Антология зарубежного детектива-41. Книги 1-15 [Джон Бэнвилл] (fb2) читать онлайн

 Аберкромби Брайан. Хофманн

ПРОЛОГ

Полковник Анатолий Караков вылетел из Мурманска в понедельник 12 августа 1976 года. Испытания модифицированных двигателя и систем вооружения, установленных на МИГ‑25, привели его около полудня следующего дня на военно-воздушную базу Александровска-Сахалинского. Сразу после обеда, когда машина была проверена, он поднял свой сверхзвуковик, чтобы вернуться в Мурманск. Первым контрольным пунктом на трассе был Петропавловск-Камчатский. Над Охотским морем он сбросил скорость с двух сверхзвуковых до 1570 км/час, снизился до полутора тысяч метров и, заложив крутой вираж, взял курс на остров Хоккайдо. Этот опасный замысел и маневр удались. Скоро на горизонте показались изрезанные берега Японии. Снизившись до минимума, он поднырнул под японский радар и в 15.36 приземлился на маленьком провинциальном аэродроме в Хакодате. Прямо на аэродроме он попросил политического убежища в США, и под строгой охраной сотрудников ЦРУ был доставлен в «подарок» — модифицированный МИГ‑25.

* * *

Через четыре месяца, по случайному стечению обстоятельств, ровно день в день, в цюрихском аэропорту Клотен совершила посадку машина Аэрофлота, тут же отправленная на дальнюю от обычного пассажирского транспорта стоянку. Подали трап, из машины вышел пожилой человек в сопровождении двух внешне бесстрастных молодых людей. Казалось, человек колеблется — покидать самолет или нет. Но безучастные сотрудники, как и было положено по заданию, быстро свели его вниз по трапу и передали в руки ожидавших его представителей швейцарских властей. Те, в свою очередь, подвели к трапу другого человека, тоже пожилого, которого сотрудники КГБ приняли и препроводили на борт самолета. Машина Аэрофлота без промедления вылетела назад в Советский Союз. И в то время, когда бывший Генеральный секретарь Компартии Чили Рамон Мускис радостно ожидал предстоящую в Москве встречу с друзьями освобожденного советского диссидента Андрея Олгакова, в Цюрихе журналисты, с нетерпением ожидавшие пресс-конференции, забросали вопросами об этом странном обмене — вопросами, на которые он вряд ли мог ответить, так как не знал подоплеки этой политической игры.

* * *

Десять дней спустя, 23 декабря 1976 года, Сергей Тальков шел по Варшаве в направлении старинной части города. Морозило, и туманное дыхание прохожих плыло над их головами. Хотя и тепло укутанные, люди торопливо перебегали от магазина к магазину, чтобы успеть сделать последние покупки в канун Рождества. Тальков шел по узким улочкам Старого города твердым уверенным шагом, напоминавшим парадный, к старой Рыночной площади. Как всегда, такси сразу поймать не удалось, и от самого отеля, где он поселился, он шел пешком. Но дорога была недальняя, и к тому же, он любил этот вновь отстроенный город. Да и холод после Мурманска, куда он заезжал два дня назад, не казался ему таким страшным.

Гораздо более неприятное впечатление, чем холод, произвела на него полярная ночь. В этом самом северном городе мира ему явно не хватало двух часов дневных серых сумерек. И хотя по службе ему приходилось часто туда приезжать и у него было там много друзей, ему никогда по-настоящему тепло в этом, расположенном на 278 километров севернее Полярного круга и пропахшем, как ему казалось, рыбой, городе не было. Он понимал, что это несправедливо, но никакой иной рыбы, кроме форели, он не любил, даже пельмени по-мурмански. Его друг Анатолий пытался однажды переубедить его, угощая этими клецками с рыбой — Боже, как ему было плохо потом.

Он прогнал воспоминания. Как приятно — даже в такой мороз светило солнце, придавая городу на Висле сказочный вид. Всякий раз он поражался, как быстро идут реставрационные работы в Королевском замке. Если встать на Замковой площади лицом к колонне Сигизмунда, то можно даже забыть, как эта площадь выглядела после войны. В первый раз Тальков приехал сюда в 1946 году. От когда-то цветущей столицы на Висле остались только руины. И хотя в зимние дни — прежде всего в серые и пасмурные — одинокий трамвай, особенно в предместьях, выглядел сиротливо, город постепенно оживал.

Как всегда, он бросил 10 рублей в стеклянную копилку для пожертвований — скромная дань патриотическим настроениям этого неутомимого народа. Нищий на ступенях Иезуитского костела, не получивший подаяния, напомнил ему нищих, которых он видел в Праге. «Их существование противоречит нашей системе», — подумал он с горечью.

Старинная Рыночная площадь уютно светилась своими освещенными то здесь, то там окнами и витринами. И так как до встречи с Хофманном время еще было, Тальков обошел ее. Он постоял у витрин государственных магазинов народных промыслов, прошел вдоль картин художников, выставивших свои полотна вдоль фасадов домов. Еще раз полюбовался богато украшенными фасадами этих новых старых домов, так любовно и тщательно реконструированных, что вызвало бы восхищение самого Каналетто. Из зарешеченных окон старинного винного погребка на булыжную мостовую струился мягкий свет. Перед «Крокодилом» Тальков остановился. «Очень удобное место для встречи, — подумал он. — Кто же кого съест?»

Он решительно вошел в ресторан. В баре «Крокодила» было, как обычно по вечерам, слишком людно, для того чтобы спокойно поговорить, а ресторан слишком дорог. И он прошел через бар в кафе, в кофейню, которая по-польски так и называлась «Кавярня». Сдав свою серую шляпу и длинное пальто с меховым воротником в гардероб, он отдернул занавеску, отделявшую кофейню от остального заведения. На него пахнуло уютным теплом. Большинство столов были еще свободными. В дальнем углу в одиночестве сидел мужчина средних лет. Он испытующе взглянул на вошедшего Талькова, и тот, не колеблясь, направился к столику и сел напротив Хофманна. Они кивнули друг другу.

— Ты сегодня очень рано, Ханнес.

— Я только что пришел.

Оба внимательно оглядывали друг друга. Они были примерно одного возраста. И если у Талькова были редкие седые волосы, то Хофманн с густыми каштановыми волосами и темно-коричневыми усами выглядел значительно моложе. Его ясные голубые глаза пытливо смотрели на Талькова, у которого глаза прятались от слишком яркого света за густо-дымчатыми очками. Подошла молоденькая официантка, чтобы принять заказ.

— Мы еще не успели посмотреть меню, — извинился Тальков, быстро пробежал его глазами и передал Хофманну.

— Для начала я с удовольствием выпил бы апельсинового сока.

— К сожалению, у нас сейчас нет.

Неловкая заминка.

— А грейпфрутовый сок?

Она утвердительно кивнула.

— Хорошо. Два грейпфрутовых сока и потом для меня утку с хлебом и бокал «Мартини бьянко». А что ты будешь, Ханнес?

— Мне то же самое, но только «Мартини Россо».

Она, улыбнувшись, кивнула и ушла.

— По крайней мере, у них есть утка. Сыр был вычеркнут.

— Ты не очень хорошо выглядишь, Сергей.

— В последнее время было слишком много работы.

— Все идет, как ты планировал?

— Пока да, но еще рано говорить об успехе или неудаче. Расскажи лучше, как Хельга?

— Спасибо, хорошо. Она еще в ужасе оттого, что наши лишили Бирмана гражданства. У нас дома был настоящий скандал, когда я запретил ей публично вступаться за него. Она, к сожалению, все меньше и меньше считается с моим положением. Дети становятся на ее сторону. Так что мне бывает нелегко.

— Ты хочешь развестись?

— Нет. Но я не знаю, что делать.

Принесли заказ, и они стали молча есть. Потом оба заказали кофе: Тальков по-старопольски — с коньяком и корицей, а Хофманн крепкий, по-итальянски. Оба задумчиво помешивали кофе в чашках.

— Ты виделся с Анатолием перед вылетом его в Мурманск?

— Об этом, я надеюсь, знаешь только ты.

— Ты опасаешься чего-то, Сергей, хотя тебя все боятся.

— Да, но боятся до такой степени, что усиленно подпиливают стул, на котором сижу я.

— Кто?

— Оставим эту тему, пожалуйста. Ты же был на «совещании» в Берлине. Можно что-нибудь предпринять против Берлингуэра?

— Это движение так называемых еврокоммунистов мне нравится. Это же наша лучшая пропаганда.

— Нет, сейчас, после смерти Мао, все будет сильно меняться, и не в нашу пользу.

— Ты для этого меня вызвал?

— Нет. У меня был Рамон после прилета в Москву. Обмен с Олгаковым прошел безупречно. Теперь нужно сделать третий ход. Я тебе сейчас все объясню. Когда в марте будущего года завершится третья фаза, настанет твой звездный час, Ханнес. Я вызвал тебя сюда на случай, если что-нибудь сорвется.

За окном наступила ночь.

* * *

Фонари погасли внезапно. На какой-то момент Петру Добрунеку показалось, что он в полном одиночестве стоит в кромешной темноте. Но одновременно со звуками запевшей вдруг маленькой флейты и треском и буханьем барабанов вспыхнуло множество фонариков, рассекавших тьму и выстраивавшихся в колонны. Как только началось шествие, толпы народа, так же как и Добрунек замершие на время в темноте, вдруг задвигались и покатились вверх и вниз по улочкам, словно морские волны, готовые поглотить Добрунека.

Базель, 4 часа утра понедельника 28 февраля 1977 года. Традиционное шуточное шествие, которым базельцы открывали свой ежегодный карнавал, как всегда, привлекло сюда тысячи швейцарских и зарубежных туристов. В 4 часа утра электрический свет в городе разом выключался, и только свечи и электрические фонарики освещали карнавальное шествие и лица толпящихся вокруг людей. Толпы зрителей постоянно перетекали с места не место, пристраивались к отдельным «цеховым» процессиям, которые с трудом протискивались сквозь гомонящее, смеющееся людское море. Жизнь города вышла из обычной колеи. Под треск барабанов и пронзительные звуки флейт, рожков и труб люди, свечи, фонарики смешивались в одну движущуюся массу без ног и головы.

Толпа подхватила Добрунека. Бесцельно брел он, подхваченный людским потоком. И мечтал только об одном — скорее бы наступил день, и тогда он сможет освободиться от груза. Замысел был несложен: человек с большим фотокофром в такой день меньше всего бросится в глаза и вполне спокойно сможет передать его содержимое, согласно договоренности, в условленном месте. Фотовспышки, сверкающие здесь и там и освещающие красочное зрелище, подтверждали — человек с фотокофром на ремне смотрелся абсолютно естественно. Вот только Добрунек ощущал себя, как угодно, только не естественно. Он не знал, что в кофре и не хотел знать. Он был всего лишь мелким служащим в югославском консульстве. Обычная канцелярская работа — сортировать прочитанную корреспонденцию, отвечать на несложные запросы соотечественников, но никак не выполнять обязанности курьера — да еще при таких странных и, как ему казалось, сомнительных обстоятельствах. Ему даже выдали, в целях безопасности, оружие. Это и вызвало у него тревогу, так как он знал, что курьеры никогда не носят оружия. Почему вдруг ему выдали? От задания он тоже не мог отказаться — хотя сделал бы это с большим удовольствием, — приказ, в конце концов, есть приказ. Но таскаться с пистолетом ему не очень хотелось. Он видел в этом прямой вызов судьбе и, в нарушение приказа, спрятал пистолет в ящике своего письменного стола. Мятое полупальто, совсем не спасавшее от холода, и бесформенная фетровая шляпа должны были, по мнению руководства, придать ему вид беззаботного туриста. Но фотокофр без аппарата в руках привлек бы к себе внимание. И посему ему всучили довольно дорогой фотоаппарат, что, по замыслу, окончательно формировало образ заядлого фотолюбителя. Добрунек никогда в жизни не держал в руках фотоаппарат, да и потребности такой никогда не испытывал. Он считал, что фотографировать самому — глупо. Фотографии знакомых были для него лишь неудачным их отражением. Фотографии незнакомых людей ему ничего не говорили. Пейзажи, которыми ему доводилось любоваться, не могли воспроизвести никакие фотографии, а фотографии мест, где он еще не бывал, вызвали лишь невыполнимое желание путешествовать. Да к тому же щелканье фотоаппаратом — слишком для него дорогое удовольствие. А вот настоящее, ничем не заменимое удовольствие доставлял ему его маленький садик, требовавший ухода, внимания и денег. А так как мама болела, то он испытывал сейчас определенные денежные затруднения. Скорее всего, это было известно и использовано, чтобы сделать его более послушным — пообещали большую премию в случае успеха. Поэтому, помимо выполнения приказа, он должен был сыграть роль и хорошо сыграть, как учили. Если это задание было таким важным, то почему его поручили именно ему? Ему ни разу не доводилось выступать в роли курьера. Кроме того, он считал, что он вообще не похож на туриста. Но, может быть, в такой сутолоке это действительно не бросалось в глаза?

Карнавальные костюмы для окружающих его людей были великолепным, красочным спектаклем, но у него не вызывали никаких эмоций. А мерцающие свечи навевали мрачные мысли. Он пытался их отогнать и думать о своем садике и о маме, которая, может быть, скоро выздоровеет.

Медленно начало светать. Пора было идти к месту встречи. Толпа начала редеть. Открылись первые кабачки, и из их распахнутых дверей на Добрунека веяло теплом и манящим запахом лука и сыра, смешанного с запахами горячего кофе и сигаретного дымка. Он проголодался. Если бы он отделался от своего кофра, то зашел бы в один из кабачков и с удовольствием съел бы луковую поджарку с бокалом вина, а потом заказал бы чашечку кофе. Эта заманчивая картина грядущего удовольствия окрылила его. Он торопливо поднялся по ступенькам улочки Келлергесхен. Навстречу попадались шумные компании людей с барабанами и духовыми инструментами. До полудня барабаня и дуя в трубы, они будут шататься по городу, пока во второй половине дня вновь не начнется костюмированное шествие. Он прошел мимо церкви Святого Петра, пересек ров и площадь с таким же названием и направился к университетской библиотеке. Здесь почти не было ни прохожих, ни гуляющих. И здесь Добрунека нагнала группа шутовски наряженных в костюмы в заплатах, в черно-белых масках.

Удар в спину был таким неожиданным, что он сразу упал. Пуля, пробив на входе позвоночник, при выходе разворотила грудную клетку. Он с трудом перевалился на бок. Шутовская группа, продолжая топать в такт и дуть в флейты, обтекала его.

Никто из случайных прохожих не обратил внимания на то, что происходит в центре группы. К Добрунеку наклонился человек с пистолетом с глушителем на стволе. Он забрал у умирающего кофр и прицелился Добрунеку в голову. За ту долю секунды, что Добрунеку осталось жить, он вдруг узнал его; несмотря на маску, прикрывающую лицо мужчины, он узнал его по стеклянному глазу, смотревшему из-под маски — как и четыре дня назад, во время того странного, немотивированного визита. Объектив фотоаппарата был направлен на убийцу, и Добрунек этим воспользовался. Выстрел раздался одновременно со щелчком фотоаппарата. И на этот раз никто и ничего не услышал и не заметил. Шутовская группа, замешкавшись на мгновение, снова бодро устремилась вперед, продолжая бить в барабан и дуть в трубы.

Добрунек, не сделавший в жизни ни одной фотографии, да и не смысливший в этом ничего, сделал перед смертью сенсационную фотографию: он снял собственного убийцу.

Но это ничего в корне не изменило: третья фаза операции провалилась.

(обратно)

МОСКВА, ИЮНЬ 1984‑ГО

«Лето в этом году позднее», — подумал Сергей Тальков, мчась в черном правительственном «ЗИЛе» по разделительной полосе от площади Дзержинского к Кремлю.

Его беседа с председателем Комитета государственной безопасности, как всегда, была неприятной. В просторном кабинете, больше напоминавшем зал, резиденции КГБ на Лубянке (так москвичи нежно называют желтое здание с неоготическим фасадом на площади Дзержинского) не было произнесено ни одного резкого слова. Но Тальков понял, что дни его сочтены. Владимир Сементов дал ему ясно понять, что его, Талькова, услуги в ближайшее время, видимо, будут больше не нужны. Это был нехороший знак, так как по должности Талькову изначально подчинялся и председатель КГБ — это была должность, о которой вряд ли кто-нибудь знал в Советском Союзе, не говоря уж о загранице. Но маленький, шестидесятилетний Сементов являл собой новую возросшую власть КГБ. В 1982 году, после смерти Великого Генерального секретаря партии, Генсеком стал бывший председатель КГБ. Но вскоре умер и он, и Сементов помог очередному ветерану подняться наверх и занять пост Генерального. Но и новый глава партии и государства был болен, и будущее представлялось неясным — за исключением одного: КГБ опять укреплял свою власть и подпиливал многие стулья, в том числе и стул, на котором сидел Тальков. Еще три года назад такое было немыслимо. Новая ситуация вынуждала Талькова действовать.

Правительственный «ЗИЛ» влетел в Кремль через Боровицкие ворота, промчался мимо здания Совета Министров и остановился у замкнутого с четырех сторон комплекса здания, в котором заседало Политбюро. Тальков поднялся на третий этаж, где проходили заседания и находилось его бюро. Оно располагалось в просторном помещении без украшений. Тальков, как в свое время и Ленин, с пренебрежением относился к личной роскоши. У него в рабочей комнате тоже стояла железная кровать, чтобы в случае необходимости можно было остаться на ночь. Окна выходили в узкий внутренний двор. Книжные полки и шкафы для бумаг занимали почти все стены. Ведомство Талькова, у которого даже не было названия, было в свое время создано Сталиным для контроля за деятельностью КГБ, верного стража государства и режима. Это был орган наблюдения и контроля, чья власть и влияние зависели только от Генерального секретаря партии. Он имел доступ ко всему, но не являлся ни исполнительной властью, ни исполнительным органом, не имел персонала. Его задачей всегда было информировать лично Генерального секретаря и докладывать о деятельности КГБ, но тайной, направленной, возможно, против партийной верхушки. После смерти Сталина, казалось, что это тайное ведомство будет распущено. Оно существовало нелегально. Но после отстранения Хрущева Тальков был назначен на должность начальника этого отдела лично новым Генеральным секретарем, с которым его связывала тесная личная дружба. Новый Генеральный ценил его острый ум и умение ясно оценивать ситуации, что Тальков, юрист к тому же, имел возможность неоднократно демонстрировать. Восемнадцать лет Тальков имел огромные власть и влияние. Когда он не имел возможности сделать что-то сам, ему достаточно было получить отовсюду информацию, а уж ухо Генерального всегда было в его распоряжении. За это его с тех пор ненавидели в КГБ. Но вот его информированность стала иссякать, и его должность, его стул оказались под угрозой.

Тальков в задумчивости стоял у окна, когда в комнату вошел его секретарь Михаил Гурбаткин и положил на стол папку. Хотя Гурбаткин передвигался почти бесшумно, Тальков сразу заметил его приход, так как давно ждал этот документ. Он быстро подошел к столу, пробежал глазами густо исписанный лист бумаги, лежавший в папке, и с облегчением вздохнул. Отдельные части головоломки сложились наконец в единую картину. Он снял трубку черного телефона, стоящего справа: «Пришлите ко мне Хофманна», — откинулся в кресле и стал ждать. Через четверть часа в комнату без стука вошел Хофманн. Тальков жестом предложил ему сесть. Хофманн остановился в нерешительности.

— Вы хотели со мной поговорить, товарищ генерал?

— Садись, Ханнес. Здесь мы можем свободно разговаривать. Это помещение пока не прослушивается. Пожалуй, единственное рядом с залом заседания Политбюро.

— Ты в этом так уверен?

— Да. Да садись же ты наконец!

Хофманн сел в неглубокое, обтянутое красной кожей, кресло.

— Мы последний раз виделись с тобой здесь несколько месяцев назад. Уже тогда я намекнул тебе на возможность вернуться к операции «Прогулка».

Хофманн непонимающе уставился на Талькова.

— Я тогда подумал, что неправильно тебя понял. Операция «Прогулка» провалилась семь лет назад. Тогда в Базеле убили югославского курьера, и, как ты мне сам рассказывал, все документы были украдены.

Тальков спокойно закурил сигарету и предложил Хофманну, но тот отказался.

— Я все время забываю, что ты больше не куришь. Петр Добрунек, собственно говоря, не был курьером, а всего лишь мелким служащим в югославском консульстве. Я в своем роде злоупотребил, использовав его как курьера. Его смерть была для меня тяжелым ударом, в этом ты прав. И, конечно, еще большим ударом было исчезновение документов. О чем я тебе, однако, не рассказывал, так это об особом аспекте этого дела, который меня долго беспокоил. Я замаскировал Добрунека под фотографа-любителя. В момент, когда его застрелили, он, видимо, нажал на спусковую кнопку фотоаппарата. С большим трудом мне удалось получить отпечаток единственного кадра, который был на пленке Добрунека и который был засекречен базельской полицией. Швейцарцы не знали, что делать с этой фотографией, и дело, если ты помнишь, через некоторое время сдали в архив. А фотография чрезвычайно интересная.

Тальков выдвинул ящик стола и, достав регистратор, вытащил из него фотографию и протянул Хофманну. Тот долго молча смотрел на нее и затем вернул Талькову.

— Четкое изображение мужчины в маске. Лица не разглядеть, немудрено, что швейцарцы закрыли дело.

— Ну, ну. Не спеши. Можно, например, разглядеть костюм. Насколько я знаю, швейцарцы потратили немало сил, чтобы разыскать эту группу — но… безрезультатно. Мне же было несложно отыскать эту компанию. Мы могли большинство из них обезвредить — это были южноафриканские наемники. Но я установил еще кое-что. Я проконсультировался с несколькими специалистами, и мы все уверенно пришли к одному результату: у убийцы Добрунека один глаз стеклянный — левый! Это всего лишь слабая зацепка, но у меня было много времени для моего расследования. Короче: я нашел этого человека. Это англичанин, киллер, профессиональный убийца Джек Бринэм. Досадно, что мне до сих пор не удалось разузнать — кто был заказчиком. Что мне доставляло еще большую головную боль, так это местонахождение бумаг. То есть я хочу знать абсолютно точно: где микропленка?

Хофманн смотрел на него, морща лоб.

— Какая микропленка? Ты мне говорил, что в кофре были только бумаги.

— Ну, бумаги, в общем-то, не представляли никакой ценности и должны были на самом деле отвлечь внимание от истинного содержания этой фотосумки: в двойном дне находилась кассета с микропленкой, на которой были отсняты документы.

— Ты мне никогда не говорил, о каких документах идет речь.

— Среди прочего там были схемы советской космической станции, с которой можно поражать американские ракеты.

Хофманн подскочил в кресле.

— И ты говоришь об этом так просто, как будто это ничто, пустяк! А я об этом даже ничего не знаю!

— Ваши люди из Штази знают далеко не все. — Тальков ухмыльнулся. — Мы информируем наши братские страны не обо всем, что мы делаем. Вы тоже не сразу информировали нас об этих ребятках из ФРГ, этих борцах из «Фракции Красной Армии» и о том, как вы их используете.

Хофманн, протестуя, поднял руки.

— Стоп! Это нечестно. Все это личное дело Председателя Государственного совета. Я и в прошлый раз не мог сообщить тебе ничего конкретного. Я знаю только то, что мы их поддерживаем. А как широко мы их используем, я до сих пор не знаю. Я могу попытаться что-нибудь разнюхать. Но это сложно. Для этого мне нужно будет взять на крючок Мильке…

Тальков, рассмеявшись, прервал его.

— Хорошо, хорошо. Давай вернемся к нашей теме. Американцы заняты разработкой системы отражения наших ракет при помощи лазера. Но они не знают, что мы уже давно работаем над значительно более эффективным оборонительно-наступательным оружием, предназначенным для размещения на космических станциях. Испытания прошли многообещающе. Об этих планах, среди прочих материалов, и шла речь в микропленке.

— А зачем ты переправлял это на Запад?

— Хотел подстраховаться. Когда Леонид, мой друг и соратник, заболел, я стал искать возможность устроить себе на Западе своего рода страховку. И как всегда, попади эти материалы в чужие руки, для меня это было бы катастрофой. Но они пропали. А теперь я их снова нашел. Они в Лондоне.

— И все эти семь лет вы тихо и спокойно сидели?

— Ну нет! Но до недавнего времени они были недосягаемы и для заказчиков Бринэма. Они лежали на 800‑метровой глубине, на дне моря у американского побережья.

— Ну, ты даешь!

Тальков рассмеялся и встал. Он закурил новую сигарету и стал ходить взад и вперед от окна к столу.

— Вначале я шаг за шагом отслеживал все обстоятельства самыми окольными путями. Бринэм, видимо, догадывался, что в Базеле он урвал чрезвычайно дорогой товар. Он явно решил сделать бизнес, собственный бизнес, и отправил кофр не в Англию, а в Америку. Во время шторма в апреле 1977 года яхта, на которой находился кофр, затонула у американского побережья. Глубина большая, ее не стали поднимать. Официально Бринэм и не мог ничего предпринять, так как дело весьма секретное. А одновременно за ним следил и заказчик, желавший получить микропленку. Поэтому Бринэм залег. Заказчик, видимо, перестал выслеживать его на предмет выяснения — где спрятана микропленка, зачем делать работу, которую Бринэм и так сделал бы в своих личных интересах. Но это все домыслы, так как я не знал, кто является заказчиком. Во всяком случае, несколько месяцев назад группа водолазов, ныряльщиков стала пытаться поднять со дна золотые и серебряные сокровища испанского галеона. Сегодня я получил подтверждение, что на этом месте действительно лежит испанский галеон, однако он не мог иметь на борту никаких сокровищ. Зато яхта лежит поблизости. Я с минуты на минуту ожидаю фотографию Бринэма, запечатлевшую его на борту экспедиционного судна — насколько я знаю, это будет его первая у нас фотография… У меня от такого длинного рассказа во рту пересохло. Ты выпьешь со мною чаю?

Хофманн кивнул. Новости явно лишили его дара речи. Тальков снял трубку белого телефона и заказал два стакана чая. Пока ждали чай, оба молчали. Потом его принесли, и оба, также молча, стали пить. Затем вошел Гурбаткин и положил Талькову на стол фотографию. Тальков внимательно изучил ее и протянул Хофманну. Это было явное увеличение фрагмента какой-то фотографии. На ней был изображен человек, поднимающийся из трюма корабля. Можно было различить лишь голову — голова маленькая, характерные черты лица, глубокие складки, седые волосы, повязка на левом глазу и небольшой шрам над правым. Тальков снова сел за письменный стол.

— То, что я рассказал тебе, и то, что ты держишь в руках, — результат долгой, кропотливой работы и сложных расчетов. Я знаю, что Бринэм спрятал микропленку и находится сейчас в Лондоне. Мы должны теперь непременно ее заполучить.

Хофманн поставил стакан на маленький столик рядом со своим креслом.

— И для этого Хофманн должен отбыть в Лондон.

— Точно так, дорогой Ханнес, мы начинаем четвертую фазу, как будто семилетнего перерыва и не было. А теперь — о деталях.

Тальков снова полез в ящик письменного стола, достал зеленую папку, вынул из нее два документа и протянул Хофманну. Потом подошел к стенному шкафу в дальнем углу комнаты, рядом с железной кроватью, достал маленький серый чемоданчик, который положил на постель. Он повернулся к Хофманну и, когда тот взглянул на него, подмигнул:

— Игра начинается!

* * *

Сементов стоял у окна своего кабинета на третьем этаже здания КГБ на Лубянке и не отрываясь смотрел на бронзовую статую основателя советской тайной полиции Феликса Дзержинского. Когда раздался зуммер, он повернулся. Дверь, почти незаметная на фоне панелей красного дерева, которыми были обшиты стены, открылась, и в комнату вошел невзрачный светловолосый человек среднего роста. Алексей Мартоковский на добрых двадцать лет был моложе своего шефа, но этих людей связывала долгая и тесная дружба. Они молча пошли навстречу друг другу и пожали руки. Сементов знаком велел Мартоковскому остаться в пальто, вытащил из-под своего огромного письменного стола толстый портфель и махнул блондину рукой, чтобы тот следовал за ним. Оба молча покинули комнату. Сементов взял пальто, и они вышли из здания через боковой выход. Они пересекли площадь Дзержинского и пошли по улице имени 25‑летия Октября, к Красной площади. Когда они проходили мимо ресторана «Славянский базар», знаменитого, кроме всего, и тем, что в канун «смутного времени» именно здесь родилась идея создания театра МХАТ, Сементов нарушил молчание.

— Ты сегодня вечером летишь в Лондон. Все дальнейшие инструкции в этом портфеле.

Он передал Мартоковскому портфель. Тот вопросительно взглянул.

— Речь идет о Талькове?

Сементов слегка повернул голову в сторону и поднял левую бровь.

— Если бы речь шла о другом, ты бы сказал мне все в кабинете. Когда тебе нужно поговорить о нем, мы всегда идем гулять в ГУМ.

Сементов коротко и сухо хохотнул. И только через несколько минут начал тихо:

— Скоро мы доберемся до Талькова. Хотя некоторые считают, что замена Андропова на Черненко означает укрепление старой брежневской группировки, в отношении отдела Талькова они ошибаются. Именно поэтому меня беспокоит странная активность Талькова в последнее время. Он уже протянул свои щупальца за границу. Особенно его интересует англичанин по имени Джек Бринэм. Почему — не знаю. Тальков отказывает в любой информации. По отношению ко мне он это может себе позволить — пока! Потом, с ним опять этот гэдээровский агент Хофманн. Хофманн едет в Англию и будет, видимо, разрабатывать Бринэма. Разузнай, в чем там дело. Мартоковский внешне никак не отреагировал на полученную информацию. Они уже почти дошли до Красной площади, и у главного входа в ГУМ Мартоковский приостановился.

— Почему Тальков использует Хофманна? Хофманн меня знает?

— Нет. Хофманн не может тебя знать; именно поэтому для этого задания я выбрал тебя… Есть особая директива — еще со времен Брежнева, Андропов тоже ее не отменил: Тальков может иметь человека, подчиняющегося только ему. Это может быть и представитель братской страны. А поскольку он уже часто использовал Хофманна, то это не бросается в глаза. Необычен только интерес Талькова к этому английскому профессиональному убийце. Разузнай, что за ним кроется, и обезвредь Хофманна.

Мартоковский был поражен таким прямым указанием, но не подал виду. Он коротко кивнул и вошел в ГУМ. Сементов посмотрел ему вслед и направился вниз, мимо Исторического музея, чтобы раствориться в подземном переходе, ведущем от Красной площади к улице Горького.

* * *

Уолтер Бридл сидел за письменным столом в своем кабинете в британском посольстве и смотрел на прекрасно видную отсюда через Москву-реку южную часть Кремля… Вчера он узнал от доверенного лица, что гэдээровский агент по имени Ханнес Хофманн вылетел из Москвы в Лондон. Задание — неизвестно. И тем же рейсом вылетел агент КГБ Алексей Мартоковский, который по заданию Политбюро должен следить за Хофманном. Странное сообщение. Бридл никак не мог уловить смысл. На всякий случай он дал утром радиограмму в Лондон о том, что что-то затевается, а также имена вылетевших. Эдвард Браун наверняка займется этим делом. Оба агента вылетели еще три дня назад, но Браун один из лучших спецов. Бридл с тоской вспомнил о Лондоне. Ему ужасно захотелось домой. Он устал от Москвы, постоянного надзора, холода и изматывающей нервы работы. Потом он улыбнулся. Было светлое пятно в его жизни: ежемесячные обеды с русским другом. Сегодня как раз был такой день. Он запер письменный стол и заказал машину.

Уже по дороге в ресторан «Центральный», на улице Горького, постарался переключить свои мысли на предстоящий обед с блинами со сметаной и красной икрой и почувствовал, как рот наполняется слюной.

Русский друг уже был там и, как всегда, радостно с ним поздоровался. Уже во время еды Бридл заметил, что Тальков выглядит посвежевшим и помолодевшим. «Ах, да! Лето началось», — подумал он.

(обратно)

ЛОНДОН, ИЮНЬ 1984‑ГО

Эдвард Браун предупредил секретаршу, что обеденный перерыв у него сегодня продлится дольше, чем обычно, и уже в половине двенадцатого покинул штаб-квартиру британской секретной службы МИ‑5, расположившуюся в современном здании из стекла и бетона вблизи вокзала Ватерлоо. Поймав такси, он выехал на Фулхэм-Роуд и направился в Челси, где собирался пообедать со своим братом Винсентом.

Он любил эти совместные обеды, во время которых они обменивались новостями и обсуждали разные сплетни. У обоих были семьи, напряженная, отнимающая много времени работа, свой круг друзей, потому эта прочная договоренность раз в месяц обедать вместе являлась своего рода гарантией, что они не потеряют друг друга из виду. К тому же у них была приличная разница в возрасте. Эдварду в октябре исполнилось 59, а Винсенту в феврале — 43 года.

Такси остановилось напротив ресторана. Эдвард пересек улицу и вошел в ресторан «Королевский вяз». Винсент уже ждал его у стойки. Улыбаясь, они пожали друг другу руки. Братья внешне были не похожи. Эдвард небольшого роста, стройный, спортивного вида, редкие каштановые волосы, тонкое, точеное лицо, темные очки в роговой оправе. И Винсент — высокого роста, с наметившимся животиком, круглым добрым лицом и лучистыми голубыми глазами. По ярко-рыжей шевелюре в нем сразу угадывался ирландец, чего нельзя было сказать о брате.

— Я уже заказал для обоих бифштекс и пирог с почками. Ты что будешь пить?

Эдвард заказал джин, и они сели за только что освободившийся столик.

— Здесь по-прежнему лучше всего готовят бифштекс и пирог с почками, — сказал Винсент, потягивая с наслаждением «Гиннесс».

Эдвард пожал плечами:

— Кому ты это доказываешь?

Они молча стали ждать пока принесут заказ. Как обычно в обеденное время, ресторан был полон. Посетители, в основном, деловые люди и лишь несколько туристов. Гул голосов волнами перекатывался по залу. Пивные кружки, висевшие на крючках у стойки и освещаемые врывающимися через высокие окна лучами солнца, сверкали всеми цветами радуги. Карикатуры, шаржи и гравюры на стенах изображали не только знаменитого владельца этого заведения, но и не менее выдающихся друзей и постоянных посетителей. Дух в зале стоял тяжелый и густой — и от жары, и от ароматов пива, еды и сигаретного дыма. Но возбуждал аппетит — Винсент почувствовал, что проголодался. Когда принесли заказ и они принялись за еду, Винсент заказал еще один бокал «Гиннесса». А потом, когда оба довольные откинулись на спинки стульев и прихлебывали один мелкими глотками свой джин, а другой эль, Винсент весело спросил брата:

— Как тебе это удается? Ты скоро будешь выглядеть моложе меня!

— Я, например, не пью столько «Гиннесса».

Винсент рассмеялся и поднял бокал.

— Ты прав! За твое здоровье! — Он залпом допил бокал и внимательно посмотрел на брата.

— У тебя такое лицо, словно у тебя какие-то неприятности. Вы с Марджи опять не можете договориться — где проводить отпуск?

Эдвард прикрыл глаза.

— Можешь верить или не верить, но мы с Марджи в последнее время стали друг друга прекрасно понимать. — Он вздохнул. — Быть может, потому, что дети уже выросли.

— Скотти уже устроился на работу?

— Да, слава Богу. Две недели назад он получил место ассистента в Королевском колледже. Хочет стать сельским врачом и обязательно где-нибудь близ Борнмута. Ну, ему видней… Нет, с семьей все превосходно. Мы с Марджи в сентябре собираемся на три недели на юг Франции.

— В тот старый загородный дом, где вы уже однажды были?

— Точно! Но ты, все-таки, прав. И я не назвал бы это неприятностями. Скорее всего, это недоразумение или сомнения.

— Это ты и сомнения?

— Ну да, я никак не могу понять…

— Что именно?

— Ах, да, конечно. Извини. Подвинься ближе.

Винсент наклонился к нему, и Эдвард понизил голос.

— Примерно неделю назад наш сотрудник в Москве сообщил странную вещь. Бридл получил информацию, что из Москвы сюда вылетел гэдээровский агент. А за ним следит агент КГБ.

— Ну и что?

— Вот это-то и смущает: мы никак не можем понять — что бы это могло значить? Когда из Москвы приезжает гэдээровский агент, то КГБ за ним не следит. Мы зарегистрировали прибытие обоих, у нас есть их фотографии, но Хофманн — так зовут этого агента Штази — ведет себя как турист. Осматривает достопримечательности и так далее. А Мартоковский — из КГБ — ходит за ним, как собачонка. Мой нюх мне подсказывает, что здесь что-то не так, но что? Вот это меня и беспокоит.

— Тебя обычно так просто с толку не собьешь. На них разве нет досье? Или чего-нибудь, за что можно зацепиться?

— Есть, есть. Это не проблема. Мы установили за ними наблюдение. Хофманн живет в «Айвенго», а Мартоковский напротив, в «Кенилворте».

— Это возле Британского музея? А разве «Айвенго» не на ремонте?

— Было, но теперь опять открыто. Можно сказать, что мы контролируем ситуацию, если бы я знал, о чем вообще идет речь.

Эдвард выпрямился и отхлебнул глоток джина. И тут ему на плечо опустилась тяжелая рука.

— На этот раз ты не уйдешь, старый кутила!

Эдвард поднялся рывком, сунул руку в карман, состроил шутливо-зверскую физиономию и зашипел сквозь стиснутые зубы:

— У тебя нет шансов, брось!

Оба секунду постояли, глядя набычившись друг на друга, потом расхохотались и крепко обнялись. Винсент с улыбкой наблюдал за этой шутливой, дружеской сценой. Показав на третий свободный стул возле их столика, Эдвард сел:

— Садись, Шин. Ты должен с нами выпить! Сколько времени мы не виделись? Года полтора?

Шин Трейси, владелец «Королевского вяза», принес себе ирландский виски и присел к столу. Винсент с легкой улыбкой наблюдал за ним. Он знал, что Трейси тоже ирландец, служил в ирландской армейской авиации, на год старше Эдварда, но родился с ним в один день, 22 октября. Он даже с удовольствием прочел книги Трейси, которые ему как-то одолжил брат: «Запах разбитого стекла» и «Шэйн Скелли и Мэнни Уогстаф». Сейчас они с Эдвардом принялись горячо обсуждать достоинства и недостатки дома, который Эдвард купил в Ирландии. Мысли Винсента потекли в другую сторону. Слава Богу, что Эдвард не спросил его о Патриции. Хотя он все равно рано или поздно узнает. Боже мой, ведь их мать, истовая католичка, своими постоянными инвективами вдалбливала им, что развод — это грех. Но это не помогло. Им с Патрицией просто уже нечего сказать друг другу. Так, по крайней мере, считает он. Патриция же думает, что он просто спятил и надеется, что Винсент когда-нибудь снова станет, как она выражается, нормальным. Но он тверд. Она его просто не понимает. Пытается выдать все за возрастной кризис и взъерошивает его пышную шевелюру. Надо внести ясность в отношения, подумал он, и решил на следующей неделе разыскать Джеймса, школьного товарища и отличного адвоката. Он взглянул на часы. Мой Бог, он совсем забыл. Сегодня, во второй половине дня, приезжает его друг Пьер, и он обещал встретить его в аэропорту Хитроу. Он поспешно извинился перед Эдвардом, на секунду прервавшим свои яростные дебаты с Трейси, и быстро вышел из ресторана.

* * *

Джек Бринэм нервничал. У него был хороший план, но он питал определенное уважение, скорее даже испытывал страх перед своим партнером по переговорам, хотя и не признавался в этом самому себе. Он уже два раза общался с Готтлибом Майером и, хотя сам был профессионалом, все чувствовал себя неуверенно — от этого человека исходил леденящий холод. Он посмотрел на часы — пора. Выйдя из своего номера в гостинице «Айвенго», он прошел по коридору, спустился в лифте в вестибюль и быстро покинул гостиницу. Он не обратил внимания на высокого человека в солнцезащитных очках и с темно-коричневым шнауцером на поводке, следовавшем за ним, соблюдая должную дистанцию. Быстро пройдя по Грейт-Рассел-Стрит, Бринэм по ступенькам сбежал к станции метро «Тоттенхэм-Корт-Роуд». Тугой, дующий порывами поток воздуха, обычный для станций метрополитена, ударил в лицо. Этот ветер нес пыль и мельчайшую копоть, от которой к вечеру любая рубашка принимала такой вид, будто ее носили неделю. Хаотичная суета протискивающихся и толкающихся пассажиров, напоминающая муравьиную хлопотливость, усиливалась грохотом прибывающих и уносящихся в глубь туннелей поездов. Трубы туннелей, выложенные кафелем или просто бетонные, заляпанные плакатами и надписями краской, отражали эхо сотен шагов, умножая его. Бринэм вскочил в готовые закрыться двери вагона поезда, идущего по Северной линии. Он проехал только одну остановку до «Лестер-Сквер», пересел на линию в сторону Пикадилли и вышел на станции «Грин-Парк».

День клонился к вечеру, и косые лучи солнца ослепили его, заставив зажмуриться. Быстрым деловым шагом он пошел по Пикадилли, затем свернул на Уайт-Хорс-Стрит, которая вывела его на Шепардс-Маркет. Здесь он остановился, сделав вид, что хочет перевести дыхание, незаметно огляделся. Ничего подозрительного. И затем быстро вошел в ресторан «Королевский герб». Ресторан только что открылся, и у стойки было всего несколько посетителей. Бринэм заказал лимонад.

Вдруг он почувствовал присутствие Майера, даже не увидев его, даже не услышав, как он подошел. Просто повеяло холодом. Тонкая, точеная рука опустилась на стойку рядом с рукой Бринэма, и тихий спокойный голос с легким немецким акцентом заказал «Джинджер Эйл». Бринэм искоса взглянул на Майера. Высокий рост, льняные волосы, с узким мягким лицом, он не удостоил его взглядом, а внимательно наблюдал, как бармен наливает ему «Джинджер Эйл». Из-за сильных линз очков его глаза казались еще меньше и холоднее. Приняв бокал, он начал маленькими глотками осушать его. Бринэм заглянул в свой опустевший стакан, поставил его, сунул руку в правый нагрудный карман и достал маленький конверт с эмблемой гостиницы «Айвенго». Конверт с эмблемой он положил на стойку рядом со своим стаканом. Изобразив неловкое движение, смахнул его на пол. Не успел он нагнуться, как Майер уже поднял конверт и молча протянул ему. Поблагодарив кивком, Бринэм опять засунул конверт в карман куртки, не без удовлетворения отметив, что это был обыкновенный белый конверт.

Человек, в паспорте которого стояло имя Ханнес Хофманн, погладил свои темно-коричневые усы. Он внимательно разглядывал витрину углового магазина «Тиз эндтэт» — «Всякая всячина». Но не колбасы, красующиеся среди белых горшков с плющом на витрине, интересовали его. В стекле отражался вход в ресторан «Королевский герб». Хофманн не обратил внимания на огромный темно-синий «Ягуар» с номером HJ12HE, бесшумно подъехавший у него за спиной и остановившийся почти рядом, несмотря на двойную желтую полосу, запрещавшую остановку транспорта. Хофманн увидел высокого худого мужчину в очках, вышедшего из ресторана, пересекающего улицу и, как будто, направляющегося к нему. Когда Хофманн обернулся, они оказались лицом к лицу. Жесткий, холодный взгляд заставил Хофманна непроизвольно отступить на шаг. Это длилось всего секунды, затем высокий мужчина резко повернулся и сел на заднее сиденье ожидавшего его «Ягуара», тут же рванувшегося с места. Хофманн, наморщив лоб, задумчиво посмотрел ему вслед. И в этот момент он заметил выходившего из ресторана Бринэма, неспешно направившегося вниз по Шепардс-Маркет по направлению к ресторану «Виноградные грозди». Солнце, голубое небо, теплая погода, туристы — летняя, мирная идиллическая картина. Бринэм, не обращая внимания на отдыхающих на скамьях и фланирующих прохожих, вошел в ресторан с видом и невозмутимостью делового человека, только что завершившего удачную сделку. Прекрасный теплый летний день. Но от одного только воспоминания о холодном взгляде высокого мужчины Хофманн почувствовал холод между лопаток. С трудом пересилив себя, он переключился на мысль — идти ли ему за Бринэмом в ресторан? И решил подождать; достал сигареты, закурил и со скучающим видом стал разглядывать публику.

Когда примерно через полчаса Бринэм вышел из «Виноградных гроздей», Хофманн, так же незаметно, последовал за ним.

Англичанин, казалось, никуда не спешил. Он спокойно возвращался в гостиницу той же дорогой, по которой пришел. Вход в гостиницу был со стороны Блумсбери-Стрит. Хофманн отметил, как Бринэм исчез в дверях гостиницы, но не последовал за ним сразу, а стал озираться, как будто отыскивал такси. Он размышлял — не подождать ли ему его в кресле в вестибюле, пока англичанин уйдет куда-нибудь, а затем спокойно и тщательно осмотреть его номер. Он улыбнулся от мысли, что его собственный соглядатай живет на том же этаже, что и Бринэм, и всего в нескольких метрах от него. Как будто специально? Хофманну пока что это было неясно. Он обнаружил «хвост» сразу же после прибытия в Лондон, и ему показалось забавным, что КГБ следит за ним здесь. Однако улыбка застыла у него на лице, когда он заметил недалеко от входа в гостиницу уже знакомый темно-синий «Ягуар». И он решительно направился в гостиницу.

На лифте он поднялся на четвертый этаж. В холле никого не было. Тихо. Поскольку он уже заранее изучил гостиницу, то знал, куда идти. Из холла он прошел в правый коридор, прошел через две противопожарные двери, повернул еще раз направо, в короткий коридорчик, в который выходили двери трех номеров. В последней комнате размещался Бринэм. Оттуда не доносилось ни звука. И вдруг ручка двери стала медленно поворачиваться. Хофманн едва успел спрятаться в туалете напротив, оставив небольшую щель для наблюдения. Дверь открылась, и показался официант, тащивший, пятясь задом, сервировочную тележку. Он осторожно прикрыл дверь и повернулся. Хофманн замер. Высокий рост, русый, в золотых очках с сильными линзами, это был он, человек с Шепардс-Маркет, человек, садившийся в «Ягуар», человек с ледяным взглядом. Как только он скрылся за поворотом, Хофманн бесшумно выскользнул из туалета. Прикинув, что агент КГБ скорее всего ожидает его в вестибюле, он надел перчатки и постучал в дверь номера Бринэма. Не получив ответа, он надавил ручку, и дверь подалась вовнутрь.

Перед ним предстала картина погрома. Мебель сдвинута, опрокинутые кресла, ящики выпотрошены, и их содержимое вывалено на пол. Возле стола лежал Бринэм с ужаснейшей дырой от пули во лбу. Кровь еще продолжала стекать на ковер, окрашивая его в красный цвет. Неприятное зрелище. Все это должно было, по-видимому, изображать ограбление, а может быть, и нет: может, убийца искал что-то, то, что Бринэм здесь спрятал?

Хофманн был уверен, что разыскиваемым предметом могла быть только кассета с микропленкой. Но мог ли такой профессионал, как Бринэм, держать ее просто у себя в номере, где каждый, кому это было очень нужно, непременно нашел бы ее? Вряд ли. Но где она тогда могла быть? Если убийца, которого скорее всего наняли заказчики Бринэма, не нашел кассету, то для Хофманна она превращалась в иголку, которую придется искать в стоге сена. В последние дни он неустанно следил за Бринэмом, но это не дало никаких зацепок. Бринэм не приближался к автоматическим камерам хранения, ничего не сдавал на почте. По крайней мере, тогда, когда он за ним следил.

Опытным взглядом он окинул комнату. Похоже, что у Бринэма не было никаких других личных вещей, никаких там книг или журналов. Бумажник валялся рядом с ним и явно был тщательно обыскан. Хофманн поднял его и быстро, но осторожно просмотрел: две кредитные карточки, водительское удостоверение, паспорт, несколько ни о чем не говорящих квитанций. Хотя… Он насторожился. Одна из квитанций выписана два дня назад. На ней стоял штамп маленького книжного магазина на Грейт-Рассел-Стрит, специализирующегося на книгах о кино и открытках со сценами из кинофильмов. Согласно квитанции, Бринэм купил биографию Альфреда Хичкока. Но книги в комнате не было. Возможно, ее забрал убийца, а возможно, и нет, ее могло не быть здесь вообще. Хофманн помнил этот магазинчик, несколько раз доводилось проходить мимо него. Попытать счастья стоило. Это могло стать зацепкой.

Еще раз окинув комнату взглядом и бросив последний взгляд на Бринэма, Хофманн вышел. В холле не было ни души. В номере Бринэма он пробыл всего несколько минут, и убийца, возможно, вообще еще не успел покинуть гостиницу. Ему еще надо было отделаться от униформы официанта и сервировочного столика. Когда Хофманн подошел к лифту, то услышал его гудение снизу. А вдруг это кагэбэшник? Он метнулся к лестничной клетке и, рискуя быть замеченным, оглянулся. Точно — из лифта вышел сотрудник КГБ. Но он не заметил Хофманна и повернул в правый коридор. «Желаю приятно провести время», — подумал Хофманн и, прыгая через ступеньку, побежал вниз по лестнице.

Он быстро, но без чрезмерной спешки пересек вестибюль и вышел на улицу. «Ягуар» все еще стоял у тротуара. Когда Хофманн повернулся, чтобы пойти на Грейт-Рассел-Стрит, из гостиницы показался высокий человек в очках. Их глаза снова встретились, но на этот раз он задержал взгляд, какая-то мысль мелькнула у него, он помедлил, затем быстро повернулся и сел в «Ягуар». Но машина не тронулась с места. Изобразив безразличие к этой мгновенной схватке взглядов, Хофманн, как бы ничего не заметив, повернул на Грейт-Рассел-Стрит.

В зеркало заднего обзора Майер пристально следил за удаляющейся фигурой Хофманна, пока тот не скрылся за углом. Потом он приказал водителю трогаться и взялся за трубку радиотелефона. Он набрал короткий номер, немного подождал и тихо заговорил по-гречески, чтобы водитель ничего не понял:

— Господина Бартелоса, пожалуйста!..

Колокольчик над дверью звякнул, когда Хофманн вошел в искомый магазинчик. На полках под потолок громоздились книги, они лежали стопками на полу, на маленьком столике посередине. Хофманн, обезоруживающе улыбаясь, направился к кассе, к сидевшей за ней девушке. Он вынул из кармана квитанцию.

— Мой друг два дня назад купил у вас книгу о Хичкоке и оставил здесь, в магазине. Он попросил меня забрать ее для него.

И напрягся, ожидая подтверждения своей догадки. Это была не просто догадка, а соломинка, за которую он ухватился; это был единственный, так сказать, след. Девушка взяла квитанцию и исчезла в подсобном помещении. Нервничая, Хофманн подошел к витринному окну и оглядел улицу. Тихий, теплый вечер, начало смеркаться. Никого и ничего подозрительного.

— Ваша книга, сэр.

Хофманн повернулся и принял протянутую ему книгу, завернутую в коричневую бумагу. Повезло. Этот единственный, слабый след оказался верным. Он улыбнулся девушке.

— Большое спасибо.

Этот быстрый и неожиданный успех был хорошим предзнаменованием. Хофманн вышел из магазина и направился назад, в гостиницу. На углу Блумсбери-Стрит стояли полицейская машина, машина «скорой помощи», толпа зевак. Надо полагать, что его «спутник» из КГБ наверняка застрянет там еще на какое-то время.

Хофманн добрался до своего номера, тщательно закрыл за собой дверь. Потом сел за стол и начал изучать сверток. Осторожно вскрыл упаковку. Книга выглядела обычно, ничего подозрительного Перелистал страницу за страницей. Ничего. Ни конверта, ни вообще какого-нибудь листочка. Но… стоп. На последней странице при помощи липкой ленты приклеена бумажка. Он осторожно отклеил ее — это была квитанция камеры хранения вокзала «Виктория».

Так вот в чем дело. Перед встречей со своим убийцей у Бринэма возникли опасения, и он спрятал микрофильмы в безопасном месте. Теперь предстояло забрать кассету, но так, чтобы приставленный к нему «хвост» не засек его. Надо успеть от него оторваться, что само по себе уже подозрительно, он старался без нужды этого не делать; но в данном случае, увы, другого выхода нет. Лучше всего проделать эту операцию сейчас, пока «сторож» застрял в гостинице напротив. Решено!

Не раздумывая больше, он поспешно спустился вниз и, торопясь к выходу, столкнулся в холле с молодой дамой, идущей ему навстречу и беспомощно озиравшейся по сторонам. Вежливо извинившись, Хофманн выскочил из гостиницы.

Молодая дама явно разыскивала кого-то и в ожидании присела на кресло недалеко от стойки портье. И ожидание ее было вознаграждено — из лифта вышли двое мужчин и направились к стойке. С радостным криком она бросилась к ним:

— Винсент! Боже мой, Винсент!

Винсент Браун удивленно остановился. Секунду он соображал, кто эта стройная молодая женщина с огромными зелеными глазами и короткой золотисто-рыжей прической, а затем, просветлев лицом, обнял ее:

— Клаудиа, что ты здесь делаешь? Вот неожиданность. Почему ты заранее не сообщила?

Клаудиа рассмеялась.

— Винсент, осторожней! Ты меня задушишь. Если у тебя — у вас — есть время, мы можем где-нибудь выпить по чашечке кофе?

— Что-нибудь придумаем. Нет, это невозможно, ты меня просто ошарашила, я до сих пор не могу поверить, что это ты.

Он засмеялся и взмахом руки подозвал своего спутника.

— Разрешите вас представить: Пьер Таннер — Клаудиа Бреннер.

Новые знакомые обменялись рукопожатиями. Весело улыбаясь, Клаудиа окинула оценивающим взглядом Пьера. Рост чуть ниже среднего, по крайней мере, ниже почти одинаковых ростом Винсента и Клаудии. Темные вьющиеся волосы, затемненные очки в роговой оправе. Белый летний костюм удачно контрастировал с загорелой, почти оливкового цвета кожей. Эта постоянная загорелость уроженцев юга Франции всегда придает им несколько восточный облик, напоминает что-то арабское. Прямой взгляд Клаудии вызвал у Пьера легкое замешательство и как-то неуверенно он спросил:

— Вы не узнаете меня, фрейлен Бреннер?

Теперь уже смешалась Клаудиа, ее лицо посерьезнело в короткой задумчивости и вдруг вспыхнуло румянцем.

— Мой Бог! С ума сойти! Пьер! Как же я вас не узнала сразу. Нет, вас обоих, да еще вместе, да еще здесь встретить — это просто фантастика. Тебя я обычно встречаю в Австралии, — она ткнула Винсента пальцем в грудь, — а тебя в Тунисе! Мы же с тобой на «ты», правда, Пьер!

Она подхватила под руки обоих несколько смущенных ее радостной непосредственностью мужчин и повлекла их наружу.

— Ну-ка, вперед! Где тут можно получить приличный кофе? Ты же здесь все знаешь, Винсент. Веди же!

Уже облегченно Винсент рассмеялся, вспомнив их последнюю встречу, ее всегдашнюю бесшабашность и бьющую ключом энергию.

— Я думаю, для кофе уже поздновато. И, кроме того, мы с Пьером собирались где-нибудь пообедать, а затем у нас билеты в «Театр герцога Йоркского». Я сейчас мигом позвоню насчет еще одного билета — если ты, конечно, не возражаешь.

— О’кей! Почему нет — у меня все равно на вечер никаких планов. А что там сегодня?

— «Странная интерлюдия» Юджина О’Нила. Это должен быть великолепный спектакль с Глендой Джексон!

— Но мы можем до этого где-нибудь выпить?

— Не только выпить, но и пообедать. Пьер вычитал где-то, что в «Уиллер и К‑о» подают отличную рыбу и прочие дары моря. Я, правда, никогда там не бывал — но можно рискнуть.

— Это далеко от театра?

— Рядом. Почти за углом.

— Хорошо. Пошли!

Пересиливая шквал аплодисментов после первого действия, Клаудиа улыбнулась Пьеру:

— Хороший спектакль… По крайней мере, позволяет забыть о посредственном обеде… Впрочем, обед был не таким уж плохим, вот только обслуживание… — добавила она, когда они вышли в фойе.

Пьер согласно кивнул головой.

— Действительно. Такого угрюмого официанта я давненько не встречал. И потом — какие-то американские темпы: не успел принести заказ, а уже счет на столе.

— Ты же сам туда хотел, Пьер. А официанта, видимо, разозлил мой вопрос насчет устриц. Решено — сходим в «Бентли», они сами разводят устриц в кадках!

— Если ты представишь мне своих друзей, Винсент, я приглашаю всех в «Бентли».

Все трое обернулись. Перед ними, улыбаясь, стоял Эдвард. При своей подтянутой, спортивной фигуре, в смокинге, он смотрелся гораздо авантажней Винсента. Винсент озадаченно уставился на брата.

— Встретить тебя в театре — сенсация… Ну что ж, разреши представить: это Клаудиа Бреннер, одаренная журналистка из Германии, это мой друг Пьер Таннер…

— О котором ты мне много рассказывал, — перебил его Эдвард, пожимая новым знакомым руки. — Надеюсь, спектакль вам нравится? Ты прав Винсент. Я так редко выбираюсь в театр, что никак не могу понять, о чем идет речь, — он коротко хохотнул. — Но играют превосходно!

Удивление Винсента все еще не проходило. Брат явно разыгрывал спектакль, но почему, черт побери?! И тут он обратил внимание на человека в толпе за спиной Эдварда, показавшегося ему знакомым. Кто же это? — припоминая, отвлекся он: если бы у меня была лучше память на лица…

— Ты что напряг свой лоб мыслителя, дорогой? Тебе не нравится спектакль?

Не обращая на брата внимания, Винсент, не сводя взгляда с заинтересовавшего его лица, стал пробираться к нему через толпу. Тот встретил его взгляд вопросительно поднятыми бровями.

— Боже мой, Ханнес! Вот так неожиданность! Ты тоже в Лондоне. У меня сегодня день встреч со старыми знакомыми!

Он весело хлопнул Хофманна по плечу. Эдвард, подошедший сзади, положил ему руку на плечо.

— Я иду в зал, Винсент. А поскольку ты нас так неожиданно бросил, я напоминаю о своем приглашении на завтрашний день.

— О, извини! Разреши тебе представить. Это господин Хофманн, профессор Лейпцигского университета, биолог. А это мой брат Эдвард, коммерсант. — Винсент несколько напряженно рассмеялся. — Мы познакомились с профессором лет шесть назад во время отпуска в Бретани — я там был с Жанетт. У нас завязался разговор о живописи, я много тогда почерпнул у Ханнеса. Он подарил мне небольшую акварель, помнишь, она висит у нас в библиотеке?

— Занятие живописью — хорошее хобби, профессор Хофманн, это так успокаивает.

Эдвард поклонился и тронул Винсента за плечо.

— До завтра, дружок. — С этими словами он повернулся и ушел в толпу.

Между тем Пьер и Клаудиа тоже подошли, и Винсент представил их профессору. Почему-то разговор не клеился, и все облегченно встрепенулись, услышав звонок, приглашающий зрителей в зал.

Даже грохот аплодисментов не смог отвлечь Хофманна от мучительных размышлений — как же его «охраннику» удалось так быстро выбраться из отеля? Но все эти размышления беспредметны — был факт: ему не удалось попасть на вокзал «Виктория», потому что при выходе из гостиницы он обнаружил этого кэгэбэшного архаровца. Нужно было оторваться от него, но незаметно. Он не должен заметить, что от него стараются избавиться преднамеренно. В запасе у Хофманна было еще четыре дня: сегодня вторник, а в воскресенье у него рейс на Москву. Появилось непредвиденное обстоятельство — его узнал этот англичанин. Но никаких последствий эта встреча не должна иметь — больше попадаться ему на глаза нельзя. Что-то операция день ото дня становится все сложнее, подумал он, вставая с кресла и пробираясь к выходу из театра. На улице все еще было тепло. Нигде не задерживаясь, Хофманн отправился в гостиницу.

* * *

— После обеда я хотел бы поговорить с тобой об этом твоем приятеле из Лейпцига, — шепнул Эдвард брату на ухо. Он поставил свой недопитый «Скрюдрайвер» на столик. Все поднялись. В затемненном баре «Бентли» было уютно и малолюдно — они пришли обедать пораньше, до основного наплыва посетителей. Винсент с любопытством посмотрел на бокал, поставленный братом на стол.

— Слушай, Эдвард! У тебя всегда есть чему поучиться. Ради Бога — что это ты пил?

— О! Это «Клондайк» — кальвадос, сухой французский вермут и «Ангостура». Еще добавляется лед, одна маслина и кусочек лимонной цедры. Они это делают здесь отлично. Попробуй!

Винсент улыбнулся. Пьер и Клаудиа допили свой фруктовый сок, и все направились за метрдотелем по узкой лестнице в верхний зал. В зале были заняты еще только три столика. Метрдотель провел их к столу у окна. Еще только рассаживались, как появился седовласый приветливый официант со своим не менее солидным напарником. Подали меню: Эдвард лишь мельком пробежал его.

— Рекомендую в качестве закуски устриц. Потом омары или дуврский морской язык — лучше, чем здесь, вам нигде не приготовят!

Он откинулся в кресле и стал рассеянно смотреть в окно, предоставив своим сотрапезникам муки выбора. Винсент бывал несколько раз в «Бентли». И хотя не считался, как Эдвард, завсегдатаем, имел представление о первоклассной кухне этого ресторана и на все лады расхваливал друзьям и знакомым ее достоинства.

— Я себе позволю еще один аперитив — «Мартини бьянко», — объявил он улыбаясь.

Эдвард приподнял бровь и покачал головой.

— А я не буду, спасибо. А что ты будешь есть?

— Шотландские летние устрицы, а потом — омар «Термидор», а ты?

— Как обычно — полдюжины устриц, а потом морской язык по-гречески. А вы? — он обратился к Пьеру и Клаудии. Эти двое были больше заняты друг другом, чем изучением меню, и почти без колебаний объявили, что Клаудиа последует примеру Эдварда, а Пьер присоединяется к Винсенту, но без аперитива. Пока брат развлекал молодых людей легким необязательным разговором, Винсент наслаждался своим «Мартини» со льдом. Солнечные лучи окутали его обволакивающим теплом, он слегка разомлел и расслабился. Он даже ненадолго забыл о постоянно мучивших его в последнее время ночных кошмарах. Вот и прошедшая ночь была не лучше. Ему приснился его дом, он его сразу узнал во сне. В дверь позвонили. Когда он спустился по лестнице вниз и открыл ее, на пороге стоял Ханнес Хофманн. Но не тот, которого он видел днем, а сильно изменившийся, усталый, старик лет семидесяти. Винсент пригласил его войти: и пока они поднимались по лестнице, он обратил внимание, что дом тоже вдруг страшно изменился: все обветшало, всюду паутина, многолетняя пыль, будто в доме никто не жил и не прибирался. А на площадке второго этажа их ждала женщина — и Винсент, вглядевшись, понял, что это не Патриция, а Жанетт. Но не молодая темноволосая женщина, а сгорбленная, седая, изможденная старуха. Винсент оцепенел от ужаса и проснулся от собственного крика. Поглаживая его по голове успокаивающими касаниями, Патриция что-то трогательно говорила. Но Винсенту так и не удалось снова уснуть. Вот и сейчас опять все вспомнилось; он отогнал навязчивое видение и допил бокал.

Официанты подали закуску, и все четверо с удовольствием, с прихлюпыванием принялись поглощать устриц. Морской язык, сваренный в винном соусе с чесноком, помидорами, грибами, луком и ямайским перцем привел Клаудиу в восхищение. Не меньший восторг вызвал у Пьера омар в сырно-горчичном соусе. Разговор пошел о ресторанах и национальных кушаниях, о путешествиях. В центре беседы оказался Пьер. Лондон был одним из последних пунктов его путешествия вокруг света, оплачиваемого его родителями. Это была премия родителей — известного торговца автомобилями Чарльза Таннера и его жены, Дениз, владелицы сети косметических салонов, за успешную сдачу экзаменов на диплом зубного врача. Вернувшись в Европу, Пьер, прежде чем приступить к работе в клинике Рене Декарт в Париже, решил навестить своих многочисленных друзей. Полгода еще в запасе, так что, когда брат Роберт и сестра Жанетт закончат учебу в Базеле, они еще успеют напоследок повеселиться в Париже, как в добрые старые времена.

Со стола убрали. Пьер и Винсент заказали себе на десерт салат из свежих фруктов, а Клаудиа и Эдвард — сыр, точнее «Стилтон», и в завершение всем по чашке кофе. Когда принесли «Стилтон», Клаудиа в восхищении захлопала в ладоши. Довольные произведенным эффектом, обходительные официанты поставили на стол огромный круг сыра и, улыбаясь, удалились. Клаудиа и Эдвард могли, не стесняясь, орудовать ложками всласть. Когда Эдвард заметил, что Клаудиа полностью поглощена восхитительным голубоватым мерцанием сыра, а Пьер, в свою очередь, захвачен поеданием глазами Клаудии, он с улыбкой повернулся к брату.

— Ты вчера упомянул одну акварель, что висит у тебя в библиотеке. Но у тебя в библиотеке много чего висит — да и не только там — я что-то не могу припомнить, какую картину ты имел в виду?

— Ты бы лучше стал разбираться в живописи, если бы прислушивался к моему мнению. Две недели назад мы с тобой говорили об этом пейзаже, и не первый раз, кстати. Ты еще выпытывал, откуда он у меня, тебе захотелось получить нечто подобное. Я тебе не сказал, потому что никогда не рассказывал об отпуске, проведенном с сестрой… — он смущенно кивнул в сторону Пьера. — И если бы не вчерашнее внезапное появление Ханнеса… Ну, в общем, что бы ты хотел узнать?

— Насколько хорошо ты знаешь этого Хофманна?

Винсент наморщил лоб.

— Хм? Ты думаешь, я общаюсь с людьми этого круга потому, что не остался в университете? Я сказал уже тебе, что я познакомился с ним шесть лет назад в Бретани. Там проходил какой-то конгресс по биологии моря, и он был одним из приглашенных. Потом, если ты помнишь, четыре года назад я был в ГДР и заезжал к нему в Лейпциг. А последний раз я повидался с ним в прошлом году в Брайтоне. Он мне предварительно сообщил, что приглашен как участник тоже какого-то конгресса. Я тогда на уикенд съездил на побережье. Он чрезвычайно интересный собеседник, с ним можно говорить на любую тему. Я никогда не встречал такого приятного в общении и высокообразованного человека.

— Извини, я не хотел тебя обидеть. Скажи, а в этот раз, в этот приезд он не предупредил тебя, что будет в Англии?

Винсент ответил не сразу. Он глубокомысленно воззрился в глубину пустой чашки, будто хотел прочитать ответ на ее дне, в кофейной гуще.

— Нет… не предупредил. Непонятно почему. Да и выглядел он в театре как-то скованно. Не могу подобрать слово. Как-то по-другому.

— Брат, где твое красноречие? Так напиши своему приятелю и поинтересуйся, почему он не предупредил тебя заранее?!

— А почему ты вчера в театре так странно подчеркнул его звание — «профессор»?

— А ты помнишь наш предыдущий разговор в ресторане «Королевский вяз»? Я тебе рассказал о двух людях, прибывших к нам с «визитом» и о которых я должен побеспокоиться? Помнишь имя одного из них, я его упомянул?

— Разговор помню. А вот имя — нет. Извини.

— Хофманн! Ханнес Хофманн. Винсент озадаченно уставился на брата.

— Не может быть, — прошептал он почти беззвучно.

— Его не только зовут также, как и твоего приятеля, он и на фотографии похож на него как две капли воды. А? Каково? Короче: наш «визитер» и есть твой приятель.

— Но… — Мысли Винсента путались, и он растерянно замолчал, взглядывая попеременно то на брата, то в пустую чашку.

Принесли счет, и Эдвард расплатился. Винсент взял его под руку и хотел что-то ему сказать, но тот перебил его:

— Не сейчас. Давай увидимся в понедельник. До этого я просто не смогу выкроить ни минуты. В 12.30 в ресторане «Музейная таверна», возле Британского музея. Потерпи.

И компания покинула ресторан.

* * *

Пресса информирована не была, и потому Георгиос Бартелос вышел из дома номер 10 на Даунинг-Стрит почти незамеченным, если не считать кучки туристов, остановившихся у огромного «Роллс-Ройса». И действительно — это темно-коричневое, с бежевым верхом чудище, «Фантом VI», длиной более шести метров и высотой в человеческий рост, не могло не вызвать удивления и почтительного восхищения. Может быть, поэтому зеваки не заметили, как на пороге своей резиденции премьер-министр пожимала руку маленькому полному греку, и более внимательный наблюдатель не преминул бы отметить, что та сердечность, с которой она прощалась, явно имела оттенок облегчения.

* * *

Когда Хофманн вышел из гостиницы, прекрасная солнечная погода явно располагала насладиться этим чудесным днем, и он решил предоставить эту возможность и себе, и своему «телохранителю». Он поймал такси и поехал на вокзал Сент-Панкрас. Еще накануне он выяснил, куда лондонцы предпочитают выезжать на загородные прогулки, и решил провести четверг за городом, расслабиться и, не торопясь, обдумать план, вызревающий у него в голове.

Недолго проехав на поезде, он вышел на станции Сент-Элбанс. Он давно собирался осмотреть местный собор, но каждый раз, в свои короткие наезды в Англию, не успевал осуществить это давнее желание. Спустившись вниз от станции по Виктория-Стрит он добрался до старинного центра города. Слева, над городом, нависла нормандская башня собора. Хофманну не было нужды ни оборачиваться, ни использовать как зеркало витрину, чтобы убедиться, что «хвост» следует за ним по пятам. Этот Мартоковский, видимо, решил, что у Хофманна здесь назначена встреча. Хофманн улыбнулся — после долгих размышлений он вычислил своего преследователя. Сементов выбрал Мартоковского скорее всего потому, что считал — Хофманн его не знает. Если бы Сементов знал!

Войдя в собор, Хофманн сразу погрузился в прохладную тишину, обычную для старых английских церквей. Казалось, что время остановилось в этих стенах, что здесь не действуют современные законы. Прошлое здесь казалось таким же реальным, как настоящее. А может быть, время не коснулось этого памятника глубокой религиозной веры? Ну, нет, это просто покойное величие собора и прохлада в нем вызвали такие чувства и мысли. Он-то знал, сколько стоит охрана памятников, сколько кропотливого, постоянного труда требуют такие реликвии прошлого. Осматривая самый большой церковный придел Англии, 88 метров, он не переставал поражаться величию западного портала, где смешались разновременные стили — романский, раннеанглийский, готический. Особенно ему понравилась аркада в нормандском стиле на северной стороне придела. Четыре колонны в южной части сохранили роспись. На первой фреске был изображен Св. Христофор, покровитель странствующих. «Весьма символично», — подумал Хофманн, ведь он тоже в некотором роде странник. И ноша становится все тяжелее и тяжелее. Суждено ли ему добраться до спасительного берега?

После сумрака собора яркий солнечный свет так ослепил Хофманна, что он зажмурился. С юго-запада к собору примыкал парк, принадлежавший с 793 по 1539 год бенедектинскому аббатству Св. Элбанса. Сейчас он гостеприимно манил под свой тенистый кров отдыхающих. Во время прогулки Хофманн набрел на огражденный археологами раскоп, где самозабвенно трудились молодые энтузиасты науки, пытающиеся извлечь каменные свидетельства прошлых веков. Он постоял, наблюдая работу археологов. Лично он никогда не понимал — что можно найти вдохновляющего в раскапывании старых гвоздей и черепков? Лично ему, опять же, все эти археологические находки мало что говорили. Но не оценить научный энтузиазм этих молодых людей, работавших на самом солнцепеке, он не мог. Ну да, уже полдень. Да и желудок подсказал, что это так. Прогулка, прекрасная погода — все это помогло разыграться аппетиту. Хофманн спросил у одного из молодых археологов, где здесь можно перекусить. Ему посоветовали пройти еще немного вниз по Эбби-Милл-Лейн, потом повернуть налево, а там всего несколько шагов до небольшого ресторанчика. Все оказалось действительно так, и вскоре он уже подходил к ресторану «Старые дерущиеся петухи»… Этот старинный дом живописно вписывался в подножие холма Холмхерст всего в нескольких шагах от извилистой речки Вер. Этот небольшой, фахверковой конструкции дом с красной черепичной кровлей манил его к себе, как когда-то притягивал он под свой кров Оливера Кромвеля.

Хофманн сидел в саду и доедал запеченный в фольге картофель, запив его добрым глотком пива. Удобно расслабившись в кресле, он разглядывал пестрое общество посетителей, истово жующих и пьющих, детей, резвящихся на газоне, и… думал. Еще и еще раз он проигрывал свой план, выискивая в нем слабые места. Нет, план удачный и надежный — Мартоковский ничего не должен заметить. Надо только позвонить Джорджу. Хофманн закурил сигарету и с наслаждением затянулся. Нет, что ни говори, а жизнь — приятная штука. Если бы он мог уже сейчас остаться! И в то же время он ни на минуту не расслаблялся. Эта идиллия — только передышка, выходной всего лишь. Все это обманчиво — весь этот покой, живописные красоты окрестностей, этот прекрасный обед — все эти приметы буржуазного мнимого удовольствия. В глубине души сидел кто-то хмурый и жестко нашептывал, что ничего в своей жизни он изменить не сможет, не сможет избавиться от пут, обвивавших его. «Лишь тот, кто в довольстве живет, живет с удовольствием», — сказал как-то Бертольд Брехт. Однако он упустил из виду, что довольство делает человека вялым, связывает его инициативу, делает его своим пленником. Хофманн не мог позволить себе ни расслабиться, ни стать пленником, так как хотел и мог еще кое-что изменить.

* * *

В субботу погода опять обещала быть такой же, как и накануне, но Хофманна это не волновало. В половине десятого он вышел из гостиницы, без особой спешки спустился вниз по Грейт-Рассел-Стрит, повернул налево, на Тоттенхэм-Корт-Роуд, и вошел в метро. По центральной линии он доехал до Ноттинг-Хилл-Гейт. Входя в метро, он убедился, что Мартоковский следует за ним. Хофманн поднялся на Пембридж-Роуд, а затем повернул на Портобелло-Роуд. Пестрая суета знаменитого «Блошиного рынка» была в полном разгаре. Улицу заполняла густая толпа покупателей и зевак. Стараясь соответствовать роли праздношатающегося, Хофманн останавливался у лотков и разглядывал развалы. Особенно понравилась ему фарфоровая лавка, над дверью которой в качестве вывески висел огромный чайник с названием фирмы «Портобелло Студиос». Большинство прилавков представляли собой обычные столы, застеленные тканью или чем придется, где и были выставлены товары. Он даже всерьез задумался, не купить ли ему для дома настоящий английский пузатый чайник, но тут же отбросил эту нелепую мысль как мешающую выполнению задания. Потом антикварные ряды кончились и начались тележки и лотки с овощами, фруктами и вообще снедью. Пора! Теперь нужно быть внимательным. Последняя поперечная улица справа — Лонсдейл-Роуд. У следующего перекрестка — Колвилл-Террес — слева стояла большая тележка с овощами. За одну из растяжек тента была привязана большая собака, сенбернар, кажется, и грелась на солнце. Мимо прилавка, толкая перед собой тележку с пластиковыми мешками, двигался мясник. Как только Хофманн миновал прилавок, из дома напротив показалась дама с охотничьей собакой на поводке. Сенбернар вскинулся и с оглушительным лаем кинулся к этой собаке. При этом он так рванул свою привязь, что тележка с овощами опрокинулась. Мясник, испугавшись собаки, отскочил на тротуар, за прилавок. Его тележка вскинулась оглоблями вверх, два мешка упали на землю и лопнули, мясные отходы вывалились на мостовую. В мгновение ока улица наполнилась кричащими людьми, лающими собаками, овощами и мясными отходами, в которых оскальзывались и падали прохожие, зовя на помощь полицию. Хаос был великолепен! Но главное — улица стала непроходимой, по крайней мере, на время. В разгар заварушки Хофманн свернул на Колвилл-Террес. В нескольких метрах за углом стоял маленький голубой автомобильчик «Мини» с работающим мотором — в него и нырнул Хофманн.

— Спасибо, Джордж! Великолепная постановка.

Хофманн откинулся на сиденье.

— Рад доставить тебе удовольствие. Могу я еще что-нибудь для тебя сделать?

— Нет, спасибо. Не сейчас. В другой раз.

— Скоро?

— Может быть.

Оба замолчали. Джордж уверенно вел машину в напряженном лондонском транспортном потоке. И все же потребовалось приличное количество времени, чтобы добраться до вокзала «Виктория». Хофманн поблагодарил водителя и поспешил в багажное отделение. Он не знал, что конкретно ему выдадут, но внутренне удивился, когда служащий вручил ему небольшой фотокофр. Изучить его содержимое он решил в гостинице. На метро он проехал одну остановку до «Грин-Парк», пересел на другую линию и через четыре остановки вышел на «Рассел-Сквер». Это был не самый короткий путь в гостиницу, но, по крайней мере, он отличался от утреннего. А если Мартоковский его уже ждет в гостинице? И Хофманн решил поискать вблизи от станции метро какой-нибудь ресторанчик, там распотрошить кофр и проникнуть в «тайну» Бринэма.

Станция метро «Рассел-Сквер» была одной из тех старых лондонских станций, в которых подниматься наверх надо в лифте. Наверху Хофманна опять ослепил солнечный свет. Он свернул налево, еще раз налево, на Хербрэнд-Стрит. Хотя эта улица была со сквозным проездом, она больше походила на узкий темный тупик. Единственным светлым пятном был ресторанчик «Близкий друг». Это была угловая забегаловка для постоянных местных посетителей, туристы сюда не захаживали. Хофманн обнаружил ее во время одной из рекогносцировочных прогулок по кварталу. Но, когда он открыл дверь и вошел в полутемное помещение бара с низкими кривыми балками, изображающими киль опрокинутой лодки, он понял, что проявил чудовищное легкомыслие. Ведь во время всех этих прогулок его сопровождал Мартоковский.

Следовательно, он здесь тоже был или, по крайней мере, помнит его снаружи. К тому же ресторанчик недалеко от гостиницы. Хофманн допустил грубейшую ошибку, простительную новичку — четко распланировав начало операции, он не разобрал ее завершение и варианты. Не обленился ли он за дни праздности, отдыха и расслабления? Может быть, бросить все это дело? Он отогнал эту пораженческую мысль. Сейчас ему должно просто повезти. В ресторане он оставит сумку на полу под креслом, а микропленку положит в карман куртки. У стойки Хофманн взял «Джинджер Эйл» и сел за свободный столик, стоявший обособленно на небольшом возвышении в глубине зала, напротив салат-бара. Когда он уже собрался открыть кофр, то почувствовал, что надо немедленно опорожнить мочевой пузырь. Ну что ж, сумку он оставит здесь, под стулом, где он ее и собирался оставить потом, это не должно броситься в глаза, и быстро сходит в туалет — надо пройти через весь бар. Дверь с надписью «Джентльмены» вела в узкий коридор, в конце которого было две двери — левая вела в маленький грязный дворик, где стояли коробки с баночным пивом, контейнеры для отходов и мешки с мусором. Правая вела в туалет.

Хофманн облегчился, застегнул ширинку и хотел повернуться, как почувствовал за спиной какое-то движение воздуха. Повернувшись, он увидел нацеленный на него пистолет с глушителем в руках Мартоковского. Все последующее произошло с такой скоростью, что Хофманн не успел отреагировать и стоял неподвижно, как сторонний наблюдатель. Мартоковский прицелился Хофманну в глаз. Но прежде чем он успел нажать на спусковой крючок, дверь туалета распахнулась и в помещение влетел высокий русый мужчина в очках с золотой оправой. В прыжке он выбил у Мартоковского пистолет и почти в упор всадил ему две пули в правый висок. Сила выстрелов, прозвучавших, благодаря глушителю, как негромкие хлопки, отбросила Мартоковского к стене. Когда он сполз на пол, на кафеле остался широкий след из крови и мозгов, вылетевших из отвратительной огромной дыры в черепе. Не успел Хофманн среагировать, как мужчина с холодным стальным взглядом вынырнул из туалета и тут же вернулся. Он притащил со двора черный пластиковый мешок для мусора и несколько банок пива. Он быстро и ловко, что свидетельствовало о большой силе и определенном навыке, запихнул труп Мартоковского в мусорный мешок, вытащил во двор и перевалил в контейнер для отходов. Потом молниеносно открыл банки с пивом и смыл с кафеля все следы. В результате помещение стало выглядеть залитым мочой, но ни крови, ни мозгов не было видно. Все было проделано за считанные секунды, молча и практически бесшумно. Хофманн все еще стоял неподвижно, как громом пораженный, когда к нему подошел мужчина. Не успел он открыть рот, чтобы что-то сказать, как в противоположном конце коридора открылась дверь, и вошли двое мужчин, явно направлявшихся в туалет. Высокий человек коротко вздохнул, пожал плечами, потом энергично подхватил Хофманна под руку и быстро вывел из кабины. Двое подошедших, мимо которых им предстояло пройти, не обратили на них никакого внимания и продолжали бурно обсуждать какие-то футбольные проблемы.

Высокий человек жестом дал Хофманну понять, что тот должен идти первым. Хофманн направился за свой столик. Он никак не мог собраться с мыслями. Кто был этот человек из «Ягуара»? Как Мартоковский и этот человек сумели вычислить и найти его? Только он заметил, что фотокофр не стоял под креслом, а лежал на соседнем с его стуле, перед которым стоял бокал с «Джинджер Эйл». Сумка была открыта. «Игра кончена, — подумал Хофманн, садясь за столик. — Что этому типу от меня надо?» Высокий человек с холодными голубыми глазами за толстыми линзами очков сел напротив него и сразу же начал говорить тихим монотонным голосом с немецким акцентом.

— У нас мало времени. А поскольку из ресторана мы должны уйти порознь, то поговорим здесь. Мы постоянно следили за Мартоковским. Я спас вам жизнь, потому что нам нужен ключ — а он у вас есть. Чтобы обсудить условия передачи, встретимся сегодня вечером в итальянском ресторане «Ла Барка» на Лауэр-Марч-Стрит в половине седьмого. Не опаздывайте. И помните — я вас найду, где бы вы ни были.

Он встал, кивнул на фотокофр.

— Желаю удачи в фотоохоте.

И с легкой улыбкой удалился. Некоторое время Хофманн сидел неподвижно. Невероятно, но факт. После того, что произошло, он был уверен, что этот ужасный человек, несколько минут назад спасший ему жизнь, является одним из заказчиков Бринэма или доверенным лицом. Поскольку у Бринэма они явно ничего не нашли, то решили, что это находится у него, но что они подразумевают под «ключом»? Разве эти люди охотились не за микропленкой? О фотокофре этот человек, судя по всему, вообще не знал. Конечно, нет, если он все время следил за Мартоковским. Сегодня вечером он узнает разгадку. Но пока во дворе не нашли труп, лучше отсюда исчезнуть. Он быстро допил бокал и вышел из ресторана. Мартоковский мертв, и поэтому можно было без промедления двигать в гостиницу и там обследовать сумку.

В номере Хофманн заметил, что Мартоковский сумку даже не обыскал. А если он все-таки нашел в кофре микропленку, положил в свой карман и только тогда пошел за ним? Слишком много предположений, и никаких конкретных зацепок. В ресторан, точнее в тот двор, он все равно вернуться не может. Хофманн тщательно обыскал сумку. В ней лежал полный комплект дорогой японской фотоаппаратуры. Более конкретно он ничего сказать не мог, так как сам никогда не занимался фотографией, но зато мог почти точно определить стоимость такой аппаратуры. Кроме нее и нескольких кассет с обычной фотопленкой, в сумке больше ничего не было. Если до его возвращения из туалета из нее ничего не вытащили, то в ней должно что-нибудь быть, иначе зачем Бринэму нужно было так тщательно и хитро прятать квитанцию от камеры хранения? К тому же фотоаппаратура должна была отвлечь внимание. От чего? Хофманн еще раз осмотрел сумку. Она была пустая и легкая. Он осмотрел ее со всех сторон. Затем перочинным ножом попробовал отделить дно. Здесь могло быть что-нибудь спрятано; пусть даже не микропленка. Донный вкладыш представлял собой толстый картон, оклеенный тонкой пленкой. Хофманн внимательно изучил картон. Он явно был склеен из двух листов. Хофманн принялся осторожно отделять листы друг от друга. Дело двигалось на удивление быстро — листы были склеены только по краям. Из середины выпал на пол конверт. Хофманн поднял его. Обычный белый конверт. Когда он распечатал его, ему в ладонь выскользнул маленький ключик. Он осмотрел его со всех сторон. Было абсолютно очевидно — ключ от банковского абонементного ящика; ключи этого особого типа легко отличить от других. Но от какого абонементного ящика этот ключ, в каком банке находится этот ящик? Если бы был хотя бы номер, но его не было. А может быть, это тот самый ключ, о котором говорил тот высокий мужчина? В любом случае — в итальянский ресторан вечером надо идти… И попытаться узнать — что это за ключ, и связан ли он с микропленкой? Хофманн сунул ключ в карман и подошел к окну. Закурил сигарету и глубоко затянулся. Дело обстоит значительно сложнее, чем он себе представлял. У него, правда, карты на руках, и карты неплохие; но в какую игру играют заказчики Бринэма? И главное: где микропленка? Он надеялся, что вечером все прояснится; в любом случае он завтра утром вылетает назад, в Москву.

* * *

Пьер поверх своего бокала проникновенно смотрел в глаза Клаудии. Они чокнулись. Фраскати было прохладное, терпкое и все же с фруктовым привкусом. Пьер был счастлив. Наконец-то они вдвоем. Винсент приятный человек, но такой типичный сухой британец. А прицепился к ним как репей. Слава Богу, у него сегодня с женой какое-то совместное мероприятие — какой-то важный прием. Пьер боялся, что Клаудиа будет сегодня занята, или вообще уже уехала. Но этого не случилось. Ему действительно повезло.

— У тебя еще живут китайские тушканчики?

Клаудиа рассмеялась.

— Уже давно не живут. У меня сейчас вообще нет зверей. Я слишком редко бываю дома. Поэтому нет смысла. Расскажи, как Роберт?

Вопрос был вполне невинный. Пьер посмотрел к себе в тарелку, пожал плечами.

— Прилежен, прилежен, прилежен. Как всегда. Вначале учился во Фрайбурге, потом в Женеве,теперь в Базеле. В конце года вернется в Париж, сдавать экзамены. Когда он станет адвокатом, то наведет страх на весь общий рынок. Жанетт сейчас, между прочим, тоже в Базеле, подружилась с документалистами. Хочет забросить учебу и заняться кино. Папа от этого вне себя. А мама, как всегда, крутится.

Пьер искренне и весело рассмеялся, вспомнив своих вечно деловых, беспокойных родителей.

Принесли заказ, и оба замолчали, занялись паштетами. Причем, если Клаудиа ела с заметным аппетитом, то Пьер ковырялся в своем «Феттучине верди» из белых грибов, артишоков и ветчины в белом винном соусе. Подали еще только закуску, а Пьер предпочитал поедать глазами Клаудиу. Они оба не обратили внимания на двух мужчин, севших за соседний столик. Но затем Клаудиа подняла голову, когда мужчина, сидевший к ней лицом, сказал какую-то фразу, и его голос показался ей знакомым. Она вспомнила, где она видела этого человека: четыре дня назад в театре. Винсент в антракте представил им своего друга, профессора из ГДР. Пьер в это время рассказывал о своих приключениях во время путешествия, но Клаудиа плохо его воспринимала. Она улыбалась ему, кивала одобрительно, а в это время пыталась как можно больше услышать из того, о чем говорили за соседним столиком. Вначале она мало чего услышала. Так, редкие фразы, междометия, больше молчали. Только когда им подали напитки, высокий мужчина в очках с золотой оправой заговорил. И хотя он говорил очень тихо, но его четкая проникновенная дикция позволяла почти без труда понимать все.

— Я забыл представиться: Майер, Готтлиб Майер. Наша фирма очень заинтересована в том, что вы можете предложить. Товар находится в Швейцарии и хранится в надежном месте. Я убежден, что мы договоримся о цене, за которую вы нам уступите ключ. Назовите цену, место и время передачи. Однако не спешите — обдумайте все спокойно. Нам спешить некуда.

Общая обстановка с теплым приглушенным светом, интерьер в стиле Тюдоров располагали к благодушию, домашнему расслаблению, но от ледяного, четкого голоса Майера Клаудии стало неуютно. То, что она услышала, заставило ее задуматься, и на какой-то момент она забыла про Пьера. А тот, видимо, как раз спросил ее о чем-то и, не дождавшись ответа, взял ее за руку.

— Ты меня совсем не слушаешь, Клаудиа. Что случилось? Я скучно рассказываю или тебя что-то беспокоит? Скажи, пожалуйста, о чем ты думаешь?

Клаудиа тряхнула головой и стала лихорадочно придумывать, улыбнувшись при этом Пьеру, что бы ему сказать, чтобы отвлечь его, и вместе с тем иметь возможность слышать разговор мужчин за соседним столом, поскольку этот второй, профессор, говорил так тихо, что приходилось вслушиваться, чтобы уловить хотя бы смысл его речи. Она объяснила Пьеру свою рассеянность усталостью и напряженной работой, что, кажется, удовлетворило Пьера, и она стала развивать эту тему. Рассказала, что у нее сложности на радио, где она подвизается в качестве свободной журналистки. Ее репортажи об охране окружающей среды, биотехнологиях выращивания овощей оказались для них слишком критическими, слишком передовыми, независимыми и резкими. Они ее уже предупредили. Рассказывая все это Пьеру, она пыталась в пол-уха поймать как можно больше из разговора за соседним столом. Там тем временем подали пиццу. Человек, представившийся Майером, съел несколько кусочков и сложил нож и вилку вместе поперек тарелки. Профессор продолжал есть с явным аппетитом. Оживленной беседы у них явно не получалось, оба оказались неразговорчивыми. Закончив есть, профессор выпрямился и начал рассматривать поднимающиеся вверх пузырьки газа в стакане с минеральной водой.

— Хорошо. Я все обдумаю. Но я смогу с вами связаться только осенью.

— Пожалуйста. Как вам будет угодно. Вы — продавец. Вам и диктовать условия. Только предупредите заблаговременно доктора Арма. Он в курсе дела.

Профессор — как показалось Клаудии — рассеянно кивнул.

— Почему твой репортаж о старых китоловах не понравился?

Клаудиа в душе вздохнула — ничего не поделаешь, — придется объяснять все Пьеру и надеяться, что двое за соседним столиком не сразу уйдут, а еще поговорят. Они заказали еще кофе, но разговор все шел какой-то незначащий: о видах Лондона и прочем. Не успела Клаудиа углубиться в свой рассказ, как Пьер, посмотрев на часы, с испугом объявил, что они опаздывают, что надо бежать, так как спектакль «Пляска сержанта Масгрейва» вот-вот начнется. И хотя театр «Олд вик» совсем рядом, лучше не опаздывать. Вздохнув, Клаудиа покорилась судьбе. Вместо Альберта Финнея в главной роли она с удовольствием послушала бы, что скажет профессор. Может быть, самое интересное еще впереди. Но двое мужчин тоже попросили счет.

* * *

Войдя в ресторан, «Музейная таверна», Винсент покачал головой. Он не был здесь несколько лет, но слышал, что не так давно здесь сменился владелец. Старые бело-голубые стены с красной дверью и вывеска с фараонами нравились ему больше, чем претенциозная неоклассическая отделка под мрамор. Не было, конечно, и его старого друга попугая, восседавшего раньше за стойкой в великолепной латунной клетке. Ну что ж, Эдвард хотел с ним здесь встретиться. Но Эдварда еще не было, и Винсент засел в углу с бокалом «Гиннесса», где садился всегда, если там было свободно. Он был уверен, что и Карл Маркс сиживал именно в этом углу. Во всяком случае, рассказывают, что после дневных трудов праведных (и после работы над «Капиталом») тот заходил в «Музейную таверну», как раз напротив главного входа в Британский музей, чтобы выпить кружечку (а то и две) пива. Винсент раздраженно посмотрел на новую, пышно украшенную стойку для салатов справа от себя, которая тоже свидетельствовала о новых временах и новом владельце. «Слишком многое исчезает в старом добром Лондоне, — подумал он мрачно. — Самой большой потерей для культуры явился, например, снос квартала Лайонс. И хоть кто-нибудь протестовал? Кто-нибудь устраивал многолюдные демонстрации в городе, будоражил нацию? Никто! Все продали по бросовой цене американцам да арабам. И что в результате? Город все больше превращается в чисто туристический центр. А архитекторы? Что они себе позволяют, строя эти современные здания?»

Размышляя об этом, Винсент все более входил в раж.

— Что за свирепую физиономию ты строишь?

— О, Эдвард! Я не заметил, как ты подошел. Проходи, садись. Я как раз думал о нашем прекрасном старом Лондоне и как они с ним обращаются.

— Они?

— Ну да, эти политики, бизнесмены, туристы, архитекторы… Оставим это, пока меня не хватил удар. Почему ты решил поговорить со мной здесь?

Эдвард жестом попросил его подождать и направился к стойке. Там он взял кружку «Дабл Даймонд» и, вернувшись с пивом, уселся рядом с Винсентом. Отхлебнув большой глоток, он в задумчивости посмотрел на стол, потом перевел взгляд на окно и лишь затем — на брата.

— У меня здесь поблизости были дела. Марджи была сегодня у врача. Ей сказали, что у нее рак, рак груди.

Он поднес кружку к губам и сделал большой глоток. Винсент, пораженный, уставился на брата, у него отвисла челюсть. Затем он резко поставил кружку на стол.

— Это ужасно, Эдвард.

Оба коротко глянули друг на друга и надолго уставились в свои кружки. Винсент не знал, что сказать. В голове вдруг стало пусто. Это как с несчастными случаями — думаешь, что они случаются только с другими, а потом, вдруг, «это» происходит с тобой. Или с твоими близкими. Чем он может утешить Эда? Ничем.

— Они ее сразу прооперировали. Там же, в клинике. Врач сказал, что если нет метастазов, то все будет хорошо. Что нам не надо переносить отпуск.

— Я думал, ты хочешь поговорить со мной о Ханнесе.

— Да, вначале я хотел и о нем тоже…

— Представляешь, Пьер вчера улетел и перед отъездом рассказал мне странную историю. В субботу они обедали — он и Клаудиа. Бог его знает что он в этой девушке нашел. Во всяком случае, перед спектаклем они зашли в один итальянский ресторан. И вдруг Клаудиа обнаружила за соседним столиком Ханнеса и какого-то мужчину. Она это рассказала Пьеру после спектакля, но…

Эдвард положил руку Винсенту на плечо.

— Ты мне об этом потом, как-нибудь расскажешь. У меня сейчас другие заботы. Да к тому же нам сыграли отбой. Приказ с самого верха — с Даунинг-Стрит. Велено снять наблюдение. От этого дело становится еще более занимательным. Я тебе в следующий раз расскажу. Во всяком случае, мы должны оставить Хофманна в покое.

— Но как же так…

— Не знаю. Спроси лучше премьер-министра.

Потянулась пауза. Винсент попытался упорядочить свои мысли. Но Эдвард пресек его усилия.

Оставь это. Я тоже не могу разобраться. Эта Клаудиа, она тоже уехала?

— Да. Пьер улетел в Швецию. У него там друзья, какая-то старая любовь. А Клаудиа, я думаю, вернулась в Мюнхен. Что ты собираешься делать?

— Да так… как всегда. Мы можем завтра вместе поужинать и спокойно поговорить. Жду тебя вечером к нам.

Немного удивленный, Винсент кивнул в знак согласия и допил свой «Гиннесс».

(обратно)

ВАШИНГТОН, ОКРУГ КОЛУМБИЯ, АВГУСТ 1984‑ГО

С тех пор, как Тед Хантер вернулся в США, он чувствовал себя неважно. Он был, конечно, счастлив вновь оказаться дома, но душное, знойное лето его выматывало. За полгода, проведенные в Шотландии, он почти забыл, как ужасно влажно в Нью-Йорке и особенно здесь, в Вашингтоне, в это время года. Он лишь полчаса назад принял душ и почувствовал себя освеженным, а сейчас снова обливался потом. Белая рубашка липла к телу, а светло-голубой костюм скоро будет выглядеть жеванным. «Как только Ронни удается выглядеть свежим, как огурчик», — думал он. Ронни, его друг и начальник, сидел рядом на заднем сиденье огромного «Линкольн континенталя», пересекавшего по мосту имени Вудро Вильсона реку Потомак. Они выехали уже из американской столицы и находились на земле штата Вирджиния. Дорога вела их дальше по западному берегу мимо Национального аэропорта, мимо мемориального Арлингтонского кладбища. Хантер подумал, что если бы он задержался в Вашингтоне, то сходил бы на кладбище. Там покоился его брат Уильям, полковник, удостоенный высоких наград и погибший во Вьетнаме. Он тут же поправился: во время вьетнамского конфликта, так это звучит на официальном языке Пентагона, так как война официально так и не была объявлена. «Ну что ж, очень хорошо, — подумал он. — Так и мы поступаем в нашей «фирме». Вьетнам. Непонятно только, почему эта тема до сих пор многих волнует. Надо согласиться, что конец был не очень элегантен, но ребята дрались отлично. Во всяком случае, они поддали жару этим комми^[1]. Собственно говоря, Джонсон или Никсон вполне могли применить атомную бомбу. Но такова суть этих политиков. Сначала они бьют в барабаны, а затем поджимают хвост. Там не хватало таких генералов, как Макартур. Кеннеди был слишком нерешителен, одно слово — либерал. Тогда ему хотели всего лишь помочь ликвидировать эту возможность продолжать действовать в том же духе. Тут бы эти узкоглазые сразу почувствовали, откуда дует ветер… Посмотрим, что они на этот раз для меня придумали».

Машина проехала аллею Джорджа Вашингтона и свернула в лес. Вскоре «Линкольн» остановился перед большими воротами контрольно-пропускного пункта штаб-квартиры ЦРУ в Лэнгли, штат Вирджиния, защищавшего ее от слишком любопытных посторонних взоров. Предъявив удостоверения, они двинулись дальше, обогнули главное здание с официальным входом, пристройку, и подъехали к служебному входу. По наклонному съезду машина опустилась в небольшой подземный гараж, и уже оттуда, пройдя еще два контрольных пункта охраны, поднялись на лифте на седьмой этаж. Здесь их уже ждал Джек Шлуцкий. Хантеру не часто случалось видеться с шефом. Этот высокий, спортивного сложения мужчина приветливо пожал руку и жестом предложил ему и Ронни Скелтону сесть. У огромного, во всю стену окна стоял еще один человек, которого Хантер не знал. Когда они сели, незнакомец повернулся и подсел к ним за стол. Молодой и невзрачный человек, на вид рядовой вашингтонский государственный служащий, был представлен Шлуцким как Эйб Миллер из Штаба Совета безопасности при президенте. После обмена любезностями и мнениями о прелестях вашингтонского лета, Шлуцкий перешел к делу.

— Я полагаю, господа, вы выполнили домашние задания. Эта странная история, случившаяся два месяца назад в Лондоне, начинает беспокоить президента. Что эти коммунисты задумали? Мы до сих пор бродим в потемках. А на помощь наших британских друзей рассчитывать, как всегда, к сожалению, не приходится.

Эйб Миллер перебил его.

— Но вы ведь информировали нас о прибытии в Лондон агентов КГБ?

Шлуцкий раздраженно покачал головой.

— Увы, никаких следов. Филиал 9 перехватил сообщение этого англичанина — правильно — Бридла. Потом мы сами, само собой разумеется, очень осторожно закинули удочку, чтобы узнать — что там происходит? Ну вот — остальное вы знаете.

Миллер улыбнулся, но на этот раз почти саркастически.

— Президент был не в восторге оттого, что «железная леди» высказывает ему свое неудовольствие. Вам придется объяснить, почему ЦРУ вмешивается в сугубо британские дела.

Президент мог замять это дело. Но он хотел бы услышать от вас: что за всем этим кроется? И прежде всего потому, что Кэйси нет, а вы его замещаете.

Шлуцкий закаменел. Хантер проглотил слюну. Он знал, что шеф не любит, когда ему напоминают, что он всего лишь второе лицо, всего лишь начальник оперативного отдела, а не всей фирмы.

— Когда выплывает такое важное дело, то наш прямой долг и обязанность позаботиться об этом, что бы там ни говорили наши «друзья». А дело темное, очень темное! Когда из Москвы прибывает агент Штази, а за ним «хвост» из КГБ, то за этим что-то стоит. Но что? И наш, мой долг это выяснить.

Он сделал паузу.

— Я подключил к этому делу нашего лучшего спецагента в Западной Европе: псевдоним — «ФАЙЕРФЛАЙ»^[2].

Это известие поразило всех. Миллер занервничал.

— Вы не имеете права! Это может сделать только Кэйси или президент!

— Вы ошибаетесь. Мне, как начальнику оперативного отдела, подчинены все спецагенты. По согласованию с президентом я могу отдать боевой приказ. Я информировал президента, и тот дал свое согласие.

— Но… но мы об этом ничего не знали.

— Вот и хорошо. Вам, братцы, не обязательно всюду совать свой нос.

«Надо что-то сделать, пока они не вцепились друг другу в глотки», — подумал Хантер.

— Чем могу быть полезен, шеф?

Шлуцкий резко повернул голову к Хантеру и тонко улыбнулся. Миллер метнул на Хантера злобный взгляд и сел с обиженно-скучающей миной на лице.

— В одном из своих донесений ты информировал, что у тебя есть контакт с Эдвардом Брауном. Что это за тип?

Миллер сразу забыл о своей обиде и подался вперед.

— Это тот Браун, из МИ‑5?

Шлуцкий кивнул, не удостоив Миллера взглядом. Хантер заколебался на секунду.

— Один из лучших специалистов старой выучки: умен, хитер, тверд. Что касается чисто человеческих качеств — не знаю. Однако у него есть несколько слабых мест. Я слышал, что в МИ‑5 не очень довольны тем, что он регулярно встречается со своим братом, неким Винсентом Брауном, работающим в страховой компании, кажется, в инспекторском отделе, много разъезжает по свету, любит красиво пожить, много пьет. В 1971 году окончил факультет романских языков в Тринити-колледже, в Дублине. Во всяком случае, Браун, видимо, часто разбалтывает брату секреты. Утечки, в общем-то, нет, насколько они могут судить, но… в последнее время они не очень в этом уверены. Эдвард скоро будет иметь право уйти на пенсию по возрасту. Поэтому он старательно демонстрирует служебное рвение. Но это только слухи. Будет ли это иметь для него последствия, я не знаю. Я вообще не очень разбираюсь в их кухне.

— Может быть, стоит завербовать этого брата, Винсента?

— Я бы этого не делал. Во-первых, наверняка возникнут сложности с Эдвардом, а во-вторых, информация об этом, как водится, пойдет через руководство. Мы можем установить за ним наблюдение.

— Это сделает «ФАЙЕРФЛАЙ». С этим будет все в порядке. Оставим пока все как есть и посмотрим, что сообщит «ФАЙЕРФЛАЙ». Сейчас, вроде бы, затишье. Агент Штази уехал в Москву, а его «хвост» из КГБ исчез.

Хантер покачал головой.

— Я слышал — его нашли. В Лондоне, в мешке для мусора. Отвратительная история, но держится в секрете. Британцы это дело замяли, представили кагэбэшника жертвой стычки между бандитами. Была малюсенькая заметочка в прессе, потом — тишина.

— Тогда дело все же нечисто.

Миллер сильно занервничал. Шлуцкий покачал головой.

— Мы подождем, что сообщит «ФАЙЕРФЛАЙ». Мы не можем рисковать и нарываться на неприятности с нашими «друзьями». Сейчас разгар предвыборной кампании, и Белый дом оторвет нам голову, если мы будем доставлять им неприятности. По крайней мере — в деле, в котором не разобрались сами.

Ронни Скелтон впервые за все время заговорил:

— Если выиграет Мондейл, то все равно все изменится.

Миллер и Шлуцкий расхохотались. Шлуцкий хлопнул рукой по столу.

— Провалиться мне на этом самом месте, если Фриц победит. Спорим на 100 долларов, что ему это не удастся.

Поскольку желающих спорить не нашлось, Шлуцкий знаком показал, что совещание окончено. Хантер поднял руку.

— У меня еще один вопрос. Кто такой Готтлиб Майер?

Скелтон и Миллер удивленно обернулись. Шлуцкий вопросительно взглянул на Хантера.

— Откуда ты его знаешь?

— Это имя мелькнуло в нашем деле. Но никто не смог — или не захотел — объяснить мне, кто он. А он, кажется, играет здесь определенную роль.

— У нас есть на этого Майера небольшое досье. Весьма скудные данные. Он работает крупье в Баден-Бадене, небольшом курортном городке в Западной Германии. По состоянию здоровья часто отсутствует и появляется в разных частях Европы. При этом почему-то там случаются убийства при неясных обстоятельствах. Но напрямую с ним они никогда не связаны. Мы обратили на него внимание, потому что однажды он приезжал к нам по фальшивым документам. Паспортный контроль этого не заметил, а мы не стали распространяться — хотели за ним понаблюдать. Но ничего не произошло. Недавно кто-то им интересовался — я тогда заказал досье, — но кто, не помню. Я тебе пришлю папку. Может быть, тебе удастся что-нибудь узнать поподробнее?

Шлуцкий встал.

— Итак — прежде, чем мы разойдемся, я хотел бы тебя, Ронни, попросить одолжить мне Теда. Ты можешь — или он у тебя сейчас задействован?

Вопрос почему-то поразил всех — и в первую очередь самого Хантера. Скелтон пожал плечами.

— Нет проблем, шеф.

Шлуцкий удовлетворенно кивнул.

— Хорошо! Это дело переходит к тебе. Связь на «ФАЙЕРФЛАЙ» — через тебя. В твое подчинение переходит молодой Тайлер. Научи его нескольким твоим трюкам! Постарайся незаметно установить контакт с Эдвардом Брауном. Но, как говорится, неофициально.

Он повернулся к Миллеру.

— Если у вас будут вопросы, обращайтесь к Хантеру. Мы пока — как договорились — на этой стадии будем вести наблюдение. О дальнейшем развитии дела он вас проинформирует.

Было ясно, что Миллеру не досталось никакой руководящей роли в этом деле, но он смолчал. Видимо, пожалуется своему шефу, чтобы добиться чего-нибудь через президента.

Сидя у себя в бюро, Хантер обдумывал разговор. Многое ему показалось странным. Прежде всего у него из головы не шел Готтлиб Майер. При всех этих неясных намеках относительно деятельности Майера, его не покидало ощущение, что за этим кроется нечто большее, существенно большее. Может быть, через британские связи что-то прояснится? И потом там, в Эдинбурге, упоминалось еще одно имя, но оно засело где-то глубоко в сознании, и он никак не мог вспомнить. Как-то оно, это имя, связано с Майером и является чрезвычайно важным. Расстроенный, он прошел в холл, где стояли кофейные автоматы. Первым делом — достать фотографию этого Готтлиба Майера, прежде чем отправляться в тир.

Что за имя такое — Готтлиб Майер!

(обратно)

МОСКВА, СЕНТЯБРЬ 1984‑ГО

Стол Уолтеру Бридлу не понравился. Поэт Виктор Тагольников пригласил его в знаменитый советский писательский клуб — ЦДЛ, Центральный Дом литераторов. Казалось бы — великолепная обстановка: автор и хозяин стола читает свои стихи из нового сборника, вся стилизованная обстановка этого высокого зала с деревянными панелями стен и галереи, мягкий, слегка приглушенный свет, но… Бридл чувствовал себя неважно. Поднявшись из метро, он неспешно направился к дому на Кутузовском проспекте, где на 12‑м этаже у него была небольшая квартира. Из-за своей сосредоточенности он даже не заметил, как следом за ним шли два человека. Когда Бридл вошел в дом и сел в лифт, один из них направился за ним, а второй остался снаружи. Тут же подкатила к нему черная «Волга» и замерла рядом.

На кухне Бридл плеснул себе немного водки и прошел в комнату. Не зажигая света, остановился у окна. Вид ночной Москвы не отвлекал его от собственных давних мыслей — он спрашивал себя: сколько времени ему еще придется пробыть в этом городе? Нельзя сказать, что работа не доставляла удовольствия, но за пять лет пребывания здесь он соскучился по дому. Истосковался по английской еде, английской погоде, по своим английским друзьям, наконец. Ему хотелось по воскресеньям сидеть с ними за кружкой пива в пабе и играть в дартс. Он так глубоко задумался, что не заметил, как открылась входная дверь и в квартиру скользнула тень. Непрошеный посетитель бесшумно приблизился к нему сзади и нанес удар по голове стальной дубинкой. Потом распахнул окно, перевалил тело потерявшего сознание Бридла через подоконник и столкнул вниз. И исчез также бесшумно, как и появился. На улице он присоединился к ожидавшему его напарнику, и черная «Волга» умчала обоих.

* * *

Сергей Тальков вышел из жилого дома-башни №19 по Малой Бронной со смешанным чувством. Правительственный «ЗИЛ» понесся по направлению к Кремлю. Откинувшись на сиденье, Тальков проигрывал свой только что состоявшийся разговор с Генеральным секретарем. Одно было ясно — Константин Устинович Черненко не жилец, он смертельно болен. Тальков посетил его в связи с убийством Бридла и пытался осудить этот жестокий акт мщения со стороны Сементова. Но Черненко явно был не в состоянии понять, о чем идет речь.

Сементов все больше и больше входил в силу. Тальков вздохнул. Когда уйдет Черненко, кто займет его место, кто придет к власти? Гришин болен, Устинов тоже. Остаются Романов, Горбачев и Долгих. Если он не разучился правильно оценивать мельчайшие детали, то гонку должен возглавить секретарь ЦК Михаил Горбачев. Насколько Тальков мог судить об этом человеке, при его правлении существовать ему останутся считанные дни. Ни для кого не секрет, что этот энергичный интеллигент, сам бывший в свое время доверенным лицом Брежнева, захочет порвать с той эпохой и со всеми, кто напоминал бы ему о ней. «Это значит, что я должен осуществить свой план сейчас, пока еще в состоянии это сделать, — подумал Тальков. — Завтра может быть поздно».

Черный лимузин стремительно пронесся через Боровицкую площадь и Боровицкие ворота в Кремль. В бюро Талькова уже ожидал его секретарь Гурбаткин, тут же протянувший ему папку с бумагами.

— Результаты расследования смерти Бридла, товарищ генерал.

— Спасибо, Михаил. Чаю, пожалуйста. И когда придет майор Хофманн, пришлите его сразу же ко мне!

Гурбаткин кивнул и вышел. Тальков сел за стол и положил папку перед собой. Смерть Бридла его лично глубоко задела. Ему нравился этот маленький англичанин. Читать дело не было необходимости. Тальков знал, что Бридл радировал в Лондон о том, что туда выехали агент КГБ и агент Штази, но не явилось причиной смерти Мартоковского. Как удалось установить, убийца не был сотрудником британских служб. Было ясно, что Сементов приказал убить Бридла, чтобы досадить ему, Талькову. Сементов наверняка знал, что они друзья. Это была месть за его эскапады. Ну что ж, пора уходить. Возрастающему влиянию Сементова Тальков уже ничего или почти ничего противопоставить не мог. Он вспомнил, как впервые познакомился с Бридлом в Лондоне. Бридл со своей сестрой Мюриел был в опере, и они оказались в ложе втроем. Если бы Мюриел четыре года назад не погибла в автомобильной катастрофе, у него, Талькова, была бы еще одна причина отъезда за границу. Ни до, ни после он не встречал подобной женщины: исключительное чувство собственного достоинства, образование, очаровательная, нежная… Он вздохнул. В комнату вошел Хофманн.

— Ты что так тяжело вздыхаешь?

Тальков оторвал глаза от папки и молча глянул на Хофманна. Потом поискал в кармане пиджака, достал полупустую пачку и вытащил папиросу. Смял мундштук в двух местах, закурил, жестом предложив Хофманну сесть.

— Мне пора сматываться отсюда. Убийство Бридла — последнее предупреждение. Я, между прочим, нашел наконец этого «доктора Арма» в Швейцарии.

Хофманн вопросительно посмотрел.

— Он адвокат в Базеле, у него офис в переулке Хутгассе. Ключом, доставшимся от Бринэма «по наследству», открывается абонементный сейф в Базельском городском филиале Швейцарского банковского союза на Марктплатц. Наши противники явно глубоко заблуждаются: они думают, что у Бринэма был ключ к микропленке, хранящейся в этом сейфе.

Хофманн, сбитый с толку, потряс головой.

— Но он у него действительно был. Это тот ключ, который сейчас у нас.

Тальков рассмеялся.

— Чай будешь?

Хофманн кивнул. Тальков нажал кнопку и заказал чай для него.

Пока Хофманн в недоумении смотрел на Талькова, тот сидел напротив, весело на него поглядывая, пока принесут чай. Долго ждать не пришлось — в комнату бесшумно вошел Гурбаткин и поставил на маленький столик рядом с креслом Хофманна стакан чая в подстаканнике. Когда он ушел, Тальков встал из-за стола и подошел к окну. Не оборачиваясь к Хофманну, он начал говорить.

— Нет, речь идет не о ключе, который у нас. Мне потребовалось время, чтобы понять суть фразы этого Готтлиба Майера о ключе, и какой ключ мы должны передать им. Они давно знают что лежит в абонементном ящике в Базеле — для этого им не нужен ключ Бринэма. Они имеют в виду другой ключ! Микропленка, лежащая в банке, закодирована. Семь лет назад, когда началась операция «Прогулка», я решил перестраховаться на случай, если что-нибудь сорвется — что и произошло. Я переснял документы на микропленку, но саму микропленку закодировал. Эту идею мне подбросил мой старый приятель Пертранев из Московского института кинематографии. Мы воспользовались методом, применяемым в игровом кино, когда люди летают по воздуху и тому подобное, то есть мы использовали метод «блуждающей маски». Технически все отнюдь не сложно, но для таких дилетантов, как я, не очень понятно. В общем, мы сделали следующее: обработали микропленку, как кинопленку, и нанесли на нее черный орнамент неправильной геометрической формы. На черные места мы пересняли другие, абсолютно не имеющие никакой ценности административные документы, так что в швейцарском банке оказалась микропленка с абсолютно непонятными документами. Чтобы прочесть подлинные документы, нужно на микропленку снова нанести маскировочный фильм, с черным рисунком, и только после этого негатив дополнительного фильма, он-то и заполнит черные места нужным текстом.

Тальков сделал паузу и повернулся к Хофманну, сидящему в некоторой растерянности.

— Так вот: существуют еще две кассеты — с «маской» и с закрытыми частями текста. Если эти три пленки соединить вместе и снять копию, то получится читабельная микропленка. Эти две кассеты и есть ключ, тот самый, за которым охотятся наши противники — если так можно назвать тех, кто стоит за Майером. Я проявил мудрую предусмотрительность и оставил эти кассеты в Баден-Бадене.

— Думай обо мне все, что хочешь, но я ничего не понял. Главное, чтобы ты держал все нити в руках.

Хофманн хлебнул глоток чая и вежливо улыбнулся.

— Не старайся казаться глупее, Ханнес, чем ты есть на самом деле! Ты же знаешь, что у нас в Баден-Бадене военная миссия. Полковник Курагин, руководитель миссии, мой старый и преданный друг. Самым надежным вариантом для меня было доверить пленки ему. Ради предосторожности я хранил пленки у себя. А когда Курагин, абсолютно для меня неожиданно, оказался в Москве по вызову для доклада, я отдал ему кассеты, чтобы он взял их в Баден-Баден. Его багаж не досматривают при выезде. Если бы я знал заранее, что состоится его приезд сюда, я бы подождал еще два года и не пускался бы во все эти сложные комбинации, на всю эту операцию «Прогулка». Но менять что-нибудь было уже поздно. Тогда я надеялся получить пленку в свои руки быстрее, чем это произошло на самом деле. Так или иначе, но в 1979 году Курагин доставил обе кассеты в Германию. В Баден-Бадене он положил их в абонементный ящик местного банка. Теперь нужно забрать пленку из Базеля, и тогда в моем распоряжении будет весь материал. Все очень просто.

— Просто? И это ты называешь просто? Ты всегда предпочитал идти странным и запутанным путем. Я понял только одно, что другие хотят заполучить то, что ты прячешь в Баден-Бадене, а ты хочешь получить пленку из Базеля. Это действительно просто. Так в чем проблема?

— Проблема в том, что мы имеем дело с умным противником, а мое положение здесь становится день ото дня все более зыбким Мы должны действовать быстро и с большой осторожностью.

— Надеюсь, на этот раз обойдется без неприятных неожиданностей?

— Что ты имеешь в виду?

— Во время нашего последнего разговора в июне ты изобразил все так, будто речь идет о микропленке и только о ней; во-вторых, ты полагал, что она у Бринэма; а в-третьих, ты изобразил Бринэма как основного заправилу. Потом выясняется, что Бринэм всего лишь мелкая сошка, кассеты с микропленкой у него нет, но зато есть ключ, и главной неприятной неожиданностью явился этот Готтлиб Майер. Интересно — что на этот раз будет соответствовать действительности?

Тальков рассмеялся, отошел от окна и снова сел за письменный стол.

— Ну ладно! Ты прав. Относительно Бринэма я действительно ошибся. А факты я трактовал так, как они мне тогда представлялись. Но на этот раз можешь быть уверен — неожиданностей не будет.

Едва Тальков произнес последние слова, как дверь открылась и вошел Гурбаткин. Он положил на стол папку и так же тихо исчез, как и появился. Тальков открыл папку и стал внимательно читать лежащий в ней документ. Потом молча протянул его Хофманну. Тот, пробежав его глазами, вернул листок Талькову.

— Вот тебе и пожалуйста! «ФАЙЕРФЛАЙ» — этакое поэтическое имечко. Но кто это, наш осведомитель не знает. Может быть, просто обыкновенный шпик?

— У меня уже несколько лет есть свой человек в ЦРУ. Нет, информация абсолютно надежная. Но сейчас поздно ломать голову, кто такой «ФАЙЕРФЛАЙ». По крайней мере, мы знаем, что у нас не один противник.

— Но ведь ты только что говорил, что мы контролируем ситуацию!

— Да, контролируем. Не паникуй. Этот агент, по-видимому, должен всего лишь вести наблюдение. Никакой опасности с этой стороны не должно быть.

— Мне бы твой оптимизм!

— То, что ты называешь оптимизмом, это мужество отчаяния. Мы должны прорваться — другого выхода у нас нет. Все должно быть, как в июне.

— А «хвост» от Сементова тоже?

— Нет, «хвоста» на этот раз не будет. Черненко не захотел в связи со смертью Бридла принимать какие-либо меры по отношению к своему другу, но дал мне слово, что во время проведения моей следующей операции на благо Родины и партии Сементов воздержится от каких-либо действий. Если же он все-таки приставит кого-нибудь, тот будет незамедлительно ликвидирован.

— Остается только пожелать себе удачи. Когда выезжать?

— В начале октября. Подробности завтра. Я иду сегодня обедать с Ядвигой в «Центральную». Хочешь, пойдем вместе?

Хофманн кивнул. Вид у него был отсутствующий.

— Это гостиница в доме №10 по улице Горького? Несчастливый адрес!

— Все в прошлом, мой дорогой. Тебе надо избавляться от суеверий. Ты напоминаешь мне нашу матушку — та тоже вечно чего-то боялась и предчувствовала.

— Может быть, но я с ней незнаком. А обедать пойду.

Хофманн встал, кивнул Талькову и вышел. Тальков задумчиво посмотрел ему вслед, потом снял трубку красного телефонного аппарата без номеронаборного диска.

(обратно)

БАЗЕЛЬ, ОКТЯБРЬ 1984‑ГО

Кофе был все еще слишком горячим. Винсент Браун поставил пластмассовый стаканчик на салфетку и посмотрел в окно. За ним расстилался великолепный ландшафт. Местами был виден сверкающий на солнце Рейн. Винсент поехал поездом не только потому, что этот вид путешествия ему нравился больше; долгая поездка через Дувр — Остенде с пересадкой на Базель давала ему время подумать, подумать о себе, своем положении, своем браке и, прежде всего, о Жанетт. Эти мысли и планы так сильно занимали его, что он даже не мог читать. Просто пролистывал книгу «Музыка для хамелеона», взятую с собой в дорогу. Когда 25 августа умер Трумэн Капоте, Винсент решил взять с собой книгу этого эксцентричного, одаренного писателя, чтобы в поездке еще раз ее прочитать. Он уже читал его рассказы, но смерть писателя его так взволновала, что он при сборах сунул книгу в свою дорожную сумку. Не оставила его равнодушным и смерть Ричарда Бертона, умершего 5 августа. Не потому, что он лично был знаком с этими людьми, просто их смерть явилась для него плохим предзнаменованием. Может быть, еще и потому, что в начале августа умерла Марджи, жена брата. Конечно, врачи еще в июне нашли у нее рак груди, но никому и в голову не могло прийти, что все закончится так быстро, что она так плоха. Брат сильно изменился. Посторонние вряд ли заметили это, но Винсент чувствовал, что Эдвард внутренне сломался. Из-за неприятностей по службе он собирался еще в этом году подать в отставку. Этот год так неплохо начался, а сейчас на душе черно, словно в предчувствии большой беды. Винсент попытался отогнать эти черные мысли. Но на фоне их — вновь и вновь — возникал образ Жанетт.

Встречаясь с женщинами, Винсент сразу же обращал внимание не только на фигуру, но и на рисунок лица, рта, прежде всего на то, как эти лицо, рот изменялись во время улыбки, смеха. Смех женщины мог покорить его. Искренние глаза, улыбка обезоруживали. Восемь лет назад он познакомился с Жанетт у ее брата Пьера. Его словно громом поразило, когда двадцатидвухлетняя девушка поздоровалась с ним и улыбнулась. Это была улыбка, в одно мгновение затмившая всех женщин, хоть что-то для него значивших, включая его жену Патрицию. Он сам поразился такому мощному чувству: у него холодело в желудке, когда он оставался с ней наедине, он влюбился, как школьник. Винсент пытался избавиться от этого чувства, как от настроения, слабости, каприза мужчины средних лет; потом, поняв бессмысленность своих судорожных усилий, надеялся скрыть свои чувства, но понял, что Жанетт видит его насквозь. Знал ли брат о его чувствах — Бог знает. Но жена — и в этом он был уверен — ничего не подозревала. Совместный отпуск с Жанетт шесть лет назад совпал по времени с периодом, когда жена захотела на время разъехаться. Она не знала, что в Бретань он поехал не один, а с Жанетт. Потом Патриция, к сожалению, решила вернуться, а у него тогда не хватило ни сил, ни мужества, чтобы подвести черту под браком, который для него таковым уже не являлся. С другой стороны, он был уверен, что с Жанетт у него не может быть общего будущего — по крайней мере, тогда он считал так. И еще — он не был уверен, питает ли Жанетт к нему ответные чувства. Как это ни парадоксально, он даже не мог сказать уверенно — любит ли она его или считает просто хорошим другом? Да, они были близки, любили друг друга страстно, ненасытно, но Винсент не был уверен — останется ли она с ним навсегда, если он ей предложит? Он боялся ее ответа и никогда не касался этой темы. После стольких лет, в течение которых они постоянно встречались, хотя и не так часто, как хотелось бы, он решил выяснить отношения. Он хотел спросить ее, выйдет ли она за него замуж, если он расстанется с Патрицией? Он просто должен это сделать, потому что дальше так жить нельзя. С Жанетт он не виделся год. Они переписывались, но вопросы, которые больше всего его волновали, он не мог доверить бумаге. Может быть, это был страх получить отказ, боязнь того, что она оттолкнет его назад к жене, к браку, который он не мог больше выносить, и единственной альтернативой этому браку была она. Он боялся узнать, что у нее есть другой мужчина, что она чувствует какие-то обязательства по отношению к нему. Вопрос о знакомых мужчинах, а у Жанетт, несомненно, их было много, никогда не обсуждался, не говоря уже о характере этих отношений с ними. Раньше он полагал, что она слишком молода для него, что молодая девушка не должна связывать свою жизнь с мужчиной старше ее на тринадцать лет. Теперь он думал иначе. Их душевная привязанность, более крепкая, чем их физическая близость, казалась ему прочной основой для длительных и близких отношений. Но что об этом думает Жанетт? Это ему и предстояло выяснить теперь, так больше продолжаться не может.

Рассеянно Винсент снова открыл книгу. Его взгляд упал на рассказ «Гостеприимство». Раньше от описания этого праздника обжорства с горячими бисквитами, кукурузными лепешками, сотовым медом, сомиками, жареными белками, курами, горохом и фасолью у него текли слюнки, теперь же, от одной мысли об этом, его тошнило. Он резко захлопнул книгу и засунул ее в дорожную сумку, стоявшую на полу рядом с сиденьем. От мыслей о Жанетт какой-то желудочный спазм пронзил его. Читать все равно уже поздно. Поезд прибывает в Базель. Винсент допил чуть теплый кофе. Роберт должен его встретить. Винсент, как обычно, хотел остановиться в гостинице «Хехт» на Рейнгассе, но Роберт настоял на том, чтобы он поселился у него. Он попытался протестовать, но Роберт и слышать ничего не хотел. У него большая квартира в старом центре города, а поскольку они так долго не виделись, то Винсент, как друг, просто обязан принять приглашение. Конечно, он, несмотря ни на что, мог отказаться, но что-то все-таки склонило его к сдаче — скорее всего, неосознанная, ирреальная надежда хоть таким образом быть поближе к Жанетт, ирреальная потому, что она жила не с братом, а поблизости от него.

Поезд медленно подкатил к вокзалу. Винсент перебросил полупальто через руку, взял сумку, маленький чемодан и вышел из купе. Пассажиров в поезде было немного, поэтому таможенный досмотр прошел быстро. Служащий бегло посмотрел паспорт, поставил печать и знаком предложил проходить. В просторном зале вокзала его уже ждал Роберт. Они обнялись. Роберт подхватил его чемодан, и они вышли на улицу. Таннеры были очень богатыми людьми, их трое детей уже сами имели солидные счета в банке, поэтому Винсент удивился, что Роберт все еще ездит на своей старой развалюхе. На двери его «Ситроена» сохранилась вмятина, запомнившаяся ему еще два года назад. Винсент улыбнулся.

— Я рад тебя снова видеть, рад, что я снова в Базеле!

Винсент говорил по-французски, хотя и с большим акцентом. Языки давались ему легко. Его неплохие знания французского, испанского и русского языков и приличное знание немецкого всегда были кстати в его служебных командировках.

Роберт уверенно вел машину. Когда показался Средний мост через Рейн, Винсент устроился поудобнее на сиденье — насколько это возможно в такой колымаге. Он любил этот въезд в сердце города, когда хорошо видна панорама старого города с романо-готическим кафедральным собором. На улице Петерсграбен Роберт остановился. Винсент считал, что парковаться здесь нельзя, но Роберт успокоил его: все в порядке, он всегда здесь паркуется. Он снова подхватил чемодан Винсента, и они прошли пешком до улочки Имбергессляйн, где в старом, прекрасно отреставрированном доме напротив букинистического магазина жил Роберт. Его квартира находилась на третьем этаже и состояла из четырех довольно просторных комнат, большой ванной и маленькой кухни.

Винсент повесил в прихожей пальто и поставил сумку. У Роберта, как всегда, было уютно. Квартиру наполняли памятные вещицы и сувениры, привозимые Робертом из своих путешествий. «Почти как в музее», — подумал Винсент.

— Ты уже обедал? — донеслось из кухни.

— Да, да, спасибо.

Это была неправда, но Винсенту не хотелось сейчас есть. Он знал, куда зайдет, чтобы перекусить.

— Ты нигде не останавливался по дороге?

— Я переночевал в Кельне, у одной дальней родственницы, она давно хотела повидаться.

— Твой французский по-прежнему безупречен, прими мои комплименты.

— Спасибо. — Винсент улыбнулся. Он сел на маленький диванчик в гостиной, предварительно переложив на пол пачку газет.

— Я, как прежде, в нашем иностранном отделе отвечаю за работу по определению материального ущерба в Испании, Бельгии и Франции. Так что волей-неволей, а приходится поддерживать язык на уровне.

— Все еще занимаешься страхованием?

— Да, да, у меня ничего не изменилось. Моя должность позволяет мне наслаждаться свободой.

Винсент вздохнул. Несмотря на льготы, авторитет, которым он пользовался, большой стаж, эта работа постепенно начала ему надоедать. Но он, опять же, не знал, куда податься. Во всех страховых компаниях работа одинаковая. А предложение Патрика перейти в университет и вести языковые семинары он до сих пор не принимал всерьез. Поэтому все оставалось по-прежнему.

Роберт вышел из кухни с бутылкой шампанского и двумя бокалами, налил, протянул один бокал Винсенту и чокнулся с ним.

— За прекрасные три недели!

— Твое здоровье!

Легкое прохладное шампанское приятно освежало. Винсент залпом осушил бокал. На голодный желудок оно подействовало бодряще. Улыбаясь, он раскинулся на спинке дивана.

— Мне страшно хотелось посмотреть твою квартиру. И должен тебе сказать, она такая же уютная, как и предыдущая.

— При этом ты еще не всю квартиру осмотрел.

Роберт засмеялся. Он был на два года старше Пьера и на столько же моложе Жанетт — средний ребенок в семье. И, как все средние дети, был веселого нрава и с легкостью относился к жизни, чему немало завидовали его брат и сестра. Он был выше Пьера, такие же темные волнистые пряди волос, но лицо посветлее. И огромные, как у Жанетт, глаза и такой же чарующий, как у нее, смех.

— Что ты собираешься делать — у тебя есть какие-нибудь планы? Может быть, ты хочешь сначала немного отдохнуть?

— А что, если мы сходим к «Черту» выпитьпо чашечке кофе? А так — никаких планов. Как дела у Пьера и Жанетт?

Роберт посмотрел на него и улыбнулся.

— О’кей! Пойдем пить кофе. У обоих все в порядке. Вечером мы все вместе можем куда-нибудь сходить поужинать. Хочешь, я прямо сейчас позвоню?

— Валяй!

Винсент кивнул и, пока Роберт звонил, оглядел комнату. Маленький столик справа, на котором стояла лампа со стеклянной колбой, Роберт привез из Испании, из Толедо. Это был образец отличной инкрустации, в рисунке ее причудливо переплелись черты мавританского, еврейского и испано-христианского стилей. Напротив, у стены, книжный шкаф: романы, книги о музыке, кино, театре. В левом углу комнаты небольшой обеденный стол. За ним, на стене, рядом с таиландским бумажным зонтом, висел и огромный рекламный плакат великолепного фильма Арианы Мнушкиной «Мольер». Винсент видел этот фильм, и даже два раза — так он ему понравился. Два больших кресла и множество цветов в вазонах придавали комнате атмосферу уюта. Позвонив, Роберт вернулся в комнату.

— Все в порядке, о’кей! Мы встречаемся в восемь у Жанетт. Она для нас что-нибудь приготовит.

— Но я думал, мы поедим где-нибудь в ресторане. Зачем ей себя утруждать? Я полагаю…

— Это было ее предложение. Она хочет в честь твоего приезда приготовить ужин. Ну что, пошли?

Смутившись, Винсент взял пальто и последовал за Робертом. Они спустились вниз по Имбергассе, повернули налево в Шнайдергассе и за рестораном «Хазенбург» еще раз налево, к площади Андреасплатц. По дороге Роберт спросил, как поживает семья Винсента, его жена, брат. О Патриции Винсент выразился в шутливом тоне: у них проблема — брак превратился в привычку, и они ищут выход из этого положения. Говорить об Эдварде было тяжелее. Он хотел было рассказать о смерти Марджи, но они были уже у цели. Суматошная городская жизнь обходила стороной эту маленькую средневековую площадь, оазис покоя. В центре площади журчал фонтан, на вершине его восседала обезьяна в куртке и шляпе. Площадь окружали жилые дома, и только справа, в доме №15, приютилось кафе «Цум Тойфель» — «К черту», любимое место встреч художников. Винсент предвкушал встречу с владельцем кафе, такие встречи с ним всегда ему были в радость. Он познакомился с Домиником Томми, содержавшим это кафе для людей искусства вместе со своей женой Моникой, лет десять назад, и когда Доминик со своим другом Альбертом ле Вис совершали турне со своим знаменитым «Кривым театром». Винсент помнил хвалебные отзывы в швейцарской, французской и немецкой прессе. Потом этот удачный, успешный союз, подаривший такие великолепные скетчи — Винсент их видел, — распался, и каждый пошел своим путем.

Вскоре после того, как они познакомились в Берне, Доминик рассказал о своей постоянно пополняющейся коллекции на тему черта и всякой чертовщины и о планах открыть театральное кафе — своего рода кабаре с постоянно меняющимся составом исполнителей со всего мира. Стены небольшого зала кафе были увешаны картинами, гравюрами, рисунками, коллажами, изображавшими черта и его похождения. Иногда Доминик поверх этой постоянной экспозиции вывешивал щиты, изображавшие нечто другое: например, щиты, на которых рассказывалось о борьбе Гражданской инициативы за сохранение средневекового облика и атмосферы площади Андреасо — в ней Моника и Доминик принимали самое деятельное участие. Борьба эта, кстати, и сейчас еще не завершилась.

Перед кафе стояли деревянные лавки и столы. Солнцезащитные зонты щедро давали тень. Было еще достаточно тепло, стояла сказочная осенняя погода.

Роберт сразу уселся на свободное место, вальяжно устроившись на лавке и вытянув ноги под столом. Винсент пристроил свое пальто на лавке напротив и спросил:

— Кофе со сливками?

Роберт кивнул. Винсент вошел в кафе. Здесь было самообслуживание. Стойка сразу же у входа. Если внимательно изучить ее витрину, нельзя было не оценить великолепные произведения кухонного искусства Моники — пирожные, фруктовые и овощные салаты в больших салатницах. На дощечке справа, на стене, перечень подаваемых в «Черте» сортов чая, так как лицензии на продажу алкоголя у Доминика не было. Он считал, что так лучше, несмотря на меньшую прибыль. Его большую широкую фигуру со слегка вьющимися густыми седыми волосами на крупной голове Винсент узнал сразу, хотя Доминик стоял к нему спиной и колдовал с двумя чайниками.

— Доминик, салют!

С ним Винсент тоже говорил по-французски, он ему давался легче, чем жесткий немецкий. Великан непринужденно обернулся. Он узнал Винсента, его спокойное серьезное лицо расплылось в веселой, почти плутовской улыбке.

— Ба! С ума сойти! Винсент! Целую вечность тебя сюда не заносило. Хорошо выглядишь. Ты надолго?

— На три недели — но буду шататься по окрестностям.

— Тогда у нас еще много времени. А ну-ка, отведай вот это «мраморное» пирожное — не пожалеешь!

— О, очень хорошо! Я возьму два кусочка, потом один салат и две большие чашки кофе со сливками.

— Получай пока пирожное и салат. Мне надо быстро отнести Монике чайники. Потом увидимся. И вот твой кофе.

Он налил две чашки кофе со сливками, поставил их на стойку и вышел из кафе. Винсент неспешно отнес на столик на улицу сначала пирожное и салат, затем чашки с кофе. Встреча с Домиником привела его в умиротворенное состояние и даже отодвинула на задний план мысли о Жанетт, вызывавшие у него страх и волнение, он вдруг почувствовал голод и с наслаждением съел овощной салат и кусок пирожного. Все становилось на свои места. С неменьшим наслаждением он допил кофе и прикрыл глаза, слушая, как Роберт рассказывает о своих приключениях во время последней поездки в Грецию.

И вдруг он почувствовал ее близость, не слыша и не увидев ее. На него упала тень, и сразу пропало беззаботное настроение. На него пахнуло ее любимыми духами «Мисс Диор», и все воспоминания нахлынули разом, желудочный спазм вновь пронзил его. Винсент быстро открыл глаза. Вначале он увидел только ее стройные ноги в джинсах. Потом узкую талию, упругую, не такую уж маленькую грудь, точеную, словно из слоновой кости, шею и, наконец, лицо, окаймленное темными, до плеч, волосами, маленький носик, высокий лоб, ямочку на подбородке, глаза — эти лучистые, ясные, голубые глаза и полные губы, улыбающиеся, смеющиеся, зовущие его. На него снизошла благодать — он больше не принадлежал самому себе. Винсент встал — с трясущимися, как ему показалось, коленями — и молча обнял ее. Она в ответ легко поцеловала его в губы.

— Это здорово, что ты приехал, Винсент.

Она улыбнулась.

Винсент не находил слов. Счастливый, он смотрел ей в глаза и погружался в них. Голос Роберта вернул его к действительности.

— Ты за покупками?

Винсент выпустил Жанетт из объятий и сел на лавку. Жанетт осталась стоять.

— Да, мне надо поторапливаться. Тебе что-нибудь купить?

— Ты в Мигро?

Она кивнула.

— Тогда купи мне фунт кофе, молотого. И два пакета супа-пюре. И еще… нет, все остальное у меня есть, спасибо.

Жанетт еще раз улыбнулась Винсенту.

— Тогда — до вечера.

Она собралась уходить, но потом снова повернулась к Роберту.

— Пьер будет с Клаудией?

— Понятия не имею. Если она свободна сегодня, то конечно. Купи столько, чтобы хватило.

Жанетт кивнула и пошла. Винсент смотрел ей вслед, на ее спортивный и вместе с тем грациозный шаг до тех пор, пока она не повернула на Шнайдергассе. И только тогда до него дошел смысл ее последнего вопроса.

— Клаудиа тоже здесь? Я думал, что она где-нибудь работает.

Роберт рассмеялся.

— Не все, кто сейчас в городе, отпускники, вроде тебя. Она сейчас пишет — опять что-то критическое — о загрязнении Рейна фирмами «Сандоз» и «Сиба-Гейги». Приехала она четыре дня назад и пробудет здесь, видимо, еще неделю. Ты, конечно, понимаешь, что господа из руководства фирм не очень разговорчивы с ней и не спешат ей на помощь. Она ничего не может им предъявить, а обе фирмы в один голос заверяют, что производство их заводов экологически чистое. Так вот — Клаудиа продолжает настойчиво копать и, я уверен, что-нибудь отыщет. Пьер буквально завладел ею, она живет у него. Что еще можно сказать — ты же в курсе, как он в нее влюблен. В Лондоне у них, должно быть, были горячие денечки?!

Он усмехнулся. Винсент кивнул. Правильно. Теперь, когда он все сопоставил, все стало очевидным — тогда, в Лондоне, это ему не бросилось в глаза. Интересно: Пьер и Клаудиа…

— А как у тебя с Жанетт?

Винсент вздрогнул и уставился на Роберта. Тот смотрел на него с легкой улыбкой, почти с любовью. Винсент посуровел, между бровей легла глубокая складка.

— Что ты этим хочешь сказать — у меня с Жанетт?

Роберт заглянул в чашку, потом поднял глаза и, не отводя взгляда, стал говорить.

— С тех пор, как мы знаем друг друга, познакомившись через наших родителей, нас всегда объединяла дружба, всех четверых, с самого начала. И это не была так называемая «отеческая» дружба, хотя ты на 15 лет старше меня, это были приятельские чувства, чувства, которые испытываешь по отношению к старшему брату. И я знаю, что ты чувствуешь то же самое. Ко мне, Пьеру, и… к Жанетт. Не обижайся, пожалуйста, я не думаю, что ты хотел это от нас скрыть. Я был уверен, что ты знаешь, что нам, по крайней мере — мне, за Пьера, я сказать не могу, у него свое, особенное, видение мира, с самого начала все стало ясно. Я же тогда стоял рядом с тобой — помнишь? Тебя словно молнией поразило, когда ты первый раз увидел Жанетт. Бог мой, я тогда был еще пацаном, но отчетливо это почувствовал. Вы никогда не говорили о своих отношениях, ну, ты понимаешь. И, ради Бога, если не хочешь, ты можешь об этом не говорить — и сейчас тоже. Это в конце концов ваше дело. Однако я уверен, что в Базель ты приехал только для того, чтобы повидаться с Жанетт.

Роберт вытащил из кармана пиджака пачку «Голуаз» с фильтром и закурил. Винсент уставился в стол перед собой. В голове творилось что-то невообразимое, мысли цеплялись одна за другую. Он то был уверен, что никто, никто не знает о его чувствах к Жанетт, даже не догадывается — кроме нее, конечно. Боже мой, оказывается, его видно насквозь? Неужели по его лицу так легко можно прочитать все его чувства, как фразу из книги? Если двадцатилетний, тогда еще ему абсолютно чужой человек смог проникнуть в его душу, распознать его чувства, то что же говорить о друзьях, о жене? Может быть, она все знала? Может быть, они там, в Лондоне, смеются над ним: у мужика вторая молодость, бедный, у него кризис, случающийся с мужчинами в среднем возрасте, мужчины обязательно должны еще раз… ах! Старый, добрый Винсент, какой же он, оказывается, развратник; с француженкой — о‑ля-ля, у него губа не дура; бедная семья — этот сластолюбец едет к своей французской подружке и бросает жену! Хватит!!! Так с ума можно сойти. Роберт заметил его беспокойный, сконфуженный взгляд и взял его за руку.

— Я уверен, что, кроме меня, никто ничего не заметил. Смотри — если бы Пьер о чем-нибудь догадывался, он обязательно проболтался бы. Но он ни разу не заводил об этом разговор, хотя мы часто говорили о Жанетт и о ее знакомствах. А родители — те точно ничего не заметили. Как часто они уговаривали Жанетт выйти замуж за сына Августа Пентуна, этого торговца вторсырьем с миллионным состоянием — его, кажется, Паулем зовут.

— Что? За этого идиота, этого жирного слабоумного придурка?

— Если раньше я этого не знал, то теперь, по крайней мере, мне стало ясно. Что ты, собственно, имеешь против бедного Пауля? И откуда ты вообще его знаешь? Ах, да, конечно…

Роберт смущенно улыбнулся.

На этот раз рассмеялся Винсент.

— Нет, нет, не только по рассказам Жанетт. Во время обеда, который давали как-то ваши родители, была и семья Пентунов. Мой Бог, такой глупой особи мне не доводилось встречать, хотя внешне он выглядит чрезвычайно интеллигентно. Но когда он откроет рот… то все это впечатление летит к черту. Такого просто не может быть — Жанетт и Пауль. Мне от одной только мысли становится дурно.

— Для тебя не секрет, кажется, что у Жанетт возникают те же ощущения?

Оба рассмеялись. Роберт встал и взял чашку.

— Ты только, пожалуйста, не расстраивайся — я наговорил тебе много глупостей. Тебе бояться нечего. В этом я уверен. Пошли, нужно еще купить цветы для Жанетт.

Винсент же не был теперь уверен, что все в порядке. Может быть, еще кто-нибудь, кроме Роберта, раскусил его — кто-нибудь в Лондоне? Теперь, когда он немного успокоился, он был убежден, что Патриция ничего не знает — он бы заметил это. Это не в ее правилах — такое длительное время держать рот на замке, молчать и терпеть. Возможно все же права поговорка, что супруг или супруга узнают последними о связях своей «прекрасной половины». И кроме всего прочего, теперь это не имело значения. Он хотел подвести черту под прежней жизнью и начать новую. Желательно — с Жанетт.

Наслаждаясь десертом — ванильным и ореховым мороженым с горячей малиной и соусом из зеленого перца, ангостуры, небольшого количества кашасы, кальвадоса и специального пряного малинового сока — приготовление пряностей было кулинарным секретом Жанетт, — Винсент в пол-уха слушал разговор между Робертом, Клаудией и Пьером. Он касался, в основном, последнего путешествия Клаудии в Норвегию, где по заказу телевидения она снимала репортажи о сторонниках движения «зеленых» — ничего особенного, по ее словам. Винсенту показалось, что Жанетт была весь вечер очень разговорчива. А ужин был просто отменным — еда довольно простая, но вкусная. На закуску — свежий салат из цикория, ананаса и креветок, на второе — мелконарезанная печень в горчичном соусе и сырно-картофельная запеканка. К этому Жанетт подала превосходный, с фруктовым привкусом фандан «Эпенот» урожая 77‑го года. Этот ужин в присутствии Жанетт совершенно очаровал его. Винсент почти не участвовал в этот вечер в разговорах, больше наблюдал за своими друзьями. Он надеялся, что в отличии от Пьера, потерявшего голову от Клаудии, по нему не видно, какие чувства он испытывал — ну, Роберт, конечно, знал. Клаудиа, напротив, как ему казалось, не отвечала пылким чувствам Пьера. Ему даже показалось, что она больше расположена к Роберту, специалисту по международному праву и, в частности, по международным соглашениям об охране окружающей среды — в этом отношении для нее он был более интересным и, прежде всего, компетентным собеседником, чем Пьер, чьи познания в области стоматологии были обширны, но специальная проблематика международной охраны окружающей среды его мало волновала. Правда, он пытался скрыть от Клаудии свое безразличие к этому вопросу. А Жанетт, Винсент заметил это, время от времени бросала в сторону Клаудии весьма критические взгляды. Может быть, она инстинктом чувствовала, что Клаудиа играет с Пьером и, будучи сестрой, негодовала? Винсент решил не забивать себе голову этими сложностями — за последнее время это был первый удавшийся вечер, когда он мог по-настоящему отдохнуть душой.

Маленькая трехкомнатная квартира Жанетт помещалась в узком доме в переулке Тотенгасслейн, напротив ратуши и рядом с домом, где когда-то жил Эразм Роттердамский. Эта маленькая улочка вела из нижнего города к церкви Святого Петра. Тихая, она излучала особенные покой и уют, присущие этой старой части Базеля. Жанетт предпочитала абсолютно иной стиль интерьера, чем Роберт. Ее квартира была меньше, но казалась более просторной уже потому, что не была так загромождена, как у Роберта. Жанетт не собирала все и вся, как ее брат. Она предпочитала современный деловой стиль и, в соответствии с ним, квартира представляла сочетание белого и небольшого количества черной мебели, а также хромированных элементов и неоновых светильников, расставляющих акценты. Но и это казалось Винсенту уютным, хотя, если признаться, то только из любви к Жанетт — свою квартиру, он, конечно же, обставил бы иначе. То там, то тут, с помощью подушечек и валиков в этом черно-белом жилом ландшафте были разбросаны синие и красные цветовые пятна. Но не было зеленого, желтого или коричневого цветов — то есть природных, земных цветов. Вначале Винсент воспринимал такой интерьер как контраст с личностью Жанетт. Для него-то она была теплой, сердечной, земной — прямой противоположностью духу ее квартиры. Но потом вынужденно признал, как мало ее знает, несмотря на частое общение. Этот контраст, даже если не отражал ее суть, не мешал и не отпугивал, скорее наоборот — она становилась еще более притягательной для него.

Ужин окончился, и Жанетт убирала со стола. Вместе с Пьером Винсент помогал ей мыть посуду. Он удивился — почему у нее нет посудомоечной машины, как у Роберта, но она считала, что это лишнее. Так много она не готовит обычно. А большие праздники устраиваются чаще всего у Роберта — квартира у него больше. Пьер, несмотря на то что приехал в Базель ненадолго, всего на три месяца, снял двухкомнатную квартиру на окраине, в Альшвиле. Когда Пьер ушел в гостиную за бокалами, Винсент впервые за этот вечер остался с Жанетт вдвоем. Продолжая вытирать посуду, он воспользовался удобным моментом.

— Я завтра утром хочу сходить в Музей изобразительных искусств и хотел бы с тобой там встретиться. Потом где-нибудь пообедаем и побродим или поступим, как ты хочешь, если у тебя есть время?

Сердце у него колотилось. От ее ответа зависело, как сложится его пребывание в Базеле. Она улыбнулась.

— Если бы ты знал, как я рада тебе. Я специально не занимала ближайшие три недели, чтобы все время быть с тобой. Музей открывается в десять. Тогда — в начале одиннадцатого, во внутреннем дворике, возле скульптуры Родена «Граждане Кале».

И хотя он мечтал об этом, представлял все в красках, ее ответ открыл ему дорогу в рай, к свету. Поставив тарелку в сушилку, он шагнул к Жанетт, обнял и поцеловал ее. Она страстно ответила ему. Счастье переполняло его, он возносился на седьмое небо. Послышались шаги Пьера, и они резко отшатнулись друг от друга, как застигнутые врасплох любовники, и сосредоточенно занялись мытьем посуды. Пьер, погруженный в свои мысли, ничего не заметил. Остаток вечера прошел для Винсента как в тумане. Чувства переполняли его, и ему стало абсолютно безразлично — заметили остальные что-нибудь или нет.

* * *

Портье отеля «Три волхва на Рейне» вручил ему обычный белый конверт, на котором были его имя и адрес гостиницы.

— Это письмо оставили для вас вчера, господин профессор. Надеюсь, вы довольны своим номером?

Он кивнул.

— Большое спасибо, очень!

Когда он повернулся, чтобы идти, портье окликнул его.

— Профессор Хофманн, извините пожалуйста, вчера вам несколько раз кто-то звонил, но не захотел назвать своего имени. Сказал только, что вы его знаете. Речь идет о ключе.

Хофманн задумчиво поблагодарил кивком головы и вышел из гостиницы. Он поднялся по Блюменрайн, пересек пристань и вошел в кафе «Бахман» неподалеку от Среднего моста через Рейн. Пройдя через зал, он выбрал свободный столик с видом на Рейн. Несмотря на то что уже было одиннадцать часов, он заказал обильный завтрак и с удовольствием поел. Макая булочку в кофе с молоком, он выскребал ложечкой яйцо всмятку, следя глазами за медленным, ленивым течением Рейна, сверкающим под лучами утреннего солнца и исчезающим за правым поворотом. Окончив завтрак, он заказал еще чашечку кофе «Каппучино» и закурил сигарету «Данхилл». Потом сунул руку в правый нагрудный карман куртки и достал письмо, полученное от портье. «Профессору Ханнесу Хофманну, гостиница «Три волхва на Рейне», улица Блюменрайн, 8» — стояло на конверте. Он вскрыл конверт ножом, которым резал булочку, достал свернутый пополам листок.

Вверху, на листе почтовой бумаги стояло: «Д‑р Феликс Арм, адвокат, Хойберг, 12, Базель». Письмо датировано вчерашним днем, понедельник, 1 октября 1984 года, короткий текст: «Уважаемый господин профессор! Буду Вам очень признателен, если бы Вы во вторник, 2 октября 1984 года, в 16 часов посетили мое бюро для обсуждения условий передачи. С уважением, д‑р Арм».

Хофманн снова свернул письмо и вместе с конвертом сунул в карман куртки, рассеянно взглянул на Рейн. Для такого хорошего и известного адвоката в области крупного бизнеса адрес более чем странный. Может быть, у него несколько бюро в городе? И все-таки — странно. И совсем недалеко от того места, где семь лет назад был убит Добрунек. «Вот круг и замкнулся, — подумал он. — Добрунек «потерял» пленку, а я ее снова возьму, на том же месте и в нужное время». Из Западного Берлина Хофманн послал доктору Арму письмо и сообщил о своем приезде. Теперь ему было интересно, когда и в какой форме Майер проявит себя. Он начал вспоминать — откуда ему знаком этот адрес? Его память на места, где он хотя бы раз побывал, была отменной, почти завидной. Он помнил расположение улиц, по которым ходил семь лет назад, их названия; тогда он отчаянно искал связного и нашел его в конце концов — в бетономешалке, на стройке в Шнайдергассе. Ему показалось, что он вспомнил какую-то галерею, но было это на Хойберг, 10, 12, 14 или 16? Это он скоро выяснит. Как и многое другое.

Он жестом подозвал официанта, расплатился и вышел. Еще неизвестно, как сложится его пребывание в Базеле после встречи с адвокатом и сколько у него будет потом свободного времени, поэтому он решил сходить в Музей изобразительных искусств, где хранилось несколько картин Гольбейна, любимого им художника. На пристани он сел в трамвай №15 и доехал до остановки «Банковский союз». Потом он пересек старое предместье Эшенфортштадт и по Сан-Албан-Грабен поднялся к музею. Там его ждало разочарование — в 12 часов музей закрывался, а на часах было 11.56. Вновь откроется музей только в 14 часов, и посему он решил поехать в другой музей. Как раз там он убьет полтора часа, прежде чем пойдет на встречу. Он уже повернулся уходить, как его взгляд скользнул по дорожке и отметил шествующую по ней парочку. И тут он остолбенел. Что делает здесь Винсент Браун? Неужели он шел за ним по пятам? Тихо — только без паники; вид у него был явно отпускной, воркует, любезничает с юной красавицей. Это просто случайность, не может быть, чтобы Браун знал что-нибудь о его планах; а вдруг знает? Может быть, я напрасно чувствую себя в полной безопасности? Может быть, Браун работает в паре с Майером? Как, черт возьми, он сюда попал? Таких совпадений не бывает. Главное — не наделать глупостей. Надо действовать, как запланировано, но не упускать из виду и этого англичанина. Кстати, Боже мой, подумал он, сморщив нос, какой мезальянс: красивое, темноволосое, стройное, пантероподобное существо, и рядом — усталый, явно злоупотребляющий алкоголем, толстеющий, рыжий, воняющий рыбой страховой агент! А что если внешность всего лишь чертовски искусная маскировка? Его братец — лучший сотрудник МИ‑5, великолепный летчик. Кто знает, может быть, этот Винсент Браун еще более продувная бестия? Стоп — я постепенно становлюсь параноиком, подумал он, встряхнул головой и быстро ретировался в сторону, пока парочка не подошла ближе и Браун его не заметил. Так, куда бы ему теперь пойти? Следить за Брауном не хотелось. Кто знает, к чему может привести слежка, так что назначенная на 16 часов встреча предпочтительнее. После сытного завтрака он еще не успел проголодаться и решил сходить в кафедральный собор, осмотреть готические хоры и знаменитый галльский портал Северного поперечного фасада. Потом, если останется время, можно заглянуть в Музей этнографии в Августинергассе, если там не будет обеденного перерыва. Хофманн пересек Сан-Албан-Грабен и по Риттергассе направился к кафедральному собору.

Винсент и Жанетт медленно шли от музея через Сан-Албан-Грабен и Штайненберг по направлению к Барфюссерплатц. Таким счастливым Винсент давно себя не чувствовал. Куда-то ушли Лондон и семейные проблемы. Он жил этим мгновением, и оно было прекрасно. Они долго стояли у картин Арнольда Беклина. Этот художник ему очень нравился. Особенно его вариации на тему «Вилла у моря». А вот Жанетт считала, что все его работы, за исключением «Одиссея и Калипсо» слишком мрачны и болезненны. Например, «Остров мертвых» производил на нее удручающее впечатление. А ему казалось, что картина просто излучает покой, дает ощущение возвышенного. Они много спорили об этом и одновременно чувствовали нежность и любовь друг к другу. Винсент не решался начать разговор об их взаимоотношениях, об их совместном будущем. У него еще было время, и он хотел насладиться счастливыми мгновениями. Этот вопрос, оттесненный в подсознание, произнесенный, мог навсегда лишить его счастья, и страх заставлял его молчать; тем более что Жанетт сама не предпринимала ни малейшей попытки завести об этом разговор. Она с воодушевлением рассказывала о своих планах снять фильм. Языковые курсы (испанский, португальский и итальянский) она уже окончила, но забросила учебу (политология и история), чтобы заняться съемкой этнографического фильма. Она связалась с Фреди М. Мюрером и Рихардом Диндо и решила снять фильм на тему «Женщины и политика Швейцарии». В Базель она приехала только для того, чтобы успокоить родителей, надеявшихся, что братья окажут на нее хорошее влияние. Беседуя — главным образом говорила она, а он поддерживал разговор репликами, — они подошли к маленькому уютному студенческому кафе «Хазенбург» на Шнайдергассе и решили зайти пообедать. Жанетт уверяла, что здесь подают самую вкусную и самую дешевую в Базеле печень с жареной картошкой.

* * *

Наскальные рисунки из Лас-Пальмас, провинции Чиапас в Мексике привели его в совершеннейший восторг. Находки фрау Вебер произвели на него глубокое впечатление. Но чем ближе становилась встреча с адвокатом, тем больше рисунки доиспанского периода уходили на задний план. Слишком многое зависело от этой встречи. Хофманн медленно брел вверх по Шпаленберг, остановился у лотков букинистического магазина справа, поглазел на ковры восточной работы в витрине магазина слева, не торопясь поизучал меню, вывешенные на табличках у входа в кафе «У ястреба» и «Шпаленберг» и так постепенно добрался до улицы Хойберг. Он свернул налево, в эту узкую улочку, и вскоре оказался у симпатичного дома №12. Хофманн удовлетворенно отметил, что память его не подвела. Справа от входа, на фонаре, висела вывеска: «Галерея». Цоколь этого старинного дома обвивал плющ, взбирающийся вверх по водосточным трубам и вьющийся вокруг окон первого этажа. Оконные и дверные наличники были выкрашены в красный цвет. Рядом со входом несколько табличек. На верхней написано: «Д‑р Феликс Арм, адвокат, 3‑й этаж». Хофманн поднялся по каменным ступеням к стеклянной двери, углубленной в арку, и нажал нужную кнопку. Когда зазуммерил автоматический замок, его охватило странное чувство, скорее, мрачное предчувствие, причины коего он не знал. Все шло по плану — пока. Он поднялся по лестнице, по-видимому, недавно отремонтированной. Запах мастики для полов постепенно вытеснялся каким-то другим запахом. Сначала Хофманн не мог определить, каким. Но чем выше он поднимался, тем отчетливей становился запах духов. Их запах показался ему знакомым; он был уверен, что уже однажды обонял его в какой-то важной ситуации, но как ни старался, не мог вспомнить, в какой. Казалось, пахнет немного сиренью. На третьем этаже запах буйствовал вовсю. Хофманн покачал головой — не было никакого смысла вспоминать, с кем или с чем ассоциируется этот запах. Он позвонил в дверь слева, на табличке значилось: «Д‑р Арм». Зуммер замка, и Хофманн толкнул дверь. Он был поражен: настолько открывшаяся ему картина не соответствовала представлениям об офисе, приличествующем такому адвокату, как д‑р Арм. Он вошел в маленькую приемную с голыми стенами, весьма убого меблированную; справа, рядом с входной дверью, скромный круглый столик и два стула. Слева — два передвижных канцелярских шкафа с бумагами, дверь в кабинет Арма — справа.

Лицом к входной двери, за простым старым письменным столом восседала молодая крашенная перекисью водорода блондинка и усердно покрывала лаком ногти. Других дел, по-видимому, у нее не было. Впрочем, на письменном столе полный антураж: черный телефонный аппарат, портативная пишущая машинка, микрофон переговорного устройства и две полупустые корзинки для бумаг — все вместе производило впечатление наспех собранного случайного реквизита. Под потолком светила бледномолочная неоновая трубка. Рядом с пишущей машинкой лежал календарь, лениво взятый блондинкой в руки. Ее высокий и усталый голос еще больше подчеркнул призрачную пустынность и театральную декоративность этой комнаты без окон.

— У вас назначено время?

— Моя фамилия — Хофманн. Доктор Арм просил меня прийти в 16 часов.

Блондинка начала медленно листать календарь. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем она взглянула на Хофманна.

— Мне очень жаль, но вы не записаны.

Она сочла дело исчерпанным, взяла пузырек с лаком и усердно занялась своими ногтями. Хофманн, стараясь сохранить спокойствие, быстро глянул на часы. Было без пяти четыре. Он достал из кармана письмо Арма и протянул секретарше.

— Как видите, доктор Арм сам пригласил меня. Он здесь?

Блондинка небрежно пробежала письмо глазами и, пожав плечами, вернула его.

— Доктора Арма еще нет. Я не знаю, когда он будет. Присаживайтесь.

— Не будете ли вы так любезны и не заглянете ли к нему в кабинет, может быть, он оставил что-нибудь для меня?

Он с трудом сдерживался. Ее выражение лица наглядно демонстрировало, насколько он ей надоел.

— Господин доктор сказал бы мне, если бы он оставил для вас какое-нибудь письмо, но если вы настаиваете…

Она медленно, как при замедленной съемке в кино, встала, неспешно оправила короткую узкую юбку и, покачивая бедрами, направилась в кабинет доктора Арма. У двери она обернулась и бросила:

— Садитесь же, пожалуйста.

Она зашла в кабинет, оставив чуть приоткрытой дверь. Хофманн метнулся к корзинам для бумаг и быстро просмотрел их содержимое. В одной лежало письмо, и он быстро зафиксировал текст. После даты — 25 сентября стояло: «Дорогой Феликс. Тысячу благодарностей за твое известие о Софи. Скажи греку, что я не могу и не хочу для него ничего делать. Твой Макс». В шапке письма обозначено имя отправителя: «Доктор Макс Бургер, федеральный советник, Мюленберг, 13, Базель». Все это, и особенно адрес, Хофманн отметил автоматически. Непонятно почему, но письмо показалось ему странным. Он бросил его назад в корзину и переместился назад, к двум стульям у двери.

Едва он успел сесть, как вернулась секретарша и прикрыла за собой дверь. Хофманну показалось, что на него с новой силой пахнуло сиренью, той, что он почувствовал еще на лестнице. Эта волна запаха пришла от закрываемой двери и докатилась до него из кабинета, где он был, видимо, особенно силен. Этими духами от секретарши тоже не пахло. Следовательно, в кабинете Арма должен был находиться или был там совсем недавно кто-то, пользующийся этими сильными духами. Не успел Хофманн обдумать этот факт, как входная дверь распахнулась и в комнату вошел высокий импозантный мужчина. Он коротко взглянул на секретаршу, указавшую ему глазами на Хофманна. Мужчина тут же направился в его сторону, протянул встающему Хофманну руку.

— Профессор Хофманн? Добро пожаловать в Базель! Я — Арм^[3].

Он громко рассмеялся своей шутке, часто, видимо, им используемой.

— Проходите, пожалуйста.

Великан жестом пригласил Хофманна в кабинет. Он действительно был великаном, очень высокого роста, гораздо выше Хофманна. На вид чуть больше пятидесяти лет. Серый в узкую полоску костюм подчеркивал его спортивно-атлетическую фигуру. Густые, слегка вьющиеся, посеребренные сединой волосы, темные усы и толстые очки в роговой оправе дополняли импозантный образ адвоката.

Кабинет Арма был не менее беден, чем приемная: в центре небольшой комнаты стоял обычный, не очень большой, письменный стол, за ним — видавший виды вращающийся стул, перед столом — два небольших дешевых кресла с красной выцветшей обивкой. На шкафу с бумагами виднелась бутылка дешевого коньяка и два не очень чистых бокала. Слева, на стене, висела пожелтевшая гравюра с панорамой Базеля, а за окном, справа, был виден и сам Базель, в натуре. Помещение выглядело достаточно старым, обшарпанным и голым. Как будто попал в голливудские декорации сороковых годов для съемок какого-нибудь из детективов Реймонда Чендлера. Приемная и кабинет смотрелись как-то неестественно и явно не соответствовали ни славе адвоката, ни его броской внешности.

Выражение лица Хофманна было настолько красноречивым, что это не укрылось от хозяина, потому что он снова громко расхохотался.

— Не соответствует вашим представлениям, профессор? Все, что вы видите, это всего лишь свидетельство моей большой сентиментальности. Садитесь, пожалуйста.

Он жестом указал гостю на одно из обшарпанных кресел и уселся сам за письменный стол. Снова улыбнулся.

— Эти апартаменты я снял сразу после окончания университета, когда приехал сюда адвокатствовать. У меня тогда денег было негусто, как вы можете сами убедиться. Но достаточно скоро я уже смог переехать, а эти помещения оставил за собой. Для меня это не только память. Это достаточно практично, особенно, когда мне нужно доверительно побеседовать с клиентом, чтобы мои пять секретарш в новом, основном бюро, ничего не заметили. Вы меня понимаете? В этот офис я нанимаю секретаршу всего на несколько дней или недель, а потом беру новую. Это гораздо выгоднее и гарантирует определенную секретность.

Разговаривая, он достал из ящика письменного стола пепельницу, а из внутреннего кармана пиджака тонкий серебряный портсигар. Он специально держал портсигар так, чтобы Хофманн смог прочитать дарственную надпись: «Феликсу от Цино». Открыв портсигар, он протянул его Хофманну, предлагая закурить, и когда тот с благодарностью отказался, извлек из него сигару с изящной, желтого цвета, бандеролью с надписью наискосок «Давидофф». Арм неторопливо взял нож для обрезания сигар, обрезал сигару, зажег длинную толстую каминную спичку из металлической коробочки и закурил. Хофманн с интересом наблюдал за этим ритуалом. Арм, изображая бонвивана, явно переигрывал. Этот человек демонстрировал ему высшую степень декаденствующего капиталиста. Сделав несколько затяжек, Арм подался вперед, дав тем самым понять, что готов начать разговор. Хофманн молча ждал.

— Мои клиент был уверен, что вы ко мне обратитесь, но все же обрадовался, узнав, что у нас с вами назначена встреча. Я, думаю, мы можем сразу перейти к делу. Вы не для того совершили столь длительное путешествие, чтобы выслушивать мои длинные вступительные речи. Итак — у вас есть товар, мои клиент готов приобрести его за любую цену. Я подчеркиваю — любую цену. Вы называете условия, а я передаю их своему клиенту, чтобы он, по мере сил и возможностей, мог их тут же выполнить.

Арм откинулся слегка назад и затянулся. Но сигара погасла.

Хофманна несколько покоробила формулировка: «по мере сил и возможностей». Что бы это могло означать? Что хотел адвокат сказать этим? И вообще — насколько он посвящен в дело? И что это за клиент? Майер? Вряд ли, скорее всего это тот или те, кто за ним стоит. Знает ли Арм Майера? Вопросы, вопросы. Хофманн надеялся вскоре получить ответ, по крайней мере, на часть из них, причем он не был уверен, что получит их от Арма, поскольку тот, наверняка, собирается и дальше вешать лапшу на уши, вроде этой истории с обшарпанным офисом; за десятилетия службы в органах безопасности Хофманн научился безошибочно определять — врет ли ему человек или говорит правду; что же касается старого бюро и сентиментальности, то Арм явно врал, в этом Хофманн был уверен и готов побиться об заклад. Он специально выдержал паузу, подождал, пока Арм снова раскурит свою сигару, и только потом заговорил, тихо и медленно.

— Я хочу десять миллионов швейцарских франков, половину наличными, а вторую половину — золотом. Наличные могут быть в крупных купюрах, но бывших в обращении. Передача состоится в месте, которое я укажу.

Когда Арм, молча выслушав условия, взглянул на Хофманна, тот счел нужным добавить:

— Это все.

Арм затянулся сигарой и кивнул.

— Хорошо. Я передам ваши требования моему клиенту, а потом извещу вас.

Хофманн поднял руку.

— Но вначале я хочу получить доступ к моему абонентному ящику.

Он достал из кармана ключ от абонентного ящика Бринэма и положил его на письменный стол перед Армом. Тот мельком взглянул на него и кивнул.

— Мы ожидали этого. Второй ключ, нужный вам, у меня. Что вы хотите взять из ящика?

Хофманн отклонился назад. Вопрос его несколько удивил. Уж Арм-то должен был знать — что в ящике. Или клиент не посвятил его в это?

— В абонентном ящике часть товара для вашего клиента. Поскольку второй ключ у вас, то мы можем завтра пойти в банк и забрать эту вещицу.

— Прекрасно! Боюсь только, что завтра не получится. Я должен быть в суде, потом у меня несколько встреч с клиентами, да и по вашему делу мне надо сначала проконсультироваться. Думаю, что сегодня я уже не успею поговорить со своим клиентом, поэтому сделаю это завтра. Как насчет послезавтра, в четверг? Я позвоню вам в гостиницу или оставлю записку — где и когда мы встречаемся. Вам удобно в четверг?

Он несколько ехидно улыбнулся.

Хофманн кивнул. Адвокат встал. Хофманн последовал его примеру и сунул ключ в карман.

— Очень хорошо. Завтра я дам о себе знать. Надеюсь, что пребывание в нашем прекрасном городе доставит вам удовольствие. Могу ли я вам чем-нибудь помочь, если вам, например, нужен гид?

Язвительная ухмылка зазмеилась на его губах. За Дымчатыми стеклами очков его глаз почти не было видно. Хофманн покачал головой.

— Нет, большое спасибо. Вы очень любезны.

Они пожали друг другу руки, и Арм проводил Хофманна до двери. Секретарша не удостоила их взглядом. Арм долго смотрел ему вслед, пока он спускался по лестнице, потом быстро прошел в свой кабинет, подошел к окну и осторожно выглянул.

Хофманн неспешно двигался вниз по Хойберг к Барфюссерплатц. Арм подошел к столу, сел и секунду не мигая смотрел в одну точку. Наконец, нажал кнопку переговорного устройства и велел секретарше в течение получаса ни с кем его не соединять и никого к нему не пускать Затем снял телефонную трубку и набрал номер в Цюрихе. Ему пришлось довольно долго ждать, пока кто-то ответил. В голосе Арма зазвучали подобострастные нотки. Его, видимо, еще с кем-то соединяли, так как он снова ждал. Арм подробно рассказал о встрече с Хофманном и передал его требования и просьбу.

* * *

Большое, во всю стену окно огромного зала виллы на «Золотом побережье» выходило на Цюрихское озеро. В центре зала — плавательный бассейн. Зал венчал купол с византийской мозаикой. На краю бассейна диван, обтянутый слоновьей кожей. На нем сидел невысокий человек в пурпурно-красном халате и курил турецкую сигарету, вставленную в золотой мундштук. Рядом с диваном, на мраморном столике, зазвонил стеклянный телефон. Грек снял трубку и дождался соединения. У него был низкий мягкий голос. По-английски он говорил без акцента.

— Хорошо, что я вас застал. Я хочу еще раз подчеркнуть — я очень рад, что вы согласились мне помочь. Я вас прошу, не стоит об этом говорить — нет, нет, это я очень рад! Да, совершенно верно, у меня к вам большая просьба. В папке с описанием профилей моих сотрудников есть страничка об этом немце — правильно! В последнее время он меня очень беспокоит; он страшно тщеславен. Ах, в этом нет ничего плохого, только я хотел бы, чтобы вы за ним присмотрели. Я буду вам очень благодарен, если вы время от времени будете сообщать мне, чем он занимается, с кем общается, ну и так далее. Да, совершенно верно, прекрасно. Я полагаюсь на вас.

* * *

Хофманн не пошел на Барфюссерплатц. Он свернул налево, в нижний Хойберг, потом направо, вниз по лестнице, прошел Шнабельгассе и Мюнцгассе и оказался на улочке Хутгассе. Здесь, согласно первоначальной информации, должно было находиться бюро Арма. Когда он получил в гостинице эту информацию, то расхождение в адресах его удивило, но потом он об этом больше не задумывался: возможно, его информация устарела. Странное бюро, где он только что побывал, и не менее странное объяснение адвоката относительно убогости помещений насторожили Хофманна. Нужный дом на Хутгассе он нашел быстро. Правда, на доме не было таблички с именем д‑ра Арма, но, к своему большому удивлению, он обнаружил почтовый ящик с надписью: «Д‑р Арм, адвокат». Под всеми звонками висели таблички с другими именами, и только под одним звонком ее не было. Хофманн нажал эту кнопку. Никто не откликнулся. Он уже собрался уходить, как открылась входная дверь, и из дома вышла пожилая дама. Хофманн с трудом понимал ее швейцарский говор.

— Вы хотели зайти к нам в дом?

— Мне нужен доктор Арм, но у него никто не отвечает — это ведь его звонок?

— Да, да, конечно, но у господина доктора уже давно нет здесь никакого бюро. Квартира, правда, принадлежит ему, но она пустует уже целую вечность. Я, к сожалению, не могу вам сказать, где господина доктора можно найти.

— Может быть, я ему тогда напишу? Ведь у него есть почтовый ящик?

— Да, да, и из него регулярно забирают почту. Приходит такой молодой человек и все забирает. Правильно, напишите ему, это хорошая мысль.

Она приветливо кивнула Хофманну и пошла по улице. Он посмотрел ей вслед, размышляя — не проникнуть ли ему в квартиру, чтобы как следует осмотреть ее, но тут же отказался от этой мысли. Эта женщина, конечно, присматривает за квартирой, ясно из ее слов. Поэтому, если она говорит, что квартира пустая — значит, там действительно ничего нет. Хофманн надеялся в ближайшее время получить данные о клиентах Арма и хотел подождать, что Арм ему завтра скажет. Он решил вернуться в гостиницу и там поужинать. По дороге он зашел в книжный магазин и долго бесцельно копался в книгах. Наконец он выбрал книгу Адольфа Мушга «Лето зайца». Хофманн собирался провести вечер у себя в номере и почитать. Солнце уже село, и вечерний Базель показался ему спокойным и уютным. И хотя он не был сентиментальным, все же должен был признаться, что любил старую архитектуру, эти дома с высокими крышами, узкие улочки, всю эту размеренную, сытую жизнь: казалось, что все жители города живут так. Но он знал, что для него этот покой обманчив. Он только что вошел в контакт с противником и дал делу ход. Теперь многое зависело от реакции противника. Нужно ли предпринимать какие-то действия относительно Арма, Хофманн пока не знал. Время покажет — какая роль отведена ему в этой игре. Хофманн надеялся на получение из Москвы в самое ближайшее время необходимой информации.

Проходя по Марктплатц,он не обратил внимания на голубой «Ягуар» с номером HJ12HE, медленно проезжавший мимо. Не заметил он и того, как высокий мужчина в очках с золотой оправой на заднем сиденье машины полускрытой камерой несколько раз его сфотографировал. Погруженный в свои мысли, он дошел до гостиницы. Известий из Москвы не было.

* * *

Роберт рано ушел в университет. Винсент получил возможность выспаться и с удовольствием воспользовался этой роскошью, доступной лишь в отпуске. Приняв душ, он приготовил себе сытный завтрак. Яичница на сале, чашка кофе со сливками и напоследок тост с мармеладом. При этом он просматривал «Фигаро», выписываемую Робертом. Ему казалось, что он читает газету с интересом, но потом он поймал себя на мысли, что не может сосредоточиться. Опять, снова и снова его мысли возвращались к Жанетт. У нее с утра были какие-то дела, поэтому нужно дождаться второй половины дня, и он снова увидит ее. Они вчера договорились совершить вылазку за город и вернуться только на следующий день. Он еще не придумал — куда они поедут, это неважно, главное, что они будут вместе. Винсент все время оттягивал очень важный для него разговор, но в ближайшее время надо будет объясниться: он чувствовал — она ждет этого. Винсент вздохнул и постарался взять себя в руки. Он не мог допустить, чтобы чувства к Жанетт завладели им полностью, нельзя терять голову. Хорошо — он собирается разводиться. Он спросит Жанетт, может ли она представить их вместе; если она скажет да, они поженятся. Тогда он уйдет из страховой компании и узнает у своего старого друга Патрика из Дублинского университета — в силе еще его предложение перейти преподавателем в университет, есть ли возможность, несмотря на сокращение мест, начать работать — преподавать романские языки? Патрик сделал это предложение два года назад. Может быть, оно еще в силе? Тогда Винсент не смог его принять, потому что Патриция наотрез отказалась переехать с ним в Ирландию. Да и он не был уверен, что работа эта по нему. Здесь, в Базеле, вдали от Лондона, все казалось ему значительно проще. Теперь он не сомневался, что должен развестись с Патрицией, если хочет обрести душевный покой. В приподнятом настроении он доел последний кусок тоста с мармеладом и убрал посуду.

На улице светило солнце, заливая все вокруг золотом. Винсент дошел до площади Марктплатц, вошел в кафе «Мевенпик» и поднялся на второй этаж. Там он сел у окна и заказал бокал терпкого эльзасского вина. Потягивая вино, он думал о своем брате. После смерти Марджи он предложил Эдварду свою помощь, сказал, что перенесет отпуск, но Эдвард отклонил его предложение и прямо-таки заставил уехать. Винсент не хотел говорить, почему он едет в Базель. Брат попросил его позвонить где-нибудь в районе 10 октября, сказал, что он, возможно, может быть чем-нибудь полезен. Эдвард достаточно взрослый, чтобы знать, чего он хочет. С этим он уехал. Он немного успокоился, когда узнал, что Скотт у отца, и, следовательно, Эдвард не один. Патриция, со своей стороны, тоже обещала позаботиться об Эдварде. Винсент достал из кармана пиджака пачку сигарет и закурил. Погрузившись в свои мысли, он задумчиво созерцал оживленную суету площади Марктплатц.

* * *

Зазвонил телефон. Сначала он его не услышал, так как был в ванной, мыл руки. И только когда завернул кран, расслышал. Быстро вытерев руки, он с полотенцем вбежал в комнату. Снял трубку.

— Да, слушаю.

— С вами хотят поговорить, господин профессор, соединяю.

— Добрый день, господин профессор, это Арм.

— Здравствуйте, господин доктор.

— Надеюсь, вы приятно провели вечер?

— Спасибо, я рано лег и немного почитал в постели.

— Отлично! Свободное время, покой. Я вам почти завидую. А я уже несколько лет ничего не читаю, кроме специальной литературы и журналов. Н‑да… работа! Как бы без нее было хорошо, но тогда сдохнешь с голода!

Он громко рассмеялся своей шутке. Хофманн даже отпрянул от трубки. Но Арм тут же посерьезнел.

— Мне полчаса назад удалось дозвониться до моего клиента. Он согласился с вашими требованиями; все будет так, как вы хотите. Я предлагаю встретиться завтра в 15 часов 30 минут на площади Марктплатц, перед банком. Там мы все обсудим. Вы согласны?

— Да, конечно. Итак — до завтра. И большое спасибо за звонок.

Арм тоже поблагодарил и наконец повесил трубку. Хофманн вышел из номера; в холле он, как обычно, задержался у прекрасных фресок на мотивы старого Базеля, не спеша спустился по лестнице в фойе. Выйдя из гостиницы, он зажмурился от солнца, уже клонившегося к закату. Достав из кармана солнцезащитные очки, он надел их. Когда глаза привыкли к свету, он заметил почти напротив гостиницы в тени дома, у тротуара, темно-синий «Ягуар». Он сразу признал эту машину. Очень приятно, это его приятель Майер. Но с этой стороны Хофманну, кажется, никакая неприятность не грозила, так как они сначала захотят, конечно, заполучить «ключ». Поэтому Майер может следить, сколько ему заблагорассудится. У Хофманна на этот день, начатый так лениво, все равно ничего особенного не было запланировано. Он в отчаянии ждал известий из Москвы, а их все не было и не было. Хофманн решил сходить в кино. Может быть, удастся посмотреть какой-нибудь немецкий или французский развлекательный фильм. Надо отдохнуть и расслабиться; это было похоже на затишье перед бурей, на концентрацию сил перед броском. Но сначала он спустился к Марктплатцу, чтобы немного перекусить.

Феликс Арм сидел в своем убогом бюро на Хойберг и обдумывал телефонный разговор с греком. Он не мог долго здесь оставаться, потому что надо было успеть переодеться, жена, наверное, уже заждалась и ломает руки в отчаянии. Сегодня они должны быть на приеме, устраиваемом корпорацией «Сиба-Гейги», и идти туда у него не было ни малейшего желания. Но все же это его клиенты, а жена настаивает на более серьезном отношении к общественным обязанностям. Вообще-то, все было в полном порядке, и, если быть честным до конца, он раньше был рад этому вечеру. Там будет и Макс, его старый студенческий товарищ. Но вот, полчаса назад, позвонил грек и говорил именно о Максе. Арм ненавидел грека, его темные делишки, это бюро — на сохранении его в виде прикрытия настоял именно он. Ах, если бы можно было начать все сначала. Он ни за что не ввязался бы в подобные авантюры и не продал бы душу этому, с позволения сказать, черту. Но именно благодаря протекции, связям и заказам грека он стал тем преуспевающим адвокатом, каким он есть сегодня. Но какой ценой! Теперь он должен расправиться со своим другом, и всего лишь за то, что Макс в бундесрате активно выступил против планов грека внедриться в Швейцарию и тем самым торпедировал замыслы этого могущественного человека. Арм беседовал с Максом, умоляя его прекратить эту глупую борьбу с Бартелосом. Сам Макс от этого только выиграл бы. Но, к сожалению, его друг всегда был «борцом за справедливость». Как только Арм не убеждал его закрыть на все глаза, что ему же самому от этого будет лучше — Макс был непреклонен. А теперь он должен подстроить Максу ловушку, привлечь к нему внимание подозрительного Майера, и, черт знает, чем все это кончится. Арм сопротивлялся, умолял Бартелоса разрешить ему не участвовать в этом деле, но так и не попытался защитить Макса, потому что знал — это бесполезно, Максу подготовлен большой сюрприз. В этом он был уверен. А если бы он помог Максу, рассказал бы ему все, то давно уже был бы покойником; да и Макс, рано или поздно — тоже. В этом он был уверен. Арм не хотел участвовать в этой грязной истории, не хотел предавать своего собственного друга. Грек не угрожал, нет, он этого не делал. Но дал однозначно понять, что произойдет, если он, Феликс, заартачится — он все-таки женат на красивой женщине, любящей роскошь, нуждается в ней, у него есть дочь, она еще учится в школе; он, Феликс, не хотел бы, наверное, напрасно подвергать ее опасности? Нет, нет, поспешил он заверить его, что не хотел бы. Макс или он — таков выбор; он должен пожертвовать Максом. Арма охватило острое желание напиться, все забыть, но он не смог. Сегодня вечером прием, там он увидит Макса. И должен вести себя так, будто все в порядке. Ему стало дурно. Он с трудом подавил тошноту. Все надо сделать в воскресенье. Макса в Базеле не будет. Арм должен заманить в квартиру к Максу Софи, зачем? Почему? Ему не сказали, но можно, конечно, догадаться. Так или иначе, Софи, как ему удалось выяснить, для Макса была известной проституткой, девушкой, которую можно вызвать по телефону. Бартелос уже пытался подсунуть Максу эту девицу, но его друг оказался не только принципиальным, но и морально безупречным человеком. Так или иначе, но он заботился о своей репутации блюстителя добродетели. Он сразу почувствовал подвох и попросил Феликса навести справки о Софи, что Феликс с удовольствием и сделал. И вот теперь он должен заманить Софи в квартиру Макса и вдобавок — еще и Майера. Все это дурно пахло, и от сознания этого заныло в желудке. Его задача — открыть квартиру Макса и убедиться, что Софи там осталась. Почему, ну почему это не мог сделать кто-нибудь другой? Ни под каким видом Арм не собирался ждать появления Майера. Своей шкурой он еще дорожил. Майера он должен вызвать на квартиру Макса ложным звонком, якобы у него, Феликса, есть договоренность с Хофманном о встрече на этой квартире. Как Майер узнает об этой встрече в воскресенье с Хофманном, Арм смутно себе представлял. Но грек на этот вопрос только рассмеялся и заверил, что это не его забота. Майер узнает. А он, Феликс, должен только хорошо сыграть свою роль — заманить Майера и присмотреть за Софи. Все остальное уладится само собой. Дело вырисовывалось очень сложным, и неизвестно, чья возьмет. Арм надеялся, что с Хофманном все должно получиться и тот не заметит приготовленной для него ловушки. Он громко застонал. Ах, как бы он хотел, чтобы сейчас уже был понедельник и все было бы уже позади. Он взглянул на часы. Пора идти. Только бы Макс сегодня ничего не почувствовал. Напиться бы! Пусть бы жена посмотрела, каким он заявится домой. Завтра встреча с Хофманном в банке — это первая ловушка. Только бы все прошло гладко, как уверял грек. Тяжело вздохнув, он покинул бюро.

* * *

Солнце било прямо в глаза, когда, задрав голову, Винсент разглядывал это необычное, весьма внушительное здание. Ему бы никогда не пришло в голову ехать в Дорнах, но Жанетт непременно хотела показать ему «Гетеанум», Всемирный центр антропософии. И вот он стоял перед огромной, впечатляющей бетонной конструкцией, созданной по проекту Рудольфа Штайнера, основателя антропософского общества. Сооружение произвело на него громадное впечатление. Идеи и основные положения антропософии, изложенные Жанетт по дороге в Дорнах и потом еще более разжеванные у ее дорнаховских друзей его почему-то не впечатлили. Более того, он заволновался, даже спросил у нее — не является ли она антропософисткой, но Жанетт ушла от ответа: нет, не совсем, но сами идеи ей импонируют и кажутся превосходными. Они побывали в гостях у ее знакомого, учившегося здесь на курсах эвритмии. Винсент ее восторга от антропософии не разделил, закралось подозрение, что это каким-то образом может повлиять на их отношения, вобьет в них клин. Но она рассмеялась и нежно его успокоила, пообещав все объяснить ему поподробнее, после этого, она уверена, он поймет и проникнется. Винсент, однако, сильно в этом сомневался. И все же он был рад, что они сюда приехали. Это монументальное строение поразило его своим размахом, простотой форм и ясностью линий. Когда он любовался зданием, сзади подошел человек и заговорил по-немецки. Винсент обернулся и, к своему удивлению, обнаружил, что это священник. Винсент сказал, что он не совсем свободно владеет немецким, на что тот рассмеялся и сказал, что нет проблем, они могут беседовать на французском. Они представились друг другу — священника звали отец Стефан, он из ордена францисканцев.

— Что делает католический священник в Дорнахе?

— А вы антропософ?

— Нет. Я здесь в гостях. То есть, моя знакомая привезла меня сюда, чтобы все это показать мне.

— Видите ли, я тоже любопытствующий. Учение Рудольфа Штайнера кажется мне чрезмерно интересным. Мне пришлось по роду своей деятельности столкнуться с несколькими антропософами, и я обязал сам себя побывать здесь, благо я уж попал в Европу.

— А вы откуда, святой отец?

— Я немец, но работаю в миссии нашего ордена в Южной Америке. Вы бывали в Перу?

— Нет. Я вообще не бывал в Южной Америке. Я ирландец, живу в Лондоне. Один раз был в США — Нью-Йорк, Вашингтон. Обычно я дальше Европы не вылезаю.

Оба почему-то рассмеялись. Винсенту патер показался симпатичным и, кажется, это чувство было взаимным.

— Я сейчас в гостях у друзей в Базеле, отпуск, знаете ли. А вы в Европе по службе или у вас тоже бывает что-то вроде отпуска?

Отец Стефан рассмеялся.

— Нет, отпусков у нас не бывает. Я приехал с отчетом в монастырь, от которого послан. А сюда заехал навестить своего бывшего помощника в миссии. Пойдемте, посмотрим дом изнутри. Может быть, успеем в первую группу экскурсантов?

Он посмотрел на часы.

— Без пяти десять. Нам повезло — экскурсия как раз в десять.

Экскурсия Винсенту очень понравилась, хотя он не был уверен, что понял все из поведанного экскурсоводом. Не удалось и всласть побеседовать с отцом Стефаном, потому что они договорились встретиться с Жанетт в двенадцать, чтобы возвратиться в Базель. Отец Стефан рассказал ему о своей работе в Перу, о трудностях и жалких условиях, в каких ему приходится нести Слово Божие. Винсент был потрясен его необычайной силой веры и глубокой любви к людям. Он со всеми его заботами и проблемами показался сам себе вдруг таким мелким и ничтожным. Он восхищался энергией, исходящей от отца Стефана и с большим сожалением с ним расстался.

Так что время ожидания для него пролетело совсем незаметно, он ощущал радостный подъем, и эта радость еще более усилилась, когда он встретился с Жанетт. С большой экспрессией она рассказала ему о встрече со своим знакомым и обо всем том, что узнала об эвритмии.

По дороге в Базель он решился и начал осторожно делиться с ней своими планами о дальнейшей трудовой деятельности, что хочет оставить работу в страховой компании и надеется получить место преподавателя в Дублинском университете. Жанетт здраво оценила его идею и поддержала ее. Он воодушевился ее участливостью и решил, что это хороший знак. Так что в ближайшее время, как только представится случай, решительный разговор должен состояться. Но не сейчас, нет, нельзя делать это наспех, он боялся разрушить установившуюся непринужденную обстановку.

* * *

Хофманну пришлось немного подождать на Марктплатц перед филиалом Швейцарского банковского союза — Арм опоздал на 10 минут. Но вот он появился. Он выглядел весьма помятым, невыспавшимся, виновато улыбался. После рукопожатия и обычных приветствий, они вошли в банк. Служащий проводил их в подвал, к абонентным сейфам. Как только они скрылись в дверях банка, от небольшого табачного киоска отделилась фигура. Высокий мужчина внимательно посмотрел им вслед, снял и протер свои очки в золотой оправе, помедлил и затем опять отступил в тень. Уходить он явно не собирался.

В зале с сейфами было прохладно. Служитель оставил их одних перед сейфом №625, и они открыли его своими ключами. В ящике лежала небольшая черная металлическая кассета. Хофманн взял ее и подошел к маленькому столику в центре зала. Здесь он вскрыл кассету. Внутри обнаружилась баночка размером с табакерку. Он открыл ее и посмотрел свернутую в рулончик микропленку. Все было в порядке. Он повернулся к адвокату, как бы приглашая его убедиться в этом. Но тот не обращал на него никакого внимания. Погруженный в свои мысли, он смотрел куда-то вниз. Хофманн медленно повернулся опять к столу. Он сунул правую руку в карман брюк, достал скомканный носовой платок и вытер лоб. Арм поднял глаза. Хофманн почувствовал его взгляд. Он взял баночку левой рукой, завернул крышку и положил на стол. Потом левой же рукой взял носовой платок, положенный перед тем на стол рядом с баночкой, и сунул его в карман брюк. Когда Арм подошел к Хофманну, то увидел, что тот уже закрыл кассету. Правой рукой Хофманн взял баночку. Арм смотрел на него недоуменно. Хофманн вернулся к сейфу, положил кассету в сейф, и они своими ключами закрыли его. При этом баночку с пленкой Хофманн продолжал держать в правой руке. Арм все время поглядывал на нее, чтобы удостовериться, что она не исчезла. Закрыв сейф, Хофманн протянул Арму свой ключ.

— Возьмите, пожалуйста, он мне больше не нужен. Эта баночка, вынутая из кассеты, и есть часть товара для вашего клиента. В знак моей доброй воли я готов вручить ее вам в качестве аванса.

Арм растерянно смотрел на Хофманна.

— Это все? А ключ? Разве его не было в кассете?

Хофманн был уверен, что удивление Арма наигранно. Он должен был знать, что находится в кассете. Но он готов был подыграть, чтобы получить дополнительную информацию об Арме и его клиенте.

— Нет. Остальная часть товара находится в надежном месте, известном только мне. Я готов передать вашему клиенту остальную часть товара в обмен на сумму, обговоренную нами ранее, через две недели, в среду, 17 октября, в Баден-Бадене, но только ему лично. Если ваш клиент согласен, я сообщу позднее точное место встречи. Если у вас найдется время, то я мог бы зайти к вам в бюро, скажем, послезавтра, то есть в субботу, около полудня?

Адвокат на секунду оценивающе смотрел на Хофманна, потом кивнул в знак согласия.

— Хорошо. Я думаю, проблем не будет, господин профессор. Но лучше, чтобы вас там лишний раз не видели. Вот моя визитная карточка, телефон там указан. До субботы я свяжусь с клиентом и сообщу вам его ответ. Это прямой телефон, он не связан с приемной и не прослушивается, можете говорить, не опасаясь.

Хофманн улыбнулся.

— Очень хорошо. Послезавтра созвонимся.

С этими словами он передал Арму баночку с микропленкой. Адвокат понятливо ухмыльнулся и открыл ее. С умным видом он повертел в руках микропленку, воткнул ее назад в баночку и спрятал в небольшой портфель, принесенный с собой.

Оба вышли из зала абонированных сейфов, пересекли операционный зал и, наконец, оказались на улице. Здесь они обменялись рукопожатиями, но в тот момент, когда Хофманн повернулся было уходить, Арм ухватил его за рукав и горячо зашептал почти в самое ухо.

— У меня к вам большая личная просьба. Приходите в воскресенье, в 22 часа по этому адресу. Это очень важно — для меня и для вас.

С этими словами он сунул Хофманну в руку записку, заговорщицки подмигнул и быстро ретировался. Хофманн удивленно смотрел ему вслед. Потом развернул записку — «Мюленберг, 13». Он положил записку в карман и чуть напрягся, вспоминая, откуда он знает этот адрес. Точно, вспомнил! Именно этот адрес был на письме федерального советника, адресованном адвокату, в том письме из корзины секретарши Арма. Странно. Что Арму от него нужно? Но Арм, вроде бы, не похож на человека, желающего и способного устроить ему такую ловушку. Выглядел он очень возбужденным и нервным. Может быть, речь идет о жизни Арма? Надо ли идти? Подождем, что скажет Арм по телефону в субботу. Возможно, к воскресенью ситуация резко изменится. Хофманн решил выждать. К воскресенью же, он, возможно, получит информацию из Москвы и лучше разберется в соотношении сил.

Погруженный в свои мысли, Хофманн стоял перед банком. И не заметил, что все это время за ним кто-то наблюдает из-за маленького табачного киоска. «Хвост» направился за ним и тогда, когда Хофманн не спеша побрел по Гербергассе в направлении Барфюссерплатц. В эту сторону Хофманн пошел потому, что решил осмотреть «Фонтан Тингвелли», названный так по имени создавшего его художника — базельского скульптора Тингвелли. Фонтан стоил осмотра — уже на подходе к нему Хофманна заинтересовало многообразие зеркал. Движущиеся колеса, лопатки, шланги, меняющиеся механические конструкции — скульптуры — завораживали. Все двигалось, все текло. Ни начала, ни конца — вечный, хлопотливый круговорот. Хофманн присел на скамью полюбоваться неутомимым движением воды. Фонтан подействовал на него успокаивающе и даже приободрил его. Он спокойно смотрел в будущее, знал, что в нем будет все, что угодно, но только не покой. Возможно, он не был бы так уж спокоен, если бы заметил идущий за ним «хвост». И еще одного человека, не замеченного обоими и следующего за ним.

Хофманн принял душ и переоделся к ужину. Правда, он считал все это буржуазными штучками, выкрутасами, но все же не мог избежать искушения выступать время от времени в этой роли. Поужинать он решил в гостиничном ресторане. Надел темный двубортный костюм — в нем, полагал он, не скрывая определенной доли тщеславия, он выглядел весьма элегантно. Но на этот раз он не стал спускаться по лестнице, а поехал лифтом. Он уже вошел в ресторан, метрдотель повел его к столу, как вдруг он обнаружил, что после душа забыл надеть наручные часы. Знаком показав метрдотелю, что должен забрать кое-что в номере, он повернул назад и направился к лифту. Но лифт был занят, а ждать не хотелось. Он решил подняться по лестнице. Без часов он чувствовал себя как-то неуютно, даже такой пустяк, как ужин в гостинице, не мог состояться без наручных часов. Вестибюль вымер — по дороге ему не попалось ни души. Он отпер дверь и зашел в номер. Странно — он оставил зажженным свет, увы становится рассеянным. Но по дороге к ванной его вдруг охватило резкое чувство тревоги. И когда он понял, что за спиной человек, мелькнула какая-то неуловимая тень, было уже поздно. Чем-то тупым его трахнули по голове, и он упал без сознания.

Птицы — банк — фонтан Тингвелли — сейф — микропленка — адвокат — его глаза — его страх — ужин — ужин — а потом… Потом сон — сон? Нет, но это было не вчера, он же еще не спал. Но он лежал. Что случилось? Он шевельнул рукой, осторожно открыл глаза — сознание медленно возвращалось к нему. Вначале все было расплывчато, но затем из мути выплыли контуры его номера — он лежал на полу. Его оглушили ударом. И вдруг он все вспомнил. С трудом пошевелившись, он попытался встать — получилось. Дополз до кресла, подтянулся, сел. Осторожно ощупал голову. Вот она, шишка. Точно, его ударили по голове, когда он вошел в номер. Как же это? Да, видно действительно он староват для нынешней работы. Хофманн потряс головой. Такого раньше с ним не случалось. А тут за один год два грубых прокола. Первый в Лондоне — его подловил Мартоковский, второй — сейчас. Дурень, зажженный свет — это яркий сигнал тревоги. Будем надеяться, что все обойдется. Но что же, черт побери, искали непрошеные гости? И кто это, собственно говоря, мог быть? Майер? Конечно, это он, этот чертов Майер. Что он искал? Достав из кармана платок, он вытер им лоб и ухмыльнулся — хорошо, что по возвращении в отель он запер в сейф микропленку, ту самую, замененную в банке на ненужную копию. Он никогда не отдал бы посреднику даже часть товара. Значит, речь могла идти только о записке Арма. Хофманн встал, утвердился в вертикальном положении и пошел в спальню. Боже милостивый, как она выглядит! Все перевернуто вверх дном. А сверху, на кровати лежат его брюки и пиджак. Хофманн обшарил карманы — записка исчезла. Сколько времени он пробыл без сознания? Скорее всего, недолго. По возможности быстро он выскочил из номера, почти помчался по лестнице и выбежал на улицу. В дверях он столкнулся с молодой женщиной, извинился на ходу и огляделся. И успел заметить синий «Ягуар», перестраивающийся в транспортном потоке и удаляющийся от гостиницы. Хофманн вдруг почувствовал резкую головную боль и прислонился к стене. Женский голос поинтересовался его самочувствием. Он открыл глаза — та самая женщина, с ней он только что столкнулся. Хофманн улыбнулся, поблагодарил ее за заботу и вернулся назад, в гостиницу. По дороге в ресторан он решил — надо выпить водки, чтобы унять головную боль. Когда-то это помогало. Сев за столик, он почувствовал себя много лучше. Но молодая женщина не шла у него из головы. Где-то он раньше ее видел, но где? Такую яркую женщину с большими зелеными глазами и огненно-рыжей прической забыть трудно, подумал он. Но что-то ничего не приходило в голову. Когда принесли водку, Хофманн отогнал все мысли и решил — сначала надо подлечиться. Кстати, почему так странно смотрит на него официант? Что-нибудь с его прической? Ах, да, Боже мой! Он улыбнулся, кивнул официанту, поднял руки к голове и ловким движением поправил парик. Официант улыбнулся ему в ответ. Теперь все снова было в порядке.

* * *

Откинувшись в кресле, Винсент подставил улыбающееся лицо нежащим лучам заходящего солнца. У Жанетт была важная встреча с каким-то киношником, поэтому они с Робертом отправились в кафе «К черту». Вечером они собирались все вместе сходить в кино, а затем куда-нибудь потанцевать. Это могло стать отличным завершением такого чудесного дня. В эту пятницу Жанетт смогла наконец вволю выспаться, с утра у нее не было никаких дел, поэтому Винсент, не производя особого шума, встал и сходил за бутербродами для завтрака. Он всегда просыпался очень рано. Вспомнить, так, пожалуй, он ни разу не валялся дольше семи утра; вставал он в шесть и в рабочие дни, и в воскресенье. Эта привычка выработалась у него еще в колледже. Она сберегла ему массу времени для учебы, что, не в последнюю очередь, отражалось на экзаменационных оценках. Сегодня он проснулся в превосходном настроении. Вчера, забыв о всяких делах и не замечая вопросительного взгляда Роберта, он остался после ужина у Жанетт. И дело было не только в том, что он страстно желал Жанетт, хотя это тоже что-то значило. Он уже давно, очень давно вновь хотел испытать это чувство свободы, радости, счастья и довольства, когда после их близости, прильнув к ней, он погружался в сладкий сон. Так он и проснулся в ее объятиях. Отстранившись, он любовался ее спокойным, спящим лицом, разметавшимися волосами, всем ее прекрасным и ладным телом. И это видение сопровождало его, когда он шел по еще сонным улицам города. После завтрака они прогулялись по эразмовскому маршруту, потом через рыночную площадь Рейншпрунг, мимо университета, Белого и Голубого дома, по Августинергассе добрались до городского собора. Потом был отличный бифштекс с салатом в «Курраско» у Среднего моста через Рейн. После обеда он с почтительным изумлением рассматривал Леллекениг — отчеканенную из листовой меди маску с глазами навыкате, высунувшую язвительно искривленный язык в направлении Малого Базеля. Жанетт объяснила, что это всего лишь копия, подлинник находится в Историческом музее. И вот он сидел вместе с Робертом за чашкой кофе с молоком и наслаждался еще теплыми лучами солнца. Здесь у них была назначена встреча с Пьером и Клаудией, они должны были прийти с минуты на минуту. Вчетвером они собирались слегка перекусить, а потом все вместе отправиться к кинотеатру, где их должна была ждать Жанетт.

Роберт смахнул с губ крошки от пирожного и вопросительно глянул на Винсента.

— Еще кофе?

Винсент кивнул, и Роберт принес еще две чашки. Отхлебнув, он покачал головой.

— Не нравится мне эта история с твоим братом. Ты думаешь, он не скоро сможет забыть смерть Марджи?

— Не знаю. Надеюсь, он возьмет себя в руки. Трудно сказать… Когда я уезжал, он был какой-то странный, не такой, как всегда. Если бы я не знал его так хорошо, а он ведь железный человек, я бы подумал, что он сломался совсем. Все это с ним как-то не вяжется. Беспокоюсь я за него. Он настаивал, чтобы я ехал. Я не мог понять — зачем. Он сказал, что ему может понадобиться моя помощь. Но все намеками, вокруг да около. Странно как-то, непохоже на него. В последний вечер перед отъездом я хотел пригласить его на ужин. Мы до этого с ним пару раз заходили в один греческий ресторанчик, там отличная кухня, Эдварду там понравилось. Ну вот, я и говорю, пойдем, посидим у грека. А он вдруг остолбенел, побледнел, как полотно. Я таким его еще не видел. Потом, вроде, как отошел. Сказал, что не расположен сегодня к этим блюдам, и мы пошли в итальянский ресторан. Там он неожиданно стал расспрашивать меня о Клаудии — осторожно, между прочим. Но я‑то знаю его не первый день, сразу понял, куда он клонит. Я тогда прямо спросил: что это он меня так пытает? Он вымученно улыбнулся и сказал, да так, ничего, но если она вдруг встретится мне в Базеле, то не смог бы я немного понаблюдать за ней, а зачем я так и не понял. Может быть, о вашем брате печется?

Шутка вышла явно натянутой, и Винсент резко оборвал свой смех, заметив окаменевшее лицо Роберта.

— Извини, я не хотел тебя обидеть.

Роберт покачал головой.

— Да нет, ничего, просто странно, я ведь тоже хотел спросить тебя примерно о том же. Да, совпадение! Одним словом, я хотел спросить: что ты о ней думаешь, что она за человек?

— Ну, ты-то знаешь ее лучше, чем я.

— Не скажи. Мне кажется, и слепой заметит, что брат втюрился в нее по уши… а она…

— …не вполне разделяет его чувства, — перебил его Винсент. — Да, я тоже это заметил. И еще — мне кажется, она положила глаз на тебя.

На лице Роберта застыла смущенная улыбка.

— Это старая история. Я ей прямо сказал, что у нас с ней ничего не получится. Уж и не знаю, проглотила она эту пилюлю или нет. Я перед Пьером в идиотском положении. Но это еще не все. Вчера вечером Пьер изливал мне душу. Жаловался, что почти совсем не видит ее, что она все время в разъездах, а когда он прямо ее спрашивает, чем она занимается, то слышит, что раскапывает эту химическую аферу. Вчера, якобы, ей пришлось весь день проторчать в «Сиба-Гейги». Но именно вчера я, совершенно случайно, видел ее два раза в городе, издалека, правда, но это была она, я уверен. Я как раз хотел просить тебя тоже присмотреться к ней, не встречается ли она с кем-нибудь, и все такое? Да, ты в отпуске, и у тебя, конечно, найдется занятие получше, чем целый день ходить за ней по пятам, но если вдруг ты ее встретишь в городе, посмотри, куда она идет, если тебе не трудно, а? Ты ведь не сердишься на мою просьбу?

— Ничуть, постараюсь сделать, что смогу. Завтра утром Жанетт все равно не будет в Базеле, я так и так собирался прошвырнуться по городу. Может, мне Клаудиа и встретится. А ты что и вправду думаешь, что у нее кто-то есть? Эдварду это вряд ли будет интересно узнать…

Оба замолчали в задумчивости, потягивая кофе. Доминик подошел к столу, перекинулся парой слов с Винсентом. Они вспомнили старые времена и нашли, что Андреасплатц отлично отреставрирована. Старинные островерхие бюргерские дома вновь предстали в первозданном блеске, не потеряв свою солидность и благородство форм. Едва Доминик ушел, появились Пьер и Клаудиа, под руку подошли к столику. Пьеру очень хотелось посмотреть фильм «Парк Горького», и все дружно поддержали эту идею. От кофе Пьер и Клаудиа отказались, так что вся компания тут же отправилась в путь. До начала сеанса еще было время пройтись по городу, да и перекусить не мешало бы.

Когда они свернули с Андреасплатц на Шнайдергассе, Клаудиа вдруг заявила, что ей приспичило по нужде и еще надо позвонить кое-кому. Все стали ее уговаривать, что можно проделать все это в ресторане, но она сказала, что лучше заскочит в квартиру Роберта, он ведь тут рядом, прямо за углом живет? Роберт дал ей свой ключ, и она быстро ушла. Винсенту он тут же сказал — но это чистое совпадение, — что к вечеру похолодает, и Винсенту неплохо бы взять свое пальто из квартиры Роберта. И при этом многозначительно глянул на него. Винсент, правда, не обратив на это внимания, тоже ушел. Он быстро зашагал вверх по Имбергессляйн. У него был свой ключ, поэтому он вошел без звонка. Кроме того, ему не хотелось тревожить Клаудиу, если она в туалете. Он снял пальто с вешалки и подумал, что следовало, пожалуй, дать ей знать о своем присутствии, как вдруг услышал, что она тихим и отчетливым голосом говорит с кем-то по телефону. Он уже собрался потихоньку выскользнуть из квартиры, но ее слова заставили его остановиться. Он застыл и стал вслушиваться. Клаудиа говорила по-английски.

— …это все. Я не знаю, что он делал там, наверху, скорее всего, столкнулся нос к носу с Хофманном. Да, нормально, в воскресенье, в 10 вечера, нет вопросов. Мюленберг, 13, адрес я знаю. Можно взять лодку. А от кого я получу… Ну, ладно, завтра вечером. Этот человек не создаст вам больше никаких проблем.

Она засмеялась резким, неприятным смехом и положила трубку. И вот тут-то Винсент вышмыгнул потихоньку из квартиры. Когда он присоединился к Пьеру с Робертом, Пьер очень удивился, что он вернулся один, без Клаудии. Винсент сказал, что она была в туалете и он не хотел ей мешать. Пьера это объяснение, кажется, удовлетворило. Вскоре показалась и Клаудиа, и тема была забыта. Винсент старался не думать о подслушанном разговоре, вести себя как ни в чем не бывало. Но время от времени бросал на Клаудиу косые взоры. Она сказала: «В воскресенье». Ну что же, день, чтобы на досуге поразмышлять и выработать план действий.

* * *

Телефонистке на телефонной станции долго не удавалось соединиться с номером в Москве, написанным на листочке невысоким широкоплечим блондином. Прошло довольно много времени, прежде чем ей удалось-таки пробиться. Она тут же перевела разговор в кабину, где уже дожидался заказчик. В трубке что-то шуршало, потрескивало, но Александру Кузнелькову хорошо было слышно собеседника. На всякий случай, он все же старался говорить медленно и четко.

— Городин и Хаматаян следят за ним круглые сутки. Все пока без изменений, товарищ генерал. Нет, он еще не выходил на контакт с Курагиным. Да, разумеется, товарищ генерал, только наблюдение, как приказано. На этот раз он не сорвется! Да, я дам о себе знать, как договорились.

Не попрощавшись, он повесил трубку, оплатил разговор и вышел на улицу. Он был полон решимости отомстить за своего товарища Мартоковского, но время для этого еще не пришло.

* * *

Всю субботу Винсент никак не мог прийти в себя. Еще вечером, в кино, он не мог сосредоточиться на фильме. И хотя ему нравился исполнитель главной роли Уильям Харт еще по фильму «Измененное состояние», где он его первый раз увидел, мысли его были далеко. Телефонный разговор в квартире Роберта, подслушанный им случайно, будоражил его и не выходил из головы. И как бы он ни пытался найти объяснение, было ясно — дело здесь вовсе не в любовнике, как думал Роберт, да и Пьер, пожалуй. Она, должно быть, впуталась в какую-то темную историю, наверняка связанную со шпионажем, потому что как иначе можно объяснить интерес брата к этой женщине? Ее голос, ее смех, прозвучали так резко, так жестоко, что при одном воспоминании у него пробегали мурашки по спине. Он долго и бесцельно слонялся по улицам и не встретил ее нигде. Да и вряд ли он ее мог встретить, разве что случайно. На всякий случай он решил последить за ней в воскресенье вечером, надо же все окончательно выяснить. Те немногие ее слова, услышанные по телефону, подстегивали его воображение, но ведь это все только догадки. Потом он сразу свяжется с Эдвардом. При встрече вечером с Жанетт, она, конечно, заметила его рассеянность, но промолчала.

Устроились за столиком ресторана «Гифтхютли» на Шнайдергассе. Кухня здесь была прекрасная. Они заказали еще бутылочку «Фандана» — это вино Винсент предпочитал всем другим. Жанетт отпила из бокала, наклонилась к Винсенту через столик и посмотрела ему прямо в глаза.

— Что с тобой происходит? Ты весь день какой-то странный.

Ему не хотелось сразу ей все говорить, но в то же время едва ли стоило и дальше оттягивать тот важный разговор, из-за которого он и приехал сюда. Сердце его гулко забухало, но потом он пересилил себя и взглянул на нее.

— Не знаю даже, как начать. Я… я давно хотел поговорить с тобой, но боялся. Боялся, как мальчишка.

Он вымученно улыбнулся. Она спокойно смотрела на него своими бездонными глазами.

— Позавчера, когда мы возвращались из Дорнаха, я тебе рассказал о своих планах. Что я собираюсь уйти из страховой компании, податься в Дублин и, если получится, устроиться в университет.

Он судорожно глотнул воздух. В горле застрял ком.

— Но все эти планы… ну, в общем, они имеют смысл только если, если… ты меня любишь…

— Но ты же знаешь. Ты же знаешь — я тебя люблю.

— Ты могла бы уехать со мной, чтобы мы жили вместе, всегда. Я хочу жениться на тебе, Жанетт!

Наконец-то он сказал ей все, гора свалилась с его плеч. Она ответила не сразу, но не отвела взгляд, продолжала смотреть на него пристально, словно стремилась заглянуть ему в душу, до самой глубины. Говорить она начала тихо, лицо стало серьезным.

— Мне было интересно, когда ты наберешься храбрости спросить меня об этом! Я давно ждала этого разговора. Я знала — в один прекрасный день ты спросишь. Но как же ты можешь жениться на мне, ты же женат.

Он ответил мгновенно.

— Я немедленно разведусь. Как только вернусь в Лондон, тут же иду к моему адвокату и подам на развод.

Она усмехнулась.

— Я люблю тебя, Винсент, и тебе это известно. Но я ведь тебя немного знаю. — Она сделала паузу. — Ты еще не разведен. О своей семейной жизни ты мне рассказал еще несколько лет назад, говорил, что хочешь развестись с женой, потому что жизнь с Патрицией для тебя сплошная мука. Но ведь ты так и не развелся. Подожди, не говори пока ничего, дай мне досказать. Я часто думала о том, что я тебе отвечу, когда ты задашь этот вопрос. С тех пор, как мы знакомы с тобой, ты уже много раз говорил мне, что недоволен своей работой и своей семейной жизнью. Но никогда ничего не делал. Я люблю тебя, но знаю, ты слабый человек. У тебя всегда много планов, целая куча, но ни один из них ты так и не реализовал. Пожалуйста, пойми меня, я верю, что ты меня любишь, что хочешь сделать так, как говоришь. Так сделай же хоть что-нибудь. Я люблю тебя, тебя одного, никого больше у меня нет. Но я не могу жить с тобой вместе, пока ты сам не устроишь в своей жизни все, как надо. Я не могу стать женой человека, не умеющего распорядиться своей судьбой. Сначала разберись сам со своими мыслями и планами, и только тогда я приду к тебе. Докажи, что все твои планы — не просто игра настроения, не просто потому, что нам хорошо вдвоем и мы счастливы. Я буду ждать тебя. Я люблю тебя.

Внезапно по ее щеке покатилась слеза. Винсент нежно стер ее. Поначалу слова ее привели его в смятение, но он понимал, что, в сущности, она права. Ему самому достаточно было услышать от нее, что она любит его и будет ждать. Он еще докажет не только ей, но, прежде всего, самому себе, что у него хватит характера изменить свою жизнь. Он взял ее руку и поцеловал ее. Они молча пили вино, глядя друг другу в глаза, и сердца их полнились надеждой, ожиданием и любовью.

* * *

Телефон резко зазвонил. Хофманн ждал этого звонка целый день. В трубке послышался прерывистый, нервный голос адвоката.

— Извините, что так поздно звоню, господин профессор. Очень сожалею, что не смог позвонить вчера. Секретарша мне сказала, что вы здесь, ждете. Я собирался позвонить вам вчера, но пришлось срочно ехать в Берн, я просто не успел. Очень рад, что сразу вас застал. Я переговорил с моим клиентом, он принимает ваши условия. Хотел бы заметить, если позволите, я очень рад, что все сложилось так удачно. А я, раз уж я свою задачу выполнил, хочу пожелать вам успешно довести это дело до конца. Ах, да, чуть не забыл: не могли бы вы мне оказать частную услугу? Прошу вас, зайдите сегодня вечером в 22.30 по адресу Мюленберг, дом №13. Позвоните снизу к доктору Бургеру. Хорошо? Ну, отлично, тогда разрешите с вами попрощаться. До вечера, господин профессор.

Хофманн пробормотал какую-то обычную, принятую в таких случаях вежливую формулировку и положил трубку. Затем глянул на часы: 16.07. Подошел к окну и закурил сигарету. Как странно, высокопарно и неестественно говорил этот доктор Арм, будто роль играл. Ну, телефон, конечно, прослушивается. А иначе зачем Арму было вести себя так, словно он, Хофманн, не получал записки и не знал время встречи. А сейчас время встречи изменено. Арм явно отдавал себе отчет в том, что его подслушивают. Но кто? Может, он хотел заманить в ловушку того, кто подслушивал? Или пытался подстроить Хофманну встречу с этим человеком? А может быть, наоборот, пытался таким образом, придя раньше, избавить его от этой встречи? Вообще-то Хофманн не собирался идти туда, но после нападения этого треклятого Майера ему было просто любопытно. А теперь этот загадочный звонок. Он придет на Мюленберг, 13, ровно в 22.30, но соблюдая все предосторожности. Надо будет внимательно обследовать окрестности. Времени еще достаточно, даже с запасом. Он решил пройтись по городу, двигаясь по направлению к зоопарку. Если зоопарк еще открыт, он зайдет проведать своего любимого зверька, сумчатого вомбата. Вспомнив этого пугливого, симпатичного зверька, он улыбнулся. В сущности, ему, как и вомбату, ничего не нужно в жизни, только мир, тишина и покой. Но даже у самого беззлобного существа не будет покоя, если у него появятся дерзкие, недобрые соседи. Неплохо, подумал он, что эта мысль пришла ему в голову здесь, в Швейцарии, на родине Вильгельма Телля.

* * *

Впуская ее в дом, он выглянул наружу, бросил быстрый взгляд по сторонам, чтобы убедиться, что с улицы за ним и Софи никто не наблюдает. Но на Мюленберг было пустынно и тихо, все уже дремало. Несколько фонарей тускло освещали узкий переулок, спускавшийся с Санкт-Альбана наискосок к Рейну. Дом №13 был невелик, но отличался благородством форм, как, впрочем, и другие дома в этом фешенебельном пригороде, где с давних пор селились богачи, «сливки общества» Базеля.

Феликс Арм провел Софи мимо мраморной лестницы, ведущей на второй этаж, через обшитую ореховыми панелями прихожую, в просторную гостиную, с большим вкусом украшенную предметами античного искусства. Сквозь широкое во всю стену окно угадывались деревья сада, а за ними отражались в неспешных водах Рейна огни Малого Базеля. Арм украдкой посмотрел на свои часы, тайно умоляя Господа Бога, чтобы Хофманн пришел в 22 часа, за полчаса до того, как заявится этот мерзавец Майер. Может быть, ему удастся оглушить чем-нибудь Хофманна, а там Майер пусть расправляется с ним сам. Но Софи, что делать с Софи — тоже шмякнуть чем-нибудь, раздеть и отнести в спальню, как намекал, да, да, очень туманно намекал грек? Тут ровный, бесстрастный голос девушки прервал ход его мыслей.

— Куда же запропастился твой дружок Макс? Скоро уже десять, а ведь ты мне обещал, что в десять у вас тут намечается шикарная вечеринка.

— Он вот-вот придет, с минуты на минуту! Раздевайся пока, то есть я хотел сказать — располагайся, как тебе удобно. Может, хочешь выпить чего-нибудь или принять ванну?

Она холодно оглядела его сверху донизу.

— Чего ты так дергаешься? Это тебе не мешало бы пропустить рюмашку.

— Да, да, отличная идея. Ну, садись же.

Он неопределенно махнул в направлении кресел и диванов и повернулся к бару. В квартире своего друга Макса он ориентировался хорошо, поэтому знал, где хранятся благородные напитки. Открыв зеркальные створки бара, он достал бутылку джина. В зеркале он видел, как Софи села спиной к нему на маленький, обтянутый белой кожей пуф, стоявший у окна с видом на Рейн. Почти бессознательно, инстинктивно он схватил бутылку и ринулся к ней.

Но Софи, как выяснилось, исподволь наблюдала за каждым его движением по отражению в оконном стекле. Опередив Арма, она вскочила, ударом ноги опрокинула пуф, и Арм, не в силах остановиться, налетел на него. Падая, Арм выронил бутылку, и она разбилась вдребезги на паркетном полу. В ярости Софи схватила со стола тяжелую латунную пепельницу и изо всех сил запустила ею в голову Феликса. Пытаясь уклониться, тот наступил на осколки стекла, инстинктивно отдернул ногу и, не удержав равновесия, поскользнулся на мокром полу. Падая, он ударился локтем о мраморную колонку с цветочной вазой. Колонка покачнулась, и ваза рухнула прямо на голову Феликса. И тут он отключился. Ярость Софи моментально улетучилась.

Вид лежащего на полу в крови и без сознания Феликса заставил Софи действовать быстро и хладнокровно. Она подошла и наклонилась к нему, чтобы решить, чем она может ему помочь. Она так увлеклась этим, что почти не ощутила мощный удар, обрушившийся на ее голову, — без сознания она рухнула на лежащего Арма.

Готтлиб Майер без видимых усилий поднял обмякшее тело Софи и направился с этой ношей по лестнице в спальню Бургеров. Там он бросил ее на широкую двухспальную кровать. Быстро, не теряя ни секунды открыл платяной шкаф и обшарил его. Открыв один из ящиков, достал оттуда мужской галстук, новый, еще в упаковке. Из другого ящика он вытащил маленький пистолет системы «Беретта», проверил, заряжен ли он. Все это он проделывал в перчатках. Он снял пистолет с предохранителя и сунул себе в карман. Потом подошел к кровати, раздел Софи и задушил ее галстуком. Разворошил постель и отправился вниз, на первый этаж. Войдя в гостиную, он обнаружил, что адвокат уже поднялся с пола и, покачиваясь, стоит, прислонившись к бару. При виде Майера он испуганно вздрогнул. Не обращая на него внимания, Майер подошел к окну, открыл дверь на веранду и только тогда обернулся. Арм испуганно наблюдал за ним.

— Где Софи, что вы с ней сделали?

— Ничего. Но вы должны мне кое-что объяснить. Зачем вы пригласили сюда профессора Хофманна? Хотели договориться с ним напрямую? Ну! Говорите же.

Арм замотал головой.

— Вы с ума сошли, Майер. Ко мне это не имеет никакого отношения. Это ловушка для доктора Бургера!

Майер издевательски засмеялся.

— Прекрасно! Значит, вот как вы все распланировали. Я передам шефу, что вы собирались обтяпать свои делишки за нашей спиной. Ему это вряд ли понравится. И к тому же ваша дочь такая очаровашка…

— Негодяй!

Арм выхватил из бара бутылку, намереваясь запустить ее в Майера. Но Майер был наготове. «Беретта» мелькнула у него в руке, и он дважды выстрелил в Арма. Глаза у Арма остекленели, и он замертво повалился на пол. Второй выстрел едва успел утихнуть, как раздался еще один, на сей раз одиночный выстрел. Собственно говоря, слышен был лишь короткий, глухой хлопок — «плоп». Пуля, выпущенная, судя по всему, откуда-то снаружи, попала Майеру в затылок и разорвалась у него в голове. Кровь, мозги, осколки черепа разлетелись по всей комнате. От удара Майера резко кинуло вперед, и его тело со всего размаха рухнуло на паркетный пол. «Беретта» вылетела у него из руки и проскользила по полу прямо к ногам Арма. В маленьком особняке на Мюленберг вновь воцарилась тишина.

* * *

Дежурный полицейского участка нехотя снял телефонную трубку. Глухой, прерывистый голос на другом конце быстро проговорил:

— Срочно приезжайте на Мюленберг, 13. Там стреляли.

— Алло. Кто это говорит?

Но женщина уже повесила трубку. Дежурный немедленно нажал кнопку сигнала тревоги.

Когда доктор Бургер без четверти одиннадцать вошел в свой дом и уже снял пальто и обувь, он с удивлением услышал, как к его дому подъехало несколько машин. Он еще больше удивился, когда услышал нетерпеливые звонки в дверь своего дома. Удивление достигло предела, когда в дверном проеме перед ним предстали сразу несколько полицейских.

— Чем могу быть полезен?

— Люди слышали выстрелы в вашем доме, доктор Бургер.

* * *

Пьер никак не мог заснуть. Он долго ворочался в постели, но назойливые мысли не давали ему покоя. В то утро, когда Роберт пригласил их всех на завтрак, он случайно уловил пару фраз, которыми обменялись Винсент и Роберт. Он как раз проходил мимо кухни, где они жарили тосты. Винсент шепнул Роберту, что хочет сегодня вечером незаметно пойти за Клаудией на Мюленберг, 13, потому что там что-то должно произойти. Пьер не был уверен, что правильно расслышал слова Винсента, но, войдя на кухню, постеснялся его переспросить. Тем более что собеседники сменили тему разговора. Да и сам он, наверное, забыл бы об этом, если бы за столом Клаудиа вдруг не объявила, что ей срочно нужно ехать в Берн, что это связано с ее репортажами и что вернется она только в понедельник. Обрывок случайно услышанного разговора снова всплыл в памяти Пьера. После долгих колебаний он решил отправиться вечером на Мюленберг и посмотреть самому, что там будет происходить. Он никак не мог отделаться от мысли, что ослышался, потому что слова Винсента казались ему лишенными всякого смысла. Ведь Клаудиа сказала, что едет в Берн, а он привык ей верить. Вечером, зачитавшись, он совсем забыл о времени. Глянув наконец на часы, он спохватился, поспешно оделся, выскочил из дома и оказался на Мюленберг поздновато. Лишь около половины одиннадцатого он добрался до дома номер 13. Табличка на воротах гласила, что здесь проживает некий доктор Макс Бургер, федеральный советник. Он вдруг почувствовал себя полным кретином, тем более что улица была совершенно пустынна, вокруг не было ни души. Внезапно ему показалось, что он услышал два выстрела. Да нет, больше похоже на хлопки от шампанского, подумал он, повернулся и собрался уже уходить, как вдруг столкнулся почти лицом к лицу с каким-то мужчиной, остановившимся, судя по всему, у него прямо за спиной. Ему даже показалось знакомым лицо этого человека, но было слишком темно, и он решил, что ошибся. Ругая себя последними словами, он вернулся домой, лег в постель, но никак не мог заснуть. А вдруг это были никакие не пробки, а самые настоящие выстрелы? Он не видел ни Винсента, ни Клаудии, но, может быть, они были в доме? Ладно, придется завтра спросить у Винсента. На душе было очень неспокойно. Винсент, разумеется, быстро внесет ясность. Скорее всего, все это не стоит выеденного яйца. Рассуждая таким образом, он пытался успокоить себя. И длительное время еще ворочался, прежде чем ему удалось заснуть.

* * *

Винсенту в эту ночь тоже было не до сна. Он долго лежал в темноте с открытыми глазами, потом поднялся, прошел на кухню. Достал из холодильника молоко и налил себе стакан. Вернулся в кабинет Роберта, где спал на диване, сел на край, хлебнул молока и в который уже раз попытался восстановить в памяти подробности всех событий второй половины дня и вечера. Сразу после обеда Роберту позвонил Пьер и сказал, что сегодня вечером он не придет, завалится в постель и будет читать. От него же стало известно, что Клаудиа уезжает в Берн. Винсент тут же отправился к дому, где жил Пьер и еще издали заметил, что поспел вовремя — Клаудиа садится в подъехавшее такси. Ему повезло — мимо как раз катило свободное такси, он остановил его и поехал следом за Клаудией. Она вышла у Главного железнодорожного вокзала, забрала из камеры хранения продолговатый чемоданчик, напоминавший футляр для флейты. Потом без видимой цели бродила по городу и зашла наконец в какой-то кинотеатр. Он последовал за ней. Сидя в зале, он почти не смотрел на экран, опасаясь потерять ее из виду. Он уже знал, куда она пойдет в 10 часов, но ему хотелось проследить каждый ее шаг до этого времени. Ожидание было томительным. Она зашла еще в один кинотеатр и с наступлением темноты отправилась на другую сторону Рейна, в Малый Базель. И хотя он страшно проголодался, но не решился войти следом за ней в кафе «Брауэрцунфт». Винсент очень живо представлял, как и что она там ест. Не далее чем вчера, он сам обедал в этом кафе и преотлично помнил, с каким удовольствием поглощал фирменное блюдо «Шпекбретли» — жаркое из шпига, с крутым яйцом, маринованными огурчиками, мюнстерским тминным сыром, маслинами и горчицей. Клаудиа вышла из кафе на Рейнгассе около десяти и по мосту Миттлере Рейнбрюкке вернулась в Большой Базель. Он шел за ней на довольно большом расстоянии и поэтому лишь в последний момент заметил, как она свернула к лодочной станции. Он бросился за ней, но, добежав до конца моста, нигде ее не обнаружил. Скорее всего, он так бы и потерял ее вовсе, если бы на какой-то момент не установилась вдруг полная тишина — ни грохота трамваев, ни шума проезжавших машин. В этот момент он уловил внизу легкий всплеск и осторожно наклонился над парапетом. Это была она. Точнее — в темноте он смог различить лишь очертания ее фигуры. Погрузив свой чемоданчик в лодку, она потихоньку выгребала против течения. Внизу, у причала, стояло еще несколько лодок, и Винсент, следуя примеру Клаудии, тоже «одолжил» одну из них. Он немного подождал, пока она отплывет на достаточное расстояние, чтобы не привлечь ее внимания. Грести против течения было довольно трудно, да к тому же ему приходилось все время оборачиваться, чтобы не прозевать момент, когда она причалит к берегу. И все же, он едва не проскочил то место, где она остановилась. К реке здесь примыкал большой участок, огороженный забором с калиткой. Туда она, видимо, и направилась. Дома он заранее изучил по карте города тот район, где находится Мюленберг, и теперь был почти уверен, что не ошибся, тем более что он только что миновал Мюнстер. Опознать лодку, конечно, было трудно — они все были на одно лицо, но место было то самое, он не сомневался. Винсент нажал кнопку своих электронных часов, циферблат высветил время: без нескольких минут половина одиннадцатого. Осторожно подрулив вплотную к лодке Клаудии, он соскочил на берег, взялся за ручку калитки, и дверь, к его удивлению, легко открылась. За калиткой его взгляду открылся подстриженный газон, слегка поднимавшийся в сторону дома. Свет из окон первого этажа падал на траву. Сначала он не заметил ничего особенного. Но потом его внимание привлекла человеческая фигура, пригнувшаяся за деревом прямо напротив открытой двери веранды. Человек, сидя на корточках, открыл какой-то предмет, похожий на чемоданчик, поднялся во весь рост и двинулся в направлении Винсента, затем внезапно остановился и снова повернулся лицом к дому. В свете окна он узнал в этом человеке Клаудиу. Он бросился назад к калитке, прыгнул в лодку и стал изо всех сил грести вниз по течению. Добравшись до причала, он привязал лодку, поднялся по склону и остановился у кафе «Курраско», разглядывая вывешенное у дверей меню, но при этом ни на секунду не выпуская из поля зрения лодочный причал. Наконец появилась и Клаудиа. Спрыгнув на берег, она прямиком направилась к телефонной будке. Разговор был коротким. Выйдя из будки, она пересекла Айзенгассе и бросилась бежать по переулку Рейншпрунг. Винсента поразила эта странная поспешность, и он побежал следом за ней. Но, к своему большому огорчению, он ее все-таки потерял из виду. И вот теперь он сидел на своей кровати, пил молоко и мучительно размышлял над событиями этой ночи: что же произошло, и как ему к этому относиться? Он был зол на самого себя, считал, что допустил промашку. Ему надо было хоть краем глаза заглянуть в ярко освещенное окно дома на Мюленберг, 13. И еще — нельзя было ни в коем случае убегать от Клаудии. Лучше было подождать, когда она пробежит мимо него, и тогда уже спокойно осмотреться. Но его лодка, она бы выдала его. Нет, он правильно сделал, что уехал. Но что же ему удалось узнать? Ничего! Что она делала у двери на веранду? Заходила ли она в дом? И чего ей вообще там надо было? Винсент поставил пустой стакан на письменный стол Роберта, снова улегся на кровать и уставился в потолок. Сон и к нему пришел далеко не сразу.

* * *

Хофманн снова открыл глаза. Нет, заснуть, видно, так и не удастся. Он решил принять снотворное, пошел в ванную, запил таблетку водой и опять лег. Борясь с бессонницей, он вновь и вновь вспоминал о том странном эпизоде. Он вышел из дома как раз вовремя, чтобы ровно в половине одиннадцатого быть в условленном месте. Точно в срок — нет, даже на несколько минут раньше — он подошел к дому на Мюленберг, 13. Перед домом стоял какой-то юноша. В тот самый момент, когда он оказался у него за спиной, он явственно услышал два выстрела. Юноша так быстро повернулся, что они столкнулись друг с другом. Молодой человек был явно взвинчен, сильно возбужден. Он мгновенно исчез в темноте. Хофманн сначала хотел было войти в дом, но, подумав, решил, что правильнее будет побыстрее удалиться. Черт его знает, этого Арма, не подстроил ли он там ему ловушку, и вообще непонятно, что там только что произошло. Если что-нибудь серьезное, он прочтет об этом завтра — нет, завтра, пожалуй, слишком рано, — послезавтра в газетах. Но он будет уже далеко от Базеля. У него теперь есть микропленка, а остальное он получит в Баден-Бадене. В Базеле нельзя больше оставаться ни дня. В Баден-Бадене у него есть помощник, а здесь?! Завтра он сядет в поезд и уедет в Германию. Лицо молодого человека перед домом показалось ему знакомым, он где-то его уже видел, но где и когда? И вдруг он вспомнил: в Лондоне Винсент Браун представил ему этого юношу, и — да, точно, с ним еще была девушка — теперь он припомнил и все остальное. С этой девушкой Хофманн уже раз случайно столкнулся в отеле, а потом, в тот же вечер, ему ее представили. Их имен он уже не помнил, но оба были как-то связаны с Винсентом Брауном. Кстати, Винсент Браун, почему он совсем забыл о нем? А ведь тогда, после музея, он хотел пойти за ним. А что если этот англичанин вовсе не так безобиден, как кажется? Из Москвы что-то нет никаких вестей… Его мысли стали разбредаться, путаться, переплетаться, и он погрузился в сон.

Проснулся он на следующее утро с тяжелой головой и с усталостью во всем теле. Скорее всего, от снотворного. Из глубокой дремоты его вырвал звонок телефона. Как он и просил, его разбудили ровно в 7 часов. Он быстро поднялся, принял душ, сразу упаковал чемодан. Завтрак заказал в номер. Вместе с завтраком ему принесли письмо. Он подождал, когда официант уйдет, и внимательно со всех сторон исследовал конверт. Это был совершенно обычный белый конверт, срочное заказное письмо, опущенное в Праге. И адрес правильный: «Проф. д‑ру Ханнесу Хофманну, гостиница «Три волхва на Рейне», Блуменрайн, 8, 4058 Базель, Швейцария». Он быстро вскрыл конверт.

В конверте оказалась довольно объемистая научная статья о прогрессирующем загрязнении озера Тифзее. Автор — один из его пражских коллег. Это была обычная маскировка, ею Тальков пользовался для переписки с Хофманном. За многие годы и десятилетия он выучил шифр наизусть, так что ему не составило труда прочесть послание Талькова сразу прямым текстом: «Я в Варшаве, с Москвой все кончено. Они убили Гурбаткина. За тобой охотятся Кузнельков, Городин и Хаматаян. У них задание пока следить за тобой. Новые инструкции они получат после твоей встречи в Баден-Бадене. Я еду в Восточный Берлин, отсюда выезжаю в среду, 10 октября, в Баден-Баден; привезу досье на клиента Арма. Почтой посылать рискованно. Отправлю, как всегда, курьером в Прагу. Правда, это тоже уже не совсем надежный путь. На будущее его придется исключить. Береги себя!»

Хофманн в задумчивости сложил письмо и сунул в карман пиджака.

Новости, что и говорить, не из приятных. Гурбаткина убили, какие мерзавцы! Сементов, судя по всему, готовит ответный удар. Значит, Черненко уже почти не у власти. Он же обещал не допускать Сементова к этому делу. Так что КГБ снова правит бал. Надо же, до чего дойти: посадить ему на хвост Кузнелькова и его банду! Но еще больше его озадачило то, что он совсем не замечал слежки. Значит, он слишком расслабился, поверил, что ему ничто не угрожает. Недопустимая расхлябанность, она может стоить ему жизни. Надо срочно ехать. Сегодня днем он уже будет в Баден-Бадене, а там все подготовлено, там ему помогут друзья. Вот только странно, что до сих пор он не обнаружил своих преследователей. Ну ничего, еще два дня, и все станет на свои места. Торопясь, без аппетита он принялся за свой завтрак.

* * *

Винсент не спеша шел по Герберштрассе в направлении Барфюссерплатц. За завтраком они все снова собрались у Роберта: Жанетт, Пьер, Роберт и он. Пьер не находил себе места. Он до сих пор не мог толком понять, что же произошло. В газетах еще ничего не было, но радио уже трубило вовсю о новости номер один: страшная трагедия в доме доктора Макса Бургера из Базеля: голая проститутка найдена задушенной в спальне, а некий д‑р Феликс Арм застрелен из пистолета в гостиной; орудиями преступления были галстук Бургера и его пистолет. Сам федеральный советник в шоковом состоянии доставлен в клинику и т. д. и т. п.

Из рассказа Пьера все поняли, что он случайно оказался в той местности (правда, позднее он, заговорщицки подмигнув Винсенту, поведал ему, что он — совершенно случайно, разумеется, — слышал обрывки разговора между ним и Робертом и сделал из услышанного совершенно нелепый вывод, пусть его простят за это, что он, Винсент, собирается в воскресенье вечером пойти за Клаудией на Мюленберг, 13; но это все, конечно, полный бред!) и, можете себе представить, слышал в доме на Мюленберг, 13, два выстрела (то, что он принял их за «выстрелы» пробок из бутылок шампанского, он, само собой, умолчал). А потом он столкнулся нос к носу с каким-то человеком, и тот весьма странно на него посмотрел. Не пойти ли ему теперь в полицию и не рассказать бы им все? Но Винсент и Роберт, к удивлению Жанетт, стали уговаривать его никуда не ходить, потому что это только запутает все дело, да к тому же Пьер еще вляпается в какую-нибудь историю. Даже если он не имеет к ней никакого отношения, хлопот потом не оберешься. А когда из Берна вдруг позвонила Клаудиа и предложила Пьеру съездить на пару деньков в Баден-Баден, где у нее были дела на радио Зюдвестфунк, он с явным облегчением отбросил все свои тревожные воспоминания о прошедшей ночи и стал мысленно готовиться к предстоящей поездке. Всем знакомым он говорил, что не видел Клаудиу в тот злополучный вечер, когда она села в поезд и уехала в Берн, то есть повторял слово в слово официальную версию. Роберт спросил Пьера, не следует ли ему отказаться от квартиры в Альшвиле, которую Пьер снимал на время своего пребывания в Базеле, чтобы не быть в тягость родственникам, но Пьер ответил, что она ему еще, может быть, пригодится. Если что, он позвонит Роберту. Быстро попрощавшись, он бросился домой упаковывать вещи, потому что ему хотелось сразу после обеда отправиться в Баден-Баден.

На Барфюссерплатц Винсенту пришла в голову мысль выпить немного пивка. Почти одиннадцать часов, время для этого самое подходящее. Слева от него в угловом доме находилось бар-кафе «Штекли», его зеленые ставни сулили уют, но он пошел направо, в «Фурнсбург», где можно было попробовать местный сорт пива «Вартек». Во всяком случае, рекламная вывеска «Вартекбир» была видна издалека. В ресторане почти не было посетителей, но во всем интерьере чувствовались изысканность и вкус, так высоко им ценимые. Потягивая пиво, показавшееся ему на этот раз, кстати, не таким вкусным (нет, оно было совсем неплохим, но он предпочитал английские сорта), он в мыслях возвращался к событиям последних дней и часов. Жанетт накануне сказала ему, что уезжает примерно на неделю домой, в Париж, потому что ее тетя, у которой она, между прочим, была опекуншей, лежала при смерти, и ее матери необходима была помощь. А еще она просила его съездить в Баден-Баден, чтобы присмотреть за Пьером. Она считала, что Клаудиа оказывает на ее брата дурное влияние; он стал каким-то рассеянным, нервным, не уверенным в себе. И это все ей, Жанетт, очень и очень не нравилось. В общей предотъездной суете они даже как следует не попрощались, расстались как-то прозаически. Все, что у него осталось, — это воспоминания и надежда.

Из окна ему открывался вид на Барфюссерплатц. Ему нравилась деловитая активность бездельников, сохранивших, как ему казалось, свойственные им еще со средних веков спокойствие и размеренность. Отпивая маленькими глотками пиво, он думал о том, что сознательно ничего не сказал Роберту о своих приключениях прошлой ночью. Ему не хотелось излишне волновать Роберта, потому что у Клаудии явно не было никаких тайных любовных связей, просто она занималась какими-то своими темными делишками. Интересно, она сама убила того человека или играла роль сообщницы? Придется позвонить Эдварду и все ему рассказать. Им овладело безошибочное предчувствие, что вся эта афера ему не по зубам. Зачем же втягивать в нее и Роберта? И вообще, он слышал по радио в новостях, что этого адвоката застрелили из пистолета Бургера. Но тогда это никак не могла быть Клаудиа. Он решил подождать сообщений в газетах, там будет написано поподробнее. Может быть, тогда ситуация прояснится? Эта история, хоть и тревожила его слегка, но не настолько, чтобы отвлечь его мысли от планов на будущее и его чувств к Жанетт. То, что он любит ее и хочет начать с ней новую жизнь, не вызывало у него никаких сомнений, и за эти дни в Базеле его уверенность только окрепла.

Но в то же время он вдруг осознал, что знает ее далеко не так хорошо, как он всегда думал. Вот, к примеру, ее огромная, безоглядная увлеченность антропософией. Его удивило, что они поехали в Дорнах на машине, хотя можно было спокойно ехать туда на 10‑м номере трамвая, шедшего от Эшенплатц. Ведь до Дорнаха рукой подать. Правда, в четверг они совершили небольшую вылазку в окрестности и осмотрели несколько маленьких городков, но, с другой стороны, Жанетт обязательно хотелось остановиться на ночлег у знакомых, чтобы быть поближе к этому месту. Они поздно ложились и рано вставали, хотя им никуда не надо было спешить. Он сам оставался совершенно равнодушным ко всей этой ауре Рудольфа Штайнера и его церемониям. Конечно, величественный Гетеанум, эта попытка воплотить человеческий дух в бетонную конструкцию, производили сильное впечатление: аудитории, окрашенные в естественные, природные тона, огромные окна большого зала, символическое изображение микрокосмического пути, конечно же, гигантская скульптурная композиция, созданная самим Штайнером, так называемая «Группа», изображавшая три главные движущие силы мироздания — Люцифера, Аримана и Христа. Все эти вещи действительно производили сильное впечатление, но, когда он вспоминал об этом дне, перед ним прежде всего вставал образ отца Стефана — его любовь к людям и постоянная готовность к самопожертвованию оставили неизгладимый след в памяти Винсента. Обаяние этого человека затмило все остальные впечатления от Дорнаха. Он заметил, что мысли уводят его все дальше и дальше. Вспомнил, что Патриция когда-то хотела поехать с ним в Перу. Однако в то время ему никак нельзя было уходить в отпуск, и он был рад, что причина отказа нашлась так быстро. А Патриция, интересно, что она сейчас делает; и как она будет реагировать, когда он ей скажет, что хочет подать на развод? Он вынужден был признаться себе, что после стольких лет супружеской жизни не мог с уверенностью предсказать ее реакцию на такой шаг. Но делать нечего, сразу по возвращении в Лондон он пойдет к адвокату, своему другу Джеймсу. Нельзя больше терять ни дня; и еще он спросит своего друга из Дублина, остается ли в силе его предложение насчет работы. Жанетт упрекала его в слабости. Этот упрек он должен опровергнуть. Он докажет ей, что в состоянии переделать свою жизнь.

Но сейчас первым делом надо ехать в Баден-Баден и оттуда позвонить брату в Лондон. Да, еще надо позвонить в его любимую гостиницу в Баден-Бадене и заказать номер. Винсент уже не раз останавливался в отеле «Бадишер хоф» и предпочитал его всем остальным. Клаудиа и Пьер, насколько он понял, живут у друзей, бывших коллег Клаудии по учебе. Уезжая, Пьер сунул ему в руку бумажку с номером телефона и просил его, если он все-таки решится заехать в Баден-Баден, предварительно позвонить, и тогда они вместе что-нибудь придумают.

Он расплатился за пиво и вышел на улицу. Ярко сияло солнце, и настроение у него было прекрасное. Если отбросить эту странную историю с Клаудией. И ей наверняка найдется самое безобидное объяснение — несмотря на убийства, он был в этом уверен — его отпуск складывается просто чудесно. Теперь он едет в Баден-Баден и там проведет время ничуть не хуже.

(обратно)

БАДЕН-БАДЕН, ОКТЯБРЬ 1984‑ГО

Сухой воздух, температура 54°C — это просто блаженство! Хорошая была идея пойти сюда, подумал Винсент. Он любил бывать в этих банях «Фридрихсбад», напоминающих скорее дворец в стиле модерн. А «римско-ирландский» зал поистине самое подходящее место, чтобы расслабиться и отключиться от всех забот. И хотя тело и душа его пребывали в состоянии спокойствия и умиротворения, мысли то и дело возвращались к заметке в «Цюрихер цайтунг» о событиях в Базеле. Этот федеральный советник Бургер видимо влип в очень неприятную историю. Он, конечно, твердил, что невиновен и что ничего не знал об ужасных событиях в его доме, но его репутация уже подмочена. В его доме из его же револьвера убит собственный адвокат, его же галстуком задушена проститутка — это такое пятно, смыть которое не так-то просто. Нетрудно догадаться, что теперь на его политической карьере можно поставить крест, она кончится тихо и бесславно. Сам Винсент считал, что это несправедливо — бедняга не виноват, что ему подложили такую свинью, но покуда убийца не найден, печать позора будет лежать на нем; по этой части Винсент хорошо разбирался в политике, хотя бы уже по рассказам Эдварда. Честно или нечестно — таких понятий там не признавали. Ему не терпелось узнать, что скажет Эдвард по поводу его отчета. Сегодня он должен позвонить. Винсент уже полтора дня находился в Баден-Бадене, но они договаривались, что будут созваниваться именно в эту среду.

После теплых воздушных ванн он перешел к горячим — 70°C, — потом был массаж с мылом и жесткой щеткой и, наконец, он очутился в парилке, где увидел еще одного посетителя. До сих пор он был совершенно один, что в такое раннее время — 9 утра — его ничуть не удивило. Разумеется, в отпуске все стараются поспать подольше, но сегодня у него была масса планов, и потому он попросил разбудить себя пораньше. Курортный сезон уже кончился, поэтому отсутствие посетителей его не удивляло. На верхнем ярусе, облицованном кафельной плиткой, сидел мужчина средних лет — примерно моего возраста, подумал Винсент. С некоторой завистью он отметил про себя, что у незнакомца хорошо тренированная спортивная фигура и отличный, ровный загар. Сам он уселся на нижнем ярусе. Незнакомец поднял глаза на настенные часы, улыбнулся Винсенту, кивнул ему и вышел из парной. Через 10 минут Винсент тоже перешел вслед за ним в парилку номер 2. Пять минут пролетели там незаметно, и Винсент продолжил процедуры в подогреваемом бассейне. Он погрузился в воду узкого мраморного бассейна и стал вкушать тишину и покой. Он мог бы, конечно, принимать все эти ванны прямо в гостинице — горячие серные ванны или с корой дуба, — но в бане он получал целый комплекс процедур из ванн, массажа, парной: это помогало очиститься от шлаков, а в перерывах расслабиться, отключиться от всего. Короче — ни с чем не сравнимое удовольствие. После бани он чувствовал себя бодрым, полным энергии, это он хорошо помнил по своим прежним посещениям. Выйдя из горячей струйной бани, Винсент перешел в так называемую большую ротонду термальной динамики. Большой круглый бассейн располагал к спокойному, размеренному плаванию. Здесь он встретил того самого незнакомца. Винсент почувствовал, что надо, наверное, хоть как-то с ним пообщаться, ну, сказать, что ли, пару общих фраз. Он стал судорожно вспоминать весь свой скудный запас подходящих немецких слов и выражений и наконец произнес: «Гутен таг». Незнакомец приподнял левую бровь, и ироническая улыбка заиграла на его узких губах.

— Хай, меня зовут Тед Хантер, — сказал он по-английски с резким темповым акцентом, выдававшим жителя Восточного побережья Штатов. Винсент был поражен, что незнакомец заговорил с ним на его родном языке.

— О, меня зовут Винсент Браун. Что, мой немецкий совсем никуда не годится?

— Я не знаю, на что годится ваш немецкий, но ваш акцент не спутаешь ни с каким другим. Вы здесь тоже по делам?

— По делам? Я? Ах, да нет, Боже мой! Если бы по делам, я бы никакого удовольствия не получил! Нет, нет, у меня отпуск, я пришел посмотреть отреставрированные бани.

— Вы часто здесь бывали?

— Да, можно сказать, часто. Первый раз в 1982 году, но тогда я приезжал сюда по службе, бани как раз полностью перестраивались, но сейчас ничего не заметно: прежний шарм сохранен, классная работа! А вас какие дела привели в этот очаровательный город?

— Я журналист.

— От какой газеты?

— Я пишу для разных изданий. А вы?

— Я работаю в страховой компании. Занятие довольно безрадостное и скучное. А о чем вы собираетесь писать здесь?

— Через два дня начинается международный конгресс по зоологии. Я когда-то изучал зоологию, мне не раз приходилось писать на такие темы. Вот эти два дня перед началом конгресса для меня тоже своего рода отпуск. Потом закрутится карусель. А после конгресса мне надо сразу ехать домой.

— Если вы сегодня свободны, мы могли бы вечером вместе что-нибудь предпринять.

— Неплохая идея! У вас уже есть какой-нибудь конкретный план?

— Нет, но я могу после обеда позвонить вам в гостиницу или оставить для вас записку — где вы остановились?

— В «Холлидей-инн». Я взял напрокат машину, могу за вами заехать. Вы в какой гостинице живете?

— В «Бадишер хоф».

— А вы, видно, неплохо зарабатываете в своей страховой конторе!

— «Холлидей-инн» тоже не дешевая ночлежка!

Оба рассмеялись, но смех получился несколько неестественным. Винсенту этот американец показался чересчур прямолинейным, и он уже жалел, что договорился с ним о встрече. Они вышли из ротонды и отправились в комнату отдыха. Закутанный в простыни, Винсент разглядывал темные деревянные панели и спрашивал себя, почему этот Хантер так его раздражает. Может быть, потому, что он всегда представлял журналистов как-то иначе? Да нет, ерунда, уговаривал он сам себя, шаблонное мышление. Но раздражение не проходило. Они оба сидели молча, расслабившись. На улице их пути разошлись, и Винсент отправился на почту звонить Эдварду.

Центральный почтамт на площади Леопольда в это утро был почти пуст. От брата Винсент в свое время получил номер телефона одного маленького, затерянного в Шотландии коттеджа. Эту хижину в окрестностях Инвернесса Эдвард использовал в качестве своей запасной конспиративной квартиры, телефон там, кстати, он был в этом уверен, не подслушивался. Так что можно было говорить все прямым текстом. Прошло некоторое время, прежде чем Эдвард снял трубку. Голос звучал отрывисто, как будто ему пришлось бежать к телефону.

— Молодец, что позвонил, Винсент. Как у тебя дела? Ты без проблем выпутался из этой истории?

— Из какой истории, черт побери?

— Брось, не надо притворяться, у нас мало времени. Я имею в виду историю в Базеле, разумеется. Ты проследил за Клаудией? Слышал стрельбу, видел, кто убил Майера?

— Говори помедленнее, а то у меня что-то голова идет кругом. Да, я наблюдал за Клаудией. У нее был один странный разговор по телефону, я не знаю с кем, но, похоже, что она от кого-то получила задание убить одного человека. В тот день я пошел за ней, но ничего такого не заметил. На Базельском вокзале она взяла из камеры хранения чемоданчик, похожий на футляр для флейты, потом бродила по городу, заходила перекусить и, наконец, отправилась на лодке вверх по Рейну к тому самому дому, к нему можно подъехать и со стороны реки. Когда я, со всякими приключениями, тоже добрался до этого места, я увидел ее стоящей у дерева перед домом. Потом она повернулась и пошла, так что мне пришлось бежать во всю прыть, чтобы она меня не заметила. А в конце я просто потерял ее из виду. Нет, постой, она еще кому-то звонила, ну вот и все. Больше я ничего не знаю, к сожалению. Кстати, фамилия убитого Арм, а не Майер. Но я не видел, чтобы она в него стреляла. Не думаю, что это была она, ведь речь шла о пистолете, принадлежащем Бургеру, именно из него стреляли, не так ли?

Эдвард вздохнул.

— Знаешь, иногда я завидую твоей наивности, Винсент! Кажется, ты вообще ничего не понял из происшедшего. Я знаю, что писали газеты, но благодаря одному хорошему другу из базельской кантональной полиции мне известно и то, чего газеты не писали: убитых было трое — девушка, этот доктор Арм и еще некий Готтлиб Майер, он-то, видимо, прикончил девушку и Арма. А Майера застрелили из особой винтовки, и сделала это, совершенно очевидно, Клаудиа Бреннер. Один мой близкий приятель из ЦРУ — без хороших друзей нигде не обойтись! — так вот, этот знакомый из ЦРУ рассказал мне, кто такая на самом деле Клаудиа Бреннер, конечно, помимо ее журналистской маскировки: она знаменитый агент ЦРУ «ФАЙЕРФЛАЙ», профессиональная убийца! Поэтому я и попросил тебя немного понаблюдать за ней. Что ты и сделал. Но теперь тебе надо срочно, не вызывая никаких подозрений, вырвать Пьера из-под влияния этой особы. Я целиком полагаюсь на твою интуицию.

Винсент ошарашенно смотрел на диск телефона.

— А как же мне это сделать? Я имею в виду — не вызывая подозрений? Ничего у меня не получится! — Голос у него сразу потускнел и стал монотонным.

— Придумай что-нибудь. И не выпускай эту женщину из поля зрения. Знаю, знаю, не говори ничего: ты в отпуске и, к тому же, не обучен следить за людьми. Но тебе и не надо за ней следить. Когда я говорю, не выпускай из поля зрения, я имею в виду только, чтобы ты узнал, в городе ли она еще, а если уехала, то куда. Тебе вполне достаточно так, ненароком, время от времени где-то встречать ее: в театре, на прогулках. Будь поближе к ней и Пьеру, вот и все.

— Вот и все, — механически повторил Винсент последние слова своего брата. Ход его мысли был ему совершенно понятен, только вот мозг отказывался принять услышанное. Усилием воли он заставил себя сосредоточиться.

— Вот и все, ты говоришь? А по твоим словам выходит, что я в Базеле дал маху. Почему ты не используешь профессионалов? У тебя же хватает сотрудников. Я‑то тебе зачем нужен?

— Успокойся, Винсент. Ради Бога, прошу тебя, успокойся. Мне нужна твоя помощь! На то есть причины. И в Базеле ты вовсе не дал маху. Как бы то ни было, ты подтвердил, хоть и косвенным образом, правильность моих предположений и еще кое-какие вещи, которые я узнал от других людей. Так что теперь нам совершенно точно известно, кто эта женщина на самом деле.

— Но тогда, Боже мой, тогда надо срочно предупредить Пьера!

— Только не пори горячку! Тебе ни в коем случае нельзя высовываться, чтобы не вызвать подозрений. Здесь речь идет о жизни и смерти!

— Ну спасибо! Звучит очень обнадеживающе. Может, мне прямо сразу в обморок упасть? Ладно, не бойся. Но от всего того, что я сейчас услышал, у меня, мягко говоря, что-то глотка пересохла. Клаудиа, милая, добрая, старушка Клаудиа — шпионка и убийца! Нет, от всего этого можно сойти с ума!

— Прошу тебя, Винсент, возьми себя в руки. Твое состояние мне понятно, но тут ничего не поделаешь. Мне самому не хотелось втягивать тебя в эту историю, но, поверь мне, другого выхода у меня не было. Ты справишься, вот увидишь. А теперь пойди и выпей глоток чего-нибудь и успокойся. Потом договорись с Пьером о встрече. И пригласи его, что ли, в Лондон — ну, там посмотришь. Но только, ради Бога, держи себя в руках!

Винсент глубоко вздохнул и кивнул головой.

— Ладно, все нормально, я уже почти в порядке. Прямо сегодня позвоню Пьеру и объявлю ему, что я в Баден-Бадене. Ах, черт, на сегодня я не могу назначить с ним встречу, только на завтра. Сегодня утром в бане я что-то так размяк физически и морально, что договорился о встрече с совершенно незнакомым американцем, журналистом каким-то, Тед Хантер, кажется, его зовут.

Эдвард на это сообщение никак не отреагировал, в трубке стояла полная тишина, и на какой-то момент Винсенту показалось, что их разъединили.

— Алло, алло, ты меня слышишь?

Прошло еще несколько секунд, показавшихся вечностью, прежде чем Эдвард вновь заговорил. Его голос звучал немного сдавленно.

— Да, да, я слышу. Извини, я задумался. Ну, хорошо, встреться с Пьером завтра, думаю, это будет не поздно. Но сейчас, мне кажется, важнее, чем когда бы то ни было, не потерять из виду Клаудиу Бреннер. Если будет что-то срочное, позвони мне сразу по этому же телефону. А если ничего не произойдет, звони… ну, скажем, через неделю: в среду, семнадцатого, в это же время.

— Но у меня тогда отпуск уже почти закончится.

— Вот именно. Ну, пока. Звони.

Эдвард повесил трубку. Какое-то время Винсент продолжал стоять заторможенный, с трубкой в руках. Потом стряхнул с себя оцепенение, положил трубку и подошел к окошечку, чтобы оплатить разговор. В своем нервозном состоянии он обостренно воспринимал все происходящее вокруг, и от него не ускользнуло беспокойство телефонистки. На мгновение он даже подумал, что она могла их подслушать. Но на его вопрос, не случилось ли что-нибудь, она ответила, что телефонная связь между центром города и районом Баден-Ост оказалась прерванной из-за повреждения водопровода, и поэтому такая нервотрепка, особенно когда идут срочные звонки. Винсент пробормотал какие-то слова сочувствия и покинул почтамт.

Светило солнце, было тепло — термометр показывал 20 градусов, но настроение у Винсента было уже испорчено. Он вдруг почувствовал себя неуютно. Спокойствие и размеренность курортного города, еще сегодня утром так благотворно на него влиявшие, теперь показались ему искусственными, фальшивыми, как красивый фасад, но за этим фасадом — смерть. В таком раздерганном состоянии, почти в прострации, он пересек украшенную ротондой из флагов площадь Леопольда. Поравнявшись с магазинами одежды «Штрункман и Майстер» и «Марион моден», Винсент приостановился от удивления: раньше здесь находился книжный магазин, такой трудно не запомнить, потому что там был богатый выбор книг и отличные эксперты-консультанты. Но, может быть, он все-таки что-то напутал, подзабыл? Однако, пройдя еще буквально несколько шагов, он остановился в оцепенении. Как же так, он прекрасно помнил, что тот угловой дом занимал респектабельный бюргерский ресторан «Зиннер-экк», принадлежавший семье Брудер. Теперь же в начале пешеходной зоны старого города угнездилось другое, в понимании Винсента просто кошмарное, заведение. Большая литера «М», эмблема американских закусочных быстрого обслуживания «Макдональдс» всегда была для него символом заката культуры. Он почувствовал себя почти в Лондоне, где эти безликие современные кормушки все больше теснили храмы кулинарной культуры и плодились, как сорняки. Какая великолепная кухня была в «Зиннер-экк»! Он во всех деталях помнил, как семь лет назад они приехали с Патрицией в Баден-Баден и заказали в «Зиннер-экк» домашнее жаркое на двоих, а к нему три пузатые бутылки вина «Штих ден бубен» — все было так вкусно: нежное розовое мясо, сочные овощи в масле, горка картофельных клецок и, конечно, вино — прекрасное, терпкое, белое фруктовое вино. Этот вечер с его земными наслаждениями врезался в память еще и потому, что он был одним из последних, если не последним, когда они с женой ощущали взаимную радость и гармонию. Спустя год он поехал в отпуск уже с Жанетт. С тех пор в его семейной жизни все пошло наперекос. И вот он снова здесь, и снова его внутренний мир готов рассыпаться на куски. Погруженный в мрачные мысли, он повернул налево, пересек Луизенштрассе и слегка углубился в Софиенштрассе, тоже ставшей пешеходной зоной. Слева от него, рядом с гостиницей «Райхерт», по обе стороны пешеходной зоны стояли столики ресторанчика «Ле бистро». Вспомнив о совете брата, он решил принять аперитив.

Белый стул с удобным сиденьем, мартини со льдом, теплые лучи октябрьского солнца — все, казалось бы, прекрасно, но Винсент чувствовал, как что-то сковывало его все больше, обволакивало серым покрывалом, не давало наслаждаться окружавшей его красотой. Винсент быстро выпил мартини и тут же заказал еще один. Он сделал медленный глубокий вдох. Эдвард прав — нельзя поддаваться панике, убеждал он себя. И все равно, как он ни старался, ему никак не удавалось отделаться от тягостной мысли, что милая, обаятельная, веселая Клаудиа, к которой он относился с симпатией, оказалась не просто шпионкой (или агентом — какая разница), но еще и убийцей, хладнокровной профессиональной убийцей! Эта новость шокировала его до глубины души. Эх, если бы Жанетт была рядом! Но, может, ему следовало трактовать ее отсутствие тоже как дурное предзнаменование? Ведь она поехала к умирающей тетке. На минуту он закрыл глаза и вновь почувствовал, что впадает в парализующую, паническую прострацию. Он снова сделал несколько глубоких вдохов и выдохов. Все напрасно. Как тут ни крути, от фактов никуда не денешься. Теперь надо как можно быстрее и без лишнего шума спасать Пьера. А после он вернется в свой мир и наведет там порядок, не откладывая дела в долгий ящик, чтобы Жанетт могла переехать к нему. Когда через неделю он вернется в Лондон, он сразу пойдет к Джеймсу. Конечно, Патриция вначале будет шокирована, но в конце концов она поймет, что их брак существует только на бумаге и нет больше никакого смысла его продолжать. Она наверняка согласится на развод и не будет чинить ему препятствий. Если бы у них были дети, все было бы по-другому, мелькнуло у него в голове. Но Патриция не могла иметь детей, а взять чужого ребенка на воспитание не хотел уже он. А с Жанетт у него могут быть дети, ну да, даже наверняка. Но в каком ужасном мире им предстоит жить! И луч надежды, осветивший на какой-то миг его душу, бесследно растаял, уступив место новому приступу страха. Он допил второй мартини и заказал третий.

Третий аперитив он выпил также быстро, как и второй, и сразу ощутил определенное облегчение, обманчивую расслабленность, не раз обретаемую им при помощи алкоголя. Но это предел, больше до обеда пить нельзя. Да, действительно, подошло время обеда. Голода он,правда, не чувствовал, но, с другой стороны, три мартини все же пробудили в нем легкий аппетит. Размышляя, обедать ли ему вообще, а если да, то где, он меланхолически разглядывал прохожих. Вот какой-то мужчина вышел из гостиницы «Райхерт». Винсент, сидевший наискосок от входа в гостиницу, сначала не обратил на него внимания. Но когда мужчина остановился под маленьким выпуклым козырьком и стал озираться по сторонам, Винсент его разглядел и узнал. Улыбка засияла на его лице. Он вскочил, подбежал к человеку у гостиницы и схватил его за рукав.

— Ханнес, с ума сойти! Что ты здесь делаешь?

Винсент не мог заметить, что тот, кого он назвал Ханнесом, вздрогнул от неожиданности и бросил на него удивленный взгляд: они стояли в тени, к тому же на Винсенте были темные очки, но человек быстро взял себя в руки и ответил Винсенту самой сердечной улыбкой.

— Бог ты мой, Винсент, мир тесен. Не успели мы с тобой попрощаться в Лондоне, как снова встретились.

— Что ты делаешь тут? Ты мне не говорил, что в этом году собираешься еще раз на Запад.

— В Лондоне я еще не знал, что меня снова пошлют на ежегодный конгресс биологов, что я смогу сюда приехать. А у тебя, я полагаю, отпуск, или тебя привел в этот прекрасный город какой-нибудь страховой иск?

— Нет, нет, я в отпуске. Неделю пробыл в Базеле, а теперь вот приехал на полторы недельки сюда. А ты сколько уже здесь?

— В понедельник приехал. Конгресс начинается только через два дня, но мне дали поблажку и позволили приехать на пару дней раньше, чтобы до конгресса встретиться с коллегами.

— Я хотел пойти перекусить. Не составишь мне компанию?

— Сейчас, к сожалению, не могу. Мне надо срочно позвонить.

— Жаль… но ты ведь еще долго здесь пробудешь? Думаю, время у тебя найдется, даже если будешь сильно занят на конгрессе.

— Конечно. Позвони мне как-нибудь. Если не застанешь, оставь записку. Я живу здесь, в «Райхерте».

— Отлично, я позвоню! Пока, до скорой встречи!

Они пожали друг другу руки, и Хофманн быстро зашагал в сторону Леопольдплатц. Винсент некоторое время в задумчивости смотрел ему вслед и, заметив бросавшего в его сторону недоверчивые взгляды официанта из «Ле бистро», поспешил заплатить за мартини. Он был рад встрече со старым знакомым и посчитал это добрым знаком. Теперь все будет хорошо. Он решил вернуться в свою гостиницу и съесть там какую-нибудь малость, например салат. На душе у него стало легко, и он отправился в путь.

* * *

Следя беспокойным взглядом за почтовым служащим, просматривающим корреспонденцию «до востребования», он вспомнил, как подозревал в свое время Винсента Брауна в том, что он работает на своего брата Эдварда. Как он запаниковал тогда в Базеле, когда встретил англичанина. А он приехал просто как турист. И все-таки — странное совпадение, что этот Браун все время оказывается в самой горячей точке. В Лондоне он, пожалуй, не удивился бы, но в Базеле и здесь, в Баден-Бадене, все это выглядело настораживающе. Он не верил в случайные совпадения. То, что другие люди считали случайными совпадениями, он называл событиями, подоплека и взаимосвязь которых от посторонних были скрыты. Иногда и ему не были известны все тайные причины и мотивы, но он знал, что случайностей не бывает. Все можно было логически объяснить. Служащий почты повернулся к нему и с сожалением развел руками.

— Очень жаль, господин профессор, но для вас ничего нет. Хофманн смотрел мимо него в пустоту. Лицо его стало жестким. Он поблагодарил служащего и вышел из здания почты. Сегодня информация должна была уже прийти. Ее отсутствие озадачило его. Ближе к вечеру надо будет еще раз зайти на почту. Хотя он не испытывал голода, но все же решил чего-нибудь поесть. Он пересек Леопольдплатц и очутился перед американской закусочной. Бутерброд с котлетой был пресным и безвкусным, он его не доел. Стаканчик с лимонадом тоже остался почти не тронутым. В гостинице портье вручил ему вместе с ключом от комнаты телеграмму. Он запер дверь изнутри и некоторое время с удивлением рассматривал конверт. Никто не мог знать, где он остановился, кроме… Он поспешно вскрыл конверт:

«Напали на наш след — пришлось лечь на дно — не могу выбраться из Восточного Берлина — будь осторожен, твой противник смертельно опасен — связь через две недели у Тюльпана — конец».

Он медленно опустился в кресло и положил телеграмму на журнальный столик. Послание превзошло его худшие ожидания. Он даже представить себе не мог, что вражеское кольцо так тесно сомкнулось вокруг них. Он взял себя в руки: нет, еще не все потеряно. У него еще сохранилось несколько надежных друзей в важных стратегических точках мира. Их, правда, не так много, но все же… К тому же здесь он должен выйти на связь с Курагиным. Ему приходится сражаться сразу на двух фронтах: с одной стороны, на него насели три кагэбэшника, их, наверное, надо нейтрализовать в первую очередь, чтобы затем заняться основным своим соперником, интересы его представлял этот самый Готтлиб Майер. Он надеялся, что ему удастся, если не выключить этого, почти неизвестного противника, то, по крайней мере, держать его на дистанции еще две недели, пока он не получит новую информацию. «Явка Тюльпан» — он не был там уже много лет. А существует ли сейчас вообще это маленькое кафе в Брюгге? Наверное, да, иначе ему не назначили бы место встречи именно там.

Первым делом надо теперь выйти на контакт с Курагиным. Но, несмотря на изменившуюся ситуацию, он решил не спешить и подождать, как это было условлено заранее, до завтра. Чтобы исключить всякий риск, лучше будет, подумал он, остаться сегодня в отеле, хотя время было совсем еще не позднее. Он посмотрит телевизор, закажет в номер легкий ужин и рано ляжет спать. Хофманн поднялся с кресла и отправился в ванную. Он подошел к зеркалу и довольно долго рассматривал свое лицо. Ему показалось, что морщин у него прибавилось. И вообще вид у него несвежий. Но если пораньше лечь спать, это можно поправить. Шок, вызванный телеграммой, почти прошел, и он переключился на то, что ожидало его завтра. Его миссия просто обязана была увенчаться успехом, да иначе и быть не может. И тогда вместе с братом, когда он к нему присоединится, он сможет наслаждаться свободой, жить в тишине и спокойствии. Нет, у него не было никаких иллюзий относительно «западных свобод». Их просто не существует. Конечно, людям, живущим на капиталистическом Западе, проще разъезжать по свету, знакомиться с другими странами и культурами. А в остальном рабочие, служащие, вообще все работающие за зарплату, оставались такими же угнетенными, как и во времена Карла Маркса, в этом он был абсолютно уверен. Более или менее продолжительные отпуска /в разных странах по-разному/, широкие возможности занять свое свободное время, лучшее медицинское обслуживание, определенная система обеспечения в старости и, в какой-то мере, лучшая оплата труда — все это использовалось для того, чтобы внушить трудящимся, что они свободны, независимы и вольны сами распоряжаться своей судьбой. Какой грандиозный обман! Его губы вытянулись в тонкую, резко очерченную полоску, уголки которой были опущены вниз. А все эти средства массовой информации, особенно телевидение, они же просто служат эксплуататорам как инструмент оболванивания масс. Они рисуют волшебные картины, рассказывают людям сказки о том, какие они свободные, а значит, счастливые. На самом же деле они все остаются рабами капитализма. Сколько раз он уже вел беседы с братом о том, как опасна магическая притягательная сила телевизионной пропаганды свободы и счастья людей на Западе для граждан Германской Демократической Республики, теряющих под ее воздействием способность оценивать по достоинству достижения реального социализма и, как загипнотизированные, ловят сигналы с якобы свободного Запада. Они игнорируют даже рассказы беженцев из ГДР, которые, попав в ФРГ, с ужасом осознавали, что не стали более свободными, чем раньше, и вынуждены были платить за свое позднее, слишком позднее прозрение тяжелым душевным надломом, неизбежным в условиях жестокой капиталистической борьбы за существование. И все же они с братом решили провести остаток своих дней на Западе, но не потому, что поддались иллюзиям «золотого западного рая», а по той причине, что жизнь их была в опасности и им потребовалось бежать на Запад. К тому же, хотя каждый из них отлично понимал лживую, продажную, эксплуататорскую сущность Запада, они оба, пусть в разной мере, отдавали себе отчет в том, что у них на родине ситуация отнюдь не безоблачная. Оба, каждый в своей стране, подвергли эту ситуацию такой резкой критике, что только их высокие чины и звания спасли их от крупных неприятностей. Но и этот бастион дал уже трещину, и не за горами то время, когда за их жизнь в стране реального социализма и на родине марксизма-ленинизма не дадут и ломаного гроша. Поэтому-то они, скрепя сердце, и решили остаться на Западе. Определенным образом им сыграло на руку то, что отношения между США и Советским Союзом к тому времени складывались отнюдь не лучшим образом. Разумеется, он не собирался продавать свои документы и информацию американцам, но сам факт напряженности отношений представлял собой определенную гарантию. Правда, в ноябре в Америке будут выборы, но все говорило за то, что Уолтеру Мондейлу едва ли удастся потеснить нынешнего президента Рейгана. И хотя Рейган несколько дней назад во время сессии Генеральной Ассамблеи ООН встречался в Нью-Йорке с Андреем Громыко, в американской внешней политике ничего не изменится. Тут такой человек, как он, будет просто незаменим. По крайней мере, на родине его вряд ли встретят с распростертыми объятиями. Он прекрасно помнил, какое раздражение вызвало его резкое критическое выступление по поводу «дружеского визита» в Афганистан. Тогда они еще не решались открыто показать свое раздражение, но выступление его не забыли, хотя некоторые члены ЦК теперь уже разделяли его взгляды. Но в том-то и дело, что он единственный, кто высказал свою критику прямо, не скрывая ничего. Со всей решительностью он отверг идею использовать Афганистан в качестве испытательного полигона, плацдарма для продвижения на Тегеран, к нефтяным месторождениям Персидского залива, а позднее и в Индию, игнорируя уроки войны американцев в Индокитае. А окончательно он подпортил свое реноме после того, как осмелился цитировать выдержки из высказываний Мао Цзэдуна по вопросам военной политики и, глядя на мрачные лица членов ЦК, напомнить им одно изречение Мао, смысл которого сводился к тому, что военную ситуацию нельзя оценивать в общем или в абстрактном измерении, а только применительно к конкретной обстановке. С угрюмой миной на лице Дмитрий Устинов возразил ему, что в плане наступления учтены все нюансы и исполнение его не вызовет сомнений. Кроме того, его старый друг Леонид чувствует себя обязанным перед афганским премьером Амином и, с присущим ему упрямством, не хочет слушать ничьих, даже его, Устинова, советов. Позже, когда сам ход событий подтвердил правильность его опасений и несостоятельность расчетов Устинова, популярности это ему ничуть не прибавило. Воистину нет пророка в своем отечестве, особенно если этот пророк вещает о грядущей опасности. И как бы он не любил свою родину — а он с трудом мог себе представить, что придется покинуть ее навсегда, — возврата к прежнему для него уже не было. Завтра будет написана последняя страница этой истории.

Осторожным движением он снял с головы парик, положил его на туалетный столик и стал под душ.

* * *

Желтые розы в хрустальной вазе источали приятный аромат. Дверь на балкон была открыта, и аромат роз смешивался с нежными запахами ранней осени. Когда батлер пришел узнать, не нужно ли еще что-нибудь, он попросил принести из его запасов бутылку «Шато мутон Ротшильд 1945 г., 1‑й Гран крю Пуйяк». Немного рановато, может быть, для такого благородного напитка, но, поскольку на вечер он ничего не планировал, можно было таким приятным образом завершить сегодняшний день. Пока вино еще не принесли, надо было срочно позвонить кое-кому по телефону. Он попросил принести беспроволочный аппарат, набрал номер и после первого же сигнала положил трубку. Через несколько минут его маленький телефон зазвонил. Он снял трубку:

— Прошу вас, присмотрите за женщиной тоже. Больше ждать я не могу. Позаботьтесь о том, чтобы все шло по плану и чтобы она не занималась самодеятельностью.

Он тут же положил трубку. Когда батлер принес вино, он вставил турецкую сигарету в золотой мундштук, прикурил и сделал глубокую затяжку. Эти сигареты врач ему запретил, но отказать себе в удовольствии он не мог — пока еще не мог, как он сам себя утешал. Когда он уже собирался перекусить у себя в номере, ему позвонила графиня Бозан и спросила, не окажет ли он любезность ей и ее мужу поужинать с ними. Он и супруги Бозан постоянно снимали номера в парк-отеле «Бреннер» и часто виделись друг с другом. Кроме того, граф не раз оказывал ему разные услуги, поэтому ему неловко было отказываться от приглашения, хотя, честно говоря, душа у него в этот вечер не лежала к кулинарным деликатесам. Он поблагодарил ее в самых изысканных выражениях, и они условились встретиться в восемь пятнадцать в ресторане их гостиницы. Вздохнув, он положил трубку. У него оставалось еще вполне достаточно времени, чтобы не спеша насладиться вином, но надо было еще переодеться. Может быть, в следующий раз снять номер в другой гостинице? Но, с другой стороны, именно в «Бреннере» он чувствовал себя лучше всего. Он закрыл глаза, с удовольствием смакуя во рту прекрасный напиток.

* * *

Пиво показалось ему каким-то безвкусным, да и настроение было не из лучших, но Винсент старался казаться веселым и беззаботным и, поднимая кружку, приветливо улыбался соседям за столом. Больше всего его беспокоило то, что пока ему никак не удавалось поговорить с Пьером наедине. Два дня назад, в четверг, когда он позвонил по телефону, оставленному Пьером, тот ужасно обрадовался, что Винсент приехал в Баден-Баден, но тут же заявил, что у него с Клаудией и ее друзьями все время так забито, что трудно выкроить свободную минуту. Поэтому встретиться они смогли только вчера вечером, да и то не с глазу на глаз: вместе с Клаудией они отправились в кино. Фильмы с Вуди Алленом Винсенту вообще-то нравились, но в дублированном на немецкий варианте «Бродвей Дэнни Роуз» он не все мог понять, так что особого удовольствия не получил. Потом они пошли в старинный винный погребок «Бальдрайт», заказали там вино и улиток. Все было прекрасно: уютная обстановка, раскованность, отличное настроение. Вот только никак не удавалось остаться достаточно долго с Пьером наедине. Клаудиа, казалось, не спускала с него глаз. А Винсент боялся форсировать события или возбудить подозрения Клаудии. Он надеялся улучить момент ближе к вечеру, потому что Клаудиа уже дала понять, что сегодня она встречается с редактором из «Зюдвестфунк». Этот шанс нельзя было упускать, второй такой момент представится, может быть, не скоро. Он вздрогнул, заметив наконец, что сосед справа что-то говорит ему. Это был коллега Клаудии, ее бывший соученик, худой рыжий парень в очках с металлической оправой. Он радостно и доверительно улыбался Винсенту.

— Я хотел только спросить, как вам понравился народный праздник, а то вы какой-то мрачный, вот я и решил вас немного отвлечь.

— Нет, что вы, простите ради Бога, это было бестактно с моей стороны… — он лихорадочно искал какое-нибудь оправдание и тут вспомнил о заголовке в сегодняшней газете. — У меня целый день не выходит из головы тот террористический акт в Брайтоне.

Все понимающе и сочувственно кивнули. Хотя его немецкий был не так плох, как он всем внушал, Винсента очень устраивало, что сегодня ради него за столом говорили только по-английски. В том числе и жена его рыжеволосого соседа, Штеффи, изо всех сил старающаяся не ударить в грязь лицом, хотя давалось ей это с трудом.

— В гостинице были ваши родные или друзья?

— Слава Богу, нет. Дело в том, что из-за съезда консерваторов все номера были заняты, а то моя жена обязательно назначила бы там на уикенд встречу со своими бывшими друзьями по университету.

Муж Штеффи, Ахим Зибер, вопросительно глянул на него поверх очков.

— Но если бы не съезд консерваторов, никакой бомбы в Брайтоне не было бы. Я вчера слушал радио, и там сказали, что речь идет о террористическом акте ИРА против консерваторов и, прежде всего, против госпожи Тэтчер. Клаудиа говорила нам, что вы тоже ирландец. Как вы относитесь к ИРА?

Клаудиа, неправильно истолковав молчаливую паузу Винсента, поспешила прийти ему на помощь.

— Ахим по профессии прокурор. Так что ты не сердись на него, это у него профессиональное — задавать инквизиторские вопросы, профессиональная болезнь! Ахим, расскажи-ка лучше, почему вчера вечером ты так долго задержался на работе? Кроме пары туманных намеков, мы пока так ничего и не знаем.

Она подмигнула Винсенту, но тот вдруг с интересом посмотрел на Ахима Зибера. На миг у него даже мелькнула мысль посвятить прокурора во все, но он тут же отбросил эту мысль. Вот сидят они тут в солнечные октябрьские дни на воздухе в маленьком уютном немецком городишке, кругом праздник, а он вдруг возьми и расскажи совершенно постороннему молодому человеку, да еще и без доказательств, что их подруга — убийца. Боже мой, какой абсурд! Он рассеянно отвел взгляд в сторону, отхлебнув пива. И вдруг речь Зибера дошла до его сознания. Взглянув на окружающих, он отметил, что все с напряженным вниманием слушают его. Зибер говорил на грамматически безукоризненном английском, но с совершенно ужасным акцентом и явно любовался своим риторическим искусством и всеобщим вниманием.

— …и исследование тазобедренных костей показало, что это была женщина. Поначалу, как я уже говорил, все казалось яснее ясного. Она пролежала в земле лет пять-шесть, так что мы сразу прошлись по всем сведениям о пропавших без вести в районе Баден-Бадена и окрестностей. На основе анализа костей таза и черепа можно без труда установить возраст умершей. Дело в том, что с возрастом эластичная ткань лобковой кости отвердевает, и при обработке кислотой ее срез имеет специфическую поверхностную структуру. Женщине было от 45 до 49 лет. Так что особых сложностей мы не ожидали. Но тут-то все и началось: сведения о пропавших без вести не дали ничего. За указанный промежуток времени не оказалось ни одной пропавшей без вести женщины в этом возрасте. Поэтому мы сделали дентоскопию, то есть анализ челюстей. И он не только подтвердил предполагаемый возраст, но и выявил еще некоторые интересные детали. Пять зубов были запломбированы, а на трех верхних зубах справа сидел добротный мост. Точнее описание челюсти опубликовали во всех журналах по стоматологии после того, как выяснилось, что эта женщина не значится в картотеках ни у одного из местных дантистов. Через некоторое время, правда, один врач отозвался, но оказалось, что это ложный след. Мы еще раз опросили всех зубных врачей, показывали им даже череп. И один из них сделал интересное предположение. Изучив пломбы, он пришел к выводу, что женщину лечили в одной из стран Восточного блока. Иными словами, мы зашли в тупик. Тогда мы решили реконструировать лицо этой женщины. Таких специалистов очень мало, и стоят они страшно дорого. Результат получился просто потрясающий, как будто перед нами возник образ живого человека. И это лицо имело черты, очень типичные для славянских народов. Мы поместили ее фото в газетах. И сразу же получили ответ. Она появилась в Баден-Бадене незадолго до своего исчезновения — полячка, работавшая уборщицей в «Дойче банк». Она уже официально оформила свое увольнение, и потому ее никто не искал. В свой последний день на службе она задержалась дольше обычного, когда все остальные сотрудники банка уже ушли. Что там произошло, мы не знаем. Насколько известно, в банке ничего не пропало. Не поступало сообщений ни о каких преступлениях в указанный промежуток времени. Все говорило о том, что в эту ночь госпожа Фрышинская, по всей вероятности, была убита. Ее домашняя хозяйка тоже ничего дурного не заподозрила, потому что госпожа Фрышинская с ней уже рассчиталась, а через пару дней после исчезновения к ней зашел мужчина с сильным славянским акцентом и забрал вещи постоялицы. Мужчина назвался ее братом. Хозяйка квартиры описала его внешность: кряжистый, небольшого роста, с большим шрамом над левым глазом и седой прядью волос на левом виске. Человек этот показал ей свой паспорт. Имя она не запомнила, но фамилия была определенно Фрышинский. Мы сразу объявили его розыск по всей стране, подключили Федеральное управление по расследованию уголовных преступлений, усилили пограничный контроль и обратились даже за помощью в Интерпол. Но оказалось, что человек по фамилии Фрышинский никогда в ФРГ не проживал. Дело так и осталось незаконченным. Мы обращались к польским властям. Но наши отношения с Восточным блоком сейчас не таковы, чтобы можно было рассчитывать на помощь. Во всяком случае, ответа мы пока не получили. М‑да, вчера у нас было большое совещание по этому делу — наверное, последнее, потому что придется, видно, отнести его к нераскрытым преступлениям, разве что наши польские коллеги все-таки чем-нибудь нам помогут. Таковы превратности жизни. За ваше здоровье!

Он поднял кружку и выпил ее до дна. Винсент, слушавший рассказ Зибера с большим интересом, не заметил, с каким напряженным выражением лица сидела Клаудиа, не спускавшая с Зибера глаз. Пьер был более внимательным, но отнес интерес Клаудии за счет ее журналистской профессии. Когда Винсент оглянулся и посмотрел на Клаудиу, она просияла ему в ответ ослепительной улыбкой.

— Кто бы мог подумать, что в этом милом городке могут случаться такие загадочные преступления?

Почти игриво она положила ладонь на его руку. Непроизвольно он убрал руку и поднялся. Под предлогом того, что ему хочется вина, он направился к стойке бара. Ахим Зибер последовал за ним. Он тоже взял бокал вина.

— Надеюсь, я не нагнал на вас уныние или тоску. Знаете, есть люди, которым не нравятся такие истории, особенно если они в отпуске.

— Нет, мне было интересно, очень интересно. Клаудиа абсолютно права: кто бы мог подумать, что в таком тихом городке может быть совершено столь ужасное преступление?! У вас есть какие-нибудь предположения, как вы сами-то считаете, почему убили эту полячку? Преступление на сексуальной почве?

Зибер покачал головой.

— Этого, конечно, никогда нельзя исключать. Но в данном случае я сильно сомневаюсь. Да, доказательств никаких нет, ни одной зацепки, но интуиция мне подсказывает, что она оказалась невольным свидетелем какой-то тайны, и ее просто убрали. Но еще раз повторяю, это только предположение. А подтверждается оно, если хотите, появлением этого мистического человека, мы его так и не смогли отыскать. Неважно, брат он ей или нет, но его действия говорят о стремлении замести следы другого преступления. Я хочу сказать, что женщина уже была мертва, когда он заходил забрать ее вещи. Значит, ему было известно о ее смерти, то есть об убийстве, иными словами — он в этом деле или соучастник, или пособник. Вот так. Правда, все это предположения. Как бы там ни было, а сексуальный маньяк ведет себя обычно по-другому: убив жертву, он вряд ли явится через пару дней за ее вещичками.

Они вернулись к столу, и Штеффи нежно притянула к себе мужа.

— Тебя хлебом не корми, только дай поговорить о твоей профессии. Мистер Браун в отпуске, а ты его пичкаешь жуткими историями о сексуальных преступлениях.

Ахим Зибер, слегка улыбнувшись, протестующе поднял руки:

— Он сам вернул меня к этой теме. Будь справедлива! Между прочим, нам надо успеть переодеться, мы ведь идем вечером на концерт.

При этих словах Винсент вздрогнул. Концерт — а что, если Пьер тоже туда собрался? Пьер в этот момент разговаривал с Клаудией у стойки бара. Клаудиа почувствовала на себе его взгляд, обернулась к Ахиму Зиберу и его жене.

— Клаудиа успеет к тому времени закончить свои дела на «Зюдвестфунк», или Пьер пойдет с вами один?

— Нет, к сожалению, у Клаудии эта встреча скорее всего затянется, а Пьер не так хорошо знает немецкий. Мы идем слушать Еву-Марию Хаген, знаете, песни Бертольда Брехта и Вольфа Бирмана, он пару лет назад эмигрировал из ГДР. Пьеру это будет не интересно. Если хотите, пойдемте с нами, билеты наверняка еще есть.

Винсент энергично замотал головой.

— Нет, нет, большое спасибо. Мой немецкий тоже не на высоте — слов хватает только на то, чтобы утром заказать себе завтрак. Но я, пожалуй, узнаю у Пьера, какие у него планы.

Он кивнул супругам Зибер и отправился к Пьеру сквозь веселую беззаботную толпу участников этого праздника урожая в миниатюре, организованного в городском районе Тиргартен, неподалеку от Фремерсбергштрассе. Клаудии нигде не было. Тупичок у башни с часами кишел людьми, так что один человек мог исчезнуть совершенно незаметно. Винсент взял Пьера за руку.

— Слушай, Пьер, твой друг Ахим только что сказал мне, что ты сегодня вечером свободен. Пойдем куда-нибудь вместе поужинаем, если ты, конечно, не против? Мы могли бы в спокойной обстановке поговорить.

Пьер, казалось, на мгновение задумался, но потом утвердительно кивнул.

— О’кей, неплохая идея! Лучше будет, если я зайду за тобой в гостиницу. Буду ждать тебя в холле. Скажем так, часов в восемь? Ахим и Штеффи как раз поедут в театр и подбросят меня по дороге.

— Прекрасно! Я спущусь в холл нового здания, буду там ровно в восемь.

Через бармена он заказал себе такси, и они вместе с Пьером отправились обратно к Ахиму и Штеффи, только что встретивших соседей с Фремерсбергштрассе. У них шла жаркая беседа о предстоящих коммунальных выборах в Баден-Бадене и шансах отдельных кандидатов. Винсент не спеша допил свое вино, попрощался и сел в подошедшее как раз такси.

Он поехал прямо в гостиницу и отправился в свой номер на третьем этаже нового корпуса. Принял душ и прилег на кровать.

Когда он открыл глаза, за окном было уже темно. Он зажег настольную лампу и посмотрел на часы. Было без чего-то семь. С удивлением он отметил, что проспал, видимо, несколько часов. Было ощущение тяжести, как, впрочем, всегда, когда он ложился спать после обеда. В таких случаях ему всегда было трудно снова войти в нормальный ритм. Он встал и включил телевизор. По первой программе диктор зачитывал сводку спортивных новостей, по второй давали обзор вечерних передач, а по третьей показывали видовой фильм о Рейнланд-Пфальце — это он понял, прослушав несколько минут голос за кадром. Выключив телевизор, он понял, что пора собираться и направился в ванну. Сон пошел ему на пользу. В этом он убедился, взглянув в зеркало. Винсент застегнул жилет, затянул потуже галстук, вернулся в комнату и надел пиджак. Все-таки темно-синий костюм, особенно с бордовым шелковым галстуком, шел ему больше всего, об этом ему еще Патриция постоянно говорила. Бросив еще раз взгляд на часы, он увидел, что успеет до прихода Пьера выпить что-нибудь в баре.

Он пошел в бар с подачей аперитивов, где уже сидело несколько посетителей. Заказал себе двойной ирландский виски и сел за свободный столик. Времени оставалось немного, и ему надо было придумать, как рассказать Пьеру о Клаудии. То есть объяснить ему, почему он просит Пьера быть с этой женщиной осторожнее, не раскрывая ему даже намеком всей правды. Одним глотком он осушил свой стакан и заказал еще один виски. Ничего путного в голову не приходило. Единственная история, придуманная им, была совсем не оригинальна, довольно грязна и никак его не устраивала. Кроме того, было сомнительно, что Пьер отреагирует на нее так, как нужно. Винсент пожал плечами — ничего не поделаешь, надо попробовать! Вздохнув, он посмотрел на часы. Пора идти. Второй стакан виски был выпит так же быстро, как и первый. Он встал и вышел в холл.

Пьер стоял спиной к Винсенту у одной из витрин в ярко освещенном холле. Он слегка вздрогнул, когда Винсент опустил ему руку на плечо, но тут же, узнав Винсента, широко улыбнулся.

— На улице довольно прохладно, ты что, хочешь пойти без пальто?

Винсент рассмеялся, попросил Пьера немного подождать и быстро сбегал за своим плащом. Он спросил, есть ли у Пьера идея на счет того, куда пойти. Идея у Пьера была. Зиберы ему очень рекомендовали ресторан «Оксмокс». Это заведение напротив винного павильона действительно имело добрую репутацию. Сейчас на нем красовался плакат, призывающий посетить неделю блюд из утки. Это означало, что, наряду с прочими блюдами, здесь подавали дикую утку или половину дикой утки, приготовленную 36‑ю различными способами. До аллеи Кайзер было рукой подать, поэтому Пьер и Винсент решили пройтись до «Оксмокса» пешком.

* * *

Голубая форель с отварным картофелем была приготовлена отменно. Семь лет назад он тоже заходил сюда, в ресторан «Цум Нест», и заказывал форель. Он до сих пор помнил, как вкусна была эта рыба. Ее держали здесь же, в бассейне, неподалеку от ресторана. Завершил он свой обед чаем — в ближайшие часы надо было сохранить ясную голову. Их план был совсем неплох.

Последние два дня его друг Курагин со своими ребятами внимательно наблюдал за тремя агентами из КГБ и изучал схему их слежки за ним. Кузнельков руководил всей группой и был его непосредственной «тенью». Городин и Хаматаян были на подхвате, постоянно находясь на своих «опорных пунктах» — в гостиницах. Эта троица составляла как бы треугольник, причем один постоянно находился в своем номере как резерв на случай каких-либо непредвиденных обстоятельств. В течение двух дней один из помощников Курагина, молодой офицер, изучал походку и жестикуляцию Хофманна. К сегодняшнему вечеру все должно быть готово, и операцию можно было начинать. Этот молодой офицер имел внешнее сходство с Хофманном и пользовался доверием Курагина.

Час назад Хофманн пешком добрался до стоянки такси у курзала, не спеша сел в машину, давая Кузнелькову возможность оповестить остальных и распорядиться проследить за ним. Он поехал к гостинице «Берен» на Лихтенталераллее и, выйдя из такси, быстро вошел в вестибюль. Там он молниеносно передал свое темное пальто и серую шляпу двойнику, а тот сразу же вышел на улицу и сел в поджидавшее такси. Спрятав лицо за газетой, он подождал, пока ему по рации сообщили, что Кузнельков следует за такси с его двойником; оно должно было отвезти его сначала к знаменитой курортной лечебнице в замке Бюлерхое, примерно в 15 километрах от Баден-Бадена. Со второго поста он получил сообщение, что Городин находится при Кузнелькове и, таким образом, первой жертвой должен был стать Хаматаян. По рации Кузнельков приказал Городину, вероятно, ждавшему в другом такси, следовать за ним по Лихтенталерштрассе через Максимилианштрассе к Шварцвальдскому шоссе. Поскольку для связи по рации Бюлерхое находилось слишком далеко, Кузнельков, обнаружив «маскарад», сможет оповестить Хаматаяна только по телефону. Но тот к тому времени уже будет в западне. Когда оба агента вернутся в город, первая фаза операции будет завершена. Хофманн улыбнулся. Через несколько минут Хаматаян появится на своей «квартире». Хофманн не мог понять, почему этого человека решили поселить именно в гостинице «Цум Нест». Ее и гостиницей-то едва ли можно было назвать — всего три номера. Но, может быть, как раз неприметность отеля и сыграла решающую роль в выборе. Как бы то ни было, Хаматаяна надо было ждать с минуты на минуту.

Хофманн закончил свой обед и расплатился. Бросил взгляд на часы: Хаматаян должен сейчас появиться. Кузнелькова заманят еще дальше, к Муммельзее, если они окажутся на Бюлерхое слишком рано, но все равно ему, Хофманну, мешкать теперь нельзя. Каким бы простым и надежным ни казался их план, его успех основывался на том, что тройка агентов КГБ, несмотря на определенный опыт работы за границей, эту часть Германии знала довольно слабо, им требовалось время для ориентировки, а томительные дни ожидания несомненно разрушительно действовали на психику, тем более что им не были известны его, Хофманна, планы, и наконец они не могли реально оценить истинные возможности Курагина. В Москве знали, что они с Курагиным друзья, но не знали, какие сферы охватывает их дружба, выходит ли она за рамки лояльности к партии и государству и, прежде всего, какими средствами воспользуется Курагин в случае опасности. Хофманн едва успел закурить сигарету, как в ресторан вошел Хаматаян. Его взгляд сразу же остановился на Хофманне, сидевшем в полном одиночестве за столиком у двери. Хофманн скорее почувствовал этот взгляд, чем заметил его. Он тотчас поднялся, на ходу надел пальто и шляпу и вышел на улицу. По ступенькам быстро спустился на Реттигштрассе и повернул налево. Запутанные улочки и переулки старого города были идеальным местом для осуществления его замысла. Хаматаян потеряет ориентировку в этой паутине переулков, у него не будет времени, чтобы остановиться и обдумать ситуацию. Ему придется все время следовать за ним. Через наушник, выглядевший, как слуховой аппарат, а на самом деле бывший ультрасовременным радиоприемником, он получил известие, что Хаматаян сразу же последовал за ним и теперь, что называется, наступал ему на пятки. Он затушил ногой сигарету и повернул налево, на Штепаниенштрассе, пересек Софиенштрассе, Зонненштаффель к площади Марктплатц. Ему даже почудилось, что он слышит за собой тяжелое дыхание своего грузного преследователя. Здесь, в тесном переплетении улиц старого города, почти не было прохожих. Достигнув верхней площадки лестницы, он повернул направо, на Штайнштрассе и зашагал по направлению к Ремерплатц.

Впереди показалась конечная цель его маршрута, церковь при госпитале, принадлежащая католической общине. Небольшая, старая церковь в этот час была закрыта, но Хаматаян не мог этого знать. Перед церковью виднелась обширная стройплощадка: здесь велись работы по полной реконструкции водолечебницы Аугустабад. Стрела подъемного крана разрезала небо, повсюду на земле лежали стальные сетки, бетонные блоки, виднелись формы для заливки жидкого бетона. Водолечебница на время реконструкции была закрыта, поэтому вблизи стройки было совершенно безлюдно. А если бы и оказался здесь случайный прохожий, он наверняка обратил бы внимание на то, что в этот вечер, спустя несколько часов после окончания рабочего дня — да к тому же в субботу — на стройке урчала мотором бетономешалка. Хофманн прошмыгнул вдоль забора, обогнул дощатые ворота, замыкавшие вход на стройку, и замер у входа в церковь. Достал сигарету и спокойно закурил.

Дойдя до забора, Хаматаян замедлил шаг. Он явно не знал, что дальше делать. И тут от дощатого забора отделилась фигура и поспешно зашагала в сторону Хаматаяна. Прежде чем Хаматаян успел что-нибудь сообразить, человек выхватил из кармана своего темного пальто пистолет с глушителем и сделал четыре выстрела. Пули попали Хаматаяну в грудь и в голову. Он рухнул на землю как подкошенный, Хофманн и еще один человек были уже рядом с телом. Совместными усилиями они быстро оттащили труп к воротам стройплощадки. Деревянные створки отворились как по мановению волшебной палочки. Хофманн и его помощники волоком подтянули труп к форме для заливки бетона, она должна была стать частью фундамента. Они запихнули мертвое тело между двумя стальными арматурными сетками, служившими внутренним каркасом бетонного блока. Пространства между сетками как раз хватало для того, чтобы втиснуть туда труп. Теперь настал черед бетономешалки. Трое мужчин отступили на несколько шагов, и целый водопад жидкого бетона низвергся в форму, заливая сетки и тело убитого. Через несколько минут все было кончено. Один из мужчин со знанием дела разровнял бетонную поверхность, чтобы в понедельник никто не заметил ничего подозрительного. Да и бетонный блок, загадочным образом возникший из ничего за выходные дни, не вызовет лишних вопросов ни у строительного начальства, ни у рабочих — здесь Курагин пустил в ход свои обширные связи. Хаматаян исчез. Бетономешалка уехала, ворота снова оказались на замке, а какой-то человек с канистрой воды смыл следы крови с тротуара. Спустя полчаса после начала операции стройка снова погрузилась в дремотную тишину. Хофманн улыбнулся: первый контрудар был нанесен успешно.

* * *

Винсент откинулся на спинку стула. Утка с красной капустой, яблоками и свежими грибами была настоящим деликатесом. Пьер, судя по всему, тоже был доволен своим заказом — уткой «а ль’оранж». Вино он выбирал довольно долго. К удивлению Винсента Пьер заказал белое вино — «Варнхальтер клостербергфельзен», рислинг-кабинет в пузатой бутылке, с этикеткой, украшенной золотой медалью. Винсент некоторое время тоже колебался, не зная что ему заказать: «Альтер готт», из Засбахвальда, «Хекс фон Дазенштайн» осеннего урожая, «Вулканфельзен» из Иринга, позднебургундское или красное вино «Аффенталер-кабинет», тоже позднебургундский сорт. В конце концов он остановился на «Аффенталер» и не пожалел о своем выборе. Он даже заказал еще одну бутылку. За едой они почти не разговаривали. Обстановка была очень уютной, и они получали удовольствие не только от превосходной пищи, но и от изысканного, предупредительного обслуживания. Они перебросились парой слов о разных мелочах, о которых могли бы поговорить и вчера, когда ходили вместе в кино, если бы не Клаудиа, весь вечер болтавшая без умолку о Вуди Аллене, так что для других тем и времени не осталось. Пьер рассказал о своих экскурсиях в Фройденштадт и Карлсруэ, а Винсент о неудачной поездке в замок Нойвайер: ресторан в замке оказался очень дорогим, но не очень хорошим. Официант убрал посуду, налил в бокалы вина, и они наконец посмотрели друг другу в глаза.

Пьер, казалось, чувствовал, что Винсента гнетет какая-то мысль. Но в этот вечер все складывалось так хорошо, что Винсент никак не решался нарушить его гармонию разговором на столь пикантную тему. Он сделал еще один глоток из своего бокала. Вино придало ему смелости.

— Какие у тебя планы на конец года? Останешься здесь или вернешься в Базель?

Пьер наморщил лоб.

— Я об этом, честно говоря, еще не думал. То есть, кое-какие мысли у меня, конечно, есть. В середине той недели хочу смотаться на одну-две недельки в Париж подменить Жанетт. Ты знаешь, тетя Колетт умирает, а Жанетт нужно срочно уладить кое-какие дела в Базеле. Так что я какое-то время побуду вместо нее. А что потом, не знаю. Может, поеду с Клаудией в Швецию.

— Ты ее любишь?

Пьер вздрогнул, сделал неловкое движение и чуть не опрокинул свой бокал. Он отвел глаза.

— Почему ты спрашиваешь?

— Ну, послушай, после вашей встречи в Лондоне прошлым летом вы почти неразлучны. Поэтому и спрашиваю.

Он взял свой бокал, сделал глоток и мысленно назвал себя Иудой. Пьер сощурил глаза и бросил на него испытующий взгляд.

— Все равно странно, что это тебе сейчас пришло в голову.

Пьер сидел прямо, прислонившись к спинке стула, Винсент с угрюмым вздохом склонил голову к столу.

— Ладно, прятаться бессмысленно. Меня действительно кое-что беспокоит. Только не кипятись, послушай сначала. Ты знаешь, я знаком с Клаудией давно, намного дольше, чем ты. В последний раз ты ее видел в Тунисе, перед твоим отлетом в Австралию, не знаю, помнишь ли ты еще.

— Конечно, помню. Это Жанетт тебя просила поговорить со мной о Клаудии?

Винсент удивленно поднял глаза. Вопрос застал его врасплох. В последнее время он редко вспоминал о Жанетт и о ее просьбе присмотреть за Пьером и Клаудией. Откровения брата затмили в его мозгу все остальное. Он решительно замотал головой.

— Нет-нет, Жанетт тут ни при чем. Это моя собственная инициатива. Но сначала выслушай меня внимательно. После той истории в Тунисе прошло три года. Я туда ездил, чтобы помочь дяде Кевину. Наверное, тебе тогда было невдомек, но дядя Кевин художник — да, не очень удачливый, — и, сколько я его знаю, он проводил большую часть времени в Северной Африке. Последние пару лет жил в Тунисе. Нам сообщили, что у него тяжелый сердечный приступ, второй уже, вот я и отправился тем летом в Тунис. У меня оставался еще целый месяц отпуска, и я сразу влюбился в этот город. Тут сыграли свою роль, конечно, и великолепный дом дяди Кевина, и его фантастическая мастерская. Я в самых ярких красках все описал Роберту, а ты как раз туда заехал по пути в Австралию. В Тунисе я случайно встретил Клаудиу, она тогда была начинающей журналисткой, ну это ты и сам знаешь. Не бойся, я не буду утомлять тебя деталями. Тебе, думаю, не известно только то, что Клаудиа была там вместе с тогдашним своим другом Томасом. Он был от нее без ума, никого не замечал, кроме нее. Ну, как тебе это сказать — по-моему, и она отвечала ему тем же. Но пару дней спустя Томас подцепил какую-то желудочную инфекцию и лежал больной у себя в номере. А я, по чистой случайности, встретил ее со здоровенным негром. Это было в каком-то баре, и, помню, их чуть в полицию не забрали за бесстыдство — прости, но я не могу больше от тебя это утаивать.

Винсент отхлебнул из бокала. Во рту у него пересохло. Пьер смотрел на него, не мигая. Руки его сжались в кулаки, костяшки пальцев побелели.

— Что тут можно сказать. Это ведь только один пример. С ней, к сожалению, такое случается часто. Кажется, нашла она себе кого-то постоянного, ан нет, рядом всегда один или двое других. У нее никогда не было твердых, постоянных связей. Поверь, мне тяжело говорить об этом. Знаю, что делаю тебе больно, но я не могу иначе; никогда бы не стал все это тебе рассказывать, но как друг просто обязан тебе сказать. Мне Клаудиа нравится, она милая девушка, это так, но она не для тебя. Если ты привяжешься к ней, влюбишься в нее или даже будешь строить с ней какие-то планы, отрезвление будет для тебя еще страшнее. Ты очнешься рано или поздно от своих снов, но это будет ужасное пробуждение. Она просто не умеет хранить верность, привязанность к кому бы то ни было. Она мне, кстати, сама как-то в этом призналась. Да, ты в ее вкусе, но лучше не втягивайся в эту историю, она тебя…

Он замолчал, потому что Пьер опустил свою ладонь на его руки. Ладонь Пьера была холодной и как бы источала полное спокойствие. Подняв глаза, Винсент с изумлением увидел на лице Пьера что-то вроде улыбки, веселой или горькой — этого он не мог различить. Другой рукой он сделал небрежный жест.

— Оставь, Винсент, прошу тебя! Я конечно тебе благодарен, что ты решил поговорить со мной о Клаудии. Понимаю, тебе нелегко это далось. Но ни к чему все это. Не о чем тут беспокоиться. Я тоже считаю Клаудиу приятной девушкой, но вовсе не влюблен в нее. Я же не слепой и знаю все ее недостатки. И строить с ней планы на будущее тоже не собираюсь. Мы неплохопроводили время в последние месяцы, но для меня все это уже почти в прошлом, завязано, замотано. Ну да, я хочу поехать с ней в Швецию, но просто потому, что с ней интересно путешествовать, и, к тому же, она знает в Швеции кучу людей. Так ведь приятнее ездить, что и говорить. Так что не беспокойся; никогда ничего серьезного между нами не было, да и не будет. Было хорошо, но все уже быльем поросло.

Он подмигнул Винсенту и отпил глоток вина. Винсент сидел ошарашенный. Его разум просто отказывался верить в то, что ему только что поведал Пьер. Роберт, Жанетт и он сам — они что же, ослепли… или, может, все-таки нет? Неужели Пьер разыгрывал перед ним комедию? Да, но зачем? Винсент взял бокал, сделал глоток и надолго задержал его во рту, чтобы получше ощутить вкус вина. Ладно, какая разница, главное — Пьер сразу объявил, что едет в середине следующей недели в Париж. Дай Бог, чтобы за это время ничего не стряслось, а потом пусть Эдвард сам занимается Клаудией. Он же пробудет в Баден-Бадене до следующего четверга и постарается пока присмотреть за Пьером. Не исключено, что все они здорово заблуждались. Что, кстати, было бы наилучшим вариантом. Но в любом случае он сделал все, что мог, и с отвратительной темой было покончено. Винсент облегченно вздохнул и поднял бокал. Пьер, улыбаясь, ответил тем же.

* * *

— Ну попробуй хоть чуть-чуть заячьего паштета, дружище!

Курагин подвинул к нему блюдо с остатками паштета из жареной зайчатины, швейцарского сыра, омлета и шампиньонов в соусе мадера. Хофманн покачал головой и отпил глоток чая.

— При всем желании больше не могу! Завтрак был просто отменный. Прямо как дома.

Оба взглянули на почти пустой уже стол и предались воспоминаниям. Комната, где они сидели, была не особенно большой, но обставлена с изысканным вкусом. За высокими окнами виднелся обширный участок с парком, выходящим на Цепеллинштрассе, где располагалась советская военная миссия. Полковник Курагин предложил своему другу типичный обильный русский завтрак: несколько чашек чая, сыр, колбаса, жареная картошка, яичница, хлеб, калачи и заячий паштет.

— Первая фаза прошла успешно, — сказал Курагин, — теперь можно по плану начать вторую фазу сегодня вечером. Все готово. Ты правильно сделал, что остался на ночь здесь. Кузнелькову придется попотеть. В гостинице ты предупредил?

— Как и договаривались. Они меня ждут с моей «экскурсии» только сегодня к вечеру.

— Отлично, тогда все идет по плану. На, закури.

Он протянул Хофманну пачку русских папирос. Тот достал из пачки папиросу, сдавил пальцами бумажный мундштук, закурил и с наслаждением втянул дым.

— Мне удалось наконец собрать кое-какую информацию о твоем противнике. Человек, с которым ты ведешь переговоры о продаже документов, грек по имени Георгиос Бартелос. Он сам из Лариссы, столицы провинции Фессалии на севере страны. 63 года, женат второй раз, двое детей от второго брака, в первом браке детей не было. Судовладелец, миллиардер, ему принадлежит, пожалуй, самый мощный частный флот в мире. Это все, что можно о нем вычитать. Но вот о другом нигде ничего не написано: нелегальная перевозка наркотиков, коррупция, торговля оружием, финансирование государственных переворотов. Загляни в эту папку. Он могущественный, а главное, крайне опасный человек. С какой стати, черт побери, ты вообще с ним связался?

— Строго говоря, я с ним и не связывался. Это он со мной связался. Конечно, я хотел и хочу продать документы. Но раньше я не знал, кому. Сначала мне нужно было просто переправить их на Запад. А он был уже тут как тут. Я рассказывал тебе, в самом начале операции «Прогулка» он очень хитрым образом выкрал их, по крайней мере частично. Во всяком случае, этого было достаточно, чтобы заставить вступить меня в переговоры.

— И все же я не понимаю, зачем тебе вообще понадобилась эта операция.

— Я ведь тебе уже объяснял. — Он наморщил лоб. — Никогда не смогу забыть, что сделали сталинисты с моей семьей.

— Но это дела далеких дней. И Сталин публично осужден.

— Да, все правильно. Но кто может знать, как поведет себя новый лидер. Конечно, нового Сталина не будет, эти времена прошли. Но какая разница. Рубцы старых ран остались, и они болят. Кроме того, я боюсь за себя. Ради собственной безопасности мне необходимо исчезнуть.

— Но у тебя есть сын!

— Он уже в надежном месте, если ты это имеешь в виду. Работает инженером на Кубе. В ближайшие дни ему организуют побег через Сальвадор в Мексику. Мы с ним встретимся позднее, в США. И, может, мне все же удастся остановить нашу гонку вооружений.

— Ты это серьезно?

— Понимаешь, — ответил он с вымученной улыбкой, — не мне тебе говорить, газетам на Западе именно такая аргументация придется очень по вкусу. — Его лицо снова посерьезнело. — У меня этот план возник сразу после смерти Брежнева. Что делать, обратного пути нет. Ты мне еще не сказал, где остановился этот грек.

Курагин громко рассмеялся.

— Остановился — это неплохо сказано. Здесь в его распоряжении всегда собственная резиденция — президентские номера в парк-отеле «Бреннер». Ты ведь с ним встретишься в среду, не так ли?

— Да, если все пойдет по плану.

— Тут проблем не будет. Я все подготовил. Ты уверен, что он еще не догадывается, кто ты на самом деле?

— Совершенно уверен. Ты ведь и сам, помнится, когда меня увидел, не сразу это понял.

— У вас, действительно, потрясающее сходство. Особенно, если ты в парике и с усами. А что, у Ханнеса это просто маска или он на самом деле сбривает бороду и волосы на голове?

— Он все сбривает. Когда я возвращаюсь, он на какое-то время уезжает в отпуск, скажем в Крым, и снова отпускает волосы.

— Для однояйцевых близнецов необычно ведь, что волосы у них разные, да? Вы именно такие близнецы?

— Да, да, именно такие, — он засмеялся, — и все же мы совершенно разные.

Курагин покачал головой и снова рассмеялся.

— Кто бы мог подумать, что Сергей Тальков под личной охраной Ханнеса разъезжает по Европе, а Ханнес Хофманн, выдавая себя за Сергея Талькова, сидит на службе в Москве или, как сейчас, делает свои дела в Берлине?! Самое главное, никому в голову не придет, что вы близнецы. А тогда, после войны, ты его сразу нашел?

— Какое там! Много времени прошло. Да я же тебе все уже рассказывал. Мы родились во Львове, но вскоре уехали с родителями в Киев. Отец рано умер, а когда в октябре 1941 года немцы заняли Киев, мой дядя Григорий вдруг стал выдавать себя за фольксдойча, натурализованного немца. Когда стало ясно, что немцам придется отступать, дядя Григорий задумал забрать нас обоих и уехать в Германию. Но тут я тяжело заболел — у меня было гнойное воспаление среднего уха. Мама спрятала меня, а он тайком вместе с Федором — такое вот красивое имя дали при рождении Ханнесу — успел унести ноги в Германию в декабре 1943‑го, до прихода нашей доблестной армии. Конечно, все были в страшном смятении, но что делать? Ты и сам помнишь это время. В общем, оба считались пропавшими без вести. Только когда Брежнев в 1967 году, через три года после прихода к власти, позвал меня и назначил на место старика Василенко, я смог начать его поиски. Прошло довольно много времени, прежде чем мне удалось установить, что Федор Тальков превратился в немца Ханнеса Хофманна, профессора биологии в Лейпциге и одновременно агента госбезопасности Штази^[4]. Это было в 1971 году. Он, конечно, слышал о сталинских чистках и, по чистой случайности, узнал, что все остальные члены нашей семьи погибли. Тогда он, разумеется, предположил, что и меня тоже нет в живых. И в самом деле, я чудом остался жив. Если бы не вмешался сам Молотов, они со мной наверняка бы разделались. Я оставался в списке последним. Кстати, Молотову я обязан и тем, что мне разрешили учиться на юридическом факультете МГУ им. М. В. Ломоносова. Ну, а потом на меня обратил внимание Брежнев.

— Это благодаря твоей знаменитой речи на XXIII съезде партии в 1961 году. Ты ведь там был самым молодым делегатом.

— Так или иначе, мы снова нашли друг друга и решили, что будет лучше, если мы ничего не станем менять в существующем положении вещей. Что в последствии пошло нам обоим на пользу. Между прочим, сначала планировалось, что на Ханнеса возлагается ответственность и за зарубежную часть операции «Прогулка». Но, странное дело, он заявил, что слишком «заржавел» для таких вещей, так что мне пришлось снова влезть в его шкуру. Но я тебе скажу, я‑то ведь тоже «заржавел». Когда долгое время активно не работаешь за рубежом, а я за исключением нескольких эпизодов никогда там и не работал, поневоле допускаешь ошибки. Пока мне везло. Да когда еще есть такие друзья, как ты!

Оба рассмеялись.

— Когда закончим операцию «Прогулка», тебе, боюсь, надо будет уносить ноги. Сементов живо разнюхает, кто мне тут помогал. Ты свою спокойную жизнь честно заслужил!

— Я хоть и на три года старше тебя, Сергей, мне 58, но считаю, что рановато еще на покой. Но ты, конечно, прав. Я и об этом уже позаботился. Через неделю собираюсь поехать в Париж. Я тебе потом оставлю номер, по которому ты мне сможешь позвонить. Встретимся. Мы могли бы вместе встретить Рождество?

— У тебя в деле не написано, что ты верующий.

— Ах ты, старая ищейка! — рассмеялся Курагин. — То-то и оно, что в деле всего не найдешь. А то не сидеть бы нам с тобой сейчас рядышком.

Он отпил глоток чая и посмотрел на часы.

— Пора, пожалуй, начинать вторую фазу. Идем, надо еще подготовиться.

— Я тебе уже говорил, что в Баден-Бадене объявился агент ЦРУ Тед Хантер?

Курагин остановился у двери и удивленно поднял брови.

— Я об этом случайно узнал. Следуя своей легенде, я постоянно хожу на заседания этого биологического конгресса и там обратил внимание на одного человека. Мой связной из ЦРУ постоянно подбрасывает мне свежую информацию о личном составе. И вот недавно я получил досье и на этого Хантера. Хотелось бы знать, что он тут делает? Вполне возможно, что агент «ФАЙЕРФЛАЙ», я тебе о нем рассказывал, тоже поблизости, и все это совсем не случайно. Но мне кажется, нам нечего беспокоиться об этих двоих, пока, по крайней мере. Попытайся разузнать, кто такой этот «ФАЙЕРФЛАЙ». Хантер остановился в «Холлидей-инн». До него мы доберемся, если надо будет.

Курагин кивнул, и оба вышли из комнаты.

* * *

Эдуард Городин лежал на кровати в своем номере гостиницы «Этоль», устремив взгляд в потолок. Он никак не мог успокоиться после проработки, устроенной ему вчера ночью Кузнельковым. Наорал на него, а сам тоже попался на хитрость этого Хофманна. Мало того, что этот тип ускользнул от них в Фройденштадте, так еще и Хаматаян куда-то запропастился. А теперь Кузнельков изображает из себя усердного служаку и добивается новых инструкций из Москвы. Какие тут инструкции, когда вся операция уже лопнула. Где теперь искать этого Хофманна? И куда подевался Хаматаян? Городин закрыл глаза. Вообще все задание ему с самого начала не понравилось. Если бы не этот безумный фанатизм Кузнелькова, Москва наверняка давно велела бы им вернуться.

В дверь постучали. Может, это Кузнельков? Нет — он должен был сначала позвонить. Городин с трудом поднялся и подошел к двери. На вопрос, кто там, приглушенный голос ответил ему: «Сервис в номерах». Когда он открыл дверь, все произошло в мгновение ока: четыре выстрела из пистолета с глушителем отбросили его в комнату. Его убийца быстро вошел и закрыл за собой дверь.

Тальков стоял у входа в ресторан «Латерне» и читал написанные на грифельной доске рядом с цветочными вазонами названия блюд: лягушачьи ножки, говяжий рулет, котлета из ягненка, шницель по-цыгански. Он еще не успел проголодаться после завтрака, и все эти блюда не возбуждали его аппетит. Кроме того, он вообще не за тем сюда пришел. И все же после успешного завершения второй фазы он бы с удовольствием сюда заглянул; почти 300‑летнее здание в стиле «фахверк» с зеленым фасадом, красными ставнями и желтыми декоративными гирляндами на зеленом фоне притягивало своим домашним уютом.

Он умышленно не смотрел на окна третьего этажа, потому что там был номер Кузнелькова. Его миниатюрная рация сообщила, что занавеска в нужной комнате шевельнулась. Тальков не спеша развернулся и двинулся вниз по Гернсбахерштрассе. Пересек площадь Иезуитов, свернул направо, на Софиенштрассе. По рации узнал, что Кузнельков следует за ним. Перейдя через Леопольдплатц, Тальков пошел по направлению к Лихтенштрассе, и через минуту оказался у входа в гостиницу «Этоль гарни».

Он поднялся по лестнице на четвертый этаж и постучал условленным стуком в номер Городина. Быстро вошел в открывшуюся дверь и захлопнул ее за собой. На полу у его ног лежал Городин. Еще один человек ждал с пистолетом наготове в ванной. Дверь распахнулась, и на пороге появился Кузнельков. Но прежде чем Кузнельков или сотрудник, спрятавшийся в ванной, успели среагировать, за спиной Кузнелькова внезапно вырос Курагин и короткой дубинкой нанес ему резкий удар по голове. Затем он произнес приглушенным голосом, так что его могли услышать только Тальков и человек в ванной: «Кишинев!» После этого втащил Кузнелькова в комнату и поспешно закрыл за собой дверь. Кишинев, город на Днестре, был родным городом Курагина, и одновременно это слово служило условным сигналом тревоги, а с другой стороны, означало высшую степень опасности, команду, требующую срочно прервать операцию. Энергичным движением руки Курагин остановил вопрос, готовый сорваться с уст.

— Сюда идет полиция. Может быть, они уже внизу. Придется прервать операцию и немедленно исчезнуть.

Тальков указал на Городина и Кузнелькова:

— А с этими что? Мы же не можем их здесь оставить. Курагин на секунду задумался.

— Конечно, не можем. Но раз уж нам не удастся сейчас их отсюда вытащить…

— …прикончим Кузнелькова, как планировалось, оставим их здесь, а потом заберем, — перебил его Тальков.

Курагин энергично покачал головой.

— Нет, нельзя. Полиция может заглянуть и в этот номер. Я позже тебе все объясню. Сейчас не время. Помоги, мы соорудим кое-что — мне уже приходилось такие вещи делать.

Он повернулся к человеку, вышедшему из ванной:

— Пистолет!

Затем к Талькову:

— Беремся вместе!

Совместными усилиями они подняли Кузнелькова, быстро подтащили его к небольшой тумбочке, на ней стоял телевизор, и опустили тело так, что его голова ударилась о край тумбочки и откинулась набок. Курагин сунул в его ладонь пистолет, показал знаком Талькову, чтобы тот ему помог. Они подняли тело Городина и подтянули его к Кузнелькову. Их третий человек должен был подпереть тело Городина так, чтобы он оказался в непосредственной близости от Кузнелькова. Курагин же подвел руку Кузнелькова с пистолетом прямо в живот Городина и нажал курок. В момент выстрела оба отпустили Городина, и он повалился на ноги Кузнелькова. Курагин схватил зеленый телефон, стоявший на маленьком столике, и подсунул его под ноги Кузнелькову. Теперь Тальков понял его замысел. Все должно было выглядеть так, как будто Кузнельков угрожал Городину, стрелял в него, во время перестрелки споткнулся о стоявший на полу телефон, упал на спину, ударившись о край тумбочки, и остался лежать без сознания. Последним выстрелом он попал Городину в живот, и тот повалился на Кузнелькова. Курагин взглянул на руки Талькова и своего помощника. Они были в перчатках. Он сделал им знак, и все трое поспешили к выходу. Прислушались. Было тихо, и Курагин осторожно открыл дверь.

В холле никого не было. Не теряя ни секунды, трое мужчин по лестнице добрались до коридора, ведущего в зимний сад, с его помощью гостиница «Этоль» соединялась с соседним домом. На лестнице послышались голоса, но в это время они уже пересекли зимний сад, не обратив на себя внимание посетителей, сидевших за чашечкой кофе или читавших газету, и остановились у лифта. Когда они вошли в кабину и дверь за ними закрылась, Тальков не удержался от вопроса:

— Где мы? Курагин улыбнулся.

— В гостинице «Дойчер Кайзер». Оба здания принадлежат одному и тому же владельцу и соединяются зимним садом. Мы им и воспользовались, чтобы не встречаться с полицией.

Лифт остановился на первом этаже, и они вышли из гостиницы. У соседнего дома стояла полицейская машина, только что подъехала, мигая синим светом, «скорая помощь». Трое мужчин, не оборачиваясь, спокойно пересекли Меркурштрассе и, пройдя несколько шагов по Фойерхаусштрассе, сели в стоявший у тротуара «Мерседес» с работающим двигателем. Машина тут же тронулась. Тальков и Курагин откинулись на мягких сиденьях, отделенных от водителя стеклянной перегородкой. Курагин покачал головой.

— Едва-едва. Мне надо срочно сделать пару звонков.

— Ты мне можешь теперь сказать, что, собственно, произошло? Почему явилась полиция?

— Мы постоянно слушаем полицейскую радиосвязь по рации, так на всякий случай. И там недавно прошло донесение, что у одного постояльца в гостинице «Этоль» случился сердечный приступ, когда он обнаружил пропажу документов в своем номере. Как раз в это время, как сообщили наши люди, ты вошел в гостиницу. Полицейские собирались сюда заглянуть и заодно могли осмотреть другие номера. Я тут же выскочил из машины и пошел к гостинице. Кузнельков в этот момент только что в нее вошел. Ну, а остальное ты сам видел.

— Мы могли бы покончить с Кузнельковым и обставить все так, как будто они друг друга уложили. А сейчас он жив и может дать показания. Пресса накинется, и все такое прочее…

— Нет, этого нельзя было делать. У нас же не было второго пистолета. Ведь Кузнельков и его группа не получили еще приказа действовать. А они, по причинам безопасности, как ты знаешь, за границей никогда не носят с собой оружия. Свои «пушки» они хранят в надежном месте и достают их только в случае крайней надобности, чтобы не рисковать без нужды. А у нас с собой был только один пистолет. Мы же не рассчитывали на такую дурацкую случайность. А на счет его допроса и газет не беспокойся — это я улажу. В газетах ничего не будет. Я позабочусь о том, чтобы его выслали. Большего, к сожалению, сделать не могу.

Тальков наморщил лоб.

— Значит, он ускользнет. Досадно. А потом еще вернется.

— Он — нет, ведь он провалился. Пошлют других. Да их так и так прислали бы, рано или поздно. Не забивай себе голову, я все улажу. Главное, ты теперь можешь вздохнуть спокойнее.

— Мне просто не нравится, что все время что-то срывается.

— Это ерунда. Сейчас надо все внимание сосредоточить на греке. Это тебе не Кузнельков с его лопухами. Ладно, мне надо позвонить.

Курагин взял телефонную трубку, спрятанную под панелью его подлокотника.

* * *

Когда Тальков ранним утром вышел из гостиницы «Райхерт», на улице было еще мало людей. Он посмотрел на часы: без нескольких минут девять, и вся масса туристов — немцев, французов, японцев, американцев — еще не заполнила многочисленные уличные кафе. Лишь клерки и местные жители спешили по своим делам. Солнце с трудом пробивалось сквозь туман и утреннюю дымку. Все обещало еще один чудесный, прозрачный день бабьего лета. Тальков повернул налево и пошел по Софиенштрассе. Миновал итальянское кафе-мороженое, бросил взгляд в окна бюро путешествий и остановился перед витриной книжного магазина «Вильд». Он не заметил Клаудиу, направившую на него из своего «Опеля», стоявшего на углу Кройцштрассе, телеобъектив фотоаппарата. Тальков, постояв немного у книжного магазина, отправился дальше, вошел в здание «Дойче банк». Пробыв там минут десять, он вновь появился на улице с маленькой папкой подмышкой. Вернулся по Софиенштрассе к зданию Главного почтамта на Леопольдплатц и вошел в телефонную будку.

* * *

Георгиос Бартелос сидел за рабочим столом в своих президентских апартаментах парк-отеля «Бреннер». Батлер подал ему портативный телефонный аппарат. Бартелос расслабленно откинулся на спинку стула.

— Да? Хорошо. Он мне звонил. Я с ним встречаюсь через два дня в 15 часов. Он сядет в мою машину у здания театра на Гетеплатц, и мы с ним немного покатаемся. Для вас я должен сделать еще одну мелочь, больше ничего. Вы ведь сейчас с этим молодым человеком, с ним вы живете у ваших друзей. Я хотел бы, чтобы вы под каким-нибудь предлогом предложили ему уехать. С чего вы это взяли? Это очень неприятно. Тогда вам придется заняться англичанином. Именно так, моя дорогая, как в Базеле. Багаж получите завтра на вокзале в автоматической камере хранения. Ключ будет оставлен завтра утром на Главном почтамте на ваше имя до востребования. Англичанин не должен нам мешать в среду. Так что уладьте это дело до среды. Об исполнении доложите обычным путем. И позаботьтесь, чтобы ваш знакомый действительно уехал.

Не дожидаясь ответа, он нажал на кнопку отбоя. Потом набрал еще один номер, услышав гудок, нажал на ту же кнопку. Вскоре его телефон зазвонил.

— Кайзер слушает.

— Девушка становится рискованным объектом. Прежде чем вы ею вплотную займетесь, я хотел бы, чтобы за ней в эти дни было установлено круглосуточное наблюдение; вы и еще кто-нибудь по вашему выбору. Не сомневаюсь, что сегодня вечером эта особа встретится с американцем или англичанином; сфотографируйте и опознайте этого человека, а в последующие дни не спускайте с него глаз. Пусть ваш помощник продолжает наблюдение за девушкой. Я хочу знать о каждом шаге их обоих. В среду получите дальнейшие инструкции. Я позвоню ближе к вечеру. А до тех пор действуйте, как я вам сказал.

Он положил трубку и, наморщив лоб, уставился в стену перед собой. Достал из кармана пиджака турецкую сигарету, вставил ее в золотой мундштук и закурил. С наслаждением затянулся. Но взгляд не смягчился, как это обычно бывало в таких случаях, а остался холодным, задумчивым и устремленным в пустоту. Не стоило больше самому заботиться обо всех этих вещах. Он найдет надежного человека, тот все сделает за него. Такими неприятными мелочами, не дай Бог, аппетит еще себе испортишь. А сейчас как раз настало время приступить к любимому блюду — брынзе.

* * *

Клаудиа не спеша спускалась вниз вдоль колоннады курортного санатория, то и дело останавливаясь и осматривая витрины маленьких, но изысканных модных лавочек и ювелирных магазинчиков, прошла по аллее и очутилась у моста Райнхардфизербрюкке. Она пересекла речушку Оосбах и слилась с толпой туристов, фланировавших в теплую осеннюю погоду по улицам и наслаждавшихся ухоженной опрятностью и благополучием курортного города. Вышла на Кройцштрассе и в конце ее повернула налево, на Лихтенталерштрассе. Перейдя через дорогу, она остановилась перед домом №7. Внимательно осмотрела таблички с фамилиями врачей на классическом портале построенного из песчаника особняка. Справа и слева от кованой, украшенной аппликациями двери располагались торговые залы респектабельной модной лавочки «Хаузер». Дверь открылась, и из нее вышел высокий блондин в светло-голубом костюме. Клаудиа, казалось, колебалась секунду, но затем обратилась к вышедшему, указывая на одну из табличек с фамилией врача. Мужчина показал жестом на дверь и, видимо, дал ей какие-то объяснения. Но маленький человек на другой стороне улицы, рассматривавший только что витрины «Шварцвальд-базара», был начеку. Фотоаппаратом, который он небрежно держал в ладони, он успел сделать серию снимков, запечатлевших этот разговор. Когда блондин повернулся и зашагал в направлении Леопольдплатц, он последовал за ним по другой стороне улицы, соблюдая определенную дистанцию. Проходя мимо молодого человека, внимательно смотревшего на витрину кафе «Кениг» у «Шварцвальд-базара», он слегка кашлянул и, не останавливаясь, пошел дальше. Молодой человек, обернулся и увидел, как Клаудиа входит в лавку «Хаузер». Он не обратил никакого внимания на высокого рыжеволосого мужчину, пересекшего улицу и вошедшего в кафе «Кениг».

Через некоторое время появилась Клаудиа, держа в руках фирменный пакет «Хаузера». Она тоже перешла улицу и направилась к кафе «Кениг». Молодой человек последовал за ней и занял столик у окна. Клаудиа села за столик в центре зала, здесь ее соседями оказались пожилая полная женщина и рыжеволосый мужчина. Она заказала себе шоколад. Все трое, казалось, не были между собой знакомы. Внимание молодого человека слегка рассеялось, и он не заметил, как Клаудиа подвинула рыжеволосому записку, тот положил ее в раскрытое меню и мог таким образом спокойно прочесть. Не заметил молодой человек, помешивавший свой чай, и то, что рыжеволосый, после недолгого раздумья, тоже вынул из бумажника листок, что-то на нем написал и положил его в меню. Клаудиа через некоторое время взяла его, незаметно прочитала записку, скомкала ее и сунула в сумочку. Вскоре рыжеволосый удалился, видимо, в туалет, а Клаудиа, подождав немного, вышла из кафе.

Молодой человек последовал за ней. Она пересекла Кройцштрассе, оставила слева площадь Аугусты и за мостом через Оосбах, у дома Пагенхардта, повернула налево. Хотя она шла быстрым шагом, молодому человеку не составляло труда следовать за ней по Лихтенталераллее. Она свернула в первую улицу направо и, не сбавляя темпа, пошла вверх по довольно крутой Фремерсбергштрассе. Путь до дома ее друзей был неблизкий, но длительная прогулка ее, судя по всему, не смущала. Молодому человеку пришлось попотеть, и он перевел дух только после того, как Клаудиа вошла в подъезд высокого дома №94. Она поднялась на третий этаж, где Зиберы занимали большую уютную квартиру, в которой, кроме них, проживали две кошки и собака.

Около семи часов, когда Клаудиа снова вышла на улицу, было уже почти совсем темно. Теперь к ее преследователю присоединился еще один молодой человек с машиной. Из своего «БМВ» он наблюдал, как Клаудиа с объемистой парусиновой сумкой направилась к припаркованному «Опелю». Они следовали за ней до площади Гинденбурга, где Клаудиа оставила свою машину. Для «БМВ» тоже нашлось место на стоянке. Клаудиа двинулась вверх по Лангештрассе и вошла в подъезд небольшого старинного, недавно отреставрированного особняка. Ее преследователи не отставали от нее, но, дойдя до площадки третьего этажа, оказались перед дверью в сауну. Там им любезно объяснили, что по понедельникам до 22 часов сауна работает только для женщин, мужчин просят приходить завтра в любое время до 22 часов. Убедившись, что в доме только один выход, они расположились на противоположной стороне улицы и стали ждать. В сауне можно пробыть долго, поэтому один из них достал из машины сумку, в ней находились термос с кофе, бутерброды и карманная рация. По ней они информировали начальство о текущей ситуации.

Клаудиа недолго пробыла в раздевалке. Она, собственно, вошла только для того, чтобы оставить сумку. Взяв полотенце, она направилась в туалет. Дом этот был ей хорошо знаком, скорее, по воле случая. Раньше в его мансарде жил один знакомый, он и показывал ей дом еще до реконструкции. Тогда она сама бродила по старинным пустым апартаментам и случайно наткнулась на потайную дверь. После реконструкции Клаудиа, скорее из любопытства, решила посмотреть, сохранилась ли еще эта дверь, и — о чудо! — она действительно пережила реконструкцию и осталась на прежнем месте. В туалете она достала из кармана отмычку и с ее помощью открыла маленькую дверь, находившуюся прямо напротив кабинок для переодевания. Войдя в нее, она оказалась в тесной кладовке, набитой стиральными порошками, рулонами туалетной бумаги и каким-то хламом. Клаудиа закрыла за собой дверь и начала осторожно разгребать кладь. С трудом, буквально по миллиметру, она отодвинула от задней стенки тяжелую полку, стараясь не производить лишнего шума. Ей казалось, что прошла вечность, прежде чем ей удалось отодвинуть заставленную вещами полку настолько, что за ней стала видна деревянная дверь. Отмычкой она открыла старый, проржавевший замок и очутилась на деревянной террасе. Дошла до ее конца, привязала веревку, извлеченную из кармана, к ограждению, проверила ее прочность и соскользнула по ней на крышу одноэтажной пристройки соседнего дома. Зажмурив глаза, она спрыгнула с крыши в темный внутренний двор. Приземлившись, как кошка, на все четыре конечности, Клаудиа вскочила, вытерла носовым платком руки и подошла к деревянному забору, отделявшему двор от соседнего участка. В заборе она нашла дверь, открывшуюся без труда.

Так она оказалась во дворе одного из домов по Луизенштрассе, где в первом этаже размещалось маленькое кафе. Через открытую дверь во двор проникала полоска света. Она еще раз бросила взгляд в сторону террасы и вошла в дом. Перед ней открылся коридор, с правой стороны находились двери туалетов, а левая дверь вела в кухню. Клаудиа вошла в женский туалет и быстро поправила перед зеркалом прическу. Вымыла руки, бросила бумажное полотенце в картонную коробку, заваленную использованными полотенцами, и вышла в коридор. Пройдя через зал кафе, она снова оказалась на улице. После тишины и безлюдья двориков и закоулков шум транспорта на Луизенштрассе показался ей необычайно громким. Почти бегом она кинулась обратно, в сторону площади Гинденбурга.

* * *

Может, открыть шампанское прямо сейчас, подумал было он, но потом решил все же подождать. Она ведь не зря прислала ему записку: «Будь дома ровно в 19.30». Значит, она вот-вот будет здесь. Он еще раз вошел в ванную и оглядел себя в зеркале. Смокинг с бабочкой смотрелись отлично, лицо не выдавало того напряжения, которое он испытывал. Собой он остался доволен. Но в то же время он никак не мог справиться с сильным волнением, у него сосало под ложечкой. Зачем ей понадобилось с ним встречаться и к тому же при таких странных обстоятельствах? Он хмыкнул и пожал плечами: ничего, скоро все выяснится. А потом он пойдет в казино и попытает счастья в баккара. Улыбнувшись своим мыслям, он нашел в себе поразительное сходство с Джеймсом Бондом. Но тут ему пришла в голову совсем другая мысль: а что если Пьер ей что-то выболтал? Нет, этого никак не может быть. Да и зачем? Пьер сам ему сказал, что у них нет ничего серьезного. И вообще, какая разница? В дверь постучали, и он с досадой отметил, что ладони у него сделались влажными. Увидев ее перед собой, он испугался. Нет, не потому, что ее свитер и брюки не вязались с ее неотразимой элегантностью. Ее такие знакомые зеленые, сияющие глаза теперь были серыми, чужими и напряженными. Губы сжаты в узкую полоску, волосы слегка растрепаны. Жестом он предложил ей войти. Когда он взял в руки бутылку шампанского, намереваясь наполнить бокалы, она энергично замотала головой.

— У меня мало времени, Винсент.

— Что, даже ни глоточка? У тебя такой вид, что тебе, пожалуй, как раз следовало бы выпить!

Он старался изо всех сил выглядеть бодрым и бесшабашным, но с ее приходом им сразу овладело непонятно откуда появившееся чувство опасности, неотступно теперь преследовавшее его. Он налил себе шампанского и сел в кресло напротив нее. Заговорил с ней, пытаясь своим низким, приятным голосом как-то расслабить ее, разрядить обстановку.

— Признаюсь, эти таинственные обстоятельства, при которых ты искала со мной контакт, да и сегодняшняя наша встреча — все это остается для меня загадкой. Но у тебя, конечно, есть на то свои причины…

Он поднял бокал и поднес к губам. Ее взгляд, казалось, пронизывал насквозь.

— Я пришла, чтобы предостеречь тебя. Твоя жизнь в опасности. Полагаю, тебе известно, чем я занимаюсь наряду со своей основной профессией? Сегодня я получила задание убить тебя.

Он поперхнулся и выплеснул изо рта на серый ковер целый водопад шампанского. До него сразу дошло, что каждое ее слово истинная правда. Руки у него начали мелко дрожать. Бокал выпал из рук и покатился по полу. Смертельная опасность, а он в последний раз всем телом ощутил ее во время телефонного разговора с братом, снова овладела им. Клаудиа встала, подняла с пола бокал, поставила его на стол и села на корточки перед Винсентом. Она взяла его дрожащие руки в свои и крепко сжала их. Ее глаза излучали почти нежность, когда она заговорила с ним.

— Не бойся. Реальной опасности для тебя нет. Пьер слово в слово передал мне ваш разговор. Ты представить себе не можешь, как он был взбешен. Нет, нет, скорее, не из-за тебя, а из-за своих родителей. Ведь он думает, что это они просили тебя поговорить с ним, чтобы отвадить его от меня. Ты знаешь, он по-настоящему любит меня. Я ему все время твержу, что не люблю его, что он очень славный, но что наша связь не может быть долгой. А он ничего слушать не хочет. И все же он мне обещал послушаться меня и уехать в четверг вечерним поездом в Париж. Я ему потом напишу, что наша поездка в Швецию не состоится. В общем, ты зря ломал над этим голову…

— Зря ломал голову? Ты только что сказала, что хочешь меня убить, а я, значит, не должен ломать себе голову? — выдавил он и сделал движение, чтобы подняться, но Клаудиа мягко, но решительно усадила его обратно в кресло.

— Я не это имела в виду. И вообще, я не собираюсь тебя убивать. Я же только сказала, чтобы ты выбросил из головы эту историю с Пьером. И не стала бы я тебе всего этого рассказывать, если бы не получила сегодня утром задание убить тебя. Нет, пока помолчи и слушай меня. У меня мало времени. В моей второй профессии я сейчас работаю на двух заказчиков. Кто они такие и почему я это делаю, думаю, тебе знать ни к чему или, точнее говоря, тебе лучше не знать ради собственной безопасности. Сегодня утром похоже было, что я получу задание избавиться от Пьера. Чтобы защитить его, я сказала, что по моим сведениям один из моих друзей уже предупредил Пьера и он уедет, не повидавшись со мной. Надеюсь, что мне удалось таким образом спасти его. Тогда я получила другой приказ: устранить моего друга англичанина, то есть тебя. Правда, мой заказчик тебя никогда не видел. Я тут кое-что провернула, чтобы он о тебе ничего не узнал. Поэтому я и вела себя сегодня так таинственно и непонятно для тебя. Но тебе завтра же нужно уезжать. Умоляю тебя. Иначе я не могу ручаться, что мое задание не выполнит кто-нибудь другой. Прошу тебя, уезжай завтра же утром в Англию, пожалуйста!

Уставившись над головой Клаудии в пустоту, Винсент не заметил, как ее глаза наполнились слезами. Когда он заговорил, голос его звучал глухо.

— Зачем ты выдала себя мне? И почему ты хочешь меня спасти?

Она слегка покачала головой и улыбнулась ему.

— Ты и в самом деле думаешь, что я тебя не заметила в саду у Бургера в Базеле? И как ты возился с лодкой на реке? Я знала, что твой братец натравит тебя на меня. Надо же, именно тебя, эх, Винсент!

Он глядел на нее остолбенело.

— Значит, ты меня… Почему же ты ничего не сказала? И почему сейчас рассказываешь? Я, я…

Она встала, погладила его по щеке и вдруг резко повернулась. Голос ее звучал так, как будто шел откуда-то издалека.

— Потому что я люблю тебя, Винсент. Я тебя всегда любила. Ты же никогда этого не замечал. Ты вообще никогда не замечаешь, чем живут люди вокруг тебя. Я люблю тебя, хотя и знаю, что это все напрасно, потому что ты любишь Жанетт. Сразу, с первого дня, как только я тебя увидела, я полюбила тебя. Мне было больно, когда ты рассказал Пьеру об этой истории в Тунисе, чтобы отбить у него охоту общаться со мной. Я Пьеру никогда не говорила, что «здоровенный негр» не кто иной, как его друг Винсент, с которым я и делила постель все то время, пока Томас был болен. Некрасиво было с твоей стороны так пошло лгать Пьеру — некрасиво и постыдно!

Она повернулась лицом к Винсенту. Винсент выпрямился и глядел на нее в упор широко раскрытыми глазами, в то время как щеки и все лицо его до корней волос заливал густой румянец. Когда он попытался заговорить, голос его звучал надломленно и скрипуче.

— Ты, ты… Ты любишь меня?! Но я ничего не знал об этом.

Она рассмеялась громко и от души. Подошла к нему. Он механически поднялся с кресла. Клаудиа обвила руками его шею.

— Прошу тебя, обними меня крепко, только раз. Я всегда любила только тебя. Но я не имела права тебе это показать, потому что хотела защитить тебя, беспомощное ты существо! Да и сейчас я тебе все сказала с той же целью — защитить тебя. Ты должен исчезнуть!

Она страстно поцеловала его в губы и резким движением отвернулась от него. Дойдя до середины комнаты, она еще раз обернулась.

— Обещай мне, что завтра же уедешь. Мне уже надо идти. Если ты останешься, я не поручусь за твою жизнь. К тому же, ты ставишь под угрозу и мою жизнь.

Он застыл, как соляной столб. В голове была полная пустота; ни одной стройной мысли. Тысячи вопросов и ни одного ответа.

— Прошу тебя, останься еще немного! Значит, ты с самого начала знала, что я за тобой… что я тебя… и ничего мне не сказала, потому что ты любишь меня?

Голос его звучал не громче шепота. Он попытался взять себя в руки и подошел к ней ближе.

— Ты так спокойно об этом говоришь, у меня в голове не укладывается. Я вообще ничего не понимаю. Не понимаю, как ты можешь убивать людей. Как такой молодой женщине, как ты, пришла в голову идея заняться этим делом? Ведь о таких вещах разве что в плохих романах можно прочитать!

Она заговорила медленно, и в голосе ее звучала горечь.

— Жизнь гораздо хуже любого плохого романа. Никакой фантазии не хватит, чтобы вообразить, что происходит наяву. Да если бы и хватило фантазии, все равно писать об этом нельзя, потому что все сочтут это за бред. Ты знаешь, я выросла в очень консервативной семье. Мой отец был не только членом весьма консервативной партии, но и состоял в одной правой организации, о ней людям мало что известно. Пожалуйста, не расспрашивай меня о деталях. Иногда кое-какие намеки на информацию о ней просачиваются в печати. Но о подлинном размахе этой организации знают очень немногие. «Опус деи» против нее — детский сад. Одно ее подразделение ведает покушениями и убийствами по всему миру, причем делает это с одной целью — привести к власти правительства, угодные организации, в основном, диктатуры, наподобие чилийской. Со мной все начиналось вполне безобидно. Через моего отца я получила от организации, вернее, от одного ее замаскированного подразделения, большую стипендию для оплаты моей учебы. Я шаг за шагом входила в организацию, сама об этом не подозревая. Сначала были курьерские задания. Женщина для этого дела подходит идеально. Никто даже не подозревал, чем я занимаюсь. Потом меня постепенно подключили к секретной службе. Я опускалась все ниже и ниже и когда заметила это, было уже слишком поздно. Все произошло в один миг. Эти люди ловко умеют рассеять все твои сомнения. В первый раз мне поручили подложить бомбу, ее взрыв потом хотели списать на левых экстремистов. Остальное я опущу. Если я сегодня откажусь, то завтра уже мне не жить — несчастный случай, ты ведь понимаешь? Спроси как-нибудь своего брата, он наверняка знает, кто я. Мне так хотелось бы бросить все и начать жизнь сначала, но из этого ничего не выйдет. Самые лучшие дни в моей жизни, это когда я могла видеть тебя, любить тебя.

Повернувшись, она быстро вышла из комнаты. Винсент, как загипнотизированный, смотрел ей вслед. Выражение ее лица, застывшая в уголке глаза слеза — все это с фотографической точностью запечатлелось в его мозгу. Он закрыл глаза, но картина осталась. Прошло довольно много времени, прежде чем он стряхнул с себя оцепенение. Обессиленный, Винсент опустился в кресло, и слезы покатились по его щекам.

* * *

Когда двое молодых людей увидели выходящую из сауны Клаудиу, было ровно половина десятого. Она небрежной походкой подошла к своему автомобилю и поехала назад, на Фремерсбергштрассе, 94. В полночь пару наблюдателей сменила другая группа. За ночь ничего интересного не произошло, если не считать того, что около часу ночи домой возвратилась чета Зиберов.

* * *

Туристы и отдыхающие фланировали по галерее перед павильоном минеральных вод, парами, поодиночке и небольшими группами; молодые влюбленные, семьи с детьми и пожилые супружеские пары. Двое мужчин стояли, прислонившись к парапету моста, спиной к Оосбаху и рассматривали настенную живопись работы Якоба Гетценбергера. Посторонний вполне мог бы принять их за отца и сына: один, в темном костюме с копной пшеничных волос, другой, немного меньше ростом, в светлом костюме, темноволосый, с небольшими усиками. У обоих через руку были перекинуты плащи. Они разговаривали так тихо, что никому не могло прийти в голову, что беседа шла на русском языке.

— Призраки Муммельзее — если бы у тебя было время, мы могли бы съездить на Муммельзее. Там на самом деле очень красиво. Я, когда мне удается, всегда по выходным езжу туда погулять. Нервы успокаиваю. Я буду скучать по этим местам. Ладно, идем к курзалу. Сейчас там начнется концерт на открытом воздухе.

Они вышли из украшенной колоннами галереи и, смешавшись с толпой отдыхающих, направились мимо парка у казино к курзалу. Под деревьями колоннады они отыскали два свободных деревянных стула. Тальков взглянул на часы и тихо сказал Курагину:

— У меня мало времени. Надо успеть еще на один доклад. Там какая-то американка будет рассказывать о морских слонах.

— Волнующая тема. Тебе, по-моему, только этого еще не хватало.

— Брось свои шутки. Ведь это для меня лучшая маскировка! Кроме того, она мне поможет в четверг заглянуть ненароком к Хантеру. Он на утро записался на доклад по каким-то водорослям, а я как раз и нанесу визит в его гостиничный номер. Мне как участнику конгресса это будет нетрудно сделать. Поглядим, что у этого цэрэушника в номере интересненького.

— Не слишком ли ты рискуешь? И что ты вообще рассчитываешь найти?

— Ничего! Он ведь тоже как-никак профессионал!

— Как Кузнельков?

— Во-первых, Кузнельков слишком нервничал, потому что потерял тебя из виду, во-вторых, это была ошибка Сементова, что он именно его назначил. Как друг Мартоковского он проявил слишком большую личную заинтересованность — агент не должен быть таким. Ты же знаешь — первая заповедь в нашем деле!!! Как только он тебя увидел у гостиницы, тут же забыл всякую логику и рассудительность. Им владела одна мысль — ни в коем случае не потерять тебя снова из виду.

— Теперь он потеряет значительно больше. Ты говоришь, он и не думал сопротивляться, когда его выдворяли?

— Да, почти полная апатия. Наверное, не отошел еще от шока.

— Просто поражаюсь, как это тебе удалось все так ловко обтяпать с местными властями. И в прессе ни слова. Прямо, как у нас!

Тальков сдержанно засмеялся. Курагин кивнул головой.

— За ними был один должок. И еще: я им обещал, быстро, без шума и под охраной вывезти из страны на самолете и Кузнелькова, и труп Городина. Здесь есть один маленький, очень удобный аэродромчик. Кузнельков сейчас уже наверное в объятиях Сементова.

— А тебе действительно не угрожает опасность?

— Нет, пока еще нет. ВедьКузнельков меня не видел. Он видел только тебя! Правда, кое-какие логические выводы из всего этого сделать можно, но пока они раскачаются, я буду уже в Париже. А ты в Брюгге, так кажется?

— Да, надеюсь, что Ханнес все сделает, как надо. Его телеграмма сначала меня сильно расстроила. Но он всегда склонен в первый момент видеть все в черном цвете. Думаю, что ему удалось все-таки получить в «Ди таузенд Шпигель» свой паспорт.

— Где?

— Да я тебе уже как-то рассказывал об этом ресторанчике в Берлине — район Кепеник. Там всегда встречаются западные журналисты и дипломаты из ГДР.

— Правильно, но почему тогда Брюгге, а не Женева?

— Потому что швейцарцы, с одной стороны, охотно помогают политическим беженцам, контрреволюционерам и реваншистам, но, с другой стороны, не любят оставлять этих людей у себя надолго. И чтобы заполучить западный паспорт, этим людям приходится обращаться к другим странам. Мне в свое время без труда удалось раздобыть бельгийский паспорт, и я думаю, что Ханнес поступит точно так же, вернее, поступил. Скоро я все это узнаю. Надеюсь только, что в Брюгге мне не попадется на глаза опять этот Винсент Браун. Тут уж я ни в какую случайность не поверю. Англичанину придется тогда не сладко.

— Мне кажется, тебе не надо больше беспокоиться об англичанине. Когда ты мне о нем рассказал, я попросил своих людей немного за ним понаблюдать. Он на сегодня заказал билет на вечерний самолет из Франкфурта в Лондон. Сегодня утром он выехал из гостиницы и в половине десятого с минутами сел на франкфуртский поезд. Администрация гостиницы испугалась было, что он уезжает, потому что устал от шума и суматохи празднования 175‑летия отеля. Сам же он заявил, что ему это все равно. Н‑да, в общем, какая разница. А твой сын, он уже выехал с Кубы?

— С чего это вдруг такой вопрос?

— Если бы ты, как я, читал немецкие газеты, то обратил бы внимание на то, что председатель Социнтернационала Вилли Брандт прибыл на Кубу. А еще недавно у Кастро побывал один американский журналист по фамилии Браун, и эта фамилия — как только я ее снова услышал — естественным образом навела меня на мысль о Кубе. Запутанный у меня ход мыслей, да?

— Это уж точно! Но мне пора. Оставляю тебя наедине с твоими запутанными мыслями. Меня ждут морские слоны!

Оба рассмеялись. Тальков поднялся, хлопнул Курагина по плечу и удалился. Курагин еще некоторое время продолжал сидеть, слушая доносящиеся из курзала звуки музыки. Его мысли кружились вокруг завтрашней встречи Талькова с Бартелосом. В отличие от своего друга он совсем не был уверен, что все пройдет гладко. Интуиция подсказывала ему, что они недооценивают грека, не замечают чего-то важного, недостаточно обеспечили свои тылы. Наверное, я все же слишком стар для такой работы, дай-то Бог, чтобы все обошлось. Потом он обозвал себя сентиментальным идиотом и стал в который раз сосредоточенно обдумывать все необходимые шаги для своей «поездки» в Париж. Сидя в такой позе, с седыми волосами, сильно старившими его, он был похож на самого обычного пенсионера, наслаждавшегося теплым осенним воздухом и слаженной игрой Баден-Баденского оркестра.

* * *

Хотя «Роллс-Ройс» в Баден-Бадене явление не такое уж редкое, многие прохожие все же останавливались при виде темно-коричневого «Фантома VI» длиной более шести метров с бежевой крышей или, по крайней мере, смотрели вслед необычному автомобилю, величественно подкатившему к театру на Гетеплатц и остановившемуся с работающим мотором. От дома Пагенхардта, отбрасывавшего длинную тень, отделилась фигура с дипломатом в руках и направилась к «Роллс-Ройсу». Лакей в темной ливрее и такого же цвета фуражке вышел из машины и рывком отворил дверцу за сиденьем водителя. Человек с дипломатом в руках сел в машину, и, после того как лакей снова занял свое место рядом с шофером, лимузин тронулся, направляясь в сторону Ребланда.

Тальков расслабленно откинулся на спинку сиденья, жестом отклонил предложенный Бартелосом бокал шампанского. Когда Тальков вежливо отказался и от других предложенных напитков из автобара, грек, не торопясь, налил шампанского себе.

— Господин профессор, время — деньги. Через несколько минут мы сделаем остановку у одного одинокого дома. Полагаю, что в вашем чемоданчике товар — не бутафория той пленки, что вы передали в Базеле доктору Арму?

Увидев, что Тальков кивнул, грек продолжал.

— Около дома будет стоять человек, он возьмет ваш чемоданчик и проверит содержимое, а мы в это время немного покатаемся. Во время нашей автопрогулки вы дадите мне подробное описание бумаг, предлагаемых вами. После экспертизы, ее проведет мой сотрудник, он мне сюда позвонит и сообщит свою оценку ваших бумаг. Если описание совпадет с вашим, вы сразу же получите деньги. То есть, вы можете выбирать: пять миллионов швейцарских франков в банкнотах и еще пять миллионов в золоте лежат в багажнике машины, упакованные в специальные чемоданы. Мы их можем отвезти в вашу гостиницу или доставить в банк по вашему выбору, как вы хотите, господин профессор. Вы с такой процедурой согласны?

— Да, мы можем сделать именно так. Я предпочел бы отвезти все сразу в банк. Но тому, кто будет проверять микропленки, нужно объяснить, как обращаться с тремя роликами.

Грек кивнул в знак согласия. Скоро они подъехали к небольшому особняку, перед ним стоял приземистый, пухлый человечек в очках без оправы с бледным лицом.

Когда они отъехали, Тальков некоторое время молчал. Заговорив снова, он смотрел прямо перед собой, в то время как грек с любопытством разглядывал его со стороны, как бы пытаясь понять, что происходит у этого человека внутри.

— Прежде всего, я хочу подчеркнуть, что я всего лишь посыльный, передаточное звено. То, что я вам сейчас скажу о содержании документов, базируется на сведениях, сообщенных мне одним советским генералом. Большего я просто не могу вам сказать. Переснятые на микропленку бумаги подразделяются на две группы: военные и политические. Политические состоят из двух завещаний: Сталина и Хрущева. Это дополнения к их завещаниям, они хранились до сих пор в тайне, поскольку о них никто не знал, кроме того самого генерала и теперь вот вас.

За год до своей смерти Сталин передал своему бывшему приближенному, министру внутренних дел Берии, запечатанный сургучом конверт, тот должен был вскрыть его только после его смерти. Берия спрятал конверт в Кремле в замаскированном в стене сейфе. Но сразу после смерти Сталина он был смещен со всех постов и не смог воспользоваться конвертом, так как ему был закрыт доступ в Кремль. В декабре 1953 года его казнили, и он так и не успел никому рассказать о дополнении к завещанию Сталина. Генерал, предлагающий вам эти документы, нашел запечатанное послание, когда в 1967 году занял по долгу службы это помещение и досконально его обследовал. Письмо и его содержание он держал от всех в тайне. Оно было написано Сталиным в 1950 году после визита Мао Цзэдуна и должно было, по идее, быть опубликовано и вступить в силу через год после смерти Сталина. Скрепленный подписями двух вождей, этот документ объявляет законными претензии Советского Союза на часть Маньчжурии — в провинции Хэйлунцзян, — в ней, кстати, находятся нефтяные месторождения Дацин. Граница должна была бы тогда проходить у Ленинского по реке Сунгари до впадения в нее реки Нонни и далее уже вверх по этой реке до Нюньцзяня, оттуда продолжаться по прямой линии до Айгуна, а оттуда вдоль Амура. В качестве компенсации за такую пограничную уступку Советскому Союзу Мао после смерти Сталина официально провозглашался вождем мировой революции. Конечно, этот документ имеет фактически лишь историческую ценность, поскольку Мао Цзэдун после смерти Сталина не смог воспользоваться своей несомненно существующей копией. Политическая ситуация изменилась настолько, что Мао это скорее пошло бы во вред, чем на пользу. Более того, ему приходилось опасаться, как бы документ не всплыл на поверхность в СССР. В этом аспекте он представляет определенную ценность в отношении Китая, но, по правде говоря, ценность не очень большую.

Второе же завещание и сегодня может представить политический интерес. Из своей знаменитой «примирительной» поездки к Тито в 1955 году Хрущев вернулся с документом, он мог его предать гласности только после смерти Тито или же, во всяком случае, он должен был распорядиться о том, чтобы это произошло после смерти Тито, если сам Хрущев умрет раньше. В 1964 году он был отстранен от власти и умер в 1971 году — на девять лет раньше Иосипа Броз Тито. За полгода до своей смерти, в сентябре 1971 года, Хрущев пригласил к себе того самого генерала и доверил ему документ, так как боялся, что его отравят. В мае 1980 года, когда Тито умер, у генерала уже созрел план продать документ, вместо того чтобы сделать его достоянием общественности. Документ гарантировал Югославии после смерти Тито неограниченную поддержку Москвы при завоевании и аннексии Албании. Ради этого будет аннулирована Белградская декларация, и Югославия заключит договор о дружбе и союзнических отношениях с СССР, привязывая себя таким образом еще теснее к Советскому Союзу.

В такой мере эти документы сохранили сегодня свою политическую актуальность, определяющую их подлинную ценность, судить вам как покупателю. Для вас больший интерес представят, вероятно, документы, касающиеся военных вопросов.

— Почему вы так думаете?

Пораженный и явно сбитый с толку вопросом Бартелоса, Тальков искоса испытующе посмотрел на него.

— Мне говорили, что вы, в частности, зарабатываете деньги на поставках военного оборудования и оружия. Мне припоминается, например, один строго секретный документ, содержащий вполне обоснованные подозрения относительно того, что вы приложили руку к катастрофе того самолета — это было 31 июля 1981 года, — на котором летел Омар Торрихос Эррера, и все потому, что он не был достаточно сговорчив, когда ему предложили срочно сместить с поста премьер-министра Панамы своего бывшего сотрудника А. Ройо Санчеса — так написано в документе.

Бартелос громко рассмеялся.

— Вы мне нравитесь. Чего только не пишут в этих актах и документах. Расскажите-ка мне о содержании документов на военную тему.

— И здесь речь идет о двух документах. В первом дается точный план развертывания войск стран Варшавского Договора 1983 года: численность войск и план их действий на европейском плацдарме со всеми мобильными ракетными установками. Второй документ, пожалуй, самый интересный из всех; в нем описаны на 285 страницах военные аспекты космической программы «Салют» с детальными планами разработки противоспутникового лазерного оружия, того оружия, которое сегодня уже полностью готово к применению.

— Потрясающе, просто потрясающе. Я не собираюсь расспрашивать вас или генерала о мотивах вашего предательства, это ваше личное дело. Все, что вы мне рассказали, по-видимому, действительно оправдывает даже ту высокую цену, которую вы запросили. Меня интересует, из чисто личных соображений, как генералу удалось восемь лет назад переправить закодированные микропленки на Запад?

Тальков удивленно поднял бровь.

— Вы же сами распорядились перехватить ролик. Так что вам должно быть известно, как он попал на Запад.

Бартелос с наигранным простодушием покачал головой.

— К сожалению, вы переоцениваете меня. Единственное, что я узнал, это то, что в югославском консульстве лежат важные документы из Советского Союза, предназначенные для переправки в Базель. Проявив некоторую расторопность, я узнал об условиях передачи и завладел, таким образом, роликом, по крайней мере, на время. Больше мне ничего не известно, правда!

— А вы помните полковника Каракова, советского летчика, в 1976 году посадившего свой МИГ‑25 в Японии, и бывшего Генерального секретаря Компартии Чили Рамона Мускиса, которого обменяли на советского диссидента Андрея Олгакова?

Бартелос наморщил лоб и на мгновение задумался.

— Да, помню, было что-то в этом роде.

— Полковник Караков и Рамон Мускис близкие друзья генерала. А он только в 1975 году решился попробовать погнаться сразу за двумя…

Мягкий звук зуммера прервал рассуждения Талькова. Бартелос, извиняясь, поднял руку, нажал на кнопку в своем подлокотнике и из небольшого ящичка перед собой взял телефонную трубку. Он слушал очень внимательно. Через короткое время он удовлетворенно кивнул и положил трубку.

— Ваше описание документов подтверждается. Я их покупаю. Пока будем ехать обратно, дорасскажите мне свою историю.

Нажатием кнопки он дал команду шоферу, и тот развернул машину у развилки дороги.

— Как я уже говорил, генерал по причинам, мне неизвестным, решил убить сразу двух зайцев. С одной стороны, освободить своего друга Мускиса, а с другой стороны, испробовать в деле новый канал передачи информации и курьерских донесений. Полет полковника Каракова должен был сигнализировать ЦРУ, что если США окажут давление на Чили, чтобы добиться освобождения Мускиса, то в обмен они могут получить диссидента Олгакова. Тем самым генерал оказал и частную услугу Каракову, стремившемуся на Запад по личным соображениям, и хотел расположить к себе ЦРУ ценным подарком — самолетом МИГ‑25. Кроме того, у генерала, занимавшего в СССР высокий пост, просто не было другой возможности передать ЦРУ свое предложение, не подвергая опасности весь план. Если быть кратким, США оказали соответствующее давление на Чили, Мускиса отпустили, после чего генералу удалось добиться освобождения Олгакова. И поскольку это было уже в сфере его личной компетенции, Олгакову поручили роль курьера. Иными словами, генерал гарантировал Олгакову мягкую посадку в Цюрихе и личную безопасность, если он согласится взять с собой чемодан и передать человеку, когда тот даст о себе знать заранее оговоренным способом. Все прошло, как и было запланировано, и микропленка оказалась на Западе.

Грек взирал на Талькова с раскрытым ртом.

— Но зачем такие сложности? Он же мог переправить пленку специальным курьером или дипломатической почтой?!

Тальков в ответ только слегка пожал плечами.

— Я это слышал не раз от людей, не очень хорошо осведомленных о структурах и взаимосвязях в странах Варшавского пакта. У генерала в тот момент просто не было другой возможности. Не было курьеров, багаж которых не просматривался бы. К тому же, весь дипломатический багаж, идущий из СССР и в СССР, тоже проверяется — это факт, но он неизвестен большинству людей, в том числе и многим дипломатам.

Бартелос затряс головой.

— В это я не могу поверить. Ваша история звучит просто невероятно.

— Даже если все, что я вам рассказал, не похоже на правду, тем не менее, это вполне могло быть правдой. Я хочу сказать, что эта история потому только звучит так неправдоподобно, что нормальный человек в так называемых свободных странах лишь воображает, что получает от средств массовой информации правдивую информацию о событиях в мире, а на самом деле он не знает ничего. Газеты, радио и телевидение, пользуясь очень ловкими приемами, засыпают людей целыми горами второстепенной информации плюс дезинформации, чтобы скрыть от них истинно важные события и позволить политикам исподволь, незаметно заниматься своими делами. Вспомните хотя бы президента Картера и его провалившуюся попытку освободить американских заложников в Тегеране. Только после того, как в 1981 году заложники были освобождены, мировая общественность с удивлением узнала о том, как администрация Картера пыталась самыми разнообразными приемами вызволить их. Как и раньше, когда еще не было ни радио, ни телевидения, ни один нормальный человек в мире не знает, что говорят или замышляют сильные мира сего — политики. Людям только внушают, что они знают достаточно много. По телевизору им показывают приезд и отъезд государственных деятелей, но о чем договаривались они сами и их сотрудники до и после визита, этого простому человеку не узнать никогда. Вот вы говорите, что удивлены, что моя история звучит для вас слишком фантастично. Признаюсь, я не ожидал услышать это именно от вас. Кому, как не вам, знать, что все, что я рассказал, правда — или, по крайней мере, могло быть правдой.

Бартелос с улыбкой кивнул головой.

— Да, конечно, вы правы. Я ведь только в первый момент удивился. Просто не был готов к такому сюрпризу, вот и все. Между прочим, вы почти совершили чудо, нет, вы его действительно совершили, и сами были тому свидетелем: вы сумели меня поразить. Мало найдется людей на свете, которые могли бы похвастаться тем, что привели в удивление Георгиоса Бартелоса. Но то, что ваш генерал так запросто предал Родину…

— Здесь я ничего не могу сказать, мне не известны его мотивы. Но разве политика не заставляет человека постоянно совершать действия, не совместимые с собственными принципами?

— Вы действительно мудрый человек, профессор Хофманн. И все же, эта история…

— Докажите мне, что все это было не так!

— Ладно, ладно, не сердитесь. Вы-то ведь только выполняете чужое поручение. Кстати, предлагаю положить эту огромную сумму денег и золото в один частный банк Баден-Бадена, я хорошо его знаю. У них большой опыт обращения с зарубежными капиталами и их переводом в любую страну мира. Я имею в виду банк Гюнтера Вайсера. Вы согласны?

— Конечно, меня это устраивает.

— Тогда давайте отметим завершение сделки бокалом шампанского!

Тальков с улыбкой согласился, они подняли бокалы, а «Роллс-Ройс» тем временем катил по Фремерсбергштрассе в направлении центра города.

* * *

Услышав звонок телефона, Курагин облегченно вздохнул, рывком поднял телефонную трубку.

— Да, прекрасно! Поздравляю тебя, дорогой! Да, у нас тоже все прошло нормально. Мы ехали за вами, это было нетрудно. Газ так быстро подействовал, что людишки в доме вообще не успели сообразить, что произошло. После того как мы заменили нашими материалами три пленки и новый дубликат — они с него уже сняли две копии, вернее, как раз занимались этим делом, а их людишек усадили на стулья и в кресла, так, чтобы они потом проснулись как ни в чем не бывало, мы спокойно уехали, в общем, провернули наш номер с газовым эффектом. Они все проснулись, ничего не подозревая. Пройдет еще достаточно времени, прежде чем они что-то заметят. А завтра тебя уже ищи-свищи. Мой человек положил тебе в номер парик, так что будешь теперь блондином, и еще принес тебе новые документы. Спасибо! Да, банк я более или менее знаю. Десять миллионов я завтра заберу и переправлю в Швейцарию. А потом они таинственным образом исчезнут. Через две недели встретимся в Париже, отметим. А до той поры действуй самостоятельно. Значит, через две недели! Да, именно так. Тебе тоже, ни пуха, ни пера!

* * *

Холеная рука с ухоженными ногтями слегка постучала золотым мундштуком по краю хрустальной пепельницы, стряхнув в нее пепел турецкой сигареты. В другой руке был зажат портативный беспроволочный телефон.

— Ах, господин министр, лично! Дорогой доктор, как я рад слышать ваш голос. Еще раз хотел поблагодарить вас, что правительство дало мне гарантию на 10 миллионов. Нет, это вовсе не пустяки. Нет, вы можете не беспокоиться. Товар проверен внимательнейшим образом. Все в полном порядке! О, я его назвал бы, пожалуй, занятным, очень воспитанным мечтателем. Он одинокий безумец. В этой системе много безумцев. Ее рамки тесны, это своего рода котел, в нем рождаются самые разнообразные фантасты. Да, я в этом убежден. Вся эта болтовня о «курьерских услугах» с самого начала показалась мне подозрительной. Да, конечно, это он сам! Великолепно! Да, я сразу же дам знать. Большое спасибо, и передайте, пожалуйста, от меня привет вашей супруге! Да что вы, это сущая мелочь! Вы не можете себе представить, как я рад, что угодил вашему вкусу. Отлично, да, до скорой встречи. До свидания!

Маленький толстый человек в хорошо подогнанном кремовом двубортном костюме провел рукой по редким темным волосам, тронутым сединой. Все, с делами на сегодня покончено, подумал он и приказал принести из своих запасов бутылку шампанского «Бланк брют резерв» выпуска 1979 года фирмы «Дине певрель» из Эпернэ. Поразмыслив немного, решил, что пожалуй не стоит. Ведь ему завтра придется слетать ненадолго в Дюссельдорф. Может быть, тогда в пятницу удастся поужинать с графом в гольф-клубе.

Когда слуга принес шампанское, он сначала подумал, как все-таки хорошо жить в доме, в котором есть не только своя кровать — при его приезде ее вытаскивали из чулана, — но и собственный, только ему принадлежавший винный погреб.

Вторая мысль, посетившая его, была о бокале шампанского, и тут ему пришло в голову, что он еще собирался обязательно позвонить Кайзеру. Поскольку дело ему казалось уже законченным, он на какое-то время забыл о еще одном необходимом шаге.

Только не расслабляться, сказал он сам себе, приказал слуге подождать и протянул руку к телефону.

После обычной процедуры он наконец связался с домом Кайзера. Внимательно выслушал его краткий отчет. Потом дал ему новые инструкции.

— Хорошо, так я и думал. Позаботьтесь о том, чтобы с этой женщиной у нас больше не было забот. Но операцию подготовьте очень тщательно! И еще: понаблюдайте до конца недели за банком Вайсера. Если придут за деньгами, проследите обязательно, куда их отвезут. Мне нужно точно знать, куда они хотят поместить 10 миллионов. Да, нейтрализуйте и друга той молодой женщины, за которой установлено наблюдение. Завтра меня можно будет застать только во второй половине дня. Позвоните мне ровно в 16.30.

Он положил трубку и кивнул слуге. Вот теперь настало время для шампанского.

* * *

Названия городов ничего ему не говорили: Битигхайм, Раштатт. Пассажирский поезд медленно въезжал в наступающие сумерки. Через несколько минут он приблизится к Баден-Бадену, к бывшему вокзалу Баден-Оос. Он снял с вешалки свои только недавно купленные шляпу и плащ, взял тоже совсем новую небольшую дорожную сумку и двинулся к выходу. Он надеялся, что никто его не узнает в длинном темном плаще, надвинутой на лоб темной фетровой шляпе и затемненных очках со стеклами без диоптрий. Всем своим нутром, до последней клеточки, он ощущал, что то, что он делает, чистое безумие, но другой альтернативы для себя не видел. После откровений Клаудии он всю ночь с понедельника на вторник не смыкал глаз. Он так и просидел все это время в кресле, тупо уставившись перед собой. Ее слова привели его в полное смятение. Во вторник утром, следуя ее совету, он уехал. Все необходимые предотъездные процедуры — упаковку вещей, заказывание билета, оплату счета за гостиницу — он проделывал механически, как в бреду. И лишь очутившись в поезде-экспрессе «Интерсити» на Франкфурт, он начал постепенно приходить в себя. Он отчаянно цеплялся за одну мысль: брат дал ему поручение, а он его не выполнил. Так что надо проследить, чтобы Пьер смог уехать без осложнений. И наконец он решился: необходимо вернуться, но так, чтобы все осталось в тайне. Поэтому свой багаж он сдал в аэропорту на регистрацию, как положено, зарегистрировался сам, но в последний момент не пошел на объявленную уже посадку. Вместо этого отправился в маленькую, замызганную гостиницу неподалеку от франкфуртского вокзала и переночевал там. В среду утром купил себе этот новый маскарадный костюм и отправился пассажирским поездом в Баден-Баден, полагая, что в пассажирском поезде он будет менее заметен. Он собирался снять комнату неподалеку от вокзала в Оосе и переждать там до следующего вечера. Его план никак нельзя было назвать изощренным, но ничего лучшего ему так и не пришло в голову. Ему самому было удивительно, что он еще способен на какие-то действия. Признание Клаудии, что она всегда его любила, потрясло его до глубины души. Не столько сам этот факт, сколько то, что он этого никогда не замечал. Ведь он часто с ней встречался, спал с ней (хотя потом все время старался отогнать от себя эту мысль), держал ее в своих объятиях. Сам себе он казался бесстрастным, опытным сердцеедом, светским человеком, которого трудно чем-нибудь поразить. В первый раз он был шокирован, когда узнал от брата, кто была на самом деле Клаудиа. Но и после этого он продолжал считать себя достаточно искушенным знатоком человеческих душ, отлично знающим, как люди к нему относятся. И вот в одну секунду стройное здание его иллюзий рухнуло, как карточный домик.

Поезд остановился. Вместе с ним вышли два студента, крестьянка и три девушки-секретарши. Выйдя из здания вокзала, он повернул налево к стоянке такси. Таксист на его вопрос, не мог бы он ему порекомендовать какой-нибудь отель поблизости, отвез его в гостиницу «Адлер» на Оосерхауптштрассе. Номер был без ванны, но Винсента это не смущало. Приближался вечер, и Винсент решил спуститься в ресторан, хотя особого аппетита не ощущал. Первым делом он заказал себе бутылку «Ирингер форенберг, сильванер» и начал внимательно изучать меню. Зал был еще не заполнен. Столики на четверых, покрытые зелеными полотняными скатертями и белыми салфетками, вообще преимущественно пустовали. Вощеный дощатый потолок и теплый рассеянный свет висячих ламп с матерчатыми абажурами создавали уютную атмосферу. Он решил попробовать баденское ассорти из дичи с фрикадельками из печенки, вареным салом, тушеным мясом, кровяной и ливерной колбасой. Аппетита у него не было, а потому и выбор оказался неудачным. Хотя блюдо было прекрасно приготовлено и сдобрено отличными пряностями, оно показалось ему слишком тяжелым и обильным. Он немного поковырял в тарелке и отметил, к своему удивлению, что и вино сегодня не доставляет ему радости. На вопрос официанта он сослался на расстройство желудка, смущенно извинился, заплатил и поднялся в свой номер.

Там он уселся на кровать и уставился застывшим взором в стену. Оттого, что и вино его сегодня не порадовало, он пришел в еще большее уныние. Для него это было явно дурным предзнаменованием. Он уговаривал себя успокоиться, но из этого ничего не получилось. Усилием воли он старался вернуть свои мысли к Жанетт, но все напрасно: каждый раз перед ним возникал образ Клаудии в тот момент, когда она, повернувшись, шла к двери. Ее рыжие волосы, нежные губы, тонкое лицо и большие зеленые глаза, бывшие в тот вечер пугающе серыми, и слеза, застывшая на правой щеке. Она любила его, а он этого совсем не замечал. Он шумно вздохнул. Как будто всего этого ему недостаточно. А теперь его била нервная дрожь, и он никак не мог справиться с волнением.

Ближе к вечеру он, как было условлено, позвонил Эдварду по его секретному номеру в тот самый коттедж в Шотландии, но к телефону никто не подошел. Он пробовал несколько раз, но брат не снимал трубку. Этого еще не хватало! Брат всегда был для него опорой. Если произошло что-нибудь непредвиденное, он бы оставил для него в гостинице известие. Однако потом он вспомнил, что находится вовсе не в своей прежней гостинице, и брату о его стремительном отъезде ничего не известно. Может быть, Эдвард как раз сейчас пытается разыскать его в отеле «Бадишер хоф». Ну что ж, он попытается еще пару раз, а через два дня, в пятницу вечером, он ведь все равно будет у себя дома в Лондоне.

И тем не менее он никак не мог справиться со все более овладевавшим им волнением. Ничего себе спокойный, веселый отпуск получился! А ведь так все хорошо начиналось. Но в одно мгновение все перевернулось, и грезы обратились в кошмар. И неотрывно перед его глазами стоял образ Клаудии. С усилием он поднялся, разделся, умылся и улегся в кровать. Во Франкфуртском аэропорту он купил книжку, карманное издание Малькольма Лаури «Под вулканом». Ему показалось, что раньше он уже читал эту книгу, но он не очень был в этом уверен. Фильм с Джоном Хастоном и Альбертом Финни, Жаклин Биссе и Энтони Эндрюсом он еще не смотрел. Он прочитал несколько страниц в самом начале, но затем отложил книгу в сторону, так как чтение только усиливало его подавленное состояние. Выключил свет и закрыл глаза, хотя был только ранний вечер. Но напряжение предыдущих дней сказалось, и он вскоре заснул. Однако тревожные картины прошедших событий не оставляли его, и он беспокойно ворочался, не находя покоя и во сне.

* * *

Он уже взялся за ручку двери, когда раздался звонок телефона. Собственно говоря, ему бы следовало покинуть отель еще десять минут назад, чтобы успеть на заключительный прием для участников конгресса. Правда, завтра еще должны состояться доклады — в том числе и доклад его бывшего учителя о скоплении водорослей у берегов Калифорнии, но прием назначили именно на сегодня. Но так как он ожидал срочного звонка от «ФАЙЕРФЛАЙ», он поспешно вернулся. Сняв трубку, он бросил короткое «да» и довольно долгое время внимательно слушал, причем его губы растянулись в улыбке. Бросив пальто, он держал его через руку, на кресло рядом с телефоном, он уселся на подлокотник.

— Вы все сделали просто великолепно. В самом деле! И вы только по рассказу вашего друга о трупе этой женщины догадались, что пленки он в «Дойче банк»… Блеск, просто блеск! Не могли бы вы мне сказать адрес дома? Да, да, я запишу.

Но когда Клаудиа стала диктовать ему адрес, он никаких пометок не сделал.

— Отлично, я все записал. И пленки, значит, там? Ладно, я все сделаю, как надо. Вы прекрасно выполнили это задание. Приходите завтра вечером ровно в восемь в гостиницу и идите сразу в мой номер. Ни в коем случае не позже. Позже я уйду. У меня для вас новые инструкции. Я должен передать их вам устно. Значит, до завтра!

Хантер положил трубку, взял пальто, встал и вышел из номера.

* * *

Высокий блондин, вошедший в четверг утром в холл спортивной гостиницы «Холлидей-инн» не привлек к себе ничьего внимания. Портье в администраторской как раз оформлял счет молодой супружеской паре. Блондин подошел к стойке, вынул из кармана пальто карточку проживающего с номером комнаты. Когда портье обернулся к нему, он сказал: «Ключ от 24‑го, пожалуйста». В его голосе слышался американский акцент. Портье без слов подал ему ключ. В этот момент с кресла в дальнем конце холла поднялся небольшого роста человек и направился за блондином, быстро вошедшим в лифт. Человек секунду колебался, потом ловким движением поднял стоявший рядом с креслом черный пилотский чемодан и тоже поспешил к лифту.

Приблизившись к двери 24‑го номера, человек поставил чемодан на пол и огляделся по сторонам. Тишина, кругом не видно ни души. Кайзер нагнулся и открыл чемодан. Сделанный по специальному заказу, он содержал с правой стороны узкий ящик с компактной морозильной камерой. Вся остальная часть чемодана была устлана пупырчатым пенопластом и снабжена пружинной подвеской, на ней покоился легкий пневматический пистолет особой конструкции, имевший высокую пробивную силу и большую дальность боя. Из морозильного отсека Кайзер извлек плоскую пластмассовую коробочку, содержавшую крошечный замороженный конус из желатина. Этот желатиновый конус растворялся не столько от выделяемого при выстреле тепла, сколько от соприкосновения с внутренними тканями человеческого организма, в большинстве случаев пробивая многослойную одежду, причем растворялся мгновенно, а сконцентрированный в середине конуса растительный яд за несколько секунд приводил к параличу сердечной мышцы. Поскольку этот, добываемый в Новой Зеландии, высоколетучий растительный яд был практически не известен, то патологоанатомы не могли его распознать и констатировали смерть от сердечного приступа. Кайзер вложил конус в магазин пистолета, снял его с предохранителя и поднялся. Держа пистолет в левой руке, он правой распахнул дверь 24‑го номера. За тесной прихожей, в комнате, он увидел высокого мужчину с белокурыми волосами, склонившегося над столом.

Тальков услышал звук отворяемой двери и ощутил дуновение воздуха. Но, распрямляясь, он почти одновременно услышал резкое шипение и почувствовал острую колющую боль в спине, как будто кто-то неловкой рукой сделал ему укол. Еще не успев разогнуться, он стал судорожно хватать ртом воздух. Сердце остановилось, взгляд остекленел, он рванулся вперед и рухнул на стол. Дверь номера тихо закрылась, и через некоторое время в коридоре раздались приглушенные удаляющиеся шаги.

* * *

Хантер был зол, когда узнал, что кто-то, видимо, по ошибке, уходя с конгресса, перепутал его пальто со своим. Нет, в пальто он не оставлял никаких важных или ценных вещей, кроме карточки постояльца гостиницы, но главное, ему было жаль прекрасного осеннего пальто, купленного в Зальцбурге. Может, ему еще повезет, и виновный в этой путанице, поняв свою ошибку и обнаружив в кармане карточку гостиницы, сдаст пальто в администраторскую «Холлидей-инна». Пальто, полученное в гардеробе взамен своего, хотя и подходило ему по размеру, но было значительно тоньше и проще по покрою, чем его. Приехав на такси в гостиницу, он расплатился и вошел в холл. Портье к его удивлению заявил, что его ключа нет. Прервав его оправдания, Хантер сказал, что сам посмотрит, что там произошло, может быть, пришел кто-нибудь из знакомых и решил его разыграть.

Однако, войдя в номер, он отпрянул назад. Быстро закрыл за собой дверь. Осмотрев комнату и ванную и определив, что, кроме, по всей видимости, мертвеца, никого больше не было, он позвонил администратору и сказал ему, что все в порядке, он может не беспокоиться. Затем надел перчатки и осторожно осмотрел труп. Человек в белокуром парике был несомненно мертв. Признаков насилия Хантер на первый взгляд не обнаружил: ни следов ударов по голове или туловищу, ни пулевых ранений. На мертвеце было его пальто, это сразу бросилось ему в глаза. Он осторожно снял его и посмотрел на свет; на пальто не было заметно никаких изъянов. Поспешно обшарив карманы, Хантер повесил его в гардероб. В карманах Хантер обнаружил паспорт на имя гражданина Венгрии Ласло Сабакаша. Хантер стоял перед загадкой. Этот человек был ему незнаком — ни его лицо, ни фамилия, хотя черты лица кого-то напоминали, но кого? Что ему было нужно в его номере и отчего он умер? Что если причина смерти была естественной и человек просто хотел с ним поговорить, может быть, о делах, связанных с конгрессом? Вполне возможно, что он биолог. Но с этим как-то не вязался тот факт, что он воспользовался его ключом от номера. Обычно ведь посетители ждут в холле. На всякий случай Хантер переписал данные паспорта и других документов — водительских прав и сертификата о прививках и сфотографировал своим маленьким карманным фотоаппаратом мертвеца и его документы. Дело оставалось для него совершенно неясным.

Поскольку он все равно хотел, вернее, должен был уехать и долгое полицейское расследование не входило в его планы, Хантер стал размышлять, как ему незаметно избавиться от трупа. Интересно, вспомнит ли портье о блондине, которому он выдал ключ? Может, вспомнит, а может, и нет. Сейчас в гостинице царила суета, гости приезжали и уезжали.

Наконец он решительно снял трубку, позвонил вниз и попросил подготовить его счет. Заказал такси на вокзал. У него еще было около часа времени до отправления поезда во Франкфурт, но это время сейчас ему как раз очень пригодится. Сначала он отнес вниз свой чемодан, расплатился по счету и снова поднялся в номер. Он поднял мертвеца, положил его руку на свое плечо, чтобы было легче его тащить. При взгляде со стороны могло показаться, что он оказывает помощь кому-то, кому стало плохо. Никого не встретив, он спустился на лифте в холл. Там множество людей сновало в разных направлениях, так что на него никто не обратил внимания. Он быстро отбуксировал труп к креслам и посадил его так, что он напоминал спящего. Никто с Хантером не заговаривал, и, вообще, никому не было до него дела. Он быстро повернулся, подхватил свой чемодан и сел в поджидавшее его такси.

Сидя в машине, он позволил себе наконец вздох облегчения. Риск был велик, но все, кажется, обошлось. Рано или поздно несомненно обнаружится, что человек в холле не спит, а просто мертв. Даже если о нем вспомнят — что маловероятно — и будут наводить о нем справки в США, у него уже был наготове ответ: в лифте незнакомый человек — ему стало плохо — попросил его о помощи. Он помог незнакомцу дойти до кресла. Тот сказал, что ему лучше и врача вызывать не нужно. Хантера этот ответ успокоил, а поскольку он спешил на поезд, то удалился и не думал больше об этом происшествии. Хантер кивнул: да, именно так, вот проблема и решена. И вдруг его осенило. Этот венгр был похож на того самого профессора из ГДР, которого он встречал на конгрессе. Только у того были темные волосы и очки. Несомненно, сходство чисто случайное. В США он тогда постарается разузнать что-нибудь об этом Сабакаше и о возможных причинах его визита. Такси ловко прокладывало себе путь по улицам города.

Уже на вокзале Хантер вдруг вспомнил, что на вечер пригласил к себе в номер «ФАЙЕРФЛАЙ». Инцидент с трупом заставил его уехать днем, а не следующим утром, как он первоначально планировал и соответственно с этим инструктировал Клаудиу. На мгновение его охватила досада. Обычно ведь его действия отличались четкостью: никакой путаницы, никаких спонтанных решений. И надо же, такая незадача!

Клаудиа оставила ему телефон, по нему он мог передать ей срочную информацию. До поезда оставалось еще несколько минут, он быстрым шагом направился к телефонной будке и набрал номер. Прошло какое-то время, прежде чем на другом конце сняли трубку:

— Зибер слушает.

Он попросил срочно передать Клаудии Бреннер, что ему пришлось уехать раньше и что он позвонит ей в понедельник вечером из Вашингтона около 10 часов. Молодой женский голос на другом конце обещал сразу же передать Клаудии. Когда Хантер выходил из кабины, голос из репродуктора объявил, что скорый поезд номер 574 «Шауинсланд» из Базеля через Гамбург, Маннгейм, Франкфурт и Ганновер прибывает через несколько минут. Хантер взял в руки чемодан и дорожную сумку. Все остальное пусть доделывает Билл Тайлер, его здешний связной. И отчет тоже напишет, со злорадством подумал Хантер. Этот парень кое-что уже умеет, но еще слишком молод. Пусть Ронни Скелтон и расхлебывает, ведь этого зеленого юнца он ему подсунул. По крайней мере, он хоть нигде не засветился. Глядя на уходящую вдаль полоску рельсов, он подумал о том, какие сюрпризы может еще принести ему единственный телефонный звонок, его ему еще предстояло сделать во Франкфурте.

* * *

Штеффи Зибер локтем отворила дверь, потому что ее руки были запачканы мукой и тестом. Громко хохоча, в квартиру ввалились Клаудиа и Пьер. Штеффи вернулась в кухню, Клаудиа бросила Пьеру на ходу свою куртку, а сама срочно удалилась в туалет. Хозяйский беспородный пес Аякс с радостным лаем подпрыгивал возле Пьера и чуть не сшиб его с ног. Штеффи крикнула, что на столике у телефона есть записка для Клаудии. Пьер машинально взял записку, и в это время из туалета раздался истошный вопль Клаудии. Пьер быстро сунул записку в карман плаща и бросился к двери туалета. Дверь распахнулась, и Клаудиа с громким смехом бросила ему сиамскую кошку, спрыгнувшую с подоконника прямо ей на шею. Пьер с трудом поймал кошку и опустил ее на пол. Они еще обменялись парой шутливых фраз, и Пьер повесил свой плащ и куртку Клаудии на вешалку. Клаудиа помогла Пьеру упаковать дорожную сумку. Штеффи принесла им кофе, и они начали говорить о дальнейших планах Пьера. О записке Пьер начисто забыл.

* * *

Хантер сдал свой багаж и направился в почтовое отделение франкфуртского аэропорта. Времени было в обрез, но на сей раз долго ждать не пришлось.

— Сантос, фирма Бартелоса.

— Хантер, я хотел бы поговорить с господином Бартелосом.

— Господин Бартелос сейчас, к сожалению, занят. Я его секретарь. Он информировал меня, что вы должны позвонить. Я в курсе дела, так что можете все сказать мне.

— А мог бы я побеседовать с Паулем Хантельманом?

— Вам придется довольствоваться мной, г‑н Хантер. Я вам сразу хочу сказать, что возникли некоторые осложнения. Сегодня утром деньги, десять миллионов, на большом автобусе увезли из банка Вайсера. Туда явился приземистый широкоплечий человек со шрамом над левым глазом и прядью седых волос на левом виске, предоставил все необходимые документы и забрал всю сумму. Может быть, вы узнали по моему описанию этого человека?

— Нет, — недовольно проворчал в трубку Хантер.

— Машина, на которой он уехал вместе со своим спутником — его нам не удалось разглядеть, — сначала медленно двигалась к автобану, затем свернула на Базель. А когда она повернула в сторону Фрайбург-центра, наши люди вдруг потеряли ее из виду. Мы до сих пор ее не нашли. К сожалению, это еще не все. Вскоре после этого наши сотрудники сообщили мне, что полученные нами пленки каким-то непонятным образом были заменены другими.

— Вы на полном серьезе утверждаете, что пленки и деньги пропали?

— Не надо так кричать, г‑н Хантер. Для нас вся эта история не менее неприятна. Мы сделаем все возможное, чтобы в кратчайший срок вернуть деньги и пленки.

— Бог ты мой, если бы мы только знали тогда, что ваша братия не в состоянии провернуть такую элементарную трансакцию, мы бы вам не дали никакой информации о том, что эта вещь находится в Базеле.

— Мне понятен ваш гнев. Но это нам сейчас не поможет. Нет нужды напоминать вам о том, что и ваши действия не всегда были безукоризненны. По-моему, мы оба в какой-то момент недооценили противника. Такое больше не повторится. Кроме того, операция в Базеле в 1977 году прошла без сучка, без задоринки. Ведь тогда вы еще не знали точно, что это за бумаги. Но давайте оставим сейчас это. Нам о другом надо думать. В ближайшие дни вы получите от нас справку о содержании документов, насколько наши эксперты, конечно, их еще помнят.

— Очень надеюсь, что ваша информация будет достоверной. Особенно если вспомнить, что вы не сочли нужным рассказать нам о вашем господине Майере. Кстати, где он сейчас?

— Майер этой операцией больше не занимается, он сейчас проводит свой заслуженный отпуск в Испании.

— Мне надо спешить на самолет. Передайте г‑ну Бартелосу мой горячий привет и настоятельную просьбу немедленно прислать нам точное описание содержания документов. После мы свяжемся с ним и скоординируем наши действия. Но я надеюсь, нам не придется особенно много координировать, потому что вы скажете нам, где находятся деньги и пленки. Да, пока не забыл, наведите справки, не знает ли кто-нибудь человека по фамилии Сабакаш. Ну вот все. Ладно, созвонимся.

Хантер со злостью бросил трубку на рычаг, оплатил свой разговор и поспешил к самолету, вылетающему в Буэнос-Айрес, на него уже объявили посадку.

* * *

Винсент взглянул на свои часы: ровно пять. Значит, оставалось чуть меньше часа до поезда, на которомПьер должен был ехать в Париж. Он и сейчас еще не был уверен, что принял правильное решение. Что, если планы Пьера изменились и он не едет в Париж или, наоборот, уже уехал? Но раз он уже здесь, то придет незадолго до шести на вокзал. Если Пьер не объявится, он не будет больше ничего разузнавать, а просто полетит в Лондон и оттуда позвонит Таннерам. Они ему скажут, где Пьер. Спал он плохо, а потому весь день чувствовал себя не в своей тарелке. Ему, правда, удалось немного успокоиться, но образ Клаудии не оставлял его. Где бы он ни был, он видел перед собой ее лицо, ее взгляд и ее слезы.

Он не отважился поехать в центр Баден-Бадена, так как боялся встретить там знакомых. После завтрака Винсент бесцельно бродил по Оосу, охваченный беспокойством и страхом, он все более овладевал им, хотя он не мог понять, откуда взялся этот страх. Во время прогулки ему снова вспомнился Ханнес Хофманн. Наверное, он давно уже уехал. Он хотел с ним встретиться, звонил ему несколько раз в прошлое воскресенье, но не застал его. Ничего, они еще когда-нибудь увидятся. Да и Ханнес в последнее время вел себя как-то отчужденно; должно быть, у него свои проблемы, подумал Винсент.

Стоило ему только подумать о проблемах, как перед ним снова возникло лицо Клаудии. Он купил газету «Бадишес тагеблатт» и попытался отвлечься в кафе за чтением от своих мыслей, но никакие другие мысли ему не приходили в голову. С удивлением он прочел, что темнокожему священнику, епископу из Южной Африки, присуждена Нобелевская премия мира. На мгновение он даже улыбнулся. Поделом им, этому толстяку Боте и его проклятым бурам, подумал он. Сколько раз он до хрипоты спорил со своим братом о режиме апартеида. Он не мог понять, с какой стати Эдвард защищает расовую дискриминацию. Он перевернул страницу и отыскал статью о коммунальных выборах. Он сразу же вспомнил о шумном разговоре в прошлую субботу во время уличного праздника.

И снова всплыло лицо Клаудии. Он заказал рюмку коньяку. Быстро выпил, заказал еще порцию. Нет, так делу не поможешь; надо увидеться с Клаудией, еще раз поговорить с ней. После того, что она ему рассказала, он не может делать вид, что ничего не произошло. Надо выяснить с ней все до конца. Не важно, какой будет результат, главное, ему не будет покоя, пока он не увидит ее снова. Он опрокинул еще одну рюмку и вышел из кафе. Голода он не испытывал, а коньяк немного согрел его. Стоял солнечный октябрьский день, но коньяк помог Винсенту немного заглушить охвативший его внутри холод.

И вот он сидел в своем гостиничном номере и невидящим взглядом смотрел в книжку, лежащую на столике около кровати. Он даже что-то читал в ней, но не мог вспомнить ни строчки. Наконец он решил, что пора потихоньку идти на вокзал. С трудом поднявшись, Винсент вышел из гостиницы «Адлер». С опущенной головой он пошел по Оосерхауптштрассе. На вокзале он справился о том, с какого пути отходит поезд, надвинул шляпу на лоб, поднял воротник и занял позицию в конце перрона. Снова взглянул на часы: без двадцати шесть. По расписанию скорый поезд «Моцарт» до Парижа должен был отправиться в 17.57. Платформа начала заполняться народом.

Без четверти шесть он увидел их. Пьер и Клаудиа, рука об руку, появились из толпы и остановились рядом с группой молодых людей, громко разговаривавших между собой по-французски. Пьер обнял Клаудиу. Винсент не мог оторвать от них глаз. Тут в вокзальном громкоговорителе что-то затрещало, и скрипучий голос объявил, что парижский поезд опаздывает на полчаса. Это вызвало недовольный гул толпы. Винсент видел, что Клаудиа что-то настойчиво втолковывает Пьеру. Тот пожал плечами, видимо согласившись. Скорее всего, Клаудиа решила уйти, так как они обнялись и поцеловались. Клаудиа повернулась и ушла, а Пьер глядел ей вслед.

С минуту он стоял неподвижно, потом Винсент увидел, как Пьер сунул руку в карман плаща. Движение было резким, как будто он попал рукой в мышеловку. Винсент разглядел в руке Пьера листок бумаги. Пьер, казалось, напряженно размышлял, он посмотрел на вокзальные часы, огляделся, как бы ища помощи, переступая с ноги на ногу. Вдруг рывком поднял свою сумку и побежал к выходу. Не раздумывая, Винсент бросился за ним, столкнувшись по пути с пожилой супружеской парой и получив гневную реплику в свои адрес. Тяжело дыша, он выбежал на улицу и увидел, как Пьер садится в такси.

Он опрометью бросился к следующему стоящему такси, плюхнулся на переднее сиденье и велел растерянному водителю как можно скорее следовать за только что отъехавшей машиной. Хотя водителю и трудно было сообразить, чем объясняется эта просьба явно взволнованного чем-то немолодого человека, он, будучи опытным таксистом, не стал над этим размышлять и просто исполнил просьбу Винсента. Такси Пьера направлялось к Баден-Бадену. Держаться за ним было несложно. Они проехали по Лангештрассе и Луизенштрассе к центру города и через Лихтенталерштрассе снова вынырнули на окраине. За Бертольдштрассе и русской церковью такси Пьера замедлило ход и свернуло направо на Фалькенштрассе. Когда они тоже повернули за угол, Винсент увидел, что такси Пьера останавливается в конце короткой улицы у ярко освещенного входа в гостиницу «Холлидей-инн». Такси поехало дальше, а Пьер направился в сторону гостиницы.

Винсент велел таксисту остановиться на углу у входа в какой-то особняк, расплатился и вышел. Такси отъехало, а Винсент сделал вид, что идет к дому. Но войдя в калитку, он тут же свернул на посыпанную гравием дорожку, ведущую к почти не освещенному дому, к тому же наполовину скрытому деревьями и кустами. В своем темном пальто и такой же шляпе, он был совершенно неразличим на фоне густой растительности. Самому же ему открывался хороший вид на маленькую узкую улочку и расположенный неподалеку вход в гостиницу. Через несколько секунд он увидел, как из гостиницы, оживленно жестикулируя, вышли Клаудиа и Пьер. Ветер доносил до него обрывки их разговора. Внезапно Клаудиа остановилась и жестом показала на отель, Пьер повернулся и скрылся за дверями гостиницы.

Пока Винсент размышлял, что предпринять — уехать завтра, как он и планировал, или продолжать наблюдение за Пьером, до тех пор пока он по-настоящему не уедет из Баден-Бадена, — он краем глаза уловил на тротуаре какое-то движение. Винсент повернул голову влево и слегка подался вперед, стараясь при этом никак себя не обнаружить.

На углу улицы он заметил человека небольшого роста, рядом с ним стоял черный чемодан, с каким обычно отправляются в дорогу пилоты. Человек, стоявший до того нагнувшись, теперь распрямлялся, и Винсент увидел, как тот поднял и стал прицеливаться из странного вида пистолета, направляя его в сторону гостиницы.

В ужасе Винсент повернулся туда же. Он услышал тихое, но отчетливое шипение и увидел, как Клаудиа вдруг сделала резкий, но какой-то неуверенный шаг в сторону улицы.

В этот момент с другого конца Фалькенштрассе, из-за угла Мария-Викторияштрассе, взвизгнув тормозами выскочил на большой скорости автомобиль. Винсент, несмотря на плохое освещение, признал в нем, как ему показалось, синий «Ягуар», мчавшийся прямо на Клаудиу.

Автомобиль несколько раз посигналил, но скорости не сбавлял, а, пожалуй, наоборот, увеличил ее. По непонятным причинам, Клаудиа не пыталась увернуться; к ужасу Винсента она начала медленно опускаться перед автомобилем на колени.

Когда машина почти поравнялась с Клаудией, Винсент увидел выходящего из гостиницы Пьера, он бросился к своей возлюбленной. Но не успел.

Винсенту показалось, что машина только слегка ее задела. Но она взлетела в воздух, как безжизненная кукла, и упала головой на мостовую.

Вскрикнув, Пьер рухнул перед ней на колени.

Винсент замер, как парализованный. «Ягуар» промелькнул мимо него и свернул налево, в направлении центра города. Винсенту показалось, что за углом машина на секунду притормозила, послышался щелчок закрываемой двери, и затем машина понеслась на огромной скорости дальше. Человек с пистолетом исчез из поля зрения Винсента. Из своего убежища в кустах он продолжал, как завороженный, смотреть на то место, где лежала Клаудиа. Он понимал, что стал свидетелем ее убийства. Он вдруг вспомнил, что она ему говорила в понедельник вечером, и, охваченный невыразимым ужасом, почувствовал себя плохо: его стошнило.

* * *

Стюардесса самолета «Люфтганзы», совершавшего в пятницу, 19 октября 1984 года, рейс из Дюссельдорфа в Лондон, была очень обеспокоена чрезвычайной бледностью высокого рыжеволосого пассажира. Когда она его спросила, что с ним и не нужна ли ему ее помощь, пассажир в ответ слабо улыбнулся и покачал головой. Винсент Браун сидел в салоне первого класса, и все, чего он сейчас хотел, это покоя. События последних двух недель оставили свой след на его лице. Еще вчера ночью ему казалось, что он сойдет с ума. После того, как убили Клаудиу, он из последних сил доплелся до своей гостиницы. Сначала пешком, до стоянки такси у курзала, вниз по Лихтенталерштрассе, глядя только прямо перед собой. Таксисту, видимо, опасавшемуся за чистоту салона своей машины, он невнятно пробормотал что-то о том, что хватил в гостях лишнего, а в гостинице повалился прямо в одежде на кровать, но так и не сомкнул глаз. Свет он всю ночь не гасил и все время смотрел в потолок, боясь закрыть глаза и увидеть снова лицо Клаудии и ее смерть. Он судорожно пытался отогнать от себя мысли о случившемся. На следующее утро он чисто механически проделал все операции, необходимые для отъезда из гостиницы и поездки в Дюссельдорф. Им владела единственная мысль — поскорее добраться до Лондона.

Когда он пытался днем позвонить Эдварду из Дюссельдорфского аэропорта, ему казалось, что он уже в какой-то мере пришел в себя. После нескольких долгих гудков ему ответили, но это был чужой человек, представившийся сотрудником полиции. Лишь после настойчивых просьб и многократных заверений в том, что он действительно брат Эдварда, ему в осторожных выражениях объяснили, что Эдвард попал в неприятную аварию и находится сейчас в больнице; большего ему, к сожалению, сказать не могут или не хотят. Во всяком случае, для него Эдвард ничего не передавал. Связь неожиданно прервалась, и он вдруг почувствовал ноющую боль в правой части груди. Ноги стали ватными, они не слушались его, когда он, спотыкаясь, выходил из телефонной будки. Он совсем забыл, что надо заплатить за разговор, его извинения были приняты с пониманием, весь вид его вызывал жалость, и его даже проводили до самолета. Он смутно помнил, что, кажется, дал служащим аэропорта свой домашний телефон; они хотели позвонить жене, чтобы она его встретила в лондонском аэропорту Хитроу.

Мысленно он перенесся в свой родной город Гэлуэй в устье реки Корриб. Он представил себе свою мать, Мери Джейн, на кухне их дома на Гэлуэй-бей, в ее розовом вязаном джемпере, представил, как она чистит картошку для супа. Он вспомнил весь тот уют, теплоту домашнего очага, хотя хорошо сознавал, что все это для него рухнуло, все это в далеком, невозвратимом прошлом.

Его брат Эдвард был старше на 16 лет и поэтому в его детских воспоминаниях как-то не отложился. Он даже не запомнил его свадьбу в 1947 году. Винсент, последний ребенок в семье, любимчик родителей. Даже со своими четырьмя сестрами он мало общался. Позже, после смерти отца, Эдвард стал опекать Винсента, и только тогда, летом 1957 года, они начали по-настоящему узнавать друг друга. С годами их отношения становились более тесными и близкими.

Известие о несчастном случае с братом было последней каплей, переполнившей чашу событий прошедших двух недель — как будто споткнувшемуся и уже падающему ударили вдобавок по голени — так, на всякий случай, чтобы наверняка не поднялся.

Страх, вновь охвативший его, был еще более кошмарным, чем раньше. Он не мог остановить колотившую его дрожь. Зубы его клацали от этой дрожи. Стюардесса, вызванная одним из соседей, пощупала его лоб, скороговоркой пробормотала что-то о высокой температуре и стала закутывать его в принесенное одеяло. Он ничего этого не замечал, не заметил и то, что она принесла ему стакан воды с растворенной в ней таблеткой аспирина. Он выпил воду послушно, как ребенок, а пустой стакан просто выпал у него из рук и покатился по полу. Единственное, что он ощущал, это страх, страх перед завтрашним днем и днем послезавтрашним — страх перед будущим.

(обратно) (обратно)

Бали Эдмон Игра вслепую

Глава первая

1

Мало приятного — очутиться рядом с трупом, если под рукой нет свидетельства о смерти данного субъекта. Конечно, любой мало-мальски опытный врач причину летального исхода тут же определил бы: остановка сердца. Но вот почему сердце остановилось, почему перестало качать кровь по организму — другой вопрос. И ответ на него тоже был очевиден: кровь просто вытекла в отверстие, пробитое небольшим, но острым куском металла. А после этого сердцу уже ничего и не оставалось, как замереть…

Не могу сказать, чтобы я так уж мечтал найти врача: нож, который оборвал жизнь этого типа, все ещё был у меня в руке. Сам я стоял на дороге, у моих ног валялся труп, а к горлу волнами подступал тошнотворный страх. Даже не знаю, что хуже: убить знакомого или совершенно постороннего человека. «Своего» покойника я до сегодняшнего дня в глаза не видел.

Я стоял и вспоминал, как все это произошло.

Самолет сбавил высоту над полуостровом Рейкьян и приземлился в международном аэропорту Кефлавик точно по расписанию. С неба сыпал противный мелкий дождь, а таможенники выглядели невыспавшимися и особенно злыми. Я порадовался про себя, что не стал брать пистолет: не любят стражи порядка вооруженных людей. А старинный, почти что сувенирный нож их не заинтересовал: мало ли полоумных возит с собой любимые игрушки? Особенно если этот нож принадлежит шотландцу.

А ведь этот нож действительно можно было бы назвать моей любимой игрушкой. Точнее, талисманом. Я получил его от своего деда, а тот — от своего, так что сувенирчику этому было по меньшей мере полтора века. И это было идеальное орудие убийства: ничего лишнего, даже украшения абсолютно функциональны.

Рукоятка слоновой кости была с одной стороны украшена замысловатым кельтским плетеным рисунком, а с другой — абсолютно гладкой. Так что было удобно и держать, и всаживать. Лезвие имело ровно столько сантиметров, сколько нужно для поражения всех жизненно важных органов, а драгоценный камень великолепно балансировал при полете ножа. Промахов я не припомню.

Висел нож всегда у меня на поясе (естественно, в ножнах) и наверное поэтому никогда не привлекал к себе особого внимания. Странно, но большинство людей просто не замечают очевидного, таможенники не являются исключением. Меня даже не досматривали: паспорт, испещренный всевозможными визами, говорил сам за себя. Хотя, возможно, дело было в том, что я достаточно часто посещал Исландию и неплохо знал язык, то есть был уже как бы не чужим.

— Опять решили порыбачить, мистер Стюарт? — спросил меня таможенник.

— Да, надеюсь поймать пару лососей, — улыбнулся я в ответ. — Лицензия у меня есть.

В кафе аэропорта, куда я должен был отправиться согласно инструкциям Слейда, было мало посетителей. Я заказал кофе по-ирландски, закурил и тут же кто-то подсел на соседний стул и положил на столик свежий номер «Нью-Йорк Таймс». Я невольно усмехнулся про себя: вся эта игра в шпионов меня порядком забавляла.

— А здесь погода хуже, чем в Штатах, — заметил мой сосед.

— Даже хуже, чем в Англии, — меланхолично отозвался я.

Черт побери, не я устанавливал правила, не мне их и нарушать. Пароль, отзыв, место встречи, опознавательные знаки… Классический набор дешевого шпионского боевика. Неизбежные атрибуты моей жизни. Способ зарабатывать на хлеб… с маслом и икрой. Дурацкие игры взрослых детей, которые не умеют решать свои проблемы по-другому.

— Оно завернуто в газету, — загадочным шепотом сообщил мне «связник», низкорослый, лысеющий мужчина с каким-то стертым лицом. По таким приметам даже фоторобот не составить.

— Оно — что? — постучал я по газете.

— Понятия не имею, — прошипел он. — Вам ведь известно, куда это нужно отвезти?

— Естественно, — пожал я плечами. — Но почему вы сами это не можете сделать?

— Не могу, — отрезал он. — Я улетаю ближайшим рейсом обратно в Штаты.

Сказав это, он с видимым облегчением откинулся на спинку стула и даже положил ногу на ногу, всем своим видом демонстрируя: больше меня это не касается, я вообще тут случайно оказался.

— Расслабьтесь, — доброжелательно посоветовал я. — Постарайтесь быть естественным. Кофе хотите?

— Благодарю вас, — отмахнулся он так, будто я предложил ему хлопнуть стаканчик мышьяковой настойки. — Вот ключи от машины, она на платной стоянке за углом, номер написан на газете.

— Вы очень любезны, — чопорно поблагодарил я. — Машина! А я-то собирался взять такси.

— Не благодарите меня, — важно ответил коротышка. — Я просто выполняю приказ, а не делаю вам личное одолжение. И, в свою очередь, собираюсь приказать вам учесть некоторые изменения. Вы поедете не по автостраде, а через Крюсуик.

Я как раз сделал глоток кофе и чуть было не захлебнулся.

— Какого черта мне нужно делать такой крюк? — спросил я, откашлявшись. — Расстояние вдвое больше, да и дорога ужасная.

— Понятия не имею, просто передаю вам приказ. Ситуация изменилась в последнюю минуту, подробности мне неизвестны. Возможно, возникла какая-то угроза…

— Очень мило! — ледяным тоном отозвался я. — Вы не знаете, что в свертке, понятия не имеете, почему изменился план, с какой стати я должен менять маршрут. Держу пари, вы даже не знаете, который сейчас час.

Странно, но он не обиделся, а как-то плутовато усмехнулся.

— В любом случае, я знаю больше вас, — кротко заметил он.

— Это несложно, — мрачно отозвался я.

Узнаю манеру работы Слейда. Минимум информации, и та выдается по каплям в последнюю секунду. Так он страхуется от возможного провала. Ну-ну.

— Когда закончите работу, оставьте машину на стоянке возле отеля «Сага». О ней позаботятся.

Выпалив это, он припустил прочь, ни разу не оглянувшись. Вот это мне совсем не понравилось: его очевидная нервозность и даже страх во время нашего короткого разговора. Как-то это не вязалось с характером поручения, которое он выполнял. Слейд обычно предпочитает работать с несколько иным типом людей.

Я расплатился с официантом, встал и взял газетный сверток. Он оказался удивительно тяжелым, будто бы внутри была металлическая болванка в форме коробки, но сквозь газету мало что можно было разобрать: кто-то предусмотрительно плотно завернул коробку-болванку в мешковину. Однако!

Машина оказалась серым «Фордом». Я положил сверток рядом с собой, но подумал, что делаю глупость, снова завернул все в газету и переправил на заднее сидение и завел машину. Хотелось бы мне взглянуть в глаза идиоту, который придумал изречение: «Окружной путь обычно бывает самым коротким». Дождь прекратился, но в целом погода не улучшилась, как и мое настроение. Исландские дороги — это отдельная сказка, любой сельский проселок в Англии по сравнению с ними — новехонькое шоссе. Но и такие дороги есть не везде: во внутреннюю часть страны зимой практически невозможно попасть. Недаром тренировки астронавтов перед высадкой на Луне проводились именно в Исландии.

Некоторое время спустя я ехал по почти безлюдной дороге, вьющейся вдоль склонов, на которых тут и там поднимались струйки пара из-под земли. Недалеко от озера Клейфавет я увидел съехавшую с дороги машину и водителя, машущего рукой: он явно надеялся на помощь.

Рефлекс автомобилиста оказался сильнее профессиональных навыков, и я затормозил возле мужчины, подававшего сигнал бедствия. Правда, дурака свалял не только я, но и этот «потерпевший»: он был один, и ему никто не объяснил, что тет-а-тет со мной — довольно рискованное занятие. Для мужчин, естественно. Пока.

Мужчина обратился ко мне на ломанном датском языке, потом перешел на шведский. Я одинаково владел обоими, но меня не насторожило это обращение. Длительное отсутствие практики давало себя знать.

— Малькольм, — представился мужчина.

— Стюарт, — машинально ответил я и пошел к машине.

Если бы он хотел меня убить, то выстрелил бы сразу, но почему-то он воспользовался свинцовой дубинкой. Я давненько не работал, но профессионализм не пропьешь, поэтому в последнюю секунду я резко отпрянул в сторону и дубинка опустилась на мое плечо. В следующее мгновение я перестал чувствовать правую руку, а мой оппонент — левую ногу, по которой я изо всей силы пнул ботинком. Пока он шипел и корчился от боли, я отошел чуть-чуть и вытащил нож. Очень удачно, что он предназначен для левой руки, поскольку правой я все равно не мог бы пользоваться.

Увидев нож, мужчина на секунду замер, а потом полез за пистолетом. Но ему мешала его замечательная дубинка, кожаная петля которой туго охватывала запястье. А тут несколько мгновений решали все. Впрочем, как почти всегда и везде.

Он качнулся ко мне — и налетел на острие ножа. Так что я, строго говоря, не убивал его, просто так сложились обстоятельства. А я оказался на пустынной дороге с холодеющим трупом у ног, окровавленным ножом в руке и совершенной пустотой в голове. Удивительнее всего было то, что ещё две минуты тому назад я безмятежно катил по своим делам. Две минуты!

Но тут уже заработали другие рефлексы — результат многолетних тренировок. Я сел в свой «Форд» и проехал немного вперед так, чтобы заслонить тело. Как бы пустынна ни была дорога, пренебрегать возможным риском не следовало. Да и я не был готов давать ненужные объяснения, хотя бы потому, что их у меня не было. Пока.

Потом я взял «Нью-Йорк Таймс», впервые в жизни не проклиная эту газету за непомерный объем, и застелил свой багажник, куда тут же определил труп. Кровавую лужу на дороге я засыпал песком и мусором, а потом сел в машину своего мимолетного врага и повернул ключ. Машина тут же завелась, так что её хозяин был не только дураком и убийцей, но и вруном. А я врунов не переношу.

Я поставил его машину прямо на засыпанную лужу крови: теперь появился шанс, что все успеет высохнуть, пока кто-нибудь обнаружит пустую машину. Вот только с испачканной одеждой ничего не мог сделать, но кровь на кожаной куртке была не так уж и заметна.

Я продолжил путь, постепенно успокаиваясь. Прежде всего, я пожелал Слейду гореть в преисподней вечным пламенем. А потом перешел к более реальным делам и начал прикидывать, как избавиться от трупа в багажнике. А это вообще довольно трудная задача, а в юго-западной части Исландии трудная в квадрате, поскольку именно здесь проживает основное население.

Я ехал по дороге и думал, сколько времени у меня в запасе. Выходило, не так уж много, особенно если ещё потратить его на переодевание. В чемодане у меня было все необходимое, но остановиться даже на несколько минут пока не представлялось возможным: на этой пустынной дороге внезапно оказалось машин не меньше, чем на Бродвее в час пик.

Но все-таки я неплохо знал эту страну. Большая часть Исландии — это вулканы, причем юго-западные районы покрыты застывшей лавой. Кроме того, есть почти незаметные со стороны отверстия в земле, откуда выходят вулканические газы. Вот в одно из таких отверстий я решил сбросить труп, и вскоре свернул с дороги…

Все было именно так, как я и предполагал: кратер потухшего вулкана, открытый с одной стороны с дымящимся отверстием. Я подогнал машину как можно ближе к газовому отверстию, вышел и бросил камень в его зияющую пустоту. Судя по всему, он полетел к центру земли. Так что я спокойно отправил вслед труп: вряд ли его там обнаружат.

Перед этим я обыскал Малькольма: у него был шведский паспорт, но это ещё ничего не значило, такой документ очень легко достать. Еще у него была дубинка и пистолет тридцать восьмого калибра. Это я оставил себе на память и спрятал в чемодан вместе с чертовой посылкой Слейда. Потом переоделся, испачканную одежду тоже уложил в чемодан и поехал в Рейкьявик.

У меня было у меня смутное подозрение, что никто меня там не ждал. Но работа есть работа, а нулевой результат — тоже результат.

Плохо было одно: я очень устал.

(обратно)

2

Два события произошли одновременно: село солнце и я приехал к гостинице «Сага». Первое было очень кстати: последний час я ехал строго на запад и практически ослеп от прямых лучей. Именно поэтому я попался на очередную глупую случайность, которых на сей раз было просто невероятно много.

Когда я доставал чемодан из багажника, от дверей отеля отделилась какая-то фигура и двинулась ко мне. Я уже сжал рукоятку своего верного ножа, но интуитивно понял, что нападения не будет. Прищурился, чтобы фигура перестала расплываться и… узнал приближавшегося ко мне мужчину. Лучше бы это был очередной убийца!

— Алан Стюарт!

Берни Рагерсон, собственной персоной. Летчик и брат моей подруги.

— Привет, Берни, — отозвался я с умеренным энтузиазмом.

— Элин ничего не говорила о твоем приезде.

— Это экспромт, — объяснил я. — Все решилось в последнюю минуту, у меня даже не было времени позвонить.

— Ты собираешься остановиться в гостинице? — с изумлением спросил Берни, глядя на мой чемодан.

Нужно было срочно что-то придумать. Я совершенно не хотел впутывать Элин в это дело, она была мне слишком дорога, но если её брат меня видел…

— Я выполняю одно поручение, — туманно сказал я. — Должен оставить машину у этой гостиницы, вот и все. А сейчас возьму такси и поеду к Элин.

— Надолго к нам? — спросил сразу успокоившийся Берни.

— Как обычно, на все лето.

— Значит, порыбачим вместе?

— Почему бы и нет? Кстати, ты уже стал отцом?

— Ждем через месяц, — мрачно сообщил он. — Я нервничаю.

— По-моему, нервничать должна Кристина, — рассмеялся я. — Для тебя ничего и изменится, ты и дома-то бываешь между двумя рейсами.

— Это точно, — согласился Берни. — Кстати, мне пора, лечу в Гренландию. Позвоню тебе через пару дней.

— Заметано!

Он уехал, а я взял такси и отправился к Элин, причем меня не покидало чувство того, что я поступаю опрометчиво. Меньше всего мне хотелось впутывать её в мои дела, потому что… В общем, Элин значила для меня слишком много, чтобы рисковать ею.

Мы познакомились три года назад, когда Элин работала гидом в туристическом агентстве. Я уговорил её стать моим персональным гидом на все лето: наверное, чувствовал, что это перерастет во что-то более серьезное, чем мимолетный роман. Так оно и произошло. С Берни, кстати, я познакомился тем же летом и немного боялся, что он станет задавать ненужные вопросы. Их не было, и это очень способствовало укреплению отношений. Ничто так не расхолаживает мужчину, как давление со стороны.

Я понимал, что долго так продолжаться не может, и собирался предпринять необходимые меры. Но согласитесь, нельзя делать предложение в тот день, когда только что избавился от трупа.

У меня были ключи от квартиры Элин, но я предпочел позвонить. Элин открыла почти сразу и легкое удивление на её лице тут же сменилось откровенной радостью. Даже я почувствовал какую-то теплоту внутри, чего со мной практически никогда не случается. Но Элин — это Элин.

— Ален! — воскликнула она. — Почему же ты не предупредил?

— Сюрприз. Все решилось в последнюю минуту.

Она бросилась ко мне в объятия, прижалась головой к груди и чуть слышно прошептала:

— От тебя так давно не было никаких вестей и я подумала…

— Понимаю. Но я просто был очень занят, дорогая.

Она внимательно посмотрела мне в лицо:

— У тебя действительно усталый вид.

— Я бы поел что-нибудь.

— Пойду приготовлю. Не разбирай чемодан, я потом сама это сделаю.

Я сразу вспомнил об окровавленной одежде.

— Не волнуйся. Это минутное дело.

Я взял чемодан и пошел в свою комнату. Я называю эту комнату своей, потому, что в ней хранятся мои вещи, но на самом деле вся квартира — моя, поскольку я за неё плачу. Оформлено она на Элин, но это дела не меняет: поскольку я ежегодно провожу в Исландии несколько месяцев, иметь постоянное жилье очень удобно.

В шкафу каждый костюм висел на плечиках, упакованный в специальный чехол. Нечего было и думать о том, чтобы спрятать испачканную одежду здесь: Элин была маниакально аккуратной. Кончилось тем, что я запер чемодан на ключ и убрал его на антресоли. Вряд ли Элин станет его оттуда доставать.

Когда Элин позвала меня ужинать, я уже переоделся, умылся, чувствовал себя много лучше и стоял у окна гостиной, бесцельно разглядывая знакомую улицу. Внезапно мое внимание привлекло чуть заметное движение в проходе между двумя домами. Было похоже, что там кто-то прятался. Я придвинулся к окну поближе, но ничего не смог разглядеть. Показалось?

За ужином я спросил:

— Машина в порядке?

— На прошлой неделе прошла техосмотр и теперь — в полной боевой готовности.

Мы говорили о джипе-внедорожнике. Исландцы вообще предпочитают такой тип машин, а наша была ещё и с удлиненным кузовом, так что при случае служила фургоном во время наших путешествий. А в джипе мы неделями напролет колесили по стране, лишь изредка пополняя запасы продовольствия, и предпочитали этот вид отдыха всем остальным. Но на сей раз все могло обернуться совершенно по другому из-за чертовой посылки Слейда.

Помимо всего прочего, мне нужно было подумать о том, как, не вызывая у Элин подозрений, съездить в Акурейри одному. Слейд обещал, что работа будет легкой, но покойный мистер Малькольм очень осложнил дело и теперь мне совершенно не хотелось, чтобы Элин была рядом. Вот когда доставлю посылку, мы будем отдыхать вместе с Элин как обычно.

— У тебя действительно усталый вид, — сказала вдруг Элин. — Наверное, слишком много работал.

Я изобразил что-то вроде улыбки:

— Тяжелая зима, много снега, приходилось гораздо больше заботиться о стаде… Кстати, ты хотела посмотреть вид долины, я привез фотографии.

Больше всего Элин понравились деревья.

— Как красиво! — мечтательно сказала она. — Прекрасная Шотландия!

Типичная реакция для жительницы Исландии: деревья здесь — большая редкость.

— А лосось в Шотландии есть?

— Только треска, — усмехнулся я. — За лососем будем ездить сюда.

— А вот эти поля, — спросила Элин, разглядывая следующую фотографию, — какое из них твое?

— Они все мои.

— Вот как…

В голосе Элин послышалась какая-то заминка.

— Никогда не задумывалась над этим, Ален, но ты, наверное, богатый человек?

— Ну, я, конечно, не Крез. Три тысячи акров лугов особого дохода не приносят, но овцы в горах и лес в долине — это надежный кусок хлеба, а американские туристы, которые приезжают охотиться на оленей — масло на этот хлеб. В общем, пора тебе самой все это увидеть.

— Было бы хорошо, — просто сказала она.

И вот тут я быстро все выложил:

— Мне нужно исполнить одно поручение в Акурейри. Полечу туда самолетом, так быстрее. Не могла бы ты сесть в джип и встретить меня там? Это не сложно?

Элин весело рассмеялась:

— Да я вожу машину лучше тебя! Вполне смогу быть в Акурейри на следующее утро, это всего-то четыреста пятьдесят километров.

— Никакой безумной спешки нет, — небрежно заметил я. — Остановлюсь в отеле Вардборг, там и встретимся.

Слава богу! Пока все складывалось удачно: я мог успеть избавиться от посылки до того, как Элин присоединиться ко мне. И не нужно её ни во что впутывать.

Но когда мы отправились спать, я почувствовал, что напряжение последнего времени не прошло даром. Я обнимал Элин, а передо мной стояло лицо Малькольма и к горлу подкатывала тошнота. Я слегка отодвинулся и прошептал:

— Прости.

— Не важно, дорогой, — прошептала она. — Ты действительно устал. Поспи.

Но спать я тоже не мог. Я лежал и прокручивал в памяти каждый момент минувшего дня, в том числе и беседу со связным в аэропорту. Ведь он точно подчеркнул, чтобы я не ехал по автостраде, это он отправил меня в объезд, а там меня уже поджидали и чуть не убили. Это случайность или умысел?

Мужчина в аэропорту был человеком Слейда, во всяком случае, он сказал правильный пароль. Пароль можно было узнать, такое случается, но зачем нужно было меня убивать? Из-за посылки? Так она уже была у связного. Отпадает, придется начинать сначала.

Пусть он действительно человек Слейда и все-таки сознательно направил меня к убийце. Тогда это ещё глупее, но опять-таки посылка тут не при чем. В общем, получалось, что связной и убийца никак не были связаны друг с другом. Но Малькольм определенно поджидал меня, он ведь уточнил мое имя прежде чем напасть. Откуда же, черт побери, он мог знать, что я появлюсь на этой второстепенной дороге? Вот на этот вопрос я никак не мог найти ответа.

Когда я убедился, что Элин крепко спит, то тихо выбрался из кровати и, не зажигая свет, пошел на кухню. Открыл холодильник, налил себе стакан молока, пошел в гостиную и сел у окна. Короткая северная ночь заканчивалась, но было ещё достаточно темно, и я увидел на другой стороне улицы огонек сигареты.

Вот тут я снова забеспокоился, потому что уже не был так уверен в безопасности Элин.

(обратно)

3

Мы оба встали рано. Элин хотела поскорее отправиться в Акюрейри, а мне нужно было забраться в джип раньше нее. Там я спрятал пистолет Малькольма — прикрепил его клейкой лентой к основному шасси. Дубинку я предусмотрительно оставил при себе: какое-то оружие обязательно должно было быть при мне.

Гараж находится сзади дома, так что мне не пришлось выходить через парадную дверь и наблюдатель не мог меня видеть. Но я-то его хорошо рассмотрел: взял бинокль и устроился у окна на лестнице. Это был высокий, худой мужчина, с тонкими усиками и совершенно окоченевший. А если он провел на улице всю ночь, то не только замерз, но ещё и порядком проголодался. Эта мысль привела меня в неплохое расположение духа и я с аппетитом позавтракал.

— Ты повеселел, — заметила Элин.

— Просто ты очень вкусно готовишь.

— Смеешься? Каждый умеет варить яйца.

— Так, как ты — никто!

На самом деле, меня перестали мучить угрызения совести. Хотели убить меня, я опередил убийцу, вот и все. Теперь нужно, чтобы Элин оказалась в безопасности, а остальное — уже совсем мелочи.

— Я полечу одиннадцатичасовым рейсом, — сообщил я, допивая кофе. Так что у меня ещё достаточно времени, чтобы тут все убрать. А ты собирайся.

Я спустился вместе с Элин в гараж и крепко поцеловал её на прощание. Она пристально посмотрела на меня и тихо спросила:

— У тебя правда все в порядке, Ален?

— Странный вопрос. Конечно, в порядке.

— Женская интуиция, дорогой мой. Ну, увидимся в Акурейри.

Я помахал вслед джипу и быстро огляделся по сторонам. Ничего подозрительного поблизости не наблюдалось, тогда я вернулся в квартиру к окну гостиной. Наблюдатель был на месте, похоже, он и не подозревал об отъезде Элин. У меня будто камень с души свалился.

Вымыв посуду, я приступил к главной своей задаче. В футляр от фотоаппарата спрятал проклятую посылку, которая там отлично поместилась. Теперь уж я не расстанусь с этой штуковиной до последней секунды. Потом вызвал такси и отправился в аэропорт. Это вызвало определенные действия моих неведомых оппонентов: почти одновременно с такси подъехала машина, которая и сопровождала меня до самого аэропорта. По-видимому, мужчина, следивший за домом, продолжил свое занятие.

В аэропорт я приехал задолго до регистрации, но мне удалось уговорить девушку за стойкой оформить мой билет, тем более, что со мной не было даже ручного багажа — только фотоаппарат на плече. Наблюдатель — я это видел краем глаза — болтался где-то поблизости, но я решил этим пренебречь и пошел выпить кофе. Не тут-то было: он тоже купил билет и устроился за столиком кафе неподалеку от меня.

Но тут мне неожиданно повезло: голос из динамика сообщил по-исландски на весь зал:

— Господина Бухнера просят к телефону.

Когда то же самое объявление повторили по-немецки, мой наблюдатель встал и отправился к телефонной кабинке. Теперь я знал, как его зовут, а было это имя настоящим или вымышленным, не имело особого значения. Он продолжал следить за мной из будки, явно полагая, что я сбегу. Но я разочаровал его, заказал ещё кофе и углубился в чтение газет.

Наконец объявили посадку на мой рейс. Господин Бухнер сел в салоне практически за моей спиной, а меньше чем через час мы уже заходили на посадку в Акурейри — самом крупном городе Северной Исландии с населением около десяти тысяч человек. По меркам этой страны — настоящий мегаполис. Когда колеса коснулись посадочной полосы, я отстегнул ремень безопасности и услышал, как господин Бухнер позади меня сделал то же самое…

Нападение было произведено молниеносно и очень профессионально. Я уже вышел из здания аэропорта и направлялся к стоянке такси, когда меня окружили четверо мужчин. Один подошел ко мне спереди, крепко схватил за правую руку и закричал, как он счастлив меня видеть и с каким удовольствием покажет мне все достопримечательности города. А второй взял меня за левую руку и шепотом сказал по-шведски:

— Не устраивайте скандала, господин Стюартсен, или умрете.

Я ему поверил, потому что почувствовал, как в спину мне уперлось дуло пистолета.

Раздался негромкий щелчок. Я чуть повернул голову в тот самый момент, когда мужчина справа маленькими ножницами перерезал ремень фотоаппарата. Мужчина сразу же исчез вместе с футляром, а его компаньон положил руку мне на плечо, а другой рукой сунул под ребра пистолет.

Между прочим, я видел Бухнера в нескольких метрах от себя. Но он лишь мазнул по мне пустым взглядом, сел в такси и уехал. Почти тут же я услышал:

— Господин Стюартсен, сейчас мы вас отпустим, но советую не делать глупостей.

Сказано было по-шведски, но они могли вообще промолчать. Я не видел оружия, но оно у них было, да и выражение их лиц не вызывало легкомысленных желаний. К тому же посылки у меня уже не было, следовательно, не было и повода рисковать. Я и не стал. Одернул пиджак и взял такси до гостиницы. Судя по всему, это не было глупостью: они меня не убили и даже не задержали.

(обратно)

4

Я успел только воткнуть вилку в первый кусок ростбифа, как в ресторане гостиницы появился Бухнер и прямиком направился ко мне.

— Мистер Стюарт?

Я слегка поклонился:

— Уж не господин ли это Бухнер? Чем могу служить?

— Меня зовут Грэхем, — холодно отозвался он. — Мне нужно с вами поговорить.

— Утром вас звали Бухнером, — миролюбиво заметил я. — Но я, пожалуй, тоже поменял бы такое имя. Прошу вас, присядьте. Здесь готовят отменный суп, рекомендую.

Он сел так прямо, как если бы внутри у него был железный прут, и сообщил ледяным тоном:

— Избавьте меня от этой клоунады. Вот мои документы.

Я взял бумажку, которую он мне протянул, и обнаружил, что это половина стокроновой купюры. Достал из своего бумажника вторую половину, сложил и вопросительно посмотрел на Грэхема-Бухнера:

— Ну, с первого взгляда все в порядке. Чем могу служить?

— Посылку, — потребовал он.

— Вы же знаете… — сокрушенно покачал я головой.

— Что именно? — нахмурился он.

— Что посылки у меня нет. Уже нет.

Его усы дернулись, а взгляд оледенел.

— Я же сказал, довольно балагана. Посылку.

— Черт побери! — взорвался я. — Да вы же все видели сами!

— О чем вы?

— О маленьком происшествии возле аэропорта. Вы как раз садились в такси.

— Допустим, садился. Дальше.

— Они отняли у меня футляр от фотоаппарата и исчезли. В футляре была посылка.

— Вы хотите сказать, что посылка… похищена?

Голос его заметно дрогнул.

— Скрупулезно подмечено, — с сарказмом согласился я. — Вот именно: по-хи-ще-на. Если вы должны были охранять меня, поздравляю. Слейду это не понравится.

— Боже правый, конечно, не понравится, — с чувством произнес Грэхем.

Под его правым глазом задергалась какая-то жилка.

— Значит, посылка была в футляре?!!

— Пятерка за догадливость! Это же был мой единственный багаж! Вы стояли в метре от меня, когда я регистрировался в аэропорту Рейкьявика. Должны были видеть…

— Считаешь себя умником, — огрызнулся он с явной неприязнью. — А ведь будет жуткий скандал. Так что оставайся поблизости, скоро понадобишься.

— Куда я денусь? — пожал я плечами. — За номер в гостинице заплачено вперед, а я экономный, как и все шотландцы.

— Что-то ты слишком спокоен.

— Может, мне зарыдать? Не валяй дурака, Грэхем.

Он нахмурился, встал и молча ушел. А я посидел ещё минут пятнадцать, погруженный в глубокие раздумья и переваривание ростбифа. Раздумья закончились тем, что я принял единственно верное решение: выпить. И я пошел в бар. В холле, в телефонной будке я заметил Бухнера-Грэхема, явно занятого очень тяжелой работой. Во всяком случае, по его лицу градом катился пот, а в помещении было, мягко говоря, прохладно.

(обратно)

5

Я проснулся потому, что кто-то сильно тряс меня за плечо.

— Стюарт! Проснись, Стюарт!

Я открыл глаза, увидел склонившегося надо мной Грэхема, и снова зажмурился.

— Мне казалось, что я запер дверь.

— Запер, — хихикнул он, — обязательно запер. А сейчас просыпайся и включай мозги. Будешь давать интервью.

— Который час?

— Пять утра.

Я невольно хихикнул:

— Прямо как в гестапо. Если не возражаешь, я побреюсь.

Грэхем тут же насупился:

— Поторопись. Он будет здесь с минуты на минуту.

— Он — кто?

— Увидишь.

Я пожал плечами и стал готовить бритвенные принадлежности. Намылил щеки и спросил:

— А что ты должен был делать, Грэхем? Как охранник — ты пустое место, так что эта роль отпадает.

— Подумай лучше о своей роли, — едко посоветовал он.

— Обязательно, — отозвался я.

Процесс бритья всегда действовал на меня угнетающе. Если четно, я предпочел бы жить во времена королевы Виктории: тогда растительность на лице мужчины не уничтожали, а холили и лелеяли. Наверное, я все-таки нервничал, потому что почти сразу же порезался, и настроения мне это не улучшило. А тут ещё открылась дверь и в комнате появился Слейд собственной персоной, который не стал тратить время на всякие церемонии, а просто рявкнул:

— Ну, в чем дело?

Лучший способ застать человека врасплох —это задать ему дурацкий вопрос во время бриться. Я проигнорировал и Слейда, и его хамство, потому что не хотел снова порезаться.

Слейд плюхнулся на постель, отчего пружины как-то взвизгнули, и сказал уже тоном ниже:

— Только без плохих вестей, ладно? Терпеть не могу, когда меня выдергивают из теплой постели и заставляют лететь на холодный север.

— Должно быть, эта посылка важнее, чем вы говорили, — отозвался я и открыл кран с холодной водой, чтобы смыть остатки пены.

— …эта чертова посылка, — закончил Слейд.

— Простите?

— Где посылка? — спросил он, все ещё сдерживаясь.

— Сейчас не знаю. Вчера днем её у меня отобрали четверо неизвестных мужиков, но вы наверняка уже знаете об этом от Грэхема.

— И ты отдал? — повысил голос Слейд.

— У меня не было выбора, — умиротворяюще заметил я. — Пистолет под ребрами можно считать очень веским аргументом, нет? Кстати, что там делал Грэхем?

Слейд скрестил руки на своем объемистом животе.

— Мы полагали, что они приставили хвост к Грэхему, поэтому подключили тебя. Думали, они займутся Грэхемом, а ты спокойно выполнишь задачу.

Все это было довольно странно. Если хвост приставили за Грэхемом, то что он сам делал напротив дома Элин? Но я промолчал, поскольку со Слейдом нельзя было разговаривать в открытую, всегда было полезно иметь что-то про запас.

— Они не занимались Грэхемом, они занимались исключительно мной, заметил я. — Возможно, они не знают правил игры в регби. В Швеции эта игра не слишком популярна. В России, правда, тоже.

— Почему ты подумал про русских? — вскинул брови Слейд.

— Я всегда думаю о русских, — усмехнулся я. — Как француз всегда думает о сексе. Кроме того, они называли меня Стюартсеном.

— Ну и что?

— А то, что они знали, кем я был. Не кто я сейчас, а кем я был раньше. Согласитесь, есть определенная разница.

Слейд бросил короткий взгляд на Грэхема и сухо приказал:

— Выйди.

Тот явно обиделся, но ослушаться не посмел. Когда дверь за ним закрылась, я с облегчением вздохнул:

— Слава богу, детей отослали спать, теперь поговорим, как большие. Откуда вы только его выкопали? Вы же знаете, что я не терплю дилетантов.

— С чего ты взял, что он дилетант?

— Чувствую.

— Он хороший человек. А вот ты все изгадил. Такое простое дело передать посылку от А к Б. Нет, я знал, что ты давно не у дел, но чтобы так растерять форму… Говоришь, они назвали тебя Стюартсеном? Ты понимаешь, что это может значить?

— Кенникен, — мрачно ответил я. — Так он здесь? В Исландии?

— Откуда я знаю? — пожал плечами Слейд. — Когда ты встретился с… ну, с тем, в аэропорту, что он тебе сказал?

— Не слишком много. Мне приготовили машину, я должен был поехать кружным путем и оставить затем машину у отеля. Все это я выполнил.

— Были проблемы?

— А должны были быть?

— Нам намекнули, что могут быть, — раздраженно отозвался Слейд. — Вот мы и решили отправить тебя в объезд. Грэхем!

Он встал и с недовольным видом двинулся к двери.

— Мне очень жаль, Слейд, — посетовал я. — Правда, жаль.

— Твои сожаления на хлеб не намажешь. Придется подумать, как выходить из положения. Черт, я привлек тебя только потому, что у нас слишком мало кадров, а из-за твоей глупости мы, кажется, теряем целую страну. Грэхем! Позвони в отдел в Лондоне. И распорядись, чтобы мне приготовили самолет. Нужно поторапливаться.

— И мне тоже? — деликатно кашлянул я.

Слейд метнул на меня злобный взгляд:

— Ты уже достаточно напортил.

— Ну, и что же мне делать?

— Катись ко всем чертям. Возвращайся к своей подружке и милуйся с ней, сколько хочешь. Но главное, остерегайся Кенникена, потому что я лично пальцем не шевельну, чтобы его остановить. Хорошо бы он тебя поймал!

Дверь захлопнулась, а я медленно опустился на кровать. Если я встречусь с Кенникеном, это будет встреча со смертью…

(обратно) (обратно)

Глава вторая

1

Элис позвонила, когда я заканчивал завтрак. Она звонила по радиотелефону, в Исландии ими оборудовано большинство автомобилей. Официально потому, что в этой стране очень легко заблудиться и оказаться в совершенно диком месте, но на самом деле исландцы просто обожают болтать по телефону и уступают в этом только американцам и канадцам.

— Ты хорошо спал?

— Просто отлично!

— Когда мы встретимся.

— В половине двенадцатого.

— Прекрасно, буду ждать тебя на стоянке в кемпинге.

Таким образом, у меня ещё оставалось два часа, чтобы познакомиться с достопримечательностями Акурейри. Я так и сделал, попутно проверяя, нет ли за мной слежки. Вроде бы все было чисто, так что Слейд, кажется, для разнообразия не соврал и действительно больше во мне не нуждался.

Элис ждала меня в машине. Я открыл дверцу и объявил:

— Дальше поведу я.

— Я думала, мы здесь останемся…

— Нет. Отъедем немного от города, поедим и поговорим.

Несколько километров я проверялся, потом расслабился. За нами никто не ехал, ничего подозрительного на пустой дороге не было. Элин сидела молча, только время от времени с тревогой посматривала на меня. Наконец, она не выдержала и спросила:

— Что-то случилось?

— Ты чертовски права. Вот об этом я и хочу с тобой поговорить.

Еще в Шотландии Слейд предупреждал меня, что я ни в коем случае не должен впутывать Элин в это дело. Более того, он сослался на какой-то закон, предусматривающий уголовное наказание за излишнюю болтовню. Но если я действительно намеревался вести с Элин совместную жизнь, если она что-то для меня значила, то я просто был обязан рассказать ей все, наплевав и на Слейда, и на все служебные тайны вместе взятые.

Я остановил машину недалеко от побережья. Перед нами простирался Северный Ледовитый океан, и назвать этот пейзаж чарующим было трудно, хотя своеобразная дикая красота в нем была.

— Что ты вообще обо мне знаешь, Элин?

— Странный вопрос. Ты — Ален Стюарт, и я тебя люблю.

— И это все?

Она пожала плечами.

— Этого мало?

Я улыбнулся:

— Неужели тебе ни капельки не любопытно?

— Конечно, любопытно. Даже очень. Но я стараюсь сдерживаться. Если захочешь, чтобы я что-то знала, расскажешь. Знаю только, что ты пережил что-то очень тяжелое перед тем, как мы встретились, тебе было очень больно. Еще и поэтому я не задаю лишних вопросов. Не хочу снова причинить.

— Умница. Так вот: ты удивишься, если узнаешь, что я был английским шпионом?

— Шпионом, — заворожено и медленно повторила она, точно пробуя это слово на вкус. — Действительно странно. Не слишком почтенное занятие, для которого ты не слишком подходишь.

— Именно так мне недавно сказали, — усмехнулся я. — Но дела это не меняет.

Элин помолчала, потом заметила:

— Не имеет значение, кем ты был, Ален. Я люблю тебя таким, какой ты сейчас.

— Но иногда прошлое догоняет человека. Именно это со мной и случилось. Есть человек по имени Слейд…

Я замолчал, с некоторым опозданием подумав, что делаю ошибку.

— И что? — помогла мне Элин.

— Он приехал ко мне в Шотландию. Послушай, как это было.

(обратно)

2

В тот день охота была плохой. Ночью что-то спугнуло оленей и они ушли из долины. Я видел это в бинокль. К тому же был последний день сезона, я все равно уже не успевал ничего сделать, и решил оставить оленей в покое. Им повезло, мне — нет.

В три часа дня я собрал вещи и пошел домой. Спускаясь с горы, я увидел около хижины машину и мужчину, который расхаживал взад и вперед. Дорога к хижине скверная, я намеренно не привожу её в порядок, чтобы не привлекать туристов, так что приезжают ко мне только те, кому я очень нужен.

Я осторожно приблизился к хижине, разрядил ружье и посмотрел на мужчину сквозь прорезь прицела. Он стоял ко мне спиной, но тут повернулся, и я увидел, что это Слейд. Тогда я мягко нажал на курок, ружье щелкнуло. Не уверен, что я сделал бы то же самое, будь ружье по-прежнему заряжено.

По-видимому, он почувствовал мое присутствие, потому что вскинул голову и помахал рукой.

— Добрый день.

— Как вы меня нашли?

Слейд пожал плечами.

— Это не составило труда. Ты же знаешь мои методы работы.

Я их давно знал и они мне никогда не нравились. Поэтому я возмутился:

— Хватит строить из себя Шерлока Холмса! Что вам нужно?

Он кивнул в сторону хижины:

— Может быть, пригласишь войти?

— Насколько я вас знаю, вы там уже все обыскали.

Он воздел руки в преувеличенно-насмешливом изумлении:

— Слово чести, ничего такого!

Я едва не рассмеялся ему в лицо, поскольку понятие чести было для него совершенно абстрактным. Распахнул дверь и вошел в дом. Слейд прищелкнул языком:

— Не заперто? Ну, ты рисковый парень!

— Здесь нечем поживиться, — безразлично ответил я.

— Если не считать твоей жизни, — ответил он резко.

Я промолчал, устанавливая ружье на подставку. Слейд осмотрелся вокруг с искренним любопытством:

— Примитивно, но удобно, — констатировал он. — Непонятно только, почему ты не живешь в большом доме.

— К счастью, это вас не касается.

— Возможно, — согласился он, усаживаясь поудобнее. — Итак, ты спрятался в Шотландии и рассчитывал, что тебя не найдут. Стюарт среди множества других Стюартов. Ты создал для нас некоторые проблемы.

— Кто сказал, что я прячусь? Я ведь действительно шотландец.

Слейд усмехнулся:

— В некотором роде. Более или менее. Только дед по линии отца. Совсем недавно ты был шведом, а до этого — финном. Правда, тогда тебя звали Стюартсеном.

— Вы проделали такой путь, чтобы поговорить со мной о прошлом? — устало спросил я.

— Ты в хорошей форме, — признал он.

— Не могу вернуть вам комплимент: вы-то потеряли форму и набрали вес, — жестко отпарировал я.

Он хихикнул:

— Хорошее питание, мой дорогой, хорошее питание. Все эти деловые завтраки и обеды за счет правительства Ее Величества… Но давай вернемся к делу Ален.

— Называйте меня мистером Стюартом.

— Ах, я тебе не нравлюсь! Но это не имеет особого значения. Я… мы хотим, чтобы ты выполнил для нас одну работу. Естественно, ничего сложного.

— Вы, должно быть, рехнулись… — начал я.

— Догадываюсь, что ты чувствуешь, но…

— Ничего вы не понимаете! — резко оборвал я его. — Если вы рассчитываете, что я буду работать на вас после всего. Что произошло, значит, вы ещё более сумасшедший, чем мне казалось.

Конечно, я был не прав. Слейд отлично понимал, что я чувствую, поскольку прекрасно разбирался в людях: это было неотъемлемой частью его профессии. Он знал людей и знал, как их использовать в своих интересах. Я догадывался, что произойдет дальше, и действительно Слейд начал давить на меня в своей обычной отвратительной манере:

— Давай поговорим спокойно, предложил он. — Помнишь Кенникена?

Забыть об этом человеке меня могла заставить только полная амнезия. Перед моим мысленным взором сразу появилось его лицо, такое, каким оно было при нашей последней встрече: серые ледяные глаза над высокими славянскими скулами и шрам, идущий от правого виска к углу рта. В тот момент Кенникен был так зол, что убил бы меня, не задумываясь.

— А что с Кенникеном? — медленно спросил я.

— Я слышал только, что он тебя разыскивает. Ты одурачил его, теперь он жаждет реванша. Как выражаются наши американские коллеги из ЦРУ, он хочет тебя ликвидировать. Причем особо жестоким способом. Это уже влияние КГБ, на Западе к противникам относятся все-таки гуманнее.

Это точно! Просто всаживают ночью пулю в лоб.

— И что? — настаивал я.

— Он ищет тебя!

— Почему? Я ведь больше не работаю в Отделе.

— Но он-то об этом не знает. Мы скрывали от него эту информацию, и думаю, довольно успешно. Так было нужно.

В принципе, мне уже почти все было ясно, но хотелось, чтобы Слейд сам сказал об этом, только попроще.

— Но он ведь не знает, где я?

— Не знает. Но кто-нибудь может ему об этом сообщить.

Я наклонился вперед и пристально посмотрел на Слейда:

— Кто же, например?

— Да хотя бы я! — заявил он с неожиданной откровенностью. — Конечно, я бы сделал это тонко, через третье лицо, но обязательно сделал бы… если бы посчитал нужным.

Ну, естественно! Вполне в духе Слейда: предательство и шантаж. Он всю свою работу именно так и строит. Справедливости ради стоит сказать, что когда-то я тоже этим занимался. Но ради той же справедливости следует подчеркнуть, что, в отличие от Слейда, мне эта работа никогда не нравилась.

— У Кенникена очень эффективная группа ликвидации, правда? Несколько сотрудников Отдела были… э-э-э… ликвидированы именно этой группой.

— Почему вы не можете просто сказать: были убиты?

— Ты всегда был грубым, Стюарт, — нахмурился Слейд. — Грубым и прямолинейным, причем себе же во вред. Я ещё не забыл, как ты пытался опорочить меня перед Таггертом. И тоже выкрикивал это слово «убийство».

— Я и сейчас готов выкрикнуть то же самое. Вы убили Джимми Беркли…

— Я убил? — тихо спросил Слейд. — А кто подложил взрывчатку ему в машину? Кто подсоединил провод детонатора к системе зажигания? По-моему, ты. И именно это позволило тебе приблизиться к Кенникену, только это вызвало у него доверие к тебе, а мы смогли этим воспользоваться. Отлично было сработано, Стюарт, отдаю тебе должное.

— Да, вы неплохо меня использовали.

— И снова сделаю то же самое, — жестко заявил Слейд. — Или отдам Кенникену. Тем более, что ему совершенно безразлично. Работаешь ты ещё в Отделе или уже нет. Ты интересен ему как личность.

Я уставился на Слейда, не веря своим ушам:

— Что вы хотите этим сказать?

— Только то, что Кенникен теперь не мужчина, — заметил Слейд. — Разве тебе об этом ничего не известно? Да, ты хотел убить его, но освещение было скверное и последним выстрелом ты его только ранил. Это если говорить деликатно, а если называть вещи своими именами, то ты кастрировал беднягу.

Обширный живот Слейда заколыхался от смеха.

— Если сказать ещё грубее, в твоем стиле, ты отстрелил ему яйца. Теперь представь себе, что он сделает с тобой, попадись ты ему в руки. Ты не можешь вернуться в Швецию, а ехать в Финляндию было бы ещё рискованнее, слишком уж оттуда близко до русской границы. Просто рукой подать. Зато в Исландию почти никто не ездит, правда?

— Так здание нужно выполнить в Исландии?

— Вот именно. Ты можешь позволить себе побездельничать три-четыре месяца в году, правда? Вот что значит иметь хороший личный доход. Отдел позаботился о тебе, согласись.

— Отдел дал мне только то, что я заслужил, — обрезал я его.

Слейд пропустил мой выпад мимо ушей.

— Я заметил, что ты отлично устроился в Исландии. Все удобства, да ещё и любовное гнездышко. Молодая женщина…

— Оставь её в покое!

— Обязательно. Просто хочу подчеркнуть: было бы крайне неосмотрительно втягивать её в наши дела. Это опасно, не так ли, мой мальчик? На твоем месте, я бы не стал ей ничего говорить.

Голос у Слейда был добрым. Слишком добрым. Если он знал об Элин, значит, давно уже следил за мной. И я все время находился под наблюдением, а полагал, что свободен, как птица.

— Давайте все-таки вернемся к заданию.

В международном аэропорту в Кефлавике ты получишь посылку. Вот такую, совсем маленькую. Передашь её человеку в Акурейри. Ты ведь знаешь, где это находится?

— Знаю.

Я ждал дальнейших инструкций, но Слейд молчал.

— И это все? — не выдержал я.

— Все. Уверен, ты легко справишься.

— И вы затеяли весь этот шантаж, чтобы поручить мне работу простого посыльного? — с недоумением спросил я.

Услышанное никак не укладывалось у меня в голове.

— Выбирай выражения! — резко отозвался Слейд. — Это нормальное задание для человека, давно отошедшего от наших дел. Но оно достаточно важное, чтобы не поручать его случайным людям, вот и все.

— Это задание появилось неожиданно, так? — догадался я. — И поэтому вы были вынуждены обратиться ко мне.

— У нас мало людей, вот и все, — махнул рукой Слейд. — Не строй себе иллюзий: я просто скребу по сусекам, потому и вспомнил о тебе.

Да, Слейд мог быть крайне резким, когда хотел этого. Я пожал плечами и спросил:

— А что за человек в Акурейри?

Слейд вынул из бумажника купюру и небрежно разорвал её пополам. Одну половинку оставил себе, другую протянул мне. При ближайшем рассмотрении это оказалось частью купюры в сто крон.

— Пароль и отзыв. Старые способы всегда надежны, правда, Стюарт? Просто и эффективно.

Я скептически посмотрел на испорченную исландскую валюту и заметил:

— Вряд ли мои труды будут оплачены.

— Обязательно будут, дорогой мой, не сомневайся. Правительство Ее Величества никогда не скупится, если речь идет о ценной услуге. Двести фунтов тебя устроят?

— Переведите их на мой банковский счет, старый пройдоха.

Слейд осуждающе покачал головой:

— Ну и выражения! Но я все сделаю, как ты хочешь, можешь быть совершенно спокойным.

Я недоверчиво посмотрел на Слейда, тот ответил мне взглядом невинного младенца. Не нравилось мне это задание, слишком уж оно было странным и примитивным. Возможно, на мне ставили какой-то эксперимент — как на морской свинке. Отдел время от времени устраивал такие игры для тренировки новичков, но все участники обычно знали правила. Если же Слейд хочет, чтобы я сыграл одновременно в прятки и жмурки, да ещё без правил, то я просто придушу этого жирного негодяя!

— Слейд, если ты хочешь использовать меня в качестве футбольного мяча, то это неосмотрительно. Может пострадать кто-нибудь из твоих коллег или друзей.

Лицо Слейда изобразило крайнюю степень возмущения:

— Ну, на такую подлость по отношению к тебе я не способен!

— Допустим. А что мне делать. Если кто-нибудь попытается завладеть посылкой?

— Остановить его, — коротко сказал Слейд.

— Любой ценой?

Он улыбнулся.

— Ты хочешь знать, имеешь ли право убить? Твое дело. Только доставь посылку в Акурейри. И не строй из себя прожженного убийцу, это даже не смешно.

— Я просто хотел знать пределы своих полномочий, — мрачно ответил я, понимая его правоту. — Не хотелось бы усугублять нехватку кадров в Отделе. А что мне делать после Акурейри?

— Все, что угодно, — весело объявил Слейд. — Отдыхай, веселись, наслаждайся обществом своей подружки, живи в свое удовольствие.

— Пока вы снова не объявитесь?

— Ну, это маловероятно, — равнодушно ответил Слейд. — Жизнь идет вперед, в Отделе все изменилось: методы, задачи, в общем, долго объяснять, да и незачем. С настоящим делом ты бы не справился, но с таким простым заданием…

Он замолчал и окинул комнату презрительным взглядом.

— Выполнишь роль посыльного, вернешься сюда и будешь спокойно жить.

— А Кенникен?

— Ну, тут я ничего обещать не могу. Он может тебя найти, а может и не найти, помогать ему я не собираюсь, но и помешать не смогу.

— Этого не достаточно, — возразил я. — Вы можете сообщить ему, что я уже четыре года не работаю в Отделе?

— Могу, — согласился Слейд. — Вполне могу. Но, во-первых, он может мне не поверить, а во-вторых, у него сугубо личный мотив для мести. Мне почему-то кажется, что он предпочтет распотрошить тебя острым ножом, а не распить при встрече бутылочку кальвадоса.

Он взял шляпу и направился к двери.

— Дальнейшие инструкции по поводу посылки получишь перед отъездом. Было приятно снова повидаться с вами, мистер Стюарт.

— Хотел бы я сказать то же самое, — буркнул я.

Слейд искренне и весело рассмеялся. Я дошел с ним до его машины и указал на скалы неподалеку.

— Вон оттуда я наблюдал за вами в оптический прицел. Даже нажал на курок, только ружье оказалось не заряженным.

Он посмотрел на меня взглядом, полным абсолютного доверия:

— Если бы ружье было заряжено, ты не нажал бы на курок. Ты же цивилизованный человек, Стюарт, даже слишком цивилизованный. Иногда я удивляюсь, как ты мог так долго продержаться в Отделе: уж слишком ты мягкосердечен для ответственных заданий. Будь моя воля, от тебя бы избавились задолго до того, как ты сам решил уйти в отставку.

Я посмотрел в его блекло-голубые глаза и понял: будь его воля, мне действительно никогда бы не разрешили уйти в отставку. До этого бы просто не дошло.

— Надеюсь, ты помнишь про закон о неразглашении государственной тайны? — небрежно заметил Слейд и улыбнулся. — Впрочем, что это я! Конечно, помнишь.

— Какой пост вы сейчас занимаете, Слейд?

— Честно говоря, почти на самом верху, — радостно ответил он. Теперь я ближайший помощник Таггерта, а значит, принимаю основные решения. Время от времени завтракаю с премьер-министром.

Он рассмеялся, сел в машину и сказал уже через опущенное стекло:

— Еще одно. Не вздумай открывать эту посылку, дорогуша. Вспомни, к чему может привести излишнее любопытство.

Он уехал, и когда его машина скрылась из вида, даже воздух вокруг стал чище. Я посмотрел на горы вдали и почувствовал острый приступ тоски. За двадцать минут мой привычный мир разлетелся вдребезги и я, черт побери, не знал, как собрать осколки.

Утром я отчетливо понял, что мне остается только одно: доставить эту чертову посылку в Акурейри. Нет, нужно было ещё молиться богу, чтобы все это обошлось без осложнений.

(обратно)

3

Во рту у меня пересохло не столько от долгого рассказа, сколько от бесчисленных выкуренных во время него сигарет. Я выбросил окурок из окошка машины и откинулся на спинку сидения.

— Вот так меня шантажом вовлекли в это дело.

Элин нервно заерзала на сидении.

— Я рада, что ты мне это рассказал. Я очень волновалась из-за этого твоего непонятного полета в Акурейри. Но теперь, когда ты передал посылку, беспокоиться не о чем?

Она сладко потянулась.

— В том-то и дело, — возразил я, — что не передал.

Я рассказал Элин о четырех типах в аэропорту Акурейри и о том, что Слейд прилетал из Лондона и был очень недоволен. Она побледнела:

— Слейд был здесь? В Исландии?

— Вот именно. Он сказал, что я больше не участвую в этом деле, но что-то мне сомнительно… Знаешь, Элин, лучше тебе пока держаться подальше от меня. Как бы ты не пострадала.

Элин бросила на меня пытливый взгляд:

— По-моему, ты не все мне рассказал.

— Ты права, — согласился я. — Но я сделал это сознательно. Тебе лучше не вмешиваться во всю эту грязь.

— А мне кажется, что лучше все узнать, — возразила она.

Я закусил губу:

— Не могла бы ты где-нибудь переждать самое опасное время?

Она пожала плечами:

— Дома, в Рейкьявике.

— Отпадает, — быстро сказал я. — Слейд знает об этой квартире, один из его людей следил за нею.

— Я могла бы поехать к отцу.

— Неплохая идея.

Отца Элин я видел только один раз, но впечатление было очень благоприятным. Крепкий, старый фермер, одиноко живущий в исландской глуши. Да, там Элин была бы в безопасности.

— Если я тебе все расскажу, ты проведешь у отца несколько дней?

— Там видно будет, — упрямо ответила она.

— О господи! — воскликнул я. — Если выпутаюсь из этой передряги целым и невредимым, лучшей жены, чем ты, мне не найти. Вот только выпутаюсь ли?

Элин широко раскрыла глаза:

— Что ты сказал?

— Косвенно попросил тебя выйти за меня замуж.

Тут все перепуталось, и прошло довольно много времени, пока Элин, раскрасневшаяся и похорошевшая, чуть-чуть отодвинулась от меня и потребовала:

— Теперь рассказывай все!

Я вздохнул и открыл дверцу машины.

— Не только расскажу, но и покажу.

Мы подошли к заднему бамперу джипа, я нагнулся, оторвал от шасси плоскую металлическую коробку, которую накануне прикрепил там скотчем, и положил Элин на ладонь.

— Вот из-за этого все неприятности. Ты сама привезла её сюда из Рейкьявика.

— Ты хочешь сказать, что те четверо её не получили?

— Я хочу сказать, что они получили металлическую коробку с песком, упакованную в мешковину.

(обратно)

4

— Хочешь пива? — спросила Элин.

Я непроизвольно скривился. Исландское пиво — это нечто на любителя, причем к алкоголю оно тоже имеет весьма условное отношение. Элин засмеялась:

— Оно импортное. Берни привез несколько ящиков из Гренландии.

Ну, это уже совсем другое дело. Датчане понимают толк в пиве.

— Я хочу, чтобы ты поехала к отцу, — повторил я, принимая из рук Элин открытую банку пива.

— Я подумаю. Но почему посылка все ещё у тебя?

— Потому что вся эта история очень странная и от неё за милю несет дерьмом. Допустим, за Грэхемом следили и Слейд подключил к операции меня. Но ведь напали именно на меня, а не на Грэхема, хотя он околачивался рядом. Разве не странно?

И ещё Малькольм, труп которого я отправил к центру земли. Но для Элин это уже было бы слишком.

— Очень странно.

— К тому же Грэхем следил за нашей квартирой в Рейкьявике. Тоже странное поведение для человека, у которого враг на хвосте. Но я в этом сомневаюсь: Слейд способен наплести невероятное количество небылиц, чтобы скрыть какой-то крохотный факт.

— Когда ты говоришь о враге, то кого имеешь в виду? — тихо спросила Элин, глядя куда-то вдаль.

— Моих старых друзей из КГБ, — ответил я. — Русских. Я могу ошибаться, но сомневаюсь.

Судя по выражению лица Элин, эта новость ей совсем не понравилась. Тогда я снова переключился на Слейда и Грэхема.

— Вот ещё что: Грэхем видел, как на меня напали в аэропорту Акурейри, но пальцем не шевельнул, чтобы мне помочь. Он мог попытаться догнать человека, у которого оказался футляр от фотоаппарата, но и этого не произошло. Что ты об этом думаешь?

— Не знаю.

— Вот и я не знаю, — признался я. — Потому и говорю, что эта история плохо пахнет. Идем дальше. Грэхем сообщил Слейду, что я провалил задание. Тот немедленно прилетает из Лондона. Для чего? Чтобы погрозить мне пальцем и сказать, что я плохой мальчик? Что-то не похоже на Слейда.

— Ты ему не доверяешь, — констатировала Элин.

— Разумеется, не доверяю, — пожал я плечами. — Но он заварил какую-то крутую кашу, и мне хотелось бы знать рецепт. Иначе я охнуть не успею, как стану покойником.

— А что же делать с посылкой?

— А это мой козырь. Слейд полагает, что она у его противников, но пока это не так, большой беды не случилось. Если коробку ещё не открыли, противники тоже пока ничего не заподозрили.

— Это возможно?

— Вполне. Агентам не рекомендуется проявлять лишнюю инициативу и совать свой нос, куда не надо. Думаю, мой квартет получил приказ доставить груз своему боссу, не вскрывая упаковку.

Элин бросила взгляд на коробку.

— Интересно, что в ней?

Мне тоже было интересно.

— Можно поискать консервный нож, — предложил я. — Но можно пока и не искать его.

— И почему мужчины так любят все осложнять? — безнадежно воздохнула Элин. — Что ты собираешься делать?

— Залягу на дно, — соврал я. — И все хорошенько обдумаю. Может быть, отправлю эту клятую штуку в Акурейри по почте и дам Слейду телеграмму, где получить посылку.

Я горячо надеялся, что Элин поверит этой версии, поскольку на самом деле собирался сделать все совершенно иначе. И это, конечно, было куда более опасно. Потому что очень скоро кое-кто узнает, что его надули, начнет вопить, и мне хотелось бы знать, кто будет это делать. Но вот Элин при этом должно оказаться как можно дальше.

— Заляжешь на дно, — задумчиво повторила Элин. — А может быть, мы для начала поедем в Подкову?

— Это мысль! — засмеялся я. — В Подкову мы сейчас и поедем.

(обратно)

5

Очень, очень давно, когда боги ещё были молоды, Один, великий северный бог, разъезжал на своем коне по всему северу. Однажды его конь споткнулся и потерял подкову. Она упала в Исландии. И, должен сказать, прекрасно сохранилась.

На самом деле Подкова — это скалистое образование соответствующей формы шириной примерно две мили. Внутри растут деревья, очень густые и высокие для Исландии, потому что защищены от ветра со всех сторон. Никто и никогда не остается здесь на ночь: туристы боятся, а исландцам это ни к чему. И, самое главное, Подкова находится далеко от основной дороги и случайные люди там не появляются.

У нас с Элин в Подкове было постоянное место. Мы въехали в узкую горловину долины и разбили лагерь под скалой. В путешествиях мы с Элин любим комфорт, поэтому не только оборудовали спальные места, но и расставили стол и стулья. Пока я этим занимался, Элин готовила ужин: жарила ростбиф. Говядина — это роскошь для Исландии, но мне слишком быстро надоедает баранина.

Было очень тихо и почти тепло, мы со вкусом поужинали, пили виски и болтали о всяких пустяках. Думаю, нам обоим одинаково хотелось хотя бы на время забыть обо всех проблемах. К тому же в Подкове мы провели немало счастливых дней, а воспоминания тоже успокаивают и отвлекают.

Помимо всего прочего, я придумал, как мне избавиться от Элин. Если она не согласиться уехать к отцу сама, то придется на рассвете потихоньку улизнуть на машине, оставив ей пару банок консервов и бутылку воды. С этим она продержится пару дней, а потом кто-нибудь из туристов отвезет её обратно в цивилизацию. Конечно, она ужасно разозлится, но зато останется цела и невредима.

Мне нельзя было ложиться на дно ещё и потому, что я собирался стать подсадной уткой, сделать из себя приманку. Элин тут была совершенно лишней.

— Алан, почему ты ушел из Отдела? — вдруг спросила Элин.

Я чуть было не поперхнулся виски.

— Я разошелся во мнениях с начальством.

— Со Слейдом?

— Да, но я не хочу об этом вспоминать.

— Будет лучше, если ты мне расскажешь. Нельзя держать все в себе.

Я даже развеселился.

— Элин, ты понимаешь, кому ты все это говоришь? Тайному агенту на государственной службе! Я ведь давал подписку о неразглашении.

— Это ещё что такое?

— Если узнают, что я все разболтал, остаток дней я проведу в тюрьме.

— Ах, это! — небрежно заметила она. — Мне можно, это не считается.

— Объясни это сэру Дэвиду Таггерту, моему бывшему начальнику, посоветовал я. — Я и так уже рассказал тебе слишком многое.

— Тогда почему бы не рассказать все? Ты знаешь, я не болтлива.

— Знаю. Но тебя могут заставить говорить. А я не хочу, чтобы ты страдала.

— Кого же мне можно опасаться?

— Слейда прежде всего. Ну, и есть ещё один тип, которого зовут Кенникен. Вот встречи с ним я хочу меньше всего.

— Если я когда-нибудь и выйду замуж, — неторопливо сообщила мне Элин, — то только за мужчину, у которого не будет от меня секретов. Учти это, Алан.

— Ты думаешь, что если о неприятностях рассказать, то их станет меньше? Вряд ли в Отделе тебя поймут правильно. Власти не считают, что анонимное признание облегчает душу, и очень косо смотрят на психиатров и католических священников. Ладно, расскажу тебе кое-что, но не самое опасное.

Это было в Швеции. Моей задачей было проникнуть в агентуру КГБ в Скандинавии. Операцией руководил Слейд. Кстати, он очень умен, хитер, коварен и, главное, любит побеждать. С враждебной стороны операцией руководил человек по имени Кенникен, и я довольно быстро нашел к нему подход. Для него я был Стюартсеном — шведом скандинавского происхождения, путешественником и авантюристом. Ты знаешь, что я родился в Финляндии?

Элин покачала головой:

— Ты никогда об этом не говорил.

— Значит, хотел забыть эту часть своей жизни. В общем, я внедрился и встретился с Кенникеном. Он не очень доверял мне поначалу, поручал всякие мелочи, но я собирал информацию и передавал её Слейду.

— Ужасно, — поежилась Элин. — Уверена, что тебе было страшно.

— Естественно. Страх — это обычное состояние двойных агентов. Но дальше было ещё хуже. Мне пришлось убить человека. Правда, иначе этот человек убил бы меня, если верить Слейду. В общем, я привел в действие взрывной механизм. Я даже не видел, кого отправил на тот свет, я спасал свою жизнь.

Я заметил ужас в глазах Элин и почти закричал:

— Мы там не в солдатиков играли, пойми!

— Но убить совершенно незнакомого человека…

— Спроси любого летчика, который летает на бомбардировщике, и он ответит, что так даже лучше. Но дело не в этом, а в том, что человек, которого я считал предателем и убил, на самом деле был моим коллегой, английским агентом.

Ужас в глазах Элин сгустился в ледяное презрение.

— Я связался со Слейдом и потребовал от него объяснений. Он сказал, что убитый мною был «вольным стрелком», которому никто до конца никогда не доверял, и посоветовал мне рассказать обо всем Кенникену. Я так и сделал. Мои акции тут же повысились. Кенникен, по-видимому, подозревал об утечке информации в его организации. Но не мог найти источник, а теперь все указывало на «вольного стрелка». Я стал одним из людей Кенникена, м это позволило довольно быстро развалить его организацию.

— И все? — выдохнула Элин.

— Если бы… Это только начало. Когда я вернулся в Англию, меня поздравили с удачной работой и чуть ли не зачислили в национальные герои, но… Но затем я узнал, что убитый мною — его, кстати, звали Беркби, — был таким же штатным агентом, как и я. Просто Слейд затеял сложную игру с Кенникеном, а мы с Беркби были пешками в этой игре. Одной пешкой пожертвовали, чтобы продвинуть другую, вот и все. Но это было не по правилам…

— Неужели в твоем страшном и грязном мире есть какие-то правила?

— Ты права, правил нет. Но тогда я так не думал. Я хотел поднять шум, но меня даже не стали слушать: задание было успешно выполнено. Остальное никого не волновало. Победителей не судят. Кстати, Слейд получил повышение именно после этого дела. А я всем надоел, и от меня решили избавиться.

— И избавились.

— К счастью, вопрос решал не Слейд: он бы от меня избавился раз и навсегда. Именно это он мне только что и сказал открытым текстом. Но тогда он ещё не мог позволить себе такой роскоши. А у меня — кстати или некстати, — случился нервный срыв, потому что я и так давно был на грани, а этот случай оказался последней каплей. Меня положили в госпиталь — у Отдела все предусмотрено, — а там психиатры изучили меня вдоль и поперек и все записали. Если я теперь позволю себе какую-то самодеятельность, всегда найдется врач, который подпишет заключение о моей невменяемости.

— Но это же немыслимо! — закричала Элин, — Ты совершенно нормален!

— Ты не забыла, что правил в этой игре нет? Потому-то мне и разрешили уйти в отставку, а я уполз в свою долину и думал, что нахожусь в безопасности, потому что никому не мозолю глаза. И тут появился Слейд…

— И начал тебя шантажировать, верно? Кенникеном?

— Учитывая прошлое, я бы не стал исключать такую возможность. Тем более, что Кенникен действительно хочет сравнять счет. Говорят, что он больше не представляет интереса для женщин, и обвиняет в этом меня. Но похоже, не знает, где меня найти.

Я вспомнил последнюю встречу в полумраке шведского леса. Я знал, что не убил его тогда, знал уже когда нажал на курок. У хорошего стрелка есть чутье, которое подсказывает ему, поразил он цель или нет, и я знал, что только ранил Кенникена. Как именно ранил, было не столь уж важно, но пощады мне ждать все равно не приходилось.

Элин вздрогнула и обхватила себя обеими руками, как будто вдруг замерзла.

— Ты пришел из другого, совсем не знакомого мне мира.

— Вот именно. И от этого мира я и пытаюсь тебя защитить.

— А Беркби был женат?

— Не знаю. Но знаю, что если бы Беркби было бы легче приблизиться к Кенникену, то на том свете давно уже был бы я. Возможно, так было бы лучше.

— Нет, Алан! Никогда так не думай!

— Не волнуйся, я не собираюсь кончать жизнь самоубийством, усмехнулся я. — Но теперь ты знаешь, почему я не люблю Слейда, не доверяю ему, и почему эта операция мне не нравится.

— Алан, а ты ещё кого-нибудь убивал?

— Да, — спокойно ответил я.

Лицо Элин снова напряглось и она встала.

— Мне нужно о многом подумать, Алан. Я, пожалуй, пройдусь, если ты не возражаешь.

Я смотрел, как она медленно идет к деревьям, потом взял бутылку, хотел налить себе ещё выпить и обнаружил, что бутылка виски уже наполовину пуста. Я оставил эту затею: никогда не верил, что проблемы можно решить с помощью спиртного, и сейчас не хотел пересматривать свои принципы.

Я прекрасно понимал состояние Элин. У неё был шок, естественный шок нормальной женщины, обнаружившей, что она спит с профессиональным убийцей, и никакие веские причины тут ничего не могли изменить. Я не строил никаких иллюзий относительно этичности своей работы, а уж Элин тем более. Исландка не способна вникнуть в глубины межнациональных и идеологических конфликтов.

Что она решит? Я надеялся, что проведенные нами вместе счастливые дни и ночи все-таки имеют для неё большее значение, чем мое сомнительное прошлое. Что она предпочтет любовника, почти мужа, бывшему секретному агенту.

Темнело, но летом в этих широтах абсолютной темноты не бывает почти никогда. Между деревьями мелькнула светлая рубашка Элин. Она подошла к джипу и взглянула на небо:

— Уже поздно.

— Да.

Элин вытащила из багажника два спальника и привычным движением соединила их в один большой. Потом с улыбкой взглянула на меня и сказала:

— Давай спать, Алан.

Я понял, что самое сложное в наших отношениях осталось позади.

Когда Элин заснула, я тихо выбрался из спального мешка, но все-таки недостаточно тихо.

— Что случилось? — прошептала Элин.

— Хочу перепрятать эту загадочную коробку Слейда. Сейчас она слишком на виду.

— Куда ты её спрячешь?

— Куда-нибудь под шасси, думаю.

— До утра это не может подождать?

— Я все равно не могу уснуть. Лучше сделаю все сейчас.

— Помочь тебе? Подержать фонарь или что-то в этом роде…

— Спи. Я сам.

На то, чтобы прикрепить коробку скотчем к бамперу ушло несколько минут. Я провел рукой по внутренней поверхности бампера, чтобы проверить, все ли в порядке и… нащупал что-то еще.

Я чуть не свернул себе шею, пытаясь рассмотреть загадочный предмет, оказавшийся небольшим зеленым кубиком, практически сливавшимся с джипом. С одной стороны у кубика был магнит. Я понял, что меня перехитрили. Это был автомобильный жучок, который с точностью до десяти метров определял местонахождение джипа тому, у кого был настроенный на нужную частоту радиоприемник.

Первым моим движением было разбить этот жучок. Проклятый Слейд! Он перестраховался, он, предупреждавший меня, чтобы я не втягивал Элин во все это, следил за ней! Или он хотел знать, где нахожусь я? Но на джипе из Рейкьявика уехала Элин…

Я передумал уничтожать жучок. Это было глупо. Ведь Слейд не знал, что я обнаружил слежку, а я знал, что он её установил. Такое положение дела можно было обернуть в мою пользу, так что я поставил жучок на прежнее место.

И в этот момент что-то произошло. Я ещё не знал, что именно, просто тишина приняла какой-то другой характер. Я задержал дыхание и услышал, как где-то вдали переключают передачу автомобиля. Этого было достаточно.

(обратно) (обратно)

Глава третья

1

Я наклонился над Элин и тихонько тронул её за плечо:

— Просыпайся.

— Что случилось? — сонно спросила она.

— Тихо! Быстро одевайся.

— Но что…

— Все после. Одевайся.

Я посмотрел на слабо освещенные деревья. Ничего не двигалось, не было слышно никаких звуков, но спокойствие ночи было безвозвратно нарушено. Узкий вход в Подкову находился всего лишь на расстоянии мили от нас, машина должна была остановиться именно там. Это было бы естественной мерой предосторожности: заткнуть горлышко бутылки пробкой. Скорее всего, теперь Подкову обследовали пешком, ориентируясь на радиомаяк, а ведь это все равно, что осветить машину прожектором.

— Я готова, — шепнула Элин.

— У нас, наверное, будут гости, — так же тихо ответил я. — Минут через пятнадцать, а может быть и раньше. Я хочу, чтобы ты спряталась вон там, за деревьями. Ляг в какую-нибудь канаву или яму и не выходи, пока я тебя не позову.

— Но…

— Не спорь, а просто делай, как я сказал, — отрезал я.

В таком тоне я с ней никогда ещё не говорил. Элин растерянно заморгала, потом повернулась и побежала к деревьям.

Я нырнул под джип, чтобы достать пистолет Малькольма, который прикрепил скотчем ещё в Рейкьявике. Но пистолета под днищем не оказалось, там были только обрывки скотча. Дороги в Исландии чудовищные, оторваться может все, что угодно, и мне ещё очень повезло, что не потерялась проклятая посылка.

У меня оставался только фамильный нож. Я засунул его за пояс, подошел ближе к деревьям и стал ждать.

Прошло не меньше получаса, пока наконец что-то произошло. Темная фигура отделилась от деревьев и бесшумно двинулась по направлению к джипу. Лицо разобрать было невозможно, но очертания предмета в руках я бы не спутал ни с чем. Это было ружье. Я замер. Это явно был профессионал: пистолет ненадежен, он может дать осечку в самый неподходящий момент. Если намереваешься кого-то убить, нужно пользоваться более серьезным оружием.

Теперь следовало проверить, не было ли у «призрака» помощника. Именно поэтому я не хотел нападать сзади: я мог оказаться между незваным гостем и его спутником. А из такого положения чрезвычайно мало шансов выйти живым и невредимым, так что рисковать я не стал. Меня к тому же интересовало, знает ли человек с ружьем о том, что произойдет в Подкове если нажать на курок. Если не знает, то его ждет потрясающий сюрприз.

Вдруг фигура исчезла, и я мысленно выругался. Потом хрустнул сучок и я понял, что человек идет вдоль деревьев. Этот парень действительно оказался настоящим профессионалом: шел в сторону, противоположной той, где я его ждал. Он решил обойти поляну, но с другого края.

Я тоже пошел вокруг — навстречу. Нож был у меня в руке: слабая защита против ружья, но все-таки… Каждый шаг я делал с тройной осторожностью, и был вознагражден: почти неразличимые звуки показывали маршрут передвижения моего противника. Наконец я увидел темную фигуру и…

И в тот же момент перед ним возникло белое пятно. Он наткнулся на убежище Элин и она вскочила на ноги. Ничего хуже этого вообразить было невозможно: он вскинул ружье.

— Элин! — заорал я. — Ложись!

И тут же грохнул выстрел. Он был один, но в Подковенеобыкновенная акустика: могло показаться, что стреляет целая рота пехотинцев, причем сразу со всех сторон. Эхо канонады покатилось между скалами, постепенно замирая, и сам стрелок тоже замер, ошеломленный произведенным эффектом. Тут я метнул нож.

Раздался короткий булькающий звук, стрелок покачнулся, потом медленно опустился на колени, потом, извиваясь, упал на землю. Я бросился вперед, но не к нему, а к тому месту, где находилась Элин. Она сидела на земле, прижав руку к плечу.

— Ты в порядке?

— Он стрелял в меня, — прошептала она и показала окровавленные пальцы.

Я быстро осмотрел её плечо. Пуля прошла по касательной, сорвав лоскут кожи. Рана была болезненной, но не опасной для жизни.

— Давай наложим повязку, — предложил я.

— Он стрелял в меня, — повторила Элин и в голосе её было огромное изумление.

— Думаю, больше он ни в кого не выстрелит, — заметил я, направив свет фонарика в сторону упавшего.

Мой неизвестный противник лежал неподвижно, повернув голову вбок. Из его груди торчала рукоятка ножа.

— Он мертв? — прошептала Элин.

— Не знаю. Посвети мне.

Я взял руку лежавшего и нащупал чуть заметный пульс.

— Он ещё жив. Возможно, вообще не умрет…

Тут я осекся, потому что разглядел лицо раненого. Это был Грэхем! Напрасно я назвал его дилетантом: к нашему лагерю он подобрался более чем профессионально.

— В джипе есть аптечка, — вспомнила Элин.

— Отлично. Пошли.

Я поднял Грэхема на руки и пошел вслед за Элин к нашей машине. Пока Элин доставала аптечку, я поудобнее уложил Грэхема на сложенный спальный мешок, а потом повернулся к Элин.

— Он подождет. Сейчас мы займемся твоей раной.

Как я и предполагал вначале, рана была не слишком серьезной. Я промыл Элин плечо, присыпал антисептиком и перевязал.

— Примерно неделю будет больно двигать рукой. Потом все пройдет.

Казалось, Элин меня не слышит: она заворожено уставилась на блестящую рукоятку ножа в груди Грэхема.

— Ты всегда носишь с собой этот нож? — спросила она наконец.

— Всегда. И мне нужно вытащить его.

Это было не слишком просто. Я попал точно в середину груди, лезвие ушло до рукоятки, и один Бог знает, какие органы повредило. Я резким движением вырвал нож, ожидая, что сейчас хлынет поток артериальной крови и все будет кончено. Но вместо этого побежала лишь тоненькая струйка. Элин прижала к ране салфетку и закрепила её пластырем, а я снова пощупал пульс. Он был ещё слабее, чем в самом начале.

— Кто это? — спросила Элин. — Ты его знаешь?

— Да, — просто ответил я. — Он сказал, что его зовут Грэхем. Это сотрудник Отдела, он работает со Слейдом.

Интересно, он приехал сюда один или с кем-то еще? Мы-то в любом случае были только подсадными утками. Я встал и пошел к деревьям искать ружье. Нашел довольно быстро. Это было идеальное оружие для убийцы карабин Ремингтон с пулями шестого калибра. Короткий приклад, возможность сделать пять выстрелов за пять секунд. Я передернул затвор и вытащил пулю обычную охотничью пуля с мягким концом. Элин повезло: пули могли быть разрывными…

— Он приходит в себя, — сообщила мне Элин, когда я вернулся к джипу. Грэхем действительно открыл глаза, увидел меня с карабином и попытался приподняться, но тут же откинулся назад.

— Ничего не получится, — спокойно заметил я. — С дыркой в животе трудно двигаться.

Грэхем облизал пересохшие губы:

— Слейд сказал… что ты… что ты не опасен…

У него не было сил даже говорить.

— Как видишь, он ошибся, — заметил я. — Если бы ты пришел сюда безоружным, то не лежал бы сейчас раненым. Зачем все это вообще затевалось?

— Посылка… Слейду нужна посылка…

— Да? Но ведь она у тех парней, русских. То есть я полагаю, что они русские.

— Они её не получили, — прошелестел Грэхем. — Слейд… он послал меня за ней сюда. Сказал, что ты ведешь двойную игру…. Что ты темнишь…

— Это становится интересным, — медленно произнес я.

Я сел рядом с Грэхемом, пристроив карабин на коленях так, чтобы им можно было мгновенно воспользоваться.

— Грэхем, кто сообщил Слейду, что у русских нет посылки? Я-то точно ничего ему не говорил. Неужели они наябедничали, что их надули?

По лицу Грэхема скользнула тень недоумения:

— Не знаю… Он приказал… забрать её у тебя.

— И дал тебе вот это, — приподнял я карабин. — Полагаю, меня надо было ликвидировать? А что нужно было сделать с моей девушкой?

— Не знаю… Я не знал… не знал, что она здесь.

— Возможно. Но Слейд-то знал. Иначе зачем было следить за джипом?

Веки Грэхема дрогнули:

— Ты же знаешь… свидетелей быть не должно…

Изо рта у него потекла струйка крови.

— Ах ты подонок! — взорвался я. — Если бы тебя не использовали втемную, я бы тебя просто убил! Значит, Слейд сказал тебе, что я предатель, ты ему поверил, взял карабин и отправился выполнять приказ. Ты что-нибудь слышал о парне по имени Беркби?

Грэхем приоткрыл глаза и отрицательно покачал головой.

— Ладно, это было давно. Значит. Слейд решил проделать старый трюк. Но теперь это уже не имеет значения. Ты приехал один?

Грэхем плотно сжал губы.

— Не геройствуй, — посоветовал я. — Я ведь очень легко могу заставить тебя говорить. Например, наступлю тебе на живот. Хочешь?

Я услышал, как Элин сдавленно ахнула у меня за спиной.

— Ты умрешь, если мы не доставим тебя в больницу. Но мы не сможем этого сделать, если у выезда из Подковы нас ожидает засада. Я не собираюсь рисковать жизнь. Элин потому, что кто-то решил поиграть в молчанку.

Грэхем бросил взгляд в сторону Элин и чуть заметно кивнул:

— Слейд… Он здесь… Около мили…

— На выезде из Подковы?

— Да…

Грэхем снова закрыл глаза. Я взял его за запястье и понял, что пульс стал ещё слабее, потом поднялся на ноги и проверил, заряжен ли карабин.

— Начинай все грузить в машину, — велел я Элин. — Оставь место для него, мы положим его на спальные мешки.

— Что ты собираешься делать?

— Попытаюсь подойти к Слейду поближе и поговорить с ним, — ответил я. — Сообщить, что его мальчик тяжело ранен. А может быть, просто пущу в ход эту игрушку.

Элин побелела.

— Ты хочешь его убить?

— Господи, да не знаю я! Я знаю только, что он не возражал бы против моего убийства, да и твоего заодно. Он перекрыл мне выезд из Подковы, а это — единственное средство, которое у меня есть, чтобы очистить дорогу.

Грэхем приоткрыл глаза и тихо застонал. Я наклонился к нему:

— Ты как?

— Плохо…

Струйка крови изо рта стала гуще и побежала по шее.

— Странно… Откуда Слейд узнал?…

— А что в посылке?

— Не… знаю.

— Кто сейчас возглавляет Отдел?

— Та… Таггарт.

— Хорошо. Сейчас я пойду к Слейду. Возможно, мы скоро уедем отсюда. Если повезет, конечно.

— Слейд сказал…

Грэхем замолчал, с трудом сглотнул, закашлялся и на губах у него выступила кровавая пена.

— Слейд сказал…

Кашель усилился, и вдруг изо рта Грэхема хлынул поток крови, а голова откинулась в сторону.

— Он умер! — ахнула Элин.

Грэхем умер, ещё одна пешка упала с доски. Он умер, потому что слепо повиновался приказу, как я тогда в Швеции. Он погиб, потому что действительно не понимал, что делает. Слейд приказал… не в свое время повезло больше, хотя меня также использовали втемную. Больше этого не должно было повториться.

Элин плакала. Беззвучно, но горько, слезы ручьем катились у неё по щекам, а глаза не отрывались от тела Грэхема. Я резко заметил:

— Не оплакивай его. Он хотел тебя убить и ему это чуть было не удалось.

— Я оплакиваю не Грэхема, — ответила Элин бесцветным голосом, — а тебя. Кто-то ведь должен это сделать.

(обратно)

2

Мы быстро собрали вещи и сложили в джип все, включая тело Грэхема.

— Здесь его оставлять нельзя, — заметил я. — Не позже, чем через неделю, кто-нибудь обнаружит тело. А ещё кто-нибудь постарается назвать виновника убийства.

— Что ты будешь с ним делать? — гораздо более спокойно спросила Элин.

— Водопады. Слава Богу, в Исландии самые мощные водопады в Европе. Если тело попадет в один из них, оно изменится до неузнаваемости, да и следы ножевого ранения исчезнут. Просто турист-одиночка, с которым произошел несчастный случай. А теперь слушай. Не позже, чем через полчаса быстро поезжай к выходу из Подковы. Как только окажешься у горловины, врубай передний свет и чуть притормози, чтобы я мог запрыгнуть.

— А потом?

— Потом мы поедем к ближайшему водопаду, но не по главной дороге, а по какому-нибудь проселку.

— Что будет со Слейдом? Ты собираешься убить его?

— Если он не сделает это первым. Не строй иллюзий относительно Слейда.

— Хватит убийств, Алан. Пожалуйста, хватит убийств.

— Если Слейд выстрелит первым, я отвечу.

— Хорошо, — устало обронила Элин.

Уже прогресс! Я оставил её и пошел ко входу в Подкову. Маловероятно, что Слейд не будет дожидаться Грэхема, так же маловероятно, чтобы он не отправился на его поиски, если ожидание затянется. Но он слышал выстрел и понимал, что Грэхему понадобится около получаса, чтобы найти посылку и вернуться.

Слейд даже не удосужился отогнать машину, она стояла на самом виду, отлично видная в свете наступающего утра. Но и к машине нельзя было приблизиться незаметно. Получить пулю у меня не было ни малейшего желания, поэтому я спрятался за скалу и стал ждать Элин. Мне показалось, что прошла вечность, когда, наконец, раздался шум приближавшейся машины. Этот шум услышал и Слейд, в его машине произошло какое-то движение, тогда я приложил карабин к плечу и трижды выстрелил в переднее стекло.

Машина Слейда стремительно рванула с места и я понял свою ошибку. Руль находился справа, как у большинства английских машин, а я стрелял по левой стороне. Это спасло Слейда, который не стал ждать, пока я исправлю свой промах. Джип поравнялся со мной и я вскочил внутрь.

— Поехали! — заорал я. — Быстрее!

Но когда Слейд на развилке резко взял вправо Элин по моей просьбе повернула в противоположную сторону. Джип не приспособлен для погони, тем более, по исландским дорогам, а у нас было ещё одно важное дело.

— Ты говорил со Слейдом? — спросила Элин, с трудом маневрируя на отвратительном проселке.

— Я даже не смог подойти к нему.

— Я рада, что ты его не убил.

— Помимо моей воли. Если бы руль был слева, Слейд уже был бы покойником.

— А тебе стало бы много легче, — язвительно заметила Элин.

Я внимательно посмотрел на нее.

— Элин, постарайся понять. Слейд очень опасен. Или он рехнулся — хотя это маловероятно, или…

— Или — что?

— Не знаю, — безнадежно ответил я. — Все так чертовски сложно, а у меня так мало информации. Знаю только, что Слейд хочет ликвидировать меня. Возможно, я представляю для него какую-то опасность. В любом случае, тебе нужно держаться подальше от всего этого. Ты можешь пострадать просто за компанию, как это только что произошло, кстати.

— Один ты не справишься, — возразила Элин. — Кто-то должен тебе помогать.

Возразить против этого было трудно. Но мне была нужна не только помощь, но и ясная голова, а все мои мысли были сейчас заняты тем, что Элин ранена и нужно побыстрее добраться до безопасного места.

— Притормози, — попросил я. — Я поведу машину, тебе же больно.

Мы проехали на юг часа полтора, потом Элин сказала:

— Вот водопад.

Я пригляделся и заметил на горизонте облако водяной пыли.

— Поедем дальше, — сказал я. — Там, насколько мне помнится, рядом должны быть два водопада, а это вдвое лучше, чем один. Кроме того, у этого вот всегда толкутся туристы.

Мы проехали ещё километра три, потом я затормозил.

— Ближе мы все равно не подъедем. Пойду к реке, посмотрю, нет ли там кого-нибудь. Труп нужно сбрасывать без свидетелей. А ты подожди меня здесь и не разговаривай с незнакомцами.

Было ранее утро и вокруг не наблюдалось ни души. Тогда я вернулся к джипу, вытащил тело Грэхема и осмотрел его карманы. В бумажнике было немного исландских крон и много немецких марок, а также паспорт на имя Дитера Бухнера и карточка немецкого автомобильного клуба. Обнаружилась также фотокарточка, на которой Бухнер-Грэхем обнимал хорошенькую девушку на фоне магазина с вывеской на немецком языке. Что ж, в Отделе всегда учитывали мелочи.

Еще одной интересной находкой оказалась распечатанная коробка с патронами для карабина. Я засунул бумажник обратно в карман Грэхему, взвалил тело на плечи и понес к водопаду. Элин шла за мной.

На краю обрыва я положил тело на землю и осмотрелся. Как раз внизу был большой уступ, с которого вниз обрушивался мощный поток воды. Я толкнул тело и оно упало точно в водоворот. Через несколько секунд Грэхем исчез под водой. Элин проводила его глазами и вопросительно взглянула на меня:

— А что теперь?

— Теперь мне нужно добраться до Кефлавика, чтобы вернуться в Лондон.

Я быстро пошел обратно к машине. Когда Элин догнала меня, я как раз заканчивал разбивать большим камнем проклятый радиомаяк.

— Да, — сказал я, выпрямляясь, — все вышесказанное касается только меня. Ты со мной не поедешь.

— Ну, это мы ещё посмотрим, — заявила Элин и крепко сжала в кулачке ключи от машины.

(обратно)

3

Самый страшный пейзаж на земле, безусловно, в Аскье, на северо-востоке Исландии. Из двухсот существующих в стране вулканов тридцать действует и самые опасные из них находятся именно в Аскье. Это значит огромное количество лавы, пепла и минимум растительности. В этот район можно было забраться только по крайней необходимости или из любви к экзотике.

Я оставил идею избавиться от Элин, поскольку сообразил, что Слейд знает о её присутствии в Подкове, и без меня она окажется в не меньшей опасности, чем со мной. Она была свидетельницей покушения на убийство и убийства, а такие свидетели никому не нужны.

В три часа дня мы остановились в хижине спасателей над кратером большого, но бездействующего вулкана. Мы оба устали и проголодались, так что Элин тут же поинтересовалась:

— А мы не могли бы задержаться здесь хотя бы на день?

— Нет! — отрезал я. — Кое-кто может предположить. Что мы именно так и поступим, так что поедим и отправимся дальше.

После обеда у меня в голове наступило некоторое просветление. Я заметил возле хижины радиомачту, потом перевел взгляд на антенну джипа и спросил Элин:

— Слушай, а мы можем сейчас связаться с Рейкьявиком? В смысле, позвонить туда по радиотелефону?

— Конечно.

— Как чудесно, что трансатлантический кабель проходит как раз через Исландию! Можно будет даже в Лондон позвонить.

— Никогда не слышала ни о чем подобном, — с сомнением сказала Элин.

— А почему бы и нет? Если можно связаться с Рейкьявиком, то можно и с любым другим городом. Президент Никсон разговаривал с космонавтами на Луне. Техника! И ещё — знакомства. У тебя есть кто-нибудь в телефонном ведомстве?

— Да. Свен.

Так я и знал. В Исландии все либо близкие знакомые, либо дальние родственники. Я протянул ей клочок бумаги с номером телефона:

— Попроси соединить лично с сэром Давидом Таггертом.

— А если он не захочет с тобой разговаривать?

Я усмехнулся:

— Мне кажется, что сэр Давид ответит на любой звонок из Исландии.

— Может быть, просто связаться по радио из хижины?

— Исключено. Слейд может запеленговать звонок, а джип, в принципе, не стоит на месте. Так что Слейд может даже прослушать разговор, но не узнает, откуда его вели.

Некоторое время спустя Элин уже разговаривала со своим приятелем Свеном. Тот первоначально заартачился, но Элин нажала — и Свен обещал соединить её с Лондоном на протяжении часа. Все складывалось удачно: в четыре часа дня Таггерта было легче всего застать на рабочем месте. Мы сложили вещи и поехали дальше, оставив радиоприемник включенным.

— Чего ты ждешь от разговора с Лондоном, — спросила Элин?

— Таггарт — начальник Слейда, — ответил я. — Он может его отозвать, приказать оставить меня в покое.

— А он станет это делать? Ты ведь должен был передать посылку, но не выполнил задание. Таггерту это может не понравиться.

— Полагаю, что Таггарт просто не знает, что здесь происходит. Вряд ли он в курсе того, что Слейд пытался меня убить. Тебя, кстати, тоже. По-моему, Слейд работает самостоятельно и боится ответственности за эту самодеятельность. Вот обо всем этом я и собираюсь спросить у Таггерта.

— А если ты все-таки ошибаешься? Если Таггарт прикажет тебе отдать посылку Слейду?

— Тогда не знаю.

— Наверное, Грэхем был прав. Слейд подумал, что ты переметнулся, согласись, у него были для этого кое-какие основания. И тогда он…

— Послал человека с карабином. Логично.

— Тогда ты просто сглупил, Алан. Тебя ослепила ненависть к Слейду, а теперь ты оказался в очень сложном положении.

Я и сам начинал так думать, но все-таки возразил:

— Я поговорю с Таггертом и все выясню. Если он поддержит Слейда…

Если Таггарт в курсе событий, то я оказываюсь между двумя жерновами: Отделом и пока ещё неведомым противником. А Отдел не любит, когда ломают его планы, так что Таггарт может разозлиться, а это очень серьезно.

И все-таки некоторые детали не сходились, общей картины никак не складывалось. Во-первых, мне не давала покоя бессмысленность всей операции. Во-вторых, Слейд крайне добродушно воспринял мой промах, а это не в его характере. В-третьих, совершенно непонятная роль Грэхема и его действия. Была ещё какая-то мелочь, которая меня беспокоила, но я никак не мог определить, что это. Что-то, что Слейд сделал или не сделал, сказал или не сказал, но я инстинктивно чувствовал в этом угрозу для себя.

Я нажал на тормоз и Элин резко качнулась вперед.

— Что случилось?

— Хочу выяснить расклад карт до разговора с Лондоном. Достань-ка консервный нож, проверю эту посылку.

— А это разумно? Ты сам говорил. Что её лучше не трогать.

— Возможно, ты права. Но если играешь в покер, не зная своих карт, обязательно проиграешь. Так что лучше знать.

Пока я доставал из-под кузова металлическую коробку, Элин уже приготовила консервный нож, из чего я заключил, что любопытство мучило её не меньше, чем меня.

Коробка была сделана из обыкновенной белой жести, на которой кое-где уже проступили ржавые пятнышки. Я вонзил нож в шов с краю и услышал шипение выходящего воздуха. В ту же минуту меня обожгла жуткая мысль: а если там взрывчатка? Есть такие, у которых детонатором является воздух…

Но ничего не случилось и через минуту коробка была открыта. Внутри я увидел кусочек блестящего коричневого пластика, нечто вроде радиодетали, которую можно увидеть в любом соответствующем магазине. Я положил «детальку» на ладонь и уныло уставился на нее. Я плохо разбирался в электронике, да к тому же она теперь чуть ли не ежедневно обновлялась и развивалась, так что у меня не было и одного шанса самостоятельно разобраться в предназначении этой штуковины.

— Что это? — спросила Элин.

Бедняжка искренне полагала, что я знаю абсолютно все и обо всем.

— Будь я проклят, если знаю! — совершенно искренне отозвался я.

Единственно, что я понимал, это знаки плюс и минус по сторонам детальки и обозначение: 100 вольт, 60 герц.

— Американский вольтаж и частота, — заметил я. — В Англии другие параметры: 240 и 50.

— Так это американское?

— Очень возможно.

Если это присоединить к чему-то и пропустить ток, то произойдет что-то. Но с таким же успехом это могло быть основной частью новейшего компьютера. Или приспособлением для мгновенной варки кофе. Но в этом случае за ним бы так не гонялись. Нет, это было явно произведением сверхсекретной лаборатории, расположенной неизвестно где.

— Скажи, а Майкл все ещё работает на базе в Кефлавике? — задумчиво спросил я.

— Да, — ответила Элин. — Я видела его пару недель назад.

— Он единственный человек в Исландии, который может объяснить, что это за штука, — показал я на загадочную деталь.

— Ты хочешь с ним встретиться?

— Не знаю. Он — представитель американского командования в Исландии, а в детали вполне способен опознать собственность Министерства обороны США. Тогда он будет обязан отреагировать, и я не знаю, как. И в любом случае, мне будет сложно объяснить, где я это взял.

Я положил деталь в коробку и закрепил крышку скотчем. Теперь уже не было необходимости прятать её под днищем машины. И в этот момент нас стали вызывать по радио. Лондон был на связи. Я взял трубку и сквозь помехи услышал тихий голос:

— Давид Таггарт слушает. Это ты, Слейд?

— Я говорю по открытой линии. Будьте осторожны, — быстро отозвался я.

Возникла недолгая пауза, потом Таггарт сказал:

— Понимаю. Кто говорит? Очень плохая связь.

Он был не прав: связь была не плохая, а просто омерзительная. Голос был еле слышен, то и дело возникали помехи на линии.

— Это Стюарт, — сообщил я.

Из трубки раздался страшный шум. То ли усилились помехи, то ли Таггерта хватил удар.

— Что это значит, черт побери? — взревел он.

Я вздрогнул и украдкой взглянул на Элин. Похоже, Таггарт не на моей стороне, но нужно было ещё выяснить, поддерживает ли он Слейда. Но в любом случае, Таггарт был вне себя.

— Я говорил сегодня утром со Слейдом, — продолжал бушевать Таггарт. Он сказал, что ты… попытался прервать его контракт.

Удивительно удачное выражение!

— Что случилось с Филипсом?

— А кто такой Филипс? — прервал его я.

— О! Ты, наверное, знаешь его как Бухнера. Или Грэхема.

— Вот его контракт я прервал, — сообщил я безмятежно.

— Ты спятил?! — заорал Таггарт.

— Просто я не хотел, чтобы он прервал мой контракт, — пояснил я. Тут в Исландии дикая конкуренция. Его послал Слейд и…

— Слейд изложил все по-другому.

— Не сомневаюсь, — согласился я. — То ли у него крыша поехала, то ли он вошел в конкурирующую фирму. Кстати, я здесь встретил несколько её представителей.

— Это невозможно, — отрезал Таггарт.

— Что, представители конкурирующей фирмы?

— Нет, Слейд. Это просто немыслимо.

— Почему немыслимо, если я именно так мыслю? — поинтересовался я.

— Но ты же знаешь его давно. Он прекрасный, проверенный работник.

— Маклин, — начал перечислять я, — Ким Филби, Лонсдейл. Они все были прекрасными. Проверенными работниками. Почему вы исключаете Слейда?

Голос Таггерта стал резким:

— Связь открытая, следи за выражениями, Стюарт! Слейд сказал, что товар ещё у тебя. Это правда?

— Да, — признался я.

Таггарт тяжело задышал в трубку, но на сей раз сдержался.

— Поезжай в Акурейри, — сухо сказал он. — Слейд тебя там найдет, это я устрою. Отдай ему товар.

— Единственное, что я могу отдать Слейду, — заявление об окончательном увольнении со службы, — отчеканил я. — Грэхем, ил как его там звали, такое уже получили.

— Ты отказываешься подчиниться приказу? — с угрозой спросил Таггарт.

— Только если это касается Слейда. Когда он прислал ко мне Грэхема, я был с моей невестой.

Тон Таггерта стал другим:

— Она… Что-нибудь случилось?

— Она ранена, — рявкнул я, наплевав на открытую связь. — Так что уберите от меня Слейда, Таггарт.

По-видимому, Таггарт слишком привык, чтобы его называли сэром Давидом и забыл свое настоящее имя. Поэтому ему понадобилось время, чтобы проглотить мое очередное хамство. Наконец он приглушенно сказал:

— Ты не хочешь иметь дело со Слейдом?

— Чертовски верно подмечено! Я ему не доверяю.

— А с кем ты согласен работать?

Вот об этом я и не подумал. Да и не знал я уже в Отделе почти никого. Таггарт спросил, не дожидаясь моего ответа:

— Кейс тебя устроит?

Кейса я немного знал и причин не доверять ему у меня не было.

— Хорошо, я готов с ним поговорить.

— Где и когда ты с ним встретишься?

Я прикинул время и расстояние.

— Завтра, часов в пять вечера возле Гейзера.

— Не получится. Мне ещё нужно поговорить с ним здесь. Послезавтра, в то же время и на том же месте, идет? Кстати. Где ты сейчас?

Я улыбнулся Элин, которая напряженно слушала разговор:

— В Исландии.

Никакие помехи не могли скрыть раздражение в тоне Таггерта:

— Стюарт, надеюсь, ты понимаешь, что можешь провалить очень важную операцию. Когда встретишься с Кейсом, он передаст тебе приказ, который ты в точности исполнишь. Это понятно, надеюсь?

— Если только рядом не будет Слейда, — быстро сказал я. — Уберите от меня этого типа, иначе ничего не получится. Это понятно, надеюсь?

— Хорошо, — сквозь зубы отозвался Таггарт. — Я отзову Слейда в Лондон. Но ты заблуждаешься относительно него, Стюарт. Вспомни, как он провернул дело с Кенникеном в Швеции.

Словно молния сверкнула у меня в мозгу и осветила ту мелочь, которая тревожила меня все это время.

— Мне нужна некоторая информация, — быстро сказал я. — Это нужно для выполнения задания.

— Какая? — с раздражением спросил Таггарт.

— Что есть в деле Кенникена об его отношении к алкоголю?

— Что за идиотские шутки! — снова взревел Таггарт.

— Мне нужна эта информация, — терпеливо повторил я.

Таггерту некуда было деваться, и он это прекрасно понимал. Электронная деталь была у меня, а он не знал, где я нахожусь. Да и информация была не секретная. Поэтому я не ожидал, что Таггарт станет тянуть время. Но он именно так и поступил.

— На это потребуется время. Перезвони мне.

— Теперь вы шутите, — отозвался я. — Вокруг вас огромное количество компьютеров, вам нужно только нажать на клавишу и получить ответ. Так сделайте это. Черт побери!

— Ну хорошо, хорошо, — раздраженно ответил Таггарт.

Он имел право на это раздражение. С начальником обычно разговаривают совсем не тем тоном, какой выбрал я для этой беседы. Но мой вопрос действительно решался элементарно: через несколько секунд после запроса умная машина выдаст все сведения об интересующем меня человеке, даже те, о которых он сам забыл.

— Вот, нашел, — сообщил Таггарт. — Что именно тебя интересует?

— Отношение к алкоголю, — повторил я сквозь усиливающиеся помехи.

— Кенникен — пуританин. Он не пьет, а в результате последней встречи с тобой не интересуется женщинами. Очевидно, ты лишил его последней радости в жизни. Ты бы поостерегся…

В голосе Таггерта, когда он говорил о Кенникене, явственно слышалась ирония.

— Насколько мне известно… Кенни… Исландия…

Связь прервалась и все попытки её возобновить ни к чему не привели: надвигалась сильная гроза. Но для меня, наоборот, многое прояснилось.

— Я был прав! — воскликнул я. — Этот негодяй Слейд!

— В чем дело? — обеспокоилась Элин.

— Дело в том, что нам нужно как можно скорее убираться отсюда. Гроза в горах — это не шутка. Мне бы хотелось встретить её на равнине.

(обратно) (обратно)

Глава четвертая

1

Вид на озеро Аскья очень красив, но только не в грозу. Подъехать к нему было невозможно, и я остановил машину сразу за стенкой кратера. Обычным людям, естественно, в голову бы не пришло заезжать в кратер действующего вулкана, но последнее извержение было лет семь тому назад, и теперь следовало ожидать длительного перерыва. Иными словами, мы были в безопасности.

Кроме того, мы очень комфортно устроились под нашим походным навесом. На гриле жарились бараньи отбивные, на сковороде — яичница. Пока Элин хлопотала вокруг огня, я проверил сколько осталось бензина. При хорошей дороге его хватило бы ещё надолго, но дороги были скверные, машина просто пожирала бензин. А ближайшая заправка была далековато. Словом, должно было хватить до Гейзера, но только в обрез.

— Как плечо? — спросил я у Элин, которая выглядела усталой и напряженной.

— Занемело и ноет.

— Так и должно быть. После ужина сменю тебе повязку. Мне жаль, Элин, что я не смог тебя уберечь от этого.

Она слегка улыбнулась мне:

— Значит, это было невозможно. А почему ты спросил об алкогольных пристрастиях Кенникена? Не вижу в этом никакого смысла.

— Дела давно минувших дней. Когда-то Кенникен работал в Испании, а потом его перебросили во Францию, по-моему он вообще родился нелегалом. Как бы то ни было, тогда он пристрастился к кальвадосу, местной яблочной водке. Уловила соль? Думаю, что одно время у него развилась сильная алкогольная зависимость, он решил завязать, потому-то Отделу ничего и не известно об этой стороне его жизни.

— Все равно не вижу смысла.

— Сейчас поймешь. Как большинство завязавших алкоголиков, он может не пить месяцами, но в экстремальных ситуациях срывается. А таких ситуаций при нашей с ним профессии… Но есть один нюанс: он никогда не пьет на людях, только тайком. Однажды в Швеции, когда мы были с ним достаточно близки, я пришел к нему без предупреждения и застал его пьяным. Он здорово накачался кальвадосом, а больше он ничего и не пьет. В тот раз он изрядно наклюкался и сам сообщил мне все эти пикантные подробности. Я уложил его в кровать, ушел и никогда не упоминал об этом случае.

Понимаешь, когда агент, выполнив задание, возвращается в Отдел, эксперты подвергают его дотошному допросу. Так произошло и после моего возвращения из Швеции, но поскольку я устроил скандал из-за гибели Беркби, допросы оказались скомканными, и Кенникен так и не попал в официальные отчеты. Подтверждение этому я только что получил.

— Все равно я пока ничего не понимаю, — пожаловалась Элин.

— Сейчас, сейчас, — успокоил я её. — Когда Слейд приехал ко мне в Шотландию, он рассказал мне, как я ранил Кенникена, и при этом обмолвился, что Кенникен скорее зарежет меня, чем предложит распить с ним бутылку кальвадоса. Откуда, черт побери, Слейд знает про кальвадос? Он никогда не приближался к Кенникену вообще, а факт пристрастия к яблочной водке нигде не значится. Меня долго мучила эта деталь, но сегодня я наконец все вспомнил!

— Очень незначительная деталь, — вздохнула Элин.

— Безусловно. Но она дополняет и скрепляет многие другие детали. Русские забрали посылку и обнаружили, что она липовая. Следовательно, им нужно заполучить настоящую, так? Но кто приходит за настоящей посылкой, пылая праведным гневом? Старый, добрый Слейд.

— То есть ты хочешь сделать вывод, что Слейд — русский агент? — уточнила Элин. — Не получается. Ты же сам говорил, что развалил по его приказу сеть КГБ в Скандинавии.

— Слейд все это специально подстроил, — заявил я. — То есть указал нужное направление и нажал на курок.

— И что? — пожала плечами Элин. — Разве русский агент стал бы так действовать против своих же?

— Слейд теперь большая шишка, — заметил я. — Пост рядом с Таггертом чрезвычайно важен. Он сам мне говорил, что теперь общается даже с премьер-министром. Разве для русских не важно, чтобы их человек занял такое положение?

Элин посмотрела на меня, как на сумасшедшего. Но я не унимался:

— У того, кто придумал эту комбинацию, гениальные мозги. Слейд попадает в центр, точнее, на вершину английских спецслужб, развалив агентурную сеть КГБ в Скандинавии. Что важнее для русских? Между прочим, агентурную сеть довольно легко создать заново, особенно в тихой, нейтральной Швеции… И ведь этот прием применяется неоднократно, вот что интересно! Слейд подсунул меня Кенникену, пожертвовав Беркби, русские подсунули Слейда Отделу, пожертвовав Кенникеном и его людьми.

— Но это же глупо! — взорвалась Элин. — Зачем Слейду все эти заморочки с тобой и Беркби, если он все равно сотрудничает с русскими?

— Затем, что все должно выглядеть безукоризненно! За операцией наблюдают люди с очень острым зрением, нужна настоящая кровь, а не томатный сок. Никакие подделки тут не проходят. Пролилась кровь несчастного Беркби, свою лепту внес, точнее, влил Кенникен. Интересно, а он-то догадывается о том, что происходит? Могу поклясться, что нет! Его организация развалилась, а он даже не представлял себе, что все это делается с целью протолкнуть Слейда в наши спецслужбы.

— Ну, это все теории, — заметила Элин. — На самом деле так не бывает.

— Не бывает? О господи, почитай отчеты в прессе о судебных процессах над шпионами, тогда поймешь, что случаются самые невероятные и странные вещи. Знаешь, почему Роджеру Блейку дали сорок два года тюремного заключения? Потому что он провалил столько наших агентов. Представляешь, что может натворить Слейд на своем посту? Даже подумать страшно.

— Поэтому ты вообще никому не доверяешь, — со вздохом заключила Элин. — Ну и жизнь!

— Ну, все не так безнадежно. До определенной степени я верю — пока! — самому Таггерта. Я почти доверяю Джеку Кейсу, тому человеку, с которым должен встретиться у Гейзера. Но Слейд — это совершенно другое дело. К тому же он допустил целых две ошибки: упомянул про кальвадос и сам приехал за посылкой к Подкове.

— То есть ты доверяешь Таггерту и Кейсу только потому, что они пока ещё не ошибались? — фыркнула Элин.

— Видишь ли, я убил Грэхема, нашего агента, и у меня огромные неприятности. Единственный для меня выход из ситуации — это доказать, что Слейд русский агент. Очень кстати, потому что я не перевариваю Слейда.

— А если ты ошибся?

— Я не ошибся, — заявил я с уверенностью, которой на самом деле не испытывал. — У нас был тяжелый день, Элин, но завтра мы отдохнем. А теперь нужно сменить тебе повязку.

Когда я заново перебинтовал Элин плечо, она спросила:

— Ты понял, что хотел сказать Таггерт перед тем, как связь оборвалась?

Мне не хотелось даже думать об этом.

— Полагаю, — осторожно заметил я, — он хотел сообщить мне, что Кенникен в Исландии…

(обратно)

2

Я плохо спал, несмотря на огромную усталость. Меня мучили дурные сны, а я суеверен, как и все шотландцы. Но утром взошло солнце и все изменилось к лучшему, в том числе, и мое настроение. Я сварил кофе для нас с Элин, побрился и решил, что было бы неплохо ещё раз поговорить с Таггертом. А до этого — искупаться.

— Поплаваем? — предложил я Элин, указывая на озеро в кратере вулкана.

Она сделала гримаску и двинула плечом:

— Вряд ли у меня это получится. Хотя можно попробовать грести одной рукой. День просто чудесный, Алан, и…

Она внезапно осеклась и уставилась на джип за моей спиной.

— В чем дело? — тихо спросил я.

— Антенна. Ее нет на капоте.

Час от часу не легче! Антенна могла оторваться где угодно: по дороге сюда в грозу, когда мы мчались по ухабам и даже здесь: ночью был довольно сильный ветер, а мне сквозь сон чудился звон металла.

— Давай посмотрим вокруг, — предложил я.

Но мы не успели. Я услышал знакомый звук, звук маленького самолета.

— Ложись! — приказал я Элин. — Лежи тихо и не смотри наверх.

Ничто так не бросается в глаза с воздуха, как белое пятно лица. Мы едва успели броситься ничком на землю рядом с машиной, как над нами пронесся легкий самолет. Мне показалось, что это была четырехмоторная «Сессна». Наш джип стоял в окружении скал и я надеялся, что его вполне могли не заметить. Элин тихо спросила:

— Это нас ищут?

— Очень возможно. Но возможно, просто туристы осматривают окрестности, хотя для них рановато. Они обычно к девяти утра только просыпаются.

Честно говоря, такого поворота событий я не предвидел. Черт побери, След был прав: я действительно утратил былую форму. Следов в этой части вулкана было мало, их вполне можно обнаружить с воздуха и дать по радио нужные указания преследователям на земле. Такой огромный джип, как у меня, не слишком часто встречается в Исландии.

Самолет облетел кратер и улетел, но я не двинулся с места. Элин спросила:

— Нас заметили?

— Понятия не имею. И перестань все время задавать мне вопросы, на которые нет ответа. А главное, не двигайся, самолет ещё может вернуться.

Я думал совсем о другом. Аскья — уединенное, достаточно глухое место. Но у него есть один громадный недостаток: это тупик. Если кому-то придет в голову перегородить единственную дорогу отсюда, нам не выбраться даже на этом сверхмощном джипе. И я не строил никаких иллюзий относительно возможности пешего перехода.

— Быстро уезжаем, — объявил я. — Нужно выбираться на основную дорогу, а там видно будет.

— А завтрак?

— Успеется.

Я отвернулся, не желая, чтобы Элин заметила мое отчаяние. Нужно было найти антенну и поговорить с Таггертом, но на это уже не оставалось времени: если нас заметили с воздуха, то сюда уже мчится машина с вооруженными людьми.

— К черту антенну, Элин! Поехали!

Через две минуты мы уже ехали от Аскья и я все время был в напряжении. Но за тот час, что мы провели в дороге, ничего не случилось. Когда мы приехали к развилке на берегу реки, я объявил:

— Вот теперь можно и позавтракать.

— Почему именно здесь?

— Отсюда ведут три дороги в разных направлениях, у нас есть свобода маневра. Если самолет вернется, пусть уж он нас засечет здесь. Не сможет же «Сессна» повиснуть над нами, как вертолет. Улетит, а мы тем временем рванем в противоположном направлении.

Пока Элин готовила завтрак, я осмотрел и почистил трофейный карабин. В пачке было двадцать пять патронов, Грэхем израсходовал один, я — три. Значит, оставался двадцать один. Заодно я настроил оптический прицел на расстояние в сто метров, хотя сильно сомневался, что буду стрелять с такого расстояния. Это только в кино крутые парни палят с полукилометрового расстояния и сбивают этим выстрелом пепел с сигары противника.

Я положил ружье так, чтобы оно всегда было под рукой, и поймал неодобрительный взгляд Элин.

— А ты бы хотела отбиваться камнями? — саркастически осведомился я.

— Я молчу.

— Молчишь, — согласился я. — Пойду к реке, умоюсь. Крикни, когда завтрак будет готов.

Но сначала я поднялся на небольшой холм и осмотрелся вокруг. Чем хороша Исландия: отовсюду хорошо видно вдаль. Не заметив ничего подозрительного, я умылся и отправился завтракать. Элин рассматривала карту.

— Каким путем мы поедем?

— По правой дороге, — отозвался я.

— Ты шутишь? Нам нужно совсем в другую строну.

— Именно поэтому и поедем по правой дороге.

Нужно знать Исландию. Значительная её часть покрыта ледниками и я собирался использовать эту особенность. Под летним солнцем лед стремительно тает и появляются довольно бурные реки, но если солнце ещё низко или вообще пасмурно, то можно проехать через небольшие ручейки на поверхности льда или даже по насту. Конечно, меня даже коренные исландцы сочли бы сумасшедшим, но другого выбора у меня просто не было.

Я кратко объяснил свой план Элин и улыбнулся:

— Надеюсь, там не будет полиции, чтобы оштрафовать тебя за нарушение правил.

Она только вздохнула:

— Не будет и скорой помощи, если с нами что-нибудь случится.

— Я осторожный водитель. Но ты теперь увязла во всем этом не меньше меня, так что имеешь право голоса. Что, по-твоему, мне следует делать?

— По-моему, ты решил все правильно. Нужно встретиться с тем человеком у Гейзера и отдать ему это… Чем бы оно ни было на самом деле.

— А если кто-нибудь попытается нас остановить?

— Если это будет Слейд, отдай ему посылку. А если Кенникен…

Она отрицательно помотала головой.

Я прекрасно понимал ход её мысли. Со Слейдом мы ещё могли разойтись мирно, но с Кенникеном — вряд ли. Значит, обязательно прольется чья-то кровь, не исключено, что моя.

— Хорошо, — беспощадно продолжал я, — допустим, это Кенникен. И что мне тогда делать?

— Ты ведь захочешь… убить его.

Элин бросила на карабин взгляд полный отчаяния. Я взял её за руку:

— Элин, пойми, я не убиваю людей ради забавы. Обещаю тебе, что если это произойдет, то только в ходе самообороны, только если твоя или моя жизнь будет в опасности.

— Извини, Алан. Просто мне ещё не приходилось сталкиваться ни с чем подобным. Это из какой-то иной жизни.

— Знаешь, я подумал, что возможно все-таки ошибаюсь. Неправильно оцениваю ситуацию…

— Нет, — решительно прервала меня Элин, — твоя оценка Слейда абсолютно правильная. У тебя против него очень серьезные улики.

— И все-таки ты хочешь, чтобы я отдал ему посылку?

— А зачем она мне? Или тебе? Пусть забирает и даст нам возможность спокойно жить.

— Это было бы неплохо… если бы могло быть.

— Поехали, нам пора.

Пока мы ехали по относительно ровной дороге, я украдкой поглядывал на суровое лицо Элин и думал, что прекрасно понимаю её чувства. Для исландки все это было чересчур. Давно прошли те времена, когда её предки-викинги наводили ужас на Европу. К тому же исландцы очень долго жили в своеобразной изоляции от остального мира и не понимали его проблем. Независимости от Дании они добились исключительно путем мирных переговоров. Единственным связующим звеном между ними и остальным миром является торговля, но экономика — это все же не война.

Между прочим, у исландцев вообще нет никакой армии. И это понятно: если они, с их тысячелетним опытом, с трудом выживают в этой суровой стране, то кому ещё нужны эти испытания, да ещё с вооруженным вмешательством? Мирные люди, у которых действия, подобные моим, вызывают только ужас и отвращение.

Собственно говоря, они уже вызывали такие чувства и у меня самого.

(обратно)

3

Дорога становилась хуже буквально с каждым метром. Самое скверное заключалось в том, что это была дорога с односторонним движением. Я не ехал, а полз, и молил Бога только о том, чтобы никто не поехал мне навстречу. Когда мы наконец достигли безопасного места и остановились, я был абсолютно мокрым от пота.

— Давай я поведу? — предложила Элин.

— У тебя болит плечо, — покачал я головой. — Кроме того, за каждым поворотом может оказаться встречная машина.

Если это все-таки случится, то кому-то придется давать задний ход, а это почти нереально на узкой горной дороге. Причем это ещё лучший вариант, а о худшем даже думать не хотелось.

— Я могу пойти вперед, — сказала Элин. — Буду следить за поворотами.

— Это займет уйму времени, а нам ещё очень долго ехать.

— Свалиться вниз будет ещё хуже. Ты все равно еле-еле едешь. Вот что: я встану на передний бампер, а перед поворотами буду соскакивать и смотреть.

— Плечо…

— Оно тут вообще не при чем!

Элин удалось настоять на своем. Что ж, все новое — это хорошо забытое старое. Когда-то в Англии был даже закон,согласно которому перед каждый автомобилем должен идти человек с красным флажком и предупреждать встречных о грозящей им опасности. Никогда бы не подумал, что окажусь в подобной ситуации!

На одном из поворотов Элин вдруг подняла руку, но показала не вниз на дорогу, а вверх, на небо. Я затормозил и поднял голову: высоко в лучах солнца поблескивал вертолет, который быстро приближался к нам. Второй самолет, который залетает в эту глушь? Что-то тут было не так.

Мы спрятались за джипом, но я понимал, что машина на скале великолепная мишень для вертолета. Я сжимал в руке карабин, прикидывая все возможные варианты развития событий. Вертолет снизился, покружил над нами, потом вдруг набрал высоту и стал удаляться. Я выглянул из своего убежища и увидел на борту вертолета надпись «NAVY». И… вздохнул с облегчением.

Если и было место, где Кенникен точно не мог находиться, так это вертолет военно-воздушных сил США.

— Все в порядке, можешь вылезать, — сообщил я Элин.

Вертолет вернулся, но это меня уже не пугало. Открылась дверца, высунулся человек в белом шлеме и, держась одной рукой за скобу, стал делать другой рукой какие-то странные знаки: круговые движения. Потом он прижал кулак к уху и Элин воскликнула:

— Он хочет, чтобы мы позвонили по телефону!

Я бы тоже этого хотел. Но пока это было совершенно нереально. Поэтому я указал на то место на капоте джипа, где должна была быть антенна, и красноречиво развел руками. Вертолетчик кивнул, забрался обратно в кабину, захлопнул дверцу, и вертолет улетел уже окончательно.

— Ну, и что все это значит? — спросил я то ли Элин. То ли себя.

— Думаю, они хотят поговорить с тобой. Наверное, сядут где-нибудь дальше на дороге.

— Возможно, ты права. Тогда мы добрались бы до Кефлавика с определенным комфортом. Только никто не говорил мне, что в этом участвуют американцы.

— В чем — в этом?

— Не знаю, черт побери! Хотел бы знать. Но не знаю. Так что поехали пока дальше.

Через несколько километров дорога наконец стала лучше и Элин села в машину. Очень вовремя: она здорово устала от своих прыжков туда-сюда. Я решил, что теперь можно остановиться, выпить горячего кофе и отдохнуть. Это была моя серьезная ошибка, но понял это я лишь пару часов спустя.

Мы выпили кофе, отдохнули и, не торопясь, поехали дальше. Дорога привела нас… к полноводной реке, которой не было на карте. Я забыл про шуточки ледника, который может превращаться в реку, озеро — да во что угодно. Нужно было переехать это место хотя бы час тому назад, а теперь время было безнадежно упущено.

— …шестнадцать рек, — услышал я конец фразы Элин.

— Что?

— До Гейзера нам осталось проехать шестьдесят километров и пересечь при этом шестнадцать рек.

— О Господи!

Никогда я не торопился, путешествуя по Исландии. Возникали препятствия — останавливался и ждал благоприятного момента, чтобы их преодолеть. Но теперь я не мог себе позволить такой роскоши.

— Поехали, — решительно сказал я.

— Ты сошел с ума! До вечера это просто нереально. Тогда вода пойдет на спад и…

— До вечера ещё надо дожить, — оборвал я её. — Я чувствую опасность, причем оттуда, откуда мы только что приехали. Предпочитаю, чтобы между нами и ею была хотя бы одна река.

В принципе, я рассчитал правильно, мы ещё успевали. Правда, на середине реки мне показалось, что наш джип вот-вот унесет стремительным потоком, но обошлось. Еще десять минут — и переправу можно будет осуществить только на амфибии.

Элин сидела белая, как полотно, но молчала. Я доехал до следующей реки в двух километрах от первой и понял, что наше путешествие на сегодня закончено. Второй раз рисковать было ещё опаснее, чем в первый, да и река была глубже. Я выключил мотор и сказал:

— Все, отдыхаем до рассвета. Завтра поедем дальше. Как твое плечо?

— Боюсь, что не очень хорошо, — призналась Элин.

Рана действительно воспалилась, но нагноения пока ещё не было, значит, инфекция не попала. И то хорошо!

— Такая царапина очень болезненна, — заметил я, осторожно накладывая свежую повязку.

— У тебя так было?

— Однажды мне оцарапало ребра. Наверное, ты заметила шрам. Но у тебя хуже, потому что рука почти все время в движении. Нужно бы держать её на перевязи. Вот, подвяжи её шарфом и сиди спокойно, а я займусь ужином.

Ужином я занялся не без удовольствия, поскольку во-первых проголодался, а во-вторых решил, что сейчас как раз тот момент, когда можно побаловать себя всякими деликатесами. У меня был припасен суп из омаров, жареные куропатки и груши в коньяке, пусть консервированные. Но очень вкусные.

К концу ужина Элин разрумянилась и повеселела. Приступая к кофе, она вздохнула:

— Совсем как в прежние времена, Алан.

— Верно, — лениво отозвался я. — Мне тоже так подумалось. Попробуй уснуть, завтра нам рано вставать.

Я рассчитывал, что к трем часам утра будет уже достаточно светло, а реки окажутся минимальной глубины. Я достал бинокль.

— Куда ты? — тут же спросила Элин.

— Просто хочу как следует осмотреться перед сном. А ты ложись.

— Я действительно хочу спать, — зевнула Элин.

В последнюю минуту я подчинился интуиции и прихватил карабин. Элин этого не заметила, она уже дремала.

Сначала я осмотрел реку, через которую нам предстояло переправиться. Из воды кое-где торчали мокрые камни, из чего я сделал вывод, что уровень действительно опускается. Значит, и на остальных реках происходит то же самое. Тогда я повесил карабин на плечо и отправился к той реке, которую мы успели переехать. Все было абсолютно тихо и спокойно, так что я расслабился, сел возле заросшего мхом камнем и закурил.

Больше всего сейчас меня беспокоило плечо Элин. Доктор был ей безусловно нужен. Конечно, придется объяснить происхождение огнестрельной раны, но это уже мелочи.

Я просидел пару часов, размышляя над ситуацией. Больше всего меня смущал американский вертолет, потому что он не входил ни в одну версию. Головоломка решительно не складывалась, опять появился лишний кусочек. Я глянул на часы, поднялся и вдруг заметил легкий дымок на другой стороне реки. В бинокль я увидел маленький автомобиль, поднимавший облачко пыли. При ближайшем рассмотрении это оказался «Виллис», машина, вполне пригодная для езды по скверным дорогам.

Автомобиль затормозил у самой воды, щелкнула дверца, вышел человек. Он дошел до воды, посмотрел на нее, потом повернулся к машине и что-то сказал водителю. Слов я не мог разобрать, но понял, что человек говорил не по-немецки и не по-английски. Он говорил по-русски.

Водитель вышел из машины, тоже посмотрел на реку и отрицательно покачал головой. К нему присоединились ещё двое, похоже, начался спор, потом подъехал ещё один джип, из него вышли четверо. Теперь на противоположном берегу реки было восемь человек, но тот, который вышел первым, вел себя как начальник. Я снова поднес к глазам бинокль и внимательно вгляделся в лицо этого человека.

Элин ошибалась: наш риск не был неоправданным. В бинокль был отчетливо виден шрам, шедший от правой брови к уголку рта. Это лицо было мне хорошо знакомо, только волосы, когда-то черные, теперь были абсолютно седыми. Мы с Кенникеном постарели на четыре года, но я, пожалуй, сохранился лучше, чем он.

(обратно) (обратно)

Глава пятая

1

Я схватился за карабин, но тут же опомнился. Освещение становилось все хуже, у карабина не было привычного для меня приклада, да я вообще из него слишком мало стрелял. Расстояние до Кенникена было не меньше трехсот метров и попадание могло быть только случайным.

Из своего обычного ружья я бы Кенникена. Конечно, пристрелил. Как оленя у себя в Шотландии. А сейчас я бы только обнаружил свое присутствие, а Кенникену пока лучше о нем не знать. Так что я перевел дыхание и продолжил наблюдение.

Спор быстро прекратился: Кенникен не любил пустой болтовни, он признавал только факты и сейчас именно так и поступил. Я невольно усмехнулся, потому что факты говорили в мою пользу. На том берегу реки сохранились следы колес нашего джипа, а на противоположном берегу их не было. Обычный человек предположил бы, что нас унесло течением, но я хорошо знал Кенникена, он обязан был все дотошно проверить.

Так и вышло: четверо людей сели в машину и поехали вдоль реки по течению. Логика Кенникена была безупречной: там находилась группа небольших озер, и именно там мы и должны были оказаться, если нас унесло течением. Экипаж другой машины стал разбивать лагерь. Я тихо отполз в сторону и пошел к нашему джипу. Вряд ли Кенникен прикажет кому-то из своих людей переплыть реку и проверить противоположный берег, но я тоже должен был предусмотреть все до мелочей. В том числе, и наличие следов шин, которые могли бы привести прямиком к нашей ночевке.

Элин крепко спала, и я не стал её беспокоить. Я нашел моток черных ниток, вернулся на дорогу и протянул нитку поперек нее. Если Кенникен ночью будет тут проезжать, я должен знать об этом. Потом пошел к реке, через которую мы собирались переправиться на рассвете. Уровень воды быстро падал, можно было бы ехать сейчас, но для этого пришлось бы включить фары, а так рисковать я не хотел.

Поэтому я улегся, не раздеваясь, возле Элин, а наручные часы поставил на два часа утра. Думал, что не усну, но мгновенно точно провалился и очнулся от тонкого писка над ухом. Это был мой будильник.

(обратно)

2

Через пятнадцать минут мы были готовы. Я проверил нитку: она была цела, значит, никто тут не проезжал. Короткая северная ночь подходила к концу, теперь мне нужно было во что бы то ни стало опередить Кенникена и пересечь ещё одну реку. Но Элин внезапно заартачилась:

— Почему бы не переждать здесь? Пусть он проедет вперед. Ему потребуется довольно много времени, чтобы понять, что он гонится за призраком.

— У него две машины, — возразил я. — Мы можем оказаться как раз между ними, а это, мягко говоря, опасно.

Мне удалось быстро и довольно бесшумно завести джип, через реку мы переправились без приключений, а на протяжении следующего часа преодолели ещё две водных преграды поменьше. Дальше шел довольно длинный отрезок ровной дороги и я прибавил скорости, не заботясь о шуме двигателя. Позавтракали мы на ходу, потому что я знал: Кенникен уже гонится за нами. Хлеб с сыром и пиво можно было проглотить, не устраивая никаких привалов, вот мы так и сделали.

Через некоторое время все-таки пришлось остановиться, чтобы долить в бензобак горючее, и тут появился наш старый знакомый вертолет. Но на сей раз он не снижался, просто пролетел над нами и скрылся за грядой холмов. Элин проводила его взглядом и нахмурилась:

— Странно…

— Более чем странно. Американские самолеты не часто летают над Исландией, ты это знаешь лучше меня. Слишком много недовольных этим, слишком велика вероятность политических осложнений. И тем не менее…

Мы снова двинулись вперед. Оставалось пересечь последнюю реку, после чего начиналась ровная дорога. Здорово мешала грязь: в июне, когда тает снег и лед, она бывает самой вязкой, но мы исхитрились ни разу не забуксовать. И тут случилась очередная неприятность: лопнула передняя шина.

Пришлось срочно менять колесо, причем делал я все это сам, у Элин слишком болело плечо и она ничем не могла мне помочь. Впрочем, я довольно быстро управился, а когда хотел положить испорченное колесо в багажник, то увидел такое, от чего буквально похолодел, несмотря на теплое утро: в шине зияла большая дыра с рваными краями. Такое могла проделать только пуля. И стрелок был где-то недалеко, на одном из скалистых холмов вдоль дороги, с каждого из которых все отлично просматривалось.

(обратно)

3

Как, черт побери, Кенникен смог меня опередить? Это было первым, что промелькнуло у меня в мозгу. Но времени на размышления не оставалось, нужно было действовать.

Я стал укладывать колесо в багажник, но краем глаза наблюдал за грядой холмов и прикидывал, где мог находиться снайпер. Получалось, что на расстоянии около четырехсот метров или более того, а тот, кто всадил оттуда пулю в колесо движущейся машины, несомненно был профессионалом. Следовательно, в любой момент он мог пристрелить и меня. Так почему же он этого не сделал? Я был как на ладони, попасть в меня было легче, чем в мишень в тире, так почему?

Я повернулся спиной к холмам, явственно ощущая ту точку между лопатками, куда должна была ударить пуля. Но ничего не последовало, тогда я снова сел в джип и налил себе ещё кружку кофе. Жаль, что пока ещё нет бронированных джипов.

Но в скалах вокруг не было заметно никакого движения. Да и был ли там ещё кто-нибудь? Если пускаешь в кого-то пулю, лучше быстро убраться восвояси, чтобы не стать мишенью самому. С другой стороны, можно и затаиться, как поступил бы настоящий профессионал. Глупо продырявить шину и уйти. Из всего этого следовал только один вывод: нужно было не убить меня, а только остановить машину. Что и было сделано, причем виртуозно.

Значит, Кенникен все-таки заманил меня в ловушку. Что ж, при наличии радиосвязи это не так уж и сложно. Значит, я нужен ему пока живым. Я испытал сильное искушение завести машину и попытаться ехать дальше, но скорее всего мне просто продырявили бы другую шину, а больше запасок у нас не было. Так что я потихоньку достал из-под сидения дубинку Малькольма, сунул её под куртку и предложил Элин:

— Давай попьем кофе на воздухе.

— Я полагала, что мы торопимся, — изумленно ответила Элин.

— Мы пока в графике, так что можем позволить себе небольшую передышку. Я возьму кофе и сахар. А ты захвати чашки.

Мне страшно хотелось прихватить заодно и карабин. Но это выглядело бы неестественно: ничего не подозревающий человек не станет вооружаться до зубов, чтобы выпить кофе.

Я помог Элин выбраться. Потому что рука у неё все ещё была на перевязи, и кивнул в сторону ближайших скал:

— Пойдем туда.

В одной руке у меня был кофейник, в другой — пачка с сахаром, так что мой вид мог усыпить бдительность любого наблюдателя. А нож за голенищем ботинок и дубинка под курткой и не должны быть заметны. По дороге я подумал, что наш приятель наверху сейчас потеряет нас из вида и занервничает, а когда человек нервничает, он начинает делать ошибки. Например, он может высунуться, чтобы разглядеть нас.

Я обернулся, как бы для того, чтобы окликнуть Элин, но на самом деле, чтобы бросить короткий взгляд наверх. Никого не было видно, но я заметил какой-то мимолетный отблеск. Конечно, это мог быть кусок гладкой лавы под солнцем, только лава не прыгает. Я запомнил место вспышки и больше туда не смотрел, сел под скалу, поставил на землю кофейник и сахар и достал из-за голенища нож.

— Что ты делаешь? — с изумлением спросила подошедшая ко мне Элин.

— Не показывай вида, — быстро ответил я, — но наверху в скалах сидит какой-то тип, который продырявил нам шину.

Элин уставилась на меня непонимающими глазами.

— Сейчас ему нас не видно, но это для него ничего не значит. Он должен был только задержать нас до прибытия Кенникена, и он прекрасно справляется с этой задачей. Пока джип на месте, мы никуда не денемся.

— Ты уверен? — спросила Элин, опускаясь рядом со мной на колени.

— Абсолютно. Я видел прокол. Да и шина была совершенно новой.

Я встал и посмотрел на скалистую гряду.

— Хочу выманить этого подонка. Кажется, я знаю, где он прячется. Ты иди вон туда, к расщелине, заберись в неё и жди. Не двигайся, пока не услышишь мой голос, да ещё убедись, что это действительно я.

— А если ты не вернешься? — бесцветным голосом спросила она.

Да, Элин была реалисткой до мозга костей, этого у неё не отнимешь. Я слегка усмехнулся и продолжил свой инструктаж:

— В этом случае, если не произойдет ничего чрезвычайного, сиди в расщелине до наступления темноты, потом беги к джипу и сматывайся. Но если появится Кенникен, то вообще ничего не делай, затаись и все. Но вообще-то я постараюсь вернуться.

— А тебе обязательно нужно туда идти?

— Мы застряли здесь, Элин, — вздохнул я. — Пока этот тип держит джип под прицелом, мы никуда не сможем двинуться. И вообще, что ты предлагаешь? Подождать Кенникена и сдаться ему?

— Но ты не вооружен.

Я похлопал по рукоятке ножа.

— Ничего, как-нибудь справлюсь. А теперь делай, как я сказал.

Я проводил её до расщелины. Места там было немного, ей пришлось свернуться в клубок. Но есть вещи похуже, чем сидеть скорчившись. А сам начал подниматься на скалы, стараясь остаться незаметным. На войне положение лучше у того, кто занимает более высокое положение, а сейчас была война и мне необходимо было оказаться выше снайпера.

Когда-то я посещал школу альпинистов, и инструктор прочно вдолбил мне, что нельзя ни спускаться, ни подниматься вдоль реки или ручья: там наиболее опасные места, хотя вода и выбирает кратчайший путь. Поэтому мне пришлось ползти кружным путем, тоже, кстати, не самым комфортабельным. Наконец, я решил, что уже нахожусь выше своего противника, поэтому высунулся из-за скалы и осмотрелся.

Далеко внизу вилась дорога, на ней виднелся крохотный джип. А чуть ниже меня и правее было место, где прятался снайпер. Он был почти скрыт от меня большими валунами, зато и я не попадал в поле его зрения. Я мог бы подойти к нему ближе, но должен был узнать, сколько там людей. Стрелок мог быть один, но с таким же успехом там могла оказаться и дюжина вооруженных парней. Поэтому я очень медленно пополз туда, ежеминутно останавливаясь и проверяясь.

Их было двое. Один лежал на животе, а перед ним было ружье, приклад которого опирался на камень, покрытый сложенной курткой. Второй стоял над ним с рацией в руках и незажженной сигаретой во рту. С одним я мог бы легко справиться, но вот с двумя, да ещё и без ружья…

Снайпер вел себя очень спокойно, как настоящий охотник. Он почти не шевелился. Зато второй переминался с ноги на ногу, то и дело почесывался и перекладывал рацию из одной руки в другую без всякой необходимости.

Вдруг я увидел, как что-то задвигалось внизу. Снайпер тоже это заметил, его плечи напряглись. Я пригляделся — это была Элин! Она вышла из своего укрытия и направлялась к джипу.

Я чуть было не выругался вслух. Какого черта она там вытворяет! Если бы снайпер нажал на курок, я разорвал бы подонка голыми руками. К счастью, он не торопился: с его отменной оптикой он гораздо лучше видел, что затеяла Элин. А она подошла к джипу, забралась в него, через несколько секунд вылезла и снова направилась к скалам. На пол дороге она закричала что-то и подбросила в воздух какой-то предмет, скорее всего, пачку сигарет. Мысленно я извинился перед Элин: она все сделала правильно, она создала впечатление того, что я нахожусь на прежнем месте под скалой. Снайпер расслабился, повернулся к своему напарнику и что-то ему сказал. Тот расхохотался.

Через пару минут выяснилось, что у них барахлит рация. Мужчина теребил антенну, нажимал на кнопки, но безрезультатно. Тогда он махнул рукой куда-то в сторону и вверх, повернулся и пошел в этом направлении. Я понял, что он хочет подняться повыше и попытаться там наладить связь.

Он шел прямо на меня, так что я спрятался за подходящий большой валун и подождал, пока он его минует. После этого поднялся и со всей силы обрушил сзади на его голову дубинку.

Об ударах по голове говорится слишком много ерунды. Если судить по фильмам, это что-то вроде анестезии: на короткое время теряешь сознание, потом все проходит и остается лишь легкая головная боль, как с похмелья. Все это абсолютная чушь. При достаточно сильном ударе кости черепа соприкасаются с мозгом и тут уж все возможно: от легкого сотрясения до летального исхода, это как повезет. Но в любом случае, мгновенно это не проходит. Конечно, все зависит от самого человека, точнее, от прочности его черепа. Но ведь этого никогда нельзя знать заранее.

У меня не было настроения миндальничать, я огрел его от души. Он молча свалился мне под ноги, так и не выпустив изо рта свою сигарету. Он дышал, так что я его не убил, но отключился, похоже, надолго. Я ощупал его карманы и вытащил автоматический пистолет Смит и Вессон 38 калибра. Точно такой я забрал у Малькольма. Проверил, все ли патроны на месте, и поставил пистолет на предохранитель.

Лежавший у моих ног человек вряд ли мог представлять опасность, даже если бы очнулся. Теперь нужно было заняться снайпером. Он по-прежнему не отрывался от прицела. Я быстро пошел к нему, держа в руке пистолет, но он даже не обернулся на звук моих шагов, только спросил:

— Что-нибудь забыл, Джо?

У меня буквально отвалилась челюсть. Я предполагал, что это будет русский, но никак не ожидал встречи с американцем. Впрочем, у подонков национальности не бывает. Я приказал:

— Повернись, но ружье не трогай, иначе пристрелю.

Он повернул голову и я увидел узкое, загорелое лицо с яркими голубыми глазами. Типичный герой дешевого боевика.

— Будь я проклят! — сказал он.

— Обязательно будешь, — утешил его я. — Особенно если не уберешь руки от ружья. Руки в стороны, быстро.

Он посмотрел на мой пистолет и нехотя подчинился. Находясь в таком положении, довольно трудно быстро встать на ноги.

— Где Джо? — спросил он.

— Прилег отдохнуть.

Я подошел к нему вплотную и приставил пистолет к затылку. Он вздрогнул, но это ещё не значило, что он испугался: я реагирую в точности также, когда Элин целует меня в затылок.

— Только не дергайся, — посоветовал я и поднял ружье.

Это было нечто! Совсем как тот топор из анекдота. Молодой человек говорит: «Это топор моего дедушки, только отец заменил лезвие, а я приделал новое топорище». Так вот и над этим ружьем поработал искусный оружейник, причем потратил на это массу времени. В умелых руках оно могло поразить человека на расстоянии полкилометра. Плюс потрясающая оптическая система с тридцатикратным увеличением и система наведения. Фантастика, а не оружие! Я выпрямился и прижал дуло к спине лежащего.

— Ты чувствуешь свое ружье, правда? Догадываешься, что случится, если я нажму на курок?

По его виску покатилась тонкая струйка пота. Кажется, он все понял.

— Где Кенникен? — спросил я.

— Кто?

— Не будь идиотом! Еще раз спрашиваю: где Кенникен?

— Не знаю такого.

— А ты подумай.

— Говорю тебе, что не знаю. Я только выполнял приказ.

— Стрелять в меня?

— В твою машину. Ты ведь цел и невредим, правда?

— Так тебе было приказано остановить меня? Допустим. А потом?

— Это все.

Я плотнее прижал дуло к его спине.

— Подумай еще.

— Подождать, пока кто-нибудь покажется, а потом уходить.

— Кто — кто-нибудь?

— Мне не докладывают.

Крепкий орешек! Врет даже под дулом ружья.

— Как тебя зовут?

— Джон Смит.

— Вот что, Джонни, — улыбнулся я, — ползи назад, но очень, очень медленно.

Он стал двигаться, извиваясь всем телом, но я уже понял, что продолжать допрос бессмысленно. Я держал в руках его документы: американский паспорт на имя Джорджа Флита, пропуск на военно-морскую базу в Кефлавике и разрешение свободно передвигаться повсюду, куда обычным людям даже подходить не рекомендуется. А мне надо было уходить.

Я положил трофейный пистолет в карман, предварительно разрядив его. Предохранители крайне ненадежны, я сам знаю массу случаев, когда люди погибали из-за этих приспособлений. Они уместны только в телевизионных сериалах. Потом проверил карманы Джо, который все ещё отдыхал. Правда, он был вовсе не Джо, если верить документам, а Патриком Маккарти. Впрочем, он больше походил на итальянца, чем на шотландца. Хотя… документы нужны для честных людей.

У Маккарти я конфисковал два полных барабана для револьвера. У меня составилась уже целая коллекция оружия — совсем неплохо для небольшой вылазки. Следующим экспонатом теоретически уже мог оказаться пулемет. Но теперь мне было важнее выяснить, с кем собирался связываться по рации Маккарти, когда я так неучтиво его остановил.

Я взобрался ещё метров на двести выше — и замер от изумления. На поляне примерно в полукилометре от меня стоял желтый американский военный вертолет, а возле него мирно беседовали два человека: один военный, а другой — штатский. Я поднял конфискованное ружье и поставил увеличение прицела на максимум: военный меня мало интересовал, мне хотелось ближе взглянуть на лицо штатского. Оно мне не было знакомо, но на всякий случай я постарался его хорошенько запомнить.

Был огромный соблазн выстрелить, но я его поборол. Умнее было тихо удалиться, тем более, что я не собирался проделывать оставшийся путь в вертолете. К тому же я довольно долго отсутствовал, и Элин, наверное, уже беспокоилась. Напоследок я бросил взгляд на дорогу, чтобы убедиться, нет ли поблизости Кенникена. И убедился, что его отделяет от меня каких-нибудь пятнадцать минут пути: по дороге медленно ехал черный «Виллис».

Я стрелой помчался к Элин. Едва услышав мой голос, она выскочила из расщелины и повисла у меня на шее, плача и смеясь одновременно.

— Скорее, — прервал я столь несвойственное ей выражение эмоций. Кенникен уже совсем близко!

— Кофейник! — всполошилась Элин. — Мы про него забыли!

— Ну и черт с ним!

Женщины все-таки забавные существа: в такой момент думают о домашней утвари. За тридцать секунд я втолкнул Элин в джип, вспрыгнул туда сам, завел мотор и рванул с места. Я ехал быстро, но одновременно осторожно: малейшая неточность могла привести к поломке джипа, а это означало конец всей игры, причем счет был бы явно не в нашу пользу.

Мы подъехали к последней реке, и тут навстречу нам попалась какая-то машина. С одной стороны, это было скверно: Кенникен мог остановить её и поинтересоваться, не встречался ли им джип-внедорожник. Пока он гнался за нами практически наугад. С другой стороны, появление машины означало, что паром находится на этой стороне реки, и нам не придется тратить время на его ожидание. В кой веки раз мне повезло с паромом: в Шотландии их полно, и каждый раз, когда я подъезжал к переправе, паром оказывался на противоположном берегу.

Собственно, тут был даже не паром, а платформа, которую перетягивают с берега на другой при помощи каната. Путешественники должны делать это сами, никаких паромщиков тут не предусмотрено, поэтому нужно иметь сноровку и крепкие нервы: переправа таким образом не самое безопасное средство передвижения. Тем, кого укачивает, лучше вообще не соваться на подобную платформу.

Но мы с Элин переправились благополучно, после чего я остановил машину на безопасном расстоянии от переправы и бегом вернулся, чтобы проделать кое-какие действия с канатом и лебедкой. Чувствовал я себя на открытом месте очень неуютно, но и тут все обошлось, так что я довольно быстро вернулся к Элин и сказал:

— Теперь этому подонку придется все-таки остановиться.

— Ты трогал канат! — возмущенно воскликнула Элин. — Но это запрещено!

Прелестно! Стрелять в меня можно, а портить общественную собственность — боже упаси! Ох, уж эти законопослушные исландцы!

— Я бы испортил его, но у меня на это не хватит сил, — усмехнулся я. — Просто я закрепил платформу цепью на нашей стороне, вот и все. Кенникен застрянет там до тех пор, пока кто-нибудь отсюда не решит переправиться на тот берег. Вот и все. А когда это будет — неизвестно, движение тут не слишком оживленное. А теперь сиди здесь и жди меня.

Я достал из багажника цепи для колес, рассудив, что до зимы они мне вряд ли понадобятся, а сейчас от них будет хоть какая-то польза. К тому же до зимы вообще ещё нужно было дожить. Цепь невозможно завязать узлом, и мне пришлось порядком потрудиться, прежде чем я закрепил их на лебедке переправы. Зато теперь эту связь можно было только разрезать с помощью автогена. И как только я закончил работу, на той стороне реки появилась машина Кенникена. Вот тут и началось самое смешное.

Я спрятался за платформой, так что заметить меня с той стороны было невозможно. Кенникен внимательно прочитал инструкцию по переправе и приказал своим людям перетянуть платформу к ним. Она дернулась — и застряла, я потрудился на славу, да и цепи были очень прочными.

Один из людей Кенникена побежал вдоль реки, чтобы посмотреть сбоку, что держит платформу на месте. Он все увидел, точнее, он увидел меня. И тут же начал палить из пистолета. Но вокруг этой штуки ходит слишком много легенд. Пистолет неплох, когда цель находится в десяти метрах от стрелка, а ещё лучше — в десяти шагах. А револьвером 38 калибра, из которого палил мой оппонент, я бы не стал пользоваться вообще. Разве только в том случае, когда цель можно потрогать.

К стрелку присоединились его приятели, одна пуля подняла облачко пыли в двух шагах от меня и я решил ретироваться. Они вполне могли случайно попасть в меня, а это никаким боком не вписывалось в мои планы.

Элин стояла у джипа и напряженно прислушивалась к звукам выстрелов.

— Все в порядке, — утешил я её и вытащил ружье Флита. — Это была разминка, а сейчас попробую развлечься по-настоящему.

— О господи! — с отвращением простонала Элин. — Сколько можно убивать?!

Так. Она решила, что хозяина этого ружья я убил, потому что не представляла себе другого способа завладеть оружием.

— Элин, эти ребята с той стороны реки только что хотели меня пристрелить, — жизнерадостно сообщил ей я. — И они наверняка повторят попытку. Я убивать не собираюсь, только приторможу. Кстати, парня, которому принадлежало это ружье, я тоже не убивал.

Подойдя к реке, я нашел подходящее укрытие и стал наблюдать оттуда, как Кенникен и его команда безуспешно пытаются наладить переправу. Потом мне это занятие надоело, я взял ружье и посмотрел в оптический прицел. Убивать я не собирался, но только потому, что нельзя будет избавиться от трупов, а это неправильно, потому что вызывает массу ненужных вопросов у властей.

С другой стороны, раненого русского уберут с места события мгновенно. Отвезут на какой-нибудь траулер, околачивающийся поблизости. Ей-богу, у русских больше траулеров, которые не ловят рыбу, чем у любого другого государства в мире. Справятся, не в первый раз.

За тридцать секунд я сделал пять выстрелов. Первая пуля попала в ногу мужчине, который стоял около машины. Он с воплем рухнул на землю: теперь всю жизнь будет хромать, и то если его достаточно быстро доставят в больницу. А если опоздают, то хромать не будет: с одной ногой это невозможно. Следующие две пули я всадил поочередно в передние колеса машины. Никогда ещё не держал в руках такого замечательного оружия! Еще две пули я послал точнехонько в радиатор, так что погоня в ближайшее время представлялась мне маловероятной.

— Потрясающее ружье! — сообщил я Элин, вернувшись к джипу.

— По-моему, я слышала крики.

— Возможно. Но я никого не убивал, просто внес кое-какие изменения в их машину. Поехали. И поведи немного ты, я что-то устал.

(обратно) (обратно)

Глава шестая

1

Мы, наконец, выехали на основную магистраль, да к тому же в достаточно населенной части страны. Теперь погоня за нами осложнялась ещё и наличием свидетелей, не говоря уже о полиции. Так что Элин с удовольствием прибавила скорость.

— Куда теперь? — спросила она.

— Туда, где можно спрятать эту машину, — отозвался я. — Она слишком приметная. Есть предложения?

— Есть друзья неподалеку. Ты помнишь Гуннара?

— С которым ты встречалась до меня?

— Это было давно, — улыбнулась Элин. — Мы по-прежнему друзья, да к тому же он теперь женат.

Ну, женитьба — это не уход в монастырь, но я не стал возражать. Уж лучше иметь дело с бывшим ухажером Элин, чем снова встретиться с Кенникеном.

— Хорошо, — согласился я. — Поехали к нему. Да, и спасибо тебе за то, что ты придумала там, на дороге. Глупо, но сработало.

— Я просто хотела их отвлечь, — объяснила Элин.

— Это тебе удалось, заодно ты и меня отвлекла. Ты что, не понимала, что находишься на мушке, а курок в любую минуту может быть спущен?

— Мне было тревожно, — призналась она и вздрогнула. — А что там вообще-то произошло?

— Устроил головную боль паре мужиков, вот и все. Один из них отправиться лечиться в госпиталь в Кефлавике.

— В Кефлавике? — с изумлением спросила Элин.

— Да, они американцы, — подтвердил я и рассказал ей все. — Пытаюсь разобраться в этом, но пока безрезультатно.

— Но это же абсурд, — помолчав, отозвалась Элин. — Ты уверен? Зачем американцам сотрудничать с русскими?

— Американцы, точно. Один уж во всяком случае. Со вторым я просто не успел поговорить.

— Может быть, сочувствующие? Какие-нибудь туристы?

— Тогда они выбрали не тот маршрут. Турист с документами военного? Плюс вертолет. Такой глупости мне ещё не доводилось слышать.

— У тебя есть другое объяснение?

— Только то, что американскую базу в Кефлавике захватил русский десант. Не мог же Кенникен позвонить американцам и сказать: «Послушайте, парни, я тут ловлю английского шпиона, одолжите мне вертолет и парочку снайперов». Но возможно это сделал кто-то другой.

— Кто?

— Например, человек из Вашингтона по имени Хелмс. Ему не станут возражать, только возьмут под козырек. Потому что он возглавляет ЦРУ.

— А ему это зачем?

— Откуда, черт побери я знаю?! Но это, по крайней мере, логичнее, чем русские в Кефлавике. Тот парень, у которого я забрал ружье, сказал, что им было приказано только задержать нас, а потом можно убираться восвояси. Я только не спросил его, должен был он встретиться с Кенникеном или, наоборот, не имел права это делать.

— А ты уверен, что за нами гнались русские? То есть действительно ли это был Кенникен?

— Его лицо я никогда не забуду, — мрачно сказал я. — К тому же у реки ругались по-русски.

— А если предположить такой вариант? — медленно начала Элин и я почти увидел, как у неё в мозгу завертелись колесики. — Слейд тоже гонится за нами и именно он попросил американцев о помощи, но не знал, что Кенникен его опередил на этой дороге. Американцы же должны были задержать нас до приезда Слейда.

— Маловероятно, — упорствовал я. — Во-первых, Слейд мог просто попросить американцев нас задержать, а не устраивать эту заваруху со снайперами в скалах. А во-вторых, у Отдела достаточно прохладные отношения с ЦРУ. Нет, не получается.

— Моя версия более разумна, — продолжала настаивать Элин.

— По-моему, разум тут и не ночевал, — буркнул я. — То есть во всей этой истории нет ни капли здравого смысла. Слейд вполне мог бы ещё раз встретиться со мной, но его должен был удержать Таггерт. Кенникен из кожи вон лезет, чтобы меня схватить, а тут появляются американцы. Кого теперь ждать? Солдат бундесвера или агентов Моссада? Я уже ничему не удивляюсь, меня только одно беспокоит…

— Что именно?

— Допустим, завтра я отдам посылку Кейсу. Но разве это защитит меня от Кенникена? Ведь Кейс не станет сообщать ему, что теперь нужно гоняться за ним, чтобы получить эту клятую штуковину. А Кенникен, если схватит меня, разозлится ещё больше, потому что не сможет получить посылку. Положение хуже не придумаешь.

Я не сказал Элин, что вовсе не собирался отдавать посылку кому бы то ни было. Я не собирался сам привязывать камень себе на шею, чтобы меня можно было быстрее утопить.

(обратно)

2

Лаугарватен — это образовательный центр, куда съезжаются дети из довольно обширного сельского района Исландии. Причем система образования в этой стране устроена довольно своеобразно: поскольку плотность населения крайне мала, а расстояния между населенным пунктами все-таки большие, то дети обучаются в интернатах. Две недели в школе. Две недели дома, и так круглый год, за исключением лета, когда все эти интернаты превращаются в мотели для туристов.

В Лаугарватене к тому же начали разводить пони, и это привлекает туда множество туристов. Так что Гунар зимой работает учителем, а летом занимается исключительно пони. Очень удобно. Когда мы приехали, сам Гунар отсутствовал и нас приняла его жена Сигурлин, которая поразилась, увидев Элин с рукой на перевязи.

Возможно, Сигурлин слышала обо мне, но явно не все. Правда, она подозревала, что мы с Элин скоро поженимся, но это и мне уже приходило в голову. Скажу больше, если бы не Кенникен, мы бы отпраздновали свадьбу уже этим летом, но сейчас это было явно не ко времени.

Я поставил джип в пустой гараж Гунара и вздохнул с облегчением, а когда надежно спрятал свою маленькую коллекцию оружия, то вообще почувствовал себя превосходно. Но когда я вернулся в дом, Сигурлин тут же приступила ко мне с вопросами.

— Что у Элин с плечом?

— А разве она тебе не сказала? — осторожно задал я встречный вопрос.

— Сказала. Что упала на острую скалу во время прогулки.

По виду Сигурлин было ясно, что подобный ответ её не удовлетворил. Действительно, огнестрельную рану трудно спутать с обычной травмой, даже если ты не специалист.

— Спасибо, что приютили нас, — торопливо увел я разговор от опасной темы.

— Не за что. Кофе хотите?

— С удовольствием. Кстати, вы давно знаете Элин?

— С детства. А вы?

— Три года.

— У Элин очень усталый вид, — заметила Сигурлин, проходя на кухню и включая кофеварку.

— Нам пришлось изрядно побегать, — уклончиво ответил я.

— Не хочу, чтобы с Элин что-нибудь случилось. Эта рана… Скала тут не при чем, верно?

— Верно. Не при чем.

— Я так и подумала. Видишь ли, до замужества я работала медсестрой в военном госпитале в Кефлавике. И туда однажды привезли американского моряка: он чистил ружье, а оно выстрелило. Чье ружье чистила Элин?

Я сел за кухонный стол. Разговор обещал быть нелегким.

— У меня неприятности. Но для твоего же блага тебе лучше о них не знать. Я хотел уберечь от этого и Элин, но ты же знаешь, какая она упрямая.

— У них в семье все такие, — кивнула Сигурлин.

— Завтра вечером я поеду к Гейзеру, но Элин должна остаться тут. Помоги мне удержать её.

— Мне не нравятся неприятности с оружием, — отозвалась Сигурлин.

— Я тоже не кричу от радости, но так уж случилось. И вообще ей лучше полежать.

— Об огнестрельной ране следует сообщить в полицию.

— Знаю, — устало ответил я. — Но это дело вашей полиции не по зубам. Это политика международного уровня, все участники этой истории хорошо вооружены, так что могут пострадать совершенно невинные люди.

— Значит, политика? Не криминал?

— Смотря что понимать под этими терминами. Я бы просто назвал ситуацию экстремальной.

Сигурлин осуждающе покачала головой:

— Единственная приятная вещь. Которую я от тебя услышала, это то, что ты хочешь поберечь Элин. Скажи мне, Алан Стюарт, ты любишь ее?

— Да.

— Ты женишься на ней?

— Если после всего этого она захочет выйти за меня замуж.

— Захочет, — усмехнулась Сигурлин. — Элин не из тех. Кто легко расстается с добычей.

— Не уверен. Возникли кое-какие обстоятельства…

— Оружие? — быстро спросила Сигурлин. — Не отвечай, не нужно, я не люблю лезть не в свое дело. Но Элин никогда не волновали мелочи. Хорошо. Я оставлю её здесь.

— Попробуй, — недоверчиво сказал я. — Мне, например, никогда не удавалось заставить её что-нибудь сделать.

— А я спрашивать не буду просто уложу в постель. Предписание врача, вот и все. Но если ты не вернешься с Гейзера?

— Это возможно, — согласился я. — Но тогда Элин нельзя будет возвращаться одной в Рейкьявик. Это опасно.

Сигурлин налила кофе мне и себе и уселась за стол напротив меня.

— Если бы я не видела, что ты действительно заботишься об Элин… Послушай, Алан, мне не нравится вся эта история. Нельзя её как-нибудь побыстрее закончить?

— Господи, — безнадежно вздохнул я, — если бы можно было вообще её не начинать!

(обратно)

3

Следующий день тянулся бесконечно долго. Сигурлин читала газету и вдруг сообщила:

— Ну и ну! Кто-то привязал платформу на пароме так, что группа туристов застряла на целый день. Кто бы это мог сделать?

— Мы переправлялись и все было в порядке, — быстро сказал я. — А что с туристами? Кто-нибудь ранен?

— Почему кто-нибудь должен быть ранен? — вскинула брови Сигурлин. Нет, об этом ничего не сказано.

— Странно, что Элин все ещё спит, — быстро переменил я тему.

— Ничего странного, — улыбнулась Сигурлин. — Я вчера дала ей снотворного, правда, без её ведома. Она долго проспит.

Похоже, это единственный правильный способ поведения с Элин!

— Гараж пустой. Разве у вас нет машины?

— Есть, но Гунар держит её в конюшне.

— Когда он вернется?

— Дня через два, если у туристов ничего не случится.

— Мне бы не хотелось ехать к Гейзеру на джипе…

— Хочешь взять машину? Бери, но верни её в целости и сохранности.

Я пошел в конюшню, но по пути завернул в гараж и занялся своим арсеналом. Ружье было само совершенство, а патроны к нему — просто замечательные. Жаль, что я раньше не заметил, что в коробке было два вида патронов: с мягким концом и с твердым. Если бы я воспользовался вторыми, машина Кенникена вряд ли уехала бы с места событий своим ходом. Так что теперь я зарядил ружье обоими видами. Пистолет был менее эффектен, но на всякий случай я зарядил и его. А посылку оставил пока под сидением джипа: я не собирался брать её на первую встречу с Кейсом. Но ехал я на неё отнюдь не с пустыми руками.

Когда я вернулся в дом, Элин как раз проснулась.

— Не понимаю, почему я так устала, — пожаловалась она. — Никак не справлюсь со сном.

— Ну, тебя же ранили, — ответил я, — а потом эта сумасшедшая гонка по скалам… Я тоже не вполне ещё пришел в себя.

Элин вытаращила глаза: Сигурлин была в комнате и ставила в вазу цветы.

— Она в курсе, — заметил я, перехватив её взгляд. — Но лишь отчасти, поэтому вам с ней лучше не вдаваться в обсуждение подробностей. Я сам все расскажу со временем, пока это слишком опасно.

Сигурлин кивнула в знак согласия. Элин пробормотала:

— Я, пожалуй, посплю ещё немного. Но до поездки к Гейзеру буду в норме.

Сигурлин подошла и поправила подушки профессиональным жестом медсестры.

— Ты никуда не поедешь, — резко сказала она. — По крайней мере, в ближайшие дни.

— Я должна…

— Нет! У тебя ещё свежая рана. Нужно показать её врачу…

— Ни за что!

— Тогда делай, как я говорю.

Элин умоляюще посмотрела на меня. Язаявил с преувеличенной беспечностью:

— Мне просто нужно встретиться с коллегой. Кроме того. В твоем присутствии он не произнесет ни слова, поскольку ты не входишь в наш кружок по интересам. Я скоро вернусь, а твой вздернутый носик хотя бы разок останется подальше от моих дел.

— Ну, я вас оставляю ворковать на свободе, — усмехнулась Сигурлин, выходя из комнаты. — У вас намечается интересная совместная жизнь.

Когда дверь закрылась, я мрачно заметил:

— Звучит, как древнекитайское проклятие: «Пусть мои враги живут в интересное время».

— Ладно, — вздохнула Элин, — поезжай к Гейзеру один. Раз уж ты так настаиваешь.

— Ну, как ты не поймешь, что в твоем присутствии я не могу полностью сосредоточиться на деле. В основном я думаю о твоей безопасности, хотя привык заботиться исключительно о собственной.

— Я для тебя обуза?

— Нет, не обуза. Но эта игра становится слишком жесткой. К тому же мне надоело быть дичью, я хочу стать загонщиком.

— А я тут лишняя.

— Нет. Но ты — слишком цивилизованный и законопослушный человек, к тому же подверженный угрызениям совести. Наверняка тебя ни разу даже не страховали за неправильную парковку. А охотник не может позволить себе такой роскоши, как совесть. Впрочем, у загнанной дичи её тоже не может быть. Ты придешь в ужас от некоторых моих поступков…

— Опять будешь убивать? — вздохнула Элин.

— Возможен и более неприятный вариант, — мрачно ответил я.

— Опять красивые слова!

— Это не слова. Это просто стремление выжить во что бы то ни стало. Когда солдат отправляют на фронт, они не думают о своих убеждениях, просто сражаются с врагом. Я не искал встречи с Кенникеном, это он за мной гонится, так что пусть теперь пеняет на себя.

— Логика мне понятна. Но все равно не нравится.

— О Господи, — взорвался я. — Думаешь, мне нравится?

— Прости, — тихо сказала Элин и прикоснулась к моей руке.

— Ничего. Все в порядке. А теперь тебе нужно позавтракать. Философией мы оба сыты по горло, так что нужно попросить Сигурлин приготовить тебе что-то более питательное.

(обратно)

4

Из дома я уехал около восьми часов вечера. Возможно, пунктуальность это достоинство, но я знал немало в высшей степени достойных людей, умерших преждевременно и не своей смертью. Недостойные же обычно живут долго и счастливо. Джек Кейс прекрасно мог подождать меня у Гейзера пару-тройку часов, в нашей с ним работе — это далеко не самое худшее времяпрепровождение.

На встречу я приехал в «Фольксвагене» Гунара и припарковался подальше от гостиницы. Между лужами с горячей водой как всегда бродили туристы с фотоаппаратами. Главный гейзер, давший название всему местечку, бездействовал, он устраивал большой фейерверк раз в несколько лет. Но вот гейзер поменьше извергал фонтан кипящей воды каждые семь минут.

Час я просидел в машине, наблюдая в бинокль за окрестностями, но ничего примечательного не обнаружил, так что более или менее спокойно отправился в гостиницу, где и обнаружил в холле Джека Кейса. Он сидел в углу и читал какую-то книгу в бумажном переплете.

— Привет, Джек! — непринужденно сказал я. — У тебя отличный загар. Валялся где-нибудь на солнышке?

— В Испании, — невозмутимо ответил Джек, закрывая книгу. — Что тебя так задержало?

— Да так, всякие мелочи, — махнул я рукой и хотел сесть рядом с ним, но Джек тут же возразил:

— Тут слишком много народа. Пойдем в мой номер. Там, кстати, и бутылочка найдется.

— Отлично.

В номере он прежде всего запер за нами дверь, а потом окинул меня критическим взглядом:

— Я бы на твоем месте не носил пистолет в кармане пальто. Линия портится.

— Ничего, зато настроение улучшается.

— Подожди, может быть, и оно испортится, — ворчливо посулил Джек.

Он открыл чемодан, достал бутылку и разлил виски в два стакана.

— Какого черта ты тут вытворяешь? Таггарт вне себя…

— Да, он был явно не в духе, когда я с ним разговаривал, — не стал я возражать. — В основном я тут спасаюсь от бесконечной погони за мной.

— Сюда ты приехал один, надеюсь?

— Да.

— Таггарт сказал, что ты убил Филипса. Это правда?

— Если Филипс — это тот человек, который называл себя то Бухнером, то Грэхемом, тогда правда.

— Ты подтверждаешь это? — ошеломленно уставился на меня Кейс.

— С какой стати? — пожал я плечами и поудобнее устроился в кресле. Правда, я не знал, что это Филипс. Он налетел на меня в темноте с пистолетом.

— Слейд описывал это по-другому. И добавил, что ты напал и на него самого.

— Верно, но после того, как разделался с Филипсом. Они ведь приехали вместе.

— Слейд рассказывал по-другому. Он сказал, что ты напал на них с Филипсом, когда они сидели в машине.

— Напал? — расхохотался я. — С чем, вот с этим?

Я выхватил свой нож и запустил его через всю комнату в дверцу шкафа, где он и застрял, подрагивая.

— Слейд сказал, что у тебя было ружье.

— Откуда? Хотя, я ведь отобрал ружье у Филипса, после того, как он оплошал. И действительно выпустил три пули в машину Слейда. Жаль, что не попал в этого мерзавца.

— О Господи, — воскликнул Кейс, — теперь я начинаю понимать Таггерта. — Ты что, рехнулся?

— Джек, — устало вздохнул я, — а Таггерт говорил что-нибудь о девушке?

— Он сказал, что ты упомянул о ней. Но можно ли тебе верить?

— Ему придется поверить, — отрезал я. — Эта девушка сейчас недалеко отсюда, и плечо у неё ранено. Пулей, которую выпустил из своего ружья Филипс. Он чуть не убил ее! Поедем, увидишь все своими глазами. Как, черт побери, я мог выскочить на Слейда из засады? На глазах у моей невесты, что ли? Кстати, что сказал Слейд относительно тела Филипса? Куда он его дел?

— Об этом разговора не было, — нахмурился Кейс.

— И не будет, — заверил его я. — Слейд улепетнул с места происшествия со всей доступной ему скоростью, так что с телом потом я разбирался сам.

— Хорошо, хорошо, оставим это. Но почему ты не передал посылку ни Филипсу, ни самому Слейду, наконец? Ведь все дело в этом…

— Дело в том, что мне не нравится вся эта история. Она смердит.

Я посвятил Кейса в подробности, на это ушло минут двадцать. Когда я закончил, глаза у моего слушателя были практически на лбу.

— Ты действительно считаешь Слейда русским агентом? Таггерт в это не поверит! Хотя история действительно звучит чудовищно.

— Я стал выполнять инструкции Слейда в Кефлавике, и меня чуть не прихлопнул Малькольм. В Подкову он подослал ко мне Филипса. И ещё кальвадос….

— Только не начинай все сначала, — поднял руку Кейс. — Малькольм мог оказаться там случайно. Слейд же говорит, что не искал тебя в Подкове. А что касается кальвадоса… Это только твои слова, ничем не подкрепленные, кстати.

— Джек, ты что, решил выступить в роли судьи? А заодно изобразить прокурора и суд присяжных? Иди все проще: приговор уже вынесен, а ты только его исполнитель?

— Не уклоняйся от темы, — устало ответил Джек. — Я лишь пытаюсь разобраться в той каше, которую ты заварил, вот и все. Что ты делал после того, как уехал из Подковы?

— Мы поехали дальше, к Гейзеру.

— И там возник Кенникен? Тот, с которым ты повздорил в Швеции и который любит кальвадос?

— Он самый. Мой старый приятель Вацлав. Не слишком ли много совпадений, Джек? Откуда Кенникен знал, по какой дороге я поеду? Об этом было известно только Слейду.

Кейс задумчиво посмотрел на меня:

— Знаешь, порой ты бываешь очень убедителен. Мне даже хочется поверить в эту глупую историю. Но ведь Кенникен тебя не поймал, так?

— Едва не поймал, — уточнил я. — Хотя и позвал на помощь янки.

— Какие ещё янки? — резко выпрямился Кейс.

Я вытащил пропуск Флита и швырнул его на колени Кейсу.

— Этот парень проделал дыру в моей шине с очень большого расстояния. После этого мне удалось опередить Кенникена всего на десять минут.

Я рассказал Кейсу все детали этого случая, и он заметно помрачнел.

— Теперь ты станешь утверждать, что Слейд — агент ЦРУ? Ну, это уже слишком! И на что ты сдался американцам? Да и с какой стати им вообще нужно помогать Кенникену?

— Именно это мне и хотелось бы знать, — ответил я с чувством. — но я не знаю!

Кейс задумчиво посмотрел на пропуск Флита.

— Кажется, я слышал об этом парне в прошлом году, когда был в Турции. Он киллер из ЦРУ и очень опасен.

— Был, — уточнил я. — Ближайший месяц он абсолютно безвреден, я хорошенько стукнул его по башке.

— А потом?

Я пожал плечами.

— Потом я с трудом оторвался от Кенникена и его ребят. Они потеряли меня на переправе, но думаю, он все ещё околачивается где-нибудь поблизости.

— Посылка все ещё у тебя?

— Да, но не со мной, — мягко ответил я. — Она близко отсюда, но не здесь.

— Она мне не нужна. План изменился, ты должен отвезти посылку в Рейкьявик.

— Вот как? — удивился я. — А если я откажусь?

— Не глупи. Это приказ Таггерта, и лучше тебе его не раздражать зря. Ты не только погубил операцию, но и отправил на тот свет Филипса, а этого достаточно, чтобы спустить с тебя шкуру. Но если ты отвезешь посылку в Рейкьявик, тебе все простят.

— Занятно, — задумчиво произнес я. — Я убил двоих, едва не отстрелил ногу третьему, попортил головы ещё двоим, и все будет забыто?

— Русские и американцы сами позаботятся о своих раненых и убитых, если это понадобится, — резко ответил Кейс. — Но вину за убийство наших с тебя может снять только Таггерт.

— А где теперь Слейд?

— Не знаю. Когда я уезжал из Лондона, Таггерт собирался с ним связаться.

— Значит, он вполне может быть в Исландии, — медленно сказал я. — Мне это не нравится.

— Мало ли что тебе не нравится! Послушай, Алан, до Рейкьявика всего сотня километров. Возьми эту проклятую посылку и отправляйся туда.

— У меня есть идея получше. Поручить эту миссию тебе.

Кейс покачал головой.

— Ничего не выйдет. Таггерт хочет, чтобы я немедленно вернулся в Испанию.

— Джек, — расхохотался я, — международный аэропорт Кефлавик рядом с Рейкьявиком, тебе это тем более сподручно. Почему зациклились на моей персоне?

— У меня четкие инструкции, — пожал плечами Кейс. — Больше я ничего не знаю и знать не хочу.

— А что в посылке?

— Не знаю.

— Джек, было время, когда я считал тебя своим другом. Но ты только что пытался рассказать мне красивую сказку о необходимости немедленно вернуться в Испанию. Не верю. А вот когда ты говоришь, что ничего не понимаешь в ситуации — верю абсолютно. По-моему, только один человек хоть что-то в ней понимает…

— У Таггерта все нити в руках, — кивнул Кейс. — А нам с тобой лишняя информация ни к чему.

— Это не Таггерт. Мне кажется, он тоже не вполне в курсе того, что происходит. Я имел в виду Слейда. Очень похоже на его методы работы, да и мелькает он тут постоянно.

— Опять Слейд! — мрачно вздохнул Кейс. — Алан, у тебя навязчивая идея.

— Возможно, — согласился я. — Что ж, обрадуй Таггерта, скажи ему, что я выполню поручение. Но Рейкьявик большой город…

— Знаешь главное туристическое агентство?

Я кивнул. В этом агентстве когда-то работала Элин.

— Насколько мне известно, там не только агентство, но и магазин сувениров.

— Тебе правильно сказали.

— Вот кусок оберточной бумаги. Обычной, в неё заворачивают все сувениры в этом магазине. Упакуй в неё посылку, а в магазине пройди в отдел, где продают шерстяные изделия. Там будет стоять мужчина с газетой «Нью-Йорк Таймс» в руках и точно таким же свертком. Начнешь легкий разговор со слов «Здесь холоднее, чем в Штатах», а он тебе ответит…

— «Даже холоднее, чем в Бирмингеме». Это я уже слышал.

— Хорошо. Когда опознаете друг друга, незаметно обменяйтесь свертками, вот и все.

— И когда все это состоится?

— Завтра в полдень.

— А если меня не будет там завтра в полдень? До Рейкьявика сотня километров, и на каждом из них меня может ждать вооруженный русский.

— Тебя будут ждать в этом магазине каждый день в полдень, — устало вздохнул Кейс.

— Вера Таггерта в меня просто трогательна, особенно если учесть постоянную нехватку людей в Отделе. А если я не появлюсь в течение года?

— Это обсуждалось, — без улыбки ответил Кейс. — Если ты не появишься в течение недели, тебя начнут искать и… И мне будет очень жаль, потому что хотя ты и болтал тут о прежней дружбе, ты, идиот, мне по-прежнему дорог.

— Ты бы хоть улыбнулся, объясняясь в любви мужчине.

Кейс усмехнулся и сел поудобнее.

— А теперь вот давай все с самого начала. С того момента, как Слейд приехал к тебе в Шотландию.

Я добросовестно повторил свой рассказ, и мы довольно долго ещё обсуждали все подробности и аргументы «за» и «против». Наконец, Кейс изрек:

— Если ты прав, и Слейда перевербовали, его ждут крупные неприятности.

— Никто его не перевербовывал, — возразил я. — По-моему, он с самого начала был русским агентом. Но меня теперь сильно беспокоят ещё и американцы. Не пойму, что их может связывать с Кенникеном.

— Да погоди ты с американцами, — отмахнулся Кейс. — Слейд, вот главная проблема. Если он действительно ведет двойную игру, то нужно реорганизовывать все… Господи, Алан. Ты уже меня заразил своими бреднями!

— Плесни мне еще, — протянул я ему стакан, — на этой работе всегда обостряется жажда. Вопрос задан, и на него нужно ответить, Джек. Все, что от тебя требуется, это в точности передать Таггерту услышанное от меня про Слейда. Дальше уже — его проблемы, но по-моему, Слейд не выдержит детальной проверки.

— Все так, — кивнул Кейс, — и это я обязательно сделаю, но ты не учитываешь один момент, Ален. Все знают, почему ты ушел из Отдела, всем известна твоя неприязнь к Слейду и если он выкрутится, тебя ждут колоссальные неприятности. Слейд просто потребует твою голову — и получит её. Можешь не сомневаться.

— Верно. Но этого не произойдет. Уверен на все сто процентов.

Я лукавил. В том, что говорил Кейс о моей неприязни к Слейду, было рациональное зерно. Так что стопроцентной уверенности у меня не было: мне могли не поверить.

Кейс посмотрел на часы:

— Уже половина двенадцатого…

— Да, мне пора, — поднялся я. — Уже действительно поздно.

— Я все передам Таггерту, можешь не сомневаться.

Я вытащил нож из шкафа и спрятал его на место.

— Джек, ты действительно не знаешь никаких подробностей?

— Клянусь, — ответил он. — Я и о самой операции ничего не знал, меня срочно вытащили из Испании. Таггерт страшно зол и сообщил только, что ты скрываешься и согласен встретиться со мной и больше ни с кем. Это все, что мне известно, Алан. Я лишь посредник.

— Вот-вот, — мрачно заметил я, — и мне Слейд определил именно такую роль. Но мне надоело играть вслепую, бежать неизвестно от кого и искать непонятно что. Может быть, если я упрусь, хоть что-то прояснится.

— Не уверен. Мой тебе совет: выполни задание и живи спокойно. Я провожу тебя до машины. Где ты её оставил?

— В квартале отсюда.

Когда он запирал дверь, я негромко сказал:

— Джек, по-моему, ты не вполне откровенен. Ты увернулся от пары вопросов, а поскольку двое сотрудников Отдела уже пытались меня убить, я хочу правильно расставить акценты. Возможно, меня попытаются остановить по дороге в Рейкьявик. Если это окажешься ты, мне придется забыть о нашей дружбе. Надеюсь, ты меня понимаешь.

— Оставь свои выдумки, — улыбнулся Кейс.

Но улыбка была натянутой, а выражение лица — необъяснимым. Много позже я понял, что это была жалость. Но было уже действительно слишком поздно. Для всего.

(обратно) (обратно)

Глава седьмая

1

Мы вышли на улицу. Было довольно темно, воздух был насыщен запахом серой и вздохами гейзеров. Даже мне стало не по себе. Недаром Исландия считается родиной троллей, гномов и всякой подобной всячины. Кейс, вероятно, тоже что-то почувствовал.

— Ну и атмосферка, — заметил он.

— Да уж, — согласился я. — Машина вон там, пойдем.

Мы пошли вдоль белых столбиков, отделяющих дорогу от луж кипятка. Запах серы становился все более ощутимым.

— Вот ещё относительно Слейда… — начал Кейс, но не успел договорить.

Возле нас внезапно появились три темные фигуры, мне в бок воткнулось что-то твердое, а незнакомый голос сказал по-шведски:

— Стюартсен, остановись!

Я подчинился, но не вполне. Я не остановился, а дал своим коленям подогнуться и мешком свалился на землю. Послышался возглас удивления, но на несколько секунд я стал свободным. Большего мне и не требовалось. Ногой я изо всех сил ударил под колени ближайшего ко мне субъекта, а второй ногой заехал по руке его приятеля. Раздался выстрел: по-видимому, пистолет непроизвольно разрядился. Я же говорил, что это — крайне ненадежное оружие.

После этого я мгновенно откатился с дороги в темноту. Это было довольно рискованное мероприятие: повсюду были лужи с горячей водой, а кое-где просто с кипятком, но выбора у меня не было. На дороге заорали по-русски: «Скорее!» Все понятно: только люди Кенникена могли сначала обратиться ко мне по-шведски, а потом кричать на родном языке. И где он набрал таких недотеп?

Судя по звукам, они пытались окружить меня и прижать к главному гейзеру. Им нужно было проявлять крайнюю осторожность, иначе они могли в любой момент попасть в кипяток и стать чем-то вроде гуляша. Но и мне грозила та же участь, так что наша игра вокруг фонтанов и луж с кипятком была азартной, но не слишком. Жаль, зрителей не было, да и мы сами практически не видели друг друга.

Вдруг справа от меня включился мощный фонарь. Я трижды выстрелил в ту сторону и свет погас. Вряд ли я в кого-то попал, скорее всего, там сообразили, что сами себя делают неплохой мишенью. Шума я не боялся: чем больше мы будем привлекать к себе внимание, тем лучше для меня. Так и вышло: из темноты раздалось пять выстрелов и почти тут же в гостинице начали зажигаться окна и раздались крики. Потом какая-то машина включила фары и тронулась с места. Стало светло и тут же сзади в меня выстрелили два раза. Пуля чиркнула по рукаву моей куртки, я выстрелил в ответ через плечо и, кажется, попал, потому что раздался короткий вскрик. Я упал на землю и оглянулся.

Судя по всему, я слегка ранил одного из своих преследователей: он стоял на ногах, прижав руку к плечу. Потом двинулся в мою сторону, но поскользнулся и попал в довольно большую лужу с кипятком. Выбраться оттуда он уже не успел: произошло очередное извержение гейзера, в небо поднялся столб пара и крутого кипятка, а из всего этого донесся жуткий вопль человека, которого варят заживо.

Я помчался по дороге к гостинице, а пистолет зашвырнул в какую-то лужу. Любой, у кого обнаружился бы в эту ночь пистолет, рисковал провести остаток жизни в тюрьме. Так что к собравшейся толпе я приблизился, чувствуя себя совершенно благонадежным и законопослушным туристом.

— Что случилось? — спросил кто-то.

— Не знаю, — отозвался я. — Я услышал выстрелы…

После этого я постарался вообще оказаться подальше от места происшествия. Да и от самого гейзера, если на то пошло, потому что следующего извержения нужно было ждать очень скоро. Тут до меня дошло, что с момента нашего с Кейсом выхода из гостиницы и до падения незнакомца в гейзер прошло не больше семи минут. И тут я увидел Слейда.

Он стоял неподалеку от толпы и любовался на гейзер. В свете фар он был отлично виден, и я пожалел, что выбросил свой пистолет: такой роскошной возможности пристрелить Слейда у меня может ещё долго не представиться. И плевать мне на последствия. Слейд, смеясь, что-то сказал стоявшему рядом с ним мужчине, тот показал рукой куда-то в сторону и повернулся. И тут я узнал… Джека Кейса.

Меня пробрала дрожь. Не помню, как я добрался до машины и сел за руль. Впрочем, не знаю человека, который сохранял бы абсолютное хладнокровие после того, как в него в упор стреляли из пистолета. Состояние ухудшается, когда явная опасность исчезает: нервы не могут сразу прийти в норму. Я положил руки на руль и подождал, пока они перестанут трястись. Тогда я повернул ключ в замке зажигания и почувствовал прикосновение холодной стали к спине.

Хорошо знакомый голос произнес по-шведски:

— Привет, Стюартсен. Не делай глупостей.

— Привет, Вацлав, — со вздохом ответил я и выключил мотор.

(обратно)

2

— Меня окружает сборище дебилов, — заметил Кенникен. — Умеют только нажимать на курок, на большее мозгов не остается. В наше время все было по-другому, верно, Стюартсен?

— Теперь меня зовут Стюарт, — ответил я.

— Да? Ну, мистер Стюарт, заводи мотор и поехали. Дорогу я покажу.

Пистолет больше не упирался мне в затылок, но я слишком хорошо знал Кенникена, чтобы расслабиться. Он был расположен поболтать, но это тоже ничего не значило.

— Ты доставил нам массу неприятностей, Алан, и задал несколько загадок. Разъясни, например, что случилось с Тадеушем?

— Кто такой, черт побери, Тадеуш?

— Он должен был остановить тебя по дороге из аэропорта.

— Так он Тадеуш? Я знал его как Малькольма. Он поляк?

— Русский. Мать, кажется, была полькой.

— Она будет тосковать о нем, — заметил я.

— Вот как! А бедному Юрию сегодня ампутировали ногу.

— Бедному Юрию не надо было баловаться с пистолетом, — возразил я.

— Но он же не знал, что у тебя ружье. Да ещё такое! Просто сюрприз. Ладно, бог с ним, с Юрием, а вот уродовать мою машину — просто свинство с твоей стороны.

А какого ружья они ожидали? Того, которое я отобрал у Филипса? И как, интересно, они могли об этом узнать? Только от Слейда — вот и ещё одно звено в цепи улик.

— Повредил мотор?

— Пробил аккумулятор и вывел из строя систему охлаждения. Не ружья, а фантастика!

— Это верно, — небрежно заметил я. — Надеюсь, оно мне ещё послужит.

— Вряд ли, — хмыкнул он. — Тот маленький эпизод со стрельбой возле машины был крайне неприятным, пришлось наболтать всякой ерунды, чтобы замять дело с тросом, починить машину, успокоить Юрия…

— Трудно тебе пришлось, — согласился я.

— А ты опять принялся за свое, — мягко пожурил меня Кенникен. — Да ещё при всем честном народе! Что там, кстати, произошло?

— Один из твоих помощников угодил в кипяток. Поскользнулся, наверное. Нельзя так близко подходить к гейзеру.

— Я же говорю — растяпы! Ничего не могут сделать правильно.

Я же думал о той роли, которую во всем этом сыграл Джек Кейс. Он ведь и пальцем не шевельнул, чтобы мне помочь, а стоял и мило беседовал со Слейдом. Опять меня предал тот, кому я почти поверил. И это чувство просто жгло меня. Ну, Бухнера-Грэхема-Филипса я ещё мог понять: он меня не знал и просто выполнял задание Слейда. Но Кейс знал почти все! Неужели весь Отдел уже переметнулся, только мы с Таггертом и остались на прежних позициях? Хотя, если Таггерт — тоже с ними, то все загадки разрешались сами собой, а ситуация… становилась более чем абсурдной!

— Мне приятно, что я так правильно рассчитал все твои действия, произнес Кенникен. — Отойти подальше от моих идиотов, сесть в машину… Впрочем, профессионал профессионала всегда правильно понимает.

— Куда мы едем? — равнодушно поинтересовался я.

— Зачем тебе подробности? Сосредоточься на вождении. Только не вздумай выбрасывать всякие номера: сигналить встречным, тормозить. Понятно? Пистолет пока ещё при мне. Чувствуешь?

Холодная сталь снова коснулась моего затылка.

— Чувствую, — коротко ответил я.

Меня не покидала мысль о том, что Кенникен каким-то образом проведал, где и главное с кем я провел последние сутки. Иногда мне казалось, что он вообще абсолютно все знает. От предположения, что Элин и Сигурлин могут оказаться в его руках у меня кровь застывала в жилах. За себя я практически не боялся.

Мы выехали на шоссе к Рейкьявику, но через десять минут Кенникен велел мне свернуть и ехать вокруг озера. Только тут до меня дошло, что мы едем в дачный поселок на берегу. Иметь там домик считалось в Исландии очень престижным и довольно дорогим удовольствием.

Мы действительно подъехали к одному такому домику и Кенникен приказал:

— Посигналь.

Я послушался.

Кто-то вышел нам навстречу. Кенникен тут же приставил мне пистолет к голове.

— Будь очень осмотрителен, Алан. Здесь никто не понимает шуток.

Мы вошли в комнату, обставленную в скандинавском стиле: очень просто и рационально. Горел камин — вот это уже было абсолютно нехарактерно для Исландии. В этой стране нет ни дров, ни угля, дома отапливают либо природной горячей водой, либо бензиновыми движками. В этом камине горел торф — в разгар лета! Можно было подумать, что я имею дело не с русскими, а с итальянцами или даже арабами. Впрочем, русские кажется, топят свои печи круглый год.

— Садись, Алан, погрейся, — повел пистолетом в сторону камина Кенникен. — Только сначала Ильич тебя обыщет.

Плосколицый квадратный детина с явно азиатским разрезом глаз тщательно ощупал меня, потом повернулся к Кенникену и покачал головой.

— Пистолета нет? — улыбнулся Кенникен и вздохнул. — Видишь, Алан, меня окружают идиоты. Задери левую брючину и покажи Ильичу свой хорошенький маленький ножичек.

Несколько минут Кенникен по-русски объяснял Ильичу все, что он обо мне думает. В этом плане русский гораздо богаче английского. Нож был у меня конфискован, меня усадили в кресло, а Ильич с багровым лицом встал позади меня.

— Что будешь пить, Стюарт? — осведомился Кенникен, убирая пистолет.

— Скотч, если у тебя есть.

— У нас есть. Чистый или с водой? К сожалению, содовой у нас нет.

— Сойдет и обыкновенная вода, — ответил я. — Только побольше воды.

— Ну, конечно, тебе же нужна ясная голова, — скептически усмехнулся Кенникен. — Раздел 4, правило 35: если противник предлагает тебе выпить, проси слабый напиток. Надеюсь, тебе понравится.

Я попробовал и кивнул. Себе Кенникен налил полный стакан шотландского виски и выпил залпом. Я с изумлением наблюдал за ним: видно Кенникен дошел до точки, если открыто хлещет алкоголь. Странно, что в Отделе до сих пор этим не воспользовались.

— Что, Вацлав, кальвадос в Исландии достать трудно? — поинтересовался я.

— Это впервые за четыре года, — рассмеялся он и поднял стакан. — У меня есть все основания праздновать. Не так часто при нашей профессии друзья могут встретиться. Скажи, в Отделе к тебе хорошо относятся?

Я отхлебнул слабенький напиток и поставил стакан на низкий столик рядом.

— Я уже четыре года не работаю в Отделе.

— У меня другая информация, — поднял брови Вацлав.

— Возможно. Но я ушел сразу после Швеции.

— Я тоже ушел, — сообщил он. — Это мое первое задание за четыре года. Кстати, благодаря тебе. Вообще-то у меня много поводов поблагодарить тебя. Я ведь не сам ушел. Меня отправили разбирать бумаги в Ашхабад. Знаешь. Где это?

— В Туркмении.

— Правильно. Меня, Вацлава Кенникена послали копаться в бумажках!

— Любому могуществу приходит конец, — заметил я. — Значит, тебя раскопали для этой операции. Вот, должно быть, ты обрадовался!

— Еще как! А особенно меня порадовало то, что я увижу тебя. Видишь ли, в свое время я считал тебя своим другом. Ты был мне почти как брат.

— Не говори глупостей, — пожал я плечами. — У разведчиков друзей не бывает.

Я подумал о Джеке Кейсе и ощутил прилив горечи.

— Ты был мне больше, чем брат, — продолжал Кенникен, словно не слыша меня. — Я готов был отдать за тебя жизнь, а ты меня предал.

— Перестань, Вацлав, — поморщился я, — на моем месте ты поступил бы так же.

— Но я же доверял тебе! — обиженно сказал он. — И это больнее всего. Ты же знаешь, что у нас ошибок не прощают. Вот меня и засунули в Ашхабад.

— Могло быть хуже, — заметил я. — Тебя могли отправить за Полярный круг.

— Невелика разница, — сказал он. Вновь наполняя стакан. — Но мне помогли мои настоящие друзья. Ладно, не будем терять время. У тебя есть некая деталь. Она попала к тебе по ошибке. Где она?

— Не понимаю, о чем ты.

— Естественно, — кивнул он. — Именно так ты и должен был ответить. Но все-таки тебе придется отдать её. Ну, так как?

— Ладно, — ответил я. — Мы оба знаем, что деталь у меня, так что нечего наводить тень на плетень. Но ты её не получишь.

Он вынул из портсигара длинную русскую папиросу и начал искать по карманам зажигалку.

— Получу, Алан, и ты прекрасно это знаешь. Дело ведь не только в этой детали, да и не в этой операции, если уж на то пошло. Пора нам поквитаться.

От его ледяного голоса у меня буквально пошел мороз по коже. Слейд говорил, что Кенникен жаждет моей крови, и — сдал меня ему прямо в руки.

Кенникен так и не смог найти зажигалку и нетерпеливо махнул рукой. Ильич вышел из-за моей спины и чиркнул своей зажигалкой, но пламени не было. Кенникен чертыхнулся, поджег в камине кусок бумаги и, наконец, прикурил. А Ильич отправился к бару со спиртным. Как только Кенникен это заметил, в его руке мгновенно возник пистолет.

— Что ты затеял, Ильич?

— Хочу заправить зажигалку, — отозвался тот и показал баллончик бутана.

— Брось, — резко приказал он. — Пойди и осмотри машину нашего гостя. Только внимательно, понял? Что искать, ты знаешь.

— Там этого нет, Вацлав, — вмешался я.

— Вот Ильич в этом и убедится, — отрезал он.

Ильич поставил на место баллончик с бутаном и вышел. Кенникен продолжал поигрывать пистолетом.

— С кем приходится работать! — пожаловался он. — Набрали олухов невесть откуда. Странно, что ты этим не воспользовался.

— Почему? — пожал я плечами. — Я же знал, что в этой команде есть ты.

— Верно, — согласился он. — Мы чертовски хорошо знаем друг друга. Слишком хорошо. Даже сомневаюсь, получу ли я удовольствие от предстоящего. Ведь это все равно, что причинять боль самому себе. Англичане говорят: «Мне больно разделять твою боль». Верно?

— Я шотландец, — сухо заметил я.

— Не вижу разницы. Кстати, чуть не забыл спросить о главном. Ты любишь эту девушку, Элин?

Во мне все сжалось.

— Она не имеет к этому никакого отношения, — сказал я.

— Не волнуйся, — засмеялся он. — Я не причиню ей ни малейшего вреда. Готов поклясться — хоть на Библии, хоть на «Капитале» Карла Маркса, смотря что тебя больше устроит. Ты мне веришь?

— Верю, — искренне ответил я.

Черт побери, я действительно ему верил! Будь на его месте Слейд, то, поклянись он хоть собственной матерью, это бы ему не помогло. Но Кенникену я доверял абсолютно, он был человеком слова, хотя грубым и жестоким, но настоящим человеком.

— Тогда скажи: ты любишь ее?

— Мы собираемся пожениться.

— Это не совсем прямой ответ, но я его принимаю, — засмеялся Кенникен. — Ты спишь с ней, Алан, правда? Вы наслаждаетесь близостью друг друга? Называете друг друга нежными именами? Достигаете вместе пика? Так, Алан?

В его голосе явственно послышались металлические нотки.

— Помнишь нашу последнюю встречу? Там, в лесу, когда ты пытался меня убить? Жаль, что ты оказался плохим стрелком, а ещё более грустно, что нанесенную тобой рану так и не удалось залечить. Так вот, если ты останешься в живых — а я ещё ничего не решил относительно этого, — то ни Элин, ни какая-нибудь другая женщина никогда не захочет стать твоей женой.

— Я бы выпил еще, — прервал его я.

Он взял мой стакан и снова наполнил его, но воды на сей раз налил значительно меньше.

— Ты побледнел, — заметил он, передавая мне стакан.

— Я понимаю тебя, — отозвался я, — но в любой профессии есть свой риск. Тебя не так волнует твоя рана и даже её последствия, как предательство. Верно, Вацлав?

— Верно, — согласился он.

— Но ты не там ищешь предателя. Кто тогда был твоим начальником в Москве?

— Бакаев.

— А моим?

— Этот английский аристократ, лорд Таггерт, — улыбнулся Кенникен.

— Ошибаешься, — покачал я головой, — для него это был слишком низкий уровень. Тебя предал твой начальник, который говорился с моим, а я был лишь инструментом в их руках.

Кенникен расхохотался:

— Мой дорогой Алан, ты начитался книг о Джеймсе Бонде!

— Ты не спросил, кто был моим начальником, — заметил я.

— Хорошо, так кто же он был? — продолжал веселиться Кенникен.

— Слейд.

Смех оборвался. Я невозмутимо продолжил:

— Все было тщательно спланировано. Нас с тобой принесли в жертву, чтобы укрепить позиции Слейда. Тебе ничего не сказали именно для того, чтобы все выглядело абсолютно реально и безупречно. Так и получилось.

— Глупости, — бросил Кенникен, но лицо его побледнело, а на щеке проступил шрам.

— Только поэтому ты и провалился, — объяснил я. — И тебя, естественно, за это наказали, не могли не наказать, чтобы не возбуждать подозрений. Ты четыре года перекладывал бумажки в ссылке только за то, что честно выполнял свой долг. Тебя просто поимели, Вацлав.

— Я не знаю никакого Слейда, — отозвался он и его взгляд окаменел.

— Должен знать. Это тот человек, от которого ты получаешь приказы здесь, в Исландии. Да, ты счел вполне естественным, что командует операцией кто-то другой. После твоего провала тебе и не могли полностью доверять. А после успешного завершения дела, ты с почетом вернулся бы на прежнее место деятельности, твоя репутация была бы восстановлена. Только командует тобой тот же самый человек, которому ты обязан своим провалом в Швеции. Правда, забавно?

Кенникен медленно встал и навел пистолет мне на грудь.

— Я в курсе, кто провалил ту операцию. И даже могу сделать в нем пару симпатичных дырочек.

— Не сомневаюсь, — кивнул я. — Но я только выполнял приказ, а идея принадлежала Слейду. Кстати, ты помнишь Джимми Беркби?

— Даже не слышал о таком!

— Естественно! Ты должен помнить Свена Хорнмунда. Того, которого я убил.

— А, английский агент! Как же, как же… Вот после этого я тебе и поверил.

— Идея Слейда. Как видишь, сработало. Только я не знал, кого убиваю. Вацлав, ты что, не видишь сходство почерка? Слейд пожертвовал одним агентом. Чтобы ты поверил другому, ведь люди для него ничего не значат. А потом принесли в жертву тебя, чтобы убедить сэра Таггерта. Кто от этого выиграл? Снова Слейд!

Кенникен замер в опасной неподвижности, только уголок рта чуть-чуть подергивался.

Я откинулся в кресле и взял стакан.

— Между прочим, Слейд сейчас руководит операцией в Исландии с обеих сторон. Замечательно! Лучше просто не придумаешь! Только вот одна из марионеток отказалась повиноваться и порвала ниточки. То-то Слейд задергался!

— Не знаю никакого Слейда, — повторил Кенникен деревянным голосом.

— Неужели? — усмехнулся я. — Что же ты так напрягся? Если в следующий раз будешь говорить с ним, попроси сказать тебе правду. Конечно, он её не скажет, он даже не знает, как это делается. Но ведь тебе достаточно увидеть его реакцию, правда? При твоей-то проницательности…

Кенникен никак не отреагировал. Я чуть-чуть нажал:

— Подумай о потерянных в Ашхабаде годах, Вацлав. Поставь себя на место твоего начальника и подумай, что важнее: операция в Швеции, которую в любой момент можно возобновить, или возможность внедрить своего человека на самый верх английской разведки? Чтобы он, например, имел возможность общаться с премьер-министром…

Кенникен вздрогнул. Он ничего не ответил, но хотя бы перестал целиться в меня. Я продолжил:

— Интересно сколько времени потребовалось, чтобы создать новую резидентуру в Швеции? Более того, уверен, что твое начальство уже тогда держало наготове резервную группу.

Я сказал это наобум, но, кажется, угодил прямо в десятку. Кенникен фыркнул, опустил руку с пистолетом и мрачно уставился в огонь.

— Они не доверяли тебе, Вацлав, — тихо сказал я. — Ты отличный агент, но плохой актер, и не смог бы правдоподобно сыграть провал собственной операции. Меня тоже подставили. Так что мы оба в одном и том же дерьме.

— Я выслушал тебя с большим интересом, — бесцветным голосом ответил Кенникен. — Но поскольку я не знаю никакого Слейда, то это всего лишь красивая сказка. Так что в дерьме, похоже, только ты.

В этот момент открылась дверь и вошли двое мужчин.

— Ну? — нетерпеливо рявкнул Кенникен.

— Мы вернулись, — ответил один из них по-русски.

— Это я вижу. И что? Кстати, познакомьтесь: вот тот самый Алан Стюарт, которого вы должны были сюда привезти. Так что же вам помешало? И где Игорь?

— Его отвезли в больницу с сильными ожогами. Он…

— Прекрасно! — с издевкой воскликнул Кенникен. — Просто великолепно! Ну, Алан, что ты на это скажешь? Юрия нам удалось отправить на траулер, так теперь Игорь оказался в больнице, где ему начнут задавать всякие вопросы. Что делать с этими идиотами, а?

— Пристрелить, — усмехнулся я.

— Пули жалко, — с усмешкой ответил он. — Нет, объясните мне, придурки, зачем нужно было стрелять? Поднимать такой шум, а?

— Это он начал, — указал на меня один из мужчин.

— А зачем вы ему это позволили? Три человека не могут по-тихому справиться с одним…

— Их было двое.

— Неужели? — поинтересовался Кенникен и покосился на меня. — И что же случилось со вторым?

— Не знаю… Кажется, убежал.

— Ничего удивительного, — небрежно заметил я. — Это был какой-то постоялец из гостиницы.

На душе у меня было скверно. Значит, Кейс действительно смылся и оставил меня разбираться самостоятельно. Кенникену я его, конечно, но выдам, но обязательно поговорю… Если удастся, конечно.

— И наверняка поднял тревогу, — проворчал Кенникен. — Ничего не можете сделать по-человечески. Где Ильич?

— Разбирает машину на запчасти, — мрачно ответил один из мужчин.

— Ну так пойди и помоги ему! — приказал Кенникен. — А ты, Григорий, останься и присмотри за нашим другом.

— А выпить мне ещё можно, Вацлав? — поинтересовался я.

— Почему бы и нет? Алкоголиком стать все равно не успеешь.

Он вышел из комнаты, а Григорий занял позицию перед закрытой дверью и уставился на меня пустым взглядом. Я медленно поднялся на ноги, и он тут же выхватил пистолет.

— Ты же слышал, что твой босс разрешил мне выпить напоследок, укоризненно заметил я.

Дуло пистолета опустилось.

Я пошел к бару, продолжая непринужденно болтать:

— Уверен, что ты из Сибири, там все молчуны. Знаешь, тут нет водки, только виски. Но я не слишком люблю водку, я ведь шотландец, а не русский.

Я повернулся к Григорию со стаканом в одной руке и бутылкой в другой. Так я и полагал, пистолет был нацелен мне в живот. Так я и думал: одно неверное движение — и мне конец. Но вот баллончика с бутаном у меня в рукаве он не заметил, а это было главным. Я поудобнее сел на стул, немного поерзал, а когда убедился, что баллончик благополучно перекочевал в щель между спинкой и сидением. Тут я позволил себе немного расслабиться и с удовольствием выпил.

На каждом баллончике с бутаном имеется грозное предупреждение: огнеопасен. Уж если фирмы, которые терпеть не могут подобных надписей, их делают, значит, для этого имеются веские причины. Я подумал, что если бросить баллончик в камин, может получиться интересная картинка. Взрыв будет достаточно мощным, только я не знал, через какое время он произойдет. Бросить баллончик в огонь было очень легко, но кто-нибудь с хорошей реакцией может также легко его оттуда вытащить. Я не думал, что ребята Кенникена такие уж недотепы, как он их расписывал.

Кенникен вернулся.

— Ты сказал правду, — заявил он.

— Я всегда говорю правду, жаль что это не всегда понимают мои собеседники. Значит, ты согласен со мной насчет Слейда?

— Я вовсе не имел в виду ту глупую историю, — нахмурился Кенникен. Я говорю о том, что в твоей машине ничего нет. Где оно?

— Не скажу.

— Скажешь.

Где-то в доме зазвонил телефон.

— Давай заключим пари, — предложил я.

— Мне не нужна кровь на этом ковре, — возразил он. — Так что вставай.

Трубку кто-то снял: звонки прекратились.

— Может, я все-таки сначала допью? — миролюбиво заметил я. — Тебя все равно вызывают.

Действительно, дверь открылась и Ильич из-за неё сделал Кенникену знак.

— Постарайся допить до моего возвращения, — бросил Кенникен и стремительно вышел.

Я не успел ничего предпринять, как он вернулся. Вид у него был слегка озадаченный.

— Человек, с которым ты был у гейзера, постоялец из гостиницы, его часом звали не Джек Кейс?

— Понятия не имею.

— И ты утверждаешь, что всегда говоришь правду, — грустно улыбнулся Кенникен и сел. — Впрочем, это уже неважно. Ситуация изменилась.

— В каком смысле?

— Мне больше от тебя ничего не нужно. И я получил приказ не применять к тебе пыток.

— Спасибо! — искренне обрадовался я.

— Можешь не благодарить, — мрачно ответил он. — Мне приказали просто убить тебя.

Снова зазвонил телефон.

— Почему? — хрипло спросил я.

— Ты мешаешь, — пожал он плечами.

— Ты бы лучше подошел к телефону, — посоветовал я. — Вдруг приказ снова поменялся?

— В последнюю минуту? — криво усмехнулся он. — Не обольщайся, Алан. Как по-твоему, почему я вообще все тебе рассказываю? Ведь это у нас не принято.

Я-то знал, но не хотел доставлять ему слишком много удовольствия, поэтому промолчал. Телефон смолк.

— В библии есть хорошее изречение, — продолжил он. — «Око за око, зуб за зуб». Я все задумал в соответствии с библией, но, к сожалению, не смогу это сделать. Но я видел, что тебе страшно, и это меня в какой-то степени удовлетворяет.

— Рейкьявик! — возвестил Ильич, просунув голову в дверь.

— Иду! — раздраженно отозвался Кенникен. — А ты ещё немного понервничай, ладно?

— Дай сигарету, — попросил я.

— Молодчина! — расхохотался он. — Настоящий англичанин! Как же без традиционной последней сигареты? Держи! Еще что-нибудь?

— Да. Пригласительный билет на Миллениум.

— Извини, старик. Все билеты для тебя уже проданы, — расхохотался он и вышел из комнаты.

Я сунул в рот сигарету, похлопал себя по карманам, потом очень медленно поднял с пола клочок бумаги и со словами «Прикурю, пожалуй», склонился к огню. Вряд ли мой страж заметил, как я бросил баллончик в самый центр пламени. А я вернулся на место, жестикулируя и произнося какие-то пустые фразы. Мне нужно было, чтобы Григорий смотрел на меня, а не на огонь, и я своего добился. Но мне понадобилось немало выдержки, чтобы самому не смотреть в ту сторону. К тому же вернулся Кенникен.

— Дипломаты! — произнес он, словновыругался. — Будто мне без них делать нечего. Ладно, поднимайся и пошли.

— Я ещё не докурил.

— Докуришь на улице.

Взрыв в закрытом помещении был оглушительным. Горящий уголь обжег Григория, который заорал и уронил пистолет. Мне уголь опалил шею, но я стерпел, кинулся вперед, схватил пистолет и повернулся к Кенникену. Но тот успел сориентироваться и швырнул в меня настольную лампу. Я увернулся и одновременно выстрелил, а лампа угодила прямо в голову Ильича, который как раз решил выяснить, что происходит, и открыл дверь.

Я выскочил в открытую дверь и помчался прочь из дома, мимо раскуроченного «Фольксвагена», в темноту, к дороге. Я бежал по базальтовым плитам и все время помнил, что малейшая неловкость может обернуться сломанной или вывихнутой ногой, после чего меня тут же схватят. А что произойдет потом, было предельно ясно: расстреляют на месте.

Обернулся я только тогда, когда выскочил на ровную дорогу. В окнах домика плясало пламя, слышались крики, но за мной никто, похоже, не гнался. И тут же кто-то сзади одной рукой схватил меня за горло, а другой приставил к спине пистолет.

— Брось оружие! — приказали мне по-русски.

Я подчинился — и тут же оказался лежащим навзничь на земле, а в лицо мне ударил луч электрического фонарика.

— Господи, это ты! — произнес Джек Кейс.

— Убери фонарь, — попросил я, с трудом поднялся на ноги и начал растирать шею. — Куда ты подевался, когда началась заварушка у гейзера?

— Извини, что так вышло, — покаянно сказал Джек, — но он ведь был в гостинице. Так что мне пришлось…

— Что?! Ты же сказал…

— Я не имел права признаваться тебе в этом, — с отчаянием в голосе сказал Кейс. — Ты был в таком состоянии, что вполне мог его прирезать.

— Ничего не скажешь, ты настоящий друг, — с горечью отметил я. Впрочем, сейчас не до подробностей. Где твоя машина?

— Там, на дороге.

— Хорошо. Джек, сообщи Таггерту, что я отвезу посылку в Рейкьявик.

— Обязательно, только давай сначала выберемся отсюда.

— Как скажешь, Джек, — отозвался я и нанес ему резкий удар под дых, а потом рубанул по шее ребром ладони. Он рухнул к моим ногам, а я тут же распластался рядом с ним, потому что услышал звук мотора. Машина проехала мимо и помчалась в ту сторону, откуда я только что сбежал. Больше я никому не доверял, даже Джеку. В рукопашной схватке на ковре мы с ним были равны, но тут я легко вырубил его, потому что он не ожидал ничего подобного. Что ж, и я не ожидал, что он бросит меня на растерзание русским головорезам. Немного полежит и очнется, а я уже буду далеко.

Я обыскал карманы Джека, забрал ключи от машины и пистолет. Машина оказалась «Вольво», которая легко завелась и повезла меня обратно к Элин, но самым кружным путем, который только можно было выбрать. Я хотел ехать как можно дольше и основательно запутать следы.

(обратно) (обратно)

Глава восьмая

1

Я добрался до места к пяти утра, и не успел выйти из машины, как Элин оказалась у меня в объятиях.

— Алан! — вскричала она вместо приветствия. — У тебя кровь на щеке!

Я приложил руку к щеке и почувствовал довольно болезненный порез. Наверное, зацепило, когда взорвался баллончик с пропаном.

— Пойдем в дом, — попросил я.

В холле нас встретила Сигурлин. Она оглядела меня с ног до головы и заметила:

— У тебя куртка прожжена.

— Да, — согласился я. — Не досмотрел.

— Что случилось? — спросила Элин.

— Поговорил с Кенникеном, — вяло отозвался я.

У меня наступила реакция, я ощущал какую-то невероятную слабость, даже разговаривать было трудно.

— Кофе есть? — спросил я у Сигурлин.

— Да что случилось? — почти закричала Элин. — Что Кенникен?

— Позже, все позже.

— У тебя такой вид, будто ты неделю не спал, — бесстрастно отметила Сигурлин. — Наверху есть кровать…

— Нет, — покачал я головой, — мы… уезжаем.

— Но перед этим нужно выпить кофе, — сказала Сигурлин, переглянувшись с Элин. — Все готово, я с вечера держу кофейник на огне. Пошли на кухню.

Я высыпал чуть ли не половину сахарницы в обжигающий черный напиток. Кофе был потрясающим. Сигурлин выглянула в окно и увидела «Вольво».

— А где наша машина?

— Развалилась, — скривился я. — Сколько я тебе должен, Сигурлин?

— Не к спеху, — отмахнулась она. — Элин мне все рассказала.

В её голосе явственно слышались нотки осуждения.

— Зря ты это сделала, Элин, — тихо заметил я.

— Мне нужно было с кем-то поговорить! — взорвалась она.

— Ты должен пойти в полицию, — вынесла свой вердикт Сигурлин.

— Не стоит, — покачал я головой. — Пока потери несут только профессионалы, которые умеют рисковать и всегда к этому готовы. Но любой посторонний человек, даже в полицейской форме, мгновенно станет жертвой, причем невинной. А я этого не хочу.

— Но зачем оставлять все на этом уровне? Пусть этим займутся политики и дипломаты.

Я вздохнул и откинулся на спинку кресла.

— Сигурлин, когда я впервые приехал в эту страну, кто-то сказал мне, что существуют три вещи, которые исландец не может объяснить никому, даже другому исландцу: политическую систему страны, её экономическую политику и законы о выпивке. Последнее пока не при чем, но политика и экономика по-прежнему необъяснимы.

— Я даже не понимаю, о чем ты говоришь, — заметила Элин.

— Об этом холодильнике, — невозмутимо отозвался я. — Об электрической кофемолке и чайнике. О радиоприемнике, наконец. Все это импортируется, а импорт не может существовать без экспорта, правильно? Исландия может экспортировать рыбу, баранину и шерсть, так? Косяки сельди и без того отошли на несколько сотен километров от вашего побережья. По-моему, неприятностей достаточно.

— К чему ты клонишь? — нахмурилась Сигурлин.

— К тому, что в этот процесс вовлечены три нации: англичане, американцы и русские. Если вынести мою проблему на дипломатический уровень, тут же возникнут самые невероятные осложнения. Некоторые исландцы начнут вопить о нежелательном американском военном присутствии. Другие попытаются возобновить склоки между Исландией и Англией вокруг правил о ловле рыбы. Третьи вспомнят о том, что основным торговым партнером страны сейчас является Россия. Как ты относишься к русским, Сигурлин?

— Прекрасно, — мгновенно ответила она. — Они много для нас сделали.

— Допустим. Но если в правительстве кое-что узнают, эти прекрасные отношения могут тут же испортиться. Кому это нужно?

Элин и Сигурлин переглянулись. Я терпеливо ждал результата их размышлений.

— Он прав, — наконец изрекла Сигурлин.

Наконец-то! Исландцы думают медленно, но обычно приходят к правильным выводам. Это не ирландцы, которые сначала действуют, а потом думают. Если, конечно, к этому времени кто-то вообще остается в живых.

— Чем меньше политики, тем лучше, — продолжил я. — Не нужно разводить международную грязь в Исландии, я слишком люблю эту страну. И, кажется, я знаю прекрасный выход из положения.

— Отдай им посылку! — воскликнула Элин. — И все сразу наладится.

— Именно это я и собираюсь сделать, — согласился я. — Но только на моих условиях. А сейчас прошу прощения, мне нужно кое-что обдумать.

Обдумать мне предстояло не кое-что, а очень многое. Например, то, что Кенникен в любой момент может по номеру «Фольксвагена» узнать адрес владельцев. Узнать — и сделать соответствующие выводы, то есть появиться здесь уже через несколько часов.

— Сигурлин, ты не могла бы уехать к мужу? — спросил я.

— Зачем? — изумилась она, но тут же поняла причину. — Наша машина!

— Правильно. Лучше, если тебя не будет дома когда явятся названные гости. Когда Гунар должен вернуться?

— Через три дня.

— Замечательно! Через три дня все точно закончится.

— А вы с Элин куда поедете?

— Лучше не спрашивай, — вздохнул я. — Ты и так слишком много знаешь. А я хочу ещё забрать отсюда наш джип. Его нужно спрятать.

— Можешь просто поставить его в конюшню.

— Отличная идея! Тогда я сейчас кое-что переложу из джипа в «Вольво». Это займет всего несколько минут.

Я пошел в гараж и занялся упаковкой боеприпасов, раздумывая, куда бы прятать проклятую электронную деталь. И тут вошла Элин.

— Куда мы едем? — спросила она с порога.

— Не мы, а я. Ты едешь с Сигурлин.

— Великолепно! — воскликнула она с хорошо знакомым мне упрямым выражением. — Просто замечательно! Но, представь себе, я люблю свою страну не меньше, чем ты, и хочу помочь ей избежать неприятностей.

— Элин, — с трудом удерживаясь от смеха, произнес я, — но как ты сможешь это сделать?

— Как и любой исландец, — ответила она.

В этом высказывании, безусловно, что-то было.

— Но ты же не понимаешь, что происходит, — попытался я возражать.

— А ты сам-то понимаешь? — отпарировала она.

— Кажется, начинаю понимать. Почти наверняка Слейд — русский агент, а мне удалось настроить против него Кенникена. Во всяком случае, когда они встретятся, мне бы не хотелось оказаться на месте Слейда. Кенникен предпочитает сразу действовать.

— Кстати, что произошло вчера вечером?

— Ничего хорошего, — ответил я быстро. — Иди собирайся. Через час в доме не должно быть никого.

— Так куда ты едешь?

— В Рейкьявик. Но по дороге хочу заехать в Кефлавик.

— Это вовсе не по дороге! — удивилась Элин. — Только если сделать огромный крюк в южном направлении, ты попадешь сначала в Кефлавик. Иначе обязательно придется ехать туда через Рейкьявик.

В том-то все и дело! Сеть дорог в Исландии была не слишком разветвленной, и если у Отдела не хватает людей, чтобы заблокировать мне путь, то у Кенникена их наверняка вполне достаточно. Более того, достаточно держать под контролем две дороги, чтобы перекрыть мне путь на Рейкьявик. И радиотелефон теперь работал не за меня, а против.

— Ты чертовски права, дорогая, — со вздохом сказал я. — Кажется, мы в капкане.

— А вот и нет! — улыбнулась Элин. — Я знаю выход, о котором никто не догадается. Даже Кенникен.

— Какой же? — недоверчиво спросил я.

— По морю. Нам нужно доехать до порта Вик — это близко отсюда, а потом один мой приятель доставит нас на катере прямо в Кефлавик.

Чем дольше я изучал карту, тем больше мне нравилась эта идея.

— Но мне придется поехать с тобой, — простодушно добавила Элин. — Я должна буду познакомить тебя с моим приятелем.

Опять она обвела меня вокруг пальца!

(обратно)

2

Вряд ли можно было избрать наименее подходящий путь в Рейкьявик — с точки зрения любого нормального человека. Но он оказался наиболее безопасным, во всяком случае, по дороге к порту я не заметил вокруг ничего подозрительного. До полудня мы ехали без особых приключений, потом Элин решительно сказала:

— Привал. Нужно выпить кофе.

— А у тебя с собой волшебная палочка? — не без ехидства поинтересовался я.

— Просто термос. А ещё пакет с сандвичами.

— Пожалуй, я правильно сделал, что взял тебя с собой, — заметил я. Про еду мне подумать было некогда.

— Мужчины не так практичны, как женщины, — изрекла Элин.

— Кстати о мужчинах. Что это за приятель у тебя в Вике?

— Вальтер. Одноклассник Берни. Он биолог, занимается прибрежной экологией.

— Ах вот почему у него есть катер, — догадался я. — Но с какой стати он повезет нас в Кефлавик?

— Попрошу — доставит, — заявила Элин.

— Роковая женщина! — усмехнулся я. — Просто исландская Мата Хари.

— Тебе понравится Вальтер, — спокойно ответила Элин, хотя и покраснела. — Вот увидишь.

Он действительно мне понравился. Это был огромный, квадратный мужчина, просто ожившее воплощение исландских скал.

— Элин! — радостно воскликнул он, когда мы появились в его лаборатории. — Какими судьбами?

— Просто ехали мимо. Познакомься: это Алан Стюарт из Шотландии.

— Очень приятно, — произнес он, и я понял, что ему действительно приятно. — Вам повезло, что застали меня. Завтра я уезжаю.

— Да? — подняла брови Элин. — куда же?

— В Рейкьявик. Там мне должны поставить новый мотор на мою старую посудину.

Воистину, если начинает везти, так везет во всем. Теперь Элин не придется его уговаривать отвезти нас в Кефлавик — он сам собрался в эти края.

— Пару пассажиров не прихватишь? — поинтересовалась Элин с ослепительной улыбкой. — Алану надо кое с кем встретиться в Кефлавике, а я обещала показать ему Исландию с моря.

— С удовольствием! — отозвался Вальтер. — Путь неблизкий, приятно время от времени смениться у штурвала. Как поживает твой брат, Элин? Уже стал отцом?

— Скоро станет, — засмеялась в ответ Элин.

— Вы в отпуске, Алан? — спросил меня Вальтер по-английски.

— Можно сказать и так, — ответил я по-исландски. — Я приезжаю сюда каждый год.

Он слегка удивился, потом улыбнулся:

— Не часто встретишь энтузиастов, вроде вас. Это стоит отметить, так что сегодняшний день объявляется выходным.

Он обнял Элин за плечи, но я не обратил на это никакого внимания. Меня больше занимала лежавшая на столе газета. Заголовок, набранный крупными буквами, гласил: «Перестрелка у гейзера». В статье описывалось нечто похожее на небольшое столкновение двух армий, но все участники были неизвестными. Кроме одного: русский турист Игорь Волков по неосторожности упал в кипяток возле гейзера. Советский посол высказал по этому поводу недовольство.

Я взял газету и просмотрел другие статьи. Естественно, выпад советского посла не остался без ответа. В передовице журналист язвительным тоном осведомлялся, как могло получиться, что русский турист был вооружен до зубов, хотя на таможенном контроле ничего такого не декларировал.

Все-таки мы с Кенникеном умудрились осложнить советско-исландские отношения!

(обратно)

3

На следующее утро мы отплыли довольно поздно, причем голова у меня была в паршивом состоянии. Вальтер, похоже, мог выпить сколько угодно, и моя попытка соревноваться с ним закончилась катастрофой. Он весело смеялся, укладывая меня спать, и так же весело встал через несколько часов к штурвалу, а я с трудом приходил в себя.

Не улучшила моего настроения и попытка дозвониться в Лондон. Таггерта не было на месте, мне не пожелали сообщить, где он, а я уже вообще никому не доверял.

До катера мы добрались на лодке, причем Вальтер с любопытством посмотрел на два свертка из мешковины, которые я захватил с собой. Но никаких вопросов не задал, и вообще сделал вид, что именно так и нужно путешествовать вдоль побережья на катере: с непонятной поклажей.

— Сколько времени займет плаванье? — поинтересовался я.

— Если с мотором все будет в порядке, то чуть меньше суток. А если забарахлит, то всю оставшуюся жизнь. Как у тебя с морской болезнью?

— Понятия не имею. Не было случая проверить.

— Считай, что этот случай наступил. Но сегодня ясный день, нам повезло. Увидишь извержения береговых вулканов. Тебе это может в дальнейшем пригодится.

— В каком смысле? — слегка опешил я.

— Каждые десять лет из-за их деятельности Исландия сползает на несколько сот метров южнее. Геологи утверждают, что примерно через миллион лет мы сольемся с Шотландией.

Он ткнул меня в бок и оглушительно захохотал. Я посмеялся вместе с ним, а потом пошел в каюту, лег на койку и заснул так, как если бы кто-то стукнул меня по голове.

(обратно)

4

— Приехали, — разбудил меня голос Элин.

— Куда? — сразу не понял я.

— В Кефлавик. Вальтер готов высадить нас на берег.

— Господи, а который час?

— Восемь. Ты неплохо поспал, да?

— После пирушки с Вальтером мне больше ничего не оставалось, улыбнулся я и окончательно проснулся.

— Долго здесь пробудешь? — спросил Вальтер, прощаясь со мной.

— Все лето, — ответил я. — Но пока ещё не знаю, где именно.

— Созвонимся?

— Обязательно.

Мы подождали, пока катер отчалит, потом Элин спросила меня:

— И что теперь?

— Теперь мне нужно попасть в Кефлавик. Хочу посоветоваться насчет этой электронной штуковины. А ты после завтрака пойдешь в здешний аэропорт. Во-первых, узнай, где твой брат, а во-вторых, постарайся там спрятаться понадежнее.

— Хорошо, — спокойно ответила Элин. — Но сначала нужно позавтракать.

Когда я вошел в офис к своему приятелю Ли, тот с изумлением взглянул на мои свертки.

— Довольно внушительное снаряжение, Алан. И не говори, что это рыболовные снасти. Кстати, вид у тебя неважный.

— Мотался по плохим дорогам, вот и все. Мне нужно привести себя в порядок, а потом я хочу кое-что тебе показать.

Он достал из ящика походную электробритву, протянул мне и спросил:

— Что ты хочешь мне показать?

Я достал из кармана металлическую коробочку и положил перед ним на стол. Я понимал, что скорее всего поставлю его в неловкое положение: его профессия предполагала определенные принципы, а я хотел, чтобы он их нарушил. Но если кто-то и мог помочь мне разобраться с этой деталью, то это был именно Ли. Он был специалистом по электронике на базе в Кефлавике, причем считался отменным специалистом в области радаров и радиосвязи.

— Ну, и что это?

— Хотел бы узнать.

— Почти наверняка изготовлено в Америке, — начал он, вертя деталь в руках. — Некоторые детали американские, да и сила тока на выходе указана соответствующая.

— Замечательно! — обрадовался я. — А что еще?

— Без специального обследования сказать не могу. Точно только, что не деталь транзистора. Если честно, никогда раньше не видел ничего подобного.

— Можешь её протестировать?

— Элементарно. Давай для начала подключим к ней ток и посмотрим, что из этого выйдет.

— Мне можно посмотреть?

— Почему нет? Пойдем в мастерскую. Где ты её взял, кстати?

— Мне дали, — уклончиво ответил я.

Он выразительно посмотрел на меня, но промолчал. Мы пришли в мастерскую — большую комнату, забитую всяким электронным оборудованием. Ли подошел к дежурному офицеру и спросил, где есть свободный стенд для тестирования. Через несколько минут мы уже сидели перед ним.

— Сейчас посмотрим, — вслух размышлял Ли. — Это не деталь оборудования самолета: слишком сильный ток. Корабль отпадает по той же причине. Америка, безусловно… Но некоторые канадские фирмы тоже используют американские детали.

— А это не может быть деталью телевизора?

— Ну, я такого телевизора не встречал. Сейчас подведем ток, начнем с самого низкого напряжения. Так… так… Ерунда какая-то получается. И на выходе ничего нет.

— Это плохо?

— Это невозможно, — озадаченно ответил Ли.

— Что-то неисправно?

— Если бы было неисправно, ток бы не шел. А он идет нормально, только… никуда. Вот что: не возражаешь, если эта штука побудет у меня какое-то время?

— Зачем?

— Хочу попробовать другие приборы. Но они есть только в той лаборатории, куда тебя не пустят.

— А-а, секретная. Хорошо, Ли, поиграй еще, а я пока пойду побреюсь. Буду ждать тебя в офисе.

— Откуда ты это взял, Алан?

— Скажу, если ты мне объяснишь, что она умеет делать.

— Договорились, — усмехнулся Ли.

Секретная лаборатория! Пропуск Флита был годен и туда тоже.

Я побрился, выкурил сигарету, и успел прочесть газету от корки до корки. Ли появился только через полтора часа, держа перед собой деталь так, как если бы это было ядовитое насекомое.

— Так откуда это у тебя? — спросил он, осторожно кладя деталь на стол.

— Что это?

Ли прочно уселся в кресло и с неприязнью глянул на деталь.

— Ничего. Абсолютно ничего.

— Перестань! Так не бывает.

— Я тоже так думал до сегодняшнего дня. Больше всего похоже на муляж, но непонятно, что он изображает.

— Оно должно не изображать, а работать.

— Работать! Ели устройство потребляет ток, то оно должно действительно что-то вырабатывать. А тут — ничего.

— Может быть, вырабатывается тепло?

— Я же тебе говорю: полная пустота. Я рискнул и провел через неё ток в тысячу вольт. Она могла расплавиться, но даже не нагрелась.

— Зато ты, похоже, раскалился, — заметил я.

— Алан, я не расположен шутить. Передо мной нечто, чему нет разумного объяснения в физике. О каком спокойствии можно говорить? Похоже, эта штука разрушает энергию…

— Так. Давай начнем с начала. Ты подводишь к этой штуке ток и получаешь…

— Пустоту.

— Пустоту тоже можно измерить, нет? Возможно, где-то есть сумасшедший гений с необходимой аппаратурой.

— Но я инженер! И у меня достаточно аппаратуры. Лучше скажи, где ты это взял?

— Меня больше занимает вопрос, куда это спрятать. У тебя есть по-настоящему надежный сейф?

— Конечно. Хочешь оставить её у меня?

— На сорок восемь часов. Если по истечении этого времени я не объявлюсь, отдай эту штуку своему руководству, и пусть делают с ней все, что угодно.

— Почему бы не поступить так прямо сейчас? Через сорок восемь часов начальство с меня голову снимет…

— А сейчас головы лишусь я. Скажу только, что эта вещь позарез нужна русским, они за ней гоняются.

— Даже так… Тогда договоримся немного по-другому: я держу её в сейфе ровно двадцать четыре часа. И тебе возвращаю только в обмен на подробное объяснение всего.

— Хорошо, — устало согласился я. — Только одолжи мне свою машину. Джип остался у Элин.

— Ну, ты и гусь! — усмехнулся Ли и достал из кармана ключи от машины. — Голубой «Шевроле» на стоянке у ворот.

— Помню. Ладно, ещё увидимся.

— Если только не угодишь в тюрьму.

Я уже взялся за ручку двери, но, услышав эти слова, остановился.

— Почему ты так сказал, Ли?

— Всякий, разгуливающий с такой штукой в кармане, должен сидеть в тюрьме, — изрек он с важным видом.

Я расхохотался и ушел. Нашел машину, погрузил в багажник свой арсенал и критически оглядел себя в боковом зеркальце. Я был похож на бродягу: куртка в нескольких местах прожжена, брюки перепачканы, рукав порван. Правда, я был чисто выбритым бродягой.

Пока я ехал в сторону аэропорта, я размышлял о словах Ли. Получалось, что эта деталь имеет огромную научную ценность. Допустим. Но Кенникен сказал, что предпочитает убить меня, что это для него важнее. А ведь в таком случае детали он не увидит как своих ушей. Что же такого было во мне, если в этом сумасшедшем мире техники мою голову оценили выше электронного устройства?

Элин я нашел в зале ожидания аэропорта. Она сидела одна с чрезвычайно встревоженным видом.

— Что так долго, Алан?

— Возникли непредвиденные обстоятельства. У тебя неприятности?

— Не у меня, — медленно произнесла она и протянула мне свежую газету. На первой полосе я увидел фотографию своего собственного ножа, а под ним подпись: «Не приходилось ли видеть это оружие? Нож найден в сердце английского журналиста Джека Кейса, труп которого обнаружили в машине возле сельского дома. Хозяева дома отсутствовали, поэтому выяснить, что случилось, а также было ли что-то похищено из дома не представляется возможным. Каждого, кто может сообщить что-то по этому делу, просят связаться с ближайшим полицейским отделением».

Одновременно полиция искала «Вольво» с соответствующими номерными знаками. Я взглянул на Элин и тихо сказал:

— Ну и каша заварилась!

— Это тот человек, с которым ты встречался у гейзера?

— Да.

Это был тот человек, которого я заподозрил в измене и оставил без сознания возле дома Кенникена. У Кенникена был мой нож и моя машина, вполне в его стиле — прибавить к этому Кейса. А я ему невольно в этом помог. Но зачем, зачем нужно было убивать Джека?!

— Это ужасно! — тихо сказала Элин. — Опять убийство…

— Я не убивал, — глухо отозвался я.

— А как в полиции узнали про «Вольво»?

— Это как раз понятно. Он взял машину напрокат, а как только его опознали, стали заниматься машиной.

Очень удачно получилось, что «Вольво» остался в гараже у Вальтера в Вике.

— Когда возвращается Вальтер? — спросил я у Элин.

— Завтра.

Опять эти двадцать четыре часа! Похоже, все вокруг сговорились ограничить меня именно этим сроком. Впрочем, Вальтер может обратиться в полицию и раньше, тогда неизбежно выйдут на Сигурлин, а она молчать не будет…

— Что ты собираешься делать? — спросила Элин, взяв меня за руку.

— Не знаю. Прежде всего мне нужно сесть и подумать.

Точнее, мне нужно было сложить кусочки головоломки. Сначала Кенникен охотится за деталью, потом вдруг теряет к ней интерес и жаждет только моей крови. Причем происходит эта метаморфоза после телефонного звонка. У гейзера я сообщил Кейсу о своих подозрениях относительно Слейда и получил обещание доложить об этом Таггерту. Но несколько минут спустя я видел Кейса мило беседующим с тем же Слейдом. А если Джек возбудил в нем какие-то подозрения? Тогда как стал бы действовать Слейд, человек, безусловно, умный и великолепно умеющий манипулировать другими людьми?

Он связался бы с Кенникеном и настоял на том, что его положение в английской разведке важнее какой-то там детали. Он бы дал приказ уничтожить меня. Именно это и произошло. И не менее важно было заставить замолчать Кейса. Ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы он поговорил с Таггертом. И Кейса ликвидировали, виртуозно свалив вину на меня. Очень типично для террористов и шпионов.

Все связывалось воедино и складывалось в довольно четкую картину. За исключением одного: поведения Кейса возле гейзера. Он видел, что на меня напали, он был вооружен, но пальцем не пошевелил, чтобы помочь мне. Это было не похоже на Кейса, а ещё более странной выглядела его внезапная дружба со Слейдом. И все это меня очень беспокоило.

Но это уже было прошлым, а думать следовало о будущем.

— Узнала о Берни? — спросил я у Элин.

— Он будет в Рейкьявике сегодня к вечеру. Сейчас он в рейсе.

— Пока он не прилетит сюда, носа никуда не высовывай, — сказал я. Поесть тебе могут принести и сюда. Слишком много людей сейчас нас ищет.

— Что же мне здесь, навсегда остаться? — возмутилась она.

— Только до приезда Берни. А потом он должен будет посадить тебя в самолет и отправить отсюда как можно дальше. Желательно инкогнито, обойдя все формальности.

— Вряд ли он сможет…

— Черт побери! — взорвался я. — Если твой братец может провозить контрабандой ящики пива из Гренландии, то может и все остальное. Кстати, Гренландия — это совсем неплохая идея. Даже Слейду при всей его проницательности вряд ли придет в голову искать тебя там.

— Я не хочу уезжать.

— Поедешь, — безапелляционно отрезал я. — Сейчас ты мне только помешаешь. Если последние несколько дней показались тебе напряженными, то по сравнению с предстоящими сутками они окажутся просто идиллией. Я не хочу, чтобы ты так рисковала, и, Бога ради, прекрати спорить.

— Так ты считаешь меня обузой, — горько вздохнула она.

— Нет, не считаю, тем более, что ты это доказала делом. Но не забудь, что ты ранена.

— Не забудь, что я люблю тебя.

— Я тоже люблю тебя. Поэтому хочу, чтобы ты оказалась в безопасном месте. Неужели непонятно?

— А как же ты?

— Я профессионал. Это совсем другое дело.

— Все погибшие за эти дни были профессионалами, — заметила Элин. — И поэтому я беспокоюсь за тебя.

— А я — тем более беспокоюсь за тебя. И вот ещё что, Элин…

Я снял куртку, отстегнул кобуру и достал оттуда пистолет.

— Знаешь, как им пользоваться?

— Нет, — выдохнула она, заворожено глядя на блестящий кусок металла.

— Вот так передвигаешь этот рычажок, и пуля попадает в ствол. Потом снимаешь с предохранителя — вот так, потом целишься и нажимаешь на курок. После каждого выстрела вылетает пуля, всего их восемь штук. Поняла?

— Кажется, да.

— Повтори.

— Досылаю патрон в ствол, снимаю с предохранителя и нажимаю на курок.

— Умница.

Я вложил пистолет в кобуру и протянул ей.

— Если кто-то будет тебе докучать, выстрели. Может, и не попадешь, но нервы помотаешь, да и от тебя скорее отстанут.

Между прочим, профессионалы терпеть не могут, когда оружие оказывается в руках дилетанта. От него можно ожидать чего угодно, только не грамотных действий. Все в конечно итоге решает слепой случай, а на него полагаться глупо и опасно.

— Пойди в туалет и надень кобуру под куртку, — посоветовал я. — Когда вернешься, меня уже не будет.

— Куда ты? — спросила она уже больше для порядка, явно смирившись с ситуацией.

— Мое терпение кончилось. Я устал быть дичью, теперь начинаю свою охоту. Так что пожелай мне удачи.

Она подошла ко мне и нежно поцеловала, крепко сжимая в руках пистолет. В глазах у неё стояли слезы.

— Удачи тебе, — пожелал ей я.

Когда дверь за ней закрылась, я повернулся и вышел на улицу.

(обратно) (обратно)

Глава девятая

1

«Шевроле» был слишком шикарен для тех дорог, по которым мы с Элин колесили накануне, но для того, чтобы мчаться по международной автостраде в Рейкьявик, он подходил идеально. Свидание было назначено на полдень, и я не хотел опаздывать в магазин сувениров.

Машину я припарковал на соседней улице. На самом деле мне нечего было делать в магазине сувениров, поскольку посылка лежала в сейфе у Ли. Но мне хотелось посмотреть на того, кто пришел на встречу со мной. Поэтому я зашел в книжный магазин напротив, на втором этаже там было кафе и можно было спокойно посидеть там за чашечкой кофе и газетой.

В сувенирном магазине толклось множество туристов, и на первый взгляд невозможно было определить того, кто пришел на встречу со мной. Но я не собирался рисковать: слишком много засад встретилось мне за последние дни, и практически все они были совершенно неожиданны. Точнее, везде меня ждали.

Если следовать логике развития событий, то и это место встречи должно находиться под жестким контролем. Поэтому я пристально вглядывался в толпу туристов в магазине, надеясь разглядеть знакомое лицо. Не мог же Кенникен притащить с собой целую армию!

Прошло целых полчаса, пока я наконец заметил это знакомое лицо. Трудно забыть человека, которого видел в оптическом прицеле. Он ничем не отличался от остальных туристов: фотоаппарат, карта, открытки в руке. Но я продолжал наблюдение: мне было интересно, кто у него в напарниках. Прошло немало времени, прежде чем он, очередной раз взглянув на часы, решил уходить и сделал приглашающий жест. С другой стороны улицы к нему двинулся человек.

Но это был ещё не конец: к ним тут же присоединился третий. Этого я узнал сразу: Ильич! Троица посовещалась о чем-то, а потом, не торопясь, двинулась по улице. Я пошел вслед за ними. Мне уже было ясно, что они знали и о мете встречи, и о её временных рамках. Я не удивился бы, если бы узнал, что им известен и пароль.

На углу двое сели в машину и уехали, а Ильич пошел дальше по направлению к гостинице. Я последовал за ним и увидел, что он не остановился около портье, а сразу поднялся на второй этаж. Я определил номер комнаты, потом спустился в холл, сел в углу и заказал кофе. Опять кофе! Но такова цена любой слежки.

К счастью, мне не пришлось долго ждать. Не прошло и десяти минут, как Ильич снова спустился вниз. И тут я понял, что все мои подозрения имели под собой очень прочное основание: с Ильичом был Слейд. И они очень мило беседовали.

Парочка прошла в ресторан. Естественно: Слей дождался доклада и решил подкрепиться. Все складывалось для меня достаточно удачно: я поднялся наверх и постучал в ту же дверь, что и Ильич раньше. Никто не отозвался, поэтому я сам себя пригласил войти и вошел, использовав в качестве ключа телефонную карточку. Кое-чему в Отделе я все-таки выучился.

Но и Слейд многому выучился, причем с двух сторон, так что я не стал делать глупостей и осматривать его багаж. Там наверняка была какая-нибудь метка, во всяком случае, я бы именно так и поступил со своими вещами. Поэтому я просто внимательно осмотрел дверцу шкафа, убедился, что никаких тонких ниток и волосков там нет, залез внутрь и приготовился терпеливо ждать. Слейд любил поесть, и мне это было отлично известно.

Он вернулся вместе с Ильичом, беседуя по-русски, как на своем родном языке. Впрочем, может быть, Слейд и был русским — как Лонсдейл. Меня уже ничего не удивляло в этом человеке.

— До завтра никаких приказаний не будет? — спросил Ильич.

— У меня — никаких. Возможно, что-то понадобится Вацлаву, — отозвался Слейд.

— Мне кажется, что Стюартсен не подойдет к месту встречи, — заметил Ильич. — Информация у вас точная?

— Абсолютно, — коротко отозвался Слейд. — Но он может появиться на протяжении ближайших трех дней. По-моему, мы недооценили Стюарта.

Я улыбнулся. Приятно, когда тебя хвалят.

— Мы ничего не станем делать с посылкой, — продолжил Ильич. — Пусть он её передаст, а мы за ним проследим. И когда он останется один…

— Что тогда?

— Убьем его, — буднично ответил Ильич.

— Хорошо, — согласился Слейд. — Но тела не должно остаться, озаботьтесь об этом. Хватит шумихи вокруг Кейса. Интересно, что Стюарт делал с Филипсом?

Ответа на этот вопрос Слейд, естественно, не получил и после небольшой паузы распорядился:

— Будьте возле места встречи завтра в одиннадцать и как только появится Стюарт, позвоните мне.

— Разумеется. А где Кенникен?

— Тебя это не касается, — резко ответил Слейд. — Можешь идти.

Дверь захлопнулась. Потом послышался шелест бумаг и ещё какие-то звуки. Я осторожно приоткрыл дверцу шкафа: Слейд сидел в кресле с газетой на коленях и зажигал сигару. Потом он подвинулся, чтобы быть ближе к пепельнице, и оказался спиной ко мне. Идеальное положение!

Я осторожно выбрался из шкафа, достал из кармана шариковую ручку и, подкравшись к Слейду, приставил её к его шее:

— Сиди спокойно или останешься без головы!

Слейд замер, а я быстро освободил его от пистолета. В последнее время мне только и приходилось разоружать людей, похоже, все поголовно теперь ходят с пистолетами под мышкой.

— Не дергайся, — посоветовал я. — Просто медленно встань.

Он послушался, продолжая сжимать в руках газету.

— Подойди к стене и обопрись об неё расставленными руками. Ты знаешь, как.

Слейд принял классическое положение обыскиваемого человека. Но он все равно мог выкинуть что-нибудь неожиданное, поэтому я продолжил его инструктировать:

— Отставь ноги как можно дальше от стены. А руки держи так же. Вот молодец.

У него дрожали руки, пока я его обыскивал, но вряд ли это было от страха. Скорее, от неудобного положения, в котором внезапно оказалось его грузное тело. Я обыскал его: оружия не было. Зато был шприц, к которому прилагалось полдюжины ампул. Одни были с зеленой этикеткой, это средство могло погрузить человека в беспамятство часов на шесть. Другие — с красной, эти убивали за тридцать секунд. Н-да, пистолет при таком арсенале был явно данью моде.

— Теперь медленно ляг на пол у стены. На живот, ноги в стороны, руки тоже.

Теперь Слейд лежал на ковре, повернув голову на бок и злобно сверкая на меня глазом.

— А если сейчас кто-нибудь придет? — хрипло спросил он.

— Да не волнуйся ты так, — усмехнулся я. — До того, как дверь откроется, ты станешь трупом. Жаль только, если это окажется горничная.

— Какого черта, Стюарт! — быстро сказал он. — Что ты творишь? Ты спятил, теперь я в этом абсолютно уверен. Я говорил Таггерту, что у тебя не все дома, он со мной согласился. А теперь убери пистолет и дай мне встать.

— Молодец! — с восхищением сказал я. — Все предусмотрел, даже мое помешательство. Но все равно не двигайся, или я тебя убью.

— Тебя повесят за это, Стюарт. Измена — самое страшное преступление.

— Да что ты говоришь?! Ну, тебя-то не повесят, ты не изменял никому, только был шпионом, так? А в мирное время шпионов не вешают. Вот если бы ты был англичанином, тогда конечно… Но ты ведь русский.

— Ты совсем рехнулся! — с отвращением сказал он. — Надо же придумать: я — русский.

— Ты такой же англичанин, как Гордон Лонсдейл — канадец.

— Ну, подожди, Таггерт до тебя доберется, — пригрозил он.

— А до тебя? До твоих переговоров с противником?

— Это же моя работа, черт побери! Ты сам одно время был правой рукой Кенникена. Только я, в отличие от тебя, выполняю приказ.

— Занятно, — заметил я. — Только приказы какие-то странные. Расскажи-ка о них подробнее.

— Мне не о чем говорить с предателем! — заявил он.

В этот момент я впервые искренне восхитился Слейдом. Биться до конца. Находясь в таком опасном и унизительном положении! Я сам бывал в таких переделках и знаю, как сложно при этом сохранить лицо. Но я твердо знал: что если я хоть на секунду усомнюсь в виновности Слейда, а тем более, поверю ему, то в следующую секунду меня уже не будет в живых. Он быстро выиграет партию.

— Прекрати, Слейд, — устало сказал я. — Я же слышал, как ты приказывал Ильичу убить меня. Только не вздумай сказать, что просто передавал приказ Таггерта.

— Конечно! — не моргнув глазом, заявил он. — Таггерт считает, что ты переметнулся. И это вполне объяснимо, учитывая твое поведение.

— Ну, ты даешь! — расхохотался я. — Лежишь носом в пол и такое заявляешь! Скажи еще, что именно Таггерт приказал тебе задействовать русских.

На лице Слейда появилось подобие улыбки.

— Это уже делалось раньше. Ты же убил Джимми Беркби.

Я чуть было не нажал на курок и сделал глубокий вдох, чтобы расслабиться.

— Сейчас, Слейд, ты стал ещё ближе к смерти, чем за минуту до этого. Зря ты вспомнил о Беркби — это мое больное место. Так что хватит ломать комедию, быстро рассказывай все, как есть.

— Иди к черту! — мрачно отозвался он.

— Боюсь, что это придется сделать тебе, — сказал я. — Мне в общем-то безразлично, англичанин ты или русский, разведчик или перебежчик, патриот или предатель. Это уже сугубо личное дело. В Подкове по твоему приказу чуть не убили Элин, а теперь ты приказал убрать меня. Так что если я сейчас разделаюсь с тобой, это будет всего лишь самооборона.

Слейд поднял голову и заглянул мне в глаза.

— Этого ты не сделаешь, — уверенно заявил он.

— Вот как?

— Именно так. Я уже говорил тебе, что ты слишком мягкосердечен. Если бы я убегал, или была бы перестрелка, тогда другое дело. Тогда ты вполне мог бы меня убить. Но лежащего и безоружного ты не убьешь. Английский джентльмен!

— Он невнятно выругался сквозь зубы.

— На твоем месте я бы не обольщался, — заметил я. — У шотландцев есть свои национальные особенности.

— Ну да!

Я отдал ему должное: Слейд отлично разбирался в людях, и я не был для него книгой за семью печатями. Он прекрасно знал, что пока он не двигается, его жизни ничего не угрожает, какие бы слова я при этом ни говорил.

— Кстати, ты недавно подтвердил мою правоту, — улыбнулся он. Прострелил Юрию ногу, хотя мог взять чуть повыше и попасть прямо в сердце. Ты вообще мог всех их там положить, стреляешь ты метко.

— Возможно, тогда у меня просто не было настроения, вот и все. Убил же я Григория.

— Во время схватки. На кону стояла твоя жизнь. Это естественно и вполне оправдано.

Я почувствовал, что он начинает брать надо мной верх, а этого ни в коем случае нельзя было допустить.

— Все-таки ты будешь говорить. Для начала скажи мне, что это за электронное устройство?

Он презрительно посмотрел на меня и демонстративно сжал губы. Я перевел взгляд на пистолет, который был у меня в руке. Игрушка — тридцать второго калибра, одному Богу известно, почему Слейд предпочел его. Хотя… Этот пистолет практически не производит шума и стреляет очень быстро.

Глядя Слейду прямо в глаза, я прострелил ему правую руку. Он дернулся и застонал, а я приставил пистолет ему к голове и заметил:

— Убить я тебя, может быть, и не убью, но отстрелю несколько кусочков, если будешь плохо себя вести. Есть вещи похуже смерти, тебе это известно, правда? А если нет, спроси у Кенникена.

У Слейда из ладони на ковер текла кровь, он облизнул пересохшие губы и прошептал:

— Чертов подонок!

И тут зазвонил телефон. Пока я подошел к нему, взял в руки и перенес аппарат к Слейду, прозвучало не меньше четырех звонков.

— Ответь, — приказал я. — Но запомни, что я хочу слышать обе стороны, и что пистолет по-прежнему у меня. Ну!

Слейд неловко взял трубку левой рукой и глухо сказал:

— Да?

— Это Кенникен, — послышалось из трубки.

— В чем дело? — хрипло сказал Слейд.

— Что у тебя с голосом?

— Простудился, — проворчал Слейд, косясь на пистолет в моей руке. Что у тебя?

— Девка.

Мне показалось, что сердце у меня в груди остановилось. Я коротко глянул на Слейда, а мой палец непроизвольно лег на курок.

— Где ты её нашел? — спросил Слейд.

— В аэропорту. У неё брат — летчик, вот мы и подумали… Как видишь, не ошиблись. Все прошло очень тихо.

Это было похоже на правду. Я беззвучно подсказал Слейду следующий вопрос, и он не посмел ослушаться.

— Где она теперь? — спросил он у Кенникена.

— В обычном месте.

— Я сейчас выезжаю, — отозвался Слейд, очень правильно отреагировав на движение моего пистолета.

Я тут же нажал на рычаг, прерывая разговор, и взглянул на Слейда. Лицо его было совершенно безмятежно, он лежал совершенно неподвижно.

— Ты ошибался насчет меня, — сказал я с тихим бешенством. — Вот теперь я вполне могу тебя убить.

Вот теперь он испугался. Лицо его затряслось и как-то поплыло.

— Что это за место? — осведомился я.

Он все-таки молчал, но мое терпение закончилось. Я уже знал, как заставить его говорить, но чтобы после этого у него ещё были силы передвигаться.

— Ты пожалеешь, что не умер, — сказал я и прострелил ему левое ухо. Выстрел был на удивление тихим, наверное, Слейд удалил из патронов часть пороха. Старый трюк: шума меньше, а убойная сила остается прежней. Куда надежнее чем глушитель, который увеличивает оружие в два раза, а также создает опасность для стрелка: иногда силой отдачи ему может просто оторвать руку.

— Я хороший стрелок, — заметил я, — но ещё не привык к твоему пистолету. По-моему, он чуть-чуть забирает влево, поэтому если я захочу прострелить тебе правое ухо… В общем, подумай.

Нервы у Слейда не выдержали, и он сдался. По-видимому, русская рулетка не была его любимой игрой.

— Ради бога, прекрати! — взмолился он.

— Так где это обычноеместо?

— Возле озера?

— Куда привезли меня от Гейзера?

— Именно.

— Надеюсь, что ты не врешь. У меня нет времени разъезжать по стране. Так что не радуйся: тебя я здесь не оставлю. Встань лицом к стене и медленно надень пальто. Только сначала перемотай чем-нибудь руку, чтобы не истечь кровью.

— Чем же?

Я открыл его чемодан, вытащил какую-то рубашку и бросил ему.

— Оторви от неё кусок. А потом надень пальто.

Я внимательно наблюдал за неловкими манипуляциями Слейда, ожидая какого-то подвоха. Один неправильный шаг — и ситуация может повернуться на сто восемьдесят градусов. Человек, который пробрался в самое сердце английской разведки, не может быть идиотом по определению. Если бы я не перестраховался, этого разговора не состоялось бы просто потому, что меня уже не было бы на свете.

Я положил в карман его паспорт и бумажник, а потом бросил ему шляпу.

— Мы идем гулять. Засунь забинтованную руку в карман пальто и веди себя так, как подобает английскому джентльмену. Хотя ты им и не являешься. Одно неверное движение — и ты покойник, хоть бы мне пришлось стрелять на главной городской площади. Кенникен поступил глупо, захватив Элин, это хоть ты понимаешь?

— Я ещё в Шотландии тебя предупреждал, чтобы ты не впутывал её в это дело, — сообщил Слейд, глядя в стену.

— Это было разумно, — согласился я. — Но если с ней что-то случится, ты — покойник. Это как раз тот случай, когда я убью, не задумываясь об этических нормах. Элин для меня значит больше, чем ты и вся твоя паршивая контора. Да и моя тоже, если уж на то пошло.

— Я тебе верю, — тихо сказал Слейд и вздрогнул.

Он мне действительно поверил. Если мужчине дорога женщина, он ради неё способен на абсолютно непредсказуемые и даже идиотские поступки.

— Ладно, — сказал я. — Бери шляпу и пошли.

По коридору я шел на шаг позади Слейда и чуть правее, а пистолет у меня в руке прикрывал пиджак. Так мы вышли из гостиницы и добрались до того места, где я припарковал машину.

— Садись за руль, — приказал я.

Этот цирковой номер нужно было видеть! Я ни на секунду не ослаблял бдительности, Слейду здорово мешала раненая рука и в то же время наши позы со стороны должны были выглядеть абсолютно естественно. Наконец, все уладилось.

— У меня болит рука, — попробовал все же запротестовать Слейд. — Я не смогу вести машину.

— Сможешь. Мне плевать на твои ощущения. И не вздумай превышать скорость или нарушать правила. Не пытайся разбить или испортить машину. Помни о том, что сзади сижу я с пистолетом. Пуля в затылок — вот что тебя ожидает, если начнешь фокусничать. Теперь поехали — только медленно и плавно.

Слейд послушался. Думаю, дело было не только в страхе, а каждое движение действительно причиняло ему боль, так что он предпочитал не дергаться зря.

— Что ты затеял, Стюарт? — спросил он какое-то время спустя.

Я не ответил, я был занят тем, что изучал содержимое его бумажника. Ничего такого, что могло бы быть у супершпиона и двойного агента, я не обнаружил, но толстую пачку денег и несколько кредитных карточек конфисковал. Мне деньги совсем не помешают, а вот ему, если удастся каким-то образом сбежать, без денег будет гораздо сложнее.

— Ты же знаешь, что Кенникен не поверит ни единому твоему слову, снова произнес Слейд. — Его не обмануть.

— Жаль, — равнодушно сказал я. — Но никакого обмана не будет.

— Тебе придется очень постараться, чтобы убедить его в этом, заметил Слейд.

— Не волнуйся. Я бы мог легко убедить его, предъявив твою правую руку. С кольцом на среднем пальце.

Он замолчал и сосредоточился на дороге. Нас трясло, но я не просил его прибавить скорость. Сейчас я мог бы, в случае чего, и пристрелить его и выпрыгнуть из машины. И не следовало искушать судьбу.

— Ты что-то больше не твердишь о своей невиновности, — заметил я.

— А что толку? Ты же все равно мне не веришь.

— Это точно. Но кое-какие моменты хотелось бы прояснить до конца. Откуда ты узнал, что я встречаюсь с Джеком Кейсом у гейзера?

— Международные телефонные разговоры обычно прослушиваются, отозвался он. — Переговоры по радиотелефону — тем более.

— И ты сообщил об услышанном Кенникену?

— Почему ты не допускаешь, что разговор подслушал сам Кенникен? Хотя, все эти препирательства бессмысленны. Ты был прав во всем и с самого начала. Ну, и что? Из Исландии тебе все равно не выбраться. Скажи только, где я прокололся?

— Кальвадос, — ответил я.

— Кальвадос? — растерянно переспросил он. — Что, черт побери, ты хочешь этим сказать?

— Ты знал, что Кенникен пьет только Кальвадос. Этой информацией владел только я.

— Ах вот почему ты спросил Таггерта об алкогольных пристрастиях Кенникена! А я ломал себе голову. Мелочи! Вечно упускаешь из вида какие-то мелочи! Выстраиваешь себе новую жизнь, меняешь имя, тщательно разрабатываешь прикрытие, даже думать начинаешь по-другому. И вдруг какая-то бутылка кальвадоса, которую случайно где-то заметил несколько лет тому назад! Но ведь не только это? Было что-то еще, так, Стюарт?

— Было. Кальвадос просто натолкнул меня на размышления. Малькольм, например, который оказался в нужное время в нужном месте. Но это могло быть совпадением, я ничего не заподозрил. А вот когда ты послал Филипса в Подкову, ты совершил ошибку. Посылать надо было Кенникена.

— Его ещё не было в Исландии, — живо отозвался Слейд и с досадой прищелкнул языком, — мне нужно было поехать самому.

— Тогда ты сейчас был бы на месте бедняги Филипса, — усмехнулся я. Так что благодари Бога за эту твою ошибку, какое-то время удалось выгадать. Скажи, ведь был какой-то человек по имени Слейд?

— Был. Мальчик. Мы нашли его во время Финской войны, ему тогда было пятнадцать лет. Его родители были англичанами, они погибли во время бомбежки. Мы взяли мальчика под свою опеку. А потом я его заменил.

— До боли напоминает историю Лонсдейла, — заметил я. — Удивляюсь как ты прошел все проверки, когда он провалился.

— Я и сам удивляюсь, — пожал плечами Слейд.

— А что случилось с мальчиком?

— Может быть, сослали в Сибирь. Но скорее всего…

Я тоже полагал, что допросили напоследок и потом где-то тихонько закопали труп.

— А как тебя зовут по-настоящему? — поинтересовался я.

— Ты не поверишь, я забыл, — рассмеялся Слейд. — Я уже так давно живу англичанином под английской фамилией, что прошлое кажется мне лишь далеким сном.

— Брось! Нельзя забыть свое настоящее имя.

— Я — Слейд, — упрямо повторил он. — И довольно об этом.

Я заметил, что страх у него почт прошел, а вместо него появилась некоторая уверенность. Что-то я просмотрел или упустил, а это было бы непростительной ошибкой.

Наконец мы подъехали к повороту, за которым начиналась дорога к дому на озере. Слейд сделал совершенно непроницаемое лицо, так что я ещё раз посоветовал ему не фокусничать. Мне приходилось следить одновременно и за ним, и за дорогой, и за окрестностями, так что ещё пара глаз мне бы не помешала. Тем более, что дом я видел только один раз, да и то в темноте. Я приставил пистолет к затылку Слейда и сказал:

— Проедешь мимо дома, не меняя скорости. Я скажу, когда остановиться.

Только когда я убедился, что мы приехали по правильному адресу, я разрешил Слейду остановиться. Именно в этот момент я стукнулся локтем о дверцу машины и сильно выругался. Этот балаган мне был нужен для того, чтобы незаметно разрядить пистолет: если хочешь оглушить кого-то рукояткой оружия, нужно позаботиться о том, чтобы оно не выстрелило в тебя же. Слейд только-только затормозил, когда я точным ударом вырубил его. Машина остановилась.

Слейд был без сознания: в этом я убедился не только когда обшаривал ещё раз его карманы, но и когда при этом пару раз задел раненую руку. Никакой реакции не было. Конечно, мне нужно было бы убить его, хотя бы потому, что он представлял огромную опасность для всего Отдела, а не только для меня. Но он был сейчас нужен мне как заложник, для обмена, а я не собирался менять мертвое тело на труп.

Кто-то из моих коллег-классиков однажды сказал, что если бы ему пришлось выбирать: предать родину или предать друга, то он хотел бы иметь мужество предать родину. Так вот, Элин была для меня больше, чем другом, она была моей жизнью, и я не задумывался над тем, что было бы полезнее для Отдела и даже для родины. Элин для меня была важнее их вместе взятых.

Я вышел из машины, открыл багажник, вытащил оттуда свой арсенал, а кусками мешковины, в которые были завернуты ружья, связал Слейда. Потом засунул его в багажник и захлопнул крышку. Карабин Филипса вместе с патронами я спрятал в расщелину скалы возле машины, а конфискованное у Флита ружье взял с собой. Скорее всего, без оружия в предстоящем деле я не обойдусь.

(обратно)

2

К дому я подбирался очень медленно, на все путешествие у меня ушло около получаса. В конце концов я нашел идеальную позицию неподалеку, залег и стал изучать обстановку. Это был тот самый дом: теперь я отчетливо видел разбитые стекла в одном и окон без занавесок. Я прекрасно помнил, как эти занавески полыхали, когда я убегал от Кенникена и его бандитов.

Около входной двери стоял автомобиль и воздух над капотом слегка дрожал. Значит, кто-то приехал сюда совсем недавно и мотор был ещё теплым. Ничего удивительного: Кенникену потребовалось немало времени, чтобы добраться сюда из Кефлавика, он совсем ненамного опередил меня. Значит, можно было надеяться на то, что его разговор с Элин пока ещё не состоялся.

Я спрятал ружье Флита между двумя валунами. В доме оно было бы бесполезно, но и оставлять его где-то вне досягаемости мне тоже не хотелось. После чего вышел на открытое место и медленно пошел по дорожке ко входной двери. Не физически, а психологически это был самый длинный путь, который я поделал в своей жизни, потому что чувствовал себя смертником, идущим на эшафот. Единственно, на что я наделся, это на чувство любопытства у тех, кто был внутри: они должны были захотеть узнать, с чем я пожаловал, а не просто пристрелить меня.

Я нажал на кнопку звонка. В доме ничего не произошло, но с двух сторон от меня появились два человека. Я улыбнулся им и снова позвонил в дверь. На сей раз она открылась, а за ней стоял Кенникен с пистолетом в руке.

— Я из агентства, — любезно сказал я. — Как у тебя со страховкой, Вацлав?

(обратно) (обратно)

Глава десятая

1

Кенникен посмотрел на меня пустым взглядом и прицелился в сердце.

— Почему бы мне не убить тебя прямо сейчас? — задумчиво осведомился он.

— Именно об этом я и пришел поговорить, — подхватил я. — Сейчас самый подходящий момент. Неужели тебе не интересно, зачем я здесь? Почему вот так прямо пришел и позвонил в дверь?

— Действительно, странно, — согласился Вацлав. — Не возражаешь против небольшого обыска?

— Сделай одолжение, — отозвался я.

Двое с улицы быстро и ловко обыскали меня и отобрали пистолет Слейда с патронами.

— Не слишком-то гостеприимно так долго держать меня у двери, заметил я. — Да и соседи могут удивиться…

— У нас нет соседей, — ответил Вацлав и посмотрел на меня с некоторым даже удивлением. — Что-то ты слишком спокоен, Стюартсен. Совсем рехнулся? Но все равно, заходи.

— Спасибо, — чинно проговорил я и прошел следом за ним в уже знакомую мне комнату.

На полу лежал порядком обгоревший ковер и я тут же заинтересовался этим:

— У вас недавно был пожар? Какой ужас!

— Умник, — с неопределенной интонацией отозвался Кенникен. — Садись в то же самое кресло. Как видишь, сегодня камин не топят. И прежде, чем ты что-нибудь скажешь, сообщаю тебе: у нас твоя девушка. Кажется, её зовут Элин.

— И что ты за неё хочешь? — осведомился я, развалившись в кресле.

— Вообще-то она была нам нужна, чтобы выманить тебя. Но раз ты сам явился…

— Ну так отпусти её.

— Ты забавный малый, — улыбнулся Кенникен. — Не пробовал выступать в варьете?

— У меня ещё все впереди. А теперь выслушай меня серьезно, Вацлав. Ты отпустишь эту девушку, причем целой и невредимой.

— Я чего-то не понимаю? Так объясни.

— Объясняю. Я пришел сюда сам, значит, у меня были на то причины. И у меня есть встречное предложение. Обменять мою девушку на Слейда. Ах, боже мой, я совсем забыл, что ты не знаешь человека с таким именем! Тогда извини.

— Даже если предположить, что я знаю такого человека, чем ты докажешь. Что не блефуешь? Своим честным словом?

— И им тоже, — спокойно ответил я. — Но в первую очередь — вот этим.

Я вынул из нагрудного кармана паспорт Слейда и перебросил его Кенникену.

Тот внимательно просмотрел его, закрыл и спокойно сказал:

— Это действительно паспорт человека по имени Слейд. Но это не доказательство того, что хозяин паспорта находится в твоих руках. У меня, например, есть не меньше полудюжины паспортов на разные имена. И вообще я не знаю никого с таким именем.

— Ты начала разговаривать сам с собой, Вацлав? — рассмеялся я. — Два часа назад ты звонил этому человеку в гостиницу Рейкьявика. Хочешь, перескажу ваш разговор? Извини, если ошибусь в репликах Слейда, но он ведь тебе все равно неизвестен, так?

И я пересказал практически слово в слово. Лицо у Кенникена вытянулось.

— Ты знаешь слишком много. — глухо произнес он. — Ты владеешь опасной информацией.

— И ещё Слейдом, — услужливо напомнил я. — Я ещё и им владею.

— Где он?

— Ну, Вацлав, — развел я руками, — по-моему ты перепутал меня с кем-то из твоих остолопов. Задавать такой вопрос…

— Просто хотел попробовать… — угрюмо отозвался он.

— Попробуй лучше выполнить мои условия, — посоветовал я. — Иначе ты найдешь Слейда уже застывшим.

— Твои условия или условия кого-то еще? — осведомился Кенникен.

— Вот что, — сказал я с холодной яростью. — Давай договоримся раз и навсегда, Вацлав. За мной никто не стоит, мне никто ничего не приказывает. Я сам по себе. Так что хватит торговаться.

Мне нужно было во что бы то ни стало усыпить малейшие подозрения Кенникена. Если он заподозрит, что сведения об истинном лице Слейда куда-то просочились, он в ту же секунду убьет и меня, и Элин. А сам быстренько смоется в Россию. Поэтому я прибавил последний аргумент:

— Если в Отделе хоть что-то пронюхают о моих действиях, меня четвертуют. Но если ты не выполнишь мои условия, Слейд немедленно получит пулю. Теперь решай.

— А кто нажмет на курок? — криво усмехнулся Кенникен. — Ты ведь независим и, я знаю, одинок.

— Ты недооцениваешь исландцев, Вацлав, — отпарировал я. — И у меня, и у Элин здесь много друзей, а им несвойственно бездействовать в таких случаях. Прикинь: это довольно большое по площади государство с очень небольшим населением. Здесь все друг друга знают. Более того, они практически все родственники, если заглянуть в прошлое, а тут это любят. Не знаю другого народа, кроме шотландцев, конечно, которые с таким уважением относились бы к генеалогии, да ещё среди исландцев практически нет иммигрантов. И сами они привязаны к родине. Так что подумай: угрожая Элин, ты восстанавливаешь против себя слишком многих.

Кенникен задумался. Возможно, он и сделал бы правильные выводы, но время поджимало, поэтому я решил ещё подтолкнуть его.

— Девушка нужна мне сейчас, живая и невредимая. Если с ней что-то случится… Ты не любишь ошибаться, правда, Вацлав?

— Очевидно, в полицию ты не сообщил, — задумчиво сказал он. — Иначе она уже была бы здесь.

— Верно, согласился я. — Не сообщал, у меня были свои соображения. Во-первых, незачем создавать международные осложнения. А во-вторых, власти просто депортировали бы Слейда. Мои друзья настроены куда более решительно: они его убьют. А потом выдадут тебя полиции, вот ты набеседуешься… В общем, я хочу видеть девушку и немедленно.

— Ты прямолинеен, — заметил Слейд. — Впрочем, ты таким и был. Пока не предал меня.

Последнюю фразу он произнес почти шепотом.

— И вот ещё что, — добавил я. — Время ограничено. Если друзья Элин ничего не услышал о ней в ближайшие три часа, Слейда убьют.

Я видел, как Кенникен колеблется.

— Твои исландские друзья знают, кто такой Слейд? — спросил он.

— Им незачем знать про наши тонкости, — покачал я головой. — Для них Слейд — заложник, а вы — гангстеры, похитившие Элин. И ей-богу, они недалеки от истины.

Это решило дело. Кенникен понял, что утечки информации не будет. Он не понял, что исландских друзей я просто выдумал. Но выбирать между превосходно законспирированным, давным-давно внедренным в английскую разведку резидентом и какой-то исландской девчонкой, было просто смешно. И Кенникен уже размышлял, как лучше всего обмануть меня.

— Ну, увидеть её ты, конечно, можешь, — великодушно сказал он и сделал какой-то знак человеку у двери.

— По-моему, ты запутался, Вацлав, — сказал я. — Из-за Слейда ты попал в Ашхабад. Что теперь придумает твое начальство? Сибирь?

В его глазах промелькнуло какое-то подобие боли.

— Скажи, это правда, то, что ты рассказывал о Слейде и Швеции?

— Правда.

— Все равно не понимаю. Как может сотрудник твоего Отдела пойти на обмен ценного кадра противника на какую-то девчонку?

— Ты, видно, не слушал меня, Вацлав. Я уже четыре года не работаю в Отделе.

— Допустим. И за что ты сражаешься?

— За возможность спокойно жить и заниматься своим делом.

— Каким делом?

— Бизнесом, если тебе это понятнее, — сухо сказал я.

— Бизнесом? — прищурился Кенникен. — Ну да, конечно! Просто ты готов на все ради женщины. Меня ты излечил от такого подхода к жизни.

— Сколько можно вспоминать одно и то же! — возмутился я. — Если бы ты тихо лежал, то благопристойно бы умер, я стреляю точно. А ты решил подпрыгнуть в самый неподходящий момент.

Дверь открылась и вошла Элин в сопровождении одного из громил Кенникена. Я хотел встать ей навстречу, но увидел нацеленный на меня пистолет Вацлава.

— Привет, Элин, прости, что сижу.

— И ты тоже здесь?! — побледнела она.

— Пришел за тобой, — небрежно сообщил я. — С тобой все в порядке? Тебя не обижали?

— Чуть-чуть вывернули руку.

— Ну, и все, — подвел я итог. — Они больше не будут. Сейчас мы с тобой отсюда уйдем.

— Интересно! — вмешался Кенникен. — И как ты собираешься это сделать?

— Обычным путем, — ответил я. — Через дверь.

— Да? А Слейд?

— Ты получишь его целым и невредимым.

— Мой дорогой Алан! И ты обвиняешь меня в нереальном подходе к жизни! Нет уж, придумай какой-нибудь другой способ обмена.

— Попробуем, — усмехнулся я. — Только не знаю понравится ли тебе мое предложение.

— Я тебя слушаю.

— Отпусти Элин. Она свяжется с нашими друзьями, а потом мы обменяем Слейда на меня. Условия можно потом обговорить по телефону.

— Звучит логично, — кивнул Кенникен. — Но я не уверен, что это разумно. Выходит, я должен менять двоих на одного?

— Жаль, что ты не можешь спросить Слейда о разумности этого шага.

— Тоже верно. Значит, я получу целого и невредимого Слейда?

Кенникен явно пытался выяснить все изъяны моего предложения. Но я, собственно, ничего и не собирался скрывать.

— Ну… Скажем так, не совсем. У него небольшая дырочка, из которой течет кровь, и, возможно, головная боль. Но стоит ли волноваться из-за таких пустяков?

— Не стоит, — согласился Кенникен. — Но мне нужно подумать.

— Только не затягивай процесс, — посоветовал я. — Время все-таки ограничено.

— Ты действительно захватил Слейда? — спросила Элин.

Я посмотрел ей прямо в глаза, моля Бога, чтобы она поняла без слов то, о чем я не мог сказать.

— Да. Сейчас его опекает Вальтер.

— О, Вальтер! — с облегчением вздохнула Элин. — Он такой огромный! С кем угодно справится.

— Поторопись, Вацлав, — обратился я к Кенникену, стараясь скрыть облегчение. — Мы теряем время.

— Хорошо, — отозвался он, — будь по-твоему. Но я тоже назначу время. Если через два часа не будет телефонного звонка, ты умрешь, Алан, что бы там ни случилось со Слейдом. Помни об этом, Элин.

— Минуточку, — вмешался я. — Мне ещё нужно поговорить с Элин и дать ей необходимые инструкции. Ты же видишь, она не знает, где сейчас Слейд.

— Только в моем присутствии.

Я посмотрел на него в горестном недоумении:

— Не глупи, Вацлав. Мы же с тобой профессионалы, так давай соблюдать правила игры. Если ты знаешь, где Слейд, то я оказываюсь лишним в этом раскладе. Я буду говорить с Элин с глазу на глаз или вообще не буду говорить. Пойми, я спасаю свою шкуру.

— Понимаю, — с презрением кивнул он. — Пошушукайтесь в углу, но я останусь в комнате.

— Разумно, — согласился я.

Мы отошли с Элин в дальний угол, и я повернулся спиной к Кенникену, так как подозревал его в умении читать по губам на шести языках.

— Ты действительно схватил Слейда? — прошептала Элин.

— Да, но Вальтер тут совершенно не при чем. И вообще никто об этом не знает, кроме нас с тобой, а теперь ещё и Кенникена.

— Они так молниеносно схватили меня, Алан, — сказала Элин извиняющимся тоном. — Я не смогла ничего предпринять.

— Теперь это не имеет значения. Ты выйдешь отсюда и…

— А ты останешься! — перебила она меня с болью в голосе.

— Ненадолго, если ты все сделаешь так, как я скажу. Поэтому слушай внимательно и запоминай. Выйдешь отсюда на дорогу, свернешь налево. Примерно через полкилометра увидишь огромную американскую машину. Садись в неё и во весь дух мчись в Кефлавик. Только ни в коем случае не открывай багажник. Поняла?

— А что делать там? В Кефлавике?

— Найдешь Ли. Потребуешь, чтобы он вызвал к тебе агента ЦРУ. Он и все остальные будут отрицать, что в Кефлавике есть некто подобный, но если ты как следует нажмешь, агент найдется. Чтобы Ли оказался сговорчивее, скажи ему, что это касается электронной детали, он поймет. Все расскажи агенту ЦРУ, и вот он пусть откроет багажник.

— А что там?

— Слейд.

— Он здесь! — ахнула Элин. — Рядом с этим домом!

— Больше я ничего не мог сделать без подготовки, — объяснил я. Пришлось действовать слишком быстро.

— А как же ты?

— Пусть агент ЦРУ позвонит сюда. Убеди его. Если не получится, позвони сама, наплети что-нибудь Кенникену, предложи обменять меня на Слейда. Может быть, ничего и не получится, но время мы выиграем. И помни: у тебя всего лишь два часа с момента выхода отсюда до телефонного звонка.

— А если американцы мне не поверят?

— Расскажи им все. О тех американцах, которые были в засаде на скале, тоже расскажи. Пригрози, что сообщишь обо всем в прессу. Это должно подействовать. И ещё скажи им, что твои друзья в курсе всего. Не помешает.

Элин закрыла глаза, видимо, повторяя про себя инструкции. Потом посмотрела на меня и спросила:

— А Слейд жив?

— Немного покалечен, но жив. Я сказал Кенникену правду.

— Но ведь ЦРУ скорее поверит Слейду, чем мне. Возможно даже он кого-то знает в Кефлавике.

— Понятно. Но мы должны рискнуть. Поэтому прежде, чем предъявить им Слейда, ты и должна рассказать всю историю. А там видно будет. Если все это подтвердиться хотя бы наполовину, Слейду уже не выпутаться.

Идея была не слишком удачной, мы оба это понимали, но больше ничего просто не могли сделать. Я взял Элин за подбородок и приподнял её лицо.

— Поезжай побыстрее, — сказал я, — но будь осторожна. Вот увидишь, все будет хорошо.

— Ты должен знать, — чуть слышно сказала она, — твой пистолет все ещё при мне.

— Что? — чуть было не потерял я самообладание.

— Меня не обыскивали. А свитер очень просторный, так что кобуру не заметно.

Я взглянул на нее: действительно незаметно. Похоже, Кенникен не зря ругал своих подчиненных: тут они откровенно схалтурили. Конечно, трудно было предположить, что исландская девушка может быть вооружена, но проверить следовало.

— Могу я незаметно передать его тебе? — спросила Элин.

— Ни в коем случае, — с огромным сожалением ответил я.

Кенникен следил за каждым нашим движением, я это чувствовал даже спиной. А пистолет — это не записка, так что даже пробовать не стоило.

— Пусть по-прежнему будет у тебя. Кто знает, как будут разворачиваться события.

Я притянул её к себе и слегка коснулся губами её губ. Они были холодными, а сама Элин слегка дрожала.

— Тебе пора, — заметил я и повернулся к Кенникену.

— Как трогательно! — буркнул он.

— Вот ещё что, — обратился я к нему. — Ты даешь нам слишком мало времени. Двух часов недостаточно.

— Вполне достаточно!

— Будь благоразумен, Вацлав. Ей предстоит проехать до Рейкьявика, а там она может попасть в час пик. Ты же не хочешь потерять Слейда из-за какой-то транспортной пробки?

— Думай лучше не о Слейде, а о себе, — посоветовал он.

— Как раз о себе я и думаю. Но если я умру, Слейд тоже покойник.

— Три часа, — хмуро бросил он. — И ни секундой больше.

Кенникен умел мыслить логически и делать правильные выводы из услышанных аргументов. А Элин получила дополнительный час для беседы в Кефлавике.

— Она едет одна, — напомнил я. — Без сопровождения.

— Это понятно.

— Тогда дай ей номер твоего телефона. Иначе она вряд ли сюда дозвонится.

Кенникен нацарапал несколько цифр на листочке из блокнота и протянул его Элин.

— Никаких фокусов, — предупредил он. — И не вздумай оповещать полицию. Если здесь будет слишком много посторонних людей, твой дружок умрет. Помни об этом.

— Понимаю, — без выражения ответила Элин. — Фокусов не будет.

Кенникен взял её за локоть и повел к двери. Через минуту я увидел в окно, как она идет от дома к дороге.

— А теперь отведем тебя в безопасное место, — сообщил мне Кенникен.

Меня отвели наверх в совершенно пустую комнату.

— В средневековье строили лучше, — проворчал Кенникен.

— В каком смысле? — вяло поинтересовался я.

Элин ушла, и теперь у меня наступила реакция. Мне вообще ничего не хотелось, даже свободы.

— Пустота, — постучал по стенке Кенникен. — Чуть толще яичной скорлупы. Раньше строили из цельного камня, а это…

Что ж, это был не замок, а всего лишь коттедж для летнего отдыха, в котором ни один здравомыслящий человек не будет жить круглый год. Отсюда и особенности архитектуры.

— Можно проломить голыми руками минут за десять, — подытожил Кенникен. — Один ты здесь не останешься.

— По-моему, ты преувеличиваешь мои способности, — так же безучастно ответил я. — Или перепутал с Джеймсом Бондом.

— Не надо быть Бондом, чтобы обдурить этих кретинов, — откликнулся Кенникен. — Но сейчас я отдам такой приказ, который дойдет даже до совершенно пустой головы.

Он повернулся к сопровождавшему нас человеку с пистолетом:

— Стюартсен сядет в углу. Ты станешь около двери. Понятно?

— Да.

— Если он двинется, пристрели его. Понятно?

— Да.

— Если он заговорит, пристрели его. Понятно?

— Да.

— Если он сделает что-нибудь еще, пристрели его. Понятно?

— Да, — твердо ответил мужчина с пистолетом.

Приказания Кенникена не оставляли мне ни малейшей лазейки, никакой свободы маневра. Но ему и этого показалось недостаточно.

— Я ничего не упустил? Ах, да! Ты сказал, что Слейд ранен. Правильно?

— Только одно, — сказал я. — В руку.

Кенникен кивнул и сказал охраннику:

— Когда будешь стрелять в него, не убивай сразу. Выстрели ему в живот.

Он повернулся на каблуках, вышел из комнаты и захлопнул за собой дверь.

(обратно)

2

Какое-то время мы с охранником молча глядели друг на друга, а его пистолет был нацелен мне в живот. Затем он указал на угол. Я втиснулся туда спиной к стене и сел на пятки.

— Сядь нормально, — сказал охранник.

В голосе его было не больше человеческого, чем во взгляде. Я окончательно понял, что эту машину мне не удастся спровоцировать ни на какую оплошность. Так что три часа ожидания обещали быть долгими.

Кенникен был прав. Окажись я в комнате один, я бы действительно минут за пятнадцать сломал перегородку. Конечно, я бы по-прежнему оставался в доме, но уже совершенно в ином, неожиданном для моих противников месте, а неожиданность, как известно всем генералам, первый залог победы. Теперь, когда Элин была вне опасности, я готов был на все, чтобы выбраться из смертельной ловушки.

Я посмотрел в окно и увидел только клочок голубого неба. Прошло не меньше получаса, прежде чем я услышал с улицы звук подъехавшей машины. Я не знал, сколько людей было в доме, по моим прикидкам, не меньше трех, но теперь их полку прибыло.

Через несколько минут раздался стук в дверь и голос Кенникена:

— Это я!

Охранник открыл и впустил его.

— Похоже, ты хорошо себя вел, — заявил с порога Кенникен. — Но я решил ещё раз уточнить твой рассказ.

Что-то в его голосе мне не понравилось. Уж слишком довольным он выглядел.

— Значит, Слейд находится у твоих друзей. Исландских друзей, правильно? И они убьют Слейда, если не получат тебя в обмен. Правильно?

— Правильно, — согласился я.

— Твоя девушка ждет внизу, — широко улыбнулся он и махнул рукой в сторону двери. — Можешь выходить, стрелять не будут.

Я последовал за ним, раздумывая, что, черт побери, могло произойти. Внизу у камина стояла очень бледная Элин. Как только она увидела меня, то прошептала:

— Прости, Алан.

— Судя по всему, ты считаешь меня идиотом, — заметил Кенникен. — Мне ни на секунду не пришло в голову, что ты явился сюда пешком. Здесь такой способ передвижения не принят. Так что не успел ты прикоснуться к кнопке звонка, как я послал одного из своих людей поискать твой транспорт.

— Ты всегда мыслил очень оперативно, — согласился я.

— И что же нашел мой человек? — наслаждался ситуацией Кенникен. Большую американскую машину с ключами. Он пробыл там совсем недолго, когда появилась молодая леди, которая очень спешила. Но он привез её сюда. Он ведь не знал о нашем соглашении, так что винить никого нельзя, верно?

— Нельзя, — вяло ответил я. — И твой человек, конечно, открыл багажник…

— Конечно. Он же по-прежнему искал ту самую детальку, а ты меняешь машины, как перчатки. Увы, детальки он опять не нашел!

Кенникен снова замолчал. Но я не собирался радовать его ещё больше.

— Если не возражаешь, я сяду, — сказал я. — И дай мне закурить, у меня кончились сигареты.

— Мой дорогой Алан, о чем речь? Садись вот сюда, тебе уже знаком этот стул, и позволь за тобой поухаживать.

Кенникен достал из портсигара сигарету, дал мне и поднес зажигалку.

— Мистер Слейд сердится. Он очень тобой недоволен.

— А где он?

— На кухне, ему перебинтовывают руку. Ты хороший диагност, Алан, у него действительно болит голова.

Я почувствовал, что внутри у меня все похолодело. Затянулся сигаретой и сказал:

— Хорошо, с чего начнем?

— С того, на чем закончили, когда приехали с гейзера. Ничего не изменилось, между прочим.

Он ошибался: теперь здесь была Элин.

— Значит, ты должен меня пристрелить.

— Возможно. Но сначала с тобой хочет поговорить Слейд. А вот, кстати, и он.

Слейд выглядел скверно. Лицо его посерело, он слегка пошатывался. Когда он подошел ближе, я увидел, что глаза у него мутные. По-видимому, получил сотрясение мозга. Кто-то аккуратно перебинтовал ему руку, но одежда осталась грязной и помятой, а волосы стояли торчком. А ведь он всегда так заботился о том, чтобы выглядеть безукоризненно! Он тихо сказал:

— Поднимите его и поставьте к стенке.

Его приказание исполнили молниеносно.

— Где мой пистолет? — спросил Слейд у Кенникена.

— Откуда мне знать? — пожал тот плечами.

— Разве ты не отобрал у него оружие?

— Ах, этот!

Кенникен достал из кармана пистолет и протянул его Слейду. Тот медленно подошел ко мне и приказал:

— Приложи руку к стене. Ты ведь догадываешься, что сейчас будет.

Мне крепко прижали руку, и у меня хватило силы воли лишь на то, чтобы не сжать пальцы в кулак, а растопырить их. Пуля обожгла ладонь, но больно не было, только рука онемела от кисти до плеча. Боль должна была прийти позже. У меня закружилась голова, крик Элин я услышал откуда-то издалека, а вблизи голос Слейда произнес:

— Посадите его снова на стул.

Ему нужно было поквитаться, теперь он мог со спокойной душой заняться делом. Элин стояла у камина и беззвучно плакала.

— Ты слишком много знаешь, Стюарт, — сказал Слейд. — Поэтому ты должен умереть. Впрочем, это тебе тоже известно.

— Я знаю только, что ты попытаешься меня убить, — вяло отозвался я.

Слейд «потек» в гостиничном номере, теперь то же самое происходило со мной. Я не мог связать воедино две мысли. Голова у меня буквально раскалывалась, это были последствия болевого шока.

— Кто ещё знает обо мне, кроме этой девушки? — спросил Слейд.

— Никто, — ответил я. — Что будет с ней?

— Ляжет в одну могилу с тобой, — пожал он плечами. — Возможно, Вацлав, он говорит правду. Он ведь скрывался и вряд ли у него было время для бесед…

— Он мог написать письмо, — предположил Кенникен.

— Ну, нам придется рискнуть. Кажется, Таггерт ничего не подозревает, только злится, что я куда-то пропал. Ничего, я исправлюсь, вылечу в Лондон первым же рейсом и буду пай-мальчиком. Этих же свалю на тебя. Меня ранили. Когда я пытался защитить этого идиота.

Он пнул меня ногой и усмехнулся.

— А электронное устройство? — спросил Кенникен, доставая из портсигара сигарету.

— А что с ним?

— Нельзя оставлять операцию незавершенной. Стюартсен знает, где эта штука, и я вполне могу вынуть из него эту информацию.

— Попробуй, — задумчиво сказал Слейд. — Кстати, Стюарт, где посылка?

— Там, где вам её не найти.

— Машину не обыскивали, — заметил Кенникен. Обо всем забыли, когда обнаружили тебя в багажнике. Сейчас займемся. Если посылка в машине, они её найдут.

Он отдал короткий приказ, и двое мужчин вышли из комнаты.

— Вряд ли это в машине, — усомнился Слейд.

— Меньше всего я ожидал обнаружить там тебя, — отпарировал Кенникен. — Так почему бы там не находиться и посылке?

— В этом что-то есть, — согласился Слейд, но без особой уверенности в голосе. — Ты умрешь, Стюарт, в этом можешь не сомневаться. Но есть разные способы умереть. Скажи нам, где посылка, и ты умрешь быстро и безболезненно. Не скажешь, с тобой поработает Кенникен.

Я стиснул зубы изо всех сил, потому что знал: если я открою рот, Слейд увидит, как у меня дрожит нижняя губа. А это — верный признак страха.

— Ах так! — мстительно сказал Слейд и отошел в сторону. — Он твой, Кенникен. Лучше всего медленно отстреливать от него по кусочку. Именно это он собирался сделать со мной.

Кенникен встал передо мной с пистолетом в руке.

— Что ж, Алан, мы добрались до финальной сцены. Где радарное устройство?

Я уловил новую информацию — радарное устройство! — и криво ухмыльнулся:

— Не дашь мне ещё сигарету, Вацлав?

На его лице не было никаких эмоций. Лицо палача.

— Мы уже занимались этими глупостями. Времени не осталось.

Я посмотрел мимо него в сторону всеми забытой Элин. На лице у неё было написано отчаяние, но руки двигались, нащупывая что-то под свитером. Я с ужасом понял, что пистолет до сих пор у нее. Когда надежда исчезает, человек становится безучастным ко всему, как это только что произошло со мной. Но стоит появиться хотя бы проблеску надежды, хоть крохотному намеку на нее, человек начинает лихорадочно действовать. Я понял, что сейчас мне нужно говорить, причем много и быстро. Я повернулся к Слейду, чтобы сосредоточить внимание на себе и отвлечь его от Элин.

— Вы можете остановить его, Слейд?

— Ты можешь его остановить. Скажи то, чего от тебя требуют.

— Но я ведь все равно умру…

— Да, но легче и проще.

Я покосился в сторону Элин и увидел, что она уже манипулирует с пистолетом. Оставалось только молиться, чтобы она вспомнила последовательность движений и все сделала правильно.

— Вацлав, — произнес я. — Но ты же не поступишь так со старым приятелем, верно?

Он нацелил пистолет мне в живот, а потом опустил дуло чуть ниже.

— Догадываешься, куда я пущу первую пулю? — очень спокойно спросил он. — И это будет не по приказу Слейда, а по моему собственному желанию.

— Ну, говори! — приказал мне Слейд.

И в этот момент Элин нажала на курок. Кенникен, уловив за секунду до этого щелчок предохранителя, стал поворачиваться, но не успел, и первая пуля вошла ему в спину. Он дернулся, его пистолет тоже выстрелил, и я бы получил заряд прямо в голову, если бы по-прежнему сидел неподвижно. Но я уже летел головой вперед — в живот Слейду. От моего удара он то ли охнул, то ли вскрикнул и мешком рухнул на пол.

Элин продолжала стрелять. Я бросился к ней и выхватил пистолет, хотя она, кажется, уже выпустила все патроны. Во всяком случае, вся стена напротив была изрешечена, а Кенникен лежал навзничь, уставясь в потолок открытыми, застывшими глазами. В него попало как минимум три пули, поскольку Элин стреляла с расстояния чуть больше двух метров. Мне ещё повезло, что меня не зацепило. Зато одна из пуль попала Кенникену точно в центр лба. Значит, он ещё пытался отстреливаться, если повернулся лицом к Элин. Но теперь-то он был окончательно и бесповоротно мертв.

Я схватил Элин за руку и потащил к двери. По дороге переложил пистолет в левую руку: правой я не смог бы выстрелить даже из рогатки. Элин была в шоке и неудивительно: каждый, кто впервые убил человека, испытывает обычно глубокое потрясение. А нам ещё предстояло пройти через заслон охраны. Конечно, люди Кенникена не слишком удивились стрельбе в доме, они знали, что рано или поздно там должны были стрелять. Но такой канонады, которую устроила Элин, никто, конечно, не ожидал. Так что при выходе из дома нас уже ждали двое бандитов. Один из них даже успел выстрелить в нас, но он промазал, а я попал. Правда, у меня не было времени разбираться, куда именно.

Мы промчались между двумя охранниками, я по-прежнему держал Элин за руку и заставлял вместе со мной бежать зигзагами. За нами раздавался тяжелый топот сапог, возможно, были ещё выстрелы, но я слышал только удары собственного сердца, работавшего на пределе. И тут пуля угодила в Элин.

Она каким-то чудом удержалась на ногах и смогла сделать ещё несколько шагов, отделявших нас от того места, где я спрятал ружье. В нем были пули двух видом: обычные и разрывные. Я выстрелил в ближайшего ко мне громилу, и пуля прошла сквозь него, как сквозь лист бумаги. Он упал к моим ногам с чувством огромного изумления на лице. Но мне некогда было им любоваться, я выстрелил во второго преследователя и снова попал. На сей раз это оказалась разрывная пуля, и этот парень буквально развалился на куски, попортив при этом окружающую среду.

На какое-то время все стихло: ружье в моих руках оказалось для оппонентов очень неожиданным аргументом, который следовало ещё осмыслить. Возле дома появился Слейд, я выстрелил в него, но промахнулся, только здорово напугал, потому что он нырнул куда-то вниз и больше я его не видел. В этот момент пуля чиркнула мне по волосам, а по звуку я определил, что кто-то в доме тоже палит из ружья. Я бросился ничком на землю и подполз к Элин, которая лежала, тяжело дыша и прижимая руку к окровавленному боку. Ее лицо искажала страдальческая гримаса.

— Как ты? — спросил я. — Очень больно?

— Только когда дышу, — чуть слышно ответила она.

Это был плохой знак, но, судя по расположению раны, легкое все-таки не было задето. Больше я пока ничего не мог сделать. Да и вряд ли кто-то будет думать о возможности умереть от заражения крови через неделю, если есть реальная возможность получить пулю в сердце через несколько секунд. К тому же у меня нестерпимо болела простреленная рука, а нужно было думать о том, что предпринять дальше.

Возле дома находились две машины. Та. Которая принадлежала Кенникену, была в порядке, но та, но которой приехал я, была похожа скорее на груду обломков. Мне придется изрядно потратиться, чтобы возместить людям расходы. Но в любом случае, машины пока были для нас недосягаемы, а пешком отсюда уйти было нереально. Даже коренные исландцы не решаются передвигаться по своей стране таким образом, слишком уж сложный рельеф и опасные породы. Да и Элин уже почти не могла двигаться. Мне оставалось одно: ввязаться в сражение против неизвестного количества людей в доме и обязательно победить.

В крутых вестернах обычно показывают, как герой прячется в какой-нибудь хижине, а враги тщетно пытаются попасть в него через окно. У меня такие сцены не вызывают ничего, кроме смеха. Любая пуля прошивает сосновую доску, как папиросную бумагу, а очередь, выпущенная из автомата, любое жилье в считанные секунды превращает в груду развалин. Так что для меня не было проблемой пробить насквозь стену дома напротив, мне нужно было только знать, в каком именно месте там находится стрелок. Или стрелки.

Я повернулся к Элин. Похоже, ей стало чуть лучше, во всяком случае, дыхание её стало более ровным и глубоким.

— Как ты себя чувствуешь?

— Господи! Как, по-твоему, я могу себя чувствовать?!

Я улыбнулся. Если она уже может сердиться, значит, все не так страшно.

— С этого момента все пойдет по-другому. Будет лучше.

— Надеюсь. Трудно представить себе, чтобы было ещё хуже.

— Было бы хуже, если бы не ты. Ты вела себя удивительно мужественно, особенно если учесть твое отношение к таким вещам.

— Кошмар! — передернуло её. — Никогда этого не забуду!

— Забудешь, — утешил её я. — Такие вещи очень быстро забываются, иначе войны не были бы такими частыми и долгими. Лучше скажи, ты можешь кое-что сейчас для меня сделать?

— Попробую. А что именно?

— Толкни вот этот камень рядом с тобой, чтобы он покатился вниз. Но только делай это по моему сигналу, не раньше.

— Хорошо, я попытаюсь.

Я надежно установил ружье, недоумевая, что задумал Слейд и почему он до сих пор бездействует. Теперь я видел дом в оптический прицел.

— Давай! — скомандовал я.

Раздался шум камней и тут же заговорило ружье из дома. Стрелял явно профессионал, но ему не повезло: я его засек и тут же выстрелил туда, откуда он палил. Я стрелял не в окно, а в стену чуть левее. Раздался треск пробиваемой доски и крик. Освещение в окне изменилось и я понял, что одного противника мне удалось нейтрализовать.

Я был прав: ружье пробивало стены этого дома насквозь. Поэтому я перенесогонь на первый этаж, стреляя опять же не по окнам, а рядом с ними, туда, где могли прятаться стрелки. Рука болела все сильнее, и нужно было заканчивать этот спектакль как можно скорее. Особенно меня нервировали те паузы, которые приходилось делать, чтобы перезарядить ружье: если бы кто-то догадался в этот момент подкрасться к нам со стороны, все закончилось бы мгновенно. К счастью, пока этого не произошло: там, в домике, не могли понять, как их за стенками могут настигать чьи-то пули.

Элин подползла ко мне и дернула за штанину:

— Что происходит?

— Не мешай работать! — огрызнулся я. — Лучше помоги зарядить магазины, один я уже не справляюсь.

Элин довольно быстро справилась с заданием и я приготовился снова вести огонь, но тут входная дверь распахнулась, из дома кто-то выскочил и спрятался за «Шевроле». В телескопический прицел мне были видны только его ноги, поэтому я прикинул, где может находиться голова и выстрелил туда. Ружье не подвело, пуля прошла через машину с такой же легкостью, как и через стену дома. Из-за машины вывалился человек, в котором я узнал Ильича, он держался рукой за шею, из которой струилась кровь. Он сделал несколько неуверенных шагов, упал и затих.

После этого я расстрелял по дому ещё полный комплект пуль, а пока Элин перезаряжала ружье, подвел кое-какие итоги. Я точно убил троих, одного, как минимум, ранил, а может, двоих, потому что из дома доносились громкие стоны. Итого пятеро, а если считать Кенникена, то шестеро. Вряд ли там было больше, но расслабляться не следовало, поскольку я не знал точного числа своих противников, да и в любой момент к ним могла подоспеть помощь: достаточно было кому-то воспользоваться телефоном.

Я снова посмотрел в оптический прицел и заметил какое-то движение позади дома. Похоже, они все-таки сообразили то, что должны были сделать с самого начала: воспользовались черным ходом. Теперь меня действительно могли обойти с фланга, а мне этого совершенно не хотелось. Я увеличил изображение.

Это был Слейд. Он и не думал подкрадываться к нам, он удирал во весь дух, прыгая по кускам базальта наподобие горного козла. Полы его пальто развевались за ним, придавая фигуре какую-то зловещую комичность. Я глубоко вздохнул, тщательно прицелился… Три раза я был готов нажать на курок и трижды отказывался от этого намерения, хотя расстояние все увеличивалось. Я не имел права промахнуться, а второго выстрела могло уже не получиться.

Наконец я выстрелил. Далекая фигурка дернулась, как марионетка, у которой перерезали веревки, перекувыркнулась и исчезла. У меня загудело в ушах, закружилась голова, пелена в глазах стала сначала серой, а потом черной. Уже теряя сознание, я услышал голос Элин, зовущий меня по имени…

(обратно)

3

— Это была фальшивая операция, — объяснял Таггерт.

Я лежал на койке госпиталя в Кефлавике, в палате, которую круглосуточно охраняли не столько от возможного покушения, сколько от представителей прессы. Я стал знаменитостью, а все замешанные в это дело высокие стороны прилагали титанические усилия, чтобы замять неприятный инцидент.

Таггерт был не один: с ним пришел американец, которого мне представили как Артура Райана. Я узнал его лицо: видел через оптический прицел возле американского вертолета. Это был уже второй визит, во время первого я ещё находился под действием снотворного и смог внятно задать только два вопроса:

— Как Элин?

— В полном порядке, — заверил меня Таггерт. — Пуля попала в неё рикошетом, отскочила от скалы, а потом застряла в одежде и только задела ребра. Она уже почти здорова, во всяком случае, чувствует себя много лучше, чем ты.

— А как я попал сюда?

— Скажите спасибо Элин, — вмешался Райан. — У вас замечательная девушка. Когда вы потеряли сознание, она сначала расстреляла все патроны по дому. Потом, когда патроны кончились, она вошла в дом и позвонила сюда на базу мистеру Ли. Сообщила ему о том, что произошло и только потом упала в обморок возле телефона.

— В обморок?

— Там и мужчина мог потерять сознание. Пятеро убитых и двое тяжело раненых.

— Трое, — поправил его Таггерт. — Слейда мы нашли позже.

Тогда они очень быстро ушли, потому что я был, мягко говоря, не в форме, но вот теперь, сутки спустя, вернулись для более серьезного разговора.

— Когда я могу увидеть Элин? — сразу же спросил я.

— Сегодня днем, — быстро ответил Таггерт. — Она в полном порядке.

— Надеюсь, — сурово ответил я.

— А ты не хочешь узнать, что на самом деле произошло? — с некоторой опаской спросил Таггерт.

— Хочу. Очень хочу знать, почему Отдел сделал все возможное, чтобы убить меня. Даже подключил к этому ЦРУ.

— Я уже сказал, это была фальшивая операция. Один американский ученый изобрел электронную штуку, которая НЕ МОГЛА НИЧЕГО ДЕЛАТЬ. Но выглядела очень привлекательно, особенно для тех, кто охотится за военными секретами. Ну, ты понимаешь: один дурак может задать такой вопрос, что тысяча мудрецов не ответит. Вот мы и решили подсунуть это устройство русским и занять их лучшие умы исследованием проблемы, не имеющей решения.

— Нейтрализовать мозговой потенциал противника? — высказал я догадку.

— Ты ухватил суть, — одобрительно сказал Таггерт. — Проблемой было подкинуть эту штуку русским так, чтобы они ничего не заподозрили. Мы организовали несколько утечек информации о новом радаре, который обладает какими-то суперсвойствами. Любое государство за такое устройство продало бы в рабство все свое правительство. И русские клюнули.

— Мы шесть недель создавали видимость активных исследований на этой базе, — вмешался Райан. — Специалисты, дополнительные служащие, усиленная охрана, вертолеты… А на последней стадии решили подключить к операции англичан.

— А чтобы передать часть важного устройства русским, мы выбрали тебя, — заявил Таггерт. — Это предложил Слейд, и я с ним согласился. Но ты оказался много профессиональнее, чем мы думали, и в результате обвел вокруг пальца всех.

— Ах, ты, сукин сын! — задохнулся я от возмущения. — Ты же подставил меня под открытый удар!

— Все должно было выглядеть естественно, — вздохнул Таггерт. — К тому же я не подозревал, что Слейд ведет двойную игру. Тут все действительно запуталось и практически вышло из-под контроля.

— Вышла из-под контроля? — саркастически осведомился я. — Ты хочешь сказать, что сам уже ни за что не отвечал. Всем руководил Слейд, причем с обеих сторон. Послушай, но ведь он-то должен был знать, что все это фальшивка!

— А он знал, — спокойно сказал Райан. — Но русские тоже решили поиграть с нами втемную. Двойная игра…

— А я посредине. Замечательно! У меня ведь не было ни единого шанса, и ты это понимал, Таггерт!

— Я не знал, что в этом участвует Кенникен! — быстро отозвался он. Это устроил Слейд.

— Похоже на него. Он только в одном просчитался: решил, что я совсем потерял форму. Вот Кенникену и дали самых некудышних помощников. Он сам мне жаловался… Да, а что произошло с Джеком Кейсом?

— Я приказал ему подтолкнуть тебя к русским, — ответил Таггерт. Поэтому он и не помог тебе у гейзера. Но ты уже посеял в нем некоторые подозрения относительно Слейда, он попытался кое-что выяснить, и Слейд его убрал. Ты оказался важнее, чем передача этой посылки.

— А в результате Кейс погиб, — подвел я итог. — Жаль, он был хорошим парнем. Когда же ты поверил, что Слейд — предатель?

— Когда он перестал выходить на связь после гибели Кейса. Точнее, я тогда просмотрел его личное дело, увидел, что он родился в Финляндии, а его родители погибли во время войны, и вспомнил твой намек на Лонсдейла. Потом обнаружили тело Кейса с твоим ножом в сердце, и я окончательно запутался. Да, кстати…

Он кивнул Райану и тот вынул из кармана мой нож. Все лучше, чем ничего.

— А зачем твои люди стреляли в меня? — спросил я у Райана.

— Господи, ну надо же было тебя как-то естественно затормозить, чтобы ты не ушел от русских. Мы ведь не знали, что вся операция уже провалена…

У этих ребят начисто отсутствовало понятие совести! И у Таггерта, и у Райана.

— Вам, между прочим, повезло, — заметил я. — Последний раз я наблюдал за вами в оптический прицел на скале.

— Господи! Хорошо, что я этого не знал! Кстати об оптическом прицеле. Парень, у которого ты его отобрал вместе с ружьем, поправляется и хотел бы вернуть свое оружие. Он привязан к своему ружью не меньше. Чем ты — к ножу.

— Перебьется, — покачал я головой. — Должен же я иметь хоть какой-то сувенир от этой поездки. Но если ему так уж неймется, пусть сам придет и попросит.

— Вряд ли он это сделает, — заметил Райан.

— Значит, вопрос закрыт, — сказал я. — А Слейд все ещё жив?

— Жив, — ответил Таггерт, — только ты прострелил ему позвоночник. Теперь он сможет передвигаться только в коляске, но в ближайшие сорок лет он сможет это делать только в тюрьме. Но все это — государственная тайна, не подлежащая разглашению. Запомни это, Алан, и внуши своей подруге. Кстати, чем скорее она станет твоей женой и английской подданной, тем спокойнее мне будет.

— Господи Иисусе! — с отвращением вздохнул я. — Меньше всего в этом вопросе меня волнует твое спокойствие.

— Если ты любишь побрякушки, я похлопочу о медали для тебя, — заявил Таггерт.

Тут мое терпение лопнуло.

— Единственное, чего я хочу, это никогда в жизни больше не видеть ни тебя, ни кого-либо из твоих сотрудников. Мы с Элин будем молчать, если нас оставят в покое. Но если кто-нибудь появится…

— Считай, что мы договорились! — поспешно сказал Таггерт. — А теперь поправляйся.

Они направились к выходу, но у самой двери Таггерт повернулся и сказал:

— Я пришлю тебе фруктов.

Как я удержался от того, чтобы не кинуть в него нож, до сих пор не понимаю. Наверное, был ещё слишком слаб.

(обратно)

4

Наша с Элин свадьба состоялась ровно через неделю, мы оба ещё были в бинтах. К счастью, ей очень понравилась Шотландия и мой дом.

Единственное, что ей не очень нравится, это охотничий сезон, потому что приезжают туристы и стреляют оленей. Но теперь мы на это время уезжаем путешествовать.

(обратно) (обратно) (обратно)

Бретт Баттлз Обманутый

Ронану, Фионе и Кейре

Глава 01

— А вы знали, что прибудет сегодня? — приподняв одну бровь, поинтересовался Квин.

— Черт побери, нет, конечно! — взвизгнул Стаффорд. — Думаете, я торчал бы тут, если б знал? Прикинулся бы больным. Такими вещами должны заниматься люди мистера Албины.

Квин взглянул на него, затем повернулся и начал со всех сторон осматривать контейнер. Стаффорд после недолгого колебания последовал за ним, отставая на несколько шагов.

Квин повидал множество таких контейнеров: на кораблях, на поездах, на прицепах тягачей. Огромные громоздкие ящики прямоугольной формы служили для перевозки товаров между странами и континентами. Их красили в черный, красный, зеленый и серый цвет.

Этот контейнер был выцветшего темно-синего цвета, за исключением тех мест, где ржавчина расползлась и разъела краску. На боках красовалась надпись крупными белыми буквами: «БАРОН И БАРОН ЛТД». Название было Квину незнакомо, и неудивительно. Иногда кажется, что в мире столько же судоходных компаний, сколько таких контейнеров.

Квин закончил обход и остановился, не сводя глаз с железного ящика.

— Вы от него избавитесь? — спросил Стаффорд. — То есть… так мне сказал мистер Албина. Он обещал прислать человека, который его уберет. Вы это сделаете?

— А декларация? — проговорил Квин.

Стаффорду потребовалась секунда, чтобы понять, что имеется в виду. Затем он кивнул и поднял планшет, который положил на землю, чтобы открыть двери контейнера.

— Какой груз заявлен в декларации? — спросил Квин.

— Во избежание торгового дисбаланса в Штаты не могли приходить пустые контейнеры. Они бы вызвали подозрение.

Стаффорд перевернул несколько страниц.

— Теннисные туфли, — ответил он и посмотрел на Квина.

— Одна пара? — спросил Квин, глядя ему в глаза.

— Очень смешно, — отозвался Стаффорд с мрачным видом.

— Кто его обнаружил? — спросил Квин.

Стаффорд растерялся, словно не знал, как ответить на вопрос. Когда он заговорил, неуверенность в его глазах внушала сомнения в его искренности.

— Один из рабочих. Сказал, что почувствовал странный запах, когда кран опустил контейнер на пристань.

— С того корабля? — спросил Квин, махнув рукой в сторону двери, ведущей наружу, — «Ригель-три»?

Стаффорд кивнул.

— Угу. Контейнер выгрузили одним из первых.

— Значит, рабочий позаботился о том, чтобы доставить контейнер сюда, а потом позвонил вам?

— Да.

— Вы не стали сообщать в полицию?

— Я работаю на мистера Албину. Он приказал дождаться вас.

Квин ничего не ответил, и Стаффорд добавил:

— Именно так все случилось, вы поняли?

Квин несколько мгновений смотрел на него, затем повернулся и зашагал к выходу.

— Эй! Куда вы? — завопил Стаффорд.

— Домой, — не останавливаясь, бросил Квин.

— Подождите! А мне-то что делать?

Квин остановился в нескольких футах от двери и оглянулся. Стаффорд по-прежнему торчал около контейнера.

— Откуда прибыл груз? Кто его обнаружил? И почему о нем сообщили вам? — спросил Квин.

— Я все сказал.

В голове Стаффорда звучало все меньше уверенности.

Квин улыбнулся и покачал головой. Стаффорд явно ни при чем — он говорит то, что ему велели. Однако Квин не любил, когда им пытаются манипулировать.

— Удачи с вашей проблемой.

Он толкнул дверь и вышел.

— Быстро вы, — сказал Нейт.

Квин сел на пассажирское сиденье «БМВ M3». Нейт, его ученик, сидел за рулем, на коленях у него лежали «Основы полетов по показаниям приборов». Неделю назад Нейт начал изучать управление небольшими летательными средствами — один из дополнительных курсов, которые ему придется пройти во время ученичества.

Пока наставник находился внутри склада, Нейт открыл окна, чтобы впустить прохладный океанский воздух. Его айпод был подключен к стереосистеме, и Кей-Ти Танстолл^[5] тихонько напевала «I Want You Back», старый хит «Джексонс 5».^[6]

— Выяснилось, что мы им не нужны, — сказал Квин.

— Трупа нет? — удивленно спросил Нейт.

— Есть. Но я решил, что будет лучше, если они сами о нем позаботятся.

Нейт коротко хохотнул.

— Правильно. Только для кого лучше — для нас или для них?

Квин позволил себе едва заметно улыбнуться.

— Поехали.

Нейт немного дольше, чем следовало, смотрел на Квина — видимо, надеялся услышать еще что-то. Но Квин промолчал. Нейт швырнул учебник на заднее сиденье и завел двигатель.

— Куда?

Квин посмотрел на часы. Одиннадцать утра. Дорога из Лонг-Бич до его дома на Голливудских холмах займет больше часа.

— Домой. Но я проголодался. Давай где-нибудь остановимся.

— Как насчет «Пинкс»?

— Подойдет, — улыбнулся Квин.

Несколько минут они молчали. Нейт проехал через город и вырулил на автостраду. Как только они набрали скорость, он спросил:

— Что все-таки произошло?

Квин смотрел в окно на проносившийся мимо пейзаж.

— Они не сказали того, что мне требовалось знать.

— И вы просто взяли и ушли?

— Пришлось. — Он повернулся к ученику. — Нам не нужно знать все. Это не наше дело. Но чтобы выполнить заказ, необходима информация.

Квин стал пересказывать разговор со Стаффордом. Когда он добрался до своих вопросов о том, кто обнаружил тело, зазвонил мобильный телефон. Квин взглянул на дисплей и нахмурился. Он ждал этого, но звонок его не обрадовал.

— Квин, — произнес он в трубку.

— Я вижу, ты не заинтересован в том, чтобы нам помочь.

Он сразу узнал пронзительный голос Джорджа Албины.

Албина, обосновавшийся в Сан-Франциско, был настоящим мастером по части ввоза и вывоза самых разных вещей — денег, людей, оружия, а также, что стало очевидно теперь, еще и трупов. Его услуги стоили дорого, но все операции, как правило, проходили успешно.

— Можем сделать вид, что так и есть, — ответил Квин.

— Нет смысла, если это неправда.

— Я с тобой совершенно согласен.

На некоторое время воцарилось молчание, затем Албина сказал:

— Стаффорд сообщил мне, что ты повернулся и ушел. Без всякой причины.

— Он ошибается.

— Это не ответ.

Квин сделал глубокий вдох.

— Джордж, что самое важное в моей работе?

— Не смогу угадать, — поколебавшись, сказал Албина.

— А ты подумай хорошенько. Ну я тебе скажу: доверие.

— Доверие, — произнес Албина так, словно слышал это слово первый раз в жизни.

— Да. Если ты доверяешь мне, ты рассказываешь о том, что произошло. Ведь ты хочешь, чтобы я избавил тебя от проблемы навсегда? И ты доверяешь мне — ты уверен, что я никогда не использую то, что знаю, против тебя. Мне это представляется очень важным.

— Звучит несколько мелодраматично, — заявил Албина, и Квин услышал в его голосе раздражение. — Ты чистильщик. Твоя работа состоит в том, чтобы избавляться от трупов. Ничего сложного.

Мышцы вокруг рта Квина напряглись.

— Знаешь, ты прав. Это самое простое дело в мире. Не сомневаюсь, что ты сумеешь найти кого-то другого, кто тебе поможет.

— Подожди, — сказал Албина. — Ладно. Извини. Я знаю, что у тебя непростая работа. И я тебе доверяю, понятно. Я тебе доверяю.

Квин глубоко вздохнул.

— Но я хотел бы доверять тебе. Мне нужно знать немного — только то, что касается самого дела. И если я задаю вопросы, на то есть причина. Мне необходимо понять, кому еще известно о сложившейся ситуации и должен ли я позаботиться о том, чтобы направить их в другую сторону. Мне нужно представить себе, какие неприятности могут возникнуть по ходу дела. И я не возьму заказ, когда не могу верить информации, которую мне сообщают.

Он услышал, что Албина тоже тяжело вздохнул.

— Хорошо. И в чем же дело?

— Я спросил твоего человека, как контейнер попал на склад, кто обнаружил тело и почему связались именно с ним. Он соврал.

— Послушай, два дня назад мне позвонили, — проговорил Албина. — Сказали, что для меня отправлена посылка. Лично для меня. Сообщили название корабля — «Ригель-три» — и номер контейнера. Разгружать корабль должны были мои люди, никаких проблем не предвиделось.

— Кто позвонил? — спросил Квин.

— Я не знаю. Номер гавайский, но все глухо, ничего определить не удалось. Кто знает, откуда они звонили на самом деле.

— Мужчина или женщина?

— Мужчина.

— И ты не узнал голос?

— Не узнал.

Квин на мгновение задумался. Объяснение звучало логичнее, чем то, что он услышал на складе. Но Албина был ловчее Стаффорда и лучше умел врать, так что Квин пока не был готов поверить.

— Ты окончательно решил не помогать нам? — спросил Албина.

— Как зовут мертвого парня? — задал вопрос Квин. — Это один из твоих людей?

Он видел тело лишь несколько мгновений, но успел заметить, что оно распухло и побледнело.

— А тебе это нужно знать? — спросил Албина.

— Теперь да.

Албина молчал несколько секунд.

— Нет, он не из моих людей, — наконец ответил он. — Человек, который мне звонил, сказал, что это Стивен Маркофф. Я о нем никогда не слышал.

Квин напрягся, глядя вперед на дорогу, но его голос остался спокойным и бесстрастным.

— Маркофф?

— Угу. Он назвал фамилию по буквам. М-а-р-к-о-ф-ф. Ты его знаешь?

— Мне это имя не знакомо.

— Кем бы он ни был, нужно от него избавиться, — Албина помолчал несколько мгновений, а потом добавил: — Я виноват в том, что Стаффорд тебе наврал. Я приказал ему. Не хотел углубляться в дело больше, чем необходимо. — Он еще немного помолчал. — Мне нужна твоя помощь.

Квин знал, что Албина что-то недоговаривает. Но теперь это не имело значения.

— Ну, Квин? — подал голос Албина.

— Если я соглашусь, тебе придется в точности выполнить все мои указания, — ответил Квин. — Никаких вопросов, никаких отступлений.

— Естественно.

Квин постучал Нейта по плечу и показал на следующий съезд с автострады. Нейт тут же повернул направо.

— Сначала ты должен убрать контейнер из порта, — сказал Квин. — Ты сможешь обойти таможенников?

— Смогу.

— Трейлер, куда ты его погрузишь, не должен оставлять никаких следов. Позаботься об этом. И никаких следящих устройств. Если найду хоть что-то, ты больше никогда обо мне не услышишь. Если все пройдет без проблем, я оставлю грузовик где-нибудь и ты заберешь его, когда дело будет сделано.

— Хорошо. Без проблем.

— На шоссе И-пятнадцать, к востоку от Лос-Анджелеса, в сторону Короны, есть стоянка для грузовиков, — продолжал Квин и сообщил название съезда. — Пусть твой человек припаркует там грузовик и оставит ключи под сиденьем. За ним должен ехать кто-нибудь на машине, чтобы они убрались оттуда вместе. Только эти двое, больше никого. Ты понял? Если я заподозрю, что за мной следят, сразу выхожу из игры.

— Все будет сделано.

— Позвони мне, когда они выедут из порта.

Квин отключил телефон, не дожидаясь ответа.

— Итак, мы возвращаемся? — спросил Нейт.

(обратно)

Глава 02

По дороге из города они сделали несколько остановок, чтобы прихватить все необходимое.

— Остановись вон там, — сказал Квин, когда они подъехали к стоянке грузовиков.

Он показал в сторону больших контейнеровозов за рядом легковых машин. Албина позвонил пять минут назад и сообщил, что груз только что покинул порт, и Квин знал, что здесь его еще нет. Тем не менее он быстро оглядел стоявшие грузовики и убедился, что Джордж не затеял никакой игры. Контейнера не было.

Квин вышел из машины и попросил Нейта открыть багажник. Там лежал темно-серый коврик, который он сам туда положил. С левой стороны на нем были сложены предметы, купленные по дороге.

Квин приподнял правый угол коврика. Под ним открылось металлическое дно багажника и маленький черный квадрат в том месте, где дно соединялось с задней частью салона.

Квин приложил к нему подушечку большого пальца, и через пару мгновений дно багажника приподнялось на дюйм. Внизу было потайное отделение. Он просунул в щель руку и открыл замок, чтобы панель полностью сдвинулась.

В потайном отделении лежал стандартный набор вещей, которые могли срочно понадобиться. Несколько коробок из жесткого пластика, несколько кожаных сумок. Квин перебрал коробки, пока не нашел нужную. Вытащив ее, он взял одну из кожаных сумок, закрыл панель и вернул коврик на место.

Затем подошел к открытому окну со стороны водителя.

— Ты будешь наблюдать отсюда, — сказал он ученику.

— Понял, — ответил Нейт.

Квин открыл кожаную сумку и достал оттуда комплект принадлежностей для связи. Вставил в правое ухо крошечный незаметный наушник, а передатчик закрепил под воротником.

— Докладывай мне, если увидишь что-то такое, о чем мне нужно знать. — Он протянул Нейту сумку со вторым комплектом.

Внутреннее пространство стоянки было обычным и знакомым — ресторан, магазин подарков, туалеты. Квин побродил, разглядывая открытки, футболки, продающиеся со скидкой компакт-диски и незаметно изучая посетителей. Никто из них не представлял опасности.

В ресторане он взял чашку кофе и уселся на табурете около окна, наблюдая за прибывающими и отъезжающими грузовиками. Прошло сорок пять минут, прежде чем появился черный полуприцеп «Петербилт», тащивший за собой трейлер с контейнером, где красовалась знакомая надпись «БАРОН И БАРОН ЛТД». Сразу за ним ехала темно-зеленая «тойота лендкрузер».

Водитель остановился, выбрался наружу и направился к «тойоте». Машина сорвалась с места, как только он закрыл дверцу.

— Следуй за ними, — тихо проговорил Квин, чтобы не привлекать внимание людей поблизости. — Убедись, что они выехали на автостраду. Затем проверь окрестности. Посмотри, нет ли кого еще, кто может нас поджидать.

— Хорошо, — ответил Нейт.

Квин проследил глазами за «БМВ», который выехал со стоянки и направился в сторону дороги. Машины и грузовики приезжали и уезжали, никто не обращал внимания на грузовик с контейнером.

Через двадцать минут Нейт вернулся и доложил:

— Все чисто.

Квин вышел из ресторана и зашагал по асфальтовой дорожке к тому месту, где стоял полуприцеп. Когда он сам был учеником, он научился водить грузовики. Чистильщик должен использовать все, что есть под рукой.

Дьюри, наставник Квина, записал его на трехмесячные курсы вождения грузовиков. Тогда Квин возмущался, но с тех пор успел убедиться, что это очень полезное умение. На следующий год Нейт отправится на такие же курсы.

Квин достал тонкую металлическую коробочку из футляра, который прихватил с собой, и нажал на кнопку рядом с верхней панелью. Когда детектор ожил, он почувствовал легкую вибрацию на ладони. Квин не спеша обошел грузовик, но детектор молчал, не найдя никаких следящих устройств. Албина сдержал слово: грузовик был совершенно чист.

Квин убрал сканер в футляр и подошел к контейнеру. Надо было удостовериться, что Албина не заменил труп на что-то другое, но на самом деле Квин хотел собственными глазами увидеть, что внутри находится тело того самого человека, о котором говорил Албина.

Он быстро огляделся, чтобы проверить, не смотрит ли на него кто-нибудь, а затем открыл контейнер.

И снова почувствовал ужасный запах. Впрочем, уже не такой отвратительный, как в закрытом помещении склада. Квин забрался внутрь и закрыл за собой дверь.

Зажав нос одной рукой, он заставил себя дышать ртом. Другой рукой достал из кармана маленький фонарик и включил его.

Труп лежал примерно там же, где Квин увидел его в прошлый раз, — около стены, на правом боку. Квин подошел к телу и ногой осторожно перевернул его на спину.

На пару мгновений он забыл, где находится. Просто стоял и не сводил глаз с распухшего лица. Несмотря на то что труп был обезображен, а в контейнере царил полумрак, Квин узнал его. Никаких сомнений, это Маркофф.

— Все нормально? — раздался в наушнике голос Нейта.

Квин заморгал и вышел из ступора.

«Нет, — подумал он. — Все очень плохо».

— Пора ехать, — ответил он.

Квин повел грузовик на восток через Сан-Бернардино, по Каджон-Пасс в сторону Лас-Вегаса. Через несколько миль он съехал на шоссе 395 и направился на север к пустыне Мохава. Нейт в «БМВ» следовал за ним на дистанции в полмили, чтобы убедиться в отсутствии хвоста.

Когда-то пустыня занимала сотни квадратных миль, на которых не было ничего, кроме пыли и полыни. То и другое осталось, но постепенно тут и там стали появляться маленькие городки, расцвечивая бесконечный коричневый пейзаж зелеными пятнами. Это нельзя было назвать полномасштабным вторжением, потому что вы могли проехать пятьдесят миль и не увидеть никаких творений рук человеческих, кроме далеких линий электропередач, устаревших рекламных щитов или брошенных и проржавевших машин, наполовину засыпанных песком.

Впрочем, здесь имелись проселочные дороги. Они отходили от шоссе и, петляя, уходили в никуда. Некоторыми из них активно пользовались — возможно, в конце дороги стоял чей-то дом. Другие выглядели так, словно про них забыли много лет назад.

Здесь легко было что-нибудь потерять, да так, что потерю найдут не скоро. А если все сделать правильно, то и вовсе не найдут.

Поскольку Квин редко брался за работу близко от дома, ему не часто приходилось здесь бывать. Разумеется, это не означало, что он плохо знал местность. При его профессии нужно быть готовым ко всему.

Примерно за двадцать миль до Рандсбурга на юго-восток тянулась заброшенная проселочная дорога. Квин убедился, что единственная машина в поле зрения — это «БМВ» Нейта, и съехал на эту дорогу, сбросив скорость, потому что она была очень неровной.

Через полчаса он добрался до подходящего места. Дорога обогнула несколько холмов, потом пошла вниз по крутому склону. Чуть дальше того места, где Квин остановил грузовик, она исчезала совсем, словно ее снес и размыл один из весенних ураганов.

Когда он выбрался из кабины, его догнал Нейт. Квин знаком показал ученику, чтобы тот остановил автомобиль за грузовиком, и направился к двери контейнера.

Солнце медленно сползало к горизонту, до наступления ночи оставалось меньше часа.

Квин поднял руки, поколебался на одно короткое мгновение и распахнул обе створки контейнера. На сей раз он почти не ощутил запаха.

У него за спиной открылась и закрылась дверца «БМВ», послышались приближавшиеся шаги.

— Комбинезоны, перчатки и пластиковую пленку! — скомандовал Квин, не оборачиваясь.

— А бензин?

— Пока рано.

Когда Нейт вернулся в машину, Квин забрался в контейнер и подошел к телу. Он не мог понять, почему тело Стивена Маркоффа оказалось в транспортном контейнере. Да, конечно, Стивен когда-то работал в ЦРУ, но ушел в отставку прошлой зимой, раньше срока. Его тошнило от бумажной работы в Лэнгли, которой он занялся за несколько месяцев до отставки.

«Что же случилось?» — безмолвно спросил Квин своего мертвого друга.

Единственным ответом стали шаги ученика у двери.

— Вот, я принес! — крикнул он.

Квин повернулся к открытой двери контейнера. Нейт стоял на земле, и над полом контейнера была видна только верхняя треть его тела. В одной руке он держал комбинезон и перчатки.

Квин еще раз посмотрел на Маркоффа и направился к Нейту, чтобы переодеться.

Работа шла быстро. Нейт чаще всего угадывал просьбы Квина, сведя разговоры к минимуму.

Сначала они занялись Маркоффом: завернули тело в пластик и положили его на капот «БМВ», надежно закрепив веревками. Затем Нейт надел маску и при помощи распылителя для краски принялся обливать контейнер бензином.

— Квин! — позвал он своего наставника. Нейт успел облить половину внутренних поверхностей и вдруг остановился, глядя на стену. — Вы это видели?

Квин тоже надел маску и присоединился к ученику. Когда его глаза привыкли к полумраку, царящему внутри, он сумел разглядеть на стене какие-то мелкие значки.

— Принеси бумагу и ручку, — велел Квин.

Когда Нейт ушел, он опустился на колени, чтобы лучше рассмотреть находку. Поправил маску, но запах бензина и смерти все равно проникал сквозь щели. Он заставил себя не обращать на это внимания и сосредоточился на значках, нацарапанных на стене.

Они были кривые, словно их писал ребенок.

«Или взрослый в темноте, — подумал он. — Очень слабый, умирающий».

Когда в контейнер снова забрался Нейт, Квин включил фонарик, и в его свете стало видно, как по стенам стекает бензин. Он навел луч на значки.

45KL0908TY63779V

— Похоже на ИНТС, — сказал Нейт, имея в виду идентификационный номер транспортного средства.

— Нет, не то.

Надпись была повторена дважды, но во второй строке имелось небольшое отличие. В самом конце, через маленький промежуток, стояли еще две буквы: LP. Возможно, они были частью последовательности, и их просто забыли в первый раз. Или эти буквы несли собственную информацию.

Квин протянул фонарик Нейту, взял ручку и бумагу и скопировал надпись. Последние два символа он изобразил так же, как они стояли на стене, — чуть в стороне от главной последовательности. Правда, он не был уверен в первом знаке — то ли это буква L, то ли цифра 1. И в том и в другом случае знаки ему ни о чем не говорили.

— Это кровь? — спросил Нейт.

Квин кивнул. Судя по всему, Маркофф использовал единственные имевшиеся под рукой чернила.

— Хорошо, — сказал он, поднимаясь на ноги. — Заканчивай. У нас мало времени.

Как только Квин выбрался наружу, Нейт облил остальную часть контейнера горючим, особое внимание обратив на надпись. Затем отцепил резервуар для краски, где еще оставался бензин, бросил распылитель и пустые канистры в контейнер.

— Готово, — сообщил он.

Квин кивнул, сел за руль «БМВ» и задом отъехал от контейнера на сто пятьдесят футов.

— Давай! — скомандовал он.

Нейт молча поджег несколько стеблей сухой полыни. Квин услышал в наушнике, как ученик размахнулся и с силой швырнул одну из горящих веток в глубь контейнера.

Вспыхнуло пламя и принялось облизывать внутреннюю поверхность саркофага Маркоффа. Нейт поджег контейнер снаружи, и он превратился в пылающий костер.

Они хорошо рассчитали время. Чуть позже импровизированный костер был бы виден на многие мили в окутанной ночным мраком пустыне, а сейчас солнце едва коснулось западного горизонта, и темнота еще не опустилась на землю, хотя день подошел к концу. Закат помог им дважды: скрыл свет от горящего контейнера и замаскировал дым, рассеявшийся на фоне сереющего неба.

Когда Нейт подошел к машине, его все еще окутывал запах бензина. Не дожидаясь распоряжения Квина, он забрался на багажник.

— Я поеду здесь, — сказал он.

Квин медленно вел «БМВ» в глубь пустыни, подальше от дороги. Через пару миль они обнаружили еще одно высохшее русло реки. Возможно, в каком-то месте они соединялись, но это не имело значения: настоящий дождь здесь идет раз в несколько лет.

Автомобиль остановился, и Нейт достал из багажника две лопаты.

Прожаренный солнцем песок на дне бывшей реки оказался мягким, копать его было легко. Уже опустилась черная ночь, и они работали в свете фар. Минут через пятнадцать им удалось вырыть яму длиной в человеческое тело и глубиной в три фута. Возможно, через год-два дождь вытащит на поверхность останки Маркоффа, но к тому моменту это будут лишь кости. От таких мыслей Квину стало не по себе. Он даже подумал, не выкопать ли яму поглубже, но заставил себя ограничиться стандартной процедурой.

Они положили тело в яму, сняв с него пластик.

— Хотите, чтобы я проверил карманы? — спросил Нейт.

Квин посмотрел на тело.

— Нет, я сам.

Он наклонился и рукой в перчатке проверил карманы мертвеца. Ни бумажника. Ни денег. Ни чеков или клочков бумаги, которые могли бы что-то подсказать. Только фотография, сложенная и потрепанная, — она была спрятана под воротником мертвого друга Квина. Он едва не пропустил ее, потому что карточка стала мягкой, как ткань. Однако лицо на ней было вполне различимо. Лицо женщины.

Внизу, у самого края, красное пятно. Кровь. Видимо, в какой-то момент Маркофф достал фотографию, чтобы еще раз взглянуть на нее. Вряд ли он что-нибудь рассмотрел в темноте.

— Дерьмо, — пробормотал себе под нос Квин.

Пару мгновений он рассматривал фотографию, затем расстегнул молнию комбинезона и убрал карточку в карман рубашки.

Нейт облил тело большей частью оставшегося горючего и достал коробок спичек. Он уже собрался зажечь одну из них, когда Квин протянул руку и остановил его.

— Дай-ка я.

Нейт удивленно взглянул на наставника, кивнул и протянул ему коробок.

Квин достал спичку, но не стал ее зажигать. Он посмотрел на лежавшее в яме тело своего друга. У него возникло ощущение, что он должен что-то сказать — хоть что-то, — но не находил подходящих слов. Затем, чиркнув спичкой, он проговорил, сам не зная почему:

— Прости.

Они сожгли и похоронили тело, сняли комбинезоны и перчатки и вместе с пластиковой пленкой положили их в ямку, выкопанную в тридцати футах в стороне. Вылили туда остатки бензина и подожгли. Теперь оставалось только оставить где-нибудь грузовик, чтобы его забрали люди Албины.

— Кто эта женщина? — спросил Нейт, когда они ехали к грузовику.

— Что? — спросил Квин, погрузившийся в размышления.

— Фотография. Вы знаете эту женщину?

Нейт показал на снимок, найденный в воротнике Маркоффа, — Квин зажал его между большим и указательным пальцами. Квин удивленно посмотрел на него, потому что не помнил, как достал фотографию из кармана.

Женщина на снимке улыбалась в камеру, а ветер раздувал ее светло-каштановые волосы. На ее плече, около шеи, лежала чья-то рука: интимный жест, возможный только для близкого человека. Рука Маркоффа. Его не было видно на фотографии, но чуть в стороне, справа, высился отель «Дель Коронадо» в Сан-Диего.

Суббота, сразу после ланча. Примерно год назад.

Женщину зовут Дженни Фуэнтес.

А фотографию сделал Квин.

(обратно)

Глава 03

Квин стоял в душе, расставив руки в стороны и уперев ладони о стену. Он не шевелился тридцать минут. Вода стекала по его голове, плечам и телу на плиточный пол. Он надеялся, что это поможет ему прийти в себя и вырваться из водоворота времени, куда он медленно соскальзывал.

Примерно в час ночи он сдался, осознав, что гнев и вопросы никуда не уйдут. Он медленно вытерся, словно у него болели все мышцы после целого дня тяжелого труда. Однако то, что они с Нейтом сделали, не потребовало особого напряжения — он легко справлялся и с более тяжелой работой. Его профессия требовала хорошей физической формы, как у бегуна на длинные дистанции, готового в любой момент пробежать марафон.

Его вывел из равновесия даже не вид тела, горящего в неглубокой могиле, а воспоминания о живом Маркоффе. Тот всегда улыбался, всегда был рад рассмеяться хорошей шутке; он принадлежал к их тайному миру и стал для Квина настоящим другом.

— Тебе нужно расслабиться, — поддразнивал его Маркофф. — Научись радоваться жизни!

— А что я, по-твоему, делаю? — спросил тогда Квин.

Это было на Багамах. Они лежали на шезлонгах у бассейна в отеле.

— То же, что и всегда, — ответил Маркофф.

— И что же?

— Это не похоже на расслабление.

— Не понимаю, о чем ты. Я радуюсь жизни двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю. Так что отвали.

Квин сделал глоток рома с кока-колой и откинулся на спинку шезлонга.

Его друг рассмеялся.

— Это не похоже на расслабление. Ты же терпишь все это. А терпения у тебя больше, чем у кого-либо из моих знакомых.

— Какая разница, — отмахнулся Квин.

— Есть разница. Когда ты расслаблен, тебе все равно. А терпение — это ожидание чего-то.

— Хорошо, — не стал спорить Квин. — Все зависит от точки зрения.

Они немного помолчали.

— Позволь мне кое о чем спросить, — сказал Маркофф.

— Валяй.

— Справа от меня две девушки. Что на них надето?

Квин собрался повернуть голову.

— Не смотри, — сказал Маркофф.

— Ладно. Обе в бикини. Блондинка в небесно-голубом, а ее подруга — в черном. И что?

— Хорошо. А парень в баре у нас за спиной?

— Тот, что постарше, или подросток?

— Вот, ты только что доказал, что я прав, — ответил Маркофф.

— Что?

— Ты всегда начеку, ты ждешь, наблюдаешь. Нет, чтобы расслабиться. Ты ждешь, когда что-нибудь случится.

И он был совершенно прав, хотя Квин не хотел в этом признаваться. Человек не может расслабиться, если он постоянно чего-то ждет. А для Квина такое ожидание было нормальным состоянием.

Самое забавное заключалось в том, что Маркофф, будучи оперативным сотрудником разведки, прекрасно знал это напряжение. Но он каким-то непостижимым образом умел выключать это состояние, переходя от ожидания к расслабленности. Квин хотел бы обладать этим качеством.

Больше Маркоффу не придется ничего ждать.

Эта мысль заставила Квина снова вспомнить тело, которое они оставили в пустыне. Нужно было бы похоронить друга по всем правилам, может быть, отвезти домой. Не в округ Колумбия, где Маркофф работал, а в Мичиган или Висконсин — кажется, он родился где-то на Среднем Западе.

Но это даже не обсуждалось, и не только из-за состояния тела. Главная проблема была в том, что Квин взялся за это дело. Он должен был избавиться от трупа так, чтобы мертвеца никто и никогда не нашел. Никакие личные соображения в расчет не принимались.

Квин разглядывал себя в зеркале, задавая себе один и тот же вопрос: что, черт побери, произошло? И не находил ответа.

Потом он сдался, нашел в гардеробной пару «боксеров» и черную футболку, оделся и направился в спальню.

Там горела лишь лампа на столике у кровати. Она освещала большую полупустую комнату — как раз то, что требовалось Квину. Здесь у него возникало ощущение свободы.

Спальня была обставлена немногочисленной темной мебелью из прочного тикового дерева. Огромная кровать у дальней стены, рядом столик с лампой и книгой «История архивиста» Трэвиса Холланда. Кроме того, имелся низкий и длинный туалетный столик, служивший заодно и подставкой для телевизора, который Квин редко включал. Он предпочитал чтение. У стены в том месте, где могла бы стоять еще одна тумбочка, громоздилась высокая стопка книг, около сотни томов. Эти книги Квин только собирался прочитать.

На лбу Квина выступили капли пота, и он рассеянно смахнул их рукой. Стоял сентябрь, а в Лос-Анджелесе это означало жаркие дни и теплые ночи. Даже здесь, на Голливудских холмах, где жил Квин, не было спасения от летней жары.

В дальнем конце комнаты раздвижная стеклянная дверь вела на балкон, возвышавшийся над задней частью дома, откуда открывался вид на город. Квин открыл особый замок, придержал дверь, а затем раскрыл ее.

Легкий ветерок ворвался в комнату, и стало немного прохладнее. Ему захотелось взять бутылку пива и постоять на воздухе, наблюдая за огнями Сансет-стрип. Но все-таки Квин отказался от этой мысли и растянулся на кровати.

Было поздно, и ему нужно было поспать. Но, закрыв глаза, он довольно быстро понял, что не уснет сегодня.

Смерть Маркоффа подействовала на него как сильный удар в живот. Квин не мог перестать думать об этом, однако не давала уснуть ему другая проблема: кто-то должен сообщить о гибели Маркоффа Дженни.

Нет, не «кто-то». Это должен сделать он сам.

Квин посмотрел на часы, стоявшие на тумбочке. Они показывали 1.19. Середина ночи, даже на Восточном побережье.

Скорее всего, она сейчас дома. Но у Квина не было номера ее телефона — он разговаривал с Дженни только в присутствии Маркоффа. Квин знал номер Маркоффа, но если в последние полгода они не поженились и не съехались, то живут они в разных местах.

Тем не менее попытаться стоило. Он взял свой мобильный, нашел в записной книжке домашний телефон Маркоффа и нажал на кнопку вызова.

Через четыре гудка включился автоответчик.

— Меня нет дома. Оставьте сообщение.

Голос Маркоффа. Вежливый и сдержанный.

«Меня», а не «нас».

Квин отключил телефон. Если Маркофф и Дженни жили вместе, то они этого не афишировали. А может быть, сообразил Квин, они расстались. Да, у Маркоффа была ее фотография, но Квин не разговаривал с другом шесть месяцев, а за это времямогло случиться все, что угодно.

Он набрал номер справочной службы округа Колумбия и попросил найти телефон Дженнифер Фуэнтес либо Дж. Фуэнтес. Ему назвали пятнадцать номеров Дж. Фуэнтес. Ни одной Дженнифер.

Что дальше? Позвонить по каждому и попытаться узнать голос? Довольно глупо. К тому же он не хотел бы посреди ночи разбудить пятнадцать человек, не будучи до конца уверенным, что среди них окажется Дженни. Проклятье! А кто вообще сказал, что она живет в городе? В радиусе шестидесяти миль находится несколько дюжин спальных районов.

Есть более надежные и быстрые способы ее отыскать. Надо подождать до утра.

Квин снова лег без надежды уснуть, но сон все-таки пришел — неглубокий и не приносящий отдыха. Когда он проваливался в забытье, ему снилось тело, горящее в яме посреди пустыни. Он вставал на колени, чтобы взглянуть на труп, а мертвец внимательно смотрел на него.

Но лицо мертвеца не было лицом Маркоффа.

Это было собственное лицо Квина.

Телефон разбудил его через пять часов. В его сознании еще мелькали воспоминания о сне, затем они исчезли, осталось лишь ощущение беспокойной ночи.

Он лег на спину, потом сел и потянулся, предоставив звонящему возможность записать голосовое сообщение.

Когда он встал, раздался сигнал, означавший, что сообщение оставлено. Квин взял телефон и направился в ванную. Положив аппарат на полку, он включил звук и нажал на кнопку голосовой почты. Затем посмотрел на себя в зеркало. Прошло два дня с тех пор, как он брился в прошлый раз, и вид у него стал довольно непрезентабельный. Квин понимал, что нужно привести себя в порядок, но у него не было настроения.

— У вас одно сообщение, — сообщил телефон. Полсекунды царила тишина, затем механический голос сказал: — Вторник. Шесть сорок три утра.

— Квин, это Джордж. Пожалуйста, позвони мне. Я… ну… просто позвони.

Это был Албина.

Квин отключил голосовую почту и набрал его номер.

— Чем могу вам помочь? — спросил его низкий голос, не похожий на голос Албины.

— Мне нужно поговорить с мистером Албиной, — сказал Квин.

— Мистер Албина еще спит. Пожалуйста, позвоните позже, — ответил мужчина, давая понять, что разговор окончен.

— Не думаю, что он спит. Передайте ему, что звонил Квин. Я прошу его забыть мой номер.

— Мистер Квин? — Тон говорившего мгновенно изменился, в нем появилось беспокойство и желание услужить. — Пожалуйста, не отключайтесь.

Через минуту трубку взял сам Албина.

— Извини, если разбудил, — сказал он.

— Возникли проблемы с грузовиком? — спросил Квин.

Он оставил «Петербилт» рядом с промышленной зоной Силмара и не мог себе представить, чтобы там с машиной что-то случилось.

— Нет, мы его забрали. Спасибо, — ответил Албина.

— Тогда чего ты хочешь?

— Хочу убедиться, что все в порядке.

— Ты бы узнал, если бы что-то пошло не так.

— А тело? Никаких проблем?

— Тело как раз и было моей работой, Джордж. Почему ты мне позвонил?

Джордж явно пытался выудить какую-то информацию, но Квин не собирался идти ему навстречу.

— У меня для тебя есть работа.

— Правда? И она не могла немного подождать?

— Я не ложился, понимаешь? Хотел позвонить пару часов назад.

— И что же случилось? — поинтересовался Квин. — Тебе прислали еще один труп?

— Не надо шутить на эту тему, — заявил Албина. — Не труп. Не волнуйся.

— А я нисколько не волнуюсь. Просто не уверен, что смогу тебе помочь.

— Я заплачу́.

Квин сжал зубы. Вопрос оплаты даже не обсуждался, таковы были правила. Его услуги стоили недешево: тридцать тысяч в неделю, оплата минимум за две недели. За каждый заказ. И все клиенты знали, что новый заказ — это новые деньги. Всегда.

— Вряд ли твое предложение меня заинтересует, — проговорил Квин.

— Я даже не успел сказать, что нужно сделать.

— Мне все равно.

— Пожалуйста, выслушай. Совсем не сложное дело. Я хочу, чтобы ты узнал, кто отправил мне посылку.

— Ты имеешь в виду труп, — уточнил Квин.

— Да, — сдержанно подтвердил Албина. — Труп. Я не люблю неизвестность, понимаешь? Но эта ситуация, ну… она непростая. Мне не хочется привлекать слишком много людей. Ты уже знаешь про труп. Выяснить, кто засунул его в контейнер, тебе не составит труда. Ты чистильщик, вот я и прошу тебя подчистить кое-какие концы.

— Такой чисткой я не занимаюсь.

— Подумай над моим предложением.

— Нет.

— Послушай, Квин, я слышал, что ты теперь берешь больше заказов. Сделай это для меня, и я…

Квин отключил телефон.

Особняк Квина стоял на Голливудских холмах, над Лос-Анджелесом. Он не принадлежал к числу тех домов, что притулились на уступах на длинных ногах-сваях. Его построили на склоне холма, благодаря чему жилище имело два уровня и еще третий внизу, где находились подсобные помещения. Все спальни располагались на первом этаже, ниже улицы. Верхний этаж представлял собой открытое пространство, служившее гостиной, столовой и кухней.

После душа Квин отправился на кухню, прихватив лэптоп, стоявший на кофейном столике. Раздумывая над завтраком, он поставил компьютер на стойку и включил его. И тут же забыл о еде, подключился к Интернету и принялся искать Дженни.

Он довольно быстро нашел то, что требовалось. Сразу несколько источников сообщили, что Дженни по-прежнему работает на конгрессмена из Техаса, о котором Квину говорил Маркофф. Его звали Джеймс Гуэрреро, и он был приятелем Маркоффа. Оба служили в морской пехоте, хотя в разное время. Когда Гуэрреро работал в Разведывательном комитете, Маркофф отчитывался перед ним по поводу одной операции. Доклад произвел впечатление на конгрессмена, который, в свою очередь, удивил докладчика, вызвав уважение к себе. Маркофф сам рассказал об этом Квину.

Он стал встречаться с Гуэрреро, чтобы поболтать за стаканчиком или обедать с ним всякий раз, когда оказывался в городе. Это знакомство стало полезным для обоих: в этом городе политика решает все. В округе Колумбия жизнь устроена именно так — отношения и сделки. Но, по словам Маркоффа, их связывала не только профессиональная выгода.

— Ты, наверное, шутишь, — заявил Квин, когда Маркофф рассказал ему о своей дружбе с конгрессменом.

— Я все понимаю, он политик, — ответил Маркофф. — Но он другой.

— Они все говорят, что они другие, — возразил Квин.

— Да, точно, — улыбнулся Маркофф. — Пойми меня правильно. Я никогда не буду доверять ему на сто процентов. Но он не боится говорить то, что думает. Иногда из-за этого у него возникают проблемы даже в его собственной партии. С моей точки зрения, он вполне порядочный человек. По крайней мере, пока не сделает что-нибудь такое, что заставит меня изменить мнение.

Поэтому Маркофф позвонил Гуэрреро, когда его новая подружка стала искать работу на Капитолийском холме.

Теперь Гуэрреро, пару лет назад принимавший отчет Маркоффа, был уже не техасским конгрессменом, а организатором партийного большинства в Конгрессе, одним из самых влиятельных людей в палате представителей. Судя по сообщениям на его сайте в Интернете, он первым из политиков объявил полтора года назад о намерении выставить свою кандидатуру на пост президента. Месяц назад он сделал официальное заявление и вошел в число кандидатов от своей партии. Квин знал, что шансов у Гуэрреро немного — скорее всего, его обойдет соперник, популярный политик, — но сам факт, что его имя у всех на слуху, в дальнейшем будет иметь огромное значение.

— Повезло тебе, девочка, — заметил Квин, продолжая изучать сайт конгрессмена.

После знакомства с Маркоффом Дженни оказалась в лагере победителя. Кто знает, где бы она сейчас работала, если бы не он. А благодаря своему приятелю она может сделать прекрасную карьеру. Даже если ее босс не победит на выборах (большинство аналитиков помещали его в лучшем случае в середину списка кандидатов), кампания сделает его заметной фигурой. Возможно, через четыре года он вырвется в лидеры и возглавит стаю.

Квин принялся просматривать старые статьи. Во всех заметках повторялась уже знакомая ему мысль Маркоффа: Гуэрреро — белая ворона среди собратьев-политиков. Даже высокое положение секретаря партийной фракции не мешало ему публично не соглашаться с высокопоставленными членами партии. Его подход был прямым и, в определенной степени, грубым; этот законодатель знал, как не стать жертвой политического дерьма. Если верить последним статьям, у него уже сложилась репутация «народного кандидата».

Как такой необычный человек смог занять столь высокое положение, Квин не понимал. До тех пор, пока он не нашел статью из «Вашингтон пост», посвященную биографии Гуэрреро.

Выяснилось, что конгрессмен женат на Джоди Гудмен — пресс-секретаре консервативной партии. Это имя Квин прекрасно знал. Он десятки раз читал о ней в газетах и видел ее по телевизору в политических ток-шоу. В статье сообщалось, что Джоди была главным исполнительным директором компании «Тейлор-Гудмен», крупного поставщика военного снаряжения из Техаса, а потом стала влиятельным членом вашингтонского «мозгового центра». Очевидно, это давало ее мужу возможность вести себя более свободно, чем могли себе позволить другие члены партии, начавшие путь наверх одновременно с ним.

«Нью-Йорк пост» называл их брак скорее партнерскими, чем романтическими отношениями. В статье приводились слова некоего близкого к ним человека, который заявил: «Каждый из них использует положение супруга, чтобы укрепить собственное. Это союз политический, а не любовный».

Вернувшись на сайт Гуэрреро, Квин нашел два официальных адреса: один в Вашингтоне, другой на родине — в Хьюстоне, штат Техас. Квин позвонил по вашингтонскому номеру.

— Офис конгрессмена Джеймса Гуэрреро. Чем я могу вам помочь? — Голос ответившей женщины был предупредительным и деловитым.

Квин решил, что она принимает по сотне звонков в день.

— Позовите, пожалуйста, Дженнифер Фуэнтес, — сказал он.

Возникла короткая пауза.

— Извините, но миссис Фуэнтес в настоящий момент в офисе нет. Может быть, вам поможет кто-нибудь другой?

— А вам известно, когда она вернется?

На сей раз пауза была длиннее. Целых три секунды.

— Будьте любезны, одну минутку.

Она не стала ждать ответа Квина. Раздался щелчок, а затем музыка — одна из тех, которые превращают популярные песни в холодный звуковой фон, никого не раздражающий, кроме людей с хорошим вкусом.

Неожиданно музыка смолкла, и Квин услышал мужской голос.

— Я могу вам помочь?

— Да, пожалуйста, — ответил Квин. — Я пытаюсь разыскать Дженнифер Фуэнтес.

— Это касается…

— Ничего важного, — перебил его Квин, стараясь говорить легко и спокойно. — Я собираюсь в Вашингтон и думал, что мы могли бы с ней пообедать.

— Значит, вы ее друг.

— Точно. Мы вместе учились в колледже. Она говорила, чтобы я звонил, когда буду в городе. — Квин немного помолчал. — Что-нибудь случилось?

Мужчина поколебался мгновение, потом произнес:

— Ее на этой неделе не будет в офисе.

— О, ясно. А вы, случайно, не знаете, она вернется на следующей неделе?

— Этого я не могу сказать. Она уехала на несколько недель. Насколько я понимаю, по личному делу. И я не знаю точно, когда она вернется.

— По личному делу? С ней все в порядке?

Мужчина еще немного помолчал.

— Я не знаю.

— Ладно, попробую позвонить ей домой, — сказал Квин.

— Да, прекрасная мысль. Извините, больше я ничем не могу вам помочь.

И он положил трубку.

По спине Квина побежали мурашки. Что, черт подери, происходит?

Он положил телефон на стойку рядом с лэптопом и мысленно воспроизвел весь разговор. Дженни ушла в отпуск именно тогда, когда объявился труп Маркоффа. Прямой связи между ее отсутствием и смертью Маркоффа не было, но Квину не понравилось, что это произошло одновременно.

Он услышал, как к дому подъехала машина, и решил, что это Нейт. Никто другой не смог бы незаметно пройти через систему безопасности, установленную на воротах. Через несколько мгновений открылась входная дверь. Квин направился в гостиную, в которую плавно переходила кухня, и в этот момент из прихожей появился Нейт.

— Заходи, ты мне нужен, — сказал Квин.

— Доброе утро, — приветствовал его Нейт.

Квин легко улыбнулся ученику.

— Доброе утро. А теперь иди сюда.

Он повернулся и пошел назад, на кухню. Нейт догнал его, и Квин объяснил, что́ ему нужно, затем вручил свой мобильный телефон. Он уже набрал номер офиса Гуэрреро в Хьюстоне. Нейту оставалось нажать на кнопку.

Повисла короткая пауза, пока шло соединение, и кто-то ответил. Нейт сказал:

— Да, доброе утро. Это Дэн Райли из «Круглосуточной доставки». Я не уверен, что у меня правильный номер, но надеюсь, вы мне сможете помочь.

Он выслушал ответ и улыбнулся. Потом заговорил с интонацией человека, решившего поделиться своими бедами.

— Вот в чем проблема: некоторым людям просто нельзя заполнять квитанции от руки. Понимаете, вот у меня в руках бумажка — это черт знает что такое! Я могу прочитать только имя адресата и часть телефонного номера. Вы — моя третья попытка. — Он снова замолчал, слушая ответ человека на другом конце провода. — Так, посмотрим. Имя на посылке… Дженнифер Фунтес или Фентес. — Пауза. — Фуэнтес? Да. Точно. Значит, номер телефона я разобрал правильно. Здорово. Самое неприятное, что я должен вручить посылку лично в руки. Не знаю, что мне делать, если я не найду ее. Она сегодня на работе?

На этот раз ответ длился несколько секунд. Нейт издал несколько звуков, изображающих удивление, а потом понимание.

— Это ужасно. А вы не в курсе, когда она вернется? — По выражению лица Нейта Квин догадался, каков был ответ. — Значит, не имеете представления… — Пауза. — Нет, не могу, к сожалению. Она должна расписаться в получении. Наверное, придется найти отправителя и спросить, что делать с посылкой.

Квин смотрел на Нейта, дожидаясь отчета. Ученик положил телефон на стойку.

— Дамочка сказала, что Дженнифер Фуэнтес работает в офисе в Вашингтоне, но сейчас она в отпуске по семейным обстоятельствам. Когда вернется, неизвестно. Наверное, я мог бы надавить посильнее…

— Нет, — сказал Квин. — Ты все сделал правильно. Если бы ты стал давить, это могло бы привлечь ненужное внимание.

— А Дженнифер — это девушка с фотографии? — спросил Нейт.

Квин уже отворачивался, и вопрос Нейта застал его врасплох. Он замер.

— Что?

— С фотографии, которую вчера нашли на трупе. Это Дженнифер Фуэнтес?

Квин несколько мгновений смотрел на ученика. Да, такой вывод не требовал сверхъестественных мыслительных усилий. Однако Квин не хотел это обсуждать.

— Вы ведь и парня того знали? — спросил Нейт. — Кажется, его зовут Маркофф?

— Отвали.

— Я пытаюсь понять, что мы делаем.

— Это не работа, — сказал Квин.

Нейт пожал плечами, открыл холодильник и достал пакет апельсинового сока.

— А похоже на работу.

— Сейчас у нас нет клиентов.

Нейт достал из шкафчика стакан и налил в него сок.

— Ну, нам не впервой работать без клиента.

Он поднес стакан к губам и сделал глоток.

Квин медленно выдохнул, стараясь взять себя в руки.

— Во-первых, не мы беремся за работу, — сказал он. — Заказы получаю я.

Он хотел еще что-то добавить, но промолчал.

Через минуту Нейт спросил:

— А во-вторых?

Квин отвернулся. Он собирался сказать: во-вторых, он сам решает, какой информацией делиться с Нейтом, а какую придержать при себе.

— Во-вторых, — произнес он, — да, это девушка с фотографии. Ее обычно зовут Дженни. Насчет тела ты тоже прав. Этого человека… я знал. Его звали Стивен Маркофф.

Квин ожидал вопросов, но ученик только улыбнулся и допил сок. Потом он спросил:

— Что будем делать дальше?

Квин покачал головой и направился в гостиную. Он пробормотал — скорее для себя, чем для Нейта:

— Хотел бы я знать.

(обратно)

Глава 04

Квин понимал, что должен забыть об умершем и похороненном в пустыне друге. Что не нужно искать Дженни и сообщать ей о смерти Маркоффа. Она может и дальше оставаться в неведении. Со временем сама сообразит, что с ее приятелем что-то случилось. Нет необходимости становиться вестником несчастья.

Так легко. Так просто.

Но невозможно.

— Мы всего лишь часть плана, — часто повторял его старый наставник Дьюри, когда они вместе работали над тем или иным заказом. — Маленькая часть. Нам не суждено увидеть целого. Мы никогда не узнаем всего. И так даже лучше. Когда все сделано — уходи и забудь. Иначе ты недолго продержишься.

Голос Дьюри настойчиво звучал у него в голове. Этот сукин сын хорошо обучил Квина своему ремеслу. Он передал ему знания, позволившие Квину начать собственное дело, и неудивительно, что даже после стольких лет ученик помнит его заветы.

Однако у самого Дьюри была куча проблем, заведших его в тупик, откуда он не смог выбраться. Все закончилось конфронтацией с бывшим учеником, и прошлой зимой Квину пришлось убить наставника в Берлине. Голос Дьюри, звучавший у него в голове, на время смолк. Но его советы, хорошие и плохие, не забылись, и это, как ни странно, успокаивало Квина.

Этот совет попадал в категорию плохих. По крайней мере, относительно нынешних затруднений Квина.

Он слишком многим был обязан Маркоффу.

Финляндия. Десять лет назад

— Вы нас слышите, мистер Квин?

Голос Андрея Кранца — холодный, равнодушный, с сильным акцентом. Ходили слухи, что он родился в Варшаве, но Квину казалось, что акцент у него немецкий, а не польский.

Квин открыл глаза и посмотрел на своего мучителя. Кранц наклонился над ним, его лицо находилось прямо перед лицом самого Квина. Подобие улыбки искривило тонкие губы Кранца.

— Хорошо, — сказал он и похлопал Квина по щеке. — Доброй ночи. Увидимся утром.

Кранц выпрямился и рассмеялся. Два типа, стоявшие у него за спиной, как едва различимые тени, тоже засмеялись.

Через минуту Квин остался один.

Он еще некоторое время слышал, как они уходят через лес. Их шаги постепенно стихли, остался лишь шум ветра среди деревьев: он то набрасывался на ветки в лютой ярости, то уносился прочь.

Уже миновала полночь, и воздух был холодным. Если температура опустится еще на несколько градусов, у Квина онемеет тело. Впрочем, это хорошо.

Ночное небо, просвечивающее сквозь деревья, было чистым и безоблачным. Здесь, вдали от цивилизации, звездам как будто не хватало места, и они сбивались в стайки. Глядя на них, Квин вспомнил небо своей юности, где миллионы звезд озаряли северную ночь Миннесоты. Оглядевшись по сторонам, он понял, что те места очень похожи на Финляндию, где ему, судя по всему, предстоит умереть.

Ближайший большой город — Хельсинки — находился примерно в ста километрах отсюда. Но даже будь до него тысяча километров или тысяча миль, это не имело для Квина никакого значения: он знал, что помощь оттуда не придет. Он старался гнать эти предательские мысли, но понимал, что помощь к нему вообще не придет. Ниоткуда.

Чтобы увериться в этом, достаточно было взглянуть на безжизненное тело Пита Параса — Два-П, как его звали друзья. Впрочем, Два-П уже не отзовется на свое прозвище. Его голова лежала на песке, а под ней растекалась лужа крови из раны на шее.

Кранц позаботился о том, чтобы Квин видел, как он собственными руками перерезает Парасу горло. В это время один из головорезов удерживал Квина, а другой не давал закрыть глаза.

— Я делаю это не потому, что мне хочется, — сказал Кранц, схватив потерявшего сознание Параса за волосы. — Мне не нравятся такие вещи. — Он провел ножом по коже, почти не касаясь ее, словно прикидывал, как лучше перерезать жертве горло. — Понимаешь, я совсем не стремлюсь к подобным развлечениям. Но порой этого требует моя работа.

И Кранц резким движением полоснул по горлу Параса. Ему пришлось отскочить в сторону, чтобы на него не попала кровь, но рука с ножом все равно оказалась испачканной. Он подошел к Квину и вытер руку о его футболку.

Квин понял, что́ Кранц хотел этим сказать. Если Квин не заговорит, ему тоже перережут горло. Но он не знал ответов на вопросы Кранца: его наняли для выполнения заказа, сообщив лишь самое необходимое. К несчастью, поляк этому не поверил. Первый допрос ничего не дал, и Кранц решил, что Квину надо побыть одному.

Они поставили его на колени на голую землю, в футболке и трусах. Его запястья связали за спиной короткой веревкой, обмотанной вокруг лодыжек. Таким образом, руки были вытянуты назад, а пальцы почти касались пяток. Если бы он мог сесть, ему бы удалось немного уменьшить давление на руки, но две дополнительные веревки на предплечьях были закреплены на ветках дерева в десяти футах у него над головой, и он не мог отклониться назад. Веревки были такой длины, что земли Квин касался только коленями. Будь путы чуть-чуть короче, он повис бы в воздухе.

Квина не убили, но он знал, что рано или поздно это произойдет. Кранц и его люди вернутся утром. Если пленник будет еще жив, они проверят, не сделала ли его сговорчивее холодная ночь. Но когда они не сумеют ничего добиться, Квин присоединится к Два-П, лежащему на земле.

Время шло, и Квин отчаянно старался подавить озноб. Всякий раз, когда его начинала колотить дрожь, веревки натягивались, и ему казалось, что руки вот-вот оторвутся от плеч.

Он пытался придумать способ высвободиться, но не мог сосредоточиться, туман в его голове сгущался. Может быть, всему виной холод. По крайней мере, так он себе говорил, объясняя свое поражение.

В сознании время от времени возникали образы того, что он сделает с Кранцем, если сумеет освободиться, и эти мысли дарили короткое утешение в безнадежном положении. Он решил, что не повторит ошибку, которую совершил Кранц, а просто подойдет к нему и прикончит одним выстрелом в голову, с близкого расстояния. Расправится на месте. Не важно, что ему не доводилось делать ничего подобного раньше, а сейчас шансов осуществить задуманное нет. В эти мгновения он чувствовал себя счастливым.

Он слышал самые разные ночные звуки: шум ветра, шорох какого-то маленького зверька на дереве, машины, изредка проезжавшие по шоссе где-то вдалеке. И голос Дьюри. Наставник говорил с ним так тихо, что Квин не различал слов, но значение их не оставляло сомнений.

Разочарование. Неудовольствие. Отвращение.

Самое худшее произошло за два часа до рассвета. Он услышал приближающиеся шаги. Это могло означать только одно: Кранц и его люди возвращаются. Его ждет смерть.

Шаги приближались, и он вдруг понял, что идет только один человек. Возможно, Кранц решил, что выпытать у Квина ничего не удастся, и послал палача, чтобы покончить с ним. Квин был измучен и крепко связан, так что справиться с ним мог бы трехлетний ребенок, вооруженный пластмассовой вешалкой. Одного здорового мужчины вполне хватит.

Когда Квин увидел, кто пришел, его догадка подтвердилась. Это был один из головорезов Кранца — тот самый, кто держал его голову, пока убивали Параса. Белый, лет на десять старше Квина, ростом шесть футов без пары дюймов, с копной темных кудрявых волос, прикрывавших уши, защищая их от холода.

Он опустился на колени перед Квином и заглянул ему в глаза, затем кивнул на тело Параса.

— Ты знал, что твой дружок был настоящий сукин сын? — сказал он с чистейшим американским произношением.

Квин попытался плюнуть ему в лицо, но во рту у него пересохло.

— Отвали, — с трудом прошептал он.

Мужчина улыбнулся.

— Ненависть, — сказал он. — Хороший знак.

Он поднялся на ноги и раскрыл большой складной нож.

Квин приготовился к худшему, не сомневаясь, что его голова скоро будет лежать в луже крови. Но мужчина не стал перерезать ему горло — он обошел пленника и исчез из поля зрения Квина.

Квин ждал, когда нож вонзится в его тело. Возможно, палач хотел добраться до артерии или вогнать лезвие под ребра. Если он садист, он может начать с позвоночника, сделать Квина инвалидом и только потом убить.

Проходили мгновения, Квин все больше напрягался и почти желал, чтобы нож наконец добрался до него. Как вдруг он оказался на земле, а давление на запястья и плечи исчезло. Веревки, удерживавшие жертву в течение нескольких часов, упали к его ногам.

— Ты можешь идти? — спросил мужчина.

Квин открыл глаза и увидел, что человек наклонился к нему.

Это все еще могло быть обманом, игрой, затеянной головорезом Кранца. Квин не хотел рисковать и попытался лягнуть мужчину в голень. Но его мышцы не слушались — нога поднялась всего на фут и остановилась в воздухе.

— Если ты действительно хочешь мне врезать, — сказал мужчина, — побереги силы и подожди, пока мы отсюда выберемся. Я предоставлю тебе возможность, когда будем в безопасности.

Квин почти ничего не помнил из следующих нескольких часов. В какой-то момент мужчина поставил его на ноги. Ему казалось, что он бесконечно долго тащится босиком по холодной каменистой тропе. Он помнил, что пробормотал какой-то вопрос, но не мог вспомнить, какой именно и что ему ответили.

Потом он осознал, что уже никуда не идет, а сидит на пассажирском месте в машине. Мужчина крутил руль, глядя прямо перед собой. Квин посмотрел в окно, и ему показалось, что их со всех сторон окружают деревья, освещенные фарами мчавшейся по дороге машины.

Он хотел спросить, кто посадил эти деревья и почему так темно. Перед тем как тело окончательно перестало ему подчиняться, он хотел узнать, куда они едут. Но сумел задать единственный вопрос:

— Как тебя зовут?

Мужчина весело рассмеялся и ответил:

— Стивен.

Так Квин впервые встретился с Маркоффом.

Агент ЦРУ работал под прикрытием в организации Андрея Кранца, занимавшегося переправкой советского оружия — обычного, биологического и, как он утверждал, ядерного — на Запад любому, кто хотел его купить. Два-П был одним из дилеров, но пожелал стать главным боссом. Квин, сам того не подозревая, оказался втянут в разборки внутри банды.

Почему Маркофф решил его спасти, так и осталось для Квина загадкой. Маркофф сказал, что свою работу он уже сделал, поэтому ему не составило труда помочь. Однако Квин ему не поверил. По всем сведениям, Кранцу удалось сбежать. А если бы Маркофф завершил дело, Кранц должен был умереть.

Так или иначе, Квин знал тогда и помнил сейчас, что он на вечные времена должник Маркоффа, спасшего ему жизнь.

— Я нашел два адреса, — сообщил голос из телефонной трубки.

Звонил один из агентов Квина — Штайнер, работавший в экспедиторской и курьерской компании, расположенной на Венис-Бич. Квин позвонил ему пару часов назад и попросил отыскать адрес Дженни.

Коньком Штайнера был не поиск информации — он занимался документами. Мог сделать паспорта и удостоверения личности, которые выдерживали любую проверку. Благодаря его талантам у него имелось огромное множество контактов, а посему знакомство с ним было весьма полезным, когда требовалось кого-нибудь срочно найти.

— Слушаю, — сказал Квин.

— Тот, что в Вашингтоне, — самый новый.

Штайнер назвал адрес в Джорджтауне и номер квартиры. Значит, это не дом, где живет одна семья.

— А другой?

— В Хьюстоне. Информация не совсем свежая, но, по моим сведениям, вполне надежная.

Он сообщил адрес в Техасе.

— Спасибо, — сказал Квин и отключился.

Задняя стена его гостиной представляла собой сплошное окно от потолка до пола. Квин стоял перед ним, глядя вдаль. Сегодня выдался жаркий день, окутанный дымкой, какие бывают в начале сентября. Квин терпеть не мог такую погоду. Он почти ничего не видел дальше Беверли-Хиллз.

Он предпочитал осень, когда воздух становится прохладнее, а ветер разгоняет дымку. Или даже зиму, когда сразу после ливня небо бывает ясным и чистым, а город сияет по ночам, как рождественская гирлянда. Впрочем, он бы с радостью согласился и на окутанный дымкой жаркий день, если бы кто-нибудь исполнил его желание и перенес его куда-нибудь далеко за пределы страны в тот момент, когда ему позвонил Албина и попросил избавиться от трупа, прибывшего в порт.

Нужно было сказать «нет».

Но он не сказал.

Квин глубоко вздохнул, прошел через гостиную в прихожую и открыл переднюю дверь. Нейт лежал на капоте своего десятилетнего «аккорда», читал учебник по управлению самолетами и наслаждался солнышком.

— Не слишком-то расслабляйся, — сказал Квин.

— У нас есть работа? — подняв голову, спросил Нейт.

— Возможно.

— Такая, за которую нам никто не заплатит?

— Просто выведи мою машину из гаража и будь готов ехать через десять минут.

— И куда мы поедем? — спросил Нейт.

Он спустил ноги на землю и встал.

— Ты отвезешь меня в аэропорт, — ответил Квин.

(обратно)

Глава 05

Человек, выходивший из терминала международного аэропорта имени Джорджа Буша в Хьюстоне, как будто налетал на стену из желатина. Воздух здесь был таким густым от влажности, что у Квина возникло ощущение, будто его толкают назад, проверяя, хватит ли у него смелости сделать еще один шаг.

Он посмотрел на часы: четверть четвертого. Но это в Лос-Анджелесе, а здесь, в Техасе, на два часа больше, то есть четверть шестого. Конец рабочего дня. По крайней мере, для некоторых людей.

Квин решил, что вполне разумно начать поиски Дженни с Хьюстона — родного города конгрессмена Гуэрреро и ее самой. Если она уехала в отпуск по семейным обстоятельствам, она могла отправиться домой.

Квин взял в агентстве проката автомобилей седан «лексус» и двинулся в сторону города. Добрался до развязки 610, покатил на запад, а затем на юг по длинной петле шоссе, охватывавшей территорию столицы. Он свернул у Мемориального парка и снова направился на запад, на сей раз по Вудвэй-драйв.

Перед тем как покинуть Лос-Анджелес, он внимательно изучил имеющуюся в компьютере карту и распечатал маршрут, который приведет его к дому, названному Штайнером.

Недалеко от автострады он повернул направо и оказался в фешенебельном районе. Здесь явно жили представители высшего класса и очень богатые люди. Вне всякого сомнения, эти дома стоили гораздо больше, чем мог себе позволить простой государственный служащий. Разумеется, это Техас, а не Лос-Анджелес, здесь все дешевле. И, как многие любят говорить, больше. Дома ну просто громадные и в основном в несколько этажей. На подъездах к ним стояли «БМВ», «мерседесы» и огромные внедорожники.

Здесь явно жили преуспевающие люди, будущие президенты компаний и члены советов директоров. Вскоре они переберутся в еще более просторные и роскошные особняки с громадными участками и гостевыми домиками. Некоторые умрут от сердечных приступов, прежде чем им исполнится шестьдесят, другие станут чужими в собственных семьях, потому что все больше времени будут проводить на работе, если уже не угодили в эту ловушку.

Квин нашел нужный адрес в конце района, где названия улиц напоминали названия старых блюзов: переулок Ленивой Реки, дорога Старый Ручей, улица Сладкого Жасмина. Дом, который он искал, находился в переулке Белой Магнолии — большое одноэтажное строение. Как и соседние дома, он был кирпичный, с белыми деревянными дверями и оконными рамами.

Асфальтовая дорожка, извиваясь, вела к дому и через семьдесят футов снова выходила на дорогу. Тротуаров не было, поэтому Квин въехал на заросшую травой обочину и остановился. Он выбрался наружу и услышал жужжание целой армии насекомых. Казалось, они сейчас на него набросятся, но они держались на расстоянии.

Шагая по дорожке к дому, он понял: если Дженни когда-то здесь и жила, это осталось в прошлом. В траве валялись велосипеды — детские, даже не подростковые. Над площадкой около гаража на щите висело баскетбольное кольцо. Квин не видел Дженни восемь месяцев, но у нее точно не было детей. В качестве окончательного доказательства того, что здесь живет семья, на подъездной дорожке стояла машина — темно-зеленый минивэн, в прекрасном состоянии. Семейная машина, которой много пользовались.

Он увидел в окне гостиной маленькую девочку, смотревшую на приближавшегося к двери незнакомца. Ей было лет восемь; светлые волосы убраны в хвостик, лиловые джинсы и футболка со смешным зайчонком на груди. Она недолго разглядывала его, затем отвернулась и убежала.

Когда Квин подошел к крыльцу, дверь открылась. На пороге стояла женщина: не больше сорока, вежливая улыбка, такие же светлые волосы, как у девочки. Только мама не завязывала их в хвостик, они были распущены и доходили почти до плеч.

— Что вам угодно? — спросила она, и Квин услышал в ее голосе подозрительность.

— Ничего особенного, — ответил Квин и смущенно улыбнулся, пытаясь ее немного успокоить. — Вообще-то я ищу женщину, которая жила здесь. Очевидно, я либо перепутал адрес, либо она переехала.

Женщина бесстрастно смотрела на него секунду, потом немного расслабилась.

— Вы, наверное, перепутали. Мы живем здесь больше десяти лет.

«Неправильный ответ».

Штайнер сказал, что адрес, возможно, устарел, но не настолько.

— Именно этого я и боялся, — кивнул Квин.

— А как ее зовут? — спросила женщина. — Может быть, она живет по соседству?

— Трейси, — придумал он на ходу, послушавшись своего инстинкта, — Трейси Дженнингс. Знаете ее?

Глаза женщины едва заметно расширились от удивления, но Квин это заметил. Она ожидала другого имени. Но быстро взяла себя в руки.

— Извините, но я ее не знаю.

— Все в порядке. Не стоило вас беспокоить. Спасибо, что уделили мне время.

— Никакого беспокойства.

Квин повернулся и зашагал назад, к своей машине. Удаляясь по дорожке, он обернулся и посмотрел на дом. Девочка у окна махала ему рукой, а у нее за спиной, в тени, стояла мать. Женщина наблюдала за ним. Он помахал девочке и отвернулся.

Квин сел в машину, завел двигатель и вернулся на дорогу. Примерно через полквартала он заметил, что сзади от обочины отъехал седан. Новая модель «вольво» серебристого цвета. Два человека впереди, один сзади.

Когда Квин приехал сюда, машины не было, он знал это совершенно точно. И он не видел, чтобы кто-нибудь шел к ней, когда он садился в свой «лексус». Значит, мужчины уже сидели в автомобиле, будто чего-то ждали.

Квин поглядывал в зеркало заднего вида, пока выбирался на главную дорогу. «Вольво» ехал за ним. Само по себе это было нормально. Квин находился на основной дороге, ведущей из квартала на автостраду. Но он не верил, что это совпадение.

Он повернул на Вудвэй-драйв, в сторону центра города. «Вольво» проделал тот же маневр, затем чуть сбросил скорость, чтобы между ними оказалось несколько машин.

Трое мужчин в машине, которая едет на пару миль медленнее предельной скорости, — о каком совпадении может идти речь?

Целых пятнадцать минут Квин ехал спокойно, время от времени делая повороты с таким видом, словно он никуда не спешил и знал, что делает. И всякий раз «вольво» повторял его маневры. Если у Квина и оставались последние сомнения, теперь они исчезли. За ним следили.

На светофоре зажегся желтый свет, но Квин не остановился, а промчался через перекресток. Не слишком быстро, но так, чтобы успеть. «Вольво» застрял в паре машин у него за спиной. Даже получив преимущество, Квин не стал прибавлять скорость. Он ехал так, словно не подозревал о слежке.

Через две улицы он свернул направо. Как только «вольво» скрылся из виду, он вдавил ногой акселератор, а на следующей большой улице повернул налево, потом направо, снова налево, стараясь оторваться от хвоста.

Через пять минут он увидел заправочную станцию «Мобил», заехал на нее и остановился около насосов. Бак его машины был почти полон, но он засунул шланг в отверстие, не включая насос. Затем Квин подошел к задней части машины и открыл багажник. Из бокового отделения дорожной сумки он достал пластмассовое устройство, которое любой другой человек принял бы за аккумулятор для батареек. Только это был не аккумулятор, а компактная версия детектора, который он использовал накануне, когда проверял грузовик Албины.

На сей раз приборчик тихо просигналил, когда Квин обходил машину. Жучок обнаружился со стороны пассажира, рядом с задним крылом. Квин опустился на колени, словно проверял колесо, засунул руку под крыло, а когда вытащил ее, у него на ладони лежал маленький металлический диск.

— Ловко, — тихо проговорил Квин, восхищаясь мастерством тех, кто установил жучок.

Ведь он оставил машину всего на пару минут, пока разговаривал с женщиной около дома.

Квин положил жучок на насос и снова обошел машину. Прибор молчал, никаких сигналов.

Он вернулся к насосу и прислонился спиной к «лексусу», как будто ждал, когда заполнится бак. Примерно через полторы минуты мимо проехал «вольво».

Квин не шевелился, наблюдая за преследователями краем глаза. Машина свернула на углу направо, затем покатила дальше и вскоре скрылась из виду.

Как только она исчезла, Квин вынул шланг и закрыл бак. Затем схватил жучок и прикрепил его рядом с носиком шланга — так его будет нелегко найти.

Не теряя времени, Квин быстро забрался в машину и включил двигатель. Но не поехал вперед, а дал задний ход, чтобы у «вольво» не было ни одного шанса его заметить. Выехав со станции, он помчался по встречной полосе и вскоре свернул налево.

Но не стал уезжать далеко.

Примерно через квартал он нашел многолюдный торговый центр, въехал на стоянку и припарковался перед парикмахерской, подальше от улицы. Уже темнело. Квин вылез из машины и шагнул на тротуар перед магазинами. Отсюда отлично просматривались вся улица и дорога. На заправке царила обычная суета. Кто-то остановился около насоса, возле которого стоял Квин. Он посмотрел на часы. Прошло пять минут с того момента, как «вольво» заметил его на станции. Они наверняка думают, что он уже заправился, и пытаются понять, почему он застрял. Скоро они поедут проверять, там ли он. По прикидкам Квина, они должны были появиться через семь минут.

Прошло восемь минут.

На таком расстоянии Квин не мог разглядеть тех, кто сидел в машине, но он не сомневался, что они удивятся, не найдя на заправке «лексуса». Ведь их жучок показывал, что машина не сдвинулась с места.

Они быстро свернули на станцию и подъехали к тому самому насосу, но с другой стороны. Водитель остался за рулем, его спутники вылезли из машины. Они изо всех сил старались вести себя естественно, один даже взялся за насос, но движения и жесты выдавали их напряжение.

Им потребовалось чуть больше минуты, чтобы обнаружить передатчик, и вид у них сделался совсем не радостный. Один достал телефон, нажал на несколько кнопок и поднес трубку к уху. Другой быстро вернул на место шланг и вернулся в машину.

Квин тут же сел в «лексус» и тронулся с места, но не стал сразу уезжать со стоянки. Через несколько минут мужчина с телефоном забрался в «вольво», и преследователи помчались в противоположном направлении от торгового центра.

Квину потребовалось совсем немного времени, чтобы их догнать.

Темнота была ему на руку. Большой город — это дороги, забитые машинами, и мигание множества фар в потоке. Спрятаться среди них и остаться незамеченным не составило никакого труда.

Через некоторое время Квин понял, что «вольво» возвращается назад, в переулок Белой Магнолии. Когда они уже подъезжали к микрорайону, Квин свернул на одну из боковых улиц. Он уже знал, куда они направляются, и прекрасно понимал: ночь скрывала его на оживленной автостраде, но здесь, на пустынных улицах, они непременно его заметят.

К сожалению, этот район был застроен вне всяких законов логики, и найти объездную дорогу оказалось труднее, чем Квин рассчитывал. Улицы извивались и сворачивали, петляли или заканчивались тупиками. Повсюду, где не было домов, виднелись густые заросли зелени. Не девственная природа, но и не уголок цивилизации. Здесь не было предусмотрено удобных путей между улицами.

Квин выругался, когда дважды свернул не туда, прежде чем отыскать дорогу к переулку Белой Магнолии. Он подъехал с противоположной стороны и остановился примерно в квартале от интересовавшего его дома. Из сумки, лежавшей в багажнике, он достал пару тонких кожаных перчаток и фонарик, на мгновение пожалев, что не взял пистолет. Он никогда не летал с оружием, а если возникала необходимость, обзаводился им на месте назначения. Но в Хьюстоне события разворачивались с такой скоростью, что не хватило времени этим заняться.

Он подобрался к дому пешком, прячась за припаркованными машинами. Как он и предполагал, «вольво» уже стоял около гаража.

Квина удивило, что в доме и снаружи горел свет, словно хозяева решили включить полную иллюминацию, в том числе два прожектора, установленные над дверями гаража.

Минивэн по-прежнему стоял перед домом, только все его дверцы были распахнуты. Квин заметил на заднем сиденье несколько чемоданов. Велосипеды, лежавшие на лужайке, были сложены на крыше и привязаны к багажнику.

На глазах у Квина какой-то мужчина вышел из дома с большой картонной коробкой в руках. За ним шагала женщина, с которой разговаривал Квин. Она несла чемодан. Появились двое детей — девочка, наблюдавшая за Квином из окна, и мальчик на пару лет постарше. Муж, жена и дети? Похоже на то.

Квин достал мобильник и включил фотоаппарат. Камера была не из тех, что имеются в обычных телефонах. Эта модель появилась всего несколько месяцев назад, и, чтобы ее заполучить, требовались связи и серьезные деньги. Но дело того стоило: шесть мегапикселей и увеличение, дающее исключительно четкое изображение.

Пока он снимал мужчину и женщину, укладывавших вещи в заднюю часть минивэна, женщина что-то сказала детям. Квин не слышал слов, но уловил интонацию: в ее голосе звучало нетерпение, словно они очень торопились.

Дети медлили, и мужчина рявкнул:

— Побыстрее!

В этот момент из дома появился один из тех, кто преследовал Квина в «вольво», и решительным шагом направился к минивэну.

Квин снова навел свой фотоаппарат и снял этого человека, когда тот схватил мужчину за руку и развернул лицом к себе. Что-то быстро сказал, отпустил мужчину и вернулся в дом.

Мужчина постоял немного, глядя на дверь в дом, словно рассчитывал, что оттуда еще кто-нибудь выйдет. Затем он сел в машину вместе с семьей и завел двигатель.

Они отъехали от дома и помчались по улице мимо того места, где прятался Квин. Квин заметил, что девочка смотрит в окно, и на мгновение у него возникло ощущение, что она его увидела. Если и так, ее внимание тут же отвлекло что-то другое.

Когда минивэн уехал, Квин подобрался поближе к дому, обнаружив подходящее местечко прямо напротив, рядом с джипом «чероки».

Сначаланичего особенного не происходило, и Квин решил, что мужчины чем-то заняты внутри. Он переводил взгляд с одного окна на другое, но все они были закрыты занавесками, кроме окна гостиной. Впрочем, и это продолжалось недолго — вскоре один из преследователей подошел к окну сбоку, и занавески полностью закрыли обзор.

Однако Квин продолжал наблюдение. Прошло двадцать минут, тридцать, сорок…

Примерно через час в доме погас свет. Теперь горели только фонарь над крыльцом и прожекторы у гаража.

Из передней двери вышли два человека и направились к «вольво». Квин навел на них фотоаппарат и сделал несколько снимков. Ему удалось сфотографировать их с близкого расстояния, и он узнал того, что пониже ростом: именно этот мужчина искал его на заправке. Насчет второго уверенности не было, но когда человек сел на водительское место, Квин решил, что тот сидел за рулем, когда они за ним следили.

Погас свет у гаража, а через несколько секунд и фонарь над крыльцом. Квин едва сумел рассмотреть переднюю дверь, когда она открылась и на пороге появились еще две тени. Один был из команды преследователей, а вот последнего Квин не узнал. У него были светлые волосы, и он держался так, что сразу становилось ясно, кто здесь главный. Как и его приятели, он был в костюме.

Когда двери «вольво» открылись, внутри включился свет, и Квин рассмотрел этих двоих.

Он успел сделать два снимка, прежде чем они закрыли дверь и свет погас. Оба мужчины были, на его взгляд, спокойными и уверенными, в прекрасной физической форме.

Бывшие военные. Возможно, из элитных подразделений.

От таких следовало ждать серьезных неприятностей.

Квин хотел снова ехать за «вольво», но решил, что дом важнее.

Что происходило внутри? А семья — при чем тут они? Ситуация более чем странная.

Квин послал фотографии по электронной почте Нейту и еще час оставался на месте, наблюдая за домом. Он хотел убедиться, что никто не остался внутри. Вокруг царила глубокая тишина. Свет в ближайших домах погас, хотя снаружи горели самые разные фонари. За все время, что Квин там находился, мимо проехали только две машины. Водители его не заметили.

«Идти или нет?» — думал Квин.

И он снова услышал голос Дьюри: «Убирайся отсюда ко всем чертям. Пройди по улице, сядь в машину и поезжай в аэропорт. Тебе вообще не нужно было сюда тащиться».

На последний рейс он уже опоздал, но мог сесть на самый ранний самолет и прилететь в Лос-Анджелес утром. Завтра он попытался бы отыскать Дженни по другим каналам. Тем не менее он не сдвинулся с места.

Квин подозревал, что Штайнер не ошибся и дом принадлежал Дженни. Но здесь происходило что-то очень странное.

Он оглядел безмолвный переулок Белой Магнолии.

Квин выскользнул из-за джипа и перешел на другую сторону улицы так, чтобы не попасть в свет фонаря. У начала подъездной дорожки он остановился, желая убедиться, что его никто не видел. На мгновение ему показалось, что он уловил чье-то присутствие, но это ощущение тут же исчезло. Наверное, мимо пробежало какое-то животное. Может, опоссум вышел на ночную охоту. Для верности Квин подождал пару секунд, прежде чем идти дальше.

Добравшись до входной двери, он приложил ухо к деревянной поверхности, пытаясь уловить хоть какой-нибудь звук. Как он и ожидал, в доме было тихо. Квин достал из заднего кармана кожаные перчатки, надел их и подергал ручку. Дверь не открылась. Он тихонько выругался, потому что забыл набор отмычек в сумке, лежавшей в багажнике. Поразмыслив, не сходить ли за ними, Квин решил, что это слишком рискованно.

Возможно, есть другой способ попасть внутрь.

Квин спустился с крыльца и начал обходить дом, внимательно изучая окна. Он рассчитывал, что хотя бы одно будет открыто, но все были надежно заперты.

Когда он добрался до угла дома, перед ним вырос деревянный забор высотой в шесть футов. Ворот нигде не было видно. Квин положил на забор руки, подпрыгнул, оперся локтями и повис, заглядывая внутрь.

Как и во дворе перед домом, здесь все заросло травой. Квин забросил наверх правую ногу, зацепился ступней за верхнюю часть забора, легко подтянулся и спрыгнул внутрь.

Он видел только часть заднего двора, но не было сомнений, что он очень большой и зеленый. Прямо впереди вдоль бокового забора стоял старый деревянный сарай для садовых инструментов. Поскольку деревья и кусты выглядели аккуратно и ухоженно, Квин решил, что этот сарай часто открывают.

Он подождал несколько секунд, на случай если кто-нибудь появится из-за угла, но никто не появился. Квин снова взглянул на дом.

В отличие от фасада, с этой стороны не все окна были занавешены, и он заглянул в те, мимо которых проходил. Внутри стоял мрак, однако Квин рассмотрел комнаты. Возможно, они предназначались для гостей или использовались в качестве кабинета, но сейчас определить это было невозможно. Каждая комната представляла собой настоящий кошмар — бумаги и одежда разбросаны по полу, мебель сдвинута с мест, картины содраны со стен. Квину даже показалось, что кое-где в стенах зияют дыры.

Прежде чем он успел подойти к следующему окну, в кармане у него завибрировал телефон. По сигналу он понял, что это Нейт. Квин уже собрался переключиться на голосовое сообщение, но вдруг сообразил, почему звонит ученик.

— Да? — произнес он как можно тише.

— Вы пропустили контрольный звонок, — сказал Нейт.

— Извини, — ответил Квин. Они договорились, что он позвонит в определенное время, но он так сосредоточился на доме, что забыл. — Все в порядке.

— Вы уверены?

Нейт хотел услышать фразу, которая доказала бы ему, что с Квином ничего не случилось.

— Все нормально.

— Я уже начал волноваться, — сказал Нейт. — Еще несколько секунд, и я бы вызвал подкрепление.

— Извини, — повторил Квин. — Тут все немного сложнее, чем я предполагал.

Он подошел к дальнему углу дома и заглянул за него. Опять двор. Он бы не удивился, если бы увидел садовый домик в центре, но ничего подобного там не было.

— Квин?

— Я занят, — ответил Квин.

— Тогда позвоните мне, когда у вас будет минутка, — предложил Нейт. — Я кое-что узнал.

— Подожди.

Квин выскользнул из-за угла и подошел к следующему окну.

Эта комната, судя по всему, была главной спальней. Он рискнул зажечь фонарик и отрегулировал луч так, чтобы свет не попал в переднюю часть дома.

— Ты разгадал шифр из контейнера? — спросил он, заглядывая внутрь.

— Нет, ни одной идеи, — отозвался Нейт.

— Совсем ничего?

— Он не похож ни на один из стандартных шифров.

Квин провел лучом по задней стене. В комнате имелось три двери: одна вела в коридор, другая, видимо, в ванную, а третья была закрыта. Что там, гардеробная?

— А ты постарайся, — сказал Квин.

Там стояла огромная кровать из резного белого дерева. У противоположной стены он разглядел шкаф, тоже белый, но попроще. Его оттащили от стены, и он накренился под странным углом. Рядом, тоже сдвинутый с места, пристроился туалетный столик. Квин не увидел комода, но под окном что-то было — возможно, именно он.

Эту комнату тоже разгромили, одежда, книги, косметика и обувь валялись повсюду. Матрасы сорваны с кровати и разрезаны, наружу торчат пружины и куски наполнителя. Стены пали жертвой разрушения: складывалось впечатление, что кто-то ломом проделал в них огромные дыры на расстоянии нескольких футов друг от друга.

— Я подумал, не попросить ли мне помощи в решении этой задачки, — сказал Нейт.

— Тебе не нужна помощь.

Несмотря на страшную разруху, было ясно, что это комната женщины. Квин не нашел никаких следов мужчины — ни одежды, ни обуви. Ничто не указывало на то, что эту спальню делили супруги.

Это не доказывало, что дом принадлежал Дженни, но увиденное подтвердило догадки Квина. Семья, с которой он познакомился днем, была подставной. Присутствие этих людей должно было обмануть тех, кто явится искать настоящих хозяев, и скрыть разгром внутри.

— Знаете, — подал голос Нейт, — Орландо могла бы разобраться с этим за пару секунд.

Квин выключил фонарик.

— Я ведь не Орландо просил решить эту задачу?

— Ну да. Но я мог бы ей позвонить. Она бы согласилась помочь.

— Нет, — отрезал Квин.

Он увидел дверь на кухню и еще одну раздвижную — за ней, судя по всему, находилась гостиная. Обе были заперты.

— Тебе удалось узнать, откуда пришел корабль? — спросил Квин.

— Удалось, — ответил Нейт, и его голос обрел уверенность. — Из Шанхая.

— Интересно.

— Вы ожидали другого?

— Я не думал ни о каком определенном месте, — сказал Квин.

Вообще-то Шанхай — это вполне логично. Большинство кораблей, прибывавших на Западное побережье, приходили из Азии, а Шанхай — это один из крупнейших портов не только Тихого океана, но всего мира.

Рядом с раздвижной дверью Квин заметил маленькое окошко с матовым стеклом. Видимо, там ванная. Окошко было приоткрыто на несколько дюймов — наверное, чтобы внутри не собиралась влага, когда кто-нибудь принимает душ. Но его створку тоже удерживал замок.

— Я послал на твой е-мейл несколько фотографий, — сказал Квин, заглядывая в окно пустой комнатки. — Попытайся получить максимально четкое изображение. Помнишь, как использовать программу обработки снимков?

— Вы меня каждый раз спрашиваете.

— Так ты помнишь?

— Да, я умею пользоваться этой программой.

Квин одной рукой переключил экран телефона.

— Хорошо. Тогда запусти программу и проверь для меня номер машины. Ручка есть?

— Да.

Квин продиктовал номер «вольво». Впрочем, он сомневался, что им удастся узнать что-нибудь полезное. Здесь действовали профессионалы, и они наверняка украли машину. Или номера.

— Все? — спросил Нейт.

— Нет, — сказал Квин и назвал ему адрес Дженни. — Мне нужна полная информация обо всех, кто владел этим домом. Придется покопаться в бумагах.

— Я понял, — проговорил Нейт. — Значит, вы пока не нашли вашу подружку.

— Пока нет, — сжав зубы, ответил Квин.

Он потянулся, чтобы открыть окно, и неожиданно услышал за спиной в кустах, около забора, какое-то движение. Он стал поворачиваться на звук, когда под рамой раздался щелчок, словно она задела какой-то… выключатель.

Квин быстро отскочил на три шага, и в тот же миг дом у него за спиной взорвался.

(обратно)

Глава 06

Квин понял, что лежит на земле, а грудь у него отчаянно болит от ударной волны. Телефон вылетел из руки и валялся, разбитый на мелкие куски, в нескольких футах от него.

Он оглянулся через плечо. Дом наполнился дымом. То, что взорвалось, находилось где-то внутри и было достаточно большим, чтобы вызвать серьезные повреждения, но не смогло полностью разрушить здание. Сквозь разбитые окна Квин видел, как внутри мерцает пламя. Скоро приедут пожарные и полиция. Нужно выбираться отсюда как можно быстрее.

Квин встал на ноги и вдруг замер на месте.

Шум в дальнем конце двора. Взрыв был таким неожиданным, что Квин почти забыл об этом. Он посмотрел в сторону забора, но ничего не увидел.

«Забудь, — приказал он себе. — Нужно выбираться. Это важнее всего».

Но в какую сторону лучше двинуться? Жители окрестных домов наверняка уже собираются перед домом. Если возвращаться тем же путем, его обязательно заметят и сразу решат, что это он устроил взрыв. Но рисковать и задерживаться было нельзя.

Когда он принялся изучать задний двор в поисках другого пути к отступлению, кусты снова зашевелились. Квин сразу понял, что это не опоссум: в кустах прятался человек ростом примерно в пять футов.

Квин пригнулся и потянулся за пистолетом, которого у него не было. Он выругался про себя и, не выпрямляясь, быстро добежал до сарая с садовыми инструментами, чтобы строение оказалось между ним и незнакомцем. На бегу он оглянулся, но ничего не увидел, кроме призрачных очертаний травы и растений, почти неразличимых в сиянии разгорающегося пламени.

Вдалеке послышались первые сирены. Квин собрался забежать за сарай, и вдруг две руки поднялись вверх над кустами и ухватились за верхнюю часть забора.

Не раздумывая, Квин бросился туда.

Человек, который прятался в кустах, почти перелез через забор, когда к нему подбежал Квин.

Он сразу понял, что перед ним женщина. Худая, ловкая, волосы убраны в хвостик. В темной одежде, как и он сам.

«Дженни?»

Квин остановился на долю секунды.

Затем метнулся вперед и схватил ее за ногу, но успел лишь коснуться рукой подошвы. В следующее мгновение по ту сторону забора послышался шум падения и стон.

Квин подтянулся на руках и перепрыгнул через забор, приземлившись на ноги.

Женщина уже бежала через сад в сторону соседнего дома, по виду неотличимого от того, что был охвачен пламенем. Свет внутри того дома не горел — либо хозяев не было, либо там вообще никто не жил. Взрыв не мог не привлечь внимание всех окрестных жителей.

Женщина припадала на одну ногу, и это замедляло ее бег.

— Дженни! — крикнул Квин, но она не остановилась.

Квин промчался по лужайке под вой приближавшихся сирен.

Не добежав всего несколько футов, он тихо сказал:

— Стой.

Но женщина еще быстрее понеслась к дому.

Квин догнал ее и схватил чуть ниже плеч, так что оба они остановились.

Она принялась отбиваться, пыталась высвободиться, но Квин держал очень крепко. Развернув беглянку лицом, он понял, что ошибся. Это была не Дженни. Рост тот же, и волосы почти такие же, как у Дженни, но лицо совсем другое.

— Прошу вас, — проговорила она, — отпустите меня. Я ничего не видела! Ладно? — Она поморщилась от боли, но не вскрикнула.

— Что ты там делала? — спросил Квин.

— Ничего, — покачав головой, сказала она.

— Может, хотела убедиться, что бомба меня прикончит?

— Нет, пожалуйста, отпустите меня!

— Ты пыталась меня убить, — сказал Квин.

— Пожалуйста! Я всего лишь хочу уйти.

— Кто ты?

Она открыла рот, чтобы ответить, но сморщилась от боли. Хотела наклониться, но Квин крепко ее держал, не давая пошевелиться.

— Я растянула ногу, — сказала женщина. — Дайте мне посмотреть.

— Очень тихо и без глупостей, — приказал он.

Квин выпустил ее, но встал за спиной, положив руку ей на спину чуть ниже шеи. Сирены приближались. Скорее всего, до прибытия пожарных и полиции осталось не больше минуты.

Женщина потерла щиколотку, потом ее рука скользнула под отворот брюк. Квин наклонился и схватил ее за запястье в тот момент, когда она вытащила маленький пистолет. Судя по виду, двадцать второго калибра. Не слишком мощное оружие, но с близкого расстояния смертельно опасное.

Квин отобрал у нее пистолет.

— Отдайте! — возмутилась она.

Он убрал пистолет в карман.

— Отлично. Пусть он останется у вас, мне все равно, — сказала женщина. Она повернула голову в сторону приближающихся сирен, затем взглянула на Квина. — Ну, теперь я могу идти?

Квин прекрасно понимал, что времени нет, что их могут обнаружить, но не сдвинулся с места.

— Кто вы?

— А это имеет значение? — спросила она. — Если нас найдут, то обоих арестуют. Я не имею никакого отношения к взрыву, и вы тоже, я знаю. Иначе вы бы не стояли так близко к дому.

Квин промолчал.

— Давайте просто уберемся отсюда, — сказала она.

— Кто вы?

— Не имеет значения.

— Нет, имеет.

Он схватил ее за руку и потащил через двор в сторону главных ворот.

Квин обнаружил припаркованный на улице старый «форд бронко», у которого оказались открыты двери.

— Залезайте, — велел он женщине.

Она секунду смотрела на него, затем забралась на пассажирское сиденье.

— Даже не думайте о том, чтобы выбраться наружу и сбежать. Я вас все равно поймаю, — предупредил Квин.

По выражению ее лица было видно, что она все поняла.

Квин быстро соединил проводки и завел двигатель. После чего выпрямился и вывел машину на дорогу.

— Кто вы? — снова спросил он.

Она поколебалась пару мгновений и ответила:

— Таша. Таша… Лавер.

Квин очень аккуратно вел машину на малой скорости, чтобы не привлекать лишнего внимания.

— Что вы делали на заднем дворе?

— Я… я кое-кого искала.

— Правда? И кого же?

Впереди появился знак «Стоп». Квин затормозил, убедился, что никого нет, и поехал дальше.

— Подругу. Это ее дом. Но… — Она помолчала, а затем взглянула на Квина. — А вы кто такой? И что вы там делали?

Квин не отвечал.

— Я знаю, что вы не с ними, иначе вы бы не полезли в дом.

— С ними? — спросил Квин, сделав очередной поворот.

— С теми, кто был в доме. С той семьей. И остальными. Я никогда не видела их раньше. А я знаю Дженни уже… — Она замолчала. — Вы так и не сказали, кто вы такой.

— Совершенно верно, не сказал, — согласился Квин.

Он чувствовал, что у этой женщины можно получить кое-какую информацию, но, скорее всего, сведения не будут стоить затраченного времени.

Вудвэй-авеню находилась впереди, всего в нескольких кварталах. Квин уже видел поток мчавшихся по ней машин. Но он остановился у тротуара и повернулся к женщине.

— Спрашиваю в последний раз: что вы там делали?

Она не сразу, но ответила:

— Я искала Дженни. Дженни Фуэнтес. Это ее дом. Мне кажется, вы и без меня это знаете. — Она помолчала. — Вы… назвали меня Дженни, когда гнались за мной.

— Зачем вы ее ищете?

Снова короткая пауза.

— Она моя подруга. Мы дружим очень давно.

— Хорошо. Но это не объясняет, зачем вы ее ищете.

Женщина задумалась на мгновение, словно решала, что ему сказать.

— Мы всегда поддерживали связь. А пару недель назад Дженни как будто исчезла. Я позвонила ей на работу, но мне сообщили, что она взяла внеплановый отпуск. — Она посмотрела на Квина. — Дженни сказала бы мне, если бы что-нибудь случилось. Она бы не уехала без предупреждения.

— Вы так важны для нее?

— Да, важна, — с вызовом ответила она.

— Как вы познакомились?

— А зачем вам это знать? И кто, черт подери, вы такой? И почему вы ее ищете?

— Как вы с ней познакомились? — повторил он нетерпеливо.

Молчание.

— В колледже, — произнесла Таша. Она явно злилась на себя за то, что вообще открыла рот. — На старшем курсе, у нас была одинаковая специализация. Теперь ваша очередь.

Квин не был уверен, что она говорила правду, но он мог это проверить.

— Выходите, — велел он.

— Что?

— Вылезайте из машины. Вас кто-нибудь подберет и подвезет. Или вызовите такси. Мне все равно.

— Нет.

— Немедленно, — настаивал он.

— Я не выйду, пока вы мне не скажете, кто вы такой и почему ищете Дженни. — В ее голосе прозвучал вызов.

Квин пару секунд смотрел на нее.

— Прекрасно.

Он открыл дверь и вылез из машины.

— Что вы делаете?

Он не ответил.

Квин вернулся пешком к взятому напрокат «лексусу». Женщина ехала за ним примерно квартал, затем остановилась. Оглянувшись через плечо, он увидел, что она идет в сторону Вудвэй-авеню. Он не знал наверняка, действительно ли она была подругой Дженни, но ее страх показался ему настоящим. Женщина усложнила дело, и Квин решил, что попросит Нейта ее проверить, как только найдет телефон.

Добравшись до «лексуса», он увидел, что вся улица возле дома Дженни забита полицейскими и пожарными машинами. На подъездной дорожке установили фонари на шестах, осветившие тлеющий дом, как футбольный стадион в понедельник вечером. Пожарные сражались с остатками пламени, а большинство полицейских опрашивали собравшихся зевак.

Квин незаметно сел в машину, внимательно следя за тем, не смотрит ли кто-нибудь в его сторону.

Он подождал целую минуту, прежде чем отъехать от тротуара. Огни включать не стал. Затем быстро развернулся и направился назад, к Вудвэй-авеню.

Если до поездки в Хьюстон он лишь немного тревожился о Дженни, то теперь его охватило настоящее беспокойство. И до тех пор, пока не будет доказано обратное, он считал, что смерть Маркоффа и исчезновение его подружки связаны между собой.

Он почувствовал, как напряглись его плечи. Нейт прав. Эта работа не из тех, за которые платят деньги. Пока Квин не убедится в том, что с Дженни все в порядке, он не перестанет ее искать. Меньше всего он хотел, чтобы с ней случилось то же самое, что с Маркоффом.

Оставалось надеяться, что он еще не опоздал.

(обратно)

Глава 07

Дженни последний раз видели в округе Колумбия — пожалуй, вот и все, что Квину удалось выяснить. Поэтому он решил, что с возвращением в Лос-Анджелес придется подождать. Сначала он отправится в округ Колумбия.

Быстрее всего было бы вернуться в аэропорт Джорджа Буша и сесть на самолет. Или поехать в аэропорт Хобби. Но в обоих случаях он рисковал. Люди из «вольво» не могли знать, что Квин находился около дома в момент взрыва. Не исключено, что они по-прежнему пытаются его найти, из чего следовало, что в аэропортах его могут поджидать. Уверенности не было, но Квин не собирался искушать судьбу.

Он выехал на автостраду I-10, ведущую на восток, в Луизиану. Компанию ему составляли лишь огромные грузовики, устремившиеся в сердце Юга; бог знает, что они везли. Среди грузовиков изредка попадались седаны с одинокими водителями.

Ночь выдалась темной и безлунной, Квин различал лишь нечеткие силуэты кустов вдоль шоссе.

Не доезжая до Бомонта, он свернул с автострады и остановился у круглосуточной бензоколонки. Заполнил бак «лексуса» и взял с собой большую чашку кофе.

— У вас есть телефон-автомат? — спросил он у служащего.

Тот с некоторым удивлением посмотрел на него.

— Хмм… снаружи, я полагаю. Возле туалетов. Если он еще на месте.

— Спасибо.

Квин вернулся к машине и подъехал туда, где должен был находиться телефон. Автомат никуда не делся, но выглядел так, словно им давно не пользовались.

Квин снова надел кожаные перчатки, прихватил одну из салфеток, взятых вместе с кофе, и вышел из машины. Он вытащил телефонную карточку, лежавшую в бумажнике именно для таких случаев, и набрал номер Нейта.

— Алло, — отрывисто ответил Нейт.

— Это я, — сказал Квин.

— Как вы?

— Вполне прилично. — Это снова была кодовая фраза: Квин сообщил, что с ним все в порядке, но он говорит по незащищенной линии.

Он услышал, как Нейт облегченно вздохнул.

— Слава богу. Мне показалось… — Ученик помолчал, подыскивая подходящее слово. — Все произошло слишком внезапно.

— Так и было, — подтвердил Квин. — Расскажу тебе позже.

— Вы возвращаетесь?

— Нет. Пока нет. Вернусь завтра. Время еще не определено. Если у тебя появится что-то новое, отправь по электронной почте.

— Подождите! — Нейт почувствовал, что Квин собирается повесить трубку. — Звонила Орландо.

— Что? Почему? — спросил Квин.

— Она гостит у тети и хотела с вами поговорить.

Квин немного помолчал. Визит к тете означал, что Орландо в Сан-Франциско. Странно — во время их последнего разговора она не упомянула о том, что собирается в Калифорнию. Это на нее не похоже. Они оба жили и работали в мире тайн, но друг от друга почти ничего не скрывали. Орландо вместе с сыном Гарретом жила во Вьетнаме, в городе Хошимин, и не могла полететь в США вдруг, потому что ей так захотелось.

— Она не сказала, что случилось? — спросил Квин.

— Нет. Только просила позвонить ей. Ее голос показался мне… растерянным.

— Растерянным?

— Ну, я не знаю. Не таким, как обычно. Может, она еще не привыкла к смене часовых поясов и просто хотела поболтать.

— Больше ничего?

— Ничего.

Квин нахмурился, а потом сказал:

— Я не могу позвонить ей сейчас.

— А если она позвонит еще раз?

— Скажи, что я свяжусь с ней, как только появится возможность.

Квин сумел улететь на утреннем самолете из Батон-Руж, Луизиана. Это был не прямой рейс, поэтому после приземления в национальном аэропорту Рейгана часы показывали 11.30 по восточному времени. Квин сделал короткий местный телефонный звонок и направился к стойке выдачи багажа. Затем он сел на метро и проехал на север одну остановку до Кристалл-Сити. Квин прошел по туннелю до отеля «Марриотт», где снял номер. Он быстро принял душ, переоделся в джинсы и зеленую рубашку с коротким рукавом, спустился вниз и на такси отправился в центр города.

После Хьюстона температура и влажность воздуха в Вашингтоне показались почти терпимыми. Рубашка Квина пропиталась по́том на целую минуту позже, чем в Хьюстоне.

Когда такси проезжало мимо мемориала Джефферсона, Квин наклонился вперед и сказал:

— Остановите возле Департамента сельского хозяйства.

— Не у конференц-центра? — спросил водитель, поскольку так сначала сказал Квин.

— Южное здание, сельское хозяйство.

Водитель что-то проворчал себе под нос — он был недоволен, что поездка получится короче. Когда через несколько минут Квин удвоил обычные чаевые, недовольная гримаса исчезла.

Он сделал несколько шагов в сторону входа в здание, небрежно поглядывая по сторонам и понимая, что это перестраховка. После того как он чуть не провалился в Хьюстоне, Квин не собирался рисковать. Убедившись в том, что слежки нет, Квин свернул и зашагал по Индепенденс-авеню.

Впереди находился парк Молл.^[7] Шеренга памятников, как однажды назвал его Дьюри. Даже старый сукин сын уважал это место.

Парк тянулся почти на две мили с востока на запад: на востоке виднелся купол Капитолия, а на западе — мемориал Авраама Линкольна. Между ними расположились бесконечные зеленые лужайки, пересеченные дорожками, и памятники.

Несмотря на состояние полной боевой готовности, Квин ощущал важность этого места. Здесь сердце даже самого пресыщенного человека не могло не дрогнуть.

Как всегда, в парке Молл было полно народу. Большинство в футболках и шортах, а умные не забыли надеть шляпы. Люди двигались медленно, жара и влажность быстро лишали сил и утренней энергии. Некоторые держали в руках мороженое — чаще дети, но порой и взрослые. И все старались успеть слизнуть тающее лакомство, пока оно не испачкало руки. Это удавалось немногим.

Квин пробирался сквозь толпу с той же скоростью, что и остальные посетители парка. Он старался походить на обычного туриста, поглощенного созерцанием исторических памятников.

Перед Мэдисон-драйв он свернул направо по одной из широких дорожек Молла. Через две минуты он заметил мужчину и женщину, шагавших впереди. Мужчина держал в руке разноцветный бумажный пакет с двумя ручками, какие можно найти в магазине подарков, а женщина несла большую сумку. Они выделялись в толпе, поскольку были одеты не для отдыха, а для работы.

Мужчина был на несколько дюймов ниже Квина, то есть не более пяти футов и шести дюймов ростом. Голова женщины на дюйм возвышалась над его лысой макушкой, поскольку она надела туфли на каблуках.

Квин никогда прежде не видел эту женщину — в отличие от мужчины. Они встречались всего раз, но Квин сразу узнал Питера, похожего на Чарльза Бронсона, потерявшего волосы и часть веса. Возможно, дело было в усах, таких же темных, как у Бронсона, или сходство возникало из-за привычки щуриться, словно Питер постоянно оценивал окружающих. Или в сочетании этих двух факторов.

Питер возглавлял организацию под названием Офис. В течение многих лет Офис был единственным клиентом Квина. Питер несколько раз предлагал ему постоянную работу, но Квин отказывался, предпочитая сохранять независимость. Однако после случая в Берлине в январе прошлого года ситуация изменилась. Питер повел себя не слишком корректно, утаив информацию, которая могла помочь Квину. К счастью, несмотря на скрытность Питера, Квин сумел остановить Дьюри и безумца Борко, и им не удалось довести до конца свой план. Однако Квин знал: все прошло бы значительно проще, если бы Питер был с ним более откровенен.

И Квин пришел к выводу, что пора расширить список клиентов. Кроме того, он решил, что этот источник доходов приносит выгоду, но рассчитывать только на него — не слишком умная политика. И прекратил регулярную работу на Питера. Главе Офиса это не слишком понравилось, но он не стал переубеждать Квина.

В том, что теперь ему пришлось обратиться за помощью к бывшему работодателю, заключалась некоторая ирония.

— Ты не мог выбрать место немного… ну, я не знаю… хотя бы под крышей? — спросил Питер, когда Квин подошел к нему. — Там, где попрохладнее?

— Пот полезен для кожи, — сказал Квин. — Он сглаживает морщины.

— Буду иметь в виду.

— А кто ваша спутница? — спросил Квин.

— Ида, ты не позволишь нам поговорить наедине?

Женщина улыбнулась Квину, замедлила шаг и отстала.

Квин и Питер шли рядом по дорожке. Впереди, под жарким полуденным солнцем, сиял белый купол Капитолия.

— Это для меня? — спросил Квин, показывая на пакет в руке Питера.

— Эти вещи стоят недешево.

— Не беспокойтесь, я заплачу.

— Да уж, пожалуйста. Скоро конец финансового года, мы подводим итоги по бюджету, но еще не знаем, на что рассчитывать в следующем году. Проклятье, меня не удивит, если нас опять сократят. Я не могу делать дорогие подарки.

Питер много лет жаловался на бюджет. Квин не знал, верить ему или нет. Более того: он сомневался, отчитывается ли Офис перед кем-нибудь, кроме непосредственных заказчиков. Квин считал, что организация Питера не ведет никакой бухгалтерии и является отделением какого-то государственного департамента, однако фактами не располагал.

— Так вы мне отдадите то, что принесли?

После недолгого колебания Питер вручил ему пакет, и Квин заглянул внутрь. На дне лежал телефон, очень похожий на тот, что остался в Хьюстоне. Большинство людей приняли бы его за обычный сотовый телефон, но на самом деле этот аппарат был гораздо сложнее, чем обычные «нокии» или «самсунги» из магазинов. Система кодирования, меню, активирующееся от прикосновения, распознавание отпечатка пальца, фотокамера на восемь мегапикселей — улучшенная модель по сравнению с предыдущей — с инфракрасным датчиком и спутниковой связью.

— Спасибо, — сказал Квин. — Но я просил две вещи.

Левый уголок рта Питера недовольно дернулся.

— Я не твой поставщик.

— У вас есть то, что мне нужно, или нет?

— А ты обещаешь не делать глупостей?

Теперь раздражение почувствовал Квин.

— Просто отдайте мне то, что я попросил.

Питер внимательно посмотрел на Квина, затем обернулся через плечо.

— Ида, — позвал он.

Женщина ускорила шаг и догнала их.

— Отдай ему, — сказал Питер.

Ида расстегнула сумку и вытащила серую коробку из пластика толщиной в три дюйма. Как и пакет с телефоном, коробка производила впечатление дорогой вещи из шикарного магазина. Квин прикинул, что ее размер — девять дюймов на двенадцать, поскольку она заполнила почти все внутреннее пространство сумки.

— Для вас. — Ида протянула коробку Квину.

— Спасибо.

Квин знал, что внутри лежит «ЗИГ-зауэр П-226», несколько магазинов, запасные патроны и глушитель. В Хьюстоне он не успел обзавестись пистолетом, но не собирался повторять эту ошибку в Вашингтоне.

Ида вновь замедлила шаг, и Квин с Питером остались вдвоем.

— Ты сказал, что хочешь поговорить, — напомнил Питер. — Ищешь работу?

— А вы мне ее дадите, если я попрошу?

Питер прищурился еще сильнее и посмотрел на Квина.

— Конечно, я дам тебе работу. Ты прекрасно знаешь, что никто из тех, кого я нанимаю, не сравнится с тобой.

Квин улыбнулся.

— Сейчас мне не нужна работа. Но я дам вам знать.

Питер фыркнул, но ничего не сказал.

— Мне кое-что нужно, — продолжал Квин.

— Я уже кое-что тебе дал, — Квин указал на пакет.

— Информация. Я пытаюсь кое-кого найти и полагаю, что вы можете мне помочь.

Питер остановился и посмотрел на Квина.

— Подожди. Ты просишь меня сделать работу для тебя?

— Всего лишь небольшая проверка. У вас есть доступ к ресурсам, до которых мне трудно добраться.

— Даже не знаю, Квин… Не уверен, что могу за это взяться. — Питер явно наслаждался моментом.

— Речь идет об одолжении. Много сил и времени у вас это не займет.

— А разве ты сам не говорил мне, что никогда не делаешь одолжений? — осведомился Питер. — И как ты можешь убедить меня пойти тебе навстречу?

— Кажется, однажды я сделал вам одолжение. У вас были бы большие неприятности, если бы я там не оказался.

В некотором смысле он говорил правду. Однако, если бы Квин там не оказался, ничьи неприятности уже не имели бы значения.

— Вот что я тебе отвечу, — сказал Питер. — Я сделаю тебе одолжение. Но в следующий раз, когда мне потребуется, ты возьмешься за предложенную мной работу.

— Это уже не одолжение, Питер, а сделка.

— Как скажешь. Это мое последнее слово.

— Я больше не в списке ваших сотрудников.

— Честно говоря, — заявил Питер, — я тебя никогда оттуда не вычеркивал.

«Почему меня это не удивляет?» — подумал Квин.

Он посмотрел через плечо Питера на Смитсоновский институт. Нет, Питер просил не слишком много. Квин не собирался прекращать все дела с Офисом. Но предложение «зуб за зуб» его встревожило. Он был готов повернуться и уйти.

Почти готов.

— Хорошо, — кивнул Квин.

Питер улыбнулся.

— Что я могу для тебя сделать?

Вернувшись в «Марриотт», Квин подключил новый телефон к своему компьютеру. Но прежде чем перенести адреса и другую важную информацию, он воспользовался программой, которую создала Орландо, и стер всю лишнюю информацию из памяти телефона. Он переменил исходные установки и закодировал его на идентификацию по отпечатку большого пальца: естественная предосторожность на случай, если Питер установил в аппарат шпионский софт. Затем запрограммировал телефон на свой номер и перенес туда список контактов. Покончив с этим, он позвонил Нейту.

— Я готов к работе, — сообщил Квин.

— Черт возьми, что происходит? — спросил Нейт. — Насколько я понял, все это связано с пожаром в том доме в Хьюстоне.

— Значит, ты кое-что узнал?

— Только из Интернета. Поскольку это тот адрес, которым вы интересовались, его я и проверил. В новостях сообщается, что там произошла утечка газа.

— Значит, такова официальная версия?

— А дело не в газе?

— Не в газе, — подтвердил Квин.

— И это не случайность?

— Я случайно задел переключатель, — Квин вспомнил щелчок, который прозвучал, когда он открыл окно кухни. — Но я полагаю, там был и таймер. Ловушку установили на случай, если кто-то попытается проникнуть в дом.

Квин знал, что люди из «вольво» не могли просто так оставить разгромленный дом. Его необходимо было уничтожить, чтобы замести следы.

— Что тебе удалось выяснить? — спросил он.

— В настоящий момент дом принадлежит Дженнифер Фуэнтес.

— А какова его история?

— Это оказалось труднее. Требовался более высокий код доступа к файлам.

— В самом деле? — заинтересовался Квин.

— Ничего особенного. Я воспользовался методами Орландо и получил доступ.

— Не запустил при этом программы слежения?

— Я нашел одну, но сумел ее обойти. Было слишком рискованно выяснить, куда отправляются сведения, но могу с уверенностью утверждать — не в Национальный архив.

— И что же ты нашел? — спросил Квин.

— Раньше дом принадлежал Брэдли и Габриэлле Фуэнтес. Дженнифер получила его четыре с половиной года назад. Это была не продажа, а смена собственника.

— Родители? — спросил Квин.

— Ее родителей зовут Мигель и Сесилия Фуэнтес.

— А Брэдли и Габриэлла?

— Ее дедушка и бабушка, — ответил Нейт. — Брэдли умер восемь лет назад. Габриэлла — через три года.

Квин мысленно кивнул. С домом все понятно. Дженни получила его в наследство.

— Хорошая работа. А как насчет машины?

— Украденные номера. Их сняли с «камри».

И тут ничего неожиданного.

— Нужно кое-кого проверить.

— Хорошо.

— Женщину по имени Таша Лавер.

— Что-нибудь еще известно?

— Лет тридцать. Рост около пяти футов, в хорошей форме. Возможно, живет в Хьюстоне, но не обязательно.

— Больше ничего?

— Утверждает, что училась в колледже вместе с Дженни и они старые друзья.

— Я попытаюсь выяснить, — пообещал Нейт.

— Для меня есть еще что-нибудь? Письма? И что с фотографиями, которые я тебе послал?

— Фотографии введены в систему. Мне не удалось ничего выяснить относительно послания.

— Ты просто кладезь полезной информации!

— Вы же знаете, я все делаю один, — напомнил Нейт. — Я хотел попросить помощи, но вы сказали «нет», если помните.

— Расслабься, Нейт. Сначала займись Ташей Лавер, потом расшифровкой.

— Конечно. Хорошо. Как скажете.

Затем Квин позвонил Орландо, но услышал автоответчик. Он оставил сообщение и повесил трубку.

После чего потер ладонями щеки, поднес пальцы к вискам и принялся их массировать. Головная боль тяжело нависала над ним, как туча.

Это было связано с недостатком сна: он спал всего полтора часа в самолете, а этого явно недостаточно. Но в гораздо большей степени на его состояние повлияло то, что произошло с Маркоффом и Дженни. Его терзали неопределенность, гнев, желание сделать больше.

Квин растянулся на постели и решил, что если он закроет глаза на несколько минут, то ему станет легче. Однако не прошло и минуты, как он крепко заснул.

(обратно)

Глава 08

Квина разбудил пронзительный звонок. Он открыл глаза и сел. В номере было темно, слабые огни за окном нисколько не добавляли света. На город спустилась ночь.

Он посмотрел налево. Новый телефон лежал рядом с ним на кровати; Квин еще не привык к его звонку. Он взял аппарат и приложил большой палец к экрану, чтобы отключить блокировку.

— Алло, — сказал он.

— Квин?

Ему потребовалось несколько мгновений, чтобы узнать голос Питера.

— Ты слушаешь? — спросил Питер.

— Да. Извините.

— Я не вовремя?

— Подождите немного, ладно? — сказал Квин. — Пару секунд.

Квин положил телефон и отправился в ванную — ополоснуть холодной водой лицо.

Он посмотрел на часы — 9.23 вечера. Прошло шесть часов с того момента, как он вошел в номер. Он не собирался так долго спать. Квин нахмурился, вернулся в спальню и взял трубку.

— Я здесь.

— С тобой все в порядке? — спросил Питер.

— Я в норме, — ответил Квин. — У вас есть что-нибудь для меня?

— Да, кое-что. Но не ответ.

Квин кивнул. Он так и предполагал. Он просил Питера узнать, чем занимался Маркофф. Поскольку покойный когда-то служил в ЦРУ, Квин надеялся, что Питер воспользуется своими связями и выяснит, известно ли что-нибудь прежним работодателям Маркоффа о его нынешней деятельности. Однако он не сообщил Питеру о смерти Маркоффа. Пока нет смысла бить тревогу.

— Что вам удалось узнать?

— Уже несколько недель никто не связывался с Маркоффом. Он словно исчез. Однако никого это не встревожило. Он отошел от дел и вполне мог уехать отдохнуть.

Квин нахмурился.

— Исчез. И никто не знает, где он?

— Возможно, у него есть какие-то другие друзья.

За исключением Дженни, у Маркоффа не было друзей, не связанных с его профессией.

— Вы полагаете, он взялся за какую-то новую работу?

— Может быть. Но мне ничего не удалось выяснить, — ответил Питер. — А почему ты считаешь, что он не лежит сейчас где-нибудь на пляже?

— Ладно, — сказал Квин, пропуская мимо ушей вопрос Питера. — Благодарю.

— Не забудь о нашей сделке, — напомнил Питер.

Квин закончил разговор, не прощаясь.

Такси ехало вдоль реки Потомак, еще в Виргинии, потом по мосту Кей переправилось в Джорджтаун. Адрес дома Дженни в округе Колумбия, который ему дал Штайнер, находился на одной из улиц, пересекающих город с севера на юг. Квин попросил водителя остановить, не доезжая двух кварталов до улицы М.

Ночь была достаточно теплой, чтобы обойтись без куртки, но Квин ее надел. Она была тонкой, однако у нее имелась удобная вшитая кобура слева под мышкой. Пистолет и глушитель идеально в нее входили.

Как всегда, на этой улице было много людей, наслаждавшихся прохладой летнего вечера в барах и ресторанах. Квин прошел мимо группы юнцов студенческого возраста. На двоих были футболки университета Джорджтаун, и все студенты уже успели изрядно выпить.

Квин не стал поворачивать на улицу Дженни, а продолжал идти, незаметно бросив взгляд на вымощенную булыжником дорогу.

Она была односторонней и совсем пустой по сравнению с главной улицей: машины аккуратно припаркованы у тротуаров, места хватило всем. Как и повсюду в Джорджтауне, дома здесь были кирпичными, двухэтажные, выкрашенные в белый, желтый и серый цвета. Некоторые сохраняли естественный рыжий цвет.

Квин добрался до следующего перекрестка, свернул направо и оказался на улице, очень похожей на ту, где предположительно жила Дженни. Он прошел половину квартала вдоль кирпичной стены, а затем шагнул в переулок за темным двухэтажным домом. Он подошел к двери и остановился, словно собирался достать ключи из кармана, при этом оглядываясь назад.

Улица была пуста. Он здесь один.

Квин спустился с крыльца и пошел вперед, удаляясь от улицы М. Перед выходом из отеля он внимательно изучил карту и не удивился, когда в конце квартала увидел канал.

Канал носил название Чесапик-Огайо, но чаще его называли Ч-О. В начале девятнадцатого века по нему доставляли товары из Северного Мэриленда в округ Колумбия и обратно. Теперь он превратился в историческую достопримечательность.

Канал рассекал Джорджтаун с востока на запад. Там были не просто гранитные набережные, но и пешеходная дорожка, идущая вдоль берега. Над дорожкой виднелась узкая полоса парка — земля здесь заросла травой, а под деревьями стояли скамейки.

Квин свернул направо и зашагал вдоль канала обратно к улице Дженни. Если верить карте, дом Дженни находился рядом с каналом на восточной стороне улицы.

Квин посмотрел вперед. Здание, в отличие от соседних, имело не два этажа, а целых пять, но длина фасада была такой же, как у других домов. Что ж, все сходилось. Квартира Дженни находилась в блоке номер четыре, из чего следовало, что в доме живет несколько семей.

В здании такого размера, скорее всего, каждая квартира занимала по этажу. Блок четыре — четвертый этаж.

Когда Квин посмотрел на окна четвертого этажа, где, по его предположению, жила Дженни, он замер на месте. Два окна каждой квартиры выходили на канал, но квартира на четвертом этаже выглядела иначе. Окна были заделаны двумя фанерными щитами. Даже в тусклом свете уличных фонарей он заметил, что кирпичи вокруг проемов почернели.

Он посмотрел на окна третьего и пятого этажей. Ни занавесок, ни безделушек на подоконниках. Темнота и запустение. Правда, на первом и втором этажахвисели занавески, но у Квина возникло ощущение, что в доме никого нет.

«Пожар», — подумал он. Не могло быть никаких сомнений. Квартира четвертого этажа сгорела. Что за чертовщина?

Он заставил себя идти дальше по дорожке вдоль канала. Он слышал, как шумят машины на улице М, но рядом с домом Дженни царила жутковатая тишина. Даже вода в канале почти безмолвно текла по старым шлюзам, а потом падала с одного уровня на другой.

Подойдя к тротуару перед домом, Квин опять остановился. Фонарь над входом не горел, но темнота не скрывала запрещающей ленты, натянутой над ступеньками. Как и подозревал Квин, обитателей дома эвакуировали.

Он огляделся, поднырнул под лентой, вытащил из кармана куртки пару хирургических перчаток из латекса и надел их.

Квин нажал на дверную ручку. Она не повернулась, но Квин не почувствовал серьезного сопротивления. Он еще раз нажал на ручку и надавил плечом на дверь. Через мгновение замок щелкнул, Квин быстро вошел и закрыл за собой дверь.

В общем вестибюле он сразу почувствовал запах дыма. Однако запах был не таким сильным, как Квин ожидал. Сколько же времени прошло после пожара?

Справа он увидел ряд металлических почтовых ящиков. Сквозь большое окно над дверью с улицы проникало достаточно света, чтобы разобрать надписи на них. Ящики были пронумерованы от 1 до 5, однако фамилии отсутствовали.

Квин взломал замок ящика с номером 4. Он был забит почтой, словно в него не заглядывали неделю. Но после пожара почту сюда наверняка не доставляли. Квин вытащил несколько конвертов. Все они были адресованы одному и тому же человеку — Дженнифер Фуэнтес.

Он положил письма на место и закрыл ящик.

Потом подошел к лестнице и начал подниматься наверх. Не считая номеров квартир, второй и третий этажи ничем не отличались друг от друга: небольшая площадка, дверь и лестница.

Квин поднялся на четвертый этаж, но остановился на предпоследней ступеньке, чтобы внимательно осмотреть лестничную площадку. Возможно, раньше она выглядела так же, как площадки второго и третьего этажей, но сейчас стены почернели от дыма, а дверь в квартиру номер 4 лежала сбоку. Похоже, пожарным пришлось рубить ее топорами, чтобы проникнуть внутрь и спасти от огня все здание.

Квин осторожно шагнул на площадку, убедился, что пол достаточно надежен, подошел к порогу квартиры, но входить не стал. Внутри было совсем темно, фанера на окнах не пропускала свет. Квин включил фонарик.

Возможно, пожарным удалось спасти здание, но квартира Дженни сгорела. Огонь не пощадил ничего.

Все вещи Дженни исчезли.

Квин с максимальными предосторожностями покинул дом и пошел по улице М, где можно было взять такси, чтобы вернуться в отель. Шагая по тротуару, он услышал, как примерно в квартале у него за спиной заработал двигатель автомобиля.

Квин продолжал идти вперед, словно ничего не заметил. Возможно, это не имело к нему никакого отношения. Здесь жило много людей. Кто-то из них вполне мог поехать в такое позднее время по какому-то важному делу.

Он не останавливался, решив пропустить машину вперед, однако этого не произошло. Автомобиль ехал футах в тридцати у него за спиной. Квин сосредоточился на звуке мотора. Шум был ровный, и у Квина сложилось впечатление, что машина следует за ним, не прибавляя скорость.

Его ладонь легла на рукоять пистолета. Он приготовился мгновенно вытащить оружие.

Квин уже приближался к улице М, светлой и шумной по сравнению с этим тихим переулком. Если готовится похищение, люди из машины больше не станут медлить. Возможно, он сумеет с ними справиться, но полной уверенности у него не было.

«Не стоит рисковать», — решил он и убрал руку от пистолета.

Затем со всех ног помчался вперед и свернул за угол на улицу М. Увидев широкий просвет между машинами, он метнулся на другую сторону улицы. Какой-то водитель недовольно загудел, но Квин, не обращая на него внимания, побежал дальше.

Как только он оказался на противоположной стороне, сразу оглянулся на улицу Дженни. Он ожидал увидеть машину, которая его преследовала. Но там было пусто. Квин встал в тени у входа в закрытый магазин подарков, продолжая наблюдать за перекрестком.

Прошло не меньше тридцати секунд, прежде чем из-за угла появилась «хонда аккорд». К удивлению Квина, в машине никого не было, кроме человека за рулем.

«Хонда» постояла на перекрестке, пропуская многочисленных пешеходов. Квин видел, что водитель вертит головой в разные стороны, словно что-то ищет.

Наконец машина свернула на улицу M и проехала мимо Квина. Даже отсюда, с противоположной стороны улицы, он сумел узнать водителя.

«Черт возьми!» — подумал Квин.

Таша Лавер.

(обратно)

Глава 09

На следующее утро Квин проснулся рано. В его голове эхом звучал голос старого наставника Дьюри: «В нашем мире все иначе, Джонни. Ты должен сам заботиться о себе, иного не дано». Дьюри постоянно это повторял. «В твоей жизни нет места для других людей. Они только все усложняют».

Слова старого наставника постоянно звучали в его сознании с того самого момента, как он решил найти Дженни. «Уматывай отсюда, к дьяволу, и возвращайся домой». Дьюри поступил бы именно так.

«Кроме того, — подумал Квин, — Дьюри вообще не поехал бы сюда».

Конечно, Квин на него не похож. Они всегда были разными.

Квина интересовали другие люди. Он чувствовал ответственность. Он знал, что такое верность. Дьюри никогда не обладал этими качествами, и, более того, он наверняка считал, что они несовместимы с работой чистильщика. Когда Квин работал полицейским в Фениксе, он едва не погиб во время расследования убийства, к которому не имел прямого отношения. Дьюри увидел в нем потенциал и вмешался. Он предложил Квину нечто большее — совершенно новую жизнь, которая действительно подходила Квину, хотя в тот момент ни один из них этого не осознавал.

С самого детства Квин был умнее окружавших его людей. Однако он быстро понял, что не следует это показывать. Уороуд, штат Миннесота, был симпатичным городком, где жили хорошие люди. Но они не стали бы терпеть умника, если ему тесно и душно в том месте, которое они называют своим домом.

Квин старался не выделяться, он шутил, играл, смеялся вместе с другими детьми, вежливо и почтительно разговаривал со взрослыми, постоянно тренировал внимание и способность замечать детали, развивал память и читал все, что попадало ему в руки. Скрывая свое истинное «я», Квин, сам того не желая, овладел искусством хранить тайны. Он стал мастером перевоплощения, научился сливаться с окружающей средой.

Еще будучи подростком, он полюбил головоломки и тайны из реальной жизни, постоянно читал книги о преступлениях и способах их расследования. Именно тогда он решил стать полицейским. Не патрульным, а настоящим детективом.

Оглядываясь назад, Квин понимал, что готовил себя вовсе не к обычной следовательской работе. Он стремился к жизни в мире тайн.

Именно это и увидел в нем Дьюри — качества, необходимые для чистильщика. Наставнику оставалось лишь завершить образование Квина.

Дьюри научил его всем тонкостям профессии, указал на трудности и способы их преодоления, помог ученику приобрести умения, которых Квину не хватало, и отточить те, что уже были в нем заложены. А когда обучение закончилось, Дьюри помог Квину начать самостоятельную работу.

Все это произошло до того, как темная сторона натуры Дьюри взяла вверх и он оказался на прицеле у Квина.

Дьюри никогда не отправился бы на поиски Дженни.

Но у Квина не было ни малейших сомнений в том, что он должен ее найти.

Ради Маркоффа.

У него не было выбора.

«Перед человеком, который спас твою жизнь, ты в неоплатном долгу».

Нет, это внушил ему не Дьюри. Дьюри посмеялся бы над ним. Или, что более вероятно, назвал бы Квина тупицей и больше никогда не воспринимал бы всерьез.

Эти слова Квин услышал от наставника Орландо — Абрахама Делджера. В отличие от Дьюри Делджер не боялся показать другую сторону своей натуры.

Старая китайская пословица гласила: если человек спас чью-то жизнь, он отвечает за спасенного. То есть речь идет не о долге, а о признании того факта, что за все действия человека, который должен был умереть, отныне несет ответственность тот, кто его уберег от гибели.

Однако Квин не мог принять такую систему ценностей. Гораздо ближе ему была мысль Делджера о том, что ты становишься должником спасшего тебя человека.

После случая в Финляндии Квин считал себя должником Маркоффа. Даже теперь, когда его друг был мертв.

Квин принял душ, оделся, вытащил из сумки свой компьютер и поставил на стол. Затем воспользовался беспроводной связью и вошел в Интернет.

Сначала он отыскал адрес офиса конгрессмена Гуэрреро. Он чувствовал, что ответы следует искать именно там. Однако был только один способ их получить: отправиться туда лично. На сайте он не только уточнил адрес, но и оценил грандиозные планы Гуэрреро. Сверху висел баннер:

АМЕРИКА — ПРЕЖДЕ ВСЕГО.

ГУЭРРЕРО В ПРЕЗИДЕНТЫ!

Квин усмехнулся, прочитав эту декларацию, закрыл браузер и открыл свою электронную почту.

Пришло несколько новых сообщений. Прежде всего он обратил внимание на два послания Нейта. Как учил Квин, Нейт ставил в качестве темы сообщения только даты — сначала год, потом месяц, потом день. Удобно сортировать, но ни малейшего намека на содержание.

Квин щелкнул по тому сообщению, что было отправлено первым.

Работал допоздна. Наверное, Вы уже спите. Утром все расскажу подробно.

Я проверил Ташу Лавер. Удалось найти всего трех человек в стране с таким именем и фамилией. Редкое сочетание. Увы, двум из них уже за семьдесят, а третья мертва.

Можно с уверенностью утверждать, что ни одна из них не является Вашей тридцатилетней женщиной.

Я буду продолжать поиски, но сомневаюсь, что сумею найти что-нибудь полезное.

Вы уже позвонили Орландо?

Н.

С Ташей ничего не вышло.

«И это меня ничуть не удивляет», — подумал Квин.

Второе послание Нейт отправил через несколько часов. Квин открыл его.

Фотографии, которые Вы сделали в Хьюстоне, обработаны и изучены. Ничего.

Я начал работу с вторичными источниками, утром должен получить дополнительную информацию. Возможно, они не отсюда, поэтому я пытаюсь получить доступ к иностранным базам данных, но это займет больше времени.

Как Вы думаете, могут ли они оказаться призраками?

«Призраками» назывались те, кто ускользал от системы. Нередко они сами уничтожают информацию о себе, просочившуюся в различные источники. Весьма вероятно, что Нейт прав. В конце концов, сам Квин был призраком и намеревался превратить в призрака Нейта.

Квин ответил:

Дай мне знать, как только узнаешь что-нибудь новое.

Можешь прекратить поиски информации о Таше Лавер. Вероятно, это вымышленное имя.

Хорошая работа.

К.

Он отправил письмо.

Офис организатора парламентского большинства находился в Лонгворте на Индепенденс-авеню — втором и самом низком здании из трех, предназначавшихся для членов палаты представителей. В том же здании находился офис лидера партийного большинства, что было очень удобно. Лидеры партии меньшинства обитали в Рейберн-билдинг, массивном сооружении, приютившем большую часть конгрессменов.

Три здания — Рейберн, Лонгворт и Кэннон — стояли в ряд, немного южнее Капитолия.

Квину еще не приходилось бывать ни в одном из них. Более того, он ни разу не был и на Капитолийском холме. Он часто приезжал в округ Колумбия, но всякий раз по делам, и его встречи проходили далеко от обычных туристических маршрутов.

Впрочем, однажды он провел пятнадцать минут в мемориале Линкольна, а потом — в Мемориале вьетнамских ветеранов. Оба произвели на него неожиданно сильное впечатление. Он долго созерцал незнакомые имена на черном граните, понимая, что здесь могло бы стоять имя его отца, или дяди, или любого из тысяч знакомых ему людей, если бы удача отвернулась от них.

Закончив чтение электронной почты, он позвонил в офис Гуэрреро и представился репортером, пишущим о нем очерк. Все вышло очень просто, пригодились актерские таланты Квина. Он легко мог играть любую роль. Именно эта его способность всегда восхищала Дьюри.

Старый наставник Квина ненавидел ролевые игры и с каждым днем все охотнее прибегал к услугам Квина, если возникала подобная необходимость.

— Ты лжец от природы, — сказал Дьюри. — Не теряй этого навыка, и все у тебя будет в порядке.

Комплимент был сомнительный, но Квин не мог отрицать, что изобразить чужую личность было для него так же легко, как встать с постели.

Человек из офиса Гуэрреро выразил готовность организовать встречу конгрессмена с представителем прессы.

— Вообще-то я уже встречался с одним из ваших сотрудников, когда был в городе несколько месяцев назад. Быть может, она и сейчас мне поможет? — сказал Квин.

— Я проверю. Кого вы имеете в виду?

— Ее зовут… — Квин сделал паузу, словно листал блокнот, — Дженнифер Фуэнтес.

— О, мне очень жаль, — ответила женщина без малейшей паузы. — Миссис Фуэнтес не будет в офисе на этой неделе. Однако вам повезло. Заместитель пресс-секретаря Дилан Рэй свободен в два тридцать. Вас устроит?

— Вполне, — согласился Квин.

Ровно в два двадцать Квин поднимался по лестнице перед Лонгвортом, потом прошел под узкой аркой к холлу с несколькими стеклянными дверями с окантовкой из стали. Квин распахнул одну из дверей и переступил порог.

Системы безопасности двадцать первого века были совсем не такие, как в детстве Квина. Теперь, куда бы вы ни заходили, охранники и специальные устройства проводят тщательный досмотр, и это уже стало нормой. Доверчивость приказала долго жить, но человечество может винить в этом только себя.

Лонгворт не был исключением. Как Квин и предполагал, ему пришлось пройти через металлодетектор и рентгеновский аппарат. Именно по этой причине он оставил пистолет в отеле.

— Цель вашего визита, мистер Дрейк? — спросил один из охранников, после того как Квин предъявил ему один из своих запасных документов.

— На два тридцать у меня назначена встреча с одним из сотрудников конгрессмена Гуэрреро.

— С кем именно?

— Дилан Рэй.

Охранник посмотрел на экран компьютера, кивнул и вернул Квину документ.

— Удачного дня, мистер Дрейк.

Квин на лифте поднялся на этаж Гуэрреро и прошагал мимо офисов других конгрессменов. Некоторые имена были ему знакомы по газетным статьям или телевизионным репортажам.

Через несколько минут Квин уже входил в офис Гуэрреро. Он заметил, что здесь все не так, как в тех офисах, мимо которых он прошел. Входная дверь была отделана тщательнее, темное резное дерево отполировали до блеска, как в рекламных роликах чистящих средств.

По обе стороны от двери стояли два флага. Слева «Звезды и полосы», справа флаг Техаса. Дверь была распахнута.

Квин широко улыбнулся и двинулся по небольшому вестибюлю.

Все было устроено так, чтобы гость сразу понял: здесь происходят очень важные вещи. В центре стоял современный элегантный письменный стол с большим многоканальным телефоном и монитор с плоским экраном.

За столом сидела улыбающаяся красивая блондинка. У нее за спиной виднелись две пары двойных дверей, ведущих внутрь офиса.

— Могу я вам помочь? — спросила она с очевидным техасским акцентом.

— Да, пожалуйста. У меня встреча с Диланом Рэем, — ответил Квин.

— Как вас зовут?

— Ричард Дрейк. Встреча назначена на два тридцать.

Блондинка взглянула на монитор и снова улыбнулась — очевидно, нашла его имя в списке.

— Пожалуйста, присядьте, — сказала она. — Я сообщу мистеру Рэю, что вы пришли.

Мебель была удобной и дорогой — и явно закупалась не на правительственные средства. Квин присел в одно из мягких кожаных кресел, стоявших по обе стороны от главного входа. Перед ним был журнальный столик со свежими выпусками политических еженедельников, которые, как считал конгрессмен, должны заинтересовать посетителей.

Квин оглядел комнату внимательнее. Стены были обшиты темным деревом, выше выкрашены в белый цвет и плавно переходили в потолок. На одной стене висела фотография конгрессмена Гуэрреро — Квин видел ее на его сайте. Другую украшал коллаж из нескольких снимков, вставленных в рамку из черного металла. На всех был запечатлен Гуэрреро с крупными политиками и знаменитостями. Выделялось несколько фотографий с бывшим президентом — последним из представителей партии Гуэрреро, который занимал высший пост в стране.

На всех фотографиях сам конгрессмен производил впечатление человека, полностью поглощенного своим делом. Он казался умным и заинтересованным. Прекрасное впечатление производили его волосы цвета соли с перцем: поживший человек, кое-что понявший в жизни, но достаточно молодой, чтобы успеть что-то изменить. Квин пришел к выводу, что Гуэрреро около пятидесяти лет. Да, он может повторить попытку и баллотироваться в президенты через четыре года и даже через восемь.

Правая от секретарши дверь распахнулась, и из нее вышел мужчина ростом в пять футов и пять дюймов. Хорошо одетый, на вид лет тридцати. Словно по неписаному кодексу, он был подстрижен так же, как конгрессмен на фотографиях.

Мужчина подошел к секретарше и обменялся с ней несколькими тихими словами. Затем поднял взгляд и зашагал к Квину. Он выглядел немного усталым, и его улыбка как будто говорила, что он бы с удовольствием занялся чем-нибудь другим.

— Мистер Дрейк? — спросил мужчина, протягивая руку. — Я Дилан Рэй.

Квин встал и пожал ему руку.

— Благодарю вас за то, что согласились уделить мне время, — сказал Квин.

— Ну, вы понимаете, мы всегда заняты, — отозвался Рэй, но тут же добавил: — Однако я с радостью нашел для вас время. Пожалуйста, следуйте за мной. В мой кабинет.

Квин улыбнулся и жестом показал, что готов.

Рэй вошел в ту дверь, откуда появился, и они оказались в глубине офиса конгрессмена. Десятки людей развили здесь бурную деятельность: писали, беседовали по телефону, что-то обсуждали между собой.

— А где кабинет конгрессмена Гуэрреро? — спросил Квин, изображая любопытного журналиста.

Рэй остановился и повернулся к нему.

— Вон там. Видите коридор? Кабинет находится там.

Квин кивнул, словно узнал самую интересную вещь за последнюю неделю.

Через несколько мгновений Рэй провел его в небольшую комнатку без окон. Письменный стол, два стула для посетителей, два книжных шкафа с идеально новыми книгами в кожаных переплетах.

На стенах также висели фотографии конгрессмена. На снимках он улыбался, пожимал руки, посещал фабрику или беседовал с гражданами, но среди его публики не было политиков или знаменитостей. Здесь глазам посетителей представал настоящий конгрессмен — точнее, такой, каким его желают видеть обычные люди.

— У вас удивительно чистый кабинет, — сказал Квин, усаживаясь на стул для посетителей.

На столе лежали темное пресс-папье и блокнот, стоял телефон. Никаких компьютеров или папок с документами.

Рэй коротко и немного смущенно рассмеялся.

— Если честно, я работаю за одним из письменных столов, мимо которых мы только что прошли. Помощнику пресс-секретаря не положен отдельный кабинет. Кроме того, нам не хватает места. Это идея конгрессмена: кабинет может занять каждый, если потребуется.

— В редакции газеты мне выделено место возле туалета, — сообщил Квин. — Вот почему я люблю работать на улице.

— Прекрасно вас понимаю, — сказал Рэй. — Я с удовольствием участвую в мероприятиях вне офиса. Что может быть лучше, чем размять ноги и пообщаться с людьми?

— Совершенно с вами согласен, — Квин почувствовал неуловимое изменение в настроении клерка: тот явно расслабился, ощутив родственную душу. Превосходно.

— Так чем я могу вам помочь, мистер Дрейк?

— Называйте меня Ричард. Надеюсь, вы сообщите мне побольше общих сведений. В моем очерке остались некоторые лакуны.

— Конечно, — ответил Рэй. — Вы ведь намерены написать биографический очерк о конгрессмене.

— Именно так. Мы видим, что увеличилось число избирателей, готовых отдать за него голоса в Колорадо, — сказал Квин, воспользовавшись информацией, собранной сегодня утром. — Похоже, на него стали обращать внимание. Мой редактор полагает, что нам лучше делать новости самим, чем следовать за ними. Поэтому меня прислали к вам.

Рэй просиял.

— Да, мы видели результаты предварительных опросов. И Колорадо — не единственное место, где отмечена такая тенденция. Вы не представляете, как нас радует, что выступления конгрессмена привлекают внимание.

— Я очень хорошо вас понимаю, — Квин улыбнулся. — Меня не удивит, если через год вы переберетесь в отдельный кабинет.

— Ну, нам еще предстоит очень долгий путь, — ответил Рэй, но в его голосе отчетливо слышалась надежда на лучшее. — За это время многое может случиться. — Он поднял руку. — Но если вы хотите поговорить о выборах, я с удовольствием познакомлю вас с кем-нибудь из нашей команды. Я могу говорить только о проблемах, связанных с нынешней работой конгрессмена.

— Конечно, — кивнул Квин. — Именно поэтому я к вам и пришел.

В течение пятнадцати минут Квин задавал вопросы, а Рэй с готовностью отвечал. Квин записывал ответы в блокнот, делая вид, что его это ужасно интересует.

После подробного рассказа о последнем визите конгрессмена в Техас Квин сказал:

— Создается впечатление, что Гуэрреро действительно думает о людях, которых представляет.

— Совершенно верно.

— Когда я познакомился с Дженнифер Фуэнтес, она заметила, что конгрессмен не из тех, кто слепо следует партийным доктринам. Как вы полагаете, не возникнет ли у него из-за этого проблем на выборах?

— И вновь я должен направить вас к моей коллеге, которая занимается выборами. Ее зовут Николь Бланк. Я дам вам номер ее телефона. — Рэй записал цифры на листке из блокнота. — Мне сказали, что вы беседовали с Дженнифер. Странно, что вы не связались со мной или с пресс-секретарем.

Он протянул листок Квину, и тот улыбнулся.

— В этом нет ничего странного. У нас с Дженнифер есть общий приятель. Я знаком с ним еще с колледжа. Он нас представил друг другу.

— Ах вот как. — Рэй понимающе кивнул. — Теперь ясно. И все же мы предпочитаем иметь дело с прессой через наш офис. Мы бы не хотели, чтобы кто-то понапрасну беспокоил Дженнифер.

— У меня сложилось впечатление, что она очень занята.

— У нее действительно уйма обязанностей, — сказал Рэй.

— Ну что ж, — произнес Квин. — Я выяснил все, что меня интересовало. Благодарю за помощь.

Они оба встали.

— Был рад помочь, — ответил Рэй. — Но прежде чем вы уйдете, я хочу вам кое-что подарить.

Он наклонился, открыл ящик письменного стола и вытащил оттуда большой темно-синий холщовый мешок с надписью крупными белыми буквами: «ПОДАРОК ОТ КОНГРЕССМЕНА ДЖЕЙМСА ГУЭРРЕРО». Рэй вручил мешок Квину.

— Спасибо, — поблагодарил Квин.

— Вас заинтересует экземпляр «Хьюстон ливинг». Там замечательная статья о конгрессмене. Они даже поместили его фотографию на обложке.

— Обязательно посмотрю.

Когда Рэй уже выходил из-за письменного стола, Квин спросил:

— Не мог бы я поболтать с Дженнифер, раз уж пришел?

— Сожалею, но ее сейчас нет в округе Колумбия, — ответил Рэй.

— Деловая поездка? — небрежно спросил Квин, словно не особенно рассчитывал услышать ответ.

— Боюсь, у нее возникли какие-то семейные проблемы.

— Надеюсь, все будет в порядке.

Рэй одарил Квина улыбкой и отозвался:

— Мы все на это надеемся.

Они прошли через общий зал, и Квин огляделся по сторонам. После их прихода активность заметно увеличилась.

Когда они собрались выходить, Рэй тихо сказал:

— А вот и конгрессмен.

Квин проследил за его взглядом и увидел Гуэрреро: он вышел из кабинета вместе с немолодой женщиной, на ходу делавшей пометки в блокноте.

Конгрессмен был в дорогом темно-сером костюме, в руке он держал черную кожаную папку. По фотографиям Квин предположил, что Гуэрреро должен быть высоким, — и не ошибся. Ростом он был никак не меньше шести футов и трех дюймов.

После недолгого колебания Рэй предложил:

— Подождите меня здесь.

Помощник пресс-секретаря пересек зал и остановился в нескольких футах от Гуэрреро. Улучив момент, Рэй произнес несколько слов, глядя в сторону Квина. Гуэрреро кивнул и направился к Квину вслед за Рэем.

— Конгрессмен Гуэрреро, — сказал Рэй, когда они подошли к Квину. — Рад представить вас Ричарду Дрейку. Он пишет статью для «Денвер пост», биографический очерк, посвященный вам.

Гуэрреро улыбнулся и протянул руку. Квин ее пожал.

— Очень рад знакомству, мистер Дрейк. Колорадо — один из самых красивых штатов нашей страны. Вы счастливый человек.

— Благодарю вас, сэр, — ответил Квин. — Наши читатели будут рады узнать, что вы так считаете.

— В какой части Денвера вы живете?

— На западе. В Голдене.

— Замечательно место, — сказал Гуэрреро. — Оно расположено довольно высоко в горах.

— Вы там бывали?

— Несколько раз. — Он доброжелательно улыбнулся. Не как политик, а естественно, словно действительно так думал. — Когда я учился в колледже, мне довелось совершить несколько пеших прогулок в Вейле. Мы останавливались в Голдене, чтобы отправиться на экскурсию на «Курс».^[8] Там нас бесплатно угощали пивом.

Все немного посмеялись.

— Мистер Дрейк — друг Дженнифер Фуэнтес, — сказал Рэй, заметно упростив ложь Квина и в результате приблизившись к правде.

На мгновение на лице конгрессмена отразилась тревога.

— Вы ее друг?

— Не слишком близкий, — сказал Квин. — Мы познакомились несколько месяцев назад. Мистер Рэй сказал, что Дженнифер взяла отпуск.

Конгрессмен посмотрел на Квина с застывшей улыбкой.

— Да. Жаль, что вы ее не застали, — после небольшой заминки сказал Гуэрреро. — Прошу прощения, но мне пора в Капитолий.

— Конечно, — кивнул Квин. Конгрессмен явно что-то скрывал, но сейчас не время настаивать. — Спасибо, что уделили мне время.

— Был рад познакомиться с вами.

Они вновь обменялись рукопожатиями, и конгрессмен удалился.

— Вам повезло, — заметил Рэй.

— Почему?

— Если бы вы приехали на следующей неделе, то разминулись бы с ним.

Квин наморщил лоб и недоуменно посмотрел на Рэя. Тот улыбнулся.

— Он отправляется за океан вместе с несколькими другими членами Разведывательного комитета.

— Неужели? И куда они улетают?

— В Сингапур.

— Там будет что-нибудь интересное?

— Они должны изучить положение на месте, — ответил Рэй. — Проблемы безопасности Тихоокеанского региона. В наши дни необходимо быть информированным.

— Это одно из важнейших жизненных правил, — согласился Квин.

(обратно)

Глава 10

Квин вышел из Лонгворта и по ступенькам спустился на тротуар. Шагая в сторону западной части Молла, он вытащил телефон и набрал номер.

— Мне нужно еще одно одолжение, — сказал Квин, как только Питер взял трубку.

— Конечно, — ответил Питер.

Им двигала нескрываемая корысть: желание получить еще один рычаг воздействия на Квина во время следующих переговоров.

— Мне нужно поговорить с одним человеком, но я не хочу, чтобы он понял это.

— Случайная встреча?

Квин помолчал. На мгновение у него возникло ощущение, что за ним наблюдают. Он остановился и незаметно бросил взгляд назад.

— Да, — сказал он в трубку. — И чем больше вокруг будет людей, чем лучше.

По обоим тротуарам Индепенденс-авеню шли люди, но ни один из них вроде бы не проявлял никакого интереса к Квину. Он снова зашагал вперед.

— Ответь мне все-таки. Ты затеял какую-то глупость? — спросил Питер.

— Глупость? — удивился Квин.

— Послушай, мы не работаем вместе уже шесть месяцев, и один бог знает, чем ты сейчас занимаешься. И я не могу втягиваться в сомнительные игры. Только не здесь.

— Я такими вещами не занимаюсь, Питер. Ничего не изменилось, — сказал Квин. — Я просто хочу поговорить с человеком.

— Ты даешь слово?

— Я никогда тебе не лгал.

— Но ты скрывал информацию.

— Верно, такие случаи бывали, — не стал спорить Квин.

Некоторое время оба молчали.

— Хорошо. Я подумаю, что можно сделать, — сказал Питер. — О ком речь?

— Конгрессмен Джеймс Гуэрреро от Техаса.

— Кандидат в президенты?

— Значит, вы его знаете.

— Я знаю, кто он такой. — После небольшой паузы Питер повторил: — Подумаю, что можно сделать.

Квин решил, что сумеет выяснить, что скрывает будущий президент, если встретит его в таком месте, откуда Гуэрреро будет не так легко сбежать.

— Спасибо, — сказал он.

Затем Квин вновь позвонил Орландо. Странно, что она не перезвонила, ведь сама хотела связаться с ним. После предыдущего звонка прошло двадцать четыре часа. Орландо могла бы оставить сообщение. Это было совсем на нее не похоже.

Квин переждал четыре гудка, а потом услышал: «Оставьте сообщение после сигнала». Ничего не изменилось.

— Орландо, это я, — произнес Квин. — Что происходит? Где ты? Позвони мне. В любое время.

Он не сразу убрал телефон и некоторое время смотрел на дисплей. Вдруг она просто не успела взять трубку и сейчас позвонит?

Однако телефон молчал.

Когда Квин прятал телефон в карман, к нему вновь вернулось ощущение, что за ним наблюдают. Он огляделся. На тротуарах стало больше народу, поскольку служащие уже заканчивали работу. Квин внимательно изучил улицу, всматриваясь в лица прохожих. Он чуть не упустил ее: она стояла на противоположной стороне, скрываясь за деревом перед входом в музей Хиршхорна. Квин не мог утверждать, что она пряталась, но явно старалась не попасться ему на глаза.

Квин решительно направился в ее сторону, ожидая, что она попытается убежать. Однако она спокойно стояла, не отводя глаз от приближавшегося Квина.

— Привет, Таша, — сказал он.

— Вы ее ищете? — спросила она.

Он подошел вплотную, улыбаясь.

— Кто вы? — Квин говорил тихо и спокойно, но его взгляд оставался холодным.

— Я… я…

— Вы не Таша Лавер. Я проверял.

— Как? Я имела в виду…

— Кто вы? — повторил он.

Она колебалась.

— Меня действительно зовут Таша, — наконец заговорила она. — Но… Дуглас, а не Лавер. Я… запаниковала в Хьюстоне. Не знала, кто вы такой.

— Вы и теперь не знаете.

Она не отвела взгляд.

— Вы ищете Дженни? Пожалуйста, расскажите мне, что вы делаете. Вы ведь хотите ей помочь?

Квин хотел что-нибудь сказать, но передумал. Они стояли на тротуаре, и их легко могли подслушать. Он посмотрел на проезжую часть. Несколько такси ехало в их сторону, и Квин остановил одно из них.

— Куда вы? — спросила Таша.

В ответ он крепко взял ее за предплечье и потянул за собой к машине.

— Мемориал ФДР,^[9] — сказал он водителю и Таше.

Таша с недоумением посмотрела на него, но ничего не сказала. Очевидно, сообразила, что сейчас не время для разговоров.

Они доехали до мемориала за двадцать минут. Когда такси остановилось, Квин расплатился с водителем и подтолкнул Ташу к двери.

— Что мы здесь делаем? — спросила она, когда такси уехало.

Он вновь сжал ее руку в знак того, что время для беседы еще не пришло, и повел в мемориал.

В отличие от других памятников в округе Колумбия мемориал ФДР был невысоким и просторным. Статуи и стены из красного гранита, по которым стекали небольшие водопады, разделяли мемориал на части, посвященные различным периодам президентства Рузвельта. Для большинства людей это было красивое и вдохновляющее место, а для Квина оно обладало рядом полезных свойств.

Он повел Ташу мимо изображений Рузвельта в натуральную величину, мимо его высказываний, высеченных в граните, к дальнему концу мемориала. Здесь находился последний и самый большой водопад. Струи воды каскадом обрушивались на гранитные блоки, создавая гипнотическое зрелище — и производя довольно громкой шум. Квин подошел к водопаду поближе.

— Зачем вы меня сюда привели? — спросила Таша.

Ей пришлось повысить голос, чтобы его не заглушал шум водопада.

Квин наклонился к ней, чтобы не кричать.

— У вас есть жучок?

— Что?

— Подслушивающее устройство. Передатчик.

— Нет. А зачем оно мне?

Квин вытащил телефон и включил камеру, перевел ее в диапазон инфракрасного излучения и начал сканировать Ташу.

— Что вы делаете?

— Повернитесь, — сказал Квин. Она не пошевелилась, и он добавил: — Быстро!

Его телефон был многофункциональным, но в нем отсутствовал детектор подслушивающих устройств. Тем не менее аппарат уловил бы присутствие источника энергии, который должен питать передатчик. На теле Таши ничего не оказалось, но сигнал шел из ее сумочки.

— Откройте, — сказал Квин, указывая на сумочку.

Как только она это сделала, Квин принялся изучать содержимое.

— Послушайте, — возмутилась Таша, — там мои вещи!

Квин вытащил сотовый телефон — другого источника энергии в сумочке не было.

Он сунул свой аппарат в карман, а потом несколько секунд молча изучал телефон Таши. Дешевая модель. Телефонные компании наладили их выпуск, чтобы увеличить продажи. Квин открыл его и проверил, нет ли внутри чего-то лишнего. Вроде бы все как обычно. Тем не менее он на всякий случай вытащил батарейку и положил ее, а также сам телефон в карман брюк.

— Это мой телефон, — сказала Таша.

— Почему вы за мной следите? — спросил Квин.

Она мрачно посмотрела на него.

— Отдайте мой телефон.

— Сначала ответьте на вопрос.

Она немного помолчала.

— Как вас зовут? — спросила Таша.

— Это вас не касается. Почему вы за мной следили?

— Вам мое имя известно.

— В самом деле?

— Я вам его только что назвала. Таша Дуглас.

— А в прошлый раз вас звали Таша Лавер.

— Теперь я не лгу.

— У меня нет оснований доверять вам, пока я не проверю.

— Ладно, — кивнула она. — Я поняла. Хотя бы скажите, как к вам обращаться?

Квин прищурился.

— Джонатан.

— Джонатан, — повторила Таша.

— Скажите, почему вы следите за мной?

— Я вовсе не следила за вами.

— Неужели? Вы просто стояли на Индепенденс-авеню, когда я проходил мимо?

Она отвела взгляд.

— А вчера вечером, в Джорджтауне? Мы оба случайно там оказались?

Она напряглась.

— Вы меня видели?

Квин молча смотрел на нее, ожидая продолжения.

— Я приехала туда до вас, — сказала Таша. — Просто не знала, как войти в дом. Обычно я не занимаюсь взломом чужого жилья.

— Тогда зачем вы туда приехали?

— Из-за Дженни.

Казалось, Таша готова заплакать. Закрыв лицо руками, она сделала глубокий вдох.

— Потому что вы с Дженни дружили в колледже? — спросил Квин.

— Нет, — ответила она. — Дженни одна из моих самых близких подруг.

— В самом деле? Как мило, — холодно произнес Квин. — Однако это не объясняет вашу слежку за мной.

— Я же сказала, что не следила за вами, — настаивала на своем Таша. — Ну как вы не понимаете? Мы заняты одним и тем же — пытаемся найти Дженни.

— Вы так считаете?

— Но я ведь права?

— Почему вы за мной следите?

— Это же очевидно. Вы направляетесь туда, где можно что-то узнать о Дженни. А поскольку я также хочу ее найти, мы оказываемся в одних и тех же местах.

Квин рассмеялся.

— Что ж, это самый простой ответ.

Она покраснела, но в ее голосе зазвучал гнев.

— Черт побери, и что с того? Поговорить с коллегами Дженни — самый естественный шаг. К сожалению, меня не впустили внутрь, когда выяснилось, что встреча не назначена заранее. Я пыталась сообразить, что предпринять, когда появились вы.

Квин повернулся, собираясь уйти. Разговор начал его раздражать.

— Если я еще раз вас увижу, — заявил он, — то забуду о вежливости. Вы меня поняли?

— Пожалуйста! — Таша шагнула к нему. — Я… я не знаю, что делать дальше. И мне некого попросить о помощи. — Она вздохнула и добавила: — Я пыталась найти ее спутника, но он тоже исчез.

Квин остановился и внимательно посмотрел на Ташу.

— Может быть, они вместе сбежали, ничего никому не сообщив.

— Я знаю, что это неправда. Дженни и Стивен никогда бы так не поступили.

«Стивен. Стивен Маркофф».

Квин глубоко вздохнул.

— Если вы действительно друг Дженни, то я советую вам прекратить поиски.

— Что? — удивилась Таша.

— Вы видели, что они сделали с ее домом в Хьюстоне. И что случилось с ее квартирой. Эти люди не шутят. Они вас убьют. Отправляйтесь домой. Вы ничем не можете ей помочь.

В первый раз на лице Таши появилась улыбка.

— Но вы хотите ее найти. Если бы вы были одним из них, то не стали бы меня предупреждать.

— Думайте что угодно, но убирайтесь отсюда подальше. Вы нарываетесь на неприятности.

— Я не могу это так оставить, — сказала Таша. — Дженни попросила меня о помощи.

— О чем вы говорите? — не понял Квин.

Ее лицо стало серьезным.

— Три недели назад Дженни позвонила мне. Сказала, что у нее проблемы и что ей необходимо уехать из города.

— Вы об этом не говорили, — сказал Квин. — В прошлый раз вы сказали, что у вас пропала связь.

— Я не знала, что вам можно доверять.

— А теперь знаете? — спросил Квин, изумленно приподняв брови. — Вам даже не известно, кто я такой.

— Я не уверена, что могу вам доверять, но мне больше не к кому обратиться. — Она опустила взгляд, а потом решительно подняла голову. — Когда Дженни позвонила, я спросила, что для нее можно сделать. Сначала она ответила, что я ничем не могу помочь, а потом передумала и пообещала, что будет звонить каждые два дня и сообщать, что с ней все в порядке.

— И?

— Она сдержала свое слово. Во всяком случае, так продолжалось некоторое время. В последний раз она позвонила шесть дней назад.

— А вы договорились о том, что нужно сделать, если она не позвонит? — скептически поинтересовался Квин.

— Она сказала, что мне надо найти Стивена и рассказать ему обо всем. — Таша немного помолчала. — Но и он исчез.

— Поэтому вы самостоятельно пытаетесь выяснить, где Дженни? — сказал Квин.

— А что еще мне оставалось делать?

Некоторое время он смотрел на водопад. Говорит ли она правду, или все это выдумка? Его учили всегда предполагать худшее, поэтому он не мог сразу принять ее объяснения. Но если Таша лжет, то весьма профессионально.

— А как вы связывались друг с другом? Она дала вам номер телефона? — Он пытался найти нестыковки в ее рассказе.

— Нет. Она всегда звонила сама.

— А ее номер определялся?

Таша покачала головой.

— Нет.

Квин недовольно нахмурился.

— Ладно, — проворчал он.

— Ладно? Что «ладно»?

Он наклонился, так что его лицо оказалось всего в шести дюймах от Таши.

— Ладно, мы закончили. И теперь я уже не предлагаю, а настаиваю: отправляйтесь домой.

Правду она говорила или нет, но Квин понял, что она будет болтаться у него под ногами. А ему осложнения не нужны.

— Только если вы скажете, что поможете Дженни. Что постараетесь ее найти, — заявила она.

Квин знал, что нужно молча повернуться и уйти. Но если он так сделает, Таша будет продолжать ему мешать.

Он вытащил из кармана телефон и батарейку и вернул их Таше.

— Я ее найду, — сказал он. — И сделайте так, чтобы я вас больше не видел.

— Сегодня вечером будет прием. В восемь часов. В Джорджтауне открывается выставочный зал.

— Выставочный зал? — повторил Квин. Питер позвонил ему, когда он возвращался в отель на такси.

— В Вашингтоне даже открытие выставки — это политическое событие.

— А вы уверены, что он там будет?

— Он почетный гость.

— Там все почетные гости, — ответил Квин.

— Верно, — согласился Питер.

— Дайте мне адрес. — Возможно, ничего не получится, но другого шанса у Квина может не появиться.

— Тебе нужно попасть в список приглашенных, — сказал Питер.

— Не сомневаюсь, что вы можете это организовать.

Квин почти слышал, как Питер улыбнулся:

— Естественно, могу.

(обратно)

Глава 11

Если у вас достаточно наличных, то в хорошем отеле вы быстро получите все, что угодно. «Марриотт» в Кристалл-Сити не был исключением. Квин вручил портье сто долларов, и тот сразу проявил искренний интерес к желаниям гостя.

Без четверти восемь Квин уже надел темно-синий костюм от «Брукс бразерс» и белую рубашку с галстуком — очень дорогим, но не настолько ярким, чтобы выделяться в толпе. Он производил впечатление успешного, уверенного в себе бизнесмена консервативных взглядов. В помещении, где будет полно политиков и людей из их окружения, на него никто не обратит особого внимания.

На сей раз Квин не стал вызывать такси, а арендовал машину на вечер. Ему нужна была свобода передвижения. Он не знал, сумеет ли улучить момент для беседы с конгрессменом в зале или придется последовать за Гуэрреро после окончания вечера — конечно, если конгрессмен вообще туда приедет.

Квин поехал в «лексусе» на север от отеля; таким же путем такси отвезло его в Джорджтаун прошлым вечером. Он был вооружен: пистолет, оставленный днем в отеле, теперь лежал под пассажирским сиденьем.

Он заметил выставочный зал в половине квартала к северу от улицы М, ближе к восточной части Джорджтауна, менее чем в миле от сгоревшей квартиры Дженни.

У входа он увидел небольшую толпу людей, они курили и о чем-то беседовали. Некоторые держали в руках бокалы с вином. Несколько автомобилей стояло у тротуара, дожидаясь, пока служащие в синей форме отведут их на стоянку.

Квин встал за «кадиллаком» последней модели и разглядел главный вход. Он сразу заметил знакомую арку металлодетектора. Что ж, пистолет придется оставить в машине.

— Добрый вечер, сэр, — сказал служащий, открывая дверцу автомобиля Квина.

Они поменялись местами, и Квин получил талон на стоянку.

Фасад галереи состоял из огромных окон от пола до самого потолка. Свет изнутри просачивался на вымощенный кирпичиками тротуар. Как и большинство зданий в Джорджтауне, стены были из красных кирпичей.

Над окнами красовалась вывеска: «ГАЛЕРЕЯ ДИЛЕНИ». Ниже, более мелким шрифтом, было написано: «Изобразительное искусство».

У двери стояла молодая женщина, одетая во все белое. Она сделала не самый лучший выбор — ее кожа казалась такой же бледной, как платье, а волосы были иссиня-черными. Очевидно, она их красила. Женщинадержала в руке папку, рядом с ней на столике лежала стопка карточек.

— Могу я увидеть ваше приглашение?

— Мне сказали, что мое имя занесено в список, — ответил Квин.

Она кивнула, но не улыбнулась. Квин решил, что это часть ее роли.

— Ваше имя?

— Ричард Дрейк.

Женщина посмотрела на верхнюю часть списка на пюпитре, потом ее палец пошел вниз по строчкам.

— Да. Конечно. Мистер Дрейк. — Она подняла взгляд, но ее лицо осталось бесстрастным. — Пожалуйста, проходите. Надеюсь, вы получите удовольствие от выставки.

Квин прошел мимо женщины в дверь и через металлодетектор. У входа стоял крупный мужчина в темно-синем костюме, он улыбался.

«Скорее всего, он полицейский, решивший немного подработать, а не охранник-профессионал», — подумал Квин.

Внутри собралось уже довольно много народу. Конечно, люди не стояли локоть к локтю, но гул голосов создавал шумовой фон. Большинство мужчин были в традиционных дорогих костюмах, а женщины — в черных вечерних платьях. Кое-где попадались цветные пятна, но Квин не заметил вызывающих нарядов. Да, это не Голливуд.

Квин поискал глазами конгрессмена, но его не было. Возможно, приедет позже. Или находится в другом зале.

Неподалеку от входа Квин увидел стол с закусками и бокалами для вина. Возле стола стояли двое мужчин, одетых в белое, как и женщина у входа. Они наливали гостям вино.

— Могу я предложить вам бокал вина? — спросил один из мужчин.

— Да, пожалуйста, — ответил Квин.

— Каберне совиньон или шардоне?

— Шардоне. Благодарю.

С бокалом в руке Квин повернулся и вновь оглядел комнату. Теперь он не обращал внимания на людей, а изучал планировку и экспозицию.

Все пространство состояло из большого зала и двух задних помещений поменьше. Возможно, там располагались офисы или туалеты — с того места, где стоял Квин, наверняка сказать было нельзя.

Основной зал был большим, примерно шестьдесят футов в ширину и вдвое меньше в длину. Его превратили в настоящий лабиринт свисающие с потолка полотна, укрепленные на проволоке. Даже картины, расположенные по периметру комнаты, на несколько дюймов отставали от стен.

Эффект получился довольно неожиданным. Возникала иллюзия пространства и уюта.

Потом Квин обратил внимание на сами полотна: они явно претендовали на нечто большее, чем украшение зала. Изображения были строгими и холодными; пятна серого, черного и белого цветов соединялись в нечто, похожее на дома и улицы. Люди были изображены в тех же тонах, они почти сливались с фоном, словно призраки. При этом на каждом полотне имелось цветное пятно, яркое, вибрирующее и привлекавшее внимание. Красно-желто-розовый детский мячик, забытый на тротуаре. Куртка глубокого синего цвета, висящая на двери. Пылающий всеми цветами радуги воздушный змей, оставленный на скамейке в парке.

И в каждой картине была печаль. Глубокая печаль и одиночество. Квин с удивлением обнаружил, что его увлекла работа художника. Он с трудом оторвался от изучения полотен.

Квин двинулся в сторону задних помещений, периодически останавливаясь и делая вид, будто изучает очередную картину. Вскоре его внимание привлек второй стол с закусками: он стоял в дальней части зала между двумя дверьми, которые он заметил раньше.

Когда Квин подошел к ближайшей двери, он понял, что она ведет не в другое помещение, а в коридор. В дальнем конце этого коридора виднелась распахнутая металлическая дверь, перед ней находился еще один металлодетектор и второй охранник. На его лице не было улыбки, он явно скучал. Дальше по коридору собрались несколько человек, они курили и о чем-то беседовали. Еще дальше три человека стояли в очереди возле туалета.

Квин перешел ко второй двери. Она вела в другую комнату, заметно меньше главного зала. Он заглянул внутрь. Здесь также висели картины, только меньшего размера. Несколько человек их рассматривали, другие стояли в центре и разговаривали.

Когда Квин отвернулся от них, ему показалось, что людей в главном зале прибавилось. Он узнал некоторых — конгрессмены, известные журналисты. Нет, он не был с ними знаком, но видел по телевидению или в газетах.

Гуэрреро все еще не появлялся.

Квин посмотрел на часы: пять минут десятого. Политики, если у них есть амбиции, должны постоянно общаться с людьми. А умные политики приходят тогда, когда собирается больше всего гостей. Значит, если Гуэрреро приедет, то очень скоро.

Квин собрался подойти к столу с закусками, когда его внимание привлек новый гость.

— Черт возьми, — едва слышно пробормотал он.

Таша.

Она не прислушалась к его совету. Должно быть, узнала, что конгрессмен должен сюда прибыть, и решила попытаться поговорить с ним. Таша становилась опасной. Квин решил подождать, когда она подойдет поближе, прежде чем что-то предпринимать.

Она держалась гораздо увереннее, чем во время их предыдущих встреч. Казалось, она полна решимости добиться разговора с конгрессменом. Квину уже доводилось видеть, как гражданские лица ведут себя в подобных ситуациях. Они готовы на очень жесткие действия там, где Квин реагировал автоматически.

Таша проталкивалась сквозь толпу, оглядывая зал. У нее неплохо получалось делать вид, что она с интересом осматривает выставку, хотя на самом деле ее занимали посетители. Когда ее взгляд должен был упасть на Квина, он сделал шаг в сторону и скрылся за одной из картин.

Через несколько минут она подошла к столу с закусками и ждала, пока ей нальют бокал вина. Квин оказался у нее за спиной.

— Может быть, вам не следует горячиться, — сказал он.

Таша повернулась. Квин уже видел ее испуганной, нервной и даже уверенной в себе, но удивление на ее лице появилось впервые.

— Что вы здесь делаете? — наконец спросила она.

— Пошли. — Он взял ее за руку и увлек в коридор.

— Подождите. Куда мы идем?

Квин не ответил. Он рассчитывал, что Таша не станет устраивать сцену. Они прошли через металлодетектор и оказались в переулке.

— Вы делаете мне больно, — прошептала она. — Отпустите меня.

Однако Квин не выпускал ее до тех пор, пока они не удалились от компании курильщиков. Теперь те не могли услышать их разговор.

— Как вы сюда попали?

Она неуверенно посмотрела на Квина и ответила:

— Моя подруга из Хьюстона… работает в галерее. Она сделала несколько звонков и достала для меня приглашение.

— Вы хотите умереть?

— Я не собираюсь прекращать поиски Дженни только из-за того, что вы мне велели. Я просила о помощи, вы отказались. Значит, я должна действовать самостоятельно. Конгрессмен будет здесь. И я намерена с ним поговорить.

— Вы рассчитываете, что он вам что-нибудь сообщит? — спросил Квин. — Вы не сумеете подойти к нему ближе чем на пять футов. Я уже сказал вам: отправляйтесь домой.

— Нет.

Квин почувствовал, как растет гнев Таши, и сжал ее руку.

— Прекратите. — Таша посмотрела на его пальцы.

Он ослабил хватку. Квин хотел ее напугать, а не причинять боль.

— Послушайте, у меня нет оснований считать, что конгрессмен что-то знает. Пожалуйста, уезжайте домой.

— Я должна…

— У вас ничего не получится, — перебил ее Квин. Вздохнул, стараясь успокоиться, и добавил уже спокойнее: — А мне может повезти.

Она скептически посмотрела на него.

— Вы просто хотите, чтобы я не мешалась у вас под ногами?

— Да.

— Хорошо, — сказала она после недолгих колебаний. — Я так и поступлю. Если вы расскажете, что вам удалось узнать.

Квин собрался ответить «нет», но передумал. По выражению лица Таши было ясно, что она не примет отказа.

— Если я вам расскажу, вы пообещаете мне, что забудете обо всем и отправитесь домой.

— Вы действительно хотите помочь Дженни? — спросила она.

— Да.

Она не сводила глаз с его лица, словно пыталась определить, можно ли ему верить. И наконец произнесла:

— Договорились.

(обратно)

Глава 12

— Достаньте телефон и сделайте вид, что посылаете кому-то сообщение, — сказал ей Квин.

Таша с недоумением посмотрела на него.

Квин оторвал взгляд от группы курильщиков и пояснил:

— Если вы будете чем-то заняты, никто не обратит на вас внимания.

— Вы вернетесь? — спросила она.

— Я вернусь.

Она неохотно кивнула и вытащила телефон, а он направился обратно в зал.

Толпа стала еще гуще. Квину пришлось протиснуться между нескольких групп посетителей, прежде чем он нашел место, откуда хорошо просматривался весь зал.

Вскоре он заметил конгрессмена.

Должно быть, Гуэрреро только что приехал, поскольку не успел далеко отойти от входа. Казалось, он знаком со всеми: для каждого у него находилось несколько слов и улыбка, он пожимал протянутые руки. Настоящий политик, умеющий говорить с избирателями и не терять связи с ними. Если он добьется успеха, то именно по этой причине.

Квин сразу же узнал сопровождавшую его женщину. Это была жена Гуэрреро, телегеничная Джоди Гудмен из техасских Гудменов. Квин несколько раз видел ее в выпусках новостей. Он даже смотрел на YouTube ее выступления в программах Си-эн-эн и Эм-эс-эн-би-си.^[10]

На вид она была ровесницей конгрессмена. Типичная белая американка: светлые волосы до плеч, голубое платье подчеркивает худощавую фигуру. Ее муж старался произвести впечатление человека из народа, а сама миссис Гудмен выглядела более отстраненной, как бы пребывая над схваткой. Даже издалека она казалась самым умным человеком из всех присутствующих, не исключая конгрессмена.

Глянув на входную дверь, Квин сообразил, что Гуэрреро и его жена пришли не одни. В пяти футах от охранника, возле металлодетектора, расположился новый телохранитель. Его глаза постоянно всматривались в публику, но всякий раз возвращались к конгрессмену. Вот это настоящий профессионал, а не полицейский, решивший подзаработать. Однако он не из спецслужб — хотя конгрессмен и собирался баллотироваться в президенты, он еще не мог рассчитывать на такого рода защиту. Это был специалист из дорогого частного агентства.

Гуэрреро и его жена медленно продвигались по залу, пока не остановились в самом центре. Вокруг них сразу же столпились люди.

Квин еще раз взглянул на телохранителя у двери. Тот оставался на месте, его внимание было сосредоточено на новых посетителях.

Хорошо, подумал Квин. Пришло время сделать свой ход.

Он двинулся в сторону конгрессмена так, чтобы толпа прикрывала его от взгляда телохранителя. Вскоре он уже стоял в нескольких футах от Гуэрреро.

Конгрессмен смеялся, слушая слова какого-то человека, стоявшего перед ним. Когда человек замолчал, Гуэрреро огляделся по сторонам, заметил Квина, и на его лице появилось вопросительное выражение.

— Кажется, мы недавно встречались? — спросил Гуэрреро.

— Да, сегодня днем в вашем офисе.

Гуэрреро вспомнил.

— О да, конечно. Вы репортер. Мистер Дрейк, верно?

— Совершенно верно. Ричард Дрейк.

— Из… Денвера.

— И опять вы не ошиблись.

— Не ожидал вас здесь встретить, — сказал Гуэрреро.

Квин пожал плечами.

— Приятель посоветовал посмотреть, и я согласился. У него было приглашение, но он не мог им воспользоваться, а у меня выдался свободный вечер.

— У вашего приятеля прекрасный вкус. Марта замечательный художник.

Квин прочитал это имя при входе в зал: Марта Хармон. Это была ее выставка.

Жена Гуэрреро повернулась к Квину.

— Добрый вечер. Вы мистер Дрейк? Меня зовут Джоди. — Она протянула руку.

Ее рукопожатие было сильным и решительным, а улыбка — принужденной и неискренней.

— Моя жена, — сказал Гуэрреро.

— Рад встрече с вами, миссис… — Квин запнулся. — Как вас называть, Гуэрреро или Гудмен?

— Вижу, вы отлично справляетесь со своим заданием, — сказала она. — Я правильно поняла Джеймса? Вы репортер.

— Да, но занимаюсь исключительно биографическими очерками.

— Иными словами, вы не склонны доставлять людям неприятности? — И она опять наградила его фальшивой улыбкой.

— Верно. Пусть это делают другие.

Она оглядела его с головы до ног и вежливо рассмеялась.

— На приемах я миссис Гуэрреро. Но вы можете называть меня Джоди. Фамилию Гудмен я использую в деловой обстановке.

— Рад встрече, Джоди, — кивнул Квин.

— Вам нравится выставка? — спросила жена конгрессмена.

— Эти работы уникальны, — Квин взглянул на картины. — Но вам не кажется, что они очень печальные?

— Печальные? — переспросил конгрессмен. — Не могу с вами согласиться. Мне кажется, в каждой картине есть надежда.

— А я согласна с мистером Дрейком, — отозвалась Джоди.

— Все безнадежно или почти безнадежно, — сказал Квин.

Джоди склонила голову и улыбнулась, и теперь ее улыбка получилась более естественной.

— А что думаете вы? — спросил ее Квин.

— Я пока не поняла, — ответила она. — Однако вы произвели на меня впечатление. Вы разбираетесь в искусстве.

— Немного, — пожал плечами Квин. — Никогда не знаешь, что может пригодиться.

— Очень разумный подход к жизни, — заметил Гуэрреро. — В моей работе я действую примерно так же.

Жена конгрессмена оглянулась по сторонам.

— Я бы выпила бокал вина.

— Сейчас я тебе принесу, — ответил Гуэрреро и обратился к Квину: — Мистер Дрейк, прошу меня простить.

Когда Гуэрреро собрался отойти, Квин сказал:

— Раз уж вы оба здесь, я бы хотел обсудить с вами один вопрос.

Гуэрреро и его жена посмотрели на Квина.

— Небольшое дополнение к моему очерку. Это не займет более двух минут.

Гуэрреро соединил вздох разочарования с доброжелательной улыбкой.

— Будет лучше, если мы договоримся о встрече. Зайдите завтра ко мне в офис.

— К сожалению, завтра я должен быть в Нью-Йорке, — сказал Квин.

— Тогда на следующей неделе.

— На следующей неделе нас не будет в городе, — напомнила Джоди.

— Ты права, я совсем забыл, — согласился конгрессмен.

Однако было очевидно, что он не забыл, и слова жены его рассердили.

Джоди улыбнулась.

— Почему бы мне самой не сходить за вином, а вы пока поболтаете.

— Это не займет много времени, — повторил Квин.

— Хорошо, — сдался Гуэрреро. — Но если это затянется, нам придется перенести беседу на другое время. Я приехал сюда не для того, чтобы давать интервью. Мне хочется поддержать Марту и ее искусство.

— Я все понимаю, — заверил Квин. — Я не задержу вас.

По молчаливому согласию Квин и Гуэрреро нашли спокойный уголок в дальней задней части зала. Квин расположился так, чтобы видеть телохранителя у входной двери. Тот наблюдал за ними, но пока не тревожился.

— Ну, задавайте ваш вопрос, — сказал Гуэрреро.

— Он связан с Дженнифер Фуэнтес.

Гуэрреро удивился.

— Дженнифер? А что вас интересует?

— Я пытаюсь ее найти, и мне кажется, вы можете мне помочь.

Телохранитель у двери повернулся, чтобы поговорить с двумя мужчинами, совсем не похожими на любителей искусства. Беседа явно носила деловой характер. Возможно, это его коллеги?

— Она взяла отпуск.

— И куда Дженнифер поехала?

— Это не ваше дело, мистер Дрейк.

— Нет, это мое дело, — возразил Квин. — Мне необходимо… — Он замолчал.

Двое мужчин закончили разговор с телохранителем и принялись изучать зал. Квин напрягся. Он уже видел их.

В Хьюстоне. Это они сидели в «вольво», который его преследовал.

«Если они из команды конгрессмена, значит…»

Он вдруг пожалел, что не взял с собой пистолет.

— И что же вам необходимо? — спросил Гуэрреро.

— Мне необходимо узнать, где она.

Гуэрреро приподнял подбородок на пару дюймов, и у Квина создалось впечатление, что он смотрит на него сверху вниз.

— Полагаю, разговор закончен.

— Нет, не закончен.

Квин положил руку на локоть Гуэрреро, не позволяя ему отойти, и сдвинулся влево, чтобы конгрессмен загораживал его от зала.

— Я вижу, что вас совершенно не беспокоит судьба Дженнифер, — сказал он. — Вы знаете, что ее квартира разгромлена. И что в ее доме в Хьюстоне также был пожар.

— Кто вы такой? — спросил Гуэрреро. — Вы не репортер.

— Где она? Что вы с ней сделали?

— Я ничего не делал! — Гуэрреро перестал оправдываться. — И мне не нравятся ваши намеки. Отпустите меня, мистер Дрейк. Сейчас же!

Квин наклонился к нему и тихо произнес:

— Я хочу, чтобы вы поняли. Думаю, вы знаете, где она. Полагаю, вы как-то связаны с ее исчезновением. И если окажется, что так оно и есть, я вернусь. Обещаю, вам это не понравится.

— Вы угрожаете мне?

— Нет, — покачал головой Квин. — Я не угрожаю людям.

И когда конгрессмен вновь попытался высвободить руку, Квин не стал ему препятствовать. Он понимал, что едва ли удастся выяснить что-то еще. Однако он понял: Гуэрреро связан с исчезновением Дженни.

Когда конгрессмен отошел от Квина, пара телохранителей двинулась к нему. Квин попытался затеряться в толпе и скрыться, но не успел. Один из хьюстонских парней увидел его и что-то сказал своему напарнику.

Оба тут же начали протискиваться сквозь толпу.

Квин сразу направился к заднему выходу. Перед тем как скрыться в коридоре, он оглянулся через плечо. Его преследователи были уже близко, но толпа им мешала. В лучшем случае, решил Квин, у него есть тридцать секунд.

Выбравшись в коридор, Квин сразу побежал.

— С дороги! — крикнул он двум женщинам, стоявшим у входа в туалет.

Те едва успели прижаться к стене.

Охранник возле металлодетектора шагнул вперед, загораживая выход. Возможно, он подумал, что Квин что-то украл или захотел стать героем. Но он забыл о своих намерениях, когда Квин с разбегу отбросил его плечом на металлодетектор.

Люди у выхода удивленно вскрикнули, когда Квин промчался мимо.

Таша отошла немного в сторону и стояла одна. Квин подбежал к ней, схватил за руку и потянул за собой налево. В переулок.

— Что происходит? — спросила она.

— Нужно уносить ноги!

— Что случилось?

— Потом, а сейчас беги, — сказал он.

Она удивленно посмотрела на него, но больше не задавала вопросов, быстро сняла туфли на высоких каблуках и побежала босиком за Квином.

Они неслись к повороту на соседнюю улицу. Когда до поворота оставалось всего несколько футов, Квин услышал за спиной крики. Он оглянулся, и его опасения подтвердились: там была та самая парочка преследователей. Казалось, они сомневаются. Они ожидали увидеть Квина, а не двоих людей.

— Направо! — скомандовал Квин, как только они выскочили на улицу.

Они помчались по тротуару.

— Что это за парни? — спросила Таша.

— Охранники конгрессмена, — ответил Квин. — Они были в Хьюстоне. В доме.

— Что? — удивилась Таша.

Квин проскочил между двумя машинами, перебежал на противоположную сторону улицы. Таша не отставала. На перекрестке они свернули налево.

Ненадолго оторвались. У них была фора в тридцать секунд, максимум сорок.

— Спрячьтесь на противоположной стороне улицы за машинами, — сказал Квин. — Я уведу их.

— А если они вас поймают?

— Они меня не поймают. А вы отправляйтесь на улицу М, там я вас встречу.

Таша с сомнением посмотрела на него, но не стала возражать и побежала в указанном направлении.

Теперь, когда Квин остался один, он побежал тяжелыми шагами, чтобы его услышали. Одновременно он искал место, где можно спрятаться. Через несколько секунд он заметил еще один переулок, уходящий налево.

Квин задержался на перекрестке и убедился в том, что первый преследователь его заметил, а затем помчался дальше.

Переулок оказался тупиком. Справа стояли частные гаражи, три четверти дверей были закрыты. Гаражи с открытыми дверями пустовали, но прятаться в них было бы самоубийственно. Люди Гуэрреро моментально найдут его. С левой стороны никаких возможностей скрыться от преследователей и вовсе не наблюдалось — там высилась кирпичная стена.

Квин в одну секунду успел перебрать все варианты и выбрал единственно разумное решение. Гараж в дальнем конце примыкал к углу последнего здания в переулке. Дверь в него тоже была открыта.

Квин помчался туда, схватился за открытую дверь и взобрался на стену, используя стык между домами вместо лестницы.

Оказавшись на крыше, он вновь услышал преследователей, уже приближавшихся к переулку. Он успел взобраться по наклонной крыше и перелезть через ее конек за несколько секунд до их появления. Сила тяжести тащила его вниз, в маленький дворик небольшого частного дома, но он сумел удержаться, стараясь не шуметь.

— Проклятье, куда он подевался? — послышался голос из переулка.

— Вряд ли он спрятался в одном из этих гаражей, — ответил другой голос.

— Проверь закрытые двери.

Квин услышал металлический скрежет.

— Все заперты, — сообщил второй голос.

— Должно быть, перепрыгнул через стену.

Квин услышал, как рука постучала по стене. Потом послышалось кряхтенье, и сдавленный голос сообщил:

— Там другой проход. Скорее всего, он там.

— Пошли! Будет быстрее, если обойдем с другой стороны.

Квин подождал, когда стихнет шум шагов. Он понимал, что нельзя терять время, перебрался через конек крыши и спрыгнул вниз.

Две минуты спустя он появился на улице М.

Таша стояла у входа в бар, слившись с небольшой толпой.

«Хорошо, — подумал он. — Она учится».

При виде Квина Таша облегченно вздохнула.

— С вами все нормально? — спросила она.

— Полный порядок.

— Где они?

— Ищут меня, — ответил Квин.

Он попросил Ташу подождать: нужно было вернуться в галерею за машиной. Двадцатка помогла ему получить взятый напрокат автомобиль без задержек, и он успел уехать, прежде чем на него обратили внимание.

— Вы поговорили с конгрессменом? — спросила Таша, усевшись на пассажирское сиденье.

Они направлялись в Джорджтаун.

— Да, — кивнул Квин.

— И?..

— Ему было нечего сказать.

— Но хоть что-то он должен был ответить?

— Он сказал, что Дженни взяла отпуск, и все. — Квина гораздо больше заинтересовало то, чего конгрессмен не сказал. — К тому же у меня было совсем мало времени, перед тем как меня увидели наши друзья.

Таша сделала паузу.

— Если бы эти люди нас поймали, что бы они сделали? — спросила она.

— Взяли бы нас с собой прокатиться. Задали бы несколько вопросов, — отозвался Квин. — А потом пристрелили бы.

Она надолго замолчала.

(обратно)

Глава 13

Таша сказала Квину, что остановилась в небольшом мотеле, примерно в двадцати минутах езды к югу от Вашингтона. Квин намеревался отвезти ее туда. Чем она займется — ее проблема. Он собирался вернуться в Лос-Анджелес и продолжить поиски Дженни другими методами. Однако перед тем, как покинуть Вашингтон, Квин хотел поговорить с одним человеком.

На середине пути до мотеля Квин вытащил сотовый телефон и позвонил Нейту.

— Я хочу, чтобы ты нашел один адрес, — сказал он ученику.

— Конечно. Имя?

— Дерек Блэкмур.

— А что еще вы о нем можете сообщить?

— Он должен быть в округе Колумбия. Во всяком случае, он там жил, когда я в последний раз о нем слышал.

— Хорошо. Попытаюсь найти адрес.

— Нейт, в адресной книге его не будет.

— Я на это и не рассчитывал.

— У тебя есть полчаса.

— Конечно, как же иначе? — отозвался Нейт.

Таша рассказала Квину, как добраться до ее мотеля. Вблизи оказалось, что это наследие семидесятых годов — уродливая прямоугольная коробка. Сорок номеров в двухэтажном здании. Все это называлось «Мотель Ламберта» — как ни странно, весьма популярный. Почти все парковочные места были заняты.

— Я живу на первом этаже, — сказала Таша. — Номер восемнадцать. В дальнем конце.

Квин свернул на стоянку и медленно поехал к дальнему концу.

— Вы можете высадить меня прямо здесь…

Квин искоса взглянул на нее. Таша смотрела на здание мотеля. На ее лице появились удивление и страх. Он повернулся, чтобы выяснить, что ее напугало.

Дверь в номер восемнадцать была широко распахнута.

Таша взялась за дверцу, чтобы выйти.

— Нет, — сказал Квин. — Сядьте на место.

— Что?

— Сядьте на место. Вас не должны увидеть.

Таша опустилась на сиденье, а Квин проехал мимо ее номера, медленно сделал разворот и вырулил обратно на улицу. Проехал половину квартала, остановился и выключил двигатель.

— Кто-нибудь знал, где вы остановились?

— Нет, — ответила она. — Я… о господи!

— Что?

— Подруга из Хьюстона, которая достала приглашение на выставку, дала мне номер телефона, чтобы я уточнила детали. — Таша взглянула на Квина. — И я позвонила из комнаты в мотеле.

— Значит, кто-то выяснил, где вы остановились.

— Это глупо. — Она потирала ладонью лицо. Потом оглянулась назад, в сторону мотеля. — Вы думаете, это они?

— Может быть, горничная забыла закрыть дверь.

— Но вы сами в это не верите?

Квин наклонился и потянулся к ее ногам.

— Что вы делаете? — воскликнула Таша, отодвигаясь.

Не отвечая, он засунул руку под сиденье и вытащил свой «ЗИГ».

Глаза Таши широко раскрылись, но она промолчала.

Квин распахнул дверцу и вылез из машины.

— Оставайтесь здесь. Я скоро вернусь.

Квин не пошел сразу в ее номер, а зашагал вдоль задней стены мотеля к служебному входу. Он шагал мимо окон, но шторы в большинстве из них были опущены, как и в номере Таши.

Когда он добрался до угла здания, его телефон дважды коротко завибрировал, сообщая о получении текстового сообщения. Квин вытащил телефон, чтобы прочитать СМС.

От Нейта. Адрес.

Квин сунул телефон обратно в карман, свернул за угол и оказался в дальнем конце парковки. Держа пистолет наготове, он обошел торец здания и вышел на тротуар. Дорожка вела к номерам первого этажа.

Номер восемнадцать находился в трех дверях от того места, где остановился Квин. Он быстро осмотрел стоящие поблизости автомобили. Все они были пусты. Из номеров доносился шум работающих телевизоров, но снаружи стояла тишина.

Квин медленно двинулся вперед по тротуару, словно направлялся в свой номер. В номерах 20 и 19 работали телевизоры, шторы на окнах были опущены.

Приближаясь к номеру 18, он поднял пистолет и остановился в шаге от распахнутой двери. Несколько мгновений прислушивался, но все было тихо. Квин осторожно заглянул за дверь.

В номере было темно, его освещали лишь огни с парковки. Тем не менее Квин увидел достаточно.

Кто-то побывал здесь и даже не попытался скрыть следы своего визита. В комнате царил ужасный беспорядок. Однако это не было ограблением: телевизор остался на месте, а также телефон и радиочасы. Однако постель сбросили на пол, матрас валялся у стены. На полу возле двери лежал чемодан. Его содержимое вытряхнули на пол, а бока разрезали. Рядом валялась женская одежда.

Такую же картину он наблюдал в доме Дженни в Хьюстоне. Похоже, здесь что-то искали. И тот, кто это все устроил, уже успел уйти.

Квин опустил «ЗИГ» и зашагал дальше. Ему не нужно было заходить в номер — он не расследовал преступление. Достаточно знать, что произошло.

Возвращаясь к машине, он тщательно проверил, нет ли хвоста.

— Ну, — сказала Таша, как только он сел в машину и захлопнул дверцу, — вы входили в номер?

Квин включил двигатель и отъехал от тротуара.

— Вам нельзя туда возвращаться.

— Но мой чемодан… моя одежда.

— Купите другую.

— Что произошло?

— Дженни ничего вам не передавала? — спросил он. — То, что могут искать эти люди?

Таша покачала головой.

— Нет.

— Вы уверены?

— Да.

— Вы не знаете, были ли у нее причины прятаться?

— Так вот в чем дело? У нее есть то, что они хотят заполучить?

— Может быть, к Дженни попала некая вещь, которую ей не следовало брать? Вы не знаете?

Таша вновь покачала головой.

— Она мне ничего не говорила.

Квин свернул налево, на автостраду.

— Куда мы едем?

— Вам нужно остановиться в безопасном месте. У вас есть здесь друзья? Родственники?

— Здесь? Я никого не знаю в Вашингтоне, кроме Дженни.

Квин знал, что ему следует придерживаться собственного плана, предоставив Таше самой заботиться о себе. Но ее кто-то преследовал, и, если она действительно дружила с Дженни, он не мог ее бросить. Маркофф мертв. Возможно, Дженни тоже погибла. Он не допустит, чтобы убили и Ташу.

— Я найду для вас убежище, — сказал он. — А через пару дней или через неделю вы вернетесь домой.

— Мне нужно спрятаться? — спросила она так, словно сама мысль об этом казалась ей дикой.

— Они приходили к вам в номер. Они знают, кто вы такая. Вам необходимо затаиться.

— А как же Дженни? — спросила она.

— Предоставьте мне позаботиться о Дженни.

Он чувствовал, что Таша смотрит на него, но не отводил глаз от шоссе.

— Ладно, — сказала она.

— В каком смысле «ладно»? Вы услышали мои слова, но все равно продолжите поиски? Или предоставите дело мне?

Таша колебалась.

— Хорошо, я предоставлю дело вам, — наконец согласилась она.

Теперь, когда преследователи точно знали о ней, Таше стало страшно. Квин услышал это в ее голосе.

— Вот и отлично.

Квин решил отвезти ее в свой отель, а потом придумать, что делать дальше. Он вытащил из кармана телефон и еще раз прочитал сообщение Нейта.

Сначала придется кое-куда заехать.

Дерек Блэкмур жил в часе езды на юг от Вашингтона, на окраине Фредериксбурга, штат Виргиния. Дома здесь были разбросаны прямо в редеющем лесу.

Пройдет совсем немного времени, и большую часть деревьев срубят, ведь предместья Фредериксбурга продолжают расти. Все признаки налицо — они проехали мимо нескольких строящихся домов.

Уже построенные дома были одноэтажными или двухэтажными. Каждый стоял на большом участке. Но в отличие от Западного побережья в этой части страны никто не заботился о заборах. Понять, где заканчивается одно владение и начинается другое, не представлялось возможным.

Квин свернул на улицу, где жил Блэкмур. В конце каждой подъездной дорожки стояли почтовые ящики с четко написанными адресами, и он довольно скоро нашел дом Блэкмура.

Квин проехал мимо дома и остановился на обочине, через две парковки.

— Что мы здесь делаем? — спросила Таша.

— Нужно кое с кем поговорить.

— С Дереком Блэкмуром?

Квин удивленно посмотрел на нее.

— Вы произнесли его имя, когда говорили по телефону, — сказала она.

Он вспомнил и молча кивнул.

— Оставайтесь в машине, — велел он.

— Он может помочь найти Дженни?

— Я скоро вернусь.

Квин быстро вышел из машины, чтобы избежать дальнейших расспросов, и сдвинул пистолет за спину.

Дерек Блэкмур был куратором разведчиков в Агентстве. Квин никогда не встречался с ним лично, но очень много о нем слышал от Маркоффа. Блэкмур множество раз был куратором Маркоффа, пока его не вынудили уйти в отставку в качестве козла отпущения за ошибки разведки во время войны в Персидском заливе.

— Это не его ошибки, — позднее рассказал Квину Маркофф. — Дерек молчит, но я знаю, что один из начальников не прислушался к его словам, а потом указал на него как на главного виновника провала.

Однажды Маркофф сказал, что полностью доверяет только двум людям — Квину и Блэкмуру. Между ними никогда не было тайн.

Что ж, если Маркофф доверял Дереку, он мог рассказать ему о том, что сейчас происходит. Конечно, шансов на успех немного, но ничего лучше Квин придумать не мог. Любой его ход не сулил особых надежд на успех.

Дом Блэкмура находился довольно далеко от дороги, в конце длинной подъездной аллеи. Квину пришлось спуститься со склона, потом снова подняться. От того места, где сходились два холма, доносилось журчание воды. Наверное, ручей.

В доме Блэкмура горел свет. Квин решил, что это хороший знак: ему не хотелось бы разбудить старика.

Он медленно прошел по дорожке так, чтобы его было хорошо видно из окна. Если он хочет получить помощь от Блэкмура, не надо подкрадываться к его дому.

Квин поднялся на три ступеньки широкого крыльца и подошел к входной двери. Но прежде чем он успел постучать, из-за спины раздался голос:

— Что вам нужно?

Квин быстро обернулся, полагая, что кто-то подошел к нему сзади. Но там никого не было.

— Я сказал, что вам нужно?

На этот раз голос звучал справа. Квин посмотрел направо, но и там никого не оказалось.

Тогда Квин присмотрелся внимательнее и заметил под скатом крыши крошечный динамик. Голос звучал без всяких искажений, значит, оборудование было первоклассным.

— Отвечайте на вопрос или проваливайте отсюда к чертям.

Теперь голос донесся слева, но Квин уже не стал поворачиваться. Он подошел к входной двери.

— Мистер Блэкмур, мне нужно с вами поговорить.

— Меня не интересуют разговоры. Уносите задницу из моих владений, пока я не обратился в полицию. — Динамик находился прямо над дверью.

— Меня послал Стивен Маркофф.

Молчание.

— Вы лжете.

— Нет, это правда, — сказал Квин.

— Кто вы такой?

— Меня зовут Джонатан Квин.

После паузы голос произнес:

— Докажите.

— Как я могу это сделать?

— Расскажите, как вы встретились со Стивеном.

Квин напрягся. Он рассказывал эту историю только Орландо, и с тех пор они ни разу о ней не вспоминали.

— В Финляндии, — ответил он. — Маркофф работал под прикрытием, он спас мне жизнь.

— Как именно?

— Разрезал веревки, которыми я был привязан к дереву, — стиснув зубы, ответил Квин. — И вывел из леса. Отвез в Турку, оттуда на пароме доставил в Стокгольм. Достаточно? Или вы хотите услышать другие подробности?

Несколько секунд Блэкмур не отвечал, затем спросил:

— Вы вооружены?

— Да.

— Положите оружие на землю.

Квин вытянул обе руки перед собой, медленно завел правую за спину, вытащил пистолет, положил его на крыльцо и аккуратно подтолкнул к двери.

Несколько мгновений ничего не происходило. Затем дверь открылась. На пороге стоял невысокий седой мужчина с лицом, испещренным множеством морщин. На лбу виднелось несколько темных пятен. На носу — очки в металлической оправе с толстыми линзами. Старик был одет в серую фуфайку балтиморских «Иволг»^[11] и темно-синие тренировочные брюки. Однако самой важной деталью его облика являлся «смит-и-вессон», зажатый в правой руке.

— Значит, ты чистильщик, — сказал Дерек неожиданно сильным голосом.

— А вы куратор шпионов, — ответил Квин.

— В прошлой жизни. Что ты хочешь?

— Маркофф мертв, — сообщил Квин.

Блэкмур долго молчал. Потом тяжело вздохнул, переступил через порог, поднял пистолет Квина и жестом предложил чистильщику следовать за ним.

— Расскажи, — сказал Блэкмур.

Они сидели в гостиной Блэкмура. Квин устроился на потертом диване, а хозяин в кресле, накрытом чехлом. «ЗИГ» лежал на столе, под рукой у бывшего руководителя Маркоффа.

Гостиная представляла собой кошмар декоратора, соединение несовместимых стилей: жуткая мебель семидесятых рядом с отвратительными светильниками восьмидесятых. И повсюду горы журналов, газет и книг. На кофейном столике стояли тарелки, не мытые несколько дней или недель.

Квин кратко пересказал события последних дней. О Таше он упоминать не стал, чтобы не втягивать ее еще глубже в эту историю. Не потому, что он не верил Блэкмуру: Маркофф доверял старику, и для Квина этого было вполне достаточно. Но ему показалось, что говорить о Таше нет никакой необходимости.

— Черт побери, — сказал Блэкмур, когда Квин закончил. — Ты уверен, что это был он?

— Уверен, — ответил Квин.

— А они делали проверку на ДНК?

— Мне не нужна проверка. Я его опознал.

— Такие вещи можно имитировать. Некоторые мерзавцы умеют. Если, как ты сказал, тело было в плохом состоянии, это не такая уж трудная задача.

— Это был он, — повторил Квин. — Он мертв. Он не вернется.

— Черт!

— Сейчас меня тревожит Дженни. Доказательств нет, но интуиция мне подсказывает, что его смерть связана с ее исчезновением.

— Конечно связана.

— Вы что-то знаете?

— Забудь. Не имеет значения, он мертв.

— А Дженни? Она ведь еще жива.

— Может быть, мертва.

— Я предполагаю, что она жива.

— Не имеет значения. Она меня не интересует.

Квин решил изменить тактику.

— А как насчет того, чтобы найти убийц Маркоффа?

Блэкмур презрительно фыркнул.

— Неужели ты думаешь, что тебе это по силам?

— Я хочу попытаться.

— Ты всего лишь чистильщик.

— А вы всего лишь старый параноик.

Блэкмур посмотрел на Квина и поднялся на ноги.

— Те, кто убил Маркоффа, рано или поздно свое получат. Так бывает всегда, — сказал он и шагнул к двери. — Я устал. Тебе пора уходить.

Однако Квин и не думал вставать. Когда старик понял, что гость не намерен уходить, он остановился и повернулся к нему.

— Уже поздно, и я больше не хочу говорить.

Квин не пошевелился.

Блэкмур сделал шаг назад.

— Убирайся, к дьяволу, из моего дома!

— Вы сказали: «конечно связана». Что вы имели в виду?

Глаза старика вновь впились в Квина, но тот не дрогнул. После паузы Блэкмур произнес:

— Дерьмо! — Он вернулся к креслу, но садиться не стал. — Если они сумели убить Маркоффа, то и с тобой разделаются, как только поймут, что ты их ищешь.

— Ну, посмотрим.

— Открой глаза! Забудь об этой истории.

— Послушайте, — Квин больше не мог сдерживать гнев, — я обязан это сделать. У меня нет выбора. Я его должник.

— Должник? Ты про Маркоффа? — Старик едва не рассмеялся. — Маркофф мертв. Ты даже дерьма ему не должен.

Квин пытался говорить спокойно и ровно.

— Что вы имели в виду, когда сказали, что они, конечно, связаны?

— Господи, ты никогда не заткнешься?

— Так что же вы имели в виду? — настаивал Квин.

— Я удивлен, что ты продержался так долго, чистильщик. Ты всегда принимаешь работу близко к сердцу?

Квин хотел ответить, но Блэкмур поднял руку, чтобы его остановить.

— Я знаю, что они связаны, поскольку Маркофф покинул страну из-за нее.

— Откуда вы знаете?

— А как ты думаешь? Он мне сказал. — Блэкмур вздохнул и уселся в кресло. — У них были проблемы, понимаешь? Не спрашивай меня о подробностях. Проклятье, что я могу знать об отношениях других людей? Я живу один больше сорока лет. Короче, не все у них шло гладко. — Блэкмур нахмурился. — У нее возникли какие-то неприятности. Она уехала из города, ни о чем не предупредив Маркоффа. Маркофф отправился за ней, чтобы помочь.

— Где она?

— Понятия не имею.

— Совсем?

Блэкмур опустил глаза и вздохнул.

— Будь я проклят, — пробормотал он. — Следуй за мной.

(обратно)

Глава 14

Блэкмур отвел Квина в одну из комнат в глубине дома. Здесь должна была быть спальня, но Блэкмур устроил в ней нечто среднее между кабинетом и мастерской.

В комнате не было окон. Если они и были прежде, теперь их скрывала стена. Не было здесь и встроенного шкафа или его тоже забили досками.

Вдоль трех стен протянулся верстак, на котором лежали инструменты и части электронного оборудования. У четвертой стены, рядом с дверью, стоял письменный стол с монитором, системным блоком и клавиатурой. Под потолком висело пять телевизионных мониторов, и на каждом отображались владения Блэкмура. Камеры располагались таким образом, что никто не мог незаметно приблизиться к дому.

На одном из мониторов просматривалась подъездная дорожка. Похоже, именно так Блэкмур увидел подходившего к дому Квина.

Бывший шпион уселся за стол и принялся стучать по клавиатуре. Квин наблюдал, как Блэкмур что-то ищет в разделе «Избранное». Старик ввел пароль и выбрал из списка одну позицию. Форум яхт-клуба «Сэнди сайд».

— Вот, — сказал Блэкмур. — Все, что мне удалось найти.

— Что вы имеете в виду? — спросил Квин.

Блэкмур обернулся и посмотрел на Квина как на идиота.

— А сам как думаешь?

Квин снова взглянул на монитор и сообразил, что́ ему хотел показать Блэкмур.

— Это ваша резервная система?

— Возможно, ты не безнадежный дурак, — проворчал Блэкмур.

У действующих агентов всегда есть запасная система связи. Основная линия связи с куратором может внезапно стать непригодной. В эпоху, предшествующую Интернету, возможностей было заметно меньше, но сейчас агенты имели десятки запасных вариантов, если возникала необходимость.

Блэкмур кликнул по одной из ссылок и открыл форум.

— Мы оставим сообщение здесь. Используем простой код обнаружения.

— Ключевые буквы? — спросил Квин.

— Нет. Место, номер. Легче найти, но и легче использовать на ходу.

Блэкмур перешел в архив и стал открывать сообщение за сообщением за последние две недели. Он кликнул по одному из них — его оставил некто МорякХсупер9393.

— Это последнее сообщение, отправленное Маркоффом.

Квин наклонился вперед. Сообщение было получено шестнадцать дней назад. Потом он взглянул на текст.

Код простой — место/число. Именно по этой причине Маркофф его и выбрал. Код прекрасно подходил для того, кто не привык оперировать в мире тайн и мог быстро в нем разобраться. Человек вроде Дженни.

В первом предложении стояло название места: Ямайка. Это будет ключом. Поскольку в Ямайке шесть букв, важным становится каждое шестое слово после первого. Эти слова изымаются из сообщения, и получается исходный текст. Быстро, легко и понятно.

Прежде чем Квин успел расшифровать послание, Блэкмур сказал:

— Он сообщил мне, что сумел ее найти. Судя по всему, она услышала то, чего не должна была услышать, и спряталась, пока никто не успел до нее добраться. Он написал, что собирается помочь ей и свяжется со мной, если ему потребуется что-нибудь узнать.

— Но так и не связался, — сказал Квин.

— Верно.

Блэкмур нашел второе сообщение, отправленное на два дня позже. Автором послания был не Маркофф.

— От вас? — спросил Квин.

— Нет.

Блэкмур открыл это сообщение. И вновь в нем содержалось название места, на сей раз — Майами. Сообщение было коротким.

— «Все спокойно, — расшифровал на ходу Блэкмур. — Хочу, чтобы ты оставался рядом со мной. Торопись. Будь осторожен. Люблю».

Старик двинулся дальше и нашел ответ на это послание. Опять МорякХсупер9393.

— Маркофф, — понял Квин.

Ответ был коротким: «Все в порядке. Я все устрою. Люблю тебя».

Квин слегка отодвинулся от монитора.

— Первое послание от Дженни.

— Да, создается такое впечатление.

— А есть еще? — спросил Квин.

— Да, — Блэкмуру явно понравился вопрос. Он поискал и нашел сообщение, отправленное с адреса Дженни десять дней назад. — На самом деле было еще три. Это самое старое, еще одноотправлено в прошлую пятницу, а последнее пришло сегодня утром. Первые два практически ничем не отличаются: «Где ты?» Маркофф не отвечает.

— А что пришло сегодня утром?

Блэкмур открыл его. Ключевым словом был Кейп-Код. Это сообщение Квин расшифровал сам.

— «Я иду тебя искать. Люблю», — прочитал вслух Квин.

— Да, — отозвался Блэкмур.

— А вы не отвечали на послания?

— Зачем? Они отправлены не мне.

— Но Маркофф мертв.

— Я узнал об этом только сейчас.

— Чушь, — возразил Квин. — Возможно, у вас не было доказательств, но вы наверняка предполагали это. Вы слишком долго проработали в нашем деле, чтобы не видеть очевидных вещей.

— И что мне следовало написать? «Думаю, ваш друг мертв, удачи»?

— Вы могли бы попытаться ей помочь.

— Как?

— С помощью ваших связей. Что-то сделать.

— Вижу, ты сильно переоцениваешь мое влияние.

Квин почувствовал, как в его груди растет раздражение. Однако он сделал глубокий вздох и сумел справиться с гневом. В конце концов, Блэкмур дал ему способ связи с Дженни. А это очень важно.

— Вы знаете, от чего она убегает?

— Понятия не имею.

— Может быть, это как-то связано с ее боссом?

— С конгрессменом? — спросил Блэкмур.

— Да.

— Может быть. Я не знаю. Маркофф не рассказал. И я этому рад, потому что мне все равно.

Квин немного подумал и сказал:

— Я должен послать ей сообщение.

— Но только не под моим псевдонимом.

— Я создам собственный.

— Не с моего компьютера. Не хочу, чтобы кто-то мог на меня выйти.

Квин посмотрел на старика.

— Мне трудно поверить, что кому-то это под силу.

По лицу Блэкмура скользнула тень улыбки. Потом он отодвинулся от стола и встал.

— Придумай новый идентификатор, — сказал он. — И я не дам тебе свой пароль. У тебя пять минут.

Квин быстро сочинил записку и оставил ее для Дженни, используя новый идентификатор. Внутри сообщения о поездке по побережью Калифорнии содержалось истинное послание:

«Это Квин. Пожалуйста, мне нужно с тобой поговорить. Отвечай сразу».

В качестве ключевого слова он использовал Коронадо, остров, где была сделана фотография Дженни, найденная на теле Маркоффа. Это должно было доказать Дженни, что сообщение написал настоящий Квин.

— Трогательно, — проворчал Блэкмур, заглядывая ему через плечо. — А если она ответит?

— Я ей помогу.

— Полагаю, ты очень скоро присоединишься к Маркоффу.

Он постучал Квина по плечу стволом пистолета. Квин понял намек и встал. Старик снова повел его к двери.

— Я хочу задать вам еще один вопрос, — сказал Квин.

Блэкмур остановился посреди коридора и посмотрел на Квина.

— Я закончил разговор.

Квин потянулся к карману. Блэкмур тут же напрягся и поднял пистолет.

— Маркофф оставил послание, — Квин вытащил бумажник.

Воздух как будто застыл.

— Ты же сказал, что он мертв.

— Он был еще жив, когда его засунули в контейнер. Во всяком случае, он успел кое-что нацарапать на стене.

— Что?

Квин вытащил из бумажника листок с копией послания Маркоффа и протянул Блэкмуру.

Поколебавшись, старик взял листок. Квин молча наблюдал, как Блэкмур изучает буквы.

— Какой-то шифр? — спросил Блэкмур, не отрывая глаз от бумаги.

— Вы не знаете? — спросил Квин.

— Нет. Но из этого ничего не следует. — Блэкмур поднес листок к глазам. — Что тут за буквы? Они относятся к сообщению?

Он смотрел на буквы LP.

— Я не уверен. Он дважды повторил ряд символов, но эти два стоят только после второго раза. И написаны чуть в стороне.

— А что это? Единица?

— Или единица, или буква L, — ответил Квин.

— Буква? — повторил Блэкмур. — Буква L… Р? — Неожиданно его лицо приобрело странное выражение. — Тебе нужно уходить отсюда сейчас же.

— Почему? Что такое?

Блэкмур тянул Квина за руку.

— Господи, надеюсь, еще не поздно, — пробормотал Блэкмур. — Проваливай, к дьяволу, из моего дома!

Он толкал Квина к выходной двери.

— Что это значит? — спросил Квин. — Что означают эти буквы?

— Нет. Я слишком стар для этого дерьма.

Когда они подошли к двери, Квин резко остановился и заявил:

— Я не уйду без моего пистолета.

Старик отпустил руку Квина и быстро вернулся в гостиную. Через несколько секунд он протянул Квину его «ЗИГ».

— Вот, забирай, — проворчал Блэкмур.

Квин взял пистолет и сказал:

— Я не уйду до тех пор, пока вы не скажете, что означает LP.

Блэкмур поднял свой пистолет и навел его на Квина.

— Уходи. Немедленно.

Квин вернулся к машине, ошеломленный встречей с Блэкмуром. Что-то напугало старого шпиона. Что-то, связанное с буквами LP. Но что именно?

Ему хотелось еще раз прокрутить в памяти весь разговор и выяснить, не упустил ли он чего-то важного. К несчастью, у Таши были совсем другие планы.

Она была на грани истерики.

— В чем дело? — спросил Квин, засовывая пистолет под сиденье.

Она держала телефон в руке и не сводила с него глаз.

— Мой… мой брат позвонил. Из Хьюстона. Кто-то забрался в мою квартиру. Рылся в моих вещах. — Она коснулась дрожащей рукой лба. — Он сказал, там все разгромили. — Она посмотрела на Квина. — Они знают, где я живу. Теперь я не могу вернуться домой. Что мне делать?

Квин успокоил Ташу, и они поехали в отель «Марриотт».

Как только они оказались в номере, Квин указал на ванную комнату.

— Возможно, вы хотите привести себя в порядок.

Она поднесла руку к лицу, а потом молча скрылась в ванной.

Квин тут же принялся собирать сумку. Он дважды прошелся по комнате, желая убедиться, что ничего не забыл. Напоследок протер все поверхности, которых касался.

Едва он закончил, как из ванной вышла Таша.

— Вы уходите? — спросила она.

— Да.

— А что будет со мной?

Квин не стал отвечать сразу. Лучше всего ей было бы отправиться в такое место, где ее никто не знает. В большой город, подальше от Восточного побережья, где можно раствориться среди людей. Сент-Луис, Миннеаполис, Детройт — любой из этих городов подходил. Квину хотелось вручить Таше ключи от взятого напрокат «лексуса» и сказать: «Поезжайте на запад. Удачи вам». Но он не мог так поступить. Он все еще не был готов полностью довериться ей, но она могла помочь ему связаться с Дженни. Значит, лучше иметь ее рядом, чем отсылать куда-то одну.

— Я возвращаюсь в Лос-Анджелес, — сообщил Квин. — Вы отправитесь со мной. Там безопаснее.

Таша расслабилась.

— Хорошо. Спасибо.

Однако она больше не могла путешествовать под своим настоящим именем. Квин понимал, что придется сделать для Таши фальшивые документы. У него было с собой все необходимое для этого. Конечно, бумаги будут не очень надежными, но на время сойдет. Кроме того, надо купить ей новую одежду. Вполне разрешимая задача даже в такой поздний час.

Квин извинился и ушел в ванную, закрыв за собой дверь. Плеснув теплой водой в лицо, он опустил крышку унитаза и уселся на нее. Вытащил из кармана телефон и позвонил Нейту.

— Я отправляюсь домой, — сказал Квин. — Ситуация усложнилась. Кое-кого привезу с собой. Как только выясню время прибытия, сообщу, чтобы ты нас встретил.

— Квин, подождите, — сказал Нейт.

— Что?

— Я разговаривал с Орландо.

Интонация Нейта заставила Квина остановиться.

— Когда?

— Около часа назад.

— Я оставил ей пару сообщений, но она не перезвонила.

— Она… не в себе. Мне кажется, она думала, что звонит вам.

— Что происходит?

Нейт долго молчал.

— Ее тетя умерла, — наконец ответил он.

Квин почувствовал, что силы его покидают.

— Нет.

— Это случилось, когда вы находились в Хьюстоне.

Квин поставил локоть на колено и опустил голову на ладонь.

— Причина смерти?

— Рак. Вероятно, диагноз поставили пару месяцев назад, но Орландо узнала о нем только на прошлой неделе.

Так вот почему она не перезвонила.

— Как она тебе показалась?

— Она ошеломлена. Не может поверить, — Нейт вздохнул. — Похороны завтра днем.

Квин выпрямился.

— Ты шутишь?

— Нет.

Квин уставился на выложенный плитками пол, но его разум находился в тысячах миль отсюда, на западе.

— Квин? — сказал Нейт. — Вы меня слышите?

— Я… тебе перезвоню.

Квин дал отбой.

Он сидел неподвижно в течение десяти минут.

(обратно)

Глава 15

Под крыльями самолета раскинулся залив Сан-Франциско. На мгновение возникло ощущение, что они садятся на воду, а потом самолет покатил по посадочной полосе.

После телефонного разговора с Нейтом Квин забыл, что собирался вернуться в Лос-Анджелес. Орландо потеряла тетю. Теперь из родных у нее остался только сын Гаррет. Квин должен был находиться рядом с ней.

Лишь после того, как они с Ташей сели в самолет, летящий на запад, Квин вспомнил, что он может нанести визит еще одному человеку. В Сан-Франциско обитал Джордж Албина, сукин сын, тот, кто нанял Квина, чтобы тот избавился от тела Маркоффа.

В аэропорту Квин взял напрокат седан и вскоре вместе с Ташей уже ехал в сторону города.

— Мы поселимся в отеле, и вы сможете немного отдохнуть, — сказал он.

— Конечно, — ответила Таша.

Ей и в самом деле нужен был отдых.

Используя один из своих фальшивых документов, Квин еще из Вашингтона зарезервировал два смежных номера в «Марриотте» на Четвертой улице. Он останавливался там прежде и знал, что в этом отеле всегда полно участников различных конференций, которые проводятся в расположенном неподалеку Экспоцентре «Москоун». Самое подходящее сочетание: комфорт и большое пространство, обеспечивающее анонимность.

Когда они подъехали к отелю, Квин попросил, чтобы машину поставили где-нибудь рядом, поскольку он вскоре собирается уехать.

Таша бросила на него вопросительный взгляд.

— Мне нужно кое-что сделать, — сказал ей Квин. Он увидел неуверенность в ее глазах, улыбнулся и ободряюще похлопал ее по плечу. — Все будет в порядке. Никто не знает, что вы здесь.

— Я не хочу оставаться одна. Может быть, мне лучше поехать с вами?

— Вы не останетесь одна. В соседнем номере будет надежный человек.

Она отстранилась.

— Кто?

— Друг.

Таша нахмурилась.

— Ладно, я вам верю, — сказала она после коротких раздумий.

Войдя в отель, они не пошли к стойке портье, а сразу направились к лифтам. Нужно было выбрать, какой именно лифт: скоростной или обычный.

Квин вытащил из кармана телефон и нажал кнопку быстрого набора.

— Мы здесь, — сказал он.

— Комнаты номер двадцать семь сорок шесть и сорок семь, — сообщил Нейт.

Таша заснула довольно быстро. Квин познакомил ее с Нейтом, потом показал, что их номера соединяет дверь. Квин видел, что Таше все это не очень понравилось, но она ничего не сказала.

Когда Квин убедился, что она благополучно спит в своем номере, он закрыл дверь, чтобы не мешать.

— Костюм? — спросил он Нейта.

— В шкафу.

Квин открыл шкаф и тут же начал надевать черный костюм.

— Защита? — спросил Квин.

— Для каждого из нас. Вон там, — ответил Нейт, кивая в сторону чемодана, что лежал на одной из кроватей.

В чемодане были приготовлены новый «ЗИГ» взамен того, который Квин оставил в Вашингтоне, и «глок» для ученика.

— Возьмете его с собой? — спросил Нейт.

Квин задумался на секунду, потом покачал головой. Орландо не огорчится, если он появится на похоронах вооруженным, но ему показалось, что стоять у гроба ее тети с пистолетом неправильно.

— Все будет в порядке.

— Я бы тоже пошел, — сказал Нейт.

По губам Квина скользнула улыбка.

— Она поймет.

— Передайте ей мои соболезнования, ладно?

— Передам.

Они молчали, пока Квин заканчивал одеваться.

Когда он завязывал галстук, Нейт бросил взгляд в сторону соседнего номера.

— А если ваша подруга проснется?

— Организуй что-нибудь поесть. Пусть посмотрит телевизор. Но не разрешай ей уходить.

Нейт кивнул, а когда Квин уже подходил к двери, напомнил:

— Не забудьте передать мои соболезнования Орландо.

— Я не забуду.

Тетя Орландо Джонг жила в одном из тех эдвардианских домов, что были построены вскоре после знаменитого землетрясения 1906 года в Сан-Франциско. Два этажа с подвалом. В отличие от большинства соседних домов здание не было разделено на отдельные квартиры первого и второго этажей. Каким-то образом тетя Джонг умудрилась избежать искушения изуродовать свой дом в обмен на легкие деньги.

За последние пять лет Квин дважды заходил в ее дом, и всякий раз причина не была радостной. Более того: после последнего визита он и Орландо потеряли связь друг с другом на четыре года.

Впрочем, «потеряли» — не совсем верное слово. Лучше сказать, прервали отношения. Однако Квин предпочитал слово «потеряли»: оно сглаживало боль. То первое посещение состоялось после задания, которое он и Дьюри выполняли вместе. Но вместо того, чтобы вернуть Орландо живого Дьюри, Квин принес ей урну с пеплом возлюбленного — так они оба думали. Позже оказалось, что все не так, но это ничего не меняло. То был худший день в жизни Квина. И, как ему казалось, худший в жизни Орландо.

К входной двери вела лестница в пять ступеней. Квин помедлил несколько мгновений и решительно поднялся наверх. Он постучал, подождал полминуты и постучал снова.

Орландо сказала Нейту, что похороны будут днем, но не уточнила время. Квин несколько раз звонил ей после того, как прилетел в Сан-Франциско, но она не отвечала на звонки.

Он снова постучал. Никакого ответа. Он обернулся в сторону улицы, посмотрел направо, потом налево.

Одному богу известно, где будет проходить служба.

На Квина вдруг навалилась усталость. Маркофф мертв. Дженни пропала. На его плечи легла ответственность за Ташу. А Орландо потеряла тетю, которую так любила.

Он сел на ступеньку. Ему ничего не оставалось, кроме как ждать.

Ждать он умел превосходно.

— Расскажи, как и когда ты в первый раз нарушил закон, — прошептала Орландо.

Квин немного подумал.

— Мне было двенадцать. Украл шоколадку, чтобы показать другу, какой я смелый.

— Тебя поймали?

— Вроде того.

Она наклонила голову: ей хотелось услышать подробности.

Квин переместил ноги на несколько дюймов влево, пытаясь устроиться поудобнее. Это было непросто, поскольку они находились в небольшой кладовке, где большую часть пространства занимало оборудование, отключавшее систему безопасности компании.

Орландо сидела у двери, а Квин устроился в углу, чтобы оставить ей побольше места.

— На самом деле я стащил две, — продолжал он. — Из местного бакалейного магазина. Один из менеджеров остановил меня на обратном пути и заставил вернуть одну.

— Не обе?

— Он не знал про вторую. Однако он меня отпустил. Наверное, решил, что достаточно напугал мальчишку.

Орландо вновь вопросительно посмотрела на него.

— Да, — кивнул Квин. — Так и было. Я не крал в магазинах до… до того момента, как стал работать на Дьюри. А как было у тебя?

— Украла пятьдесят долларов из кабинета директора, когда училась в шестом классе.

— Ничего себе! — сказал Квин. — И что сделал директор, когда узнал?

— Исключил ученика из другого класса.

— Он не знал, что деньги украла ты?

— Повсюду были его отпечатки пальцев, — сказала Орландо. — К тому же он уронил там свою карточку на ланч.

Квин ухмыльнулся. Он хотел ей поверить, но еще недостаточно знал Орландо, чтобы понять, правду ли она говорит. Кроме того, она могла выдумывать, чтобы произвести на него впечатление. Оба они были учениками — он у Дьюри, Орландо у одного из партнеров Дьюри, Абрахама Делджера, — но Квин уже стал настоящим ветераном. Он проучился почти четыре года, а Орландо начала всего девять месяцев назад.

— Кажется, я кого-то слышу, — сказала Орландо, глядя в сторону двери.

Квин повернул голову так, чтобы видеть дверь, и сосредоточил внимание на коридоре. Через полсекунды он услышал шаги. Они были легкими, но ритмичными и неторопливыми. Никакой паники, которая говорила бы о том, что обнаружен сбой системы безопасности «Нет-Джиро», хотя эту систему отключили тридцать минут назад.

Шаги приблизились, человек спокойно прошел мимо двери, а потом удалился в противоположном направлении. Ритм шагов не сбился ни разу.

— Твоя очередь, — сказала Орландо, когда снова наступила тишина.

— Почему ты решила этим заняться? — спросил он.

Она покачала головой.

— Работа в запретных сферах. И нет ничего личного.

— А нарушение закона — это не личное?

Она наклонила голову и посмотрела на него темными смеющимися глазами.

— Ну ладно, — сказала она. — Я занялась этим, поскольку все остальное казалось скучным.

— Это ответ, подходящий для интервью при приеме на работу.

— В самом деле? Ну дай ответ получше.

Квин улыбнулся.

— Как тебе понравится такой: я стал этим заниматься, потому что иначе меня бы убили.

Она прищурилась.

— Это правда?

— Ты ведь хотела ответ получше. Ты не просила правду, — заметил Квин, хотя его ответ по сути был правдивым.

— Я согласилась на предложение Абрахама, поскольку в противном случае сидела бы в одном из офисов Силиконовой долины и писала дурацкие программы, чтобы какой-нибудь идиот мог немного быстрее проверить орфографию в своем документе. Дрянная работа. А так мне хоть иногда удается работать вне офиса.

Она поднесла палец к губам, потому что услышала какой-то звук. На этот раз Квин не стал оборачиваться, а посмотрел в сторону двери. И тут ему пришлось взглянуть в глаза Орландо.

За предыдущие девять месяцев ему доводилось несколько раз встречаться с ней, но при этом всегда присутствовали Дьюри и Делджер. Сейчас они впервые оказались наедине.

Их наставники отчего-то решили, что нынешняя операция требует участия двоих новобранцев. Задание было не особо сложным и не требовало зачистки. Речь шла о сборе информации. Проникнуть внутрь, поставить подслушивающие устройства, затем ускользнуть. Скорее по специальности Орландо, чем Квина, но Дьюри считал, что это полезное упражнение для его ученика.

В здании находились исследовательские лаборатории «Нет-Джиро корпорэйшн» — очередные чудеса технологий, всосавшие уйму денег, но не дающие реальной прибыли. Орландо могла бы работать здесь, если бы выбрала спокойную жизнь.

Квин выполнял роль проводника и телохранителя, а Орландо должна была вмонтировать записывающие устройства в телефонные линии, чтобы прослушивать какие-то переговоры. Кто их будет вести и о чем пойдет речь, никто из них даже не представлял. Еще одна привычная ситуация: «тебе это знать ни к чему».

Они добрались до линий связи. Поставили жучки без малейших проблем. Однако путь отхода, который спланировал Дьюри, оказался закрыт. Строители полностью изолировали одно из крыльев здания и вывели его из игры.

Не могли они выйти и тем путем, каким сюда попали. Пятнадцать минут назад на мониторах охраны закончили работать видеозаписи пустых коридоров, благодаря которым они проникли в здание.

Тогда Квин связался с Дьюри, и тот предложил им найти место, где можно спрятаться, пока он ищет альтернативный выход.

Это могло бы вызвать тревогу и раздражение, но Квин их не чувствовал. Сейчас он согласился бы ждать сколько угодно.

Орландо перехватила его взгляд, и он вопросительно приподнял бровь, надеясь таким образом скрыть тот факт, что он ее рассматривал. Она показала направо, чтобы он понял, откуда доносится шум. Квин и сам уже услышал, но сделал вид, что прислушивается, а потом, когда шаги приблизились, кивнул.

Орландо повернула голову, и взгляд Квина вновь потянулся к ней — к изгибу ее шеи, загорелой коже, темным волосам до плеч. Он не хотел проявлять к ней интерес, не хотел к ней привязываться, но не знал, как этого избежать. Она его пленила, сама о том не подозревая.

Шаги снаружи замедлились. Теперь человек находился совсем рядом. Квин почувствовал, как напряглась Орландо. Он мысленно выругал себя за то, что не позволил ей войти в кладовку первой — тогда бы сейчас он находился между ней и дверью.

Шаг.

Второй.

Затем рука легла на ручку двери.

Квин вытащил единственное оружие, которое ему разрешили взять с собой, — ручной «тазер».^[12] Он наклонился вперед, перегнулся через бедра Орландо и приготовился нанести удар, как только дверь откроется.

Он услышал, как поворачивается ручка двери, как выходит из паза защелка. Он ожидал, что дверь откроется постепенно, но ошибся.

Дверь резко распахнулась.

Квин прыгнул вперед, держа перед собой «тазер». Однако человек перед дверью был готов к такому маневру. Он стоял в нескольких футах от порога, и Квин не мог его достать. Квин приготовился к новому выпаду, но мужчина заговорил.

— Неплохая попытка, — сказал Дьюри. Его глаза блестели. Он был одет в форму охранника «Нет-Джиро». — Надеюсь, вы успели получше познакомиться? А теперь время чайной церемонии закончилось. Пошли.

Это был тест. Дьюри с самого начала знал, что намеченный путь отхода перекрыт. Он хотел выяснить, сохранят ли они спокойствие, если что-то пойдет не так. Оба прошли проверку.

И, хотя Дьюри было на это наплевать, он оказался прав: Орландо и Квин действительно познакомились получше, и это положило начало дружбе, с каждым годом становившейся крепче. Однако их отношения развивались совсем не в том направлении, на какое рассчитывал Квин. Внимание Орландо досталось Дьюри. Она была слишком хороша для старого наставника Квина, но он не мог ей об этом сказать. Она любила Дьюри и заботилась о нем.

Квин счел бы это пустой тратой сил и времени, если бы не Гаррет. Впрочем, Дьюри так и не признал своего сына.

(обратно)

Глава 16

В три тридцать к ступеням дома тети Орландо подошла пожилая пара. Они были в трауре. Квин решил, что они корейцы, как мать Орландо (она умерла, когда Орландо была ребенком) и ее тетя Джонг. Женщина посмотрела на Квина, проходя мимо, и постаралась двигаться так, чтобы оказаться от него как можно дальше. Мужчина кивнул и больше не обращал на него внимания.

У пожилой пары был ключ от входной двери, и вскоре они исчезли внутри, не пожелав даже узнать, не хочет ли Квин войти в дом.

Через несколько минут начали прибывать другие люди, тоже корейцы. Некоторые смотрели на Квина, словно спрашивали: «Я должен вас знать?» Однако большинство его просто игнорировали.

В три сорок пять к дому подъехал черный лимузин. Из него вышла еще одна пожилая пара. Квин решил, что женщине не менее восьмидесяти, а мужчина старше ее на несколько лет. Как только они выбрались на тротуар, из машины появилась молодая женщина.

Она была в черном платье, доходившем до середины икры, консервативном, но стильном. Волосы собраны на затылке, открывая лицо, на носу очки в металлической оправе. Несмотря на каблуки, ее рост составлял не более четырех футов и двух дюймов. Но в отличие от остальных она была кореянкой лишь отчасти. Ее отец был наполовину тайцем и наполовину американским ирландцем, и в жилах его дочери Орландо текла настоящая американская смешанная кровь.

Когда Орландо шагнула на тротуар, чтобы присоединиться к пожилой корейской паре, она взглянула в сторону дома. Увидев Квина, она остановилась и посмотрела ему в глаза. Затем ее плечи едва заметно расслабились, а по губам промелькнуло подобие улыбки.

Квин встал и подошел к ней. На глазах Орландо появились слезы, когда она шагнула в его объятия. Пожилая пара двинулась к дому, глядя прямо перед собой. Они сделали вид, что не замечают этого публичного выражения чувств.

Квин положил одну руку на спину Орландо, а другой погладил ее плечи.

— Ты приехал, — сказала она, не поднимая глаз.

— Как всегда, королева очевидного, — ответил он.

Он почувствовал, как она улыбается у него на груди, а потом ее левый кулак ткнул его в плечо.

Когда Орландо оторвалась от груди Квина, он сказал:

— Сожалею, что не сумел прийти на службу.

— Все нормально. Я получила твои сообщения. Просто я была… слишком занята.

Она посмотрела в сторону двери тетиного дома. На пороге стояла та женщина, что пришла первой, и смотрела на Орландо. Потом жестом пригласила ее в дом.

— Пойдем, — сказала Орландо Квину.

Женщина что-то сказала Орландо по-корейски, когда они вошли. Орландо ответила, женщина посмотрела на Квина, отвернулась и отошла.

— Жена брата тети Джей, — сказала Орландо. Джей было прозвищем тети Джонг. — Мне кажется, она считает, что теперь владеет домом и всем остальным.

— А это так?

— Нет, — ответила Орландо. — Я стану хозяйкой.

— Ты можешь ей его отдать.

— Ни при каких обстоятельствах.

Как и все подобные здания, дом тети Джонг был довольно узким и вытянутым в длину, так что одна комната шла вслед за другой. Сразу у входа находилась маленькая гостиная, заставленная старой мебелью. Стены украшали картины: изображение Христа, несколько пейзажей, фотографии. Гости уже расселись на диване и на двух старых шезлонгах.

Орландо провела Квина в коридор, шедший вдоль левой стороны дома. Они поднялись по лестнице на второй этаж, где находились маленькая ванная, спальня для гостей и столовая, откуда можно было пройти в кухню.

Именно здесь собралась основная масса людей, больше дюжины. Они говорили по-корейски, но как только в кухню вошли Квин и Орландо, все смолкли.

Орландо что-то им сказала, но Квин понял только одно слово — «Джонатан». Несколько мужчин удостоили его кивками, а женщины продолжали смотреть безразличными глазами.

Орландо повернулась к нему.

— Это родственники тетиного мужа, — прошептала она. — Они думают, что ты мой белый любовник.

— А если бы я был корейцем?

— Они бы предложили тебе сесть и принялись кормить.

Квин улыбнулся. Он знал: если бы он и Орландо поменялись местами, его родственники отнеслись бы к ней так же.

Орландо взяла два пластиковых стакана и протянула один Квину.

— Вот, выпей лимонада, — сказала она.

Они постояли у кухонного стола. Орландо говорила с гостями, а Квин играл роль заботливого друга.

Примерно через три четверти часа Орландо подняла свой пустой стакан и сказала:

— Пожалуй, мне нужно чего-нибудь покрепче. Пойдем?

— Как пожелаешь, — ответил Квин.

Представления Орландо о чем-то более крепком оказалось весьма своеобразным — она заказала двойной кофе эспрессо у стойки «Старбакс» в бакалейном магазине на Маркет-стрит. Когда они получили стаканчики с кофе, Орландо вывела его на улицу.

— Погуляем? — предложила она.

— Конечно, — ответил он.

Они медленно зашагали по улице.

— Как дела? — спросил Квин.

Это был глупый вопрос, но он не знал, что еще сказать.

— Нормально, — Орландо вздохнула и попыталась улыбнуться. — Я знала, что тетя больна. Поэтому и прилетела ее навестить. Однако я не понимала, насколько все серьезно. — Она поднесла стаканчик к губам и сделала глоток. — Иначе я взяла бы с собой Гаррета. Тетя очень хотела его повидать.

— Ты оставила Гаррета дома?

Мальчику было всего шесть лет.

Она кивнула.

— Мистер Во и его жена за ним присмотрят. С ним все хорошо.

Мистер Во работал в агентстве «Три-Континент», которое Орландо открыла в Хошимине. Он был хорошим человеком, преданным ей.

— Ты сделала для своей тети все, что могла, — заверил Квин.

Орландо грустно улыбнулась.

— Я не хочу об этом говорить. В последние три дня я ничем другим не занималась.

— Конечно. — Квин немного помолчал и предложил: — Мы можем поговорить о футболе.

Она едва не рассмеялась.

— Как ты оказался в Вашингтоне? — спросила она.

— Нейт тебе рассказал?

Она не ответила — защищала свои источники информации, как всегда.

— Обычная работа. Ничего особенного, — пожал плечами Квин.

— У меня сложилось впечатление, что это не совсем так.

Квин остановился, словно собирался сделать пару глотков кофе.

— Что он тебе рассказал?

— Расслабься, — отозвалась Орландо. — Он ничего не рассказал. Лишь сообщил, что ты уехал по делу. Но я сразу поняла, что все непросто, и стала задавать вопросы. Но он тебя не выдал.

Квин все-таки глотнул кофе и произнес:

— Маркофф мертв.

Орландо остановилась.

— Когда это случилось? — удивленно спросила она.

— Одну или две недели назад.

— Я сожалею, — ответила Орландо.

За исключением самого Маркоффа и, как выяснилось, Дерека Блэкмура, лишь Орландо знала о старом друге Квина, о Финляндии и об обязательствах Квина по отношению к Маркоффу.

— Как это произошло?

— Именно это я и пытаюсь выяснить, — ответил Квин.

Они снова зашагали по тротуару, и Квин рассказал ей обо всем, что произошло. Как он избавился от тела, как начал поиски Дженни, о Хьюстоне и Вашингтоне, о конгрессмене, Таше и Блэкмуре.

— Значат ли для тебя что-нибудь буквы LP? — спросил он, когда закончил.

Она сосредоточилась, глядя в пространство.

— Я не знаю. Ничего не приходит в голову.

— Да и у меня нет никаких идей. Однако эти буквы ужасно напугали Блэкмура.

Орландо подумала и спросила:

— А что с Дженни? Ты не знаешь, где она находится?

Квин покачал головой.

— Я знаю, где ее нет. Маркофф мог оставить ее где угодно. А сейчас она наверняка отправилась его разыскивать.

— Но куда?

— Нейт сказал, что корабль, на котором доставили тело, вышел из Шанхая.

На лице Орландо отразились сомнения.

— Дай мне твой телефон, — попросила она.

Квин разблокировал аппарат и протянул ей. Он молча наблюдал, как Орландо входит в Интернет. Вскоре она уже нашла какую-то базу данных.

— Название корабля?

— «Ригель-три», — ответил Квин.

Она набрала название и несколько секунд смотрела на экран.

— Он действительно из Шанхая, но это не последний порт, куда корабль заходил перед прибытием в Лос-Анджелес.

— Ты уверена?

— Не сердись на Нейта, — сказала она. — Ты знаешь, какими базами данных он пользуется?

— Он не говорил. Скорее всего, ЕМПК. Однажды я ему показал.

ЕМПК означал: «Ежедневный мониторинг положения кораблей». Одна из многих баз данных, доступных за весьма существенную ежегодную плату.

— Тогда все понятно. — Она вышла на сайт ЕМПК, используя собственный пароль, и через мгновение показала дисплей телефона Квину. — Видишь?

Он посмотрел на дисплей. Там была информация о «Ригеле-3». И дата: в этот день Квина наняли для похорон Маркоффа.

— Исходная точка Шанхай, — сказал он. — Проклятье!

Это была ошибка. Исходная точка означала вовсе не порт, из которого корабль вышел, а порт приписки. Для «Ригеля-3» портом приписки являлся Шанхай. Квин попытался вспомнить, объяснял ли он это Нейту, но так и не сумел.

Орландо еще немного повозилась с телефоном и нашла ПП — предыдущий порт, — то есть то место, где «Ригель-3» останавливался перед Лос-Анджелесом.

Квин почувствовал, как у него закололо в затылке. Сингапур.

— Что такое? — спросила Орландо.

— Тот парень, с которым я встречался в офисе Гуэрреро, — сказал Квин, — Дилан Рэй. Он сказал, что Гуэрреро на следующей неделе отправляется в Сингапур.

— Зачем?

Квин закрыл глаза, вспоминая разговор.

— Речь шла о сборе информации. Поиски фактов, так он сказал. Это как-то связано с безопасностью.

— Он едет один или вместе с комитетом Конгресса?

— Я не знаю.

— Значит, ты уверен, что конгрессмен связан с исчезновением Дженни?

Квин нахмурился.

— Он наверняка вовлечен в эту историю. В Джорджтауне с ним были те же люди, которых я видел в Хьюстоне. И когда я говорил с ним, он явно что-то скрывал. Пока не могу сложить все куски головоломки, но либо Гуэрреро отвечает за все, что случилось с Дженни, либо он в курсе дела.

Орландо кивнула.

— Я могу… ты знаешь… я могу этим заняться.

— У тебя хватает других проблем. А у меня есть Нейт.

Он попытался забрать у нее телефон, но она не отдала его.

— Мне нужно отвлечься, — сказала она, бросив на него серьезный взгляд. — Я попытаюсь выяснить, что такое LP.

Квин некоторое время смотрел в глаза Орландо, потом кивнул.

— Хорошо.

— Ну, договорились. — Она протянула ему телефон. — Теперь можешь его забрать.

Квин положил телефон в карман.

Они вновь зашагали по улице, молча потягивая кофе из стаканчиков. На следующем перекрестке они остановились, дожидаясь, когда загорится зеленый свет.

— Прежде чем погрузиться в это дело, я хочу знать: ты уверен, что хочешь продолжать игру? — спросила Орландо. — Я знаю, Маркофф был твоим другом. И что ты должен обо всем рассказать Дженни. Но у меня складывается впечатление, что это очень непростое дело. Ты навлечешь на себя серьезные неприятности.

Квин покачал головой.

— Не в первый раз.

— Поэтому я и говорю. В прошлый раз нам всем пришлось несладко. Ты уверен, что справишься с такими шарадами?

«Перед тем, кто спас твою жизнь, ты в неоплатном долгу».

— Справлюсь.

— Но это не твоя игра. Ты можешь просто отойти в сторону.

— Ты знаешь, что я не могу так поступить, — твердо сказал он, рассчитывая, что Орландо сменит тему.

— Из-за Маркоффа? — спросила она.

Квин глубоко вздохнул. В мире было не много людей, ради которых он был готов бросить все и помчаться к ним на помощь — даже к мертвым. Маркофф значился номером два в этом списке. А сейчас Квин говорил с номером один.

— У меня нет выбора, — ответил он. — Я его должник.

Взгляд Орландо поразил Квина. Ему показалось, что она была бы разочарована, если бы он сказал что-нибудь другое.

— Значит, и у меня нет выбора.

— Знаешь, могут возникнуть серьезные проблемы. Ты не должна мне помогать. Я сам обо всем позабочусь.

Орландо рассмеялась.

— Теперь ты уже меня не остановишь.

— Орландо, — сказал Квин, — для меня это личное дело. Но не для тебя. Тебе вовсе не обязательно участвовать.

Она положила руку на его плечо и заглянула в глаза.

— Прошлой зимой, когда казалось, что все потеряно, когда… Дьюри забрал моего сына, это тоже было личное. Однако ты остался рядом со мной.

Было и другое, о чем даже не требовалось говорить. Квин знал: Орландо испытывает те же чувства, что и он. Если одному из них трудно, другой всегда поможет. В нужный момент окажется рядом. Всегда.

Зажегся зеленый свет, и они зашагали дальше.

Когда они перешли на противоположную сторону улицы, Квин произнес:

— Спасибо.

Она посмотрела на него, потом прижалась к нему. Он обнял ее за плечи.

— Может быть, нам надо вернуться? — спросил Квин.

Он почувствовал, как она покачала головой.

— Пока нет.

(обратно)

Глава 17

Дьюри был сукиным сыном — это неоспоримый факт. Даже в лучшие дни необходимость вставать по утрам приводила его в ярость. Его немногочисленные друзья быстро научились не трогать его в таком настроении. Но Квин был его учеником и не имел такой возможности. Ему приходилось быть рядом с Дьюри, пока наставник его не отпускал, и в итоге он регулярно оказывался мальчиком для битья.

Квин долгое время не понимал, раздражается ли Дьюри всерьез или играет роль. В конце концов он пришел к выводу, что обе версии верны. В течение первого года это вызывало тревогу, но потом Квин перестал придавать значение агрессивности Дьюри. Наставник был ему нужен по одной причине: Квин хотел стать хорошим чистильщиком. Большую часть философии Дьюри он считал чепухой, но сам Дьюри превосходно знал все тонкости их профессии.

Самым большим его достоинством была способность видеть сильные стороны своего ученика. Он использовал и развивал их. Что касается слабостей Квина, то Дьюри давил на него изо всех сил, стараясь свести недостатки к минимуму.

У Квина было много сильных сторон. Дьюри называл главным его талантом способность к перевоплощению, но оба знали: важнее всего было умение наблюдать и внимание к деталям.

Квин видел то, чего другие не замечали, выхватывал мелкие детали, позволявшие работать гораздо эффективнее. Именно это качество привлекло внимание Дьюри в самом начале. И именно оно, впоследствии доведенное до совершенства, позволило Квину закончить обучение и стать первоклассным чистильщиком.

— Ты должен видеть все, — говорил Дьюри. — Если сумеешь, ты победишь кого угодно.

— И вас? — спросил Квин, по лицу которого промелькнула улыбка.

— Только не меня, — уверенно ответил Дьюри. — Ты никогда не превзойдешь меня.

Возможно, Дьюри так и думал, но Квин не собирался с ним соглашаться. Он напряженно работал, занимался до поздней ночи, мало спал. Он поставил перед собой задачу стать лучшим и превзойти своего наставника. И вот, когда Квину пришлось выполнять задание в Невшателе, в Швейцарии, стало ясно, что он трудился не зря. События разворачивались в квартире над антикварным магазином. Само здание располагалось за стенами старого средневекового города, где было полно туристов.

В квартире находились два трупа — мужчины и женщины. Они лежали в кровати навзничь, пуховое одеяло закрывало их тела до пояса. Глаза женщины были закрыты, открытые глаза мужчины затуманились.

Не было сомнений, что эти люди мертвы, однако Квин не заметил крови или видимых ранений. Будь они живы, Квин и Дьюри не явились бы сюда. Они бы оставались и ждали сигнала в отеле.

— Сделай общую оценку, — сказал Дьюри.

Они стояли на пороге спальни, не заходя в комнату. Квин обвел взглядом помещение, слева направо, стараясь не упустить ни одной детали.

— Это ее дом, но не его, — сказал Квин.

— Хорошо. Почему?

— Занавески. Духи на туалетном столике. Цвет стен. Едва ли это мог выбрать мужчина. Она живет одна.

— Хорошо. Что еще?

— Я бы сказал, что происходящее возбуждало мужчину больше, чем женщину.

Дьюри молча ждал.

— Он спешил раздеться, — продолжал Квин, указывая на груду мужской одежды возле постели. Потом перевел взгляд на стул, стоявший у двери в спальню: на нем лежали аккуратно сложенные женские вещи. — Она не торопилась.

— Как их убили?

— Удушение, — тут же ответил Квин.

— Ты уверен?

Квин еще раз посмотрел на тела. Он не видел ранений и сомневался, что причину смерти скрывает пуховое одеяло. Кровь просочилась бы наружу, запачкав простыни, однако пятен нигде не было. Самое главное — не было и терпкого запаха крови.

— Абсолютно.

— Но они явно не сопротивлялись?

— Их усыпили, — ответил Квин. — Какое-нибудь снотворное, которое продается в аптеке. Если бы полиция нас опередила, это приняли бы за случайную передозировку.

— Тогда зачем было их душить? — спросил Дьюри.

— Убийца не хотел оставлять визитной карточки. — Он имел в виду пулю, и Дьюри его прекрасно понял.

Наставник утвердительно кивнул.

— Ладно, умник. А теперь расскажи мне, как это сделано.

Квин еще раз оглядел комнату — не для того, чтобы увидеть что-то упущенное, а чтобы привести мысли в порядок.

— Я бы сказал, что убийца воспользовался той подушкой. — Он указал на подушку, лежавшую на тумбочке у окна. — Удобное оружие, а подушка сейчас не на месте.

— В самом деле? А где она должна находиться?

— Когда в кровати никого нет, она лежит на постели. На полу, рядом с мужской одеждой, валяются три подушки. Там же должна была находиться и четвертая. Убийцы допустили небрежность.

— Убийца был не один? — поинтересовался Дьюри.

— Если бы он был один, он бы стрелял в упор, не жалея пуль. Он не мог убивать их по очереди — пока душил одного, второй мог оказать сопротивление. Значит, убийц было двое. По одному на каждую жертву.

Дьюри молча осмотрел спальню, потом повернулся к ученику.

— Правильно, — сказал он, словно и не ждал от Квина других ответов. — А теперь давай проведем чистку.

Так уж получилось, что это было последнее дело Квина в качестве ученика Дьюри. Ему исполнилось двадцать шесть лет, он завершил обучение за четыре года. Они еще несколько раз работали вместе, уже став коллегами. Квин полностью получал свою долю гонорара.

Однако по иронии судьбы самый полезный урок Квин получил, когда обучение уже закончилось. Два или три раза Дьюри пришлось использовать дополнительных людей. Грубая ошибка стоила одному из них жизни, а во время другого задания некомпетентность помощника едва не привела к аресту Квина и Дьюри.

— Твоя репутация зависит от твоего окружения, — сказал Дьюри. Они выпивали после того, как едва спаслись от полиции. — Если клиент узнает о том, что сегодня произошло, у меня еще долго не будет работы. Помни об этом, Джонни.

Квин запомнил. Вот почему он любил работать с Орландо. Когда дело касалось ее специальности — поиска информации, — превзойти ее не мог никто. Однако достоинства Орландо этим не ограничивались. Ее острый ум помогал решать самые разнообразные проблемы, возникавшие во время работы. Квин часто рассказывал Орландо о своих действиях, чтобы выслушать ее мнение. Он безоговорочно доверял ей. Других таких людей у него не было. Быть может, таким же станет Нейт — когда-нибудь. Но Нейту надо еще очень многому научиться.

Если для выполнения задания требовались еще люди, Квин нанимал только тех, кто способен действовать безошибочно и при необходимости импровизировать на ходу. Если ему не удавалось собрать команду, он не брался за дело. Именно по этой причине он достиг такого уровня мастерства — значительно выше, чем Дьюри в его самые лучшие времена. Клиенты знали, что он настоящий профессионал и с ним не будет проблем: тела никто не найдет, а местные власти не станут проявлять ненужное любопытство.

Прошлой зимой в Берлине неожиданно возникли осложнения, но Квин вместе со своей маленькой командой сумел решить все поставленные перед ним задачи. Теперь предстояло разобраться с неприятностями, в которые угодила Дженни.

— Она проснулась, — сказал Нейт, когда Квин вернулся в отель. — Я слышал, как несколько минут назад она включила душ.

Квин приподнял бровь.

— Эй, я не ходил проверять! — заверил Нейт. — Просто слышал, как включили воду, ясно?

— Как скажешь.

— А почему бы вам не проверить? — осведомился Нейт. — Я уверен, она возражать не станет.

— Черт возьми, о чем ты?

Нейт улыбнулся и плюхнулся на одну из кроватей.

— Ладно, не важно.

Квин снял пиджак и повесил его в шкаф. У него не было времени вникать в эти глупости. Он снял галстук, туфли и брюки и переоделся в повседневную уличную одежду.

Нейт, большой любитель классических сериалов, смотрел телевизор. Показывали «Досье Рокфорда».^[13]

— Не устраивайся надолго, — проворчал Квин. — Скоро мы уходим.

— Как прошли похороны? — спросил Нейт.

— Я опоздал.

— Где же вы провели весь день?

Квин посмотрел на своего ученика.

— Во-первых, не твое дело. Во-вторых, я сказал, что опоздал на похороны. Однако я не говорил, что не увиделся с Орландо.

— Извините, — сказал Нейт. — Как она?

— Спросишь у нее сам. Скоро мы с ней встретимся.

Квин подошел к двери, разделявшей номера, постучал, но не дождался ответа. Тогда он приоткрыл дверь и заглянул в номер Таши. В комнате никого не было, но в ванной слышался шум воды. Он подошел к ванной и постучал в дверь.

— Таша!

Шум воды стих.

— Кто здесь?

— Это я, — ответил Квин. — Когда закончите, мне нужно с вами поговорить.

— Подождите, — отозвалась она.

Он слышал, как она ходит по ванной, потом дверь распахнулась, появилась ее голова и обнаженное плечо.

— Извините, — сказала Таша — Я не слышала, что вы сказали.

— Когда вы закончите, зайдите в нашу комнату.

— Хорошо, — кивнула она. — Что-то случилось?

— Нам нужно поговорить.

— Дайте мне десять минут.

Квин кивнул и хотел вернуться в свой номер.

— Джонатан, — произнесла Таша.

Он остановился и взглянул на нее.

Она улыбнулась.

— Спасибо вам.

Когда Квин вернулся в соседний номер, «Досье Рокфорда» уже заканчивалось.

— Надеюсь, там, где мы встречаемся с Орландо, можно будет поесть, — заявил Нейт.

Он поставил свой чемодан на кровать, расстегнул молнию и вытащил оттуда два пистолета.

— Возьмете с собой? — спросил он, протягивая Квину «ЗИГ».

— Да.

Нейт вытащил из чемодана и передал ему глушитель.

— Запасные обоймы? — спросил Квин.

— Я добыл только одну, — Нейт бросил обойму наставнику.

Квин приладил усовершенствованный глушитель и спрятал пистолет. Затем вытащил свой компьютер, вошел в Интернет и открыл форум яхт-клуба «Сэнди сайд». Кроме первого сообщения от Дженни и его ответа там появилось третье сообщение.

Квин открыл его. Послание было от Дженни. Кодовое слово: «Лос-Анджелес». Сообщение состояло из одиннадцатизначного числа, далее следовало время и дата. Квин быстро прикинул разницу между временем по Гринвичу и Западным побережьем Америки. Девять утра. Завтра. Одиннадцатизначное число — номер телефона. Квин переписал все на листок бумаги, сложил его и сунул в карман.

Когда он уже закрывал компьютер, в номер вошла Таша. Она надела джинсы и футболку, купленные прошлым вечером, влажные волосы завязала на затылке в хвост.

— Вы хорошо спали? — спросил Нейт.

— Отлично, — ответила она и взглянула на Квина. — О чем вы хотели поговорить?

— Я нашел место, где вы сможете пожить некоторое время, — сказал он.

Орландо связалась с одним из своих людей и попросила его отыскать убежище для Таши. Подходящее место нашлось в горах, на востоке, по дороге к озеру Тахо. Там можно скрыться.

— О чем вы говорите? — удивленно спросила Таша.

— Они не смогут вас найти. Там безопасно.

Квин подошел к шкафу. Из внутреннего кармана пиджака, в котором он ходил на выставку, Квин вытащил карту, ключ от дома и парковочный талон.

— Я думала, что останусь… с вами. Помогу найти Дженни.

— Внизу стоит машина, — сказал Квин, протягивая ей талон, карту и ключ. — Маршрут отмечен на карте. Про это место никто не знает. Там есть запас продуктов, вам не придется выходить. В доме не будет никого, кроме вас.

Несколько секунд Таша не сводила с него глаз, нахмурившись, словно не понимала, о чем он говорит.

— Но почему мне нельзя остаться с вами?

— Это невозможно.

Она перевела взгляд с Квина на Нейта, потом посмотрела на входную дверь и вновь повернулась к ним. Казалось, ее охватила паника.

— Я остаюсь, — заявила Таша. — Я вам нужна.

— Вы будете мешать, и в результате одного из нас убьют.

— Я не буду!

— Мы не будем спорить, — сказал Квин. — Вы уезжаете. Если потребуется, мы отвезем вас туда сами.

Она умоляюще смотрела на него. Но Квин не ответил на ее мольбу, и отчаяние на лице Таши сменилось спокойствием.

— Надолго?

Квин про себя облегченно вздохнул.

— Оптимальный срок две недели. За это время все успокоится.

— Две недели?!! — Она сделала отчаянное лицо, но больше для виду.

Таша проиграла сражение, и Квин это знал.

— Вы сами понимаете, на что способны эти люди, — сказал он. — И вы будете ждать две недели.

Таша опустила взгляд. Он подождал, пока она привыкнет к новой ситуации, а затем сказал:

— Пора.

— А что будет с Дженни? — Таша явно тянула время.

— Я ее найду. — Квин немного помолчал и добавил: — Мне удалось войти с ней в контакт.

Глаза Таши широко раскрылись.

— Вы с ней говорили? Вы знаете, где она?

— Вам больше не надо о ней беспокоиться. Просто уезжайте в безопасное место. Скоро все закончится.

— Но… я…

— У нас нет выбора, — отрезал Квин. — Возьмите вашу сумку, мы уходим.

После недолгого колебания Таша молча вернулась в свой номер.

Во время их разговора Нейт сидел неподвижно, не отрывая глаз от телеэкрана. Как только Таша вышла из их номера, он переключился на другой канал.

— Не расслабляйся, — сказал Квин.

— Я не расслабляюсь, — проворчал Нейт. — Вы еще должны дать мне установку, что делать.

— Я отведу ее к машине. Подожди десять минут, а потом встретимся в вестибюле.

Как только Квин договорил, Таша вернулась.

— Как я с вами свяжусь, если возникнут проблемы?

— Проблем не будет, — сказал Квин.

— А вдруг?

Он с сомнением посмотрел на нее, потом подошел к столу, взял листок бумаги и записал один из своих многочисленных подставных номеров. Звонок на него автоматически переводился на сотовый телефон Квина.

— Вот. — Он протянул ей листок. — Только на тот случай, если у вас не останется иного выхода.

Таша положила листок в сумку и сказала:

— Подождите. Я дам номер своего телефона.

Она взяла со стола другой листок, написала на нем что-то и протянула Квину.

— Обещайте, что вы будете звонить мне каждые несколько дней и рассказывать, как идут дела.

— Я не могу этого сделать, — ответил Квин.

Таша поджала губы и прищурилась.

— Хорошо. Тогда вот что я вам скажу. Если вы не будете мне звонить каждые… семьдесят два часа, я снова отправлюсь на поиски. Это я вам обещаю.

Квин напрягся, но сразу понял, что спорить с ней бесполезно.

— Ладно, — проворчал он и положил листок в карман. — Пошли.

Он направился к входной двери.

— Подождите, — остановила его Таша. — Дайте мне обещание.

Квин бросил на нее раздраженный взгляд.

— Ну?

— Я обещаю, — сдался Квин.

(обратно)

Глава 18

Квин и Нейт взяли такси, чтобы доехать до итальянского ресторана в нескольких милях от отеля, в Ричмонде. Там была не самая лучшая итальянская кухня на Норт-Бич,^[14] но их интересовало не качество еды, а уединенность. Удобнее всего встречаться в таких местах, где готовят посредственно.

Ричмонд представлял собой смешение старого и нового. Старинные семейные предприятия соседствовали здесь со зданиями, дожидающимися перепланировки. В некоторых районах облагораживание уже началось, но до квартала, где находился итальянский ресторан «У Энджи», изменения еще не добрались. Ресторан располагался на территории небольшого торгового центра эпохи семидесятых, рядом находились страховое агентство и закрывшийся солярий. Вывеска «ЛЕГКИЙ ЗАГАР» еще красовалась над витриной, но внутри уже ничего не осталось.

Витрину «У Энджи» украшал слой грязи, собравшейся за годы небрежения, так что стекло почти потеряло прозрачность. Сквозь него удавалось увидеть лишь неоновую надпись «Открыто», но она имела какой-то призрачный, эфемерный вид.

Как только Квин открыл входную дверь, на него сильно пахнуло чесноком и томатным соусом — как из консервной банки.

— У меня пропал аппетит, — заявил Нейт.

Обстановка внутри не внушала надежд: владельцы сильно сэкономили на отделке. Вдоль двух стен шли ряды столиков, третий ряд пустили по центру. Сиденья покрывал коричневый винил; очевидно, декоратор-любитель счел, что он прекрасно заменит кожу.

В зале было пусто. Ни одного клиента, ни одного официанта.

Квин указал на столик в середине левого ряда. Они уселись. С этого места Квин хорошо видел входную дверь.

Прошла почти минута, прежде чем в глубине помещения послышались шаги. Вскоре появилась женщина в платье в цветочек и красном переднике. Ей было явно больше шестидесяти. На лице женщины застыла дежурная улыбка.

— Мне показалось, что я услышала шум, — сообщила она. — У вас есть меню?

— Нет, — ответил Нейт.

— Две секунды, — сказала женщина.

Она подошла к маленькому столику у входа и взяла два меню из большой стопки.

Вручив каждому из посетителей по экземпляру, она предложила:

— Принести вам что-нибудь выпить?

— У вас есть «Моретти»? — спросил Квин.

— Оставалось несколько бутылок.

— И мне тоже, — сказал Нейт.

— Сейчас вернусь, — пообещала женщина.

Квин отодвинул меню в сторону, даже не заглянув в него.

— Пожалуй, я закажу спагетти болоньезе, — сказал Нейт, изучая меню. — Это невозможно испортить.

Мимо проехала машина, потом дверь ресторана распахнулась. Квин встал, приветствуя входящую Орландо. Нейт также вскочил на ноги, как только понял, что это она. Они обнялись.

— Приношу свои соболезнования, — сказал Нейт.

— Спасибо, — ответила Орландо.

— Я хотел прийти, но мне пришлось поработать нянькой.

— Все в порядке, не беспокойся. — Орландо посмотрела на Квина. — Ты ее отослал?

— Да, она уехала.

— Возникли проблемы?

— Нет.

Квин подвинулся, чтобы Орландо могла сесть за стол рядом с ним.

— Ты хочешь, чтобы я сидела за тобой? — спросила она.

— Да, — сказал Квин.

Она закатила глаза, но села на предложенное место.

Они не успели перекинуться парой фраз, когда появилась официантка с подносом, на котором стояли две бутылки с пивом — «Моретти» и «Рэд страйп».

— Значит, вас трое? — сказала официантка. — Осталась только одна бутылка «Моретти».

Квин схватил «Рэд страйп» и протянул бутылку Нейту.

— Значит, это тебе, — заявил он.

— Тогда «Моретти» для вас. — Официантка поставила пиво перед Квином и повернулась к Орландо. — А что будете пить вы, милая?

— У вас есть «Пеллегрино»? — спросила Орландо.

— Могу предложить только воду со льдом. Или без льда.

— Чай, — сказала Орландо. — Горячий.

Фальшивая улыбка официантки заметно потускнела, она вздохнула.

— Это займет время.

— Не торопитесь, — отозвалась Орландо.

Когда они остались втроем, Квин сказал:

— Я получил ответ.

— Через форум?

— Да.

— Подождите минутку, — вмешался Нейт. — Я…

— Послание точно от нее? — спросила Орландо, не обращая внимания на Нейта.

— Похоже на то. Кодовое слово «Лос-Анджелес». Я расшифровал его, и вот что получилось.

Он протянул Орландо листок, на котором были записаны ряд цифр и слова: «4.00 утра по Гринвичу, суббота».

— Прошу прощения, — вмешался Нейт, — о чем вы говорите?

— А цифры обозначают телефонный номер? — спросила Орландо.

Квин кивнул.

— Я так думаю.

Она положила листок на стол и указала на первые цифры.

— Бразилия?

Квин покачал головой. По дороге он попытался набрать номер, чтобы проверить.

— Я так и подумал сначала, но номер не отвечает.

— Может быть, ты спутал одну из цифр.

— Спасибо за веру в меня. — Квин повернул листок к себе. — У кого-нибудь есть ручка?

У Орландо не было, но Нейт тут же вытащил ручку из кармана.

— Я дам вам ее, если вы мне все расскажете.

Квин выхватил ручку и принялся изучать цифры. Он применил одиннадцатизначный код «Лос-Анджелес»: прибавлял к каждой цифре одиннадцать и начинал с нуля после каждой девятки.

— Она использовала двойное кодирование, — заметила Орландо.

Закончив, Квин повернул листок к Орландо.

— Шесть-шесть-восемь, — прочитала она. — Сотовый телефон в Бангкоке.

— Подождите! — взмолился Нейт. — Не мог бы кто-нибудь из вас…

Нейту пришлось замолчать, поскольку вновь появилась официантка. Она остановилась у стола и спросила:

— Вы готовы сделать заказ?

— Еще нет, — ответил Квин.

— Вы вообще есть собираетесь? — осведомилась официантка.

— Может быть, — сказал Квин. — Мы пока не решили.

Официантка перестала улыбаться, развернулась и молча удалилась на кухню.

Нейт наклонился вперед.

— О каком послании вы говорите?

Квин наконец посмотрел на ученика.

— Дженни вошла со мной в контакт.

— Что? — удивился Нейт.

Квин коротко рассказал ему, как он оставил сообщение на форуме и получил ответ Дженни.

— Значит, она хочет, чтобы вы позвонили ей завтра днем? — спросил Нейт.

— Время по Гринвичу, — напомнила Орландо.

— Точно, — сообразил Нейт и немного помолчал. — Получается, в девять утра.

— Да, — кивнул Квин.

— Замечательно, — с улыбкой сказал Нейт. — Нужно убедиться, что с ней все в порядке, рассказать про Маркоффа, и дело будет закончено.

— Неужели ты думаешь, что с ней все в порядке? — спросила Орландо. — Ее преследуют, а ты предлагаешь предоставить ей выкручиваться самостоятельно?

Нейт уже не улыбался.

— Нет, — пробормотал он. — Нет, конечно. Я просто… излишне оптимистичен.

Квин глянул на Орландо.

— Я хочу записать разговор и попытаться его отследить. У тебя есть необходимое оборудование?

— Да, — ответила Орландо. — Кое-что есть.

— Тогда приходи в отель в семь тридцать, — предложил Квин. — Тебе хватит времени на подготовку?

Орландо открыла рот, чтобы ответить, как вдруг дверь ресторана распахнулась. Квин искоса посмотрел на нового посетителя. Мужчина ростом в шесть футов, в хорошей форме, лет тридцати пяти, с короткой аккуратной стрижкой, в темном костюме, слишком дорогом для этой части города.

— Будьте внимательны. Я его проверю, — прошептал Квин.

Возможно, парень просто зашел поесть, но рисковать нельзя. Квин уже поднимался, но Орландо положила ему руку на бедро.

— Меня пока с тобой не видели, — сказала она. — Лучше это сделаю я.

Правильный ход. Если мужчина кого-то ищет, то именно Квина, Орландо он не узнает. Такое решение не нравилось Квину, но он кивнул.

— Я пойду покурю, — произнесла Орландо достаточно громко, чтобы было слышно в зале. — Кто-нибудь хочет присоединиться?

Квин неохотно встал, пропуская ее.

— Осторожно, — прошептал он.

Быстрая улыбка Орландо заставила его замолчать.

Он незаметно вытащил пистолет и положил на колено. Краем глаза он наблюдал, как мужчина сделал несколько шагов в зал, взял меню из стопки на маленьком столике и открыл его. Но, к сожалению, он не проявил ни малейшего интереса к тому, что там написано. Он использовал меню как реквизит, позволяющий незаметно осмотреть зал. Во всяком случае, подумал Квин, он на это рассчитывал.

Орландо прошла вдоль центрального ряда столиков и направилась к входной двери. Она вела себя очень грамотно: смотрела только на дверь, не обращая внимания на мужчину с меню. Тот бросил на нее равнодушный взгляд и вновь стал осматривать пустые столы.

В последний момент Орландо слегка изменила направление движения, и мужчина оказался между ней и дверью. Как раз перед тем, как она подошла к нему, взгляд нового посетителя упал на Квина и Нейта. Его глаза прищурились, а рука потянулась вниз, под пиджак.

— О, простите, — проговорила Орландо.

— Что? — Мужчина посмотрел на Орландо сверху вниз. — Ой, извините.

Он отступил в сторону.

— Благодарю, — сказала она и резко ударила его ладонью по подбородку.

(обратно)

Глава 19

Мужчина тяжело рухнул на пол.

Орландо надавила коленом ему на грудь и вновь ударила в лицо. Он отчаянно вывернулся и отбросил ее на пол рядом с входной дверью.

Квин уже выскочил из-за стола и бежал к ним, держа наготове пистолет. Однако он не успевал выстрелить.

Мужчина вытащил из-под пиджака и прицелился в Орландо. Квин сделал единственное, что ему оставалось: прыгнул вперед и толкнул противника так, что рука с пистолетом ударилась о пол. Раздался громкий хлопок выстрела, и пуля попала в стойку, никого не задев.

Орландо попыталась удержать мужчину, но он вновь вывернулся и швырнул Орландо на Квина. От толчка «ЗИГ» Квина отлетел под ближайший столик.

— Что здесь происходит? — закричала официантка из глубины зала. — Прекратите! Прекратите! Я вызову полицию!

Квин оглянулся на Нейта. Ученик выскочил из кабинки, держа в руке «глок», но он не знал, что делать — помогать Квину и Орландо или заняться официанткой.

— Останови ее! — крикнул Квин.

Нейт побежал в сторону кухни.

Мужчина стал наводить пистолет на Квина, но успел переместить дуло всего на несколько дюймов. Орландо вскочила на ноги и сильно ударила его по почкам. Мужчина резко дернулся от боли.

Еще один удар, и он вновь дернулся. Квину оставалось лишь зафиксировать противника, чтобы тот не мог защищаться. Когда нога Орландо обрушилась на спину мужчины в четвертый раз, дернулся не только его торс, но и палец на спусковом крючке. Оглушительный выстрел прогремел в нескольких дюймах от уха Квина, и он почувствовал обжигающий жар.

Орландо наклонилась и врезала мужчине кулаком в лицо. После третьего удара он обмяк.

Квин тут же вырвал у него пистолет, навел на поверженного врага и встал, не спуская с него глаз. Орландо приложила два пальца к шее мужчины.

— Сукин сын, — сказала она. — Он все еще жив.

Квин опустился на колени и быстро его осмотрел.

Он коснулся плеча Орландо и приложил палец к губам, а потом указал на воротник мужчины. На узле темно-синего галстука имелся маленький диск, черный, почти сливавшийся с галстуком.

Передатчик.

Квин протянул руку к воротнику под левым ухом, где имелась едва заметная выпуклость. Через мгновение он держал в руке наушник телесного цвета, прикрепленный к идущему под рубашку проводу.

Квин посмотрел на Орландо. Ее глаза оставались совершенно спокойными.

Квин сделал знак, указывая в сторону кухни. Орландо кивнула, встала и двинулась туда вслед за Нейтом.

Квин быстро обыскал мужчину, но ничего не нашел. Ни документов, ни наличных денег или ключей. Карманы оказались пусты.

«Черт возьми, кто же ты?» — мысленно спросил Квин.

Он наклонился и поднял свой «ЗИГ». Затем, пригибаясь, быстро побежал в кухню.

Но не успел преодолеть и пяти футов, как что-то ударило в стену рядом со столом, где они недавно сидели. Пули.

Очевидно, у этого человека имелись товарищи, вооруженные и отчаянные. Квин обернулся и прислушался. К ресторану приближались люди, двое или трое.

Квин поднялся на ноги и побежал. До кухонной двери оставалось двадцать футов, и он понимал, что не успевает.

Снова выстрелы. Использовали пистолеты с глушителем, стреляли одновременно. Квин ощутил, как пули рассекают воздух в нескольких дюймах от него. Он нырнул вперед, распахнул вращающуюся дверь, и очередная пуля попала в дверную раму.

Он перекатился вперед и захлопнул дверь ногой. Сделал пару вдохов, вскочил на ноги и огляделся.

Кухня была примерно в два раза меньше зала. У стен стояли две печи, большой почерневший гриль и несколько газовых плит. У противоположной стены находился стол, заставленный коробками с продуктами. Не самая чистая кухня.

Орландо и Нейт находились в дальнем конце, у задней двери. Официантка и пожилой мужчина — Квин решил, что это повар, — спрятались под стол.

Квин подошел к ним.

— У вас есть кладовая или туалет? — спросил он. — Место, где вы могли бы спрятаться?

— Что происходит? — спросил повар.

Квин посмотрел на официантку, про себя повторяя тот же вопрос.

— Да, — ответила она, указывая на дверь за грилем.

— Отправляйтесь туда немедленно. Когда все успокоится, подождите не меньше тридцати минут, потом выходите.

Они не пошевелились.

— Скорее! — приказал Квин.

Женщина кивнула и потянула за собой мужчину. Через несколько мгновений они скрылись за дверью небольшой кладовой.

Квин подошел к Орландо и Нейту, стоявшим у задней двери.

— Все в порядке? — спросил он.

Они кивнули.

Квин протянул Орландо оружие, отнятое у мужчины с наушником. Теперь все трое были вооружены.

— Пистолет без глушителя, — предупредил он Орландо. — Будь осторожна. — Он бросил взгляд в сторону задней двери. — Здесь только два выхода?

— Одноэтажное здание, справа и слева магазины, — ответила Орландо. — Насколько мне известно, других выходов нет.

Они услышали, как кто-то бежит через зал ресторана.

— Приглядывай за этим выходом, — велел Квин Нейту.

Орландо он ничего не сказал. Она без колебаний последовала за ним.

— Как думаешь, сколько их? — прошептала она, когда они приблизились к залу.

— Считая нашего друга на полу, трое или четверо, — ответил он. — Если бы их было больше, они бы привлекали бы внимание.

Орландо согласно кивнула.

Квин жестом показал, чтобы она спряталась за центральным столом, а сам встал рядом с кладовой. Из-за дверей слышалось чье-то дыхание. Нет, оно было не тяжелым, но достаточно глубоким.

Квин взял пистолет двумя руками и сосредоточился на тех, кто ждал его за дверью.

Шаг, такой легкий, почти невесомый. Затем два шага одновременно. Значит, там двое.

Дверь слегка приоткрылась, старые петли негромко заскрипели.

Снаружи притаившегося Квина было невозможно разглядеть. Он услышал, как два человека тихо вошли на кухню. Дверь стала закрываться.

Квин сделал глубокий вдох.

— Бросайте оружие, — сказал он, шагнув вперед.

Дуло его пистолета было направлено на врагов.

Человек, стоявший ближе к двери, быстро наставил пистолет на Квина, а его партнер побежал налево. Квин выстрелил первым и попал мужчине в грудь. Затем прицелился во второго, однако тот укрылся за краем стола.

— Не делай глупостей, — сказал Квин. — Положи на пол пистолет и выходи, подняв руки.

Квин успел заметить, как к нему поворачивается дуло пистолета. Он упал на пол, мужчина с небольшим опозданием выстрелил.

— Бросай оружие. Быстро! — крикнул мужчина.

Он встал, держа Квина на мушке. Это была ошибка. Все внимание он сосредоточил на Квине и не заметил Орландо — она обрушила на его голову тяжелую сковородку.

Удар пришелся прямо в висок, и мужчина пошатнулся.

Когда Квин вскочил, противник еще пытался поднять пистолет. Сковорода снова обрушилась на его голову, и он упал.

— Ты могла бы просто его пристрелить, — прошептал Квин.

— Но ты сказал, чтобы я была осторожна.

Квин ухмыльнулся.

— Проверь, как он.

Орландо склонилась над мужчиной, а Квин подошел к двери в зал. Двое на кухне и один на полу у входа, всего трое. Если в их команде есть четвертый, он должен оставаться у заднего выхода. Тем не менее лучше не рисковать.

Квин пригнулся и осторожно выглянул в зал, быстро осмотрел помещение, но кроме лежавшего у входа парня никого не увидел. Однако долго ждать не придется — Квин уже слышал вой полицейских сирен. Патрульные машины находились в нескольких кварталах от ресторана, вскоре они будут здесь.

Квин бегом вернулся в кухню.

— Выходим через заднюю дверь, — сказал он.

Орландо уже стояла там, рядом с Нейтом.

— А если там еще кто-то? — спросил Нейт.

Квин поднес палец к губам, призывая ученика замолчать. Сирены завывали совсем рядом. Полицейские в любой момент могли появиться на парковке перед рестораном.

— Прикрой меня, — бросил Квин Орландо.

Она кивнула. Он досчитал до пяти и распахнул дверь.

Ничего не произошло.

Держа пистолет перед собой, он шагнул в переулок и осмотрелся. Там тоже ничего. Если в команде и был еще один человек, то полицейские сирены его спугнули.

— Пошли, — сказал Квин.

Они приехали в «Марриотт». Квин и Орландо остались внизу, а Нейт поднялся наверх и быстро собрал вещи. Потом они отправились в дом тети Джей. Когда туда добрались, было уже одиннадцать вечера.

— Наверху две спальни. Вы, парни, можете их занять, — сказала Орландо, когда они вошли в гостиную.

— А где будете спать вы? — спросил Нейт.

— В комнате для гостей на первом этаже.

Повторного приглашения не потребовалось. Нейт подхватил свою сумку и поднялся по лестнице.

— У тебя не осталось лимонада? — поинтересовался Квин.

— Найдем кое-что получше, — ответила Орландо.

Она отвела его на кухню и открыла холодильник. Там стояла упаковка с шестью бутылками пива «Кирин».

— Осталось после гостей, — пояснила Орландо. — Открывалка для бутылок в ящике стола.

Квин отыскал открывалку, а Орландо взяла две бутылки.

— Пойдем, — сказала она.

Она направилась к боковой двери. Квин последовал за ней.

Дверь вывела их на короткую лесенку. Они спустились по ней и оказались на крошечном заднем дворе. Орландо уселась на один из двух потертых шезлонгов, стоявших посреди двора.

— А ты уверена, что они не развалятся? — поинтересовался Квин, шагая по мягкой траве.

— Только не тот, в котором сижу я, — ответила Орландо.

Он протянул Орландо открывалку для бутылок и осторожно опустился во второй шезлонг. Шезлонг выдержал.

Орландо откупорила бутылки и протянула одну Квину.

— Твое здоровье, — сказал он.

Она улыбнулась, и они чокнулись бутылками. Потом оба сделали по несколько больших глотков.

— Должно быть, они вычислили меня и вели от Вашингтона, — сказал Квин.

— А потом? — спросила Орландо. — Проследили до «Марриотта», а оттуда до итальянского ресторана?

Он пожал плечами.

— А как еще?

Слова Квина ее не слишком убедили, но другого объяснения Орландо найти не сумела.

— Если так, они могли проследить за тобой, когда ты приходил сюда вчера, — предположила она.

Квин покачал головой.

— Не думаю. Они бы нас уже ждали.

Орландо сделала еще пару глотков пива.

— Ведь они впервые по-настоящему атаковали? До сих пор лишь следили за тобой.

Орландо была права. И в Хьюстоне, и в галерее в Вашингтоне активной стороной был сам Квин.

— Наверное, они думают, что я что-то узнал, — сказал он. — И это связано с тем, что они ищут.

— Или они считают, что ты знаешь, где находится Дженни.

— Не исключено.

Несколько минут они молчали.

— И что нам теперь делать? — спросила Орландо.

Квин глотнул пива и ответил:

— Утром позвоним Дженни.

— А потом?

На этот раз он молчал долго, а после паузы пожал плечами.

«Я буду делать то, что необходимо для помощи Дженни», — подумал Квин, но вслух ничего не сказал.

Они минут десять посидели в молчании, допили пиво, после чего Орландо встала, подошла к Квину, наклонилась и поцеловала его в щеку.

— Это за что? — спросил он.

— За тебя.

Он посмотрел на нее, не вполне понимая, что она имеет в виду. Орландо улыбнулась и пояснила:

— За то, что ты очень хороший друг. Маркофф бы это оценил. Но тебе нужно немного расслабиться. Не позволяй этому вывести тебя из равновесия.

Она убрала руку с его плеча, повернулась и ушла в дом.

Квин понимал, что она права. Он все еще был напряжен.

Однако он вспоминал слова Маркоффа, произнесенные много лет назад. Он говорил, что Квин не расслабляется, а ждет. И Квин ждал.

Он ждал Дженни.

Он ждал возможности отомстить за Маркоффа.

И, не желая себе в этом признаваться, он ждал Орландо.

(обратно)

Глава 20

Квин встал еще до рассвета, бесшумно оделся и выскользнул из дома через задний двор. Следующие два часа он проверял улицы в радиусе четырех кварталов от дома тети Джей, где их могла поджидать засада. Он держался в тени и наблюдал за окрестностями. К семи тридцати он пришел к выводу, что за домом никто не следит.

Квин зашел в тот магазин, куда они с Орландо заходили вчера, купил кофе и несколько свежих булочек. Вернувшись в дом, он нашел Орландо на кухне.

— Ты прочитал мои мысли, — сказала она, когда он протянул ей стаканчик с кофе. — Тетя Джей держала дома только растворимый. Я забыла купить.

Квин поставил пакет с булочками на стойку, повернулся к Орландо и увидел в ее глазах слезы.

— Извини, — сказал Квин. — Мне не следовало втягивать тебя в эту историю. У тебя хватает собственных неприятностей. Мы с Нейтом уйдем, а ты займись своими делами.

Орландо сердито посмотрела на него.

— Можно подумать, я мечтаю о том, чтобы сидеть здесь и общаться с родственниками тетиного мужа! Нет уж, ты так меня не бросишь.

— Я уверен, что у тебя полно дел.

— А что я тут, по-твоему, делала? Просто смотрела, как она умирает?

— Но мы тебе мешаем, — после паузы сказал Квин.

— Ты что, меня не слышишь? — воскликнула Орландо. — Хватит об этом. Хорошо?

— Ладно, — вздохнул Квин, поднял руки вверх и улыбнулся. — Я понял намек.

— Хорошо, — сказала Орландо, подошла к стойке и взяла булочку с голубикой. — Теперь не мешай мне готовить аппаратуру.

Когда Орландо уже заканчивала, вошел Нейт. Квин посмотрел на часы: без пяти девять.

— Спасибо, что присоединился к нам, — проворчал Квин.

— Это кофе? — спросил Нейт.

— Он, наверное, уже остыл, — ответила Орландо.

— Пускай. Я люблю холодный кофе. — Нейт подошел к стойке. — О, булочки. Замечательно. — Он отнес кофе и булочку на кухонный стол. — Ничего, если я тут посижу?

На столе лежал сотовый телефон Квина, лэптоп Орландо и колонки «Боуз».

Орландо указала на стул у противоположного края стола.

— Можешь сесть там, — сказала она. — Только ничего не разлей.

Нейт состроил гримасу («Неужели я похож на идиота?»), а потом сел.

Номер Дженни был уже набран, оставалось только нажать на кнопку телефона. Разговор пойдет через динамики и будет записан на компьютер.

Компьютер был необходим еще по одной причине. Используя защищенную спутниковую связь, Орландо запустила программу, способную определить местоположение любого сотового телефона в мире, если этот телефон активирован.

Программное обеспечение было создано совместными усилиями японской службы разведки и АНБ^[15] США. Орландо могла бы использовать и другие программы, но эту она считала лучшей и хранила ее на сервере Эн-эйч-кей^[16] в Токио.

Орландо села за компьютер, а Квин остался стоять.

— Ну, — сказал он, — пора.

Он взял телефон и нажал на кнопку.

Квин услышал длинный гудок, повторенный динамиками.

Орландо и Нейт молча смотрели на него и ждали.

Прошло десять секунд. Потом двадцать. Полминуты.

— Как долго, — заметил Нейт. — Уже должна включиться голосовая почта.

— Не похоже, — сказала Орландо.

— Может быть, ее там нет, — предположил Нейт.

Квин ждал, давая Дженни шанс взять трубку.

Еще через двадцать секунд раздался щелчок и кто-то произнес:

— Да?

— Дженни, это Квин, — ответил он.

Молчание.

— Дженни?

Ничего. Квин посмотрел на телефон, проверяя, не прервалась ли связь.

— Ты меня слышишь? Пожалуйста. Это Квин.

— Я вам не верю, — раздался шепот из динамиков.

— Ты получила мое сообщение. Ты знаешь, что это я.

— Вы хотите меня обмануть. Вы не Квин. У Квина нет причин мне звонить.

Квин закрыл глаза. Как он хотел бы, чтобы у него не было причин звонить ей.

— Сан-Диего, — сказал он. — Год назад. Маркофф нанял парусную шлюпку. Мы много времени провели в Дель Коронадо. Я фотографировал тебя и Маркоффа на пляже. На снимке вышла ты, а Маркофф почти не попал в кадр.

Дженни прерывисто вздохнула.

— Нет. Вам кто-то рассказал об этом, — ответила она, не поверив ему.

— Я помогал ему выбирать для тебя ожерелье, — продолжал Квин. — В Ла-Джолле. Золотой диск с вырезанным в центре сердцем. Ты сказала, что оно тебе понравилось. Он говорил, что знает, ты предпочла бы бриллиант. Но ты уверяла, что все чудесно.

Мертвая тишина. Потом она тихо сказала:

— Квин?

— Да.

— Что… почему…

— Скажи, что с тобой все в порядке, — попросил Квин.

— Я не понимаю. Зачем ты меня ищешь?

— Я знаю, что тебе грозит опасность. Я хочу помочь.

Пауза.

— Как? Откуда ты знаешь?

— Дженни, я думаю…

— Стивен? Где Стивен?

Квин понял, что не может скрыть от нее правду.

— Он… мертв.

Он услышал ее хриплое прерывистое дыхание.

— Забудь обо мне, — сказала она.

Потом он услышал короткие гудки.

Квин тут же нажал на кнопку повторного набора, но услышал лишь записанное сообщение на тайском — абонент временно находится вне зоны действия сети. Он сделал еще две попытки с тем же результатом, после чего положил телефон на стол.

— Тебе удалось что-нибудь выяснить? — спросил он у Орландо.

— Дай мне минуту, — ответила она.

Квин наклонился и взглянул на монитор.

Орландо просматривала набор каких-то данных, цифры и буквы, никаких осмысленных слов. Неожиданно она выделила буквенно-цифровой ряд, скопировала его и минимизировала окно. Под ним оказалось другое окно, полностью черное, за исключением двух расположенных в центре белых прямоугольников — блоков ввода данных.

Орландо щелкнула по верхнему из них, переписала туда скопированную информацию, потом перенесла последние пять символов в нижний блок и нажала на ввод.

Экран на время потемнел.

— Может быть, ничего не выйдет, — сказал Нейт. Он обошел стол и встал рядом с Квином.

Через несколько секунд черный цвет сменился темно-серым фоном. Сверху появились ярко-желтые линии, обозначающие Азию от точки южнее Индонезии до точки севернее Монголии. С востока на запад помещались Япония, весь Китай и большая часть Индии. И лишь в верхнем правом квадранте экрана выделялось крошечное синее пятнышко.

Квин улыбнулся.

— Ты ее нашла.

— Может быть, — с некоторым сомнением отозвалась Орландо.

Она немного поработала, очищая пространство вокруг синей точки. По мере того как увеличивалось изображение, появлялись все новые линии, обозначавшие границы между странами, затем возникли большие дороги и города.

Точка находилась на севере-востоке Китая.

— Пекин? — спросил Нейт.

Квин покачал головой.

— Нет, севернее Пекина.

— Шэньян, — сказала им Орландо.

— Но ты не уверена, — заметил Квин.

Орландо нахмурилась, но промолчала. Изображение на экране продолжало расти, пока не появились улицы. Неожиданно точка начала отсвечивать желтым.

— Проклятье! — пробормотала Орландо.

Квин напрягся.

— Что? — спросил Нейт.

Орландо открыла другое окно и стала быстро просматривать какие-то данные.

— Что это такое? — снова спросил Нейт.

— Фальшивый сигнал, — ответил Квин.

Телефонный звонок Дженни был переадресован, чтобы создать впечатление, будто она находится в Северном Китае.

— Ты сможешь его локализовать? — спросил Квин у Орландо.

— Я до него доберусь. Подожди еще минуту. — В ее голосе слышалось раздражение, но Квин знал, что Орландо любит сложные задачи.

— Как она могла подделать сигнал? — спросил Нейт. — Она же не профессионал.

— Маркофф, — ответил Квин. — Вероятно, он дал ей один из своих телефонов и объяснил, как им пользоваться. Он вполне мог это сделать.

Орландо выделила еще два фальшивых места, а потом объявила:

— Нашла.

— Где? — спросил Квин.

На экране появились очертания полуострова, окруженного Южно-Китайским морем и Малаккским проливом. В левой части, чуть в стороне от побережья, располагался город. Синяя точка находилась в его пределах.

— Куала-Лумпур, — узнал Квин. — На этот раз ты уверена?

Орландо кивнула.

— Да. — Она продолжала увеличивать изображение. — Где-то возле башен.

Она имела в виду башни Петронас,^[17] которые одно время были самыми высокими сооружениями в мире, но с каждым годом опускались в списке все ниже.

— А еще увеличить можно? — спросил Нейт.

Орландо недовольно посмотрела на него.

— Конечно можно, но гораздо интереснее гадать, где она находится.

— Понимаю, — сказал Нейт. — Больше увеличить нельзя. Я просто проверял.

— Я отслеживаю номер ее телефона, — сказала Орландо Квину. — Поскольку нам известна часть света, где она находится, в следующий раз будет проще. Как только она включит телефон, мы об этом узнаем.

— В реальном времени? — спросил Квин.

— Почти. Однако мы не сможем следить за ее перемещениями.

Орландо склонилась над клавиатурой, а Квин не сводил глаз с экрана. Однако его интересовало не само изображение на мониторе — он вспоминал набор символов, которые вводила Орландо. В них было что-то знакомое.

Квин убрал руки за спину и тряхнул головой, стараясь прояснить голову. Потом направился в ванную — и вдруг понял, почему символы показались ему знакомыми.

Он бросился обратно на кухню.

— Где Нейт? — спросил Квин.

Орландо подняла голову.

— Вышел.

Квин побежал к задней двери и распахнул ее. Нейт сидел на ступеньках, в его руках был стакан с холодным кофе. Он посмотрел на выглянувшего из-за двери Квина.

— Что? — спросил Нейт.

Через две минуты они снова собрались в кухне. Нейт принес листок бумаги из сумки, оставленной наверху. Квин сравнил его с копией, которую хранил в своем бумажнике, и удостоверился, что не ошибся.

На обоих листках были написаны одни и те же цифры и буквы, скопированные со стены контейнера, в котором умер Маркофф.

45KL0908NTY63779VLP

Подобный ряд символов Орландо использовала для того, чтобы определить местонахождение телефона Дженни.

— Проверь их, — сказал Квин.

Он протянул оригинал Орландо. Она посмотрела на листок, потом перевела взгляд на Квина.

— Это та надпись?..

— Да.

— Будь я проклята! — воскликнула она. — Это идентификационный модуль телефона.

— Сим-карта? — спросил Нейт.

— Нечто вроде того.

Орландо вновь вызвала два пустых блока ввода данных, заполнила сначала первый, а потом второй. Но теперь во втором оказалось не пять символов, а девять.

— Два последних символа — ты имел в виду LP? — спросила Орландо.

— Да. Я показал листок Блэкмуру, но на него произвели впечатление только два последних символа.

— Ну, я могу совершенно определенно утверждать, что они не имеют ни малейшего отношения ко всему остальному, — сказала Орландо. — Они лишние.

— Ты уверена?

— Абсолютно.

Получалось, что две буквы сами по себе являлись сообщением.

— Знаешь, — проговорила Орландо, продолжая смотреть на листок с символами, — если бы ты показал мне все раньше, я бы тебе сразу сказала, что это такое.

Нейт фыркнул.

— Если не ошибаюсь, я предлагал обратиться к Орландо.

— Просто покажи мне, где она, — попросил Квин.

Орландо нажала на ввод. Экран опять на несколько мгновений потемнел. Когда появилась карта, Квин сразу узнал Азию.

— Хорошая новость: микросхема все еще активирована, — сообщила Орландо.

Она начала увеличивать картинку раньше, чем Квин успел заметить, где находится синяя точка. Вновь появился полуостров Малакка, к югу от Таиланда. Но теперь Куала-Лумпур остался в стороне, а изображение перемещалось на юг, на самый край полуострова, пока не замерло над островом.

— Посмотрите-ка, — сказал Квин. — Сингапур.

Орландо продолжала увеличивать изображение. Желтые линии показали границы залива, затем появилась река Сингапур. Квин узнавал набережные: Боат, Кларк, Робертсон. Изображение все увеличивалось. На этот раз Орландо удалось приблизить его гораздо больше, чем при идентификации сотового телефона Дженни. Появились улицы, затем очертания зданий.

В конце концов на экране появилось одинокое здание, стоящее на берегу реки. В центре здания виднелась горящая синяя точка величиной с крышку от бутылки. Она пульсировала.

(обратно)

Глава 21

— Я выхожу из дела, — сказал Маркофф.

— Правильно, — ответил Квин.

Они находились на яхте в парке Мишн-Бэй, в Калифорнии. Маркофф взял напрокат яхту на целую неделю, но они впервые вышли в море.

Они сидели возле кормы; Маркофф управлял яхтой, а Квин устроился рядом и пил ром и кока-колу из пластиковой бутылки.

— Нет, я серьезно, — продолжал Маркофф. — Ну, не совсем. Однако в поле я больше работать не буду. Мне предложили место в офисе.

Квин с трудом представлял себе, как Маркофф будет сидеть в офисе, ходить на совещания и весь день перекладывать с места на место бумаги.

Он посмотрел в сторону маленького камбуза, где переодевалась Дженни.

— Это все она? — спросил Квин.

Маркофф улыбнулся.

— А ты как думаешь?

— Я думаю, что ты попал в незнакомый мне мир, — ответил Квин и приложился к бутылке.

— Он не так плох, как кажется. Настанет день, и ты сам захочешь попробовать.

— Сомневаюсь.

Оба рассмеялись.

— Почему вы смеетесь? — Дженни стояла на ступеньках из камбуза.

Белый купальник подчеркивал все изгибы ее тела и загорелую кожу. На голову она надела шляпу с мягко висящими полями, тоже белую.

Разговор перешел на погоду и океан, и все отметили, что выдался чудесный денек. Квин наблюдал, как его друг ведет себя с Дженни. Маркофф изменился, стал мягче. Это удивляло Квина и, хотя ему не хотелось признаваться, заставляло немного ревновать. Он вдруг позавидовал им и пожалел, что у него нет того, чем наделены теперь они.

Он знал, что у него этого не будет никогда.

— Одиннадцать часов утра, — сказал Питер.

— Место его устроило? — спросил Квин.

Он сидел на скамейке на Юнион-сквер, рядом с Финансовым центром в Сан-Франциско. Нейт стоял неподалеку, наблюдая за толпой.

— Не слишком, но он обещал прийти.

— Что вы ему сказали?

— Что со мной будет агент под прикрытием, которому нужна помощь.

— Вы солгали, — Квин сделал вид, что он впечатлен. — Вы не боитесь потерять репутацию?

— Плевал я на него. Албина полный болван. Какое мне дело до того, что он думает?

— Однако у него много полезных связей.

— Как и у меня.

Квин выдал четкие указания. Албина должен был сесть на первый поезд линии метро «Эн Джуда», прибывающий на станцию «Эмбаркадеро» после одиннадцати часов. Ему предстояло проехать две остановки до станции «Пауэлл». Питер сказал, что ему следует сойти с поезда, покинуть станцию и встать в очередь на канатную дорогу. Именно здесь с ним должны связаться.

Противпервой части Квин не возражал, но начиная с того момента, как Албина сядет в поезд, у него был другой план.

Поскольку Албина знал Квина в лицо, в Эмбаркадеро в дело вступал Нейт. Он занял исходную позицию за тридцать минут до появления Албины, в качестве реквизита используя сумку с покупками.

Для многих поездов остановка в Эмбаркадеро являлась конечной, но этот поезд продолжал движение к северо-восточному концу полуострова, до бейсбольного стадиона, подбирая пассажиров по пути. Вот почему, когда на обратном пути он прибывал на «Эмбаркадеро», в вагонах нередко уже были люди.

Квин ждал на одну остановку севернее Эмбаркадеро. Он рассчитал так, чтобы сесть в поезд максимально близко к назначенному времени. Поезд состоял из двух вагонов, и Квин выбрал место рядом с концом первого. Он был в черной бейсболке «Сан-Франциско джаентс» и легкой черной куртке. Ему пришлось вспороть подкладку одного из карманов, чтобы спрятать свой «ЗИГ». Квин сел спиной к окну, лицом к платформе, и уткнулся в газету, чтобы не привлекать к себе внимания.

Когда поезд подъехал к «Эмбаркадеро», он переместил газету на несколько дюймов, чтобы видеть окно на противоположной стороне вагона. На платформе собирались сесть в вагон человек двадцать. Через пару секунд Квин заметил Нейта.

Квин дал ученику описание Албины. Как только Нейт опознает объект, он должен рассмотреть, кто сопровождает Албину. Когда поезд Квина прибудет на станцию, Нейт станет за спиной у Албины и его спутника. Руки вдоль тела будут означать, что Албина приехал без сопровождающих. Если Нейт зевнет — значит, при Албине один человек. Если он зевнет, прикрывая рот рукой, — у Албины два спутника. Если их окажется больше, Нейт будет стоять в стороне от толпы. В таком случае Квин сойдет с поезда, и встреча не состоится.

Нейт зевнул, но руку ко рту не поднес.

Один сопровождающий, понял Квин. Албина не вполне доверял Питеру, но оснований для серьезных подозрений у него не было.

Квин надеялся, что Албина сядет в тот же вагон, где сидел он сам. Однако ему не повезло. Поезд остановился, Албина и его спутник вошли во второй вагон. Нейт последовал за ними.

Вскоре двери закрылись, и поезд тронулся.

На следующей остановке на улице Монтгомери Квин быстро вышел из вагона и зашагал по платформе в сторону второго вагона. Он старался перемещаться так, чтобы между ним и окнами находились другие пассажиры. Тем не менее он успел разглядеть человека Албины. Телохранитель стоял в середине вагона и наблюдал за пассажирами.

Квин подошел к последней двери вагона и успел войти, прежде чем двери закрылись. Повернувшись спиной к охраннику Албины, он сразу же раскрыл газету и принялся за чтение. Несколько секунд он чувствовал, что за ним наблюдают, но потом поезд отошел от платформы, и телохранитель потерял к нему интерес.

Вскоре объявили остановку:

— Улица Пауэлл.

Квин перенес вес с одной ноги на другую и искоса бросил взгляд на тех, кто его интересовал.

Албина сидел в желтом кресле в начале вагона. Телохранитель стоял в проходе, в нескольких футах от него, и смотрел вперед. Нейт остановился ближе к передним дверям. Когда поезд подъехал к станции, Албина встал и вслед за телохранителем подошел к выходу, прежде чем двери открылись.

Квин подождал, когда поднимутся другие пассажиры, и только после этого двинулся вдоль прохода, наклонив голову вперед, чтобы козырек бейсболки закрывал большую часть лица. Когда поезд полностью остановился, он стоял прямо за спиной Албины.

После небольшой паузы двери открылись.

В тот же миг Нейт сделал шаг вперед, словно собирался выйти, и остальные пассажиры устремились за ним. Когда он уже должен был шагнуть на платформу, нижняя часть его сумки разорвалась благодаря грамотно сделанному разрезу на дне; до этого момента Нейт чуть придерживал дно одной рукой.

Банка с маринованными огурцами, несколько яблок, пакет молока и упаковка риса упали на пол вагона у самого выхода. Банка не разбилась, но картонка с молоком и упаковка риса не выдержали удара.

Все подались назад от неожиданности, стараясь не запачкать одежду.

— Проклятье! — пробормотал Нейт. — Извините.

Люди устремились к другому входу, а двое из тех, кто стоял совсем рядом с дверью, перепрыгнули через разлитое молоко и рис.

Телохранитель оглянулся на Албину, и тот кивком предложил ему последовать примеру этих двоих.

— Прошу прощения, — сказал Нейт телохранителю.

— Отойдите с дороги, — ответил тот.

— Конечно, без проблем.

Между тем двери должны были вот-вот закрыться.

— Быстро! — приказал телохранитель.

Нейт отодвинулся в сторону.

Когда человек Албины поравнялся с ним, Нейт протянул руки и сильно толкнул телохранителя вперед. Тот вылетел из поезда и упал.

— Какого черта! — Албина шагнул вперед, выставив руку, чтобы не дать двери закрыться.

— Расслабься, Джордж, — произнес Квин, ткнув ему под ребра дулом спрятанного под курткой пистолета.

Албина застыл. Двери закрылись. Телохранитель поднялся на ноги, но было поздно. Поезд отъехал от платформы.

— Давай-ка присядем, — сказал Квин.

Не делая резких движений, Албина повернулся.

— Квин?

Квин кивнул в сторону ближайших кресел.

— Здесь нам будет удобно.

Албина сел и подвинулся к окну. Квин взглянул на людей в вагоне. Только один человек смотрел на них, исключительно из любопытства. Квин жестом показал Нейту, чтобы тот не спускал глаз с пассажиров, и сел рядом с Албиной.

— Мог бы просто зайти ко мне в офис, — сказал Албина. — Не надо играть в секретных агентов, чтобы поговорить со мной. — Он бросил взгляд на пистолет Квина, спрятанный под курткой. — И тебе не понадобилась бы эта игрушка.

— Верно. Но так я заставил тебя слушать меня, — отозвался Квин.

— Почему ты не разрешил Питеру сказать мне, что это ты?

— Боюсь, ты не пожелал бы встречаться со мной.

— С чего это? Ведь мы друзья.

— Мы никогда не были друзьями.

— Ну, тебе не стоило торопиться с таким заявлением. Ладно, мы деловые партнеры. Но я все равно считаю, что мы друзья. Кроме того, я ждал, что ты появишься пару дней назад. Какого дьявола ты задержался?

Квин немного помолчал.

— Ты меня ждал?

— Я понимал, что ты захочешь поговорить.

— Интересно, с какой стати?

— Перестань, Квин. Я знаю, Маркофф был твоим другом. Настоящим другом, не таким, как я.

— Ты знал, что мы с Маркоффом дружили?

— Черт возьми, иначе зачем бы я стал тебя нанимать?

— Ты нанял меня из-за того, что в контейнере был труп Маркоффа? — Квин пытался осмыслить услышанное.

— Ну, это не моя идея.

Следующий вопрос Квин задал после новой паузы:

— Так чья же?

— Моего клиента.

— И кто этот клиент? — спросил Квин.

— А нам обязательно беседовать именно здесь? — осведомился Албина. — Я не прочь выпить чашку кофе.

Они нашли небольшое кафе на Маркет-стрит. Здесь не было официантов, лишь стойка заказов и стол с приборами. После того как они заказали по чашке кофе, Квин попросил Нейта наблюдать снаружи, а сам устроился с Албиной за столиком у стены.

— В прошлом мы с Маркоффом не раз работали вместе, — сказал Албина. — Он всегда вел себя достойно, и я отвечал ему тем же. Иногда я делился с ним информацией, а он мог порой закрыть глаза на кое-какие мои дела.

— Он говорил тебе, что мы с ним друзья? — спросил Квин.

— Возможно, упоминал.

Неопределенный ответ, но Квин не стал уточнять.

— Это не объясняет, почему его труп оказался в твоем доке.

Албина разорвал пакетик с сахаром и высыпал в кофе. Размешивая кофе, он посмотрел на Квина.

— Контейнер прислал мой клиент.

— Кто этот клиент?

— Перестань, Квин. Ты же знаешь, я не могу ответить на твой вопрос.

Квин наклонился вперед.

— В поезде ты вел себя так, словно собираешься все рассказать. Так кто же, черт возьми, твой клиент?

С минуту они молча смотрели друг на друга.

— Ты нашел сообщение, оставленное Маркоффом? — спросил Албина.

— Да, нашел.

— Ты понял, что оно означает?

— Что? Ты знаешь?

Албина покачал головой.

— Нет. Мне просто любопытно, вот и все.

— Клиент, Джордж. Кто он?

Албина еще немного помешал кофе и сделал глоток.

— Вот что я могу сказать. Он тебя знает и уважает.

— Он меня уважает? — сказал Квин. — Меня это не волнует. Он убил моего друга и прислал тело, чтобы я его похоронил. Кто он?

— Я не могу тебе сказать.

— Ладно, мы закончили.

Квин начал подниматься со стула, но Албина положил руку на его запястье.

— Смотри не ошибись, — сказал он. — Я считаю, что мой клиент хотел все сделать правильно. Он сказал, что мертвых следует отдавать их близким. Нельзя просто вышвырнуть труп за борт.

— Чушь! Черт побери, кто он?

В кафе стало тихо. Несколько человек уже посматривали в их сторону.

— Успокойся, — призвал Албина. — Не надо так волноваться.

Квин уселся обратно и прищурился.

— Кто прислал тебе контейнер?

Албина покачал головой.

— Я не скажу тебе. Но ты должен знать, что на то была причина.

— Меня это не интересует, — Квин откинулся на спинку стула.

— Ты ошибаешься. Ты думаешь, что Маркоффа убил человек, приславший контейнер. Но мне известно, что это не так. И тут возникает проблема. Два человека знают, откуда пришел контейнер: тот, кто его послал, и я. Если тайна откроется, ему будет плохо. Ты понимаешь?

— Кто? — спросил Квин.

— Ты меня не слушаешь?

— Слушаю. Но мне все равно, — ответил Квин.

— Ну, дело твое. Я могу рассказать лишь то, что знаю.

— Ты можешь рассказать мне правду.

Албина положил руки на стол, развернув ладони к Квину.

— Если ты не хочешь мне верить, то и не поверишь. — Он помолчал. — Послушай, кое-что я действительно могу сказать. Контейнер прибыл сюда не на корабле. Он прилетел.

— Прилетел?

— Насколько я понял, последние три недели контейнер находился не на корабле.

Квин быстро обдумал новую информацию и почти сразу сообразил, что она означает. Тело Маркоффа распухло не в результате недельного пребывания в море — оно находилось в контейнере на суше. Там было жарко, солнечное тепло превратило металлический контейнер в жаровню, и Маркофф медленно поджаривался, пока не умер. Квин не сомневался, что его друг был жив, когда его засунули в контейнер. Послание на стене это доказывало. Конечно, его мог написать и кто-нибудь другой, но интуиция подсказывала Квину: это сделал Маркофф.

Значит, Маркофф умирал в миле от людей, которые могли прийти к нему на помощь.

— А зачем контейнер доставили в порт?

— У тебя возникло бы слишком много вопросов, если бы он находился в любом другом месте.

— Я задаю вопросы сейчас.

— Конечно. Но ты был занят работой в течение двух дней.

Слова Албины удивили Квина.

— Твой клиент хотел, чтобы я расследовал смерть Маркоффа?

— Его желания мне неизвестны, но он предоставил тебе такую возможность.

— Иными словами, не имеет значения тот факт, что последним портом, в котором побывал «Ригель-три», был Сингапур?

— Этого я не говорил.

Квин пристально посмотрел на Албину.

— Ты сказал, что твой клиент не имеет отношения к смерти Маркоффа и что контейнер доставлен сюда по воздуху. И что Сингапур по-прежнему в игре. Однако ты не скажешь мне, кто твой клиент?

Албина допил свой кофе и поставил чашку на стол.

— Вот теперь ты что-то понял, — сказал он.

— Сегодня нам нужно уехать из города, — сказал Квин.

Они с Нейтом только что вернулись в дом тети Джей. Орландо сидела у компьютера в той же позе, в какой они ее оставили.

— Я вас значительно опередила, — заявила она.

— Ты уже заказала билеты?

— Да, — кивнула она.

— Но я еще не сказал, куда мы едем.

— Я не настолько глупа.

— Сколько билетов?

Орландо посмотрела на Нейта, потом перевела взгляд на Квина.

— Три, — ответила она так, словно это было очевидно.

— Тебе с нами лететь не надо.

— Заткнись.

— Я серьезно, — не сдавался Квин.

— И я серьезно. — И она вновь уставилась в монитор, закончив дискуссию.

Квин налил стакан холодной воды и сделал несколько глотков.

— Но мы должны лететь не из Сан-Франциско, — сказал он.

— А мы летим не отсюда.

— Или из Окленда.

— И не из Окленда.

— Тогда хорошо, — сказал Квин и посмотрел на Нейта, который стоял у входа на кухню. — Собирай вещи.

— Ну и куда же мы направляемся? — нахмурив брови, спросил он.

(обратно)

Глава 22

Поймать здесь такси было несложно. Выйдя из здания аэропорта, люди сразу вставали в огороженную веревками очередь, как перед входом в парк аттракционов. Даже если пассажиров собиралось немного, выходить за веревки не разрешалось. Это было обязательное правило.

Квин и его спутники встали в очередь.

Снаружи находилась парковка — ряд пронумерованных мест, от единицы до десяти. У двери стоял служитель с переговорным устройством, он всех останавливал, а потом что-то говорил в микрофон.

Почти сразу же на парковочные места подъехали десять машин. Большинство из них были небесно-голубыми «тойотами корона», сплошь покрытыми рекламами сотовых телефонов, пива и молочного шоколада.

Как только такси подъехали, мужчина с рацией дал сигнал людям в очереди. Они продвигались вперед, а он произносил:

— Один… два… три… четыре… пять… шесть… семь… восемь… девять… десять.

Номера означали, в какое такси им садиться.

— Да, своеобразно, — сказал Нейт, когда они устроились на заднем сиденье машины.

Им достался номер восемь.

— Не своеобразно, а практично, — возразила Орландо.

Нейт приподнял бровь.

— Хорошо. Своеобразно, но практично. Так лучше?

Орландо закатила глаза, но ничего не сказала.

Такси повезло их вдоль Восточного побережья в сторону города. Дождь прекратился, сквозь серую пелену появилось голубое небо. С точки зрения Квина, остров напоминал сауну под открытым небом. Однако буря немного охладила невыносимо жаркий и влажный воздух.

Сквозь деревья просвечивал Сингапурский пролив. В узкой части он достигал десяти миль — на противоположном берегу находилась Индонезия. И все же это была самая оживленная водная артерия в мире. Бесконечный поток грузовых судов проходил через пролив каждый день. Они шли на запад к Индии, или к далекому Суэцкому каналу и европейским портам, или на северо-восток — в Японию, Китай или обе Америки.

Это делало Сингапур одним из самых оживленных портов мира: товары сгружались на причал и загружались на корабли с удивительной быстротой. Остров был перевалочным пунктом для множества грузов и важной частью мировой экономики, но редко становился конечной целью сам по себе.

Когда они приблизились к бухте Марина, проявились очертания города. Несмотря на вечную стройку, высотные здания на западной стороне бухты производили сильное впечатление — они совсем не походили на обычные небоскребы. Архитектура в Сингапуре была очень смелой. Асимметричные конструкции, форма зданий — все это напоминало произведения искусства, а не обычные деловые строения. Каждое сооружение казалось памятником, экспонатом на выставке, показывающим миру важность Сингапура.

Такси проехало вдоль бухты и вскоре оказалось в городе. Там водитель свернул на автостраду, а еще через несколько минут они подкатили к отелю «Пан Пасифик».

Как только такси остановилось, швейцар распахнул перед Квином входную дверь.

— Добро пожаловать в «Пан Пасифик», — сказал он. — Хотите остановиться в нашем отеле?

— Да, — ответил Квин.

Орландо сняла для них три соседних номера. В отличие от «Марриотта» здесь не было дверей, соединяющих номера друг с другом. Нейту достался одноместный номер, Квину и Орландо — по люксу.

— Тридцать минут, — сказал Квин. — Затем встречаемся в моем номере.

Он быстро принял душ и оделся, закончив на десять минут раньше. Воспользовавшись свободным временем, он достал из сумки компьютер, поставил его на стол в гостиной и включил.

Пока компьютер загружался, Квин вытащил свой телефон. Он не выключал аппарат во время полета, но перевел в спящий режим, не принимая входящие звонки. Квин активировал экран и увидел, что его ожидает сообщение.

Он включил голосовую почту и обнаружил сразу три послания. Механический голос доложил, что первое отправлено десять часов назад.

— Джонатан, я добралась, все в порядке. — Это была Таша. — Я решила, что надо вам об этом сообщить. Пожалуйста, не забудьте позвонить мне… ну, когда… если вы ее найдете. Я должна знать, что с ней все хорошо. Пожалуйста.

Квин нажал на клавишу 7, чтобы стереть первое сообщение, и перешел ко второму. Оно было получено шесть часов назад — снова от Таши.

— Мне нужно с вами поговорить. Кажется, я должна вернуться. Я знаю, что могу вам помочь. Я схожу с ума, сидя здесь. Вы можете мне позвонить?

Он стер второе сообщение. Последнее пришло два часа назад.

Квин не удивился, когда и это оказалась Таша.

— Почему вы мне не перезвонили? Мне необходимо с вами поговорить! Я могу вам помочь. Пожалуйста, позвоните мне. Пожалуйста.

Квин стер последнее сообщение и положил телефон на стол, чтобы поработать с компьютером. Однако он колебался, и его рука застыла в нескольких дюймах от телефона. Надо перезвонить ей, хотя бы для того, чтобы успокоить.

Что же делать: подождать или позвонить?

— Проклятье! — пробормотал он, взял телефон и набрал номер Таши.

С учетом смены часовых поясов в Калифорнии была ночь. После четвертого гудка включился автоответчик.

— Привет, — сказал голос Таши. — Вы позвонили на мой сотовый телефон. Оставьте сообщение, и я вам перезвоню.

— Это Джонатан, — сказал Квин, облегченно вздыхая: значит, не придется с ней разговаривать. — У нас ничего нового, но я работаю. Рад, что вы благополучно добрались до дома. Там вы будете в безопасности. Я позвоню вам в течение ближайших трех дней. Не беспокойтесь. Постарайтесь не высовываться.

Он дал отбой. Повернулся к компьютеру и через тридцать секунд вошел в Интернет.

Перед отъездом Орландо установила программу, которая автоматически фиксировала все, что происходило с телефоном Дженни, и посылала сообщения о новых событиях Квину и Орландо. Первые два были одинаковые:

Проверка данных завершена.

Никакой активности.

Однако третье сообщение было иным:

Проверка данных завершена.

Активный сигнал: Куала-Лумпур, сектор 7.

Сигнал получен 23:59:49, местное время.

Потеря сигнала 00:01:14, местное время.

«Любопытно», — подумал Квин. Дженни выключила свой телефон вчера ровно в полночь. Это полностью соответствовало времени их предыдущего разговора.

Квин открыл форум яхт-клуба «Сэнди сайд» и изучил список последних сообщений, обращая внимание только на отправленные в течение последних тридцати минут. Их оказалось много, несколько сотен.

Квин просмотрел имена авторов сообщений. Сорок третье было от Дженни.

Только что вернулись из Мехико. Юкатан.

Мы почти весь этот день провели на воде. А потом один ночной клуб за другим.

Музыка плюс девочки — класс. Роскошные каникулы, твой звонок, конечно, опоздал.

Квин начал расшифровывать сообщение, когда раздался стук в дверь.

— Это Орландо, — послышался приглушенный голос.

Квин впустил ее в номер.

— Дженни проявилась, — сказал он, возвращаясь к компьютеру.

Орландо последовала за ним.

— Да. Я получила сообщение.

Квин повернул монитор так, чтобы Орландо могла его видеть.

— Но этого ты еще не знаешь.

— Что? — спросила Орландо.

— Она отправила сообщение через форум.

Орландо оперлась на спинку стула Квина.

Ключевым словом было «Мехико». Шесть букв — следовательно, значение имело каждое шестое слово после «Мехико».

ДЕНЬ ОДИН ПЛЮС ЗВОНОК.

Последняя часть расшифровки — обратный порядок слов.

— Звонок плюс один день, — прочитал Квин.

— Так вот почему она включала телефон в полночь, — сказала Орландо. — Дженни думала, что мы позвоним ей еще раз.

Квин потратил несколько минут на составление ответа. Потом набрал текст и отправил его.

Я еще не бывал там. Был однажды в Никарагуа, но твоя поездка — это кайф. Давай с тобой сегодня поболтаем, выходи в Интернет. Ты знаешь, я все время там.

Отпуск, а без конца одно и то же. Дурацкие дела, они никогда не кончаются, поспать и то некогда. А может, бросить все и податься в Сингапур? ХА-ХА-ХА.

А ты молодец. Купаешься, веселишься. Будем надеяться, сейчас и я смогу вырваться.

Пиши!

— Значит, сплошные дела? — усмехнулась Орландо.

— Уж как вышло, — Квин пожал плечами.

— Слабовато.

Это зашифрованное послание означало:

СЕЙЧАС СИНГАПУР

ТО ЖЕ ВРЕМЯ СЕГОДНЯ.

Такси отвезло Квина и Нейта от «Пан Пасифик» к северному берегу реки Сингапур вдоль набережной Кларка. До нужного места оставалось еще четверть мили вверх по реке, но Квин решил дойти до него по набережной, не привлекая внимания. Здесь было много туристов. Кто заметит среди них еще двоих?

Когда-то на набережную Кларка приходили корабли, и купцы продавали свои товары торговым домам, расположенным вдоль реки. Но это было в другом столетии, много лет назад. Теперь сделки заключались в огромном порту, расположенном в нескольких милях отсюда. Корабли разгружали не сыновья хозяев, а гигантские краны, а товара привозили столько, что купцы девятнадцатого века не могли о таком и мечтать.

Магазины представляли собой ряд двухэтажных зданий, стоявших вплотную друг к другу вдоль набережной. Сам магазин находился на первом этаже, на втором жили его владельцы. Многие уже прекратили свое существование — их смыли волны обновления, постоянно накатывающие на остров. Но часть еще сохранилась.

Однако теперь они занимались совсем другими делами: превратились в клубы и рестораны, разрослись, заняв часть широкого променада, построенного высоко над рекой. Эти здания были выкрашены в яркие цвета — голубые, розовые, желтые, зеленые, оранжевые, — словно для привлечения посетителей.

— Это что, шутка? — спросил Нейт.

Квин оглянулся и проследил за взглядом ученика. Над входом в одно из зданий сияли огромные оранжевые буквы: «Хутерс».^[18]

— Один из главных видов американского экспорта, — ответил Квин.

Нейт улыбнулся.

— Может, потом зайдем сюда выпить.

— Не думаю, что у нас будет время.

Реку с двух сторон окружали каменные набережные, повторявшие все ее изгибы и заполненные гуляющими туристами. Набережные были символом Сингапура — чистые и тщательно охраняемые.

Квин и Нейт шли на запад от набережной Кларка к набережной Робертсона, и магазины постепенно сменились жилыми домами. Очень милые, подумал Квин. Совсем не похожие на муниципальное жилье, мимо которого они проезжали на такси по пути из аэропорта. В тех домах жило слишком много людей. В один из предыдущих визитов Квин побывал в таком доме. Большие семьи обитали в двухкомнатных квартирах, тесных даже для человека без семьи.

Бывал Квин и в домах вроде тех, мимо которых они сейчас проходили. Большие квартиры на две или даже три спальни. В них не возникало ощущения, будто стены на тебя давят. Тут жили семьи — как правило, родители с одним или двумя детьми. Впрочем, довольно часто здесь селились и одинокие жильцы. Именно такие квартиры предпочитали иностранцы — британцы, австралийцы, японцы, американцы и канадцы.

Их нанимали на работу крупные корпорации, которые использовали опыт профессионалов для развивающейся экономики страны. Квин был знаком кое с кем из них раньше, но не знал, остались ли эти люди до сих пор в Сингапуре.

— Мы уже близко? — спросил Нейт.

Квин кивнул.

— Все так, как мы и предполагали.

— Никаких проблем.

Они намеревались прогуляться рядом с интересовавшим их домом, а потом вернуться на набережную Кларка.

Квин и его ученик прошли по пешеходному мостику, претендующему на архитектурные изыски. Большие изгибающиеся трубы создавали иллюзию, что мост окружает огромная клетка. Трубы были раскрашены во все цвета радуги, как детский рисунок.

Но внимание Квина привлек вовсе не мост. Он смотрел на здание впереди, с правой стороны.

— Вот оно, — сказал Квин.

Он вытащил из кармана хрупкую коробочку, похожую на уменьшенную версию пейджера конца двадцатого века. На самом деле это был прибор слежения за сотовыми телефонами. Орландо запрограммировала его на поиск телефона, чей идентификационный модуль записал Маркофф. На дисплее появился сигнал, что они находятся совсем рядом.

Квин засунул датчик в карман, достал свой сотовый и переключил его в режим цифровой камеры.

— Давай я тебя сфотографирую.

Нейт сделал несколько шагов вперед.

— Где мне встать?

— У перил. Я хочу, чтобы на фотографии была река, — с улыбкой сказал Квин, как и положено туристу. — Покажешь снимок подружке, когда вернешься домой.

Нейт встал у перил.

— Ну как?

— Отлично, — Квин направил камеру на Нейта, но тут же повернул объектив чуть правее и сфотографировал здание, совсем недавно бывшее пульсирующей синей точкой на карте компьютера.

Оказалось, это два отдельных дома на общем фундаменте. Они имели единый первый этаж, а над ним вверх поднимались две отдельные башни на девять этажей. Между башен на втором этаже осталось место для большого патио. Квин сумел разглядеть несколько зонтиков у края крыши. Возможно, предположил он, там даже есть бассейн.

— Ну вот, я закончил, — сказал он, опуская камеру.

— Хотите, чтобы я сфотографировал вас?

— Может быть, потом.

Квин отправил фотографии Орландо. Он убрал телефон, вытащил следящее устройство и направил его на мост, что связывал берега реки сразу за зданием с двумя башнями.

— Давай прогуляемся до моста. А потом пойдем обратно.

Они двинулись вперед. Квин шел со стороны реки, между ним и зданием находился Нейт. Так было проще изучать две башни, не привлекая к себе внимания.

— После обеда еще раз повтори презентацию, — сказал Квин, изображая туриста. — Хочу быть уверен, что к завтрашнему дню ты будешь готов.

— Не беспокойтесь, — ответил Нейт, подхватывая игру. — У нас все получится.

— Надо позвонить в Нью-Йорк и проверить, что прогноз не изменился.

— Я напишу им по электронной почте, как только вернемся в отель.

— Нет, — возразил Квин. — Лучше позвонить.

— В Нью-Йорке сейчас ночь, — сказал Нейт. — Вы не забыли?

Когда они оказались рядом со зданием, Квин бросил быстрый взгляд на прибор слежения. Как он и предполагал, датчик показывал, что они подошли совсем близко. Он бросил взгляд на здание.

— Верно. Ладно, ограничимся письмом. Но я хочу, чтобы ты позвонил, как только в офисе кто-нибудь появится.

— Конечно. Без проблем. Что-нибудь еще?

На стене, чуть ниже патио, между двумя башнями висел знак. На фоне синего прямоугольника желтыми буквами было написано: «Прибрежные виллы».

— У тебя есть PowerPoint?^[19]

— Конечно есть, — ответил Нейт. — Мы миллион раз это обсуждали. Почему вы так беспокоитесь? У нас классная презентация.

— Я беспокоюсь, потому что эта сделка может увеличить наши продажи на пятьдесят процентов, — заявил Квин.

Под знаком находился открытый атриум, идущий по всей высоте первых двух этажей со стеклянной дверью в конце, на глубине около пятидесяти футов. Точнее снизу определить было невозможно, но Квин решил, что охранная система контролирует эту дверь. Ему приходилось видеть такое в похожих зданиях.

— А что вы хотите на обед? — поинтересовался Нейт.

— Решил сменить тему?

— Именно. Презентация готова. И теперь меня беспокоит мой желудок.

Дорожка разветвлялась на две части. Слева она спускалась вниз и уходила под мост, а вправо шла вокруг фасада «Прибрежных вилл». Квин повернул направо.

На нижнем уровне находились магазины, булочная, прачечная и винная лавка. Ничего необычного.

Квин посмотрел вверх, в сторону западной башни. Не входя в здание, он не мог выяснить, где находится то, на что указал Маркофф. Однако теперь у Квина не оставалось сомнений: маяк Маркоффа здесь.

Вдоль фасада тянулось узкое двухполосное шоссе, разделявшее «Прибрежные виллы» и отель.

— Мне все равно, где мы будем есть, — сказал Квин. — Выбор за тобой.

— Девушка в баре сказала, что в центре города есть замечательный японский ресторан.

— Японский? А может, попробовать китайскую кухню, раз уж мы здесь? Или индийскую?

Дорога ответвлялась к «Прибрежным виллам». Входная дверь также была стеклянной, а за ней открывался вестибюль в основании западной башни. У окна рядом с дверью находилась стойка пропускной системы — чтобы войти, требовалась специальная карточка или что-то вроде. Здесь же имелась большая кнопка, напоминавшая обычный выключатель. Охранника не было.

Однако очень скоро Квин убедился в том, что ошибся. Впереди оказалась вторая стеклянная дверь — в восточную башню. А рядом он увидел помещение со стеклянными стенами, где стояли мониторы и сидели два охранника.

— Я возвращаюсь, — сказал Квин. — А ты?

(обратно)

Глава 23

Он набрал номер.

Один гудок.

Второй.

Третий.

Четвертый.

Пятый.

«Она не получила мое сообщение», — подумал Квин.

Шестой гудок.

Щелчок.

Квин ожидал, что включится автоответчик, но линия ожила.

— Дженни?

Он слышал дыхание.

— Дженни, это Квин.

— Что случилось? — Голос был низким и слегка задыхающимся, но Квин узнал Дженни.

— Я слишком поздно получил твое сообщение, — сказал Квин. — Время прошло, и я уже не мог тебе позвонить.

— Да… Стивен. Что случилось? — Дженни говорила с трудом.

Складывалось впечатление, что она винит Квина в гибели ее любовника.

— Я точно не знаю. Он был… он умер раньше, чем я узнал, что у него проблемы.

— Что ты хочешь сказать?

Квин посмотрел на Орландо и Нейта. Они сидели за маленьким гостиничным столиком, отслеживая звонок по компьютеру.

— Неделю назад я получил заказ, — начал Квин.

И он рассказал, что его наняли избавиться от трупа, в котором он узнал старого друга. Он не стал вдаваться в детали, но этого хватило, чтобы убедить Дженни в своей искренности.

Когда Квин закончил, Дженни долго молчала.

— Тот, кто послал тебе тело, скорее всего, и есть убийца, — сказала она. — Кто это сделал?

— Я не знаю, — ответил Квин.

— Чушь.

— Дженни, я не знаю. Клиент анонимный. В нашем бизнесе так часто бывает.

Квин мог бы назвать ей имя Албины, но тот был лишь посредником, не имеющим прямого отношения к делу.

После паузы в несколько секунд Дженни дрогнувшим голосом произнесла:

— Я знала. Когда он не вернулся, я знала — что-то случилось. Но я думала… я надеялась… о господи.

Она больше не могла сдерживаться. Квин услышал, как Дженни всхлипнула, а потом раздался приглушенный стук — она отложила трубку в сторону.

Прошло полминуты, прежде чем Квин вновь услышал ее голос.

— Ты действительно в Сингапуре? — уже почти спокойно спросила Дженни.

— Да.

— Что ты там делаешь?

— Пытаюсь тебе помочь.

— Но я не в Сингапуре, — возразила она.

Квин посмотрел на Орландо.

Та произнесла одними губами:

— Она в КЛ.

— Куала-Лумпур недалеко, — сказал Квин.

— Ты знаешь, где я.

— Все в порядке. Об этом знаем только мы.

— Что значит «мы»?

— Со мной еще двое, — ответил Квин. — Мои друзья, я им доверяю и постоянно работаю с ними.

— Если ты знаешь, что я в Куала-Лумпуре, — в голосе Дженни вновь послышалось недоверие, — что же ты делаешь в Сингапуре?

— Мы прилетели сюда, потому что Маркофф направил нас в Сингапур.

— Что это значит? — растерялась Дженни.

— Не имеет значения, — ответил Квин. — Послушай, я собираюсь за тобой приехать. Вылечу первым же рейсом завтра утром. Это не займет много времени. Мы доставим тебя в безопасное место.

От Сингапура до Куала-Лумпура можно было долететь даже не за час, а за минуты.

Какое-то время Дженни молчала.

— Нет, лучше я прилечу к тебе, — наконец заявила она.

— Не лучшая идея, — отозвался Квин. — Твой босс скоро прибудет в Сингапур. Едва ли вам стоит встречаться.

— Ты знаешь, когда он прилетит?

Квин бросил взгляд на Орландо.

— Завтра, около полуночи, — прошептала Орландо.

— Завтра, — повторил Квин для Дженни. — Поздно вечером.

— Я пошлю тебе сообщение, когда прилечу, — сказала Дженни.

Квин сжал телефонную трубку.

— Нет. Оставайся на месте. Здесь опасно.

Но он уже говорил сам с собой. Дженни повесила трубку.

— Куала-Лумпур, — повторила Орландо. — Однако она перемещается по городу.

Ее следящая программа продолжала работать, и синяя точка пульсировала возле площади Мердека в столице Малайзии.

— Надо было убедить ее остаться и подождать нас, — сказал Квин.

Он топтался на месте возле дивана.

— А как еще вы могли ее убедить? — поинтересовался Нейт.

— Она хочет попасть сюда, — заметила Орландо.

— Здесь самое неподходящее для нее место. Гуэрреро прилетит в Сингапур со своими людьми. — Квин подошел к краю дивана. — Когда она появится, нам нужно спрятать ее. Если ищейки Гуэрреро узнают, что Дженни тут, они ее выследят.

— Я запустила программу слежения, — сказала Орландо. — Если она воспользуется телефоном, мы об этом узнаем через несколько секунд.

— Хорошо, — кивнул Квин. — И не закрывай форум, чтобы мы сразу увидели ее сообщение. Завтра я устрою ее в безопасном месте.

— А почему не здесь? — спросил Нейт.

— Здесь слишком много людей, — ответила Орландо.

— Похоже, завтра у нас очень много дел, — заметил Нейт. — Пожалуй, я пойду спать. Встретимся утром.

— Не уходи, — остановил его Квин. — Нужно еще кое-что сделать.

— Уже первый час ночи, — напомнил Нейт. — Нельзя подождать до утра?

Квин лишь молча посмотрел на него.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказала Орландо Квину. — Но это не самая лучшая идея.

Квин повернулся к ней.

— У нас нет выбора. Маркофф умирал, но постарался сообщить нам об этом.

— Возможно, это ловушка. Тебе такая мысль не приходила в голову? — спросила Орландо. — Может быть, буквы и цифры на стене контейнера написал вовсе не Маркофф.

— Но если это сделал он, я не могу их проигнорировать.

— Извините, — вмешался Нейт, — но что мы собираемся делать?

— Надень что-нибудь темное, — коротко сказал Квин ученику. — Встречаемся в вестибюле через десять минут.

Квин оделся и вернулся в гостиную с рюкзаком, набитым разными полезными вещами. Он с удовлетворением отметил, что за столом сидит только Орландо. Однако у нее было встревоженное лицо.

— Нам потребуются средства связи, — сказал Квин.

Орландо указала на свой рюкзак, что лежал рядом на полу. Там Квин нашел три коробочки, напоминавшие MP3-плееры. Любопытному таможеннику всегда можно объяснить, что это подарки, хотя на самом деле это рации. Квин взял две, для себя и для Нейта.

— Что-то еще? — спросил Квин, глядя через плечо Орландо на экран компьютера.

— Нет. Телефон Дженни выключен. — Она посмотрела на Квина. — Возможно, мне лучше пойти с вами.

— Нужно, чтобы ты оставалась здесь. Вдруг Дженни выйдет на связь.

— Неужели ты думаешь, что это вероятно? — проворчала Орландо.

Он посмотрел на компьютер.

— Пока нас не будет, ты можешь выяснить, где остановится конгрессмен. И LP — кто-то должен знать, что это значит?

— О Гуэрреро я уже все выяснила.

Квин улыбнулся, совсем не удивившись.

— Он зарезервировал номера в двух разных отелях, — сказала Орландо.

— У кого-то началась легкая паранойя. И где же?

— В «Шератоне» и, естественно, в «Раффлз».

«Раффлз» был самым известным отелем Сингапура и одним из самых знаменитых в мире. Огромный и роскошный, он оставался лучшим более столетия. Именно в одном из его баров — «Лонг баре» — придумали сингапурский слинг.^[20]

— Он остановится в «Раффлз», — сказал Квин.

— Пожалуй, я согласна. — Орландо нажала еще на несколько кнопок, а потом подняла взгляд на Квина. — Ты и в самом деле думаешь, что разумно идти туда ночью?

— Ночью тихо. Легче осмотреться.

— Ты не знаешь, что найдешь там. Возможно, не сможешь даже приблизиться к источнику сигнала.

— Маркофф не просто так указал на это здание. Мне нужно хорошенько изучить подходы к нему.

Орландо повернулась к монитору.

— Тебе не стоит туда ходить.

— А тебе стоит отдохнуть, — сказал Квин. — Ты стала слишком легко раздражаться.

Она нахмурилась, но ничего не ответила.

— Будет очень мило, если ты скажешь, что подождешь меня. Но это не обязательно, — сказал он.

— Только не делай ничего сверхглупого, ладно?

Три часа утра.

Улицы вокруг «Прибрежных вилл» были почти пусты. Квин не видел никого, кроме охранника, сидевшего в стеклянной загородке перед монитором. Впрочем, из этого вовсе не следовало, что он один. Квин решил, что еще один охранник наверняка обходит здание. На всякий случай следовало предположить, что где-то находятся еще два — по одному в каждой башне.

Передняя часть здания была освещена очень грамотно. Огни заливали фасад, оставляя теневые участки, где можно было спрятаться. Как и рассчитывал Квин, входная дверь освещалась особенно хорошо.

— У нас должно получиться, — сказал он.

— Хорошо, — ответил Нейт.

Квин вытащил из рюкзака небольшой предмет, напоминавший складной театральный бинокль. Это действительно был бинокль, обладавший уникальным свойством — он обеспечивал ночное видение. Не слишком нужное в театре, но необходимое в иных местах. Квин протянул бинокль Нейту.

— Если охранник зашевелится, сразу давай мне знать.

— Всякий раз? — уточнил Нейт.

— Да, всякий раз.

Квин спрятал провод передатчика под рубашку, чтобы он за что-нибудь не зацепился. Затем вставил наушник в левое ухо.

— Проверка, проверка, — сказал он, испытывая маленький микрофон, прикрепленный к наушнику.

— Я вас слышу. — Голос Нейта донесся с двух сторон — рядом с Квином и из наушника. — Что мне говорить, если нужно будет срочно уносить ноги?

Квин посмотрел на ученика.

— «Проваливай к дьяволу» вполне годится.

— Хорошо, — согласился Нейт. — Удачи!

Квин улыбнулся и двинулся вперед.

Он обошел здание сбоку и вновь оказался на променаде, идущем вдоль реки. Как и фасад, задняя часть «Прибрежных вилл» была хорошо освещена. Однако свет здесь был не таким ярким, как у главного входа, а что еще важнее, отсутствовал пост охраны. Тем не менее Квин заметил две камеры наблюдения.

Справа и слева от входа шел ряд колонн диаметром в два фута. Они образовывали узкий портик, который украшал здание, но не имел никакой практической пользы. Над колоннами, вдоль второго этажа, располагались фальшивые окна, утопленные в стену и забранные подобием решетки. Выше начиналась плоская крыша патио. Она и помогла решить задачу.

Квин решил, что это самый простой способ незаметно проникнуть в здание. Квин изучил фотографии, сделанные ранее, и обнаружил узкую мертвую зону вне досягаемости камер, рядом с юго-восточным углом.

Не идеальный вариант, но вполне осуществимый.

Днем по дороге в отель, неподалеку от Чайнатауна, Квин и Нейт зашли в маленький магазинчик «Сделай сам», который держала одна семья. Внутри все было забито кухонной утварью, приспособлениями для уборки, безделушками и инструментами. В таких местах можно найти что угодно, а если не находишь сам, стоит только спросить хозяев, и все обязательно принесут.

Квин отыскал там пару прочных резиновых перчаток и надежную веревку. В отеле он отрезал от нее кусок в двадцать футов, а к концу привязал тонкий шнур.

Теперь, стоя внизу возле одной из колонн, Квин привязал свободный конец шнура к петле на ремне своих брюк. Он послужит страховкой, когда он отпустит веревку. Потом он занялся самой веревкой: сложил ее пополам, закинул за колонну, взял за концы и натянул, проверяя прочность.

Удовлетворенно кивнув, Квин огляделся по сторонам, чтобы убедиться, что вокруг никого нет. Затем полез вверх по колонне. Веревка помогала ему не сползать вниз, когда он перемещал ноги. Каждые несколько секунд он перебрасывал страховочное кольцо чуть выше. Менее чем за полминуты он добрался до самого верха. Затем перевернулся так, что его ноги оказались рядом с верхушкой колонны, колени прижаты к груди.

В следующем маневре важнее всего было правильно рассчитать время. Квин швырнул веревку, резко выбросив вперед ноги, а вытянутыми руками ухватился за нижний край окна второго этажа. Послышался негромкий звук: веревка ударилась о колонну, но не упала. Ее остановил шнур, соединявший веревку с ремнем Квина.

Раскачивая ногами, Квин подтянулся на руках. Потом закинул правую ногу вверх, как маятник, зацепившись каблуком за нижний край окна.

— Не заметили? — слегка задыхаясь, прошептал он.

— Нет, — ответил ему по рации Нейт. — Он даже не смотрит на мониторы.

Работа охранника в «Прибрежных виллах», скорее всего, была несложной. Нарушитель спокойствия оказался бы на виду у всех, что отбивало у искателей приключений всякое желание рисковать. Охранники это прекрасно знали, а потому не слишком себя утруждали.

Как только Квину удалось закинуть и вторую ногу на карниз, он переметнулся туда и присел на корточки. Быстро осмотревшись, прикинул возможности. Верхний край стены находился в трех футах над ним. Он мог подпрыгнуть, но в случае промаха рухнул бы вниз на асфальт.

Квин сделал глубокий вдох. А затем, не раздумывая, прыгнул вверх, стараясь достать край стены, слегка изогнутый, но гладкий. Пальцы Квина начали соскальзывать, но его спасли шершавые перчатки. Прекрасно понимая, что у него есть лишь пара мгновений, Квин тем же маятниковым движением выбросил вверх правую ногу. Она вытянулась параллельно земле и легла на верхний край стены.

Он тут же перекатился через правое плечо. Только после этого Квин позволил себе перевести дыхание.

— Все в порядке? — спросил Нейт.

Квин успел сделать еще один вдох.

— Все отлично. Добрался до террасы. Что у тебя?

— Ничего.

— Хорошо.

Квин некоторое время неподвижно лежал на животе. Как он и предполагал, обитатели дома использоваликрышу для прогулок. Даже в темноте все здесь выглядело как на первоклассном курорте. Он находился рядом с восточной башней. Перед ним раскинулся большой бассейн, широкий и длинный. Подсветка на дне придавала воде жутковатый вид, тем не менее вода манила к себе. Вокруг бассейна были аккуратно расставлены шезлонги.

За бассейном начинался проход к другой башне, но несколько больших растений не давали его рассмотреть.

Квин посмотрел на восточную башню и увидел, что свет горит только в двух квартирах на верхних этажах. Шторы на окнах были задернуты. Днем обитатели башни могли бы заметить Квина, если бы выглянули в окно. Но в этот час никого не интересует мир за стенами квартиры.

Квин соскользнул со стены на крышу. Низко пригнувшись, чтобы скрыться в тени, он первым делом обвязал веревку вокруг пояса, затем вытащил следящее устройство. Сигнал стал сильнее, чем на улице. Маяк Маркоффа находился в одной из башен.

Квин зашагал вдоль бассейна к восточной башне. Через несколько секунд он увидел стеклянную входную дверь. Как он и предполагал, здесь имелась еще одна камера, направленная на дверь. Она фиксировала всех, кто входит и выходит. Внутри он разглядел двери нескольких квартир и лифт с левой стороны.

Сила сигнала увеличилась еще на пару делений, но еще не достигла максимума, равного единице. Если маяк в восточной башне, то где-то выше.

Обойдя камеру, Квин направился к другой башне.

На западной стороне бассейна не было. Эта часть здания была гораздо ближе к реке, и свободного пространства на крыше было меньше. Архитектор решил создать несколько уютных уголков для одного человека или для пары, используя невысокие стены и кустарник. Идеальные места для тех, кто хочет в уединении полежать на солнце.

Сама западная башня казалась зеркальным отражением восточной. Вход ничем не отличался от уже знакомого Квину, как и направленная на него камера. Вестибюль за дверью выглядел так же, только развернутый на сто восемьдесят градусов.

Однако было два существенных различия. Во-первых, все квартиры на уровне крыши имели небольшие патио, окруженные невысокими стенами. Насколько Квин мог видеть, никаких камер наблюдения там не было.

Во-вторых, сила сигнала следящего устройства увеличилась до 0,9900. Это был наивысший уровень из всех, показанных прежде.

Похоже, Квину нужна именно западная башня.

Он собрался внимательно осмотреть патио на крыше, когда в кармане завибрировал телефон. Квин вытащил его и посмотрел на дисплей. Орландо.

— Черт, — пробормотал Квин. Если бы не она, он бы не ответил на звонок.

— Что? — спросил Нейт.

— Ничего. Будь осторожен. Я уйду с линии на несколько секунд.

Он вытащил наушник и нажал на кнопку телефона.

— Подожди, — прошептал Квин.

Он приблизился к одному из укромных местечек, где обитатели дома наслаждались солнцем и одиночеством. Присел на корточки, и теперь его никто не мог увидеть.

— Не самое подходящее время для звонка, — прошептал он.

— Ты уже внутри? — спросила Орландо.

— Работаю над этим.

— Тебя никто не заметил?

— Я старался.

— Верно. Я подумала, что ты действуешь наугад и уже мог все испортить.

— Ценю твою веру в меня. Но сейчас нет времени на перепалки.

— Попробуй квартиры номер четыре-двадцать один и пять-двадцать один, — сказала Орландо. — Западная башня. У тебя проблемы со связью?

— А почему именно там?

Он почувствовал, что Орландо улыбается.

— Я решила тебе помочь, произвела небольшие изыскания и обнаружила список жильцов «Прибрежных вилл».

— А почему именно эти квартиры?

— Все квартиры в здании арендуют частные лица или корпорации. Никто не вызывает подозрений, за исключением тех, кто снимает эти две квартиры. Они записаны за разными корпорациями. Самое смешное, что этих корпораций вообще не существует. И какое совпадение — квартиры расположены одна под другой.

— Из этого не следует, что Маркофф имел в виду одну из них.

— А ты проверил сигнал? — спросила Орландо.

Он немного помолчал.

— Он идет от западной башни.

— Вот и отлично. Моя работа закончена, — сказала Орландо.

(обратно)

Глава 24

— Я вхожу, — сказал Квин Нейту, как только вновь надел наушник.

— Вы уверены?

— Да. Продолжай следить за охранником.

— Понял.

Квин прошел через лабиринт растений к входу в западную башню. Напротив находилось патио одной из квартир на крыше. Серая каменная стена отгораживала пространство площадью двадцать на пятнадцать футов. Вокруг железного столика стояли такие же стулья, из отверстия в столешнице торчал большой зонтик, который сейчас прикрывал патио от света звезд. На стенах висели горшки с цветами. В дальнем конце стеклянная дверь вела в квартиру. Жалюзи хозяева закрыли только наполовину.

В квартире было темно. Тем не менее Квин сумел разглядеть диван и музыкальный центр. Дальше царил мрак.

Он не сомневался, что сумеет войти, но оставались две проблемы. Первая и самая очевидная — кто-то мог оказаться дома. Кроме того, камера наблюдения находилась совсем рядом. Поэтому он решил взглянуть на следующую квартиру.

Квин подошел к соседнему патио. Здесь стол и стулья были деревянными, однако хозяева квартиры не любили возиться с растениями. Он заметил хибати,^[21] стоявшую под навесом возле двери. Жалюзи тоже не были закрыты до конца, но свет снаружи в квартиру не проникал, поэтому Квин ничего не смог разглядеть. Однако у него сложилось впечатление, что хозяин редко проводил время в патио.

Патио номер три оказалось точной копией первого: железная мебель и растения. Однако здесь жалюзи были опущены до конца.

Квин с сомнением оглянулся на второе патио. Посмотрел налево, потом направо и перепрыгнул через стену.

Подождал секунду, ожидая какой-то реакции внутри квартиры. Ничего.

— Проверка, — сказал Квин.

— Без изменений, — ответил Нейт.

Квин еще раз оглядел патио, чтобы убедиться, что не пропустил никакой важной детали, потом достал сотовый телефон. Включил тепловой сенсор на максимум и направил его в сторону квартиры. Дисплей оставался темным. Он навел сенсор на свою руку, и тут же на дисплее появилось изображение яркой ладони.

Квин еще раз направил сенсор в сторону квартиры. На дисплее ничего не отобразилось. Предполагалось, что дальность действия сенсора составляет сто футов, поэтому напрашивался вывод: либо квартира пуста, либо она значительно больше, чем Квин предполагал.

«Я выбираю первый вариант», — подумал он.

— Я хочу, чтобы ты отвлек охранника.

Квин уже вошел внутрь квартиры и стоял у двери в гостиную. Он сменил шершавые перчатки на тонкие, из латекса, и отпер дверь. Оставалось открыть ее и шагнуть в коридор. Однако Квин не знал, есть ли там камеры наблюдения.

— Надолго? — спросил Нейт.

— По меньшей мере на пятнадцать секунд. Лучше на тридцать.

Квин услышал, как микрофон Нейта обо что-то трется.

— Хорошо, — ответил Нейт. — Мне потребуется минута. Когда буду готов, дам сигнал.

Квин замер на месте, держа ладонь на ручке двери. Если Нейт сумеет отвлечь охранника, то он успеет добраться до лестницы и двинется на четвертый этаж.

— Готовы? — спросил Нейт.

— Да.

После короткой паузы Квин услышал приглушенный стук.

— Вперед, — сказал Нейт.

Квин распахнул дверь и выскочил в вестибюль. Он дал себе двенадцать секунд на то, чтобы найти лестницу и исчезнуть там.

Вдоль стены он увидел двери других квартир. Дальше коридор сворачивал направо, к лифту.

Проклятье, где же лестница?

Он посмотрел налево. Ничего. Повернулся направо и заметил дверь, которая отличалась от остальных.

Металл, никаких замков.

Он подбежал к ней и распахнул ее.

Между третьим и четвертым этажами Квин решил немного передохнуть.

— Что происходит? — спросил он.

— Похоже, я немного перестарался, — сказал Нейт.

— А что ты сделал? — Квин подошел к двери на четвертый этаж и остановился.

— Я решил бросить что-нибудь в окно комнаты охранника, чтобы привлечь его внимание.

Вполне разумный план. Все стены там из стекла, и какой-нибудь подросток вполне мог развлекаться таким образом.

— И?..

— Я… э-э-э… кажется, я разбил окно, — признался Нейт. — Кстати, там три охранника. Тот, что сидел в комнате, упал на пол, как только камень попал в стекло. Потом выбежал наружу и позвал остальных двоих.

— И где они сейчас?

— Все снаружи. И выглядят сильно напуганными, в особенности первый.

— И никто не следит за мониторами?

— Нет.

Квин улыбнулся.

— Хорошая работа.

Он решил сначала заняться квартирой номер 04–21. Не открывая двери, он вытащил телефон и просканировал коридор на предмет присутствия людей. Увидел лишь расположенные на равном расстоянии друг от друга белые точки. Свет.

Он открыл дверь четвертого этажа и вошел. Вестибюль оказался таким же, как на третьем, только здесь не было стеклянной двери на крышу. Кроме того, Квин не заметил камер наблюдения.

Он быстро прошел по коридору, остановился возле квартиры 04–20, вытащил датчик и обнаружил, что он показывает 0,9989. Значит, он находился в двадцати футах от источника сигнала.

Квин позволил себе ухмыльнуться и покачал головой. Орландо оказалась права. И она еще напомнит ему об этом.

До двери квартиры 04–21 оставалось пятнадцать футов. Для большинства людей эта дверь выглядела так же, как и все остальные, но не для тренированного взгляда Квина.

Дело было не в самой двери, а в противоположной стене. Там на уровне глаз был укреплен металлический светильник, украшенный букетом орхидей. Он вполне соответствовал внутреннему убранству здания. Однако все остальные светильники горели, а в этот были вставлены цветы.

Квин обдумывал разные варианты: сенсор, камера, сигнализация. За цветами могло находиться все, что угодно. Иначе быть не может. Квин не верил, что это невинное украшение.

Однако имелся простой способ проверить. Квин навел камеру телефона на светильник. Поскольку сам светильник не был источником света, экран должен был остаться темным. В крайнем случае появится легкий фон от умирающих цветов.

Цветы отобразились темными, но ближе к основанию светильника светилось серое пятнышко, указывающее на источник энергии.

Квин переключил камеру в обычный режим, сделал максимальное увеличение нижней части букета и разглядел небольшое углубление, как раз напротив двери квартиры 04–21. Однако он смотрел под острым углом, и полной уверенности быть не могло.

Прежде чем занять более удобную позицию, он вновь включил тепловой сенсор и направил аппарат на квартиру 04–21. Изображение вышло почти полностью темным, лишь одно серое пятно размером с бейсбольный мяч — и больше ничего. Возможно, там оставили зажженную лампу или какое-то небольшое электронное устройство.

Квин сделал несколько фотографий. Если его глаз чего-то не уловил, Орландо позднее сможет все проанализировать на компьютере. Затем он переместил камеру влево, сканируя оставшуюся часть квартиры. Полная темнота. Никаких признаков тепла. Странно, подумал Квин. Их должно быть больше. Он сделал еще один снимок и убрал камеру.

— Какие новости? — спросил он Нейта.

— Охранники все еще снаружи, — ответил тот. — Один звонит по телефону.

— Если появится полиция, отойди в сторону, но поддерживай со мной связь.

— Хорошо.

Квин двинулся к светильнику, прижимаясь к стене. Когда ему оставалось несколько футов, он присел на корточки и оказался под светильником.

У основания действительно имелось круглое углубление, по размеру напоминавшее стирательную резинку на карандаше. Оно походило на отверстие для отвертки, но Квин понимал, что это не так. Даже сбоку он видел, как свет отражается в стекле.

Линзы.

Квин засунул руки в карманы, чтобы найти что-нибудь маленькое и закрыть отверстие. Листок бумаги вполне подошел бы. Но в карманах ничего не оказалось. Квин посмотрел на пол — он был чистый.

Квин еще раз взглянул на букет, и его внимание привлекли лепестки орхидей. Он улыбнулся и аккуратно оторвал пару лепестков от ближайшего цветка.

Потом он немного помедлил. Наступил решающий момент. Нужно либо действовать, либо уходить. Он провел в здании больше времени, чем планировал, но не мог уйти, не увидев, что там, за дверью. Если Маркофф имел в виду именно эту квартиру — а датчик указывал на нее, — Квин должен там побывать.

Он скатал один лепесток в цилиндрик размером с отверстие под светильником и засунул его внутрь, чтобы полностью закрыть линзы.

— Один охранник возвращается в здание, — сообщил Нейт.

— В комнату? — спросил Квин.

— Нет. Он направляется в западную башню.

Квин нахмурился.

— Он торопится?

— Нет. Такое впечатление, что это очередной обход.

— Хорошо, — ответил Квин.

В башне одиннадцать этажей. Пройдет полчаса, прежде чем охранник доберется до четвертого этажа.

Квин посмотрел на часы. Прошло тридцать секунд с того момента, как он закрыл линзы камеры. Ничего не произошло.

Он подождал еще тридцать секунд, а потом решительно шагнул к двери. Внимательно осмотрел ручку — нет ли какой-нибудь охранной сигнализации, — но ничего не обнаружил.

Затем стал изучать замки.

Их было два: врезной и замок в ручке. Оба выглядели прочными и новыми. Квин достал отмычки и наклонился, чтобы получше разглядеть механизм. Он вставил отмычку и попытался отжать язычок замка. Отмычка переместилась на четверть дюйма и застряла. Квин попытался продвинуть ее дальше, но ничего не получалось.

— Дьявол! — пробормотал он.

Он положил инструменты на пол, вытащил фонарик и направил его луч в замочную скважину. И обнаружил, что это фальшивка — на самом деле там не было отверстия для ключа.

Квин переместил свет фонарика на ручку. То же самое.

— Черт! — снова выругался Квин.

— Что происходит? — спросил Нейт.

— Не сейчас, — ответил Квин, убирая отмычки.

Он положил ладонь на дверь и слегка надавил. Дверь не сдвинулась. Но он почувствовал: здесь что-то не так. Это не дерево, а нечто другое. Дверь вообще не поддавалась.

Он принялся обдумывать варианты, но тут из дальнего конца коридора послышался щелчок. Приближался лифт.

Квин посмотрел направо. Коридор тянулся вперед на сорок футов, а потом сворачивал. Возможно, там находится еще одна лестница. Он не успевал вернуться к той лестнице, по которой поднялся.

Квин услышал, как открылась дверь лифта, кто-то зашагал по выложенному плиткой вестибюлю. Охранник это был или кто-то другой, но Квин не мог допустить, чтобы его нашли.

Он метнулся направо по коридору, стараясь двигаться быстро и бесшумно. Свернув за угол, увидел пустой дверной проем в конце коридора.

Он добрался до него через несколько секунд. Помещение за порогом не было освещено, свет просачивался из коридора. Квин разглядел бак для мусора и два торговых автомата. Времени уже не было, и Квин втиснулся между одним из автоматов и стеной. Не самое удачное место, но ничего другого не оставалось.

В течение нескольких минут ничего не происходило. Потом Квин услышал приближающиеся шаги. Он напрягся, приготовившись к схватке.

Ближе и ближе. Охранник уже подошел к дверному проему. И здесь шаги остановились.

«Ну, иди сюда, приятель», — подумал Квин.

В комнату проник луч фонарика, пошарил налево и направо, снова влево. Затем свет погас, и Квин услышал быстро удаляющиеся шаги.

Пятнадцать минут спустя Квин и Нейт встретились на набережной. На обратном пути Квин вытащил лепесток, блокировавший камеру. В здании не осталось никаких следов его пребывания.

— И что вам удалось найти? — спросил Нейт.

— Неприятности, похоже, — ответил Квин.

— Какого рода?

Хороший вопрос. К сожалению, ответить Квин не мог.

(обратно)

Глава 25

Ночь получилась совсем короткой. Квин лег в пять утра, а три часа спустя раскрыл глаза — кто-то энергично тряс его за плечо.

— Это я. — Он услышал голос Орландо.

Она сидела на краю постели и серьезно смотрела на него.

— Что такое? — спросил Квин, приподнимаясь на локте.

— Хочу, чтобы ты кое на что взглянул, — сказала Орландо.

— Что?

Она встала.

— Лучше прочитай сам с монитора.

Квин вздохнул и сел на постели. Потом натянул джинсы и футболку и босиком перешел в гостиную.

Орландо сидела за столом и смотрела на экран своего компьютера. Она была одна. Нейт, естественно, еще спал в своем номере.

Квин подошел к Орландо.

— Ладно, — сказал он. — Покажи, что там.

Она повернула монитор так, чтобы Квин смог прочитать текст. Он увидел страницу со статьей из «Вашингтон пост».

«БЫВШИЙ АГЕНТ ЦРУ В КРИТИЧЕСКОМ СОСТОЯНИИ

Фредериксбург, Виргиния. Вчера днем Дерек Блэкмур был найден без сознания на пороге своего дома в пригороде Фредериксбурга. Мистер Блэкмур, в прошлом работавший в ЦРУ, сильно избит. Его обнаружили соседи. У него множество синяков и переломов.

„Его очень сильно избили, — сказал детектив Скотт Гейст. — Складывается впечатление, что его оставили умирать. Мистеру Блэкмуру повезло, что его довольно быстро нашли. Он в тяжелом состоянии, но все еще жив“.

Когда у детектива спросили, что могло стать причиной нападения, Гейст ответил: „Мы полагаем, это ограбление, однако не исключаем и других возможностей“».

Далее в статье приводились какие-то незначительные подробности. Свидетелей нет, никто ничего не слышал.

— Это последнее сообщение о Дереке? — спросил Квин.

— Да, последняя официальная информация, — ответила Орландо. — Однако я сделала несколько звонков. Он еще жив, но не более того. Никто не знает, выживет Блэкмур или нет. Кроме того, мне удалось выяснить, что это не ограбление. Из дома ничего не пропало.

— В любом случае грабители не стали бы его так избивать, — сказал Квин. — Они могли его убить или оглушить. А это похоже на пытки.

Орландо посмотрела на Квина.

— Ты думаешь, это те же люди, которые преследуют Дженни?

— Не знаю, — отозвался Квин.

Еще один очевидный вопрос Орландо не стала задавать, но Квин все прекрасно понял. Неужели он привел этих людей к Блэкмуру?

Орландо явно читала его мысли.

— Они могли прийти за ним по самым разным поводам. Не только ты знал о связи Блэкмура и Маркоффа.

— Да, — кивнул Квин.

Но он не мог в это поверить.

— И еще кое-что, — сказала Орландо.

— Что?

— Буквы LP.

— Ты знаешь, что это такое?

— Я знаю, что эти буквы напугали нескольких людей. Никто из людей, имеющих наш уровень допуска, ничего не знает. Но те немногие, кто владеет дополнительными источниками информации, в курсе дела. Нет, они ничего не говорят, но я чувствую.

— Они хоть что-нибудь тебе рассказали?

Она покачала головой.

— Нет. Но я размышляла об этом. Если эти люди знают, то и Питер может знать.

Квин немного подумал.

— Вряд ли он захочет поделиться этими сведениями со мной.

— Однако я полагаю, тебе стоит попытаться, — сказала Орландо. — Наверное, он еще на работе.

Квин посмотрел на часы. Половина девятого утра. Разница с Нью-Йорком составляла двенадцать часов. Значит, там сейчас половина девятого вечера. Опыт общения с Питером подсказывал Квину, что тот редко возвращается домой раньше десяти вечера.

— Я не намерен пересматривать наш договор, — заявил Питер, когда ему позвонил Квин.

— А я звоню вовсе не для того, чтобы менять условия. У меня вопрос.

— Ладно, спрашивай.

— Питер, вы когда-нибудь слышали о сочетании букв LP?

Молчание.

— Вы знаете, что означают эти буквы? — спросил Квин.

— А где ты их слышал? — Питер говорил тихо и медленно.

— В одном сообщении. Но я не знаю, что они означают.

— Тебе и не нужно знать…

— Нужно, — перебил его Квин. — Если я смогу…

— Нет! — резко возразил Питер. — Забудь о них.

— Не могу. Это важно.

— Я перезвоню.

— Питер, мне нужно…

— Пять минут.

Питер повесил трубку.

— Что-то не так? — спросила Орландо.

— Он что-то знает, но не хочет говорить.

— Повесил трубку?

Квин нахмурился.

— Сказал, что перезвонит через пять минут.

Они молча переглянулись. Оба понимали, что это значит. Оставалось только ждать. Ровно через пять минут телефон зазвонил.

Квин сразу же взял трубку.

— Да?

— Где ты услышал эти буквы? — спросил Питер.

Теперь все звучало иначе. Не столько сам голос Питера, сколько фон. Прежде посторонних шумов почти не было, словно Питер находился в замкнутом пространстве. Но сейчас Квин слышал и другие приглушенные звуки. Это подтверждало их с Орландо догадку: Питер вышел из офиса, чтобы говорить со своего защищенного сотового телефона.

— Я уже сказал, что увидел их в сообщении, — ответил Квин.

— В каком сообщении?

— Неужели это так важно?

— Господи, Квин. Черт тебя побери, скажи мне, откуда ты узнал про эти буквы.

После колебаний Квин сказал:

— Маркофф.

— Маркофф? — Питер помолчал. — Маркофф из ЦРУ?

— Да.

— За каким дьяволом он упоминал LP? — спросил Питер. — Он ведь вышел из игры?

— Он мертв.

Это остановило Питера.

— И я думаю, что эти буквы, что бы они ни значили, имеют к его смерти прямое отношение.

— Если так, то что?

— Это важно для меня.

— Почему? — после паузы спросил Питер.

— Потому что Маркофф был моим другом. Потому что его убили. И если это так, то сейчас пытаются убить его подругу. Я не могу этого допустить.

— Ты не захочешь связываться с этими парнями.

— Кто они?

Молчание.

— Честно говоря, я и сам точно не знаю, — наконец проговорил Питер. — Скажем так: они хотят, чтобы все было так, как они хотят. И пытаются добиться своего изнутри.

— Что это значит? И чем они пытаются управлять?

— Чем? Практически всем.

— Значит, это организация? — спросил Квин.

— Наверное, можно назвать и так.

— А кто у них главный?

— Никто не знает. Нет списка членов. Они могут оказаться кем угодно.

— А что означает LP?

— Нам лишь известно, что они себя так называют, — ответил Питер. — А что это значит… кто знает? Вероятно, это несущественно.

Квин немного подумал.

— Почему вы покинули офис, чтобы позвонить мне? Вы опасались, что у вас есть их агенты?

Квин почувствовал, что Питер колеблется.

— Не думаю, — наконец произнес он. — Но не стоит рисковать. Послушай, Квин. Я сказал тебе гораздо больше, чем следовало. Но вот главное, что тебе нужно знать: если ты думаешь, что в дело вовлечено LP, лучше отойди в сторону. Уж поверь мне.

Квин собрался задать еще вопрос, но Питер закончил разговор.

Орландо внимательно наблюдала за Квином, когда тот положил трубку на стол.

— Что он сказал? — спросила она.

— Он напуган не меньше Блэкмура, — ответил Квин, а потом повторил все слова Питера.

— Он мог бы быть поконкретнее, — заметила Орландо.

— Несомненно, — согласился Квин. — Он не сообщил ничего нового. По сути, просто предложил мне отойти в сторону.

— А ты хочешь этого?

Квин нахмурился.

— С каких пор слова Питера могут меня напугать?

Хотя Сингапур постоянно обновлялся, он не слишком изменился за те восемнадцать месяцев, что прошли после последнего визита Квина. В тот раз ему сделали заказ, но вызов оказался ложным, такие вызовы составляют где-то тридцать процентов из ста. Он прибыл заранее, на случай непредвиденных обстоятельств — чтобы не пришлось исправлять ситуацию. Иногда все проходило по плану, и тогда ему компенсировали все расходы по путешествию, да еще платили гонорар, а он мог жить как турист.

Во время последней поездки на остров он больше времени провел в «Кинокунийя»^[22] на Орчард-роуд, чем с клиентом. А потом ему сказали: «Большое спасибо. Мы позвоним вам, когда у нас появится новый заказ». Конечно, неплохо получать деньги за просто так, но Квин предпочитал действовать. В конце концов, он учился именно этому и ненавидел, когда приготовления оказывались напрасными.

Конечно, в таких случаях появлялись новые возможности. Кроме книг на полках «Кинокунийя», Квин изучал остров и развивал отношения с местными талантами, с которыми успел познакомиться во время предыдущих посещений. Никогда не знаешь, что тебе понадобится в следующий раз.

Например, сегодня утром.

Квин и Нейт взяли возле отеля такси, добрались до западного конца Орчард-роуд и вышли возле большого универсального магазина.

Орчард-роуд — это Елисейские Поля Сингапура. Посещение магазинов на этой улице сродни религиозному паломничеству. Универмаги, моллы, магазинчики, модные рестораны, кафе — все это и есть Орчард-роуд. Здесь имелись и магазины во вкусе Родео-драйв,^[23] и мелкие лавки для более экономных покупателей.

— Сюда, — Квин показал направо, на небольшую улочку, где располагался торговый комплекс.

Это был многоуровневый торговый центр с множеством магазинов, обещавших скидки и выгодные покупки. На уровне улицы маленькие прилавки выходили прямо на тротуар. Тут продавали одежду и чемоданы, видеокамеры и обувь. И, хотя здесь не всегда можно было торговаться, цены не казались заоблачными. Часто владелец или продавец сам стоял на тротуаре и зазывал покупателей.

Квин подвел Нейта к широкой лестнице в центре молла, и они поднялись на второй уровень. По американским стандартам коридоры были узковаты — более пяти или шести человек в ряд не пройдут. По сторонам коридора располагались магазинчики, похожие на те, что внизу.

В дальнем конце, где коридор делал поворот на девяносто градусов вправо, Квин нашел магазин одежды. Над ним красовалась вывеска: «Отличная одежда Не Вина».

Помещение лавки занимало площадь двадцать на двадцать. Справа и слева тянулись ряды полок. У входа стоял манекен, одетый в красивое платье из красного шелка.

Перед входом Квин сказал Нейту:

— Подожди меня здесь.

— Вы ищете одежду? — спросил Нейт.

Квин не удостоил ученика даже презрительным взглядом и молча вошел в магазин.

Две молодые, хорошо одетые женщины разговаривали с пожилым мужчиной — владельцем магазина. Одна из девушек была чистокровной китаянкой, а в жилах второй текла не только китайская, но и европейская кровь. Квин подошел к полкам, делая вид, что рассматривает вещи.

— Во вторник будет готово? — спросила вторая девушка, и Квин уловил смесь британского, австралийского и китайского акцентов.

— Конечно, обязательно, — ответил мужчина.

Его акцент звучал еще заметнее. Английский явно не был его родным языком.

— И вы не возьмете с нас дополнительную плату? — спросила вторая девушка. — Как в прошлый раз.

Пожилой мужчина улыбнулся, но Квин видел, что он что-то скрывает.

— Конечно нет. Не вижу причины.

Девушки радостно переглянулись. Первая кивнула и сказала:

— Хорошо. Мы вернемся во вторник.

Повернувшись, чтобы уйти, девушки заметили Нейта, остановившегося у входа в магазинчик. Обе застенчиво улыбнулись, и китаянка быстро отвела глаза. Ее подруга разглядывала Нейта немного дольше.

— Прошу прощения, — сказала одна из девушек, проходя мимо Нейта.

Квин мысленно ухмыльнулся и подошел к хозяину магазина. Пожилой мужчина не пошевелился. Он продолжал смотреть вслед уходящим девушкам, и фальшивая улыбка не сходила с его губ.

Тихим дружелюбным голосом он сказал им вслед:

— Идите, и чтоб вам провалиться, леди. До встречи во вторник.

Улыбка исчезла с его губ, и он повернулся к Квину.

— Проклятые ПВС, — пробормотал хозяин и направился в глубь магазина.

Квин не сумел сдержать улыбки. ПВС — проститутки в саронгах. Так называли молодых сингапурских девушек, которые посещали ночные клубы, чтобы отыскать себе белых мужей. Владелец магазина говорил так, словно он был местным парнем, а не беженцем из Бирмы, как на самом деле.

Пожилой мужчина, Не Вин, сбежал со своей родины в 1989 году, когда на него пали подозрения в организации нескольких демократических демонстраций. Однажды он сказал Квину, что был бы уже мертв двадцать лет, если бы остался на родине. Тут ему повезло. А вот с именем нет.

Уже был гораздо более знаменитый Не Вин — генерал, возглавивший путч в Бирме в 1962 году. Он стал диктатором, правил страной в течение нескольких десятилетий, и его помнили даже после смерти.

Квин уже довольно давно знал Не Вина. Их познакомил Маркофф. Это произошло пять лет назад во время саммита азиатских финансовых лидеров. Именно из-за связи с Маркоффом Квин и решил навестить Не Вина.

— Ты слышал, как она просила меня не брать с нее больше? — спросил Не Вин.

У задней стены стоял серый металлический холодильник. Старик открыл его и вытащил две банки пива «Тайгер». Одну он бросил Квину.

— Когда ее подруга в прошлый раз заказала платье, она заставила меня все переделать после того, как работа была почти закончена. Не моя вина. Я сделал то, что она просила. Пришлось взять с нее дополнительную плату. Она пришла в ярость, но что с того? Все равно вернулась.

Они открыли пиво и молча приветствовали друг друга, перед тем как выпить.

— Если хочешь, чтобы все сделали хорошо, заплати, — отозвался Квин и приложился к пиву.

— Черт возьми, именно так, — кивнул Не Вин.

Квин рассмеялся. Этой фразе его научил сам Вин.

Не Вин поднес банку с пивом к губам и сделал большой глоток.

— Твой друг хочет пива? — спросил он, кивнув в сторону Нейта.

— Он в порядке, — ответил Квин.

— Может быть, я велю своей швее сделать платье на пару сантиметров уже. А девке скажу, что она поправилась после того, как я снимал размеры.

— Ты ведь так и делаешь всегда? — спросил Квин.

— Проклятье, да. Делал так раньше. Очень забавно.

Они глотнули еще пива.

— Как идут дела? — спросил Квин.

Не Вин пожал плечами.

— Всем нужны платья. Но не все хотят платить за них большие деньги в магазинах. А мои платья в любом случае лучше.

— Да, я не раз об этом слышал.

— От кого?

— Если честно, то от тебя.

Не Вин фыркнул и вновь поднес банку с пивом к губам.

— Мне кое-что нужно, — сказал Квин.

Не Вин продолжал пить янтарную жидкость, и выражение его лица не изменилось — если не смотреть в глаза. Он успел охватить взглядом весь магазинчик, а потом воззрился на Квина. Старик опустил пиво и едва заметно покачал головой.

— Я больше не продаю мужские рубашки, — сказал Не Вин, не меняя тон. — Однако у меня есть друг. Очень хороший.

— Замечательно, — ответил Квин. — Он в этом здании?

— Нет. Нет. Нужно пройти немного по улице, — Не Вин поставил банку с пивом на холодильник и повернулся к Квину. — Я тебе покажу.

— А как же магазин?

— Дочь за ним присмотрит. Она работает рядом.

Не Вин молчал, пока они шагали по тротуару Орчард-роуд.

— Ты знаешь, что всюду могут подслушивать? — негромко сказал Не Вин. — Не заметишь, как тебе в магазин поставят жучок.

— Вы не ищете их? — спросил Нейт.

Не Вин прищурился, внимательно оглядывая Нейта.

— Глупый вопрос.

— Это Нейт, мой ученик, — сказал Квин.

— А, тогда понятно. Ладно, мистер Ученик. Ищу ли я жучки? Конечно. Неужели ты думаешь, что я настолько глуп? Каждое утро. Каждый вечер. И все еще нахожу. Раза два в неделю.

— И кто их ставит? Полиция? — спросил Нейт.

Не Вин презрительно фыркнул.

— Полиция меня не трогает.

Нейт недоуменно посмотрел на него.

— Конкуренты. Молодые. Ну, ты же понимаешь. Хотят выяснить, кто мои клиенты.

— Почему вы их не остановите? — спросил Нейт.

— Хватит вопросов, — вмешался Квин.

Старик улыбнулся.

— Когда мне станет скучно, я ими займусь.

Здесь не имели значения дни недели: если магазины были открыты, по Орчард всегда прогуливалось множество народу. Как везде в Сингапуре, самых разных национальностей: китайцы, малайцы, индийцы и всевозможные комбинации. Местные жители. Встречались и туристы — европейцы, японцы, австралийцы и даже американцы, — наслаждавшиеся азиатским колоритом.

Они миновали двух женщин, толкавших перед собой детские коляски, а потом остановились на перекрестке, дожидаясь, когда загорится зеленый свет.

— Как обычно? — спросил Не Вин.

— Для начала, — ответил Квин. Старику были известны его предпочтения в огнестрельном оружии.

— А для него? — Взгляд Не Вина обратился к Нейту. — Ты уверен, что ему можно доверить оружие?

Квин улыбнулся.

— Он в порядке. Мне понадобится кое-что еще. — Он вытащил список из кармана и протянул старику.

Не Вин просмотрел список и кивнул.

— Легко.

Загорелся зеленый свет, и они двинулись дальше.

— Но и это еще не все, — сказал Квин, переходя ко второй причине своего визита.

Не Вин едва заметно напрягся, и Квин сразу же это уловил.

— О чем ты? — спросил старик.

— Я кое-кого ищу.

— Удачи тебе. Сингапур — большой город.

Квин немного помолчал.

— Ты его знаешь.

— Я знаю многих людей.

Квин посмотрел на старика.

— Стивен Маркофф.

Не Вин улыбнулся проходившей мимо женщине, но ничего не ответил.

— Ты его видел?

Старик вздохнул и ответил:

— Его здесь нет. Он был, но сейчас его нет.

— Давно?

Они перешли улицу и вновь зашагали по тротуару.

— Не помню. Неделю, две недели назад, месяц?

— Он мертв.

Не Вин повторил после едва заметной паузы:

— Мертв?

— Ты ведь об этом знал? — спросил Квин.

Не Вин посмотрел на Квина. Он не выглядел испуганным, скорее недовольным. Из-за спины Квина послышались приближающиеся шаги.

— У нас появилась компания, — сообщил Нейт.

Шаги смолкли в нескольких футах от них. Однако Квин не стал поворачиваться. Он пристально посмотрел на старика.

— Скажи им, что все в порядке, — сказал Квин, не отрывая глаз от Не Вина.

Тот улыбнулся.

— Все в порядке?

— Ты убил Маркоффа?

Старик не отвел взгляда.

— Нет.

— Ты имеешь какое-то отношение к его смерти?

— Нет.

Они замерли на несколько секунд. Наконец Квин сказал:

— Если это правда, то все в порядке.

— Но ты не уверен, что мне можно верить, — заметил Не Вин.

Квин сделал шаг назад и отвернулся.

— Я тебе верю.

— Ладно, ладно, — сказал Не Вин тому, кто стоял за спиной Квина. — Старый друг. Все хорошо.

Сначала ничего не произошло. Потом Квин услышал удаляющиеся шаги. Только после этого он рискнул обернуться и увидел троих высоких мускулистых мужчин. Они смотрели неприветливо, но хотя бы отступили на несколько футов.

— Новая охрана? — спросил Квин.

— Племянники. Слишком ленивы, чтобы работать в корпорации.

Квин вновь повернулся к старику.

— А ты, случайно, не знаешь Джорджа Албину?

— Имя кажется знакомым, но я знаком с таким количеством людей…

— А не ты ли послал ему тело Маркоффа?

— Это ты сообщил мне, что Маркофф мертв, — напомнил Не Вин. — Я видел твоего друга, когда он был здесь. Он вел себя не слишком осторожно. Заглядывал куда не следует, понимаешь? Я попытался его предупредить, но он меня не слушал. В том, что произошло, виноват он сам.

— Значит, он приходил к тебе.

— Все приходят ко мне, когда им что-то нужно.

— А что было нужно ему?

— Как и ты, он хотел получить кое-какое оборудование.

— А еще?

Не Вин улыбнулся.

— Как и ты, он хотел получить информацию.

— Ты знал, что он мертв.

Не Вин не ответил.

— Кто-то засунул его в корабельный контейнер умирать, а контейнер отправил в Соединенные Штаты.

Лицо Не Вина покраснело.

— Ты думаешь, я его убил? Маркофф мой клиент. Я не убиваю клиентов. И он приводил мне других клиентов. Именно он нас познакомил, ты помнишь?

— Конечно помню, — сказал Квин.

— И что? Ты хочешь оскорбить меня?

— Я хочу почтить Маркоффа, выяснив, что с ним произошло.

Не Вин нахмурился.

— Только не надо чепухи.

— Это не чепуха, — сказал Квин.

Не Вин оценивающе посмотрел на Квина.

— Хорошо. Я тебе верю. А теперь и ты поверь мне. Я не имею никакого отношения к его смерти.

— А тебе известно, кто имеет?

Не Вин молчал несколько секунд. Потом посмотрел на своих людей и что-то сказал им на бирманском языке. Один из племянников вытащил листок бумаги, что-то написал на нем и передал старику.

— Сходите куда-нибудь поесть, — сказал Не Вин Квину, вручая ему листок бумаги. — Ты и твой ученик. Вернетесь сюда через час. И заберете заказ.

Квин посмотрел на листок. Там было написано: «Отель „Ле Меридиан“, бар „Джордж“».

Когда Квин поднял взгляд, Не Вин со своими телохранителями уже уходил.

— Он как-то причастен к смерти вашего друга, — сказал Нейт, глядя вслед удалявшемуся Не Вину.

— Наверняка, — ответил Квин.

— Он положил тело в контейнер?

— Весьма вероятно.

— Значит, либо он убил Маркоффа, либо знает, кто это сделал.

— Он не убивал Маркоффа.

— Вы ему поверили?

Квин кивнул.

— Да.

— Ну, я не знаю… — проговорил Нейт. — Я ему не верю. Вам следовало на него надавить.

— Как? — спросил Квин. — Вытащить пистолет и пригрозить пристрелить?

— Не знаю. Как-нибудь.

Не Вин растворился в толпе на Орчард-роуд.

— Ты можешь ему не доверять, — пожал плечами Квин. — Но я верю старику.

(обратно)

Глава 26

Два часа спустя Квин и Нейт ехали в такси в «Пан Пасифик» с сумкой, полной оборудования от Не Вина. Квин почувствовал, как завибрировал телефон, и посмотрел на дисплей: Орландо.

— Привет, — сказал он в трубку. — Мы скоро вернемся.

— Возможно, это не самая лучшая мысль, — отозвалась Орландо. — Мы не одни.

— Что это значит?

— Я спустилась вниз, чтобы купить газету и подышать свежим воздухом, — сказала она. — Когда возвращалась, прошла мимо стойки портье. И увидела двух мужчин, которых ты сфотографировал в Хьюстоне.

Квин нахмурился.

— Ты уверена? — спросил он.

— Да. Они поселились в отеле.

— Подожди, — Квин отнял от уха телефон и наклонился к водителю. — Планы меняются. В парк Эспланада, пожалуйста.

Водитель проворчал что-то утвердительно. На следующем перекрестке он свернул на восток, в сторону парка Эспланада.

Квин вновь поднес телефон к уху.

— Нам нужно выехать из отеля, — решил он.

— О да, — ответила Орландо. — Именно по этой причине я тебе и звоню.

— Ты сможешь собрать наши вещи?

— Уже сделано.

Квин не сумел сдержать улыбки.

— Отлично. Никуда не выходи и жди моего звонка. Я скоро перезвоню.

— Подожди, — остановила его Орландо. — Это еще не все. Дженни прислала новое сообщение.

— Она здесь?

— Не знаю. Она хочет, чтобы ты ей позвонил, — Орландо немного помолчала. — Через восемнадцать минут.

Квин отдал Нейту кожаную сумку со снаряжением, когда они прогуливались по парку Эспланада. Парк был расположен на северо-западном берегу залива Марина — зеленая зона, откуда открывался превосходный вид на водную гладь. Основная тропа для прогулок проходила через весь парк и продолжалась на Марина Променад. Любимое место велосипедистов и бегунов, а также тех, кто предпочитает пешие прогулки. Квину и Нейту пришлось несколько минут искать свободную скамейку.

Квин посмотрел на часы. Оставалось три минуты до четырех часов дня — время, на которое назначен звонок.

— Если меня с этой сумкой задержат полицейские, я сяду в тюрьму, — сказал Нейт.

— Это Сингапур, — ответил Квин. — Тебя не просто посадят в тюрьму, а повесят через несколько месяцев.

Слова Квина не вызвали у Нейта энтузиазма.

— Может, лучше сумку возьмете вы?

— Я уже несу это, — сказал Квин, показывая сотовый телефон.

Ровно в четыре часа он снова набрал номер Дженни.

Всего два гудка, и она ответила.

— Квин?

— Да. Где ты?

— Я буду в городе сегодня вечером. Встречай меня на площади Дальнего Востока. Ты знаешь это место?

— Угу. — Это был молл под открытым небом в Чайнатауне.

— У Водяных ворот. В восемь тридцать.

— Хорошо. А как… — Он замолчал.

У всех его собеседников появилась привычка вешать трубку посреди разговора.

Не Вин выглядел удивленным, когда Квин и Нейт снова вошли в его магазин. Но когда он увидел коричневую кожаную сумку, висевшую на плече Нейта, удивление сменилось гневом.

— Что вы здесь делаете? — прошептал он Квину.

— Мне кое-что нужно, — ответил Квин.

— Ты уже кое-что получил. — Старик невольно не сводил глаз с сумки.

— Мне нужно место, где я мог бы остановиться.

Не Вин поднес палец к губам. Затем схватил Квина за руку и вывел из магазина, дав знак Нейту следовать за ними. Старик повлек их по коридору в глубину здания. Когда они проходили мимо одной из небольших лавок, Не Вин поманил женщину, находившуюся внутри, и показал ей на свой магазин.

— Твоя дочь? — спросил Квин.

— Не твое дело, — ответил Не Вин.

В конце коридора между двумя магазинами находилась металлическая дверь, выкрашенная в цвет стены. Вытащив из кармана ключ, Не Вин открыл замок. За дверью начинался служебный коридор, а в конце его виднелась еще одна дверь. Квин заметил на стенах следы от многочисленных ударов.

Не Вин продолжал быстро идти вперед. В конце коридора он остановился, распахнул дверь и прошел в нее. Он не оборачивался, чтобы удостовериться, следуют ли за ним Квин и Нейт.

Они оказались перед лестницей, ведущей вниз, к небольшому причалу. Слева стояло несколько мусорных баков, еще дальше — ряд фургонов. Не Вин успел спуститься до середины лестницы. Внизу он зашагал от одного фургона к другому, проверяя двери. Наконец нашел незапертую и забрался внутрь.

Старик жестом предложил Квину и Нейту подняться к нему.

— Прошу меня извинить, — сказал Квин, как только они оказались в фургоне.

— Тебе не следовало приносить это ко мне в магазин, — сказал Не Вин. — Если бы тебя там арестовали, у меня были бы большие неприятности.

— А вы сказали, что у вас нет проблем с полицией, — заявил Нейт.

— Нет проблем, если никто не приносит ко мне оружие. А ты что подумал?

— Ситуация изменилась. Мне нужно надежное место. Для нескольких человек.

— Я не держу гостиницу.

— Верно. Но ты ведь можешь что-нибудь найти? — отозвался Квин. — Я бы предпочел квартиру с отдельным входом.

— А горничная и дворецкий тебе не нужны?

— Только квартира.

Глаза Не Вина сузились.

— Похоже, ты навлечешь на меня неприятности.

— Может быть, — ответил Квин.

Не Вин отвел их в роскошную «служебную» квартиру вздании, где жили эмигранты. Она находилась на другом берегу реки, менее чем в полумиле от «Прибрежных вилл». В Сингапуре расстояния небольшие.

Квин позвонил Орландо и назвал ей адрес.

— Я буду выглядеть довольно странно, если одна выйду из отеля с вещами, — сказала Орландо.

— Я пришлю тебе Нейта.

— А что сам собираешься делать? — после паузы спросила Орландо.

— Дженни будет здесь через несколько часов. Мы договорились о встрече.

Орландо не нужно было объяснять, что он хотел побывать там заранее. Она все понимала.

— Тебе не следует бродить в одиночку, — сказала она.

— Как только доберешься до квартиры, пришли ко мне Нейта.

— Когда ты с ней встречаешься?

— В восемь тридцать, — ответил он и рассказал про место встречи.

У него возникло ощущение, что Орландо это не понравилось. Однако она лишь проговорила:

— Будь осторожен.

Площадь Дальнего Востока имела четыре главных входа, каждому из которых соответствовал элемент, «охраняющий» комплекс, — вода, огонь, металл и дерево. Для начала Квин решил проверить назначенное место встречи.

Вход представлял собой большую деревянную арку с круглой эмблемой на вершине: желтого символического льва окружали слова «Площадь Дальнего Востока». Ниже висела еще одна надпись: «Водяные ворота».

Каменная тропа проходила под аркой мимо четырех плексигласовых труб в полтора фута диаметром, и в каждой бурлила вода. Это завораживало.

Все здания молла были выкрашены в золотой цвет. В глаза бросалась белая окантовка и темно-красные деревянные ставни на окнах. Здесь находились рестораны, ювелирные лавки, магазины одежды, сувениров и подарков. Кроме того, повсюду стояли прилавки с самыми разными товарами.

Как и везде в Сингапуре, толпа была смешанной — и белые, и азиаты. Самые обычные туристы в цветастых рубашках с фотоаппаратами глазели на диковинные вещи. Другие старались не привлекать к себе внимания и сойти за местных жителей, но сразу выдавали себя, делая вид, что их вообще ничего не интересует. Попадались и местные жители, работающие здесь, а также те, кто зашел за покупками или поесть.

Квин каждого считал потенциальным противником, пока не убеждался, что этого человека можно вычеркнуть из списка. Около восьми он исключил всех, кроме нескольких подозрительных типов, но и те едва ли представляли опасность.

Он не собирался ждать у самих ворот, а выбрал место за столиком в небольшом ресторанчике. Квин положил на свободный стул кожаную сумку, которую ранее нес Нейт, заказал кофе и стал ждать. Толпа частично скрывала от него ворота, но он не сомневался, что заметит Дженни.

Через пятнадцать минут Квин посмотрел на часы: 8.21. Проклятье! Где же Нейт?

Через три минуты позвонил телефон. Квин ответил, не посмотрев на дисплей.

— Ты опаздываешь, — сказал он.

— Джонатан? — Это была Таша.

— У меня нет времени на разговоры.

— Хотя бы скажите, вам удалось ее найти?

После недолгого колебания он ответил:

— Да.

— Она сейчас с вами? — В голосе Таши слышалось удивление.

— Пока нет. Скоро.

— Слава богу! Пожалуйста, позвоните мне, как только она появится! Дайте мне с ней поговорить.

— Если будет время, — сказал он и услышал звонок на другой линии. — Мне пора.

Он закончил разговор с Ташей и посмотрел на дисплей. Орландо.

— Где Нейт? — сразу спросил Квин.

— Он не придет, — ответила Орландо.

— Что?

— Я оставила его в квартире.

— Ты оставила… Подожди. Ты здесь?

— Снаружи, — сказала Орландо. — На противоположной стороне улицы, возле Водяных ворот.

Мысль о том, что она рядом и готова прийти на помощь, была не просто приятной.

— Я внутри, сижу в…

— Я знаю, где ты находишься, — сказала Орландо.

Конечно, она знает, подумал Квин. Вот почему он так любил с ней работать. Она почти так же профессиональна, как он сам. Впрочем, сама Орландо сказала бы, что она лучше.

— Дженни не видно? — спросил Квин.

— Нет. Во всяком случае, я ее не вижу.

— Что ты имеешь в виду?

— Я хочу сказать, что ты показывал мне не самую удачную фотографию.

Они замолчали на несколько секунд. Квин внимательно смотрел по сторонам, делая вид, что слушает в трубке интересный рассказ. Он снова посмотрел на часы. 8.29.

— Мы уже не одни, — сообщила Орландо.

— Она здесь?

— Нет. Наши техасские друзья.

Квин напрягся.

— Сколько их?

Пауза.

— Я насчитала шестерых, — ответила Орландо.

Дженни угодила в ловушку. Теперь уже не имело значения, как противник узнал, куда она придет. Квин должен действовать очень быстро, чтобы сохранить ей свободу.

Он вскочил и бросил деньги на стол.

— Что они делают? — спросил Квин у Орландо.

— Вышли из двух такси за полквартала до ворот. Один, кажется, главный. Он посылают двоих налево, ко входу со стороны улицы. Трое других идут к воротам.

Квин уже направлялся к воротам изнутри.

— А тот, кто отдает приказы?

— Он тоже идет к воротам, но немного отстает.

— Остановить и отвлечь, — сказал Квин.

— Поняла.

Орландо отключилась.

Возле ворот собралась группа людей. Все они были белыми, и создавалось впечатление, что они путешествуют вместе. Туристы, решил Квин. Всего около двух дюжин.

Он закинул кожаную сумку на плечо и засунул в нее руку. Надо привинтить глушители к пистолетам, но сейчас это не имело особого значения. Он нащупал и сжал рукоять первого же пистолета, потом засунул вторую руку в сумку и проверил, дослана ли пуля в ствол.

Убедившись, что все в порядке, он переместил дуло так, чтобы оно лишь слегка выглядывало из-под клапана сумки, и прицелился в основание ствола одного из деревьев. Потом сделал вдох и нажал на курок.

Звук выстрела эхом прокатился по замкнутому пространству молла, как неожиданно сошедшая с горы лавина.

На две секунды мир замер. Тишина. Неподвижность. Все застыли на месте. Все, кроме Квина.

После выстрела он сразу побежал к воротам.

— Пистолет! — кричал он, показывая себе за спину.

Он услышал, как люди подхватили его крик.

Группа туристов тут же бросилась мимо колонн с водой к деревянной арке, как охваченное паникой стадо животных. К ним присоединялись другие напуганные люди. Всем хотелось одного — поскорее уйти подальше от опасности.

Квин смешался с толпой и непрерывно оглядывался по сторонам, стараясь ничего не упустить. Очень скоро он заметил троих крупных мужчин в деловых костюмах, которые проталкивались сквозь бегущих людей внутрь молла. Но поток был непреодолим. Чем энергичнее мужчины пробивались вперед, тем более сильное сопротивление встречали. Квин заметил выпуклости под их пиджаками. Оружие, без сомнений. Должно быть, те самые люди, которых видела Орландо.

Когда Квин оказался под аркой, он посмотрел направо, пытаясь разглядеть главаря. С той стороны людей было заметно меньше, и Квин почти сразу его заметил.

Он узнал этого человека: Блондин, последним выходивший из дома в Хьюстоне.

Машины на улице начали останавливаться. Люди выбегали на дорогу, и водителям приходилось тормозить. На глазах у Квина Блондин подбежал к одному из такси, распахнул дверцу и вскочил на порог машины, чтобы иметь возможность смотреть через головы толпящихся людей.

Неожиданно он показал в сторону, куда-то слева от Квина, который сразу посмотрел туда же. Он заметил, что Костюмы также повернулись в ту сторону. Затем толпа на мгновение раздалась в стороны.

Женщина, находившаяся примерно в пятидесяти футах от ворот, убегала прочь. Белая, худенькая, с очень короткими волосами. Только после того, как она оглянулась, Квин узнал ее.

Дженни.

Она очень похудела, в чем не было ни малейшей необходимости в тот раз, когда он в последний раз ее видел. Ее длинные каштановые волосы были так коротко острижены, что она могла бы сойти за юношу. Кроме того, она перекрасилась в черный цвет.

Так поступают беглецы, готовые на все, чтобы спастись.

Квин принялся расталкивать людей, меняя направление движения. Двое из Костюмов пробивались сквозь толпу впереди него. Однако Дженни двигалась быстрее, поскольку рядом с ней было гораздо меньше народу.

Кто-то хватил Квина за руку. Он оглянулся через плечо — третий Костюм. Однако он лишь стремился побыстрее пробраться вперед и не узнал Квина.

Когда мужчина поравнялся с ним, Квин ударил его локтем в солнечное сплетение.

Тот согнулся пополам от боли и удивления, упал на землю, и несколько человек наступили на него на бегу — паника еще не прошла.

Квин снова побежал. Дженни почти удвоила разделявшее их расстояние. Однако двое преследователей выбрались на свободное пространство и, в отличие от Квина, нагоняли ее.

Квин отчаянно петлял среди толпы. Один из преследователей, самый крупный, понемногу отставал. Квин сумел сократить дистанцию между ними до пары футов, когда громила оглянулся через плечо, чтобы посмотреть, кто его догоняет.

Но было поздно. У Квина появилось преимущество.

Он врезался в спину противника и ударил его между лопаток. Тот пошатнулся, но устоял. Квин толкнул его сильнее. На этот раз мужчина упал, а Квин навалился на него сверху.

Мужчина тряхнул плечами, пытаясь сбросить Квина, но Квин успел дважды ударить его по почкам.

— Оставь меня в покое! — закричал мужчина.

Он уперся руками в землю и попытался подняться. Руки Квина соскользнули с его рубашки, и он упал на бок. Однако мужчина еще только поднимался, когда Квин уже вскочил на ноги.

Противник полез под пиджак, чтобы достать пистолет.

У Квина не оставалось времени вытащить оружие. Вместо этого он изо всех сил ударил его кожаной сумкой.

Мужчина попытался закрыться руками, чтобы блокировать удар, но Квин его опередил. Сумка ударила в висок, и противник снова рухнул на землю.

Квин помчался дальше.

Дженни почти скрылась из виду, свернув на Китайскую улицу. Последний преследователь нагонял ее. Через секунду Дженни исчезла за углом.

Перед тем как рвануть туда же, мужчина оглянулся. Это был водитель из Хьюстона. По его глазам Квин понял, что водитель узнал его.

Квин бежал быстро, как только мог. Сворачивая за угол, он старался держаться как можно ближе к стене. А затем резко остановился.

Дженни и водитель исчезли.

(обратно)

Глава 27

Квин двинулся дальше, глядя направо и налево, отчаянно пытаясь отыскать Дженни. Толпа поредела, да и люди вели себя спокойно, словно события у Водяных ворот произошли за тысячу миль отсюда. Лишь несколько человек с удивлением посмотрели на бегущего Квина.

Где-то впереди слева Квин услышал приглушенный крик.

Он помчался так быстро, как не бегал уже давно, пытаясь понять, откуда донесся крик. Впереди он заметил просвет между зданиями. За шаг до этого места он остановился, прижался к стене и прислушался.

Еще один крик. Женский.

Он рискнул и бросил взгляд за угол. И увидел узкий проход между зданиями. Вдоль стены стояли мусорные баки и какие-то бочки, а за ними маячила спина водителя. Если Дженни была с ним, то ее закрывали эти контейнеры.

Квин осторожно двинулся вперед, стараясь, чтобы бочки оставались между ним и водителем. Шагнув в проход, он вытащил из сумки «ЗИГ», достал глушитель и бесшумно прикрепил его к дулу.

Квин подобрался поближе, стараясь не выдать себя. Затем замер и вновь прислушался.

— Да. На Китайской улице, — говорил водитель. — Поторопитесь.

Квин понял, что телефонный разговор закончился.

— За нами приедут через минуту, — заявил водитель. — Тебе конец. Поняла? Все кончено, так что брось-ка сопротивляться!

Квин взял «ЗИГ» двумя руками и вышел из укрытия. Он успел пройти пять футов, когда водитель его заметил.

— Стой где стоишь, — сказал водитель и навел пистолет на Дженни.

Квин сделал пару шагов вперед, направив дуло своего оружия в грудь противника.

— Черт побери, стой!

Теперь их разделяло всего десять футов.

Дженни посмотрела на Квина, и ее глаза погасли. Она была готова сдаться. Однако через мгновение она узнала Квина, и в ее взгляде появилась надежда.

Квин сделал еще шаг вперед.

— Стой, или я ее убью, — произнес мужчина. — Я знаю, ты этого не хочешь.

Квин не сомневался, что противник блефует. Им нужна живая Дженни. Они что-то искали, и только Дженни могла им помочь.

— Дженни, подойди ко мне, — сказал Квин.

— Какого дьявола? — закричал мужчина. — Не двигайся!

— Дженни, — повторил Квин. — Все нормально.

— Нет уж! — Мужчина поднял пистолет на несколько дюймов, направив дуло Дженни в голову.

Квин собрался вновь позвать ее, но его внимание привлекло движение в дальнем конце переулка. Он едва успел присесть, когда сообразил, что в их сторону летит какой-то предмет.

Однако Квину не стоило беспокоиться. Мужчина, державший Дженни под прицелом, не последовал его примеру, а решил посмотреть, что происходит. И выбрал крайне неудачный момент.

Едва ли он успел заметить усыпанный шипами овальный предмет, ударивший его прямо в лицо.

Сила удара отбросила его назад, но он сумел устоять на ногах и не потерять сознания.

Квин тут же сократил расстояние между ними и ударил противника о стену. На этот раз его глаза закрылись, и он сполз на землю.

Чтобы не рисковать, Квин схватил его пистолет. Однако мужчина потерял сознание.

Квин услышал шаги с той стороны, откуда прилетел овальный предмет. Он резко развернулся и поднял оба пистолета, готовый стрелять.

Но там была Орландо. Она надела перчатки, а в руке держала еще один овальный предмет.

Теперь Квин его узнал. Дуриан, местный фрукт зеленого цвета длиной в фут и весом один или два фунта. Самой характерной чертой дуриана были острые шипы, покрывавшие всю его поверхность. Больше всего он походил на ананас в жесткой колючей оболочке.

Квин бросил Орландо «ЗИГ» с глушителем, и она уронила колючий плод. Квин кивнул в сторону лежавшего у стены мужчины, а сам опустился на колени рядом с Дженни, зная, что Орландо прикроет его.

— Он тебя не ранил?

Дженни покачала головой.

— Только схватил. Что… что случилось? Я слышала выстрел.

— Потом, — оборвал ее Квин.

Он протянул ей руку и помог встать.

— Его друзья очень скоро будут здесь, — сказал Квин. — Отправляйтесь на противоположную сторону улицы и ждите меня там.

Орландо не колебалась.

— Следуй за мной, — сказала она Дженни и побежала прочь.

Через мгновение Дженни устремилась за ней.

Квин склонился над потерявшим сознание мужчиной и обыскал его. Нашел телефон, бумажник, связку ключей и бросил все это в сумку вместе с вражеским пистолетом.

Вместо того чтобы присоединиться к Орландо и Дженни, он устремился обратно к перекрестку, но остановился около последнего дома. Затем осторожно заглянул за угол.

— Эй! — послышался голос с улицы.

Это был Блондин. Он стоял в тридцати футах от угла и смотрел в сторону переулка.

Квин повернулся и побежал за Орландо и Дженни.

— Вперед! — скомандовал он.

Женщин не пришлось просить дважды. Обе тут же свернули направо и скрылись за углом.

Когда Квин добежал до следующего перекрестка, он также свернул направо. В последний момент он успел увидеть Блондина: тот вместе с двумя своими людьми входил в переулок. Один из них остановился возле своего потерявшего сознание товарища, но двое других продолжали преследование.

Больше ничего Квин заметить не успел.

Вскоре он оказался на площади Дальнего Востока. Она опустела, стрельба разогнала туристов. Квину потребовалась секунда, чтобы сориентироваться на местности. Впереди был еще один переулок.

— Направо! — крикнул он Орландо.

Она и Дженни уже добрались до следующего перекрестка. В трех направлениях находились магазины, справа был выход.

— Направо! — повторил Квин.

Орландо кивнула и повела Дженни в указанном направлении. Они скрылись из виду, когда Квин услышал, что Блондин и его напарник выскочили из переулка.

Квин перебежал через перекресток, не глядя в ту сторону, куда скрылись Орландо и Дженни.

Раздался глухой хлопок, и через мгновение пуля ударила в окно слева от Квина. Включилась сигнализация.

Еще один хлопок.

Квин почти ощутил пулю, просвистевшую рядом с его головой. Он метнулся влево, потом вправо и, схватив металлический стул, стоявший перед пекарней, с размаху швырнул его назад, в сторону Блондина. Он не стал смотреть, что происходит у него за спиной.

Хлопок. Квин ожидал, что пуля встретит какое-то препятствие, но услышал звук глухого удара за спиной.

Он оглянулся. Спутник Блондина упал.

Сам Блондин нырнул вправо и спрятался за торговым прилавком на тротуаре.

Дальше посреди перекрестка стояла Орландо.

В руке она держала «ЗИГ-зауэр». Она немного подождала последнего из преследователей, но тот не появлялся, и Орландо скрылась за поворотом.

Квин не останавливался. На следующем перекрестке он снова свернул.

И оказался на тротуаре улицы Кросс. Он быстро огляделся, пытаясь найти своих. Через мгновение на противоположной стороне улицы, у поворота на Клаб-стрит, он заметил Орландо и Дженни. Машин здесь было гораздо больше, чем у Водяных ворот, но почти все автомобили стояли.

На соседнем перекрестке со стороны Амой-стрит уже виднелись огни полицейских машин. Квин сообразил, что молл оцеплен и очень скоро движение будет окончательно остановлено. И это хорошо. Их смогут преследовать только пешком.

Лавируя между машинами, Квин перешел на другую сторону и догнал Орландо и Дженни, когда те уже шагали по Клаб-стрит, удаляясь от оставшегося за спиной хаоса.

В отличие от других улиц, отходивших от площади Дальнего Востока, на Клаб-стрит царили тишина и спокойствие. Здесь стояли двухэтажные и трехэтажные особняки, где размещались частные клубы и офисы. Освещение здесь было не таким ярким, как на Кросс-стрит или других проспектах торговых кварталов. Уединенное место для богатых людей.

— С вами все в порядке? — спросил Квин.

Обе женщины кивнули.

— Как они меня нашли? — спросила Дженни.

— Я не знаю, — ответил Квин.

— Они следили за вами? — спросила Дженни.

Либо они следили за Дженни, либо за ним. Но если бы они знали, где Дженни, они бы ее схватили. Значит, следили за ним. Квин не мог понять, как им это удалось.

Он переглянулся с Орландо и понял, что она думает о том же. Но Дженни он этого не сказал.

— За мной никто не следил.

— Ты уверен? Может быть, они тебя прослушивают. Может быть, отслеживают твой телефон. Ты пользовался кредитными картами? Возможно, тебя выследили по ним.

Она успела многому научиться у Маркоффа, на любительском уровне.

— Не понимаю, откуда они узнали место нашей встречи. Но сейчас это не важно. Нам надо увезти тебя отсюда. Покинуть Сингапур до того, как они еще раз тебя найдут.

Она остановилась.

— Подожди. Я не поеду.

— Ты ведь понимаешь, что тебя хотят убить? — спросил Квин.

Послышался шум двигателя. Мотоцикл.

Квин оглянулся на перекресток Кросс-стрит. Оттуда к ним приближался темный мотоцикл.

— Оставайтесь в тени! — сказал Квин исключительно для Дженни.

Орландо уже бежала, Дженни старалась не отставать.

А Квин остался на месте.

Он вытащил из сумки другой «ЗИГ», прикрепил глушитель, затем отошел подальше от мостовой, скрывшись в нише между двумя домами.

Мотоцикл приближался к тому месту, где спрятался Квин. Оставалось выяснить, кто это — обычный горожанин или кто-то из преследователей Дженни.

Ответ на вопрос нашелся почти сразу. Мотоциклист был белый, в темном костюме, без шлема.

Жди неприятностей.

Как только мотоцикл оказался рядом, Квин вышел из укрытия под тусклый свет уличного фонаря.

Мотоциклист его заметил и сразу притормозил.

Затем он откинул куртку, открыв пистолет за поясом. Слишком поздно.

Хлопок.

Пуля Квина выбила мотоциклиста из седла.

Убедившись, что мотоциклист не пытается встать, Квин побежал за Орландо и Дженни.

Там, где дорога сворачивала налево, Квин остановился и в последний раз посмотрел назад.

И тихонько выругался. Кто-то еще следовал за ними по дороге. Он довольно быстро бежал. На мгновение преследователь оказался в круге света. Блондин.

За поворотом Квин перестал прятаться в тени и со всех ног помчался по тротуару. Сумка раскачивалась и больно била его по спине.

Орландо и Дженни исчезли.

«Хорошо», — подумал он.

Он отвлечет противника, а Орландо отведет Дженни в безопасное место.

На следующем перекрестке Квин свернул налево, направляясь в сторону Энн-Сианг-Хилл. Он бежал по дороге до самого парка, начинавшегося в конце улицы.

Парк Энн-Сианг-Хилл был всего лишь проходом между задними частями зданий вдоль Энн-Сианг-роуд и Амой-стрит. Узкие полоски травы и маленькие деревца росли по обе стороны дорожки, вымощенной красным камнем. Изредка попадались старинные фонарные столбы, тусклые светильники которых не давали парку полностью погрузиться в темноту.

Квин замедлил бег, а потом двинулся по траве, заглушавшей звук шагов. Несколько сотен футов тропа шла между зданиями, затем взбиралась на открытое пространство на вершине холма, похожее на террасу. У края террасы начиналась спиральная лестница вниз, к другой тропе, выводившей к домам на Амой-стрит.

Квин помедлил на вершине, обернувшись назад и прислушиваясь.

Сначала он слышал лишь далекий шум города, но потом проявилось что-то еще. Тихие, но ритмичные звуки. Шаги. Кто-то шел по тропе в его сторону.

Квин подошел к винтовой лестнице и тихонько спустился вниз. Однако он не стал уходить по нижней тропе, а спрятался под ступеньками в темном углу, окруженном кустарником.

Он перекинул кожаную сумку за спину, постарался расслабить плечи и руки. Вытащил обойму из пистолета. Там осталась одна пуля, но его давно научили не довольствоваться малым. Квин достал патроны из сумки и снарядил обойму. Теперь он был готов продолжить поединок.

Вскоре Квин уже различал шаги человека, идущего по дорожке. Этот человек не бежал, но явно торопился. Когда Блондин оказался на террасе, он пошел медленнее, а потом остановился перед самой лестницей, двадцатью футами выше Квина.

Квин застыл в полной неподвижности, стараясь дышать медленно, глубоко и беззвучно.

В течение тридцати секунд ничто не нарушало тишину. Затем Блондин переместился влево, футов на пять, не больше. Наступила тишина.

Когда снова послышались шаги, Квин сразу понял, что Блондин спускается по лестнице.

Квин сделал еще один глубокий вдох, стараясь не напрягать мышцы. Каждая ступенька винтовой лестницы прикреплялась металлическим треугольником к центральному шесту, так что между ними оставался небольшой просвет. Квин навел «ЗИГ» в просвет на уровне глаз.

Вскоре Блондин оказался в зоне поражения, так что Квин мог прострелить сначала его туфли, затем икру, бедро, живот и торс.

Блондин ступил на землю и остановился.

«Парень знает свое дело», — подумал Квин.

Причем знает очень хорошо. Он работает тихо. Он терпелив. И он сумел выследить Квина от Клаб-стрит до парка Энн-Сианг-Хилл.

Квин слегка переместил палец на курке. Как только Блондин отойдет от лестницы, надо прицелиться и выстрелить. Выбора не оставалось. Блондин не успокоится, пока не найдет Дженни, — значит, его нужно убрать.

В этот момент справа раздался шорох. Блондин напрягся и шагнул обратно к лестнице.

Послышались голоса. Мужчина и женщина беседовали по-китайски, громко шутили и смеялись. Через несколько секунд Квин уже разглядел их: мужчина выпил заметно больше, чем женщина.

Блондин вновь отступил от лестницы и зашагал но тропе. Теперь он находился в десяти футах от Квина — самое удобное расстояние для выстрела. Однако Квин не мог нажать на спусковой крючок: парочка была слишком близко. Если не прикончить Блондина с первого выстрела, завяжется перестрелка, и могут пострадать невинные люди.

Блондин уходил все дальше, а Квину ничего не оставалось, как смотреть ему вслед и надеяться, что он не совершил роковой ошибки.

(обратно)

Глава 28

— Где вы? — спросил Квин.

Он повернул на запад, в сторону причалов, чтобы отойти подальше и позвонить.

— Я на углу Черч-стрит и… — Орландо помолчала, — Филип-стрит.

Всего в нескольких кварталах от того места, где находился Квин.

— Оставайтесь там, я скоро до вас доберусь. — Он зашагал прочь от реки.

— Я одна, — добавила Орландо после короткой паузы.

Квин остановился.

— Что?

— Дженни со мной нет.

— А где она?

— Я не знаю.

— Но она была с тобой. Куда она подевалась?

— Черт, я знаю, что она была со мной! Но у меня оставалась только одна возможность удержать ее рядом — прострелить ей ногу. Не думаю, что ты бы меня одобрил.

— Жди меня, — ответил Квин.

Он отключился и остановил проезжавшее мимо такси. Поездка получилась совсем короткой, но он сэкономил несколько минут.

Квин увидел Орландо, как только вышел из такси. Она стояла на противоположном углу, в тени. Он подождал, когда на дороге будет поменьше машин, и перебежал к ней.

— Пожалуйста, не кричи на меня, — начала она. — Это не моя вина.

Конечно, нервы Орландо были напряжены, как и у него. Он мог бы ее понять. Квин помолчал несколько секунд, пока к нему вернулось обычное спокойствие.

— Я тебе верю, — сказал Квин.

— Откуда они могли знать, что она появится у Водяных ворот? — спросила Орландо.

— Понятия не имею, — отозвался Квин.

— Все провалилось.

— Если бы ты их не заметила, было бы гораздо хуже.

— Ты очень вовремя выстрелил, — сказала Орландо. — В панике было гораздо легче сбежать. Ведь это ты стрелял?

— Да. — Он улыбнулся Орландо. — Никогда не видел, чтобы кто-нибудь так использовал дуриан.

— Если бы ты просто застрелил того типа, мне бы не пришлось его бросать. — Она посмотрела на ладонь правой руки: у основания указательного пальца осталось красное пятно. — Эта чертова штука меня уколола.

— Орландо, где Дженни? Что произошло?

Она поджала губы и принялась растирать правую ладонь.

— Мне очень жаль.

— Они ее схватили? — спросил Квин.

Орландо покачала головой.

«Слава богу», — подумал он.

— Тогда где она?

Поколебавшись, Орландо ответила:

— Когда мы спустились с холма, нам удалось поймать такси. Я собиралась отвезти Дженни в нашу квартиру, но она не захотела, — Орландо сделала паузу. — Потом она попросила водителя притормозить. И вдруг выскочила из машины. Я последовала за ней, схватила за руку и остановила. Сказала, что мы хотим ей помочь.

— Что она ответила?

— Она заявила, что ей никто не может помочь. Все, кто пытались ей помочь, умирали. Тогда я сказала, что мы можем вывезти ее из Сингапура в безопасное место. Но Дженни отказалась. Заявила, что должна их остановить.

— Кого остановить?

— Я спросила, но она ничего не ответила.

На Квина резко навалилась усталость — сказалась потеря адреналина и отказ Дженни от сотрудничества.

Должно быть, эти чувства отразились на его лице, поскольку Орландо сказала:

— Но я все же уговорила ее кое-что сделать.

— О чем ты?

— Она поговорит с тобой еще раз. Я сказала, что она обязана это сделать.

— Когда? — спросил Квин.

Орландо посмотрела на часы.

— Через час.

Он попытался улыбнуться, но у него не получилось.

— Ну, уже хорошо. Спасибо. Давай вернемся на квартиру. Я позвоню ей оттуда.

— Нет, — покачала головой Орландо. — Не по телефону. Лично.

Ровно в одиннадцать Квин стоял на углу Аппер-Пикеринг-стрит и Саут-Бридж-роуд. Через девяносто секунд рядом остановилось такси. Квин наклонился, рассчитывая увидеть Дженни, но внутри сидел только водитель.

— Вы вызывали такси? — спросил он.

Квин склонил голову, деловито улыбнулся и спросил:

— А вы знаете, куда ехать?

— Знаю.

— Тогда поехали. — Квин распахнул заднюю дверцу.

На востоке взошла серебристая луна, низко зависшая в небе Сингапура. Таксист перевез Квина через реку. Появились первые звезды, но сияние огней города мешало разглядеть их.

Сначала Квин думал, что они поедут до Орчард-роуд. Там находилось множество ночных клубов, ресторанов и отелей, где могла прятаться Дженни. Однако машина свернула в сторону.

Справа сияли яркие огни города, а слева тянулась темная полоса дикой природы — густо поросший лесом холм, возникший посреди цивилизации. Квин не сразу сообразил, что они приехали в парк Форт-Каннинг.

Форт построили в далекие колониальные времена, когда британцы готовились оборонять реку Сингапур. Квин знал, что на вершинах холмов, за деревьями и кустарником, есть множество домов, но отсюда казалось, что люди здесь не живут.

Такси замедлило ход, а затем остановилось на левой обочине дороги. Водитель посмотрел на Квина.

— Все в порядке?

Квин выглянул в окно, полагая, что Дженни сядет в машину, но вокруг никого не было.

— Все нормально, — сказал Квин и вытащил деньги, чтобы расплатиться с водителем.

Тот улыбнулся, увидев щедрые чаевые.

— Там ступени, — предупредил он, показывая налево. — Их трудно разглядеть в темноте.

— Благодарю, — ответил Квин и вышел.

Когда такси уехало, Квин зашагал в указанном направлении. В это время парк считался закрытым, и в нем никого не должно было быть.

За спиной Квин слышал шум проезжавших мимо автомобилей, но впереди было темно и тихо, даже листья не шуршали на ветру. В тишине шаги Квина звучали неожиданно громко.

Лестница оказалась немного правее того места, куда показал водитель, но Квин нашел ее без труда. Бетонные ступеньки поднимались вверх по крутому склону, и Квин решил, что Дженни ждет его наверху. Перед тем как начать подъем, он вытащил из сумки пистолет. После происшествия на площади Дальнего Востока он больше не хотел рисковать.

Квин стал медленно подниматься по ступенькам, полностью сосредоточившись на том, что его окружало. Когда он преодолел примерно половину лестницы, он услышал звук — что-то упало с дерева. Быть может, ветка, но слишком далеко, а значит, не важно.

Он поднимался по заворачивающим вправо ступеням. Неожиданно в воздух поднялась птица, сидевшая на дереве рядом с тропой. Квин остановился, размышляя о том, кто мог ее спугнуть — он сам или кто-то другой. Он подождал секунд тридцать. Все было тихо, и он пошел дальше.

Теперь он уже видел конец лестницы. Осталось преодолеть несколько дюжин ступенек. Поправив сумку, Квин ускорил шаг.

— Квин?

Он остановился. Голос доносился с тропинки слева от него, за кустами.

— Дженни?

— Ты один?

— Да, — ответил он, хотя она наверняка следила за ним и видела, что с ним никого нет.

Квин вглядывался в темноту, стараясь разглядеть Дженни, но видел лишь кусты и деревья. Наконец она вышла из укрытия — тень среди теней.

— Я здесь, — сказала она.

Квин сошел с лестницы в траву. Дженни тут же исчезла в кустарнике. Он приблизился к тому месту, где видел ее тень, и увидел узкий проход в кустах. Он скользнул туда, отодвинув рукой ветки, и зашагал по едва заметной тропинке.

Он уже хотел окликнуть Дженни, но неожиданно оказался на небольшой поляне площадью не более пятнадцати квадратных футов.

Дженни в напряженной позе стояла у дальнего края поляны. Даже в темноте Квин видел, что ее лицо полно решимости. Но он заметил и невероятную усталость, словно она не спала много ночей подряд.

Квин сделал несколько шагов в ее сторону и остановился, не доходя нескольких футов.

— Рад, что с тобой все в порядке, — сказал он.

— Я не поеду с тобой, — сразу заявила она. — Ты это понимаешь?

— Хорошо.

Казалось, Дженни это удивило.

— Я знаю, что ты пришел за мной.

Он пожал плечами, но ничего не ответил.

— Ты не будешь меня уговаривать?

— А у меня есть шансы? — спросил он.

Она покачала головой.

— Я так и думал, — кивнул Квин.

— Значит, тебе надо уезжать.

— Возможно. Однако я полагаю, мы останемся.

Дженни бросила на него еще один упрямый взгляд, а потом устало опустила голову.

— Он действительно мертв? — спросила она.

Квин промолчал.

Губы Дженни задрожали.

— Как?

— Ты не хочешь этого знать.

— Мне нужно знать, — сказала она. — Когда Стивен не вернулся, я надеялась… но понимала, что все напрасно. Скажи мне, что они с ним сделали. Скажи, как ты узнал о его гибели.

Ему было странно слышать, что Маркоффа называют по имени.

— Не думаю, что это уместно…

— Что произошло? — резко спросила Дженни.

Квину хотелось скрыть от Дженни правду, но он понимал, что не может так поступить.

— Неделю назад мне позвонили… — начал он.

И рассказал Дженни все, что знал.

Когда Квин закончил, у нее дрожали не только губы. Он шагнул к ней, чтобы поддержать, но она устояла на ногах.

— Что ж, одно утешает: его похоронил ты, — Дженни посмотрела Квину в глаза. — Когда все закончится, ты покажешь мне это место.

Квин не сразу, но кивнул, понимая, что это обещание ему не захочется выполнять.

— Дженни, я…

— Но что ты делаешь здесь? — Дженни снова его перебила.

— Я же сказал. Я прилетел сюда, чтобы помочь тебе.

— Я говорю о Сингапуре. Ты говорил, Стивен оставил тебе сообщение. Что ты имел в виду?

— Маркофф действительно оставил мне сообщение. И оно привело меня на остров.

— О чем ты? О каком месте острова?

— Это не имеет значения, — сказал Квин.

— Нет, имеет, — возразила Дженни. — На остров — куда именно? У тебя есть адрес?

Меньше всего Квину хотелось, чтобы она сама отправилась в «Прибрежные виллы».

— Сигнал отключился, когда мы прилетели на остров, — солгал он. — Мы точно не знаем, куда он бы нас привел.

Она вздохнула и приложила руку ко лбу.

— Не исключено, что это помогло бы мне получить необходимые доказательства.

— Доказательства чего? — спросил Квин.

Она не ответила.

— Дженни, — сказал он, — ты считаешь, что должна закончить то, что уже начала. И что тебе угрожает опасность, пока ты этого не сделаешь. Быть может, я сумею тебе помочь.

— Дело не во мне, — ответила Дженни, нахмурившись. — Моя жизнь не имеет значения. В особенности сейчас.

— Дело в конгрессмене?

— Так ты знаешь?

— Не все. Но достаточно, чтобы…

— Скажи мне, он уже здесь?

— Что?

— Он уже здесь? — В голосе Дженни звучала тревога. — Он прилетел?

— Он должен был прилететь сегодня вечером.

— Ты знаешь, где он остановился? — Она вновь задала вопрос, на который ему не хотелось отвечать.

— Он имеет какое-то отношение к организации, которая называется LP?

Она вздрогнула.

— Что?

— LP. Это часть послания, оставленного Маркоффом. Но я точно не знаю, что это означает. Мне известно лишь, что это какая-то организация и очень многих она пугает.

— Я… я не знаю… что это такое. — Дженни нервно огляделась, словно только сейчас поняла, что находится на маленькой поляне. — Мне нужно уходить. Я должна его найти. Конгрессмена необходимо предупредить.

Квин протянул руку и схватил ее за предплечье, когда она повернулась, чтобы уйти.

— Подожди, — сказал он. — Что значит «конгрессмена необходимо предупредить»? Что происходит?

— Ты умрешь, как и Стивен. А я не хочу нести ответственность еще и за твою смерть.

Она попыталась вырваться, но Квин ее не отпускал.

— Мне все равно, что ты будешь думать, — сказал он. — Я не уеду. И выясню, что происходит, без твоей помощи. — Он едва не спросил еще раз про LP. Она что-то знала, как Блэкмур и Питер, и эти две буквы ее напугали. — Я сделаю все, что в моих силах, чтобы ты не пострадала.

— Пожалуйста, Квин. Не надо.

— Позволь мне тебе помочь.

На ее лице застыло умоляющее выражение. Однако Квин не отводил взгляда. Она опустила голову и вытащила из кармана брюк маленькую прямоугольную коробочку.

Дженни показала ему коробочку. Даже в тусклом свете Квин разглядел, что это микрокассета, какие все реже и реже используются в мире цифровой аудиозаписи.

— Я хочу, чтобы это осталось у тебя, — сказала Дженни. — Так ты мне поможешь.

— Что это такое? — спросил Квин.

Она отдала ему кассету.

— Единственная вещь, которая помогает мне остаться в живых.

Она сделала шаг назад, и на этот раз Квин не стал ее удерживать.

— Я свяжусь с тобой, — сказала Дженни.

Квин понимал, что не может ее остановить, и просто повторил:

— Я отсюда не уеду.

По ее губам скользнула быстрая улыбка, и Дженни исчезла за стеной кустарника.

(обратно)

Глава 29

Квартира, найденная для них Не Вином, оказалась не такой роскошной, как в «Прибрежных виллах», но чистой и неплохо обставленной. В ней имелись две спальни, ванная, гостиная и проходная кухня.

Орландо стояла у окна и смотрела на улицу. Когда Квин вошел, она обернулась.

— Наши скромные приключения на площади Дальнего Востока попали в вечерний выпуск новостей.

Она указала на телевизор, включенный почти без звука.

— Они закроют город? — спросил Квин.

Стрельба в Сингапуре случалась редко. Власти могли отреагировать на единственный выстрел совсем не так, как в других странах.

— Объявили, что это розыгрыш.

— Неужели?

— Утверждают, что это был очень громкий фейерверк, — сказала Орландо. — Если не ошибаюсь, диктор выразился именно так.

— А как же труп? — спросил Квин. — Тот парень, которого я застрелил возле Клаб-стрит?

— Про него ни слова.

Квин подумал. Усиление мер безопасности, скорее всего, привело бы к тому, что Гуэрреро пришлось бы поселиться за городом. Для Дженни так было бы безопаснее. Впрочем, во всем есть плюсы: сейчас Квин может спокойно перемещаться по городу, не вызывая подозрений.

— Где Нейт? — спросил он.

— Спит.

Квин прошел по коридору, заглянул сначала в большую спальню, потом в ту, что поменьше, где и нашел своего похрапывающего ученика. Квин потряс Нейта за плечо.

— Вставай, — сказал он.

Нейт открыл глаза.

— Что? Что такое?

— Вставай.

— Утро еще не наступило.

— Это точно, — Квин направился к двери. — Одевайся и выходи. Мне нужна твоя помощь.

— Э-э-э… хорошо, — пробормотал Нейт сонным голосом. — Можете подождать минуту?

— Даю тебе две минуты.

Вернувшись в гостиную, Квин быстро рассказал Орландо о встрече с Дженни.

— Ты снова уходишь? — спросила Орландо, когда он закончил.

Он вытащил из кармана кассету, которую отдала ему Дженни, и протянул Орландо.

— Вот, возьми.

— Ты не ответил на мой вопрос, — сказала она.

— Да, ухожу.

Она нахмурилась, взяла кассету и повертела в руках.

— Это пленка AIT.^[24]

— Для хранения информации?

— Да. Производство «Сони». Аналог восьмимиллиметровой кассеты.

— Она сказала, что это запись.

— На ней может храниться и звуковой файл. Обычно достаточно его разархивировать. Однако она выглядит поврежденной.

— Я в тебя верю.

— У меня нет никаких воспроизводящих устройств для этого.

— Позвони Не Вину, — предложил Квин. — Я уверен, он что-нибудь пришлет.

— Сомневаюсь, что у него под рукой есть то, что нам нужно.

— Ну, он найдет.

— Тогда сам позвони, — сказала Орландо.

— Хорошо, — подумав, согласился Квин.

У него имелась своя просьба к старику. В этот момент Нейт вышел из спальни в коридор.

— Ты берешь с собой вундеркинда? — спросила Орландо.

— Да, собираюсь.

— Может быть, в этот раз лучше мне пойти с тобой.

— Нам необходимо выяснить, что здесь записано.

— Если я сумею.

— Если кому-то это под силу, то только тебе.

— Большое спасибо, папочка. — Ее лицо стало серьезным. — Будь осторожен.

— Осторожен? — повторил Нейт, входя в гостиную. — О чем речь?

Они дошли до «Прибрежных вилл» пешком. Днем Квин решил, что надо забыть о послании Маркоффа. Что бы ни находилось в указанной квартире, важнее было увезти Дженни с острова. Но из этого плана ничего не вышло. К тому же Дженни сказала, что послание Маркоффа могло помочь ей, и Квин решил вернуться к зданию. «Прибрежные виллы» стали первоочередной целью.

По пути Квин позвонил Не Вину. Его не удивило, что старик не спит в такое позднее время.

Когда Квин рассказал, что ему нужно, Не Вин ответил:

— Я тебе не универсальный магазин.

— Знаю, — сказал Квин.

Старик тяжело вздохнул.

— Плеер, который тебе нужен, я не смогу разыскать быстро. Позвоню, когда найду что-нибудь подходящее.

— Нам он нужен срочно. Так что не звони — пусть лучше кто-нибудь из твоих людей сразу принесет его к нам.

— У тебя очень серьезные неприятности, тебе это известно? — спросил Не Вин.

— Тебе следовало об этом подумать, когда ты послал мне контейнер с телом Маркоффа.

— Я не говорил, что послал тебе контейнер.

— Так ты пришлешь магнитофон нам на квартиру? — спросил Квин, возвращаясь к делу.

— Да-да. Я об этом позабочусь.

— И людей? Об этом ты обещаешь позаботиться?

Наступила долгая пауза.

— Да, и об этом тоже. Мой человек позвонит тебе, когда они будут готовы. Его зовут Лок.

— Хорошо. Мы будем готовы в… — Квин посмотрел на часы. — Через двадцать минут. Было бы замечательно, если бы ты успел к этому времени.

— У тебя большие неприятности.

Не Вин повесил трубку.

Квин и Нейт стояли в коридоре четвертого этажа «Прибрежных вилл», рядом с выходом на лестницу. У каждого на спине был рюкзак, оба надели перчатки из латекса. Если бы кто-то сейчас вышел из квартиры в коридор и увидел их, едва ли он принял бы Квина и Нейта за обычных жителей дома. Но, как и в прошлую ночь, в здании было тихо, все спали. Никто их не заметил.

Квин держал в руке трубку. Телефон молчал.

— Может быть, ваш друг не сумел выполнить вашу просьбу, — сказал Нейт.

— Терпение, — ответил Квин.

Прошла еще минута.

— Может быть, нам лучше вернуться, — снова сказал Нейт. — Сделаем это завтра ночью. Дадим старику время на подготовку.

На сей раз Квин не стал отвечать.

Прошла еще минута.

— А если один из охранников…

Телефон завибрировал, что заставило Нейта замолчать.

Квин поднес телефон к уху.

— Да.

— Мистер Квин?

— Да. Кто это?

— Лок. — Человек Не Вина. Квин решил, что по возрасту он ближе к Нейту. У Лока был легкий британский акцент. — Мы готовы начать по вашей команде.

— Тогда начинайте, — сказал Квин.

Одна секунда. Две. Три.

Неожиданно свет в коридоре погас. Окон рядом не было, однако Квин знал, что обесточен не только коридор, но и несколькокварталов на северном берегу реки.

— У нас стало темно, — сказал Квин.

— Один час, больше ничего гарантировать не могу, — отозвался Лок.

— Это много.

Квин закончил разговор и переключил аппарат в режим теплового сенсора. Слабое голубое сияние осветило его лицо, но вокруг по-прежнему царил мрак.

— Что-нибудь есть? — спросил Нейт.

— Нет, — Квин убрал телефон и вытащил портативное устройство ночного видения, которым пользовался Нейт во время их предыдущего визита. — Жди меня здесь.

Квин предвидел, что кто-нибудь из обитателей дома может выйти и проверить электричество, но пока он шел к квартире 04–21, в коридоре никто не появился. Либо жильцы спали, либо решили, что свет отключили во всем здании.

Подойдя к номеру 04–21, Квин остановился. Он вытащил из кармана телефон и вновь направил его на стену квартиры 04–21. Ничего. Всюду царила темнота. Ни электричества, ни людей.

Он быстро вернулся в ту сторону, где остался Нейт.

— Пусто, — прошептал он. — Пошли.

Квин пришел к выводу: если в квартиру 04–21 нельзя войти через дверь, должен существовать другой вход. А поскольку квартира внизу — номер 05–21 — также принадлежала фальшивой корпорации, вход мог находиться именно там.

Планировка пятого этажа ничем не отличалась от планировки четвертого. Здесь тоже было темно.

Квин шел первым, Нейт следовал за ним, положив руку ему на плечо. Увидев дверь квартиры 05–21, Квин сказал:

— Здесь все выглядит так же. Светильник напротив двери. — Он включил сотовый телефон и протянул его Нейту. — Проверь.

Нейт перевел аппарат в режим теплового сенсора и направил устройство на стену.

— Вижу два источника энергии. Скорее всего, батарейки, — сказал он.

— Два? — уточнил Квин.

— Один ближе к полу, другой где-то сверху.

Квин направил прибор ночного видения на светильник. У основания имелось углубление, как и на четвертом этаже. Должно быть, там находилась камера. Сверху отверстия не оказалось.

«Сначала камера», — подумал Квин.

Пока Нейт сканировал квартиру, Квин снял с плеч рюкзак и вытащил маленькую прямоугольную коробочку.

— Темно, — сообщил Нейт. — В квартире пусто.

— Хорошо, — ответил Квин.

Он нажал на кнопку на боку коробки, и тут же ожил маленький видеоэкран. Квин быстро пробежался по меню, нашел функцию поиска сигнала, выбрал ее, после чего активировал цифровое изображение. Оставалось ждать, когда устройство найдет частоту передачи сигнала.

Через сорок пять секунд на мониторе возникло туманное изображение. Он подключился к картинке, которую передавала камера, установленная под светильником.

— Держи, — Квин отдал Нейту монитор.

Из кармана он достал диск размером с двадцатицентовую монету, толщиной в полдюйма. Снял защитную оболочку из клейкой ленты и прополз вдоль стены, пока не оказался в нескольких футах от светильника. Коснулся крошечного выключателя на диске и прижал его к стене. Некоторое время Квин поддерживал устройство, чтобы быть уверенным: диск не упадет на пол.

— Получилось, — пробормотал Нейт, глядя на маленький монитор.

Диск был глушителем. Пока он включен, камера будет передавать только помехи.

Квин вплотную приблизился к светильнику и вытащил фонарик.

— С какой стороны от светильника находится второй источник энергии?

— С противоположной, — ответил Нейт.

Квин быстро переместился на другую сторону. Пройдя мимо камеры, он направил луч фонарика на край светильника и посветил вверх. Но не заметил ничего подозрительного.

Так же медленно и осторожно он потянулся к вазе, провел пальцами вдоль стеблей цветов и наткнулся на бугорок в дюйм шириной. Такая форма была хорошо знакома Квину.

Он взял устройство двумя пальцами и потянул. Квину пришлось приложить усилия, чтобы оторвать его от стены. Создавалось впечатление, что оно держалось на магнитах: Квин ощутил легкое притяжение, когда перемещал эту штуку вдоль вазы. Наконец она упал в ладонь Квина.

Черный приборчик высотой не более половины дюйма. Нечто подобное Квин и предполагал здесь найти. Чтобы получить окончательное подтверждение, он вытащил устройство, отслеживающее сигнал, и посмотрел на дисплей.

Единица.

Они нашли маячок, установленный Маркоффом.

По сути, это был мобильный телефон, только без возможности посылать и принимать звук. Аппарат использовал сотовую связь только для того, чтобы человек, знающий код, мог определить его местонахождение. Если учесть, что устройство работало в пассивном режиме, батарейки могло хватить примерно на месяц.

Квин уже не сомневался, что Маркофф хотел их привести именно сюда.

— Вы думаете, он побывал внутри квартиры? — спросил Нейт.

— Понятия не имею.

Квин положил маячок в коробку рядом с устройством, которое его отслеживало. Больше они не понадобятся.

Чтобы не терять времени, Квин перешел к двери и осмотрел замки, поочередно направляя луч фонарика на каждый. В отличие от замочных скважин в квартире 04–21 эти не были фальшивыми.

Квин протянул руку, и Нейт отдал ему монитор. Открыв главное меню, Квин быстро нашел нужный пункт: «система безопасности». Он провел детектором вдоль ручки, сверху донизу. Закончив, посмотрел на дисплей. «Система безопасности не активирована».

— Здесь стоит сигнализация, но она отключена.

— Значит, мы войдем? — спросил Нейт.

— Да.

— Можно, я вскрою замки?

— Давай, — разрешил Квин. — Только поторопись.

Нейт достал из своего рюкзака набор отмычек и занялся сначала верхним замком, потом тем, что в дверной ручке.

Очень скоро он поднял голову.

— Готово.

Квин посмотрел на детектор. На дисплее горела прежняя надпись: «Система безопасности не активирована».

Он кивнул Нейту. Ученик улыбнулся, повернул ручку и распахнул дверь.

— Я войду первым, — сказал Квин.

Он положил монитор в сумку, вытащил маленький фонарик, помещавшийся в ладони, и включил его. Переступив порог, он широкой дугой посветил вокруг, чтобы проверить, нет ли ловушек.

— Чисто, — сказал он.

За ним вошел Нейт и закрыл за собой дверь.

— Проверь спальни, — сказал Квин. — Я посмотрю здесь.

Квин быстро осмотрел гостиную, потом перешел в столовую и кухню. Диван, столы, стулья, кухонные приборы — все говорило о том, что хозяева любят комфорт. Только это было фальшивкой. Тонкий слой пыли покрывал мебель. Шкафчики в кухне стояли пустыми, как и холодильник.

Квин вернулся в гостиную. Из коридора появился Нейт.

— Кажется, я кое-что нашел, — сообщил он.

Находка обнаружилась во встроенном шкафу спальни поменьше: необычная металлическая полоса шла по центру задней стены.

Нейт уже успел скатать ковровое покрытие на полу шкафа. Под ним — там, где должен быть бетон, — оказалось дерево. Квин постучал по нему и услышал пустой звук.

— Похоже, вот тут он поднимается, — сказал Нейт.

Его пальцы скользнули в желобок с краю, и он поднял основание шкафа. Видимо, вдоль задней стены располагались петли.

Наверху имелась металлическая задвижка. Это объясняло поддерживающую металлическую балку в задней части шкафа. Квин легко переместил задвижку — теперь она удерживала крышку люка.

Под крышкой люка оказалась крутая металлическая лестница, уходящая в темноту.

— На это потрачено немало времени и денег, — заметил Нейт и вопросительно посмотрел на Квина. — Мы будем спускаться?

Квин переместил луч фонарика вниз, на лестницу. Никакого подвоха он не заметил.

— А теперь повнимательнее, — сказал он.

Нейт кивнул и начал спускаться вниз, в квартиру 04–21. Квин последовал за ним.

Как он и предполагал, они оказались во встроенном шкафу другой спальни. Однако здесь мебели не было вовсе. Вместо этого тут устроили нечто вроде склада. Почти половина комнаты была заполнена дюжинами картонных коробок и деревянных ящиков, аккуратно расставленных вдоль стены.

Квин провел по ящикам и коробкам лучом фонарика, но не смог понять, что там внутри. Нейт подошел и положил руку на крышку одной из коробок, потом слегка подтолкнул ее, но коробка не сдвинулась.

— Тяжелая, — заметил Нейт.

Квин посмотрел на часы. Прошло всего десять минут. У них оставалось много времени, но нужно было торопиться. Он хотел покинуть здание и убраться подальше, когда включат электричество.

— Пока не трогай, — остановил ученика Квин и показал на другие комнаты. — Посмотри, нет ли там источников тепла.

Нейт провел телефоном по широкой дуге.

— Все чисто, — сказал он.

Они вышли из спальни в коридор. Квин знаком показал Нейту, что тому следует остаться на месте, а сам свернул влево, чтобы проверить большую спальню. Опять ящики. Значительно больше, чем в той спальне, но тоже без какой-либо маркировки.

Он вернулся, чтобы осмотреть остальные помещения. На этот раз Нейт следовал за ним. Когда они подходили к концу коридора, Квин замедлил шаг. Луч фонарика показал лишь книжные полки, стоящие вдоль стены гостиной.

— Проверь еще раз, — сказал он Нейту.

Нейт просканировал комнату.

— Ничего.

Квин шагнул в гостиную и стал медленно перемещать луч фонарика. По мере того как освещалось содержимое комнаты, затылок Квина покалывало все сильнее.

(обратно)

Глава 30

— Какого дьявола это значит? — спросил Нейт.

— Ничего не трогай, — приказал Квин.

Оба были в перчатках, но Квин не хотел ничего предпринимать, пока не осмыслит того, что предстало их глазам.

Книжные полки, замеченные из коридора, оказались вовсе не книжными полками, а витринами. Одинаковыми витринами. В пять футов шириной, со стеклянными дверцами, сквозь которые можно было рассмотреть их содержимое. Они стояли вдоль всех стен, заполнив каждый дюйм свободного пространства. Даже окна и то место, где должна была находиться входная дверь.

«Это объясняет фальшивые замки», — подумал Квин.

Дверь в коридоре четвертого этажа была только для отвода глаз.

Посреди комнаты стояло несколько столов, покрытых стеклом. Дополнительное место для демонстрации, решил Квин. Однако было одно исключение: стол у входа в кухню больше походил на письменный. На нем Квин разглядел настольную лампу и портативный компьютер.

Квин осторожно приблизился к одной из витрин, сделанных из серебристо-серого металла. Стильные, дорогие, массивные. Квин направил луч фонарика сквозь стекло, чтобы изучить содержимое.

Пистолеты. Каждый был выставлен на фоне черной ткани, покрывавшей заднюю стенку шкафа. Рядом с пистолетами имелись таблички с названием модели и другими характеристиками. Только в одной витрине Квин насчитал дюжину разных моделей. Пара пистолетов «таурус» и почти вся семья «глоков».

Квин перешел к следующему стенду. Снова пистолеты. На этот раз «ЗИГ», несколько «смит-и-вессонов» и два «вальтера».

— Частный музей? — спросил Нейт.

— Нет, — возразил Квин. — Демонстрационный зал.

— Демонстрационный зал? Вы шутите?

Квин покачал головой.

— Вы хотите сказать, что они…

Квину даже не надо было заканчивать фразу, начатую Нейтом. Все и так очевидно: образцы для торговли оружием. Но речь не шла о нуждах уличных банд. Тот, кто это устроил, выполнял приказы посерьезнее.

— Сделай фотографии всего, что здесь видишь. Побольше крупных планов. И ничего не трогай, — сказал Квин.

— Вы это уже говорили.

— Повторяю еще раз.

У другой стены Квин увидел витрины с винтовками: снайперские, десантные и несколько специализированных. Достаточно короткие, чтобы их можно было выставить горизонтально.

Квин наклонился, рассматривая замок на стеклянных дверцах. Создавалось впечатление, что он не заперт. Что ж, в этом был резон: покупателей наверняка приводили сюда в сопровождении нескольких охранников, представлявших продавца.

И все же Квина преследовало ощущение: здесь что-то не так. Слишком все гладко.

— Посмотрите сюда, — сказал Нейт.

Квин повернулся. Ученик стоял у стеклянных столов в центре комнаты. Квин подошел к нему.

Ножи. Дюжины ножей, всех форм и размеров.

— А вот еще интереснее, — Нейт показал на соседний стол.

Квин повернул голову. Там лежали детонаторы, рубильники, часовые механизмы — все, что необходимо для изготовления бомбы. Все, кроме взрывчатки. Конечно, она и не может быть здесь представлена — клиент должен сам о ней спросить.

— Ты все сфотографировал? — спросил Квин.

— Половину.

— Заканчивай, — Квин посмотрел на часы. Прошло почти двадцать минут с того момента, как они начали осматривать комнату. — Нужно уходить.

— А как быть с компьютером? — Нейт кивнул в сторону письменного стола.

— Я посмотрю.

Квин подошел к письменному столу, на котором стояли лишь лампа и компьютер. Никаких бумаг или ручек, ничего. У стола имелось два закрытых ящика.

Квин сдвинул рюкзак в сторону, вытащил из него маленькую отвертку, аккуратно просунул ее сквозь ручку одного из ящиков и открыл его.

Там лежал блокнот. Несколько страниц были оторваны, осталось примерно три четверти. Верхняя страница была чистой, хотя Квин заметил несколько отпечатков. Тот, кто писал в блокноте последним, оставил кое-какие следы. Стараясь ни к чему не прикасаться, Квин наклонился ниже, чтобы получше их рассмотреть.

Отпечатки походили на цифры. Квин различил пятерку, чуть правее — две восьмерки. Дальше либо знак «плюс», либо часть четверки. Телефонный номер? Квин решил, что вряд ли, но проверить не мог.

Он несколько секунд смотрел на верхнюю страницу блокнота, пытаясь различить еще что-нибудь, но не смог. Квин нахмурился. Если взять листок с собой, они разберутся, какой номер здесь записан. Но вдруг хозяева будут искать блокнот? Квин хотел, чтобы вторжение осталось незамеченным. В конце концов он неохотно закрыл верхний ящик и выдвинул следующий.

Там лежали несколько ручек и коробка с девятимиллиметровыми патронами. Квин уже собрался задвинуть ящик, когда луч фонарика упал на кое-что под коробкой.

Он наклонился, чтобы получше рассмотреть.

Это был вьющийся темно-коричневый волос. Квин не мог определить, какой он длины, не поднимая коробки. Странно, что волос попал сюда.

Квин не стал его трогать и задвинул ящик.

Он посмотрел на Нейта и спросил:

— Еще долго?

— Пара минут.

Квин сосредоточился на портативном компьютере. Используя рукоять отвертки, он аккуратно открыл и поднял крышку. Неожиданно послышалось ровное гудение жесткого диска. Через секунду экран начинал испускать слабое голубое сияние. В центре возник прямоугольник, куда надо было ввести пароль.

— Мне казалось, вы просили меня ничего не трогать, — заметил Нейт.

Квин не обратил внимания на слова ученика, продолжая изучать компьютер. Сбоку отходил кабель питания, но сейчас лэптоп работал от аккумулятора.

Почему он включен? Странная небрежность, или кому-то нужен удаленный доступ? Впрочем, это не слишком вероятно — компьютер работал в спящем режиме.

«Или, — подумал Квин, — кто-то включил его сегодня вечером и собирается вернуться в ближайшее время».

Необходимо как можно скорее выбираться отсюда, но Квин не мог пропустить информацию, содержавшуюся в компьютере.

— Мне нужен телефон, — сказал он Нейту.

— Подождите. Последний снимок, — Нейт навел камеру на один из шкафов. — Все, я закончил.

Он быстро подошел к Квину и протянул ему телефон. Квин набрал номер Орландо.

— Пожалуйста, скажи мне, что вы уже идете домой, — проговорила она.

— Мы еще внутри.

Ее голос стал серьезным.

— У вас все в порядке?

— Да, все хорошо.

— Что вы нашли?

— Расскажу, когда мы вернемся, — ответил Квин. — Еще мы нашли компьютер.

— У тебя есть жучок? — спросила она.

— Есть. — Квин дотронулся до рюкзака.

В рюкзаке лежало беспроводное устройство, позволявшее Орландо подключиться к чужому компьютеру в его радиусе действия. Проблема состояла лишь в том, что устройство работало и как жучок, и как передатчик, а потому было несколько больше обычного.

— Тогда установи его, а я проверю, есть ли сигнал.

Квин передал телефон Нейту, а сам вытащил жучок. По форме он напоминал соленый крекер размером полтора на полтора дюйма, черный, как шифровальное устройство, которое Квин использовал на лестнице. На обратной стороне имелась липкая пленка, позволяющая прикрепить жучок к гладкой поверхности.

Главным достоинством устройства было то, что Орландо имела возможность удаленно выключать его, а обнаружить жучок могли только в тот момент, когда он работал. Таким образом, найти его было трудно. Оставалось лишь подыскать для него подходящее место.

— Подержи, — Квин передал устройство ученику.

Он выдвинул отверткой ящики стола, а потом сделал то, что запретил Нейту: взял ящик руками в перчатках, полностью вытащил его и аккуратно поставил на пол.

— Давай, — сказал он, протягивая руку.

Нейт вложил устройство в его ладонь.

Прежде чем снять защитную пленку с обратной стороны жучка, Квин внимательно осмотрел ящик, потом наклонился и изучил внутреннюю часть стола, пытаясь определить, доходит ли ящик до упора или там остается небольшой зазор.

Да, зазор был. Когда ящик полностью задвинется на место, у стенки останется просвет для жучка.

Квин снял защитную пленку и приложил жучок к внешней стенке ящика. Теперь его можно найти, только если вытащить наружу ящик.

Квин вставил ящик на место и взял у Нейта телефон.

— Попробуй прямо сейчас, — сказал он Орландо.

После небольшой паузы она ответила:

— Сигнал есть.

— А компьютер?

— Пытаюсь получить доступ, — ответила Орландо, и Квин уловил ее легкое дыхание. — Так. Да, порядок. Появился вход в систему.

— Попробуй войти до того, как мы вернемся, — сказал Квин.

— Мы торопимся? Если да, я войду раньше, чем вы выйдете оттуда.

— Подожди, — сказал Квин. — А монитор?

— А что тебя беспокоит?

— Когда мы вошли, крышка компьютера была закрыта, он перешел в спящий режим.

— Вот и хорошо, — ответила Орландо. — Закрой крышку. Я сумею его активировать. После того как я войду в систему, мне потребуется около десяти минут для того, чтобы скачать всю информацию.

Квин закрыл крышку.

— Крышка закрыта, скоро увидимся, — сказал он, заканчивая разговор и убирая телефон в карман.

— Все так, как было, когда мы вошли? — спросил он Нейта.

— Я ни к чему не прикасался. В отличие от вас.

— Хорошо, тогда давай…

В кармане Квина завибрировал телефон. Он вытащил его и увидел, что звонит Лок.

— Что случилось? — спросил Квин.

— Вам надо как можно быстрее уходить, — сказал Лок.

Квин посмотрел на часы. Оставалось около десяти минут до истечения обещанного часа.

— Что случилось?

— Кто-то похлопотал, и электроэнергию дадут меньше чем через пять минут.

— Проклятье! — пробормотал Квин.

— Это еще не все, — продолжал Лок. — Босс поставил человека наблюдать за «Прибрежными виллами».

Квин прищурился. Он не просил Не Вина об этой услуге.

— Только что к дому подъехала машина, — продолжал Лок. — В ней двое. Один вышел поговорить с охранниками. Белый. Второй остался в машине. Он помоложе.

— Замечательно, — пробормотал Квин, обращаясь к самому себе. — Хорошо. Спасибо. — Он повесил трубку и глянул на Нейта. — Пора уходить.

Они быстро поднялись по лестнице, поставили на место фальшивую дверь в стенном шкафу и подбежали к выходу из квартиры 05–21.

Квин распахнул дверь и с пистолетом в руке выскочил в коридор, другой рукой поднеся к глазам прибор ночного видения.

— Все спокойно, — сказал он и включил фонарик.

Нейт выскочил в коридор вслед за ним и закрыл дверь. Квин подошел к установленному возле светильника диску, создающему помехи, и снял его со стены.

— К лестнице, — прошептал он Нейту. — Торопись.

Они быстро пересекли коридор, стараясь двигаться бесшумно. Когда они оказались возле двери на лестницу, Квин услышал звук приближающихся шагов.

Он знаком приказал Нейту идти за собой. Они двинулись дальше по коридору и успели свернуть направо — теперь человек, который войдет на пятый этаж с лестницы, их не увидит.

Заняв удобную позицию, Квин выключил фонарик, вытащил «ЗИГ» и нацелил его в черную пустоту за углом.

Семь секунд спустя дверь лестничной площадки распахнулась. Сразу появился свет — немного, но вполне достаточно, чтобы возникло слабое сияние, которое стало перемещаться в их сторону. Квин стоял неподвижно и считал шаги, дожидаясь, когда кто-то решит заглянуть за угол.

Однако никто так и не заглянул. Через несколько секунд Квин услышал, что два человека идут по коридору в сторону квартиры 05–21.

Дверь открылась и закрылась снова. Коридор погрузился в темноту.

— А как же жучок? — спросил Нейт.

— Что? — прошептал Квин.

— Жучок в компьютере. Ведь Орландо сейчас пытается войти в систему?

Нейт был прав, Квину следовало самому об этом подумать. Он быстро вытащил телефон и позвонил Орландо.

— Только не говори, что ты все еще… — начала Орландо.

— Кто-то находится внутри. Отключайся! — сказал он, оборвал связь и положил руку на плечо Нейта. — Уходим!

Когда они вернулись на свою новую базу, Нейт получил инструкцию разбудить всех завтра в полдень и сразу же отправился спать. Квин остался с Орландо, чтобы подробно рассказать обо всем, что произошло.

— Никогда не видел ничего подобного, — сказал он, закончив рассказ. — Складывается впечатление, что это очень серьезная операция.

— Но? — спросила Орландо, чувствуя, что Квин колеблется.

— Но… — Он немного подумал, а потом договорил: — Похоже, ее отменили.

— А более определенно? Что значит «отменили»? — В ее голосе слышалось раздражение.

Ее можно было понять. Глаза Орландо покраснели от работы за компьютером, а лицо побледнело от усталости.

— Похоже, у них что-то пошло не так, — попытался объяснить Квин. — Все подготовлено идеально. Даже слишком. А еще отпечатки в блокноте…

— Ну, это нельзя назвать идеальным, — возразила Орландо.

— Верно, это небрежность. Когда люди занимаются подобными делами, они не совершают таких ошибок.

Наверняка их учили — как в свое время Квина и Орландо, — что листы бумаги надо класть на твердую поверхность, прежде чем что-либо писать.

— Стоило прихватить листок с собой, — заметила Орландо.

Он покачал головой.

— Мне показалось, они специально оставили блокнот. Если бы я его забрал, они бы сразу заметили.

Потом он рассказал про найденный волосок. Нет, он не мог попасть туда просто так. К тому же больше нигде не было ни единого волоса.

— Вот это действительно странно, — задумчиво проговорила Орландо. — Ты говоришь, он лежал под коробкой? И других не было?

— Ни одного, — ответил Квин. — Квартира выглядела идеально чистой. Никаких отпечатков пальцев или чего-то похожего.

— Да, ты поступил правильно, ничего не надо было брать, — сказала Орландо. — Здесь что-то не так.

— Бессмыслица, — Квин не сумел сдержать зевок. — Почему бы тебе не занять вторую спальню? А я лягу на диване.

— У меня еще очень много работы, — ответила она, вновь поворачиваясь к своему компьютеру.

Рядом с ним стояла прямоугольная металлическая коробочка толщиной примерно в два дюйма. Она была кремового цвета и гудела, как компьютер торговца оружием, только немного громче.

— У тебя выйдет лучше, если ты немного отдохнешь, — сказал Квин.

Он посмотрел на Орландо и понял, что выразился неудачно.

— Послушай, чего ты хочешь? Тебе нужно узнать, что записано на той пленке, которую отдала Дженни? Она в отвратительном состоянии, и мне потребуется немало усилий, чтобы прочесть хотя бы часть информации. А компьютер торговца оружием? Ты хочешь, чтобы я проанализировала его содержимое? Не говоря уже о тайне LP. Или мне лечь спать, а вы подождете, пока я высплюсь? Я хочу ответить на все вопросы, поскольку тебе это необходимо. Я устала, видит бог. Но мы должны разобраться как можно скорее. Так?

Она пристально посмотрела на Квина, ожидая возражений.

— Ладно. — Он постарался говорить спокойно. — Я останусь и помогу тебе.

— О, замечательная мысль! — проворчала Орландо, закатывая глаза. — И что же ты собираешься делать? Может, будем писать друг другу письма?

— Мне лучше думается, если я буду с тобой, — тихо ответил он.

Она снова пристально взглянула на него. Потом закрыла глаза и глубоко вздохнула.

— Извини, — сказала она, но в ее голосе все еще слышалось напряжение. — Мне нужно полностью сосредоточиться на работе. А ты иди спать. Тебе это необходимо не меньше, чем мне. Один из нас должен быть в форме.

Квину очень хотелось возразить, но он понимал, что Орландо права. С того момента, как он нашел тело Маркоффа, события развивались стремительно.

— Если я понадоблюсь, — сказал он, — разбуди меня.

Орландо улыбнулась, показывая, что слышит, но не принимает его слов. Когда он встал, она произнесла:

— Квин?

Он повернулся и молча на нее посмотрел.

— Извини.

На этот раз в ее голосе не было раздражения.

Во сне он оказался на яхте, похожей на ту, которую Маркофф брал напрокат в Сан-Диего. Однако плыл он не с Маркоффом, а с Питером и Нейтом. Волны слегка раскачивали судно. Питер сказал, что ловить рыбу должен Квин. Однако Нейт говорил о парусах, о наклоне руля и…

— Подвинься.

Квин открыл глаза. Хотя лампа не горела, сквозь шторы просачивалось достаточно света, чтобы он мог разглядеть Орландо. Она стояла у постели в тонкой рубашке с бретельками и белом нижнем белье.

— Ну, давай. Я устала, — сказала Орландо.

Квин передвинулся к центру кровати, и ему показалось, что он все еще спит.

Орландо приподняла одеяло и скользнула в постель.

Квин не шевелился, не зная, что ему нужно делать.

Возможно, она просто не хотела оставаться одна. Он вполне ее понимал. Черт возьми, ведь он тоже не хотел оставаться в одиночестве.

Орландо повернулась и прижалась спиной к его груди, ногами касаясь его ног. Квин, сам не зная, как это получилось, обнял ее за талию.

Ее рука скользнула к его ладони, их пальцы переплелись. Он закрыл глаза и опустил голову, зарывшись носом в ее волосы.

Квин услышал и почувствовал, как Орландо глубоко вздохнула. На мгновение ему показалось, что она сейчас заснет. Но она повернулась, и его губы коснулись ее уха, а потом щеки.

Губы Орландо прижались к его губам. Сначала осторожно, поцелуй получился легким и почти невинным. Затем она повернулась к нему, и рука Квина скользнула с ее талии вниз.

Квин прижал ее к себе, и губы Орландо раскрылись, их языки нашли друг друга.

На короткое мгновение перед Квином возник образ Дьюри: старый наставник когда-то говорил, что Орландо принадлежит ему одному.

«Ты обещал мне, Джонни, — прозвучал в сознании голос Дьюри. — Ты обещал, что никогда не полезешь к ней. Помнишь?»

До сих пор Квин не нарушал обещания.

Но сейчас он вдруг понял, что те слова больше ничего не значат.

Поэтому он не остановился.

И Орландо тоже.

(обратно)

Глава 31

Дверь спальни распахнулась.

— Подъем! — сказал Нейт. — Уже полдень.

Квин подумал: теперь Нейт узнает о том, что произошло между ним и Орландо. Однако, открыв глаза, он понял, что лежит в постели один.

Квин перевернулся на спину и оглядел комнату. Нейт стоял в дверях.

— Вы ведь хотели, чтобы я вас разбудил, помните?

— Помню.

— Орландо сказала, что вам надо поспать немного подольше. Но вы сказали, в полдень, и я решил, пусть будет полдень.

— Спасибо, — Квин сам не знал, искренне ли он говорит. — А где Орландо?

— Где же еще? — пожал плечами Нейт. — За компьютером.

Он вышел в коридор, потом снова заглянул в спальню.

— Кофе готов.

«Вряд ли Орландо давно встала», — подумал Квин.

Он вспомнил, как обнимал ее во сне и просыпался, убеждаясь, что она рядом.

Квин встал, все еще ощущая ее аромат, терпкий, сладкий и зовущий.

Он принял горячий душ, и это помогло рассеять туман в голове и сосредоточиться на реальности. Оделся и сразу направился на кухню, взял чашку кофе и вернулся в гостиную.

— Привет, — сказал Квин, подойдя к столу, за которым работала Орландо.

— Привет, — ответила она.

Молчание не было напряженным, но оно стало другим.

— Ты хорошо спала? — спросил Квин.

Она посмотрела на него, и по ее губам скользнула почти незаметная улыбка.

— Я отлично спала.

— Замечательно, — ответил он и поспешно добавил: — Я тоже.

— Если кому-то интересно, то и я спал неплохо, — заявил Нейт.

Обычно Квин в таких случаях отвечал: «А кому это может быть интересно?» или «Мне все равно», — но сейчас он сказал:

— Превосходно.

— Ну, мне было не так хорошо, — проворчал Нейт.

— Удалось что-нибудь выяснить? — спросил Квин у Орландо.

Она кивнула.

— Удалось выкачать все, что было на жестком диске того компьютера.

Квин отодвинул стул и сел рядом с ней.

— Видишь, я же говорил, что у тебя получится.

— А я и не сомневалась.

— Нашла что-нибудь стоящее?

Орландо улыбнулась.

— В основном то, на что ты и рассчитывал. Программное обеспечение для офиса, несколько файлов. Каталог товаров, которыми они торгуют. Возможно, он покажется тебе интересным. — Она открыла файл с электронной таблицей. — Прайс-лист.

Рядом со списком цен шло перечисление увеличивающихся скидок для оптовых покупателей оружия.

— Можно выяснить, кто эти люди?

— Никак, — ответила она. — Даже программное обеспечение зарегистрировано на частное лицо: некий А. Ли. — Она помолчала. — Но я обнаружила еще кое-что интересное. Вошла в систему и нашла серийный номер компьютера. Оказалось, ему всего месяц. А купили его две недели назад здесь, в Сингапуре.

— Ты знаешь где?

— Почтовый заказ, адрес на Орчард-роуд. Да, я его проверила. Такого адреса не существует.

— Замечательно, — сказал Квин. — А как насчет клиентов? На жестком диске есть сведения о них?

— Есть файл на клиентов, но он пустой.

По выражению лица Орландо Квин понял, что это еще не все.

— Но? — сказал он.

— Я восстановила стертые файлы. Их немного. Либо поверх записано что-то новое, либо они вообще пользовались компьютером нечасто.

— И что там?

— Несколько электронных таблиц. Только цифры, поэтому я не поняла, что они означают. Кроме того, там оказалась копия каталога, ряд временных файлов, которые генерирует компьютер, и текстовый документ.

И Орландо открыла документ.

Камарудин

СР-98

— Камарудин. Похоже на имя, — заметил Нейт.

— Так и есть, — сказала Орландо. — Однако я не смогла узнать о нем ничего интересного.

— Возможно, это псевдоним, — предположил Квин. — Меня больше заинтересовали буквы и цифры.

СР-98 — он уже встречал такое сочетание. Это обозначение оружия, но Квин не сразу его вспомнил.

— Винтовка, — наконец сказал он.

— Снайперская винтовка, — поправила Орландо. — Английская. Используется вооруженными силами Великобритании и Австралии… — Она немного помолчала и посмотрела на Квина. — И даже Сингапура.

— Значит, достать такую винтовку несложно.

— Да, у меня возникла такая же мысль, — кивнула она. — Но это странно, тебе не кажется? Почему удалось восстановить только этот файл? Мне казалось, подобную информацию уничтожают особенно тщательно. К тому же я не нашла других стертых файлов.

— Может быть, этот просто забыли? — сказал Нейт.

— Не исключено, — ответила Орландо, а потом перевела взгляд на Квина. — Но сейчас мне кажется, что ты прав. Слишком уж все гладко.

— Похоже на ловушку, — сказал Квин.

— Да. Но для кого?

Квин откинулся на спинку стула и провел рукой по влажным после душа волосам.

— Мне это не нравится. Очень не нравится. — Он сделал быстрый глубокий вдох, затем резко выдохнул. — Желания Дженни меня не интересуют. Мы ее найдем и вытащим отсюда. Конец истории.

— Но мы не знаем, где она, — вмешался Нейт.

На мгновение Квин почувствовал такую усталость, словно он и не ложился спать. Он закрыл глаза и попытался придумать способ уговорить Дженни отказаться от ее планов и уехать в безопасное место. Но он знал: даже если удастся связаться с ней, он не сумеет убедить ее все бросить. Она ясно дала это понять.

— У меня есть идея, — сообщила Орландо.

Квин открыл глаза и посмотрел на нее.

— Мы знаем, что ее интересует конгрессмен Гуэрреро, и, если у нее появится возможность, она попытается войти с ним в контакт.

— Зачем ей это? — спросил Нейт. — Он хочет ее убить.

— Однако Дженни так не считает. Она сказала, что должна его предупредить. Дженни не стала бы беспокоиться о человеке, желающем ее убить, — сказал Квин.

— Верно, — согласилась Орландо. — Мне кажется, мы можем извлечь из этого пользу. — Она посмотрела на экран своего компьютера и открыла новый файл. — Мне удалось найти план поездки конгрессмена. Большая часть времени отдана частным встречам, но еще намечена пара открытых мероприятий. Завтра днем он должен посетить большой продуктовый рынок, провести там некоторое время, а вечером он возвращается в США. Сегодня вечером в ресторане «Ривера» на Орчард-роуд состоится прием в его честь. Доступ для публики закрыт, но ресторан находится в торговом центре.

— Там до него легко добраться, — сказал Квин, начиная понимать намерения Дженни.

Орландо кивнула.

— Полагаю, что ты можешь связаться с ней через форум «Сэнди сайд» и сообщить о приеме. Даже назвать удобное место для встречи с конгрессменом.

— Но разве это правильно? — спросил Нейт. — Мне казалось, мы пытаемся не допустить ее встречи с Гуэрреро.

— Гуэрреро — это приманка, — пояснила Орландо. — Мы выманим ее из укрытия. И перехватим прежде, чем она успеет встретиться с конгрессменом.

— Это рискованно, — сказал Нейт.

— У тебя есть идеи получше? — спросила Орландо.

Квин и Орландо выжидающе посмотрели на Нейта.

— Нет, — пробормотал он.

К несчастью, Квин и сам не мог предложить ничего лучше.

Ресторан «Ривера» был частью нового торгового центра на Орчард-роуд. Он расположился на втором этаже крытого портика и занял бо́льшую часть восточного крыла здания. Это место явно было очень дорогим. Квин предполагал, что организаторы потратили кучу денег, чтобы снять такой огромный ресторан.

Если бы ресторан находился в Лос-Анджелесе, в нем обедали бы знаменитости, желающие привлечь внимание к своей особе. Дорогой и очень модный, он бы пользовался популярностью в течение года, а потом появились бы новые модные заведения, и его бы забыли. Однако это Сингапур, а не Лос-Анджелес. Быть может, здесь у такого заведения есть шанс выжить.

Квин и Нейт надели темные костюмы, чтобы скрыть оружие и иметь возможность при необходимости слиться с толпой. Они пришли в ресторан пораньше — для позднего ланча и для разведки. Когда их усаживали, официант сообщил, что через час ресторан закрывается. Он говорил дружелюбно, но твердо, ясно давая понять, что через час их здесь быть не должно.

У входа находился бар, справа главный зал, за ним кухня и туалеты. Не считая интерьера — темного, но приятного, — этот ресторан не особенно отличался от любых других заведений такого рода. Все по правилам.

Квин надеялся, что они сумеют перехватить Дженни до того, как она войдет в ресторан. Если она окажется внутри, куда конгрессмен, без сомнений, придет в сопровождении телохранителей, ситуация сильно осложнится. Квину этого очень не хотелось, но он должен был подготовиться к любым неожиданностям и изучить место действия.

Вскоре после того, как им принесли заказ, в ресторан вошли две женщины и мужчина. Мужчина был в сером деловом костюме, а женщины в вечерних платьях. Мужчина держал в одной руке блокнот, в другой — увесистый пакет. Создавалось впечатление, что главной в этой троице была дама постарше. Говорила только она, остальные двое кивали.

Через пару минут они разделились: мужчина и женщина помоложе остались у входной двери, а их предводительница скрылась на кухне.

— Я сейчас вернусь, — сказал Квин Нейту.

Он встал и направился к стоящей у входа паре. Мужчина открыл пакет и принялся что-то из него вытаскивать.

— Прошу меня простить, — сказал Квин, подойдя к ним. — Меня зовут Тим Фостер, и я должен встретиться с кем-то из организаторов мероприятия. Вы не подскажете, где их найти?

Женщина улыбнулась.

— Вы уже нашли. Я Дарла Вонг, а это мой напарник Дин Габори. Чем мы можем вам помочь?

— О, замечательно. Прошу прощения, я думал, вы работаете в ресторане, — продолжал Квин. — Я из команды конгрессмена Гуэрреро. Мне бы хотелось убедиться, что все в порядке. К сожалению, мы не получили письменных приглашений.

— Все в списке, — сказала женщина. — Приглашения не требуются.

— Отлично. Но все ли мы попали в ваш список? В команде конгрессмена одиннадцать человек.

— Дайте-ка я проверю. Дин, не мог бы ты показать мне список?

Габори передал блокнот коллеге.

— Мы уточнили список сегодня утром, — сказал он. У него был легкий австралийский акцент. — Уверен, все в порядке.

Когда Дарла начала просматривать список, Квин приблизился к ней, чтобы заглянуть через ее плечо. Имена участников стояли в левой колонке, рядом название группы и сопровождающих лиц. В последней колонке чередовались буквы «П» и «С».

— А что означает буква в конце? — спросил Квин.

Дарла подняла взгляд, удивленная тем, что Квин подошел так близко.

— Ну… П — «подтверждено», а С — «сомнительно».

— О, конечно, — кивнул Квин.

Женщина бегло просмотрела список. Ее явно смущал внимательный взгляд Квина, но она не хотела показаться невежливой.

— Я насчитала девять человек, — сказала Дарла.

— Девять? Вы уверены?

— Да, мне очень жаль, — ответила женщина.

— Ничего, все в порядке. Это не ваша проблема. Я должен переговорить с боссом и все уладить. Благодарю вас.

— Не за что.

Квин вернулся к своему столику, запомнив фамилии пяти женщин, которые могли не прийти.

После ланча Квин и его спутники несколько часов разгуливали по торговому центру и вокруг него. Наконец, за тридцать минут до начала приема, они остановились за квартал от входа в торговый центр.

— Ты все выяснила? — спросил Квин у Орландо.

Она кивнула.

— Номер три, я дозвонилась. Венди Ксяо. Улетела по делам в Сидней.

— Документы?

Орландо вытащила из своей маленькой сумочки голубую карточку. Это была сингапурская национальная регистрационная карта — НРК, с фотографией Орландо и именем Венди Ксяо.

— Человек Не Вина решил проблему за полтора часа. Конечно, карта не пройдет компьютерной проверки, но визуальный контроль выдержит.

— Хорошо. Как только гости начнут собираться, мы с тобой войдем в торговый центр, — сказал Квин, глядя на Орландо. — Нейт, я хочу, чтобы ты остался на улице. Дженни не знает, как ты выглядишь, и не обратит на тебя внимания.

— Конечно, — кивнул Нейт.

— Ты должна в любом случае войти в ресторан, — Квин обратился Орландо. — Прикроешь Дженни, если она сумеет проскочить мимо нас.

По просьбе Квина она надела длинное черное платье без рукавов, доходящее до щиколоток, с небольшими лиловыми вставками и воротником в китайском стиле. Спина была на три четверти открыта. В этом наряде Орландо казалась необыкновенно красивой.

— Хорошо, — ответила она.

— А где будете вы? — спросил Нейт.

— Возле ресторана, с другого конца атриума, — сказал Квин. — У всех с собой рации?

Орландо и Нейт кивнули.

— Отлично. Пошли.

К семи часам вечера вечеринка в «Ривере» была в разгаре. Однако конгрессмен, как и во время посещения выставки в Джорджтауне, задержался.

Квин поминутно смотрел в сторону лифта, находившегося в глубине торгового центра. Он уже выяснил, что лифт поднимается от подземной парковки. Несколько других конгрессменов появились именно отсюда, и Квин полагал, что Гуэрреро поступит так же.

Квин бросил взгляд на ресторан. Орландо исчезла внутри пятнадцать минут назад, ее НРК не вызвала ни малейших подозрений.

— Новости? — спросил Квин.

— Все спокойно, — отозвался Нейт.

— То же самое. Ничего нового. — Шепот Орландо был едва слышен, шум вечеринки почти заглушал его.

Движение справа привлекло внимание Квина к лифту. Появились новые люди: трое мужчин. Они вышли из лифта и остановились рядом.

— Появилась пара наших друзей с площади Дальнего Востока, — сказал Квин.

Он узнал двоих участников ночной погони.

— Они движутся в мою сторону? — спросила Орландо.

— Пока нет.

Двери лифта открылись снова, и вышел Блондин, а следом за ним Гуэрреро с женой. Трое телохранителей тут же насторожились. Двое заняли позицию за спинами конгрессмена и его супруги, третий присоединился к Блондину, который зашагал перед Гуэрреро. Группа направилась в сторону ресторана.

— Черт! — сказал Нейт.

— Что? — спросил Квин.

— Кажется, она только что прошла мимо меня.

— Дженни? Ты должен был ее остановить.

— Я не уверен на сто процентов. Мне кажется, это она. Если так, то она в парике.

— Где?

— Только что вошла. Подождите.

Квин слышал, как Нейт быстро поднимается по ступенькам торгового центра.

— Я ее вижу, — сказал Нейт. — Она идет к эскалаторам. Синее платье. Каштановый парик, волосы ниже плеч.

Квин встал и обошел балкон атриума, приближаясь к эскалатору, который должен был доставить подозрительную женщину на второй этаж.

— Что мне делать? — спросил Нейт.

— Оставайся на месте, вдруг это не она, — ответил Квин.

Эскалатор выходил наверх в южной части этажа. Когда Квин приблизился туда, на эскалаторе поднималась дюжина людей. Большинство были в строгих костюмах и вечерних платьях.

Он склонился над перилами атриума, чтобы видеть всю движущуюся лестницу. Женщине, на которую обратил внимание Нейт, осталось преодолеть лишь четверть пути. К сожалению, она смотрела в сторону ресторана, отвернувшись от Квина. У нее был тот же рост и сложение, что у Дженни, но для полной уверенности этого не хватало.

Квин отступил немного назад.

— Это она? — шепотом спросила Орландо.

— Пока не знаю, — ответил Квин.

Теперь Квин точно знал, в какую секунду женщина окажется наверху. В то самое мгновение, когда она должна была сойти с эскалатора, он шагнул вперед, опустив голову. Едва женщина ступила на балкон второго этажа, Квин столкнулся с ней и положил руку на ее локоть.

— Извините, я былневнимателен, — сказал он.

— Ничего страшного, — ответила она знакомым голосом.

Дженни даже не глянула на него. Ее внимание было полностью сосредоточено на ресторане. Квин хотел сжать ее локоть, но она высвободилась и решительно зашагала в ресторан.

Между тем группа Гуэрреро уже входила внутрь. Дженни также заметила конгрессмена и устремилась к нему по кратчайшей траектории.

— Она направляется к ресторану, — сказал Квин. — Главная дверь.

— Иду туда, — отозвалась Орландо.

Несколько человек оказались между Квином и Дженни. Ему хотелось побежать за ней, но он не мог привлекать внимания. К тому же охрана Гуэрреро сразу насторожилась бы.

— Орландо, где ты? — спросил Квин.

— Почти на месте.

— Она доберется до двери раньше меня, — сказал он.

За подиумом перед входом стоял человек, который проверял по списку имена гостей. Дженни привлекла его внимание, когда подошла к входу. Он включил переговорное устройство и начал что-то быстро говорить.

Неожиданно он почти упал вперед, зацепившись за подиум и уронив переговорное устройство. Когда он выпрямился, его обошла Орландо: она прикрыла рот рукой, словно была ужасно смущена, и произнесла несколько слов, умоляюще глядя на мужчину.

Дженни находилась в нескольких шагах от двери. Однако она заметила Орландо и остановилась.

Затем сделала пару шагов назад и наткнулась на Квина.

Когда она повернулась, он крепко сжал обе ее руки.

— Квин? — удивленно воскликнула она.

— Мы выведем тебя отсюда, — сказал он.

— Нет, — ответила она. — Отпусти меня. Я должна увидеть конгрессмена.

— Если пойдешь туда, тебя убьют.

Она покачала головой.

— Ошибаешься. Я должна его увидеть.

Дженни пыталась высвободиться, но Квин крепко ее держал.

— Ты понимаешь, что его охранники пытались схватить тебя на площади Дальнего Востока?

— Он не причинит мне вреда.

— Ему и не потребуется, — возразил Квин. — Они обойдутся без него.

— Если я с ним поговорю, он не позволит меня тронуть.

Орландо подошла к Дженни сзади.

— Сейчас нам надо отсюда уйти, — сказала она.

Квин посмотрел на двери ресторана. Почти все входили туда, но один человек двигался к выходу.

Блондин.

В одной руке он держал пачку сигарет. Квин попытался встать так, чтобы Орландо и Дженни оказались между ним и Блондином, но было слишком поздно. Блондин его заметил.

— Быстрее! — сказал Квин, увлекая Дженни к эскалатору.

Она перестала сопротивляться и побежала вместе с ним.

В этот миг группа людей сходила с поднимавшегося снизу эскалатора. Квин вместе с Дженни проскочил мимо них и подтолкнул ее на второй эскалатор, спускавшийся вниз.

— Беги! — скомандовал он Дженни, потом приподнял воротник рубашки так, чтобы микрофон оказался возле самых губ. — Нам нужна машина. Быстро!

Нейт тут же ответил:

— Я уже над этим работаю.

— Направо, — сказал Квин Дженни, когда они находились в самом низу.

Соскочив с последней ступени эскалатора, он бросил быстрый взгляд через плечо. Орландо уже сходила с эскалатора, а Блондин только начал спуск.

Пачка сигарет исчезла, но Квин успел заметить, что́ Блондин держал в руке.

— Вооружен! — сказал Квин так, чтобы Орландо могла его услышать.

Однако он допустил ошибку. Дженни также его услышала и оглянулась в сторону эскалатора.

— Не останавливайся, — сказал ей Квин.

За спиной послышался знакомый хлопок выстрела.

Дженни упала.

На первом этаже торгового центра было совсем немного людей. Все они смотрели на Квина и Дженни, и никто не заметил пистолета в руке Блондина. Все увидели лишь, что Дженни упала.

Одна пара направилась к ней, чтобы помочь, но Квин опередил их и оказался возле Дженни первым.

Послышался новый хлопок, пуля пролетела рядом с бедром Квина и ударила в выложенный плитками пол. Женщина, направлявшаяся к Дженни, закричала. Квин вытащил пистолет, развернулся и прицелился в Блондина.

Он уже собрался нажать на курок, но остановился. Блондин присел на корточки за металлическим поручнем эскалатора. Рядом находилось несколько случайных людей: они поняли, что им грозит опасность, и пытались отбежать на безопасное расстояние. Нет, стрелять было слишком рискованно.

Квин заметил Орландо, которая спряталась за эскалатором слева, менее чем в десяти футах от человека Гуэрреро. Она махнула Квину рукой, чтобы тот продолжал двигаться. Но он наклонился, положил свой пистолет на пол и подтолкнул его к Орландо.

Когда она потянулась, чтобы схватить оружие, Блондин поднялся во весь рост и развернул пистолет в сторону Дженни.

Квин прыгнул к ней — не столько для того, чтобы прикрыть ее собственным телом, сколько для того, чтобы заставить двигаться.

— Вставай, вставай, — говорил он, поднимая ее на ноги.

Снова хлопок.

Квин напрягся, ожидая удара пули, но она пролетела мимо.

Ему удалось поднять Дженни, и он потащил ее вперед, обняв за талию. Квин не оборачивался до тех пор, пока они не добежали до выхода.

Орландо бежала за ними. У нее за спиной, у эскалатора, лежал Блондин. Его лицо было искажено от боли, он прижимал окровавленную руку к груди. Однако неприятности еще не закончились. Двое друзей Блондина уже мчались вниз по эскалатору на первый этаж.

— Ты в порядке? — спросил Квин у Орландо.

— Вполне, — ответила она.

Нейт стоял на тротуаре возле такси. Задняя дверца была широко распахнута.

Квин втолкнул в такси Дженни, затем забрался сам, последней села Орландо. Нейт уселся впереди.

— Поехали! — сказал Нейт водителю.

— Мне не нужны проблемы, — заявил водитель. Он явно что-то почувствовал.

— Ну, тогда вали отсюда к дьяволу, — предложила Орландо, наведя на него пистолет.

Таксист счел, что это отличная мысль, распахнул свою дверцу и выскочил.

Нейт сообразил, что вести машину придется ему, и перебрался на водительское место.

Он выехал на улицу и сразу вдавил педаль газа в пол, даже не подумав захлопнуть дверцу. Впрочем, когда такси набрало скорость, дверца закрылась сама.

Теперь, в относительной безопасности, Квин внимательно посмотрел на Дженни.

— Тебя не ранили? — спросил он.

Он не заметил крови, но Дженни упала, когда Блондин выстрелил.

— Вроде бы нет, — ответила она. — Я услышала какой-то звук рядом с головой, как только упала.

Квин быстро ощупал ее ноги и бок. Она поморщилась, когда он коснулся левого плеча.

— Похоже, я его вывихнула, — сказала она.

Квин нажал посильнее, и Дженни вскрикнула.

— Телефон у меня в кармане, — сказал Квин Орландо. — Позвони Не Вину. Нам нужен врач.

(обратно)

Глава 32

Квин и Орландо доставили Дженни в квартиру, а Нейт уехал на такси, получив указание бросить его где-нибудь подальше. Они привели Дженни в большую спальню и посадили на кровать.

— Ну как плечо? — спросил Квин.

— Болит, — ответила Дженни. — Но со мной все будет в порядке. Не надо было меня останавливать. Я могла бы с ним поговорить.

— Просто расслабься. Я обо всем позабочусь.

Они услышали, как открылась входная дверь.

— Квин? — Это был Не Вин.

— Я здесь! — крикнул Квин.

Старик подошел к двери спальни, а через мгновение за ним появился молодой человек с чем-то вроде медицинского саквояжа. Не Вин держал в руках сумку, больше подходящую для похода за продуктами.

— Вы врач? — спросил Квин.

Молодой человек испуганно посмотрел на Квина и кивнул.

— Черт побери, так идите сюда!

Не Вин подтолкнул врача вперед.

— Не беспокойтесь, доктор Хан знает свое дело. Просто он довольно давно не навещал пациентов.

Доктор Хан быстро оглядел Дженни.

— В чем проблема? — спросил он.

— Плечо, — пояснил Квин. — Полагаю, вывих.

— Правое или левое? — спросил доктор Хан у Дженни.

— Левое, — ответил Квин.

Врач бросил на него быстрый взгляд, а затем наклонился к Дженни, чтобы осмотреть плечо. Когда он начал осторожно его ощупывать, Дженни заскрипела зубами, с трудом сдерживая крик боли.

— Нужно снять платье, — сказал доктор Хан.

Дженни посмотрела на Квина, потом на Не Вина.

— Может быть, вам лучше пойти сварить кофе, — предложила Орландо.

Квин не хотел уходить. Он чувствовал себя ответственным за случившееся. Однако он кивнул и повернулся к двери.

— Квин? — окликнула его Дженни.

Он остановился.

— Я знаю, ты пытался помочь. Вполне возможно, ты был прав и мне не следовало туда приходить.

— Больше тебе ничего не грозит, — сказал Квин. — Все будет хорошо.

— Нет и нет, — возразила Дженни с уверенностью, какой от нее никто не ожидал. — Ты не понимаешь. Стивен умер, пытаясь помочь мне остановить это.

— Остановить что?

Ее глаза широко раскрылись, она пристально посмотрела на Квина, но веки тут же опустились, словно силы ее оставляли.

— Если ты действительно хочешь помочь, то позволишь мне поговорить с конгрессменом. Мы — его единственный шанс.

— Его единственный шанс? — переспросил Квин.

— Ты ведь слушал запись? Значит, ты знаешь, — сказала Дженни. — Гуэрреро. Мы должны его спасти.

— Пожалуйста, дайте мне несколько минут провести с пациенткой, — сказал врач.

Квин неохотно кивнул. Он хотел услышать больше, но это могло подождать до ухода врача.

— Не беспокойтесь, — сказал Не Вин Квину. Они сидели в гостиной, пока доктор Хан занимался Дженни. — Он знает свое дело. Доктор не раз лечил моих людей.

— Он не будет болтать?

— Доктор очень тихий. Он хорошо понимает, что недолго продержится, если будет слишком много говорить.

Они замолчали. Потом Не Вин протянул Квину сумку.

— Это плеер.

Квин взял сумку и поставил на пол рядом с собой.

— Благодарю.

Старик встал и направился на кухню.

— Хочешь чего-нибудь выпить?

Квин покачал головой.

Минут двадцать оба молчали. Не Вин пил воду из стакана, а Квин пытался сопоставить факты и сделать выводы. Почему Дженни так хочет спасти Гуэрреро? Ведь конгрессмен ее преследует. Один из его людей стрелял в нее. И кто-то из них явно убил ее любовника.

Квин посмотрел на Не Вина.

— Почему ты отослал тело Маркоффа ко мне?

Старик посмотрел на него. Почти минуту оба не шевелились.

— Я сделал то, о чем он меня попросил, — наконец ответил Не Вин.

— Что? — спросил Квин. Он вдруг засомневался, правильно ли понял старика.

Однако Не Вин молчал.

— Ты хочешь сказать, что Маркофф просил отправить его тело мне?

Сначала Квину показалось, что Не Вин не намерен ничего говорить, но потом старик наклонился вперед.

— Он сказал: если с ним что-нибудь случится, я должен сообщить тебе.

Квин вдруг почувствовал, что воздух обрел вес. Он давил на него, стараясь уничтожить.

Маркофф.

Он хотел, чтобы Квин занялся этой историей. И не случайно именно Квину пришлось похоронить старого друга. С самого начала за этим стоял Маркофф.

— Расскажи мне, что произошло, — потребовал Квин.

Не Вин немного подумал, а потом заговорил.

— Он пришел ко мне, как ты на этой неделе. Он нуждался в моей помощи. Я подумал, ладно. Маркофф всегда был со мной честен. Помогу, какие проблемы.

— Какая помощь ему потребовалась?

— Кое-какое оборудование, — ответил Не Вин и добавил: — И люди.

— Люди?

— Один человек. Маркофф вел наблюдение. Ему нужна была помощь.

— «Прибрежные виллы»?

— Он не назвал места.

— Но твой человек его знал.

— Мой человек мертв. Как и Маркофф.

— Я сожалею, — сказал Квин.

Не Вин откинулся на спинку стула.

— Что-то случилось, и они поймали Маркоффа. Мой человек их выследил. Он пытался узнать, куда его повезли. Позвонил мне по телефону и сообщил о том, что происходит. Я попросил его позвонить, как только он узнает, куда они направляются, и собрал своих людей. Однако он не позвонил.

Квин молча смотрел на старика, но не задавал вопросов, чтобы не мешать.

— Четыре дня ничего не происходило. Я знал, что они мертвы, но продолжал поиски, спрашивал у людей, которые могли что-то знать. Большинство ничего не видели. Наконец одна женщина рассказала о странной активности на складе корабельных контейнеров. Мы пошли посмотреть.

— И вы нашли там Маркоффа, — сказал Квин.

— Да, — кивнул Не Вин. — Он был уже мертв два или три дня.

— А твой человек?

— Его там не было. Через день его тело нашли на берегу.

Молчание.

— Сообщение в контейнере, — продолжал Квин. — Оно было там, когда ты нашел Маркоффа, или его написал ты?

— Уже было.

— Ты знал, что оно означает?

— Нет. Но я понял, что это важно.

— Поэтому ты отправил контейнер ко мне, — сказал Квин.

Легкая улыбка тронула губы Не Вина.

— Маркофф много раз говорил, что он тебе верит. Что ты настоящий друг.

— Да, так и было.

— Когда мы с тобой работали вместе, я понял, что́ он имел в виду. Ты хорошо делаешь свое дело. Ты надежен, ты веришь людям, но держишь глаза открытыми.

— Стараюсь, — отозвался Квин.

— Маркофф не рассказал мне о том, чем он занимался, понимаешь? Я ничего не знал о «Виллах». Вообще ни о чем не знал. И я мог сделать только то, о чем он попросил. Отправил его к тебе.

— Замечательно. Благодарю, — сказал Квин.

— Значит, у тебя все получилось? — спросил Не Вин. — Ты нашел Дженни. Ты ее спас. А теперь тебе нужно ее вывезти.

Квин слабо улыбнулся. Он вспомнил слова Дженни. «Мы — его единственный шанс. Мы должны его спасти». Ему уже не казалось, как несколько часов назад, что вывезти ее из Сингапура будет просто.

— Мне может потребоваться твоя помощь, — сказал Квин.

— Конечно, я могу вывезти вас из страны.

Квин покачал головой.

— Нет. Я имел в виду другое.

В глазах Не Вина появилась тревога.

— Я уже и так много для тебя сделал.

— Верно, — согласился Квин. — Но мне все еще нужна твоя помощь.

И он рассказал старику о том, что нашел на четвертом этаже «Прибрежных вилл».

— Невозможно, — покачал головой Не Вин. — Я знаю всех здешних торговцев оружием. Ни у кого нет базы в «Виллах». Ты ошибаешься. Это что-то другое.

— Согласен. Это что-то совсем другое. Но выглядит так, словно квартира принадлежит торговцу оружием. Что подумает полиция Сингапура, когда попадет туда? Или ФБР и ЦРУ?

Не Вин склонил голову набок и вздохнул.

— Они поверят в то, во что захотят поверить.

— Верно, — кивнул Квин. — Но многое зависит от того, при каких обстоятельствах они туда попадут.

Старик подумал над словами Квина.

— Да. Как, когда и почему. Значит, ты думаешь, что это фальшивка.

— Ты сам так сказал. Ты знаешь всех, кто торгует оружием в Сингапуре, а об этом ты ничего не слышал. Значит, кто-то хочет, чтобы квартиру в «Виллах» обнаружили. При определенных обстоятельствах.

— И каковы эти обстоятельства?

— Именно здесь мне и потребуется твоя помощь.

— Ты хочешь, чтобы я это узнал? — с сомнением спросил Не Вин.

— Я хочу, чтобы ты был в курсе всех событий, — ответил Квин. — Я сам постараюсь выяснить, что происходит. А потом может потребоваться твоя помощь.

Несколько секунд Не Вин смотрел на Квина. Они молчали.

Наконец старик кивнул.

— Хорошо.

Через несколько минут появились доктор Хан и Орландо.

— Думаю, у нее вывих плеча, полученный в результате падения. Без рентгена не могу ничего сказать наверняка. Плечо не распухло, но это обязательно произойдет.

— Спасибо, доктор, — сказал Квин.

Он встал и направился в спальню.

— Подождите, — остановил его доктор. — Сейчас она не может с вами говорить.

— Почему? — спросил Квин.

— Я дал ей болеутоляющее. Ей необходим сон.

— Замечательно, — сказал Квин.

Ему хотелось поговорить с Дженни, но он понимал, что врач прав. Ей необходим сон. Им всем нужно поспать.

— Я вернусь утром, — обещал доктор Хан.

— Мы вам позвоним, — сказал Квин, желая сохранить свободу маневра.

— Как пожелаете.

Доктор направился к выходу, Не Вин собрался последовать за ним.

— Позвони мне, как только что-нибудь узнаешь, — попросил Не Вин, пока Квин стоял у открытой двери. — Это мой остров. И я не люблю сюрпризов.

Как только Не Вин и доктор Хан ушли, Орландо спросила:

— Что это значит?

— Он нам поможет.

— В чем? — спросила она.

Квин пересказал ей разговор с Не Вином.

— Значит, Маркофф хотел, чтобы ты в этом участвовал, — сказала Орландо.

— Похоже на то.

— Если бы он был жив, я бы сама его прикончила, — заявила Орландо.

— Почему? — удивился Квин. — Он лишь пытался помочь Дженни.

Орландо презрительно фыркнула.

— А ты давно смотрел на себя в зеркало? Ты видел, во что ты превратился? Смерть Маркоффа владеет всеми твоими мыслями.

— Почему же ты прилетела сюда со мной? — спросил он.

В ее глазах вспыхнул гнев, она собралась резко ответить, но в последний момент передумала. После небольшой паузы Орландо спокойно произнесла:

— Ты сам знаешь ответ. Просто не хочешь посмотреть правде в глаза.

Он потер ладонями лицо.

— Извини, — сказал Квин. А потом, словно только что и не произносил этих слов, повторил: — Извини.

Он ощутил прикосновение ее пальцев, почувствовал их успокаивающее действие. Она подошла к Квину, обняла его и положила голову ему на плечо.

— Я пойду за тобой туда, где буду тебе нужна. Почему — не имеет значения, — сказала она.

Он положил руки на плечи Орландо и прижал ее к себе. Впервые за очень долгое время он не был одинок.

Они стояли так несколько минут, а потом Орландо отстранилась.

— Тебе надо поспать, — сказала она.

— Нам обоим не помешает, — заметил Квин.

Она взяла сумку с магнитофоном и понесла ее к столу, где стоял компьютер.

— Сначала нужно расшифровать запись. Убедиться в том, что мы можем ее прослушать.

Орландо все подключила, дождалась, пока загрузится компьютер, и начала подбирать нужную программу. Квин сразу понял, что программа как-то связана с системой воспроизведения звука.

— Поскольку пленка повреждена, я хочу убедиться, что ее вообще можно слушать. Это займет больше времени, чем обычно, — сказала Орландо. — Программа восстановит поврежденные куски и отфильтрует помехи.

— Это надолго? — спросил Квин.

— Заранее предсказать невозможно. Я не знаю, какова продолжительность записи. Но не больше десяти часов. К утру все будет готово, — Орландо зевнула.

— Пожалуй, пора спать, — решил Квин. — Какую комнату ты предпочитаешь?

— Квин… — Орландо выглядела недовольной.

— Что?

— Черт возьми, ты ничего не понимаешь?

Она схватила его за руку и повлекла за собой по коридору.

(обратно)

Глава 33

Солнце ярко сияло за окнами спальни, когда Квин открыл глаза. У него болела спина, но в этом не было ничего удивительного. Он проспал всю ночь на полу большой спальни, чтобы быть рядом с Дженни на случай, если ей что-нибудь понадобится.

Орландо пристроилась рядом, положив голову ему на грудь. В таком положении они заснули несколько часов назад. Оба так устали, что могли лишь обнимать друг друга.

Он слышал ровное дыхание Дженни. Лишь один раз за ночь она зашевелилась, но так и не проснулась — очевидно, ей приснился дурной сон, усиленный лекарствами доктора Хана.

Квин попытался высвободить руку из-под Орландо, не разбудив ее, но она зашевелилась, потянулась, приоткрыла глаза и взглянула на него из-под ресниц.

— Сколько времени? — прошептала она.

Он посмотрел на часы.

— Десять сорок, — удивленно ответил Квин.

Он ни разу не спал так долго с тех пор, как нашел тело Маркоффа.

Он сел, натянул джинсы и черную спортивную рубашку с короткими рукавами.

— Я сделаю кофе.

Кофейник почти кипел, когда Квин услышал шаги Орландо в коридоре. Он налил две чашки и отнес их в гостиную.

Орландо переоделась и стянула волосы в хвост на затылке. Похоже, она успела умыться — во всяком случае, выглядела свежо.

Орландо села за стол у компьютера, и Квин поставил кофе рядом с ней.

— Программа закончила обработку? — спросил Квин.

— Кажется, да.

— И что?

— Подожди, — сказала Орландо.

На экране появился значок единственного файла. Орландо его открыла.

— Кофе? — раздался голос.

Они оба подняли голову. В гостиную вошел сонный Нейт.

— В кухне, — сказал Квин.

Нейт пробормотал слова благодарности и скрылся на кухне.

— Давай послушаем, — сказал Квин Орландо.

Она нажала на кнопку воспроизведения, но они ничего не услышали.

Орландо остановила запись, нашла середину и вновь включила. Тишина.

— Что случилось? — спросил Квин.

— Подожди.

Она попробовала другие места — тот же результат.

— Что происходит? — поинтересовался Нейт, выйдя из кухни с чашкой кофе.

— Не сейчас, — отмахнулся Квин.

Орландо запустила программу, которую использовала для восстановления записи, и принялась изучать отчеты и комментарии. Потом покачала головой и выключила программу.

— Что все это значит? — спросил Квин.

— Не знаю, — ответила Орландо. — Пленка должна воспроизводить запись. Программа сообщает, что файл успешно конвертирован.

Она еще раз включила запись. Тишина.

Орландо откинулась на спинку стула и посмотрела на монитор.

— На пленке что-то было, — сказал Квин.

— Да, именно так, на пленке что-то было, — резко ответила Орландо. — Пожалуйста, дай мне подумать.

— Конечно. — Он коснулся ее плеча. — Все в порядке.

— Нет, не в порядке! — Орландо бросила на него свирепый взгляд. — Здесь что-то должно быть. Мы должны что-то услышать.

Квин сходил на кухню, чтобы налить себе еще кофе и дать Орландо время для размышления. Когда он вернулся, настроение у нее испортилось еще больше.

— Запись должна быть на пленке, — заявила Орландо. — Нет никаких причин, чтобы мы не могли ее услышать.

— Запусти программу восстановления еще раз.

— Это займет весь день.

— Пусть так. Сейчас у нас ничего нет.

— Через день будет слишком поздно, — сказала Дженни. Она стояла у двери, опираясь здоровым плечом о стену. — Могу я выпить воды?

Квин бросил взгляд на Нейта и кивнул в сторону кухни.

— Я принесу, — сказал Нейт.

Квин подошел к Дженни, обнял ее за талию и вместе с ней вошел в гостиную.

— Присядь, — сказал он, когда они оказались возле дивана.

Ее не пришлось долго уговаривать.

— Как плечо? — спросил Квин.

— Не болит, если не двигать им.

Вернулся Нейт со стаканом воды, протянул его Дженни. Все молча смотрели, как она пьет.

— Что значит «будет слишком поздно»? — задал вопрос Квин, когда она опустила стакан.

— Это есть на пленке, — ответила Дженни. — Если бы вы ее прослушали, вы бы поняли.

— Сейчас у нас такой возможности нет, — сказал ей Квин. — Ты должна рассказать нам, что там записано.

Дженни посмотрела на стакан в руке и вздохнула.

— Они его убьют, — сказала она. — Сегодня.

— Кого убьют? — спросила Орландо.

Она развернула свой стул так, чтобы видеть всех.

— Гуэрреро? — уточнил Квин.

— Да, — подтвердила Дженни.

— Кто собирается его убить? — спросил Квин.

— Я точно не знаю. Их наняли. Именно это и было на пленке. Разговор между убийцей и…

— И кем? — спросила Орландо.

Дженни ответила, не поднимая головы:

— Женой конгрессмена.

— Что? — переспросил Квин.

— Понимаю, я сначала тоже не поверила. Но потом Джерри дал мне пленки. Он работал с женой конгрессмена, был личным помощником миссис Гудмен.

— Был? — спросила Орландо.

— Он мертв, — сказала Дженни. — Через день после того, как Джерри отдал мне пленку, его убили. Вот почему мне пришлось сбежать. Я не хотела умирать. Но я прослушала запись и не могла просто забыть об этом. Попыталась связаться с конгрессменом, но меня к нему не подпускали. Я приехала сюда только потому, что понимала: другой возможности не будет.

— Подожди, — произнес Квин. — Тебя преследовали люди конгрессмена.

— Нет, эти люди работают на его жену. — Она помолчала. — Когда прошлым летом кампания Гуэрреро стала набирать ход, миссис Гудмен сказала, что ему необходимо нанять телохранителей. Ты ведь знаешь, что она очень богата? И сильно вовлечена в политику. Конгрессмен считал, что в этом нет необходимости, но она настаивала. Я полагаю, что люди, которых она нашла, на самом деле работают на того, кто хочет убить ее мужа. Она послала их за мной, поскольку знала, что у меня есть пленка. И я могу разрушить ее планы.

Дженни сделала глоток воды.

— Но зачем убивать ее мужа? — спросила Орландо.

Дженни посмотрела на Орландо и Квина, потом отвела взгляд, не сказав ни слова.

— Дженни, в чем причина? — настаивал Квин.

— Сначала я решила, что все дело в отношениях между ними. Может быть, она узнала о его измене и хотела избежать унижения. Не знаю. Может быть миллион причин. Супруги постоянно друг друга убивают.

— Ты сказала «сначала», — напомнил ей Квин. — Теперь ты так не думаешь?

Она покачала головой.

— Нет, не думаю.

И она вновь отвернулась, не желая продолжать.

Квин опустился перед ней на колени.

— В чем дело? — спросил он. — Зачем ей его убивать?

— Стивен догадался, — наконец ответила Дженни.

— Маркофф?

Она кивнула.

— Я уверена, что его убили именно из-за этого.

— Дженни, что ему удалось выяснить? Ты должна нам рассказать.

На сей раз она подняла голову и посмотрела ему в глаза.

— Стивен сказал, что существует группа… организация, которая пытается… использовать все в своих интересах, — сказала Дженни.

— Организация LP? — уточнил Квин.

— Да.

— В какой сфере она действует? — спросила Орландо.

— В сфере политики. В сфере законов. Везде, где потребуется. Так говорил Стивен. — Она продолжала после небольшой паузы: — Он говорил, что они активно действуют, перемещают своих членов на ключевые должности в правительстве.

— Теневой кабинет, — сказала Орландо.

Дженни посмотрела на нее.

— Именно так и думал Стивен. Теневое правительство, ожидающее своего часа.

— А жена Гуэрреро? Какую роль играет она? Она член организации? — спросил Квин.

— Да.

— Но я все равно не понимаю, зачем убивать ее мужа?

— Одни правительственные функционеры охотно следуют идеям организации. Однако нынешняя администрация придерживается иных взглядов. И президент легко выиграет предстоящие выборы. Ни один человек из партии конгрессмена не может составить ему конкуренции. Во всяком случае, сейчас. Стивен сказал, что организация LP не может этого допустить.

— И они намерены убить Гуэрреро? Кто-то из партии хочет занять его место?

План приобрел осмысленные очертания, и еще до того, как задать вопрос, Квин представил себе большую часть картины.

— Он герой войны, служил в морской пехоте, — рассказывала Дженни. — В конце восьмидесятых участвовал в Панамской операции. Спас несколько своих людей. После службы в армии легко стал успешным политиком. Конгрессмен верен своей партии, но он не из тех, кто всегда говорит «да». Он голосует так, как подсказывает совесть, чем многие недовольны. Однако публике нравится его независимый нрав. Вот почему он может пойти на президентские выборы. Гуэрреро чувствует, что способен предложить нечто новое.

— Человек из народа, — сказала Орландо.

— Да, именно так, — согласилась Дженни. — Однако Стивен сказал, что организация не контролирует Гуэрреро, хотя жена конгрессмена в ней состоит. Тем не менее они нашли возможность его использовать.

— Значит, они собираются убить его, потому что не могут контролировать? А почему просто не устроить скандал и не вынудить его уйти из политики? — спросил Нейт.

— Разреши задать тебе вопрос. — Дженни посмотрела на Нейта. — Что произойдет, если кандидата в президенты США убьют в другой стране?

— Будет нехорошо, — ответил Нейт.

— А если станет известно, что его убийцы — исламские экстремисты?

Глаза Нейта широко раскрылись.

— Мы… настроение в стране будет напоминать обстановку после одиннадцатого сентября.

— Ну, возможно, не до такой степени, но близко. — Дженни хотела что-то добавить, но Квин ее остановил.

— Это изменит общую ситуацию, — уверенно заявил он. — Чем больше недовольства, тем труднее президенту пойти на второй срок.

— Ты упустил одну вещь, — заметила Дженни.

— Какую?

— Как только конгрессмен Гуэрреро погибнет, его жена займет место в президентской гонке.

Несколько секунд все молчали.

— О боже! Она хочет сыграть роль Корасон Акино,^[25] — сказала Орландо. — Конечно, Акино не убивала своего мужа, и он не баллотировался в президенты, но его смерть очень помогла ей сделать политическую карьеру.

— Не думаю, что жена конгрессмена играет в той же лиге, что Корасон Акино, — покачал головой Квин.

— Может быть, и нет, — сказала Орландо. — Однако она белая женщина. И стала бы вдовой человека, убитого врагами. Она популярна. Ее взгляды очень подойдут изменившемуся настрою американцев. И если ее друзья из LP организуют еще несколько несчастных случаев или выставят нынешнего президента в смешном свете, на выборах она обойдет всех.

Квин попытался представить себе Джоди Гудмен в качестве будущего президента Соединенных Штатов. Это было трудно, но возможно.

— Убийство должно произойти здесь, в Сингапуре? — спросил Квин.

— Да, — кивнула Дженни. — Поэтому я и пыталась поговорить с ним.

— Сегодня он улетает в Штаты, — напомнила Орландо.

— Вот почему мы не можем ждать, пока восстановится запись, — сказала Дженни. — Мне лишь известно, что убийство произойдет в каком-то общественном месте. Во время официального приема.

Орландо вернулась к компьютеру. Через несколько секунд она подняла голову.

— Торговый центр Максвелла, — сказала она. — Единственное общественное место в его сегодняшнем маршруте. Он должен там быть в час дня.

Квин посмотрел на часы. Десять минут двенадцатого.

— Где он сейчас? — спросил Квин.

Орландо посмотрела на монитор.

— Заканчивает встречу в посольстве Соединенных Штатов. Потом отправится на другую встречу, в Вон-Фелдт-билдинг, возле Чайнатауна. Перед отъездом в «Максвелл».

— А сейчас он в посольстве? — предположил Квин.

— Да.

— Нейт, — сказал Квин, — оденься и раздобудь нам машину. Орландо, собери оборудование. — Он посмотрел на Дженни.

— Я поеду с вами, — заявила она.

Квин предпочел бы оставить ее в квартире, но он понимал: только Дженни способна убедить конгрессмена, что ему грозит опасность.

— Попроси у Нейта чистую футболку.

Пока все готовились к отъезду, Квин позвонил в посольство.

— Мне нужен Кеннет Мюррей, пожалуйста, — сказал он, когда в посольстве взяли трубку.

Ему пришлось подождать несколько секунд, потом раздались длинные губки — его переключили на другую линию.

— Кабинет Кеннета Мюррея. — Женский голос, негромкий и молодой.

Квин знал Мюррея и был уверен, что внешность этой женщины соответствует голосу.

— Мне нужно поговорить с мистером Мюрреем, — произнес он.

— Сожалею, — ответила она, — он в конференц-зале. Я могу записать для него сообщение?

— Мне он необходим сейчас, — сказал Квин.

— Сожалею, сэр, — повторила женщина. — Но это невозможно…

— Скажите ему, что это Квин.

— Это ничего не изменит.

— Сделайте то, о чем я вас прошу, пожалуйста.

Он услышал, как она сердито вздохнула.

— Подождите.

Пока Квин ждал, в гостиную вернулся Нейт, одетый в темно-синюю футболку и джинсы.

— Поторопись, — призвал Квин.

Нейт кивнул и вышел из квартиры. В стрессовых ситуациях ученик Квина максимально концентрировался и собирал все свои силы. Через несколько лет, когда он начнет действовать самостоятельно, это будет одним из главных его достоинств.

На линии послышался щелчок. Потом раздался очень нерешительный голос:

— Это… Мюррей.

— Кеннет, мне нужна твоя помощь, прямо сейчас.

— О черт! Это действительно ты.

— У меня нет времени для пустой болтовни. Ты должен меня выслушать.

— Квин, я работаю не на тебя. Поэтому…

— Заткнись и слушай. Конгрессмен Джеймс Гуэрреро находится где-то у вас в здании. Ты должен его задержать. Не дай ему выйти.

— Что? — удивленно спросил Мюррей. — Почему?

— Потому что, если он выйдет, его убьют.

— Я не знаю, смогу ли…

— Я не шучу. Сделай, как я прошу!

— Подожди минутку.

Нежелание Мюррея помогать было вполне понятным. Кроме того, что он считал Квина хладнокровным убийцей, Мюррей едва не потерял работу и чуть не попал в тюрьму прошлой зимой в Берлине, когда помог Квину. Однако Квин позаботился, чтобы этого не случилось. Именно он добился перевода Мюррея в другое полушарие, на приятную работу в Юго-Восточной Азии.

Дженни вернулась в гостиную в тех же джинсах, что были на ней вчера, и синей футболке.

Следом вошла Орландо. У нее за плечами висел черный рюкзак, другой она держала в руке — оба туго набитые и тяжелые на вид.

— С кем ты разговариваешь? — спросила Дженни.

— С посольством, — ответил Квин.

Она удивилась.

— И они сумели… его остановить?

В этот момент Мюррей взял трубку.

— Он уже ушел.

Квин закрыл глаза.

— Когда?

— Двадцать минут назад.

— Двадцать минут? — переспросил Квин, глядя на Орландо.

— Он должен был еще десять минут находиться в посольстве, — заметила Орландо.

— Пошли кого-нибудь за ним, — сказал Квин Мюррею. — Его нужно отвести в безопасное место.

— Я не могу этого сделать без веских оснований!

— Я тебе только что дал все основания! — закричал Квин.

— Мне нужны доказательства, Квин, — возразил Мюррей. — Я не могу сказать: «Говорят, кто-то попытается убить конгрессмена».

— Черт возьми, очень даже можешь! — воскликнул Квин. — Послушай, конгрессмен собирается посетить торговый центр Максвелла в час дня. Он не выйдет оттуда живым. Ты обязан помешать ему там оказаться.

— Не знаю, сумею ли. Если ты дашь мне хоть какие-то…

— Проклятье, просто сделай то, что я сказал! — Квин бросил трубку, а потом посмотрел на Орландо и Дженни. — Пошли.

(обратно)

Глава 34

Они ехали в сторону Вон-Фелдт-билдинга в «мерседесе», который Нейт украл в двух кварталах от их квартиры. За рулем сидел Нейт, рядом расположился Квин, Дженни и Орландо — сзади.

— Откуда взялась запись? — спросил Квин.

— Ее добыл Джерри. Не знаю как, но он сообразил, что происходит. Он велел мне записывать разговоры миссис Гудмен.

— Значит, она связана с убийцей?

— Да.

— Она узнала о записях? — спросила Орландо.

— Вероятно, узнала, — ответила Дженни. — Вот почему погиб Джерри. Мне кажется, он понял, что она его подозревает, и передал запись мне.

— Почему он выбрал тебя? — задал вопрос Квин.

— Мы дружили. Часто работали вместе, чтобы скоординировать расписания конгрессмена и его жены. Кроме того, он считал, что у меня есть доступ к конгрессмену.

— Но он ошибался, — сказал Квин.

— Гуэрреро уехал на два дня из города, когда Джерри передал мне пленку. Я собиралась поговорить с ним, как только он вернется, — Дженни сделала паузу. — Но Джерри убили на следующий день, поэтому я решила послушать пленку. И сразу поняла, почему его убили. Мне стало ясно, что нужно бежать или меня тоже прикончат. Я придумала причину: сказала, что у меня возникли семейные проблемы и мне необходим отпуск. А потом исчезла.

— Поворачивай налево, — велел Квин Нейту.

— Вы уверены? — уточнил Нейт.

— Да, налево.

Нейт резко повернул машину налево, едва не проскочив перекресток.

— Джерри говорил, что есть еще пленки, — продолжала Дженни. — Он спрятал их в надежном месте. Джерри обещал их забрать и передать мне.

— Ему следовало обратиться в полицию, — заметил Нейт.

— Я сказала то же самое, — пожав плечами, ответила Дженни. — Но он заверил меня, что это невозможно. Он не сомневался, что у них сторонники повсюду. После того как Стивен рассказал мне про LP, я поняла, что́ имел в виду Джерри.

Некоторое время они ехали молча.

— А Джерри тебе больше ничего не рассказывал? О покушении на конгрессмена?

Ее глаза стали задумчивыми.

— Он сказал, что после того разговора, запись которого он мне передал, миссис Гудмен беседовала с ней только один раз. Джерри записал этот разговор и спрятал пленку в безопасном месте. Обещал принести на следующий день. Но так и не выполнил обещания.

— Подожди, — удивился Квин. — Ты сказала, миссис Гудмен говорила с ней?

— О, ты же не слышал записи и не знаешь… — Дженни сообразила, о чем спрашивает Квин. — Миссис Гудмен наняла убийцу-женщину.

Неожиданно куски головоломки стали соединяться в общую картину.

— Что это значит? — Орландо с тревогой смотрела на Квина.

— Таша, — произнес Квин.

— Какая Таша? — спросила Дженни.

— Таша Дуглас.

Дженни недоуменно взглянула на него.

— Я не знаю никого с таким именем.

Квина использовали. Обманывали с самого начала. Таша с его помощью пыталась найти Дженни. Только осторожность помешала ему рассказать Таше о том, где находится Дженни.

— Подождите. Значит ли это… — начал Нейт.

— Да, — оборвал его Квин.

— О ком вы говорите? — недоумевала Дженни.

— Не сейчас, — сказал Квин.

Он перебирал все события, анализируя новые факты. Таша вполне могла остаться в Хьюстоне, чтобы посмотреть, вернется ли он туда. Она играла роль невинной подруги, отчаянно стремившейся найти Дженни, и все это время пыталась понять, какое отношение имеет ко всему происходящему Квин. А как только поняла, постаралась сделать так, чтобы Квин привел ее к подруге Маркоффа. Таша неслучайно наблюдала за ним, когда он обследовал квартиру Дженни. Она следила за ним. Таша хотела, чтобы Квин ее заметил. Это был еще один шаг в создании образа подруги Дженни. И он неслучайно встретил ее возле офиса Гуэрреро — Таша все спланировала.

Не было никакого звонка от брата, якобы сообщившего, что в ее квартиру в Техасе кто-то вломился. Вторжение в номер мотеля тоже подстроено. Она попросила своих людей разгромить номер, пока Квин беседовал с Блэкмуром. А потом — история с самим Блэкмуром. Вероятно, Таша приказала своим людям навестить старого шпиона и вытряхнуть из него все, что ему известно.

Наконец, когда они оставили Ташу в Калифорнии, она продолжала звонить Квину. Каким-то образом ей удалось отследить его телефон — а ведь считается, что это невозможно.

Квин стиснул зубы, когда вспомнил, что ответил на ее звонок, перед тем как встретить Дженни на площади Дальнего Востока. Он даже сказал Таше, что скоро увидит ее «подругу». Должно быть, за ним следили, а потом атаковали по ее приказу.

— Мы на месте, — сообщил Нейт.

Квин смотрел сквозь ветровое стекло, но ничего не видел. Только после слов Нейта он заметил слева Вон-Фелдт-билдинг. До него оставалось полквартала.

— Куда дальше? — спросил Нейт.

Перед зданием не было машин дипломатов.

— Остановись здесь, — Квин указал на свободное место перед зданием.

Как только Нейт припарковал машину, Квин распахнул дверцу.

— Пойду немного осмотрюсь.

— Я с тобой, — предложила Орландо, распахивая заднюю дверь.

— А что делать нам? — поинтересовалась Дженни.

— Подождите нас. Мы скоро вернемся.

Орландо и Квин зашагали по тротуару в сторону высотного здания.

— Где-то здесь должна быть парковка для особо важных персон, — сказал Квин.

— Квин, — сказала Орландо, — Таша профессионал. Она знает свое дело не хуже нас с тобой. Ты не найдешь ее так.

— Я не должен был этого допустить, — ответил он.

— Однако Таша не добралась до Дженни. Ты все сделал правильно.

— Мне следовало оставить ее в Вашингтоне.

— Тем не менее все вышло удачно. Теперь мы знаем, кто она такая.

Он нахмурился.

— Я совершил ошибку.

Прежде чем Орландо успела что-то ответить, Квин вытащил из кармана телефон и быстро набрал номер Не Вина.

— Я ждал твоего звонка, — сказал Не Вин. — Вы все еще в Сингапуре?

— Да.

— Так что тебе нужно?

— Я знаю, для чего те две квартиры в «Прибрежных виллах», — сказал Квин.

— Неужели?

— Это отвлекающий маневр, — Квин коротко поведал Не Вину историю Дженни и рассказал о том, что на ее босса готовится покушение. — Вот что я думаю. Где-нибудь рядом с торговым центром Максвелла положат мертвое тело. На него укажут как на убийцу конгрессмена. Конечно, Гуэрреро убьет не он, но это уже не будет иметь значения. Они поработают с уликами. На теле что-нибудь найдут, и это приведет полицию в те самые квартиры, — Квин вздохнул. — Это можно проверить позднее. Как только в руки полиции попадет оружие, они обнаружат следы группы экстремистов. Скорее всего, исламских.

— Убийство американского конгрессмена в Сингапуре плохо скажется на бизнесе. В особенности если убийцей окажется один из нас.

— Согласен. Тогда они раскроют большой заговор, — Квин помолчал. — Но если тело не найдут, они не доберутся до «Прибрежных вилл».

— И не раскроют заговор.

— Совершенно верно.

— Значит, ты хочешь, чтобы я нашел тело, — догадался Не Вин.

— Да, — Квин посмотрел на часы. — Если они действуют с умом, тело будет на нужном месте не раньше чем через тридцать минут.

— Если они действуют с умом, — ответил Не Вин, — этот человек еще жив.

Старик был прав. Чтобы все выглядело реалистично, жертва должна умереть после успешного покушения на конгрессмена.

— Ты сможешь найти тело? — спросил Квин.

— Это нелегко, — вздохнул Не Вин. — Но мы постараемся.

— Если вам улыбнется удача, надо замести все следы.

— Забавно. Сегодня я займусь твоей работой.

— Уж поверь, я бы предпочел, чтобы все было наоборот.

Квин услышал гудок на другой линии. Он посмотрел на дисплей. Сингапурский номер.

— Дай мне знать, если что-нибудь найдешь, — сказал он Не Вину и переключился на новый звонок. — Алло?

— Мистер Квин? — Смутно знакомый женский голос.

— Кто это? — спросил Квин.

— Брианн Соломон. Я работаю в посольстве помощницей мистера Мюррея.

— Хорошо. Почему вы мне звоните?

— Вы ведь мистер Квин?

— Да! — Он чувствовал, как у него кончается терпение. — Сколько раз я должен это повторить?

Орландо продолжала смотреть по сторонам в поисках машины, в которой мог приехать Гуэрреро. Потом она перевела взгляд на Квина и покачала головой.

— Мистер Мюррей хочет, чтобы вы позвонили ему на сотовыйтелефон. — Она назвала номер. — Повторить?

— Нет, я запомнил.

Квин закончил разговор с Брианн и тут же набрал номер Мюррея.

— Квин? — нетерпеливо спросил Мюррей.

— В чем дело, Кеннет?

— Ты настоящий сукин сын. Надеюсь, тебе это известно? Ты опять меня подставил. — Он явно находился на улице: Квин слышал шум проезжающих машин и голоса. Мюррей опасался, что их могут подслушать, и говорил тихо.

— Что случилось? — спросил Квин.

— Я сообщил о твоем предупреждении нужному человеку в посольстве.

Квин решил, что Мюррей имеет в виду либо резидента ЦРУ, либо агента ФБР. После событий одиннадцатого сентября чаще всего было именно так.

— Я сделал вид, что анонимный доброжелатель предупредил меня о том, что готовится покушение. И поступил правильно. Они сказали, что тоже получили предупреждение. И все проверили. Еще они сказали, что все в порядке.

— Они провели проверку? — переспросил Квин.

— Да, именно так. Цитирую: «Это ложная тревога, мистер Мюррей. Но спасибо, что вы нас предупредили».

— Они лгут, — сказал Квин.

— Проклятье, Квин… да, я знаю, что они лгут, — не стал возражать Мюррей. Он явно был напуган. — Обычно они относятся к таким вещам очень серьезно. Но в системе внутренней безопасности не намерены ничего предпринимать. Черт побери, что мне теперь делать?

— Позвони конгрессмену. Останови его. Тебя он послушает.

— Я кое-как соображаю и сам, — иронически отозвался Мюррей. — Уже пытался с ним связаться. Позвонил в отель «Раффлз» и поговорил с одним из его помощников. Оказалось, что расписание конгрессмена часто меняется. Встреча в Вон-Фелдте перенесена в другое место, но парень, с которым я беседовал, не знает, куда именно. Если я хочу связаться с Гуэрреро, сказал он, надо искать его в торговом центре Максвелла в час дня.

— Сукин сын! — Квин посмотрел на Орландо. — Пошли. Его здесь нет.

Они побежали к машине.

— Я попросил помощника дать мне номер сотового телефона конгрессмена, но он отказался, — продолжал Мюррей. — Сказал, что готов передать мое сообщение.

— Ты сказал ему, что все очень серьезно? — спросил Квин.

— Конечно сказал.

Они сели в машину.

— Его здесь нет, — сказал Квин Нейту.

Нейт молча кивнул и отъехал от тротуара. Не требовалось говорить, куда направиться дальше.

Однако нужно было использовать Мюррея.

— Тебе необходимо поехать в торговый центр Максвелла, — сказал Квин.

— Что? Почему?

— Ты должен там быть. Ты представляешь правительство США. Я хочу, чтобы ты прикрыл меня и чтобы наружу вышла правильная история.

— Что значит «правильная история»?

— Та, которой можно верить. Но я тебе обещаю, что для тебя все закончится хорошо.

— Как в прошлый раз? — спросил Мюррей.

— Я бы сказал, что в прошлый раз для тебя все закончилось весьма удачно.

— Ладно, — пробормотал Мюррей.

Квин закончил разговор.

— Что теперь будем делать? — спросила Дженни.

Квин обернулся к ней.

— Теперь мы попытаемся спасти твоего босса.

(обратно)

Глава 35

Торговые центры появились, когда у администрации возникло желание очистить Сингапур. Прежде тележки с едой стояли на улицах на каждом шагу. Затем кому-то пришло в голову переместить их в такие места, где можно сесть и где есть источники чистой воды.

Торговый центр Максвелла был одним из многих, но пользовался особой популярностью, поскольку находился рядом с Чайнатауном. Крошечные прилавки из шлакобетона стояли вплотную друг к другу под гигантской крышей из рифленой жести. Рестораны накрывали длинные ряды столов для голодных клиентов, имеющих возможность наслаждаться трапезой в компании нескольких сотен ближайших друзей. Покрытие защищало сверху весь комплекс, но стен не было, границами служили колонны.

Квин попросил Нейта припарковать «мерседес» за квартал от торгового центра.

— Всем включить рации! — приказал Квин. — Орландо и Нейт, я хочу, чтобы вы расположились внутри. Обращайте внимание на все необычное. Я останусь снаружи и попытаюсь помешать Гуэрреро выйти из машины, — Квин посмотрел на Дженни. — Мы дадим тебе рацию, но ты останешься здесь. Если ты нам понадобишься, я дам знать.

Дженни хотела возразить, но передумала. Очевидно, вспомнила о своем поврежденном плече.

Орландо раздала рации. Все убедились, что связь установлена, и она вручила Квину и Нейту по «ЗИГ-зауэру П-226» с глушителем. Себе она оставила «глок».

— Вот, возьмите, — Орландо протянула обоим небольшие сумки вроде той, которую Не Вин передал Квину два дня назад. Нейту она сказала: — Держи пистолет в сумке и не доставай без крайней необходимости.

Квин проверил, есть ли пуля в стволе, и вытащил обойму, чтобы убедиться, что она полностью снаряжена. Прикрепив глушитель, он спрятал пистолет в сумку, так чтобы рукоять находилась под рукой и можно было стрелять, не вытаскивая оружие из сумки.

— А как быть с Дженни?

Квин посмотрел на подружку Маркоффа. Он все еще не мог привыкнуть к ее коротким волосам и печальному лицу, но более всего его удивлял ее холодный гнев.

— Ты умеешь обращаться с пистолетом? — спросил у нее Квин.

Дженни неуверенно кивнула.

— Маркофф мне показывал.

— Оставь большую сумку там, где она сможет до нее добраться, — сказал Квин Орландо, а для Дженни добавил: — В сумке пара пистолетов. И кое-какие вещи, они тебе не понадобятся. Бери оружие только в случае крайней необходимости.

Дженни кивнула.

Первыми машину покинули Нейт и Орландо. Перейдя улицу, они сразу разделились и вошли в торговый центр с разных сторон.

— Почему ты не попросила о помощи? Ведь именно этого хотел твой друг, — спросил Квин, задержавшийся в «мерседесе».

Дженни ответила не сразу.

— У меня не было времени. Когда его убили, мне стало ужасно страшно, понимаешь? Я не хотела в этом участвовать, но не могла просто отойти в сторону. Попыталась связаться со Стивеном, но его не было в городе, он не брал трубку. Я не знала, что мне делать, поэтому вернулась в Хьюстон, домой. Стивен появился на следующее утро. Я ему все рассказала и дала послушать пленку. Именно он предложил мне уехать из страны. Через несколько часов мы уже летели в Европу.

— А как Маркофф оказался в Сингапуре?

— Он хотел получить дополнительные доказательства. Что-нибудь еще, кроме записи. Он рассчитывал найти их здесь, — Дженни посмотрела на Квина. — Возможно, он их отыскал, но ты говорил, что его маяк перестал работать и тебе не удалось ничего найти.

Квин кивнул. Маркофф поступил именно так, как поступил бы сам Квин: увез девушку как можно дальше, а потом попытался найти другое доказательство готовящегося покушения на конгрессмена. Маркофф любил Дженни. Даже перед смертью, уже понимая, что им никогда не быть вместе, он оставил улику, которая должна была ее спасти.

Квину пора было идти.

— Если увидишь что-нибудь заслуживающее внимания, сообщи, — сказал Квин. — В противном случае, если тебе не будут задавать вопросов, только слушай.

— Хорошо, — кивнула она.

Квин вышел из машины.

Квин купил пирожок со свининой и лимонад у входа в торговый центр и нашел себе местечко напротив стойки, где продавали кашу.

Если вы пришли сюда без большой компании, занять отдельный стол вряд ли удастся. Рядом с Квином сидела пожилая пара: мужчина и женщина ели кашу из глубоких мисок. Они улыбнулись ему и вновь принялись за еду.

— Проверка, — тихонько произнес Квин.

— Проверка, — отозвалась Орландо. — Я на северо-западной стороне. У меня ничего.

— Нейт? — спросил Квин.

— Проверка, — ответил Нейт. — Центральный проход. Не вижу ничего необычного.

Пожилая пара с сомнением посмотрела на Квина, и он принялся жевать свой пирожок.

— Квин. Квин! — Это была Дженни.

Он встал и зашагал на улицу.

— Что случилось?

— Только что мимо меня прошла женщина, — сказала Дженни. — Я видела ее прежде. Она была вместе с женой конгрессмена в Вашингтоне. Она с одним из охранников конгрессмена Гуэрреро. Боже мой, неужели это убийца?

— Где она? — спросил Квин.

Он быстро продвигался в толпе к выходу из торгового центра.

— Она вышла из машины примерно за полквартала от меня. Сейчас переходит улицу.

Квин проскочил мимо группы подростков и посмотрел туда, где, по словам Дженни, должна была находиться женщина. Группа из пяти человек переходила улицу. Четверо мужчин. Одного из них Квин видел в Хьюстоне, а потом в Вашингтоне — он был в этом абсолютно уверен.

«Ударная группа».

Он посмотрел на часы — половина первого. Они приехали заранее, чтобы занять позиции до появления конгрессмена.

На глазах у Квина мужчины начали расходиться в разных направлениях, и у него появилась возможность разглядеть женщину.

Квин был готов к встрече, но все-таки невольно замер. Он почувствовал закипающий гнев, но это лишь помогло ему сосредоточить на ней все внимание.

— Таша, — сказал он.

— Господи, я надеялся, что вы ошиблись, — откликнулся Нейт.

— И я тоже, — стиснув зубы, признался Квин.

Он с трудом оторвал взгляд от Таши.

— Орландо, двое из них двигаются в твою сторону. Ты их сразу узнаешь. Белые парни в костюмах. Высокие, с короткими волосами. Нейт, на юг. Попробуй отыскать двух других.

— Понял, — ответил Нейт.

— Будь осторожен, — сказала Орландо. — Она гораздо опаснее, чем ты думал.

Квин проворчал нечто утвердительное. Какой бы опасной Таша ни была, она дорого заплатит за обман.

Он переместился вправо, чтобы между ним и Ташей оставались люди, и постепенно приближался к ней. Сейчас на ее лице не осталось и следа прежней беспомощности. Деловито и решительно она шагала по тротуару.

Пока Таша осматривала торговый центр, Квин опустился на корточки, словно что-то уронил. Он снизу наблюдал за ней, а она оглядывалась по сторонам. Ее глаза скользнули мимо Квина, не задержавшись на его согнутой фигуре.

— У нас новая проблема, — прозвучал в наушнике голос Орландо.

— Нам не нужны новые проблемы.

— Ну, скажи это конгрессмену. Его машина только что подъехала.

Прежде чем Квин успел ответить, раздался голос Нейта:

— Здесь что-то началось. Двое моих подопечных движутся в северном направлении.

Квин встал. Таша шагала туда же, куда и остальные, — в сторону конгрессмена.

— Орландо, мы все идем к тебе, — сказал Квин.

— Поняла.

Таша продолжала идти по улице, Квин двигался параллельно, оставаясь на территории торгового центра.

— Конгрессмен выходит из машины, — сообщила Орландо. — Его жена вместе с ним. Как и твой приятель Блондин. На руке у Блондина широкая повязка.

— Будьте внимательны, — предупредил Квин. — Они начнут стрелять в любой момент.

Таша явно была главной, но это не означало, что именно она нажмет на курок. Стрелком мог оказаться любой из ее группы — не только те, кто прибыл вместе с ней, но и кто-нибудь из охранников конгрессмена.

Они все работали на Ташу.

— Мои парни стоят в толпе и наблюдают издалека.

— Мои тоже, — вмешался Нейт. — Мы немного южнее, чем вы.

Таша дошла до угла, свернула, прошла под металлической крышей и оказалась в торговом центре. Она по-прежнему изучала толпу, словно искала кого-то, но не останавливалась.

Сначала Квин решил, что она направляется по кратчайшему пути к конгрессмену, но Таша пошла на юг, к проходу между прилавками, чтобы выйти в центральный коридор.

Квин описал дугу, чтобы Таша оказалась перед ним, и двинулся за ней, сохраняя дистанцию в пятнадцать футов. Если бы она обернулась, то обязательно заметила бы Квина, но в данный момент она была слишком увлечена тем, что находилось впереди.

— Общее положение? — прошептал Квин.

— Все на прежних местах, — ответил Нейт.

— Аналогично, — сказала Орландо. — Конгрессмен и его свита подходят к центральному проходу. Он выглядит усталым, а жена напряжена.

— С чего бы это, — пробормотал Квин.

— Блондин остался у машины, — продолжала Орландо. — Но двое охранников рядом с Гуэрреро. Кроме того, с ними кто-то из местных. Китаец, кажется. Похоже, он исполняет роль гида.

Таша вступила в проход шириной в десять футов. На мгновение она выпала из поля зрения Квина, скрывшись за стеной ресторана.

Квин ускорил шаг, но когда он миновал стену, Таша исчезла.

Должно быть, она сразу же свернула налево или направо, как только вышла из узкого прохода. Других возможностей у нее не было. Квин побежал вперед, замедлив шаг только у центрального прохода, чтобы не привлекать к себе внимание.

Он посмотрел направо, потом налево.

Таши нигде не было.

Квин развернулся, чтобы посмотреть назад. Он сообразил, что она могла его заметить и, выбрав подходящий момент, пропустила его вперед. Однако за спиной у него Таши также не оказалось, а спрятаться ей было просто негде.

Он вновь осмотрел центральный проход. Опять ничего.

Слева, где начинался ряд ресторанов, уже появился конгрессмен вместе со своей свитой. Гид вел их к одному из прилавков и что-то объяснял.

— Квин?

Квин резко развернулся, а его рука скользнула в висящую на плече сумку. Однако это была не Таша или кто-то из ее команды. Квин узнал Кеннета Мюррея.

— Я заметил тебя, но сомневался, — сказал Мюррей. Среднего роста, с самым обычным лицом — один из тех, кого трудно выделить из толпы. — Ну, я подумал, ты ли это… теперь вижу, что не ошибся. — Он помолчал. — Зачем ты хотел со мной встретиться?

— Кеннет, я только что чуть тебя не прикончил, — сказал Квин.

— Что?.. — пробормотал Мюррей.

Квин увидел, как он побледнел.

— Правило номер один, когда ты имеешь дело со мной: не подкрадывайся.

— Да, конечно, понял, — Кеннет отступил на шаг. — Может, мне вообще не следовало здесь появляться. Пожалуй, я пойду.

Квин схватил его за руку и развернул так, чтобы Мюррей посмотрел на северную часть торгового центра.

— Вон там, — сказал Квин. — Видишь его?

Мюррей нервно оглянулся через плечо на Квина, а потом взглянул туда, куда он показывал.

— И что я должен видеть?

— Группу людей в конце прохода. Человек в темном костюме — это конгрессмен.

— Да, я его вижу.

— Я хочу, чтобы ты подошел к нему и увел из центра.

— Постой! Подожди минутку. Ты сказал, что я должен куда-то посмотреть. Но ты не говорил, что я должен что-то делать.

— Если ты ничего не сделаешь, он умрет. Но тебе нужно быть осторожным. Не все его охранники — хорошие парни.

Мюррей попытался высвободиться.

— Нет, лучше ты сам к нему подойди.

— Я не могу, — возразил Квин. Если Таша заметит его, она начнет действовать раньше, чем он доберется до конгрессмена. — Ты должен подойти к нему немедленно!

— Черт, черт, черт, черт, черт, — забормотал Мюррей. — Клянусь богом, лучше бы тебе не ошибаться.

(обратно)

Глава 36

Повсюду толпились люди. Они пришли сюда пообедать, поскольку в этом районе не было другого заведения, где продавали бы что-то съестное. Очереди перед самыми популярными прилавками стремительно росли.

Квин шагал по центральному проходу, пытаясь отыскать Ташу.

— Как ситуация? — спросил он.

— Мои парни стоят на месте, — ответила Орландо.

— Аналогично, — сказал Нейт.

— Кто-нибудь видел Ташу?

— Вы ее потеряли? — спросил Нейт.

— Значит, не видели? — уточнил Квин.

— Извините, — ответил Нейт. — Да, то есть… нет. Ну, короче, я ее не видел.

— И я не видела, — добавила Орландо.

Квин посмотрел налево. Мюррей проталкивался через голодную толпу к прилавку, где недавно остановился конгрессмен. Но проблема заключалась в том, что Гуэрреро со свитой там уже не было. Они перешли ближе к середине прохода, постепенно продвигаясь в глубь торгового центра, ближе к тому месту, где находился Квин.

— Проклятье! — пробормотал Квин.

Он должен найти Ташу. И остановить.

Квин стал протискиваться сквозь толпу в сторону конгрессмена.

— Зашевелились, — сообщил Нейт. — Мои парни начали движение.

— Мои остаются на месте, — сказала Орландо.

«Начали прочесывание», — подумал Квин.

На случай, если события выйдут из-под контроля.

До конгрессмена по-прежнему оставалось сорок футов и толпа в сотню человек. Обходя пару девочек-подростков, Квин столкнулся с кем-то и почувствовал, как на его рубашку пролилась прохладная жидкость. Он уловил сладкий запах свежевыжатого сока.

— Ох, извините, — послышался мужской голос.

Инстинкт подсказал Квину, что необходимо отскочить в сторону, но, к несчастью, он опоздал.

Кулак ударил его в поясницу, над правой почкой.

Боль пронзила Квина, и он упал вперед. Во время падения он попытался вывернуться, и ему удалось не рухнуть лицом вниз.

Люди вокруг него раздались в стороны, образовав свободное пространство. Они смотрели на Квина с удивлением и недоумением. Все, кроме Блондина, стоявшего на том месте, где только что находился Квин.

Поврежденную руку Блондин держал возле живота. Сейчас важнее всего была его здоровая рука. Она уже тянулась под пиджак.

Квин не стал ждать, когда он ее вытащит. Положив руки на грязный бетонный пол, он оттолкнулся и прыгнул вперед, стараясь ударить Блондина по коленям. Он не попал по левой ноге, но вся сила пришлась на правое колено.

Квин почувствовал, как коленная чашечка Блондина ушла вправо.

Блондин закричал и рухнул на пол рядом с Квином. Он забыл о том, что́ у него под пиджаком, и пытался вправить свое разбитое колено.

Квин понимал, что больше нельзя терять время. Он вскочил на ноги и наступил на раненую руку Блондина.

Блондин застонал от боли, и Квин наклонился над поверженным врагом. Под пиджаком, конечно же, был пистолет, но если сейчас его вытащить, начнется паника.

Квин быстро опустил сумку и одним коротким движением перебросил пистолет из-под пиджака Блондина к себе в сумку.

— Квин! Она совсем рядом! — услышал он голос Орландо.

Квин повернулся и осмотрелся. Короткая схватка с Блондином не вызвала особого интереса. Толпа не обращала на них внимания.

Квин снова начал проталкиваться вперед и вскоре заметил Гуэрреро. Его жены уже не было рядом, она отошла к одному из прилавков вместе с телохранителем — возможно, не хотела мешать или давала повод одному из охранников оказаться в стороне.

Однако Квин до сих пор не видел Таши.

— Где она? — спросил он.

— Примерно в пятнадцати футах впереди меня, движется с севера, — ответила Орландо.

«Должно быть, прошла в обход», — подумал Квин.

— Обезвредь ее!

— А как ты думаешь, что я пытаюсь сделать?

— Нейт, ты ее видишь?

— Нет, — ответил Нейт.

Квин решил, что больше нет смысла прятаться, и начал расталкивать людей на своем пути. За его спиной слышались сердитые крики, но никто не пытался ему помешать.

В двадцати футах от конгрессмена он закричал, чтобы предупредить Гуэрреро. Однако его слова поглотил шум толпы.

— Плохой парень приближается к вам справа, — сообщил Нейт.

— Ты меня видишь? — спросил Квин.

— Да. Я у него за спиной. Довольно близко.

— Избавь меня от него. У меня нет времени, — сказал Квин.

— Понял, — ответил Нейт.

До конгрессмена оставалось всего десять футов, когда кто-то схватил Квина за руку. Квин резко обернулся, готовый атаковать нового противника, но это был Мюррей.

— Я… я его потерял, — сказал Мюррей. — Мне очень жаль. Ты все еще хочешь, чтобы я с ним поговорил?

Квин схватил Мюррея за шиворот и направил в сторону конгрессмена.

— Подойди к нему и уведи его отсюда! Скорее!

Он сильно подтолкнул Мюррея вперед.

Квин устремил взгляд мимо Гуэрреро — туда, откуда приближались Таша и Орландо.

Он увидел Ташу прямо за спиной конгрессмена. Она уже сунула руку в большую сумку, висевшую у нее на плече.

Квин отшвырнул в сторону преграждавшего ему дорогу мужчину.

— Нет! — закричал он и бросился вперед.

Все посмотрели на него — Таша, конгрессмен и его телохранитель. Никто не обратил внимания на бегущего к Гуэрреро Мюррея. Мюррей молча сбил конгрессмена на землю.

После чего разразился настоящий ад.

Гуэрреро удивленно закричал. Толпа наконец поняла, что происходит нечто нехорошее.

Раздались испуганные крики, люди расталкивали друг друга, кто-то пустился бежать. Одним хотелось посмотреть, что происходит, другие стремились прочь от места происшествия. Хаос.

Телохранитель Гуэрреро попытался оттащить Мюррея в сторону, но тот крепко вцепился в конгрессмена.

Таша бросилась вперед, в ее руке появился пистолет. Она наклонилась над конгрессменом. Паника помогла ей, замаскировала ее действия. К тому же Мюррей схватил конгрессмена, превратив его в неподвижную цель.

Квин не успел вытащить оружие. Он сделал два быстрых шага и прыгнул на Ташу.

В последний миг она его увидела и попыталась отодвинуться, но не сумела. Он врезался в ее правое плечо. Они покатились по полу.

Квин схватил руку Таши с зажатым в ней пистолетом и попытался вырвать оружие. Но Таша держала его крепко, выказывая силу, которую прежде смогла скрыть.

Она хотела ударить Квина в лицо, но он блокировал удар.

Они боролись, катаясь по полу.

Наконец они налетели на один из укрепленных столиков. Квин сумел ударить руку Таши об один из стульев. Однако она не выпускала пистолет.

— Где она? — спросила Таша.

Квин вновь ударил ее руку о стул.

— Она с тобой? Она здесь?

Таша попыталась оттолкнуть Квина, но в последний момент ее окровавленные пальцы, сжимавшие пистолет, ударились о стол. Пистолет упал на пол, а Квин и Таша откатились на несколько футов в сторону.

Они оторвались друг от друга и оба прыгнули к пистолету. Квин успел первым, но Таша сумела отбросить оружие прочь. Пистолет пролетел по полу и остался лежать под другим столом, в десяти футах от них.

Таша ударила Квина локтем в солнечное сплетение, отбросила его, вскочила на ноги и побежала к пистолету.

Квин тоже вскочил и потянулся к собственному оружию.

— Стой! — закричал он.

Таша оглянулась через плечо и увидела ствол. Она резко сменила направление, перемахнула через стойку и скрылась в одном из маленьких ресторанчиков.

Квин понимал, что надо продолжать преследование, но сначала он повернулся к конгрессмену.

Мюррей все еще лежал, прикрывая Гуэрреро своим телом, но рядом уже появился Нейт. Телохранитель, за которого он отвечал по приказу Квина, валялся тут же без сознания.

— Уведи всех отсюда, — велел Квин Нейту. — Возвращайтесь в квартиру.

— Понял, — ответил Нейт.

— Что происходит? — спросил конгрессмен. Он был разозлен и напуган.

— Иди, — сказал Квин Нейту.

Квин побежал в тот ресторан, где скрылась Таша, и сразу понял, что ее там нет.

— Орландо! — позвал Квин. — Где ты?

— Следую за его женой, — сказала она. — Телохранитель отвел ее и гида к машине. Как только они оказались внутри, он несколько секунд подождал, словно надеялся, что покажутся его друзья. Потом они уехали.

— Сбор возле машины, — сказал Квин. — Нейт отвезет конгрессмена и Мюррея к нам на квартиру. Не ждите меня. Возвращайтесь домой. Я встречу вас там.

— Поняла, — ответила Орландо.

Квин предположил, что Таша перелезла через стену ресторанчика и оказалась в следующем торговом ряду.

Вскоре Квин уже был там.

Плотная толпа, еще недавно заполнявшая проходы, разошлась. Как в кино: декорации расставлены, но массовка еще не пришла. Впрочем, через секунду Квин понял, что люди здесь остались.

Он заметил полдюжины глаз, выглядывающих из-за стоек: владельцы магазинчиков не ушли, опасаясь, что их обворуют. Однако Таши нигде не было видно.

Когда Квин подбежал к одному из прилавков, притаившийся за стойкой хозяин попытался спрятаться. Квин заглянул внутрь.

— Денег нет. Уходи, — сказал мужчина.

— Ты видел женщину? — спросил Квин.

— Бери еду, денег нет. Все забрали.

— Мне не нужны твои деньги. Здесь была женщина, белая. Пробегала мимо минуту назад. Ты ее видел?

— Нет, не видал.

Квин протянул руку и схватил его за рубашку.

— Туда. Туда! — пробормотал мужчина, показывая в проход, справа от Квина.

Квин отпустил его и побежал в указанном направлении.

В конце прохода находилось еще одно скопление столов, а дальше — выход на улицу. У Квина мелькнула мысль, что Таша могла скрыться в любом из ресторанов, мимо которых он прошел, но в тот же миг он ее заметил. Она бежала через улицу.

Квин засунул пистолет в сумку, но не выпустил рукоять. Он выскочил на улицу. Здесь было полно людей, которые покинули торговый центр и довольно вяло прятались за машинами и за спинами друг друга. Они с подозрением посмотрели на Квина.

— Какого дьявола? — послышался в наушнике голос Нейта. — Что вы делаете? Эй!

Рация не могла полностью передать звук, но Квин уловил хлопок выстрела с глушителем.

— Нейт! — позвал он.

Ответа не последовало.

— Нейт?

Таша бежала впереди, лавируя между машинами. Она вскочила на тротуар и понеслась дальше. Квин помчался быстрее.

— Орландо, где ты?

— Иду к машине, — ответила она.

— Нейт не отвечает.

— Да, я знаю.

— Будь осторожна, — сказал Квин.

— Где ты?

Квин прыгнул на тротуар.

— Таша впереди меня. Я не могу ее упустить.

— Хорошо. Ты тоже будь осторожнее.

Таша добежала до угла и свернула направо.

Квин помчался еще быстрее, чтобы ее не потерять. Но как только свернул за угол, получил удар в грудь.

Квин согнулся, у него перехватило дыхание. Он упал на бок и заметил стоявшую у стены Ташу, готовую ударить его ногой. На этот раз она целилась ему в голову. Квин успел поднять плечо и смягчить удар. Ему удалось выгадать несколько мгновений и вскочить — его локоть врезался в бок Таши.

Она застонала от боли, но взмахнула кулаком.

Квин был готов к этому и легко увернулся.

Прежде чем Таша успела вновь атаковать, он вытащил пистолет.

— Хватит, — сказал он. — Все кончено. Тебе конец.

— Где она? — спросила Таша.

— Я не позволю тебе причинить ей вред, — ответил Квин. — Твой план провалился. Все кончено.

— Надо было посадить тебя в тюрьму после первой встречи, — сказала Таша.

Квин прищурился.

— Даже не пытайся, — сказал он. — Когда власти до тебя доберутся, ты будешь очень долго гнить за решеткой.

— Неужели ты до сих пор не понял? Я и есть власти!

В наушнике послышался голос Орландо:

— Боже мой! Квин, ты должен подойти сюда.

— Что такое?

— Нейт ранен. Серьезно.

— А конгрессмен?

— Больше здесь никого нет.

— Дженни?

— Ни ее, ни Мюррея, ни машины.

Квин посмотрел на Ташу. Прежде чем он успел открыть рот, она спросила:

— Где конгрессмен?

— Это ты мне скажи. Если твои люди его взяли и он умрет, тебе будет хуже.

— Не я собиралась его убить, — ответила она. — Я пыталась остановить убийц.

— Чепуха, — сказал Квин.

И тут на лице Таши появилось понимание.

— Ты думаешь, я хотела прикончить конгрессмена? И ты решил нас остановить.

Квин не ответил.

— Неужели ты не видишь? — удивилась Таша. — Я пыталась защитить Гуэрреро. Дженни — убийца.

(обратно)

Глава 37

Квин схватил Ташу за руку и заставил пройти полквартала, пока они не встретили такси. Квин распахнул дверцу.

— Выходи, — коротко бросил он водителю, показывая пистолет.

Тот не стал возражать.

Квин втолкнул Ташу в машину, заставил перебраться на пассажирское сиденье, а сам сел за руль.

— Орландо, где ты? — спросил он.

— Рядом с тем местом, где мы припарковали «мерседес».

— Я нашел машину, мы подъедем к вам очень скоро.

— Поторопись.

Квин развернул такси и помчался прочь от торгового центра. Он понимал, что быстрее доберется до Орландо, если объедет улицы вокруг «Максвелла». Его правая рука сжимала пистолет, дуло которого было направлено на Ташу.

— Если она захватила конгрессмена, все кончено, — сказала Таша.

Квин молчал.

И тут в наушнике послышался голос:

— Знаешь, она права.

Квин поднял руку, призывая Ташу молчать. Голос принадлежал Дженни.

— Стивен ничего не знал, — продолжала Дженни. — До самого конца.

— Где ты? — спросил Квин.

— Извини, но этого я тебе не скажу.

Таша вопросительно посмотрела на него. Вместо ответа он отвел дуло пистолета в сторону.

— Конгрессмен с тобой?

— Да. И твой друг, мистер Мюррей.

— Теперь бессмысленно кого-то убивать. Тебе не свалить это на других. Мы нашли запасы оружия в «Прибрежных виллах».

— Жаль, но это ничего не меняет, — сказала Дженни. — Сюжет будет развиваться так, как мы хотим. Ты ничего не изменишь.

— Но кто за этим стоит? LP?

Она коротко рассмеялась.

— Большая часть истории о жене конгрессмена, которую ты мне рассказала, — это правда. Так? Только убийца — ты.

— Ну, ты сам знаешь, как это бывает, Квин.

«Самая лучшая ложь всегда прикрывается правдой». Сколько раз Квин слышал эти слова за последние годы? Не только от Дьюри, но почти от каждого в их профессии.

— Могу спорить, что жена не имеет к этому ни малейшего отношения. Кто-то другой использует новые возможности.

— Да, использует. Но это уже не моя часть операции, — ответила Дженни. — Тебе очень повезет, если кто-нибудь в это поверит.

Она немного помолчала.

— Спасибо, что помог обезвредить тех, кто за мной следил. Да, и за то, что доставил ко мне конгрессмена. Это было экстраординарно.

— Подожди, — сказал Квин. — Скажи мне, ты получила удовольствие, убивая человека, который тебя любил?

— Человек, который меня любил, собирался меня разоблачить. Я не могла этого допустить. Прощай, Квин.

— Дженни! — сказал он.

Тишина.

Она либо отключила рацию, либо замолчала. Квин выпустил пистолет, снял с воротника микрофон и раздавил его пальцами.

— Теперь ты мне веришь? — спросила Таша.

— Кто ты?

— ЦРУ, — ответила она.

— Тебя одной слишком мало. Вы могли бы заполнить торговый центр своими людьми.

Она посмотрела на него.

— Я работаю индивидуально. Под прикрытием. Есть… опасения, что они узнают о том, что мы за ними следим.

— Они? — спросил Квин. — Снова LP?

Она кивнула.

Больше времени на вопросы не осталось — Квин заметил Орландо на тротуаре, остановил такси и выскочил наружу.

Нейт был без сознания. Его плечо заливала кровь, но угрозы жизни Квин не видел. Почему же Орландо так отреагировала…

Потом он все понял.

Квин побледнел и почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота. В прошлом он не раз видел отвратительные картины. Другого человека эти образы могли бы на несколько недель вывести из строя.

Но сейчас все изменилось, поскольку речь шла о его ученике.

Нога Нейта была раздавлена и вывернута на сто восемьдесят градусов. Щиколотка страшно изуродована, кожу пробили раздробленные кости.

А вокруг — кровь. Много крови.

— Он был в сознании, когда я подошла, — сказала Орландо. — Едва держался. Думаю, они ударили его машиной.

Рядом стояла машина с разбитым бампером. Квин представил, как его ученик пытается отскочить в сторону, но не успевает.

Они с Орландо молча подняли Нейта и отнесли в такси. Таша выскочила на тротуар и распахнула заднюю дверцу.

Когда они устроили Нейта, Квин передал Орландо свой телефон.

— Позвони Не Вину. Он скажет, куда отвезти Нейта. И попроси, чтобы он прислал двоих людей встретить меня в парке Эспланада.

— Будешь ее искать? — спросила Орландо.

— Я должен, — сказал Квин.

— Знаю. Господи, мне так жаль, я… я…

— Поезжай, Нейт нуждается в помощи.

— Но как ты собираешься ее найти? — спросила Орландо.

Квин бросил взгляд на Ташу, затем на Орландо.

— Послание Маркоффа.

— Надо было посадить тебя в тюрьму, — сказала Таша.

Квин угнал «тойоту корона», замкнув провода зажигания. Он опять сидел за рулем, а рядом расположилась Таша. Они ехали на встречу с одним из ее людей. Таша позвонила и попросила принести устройство, которое требовалось Квину. Однако теперь у нее возникли сомнения.

— Ты отправил в больницу несколько моих людей, федеральных агентов. Помешал проведению операции против террористов. Из этого следует одно: ты покойник. Почему бы мне не арестовать тебя?

Квин не стал отвечать — она сама знала ответ. Без его помощи конгрессмен погибнет, а Дженни бесследно исчезнет.

Через несколько секунд Таша спросила:

— Ты уверен, что это сработает?

— Нет, — ответил он.

— Замечательно.

Еще через несколько минут они оказались на углу Ривер-Вэлли-роуд и авеню Клемансо.

— Здесь, — Таша показала на двоих мужчин, стоявших чуть в стороне.

— Никаких игр, — предупредил Квин — И никакой слежки. Я все равно замечу.

Квин медленно ехал вдоль тротуара, но не останавливался. Его рука легла на бедро, на рукоять пистолета.

— Опусти стекло. Пусть они бросят устройство на ходу.

Таша послушалась. Двое мужчин направились к машине.

— Ты в порядке? — спросил один из них.

— Да, — коротко ответила Таша. — Отдайте мне то, что принесли.

Второй попытался рассмотреть Квина.

— Я думал, он один из…

— Он с нами, — перебила его Таша. — Работал под прикрытием. СНБ.^[26]

— Он не принуждал тебя?

— Нет.

Первый мужчина протянул ей что-то в окно.

— Я скоро свяжусь с вами, — сказала Таша.

Они поехали дальше, и Квин наблюдал в зеркало, нет ли слежки. У него возникло ощущение, что они остались вдвоем.

Таша протянула ему устройство.

— Это то, что нужно?

— Определитель местонахождения сотового телефона.

— Неужели ты думаешь, что ее телефон можно отследить?

Прибор, который они получили, не мог уловить закодированный сигнал.

— Не ее телефон, — ответил Квин.

Он продиктовал Таше цифры, нацарапанные Маркоффом на стенке контейнера, где его настигла смерть. Передатчик из «Прибрежных вилл» остался лежать в его сумке в «мерседесе», который увела Дженни. Пока она не поменяет машину или не выбросит сумку, ее можно найти.

— Есть сигнал, — сообщила Таша. — К востоку отсюда. Около двух миль.

Это было хорошо. Именно туда он ехал на встречу с Не Вином.

— Расскажи мне еще раз, как ты оказалась здесь, — сказал Квин.

— Я уже говорила, я работаю с отдельной группой. Мы защищаем конгрессмена.

— Защищаете? Или используете в качестве приманки?

Она не нашла, что ответить.

— Кто твой куратор?

— Я… я работаю непосредственно на заместителя главы национальной разведки, — сказала она. — Отчитываюсь только перед ним.

— А сам глава?

Она покачала головой.

— Твой начальник подозревает, что глава разведки входит в LP?

— Этого я знать не могу, — ответила Таша. — Но на данном этапе лучше оставить его в неведении. Как я уже говорила, никому не известно, чем я занимаюсь.

— А люди, с которыми ты работаешь? Те, кто осуществляет непосредственную охрану конгрессмена? И семья в доме Дженни в Хьюстоне?

— Мне разрешено использовать ресурсы ЦРУ, но я работаю только с теми, кому полностью доверяю. Мои возможности сильно ограничены.

— Зачем было уничтожать дом и квартиру Дженни?

— Мы искали следы ее контактов с LP. Надеялись внедриться в организацию. Однако мы ничего не нашли. И мой босс решил послать им сообщение: пусть знают, что за ними идет охота. — Она помолчала. — Когда появился ты, я решила, что ты один из них. Вот почему я ждала. Знала, что ты вернешься.

— Но ты уничтожила дом.

— Взрывное устройство имело часовой механизм. Однако на окне находился датчик, который должен был сработать, если кто-то попытается проникнуть в дом.

— На случай, если я вернусь, — сказал Квин.

— Да.

— Значит, ты хотела взорвать меня?

— Таков был план, — холодно подтвердила она. — Но потом я подумала, что тебя можно использовать. Существовала вероятность, что ты поможешь нам найти Дженни.

Квин вспомнил все, что происходило в Хьюстоне, перед тем, как прогремел взрыв.

— Ты зашевелилась как раз перед тем, как я собрался открыть окно. — Он бросил быстрый взгляд на Ташу. — Ты пыталась меня отвлечь. Увести от дома.

— И у меня получилось.

Когда они добрались до парка Эспланада, Не Вин и его люди ждали их на обочине.

— Мы поменяем машину, — сказал Квин.

— Кто эти люди? — спросила Таша, когда они остановились рядом с автомобилем Не Вина.

— Друзья.

— Я могла бы взять своих людей.

— Ну а я привел своих, — ответил Квин. — Пойдем.

Не только Таша была недовольна тем, как разворачивались события. Не Вин при виде Таши тоже не проявил особого энтузиазма. Однако он оставил свои мысли при себе.

Они сели в седан Не Вина и выехали на Восточную береговую автостраду, ведущую к аэропорту.

— Вы нашли тело? — спросил Квин.

Не Вин обернулся к нему с переднего сиденья, посмотрел на Ташу, затем покачал головой.

— Нет. Но, — произнес он и сделал выразительную паузу, — мы нашли место, где должно было находиться тело.

— Что ты хочешь сказать?

— Там был пистолет. Стреляная гильза. И кое-что еще. Все выглядело безупречно. Только не было тела. И крови.

Конечно, Дженни отказалась от первоначального плана. Они все приготовили, но нужда в устранении подставного убийцы исчезла, и в действие вступил новый план.

Они ехали еще минут пять, приближаясь к окраине города.

— Мы уже близко. — Таша смотрела на прибор в руке. Они преодолели еще милю, и она добавила, указывая направо: — Там. Похоже, мы проехали мимо.

Впереди виднелся разворот.

— Съезжаем с автострады, — сказал Квин.

Пока они выполняли указание Квина, водитель что-то сказал Не Вину по-китайски.

Не Вин ответил и посмотрел на Квина.

— Что? — спросил Квин.

Лицо Не Вина помрачнело.

— Я знаю, куда они направились.

— И куда?

Не Вин лишь покачал головой, отвернулся и стал смотреть вперед.

Они съехали на боковую дорогу, и в воздухе сильно запахло морем. Оно находилось рядом — лишь узкая полоска суши отделяла его от дороги, по которой они двигались. Квин заметил несколько огороженных колючей проволокой площадок, где стояли дюжины контейнеров.

Квин почувствовал, как у него на затылке зашевелились волосы. Он понял, куда Дженни отвезла заложников.

Через несколько минут Не Вин велел водителю припарковаться на обочине, где рос особенно густой кустарник. Как только машина остановилась, старик посмотрел на Квина и Ташу.

— Мы совсем рядом с источником сигнала. — Таша отвела взгляд от прибора и посмотрела на Не Вина. — Откуда вы знали?

Не Вин даже не улыбнулся в ответ.

— Дальше мы пойдем пешком, — сказал он.

Перед входом на огороженный участок виднелась вывеска «Кван шиппинг». Но вместо того, чтобы войти в главные ворота, человек, который вел машину — Не Вин сказал, что его зовут Лиан, — провел их по кустам вдоль восточной стороны.

Небо посерело, собрались тяжелые темные тучи. Квин чувствовал, как увеличивается влажность, и понял, что скоро начнется очередной дневной ливень.

— Прежде всего необходимо освободить заложников, — прошептала Квину Таша. — Затем мы возьмем Дженни. Я хочу, чтобы она осталась жива.

Квин не сводил глаз с тропинки и молчал.

— Она наш единственный шанс выйти на LP. Мы должны узнать, с кем она связана, — продолжала Таша. — Понимаешь?

Квин посмотрел на нее.

— Конечно. Я понимаю, чего ты хочешь.

Он отвернулся, слегка ускорил шаг и обогнал ее.

Примерно в ста пятидесяти ярдах от дороги Лиан вывел их из кустарника к ограде, окружавшей участок. Проволока в том месте была разрезана, а брешь затянута толстым проводом. Лиан принялся снимать провод.

— В прошлый раз вы проникли сюда тем же путем? — спросил Квин.

Не Вин кивнул.

Как только последний кусок провода был снят, люди Не Вина приподняли колючую проволоку так, чтобы остальные могли пройти.

Участок был заполнен корабельными контейнерами. Одни были подписаны, другие оставались девственно чистыми. Квин даже заметил несколько контейнеров с маркировкой «БАРОН И БАРОН ЛТД», как на том, в котором доставили тело Маркоффа.

Не Вин похлопал одного из своих парней по плечу и знаком предложил ему пойти на разведку, но Квин его остановил.

— Я сам, — прошептал он.

— Я с тобой, — предложила Таша.

Квин пожал плечами и вошел в металлический лабиринт. Он слышал, как позади шагает Таша, легко ступая по песку.

Впереди, немного правее, Квин услышал голос. Он не разобрал слов, но почти не сомневался, что говорит мужчина. Кажется, по-английски.

Квин оглянулся на Ташу и приложил палец к губам. Она наградила его уничтожающим взглядом: «Не учи меня основам профессии!»

Он свернул направо, откуда доносился голос. Таша следовала за ним.

Впереди хлопнула дверь машины.

Квин увидел площадку перед очередным контейнером. Голос доносился именно оттуда.

Квин сделал еще несколько шагов и остановился у края последнего контейнера. Он знал, что Таша выглядывает у него из-за спины.

Он повернул голову.

— Жди меня там, — едва слышно сказал Квин и кивнул в ту сторону, откуда они пришли.

— Угу, — буркнула Таша в ответ.

— Иди сейчас же, — сказал Квин.

Она стиснула зубы, но через несколько секунд отошла назад.

Квин сосредоточил все внимание на свободном пространстве впереди. Оно было футов пятидесяти шириной и со всех четырех сторон окружено металлическими контейнерами. Рядом с каждым контейнером имелись узкие проходы, но один проход был заметно шире других. Он находился справа от Квина, и там вполне мог проехать грузовик. Очевидно, ворота где-то рядом, решил Квин.

Он переместился еще немного вперед, чтобы выглянуть из-за края контейнера. «Мерседес», на котором они приехали в торговый центр Максвелла, стоял посередине прохода.

Рядом с машиной находились четыре человека. Двое стояли на коленях, положив руки на затылок. Квин сразу их узнал.

Конгрессмен Гуэрреро и Кеннет Мюррей.

Дженни стояла перед ними с пистолетом в руке. Позади Квин разглядел незнакомого мужчину. Он видел его впервые, но мог поспорить, что именно этот парень появился возле «Прибрежных вилл», когда отключилось электричество. Там он был не один. Его напарник помоложе сидел в машине, когда люди Не Вина заметили их. Вспомнив короткие волосы и стройную фигуру Дженни, Квин уже не сомневался, что молодым человеком была именно она.

Квин тихо, но глубоко вздохнул. Больше недели он пытался помочь подруге Маркоффа и узнать, кто его убил. Теперь же выяснилось, что это сделала именноона. Дженни никогда не любила Маркоффа. Он его использовала, а когда он перестал быть нужным, избавилась от него.

Потом она играла Квином, как прежде играла Стивеном.

Но игры закончились.

Дженни что-то сказала своему напарнику и направилась к контейнерам, стоявшим в глубине площадки.

Квин вернулся назад, к тому месту, где его поджидала Таша. Чуть дальше замер Не Вин с двумя помощниками. Квин поднял один палец и жестом показал, что ему нужен один человек.

Не Вин положил руку на плечо Лиана.

— Займи мое место и следи за ними, — прошептал Квин в ухо приблизившегося к нему Лиана. — Если увидишь, что они собираются убить заложников, убери стрелка.

Лиан кивнул.

Квин неохотно сделал знак Таше, чтобы она следовала за ним, и двинулся вправо. Очень скоро они оказались на пересечении с дорожкой, что вела в конец площадки. В ту сторону ушла Дженни.

Квин осторожно выглянул из-за края контейнера и услышал отдаленные шаги: судя по всему, кто-то шел по ближайшему проходу. Ему не удалось определить направление движения.

— Жди здесь, — сказал он Таше.

— Нет, — возразила она.

— Я не хочу, чтобы ты болталась у меня под ногами.

— Мне плевать на твои желания, — сказала она. — Я сама ее арестую.

Квин знал, что она не послушается, и молча побежал в выбранном направлении. Оставалось надеяться, что он не ошибся.

Квин остановился у следующего ряда, приблизился к самому краю углового контейнера и прислушался. Тихо. Никаких шагов.

«Нежели она нас услышала?»

Он оглянулся через плечо на Ташу, опасаясь, что увидит поджидающую его Дженни. Но там никого не было.

Потом он услышал, как зашуршала галька под ногой, и еще раз. Снова шаги. До источника звука оставалось около пятидесяти футов, он удалялся. Затем шаги смолкли и раздался скрежет металла по металлу.

Квин уже слышал такой звук совсем недавно, хотя казалось, что с тех пор прошли годы. С этим скрежетом открывалась дверь контейнера.

Через секунду дверь захлопнулась, и вновь послышались шаги. Дженни явно искала что-то определенное. Не груз — все здешние контейнеры стояли пустыми.

Нет, она искала идеальный склеп. Весьма неподходящее место для погребения кандидата в президенты.

Вместо того чтобы последовать за Дженни, Квин повел Ташу обратно к заложникам.

Ничего не изменилось. Гуэрреро и Мюррей по-прежнему стояли на коленях, у них за спиной находился человек Дженни.

Ничего не изменилось, кроме положения самого Квина. Теперь уже он оказался за спиной у мужчины с пистолетом.

Он прислушался — и тут же был вознагражден шорохом шагов Дженни, все еще отдаленных.

— Ты останешься здесь и будешь прикрывать меня, на случай если она вернется.

— А ты что собираешься делать?

— Прежде всего нужно освободить заложников, — повторил Квин слова Таши.

— Ты не сможешь сделать это в одиночку.

— Оставайся здесь.

Она едва заметно кивнула. Квина это вполне устроило.

Он осторожно пробирался вперед между контейнерами. Шагал осторожно, стараясь, чтобы пятки не касались земли. Вскоре он зашел в тыл к человеку, охранявшему заложников.

Квину ужасно хотелось его убить, но он знал: несмотря на глушитель, Дженни сразу услышит выстрел.

Он перехватил «ЗИГ» за дуло и ударил мужчину рукоятью в висок. Металл скользнул по коже, звук получился негромким. Жертва даже не успела закричать от боли, перед тем как потерять сознание.

Квин подхватил падающее на землю тело, чтобы избежать дополнительного шума, переступил через него, наклонился вперед и коснулся плеча конгрессмена. Гуэрреро неохотно обернулся, и его глаза широко раскрылись, когда он узнал стоявшего у него за спиной человека.

Квин приложил палец к губам. Конгрессмен его понял и не издал ни звука.

Квин постучал по плечу Мюррея.

— Ты, сукин сын…

Квин прижал руку ко рту Мюррея. Убедившись, что Мюррей замолчал, он показал обоим заложникам на проход между контейнерами. Там уже стоял Лиан.

Конгрессмен кивнул, наклонился и побежал к Лиану. Мюррей быстро сообразил, что надо следовать за Гуэрреро.

Квин ждал, пока они скроются за контейнерами, и тут начался дождь. Он моментально превратился в ливень и отчаянно застучал по металлическим стенкам.

Квин повернулся и побежал к тому месту, где он оставил Ташу. Шум дождя полностью перекрывал звук его шагов, как и все другие звуки.

Но перед входом в металлический лабиринт он затормозил, с трудом удержавшись на скользкой от дождя земле.

Таша уже не стояла возле контейнеров. Она лежала на земле, извиваясь от боли.

А на ее месте Квин увидел Дженни.

(обратно)

Глава 38

Дженни подняла пистолет, чтобы выстрелить в него. Квин почти автоматически направил на нее «ЗИГ» и спустил курок, одновременно нырнув вправо.

Он тяжело упал на землю, грязь и вода брызнули ему в лицо и на одежду. Он выстрелил еще раз, но Дженни уже не было на прежнем месте.

В тот же миг он вскочил на ноги и побежал. Оставаться на открытом пространстве было смертельно опасно. Добежав до Таши, Квин опустился на колени. Он не увидел огнестрельной раны, но на голове был след от удара.

— Ты меня слышишь? — спросил он.

— Да, — ответила она, превозмогая боль. — Со мной все будет в порядке. Только ее найди.

Квин оглянулся и увидел Лиана. Тот показал на Ташу, а потом на себя. Жест не оставлял сомнений: он позаботится о Таше, Квин может идти.

Вместо того чтобы бежать за Дженни, Квин свернул направо, в следующий проход. Он попытался уловить звук шагов, но шум дождя все заглушал.

Он остановился перед узким просветом между контейнерами и с трудом протиснулся туда. Пробираясь между металлическими ящиками, он понял: здесь полно укрытий, где можно спрятаться. Возможно, Дженни доберется до него раньше, чем он найдет ее. Дичь в любой момент может занять место охотника. К тому же она вооружена и прекрасно стреляет.

У очередного прохода Квин на секунду остановился. Шум дождя по-прежнему заглушал все другие звуки. Квин осторожно выглянул в проход, чтобы осмотреть его в обоих направлениях.

Если пойти влево, можно попасть на свободную площадку в центре. Там было пусто. Квин посмотрел направо. Металлические контейнеры. И дождь.

И какое-то движение.

Дженни.

Дождь ухудшил видимость, и Квин едва ее не пропустил. Она находилась футах в семидесяти пяти, двигалась в глубине огороженной территории к задней границе.

Квин решительно выскочил в проход и помчался вслед за Дженни, стараясь держаться поближе к контейнерам.

Она бежала довольно быстро, и Квину пришлось постараться, чтобы сократить дистанцию между ними. Он боялся снова ее потерять.

На бегу он вытащил пистолет и направил его на Дженни. Нажимая на курок, Квин прекрасно понимал, что у него очень мало шансов попасть в цель. Так и вышло: Дженни даже не заметила пролетевшей рядом пули.

Он прицелился и выстрелил снова.

Еще один промах, но на этот раз Дженни метнулась влево, чтобы избежать пули. Через мгновение она исчезла за углом.

Ливень не ослабевал, словно пытался стереть все следы пребывания человека на острове. Квин вдруг подумал, что сквозь такие струи дождя надо прорубаться с помощью мачете. Он свернул налево и побежал вдоль ряда, параллельного тому, у которого осталась Таша. В следующем проходе никого не оказалось.

Квин не останавливался.

Еще один пустой проход.

Но на четвертом перекрестке он заметил бегущую по параллельному проходу Дженни. Потом она исчезла из виду.

Квин свернул направо, чтобы обойти ее сзади, но движение получилось слишком резким. Он поскользнулся, не находя опоры, и врезался в контейнер. Пистолет вылетел из его руки и упал в лужу.

Квин стер воду и грязь со лба и поднялся на ноги. Левое плечо пульсировало от боли, словно кто-то прикладывал электрод к локтю.

Он постарался забыть о боли, наклонился и поднял оружие. Пистолет был весь облеплен грязью. Квин проверил глушитель и ничуть не удивился, что он оказался забит мокрой землей. Квин снял глушитель и отбросил в сторону. Не было времени его чистить — надо радоваться, что дуло пистолета в порядке.

Он заставил себя бежать дальше. При каждом шаге боль отдавалась в плече, но он старался о ней не думать. Где-то в конце прохода он видел Дженни, но понимал, что за это время она успела переместиться в другое место.

Он свернул за угол в надежде, что ошибается. Так и оказалось.

Квин едва успел повернуться, когда кулак ударил его в лицо. Он упал. Прежде чем успел подняться, его руку с пистолетом прижали ногой.

— Ты настойчивый сукин сын, — сказала Дженни, прицелившись в голову Квина. — Но теперь ты станешь мертвым сукиным сыном.

Квин отпустил рукоять своего пистолета, схватил Дженни за икру и рванул ее ногу в сторону. Она покачнулась, но сумела удержать равновесие, опершись рукой с пистолетом о контейнер.

Квин прыгнул на нее здоровым плечом вперед и толкнул на контейнер.

Когда Дженни попыталась вновь навести на него пистолет, он развернулся и ударил ее о контейнер. Однако ей вновь удалось удержать рукоять оружия.

Он еще раз нанес удар, но Дженни не выпускала пистолет.

Квин попытался повторить маневр, но Дженни врезала ему коленом в солнечное сплетение, и он едва не задохнулся.

Его отбросило назад на пару футов, и Дженни подняла пистолет. У Квина остался один шанс. Он взмахнул собственным пистолетом и ударил им по стволу Дженни за миг до того, как она нажала на курок. Дуло его оружия рассекло большой палец Дженни, и она выругалась.

Квин снова ударил ее по руке. Пальцы Дженни рефлекторно разжались, пистолет упал на землю.

Глаза Дженни широко раскрылись от ярости, когда она поняла, что не успеет поднять оружие, прежде чем Квин выстрелит. Она ударила его ногой в живот, а пока он восстанавливал равновесие, побежала.

Квин стукнулся о контейнер, оттолкнулся от него и бросился в погоню.

Дженни петляла от одного контейнера к другому, не давая ему сделать прицельный выстрел. Примерно через сотню футов контейнеры кончались. Квин увидел ограду из колючей проволоки, а за ней рос кустарник.

Когда они приблизились к ограде, ливень начал стихать.

Дженни рванула направо и вновь пропала из виду. Квин прибавил скорость и свернул за угол, отстав всего на несколько секунд. Дженни исчезла.

Он подбежал к следующему проходу. Никого.

Он оглянулся назад и увидел Дженни, забравшуюся на один из высоких контейнеров. Квин сообразил, что она может перепрыгнуть через ограду. Он нашел несколько стоящих рядом контейнеров и сумел влезть на них, помогая себе одной правой рукой. Оказавшись наверху, он увидел Дженни: она стояла на дальнем контейнере, готовая прыгнуть.

— Не делай этого! — закричал Квин.

Он навел на нее свой «ЗИГ». Она посмотрела на него, рассмеялась и перепрыгнула через ограду.

Квин беззвучно выругался и побежал по контейнерам к тому месту, откуда прыгнула Дженни. Дождь наконец прекратился, но все звуки перекрывал странный шум. Квин не обращал на него внимания, полностью сосредоточившись на Дженни.

Он потратил секунду на то, чтобы рассмотреть землю на противоположной стороне ограды, нашел подходящее место и прыгнул.

Земля оказалась мягкой, скользкой и вязкой. Боль в плече заставила Квина вскрикнуть. Он стиснул зубы и устоял на ногах.

Дженни исчезла, но на влажной земле осталась цепочка следов, уходящая на юг.

Квин двинулся вперед, сосредоточенно и осторожно. Шум, который он слышал, взбираясь на контейнеры, стал громче.

Следы уводили Квина все дальше. Неожиданно кусты поредели, и Квин понял, что́ было источником шума. Лишь тонкая полоска земли отделяла его от Сингапурского пролива. Волны с глухим рокотом накатывали на берег.

Дюжины грузовых судов плыли по морю. Отсюда можно было разглядеть Индонезию. Над ней виднелось синее небо, и никакого дождя.

Квин оглядел прибрежную полосу. Если здесь кто-то и наслаждался морем и солнцем, то дождь давно всех разогнал.

Однако на пляже остался один человек. Возле самой кромки воды стояла Дженни. Она повернулась спиной к морю и смотрела на Квина. Ее руки были опущены вдоль тела. Она осталась без оружия.

Квин медленно пошел к ней. Он поднял пистолет и направил его на Дженни.

За десять футов до нее он остановился.

Они с минуту молча смотрели друг на друга. Потом Квин сказал:

— Неужели ты его не любила?

— Какой глупый вопрос, — ответила она. — Ты же профессионал. Во всяком случае, ты претендуешь на это. Как ты сам думаешь?

— Думаю, ты с самого начала его использовала. Вероятно, уговорила его помочь тебе получить работу у конгрессмена. И это было частью плана твоих друзей из LP.

Она улыбнулась, но не ответила.

Квин услышал за спиной шаги по мокрому песку, но не отрывал взгляда от Дженни.

— Значит, ты всего лишь играла роль? Или для тебя это нормально?

— Мы не используем таких актеров, как ты. — В ее голосе звучало превосходство. — Впрочем, если хочешь вступить в наши ряды, я замолвлю за тебя словечко.

— У меня и без того хватает работы.

Тот, кто шел по песку, остановился в нескольких футах за спиной Квина.

— Кто твой связник? — раздался голос Таши.

Квин почувствовал, что она остановилась рядом с ним, но не хотел отводить глаз от Дженни.

— Извини, я не понимаю, о чем ты говоришь, — ответила Дженни.

— Перед кем в организации ты отчитываешься? — спросила Таша.

Вопрос вызвал у Дженни смех.

— Есть ли другие агенты вроде тебя? — снова спросила Таша.

Дженни не удостоила ее ответом.

Таша выступила на шаг вперед. Краем глаза Квин видел, что лицо у нее в крови.

— Тебе поможет только одно — ты должна говорить с нами.

— В самом деле? Иными словами, я не могу рассчитывать на помощь?

— Ты рассчитываешь, что твои друзья помогут тебе освободиться? Рано или поздно тебе придется отвечать на наши вопросы.

Однако улыбка на лице Дженни убедила Квина в том, что Таша ошибается.

— Если ты намеревалась убить Гуэрреро, почему ты сбежала из Вашингтона и не полетела с ним в Сингапур?

Дженни шагнула к нему.

— Нет. — Он отступил на шаг. — Лучше стой на прежнем месте.

Она рассмеялась и посмотрела на Ташу.

— Спроси у нее.

— Мы подобрались слишком близко, — сказала Таша. — Ты знала, что мы схватим тебя, как только появится возможность. И тебе ничего не оставалось, кроме побега.

— Ну, все было примерно так, как ты говоришь, — сказала Дженни.

— А Маркофф? — спросил Квин.

— Мой замечательный любовник начал меня подозревать. Не сразу. Сначала он мне верил. Я ведь и тебе рассказала историю, помнишь? И ты тоже мне поверил. — Она улыбнулась. — Он ничего мне не сказал. Старался вести себя спокойно и непринужденно. Но я знала. Я всегда знала. Потому что я профессионал. Никто не может меня обмануть. Я совершила только одну ошибку — слишком поздно от него избавилась. Надо было покончить с ним до того, как я уехала из Вашингтона.

— Думаешь, это твоя единственная ошибка? — спросил Квин, ощущая пальцем каждый миллиметр поверхности спускового крючка. Едва заметное движение — и ей конец.

Дженни не ответила.

— Кто твой связник? — вновь спросила Таша. — Назови имена, и мы сможем договориться.

— Только из-за того, что вы меня поймали? — спросила Дженни. — Что ж, некоторое время я проведу в тюрьме, таковы правила игры. Однако вы очень удивитесь, когда узнаете, как быстро я оттуда выйду.

— Вовсе нет. Я точно знаю, сколько времени ты проведешь в тюрьме, — сказал Квин.

Был только один способ продолжить игру, но он должен был подождать, пока Таша все поймет.

— Что? Ты собираешься убить меня, Квин? Я тебе не верю.

Таша сделала шаг вперед.

— Кто. Твой. Связник.

В течение минуты все молчали, а потом Квин медленно покачал головой.

— Какой бы информацией Дженни ни располагала, она нам ничего не скажет.

Таша вздохнула и пожала плечами.

— Сама понимаешь, — продолжал Квин. — Как только ты сообщишь, что арестовала ее, об этом сразу узнают люди из LP.

После недолгого колебания Таша кивнула, соглашаясь.

— Полагаю, они легко добьются ее освобождения.

На сей раз Таша не стала кивать, но ничего не возразила.

— Она убила Маркоффа, — продолжал Квин. — А он когда-то работал на вашу организацию.

Таша наконец взглянула на Квина.

— Око за око?

— Я его должник.

Таша молча перевела взгляд на Дженни.

— Итак? — спросил Квин.

— Имя, — Таша обращалась к Дженни. — Чтобы мы могли продолжать.

Дженни посмотрела на Квина и повернулась к Таше.

— Вы договорились заранее? Думаете, меня можно запугать? Ну, арестуйте меня, и покончим с этими глупостями. Я проголодалась.

— Назови нам имя, — повторила Таша.

— Мать Тереза, — улыбнулась Дженни.

— Ладно. — Таша посмотрела на Квина. — Я закончила.

Она развернулась и зашагала прочь.

Квин слегка приподнял пистолет. Он вспомнил рыбалку на яхте в Кабо-Сан-Лукас. Они с Маркоффом пили пиво, не обращая особого внимания на удочки. Дженни поцеловала Маркоффа и растянулась на палубе, чтобы позагорать…

Дженни рассмеялась.

— Ты не станешь меня убивать. Давай делай, что положено. Арест и все такое прочее.

Еще одно воспоминание. Однажды Маркофф и Квин пересеклись в Афинах, каждый со своим заданием. За бутылкой паршивой узо^[27] они засиделись дольше, чем планировали. Под влиянием алкоголя и позднего времени они разговорились о своих мечтах.

— Ты всего лишь чистильщик, — сказала Дженни. — Ты убираешь и прячешь трупы. Ты не убийца. Хватит играть.

Сан-Диего, яхта, вечер. Квин смотрел, как Маркофф не сводит глаз с Дженни. Забота и любовь в глазах немолодого мужчины были искренними. И ради чего?

— Я не играю, — ответил Квин.

Дженни продолжала улыбаться, когда пуля ударила ей в грудь.

Выстрел получился не идеальным, но его хватило. Квин подошел к упавшей на песок Дженни. Он слышал, как она втягивает последние глотки воздуха. На ее лице застыло выражение глубокого удивления.

— Твоя последняя ошибка — ты меня недооценила.

(обратно)

Глава 39

Квин стоял над Дженни, пока она не умерла. Потом он поднял ее, положил на здоровое плечо и понес обратно.

Таша ждала его возле кустов.

— Ты бы ничего от нее не добилась, — сказал он.

— Знаю.

— И то, что я сказал о ее друзьях, тоже правда? Они бы смогли освободить ее?

— Точно не знаю, но весьма вероятно.

— Кто они?

— Именно это мы и пытаемся выяснить.

Квин кивнул. Это уже не его война. Убийца Маркоффа мертв. Все остальное значения не имело.

— Мой босс будет недоволен, — сказала Таша, когда они пробирались сквозь кустарник. — Но он поймет. Я… я скажу, что ее застрелили во время погони.

Квин пожал плечами.

— Делай, как тебе удобнее.

Когда они подошли к ограде, Лиан спрыгнул к ним с контейнера.

— Давайте я понесу, — предложил Лиан, указывая на неподвижное тело Дженни.

— Я сам, — ответил Квин.

Лиан кивнул и повел их к воротам. Когда они подошли, он открыл ворота, и Квин вынес тело.

За воротами ждал Не Вин.

— Конгрессмен и мой друг? — спросил Квин.

— В машине, — ответил Не Вин. — Они в порядке.

— А тот тип, которого я оглушил?

Не Вин пожал плечами.

— Какой еще тип?

— Спасибо, — сказал Квин и повернулся к Таше. — Насколько я понимаю, труп вам не нужен.

— Не нужен.

Квин молча повернулся и зашагал вдоль рядов контейнеров. Лиан и Не Вин последовали за ним.

Через десять минут Квин нашел то, что искал. Темно-синий контейнер, на боку которого большими белыми буквами было написано: «БАРОН И БАРОН ЛТД». Квин посмотрел на Лиана и сказал:

— Сюда.

Лиан открыл контейнер, Квин внес тело внутрь и бросил на пол. Потом вышел, даже не обернувшись.

Как только он оказался снаружи, Лиан закрыл контейнер.

— Хотелось бы, чтобы он поскорее отправился в море, — сказал Квин Не Вину. — Будет досадно, если он свалится с палубы в каком-нибудь неприметном месте.

— Да, — кивнул Не Вин, — очень досадно.

— Слушай, ты вроде бы не предупреждал, что меня могут убить? — набросился на Квина Мюррей, когда он распахнул дверцу машины Не Вина.

— Не сейчас, Кеннет, — сказал Квин.

Они с Ташей сели сзади, рядом с Мюрреем и конгрессменом. Стало тесно, но никто не жаловался. Мюррей был возбужден, а конгрессмен помалкивал, глядя в пол.

Лиан поменялся местами с другим человеком Не Вина, а сам старик уселся на свое привычное место впереди. Одному из людей Не Вина пришлось остаться и подождать, пока за ним приедут.

Когда машина тронулась, Гуэрреро поднял голову и заговорил.

— Она работала у меня целый год, — произнес он так, словно не верил собственным словам. — Бывала у нас дома, на вечеринках и на встречах. Я видел ее в офисе почти каждый день. — Он повернулся к Таше. — Когда вы сказали, что она собирается меня убить, я… я не мог поверить. Почему? Почему она пошла на это?

Квин посмотрел в окно.

— Потому что ей приказали.

Конгрессмен помолчал, дыша глубоко и ровно. Потом перевел взгляд с Таши на Квина.

— Быть может, вам пора рассказать мне обо всем. И начните, мистер Дрейк, со своего настоящего имени.

— Меня зовут Джонатан Квин, — ответил он, начиная со лжи.

Как и Ричард Дрейк, Джонатан Квин не было его настоящим именем.

Нейт оставался в операционной почти до полуночи. Его отвезли в небольшую частную больницу на западной окраине города. Доктор Хан — сам он не был хирургом — позаботился о том, чтобы Нейт получил наилучшую врачебную помощь. Квин через Не Вина обещал серьезное вознаграждение за всеобщее молчание.

Квин и Орландо ждали в маленькой комнатке без окон. Не Вин остался с ними, но ему постоянно звонили, и он то и дело выходил в коридор.

— Много интересного в новостях, — сообщил Не Вин, вернувшись после очередной отлучки. — Все говорят о перестрелке в «Максвелле». Считается, что в городе появились опасные люди.

— Весьма возможно, — ответил Квин.

— Конгрессмен выступил по Си-эн-эн. Он заявил, что случайно оказался не в том месте и не в то время. Еще он сказал, что ему помогли избежать опасности местные жители. И никто не говорит о покушении.

Квин одобрительно кивнул. Это хорошие новости. Впрочем, если честно, ему было все равно. Его интересовали только Нейт и Орландо.

Он покинул Лос-Анджелес только потому, что беспокоился за попавшую в беду девушку своего погибшего друга. Теперь она мертва, и он сам нажал на курок. Квин старался не думать об этом, но у него не очень получалось.

Орландо понимала, что с ним происходит. Она положила руку ему на спину и начала массировать шею. Она молчала, и это лишний раз подтверждало, как хорошо Орландо его знала. Если он захочет поговорить, она будет рядом. Квин в этом не сомневался.

Через тридцать минут появился доктор Хан.

— Он уже в палате, — сказал доктор. — Крепкий парень. Потерял много крови, но до конца сражался за жизнь. С ним все будет в порядке. Ну… с учетом…

Доктор отвел их в палату Нейта.

— Он проспит до утра, — сказал доктор Хан.

— Мы здесь не останемся, — обещала Орландо.

Доктор посмотрел на Квина, Орландо, а потом на Не Вина.

— Вам всем нужно поспать, — посоветовал он на прощание и вышел.

Квин стоял рядом с кроватью своего ученика. Отовсюду торчали трубки и провода, из-за чего Нейт стал похож на марионетку, которая ждет, когда кукольник ее разбудит.

Однако его лицо выглядело безмятежным. Оно совсем не пострадало. Можно было поверить, что с Нейтом все в порядке, что очень скоро жизнь вернется в прежнее русло. Но когда взгляд Квина скользнул вниз от лица Нейта, он увидел забинтованное плечо и пустоту под одеялом на месте правой ступни.

Хирург ампутировал ногу от щиколотки. Ступню можно было оставить, но тогда Нейт на всю жизнь остался бы калекой. Конечно, он и сейчас калека, но теперь у него появится шанс хотя бы выглядеть нормально. В последние годы протезы стали более совершенными. Во всяком случае, именно так сказала Орландо, когда Квину пришлось принимать решение об ампутации ноги Нейта.

Квин еще один раз встретился с Ташей. Они пришли в ресторан на набережной Кларка. Таша явилась первой и сидела за крайним столиком у реки.

— Мы нашли козла отпущения, — сказала она, когда они сделали заказ и официантка ушла. — Его зовут Ахмад Камарудин. Он находился на государственной квартире к востоку от центра. Связанный и без сознания. Ну, если честно, его нашел твой друг.

Она имела в виду Не Вина. По взаимному согласию он продолжал поиски человека, которого собиралась подставить Дженни.

— Тот волос в квартире в «Прибрежных виллах» принадлежал именно ему. Как ты и предположил.

Квин кивнул. Ему было нечего добавить.

— Нам также удалось отследить передвижения Дженни. Возможно, мы сумеем узнать кое-что новое… о тех, на кого она работала.

— Вы захотите проверить его жену, — сказал Квин.

— Жену Гуэрреро? Ты полагаешь, она одна из них?

— Нет, — ответил он. — Но ее вполне могли наметить для вербовки. Не исключено, что они действительно собирались продвигать ее после гибели мужа. Возможно, Дженни говорила правду. Если так, то жена конгрессмена уже познакомилась с кем-то из организации, но сама пока не знает, что они связаны с LP. Не исключено, что это человек из ее окружения.

Таша задумалась.

— Да, такой вариант нельзя исключить. Я попытаюсь проверить. Спасибо.

Взгляд Квина остановился на речном такси, проплывавшем мимо. Он повернулся к Таше и спросил:

— Почему ты так откровенна со мной?

— Дело в том…

Таша замолчала, когда официантка принесла пиво «Тайгер» для Квина и джин с тоником для нее. Когда официантка отошла от столика, она заговорила снова:

— Дело в том, что я хочу предложить тебе работать на меня. Ты уже кое-что знаешь, а я могу доверять лишь немногим.

Квин отпил пару глотков пива и поставил стакан на стол.

— Я не работаю на постоянной основе.

— Ты превосходный сыщик. Ты сумел найти Дженни, когда нам это не удалось. Ты умен, ты быстро приспосабливаешься.

Квин сделал еще глоток, а потом встал.

— Я не сыщик. Я чистильщик. Извини.

Таша посмотрела ему в глаза.

— Ты мне нужен. Это гораздо важнее, чем любые правила.

Несколько секунд Квин молчал.

— Если я буду свободен, мы обсудим твое предложение, — произнес он после паузы.

Когда он повернулся, чтобы уйти, Таша спросила:

— Значит, ты не говоришь «нет»?

Он ничего не ответил и зашагал прочь.

Орландо задержалась в Сингапуре еще на неделю. Днем она вместе с Квином ходила в клинику, а ночью они занимались любовью. Эти дни могли стать лучшими в жизни Квина, но в том, что касалось Нейта, они были худшими.

Однажды вечером после обеда Орландо сказала:

— Я должна уехать.

Квин знал, что это неизбежно. Ее сын нуждался в матери.

— Я понимаю, — ответил он.

— В самом деле? — спросила она. — Ты думаешь, что понимаешь, как мне тяжело покинуть тебя сейчас?

«Мне точно так же тяжело смотреть, как ты уходишь», — подумал он, но лишь кивнул в ответ.

— Может быть… может быть, я перевезу Гаррета в Лос-Анджелес, — сказала Орландо.

— Нет. Не делай этого. Я приеду к тебе. Только… сначала нужно кое-что закончить.

Она наклонилась над столом и коснулась рукой его лица.

— Я буду ждать.

Прошло еще две недели, прежде чем Квин и Нейт смогли уехать из Сингапура.

— Я организовал для тебя одну встречу, — сообщил Квин Нейту, когда они летели в Лос-Анджелес.

— Какую встречу? — не понял ученик.

— С врачом в клинике протезирования.

— Ах, вот оно что, — Нейт вернулся к изучению журнала. Минут через пять он сказал: — Но это ничего не меняет. Я по-прежнему могу делать эту работу.

Говорить на эту тему было рано, да и место было неподходящее.

— Давай подождем, что они скажут, — предложил Квин.

— Я знаю, о чем вы думаете, — сказал Нейт. — Но я вам докажу.

— Ладно.

— Ладно — в смысле, «ладно, заткнись»? Или «ладно, я дам тебе шанс»?

— Ладно, посмотрим.

Ответ Квина не слишком удовлетворил его ученика, но Нейт решил не продолжать спор.

В начале октября в Южном Висконсине было довольно холодно, но не так, как зимой. Земля еще не покрылась снегом, однако по ночам вода замерзала, а утром трава хрустела под ногами.

Квин не любил холод. Но для этой поездки погода вполне подходила.

Небольшое кладбище располагалось на окраине Мэдисона. Квин купил участок с самого края, немного в стороне, рядом с двумя деревьями. Превосходное место.

Могилу уже выкопали, а когда приехал Квин, опустили гроб. Он попросил у двоих кладбищенских рабочих разрешения немного побыть одному. Рабочие понимающе кивнули и отошли к маленькой часовне у входа на кладбище.

Через два дня после того, как они с Нейтом прилетели в Лос-Анджелес, Квин съездил в пустыню. Он без труда нашел временную могилу Маркоффа и быстро выкопал его останки.

Теперь он приехал в родной штат Маркоффа, чтобы похоронить друга как следует. Нейт предложил сопровождать его, но Квин оставил ученика в Лос-Анджелесе. Когда Квин позвонил Дереку Блэкмуру, старый куратор также хотел составить ему компанию, но он еще не до конца оправился после побоев. Поэтому Квин был один. И чувствовал, что это правильно.

Он закрыл глаза и мысленно прочитал молитву. Он не знал, правильная ли она, но других не помнил, да и эту знал не очень твердо.

Когда Квин закончил, он посмотрел на гроб и отступил на шаг.

— Пожалуй, теперь мы в расчете, — сказал он.

Повернулся и зашагал к машине.

По пути в аэропорт Квин вытащил сотовый телефон.

— Ты спишь? — спросил он, когда Орландо взяла трубку.

— Нет, — сказала она.

Во Вьетнаме была ночь, но Орландо знала, чем сегодня занимался Квин, и настояла, чтобы он позвонил, когда закончит.

— Как все прошло? — спросила она.

— Хорошо, — ответил Квин. — Тихо и спокойно. Это очень красивое место, не похожее на то, где он был раньше.

— А как ты?

Квин немного подумал.

— Я в порядке. Сейчас уже лучше.

— Хорошо, — сказала Орландо.

Пространство между Центральной Америкой и Юго-Восточной Азией наполнилось молчанием. Однако эта тишина не была неловкой. Каждому из них было достаточно знать, что другой его слышит.

— Когда вернешься в Лос-Анджелес? — спросила Орландо.

— Сегодня вечером. У Нейта на завтра назначена встреча с врачом.

— Скажи ему, что я о нем думаю.

— Скажу.

— Квин.

— Да?

Пауза.

— Когда ты приедешь ко мне?

(обратно)

Благодарности

Во-первых, искренне благодарю моего издателя Дэниэла Переса за его понимание и преданность; Ниту Таублиб — за энтузиазм и поддержку; Ирвина Эпплбаума — за все, что он делает для писателей и издательского дела; Криса Артиса, Шарон Свадос и всех остальных сотрудников «Бэнтэм делл» — за их неустанные усилия и помощь. Кроме того, выражаю огромную признательность своему замечательному агенту Энн Хокинс, которая всегда была рядом.

Я также хотел бы поблагодарить людей, помогавших мне в самых разных вопросах — от исследовательской работы до чтения черновиков, — за то, что они находились рядом и поддерживали мои идеи. Среди них: Брюс, Сьюзи, Брук и Джессика Ламберт, Даррен Баттлз, Ричард Вайдман, Кэтрин Уайт, Рик фон Фельдт, Тэмми Спаркс, Кейти Карнер, Тереза Имбах, Джон Ривера, Дон Батлер, Джеймс и Барбара Баттлз, Дерек Роджерс, Брайан Перри, Донн Кайпер, Стивен Блэкмур, Спайк Коплански, Элисон Перкинс, Джеймс Уондерси, Бобби Макью, Линда Браун, Фил Хоули-младший, Билл Камерон, Шон Черковер, Таша Александер, Джон Рамси Миллер, Джон Гилстрап и Роберт Грегори Брауни.

Как обычно, в моих ошибках виноват лишь один человек. Когда я узнаю, кто это, я вам сообщу.

(обратно) (обратно)

Джон Бекан 39 ступенек 

Глава первая Убийство

Я вернулся из Сити около трех. Веселый месяц май кружил всем голову, и, вероятно, лишь я один не чувствовал себя счастливым. Не прошло и трех месяцев, как я прибыл в добрую старую Англию, и за этот короткий отрезок времени жизнь островитян осточертела мне донельзя. Если бы год назад кто-нибудь сказал мне, что все будет именно так, я бы расхохотался ему в лицо. Все вызывало мое раздражение: погода, разговоры, собственное сибаритство, хотя развлечения, предлагаемые столицей, вызывали у меня ощущение вроде того, когда выпьешь содовой, долго стоявшей на солнце. «Ричард Ханней, — не раз говорил я сам себе, — ведь прекрасно понимаешь, что попал в западню — давай-ка выбирайся из нее поскорее».

Когда я вспоминал о планах, которые строил год назад там, в Булавейо, то готов был кусать ногти от злости. Я скопил значительную — разумеется, не миллион — сумму денег и рассчитывал пожить в свое удовольствие, быть может, до конца дней в стране, которая представлялась мне в воображении страной сказок тысячи и одной ночи и которую я покинул вместе с отцом, когда мне было всего шесть лет.

И вот, прожив на родине три месяца, вдруг понимаю, что роль праздношатающегося зеваки мне совершенно не подходит, что рестораны, театры и скачки надоели мне так, будто я провел в них всю свою жизнь. Наверное, все было бы иначе, если бы у меня были друзья, а не знакомые, которые приглашали меня в гости только затем, чтобы узнать, как обстоят дела в Южной Африке, и которым было совершенно все равно, как обстоят дела у меня лично. Особенно же выматывали душу встречи с непременным чаепитием в конце, организованные супругами строителей империи, когда я выступал то перед учителями из Новой Зеландии, то перед издателями из Ванкувера. Здоровый как бык тридцатисемилетний мужчина, не испытывающий недостатка в средствах, я чуть не выл от скуки и всерьез начинал подумывать о возвращении в свои африканские дебри.

Помню, в тот день, недовольный доходами от размещенного капитала, но, главным образом, недовольный самим собой, я задал головомойку брокерам, что, мне кажется, хорошо подействовало на мой, пребывающий до этого в спячке, мозг. По дороге домой я завернул в клуб, который очень смахивал на пивную и в который принимали всех, кто служил или работал в колониях. Я потягивал пиво и перелистывал газеты. Почти в каждой говорилось о напряженности на Ближнем Востоке. В одной из газет я обратил внимание на статью о премьер-министре Греции Каролидесе. Мне нравился этот политик хотя бы уже тем, что он никогда не передергивал, чего нельзя было сказать о других. Нравилось, что британское правительство поддерживало его и что в Берлине и Вене его ненавидели черной ненавистью. В газетной статье, между прочим, говорилось, что только благодаря стараниям Каролидеса в Европе еще не разразился новый Армагеддон.

Отложив газету в сторону, я подумал, что в Греции или в Албании мне легко было бы найти работу, а не сидеть сложа руки, да зевать от скуки.

Около шести я зашел домой, переоделся и, поужинав в кафе «Ройал», отправился в мюзик-холл. Дрыгающие ногами девочки и обезьяньи ужимки их партнеров заставили меня тотчас ретироваться. Вечер был тих, небо ясно, и я решил пройтись до дома пешком. Мимо меня сновали туда-сюда клерки, продавщицы из магазинов, иногда попадался денди или шествующий с важным видом полисмен — и я искренне завидовал им; у них была какая-то цель в жизни. Встретив зевающего бродягу, я подал ему пол-кроны, чувствуя в нем родственную душу. Выйдя на площадь Оксфорд-серкус и взглянув на зеленоватое весеннее небо, я дал себе зарок, что куплю завтра вечером билет на пароход, идущий в Кейптаун, если следующие сутки пройдут так же скучно, как и предыдущие.

Моя квартира была на первом этаже нового жилого дома позади Лангам-плейс. Поднявшись по ступенькам, я вошел в холл, где меня встретили портье и лифтер. Дом был так спланирован, что на лестничную площадку выходила только одна квартира. Я жил совершенно один: терпеть не могу слуг — уборку делал утром знакомый портье.

Я вставил в замок ключ и вздрогнул от неожиданности — рядом со мной, точно из-под земли, появился человек. Присмотревшись, я признал в нем жильца с одного из верхних этажей, хорошо сложенного, небольшого роста мужчину с кашатановой бородкой и маленьким голубыми глазками, пронизывающий взгляд которых мне показался неприятен. Этого человека я встречал раза два на лестнице.

— Впустите меня на минутку, — сказал он с трудом, как будто поднялся пешком на десятый этаж, и стиснул рукой мое запястье, — мне надо поговорить с вами.

Я открыл дверь и жестом пригласил его войти. Он стремительно промчался по коридору к самой дальней комнате, которая была моей курительной и одновременно кабинетом.

— Вы заперли дверь на цепочку? — спросил он, когда я вошел в комнату. — Простите за неожиданное вторжение, но у меня не было другого выхода, да и вы мне показались человеком, достойным доверия. Не могли бы вы оказать мне одну услугу?

— Говорите, — сказал я довольно сухо, — слушаю вас. Не люблю нервных, взвинченных людей.

Мой гость, заметив на столе поднос с бутылкой и стаканчиками, налил себе виски и залпом выпил. Потом поставил стаканчик на стол с такой силой, что стекло треснуло.

— Простите, — сказал он — нервы ни к черту. Но, думаю, вы меня поймете — я только что был на волоске от смерти.

Я уселся в кресло закурил трубку.

— Вы так считаете? — ледяным тоном спросил я, давая понять, что имею дело с сумасшедшим.

— Вы ошибаетесь. По крайней мере, до этого еще не дошло, — вымученно улыбнулся он. — Я вас совершенно не знаю, но вы мне показались, во-первых, человеком хладнокровным, а во-вторых, безупречно порядочным, но, простите, с авантюрной жилкой. Я нахожусь сейчас в таком положении, которое вам трудно себе представить, и хочу довериться вам и просить вас о помощи.

— Я готов выслушать вашу историю, там посмотрим.

С трудом преодолев волнение, он начал свой рассказ. Я многое пропустил мимо ушей: трудно слушать со вниманием какие-то нелепицы, но постепенно увлекся, стал задавать вопросы и, в конце концов, понял, в чем суть дела.

Мой гость родился в Америке, в штате Кентукки. Окончив колледж, он решил повидать свет, благо не был стеснен в средствах. Он владел пером, и одна из чикагских газет послала его в Южную Африку, где тогда шла война, а затем он провел несколько лет в странах Юго-Восточной Европы. Я сообразил, что он хороший лингвист: его профессия требовала знания людей и обстановки. В самом деле, он упомянул несколько имен, которые мне попадались на страницах газет.

Он давно интересовался политикой и, когда предоставилась возможность, ушел в нее с головой. По своему опыту знаю, что люди подобного типа не успокаиваются, пока не раскопают дело до самых корней. И я также знал, насколько это опасное занятие.

Всем нам известно, что государство — это прежде всего правительство и армия, но лишь немногие знают о той невидимой сети, которая создана весьма опасными людьми, ненавидящими и правительство, и армию. Как бывает зачастую, случай помог моему собеседнику наткнуться на одно из звеньев организации. Он стал копать дальше, и в том, что произошло, мог винить себя или, если хотите, судьбу.

Как я понял с его слов, организация состояла из революционно настроенных интеллигентов, которым оказывали поддержку финансисты. Создать в Европе заварушку было на руку и тем и другим: разваливающаяся экономика — большие деньги. Благодаря моему собеседнику мне многое стало ясно в только что закончившейся Балканской войне^[28]. Стало ясно почему вдруг распался союз государств и почему вместо него возник другой. Наконец-то я понял подоплеку событий. Вначале это было так ошеломительно, я ему не поверил: по его словам, главная цель этой войны — столкнуть лбами Россию и Германию.

На мое недоуменное «неужели?», собеседник отвечал, что только в этом случае мир в Европе рушился, как карточный домик. На развалинах революционеры собирались построить новый мир, ну а финансисты собирались грести серебренники лопатой, скупая за бесценок национальные богатства.

— Капитал, — сказал мой собеседник, — не знает ни отечества, ни укоров совести. Главное, за всем этим стоят евреи, а они ненавидят Россию до мозга костей. Хотят отыграться, наконец, за погромы. Удивлены?

— Вообще-то, — продолжал он, — вы их найдёте повсюду, надо только пройти за кулисы. Возьмем, к примеру, какой-нибудь немецкий промышленный концерн. Если у вас есть какое-нибудь дело, то вас проводят к управляющему, какому-нибудь барону фон или ну «Не знаю что», элегантно одетому молодому человеку, говорящему по-английски так, словно учился в Итоне или Харроу. Но он всего лишь красивая вывеска. Если у вас миллионное дело, вас проводят не к нему, а к вестфальцу с лбом и челюстью неандертальца и манерами, которые хороши лишь на скотном дворе. Именно такие, как этот вестфалец, хотят задушить английскую промышленность. Но если ваше дело измеряется уже не миллионами, а гораздо-гораздо больше, вас проводят к настоящему хозяину, и — десять против одного — вы увидите маленького бледного еврея в кресле-каталке со взглядом, как у гремучей змеи. Вы мне не поверите, но именно такие, как этот еврей, управляют сейчас миром и именно они хотят развалить на куски империю царя, поскольку над его теткой надругались, а отца выпороли кнутом в каком-нибудь местечке на Украине.

Тут уж я не выдержал и не без яда заметил: все эти евреи и революционеры пока не видны невооруженным глазом.

— Так-то оно так, — согласился он, — но их цель не только в том, чтобы добиться финансового могущества, но и в том, чтобы разрушить идеалы и привычки, которые веками живут в душе народа. Ведь люди с радостью умирают за свою страну и, пока есть солдаты, готовые постоять за свой флаг, самые хитроумные планы, задуманные в Берлине и Вене, останутся на бумаге. Правда, у них на руках есть несколько козырей, которые они собираются разыграть. Но если не сумеют разделаться со мной в течение месяца, им не поможет даже козырный туз в рукаве.

— Из вашего рассказа, — заметил я сухо, — следует, что вы уже давно покойник.

— Movs janua vitae^[29], — улыбнулся он. Между прочим, это была единственная латинская цитата, которую я знал. — Как раз подхожу к самому главному вопросу. Все, что вы слышали, было подготовкой. Если вы, конечно, читаете газеты, вам должно быть известно, кто такой Константин Каролидес?

Я насторожился — ведь я только что читал о нем в газете.

— Этот честный и,пожалуй, самый умный из современных политиков стоит им поперек горла. Они решили убрать его еще год назад. Конечно, любой дурак мог об этом догадаться, — но, я узнал главное, как они собираются это сделать. И поскольку им известно обо мне, то я, конечно, потенциальный покойник. Вот почему я хочу поступить так, как сейчас вам расскажу.

Он опять налил себе виски в стаканчик, и я добавил ему немного содовой. Мне начинал нравиться этот человек.

— Убить его в Афинах они не могут, потому что его охраняют горцы из Эпира, которые спустят шкуру с самого черта, попадись он им. Вот почему они выбрали 15 июня — день, когда Каролидес прибывает в Лондон на международную конференцию.

— Ну, совсем просто, — сказал я. — Надо предупредить его, чтобы он сюда не ездил.

— Им это как раз на руку, — отрезал он. — Каролидес, единственный, кто может распутать клубок заговора.

— Тогда надо предупредить британское правительство, — сказал я. — Оно не допустит, чтобы высокий гость был убит в столице империи.

— Ничего хорошего из этого не выйдет. Правительство удвоит наряды полиции, на каждом углу будет стоять переодетый сыщик, но они все равно добьются своего. Господа хотят разыграть спектакль на глазах у всей Европы. Каролидеса убьет какой-нибудь австриец, и, хотя это и не соответствует истине, все подумают — как же иначе — дело задумано в Берлине или Вене. Вот тут-то и вспыхнет пожар, мой друг. Мне посчастливилось разгадать дьявольский план, и могу с уверенностью заявить: со времен Борджиа не было придумано ничего гнуснее. Есть, правда, один человек, который может помешать им — ваш покорный слуга, Франклин Скаддер. Его маленькие голубые глазки, взгляд которых взвинчивался в меня, словно буравчик, сияли боевым огнем. «Человечек он вроде бы неплохой, — думал я, — но его история чудовищно неправдоподобна». — Расскажите, с чего все началось.

— Подслушал разговор в одной тирольской гостинице, потом побывал в меховом магазине в Буде — здесь мне тоже удалось кое-что узнать. Затем я стал членом клуба в Вене, потом мне рекомендовали посетить книжную лавочку на Ракниц-штрассе в Лейпциге и наконец десять дней назад я поставил точку, завершив расследование в Париже. Не хочу утомлять деталями, скажу только, что я долго думал, как исчезнуть из Парижа, не оставив следов. Я выехал из Парижа в Гамбург под видом богатого американца, поселившегося во Франции. В Гамбурге я сел на пароход, отправляющийся в Норвегию, как еврейский коммерсант, торгующий алмазами. В Норвегии я уже был английским филологом, собирающим материал для диссертации об Ибсене. Отплыл из Бергена в Шотландию как кинорежиссер, снимавший в Норвегии фильм о горнолыжном спорте. Ну и в конце концов я прибыл сюда из Эдинбурга под видом коммерсанта, поставляющего бумагу для лондонских газет. До вчерашнего дня мне казалось, что я замел все следы и тревожиться не о чем. И вдруг…

Он замолчал и, протянув руку к стаканчику, сделал большой глоток.

— И вдруг однажды подойдя к окну, я заметил на противоположной стороне улицы человека, который показался мне знакомым. Обычно я выхожу из дома лишь поздно вечером, да и то ненадолго. И вот узнаю от портье: тот человек разговаривал с ним и оставил для меня свою визитку. Имя, написанное на ней, уже не давало мне больше покоя.

Я видел, как побледнело лицо моего собеседника, и у меня исчезли последние сомнения в правдивости его рассказа.

— Что вы собираетесь делать?

— Как вы понимаете, я на крючке. Единственное, что остается, сделать вид, будто я покинул этот бренный мир. Тогда мои ищейки станут спать спокойно.

— Думаете, это возможно?

— Я сказал слуге, что скверно себя чувствую. При этом у меня был такой вид, словно я вот-вот испущу дух, Мне, как вы уже могли заметить, легко удаются всякого рода маскарады. Затем я нанял грузового извозчика и доставил с его помощью сундук, в котором находился труп — при желании вы всегда можете найти в Лондоне такого рода предмет. Затем я лег в постель, попросив слугу дать мне воды запить таблетку, и отпустил его. Слуга хотел было пойти за доктором, но я рассердился, накричал на него, и он ушел. Едва захлопнулась дверь, как я вскочил с постели. Умерший был моего роста и в его лице было что-то отдаленно напоминавшее мое. Он умер, по-видимому, от алкогольного отравления, так что я позаботился, чтобы в квартире нашли несколько бутылок из-под спиртного. Я надел на него свою пижаму и перетащил на кровать. Потом переоделся в костюм, который сейчас на мне, и с нетерпением стал поджидать вас.

Он замолчал и выжидающе смотрел на меня. Выслушав за свою жизнь немало крутых историй, я пришел к выводу, что о достоверности рассказа надо судить не по деталям, а по характеру человека.

— Дайте-ка мне ключ от вашей квартиры, — сказал я. — Хотя я вам и верю, но посмотреть своими глазами никогда не мешает.

— Вы, конечно, имеете на это право, но, — покачал он головой, — ключ должен был остаться в кармане пиджака, иначе бы никто не поверил. Подождите всего одну ночь, завтра во всем убедитесь сами.

— Хорошо, — сказал я после секундного раздумья. — Переночуете в этой комнате, но я запру вас. Если же попытаетесь ускользнуть, предупреждаю, мистер Скаддер, пистолетом я владею так же хорошо, как вы пером.

— Я был в вас уверен, — сказал он, вскакивая из кресла с юношеской энергией. — Хотя вы до сих пор не представились мне, сэр, я никогда не ставил под сомнение способности белого человека. У меня просьба. Не могу ли я воспользоваться вашей бритвой?

Я провел его в ванную и оставил одного. Через полчаса оттуда вышел безбровый, тщательно выбритый джентльмен, который, судя по выправке, манере говорить и торчащему в правой глазнице моноклю, был находящимся в отпуску британским офицером, служащим в Индии. Я не заметил в его речи ни малейших следов американского акцента.

— Боже! — воскликнул я. — Да вас не узнаешь, мистер Скаддер!

— Мистера Скаддера больше не существует, — строго заметил он мне. — Перед вами капитан Теофилиус Дигби, которому которому командование предоставило отпуск по семейным обстоятельствам. Прошу вас не забывать об этом, сэр.

Постелив ему на диване, я запер дверь на ключ и прошел в свою комнату. Уже засыпая, я вдруг улыбнулся — бывает же на свете такое!

* * *

Меня разбудил шум — кто-то стучал кулаком в дверь. Я сообразил, что это пришедший делать уборку Паддок ломится в курительную комнату. Паддок был ленив и глуп, как гиппопотам, но именно поэтому я мог быть уверен, что он не проболтается.

— Да перестаньте же, наконец, — сказал я, выходя из своей двери. — У меня остановился мой друг капитан… — я тотчас осекся, потому что забыл его имя. — Приготовьте-ка нам лучше завтрак.

Я сообщил Паддоку, что врачи рекомендовали моему другу полный покой и его не должны беспокоить ни чиновники министерства по делам колоний, ни даже сам премьер-министр — иначе его здоровью будет нанесен непоправимый ущерб. Монокль и неподражаемая манера цедить сквозь зубы слова произвели на Паддока настолько сильное впечатление, что он говорил Скаддеру то и дело «сэр», и я с усмешкой подумал, что не удостоился этой чести ни разу в течение месяца.

Позавтракав, я отправился по делам в Сити и вернулся домой только к обеду. Я заметил, у лифтера было вытянутое, словно он проглотил какую-нибудь гадость, лицо.

— Скверные дела, сэр, сообщил он мне. — Джентльмен из пятнадцатой дал дуба. Тело только что увезли в морг. Полиция осматривает квартиру.

Я поднялся наверх. Инспектор и двое бобби деловито осматривали квартиру. Я задал несколько идиотских вопросов и они быстро выпроводили меня вон. Мне удалось также поговорить со слугой Скаддера. На все мои вопросы он плаксивым голосом отвечал, что ничего не знает. Он был глуп и скучен, как церковная служка, Я дал ему полкроны в утешение.

На следующий день я посетил открытое слушание о дознании, проводившемся полицией. Представитель одного из издательств утверждал, что покойный был американцем, пожелавшим заключить контракт на поставку бумаги для издательства. В ходе дознания было решено: смерть от слишком большой дозы алкоголя. Все данные по делу передавались американскому консулу. Когда я рассказал о дознании Скаддеру, он внимательно выслушали улыбнулся: «Жаль, меня там не было. Наверное, испытываешь такое же острое ощущение, словно читаешь собственный некролог».

Два дня он сидел в своей комнате, много курил, о чем-то сосредоточенно размышляя и делая пометки в записной книжке. Вечерами мы играли в шахматы. У него были большие способности — мне ни разу не удалось выиграть. Казалось, его нервы немного успокоились, но уже на третий день я увидел, что он постоянно листает календарь, видимо подсчитывая и рассчитывая свои действия вплоть до 15-го июня, и его глаза опять блестят тем же лихорадочным блеском. Он часто подходил на цыпочках к входной двери и стоял возле нее, прислушиваясь. Несколько раз задавал мне один и тот же вопрос, можно ли доверять Паддоку? Становился капризным и раздражительным, как больной ребенок, и тотчас же извинялся. Я нисколько не обижался: при такой работе, как у него, вообще легко сойти с ума. Он признался, что думает не столько о себе, сколько об успехе дела. Как-то вечером, после шахмат, он сказал мне:

— Ханней, вам следует поглубже познакомиться с этим делом. Мало ли что со мной может случиться. Если я уйду, вы сможете продолжать борьбу вместо меня.

Он начал втолковывать мне премудрости высокой политики. Я слушал его очень невнимательно, потому что люблю действия, а не рассуждения. Сказать по правде, меня не интересовал и сам Каролидес — в конце концов, какое мне до него дело? Я хорошо помню, Скаддер особенно подчеркивал тот факт, что опасность начнет угрожать Каролидесу только тогда, когда он приедет в Лондон, причем исходить она будет из самых высоких сфер, так что у него не возникнет никаких подозрений. Почему-то моя память цепко удержала одно женское имя: Юлия Сеченьи. «Наверное, она выступает в роли приманки», — подумал я. Помню также, что Скаддер говорил о каком-то черном камне, о каком-то пришепетывающем человеке, но с особенным отвращением и, мне показалось, даже со страхом говорил о старике, у которого молодой голос, а глаза, как у ястреба. Никогда не забуду его последние слова.

— Смерть похожа на сон после тяжелого трудового дня. Наутро вы просыпаетесь, а в открытое окно врываются запахи скошенной травы и ослепительные лучи солнца. Я каждое утро благодарю Бога за еще один прожитый день и молю Его только о том, чтобы Он разбудил меня на другом берегу реки Иордан.

На следующий день он был в хорошем расположении духа. После завтрака он взял почитать биографию генерала Джексона^[30]. У меня было в этот день много дел, вечером я ужинал в ресторане с одним горным инженером, что, по существу, было тоже деловой встречей.

Я вернулся домой в одиннадцатом часу и решил зайти к Скаддеру, чтобы поболтать с ним и сыграть в шахматы, Я сунул в рот сигару — и открыл дверь курительной. Там было темно. Я включил свет и выронил от неожиданности сигару — на ковре, раскинув руки, лежал Скаддер. В груди его торчала рукоятка ножа. Я почувствовал, что у меня по спине поползла струйка холодного пота.

(обратно)

Глава вторая Молочник отправляется в путь

Я повалился в кресло — меня не держали ноги, я боялся, что меня сейчас вырвет. Минут пять я сидел, не двигаясь, как завороженный глядя на лежащее на ковре тело. Потом стащил со стола скатерть, накрыл его ею, достал из шкафчика бутылку бренди и хлебнул прямо из горлышка.

Я не мальчик, был на войне под пулями и сам убивал людей, но хладнокровное убийство в стенах дома видел впервые. Как бы там ни было, надо собраться с силами и начать что-то делать. Я взглянул на часы — было половина одиннадцатого.

Я обшарил все уголки, как заправский детектив, но ничего не обнаружил. Никаких следов. Я задернул шторы на окнах и запер на цепочку дверь.

Примерно через час я пришел в себя и смог уже рассуждать здраво. Какие-либо сомнения относительно рассказа Скаддера исчезли. Убийство являлось доказательством, что врагам ничего не оставалось, как заставить его замолчать. Но он пробыл у меня три дня, и убийцы могли предположить, что он доверился мне и многое рассказал. Следовательно, меня ждала та же участь. Не сегодня, так завтра или послезавтра они со мной разделаются.

Но ведь я мог обратиться в полицию. Или чего проще: утром Паддок обнаружит труп и позвонит им сам. А что я говорил о нем Паддоку? Но даже если бы я чистосердечно выложил полицейским все, что знал, они бы расхохотались мне в лицо: плету небылицы, чтобы избавиться от петли. В Англии у меня не было ни родных, ни знакомых, ни друзей. Никто бы не мог замолвить за меня доброе слово. Убийцы все точно рассчитали. С помощью английского правосудия они избавлялись от меня до 15 июня.

Прошло еще два часа, когда я, наконец, пришел к единственному решению: мне нужно исчезнуть и пребывать в гостях до конца второй недели июня. Затем я должен появиться в Лондоне и любой ценой убедить какого-либо правительственного чиновника в правоте Скаддера. Я сознавал, что, преодолев все препятствия, я мог столкнуться с полнейшим недоверием со стороны должностных лиц. Мне оставалось только надеяться: к тому времени обнаружатся факты, подтверждающие мой рассказ.

Итак, начиная с сегодняшнего числа, то есть с 24-го мая, я должен продержаться три недели, спасаясь как от убийц Скаддера, так и от полицейских. То, что на меня будут охотиться, как на дикого зверя, почему-то поднимало меня в собственных глазах. Маленький, мужественный человек, которого убили враги, помог мне стряхнуть с себя противное чувство скуки и апатии и вновь почувствовать: в моих жилах течет кровь, а не водица. Все теперь зависело от моего ума и воли, именно это меня и радовало.

И тут я вспомнил про черную записную книжку. В ней, быть может, есть сведения, которые мне могут пригодиться. Надо осмотреть одежду убитого. Я отдернул скатерть и был поражен выражением покоя на уже окаменевшем лице Скаддера. Я не нашел ничего, кроме портсигара, перочинного ножика, да нескольких серебряных монет. Записная книжка исчезла. Значит, ее взяли убийцы.

Я в раздумье прошелся по комнате и вдруг заметил не задвинутый до конца ящик письменного стола. Скаддер был одним из тех немногих смертных, которые не выносят малейших следов неаккуратности. Это означало, что кто-то выдвигал ящик, чтобы посмотреть, что в нем, и очень торопился. Внимательный осмотр, квартиры показал, что убийцы Скаддера рылись в ящиках комода, осмотрели гардероб — у моих брюк были вывернуты карманы — и даже кухню. Значит, они что-то искали. Если — записную книжку, то нашли ли ее?

Я достал карту Великобритании и стал рассматривать ее — мне надо было найти укромный уголок. Прожив много лет в Южной Африке, я привык к открытым пространствам и чувствовал себя в городе, как загнанная в угол крыса. Я выбрал Шотландию: во-первых, там еще сохранилась дикая, нетронутая природа, а во-вторых, мои родители были шотландцы. Я вполне мог сойти за шотландца, да и полиция вряд ли знала о моем происхождении. Правда, сначала я хотел выдать себя за немецкого туриста. Я свободно говорю по-немецки, так как провел три года в Германии, работая на медных рудниках, и потом часто имел дело с немецкими партнерами отца. Я решил остановиться в Галлоуэе, поскольку дальше, на север, шла малообжитая, дикая местность.

Заглянув в железнодорожный справочник, я выяснил, что поезд на север отправляется с вокзала Сент-Панкрас в 7.10. Значит, в Галлоууэе я буду часов в шесть-семь вечера. Все это было прекрасно, но я забыл при этом про «друзей» Скаддера, которые, конечно, следят за домом. Я долго бился над тем, как обмануть негодяев, и благодаря счастливой догадке решил эту задачу. Потом я лег в постель — надо было поспать часок-другой.

Я проснулся в пятом часу утра. Чуть-чуть приоткрыв штору, я увидел серую улицу и серое предутреннее небо над ней. Утреннюю тишину нарушало лишь чириканье воробьев. Предчувствие чего-то ужасного охватило меня, и я вдруг подумал, что в моем положении самое лучшее обратиться в полицию. Вскоре я успокоился и решил твердо следовать намеченному плану.

Позавчера я получил в банке деньги, которые хотел отдать Скаддеру. Я засунул эти пятьдесят соверенов в специальный кожаный пояс, купленный еще в Родезии. Затем принял душ и сбрил свои пышные, висячие усы, оставив лишь тонкую ниточку над верхней губой. Я надел шерстяную рубашку, свой старый, поношенный костюм из твида, обулся в прочные, подбитые железными гвоздями ботинки. Сунул в карманы пиджака еще одну шерстяную рубашку, кепку и зубную щетку.

Теперь наступал самый решительный момент. В двадцать минут седьмого появлялся молочник и всегда довольно сильно шумел, выгружая из тележки банки с молоком и простоквашей. Я встречал его на улице два или три раза, когда отправлялся на утреннюю прогулку на велосипеде. Это был молодой парень моего роста в белом долгополом халате. На этого-то малого и была вся моя надежда.

Я подкрепился в дорогу бисквитным печеньем, запивая его холодным чаем. Было уже шесть часов утра. Я вспомнил, что забыл взять трубку и прошел в курительную комнату. До прихода молочника я мог еще выкурить трубку. Я взял лежавший на камине кисет и сунул туда руку. Каково же было мое удивление, когда мои пальцы нащупали там записную книжку Скаддера…

Это маленькое событие показалось мне добрым предзнаменованием. Я присел на корточки и отдернул закрывавшую лицо Скаддера скатерть. Таким красивым и благородным показалось оно мне теперь, что я, глядя на него, прошептал: «Прощай, друг! Я сделаю все, что в моих силах. Где бы ты сейчас ни находился, пожелай мне удачи».

Я вышел в коридор и стал у входной двери ждать прихода молочника. Его не было ни в двадцать минут седьмого, ни даже без двадцати минут семь. Лишь без пятнадцати минут семь послышался звук поставленного на пол ящика и звяканье бутылок.

Я выскочил на площадку. Малый вздрогнул от испуга, увидев меня.

— Зайди ко мне на минутку, — сказал я. — Мне надо с тобой поговорить.

— Я, понимаешь, побился с одним человеком об заклад, — закрыв за ним дверь, сказал я, — позарез нужен твой халат и фуражка. — Увидев на лице малого выражение недовольства, я тотчас прибавил: — На какие-нибудь десять минут и, разумеется, не задаром, — и протянул ему золотой.

Глаза у парня стали круглыми, когда он увидел монету.

— А в чем дело-то? — дурашливо спросил он.

— Долго объяснять, но суть в том, что надо разыграть одного типа. Подожди меня здесь, я минут через десять вернусь. Ты уж и так опоздал, так что теперь тебе, наверно, все равно. Ну как, идет?

— Идет! — сказал он весело. — Я сам люблю розыгрыши. Бери халат и фуражку, начальник.

Я надел на голову голубую фуражку, напялил на себя белый халат и, хлопнув дверью, выскочил на площадку. Как ни в чем ни бывало прошел, насвистывая, мимо портье, который оторвал голову от стойки и буркнул, чтобы я заткнулся. У меня от радости запрыгало сердце — он ничего не заметил.

Сначала мне показалось, что на улице никого нет. Потом я заметил в дальнем ее конце полисмена, а с другого ее конца ко мне лениво приближался бродяга. Я поднял голову и в окне первого этажа дома напротив увидел чье-то лицо. Мне показалось, что человек в окне и бродяга обменялись сигналами.

Я толкнул тележку и, насвистывая, пересек улицу. Дойдя до переулка, свернул налево и быстро зашагал вперед. На мое счастье мне вскоре попался щит дорожных ремонтников. Я оставил за ним тележку и там же бросил наземь халат и фуражку. Я натянул на голову свою фуражку и быстро пошел назад. Из-за угла навстречу мне шел почтальон. Я поздоровался с ним и услышал в ответ добродушное: «Доброе утро, сэр». В этот момент часы на колокольне пробили семь.

Я бросился опрометью бежать по улице. У меня уже не было времени взять билет, и, справившись у носильщика, с какой платформы отправляется поезд на Галлоуэй, я помчался туда, как сумасшедший. Когда я вбежал на платформу, поезд уже тронулся. Оттолкнув преграждавших мне дорогу контролеров, я кинулся к поезду и мертвой хваткой уцепился за поручни последнего вагона.

Едва успел отдышаться, как в вагон влетел злой как черт проводник и потребовал, чтобы я взял билет или убирался к этакой матери. Я взял билет до Ньютона— Стюарта. Название этой станции бросилось мне в глаза на щите у входа на платформу. Поскольку я заскочил в вагон первого класса, где мне было совсем не место, я был препровожден в вагон третьего класса для курящих, где и устроился в купе, в котором кроме меня помещались еще толстая женщина с ребенком и моряк торгового флота. Проводник ушел, что-то бурча себе под нос, а я достал носовой платок и стал вытирать себе лоб и шею.

— Еще бы одна секунда и я бы опоздал, — сказал я и улыбнулся.

— Этот проводник — хамло, — сердито сообщила толстуха. — Попался бы он мне в Шотландии, я бы поговорила с ним на нашем языке. Набрался наглости требовать билета с ребенка, которому будет год в августе. А потом начал орать на этого джентльмена, почему он плюет на пол.

Моряк что-то буркнул в поддержку ее слов. Мне сразу понравилась эта атмосфера борьбы с властями, и я чуть не рассмеялся, вспомнив, как неделю назад изнывал от скуки.

(обратно)

Глава третья Хозяин гостиницы, мечтающий стать писателем

Весь день поезд шел на север. В открытое окно теплый майский ветер доносил запах цветущего боярышника, и я все время клял себя последними словами за свою глупость: целых три месяца просидел в Лондоне, когда бы мог чудно провести время в деревне. Идти в вагон-ресторан я не осмелился, поэтому купил в Лидсе корзинку с кое-какой снедью и разделил эту трапезу со своей соседкой. Купил я и утренние газеты, в которых сообщалось о скачках в Дерби, об открытии сезона игр в крикет, говорилось также о том, как сейчас обстоят дела на Балканах и освещался дружеский визит группы британских военных кораблей в Киль.

Покончив с газетами, я достал записную книжку Скаддера и начал изучать ее. Почти вся она была заполнена колонками цифр, лишь изредка попадались такие слова, как Хофгаард, Люневилль, довольно часто — Авокадо, но почему-то чаще всего слово Павия. Во время англо-бурской войны я служил офицером разведки и был хорошо знаком с шифровкой и дешифровкой. Да и в детстве я любил придумывать и разгадывать всякие коды и головоломки. Как известно, у каждого шифра есть «ключ», то есть такое слово, буквам которого по определенному закону сопоставляются цифры. Обычно несколько часов работы дают возможность разгадать такой шифр. Я попытался это сделать, используя в качестве ключевых слова, написанные в книжке, но безрезультатно. Голова моя стала клониться на грудь, и я задремал.

Я проснулся, когда поезд подходил к станции Демфрис. Здесь мне надо было пересесть на местный поезд, идущий до Галлоуэя. На платформе на меня как-то косо посмотрел помощник начальника станции и я было забеспокоился. Но увидев себя в зеркале — человек с загорелым лицом в подержанном костюме и простенькой кепке на голове — я понял причину косого взгляда: служащий принял меня за одного из фермеров, которые часто ездят зайцем.

В вагоне было не продохнуть от махорочного дыма. Со всех сторон только и слышно было о ценах, о том, где лучше пасти овец, и кроме табака сильно пахло дешевым виски — фермеры возвращались домой с ярмарки. На меня никто не обращал внимания, что устраивало меня как нельзя больше. Поезд громыхал то в поросших лесом долинах, то в бескрайних, поросших кустарником, болотах, а вдали то блеснет озеро, то появится большой, закрытый синей дымкой холм.

Как я и рассчитывал, к пяти часам вечера вагон опустел. Я решил сойти на следующей станции. Начальник станции, старый уже человек, окучивал на своем огороде картошку, да так с мотыгой на плече и встретил поезд. Взяв мешок с почтой, он опять ушел на огород. Девочка лет десяти долго смотрела мне вслед. Ей, наверное, было интересно, куда это глядя на ночь идет человек.

Дорога, светлея, бежала посреди болот, а вдали, словно куски аметиста, вставали холмы. Воздух был полон весенней, болотной прелью, и сейчас этот запах был мне милее соленого ветра с моря. Я вдруг почувствовал себя не солидным мужчиной тридцати семи лет от роду, а мальчишкой, который решил пройти пешком по этим местам во время каникул. Я совершенно забыл о том, что меня разыскивает полиция и — вы не поверите! — начал даже насвистывать что-то веселенькое. Я шел по дороге не зная, куда я приду, и не задумываясь о том, что со мной будет дальше…

Перед тем как спуститься с большака в долину, где бежала шумливая речушка, я вырезал себе в зарослях орешника посох. Идя по тропинке берегом реки, я подумал о том, что сегодняшнюю ночь я могу спать спокойно — мои преследователи наверняка все еще ломают голову, где я, «Хорошо бы теперь поужинать», — сказал я вслух, так как почувствовал, что здорово проголодался — прошло уже почти шесть часов, как я ел в поезде. Но вот речушка, а вместе с ней и тропинка повернули направо, и я увидел стоящую у небольшого водопада пастушью хижину. На крыльце стояла, скрестив на груди руки, загорелая женщина. Подойдя к ней, я поздоровался и спросил, не накормит ли она меня ужином и не пустит переночевать. Она сказала, что может поместить меня на чердаке и пригласила войти в дом. Вскоре хозяйка поставила передо мной дымящуюся яичницу с ветчиной, блюдо с пирогами и крынку простокваши.

Когда уже совсем стемнело, вернулся хозяин, неразговорчивый сухопарый великан, каждый шаг которого был, наверное, равен двум моим. Он понял, что я торговец скотом, направляющийся на ярмарку в Галлоуэе. Чтобы укрепить возникшее ко мне доверие, я стал расспрашивать, какие цены на ярмарке, много ли там скота на продажу и т. д. В десять часов я поднялся в свою светелку на чердаке и до пяти часов утра спал сном праведника.

Хозяйка покормила меня завтраком и, когда я, от всего сердца поблагодарив ее, спросил, сколько я ей должен, наотрез отказалась взять у меня деньги. Еще раз поблагодарив ее, я вышел из дома.

Было шесть часов утра. Красное солнце еще стояло низко над горизонтом, и я снова зашагал по тропинке на юг. Мой план был таков: выйти к железной дороге двумя или тремя станциями раньше той, где я вышел, и сделать, таким образом, петлю. Опять вдали замаячили синие холмы, а я все шел, да шел вслед за веселой, синей речкой, по зеленым берегам которой паслись мирные стада овец. Как я и ожидал, на краю болотистой, поросшей вереском равнины появился дымок паровоза. Спрятавшись в зарослях вереска, я подождал, пока поезд подойдет к станции, и, выйдя из засады, купил билет до Демфриса. Собственно, это была не станция, а разъезд, так как кроме боковой ветки, на которой мог Стоять встречный поезд, да крошечного здания, служившего одновременно домом для начальника станции, здесь больше ничего не было. В палисаднике я увидел кусты крыжовника и клумбу с турецкой гвоздикой. Вдали голубело маленькое болотное озерцо.

В вагоне были только я, да задремавший от выпивки пожилой пастух, на запястье которого был намотан поводок огромной овчарки. Она, как мне показалось, злобно посматривала на меня. Рядом с пастухом на скамье валялась газета. Я тотчас схватил ее. Это был утренний выпуск газеты «Скотсман».

Убийству на Портленд-плейс было отведено два столбца. Полицию, оказывается, вызвал Паддок. Разумеется, молочник был тотчас же арестован. Я усмехнулся и подумал, что ему дорого обошелся золотой, который он получил от меня. Далее сообщалось, что после проведенного расследования, молочника отпустили, и я подумал, подозревая молочника в убийстве, полиция только теряла зря время — мне же это было весьма на руку. Предполагалось, убийца скрылся на одном из поездов, идущих на север. Обо мне сообщалось, что я жил в этой квартире, но никаких дальнейших предположений относительно моей особы не было. По-видимому, полиция делала вид, будто не подозревает меня в убийстве, с тем чтобы выманить меня из моего укрытия. Я внимательно просмотрел всю газету — и не нашел в ней ни строчки о Каролидесе или о тех вещах, про которые мне рассказывал Скаддер.

Поезд начал замедлять ход и остановился на той самой станции, где я сошел вчера вечером. Я спрятался в тени и стал внимательно вглядываться в то, что происходило за окном. На запасном пути стоял встречный поезд, который дожидался, когда мы освободим главный путь. Тот самый старик, начальник станции, который вчера окучивал картошку, видимо очень раздраженный тем, что ему мешают заниматься своим делом, разговаривал с какими-то тремя мужчинами в штатском. Стоявшая рядом со стариком девочка вдруг стала что-то говорить, и один из тех троих достал записную книжку и стал в нее что-то быстро записывать. Двое других посмотрели на дорогу, по которой я ушел вчера, и я понял, что эти трое из местной полиции. Видимо, Скотланд-ярд уже сообщил им обо мне.

Мой спутник пробудился, едва мы отъехали от станции. Ткнув ногой в бок собаку, он пробурчал те самые слова, с которыми обращается к самому себе почти каждый очнувшийся пьяница: «Где я нахожусь?». Не получив ответа, он продолжал тоном человека, обманутого в самых лучших своих ожиданиях:

— Вот и будь после этого трезвенником.

Я не выдержал и выразил сомнение, применимо ли это понятие именно в данном случае.

— Я вам точно говорю, — очень обиделся и, видимо, не на шутку рассердился пастух, — я трезвенник. С Мартынова дня^[31] у меня не было во рту ни капли виски. Даже на Новый год я не прикоснулся к спиртному, хотя мне очень хотелось.

Он закинул ноги на сиденье и растянулся на лавке.

— В голове такой гуд, точно черти играют на волынке, — промычал он, — а во рту все горит адским пламенем.

— Как же это вышло? — поинтересовался я.

— Все из-за проклятого бренди. Ну я думал, что это ведь не виски. Выпил рюмочку, потом другую…

Он пробормотал что-то еще и захрапел.

Я решил сойти на одной из следующих станций, но тут вышла оказия, которой я тотчас воспользовался. Поезд вдруг остановился и не двигался с места несколько минут. Я поднял раму и выглянул из окна. Поезд стоял у акведука — внизу, подо мной стремительно мчалась коричневая речушка. Никто кроме меня не поинтересовался, почему мы стоим. Я бросился к двери вагона.

И тут случилось то, что я, конечно, мог бы предвидеть. Гнусное животное, очевидно, думая, что я обокрал ее хозяина, вцепилось зубами в мои брюки. Я вырвался и выпрыгнул из вагона. Слышно было, как овчарка залилась хриплым, отрывистым лаем.

Согнувшись в три погибели, я продирался сквозь густой кустарник. Собака, естественно, разбудила пастуха, своего хозяина, и тот, стоя в дверях вагона, начал орать, что человек выбросился из вагона и совершил самоубийство. Все мои планы исчезнуть из поезда быстро и незаметно рухнули, точно карточный домик. Добравшись до берега реки, я оглянулся назад. Двери многих вагонов были открыты — из них выглядывали испуганные пассажиры. Не знаю, что было бы дальше, если бы пьяница вдруг не потерял равновесие и не вывалелся вместе с собакой вниз из вагона. Она покатились кубарем к реке. Проводник и несколько пассажиров бросились на помощь. Наверное, злая собака цапнула кого-то из спасателей, потому что слышно было, как жертва отводила душу в крепких выражениях. Я между тем продолжал, согнувшись, пробираться в кустарнике дальше. Постепенно все стихло. Машинист дал гудок, и я увидел удаляющийся от меня поезд.

Я наконец-то распрямился и огляделся. Позади с тихим шелестом бежала река, где-то вдали кричал кроншнеп. Рельсы железной дороги блестели в лучах солнца, точно серебряные спицы. Тишина, покой, ни единой человеческой души кроме меня во всей округе. И тут впервые за эти сутки в голове моей мелькнула мысль о тех людях, которые охотились за Скаддером. Опять я подумал, что мне больше всего надо остерегаться их, а не полиции. Жуткий, леденящий душу страх сжал мне сердце, и я не разбирая дороги помчался вперед, к синеющим вдали холмам…

Сердце бешено стучало у меня в груди, пот заливал мне глаза, но я упорно карабкался вверх до тех пор, пока не достиг вершины холма.

На юг простиралось поросшее вереском болото — его я пролетел словно на крыльях. У меня прекрасное зрение, и поэтому, посмотрев направо, на восток, я увидел вдали аккуратные прямоугольники зеленеющих полей и белую дорогу на самом краю горизонта. Я глубоко вздохнул, поднял голову и посмотрел на чистое, голубое небо над головой…

Я еще раз поглядел назад, откуда пришел. С юга по воздуху ко мне приближалась точка. «Ну, конечно же, это самолет», — тотчас догадался я, и опять страх свой железной рукой сжал мне сердце. Спрятавшись в одной из поросших вереском расселин, я целых два часа наблюдал за кружившим надо мной самолетом. Когда он наконец повернул назад, откуда прилетел, я пришел за эти два часа к ясному, как это майское небо, решению: уж если меня выслеживают с самолета, то глупо скрываться в холмах или болотах, где мое передвижение легко может быть обнаружено с воздуха. Надо идти туда, на восток, где есть дороги и человеческое жилье.

Было уже шесть часов вечера, когда я наконец вышел на дорогу, которая, то приближаясь, то отдаляясь от протекавшего в долине ручья, привела меня к мостику через ручей. За ним стоял симпатичный домишко. Из трубы его вился дымок. Облокотясь на перила моста, меня словно бы поджидал стоявший на мосту молодой человек. В левой руке он держал книжку, в правой — трубку. Я слышал, как он продекламировал:

Он вздрогнул, увидев меня рядом с собой. У него было симпатичное, загорелое лицо.

— Добрый вечер, — приветствовал он меня с какой-то непонятной серьезностью. — Приятно путешествовать в такой чудный вечер.

Дым из очага восхитительно пах торфяным брикетом и жарящейся на огне отбивной.

— Добрый вечер, — поклонился я и спросил: — Похоже, я набрел на гостиницу.

— К вашим услугам, сэр, — поклонился он в ответ. — Я хозяин и с радостью предоставлю вам кров, хотя бы потому что мне не С кем перемолвиться.

Я облокотился на перила с ним рядом и стал набивать трубку, обдумывая, как мне сделать из этого молодого парня своего сообщника.

— Уж больно вы молоды для хозяина, — нарочно усомнился я.

— Дело перешло ко мне от отца — он недавно умер. Живу здесь вместе со своей бабкой. Правду сказать, я не в восторге от своей профессии.

— А кем бы вы хотели стать? — невинно спросил я. Он густо покраснел.

— Хотел бы стать писателем.

— Чего же лучше, — сказал я. — Думаю, что лучшего рассказчика всяких историй, чем хозяин гостиницы, и не найти.

— Так было в стародавние времена, но не теперь, — убежденно заговорил он. — Тогда по дорогам бродили всякие пилигримы, менестрели, катились почтовые кареты. А теперь сюда заглядывают лишь рыбаки в апреле, охотники в августе, да иногда остановится машина с толстыми женщинами, которые решили здесь пообедать. Из такого материала ничего не выжмешь. Как бы мне хотелось повидать мир и людей! Тогда бы я, быть может, написал что-нибудь подобное тому, о чем пишут Конрад и Киплинг. А пока что я накропал несколько стишков, которые были опубликованы б журнале Чемберса.

Я, как зачарованный, смотрел на белые стены домика, золотые в лучах заката. Потом сказал:

— Я побродил по свету, но иногда мне хочется пожить отшельником в таком рот домике. А что касается приключений, то они ведь не всегда случаются в южных тропических морях или с героями в красных гвардейских мундирах. Кто знает, может быть, как раз сейчас вас ожидает самое жгучее приключение.

— Именно об этом пишет Киплинг, — сказал он, сверкнув глазами, и процитировал:

— Совершенно верно! — воскликнул я. — Я сейчас расскажу вам историю, из которой, как мне кажется, легко может получиться недурной роман.

Я выдал себя за инженера, занимавшегося добычей алмазов в Южной Африке. Мне удалось разбогатеть, но мои недоброжелатели организовали против меня банду преступников, и я вынужден был бежать. Я рассказал, как я бежал через пустыню Калахари, о горячих, как раскаленная сковорода, днях, о черных, как бархат, ночах. Банда убила моего друга — здесь я рассказал о том, что произошло на моей квартире в Портленд-плейс — и теперь преследует меня.

— Если вы хотите стать участником приключения, то помогите мне, — закончил я.

— Да ведь это будет похлеще, чем Хаггард или Конан-Дойль! — воскликнул он.

— Поверьте мне, все это чистая правда, — сказал я тихо.

— Я верю каждому вашему слову, — возбужденно проговорил он и схватил меня за руку. — Лишь правдоподобный рассказ может вызвать подозрение.

Видя, что дело сделано, я добавил;

— Мне кажется, они сейчас сбились со следа. Хорошо бы было где-нибудь отсидеться пару дней. Вы мне не позволите пожить у вас?

Схватив меня за руку, он потащил меня к дому.

— Вы будете сидеть здесь, как крот в своей норе. Ни одна собака не узнает. Я вас очень прошу, расскажите мне что-нибудь еще из ваших приключений?

Когда мы взошли на порог дома, я услышал вдали едва различимый стрекот мотора аэроплана — мои «друзья» не оставляли надежды найти меня.

* * *

Моя спальня выходила окнами во двор. Хозяин так уважал меня, что предоставил в мое распоряжение свой кабинет. Я обратил внимание, что книжные полки забиты дешевыми изданиями его любимых авторов. Бабушка, которую он упомянул в разговоре со мной, по-видимому, болела, потому что я ее ни разу не видел. Еду мне подавала Маргит, старая женщина, уборщица и кухарка. Молодой человек постоянно увивался за мною, поминутно смотря мне в рот, так что мне пришлось придумать ему работу, чтобы от него избавиться. У него был велосипед с моторчиком, и я попросил его съездить на почту и привезти мне утреннюю газету. Я также предупредил его, чтобы он держал ухо востро, запоминал всех встретившихся ему незнакомцев и сообщил мне об автомобилях и аэропланах. Выпроводив его, я занялся расшифровкой записной книжки Скаддера.

Он вернулся сразу после полудня и вручил мне свежий номер «Скотсмана». Кроме более подробного отчета о беседах с Паддоком и молочником, ничего нового больше не было. В разделе внешней политики я нашел перепечатанную из «Таймс» статью о Каролидесе, и о положении дел на Балканах. О предстоящем визите Каролидеса в Англию ничего не говорилось. Я попросил хозяина не мешать мне — работа по расшифровке была в самом разгаре.

Мне удалось разгадать, что означали нули и точки, но дальше работа застопорилась, потому что ни одно из предполагаемых мною ключевых слов не подходило к шифру Скаддера. Я было уже впал в отчаяние, как вдруг — помню в этот момент часы пробили три раза — меня осенило: я вспомнил, что главным лицом в деле Каролидеса, по словам Скаддера, была некая Юлия Сеченьи и решил использовать это имя и фамилию в качестве ключевого слова.

Ларчик тотчас открылся и дальше все пошло как по нотам. Во-первых, имя Юлия^[32] давало ключ к гласным: "А" выступала как "У", т. е. десятая буква английского алфавита, и была представлена цифрой 10; следующая по порядку гласная "В" соответствовала букве "U" и, значит, обозначалась цифра 21. Во-вторых, фамилия Сеченьи давала ключ к согласным. Через полчаса я составил таблицу соответствия «цифры — буквы» и приступил к чтению записок Скаддера.

Когда я кончил, я откинулся в кресле и забарабанил пальцами по столу. Мои размышления были прерваны звуком подъехавшей машины. Большой туристский автомобиль остановился перед гостиницей, и из него вышли двое мужчин в непромокаемых плащах и фуражках из клетчатой ткани.

Минут через десять в кабинет вошел молодой человек и тихо закрыл за собой дверь. Я по его блестевшим глазам понял, что произошло что-то очень важное.

— Они сразу же спросили меня, не видел ли я человека, похожего на вас. Все ваши приметы известны им так хорошо, что они даже знают, какая на вас рубашка и ботинки. Я сказал, что вы переночевали у меня и затем, взяв велосипед, уехали. Один из них, услышав это, скверно выругался. Они все еще сидят внизу и пьют виски с содовой.

Я попросил его подробно описав их внешний вид. Один был высокий и тощий с густыми, похожими на щетки, бровями; другой чему-то все время улыбался и шепелявил при разговоре. «Нет, они не иностранцы», — заверил меня молодой человек.

Я взял лист почтовой бумаги и написал на нем по-немецки следующее:

…Черный камень. Скаддер хотел заняться этим, но отложил дело на две недели. Не знаю, сумею ли я один с ним справиться — кстати, хорошо бы узнать, что думает об этом Каролидес, — но воспользовавшись советами Т., я сделаю все возможное.

— Возьмите это и отдайте им. Скажите, что вы нашли этот листок у меня в комнате.

Всего через три минуты я услышал звук мотора. В кабинет опять вошел мой друг и хозяин. Он сиял как новый соверен.

— Едва они взглянули на вашу бумажку, как тот, что с густыми черным бровями, побелел как мел и разразился площадной бранью, а второй только свистнул и нахмурился. Они дали мне пол-соверена и так торопились, что не взяли сдачу.

— А теперь я бы попросил вас сделать следующее, — сказал я и взял его под руку. — Садитесь-ка на свой велосипед и поезжайте в Ньютон-Стюарт. Там сразу же идите к главному констеблю. Опишите ему этих двоих и выскажите предположение, что они связаны с убийством с убийством на Портленд-плейс. Придумайте еще что-нибудь, чтобы усилить его подозрения. А те двое непременно сюда вернутся. Вероятно, это произойдет завтра утром, потому что им надо будет проехать по дороге сорок или пятьдесят миль, чтобы убедиться, что я по ней не проезжал. Скажете в полиции, что они обещали вернуться завтра утром.

Он бросился исполнять мое поручение, как какой-нибудь бойскаут. Когда он вернулся, уже начало смеркаться. Мы сели ужинать и, видя его молящий взор, я стал рассказывать об охоте на львов, о войне… И тотчас в голове моей мелькнула мысль, что сейчас я занимаюсь вещами, куда более опасными.

Придя к себе, я достал записную книжку, закурил трубку и столько мыслей, соображений и догадок завертелось у меня в голове, что я не сомкнул уже глаз до самого утра.

В восемь часов к гостинице покатил полицейский автомобиль, и из него вышли два констебля и сержант. По совету хозяина они загнали машину в сарай, заперли его и пошли в дом. Через двадцать минут на другом концедороги показался вчерашний туристский автомобиль. Не доехав до гостиницы метров двести, он развернулся и, дав задний ход, остановился в небольшой рощице. Спустя две или три минуты я услышал скрип гравия и звук захлопнувшейся двери.

Два эти события должны были по моему первоначальному плану привести к столкновению между моими преследователями и полицией. Сам же я должен был оставаться в своей комнате. Но тут до меня вдруг дошло, что либо те, либо другие могли начать обыск, и тогда я оказывался в их руках.

Оставив на столе записку со словами благодарности и деньги, я отворил окно и выпрыгнул в сад, прямо в кусты крыжовника. Дальше было делом минуты выйти со двора и добежать до стоящей в рощице машины. Капот и крылья были в пятнах грязи, — видно было, что машина набегала за эти сутки более ста километров. Я рванул дверцу, прыгнул на шоферское сиденье и нажал на стартер. Машина рванулась вперед, и мне показалось, что я услышал чьи-то истошные крики у себя за спиной.

(обратно)

Глава четвертая Кандидат от либералов

Я мчался со скоростью шестидесяти километров в час, выжимая из этой зеленой туристской колымаги все, на что она была способна. Сначала я то и дело оглядывался, потом, успокоившись, ехал по шоссе, куда глаза глядят. Это было очень удобно, потому что позволяло еще раз обдумать все то, что я узнал из записной книжки Скаддера.

Начну с того, что все эти байки про еврейско-социалистский заговор, про международную конференцию и большую рол во всех этих делах Каролидеса можно было охарактеризовать одной меткой фразой: сорок бочек арестантов. И однако же собранные Скаддером факты имели грозное значение: день 15 июня мог, действительно, стать фатальным в истории страны. Правда была страшной, как объявленный вам смертный приговор. Вот почему я не был в обиде на покойного: он лгал мне потому, что не хотел взваливать эту ношу на чьи-либо плечи.

Любопытно, что он поставил своим начальникам отметки по пятибальной системе: некто Дюкросн получил «пять», а некто Аммерсфорт получил только три балла. Шесть раз в записях Скаддера встречалась одна и та же фраза «тридцать девять шагов», причем в одном месте было написано следующее: «тридцать десять шагов^[33], которые я сам, лично, сосчитал — прилив в 10.17 пополудни». Что это означало, я, конечно, не мог понять. Были и другие темные места и пропуски в его записях, как это всегда бывает, когда человек пишет для одного себя.

Вот какие выводы следовали из того, что я прочел. Во-первых, война должна была разразиться с той же неизбежностью, с какой день сменяется ночью. По мнению Скаддера ее план был готов уже в феврале 1912 года. Во-вторых, агрессоры рассчитывали на то, что Великобритания не готова к войне. Убийство Каролидеса было также запланировано заранее и, судя по всему, никакие самые свирепые горцы не могли его спасти. Это убийство служило запальной искрой для военного конфликта на Балканах. В него немедленно вмешивалась Вена. Россия, традиционная защитница славян, также подавала свой возмущенный голос. И вот тут Берлин становился в лицемерную позу миротворца, пытаясь через дипломатические каналы уладить начавшийся конфликт, а в это время его эсминцы расставляли мины вдоль нашего побережья и подводные лодки занимали ударные позиции для уничтожения нашего флота. А затем Берлин придирался к какому-то пустяку и в течение нескольких часов объявлял нам войну.

Но, самое главное, все зависело от того, как будут разворачиваться события 15 июня. Я бы ничего не понял в записях Скаддера, если бы не одна встреча в Западной Африке. Здесь я познакомился с французом-штабистом, который сказал мне, что генеральные штабы обеих стран давно и плодотворно сотрудничают друг с другом, несмотря на враждебные статьи в прессе и выступления в парламентах. Так вот по этому плану, о котором узнал Скаддер, Париж должен был получить сведения о диспозиции нашего флота, чтобы соответственно этому расставить свои силы.

И вот тогда в Лондоне должна была появиться группа людей, которую Скаддер называл почему-то «Черный камень». Эти люди, ярые патриоты на словах и предатели на деле, должны были получить информацию, адресованную французам, и передать ее нашим врагам. Теперь нас можно было брать голыми руками.

Расшифровав записи Скаддера, я долго тупо смотрел в окно на огородные грядки, где росла капуста. Сначала я решил написать письмо премьер-министру, но потом отказался от этой идеи: у меня не было никаких доказательств и, следовательно, мне бы никто не поверил. «Что же мне теперь делать?» — спросил я себя. И обдумав все, я решил, что мне надо во что бы то ни стало продержаться до начала главных событий, хотя я и понимал, как трудна и почти невыполнима эта задача, поскольку за мной начнут охотиться не только британские полицейские, но и опытные сыщики из «Черного камня».

Как я уже сказал, я не представлял, куда я еду. Единственное, что я знал, это то, что дорога, судя по солнцу, идет на восток. Мне было все равно куда ехать, лишь бы не на север, где был густонаселенный промышленный район. Местность, по которой я ехал, уже не была болотистой и равнинной. Я то поднимался на холм, то спускался в долину, пересекая ручьи или небольшие речки. Все цвело и благоухало. Майский свежий ветерок действовал на меня как вино. Я любовался молодой листвой деревьев, прекрасными парками. Мимо одного такого парка я ехал целую милю и потом, когда деревья расступились, увидел на холме старинный замок с цветущими кустами боярышника и сирени.

В первом часу я проезжал через большую деревню и решил здесь остановиться, чтобы пообедать. На крыльце одноэтажного здания с надписью над входом «Почта» стояли почтальонша и полицейский и читали какую-то бумажку, словно актеры роль. Я поставил машину метрах в тридцати от почты и уже собирался выйти из нее, как вдруг сообразил, что полиция могла разослать во все почтовые отделения мои приметы. И верно, полицейский бегом направился к моей машине. Он не добежал до меня всего несколько метров, как я рванулся вперед. Я слышал, как он кричал, чтобы я немедленно остановился.

Конечно, в сообщении говорилось о зеленом чудовище, на котором я ехал. Бросить его я не мог, потому что идти пешком значило очень скоро попасть в руки полиции или моих друзей из «Черного Камня». Поэтому я свернул с шоссе на первую проселочную дорогу, которая показалась мне наиболее заброшенной. Вскоре я проехал по мосту через речку, а затем дорога, как змея, стала петлять посреди поросших кустарником холмов. Взобравшись на перевал, я увидел вдали двухколейную железную дорогу и подумал о том, что здесь где-нибудь неподалеку должна быть гостиница, в которой я мог бы поужинать и переночевать. Я за все это время съел утром сладкую булочку в одной из деревень, и мой желудок давно уже недовольно урчал. Солнце садилось. Оторвав взгляд от золотого диска, я посмотрел на юг и вновь увидел там движущуюся черную точку. Проклятый аэроплан вновь выслеживал меня.

Я точно на крыльях слетел в долину. Здесь я ведь мог спрятаться в любой рощице. Вскоре я уже ехал по узкой, поросшей цветущим боярышником, дороге, которая шла по правому, высокому берегу какой-то речушки. И тут случилось непредвиденное. Из ворот, над которыми была укреплена доска с надписью «Частное владение», перпендикулярно мне выехала машина. Я нажал на тормоз, но масса моей колымаги была так велика, что столкновение было неизбежно. Я повернул руль и въехал в кусты боярышника. И тут я увидел, что за кустами — обрыв к реке и, открыв дверцу, вывалился из машины…

* * *

Я выбрался из кустов, которые, надо прямо сказать, спасли мне жизнь, и встретился лицом к лицу с высоким молодым человеком в очках и кожаном пальто с поясом, который протягивал мне руку и оробевшим голосом спрашивал: «Вы не ушиблись?» Я пожал протянутую руку и сказал, что со мной все в порядке. Мысленно я поблагодарил судьбу за то, что она, намереваясь свернуть мне шею, помогла мне тем самым избавиться от зеленого туристского фургона.

— Не очень-то приятно закончить туристическую поездку по Шотландии, — начал я, — автомобильной катастрофой, но я рад, что вышел из этого приключения целым и невредимым.

— Я вижу, вы настоящий мужчина. Садитесь ко мне в машину и через десять минут вы сможете принять ванну и переодеться. Кстати, где ваши пожитки? Остались в горящей машине?

— Все мое ношу с собой, — сказал я и достал из кармана зубную щетку. — Люблю быть налегке. Привык еще с колониальных времен.

— Вы были в катаниях? — удивился он. — Черт возьми, вы именно тот, кого я ищу. Вы, случайно, не фритредер?

— Естественно, — не моргнув глазом, ответил я, хотя не имел ни малейшего понятия, что это такое.

Он схватил меня за руку и потащил к машине. Через десять минут мы подъехали к симпатичному охотничьему домику, стоящему в сосновой роще. Он провел меня в ванную, а затем, когда я принял душ, подвел к своему гардеробу, где я выбрал себе льняную рубашку и спортивный голубой костюм из тонкой шерсти.

В столовой меня дожидались кофейник и ветчина.

— Заморите червячка, — сказал мой хозяин, — у нас, к сожалению, очень мало времени. Ровно в восемь мы должны быть в Масоник-холле.

Я с наслаждением жевал бутерброд, запивая его горячим кофе. Молодой человек, расхаживая взад-вперед по ковру перед горящим камином, говорил:

— Вы не представляете, в каком чертовски трудном положении я оказался, мистер… Между прочим, вы до сих пор мне так и не представились? (Я, не переставая жевать, ответил, что моя фамилия Твиздон). — Вы, случайно, не родственник старине Тому Твиздону?^[34] (Я сказал, что нет). В нашем округе проводятся внеочередные выборы в парламент, мистер Твиздон, и я на них выставил свою кандидатуру от либеральной партии^[35]. Так вот сегодня в Браттлберне, центре нашего округа, проводится предвыборное собрание. Должен вам сказать, что в нашем округе очень сильны проклятые тори, и поэтому я заручился поддержкой бывшего премьер-министра Канады Крамплтона. Естественно, в городе появились афиши, в которых напечатано, что на собрании выступит премьер-министр одной из крупнейших наших колоний. И вот сегодня я получаю телеграмму, в которой этот негодяй Крамплтон сообщает, что у него инфлюэнца. Я собирался ограничиться десятиминутным выступлением, но теперь получается, что я должен буду говорить один в течение часа, а может быть, и больше. У меня начала разламываться голова, потому что я не видел выхода из этой гнусной ситуации. И вдруг судьба посылает мне вас, человека, судя по всему, находчивого и, надеюсь, не лишенного дара речи, да к тому же еще и фритредера. Вы прекрасно можете рассказать, как правительство душит свободу торговли в колониях всякого рода пошлинами и тарифами.

«Слава Богу, — подумал я, — теперь я хоть знаю, что за штука это фритредерство». Конечно, выступить перед избирателями человеку, разыскиваемому полицией, значило идти на безумный риск, но, с другой стороны, что мне еще оставалось?

— Я к вашим услугам, — сказал я и поставил чашку. — Заранее предупреждаю, что я не оратор, но про Австралию я могу рассказывать целый час.

Мой хозяин просиял от счастья, пожал мне руку и сказал, что не забудет этой услуги до конца своих дней. Он дал мне свое долгополое пальто из тонкого драпа, даже не поинтересовавшись, почему это я, отправляясь в туристическую поездку по Шотландии, не обзавелся кожаной курткой, и мы помчались по темной дороге.

Он очень рано лишился родителей — все дальнейшее я узнал от него, пока мы ехали в Браттлберн — и его воспитал дядя, важная шишка в кабинете Асквита. Окончив Кембридж, он, по совету дяди, занялся политикой. Я поинтересовался, почему он вступил в либеральную партию. Он сказал, что его семья всегда поддерживала вигов^[36], но что, вообще-то, дело не в партиях, потому что и среди тори, и среди либералов можно встретить порядочных людей, равно как и ничтожеств или негодяев. Выяснилось также, что он любит бывать на скачках и что в стрельбе по тарелочкам он достиг кое-каких результатов.

Когда мы проезжали какой-то городок, нас остановил полицейский патруль. Два полисмена, светя карманными фонариками, осмотрели машину.

— Прошу прощения, сэр Гарри, — сказал один из них, — мы ищем зеленую машину. — Еще раз простите за беспокойство, можете проезжать.

— Закон есть закон, — сказал сэр Гарри, а я про себя подумал: «Неисповедимы пути Господни!»

Весь остальной путь мы проделали в гробовом молчании: мой спутник, по-видимому, готовился к выступлению, потому что иногда его губы шевелились, точно он хотел что-то сказать; я тоже глубоко задумался, потому что почувствовал в душе какую-то пустоту и забеспокоился, что же я скажу своим слушателям. Я не заметил, как мы приехали. У подъезда нас встретил тараторящий как сорока мужчина во фраке с орденской розеткой в петлице.

В зале собралось не менее пятисот человек, в основном, женщины, но среди затейливых шляпок попадались и мужские лысины. Мой зоркий глаз отметил, что были здесь и молодые люди. Председательствующий, местный пастор, показавшийся мне пронырой и подхалимом, да к тому же, может быть, и пьяницей — у него был красный нос — выразил сожаление по поводу отсутствия Крамплтона и долго распространялся о том, какая ужасная болезнь инфлуенца, но, как ни странно, закончил свою вступительную речь, рекомендовав меня как «видного представителя австралийской политической жизни». В зале находились — сидели у входа в зал — два полисмена, и я надеялся, что эта рекомендация произвела на них впечатление. Затем выступил сэр Гарри.

В жизни своей не слышал ничего подобного. Начав какую-нибудь фразу, он обрывал ее и начинал следующую. Не закончив ее, он возвращался к первой, но, вспомнив, что надо бы закончить вторую фразу, делал паузу и вдруг начинал третью. И это несмотря на то, что перед ним лежала толстая пачка бумаги, конспект его выступления. Когда он отрывался от него, чтобы посмотреть в зал, то после этого впадал на какое-то время в прострацию, из которой выходил, декламируя как Генри Ирвинг^[37], заученную наизусть фразу. Между прочим, он остановился в своей речи и на «военной угрозе со стороны Германии», и заявил, что она не что иное, как измышление тори, чтобы отвлечь бедняков от борьбы за свои права и приостановить ход начавшихся социальных реформ, но что трудящиеся понимают это и не позволят тори отнять у них завоеванные права. Далее он сказал, что нам надо не наращивать, а сокращать вооружения, вызвав тем самым Германию на соревнование. Если же она откажется поддержать нас, то мы должны послать ей ультиматум: делайте то же самое, что и мы, или будете уничтожены.

«Как жаль, — подумал я, — что он не знает о содержании черной записной книжки». Я после его выступления, как ни странно, воспрянул духом: во-первых, я лишний раз убедился, какой прекрасный человек сэр Гарри, а во-вторых, у меня появилась уверенность, что моя речь будет в несколько раз лучше, хотя я и не учился ораторскому искусству.

Я очень надеялся, что в зале нет людей, побывавших в Австралии, потому что я сообщал сведения почерпнутые из энциклопедии и из газетных статей. Я сказал о том, что страна очень нуждается в людях, что иммигранты очень хорошо устраиваются. Моя шутка — в Австралии нет тори, там есть только трудящиеся и либералы — вызвала в зале смех. В заключение я сказал, что всем нам надо работать, не покладая рук, над тем, чтобы Британская империя вызывала восхищение и уважение всего мира. Когда я кончил, в зале прозвучали аплодисменты.

Разумеется, это был успех. Правда, пастор, закрывая собрание и выразив от лица присутствующих благодарность сэру Гарри и мне, сказал, что в речи сэра Гарри «был виден государственный ум», тогда моя «блистала остроумием иммиграционного агента».

— А вы, оказывается, заправский оратор, Твиздон, — сказал мне сэр Гарри, когда мы сели в машину. — Сейчас мы с вами, наконец, поужинаем. А потом вы поживете у меня денька два-три — я вас возьму с собой на охоту и рыбалку.

После прекрасного ужина, которому мой желудок был рад, как уставший путник ночлегу, мы сидели с сэром Гарри в его курительной комнате, наслаждаясь теплом от горящего камина и слушая, как потрескивают в нем дрова, и пили грог. «Видимо, лучшего случая не представится, — решил я. — Самое время раскрыть карты». И, посмотрев на своего хозяина, сказал:

— Вы мне очень нравитесь, сэр Гарри, но, простите, что за чушь вы несли сегодня в Масоник-холле?

У него вдруг вытянулось лицо.

— Вы считаете, что это был провал? — спросил он упавшим голосом. Когда я сказал, что так не считаю, он продолжал: — Я и сам вижу, что оратор пока что некудышний. Но что касается идей, то я их взял из «Прогрессивного журнала» и партийных программ, которые мне присылают. А вы что же думаете, Германия может напасть на нас?

— Решительный ответ на свой вопрос вы получите не позднее месяца, — сказал я, — а пока я прошу у вас полчаса внимания.

В моей памяти никогда не изгладится воспоминание о том вечере. Странно, но я как бы раздвоился: один сидел в кресле, смотрел на стоящего у камина сэра Гарри и рассказывал все без утайки о Скаддере, о молочнике, о записной книжке, о моих приключениях в Галлоуэе; другой наблюдал все со стороны, как холодный свидетель и анализировал, как беспристрастный судья. Именно в эти минуты я убедился, что все это чистая правда, и почувствовал, что мне по плечу ноша, которую взвалил на себя Скаддер.

— Итак, — закончил я (сэр Гарри быстро ходил взад-вперед по комнате), — вы вправе и даже обязаны, как уважающий закон гражданин, немедленно вызвать полицию, поскольку она разыскивает человека, жившего на Портленд-плейс и подозреваемого в убийстве. В результате странного стечения обстоятельств меня найдут мертвым в моей камере, а через месяц вы убедитесь, что я говорил правду, но будет уже поздно.

— Чем вы занимались в Родезии? — Остановившись, наконец, передо мной и блестя глазами, спросил сэр Гарри.

— Работал горным инженером, — ответил я. — Был очень доволен своей профессией и честным трудом скопил немного денег.

— Насколько я понимаю, эта профессия не для слабонервных?

Я расхохотался.

— Вам лучше не спускаться в шахту, если у вас слабые нервы.

Я встал и, подойдя к стенду, взял охотничий нож. Я решил проделать один старинный трюк: подбросив вверх нож, я поймал его рукоятку зубами.

— Другого доказательства уже не требуется, — улыбнувшись, сказал сэр Гарри. — Каким бы ослом я ни выглядел, стоя на трибуне, я не настолько глуп, чтобы считать вас убийцей. Я высоко ценю ваш ум и ваше мужество. Скажите, чем бы я мог помочь вам?

— Напишите вашему дяде. Пусть правительство выделит прошедших соответствующую подготовку людей, которые вместе со мной раскроют заговор.

Он подергал себя за правый ус.

— Нет, к нему лучше не обращаться. Его будет трудно убедить, да и дело это входит в компетенцию Форин-офис^[38]. Напишу-ка я своему крестному, сэру Уолтеру Балливанту. Он является непременным секретарем Форин-офис.

Под мою диктовку он написал письмо, в котором просил принять своего знакомого Твиздона (было решено, что мне пока лучше выступать под чужой фамилией) по очень важному делу числа 10 июня. Верительной грамотой Твиздону, то есть мне, должны были служить слова «Черный камень» и насвистываемая мелодия песенки «Аннилора».

— Между прочим, — сообщил мне сэр Гарри, — мой крестный живет сейчас в своем деревенском доме в Уитеунтайде. Это недалеко от Артинсвелла. Что собираетесь делать дальше?

— Мы с вами одного роста. Подарите мне какой-нибудь свой заношенный костюм и дайте карту этой местности. Если сюда явится полиция, то покажите им сгоревший автомобиль. Если они установят, что я был с вами, то скажите им, что я отправился на юг.

Он все сделал, как я просил. Взглянув на карту, я продумал примерный маршрут. Я должен был двигаться избегая густонаселенные районы и, в конце концов, выйти к железной дороге. Затем я сбрил свои усики и немного подремал, сидя в кресле.

В два часа ночи сэр Гарри разбудил меня. Я получил от него в подарок старый велосипед.

— Сразу, как выедете за ворота, поверните направо. Поедете по тропинке через хвойный лес. К рассвету вы доберетесь до холмистой местности. Здесь у пастухов вы будете жить в такой же безопасности, как будто сбежали в Новую Гвинею, — напутствовал он меня.

Я сел на велосипед и поехал под черным звездным небом навстречу рассвету.

(обратно)

Глава пятая Дорожный рабочий

В восьмом часу я поднялся на один из холмов, чтобы оттуда посмотреть, в какую сторону мне двигаться дальше.

Позади осталась дорога, зажатая обступившими ее холмами, впереди расстилалась примерно на две-три мили болотистая равнина. Слева, то есть на юге, синели горы, где я надеялся найти свое спасение; справа, то есть на севере, видны были холмы, похожие на круглые торты. Я обернулся и посмотрел назад, на восток: там, за дорогой начинались луга и посреди них затерялась хижина, из трубы которой шел дымок, единственный признак, свидетельствующий о том, что местность была обитаема.

Я глубоко вздохнул, наслаждаясь утренней тишиной, которую нарушали только крики ржанок, и вдруг почувствовал неприятный холодок в груди, потому что услышал зловещее стрекотание мотора. Только сейчас до меня дошло, что я, в сущности, попал в ловушку: даже мальчик-с-пальчик не смог бы здесь спрятаться. Летевший с востока самолет начал снижаться, делая круги, точно ястреб, выслеживающий добычу. Наконец, он пролетел надо мною так низко, что я увидел пилота и сидящего за ним человека с биноклем. Затем самолет опять набрал высоту и улетел назад, на восток.

Я сел на землю и глубоко задумался. Меня обнаружили и, значит, скоро я буду окружен. Наверняка, у них достаточно людей, чтобы поймать меня. «Что касается велосипеда, — размышлял я, — то его придется бросить. Уверен, наблюдатель его заметил. Пусть мои враги думают, что я еду на нем по дороге. У меня сейчас только два выхода: идти либо на юг, либо на север. Брошу-ка я монетку. Если — орел, пойду на север, если решка — на юг». Выпал орел. Но прежде чем спускаться на дорогу, я еще раз осмотрелся. Очень далеко на юге по дороге приближалась черная точка. «Автомобиль, — догадался я, — но он от меня на расстоянии пяти-шести миль, и у него впереди несколько подъемов и спусков, так что у меня есть время. А хорошо бы сейчас обзавестись шапкой-невидимкой!» Я спустился с холма. Отойдя метров двадцать от дороги, утопил велосипед в небольшом болотце и что есть духу побежал по дороге.

Выйдя из-за поворота, я увидел кучу щебня и рабочего с кувалдой, который за то время, пока я к нему шел, взмахнул кувалдой всего один раз. Он бросил кувалду, едва я с ним поравнялся, и зевнул.

— Будь проклят тот день, когда я из пастуха стал рабочим, — очень громко, вероятно, в надежде, что его услышит мир, заявил он. — Когда пасешь овец, то сам себе хозяин, а когда бьешь камень, ты раб только что без цепей. Господи Боже мой, как чертовски болит голова, — вдруг закончил он.

«Презанятная фигура, — подумал я. — Моего роста, не брился, наверное, уже неделю. Сутулый и в больших роговых очках, как у профессора».

— Может, заболели? — с лицемерной озабоченностью спросил я, хотя прекрасно видел, в чем дело.

— Не-а, — ответил малый, — свадьба была вчера. Дочка моя Мерран вышла замуж. Девки и парни всю ночь танцевали, а мы налегли на напитки. Чтоб я еще мешал красное с белым!

Я подтвердил, что это очень опасно для здоровья и посоветовал ему отлежаться.

— Легко сказать, — с тоской, как о чем-то несбыточном, сказал он, — да трудно сделать. Наш новый дорожный мастер должен появиться здесь с минуты на минуту. Если я уйду домой, то вылечу с работу, а если останусь, то все равно вылечу, потому что он увидит, что я пьяный.

И тут меня осенило.

— Он знает тебя в лицо? — спросил я.

— Нет, конечно. Он всего как неделю сменил старого мастера. У него машина. Он на ней объезжает участки.

— Где ты живешь?

Он показал рукой в ту сторону, где я видел стоящий у ручья дом, из трубы которого шел дымок.

— Ну так иди себе с миром и дрыхни, пока не проспишься, — сказал я. — Я за тебя сделаю всю работу и поговорю с мастером.

Он с минуту смотрел на меня, тупо соображая, что бы все это значило, потом его лицо расплылось в пьяной улыбке.

— Считай, парень, что я твой должник, — заверил он меня с той искренностью, какую можно встретить только у пьяных рабочих. — Камень тебе пока бить на надо, щебенки достаточно. Возьмешь тачку и отвезешь щебенку вон на тот участок, — он показал рукой. — Разбросай ее там, потом займись обочинами. Меня зовут Александр Тернбулл, я на дороге работаю уже семь лет, а до этого двадцать лет пас овец. Друзья зовут меня Спеки^[39], но я на них не обижаюсь, потому что у меня плохое зрение. Когда будешь говорить с мастером, то обязательно называй его «сэр». Они это очень любят. Ну пока, я к вечеру обязательно вернусь.

— Слушай, — сказал я, — чтобы все было, как у людей, мне ведь надо переодеться. Давай снимай рубашку. Я надену твои очки, чтобы потом мастер узнал тебя.

Он подчинился. Я отдал ему пиджак, жилетку, рубашку, натянул на себя клетчатую, пропахшую потом рубашку, нахлобучил на голову его засаленную кепку и пожал ему руку. Он в одной майке поплелся домой, держа под мышкой сверток с моей одеждой. Он заметно повеселел, вероятно, рассчитывая сразу же опохмелиться.

Как только он скрылся за поворотом, я немедленно приступил к завершению маскарада — я очень боялся, что мои друзья могут появиться, когда я еще не войду в роль. Прежде всего я закатал рукава рубашки, чтобы были видны мои загорелые, жилистые руки. Затем я измазал дорожной пылью шею, лицо и руки. Пришлось особо заняться ногтями — я побил их камнями, чтобы было видно, что я действительно работаю в каменоломне. Позаботился я и о глазах, потерев их грязными руками — надо было, чтобы они стали красными от пыли. Кроме того я испачкал в дорожной грязи брюки и засучил их до колен. Последнее, что я сделал, это долго колотил свои ботинки о камни, чтобы придать им поношенный вид.

Сверток с сэндвичами, которыми меня снабдил сэр Гарри, остался в кармане пиджака, и это было бы равносильно, в данном случае, потере любимого существа, но, к счастью, мистер Тернбулл оставил мне свой завтрак, завернутый в большой красный платок. Я с удовольствием съел пару лепешек с сыром, запивая их холодным чаем. В платке была также сложенная вчетверо местная газета. Видимо, мистер Тернбулл иногда почитывал прессу, если у него не болела голова. Я развернул газету и положил ее демонстративно на землю, придавив камнем.

Взяв тачку, я в несколько приемов отвез щебенку на другой участок, потом привез из каменоломни, находившийся неподалеку, новую партию камня.

Я вспомнил, как один мой знакомый, принимавший участие в любительских спектаклях, говорил мне: «Чтобы войти в роль, надо совершенно забыть все, помимо нее, и вообразить себе, что вы на самом деле тот персонаж, которого играете». Поэтому я представил себе, что живу в хижине у ручья, что после тяжелой работы на дороге и в каменоломне я люблю поесть и выпить с устатку стаканчик дешевого виски, а потом завалиться спать на сеновале, что ночью мне снятся холмы и овцы, которых я пас двадцать лет.

Я возил камни, махал кувалдой, и скоро пот залил мне лицо, и я уже стал считать часы, когда кончится моя, то есть мистера Тернбулла смена. Прилетела цапля и принялась ловить рыбу в ручье, совершенно на обращая на меня внимания, как будто я был на живой человек, а камень. И вдруг из-за поворота показалась машина, дешевенький фордик, за рулем которого сидел круглолицый молодой человек в шляпе.

— Здравствуйте, — сказал он, протягивая мне руку. — Вы Александр Тернбулл? А я ваш новый мастер. Вы живете где-то неподалеку и взяли подряд на ремонт дороги от Ледловира до Риггса? Ну что ж, мне нравится, как вы работаете, Тернбулл. У вас, по-моему, есть к этому талант. Переходите на другой участок, а на этом подравняйте края. Я к вам еще заеду на днях. Будем считать, что познакомились. До свидания.

«Ну что ж, такой ценитель, как дорожный мастер, ничего не заметил», — не без гордости думал я и надеялся, что и другим зрителям мое исполнение понравится. Где-то в одиннадцатом часу мимо проехал булочник, и я купил у него пачку имбирного печенья и сунул ее в карман брюк. Потом пастух прогнал по дороге стадо овец и нарушил мои философские раздумья вопросом:

— А куда делся Спекки?

— Заболел. У него начались желудочные колики, — отвечал я и пастух пошел дальше.

Шел уже первый час, когда мимо меня проехал большой черный автомобиль и остановился метрах в десяти от меня. Из него вышли трое мужчин и направились ко мне. У них был скучающий вид, словно они прогуливаются после долгой поездки. Двое из них походили на тех, что были в гостинице, третий был в бриджах и клетчатой куртке — не то ветеринар, не то небогатый фермер — но в глазах его я заметил настороженность.

— Добрый день, — сказал он. — Я вижу вам эта работа не в тягость.

Я постарался сделать вид, что мне наплевать, кто тут ездит или ходит: выпрямился, потер поясницу обеими руками и, смачно сплюнув прямо перед собой, уставился на него.

— Есть работа лучше, есть работа хуже, — начал я, точно простоватый малый, который думает, что он себе на уме. — Вот вы, к примеру, раскатываете на машине, сидя на мягких сидениях. Была бы моя воля, я бы всех, кто ездит на машинах, заставил чинить дороги, ведь это они их разбивают.

Человек в бриджах посмотрел на газету и сказал:

— А вы, значит, интересуетесь, новостями?

— Новостями? — переспросил я, — Газета-то за прошлую субботу. Все эти новости уже протухли.

Человек в бриджах нагнулся и, взяв газету в руки, посмотрел на дату. Потом положил ее на то же место, придавив камнем. Вдруг длинный малый из тех двоих, что были в гостинице, сказал по-немецки, чтобы он обратил внимание на мои башмаки.

— Какие на вас модные башмаки? — заинтересовался он. — Такие местный сапожник, я думаю, не сошьет?

— Не-а, — сказал я. — Мне их подарил в прошлом году один джентльмен, который охотился в наших местах. Как же его звали-то?

Я стал скрести всей пятерней затылок.

Опять длинный малый сказал по-немецки, что все в порядке, пора ехать. И тот, что в бриджах, задал мне последний вопрос:

— Сегодня рано утром никто не проходил или, может быть, проезжал на велосипеде мимо вас?

Было очень большое искушение сказать: «Он проехал мимо меня рано утром», но я сдержался и, почесав опять в затылке, отвечал:

— Кто ж его знает? Я, правду, сегодня маленько запоздал. Дочь у меня замуж вышла. Ну мы, значит, и засиделись. Будочник проезжал, это точно, да еще пастух прошел с овцами. Больше никого не видел, джельтмены.

Тот из двоих, что поменьше ростом, дал мне сигару. Я понюхал ее, опять же принимая дурацкий вид: «Мол, курили и мы сигары. Толк в них знаем». Все трое пошли к машине, и она скоро исчезла из вида. Сердце у меня прыгало от радости, но я продолжал махать кувалдой. И правильно сделал, потому что минут через десять машина вернулась и один из них помахал мне рукой. «Да, с этими ребятами надо держать ухо востро», — подумал я. Я еще немного поработал, потом доел остатки завтрака. Мистер Тернбулл все не возвращался, и я возблагодарил милосердное Провидение, потому что — вернись он — я бы был поставлен в очень трудное положение: вырваться сейчас из окружения я никак не мог. А я должен был вырваться из него во что бы то ни стало!

В пять часов вечера все оставалось по-прежнему. И я решил, что, как только стемнеет, пойду к дому мистера Тернбулла и затем буду идти всю ночь через холмы на север. И вдруг возле меня остановился роскошный автомобиль с большим багажником, и сидящий за рулем человек попросил прикурить. Господи, да ведь это же Мармадюк Джопли!

Это был один из брокеров, с которыми я имел дело по приезде в Лондон. Марми был известен снобизмом и раболепством перед титулованными особами. Он вечно разъезжал по своим знакомым и любил хвастаться, что провел уик-энд у лорда А или лорда Б. В то же время это был законченный хам и негодяй, способный закатить скандал по любому поводу. Я обедал с ним раза два в клубе и больше уже не мог без тошноты глядеть на него. Я как-то спросил одного своего нового знакомого, почему никто не прибил Марми палкой, и тот ответил, что в Англии не принято жестоко обращаться с животными.

В два прыжка очутился я возле машины и, рванув дверцу, плюхнулся на сиденье.

— Привет, Марми! — выпалил я. — Какая приятная встреча!

Он здорово струхнул, потому что открыл рот и долго не мог его закрыть. Наконец, с трудом выдавил из себя:

— Какого черта? Кто вы?

— До того зазнался, что уже не узнает знакомых. Неужели не помнишь? Ханней, инженер из Родезии.

— Боже милостивый! Убийца! — прошептал он.

— Вот-вот. Сам понимаешь, мне ведь теперь терять нечего — что одно убийство, что два. Поэтому делай то, что я сейчас скажу.

Я надел его шикарное кожаное пальто, модное кепи и, натянув перчатки, сел за руль. Из придурковатого рабочего я в один миг превратился в шикарного туриста. Засаленная фуражка мистера Тернбулла теперь красовалась на голове Марми, и, как ни странно, этот сноб даже не пикнул.

С трудом развернув машину, я поехал назад, на север. Я надеялся, что наблюдатели ничего не заметят.

— Сидите, мой друг, тихо, — сказал я Марми, — и не рыпайтесь. Не то я вынужден буду причинить вам боль, может быть, даже свернуть вам шею. Savez^[40]? Ваша машина нужна мне на некоторое время, а потом можете катиться на ней ко всем чертям.

У машины был чудесный, почти бесшумный ход, и мы летели на ней, как стрела, мимо холмов и деревень, Я заметил в двух местах слоняющихся вдоль дороги людей. Одни из них даже приветствовал меня, я тоже помахал ему рукой.

Когда начало темнеть, я свернул на проселочную дорогу. Мы проехали какую-то деревеньку, потом ферму и несколько разбросанных по склонам холмов хижин. Последний закатный луч блеснул в болотной луже и погас. Я развернул машину и отдал Марми пальто, кепи и перчатки.

— И от козла бывает польза, — сказал я. — А теперь убирайтесь и не забудьте обратиться в полицию.

Красные хвостовые огоньки исчезли в вечерней тьме, и я глубоко задумался. Пусть я не убийца, как думают Марми и полиция, но уж наверняка плут и обманщик, катающийся на чужих машинах.

(обратно)

Глава шестая Лысый археолог

Я решил заночевать у подошвы валуна, где пышно разросся вереск. Поужинав имбирным печеньем, я забрался в гущу кустарника и свернулся калачиком. Было зверски холодно и очень хотелось курить — кисет с табаком и трубка остались вместе с записной книжкой у Тернбулла. Слава Богу, пояс был на мне, а значит, и деньги. В общем-то, мне пока грех было жаловаться на судьбу. Игра в прятки проходила с моим явным преимуществом: молочник, молодой человек, желающий стать писателем, сэр Гарри и, наконец, пьяница-рабочий и идиот Марми — все они были моими сообщниками, которые помогли мне оставить моих преследователей с носом. Дай Бог, чтобы все так же хорошо шло и дальше! Трудно заснуть, когда после такого дня вы поужинали лишь пачкой печенья. Я вспомнил, как читал недавно в одной газете, что покончивший с собой еврей-банкир, был «хорошо упитан», и подумал: «Когда найдут мой труп, то ни одни писака этого не напишет». Вспомнились мне жареная колбаса и глазунья с нежно-розовой ветчиной, подаваемые на завтрак Паддоком, от которых я воротил нос. Вспомнились фирменные котлеты в клубе и дымящийся бифштекс с квартой пива на столике в портерной. Последнее, что я созерцал, прежде чем провалиться в бездну сна, был, помню, кролик, тушеный в горшочке…

Я с трудом расправил свои члены — так я закоченел от холода. Видимо, солнце только что взошло, потому что небо было еще серым. Я приподнялся на руках и посмотрел вниз: там по склону холма поднимались вверх люди. «Марми действительно не терял времени даром», — подумал я, быстренько надел башмаки и в мгновение ока зашнуровал их.

Обогнув волну, я стал пробираться ползком вверх по небольшой ложбинке. Добравшись до вершины холма, я посмотрел вниз: мои преследователи еще не дошли до валуна. Скрывшись за гребнем, я пустился бежать вниз по склону и начал взбираться на следующий холм, как вдруг услышал крик — меня заметили. Самый крайний в цепи человек кричал и показывал в мою сторону рукой. Я взобрался на вершину следующего холма и, скрывшись за гребнем, лег на землю и стал ждать. Через несколько минут я перебрался ползком через гребень и побежал вниз по тому же пути, по которому шел раньше. Когда я наконец остановился, то очень обрадовался: мои преследователи двигались в ложном направлении.

«Что теперь будем делать?» — задал я себе вопрос, потому что совершенно не знал местности, а мои преследователи были, скорей всего, нанятые полицией охотники или пастухи. Как говорится, нет худа без добра: все эти пробежки разогнали кровь в моем закоченевшем было теле и физически я себя чувствовал великолепно. Подумав, я решил двигаться по гребню водораздела. Этот путь был наилучшим потому, что меня и преследователей разделяла глубокая лощина, которую они не скоро преодолеют. На это им потребуется как минимум двадцать минут. Когда я взобрался на гребень, то опять кто-то из них увидел меня и закричал, в ответ я помахал ему рукой: удивительно, но я не чувствовал страха; мне казалось, что я снова маленький мальчик и играю с приятелями — они волки, а я заяц. Впрочем, мое настроение несколько ухудшилось, когда я увидел, что пять человек отделились от остальных и стали двигаться параллельно моему курсу: очевидно, хотели меня окружить. Я быстро спустился с гребня и побежал по направлению к болоту. Когда я пересек его, я вышел к земляной дамбе. Пробежав по ней метров сто, я выбежал на дорогу. Мои преследователи все еще не достигли гребня водораздела, и я вдруг почувствовал, что мне улыбается удача: дорога обычно ведет к человеческому жилью.

За поворотом дороги, я увидел купы деревьев. «Будет лучше, если я сойду с дороги и буду пробираться в кустарнике вдоль берега ручья», — решил я. Ручей бежал справа от дороги. Как только я это сделал, на гребне водораздела показались фигурки моих преследователей. С этого момента я уже больше не оглядывался: я бежал по кустарнику, а там, где встречались открытые места, пробирался ползком. Вскоре я вышел к сарайчику, в котором хранились торфяные брикеты, за ним была поляна, заросшая травой, на которой правильными рядами росли молодые елочки. Я пересек поляну и увидел слева от себя, примерно в двухстах метрах, дом. Перейдя по мостику ручей, я вышел на лужайку перед домом.

Неожиданно, прямо у меня из под ног из густой травы вылетела тетерка — я очень удивился, потому что эти птицы никогда не живут рядом с человеком. Дом представлял собой обычный, побеленный известкой, коттедж небогатого фермера. Слева к нему была пристроена веранда. Я видел, что там кто-то стоит и наблюдает за мной. Под окнами веранды была клумба, на которой росли чахлые рододендроны.

Я прошел по усыпанной гравием дорожке к раскрытым дверям веранды. Вся стена напротив окон ' была уставлена книгами, книжные шкафы были видны и в другой комнате, дверь в которую была открыта. Перед книжными полками стояли стенды: там под стеклом, как в музее, лежали монеты и какие-то камни. За большим двухтумбовым столом на коротеньких, изящно вырезанных ножках слева от окна сидел пожилой человек, похожий на мистера Пиквика. У него было полное, круглое лицо и огромная лысина, блестевшая, как бильярдный шар. Сидевшие на самом кончике носа очки с очень большими стеклами, казалось, вот-вот упадут на стол. Перед ним лежало несколько листов бумаги и две раскрытые книги. Увидев меня, он вопросительно поднял брови, но ничего не сказал.

Мне, конечно, надо было перевести дух. Да и что бы я мог сказать? Кроме того мне не понравился острый, словно бы всезнающий, взгляд этого человека. Я нагло смотрел ему в лицо и молчал.

— А вы, мне кажется, немного запыхались, мой друг? — с расстановкой проговорил он вдруг.

Я кивнул головой на окно: в просеках между елочками замелькали фигурки людей. Лысый взял в руки бинокль и долго смотрел в него.

— Не в ладах с законом? Ну хорошо, обсудим это дело за чашкой чая. Терпеть не могу, когда мое уединение нарушают грубые и глупые полицейские. Пройдите в мой кабинет. Там вы увидите две двери:

откройте левую и захлопните ее за собой. Вы будете в полной безопасности, — закончив, он кивнул мне и, взяв авторучку, начал что-то писать на листе бумаги.

В похожей на камеру комнатке с маленьким окошечком под самым потолком пахло какими-то химикалиями. «А что если полицейские начнут обыскивать дом?» — подумал я. Но я отбросил эту мысль и стал думать о том, как гостеприимный хозяин угостит меня яичницей с беконом. Томительные минуты ожидания были, наконец, прерваны звуком щелкнувшего замка — дверь моей камеры распахнулась.

Я вышел из нее в залитую солнцем комнату, которую лысый называл своим кабинетом. Он сидел в глубоком кресле и внимательно смотрел на меня.

— Ушли? — спросил я.

— Ушли, — подтвердил он. — Я убедил их, что вы скрылись в холмах за моим домом. Я не мог допустить, чтобы полиция арестовала человека, которым я восхищаюсь. Чудесное сегодня утро, мистер Ханней, не правда ли?

И, сказав это, он вдруг на секунду закрыл глаза. В то же мгновение я вспомнил слова Скаддера о страшном человеке, у которого веки, как у ястреба, и понял, что я попал из огня да в полымя.

В следующее за этим мгновение я уже готов был броситься на негодяя и задушить его, но он, видимо, предвидя это, понимающе усмехнулся. — Вторая дверь открылась и из нее вышли два молодца с пистолетами в руках. «Ваша взяла, — подумал я, — но ведь не все еще потеряно. Вы знаете меня по имени, но не знаете в лицо».

— Вы несете околесицу, — грубо заявил я. — Не знаю я никакого Ханнея. Меня зовут Эйнсли. Нед Эйнсли.

— Вот как? — улыбнулся лысый. — Я думаю, с именами у вас все в порядке. Меня такие пустяки не интересуют.

Я решил гнуть ту же линию, сделал несчастное лицо и жалостным голосом сказал:

— Да черт с вами! Выдавайте меня полиции, только знайте — это подло. И зачем я сунул нос в эту проклятую машину. Нате, подавитесь, — я сунул руку в карман и шагнув к столу, бросил на стол четыре соверена.

— Нет, полиции мы вас выдавать не собираемся, — улыбнулсялысый. — Нам надо уладить с вами кое-какие дела, мистер Ханней. Вы так много знаете, но актер вы все-таки посредственный.

Сказано это было как-то уже слишком самоуверенно, и я заподозрил, что у него оставалось еще небольшое сомнение на мой счет.

— Да хватит вам резину жевать! — взорвался я. — Два дня полицейские ищейки гоняются за мной из-за того, что я взял в разбитой машине деньги. Да провались все пропадом! Вяжите меня, выдайте полиции! Мне теперь все равно.

Мне показалось, что лысый колеблется.

— Будьте добры, расскажите мне, что вы делали в течение последних трех дней? — спросил он.

— Ты даешь, начальник, — сказал я. — Я не жрамши два два., а тебе рассказы рассказывай. Ты бы лучше покормил меня, начальник.

Должно быть, на сей раз я убедил его. Он махнул рукой, и одни из молодцов ушел и вскоре вернулся со стаканом пива и куском пирога. Естественно, я накинулся на него с жадностью, чавкая и сопя, как и подобает Неду Эйнсли. Как бы невзначай, лысый, вдруг заговорил по-немецки, но я сделал вид, что ничего не понял.

Я рассказал, что плавал матросом на одном торговом судне. Неделю назад судно приплыло из Архангельска в Лейт, и я был списан с корабля за пьянку. Денег у меня не было и я пошел пешком в Вигтаун, где живет мой брат. И вот однажды я увидел большую машину, которая свалилась в овраг. Я пошел посмотреть, нет ли там чего, и нашел на сиденье три соверена и еще один на полу. Когда я после этого зашел в булочную, то женщина, увидев монету, закричала: «Полиция! Полиция!» Я убежал, но вскоре полицейские чуть было не схватили меня, когда я умывался после сна в ручье. Пришлось бежать, оставив им куртку.

— Вот так-то, начальник, — закончил я. — Если бы вы нашли эти деньги, к вам бы никто не придрался. А на бедного Неда всегда все шишки валятся.

— Здорово врете, Ханней, — ухмыльнулся лысый.

— Ну ты и дурак, начальник, — заорал я. — Я ведь тебе сказал, что я Нед Эйнсли, что не знаю никакого Ханнея. Чего ко мне пристал, как банный лист к заднице? — И тотчас же сбавил тон и опять жалостным голосом заканючил: — Спасибо, что покормил, начальник. Отпусти ты меня теперь, Христа ради?

Я заметил, что лысый почти готов мне поверить.

— К сожалению, немедленно я этого сделать не могу. Если окажется, что вы тот, за кого себя выдаете, то уйдете отсюда целым и невредимым. В противном случае, ваши прекрасные глаза не увидят больше белого света.

Он позвонил, и в кабинет вошел слуга.

— Чтобы через пять минут машина была готова, — приказал он. — К обеду я жду гостей. Поставите на стол еще три прибора.

Потом он посмотрел на меня, и — честно признаюсь — у меня душа ушла в пятки. Было в этом взгляде что-то такое холодное, злобное и дьявольски нечеловеческое, что-то похожее на взгляд змеи, что у меня вдруг дрогнули колени и мне захотелось во всем признаться, и прекратить борьбу (я потом решил, что этот человек обладал какими-то особыми психическими свойствами, умел подавлять чужую волю и способность рассуждать), но сцепил зубы и выдержал этот взгляд.

— Ты обязательно проиграешь, начальник, — сказал я. Лысый ничего не ответил и обратился по-немецки к малому с пистолетом, назвав его Карлом: приказал отвести меня и запереть в кладовой до его приезда. Он сказал, что они отвечают за меня головой.

Малый ткнул меня меня пистолетом под ребро, и мы пошли на кухню.

В кладовой было темно хоть глаз выколи. Я стал ощупью пробираться вдоль стены, натыкаясь на какие-то ящики, мешки и бочки. В углу я обнаружил скамью от школьной парты.

Я сел на нее и погрузился в невеселые размышления. Через час, другой лысый привезет сюда тех трех мерзавцев, которые вчера допрашивали меня на дороге. Естественно, они узнают меня. Быть может, свяжутся с Тернбуллом, а быть может, и нет. Во всяком случае, было ясно, как день, что живым я отсюда не выйду. Я не Скаддер и не обладаю его несгибаемым мужеством. Но бешеная, черная ненависть, которая сжигала меня сейчас, была хорошей ему заменой. Пусть эти негодяи расправятся со мной, но и им это недешево обойдется — я постараюсь дорого продать свою жизнь. Сидя в темноте и вдыхая сырой, затхлый воздух кладовой, я пожалел, что не сдался в руки полиции. Они меня, по крайней мере, хотя бы выслушали. Впрочем, у этого лысого скота, наверное, прекрасные отношения с местной полицией. А может быть, у него есть письмо от какой-нибудь важной шишки из правительства, в котором говорится, что местные власти должны оказывать ему всяческое содействие. Кто не знает, как тупо головы государственные мужи доброй старой Англии!

Я так разозлился, что встал со скамьи, и решил осмотреть кладовую. В ней имелись окна, но на них были глухие ставни с замками. Взломать их руками я, конечно, не мог. С улицы донеслось кудахтанье наседки. Я пошел дальше, натыкаясь на мешки и ящики. И вот на третьей стене я вдруг обнаружил ручку встроенного в стену шкафа. Я подергал за нее — дверцы не открывались. Я повернул ручку и изо всей силы дернул на себя. Раздался громкий треск, и я испугался, что сейчас откроется дверь и войдут мои часовые, шаги которых я иногда слышал за дверью. С бьющимся сердцем я ждал самого худшего, но нет, все обошлось.

Я стал шарить руками по полкам и вдруг — о чудо! — обнаружил карманный фонарик. Он, к счастью, работал. На полках стояли бутылки с жидкостями и картонные коробки с порошками — вероятно, химикалии для каких-то непонятных экспериментов. Здесь были также несколько мотков медной проволоки, большой рулон клеенчатой материи, коробочка с детонаторами и толстый клубок запального шнура. На другой полке стоял большой картонный ящик, внутри которого оказался деревянный ящик поменьше. Мне с большим трудом удалось его взломать. Там оказались небольшие, примерно с ладонь, продолговатые брусочки серого цвета. Вещество, из которого они были сделаны, легко крошилось и было кисловато на вкус. Хотя я и не участвовал во взрывных работах, но я был горным инженером, причем достаточно опытным, чтобы сказать, что это лентонит.

К сожалению, я никогда не присутствовал при взрывах и поэтому знал, как это делается, лишь теоретически. А сейчас было очень важно знать, каким количеством вещества можно взорвать дом, а каким взломать дверь кладовой. Кроме того, оставался открытым вопрос, что находится в ящиках и мешках, стоящих возле стен. Что если там тоже взрывчатые вещества? Если они сдетонируют, то и я, и мои тюремщики взлетим на воздух, а на месте дома образуется здоровенная воронка. Но с другой стороны, если я не воспользуюсь этой счастливой случайностью, то вечером мой труп закопают на той поляне с елочками.

Я разломил брусок пополам и, соединив шнур с детонатором, прикрепил его к бруску. Затем положил брусок под дверь в небольшую выбоину в каменном полу. У меня в кармане оставалась одна картонная спичка, которую я берег на самый крайний случай. Я лег в угол, под скамейку, чиркнул спичкой и, поднеся ее к запальному шнуру, смотрел, как огонек побежал по нему, приближаясь к двери. Я закрыл голову руками и в тот же миг погреб осветился яркой вспышкой. Нестерпимая боль резанула мне уши, и я потерял сознание…

В кладовой клубился густой зеленовато-желтый дым. Ставни были сорваны и дым выходил через выбитые стекла на улицу. Я зажал рукой нос, чтобы не вдыхать этот противный, вызывающий тошноту, дым, и, пошатываясь, точно пьяный, медленно пошел к дверному проему. Выйдя на улицу, я побрел, сам не зная куда.

Я очнулся, споткнувшись о деревянный желоб, по которому текла вода. Умывшись и попив воды, я почувствовал себя немного лучше, но меня все еще поташнивало и я не мог идти, не качаясь из стороны в сторону. Идя вдоль желоба, я пришел к мельнице. Она была заброшена, колесо не вращалось, лопасти его подгнили или были сломаны. Я с трудом пролез сквозь отверстие на оси колеса и свалился на устланный соломой каменный пол. При этом я порвал брюки, зацепившись за гвоздь.

Я поднялся по ветхой, кое-где уже сгнившей лестнице на чердак. Я слышал, как запищали испуганные крысы, и у меня вдруг закружилась голова. Я ухватился рукой за стропила и подождал, пока головокружение пройдет. Потом подошел к чердачному окну. «Горит разбойничье гнездо», — злорадно подумал я, увидев клубы дыма. Откуда-то, наверное, очень из далека доносились крики.

Я подошел к другому чердачному окну и выглянул из него. Недалеко от мельницы стояла высокая, метров десять, голубятня. Сложенная из грубого камня, она тоже была полуразрушена. Я решил взобраться на нее. В том состоянии, в каком я сейчас находился, я не мог бы далеко уйти, на мельнице меня бы сразу нашли — не обнаружив мой труп, они, конечно, начали бы меня искать — ну а на голубятне я мог бы отсидеться, пока они будут разыскивать меня по лесам и болотам.

Сцепив зубы, — у меня страшно болело ушибленное вовремя взрыва левое плечо — Я начал подъем на голубятню. Я очень боялся, что сорвусь и упаду на булыжник, которым была замощена площадка возле мельницы и голубятни. Помогали ветви плюща, опутавшего башню, да расщелины, образовавшиеся от вывалившихся камней. Наконец, я перевалился через невысокий каменный парапет и долго лежал на полу, тяжело дыша. Потом я ничего не помню — со мной случился обморок.

Очнулся я отбивших мне прямо в лицо лучей солнца. Какое-то время я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Думаю, что причиной этого были усталость и ядовитый дым, которым я надышался. Доносившиеся откуда-то голоса заставили меня перевернуться на живот и подползти к щели в парапете. Возле дома стояли слуга с перевязанной головой и человек в рубашке с засученными рукавами и бриджах. О чем-то разговаривая между собой, они пошли к мельнице.

Вскоре я услышал, как один из них сообщил другому, что нашел на гвозде клочок ткани. Оба тотчас вернулись в дом и спустя несколько минут вновь направились к мельнице. Теперь вместе с ними шли еще двое. Одного я узнал. Это был мой толстый тюремщик. «Неужели второй убит во время взрыва?» — подумал я. У всех четверых в руках были пистолеты. Они долго возились в мельнице, потом вышли на площадку и стали дергать запертую дверь голубятни. Я очень боялся, что они выломают дверь, но они, споря о чем-то, ушли в дом.

К боли в плече теперь прибавилась мучительная жажда. Она была особенно невыносима, потому что я слышал как на землю капала вода из желоба. Сверху мне хорошо был виден ручей, который, по-видимому, питали ключи, начинавшиеся в покрытых хвойным лесом холмах.

Потом я видел, как из дома выехал автомобиль с двумя пассажирами и шофером, затем я увидел пробиравшегося на восток, к синевшим вдали холмам, человека на низкорослой лошадке. «Беспокоятся, куда это я делся», — с усмешкой подумал я.

Болотистая равнина, почти в центре которой стоял дом, имела скучный, непривлекательный вид, лишь справа от дома, почти на краю равнины видна, была рощица, в которой росли березы, вязы и, главным образом, ели. Именно эту рощицу видел я, когда подходил к дому. Замечательным было то, что — и это можно было увидеть только сверху — в центре рощицы была небольшая поляна, идеальный аэродром для маленького спортивного самолета. В самом деле, только при взлете или посадке можно было установить, что тут есть аэродром,да и то если вы наблюдаете за местностью с помощью бинокля, находясь на каком-нибудь из окружающих холмов. Но у местных пастухов нет биноклей, а кроме них здесь не было ни одной живой души.

И еще одно очень важное наблюдение сделал я, лежа на крыше голубятни: далеко на западе блестела голубая полоска. «Море», — догадался я и понял, каким образом эти люди получают помощь с континента. Мучаясь от жары и жажды, я молил сейчас Бога только о том, чтобы самолет прилетел, когда уже станет смеркать, потому что иначе я попадал в руки негодяев.

Едва солнце скрылось за холмами, как я услышал треск мотора. Самолет опустился на лужайку и из дома и в дом забегали люди. Потом стало совсем темно и все стихло. Подождав еще примерно с полчаса, я начал спускаться; самое ужасное было то, что из дома вышел кто-то с фонариком, но дойдя до мельницы вернулся обратно. Я все это время висел на стене голубятни, уцепившись за ветви плюща. Конечно, не все прошло благополучно: примерно, на высоте трех метров я сорвался и лежал какое-то время не двигаясь. Потом пополз к кустарнику, росшему позади дома. К счастью, я догадался, что дом окружен системой сигнализации. В одном месте под проводом была небольшая канавка. Я сполз в нее и, извиваясь, как уж, выбрался из опасного круга. Через несколько минут я вышел к ручью и смог утолить жажду и умыться. Не оглядываясь, быстрыми шагами уходил я от этого проклятого места.

(обратно)

Глава седьмая Встреча на мосту

Я прошел, наверное, километров десять, прежде чем решил дать себе передышку. Ночь была темная, безлунная, и я шел по звездам, держа в уме карту, которую видел у сэра Гарри. Шел я очень медленно, потому что никогда еще не чувствовал себя так скверно, как сейчас. У меня разламывалась от боли голова, левая рука висела, как плеть.

Судя по карте, идя все время на юго-юго-запад, я должен был придти к тому ручью, возле которого я встретил Тернбулла. До этого ручья, который был притоком какой-то речушки, впадавшей в Твид, мне надо было пройти километров тридцать, причем идти я мог только ночью, потому что вид мой был страшен: оборванный, в одной рубашке, с черным от действия взрывной волны лицом и красными глазами, я не мог не показаться любому богобоязненному человеку выходцем из адского пекла.

В голове моей давно сложился следующий план действий: взяв у Тернбулла одежду и, главное, записную книжку, идти к сэру Балливанту — доказательства шпионской деятельности этих негодяев у меня теперь было более чем достаточно. Если же я попадал в руки полиции, то теперь я рассматривал это как наименьшее из зол. Я надеялся убедить полицейских, что не я убил Скаддера.

Когда на востоке заалела полоска зари, я умылся водой ключа, бившего из крутого склона холма, и направился к хижине пастуха. Пожилая женщина, жена пастуха, была дома одна. Очевидно, приняв меня за беглого каторжника, она взялась за топор. Я попытался разуверить ее. «Нет-нет, — сказал я, — я совсем не то, что вы думаете. Я упал с обрыва и чуть не разбился». Она мне поверила, потому что я, действительно, еле передвигал ноги. Налив мне стопку виски, она усадила меня перед огнем очага, а затем поставила на стол крынку молока и несколько кусков хлеба. Она предложила промыть мне плечо, но я, поблагодарив ее, отказался.

Я отдал ей золотой. Она замахала руками и сказала, что не хочет брать такие деньги. Я стал горячо убеждать ее, что эти деньги заработаны честным трудом, и она взяла у меня соверен. Потом ушла за перегородку и вынесла мне почти новый плед. Я не знал, как его носят и она мне показала. Завернувшись в него, я вышел из дома. Теперь я был похож на шотландца, каким его изображают на иллюстрациях к стихотворениям Бернса.

Погода изменилась, едва я прошел несколько километров — начал моросить противный, холодный дождик. Плед оказался очень кстати: завернувшись в него, я улегся на мягкий мох под нависшим надо мной обрывом и попытался забыться сном. В сумерках я вышел из своего укрытия, поужинав данной мне хозяйкой овсяной лепешкой и куском сыра.

Дождь продолжался, и потому я шел уже наугад. Я немного сбился с пути и, сделав крюк в десять километров, пришел уже под утро к дому Тернбулла. Густой туман окутал всю округу.

Я постучал в дверь. Спустя минуту она отворилась — на пороге стоял Тернбулл, трезвый, как стеклышко, и даже вполне прилично выбритый. Конечно, он не узнал меня.

— Кого это Бог ко мне принес в субботнее утро? — встретил он меня вопросом.

Я потерял счет дням и только теперь сообразил, что ради субботы он побрился и надел белую рубашку. Приглядевшись, он все-таки узнал меня. Помогла, наверное, и его рубашка, которая все еще была на мне. Я был так измотан и уже очень болен, что ничего не сказал ему.

— Надеюсь, очки мои не потерялись? — спросил он. Я достал очки из кармана и молча отдал ему.

— Ну заходи, странник, — сказал он. — Садись в кресло, обогрейся. Устал, наверное, как собака.

Я когда-то болел малярией и понимал, что болезнь вновь вернулась ко мне то ли потому, что я сутки был под дождем, то ли из-за отравления взрывными газами. Тернбулл раздел меня и уложил на одной из широченных лавок, стоявших вдоль стен.

Десять дней он ухаживал за мной, как родной брат. Жена его умерла несколько лет назад, и теперь, когда дочь его вышла замуж, он остался один. Он каждое утро уходил на свою дорогу, заперев на замок дверь. Я оставался одни. Если у меня был аппетит, то съедал лепешку и выпивал стакан молока. Вечером возвращался с работы Тернбулл и, посидев и покурив в углу, ложился спать.

Болезнь моя постепенно отступала, приступы лихорадки становились все более редкими и коротким. Может быть, благодаря высокой температуре стало заживать и плечо, хотя боль в руке все еще давала о себе знать. Через десять дней я стал вставать с постели, но был еще очень слаб и, походив по комнате, опять ложился на лавку.

За все это время Тернбулл ни разу не спросил меня, кто я и откуда. Принес только однажды двухдневной давности номер «Скотсмана» и вручил его мне. По-видимому, интерес к убийству на Портлен-плейс совершенно пропал, потому что в номере о нем ничего не говорилось.

Когда я почувствовал, что выздоравливаю, Тернбулл достал из шкафа мою одежду. Я спросил его, не обращался ли к нему кто-нибудь с вопросами по поводу моего выступления на дороге.

— Приезжал какой-то тип на машине, — рассказал Тернбулл, — похоже, что не англичанин, потому что я с трудом понял, что он говорил. Он спросил меня, кто вместо меня работал в тот день. Я сначала не хотел ему говорить, но он так ко мне привязался, что я, в конце концов, сказал, что вместо меня работал мой двоюродный брат.

Я с каждым днем чувствовал себя все лучше, но лишь к 12 июня крепко стоял на ногах и мог выдержать долгий пеший переход. В этот день приятель Тернбулла, некий Хислоп, перегонял скот в Моффат и мог взять меня с собой. Он зашел за мной рано утром. Я пытался уговорить Тернбулла взять пять фунтов, но он отказался и даже рассердился на меня. Все-таки мне удалось уговорить его взять деньги. Расстались мы довольно холодно. Я сказал, что обязан ему жизнью, он буркнул, что он тут не при чем.

Хислоп оказался веселым малым и мы проболтали всю дорогу. Я рассказал ему, какие цены на рынке в Галлоузе. Он спросил меня, давно ли я занимаюсь торговлей, и я сказал, что недавно. Перегон скота очень медленное дело, и если бы я не знал, что остается всего только два дня до роковых событий, то я, конечно, бы наслаждался синим небом, зелеными лугами, чудной волнистой линией холмов, пением жаворонка и криком ржанок. Но неотвязная мысль, что из-за моей нерасторопности все может погибнуть, вертелась у меня в голове и портила все дело.

Мы пришли в Моффат уже под вечер. Я побежал тотчас на станцию и, узнав, что поезд на юг будет только в полночь, поужинал в какой-то грязной пивной и потом решил немного соснуть, потому что очень устал. Я поднялся на один из холмов и найдя укромное местечко по обрывом, завернулся поплотнее в свой плед и заснул. Когда я проснулся, было уже очень темно, и я сломя голову помчался на станцию. Слава Богу, я прибежал во время — спустя минуту поезд тронулся.

Прокуренный вагон третьего класса показался мне уютным и милым. В Кру поезд пришел в четыре часа утра. Поезд на Бирмингем отправлялся только в шесть. В Рединг я прибыл в пятом часу, опять сделал пересадку и уже на местном поезде добирался до Артинсвелла.

На платформе было несколько человек, встречавших друзей или родственников, но я не решился обращаться к ним с вопросами, потому что был уж слишком колоритной фигурой. Хотя уже начинало смеркаться и я не щеголял в своем клетчатом пледе, а свернул его и перекинул через левую руку, но все равно мой потрепанный костюм, рваные брюки, да и сам я, худой, с длинными волосами человек, невольно обращали на себя внимание.

Я прошел через буковую рощу и спустился в долину. Воздух здесь был совсем не тот, что в Шотландии — от запаха цветущей сирени и каштанов кружилась голова. Дорога вывела меня к мостику через неширокую речку, заросшую белоснежными кувшинками. Чуть повыше моста стояла мельница. Шум воды на плотине показался мне чарующей музыкой, и я почти бессознательно начал насвистывать «Аннилору».

На мост поднялся рыбак. Он тоже насвистывал эту мелодию. Это был хорошо сложенный, высокий мужчина в поношенном, но добротном костюме и широкополой шляпе. Встав рядом со мной, он забросил удочку в реку, и мы вместе с ним уставились на поплавок.

— Вода в нашей речке чистая, как слеза, — сказал он, точно разговаривал сам с собой, и вдруг без всякого перехода обратился ко мне: — Посмотрите-ка вон туда. Видите в камышах черную точку. Ставлю четыре фунта против шиллинга, что это ирбис.

— Я ничего не вижу, — сказал я.

— Да посмотрите лучше! Вот там, где берег чуть выдается вперед. Видите?

— Теперь вижу. Я сначала подумал, что это черный камень.

— Вот-вот, — согласился он и, помолчав, начал опять насвистывать «Аннилору».

— Вы ведь Твиздон? — спросил он вдруг, не отрывая глаз от поплавка.

— Нет, — сказал я и, спохватившись, тотчас добавил, — то есть я хотел сказать «да».

Я совершенно забыл о своих верительных грамотах.

— Хороший конспиратор ничего не должен забывать, — наставительным тоном сказал он.

Я повернул голову и впился в него глазами. Твердый с ямочкой посередине подбородок, высокий лоб с глубокими морщинами, ярко-синие глаз. «Вот, сказывается, кто теперь мой друг и союзник», — с облегчением подумал я.

— Это же позор, — сказал вдруг рыбак и, повысив голос, повторил, — да-да, позор, что такой человек, как вы, вынужден побираться, как нищий. Идемте со мной. На кухне вас сейчас покормят, но денег я вам все равно не дам.

По мосту проехала двухколесная бричка, и сидевший в ней молодой человек приветствовал моего собеседника. Когда бричка исчезла из вида, он смотал удочку и, показав рукой на белые каменные ворота в ста метрах справа от моста, сказал:

— Подойдите к заднему крыльцу, там вас покормят. — Я прошел к красивому двухэтажному особняку, стоявшему посреди лужайки, спускающейся под небольшим уклоном к реке. Цветник из чайных роз и кусты сирени довершали картину. Суровый, точно судья, дворецкий уже поджидал меня.

— Пожалуйте сюда, сэр, — сказал он.

Мы прошли по коридору и затем поднялись по лестнице. Я оказался в прелестной комнате с видом на реку и лужайку. Повсюду были разложены принадлежности моего туалета: коричневый костюм из тонкой шерсти, рубашка, галстуки, бритвенный прибор и щетки для волос, две пары обуви.

— Сэр Уолтер, — пояснил дворецкий, — распорядился, чтобы я принес вам одежду мистера Реджи. Он считает, что она подойдет вам. Мистер Реджи бывает иногда здесь по уик-эндам. Следующая дверь по коридору — ванная. Воду я уже налил. Ужин через полчаса после удара гонга.

Я откинулся в кресле и подивился происшедшей, точно в сказке, перемене. Я подошел к зеркалу и посмотрел на себя. Худой, желтый человек, обросший бородой, очень бедно одетый, в разбитых, давно нечищенных ботинках — не то бродяга, не то пастух. И вот, пожалуйста, приму сейчас ванну, побреюсь, надену на себя шикарный костюм и буду сидеть за одним столом с лордом, и мне будут прислуживать лакей и дворецкий.

Выйдя из ванной, я оделся во все новое, — вещи были как будто на меня сшиты — и зеркало отразило теперь довольно симпатичного молодого мужчину в дорогом костюме.

Красивый серебряный подсвечник стоял посреди раскрытого круглого стола, за которым меня дожидался сэр Уолтер.

— Должен вам сразу сказать, что будете ужинать с человеком, которого разыскивает полиция. И вряд ли что-нибудь меняет тот факт, что я абсолютно невиновен, — начал я.

— Ну-ну, будет вам, — улыбнулся хозяин, — не портите себе аппетит. Мы поговорим обо всем после ужина.

Ужин был превосходен, равно как и поданное к нему шампанское. На десерт был подан старый портвейн, и я так расхрабрился, что рассказал сэру Уолтеру об одной рыбе в реке Замбези, которая — если вы будете неосторожны — может обгрызть вам пальцы. Сэр Уолтер в свою очередь рассказал мне о своих достижениях: оказывается, он объехал с охотничьим ружьем почти полсвета. Потом мы прошли в его кабинет, куда нам был подан кофе. Книжные полки вперемежку с охотничьими трофеями создавали странное, но вместе с тем приятное впечатление, и я дал себе зарок, что когда-нибудь и в моем доме будет такой же кабинет. Когда после кофе, мы задымили сигарами, мой хозяин вдруг сказал:

— Гарри писал мне, что вы имеете сообщить мне что-то весьма важное, мистер Ханней.

Наконец-то, с моих плеч свалилась давившая меня тяжесть! Я начал свой долгий рассказ с того, как встретил у своих дверей Скаддера. Когда я заговорил о Каролидесе и международной конференции, на губах сэра Уолтера промелькнула скептическая усмешка. Затем был молочник и гостиница в Галлоузе, где я расшифровал записную книжку Скаддера.

— Она при вас? — озабоченно спросил он и удовлетворенно вздохнул, когда я достал ее из кармана и показал ему.

Не раскрывая пока содержания расшифрованных записей, я рассказал о встрече с сэром Гарри и о речах, произнесенных в Масоник-холле. Мой хозяин не выдержал и расхохотался.

— Гарри наверняка нес околесицу. Я его очень люблю, но у него голова набита всякой чепухой, которой его снабжает идиот-дядя. Продолжайте, мистер Ханней.

Я описал свое приключение на дороге, и он попросил меня рассказать более подробно о людях в машине.

Опять я вызвал его смех, когда рассказал, как захватил машину этого осла Джопли. Сэр Уолтер стал очень серьезен, когда я рассказывал о лысом человеке с глазами, как у ястреба. Наконец, мой рассказ был окончен.

Сэр Уолтер встал из кресла и прошелся по комнате. Потом, остановившись у камина, сказал:

— Выбросите из головы мысль о полиции. Законы нашей страны будут вам защитой.

— Неужели полиция нашла убийцу? — воскликнул я.

— Нет, но в течение последних двух недель были установлены факты, которые позволяют вычеркнуть вас из списка подозреваемых.

— Интересно, почему? — удивился я.

— Скаддер был странный человек, с одной стороны, сумасшедший, с другой стороны, гений. Я был с ним знаком, он для меня кое-что сделал. С ним было трудно работать, потому что он любил все делать один. Он, вообще, не любил кому-либо подчиняться. Поэтому он не находился в рядах тех, кто занимался разведкой, и это очень жаль, потому что человек он был весьма способный. Он был одним из немногих мужественных людей, каких я знаю и в то же время был нервным и капризным, как беременная женщина. Я получил 31 мая письмо от него.

— Как же так, — опять удивился я, — ведь он был убит 24 мая?

— На письме стоит штемпель от 23 мая. Письмо пришло ко мне через неделю, побывав сначала в Испании. Оттуда оно было переслано в Ньюкасл и уже затем попало ко мне. У него была мания заметать следы.

— О чем в нем говорилось?

— О том, что ему угрожает опасность, но сейчас он находится у друга, что он собирается написать мне еще до 15 июня. Видимо, он не думал, когда писал это письмо, что на другой день будет убит. Он не сообщал своего адреса, но в письме говорилось, что он живет недалеко от Портленд-плейс. По-видимому, это был намек на вас. Так что, побывав на дознании, я заключил, что вы были его другом. Я посетил Скотланд Ярд, и после наведенных о вас справок стало ясно, что вы не имеете к убийству никакого отношения. Когда я получил письмо от Гарри, стало также ясно, почему вы были вынуждены бежать. В течение этой недели я ждал вас со дня на день.

Я поблагодарил его за все, что он для меня сделал.

— Давайте-ка посмотрим его записную книжку, — предложил сэр Уолтер.

Я объяснил ему, как закодирована информация, и он, к немалому моему удивлению, все очень быстро понял и, приступив к чтению, нашел в моей дешифровке пару ошибок, но в остальном я был абсолютно точен. И он, и я очень устали после двух с лишним часов напряженной работы. Помолчав, сэр Уолтер сказал:

— Мне очень трудно судить обо всем этом. Несомненно, что-то готовится и, быть может, послезавтра произойдут какие-то ужасные события. Но в целом все выглядит несколько мелодраматично. Кстати, Скаддер был романтиком и повсюду видел какие-то тайны, которые ему помогал раскрыть сам Господь Бог, Кроме того, он был начинен, как фаршированная рыба, всякого рода предрассудками: например, евреи действовали на него, как красная тряпка на быка, особенно, евреи-финансисты. Что же касается «Черного камня», по-немецки, значит, der schwarze Stein, то это звучит как название какого-то дешевого романа. То же самое могу сказать о Каролидесе. Никто не собирается его убивать, и я думаю, он переживет и вас, и меня. Недавно, он был с визитом в Берлине и Вене и так заигрывал с ними, что вызвал возмущение моего шефа. Нет, Скаддер здесь явно что-то напутал. Я охотно верю, что он напал на разветвленную шпионскую организацию, что она жаждет получить диспозицию наших военно-морских сил, но и только.

В кабинет вдруг вошел дворецкий.

— Мистер Хит звонит по междугороднему телефону из Лондона. Он хочет говорить с вами, сэр Уолтер.

Через несколько минут он вернулся. Его лицо заметно побледнело.

— Господи, прости мне мое недоверие к покойному, — сказал он. — Сегодня в семь часов вечера Каролидес был убит выстрелом из револьвера.

(обратно)

Глава восьмая «Черный камень» дает о себе знать

Глубокий, без каких-либо сновидений, сон освежил меня. Я спустился к завтраку и нашел сэра Уолтера сидящим за накрытым столом и занимающимся шифровкой телеграммы. По его лицу было видно, что он плохо спал сегодняшнюю ночь. Он жестом пригласил меня садиться.

— После того как вы ушли, надо было позвонить первому лорду адмиралтейства, потом министру обороны и договориться с ними, чтобы они вызвали Руайе на день раньше. Он прибудет в Лондон в пять часов вечера. В шифрованной телеграмме Руайе, занимающий должность заместителя начальника генерального штаба, будет фигурировать как Поркер^[41]. Смешно, не правда ли? Я, впрочем, сомневаюсь, что эта мера будет эффективной: уж раз они знают о его визите, то, наверняка, узнают и о том, что он перенесен на день раньше. Я ломаю себе голову над тем, как они об этом узнали. Ведь только пять человек знали о его визите, а во Франции, вероятно, еще меньше, потому что там умеют хранить секреты.

— Но ведь диспозицию, наверное, можно изменить? — предположил я.

— Конечно, можно, — ответил мне сэр Уолтер, — но это очень и очень нежелательно. Она результат тщательной и долгой разработки и, конечно, можно что-то изменить, но в целом ничего уже сделать нельзя. Мне не дает покоя мысль, что нашим врагам известны все детали диспозиции, как будто они выкрали пакет с документами. И, конечно, они знают, что мы практически ничего не можем сделать.

— Надо увеличить охрану Руайе, пока он будет здесь с визитом, и сделать то же самое в Париже.

— Руайе приглашен на ужин к моему шефу, а затем у меня состоится совещание, на котором будут присутствовать Руайе, министр обороны сэр Артур Дру, начальник генерального штаба генерал Уинстенли, Уиттекер из адмиралтейства и ваш покорный слуга. Первого лорда адмиралтейства не будет на совещании, он болен. Уиттекер передаст Руайе бумаги, а затем он под охраной поедет в Портсмут, где его ожидает эсминец, на котором он прибудет в Гавр. И Уиттекер, и Руайе будут все время находиться под усиленной охраной, и я не понимаю, как наши враги могут перехватить документы. Я просто не нахожу себе места, а тут еще это убийство Каролидеса. Вся Европа сейчас как разворошенный муравейник.

Когда мы вышли из-за стола, он спросил меня, умею ли я водить машину. Я ответил, что, приехав в Лондон, любил раскатывать на взятой напрокат машине по окрестностям Лондона.

— Ну вот и хорошо, — сказал сэр Уолтер, — поедете со мной в Лондон. Вы уже имели дело с этими людьми, так что я рассчитываю на вас. Наденьте кожаную куртку, чтобы все принимали вас за моего шофера.

Июньское утро было восхитительно. Вся природа цвела и благоухала. Быстро промелькнули чистенькие маленькие города и деревеньки, и вот мы уже мчались по лондонским пригородным улицам. Я оставил машину у подъезда дома на Куинн Анн-гейт ровно в половине двенадцатого. Дверь нам открыл суровый дворецкий, который прибыл сюда с ранним поездом.

Сэр Уолтер решил, что мы первым делом должны посетить Скотланд Ярд. Мы были приняты сухопарым чопорным джентльменом с каменным лицом.

— Позвольте представить вам убийцу с Портлендплейс, — начал сэр Уолтер.

На каменном лице появилась едва заметная улыбка.

— Я знаю, как вы любите сюрпризы, Балливант. Но мистер Ханней, которого вы мне, очевидно, представляете, уже не вызывает у нас того интереса, какой он возбуждал два недели назад.

— Мистер Ханней может рассказать вам много такого, что будет не только интересно, но и, я, уверен, весьма поучительно. К сожалению, сейчас у него очень мало времени, но завтра он обязательно расскажет вам о своих приключениях. Мне бы очень хотелось, чтобы вы удостоверили его, что власти не имеют к нему никаких претензий.

— Разумеется, вы свободны от каких-либо обвинений в убийстве, — обратился ко мне чопорный джентльмен. — Считайте, что ничего не произошло. Если хотите, можете снова поселиться в той же квартире. Но я думаю, вам это будет неприятно. Поскольку дело не дошло до суда, то, следовательно, ваша реабилитация не является необходимой. И, я думаю, вам это весьма и весьма выгодно.

— Имейте в виду. Мак-Гилливри, вы нам еще понадобитесь, — сказал сэр Уолтер на прощание.

Мы вышли на улицу и здесь сэр Уолтер со мной простился.

— Обязательно приходите ко мне завтра. А пока постарайтесь, чтобы на вас не обращали внимания. Я бы на вашем месте лег в постель и отоспался.

Откровенно говоря, я не знал, что мне с собой делать. Три недели я прожил, постоянно подвергаясь опасности, и вот теперь я был свободный человек: иди, куда хочешь, делай, что тебе нравится. А мне было что-то невесело, как-то не по себе — не радовала меня это свобода. Я зашел пообедать в «Савой». Все было прекрасно: и обед, и сигара, но всякий брошенный на меня взгляд мне был почему-то неприятен. «Может быть, потому, что я не могу отделаться от мысли, что все меня считают убийцей?» — думал я.

Выйдя из ресторана я взял такси и попросил отвезти меня на северную окраину Лондона. Часа два я бесцельно бродил по невзрачным улицам, трущобам и пустырям. Чувство беспокойства еще усилилось. «Руайе уже, наверное, высадился в Довере. Вскоре он вместе с сэром Уолтером и другими высокопоставленными лицами начнет обсуждать вопросы, имеющие жизненно важное значение, — думал я, — а меня, сообщившего им бесценную информацию, на это совещание не пригласили. Конечно, я не первый лорд адмиралтейства, не начальник генерального штаба, но, быть может, именно я могу предотвратить надвигающуюся опасность, помочь разгадать неразрешимую тайну?»

Я опять взял такси и вернулся в центр. Надо было как-то скоротать время и я зашел поужинать в ресторан на Джермин-стрит. У меня пропал аппетит, я едва притронулся к еде, но зато выпил почти всю бутылку бургундского. Но и прекрасное вино меня ничуть не развеселило — настроение у меня было по-прежнему паршивое. Напрасно голос разума говорил мне, что собравшиеся на совещание люди представляют цвет нации, что я не могу тягаться с ним ни в знаниях, ни в опыте, ни в умении решать трудные государственные вопросы. Второй голос все время шептал мне, что без моего участия все непременно погибнет, и мерзавцы из «Черного камня» одержат верх.

Когда стрелка часов подошла к половине десятого, я твердо решил идти в особняк на Куинн-Анн-гейт. Пусть меня не примут, но зато совесть моя будет чиста — я сделал все, что мог?

Я вышел из ресторана и пошел по Джермин-стрит. На углу Джермин-стрит и Дьюк-стрит стояла группа молодых людей. Несколько бездельников в вечерних костюмах, горячо осуждающих идти ли им в мюзик-холл или в театр. Один из них был мой старый знакомый, Мармадюк Джопли. Он узнал меня.

— Держите! Держите его! — заорал он. — Это же Ханней, убийца с Портленд-плейс!

Он схватил меня за руку, его приятели окружили нас. Конечно, мне следовало подождать спешившего к нам полисмена и все объяснить ему, но глупое лицо Марми и сжигающее меня нетерпение невольно подтолкнули меня на совершенно дурацкий поступок: я провел своей левой аперкот и был страшно рад, когда Марми рухнул на мостовую.

И тут они все бросились на меня. Я здорово отбивался и кое-кому из них попортил физиономию. Более того, я уверен — не вмешайся в это дело полисмен — я сделал бы из этих молодчиков одну большую отбивную, но полисмен схватил меня за руки, и драка прекратилась.

Лежащий на мостовой Марми выплюнул выбитый зуб и прошепелявил, что это Ханней, разыскиваемый полицией убийца.

— Да заткнись ты, идиот! — заорал я. — Я советую вам, констэбль, обратиться в Скотланд Ярд. Там обо мне знают, и вы получите большой нагоняй, если меня задержите.

— Не советую давать мне советы, молодой человек, — заявил полисмен. — Я видел, как вы ударили этого джентльмена. Вы ударили первым и удар был очень сильный. Так что идемте со мной, а не то я надену на вас наручники.

Тупость полисмена и чувство невозвратимой потери времени довели меня до бешенства. Я свалил с ног полисмена, отбросил пытавшегося схватить меня молодого человека и опрометью бросился бежать по Дьюк-стрит. Я слышал за собой топот ног и свистки полисмена.

Я мчался, как заправский спринтер. Через минуту я у же был на Пэлл-Мэлл и повернул налево в сторону парка. У ворот Сент-Джемского дворца я столкнулся нос к носу с полицейским и, не раздумывая, свалил его с ног. Ловко увертываясь от проезжающих машин и экипажей, я перебежал Мэлл-стрит и пулей влетел в ворота парка. В такое время парк почти безлюден, и я, никого не встретив, вскоре прибежал к особняку на Куинн Анн-гейт.

Улица была пустынна, у подъезда стояли четыре машины. Я нажал на кнопку звонка и ждал, когда мне откроют.

— Я должен видеть сэра Уолтера, — выпалил я, когда дворецкий открыл дверь. — Речь идет о деле государственной важности.

Я никогда не забуду важной мины, с какой дворецкий выслушал меня и, ничего не сказав в ответ, закрыл дверь.

— Сэр Уолтер очень занят, сэр, и приказал никого не принимать. Я думаю, вам надо посидеть и подождать, когда он освободится.

Дворецкий провел мня в холл. Здесь стояла несколько кресел и в нише — телефон.

— Послушайте, — зашептал я на ухо дворецкому, — я попал в беду, за мной гонится полиция. Но я работаю на сэра Уолтера, поэтому скажите тем, кто будет меня спрашивать, что меня здесь нет.

Спустя несколько минут прозвучал долгий, требовательный звонок. Слышали бы вы какую ледяную отповедь получил полисмен! «Вы знаете, куда вы пришли? Как вы посмели беспокоить такого человека?» — сурово вопрошал дворецкий. Никогда ни в одном спектакле я не слышал больше слов, произнесенных с таким достоинством. Я готов теперь молиться на этого человека.

* * *

Вскоре колокольчик прозвенел еще раз. Вошедший был, по-видимому, хорошо знаком дворецкому, потому что я больше не слышал его возмущенного голоса. Когда он проходил мимо меня, я сразу узнал его: прямой короткий нос, твердый властный взгляд синих глаз, сжатый рот и борода лопатой — вот черты лица, хорошо знакомые британцам по газетам. В комнату, где проходило совещание, вошел первый лорд адмиралтейства, который, судя по прессе, приложил так много усилий для модернизации нашего военного флота.

То и дело смотря на часы, просидел я в холле до половины одиннадцатого. Наконец, дверь отворилась и из кабинета вышел первый лорд адмиралтейства. Проходя мимо меня, он посмотрел в мою сторону. У меня подпрыгнуло сердце. «Этого не может быть, — подумал я, — но я его где-то видел. Где?» Я слышал» как дворецкий закрыл за ним дверь.

Я схватил телефонную книгу и стал лихорадочно листать ее. Потом набрал нужный мне номер. К телефону подошел слуга.

— Его светлость дома? — спросил я.

— Они полчаса назад легли спать, — ответил слуга. — Они себя плохо чувствуют. Если у вас что-то важное, сэр, то я могу оставить для них записку.

Я поблагодарил и, сказав, что это не срочно, повесил трубку.

Итак, моя интуиция не подвела меня: я оказался здесь во время. Я встал из кресла и пошел к двери кабинета. Не постучав, я вошел кабинет. Все сидевшие за круглым столом повернули ко мне головы. Это сэр Уолтер. Это мистер, а это генерал — их фотографии были в газетах. Это, наверное, Уиттекер. А это, конечно, француз. Грузный, коренастый мужчина с пышными усами и густыми черными бровями, которого мое неожиданное появление прервало на полуслове. Сэр Уолтер нахмурился. Его лицо покраснело.

— Это мистер Ханней, о котором я вам говорил, — представил он меня собравшимся. — Должен вам заметить, Ханней, что ваш визит не своевременен.

— У меня другое мнение, — невозмутимо парировал я. — Более того, я считаю, что нельзя терять ни минуты. Скажите мне, ради всех святых, кто только что вышел отсюда?

— Лорд Аллоа, — ответил мне сэр Уолтер, и в голосе его уже звучали гневные нотки.

— Кто угодно, но только не он! — воскликнул я. — Я только что звонил к нему домой, и слуга сказал, что он полчаса назад лег в постель. Этот человек узнал меня, когда проходил мимо, и мне кажется, я тоже где-то его видел.

— Т-так к-кто же он? — спросил кто-то, заикаясь от волнения.

— Человек из шпионской организации «Черный камень», — ответил я и опустился на свободное кресло.

(обратно)

Глава девятая Тридцать девять ступенек

— Несусветная чушь! — отрезал Уиттекер.

Сэр Уолтер поднялся из кресла и вышел. Никто из нас не проронил ни слова, пока он не вернулся.

— Я только что разговаривал с Аллоа, — сказал сэр Уолтер. — Он очень рассердился, что его подняли с постели. Да, он час назад вернулся домой.

— С ума сойти, — сказал генерал Уинстенли и у него покраснел шрам на лбу. — Выходит, что сидевший со мной рядом человек самозванец.

— В этом-то вся шутка, — начал объяснять я. — Вы были увлечены решением каких-то вопросов и, естественно, не обращали на самозванца внимания, считая его хорошо вам знакомым человеком.

Лицо француза вдруг оживилось.

— Молодой человек совершенно прав, — заговорил он на очень хорошем английском, правда, несколько медленнее обычного. — Наши враги не дураки и хорошо разбираются впсихологии. — Он обвел взглядом собравшихся. — Я хочу рассказать вам одну историю. Дело было в Сенегале, где я много лет тому назад командовал одним отдаленным гарнизоном. Скука, сами понимаете, страшная, и чтобы провести время, я занялся рыбной ловлей. Возьму бывало еду и уеду на своей арабской кобылке на целый день на реку. И вот однажды слышу, что-то моя кобылка нервничает: ржет все время, стучит копытами. А у меня самый клев, я к ней подойти не могу, только голосом ее успокаиваю. Ну, конечно, время от времени на нее поглядываю — да, вон он, стоит моя кобылка, привязанная к дереву. Клев внезапно прекратился, и я решил пойти перекусить. Иду это я, значит, и держу в одной руке удочку, в другой — брезентовую сумку с уловом…

Он опять посмотрел на сидевших за столом.

— …и вдруг чувствую какой-то запах необычный. Поднимаю глаза и вижу — стоит передо мной лев, а кобылка моя лежит на земле растерзанная.

— Ну и что же было дальше? — не утерпел я, потому что сам бывал в переделках.

— Бросил я ему в пасть удочку и выпустил всю обойму своего револьвера. Хорошо подбежал мой ординарец с винтовкой, — закончил француз, — а не то бы я отделался не так дешево, — и он показал нам свою левую руку: на ней не было трех пальцев. — А теперь давайте разберем этот случай с точки зрения психологии. Я так привык к ржанию своей кобылы, что перестал обращать на него внимание. Более того, я даже не заметил, увлеченный клевом,, что оно прекратилось. Думаю, то же самое произошло сейчас в этой комнате. Надеюсь, вы со мной согласны?

Сэр Уолтер кивнул, но никто из остальных не поддержал его.

— Ничего не понимаю, — недоумевал генерал. — Ведь достаточно было кому-нибудь из нас позвонить Аллоа, и самозванец оказывался в ловушке?

Сэр Уолтер сухо рассмеялся.

— Это лишний раз доказывает, как умны наши враги, — сказал он. — Скажите-ка мне, кто из вас отважился бы позвонить ему?

Все опять промолчали, а я вспомнил, что об Аллоа говорили как о человеке упрямом и раздражительном.

— Пусть так, — не сдавался генерал, — но какая польза нашим врагам от того, что их шпион присутствовал на нашем совещании?

— Хороший шпион, — ответил ему Руайе, — обладает фотографической памятью, как, например, ваш историк Маколей. Между прочим, за все время, пока он был здесь, самозванец не сказал ни слова, только быстро просматривал бумаги.

— Значит, у нас нет другого выхода как изменить диспозицию, — вздохнув, сказал сэр Уолтер.

Уиттекер вдруг помрачнел и, помолчав, сказал:

— К сожалению, мы не можем изменить географию.

— Я так откровенно говорил о планах своей армии и флота, — поддержал его Руайе, — что положение можно поправить только ценой головы этого шпиона. И он, и его сообщники должны быть немедленно арестованы.

— Это все равно, что найти иголку в стогу сена, да еще ночью, — не удержался я.

— Кроме того, — добавил Уиттекер, — они могут уже сегодня отправить донесение почтой.

— Нет, — возразил Руайе, — вы не знаете их порядков. Шпион получает вознаграждение сообразно своим личным заслугам и постарается доставить свое донесение сам. Так что у нас с вами, дорогие мои, есть небольшой шанс. Надо закрыть все порты и усилить береговую охрану. В море не должен выйти ни один человек — от этого теперь зависит судьба и Великобритании, и Франции.

Мне были по сердцу слова этого неунывающего, энергичного француза, единственного, кто предложил хоть какой-то план действий. Но реально ли было взять под контроль тысячи и тысячи островков, разбросанных по побережью нашей страны?

* * *

И тут вдохновение посетило меня.

— Куда вы дели записную книжку Скаддера? — закричал я, обращаясь к сэру Уолтеру. — Быстрее, там есть одно место, которое нам поможет.

Сэр Уолтер открыл сейф и вручил мне записную книжку. Вот оно, это место:

— Тридцать девять ступенек, — прочитал я вслух и затем опять повторил, — тридцать девять ступенек, которые я сам лично сосчитал, прилив в 10.17 пополудни.

Уиттекер, высокопоставленный чиновник из адмиралтейства, смотрел на меня так, словно я только что бежал из сумасшедшего дома.

— Вот он ключ к загадке, — почти кричал я. — Скаддер знал, где логово этих негодяев. Надо найти место, где максимум прилива бывает в десять часов семнадцать минут пополудни.

— Значит, они уже исчезли, — сказал генерал.

— Нет, — возразил я, — немцы всегда следуют однажды принятому плану. Знаю я их, они, наверняка, сейчас злорадствуют, что у них все идет как по маслу. Должна же быть в адмиралтействе карта, на которой помечены приливы?

— А ведь это и в самом деле шанс, — просиял Уиттекер. — Едемте в адмиралтейство.

Мы расселись по двум машинам и поехали. Сэра Уолтера с нами не было, он направился в Скотланд Ярд, чтобы — как он выразился — «привести в состояние боевой готовности Мак-Гиливри».

По гулким пустым коридорам мы прошли в библиотеку. Вскоре сюда был доставлен один из служащих. Он быстро отыскал книгу, в которой регистрировались приливы на побережье Великобритании. Книга была вручена мне. Невероятно, но получалось, что именно я возглавляю операцию.

Все оказалось совсем не просто. Прилив, достигавший своей максимальной высоты в десять часов семнадцать минут пополудни, имел место более чем в пятидесяти точках.

Надо было найти какую-то путеводную нить в это лабиринте. Я обхватил голову руками и задумался. Что имел в виду Скаддер, когда написал слово «ступеньки»? Очевидно, какое-то место, где есть не одна, а несколько лестниц, среди которых он выделял ту, что имела ровно тридцать девять ступенек.

Почему было так важно, чтобы прилив достигал в этот момент, т. е. в 10.17 своей максимальной высоты? В эту точку должно было зайти судно с большой осадкой? Я проверил: ни из одного порта Великобритании не было рейса в 10.17. Но если это так, то, значит, речь шла о какой-то маленькой бухте, для которой высота прилива не имела значения. И причем здесь ступеньки?

Тогда я посмотрел на все это с точки зрения наших врагов. Чем скорее они могли выбраться из страны, тем лучше. Я промерил по карте расстояние от Остенда, Антверпена и Роттердама. Получалось, что шпионы должны стартовать с восточного побережья Англии, где-то между Крамером и Довером.

Я прекрасно сознавал, что мне далеко до Шерлока Холмса. Но я знал за собой одно ценное качество: когда я, казалось, упирался в глухую стену и не видел никакого выхода, начинала работать моя интуиция, и выход все-таки находился.

Поэтому я взял лист чистой бумаги и написал на нем следующее:

ДОСТОВЕРНО ИЗВЕСТНЫЕ ФАКТЫ

1. В том месте, о котором идет речь, есть несколько лестниц. Среди них есть одна, которая насчитывает ровно тридцать девять ступенек.

2. Прилив достигает в этом месте своей максимальной высоты в десять часов семнадцать минут пополудни.

Взяв другой лист бумаги, я написал на нем: ДОГАДКИ

1. Отплытие приурочено к 10.17 пополудни.

2. Место, из которого должно произойти отплытие, какая-то небольшая бухта.

3. Возможный транспорт; яхта, рыбачья лодка и т. д.

4. Место находится где-то между Кромером и Доувером.

Закончив эти записи, я посмотрел на сидевших за одним со мной столом людей. Господи! Думал ли я когда-нибудь, что за мной будут с надеждой следить глазами министр кабинета его величества, генерал, высокопоставленный чиновник адмиралтейства и, наконец, заместитель начальника французского генерального штаба?

Приехал сэр Уолтер и привез с собой Мак Гилливри.

Он сообщил нам, что на всех железнодорожных станциях и во всех портах полиции дано указание искать тех трех мужчин, которые говорили со мной на дороге в Шотландии. Впрочем, Мак-Гилливри считал, что эта мера может ни к чему не привести.

— Послушайте, — обратился я к Уиттекеру, — нельзя ли переговорить с человеком, хорошо знающим восточное побережье?

Уиттекер сказал, что инспектор береговой службы живет в Клапэме. Он сам поехал за ним на машине, а все стали бродить по библиотеке, обсуждая между собой наши проблемы. Я сидел один и курил трубку.

В первом часу приехал Уиттекер и привез инспектора. Им оказался прекрасно образованный морской офицер. Мне было неудобно задавать ему вопросы, и с ним говорил министр обороны.

— Скажите, пожалуйста, не знаете ли вы такого места на побережье, где имели бы ступеньки, по которым можно было спуститься на берег или к воде?

Инспектор задумался. Потом спросил:

— Какие ступеньки вы имеете в виду, сэр? Те, что вырублены в скале?

Сэр Артур, не зная, что дальше сказать, посмотрел на меня.

— Да, — сказал я, — те самые.

Инспектор опять задумался и молчал более минуты.

— Не знаю, что вам и сказать. Вспомнил. Недалеко от Норфолка, в Браттлшеме, есть поле для гольфа и там в скале вырублены ступеньки, чтобы можно было достать мяч.

— Нет, это не то, — сказал я.

— Есть еще ступеньки для зрителей на морских курортах, чтобы зрителям было удобно смотреть на морской парад.

Я покачал головой.

— Это должно быть какое-то не очень посещаемое место, — сказал я.

— Ну тогда я не знаю. Может быть, это Рафф?

— Где это? — спросил я.

— Это полуостров в Кенте, недалеко от Бредгейта. Там над обрывом имеется несколько вилл, и от каждой идут вниз, к пляжу, ступеньки.

Я схватил книгу и нашел в ней Бредгейт. 15 июня прилив достигал здесь максимальной высоты в десять часов двадцать семь минут пополудни.

— Кажется, мы попали, наконец, в точку, — сказал я, волнуясь. — Вы не знаете, когда прилив максимален в Раффе?

— Не могу сказать точно, сэр, — ответил мне инспектор. — Но я снимал там однажды летом дом, и иногда выходил ночью в море на рыбную ловлю. Думаю, что минут на десять раньше, чем в Бредгейте.

Я захлопнул книгу и обвел всех взглядом.

— Если там окажется лестница с тридцатью девятью ступеньками, то загадка решена, — сказал я. — Вы не разрешите мне взять вашу машину, сэр Уолтер? И я хотел бы обсудить с вами кое-какие детали, мистер Мак-Гилливри.

Интересно, что официальное назначение на пост руководителя операции я получил от генерала Руайе.

— Я думаю, — сказал он, — мистер Ханней справится с поставленной перед ним задачей.

В половине четвертого мы были уже в Кенте. Черные, освещенные полной луной, рощи то и дело мелькали мимо нас. Рядом со мной на сиденье машины находился Скейф, один из лучших сотрудников Мак-Гилливри.

(обратно)

Глава десятая Все дороги идут к морю

Утро 15 июня было прелестно. Лазурное море чуть слышно плескалось внизу, утреннее, еще не яркое солнце только-только поднялось над горизонтом. Я сидел на террасе отеля «Гриффин» в Бредгейте и смотрел на плавучий маяк, который издали казался обыкновенным буем. Чуть дальше, справа от него стоял на якоре эсминец. Мой помощник Скейф уже отправил телеграмму, в которой я просил, чтобы командир эсминца оказал нам содействие в захвате лодки или судна, если на них будет обнаружен шпион.

После завтрака Скейф отправился к агенту, который представлял здесь интересы владельцев вилл и земельных участков. Скейф должен был взять у него ключи от ворот. Затем он собирался промерить лестницы, ведущие на пляж.

Пока Скейф занимался своим делом, я прятался в тени большого утеса: хотя на пляже в эти часы еще никого не было, но, как говорится, осторожность никогда не мешает. Я волновался, как игрок, который с замиранием сердца следит, где остановится шарик рулетки. В самом деле, все рушилось, если бы мы не нашли то, что искали.

Часа через полтора Скейф закончил свою работу. Достав из кармана небольшой блокнот, он начал читать: «Тридцать четыре, тридцать пять, сорок две, двадцать одна, тридцать девять…»

Тут я не выдержал, вскочил и закричал ура. Мы тотчас вернулись в город и послали Мак-Гилливри телеграмму, в которой просили прислать группу захвата. Все ее участники уже были распределены по близлежащим отелям. Затем Скейф отправился осматривать дом, от которого к пляжу шла дорожка с тридцатью девятью ступеньками.

Дом назывался «Трафальгар-лодж», и в нем проживал некий Апплтон, бывший биржевой маклер, ушедший на пенсию. По словам агента мистер Апплтон проживал на вилле уже больше месяца и если отлучался, то ненадолго. Мистер Апплтон регулярно вносил деньги за аренду виллы и даже раза два пожертвовал пять фунтов в помощь нуждающимся. Скейф попытался проникнуть в дом с черного хода, прикинувшись коммивояжером, торгующим швейными машинами. В дом его не впустили, но из разговора с кухаркой выяснилось, что кроме нее есть еще горничная, уборщица и посудомойка. Рядом с домом находилась вилла, сдававшаяся в наем. Двор этой виллы зарос кустарником так, что спрятавшись в нем, можно было наблюдать за обитателями «Трафальгарлодж». В общем-то, эти предварительные результаты несколько озадачили меня.

Я взял у Скейфа подзорную трубу и решил провести рекогносцировку лично. На краю поля для игры в гольф нашлось укромное местечко, с которого хорошо был виден весь обрыв с его смотровыми огороженными площадками, декоративными кустарниками и садами. Закрепив трубу, я направил ее на Трафальгар-лодж и теперь видел дом так же отчетливо, как будто находился с ним рядом. Одноэтажный дом из красного кирпича с верандой окнами на море. Справа от дома теннисная площадка, перед верандой небольшой садик с маргаритками и геранью. В садике стоял высоченный флагшток, на верху которого чуть колыхалось от легкого бриза огромное полотнище Юнион-Джека.

Долгое время я не видел ни одной живой души. Но вот из дома вышел старик в белых брюках, голубой спортивной куртке и соломенной шляп на голове. В одной руке он держал бинокль, в другой — газету. Он сел в раскладное кресло и развернул газету. Время от времени от прерывал чтение газеты, чтобы посмотреть в бинокль на море. Особенно долго он рассматривал стоящий на рейде эсминец. Затем встал и скрылся в доме. Я посмотрел на часы — да, пора было обедать — и пошел в свой отель.

Идя дорогой, я все время размышлял над тем: что общего у этого старика — таких пенсионеров, живущих в свое удовольствие, не меньше ста тысяч — и лысого любителя древних монет и археологии? Наблюдение не успокоило меня, как я надеялся, а только расстроило.

После обеда, когда я, опять сидя на террасе, любовался открывавшейся панорамой, в бухту вошла и стала на якорь красивая яхта водоизмещением от ста пятидесяти до двухсот тонн. Я сразу повеселел, и мы со Скейфом побежали на пристань и наняли лодочника якобы для рыбной ловли.

Мы славно порыбачили, выудив, наверное, не меньше восьми килограммов рыбы. В основном это были треска и лещ. Я смотрел иногда на берег, где на краю обрыва стояли красные и белые вилы, и обратил внимание на хорошо заметный даже отсюда развевающийся флаг. Я попросил лодочника подплыть к яхте и мы обогнули ее. «Ариадна» прочли мы надпись на борту. Скейф, который, оказывается, в молодости был моряком, сказал, что яхта, очевидно, очень быстроходная.

Мы подплыли к борту и заговорили с работающими на палубе матросами. Шутки, смех — наш лодочник тоже принял в этом участие — ни малейших следов иностранного акцента, обычные английские парни откуда-нибудь из Эссекса. Вдруг наши ребята опустили головы и замолчали — на палубе появился молодой человек. На безупречном английском он приветствовал нас и поздравил с отличным уловом. Но необычно короткая стрижка волос и чересчур уж хорошая выправка заставили меня насторожиться. «Хоть и не очень веский довод, — подумал я, — а все-таки вода на мою мельницу».

Однако, когда мы плыли обратно, сомнения вновь начали одолевать мня. Все мои выводы покоились на записях Скаддера. Но ведь наши противники знали, что книжка осталась в чужих руках. Я говорил на совещании, что немцы не меняют свои планы, но это, наверняка, глупый вывод, если речь идет о жизненно важных результатах. Весь вопрос был в том, как много они знали о Скаддере и было ли им известно, что он выследил их? Волновало меня и вот еще что: в холле у сэра Уолтера меня видел самозванец. Догадался ли он, что я узнал его?

В отеле меня ожидал командир эсминца, и Скейф представил меня ему. Мы договорились с ним о сигнале, по которому люди с эсминца должны были захватить яхту.

Потом я отправился на виллу, стоявшую рядом с Трафальгар-лодж. В щель в заборе мне хорошо был виден теннисный корт. Играли двое: старки и молодой парень, у которого на шее был шарф с цветами не то школы, не то какого-то клуба. Приятно было смотреть на веселых, энергичных людей, вкладывающих в игру всю душу. Каждое выигранное очко встречалось смехом и шуткой.

Если один из них тот же человек, что охотился за мной в болотах Шотландии и, по-видимому, убил Скаддера, а другой проклятый археолог, то уж не по мановению ли волшебной палочки превратились они в двух безобидных представителей английского среднего класса, весело и с пользой для здоровья проводящих время прежде, чем пойти ужинать, а за ужином предаться невинной болтовне о ценах на рынке, о результатах последней игры в крикет и не совсем невинным сплетням об общих знакомых. Что если в расставленные мной сети попадется не ястреб-стервятник, а серенький воробышек?

Но вот на корте появился третий. Он, видимо, только что приехал на велосипеде с поля для игры в гольф — из сумки за плечом торчали клюшки. Старик и молодой радостно приветствовали его и начали вышучивать его, наверное потому, что приехавший на велосипеде молодой человек был полноват и сильно вспотел. «Я весь в мыле, — сказал он, обращаясь к молодому с шарфом на шее, — пойду приму ванну. Завтра я задам тебе хорошую взбучку, Боб. Ты не выиграешь у меня ни одного сета». Речь, как полагается настоящему англичанину, идиомами и просторечиями. Ну какие это, к черту, шпионы? И если это хорошо разыгранный спектакль, то где зрители? Ведь не могли же они знать, что я наблюдаю за ними?

* * *

И все-таки один из этих троих был старик, другой был темноволос и худ, а третий — меньше его ростом и полный. Они жили в Доме, отмеченном Скаддером, а в бухте их дожидалась яхта, на которой был молодой человек с выправкой немецкого офицера. Упустить их — значило поставить страну на грань катастрофы. Но что же все-таки делать?

Я решил, что самое лучшее в этой ситуации пойти и прямо объявить им, что они арестованы. Если они, на самом деле, простые веселые англичане, то пусть я сяду в калошу, пусть надо мной будут смеяться даже куры, но это лучше, чем сидеть и терзаться неразрешимыми сомнениями.

Здесь я опять вспомнил Питера Пиенаара. Вы уже встречались с ним на страницах этой повести, когда я говорил об актерской игре, рассказывая об эпизоде на дороге. Питер прежде, чем стать уважаемым членом общества, бродяжничал и был не в ладу с законом. Однажды у нас с ним зашел спор, как лучше всего скрыться от преследования, какие формы маскировки следует использовать. Помню, что Питер с самого начала высмеял все эти отпечатки пальцев и особые приметы, накладные бороды, парики и крашеные волосы. По его словам, главное это «атмосфера».

Если человек в новом, необычном для него окружении ведет себя так, как будто он в нем родился и никогда не покидал его, то ни один, даже самый умный детектив не разоблачит его. В подтверждение этой мысли Питер привел такой пример. Однажды он сидел в церкви рядом с человеком, который его разыскивал, и они вместе читали Библию, Детектив видел его до этого в пивной и хотел арестовать, но Питер скрылся, выстрелив из пистолета в лампочку. Теперь он был в хорошем костюме, тщательно причесан и гладко выбрит, и, конечно, детектив считал его добропорядочным, законопослушным гражданином.

Я приободрился, вспомнив о Питере. Весьма возможно, что эти люди в десять раз превосходят его в умении маскироваться. И опять мне пришел на ум один из афоризмов Питера: дурак лезет вон из кожи, чтобы его принимали за кого-то другого, умный человек выглядит тем же самым, но все принимают его за другого человека. «Все знаменитые преступники — уверял меня Питер — следовали и неизменно следуют этому правилу».

Было уже восемь часов вечера, когда я вернулся в отель. Мы еще раз проверили со Скейфом, как расставлены наши люди. Затем я снова направился к Трафальгар-лодж. Я не стал ужинать, потому что у меня совершенно пропал аппетит.

Навстречу мне шли люди, вышедшие подышать свежим воздухом или возвращающиеся с теннисных кортов или с поля для игры в гольф, или с пляжа. Все они были в легких летних платьях, веселые и жизнерадостные. Дорога, белая в вечерних сумерках, бежала по самому краю обрыва. В синем, как сапфир, море качалась готовая улететь белая чайка, яхта «Ариадна». У нее не матчах зажглись уже вечерние огни. На плавучем маяке, поставленном на том месте, где были песчаные мели, загорелся мощный прожектор. На стоящем вдали эсминце тоже засверкали огоньки на мачтах.

На дороге мне попалась няня с детской коляской. С ней на поводке важно вышагивала большая серая овчарка. Опять мне вспомнился один давно забытый случай. Я охотился однажды на зайцев. Моя собака гнала зайца и вдруг неожиданно потеряла. У меня хорошее зрение, но, как я ни всматривался, зайца нигде не было видно. И я, да, наверное, и собака здорово удивились, когда серый камень, ни чем не отличающийся от других камней, вдруг ожил и дал стрекача. Заяц был настолько умен, что остался на месте и слился с окружающей природой.

«Вот так же и люди из „Черного камня“, — подумал я, — стали стопроцентными англичанами. И сто раз прав Питер, когда говорит, что это всего лишь искусная маскировка». Было ровно половина десятого, когда я подошел к Трафальгар-лодж.

В доме были открыты окна, но из-за портьер ничего не было видно. Слышался только звон ножей и вилок. Я подошел к калитке в заборе и открыл ее.

Я помотался по белу свету и знаю, что легко схожусь только с людьми из так называемых верхнего и нижнего классов. Они понимают меня, я — их. Мне с ними легко и просто, будь то бродяга или пастух, будь то сэр Уолтер или Руайе. Это необъяснимо, но это факт. Точно так же мне совершенно непонятно, почему я всегда чувствую себя не в своей тарелке с представителями так называемого среднего класса. Причина этого, я думаю, в том, что я ничего не знаю об их привычках, о тех условностях, которые приняты между ними. Я никогда не жид с ними бок о бок в этих дешевых — но с претензией — виллах и загородных дачах. При встрече с ними я пугаюсь, точно увидел ползущую по сучку черную мамбу^[42]. Все эти мысли промелькнули у меня в голове, пока я, позвонив, ожидал на крыльце горничную. Когда она открыла мне дверь, я сказал, что желаю видеть мистера Апплтона по очень важному делу. Говоря это, я очень волновался, как будто сдавал свой первый экзамен. Горничная спросила, как обо мне доложить, и я назвал свое настоящее имя.

В холле на вешалке висели пальто и плащи. Сверху, на полке лежали шляпы. Рядом висели теннисные ракетки, в углу в сумке — клюшка для гольфа. В другом углу стояли большие, дедушкины часы, рядом с ними висел барометр. На другой стене висела гравюра, изображающая скачки. «Все как у людей, — с усмешкой подумал я, — или как в англиканской церкви».

Назвав горничной свое настоящее имя, я рассчитывал, что мое внезапное появление как-то отзовется в ком-либо из троих и подтвердит мои подозрения. Но, замешавшись в холле, я слишком поздно вошел в гостиную.

Увидев меня, все повернули головы и посмотрели на меня. Старик был строгом вечернем костюме и сидел во главе длинного стола, молодые люди сидели по сторонам. Толстяк был тоже в вечернем костюме, худой брюнет — в голубом летнем костюме и белой рубашке с отложным воротником.

— Мне сказали, что вы хотели бы видеть меня, мистер Ханней, по очень важному делу, не так ли? — Обычная формула вежливости, произнесенная, правда, слегка взволнованным голосом.

Я отодвинул кресло и сел.

— По-моему, мы уже встречались, — сказал я, — и вы, конечно, догадываетесь, о каком деле идет речь.

В (гостиной было темновато, но, кажется, недоумение на лицах моих хозяев было искренним.

— Вполне возможно, — ответил старик, — у меня очень плохая память на лица. Но не лучше ли сообщить мне, в чем суть этого дела, сэр?

— Извольте, — сказал я. — Суть дела в том, что ваша игра проиграна, и у меня в кармане ордер на арест каждого из вас, джентльмены.

— Ордер на арест! — каким-то высоким голосом закричал старик. — Боже! В чем же нас обвиняют?

— Вы обвиняетесь в убийстве Франклина Скаддера, совершенном вами в Лондоне 23 мая нынешнего года.

— Мне это имя совершенно не знакомо, — отрезал старик.

— Это убийство на Портленд-плейс, — сказал худой молодой человек. — Я читал о нем в газетах. А вы, случайно, не из сумасшедшего дома? Откуда вы вообще, черт бы вас побрал?

— Из Скотланд Ярда.

С минуту все молчали. Старик сгребал рукой со скатерти хлебные крошки. Толстяк, чуть-чуть заикаясь, сказал:

— Не надо волноваться, дядя. Наверное, произошла какая-то ошибка. Такое иногда бывает. Нам нечего бояться, потому что мы всегда можем доказать свою невиновность. Я, например, был 23 мая за границей. Боб лежал в больнице. Вы, дядя, правда, были в Лондоне, но ведь у вас есть свидетели, которые подтвердят, чем вы в тот день занимались.

— Ты прав, Перси! Конечно, мне не трудно это сделать. Сейчас вспомню, что было 23 мая… Вспомнил! Днем раньше была свадьба Агаты. Утром я пошел прогуляться, потом обедал в клубе с Чарли Саймонсом. Вечером я был в гостях у Фишмангеров. Помню, они угощали меня пуншем, и у меня наутро немного болела голова. Да они еще подарили мне коробку сигар, — старик кончил и нервно рассмеялся.

— Неужели вы не видите, сэр, — обратился ко мне худой молодой человек, — что произошла ошибка? Мы, как и все англичане, уважаем закон и не хотим, чтобы Скотланд Ярд остался в дураках. Не так ли, дядя?

— Безусловно, Боб, — оживился вдруг старик. — Мы все должны оказывать содействие властям в их работе. Но в данном случае, — он развел руками, — не понимаю, как такое могло произойти?

— Помнишь, Нелли однажды сказала, — улыбнулся полный молодой человек, — что ты умрешь от скуки, и вот, пожалуйста, для тебя уже готово развлечение, — и рассмеялся собственной шутке.

— Ты прав, разрази меня гром! — ответил ему старки. — Зато мне будет что рассказать в клубе. Я должен бы был негодовать и сердиться, мистер Ханней, но я чувствую, что в этой ситуации есть что-то юмористическое. Я прощаю вам ваше вторжение в мой дом. У вас было такое мрачное лицо, когда вы вошли, мистер Ханней, что я подумала уж не вампир ли я, не хожу ли я пить людскую кровь по ночам, — и он рассмеялся, видимо, довольный своим остроумием.

Скажите, кто из вас, дорогие читатели, будь вы на моем месте, не залился бы краской стыда и не выбежал из дома, бормоча ненужные извинения? Но я остался сидеть за столом и,, не отрываясь, смотрел на пламя свечей и подсвечнике. Затем встал и шагнул к выключателю — в гостиной загорелся электрический свет.

Они зажмурились от яркого света люстры. Эти трое, возможно, те самые люди, с которыми я встречался в Шотландии, а, быть может, и нет. Я не мог понять, почему я, смотревший в глаза этому проклятому археологу, не вижу в старике ни одной черточки, кроме самых тривиальных, — он стар, лысоват и т. д. — напоминающей того страшного человека. Я видел на дороге худого и полного и опять-таки находил сейчас между теми и этими людьми лишь отдаленное сходство.

Я огляделся. На стенах гостиной висели гравюры, над камином — портрет какой-то симпатичной старушенции. На каминной полке стояла серебряная коробка для сигар. На ней было выгравировано: «Парсивалю Апплтону, эсквайру, от друзей в память турнира по гольфу».

— Итак, вы, очевидно, убедились, — сказал старик, — что ваши подозрения напрасны?

Я промолчал.

— Конечно, неприятно попасть в смешное положение, но, я думаю, вы как-нибудь из него выйдете. Я не стану писать на вас жалобу, но имею право потребовать, чтобы вы покинули нас, — закончил старик. Я покачал головой.

— О Боже! — сказал худой. — Это совершенно невыносимо!

— Вы отведете нас в участок? — спросил полный. — Я бы на вашем месте так и сделал, но, думаю, у вас могут возникнуть неприятности. Между прочим, мы имеем полное право потребовать, чтобы вы предъявили ордер на арест. Мне не хочется злословить по поводу (вашей неудачи, но, вы сами видите, произошла нелепая ошибка. Почему вы молчите? Что вы собираетесь теперь делать?

Я собирался дать свисток, чтобы мои люди арестовали их, но не решался это сделать, потому что боялся стать всеобщим посмешищем.

— А ведь из нас могла бы составиться партия в бридж, — сказал вдруг полный молодой человек. — Быть может, побыв с нами еще немного, мистер Ханней признает свою ошибку. Вы играете в бридж, сэр?

Я согласился. Мы прошли в курительную комнату и сели за карточный стол. Рядом на небольшом столике были сигареты в ящичке и напитки. Окно было открыто. Ярко светила луна, вдали виднелось мерцавшее под луной море. Все трое перебрасывались между собой шутками и остротами, и, забудь я о том, где нахожусь, я мог бы считать, что играю с приятелями в клубе. Только мне одному было невесело. Я сидел, нахмурив брови, тупо соображая с какой карты мне ходить. Я прекрасно играю в бридж, но сегодня я делал одну глупую ошибку за другой, так что мой партнер, полный молодой человек, то и дело поднимал в удивлении брови. Мне было не до карт, я все время думал: «Между теми и этими нет ничего общего. Эти совершенно другие». И едва я это подумал, как опять вспомнил слова Питера Пиенаара, и решил продолжать свой эксперимент до конца.

* * *

Старик взял из ящика сигарету, закурил и, положил Руку на стол, забарабанил по нему пальцами. «Да ведь точно так же он барабанил пальцами по коленке! — вспомнил я. — Я тогда стоял перед ним, а двое молодчиков держали меня под прицелом».

Как часто одна секунда решает все в нашей жизни! Отвернись я, займись своими картами, и я бы не заметил этого ничтожного движения. Начиная с этой секунды, с моих глаз спала пелена, и я начал видеть то, чего не замечал раньше.

В этот момент часы на каминной полке пробили десять.

«Худой, очевидно, убийца», — думал я. В его чертах проскальзывает иногда решительность жестокого, и неразборчивого в средствах человека, но он тотчас пытается замаскировать ее остротой или шуткой. Вот такой же, как он, стрелял в Каролидеса.

Лицо полного молодого человека все время менялось, и я подумал, что у него, наверное, тысяча масок. Очевидно, это он выступал вчера в роли первого лорда адмиралтейства. Вспомнил я и слова Скаддера о человеке, который все время пришептывает. Наверное, и это был он.

Но ни тот, ни другой не могли, конечно, тягаться со стариком. Точный, холодный, безжалостный расчет — вот главная черта этого человека. Собственно, слово «человек» к нему совершенно не подходило, потому что он давно уже стал машиной, принимающей безошибочные, приносящие успех, решения. Глаза его иногда сверкали, как у хищной, увидевшей добычу, птицы.

Прошло всего несколько минут, но я уже забыл о своей робости, о своем желании провалиться сквозь землю — жгучая ненависть и злоба душили меня. Я чувствовал, что приближается момент, когда я встану, опрокинув стол, и дам сигнал.

— Смотри, не опоздай на поезд, Боб, — сказал вдруг старик. — Бобу надо быть в Лондоне, — повернулся он ко мне, и фальшивый тон его голоса был отвратителен.

Я посмотрел на часы — стрелка приближалась к половине одиннадцатого.

— Печально, но ему придется отложить поездку, — сказал я.

— Черт возьми, опять вы за старое, — сказал худой. — Мне, в самом деле, надо ехать, Я могу вам оставить свой адрес, могу, наконец, дать подписку, что явлюсь, куда вы прикажете.

— Вы никуда не поедете, — отрезал я.

Только теперь они, кажется, поняли, что игра проиграна, что им не удалось меня одурачить.

Я могу дать деньги, чтобы вы отпустили моего племянника под залог. Это законно, и вы не должны возражать против этого, мистер Ханней, — сказал старик, и его веки закрыли глаза. Я тотчас дал свисток.

В ту же секунду в комнате погас свет. Кто-то, очень сильный, схватил меня за руки и стал шарить по карманам. Очевидно, искал пистолет.

— Schnell, Franz. — раздался голос старика, — das Boot, das Bool^[43].

Я увидел, что на освещенной луной лужайке перед домом появились двое моих людей.

Высокий молодой человек выпрыгнул в окно и, свалив с ног детектива, перепрыгнул через забор. Я схватил старика и загнул ему руки за спину. Вбежавшие в комнату детективы схватили толстяка. В это время Франц, перебежал дорогу, перепрыгнул через барьер и побежал к лестнице. Добежав до нее, он запер на ключ ворота. Мой человек, гнавшийся за ним опоздал.

Вдруг старик вырвался из моих рук и подскочил к стене. Раздался щелчок — в ту же секунду мы услышали грохот и увидели поднимающиеся над обрывом клубы пыли.

Кто-то щелкнул выключателем.

— Вы его не поймаете, — глаза старика блестели. — Он ушел от вас… и он победил… Dev schwarze Stein in der Siegeskrone^[44].

Глядя в эти, горящие ненавистью и торжеством победы, глаза я вдруг понял, что имею дело не только со шпионом, но еще и с фанатиком Великой Германии. Я повернулся к нему и сказал:

— Его торжество продлится лишь несколько минут. «Ариадна» уже полчаса находится в наших руках.

* * *

Через полтора месяца, как вы знаете, началась война. Учитывая опыт, полученный мною в англо-бурской войне, мне было присвоено звание капитана. Началась моя фронтовая служба, и я лишь изредка вспоминал свои приключения.

(обратно) (обратно)

Пьер Норе Двойное преступление на линии Мажино.

Небольшие французские романы, включенные в наш сборник, относятся к жанру так называемой «шпионской литературы». Эта разновидность детективной прозы приобрела в 50-80-е годы на Западе необычайную популярность. И дело не только в том, что создатели «шпионских романов» лихо закручивают сюжет и изрядно поднаторели в изображении драк, погонь, перестрелок, а в последние годы — и эротических сцен. Миллионы читателей привлекает в этом жанре то, что он сохраняет ряд важнейших функций, во многом утраченных в так называемой «серьезной литературе». Он создает образы «положительных героев» в лице детективов — контрразведчиков, борющихся с темными силами, готовыми нарушить покой, безопасность и сломать привычный уклад жизни законопослушных граждан. В книгах этого жанра немало увлекательной и интересной информации о современном мире, они в мгновение ока переносят читателя в самые разные точки земного шара. И наконец, эти книги популярны еще и потому, что отвечают жгучей потребности в экзотике, в необычном, ярком, значительном, не похожем на серую, обыденную повседневность.

«Шпионский роман» не может быть сведен к какому-то одному типу. Он очень неоднороден, имеет много разновидностей. Мы представляем читателям варианты, характерные для разных этапов развития жанра, который вырос внутри детективной литературы и поначалу выделялся только тем, что в отличие от традиционного «уголовного» детектива в центре внимания здесь преступление, наносящее ущерб государству, а не отдельной личности.

Шпионские сюжеты впервые появляются в «детективах» в обстановке патриотического подъема, вызванного первой мировой войной. Прежде всего к ним обращаются английские авторы. Так, знаменитый создатель Шерлока Холмса Конан Дойл заставляет своего героя разоблачать и вылавливать немецких шпионов. А во время второй мировой войны шпионскую тему затрагивает в своих книгах и Агата Кристи.

Во Франции книги этого жанра не появлялись довольно долго. Включенный в наш сборник роман Пьера Нора «Двойное преступление на линии Мажино» (1936) был первым французским «шпионским романом».

В связи с угрозой нападения фашистской Германии Франция начала готовиться к обороне. На северо-востоке Франции строятся мощные оборонительные сооружения, которые получили название линии Мажино по имени военного министра Андре Мажино (1877-1932). По его инициативе в 1929 году развернулось строительство этих укреплений, протянувшихся на 140 км. Они были введены в эксплуатацию к началу 1936 года. Преодолеть их было явно невозможно. И не смог бы никогда гитлеровский вермахт проникнуть на французскую землю, если бы решил пробиваться через неприступную линию Мажино. Но, как известно, немецкие военачальники не стали рисковать и вошли во Францию со стороны Бельгии (предварительно захватив ее). Мощные укрепления вдоль франко-немецкой границы так и остались нетронутыми вплоть до наших дней. Там сейчас расположился музей, называемый «Мемориал Мажино».

Но в 1936 году никто не мог еще предположить, какая участь ожидает линию Мажино. Она была тогда гордостью Франции. Естественно, что все опасались проникновения немецких шпионов в оборонительные тайны этого чуда военной техники. Поэтому роман Пьера Нора пришелся ко времени. Книга стала классикой жанра. Она многократно переиздавалась, переведена на многие языки.

Автор был подготовлен к роли основателя «шпионского» жанра своей биографией. Когда роман «Двойное преступление на линии Мажино» появился в печати, его создатель был офицером контрразведки с солидным стажем. Его подлинное имя — Андре Бруйяр. Он родился 15 апреля 1900 года в г. Като в провинции Нор (север Франции). Умер 13 декабря 1985 года в княжестве Монако, где жил последние 28 лет своей жизни.

17-летним юношей он уже участвовал в первой мировой войне и был даже арестован немцами как французский разведчик, заброшенный в тыл врага. В 1920 году, получив аттестат зрелости, он избирает карьеру кадрового военного, кончает знаменитую военную школу Сен-Сир (где учился и де Голль, и многие другие французские военачальники). Андре Бруйяр становится офицером так называемого Второго Бюро (военная контрразведка), которое пользовалось большим уважением в связи с героической деятельностью во время мировой войны.

По-видимому, Андре Бруйяр участвовал в обеспечении безопасности строящейся линии Мажино. Поэтому он очень точен в деталях, в описании обстановки действия, в рассказе о характере работы лиц, охранявших этот военный объект. Автор создает документально выверенный, совершенно реальный фон той детективной истории, которую он представляет читателю.

Автор не имеет права раскрывать секреты своей служебной деятельности. Поэтому он вводит в текст значительную долю художественного вымысла и рассказывает не о том, что именно он там делал, чем занимался, а создает увлекательный сюжет. Но прежде всего он скрывает свое собственное имя, и вместо Андре Бруйяра появляется Пьер Нор (нетрудно заметить, что в качестве псевдонима взято название провинции, где он родился).

В будущем его ждала большая карьера: в 1939 году он возглавит разведслужбу 9-й и 10-й армий, а во время оккупации станет командиром одного из самых активных партизанских соединений французского Сопротивления и закончит войну полковником. Понятно, что офицер Андре Бруйяр не хотел ставить свое имя на обложках таких несолидных изданий, как «шпионские романы», которые он пристрастился писать после успеха своей первой книги.

При всей своей приверженности почти документальной точности автор сохранил, однако, верность сугубо книжной, чисто литературной традиции в создании детективного сюжета. Хотя совершенно очевидно, что события происходят в середине 30-х годов XX века, в конкретных условиях, ход повествования и сама манера изложения заметно отдают стариной. Такого рода детективное расследование, которое представлено в этом первом французском «шпионском романе», вполне могли бы вести герои Эмиля Габорио, Конан Дойла или Гастона Леру — авторов XIX — начала XX века. У Пьера Нора сохраняется присущая классикам жанра атмосфера подчеркнутой таинственности, загадочности. Для него характерно обилие деталей и частностей, усложняющих поиск, что должно было свидетельствовать об особой изощренности злодея-преступника и оттенять мудрость детектива-расследователя, который умело распутывает этот гордиев узел и раскрывает тайну преступления.

Но как бы ни был близок роман «Двойное преступление…» к классическим образцам, он имеет одну существенную особенность — в нем отсутствует образ Великого Детектива. Сыщик, который блестяще раскрывает преступление и оберегает тем самым линию Мажино от происков иностранных шпионов, какой-то безликий, никак не запоминается. Он совсем не похож на Шерлока Холмса, Эркюля Пуаро или комиссара Мегрэ. С точки зрения автора, созданный им персонаж и не должен был особо выделяться, бросаться в глаза, поражать своими талантами, ибо дело не в нем, а в той государственной функции, которую он выполняет. Его успех — это не столько демонстрация его личных, незаурядных качеств (хотя автор их и не отрицает), сколько проявление высокой способности государства к защите своих интересов.

Пьер Нор так и остался в душе полковником Андре Бруйяром. Он всегда стремился прославлять в своих книгах те ценности, ради которых жил, работал, воевал. И в первую очередь — патриотизм, любовь к Франции, верность воинскому долгу. Это было для него главным, а талант детектива и умение раскрывать тайны — не более чем инструмент борьбы, способ выявления нужных для защиты Родины качеств.

Не случайно, что герои его многочисленных романов (а он опубликовал их около восьмидесяти) носят самые распространенные во Франции фамилии: Дюбуа, Дюран, Дюпон (особенно часто встречается полковник Дюпон). Фамилии эти столь же расхожи, как русские Иванов, Петров, Сидоров. Этим автор подчеркивает, что его герои не аристократы и не супермены, а совершенно обыкновенные французы, которые добиваются успехов, движимые глубокой любовью к Франции.

В 1946 году полковник Бруйяр оставляет военную службу, чтобы быть только Пьером Нором и заниматься исключительно писательской деятельностью. Год спустя он получает престижную премию «Истина» за взволнованно написанную документальную повесть «Мои товарищи погибли» и с тех пор ежегодно выпускает 1-2 романа. Некоторые из них были экранизированы. Особенно значительным успехом пользовались романы и сделанные по ним фильмы «Змея» (1965), «Тринадцатый самоубийца» (1969) и «Скандала в ООН не будет» (1975). И все же в 60-80-е годы произведения Пьера Нора не находятся больше на первом плане детективной и «шпионской» литературы. Его книги кажутся старомодными. Интерес к ним в последние годы был связан в какой-то мере с модой на стиль «ретро». Но как бы то ни было, Пьер Нор вошел в историю литературы как автор романа «Двойное преступление на линии Мажино», положившего начало «шпионскому» жанруво Франции. В своем развитии этот жанр далеко ушел от того типа произведений, которые создавал Пьер Нор.

После второй мировой войны и вплоть до 80-х годов во французском детективном романе, в том числе и в его «шпионской» ветви, произошли кардинальные перемены. Классические образцы жанра практически отошли в прошлое, стали анахронизмом. Еще до второй мировой войны в США возникает новый тип детективной прозы — так называемый «триллер» (от англ. thriller — вызывающий дрожь). Его называют также «крутым» детективом. В романах этого типа, «борясь со злом», детектив полагается уже не столько на интеллект и научные познания, сколько на свою ловкость, находчивость, быстроту реакции, а также на физическую силу и меткость. Тут уже не до логических выкладок и не до психологического анализа. Описания убийств, погонь, драк и интимных сцен занимают в романе значительно больше места, чем рассказ о постепенном и вдумчивом раскрытии тайны преступления.

Во Франции такого рода «триллеры» появились вскоре после войны. В 1947 году французский писатель Марсель Дюамель создал в издательстве «Галлимар» специальную «Черную серию», которая существует и по сей день: вышло более 2 тысяч томов. Большинство «черных романов» — переводы «с американского». В подражание заокеанским авторам «триллеры» стали создавать и отечественные авторы, строившие их на французском материале.

Французские образцы этой книжной продукции можно разделить на два потока: книги о гангстерах (нередко на тему: «И гангстеры чувствовать умеют»), в которых говорится об отношениях внутри преступного мира, и книги о полицейских, где показано, как детектив после ряда авантюрно-приключенческих эпизодов успешно раскрывает тайну преступления. Именно в этой категории и заняли значительное место «шпионские романы». В 50-70-е годы они пользовались необыкновенной популярностью.

Этот жанр оказался самым подходящим для выражения идеологии «холодной войны», которая, как известно, длилась с конца 40-х годов и практически до второй половины 80-х годов, испытывая в разные годы то приливы, то отливы. В западной (да и в советской) печати и в художественной литературе этих десятилетий создавался и культивировался образ врага, которого разоблачают и побеждают защитники системы. Детективная литература, возникшая в прошлом веке, в эпоху романтизма с его делением персонажей на черных злодеев и белых без пятнышка благородных героев, сохранила в себе эту контрастность вплоть до наших дней. Только место былого злодея — грабителя или убийцы — занял агент иностранной державы. В обстановке «холодной войны» таким агентом почти всегда являлся шпион из стран социализма со своими подручными, а в качестве его антипода — благородного героя — выступал детектив-контрразведчик — защитник социальной и политической системы и выразитель ее идеологии.

Возникло множество серий, в которых выходило обычно несколько десятков (иногда свыше сотни) романов, посвященных одному и тому же герою. Количество книг серии зависело от того, насколько популярным становился главный персонаж серии. Это определяло и тираж. Но в целом «шпионские романы» выходили миллионными тиражами и распространялись по всей Франции. Поэтому многие герои «шпионских романов» стали известными буквально каждому французу, а некоторые из них и читателям других стран.

В книгах этого жанра слились в единое органичное целое «триллеровское» начало (приключенческая стихия, динамично развивающееся действие) и, так сказать, «идеологическая начинка» (прославление господствующей системы и идеализация ее защитников). «Шпионские романы» можно поэтому разделить на две категории. В части книг этого жанра внимание авторов сосредоточено на изображении бурных авантюр главного героя, на описании его физического превосходства над противником и его незаурядных мужских качеств. О высокой цели и об «идейном смысле» героизма персонажей сообщается скороговоркой, чисто формально, ибо не в них суть.

В другой разновидности романов, напротив, подчеркиваются интеллектуальные и духовные качества главного героя — защитника «свободного мира». При этом у него обязательно железные мускулы, он метко стреляет и не пасует перед дамами, когда это нужно для дела.

Особенно большой популярностью стал пользоваться первый тип «шпионского романа». Но и «шпионские романы» «романтического» направления также завоевали сердца множества читателей. Их герои, хотя и работают чаще всего на ЦРУ (что соответствует их «идеологической задаче»), фактически выступают защитниками не столько Америки, сколько общечеловеческих ценностей, оказавшихся под угрозой. Очевидно, что столь благородная миссия должна выполняться героями, наделенными только положительными качествами.

В наш сборник включены романы, взятые именно из этого слоя «шпионской» литературы. Причем мы выбрали те серии, где главный герой — сотрудник французских, а не американских спецслужб. Так, в романе Поля Кенни «Коплан возвращается издалека» выведен офицер секретных служб Франции Франсис Коплан. Это — один из старейших персонажей французского шпионского романа. Серия о Коплане выходит с 1953 года. Поль Кенни — это псевдоним двух бельгийских писателей — Гастона Ванденпанюиса (1913 г. р.) и Жана Либера (1913 г. р.). Они живут в Брюсселе, но книги о Франсисе Коплане публикуют во Франции, в издательстве «Черная река».

Франсис Коплан (или ФХ-18) — высокий мужчина в расцвете сил, атлетического сложения, с ясным, открытым взором, внушающим доверие. Таким предстает персонаж Поля Кенни в почти двух сотнях книг серии, быстро завоевавшей любовь читателей. Он не столь удручающе примитивен, как многие его коллеги, хотя тоже обладает великолепной мускулатурой и неутомим в общении с прекрасным полом. Он воспитан, образован, инженер по диплому, специалист в области электроники, при этом обладает обширными гуманитарными познаниями, может поговорить и об индийской философии, и о догматах католической религии… В 60-е годы — в период наибольшего успеха серии — Коплан был близок к либерализму с голлистским уклоном, проповедовал умеренные взгляды, прославлял комфортабельный «буржуазный образ жизни», считал его высшим достижением цивилизации. Он призывал сотрудничать с «третьим миром», не допускать военных столкновений с лагерем социализма и вообще избегать крайностей в чем бы то ни было.

Но в 70-е годы Коплан заметно правеет. Усиливается его антикоммунизм, он все заметнее проявляет проамериканские и проатлантические симпатии. Он сожалеет о слабости Запада, о его недостаточной защищенности перед лицом угрозы с Востока. А после 1981 года в некоторых романах Коплан предстает как жертва пришедших к власти социалистов, которые, по его мнению, служат не столько Франции, сколько своей партии. Время этой серии, казалось бы, кончилось, она теряет читателей. Но в апреле 1989 года она буквально рождается во второй раз: телефильм, поставленный по роману Поля Кенни «Жестокие удары» (1960), пользуется огромным успехом. Франсис Коплан обретает новую жизнь, на этот раз в качестве уходящего в прошлое типа положительного героя-патриота.

Роман «Коплан возвращается издалека», вышедший в 1968 году, относится к тому времени, когда серия была еще в числе наиболее читаемых, а ее создатели стояли на умеренно либеральных позициях. Сам Коплан предстает здесь не только как профессионал-разведчик высокого класса, не только как талантливый детектив (в конце романа он блестяще раскрывает тайну преступления), но и как мудрый, опытный наставник молодежи. Соавторы, избравшие псевдоним Поль Кенни, во всех своих книгах о Коплане всегда вводят самую острую и актуальную тематику. А что могло быть актуальнее темы молодежи, когда Франция (как и весь западный мир) сотрясалась от молодежных волнений.

Не случайно поэтому в центре повествования стоит образ двадцатичетырехлетней Моники Фаллэн — девушки красивой, умной, незаурядной, с драматически сложившейся жизнью. Она пришла работать в секретную спецслужбу из-за неудовлетворенного стремления найти духовную, нравственную опору, настоящее, значительное дело, которое могло бы ее увлечь.

Наиболее современным и динамичным выглядит включенный в наш сборник роман «Ваше здоровье, господин генерал!» (1971). Его автор Пьер Немур — профессиональный журналист, один из руководителей крупного агентства печати в 60-е годы — создал серию романов, где главным героем стал полковник Фредерик Лемуан. Это, пожалуй, наиболее крупный офицерский чин секретных служб, выведенный в «шпионских романах». Он занимает пост заместителя начальника внешней контрразведки. Именно в романе «Ваше здоровье, господин генерал!» он получает генеральское звание.

Герой Пьера Немура внешне выглядит как типичный персонаж авантюрно-приключенческого «триллера». Ему приходится спасаться от погони, отстреливаться, убивать, улетать на вертолете, почти погибать от жажды в пустыне, то и дело оказываться в безвыходном положении и чудом избегать смерти. Не лишен он и важнейшей приметы героя «триллера» — великолепной способности побеждать женщин.

Однако все его приключения показаны не просто для того, чтобы поразвлечь примитивного читателя, а имеют совершенно определенный идейно-нравственный и даже политический смысл. В романе, который вошел в эту книгу, Фредерик Лемуан попадает в далекий Судан, затем в Эфиопию, подвергает свою жизнь смертельной опасности, проявляет чудеса находчивости и мужества только ради того, чтобы спасти честь Франции, ее политическое реноме. Фредерик Лемуан не жалеет сил и здоровья, дабы выяснить, кто бросил тень на Францию, обвинив ее в заговоре против правительства Судана, и тем самым защитить престиж родины. И вот ради этой, вроде бы абстрактной, отвлеченной цели человек рискует жизнью, а невероятные приключения, которые он переживает, приобретают в таком случае особую «подсветку»: они становятся примерами проявления подлинного патриотизма героя романа, свидетельством его высоких нравственных качеств.

Французская литература детективного жанра, в том числе «шпионская», на советском книжном рынке представлена слабо. Это явно незаслуженно. Пытаясь исправить такую «несправедливость», мы предлагаем читателю этот сборник и надеемся, что движимые благородными целями герои «шпионских романов» полюбятся нашему читателю.

Ю. Уваров

(обратно)

Пьер Hop ДВОЙНОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ НА ЛИНИИ МАЖИНО

ЧАСТЬ I Преступление в форте «Голова Старого Фрица»

Глава I Торжественное построение

«На кра-ул!»

Масса батальона цвета хаки, слитая до этого в одно монолитное и мощное, как крепостная стена, целое, ожила на мгновение с глухими, отрывистыми шлепками сильных рук по дереву прикладов, произведенными с безупречной размеренностью. Единым махом вверх взмыли штыки, похожие на зубья гигантской бороны. Ощетинившись, стена вновь застыла, прямая, грозная, страшная, внушительная в своей дисциплинированной и многозначительной силе.

Очень далеко, ближе к левому краю, послышалось, как кто-то закашлялся; кашель оборвался, как будто устыдившись этой укоризненной и враждебной тишины. Весьма отчетливо стало слышно увенчавшееся успехом усилие правонарушителя по подавлению второго приступа кашля: он тихонько прочистил горло и в конце концов затих. Батальон, облегченно вздохнув, предстал перед своим командиром со стойкостью оловянных солдатиков и с прекрасной выправкой, как на лубочных картинках, что является, каждый знает, идеалом любого военного зрелища.

В сопровождении своего преемника майора д'Эспинака и заместителя командира батальона капитана Дюбуа Малатр приближался к развернутому строю солдат размеренным шагом, вопреки обычной своей привычке, как бы желая продлить этот смотр, ознаменовавший конец его командования.

При виде своего прекрасного подразделения, подготовленного, выкованного и закаленного им за прошедшие два года, подразделения, ставшего частью его самого, которое ему надлежало передать в другие руки, чтобы самому уйти скрипеть пером где-нибудь в штабе, его охватило волнение. Он остановился, чтобы окинуть его взором весь целиком в последний раз, прежде чем занять положенное место.

Именно этот момент и выбрала дворняжка Диана — собака буфетчика, чтобы поучаствовать в торжестве. Во всех странах мира солдаты любят собак. Последние платят им тем же. Но поскольку еще никогда не удавалось выстроить собак, заставив их молчать и вырядив в форму, присутствие их на смотрах является нежелательным. Обычно за неделю до торжественного построения вся иерархическая лестница сверху донизу бывает крайне озабочена и издает одно распоряжение за другим во избежание того, чтобы эти «мерзкие твари болтались под ногами, как в прошлый раз, черт бы их побрал!». Аджюданы^[45] направляют всю свою умственную и физическую энергию на решение этой сложной проблемы. Но бесполезно. Собаки всегда будут на смотрах и парадах.

Диана с одобрительным видом знатока обнюхала краги капитана — командира первой роты, погрызла шнурки ботинок замыкающего сержанта, пораздумав, отошла, подобрала камень и с клоунскими ужимками положила его у ног знаменосца. Но играть с ней сегодня никто не желал. Диана выразила свое неудовольствие ворчанием. Вдруг во втором ряду она обнаружила красное, толстое, веселое лицо своего большого и могущественного друга — помощника по кухне и бросилась ему на грудь. Подлый удар ногой заставил ее взвыть — больше от возмущения, чем от боли. Размышляя о непостоянстве и непредсказуемости настроения людей, она пошла искать защиты у командира, который метрах в двадцати от ровной линии батальона размашистым движением сабли приветствовал знамя.

Эта важная персона, обычно соблюдавшая дистанцию, но всегда доброжелательная, бросила на собаку гневный взгляд. Смутно осознав наконец, что произошло какое-то недоразумение и что она, видно, повела себя как-то не так, Диана смущенно отступила. И замерла в удрученно-просительной позе, опустив голову и задрав зад, между майором д'Эспинаком и батальонным адъютантом. Навострив глаза и уши, она с большим интересом стала наблюдать за происходящим.

Приземистый, квадратный, груботесаный Малатр стоял перед высокой и стройной фигурой д'Эспинака, неподвижно застывшего по стойке «смирно».

«Дать сигнал!»

Раздался резкий звук фанфар, медные инструменты нервно проскандировали короткие такты сигнала. Диана прижала уши, но героически смолчала и с честью вышла из этого испытания.

Повернувшись лицом к батальону, Малатр произносил традиционные слова, обычные при передаче командования:

— Офицеры, унтер-офицеры и солдаты 40-го батальона, именем президента республики вы отныне признаете своим командиром подразделения присутствующего здесь майора д'Эспинака и обязуетесь подчиняться его приказам и распоряжениям, касающимся службы, выполнения воинских уставов и наставлений, соблюдения законов.

Оба офицера отдали друг другу салют саблями. Снова затрубили фанфары, теперь уже заключительные, в то время как два командира поднялись на ближайший пригорок, а батальон удалился, чтобы подготовиться к построению для финального прохождения войск.

— Я оставляю вам хорошее подразделение, Эспинак, надеюсь, что как командиру оно принесет вам такое же удовлетворение, что и мне. Это компенсация за маленькие неудобства здешнего одиночества и отсутствие развлечений. Что и говорить, захолустье оно и есть захолустье.

Эспинак улыбнулся и быстрым взглядом окинул горизонт:

— Бывает и похуже, Малатр. Почему бы вам не признаться мне, что вы сожалеете обо всем этом и что оставляете здесь большую часть самого себя? Тут нечего стыдиться, знаете ли. Что касается меня, то вот это я предпочитаю двору казармы и тюремной архитектуре военных зданий наших супрефектур. Согласны?

— Согласен.

Мужчины погрузились в молчаливое созерцание пейзажа, радовавшего взор и будоражившего пылкое воображение д'Эспинака.

Они находились в седловине небольшого перевала последних отрогов низких Вогезских гор, протянувшегося с юга на север, и его подметал сухой ветерок свежего майского утра. К северу, у их ног, вытянулась широкая, слегка волнистая равнина. На переднем плане на километровой глубине лежала вереница лугов нежно-зеленого цвета, где еще робкое солнце поочередно будило отблески в прохладных ручьях с бурлящей водой. А позади насколько хватало глаз простирался густой темно-зеленый лес, непроницаемый, таинственный. Где-то там, в этой лесной чаще, проходила немецкая граница — менее чем в пяти километрах.

С востока и запада, возвышаясь совсем рядом, стискивая перевал, который представлял не что иное, как седловину их общего водораздела, поднимались два пика-близнеца «Головы Старого Фрица», достигая шестисот метров в высоту. Они высовывали свои лысые добродушные головы над короной из елей, испещренные несколькими входами в гроты и несколькими выступами из песчаника или сероватого известняка.

Солнце, самоутверждаясь, прогнало последние хлопья белесоватого тумана, затаившегося в низинах. Колокольчик вожака деревенского коровьего стада, которое вступило во владение лужайками, звонко зазвенел в чистом утреннем воздухе. Колокола невидимой церкви неспешно пробили восемь часов. Это был один из тех пейзажей, что воспроизводятся на календарях почтового ведомства в качестве посредственных олеографий под названием «Тишина полей».

Одна и та же мысль мелькнула одновременно в глазах обоих мужчин. Малатр усмехнулся.

— Да, прекрасная работа. Они посадили снова все, как было, вплоть до мельчайшего кустика травы. Я не питаю особой симпатии к инженерным войскам вообще и к саперам в частности, но надо отдать им должное: когда они что-то делают, то делают хорошо.

— Да. Это помасштабнее Китайской стены, повнушительнее фортификаций Вобана. Все здесь колоссально и тем не менее всего этого не видно. Если бы мы не знали, что там, под нашими ногами…

«Голова Старого Фрица» составляет часть знаменитой укрепленной линии Мажино, которую Франция строила в тридцатые годы.

Какой-нибудь не введенный в курс дела прохожий и не заподозрит, что этот очаровательный уголок Лотарингии весь целиком и полностью посвящен и отдан на заклание войне.

Здесь нужен профессиональный, наметанный и опытный глаз, чтобы обнаружить, что вереница лужаек — это выровненный, сглаженный, ловко устроенный полигон; входы в гроты — это начала искусственных тоннелей; сероватые выступы на склонах обеих вершин — плотные нагромождения бетона, казематы или блокгаузы, начиненные пушками и пулеметами, артиллерийские наблюдательные пункты и командные посты, а сами две невысокие горы — один огромный современный подземный город.

Менее чем за час батальон, который в обычное время располагается в маленьком городке, спешно построенном на одной из полян к югу от перевала, может весь целиком разместиться в этом невидимом метрополисе и закрыться там наглухо.

Он найдет все необходимое, чтобы жить здесь наподобие троглодитов XX века, выжить и сражаться: запасы продовольствия на несколько лет, воду из внутренних колодцев, самое совершенное оружие, электростанцию, несущую всему силу, свет и жизнь, проветриваемые дортуары для отдыха, надежные средства коммуникаций с друзьями извне, как бы далеко они ни были, госпиталь и даже библиотеку и зал физической подготовки.

Широкие галереи метро, прорезающие во всех направлениях внутренность пригорков, вертикальные трубы, соединяющие разные этажи, превратятся тогда в огромный упорядоченный и дисциплинированный муравейник. Небольшие составы на рельсах узкоколейки и тележки, лифты и грузовые подъемники обеспечат материальную основу, необходимую для нормальной жизни.

А наверху, на центральном наблюдательном пункте, откуда видна вдали территория Германии, на благо всеобщей безопасности будет бодрствовать командир: сконцентрированная здесь нервная система телефонных линий и радиостанций доведет его мысль до всех боевых постов этого громадного корабля, передаст его приказы орудийной прислуге, готовой начать действия под защитой многометровой толщи прочного бетона.

В продолжение двух лет весь этот район был огромной шумной строительной площадкой. Мощные экскаваторы пронзали и дробили чрево обеих гор. Бетономешалки вываливали свое вязкое содержимое в огромные зияющие дыры. Даже чистота неба была нарушена гигантской паутиной канатных подвесных дорог и их черными столбами. Беспрерывный поток грузовиков на временных дорогах, лихорадочные перевозки по новым железнодорожным путям, устрашающая деятельность огромных автокранов на гусеничном ходу, перемещающих туда-сюда на протянутой руке наводящие ужас снаряды, выгнали из леса всех птиц.

Целая армия рабочих заполонила этот мирный край. Они говорили на всех языках мира. Ни дать ни взять вавилонское столпотворение.

Но теперь это уже позади. Скрупулезно следуя законам маскировки, здесь все вернули на свои места, как было прежде. Снова выращена трава, закрывшая раны в земле. Новые невинные кусты одели неприветливые проволочные заграждения. Завесы из деревьев скрыли от настырных зевак то, что не очень хотелось показывать. Сетки, украшенные искусственной зеленью, полотнища, окрашенные в цвета окружающего ландшафта, вводили в заблуждение даже наших собственных авиаторов относительно расположения наружных объектов.

И рабочие уехали со своими машинами, и птицы вернулись. Снова воцарился мир — по образу и подобию того, какой и надлежало охранять.

Сердце д'Эспинака забилось сильнее. Он правильно сделал, что прибыл сюда. Его холостяцкая жизнь, целиком посвященная службе, найдет полезное применение здесь, в этом месте, которым ему предстояло любоваться по крайней мере в течение двух лет.

— Эй, д'Эспинак!… Вы не заснули? Вот ваши люди.

Батальон, который перегруппировался вне поля их зрения, возвестил о себе бешеными звуками дьявольской мелодии «Сиди-Браим». Он появился на повороте дороги к перевалу. Земля буквально задрожала под быстрым, размеренным шагом этого множества крепких и энергичных людей…

Эспинак неподвижно замер, внимательно разглядывая их. После того как промелькнули красные, налитые кровью, с надутыми щеками лица надсаживавшихся трубачей, промаршировал знаменосец, окруженный своим эскортом, затем капитан — заместитель командира батальона, приветственным движением сабли как бы представивший двигавшуюся массу, состоящую из рот, которые, образовав каре, шагали позади своих офицеров. Новый командир ощутил прилив радости и расположения к ним. Привыкший читать в глазах солдат гораздо больше того, что могут видеть многие другие, он сразу был завоеван ими. Лихая откровенность, с какой в ответ на уставную команду капитана «равнение направо» вся их масса повернула лица в знак уважения к нему, гордый пыл их глаз были верным залогом здорового духа и моральной стойкости. Работа с ними, пожалуй, будет удачной.

Перед ним уже проходило маршем последнее подразделение — четвертая рота. Он обменялся взглядами, как обмениваются приветствиями, поочередно с капитаном и четырьмя взводными командирами.

И вдруг Эспинак нахмурил брови от отчетливого чувства, что уже где-то видел одно из этих лиц, хотя не мог припомнить ни обстоятельств встречи, ни каких-либо сведений о человеке. Это его встревожило и, странное дело, нарушило удовольствие, которое он получал от этого первого контакта со своим батальоном. Эспинак считал, и вполне обоснованно кстати, что никогда не забывает ни одного лица, даже увиденного мельком. В какое-то мгновение у него возникло мимолетное ощущение, что он вот-вот «нащупает», приоткроет какую-то страницу прошлого — так бывает, когда уже готово сорваться с кончика языка имя, которое ищешь и все же не находишь.

Солдаты удалялись в направлении небольшой поляны, где стояли их казармы. Денщики подвели обоим офицерам лошадей, и они, располагая часом свободного времени и соблазнившись великолепным утром, сделали галопом несколько кругов по просекам прилегающего леса. Потом и они взяли курс на лагерь, поехав шагом, стремя в стремя.

— Я полагаю, что наша передача полномочий завершена,— сказал Малатр.— Если у вас нет необходимости в моем присутствии, я уехал бы сегодня вечером. Вы увидели комплекс в целом; вам наверняка понадобится один-два месяца, чтобы понять, как действуют все его пружины. Мне стоит поговорить с вами поподробнее о личном составе. Условия жизни здесь несколько необычны. Поскольку мы находимся здесь в изоляции, то каждый на виду у другого. Вещи, не существенные в обычном гарнизоне, здесь имеют большое значение. Люди, которые в обычных условиях связаны лишь служебными отношениями, здесь становятся неразлучными, если не близкими, людьми. Когда это изо дня в день, это не всегда легко.

— Да, я думаю, вам понадобилось немало дипломатических способностей в этой своеобразной роли командира общины. В соседней деревне всего четыреста жителей, ближайший городок находится в семи-восьми километрах, а супрефектура в двадцати, если я правильно понял. Когда вы перестаете быть военачальником, вы сразу становитесь мэром и его советом, полицией и мировым судьей, патриархом и всем остальным, как я себе представляю.

— Почти что так. Мне во всем помогала жена. У вас будет по-другому, ведь вы — холостяк.

— Я хотел бы тем не менее быть хлебосольным, чтобы у ваших офицеров и их жен обязательно вошло в привычку несколько раз в неделю проводить вечера в этой вилле, которую вы мне оставляете. Скука вредна со всех точек зрения, в том числе и с точки зрения службы.

Да, постараться развлечь их — это почти долг. Вам предстоит особо контактировать с четвертой ротой. Она — единственная, которая всегда и целиком будет при вас. Остальные держат отряды на объектах, находясь на несколько ином положении, и их офицеры по очереди отсутствуют. Я не случайно оставил четвертую роту в своем непосредственном подчинении… отнюдь не из собственного удовольствия. Вы видели ее капитана?

— Такого крепыша, несколько тучного, слегка апоплексического, не совсем в форме?

— Да — Брюшо, это именно он. Единственный в своем роде из всех, кто у нас здесь есть. Мне следует поговорить о нем с вами особо. Это славный парень. Он доблестно прошел всю войну, возглавил семь или восемь вылазок в тыл врага, все удачные, ни разу не покинул строя и фронта до тех пор, пока в 1918 году не получил пулевое ранение в голову, что потребовало сложной операции с трепанацией черепа. Но от этого он не стал глупее, чем другие. Полон здравого смысла и очень верного инстинкта в действиях, особенно на местности. Нечто вроде капитана Конана, вы представляете себе этот типаж.

— Черт возьми, по-моему, нельзя сказать лучшей похвальной речи офицеру, отнюдь не претендующему стать маршалом Франции. И все-таки…

— Ладно, скажу. Есть тут одна загвоздка. Он много пьет, и я боялся, как бы однажды не случилось так, что он окажется не на своем месте, когда будет командовать при выполнении технических работ. Ведь они нередко выпадают здесь на нашу долю. Вот почему я и держу его подле себя. Но в такой тесной совместной жизни это как бомба, которая постоянно готова взорваться. Итак… я прошу вас, от себя лично, быть снисходительнее к нему. Это один из моих старых лейтенантов военной поры и… ну, в общем, вы понимаете.

— Много пьют по двум причинам. Либо от нехватки чувства собственного достоинства и слабости характера. Либо по причине какой-то совершенно определенной тоски.

— Не знаю. В конце концов, он был блестящий офицер, даже внешне. Быть может, он тоскует о карьере, которую он мог сделать пятнадцать лет назад, когда мы уже позабыли, что такое мир. Несомненно, ранение выбило его из седла, это такая вещь, что оставляет неизгладимый след. И потом — он вдруг заключил идиотский брак.

— Его жена находится здесь?

— Да. Кстати, она очаровательна.

— Ну и?

— Да, так вот. Выйдя в 1919 году из госпиталя, Брюшо попросил направить его в войска, стоящие на Рейне. Это один из тех людей, у кого были собственные понятия о прерогативах победителя. Он считал, что является одним из тех двух-трех тысяч парней, которые выиграли войну. Он снова начал отличаться, но на этот раз эксцентричными выходками, которые оборачивались для него сутками арестов вместо благодарностей в приказах добрых старых времен: он дубасил немецких полицейских, открыто жульничал при расчетах, расчищал себе дорогу сапогом, когда ему не слишком быстро уступали тротуар. В общем, ничего хорошего. Сами видите.

— Да, но это, должно быть, дорого стоило ему при нашей болезненной мании — хотеть, чтобы нас все любили ради нас самих, вплоть до берегов Рейна.

— Да, он вел себя совершенно недопустимо, вызывающе, и казалось, вот-вот сломает себе шею, как вдруг о нем ничего не стало слышно. Это продолжалось месяца три. Но это было лишь затишьем перед бурей. В один прекрасный день он попросил, как положено по уставу, разрешения на брак с некоей мадемуазель Нусслайн или Кусслайн, короче, с одной из гретхен — с хорошим цветом лица, с гарантированной арийской родословной, безупречной и без единого пятнышка. Ну и дела! Несколько лет спустя он не вызвал бы никакого смятения. Одним росчерком пера ему сделали бы перевод по службе. Ему бы пришлось в двадцать четыре часа прибыть на свое новое место службы и забыть свою фройлен. Но тогда эта святая административная традиция еще не зародилась. Ему стали перечить. Объявили выговор. Осудили. Он наделал новых глупостей. Заупрямился, как на это был способен только он, слепо и несговорчиво. Кончилось тем, что его направили в другой гарнизон, но было уже поздно. Он отбыл туда вместе со своей Кусслайн в качестве багажа — чтобы пребывать в сожительстве с нею. Сожительстве! Наша старая буржуазная мораль не выдержала. Брюшо настоятельно попросили оформить свои отношения. Можете представить себе его триумф. Но, судя по всему, это было его последним триумфом. Брюшо дорого заплатил за него. Его карьера была непоправимо испорчена.

— Ну и нашел он в супружестве то счастье, на которое вправе был рассчитывать, пожертвовав всем ради него?

— Дружище, я… думаю, что сказал бы вам это, если бы только знал. Правда, если подумать, то, видимо, можно ответить. Но это будет лишь мое личное впечатление, быть может, преувеличенное, быть может, и вовсе неверное. Короче, они — отнюдь не идеальная пара. Вы составите себе представление сами. Так будет лучше. Как бы то ни было, что касается службы, желательно не спускать с него глаз. Я дал ему лучшую команду лейтенантов батальона. Это Кунц, лотарингец, фанатично преданный своему ремеслу, первый ученик Сен-Сирского военного училища, первый во всем. Он, на мой взгляд, быть может, несколько прямолинеен в повседневной жизни. А также несколько замкнут. Но все это — из-за его возраста и его корней. Однако ими же обусловлены и его достоинства. Это тип офицера будущего. Капель — фламандец, раньше был в запасе. Кстати, он немного бабник. Я опасался, как бы он не умер тут от скуки. Впрочем, похоже, он чувствует себя здесь как рыба в воде. Он всегда несет с собой веселье и радость. Люди его обожают. Он более гибок, более приятен в общении, чем Кунц, Что же касается Легэна, то я не премину упомянуть, что он бретонец. Это выпускник Сен-Мексанского училища, основателен, серьезен, надежен. Вместе с аджюдан-шефом^[46] который является превосходным типом старого служаки, все они составляют первоклассный командный состав, который в случае необходимости сможет действовать совершенно самостоятельно.

Кони, почуяв близкую конюшню, натянули поводья и получили разрешение идти рысью. Тропинка вышла на огромную поляну, где возвышались постройки импровизированной военной деревни.

В центре, вокруг огромной спортивной площадки выстроились казармы солдат и ряд небольших скромных построек, чистых и светлых,— канцелярии, кухни и столовая. Подальше, чуть в стороне, прислонилась к опушке леса довольно большая вилла, окруженная розовыми кустами,— вилла командира, а вокруг нее там и тут были разбросаны несколько домиков поменьше, рассчитанных на одну семью или на несколько офицеров-холостяков.

Оба командира направились к офицерской столовой. Там личный состав батальона будет принимать Эспинака в дружеской обстановке.

Все уже сидели вокруг большого стола, который денщики украсили с трогательным старанием: гирлянды цветов должны были изображать охотничьи рога и номер батальона. Когда вошел Малатр, все поднялись из-за стола с радостным гулом, и Эспинак снова испытал чувство расположения. Он знал, что если во Франции в подразделении своего командира встречают без излишнего подобострастия, значит, все там обстоит хорошо.

Денщики откупорили несколько бутылок вполне сносного шампанского. Скоро стал раздаваться смех — установилась теплая атмосфера товарищества.

Внимательно проследив за всеми, чтобы уловить тот еле приметный момент, когда восприятие его подчиненных достигнет своего апогея, а их способность внимать еще не будет снижена, Малатр громко постучал пустой бутылкой о крышку стола. Установилась почти полная тишина. Повернувшись к Эспинаку, Малатр приступил к традиционному приветственному спичу:

— Я не оратор. Я совсем не собираюсь вас поучать. И нечего посмеиваться… До чего же жаль, что я не красноречив.

Дорогой Эспинак, от имени моих офицеров, ставших теперь уже вашими, от своего собственного имени я говорю вам «добро пожаловать» в 40-й армейский батальон. Господа, вы знаете, что ваш новый командир прекрасно проявил себя на всех полях сражений, где можно только было что-то сделать для Франции, начиная с самого 1914 года. Едва выйдя из стен Сен-Сира…

Смирившись с участью еще раз выслушать свое «жизнеописание» — с эпитетами, которые он находил до смешного преувеличенными, а потому, как всегда, погрузившись в глубокое оцепенение, Эспинак удобно устроился в кресле, и его тонкое лицо, обожженное всеми ветрами, скривилось от скуки. Он насупился, прикрыл горячие живые карие глаза веками и сосредоточил усилия на невыполнимой задаче — заткнуть уши, чтобы ничего в них не впускать.

— Верден… Дарданеллы, Силиси… Джебель… Друзе… погоня за Абд-эль-Керимом…

А ведь действительно он скитался почти по всему свету. Он подивился своему везению всегда оказаться в нужном месте в нужный момент, и ему ни разу не пришло на ум, что всегда это было по его просьбе. Он был из тех, кого посылают с удовольствием, доверием и даже некоторым облегчением туда, где надо совершить что-то трудное, но он этого не знал. Впрочем, у него никогда не было времени подумать о прошлом в его лихорадочной, полной приключений жизни.

Однако, вдруг очнувшись, он навострил ухо, на этот раз откровенно недовольный.

— …Чего вы, верно, не знаете, господа, так это того, что в 1926 году, после взятия в плен Абд-эль-Керима^[47], когда он решил, что в течение какого-то времени теперь явно не будет больше возможности раздавать и получать удары, майор д'Эспинак влился в славную когорту незаметных героев Второго бюро^[48]. Но и там он покрыл себя славой. Это все, что мы имеем право знать и сказать об этом. Господа, вы заслуживаете такого командира, вам дали знамя…

В мозгу д'Эспинака нахальный образ Малатра предстал обобщенно в виде карикатуры Сеннепа^[49]. Его разобрал сильный смех, и, чтобы подавить его, он ощутил потребность двигаться. Он встал, а в это время Малатр, изнемогший от собственного красноречия, пригубил стакан. Все решили, что Эспинак собирается говорить. Направленные на него со всех сторон внимательные и любопытные взгляды заставили его уступить.

— Господин майор, господа, традиции угодно, чтобы на напутственную речь командира подразделения не отвечали. Я, таким образом, выступать не буду, разве только чтобы поблагодарить вас за теплый прием и сказать вам, что я предпочитаю быть здесь, среди вас, а не с нашими товарищами на Лазурном берегу, где я чуть было не дал увлечь себя соблазну сибаритства. Сейчас я занимался бы там подготовкой какого-нибудь пошлейшего соревнования цветов или стал бы посмешищем в котильоне. И я не жалею об этом, особенно с той поры, как увидел вас. Мы будем заниматься здесь вместе самой лучшей работой, и я уверен, что скучать нам не придется.

Это было все. И тем не менее послышались голоса:

— Черт возьми! Этот парень настоящий командир,— шепнул Кунц на ухо своим товарищам по роте.

— Не увлекайся! Поживем — увидим,— сказал Легэн.

— Что я очень бы хотел знать,— подал голос Капель,— так это что он собирается делать, чтобы здесь было весело. Все возможно, в конце концов. Если для этого он нуждается в подмоге, то я с ним заодно.

— Что ж, я могу вам, необстрелянным, сказать, что нужно делать,— заключил Брюшо.— Единственный способ — пить побольше. Неужели лучше не пить и скучать…

Собрание разбилось на несколько митингов, гудящих вокруг оставшихся несколько в стороне двух командиров. Малатр потихоньку одного за другим называл офицеров Эспинаку, который с удвоенным вниманием стал слушать его, когда речь зашла о шумной компании офицеров четвертой роты.

— Блондин атлетического сложения, типичная опора в схватке регбистов,— это Капель. Самый маленький, коренастый, приземистый — это Легэн. Высокий, тонкий, породистый брюнет, который беседует с Брюшо,— это Кунц.

У Эспинака неожиданно проснулся хорошо знакомый ему и называемый им шестым чувством инстинкт самосохранения. В какое-то мгновение его мысль, его воспоминания чуть было не приобрели четкие очертания, но, испарившись, покинули его. Да, одно из этих лиц он видел, и при тревожных обстоятельствах, но он решительно устал, и память его стала сдавать. Он обернулся к Малатру и сделал над собою усилие, чтобы поддержать беседу:

— Что я ценю больше всего, так это то, что здесь моя голова получит отдых.

— Да, могу себе представить, как вы нуждаетесь в отдыхе после ваших семи или восьми лет довольно трудных умственных усилий, необходимых для того, чтобы постичь эту капризную незнакомку, каковой является немецкая армия. А ваши несколько одиночных лихорадочных вылазок в самое нутро гитлеровской Германии, должно быть, истрепали вам нервы. Так что для вас этот батальон — прекрасное дело. Что нужно людям вашей закалки, чтобы отдохнуть,— так это радикально поменять вид деятельности. Здесь вы быстро обрастете новой кожей.

— Не знаю. Это чертово ремесло всюду вас преследует. Представьте, даже сегодня, даже здесь меня осаждают воспоминания. Но поговорим о чем-нибудь другом и, если желаете, давайте не будем держаться особняком и присоединимся к молодежи. Пошли повидаем вашего Брюшо, он уже совсем пьян, безобразник.

(обратно)

Глава II Праздник

— Легэн, умоляю вас, сделайте одолжение, заставьте пить всех этих людей. Они как неживые. Прямо будто на поминках.

Майору д'Эспинаку уже менее чем через две недели после прибытия в форт «Голова Старого Фрица» удалось собрать у себя вечером почти всех, кого только могла предложить гражданская часть населения района в радиусе тридцати километров из игроков в бридж и партнерш по танцам для его офицеров. Но налаживание контактов между этими людьми, которые впервые видели друг друга, шло медленно. Смокинг и штатская одежда, когда их надевают нечасто, настраивают вас на торжественно-чопорный лад, не говоря уже о запахе нафталина. Вечерняя парадная форма одежды никоим образом не располагает к непринужденности и общительности. И, сознавая свою ответственность, хозяин дома беспокоился и нервничал.

— Я уже вам сказал, Легэн, женщин не хватает. Это ваша вина. Я назначил вас вторым замом не ради того, чтобы вы нацарапали мне несколько лишних бумажек, но чтобы вы стали распорядителем церемоний и организатором праздников. Ну-ка пригласите танцевать вон ту грустную крошку, которая так печально зевает в одиночестве на диване.

— Э-э…— сказал Легэн без всякого энтузиазма.— Но она совсем некрасивая, господин майор.

— Может быть, мой друг, и даже скорее всего так оно и есть. Но это племянница генерала — командующего дивизией. Если вы не хотите сделать это для меня, сделайте ради вашего продвижения по службе.

— О-о! Это меняет дело, я лечу! — воскликнул молодой человек.

Накануне в трех самых больших комнатах виллы д'Эспинака все было перевернуто вверх дном. Одна была превращена в деревенский бар: здесь священнодействовал один из самых ценных стрелков батальона — в прошлом настоящий бармен большого парижского ресторана; группа денщиков с большим рвением, вполне окупавшим разбитые тарелки, хлопотала вокруг буфета, за который не пришлось бы краснеть самой взыскательной хозяйке дома.

Другая комната, наиболее просторная, служила залом для танцев. Благодаря хорошему радиоприемнику и радиоле здесь вперемешку звучали фокстроты знаменитого лондонского джаза из «Савойи» и аргентинские танго тех времен, когда этот танец еще умели танцевать,— по словам Эспинака; времен, когда майор еще умел танцевать,— по словам Капеля.

Третья была святилищем игроков в бридж.

Неутомимый Эспинак, чрезвычайно любезный со всеми, создавал атмосферу взаимной симпатии на этой первой встрече. Ему очень хотелось, чтобы она удалась. Только что вошла живущая по соседству чета промышленника в сопровождении двух дочерей; майор устремился навстречу, и не прошло и пяти минут, как он разъединил два поколения, приковав родителей к карточному столу, а смешливых дочерей отправив в объятия своих лейтенантов.

Он дал себе минутную передышку, чтобы окинуть взором свой маленький бал, и с радостью признал, что машина закрутилась. В разноцветном полумраке, устроенном вдохновенным выдумщиком Капелем с помощью шелковых платков, которые он стянул в гардеробе, семь или восемь пар танцевали старинное танго, звучавшее в исполнении Карлоса Гарделя в сопровождении жгучего, великолепного ритма гитар. Громкие выражения восторга, которыми была встречена эта новация, видимо, вызвали беспокойство добродетельной супруги владельца замка из соседнего городка за свою чистую драгоценную дочь. Воспользовавшись перерывом в бридже, она просунула в приоткрытую дверь свое круглое с испуганными, как у курицы-наседки,глазами лицо; лоб ее перерезала складка: минуту она колебалась, взвешивая все «за» и «против». Должно быть, «за» одержали верх, поскольку, улыбнувшись, она исчезла.

«Итак, все идет как по маслу,— весело сказал себе Эспинак, ставший свидетелем этой маленькой сценки. А все же я хорошо сделал, что заставил их в первый раз прийти в парадной вечерней форме. Это несколько стесняет их прыткость в движениях. Попробуй-ка проявить излишнюю нежность с этаким жестким железным ошейником на шее. И если это не слишком радует детей, зато успокаивает родителей».

— Кунц,— загремел он вдруг,— если я еще увижу, что вы бездельничаете на террасе, мечтая в одиночестве, я вам задам! Всему свое время. Сегодня вечером ваша главная задача — быть галантным, как опереточный венгерский гусар, несмотря на ваш нелепый наряд ветерана Крымской войны.

Хозяин дома проследовал в бар.

В баре царил Брюшо: чувствовалось, что тут он единственный и неповторимый.

Развалившись в кожаном кресле, он собрал вокруг себя кружок, состоящий из судебного следователя ближайшей супрефектуры, инженера, нотариуса и казначея батальона. Сидя со стаканом в руке, раскрасневшись лицом и неприлично выставив пузо, он угощал их последними анекдотами из жизни Мариуса. Это чем-то напоминало купе для курящих. Его доверительный до этого голос торжествующе возвысился при произнесении заключительной фразы, которую он считал на редкость удачной. Финал заставил поморщиться Эспинака, который, хотя и не был ханжой, все же не был лишен вкуса. Он сделал шаг к опасному сборищу, решив вежливо разогнать его во что бы то ни стало.

Шелест шелка сзади и стремительный наплыв запаха духов, который был хорошо ему знаком, заставили его обернуться к мадам Брюшо, только что вошедшей в комнату. Ее улыбка, присущая только ей, была немного деланной. Она поколебалась секунду, как бы смутившись от всех этих устремленных на нее мужских взглядов, покраснела, но, набравшись смелости и незаметно подмигнув Эспинаку, решительно вмешалась в разговор.

— Вы знаете, господа, что в зале для бриджа — простой. Там просят подкрепления. Луи, вы так любили играть в карты.

— Ни за что на свете, мне и здесь хорошо,— заворчал Брюшо.— Не так ли, друзья мои? Лучше послушайте еще один анекдот, совершенно потрясающий. Мариус только что женился…

Анна Брюшо легонько пожала плечами. Она обернулась к Эспинаку, улыбнувшись ему немного грустной, очень доверительной улыбкой.

— Некрасиво с вашей стороны, дорогая мадам, скрываться, особенно сегодня вечером, когда вы производите… некоторым образом… весьма неотразимое впечатление.

Вы находите? Я тронута, майор. Но если допустить, что вы… некоторым образом… весьма любезны, то невольно хочется спросить — чего ради мною предпринято столько усилий?

— Я вовсе не говорил, что вы нуждаетесь для этого в каких-то усилиях. Но если это хоть чуть-чуть для меня, то отнюдь не напрасно. Пойдемте выпьем немного шампанского. Я вас больше не оставлю. Хочу позаботиться хоть немного и о собственном удовольствии.

Он выдвинул два кресла в проем широких застекленных дверей, выходящих в сад на розовые кусты, купавшиеся в лунном свете. Сел напротив Анны. Его карие глаза на мгновение встретились со светлым взглядом глаз цвета барвинка^[50] молодой женщины, скользнули по ее прическе — она была яркой натуральной блондинкой и носила длинные волосы, собранные на затылке в тугой узел, старомодный и очаровательный,— окинули все ее тело, в который раз вызвав у него мысль о прекрасном растении, немного пышном, но необыкновенно здоровом. Воцарилось молчание, живое и трепетное от необъяснимой радости.

— Но боже мой, у меня с вами не находится слов. Конечно, вы смущаете меня своим великолепным платьем, которого я прежде на вас не видел, и всем прочим… или же я просто счастлив, а при этом слов не требуется.

— Я понимаю, вы испытываете удовлетворение как хозяин дома. Знаете, о вашем вечере будут говорить у нас в Ландерно.

— Тем лучше, но его успех — это ваша заслуга. Если бы тут не была приложена женская рука…

— Да, кстати, почему вы до сих пор не женаты? Вот я и задала этот вопрос. Я уже столько времени горю желанием спросить об этом, а осмелилась только теперь. Вы сами виноваты. Дали мне повод. Так вам известно, что вы — феномен? Мужчина лет, допустим, тридцати пяти… нет? тридцати восьми?… действительно сорока лет?… это, впрочем, делает вас еще более необычным… Итак, мужчина вашего возраста, не лишенный определенного числа притягательных черт,— и чтобы остался холостяком! Не надо краснеть. Я рассматриваю этот вопрос с чисто меркантильной точки зрения: думаю лишь о вашем имени и вашем состоянии. Так почему же? Должно быть, у вас есть тайные пороки? Все приятные мужчины в вашем возрасте бывают женаты. Это общеизвестно.

— Возможно, это оттого, что у меня не было времени, возможно, оттого, что я не выдержал экзамена, возможно, еще и оттого…

Внезапно их разговор прервал голос Брюшо, он был на октаву выше обычного:

— Анна, Анна, послушай. Я только что откопал отличный анекдот, которого ты не знаешь, и на этот раз — приличный. Ты будешь смеяться до слез.

— Нет, мой друг: у вас еще будет время рассказать мне его потом. Я вам потом напомню.

— Нет, иди послушай.

— Идите, дорогая,— сказал Эспинак.— Маленькая жертва, допустим, ради меня, чтобы прекрасный вечер вашего друга катился и дальше без сучка и задоринки. Я скоро приду освободить вас. Мы потанцуем. Ну же, улыбнитесь. Вот так. Браво.

Взяв под руку вошедшего Капеля, он изобразил на лице веселое оживление, хотя у самого что-то слегка сжалось в груди, такого с ним никогда не бывало, и это его тревожило; он отвел manu militari^[51] своего подчиненного в танцевальный зал. Там уже вовсю шел флирт. Во время пауз в синкопированной мелодии, совершенно нетанцевальной, хотя пары, чтобы ничего не упустить, упорно делали вид, что все-таки следуют за ритмом, слышны были порой обрывки фраз, представляющих собой извечные мужские маневры: увидеть вас снова… одиночество… зачем пускать на самотек…

«Так, так. На будущий год на позиции будут свадьбы,— подумал Эспинак.— Все-таки они, быть может, идут слишком уж напролом, но они все такие славные, а главное — пусть они веселятся».

Однако его собственный задор угас. Он вздрогнул. Меланхолия никогда не была ему свойственна. Завистливый взгляд, брошенный одной некрасивой и не слишком молодой женщиной из дверей карточного зала на кружащиеся пары, увлекаемые фокстротом, отрезвил его. Он пошел на жертву. Женщина была чрезвычайно неловкой и танцевала очень плохо. Ему сразу стало скучно. Что это с ним сегодня вечером? «Еще одно танго,— сказал он себе,— и я пойду за Анной». Он вооружился терпением. Но лишь только кончилась эта первая его каторга, как он поручил партнершу Кунцу и поспешил отправиться в бар.

Анна примостилась на подлокотнике кресла мужа, который сидел, обхватив ее за талию одной рукой, другая его рука была занята очередным стаканом. Ее глаза были устремлены на дверь. Она ловко высвободилась гибким движением.

— Вы человек долга и слова, майор. Но вы пожалеете о своей роли отличного хозяина дома, если поведете меня танцевать вопреки моему желанию. Предупреждаю — для вас это будет пытка.

Ее голос звучал наигранно. Под непринужденными, равнодушными словами ее шутливого разговора чувствовался порыв, который ей хотелось скрыть. Сколь ни мало проницательны были компаньоны ее мужа, но и они почувствовали, как в их атмосферу гауптвахты ворвалась струя свежего ветра. Даже Брюшо удивился:

— Да что ты такое говоришь? Ты танцуешь очень хорошо.

— Вы прекрасно знаете, Луи, что я не танцевала уже лет десять, а это скоро забывается.

— Хорошо, хорошо, не сердись! Ох уж эти женщины…

Она выскользнула из комнаты.

— А сколько майору лет? — спросил судебный следователь.— Он кажется таким молодым для своего звания.

— Сколько лет?… Столько же, сколько и мне, черт возьми,— сорок! — недовольно ответил Брюшо.

— А-а! Он кажется таким веселым, таким доброжелательным. Должно быть, он очень приятен как командир.

— В этом нет никакой его заслуги,— отрезал капитан.— Когда вам все в жизни улыбается, то в этом не будет недостатка. Бармен, я хочу поучить тебя ремеслу… Ты смешишь меня своими благотворительными микстурами. Сейчас я покажу тебе коктейль, один наперсток которого способен свалить с ног… я назвал его «калибр 75» — как пушку, и это будет почище всяких антраша.

А тем временем Анна и Эспинак танцевали.

Незанятая пока группа лейтенантов четвертой роты собралась у камина, где завязался оживленный спор.

— Скажите-ка, дети мои,— начал Легэн,— у Анны с майором в самом деле флирт?

— Нет,— решил Кунц.— Шеф — парень слишком прямой, слишком привержен традициям, слишком «масштабен», чтобы волочиться за женой подчиненного.

— Это, конечно, так, но если у него на несколько лье в округе нет вышестоящего начальника, а природа берет свое…

— Что ж, он может заинтересоваться женой какого-нибудь гражданского.

— Все дело в том, что у них есть дочери, но не жены, то есть не женщины в библейском значении этого слова, к тому же все они порядочны до ужаса. Именно так обстоят дела. А я не представляю себе сеньора д'Эспинака в роли местного жениха с цыпочкой лет двадцати из буржуазного семейства.

— Тогда он останется с носом,— отрезал Капель,— поскольку Анна, в конце концов,— тоже порядочная женщина. Вы слишком поспешно судите о ней, вам не кажется?

— Конечно, старина, конечно, успокойся,— подхватил Легэн.— Я не высказал еще никакого предположения относительно жены нашего Цезаря. И все же глянь-ка на них. Признай, что лицо у этого донжуана не такое, как всегда. Я никак не ожидал увидеть его танцующим душещипательное танго, хохочущим, как сумасшедший. И я тебе говорю, если бы он не держал себя в руках, он закрыл бы глаза и уткнулся носом в золотое руно Анниных волос. Посмотри-ка туда. Его голова только что совсем склонилась, и он поднял ее судорожным движением, как человек, который засыпает, сидя в электричке.

— Балда,— сказал Капель.— Просто им нравится танцевать, и у них обоих есть чувство ритма, несмотря на отсутствие практики.

— Все гораздо сложнее, старина. Удовольствие, которое они сейчас находят в танце,— не технического и не артистического порядка, я тебе гарантирую. Если только такие вещи можно определить, я готов держать с тобой пари на месячное жалованье.

— Пусть она хоть раз развлечется немного, несчастная женщина, оставьте вы ее в покое,— вмешался Кунц.— Пришел и ее черед.

— Она вовсе не развлекается, ей грустно до слез. Как раз это мне кажется самым тревожным,— заключил Легэн.— Во всяком случае, всего яснее в этом деле то, что собственный наш флирт, единый и неделимый, от нас ускользает. Хочу попробовать сделать вылазку, чтобы нам снова завладеть им.

— У тебя в руке полбутылки шампанского, да ты выпил уже бутылку. Тебе это будет трудновато,— пошутил Капель.

Расточая любезности и весьма грациозно, может быть чуть переигрывая, он полонил дочь владельца местной кузницы; живость и ненапыщенность девушки, похоже, покорили его.

Однако, уже позевывая и ворча, в танцевальный зал волнами, одна за другой, начали выплескиваться игроки в бридж. Между двумя поколениями завязались споры о том, который теперь может быть час, что вызвало неудовольствие у обеих сторон. Наконец наиболее авторитарная чета сумела увести свою чересчур безвольную дочь. Шум их отъезжающего автомобиля способствовал тому, что остальные родители усилили натиск, и это сыграло решающую роль в их победе.

Брюшо, поддерживаемый с фланга судьей, высунул физиономию из дверей бара. Он был пьян на свой манер — стал негнущимся и торжественным. Вдруг глаза его загорелись. На пороге виллы рядом с Эспинаком, с которым раскланивалась, благодаря его за вечер, очередная партия гостей, стояла Анна. Они бросались в глаза, потому что оба очень выделялись из толпы, и это как-то сближало их.

То ли случай, то ли какое-то инстинктивное движение, или внезапная потеря присущего им чувства такта, обнаружившая их желание быть вместе, соединили их здесь, но получилось так, что они стояли рядом и прощались с гостями, рассыпаясь в любезностях и отвешивая поклоны, как будто были четой хозяев.

— Что это она там выламывается,— зарычал Брюшо,— корчит из себя хозяйку дома. Это неприлично, неприлично!

Он мыслил импульсивно, не анализируя, как это бывает с пьяницами. Но произнесенное им слово, выразившее мысль, породило в его затуманенном спиртным мозгу грубую, неистовую реакцию, не адекватную причине, которая вывела его из себя. Челюсти его сжались. Судья, осознавая опасность взрыва, взял его под руку и нерешительно предложил ему выпить на посошок. Он почувствовал, как все тело Брюшо дрожит.

— Анна, надевай шляпу. У тебя ее нет? Тем лучше, так мы быстрее уйдем отсюда.

И Брюшо вмиг увел ее.

Это был заключительный аккорд вечера. К счастью, свидетелями этой сцены были почти исключительно офицеры батальона. Им ничего больше не удалось узнать о взаимоотношениях супружеской пары Брюшо. У них хватило чувства армейского товарищества не комментировать случившееся. Эспинак переборол возникшее было раздражение, ему удалось убедить себя, что все это большого значения не имеет.

Однако оказалось, что он совершенно не хочет спать. Когда разошлись последние гости, а денщики стали заниматься генеральной уборкой первого этажа, он присел ненадолго под крытым порталом подъезда. Он боялся бессонницы, как страшатся ее те, кому ни разу в году не приходится потратить и пяти минут на то, чтобы заснуть.

Ему необходимо было привести в порядок мысли: он был недоволен собой, взволнован, взвинчен.

Ночь была хороша. И этот старый пехотинец соблазнился на ночную прогулку — он привык размышлять на ходу. В считанные минуты он облачился в теплый спортивный костюм, надел на голову Фуражку, раскурил трубку и быстро зашагал по лесным тропинкам.

Любит ли он Анну? Он поставил этот вопрос ребром, будучи с самим собой столь же прямым и откровенным, как с другими.

Конечно, он привязался к ней, и удивительно быстро. Сначала — сочувствие. Потом появилась растроганность при виде мужественных усилий Анны и чудесах такта и терпения, проявленных ей, чтобы создать видимость благополучия ее безрадостной супружеской жизни. Удивление, что, не будучи ни в коей мере пассивной, апатичной женщиной, она все же жила так. Восхищение тем, что она смогла оставаться здесь, причем молва не приписывала ей никаких интрижек в этой среде молодых, свободных и дерзких мужчин, среде, слишком закрытой, чтобы злословие и сплетни не были здесь в ходу. Удовольствие поболтать с ней случайно… случайно ли?… по нарочно подстроенной оказии — во время нескольких прогулок верхом, вечернего бриджа то у одних, то у других знакомых. Родство душ. Да, все это было. Но все это было вчера, а сегодня вечером он захотел ее — неистово, дико.

Старая привычка размышлять вслух, выработавшаяся за годы одиночных скитаний, но после утраченная, вдруг проснулась в нем.

Признаем открыто,— сказал он.— Никаких уверток. Я хочу поставить точку, точку — вот именно.

Любит ли она его? Если это не легкомысленная женщина, а она таковой не является, то сегодня вечером, во время танца, она открылась ему, пообещала ему себя. Она была в таком же состоянии, что и он.

— Боже правый!

Его скорбный голос, громогласно повторенный эхом иод сводами деревьев, фальшивая нота в легком шелесте ночной жизни леса — удивил и отрезвил его.

Что ж! Он знавал это настойчивое желание и эту нежность. По той или иной причине иногда оказывалось, что это входит в категорию таких вещей, которые нельзя делать. И он их не делал. Он возьмет себя в руки, он выйдет победителем и в этот раз. Ему понадобится много такта, чтобы не заставить ее страдать,— ее, чьи дни так однообразны, жизнь так пуста. Но плохо ли, хорошо ли, это, как и все остальное, уладится.

Он стал с облегчением насвистывать. К нему вернулось спокойствие. Он повернул назад и усилием воли попытался сосредоточиться на предстоящем утром учении, имеющем особую важность. Он прибавил шагу. Было два часа ночи. Он мог лечь спать в половине третьего, поспать три часа — и этого ему было достаточно.

Выйдя на опушку леса и поляну, он пошел по дорожке, проходившей за домиками офицеров. В ночи, ставшей совсем темной, на некотором расстоянии впереди себя он услыхал торопливые шаги удалявшегося человека. Охваченный удивлением и любопытством, он включил карманный электрический фонарик. Полуночник остановился и обернулся.

— А, это вы, Капель? Что вы делаете на дворе в такой час? Вы будете не в форме завтра, дружок.

— Я не мог заснуть, господин майор. Здесь есть и ваша вина. Шампанское, девушки в цвету. Потерял привычку. Возбудился.

— Я тоже ощутил потребность немного пройтись.

Идя бок о бок, мужчины подошли к месту, где стоял особнячок супругов Брюшо; одно окно на первом этаже было открыто и освещено, оттуда донеслись обрывки шумной ссоры: «…за дурака… не может больше продолжаться… этот Эспинак… с этим кончать…»

Оба офицера, смутившись и повинуясь одинаковому порыву, ускорили шаг, стараясь найти тему для разговора, но это никак не удавалось.

— Так,— сказал наконец Эспинак.— Кунц тоже не спит. У него горит огонь.

— Да. Угадайте, господин майор, что он сейчас делает. Заканчивает контрольную работу по тактике для поступления в Военную академию, он должен отправить ее завтра на проверку. Просто ненормальный.

— Это прекрасно, но, быть может, даже слишком, вы правы. Передайте ему это от моего имени. Хорошего вам окончания ночи.

Еще несколько шагов — и майор оказался позади своей виллы. Денщики оставили гореть лампу под козырьком подъезда, освещавшую фасад дома. Чтобы выключить ее, Эспинак прошел через сад.

Обогнув угол дома, он попал в зону света и буквально уткнулся носом в спину неподвижно стоявшего там человека; тот, слегка вскрикнув, обернулся и отпрянул назад.

Ослепленный светом, Эспинак сначала моргал глазами какое-то время, потом на его лице выразилось удивление. Нависло молчание, которое мужчины прервали одновременно, сделав над собой некоторое усилие.

— Как, это вы, господин майор? Вы меня напугали. Бесшумны, как кошка. Я не слышал, как вы подошли.

— Вы тоже меня удивили в этой своей фуражке, да еще с платком на шее, Легэн. Что это вас носит, старина? Похоже, сегодня ночью весь батальон на ногах? Хотя в вашем возрасте ночи кажутся длинными.

— Дело в том, господин майор, что я спохватился, что ваши распоряжения на завтра… в общем… все мне ясно, за исключением того, что касается лично вас. Вы отправитесь на объект на машине или на лошади, и к какому часу вам подать то либо другое?

— Легэн, вы — образцовый и верный помощник. Прекрасно, прекрасно. Значит, так. Завтра, до того как выехать, мне надо будет в своем кабинете подготовить к отправке кое-какие бумаги. Машину подадите в половине седьмого туда, и благодарю вас. Сейчас я постараюсь ненадолго заснуть. Ступайте. Я погашу свет, когда вы выйдете на дорогу.

Однако в ту ночь майор д'Эспинак не сомкнул глаз. Он вошел в дом, оставив по своему обыкновению все двери открытыми, и поднялся в спальню на втором этаже виллы.

Быть может, он решил, что ложиться уже нет смысла? Он надел форму для учений, даже застегнул ремень, на котором висела кобура уставного образца, и в этом неудобном облачении лихорадочно писал что-то в течение часа. Когда кончил, выключил свет, сел в кресло лицом к двери и стал ждать рассвета.

(обратно)

Глава III Убийство

В половине шестого утра Эспинак ногой открыл дверь кабинета своих заместителей. Капитан Дюбуа спал у стола. Легэн, уткнув нос в оконное стекло, был погружен в грезы: бледный и явно не в себе после волнений ночи.

— Ну, поэнергичней, черт возьми. Нам предстоит напряженный день. Даю вам полчаса — время, пока я разберусь с почтой, чтобы вы стали свежими как огурчики, и мы отправимся на объект. Пришлите мне через полчаса начальника почтовой службы,— сказал майор.

Он зашел в свой кабинет, откуда вскоре послышался шум выдвигаемых ящиков, передвигаемых стульев, насвистывание солдатских песенок. Дюбуа возвел руки к небу:

— Этот малый — не человек. Это какой-то пчелиный рой. Что ему неймется в такой час? Ему бы еще видеть сны.

И он снова заснул.

Так его и застал Эспинак и моментально разбудил, сунув ему под стул зажженную газету. Он был из тех редких военачальников, что могут позволить себе даже шалости, и при этом авторитет их ничуть не страдает. Но как только он вышел наружу, то сразу принял облик и тон командира.

— Так вы приказали оседлать для вас лошадь вашего капитана, Легэн. Вы что, собираетесь совершить прогулку? Вам следовало предупредить меня об этом.

— Дело в том, господин майор, что мне полезно немного протрястись. У меня будет достаточно времени, чтобы оказаться на своем посту до того, как туда прибудете вы, поскольку вы обойдете мою роту последней.

Эспинак, казалось, колебался.

— Ну хорошо,— сказал он наконец.

Весело наблюдавший эту сцену Дюбуа улыбнулся. Он уже привык к той мгновенной перемене, которая в начале обхода превращала Эспинака в требовательного начальника, а к концу службы делала самым покладистым и общительным человеком в отношениях с товарищами.

Выехав из леса, машина стала с трудом двигаться по дороге к перевалу, и вот появились вершины «Головы Старого Фрица», очистившиеся от утреннего тумана, голубоватые на фоне розового неба. Эспинак отдал честь объекту, своему объекту, с удовольствием и гордостью командира, только что назначенного на новенький корабль. Неужели он когда-нибудь сможет смотреть на него привычным взором? Он улыбнулся и отрицательно покачал головой.

Ну разве не добродушный вид у нашего «Старого Фрица»?! Кто подумает, что он способен быть и злым? Я доволен, Дюбуа. Сегодня хороший день для форта и, следовательно, для нас тоже.

Машина свернула с дороги и после короткой тряски по замаскированной дорожке пересекла вход в главный тоннель, устроенный в отвесной скале, в трех километрах позади линии казематов, прикрытый от ударов с севера. Фундаментальная стальная дверь, произведя не больше шума, чем поршень в цилиндре, поднялась на мгновение и снова опустилась за обоими людьми. Прохлада бетона, еще не переставшего испарять влагу, заставила их поежиться.

Эспинак решил проинспектировать «Старого Фрица» по режиму военного времени — весь личный состав в полевой форме на своем боевом посту. Он намеревался не только проверить орудийную прислугу в условиях занятия объекта и скорость приведения крепости в состояние боевой готовности, но и уточнить свои наблюдения относительно небольших дефектов, которые, как ему показалось, он обнаружил в плане ведения огня у своего предшественника. Еще никогда не бывало так, чтобы новый начальник нашел, что до него все было великолепно. По-человечески это вполне объяснимо и, кстати, полезно, как все, что помогает бороться с рутиной.

Этот объект — один из наиболее важных на линии Мажино. Лабиринт из коммуникаций всех видов, делающий его чем-то вроде гигантского термитника с необычайно сложными и запутанными на первый взгляд переплетениями, в общих чертах отвечает простому до чрезвычайности плану.

Для понимания сути этого рассказа излишним будет описывать расположение сооружений общего назначения, энергослужб, госпиталя и т. д., а также вспомогательные установки, которые дублируют, иногда несколько раз, центральную систему. Все это можно свести к следующей схеме.

УСЛОВНЫЕ ОБОЗНАЧЕНИЯ

А — коридор

Б — центральная ротонда

В — вертикальная труба, лестничная клетка

Г — лифт

Д — грузоподъемник

Е — тыловой командный пункт

Ж — центральная телефонная станция

3 — цех

И — склад

К — помещение для офицеров

Л — солдатская казарма

М — коридор, ведущий на наблюдательный пост

H, О, П, Р — коридоры, ведущие к боевым постам

Главный тоннель А прорыт на глубине трехсот метров. Он безупречно горизонтален и расположен почти вровень с перевалом. Там он переходит, расширяясь, в полукруглую ротонду Б , к которой примыкает огромная вертикальная труба В, пробитая до верхнего этажа. Тоннель и труба являются двумя крупными коммуникациями, артериями объекта.

Тоннель А снабжен узкоколейкой на электротяге, и еще остается место для самой настоящей автострады. Это просто метро, только больше. Тоннель тянется через весь нижний этаж, центром, сердцевиной которого является ротонда Б.

Именно там находится тыловой командный пост Брюшо, а в непосредственной близости от него — телефонная станция, склад оружия и боеприпасов, цех по ремонту оружия, дортуары долговременного отдыха людей и комнаты офицеров.

Расходясь от участка Б в разные стороны, ряд малых галерей протяженностью иногда до километра обслуживает железобетонные блокгаузы и казематы со станковыми или ручными пулеметами, расположенные в самом основании обеих гор, точно на уровне северной долины. Сразу становится понятно, что нижний этаж является царством пехоты. Скорострельные орудия способны перекрыть на уровне лужаек, о которых мы говорили в начале этого повествования и которые являются не чем иным, как полигоном, вплоть до опушки леса, окаймляющего их с севера, все горизонтальные поверхности плотным и продолжительным огнем, смертоносным на всем протяжении траектории полета снарядов, абсолютно непреодолимым, делающим невозможным всякое движение, всякую жизнь.

Вот, пожалуй, и все о том, что мы будем называть первым этажом, гарнизон которого составляет исключительно четвертая рота.

Труба В обслуживает и второй из четырех этажей, которые включает в себя объект. По чистоте, свету и совершенству она напоминает спуск в шахту: в ней циркулируют грузоподъемники, вдоль ее стен бегут силовые, водяные и газовые трубы, крутые вспомогательные лестницы; не столь головокружительная основная лестница в самом центре уступает место скоростному лифту, предназначенному для передвижения начальников.

Детальная структура этажей, расположенных выше, в основном аналогична структуре первого этажа. Вокруг просторной центральной площадки, аналогичной ротонде Б и обслуживаемой лифтом и грузоподъемниками, находим такую же разветвленную сеть малых галерей, ведущих к боевым постам. Однако последние оборудованы по-другому.

Второй этаж, устроенный на высоте трехсот тридцати метров, вскоре должен был быть занят ротой — его обычным гарнизоном, который будет оснащен специальной техникой по борьбе со штурмовыми танками,— сейчас рота испытывала ее на полигоне неподалеку. Этот этаж, хотя был полностью оборудован, оставался еще незанятым на день учения.

Третий и четвертый этажи, пробитые на уровне соответственно пятисот пятидесяти и шестисот пятидесяти метров, являлись царством артиллерии и ее наблюдательных постов. С помощью бойниц, проделанных в склонах холмов, и благодаря господствующей позиции в обычную погоду можно было видеть территорию Германии. Рядом с бойницами находится целая выставка современных артиллерийских орудий, на этот момент послушно выстроенных в ряд под защитой своих панцирей. Но достаточно нажать на кнопку, чтобы выдвинулись наружу их рычащие и дымящие жерла, которым хватит доли секунды, чтобы выплюнуть снаряд.

Именно отсюда Эспинак и начал свою инспекцию. К половине девятого, возвратившись на свой боевой пост в расположенном выше других блокгаузе, он решил, сделав общий обзор со своего наблюдательного пункта, обобщить, соединить воедино те отдельные наблюдения, которые почерпнул на батареях.

С помощью мощного вращающегося телескопа он окинул взглядом всю линию небольших изолированных казематов, которые, вехами отмечая подножие гребней с обеих сторон «Старого Фрица», были взаимосвязаны с крупными соседними объектами. Они не оставляли в долине и пяди земли, недоступной для мощного огня. И едва выступали над землей, прячась в складках местности. Когда бетон потемнеет, их не будет видно совсем. Да, это была работа, сделанная на совесть.

Майор повернул прибор на север и погрузился в созерцание ближайших немецких участков. Подобно блестящим на солнце нитям паутины, сеть дорог у наших соседей то завязывалась в узлы в отдельных крупных деревнях, чтобы оттуда снова разойтись лучами, то собиралась в какое-то подобие больших веретен — как будто для того, чтобы объединить усилия в трудном преодолении лесов и рощ.

По чисто военной привычке Эспинак влез в шкуру людей с той стороны, идущих на приступ нашей линии: он почувствовал, как по спине его пробежал холодок.

Он представил себя немецким командиром, преодолевающим этот участок во главе подразделения,— сначала под градом снарядов, мощь которых он мог оценить лучше кого бы то ни было. Что сделать, чтобы укрыться от этой точной, неумолимой стрельбы? Рассредоточить людей, рассеять их, конечно. Но несмотря ни на что потери будут тяжелыми, войско расплавится в этом горячем горниле. И нет более страшного испытания, чем служить мишенью для ударов, чувствовать себя пригвожденным к земле орудиями противника, против которого бессилен, потому что тот невидим. Моральный дух дрогнет. И вот уже безобразный призрак паники, возможно, распустит свои крылья над полем сражения…

В этом случае убежищем мог показаться лес. Он будет неотступно притягивать к себе в этом бегстве вперед, еще более безрассудном, более опасном, чем скорейшее отступление, поскольку люди будут слишком разбросаны, чтобы слушать приказы офицеров. Удастся ли достичь его? Разве только лишь жалким остаткам, осколкам войска.

А смогут ли они преодолеть границу энергичным рывком? Это значит очутиться в непроходимом нагромождении развалин и препятствий, где они окончательно потеряют всякую сплоченность, где понесут еще более тяжелые потери от мин и огня нескольких автоматических орудий, выдвинутых французами на опушку рощи и прочесывающих редкие дороги. И это, вероятно, будет конец.

Какой-нибудь герой-сумасшедший, возможно, соберет в лесу горстку храбрецов, но осмелится ли он выйти с ними в южную долину, ведь под безжалостным огнем пулеметов из казематов пехоты начнется бессмысленная бойня. И на этот раз все будет действительно кончено.

Эспинак вспомнил об одном русском — Самсонове^[52], который пустил себе пулю в лоб на глазах нескольких десятков людей, оставшихся от его замечательной армии, за считанные часы разбитой в битве при Танненберге. Он всегда сурово осуждал подобные акты высшего самоотречения. Но сегодня, под воздействием эмоций, которые у него вызвала неуемная страсть к предвидению, он уже был готов переменить свое мнение.

На выразительном лице Эспинака проснувшийся наконец Дюбуа проследил весь ход мыслей своего командира.

— Ведь не правда ли, господин майор, объект совершенно нельзя захватить. Можно принести в жертву хоть миллион человек и не продвинуться ни на шаг. Нет у них возможностей увидеть свою свастику над «Старым Фрицем».

— Я тоже считаю, что наш «Старый Фриц» снаружи неприступен. Я даже уверен в этом. Но видите ли, если бы я был немцем, я от него тем не менее не отказался бы. Я придумал бы какой-нибудь способ, чтобы овладеть им.

Сбитый с толку Дюбуа подумал, что это шутка. Он нашел ее глупой, но, улыбнувшись из вежливости, возразил:

Вам бы это не удалось. Вы представляете себе, сколько времени понадобится на то, чтобы прорыть подземные галереи? И в конце концов они упрутся в бетон, поскольку основание каждого каземата и внутренние своды коридоров составляют часть единого целого. Они такие же толстые, как наружные части. Это обернется, вот увидите, тысячелетней войной, какой еще не знала история.

— Я думал не об этом, Дюбуа. Мой способ предполагает взятие «Старого Фрица» за четверть часа. И если оно не удастся в этот промежуток времени, то все будет кончено раз и навсегда. Попытку нельзя будет повторить. Но если бы мне это удалось, это была бы брешь в линии, а через брешь…

На этот раз Дюбуа нахмурился, твердо решив, что командир смеется над ним. Он огрызнулся:

— Вы дразните меня, несмотря на все мое к вам уважение. А ведь я способен дать отпор, я могу жалить, как оса.

— Вовсе нет, вовсе нет, Дюбуа. Именно потому, что все это слишком серьезно, я убедительно прошу вас сохранить в строжайшей тайне предмет нашего разговора. Я еще побеседую об этом с вами в другой раз, как только это станет возможно, то есть очень скоро.

Эспинак широко улыбнулся своему собеседнику.

— Впрочем, будьте покойны, все необходимое для того, чтобы уберечь нашего «Старого Фрица» от подобного сюрприза, делается, по крайней мере я в это верю. Если нет — это было бы безумием. Но я теряю драгоценное время. У меня здесь еще на час работы. Я предупрежу Брюшо, что мы задержимся с приходом к нему.

— Алло, Брюшо? Говорит майор д'Эспинак. Сейчас уже скоро девять часов. Я не смогу быть у вас раньше десяти. Предупреждаю вас об этом прежде всего для того, чтобы извиниться, и потом чтобы вы не держали ваших людей без дела. Чтобы мы не теряли времени, соблаговолите собрать ваших офицеров ровно в десять на своем тыловом командном пункте. Спасибо.

— Черт возьми! — сказал Брюшо, даже не успев еще повесить трубку.— Мы никогда не освободимся с этим занудой.

Брюшо не был человеком мирного времени. Подобные маленькие неувязки повседневной службы, долгие тщательные приготовления, этот школярский вид, который приобрела армия метрополии после окончания войны, эта роль учителя, которую ему приходилось играть с грехом пополам,— все это ему глубоко претило. Он был горд и смел. Эти военные качества были у него единственными. Перемирие положило конец его роли. Он это чувствовал и поэтому страдал.

Кроме того, в то утро у него было препаршивое настроение.

— То ли дело война,— ворчал он,— когда видно как на ладони, кто на что способен.

Он прошел в соседнее помещение, отчитал болтавших там телефонистов и секретарей, остановился перед коммутаторной доской, воткнул четыре штекера в гнезда линий своих командиров взводов, так чтобы говорить с ними по телефону со всеми разом, рассердившись оттого, что Капель на несколько секунд замешкался с ответом.

— Алло! Вы наконец здесь все четверо? Не слишком расторопны… Господин майор д'Эспинак де Мышиньи де ля Пряжка де мон Ремень удостоит нас чести инспектировать не ранее десяти часов. До тех пор он желает, чтобы вы чем-нибудь заняли людей. Делайте что хотите, мне на это наплевать. В десять часов будьте на моем тыловом командном пункте. Но я нисколько не желаю видеть ваши физиономии раньше этого срока.

Брюшо повесил трубку. Увидев, что старший сержант связи давится от смеха, сидя в наушниках, он осознал, что допустил промах, тем более что на центральном пульте станции находилось несколько рядовых. Но вместо того чтобы подействовать на него отрезвляюще, это только еще больше разозлило его.

— Чем вы тут занимаетесь — баклуши бьете? — закричал он.— Вам что, нечего делать? Хорошо, я вам дам работу. Сейчас вы, сержант, сядете за куинор^[53], а остальные, и секретари и телефонисты,— за наушники. Будете передавать им неважно что, ну, статью из газеты. И двое самых нерадивых вылетят отсюда вон. А первый, кто подымет голову, у меня получит!

В мгновение ока он был уже на складе. С изобретательностью, прославившей еще аджюдана Флика, он всегда находил ничтожнейший повод, малейший дурацкий предлог для новой вспышки гнева. Вот и сейчас прямо в лицо каптенармусу, который, вытянувшись и вспотев от страха, дрожа взял под козырек, он заорал:

— А этикетки, боже ты мой! Сколько раз тебе надо об этом напоминать?

— Господин капитан, старшина еще не кончил их писать. А поскольку на то, чтобы прикрепить их, мне понадобится четверть часа, не более, я и подумал… мне не хотелось делать одну и ту же работу дважды.

— Мне плевать на это, ты прибьешь те, что готовы.

— Дело в том, господин капитан, что они в лагере.

— В лагере, болван? Ступай за ними немедленно. И если ты не явишься ровно через два часа, я дам тебе по наряду за каждую минуту опоздания!

Солдат без лишних разговоров смылся.

Брюшо выскочил, миновав лестничную площадку, в цех и стал шагать там взад и вперед, как тигр в клетке. Но тут ему пришлось признать свое поражение: он не находил, к чему придраться. Здесь все сосредоточенно работали, не обращая на него никакого внимания. Гудел небольшой электромотор, приводивший в действие сверлильный станок, над ним склонился ад-жюдан — оружейный мастер; он просверливал дырки в листе железа, который держал один из его помощников, а другой намечал отверстия на второй пластине, с силой ударяя молотком по пробойнику. Грохот стоял ужасный, да и работавшие были заняты так, что даже не услышали, как их капитан споткнулся о кусок рельса и упал, растянувшись во весь рост. Он успел подставить ладони, зато оцарапал мизинец на правой руке, из раны пошла кровь. Брюшо удалился разъяренный.

Выйдя наружу, он немного успокоился. Сделал сотню шагов по галерее. Ее прохлада остудила его. Вернувшись в свой пустой кабинет, он вымыл руки, потом прислонился спиной к радиатору и задумался, взор его затуманился.

Без пяти минут десять аджюдан-шеф Марнье, командир четвертого взвода, сопровождаемый своим преемником, уже назначенным по случаю скорой его отставки, мерял шагами галерею, идущую от их боевых постов к ротонде Б. Решив, что пришли к месту сбора рановато, оба мужчины повернули пока назад, соблюдая старое непререкаемое военное правило: «Раньше времени — это не вовремя».

Вдруг проснувшийся рефлекс военной поры швырнул их плашмя на землю. Где-то там позади послышалась ураганная, молниеносная автоматная очередь, почти моментально сопровождаемая характерным клацаньем пуль, попадавших во что-то твердое. Внезапно погас свет. Зловещий звук гулко прокатился под сводами.

Одним рывком Марнье поднялся в полной темноте, как слепой, пощупал вокруг себя руками в поисках ближайшей стены. После нескольких неуверенных попыток он нашел ее, зато потерял ориентацию. То ли он стоял лицом к ротонде, то ли повернулся в сторону казематов? На какое-то время на первом этаже, за несколько секунд до этого бурлившем шумной деятельностью, воцарилась абсолютная тишина, мертвая и страшная тишина. Наконец раздался крик: это могло быть только в стороне площадки.

Марнье стряхнул с себя оцепенение и бросился вперед. Он безошибочно выбежал в ротонду и споткнулся о человека, на которого и упал. Звучное ругательство позволило ему узнать своего заместителя: это за него он и зацепился. Но сзади уже со всех сторон прибывали солдаты, и толпа разделила их: в темноте кто-то больно ударил друг друга; чей-то детский, испуганный голос пропищал: «Боже мой, нас замуровали»; кто-то начал нервно смеяться. Это были несколько минут паники, о которой впоследствии вспоминали многие из присутствовавших со стыдом.

Порядок и дисциплина были разом восстановлены твердым и властным голосом Кунца, перекрывшим шум и гам. Хотя ему пришлось кричать, чтобы его услыхали, у всех сразу появилось бодрящее чувство успокоенности, когда он отчетливо произнес:

— Никто не трогается с места. Всем стоять тихо и не двигаться. Пусть все, у кого есть карманные фонарики, достанут и зажгут их.

Он же первым и зажег свой фонарик. Его узкий луч на мгновение остановился на смущенной группе, собравшейся в центре ротонды. Люди инстинктивно встали по стойке «смирно». Затем луч света скользнул по своду, метнулся вдоль КП капитана Брюшо, достиг клетки лифта, опустился ниже, помигал несколько секунд, как будто задрожав, и застыл, открыв взорам следующую картину.

В остановившемся при спуске сверху лифте друг на друге лежали два тела: майора д'Эспинака, пальцами вцепившегося в тонкие прутья решетчатой двери, рухнувшего на пол всем корпусом, и навалившегося на него Дюбуа — с безжизненно раскинутыми, как у брошенной марионетки, конечностями, с широко раскрытыми глазами; лицо его было прижато и сплюснуто дверцей.

А еще перед лифтом застыла окаменевшая фигура Брюшо. Видна была лишь его поникшая круглая спина, опущенные плечи и вытянутая почти горизонтально вперед шея: он выглядел ужасающе нелепо. Вновь раздался истерический смех, который оборвала серия команд Кунца:

— Марнье, возьмите троих людей и извлеките тела. Аджюдан-шеф оружейник, сходите с двумя людьми за вагонеткой. Сержант службы связи, займитесь тем, чтобы дать свет. Всем, у кого нет конкретного задания, собраться на телефонной станции и ждать моих указаний. Пошевеливайтесь.

Все бросились выполнять распоряжения. Кунц подошел к лифту, который как раз открывали. Он оказался возле Брюшо, по-прежнему стоящего неподвижно, и шепнул ему на ухо:

— Ну же, господин капитан, встряхнитесь! На вас смотрят люди, и вид капитана, так сильно выбитого из колеи несчастным случаем, производит нежелательное впечатление.

Он взял его за локоть, чтобы сдвинуть с места и дать дорогу носильщикам.

Тут Легэн положил ему на плечо руку:

— Кунц, старина, нам бы не следовало этого делать.— Голос его звучал бесцветно, без всякой окраски, но был решительным, взгляд твердым, холодным: — Мы бы должны ничего здесь не касаться. Поскольку в общем-то может статься, что стрелял один из нас. Это убийство, понимаешь?

Кунц замер. Подошедший в этот момент Капель остался стоять с отвисшей челюстью. Плечи Брюшо мелко задрожали. Да, это было именно так. Они испытали такое потрясение и столько неприятных эмоций за те несколько минут, прошедших с момента выстрелов, а правда была настолько невероятной и недопустимой, что они еще не все осознали. Достаточно было, однако, чтобы один из них подумал об этом, чтобы она дошла до всех эта неумолимая правда.

Трое лейтенантов вдруг устремили взгляд на парализованного, онемевшего и вроде бы оглушенного Брюшо и тотчас отвели глаза, как бы смутившись. Капель подумал вслух, будто выразив их общую мысль. Было слышно, как он отчетливо произнес: «Нет, нет».

— Ну же, господин капитан,—сказал Кунц.— Вспомните, что вам надо брать на себя командование батальоном. Да очнитесь вы, черт возьми!

Его тон был сердечным. Как бы согретый теплом доверия и симпатии, исходившим от товарищей, Брюшо наконец воспрянул. Он наклонился, подобрал осколки карманного фонарика, валявшиеся у его ног, и спросил:

— Что нужно делать?

— Надо позвонить в дивизию, — сказал Капель,— и я не знаю, кому еще. В конце концов, всем, и гражданским, и военным властям.

Так как товарищи еще смотрели на него, он добавил:

— Если хотите, я пойду с вами, капитан, только взгляну сначала на своих людей.

Брюшо вернулся на свой командный пост, шагая механически, как автомат.

В это время оба тела были переложены в вагонетку, и люди ждали дальнейших распоряжений, стоя в нескольких шагах от нее. в темном по-прежнему коридоре.

— Раз уж мы перенесли тела,— сказал Легэн,— остается только действовать дальше. Продолжайте. Боже мой, мы действительно ошалели настолько, что не догадались сразу позвать врача.

— О, господин лейтенант,— вмешался Марнье, это бесполезно. Не корите себя. Всякому, кто хоть раз на войне видел какого-нибудь беднягу, отдавшего концы на операционном столе, совершенно ясно, что здесь уже ничего нельзя сделать.

— Тем не менее,— сказал Кунц,— это нужно для официальной констатации и я уж не знаю для каких там расследований.

— Везите вагонетку к грузоподъемнику и поднимите ее на третий, в госпиталь. Я предупрежу врачей,— сказал Легэн.

— Именно,— согласился Кунц.— Давай действуй. Я пока чем-нибудь займу людей, а Марнье посмотрит, что там со светом.

Легэн сделал шаг к лифту, поколебался в нерешительности, прежде чем войти в него, как будто ему нужно было перешагнуть через трупы, хотя их там уже не было. Наконец, подобравшись всем телом, он впрыгнул внутрь, грудью вперед. Он исчез, вскоре за ним последовал один из грузоподъемников со своим зловещим грузом. Сопровождать его никто не решился.

— Санитары выгрузят их наверху. Это их дело,— пробормотал Марнье, нажав на кнопку третьего этажа.

Всю свою жажду деятельности он обратил на сержанта связи и его команду, которые топтались на месте, не зная, с какого конца взяться за устранение неисправности в электросети. Снабдив их аварийными прожекторами со склада, он расставил солдат вдоль всей линии, начиная от ее выхода в тоннель. Не найдя себе больше занятия, Марнье смирился с участью пассивно ждать дальнейшего развертывания событий в ротонде. Он погрузился в глубокое раздумье. Внезапно ему в голову пришла одна мысль, заставившая его встрепенуться. Он встал на то место перед лифтом, где был обнаружен Брюшо, повернулся полуоборотом к стене галереи и направил на нее свет электрического фонарика, севшая батарейка которого уже почти отказала. Потом подошел к стене. Пошарил по ней немного, нашел провод, пошел вдоль, перебирая его рукой, и, вздрогнув, остановился.

— Сержант,— позвал он,— подойдите сюда. Обрыв линии здесь.

Подбежавший младший офицер усердно принялся за дело. Менее чем через минуту он выпрямился и крикнул в машинный зал, находившийся рядом:

— Готово, дайте ток!

Голос ответил: «Есть».

Но коридор остался погруженным в темноту. Сержант выругался:

— Вечно эта чертова спешка. Теперь придется переделывать.

Понадобилось еще две минуты, чтобы свет наконец был починен.

Из своего кабинета вышел вместе с Капелем Брюшо. Он подозвал возвратившихся Кунца и Легэна и повел всех на свой КП.

— Друзья мои,— сказал он,— скоро здесь начнется расследование. Сюда прибудут судебный следователь, комиссар, шпики, вызванные начальником генерального штаба. Какой позор! Я хочу сказать вам только одно: я не убивал Эспинака и Дюбуа. Я отдаю себе отчет в том, что меня будут допрашивать с пристрастием, ведь вы обнаружили меня перед их телами, и рядом никого больше не было. Я отлично вижу, что даже вы подозреваете меня. Впрочем, я и сам до сих пор ничего не понимаю. Я услышал стрельбу, выскочил из своего кабинета прямо в темноту. Зажег карманный фонарик и увидел их там…

— Поймите меня правильно. Я не прошу вас не говорить, что вы видели. Это ваш долг — сказать. Все должно быть без обмана.

— О чем я прошу вас, так это верить мне и, если меня арестуют, сказать жене, что я невиновен. Ясно?

Трое молодых людей, замерев, автоматически произнесли традиционную короткую военную клятву. Затем последовала реакция Легэна:

— Но, господин капитан, ведь это ужасно глупо. Почему вы думаете, что обвинят вас? Зачем вы, черт возьми, сотворили бы такое?

— Почему вы думаете, что это сделал кто-то из нас? Впрочем, это сделано кем-то из роты. Пусть так. Что тогда? И потом, слушайте, давайте не будем больше думать об этом… если сможем. Дело теперь перейдет в другие руки. По мне так даже лучше. Это все же грязная работа.

— Кажется, нужно, чтобы никто не уходил с объекта — впредь до нового распоряжения. Видимо, мы все должны оставаться на местах. Это нелепо. К счастью, для нас предусмотрели все-таки холодный завтрак.

Казалось, жизнь снова пошла своим чередом с ее мелкими делами и заботами в двух шагах от места, где только что, всего полчаса назад, грубо и глупо были оборваны две жизни, где упали как подкошенные любимый командир и хороший товарищ. Жизнь продолжалась — прямо как на войне.

Но ведь войны-то не было. И если никто не расчувствовался, то только потому, что было не место и не время для проявления эмоций.

Три лейтенанта, понурив голову, разошлись по своим боевым постам. Брюшо подождал, пока стихнут в ротонде их шаги, сердце его сжалось от наступившего одиночества, и он погрузился в мрачные мысли.

(обратно)

Глава IV Расследование

В два часа пополудни на объект прибыли судебный следователь, секретарь суда, судебно-медицинский эксперт и комиссар полиции ближайшей супрефектуры в сопровождении двух инспекторов. Возглавлял эту группу начальник генерального штаба дивизии, которому официально было поручено следить за расследованием, а неофициально — уберечь секреты форта от праздного любопытства чужаков. Когда привезшие их три машины подъехали к изгибу большой галереи, офицеры четвертой роты вздохнули с облегчением. Им пришлось провести вместе несколько тягостных часов в кабинете Брюшо. По молчаливому уговору о драме они не упоминали, а думать о чем-либо другом не могли, поэтому вынуждены были довольно скоро отказаться от всякого разговора вообще. Им оставалось только молча курить, считая минуты, мечтая хоть чем-нибудь отвлечься. Несмотря на то что они хорошо знали друг друга, питали взаимную симпатию и полностью друг другу доверяли, в воздухе витало неуловимое, неосознанное подозрение. Ничего не могло быть хуже этого. Вот почему они так охотно бросились встречать вновь прибывших.

Они были уже знакомы с судебным следователем Эстевом, с которым виделись только накануне. Мысль о том, что они расстались с ним всего каких-то двенадцать часов назад при совершенно других обстоятельствах, казалась им нереальной. Но любезный, очень бойкий старик, веселый малый вчерашней вечеринки превратился в холодного, сдержанного, подозрительного человечка.

Они не любили (да им никому и в голову не могла прийти такая идея) начальника штаба подполковника Барбе, печального и сурового сапера. Он являлся олицетворением того наводящего тоску долга, который становится не только повседневным, но ежечасным, давящим и угрюмым.

Что касается комиссара Финуа, этот был очень несимпатичной личностью от природы. Он был одним из тех людей, полное отсутствие деликатности у которых приводит к столкновению с ними всех, с кем бы они ни общались, и они же бывают Удивлены и возмущены полученными ответными толчками. Финуа сразу же стал им неприятен тем командным тоном, который взял с ними будто для того, чтобы утвердить свою власть, которую все, в том числе даже сам следователь, и так готовы были ему временно уступить.

Он оборвал взаимное представление с крайне озабоченным видом:

— Итак, мы не можем терять время. Об этом деле нам известно только то, что в лифте обнаружены два трупа, пораженных выстрелами. Я хотел бы, чтобы самый компетентный из вас, я имею в виду — тот, кто видел больше и лучше всех, сделал мне первый отчет о фактах, дабы можно было во всем разобраться.

Трое лейтенантов повернулись к Брюшо, и все взгляды сразу устремились на него. Он страшно побледнел, и ему пришлось сделать невероятное усилие, чтобы взять себя в руки. Это ему удалось. Понемногу голос его окреп, его рассказ был объективен, ясен и лаконичен.

— Майор д'Эспинак в сопровождении своего заместителя капитана Дюбуа сегодня утром, в девять часов, должен был произвести инспекцию моей роты на боевых постах — на нижнем этаже, то есть на этом. Перед тем он обходил третий и четвертый этажи. Около девяти часов он позвонил мне и предупредил, что будет у меня только в десять часов, приказав собрать к этому времени на моем тыловом КП командиров взводов. О чем я и распорядился.

Я находился в своем кабинете. Без десяти минут десять — я взглянул на часы за несколько мгновений до этого, что позволяет фиксировать точное время происшествия,— я услышал короткую автоматную очередь. Одновременно погас свет.

Я выскочил и…— Его голос сорвался,-…и при свете своего электрического фонарика увидел их обоих лежащими в лифте, уже мертвыми.

— Вы видели или слышали кого-нибудь в коридоре? спросил комиссар.

— Никого. Правда, в галерее было совершенно темно, а когда взгляд мой упал на лифт, то я уже не мог его отвести.

— А потом?

— Прибежали люди, было несколько минут неразберихи. Наконец кто-то зажег карманный фонарик (свой я уронил, и он разбился), и я приказал вынести оба тела наружу.

— Зачем вы это сделали? Вы сказали, что нисколько не сомневались, что они мертвы. И что же? Вы лишили следствие, быть может, очень ценных данных без всякого на то основания. Почему, боже правый?

— Я не знал, я не подумал…

— Это очень серьезно, месье, очень серьезно, это даже безрассудно…

— Извините,— вмешался Кунц. — Я беру на себя ответственность за эту меру. Это я отдал такое распоряжение. Как уже сказал капитан, имела место минутная паника. Я хотел положить ей конец, заняв всех делом. Рефлекс побудил меня заставить унести тела. Я никак не могу это объяснить, разве только, может быть, тем, что мы не каждый день обнаруживаем трупы в лифте. Я ни секунды не подумал о… короче, о расследовании и всем прочем.

— А я полагаю, что вы здесь ни при чем,— сказал Брюшо, внезапно придя в ярость.— Здесь командую я и за все, что происходит, несу ответственность сам.

Не допускающий возражений угрожающий вид полицейского чина выводил его из себя. Он разошелся:

— И предупреждаю вас, месье, я не привык, чтобы со мной разговаривали таким тоном, со мной — Брюшо.

— О, извините. То, что мы здесь разбираем — не военный вопрос, но происшествие, поразительно похожее на убийство. Я, таким образом, совсем не разбираюсь в вашей субординации и порядках и должен видеть перед собой обычных людей. Ответственность, ответственность… в таком случае расследование будет завершено быстро; вы возьмете на себя ответственность за убийство, вас посадят в тюрьму, и все будет кончено.

— Комиссар прав,— сказал начальник штаба.— Успокойтесь, Брюшо, это дело нам уже не принадлежит.

— Итак, лейтенант распорядился убрать улики преступления. Так я и зафиксирую этот факт,— заключил Финуа.

Он вошел в лифт, заставив подробно объяснить ему, каким было положение жертв, и скрупулезно осмотрел все внутри. Кабина машины была металлической. На задней стенке видны были пять следов от пуль, идущих по одной вертикали и неровно отстоящих друг от друга: самый нижний — примерно в полутора метрах от пола, самый верхний — вровень с потолком, то есть в трех метрах. Железный лист выдержал. Пять пуль со сплющенным и частично оплавленным острием беспорядочно валялись на полу.

Продолжив осмотр, Финуа в правом дальнем углу обнаружил еще одну пулю, срезанный бок которой ясно говорил о рикошете: она наткнулась на один из прутьев решетчатой двери, чиркнула по правой стене, где обнаружили от нее царапину, и завершила полет у задней стенки. Она явно принадлежала к той же очереди, что и груда остальных. Несмотря на тщательные поиски, никаких новых следов или точек попадания найти не удалось.

Комиссар размышлял поспешно, слишком поспешно. Он был неглупым. Но двадцать лет непрерывных успехов в делах о краже кроликов или о таких проступках, как нарушение тишины ночью в городке, где все знали кроликокрадов и трех-четырех ночных гуляк с рождения, породили у него большое самомнение. Это было его первое крупное дело. Он хотел разрешить его одним махом, и сам.

Внезапно осененный какой-то мыслью, он буквально накинулся на Брюшо:

— Капитан, какова скорость этого лифта?

— Ровно два метра в секунду.

— Так. Вы видите, не так ли, что стреляли тогда, когда лифт уже остановился. Представьте его в движении. Сделайте жест стрелка, который прицелился и следит за двумя людьми, передвигающимися сверху вниз со скоростью два метра в секунду. Вы отдаете себе отчет, что пули пришлись бы на заднюю стенку под очень разными углами и часть из них отрикошетила бы. Однако ни одного рикошета, за исключением пули, попавшей в прут двери. Пункт первый: лифт стоял — вот так, как мы его видим сейчас. Предположив это, я заключаю: чтобы дать очередь, следы которой мы здесь обнаруживаем, человек мог находиться только там, где стою я,— менее чем в десяти метрах от вашего кабинета. Согласны? Итак, вы признали, что выскочили из этого помещения при первых выстрелах? И якобы никого не увидели и не услышали? Разве это возможно, я вас спрашиваю?

Брюшо промолчал.

— Если стрелявший стоял здесь,— сказал полковник Барбе,— в семи-восьми метрах справа должны найтись гильзы.

Комиссар покраснел: такая мысль не пришла ему в голову; обеспокоенный тем, чтобы исправить эту оплошность, он совсем потерял контроль над собой.

— Пусть никто не двигается,— приказал он.— Инспекторы, соберите гильзы.

Он был уязвлен, что его опередил непрофессионал; из-за самолюбия это обстоятельство исказилось и излишне преувеличилось: он стал лихорадочно искать для себя оправдания и нашел его.

— Впрочем, это бесполезно. Ведь, судите сами, это произошло более четырех часов назад. Я и сам было подумал об этом, но виновный, должно быть, уже успел их подобрать.

Тем не менее он принялся шарить и сам, чуть ли не водя носом по земле. Вдруг один из инспекторов издал победный возглас; разогнувшись, он помахал пустой гильзой, которая тут же была идентифицирована как принадлежащая к спецбоеприпасам автомата.

— Она лежала вон там, у самой рельсы узкоколейки.

Гильза была единственная, которую удалось найти.

— Ну конечно, я же говорил,— возликовал Финуа.— Гильзы не было видно, вот преступник ее и не подобрал.

Он снова обрел всю свою самоуверенность.

— Так вы утверждаете, капитан, что никого не видели; ну-ка, инспектор, засеките время, держу пари, что нужно не более трех секунд, чтобы дойти от вашего кабинета до лифта. Вот, что я говорил — пять секунд, если не торопиться. И вы никого не слышали?

Брюшо забормотал:

— Знаете, я был настолько поражен. Поставьте себя на мое место… просто ошеломлен, потрясен. И потом — эта темнота. Мои воспоминания могут быть неточными. Возможно, я подождал какой-то момент, прежде чем выйти, не дав себе в этом отчета! Да, теперь я уверен в этом, я подождал. Сколько времени? Этого сказать не могу.

Он был жалок. Финуа смотрел на него подозрительно.

— В конце концов, капитан, уж не хотите ли вы сказать, что испугались, вы, для кого обращение с огнестрельным оружием — профессия?

Ну хватит,— сказал Брюшо.— Если бы вам довелось послушать свиста пуль столько, сколько мне… Непохоже, что вы знаете, что это такое. Иначе вы бы не рассуждали об этом так спокойно.

— Но, месье, вы сами себе роете яму.

Полицейский переходил всякие границы. Симпатии всех были на стороне капитана, даже следователь вмешался:

— В данном случае возможно, что убийца имел время скрыться — на лестнице например или в одном из коридоров.

Финуа недовольно заворчал:

— Хочу отметить, однако, что у господина Брюшо очень неровная память — то блестящая, как по нашем прибытии или вот сейчас, то ущербная, как несколько минут назад. Пошли дальше. Я установил, во всяком случае, что гипотеза несчастного случая даже не рассматривалась. Надо будет сделать вскрытие. В самом деле, где находятся трупы? В госпитале? Доктор, извольте приступить к предварительному осмотру и как можно быстрее представить нам отчет. Мы продвинулись достаточно, и теперь я перехожу к индивидуальным допросам.

Тут во второй раз вмешался начальник штаба, и опять это привело полицейского в большое замешательство. На этот раз его небрежность была явной, неоспоримой.

— Вот что я думаю. Автоматов в продаже не бывает. Иметь их могут только офицеры и некоторые унтер-офицеры. Далее, в журналах подразделения зарегистрированы номер оружия и две обоймы для каждого. Таким образом, надлежит сделать проверку.

Удар, нанесенный комиссару, был столь силен, что он на какое-то время отказался от своих прерогатив. Полковник сам собрал унтер-офицерский состав в ротонде и произвел эту проверку с помощью учетчика. Все предъявили свое оружие, оно оказалось чистым, а обоймы полными.

— Теперь перейдем к складу,— сказал офицер тоном автобусного контролера, который объявляет: «Предъявим билетики».— Я вижу, у вас имеется резерв этого оружия в количестве десяти автоматов, двадцати полных обойм и двадцати ящиков патронов.

Сердца полицейских снова преисполнились надежды. Кладовщик, славный крестьянский парень, еще не вполне оправившийся от страха, который утром нагнал на него Брюшо, робко поднялся с места, когда к нему вошли.

— Покажи нам резервные автоматы,— сказал Брюшо.

Человек направился к шкафу, который был закрыт на замок, открыл его и отошел в сторону.

— Шесть, семь, восемь, девять,— считал начальник штаба.— Где десятый? Номер 4317.

У Брюшо подкосились ноги. На его лице выразилось крайнее удивление.

— И конечно же недостает одной полной обоймы.

— Не могу знать, господин полковник. Ничего не понимаю. Я проводил инспекцию своего склада две недели назад. Все было в порядке, шкаф закрыт.

— На замок за сорок су,— сказал Финуа.— Его можно открыть булавкой. Хотите, продемонстрирую?

Он снова был на коне, уверен в себе и просто дрожал от нетерпения.

— Достаточно, господа. Через минуту мы начнем снимать личные показания с каждого из вас. Вы будете находиться вот в этом помещении (он указал на цех), и я буду вызывать вас по очереди. Но я хотел бы иметь два плана этажей…

Группа сотрудников полиции зашла на КП Брюшо, которым бесцеремонно завладел Финуа. Тщательно прикрыв дверь, он вполголоса сказал своим инспекторам:

— Вы поищете, вооружившись этим планом, спрятанное оружие, возьмете отпечатки пальцев на шкафу и замке. А вы займетесь нашими подопечными: следите за их поведением, когда они выйдут от меня, не давайте им сосредоточиться и держите ухо востро.

Повернувшись к следователю, он добавил:

— Теперь речь идет о том, чтобы установить: во-первых, кто мог незадолго до десяти часов находиться у лифта; во-вторых, кто мог взять оружие со склада. Когда мы будем знать это…

Секретарь суда уселся на свое место. Финуа открыл дверь и без всяких церемоний сухо позвал: «Господин Брюшо!»

— Месье, я хочу узнать, кто мог оказаться у лифта один в момент преступления. Вы видите, я не играю в прятки, никаких секретов, ничего в карманах, ничего в рукаве.

Понадобилось немало времени и несколько телефонных звонков, чтобы установить, что снаружи никто проникнуть не мог. Два человека из роты, несшие караульную службу у поста внутренней обороны главного тоннеля, со своего места не отлучались. Утром они видели, что выходил только кладовщик. Майор с третьего этажа утверждал, что от него никто спуститься не мог. Сам Брюшо пришел к выводу:

— Круг подозреваемых лиц ограничивается моей ротой.

— Согласен, сказал Финуа.— Просто одно удовольствие работать с вами при таком взаимопонимании. Но каждому овощу свое время. Как я представляю, наверняка среди такой массы людей найдется хотя бы один, кто постоянно крутился возле вас, кто видел, что вы покинули кабинет только после выстрелов?

— Боюсь, это не так. Я с девяти часов действительно был один.

— Что вы делали?

Брюшо вдруг почему-то растерялся.

— Ничего, я размышлял, думал.

— О чем?

— Обо всем, ни о чем конкретном.

— Что ж, месье, я вам весьма советую, это в ваших интеpecax, поразмыслить над всем этим очень серьезно. Повторяю: кто-нибудь может удостоверить, что вы покинули свой кабинет только после выстрелов? Кто-нибудь видел вас здесь или встретил между КП и лифтом непосредственно после автоматной очереди? Иначе, к моему большому сожалению, я буду числить вас среди подозреваемых лиц.

— Валяйте и оставьте меня в покое.

— Так. Я не спрашиваю вас, случалось ли вам брать автомат на складе, это само собой разумеется. Ах, капитан, как бы я желал ради вас самих, чтобы, кинувшись в коридор, вы видели бы более отчетливо. Все было бы гораздо проще для вас, и мы бы не были так мало осведомлены, как теперь…

— Кончайте вы с вашими пространными разглагольствованиями. Я уже ответил на ваш вопрос. И не намерен больше возвращаться к этому.

Финуа сдержал себя. Смутная надежда на успех придавала ему терпения.

— Очень жаль. Тем не менее подумайте еще. Скажите мне по крайней мере, кто мог стрелять еще кроме вас?

— Никто.

Не сердитесь. Я хочу сказать — кого мы должны допросить особо?

— Моих четверых взводных командиров и персонал центральной телефонной станции.

— Хорошо. Что вы делали после отправки наверх трупов?

— Вошел сюда, кое-куда позвонил.

— Вы оставались здесь все время один?

— Нет, я оставался здесь недолго, потом прошелся по коридору. Ко мне пришел лейтенант Капель, потом подошли остальные мои офицеры. Я не могу назвать точное время.

Как только Брюшо вышел, Финуа произвел в кабинете тщательный обыск: «Не спрятал ли он оружие здесь?»

Он был полон надежд. Но все, что он нашел, это полотенце возле умывальника, запятнанное кровью, а в шкафу — початую бутылку какого-то эрзаца «перно» и стакан, содержащий эту жидкость. Он старательно поставил все это на место и вызвал Кунца.

— Где вы были без десяти минут десять?

— Где-то в малой галерее, идущей к моим боевым постам, я направлялся на сбор, назначенный капитаном.

— Один?

— Один.

— Вы осознаете серьезность этого обстоятельства?

— Вполне, но ничего не могу поделать.

— В какое время и где вас видел кто-нибудь в последний раз перед тем, как было совершено преступление?

— Около половины десятого я ушел на свой КП, чтобы проглотить бутерброд. Я пользуюсь случаем, чтобы сказать вам, что все мои люди не имеют никакого отношения к этому делу. Я провел свое собственное следствие. Никто ни на миг не оставался в это утро один.

— Спасибо, но вернемся к вам. Итак, никто не может удостоверить, что у вас физически не было времени совершить преступление. Если, как я полагаю, вы имеете свободный доступ к складу, то вы,— второй подозреваемый.

Слова были корректны, но враждебный тон задел молодого офицера.

— Я в самом деле не заходил на склад вот уже две недели, и ваши предположения смешны. Однако я думаю, что ваша задача и ваш долг — делать их. Продолжайте в том же духе.

Финуа захотелось возразить. Но он понял, что с такими обидчивыми людьми это была бы пустая трата времени.

— Итак, вы кинулись вперед, когда услыхали выстрелы. Что вы увидели? Капитан был перед лифтом один?

— Один.

— С оружием?

— Без оружия.

— Вы перенесли трупы. А что потом?

— Я покормил людей и вернулся, чтобы самому съесть завтрак в нашей столовой.

— Короче, вы могли бы спрягать оружие где-нибудь на этаже?

— Мог бы.

— Господин лейтенант,— вмешался следователь,— я задам вам сейчас один деликатный вопрос, напомнив сначала, что мы ищем убийцу и что долг каждого порядочного гражданина здесь очевиден. Так вот. Известен ли вам какой-нибудь факт физического или морального плана, который мог бы быть нам полезен? Если поточнее — не подозреваете ли вы кого-нибудь?

— Ничего и никого, господин судебный следователь.

Кунц вышел, отдав честь полковнику и поклонившись Эстеву.

Допрос Капеля был по всем пунктам аналогичен допросу Кунца. Лицо у Финуа вытянулось. Успех, который он уже предвкушал, ускользал от него.

— Тут сам черт не разберет! Бесполезно пытаться выяснять их дела и поступки после убийства: так нам никогда не узнать, где они могли спрятать оружие; я отступаюсь от этого — лишь бы его нашли. В результате — трое возможных виновных, тут с ума можно сойти.

Вот почему Легэна он встретил мрачной иронией, которая плохо скрывала его возраставшие беспокойство и злобу.

— Месье, я подозреваю, что и вы, подобно вашим товарищам, могли бы в подходящий момент оказаться у лифта с автоматом 4317 в руках и что никто не может этого опровергнуть. Как и они, вы могли бы затем спрятать оружие в любом месте. Как и они, хотя ваше положение весьма щекотливо, вы не знаете никакого факта какого бы то ни было свойства, который мог бы навести на след виновного и, следовательно, снять обвинение с вас.

— Все верно. И поскольку нам нечего больше сказать друг другу… комиссар, таким образом… комиссар, я прощаюсь с вами и ухожу.

На этот раз Финуа взорвался:

— Как, месье, неужели вы хотите заставить меня думать, что умному человеку, живущему здесь бок о бок с жертвами и с преступниками или преступником, нечего сказать правосудию. Неужели у вас нет никаких наблюдений о личности, характере майора д'Эспинака и капитана Дюбуа? Не могли бы вы сказать нам, только ли друзья окружали их? Не задавали ли вы себе такой вопрос: «Хотели убить одного или другого, либо и того и другого?» У вас нет никаких подозрений? «Ничего и никого»,— сказал мне один из ваших коллег. Хоть бейся головой о стену.

— Не стоит так утруждать себя из-за меня.

— Впервые в своей практике я наталкиваюсь на такое конспиративное молчание, на столь вызывающую враждебность…

— Вызывающую — это не то слово, комиссар. Можно провиниться в дерзости лишь по отношению к вышестоящему. Но… в данном случае вы должны пенять на себя самого. Вы являетесь сюда и с первой минуты настраиваете против себя всех. Вы третируете нашего капитана, которого мы все уважаем, который является героем войны. Вдобавок ко всему у нас создается такое впечатление, что вы не владеете ситуацией…

Финуа остолбенел. А когда обрел дар речи, закричал:

— Выйдите, месье, я привлеку вас за оскорбление магистрата при исполнении служебных обязанностей.

— Что ж, — сказал Легэн.— Это всех насмешит.

И, повернувшись к начальнику, произнес вопросительно:

— Господин полковник?

— Ступайте, Легэн, благодарю вас.

Уже во второй раз комиссар восстановил буквально всех против себя.

— Финуа,— сказал следователь,— боюсь, что ваши претензии малообоснованны. Вы должны приспособиться к особой породе тех людей, с которыми мы сегодня имеем дело…

— Но, господин следователь, разве вы не видите, что все эти типы ведут себя, как жулики на ярмарке, и что они покрывают друг друга?

На этот раз, ко всеобщему удивлению, вспылил начальник штаба:

— Комиссар, возьмите свои слова обратно! Мои офицеры имеют свои недостатки, и я их не извиняю, но вы вынуждаете меня вмешаться.

Полковник Барбе сделал такое лицо, какое можно увидеть лишь на фамильных портретах воинов тех давно прошедших времен, когда на полях сражений еще смотрели в глаза друг другу. Финуа сник. Офицер, сам удивившись своей вспышке, счел себя обязанным как-то сгладить впечатление:

— Какого черта,— сказал он.— Вы, конечно, сами сражались на войне. И знаете, что такое атмосфера товарищества в боевом подразделении.

Комиссар, который на самом деле участвовал в войне лишь в качестве посыльного в министерстве, поспешил согласиться. Расследование возобновилось.

Аджюдан-шеф Марнье был заслушан одновременно с его преемником. Их обоих классифицировали как не имеющих отношения к делу в силу того факта, что в момент автоматной очереди они оказались вместе в галерее своего взвода.

Легко удалось также установить, что людьми, заполнившими ротонду, был персонал центральной станции, но никто из них не мог оказаться там в момент совершения преступления: официальные свидетельства подтверждали это. Финуа тщетно попытался заставить Марнье уточнить местонахождение всех трех лейтенантов во время последовавшей тогда короткой паники. Но только местонахождение Брюшо перед лифтом было совершенно очевидно.

— В общем,— сказал Финуа,— ваш капитан попал в переплет. Это очень серьезно для него, что он оказался там один.

Марнье поистине благоговел перед Брюшо. Обрыв провода, который он обнаружил в месте, столь компрометирующем капитана, даже не зародил в нем подозрений. Инсинуации комиссара глубоко возмутили его, и он решил скрыть этот факт.

— Как вы можете говорить подобные вещи, господин комиссар? Капитана никак нельзя подозревать. Если бы вы только видели его: он совершенно остолбенел от потрясения и был просто раздавлен горем.

Его душа верного старого унтер-офицера обливалась кровью. Он забормотал:

— Когда я подумаю, что если бы я не возвращался назад в свою галерею, я как раз явился бы на место до этого происшествия и мог бы облегчить участь капитана…

— Назад? Почему?

— Мы оказались на подходе раньше времени. Посмотрите, какое ужасное стечение обстоятельств: созывая нас на десять часов, капитан сам специально настоял на том, чтобы мы не приходили раньше.

— Специально? Вы можете вспомнить точно слова?

— Честное слово, нет, однако я не понимаю…

— Это не имеет значения, благодарю вас.

Действуя импульсивно, под первым впечатлением, не будучи способен следовать методе, комиссар моментально увлекся и попал под влияние идеи, которая только что пришла ему в голову. Он вызвал Брюшо.

— Капитан, я узнал, что вы официально приказали своим офицерам обязательно прибыть ровно в десять часов. Почему?

— Я не помню… А, да, действительно. Что ж! Я и сам не очень хорошо знаю. Чтобы они не теряли зря времени, конечно.

— Вы сказали мне, будто майор д'Эспинак объявил, что прибудет именно в десять?

— Верно.

— По телефону около девяти часов, не так ли?

— Да.

— О чем это свидетельствует в итоге?

— Ни о чем.

— Вы, вероятно, меня не поняли. Я хочу сказать, что вы заинтересованы в том, чтобы было доказано, что речь идет именно о десяти часах. Кто, по-вашему, может это подтвердить?

— Не понимаю — зачем. Ну, в общем… На этом конце провода — никто. На другом — возможно, Дюбуа. Хотя теперь… Может быть, еще какой-нибудь телефонист.

Понадобилось не более получаса, чтобы выяснить, что не было никакого следа, никакого свидетеля слов, которыми обменялись офицеры около девяти часов. Это первое и безобидное подтверждение условия sine qua non^[54] гипотезы, только что зародившейся в голове Финуа, ослепило последнего. Отныне он окончательно и бесповоротно повел следствие в одном-единственном направлении.

Лишь много позднее стало возможным осознать, какой инстинктивный разрушительный гений он направил на то, чтобы подвергнуть сомнению расследование и поставить в тупик тех, кому пришлось взяться за него сызнова.

Финуа вызвал сержанта связи. Это был молодой впечатлительный унтер-офицер и по этой причине очень робкий. Его почтительность понравилась Финуа, который, удовлетворив свое самолюбие, отказался от грубых и оскорбительных приемов.

— Я попрошу вас освежить воспоминания по очень важному пункту, мой друг,— сказал он.— Около девяти часов капитан Брюшо позвонил своим командирам взводов, вызывая их на десять часов и настаивая при этом, чтобы они не являлись раньше. Не заметили ли вы чего-нибудь странного в поведении вашего капитана — нервозности, пристрастности, не знаю… чего-то необычного во время этого разговора?

— Ах, это! Да никакого разговора и не было вовсе,— сказал сержант, едва сдерживая желание рассмеяться.

— Ну, так как это происходило? Похоже, вы точно сохранили в памяти эту сцену, и я вас поздравляю. Расскажите мне подробно.

Молодой человек расцвел от удовольствия; осмелев, он дал волю своей склонности поболтать, к услугам которой была его отличная память.

— Я все слышал по одной простой причине — дело в том, что капитан звонил по телефону, соединившись со всеми четырьмя взводными командирами одновременно на коммутаторной доске в моем зале. Он был очень рассержен и кричал. Он сказал… но я не знаю, позволительно ли мне будет повторить…

— Давайте, давайте. Я, черт возьми, думаю, что это вполне позволительно. Это даже ваш долг, и вы не из тех людей, что колеблются…

С этим сержантом комиссару решительно повезло больше, чем с офицерами.

— Так вот, он закричал: «Господин майор д'Эспинак де Мышиньи де ля Пряжка де мон Ремень удостоит нас чести явиться не ранее десяти часов…» и «Я не желаю видеть ваших физиономий в моем кабинете раньше десяти часов».

— Он был так зол? Вы, наверное, немного преувеличиваете?

— Как это — преувеличиваю! Лучшее доказательство — то, что этим дело не кончилось. Он обрушился и на нас, мне… сделал замечание и в конце концов приказал передавать статью из газеты азбукой Морзе, пригрозив наказанием для тех, кто отстанет, даже для секретарей, хотя это не их работа. Да капитан просто бесился от злости. Я никогда не видел его в таком состоянии.

— Сколько времени продолжались ваши занятия по письму на слух?

— Один час, до самых выстрелов.

— Час такой работы, без перерыва?

— О! Я на свой страх и риск делал паузы. Но поскольку капитан сказал работать «до упора» и поскольку я не получил никакого другого распоряжения, я продолжал, а что мне оставалось делать?

Лицо Финуа просияло. В его мозгу факты выстраивались в гипотезу, становившуюся теорией.

— Так что никто из вас не мог выйти в коридор?

— Никто и не осмелился бы.

— Скажите-ка, капитан и майор д'Эспинак, похоже, не слишком ладили, а? Что у капитана часты бывали такие отклонения от языковых норм?

Последние слова насторожили унтер-офицера, он густо покраснел. Финуа постарался исправить дело:

— Я хочу сказать — что, он часто так шутил?

Но было уже поздно.

Такое в первый раз на моей памяти. И потом, это мои командиры. Я не знаю…

— Не смущайтесь. Ну! То, о чем я вас спрашиваю,— все это в интересах правосудия, вы понимаете?

Но вытянуть еще какие-нибудь показания из молодого человека было уже невозможно. Как только сержант почувствовал, что допрос принимает опасный личностный оборот, он стал оглядываться на полковника Барбе. А насупленное лицо начальника штаба смутило бы военнослужащего и более высокого звания, чем унтер-офицер.

Возвратился судебно-медицинский эксперт. Он не сообщил ничего особенного — майор д'Эспинак скончался от двух пуль, попавших в область сердца. Капитан Дюбуа получил три: две — несерьезные, в плечо, зато третья перебила сонную артерию. Она одна не осталась в теле жертвы.

Смерть обоих наступила мгновенно. Следует подождать вскрытия, чтобы определить путь движения пуль после попадания и, следовательно, относительное направление траектории их полета. Не похоже, что выстрелы были произведены в упор. Вот, собственно, и все.

Осмотр одежды убитых, предпринятый одним из инспекторов, не дал никаких результатов.

Тут заговорил судебный следователь:

— Есть один факт, о котором до сих пор не вставало вопроса и который, как мне кажется, представляет интерес. Почему так внезапно погас свет?

Финуа извинился: невозможно помнить сразу обо всем. Он снова вызвал свое доверенное лицо — сержанта связи, оказавшегося right man^[55].

— Починил его я,— сказал он.— Но обрыв обнаружил аджюдан-шеф Марнье…

— Обрыв?

— Да, провод был перерезан — чисто, словно кусачками, как раз напротив лифта.

Финуа мигом подскочил к двери, рывком открыл ее и прогремел:

— Аджюдан-шеф Марнье!

— Аджюдан-шеф, я спросил вас, не знаете ли вы какого-либо факта материального или морального свойства, который мог бы помочь следствию. И вот от другого свидетеля я узнаю, что это вы обнаружили обрыв провода, причем в таком месте, что важность и значение этого факта не могли ускользнуть от вас. Что вы на это скажете?

Ничего, вы не задали мне ни одного вопроса на эту тему.

— Как это так — не задал? Какая неслыханная дерзость!

— Но послушайте, имеется протокол свидетельских показаний. Это можно проверить.

Секретарь суда потихоньку отрицательно покачал головой. Это остудило пыл Финуа. Он проворчал:

— Во всяком случае, вы должны были нам сами сказать. Это очень существенно. Поскольку теперь оказывается, что преступник оставался в коридоре еще несколько секунд, чтобы перерезать провод после совершения преступления, то капитан Брюшо должен был его увидеть… если только это не…

Лицо Марнье передернула гримаса. Финуа захотелось использовать его явное замешательство.

— Хм… если только это не…

Старый унтер-офицер весь напрягся.

— Капитан Брюшо не может являться преступником,— сказал он резко.

— Так,— возликовал Финуа,— так, так! Смею вам заметить, что вы первый высказали эту мысль. Таким образом, она напрашивается сама собой. Впрочем, мы об этом еще поговорим. В настоящий момент я в вас больше не нуждаюсь.

Он начал насвистывать бравурный марш, потом перестал свистеть, чтобы немного подумать над запачканным полотенцем, и торжествующей походкой направился к двери.

— Господин капитан Брюшо! позвал он. — Месье, извольте показать мне ваши руки.

Многозначительный тон, похоже, не произвел на Брюшо никакого впечатления. Он без колебаний раскрыл ладони и протянул вперед руки. Его правый мизинец в области второй фаланги слегка распух.

— Откуда эта рана?

— Что? Вот это — рана? Да это я упал на складе и поцарапал руку о какую-то металлическую стружку.

— Когда?

— Сегодня утром.

— Кто-нибудь видел, как вы упали?

— Может быть. Там были оружейник и два его помощника. Правда, они были очень заняты работой, да и мотор гудел. Очень возможно, что они меня не видели и не слышали.

Допрос оружейников показал, что именно так и случилось. При тщательном осмотре склада никаких следов крови гге обнаружилось, но Финуа пришлось признать, что это не может являться бесспорным доказательством того, что Брюшо лжет. Когда его, в который уже раз, отпустили, комиссар обратился к начальнику штаба:

— Господин полковник, признаюсь вам, сначала я подумал, что можно поранить руку, в спешке перерезая электрический провод. Теперь же меня интересует такой вопрос… у автомата затвор устроен так же, как у автоматического пистолета?

— Да.

— Вы не находите, что…

— Откровенно говоря, нет, господин комиссар, если при отдаче затвор ударит неумелого стрелка по пальцу, то он может нанести ушиб, который никак не будет похож на свежий порез о металлическую стружку.

— Дело в том, господин полковник, что это как раз и есть ушиб. Вы видели руку капитана?

И Финуа стал насвистывать, а полковник, приведенный в замешательство, тихо произнес:

— Может быть, он сказал «металлическая стружка» случайно, просто предположительно?

Но у комиссара теперь уже была полная уверенность: улики, подтверждающие его версию, собирались, упорядочивались, накапливались. Окрыленный успехом, он бодрым голосом вызвал кладовщика, чтобы довести это дело до конца.

— Как нам известно, вы уходили сегодня с объекта между девятью часами и одиннадцатью. Зачем?

Пришлось успокоить и подбодрить этого беднягу, дабы добиться от него мало-мальски связного рассказа о том, как разгневанный Брюшо отправил его за четыре-пять километров отсюда, чтобы он принес неполный комплект этикеток.

— Их так срочно надо было прикрепить?

— О нет, месье. Это тянется уже месяц. Здесь не моя вина, капитан может вам подтвердить. Он, конечно, уже говорил мне о них, но никогда не давал понять, как сегодня утром, что это так срочно.

Что касается исчезновения автомата, то ничего толкового нельзя было установить. Кладовщик не открывал шкафа со времени последней проверки, проведенной две недели тому назад. Ключ от замка вместе с другими висел на доске, находящейся внутри склада. Никаких специальных мер предосторожности на время отсутствия роты не принималось, поскольку общая система охраны объекта являлась достаточной гарантией: ключ от склада в этом случае держал у себя капитан Брюшо. После того как рота занимала этаж, войти в это помещение могли только офицеры.

Когда парень вышел, Финуа с победным видом обернулся к следователю:

— Неужели еще не все достаточно прояснилось? Неужели еще не все ясно? Хотите, мы снова заслушаем капитана Брюшо. Теперь мы можем выйти за рамки обычной рутины и после всех этих «как?» уже установить «почему?».

Был вызван Брюшо.

— Капитан,— сказал Финуа,— я хотел бы теперь узнать, чтобы разобраться, что же здесь на самом деле произошло, что за личность был ваш командир.

Брюшо подумал, собираясь с мыслями. Потом заговорил, явно взволнованно:

— Ну что я могу вам сказать? Я знал его только две недели. Он прибыл сюда с репутацией, блестящей во всех отношениях. Вскоре мы убедились, что он того заслуживает. Это был исключительный военачальник, увлеченный, вдумчивый… короче, можно хорошо себе представить, что он был бы незаменим на войне. С этой стороны его знали отлично. И это внушало к нему уважение.

— А кроме военной стороны?

— Вне службы это был очень веселый и обходительный товарищ. Шикарный парень, не жалевший денег, чтобы развлечь нас здесь.

— В общем, вы его очень любили?

— Очень… в общем… да… в общем да.

Если бы Финуа мог оставаться беспристрастным, он обратил бы внимание на тон Брюшо. Это был тон человека,который с удивлением обнаруживает для себя очевидность, которую до этого не допускал и в мыслях. Но Финуа было уже не до этих тонкостей.

Вопрос его прозвучал грубо:

— Тогда почему вы посягали на его авторитет, почему вышучивали его имя, да еще в присутствии младших по званию? Да-да, сегодня утром, на телефонной станции!

— Я был раздражен его опозданием. Я забылся. Я знаю это и сожалею о случившемся, как никто другой. Если в этом нет особой необходимости, я был бы весьма признателен вам, если мы прекратим этот разговор. Мои слова ничего не меняют в моем к нему отношении.

— Что ж, месье. Не говорите мне такого, о чем потом можете пожалеть. Признайте же, что у вас с ним не все шло гладко.

— Я настаиваю на том, что сказал, комиссар. А еще добавлю, что Дюбуа и я были унтер-офицерами в одном батальоне, на Марне. Нас вместе произвели в лейтенанты, в Шампани, в 1915-м. После Вердена…— Голос Брюшо стал хриплым. После Вердена нас осталось только двое из командного состава нашего батальона 1914 года. И вот…

В первый раз после прибытия полицейских чинов стало так тихо, что шум снаружи проник в помещение: можно было различить гул цеха, где-то хлопнула дверь, в коридоре послышались удаляющиеся шаги, их размеренный ритм стихал, становился глуше, но, казалось, длился бесконечно.

Почти робко, по крайней мере так было первые несколько минут, Финуа продолжил свой допрос. Он упорствовал. Но на все вопросы, коварные или прямолинейные, то нарочито доверительные, то театрально угрожающие, Брюшо отвечал выводящими из терпения смирением и твердым спокойствием, без всяких криков и сцен.

По спазмам в желудке, приученном за сорок лет спокойной жизни к строгому распорядку, следователь понял, что день клонится к вечеру. Он достал часы — было ровно восемь — и произнес:

— Надо заканчивать. На сегодня хватит. Продолжим завтра.

Вернулись оба инспектора. Первый заблудился в коридорах, но оружия не обнаружил. Это никого не удивило. Второй тоже не смог доложить ничего интересного. Ни на добротном деревянном шкафу, ни на ключе, ни на замке никаких ценных отпечатков не оказалось.

Полицейские провели последнее совещание на КП Брюшо. Финуа во что бы то ни стало хотел добиться немедленного ареста капитана.

— Не скрою,— сказал он,— что сегодня мы выяснили лишь материальную сторону дела. Но вы должны отдать мне должное — оно явно распутано.

— Однако вы сами сказали мне, что остаются четыре возможных преступника, вмешался следователь.

— Это верно. Но разве вас не поражает тот факт, что если выделить из них этого первого, то против него сразу складывается обвинение?

— Об этом еще надо подумать. Это вытекает, возможно, из того направления, которое дали следствию два-три факта. Но могут появиться и другие факты. И наконец, почему в таком случае убит Дюбуа? Не будет ли эта мера слишком поспешной?

— Но медлить означает дать преступнику окончательно замести следы…

Меня это не касается, сказал полковник. Сегодня ночью у объекта будут охраняться все входы и выходы. Батальон вернется в лагерь. Я могу запретить увольнительные четвертой роте, тогда никто не сможет скрыться. Вам будут созданы все условия, чтобы осуществлять наблюдение…

Присутствующие уже очень устали, и высказанное предложение всех устроило. Получив указание явиться завтра в семь часов, все двинулись в обратный путь.

По дороге, сидя в машине, Эстев и Финуа продолжали рассматривать со всех сторон занимавшую их проблему.

— Видите ли, господин следователь, я пошел на отсрочку ареста Брюшо потому, что хочу как следует подкрепить свое обвинение. Ну разве возможно, чтобы это был кто-то из лейтенантов? Нет! Они не знали, что коридоры будут пусты. В любой момент они рисковали наткнуться на кого-нибудь из персонала центральной телефонной станции или на самого Брюшо. С их стороны это было бы чистейшим безумием. Если же взять Брюшо, то тогда все предстает как подготовленный акт, и подготовленный хорошо, методично, умело. Один он знал, что представляется удобный случай, поскольку сам все и устроил. Он делает так, чтобы на складе никого не было, и берет там оружие без свидетелей. Он заставляет весь персонал станции засесть за бессмысленную работу, чтобы были безлюдными коридоры. Он запрещает без видимой причины своим офицерам являться к нему раньше десяти часов. Он — единственный, кто знает, в какое время на самом деле должен прибыть майор д'Эспинак. Разве не без четверти десять? Его обнаруживают перед самым лифтом. А его пораненный палец? А все его поведение — подозрительное, непонятное, беспокойное?

Итак, господин следователь, поверьте мне, мы уже знаем «как». Я постараюсь узнать еще и «почему». И тогда…

— В том, что вы говорите, что-то есть,— согласился Эстев.

Яркое резюме комиссара произвело на него впечатление. Виновность Брюшо показалась ему, в конце концов, столь вероятной, что он испытал угрызения совести за утайку от Финуа, из деликатной щепетильности, инцидента на балу.

— Действительно, комиссар. Теперь я и сам так думаю. Я должен был сказать вам… Так вот. Вчера вечером я был в гостях у майора д'Эспинака. Там я весь вечер провел в обществе Брюшо. Его жена — прехорошенькая особа, надо сказать,— похоже, флиртовала, и даже слишком рискованно, с Эспинаком. Подождите-ка. Ведь там чуть было не разразился скандал. О чем я думал раньше? Когда гости расходились, Брюшо, будучи основательно пьян, повел себя очень грубо. Надо признать, он не имел на это права — были смягчающие вину обстоятельства. Его жена, радушно прощаясь с гостями, стояла возле Эспинака, будто он был ей мужем. Я же и удержал Брюшо, боясь, как бы он не кинулся на них.

— Ах, если бы вы сказали мне это раньше…— вздохнул комиссар.— Только бы, боже, он не скрылся сегодня ночью. Я прикажу обоим инспекторам последить за ним. Меня не обнадежили обещания полковника Барбе. И вообще не нравится он мне со своим надутым видом.

На Финуа напал азарт.

— Господин следователь, давайте вернемся. Арестуем его, прошу вас! — воскликнул он.

Однако что-то удержало Эстева. Здесь смешалось, он и сам не знал, в какой пропорции, и воспоминание о том, как Брюшо говорил о Дюбуа, и другие, менее благородные чувства, как-то чертовский голод, слабость, усталость.

Через какое-то время и Финуа вроде бы успокоился. Но его глаза светились вдохновением, он был в восторге от самого себя.

— Ничего, так будет даже лучше. Это позволит мне устроить завтра такой спектакль, что пальчики оближешь.

(обратно)

Глава V Контррасследование

На другой день чуть свет Эстев и Финуа уже катили к форту. Комиссар был полон безоблачного оптимизма и просто излучал энергию. Он наслаждался хорошим настроением и самочувствием, какие от раннего пробуждения и прогулки бывают у тех, кто не имеет к этому привычки и у кого это не скоро повторится. Он был доволен собой, уверен в предстоящем успехе.

— Вот увидите, господин судебный следователь, уже сегодня утром…

— Кстати, Финуа, сегодня ночью меня предупредили, что к нашему расследованию подсоединится комиссар из Сюрте Насьональ^[56], по распоряжению генерального прокурора. Что бы это могло значить? Почему вдруг старая административная машина сработала так дьявольски быстро? Я такого в жизни не видел. И почему Сюрте Насьональ? Об этом меня не соблаговолили информировать. Или считают, что мы не справимся с нашей задачей? Впрочем, ломать голову бесполезно. Это ни на день не приблизит и не отдалит момента нашего ухода на пенсию. Во всяком случае, нам не посылают кого попало. Угадайте-ка, дорогой мой, кого именно?

Солнце для Финуа внезапно померкло, утро стало мрачным, а машина неудобной. Честолюбивый человек не может долго наслаждаться маленькими радостями и удовольствиями простых смертных.

— Не догадываетесь? Знаменитого Веннара, того самого, что в две недели пролил свет на дело Ставиского^[57], после того как на нем сломал зубы Территориальный надзор — служба контрразведки. Никак не меньше. Что вы об этом скажете?

— Что скажу… я скажу, что мы будем таскать каштаны из огня ради славы этих господ, которые вращаются вокруг солнца.

— Но все-таки — почему? И почему такой ас? В конце концов, может быть, просто из-за больших связей бедного майора д'Эспинака. Во всяком случае, если разобраться, здесь нет ничего оскорбительного для нас, поскольку его посылают «априори», а не для того, чтобы поправить уже допущенные нами промахи или устранять замеченные им недоработки. Не делайте такого лица, дорогой мой. Покажите ему, что провинциалы, когда понадобится, тоже кое на что годятся. Я обещаю, по крайней мере, по заслугам оценить ту роль, которая будет принадлежать вам в успешном окончании этого дела.

Финуа посмотрел на Эстева, как утопающий на спасательный круг. Красноречие следователя, который, обладая тонким умом, забавлялся этой маленькой человеческой комедией, немного развеселило его.

И погода показалась Финуа опять почти прекрасной, когда они доехали до объекта, захватив по дороге двух инспекторов, осуществлявших наблюдение в лагере. Они не заметили ничего подозрительного возле виллы Брюшо, за которой неусыпно следили всю ночь.

Подполковник Барбе был уже на месте.

Он разговаривал с каким-то незнакомцем. Это мог быть только Веннар, и с самого начала он абсолютно не понравился Финуа; но это произошло бы и при любых других обстоятельствах. Все в новичке вызывало антипатию местного комиссара: его широкие утепленные бриджи, украшенные бесполезными шерстяными кисточками, его спортивные туфли, нарушающие священную полицейскую традицию, его кажущаяся молодость, которая, если учесть, на какой высокой ступени служебной лестницы он стоит, была просто оскорбительной. И этот неприятный человек, этот щеголь, слишком вежливый, чтобы оставаться при этом честным, казалось, моментально расположил к себе и начальника штаба, и следователя.

Веннар почувствовал, прочел все это во взгляде Финуа; он сдержал улыбку, превратив ее в кислую мину, но слишком поздно, и инстинктивная неприязнь местного полицейского трансформировалась в глубокую враждебность, не имеющую под собой никакой объективной причины.

А Эстев заговорил с парижанином весьма любезно:

— Мы будем рады, господин комиссар, ценному сотрудничеству с вами. Мы тут ломали голову… хм… чем мы обязаны такому подарку судьбы?

— Честное слово, господин судебный следователь, за исключением слов о подарке судьбы такой вопрос и я собирался вам задать. А поскольку и вы этого не знаете, я откровенно поделюсь тем, что думаю сам. Майор д'Эспинак был человеком очень видным, и по многим причинам. Полагаю, что я здесь только затем, чтобы наблюдать за ходом этого дела и давать информацию из первых рук о расследовании, которым интересуются в высоких сферах. Что конечно же не мешает мне быть в полном вашем распоряжении и к вашим услугам.

Эстев поклонился. Веннар обратил к Финуа самый что ни на есть чистосердечный и доброжелательный взгляд. Но тот лишь проворчал:

— Если это так, то вы теперь же можете доложить, что дело, с точки зрения нас, полиции, завершено. И продолжить вашу прерванную, насколько я могу судить, партию в гольф.

— О, дорогой коллега, как вы могли подумать, что я занимаюсь таким дорогостоящим видом спорта? Из-за этого моего костюма? Знаете, это отнюдь не от модельера де Бонни. Я одеваюсь в то, что остается нераспроданным у крупных портных. Единственное неудобство — не всегда там есть то, что хочешь. Зато все очень дешево. Хотите адрес?

К слову сказать, панталоны Финуа пузырились на коленях, а его пиджак лоснился. Даже полковник Барбе развеселился и его смех заскрипел, как ржавые дверные петли. Финуа покраснел и на шутку не ответил.

— Да, сегодня утром я намерен приступить к некоторому воспроизведению на месте обстоятельств совершения убийства. Надеюсь этим добиться признания виновного. Но независимо от того, признается он или нет, он в ловушке.

— Да,— произнес Веннар, мгновенно став очень серьезным,— полковник сказал мне, с какой быстротой и основательностью вы построили обвинение, которое собираетесь предъявить. Если вы позволите, я буду наблюдать за вашими действиями и как свидетель, и для собственного опыта.

Подозрительный Финуа внимательно посмотрел на собеседника. Нет, решительно Веннар не шутил. Атмосфера несколько разрядилась. Еще сердито, но уже смягчившись, комиссар пробурчал:

— В паузах вы можете прочесть снятые вчера показания. Это введет вас в курс дела.

Офицеры четвертой роты и персонал центральных постов, вызванные накануне, молчали и нервно ожидали в ротонде. Как и накануне, дознаватели расположились в кабинете Брюшо, которого сразу же вызвали. Он был серьезен, озабочен, но держался гораздо спокойнее, тверже и был намного уравновешеннее, чем сразу после случившейся трагедии.

Сценарий, составленный Финуа и подправленный следователем, стал раскручиваться. Следователь и взял на себя самую сложную и деликатную задачу — начать. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы с первых же слов взять сочтенный необходимым жесткий тон:

— Господин капитан, каковы были отношения между мадам Брюшо и майором д'Эспинаком?

Брюшо так и подпрыгнул. От удивления он в какой-то момент оставался стоять с открытым ртом и выпученными глазами. Но когда он заговорил, его голос не дрогнул, не повысился:

— На что вы намекаете? Их отношения были превосходными, очень дружескими и доверительными. Какую роль может во всем этом играть моя жена?

— Всю или никакую, господин капитан. Итак, вы как муж никогда ни в чем не могли упрекнуть ни того, ни другого?

Брюшо непроизвольно сделал шаг к судье, занес руку. Полицейские и полковник поспешили встать между ними. Но капитан уже снова овладел собой. Он сел, обхватив руками голову. Потрясенный Эстев почувствовал, что неспособен продолжать в том же духе.

— Поверьте, я более чем кто-либо другой сожалею о роли, которая выпала мне. И хотя нет слов, чтобы выразить, чего мне стоило сообщить об инциденте на вечере — ведь я присутствовал там как частное лицо,— я не могу не признать, что был свидетелем вашей ревности и гнева, вызванных поведением мадам Брюшо и майора. Видите, господин каштан, это бесспорный факт.

Брюшо вздрогнул, выпрямился, но не сказал ни слова.

Веннар оторвал взгляд от протокола, который быстро пробегал глазами, и посмотрел прямо в лицо человека, даже и не пытавшегося спасти свою шкуру. На секунду он встретился с его печальным, спокойным, прямым взглядом. «Если уж этот говорит неправду,— подумал он,— то я опять превратился в доверчивого, простодушного юнца, а это было бы странно». И он потихоньку вышел.

Тем временем в допрос вмешался потерявший терпение и выведенный из себя вилянием следователя Финуа; он начал говорить спокойно, но под этим спокойствием скрывалась еле сдерживаем страсть, которая в конце концов вырвалась наружу:

— Да, вы ревновали, месье, и ужасно — с момента прибытия майора д'Эспинака. Он был красив, молод, богат, увенчан славой; у него был престиж звания, что так впечатляюще действует на германский ум. Он тотчас заинтересовался мадам Брюшо. с которой вы жили отнюдь не в полном согласии. Это началось с прогулок верхом, насколько мне теперь известно, продолжилось уединенными беседами на ваших вечеринках в лагере. Вечером, вернувшись домой, вы в отчаянии хватались за голову, вы страдали, вы спрашивали себя: «Где они могут быть сейчас?» Чувство собственной вины, боязнь застать их мучили вас. Вас томила неизвестность. Конечно, у вас были семейные ссоры, и следствие установит это. Но вам не удавалось узнать точно — и это было самое худшее. Ах, капитан, как я вас понимаю и сочувствую вам, тут никто не может остаться равнодушным…

Он говорил долго, но безуспешно. Он подстерегал на лице Брюшо ту усталость, когда человек соглашается на все, или вспышку гнева, которая разрешилась бы признаниями. Но на нем читал он лишь удивление, показавшееся ему наигранным, и что-то похожее на презрение, а еще он уловил тень едва сдерживаемой улыбки, что окончательно вывело его из себя.

— Да-да, признайте же это. Взрыв произошел во время вечера у майора, когда под воздействием выпитого вы потеряли контроль над собой, потому что, как говорится, «истина в вине». Вы были самим собой в тот вечер…

Дело принимало плохой оборот. Единственной реакцией, которую не предвидел Финуа, была такая вот апатия, молчание обычно вспыльчивого Брюшо. Сколько ни продолжай, из него ничего не вытянуть. Комиссар стал нервничать. Его голос повысился, он сознательно стал преувеличивать, чтобы вызвать хоть какой-то протест:

— …И вы грубо увели ее, почти насильно. Сцена продолжилась у вас дома. Конечно, вы ее ударили? Нет? Ну говорите же! Говорите!… Ваше молчание работает против вас. Мы вправе думать все…

Брюшо скрестил на груди руки. Неужели так и не удастся вывести его из состояния равновесия, в котором он застрахован от неосторожных шагов? Любой ценой надо было заставить его заговорить, вовлечь в спор.

— …Вы думали об этом и в день преступления. Вы, несомненно, получили ужасное подтверждение своего несчастья? Нет? Да или нет? Не хотите сказать. Впрочем, это неважно. Вы были в таком гневе, такой ярости, что оскорбили вашего начальника в присутствии подчиненных, на которых потом сорвали свою злость. Внезапно, не выдержав больше, вы решили покончить со все этим…

Минуту назад комиссару казалось невозможным, что этот человек, совершивший преступление в угаре неосторожной, безумной страсти, через сутки вдруг сделался умелым хозяином своих внутренних переживаний. Теперь он стал сомневаться. Но продолжал упорствовать.

— Тогда вы устроили так, чтобы ваши ближайшие подчиненные не могли оставить свой пост…

Внезапно послышались все шумы и звуки этого подземного завода, заработавшего по команде инспекторов, точно так же, как накануне: в соседнем зале заработал куинор; напротив загудел в цеху мотор, завизжал сверлильный станок и раздались удары молота; дверь склада закрылась со всего размаху и кладовщик, голосом школяра, повторяющего заученный урок, выкрикнул: «Нет, господин капитан, я буду здесь раньше чем через два часа».

— …Вы убедились, что теперь ваши офицеры никак не могут вам помешать. Итак, дело сделано, коридор будет безлюден в течение часа, он будет совершенно пуст, когда прибудет майор. Тогда вы вышли, пошли на склад, взяли там оружие.

Финуа встал, указав жестом на дверь. Бесполезно — Брюшо не пошевелился. Обстановка на него не подействовала. Это провал. Ну почему провал? Понастойчивее.

— Потом вы вернулись сюда, один. Вот вы наедине с собой. И вы колеблетесь. По мере того как бегут минуты, приближая вас к моменту, когда из достойного человека вам предстояло превратиться в преступника, что-то просыпается в вас и протестует. Вам не хватает смелости порвать со всем своим прошлым. Зарождается сомнение в праве совершить правосудие, которое вы только что признавали за собой. Вы колеблетесь. Совершенно очевидно, что это вам зачтется. Принятие во внимание ваших страданий будет квалифицировано как смягчающее вину обстоятельство, особенно если чистосердечное признание…

Брюшо откровенно презрительно пожал плечами. Комиссара обуяла ярость.

— К несчастью, вас отрезвил новый приступ гнева. Уже ускользавшую было от вас смелость вы решили обрести здесь…

Энергичным жестом Финуа открыл шкаф, демонстрируя бутылку «перно» и пустой стакан, который он достал, наполнил, протянул Брюшо. Тот не слишком резким движением отвел руку комиссара, который уже начинал отчаиваться.

— …Без четверти десять. Время, назначенное майором. Вы весь подтягиваетесь, смотрите на ручные часы — как прежде, в окопе, перед атакой. Выходите. Ну, выходите, капитан. По пустынной галерее механически направляетесь к лифту. Да, сюда…

Финуа слегка подтолкнул Брюшо по направлению к коридору, тот повиновался. К комиссару снова вернулась надежда. Они остановились перед большой грубой, спиной к стене, и тут послышался тихий, вкрадчивый и глухой шум лифта, скользящего на своих тросах. Сначала появился пол, секунду спустя за решетчатой дверцей возникло два силуэта. Финуа быстро попытался вложить в правую руку Брюшо автомат, а в левую кусачки. Но напрасно.

— Держите, капитан, как вчера. И… стоп! Дюбуа тоже здесь. Тем хуже, этого вы не предусмотрели. Он вас увидел. Слишком поздно. Стреляйте, ну стреляйте же. Затем повернитесь к стене и этими кусачками в левой руке перережьте провод.

Лифт уже давно остановился, когда Финуа закончил свою тираду. Оба инспектора, стоя в клетке, из которой они не осмеливались выйти, обеспокоенно таращили глаза. Их вырядили в военные шинели; осознавая всю комичность сцены, смущенные, они оставались там, неподвижно застыв на месте. Это выглядело фальшиво, грубо, жалко — как в мелодраме провинциального театра.

Тут Брюшо рассмеялся, правда невесело, прямо в лицо подавленному и измочаленному Финуа. Он двинулся к нему, твердо, но без гнева посмотрел ему в глаза и произнес лишь одно-единственное слово — первое в течение всего часа, но так решительно, что на мгновение показалось, будто оно отпечаталось в мозгу у всех и стало кульминацией действия:

— Нет!

Финуа вытер пот со лба. Плечи его опустились. Впереди всей группы он прошел в кабинет, сел, обхватив голову руками, но через какое-то время зло выпрямился:

— Да! И ваше отрицание не имеет значения.

Он повернулся к следователю, который наконец собрался с духом:

— Капитан Брюшо, я обвиняю вас в преднамеренном убийстве майора д'Эспинака, а также капитана Дюбуа. Я арестую вас. Вы ничего не хотите сказать?

— Я не убивал ни того, ни другого. Я отдаю себе отчет в серьезности совпадения обстоятельств. Я не сержусь на вас, господин судебный следователь, за ваше несправедливое обвинение. Я абсолютно ничего не могу объяснить.

Всех вдруг охватила усталость. Какое-то мгновение все оставались немы и неподвижны. Такими их и застал Веннар, вернувшийся с весьма озабоченным видом. Он подошел к следователю и комиссару и о чем-то заговорил с ними вполголоса. Финуа нахмурился, Эстев вскочил с места, все трое вышли.

— Первый факт, поразивший меня,— говорил Веннар,— то, что стреляли, бесспорно, когда лифт находился в движении.

— Вполне возможно и даже вероятно, что очередь была сделана еще до остановки машины. Но это неважно, — подал реплику Финуа.

— Обождите, следите за мной внимательно. Разумеется, вы просто физически не имели времени за несколько часов взвесить все факты. Но данные вскрытия, полученные сегодня утром, которые я только что просмотрел, говорят о том, что обе пули, поразившие майора, вошли в его тело под углом, снизу вверх. Три пули, полученные капитаном Дюбуа, прошли по траектории, приближающейся к горизонтальной. Наконец, пять вмятин, обнаруженных на задней стенке лифта, показывают, что рикошета в вертикальном направлении не было. Кстати, они располагаются друг над другом на расстоянии между метром пятьюдесятью и тремя метрами от иола.

— Я прекрасно это видел, сказал Финуа. — После падения обеих жертв человек продолжал стрелять поверх рухнувших тел, почему-то приподняв руку вверх, а достаточно малейшего движения…

— Конечно, его палец оставался на курке долю секунды, и этого было достаточно, чтобы несколько пуль прошли поверх трупов. Но если он тогда и делал какое-то движение, так это опускал руку — прежде всего потому, что это движение естественное, но главное — чтобы следить дулом за своими целями, спускавшимися со скоростью два метра в секунду. Но выясняется, что его рука оставалась в горизонтальном положении, в том положении, в котором он выпустил последние попавшие в цель пули. Сейчас я представлю вам доказательства.

Первое. Мы находим шесть точек попадания (включая рикошет от залпа), расположенных по одной вертикали на расстоянии от полутора до трех метров от пола, то есть на дистанции в полтора метра. Чтобы выпустить шесть пуль при частоте стрельбы автомата почти четыреста выстрелов в минуту, нужно три четверти секунды. За три четверти секунды движущийся лифт преодолевает как раз расстояние в полтора метра. Совпадение?

Нет. Ибо вот второе доказательство, уже фактическое. Встаньте на максимальном расстоянии от лифта, которое позволяет ширина коридора, то есть в семи-восьми метрах. Сделайте залп на высоту трех метров по этой гладкой стальной стенке. Держу пари, что все пули, снизу доверху, отскочат вверх. Впрочем, надо будет провести эксперимент. Но я знаю, каков будет результат. Поверьте мне, дорогой коллега, лифт двигался.

Финуа облегченно рассмеялся и чуть ли не покровительственно похлопал Веннара по плечу.

— У вас у всех там, в высоких сферах, слишком много воображения, и, честное слово, вы утомили меня с вашими цифрами: это, несомненно, всегда производит впечатление. Но наш простой здравый смысл захолустных окраин тоже имеет свою ценность. Сейчас я вам предъявлю доказательство, тоже фактическое, невозможности вашей гипотезы. Лифт останавливается на уровне этажа. О нет, ниже он не идет, вы же знаете, взгляните хорошенько. Он не мог уйти ниже, чтобы стрелявший смог уложить пули в трех метрах от пола, перпендикулярно задней стенке. Не мог он и наклониться вперед — такое можно увидеть только в мультипликационных фильмах. Разве что человек поднялся бы на лестницу. А неплохо — ха-ха!… на лестницу…

Веннар тоже посмеялся немного, затем сказал:

— Очень метко замечено. Но убийство просто-напросто было совершено на втором этаже. Впрочем, вполне естественно, что, оказавшись перед огромным количеством вещественных доказательств, занятый допросами, вы позволили некоторым фактам увлечь себя. И тем не менее все произошло именно так, как я сказал.

— Ну а как же гильза, обрыв провода?

— Это для того, чтобы навести подозрения на капитана Брюшо.

Финуа, забеспокоившийся с какого-то момента, притих. Веннар возобновил свои рассуждения:

— Меня поразил второй факт. Свидетели единодушно говорят о совпадении залпа и исчезновении света. Однако человек не мог стрелять в темноте. С другой стороны, в трех заявлениях говорится о короткой очереди. Причем, господа, это утверждают военные, и их оценка долготы или краткости залпа никак не может являться субъективной. Действительно, военные уставы называют короткой очередью пять или шесть выпущенных пуль. А было выпущено десять, может, даже больше. И очередь должна была бы продолжаться, по всем данным, полторы секунды — рассказ о ней занял у меня гораздо больше времени.

На втором этаже, при полном освещении человек выпускает свои первые пять пуль, которые попадают в цель; это не было услышано на первом этаже, где все работали. Левой рукой он перерезает электрический провод, тогда как указательный палец его правой руки еще три четверти секунды продолжает нажимать на спусковой крючок — таким образом он выпускает остальные пять пуль, обнаруженные вами в лифте; возможно, их было и больше: в таком случае они прошли над крышей лифта. Из-за того, что погас свет, прекратилась всякая работа и на первом этаже возникла абсолютная тишина. И тогда был услышан конец залпа. Если все так и было, мы сможем найти подтверждение на стенах второго этажа. Едемте туда.

Дознаватели, подчинившись, последовали за Веннаром. Он первым вышел из лифта и в коридоре, совершенно таком же, как коридор на первом этаже, обратился к Финуа со словами:

— Видите ли, дорогой коллега, если я прав, то этот человек — существо чрезвычайно одаренное в том, что касается хладнокровия, быстроты принятия решений и их исполнения. Его ловкость рук исключительна. В стрельбе это чемпион. Но тем не менее это всего-навсего человек, его возможности небезграничны. Он не мог свободно перемещаться в пространстве, чтобы перерезать провод в те полторы секунды, что длилась очередь. Он должен был, таким образом, стоять вплотную к стене, с кусачками в левой руке. Да, почти там, где вы стоите; сделайте все же полшага вправо, чтобы вам оказаться как раз напротив лифта. Так, стоп. Вытяните левую руку. Учитывая соображения, которые я вам только что изложил, и памятуя об однотипности второго этажа с первым, я буду очень рад, если вы обнаружите что-нибудь необычное…

Вытянутая рука Финуа вдруг застыла неподвижно, как будто притянутая током. Он сдавленно прошептал:

— Изоляционная лента. Провод и здесь тоже был перерезан и починен. Должно быть, вы правы.

— Да, но нужно запастись конкретными доказательствами.

Одно, вполне достаточное, нашли тотчас. В бетоне шахты лифта, в полутора метрах над полом этажа и точно по той вертикали, что и вмятины, обнаруженные в кабине, обнаружили две пули, засевшие одна подле другой — последние из залпа.

Однако Веннар еще хотел провести три тщательно подготовленных эксперимента (скучных, подумал Финуа, который ничуть не больше других понимал, куда клонит его коллега). На первом этаже каждый был поставлен точно в то место, где, согласно показаниям, данным накануне, он находился без десяти минут десять. Мотор, сверлильный станок, куинор были пущены в ход; радисты и секретари опять надели наушники, рабочие возобновили свою работу.

На втором этаже, без всякого предупреждения, при полном освещении была сделана первая очередь из двенадцати выстрелов. Она была слышна как очень глухая, и то лишь частью свидетелей. Стало очевидно, что, если бы внимание их было чем-то отвлечено, как вчера, звук вполне мог быть не услышан вообще.

Другой залп из двенадцати выстрелов, сделанный на втором этаже в темноте, когда, следовательно, никто не работал, раздался вполне отчетливо, отраженный эхом под сводами. Его услыхали все, а офицеры настаивали, что он определенно был более долгим, чем залп накануне. Веннар внимательно выслушал все мнения, и вид у него был довольный.

И наконец, последний выстрел шестью патронами на первом этаже привел к единодушному выводу: это была почти такая же по продолжительности очередь, что и накануне, только слышная гораздо сильнее.

Финуа не терпелось:

— Конечно, конечно, я с вами согласен, что все это меняет дело. Но стоило ли терять столько времени?

— Я не теряю время. Я занимаюсь тем, что снимаю обвинение с одного из подозреваемых,— сказал Веннар.

После чего он собрал четверых офицеров и аджюдан-шефа на КП и обратился к Брюшо:

— Господин капитан, в сделанном вами вчера первом заявлении сказано, что вы слышали короткую очередь. Вы точно сказали — короткую? И вы сказали это первый?

— Да.

— Хорошо. После совершения преступления и до прибытия полиции вы, конечно, разговаривали с вашими офицерами об этом происшествии?

— Нет, на эту тему мы не обмолвились ни словом. Такое, конечно, покажется вам странным. Но это было сильнее нас.

Веннар повернулся к трем стоявшим в стороне лейтенантам, весьма заинтригованным всем этим.

— Кто-нибудь из вас, господа, говорил капитану перед началом расследования фразу: «Я услышал короткую очередь»?

Четыре взводных командира подтвердили, что они определенно такого не говорили. Глаза у Веннара блеснули. Он поблагодарил офицеров и, обратившись к полицейским, сказал:

— Теперь мы можем сделать первые выводы.

Убийство было совершено на втором этаже. То, что Брюшо оказался перед лифтом, больше не является уликой против него. Ряд его действий, приведших к тому, чтобы коридор обезлюдел, видимо — простое совпадение. Итак. Первое: остаются, по-видимому, четыре подозреваемых. Рассмотрим случай с Брюшо. Он мог бы сделать выстрелы на втором этаже и оказаться первым внизу — там, где все его увидели. Но правдоподобно ли это? Может ли один и тот же человек, который явил на втором этаже чудовищный пример хладнокровия, только что нами проанализированный, тотчас, потеряв всякий контроль над собой, прийти и стать в позу виноватого человека? Что касается остальных, то все они знали, что второй этаж пуст. Таким образом, второе. Самое малое, что здесь можно сказать,— то, что Брюшо можно подозревать не больше, чем остальных. Все они находятся в равном положении.

Более того. Если преступником является один из трех лейтенантов, то логически объясняется и выстраивается вся совокупность фактов. Он спускается в темноте по лестнице, обнаруживает Брюшо, замершего перед трупами. С его способностью быстро принимать решения и исполнять их, которую он нам уже продемонстрировал на втором этаже, он моментально соображает, что может скомпрометировать своего шефа. Он перерезает провод, подбрасывает гильзу. Все это вполне разумно, не так ли? Но если Брюшо виновен и, допустим, потерял эту гильзу, то зачем бы ему перерезать провод на первом этаже? Почему тогда он перерезал этот второй провод? Тут уже не вяжется. Таким образом, третье. Если уж делать какую-то классификацию подозреваемых, то на первое место ex aequo^[58] следует поставить троих молодых людей и только потом — капитана.

Вот до этого момента, господа, я думаю, вы не можете не разделять моего мнения. Я не осмеливаюсь просить вас и дальше соглашаться со мной. То, что я собираюсь сейчас вам сказать,— специфично, туманно, очень субъективно. Тем не менее доверие, которое вы мне оказываете, побуждает меня открыть вам самые сокровенные мои мысли.

Капитан Брюшо, не обменявшись мнениями о драме с другими свидетелями, не разговаривая об этой сцене с офицерами (что представляется убедительным, не могут же они лгать все четверо), с первого раза заявляет вам, что он слышал короткую очередь — пять или шесть выстрелов. Если бы стрелял он сам, он слышал бы, конечно, длинную очередь из двенадцати выстрелов. Мог ли он предположить, что все остальные будут слышать только конец залпа, произведенного уже в потемках? Мог ли он быть настолько уверенным в этом, чтобы самому сразу сказать это вам, хотя его никто об этом не спрашивал? Тогда это был бы уже не просто гений, видите ли, это был бы уже дар двойного видения или, точнее, двойного слышания… божественного происхождения.

Я вижу, вас это не поразило так сильно, как меня. Я прошу вас поразмышлять об этом. Но пока скажу только одно. Четвертое: мое мнение, подчеркиваю — только мое, состоит в том, что капитан Брюшо должен быть вообще вычеркнут из списка подозреваемых.

Все молчали. Веннар овладел ситуацией благодаря ясности своего метода и еще своей убежденности.

— Это будет более долгим делом, чем мы ожидали, возможно, весьма долгим. Придется покопаться в жизни этих четырех людей, поискать возможные побудительные мотивы, расширить расследование, переключить внимание с конкретных деталей, которые не могут сказать нам больше ничего существенного.

В настоящий момент нам остается возобновить допросы, чтобы попытаться установить, во-первых, может ли хоть один из них доказать, что не ходил на второй этаж около десяти часов (а им это не удастся, поскольку они уже не смогли убедить вас, что не могли находиться у лифта в это время); во-вторых, не имел ли кто-то из них времени, чтобы пойти починить провод на втором этаже. Впрочем, вы уже попытались восстановить их передвижения после преступления, чтобы получить представление о том, где виновный мог спрятать оружие, и вы установили, таким образом, что любой из них мог пойти куда угодно. В-третьих, надо отыскать оружие. При этом придется проявить много ловкости и сноровки. Нам нужно хранить в абсолютной тайне все достигнутые результаты и цель, которую мы преследуем.

Извольте, дорогой коллега, взять все это на себя. А в это время, если вы согласны, господин следователь, я воспользуюсь тем обстоятельством, что офицеры находятся здесь, чтобы вместе с двумя инспекторами произвести у них обыск.

Эстев дал согласие на это. Когда Веннар уехал, Финуа остаток дня провел за тем, что так и эдак крутил и вертел четырех подозреваемых, оказавшись к концу дня совершенно усталым и замотанным. Он так ни к чему и не пришел, как предрекал Веннар.

Поздно вечером следователь решил без каких-либо объяснений поставить Брюшо в известность, что он снимает обвинение, выдвинутое против него утром. Брюшо удивился, но это отнюдь не вывело его из состояния уравновешенности. Четверо офицеров получили приказ находиться на следующий день в лагере, в распоряжении следователя, после чего все разошлись.

(обратно)

Глава VI Топтание на месте

Тем временем сразу после полудня Веннар, сопровождаемый двумя полицейскими инспекторами, направился в лагерь.

— А ваш патрон не так-то прост,— сказал он им.

Сделав паузу, чтобы этот осторожный демарш произвел должный эффект, он продолжил:

— Давайте все трое уясним себе как следует цель нашей экспедиции: во всех гипотезах, предположениях и версиях, выдвинутых до сих пор, ничто не стыкуется. Ничего нельзя ответить на множество возникающих каждую минуту «почему?». Вот как раз часть этих ответов мы и идем искать.

Почему один из этих людей, абсолютно не похожих на преступников, убил?

Может, это Брюшо? Ревность или алкогольный дурман? Разве такие объяснения могут удовлетворить нас? Пусть он ревнив, пусть. Но ревность эта могла проявиться в ругани, в паре пощечин, в каких-то скандальных сценах. Он уже не настолько молод, слишком пресыщен и утомлен, чтобы разыгрывать из себя героя любовного романа. И он — тот тип старого алкоголика, который от одного лишнего стакана не потеряет голову до такой степени… Конечно, я могу ошибаться, но если это все же он, думаю, здесь кроется что-то другое. Но что?

Если здесь что-то другое — то опять-таки почему? Вопрос остается открытым.

Наконец, почему избран такой сложный, ненадежный, зависящий от случайности и опасный способ убийства? Это то, что, признаюсь, удивляет меня больше всего. Имеет место преднамеренность: похищение автомата явно указывает на это. С другой стороны, анализ преступления показал, что мы имеем дело с человеком, интеллектуальный потенциал которого очень велик. Итак, этот парень, который убивает и скрывается в одну секунду, который, по моему мнению, моментально и ловко использует неожиданную ситуацию, чтобы направить подозрения на другого (и ему это почти удалось), буквально гений, преднамеренно решив нанести удар, не нашел ничего лучшего, чем подобный способ действий? О чем это говорит?

И зачем такая бойня? Поскольку в итоге имеются целых две жертвы, хотя о второй не слишком много говорят. Это и есть еще одна вещь, которую я никак не могу себе объяснить.

Существует какая-то подоплека у этого дела, которая долго будет мешать нам, если вообще будет когда-нибудь раскрыта. Именно это мы и должны постараться сделать, благодаря тем большим полномочиям, которые мне дал следователь. В нашем распоряжении целых полдня, чтобы произвести обыск на территории лагеря, где мы будем почти одни. Мы будем делать это основательно, имея в виду, что любой след, каким бы незначительным он ни был на первый взгляд, может оказаться очень важным. Вперед.

От него исходила бодрость и энергия. У него был еще и дар руководителя, позволяющий ему всегда и везде создавать из случайных сотрудников дисциплинированную, преданную и слаженную команду.

Прежде всего он отправился на виллу майора и нашел ее пустой, открытой всем ветрам. В результате вылазки в солдатскую столовую оттуда был извлечен денщик, устроивший себе выходной. Этот человек накануне закончил уборку первого этажа виллы. Не получив ни от кого никаких указаний, он и не подумал заняться потом вторым этажом. Приезд двух дядюшек д'Эспинака — единственно оставшихся у него родственников — ожидался лишь на следующее утро.

Веннар, хотя и не подал виду, удивился, что жилище майора не распорядились опечатать.

Начался тщательный осмотр. На первом этаже он оказался абсолютно тщетным. Зато на втором этаже Веннар сразу остановился с настороженным видом на пороге спальни и долго, внимательно разглядывал комнату, прежде чем войти в нее. Кровать была не разобрана. На первый взгляд, все было на месте, но одна деталь резко дисгармонировала с царящим здесь порядком: дверца зеркального шкафа была широко открыта, видны были стопки тщательно отглаженного и сложенного белья, за исключением верхней полки с горой лежащих в беспорядке рубашек — один рукав развернулся и свисал вниз, выставив напоказ смятый крахмальный манжет.

— Вполне возможно, что нас опередили,— сказал комиссар.— Я думаю, что эта полка — не из тех, которые часто ворошат в таком захолустье. И вещи здесь просмотрены детально. Примите меры предосторожности, пожалуйста. Наденьте перчатки.

Один факт сразу подтвердил его предположение. Письменный стол был явно взломан. Во всех его ящиках у замков — довольно сложных — язычки были подняты вверх, как в закрытом положении, но сами ящики открывались. Верхнюю доску стола явно приподнимали.

Веннар извлек оттуда несколько пачек почтовой бумаги, связки деловой корреспонденции, чековую книжку и, наконец, толстую тетрадь.

— Снимите отпечатки пальцев на верхней рубашке и на мебели, хотя это, конечно, бесполезно.

Он принялся читать тетрадь.

Это был дневник, который майор начал вести две недели назад, по прибытии в форт «Голова Старого Фрица». Веннар рассеянно пробежал его глазами: с самого прихода его в эту комнату инстинкт упорно твердил ему: «слишком поздно».

Эспинак делал в нем записи своих ежедневных впечатлений в телеграфном стиле, быстрыми, короткими фразами, чаще всего в несколько слов, полный смысл которых был, должно быть, понятен только ему самому.

«Должно быть, ничего интересного,— сказал сам себе Веннар.— Если бы это было иначе, тетради бы здесь уже не было».

Однако, не придавая этому большого значения, он прочел конец одного абзаца, вызвавший его любопытство. Вечером того дня, когда Эспинак принял командование, он в нескольких строках подвел итог первых впечатлений о своем офицерском корпусе:

…живые, веселые и физически крепкие, короче, на первый взгляд — превосходная команда. Одно из этих лиц, однако, подозрительно, это меня угнетает; уже видел; где?

На следующий день в конце длинного абзаца — две строки, никак не связанные с текстом:

…реорганизация управления с целью его упрощения. Кроме того, выяснить, почему этот парень кажется мне непонятно подозрительным. Быть может, я идиот. Не отравлен ли я этим чертовымремеслом?

Веннар продолжил чтение. Имя Анны Брюшо упоминалось в дневнике довольно часто, в нескольких коротких фразах. Даже оставаясь наедине с самим собой, Эспинак сохранял редкий такт и целомудрие. Комиссар отметил такие записи:

…Женщина интересная, умная; тонкость, бесспорный шарм.

…Вероятно, несчастна. В нем неприятна национальная спесь. Он не прав, а она само совершенство.

…Долгая прогулка верхом с мадам Брюшо. Очень доверительна со мной. Не понимаю этого союза. Жемчужины с… бульдогом. Тем не менее никогда не видел так отчетливо, как на этом неравном браке, что такое наш хваленый престиж победителей 1919 года. Что мы с ним сделали?

…Ценная помощь Анны Брюшо в подготовке этого первого вечера. Лишь бы она смогла развлечься, пусть всем здесь будет весело — и особенно ей, несчастной. Ее брак из тех, что не могут уже наладиться. Что она думает? На что надеется? Смирилась? Видимо, да. Тогда — святая.

Вдруг Веннар вздрогнул. Три страницы были вырваны; более чем вероятно, что они были исписаны, ибо на следующей, нетронутой, странице оставался конец фразы в несколько строк. Комиссар бегло отметил про себя, что вырванные страницы были посвящены одному дню — дню накануне преступления. Такое многословие его удивило. Эспинак писал обычно по полстраничке в день — максимум страницу — даже в такой богатый впечатлениями и важный для него день, как день принятия командования. Веннар жадно прочел несколько сохранившихся строк. Увы, испытал разочарование:

…Тем не менее, сам того не желая, виновен в этой сцене. Печальная для несчастной ночь. Он кричал так громко. Капель слышал. Остальные, быть может, тоже. Невозможный скандал. Я положу этому конец.

Веннар хмыкнул и сунул документ в карман. Тем временем инспектора выполнили обычную работу полицейских, но безрезультатно. Лишь один отпечаток был снят в изобилии, несомненно самого д'Эспинака. Последующая экспертиза подтвердила это.

Группа направилась в дом капитана — заместителя командира батальона.

Надрывающая душу скорбь вдовы заставила Веннара отказаться от обыска. Он охотно ретировался бы немедленно, но мадам Дюбуа удержала его, спросив, не привело ли расследование к какому-нибудь результату.

— Нет, мадам, не думаю. Мы перед полнейшей загадкой. Вещественные доказательства указывают на нескольких из бывших товарищей вашего мужа. Но для каждого из них мы не можем найти человеческого и понятного объяснения поступка, который совершен.

— Однако говорят, что будто бы Брюшо находится в самом худшем положении, и я не вижу, кого другого можно подозревать.

Горе захлестнуло ее, она стала сыпать обвинения в адрес капитана, этого грубого пьяницы, Анны Брюшо, этой интриганки, виноватой во всем. Комиссар постарался успокоить ее:

— В обязанность судебного следователя входит взять у вас свидетельские показания, мадам. Они могут быть полезны, особенно если вы дадите точные факты. Впрочем, я буду вам признателен, если вы скажете мне все, что знаете.

Но бедная мадам Дюбуа лишь повторила расхожие сплетни и пересуды про нелады у своих соседей и подтвердила данные о сильной ссоре между ними после вечера у Эспинака.

Веннару, весьма заинтригованному личностью Анны, очень не терпелось увидеть ее. Но в ее доме служанка сообщила ему, что рано утром мадам Брюшо на машине одна уехала в Мец, где собиралась провести день у своих друзей. Комиссар не колебался ни минуты. В то время как один из инспекторов на кухне занимал разговором прислугу, он с помощью второго приступил к незаметному, но тщательному осмотру всей виллы. Однако, хотя он обладал блестящим талантом взломщика и никакой ящик не мог устоять перед его натиском, ему пришлось уйти, несолоно хлебавши.

Поиски, осуществленные без всяких помех в особнячке трех лейтенантов четвертой роты, не выявили ничего полезного для расследования. Веннар тем не менее проявил большое упорство, то становясь задумчивым и недвижным, как бы стремясь проникнуть внутрь того индивидуального облика, который каждый из молодых людей придал своей небольшой двухкомнатной квартирке, то энергично роясь, перебирая бумаги, перекладывая стопки книг, то обнюхивая закоулки ящиков и шкафов с азартом молодого фокстерьера.

В конце концов он сдался, но на пороге дома его рука еще минуту колебалась на ручке замка, прежде чем он закрыл дверь. Этот жест ставил финальную точку на надеждах, которые он втайне питал, несмотря на собственный пессимистический прогноз, сделанный по прибытии в лагерь. Молча идя следом за инспекторами по дорожке, ведущей к административным зданиям в центре поляны, он впервые почувствовал, что устал.

— Все-таки я надеялся на большее,— произнес он, прервав молчание.— Да, никакой улики, никакой внезапной развязки, как обнаружение оружия например. Мы имеем дело с очень сильным противником. Ясными стали разве только какая-то черта личности, характера, какая-то деталь, говорящая об атмосфере этого сообщества людей, о котором мы не можем узнать ничего другого, кроме линии Анна Брюшо — Эспинак. Однако здесь ничего, кроме этого, и не происходило.

Но веселый нрав Веннара одержал верх, и он расхохотался:

— Зато теперь мы совершенно точно знаем, что Брюшо давно уже живут практически порознь. Женщина увлекается музыкой и сентиментальными романами. Мужчина живет на втором этаже, среди своих трубок, приключенческих романов и воспоминаний о войне. Мы знаем, что господин Кунц — будущий великий полководец, если судить о круге его чтения и занятий. Мы знаем, что назначение господина Капеля на должность в эту глушь прервало его карьеру донжуана, которая ему светила, а также остановило пополнение коллекции женских фотографий, которую он уже накопил. И мы знаем, что г-н Легэн — не такой однозначный, более сложная натура, чем остальные: он филолог, интересуется историей дипломатии, прикладными науками и философией. Но о чем мечтают здесь эти трое? Они живут лишь дорогими сердцу занятиями и своими воспоминаниями. У них такое настроение, что здесь они — временно. Однако тут они проводят существенную часть своей прекрасной молодости. Ну, в общем, посмотрим.

Втроем они подошли к батальонной канцелярии. Группа писарей под руководством аджюдана неторопливо делала там какую-то работу. Полицейские прошли в служебный кабинет Эспинака.

Веннар уже ни на что больше не надеялся. Немного усталый, он сел за стол майора, предоставив инспекторам осматривать, без особой надежды на успех, шкафы и полки, где скопились служебные бумаги. Он, не стесняясь, попросил принести ему личные дела офицеров батальона. На какое-то время его заинтересовала история жизни Брюшо, где он ясно прочел между строк весьма сдержанные оценки его вышестоящих начальников; пробежал взглядом несколько чисто военных характеристик, с которых начинались карьеры троих лейтенантов; заскучав, отодвинул дела, освободив бювар, на котором перебирал их.

Профессиональный рефлекс заставил Веннара внимательно осмотреть его. Бювар был почти девственно чист. На нем отпечаталось всего несколько строк, зато очень четких. Комиссар вынул из кармана зеркальце, и то, что он сумел прочесть, заинтриговало его. Это были слова:

Отдел офицерских кадров

Военное министерство

Второе бюро — С. Р.^[59]

Он лучше, чем кто-либо другой, знал, что Эспинак был разведчиком и что он должен был вернуться к этой деятельности, будучи из тех людей, кого профессия захватывает, увлекает. Это одно из традиционных правил Службы — предоставлять своим сотрудникам возможность назначаться на два года на командирскую работу в каждом звании, давая им полную свободу, с тем чтобы они без остатка могли посвятить себя своему подразделению, окунуться в гущу войск, пройти переподготовку в своей профессии военачальника, которая остается главной для каждого офицера. Такое внедрение в войска является своего рода разрядкой. Перед этим нужно пройти все необходимые формальности: сотрудник Службы, получив назначение, более не участвует ни в каком деле. То, что Эспинак сохранил переписку со своими бывшими и будущими шефами и товарищами, было нормально в этой профессии, где солидарность является основой успеха, а общие превратности цементируют крепкую дружбу.

Но здесь речь шла не о частной переписке. Почему Эспинак посылал в разведслужбу официальное письмо? Имея привычку не пренебрегать никакими данными, какими бы странными они ни казались, Веннар решил как следует подумать над этим своим маленьким открытием, не имея пока никакой задней мысли.

Он позвал аджюдана-секретаря и узнал от него, что в последний раз Эспинак работал в своем кабинете один — утром того дня, когда было совершено преступление. Бювар сменили ему накануне. Веннару очень хорошо был знаком характерный почерк майора. Он был убежден, что слова, обнаруженные на листе, принадлежат именно руке Эспинака. И стал упорно добиваться:

— Вы можете рассказать мне о том, что делал здесь ваш шеф вчера утром?

— Он прибыл в половине шестого, посмеялся над своими помощниками — капитаном Дюбуа и лейтенантом Легэном, которые еще спали, закрылся здесь на полчаса, потом в шесть часов отбыл. Да, еще он посылал меня за начальником почтовой службы. Это все, что я могу вам сказать.

Слушая, Веннар мысленно продолжал вести исследование и, сосредоточив все свое внимание, отмечал незначительные с виду и до сих пор ускользавшие от него подробности.

— В кабинете прибирали со вчерашнего дня?

— Нет, сюда никто не заходил.

— Вы уверены, что он остался в том виде, в котором его оставил майор?

— Уверен.

Впрочем, на столе еще лежала открытая влажная печатка в синих чернилах, обычного типа, а возле нее лежали рядышком две наклейки, оторванные от общего блока, в котором оставался еще с десяток других. Первая представляла собой официальный штамп батальона, вторая — слово «СЕКРЕТНО» большими буквами. Наконец, с печатью с шифром подразделения соседствовала початая палочка красного сургуча.

— Майор Эспинак писал сам какую-то часть официальной корреспонденции подразделения?

— Никогда. Он делал сам или заставлял делать своих помощников черновик, который потом печатался на машинке.

— Даже если это была секретная корреспонденция?

— В этом случае капитан Дюбуа печатал ее на машинке сам.

— Как отправлялась почта?

— Все собираю я — и обычную почту, которую я запечатываю сам, и секретную, которую я получал закрытой из рук капитана Дюбуа. Регистрирую и передаю начальнику почтового подразделения.

— Майор не имел обыкновения вызывать к себе начальника почты?

— Нет. Вчера это было в первый раз.

— Это вас не удивило?

— Нет, я знал, что он хочет перечитать, прежде чем отправить, один срочный доклад. Я подумал, что он хочет видеть начальника почтовой службы, чтобы узнать у него, в котором часу доклад будет отправлен по почте.

— Доклад был секретный?

— Никак нет, это был доклад о боевой подготовке, он лежал у него на столе уже два дня. Нет ли его еще здесь… Нет, уже отправлено. Очень сожалею, но раз пакет прошел регистрацию…

Веннара, понимавшего толк в таких вещах, восхитило столь неукоснительное следование правилам, которому никак не помешали даже теперешние обстоятельства.

— Значит, этот доклад не имел никакого отношения к офицерским кадрам и не был секретным?

— Никак нет.

— Извольте прислать мне начальника почты.

Через несколько минут в кабинет поочередно медленно ввалились две согнутые колбасой ноги: им явно тяжело было нести свой груз — сто кило студенистого жира. Над этим ансамблем возвышалась голова с одутловатым лицом, в мясистых складках которого прятались и совершенно исчезали два обеспокоенных глаза. Веннар почувствовал инстинктивную неприязнь к этому человеку, хотя тотчас упрекнул себя за это беспричинное отвращение, которое испытывает нормальное существо к увечным и немощным.

Он заставил себя улыбнуться. Толстяк, конечно же у него было именно такое прозвище, дышал со свистом и смотрел куда угодно, но только не в глаза комиссару.

— Садитесь,— сказал ему Веннар,— жаркий сегодня день.

Толстяк рухнул на стул и вытер пот с лица.

— Что вы делаете с почтой, которую вам передает аджюдан-секретарь?

Человек долго размышлял; на какое-то мгновение он приоткрыл один голубой глаз, мутный и хитрый, который тотчас спрятался в свою раковину. Подобная реакция на столь простой вопрос насторожила Веннара. Конечно, никто не любит, когда его допрашивают люди из полиции, но все же… Комиссар ощутил странную настороженность и стал внимательнее. Толстяк решился наконец, и результат его глубоких размышлений был если не неожиданным, то по крайней мере кратким:

— Я опускаю ее в ящик в деревушке рядом.

— Секретную корреспонденцию тоже?

— Нет.

— А как?

— Я отдаю ее прямо приемщику почтового отделения.

— Майор д'Эспинак ничего не передавал вам лично?

— Никогда. Свою собственную почту он опускал в почтовый ящик в офицерском квартале, из которого я вынимаю письма в семь часов утра и пять часов вечера.

— Однако в это утро…

— Да, в это утро он передал мне пакет.

— Секретный?

— Нет.

— Вы в этом уверены?

— Да.

— Почему он передал вам этот пакет?

— Ну откуда мне знать.

Веннар вспомнил воинские наставления, которые хорошо знал, и терпеливо продолжил:

— Итак, вашу секретную почту вы складываете в специальный мешок, предоставляемый интендантством, завязываете его веревкой и опечатываете специальной печатью подразделения?

— Да.

— Сколько по инструкции у вас таких мешков?

— Пять.

— Извольте показать их мне.

Толстяк покатился в соседнюю комнатушку — его владения. Здесь царил невообразимый беспорядок: пачки писем лежали на столах и даже на стульях, по всем углам кучами валялись мятые бумаги, замаранные регистрационные книги.

Были найдены пять мешков. Если бы Эспинак действительно составил секретный документ, то пакет или еще не ушел, или по крайней мере был отправлен в нарушение правил, а не обычным путем.

Веннар возвратился в кабинет один. Он был задумчив, взволнован, недоволен. Решил позвонить в вышестоящую инстанцию. Полчаса спустя отдел почты сообщил ему, что один пакет из 40-го стрелкового батальона, не секретный, отправленный по почте накануне, получен в то же утро.

Решительно все уперлось в тупик в этом деле, и на сей раз комиссар с трудом смирился с этим. Он еще раз сел за стол Эспинака, сконцентрировав все свое внимание, сосредоточившись на немых и неподвижных свидетелях последних минут деятельности майора. Он полагал, чувствовал, готов был даже поклясться, что Эспинак здесь своей рукой написал какую-то конфиденциальную бумагу: он буквально видел, как тот сам опечатывает пакет, делает на нем положенные наклейки.

Но почему? Имело ли это какое-то отношение к делу? Что стало с этим письмом? Нет никаких оснований подозревать Толстяка. Выходит, Эспинак порвал или сжег это послание? Ничто ни в корзине для бумаг, ни в пустом камине не давало повода так подумать.

Оставил письмо при себе? Одежда убитых была осмотрена в госпитале, при них не было найдено ничего особенного.

Веннар сам удивился тому, что так упорно, со всех сторон взвешивает это обстоятельство. Немного суеверный, послушный инстинкту, интуиции и не раз поздравлявший себя с тем, что последовал велению своего импульса, он решил все-таки распутать эту историю.

Его размышления прервал шум машины, остановившейся перед зданием. Это возвратились четверо офицеров четвертой роты.

На лице Брюшо, еще озабоченном, обнаруживались признаки облегчения; у Кунца был важный и отсутствующий вид; Капель шутил и вызывал улыбку у Легэна. Они вошли в секретарское бюро.

Веннар направился к Легэну.

— Вы были свидетелем последних действий и поступков майора здесь вчера утром, не так ли?

— Так точно.

— Вас ничто не удивило? Не было ли в его поведении чего-нибудь необычного?

— Нет, ничего. (Он подумал еще.) Разве только, быть может, его необычайная активность — в пять часов утра, после бессонной ночи.

— Бессонной?

— О! Он, должно быть, спал совсем мало. Я оставил его в три часа ночи. Но, видите ли, господин комиссар (он грустно улыбнулся), это было бы необычайно для кого-нибудь другого. Бедный капитан Дюбуа, с трудом поспевавший за ним, говорил о нем: «Это прямо какой-то улей». Видите, какой характер.

— А вы не знаете, что он делал вчера утром, находясь здесь?

— Откуда мне это знать? И я не слишком хорошо понимаю, какой интерес…

— О, никакого особо. Я лишь стараюсь проникнуть в атмосферу последних часов, его последних часов.

Легэн выказал волнение, проявившееся, когда он ответил:

— Могу только сказать вам, что он был весел, подвижен, полон энергии.

— Это любопытно. Вы, видно, изволите шутить со мной. Я немного… медиум. Мне удалось здесь, в обстановке этого кабинета, внушить себе — вплоть до того, что я поверил в это,— что здесь произошло нечто исключительное; быть может, это не имеет никакого отношения к преступлению. Но я был бы очепь рад…

Легэн несколько нетерпеливо прервал его:

— Я не обладаю вашим даром, господин комиссар.

— Извините меня, все это глупости. Но вот и следователь, и мой коллега.

Это был знак офицерам, что они могут уйти. Они удалились чуть ли не бегом. Полковник, следователь и два полицейских закрылись в кабинете Эспинака и стали по очереди вводить друг друга в курс своей деятельности после полудня. Все они сошлись на одном — на констатации, что топчутся на месте. Веннар передал следователю дневник Эспинака. но то ли потому, что он не счел нужным связывать с расследованием вещественное доказательство, обнаруженное им в служебном кабинете, то ли потому, что он хотел еще сам поглубже изучить его, он ничего не сообщил о нем.

— Я желал бы допросить сегодня вечером мадам Брюшо,— сказал следователь.— При том обороте, который принимают события, мы уже не можем пренебрегать никакой мелочью.

Полковник ушел. Представитель судебной власти, два полицейских и секретарь суда целой процессией направились к дому Брюшо. Там их сразу провели в небольшую гостиную первого этажа и капитан сам представил их своей жене. Присутствие Брюшо смущало следователя, взявшего на себя руководство действиями. Эстев многозначительно покашлял, надеясь, что тот удалится сам. Нависло гнетущее молчание. Веннар потихоньку, но очень внимательно изучал Анну. Очарование молодой женщины направило его мысли во вполне определенное русло.

«Да, конечно. Потерять такую женщину, как она! Кто же с этим смирится,— подумал он. Но тотчас спохватился.— Идиот. Ведь я видел, что из-за страшил убивают так же часто, как и из-за хорошеньких женщин, и мужчина убивает не потому, что его жена очаровательна, а потому, что сам он выбит из колеи, болен, ненормален. Однако эта — настолько типичная главная героиня любовного романа, что следователь вполне мог позволить увлечь себя идеей ревности. Я на эту удочку не клюну. Здесь надо искать другое. И повнимательнее». Но вот Эстев наконец решился:

— Господин капитан, мы хотели бы послушать мадам Брюшо не в качестве официального свидетеля, но все же в связи с этим делом. И я боюсь, что ваше присутствие при нашей беседе было бы нарушением правил. Я могу вас попросить?…

Брюшо исчез, не сказав ни слова.

— Мадам,— снова заговорил следователь,— на мне лежит тяжкая обязанность спросить вас, каковы были отношения между майором д'Эспинаком и вашим мужем?

— Боже мой, месье,— хорошими, но не более того. Это были два очень разных человека. Но при отсутствии взаимной симпатии между ними существовало, я думаю, крепкое солдатское уважение и открытое воинское товарищество.

Тон был безразличным, лицо очень холодным, бесстрастным, так что Веннар спросил себя: «Что, она действительно не имеет никакого отношения к делу, или только делает вид?»

— Это очень деликатное дело, мадам, но я не могу отступать. Нам из разных источников известно, что капитан неоправданно ревниво отнесся к вашей дружбе с майором и что, в частности, он устроил вам бурную сцену в связи с этим в ночь накануне преступления.

— Все это так, но лишь внешне. Дело обстоит совершенно иначе. Мой муж упрекнул меня в очень свободном моем поведении с майором потому, что опасался, как бы это не вызвало пересудов соседей и не скомпрометировало меня. Я сказала ему, что равнодушна к сплетням. Он неисправимый мещанин, да еще был слегка взвинчен в тот вечер, так что это действительно переросло в семейную ссору. Вот и все.

Веннар удивился. Видимая абсолютная искренность без жеманства и нерешительности, некое величайшее безразличие этой женщины действовали на него ошеломляюще. Она единственная не казалась смущенной. Она говорила об этом приключении, которое, быть может, уже в огромной степени повлияло на ее судьбу, так, как рассказывают о каком-то событии далекого прошлого.

— Вопрос, который я хочу вам задать, мадам,— еще более деликатного свойства. Я стремлюсь понять, что же здесь произошло… Но я сочту вполне естественным, если вы откажетесь отвечать мне. Я извлеку из того, что вы мне скажете, только то, что может оказаться полезным для вашего мужа. Так вот. Действительно ли он, как мы это могли вообразить себе, был в таком возбужденном состоянии, что мог пойти на… какую-нибудь резкую выходку, направленную против личности своего начальника?

Веннар на мгновение растерялся. Он понял, что этот неприметный и молчаливый старикан, который с самого утра изображал из себя короля-бездельника, не такой уж профан. Ответ женщины мог быть только негативным. Но Эстев хотел узнать, в каком тоне он будет высказан, и соответственно истолковать это.

— Мой муж не способен на убийство майора и к тому же своего друга Дюбуа. Было бы глупо так думать.

Голос оставался нейтральным, в высшей степени безразличным. Это было сказано абсолютно без всякого порыва, как-то безжизненно. Никакой жест, никакое выражение на лице не подкрепляли того, что, казалось, должно было стать криком души. Однако следователь и Веннар почувствовали, что женщина говорит искренне. Что она искренне отвечает на этот конкретный вопрос, оставаясь при этом замкнутой, скрытной, превосходно владея собой, своей внутренней жизнью и потаенными мыслями, как и в первую минуту разговора.

— Благодарю вас, мадам…— Следователь помялся немного, но не придумал ничего, кроме банальных слов: -…и еще раз извиняюсь, что побеспокоил вас при подобных обстоятельствах.

На улице закусивший удила Финуа выразил свое явное неудовольствие:

— Господин судебный следователь, я думал, вы добьетесь большего от этой женщины. Она, поверьте мне, является центром и движителем всего этого дела. Достаточно только взглянуть на нее. Она воспламенит кого угодно. Так что подумайте хорошенько! К тому же это сфинкс. Но если бы действовать понастойчивей, она оставила бы свой неприступный вид.

Веннар улыбнулся совпадению своих первых впечатлений с этими, окончательными, суждениями местного комиссара.

— Как только вы ее увидели, дорогой коллега,— сказал он,— вы сразу пожалели, что отказались арестовать ее мужа.

Финуа немного задело услышанное, так ясно выразившее самую суть еще не ясных ему самому мыслей. Однако он был настолько честен, что признал себя разгаданным.

— А вы не думаете, что если верна поговорка «в каждой беде ищи женщину», то здесь у нас все в порядке?

— Да, даже чересчур.

— И потом, наконец, интуиция… и в целом обстановка…

Увозившая их машина выехала из леса, и дорога сразу стала подыматься наверх. Стала видна синяя гряда низких Вогезских гор, курчавившаяся в последних лучах заходящего солнца. «Голова Старого Фрица» возвышалась своим лысым лбом над едва выступавшим хребтом соседних холмов.

Веннар сделал широкий округлый жест рукой, как бы объединяя эту картину, которая вот-вот исчезнет, и сказал, почти сожалея, как будто это было сильнее его:

— Кстати, об обстановке. Здесь есть кое-что, дорогой коллега. Видите ли, это все наводит на кое-какие мысли. Быть может, это даже более серьезно, чем женщины. Что же касается интуиции, то я не буду оспаривать ее в принципе. Я в нее верю. Однако не следует ей слишком доверять. Имейте в виду, что в данном случае одного из нас она наверняка подводит.

(обратно)

Глава VII Арест

Брюшо спал мало и плохо. Воспоминания об обвинении и аресте не могли не отразиться на его сне. Начиная с какого-то определенного уровня силы и скорости чередования волнений, делаешься в конце концов нечувствительным, подобно тому как стрелка какого-нибудь регистрирующего прибора перестает реагировать на слишком уж противоречивые показания, которые он должен замерять. Полное непонимание хода событий лишило его вообще всякой реакции. Он был убежден, не зная и, впрочем, не стараясь понять, откуда у него такое убеждение, что признание его виновным лишь отсрочено. Но он заранее покорился всему.

Брюшо несколько раз просыпался до зари и наконец был окончательно разбужен внезапным мучительным осознанием того, что его очаг разрушен. Так бывает с прилепившимися на склонах горы домиками, которые время уже подточило у основания: в них еще живут, но только по привычке, до того самого дня, когда они рухнут на вас; они уже давно приговорены, но об этом никто не думает. Ведь повседневная жизнь поглощает все силы, а времени пока достаточно — вот и не беспокоишься, пока несчастье не грянет.

В течение последних двух дней Брюшо так нуждался в чьей-то доброте, поддержке, чьем-то доверии. Он оказался страшно одиноким. Он не осмеливался ничего сказать о мучивших его тревогах и сомнениях Анне, которая ни в чем не изменила своих привычек. Она по-прежнему молчала за ужином, в девять часов вечера желала ему спокойной ночи и уходила к себе, к своему пианино и своим книгам. Как будто ничего не случилось.

Было пять часов утра. Занимался день. Брюшо оделся, сердце его сжалось, когда он подумал, каким долгим опять будет этот новый день. Он побродил по саду. Сегодня надо пойти в соседнюю деревню, где будут служить панихиду по обоим усопшим, которых затем родственники увезут далеко отсюда, чтобы похоронить в фамильных склепах. Он почувствовал, что его буквально давит мысль об этом тяжелом испытании. Однако ему надо было быть там вместе с товарищами, выразить соболезнование мадам Дюбуа. Как все это будет происходить? У Брюшо возникла потребность чем-то занять мозги, чтобы мысли его не крутились вхолостую. И он направился к гаражу в глубине сада — сараюшке из кирпича, грубо сложенной его денщиком.

Брюшо машинально налил полный бак горючего в машину. А когда выпрямился, взгляд его упал на открытое наружу слуховое окно. С той стороны он увидел голову мужчины, которая тотчас скрылась. Удивившись, он быстро направился к двери, открыл ее и очутился лицом к лицу с Финуа, которого сопровождали двое жандармов. То, что произошло потом, оставило у Брюшо впечатление поразительно глупого фарса, бессмысленного и чудовищного, как сон.

Комиссар сказал ему:

— Ну что, капитан, пришли удостовериться, что автомат по-прежнему на месте?

Быстрыми движениями рук он ощупал его одежду, подольше задержавшись на карманах, затем направился в глубь гаража к задней стене, раскидал стоявшую там вереницу пустых канистр из-под горючего, порылся несколько мгновений и с торжествующим видом поднял над головой автомат и ad hoc^[60] обойму, проверил номер и констатировал:

— 4317. Именно он.

Потом сделал знак жандармам, которые окружили офицера, и сообщил:

— На этот раз все гораздо серьезней, Брюшо. Извольте идти со мной к следователю.

Сраженный наповал капитан опустил голову, не сказав ни слова, не выразив ни протеста, ни жалобы.

— Постарайтесь одеться как можно быстрей.

— Хорошо. Прошу вас не шуметь в доме, чтобы не разбудить жену. Я хотел бы, чтобы ей обо всем сообщил следователь.

И все.

В половине седьмого Брюшо вошел в кабинет Эстева. Ему пришлось прождать перед дверьми очень долго.

В соседней комнате следователь вводил Веннара в курс событий, которые вызвали весь этот спектакль. Накануне вечером по возвращении домой он нашел в своей почте письмо, которое сейчас как раз недоверчиво разглядывал Веннар. Оно было анонимным, что давало повод опасаться, что автор его не будет обнаружен. Адрес на простом желтом конверте, сам текст — на листке бумаги в клетку, которую можно найти во всех деревенских лавках,— были составлены из букв, вырезанных из газеты.

— Оно было опущено вчера утром здесь же, — сказал Веннар.— Можно было бы установить…

— Не слишком рассчитывайте на это. Оно было вынуто при первом утреннем обходе. Расследование ведется, но я не очень надеюсь, что кто-нибудь мог видеть особу, кинувшую его в ящик. Каково бы ни было у нас захолустье, это все же маленький город. Здесь люди весьма и весьма нелюбопытны. Почта находится на респектабельной улице. Там поднимаются поздно. В общем, посмотрим.

Веннар еще раз перечел три строки:

БРЮШО ВИНОВЕН ДОКАЗАТЕЛЬСТВО АВТОМАТ СЛЕВА ГЛУБИНЕ ГАРАЖА БрюШО СПРЯТАЛ ПОД КАНИСТРЫ БЕНЗИНОМ

— Можно найти эту газетку, которая послужила для составления слов?

Следователь улыбнулся:

— Это уже сделано. Я почти уверен, что определил это точно. Я провел за этим занятием ночь. Избавлю вас от деталей. Плохая печать подсказала мне первое: газета местная. Более того, автор допустил некоторую оплошность, использовав почти исключительно прописные буквы заголовков, вырезая целые части слов, особенно сделав БРЮ и Брю в двух словах «Брюшо», из которых во втором две строчные, что сразу бросается в глаза. Вывод: я думаю, газета — вот эта. В ней воспользовались как раз статьей, сообщавшей первые сведения об этом деле.

— Это выглядит очень грубой работой. Автор, пожелав скрыть происхождение этих букв, не вырезал слова «Брюшо» целиком. Но разве он достиг своей цели?

— Несомненно, он торопился.

— Может быть. Это вчерашняя утренняя газета. В котором часу она приходит в лагерь?

— В семь часов. Мы уже час как были на объекте.

— Странно.

— Да, это нуждается в углубленном изучении. Во всяком случае, решение я принял. Финуа только что доложил мне, что он действительно нашел оружие. Если Брюшо не объяснит мне его присутствие в своем гараже, я арестую его.

— Но, господин судебный следователь, он мог бы объяснить это вам, только если бы положил его туда сам. Иными словами, вы решили арестовать его в любом случае.

Эстев не ответил. Его лицо посуровело.

Веннар подумал: «Его торопят кончать с этим делом, а характер у него гораздо слабее интеллекта». И Веннар счел, что спорить бесполезно.

Они прошли в кабинет, где ожидал Брюшо. На все вопросы тот отвечал с мрачной, тупой покорностью. Он ничего не мог объяснить по той простой причине, что ничего не понимал. У него никогда не было автомата. А сегодня утром он зашел в гараж впервые за последние пять или шесть дней. Жена и он имеют каждый свой ключ. Но гараж закрывается на простой замок, и проникнуть туда может любой.

На обвинение, выдвинутое накануне и повторенное теперь вновь, капитан ответил лишь усталым пожатием плеч. Он покинул кабинет, чтобы отправиться прямо в тюрьму, не выразив никакого протеста. И лишь повторил следователю свою просьбу очень осторожно предупредить обо всем жену. Эти последние слова он произнес, немного поколебавшись, как будто сомневался, что они имеют смысл. Брюшо в самом деле был чертовски одинок в жизни.

Веннар решил сопровождать судью при исполнении им этой тяжелой и неблагодарной миссии. Они застали Анну выезжавшей из гаража. Увидев их, она затормозила, вышла из машины и направилась к ним. Новость, похоже, не поразила и не расстроила ее, и хотя Веннар уже был подготовлен предыдущим наблюдением к безразличию молодой женщины, он снова почувствовал себя не в своей тарелке при виде этой непостижимой безмятежности.

— Я полагаю, господин следователь,— задала она вопрос,— что у вас есть нечто большее, чем просто подозрения, чтобы принять такое решение, которое, похоже, еще не созрело вчера вечером, когда мы виделись с вами?

— Мадам, сегодня утром в гараже вашего мужа мы нашли оружие, при помощи которого было совершено преступление.

Веннар разглядывал ее с тревожным вниманием. Доведется ли ей наконец содрогнуться, запротестовать, удивиться, проявить хоть какую-нибудь реакцию — неважно какую, но человеческую? Собирается она, в конце концов, вести себя, как все?

Нет. Она высказала лишь вежливое, почти что светское удивление.

Веннар взял слово:

— Вы не можете дать нам объяснение этого факта? В конце концов, мадам, речь идет о чести и, быть может, жизни вашего мужа. Вы можете как-то помочь ему?

Голос женщины стал немного суровее:

— Я прекрасно понимаю, месье. Но мне нечего сказать вам, разве лишь подтвердить вам свою убежденность, что муж мой невиновен.

— Он утверждает, что не ходил в гараж уже дней пять-шесть. Хотя ваше свидетельство в этом смысле не может иметь законной силы, учитывая отношения, которые связывают вас… связывают вас…

Анна Брюшо, не моргнув глазом, встретила взгляд комиссара, вышедшего из состояния своей обычной уравновешенности. Она не заметила бестактности и дерзости вопросительного тона, каким были произнесены последние слова.

— …связывают вас. Но между нами, если я скажу, что по-человечески я склонен верить вам, а поверив, способен сделать все возможное, чтобы признать капитана невиновным, вы подтвердите мне, что он не ходил в гараж?

— Благодарю вас, месье. Я весьма тронута вашим доверием. К сожалению, я не могу поручиться за такой существенный факт. Если он это сказал, значит, так оно и есть. Я же ничего не могу добавить.

— Даже… солгать, мадам, чтобы попытаться его спасти? Ведь такое делают, вы знаете. У меня были случаи…

Следователя передернуло. Разговор принимал оборот, который ему не нравился, который он не мог одобрить. Но, прочитав пристальное внимание, сосредоточенную проницательность и человеческое понимание на оживленном и открытом лице полицейского комиссара, сразу почувствовал, что речь здесь идет о важном эксперименте. И удалился, не сказав ни слова. Веннар продолжал:

— А что, если я скажу вам, мадам, что я недалек от убеждения в невиновности вашего мужа, несмотря на улики, свидетельствующие против него. Потому что у этого человека, быть может тяжелого и грубого, открытое и простое сердце. Потому что, хотя он некоторым образом пристрастился к… бутылке, он имеет уважение к тому, что должно уважать. И потому что я это чувствую. Но чтобы вытащить его, как это велят мне долг и моя убежденность, я нуждаюсь в союзнице, которая поможет мне распутать эту сеть из предположений, улик и доказательств, в которой он запутался…

В начале этой тирады Анна явно дрогнула. Она пристально смотрела на комиссара, начавшего неясно и смутно надеяться на что-то.

— Мое положение незавидно: мои профессия и роль здесь всем слишком хорошо известны, чтобы я мог проникнуть в эту тайну.

Лицо женщины снова стало отчужденным. Веннар выругался про себя. Он сделал несколько нервных шагов вдоль куртины с цветами и сменил свою боевую тактику:

И кроме того, нельзя забывать об Эспинаке. Он был для меня самым дорогим другом, и я всегда буду чтить память о нем… Однажды я почти спас ему жизнь, это было давным-давно. Обстоятельства не имеют значения. Они были трудными, а он мало дорожил своей шкурой.

Веннар почувствовал недоверие Анны и то, как она напряглась при этом. Не нащупал ли он ее слабое место? Он стал развивать свою мысль дальше:

— Он любил вас, я уверен в этом. Сам он мне этого не говорил. Мы не виделись с ним уже месяц. Впрочем, он был не из тех, кто делится такими вещами. Откуда я это знаю? Опять-таки неважно. Но когда мужчина, отличающийся особой скрытностью и чистотой в интимных отношениях, пишет о женщине такие вещи, которые им сказаны о вас… Видите ли, я лет шесть или семь находился рядом с ним. И никогда не видел, чтобы он серьезно увлекся какой-нибудь женщиной. Быть может, вы были его первой большой любовью. Он вам гак этого и не сказал. Зато это говорю вам я.

Анну сказанное явно потрясло. Она осталась стоять прямо посреди сада, твердо держась на ногах, но резко повернув голову в сторону, чтобы спрятать лицо от глаз следователя, прогуливавшегося вдоль дома. И беззвучно зарыдала, нечеловеческим усилием воли не давая сотрясаться плечам, при этом лицо ее исказила гримаса невероятной скорби.

— Вы этого, быть может, не знали. Но вы видели его нежность — явную, постоянную. Он был ваш душой, сердцем и всеми помыслами, я даже не предполагал, что он может так отдавать всего себя.

Затем вдруг резко:

— Вот почему я не верю, что его убил Брюшо. Если бы он это сделал, теперь вы бы мне сказали, не правда ли? Потому что и вы, вы тоже любили его…

Внезапно Веннар перестал что-либо понимать. В тот самый момент, когда он уже почти достиг успеха, когда он наконец добился того, что подчинил себе волю этой женщины, когда он уже держал ее в своих руках и оставалось только направить ее к точно намеченной цели, Анна вдруг замерла. На ее лице отразились какой-то безумный ужас, какая-то борьба и тоска, подобные удару молнии. Глаза ее на мгновение округлились, как бы узрев нечто такое, в чем Веннару почудилась разгадка всей тайны, вся правда и объяснение всему; она отвела взгляд в сторону и закрыла глаза. Когда же она снова открыла их, они были сухими. И комиссар опять обнаружил перед собой маску безразличия, которую ему удалось лишь слегка приоткрыть. Он еще продолжал начатую игру, но уже знал, что она проиграна.

— Таким образом, это не Брюшо отнял его у вас.

Ему возразил уже холодный и мрачный, но без всякого протеста и убежденности голос:

— Месье, не стоит преувеличивать. Никто не мог отнять у меня майора д'Эспинака, ибо он мне не принадлежал. Я испытывала к нему бесконечную привязанность и доверие. Вот и все. Вы напомнили мне об этом. Это меня взволновало. Но не ищите тут романа.

— Ведь это не Брюшо его убил? Ответьте мне, мадам.

— Нет.

— Но тогда, мадам, надо помочь мне отомстить за Эспинака — найти истинного виновника.

— Я едва ли смогу быть вам полезной в этом деле. Я могу только пожелать вам успеха. Но больше я ничем вам помочь не могу.

Веннар смирился.

Вечерним поездом он уехал в Париж. Торжествующему и снисходительному Финуа, который провожал его на вокзале, будто желая убедиться в том, что он действительно уезжает, Веннар дал понять, что считает свою миссию законченной. На самом деле, с упорством и страстью, которые были вызваны не одной только дружбой с Эспинаком, он решил продолжать заниматься этим делом, поскольку его здравый смысл не мог согласиться с таким его ходом и исходом.

Он не сомкнул глаз. Полупустой вагон второго класса ночного поезда весьма располагает к глубоким размышлениям. Недостаток комфорта заставляет вас бодрствовать. Полумрак помогает сосредоточить мысли. Ничто не отвлекает и не рассеивает внимания — вроде тех мелких обязательств, возникающих, когда все вокруг вас разговаривают, двигаются.

Веннар сделал проверку, классификацию и перечень всех своих доводов, чтобы, усомнившись во всем, начать все сначала.

В вещественном плане был обнаружен факт, который казался ему решающим, это был один из тех фактов, значение коих столь важно, что если выстроенная версия никак не объясняет его, то надо менять саму версию. Это был обрыв провода за спиной Брюшо, на первом этаже. Еще и еще раз Веннар постарался разложить все по полочкам.

Мог ли этот провод перерезать невиновный? Все в нем противилось тому, чтобы отнести этот жест к разряду немотивированных поступков: ведь его целенаправленность была слишком очевидна. Сделано это было для того, чтобы все подумали, что двойное убийство совершено на первом этаже — то есть чтобы подставить Брюшо. Последний же, если бы это он убил на втором, не стал бы перерезать провод на первом.

Если же виновным был один их трех лейтенантов, поступок становился логичным, понятным, хорошо продуманным.

Второй факт был более зыбким. Комиссар не видел еще, как соотнести его с преступлением, но чувствовал всем своим врожденным инстинктом полицейского, что какая-то неуловимая зацепка здесь есть. Майор д'Эспинак в самое утро своей смерти написал, заклеил и опечатал собственной рукой пакет секретного характера, который исчез. Веннар был убежден в этом. Он снова видел перед собой рабочий стол Эспинака, «прокрутил» еще раз перед собой всю сцену.

Что стало с этим письмом? Может, оно все-таки было отдано начальнику почтового подразделения? Комиссар не исключал такой возможности. Беспорядок в конторе Толстяка, его беспокойство и тревога, явно выказанные им во время допроса, наводили на мысль, что он мог допустить халатность и просто потерять этот конверт. Этот апатичный и хитрый подагрик как сыр в масле катался, находясь на своей нехитрой должности, и можно было предположить, что он готов прибегнуть к обману, чтобы, скрыв свой промах, сохранить за собой место.

Письмо также вполне могло остаться в кармане у Эспинака, и любой мог завладеть им до того, как тела попали в госпиталь. Однако Веннар отказывался как думать. Эта уверенность являлась чисто теоретической, но вытекала из его долгой совместной работы с майором. Тот питал отвращение к служебным бумагам. Когда возникала в них надобность, это была единственная работа, которую он охотно перепоручал своим подчиненным. Сам он мог «разродиться» только в случае крайней необходимости. Отсюда вытекает, что это был обдуманный, взвешенный шаг, который никак нельзя было не сделать. И он не вызвал бы начальника почты, чтобы передать ему безобидный доклад — вроде тех, что каждый день проходят через руки аджюдана-секретаря.

Тут Веннар принялся думать о других вещах, опасаясь, как бы воображение не занесло его в область, где он чувствовал себя неуверенно.

Он остановился на третьем факте — на том, в каком виде был обнаружен дневник Эспинака. Он запечатлел, зафиксировал это в своей зрительной памяти.

Что жебыло написано майором на вырванных страницах?

От судьи Веннар получил превосходный отчет о вечере у Эспинака; у него создалось четкое впечатление, что на нем между Анной и ее другом что-то произошло. Неужели лаконичный и осторожный Эспинак исписал три страницы в тетради по этому поводу? Неужели он был растревожен до такой степени, что провел в грезах об этой женщине всю ночь напролет? Здесь, должно быть, кроется что-то другое.

Кто так методично рылся в доме? Вилла Брюшо в принципе находилась под постоянным наблюдением всю ночь. Его сообщник? Кому могло понадобиться исчезновение этих грех страниц?

В тетради могло быть осуждение поведения Брюшо во время вечера, могло выражаться опасение скандала или какой-нибудь попытки мести, могла идти речь о весьма интимной стороне отношений между Анной и майором. Вот это мог бы унести и уничтожить Брюшо. Почему он ограничился тем, что вырвал лишь несколько страниц? Почему оставил последнюю страницу, которая отнюдь не отводила от него подозрений?

Во второй раз Веннар был поражен тем обстоятельством, что если виновным является не Брюшо, а другой человек, то все объясняется просто: он изъял то, что могло привлечь внимание к нему, и оставил то, что компрометировало Брюшо. Ловушка на этот раз была гораздо грубее, чем мизансцена в коридоре объекта. Но раз на раз не приходится. Комиссар вспомнил о случаях, когда преступники попадаются на минутной невнимательности, на глупейшей ошибке, хотя до этого долгое время проявляли чудеса хитроумия.

Веннар улыбнулся. Этот преступник был явно не из таких.

Потом комиссар сосредоточился на самой сцене убийства. Здесь кое-что настораживало его. А именно ощущение поспешности, спонтанности преступления, хотя и преднамеренного. Замышлять преднамеренно и не найти ничего лучшего, чем такое сумасшедшее решение: лишь несколько секунд на исполнение; очень незначительный шанс на успех (Веннар, прошедший всю войну в пехоте, хорошо знал, сколь невелико число пуль, что бывают смертельны); риск быть обнаруженным в этих коридорах, где, кроме всего прочего, мог пройти кто угодно, где, установись там мало-мальский порядок после смятения, вызванного внезапной очередью, сразу обнаруживалось бы присутствие или отсутствие кого бы то ни было, местонахождение каждого за мгновение до этого.

Вдобавок пришлось убить Дюбуа. Ибо бесцветная личность капитана — заместителя командира батальона — решительно заставляла думать, что он играл лишь второстепенную роль в этом деле, не имел никакого отношения к его побудительным мотивам.

Совершенно ясно, что только человек, загнанный в тупик, стоящий на краю гибели, ощутивший непосредственную, страшную угрозу своей жизни и чести, или же опасный сумасшедший в состоянии кризиса мог решиться на подобный акт.

Сумасшедший? Эта гипотеза ненадолго приковала внимание Веннара, искушая его. Лица всех четырех подозреваемых прошли перед его глазами. Он пожал плечами и пока отбросил это объяснение, которое было бы слишком простым, явилось бы признанием его полной беспомощности. Кстати, эти четверо производили впечатление уравновешенных и нормальных людей.

Но тогда — кто? И побуждаемый какой настоятельной необходимостью?

Мысли Веннара обратились к психологическим аспектам дела, которыми не следовало пренебрегать. Первые выводы породили слишком много надежд. Их сочли достаточными, чтобы доказать виновность Брюшо. Допустив, что он убийца, все, что попыталось сделать следствие,— это установить наличие флирта Анна — Эспинак.

Комиссару пришлось признать, что он и сам сел на мель в своих усилиях расширить и углубить проникновение в суть человеческих и социальных отношений маленькой лагерной общины.

О трех лейтенантах он не знал ничего. Обычные, нормальные молодые люди с совершенно ясным обликом. Один — честолюбец, другой — бабник, третий — более сложная натура, но все трое не живут, а лишь стоят бивуаком рядом с «Головой Старого Фрица».

Брюшо — неудачник. Любит ли он еще свою жену? Или ненавидит ее? В последнем случае он бы ее бросил. В первом же, даже очень боясь ее потерять, он все равно не убивал. Веннар твердо верил в это.

Еще оставалась Анна. Тут сбитый с толку комиссар признал, что оказался не в состоянии раскусить ее.

Она любила Эспинака всеми фибрами души, всеми своими несбывшимися надеждами, всей своей погубленной молодостью. Ее муж был для нее теперь не более чем обязательный компаньон по путешествию и в лучшем случае — безразличен ей. Она отрицала его виновность без всякой горячности, как будто исполняла какую-то социальную или светскую обязанность, которая ей наскучила. Таковы были неопровержимые, очевидные факты. А кроме них были лишь сомнительные гипотезы и впечатления.

Во-первых, что Анна действительно верила в невиновность своего мужа. И хотя она говорила об этом так, как читают заученную роль, будто всего лишь подчиняясь общепринятым, обязательным условиям, она в это верила. Но при этом ей было абсолютно все равно, верят ей или нет. Она никого не пыталась убеждать.

Необъясним и тот факт, что, когда Веннар «протянул ей руку помощи», предложил содействие, она стала еще более настороженной, заняла оборонительную позицию. Она даже как будто странно забеспокоилась, что с ее мужа могут снять подозрения.

Чего она страшилась? Что скрывала? Или существовало нечто более опасное, более ужасное для нее, нежели арест Брюшо?

Не хотела ли она выгородить, спасти кого-нибудь? Все же нет. Такое стремление можно было бы объяснить лишь каким-то очень глубоким чувством. Впрочем, она любила Эспинака.

Однако она знала что-то. что скрывала и защищала изо всех сил. Как заставить ее говорить?

Дойдя до этой мысли, Веннар сделал передышку. Он и так уже слишком много наконструировал вокруг ощущений и предположений, неубедительных и не имеющих никакой ценности.

То, что в официальном расследовании поставили точку, арестовав Брюшо, могло помешать ему копаться дальше в этом деле. Он был теперь слишком на виду, слишком хорошо известен и действующим лицам, и свидетелям, чтобы рассчитывать на проявление с их стороны неосторожности или доверительности.

Веннар вздохнул, он почувствовал себя не то чтобы обескураженным, но несчастным от того, что оказался в таком незавидном положении, таким безоружным. Он решил просить помощи в Париже у тех, кто его послал. Они достаточно хорошо знали его, чтобы поверить и пойти ему навстречу. Выполняя свою опасную работу, зная, что другие могут в любую минуту отказаться от них, они считают абсолютную солидарность между собой своим правилом и законом.

Один из них, быть может лучший, убит. Значит, убийца совершил покушение на них всех. Рано или поздно они сведут с ним счеты. До поры до времени за ним будет должок.

(обратно) (обратно)

ЧАСТЬ II Шпион в крепости

Глава I Вечер, похожий на другие

Прошло две недели со дня убийства. Хотя Эспинака еще никем не заменили на должности командира подразделения, другие пустоты были заполнены. Жизнь в «Старом Фрице» пошла своим чередом — активная днем, вялая после службы.

Арест Брюшо, отъезд его жены и мадам Дюбуа — все это как бы явилось для батальона финалом драмы, которая завершилась столь же неожиданно, сколь внезапно разыгралась. Но такова сила воздействия свершившегося: если даже кто-то по-прежнему и с той же убежденностью считал, что капитан невиновен, то вслух говорили об этом уже меньше. В глубине души не один подумывал: «Это не мог быть никто другой, а значит…»

Все планировавшиеся вечеринки были отменены, собрания не посещались. Но уже снова громко смеялись, возвращаясь с мессы. Понемногу игра в бридж и ужины в кругу близких друзей возобновились. «Жить-то надо» — гласит народная мудрость.

В этот вечер жена капитана — нового командира четвертой роты мадам Ардан принимала у себя в доме офицеров — подчиненных своего мужа. Молодая чета и трое молодых офицеров пили кофе на террасе бывшей виллы супругов Брюшо и вели беседу о том о сем, лениво развалившись в шезлонгах. Опускалась ночь, неся с собой некоторую прохладу после жаркого, утомительного дня.

— Боже, как здесь хорошо! Какой прекрасный вечер! сказала молодая женщина.— В общем, я думаю, мне здесь понравится.

— Тем лучше! — порывисто воскликнул Капель, так что все тихо засмеялись. Я сказал что-нибудь не то? — игриво спросил молодой человек.

Что вы, что вы,— возразил Ардан.— Вы очень мило и горячо с заразительным жаром выразили и мои чувства, а также мое… облегчение. В самом деле, я беспокоился, как моя жена перенесет эту ссылку, ведь она никогда не покидала Парижа либо Рабата — разве только выезжая на отдых. А эта наша военная жизнь на Рейне даже отдаленно не напоминает о зимних видах спорта или времяпрепровождении на юге, к которым она привыкла.

— Мне не хотелось бы показаться вам махровым эгоистом,— сказал Легэн.— Но как только вы появились здесь, мадам, вы уж позвольте сказать мне это, жизнь здесь стала менее «повседневна», как выразился бы Лафорг^[61].

Тайно, но с видимым удовольствием все трое устремили взоры на молодую женщину. Ее удивительное обаяние еще немного смущало их, но и притягивало. Они были знакомы с ней всего две недели. И тем не менее уже нашли в ней и партнершу по спорту, веселую и шумную, как будто с ними резвится на воле их молоденькая кузина; и очень важную, любезно-равнодушную с лагерными pecus^[62] даму; и, наконец, очаровательную женщину, по вечерам своим волнующим контральто исполнявшую им нежные мелодии Форе; и даже «женщину-вамп», как утверждал Капель — к огромному возмущению обоих своих друзей.

Темнота потихоньку обволакивала сад, молча обступала террасу, усиливая атмосферу интимности. Все притихли.

Неожиданно для всех Кунц сказал:

— Здесь, в тиши нашего пристанища, мы с трудом можем представить себе, что где-то в этот момент сбились с ног канцелярии и парламенты, что на Унтер-ден-Линден^[63] сейчас гремят военные марши, что английский совет министров заседает день и ночь, изыскивая предлог, как бы не пошевельнуть и пальцем, и что весь Париж молча собирается на Больших бульварах с транспарантами, сделанными из газет, настроенный весьма решительно.

— А вы слышали по радио последние новости из Австрии?-спросил Легэн.

— Да, Зальцбург и Линц в руках мятежников, и как будто случайно это именно округа, прилегающие к германской границе.

— Это значит, что не пройдет и двух недель, как может начаться война,— подтвердил Ардан спокойным и уверенным голосом.

Эти слова заставили лейтенантов привстать. Мадам Ардан сразу перестала для них существовать. Напряженные, взволнованные, они повернулись к своему старшему товарищу, к своему командиру. Его расслабившееся стройное тело атлета не шевельнулось: от него исходило ощущение силы и спокойного самообладания. Он затянулся дымком сигареты. Красный огонек на мгновение осветил его лицо с широкими скулами, крутой подбородок, большой задумчивый лоб, живые насмешливые глаза.

— И все же,— продолжил он,— лучше, если это произойдет сейчас, нежели потом. Поскольку мы уверены, что днем раньше, днем позже они все равно кинутся на нас, поэтому желательно, чтобы…

Мадам Ардан затрепетала: «Ах, замолчите!» Она вдруг осознала, что кричит. И, будто устыдившись, продолжила шутливым голосом:

— Что-то с вами не слишком весело, знаете ли. Отныне я запрещаю вам служебные разговоры в этом доме. Я поставлю в прихожей деревянную чашку. Каждый провинившийся всякий раз будет класть туда одно су — для моих бедных. Судить я буду строго. Пьер, вы можете пройти к кассе сейчас же, потому что уже пора идти в дом. Совсем стемнело.

— О мадам! — взмолился Капель.— Здесь так хорошо! Посидим еще немного, а? Ваш сад так благоухает.

— Я тут ни при чем. Этим вы обязаны бедной мадам Брюшо.

— Это верно. Несчастная с любовью ухаживала за своими цветами, а теперь не насладится ими.

— Кстати,— сказала мадам Ардан,— сегодня я была у нее с визитом. Она устроилась в гостинице в Меце. И может каждый день навещать мужа в тюрьме. Похоже, он прекрасно переносит свое испытание. Она тоже, впрочем. Но я представляю, как ужасно одиноко она чувствует себя по вечерам. Конечно, я не могу предложить ей вернуться сюда. Но думаю, что с вашей стороны было бы очень любезно окружить ее вниманием.

— Конечно, завтра же! — разом вскричали Кунц и Легэн.

— Я не знал, что она там! — воскликнул Капель.— Как вы это узнали?

— О, случайно. После всего, что вы мне о ней рассказали, я решила выразить ей симпатию, хотя и не была с ней знакома. Я не имею права вмешиваться, но чтобы такая женщина осталась одна, это… жестоко. Следователь зол на ее мужа и не колеблется в выборе средств. В его личном деле он прочел, что во время войны Брюшо перенес трепанацию. И теперь каждый день намекает, что медики могли бы все здесь уладить, при условии, конечно, безоговорочного признания. Настоящая голгофа для этих бедных людей.

— Кстати, он не виновен, не так ли? — спросил Ардан.

Его серьезный, почти торжественный голос странно прозвучал в сгустившихся сумерках. Красный огонек одной из сигарет дрогнул, побледнел и скользнул на землю, где и погас. Сразу не ответил никто.

— Ну конечно,— с усилием произнес наконец Легэн.— Мы сто раз говорили вам об этом, господин капитан.

И как бы извиняя запоздалость своего протеста, добавил:

— Мадам Ардан взволновала нас этой историей с трепанацией. Но у него от операции не осталось никаких последствий. Он так же нормален, как вы и я.

— Я этого не знал,— снова заговорил Ардан.— Надо сказать, эта твердая убежденность представителей юстиции, внезапный отъезд того комиссара из Сюрте Насьональ, который, похоже, благоволил к нему, произвели на публику вполне определенное впечатление. Вот почему сейчас я испытал потребность еще раз услышать из ваших уст о его невиновности. Какое странное дело!

— Да, оно всем нам взвинтило нервы,— подтвердил Кунц. Голос его понизился: — Слушайте, я могу признаться: теперь мне становится не по себе, когда я один хожу по галерее, где находятся мои посты. Мне приходится делать над собой усилие, чтобы не ускорить шаг,— совсем как тогда, когда я был мальчишкой и отец посылал меня вечером закрыть калитку сада, чтобы «подышать воздухом», как он, смеясь, говорил. Когда я выхожу в ротонду, я всякий раз вижу перед собой бедного папашу Брюшо — совсем одного, потерявшего голову, застывшего перед лифтом с телом майора.

Капель издал нечто похожее на невеселый смешок, прозвучавший резким диссонансом:

— Мне теперь никак не хочется оставаться одному. А сегодня я предпочел утомительное восхождение по лестнице, лишь бы не входить в этот проклятый лифт. О, минутный импульс, конечно, ничего особенного, но все же…

Легэн усмехнулся:

— Женские штучки. У вас нервы, как у барышни.

— А сам-то ты,— возмутился Капель,— ты просто хорохоришься, старина. Ведь не далее как вчера я видел, как ты тоже колебался в нерешительности перед лифтом, а потом вскочил туда одним махом, будто стараясь перепрыгнуть то место, где лежали два трупа, которые тебе тогда пришлось сопровождать до госпиталя.

— Ну, ему простительно,— вмешался капитан Ардан,— раз он находился один с таким грузом в этой зловещей коробке.

— Нет, их положили в соседний грузоподъемник,— сказал Кунц,— а Легэн сел в лифт. Однако же он имел рандеву с… ними на третьем этаже, это тоже было невесело.

Разве при свете дня они поведали бы об этих своих маленьких тайных слабостях? А вот теперь, когда их кресла отделяло некоторое расстояние и они уже не видели друг друга, каждый говорил как бы сам с собой.

— С того дня я стреляю из автомата, как мазила, именно из автомата,— снова заговорил Кунц.— К счастью, это пройдет, окажись передо мной не примитивная фанерная мишень, а нечто другое.

— Желаю тебе этого. Иначе было бы жаль. Такой стрелок, как ты… Однако я считал тебя более уравновешенным. В ротонде ты проявил такое хладнокровие. Ведь именно ты привел в чувство и подбодрил нас,— сказал Легэн.

— Ну! Да просто я оказался там первым, вполне естественно, что я первым и взял себя в руки.

— Это все-таки любопытно,— заметил Ардан.— Лишь Легэну суеверие простительно, ведь он бретонец.— Говорил он медленно, как бы рассуждал не спеша, стараясь поймать ускользающую мысль: — Однако все вы, словно простолюдины, говорите о форте, как о доме с привидениями. Скажите-ка откровенно, вы верите в постоянную угрозу, в опасность, которая все еще висит над нашими головами? Это было бы смешно и…

— Ну хватит, хватит наконец,— не выдержав, сказала мадам Ардан.— Я приравниваю ваши истории о призраках к служебным разговорам и приговариваю всех вас к штрафу. Если так будет продолжаться и дальше, я скоро смогу на эти деньги основать госпиталь. Теперь — за бридж, поскольку, похоже, вы нынче ни на что больше не способны.

Однако едва игроки уселись за стол, как капитан побледнел, позеленел, его вдруг забила дрожь. Он выпустил из рук карты. Зубы его стучали.

Свою жену, которая было растерялась, он успокоил:

Ничего страшного. Обычный приступ малярии, вы же знаете. Хинин, постель. Завтра мне уже будет лучше.

И, обращаясь к удрученным лейтенантам, вымолвил:

— Останьтесь и отыграйте свои деньги у моей жены.

Он стал подниматься по лестнице на второй этаж, ноги его не слушались, но он отказался от всякой помощи не терпящим возражений тоном.

Так хорошо начавшийся вечер был испорчен. Лейтенанты решили уйти пораньше и при первой же возможности. Им ее предоставило короткое отсутствие мадам Ардан, которая явно пала духом и была взволнованна. Вернувшись, она сообщила о больном хорошие новости, но не стала удерживать молодых людей.

На следующее утро, когда после беспокойной, лихорадочной ночи Ардан открыл глаза, он обнаружил, что его подруга в белом одеянии сиделки заботливо склонилась к его изголовью.

— Как это любезно с вашей стороны, дорогой товарищ,— сказал он.— Однако боюсь, что, хотя я не слишком сильно разбил компанию, вам пришлось все же бодрствовать около меня всю ночь. Ну вот, по вашим глазам я вижу, что так оно и было. Я очень удручен.

Ведите вы себя проще со мной раз и навсегда, ответила она.— Да уже поверьте, вы были хороши. Конечно, я сидела возле вас. Всякий на моем месте сделал бы то же самое.

— И тем не менее — спасибо. Мне следовало бы предупредить вас — на заре нашей совместной жизни, как говорится, что я малярик в остаточной стадии. И мои приступы стали уже неопасными и, как правило, очень короткими. Сегодня утром я уже бодр и свеж.

Вчера вечером вы очень меня напугали. Из-за чего мне удалось иметь вполне сносный вид безутешной супруги, что и требовалось, я думаю.

Молодые люди расхохотались.

— Ну, как успехи?

Молодая женщина нахмурила лоб и в мгновение ока из заботливой и почти нежной сиделки превратилась в деловую женщину — строгую, озабоченную, лаконичную.

— Никак. Я самым жалким образом теряю время. Какой-то тупик. Ни один из этих ребят не может быть тем человеком… Возможно, Веннар впервые в жизни пошел по неверной дорожке. И однако… у меня просто руки опускаются…

Нечто неуловимое в ее тоне наводило на мысль, что это подчиненный отчитывается перед своим шефом. Таковыми и являлись на самом деле их отношения. Женевьева Левель, а это было ее настоящее имя, не являлась женой капитана Ардана.

— Ну, ну,— сказал он.— Не забывайте о том, что вы не только само очарование разведслужбы, цветок в петлице у нас у всех, но еще и агент, на которого очень и очень рассчитывают. Дисциплина, неукоснительное послушание и отказ от собственной личности — вот наши правила, и им вы всегда подчинялись. Я никогда не видел вас неуверенной, капризной, нервной…

— Послушайте, вы абсолютно уверены, что это не Брюшо?

— Ну вот! Я хотел бы, чтобы у вас не было никакого предубеждения, когда вы приметесь выполнять вашу задачу. Тогда вы лучше сыграете свою роль. Ваше чутье, которое я так ценю, было бы ничем не скованным, более острым. Но если уж вам непременно надо подчиниться какому-то влиянию, то я предпочитаю, чтобы это было мое влияние. Сейчас я все расскажу вам о деле.

Вы знаете, что две недели назад Веннар возвратился со словами: «Арестовали невиновного. Убийца — один из трех лейтенантов. Я подозреваю, что здесь кроется не любовная драма, а нечто другое, но что именно?»

Зато вам неизвестно, что два дня спустя, разбирая то, что нам поставляют корзины для бумаг из немецкого шпионского центра в Майнце, обнаружили вот это.

Ардан встал, стыдливо запахнув на груди пижаму, открыл небольшой сейф и достал оттуда нечто похожее на картонный кружок из-под пива. Под защитной пленкой был самый обычный клочок бумаги, весь сморщенный, как будто его комкали и мяли. На нем можно было прочесть лишь несколько французских слов, расшифровывавших семь или восемь условных обозначений штабной карты и представлявшего особую ценность документа.

— Топографический рисунок, весьма общий, но точный, и это, без всякого сомнения,— схема новейших сооружений на «Старом Фрице», которые начали строиться месяц назад и были завершены в две недели. На объекте действует шпион. Это не может быть Брюшо: я уверен, что он не умеет обращаться с планшетом и алидадой^[64]. Методом исключений я точно установил, что лишь один офицер четвертой роты — моей, дорогая,— имел возможность успешно выполнить этот маленький шедевр. Вот так.

— Как! Вы допускаете, что французский офицер…

— Нет, дружочек. Вопреки всякой очевидности я этого не допускаю. Кто знает, какую подоплеку, какие закулисные дела откроет нам эта история. Во всяком случае…

— А кто вам сказал, что это именно ваш шпион…

— Я к этому и подхожу, с вашего позволения,— сказал Ардан, улыбнувшись.— Вот как это дело представляется при анализе. Гипотезы три.

Первая. Шпион, потревоженный или раскрытый Эспинаком, убивает его, и ему удается подставить Брюшо (если убийца — не последний, эта оговорка, чтобы потрафить вам).

Вторая. Простое совпадение. Шпион убивает Эспинака из побуждений, не имеющих ничего общего с моим предположением. И в том и в другом случае мы имеем здесь шпиона-убийцу. Но чтобы лучше истолковать и понять результаты наших изысканий, я полагаю необходимым рассмотреть два возможных вида побудительных мотивов убийства: профессия, с одной стороны, женщина или что-то еще — с другой.

Третья. Преступление не имеет ничего общего со шпионажем. Тогда здесь имеются и шпион, и убийца. Три предполагаемых виновных… четыре, если вы настаиваете на вашем Брюшо. И один персонаж с неопределенной ролью, но более или менее связанный с делом,— Анна.

Кто он или кто они? Вот миссия, порученная мне шефом, поставившим меня в исключительно благоприятные условия: я внедрен в эпицентр драмы, нахожусь среди ее действующих лиц, имея в качестве сотрудника вас.

Ваша задача: осторожно установить доверительные отношения со всеми этими людьми, изучить их, не выпускать из поля зрения и либо вызвать их на откровенность, либо постараться воспользоваться их неосторожностью. Ясно?

Молодая женщина грустно покачала головой:

— У меня ничего не выйдет.

— Откуда вы знаете? Сообщайте мне любые детали, которые покажутся вам важными. И все. Это как раз то, что делают Веннар и его команда снаружи. И я уже буду делать из них выводы, потому что только я вижу картину в целом. Я построю на этом твердое и безупречное обвинение. Уверяю вас, мы своего добьемся. Будем двигаться дальше. Мы уже сделали самое трудное, вы и я, как головной отряд.

Оба улыбнулись, вспомнив о приключениях и успехах прошлых лет, никому, конечно, не известных. Но гордостью за них и сознанием выполненного долга они оба были преисполнены до сих пор.

— Что ж, так тому и быть,— сказала молодая женщина. Продолжим нашу работу. Мне это будет просто. Ваши три парня безумно симпатичны.

Кунц мне как брат. Я хочу сказать, что я стала ему почти сестрой. Он рассказывает мне о своей матери — вдове офицера, убитого в первом сражении в 1914 году. Она живет в тихом маленьком местечке в Лотарингии. Похоже, он ее глубоко почитает. И намерен посвящать ей почти все свое отпускное время. Его совершенно не занимают женщины и слишком много — учеба.

Легэн гораздо труднее для понимания. Скрытный, очень себе на уме. Немного… нудный с женщинами. Холоден, преисполнен печали. Но впечатление такое, что у него есть характер, воля и, я бы даже сказала, благородство.

Капель… о нем можно все узнать за каких-нибудь полчаса при условии, если заплатишь ему натурой, но я слишком дорожу репутацией нашей семьи. Впрочем, все можно узнать и даром, если потратить на это еще час. Парень добрый, щедрый и чувственный, слишком чувственный. Неспособный устоять перед страстью, особенно к женщине, но даже и к… автомобилю, например. Только что купил его в кредит и уже собирается продавать, еще не выплатив за него полностью: это жульничество, я полагаю? Но я считаю, что он более, чем кто-либо, не способен на дурной поступок. Это все.

— Хорошо,— сказал Ардан.— Поздравляю. Ваши наблюдения достаточно глубоки. Я дополняю их, резюмируя результаты внешних расследований Веннара.

Кунц: чист, как буддийский монах. Никакой нужды в деньгах.

Легэн: печальное детство. Отец убит на войне. Нелады с матерью, снова вышедшей замуж за какого-то зверя. Маленький человечек не поддается ему, ожесточается, его характер становится неуживчивым. В двенадцать лет его выставляют за дверь уже из четвертой школы. В тринадцать лет его берут юнгой на судно. В семнадцать круглый сирота. В восемнадцать с великим трудом попадает в армию, служит с большим усердием, заканчивает Сен-Мексанское училище. Вы говорили, у него есть характер. Вот красноречивое тому подтверждение: он не взял еще ни одного су из большого состояния матери, во владение которым вступил по достижении совершеннолетия (каждый год от процентов эта кубышка наполняется все больше), чем ввергает в отчаяние своего нотариуса своим полным безразличием к распоряжению этими деньгами, которым он, разумеется, не может простить их происхождения. Это, конечно, настоящий мужчина.

Капель: совершенный сумасброд. Несчастье семьи. Истории с женщинами, истории с деньгами. Никакой серьезности. Отец, крупный дюнкеркский импортер, сразу выплачивает все до копейки, как только получает его счета, время от времени швыряя их сыну в лицо, но тот не обижается; он обладает даром вновь очаровать свою семью за те сутки, пока длится увольнение. Впрочем, похоже, что он образумился и нашел себя в своей профессии, поглощающей большую часть его кипучей энергии.

— Честное слово, удивленно сказала молодая женщина,— вы, похоже, прямо наслаждаетесь описанием. А ведь для вас речь идет о том, чтобы отправить одного из этих людей на виселицу. Вас не смущают эти…

— Эти фасады, Женевьева? А что Анна Брюшо?

— Монументальное спокойствие и умение владеть собой. Красива. Держится непринужденно. Тихий омут. Но я общалась с ней лишь полчаса и в расчете на будущие встречи проявила сдержанность.

— Что касается Анны, то Веннар в два счета узнал ее историю. Дочь профессора из Бонна, достойного потомка славных жителей с берегов Рейна, которых Гете описал с натуры в «Германе и Доротее»^[65].

Помните? Они могли разрыдаться от чувств, слыша, как злые захватчики из французской революционной армии говорят о свободе и равенстве. Их жены трепетали от отваги и молодцеватости этих санкюлотов. Мадам Нусслайн, мать Анны, была в 1918 году респектабельной пожилой дамой; я не знаю, что думала она, но папаша Нусслайн следовал этой традиции. Он был скомпрометирован участием в сепаратистском движении. Был сочтен подозрительным при Веймарской республике^[66]. Интернирован в концентрационный лагерь нацистами. Вышел оттуда всего три месяца назад, в очень плохом состоянии. Анна после замужества ни разу не побывала в Германии.

— Ее переписка?

Ардан широким жестом раскинул на столе пачку фотокопий.

— Все эти дни ее письма фотографировал человек Веннара. Ничего подозрительного. Кстати, как и письма наших трех подопечных. Вам известно, что новый начальник почтового подразделения — один из лучших наших… артистов?

— Личная жизнь Анны?

— Проблема. Проблема для вас и для Веннара. Одни сплетни, ничего определенного. Надо покопать. Вот почему я попросил вас ввести моих офицеров в контакт с ней. Веннар убежден, что она обожала Эспинака.

А теперь, дорогая супруга, будем прощаться. Мне пора играть в солдатики и очень постараться убедить наших молодых людей, что я — такой же капитан, как и другие, с которыми им приходилось иметь дело. И чтобы преуспеть в этом, мне прежде всего надо одеться.

Но Женевьева Левель никак не решалась уйти. Она настаивала:

Послушайте, Пьер. Вы знаете, что я не ропщу на свою работу. Вы знаете, сколько страсти я вкладываю в нее. Меня к вам привел не каприз праздной девицы, одинокой и свободной…

Растроганный Ардан подошел к ней. Ни слова не говоря, взял ее за руки. Уже четыре года, как жених Женевьевы Левель, офицер разведслужбы, пропал в ходе выполнения задания в Германии — бесследно, как камень, брошенный в море.

— Я — не покорная жертва и не святая. Я захотела мести. И я отомстила, и не один раз. Понемногу эта профессия захватила меня, она не дала мне прозябать, свернувшись калачиком в кресле в мечтах о том, чему не суждено уже сбыться.

Ардан понимающе кивнул головой.

— Но вот сегодня мне все это опостылело. Я не могу вообразить, что один из этих молодых людей, так похожих на него, так похожих на вас какими-то чертами, которые составляют само существо человека, мог сделать нечто подобное. Эти мальчики — это вы, это он десять лет тому назад, такие же прямые, такие же открытые, разве что с несколько другим темпераментом и чувствительностью. Натравите меня на всех Брюшо на свете, но только не на них.

Ардан начал мерить спальню шагами, заложив руки за спину, нахмурив брови. Наконец он остановился прямо перед девушкой, посмотрел на нее печально, но твердо.

— Женевьева, надо распутать это дело. Надо идти до конца, чего бы это ни стоило.

Вы знаете, какова здесь ставка. Мы истратили миллиарды, чтобы соорудить этот барьер. Это нам удалось. Они разобьют себе нос в лепешку, если атакуют его живой силой. Им придется драться со всем светом, если они захотят обойти его через Бельгию или Швейцарию. Но вы прекрасно знаете, что они от этого не откажутся. Что было бы, если бы им удалось пробить хоть одну брешь в линии Мажино? Один Бог знает это. А при помощи хитрости такую брешь можно проделать. Вот этому мы и должны помешать в нашем секторе.

И нам нельзя поддаваться никакому предрассудку, никакому чувству, никакому нервному срыву — это говорится без малейшего упрека. Если необходимо придать вам веры, снова зарядить вас… знайте же, что мне известен убийца Эспинака. Это как раз один из троих наших друзей.

Женевьева Левель вздрогнула, и ее расширившиеся от ужаса глаза уже не могли оторваться от глаз Ардана.

— Кто?

— Этого я вам не скажу, по крайней мере сейчас. Иначе вы не сможете уже подойти к нему, не изменившись в лице. Вы больше не будете ни на что годны. А ведь я нуждаюсь в вас. И потому не уступлю вашему законному любопытству.

— Вы уверены в этом?

— Уверен.

— С каких пор?

— С… не очень давно. С нашей вчерашней беседы впятером. Я разом был вознагражден и за две недели терпеливой засады, и за то, что у меня хватает терпения читать до конца все бумаги.

— В конце концов, ваша уверенность — морального плана?

— Абсолютно материального.

— Вы его арестуете?

— Пока нет.

— Вам видней.

— Я не арестую его потому, что мне нужен еще и шпион. Если он и есть шпион, я хочу обнаружить его группу, его организацию и накрыть ее целиком — чего я не смогу сделать, если его гильотинируют. Ведь если он не шпион, арестовать его всегда успеется. А является ли он еще и шпионом, я не знаю. Вот так.

И таким доверием, такой уверенностью веяло от слов Ардана, прямого, спокойного и могучего, как утес, что девушка опустила голову — убежденная, побежденная им.

Совершенно очевидно, что я его достану. Поверьте, вы мне уже очень помогли, вы и Веннар. Когда я оказался перед лицом этой правды, я ее принял и как профессионал, и как здравомыслящий человек. Но я ее не понимал. Впрочем, теперь у меня есть кое-какие проблески мысли на этот счет, мимолетные, смутные, но вполне достаточные, чтобы убедить самого себя, что все образуется, все встанет на свое место. Так что вперед, дружочек, ну?

Женевьева Левель подняла голову:

— Вперед… — Тут молодость взяла верх, и она озорно добавила: -…патрон!

Но в игривом ее тоне было нечто большее, чем просто доверие и дружба,— какая-то личная нотка, которая на мгновение сделала Ардана мечтательным и счастливым.

(обратно)

Глава II Ячейки сети

«Голова Старого Фрица», 28 июня 193… года

Капитан Ардан — в Службу разведки

Этой же почтой высылаю вам:

1. Топографическую схему, перехваченную в Майнце;

2. Отпечатки пальцев, означенные буквами А, Б и В;

3. Три топографические схемы А, Б и В, выполненные недавно по моему приказанию каждым из трех подозреваемых;

4. Образцы А, Б и В их почерка.

Просьба изучить:

1) Нет ли одного из отпечатков А, Б и В на наброске из Майнца?

2) Не была ли одна из схем А, Б и В выполнена автором немецкого документа. Последний имеет одну специфически германскую черту: стилизованные елочки, обозначающие лес, которых нет на схемах А, Б и В. Но от меня могли ускользнуть другие сходства;

3) Не совпадают ли сделанные от руки надписи на этом документе с одним из почерков А, Б и В.

Ардан

Париж, 2 июля 193… года

Служба разведки капитану Ардану

1) Ни одного из указанных отпечатков на наброске из Майнца не оказалось, ни один из них не фигурирует в картотеке префектуры;

2) Схемы А, Б и В сделаны одной рукой, но не рукой автора наброска из Майнца;

3) Образцы почерков А, Б и В не соответствуют почерку этого документа.

Вероятно немецкая схема — всего лишь копия с оригинала, присланного из Франции, воспроизведенная каким-нибудь служащим того бюро, где мы ее раздобыли.

В соответствии с простым здравым смыслом можно a priori^[67] предположить следующее: в корзину оригинальный документ не выбрасывается — с него снимают копию, его, если нужно, размножают. Потерять можно только одну из копий.

Комментарии по второму вопросу излишни.

Заключение: следует вести поиск в ином направлении.

Начальник Службы разведки

Полковник Урсо

NB.

Дорогой старик!

Хочу добавить словечко к комментариям патрона. По достоинству оценил превосходное намерение, побудившее тебя задать трем своим подозреваемым это небольшое упражнение по практической топографии, из которого что-нибудь могло бы и получиться (кто знает?). Шеф воспользовался твоей непредвиденной оплошностью, чтобы напомнить нам, что недостаточно отдать приказ, надо еще и проследить за его исполнением. Он пришел к выводу, что тебя самое время было изъять из твоего кабинета и прополоскать в войсках и что в твоей роте, должно быть, царит большой беспорядок, если самый умелый и, видимо, наименее занятый из твоих офицеров может один выполнить работу, заданную всем, а ты этого даже не замечаешь.

Что касается реакции всей остальной Службы… Знаешь, как воплощается в театре «Одеон» сценическая ремарка из классических пьес репертуара: «веселое оживление на лицах…»?

Ну вот, теперь ты знаешь реакцию Службы.

Подпись неразборчива

Мец, 3 июля 193… года

Комиссар Веннар — капитану Ардану

Итог наблюдений за неделю, осуществлявшихся с 26 июня по 2 июля.

1) Анна Брюшо

Контактировала исключительно с:

— своим мужем, в тюрьме;

— его адвокатом;

— персоналом отеля;

— Легэном, Кунцем и Капелем, ужинавшими с ней в понедельник;

Капелем, который пришел к ней в номер один в среду вечером. Мальчик там на этаже — один из моих людей. Поскольку микрофон еще не был вмонтирован, я не имею полного представления о характере встречи, длившейся полчаса и, кажется, довольно бурной. Капель ушел внезапно, явно взвинченный. Мой человек под каким-то предлогом вошел в номер, но был выставлен Анной с грубостью, совершенно ей несвойственной.

В настоящее время микрофон вмонтирован.

2) Ниже прилагается фотокопия записки, посланной по почте в четверг утром из лагеря «Голова Старого Фрица» Капелем на адрес Анны Брюшо.

«Я так больше не могу, Анна. Я сожалею о своей вчерашней несдержанности. Но согласитесь, ваше упорное молчание и ваш таинственный вид сводят меня с ума, и я имею право на объяснение. Буду ждать вас весь день в воскресенье в моем пристанище в Меце, которое я держу за собой из верности слишком дорогим для меня воспоминаниям. Не отвечайте мне, но придите — в каком угодно качестве».

3) Вчера, в воскресенье, Капель на машине приехал в Мец в 9 часов и оставался в своем пристанище с 9 до 18 часов. В одиночестве. В 17. 30 позвонил Анне. В 18 часов направился в ее отель, но не застал ее. Оставил записку, которую она сожгла; я стараюсь восстановить ее, хотя без особой надежды.

4) Другой находящийся в увольнении офицер — Кунц впервые за шесть недель отправился в Париж. Субботний вечер провел в «Казино де Пари», ушел оттуда с венгерской танцовщицей по имени Чежедиа, которая уже в течение недели работает на ангажементе в этом заведении. Направился с ней в ночное кабаре, где они вместе ужинали и танцевали.

Затем — прогулка на машине в Булонский лес. След потерян с 2 до 5 часов. Вернулись порознь каждый в свой отель.

Встав в 9 часов, Кунц провел утро на Военной выставке, посвященной Первой империи, позавтракал (очень плохо) в Военном клубе с капитаном Орсини. У него же провел вторую половину дня. Похоже, что там работал. Прибыл туда с почти пустым портфелем, ушел с двумя томами лекций Военной академии и работой по тактике с замечаниями к ней на нескольких листках. При изучении переписки Кунц — Орсини выяснилось, что последний готовит Кунца к поступлению в Военную академию.

В 21 час Кунц сел в поезд, не увидевшись больше с этой женщиной.

5) Чежедиа.

Посещение, необычное для Кунца.

Эта женщина нам небезызвестна. Должен сказать, никогда не давала ни малейшего повода для подозрений, и хочу добавить — даже наоборот. Прошлой зимой она провела три месяца в Париже. Бесспорные талант и очарование. Сексапильна, что естественно для танцовщицы. Умна и тактична, что менее естественно.

Ваш шеф поначалу решил, что с учетом ее бросающейся в глаза и вызывающей а ля Мата Хари^[68] внешности она могла бы стать превосходным агентом. Он заставил сблизиться с ней одного из своих «героев-любовников». Она все поняла с полуслова, с четверти слова и четко и ясно дала понять, что таким хлебом кормиться не желает. Превосходное замечание. Если бы она кормилась хлебом секретных служб наших соседей, то неужели бы не воспользовалась случаем, чтобы расширить поле своей деятельности? Или она побоялась? Маловероятно. Во всяком случае, шеф велел прекратить заниматься ею.

Как с ней познакомился Кунц? Никакой переписки нет. Он приезжает, звонит ей, и эта женщина, всегда окруженная поклонниками, особенно по ночам, бросает ради него все. Что делает его таким для нее притягательным? Выяснить.

Веннар

Убедившись, что кухарка и горничная, завершив вечерние работы по дому, ушли на свой этаж, Ардан повернулся к подруге:

— Как вам не надоело это вечное вязанье!

— Если вы, прямо как настоящий муж, уже настолько вошли в роль, что говорите все, что думаете, я развожусь с вами, дорогой.

И поскольку шутка не развеселила молодого человека, она участливо спросила:

— Я вижу, что-то не ладится?

— Дело в том, что…

Женевьева покосилась на бланк письма из разведслужбы:

Дело в том, что патрон распекает вас, считая, что вы топчетесь на месте и годитесь только на то, чтобы переписывать канцелярские книги.

— Да, верно, этот самый Урсо отпускает колкости в мой адрес.

— Но вы прекрасно знаете, что в той напряженной жизни, которую он ведет, ему нужна отдушина. Вот он и нашел такую безобидную отдушину в юморе. Ведь могло бы быть гораздо хуже. И вы достаточно хорошо знаете друг друга, чтобы принимать во внимание не форму, а содержание.

— Сейчас я прочту вам его письмо и то, что получено мною от Веннара. Только смилуйтесь, оставьте ваше вязанье.

Молодая женщина внимательно выслушала все до конца.

— Могу добавить кое-что от себя лично к наблюдениям Веннара,— сказала она.— Я убеждена, что Анна любила Эспинака. Она, конечно, не из тех, кто доверит подобную вещь подруге с двухнедельным стажем. Но где-то глубоко под ее бесчувственностью, ее ледяной холодностью что-то начинает дрожать, когда речь заходит о майоре. Такие вещи невозможно скрыть от женщины.

Что касается Капеля, то у него с нею была связь. Сегодня я каталась с ним верхом. На одной пустынной полянке, затягивая у моей лошади подпругу, он внезапно покраснел, что-то залепетал и вдруг предложил мне все, что только мужчина может предложить женщине, — свою жизнь и все такое прочее. По крайней мере, так мне удалось понять. И это спустя всего двое суток после того, как он прождал в Меце Анну и так рассвирепел, что даже забыл позавтракать. Забавно, но придает мне уверенность.

Должна признаться, месье муж, что я была с ним немного кокетлива. О! Ровно столько, сколько нужно, чтобы пощадить ваш супружеский эгоизм и соблюсти ваши внебрачные интересы. Самым трудным для меня было не расхохотаться.

Я пожурила его за то, что он специализируется на похищении командирских жен. Он смешался совсем как мальчишка, решив, что Анна, наверное, поделилась со мной, отпустил подпругу, отчего седлосъехало на землю по одну сторону, а я — по другую, прямо в его объятья. Последовала короткая борьба, где один противник был на грани нервного срыва, а другой вовсю упирался ладонями, закончившаяся его поражением по очкам и благоразумным примирением. Тут он мне поклялся, что Анна никогда не была для него чем-то большим в жизни. Клятва галантного мальчика, который отличается от галантного мужчины тем, что лжет гораздо хуже.

— Так, ясно,— сказал Ардан.

— А вот что касается вашей особы… как вы ее называете… ну… чихните еще раз… Чежедиа… Каково, действительно, ее участие во всей этой истории?

Ардан в задумчивости присел к секретеру и набросал два письма. Женевьеве он дал прочесть лишь второе.

«Голова Старого Фрица», 4 июля 193… года

Капитан Ардан — комиссару Веннару

Дорогой Веннар!

Да, Капель был любовником Анны. Но я уже знаю, кто убил Эспинака (это гот, кто вам очень не нравится). Бесполезно искать побудительные мотивы преступления.

Да, эта венгерка — аномалия в жизни Кунца; и это может помочь раскрыть то, что меня теперь интересует: кто шпион?… какие у него связи? Но этот путь кажется мне замысловатым, рискованным и медленным.

Речь идет о том, чтобы найти более эффективные способы. Следите за мной внимательно.

До настоящего момента мы допускали, что одному из этих трех людей удалось ввести всех в заблуждение относительно своего характера, вкусов, чувств, нуждаемости в деньгах и т. д. Кстати, теперь я все лучше и лучше узнаю их. Или же один из них — выдающийся актер и гениальный режиссер (а я — не слишком проницательная публика), либо они все трое — люди чести и офицеры, достойные этого звания.

И тогда? Тогда… в общем, сегодня вечером меня осенила одна идея. Если этот человек не надел маски на свою личностную сущность, на свой характер, тогда, может, она надета на его гражданство? Полагаю, вы меня поняли. По многим причинам я предпочел бы это. И не думаю, что попал здесь под влияние личных пристрастий.

Следовательно, я прошу вас, в качестве неотложной задачи, направить поиски вашей команды на изучение прошлого троих наших людей, оставляя за вами (каждому сверчку свой шесток) нашего убийцу.

Ардан

«Голова Старого Фрица», 4 июля 193… года

Капитан Ардан — в Службу разведки Имею честь доложить вам результаты моих поисков по состоянию на 4 июля.

1) Убийство майора д'Эспинака.

Я знаю, кто убийца, и имею достаточные доказательства, чтобы добиться его осуждения судом. Но его немедленный арест чреват для нас потерей шпиона, если это одно и то же лицо.

2) Дело о шпионаже.

С целью добыть доказательства я предпринял следующие меры: а) первому подозреваемому я конфиденциально передал чертежи 47-мм орудия, которое Служба артиллерии недавно сочла маломощным и устаревшим. Я сказал ему, что такой пушкой должны быть вооружены наши противотанковые турели, и поручил ему рассмотреть проект применения орудия. Благодаря некоторым только мне известным деталям я буду иметь возможность, если в Германии обнаружатся наброски этой пушки, определить, произошла ли утечка от вашего человека;

б) я поручил второму прочесть лекцию о танках и для ее подготовки передал ему секретное досье с документацией (полностью составленной мною самим), содержащее план производства боевой техники, без ложной скромности скажу, что план этот великолепен. В этом документе есть определенные приметы, которые не дадут обмануться относительно источника утечки информации;

в) третьему я доверил изучение плана гипотетической, предполагаемой оккупации. Сегодня после обеда я скажу ему, что этот план скорее всего будет утвержден.

Несмотря на долгое отсутствие практики работы в войсках, я сумел употребить весь свой авторитет командира роты, чтобы не допустить сотрудничества моих офицеров друг с другом в ходе выполнения этих заданий. Если вы сумеете обнаружить след одного из них, мы его засечем. Это все, что я пока придумал. Сидя в своем кабинете в Париже, я недооценивал трудностей своей миссии. Но практика — посложнее, и намного, чем теория и критика. Я с признательностью учту любое полезное замечание Службы.

Ардан

Париж, 5 июля 193… года

Полковник Урсо капитану Ардану

Дорогой друг!

Хотя обычно я знакомлюсь лично лишь с отчетами, содержащими результаты, ваш отчет я прочел с живым интересом.

1) Согласен с тем, чтобы дать убийце побыть на свободе.

2) Неплохо задумано относительно ловушек. Но назовите имена, пожалуйста. Вот уже две недели в нашей документации из Германии нет ничего, что поступило бы со «Старого Фрица», и это меня удивляет.

3) Хотелось бы, чтобы вы заинтересовались психологической стороной этого дела, а если вы занимаетесь ею, то просил бы сообщить мне кое-что об этом. До меня с разных сторон доходит, что вы питаете слабость к вашим подопечным и утверждаете, что никто из них не мог стать предателем ради денег. Что тогда? Если я верно слежу за ходом вашей мысли, остается предположить два побудительных мотива:

— глубокая любовь к женщине, которую надо спасти: вы отметили, что герр доктор Нусслайн, отец Анны, только что вышел из немецких застенков;

— психическая неуравновешенность, которая вполне может не проявляться в повседневной жизни. Я вспоминаю в связи с этим об одной молодой англичанке, дочери адмирала, которая посвятила себя Ганди, а также о психозе преклонения перед Москвой у нескольких интеллигентов, одуревших от напряженной работы, или еще об одном идиоте, только что основавшем французскую расистскую партию в Берлине.

Если начнете «плавать», не анализируйте слишком много. Чем дело сложнее и запутаннее, тем больше надо уметь подняться над всем этим, чтобы увидеть сверху все целиком.

Урсо

«Голова Старого Фрица», 6 июля 193… года

Капитан Ардан полковнику Урсо

Господин полковник!

Имею честь поблагодарить вас за письмо от 5 июля. Если я до сих пор еще не говорил с вами об этом деле с точки зрения субъективной, то именно по той причине, что вы отдаете предпочтение результативным отчетам, о чем не преминули мне напомнить.

Капель имел связь с мадам Брюшо. Но ни для того, ни для другого это не было всепожирающим огнем, как вы опасаетесь. Он очень быстро восстановил свою духовную независимость. Я не думаю, что он в какой-то момент мог стать пассивным инструментом в руках этой женщины. Во всяком случае, Ж. Л. держит его в поле зрения.

Но это вынуждает ее ослабить внимание к двум остальным подозреваемым, которые, таким образом, ускользают от нас. Мне необходимо иметь здесь для них кого-то вроде девушки на выданье, очень энергичной и эффектной. Ее можно было бы представить как подругу моей жены. Я подумал о С. Б. Вы не могли бы прислать ее в мое распоряжение?

Что касается варианта сумасшествия, го я думал об этом. У меня у самого был один хороший товарищ, который после выпуска из политехнической школы вдруг сделался буддистом! И что же: он был абсолютно неопасен, пока беседа не заходила о религии.

Однако есть еще одно возможное объяснение, но оно пока так неясно, так расплывчато для меня самого, что я не хотел бы пока ничего вам сообщать, если только вы не будете на этом настаивать. Впрочем, я поспешу с тем, чтобы эта идея как можно скорее оформилась. Во всяком случае, я приложил к этому все усилия.

Примите, господин полковник, уверения в уважении и преданности.

Ардан

Париж, 7 июля 193… года

Полковник Урсо — капитану Ардану

Прочел. Годится. Действуйте.

Урсо

NB.— Однако С. Б. я вам не дам. У вас замашки паши, которые я не могу поощрять. К тому же эта молодая женщина занята.

Но Ардану было суждено прочесть это письмо, когда оно потеряло свое значение, он получил его уже по возвращении из Парижа, куда его 7 июля полковник Урсо срочно вызвал телеграммой.

Он назначил Ардану встречу в заднем помещении антикварного магазина: никто никогда не видел, как он входил или выходил оттуда, поскольку он никогда не пользовался парадной дверью. Там у полковника был скромный, не заставленный мебелью светлый кабинет, куда могли прийти человек десять секретных агентов — его личная команда, которая специализировалась на особо важных и деликатных делах, требующих не только ума и отваги, но и полной самоотверженности и безграничной преданности государственным интересам. Эспинак являлся шефом этой элитарной группы до того, как, проработав успешно несколько лет за границей и утомившись, он был вынужден заняться «сидячей» официальной службой в кабинете, не окутанном тайной. На его место был назначен Ардан. Веннар являлся одним из его помощников.

Полковник поднялся навстречу молодому человеку, который для него был больше чем «любимчик», гораздо больше чем племянник в традиционном понимании Сен-Сирской школы, то есть сын одного из товарищей по выпуску. Шеф Службы разведки всегда был слишком занят, чтобы найти время для женитьбы, и нерастраченное чувство суровой, но глубокой привязанности он перенес на этого молодого человека, своего подчиненного.

— Что нового у вас, старина?

— Ничего, господин полковник. А у вас?

Ардана поразила непривычная серьезность шефа, который раз и навсегда ввел за правило на службе юмор и относился к делу, которому был глубоко предан душой и телом, как к своего рода азартной игре, просто развлечению.

— У нас… масса обстоятельств, которые торопят меня покончить с вашей чертовой историей.

— Но, господин полковник, как же можно ускорить это дело?

— До настоящего момента речь шла о том, чтобы в мирное время из тысячи шпионов схватить одного, который внедрился опаснее других, а также отомстить за Эспинака. Ваш шпион, похоже, ушел на дно, напуганный или нейтрализованный сетью, которая наброшена на него. Разумеется, и бесконечно держать в тюрьме этого беднягу Брюшо тоже нельзя. Но теперь все изменилось. Быть может, завтра уже начнется война.

Ардан переборол любопытство и сделал бесстрастное лицо.

— Да,— продолжил шеф.— Нацистский, так называемый австрийский легион сосредоточивается в Баварии и пойдет явно не на подавление австрийских мятежников. Польша призывает пять возрастов, под предлогом больших маневров, в пику Петрограду. Снова все зависит от позиции Англии… а тогда…

— Это безнадежно?

— Скажем, очень серьезно. Во всяком случае, нужно скорее удалить шпиона с линии Мажино. И я нуждаюсь в вас для выполнения через десять дней задачи совсем другого размаха.

Ардана охватило нетерпение.

— Но, господин полковник, ничего большего я не могу сделать.

— Можешь,— оборвал его шеф.

Перейдя с ним вдруг на ты, что бывало лишь в редких случаях, он продолжил с подкупающей убежденностью в голосе:

— Ты все еще думаешь, что я рассуждаю, как кабинетный теоретик? Ведь я очень хорошо почувствовал, что мои высказывания и шутки тебя нервируют. Но ты же знаешь мою манеру, и мне в моем возрасте уже поздно меняться. Впрочем, ты себя в обиду не дашь.

Все, что ты делал до сих пор, было хорошо, очень хорошо, просто великолепно, потому что ты не торопился. Однако, если ты не возьмешь шпиона через десять дней, будет скверно. Ты скажешь, что это нелепость, идиотизм назначать срок в подобном деле. Нет, это настоятельная необходимость, и такой срок ограничивает нас в выборе средств.

— Но я и так их не имею, господин полковник. Моя инициатива ограниченна, а у противника она полнейшая. Ведь это он действует, а я иду по следу. Все зависит от того, что сделает или не сделает он. Мне остается только ждать. Я не могу предугадать его реакцию.

— Тогда спровоцируй ее. Это как раз то, что ты сделал, дав ему в руки документы, которые он попытается переправить в Германию. Неплохо было придумано, ты сделал все, чтобы выполнить поставленную мною задачу.

Но теперь я ставлю тебе новое условие: десять дней, чтобы добиться успеха. Я убежден, что ты сам отыщешь те ниточки, за которые можно будет подергать твоего подопечного. Десять дней. Нужно будет подтолкнуть его к вынужденным, решительным, грубым поступкам, довести его буквально до грани — жизнь или смерть, вынудить его на отчаянную попытку спасти свою миссию.

Я вижу, мы поняли друг друга. Это хорошо. Ты сам прекрасно понимаешь, что я вынужден установить тебе такой срок.

Ардан молча согласился.

— Слушай дальше. Среди документов, раздобытых в последнее время, я выбрал один — для тебя. Это тебе подарок. Вот, прочти. Это расшифровка письменного распоряжения, отправленного по почте из Майнца одному из агентов. Оно даст тебе понять, в какой степени ускорилось развитие событий.

«К. К. М. — Ф. В. К.

Ваши опасения относительно слежки за вами здесь не подтверждаются. Но даже в этом случае, что бы ни случилось, оставайтесь на своем посту.

Официально запрещается пользоваться прежним каналом связи. Принуждение больше не действует. Передавайте через А. К12, вернувшегося на свой пост.

С момента прямой угрозы войны (Kriegsgefahrzustand) вам следует являться (melden sie sich) по возможности ежедневно в час ночи в пункт 47-72».

Ардан в задумчивости поднял голову.

— Да, действительно пахнет порохом. Так, значит, у нас есть новый код немецкой разведслужбы?

— Да, гениальная догадка одного из наших товарищей, причем простая, как Колумбово яйцо. Наш сотрудник заметил, что все последние немецкие шифровки заканчиваются одним и тем же сочетанием букв. Он подумал — уж не «хайль Гитлер» ли это? Так оно и оказалось, хотя согласись, это ужасная глупость с их стороны — явная недальновидность туповатых и не проконтролированных начальством исполнителей. Разгадать код с таким ключом было просто детской забавой.

— Да, их ребячество дорого обошлось им.

— Ребячество — конечно. Но и нечто другое, гораздо большее. Мы отлично знаем, что вкладываем в наш символ — лотарингский крест. Но нам трудно судить о том, что вкладывают они в свое «хайль Гитлер!».

— Возьмите вашу бумагу, господин полковник. Мне остается лишь действовать.

— Оставь ее у себя. Она имеет прямое к тебе отношение. Один из наших обнаружил недавно новую немецкую нотацию^[69] для обозначения своих агентов, появление новой особой серии инициалов для Франции. Не знаю, по какому наитию (я как раз писал тебе, когда мне об этом сказали), я тут же выдвинул предположение, что это соответствует их агентам, размещенным в укрепленном районе. Проверили. Оказалось — точно. Не буду вдаваться в детали. Короче, ФВК означает Fritzweilerkopf^[70], а ФВК!— наверняка и есть твой подопечный.

Ардан вздрогнул.

— Если это так, то именно по следам этого послания и надо идти, начиная с момента и места его перехвата.

— К сожалению, это всего лишь фотокопия, сделанная на почте в самом Майнце, и мы не знаем, как эта бумага была доставлена. Нам известна лишь примерная дата ее составления — 25 июня. Она, конечно, уже дошла до адресата.

— Но если это мой подопечный…

— Это именно твой подопечный.

—…то он настороже и хорошо осознает, что ему грозит, но не может понять, что именно, и это угнетает его еще больше. Во всяком случае, он нервничает, удручен, боится за свои связи и ужасно одинок среди целой армии врагов.

Мне это знакомо,— сказал Ардан.— Это невыносимо тяжело.

— Да, и мы его возьмем.

Пункт первый: я хочу его живым. На прошлой неделе в Эльзасе мы чуть было не взяли одного — электрика, специалиста по доводке турелей, но он бросился под поезд. Это официальная версия. На самом деле это X… толкнул его. Я на него не в претензии. Пришлось сделать выбор. Он поступил правильно. Зато этот след оборвался.

Пункт второй: через десять дней.

— Можно было бы…— начал Ардан.

Полковник выслушал его серьезно, ни разу не прервав. Он долго колебался, ласково и растроганно глядя на капитана, но вдруг нахмурился.

— Это очень опасно,— сказал он.— Но… так и быть. Мне пришла в голову другая идея, более… романтичная, что ли,— не то чтобы я хотел сберечь тебя, но, в конце концов… если пораскинуть, то мой план может привести к столь тяжелым во всех отношениях последствиям, что мы воспользуемся им только в том случае, если не удастся твой.

Давай действуй.

Но я хочу снова вернуться к тому, что уже сказал, и твердо установить такие правила игры:

Первое. Я считаю, что лучше получить этого человека мертвым, чем оплакивать потерю хоть одного из наших.

Второе. Я удовлетворюсь доказательством, которое убедит меня. А за тобой оставлю право определить, покажется оно мне убедительным или нет. Если ты решишь, что положение у тебя безвыходное, я разрешаю тебе… нет, я тебе приказываю самому совершить расправу над ним, лишь бы не подвергать никого из наших людей опасности выше того предела, который я считаю допустимым для вас. Тогда убей его.

Итак, до свидания — через десять дней.

Ардан, попрощавшись, уже собирался выйти, когда полковник окликнул его:

— И помни, что с твоей стороны было бы в высшей степени неразумно тратить все силы на то, чтобы арестовать второразрядного шпиона, тогда как через десять дней ты понадобишься мне для одного дела как раз твоего масштаба. Убей его.

Ардан улыбнулся, не подав виду, что это его взволновало:

— Боже мой, господин полковник, да все будет в порядке. Пойдет как по маслу. Не беспокойтесь.

— А я и не беспокоюсь, дурачок! Все вы одинаковы! Убирайся-ка лучше! И завтра же отошли назад Женевьеву.

(обратно)

Глава III Ночь, не похожая на другие

Поезд из Меца заявил о себе грозным пронзительным свистком. Женевьева Левель в сопровождении капитана Ардана, нагруженного чемоданами, прошла на залитый солнцем пустынный перрон маленькой станции. Молодая женщина молчала и уже в десятый раз подряд открыла и закрыла свою сумочку.

Вы не потеряли билет? Ваша шляпная картонка получила подлый удар в бок. Вы будете в Париже к ужину. Эти цветочные бордюры вокруг станционных помещений несколько оживляют вокзальный пейзаж,— сказал Ардан.

— Вы мне все это уже говорили, но я вас не упрекаю. Впрочем, вы достигли цели. Поскольку нам остается всего несколько минут, мне уже некогда будет расчувствоваться.

Ардан с удивлением заметил, что она готова расплакаться -впервые с тех пор, как они были знакомы.

— Почему вы так нервничаете? Я вас решительно не узнаю.

— Мне не нравится, что я бегу от вас, как крыса…

— Нет, как мышка, дружочек, маленькая белая мышка…

— Молчите, глупец. Как крыса, которая бежит с тонущего корабля.

Ардан на миг стал таким же серьезным, что и она.

Нет нужды говорить вам, что это теперь уже не женское дело. Я уверяю вас, что присутствие вообще кого бы то ни было возле меня теперь невозможно. Правила игры требуют, чтобы я был один, совсем один. Я столь же решительно удалил бы и мужчину. И дело тут вовсе не в риске…

— Который велик?

— Мерси, достаточно.

— Ах, не паясничайте, я вас умоляю.

— Простите, Женевьева, я не хотел… Но не будем драматизировать…

Поезд остановился, и перрон ожил. Начальник станции сам погрузил багаж молодой женщины. Ардан обнял ее и просто поцеловал в обе щеки. Он почувствовал, что она задрожала от волнения, и услышал, как она едва слышно прошептала ему на ухо:

— Будьте осторожны, да хранит вас Бог.

На секунду он забыл про все условности, и на лице его выразилось все, что таилось в душе, оно исказилось гримасой, на этот раз не показавшейся Женевьеве насмешливой. Но он тотчас справился с собой.

— Вы же знаете, предчувствия меня никогда не обманывают. Ставлю десять против одного. Я всегда выигрываю пари.— И уже в окно купе, которое открыла девушка, он сказал:

— Передайте дядюшке, что я приеду прервать ваш флирт (я заранее извиняюсь) даже раньше, чем через десять дней и…

Свисток начальника станции не дал ему договорить. Состав тронулся.

Станционный шум и гам вдруг заглушил страшный скрежет тормозов, которые явно были не в состоянии остановить сногсшибательную спортивную машину с открытым верхом, летевшую на полной скорости; продолжая скользить на своих четырех застопоренных колесах, она уперлась в опущенный шлагбаум, который погнулся, заскрипел, но выдержал. Трое лейтенантов Ардана одним махом выскочили из машины Капеля и одинаковым жестом обнажили головы перед мадам Ардан, которая взволнованно и испуганно смотрела на все это из вагона.

Капель в отчаянии воздел к небу руки: в одной он держал кепи, которым размахивал, в другой — целый куст алых роз. Немного поколебавшись, он кинул кепи в кювет, перепрыгнул через шлагбаум и побежал вдоль железнодорожного пути, догоняя набиравший скорость поезд. Все увидели, как его гибкая фигура в стремительном рывке на мгновение воспарила в воздухе, как бы устремляясь вслед за поездом, и он на лету кинул букет, который молодая женщина подхватила вытянутыми вперед из окна руками. Потом маленькая ручка в перчатке снова появилась в окне и стала прощально махать до тех пор, пока вагон не скрылся на крутом повороте.

Трое молодых людей хохотали, как сумасшедшие. И развеселились еще больше, когда увидели лишившегося дара речи начальника станции, испуганно вытиравшего пот со лба. Ардан, заложив руки за спину и озабоченно склонив голову, задумчиво наблюдал эту сцену. Он слишком увлекся игрой, слишком глубоко вошел в свою роль. Странно, но он переживал расставание так сильно, как если бы действительно разлучился с женой накануне опасного испытания. На какой-то миг у него стало тепло на сердце от этого трогательного проявления чувств его подчиненных, в котором было столько дружбы и симпатии. Тут он стряхнул с себя свои переживания. Женщина и друзья? Ну и ну! Уж не стал ли он сентиментальным, как мушкетер Александра Дюма? Какой позор, что за слабость! Она всегда будет для него только надежным и замечательным товарищем по профессии. А среди троих его лейтенантов один, по крайней мере, беспощадный враг, и как раз в эту минуту он начинает разыгрывать с ним партию, в которой для него, офицера разведки, речь идет о защите высших интересов, для другого — о чести или бесчестье и о жизни или смерти — для обоих.

Ардан усмехнулся. Он полностью овладел собой.

«В конце концов, до вечера может быть установлено перемирие»,— подумал он.

За свою полную приключений жизнь он научился хорошо ценить передышку и наслаждаться ею. Он вновь надел на себя маску беззаботной веселости.

— Капель, право, трудно даже сказать, кого в вас больше — акробата или рыцаря. Вылитый Дуглас Фербенкс из «Знака Зорро» или герой трюковых сцен прошлого. Вам надо будет время от времени давать нам небольшие представления. А пока я приглашаю вас к себе сегодня вечером поужинать. Но предупреждаю: прислуга отправлена в отпуск, и нам придется стряпать самим. Будет слоеный пирог, Капель.

Ужин был очень веселым, но откровенно невкусным, хотя ни один из них не захотел в этом сознаться. Они еще долго толковали о его достоинствах, наслаждаясь на террасе вечерней прохладой, и даже готовы были сойтись на том, что женщина в доме вовсе не нужна, когда внезапно Легэн перевел разговор на другую тему.

— Господин капитан, мне не хотелось бы показаться нескромным,— сказал он, — но не связан ли срочный отъезд мадам Ардан с теперешней ситуацией, с этими слухами о войне?

Все сразу стали серьезными.

— Да-а,— ответил Ардан,— нельзя сказать, что я совершенно не думал об этом, принимая такое решение, хотя сам себе в этом не признавался. В самом деле, жена должна была уехать на каникулы только после Дня 14 июля^[71]. Это я уговорил ее принять неожиданное приглашение от друзей, которое, к счастью, не запоздало, а то было бы уже поздно, так поздно, что при иных обстоятельствах, вероятно…

— Вы полагаете все же, господин капитан, что мы здесь даже не успеем заметить, как надвинется оггасность? — спросил Кунц.

— Кто знает, старина. Самолеты. Быстроходные танки. Мое убеждение таково, что военные действия начнутся без объявления войны. А женщины — это всегда обременительно перед заварушкой: из-за них лишаешься свободы духа. Как бы там ни было, несколько дней назад я решил не подвергать себя никакому риску, впрочем, не слишком задумываясь — какому именно.

— Да,— сказал Капель,— гражданское население в ближайшее время испытает этот риск на себе, быть может, даже больше, чем мы. Только бы они продержались, как говорил старый солдат, изображенный Форэном^[72].

— «Ах, довольно!», сказала бы мадам Ардан,— воскликнул Кунц.— Через несколько дней мы, возможно, будем находиться на глубине тысячи футов под землей, приговоренные не видеть дневного света Бог знает сколько времени, лишенные самого лучшего, что есть в мире,— ничегонеделания на лоне природы. Вы только взгляните на этот солнечный закат над лесом, на эту изумрудную зелень, которая оттеняется багрянцем пожара.

— Черт возьми,— удивился Ардан.— Я и не предполагал в вас буколических наклонностей.

— Буколических? Да, они у меня есть,— подтвердил со смехом Кунц.— Tytyre tu patul recubans sub tegmine fagi.

— Sylvestrem tenui musam meditaris avena^[73],— подхватил Легэн…

Казалось, сейчас будет зачитан весь Вергилий.

— Вы меня утомляете,— заворчал Капель.— Такое впечатление, что я все еще в коллеже. Не очень приятное воспоминание. Тем более что уже после коллежа я узнал, что у всех этих пастухов были очень дурные наклонности. Мы оказались очень хорошими парнями, раз не переняли их, получив подобное образование.

Однако Легэн остановился лишь на начале второй строфы и заключил:

— Deux nobis haec otia fecit. Ты прав, Капель. Помолчим и насладимся этой счастливой передышкой, которую дарует нам Господь.

Ардан вздрогнул: Легэн, сам того не зная, выразил его собственное душевное состояние с точностью, приводящей в замешательство. Волнующей. Необыкновенной.

С наступлением темноты они уселись за бридж, свою мужскую игру, серьезную и дорогую сердцу тем, что вместе с пиджаком можно сбросить с себя и светскую скованность. Азарт игры захватил их. Пробило уже три четверти двенадцатого.

— Капель, ты играешь в бридж, как в покер,— сказал Легэн своему партнеру.— Тебе бы надо оставить свои рискованные ходы для индивидуальной игры. Тогда ты расквасил бы нос только себе. Взятка у них. Вам сдавать, господин капитан.

Но Ардан не покинул своего кресла, где сидел до момента сдачи карт не шелохнувшись. Он взялся руками за голову, казалось, его обмякшее тело изнемогает от усталости. Собиравшаяся гроза еще больше усиливала гнетущую атмосферу.

— Мы, кажется, злоупотребляем вашим гостеприимством, господин капитан,— сказал Кунц с извинением в голосе.— Пора нам отправляться спать.

Ардан замотал головой.

— Мне очень жаль,— сказал он слабым голосом,— но, кажется, сейчас я опять продемонстрирую неприятное зрелище приступа малярии. На этот раз более серьезного.

Действительно, ноги его задрожали, а зубы стали стучать все чаще. Руки его вцепились вдруг в подлокотники кресла, и все увидели на запрокинутом, искаженном приступом лице его застывшие блестящие глаза. Он сделал большое усилие, чтобы снова заговорить, но у него получились лишь какие-то обрывки:

— Тяжелый приступ… но ничего страшного… в постель… помогите мне, пожалуйста.

Капель и Кунц подхватили его, а Легэн кинулся по лестнице на второй этаж, зажег свет в спальне и спешно разобрал постель. В кратчайшее время больной, полностью доверившийся им, неспособный даже помочь старавшимся изо всех сил молодым людям, был раздет и уложен. Он лежал на спине с закрытыми глазами, его все еще колотил лихорадочный озноб, который, правда, казалось, понемногу ослабевал.

Лейтенанты переглядывались между собой, испытывая замешательство.

— Господин капитан,— сказал Капель,— вы нас слышите?

С видимым усилием Ардан открыл глаза, но тотчас снова впал в беспамятство.

— Мы будем дежурить возле вас по очереди,— добавил Капель.— Но необходима медицинская помощь…

Его слова были прерваны дребезжанием телефонного звонка. Трое молодых людей вздрогнули: ни одна вилла в лагере, насколько они знали, не была связана с внешним миром подобным нововведением. Они стали искать глазами аппарат. Его обнаружил Кунц спрятанным за драпировкой. Не обратив на эту деталь внимания, он автоматически снял трубку: «Алло!»

В трубке раздался такой четкий и громкий голос, что, даже искаженный и приглушенный расстоянием, он стал слышен по всей комнате. Тем не менее сам Кунц, приникший ухом к трубке, похоже, ничего не мог понять. Удивление, крайнее изумление отразились на его лице. Он так и остался стоять с открытым ртом, онемевший и будто парализованный, устремив взгляд на безжизненное тело Ардана.

— Что там такое? — нервно спросил Легэн.

Кунц как бы очнулся:

— Алло, нет это не капитан Ардан. Минутку. Он лежит с сильным приступом малярии. Сейчас я попробую дать его вам, но он не совсем… в форме.

Волнуясь, он буквально вопил.

Внезапно Ардан выпрямился. Сев в постели, он в упор уставился на Кунца, который под его взглядом заерзал. Больной стиснул челюсти. Его черты судорожно исказились, отразив дикую, напряженную борьбу. Он вынул из-под одеяла сжатые в кулаки руки. Остолбеневшие молодые люди услышали, как очень тихо, но членораздельно, с едва сдерживаемым гневом он произнес:

— Кунц, дайте сюда аппарат!

Ошарашенный лейтенант не пошевелился.

— И не сметь трогать трубку,— добавил капитан.

Одним рывком он выскочил из постели. Гнев его пересилил изнеможение от приступа лихорадки, а также лишил всякой выдержки:

— Черт бы вас… убирайтесь вон! — зло закричал он на оторопевших лейтенантов. Они уже хотели послушаться его, но не успели.

— Позвоните завтра, да, завтра! — прокричал Ардан в аппарат.

И, положив трубку, рухнул в кресло. Молодые люди бросились ему на помощь, снова уложили его в постель. Он вроде бы пришел в себя, успокоился, прислонился спиной к подушкам и обрел дар речи:

— Извините меня,— сказал он.— Мне кажется, я начал заговариваться. Это один товарищ из Меца, неудачно он выбрал время для шутки…

Его подчиненные не нашлись ничего ответить.

— …Идиотской шутки. Этакий, знаете ли, зануда, придумал какой-то розыгрыш. Кстати, что он говорил вам, Кунц?

Лейтенант, смутившись, помялся и пробормотал:

— Да ничего, господин капитан. Я как следует понял только то, что он спрашивал вас. Мне жаль, что так получилось.

Ардан закрыл глаза. Когда он открыл их снова, он уже улыбался.

— Да нет же, это я доставил вам массу хлопот. Не надо на меня обижаться. У меня был сильнейший приступ лихорадки. Впрочем, теперь мне уже намного лучше.

— Что вы, господин капитан,— сказал Легэн, отреагировавший первым.— Мы все прекрасно понимаем. Мы будем дежурить возле вас по очереди.

— Нет, я этого не хочу,— заявил Ардан.

Голос его был ясным, твердым и решительным.

— По крайней мере мы сходим за врачом,— предложил Капель.

— Не хочу. Я лучше любого врача знаю, что мне нужно. Хинин и сильное снотворное — этого достаточно. Все это пустяки по сравнению с моими первыми приступами, требовавшими серьезного врачебного вмешательства. Приготовьте мне мои снадобья. Вы все найдете в аптечке в ванной комнате. Еще оставьте мне на столике у изголовья хинин, стакан воды и ложку. Я приму это ночью, тогда мне не придется вставать.

Трое офицеров молча приготовили микстуры.

Хорошо,— сказал Ардан. Я проглочу это, когда вы уйдете. Теперь оставьте меня. Все, чем я рискую, это второй приступ лихорадки.

— Но ведь действительно…

— Вы что, собираетесь здесь ночевать?

Молодые люди снова в нерешительности переглянулись, терпение капитана лопнуло.

— Это приказ! — резко сказал он.

Раздражение взяло верх над его привычкой шутить.

Если уж вам так хочется, пусть кто-нибудь из вас придет в шесть утра, и желательно с ветеринаром. Ему не обязательно говорить, как себя чувствуешь, он привык обходиться без этого. И знает не меньше, чем врач. Ну вот, теперь вы видите, что мне лучше? До завтра.

Они решились наконец исчезнуть. Но спать им не хотелось. Все собрались у Легэна и молча курили. Капель начал разговор первым:

— Странная история. Он вел себя почти оскорбительно, а ведь он всегда так обходителен.

Да он бредил, старина, вступился за Ардана Кунц.

— Конечно,— сказал Легэн,— тут и речи нет о том, чтобы обижаться. Но мне не дает покоя вся эта обстановка, та дикая энергия, которую он проявил, чтобы отнять у тебя аппарат. В тот момент он был абсолютно в полном сознании и, похоже, был движим какой-то очень важной побудительной причиной или чувством долга… Что все это могло бы значить?

— Прежде всего — почему у него есть телефон? спросил Капель.— Почему он его, похоже, прячет? И почему у тебя, Кунц, лицо было такое, будто ты с луны свалился, когда тот человек говорил с тобой?

Кунц, замявшись, с неохотой пояснил:

Просто необычность этого звонка среди ночи, в нашем захолустье, где почта закрывается в семь часов, поразила меня, но я осознал это уже после того, как взял трубку.

— Но что он тебе сказал? — допытывался Капель.— Он говорил долго. И буквально кричал.

Кунц уступил:

— Да, пожалуй, нужно сказать вам это. Едва я поднес к уху трубку, как услышал — я точно помню: «Ардан, шеф хочет знать, кого ты подозреваешь, что он… Здесь несколько слов непонятных, что-то вроде «тев», и «случай», и цифра «один», и наконец: «я тебе его даю». Тут я уже пришел в себя. Это все.

Что касается самого телефона, то здесь все очень просто,— сказал Капель.— Он подключен к военной спецсети укреплений. Почтовое ведомство в такой дыре, как наша, ни с кем не стало бы соединять его ночью. Но почему для него сделано такое невероятное исключение? Что касается остального…

— Вы не находите странным,— спросил Легэн,— что этот абонент заговорил прежде, чем капитан назвал свое имя?

— Это может быть объяснимо только в том случае, если телефон предназначен исключительно для использования его вполне определенными лицами. Вы заметили, что звонок имел место ровно в полночь. Даже сегодня вечером, когда он еще чувствовал себя прекрасно, он наметил, чтобы мы прекратили партию, неважно, закончим мы ее или нет, без четверти двенадцать.

— Что следует из всего этого? — задал вопрос Легэн.

Ответить решился Капель:

— Что он находится здесь, чтобы продолжить расследование убийства Эспинака. Мы никогда не разговаривали об этом. Наберемся же смелости сделать это, и без увиливаний. Если Брюшо невиновен, то все мы снова становимся подозреваемыми лицами. Сами для себя мы хорошо знаем, что это глупо, тупо, чудовищно, но для других…

Легэн сердито прервал воцарившееся зловещее молчание: Мы можем всю ночь ломать над этим голову, но от этого нам ничего не станет яснее. Меня от всего этого уже тошнит. Я пошел спать. Спокойной ночи.

Капитан встал, завел будильник, вылил в ванну приготовленные для него лекарства, снова лег, погасил свет и протянул руку к деревянному стеллажу вдоль кровати. Он безошибочным жестом выдвинул несколько книг, достал револьвер и сунул его под одеяло. Вытянувшись во весь рост в постели, он прислонился к стене. Ее холодное и жесткое прикосновение невольно вызвало у него отрезвляющее чувство недовольства собой: уж не волнуется ли он, не разыгрались ли у него нервы?

Он принялся быстро анализировать. Физический страх? Определенно нет. Его широко открытые глаза привыкли к темноте в комнате. Стена мрака, которая только что плотно обступала его, отодвинулась и местами посветлела: отчетливо стали видны очертания мебели, обретая форму, вытянутая рука дискобола, украшавшего консоль в глубине, выступала на сероватом фоне более светлых обоев. Что ж, он не упустит из виду ни малейшего жеста посетителя: он не будет наносить удар первым, но, по крайней мере, у него есть больше шансов задеть противника, чем бывало неоднократно раньше, когда он легко на это шел. С этой стороны все обстояло благополучно.

Отчего тогда это давящее его беспокойство? Ах, вот оно что: придет ли тот человек?

Вдруг не придет. Не была ли ловушка сработана слишком грубо?

Достаточно ли натурально была сыграна сцена? Ардан засомневался. У него было такое ощущение, что он не справился с ответственнейшей ролью. Конечно, этот человек теперь «залег на дно». Ардан представил себе, как он до предела взвинчен, но бдителен и настроен на борьбу после этого таинственного телефонного звонка, предупредившего его о конкретной угрозе среди всех неопределенных опасностей, которые, как он чувствовал, нависли над ним. Он ясно увидел его перед собой, так как уже знал, кто это… Теперь он знал шпиона, и мог бы дать руку на отсечение, но пока не мог доказать это с той же очевидностью, с какой мог доказать его виновность в убийстве. Ибо это был один и тот же человек. Удовлетворит ли полковника Урсо такое доказательство? Тогда все станет легким, простым, не опасным. Но не назовет ли он лишь предположением тот поразительный признак, который Ардан считает вполне очевидным? Может быть. И раньше времени разделаться с этим человеком значило бы злоупотребить доверием шефа.

Итак, шпион уже понял, что Ардан — враг. Теперь он начал размышлять. Вдруг своим тонким умом он понял, что все это провокация? И достанет ли у него смелости, чтобы попробовать выпутаться с помощью нового убийства? Да, он обязательно должен прийти.

Ардан глубоко вздохнул. Он сделал все, что мог. Лучше сделать было нельзя. К нему вернулось хладнокровие. Он готов. Ардан растянулся на прохладной простыне и расслабил все тело, приняв естественную позу. Еще раз удостоверился, что единственная застекленная дверь, выходящая на балкон, закрыта, повернул голову к двери, ведущей на лестницу, почти полностью прикрыл веки, чтобы убедиться, что видит столь же отчетливо. Вытянул под покрывалом руки, взял револьвер, взвел курок и стал ждать.

Его организм, натренированный и подготовленный к таким долгим терпеливым поединкам, служил ему безотказно. Ему не приходилось бороться с желанием уснуть. Он безошибочно определял течение времени. Нетерпение не одолевало его.

Гроза, собиравшаяся в небе во время партии в бридж, наконец разразилась — яростная, но короткая. В воздухе царило теперь безмятежное спокойствие. Ардан понемногу начал ощущать ночную жизнь вокруг виллы, постепенно расширяя поле своего восприятия.

Половина второго. В ворота лагеря, что в четырехстах метрах отсюда, въехал автомобиль: это дежурный офицер вернулся с обхода постов.

Два часа. Шаги на дорожке позади виллы, шаги уверенные, звучащие отрывисто и четко. Сторожевой пес, оставленный четой Брюшо, запоздало встрепенулся в глубине сада, стукнувшись спросонья головой о потолок своей слишком тесной конуры. И залаял, но без особого энтузиазма. Человек даже не замедлил шаг. Он прошел мимо виллы, постепенно удаляясь. Это офицер, сделавший обход, возвращался домой. Собака, звякнув цепью, легла на место.

Половина третьего. Ардан начал волноваться. Если в ближайшие полчаса ничего не произойдет, значит, все пропало. От ощущения досады у него стало жечь и покалывать мочки ушей. Пес взвизгнул. Во сне, конечно. И все.

Вдруг, легкий шорох гравия под ногами на дорожке, ведущей к вилле. Собака проявила бдительность, заработав еще одну шишку, но ее ворчание сразу перешло в успокоенное тявканье, закончившееся зевком. Значит, это приближается тот, кто часто бывает в доме. Это уже не ложная тревога. И противник опасен, раз имел выдержку прождать до такой поры. Если бы он кинулся сюда сломя голову, можно было бы рассчитывать на какой-нибудь ложный шаг с его стороны, какую-то неосторожность, оплошность.

Но раз он сумел вот так хладнокровно выждать, он, стало быть, во сто крат опаснее и хорошо владеет своими поступками и решениями! Ардан ощутил звон в ушах. Уж не собирается ли сердце сыграть с ним злую шутку? Оно бьется с такой силой, что, похоже, сотрясается кровать. Крепко сжав зубы, принимается с усилием считать: «Один, два… девять, десять». Сердце успокаивается, его ритм снова становится нормальным. Яркая вспышка в воображении мимолетных и причудливых видений, обычно возникающая у него в предчувствии опасности, в который раз подавлена. Как всегда в нужный момент, ум становится ясным и трезвым, он весь начеку и в то же время совершенно спокоен. Проверяя себя, капитан разгибает указательный палец правой руки, лежащей на спусковом крючке револьвера, и кладет его плашмя на спусковую скобу. Тот не дрожит. «Десятой доли секунды хватит, чтобы выстрелить,— думает он.— Да поможет Бог!» И больше уже не шевелится.

Входная дверь не была закрыта даже на защелку, поэтому, только когда внизу легко скрипнула первая ступенька деревянной лестницы, Ардан снова стал контролировать все действия врага, ощущать его присутствие, следить за ним. Визитер продвигался осторожно, без ненужной спешки. Он, должно быть, стал держаться ближе к стене, поскольку целых десять секунд на лестнице, ступеньки которой посередине всегда скрипят и стонут под ногами, было слышно лишь легкое шарканье.

Ардан улыбнулся, разжав крепко стиснутые зубы. Он ясно представил себе, как хорошо знакомое ему тренированное и гибкое тело атлета, порой восхищавшее его, прижимается к стене, словно подпирая ее.

«А если я все-таки ошибся? Ничего. Все в порядке. Главное, сохранять спокойствие… как и он».

Человек поднялся на площадку. Два шага, выдающие его нервозность, и он достиг двери. Слышно его громкое дыхание. Ардан старается дышать ровнее и прикрывает веки, оставив лишь маленькую щелочку.

Дверь внезапно и бесшумно распахивается, и на чуть более светлом фоне лестничной площадки вырисовывается, наподобие китайской тени, неясный силуэт, неподвижный, с расставленными ногами. Ардан находит взглядом его руки, «схватывает» обе кисти, которые с этого момента нельзя выпускать из поля зрения. Сейчас в них ничего нет.

«Револьвер с глушителем или финка? — спрашивает себя Ардан.— Если финка, я возьму его живым».

Противник наконец решается. Несколько мягких шагов, и вот он посередине комнаты. Слегканаклонившись вперед, выжидает. Должно быть, ровное дыхание Ардана успокаивает его. Новый рывок приближает его к постели.

Холодный пот мгновенно прошибает капитана тысячью иголок от головы до пят. Он незаметно поворачивает руку, держащую револьвер в нужном направлении, ему даже не приходится водить глазами, чтобы держать врага в поле зрения. Тот останавливается при каждом шаге. Он уже не более чем в метре от постели. Кто же это? Ни разу еще он не повернулся в профиль, а по очертаниям головы его узнать нельзя, потому что он в кепи. Неважно, через несколько секунд…

Человек наклоняется над Арданом. Он занимает собой слишком большое пространство, и капитан уже не видит его всего целиком, но наблюдать нужно только за его руками, особенно за правой, которая уже поднимается.

Ардан героически сдержался, чтобы не закричать от ужаса и не издать победный клич, и… внезапно он перестал что-либо понимать. В руке ничего не было, он хорошо видел это. Она протянулась к столику, где ощупала стаканы и пузырьки. И вот уже, не сделав никакого угрожающего движения, визитер отходит. Он уверенно проскальзывает в ванную комнату, какое-то время остается там, так что Ардан теряет его из виду; в ванной на долю секунды вспыхивает луч электрического фонарика. Человек возвращается в спальню, направляется в сторону застекленной двери балкона, передумывает, идет в выходу и исчезает, плотно прикрыв за собою дверь.

Капитан, мокрый от пота, дрожа всем телом, сел на кровати. Первым побуждением его было броситься вслед за человеком, который осторожно спускался но лестнице. Он уже поставил было ногу на пол, но его остановила одна мысль. В непонятных действиях и манипуляциях этого странного призрака не было ничего предосудительного, ничего, говорящего о злых намерениях. Задержать его? Он с улыбкой ответит: «Я пришел посмотреть, все ли у вас в порядке, господин капитан».

Сбитый с толку Ардан дал себе время подумать. В конце концов, вдруг это и в самом деле был один из подчиненных, движимый благими побуждениями? Вспомнилась знаменитая история Поля-Луи Курье^[74]: ночлег у зловещих жителей Калабрии, нож, сверкнувший над кроватью, чтобы… срезать подвешенный к потолку окорок… При мысли, что он мог оказаться посмешищем, щеки у капитана вспыхнули.

Человек все еще находился в доме. Спустившись на первый этаж, он, вместо того чтобы выйти, прошел в гостиную, пересек столовую, открыл дверь на кухню, где затеял какую-то непонятную возню. Видимо, он что-то забыл здесь вчера вечером. Нет, решительно он пришел сюда вовсе не за тем, чтобы совершить убийство. А если наоборот, если неуверенность в себе и паника вдруг только что не дали ему совершить задуманное, когда жертва была в полной его власти, то сейчас они должны были побудить его бежать отсюда без оглядки, а отнюдь не разыскивать какую-нибудь забытую трубку.

На первом этаже все наконец стихло. Человек, должно быть, вышел через кухню и прошел через сад, а там земля влажная, и она, видно, приглушила его шаги.

— Черт бы побрал этого идиота! — выругался Ардан.— Он, наверно, спугнул того, кого я ждал, придется все начинать сначала.

Без десяти три. Он снова улегся и стал напряженно размышлять. Что-то все же не устраивало в этом вкрадчивом хождении взад и вперед незваного гостя. Но что именно?

И тут капитан вдруг почувствовал тот слабый, едва уловимый, но очень неприятный запах, который остался в этой притихшей комнате именно после шпиона — это и было оно, упущенное доказательство.

Ардан невольно сразу обо всем догадался. Рассерженный, взбешенный, он обругал самого себя последними словами. Действительно, как он не подумал об этом раньше? Все было слишком просто, до смешного. Он сам предоставил врагу удобный случай — все равно как если бы сам по своей идиотской глупости дал ему в руки капкан. Несколько минут назад виновный был тут, его можно было взять с поличным, возможно, безоружного. Достаточно было включить свет, наставить на него пистолет, и все было бы кончено.

Капитан решил проверить дошедшее до его сознания предположение. Он включил карманный фонарик. Да, попытка убийства была здесь налицо, она «красовалась» на столике у изголовья. Шпион не преминул оставить на нем небольшой пузырек с раствором мышьяковистой кислоты, который он похитил в аптечке, еще когда вечером готовил микстуру. Но он спрятал его подальше от глаз Ардана, за будильником. Мышьяковистая кислота — сильнодействующий яд, который капитан использовал раньше, когда малярия была у него в острейшей стадии, и сохранил флакон по глупости. Накануне вечером он объявил, что будет принимать лекарство еще, попросил налить ему стакан холодной воды. Вот в этот стакан с водой и была вылита половина содержимого пузырька с ядом.

Если бы Ардана нашли наутро мертвым, а на столе обнаружили яд, то после свидетельских показаний товарищей о случившемся с ним накануне приступе даже и вопроса не было о том, что этот несчастный случай официально припишут роковой оплошности, допущенной им в горячечном бреду. Отлично задумано.

Ардан содрогнулся. Даже если не повторится приступ лихорадки, можно просто захотеть ночью пить. Выходит, что он обязан жизнью своему обонянию и тому, что этот мерзкий запах так хорошо ему знаком. Яд — это оружие трусов и слюнтяев. Трудно вообразить, чтобы солдат мог…

Но тут Ардан подумал, что должен винить лишь себя самого. Ему нет никакого прощения. Как мог он колебаться, будучи здесь один, как загнанный зверь, когда не только его шкура, но и его миссия были поставлены на карту? Во всяком случае, один пункт достигнут: шпион трагически воспринял угрозу, олицетворившуюся для него в капитане. Кроме того, он не удивится неудаче своего покушения — очень ненадежного, поскольку жертве достаточно было не захотеть пить и крепко проспать всю ночь, чтобы остаться в живых. Ненадежность способа приводит к соответствующему результату. Впрочем, ему придется повторить попытку в кратчайший срок, придумать что-то другое и обязательно добиться успеха до следующего телефонного звонка в полночь. А в такой ситуации неизбежны отчаянные, роковые ошибки. Развязка лишь откладывается на несколько часов.

Ардан пытается осмыслить ту новую ситуацию, перед лицом которой он оказался.

Бледноватый молочный свет зари заливает комнату. Просыпается сад. Смешно поет охрипший петух. Видимо, прошедшей накануне грозы было недостаточно, чтобы очистить атмосферу, она почему-то осталась тяжелой, давящей. Ардану дышится с трудом, спина его тяжело вдавливается в подушки. Он смотрит в окно на алепскую сосну — гордость сада, которая тянет свои призрачные руки в хлопковое небо, судорожно вздрагивает, ему не по себе… Не хватает только, чтобы он, так хорошо разыграв из себя больного, теперь на самом деле заболел. Свинцовый обруч сжимает ему лоб. Он чувствует страшную слабость, чувствует, что готов упасть в обморок.

В комнату входит Кунц, он не в себе. «Господин капитан еще не умер»,— говорит он вполголоса.

Следом за ним входят Капель и Легэн. Они ступают на цыпочках с видом заговорщиков. Оба одинаково держат на губах палец и шепчут: «Т-ссс!»

Звук этот растет, ширится, становится невыносимым пронзительным шипением. К ним присоединяется Кунц, он громко свистит ключом от склада. Барабанные перепонки Ардана не выдерживают и громко лопаются, как от взрыва мины. Но хохот молодых людей перекрывает этот ужасный грохот.

Те трое начинают скакать вокруг постели в каком-то диком танце. «Держись, это пляска смертельных ядов,— говорит себе Ардан.— Однако они не все злодеи!» Вдруг Анна Брюшо обвила вокруг его шеи телефонный провод и стала затягивать его все туже. Сейчас он потеряет сознание.

Ардан потом рассказывал, что именно от ужаса, испытанного им во сне, он рванулся, и это разбудило его в тот момент, когда он уже начал задыхаться, и заставило броситься к балконной двери. Он споткнулся и упал, не достигнув ее, но, падая, успел выбросить вперед сжатые в кулаки руки и разбил ими стекло. По инерции он пролетел дальше и рухнул головой в пустой проем, как приговоренный к казни, над затылком которого каким-то чудом остановился нож гильотины.

Ему еще долго пришлось бороться с ленивой расслабленностью, которая бывает у угоревших людей. С того момента, как он перестал грезить, он больше не испытывал страдания. Наоборот, у него было только одно желание — безумное желание вытянуться и не шевелиться.

Но защитный рефлекс заставил его на четвереньках выползти через раму с остатками разбитого стекла на балкон, где он понемногу пришел в себя от прохладного ночного воздуха.

Шипение доносилось из туалетной комнаты. Ардан наконец понял. Этот человек не удовольствовался тем, что приготовил для него яд. Он зашел в ванную и повернул там кран газовой колонки. К окну он подходил для того, чтобы убедиться, плотно ли закрыта дверь на балкон. Потом на кухне он отвернул кран у газового счетчика. Это просто чудо, что второе покушение не удалось.

Вдруг Ардан насторожился от внезапной мысли. Он ведь не сразу заснул после ухода убийцы. Он вспомнил, что сначала подумал о преследовании и отогнал от себя эту мысль, потом осмотрел столик у изголовья, затем размышлял о завтрашнем дне, прежде чем его одолели накопившаяся усталость и пережитое волнение. Этот человек почему-то не сразу повернул ручку крана у счетчика. Уж если капитан различил едва уловимый запах яда, a fortiori^[75] он почувствовал бы утечку газа. Он решил, что враг уже удалился, а тот затаился на кухне. Возможно, он и сейчас еще находится там, и тогда звон разбитого стекла предупредил его о провале… В таком случае он может вернуться с минуты на минуту.

На какое-то мгновение Ардан растерялся. Он посмотрел на ручные часы. Десять минут четвертого. Долго раздумывать было некогда. Сделав глубокий вдох, он зажал нос и ринулся в комнату… Быстро схватил револьвер, оставшийся лежать на постели, одним прыжком оказался у двери, безо всяких предосторожностей спустился по лестнице вниз, бегом пересек гостиную.

Лишь посреди столовой он вдруг остановился. В темной кухне кто-то задел стул. Этот звук и последовавший за ним тихий металлический щелчок дали ему понять, что враг близко и он только что взвел курок пистолета.

Ручка двери, ведущей из столовой в кухню, повернулась в одну сторону, потом в другую и замерла. Больше ничего.

Теперь двух противников, неистово стремившихся расправиться друг с другом, разделяла лишь тонкая деревянная перегородка, и каждый из них совсем рядом слышал прерывистое дыхание другого. В тот момент, когда им достаточно было проявить еще немного самообладания, слишком сильно натянутые нервы обоих одновременно сдали, подведя в самый решающий момент.

Находившийся в столовой Ардан облокотился левой рукой о стол: у него еще хватило силы на то, чтобы поднять руку и в темноте наугад выпустить всю обойму в дверь, которая находилась на расстоянии пяти-шести метров от него.

Но было поздно. Хлопнула дверь, ведущая из кухни в сад. Противник бежал, признав свое поражение. А Ардан начал медленно оседать на пол, его вырвало.

(обратно)

Глава IV Ночь в форте

Когда трое явно обеспокоенных лейтенантов подошли на следующее утро к дому Ардана, они, к своему большому удивлению, увидели его на крыльце, уже одетого как на службу и если не пышущего здоровьем, то по крайней мере бодрого. Все вместе вчетвером они позавтракали в офицерской столовой.

— Я рад, что жена уехала вчера,— сказал Ардан.— Она у меня никак не может привыкнуть к такому, надо признаться, впечатляющему зрелищу, как мои приступы малярии. Сегодня ночью, например, я совершенно расклеился, да еще эта духота перед грозой. У меня была температура сорок, всю ночь мне мерещились кошмары… просто какой-то сумасшедший дом… вы не представляете, какого вздору я могу наговорить в бреду.

Он иронически улыбался, всем видом давая понять, что он не стремится, чтобы ему поверили. Впрочем, теперь, когда карты были раскрыты, не обязательно было казаться другим убедительным.

Капель поздравил его с чудесным выздоровлением. Но между ними чувствовалась теперь какая-то напряженность.

Назначенный на это утро смотр, которым Ардан руководил, как всегда, с увлечением, переключил их внимание. К одиннадцати часам рота вернулась в лагерь. Была суббота. Как только раздалась команда «разойдись!», все отправлявшиеся в увольнение поспешили в казармы. Кунц собирался провести уик-энд в семье, Легэн думал съездить в Париж, а Капелю предстояло обеспечивать дежурство на случай отсутствия Ардана, который никого не посвящал в свои планы. Но только военнослужащие, оживленно переговариваясь, разошлись, как горнист на контрольно-пропускном пункте, поочередно поворачиваясь во все четыре стороны, протрубил «офицерский сбор»:

Финал прозвучал совсем скорбно. Эта мелодия никогда не предвещает ничего хорошего, тем более в субботнее утро. Но то, что за ней последовало на этот раз, превзошло самые пессимистические ожидания.

Когда весь офицерский состав собрался в актовом зале, самый старший по возрасту капитан, временно командовавший батальоном, без всякого вступления сказал:

— Я только что получил приказ начать в полдень учения по боевой тревоге с занятием объекта. Нет, продолжительность учений не определена. Мне приказано: «Впредь до нового распоряжения». Очень оригинально! Тем не менее есть одна тревожная деталь: нам приказано действовать в максимально приближенной к боевой обстановке, оставить лошадей в лагере, увезти с собой кухни, снабдив их продовольствием согласно уставу, и т. д. Судя по всему, нелишне будет думать, что учения продлятся дольше, чем обычно.

Поскольку со всех сторон посыпались вопросы, командир добавил: — Вопросы мне задавать бесполезно. Я знаю не более того, что сообщил вам. Подождем прибытия нового командира. Да, он будет здесь сегодня вечером. Нет, я не знаю, кто это.

В спешке был поглощен дневной солдатский обед, и менее чем через полчаса батальон уже углубился в лес. Состояние духа его воинов было вполне в традициях французской армии, которая всегда ворчит, но шагает — этакая удивительная смесь хорошего настроения и «бузотерства», уверенности в себе и упования на Бога, метких суждений о скотстве своего ремесла и глупости начальства и плохо скрываемой гордости за приложенные усилия и исполненный долг.

Офицеры же демонстрировали перед солдатами невозмутимость либо веселость и не позволяли себе думать о горечи такого испытания и вслух сомневаться в его полезности, особенно в необходимости устраивать все это во второй половине дня в субботу. Ардан и сам пребывал в мрачном настроении. Перед этим он молча выслушал сетования окружавших его во главе ротной команды лейтенантов. В конечном счете он с ними был согласен.

— В самом деле,— сказал он,— если бы это была война. Тогда допустимо все что угодно, даже глупость. Но сейчас еще мирное время, а нам не дают хоть немного пожить по-человечески.

— По крайней мере ясно,— подал реплику Легэн,— что положение серьезнее, чем мы думаем, чем пишут об этом в газетах.

Все замолчали, задумались.

И действительно, даже официально подтверждалось, что дипломатическая атмосфера насыщена угрозами и готовыми разыграться бурями. В то время как, по последним данным, половина Австрии находилась в руках мятежников и сражения шли в предместьях Вены, фронт бывших союзников представал совершенно разобщенным и непрочным перед лицом грозной и таинственной, как сфинкс, Германии.

Италия все еще сражалась с кавалерией Святого Георгия в Абиссинии^[76], а такие войны всегда бывают затяжными и кровопролитными. Победа лейбористов в Великобритании, не изменив ни на йоту имперскую политику страны, уменьшила надежды на ее твердую дипломатическую поддержку и автоматическое военное сотрудничество на континенте… Советы, пребывая то во власти панического ужаса перед военным поражением, то в надежде ускорить взаимоуничтожение так называемых капиталистических государств, кричали «караул!», хотя на них еще никто не нападал.

А Германия, наоборот, молчала. Даже Геббельс уже в течение недели не произнес ни одной речи. Ее пресса, явно выполняя указание блюсти осторожность, ограничивалась объективными сообщениями об австрийской гражданской войне. Жестокие полицейские меры, беспощадная цензура нависли над этой большой страной как непроницаемая маскировочная сеть. Однако в последовавших один за другим трех серьезных инцидентах на чешской границе пролилась кровь. Пражские газеты обвинили Германию в проведении мобилизации.

Невозмутимая французская пресса каждый день предрекала неизбежную победу австрийского правительства. Никто даже не пытался поднять по тревоге Лигу наций, ежегодное заседание которой должно было состояться через несколько дней при всеобщем безразличии.

Что это, беспечность? Или смирение перед неизбежной судьбой?

— В конце концов,— сказал Кунц,— мировой конфликт не вырастает вот так, за несколько дней, как сюрприз.

— Сюрприз лишь для вас и для меня,— возразил Ардан.— Думаете, в июле четырнадцатого мы знали, что будет война… А на этот раз, я уже говорил вам, все будет гораздо грубее, без объявления, можете мне поверить.

— Таким образом, то, что мы делаем, быть может, не так уж и бесполезно,— подал голос Легэн.

— Помолчи ты! — воскликнул Капель.— Я вот в спешке забыл зубную щетку. Вот это ужасно.

— Придется телеграфировать о вашей оплошности во все министерства иностранных дел, быть может, это заставит их повременить с принятием решения.

Они уже приближались к объекту. На фоне входа в главный туннель четко выделялся неподвижный приземистый силуэт. Передние шеренги первыми узнали своего прежнего командира — майора Малатра и автоматически, не дожидаясь команды офицеров, начали печатать шаг. Батальон перестроился в колонну и скрылся в чреве холма, держа на марше равнение на вновь вернувшегося командира. Тот был серьезен, даже важен. Он жестом подозвал к себе командиров рот и, когда скрылся последний человек, повернулся к ним и сказал:

— Подойдите ближе, я не собираюсь разглашать конфиденциальных и секретных сведений, но кое-что я вам должен сообщить. Германия скрытно проводит мобилизацию. Война возможна, если не вполне вероятна. То, что она начнется внезапным нападением, несомненно. То, что произойдет на нашем укрепленном участке границы, сомнительно, но возможно. Надо предвидеть все. С этого момента я снова беру на себя командование объектом. Немедленно приступайте к выполнению плана по его занятию под предлогом учебной тревоги. Доклад о выполнении на моем КП в восемнадцать часов. Благодарю вас.

Он отдал честь и ушел. И все.

Когда Ардан присоединился к своей четвертой роте, она уже сложила оружие и мешки с песком в ротонде Б. Кунц выстроил солдат по стойке «смирно». Капитан подошел к ним, улыбаясь но своему обыкновению: это было его отличительной чертой — он всегда улыбался на службе. Изменилось в его поведении сегодня лишь то, что он немного дольше обычного молча стоял под устремленными на него, застывшими взглядами трехсот пар глаз, что он гораздо внимательнее вгляделся в некоторых из них, прежде чем, удовлетворенно кивнув головой, скомандовать «вольно». Он заговорил в своей обычной манере:

— Да, тяжелая работа, парни, да еще увольнение сорвалось. Но это для нашей же пользы. Теперь, когда бетон просох, мы можем пожить несколько дней на нашем объекте, акклиматизироваться здесь, отработать мельчайшие детали службы и произвести последнюю «доводку», чтобы быть в полной готовности, когда мы придем сюда по-настоящему. Ведь в один из таких дней мы закроемся здесь, внутри, чтобы остановить немцев или умереть. Но мы остановим немцев. Впрочем, сегодня рано об этом говорить. Сегодня — за работу.

На лицах людей отражалось напряженное внимание. Когда Ардан умолк, рота, вместо того чтобы встрепенуться и загудеть, как обычно, чего-то выжидала, и молчание ее было многозначительным.

— Хм! — произнес Ардан.— Всем взводам — в распоряжение своих командиров!

Шум, поднявшийся в конце одной из шеренг, заставил его повысить голос. Там уже бушевал разозленный аджюдан:

— Флоре, четыре наряда, чтобы ты научился закрывать пасть, когда ее открывает… я хотел сказать — когда говорит капитан.

Ардан вздохнул. Он питал слабость к этому Флоре, имевшему решительно все недостатки: лодырь, бузотер, спорщик и нарушитель дисциплины. Но однажды, когда измученная за день рота брала приступом машину буфетчика и один только этот парень, сидя в кювете, делал вид, что его нисколько не мучит жажда, он понял истинную причину его постоянной озлобленности. Флоре был беден, несчастлив и крайне обидчив. А вот каким образом за несколько дней Ардану удалось, как он убедился, сделать из Флоре хорошего и преданного солдата — это уже другая история.

Во всяком случае, у него он ходил «по струнке». Ардан вздохнул и решил вмешаться:

— Если ты, Флоре, можешь добавить что-то умное, скажи это громко. Чтобы все мы попользовались, так будет честнее.

Послышались смешки. Здоровенный негр-аджюдан осекся и обиженно замолк.

— Ну? — настаивал Ардан.

— Я сказал… я сказал, что происходит что-то не совсем обычное и что если это война, то мы — мужчины, и не стоит от нас этого скрывать. И еще я сказал, что если это война, что ж! Я сказал, что мы им покажем, что такое смелые ребята.

Поднялся гул голосов. Активный борец-коммунист Флоре затеял провести патриотическую манифестацию, которую службист Ардан должен был пресечь.

— Хорошо,— оборвал он.— Но до этого еще не дошло. Когда это произойдет, я вам скажу. А пока повзводно шагом марш на свои посты!

Однако он был взволнован больше, чем хотел казаться.

Взвод Легэна уходил последним, и Ардан ненадолго задержал молодого офицера.

— Vox populi^[77],— сказал он.— Какой безошибочный инстинкт! Не стоит зря стараться, их не изменить. Тем паче не отбить у них охоту понять, что происходит. Император, понимавший солдат лучше, чем кто бы то ни было, накануне сражения при Аустерлице подсаживался к ним у бивуачных костров и разъяснял свой план баталии. Теперь с ними уже никто так не разговаривает… А жаль! Однако он прав, этот Флоре, и если бы это зависело только от меня, я сказал бы им правду.

— Так это действительно серьезно, господин капитан?

— Я думаю, дело принимает плохой оборот. Сегодня вечером мы об этом поговорим.

В огромном подземном городе закипела упорядоченная, методичная, тщательно регламентированная работа, производимая без лишних усилий и ненужной спешки.

В ротонде, где они теперь все находились, Ардан, с головой ушел в выполнение своих прямых обязанностей и, слившись в одно целое с командой, начал жить жизнью форта.

У него из головы не выходило одно сравнение: объект весь в совокупности — это огромный военный завод, завод, в котором его этаж является лишь одним из цехов — современным, с усовершенствованными станками и механизмами, разделением труда, необычайно умным и гибким, способным обеспечить максимум отдачи при минимуме людей и затрат труда. Схема весьма проста: вокруг ротонды Б располагаются приводимые в действие капитаном рычаги управления частью общего целого, а в концах коридоров — то, ради чего все это существует,— машины, машины, чтобы стрелять по прямому приказу лейтенантов.

Этаж находился на уровне нескольких сот метров под землей, но здесь было светло, как днем. На КП уже наладили сеть радиотелеграфа, но аппараты молчали: телефонисты, проверив свои линии, ждали, сидя с наушниками на голове. Чуть дальше смены, которым предстояло заступать на пост только через восемь или шестнадцать часов, расположились на отдых в дортуарах. Истопники заполняли котлы центрального отопления и открывали радиаторы. Грузовики с опрокидывающимся кузовом опорожняли содержимое в угольный бункер. Маленький электропоезд не спеша отцепил и оставил на запасном пути галереи А две закрытые вагонетки, предназначенные для вывоза кухонных отбросов, и две плоские платформы, загруженные суточным запасом продовольствия для роты. Повара уже по-хозяйски распоряжались им, готовя ужин на огромных газовых плитах. Оружейный мастер проверял работу механизмов. Работающие по разнарядке бригады деловито брали на складе оружие, хрупкие детали и комплекты оборудования, которые монтируются лишь в последний момент, складывали все это на тележки, быстро и бесшумно скользившие по рельсам, и везли к казематам.

По приказу Ардана были включены сирены тревоги, они сипло завыли, но лишь на мгновение прервали работу. Получив сигнал, солдат повернул какую-то ручку, и по коридору пошла струя воздуха, плотная и ровная: это заработала компрессорная установка для подачи свежего воздуха, а главное — для вывода отравляющих газов противника.

В хозяйстве Ардана все шло хорошо, и он приступил к инспектированию хозяйства своих лейтенантов.

Отведенный каждому из них коридор кончался маленькой площадкой — уменьшенной копией ротонды А, общей для трех-четырех казематов, чистых и опрятных, как корабельные орудийные башни; через бойницы сюда проникал дневной свет. Дежурные расчеты, прильнув к оптическим приборам, через которые можно было обозревать всю равнину, опершись плечом о ствол орудия, торчащий между ящиками с боеприпасами, приступили там к своему требующему терпения ремеслу наблюдателей. Унтер-офицеры проверяли орудия, боеприпасы, механизмы, приборы. Стоило каждому из этих людей, получив приказ, выполнить несколько простых, хорошо заученных движений, и весь этот район в одну секунду мог превратиться в кромешный ад.

Ардан завершил обход на собственном наблюдательном пункте, на своем боевом посту, который он уже не покинет с самого первого момента страшной угрозы и где уже теперь, как на капитанском мостике, каждую ночь будет бодрствовать дежурный офицер.

Он настолько погрузился в атмосферу военных приготовлений, что чуть было не опоздал на доклад к майору Малатру. Вернувшись от него, он нашел своих офицеров в столовой. Они очень проголодались. Аппетит у них явно одержал верх над любопытством, и, едва дождавшись того, чтобы командир сел за стол, они буквально налетели на закуску. Какое-то время в зале стояла тишина, наконец Капель сказал:

— Вот теперь можно и поговорить. Вы узнали что-нибудь новенькое, господин капитан?

— Ну слава Богу,— ответил тот,— а то я уже думал, что вы только после бифштекса будете в состоянии интересоваться судьбами Европы, вашей страны и вашей собственной. Честное слово… как какие-то зверьки! Что-нибудь новенькое! Нет, вы просто великолепны! А ведь это, мои дорогие, просто-напросто война.

За прошедший день все уже успели привыкнуть к этой мысли. Поэтому новость была воспринята спокойно, без удивления и без эмоций.

— Строго говоря — почти война,— поправился Ардан, улыбаясь,— поскольку, согласно знаменитому выражению 1914 года, мобилизация — это еще не война. Совершенно очевидно, что немцы начали ее тайно, дня три или четыре назад, хотя они объявили Kriegsgefahrzustand только сегодня после полудня. Сосредоточение их сил, должно быть, порядком продвинулось. Следует подготовиться к контакту с их авангардом в самое ближайшее время. Ибо не забывайте, что со своими моторизованными соединениями они в первый день могут быть уже в Брюсселе, а на второй… я предпочитаю не думать об этом. Согласно предписанию, требуется хранить все в тайне от людей, пока не будет отдан приказ о мобилизации во Франции, который не заставит себя ждать.

— Как? — прошептал один из лейтенантов.— Они объявили Kriegsgefahrzustand?

— Да,— сказал Ардан.

Теперь он окончательно утвердился в своих подозрениях. Этот человек, который так настойчиво переспрашивал, как раз и был шпионом. Ведь именно начиная с Kriegsgefahrzustand он должен был каждую ночь ровно в час выходить на связь со своими немецкими шефами в пункте, расположенном где-то за пределами объекта.

Все четверо погрузились каждый в свои мысли. Когда Легэн прервал эту долгую паузу, он заговорил как будто против воли, словно что-то заставляло его, а наивная откровенность его слов всех поразила и тронула до глубины души.

— Надо признаться, я совсем не так представлял свое участие в войне. Когда я мальчишкой думал об этом, то представлял ее себе всегда как атаку, наступление с открытой грудью. Шанс остаться в живых на такой войне был мал, я знал это, но зато сколько славы! Я шел вперед, я видел врагов, которых бил, я имел под своим началом двадцать решительных парней -моих людей, мою ватагу. И если мне суждено было пасть на поле битвы, то я воображал себя обязательно у подножия дерева, лицом к солнцу и к противнику, обращенному в бегство. А теперь оказывается, что мы будем жить здесь как какие-то «технари», и если придется здесь околеть, krepieren, как говорят в Германии, то сдохнем, как крысы в норе.

— Это верно,— сказал Кунц.— Эпоха открытых и веселых войн давно прошла.

Прекратите! Вы — не какие-то «технари»,— воскликнул Ардан с внезапной горячностью.— Как только будут заряжены винтовки, вы сразу поймете, что ваша техническая профессия — ничто, а ваша роль командира — все. Вспомните аксиому: «Надежность фортификаций зависит от крепости духа военачальника, ее защищающего». Нам дали замечательную технику. Но если мы будем всего лишь «технарями», о, тогда она нам не поможет. А вот если мы будем военачальниками, немцы никогда не пройдут… Здесь нужен непоколебимый моральный дух, каменная стойкость. Речь идет о том, чтобы глазом не моргнув вынести месяцы осады, даже если половина форта будет уничтожена. Наш авторитет, наше поведение, наша решимость должны быть таковы, чтобы все знали: роль «Старого Фрица» нельзя сбрасывать со счетов, пока остается в живых хотя бы один человек и хотя бы одна палка на расстоянии вытянутой руки от него. Он перевел дух и улыбнулся:

— Я, конечно, драматизирую и прошу прощения за это. Но если вы мечтали о подвигах в труднейших условиях, то нельзя сказать, что вам не повезло.

— Вот это верно сказано, господин капитан! — воскликнул Капель. — Хватит похоронных физиономий. Здесь, кстати, очень даже неплохо. Только если нам придется оставаться здесь очень долго, я чувствую, что скоро буду весьма озабочен… В конце концов, даже пещерный человек не жил без женщины. Двадцать веков цивилизации — чтобы докатиться до такого! Вам придется поручить мне организовать…

Предложение Капеля было подробно обсуждено со всех сторон.

— А пока,— сказал Кунц, как было бы хорошо время от времени выбраться наружу, подышать воздухом, поваляться на травке, под солнышком, выкурить сигаретку…

— Такой табачок дорого тебе обойдется. Уйди-ка с поста, и часовой прихлопнет тебя без предупреждения. Спасибо. Уж лучше я потерплю.

— А все же можно доставить себе такое удовольствие и гораздо дешевле ценой небольшого восхождения по вентиляционной трубе,— мечтательно сказал Кунц.

— Ты с ума сошел,— возразил Легэн,— это невозможно.

— Нет ничего проще. Ты знаешь, они были пробиты во время выемки грунта. И служили тогда еще и в качестве аварийного выхода для рабочих на случай обвала. Для этого в стенки были вмонтированы железные скобы. Эти трубы существуют до сих пор.

— Вот это новости! — воскликнул Ардан.— Я ни о чем подобном не слыхал. Почему их потом не засыпали?

— Потому что они абсолютно никому не мешают.

— Странно, я никогда не обращал внимания на них.

И тем не менее одна из них находится буквально у вас под носом. В глубине малой галереи, возле вашего наблюдательного пункта. У нас у каждого имеется по такой трубе — над площадкой перед казематами. Но вам не повезло, господин капитан. В то время как наши пожарные лестницы в трубах имеют высоту не более пятидесяти шестидесяти метров, ваша, находящаяся в тыловой части,— гораздо выше; счастье еще, что она кончается на уровне перевала, тем не менее ее высота — в пределах двухсот метров. Думаю, вам лучше воспользоваться одной из наших, если вы захотите, выражаясь фигурально, рвануть на волю.

Чтобы никаких штучек с этими трубами,— посоветовал Ардан.— И я не хочу, чтобы солдаты узнали об этом и начали прыгать там, как попугаи.

Будьте спокойны, сказал Легэн,— игра не стоит свеч.

Пробило без четверти восемь. Офицеры одновременно бросили взгляд на служебную доску, где был вывешен график дежурств:

1-2 сентября 193… года

8-10 ч. Л-т Легэн 10-12 ч. Л-т Кунц

0-2 ч. Л-т Капель 2-4 ч. К-н Ардан

Легэн не спеша отправился на командный наблюдательный пост, а его товарищи разошлись по офицерским помещениям — кроме Ардана, который велел поставить себе раскладушку на своем тыловом КП, чтобы находиться поближе к телефону.

Ардан без труда проснулся за несколько минут до полуночи. Первым делом он нажал на кнопку звонка будильника, заведенного на двенадцать ночи. Через оставленную открытой дверь, ведущую в залитое ярким светом помещение телефонной станции, он увидел внушающую спокойствие спину начальника почтового подразделения, его телохранителя; тот молча курил. Ардан встал, закрыл туда дверь, оделся и бесшумно снарядился в темноте. Потом открыл запертую на ключ дверь в коридор, петли которой были смазаны накануне. Оставив ее приоткрытой, он сел на табурет прямо напротив щели и, невидимый в темноте, стал терпеливо наблюдать. Он хорошо различал достаточно освещенный коридор, по которому обязательно должен был пройти каждый, кто направлялся с командного наблюдательного пункта или из офицерских помещений к ротонде.

Едва он устроился таким образом, послышались вкрадчивые шаги, заставившие его насторожиться. Из коридора, заслонив собою свет, человек вышел и открыто направился прямо к двери Ардана, который растерянно отступил в глубь комнаты. В створку двери постучали.

— Войдите,— рявкнул капитан, повернув выключатель.

В дверной проем просунулось черное улыбающееся лицо Пи-шона, помощника по кухне.

— Какого черта тебе здесь надо, Пишон?

— Я сварил кофе господину капитану; я подумал, ему, наверное, будет приятно выпить горяченького, когда он встанет.

— Но я заступаю на дежурство только в два часа. Почему ты явился в двенадцать?

У солдата на лице появилось хитровато-торжествующее выражение.

— Я спросил вашего денщика — моего соседа по койке. Он мне и сказал — завел, говорит, будильник ровно на двенадцать… Вот я и…

Это была правда. Ардан уже меньше надеялся на себя после событий накануне и решил, что не следует рассчитывать лишь на внутренний хронометр и на псевдоначальника почты, чтобы встать в нужное время. Он выругался.

Все словно сговорились против него. В этот самый момент ему отчетливо показалось, что в ротонду бесшумно проскользнул человек. Он кинулся к двери, но увидел только пустой экран тусклых стен. И ничего не услышал. В приступе ярости капитан накинулся на Пишона, добрейшего человека, который услужил ему, как медведь из басни. С трудом поборов в себе желание тряхнуть его как следует, он заорал:

— Я запрещаю тебе, слышишь, запрещаю беспокоить меня ночью!

Бац! Чашка выпала из задрожавших рук бедолаги и вдребезги разбилась о бетон.

Ардан взял себя в руки.

— Это очень любезно с твоей стороны,— уже миролюбиво сказал он.— Благодарю тебя за благие намерения. Но когда устав говорит — спат ь, все должны спать. Ты прекрасно понимаешь, что если каждый начнет здесь вставать и ложиться когда ему вздумается, то… это будет не форт, а гостиница. Иди ложись. Спасибо.

Солдат, немного успокоенный, ретировался. Ардан с минуту стоял в растерянности. Все его планы были разрушены. Он машинально взял кофейник, забытый Пишоном при бегстве, и выпил его содержимое, уже совсем перестав злиться. Напиток показался ему горьким в прямом и переносном смысле.

Потом Ардан зашел на центральную станцию, снял трубку и, услышав торопливое «да», объявил безразличным тоном: «Все идет хорошо».

Это означало: «Объект вышел из форта». Поскольку никакого другого сообщения, кроме этого, не было предусмотрено, ему, чтобы сообщить что-то дополнительно, пришлось говорить прямым текстом. Капитан пожал плечами и добавил: «По крайней мере, я так думаю. Но я не знаю, кто это и каким путем»…На другом конце провода назревал скандал, Ардан чертыхнулся и положил трубку.

Он пошел обратно на свой КП. На миг его внимание отвлек шум маленького электропоезда, к которому только что прицепили вагонетки с кухонными отбросами, чтобы он их вывез. Ардан понемногу свыкся со своей новой неудачей. «В конце концов,— подумал он,— моя роль здесь — лишь вспомогательная, главное то, что объявлена тревога. Кто? Я им это сказал, и они убедятся, что я прав. Где он вышел? Неважно. Они знают, где его надо ждать. Теперь дело за ними».

Он подошел к пирамиде из ящиков, которую под каким-то предлогом велел соорудить под самой вентиляционной трубой, находящейся возле его наблюдательного пункта, с вполне определенным намерением — присутствовать при ловле добычи. Но испорченное настроение перебило охотничий азарт. Предчувствие подсказывало ему, что в эту ночь ничего не произойдет.

Чтобы как-то убить время, он, под видом обхода, пошел на наблюдательный пункт немного поболтать с Капелем. В час ночи он уже окончательно потерял терпение и уже не пошел, а побежал к центральной телефонной станции.

— Алло? Ну как?

— Ты один?

— Да, с моим человеком.

— Никак. Он не пришел. Ты абсолютно уверен, что он ходил? Тебе не померещилось?

— Тебе самому мерещится.

— Значит, это произойдет завтра… О, Аллах! Постарайся, по крайней мере, точно узнать, кто это. Лишь бы он вернулся!

Эта обеспокоенность передалась и Ардану. Болея за успех дела, он решил покараулить, спрятавшись в темном грузоподъемнике. Он рисковал оказаться замеченным там, но ему хотелось убедиться в своих подозрениях, и он не мог найти лучшего места для наблюдения, чем это — в самом центре ротонды Б, откуда он мог охватить взглядом все галереи, расходившиеся в разные стороны.

В час сорок пять из глубины коридора выплыл смутный силуэт, похожий на Кунца. Он приближался быстро, бесшумно. Вот он вошел в зону, где уже преобладал рассеянный свет, и уже собирался выйти в ротонду, как вдруг его остановил шум маленького состава, который опять маневрировал в галерее. А человек прижался к стене, но его вытянутое настороженное лицо на несколько мгновений оказалось на свету. Да, это действительно был Кунц. Немного подождав, он двинулся дальше, пересек ротонду. Вид у него был измученный, он шагал, как автомат, низко опустив голову, как будто был чем-то очень расстроен.

Ардан дал ему возможность дойти до коридора спальных комнат. Он уже собирался вылезти из грузоподъемника, когда какой-то новый звук заставил его вернуться в укрытие. Он раздался слева от него, в коридоре А, как будто кто-то осторожно открывал тяжелую металлическую дверь и она глухо лязгнула на шарнирах. Несколько секунд спустя на фоне света обрисовался профиль Легэна, он прошел всего лишь в метре от Ардана. В руке он нес плащ, от которого шел тошнотворный запах, ударивший в нос капитану.

Час пятьдесят пять. Ардан вышел из укрытия, совершенно потрясенный. Он заглянул в большую галерею и увидел там две вагонетки для кухонных отбросов, которые только что опорожненными привез обратно электровоз. Крышка одной из них была открыта. Вот в этой вагонетке Легэн и путешествовал. Состав выходит за пределы объекта каждые сутки около полуночи и к двум часам возвращается обратно. Сойти с него на ходу, а также запрыгнуть когда он притормозит на крутом повороте при въезде в туннель,— пара пустяков.

Таким образом, Легэн выходил наружу и отсутствовал с четверти первого ночи до часу сорока.

А Кунц сдал дежурство в полночь. Он мог выйти наружу в это же время, через свою вентиляционную трубу.

Ардан схватился за голову. Снова он пришел на центральную станцию, тщательно запер дверь и поднял трубку телефона.

— Алло! Один и два выходили с двенадцати до двух часов ночи, но один — через трубу, другой воспользовался хозяйственным составом, вот так вот.

— Это забавно. Ты с ума сошел?

— Не думаю. Хотя я уже ни в чем не уверен. Почему же он не дошел до леса?

Пауза, потом голос ответил:

Он, должно быть, определял себе маршрут. А мог и заблудиться. Снаружи темно, хоть глаз выколи. Главное, что он не сбежал. Можно вздохнуть с облегчением. Я был почти уверен, что мы его больше не увидим.

— А я — нет. Он не такой человек, чтобы не выполнить предписания. Но я, признаться, чуть ли не сожалею об этом. Нервы у меня… на пределе. Таким напряженным был прошедший день, а завтра предстоит новый…

Чтобы как следует подготовиться к этому дню, Ардан и заступил на дежурство с двух до четырех часов.

(обратно)

Глава V Охота на человека

А весь день он самым бессовестным образом проспал в каком-то закутке на одном из верхних этажей под видом присутствия на собраниях и совещаниях у майора Малатра. Его офицеры, впрочем, с головой ушли в различные хлопоты по обустройству и встретились с ним только за ужином. Ардан был очень оживлен, делился с ними планом издания «Газеты термитов» и остроумно комментировал скудные, наигранно бодрые новости, которые передавал единственный официальный канал радиотелеграфа.

Он уже был совершенно уверен в себе и прекрасно собой владел, когда ровно в одиннадцать тридцать занял место на своем наблюдательном посту в грузоподъемнике.

В ту ночь график дежурств был такой:

8-10 часов — капитан Ардан

10-12 часов — лейтенант Легэн

0-2 часа — лейтенант Кунц

2-4 часа — лейтенант Капель.

В пять минут первого мимо него бегом пробежал Легэн. Он был в своем загаженном плаще. Почти тотчас клацнула крышка вагонетки.

Затем в ротонде появился хмурый и озабоченный Капель. Он, поколебавшись какое-то мгновение, быстрым шагом направился в свою галерею.

Ардан вышел из укрытия. Опрокидывающиеся вагонетки с пищевыми отходами роты только что были сцеплены в составчик. Капитан, бесшумно ступая на своих каучуковыхподошвах, с каким-то злорадным удовольствием коснулся рукой вагонетки, пока платформы, дребезжа, не тронулись с места. От своего мальчишеского озорства Ардан пришел в превосходное настроение. Он даже чуть было не замурлыкал что-то себе под нос, когда, соблюдая все меры предосторожности, двинулся по следам Капеля.

Он остановился на приличном расстоянии от ротонды, на которую выходили объекты лейтенанта. Укрывшись в темноте, он с удивлением пронаблюдал все маневры своего подчиненного. Тот достал из кладовой старую телескопическую радиоантенну, к которой быстро что-то приладил. У него получилось нечто похожее на вилы, небрежно обмотанные бечевкой. Капель нацепил на них крюк с толстой веревкой, завязанной узлами, сунул всю эту конструкцию в вентиляционную трубу и начал шарить там на ощупь. Наконец зацепился за скобу. Бросив антенну в кладовку, Капель взялся за свисавшую веревку с узлами и, сделав несколько сильных перехватов руками, исчез в проеме, не забыв поднять веревку и обмотать ее вокруг первой перекладины.

Ардан достал трубку, набил ее и с наслаждением закурил. Дело было «в шляпе». Ведь на самом деле немцы еще не объявили Kriegsgefahrzustand, но очевидно, что шпион поверил в это. Если он явится на свидание в час ночи, он встретит там не шефа, перебравшегося из Германии, а переодетого Веннара. Даже если он туда не явится, Ардан теперь знает о нем достаточно, чтобы утром сорвать с него маску. Может быть, следовало бы теперь отказаться от большого риска? Не разыгрывать мизансцену, которая могла закончиться дракой с кровопролитием? Ардан взвесил все «за» и «против». И решил все-таки дать подготовленной ловушке сработать. Если кого здесь и убьют, так только самого шпиона, который будет застигнут врасплох, один против десяти готовых к встрече молодцов. Зато, если он будет взят живым, он не сможет ничего отрицать. Труп или живой, взятый на месте преступления,— только в этих случаях дело будет закончено. Иначе… придется снова отчитываться перед вышестоящим начальством, недоверчивым по самой своей природе.

Преисполнившись рвения, Ардан вернулся к своему наблюдательному пункту, запрыгнув на заготовленную груду ящиков, схватился за первую скобу лестницы, влез на нее, упруго подтянувшись на руках, и начал восхождение. Взбирался он долго-долго. Перекладины находились довольно далеко одна от другой. Каждая требовала от него усилий, незначительных вначале и все более тяжелых потом. Он переоценил свои возможности, ведь он был ослаблен многодневной бессонницей, переживаниями и усталостью. Этот штурм в темноте был похож на галлюцинацию: невозможно было понять, продвигается ли он, будет ли он у цели. Скоро он потерял ощущение времени, при мысли, что это никогда не кончится, он упал духом, а при мысли, что, как в кошмарном сне, выход станет сужаться, содрогнулся. Внезапно страх, как бы одна из перекладин не выпала, парализовал ноги, и ему даже пришлось остановиться на какое-то время и прислониться к противоположной стене. И вот тут у него закружилась голова и все кругом завертелось. Началось с того, что стена под тяжестью его тела слегка осела и подалась назад. И ему стало казаться, что вся труба тоже начала раскачиваться, а потом кружиться то в одну, то в другую сторону с бешеной скоростью. Он почувствовал себя так, будто им выстрелили из пушки.

Ардан чуть было не сдался. Сила воли его куда-то испарилась, и он, повинуясь лишь инстинкту самосохранения, еще крепче вцепился в свой насест. Понемногу к нему вернулось ощущение вертикали.

Мысль о том, что другие благополучно здесь пробирались, привела его в чувство. Еще какое-то время он перебарывал себя. Стал считать перекладины и попробовал прикинуть пройденное расстояние, это позволило ему отвлечься на бессмысленные, казалось бы, подсчеты и добиться некоторого прогресса. Тем не менее он уже снова собирался отказаться от своей затеи и спуститься обратно, когда, в последний раз отчаянно взглянув наверх, обнаружил впереди на темном фоне звездное конфетти неба. Через несколько минут он уже вытянулся во всю длину на более или менее твердой почве.

Ардан вновь открыл глаза только тогда, когда ему перестало казаться, что он кружится и раскачивается, и когда биение сердца стало нормальным. Ночь была светлая и ясная. Ардан спрятался за куст и попытался сориентироваться. Он находился метрах в десяти от того места, где идущая с юга дорога пересекла небольшое ущелье между двумя пиками «Старого Фрица». Видно было, как бледноватая дорога петляет по спускающимся склонам холма и ниже, к северу, теряется в долине — на полигоне объекта. Край его угадывался по более темной бахроме леса, обозначавшей границу между ним и небом.

Как раз в то место, где невидимая для Ардана дорога входила в лес, каждую ночь ровно в час, если позволят обстоятельства, шпион должен являться на доклад к своим хозяевам.

Капитан посмотрел на часы. Этот человек, должно быть, уже направился к назначенному месту встречи. По-видимому, раньше чем через четверть часа здесь ничего не произойдет.

Ардан вытянулся на спине и стал ждать. Эскадрилья тяжелых бомбардировщиков, летящая в боевом порядке, пересекла небо в восточном направлении. Летели они довольно низко. Грозный гул моторов, работающих на полных оборотах, заполонил, «окутал» всю землю. «Они неплохо вписываются в ночной пейзаж»,— подумал капитан, отвлекшись на них и залюбовавшись миганием их бортовых огней, похожих на падающие звезды.

Именно в этот момент он, должно быть, и пропустил человека, прошедшего по дороге метрах в десяти от него. В самом деле, когда без пяти минут час он возобновил наблюдение, он очень отчетливо, всего в ста — ста пятидесяти метрах к северу, увидел темную, неясную фигуру, бежавшую к лесу. А следом, продвигаясь вперед быстрыми перебежками от куста к кусту, как прерывистая и фантастическая, но неотделимая тень, скользила по пятам другая человеческая фигура.

Этими двумя людьми, единственными, кто мог разгуливать в такой час по наружным склонам объекта, были Легэн и Капель. Первый, выбравшись наружу через большие ворота в трех километрах к югу отсюда, мог пройти только по дороге. Второй вылез через трубу в нескольких сотнях метров севернее ущелья. Но Ардану со своего места невозможно было определить, кто кого преследует.

Решающая партия разворачивалась, таким образом, в непредвиденных и опасных условиях. Возник риск, что ловушка будет раскрыта или не сработает. Мрачное беспокойство овладело капитаном. «Дурак!…— сказал он.— Только бы, Боже правый, он все не испортил!»

В детективной литературе часто встречается ситуация, когда один человек идет по следам другого ночью через пустынное поле. Но Ардан по своему опыту знал, что цивилизованные люди уже неспособны на такие трудные игры. Либо охотник чересчур боится выдать свое присутствие и, маскируясь, теряет след, либо его увлекает излишняя горячность, и он скоро выдает себя. В данном случае именно этого, второго варианта и следовало опасаться. А результатом могло стать новое ненужное кровопролитие.

Однако ничего нельзя было поделать. Оба человека уже исчезали в темной зоне, где очертания дороги, постепенно расплываясь, терялись совсем.

Точно в пункте 47-72 директивного плана района, при пересечении дороги с опушкой леса, застыв, не производя ни звука, за стволом ближайшей толстой ели, сдерживая дрожь нетерпения, пронизывающую все его тело, ждал Веннар. Взглянув на часы, он вздохнул. Час ночи. И все еще никого.

Вдруг легкий порыв юго-западного ветра донес до него неясный и едва различимый звук, слившийся с шелестом листвы. Воздух задрожал, затрепетал на какое-то мгновение, и снова воцарилось спокойствие. Больше ничего. Прошло полминуты. Веннар разочарованно встряхнулся и только тогда уловил, уже не сомневаясь в себе, все более четкий звук торопливых приближающихся шагов. Он, не таясь, вышел из своего укрытия. При свете луны четко обозначился его квадратный и мощный силуэт, свисающий складками просторный военный плащ делал его похожим на часового.

На твердой дороге поступь замедлилась в нерешительности, потом возобновилась снова, став более осторожной, затем замерла окончательно.

Веннар, до этого стоявший затаив дыхание, не торопясь, отчетливо просвистел первые такты «Хорста Весселя»^[78]. Пришедший вышел из-за прикрытия кустов, двинулся было вперед, но опять настороженно остановился метрах в пятнадцати от опушки леса. Последовало несколько секунд тишины и напряженного ожидания, пока шпион не подхватил гитлеровский гимн с того места, на котором он был прерван, но его неровный, сбивчивый свист быстро замолк.

Веннар, весьма осторожно приблизившись, произнес:

— Nun, was los?^[79]

На его плоской фуражке блеснула кокарда.

Тогда человек, пришедший со стороны форта, звонко щелкнул каблуками и с большим вздохом облегчения сказал бесцветным голосом:

— Endlich. Gott sei dank! Das könnte nicht weiter dauern. Oberleutnant Kuhnecke. Zum Befehl^[80].

И тут Веннар допустил роковую оплошность. Будучи уже не в состоянии управлять своими до предела натянутыми нервами и притворяться, чтобы выиграть еще несколько метров, остававшихся до шпиона, который уже шел к нему в руки, он вдруг крикнул: «Ко мне!», подзывая свою команду, а сам с голыми руками кинулся на врага, желая взять его живым. На какой-то миг он сковал его волю, глядя ему прямо в глаза, и, свирепо крикнув, со всего размаху ударил его кулаком в лицо. Защитный рефлекс вывел человека из оцепенения: в этой первой встрече, где все зависело от долей секунды и от миллиметров, шанс был на его стороне. Из его разбитой брови брызнула кровь, но он ухитрился мощным ударом дубинки по ногам повалить комиссара.

Бежать он решил в северном направлении; внезапно перед ним, менее чем в двадцати метрах, появились два человека, стремительно приближавшиеся к нему по дороге. Тогда он отпрыгнул в сторону, чтобы обогнуть их: опушка огласилась пистолетными выстрелами. Какое-то время он бежал параллельно частоколу деревьев: каждый раз, когда он сворачивал, стремясь укрыться в лесу, новые выстрелы выгоняли его на гибельную для него дорогу.

Тогда он почувствовал, что это конец, что с опустошенным, подавленным мозгом он теперь всего лишь загнанное животное, обреченное действовать лишь рефлекторно, возможно, даже менее осмысленно, чем пули, которые посылают загонщики.

Сделав круг, он устремился обратно к дороге — своему отправному пункту. Из-за куста метрах в двадцати сзади на него прыгнул человек, который только что следовал за ним по пятам, и схватил его, однако град пуль заставил его прижаться к земле. Когда он снова поднялся, беглец, который даже не пригнулся, уже перепрыгнул через него и снова бежал сломя голову по дороге. Оставив за спиной угрожавшую ему опасность, выстрелы, он кинулся к… объекту.

Вдруг два треугольных луча ослепительного света накрыли долину: то были находившиеся на обоих пиках «Старого Фрица» два огромных ночных боевых прожектора, весьма кстати зажженные по чьей-то инициативе.

Ослепленный Ардан часто заморгал глазами. Он так и остался на своем наблюдательном посту, пригвожденный к месту отчаянием и ощущением собственного бессилия. Когда у его ног осветилась долина, ему пришлось снова оглядеться вокруг, как будто он только что явился сюда. Сначала он увидел лишь большую нежно-зеленую скатерть тонкого, нереального, как в сновидениях, цвета, напоминающего цвет искусственно освещенных газонов. Белая ослепительная лента дороги делила этот феерический ковер надвое. Виден был рельеф леса. Но зато по резкому контрасту даже подходы к объекту были теперь погружены в непроницаемую, глубокую темноту. За пределами пучков света капитан ничего не видел. Даже лежащие внизу в 400-500 метрах передние пологие скаты объекта были скрыты от его взора.

В освещенной зоне что-то дрогнуло и переместилось.

Это отчаянно бежавший по дороге человек приближался к неосвещенному месту. Другой, почти догнав его, отстал.

«Только бы никто не начал стрелять»,— вслух подумал Ардан. И тут же раздалась резкая, лихорадочная, бешеная очередь ручного пулемета, за ней последовали другие. В продолжение нескольких секунд недра холма выплевывали на равнину свой огонь. Наконец яркая ракета со свистом поднялась высоко в небо, и медленно и плавно вниз пошел мертвенно-бледный сигнал «прекратить огонь». Все умолкло. Ардан с облегчением вздохнул.

Человек, который был впереди, продолжал бежать, не останавливаясь. Вот он исчез в темноте, окутавшей передний скат форта. Его неутомимый преследователь, когда кончилась стрельба, поднялся с земли, но теперь он уже безнадежно отстал. Больше нигде ничто не двигалось.

Ардан вынул пистолет и стал ждать. Теперь только слух мог сослужить ему службу; он даже закрыл глаза, чтобы лучше слышать.

Беглец приближался к нему. Когда их отделяло уже менее пятидесяти метров, он споткнулся, упал и тут же, выругавшись, поднялся. Капитан пополз в его сторону. Но противник стал двигаться то в одном, то в другом направлении, казалось, он что-то лихорадочно искал и топтался при этом так шумно, будто кабан продирается сквозь кустарник. Ардан изо всех сил старался его не потерять. Внезапно в этих беспорядочных хождениях туда и обратно он увидел его совсем близко, на расстоянии каких-нибудь пятнадцати метров. Он поднял револьвер… Однако его охватили сомнения. Он уже готов был окликнуть его по имени, чтобы наверняка узнать, кто находится перед ним, когда тот вдруг исчез, будто провалился сквозь землю. Капитан кинулся вперед и остановился на краю вентиляционной трубы, которую беглец наконец-то нашел. На глубине нескольких метров внизу он услышал его прерывистое дыхание, уловил ухом, как скользят по металлическим скобам его подошвы. Его первым побуждением было тоже начать спускаться, но он передумал. Если это не шпион, то с какой стати? Если же это он, то он будет стрелять не задумываясь, поскольку для него здесь все враги, а промахнуться в этой узкой горловине, которую человеческое тело заполняет полностью, невозможно.

Ардан отправился на поиски своей трубы. Нашел он ее достаточно быстро. Когда он спускался туда, то услышал, как подбежал первый из группы преследователей беглеца.

Он тяжело приземлился, не нанеся себе, однако, увечья, в самую середину своей груды из ящиков и бросился в ротонду. Аджюдан-шеф Марнье уже построил там его роту с оружием в положении «к ноге». С видом человека, уже отчаявшегося что-либо понять, он коротко доложил:

— Лейтенант Кунц принял командование на себя. Он отдал распоряжение ждать здесь. Он запретил занимать боевые посты; это он остановил огонь дежурных команд из казематов.

— Это хорошо. Где сейчас лейтенант?

— На наблюдательном пункте.

Пусть все возвращаются в дортуары, кроме вас и десяти добровольцев, нужных для одного, довольно трудного, дела.

Добровольцев оказалось гораздо больше, но Ардан произвел строгий отбор. Обступившей его команде он сказал:

— Мы должны задержать человека, который убил вашего командира. Он где-то здесь, в форте. Вооружен и очень опасен. Тем не менее вы будете стрелять только по моей команде. А я буду стрелять первым,— добавил он зло…— Я уже сыт всем этим по горло.

Он обошел ротонду в нерешительности, не зная, через которую из дальних вентиляционных труб мог спуститься этот человек.

И тут в коридоре Капеля послышались торопливые шаги. Оттуда вышли унтер-офицер и три солдата. Ардан кинулся им навстречу.

— Старший сержант Арле, командир каземата Б12, господин капитан.

Человек, переводя дыхание, сделал паузу.

— Черт во… Что дальше? — закричал капитан.

— Только что в мою орудийную башню ворвались лейтенант Капель и лейтенант Легэн. Лейтенант Капель крикнул мне: «Всем выйти…»

— Быстро!

— Да, «Всем выйти быстро!» Мы вышли, и… я ничего не понял, я выполнил приказ.

— Ведите меня,— сказал Ардан.

На одном повороте галереи они вышли на маленькую площадку.

— Дверь слева, в конце малого коридора,— сказал унтер-офицер.

Ардан подбежал к толстой стальной двери. Подергал огромный запор. Тщетно. Невольно выругался, хотя ругательства, как всегда, не могли помочь делу. Рукоятью револьвера стал громко стучать в дверь. Дверца окошечка скользнула, образовав узкую щель.

— Сдавайтесь! — крикнул Ардан.

— Убирайтесь! — ответил сдавленный голос.

— Это глупо, у вас нет выхода.

— Stimmt^[81]. Но, господин капитан и дорогой коллега, именно по этой причине, как вы понимаете, я намерен сам решать, когда пробьет мой час.

— Отойти назад! — крикнул Ардан своим людям.

Он наугад, с расстояния нескольких сантиметров, разрядил свой револьвер в щель, одновременно зажав коленом ствол пулемета внутренней обороны, торчащий из двери.

Тем не менее пулемет ответил. Но ствол его был заблокирован, и очередь брызнула в пустой угол площадки.

Люди Ардана укрылись за первым поворотом коридора. Окошко затворилось.

Человек за дверью остался невредим. Ардан оказался прикованным к своему месту. Стоило ему сделать малейшее движение и ослабить нажим на ствол пулемета, противник получал возможность простреливать все пространство. Ардан чувствовал, как пулемет, дергаясь от резких рывков с той стороны, больно давит на его колено.

Он измерил глазом расстояние, отделявшее его от неуязвимого для пуль пространства галереи, от безопасности. Никак невозможно. Тот, другой, десять раз успеет подстрелить его.

Смирившись, Ардан стал ждать, устремив взгляд на окошко, держа револьвер наготове. Время от времени он нажимал на ствол, тот сопротивлялся: человек не выпускал оружия из рук.

В коридоре послышался ободряющий голос майора Малатра:

— Держитесь! Как вы думаете, он может меня услышать?

— Нет, конечно, пока окошко остается закрыто.

— Хорошо. Отвлеките его. Прикуйте его внимание к дверному пулемету. А я пока закрою внешние пулеметы бронемашинами и выкурю его газом, через бойницы.

— Но как же второй, господин майор?

— Лишь слезоточивым.

Прошли двадцать минут томительного ожидания, секунда за секундой. Из-под двери пошла сильная струя холодного воздуха. Ардан ощутил это сквозь одежду.

— Ради Бога прекратите! — крикнул он.— Он включил свою компрессорную установку, она автономна. Газ здесь не поможет.

За этим снова последовало трехэтажное выражение.

Все же Ардан нашел выход, применив уже использованный прием:

— Заблокируйте этот пулемет и закройте окошко — все равно чем. Тогда можно будет взяться за запор с помощью автогена.

Задача была не из легких. Пришлось пригнать маленький танк, который вразвалку, не спеша прошествовал по галерее, почти не оставляя зазоров. Задевая стены, он с трудом развернулся на небольшой площадке, приблизился задним ходом к двери и остановился в двух метрах от нее. Офицер — командир танка высунулся из люка.

— Я боюсь, не раздавить бы вас, господин капитан,— сказал он Ардану.

— Пятьтесь назад сантиметр за сантиметром. Когда коснетесь дула пулемета, я крикну. Вы затормозите, а я вылезу отсюда.

— Да поможет Бог!

Какое-то время Ардан не видел перед собой ничего, кроме двух громадных грозных стальных гусениц, несущих прямо на него страшный бронированный корпус, этот всеуничтожающий каток. Осталось чуть более метра. В образовавшуюся камеру уже почти не проникал свет, а одна ее стена, тяжелая, сплошная, бесжалостная, продолжала со скрежетом надвигаться. Ардан схватился за ствол пулемета и направил его так, чтобы он торчал из двери перпендикулярно, выигрывая таким образом несколько сантиметров. На том конце он почувствовал напряженные усилия, противник оказывал ему сопротивление. Внезапно его охватила слабость. Прижавшись спиной к двери, Ардан инстинктивно вытянул вперед ставшие беспомощными руки, которые обожгло холодом надвигавшейся стали. Он громко закричал.

Страшный грохот, сильный удар по колену. Танк, как карандаш, сломал ствол пулемета, и он, сбив Ардана с ног, швырнул его вперед на корпус машины. Потеряв сознание, он начал сползать вниз, но масса танка приблизилась к двери настолько, что помешала ему соскользнуть на землю.

— Ардан, боже ты мой! Ардан, боже ты мой!

Он очнулся сам, но пребывал, как в тумане. Первой его мыслью было, что у него сломаны ноги. Ну-ка посмотрим. Желая проверить, он выпрямился. И закачался, но уже только из-за боязни снова упасть.

— Ардан, боже ты мой!

Командир танка, высунувшись из нижнего люка башни, открывшегося в черную узкую яму, ничего другого не мог вымолвить от отчаяния и страха.

— Все в порядке.

— Вы меня напугали, господин капитан. Я уже целую минуту зову вас, а вы не отвечаете.

— Как, скажите, пожалуйста, вы могли бы меня услышать, если орете, как глухой. Из отличной стали сделана ваша машина, она, пожалуй, понадежней, чем голова ее командира.

— Пулеметный ствол раздавлен. Но я не решаюсь тронуть танк с места.

— Да, остерегайтесь делать это. Газовая трубка у пулемета сломана, из него уже нельзя стрелять очередями. Но не исключено, что он еще может плеваться одиночными выстрелами. Действуйте автогеном оттуда, откуда стоите.

— Вы можете выбраться?

— Это невозможно. Загнан, как мышь, в угол. Тем хуже для меня.

— Не валяйте дурака,— закричал Малатр, который только что присоединился к командиру танка. Вы можете влезть в танк через нижний люк и выйти, как мы, через люк водителя.

— Дело в том, господин майор, что мне по праву следует войти туда первым. Это дело — мое.

— Если это «ваше дело», то мы здесь все находимся в «моем форте». Здесь командую я. Вылезайте. Башня танка закрывает окошко, вы ничем не рискуете.

Ардан собрался было подчиниться. Но тут он нашел убедительный аргумент:

— А если как раз в тот момент, когда я буду перебираться в машину, он откроет дверь и выстрелит мне в спину?

И снова раздалось крепкое словцо, повторенное эхом коридоров.

Принесли автоген, и через люк башни, прямо над плечом Ардана, принялись резать запор. Через четверть часа он поддался.

(обратно)

Глава VI Успех

Ардан с револьвером в руке ворвался в каземат, следом вошли Малатр, командир танка и аджюдан-шеф.

Между широко расставленных ног Капеля, который стоял повернувшись спиной к двери, прямо на бетонном полу была видна разможженная голова Легэна. Больше за склоненной фигурой Капеля ничего не было видно. Он выпрямился и, чуть покачиваясь, как будто испытывал головокружение, повернулся к вошедшим. На его лице застыло выражение ужаса и недоумения. Он сделал шаг в сторону, чтобы опереться о стену, и теперь все увидели труп Легэна, сжимавшего в правой руке автоматический пистолет.

— Кончено,— сказал Капель.— Кончено.

— Да,— сказал Малатр,— кончено, кончено, мерзавец. Мог бы и не вкладывать оружие ему в руку. Неужели ты рассчитываешь отделаться пятью годами?^[82]

Он угрожающе двинулся на Капеля.

— Стоп,— сказал Ардан.— Вы ошибаетесь, господин майор. Расправу над собой совершил преступник.

— Как? — воскликнул Малатр.

К Капелю вернулось самообладание.

— Его фамилия Кюнеке,— сказал он,— он обер-лейтенант рейхсвера. По крайней мере, так он сам только что сказал мне. Наверняка это правда. И это все объясняет.

— Однако скажите, что здесь делаете вы?

Они следили за ним — Кунц и он,— вмешался Ардан.— С какого момента? Вот это и я сам хотел бы узнать. Они расскажут нам об этом позднее. Что произошло здесь с тех пор, как вы вошли с ним сюда? Почему вы выгнали отсюда людей?

— Я считал его лишь виновным в убийстве майора. Но никогда не подозревал, что он — не французский офицер. Я хотел арестовать его, но… только не в присутствии младших по званию.

— И что дальше?

— Он оглушил меня ударом дубинки. Когда через несколько минут я пришел в себя, он стоял здесь, посреди комнаты, и пристально смотрел на меня. То, что он сказал мне, я запомню надолго: «Я рад, что не убил вас, Капель. Несколько лет назад, когда я только овладевал своей профессией, я уже тогда знал, что буду рад, отправившись в это большое плавание, померяться силами с французским офицером. Один на один, вы понимаете? И потом, я жил вместе с вами. Такое не забывается. Вы замечательный парень, вы мне гораздо ближе, чем многие мерзавцы из своих.

Скажите им, что я убил господина майора д'Эспинака лишь потому, что этого потребовало выполнение моей миссии, и что я бесконечно сожалею об этом. Здесь на столе я оставляю для г-на капитана Ардана вот это письмо, которое очень прошу его отправить в Германию. Прощай, старина». И, улыбнувшись, он пустил себе пулю в лоб. Я кинулся к нему, чтобы выхватить оружие. Но упал вместе с ним. Вот и все.

Ардан подошел к столу и взял конверт. Он не был запечатан. «Благородно»,— сказал капитан. Заклеил конверт и, не взглянув на адрес, положил его в карман.

— Снаружи потери есть? — спросил он Малатра.

— К счастью, ни одного убитого.

— А Веннар?

— Ему повезло, как всегда.

У капитана вырвался вздох облегчения. Два человека положили тело на носилки. Ардан наклонился, закрыл мертвому глаза. Когда выпрямился, сказал тихим голосом:

По правде говоря, теперь, когда все кончено, надо отдать ему должное. Это был настоящий мужчина и офицер.

И он совсем просто, чисто по-французски, без напускной торжественности, на мгновение застыл в стойке «смирно» и отдал честь.

Все последовали его примеру.

(обратно) (обратно)

Эпилог

Пренебрегая лифтом, Ардан взлетел вверх по лестнице, перескакивая через несколько ступенек сразу. Ему не пришлось звонить в дверь. Женевьева Левель уже улыбалась ему с порога.

— Слава Богу,— сказала она.— Все кончено.

— Дорогой дружочек, вы меня оскорбляете. Разве вы сомневались в этом?

— Я читала ваши донесения. Вы были не слишком многословны. Даже патрон жаловался на это.

— Это была моя ему месть. Помню его нотацию: «Я знакомлюсь лишь с отчетами, содержащими результаты». В таком случае достаточно просто сообщить: «Готово».

— Ну, быстро рассказывайте.

Ардан вытянулся в кресле и притворно зевнул.

— Это будет долго и скучно,— сказал он.— Но вы ведь женщина, так что вы все равно найдете способ выведать у меня все, что вас интересует.

Так вот. Теперь мы знаем, что произошло с Эспинаком, из тех листков его дневника, найденных у этого немца.

В день принятия им командования на «Старом Фрице» ему бросается в глаза лицо Легэна, оно будит в нем смутные воспоминания, вызывает недоверие, настороженность и ощущение опасности. Но он не может вспомнить «о месте и обстоятельствах встречи» с ним. В продолжение нескольких дней он борется со своей мнительностью, уверяет себя, что это какое-то случайное сходство, упрекает себя в профессиональной деградации. Тем не менее, чтобы понаблюдать за этим человеком, он приближает его к себе, сделав вторым адъютантом.

Чудесной ночью после вечеринки у него в доме он идет пройтись по лесу. На обратном пути он проходит через сад. Огибает угол виллы и как раз в тот момент, когда входит в зону света, почти натыкается на Легэна — тот был в спортивной куртке, с платком на шее и в фуражке. Секундный шок. Он сразу узнает этого человека.

Четыре или пять лет назад он видел его лишь какую-то долю секунды, но именно при таких же обстоятельствах, в такой же обстановке, в такой же одежде. Эспинак вылезал через подвальное окошко погребка так называемого частного отеля в пригороде Висбадена — одной из резиденций германской разведслужбы. И в саду он нос к носу столкнулся с тем, кто выдавал себя, как он узнал позднее, за сына хозяина дома, приехавшего к отцу на несколько дней каникул. Эспинаку удалось тогда ударить первым и скрыться.

Эта новая встреча была более мирной. Но у Эспинака возникло ощущение, что тот его тоже узнал. Причина, которой Легэн объяснил свое присутствие здесь в этот час и в этом одеянии, была явно надуманной. Но майор притворился, что удовлетворен объяснением. Он вернулся к себе, поразмыслил, занеся свои соображения в дневник, и составил рапорт своему шефу, в котором испрашивал у него совета и распоряжений, а также предупреждал о возможном нападении на него. Обо всем этом нам рассказал дневник.

А остальное легко восстановить. Рано утром в своем кабинете, где хранились официальные штампы, Эспинак написал на конверте адрес, вложил туда рапорт, запечатал пакет и лично отдал его начальнику почтового подразделения. Вероятно, его обеспокоило то, что Легэн под каким-то предлогом задерживается в лагере после его отъезда, но он не смог найти достаточного основания, чтобы этому помешать. Начальник почты, страшно боявшийся увольнения и потому упорно лгавший, в конце концов признался, что, сам не зная как, утерял письмо. Таким образом, им завладел Легэн. Отныне шпион был обречен.

— И как он только не сбежал сразу после этого!

— Чувство долга. Преданность своему делу. В этот момент он, должно быть, и решил убить майора. В его руках был единственный уличавший его документ, но передышка была короткой — только до возвращения батальона в лагерь. У него был всего день, чтобы покончить с Эспинаком, и никакого четкого плана. И он сломя голову бросается на риск, и на какой риск!

К самому убийству не стоит возвращаться. Веннар точно определил его характер, сказав, что «это гениальное использование непредвиденных обстоятельств, это мгновенное, рефлекторное осуществление действия, это отчаянная попытка человека, подведенного к крушению всех своих планов». Если бы этот тупица Финуа не спутал все карты…

— Но как вы сами убедились в том, кто именно является убийцей?

— О! Без каких-то гениальных прозрений. Только благодаря терпению. Я перечитал все протоколы следствия.

И нашел там следующее: после обнаружения тел понадобилось четверть часа, чтобы был устранен обрыв электрического провода и на первом этаже зажегся свет. За этот же промежуток времени то же самое было сделано на втором этаже. Кто мог побывать на втором?

— Как все просто!

— Ваша правда. Однако, несмотря на всю простоту, следствие не смогло этого установить. Да и вообще, вся важность этого факта стала очевидной лишь на другой день, когда Веннар доказал, что преступление было совершено на втором этаже. Нашему другу достаточно было просмотреть протоколы предыдущего дня.

Финуа попытался «восстановить, как было использовано каждым время после преступления», впрочем, с единственной целью — «установить, где они могли спрятать оружие». Чтобы выведать это, он допросил Брюшо, Кунца и Капеля, но «без всякой методики, грубо, будучи в состоянии раздражительности и гнева». Отчаявшись, он заключил, «что невозможно узнать до мельчайших подробностей их передвижения и что они могли пойти куда угодно». Вот почему, когда пришла очередь Легэна, комиссар без всяких вступлений сразу напустился на него. Тот с завидным присутствием духа воспользовался этим и заставил Финуа окончательно потерять самообладание: он заговорил с комиссаром холодно и высокомерно, превратив допрос в ожесточенную перепалку. Ему даже удалось заставить Финуа выгнать себя вон — таким образом, то, что он один покидал первый этаж под предлогом сопровождения трупов, не было зафиксировано. Собственно говоря, он даже не был допрошен. Кстати, Финуа, вместо того чтобы проводить расследование, только и делал, что обвинял. Убежденность в виновности Брюшо ослепила его. Он стремился это доказать. И работал только в этом направлении.

Такова была картина расследования в первый день. Но это теперь она представляется нам ясной. А тогда Веннар, прочитав сухие, краткие протоколы, не смог ее постичь. Он вынужден был принять заключение, в котором черным по белому было написано: «После преступления четверо подозреваемых могли оказаться всюду». Однако ему удалось отделаться от Финуа и, воспользовавшись отсутствием в лагере офицеров, произвести там обыски.

В тот день он, конечно, добыл кое-какие вещественные доказательства. Но арест Брюшо лишил его всякой возможности действовать, фактически вывел его из игры. Он вернулся в Париж.

— А, теперь я вспоминаю. Именно в тот вечер, когда мы впятером пили в саду кофе — вечер, столь похожий на другие,— когда беседа зашла о происшествии, Капель сообщил вам, что Легэн сопровождал тела на третий этаж, а значит, мог успеть починить провод на втором.

— Да, я тогда чуть не закричал от радости. Две недели я ждал этого. Только Легэн поднимался на второй этаж. Таким образом, он и был убийцей.

Есть одна забавная деталь. Я только вчера, когда все дело было уже кончено, узнал, что загадка могла быть разрешена в десять минут. Унтер-офицер моей теперь уже бывшей роты рассказал мне такую историю: он соединяет оборванный провод на первом этаже. Кричит, чтобы дали ток. Безрезультатно. Он думает, плохо соединил. Ток отключают. Он переделывает все снова, и минуту спустя свет вспыхивает. Конечно же, дорогой дружочек, он и в первый раз все сделал как надо, это слишком простая работа, чтобы она могла не получиться. Но Легэн на втором этаже соединил обрыв на несколько секунд позднее. При этом вполне можно было установить, что Кунц в этот самый момент отдавал распоряжения, чтобы «чем-нибудь занять людей», тогда как Брюшо вместе с Капелем выходил из своего кабинета.

— А Анну будут еще тревожить?

— Надеюсь, нет. Она, конечно, служила почтовым ящиком для Легэна, но лишь из страха за родителей. Она боялась, что они подвергнутся пыткам, хотела уберечь их от ужасов концентрационного лагеря. Угрожая расправиться с ними, Легэн и принудил ее составить и отправить судебному следователю анонимное письмо, в котором сообщалось, что Брюшо прячет автомат, послуживший орудием убийства; разумеется, убийца сам спрятал его в гараже. Несчастная женщина! Ей пришлось потерять сразу и любовь, и семью, и честное имя. Патрон проникся к ней жалостью и постарается ее спасти. Кстати, переехав в Мец, она наотрез отказалась продолжать сотрудничать с Легэном. Потому-то они и послали в Париж Чежедию ей на замену. Вот через эту женщину, введенную в игру, мы и накрыли всю сеть.

— Значит, Кунц невольно служил связным агентом между ней и Легэном.

— Да, конечно. Легэн и познакомил его с ней. Этот простачок передавал своему товарищу от танцовщицы то какой-нибудь подарок, то книгу. Именно через книгу до него дошла инструкция, оригинал которой мы сфотографировали в Германии.

— А в какой момент вы начали подозревать Легэна еще и в том, что он шпион?

— Я подозревал это всегда, даже раньше, чем понял, что он — убийца.

Когда в ночь после преступления Легэн обыскивал виллу Эспинака, он допустил одну большую неосторожность. Он переборщил, когда решил не уносить дневник майора с собой, а лишь вырвать из него уличавшие его страницы, при этом оставив те, из которых можно было заключить, что Брюшо имел какие-то основания ненавидеть Эспинака. В лихорадочной спешке он просмотрел только начала абзацев. Я же прочел все от начала до конца. И нашел там такую запись, сделанную в день приезда майора: «Одно из этих лиц, однако, подозрительно. Это меня угнетает. Уже видел. Где?» А несколько дней спустя: «Реорганизация управления с целью его упрощения. Кроме того, выяснить, почему этот парень кажется мне странно подозрительным. Быть может, я идиот. Не отравлен ли я этим чертовым ремеслом?»

Итак, Эспинак берет к себе Легэна вторым помощником. И не для того, чтобы он «нацарапал ему несколько лишних бумажек», а чтобы он был «организатором праздников», хотя с этой целью Капель справился бы гораздо лучше.

Второе предположение более веское: Веннар утверждал, что утром в день своей смерти майор отправил секретное письмо, которое пропало. А из всех подозреваемых нами лиц возможность завладеть им имел один Легэн.

Всего этого было еще недостаточно, чтобы вынести человеку приговор. Меня ошарашивало, просто убивало то, что я не мог найти убедительную причину, заставившую парня заниматься таким гнусным ремеслом. Да-да, вы сами не верили в такую возможность, когда, помните, говорили: «Они все трое безумно симпатичны», когда невольно сравнивали их с тем, кого все мы обожали, и находили, что Легэн наделен «не только характером, но и благородством».

Решительный шаг вперед был сделан именно в тот день, когда я понял, когда почувствовал, что он мог заниматься этим лишь при одном условии: этот малый надел «маску не на свою личностную сущность, не на свой характер, а просто-напросто на свое гражданское состояние» то есть что он немец.

И сразу целый ряд фактов подкрепил мое предположение.

Как же так? Парнишка, который был «юнгой с тринадцати до семнадцати лет», и только в восемнадцать начал понемногу учиться, в результате чего поступил в Сен-Мексанское училище, предстает перед нами во всех рапортах как очень образованный, эрудированный человек. Еще Веннар отметил, что он «сложная натура», «филолог, интересуется историей дипломатии, прикладными науками, греческой философией». Деликатно ухаживая за вами, он цитирует не Виктора Гюго, конечно же нет, а прелестного Лафорга, самого тонкого и гордого из поэтов. Но это еще куда ни шло. В тот вечер после вашего отъезда он чуть не продекламировал нам от начала до конца «Буколики» Вергилия, да Капель остановил его. Это уже не шло ни в какие ворота. Ведь знать латынь — это большая роскошь! Согласитесь, я уже мог больше не сомневаться.

Остальное уже неинтересно. О том, как я подставил себя под удар, чтобы заставить его сбросить маску, и том, как, воспользовавшись дипломатической напряженностью и полной оторванностью нашего захолустья от внешнего мира, мы немного поиграли в войну, чтобы вынудить его выдать себя, вы уже знаете.

Однако Кунц и Капель чуть было все не испортили. В ночь, когда Легэн попытался меня убить, они не могли заснуть. Мои выстрелы заставили их вскочить, убедиться в том, что его нет, потом поймать его на лжи, когда речь зашла о проведенной ночи. То, что произошло накануне вечером, заставило их призадуматься. Они стали следить за ним, за каждым его шагом.

— Но как он сумел добыть себе этот новый гражданский статус?

Ардан улыбнулся:

— Дорогой дружочек, вы хотите от меня слишком многого. Вам так сложно рассказывать детективные истории, вы любопытны, как ребенок, и непременно хотите знать абсолютно все. Закончим ли мы когда-нибудь, если станем дотошно копаться во всех деталях? Ну ладно, не сердитесь! Если серьезно, то настоящий Легэн погиб в море. А его документы оказались в руках у немецкого матроса. Вот и все.

(обратно) (обратно)

Поль Кенни КОПЛАН ВОЗВРАЩАЕТСЯ ИЗДАЛЕКА

Глава I

Присев за столик на крытой террасе небольшого кафе неподалеку от авеню Георга V, Моник Фаллэн рассеянно провожала взглядом прохожих на Елисейских полях. Серое, унылое январское небо, нависающее над Парижем, уже многие недели не радовало ни малейшим просветом.

Стремясь заглушить втайне терзавшее ее беспокойство, молодая женщина зажгла сигарету. Затем, подозвав официанта, она справилась, который час, и заказала третью чашечку кофе за неполный час.

«Как раз то, что нужно, чтобы успокоить нервы,— насмешливо подумала она.— Что поделаешь! Все равно сегодня необычный день».

Праздному зеваке она показалась бы совершенно спокойной, умиротворенной и ничем не озабоченной, и лишь придирчивый наблюдатель смог бы догадаться о внутреннем напряжении, с которым ей никак не удавалось сладить.

Молодой повеса, не успев войти, бросил на нее беглый взгляд, замедлил шаг и принялся с бесцеремонной наглостью рассматривать ее ноги. На вид ему было лет двадцать, на нем был спортивный пиджачишко из коричневого твида и черный свитер с высоким воротом. Вся его внешность источала самоуверенность, граничащую с наглостью.

Расплывшись в дежурной улыбке, выдающей красавчика, умеющего разговаривать с девицами, он расположился за столиком по соседству с Моник и оперся на локти.

Я ищу как раз таких красоток, как вы, для рекламного фильма,— тихо проговорил он снисходительным тоном.— Если вам интересно…

Моник окинула незнакомца ледяным взором и отвернулась.

Нахал, нисколько не огорчившись, продолжал гнуть свое: Назовите мне номер вашего телефона, я позвоню вам вечерком, часиков в девять-десять. Вдруг надумаете испытать судьбу! Приятное занятие, и платят недурно.

Моник, глядя мимо изобретательного юнца на Елисейские поля, откровенно игнорировала его. Он пожал плечами, поднялся и побрел к бару. Еще минут десять, взгромоздившись на табурет у стойки, он наблюдал за ней, вполголоса переговариваясь с барменом.

Даю слово,— цедил бармен сквозь зубы,— ни разу не встречал ее на нашей улице.

Думаешь, туристка? Блондинка, и с таким бюстом… Может, шведка или датчанка?

— Во всяком случае, по-французски она щебечет, как мы с тобой.

— Лакомый кусочек. Представляю, что за прелесть без одежды… Редко когда встретишь такие соблазнительные ножки.

— Больно серьезная,— отозвался бармен.

— Наплевать. У меня вообще слабость к неприступным богиням. И чтобы глаза — как айсберги…

— Ладно, поостынь. Вот ее избранник.

И действительно, представительный господин, лет за тридцать, одетый в плащ, опустился на стул перед очаровательной посетительницей.

Я ужасно опоздал,— заявил вновь прибывший без намека на раскаяние в голосе.

Моник изо всех сил старалась сохранить невозмутимость, но в ее голубых глазах читалось сильнейшее беспокойство.

— Итак, какие новости? — поинтересовалась она едва слышно.

Он долго любовался ею, а потом опустил глаза и едва заметно улыбнулся:

— Не терпится узнать приговор?

— Еще бы! Разве это не естественно? Тем более что я томлюсь здесь уже полтора часа.

— Вы не передумали?

— Что за вопрос? — возмутилась она.

Готов признать, что вопрос идиотский,— добродушно согласился он,— но я обязан был задать его вам.

Он взглянул на часы.

— У вас в распоряжении еще двадцать минут, чтобы переменить свое решение,— отчеканил он.

Вам, наверное, нравится меня разыгрывать?

— Вовсе нет. Я серьезно.

Недоверие сменилось у нее взрывом веселья. Смеялась она недолго и едва слышно, но смех преобразил ее: опечаленное лицо просветлело, глазазаискрились, линия рта изменила свое очертание, отчего лицо сделалось совсем юным. В этот миг любой поверил бы, что ей всего двадцать четыре года и что в ней таится нерастраченный запас жизненных сил.

Вновь помрачнев, она прошептала, потупив взгляд и рассматривая только что зажженную сигарету:

— Мое решение неизменно уже шесть месяцев — с какой же стати передумывать сейчас?

— Когда я поясню вам наш подход, вы все поймете. Дело в том, что ваша жизнь круто изменится. Если вы не до конца уверены в себе, мы сможем дать вам новый срок на размышление. И даже поставить на этом точку и предать забвению все, что происходило эти восемь месяцев. Короче говоря, если вы сейчас дадите задний ход, это не имеет значения и никаких последствий не будет. И наоборот, если мы двинемся вперед, то все обернется по-другому.

— Если я правильно уловила, вы предоставляете инициативу мне?

— Да, в последний раз.

— Означает ли это, что моя кандидатура одобрена?

— Совершенно верно. Комиссия высказалась положительно.

— Наконец-то хорошая новость! — облегченно вздохнула она.— Вы, наверное, садист, раз так долго издевались надо мной?

— Я уже сказал: я выполняю приказ.

Подошел официант. Моник попросила кофе, ее собеседник — чинзано.

Юнец, фантазировавший о рекламных фильмах, пересек крытую террасу, направляясь к выходу. Прежде чем скрыться за дверью, он в последний раз призывно оглядел Моник. Она притворилась, что не замечает его.

— Тот сопляк, который сейчас вышел из кафе, заигрывал со мной, пока я дожидалась вас,— прошептала она, кивая в сторону удаляющейся фигуры.— Он предлагал мне сниматься для рекламы.

— Вот оно что? Выходит, он наделен чутьем. В бикини вы неотразимы.

— Откуда вы знаете?

— Я знаю, о чем говорю. Вы обеспечили бы успех любому новому начинанию. Мне посчастливилось взглянуть на фотографию в вашем досье.

— Я припомню это, если однажды останусь без работы,— пошутила она.

— Не бойтесь, за вас будут помнить другие,— ответил он без тени улыбки.

Через несколько минут они вышли из кафе.

— Сейчас возьмем такси,— решил он.

— И куда поедем?

— К вашему новому шефу. Моя роль сыграна.

— Вы больше мной не занимаетесь?

Нет. Конкретная, реальная работа — не мой профиль. Моя забота — стажеры из Учебного центра. Через четверть часа вы поступите в распоряжение вашего ангела-хранителя.

Жаль. Мне бы так хотелось работать в паре с вами!

Не расстраивайтесь. Уверен, что вам понравится тот, кто заступит на мое место. Это симпатичный, даже привлекательный человек, прекрасно знающий свое дело.

Он открыл дверцу одного из такси, вереницей стоявших вдоль Елисейских полей.

Такси доставило их к началу улицы Пасси.

— Контора моего нового шефа находится в этом квартале? — спросила Моник.

У него нет конторы. Он ждет нас у себя дома. Это в двух шагах отсюда, на улице Рейнуар.

Они остановились перед скромным фасадом далеко не нового дома под номером 172/бис.

— Нам на третий этаж,— сказал спутник Моник, надавив на медную кнопку звонка.

Моник, не в силах сдержать понятного любопытства, принялась читать таблички, на которых были указаны фамилии жильцов. На первом этаже обосновался генерал Эдмон де Тайо; рядом со звонком второго этажа не значилось ничьей фамилии; обитатель третьего этажа звался Франсисом Копланом. Четвертый, последний этаж числился за Эмилем Жайо.

При виде человека, поджидавшего их на площадке третьего этажа, у Моник отлегло от сердца. Он был высок, атлетического телосложения и находился в самом расцвете сил. Его энергичная физиономия, грубоватая, зато открытая, внушала доверие.

Он протянул руку и представился:

— Франсис Коплан. Добро пожаловать.

Обращаясь к коллеге, сопровождавшему Моник, он произнес: Большой привет полковнику Сирану. Скажите ему, что я буду бережно обращаться с сокровищем, которое он мне так любезно доверил. До свидания, Мориэль. Спасибо вам.

Мориэль, миссия которого подошла к концу, положил руку на плечо Моник.

Удачи вам. Не забывайте инструкцию: если нам доведется случайно встретиться, вы не знаете меня, я не знаю вас. Чао, Коплан!

Он повернулся и зашагал вниз. Видя, что он уходит, Моник с удивлением почувствовала, как у нее сжимается сердце. Наблюдавший за ней Коплан спросил:

— Вам страшно, что его не будет рядом?

— Дело не в этом. Я вдруг сообразила, что это единственный мужчина, с которым я общалась ежедневно в течение восьми месяцев и так и не дождалась от него ухаживаний.

— Не сердитесь на него, это профессиональное. Мы привыкли скрывать свои чувства, но это не значит, что их у нас нет.

— Я вовсе не сержусь! — возмутилась она.— Наоборот, это заставляет еще больше его уважать.

— Неужели?

Он проводил гостью в гостиную с окнами на улицу. Комната была просторной, светлой, со скромной, но удобной обстановкой.

— Присаживайтесь,— сказал он, указывая на кресло.— Будьте как у себя дома. Вернее, у меня.

Коплан солгал. Здание принадлежало Службе. Жилец обоих нижних этажей генерал де Тайо, якобы владелец дома, числился отставником.

В действительности Эдмон де Тайо был не просто подставным лицом СДЕК^[83], но и ее деятельным сотрудником. Здание на улице Рейнуар было напичкано разными приспособлениями и превращено в отменный наблюдательный пункт. Отсюда можно было следить за улицей, фотографировать прохожих, машины, оставленные неподалеку. Кроме того, благодаря хитроумной системе потайных дверей, шкафов с раздвижными задними стенками и аппаратов для подслушивания и записи разговоров, прозрачных зеркал и откидывающихся картин это мирное, малопримечательное строение использовалось как сложнейший многоцелевой механизм, незаменимый в случае необходимости.

По долгу службы Коплан нередко был вынужден временно проживать в этом доме. И в девяти случаях из десяти ему не приходилось об этом жалеть.

Коплан опустился в кресло рядом с гостьей.

— Итак? — начал он непринужденно.— Мосты сожжены, и вы рветесь в бой?

— Рвусь,— подтвердила она, без труда выдерживая испытующий взгляд собеседника.

— Ситуация такова,— продолжал он, устраиваясь в кресле поудобнее.— Вас зовут Моник Фаллэн, вам двадцать четыре года, вы свободно говорите на английском, испанском, немецком языках. Сдали экзамен на степень бакалавра, хороши собой, не жалуетесь на здоровье. Курс обучения для нашей Службы пройден на отлично. Все верно?

— Все.

— Спешу предупредить, что это практически все, что я о вас знаю. Сегодня утром, проснувшись, я еще не ведал о вашем существовании. Часов в десять утра посыльный осчастливил меня вашим досье, с которым вас брали на учебу, и письмом руководства, в котором мне предписывается надзирать за вашими первыми шагами. Кажется, ближе к вечеру у меня появится ваш личный листок и зачетная ведомость. Во всяком случае, у нас хватит времени, чтобы познакомиться поближе. Что вы за девушка?

— Что вы имеете в виду?

— Если бы вам понадобилось описать саму себя в двух предложениях, как описывают второстепенных персонажей в романах, как бы вы это сделали? Я не говорю, разумеется, о ваших внешних данных: они у меня перед глазами, и я констатирую, между прочим, что вы очень недурны собой. Чем больше я смотрю на вас, тем больше убеждаюсь в этом. Но мне хочется услышать, что вы за личность.

Пребывая в некоторой растерянности, Моник неуверенно пробормотала:

— Вы задаете совсем не легкий вопрос.

— Почему? Человек — лучший судья самому себе. И мне сдается, что вы знаете себя лучше, чем кто-либо другой. Или я не прав?

«Этот человек определенно более занятный, чем мне показалось в первую минуту»,— подумала Моник.

Его серые глаза обладали странной притягательной силой, под его взглядом так и подмывало в смущении отвернуться, и эти глаза достигали цели быстрее, чем слова. Она не сомневалась (ибо чувствовала это всей кожей), что в эту самую минуту его взгляд раздевает ее, ощипывает с нее все перья, оценивает ее с откровенным и оттого неотразимым мужским напором.

— Что ж, если…— начала она.— Если бы мне пришлось обрисовать себя в нескольких словах, я бы сказала, что я гораздо старше своих лет, очень замкнута, весьма неприятна в общении, совершенно лишена иллюзий относительно жизненных перспектив и человеческой природы и глубоко разочарована.

Коплан не смог удержаться от смеха.

— Портрет не слишком привлекателен,— признался он.— Выходит, вы неисправимая пессимистка?

— Трезвомыслящая.

— А как в области чувств?

— Никакого романтизма.

— Как бы вы лично определили любовь?

— Мираж, порожденный инстинктом продолжения рода.

— Девственница?

— Нет.

— Излюбленное занятие?

— Такого нет.

— Простите мою грубость. Думаю, лучше раз и навсегда расчистить почву. Чтобы с толком руководить вами, мне необходимо знать ваши интимные наклонности. Разумеется, если вам не хочется отвечать, дело ваше.

— Ваши вопросы меня не шокируют.

— У вас было много любовников?

Я вступала в интимные отношения с девятью мужчинами. В первый раз в возрасте девятнадцати лет, в последний раз — непосредственно перед началом учебы. С тех пор по воле обстоятельств круг моего общения был ограниченным. Значит, уже около десяти месяцев я не занималась любовью и прекрасно обходилась без этого.

— Но при всем при этом нравится ли вам, когда за вами ухаживают?

— Уже нет. Нравилось четыре-пять лет назад. Все девушки обожают, когда к ним проявляют интерес… Вас интересует, кокетлива ли я?

— Вот именно.

Если это со мной и случается, то только чтобы подшутить над мужчинами. Но вообще-то эта стадия, думаю, уже позади. Мужчины есть мужчины, такими их создала природа. Сексуальность — естественная функция, подобная всем прочим: мужчина просто должен удовлетворять потребность своего организма.

— Мужчина? — невозмутимо спросил Коплан.— А женщина? Она расхохоталась.

— Я, естественно, говорю о всех людях,— уточнила она.— Перед лицом зова природы оба пола равны.

В зрачках Коплана мелькнул огонек. Внезапный смех Моник неожиданно преобразил ее. На мгновение Коплан увидел совсем другое лицо — нежное, почти детское.

Напрасно вы так редко смеетесь,— резюмировал он, поднимаясь.— Смех вам очень к лицу.

И он потянулся за пачкой сигарет «Житан», приготовленной на журнальном столике.

(обратно)

Глава II

Коплан открыл пачку и протянул ее Моник.

— Сигарету?

— Если позволите, я покурю свои.

Она раскрыла сумочку и извлекла из нее пачку «Кента». Франсис щелкнул своим «ронсоном» и дал ей прикурить. После этого он осведомился равнодушным тоном:

— У вас на лице постоянное недовольство! Чем оно вызвано?

— Что вы хотите этим сказать?

Это преднамеренно, это маска, которую вы надеваете, чтобы выглядеть интереснее, или это отражение подлинного состояния вашей души?

— Меня вечно упрекают в том, что я мрачна и ворчлива… И я задаю себе вопрос, не стоит ли мне и впрямь стать такой? По большому счету жизнь — не такая уж занятная штука.

В ее голосе звучала неподдельная грусть.

Вы наверняка скажете, что я просто не умею видеть ее хорошие стороны. Возможно, так оно и есть. Но все дело в том, что жизнь никогда не поворачивалась ко мне хорошей стороной.

— Наверное, все зависит от характера,— пожал плечами Коплан.

Видимо, я контужена несчастливым детством,— в ее голосе послышалась деланная ирония.

— Так у вас было несчастливое детство?

Мне так настойчиво твердили об этом, что я в итоге поверила,— вздохнула она.— Хотите, расскажу вам о своей жизни?

Ее лицо вновь помрачнело, она опять насупилась.

Коплан отрицательно покачал головой:

Я прочту об этом в вашем досье. К нашей следующей встрече — возможно, она состоится завтра — мне будет известна вся ваша история, от первого крика до того мгновения, когда вы переступили порог этого дома.

Мне жаль вас! — бросила она, стряхивая сигаретный пепел в хрустальную пепельницу.

— Отчего же?

— Это смертельно скучно.

— Не переживайте за меня, я привык к неприятным обязанностям. В нашем ремесле интересные поручения случаются редко — вы сами скоро убедитесь в этом… Но поскольку отныне я несу ответственность за каждый ваш шаг и вздох, я вынужден буду проникнуться вниманием ко всем, даже самым мельчайшим деталям, из которых состоит такое очаровательное создание, как вы. Я получаю за это зарплату.

Он взглянул на часы.

— Вы любите гуляш? — спросил он.

— Да, когда он хорошо приготовлен.

— У меня есть намерение пригласить вас пообедать со мной. Я знаю один ресторанчик на улице Линкольн, где подают самый лучший гуляш в Европе. Подходит?

— Конечно.

Но обедать пока рановато. Если вы не против, вернемся к нашему разговору. В том, что вы только что говорили, меня поразила одна вещь… Ваш лексикон.

— Как это? — удивилась она.— Что особенного вы обнаружили в моем лексиконе?

Я нахожу его довольно выразительным для милой двадцатичетырехлетней девушки. Я спрашиваю вас о любви, а в ответ слышу о сексуальности, естественной функции, потребности организма.— Он улыбнулся и продолжал, разгоняя облачко дыма: — Слушая вас, можно подумать, что вы подходите к этому с чисто клинической точки зрения: строение человеческого тела, автоматизм органов размножения… Прискорбная позиция, вы не находите…

Моник пленительным движением закинула ногу на ногу:

— Я предупреждала вас: романтизма во мне ни на грош.

— Как правило, женщины воспринимают такие вещи с долей поэтичности.

— Презираю поэзию, а поэтов — и того больше. Трепачи да и только. Для меня любовь лишена загадок. Половой акт снимает напряжение, только и всего.

— А наслаждение — как быть с ним?

— Самая настоящая ловушка. Природа — а она совершенна — предусмотрела возникновение некоторых ощущений, единственная цель которых — заставить нас повиноваться ее велениям.

— И все-таки вы упрощаете.

— Возможно, вы поймете меня лучше, если я уточню, что я фригидна. Фригидна с точки зрения медицины.

— Браво! — воскликнул он.— В таком случае сама судьба повелевает вам освоить ремесло, которым вы будете заниматься с сегодняшнего дня. Для женщины-агента фригидность — фантастический козырь… Да и меня это избавит от многих забот.

— Каких же?

— Как вы знаете из учебного курса, разведка — занятие далеко не безобидное. Мы вращаемся в мире, уставленном капканами. А для женщины самое губительное — влюбиться.

— Уж здесь-то,— заверила она,— вы можете спать спокойно. Мужчина, из-за которого я потеряю голову, еще не родился на свет.

Коплан пересек комнату и открыл бар.

— Что вы предпочитаете из аперитивов? — осведомился он.— Портвейн, виски, вермут?

— Мне то же, что и вам.

— Сейчас я бы остановился на дюбоннэ.

— Не может быть! Вы смеетесь надо мной… Во время стажировки меня вынуждали поглощать невероятные количества самых крепких напитков, чтобы проверить мою устойчивость к спиртному, а вы предлагаете мне старый добрый дюбоннэ!

Он перенес столик ближе к креслам и приготовил две рюмки: Прежде чем предложить тост за ваши грядущие успехи, осталась одна небольшая формальность: ваш контракт.

Он вытащил из ящика зеленую папку из картона и раскрыл ее: — Вам, видимо, говорили, что речь пойдет о контракте на шесть месяцев. По завершении этого испытательного срока вы поступаете к нам на службу окончательно либо возвращаетесь к прежним занятиям. Важнее всего следующее: подписывая этот контракт, вы ручаетесь честью соблюдать полнейшую тайну касательно собственной деятельности, того, что вы видите и слышите, и всех лиц, которые в той или иной степени связаны с нашей Службой. Внимание: это торжественное обязательство сохраняет силу и в случае вашего увольнения по завершении шестимесячного срока или позднее. Если это условие будет нарушено, то наименее суровым возмездием станет привлечение к суду за нанесение ущерба безопасности государства. На практике же мы располагаем более радикальными средствами, чтобы затыкать рты болтунам. В контракте это, конечно, не оговаривается… Если по истечении двадцати лет у вас возникнет желание написать мемуары, вам придется запрашивать письменного разрешения министра. Сейчас я вам зачитаю всю эту белиберду. Можете свободно перебивать меня, если вам потребуются разъяснения или возникнут возражения.

Он прочел ей контракт, делая паузу после каждого пункта, чтобы видеть ее реакцию. Она сидела неподвижно, не произнося ни звука и внимательно слушая. Губы ее были поджаты, и все лицо хранило выражение неуступчивости, так портившее впечатление от ее совершенной красоты.

Прочитав последнюю фразу отпечатанного на машинке текста, он заметил, не переставая изучать ее:

— Судя по вашей реакции, вы согласны со всеми обязательствами, предусмотренными контрактом?

— Да, безусловно. Полковник Сиран ознакомил меня с ними недели три назад и подробно прокомментировал их смысл.

— Прекрасно. Дело только за подписью.

Он протянул ей ручку и разложил бумаги на столе:

— Пишите: «Ознакомилась, согласна». Теперь распишитесь.

Она подчинилась, ничуть не ощущая волнения из-за формальности, облекшей в плоть безграничную власть Службы над ее будущим.

Коплан собрал бумаги и сложил их в зеленую папку. Затем он наполнил обе рюмки и протянул одну из них Моник:

— Вот вы и приняты в нашу семейку!…

Они выпили, не произнеся ни слова.

В памяти Коплана теснились воспоминания. Ему вспомнилось собственное поступление на службу.

— Может быть, я ошибаюсь,— начал он,— но у меня создалось впечатление, что эта небольшая церемония не слишком тронула вас. Я и то растроган больше вашего.

— Приняв решение, я иду до конца.

— Надеюсь, вы до конца осознаете, что за выбор сделали только что?

— Думаю, что да.

— Мысль об отказе от всякой свободы, от всякой частной жизни вас не тревожит?

— Нет, как раз наоборот, ибо я и так мечтала отказаться от всего этого.

— Каким же был главный побудительный мотив?

— Жажда абсолютного.

— Воистину четкий и категоричный ответ.

— Мне потребовалось более двух лет, прежде чем прийти к этому.

— Прийти к чему?

— К тому, чтобы разобраться в себе. Анализируя себя, упорно изучая свое сознание, я в итоге уяснила, к чему я в действительности стремлюсь. Если бы мне было дано верить, я посвятила бы себя религии. К несчастью, я обделена верой, поэтому избрала единственный доступный идеал: служить своей стране.

Коплан слегка скривился.

— Надеюсь, вы не рассчитываете совершать героические поступки?

— Нет, можете быть уверены, я не воображаю себя Жанной д'Арк.

— Тем лучше. И все же ваша концепция патриотизма встречается в наши дни не так уж часто.

— Объяснение отняло бы слишком много времени. Да и все эти проблемы требовательной совести важны только для меня одной. Как известно, нет ничего более нудного, чем чужие философские затруднения.

— Но ведь меня все это интересует в чисто профессиональном плане,— возразил Коплан.— Как я уже говорил, вы теперь инструмент, которым мне придется пользоваться, причем желательно с максимальной эффективностью. А для этого мне необходимо изучить этот инструмент досконально.

— Что ж… В общем, моя проблема заключалась вот в чем…— Она закурила «Кент» и опустила глаза.— Еще совсем молодой, ближе к семнадцати годам, я натолкнулась на философский барьер, который, при его бесспорной банальности, воспринимался мной достаточно трагически и буквально не давал дышать: осознание ничтожности человеческого существа, обреченного на неминуемую гибель. У большинства людей эта фаза морального созревания протекает без осложнений: человек закладывает фундамент своего существования, решительно отбрасывая самую мысль о смерти. Но по ряду причин — тому виной характер, темперамент, некоторые обстоятельства, при которых протекало мое детство,— мне не удалось преодолеть эту преграду. Несколько лет мой дух и моя психика барахтались в непролазном болоте, пока в один прекрасный день я не додумалась, в чем тут дело. Чтобы обрести равновесие, мне во что бы то ни стало требовался идеал, смысл жизни, цель, которая дала бы возвыситься над смертью. Ни религия, ни любовь, ни политика не соответствуют моим наклонностям. В итоге здравых размышлений меня соблазнила идея родины, национальной общности, понимаемой как неизменная реальность. Тогда же мне повстречался капитан Диссар, который помнил меня с тех пор, как Общество отставных офицеров шефствовало над моей учебой. Вот каким путем я оказалась здесь.

Коплана подмывало задать еще один вопрос, но он вовремя одумался.

— Надеюсь, Служба даст вам то, чего вы от нее ждете,— только и сказал он.

— Убеждена в этом. С той минуты, когда мне стало известно, что комиссия Учебного центра положительно решила вопрос о моем поступлении, я чувствую себя свободной и счастливой.

Коплан опорожнил свою рюмку и встал.

— А теперь,— сказал он,— опустимся с философских высот на грешную землю. В ресторане «У Луи» нас дожидается гуляш…

Два часа, проведенных в ресторане, прошли в редкой по сердечности и полезности беседе. Они болтали обо всем на свете, перепрыгивая с темы на тему, затрагивая порой самые неожиданные проблемы, за исключением лишь тех, которые слишком близко касались по-настоящему заботящих их предметов.

При всей раскованности обстановки лицо Моник оставалось, как и прежде, строгим, упрямым и недовольным. Напрасно Коплан старался развеселить ее, вызвать мимолетный смех, делавший ее по-детски трогательной. Все тщетно. Даже когда в ее словах слышалась ирония — а ей был присущ своеобразный юмор с изрядной примесью горечи,— ее синие глаза оставались непоколебимо серьезными.

Каким бы замкнутым ни было выражение ее лица, мужчины, как по команде, заглядывались на нее, влекомые стройностью ее фигуры, вызывающим бюстом и шапкой белокурых волос. Коплан не удержался от комментария на этот счет:

— У меня появляются завистники… Многие господа за соседними столиками с радостью поменялись бы со мной местами. Уверен, что они воображают, будто по выходе отсюда нас ожидают сладостные мгновения…

Эта шутка пришлась Моник не по нраву. Нахмурившись и не произнося ни слова, она посмотрела своему собеседнику прямо в глаза. Тревога, читаемая в этом режущем взгляде, удивила его. Наклонившись к ней, он чуть слышно прошептал с заговорщическим видом:

— Не волнуйтесь, я не серьезно. У меня и в мыслях нет ухаживать за вами.

— Не знаю, насколько вы искренни,— ответила она, не сводя с него глаз.

— Вот оно что! Вы сомневаетесь в моем чистосердечии?

— Да… Может быть, это вырвалось у вас непроизвольно, но я очень чувствительна к подобным вещам.

— Каким? О чем, черт побери, вы толкуете?

— Когда вы пригласили меня к себе в квартиру, я тут же почувствовала, что вызываю у вас интерес.

— А как же! Ведь я должен заниматься вами. Это вполне нормально.

— Не притворяйтесь невинной овечкой, вы отлично знаете, о чем речь. Даже если вы поклянетесь, что я ошибаюсь, я не поверю вам. Вы излучаете это с невероятной силой.

— Что «это»?

— Желание… Вы охочи до женщин, и вы хотите меня.

В течение нескольких секунд они смотрели друг на друга, не отрываясь. В конце концов Коплан заявил с обезоруживающей улыбкой:

— Допустим. И что из того?

— Если это для вас действительно так важно, то я не против. Об этом не может быть и речи! Мне не хотелось бы пасть столь низко и потерять всякое уважение с вашей стороны. Вы восхищены моим товарищем Мориэлем, который общался с вами восемь месяцев и обошелся без малейшего намека. Я просто обязан превзойти его! Наши будущие отношения в некоторой степени зависят от престижа, который я сумею сохранить в ваших глазах.

— К чему обобщать? То, что относится к Мориэлю, не обязательно должно распространяться на вас. Ваши ухаживания меня бы не шокировали.

— Глядите-ка! Забавное различие, не правда ли?

— Назовем это любопытством. Вы меня интригуете.

— При случае мы еще вернемся к этой теме. Пока что, горю я желанием или нет, признаюсь, что предпочитаю отложить на более поздний срок удовлетворение сексуальной потребности, проистекающей из напряжения, которое могло бы зародиться в моем организме под влиянием вашего анатомического строения.

Моник, застигнутая врасплох столь неожиданной в столь деликатный момент беседы пародией на ее собственную манеру говорить, не смогла удержаться от смеха, очаровательного, подобного солнечному лучу в разрыве набухших туч.

— А вы кровожадны,— пролепетала она.— В кои-то веки сама делаю предложение мужчине — и вы осмеливаетесь поднимать меня на смех.

— Просто плачу вам вашей же монетой,— парировал он.

После чего подозвал жестом официанта, чтобы уплатить по счету.

Расставшись с Моник, Коплан направился в штаб-квартиру Службы, где был без промедления допущен в кабинет начальника.

Старик, вооруженный неизменной трубкой, внимательно взглянул в глаза Коплану. Казалось, он ждал, что Коплан заговорит первым, но тот молчал.

— Ну что, Коплан,— начал он сурово.— Как вы ее находите?

— Полагаю, вы говорите о Моник Фаллэн.

— Да, разумеется.

— По-моему, ваш выбор удачен. Считаю, что новобранец — первый сорт.

Старик не спеша извлек трубку изо рта и одарил Коплана взглядом, в котором угадывалась признательность.

— Вы снимаете с моих плеч тяжелейший груз, Коплан, и доставляете мне огромное удовольствие. Мне было важно услышать ваше мнение…

(обратно)

Глава III

Коплан, несколько оторопевший от непривычной признательности начальника, проговорил:

— Значение, которое вы, по-видимому, придаете моему мнению относительно этой юной особы, очень лестно для меня, но ваши слова меня удивляют. Как правило, принимая решения, вы не слишком считаетесь с мнением подчиненных.

— Наглая клевета,— обиделся Старик.— Присаживайтесь, нам предстоит решить два-три вопроса, касающиеся нашей новой сотрудницы.

Погружаясь в кресло, Коплан непринужденно произнес:

— Прежде чем выслушать вас, хотел бы задать вам один вопрос.

— Задавайте.

— Почему вы доверили роль наставника мне? До сих пор шефство над новичками никогда не входило в круг моих обязанностей. Должен ли я понять это так, что она ваша протеже?

— Нет, не протеже. Я все вам объясню. Я проявляю к этой девушке интерес по двум причинам: во-первых, у меня серьезные проблемы с кадрами; во-вторых, можно сказать, по моей просьбе — во всяком случае, стараясь сделать мне приятное,— мой старый друг Диссар завлек ее в сети нашей Службы. В каком-то смысле, чувствую здесь себя морально ответственным. И что меня больше всего смущает, мне пришлось ввязаться в нешуточную схватку, прежде чем достичь желаемого. Без моего вмешательства комиссия Учебного центра отсеяла бы ее.

— Кроме шуток? — изумился Коплан.— Комиссия признала ее негодной для разведывательной деятельности?

— Увы, да, милый Коплан! Вы ведь знаете, что признание годности возможно только при единодушии всех членов комиссии. Моя же кандидатка, вопреки всем ожиданиям, набрала к концу стажировки три голоса против… Мне пришлось перечислить все свои заслуги, прежде чем полковник согласился отступить от святых правил… Теперь вам ясно, почему я придаю такое значение вашему мнению?

Он тяжело повел плечами, все еще находясь во власти переживаний, и заговорил снова:

— Конечно, далеко не случайность, что я не передал вам ее зачетную ведомость. Мне было интересно, какова будет ваша спонтанная реакция на девушку, ваше впечатление, так сказать, с пылу с жару…

Он презрительно махнул рукой в сторону толстенной папки, громоздившейся на краю его рабочего стола.

— Если бы я снабдил вас всей этой никчемной писаниной до знакомства с девушкой, ваша оценка утратила бы необходимую непосредственность.

Коплан закурил неизменную «Житан».

— Должен признать, что я искренне поражен отрицательным решением комиссии,— задумчиво ответил он.— По моему скромному разумению, Моник Фаллэн — необыкновенно ценное приобретение. Скажу больше: беседуя с ней, я пришел к заключению, что она нашла свое подлинное призвание. Она умна, проницательна, трезво смотрит на вещи и очень красива, что совсем неплохо. Не понимаю, к чему придралась комиссия.

— К чему она только не придралась! — проворчал Старик.— Вы, конечно, прочтете обо всем в досье. Короче говоря, «против» голосовали оба врача Центра плюс психоаналитик. Доктор Авельдер считает, что кандидату недостает психологической зрелости, зато налицо все признаки инфантилизма. Профессор Ковенски разглядел у нее подсознательную склонность к тому, что на его жаргоне зовется «накликать несчастье». Вот вы лично вериге в психоанализ?

— Да, почему бы и нет? Но считаю, что злоупотреблять им нет нужды.

— Ладно, буркнул Старик.— Мне, скажем, представляется совершенно очевидным, что психоанализ имеет ценность только в самом общем плане. Он не определяет людского поведения. Реальная жизнь, полная неожиданностей, ежеминутно преобразует личность…

— Так что же психоаналитик?

— Его заключение не отличается от мнения доктора Авель-дера. Кандидат, видите ли, еще не окончательно повзрослел.

— А ведь что-то в этом есть,— заметил Коплан, выпуская колечко дыма.— Остается лишь уточнить, реально ли это — быть вполне взрослой в двадцать четыре года. Вот пройдет пара-тройка лет, сменит она несколько мест работы — тогда линька завершится.

— Полагаю, вы провели зондаж?

— Так, болтовня о том о сем. Я, конечно, подразнил ее вопросами о любви, удовольствии, философии и прочем в том же духе. Выяснилось, что у нее вполне обоснованные взгляды и уместные суждения. Не понимает она лишь одного: что уверенность в отсутствии иллюзий — само по себе иллюзия. В этом я готов согласиться с Авельдером.

— А какова она как женщина?

— С апломбом заявляет, что фригидна, но с этим я еще разберусь.

Старик нахмурил мохнатые брови и прогремел, глядя на Франсиса в упор:

— Как это «разберетесь»?

— Я хочу сказать, что с этим еще не все ясно. Чтобы узнать, действительно ли она фригидна, надо переспать с ней. А впрочем…

— Ковенски упоминает об этом в своем заключении. По его мнению, ее фригидность вызвана травмами, перенесенными в детстве.

— Вполне возможно, но могут быть и иные причины. Большая часть женщин, до двадцати четырех лет остающихся фригидными, просто не имели должного опыта. Мы же имеем дело с женщиной, запутавшейся в своих размышлениях.

Вижу, у вас свои взгляды на эту проблему,— саркастически заметил Старик и продолжил, состроив разочарованную гримасу: — Так и быть, если вы считаете, что это может принести пользу и расставить точки над я не запрещаю вам сблизиться с нею. О выводах доложите.

Коплан рассмеялся.

— Для блага Службы я, быть может, при случае сделаю над собой усилие.

Но это не приказ,— поспешил с уточнением Старик.— В конце концов, до фригидности моих сотрудниц мне нет никакого дела. Непонятно только, почему Ковенски и Авельдер придают этой детали такое значение.

— А ведь их нетрудно понять. Когда фригидной женщине попадается партнер, которому удается исцелить ее от этого недуга, она совершенно преображается. Бывало, они просто сходили с ума, открыв для себя восторги плотского наслаждения. До такой степени, что отрекались от всей прошлой жизни.

Старик хранил задумчивое молчание. Коплан продолжил разъяснения:

— Безусловно, для нас было бы весьма опасно, если бы это стряслось при определенных обстоятельствах. Однако я убежден, что Моник Фаллэн выстоит. У нее есть твердость, сила воли, большое присутствие духа. Врачи из Центра руководствовались общими правилами, но не станем их винить. Из всякого правила бывают исключения. Уверен, что Моник — как раз такое исключение. Даже если ей подвернется кто-то, кто откроет ей истину о ней самой, она не свернет с избранного пути.

— Надеюсь,— отрезал Старик.— В последние три года мне не слишком везло с сотрудницами. Нас постигала утрата за утратой — вы знаете об этом не хуже меня: в Колумбии, Греции, Турции, Испании. Натуральное истребление! И какие ценные кадры — таких нелегко заменить. В общем, дефицит женщин — одна из причин, побудивших меня надавить на полковника Сира-на. Для удовлетворения насущных нужд Службы мне понадобилась бы добрая сотня девиц, бегло болтающих по-немецки, английски и испански.

— А каково было личное мнение полковника Сирана? Разве за то время, что он возглавляет Учебный центр, он не научился объективно оценивать будущие кадры?

Старик с пренебрежением выпятил нижнюю губу:

По правде говоря, четкого мнения у него не было… Больше всего его тревожил диагноз профессора Ковенски: та самая склонность «накликать несчастье»… Сиран опасался, как бы призвание малышки не состояло в принесении себя в жертву, как бы она ни стремилась неосознанно к тому, чтобы быть наказанной, а то и уничтоженной — словом, как бы ее призвание не оказалось ложным.

— Снова выплывает несчастное детство,— сказал Коплан. — Чушь,— скрипнул Старик.— Не верю я в несчастное детство. Одних детишек хвалят и выхаживают, других нет. Но о так называемом несчастье дети не имеют ни малейшего понятия. Они живут в особом мире, не поддающемся анализу… Словом, коль скоро имеется в виду наше новое приобретение, я расскажу вам в нескольких словах ее историю. На самом деле ее фамилия совсем не Фаллэн. Во всяком случае, до девяти лет она жила под другой фамилией. Драма разразилась, когда ей исполнилось девять. Ее родители являли собой довольно беспокойную парочку. Отец, лейтенант авиации, был недурен собой и на хорошем счету как летчик-перехватчик. По натуре же он был человеком беззаботным и довольно распутным, как это было принято в те времена среди летчиков. Супруга его, несколько старше его, воспитанная в семье потомственных военных, отличалась подозрительным и ревнивым нравом. Она не выносила шалостей супруга, поэтому сцены следовали одна за другой. И вот однажды, потеряв всякое терпение и изрядно рассвирепев, она хватает мужнин револьвер и всаживает ему в грудь целых пять пуль, которых хватило бы на двоих. После чего простреливает голову себе самой. Девчонка при том присутствует… Офицерское товарищество берет на себя заботу о ней — сироте, не имеющей в целом свете ни единой близкой души. Отцовскую фамилию заменяют фамилией бабушки по материнской линии и, для поддержания духа несчастной девочки, отдают ее в семью, где нет детей. Ее опекуном стал офицер Генштаба, служивший в Буэнос-Айресе, очень достойный человек. Там, в Аргентине, она и освоила английский, немецкий и испанский. Она прожила там шесть лет. После смерти опекуна она вернулась во Францию с его вдовой. Два года она проводит в Бретани, оканчивает школу и в 19 лет поступает служащей в «Эр-Франс», потом становится стюардессой. Первая любовь: она в объятиях американского дипломата, лет на двадцать старше ее. И беременна! Дипломат, женатый господин, отец семейства, спасается бегством и получает назначение на край света, в Сидней. Хорошо это или плохо, но беременность Моник длится недолго: выкидыш. После нескольких месяцев лечения и отдыха в одном из пансионатов товарищества офицеров она начинает жизнь заново: поступает на службу в туристическое агентство и занимается изучением перспектив развития туризма в Испании. И вновь драма: юный коллега-немец, с которым она заигрывает, а потом становится его любовницей, гибнет в пучине Средиземного моря. Она возвращается в Париж и нанимается секретаршей в агентство по торговле недвижимостью. В этот самый момент на нее и выходит мой друг Диссар, которому я жаловался на кадровые трудности. Польстившись на предложение Диссара, она с энтузиазмом соглашается пройти подготовку в нашем Учебном центре… Другие детали вы почерпнете из досье.

— А я-то удивлялся, отчего она такая хмурая! — опечалился Коплан, на которого услышанное произвело тяжелое впечатление. Бедная девочка и вправду не имеет повода расточать улыбки. Не прошлое, а вереница несчастий и разочарований!

— Что ж! — резюмировал Старик тоном завзятого фаталиста.— Думаю, ей не стоит лить слезы. Она молода, красива, наделена железным здоровьем, все при ней, всегда ела досыта, не страдала от жажды… Все не так и плохо.

— И все же! Теперь мне понятно, почему с ее личика не сходит похоронное выражение.

— Возможно, мои теории и не соответствуют духу времени,— парировал Старик,— но я не устаю подмечать, что лучше всего подготовлены к тяготам жизни вовсе не те, кто провел безоблачную юность. Как раз наоборот. Что же до ее угрюмой физиономии…

Он придвинул к себе необъятное досье, раскрыл его, покопался в бумажках и выудил из них конверт:

— Полюбуйтесь, это фотография нашей малышки в шестилетнем возрасте. До драмы, заметьте. И уже такой замкнутый вид!

Коплан взглянул на фотографию. Действительно, с фотографии на него смотрели глаза, полные печали.

— Обстановка в семье, где нет согласия, непосредственно влияет на детский характер,— наставительно произнес Франсис.

— Да, если хотите,— уступил Старик.— Но я все равно считаю, что каждый из нас приходит в мир со своим характером. Посмотрите, вот портрет матери Моник… Не знаю, было ли и ее детство отмечено горечью утрат, но и это лицо безрадостно… А вот папаша за несколько месяцев до драмы… Между прочим, вы с ним похожи.

Удивительнее всего было то, что Старик попал в точку. Коплан оценил его наблюдательность и заметил с улыбкой:

Если профессор Ковенски узнает, что вы избрали крестным для малышки меня, он подскочит на месте, помяните мое слово.

— С чего бы это?

— Он наверняка напророчит нам катастрофу. Обычно девочки-сироты почти автоматически зацикливаются на своих отцах. Иными словами, влюбляются в мужчин, напоминающих отца, с которым их преждевременно разлучила судьба.

— И что теперь? — проворчал Старик, резко захлопнув папку.— Если я стану обращать внимание на такой вздор, мне придется просто-напросто закрыть лавочку. Для меня важнее всего то, что она заметная девушка, владеющая четырьмя языками.

— Как вы представляете себе ее первые шаги?

— Скоро поговорим и об этом. Я нашел для нее кое-что интересное. Небольшое задание, которое подойдет ей, как перчатка: простое, безопасное — и без особых последствий для Службы. Как раз то, что и требуется для обкатки… Я утрясу все это с Руссо. Пока что устраивайтесь в комнате номер 16 и приступайте к изучению досье. Там вас дожидается Фондан.

Коплан приподнял брови.

— Фондан?

— Ну да. Внутренний распорядок требует присутствия свидетеля, разве вы забыли? Ни один сотрудник Службы не может в одиночку знакомиться с конфиденциальным досье другого ее сотрудника. С сегодняшнего утра Моник Фаллэн — наша коллега. Я вызвал вашего заместителя, чтобы одним выстрелом убить двух зайцев: он заодно войдет в курс дела.

— Отличная идея,— одобрил Коплан, вставая.— И все же мне потребуется несколько дней, чтобы усвоить все это.

— Что именно?

— Мысль, что эта белокурая красавица — на самом деле наша коллега.

— Очень рассчитываю на ваши умственные способности, ибо я намерен задействовать ее с завтрашнего вечера.

Коплан сделал дижение, выдающее полное отсутствие доверия:

— Изволите шутить? Не могу же я за сутки сделать из нее полноценного сотрудника, черт побери!

— Вы сотрясаете воздух, совершенно не зная, что у меня для нее припасено! — возмутился Старик.— Берите досье и марш наверх! Увидимся ближе к шести. Тогда и узнаете, о чем идет речь.

(обратно)

Глава IV

На следующий день, повинуясь вызову Коплана, доставленному рассыльным Службы, Моник явилась в 15.00 на улицу Рейнуар.

— Примите мои поздравления,— встретил ее Коплан дружеской улыбкой.— Вы приходите точно, это великолепно. Женщин, имеющих представление о времени, не так-то легко найти.

— Обожаю точность,— сказала Моник.

Как и накануне, они расположились в креслах гостиной. На Моник был светло-голубой костюм, который каким-то образом подчеркивал все сразу: и ее стройность, и белизну кожи и волос.

— Сперва о главном,— провозгласил Коплан.— Вы теперь значитесь под номером ДИ 36. Так вы будете подписывать свои шедевры. Мой номер — ФХ 18. В 17 часов я отведу вас в «бассейн» — так мы зовем штаб-квартиру Службы, и представлю Руссо, шефу административного управления. С ним вам предстоит утрясать свои финансовые и тому подобные проблемы. А теперь — о вашем первом задании.

Он водрузил на колени объемистое досье.

— Вот «цель» — лицо, которым предстоит заниматься в рамках задания.— Он протянул ей несколько черно-белых снимков формата 13x18.— Антуан Кониатис, 49 лет, холостяк, житель Нейи. Профессия — технический советник СИДЕМС.

Моник, заинтересованно рассматривавшая одну из фотографий, спросила:

— Он грек?

— Нет, уроженец Парижа. Но фамилия указывает, разумеется, на греческие корни.

— И в чем состоит задание?

— Сблизиться с ним. Во всяком случае, сделать такую попытку. Короче говоря, стать его любовницей.

— Он хорош собой,— прошептала она, не спуская глаз с фотографии.— Немного похож на Гарри Гранта, американского актера. Вы не находите?

— Да, что-то есть. По нашим сведениям, задача, которую нам предстоит решить, не так уж безнадежна. У Кониатиса репутация большого любителя жешцин, особенно молодых и симпатичных. Теоретически вы для него — идеальная добыча. Правда, для вас это будет не так уж забавно, учитывая его возраст.

— В каком-то смысле это как раз неплохо. Я, представьте, отдаю предпочтение зрелым мужчинам. Мужчины моложе тридцати мне отвратительны: они глупы, тщеславны и эгоистичны.

— Надеюсь, вы не лесбиянка?

— Нет, можете не беспокоиться. Б-р-р, какая гадость! Но с какой целью я должна стать любовницей этого господина?

Нам необходимы сведения из первых рук о его теперешней деятельности и деловых связях.

— А в чем его обвиняют?

— Полегче, полегче! — оживился Коплан.— Что еще за словечки? Если бы он в чем-либо обвинялся, сидеть бы ему уже за решеткой.

— Да,верно, я неправильно выразилась. Я хотела спросить: в чем его подозревают?

— А вы воображаете, что Служба интересуется только бесчестными людьми? Это заблуждение: среди наших клиентов частенько попадаются кристально честные граждане. В данном случае у истоков задания стоит Управление общего осведомления.

— То есть?

— Значит, так: не зная, что конкретно вы усвоили из учебного курса, я наверняка стану внушать вам то, что вы уже и так знаете. Но проявите терпение и внимание: повторение — мать учения.

Моник не возражала. Он продолжал:

— Это Управление — одно из подразделений Сюртэ. В него входят 12 отделов, обобщающих любые сведения, интересующие или способные заинтересовать полицию, в том числе относящиеся к политике и даже частной жизни людей. Любой человек, проживающий на французской территории, может по той или иной причине попасть в картотеку этого управления. Сами понимаете, что за грозная вещь — его архивы. К счастью, к картотекам и секретным досье допускают с величайшей осмотрительностью. Даже министр может сунуть в них нос только при определенных условиях… Обычно Управление само добывает интересующие его сведения; однако случается, что оно обращается за помощью к нам. Кониатис много разъезжает и имеет массу контактов за границей. Очевидно, что Управление просит вас войти в интимный контакт с ним не без причины. Только что это за причина — ни за что не скажет.

Моник вернула ему фотографии и спросила:

— Я должна буду обращать внимание в основном на профессиональную деятельность Кониатиса?

— Сейчас, сейчас… У вас будет возможность от корки до корки изучить биографию своей жертвы, тогда и узнаете, с кем имеете дело. Я вам коротко расскажу о его карьере. Родился в Париже в небедной буржуазной семье: отец занимался импортными операциями. Примерный ученик лицея Людовика Великого, выпускник Политехнического института, затем два года в Национальном училище административных работников, стажировки в разных странах, потом, после кончины отца и ликвидации семейной фирмы, поступает на государственную службу. Более десяти лет он ведет мирную жизнь типичного чиновника, медленно поднимаясь по иерархической лестнице. В итоге — пост заместителя секретаря Государственной консультативной комиссии по рынкам в министерстве экономики. Там он специализируется в одной весьма деликатной области: специальные рынки сырья. Очень скоро на него обращают внимание, и он становится главой делегации. Четыре-пять лет он отстаивает экономические интересы Франции по всему миру, начальство ценит его безмерно и сулит ему большое будущее. Он поднакопил опыта, он умен, ловок, в ведении переговоров ему нет равных. Полиглот, юрист, словом, светило ведомственного масштаба. И вот неожиданность: он умудряется получить освобождение от служебных обязанностей на длительный срок и погружается в собственные делишки. Два года спустя он уходит в отставку уже окончательно; за ним — должность советника в международном тресте инвестиций в гостиничный бизнес. Еще немного времени и СИДЕМС сулит ему золотые горы, и он не может устоять. СИДЕМС — это транснациональное общество по изучению рынков, по сути дела, трест, имеющий филиалы и дочерние фирмы по всему миру. Сфера его деятельности — так называемые особые рынки. Ввиду головокружительной сложности схем, действующих в мировой торговле, Кониатис, при его компетентности, пользуется непререкаемым авторитетом. Его прошлое высокопоставленного функционера и технократа приносит теперь ему немалый доход. По имеющимся сведениям, он загребает кучи денег и уже скопил приличное состояние. И лишь незначительная часть этого состояния хранится во Франции.

— Так на чем он специализируется?

— Я же сказал: специальные рынки сырья. Вот пример: если я закажу вам несколько тонн ванадия, молибдена или бериллия, то откуда вы их возьмете? И на каких условиях сможете мне их поставить?

Моник разобрал смех, и ее лицо тут же просветлело:

— Понятия не имею, о чем вообще речь!

— Это редкие металлы, применяемые в самолетостроении, ракетостроении, производстве ультрасовременного оружия… Но и это не все. Допустим, вы дока в своей области. Но есть еще одна загвоздка: вопреки поговорке, что продать можно все что угодно, на специальных рынках царят иные нравы. Чаще всего такие материалы отнесены к категории стратегических металлов, и их купля-продажа обуславливается международными соглашениями устрашающей сложности. Если вы приобретете сурьму в коммунистическом Китае, вам придется держать ответ перед вашими политическими и военными союзниками. Словом, в этих вселенских джунглях порой потерянно блуждают даже правительства.

На лице Моник обозначилось некоторое замешательство:

— Вы рассчитываете, что я разузнаю, занимается ли Кониатис такими операциями?

Коплан снисходительно улыбнулся:

— Нет, вы, естественно, на это не способны. Все, что от вас требуется,— это добыть для нас максимум сведений о связях нашего знакомого. Наши специалисты поработают с этими сведениями и придут к надлежащим выводам. Но не будем горячиться: впереди только первые шаги.

— Вы же утверждали, что они не будут трудными.

— Всего лишь предположение. Я думаю, что трудностей здесь не будет. Но наверняка ничего не знаю.

— Надеюсь, вы не подвергаете сомнению мою способность соблазнить мужчину? — съязвила она.— Если Кониатис — патентованный волокита, у меня есть кое-какой шанс, не так ли?

— Бесспорно, бесспорно. Остается удостовериться, волочится ли наш объект за кем попало или проявляет максимальную осмотрительность.

— Я очень быстро пойму, что он за фрукт.

— Как бы то ни было, повторяю: не превращайте это в дело чести и самолюбия. Если попытка провалится — ничего страшного. Провалить задание — еще не преступление. На нашей службе это случается со всеми, даже с лучшими из лучших.

— И все же это бы меня задело,— призналась она как ни в чем не бывало.— Но что сделать, чтобы выйти на дичь?

— Умерьте свой пыл, милое дитя. Мы все продумали и подготовили. Уже три недели одна из наших парижских бригад сидит в засаде, фиксируя нравы и привычки интересующего нас экземпляра. В частности, найдена лужа, к которой он приходит на водопой к концу дня. Это бар на улице Понтье под названием «Канарак», и такое название — уже целая программа.

— Отчего же?

— Храм в провинции Канарак в Индии знаменит сотнями скульптурных групп, изображающих парочки, откровенно занимающиеся любовью. У меня есть отличные фотографии этого храма. Как-нибудь я вам их продемонстрирую.

— Заранее благодарю, это отвлечет меня от японских эстампов с аналогичными сюжетами. У одного моего любовника была целая коллекция этих штучек.

— Вам нравятся такие вещи?

— И даже очень.

— Вы меня удивляете. Не забывайте, что я изучал ваше досье. Вчера я не был знаком с вами. Но сегодня я обладаю обширными познаниями о вас.

— Ну и что? Вы намекаете на мою фригидность? Человек вполне может любить эротику и соответствующую графику, но не испытывать влечения к этому спорту на практике.

— Вообще-то да, почему бы и нет. Но вернемся к нашему разговору. Поскольку французский филиал фирмы СИДЕМС расположен на улице Боэти, Кониатис имеет привычку часов в семь вечера заходить в «Канарак», чтобы опрокинуть стаканчик, прежде чем отправляться ужинать. Это занимает у него почти час. Именно там он будет сталкиваться с вами, начиная с сегодняшнего вечера. Но вам не будет одиноко. Чтобы не возбуждать у него недоверия, мы изобрели нечто вроде «заранее заготовленного случая». Позднее я вам все объясню. Пока займемся вашей новой личиной.

— Я выхожу на охоту уже сегодня вечером?! — восхищенно воскликнула она.

— Да, нам нельзя терять времени, ибо Кониатис никогда не остается в Париже больше месяца. Но, честное слово, создается впечатление, что вам не терпится оказаться в его постели.

— Признаюсь, некоторое нетерпение наличествует.

Коплан пожал плечами.

— Воистину,— пробормотал он,— я никогда не пойму женщин.

— Как все мужчины, знающие в женщинах толк,— насмешливо закончила она за него.

В этот вечер, переступая порог «Канарака», Антуан Кониатис выглядел озабоченным. Он подошел к стойке и дружески стиснул руку бармена.

— Привет, Жорж, как дела?

— Добрый вечер, месье Антуан,— откликнулся бармен.— Неважная погодка, верно? Скорей бы весна!

— Творится непонятно что,— буркнул Кониатис.— Еще месяц тому назад я купался на Копакабане и жарился на солнце.

Бармен, юноша со смуглым ликом южанина и хитрыми глазками, важно молвил:

— Клянусь, если бы у меня водились деньжата, зимой в Париже меня бы не увидели. Что за удовольствие — любоваться этим паршивым серым небом.

Кониатис сбросил пальто и двинулся к вешалке. Тем временем бармен нацедил ему рюмочку виски.

Вернувшись к стойке, Кониатис возобновил беседу:

— Никаких новостей от моего друга Карлоса?

— Не видал его с четверга. Должно быть, улетел в Канны ведь он собирался провести там уик-энд.

— Вообще-то ему полагалось вернуться еще вчера. Ничего себе уик-энд — с четверга до понедельника!

— О, вы знаете… Месье Карлос как я: Лазурный Берег рай для него. Когда там припекает солнышко, он обычно не спешит возвращаться в Париж.

Кониатис сделал глоток, достал портсигар и медленно обвел взглядом все пять-шесть столиков, примостившихся у стены. Клиенты, по большей части завсегдатаи, непринужденно переговаривались, обмениваясь шутками и новостями со скачек. Хохот в зале не умолкал ни на минуту.

Кониатис зажег сигарету, пригубил еще виски и взглянул на свое отражение в зеркале, занимавшем всю заднюю стену заведения. Затем, вновь обернувшись, он быстро взглянул в сторону последнего столика в ряду, почти в самом углу. Чутье знатока не подвело его: пара ножек, которую он заметил мельком, стоила более внимательного изучения. До чего длинные ножки, какой восхитительный изгиб! А колени!…

Кониатис с холодноватой, несколько высокомерной непринужденностью принялся разглядывать обладательницу удивительных ножек. Стройная блондинка с надменной осанкой, пленительными плечами и вызывающим, дерзко выпирающим бюстом! Она беседовала с соседями по столику: брюнеткой с бархатными глазками и ее спутником с физиономией регбиста.

В очередной раз поднося рюмку к губам, Кониатис посмотрел на себя в зеркало, придирчиво инспектируя узел галстука и прическу. Он был высок, хорошо сложен и удивительно строен для мужчины его роста и возраста. Его серый в узкую черную полоску костюм не отличался изысканностью покроя, но в этой скромности сквозило достоинство, нареченное великосветскими портными «классической простотой». Весь его вид выдавал бесспорное довольство собой. Он держался безукоризненно прямо, словно демонстрируя безупречную выправку, и его спокойная физиономия говорила о том, что ее обладатель достиг совершенства и полностью удовлетворен как собственной внешностью, так и своим положением в обществе. Его матовая кожа, слегка тронутая загаром, была на гладких щеках и энергичном подбородке покрыта бодрым румянцем, свидетельствующим о завидном кровообращении. Его короткие седеющие волосы были подстрижены по молодежной моде, с пробором с правой стороны. Длинные ухоженные пальцы, распространяемый им аромат дорогого лосьона — все говорило о том, что этот 50-летний мужчина по-прежнему заботится о производимом им, особенно на женщин, впечатлении.

Он облокотился на стойку и изящно выгнул спину.

— Скажи-ка, Жорж,— зашептал он, обращаясь к бармену,— ты знаешь вон ту блондинку в сиреневом платье?

— Нет, впервые в расположении нашего полка, месье Антуан. Типа за ее столиком видали здесь уже несколько раз за последние две недели. Как я понял, он по механической части.

Кониатис медленно кивнул, не произнося ни слова. Потом какое-то время он наблюдал краем глаза за блондинкой с потрясающими ногами. И, стоило освободиться столику но соседству с ней, он перенес на него свою рюмку, извлек из внутреннего кармана висящего на вешалке пальто газету «Монд», уселся и погрузился в чтение.

Пока что Моник Фаллэн изображала безразличие как к присутствию Кониатиса, так и к явно проявляемому к ней интересу. Она так и не одарила его ни единым взглядом.

Спустя мгновение «липовый» приятель, болтавший с Моник и пикантной брюнеткой, отлучился позвонить. Вернувшись, он объявил:

— Патрик, как видно, улизнул в Нант, теперь ни к чему его дожидаться. Мне только что сообщил об этом его папаша.

— Вот негодяй! — провозгласила Моник голосом, далеким от конфиденциальности.— Я ему это припомню! Мог бы по крайней мере предупредить…

— Можешь пойти с нами,— примирительно произнесла брюнетка.

— И не подумаю! — отрезала Моник.— Патрик подвел меня, но я не стану вам досаждать.

— О чем ты говоришь! — возмутилась брюнетка.— Ты помрешь со скуки в одиночестве.

— Это ты напрасно. Я найду десяток таких, как Патрик, а то и лучше. А в будущем ему меня уже не провести. В третий раз обещает прийти, а сам… Что ж, понятно. Пускай катится куда подальше. Я найду, чем занять вечер…

Расстроенная брюнетка вступилась было за Патрика. Но Моник отвернулась, не желая слушать. Мрачное выражение ее лица говорило о вконец испорченном настроении.

Кониатис, не упускавший ни единого сказанного ими слова, старался теперь встретиться с блондинкой глазами. Заметив это, она не отвела взгляд, а многозначительно улыбнулась. Обладая врожденным актерским даром, она сперва заставила свои лазурные глаза блеснуть восхищенным интересом, после чего на ее губах расцвела несмелая улыбка, какой улыбаются помимо собственной воли покоренные женщины.

Прервав зарождающийся контакт, она повернулась к подруге:

— Если вы еще не раздумали поужинать до спектакля, я советую вам поторопиться, иначе вы опоздаете к первому акту.

— Напрасно ты дуешься, Моник,— стояла на своем брюнетка.

— Умоляю, Сюзи,— протянула Моник,— я уже не девочка… Луи чего доброго вообразит, что ты боишься остаться с ним вдвоем.

Вовлеченный этой репликой в действие, Луи также предпринял попытку уговорить Моник составить им компанию. Попытка была вялой.

В итоге Луи и Сюзи поднялись. Луи расплатился, и они покинули бар.

Кониатис с царственным видом пересел в кресло, еще хранившее тепло Луи.

— Надеюсь, вы не рассердитесь, если я минуточку посижу с вами? Я не прислушивался специально, но все же стал свидетелем вашего разговора и понимаю ваше состояние. О, ваша тревога напрасна! Я давний завсегдатай этого местечка и хочу по-дружески угостить вас. Представьте себе, я примерно в том же положении, что и вы.

Моник одарила его тяжелым недоверчивым взглядом.

— Я договорился о встрече с приятелем,— упорствовал он,— а тот застрял в Канне, и я предоставлен самому себе.

Он повернулся к стойке и вскинул руку:

— Жорж! Две рюмки «Катти Сарк»!

— Уже несу, месье Антуан!

Кониатис протянул Моник свой портсигар.

— Благодарю,— молвила она, доставая неизменный «Кент». — Я курю только этот сорт.

— Какая разница? Оба сорта американские.

Она приняла сигарету. Он дал ей прикурить, приговаривая при этом:

— У вас восхитительное платье…

— Неужели? — насмешливо откликнулась она.— Вы случайно не портной?

— По правде говоря, нет. И не особенно разбираюсь в покроях. Но тем больше бываю ошеломлен при виде столь редкостного зрелища: безупречная гармония форм и красок! В сочетании с вашими белокурыми волосами и синими глазами сиреневое платье — бесподобная находка.

— Если вы не умолкнете, мне останется только разинуть клюв и выронить сыр.

Какое-то мгновение он сидел, моргая от удивления. Потом, догадавшись, что к чему, он притворно улыбнулся, демонстрируя зубы ослепительной белизны.

— Не бойтесь, я не вульгарный льстец из басни,— заверил он.— Просто не могу отказать себе в удовольствии вести себя галантно с хорошенькими женщинами. Велико ли прегрешение?

— Грешны не слова, но помыслы,— отчеканила она.

Бармен поставил им на столик две рюмки виски и вернулся за стойку.

— Меня не в чем упрекнуть,— проговорил Кониатис игривым тоном.— Мои помыслы чисты, как горный хрусталь.

— Вы хотите сказать, столь же прозрачны.

Ее живость пришлась Кониатису по душе.

— Только не говорите мне, что восхищение мужчины вызывает у вас протест. Это было бы непростительной ложью.

— Я чувствую себя ужасно, когда меня принимают не за ту, кто я есть на самом деле.

— Не сердитесь… Если я дерзнул обратиться к вам, то только потому, что увидел, как вы изменились в лице, узнав, что этот Патрик так вас подвел. Я расстроился из-за вас… Побуждение заговорить с вами — плод случайного совпадения, и в его основе — добрые чувства.

Внезапно она рассмеялась своим детским смехом.

— Вы прямо как волк из сказки — прячете уши под бабушкиным чепчиком! — воскликнула она.— Вам это к лицу!

И она выпустила струйку дыма, нахально глядя ему прямо в глаза.

Но он не засмеялся в ответ, даже не улыбнулся. Все это увлекло его не на шутку. Тихо, еле сдерживая дрожь в голосе, он сказал:

— Волка боятся только бестолковые девчонки, а вовсе не истинные женщины, достойные носить это имя.

— О, я-то вас не боюсь!

— Да что вы?

— Совершенно не боюсь.

— Неправда! Я чувствую, что вы напряглись, собрались в комок и вот-вот выпустите когти.

— Согласна, со мной не очень-то легко иметь дело, но если вы вообразили, что вызываете у меня страх, то вы себя переоцениваете. Я никогда никого не боялась.

— Докажите!

Ее лицо выразило полнейшее непонимание.

— Что вы хотите этим сказать?

— Поскольку у нас обоих сорвались намеченные планы, давайте воспользуемся этой счастливой случайностью. Хотите поужинать со мной?

— Вы чересчур любезны.

— Вот видите, до чего вы меня боитесь.

— Не тешьте себя иллюзиями. В действительности я руководствуюсь заветом Бопре: давать лишь такое обещание, которое намереваешься сдержать.

— Не вижу связи.

— Надо же, вот странно. А ведь вы производите впечатление умного человека.

— Что ж, даю слово: если вы примите мое приглашение, я не отнесусь к этому как к обещанию.

— В чем же состоит в таком случае ваш интерес?

— В удовольствии провести два часа в вашем обществе. Клянусь честью, этого будет вполне достаточно,— ответил он и добавил проникновенным голосом: — Я говорю искренне. Во имя всего святого, не отказывайтесь…

— Без обязательств с моей стороны? — Сомнения еще не покинули ее.

— Готов поклясться!

— Хорошо. И тем хуже для вас, если вы на что-то надеетесь. Я просто решила поужинать в компании приятного мужчины, но я вовсе не из тех, кого ловеласы вешают на пояс в качестве трофеев. Учтите это.

— Откровенность за откровенность. Вы предпочли отнести меня к категории неглупых людей, так вот представьте, я уже догадался, что вы не такая, как все.

(обратно)

Глава V

Стремясь доказать серьезность своих намерений, Кониатис предложил отправиться в «Серебряную башню». Но Моник запротестовала:

— И не вздумайте! Хороша же я буду в своем платье для коктейлей в таком шикарном месте. Или дайте мне время переодеться дома.

Кониатис, подобно всякому соблазнителю, знакомому с азами стратегии, знал, что железо куют, пока оно горячо.

— У меня впечатление, что вы никогда не бывали в «Серебряной башне»,— сказал он.

— Никогда. Но репутация этого ресторана мне известна. Как я мечтала туда попасть!

— Так доверьтесь мне.

— Меня засмеют. И вас заодно со мной.

— Умоляю, идите такой, какая вы сейчас. Вы до того прекрасны в этом платье, что затмите всех женщин до одной.

— В конце концов, вы меня приглашаете. Тем хуже для вас!… Они взяли такси.

Кониатис был в ударе. Его карие глаза пылали от удовольствия. Подобно всем победителям, он купался в волнах успеха, чувствовал небывалое воодушевление и думать забыл о своем возрасте.

В изысканной обстановке знаменитого ресторана, в обществе этого ослепительного создания, чья бьющая через край молодость и женственность льстили его эстетическому вкусу и его гордости зрелого мужчины, он вел себя как непревзойденный кавалер: был одухотворен и внимателен, он был предупредителен, не упускал из виду ничего, что могло бы помешать ужину превратиться в упоительный триумф. Уж он-то умел проявлять к партнерше интерес, вызывать ее на разговор, слушать ее.

И, странное дело, за всем этим он почти забыл о цели, которая обычно бывала для него главной в подобного рода приключениях: уложить девушку в постель и вкусить чувственных утех, какие способна доставить лишь новая жертва, совершенно потерявшая голову. Он, конечно, не отказывался от этой цели, но она как-то отодвинулась на второй план. Каждое мгновение само по себе даровало ему счастье, ибо Кониатис был опьянен этой девушкой: ее критичным складом ума, ее молниеносными колкими шутками, ее неусыпной наблюдательностью и взрывами смеха, от которых ее невеселое лицо обретало чистоту и ясность.

За отменной едой и превосходным вином Моник мало-помалу оттаяла. Она стала более открытой, менее язвительной, менее замкнутой. Отвечая на вопросы Кониатиса, она рассказала о своей жизни, о своем прошлом… Разумеется, она придерживалась версии, которую Коплан заставил ее заучить наизусть. Но эта версия, составленная в соответствии с требованиями задания, была лишь умелым переложением подлинной истории, поэтому роль оказалась совсем не трудной.

Не забывала она и о том, чтобы проявлять типичное женское любопытство по поводу персоны самого Кониатиса. Вопросы сыпались как из рога изобилия, но делала она это очень тактично, благодаря чему лишь подчеркивалась искренность ее интереса к нему.

Но время шло, и Моник начала чувствовать замешательство. Ей показалось, что, завлекая Кониатиса, она слегка переборщила с принципами добродетели, и это сулило проблемы в непосредственном будущем. Если Кониатис и вправду принял ее за неприступную твердыню, решительно отвергающую любые покушения на свою честь, ей придется дать задний ход. Но как сделать это, не рискуя впасть в вульгарность? Следовало во что бы то ни стало сохранить в целости впечатление спонтанности их встречи и поддержать уровень всего предприятия, не давая ему превратиться в банальное «удачное дельце», которое забавляет мужчин, но не может их удержать.

Однако эта непредвиденная трудность не слишком заботила ее. «Проблемы такого рода,— рассудила она,— придется решать ежедневно. Это только начало». И она решила довериться интуиции.

После кофе и коньяка в воздухе повисла неловкость. Кониатис совершенно явственно страшился приближающегося расставания.

— Мне остается лишь отвезти вас домой, милая моя Моник,— сказал он с удрученной улыбкой.— Я человек слова и хочу вам это доказать. Но не будет ли справедливо, если и вы кое-что мне пообещаете?

— Что же именно?

— Мне хотелось бы увидеть вас снова. Вечер в вашем обществе был настолько приятным!

— Не следовало бы вам этого говорить,— прошептала она, потупив взор,— но это был самый чудесный вечер с тех пор, как я вернулась во Францию. Вы поступили очень великодушно, Антуан… Это тем более трогательно, что у меня было очень тяжело на душе. В каком-то смысле вы оказали мне неоценимую услугу.

— Не стоит об этом говорить. Это я чувствую себя обязанным.

— Нет-нет, я хочу говорить именно об этом. В жизни мужчины обманутые чувства забываются быстро. Для женщины это куда серьезнее… Она начинает сомневаться в себе.

— К вам это не относится, моя маленькая Моник,— с нежностью возразил он.— Я незнаком с этим Патриком, который повел себя с вами не совсем по-рыцарски, но, уверен, не ошибусь, если скажу, что он достоин жалости. Чтобы так обращаться с вами, надо быть безмозглым или слепым.

— И все же я считала, что он лучше прочих. Лучше, чем прочие кретины, которыми кишит Париж.

— Я заметил, что вы не слишком жалуете молодых мужчин.

— Это вас удивляет?

— Будь на вашем месте другая женщина, это было бы удивительно. Но теперь, когда я начинаю понимать вас, то уже не удивляюсь… Пока мы говорили, я разглядел в вас неожиданную мудрость, интеллектуальную требовательность и ясность ума. Вряд ли нашелся бы молодой человек под стать вам.

— Я впервые в жизни встречаю такого человека, как вы, Антуан.

— В каком смысле? — пропел он, довольно жмурясь.

— В таком… Не знаю. Мне кажется, что вы понимаете меня с полуслова, что мы говорим на одном языке и одинаково смотрим на многие вещи.

— И у меня совершенно такое же ощущение,— ответил он неожиданно серьезно.— У меня впервые так с женщиной.

Он наклонился к ней и взял ее за руки.

— Отчего же нам не встретиться снова? — зашептал он с жаром.— Судьба улыбнулась нам… Вы свободны, я тоже. Как в поговорке: чудеса случаются всего раз в жизни.

— Зачем? — едва слышно воспротивилась она.— Я быстро наскучу вам. Человек вашего масштаба и я — пустое место, даже меньше чем секретарша из третьеразрядной конторы.

— Мысль о том, что я вас больше не увижу, для меня невыносима, Моник.

— Мне тоже очень хорошо в вашем обществе, Антуан.

— Что ж, необходимо прийти к согласию,— решил он.

Он выпрямился, подозвал метрдотеля и потребовал счет и одежду из гардероба.

— Еще не поздно,— продолжил он,— мы успеем наговориться. Давайте найдем тихий уголок и там поболтаем. Я знаю одно мирное местечко, неподалеку от Оперы…

— А мне так хочется тишины, Антуан.

— Тогда поедем выпить напоследок ко мне? — предложил он почти застенчиво.

— Вы были таким милым,— вздохнула она с упреком.— Не надо портить столь чудесное впечатление. Я не интересуюсь ни японскими эстампами, ни коллекциями бабочек.

— Вы хотите сделать мне больно?

— Простите, я не нарочно. Согласна, вы этого не заслужили.

— Испытайте меня. Выпейте рюмочку у меня дома.

— Что ж,— вздохнула она.

Такси доставило их на авеню Бино в Нейи, где Кониатис занимал роскошные апартаменты на пятом этаже недавно возведенного здания. Утонченное изящество обстановки произвело на Моник сильное впечатление. Мебель в стиле «Людовик XV» была подлинной, восточные ковры — воплощением великолепия.

— Вы, должно быть, до неприличия богаты! — не удержалась она.

— Жаловаться не приходится,— скромно признал он.— Дела идут неплохо.

Он усадил ее в маленькой комнате, куда не проникало ни единого звука, уютной, как будуар куртизанки. После двух-трех рюмок коньяка старой выдержки их разговор стал менее связным. Глаза Моник сделались томными, губы увлажнились, щеки порозовели. Она вдруг надолго замолчала, и взгляд ее погрустнел. Ей вспомнилось сиротское детство и бесчисленные разочарования…

Вскоре, устроившись на диване рядом с Кониатисом, она не смогла удержаться от ребяческого побуждения, свидетельствовавшего о безграничном доверии: ее голова примостилась на его могучем плече… Кониатис, угодивший в силки, с чистейшим сердцем вообразил, что поцелуй, запечатленный им на ее белокурой макушке, воплощает лишь отеческое сочувствие, а вовсе не любовную страсть. После чего Моник не составило особого труда увлечь его вниз по скользкому склону нарастающего желания.

Лишь рано поутру, протерев глаза, Кониатис сполна осознал, в какое положение попал. В его душе боролись два противоречивых чувства. Прежде всего, он был совершенно ослеплен волной горячего счастья. Глядя в рассеянном свете спальни на это чудное спящее лицо, белокурые волосы, невыразимую прелесть груди и плеч, он отказывался верить своим глазам.

Находясь во власти сна, Моник отбросила простыню, обнажив великолепную грудь…

В какую-то долю секунды Кониатис почувствовал, что не в силах выносить такую красоту. Эта светло-розовая грудь, олицетворение высочайшего наслаждения, еще более чистая, чем сама заря, и в то же время напрягшаяся в ожидании сладострастных ласк,— на это нельзя было смотреть без волнения. Созревший бархатистый плод и сосок, более дерзкий, чем неслыханная молодость утра,— разве это не символ самой жизни?

Кониатис закрыл глаза.

«И она отдалась мне,— подумал он, борясь с головокружением,— отдалась добровольно, не задумываясь, поддавшись неудержимому порыву. Мне, готовому разменять шестой десяток…» При этой мысли его охватил страх. «Я дал ей честное слово! Она никогда не простит мне этого. Оставаясь непреклонной, она обвинит в своей слабости меня!»

Мысль о том, что он может потерять ее, обожгла его огнем, и он испытал настоящую физическую боль. Он тихонько встал с кровати, накинул халат и поплелся в ванную. На пороге спальни он оглянулся, притягиваемый, как магнитом, зрелищем полуобнаженной возлюбленной. И вновь почувствовал потрясение. Даже во сне ее лицо сохраняло сумрачное, горестное выражение, в котором ощущалась скрытая мука, но теперь это лицо казалось ему прекраснее любого другого лица на свете.

Он глубоко вздохнул и скрылся в ванной. «Надо смотреть правде в глаза,— сказал он себе.— Если она бросит меня, ибо я не сдержал слово и переспал с ней, то что мне делать? Что толку обманывать себя? Я люблю ее!»

Он отвернул кран и нагнулся, подставив лицо под ледяную струю. Затем потянулся за полотенцем, насухо вытерся и провел расческой по шевелюре. Завершив эту процедуру, он критически взглянул на свое отражение в зеркале. Ночные излишества оставили на его лице недвусмысленные отметины: мешки под глазами, углубившиеся борозды у углов рта, припухшие щеки.

И тем не менее он чувствовал себя вполне в форме.

Продолжая внутренний монолог, он перешел к его заключительной части: «Что поделаешь, тем хуже! Если она оставит меня, я вытерплю. Удары судьбы приходится сносить каждому. Нет, все к лучшему! Малыш Антуан, ты позволил загнать себя в угол, так докажи, что у тебя есть сила воли! Долой сентименты! Если захочет уйти — пусть уходит».

Удовлетворившись собственным реализмом и присутствием духа, он вернулся в спальню. Моник еще не проснулась, но поза ее изменилась. Теперь она растянулась на животе, подобно сильному животному, сморенному негой, совершенно обнаженная, с локонами, разметавшимися по подушке в форме нимба. Кониатис обнаружил, что его недавняя твердость быстро улетучивается.

Поколебавшись немного, он понял, что хуже всего неопределенность. Присев на краешек кровати, он прикоснулся губами к плечу спящей, а после принялся целовать позвонки, вдыхая пьянящий аромат женской кожи и ощущая сохранившийся в ее теле трепет недавнего вожделения.

Моник проснулась, тряхнула головой, мгновенно перевернулась на спину и села. Смежив глаза, она откинула светлые пряди волос со лба.

— Доброе утро,— с улыбкой пропела она.

— Доброе утро…

Она потянулась к нему, и ее раскрывшиеся губы ждали поцелуя. Он повиновался. Высвободившись, она прошептала, прижавшись к его уху:

— Спасибо…

Лишь нечеловеческое усилие уберегло его от рыданий, которые готовы были дать выход нежности, саднившей, как ожог.

(обратно)

Глава VI

Томясь в своей квартире на улице Рейнуар, Коплан уже начал беспокоиться за подопечную, когда ближе к четырем пополудни из динамика, спрятанного позади одной из картин, украшающих стену гостиной, донеслось:

— Вот она, Коплан. Выходит из такси… Она одна.

Благодаря хитроумию Старика Моник удалось поселить в том же доме: она унаследовала квартиру на четвертом этаже, в которой ранее проживал Эмиль Жайо. Старик рассудил, что это будет самый удобный и надежный вариант, позволяющий Коплану не спускать с дебютантки глаз.

Выйдя на лестницу, Коплан перехватил Моник.

— Рад вновь вас видеть,— сообщил он ей.— Зайдите ко мне. Я уж было засомневался…

— Надеюсь, вы будете удовлетворены,— ответила она без затей, повинуясь его жесту.

Войдя, она скинула пальто на спинку кресла.

— Я приехала из Орли,— пояснила она.— Мой любовник упорхнул в Цюрих рейсом в 15.10. Мы пообедали в «Трех солнцах» — это шикарный ресторан в аэропорту.— Она рухнула на диван и простонала: — Если я и дальше стану набивать желудок в том же темпе, то, боюсь, разжирею, как индюшка. Вчера вечером мы закусывали в «Серебряной башне».

— Если я правильно понял, дело в шляпе?

— Все прошло как по маслу.

— Поздравляю.

— Откровенно говоря, моя заслуга невелика. Благодаря вашему остроумному сценарию успех был гарантирован.

Она закурила «Кент».

— Вы провели с ним ночь? — спросил Коплан.

— Да, у него дома, на авеню Бино. Он обещал отнестись ко мне со всем уважением, но, к счастью, нарушил слово.

Она на мгновение задумалась, после чего произнесла грустным голосом:

— А все же любопытно. Я знала, что у мужчин полно слабых мест, но не до такой же степени. Правда, к Кониатису обычные мерки неприменимы. Он умен, образован, много путешествовал, немало пережил, он знавал женщин, у него твердый характер. И, пожалуйста, попался в западню, хуже школьника. Плачевно, вы не находите?

— В каком же смысле «плачевно»?

— А в том, что мужчины достойны жалости, даже лучшие среди них. Женщина, умеющая пользоваться своими чарами, делает с мужчиной все, что заблагорассудится. Ужасно!

Не всякая женщина, моя маленькая Моник. И не по-всякому. Здесь нужен подход.

— Вот еще! Стоит женщине притвориться взволнованной и проверещать: «Вы не такой, как другие, ни один мужчина не делал меня такой счастливой, как это только что удалось вам», и несчастный совершенно теряет голову.

И она изобразила всю сцену настолько естественно, что Коплан не смог удержаться от смеха. Она окинула его строгим взглядом и отчеканила:

— Вам смешно? А ведь здесь нет ничего смешного. Неужели и вы такой же?

— Кто знает? Возможно, благодаря моему ремеслу у меня потолще кожа, но ручаться никогда не следует. Предоставив слабых мужчин на милость женщинам, природа определенно сыграла с так называемым сильным полом злую шутку. Адам, первый мужчина, был облапошен Евой — первой женщиной. Доходчивая символика, не правда ли? Кстати, еще не появившись на свет, мужчина уже зависит от женщины.

— Верно,— согласилась она все так же задумчиво.— Подумать только, что все мужчины, населяющие землю, даже наиболее достойные, начинали свою карьеру с пребывания в женской утробе. Разве не унизительно?

— Не будем преувеличивать, недостатки компенсируются.

— Каким образом?

— В частности, умением выходить сухим из воды. Обычно мужчина меньше страдает от превратностей жизни, чем женщина. Он черпает силы в своем легкомыслии, непоследовательности, безграничном эгоизме. Посмотрите вокруг: женщины, злоупотреблявшие своей властью над мужчинами, в конечном итоге становятся жертвами истории.

Он пожал плечами и махнул рукой, словно отмахиваясь от надоевшей темы.

— Судя по вашему виду,— съязвил он,— вам жалко Кониатиса?

— Вовсе нет. Я подошла ко всему этому философски.

— Действительно. Я обратил внимание, что вам явно по вкусу философские рассуждения. Поберегитесь, это чревато опасностями. Лично мне это как раз но душе. Но обязан предостеречь вас: в нашем деле реализм и действие — прежде всего. Расскажите подробно, как все произошло и как у вас продвинулись дела с Кониатисом.

Несколькими лаконичными фразами она передала, как развивались события в «Конараке» после ухода Луи Денуа и Сюзи Лорелли. Заканчивая рассказ, она с усмешкой бросила:

— Прощаясь со мной в Орли перед паспортным контролем, он напирал на то, что любит меня. Он был растроган, как молокосос, флиртующий первый раз в жизни, что довольно забавно, когда перед тобой отъявленный донжуан.

— Когда вы увидитесь снова?

— Завтра в пять вечера в кафе у Порт-Дофин. Он повезет меня на уик-энд в Довилль.

— Дьявольщина! не выдержал Коплан.— Уик-энд в До-вилле — безошибочный знак. Кониатис на лопатках!

— Пока еще на ногах. Он договорился о поездке в Довилль еще до встречи со мной.

— Откуда вы знаете?

— Он при мне позвонил в Нормандию и заказал еще один номер, подтвердив при этом собственный заказ, сделанный несколькими днями раньше.

— Да,— согласился Франсис,— когда имеешь дело с таким субъектом, не стоит торопиться с победными реляциями. Его восторг объясняется, несомненно, удовольствием, испытываемым от очередной победы. Возможно, его любовь — не более чем недолговечная вспышка.

— Я знаю его пока недостаточно, чтобы утверждать что-либо, но у меня тем не менее сложилось впечатление, что он «на крючке», притом прочно.

— А вы? Что чувствуете вы? Роль роковой женщины далась вам без труда?

— Без малейшего труда.

— А сеанс… гм-гм… в общем, любовные шалости в постели месье?

— Без комментариев,— последовал лаконичный ответ.

— Не слишком неприятно?

— Нет.

— И никакого комплекса вины в потаенных глубинах подсознания?

Она неожиданно рассмеялась.

— Наоборот!

Коплан раздосадованно поднял брови:

— Что значит «наоборот»?

— Вам хочется пикантных деталей?

Коплан остался недоволен этим развязным замечанием:

— Я, по-моему, подчеркивал, что интересуюсь вами по долгу службы. Если вы решили, что я нахожу все это забавным, то вы заблуждаетесь.

— Ну не сердитесь. Я обожаю водить за нос людей, которые мне небезразличны.

— Ладно, но мы здесь не для потехи. Если я задаю вам нескромные вопросы, то вовсе не для того, чтобы удовлетворить свое любопытство. Меня самого будет спрашивать о вас начальство, и мне придется отвечать.

— Понятно. Вы хотите узнать о моих интимных ощущениях, не так ли?

— Я хочу знать, не унизил ли вас факт проституирования в рамках выполнения задания. Вы впервые спите с мужчиной, выбранным не вами, то есть с тем, на кого указала Служба. Нам важно знать, как это подействовало на вас.

— В данном случае, повторяю, мне было очень приятно.

— Ответ прям и ясен. А почему?

— Полагаю, вы ни разу не видели Кониатиса во плоти?

— Я знаю его только по фотографиям, которые показывал вам.

— Это очень интересный мужчина.

— А еще?

— Он великолепен — духовно и физически. Он хорошо сложен, силен, следит за собой. Конечно, для девушки моего возраста он староват. Но уверяю вас, конкуренция со стороны юнцов ему не угрожает. Даже обнаженному… Развитая мускулатура, ни грамма лишнего жира, никакой обвислости. Кроме того, ему присущи деликатность и такт. В любви же он столь нежен и великодушен, так внимателен к партнерше, что я не могла остаться равнодушной. К такому мужчине я могла бы привязаться по-настоящему, если бы, конечно, не Служба.

Коплан в замешательстве потер подбородок.

— Да уж,— протянул он,— искренняя похвала. Еще немного — и я бы заревновал, а то и забеспокоился.

— Не бойтесь, я держу себя в руках. Я поделилась с вами своими мыслями из стремления к объективности. Я понимаю, отчего Кониатис пользуется успехом у женщин: ему есть чем гордиться.

— Если вы уверены, что сумеете не заходить слишком далеко,— все в порядке. Если же сомневаетесь в себе, лучше честно предупредите меня. Вы не первая, с кем это случается.

— Никакой опасности, у меня достаточно пространства для отступления,— спокойно парировала она.

— Не забывайте, что это задание — не более чем обкатка. Шеф обзовет меня последними словами, если я позволю вам впутаться в историю, где вам ощиплют все перышки.

— Повторяю еще раз: до этого не дойдет.

Коплан посмотрел на нее в упор:

— Надеюсь, вы вовремя подадите сигнал тревоги. Помните старую мудрость: «Сердцу дремать не дано»? А я отвечаю за ваше сердце, как и за все остальное.

Он поднялся, вооружился пачкой «Житан» и снова принял сидячее положение.

— Теперь обратимся к практическим вопросам. Итак, Кониатис влюбился в вас, и завтра во второй половине дня вам предстоит встреча и совместная поездка в Довилль. Полагаю, он засыпал вас вопросами?

— А как же. Чтобы удовлетворить его ненасытность, мне пришлось рассказать ему о своем прошлом, настоящем, о планах и стремлениях. Словом, отбарабанила урок, который вы заставляли меня зубрить.

— А о себе он говорил?

— В общем-то совсем немного. О поездках, об одиночестве… Поскольку я восхитилась роскошью его апартаментов, он заметил, что его дела идут неплохо.

— В чем цель его внезапного отлета в Цюрих?

— Он обмолвился, что должен встретиться с каким-то банкиром.

— Имен не называл?

— В связи с поездкой в Швейцарию? Нет.

— А вообще, в разговоре?

— Всего одно, да и то без фамилии: своего друга Карлоса. С этим Карлосом ему предстояло встретиться в «Конораке». Поскольку тот не появился, он занялся мной.

— Карлос нам известен,— отозвался Коплан.— Немец из Ганновера, Карлос фон Крюгер. Сотрудник «Общего рынка», служит в Париже. Кониатис связан с ним уже много лет… Согласно «сетке», у них имеются общие делишки.

— «Сетке»?

— Да, так мы называем комплекс действий, касающихся того или иного «объекта»: наблюдение, слежка, тайный сбор сведений, просмотр почты, прослушивание телефона и прочее.

— Велось ли наблюдение за мной, когда я была с Кониатисом?

— Нет, «сетку» сняли, чтобы позволить вам внедриться в систему.

— Одно меня смущает.

— Что же?

— Откуда вы узнали, что Карлос не придет на встречу с Кониатисом?

— Мы не знали этого.

— Значит, успех вашего плана — чистая случайность?

Коплан улыбнулся:

— В каком-то смысле да, нам помог случай. Но учтите, даже если бы Карлос объявился в «Конораке», Кониатис не дал бы вам ускользнуть. Он бы повел себя так, чтобы вам стало ясно, что вы его интересуете. Его психология ухажера не оставляла вам никаких шансов. Возможно, все прошло бы не так гладко, но рано или поздно мышеловка захлопнулась бы. Ваша красота, молодость, дерзкая походка, кокетливое платьице — разве мог бы он прозевать все это? Исходя из этих соображений, я посоветовал вам не торопить события, выжидая подходящий момент. Момент наступил быстрее, чем мы рассчитывали, только и всего.

— Но я взяла его тепленьким, этого вы не станете отрицать.

— Да, вы были великолепны. Лишь бы все это не оборвалось!

— Что вы хотите этим сказать?

— Вы, по-видимому, не отдаете себе отчета, что самое трудное только начинается. Вы прекрасно провели первый раунд, это факт, но будем откровенны, подвига в этом не было. Длятакой красотки, как вы, загарпунить Казанову на излете — далеко не беспрецедентное достижение. Вот дальнейшее потребует от вас умения. Кониатис — человек ветреный, и надо помешать ему вырваться из садка. С другой стороны, избегайте раскалять его добела: страстная любовь будет для нас столь же неуместной, как и преждевременный разрыв. Пока вы не видите здесь трудностей, но со временем это может стать крайне затруднительным. Вы понимаете мою мысль?

— Да, отлично. И готова признать, что моя миссия обещает стать сложнее, чем мне представлялось.

Коплан задумчиво раздавил в пепельнице сигарету.

Помолчав, он продолжил:

— Держите меня в курсе дела. Вместе мы постараемся действовать аккуратно. В ожидании следующего раунда вы можете заполнить свой досуг ознакомлением с досье, подготовленным для вас Службой.

Он принес картонную папку.

— Я не требую, чтобы вы заучили содержание этого досье наизусть. Здесь общие сведения, касающиеся сферы, в которой трудится Кониатис, и для профанов это совсем нелегко. Но главное для вас — освоить словарь и ключевые понятия этой специфической отрасли экономики… Кое-какие познания, пусть элементарные, в области мировых рынков сырья и редких металлов позволят вам при случае с большей эффективностью уведомлять нас об интересующих Службу вещах.

— Понятно,— кивнула она с полнейшей серьезностью.

— Судя по вашим отметкам, вы неплохо усваиваете новое. Надеюсь, задача окажется вам по плечу.

— Я люблю учиться.

Он протянул ей досье и с улыбкой добавил:

— Что ж, не стесняйтесь, вы найдете, чем насытить свою ученическую страсть. А я пойду на доклад к Старику. Думаю, достижения его новой сотрудницы приведут его в восторг.

— А вы? Вы довольны?

— Должен ли я понимать вас так, что вы коллекционируете комплименты?

— Вот уж нет! Но я очень ценю ваше мнение.

— За первое практическое упражнение я ставлю вам «10» — по десятибалльной системе. Поставил бы больше, да шкала исчерпана.

— Верно! — засмеялась она.

Она тоже встала и потянулась за пальто, сумочкой, пачкой «Кента» и папкой.

— Хочу попросить вас об услуге,— вдруг сказала она.

— Слушаю вас.

— Вчера, во время нашего небольшого совещания, я заметила, что мадемуазель Лорелли зовет вас Франсисом. Можно и мне называть вас по имени? Еще я заметила, что, прощаясь, вы поцеловали ее.

— Это моя лучшая напарница, мы с ней натворили немало дел. Она мне все равно что младшая сестра, если хотите знать.

— Я, конечно, еще не достигла этой стадии.

— Почему же, моя маленькая Моник. Я к вам уже привязался. Даже слишком, между нами говоря.

Он притянул ее за плечи и запечатлел на ее щеке братский поцелуй, после чего со странной улыбкой распорядился:

— А теперь — марш к себе! Я, знаете ли, не сверхчеловек. Я слеплен из того же теста, что и этот паршивый счастливчик Кониатис…

(обратно)

Глава VII

Кониатис явился в условленное время в отменном настроении: его темные глаза сверкали, голос, несмотря на жизнерадостные нотки, слегка дрожал.

— Я еле дождался встречи,— признался он, присаживаясь рядышком с Моник.— Надеюсь, я не заставил вас ждать?

— Нет, я только что пришла.

Заведение было практически пустым. Тихая, вкрадчивая музыка делала роскошь полукруглого зала почти осязаемой. Появившемуся как из-под земли официанту Кониатис заказал виски. Перед Моник уже стыла чашка чая.

Какое-то время Кониатис молча взирал на Моник с жаром, который он сам счел бы неуместным, если бы взглянул на себя со стороны. Потом, улыбнувшись, он прошептал:

— Представьте себе, я пережил престранные мгновения. Когда в Орли вы попрощались со мной, я почувствовал себя как в тумане…

— Скорее как в облаках,— уточнила она, сохраняя серьезность.

— Можно сказать и так. Самолет летел сквозь облака… Но туман сгустился у меня внутри. Я никак не мог прийти в себя, осознать себя во времени и пространстве. Все казалось нереальным, сказочным: наша встреча, чудесный вечер вдвоем… И в довершение всего я совершенно не мог вспомнить ваше лицо, а ведь совсем недавно мы были вместе! В голове вертелся такой круговорот образов, один ослепительнее другого, что я боялся лишиться рассудка… А ведь я отнюдь не мечтатель, можете мне поверить!

Он вновь посмотрел на нее и добавил:

— Так что сами понимаете, как я спешил увидеть вас. И вот вы здесь, еще более прекрасная, чем я мог вообразить.

— Я тоже хотела поскорее увидеться с вами. И, кстати, сомневалась, придете ли вы.

— Я человек слова.

Она смущенно опустила глаза. И спустя мгновение раздался ее ясный, искристый смех:

— Я заметила это!

Внезапно она заговорщически положила ладошку на руку Кониатиса. Этот простенький жест выражал так много, что у Кониатиса закружилась голова.

— Вы очаровательны, моя дорогая, только и смог вымолвить он.

Воцарилась многозначительная тишина, и в течение нескольких секунд они сидели не двигаясь, но натянутые как струны. Такие мгновения ведомы одним лишь влюбленным, для них одних такое безмолвие переполнено звуками и движением, как цветущее дерево, кишащее птицами.

Моник мягко высвободила руку, завладела сумочкой и выудила оттуда свой верный «Кент». Кониатис щелкнул зажигалкой.

— Ваш багаж готов? — спросил он у Моник.

— Да, но я предупреждала вас, что мой вечерний туалет не дотягивает до «Диора». Просто черное платьице.

— Я опасаюсь только одного, дорогая моя: как бы вы не оказались слишком красивы. Если пожелаете, сначала заедем на такси ко мне. Потом, уже в моей машине,— к вам и оттуда — прямиком в Довилль. Уже к ужину мы сможем быть там.

— Как хотите. У меня всего один чемодан, и тот невелик.

Часом позже черный «ягуар» Кониатиса мчал их в сторону Нормандии. Ночное небо затянули облака, и ни одна звезда не могла пронзить своим слабым светом эту влажную завесу.

Кониатис вел мощный автомобиль быстро и уверенно. «Ягуар» несся, как снаряд, выпущенный из пушки. Время от времени, когда требовалось сбавить ход, Кониатис прерывал молчание и интересовался:

— Вам хорошо?

— Очень,— отвечала его спутница.

— Все так же отказываетесь от музыки?

— Я предпочитаю тишину. Но если вам хочется включить радио, не обращайте на меня внимания.

— Мне тоже нравится тишина.

Они покрыли 200 километров в рекордный срок.

Остановив машину перед нормандской аркой из красного кирпича, Кониатис заглушил мотор, потушил фары, потянул ручной тормоз и обернулся к Моник.

— Вот и все, дорогая. Надеюсь, вам понравилась прогулка?

— Я впервые ехала в «Ягуаре». Что ж, по комфорту он ничем не уступает «Ситроену».

— Не стоит преувеличивать,— со смехом запротестовал он.— Приятного вам уик-энда, мое сокровище. Идемте, устроимся и переоденемся к ужину.

Снаружи завывал холодный западный ветер, воздух был напоен запахом соли и йода. Моник зябко ежилась, кутаясь в пальто. После теплого салона «ягуара» порывы ветра, долетавшие с моря, пронизывали до костей.

К ним уже бежал носильщик, нацеливаясь на чемоданы. Войдя в холл, Кониатис дружески отсалютовал портье и дежурному. Последнего он предупредил:

— Карточки я заполню позднее.

— Разумеется, месье Кониатис,— услужливо закивал дежурный. Примерно час назад портье передал записку, адресованную вам. Я велел отнести ее в вашу комнату.

— Благодарю, — отозвался Кониатис и, ухватив Моник за локоток, повел ее к лифту.

Обе смежные комнаты выходили окнами на море. Они поражали убранством, простором, удобством и скромной, но изысканной роскошью. Привычки Кониатиса, видимо, не составляли секрета для персонала, ибо дверь, соединяющая обе комнаты, оказалась отпертой, хотя он и не оговаривал этого.

Кониатис бросил взгляд на часы.

— В нашем распоряжении почти час,— сообщил он.— Если вам хочется принять душ или ванну — сколько угодно. Нравится ли вам комната?

— Восхитительно!

— Что ж, пойду разберу вещи и переоденусь. Когда будете готовы, заходите.

Она сбросила пальто на кресло и осталась в плотно облегающем фигуру коротеньком желтом платье с горизонтальными черными полосками.

— Боже, до чего вы хороши! — не смог скрыть восхищения Кониатис.

Она и вправду была неотразима. Платье выгодно подчеркивало прелесть ее юного тела, его совершенные, налитые формы. Он покорно шагнул к ней и заключил в объятия.

— Моя богиня,— прошептал он, жмурясь и медленно проводя ладонями по ее шее, плечам, спине. Вы здесь, я обнимаю вас — и не смею поверить, что это реальность.

Она сильнее прижалась к нему, обвила его сильную шею своими гибкими пальцами и впилась губами в его губы. Бесконечный и страстный поцелуй слил их воедино.

Он с сожалением высвободился из объятий.

— Если бы я повиновался чувствам…— выдохнул он.— Но ожидание усиливает страсть, а у нас впереди два дня и две ночи.

Он ретировался в свою комнату, и до ее ушей донесся звук разрываемого конверта. Она стала развешивать в шкафу вещи, слыша, как в его ванной комнате бежит из крана вода.

Спустя полчаса, войдя к нему, она застала его перед зеркалом за завязыванием галстука. Справившись с галстуком, он надел пиджак и аккуратно расправил на нем мельчайшие складки. На смену городскому пришел строгий, но элегантный черный костюм, возносивший представительность его обладателя на недосягаемую высоту.

Он с улыбкой обернулся к ней.

— Я повидал немало женщин,— сообщил он вполголоса,— но ни одной из них не было присуще ваше врожденное чувство, помогающее найти единственно верную ноту. Это просто невероятно! Нет, умоляю, не двигайтесь, позвольте полюбоваться вами! Я ежеминутно открываю вас для себя заново.

— Вы смеетесь надо мной? Это платье — такая безделица!

— Да, безделица, и одновременно — само совершенство! Я не о платье, я обо всем вместе: о вас в этом платье. Это — почти фантастика! Дорогая, вы выглядите по-царски.

Немного поколебавшись, он опустил руку в карман брюк и извлек на свет красную коробочку продолговатой формы.

— Я думал о вас в Цюрихе, но, кажется, я совершил ошибку. Все же примерим.

Он открыл коробочку, и в ней замерцало жемчужное ожерелье. Он шагнул к ней и застегнул ожерелье у нее на шее. Затем отошел назад и прищурился.

— Так-так,— пробормотал он,— не так плохо, хотя я думаю, что орнамент только повредит…

Моник смущенно перебирала жемчужины.

— Они великолепны,— подала голос она.

— Если вы считаете, что они вам к лицу, носите их, прелесть моя. Теперь это колье ваше.

— Но это безумие! — всполошилась она.— Уверяю вас, Антуан, это совершенно напрасно.

— Имею я право доставить себе удовольствие или нет?

Она в замешательстве опустила голову, и ее лицо обрело знакомое выражение ворчливого упрямства.

— Вы опечалены, дорогая? — забеспокоился он.

— Я счастлива, что вы вспоминали обо мне в Цюрихе, но принять такой подарок я не могу,— ответила она мрачным тоном.— Наши отношения перестанут быть прежними.

— Но… Что вы хотите этим сказать?

— Вы безумно богаты, Антуан, чего не скажешь обо мне… Если мы раз и навсегда не расставим все точи над недоразумения будут случаться и впредь, а этого лучше избежать. Дорогие рестораны, эта поездка в Нормандию, колье — сами видите, к чему все идет… Я чувствую себя счастливой рядом с вами, я уже говорила вам об этом, но я не хочу, чтобы вам в голову закрадывались мысли, которые рано или поздно не могут не появиться.

Кониатис в смятении кусал нижнюю губу.

— Вы правы,— признал он,— разберемся раз и навсегда. С одной стороны, мой возраст и мои деньги, с другой — ваша молодость и красота. Я понимаю ваши мучения. Но не будем же пасовать перед предрассудками! Я знаю, что ваше чувство ко мне искренне, без задних мыслей. Вы предоставили мне доказательства этого, и я достаточно смыслю в психологии, чтобы догадываться о вашей гордой натуре. Впрочем, даже если бы я захотел связать вас с собой, купить, что называется, вашу любовь, вашу молодость, сознаю, что затея была бы обречена на неудачу. Первый же наш разговор дал мне понять, что вы не принадлежите к породе тех, кто продается.

Она внимала ему с опущенной головой, вспоминая предупреждения Коплана. Под конец, медленно выговаривая слова, чтобы продемонстрировать конфликт с собственной совестью, она сняла с шеи жемчуг и сказала:

— Не огорчайтесь, Антуан, но принять такой подарок я не могу. Свобода чувств слишком дорога мне, особенно в отношениях с вами.

Она вручила ему колье и хотела выйти из его комнаты. Но он преградил ей путь, схватив ее за запястья.

— Будем же прямодушны! — взмолился он срывающимся голосом.— Как раз потому, что я не сомневаюсь в ваших чувствах, я тоже хочу сохранить свободу. Свободу дарить вам то, что пожелаю, свободу признаваться в самом сокровенном! Будьте уверены, из-за этого в наши отношения не прокрадется ни малейшая фальшь. Я хочу быть выше всего этого и призываю вас к тому же.

Кульминацией этой пламенной речи было возвращение сверкающего ожерелья на шею возлюбленной.

— Должен ли я признаваться вам,— провозгласил он восторженно,— что, принимая это украшение, в котором ваша красота вовсе не нуждается, вы делаете мне неоценимый подарок?

«Казино д'Ивер» располагалось на другой стороне симпатичной площади. Кониатис, продемонстрировав членскую карточку, прошел в заведение, увлекая за собой Моник. Раздевшись в вестибюле, они проследовали в ресторан. Кониатис, не переставая, раздавал рукопожатия. Он с гордостью наблюдал, с каким восторгом встречает публика его спутницу, и наливался важностью буквально на глазах. Моник, не обращая внимания на жадные взоры, шла рядом с гордо поднятой головой, подобно принцессе. Для нее не составляло тайны, какими комментариями шепотом обмениваются мужчины, завидя ее рука об руку с Кониатисом.

После ужина их путь лежал в игорный зал. Постоянные посетители не отходили от столов, рулетки бешено крутились, зал кишел разодетой публикой.

Кониатис принялся знакомить Моник с различными вариантами ставок, отпуская реплики насмешливым и отстраненным гоном заядлого игрока.

— Вам нравится? — то и дело спрашивал он.

— О Боже, как здорово! — откликалась она.

Он сунул ей в руку стопку жетонов.

— Я оставлю вас на минутку,— прошептал он.— Летите и ищите собственную траекторию полета. Я повидаюсь с приятелем в баре и через четверть часа снова буду с вами.— И он, сияя, удалился.

Моник захватили капризы белого шарика. В ее игре присутствовали и осторожность, и расчет, но счастье повернулось к ней спиной, и она довольно быстро лишилась всего запаса жетонов.

Смирившись с поражением, она встала из-за стола и не спеша направилась к бару. Ей нравилась атмосфера игорного зала, где голоса крупье и стук шариков проникали во все уголки, вызывая сладостное головокружение.

В баре Кониатис беседовал со смуглым лысым толстяком. Они явно не интересовались выпивкой и были захвачены напряженной беседой. Кониатис, забыв про рюмку, зажатую в кулаке, хмурился и что-то втолковывал собеседнику, стремясь склонить его на свою сторону.

Завидев Моник, остановившуюся в нескольких шагах от них, он сперва растерялся. Но уже через секунду выражение его лица смягчилось, губы растянулись в улыбке, он встал и взял ее за руку.

— Мой друг Хельмут Хекер,— сказал он, представляя лысого господина.— Мадемуазель Фаллэн.

— Здравствуйте,— сдержанно произнесла она и повернулась к Кониатису,— Какая жалость! Я промотала все ваше состояние!

Толстяк, с дерзостью, граничащей с неприличием, изучавший вызывающую фигуру Моник, заявил с ужасающим тевтонским акцентом:

— Удача в любви — неудача в игре. Увы! Погофорки всехда прафы…

Кониатис счел за благо не реагировать на каламбур.

— Виски, сокровище мое? — бесстрастно осведомился он.

— Нет, благодарю. Я, наверное, вернусь в отель, у меня побаливает голова. Буду ждать вас, но не стоит портить из-за меня вечер.

Он взглянул на часы и ответил:

— Десять минут — и я в вашем распоряжении.

Она кивнула, попрощалась с герром Хекером, не протягивая ему руки, и направилась к выходу.

Очутившись у себя, она немедленно проникла в соседнюю комнату и направилась к одному из столиков у изголовья необъятной кровати. Рядом с телефоном белела сложенная вдвое записка, полученная Кониатисом от дежурного.

Текст, уверенно выведенный шариковой ручкой, гласил: «Ганс Гермелинг будет здесь завтра. Он хочет встретиться с вами в 17 часов. Очень рассчитываем на вас. Гошник».

Она прочла записку два-три раза, чтобы она прочно запечатлелась у нее в памяти, после чего вновь сложила листок и вернула его на прежнее место.

Возвратившись к себе, она сняла подаренное Кониатисом колье. Должно быть, оно стоило уйму денег; ни разу в жизни она не держала в руках таких великолепных жемчужин. Несколько секунд она перебирала жемчуг, сама поражаясь удовольствию, извлекаемому из прикосновения к бесценным перламутровым шарикам. «Заслуженное вознаграждение»,— подумала она с оттенком горечи.

Она уложила колье в футляр, закурила сигарету и стала раздеваться. Полностью избавившись от одежды и побывав в ванной, она принялась расчесывать волосы, стоя перед зеркалом и с одобрением изучая свое отражение. Собственная нагота показалась Моник безупречной, достойной восхищения и любви.

Удовлетворившись этим волнующим зрелищем, она отложила расческу, вылила на себя добрых полфлакона туалетной воды «Одэ» и взяла с кровати аккуратно приготовленную горничной ночную рубашку. Но войдя в соседнюю комнату, она после недолгих размышлений небрежно бросила невесомое одеяние на кресло и голой нырнула под одеяло.

Полностью расслабившись, она лежала неподвижно, наслаждаясь ощущением комфорта, доставляемым свежими простынями, мягчайшим ложем и тишиной просторной комнаты.

Послышались шаги, и в дверях появился Кониатис. Его лицо выражало смесь досады и возбуждения.

— Надеюсь, вы не сердитесь на меня? — встревоженно спросил он, удостоверившись, что дверь плотно закрыта.— Этот жирный боров Хекер никак меня не отпускал. И наверняка нарочно. Он просто позеленел от зависти.

— Это мне полагается просить вас не сердиться,— возразила она.— Подумать только, проиграть все жетоны! Просто стыд!

Он пренебрежительно махнул рукой:

— Полно, вы шутите! Вам, по крайней мере, не пришлось скучать?

— Ни единой минуты… Не беспокойтесь. Я провела незабываемый вечер. Но в следующий раз я вырву вас из когтей зануды, действующего вам на нервы.

— Никуда не денешься: у нас с ним общие дела, и я должен был с ним встретиться. Но вы тысячу раз правы: к черту заботы.

Он снял пиджак и повесил его на плечики. Моник попросила сигарету. Он протянул ей портсигар и грациозно щелкнул зажигалкой. Она потянулась к огню, и одеяло соскользнуло с ее плеч.

— О, какое чудо! — пролепетал он, ослепленный открывшимся зрелищем.— Что за счастье, что вы здесь!…

Когда они открыли глаза, на смену утру уже готовился прийти день. Опухшее лицо Кониатиса несло на себе следы изнурения. Для мужчины его возраста целая ночь в объятиях юной любовницы была сущим безумием. Повинуясь бесконечным приступам любви, они вновь и вновь терзали друг друга, сотрясаемые конвульсиями сладострастия…

И как ни странно, при всем утомлении глаза Кониатиса светились от счастья и он выглядел гораздо моложе своих лет.

Что до Моник, то ее лицо было свежо и безмятежно, какими бывают лишь лица двадцатилетних счастливиц. С чуть распухшими после сна губами, с потемневшими от страсти синими глазами, она напоминала девочку-подростка, только что очнувшуюся от сна, полного пленительных видений. От ее обычного недовольства не осталось и следа.

— Доброе утро,— прощебетала она, прильнув к Кониатису и подставив ему губы для поцелуя. И снова его взволновали непосредственность и откровенная чувственность, с которыми она обретала контакт с реальностью.

— Хорошо спала, сокровище мое? — прошептал он.

— Как сурок. А который час?

— Скоро десять.

— Именно этого нам и не хватало, чтобы прийти в себя, правда? — как бы с намеком сказала она, ласково проводя пальцами по его щеке.

Он улыбнулся с деланной скромностью, обнял ее своими сильными руками и потрепал по плечу.

— Жизнь не слишком баловала меня подарками с тех пор, как я появился на свет,— задумчиво произнес он.— Всего, что у меня есть, я добился в борьбе. Но на этот раз жизнь и вправду преподнесла мне негаданный сюрприз. Как странно…— он запнулся.

— Что? Что тут странного?

— Я открываю в себе что-то такое, о существовании чего даже не подозревал. До такой степени, что задаю себе вопрос, не тебе ли обязан этим.

— Ты говоришь загадками, милый. Что ты имеешь в виду?

— Словами этого не передашь. Скажем, неведомое мне доселе чувство: страх.

— Не понимаю.

— У меня были и другие женщины. Это нормально. Но я никогда не ощущал такой тревоги… такой боязни потерять женщину, которую я сжимаю в объятиях. Я понял это вчера вечером, вернее, сегодня ночью, когда ты оставила меня в казино и вернулась сюда одна. Хельмут Хекер говорил со мной, но я не понимал ни единого слова. Он, должно быть, вообразил, что я перебрал виски. Я просто лишился рассудка! И все из-за того, что боялся, что тебя здесь уже не будет.

— У меня нет привычки улетать,— нежно улыбнулась она.

— Нет, ты не понимаешь…

После долгой паузы он заговорил снова:

— Я думал о том, что ты сказала мне о своей работе. Я вполне согласен с тобой: то, что ты сейчас делаешь, недостойно тебя. День за днем переводить всякую чушь — это же можно рехнуться!

— Но это всего лишь временная работа. Я объясняла тебе, что…

— Знаю, знаю,— оборвал он ее,— ты ждешь ответов насчет Испании и Англии. Только меня это не устраивает. Если ты получишь назначение в Лондон или Мадрид, то я останусь не у дел, ведь так?

Но ты ведь много разъезжаешь. Ты приедешь ко мне…

— Нет, это невозможно,— отрезал он.— Знать, что ты живешь одна, в большом городе, такая соблазнительная… Нет, об этом не может быть и речи. Так я точно сойду с ума. Либо ты находишь место в Париже, либо вообще бросаешь работу.

— Вот-вот,— агрессивно подхватила она,— я стану содержанкой богатого мужчины вдвое старше меня. Хорошенькое предложение!

Она хотела высвободиться, но он еще крепче сжал ее:

— Ну-ну, не закусывай удила, дикая лошадка! У меня есть другое предложение, гораздо лучше первого. И оно отвечает нашим обоюдным интересам. Мне нужна помощница, личный секретарь. Я думал об этом уже несколько месяцев, но не надеялся отыскать идеальную кандидатуру: умную, говорящую на четырех языках, ладную, свободную от всяких семейных уз, то есть готовую сопровождать меня в моих деловых разъездах. Учитывая такой букет требований, я намеревался предложить ей неплохую зарплату…— И он назвал более чем впечатляющую сумму и замолк, ожидая ее реакции. Поскольку никакой реакции не последовало, он не выдержал:

— Ты так ничего и не скажешь?

— Я обдумываю предложение,— назидательно выговорила она. И добавила довольно равнодушно:

— Не уверена, что это особо удачная сделка.

— Я готов признать, что деньги не так уж велики, но я мог бы…

— Нет, нет! — она поспешно прервала его.— Я вовсе не о деньгах. Это, конечно, целая куча денег. Но меня страшит привычка. Говорят же, что все мужчины стоят друг друга, все они бегут от любовной рутины, как от огня. Если ты будешь видеть меня ежедневно — утром, днем, вечером, на работе, в постели, я быстро наскучу тебе, и ты не сможешь устоять перед соблазном, чтобы не завести себе другую. Я уже объясняла тебе, что именно по этой причине я никогда не выйду замуж. Поскольку все женатые мужчины обманывают жен с другими женщинами, я предпочитаю быть среди «других».

— Но, родная моя, речь же не идет о замужестве!

— В каком-то смысле это будет очень похоже, не так ли?

— Вот уж нет. Каждый сохраняет свободу. У нас просто будет одним общим делом — работой — больше. А все в один голос твердят, что совместный труд не может не сблизить образ мыслей женщины и мужчины.

— Легко сказать! Где доказательства, что место, которое ты мне сулишь, окажется мне по плечу? В конце концов, я даже не знаю, чем ты занимаешься.

— Не тревожься, я не теряю головы из-за любви. Если я наметил взять тебя к себе в секретари, то это значит, что я рассчитываю, что ты окажешься на высоте вменяемых тебе обязанностей. У тебя живой ум, ты говоришь на четырех языках, печатаешь на машинке и обладаешь природным изяществом. Что же до моих занятий, то я позабочусь о том, чтобы постепенно ввести тебя в курс дела.

— Что же у тебя за профессия?

— Скажем для простоты, что я специализируюсь в области международных экономическим проблем. Меня интересуют две разные группы вопросов. Первая — изучение возможностей маркетинга и капиталовложений.

— А что такое маркетинг?

— Изучение рынков сбыта. Но хочу тут же успокоить тебя: все эти сложности не должны тебя страшить. Я выполняю эту работу для крупной фирмы СИДЕМС, а у нее — и филиалы, и сотрудники… Вторая сфера моих интересов куда более важная — это сбыт и приобретение сырьевых материалов. Здесь я выполняю функции советника и посредника и распоряжаюсь собой самостоятельно.

— Так, понятно… Мне придется сопровождать тебя в поездках и печатать твои бумаги?

— Делать записи, уточнения и тому подобное. Не так уж обременительно.

— Все-таки, прежде чем решиться, мне хотелось бы поразмыслить.

— Естественно,— согласился он.

— Решения, принимаемые под влиянием момента, немногого стоят.

— Ты совершенно права. Через неделю, то есть 28-го, мне предстоит поездка в Рим. Ты дашь мне ответ не позднее 27-го. Согласна?

— Хорошо, месье Кониатис,— сказала она.

Он расхохотался.

— Не могу же я называть тебя «дорогой», раз ты мой шеф,— проворчала она.

— До чего же ты очаровательна! Стоит тебе надуться — и я готов проглотить тебя целиком.

Он заключил ее в железные объятия, но она решила поиграть с ним. Просторная, мягкая, как пух, кровать превратилась в поле сражения недорослей, дождавшихся каникул. Простыни и одеяла перекочевали на ковер. Совершенно не стесняясь своей наготы, они резвились, как парочка бесшабашных детей природы, задирающих друг друга на полянке, тискающих и кусающих друга друга, чтобы, почувствовав легкую боль, еще острее осознать радость жизни.

Завтрак был проглочен в постели, в комнате Кониатиса. Этому предшествовал традиционный тактичный ход Кониатиса:

— Может быть, ты предпочитаешь позавтракать у себя?

— Нет, почему же? Я отвечаю за себя сама. Если ты не боишься за свою репутацию, я останусь у тебя.

— Как раз наоборот,— беззаботно рассмеялся он.— Твое присутствие у меня в постели пойдет моей репутации на пользу.

— Не притворяйся! Как будто отыщется хоть одна женщина, которой не польстило бы демонстрировать любовную связь с тобой!

— Если ты и дальше будешь льстить мне,— отозвался он,— я превращусь в еще большего притворщика.

Он надавил на кнопку вызова коридорного. Моник вскочила, облачилась в свою не слишком целомудренную ночную рубашку, чтобы не выставлять напоказ лишнего, и снова спряталась под одеяло.

Ближе к 11 часам Моник упорхнула к себе. Немного погодя, снежая после принятого душа, она объявила о желании прогуляться по берегу моря. Ввиду ветреной, пасмурной погоды из шкафов была извлечена вся теплая одежда.

Пляж был почти безлюден. Лишь немногие энтузиасты, до глаз закутанные в свитера и плащи, осмеливались противостоять зимнему ветру, налетавшему со стороны моря. На растревоженной сине-зеленой воде то и дело вскипали белые гребни.

Они доплелись до конца набережной, затем развернулись и двинулись в обратном направлении. Кое-где громадные валуны были полузасыпаны нанесенным непогодой песком.

— В пять часов,— объявил Кониатис,— мы зайдем выпить к моему приятелю, живущему здесь, в Туржевилле. Предстоит деловая встреча с одним субъектом. Если ты не расположена встречаться с незнакомыми людьми, можешь подождать меня в отеле.

— Об этом не может быть и речи! Ты будешь до такой степени бояться потерять меня, что это может повредить делу. Если меня ждет место твоей секретарши, то я должна следить, чтобы деньги текли к тебе рекой. Интересы моего патрона — мои интересы, ведь так?

Она засмеялась. Холодный ветер горячил ей щеки и трепал пряди белокурых волос. Она с изумлением почувствовала, что счастлива.

(обратно)

Глава VIII

В понедельник в 2 часа пополудни «ягуар» Кониатиса затормозил у дома 172-бис на улице Рейнуар. Моник с чемоданчиком в руках вышла из машины и послала воздушный поцелуй Кониатису, оставшемуся за рулем. «Ягуар» с ревом сорвался с места и исчез за углом.

Коплана не оказалось дома. Но спустя три четверти часа он уже стоял перед дверью Моник.

— Кто там? — послышался ее голос.

— Франсис.

Дверь отворилась, и она появилась перед ним босая, облаченная лишь в черные трусики и лифчик.

— Входите,— посторонилась она.

— Я не помешаю?

— Нисколько. Я просто переодевалась. Еще минута — и я в вашем распоряжении.

Нимало не смущаясь, она надела светло-голубое платьице, чулки и туфельки на высоченных каблуках. Коплан молча наблюдал за ней. Она изменилась. Взгляд ее обрел еще большую ясность, кожа — еще большую свежесть, движения — небывалую легкость. Она посмотрела на него, и ее разобрал смех.

— Можете сесть! — воскликнула она.— Виски?

— Нет, спасибо.

Он развалился в кресле и закурил «Житан». Она устроилась напротив него на диване.

— Прекрасный уик-энд, не так ли? — проговорил Коплан.— Вы в отличной форме.

— Выше всяких похвал,— подтвердила она, спокойно закуривая свой «Кент».— Казино, прогулки, бесподобная еда, «Ягуар» и небольшой подарок. Словом, роскошная жизнь!

Она встала, чтобы похвастаться жемчужным колье.

— Кониатис привез его мне из Цюриха!

— Браво! Могу себе представить, что уик-энд доставил несколько приятных минут и ему.

— Ему больше, чем мне, так как ему удалось совместить приятное с полезным. В Довилле у него были дела. Кроме того, мне предложено стать его личным секретарем.

— Минуточку, минуточку, не все сразу. Прошу подробного отчета о событиях в хронологическом порядке.

Она втянула в легкие порядочную порцию дыма.

— Мы выехали из Парижа в шесть вечера…— начала она. Затем, демонстрируя удивительную память и безупречное чутье относительно того, чем можно и чем нельзя пренебречь, она рассказала о событиях всех трех дней, проведенных с Кониатисом в Довилле.

Коплан выслушал ее, не шелохнувшись. Дождавшись конца повествования, он вынул из кармана блокнот:

— Повторите все имена.

Она подчинилась, сопроводив перечисление ценными ремарками. Коплан захлопнул блокнот и задумчиво покачал головой.

— Остается поздравить вас,— резюмировал он.— У меня нет слов.

— Я говорила только о конкретном,— сказала она.— Имена, факты. Вас интересует именно это?

— Именно это.

— Теперь, может быть, кое-какие личные впечатления?

— Разумеется! Это не менее важно.

— Заранее предупреждаю, что это субъективные оценки, не более. Если хотите, просто пришедшие в голову мысли.

— Я весь внимание.

— После посещения немца, занимающего в Туржевилле белую виллу, Кониатис стал сам не свой: напряженный, вспыльчивый, насмешливый…

Я не присутствовала при беседе с Хельмутом Хекером, Борисом Гошником и Гансом Гермелингом, но уверена, что дело пахло ссорой. Позже Кониатис сказал мне: «Бизнес — все равно что покер. Когда на руках хорошая карта, можно идти на риск. А со всякой мелочью тем более не грех кинуться вперед сломя голову». Я не поняла его, и он пояснил: «Понимаешь, дорогая моя. люди, боящиеся рисковать, ждут, чтобы вместо них на риск шли другие. Стоит их раскусить — и ими можно манипулировать. Мои милейшие приятели сейчас в панике от моих притязаний. Дней восемь — десять они помашут руками, а затем капитулируют. Я им нужен».

Коплан издал мычание, означавшее, видимо, сомнение.

— Очень многозначительно и не менее загадочно, проговорил он. Может быть, свет на все это прольют сведения о людях, с которыми встретился в Довилле Кониатис… Что касается сделанного вам предложения, то интересно, как к нему отнесется наш шеф. Вы, кажется, должны дать ответ в конце недели?

— Да, не позднее пятницы. Если я соглашусь, он повезет меня в Рим. Он хочет воспользоваться этой поездкой, чтобы ввести меня в курс дела.

— Сколько времени он собирается пробыть в Риме?

— Не меньше пяти дней. Возможно, и больше, если встречи, которые пройдут там, принесут плоды.

Коплан, опустив голову, задумчиво теребил подбородок и не произносил ни слова.

— Довольно досадная история,— наконец вымолвил он.

— История?

— Идея нанять вас личным секретарем.

— Вот как? — удивилась она.— А я думала, что вы будете удовлетворенно потирать руки. Ведь сделавшись помощницей своего любовника, я окажусь в идеальном положении, чтобы выполнять задание, не так ли? Я смогу совать нос в любые его дела.

— Несомненно, но это обоюдоострое оружие. Когда к чувствам добавляются профессиональные узы, разрыв становится весьма проблематичным. Служба никогда не собиралась отдавать вас Кониатису с потрохами… Чувствую, что все это может привести к предложению руки и сердца.

— О, здесь нам опасаться нечего. Мы обсудили все раз и навсегда и пришли к согласию: о замужестве речь не зайдет. Кониатис всегда был убежденным противником супружества. Он даже процитировал мне Шекспира: «Лучше быть хорошо повешенным, чем плохо женатым».

— Грош цена таким клятвам! Помяните мое слово: никуда он не денется… Подождите, стоит ему удостовериться, что вы есть женщина его жизни и что брак с вами окажется удачным…

— Доверьтесь мне. Когда вы отдадите мне приказ порвать с ним, за мной дело не станет. Я стану до того противной, до того гнусной, что от нашей чудесной любви останется мокрое место.

— Допустим,— с сомнением пробормотал Франсис.— Но вот еще что. Начав сотрудничать с Кониатисом, вы попадете в гущу событий, и кто знает, куда это вас заведет…

— То есть?

— Будем логичны: если Службе общей безопасности понадобились сведения о Кониатисе, значит, с его делишками не все чисто.

Моник прыснула со смеху и произнесла едким тоном, к которому она переходила без малейших усилий:

— Представьте, мне это тоже приходило в голову! Кониатис — шпион на службе иностранной державы? Забавно, вы не находите? За какую-то неделю быть завербованной двумя враждующими организациями! Роман да и только.

— Ничего смешного. Бывает и такое. И нередко кончается плохо.

— Клянусь, я подумала и об этом,— не уступала и она.— Очутившись с Кониатисом в этой вилле, там, в Нормандии, я почувствовала беспокойство: все так загадочно! Ни дать ни взять — логово заговорщиков!

— Все возможно,— согласился Коплан.

— Кониатис чертовски годится для роли заправилы шпионской сети, вы не находите? Его занятия позволяют ему собирать горы интересных сведений и обеспечивают полнейшую свободу передвижения.

— Да еще посвящен во все тонкости,— подхватил Коплан.— Его опыт вращения в высоких сферах экономики и финансов позволяет ему оценивать подлинную стоимость конфиденциального шепотка на ушко. Отсюда и его процветание.

Оба умолкли. Молчание прервал Коплан.

— Все же по здравому размышлению я бы счел эту гипотезу слишком смелой. Будь туг замешан шпионаж, Служба общей безопасности ввела бы нас в курс. Более того, они бы взвалили на нас все это дело, так как шпионаж — наша область, а не их.

— А кто говорит, что они докопались до истины? Возможно, они так и не раскусили Кониатиса до конца.

— Да, кто не без греха. Ваше замечание вполне уместно,— сдался Коплан и поднялся, намереваясь уходить. Увидим, как посмотрит на все это шеф. Когда вы снова увидитесь с Кониатисом?

— Я позвоню ему завтра в его кабинет в СИДЕМС. Поскольку телефона у меня нет, мы решили, что звонить придется мне.

— Прекрасно. Пойду доложу кому следует. Как только вернусь, зайду к вам и сообщу о решении шефа. Если за это время вы припомните другие детали своего уик-энда, запишите их для меня.

— Будет исполнено.

Она проводила его до двери и подставила щеку для дружеского поцелуя. Он с удовольствием подчинился и, с улыбкой разглядывая ее, язвительно произнес:

— Знаете, вы просто сногсшибательны! Меняетесь буквально на глазах: добры, оживлены, доверчивы, в глазах огонь… Это влияние Кониатиса?

— Возможно,— бросила она с непринужденным смешком.

— Он действительно так хорош как любовник? — Возможно, тут вы правы. Не буду ничего скрывать, тем более что моя личная жизнь представляет для вас профессиональный интерес. Вынуждена признать, что благодаря Кониатису я делаю успехи. И даже открытия…

— Вот как?

— В Довилле ночи любви доставляли мне неведомую доселе радость. Кониатис как любовник не только полон такта, нежности и неудержимого пыла, но еще и наделен воображением, умением и… непревзойденной интуицией. Я вся вибрировала, дрожь расходилась по телу волнами… Для меня это так ново, что я просто задыхалась. Что за чудо — наслаждение, зарождающееся в твоем теле, в твоей плоти…

— Вот тебе на! — только и пробормотал Коплан в сильном смущении.— Вот так новость! Кониатис оказывает мне неоценимую услугу в вашем обучении, сам того не подозревая.

— Наверное, дело не только в нем. Я теперь не та, что раньше. Обретя в жизни цель, я почувствовала себя куда счастливее. Я ведь говорила вам: мне необходимо служить делу, приносить пользу!

— Во всяком случае, мне доставляет удовольствие видеть вас такой!

Этот разговор, подобно всем предыдущим разговорам между Копланом и его подопечной, записывался на пленку разумеется, без ведома его главной участницы. Коплан спустился по лестнице, извлек пленку из магнитофона и поехал в «бассейн». Поскольку шеф заседал с коллегами из смежных служб, Коплан протомился у его дверей не меньше часа, пока наконец не был принят.

Шеф выглядел озабоченным.

— Приветствую вас, Коплан,— сказал он.— Простите, что заставил ждать, но нам пришлось принимать срочные меры из-за одной неприятности, которая стряслась в Италии. Не могу уделить вам много времени… Полагаю, у вас имеются новости о нашей дебютантке?

— Да, и совсем свежие,— подтвердил Коплан, демонстрируя кассету.— Уик-энд в Довилле получился на славу, вы сами сейчас в этом убедитесь.

Старик включил магнитофон. Внимательно следя за диалогом, он набил и зажег трубку. Когда голоса смолкли, он выключил магнитофон и озадаченно посмотрел на Коплана.

— Вам не кажется, что дело приобретает неожиданный оборот? — осведомился он, скривив рот.

— Да, я придерживаюсь того же мнения.

— По части работы малышка безупречна.

— Идет вперед семимильными шагами,— язвительно подтвердил Коплан.

— Хорошая память, интересные, точные, содержательные комментарии.

— И острый глаз,— дополнил Коплан.— Она описывает людей так, будто они стоят перед ней живые. Кроме того, как вы справедливо отметили, ее наблюдения не менее ценны, чем информация, на которую она ссылается. Почти профессиональная работа.

— Я прослушаю запись еще раз,— решил Старик.

В наступившей после конца пленки тишине он проворчал:

— Предложение Кониатиса создает деликатную проблему.

— Дело не только в этом,— напомнил Коплан.— Странные встречи Кониатиса — чем не проблема?

Старик кивнул, некоторое время подумал и вынул трубку изо рта.

— Сейчас мне некогда этим заниматься,— подытожил он.— Я вызову Маресса, вы займетесь этим с ним. Через некоторое время я найду вас в кабинете Маресса, тогда и поговорим.

Он нажал кнопку и вызвал заведующего архивом.

Людовик Маресс, человек лет 50 на вид, со впалыми щеками и седой шевелюрой, явился через несколько минут. Он славился среди коллег безупречной памятью, рвением и неисправимым пессимизмом.

Старик взял быка за рога.

— Знаю, дел у вас по горло, мой бедный Маресс, но Коплану без вас не обойтись. Вот пленка. Коплан вам все объяснит.

Примерно час спустя Марссс отошел от машины удовлетворенный. Электронная память поделилась с ним следующими сведениями: «Хельмут Хекер: гражданин ФРГ, родился во Франкфурте, 54 года. Доктор политологии и экономики. Советник правительства в Бонне, советник двух компаний, консультант ЕЭС. Проживает в Гамбурге. Имеет статус дипломата, аккредитован во Франции по линии ЕЭС. Обычное место жительства во Франции: Париж, авеню Ниэль, 287».

«Ганс Гермелинг: родился в Лейпциге, сотрудник МВД ГДР. Часто бывает во Франции в качестве туриста. Служил в структурах управления экономикой третьего рейха, во время оккупации возглавлял во Франции нацистское учреждение. Пользуется загадочной протекцией в ГДР. Функции в правительственных органах страны точно не известны».

«Борис Гошник: гражданин Югославии, родился в Субботи-це, 41 год. Руководил торговыми миссиями во Франции и в США. По образованию — инженер-металлург. Три года назад был включен у себя на родине в Комиссию по реформе промышленности, действующую под непосредственным контролем белградского правительства. Во Франции находится в качестве туриста».

Ознакомившись с этими сведениями, Старик нахмурился.

— На первый взгляд встречи Кониатиса с этими типами не должны наводить на подозрения. У СИДЕМС есть филиалы и в Германии, и в Югославии. Но в словах Кониатиса много непонятного. В свете того, что мы сейчас узнали, я бы назвал их вызывающими тревогу.

Он посмотрел на Маресса, потом на Коплана. Последний произнес с некоторой беспечностью:

— Наши проблемы не меняются. Должна ли Моник идти в секретари к Кониатису? Должны ли мы вести расследование вглубь? В наших ли интересах чинить препятствия деятельности Кониатиса?

Старик секунду помедлил и ответил:

— Я знаю, что делать.— Он взглянул на часы и повернулся к Марессу: — Дайте мне все карточки и бумаги, я верну их вам завтра.

Вновь обращаясь к Коплану, он пояснил:

— Времени у нас хватает, так что давайте разберемся во всем как следует. Думаю, промахи нам ни к чему. Зайдите ко мне завтра утром, часов в одиннадцать.

Он снял трубкувнутреннего телефона, одиноко возвышавшегося у Маресса на столе.

— Руссо? — рявкнул он.— Машину с шофером. Да, немедленно. Ладно, уже иду. Вас подвезти? — окликнул он Франсиса.

— Спасибо, моя машина во дворе. Но… Можно поинтересоваться, куда вы направляетесь?

Старик угрюмо отрезал:

— Кому какое дело? На площадь Бово.

(обратно)

Глава IX

В Службе общей безопасности Старика с уймой церемоний препроводили к одному из заместителей начальника, комиссару Женестру, высокому и тощему 40-летнему служаке с бледным лицом, испытующим взглядом и сдержанными движениями.

— Речь пойдет о вашем досье К-927,— начал Старик, усаживаясь в кресло.— У меня для вас новости.

— Секундочку, я запрошу досье,— ответил Женестр приглушенным голосом.— Означает ли ваше появление, что стряслось нечто важное? У вас нет привычки привозить нам новости лично.

— Дело в том, что мне предстоит принимать ответственное решение, а у меня нет необходимых данных.

В дверь постучали. Молодой сотрудник положил на стол досье К-927. Женестр поблагодарил подчиненного, открыл папку, извлек оттуда карточку и пробежал ее глазами.

— А-а, дело Кониатиса, — вспомнил он.— Слушаю вас.

— Я попытаюсь быть кратким,— начал Старик.— Согласно вашей просьбе я внедрил своего агента в личное окружение Кониатиса. Не скрою, агент — молодая женщина, делающая у нас только первые шаги. Она проходит испытательный срок и, хотя проявляет себя как весьма одаренная особа, не имеет практически никакого опыта. Тем не менее она стала любовницей Кониатиса.

— Дьявол! — воскликнул полицейский чин. Вы не особенно церемонитесь!

— Как видите. И вот первые сведения, добытые нашей сотрудницей во время уик-энда, проведенного с Кониатисом в Довилле. Он встречался там с тремя личностями, перечисленными вот здесь.— Он протянул бумагу Женестру, добавив при этом: Ни один из них не фигурирует в наших документах. Данные получены в нашем архиве.

Комиссар внимательно ознакомился с бумагой. Затем, глядя на собеседника, он поинтересовался:

— Вы уже имели дело с этими немцами и югославским чиновником?

— Никогда.

На лице Женестра отразилось замешательство.

— Ваша проблема связана с ними? — поинтересовался он.

— Вовсе нет. Проблема в следующем: Кониатис хочет сделать нашу сотрудницу своим личным секретарем.

— И что же?

— А то, что я хотел бы узнать ваше мнение на сей счет.

На этот раз полицейский был совершенно ошарашен.

— Мое? — протянул он, высоко подняв брови.

Старик простодушно развел руками.

— Я только что объяснил вам, что сам я не в состоянии принять обоснованное решение, не зная существа дела Кониатиса.

Женестру было невдомек, что изворотливый визитер сейчас обведет его вокруг пальца.

— Откровенно говоря, не могу понять, как мое мнение может оказаться полезным для вас.

— Но это же так просто! — воскликнул Старик. Мое подразделение начало расследование по просьбе вашего управления…

— Верно.

Значит, только вы знаете, зачем оно понадобилось.

— Г-м-м… Да, несомненно. Но расследование как таковое — ваша прерогатива.

— Разумеется. Но будьте же так любезны, скажите, стоит ли мне ставить молодую сотрудницу в столь щекотливое положение, коль скоро игра, по-вашему, не стоит свеч?

Полицейский начал прозревать.

— В общем,— проговорил он, поигрывая голосовыми связками, вы просите сообщить вам мотивы нашей заинтересованности?

— Я всего лишь прошу вас принять за меня решение, которое сам я принять не в состоянии, ибо мне недостает информации. Или же раскройте мне глаза.

Женестр в явном замешательстве уткнулся в досье, переложил с месга на место несколько листков, сверился с записями. Не поднимая глаз, он продекламировал:

— Вы знаете принципы нашего управления, месье, я не вправе раскрывать вам, говоря о Кониатисе, вещи… такие вещи, которые могут нанести ущерб его достоинству.

— Словом,— заключил Старик донельзя сухо,— дело не столь уж важное, и я могу считать, что моя роль сыграна?

Ответа не последовало. Старик воспользовался паузой, чтобы забросить удочку понадежнее.

— Будем же логичны. Если вы считаете, что малейшая откровенность может нанести Кониагису вред, то не стану же я брать на себя ответственность и шпионить за ним повсюду, вплоть до постели!

Женестр вяло кивнул и закрыл досье.

— Мне потребуется консультация с руководством,— было его решение.— Подождите немного.

Он встал и вышел, унося папку с собой.

Через пять минут он появился снова. От былой нерешительности на его лице осталось лишь слабое воспоминание.

— Мой шеф предоставил мне карт-бланш,— провозгласил он, устраиваясь за столом.— Дело вот в чем… Все закрутилось из-за инспекторов министерства финансов. Для вас не секрет, что у учреждения на улице Риволи имеются свои осведомители и его щупальца тянутся довольно далеко. Сигнал тревоги поступил из Швейцарии… Министерство финансов получило строго конфиденциальное сообщение, будто Кониатис замешан в кое-каких крупных операциях, связанных с инвестициями. В них участвует один цюрихский банк, но деньги идут на имя Кониатиса. Называют кругленькую сумму: 825 миллионов старых франков!

— Вот это да! Почти миллиард! И это состояние, конечно, не облагается налогами.

— Безусловно.

— Правительство интересуется происхождением этих денежек?

— Нам совершенно точно известно, какое вознаграждение получает Кониатис в СИДЕМС за услуги консультанта, знаем мы и то, сколько он мог заработать в бытность сотрудником министерства экономики. Сами понимаете: если бы он даже умудрился с чрезвычайной выгодой вложить весь свой капитал, о таких суммах все равно не могло бы быть и речи!

— Еще бы! В наше время честному человеку не удается накопить в кубышке целый миллиард: налоговое ведомство этого не допустит.

— По заключению министерства финансов, легальное состояние Кониатиса — это его имущество во Франции: квартира в Нейи, старинная мебель, банковские вклады и так далее. Если деньги, которые он держит в Швейцарии, принадлежат ему, то каков их источник?

— Швейцарские осведомители молчат об этом?

Да. И это беспокоит правительство. Излишне напоминать вам, что расследования бывают необходимы властям не только в случаях уклонения от уплаты налогов. Случаются и причины посерьезнее. Например, опасность скандала.

— То есть?

— Откуда нам знать, действительно ли эти цюрихские 825 миллионов принадлежат Кониатису? Нам неведомо, не манипулирует ли он и другими столь же колоссальными суммами в других банках. Кто он, посредник? Или греет руки на махинациях? Загадка… Но в любом случае скандал нанес бы Франции серьезный ущерб. Кониатис долгое время представлял нашу страну за рубежом, и для многих это имя ассоциируется с Францией.

— Махинациями тут разит за версту, какие могут быть сомнения,— пробурчал Старик.— Что за махинации — вот в чем вопрос… Растрата, валютные спекуляции, коррупция, выполнение поручений другой страны, финансирование шпионской сети… Выбор неисчерпаем.

— Разобраться действительно трудно, ибо Кониатис — делец мирового масштаба. У него повсюду друзья, он представляет интересы СИДЕМС во всех уголках мира.

— А вдруг этот миллиард принадлежит СИДЕМС? — предположил Старик.

— Не исключено. Именно поэтому мы должны действовать осмотрительно.

— Чем надлежит руководствоваться мне?

— Задача номер один — не допустить международного скандала.

Старик сдвинул мохнатые брови.

— Хорошо сказано: «задача номер один»…

— Да, инструкции правительства в этом пункте однозначны. Вплоть до того, чтобы обеспечить охрану Кониатиса.

— Что вы имеете в виду?

— Повторяю, правительство придает большее значение сохранению репутации и честного имени Кониатиса, нежели деньгам, которые он мог утаить от казны с помощью уловок, позволяющих уклоняться от уплаты налогов. Поэтому, если говорить конкретно, министерство хотело бы вмешаться напрямую, чтобы не дать Кониатису совершить неподобающие поступки, способные подставить под удар престиж Франции.

— Тогда почему бы вам не призвать Кониатиса к порядку? Потребовать у него объяснений, предостеречь?

Губы Женестра растянулись в подобие улыбки.

— Вам знакомы наши методы, месье,— промямлил он.— Вплоть до дальнейших распоряжений нам надлежит закрывать глаза на возню Кониатиса в Швейцарии. У нас нет никаких законных доказательств, поэтому нам пришлось бы раскрыть свои источники информации. Это, конечно, немыслимо.

— О, разумеется,— подхватил Старик.— вечно одна и та же непреодолимая преграда: осведомитель не должен быть выдан.

Наступила тишина. Полицейский чин нарушил ее:

— Думаю, вам стало яснее, в каком направлении действовать? То, что нам требуется,— это надежная информация, которую всегда можно было бы перепроверить. Скажем, сделки, оставляющие следы, которые можно разглядеть. Опираясь на такие улики, начальство могло бы вызвать Кониатиса и дать ему понять, что о нем все известно.

Все ясно, изрек Старик. Думаю, задача не из грудных.

— Тем более,— сказал его собеседник,— если ваш агент будет работать на Кониатиса.

— Да, в принципе это должно ускорить события. Когда моя юная подчиненная войдет в курс дел этого хитреца, результаты не заставят себя ждать. Благодарю вас.

— Держите меня в курсе всех открытий и находок,— напутствовал Женестр. Министр хотел бы разделаться с этой историей как можно скорее.

— Можете на меня положиться,— пообещал Старик, берясь за дверную ручку.

На следующий день, переговорив со Стариком, Коплан встретился с Моник.

Хорошие новости,— радостно сообщил он.— Шеф дает нам «зеленый свет»: можете соглашаться на предложение Кониатиса.

— Что ж, была не была, ответила она.

— И еще одно. Теперь мы знаем, почему Служба общей безопасности интересуется вашим возлюбленным. В связи с этим ваше задание приобретает отчетливые очертания.

Он поведал ей историю с 825 миллионами, находящимися в швейцарском банке в распоряжении Кониатиса, и изложил позицию правительства на этот счет.

Моник незамедлительно смекнула, куда дует ветер.

— В общем,— заключила она,— правительство ищет случая призвать Кониатиса к порядку, не больше? Вполне безобидно. Мне это по душе.

— А что, вам было бы не по себе, если бы ваша миссия привела Кониатиса к полному краху?

После недолгого молчания она негромко ответила:

— Да… Он неплохой человек.

— Вы не считаете его негодяем?

— Ни в коем случае!

— Забавно! Еще вчера вы задавались вопросом, не возглавляет ли он шпионскую организацию.

Моник дерзко расхохоталась:

— Ну и что? Разве я вправе заявлять, что все шпионы — негодяи?

— Дитя мое, вы должны уважать порядки нашей Службы,— пояснил Коплан. Шпионы, приносящие вред нашей стране,— негодяи. Мы — другое дело: мы служим своей стране.

— Обожаю вас поддевать.

— Идиотизм. Лучше скажите, что вы думаете о Кониатисе теперь, когда вы знаете его лучше. Мобилизуйте свою интуицию.

— Знаменитую женскую интуицию?… Так вот, я совершенно убеждена, что Кониатис, — совсем не бесчестный человек. Наоборот, он большой гордец, считающий себя на голову выше окружающих. Кроме того, он циничен… Я прекрасно представляю его себе в роли изобретателя средства обогащения в рамках законности. Не забывайте, что он очень умен.

Коплан восхищенно присвистнул.

— А вы-то до чего умны! Просто ошарашивающий портрет Кониатиса!

— По-вашему, я не права?

— Что вы, напротив! Полагаю, вы попали прямехонько в цель. И Старик тешит себя иллюзиями, воображая, что мы справимся с Кониатисом одним махом. У меня такое впечатление, что этот умник сконструировал такую систему, что комар носу не подточит.

— Там видно будет, беззаботно чирикнула она.

— Вообще-то я рекомендовал бы вам быть настороже… Глядите в оба глаза, прислушивайтесь в оба уха, но не переусердствуйте. Не вскрывайте писем патрона, не ройтесь в его карманах и кошельке, не подслушивайте под дверью, никогда ничего не записывайте, не задавайте неделикатных вопросов. Ваше вернейшее оружие — оставаться естественной. Усвоили?

— Так точно, господин Коплан,— откликнулась она без тени улыбки.

— И последнее. Если вы сделаете сенсационное открытие в Риме, лезьте из кожи вон, но закодированное послание должно быть отправлено. Лучше телеграфом.

— Я уже предусмотрела это. Я возьму с собой недоделанные переводы. Так как я перехожу на другую работу, то вполне естественно, что я должна завершить работу, начатую на прежнем месте.

Кониатис назначил Моник встречу в «Сулли де Буа», у Порт-Дофин. В 18.30 они сели за тот же столик, за которым началось их знакомство. Кониатис был в хорошем расположении духа.

— Итак? — начал он.— Каков будет твой ответ?

— Что ж, я согласна, ответила она.

Он радостно стиснул ей руку.

— Я не сомневался, проговорил он. — И даже рассчитывал на тебя. Я знаю тебя гораздо лучше, чем тебе представляется, дорогая. Ты теперь всегда со мной,— признался он, не сводя с нее глаз.— Я думаю о тебе с утра до вечера, ночью тоже. Дошло до того, что я чувствую, что в тебе происходит, пусть тебя и нет рядом… Если бы ты отвергла мое предложение я бы заставил тебя согласиться. Как говорят испанцы, между «да» и «нет» женщины не пролезет и острие иголки.

— Ну и самомнение! — насмешливо вставила она.

— В тебе уживаются две женщины,— не останавливался он.— Одна непосредственна, чиста, жизнерадостна и свежа, как младенец. Другая, напротив, подозрительна, сумрачна, полна безрадостных задних мыслей. Вторая все время начеку, чтобы не выпустить первую из-под своей тиранической власти. Но, слава Богу, первая всегда одерживает верх.

— Верное наблюдение,— согласилась она.— И кстати, ты сделал удачное приобретение. У тебя появится две секретарши, раз во мне сидят две женщины, хотя ты платишь за одну.

— Брось. Я хочу, чтобы непосредственная девочка была моей любовницей, а та, другая — секретаршей. В делах не помешает недоверчивость и настороженность.

— Я приступаю к своим обязанностям в Риме?

— Нет, программа изменилась. Мне придется ехать в Рим одному. Но я пробуду там всего двое суток и встречусь с тобой прямо в Швейцарии, в Женеве, куда ты отправишься сама и будешь ждать меня там.

— Жаль! Я уже предвкушала удовольствие поехать с тобой в Рим.

— Ничего, ты получишь компенсацию. Поездка в Рим будет заменена еще более великолепной поездкой. Пока я о ней не распространяюсь, ибо уверенности еще нет, но ты от перемены планов только выиграешь, поверь мне!

— Правда? — осведомилась она, жмурясь, как ласковый котенок.

— Скажу, когда все будет точно известно. Хочу сделать тебе сюрприз.— Он вновь окинул ее долгим взглядом и еле слышно проговорил, не скрывая волнения: — Я хочу тебя, любимая, я схожу с ума…

(обратно)

Глава X

Узнав об отмене поездки в Рим, Старик сказал Коплану:

— Жаль было бы на этом этапе утратить связь, вы не находите? Если только Кониатис не счел резонным отправиться в Италию в одиночестве по причинам безопасности — кто знает?

— Безопасности от чего?

— Вдруг ему предстоят в Риме встречи, на которых присутствие нашей малышки было бы нежелательным?

— Вполне вероятно.

— На вашем месте я использовал бы любую возможность, чтобы не терять нашего голубчика из виду. Но пока вы выбываете из игры… Я даже мог бы дать вам другое задание, но предпочитаю повременить.

— Признаться, перемещения Кониатиса все больше озадачивают меня,— пожаловался Коплан.— Если он изобрел способ заработать миллиард за несколько лет, то мне интересно, запатентовал ли он его.

— И не только вам, — бросил Старик.

— Вот именно.

— В каком отеле остановится Кониатис?

— Он дал Моник адрес «Массимо д'Азеглио» в Риме.

— Вы знаете это заведение?

— Знаю. Очень неплохой отель. Шикарный, в тихом месте, крупный, если мне не изменяет память. Расположен на виа Кавур.

— Могли бы вы там остановиться?

Коплан в сомнении покачал головой.

— Неоправданный риск,— ответил он.— Наверняка столкнусь нос к носу с Кониатисом, что нежелательно. Представьте: он заявляется в ближайшие дни к Моник на улицу Рейнуар, а там по лестнице как ни в чем не бывало спускаюсь я.

— Верно,— согласился Старик.

— Лучше уж «Континенталь», тоже на виа Кавур, почти напротив «Массимо д'Азеглио».

— Договоритесь с Руссо и сделайте, как лучше. Если вам удастся сфотографировать собеседников Кониатиса, это будет как нельзя кстати. Поскольку этим делом интересуется сам министр, престиж нашей Службы от этого только выиграет. Пренебрегать этим сейчас не стоит.

— Разумеется… Кстати, Фондан свободен?

— Да, а что? Хотите взять его с собой?

— Если вы не против, я бы поступил именно так. Организовать слежку в таком оживленном городе, как Рим,— непростая задачка. Вдвоем — еще куда ни шло.

— Согласен, забирайте с собой Фондана.

Через три дня, в субботу, лайнер с Копланом на борту взмыл в воздух в аэропорту Орли в 9 утра. Стрелка часов еще не дошла до 11, а самолет уже приземлился в аэропорту Фьюмичино. Закончив все формальности, Франсис поспешил в ресторан.

Дожидаясь обеда, он побаловался в баре «чинзано» и просмотрел итальянские газеты, приобретенные в зале прилетов. Затем, с аппетитом пообедав и осушив бутылку «броглио дольче», он без труда смешался с толпой зевак, которые, как и повсюду в мире, считают аэропорт местом, достойным внимания.

В 14.50 чуть приглушенный голос дикторши ласково оповестил о прибытии из Парижа рейса авиакомпании «Эр-Франс» № 333. Прошло несколько минут, и «Каравелла» подрулила к предназначенному для нее месту, сверкая под лучами январского солнца.

Антуан Кониатис появился из чрева лайнера одним из первых. С непокрытой головой, в расстегнутом сером демисезонном пальто, с кожаной папкой в руках он быстро зашагал по полю решительной походкой бизнесмена, с непроницаемым выражением на лице.

Коплан вскоре покинул свой наблюдательный пост. В зале ожидания он отыскал глазами Андре Фондана, своего помощника, фланирующего между колоннами с беззаботным видом. Благодаря его внешности героя-любовника, густой кудрявой шевелюре, небрежным жестам и шикарному бежевому плащу, переброшенному через плечо, он привлекал внимание всех проходивших мимо женщин.

Дожидаясь таможенного контроля, Кониатис помахал рукой высокому худому господину в элегантном одеянии, прохаживавшемуся среди встречающих. Фондан с бесстрастным выражением лица двинулся по направлению к нему, вытягивая из кармана пачку сигарет. Незнакомец, держа руки в карманах брюк, не спускал с Кониатиса глаз. По всей вероятности, он явился встретить его.

«Наверняка немец,— подумал Фондан.— Пшеничные волосы, высокий выпуклый лоб, розоватые щеки с легким загаром… Типичный немец». В тот самый момент, когда возникла опасность встретиться с незнакомцем взглядом, Фондан успел щелкнуть зажигалкой.

«Попался, голубчик,— удовлетворенно подумал Фондан.— Посмотрим, что будет дальше».

Действительно, незнакомец заговорил с отошедшим от таможенника Кониатисом по-немецки. Они вышли из здания аэропорта и, продолжая разговор, устремились к автомобильной стоянке. Их поджидал белый «мерседес» с западногерманскими номерными знаками и эмблемой дипломатического корпуса.

Фондан записал номер представительного лимузина, уселся в свой неказистый «фиат», нанятый накануне по прибытии в Рим, и поехал следом за «мерседесом».

На протяжении 40 километров, отделяющих Фьюмичино от Рима, преследование не составляло проблемы. Большая белая машина спортивных очертаний, наскрести денег на которую смог бы далеко не каждый, была видна издалека. Но в городе возникли трудности. Мгновенно развивая бешеную скорость, «мерседес» умудрялся отрываться далеко вперед между двумя светофорами. Однако Фондан проявил себя опытным преследователем, не чуждым виртуозных трюков. Когда «мерседес» затормозил у тротуара виа Монтебелло, позади министерства финансов, Фондан приткнул свой «фиат» в нескольких метрах от него.

Выйдя из машины и пройдя несколько шагов, он чуть не столкнулся с Кониатисом и его белобрысым спутником, которые входили в импозантное строение, выпирающему скульптурному фасаду которого одному было бы под силу оправдать пышную славу Вечного города. Проходя мимо столь благородной постройки, Фондан без удивления констатировал, что под его крышей приютилось вполне официальное представительство Социалистической Федеративной Республики Югославии. Пребывание Кониатиса в Риме определенно не имело отношения к каким-либо таинствам.

Больше часа нес караул бедняга Фондан. Не сводя глаз с дверей, в которых исчез Кониатис, он прохаживался по улице из конца в конец с самым безобидным видом.

Наконец, все так же сопровождаемый белобрысым компаньоном, Кониатис покинул княжеские хоромы и вновь захлопнул за собой дверцу «мерседеса». На этот раз белая машина помчалась на виа Кавур, где и остановилась у «Массимо д'Азеглио». Фондан мог больше не беспокоиться: на тротуаре на противоположной стороне бездельничал Коплан. Единственное его занятие состояло в регулярном выпускании сигаретного дыма.

В тот же вечер, ближе к 8 часам вечера. Фондану повезло. Примостившись в баре отеля «Массимо д'Азеглио», он уже почти час потягивал виски, когда наконец появился Кониатис с перекинутым через руку пальто.

Он тоже заказал виски, закурил, перебросился парочкой ничего не значащих замечаний с барменом, бросил быстрый взгляд в сторону клиентов, беззвучно орудующих приборами за столиками, потратил несколько минут на размышление и в конце концов взгромоздился на табурет у стойки. Некоторая напряженность черт, деланная непринужденность и частые затяжки выдавали его настороженность. Он то и дело поглядывал на часы. Увидев двух новых посетителей, он пулей соскочил с табурета. На его лице появилась неестественная улыбка.

Один из вновь прибывших был не кто иной, как блондин с выпуклым лбом, второй — шестидесятилетний толстяк с лысой макушкой, мощным загривком и неподвижным лицом. Блондин представил Кониатиса своему лысому спутнику, который сдержанно, совершенно не по-дружески и даже с каким-то кичливым пренебрежением, а то и презрением протянул Кониатису руку, которую тот почтительно пожал.

Фондан почувствовал холод, которым веяло от этой встречи. Он допил виски, встал, подошел к стойке, попросил налить ему еще и полез за сигаретами и зажигалкой.

Лысый субъект с бычьим загривком непререкаемым тоном отмел предложение Кониатиса пропустить по стаканчику и изъявил желание немедленно ехать. Он изъяснялся по-немецки, и от его голоса по коже пробегали мурашки.

Кониатис заторопился и с услужливостью, граничащей с угодливостью, назвал бармену номер своей комнаты, схватил пальто и объявил, что он в полном распоряжении немецких господ.

Фондан зажег наконец сигарету, отвернулся от покидающей бар троицы, извлек бумажник и выложил на блюдце деньги за выпитый виски.

Снаружи, в нескольких метрах от подъезда, за рулем «фиата» терпеливо восседал Коплан. Увидев, как Кониатис в сопровождении блондина и лысого толстяка садятся в такси, доставившее немцев к отелю за несколько минут до этого, он выжал сцепление.

Десять минут спустя, бранясь от ярости и досады, он был вынужден капитулировать. Угодив на пьяцца Барберини в пробку и будучи не в силах разъехаться с автобусом, он бессильно наблюдал, как исчезает из виду такси, водитель которого оказался хорошим знатоком тонкостей римского движения.

Сконфуженный, Коплан возвратился на виа Кавур, запер «фиат» и вернулся в свой отель. Поднявшись в номер, он позвонил Фондану, снявшему номер в «Атлантико», на той же улице, в двух шагах от «Континенталя». Фондан воспринял неудачу своего шефа с юмором.

— Не расстраивайтесь, дружище,— посоветовал он,— если вы не встретили того, кого ожидали, то еще не все потеряно. Рано или поздно встреча состоится, уж поверьте мне. Подумаешь, недоразумение. Я знаю, о ком речь, и могу вас уверить, что обещание будет выполнено.

— Что ж, полагаюсь на вас,— облегченно ответил Коплан.

На следующий день, горя желанием продолжить наблюдение, Коплан и его напарник по очереди охраняли подступы к «Массимо д'Азеглио». Им было известно от Моник, что у Кониатиса на руках имеется билет на рейс Рим — Женева компании «Свисс-Эр». Самолет должен был подняться в воздух в 18.20.

Кониатис вышел из отеля лишь незадолго до полудня. Беззаботно покуривая, он постоял немного в одном пиджаке и с незанятыми руками у подъезда, задрав голову к лазурным небесам, где сияло более ласковое, нежели накануне, солнце, после чего решил двинуться пешком в сторону Санта-Мария Маджоре.

Фондан, сидевший рядом с Копланом в «фиате», прошептал:

— Такое впечатление, что он просто прогуливается для моциона. Уж больно он расслабился — не то, что вчера.

— Это точно. Наверняка обделал все делишки.

— Сажусь ему на хвост?

— Са…— Коплан не договорил.

— За этой машиной нам. пожалуй, не угнаться,— встревоженно проговорил Фондан.

Они переглянулись и вновь впились глазами в удаляющуюся фигуру Кониатиса. В 15 метрах от него субъект в плаще, здоровяк с черной, как смоль, шевелюрой, выскочил из «порше» и пустился за ним.

— Давай! — скомандовал Коплан.— Но поосторожнее, вдруг этого типчика кто-нибудь прикрывает.

Фондан грациозно выпорхнул из «фиата».

Через три четверти часа Кониатис вернулся в отель. Фондан появился через несколько минут и рухнул на сиденье.

— Все верно,— сообщил он.— Детина в плаще не отлипал от Кониатиса, и в слежке он большой мастер. Но толку от беготни не было никакого, так как Кониатис ни с кем не встречался. Прошелся, и все.

Ну и дела! — отозвался Коплан. Он завел мотор и отъехал от тротуара.

— Вас не беспокоит то обстоятельство, что Кониатисом интересуемся не мы одни?

— Еще как беспокоит! — ответил Коплан.

— Почему?

— А потому, что в свете этого задача Моник Фаллэн меняется принципиальным образом. Легкое задание, которое шеф представлял себе как тренировочную пробежку, вполне может обернуться очень скверной историей.

— Все, что я могу сказать. — молвил Фондан.— так это то, что человек в плаще — подлинный профессионал.

(обратно)

Глава XI

Минуло три дня. Старик вызвал Коплана, чтобы сообщить ему, что субъекты, сфотографированные Фонданом в Риме, опознаны. Демонстрируя карточки, недавно заполненные в архиве, он пояснил:

— Высокий блондин зовется Вернером Мюкером. 32 года, торговый атташе ФРГ в Риме. Дипломат новой выучки, известен приверженностью европейскому единству. В Бонне его считают технократом с блестящим будущим… Второй немец, мощный лысый толстяк,— гораздо более важная фигура. Его зовут Хайнц фон Леммер, 64 года, гамбургский банкир. И не просто банкир, а президент ДБВ.

— Что это за ДБВ?

— Ассоциация крупных немецких банков. Иными словами, этот человек — в каком-то роде живое воплощение мощи Западной Германии. Вы, надеюсь, знаете, что это означает?

— Черт возьми! Ну и приятели у Кониатиса! Теперь ясно, почему он заискивал перед этой горой золота!

— Но при всем том,— продолжал Старик,— опознание этих двоих ни к чему нас не приводит. Мы так ничего и не узнали о загадочных махинациях, проводимых Кониатисом. Наоборот, их таинственность только усугубилась. С тех пор, как мы занялись этим делом, мы установили шесть имен: четырех немцев из ФРГ, одного из ГДР, одного югослава. С другой стороны, визит Кониатиса в римское отделение Федеративного бюро промышленности Югославии как будто подтверждает, что Югославии принадлежит какая-то роль в его операциях… Лично я никак не возьму в толк, что можно из всего этого извлечь.

— Нам определенно недостает ключевого звена,— согласился Франсис, погруженный в раздумья.— Возможно, его добудет для нас Моник.

Да, поговорим теперь о ней. История со слежкой настораживает, не отрицаю. Но не пойму, с чего это вы пытаетесь драматизировать ситуацию. В конце концов тот ловкач, что увязался за Кониатисом в Риме, может быть, всего-навсего агент боннской службы безопасности. Такая значительная фигура, как Хайнц фон Леммер, вполне может возить ангелов-хранителей в своем багаже.

— Гипотеза, не лишенная оснований,— признал Коплан без чрезмерного энтузиазма.

— Вы не слишком в этом уверены.

— Хотелось бы просто отметить, что вы избрали наиболее оптимистический из всех возможных вариантов.

— Что же не дает вам покоя? — прикрикнул Старик.

— Мой принцип смотреть проблеме прямо в лицо,— отрезал Коплан.— Мы уверены, что Кониатис проворачивает не совсем законные делишки, да еще втихую. При этом нам известно, что здесь замешаны колоссальные суммы. Так вот, за свою карьеру я успел подметить, что сочетание двух л их компонентов неизбежно приводит к возникновению не менее гремучей смеси, чем динамит.

— Ну и что из того?

— Ничего, коротко отозвался Коплан. Я не несу ответственности за решения Службы.

— Уж больно торжественно вы заговорили, проворчал Старик.— К чему вы клоните?

— Ни к чему. Но на вашем месте я немедля изъял бы Моник Фаллэн из обращения. С учетом того, что мы узнали за последние две недели, дело Кониатиса перестает походить на безделку, какой оно было в начале. И уж если начистоту, то я считаю, что оно вырастает до размеров, когда его нельзя больше доверять пигалице, которая только начала шестимесячный испытательный срок.

Старик воздел руки к небу:

Какая заботливость, дружище Коплан! Вы воистину неподражаемы в роли опекуна!

— Ладно. Я ничего не говорил.

— Говорили, и притом глупости! — поднажал Старик.— Делом Кониатиса интересуется министр, и мне недостает какой-то мелочи, чтобы в нем разобраться. Моя пешка разгуливает по шахматной доске совершенно свободно, так не станете же вы воображать, что я отведу ее назад и начну партию сначала?

— Я ничего не говорил! — уперся Коплан.— И готов повторить, что не несу ответственности за решение Службы.

Выражение лица Старика изменилось. Теперь оно выглядело обиженным. Его задели и вывели из себя даже не речи Коплана, а его упрямая, граничащая с враждебностью гримаса.

— Если я правильно понял, Коплан, вы желаете выйти сухим из воды? Намекаете на мою ответственность? А я могу напомнить вам о вашей. Если вы считаете, что мадемуазель Фаллэн выполняет задание, сопряженное с опасностями, то примите меры! Я никогда не требовал, чтобы она работала на свой страх и риск.

Коплан пожал плечами. Его дурное расположение улетучилось.

— Две недели назад,— заговорил он,— вы поручили моим заботам эту юную особу, уточнив, что она для вас кое-что да значит. Я впервые выступил в качестве крестного и попытался оправдать ваше доверие. К сегодняшнему дню у меня сложилось ощущение, что ситуация изменилась, а моя подопечная еще не готова во всеоружии встретить испытания, которые я предвижу. Разве не естественно, что своими сомнениями я делюсь с вами? Заметьте, я пекусь не только о собственной безопасности. Я думаю и о Службе. Моник, учитывая отсутствие опыта, может, не желая того и даже не подозревая об этом, причинить нам немалый ущерб.

— Вы полагаете, что я не разделяю ваши чувства? удрученно проскрипел Старик.— Но требования Службы — прежде всего. Я готов оказать вам любую помощь. Можете привлечь Фондана, Леге, Сюзи Лорелли и даже других сотрудников, если сочтете нужным. Но дело Кониатиса должно раскручиваться своим чередом, а малышка Фаллэн — продолжать начатое. В случае надобности, если…

Дребезжание телефона прервало его на полуслове. Он ткнул в кнопку и наклонился к аппарату.

— Слушаю.

— С улицы Рейнуар сообщают, что ДИ 36 прибыла. Она вышла из такси одна.

— Спасибо,— сказал Старик и отключил связь. Подняв глаза на Коплана, он произнес:

— Вы слышали, Моник вернулась.

Коплан поднялся.

— Поеду за новостями. В три часа вернусь с докладом.

Коплан застал Моник сияющей. Как бы невзначай, она вновь встретила его в трусиках и в лифчике.

— Надеюсь, мой вид вас не смущает? — осведомилась она.— Возвращаясь домой, я испытываю одно желание — остаться без всего.

Она подошла за традиционным поцелуем, который, по всей видимости, значил для нее немало.

— Вы не слишком-то милосердны,— упрекнул ее Франсис— Сами же говорили, что я могу смутиться.

— О, вы выше этого, разве не так? — нагло заявила она.

— Прошу вас, оденьтесь! — сухо приказал он.— Нам нужно поработать, сейчас не время меня волновать.

— Я вас волную? Лжец! Я для вас всего лишь порядковый номер.

Она тряхнула белокурыми локонами и вызывающе изогнулась. В этой позе ее молодое тело, лишь слегка задрапированное черными трусиками и узким бюстгалтером, выглядело еще более соблазнительным.

Коплан, уже выведенный из равновесия стычкой со Стариком, сжал кулаки. В ту же секунду он почувствовал, что не может себя сдержать. Шагнув к Моник, он поднял ее в воздух и понес к дивану. Там он в бешенстве сорвал с нее оба эфемерных предмета туалета, заглушил ее крик решительным поцелуем и принялся одаривать ее ласками, более походившими на истязание.

Чуть позже они растянулись на диване, тяжело дыша. Моник прервала грозившее затянуться до бесконечности молчание, прошептав:

— Ты не представляешь, как я ждала этой минуты…

— Во всяком случае, я скажу пару ласковых слов психоаналитикам из Учебного центра. Припомню я им их враки насчет фригидности.

— Ты не разочарован?

Он намотал ее волосы себе на ладонь и произнес с грубоватой нежностью:

— Я похож на разочарованного мужчину? Ты отъявленная потаскушка! Кониатису можно позавидовать.

Теперь настала ее очередь обнять его.

— Ты так ничего и не понял? — шепнула она.— Я терплю Кониатиса только потому, что влюблена в тебя. И счастлива я благодаря тебе.

Вновь воцарилась тишина. Наконец Франсис высвободился, встал и привел в порядок одежду.

— Оденься,— велел он.— У нас хватает нерешенных проблем.

Через четверть часа она была готова: черные брюки и светло-голубой свитер со стоячим ворогом. Она улыбалась, и ее синие глаза источали теплое, умиротворяющее сияние. Не произнося ни слова, она поставила на поднос бутылку виски и две рюмки. Потом она закурила, опустилась в кресло и подобрала ноги.

— Мне надо многое рассказать тебе, — начала она.— Постараюсь по порядку. Кониатис прилетел в Женеву ликующий. Перво-наперво ему, конечно, захотелось заняться любовью: два дня врозь — и он сходит с ума от нетерпения… Потом мы болтали. Никогда он не бывал настолько словоохотливым и эмоциональным. К несчастью, я не дождалась подробностей, но он все-таки разъяснил, что одержал в Риме одну из самых блестящих побед. Потребовалось сломить сопротивление одного очень могущественного, очень состоятельного человека, чтобы тот раскошелился на 500 миллионов франков старыми, а то и больше. «Теперь,— добавил он,— мне осталось преодолеть всего одно препятствие, и величайший подвиг моей жизни будет совершен». Тогда он и рассказал об обещанном сюрпризе: через восемь дней мы отбываем в Уругвай. Он встретится там с двумя-тремя партнерами, после чего мне обещано пятнадцать дней отдыха в Пунта-дель-Эсте. Солнце, песок, волны, набережные, шикарное времяпрепровождение в одном из чудеснейших мест планеты!

Она с изяществом поднялась и исчезла в спальне, откуда возвратилась спустя несколько секунд.

— Смотри, что он мне подарил! — похвасталась она, протягивая Коплану тяжелый золотой браслет со вставленными в него часиками в бриллиантовой оправе. — На часах гравировка «Вашрон-Константэн», представляешь? Кажется, они стоят восемьсот тысяч старыми. Разве не чудесный патрон этот Кониатис?

Франсис оценил безделушку по достоинству:

— Старик никогда не преподнесет такого подарка. Воистину золотое у тебя местечко! Когда задание будет выполнено, ты вспомнишь Кониатиса с сожалением.

— Вполне возможно, с улыбкой согласилась она.— Но выбор сделан, и обратного пути нет. Если по истечении испытательного срока Старик возьмет меня на постоянную работу, я буду трудиться на него всю жизнь.

— Хорошо сказано,— довольно сказал Коплан.— Люблю людей, горящих священным пламенем служебного рвения. А теперь вернемся к нашим баранам…

— Хорошо,— кивнула она и, усевшись в кресло, застегнула браслет на запястье.— В Женеве я не только занималась любовью с Кониатисом, я еще и работала. Отель предоставил нам портативную пишущую машинку, и я напечатала кучу бумаг, хотя, к сожалению, не смогла снять с них копий: Кониатис увез и напечатанное, и копирку, и оригиналы моих стенограмм. В общем, там говорилось о редкоземельных металлах: цирконий, бериллий, марганец, нигерийский цинк, кобальт и прочее. И сплошь специальные словечки, которые встретились мне впервые в жизни и звучали для меня как китайская грамота: компенсация по лизингу, перевод на арендованные счета, гарантия под поручительство, расчетные таблицы ферросплавов, не подпадающих под ГАТТ^[84]

, а то и почище. Даже при блестящей памяти запомнить всю эту ахинею невозможно.

— Он не обмолвился, для чего предназначались эти заметки?

— Нет, но я знаю, что он встречался с американцем по имени Стюарт Доки, который находился в Женеве как американский внешнеторговый эксперт. Кроме того, вчера вечером мы ужинали с Ванко Маничем, югославским дипломатом.

— Опять Югославия,— задумчиво проговорил Коплан.— В Риме Кониатис тоже встречался с югославами.

— И завтра утром он на сутки улетает в Белград.

— Повтори, что он рассказал тебе, вернувшись из Рима.

— Могу близко к тексту. Он обнял меня и сказал: «Моя красавица, ты приносишь мне счастье. Я только что одержал в Риме одну из самых блестящих побед в своей жизни. Преодолею еще одно препятствие — и величайший подвиг будет совершен».

— Туманно и ни о чем не говорит, — вздохнул Коплан.

— Позднее он объяснил, что у него вышла очень неприятная беседа с каким-то страшно упрямым стариком, но ему все же удалось расколоть его на полмиллиарда… Кажется, он рассуждал еще о ниагаре твердых, как кремень, дойче марок, но я не уверена, связано ли это с тем стариком.

— Думаю, связано,— ответил Коплан.— Старый упрямец держит в кармане все немецкие банки и ворочает сказочным капиталом… А что это за последнее препятствие, о котором толкует Кониатис?

— Понятия не имею: он не уточнял. Думаю, что решающий этап — Уругвай. Кониатис обладает удивительной особенностью: он неизменно совмещает дела и развлечения. Вообще же это невероятно собранный человек. Все поездки, встречи, переговоры, обеды — все раскладывает в голове по полочкам, все у него синхронизировано, прохронометрировано, рассчитано до мельчайших деталей. Очень головастый месье!

— Все больше и больше в этом убеждаюсь,— ухмыльнулся Коплан. Он пригубил виски и закурил «Житан». Моник ироническим тоном возобновила беседу:

— С тех пор, как я состою в интимной близости с Кониатисом, мое мнение о мужчинах сильно изменилось. До этого я не слишком уважала мужской пол. Теперь же, честно говоря, не думаю, что женщина, даже умнейшая, могла бы сравниться с Кониатисом.

— В каком смысле?

— Не знаю… Он — само совершенство. Он ухитряется вести свои дела с неподражаемой энергией, оставаясь при этом непринужденным, легким на подъем, внимательным. У него острый ум, не засыпающий ни на минуту, при этом он не теряет юмора, критичности, свежести чувств и любовного пыла. Ко мне он привязан, как ребенок. Например, стал курить только «Кен г», потому что я не курю других сигарет. Это, конечно, мелочь, но ведь при этом он ворочает сотнями миллионов. Такие мелочи говорят о многом.

— Я в конце концов начну восхищаться Кониатисом, если ты и впредь будешь восхвалять его всякий раз, стоит разговору коснуться его,— проворчал Коплан.

— Если бы ты мог испытать хоть чуточку ревности, мое счастье было бы полным,— заявила она с шаловливым блеском в глазах.

— Вот-вот,— огрызнулся Франсис,— продолжай кривляться. Учти, заработаешь порку. Я уже говорил тебе, что не терплю кокеток.

— А я обожаю, когда меня шлепают,— поведала она насмешливо.

Коплан встал и осушил рюмку.

— Поеду к Старику,— сказал он.— Когда вернется твой необыкновенный возлюбленный?

— В пятницу вечером. Я же пока займусь сбором вещичек для отпуска в Пунта-дель-Эсте… Патрон выдал мне щедрые премиальные. Специально на представительские расходы… Я смогу накупить массу вещей. Он хочет, чтобы я выглядела элегантной.

— Когда отъезд?

— Седьмого, в десять утра. С двухдневной остановкой в Нью-Йорке. В деловых целях, разумеется.

(обратно)

Глава XII

Прослушав запись разговора между Копланом и Моник, Старик поморщился. Длинная пауза, прерываемая вздохами, последовавшая за первыми же репликами, ошарашила его. Он выключил магнитофон.

— С какой стати? — вскипел он.— Вы могли бы стереть это место. Откровенно говоря, Коплан, вам недостает такта и стыдливости.

— Я думал, что вас особенно заинтересует именно это место,— невозмутимо возразил Коплан.

— Позволяете себе Бог знает что! — заявил Старик и передернул плечами. После чего пленка вновь пришла в движение. Прослушав запись целиком, он не мог скрыть удивления: — Вы не сказали ей, что в Риме за Кониатисом велась слежка?

— Нет, я подумал, что лучше сперва посоветоваться с вами.

Старик почесал в затылке.

— Да уж,— сказал он,— оружие обоюдоострое. Она еще слишком неопытна в нашем деле, чтобы сохранить естественность, узнав об этом. А вы как считаете?

— Думаю, предпочтительнее было бы предупредить ее, не открывая всей правды.

— Подходящий вариант. И напомните ей об осторожности, ибо она, по-моему, нуждается в таких напоминаниях. Судя по услышанному только что, она слишком раскованна, слишком беспечна. Будто уже не помнит о двусмысленной роли, которую она играет по отношению к Кониатису.

— Верно, она сильно изменилась,— согласился Коплан,— но не до такой степени, чтобы забыть о задании. Меняется ее настроение, но несклонности. Сварливая, вечно хмурая особа превращается в роскошную девицу.

— Да, я заметил,— сказал Старик.— Она не устает твердить, что счастлива. Кстати, ответственность за эту перемену она возлагает на вас.

— Все, знаете ли, относительно,— скромно молвил Коплан.— Но меня задело другое: мы ведь допустили промах.

— Промах?

— Да. Упущение. Надо было снабдить ее штуковиной для записи разговоров. Уверен, что, знай мы полное содержание текстов, которые диктовал ей Кониатис, это подсказало бы нам многое, чего она не смогла уловить.

Старик и на этот раз не стал возражать. Он задумался.

— Надо будет исправить эту ошибку и вооружить ее соответствующим приспособлением,— наконец изрек он.— Если Кониатис направляется в Монтевидео для того, чтобы завершить то выгодное дельце, о котором он говорил, у нас появится недурная возможность услышать последнее слово в этой истории.

— Как вам видится такая южноамериканская экспедиция?

— Она застала меня немного врасплох. На первый взгляд вам как будто не должна понадобиться вся ваша команда, чтобы ассистировать там вашей малышке? Все хорошо продумав, вы сможете справиться с этим делом самостоятельно, не так ли?

— Конечно.

— Руссо расскажет вам, каким каналом связи воспользоваться, чтобы напрямую и с максимальной надежностью держать меня в курсе дела по мере надобности.

— У нас есть свой человек в Монтевидео?

— Да, но ему ни в коем случае нельзя выходить за пределы его функций — обязанностей связного. Это человек в летах, его надо беречь. Его зовут Карлос Руис, он маклер по сбыту драгоценных камней. Двадцать лет прожил в Париже и бегло говорит по-французски. Руссо подскажет вам, как с ним работать.

— Понял.

— Прежде чем вызывать Руссо, мне бы хотелось сказать вам еще кое-что насчет этого дела. Даже если обстоятельства позволят вам наконец пролить свет на загадочные махинации Кониатиса, все равно не спускайте с него глаз, пока он будет оставаться в Уругвае, и попытайтесь разузнать побольше о его связях. Если вдруг там за ним опять начнут следить, выясните, что это означает. Это очень важно.

— Если ему придется трудновато, надо ли мне вмешиваться, чтобы его защитить?

— Да, но не компрометируя себя.

— Вы и впрямь хотите доставить удовольствие министру,— съязвил Коплан.

— Ошибаетесь! — рявкнул Старик.— Представьте себе, мне пришла в голову совсем другая мысль. Если нам улыбнется счастье и в итоге удастся разобраться в делах Кониатиса, я надеюсь погреть на этом руки. Чем глубже он увязнет в противозаконных операциях, тем лучше для меня. Нам в Службе пригодится специалист такого профиля.

— По-видимому, безграничное восхищение, которое вызывает Кониатис у Моник, оказалось заразительным,— констатировал Коплан.— Но я готов согласиться с вами: Кониатис был бы бесценным приобретением. Насколько мы знаем, он уже располагает блестящей сетью подручных во всем мире. Вы умеете держать нос по ветру!

Последующие два дня Моник усердно прочесывала магазины, готовясь к путешествию, в то время как Коплан разрывался между кабинетом Руссо — шефа административного управления Службы — и специальной лабораторией.

Вернувшийся из Белграда Кониатис тоже не тратил времени даром. Предвкушая двухнедельный отдых в Уругвае, он старался довершить все неотложные дела в СИДЕМС и с утра до вечера просиживал в офисе фирмы на улице Боэти. Однако это не мешало ему посвящать конец дня и всю ночь Моник, которой так ни разу и не удалось переночевать у себя на улице Рейнуар.

В три часа дня в пятницу Коплан поднялся к своей подопечной, сжимая под мышкой пакет. Она встретила его в белом купальнике с синими полосками, подчеркивающем ее безупречные формы, особенно пленительные линии полностью оголенной спины. Сбросив туфли, она перемещалась между тремя неподъемными чемоданами, громоздившимися на полу.

— Придется ограничиться двумя, — обреченно протянула она.— А вещей у меня на полдюжины. Тебе нравится мой купальник?

— Бесподобно! чистосердечно признался Коплан.

— Кониатис предупредил, чтобы я не покупала бикини,— пожаловалась она.— Под тем предлогом, будто мое тело немедленно вызывает у представителей вашего пола неукротимое вожделение.

— Он совершенно прав,— сказал Коплан.— Он вправе испытывать ревность.

— На самом деле он совершенно не ревнует меня. Никогда не интересуется, как я провожу время, когда его нет рядом. Дело не в этом… Иногда мне кажется, что для него пытка видеть меня в чем мать родила. Однажды он даже заплакал кроме шуток!

— Может быть, он оплакивает самого себя? Ему пятьдесят, и от такой вызывающей молодости ему может становиться не по себе. Это и есть любовь.

— Неужели я настолько красива? — прошептала она, встряхивая белокурыми волосами.

— А ты как думаешь? — саркастически осведомился Коплан. — Как думаю? — Она помедлила.— Я была не слишком красива, когда мне недоставало любви. Но теперь, когда в моей жизни — сразу двое мужчин, которых я люблю, настало время для красоты.

— Сменим-ка пластинку,— оборвал ее Коплан.— Я принес кое-какие подарки, которые Служба преподносит тебе по случаю отпуска в Пунта-дель-Эсте. Не переживай, они не займут много места.

Он положил пакет на диван.

— Прошу максимум внимания,— сказал он серьезно. Раскрыв пакет, он извлек оттуда экзотические бусы из деревянных шариков с перуанской резьбой.

— Скажешь Кониатису, что эти бусы — воспоминание о детстве, талисман, с которым тебе не хотелось бы расставаться. Обрати внимание на этот рисунок, напоминающий крыло бабочки. Каждый шарик с таким орнаментом — это миниатюрное записывающее устройство. Чтобы включить его, надо повернуть слева направо вот это незаметное колечко. Понятно?

— Да. А чтобы выключить — повернуть в обратную сторону?

— Именно. Но чтобы не повторять одно и то же движение и не вызывать подозрения, лучше пускай записывает, пока не остановится пленка. В бусах шесть записывающих устройств. Шарики съемные, так что возможна подзарядка.

— Ясно,— сказала она, внимательно глядя на него.

— Вот эти ультрасовременные солнечные очки не только защита для глаз. В их черепаховую оправу встроен фотоаппарат. Прикоснувшись к шарниру правой дужки, ты можешь спустить затвор. Объектив спрятан здесь, на переносице. Механизм бесшумный. Разумеется, перед отъездом мы все отрепетируем.

Моник схватила очки, водрузила их себе на нос и подбежала к зеркалу.

— Последний крик моды, — одобрила она.

— Тебе идет, сказал Франсис.

Затем, демонстрируя дорожные часики в бежевом корпусе, он пояснил:

— На случай, если у тебя не будет возможности воспользоваться перуанскими бусами, ты будешь оснащена вот этими часами с магнитофоном. Кнопка звонка служит для записи. Звонком же управляет маленький ползунок на задней стенке.

— А, знаю. В Учебном центре меня уже учили пользоваться этой игрушкой.

— Для надежности нам все-таки не помешает провести парочку учебных сеансов. Тут еще есть зажигалка с фотоаппаратом, но это уже классика.

— С кем мне держать связь в Монтевидео?

— Я жду точных указаний, но до отъезда ты все узнаешь, можешь не беспокоиться. Старик придает очень большое значение этой уругвайской авантюре и лично устраивает все встречи и систему связи. Но, как бы то ни было, нам обоим придется соблюдать осторожность. Возможно, в Монтевидео за нами будут следить. И за Кониатисом — тоже.

— Следить? — удивилась она.— Кто же?

— Тайная полиция уругвайского правительства. Мы выяснили, что в ближайшие недели в Монтевидео состоятся две важные политическая и экономическая конференции. Подготовка к ним идет полным ходом, служба безопасности приведена в состояние готовности.

— Неудачное совпадение.

Коплан улыбнулся.

— Наоборот. Именно для того, чтобы увидеться кое с кем из зарубежных делегатов, Кониатис и летит в Монтевидео. Дело есть дело.

— Тогда непонятно, зачем он берет с собой меня,— разочарованно проговорила Моник.— Если местная полиция станет нас беспокоить, отдых лишится всей своей прелести.

— Готов спорить на что угодно, что Кониатис хорошенько поразмыслил, прежде чем принять решение. Ты сама говорила, что ни разу не встречала такого организованного, расчетливого человека, как он. Вот и подумай… Отпуск в Пунта-дель-Эсте с хорошенькой девушкой — что может быть лучше такого алиби!

Моник на минуту задумалась, после чего комната огласилась ее ребяческим хохотом.

— Ну и лиса этот Кониатис! Даже оставаясь всего лишь его любовницей, я продолжаю на него работать!

— Скорее на нас,— поспешил уточнить Коплан.— Старик рассчитывает, что твоими стараниями успех будет закреплен окончательно. Делай что хочешь, но нужно во что бы то ни стало воспользоваться этим южноамериканским путешествием, чтобы понять раз и навсегда, что за тайный бизнес проворачивает твой возлюбленный.

(обратно)

Глава XIII

В полдень 10 февраля Коплан покинул борт «боинга», приземлившегося в аэропорту Монтевидео «Карраско». Накануне вечером он вылетел из Парижа, где лил дождь, из Парижа, уставшего от зимы. Теперь же он попал в цветущее лето, пестрящее ослепительными красками, под ярко-голубой купол южного неба.

Прошло полчаса, и такси доставило его на Рамбиа-Франсия, к отелю «Колумбия», современному восьмиэтажному дворцу, любующемуся своим изящным отражением в водах Ла-Платы. Очутившись в своем номере на третьем этаже, он выглянул в окно и был полностью удовлетворен великолепным видом на набережную.

Наскоро приведя себя в порядок и переодевшись, он вышел из гостиницы и зашагал в сторону улицы имени 18 Июля, самой оживленной артерии города. Несколькими годами раньше он уже останавливался ненадолго в уругвайской столице, ибо того требовало какое-то успевшее забыться задание, и с тех пор у него сохранились самые приятные воспоминания об этом великолепном городе с миллионным населением — оживленном и полном контрастов. Пересекая площадь Либертад, он вновь ощутил редкую гармонию, которая так поразила его в первый приезд. Конечно, современные банки и магазины делают Монтевидео полноценным городом XX века, но дворцы и просторные скверы с грациозными пальмами, испанские соборы, бесконечные золотые пляжи придают ему особый колорит, неповторимое очарование безвозвратно канувших в прошлое эпох. Местные жители, обласканные райским климатом, отличаются дружелюбием, постоянной готовностью улыбаться и легким отношением к жизненным проблемам, немедленно бросающимся в глаза заморскому гостю.

Это мирное переплетение сонного прошлого и кипучего настоящего заметно даже в незначительных деталях. По улицам Монтевидео бок о бок с новейшими американскими моделями машин ползают «старушки» двадцати, а то и тридцати лет от роду. Туристы неизменно заглядываются на почтенных старцев, которые, поражая редкой ухоженностью своего туалета, не спеша фланируют по улицам, гордо задирая подбородки… Но при всем искусстве наслаждаться жизнью как она есть уругвайцы достигли совершенства в овладении самой совершенной техникой.

Оставив позади улицу имени 18 Июля, Коплан свернул влево и продолжил путь по улице Ягуарон — бесконечной магистрали, ведущей к импозантному Дворцу правосудия. Но, не дойдя до этого примечательного здания, он повернул направо, на старую улочку Дель Рей, где вошел в небольшой дом, задняя дверь которого не имела замка.

Поднявшись по шаткой деревянной лесенке на третий этаж, он трижды позвонил — один длинный, два отрывистых звонка. Щелкнула задвижка, и Коплан без труда узнал Карлоса Руиса услышанное в Париже описание его внешности оказалось точным. Это был человек шестидесяти лет, низенький и тучный, со смуглым, изборожденным морщинами лицом, на котором поблескивали глазки, напоминающие орехи.

Вместо вступления Коплан поинтересовался:

— Месье Карлос Руис?

— Да, это я,— ответил тот и одарил гостя улыбкой, после чего дружеским жестом пригласил его войти и аккуратно запер дверь.

— Месье Коплан, полагаю? — сказал он, прокладывая путь к гостиной.

— Да.

— Вы пунктуальны, как я погляжу. Надеюсь, вы добрались благополучно?

— Без осложнений.

Карлос Руис ввел Франсиса в небольшое прямоугольное помещение, украшенное по моде начала века: мебель красного дерева, малиновые накидки на диване и креслах, заставленные безделушками круглые столики на одной ножке, китайские вазы, салфетки с кистями. Все это удивительно живо воспроизводило обстановку старой французской провинции.

— У меня все старенькое,— объяснил уругваец,— но мне это дорого. Уже четыре года я вдовец, и эта мебель напоминает мне о покойной жене. Она была из Тулузы. Все, что вы видите в этой комнате, украшало дом ее родителей, когда я пришел просить у ее отца ее руки… Прошу вас, садитесь. Как поживает господин Паскаль?

— Как всегда, в прекрасной форме — если не скрутит ревматизм. Он, разумеется, просил передать вам большой привет.

— Благодарю вас.

Карлос Руис посмотрел на Коплана задумчивым взглядом и тихо произнес улыбаясь:

— Меня охватывает ностальгическое чувство, стоит мне подумать, что вы только что из Парижа. Так хотелось бы вернуться туда хотя бы разок, прежде чем покинуть этот мир…

— В наши дни благодаря реактивным самолетам, это не такое уж неосуществимое желание,— ответил Коплан.

Уругваец пошевелил большим и указательным пальцами, давая понять, что загвоздка в деньгах.— В моем возрасте,— сказал он,— приходится соблюдать экономию. Дела идут уже не так, как прежде, жизнь дорожает, страна беднеет, наш песо становится все слабее…— Он пожал плечами и с воодушевлением воскликнул:— К счастью, я богат воспоминаниями. Этого капитала меня никто не лишит. Но вы прилетели в Монтевидео не для того, чтобы выслушивать старческие сетования, не так ли? Вам, наверное, не терпится узнать, какие новости у мадемуазель Фаллэн?

— Верно.

— Она примчалась сюда в шесть вечера и просила передать вам небольшой пакет. Она просила сказать вам, что остановилась в «Виктории», но пробудет там всего одну ночь. Пока она не знает, где точно поселится в Пунта-дель-Эсте. Когда с этим появится ясность, она даст вам знать… Пойду за пакетом.

Он вышел из печальной комнаты и через секунду вернулся с предметом, завернутым в коричневую бумагу, и пакетом поменьше, перевязанным шпагатом.

— Это то, что передала мне мадемуазель Фаллэн, сказал он, протягивая Франсису маленький пакет. Затем, указывая на завернутый предмет, напоминающий размером коробку от ботинок, пояснил:

— А это принес для вас вчера наш друг Вули.

Коплан начал с меньшего пакета. В нем обнаружилась пачка от «Кента» с маленькой пластмассовой кассетой и не менее миниатюрной капсулой из хромированного металла. В бумаге и вправду оказалась коробка из-под ботинок, а в ней — шкатулка, картонный коробок и карманный пистолет «беретта» с резиновыми накладками на рукояти, калибр 6,35.

Франсис, не моргнув глазом, отправил оружие в карман. Затем он мирно взглянул на Карлоса Руиса и осведомился:

— Могу я поработать в этой комнате? Мне хотелось бы послушать, что записано на пленке.

— Здесь мы в полной безопасности, заверил его уругваец.

— И отлично,— сказал Коплан. Он извлек из шкатулки специальный магнитофон и вставил в него кассету с пленкой. Затем, приспособив наушник, он нажал кнопку «пуск». Голос Моник, слабый, искаженный, но совершенно отчетливый, зазвучал у него в ухе: «ДИ 36 для ФХ 18, Нью-Йорк. Отель «Бельмон», комната 322, 8-19 часов. Джейсон должен вегретиться здесь один на один с Сэмом Коубелом. Я пойду гулять, но включу магнитофон. Джейсон недоволен. Более серьезные препятствия, чем предполагалось, атмосфера предгрозовая. Сгон».

За введением в курс событий последовала длительная пауза, затем зазвучал диалог по-английски. Без труда угадывался сухой голос Кониатиса (Джейсона, согласно уговору) и до отвращения гнусавый голос того, кого она назвала Сэмом Коубелом, очевидно, 100%-ного американца, если судить по его манере говорить.

Их беседа, суровая и полная взаимных колкостей, касалась главным образом некоего Рассела Борнштейна, который не сдержал слова и чье отступничество явно выводило Кониатиса из себя. Из слов Коубела вытекало, что виляние Борнштейна было продуманным маневром шантажиста. Последний вознамерился лишить Кониатиса части барыша, на который тот рассчитывал в результате соглашения, каковое предполагалось заключить в Пунта-дель-Эсте.

Один отрывок разговора особенно заинтересовал Коплана. Не в силах сдержать гнев, Кониатис бросил в лицо собеседнику: «Если Борнштейн рассчитывает меня запугать, он ошибается. Я прижму его к стенке и заставлю подписать лицензии. Он, видимо, забыл, что у меня в руках его письмо о намерениях и что его копией располагают боннские банкиры… Борнштейн сам предложил мне эту сделку в Берлине! Не станет же он утверждать, что она неосуществима, когда правительства ГДР и Югославии уже дали согласие!»

Завершение спора оказалось менее информативным. Коубел был настроен скептически и явно не хотел ставить под угрозу свою репутацию. Вместо этого он предлагал Кониатису умерить свои притязания и пойти на уступки.

Некоторые отрывки были едва слышны — видимо, собеседники время от времени отдалялись от микрофона. Наконец Кониатис предложил немедленно отправиться к некоему Штейнерту, после чего воцарилась тишина.

Теперь Коплан стал понимать, какого рода сделку хочет заключить Кониатис. В данном случае речь шла о сделке между Западной Германией, с одной стороны, и Восточной Германией и Югославией — с другой. Главную роль в комбинации призвана была сыграть группа американцев, представляемая Сэмом Коубелом, Расселом Борнштейном и Штейнертом. Что до денег, то их происхождение прослеживалось до боннских банкиров.

Эти сведения, полученные благодаря находчивости Моник, представляли несомненный интерес. Коплан решил принять меры для того, чтобы все сказанное в нью-йоркском отеле стало известно Службе. Он вернул кассету Карлосу Руису.

— Попросите месье Вули как можно быстрее и с максимальной осторожностью переслать это в Париж.

— Конечно.

— И эту капсулу — тоже.

— Разумеется.

— Когда вы думаете увидеться с нашим другом Вули?

— Я должен подать ему сигнал. У нас целая система выхода на связь. Я наверняка смогу передать ему эти предметы в течение двух суток.

— Говорил ли он с вами о моей проблеме, связанной с Пун-та-дель-Эсте?

— Это вовсе не проблема. Мне принадлежит скромная квартирка на втором этаже дома в двух шагах от площади Манса.

— В Пунта-дель-Эсте?

— Да, именно там. Вы не знаете Пунта-дель-Эсте?

— Я провел там всего несколько часов, и то много лет назад. Во время кинофестиваля.

— Я нарисую вам план.

Коплан вручил ему бумагу и ручку. Карлос быстро набросал схему знаменитого курорта.

— Вот крайняя точка — площадь Великобритании, — принялся он объяснять.— А вот главная улица Гордеро… Площадь Манса — вот здесь. Пойдете направо, к пляжу, и дойдете до последнего дома на улице. С балкона открывается вид на порт и на причал яхт-клуба.

— Кто занимает квартиру?

— Никто. Я приобрел ее лет пятнадцать назад, чтобы поселить туда дочь. Но зять — я с ним больше не общаюсь предпочел уехать, и теперь они живут в Буэнос-Айресе. Я оставил квартиру за собой, полагая, что такой способ вложения денег — ничуть не хуже прочих, но сдавать я ее не стал. Езжу туда время от времени, когда выдаются свободные деньки.

— Итак, я буду один и смогу делать, что мне заблагорассудится?

— Несомненно.

— Какой у дома номер?

— Первый… Я дам вам записочку для дамы, которая держит у себя ключи. Очень услужливая особа. У нее свой бар на пляже. Ей сорок восемь лет, и она совсем нелюбопытна.

— Надо же, все идет как по маслу,— заключил Франсис.— Не знаю, поставил ли вас в известность месье Вули, но месье Паскаль передал для вас кое-какую сумму — в порядке награды за сотрудничество. Предпочитаете в песо или в долларах? Он еще не договорил, а ответ уругвайца был уже готов:

— В долларах, разумеется.

— Я доставлю их вам в следующий свой приход.

— Заранее благодарен. Но месье Паскалю не следовало тревожиться из-за этой… премии. Я и так счастлив, что служу Франции.

— Рад слышать, спасибо. И все же, поскольку сейчас вы делаете для нас больше, чем обычно, вознаграждение — вещь вполне естественная.

— Не могли бы вы…— Карлос запнулся,— рассказать мне подробнее о задании, которое сейчас выполняете? Служба, как правило, объясняет мне, в каком деле я участвую. Порой это может принести пользу, не правда ли? Но, естественно, если задание секретное, то я не настаиваю.

— По существу, ничего секретного в нем нет,— сказал Коплан.— Мадемуазель Фаллэн — дебютантка, только что поступившая под крылышко Старика… я хочу сказать, месье Паскаля. Ее испытательный срок начался всего три недели назад, и моя роль состоит в том, чтобы помогать ей в случае затруднений. Сейчас она следит за одним нашим с ней соотечественником, деятельность которого вызывает у нас интерес. Уточню: она его любовница.

— А что делает этот счастливчик в Монтевидео?

— Вот это мы и пытаемся выяснить.

— Какова его профессия?

— Специалист в области закупки сырья и редкоземельных металлов.

— Глядите-ка! При чем же тут Уругвай?

— Мы считаем, что подозреваемый встретится здесь с людьми, участвующими в подготовке латиноамериканской экономической конференции.

— Что ж, понятно,— сказал уругваец.— Желаю удачи. Сейчас напишу вам записочку насчет квартиры.

Он набросал несколько фраз, вырвал листок из блокнота, сложил его вчетверо и надписал: «Сеньора Флора Маркес». Вручив листок Коплану, он пообещал:

— Как только мадемуазель Фаллэн даст о себе знать, я позвоню вам в «Колумбию», как договорились.

— Хорошо. Кстати, я намерен посвятить досуг знакомству с вашей прекрасной столицей.

— Гуляйте на здоровье, улыбнулся Руис. Смотреть в Монтевидео совершенно не на что.

Коплан положил магнитофон в коробку от ботинок, извлек оттуда картонный футляр и протянул его Руису.

— Боеприпасы для мадемуазель Фаллэн.

— Боеприпасы?

— Фигурально выражаясь. Сменные пленки и прочее для различных приборчиков, которыми вооружила ее Служба для выполнения задания. Она знает, что все это будет у вас, и станет пополнять свои запасы по мерс надобности.

— Ясно.

— Отдаю вам также магнитофон. Позволю себе являться сюда, когда потребуется прослушать очередную запись.

— Можете приходить сюда, как к себе домой,— заверил его Руис.

— Полагаю, вы подумали об укромном местечке, чтобы спрятать все это?

— Да, можете не беспокоиться. Я уже привык надежно прятать все, что имеет отношение к моей работе для месье Паскаля.

Настало время прощаться.

— Все складывается так, что я вряд ли буду долго злоупотреблять вашей помощью. Миссия мадемуазель Фаллэн практически завершена.

— Что вы, какое злоупотребление! — возмутился Карлос Руис.— Я сожалею только об одном: месье Паскаль теперь нечасто просит меня о помощи. Я всю жизнь был энергичен, и праздность не в моем вкусе.

— Месье Паскаль рассказывал, что ваша специальность — драгоценные камни.

— О, я отошел от дел. Слишком сильна конкуренция. Мелкий торговец-перекупщик вроде меня не может бороться с могущественными американскими фирмами, завладевшими рынком. А чтобы сменить профессию, надо было бы вернуть молодость… А впрочем, не буду скулить. И богатому, и бедному, и молодому, и старому следует искать счастья и покоя в собственной душе.

— Полностью разделяю ваше мнение,— сказал Франсис.

(обратно)

Глава XIV

Карлос Руис оказался прав: смотреть в Монтевидео оказалось не на что. Не считая мраморных плит Дворца правосудия и бронзовых букв у подножия «Карреты» — обелиска в честь местной знаменитости — скульптора Хосе Беллони, город был лишен даже намека на туристские достопримечательности, если не относить к таковым очарование парков, голубизну неба и золото залитых солнцем пляжей.

Коплана отсутствие туристских приманок не огорчило. Зашифровав записи, сделанные при прослушивании нью-йоркской пленки, он отправил Старику подробный отчет (простой авиапочтой на имя мадам Ф. Коплан, 172-бис, ул. Рейнуар, Париж 16) и посвятил остаток времени ленивому прозябанию на выгоревшем песке Плайя Покитос.

В воскресенье утром в назначенный час в номере «Колумбии» раздался звонок Карлоса Руиса, у которого появились для Коплана «занятные образцы». Франсис немедля помчался к нему.

— Мадемуазель Фаллэн принесла вот это,— услыхал он, входя.

Коплан распечатал конверт. В нем белел листок с торопливо набросанным рукой Моник посланием: «Джейсон снял бунгало к западу от Пунта-Баллена. Домик называется «Флор-дель-Потреро». Судя по фотографии, продемонстрированной нам в агентстве, это маленький белый коттеджик с крышей из красной черепицы и деревянной верандой. До аэропорта Пунта-дель-Эсте — 2 километра. Въезжаем туда завтра утром. Подробности при первой возможности. Стрелка барометра приближается к отметке «буря», Джейсон все более недоволен. Он говорит, что собирается играть по принципу «все или ничего». Кажется, отпуск в этой стране идет насмарку, так как, если сделка сорвется, мы уедем отдыхать в Калифорнию».

Прочитав записку, Коплан нахмурился. Наблюдавший за ним Карлос почуял неладное.

— Надеюсь, новости неплохие?

— И да, и нет,— ответил Коплан озадаченно.— Мадемуазель Фаллэн предупреждает, что ее пребывание в Уругвае может сократиться. Само по себе это не столь уж плохо, но тревожит перспектива упустить сведения, на получение которых мы очень рассчитывали.

— Мадемуазель Фаллэн вовсе не выглядела удрученной.

— Она захватила сменные пленки?

— Да.

— Хороший знак. Но она, видимо, не отдает себе отчета в том, с какими осложнениями столкнется Служба, если ей не удастся добыть сведения, которых пока недостает, чтобы поставить точку во всей этой истории.

— По ее виду ни за что не догадаешься, что она работает на месье Паскаля.

— Почему? — встрепенулся Коплан.

— Уж больно красива.

— Но в подчинении у месье Паскаля целый выводок красоток! — со смехом возразил Коплан.

— Я хочу сказать, что она кажется до того беспечной, до того чуждой всяким заботам! Можно подумать, что это ремесло для нее не более чем развлечение.

— Да уж, это вам не загадочная роковая женщина и не вамп из классического репертуара. Тем лучше!

— На ней было совсем коротенькое платьице, плотно облегающее фигуру… Согласен, это услада для взора, но в таком одеянии трудно остаться незамеченной.

Коплан внимательно посмотрел на собеседника.

— Если я вас правильно понял, вы считаете, что она чересчур бросается в глаза?

— Г-м-м… Разве в нашем деле это не опасно?

— Могу вас успокоить: ее роль не предусматривает скромно потупленных глазок, скорее наоборот. По легенде она — современная девица, не стесняющаяся оказывать благосклонность богатому мужчине гораздо старше ее, обеспечивающему ей сладкую жизнь… Очень распространенное явление.

— Тогда готов признать, что с ролью она справляется,— сказал Руис.— Достаточно одного взгляда, чтобы догадаться, что ни древние принципы морали, ни мнение окружающих ее нисколько не заботят. У нас молодежь еще не настолько свободна и эмансипирована.

— Всему свое время. Скоро и у вас в стране будет то же самое,— заверил его Франсис. Затем, вновь обретая серьезность, он спросил: — Знаете такое место — Пунта-Баллена?

— Отлично знаю.

— Можете проводить меня туда ближе к вечеру?

— Конечно, в любое время.

— Я найду автомобиль. Мы убьем одним выстрелом двух зайцев: вы покажете мне свою квартиру и заодно поможете сориентироваться относительно главных стратегических пунктов в Пунта-дель-Эсте.

— С радостью. У меня есть машина, так что вам не понадобится связываться с прокатом. Мой «форд», конечно, далеко не нов, но бегает пока вполне прилично.

Коплан ненадолго задумался.

— Нет,— решил он,— лучше возьму машину напрокат. Мне наверняка придется мотаться между Пунта-дель-Эсте и Монтевидео, и будет куда лучше, если я буду независим. В какое время заехать за вами?

— Как удобнее вам. Я в любой час к вашим услугам.

— В шесть вечера?

— Согласен. Но, если не возражаете, я выйду в шесть часов на площадь Индепенденциа, и вы меня подберете. Я буду неподалеку от стоянки, напротив «Виктории».

— Как пожелаете,— ответил Франсис.

— Понимаете, я действую так из осторожности. На такой маленькой сонной улочке, как моя, сразу замечают, кто приехал, кто уехал…

— Вы совершенно правы. Ох, чуть не забыл. Вот подарок от господина Паскаля.

И Коплан вручил уругвайцу пухлый запечатанный конверт.

Серый «студебеккер», на который нал выбор Коплана, сошел с конвейера девять лет назад. В те времена тяжелая хромированная облицовка радиатора и умопомрачительные задние крылья казались верхом элегантности и роскоши. Теперь же все это воспринималось не более модным, чем панцирь допотопного ящера. К счастью, подобные музейные экспонаты встречаются на улицах Монтевидео ежеминутно, а над двигателем автомобиля время оказалось не властно.

Сто пятьдесят километров, отделяющих Пунта-дель-Эсте от столицы, несмотря на воскресное напряженное движение, остались позади за неполные два часа. В Пунта-дель-Эсте Карлос Руис вызвался самолично изъять из хранения ключ от квартиры, избавив Франсиса от обязанности завязывать знакомство с сеньорой Флорой Маркес. Справившись с этой задачей, Руис провез спутника по всему курортному городку. Внимание Коплана привлекли основные сооружения, модные заведения, шикарнейшие отели, площадки для гольфа, пляжи и «Гран-Казино», где скоро должна была начаться пресловутая латиноамериканская конференция, на которую съедутся лидеры двадцати южноамериканских государств плюс президент США.

Стояла райская погода. В прозрачном небе триумфально пылало солнце. В его ослепительных лучах море казалось гигантским синим зеркалом, отражающим солнечный свет, а легкий ветерок спасал от жары, которая при безветрии была бы испепеляющей. В пенистой полосе набегающих на золотой песок волн резвились загорелые люди всех возрастов.

Объехав город, Коплан повел машину на запад, в направлении мыса Пунта-Баллена. Оставив позади вереницу отелей и коттеджей для состоятельных курортников, машина въехала в район вилл и современных бунгало.

— Здесь направо,— сказал Руис.— Судя по названию их коттеджа, он должен находиться где-то здесь…

Они пересекли несколько узких проездов и попали на более широкую полосу асфальта.

— Не так быстро,— посоветовал гид.— Наверняка здесь, на этой улице.— Прошло около трех минут, и Руис воскликнул: — Смотрите, там написано «Флор-дель-Потреро»!

Коплан обернулся в указанном направлении. Метрах в двадцати от дороги среди зелени проглядывал домик с красной черепичной крышей. Он не впечатлял размерами, зато все говорило об образцовой чистоте внутри и вокруг. На веранде, выходившей на восток, пестрели шезлонги и зонтики от солнца. Вокруг домика Коплан насчитал четыре машины. К северу от домика торчали чахлые кусты.

— Удачный выбор,— — одобрил Карлос Руис— Отличное местечко для конфиденциальных встреч. Самый уединенный домик в округе. Глядите, а вот и мадемуазель Фаллэн. Загорает на солнышке.

Да, это она,— сказал Франсис.— А субъект в шортах, прислонившийся к зонтику,— это тот, кто нас интересует.

Коплан нажал на акселератор. Они увидели достаточно. Он знал теперь то, что хотел узнать.

Впереди лежал Монтевидео.

Понедельник прошел спокойно. Коплан выходил из отеля лишь для того, чтобы купить газеты. Обедал и ужинал он в двух шагах от «Колумбии», в ресторане «Дель Агвила» — излюбленном месте гурманов уругвайской столицы.

Не менее тихо прошел и вторник. В среду, устав от безделья, Коплан решил прокатиться в Пунта-дель-Эсте. Часы показывали 17.25, когда он подкатил к дому, где находилась квартира Карлоса Руиса. В тот момент, когда он выбирался из своего импозантного «студебеккера», к нему метнулась белая фигурка, и радостный голосок Моник прощебетал:

— Франсис! Вот удача! Я уже собиралась уезжать!

Она с разбегу прыгнула ему на шею и, радостно смеясь, поцеловала его в губы. Он высвободился, с трудом скрывая раздражение.

— Ты с ума сошла? — прошипел он.— Что ты тут делаешь? Вот и придумывай после этого сложные ходы, чтобы избежать прямых контактов. Пойдем, не оставаться же на глазах честного люда.

Он решительно повлек ее к дому и там, отпирая дверь, загрохотал:

— Ты совсем потеряла голову?

— Я хотела увидеться с тобой как можно быстрее.

Они поднялись в квартиру Руиса.

— Ну? — продолжил наступление Коплан.— Что стряслось?

— Побереги нервы,— со смехом ответила она,— я ничем не рискую. Кониатис отлучился в Монтевидео и предоставил мне неограниченную свободу до восьми вечера. Кстати, у меня сенсационные новости. Кониатис мне все растолковал.

— Браво! Я весь внимание. Садись и расскажи все спокойно.

— Ну так вот… Кониатис разработал тонкую коммерческую операцию, механизм которой заключался в следующем: совместно с югославами западногерманские финансисты выделяют восточногерманским промышленникам умопомрачительную сумму для покупки необходимого сырья. Поставщики — американские фирмы. Но поскольку коммунистам продавать такое сырье нельзя, посредниками выступают югославы. Понимаешь?

— Да. И что американцы?

— Правительство, конечно, ни при чем. При такой комбинации можно обойти законы.

— Кроме шуток? Неужели американцы до того глупы?

— Подожди, дай договорить. Комбинация осуществима лишь при содействии чиновников, которым поручено осуществлять контроль за циркуляцией запрещенных видов сырья. В этом звене и происходит разрыв. Американцы заявляют, что Кониатис проявляет неумеренный аппетит. Сделка их не устраивает, единственный выход для Кониатиса — вернуть им половину комиссионных.

— Хищники перегрызлись между собой.

— Кониатис поехал в аэропорт Монтевидео за тем самым Гансом Гермелингом, которого я видела в Довилле. Он вылетел специальным рейсом, чтобы выступить арбитром в конфликте.

— Понятно. Он представляет Восточную Германию?

— Но я приберегла лакомый кусочек на закуску: отгадай, с какой просьбой обратился ко мне Кониатис?

— Терпеть не могу отгадывать, я же тебе говорил!

— Окрутить Борнштейна!

— Черт побери! Одного из американцев, вставляющего ему палки в колеса?

— Борнштейн — крупная шишка в Контрольной комиссии, надзирающей за торговлей с Югославией. От него все зависит. Тверд, как кремень. И красив.

— Кониатис воображает, что идиллия между тобой и Борнштейном может его задобрить?

— Все не так просто. Кониатис умоляет, чтобы я бросила в рюмку Борнштейну снотворное. Он проспит часов двенадцать, а тем временем можно будет порыться в его папке. Похоже, что при нем документы, способные его скомпрометировать.

— Это уже не покер,— сказал Коплан,— а типичный шантаж.

— Именно так я и сказала Кониатису. Знаешь что он ответил? «Убивший льва может съесть его, не убивший будет съеден сам». Передаю дословно. Вроде бы арабская поговорка.

— Ладно. Слушай внимательно. Ты сделала все, что требовала Служба. Задание выполнено. Поэтому, если сможешь, покинь поле боя, и пускай разбираются сами. Больше никаких записей, понятно? Дело Кониатиса раскрыто, остальное неважно.

— Слушаюсь! Но все-таки я должна оставаться с Кониатисом до тех пор, пока не будет улажен конфликт с Борнштейном, да?

— Да, но не слишком увлекайся.

— Кониатис не простит мне, если я сейчас помашу ему ручкой. Лучше его не злить, уж я-то знаю!

— Не сомневаюсь.

Моник зажгла свой «Кент». Выпустив колечко дыма, она произнесла насмешливо:

— Все это забавно. Ты поручаешь мне спать с Кониатисом, а он просит, чтобы я переспала с Борнштейном. Мой дар соблазнительницы стал пользоваться ураганным спросом!…

— Как любая надежная ценность,— невозмутимо отозвался Франсис.— Теперь,— продолжил он деловым тоном, отсылай все свои послания в закодированном виде сюда, на имя Карлоса Руиса. Прямых контактов надлежит избегать, как никогда. Уверен, что здесь полным-полно шпионов. Американцы не станут шутить, раз ожидается приезд их президента. Они берутся за дело за много недель.

— Даллас их здорово встряхнул

— Рассчитываю, что, покидая этот дом, ты проявишь осто.

^[85] рожность.

— Обещаю. Но у меня еще есть время! В моем распоряжении еще больше часа… Я знаю, как бы я хотела провести этот час.

И она одарила его столь красноречивой улыбкой, что у него не нашлось сил разочаровывать ее. Последовавшие за этим манипуляции позволили Франсису заметить, что ее кожа весьма восприимчива к загару.

— Да,— подтвердила Моник, умиротворенная обильными ласками,— загар мне к лицу.— Она провела ладонью по своему стройному смуглому бедру и прошептала: — Никогда в жизни я не чувствовала себя так хорошо! Ты не находишь, что жизнь прекрасна? У тебя озабоченный вид…

И действительно, несмотря на сладостное забытье, в которое он позволил себе ненадолго погрузиться, на его лицо быстро вернулось встревоженное выражение.

— У меня нет ни малейшей причины чувствовать озабоченность,— проворчал он,— но, признаюсь, мне не терпится сбежать из Уругвая. В этой стране я не чувствую себя в безопасности.

Моник изумленно приподняла брови. Его слова озадачили ее.

— Тебя что-то беспокоит?

Коплан ответил ей не сразу. Он встал с кровати, молча оделся и аккуратно причесался, глядя в зеркало.

Его серьезность произвела на Моник должное впечатление. Она тоже потянулась за одеждой. Пока она приводила в порядок прическу, Коплан восхищенно разглядывал ее безупречную фигуру, обтянутую ажурным беленьким платьицем. Потом ему на память пришло предупреждение Карлоса Руиса.

— Дуешься? неожиданно спросила Моник.

— Дуться — не в моих привычках.

— Сердишься, что я поцеловала тебя прямо на улице? — Лучше было бы не говорить этого, но, согласись, таких вещей не следует допускать. Даже когда все идет без сучка без задоринки, никогда не надо упускать из виду, что наше ремесло не имеет ничего общего с опереттой.

— Ты не слишком драматизируешь?

Коплан был готов взорваться, но вовремя взял себя в руки. Закурив, он сказал доброжелательно:

— Слушай, я все тебе объясню. Я нахожусь здесь, чтобы наблюдать за твоими действиями, подсказывать, учить тебя нашим премудростям и при случае уберечь от неверных шагов…

Он прошелся по комнате и продолжил:

— Ты воображаешь, что все поездки Кониатиса, его встречи, переговоры с Борнштейном, прибытие Ганса Гермелинга, присутствие в Пунта-дель-Эсте всех этих людей, которых вы принимаете в своем бунгало «Флор-дель-Потреро»,— все это ускользает от внимания служб безопасности?

— Мы не делаем ничего дурного — почему же службы безопасности должны нами интересоваться?

— А потому, что это их работа. Кроме того, они систематически проверяют иностранных визитеров. Разумеется, они не афишируют себя. Они уважают вашу свободу, ваше инкогнито, но они всегда неподалеку.

— Что же из того?

— Не стану скрывать: наш друг Карлос Руис дал мне понять, что его беспокоит твоя беспечность.

— Вот оно что…

— Руис далеко не трус. Как и я, кстати… Но мы уже давно занимаемся такими делами… и никогда не забываем о страшном маховике, ни на секунду не прекращающем крутиться в тени.

— Маховике?

— Ты заставляешь меня думать, что тебе лучше было бы возвратиться в Учебный центр,— буркнул Коплан.— Полагаю, ты заполняла «карточку приезжающего», прежде чем покинуть борт самолета?

— Конечно.

— Кониатис показывал ваши паспорта полиции в аэропорту, а потом и в отеле?

— Как все.

— И дальнейшее вызывает у тебя сомнения? Охранка знала, что в уругвайском посольстве в Париже были выданы визы, и ждала вашего прибытия. В аэропорту вас нашли в списке, и ваша карточка была присоединена к остальным. Специалисты изучили вас — ваше общественное положение, профессиональную деятельность и прочее. Это и есть машина, крутящаяся в тени. Я уверен, что малейшие ваши шаги, даже движения по часам фиксируются в специальном досье: наем бунгало, машины, встречи с высокопоставленным лицом из американской администрации и с восточногерманским чиновником. Заметь, все это делается без всяких враждебных намерений. Обычная полицейская рутина, и только! У шпиков своя работа, как у любых служащих, как у роботов. Они получают за это зарплату. Но мы-то знаем, что к чему, и поэтому должны держать ухо востро. Моник задумалась, склонив голову.

— Да,— заявила она наконец,— пожалуй, ты прав, что призываешь меня к порядку.

— Как ты понимаешь, я вовсе не стремлюсь вселить в тебя ужас. Но открою тебе одно обстоятельство, которое тебя удивит: в Риме за Кониатисом по пятам следовал какой-то тип, которого мне не удалось опознать.

— Не может быть! — испуганно вырвалось у нее.

— Даю слово. Я не стал тебе об этом говорить, чтобы не тревожить раньше времени, но вижу, что поступил неверно. Следовало предупредить тебя еще тогда.

Моник зажгла сигарету. Ее лицо приняло тревожное выражение.

— Как бы то ни было,— задумчиво произнесла она,— могу лишь повторить, что ни я, ни Кониатис не делаем ничего противозаконного.

— Минуточку! То, что ты мне только что рассказала, несколько меняет дело. Усыпить американского чиновника, чтобы украсть у него документы и потом его шантажировать,— что это, если не гангстеризм?

— Что же мне делать? Отказаться?

— Нет, тебе придется сыграть свою роль до конца. Но более осознанно, более осмотрительно. Теперь вот что: тебе останется передать нам всего одно послание — либо здесь, либо Карлосу Руису в Монтевидео, в зависимости от возможности. И в этом послании ты всего-навсего сообщишь об исходе предприятия Кониатиса. Хватило бы одного слова: «вышло» или «не вышло». Поскольку мы теперь в курсе коммерческих операций, проворачиваемых Кониатисом, этот завершающий сигнал позволит нам понять, чем кончилось дело. Ясмогу вернуться в Париж, а ты — завершить отпуск с Кониатисом.

— Договорились,— кивнула она.— А что делать с запасными пленками, переданными Руисом? Они мне больше ни к чему — ведь все сказано.

Зарой в землю или выбрось так, чтобы никто не нашел.

Через два часа «студебеккер» Коплана мчался по шоссе. Прибыв в Монтевидео, Коплан заперся у себя в номере и засел за отчет. Старик будет ликовать: Служба сработала быстро и незаметно, так что комар носу не подточит. Министр, интересующийся делом Кониатиса, вынужден будет признать, что Служба кое на что еще способна.

Зашифровав свой отчет, Коплан приступил к более нудному занятию переписыванию шифровки в 2 экземплярах. Один экземпляр предстояло незамедлительно отправить по почте. Второй он передаст Руису — тот отдаст его Вули для отправки в Париж с дипкурьером.

Чувствуя, что с его плеч свалился тяжелый груз, Коплан поужинал в закусочной на виа Хуанкаль, неподалеку от порта. Очаровательная уругвайка, прохаживаясь по тротуару, думала попытать с ним счастья. Но предложение красотки было отвергнуто без малейших колебаний. До ее ушей долетела непонятная фраза:

Мучас грациас, необходимое уже сделано, сеньорита.

Девица еще долго стояла как вкопанная, провожая странного сеньора недоуменным взглядом.

Коплан вернулся в отель и нырнул под одеяло. Но заснуть не удавалось. Он неотступно думал о Моник… Мысль, что в этот самый момент она, быть может, ублажает Борнштейна, не слишком его радовала.

Мало-помалу его мысли приняли несколько иное направление. Перед Моник стоит еще одна проблема, которую ей предстоит решить, прежде чем ее первое задание можно будет считать выполненным: расстаться с Кониатисом, оборвать эту связь — но не лишиться при этом перышек. Ведь, как известно, реакцию пятидесятилетнего влюбленного предугадать трудно.

К трем часам ночи Коплан так и не сомкнул глаз. Пришлось подняться, закурить и выпить в ванной стакан воды. Он чувствовал себя не в своей тарелке, что случалось с ним крайне редко. Он нервничал, его терзали неясные, но весьма мрачные предчувствия.

Ревность? Нетерпение? Колдовство ночи? Перед ним возникало нагое тело Моник, которое он ласкал еще несколько часов назад в квартире в Пунта-дель-Эсте, и отвратительный Борнштейн, похотливо и по-хозяйски овладевающий им…

Коплан ворочался в постели, ощущая во рту привкус пепла.

(обратно)

Глава XV

На следующий день Коплан пешком отправился к Карлосу Руису. Все еще находясь иод влиянием тревоги, вселившейся в него ночью, он ступил на тротуар улицы дель Рей. Прежде чем войти в подъезд, он долго озирался, стремясь удостовериться, что за ним не следят.

— Это последняя депеша,— сказал он, передавая уругвайцу конверт для Вули.— Задание выполнено. Благодаря сведениям, переданным мне вчера мадемуазель Фаллэн, наша цель достигнута.

— Что ж, тем лучше,— облегченно проговорил Руис.— Быстрая работа. Вы покидаете Монтевидео?

— Да, как только получу последний сигнал от мадемуазель Фаллэн.

Он коротко изложил события вчерашнего дня и сообщил о принятом совместно с Моник решении.

— Получив сигнал,— сказал Руис,— я немедленно позвоню вам в «Колумбию». Если информация будет благоприятной, я скажу вам, что отсылаю проспект, если наоборот, то сообщу о невозможности достать каталоги.

— Договорились. Если не застанете меня в «Колумбии», оставьте весточку в почтовом ящике в Пунта-дель-Эсте. Я собираюсь ожидать новостей там.

— Хорошо. Что передать Вули?

— Что операция «Джейсон» завершена. И верните ему вот это…— Он отдал Руису пистолет «беретта».— Пускай забирает магнитофон и отправляет в Париж пленки,— добавил он.

— Будет исполнено,— сказал уругваец.

— Остается только попрощаться с вами,— сказал Коплан и протянул руку. Карлос Руис ответил долгим, сердечным рукопожатием.

В 5 вечера Коплан приехал в Пунта-дель-Эсте и вошел в квартиру Руиса. Почтовый ящик был пуст, но это его не очень расстроило. Моник, по-видимому, не представилось возможности заскочить сюда или позвонить Руису.

День закончился без происшествий, вечер тоже.

Коплан рано уснул. Проснувшись на заре, он сбегал на пустынный пляж и с удовольствием искупался. В час дня он повторил эту процедуру, после чего отобедал в одних плавках в «Пара-доре» — ресторане под открытым небом здесь же, на плайа Брава. Чувствуя благодаря заплывам волчий аппетит, он заказал самые изысканные блюда и бутылочку дорогого вина. Насытившись, он улегся было загорать, но не тут-то было: лучи достигшего зенита солнца были до того горячи, что Коплан предпочел ретироваться. Пришлось принимать сиесту дома, на успевшем опостылеть ложе.

Вечером он уже откровенно скучал.

Весь следующий день он караулил весточку от Моник. Но почтовый ящик оставался пуст. В воскресенье Коплан прождал до 6 вечера. Затем, потеряв всякое терпение, он завел «студебеккер» и помчался в Пунта-Баллена.

Проезжая мимо виллы «Флор-дель-Потреро», он притормозил. Возле коттеджа не осталось ни одной машины. На веранде по-прежнему выгорали на солнце кресла и зонтики, но деревянные ставни были затворены. Вокруг не было ни души.

Коплан повернул машину в сторону Монтевидео. Карлос Руис встретил его с пустыми руками, воскликнув:

— Я бы непременно связался с вами в Пунта-дель-Эсте, как было обещано!

— Странно все это,— пробормотал Коплан.— Одно из двух: либо Кониатис одержал победу, и тогда у него нет причин отменять отдых с Моник в Пунта-дель-Эсте; либо он в проигрыше, и они улетели в Калифорнию, но в таком случае Моник наверняка изловчилась бы, чтобы предупредить нас.

— Вы же знаете, что в таких делах всего не предугадаешь,— отозвался Руис.

— Верно,— возразил Коплан,— но она отлично усвоила урок. Она знает, что я жду от нее последней вести, прежде чем улететь во Францию.

— Наверняка не смогла освободиться, чтобы оставить записку или позвонить.

— Единственное правдоподобное предположение,— согласился Коплан.— И все же что-то тут не так. Чтобы за четыре дня — при ее-то ловкости и сообразительности — не найти предлога… Очень странно. Можно поехать за сигаретами, за кремом для загара, за лимонадом, за газетами — да мало ли за чем! Всего четверть часа езды!

— Потерпите еще.

— Я бы потерпел, но меня сбивает с толку одно обстоятельство: вилла имеет такой вид, будто на ней уже не живут. В разгар дня ставни затворены на всех окнах!

— Если они уехали из Пунта-дель-Эсте насовсем, мы сможем удостовериться в этом, позвонив в агентство, сдавшее им виллу,— предложил Руис.

— Думаете, оно открыто в воскресенье?

— В это время года — наверняка.

— Вы знаете, что это за агентство?

— Да, я запомнил название — оно было указано при въезде.

— Что ж, валяйте. Лишнее словечко не помешает…

Карлос Руис набрал номер, наговорил какого-то вздора и осведомился, нельзя ли немедленно снять виллу «Флор-дель-Потреро». Служащий агентства ответил отрицательно: вилла занята и освободится только к 1 марта.

— Час от часу не легче! — воскликнул Франсис.— Не уезжали, но и не живут!

Он оставил уругвайца в недоумении и заехал в «Колумбию». Для сеньора Коплана — ни записок, ни звонков, ни посетителей.

И снова — в Пунта-дель-Эсте.

Час ночи. Почтовый ящик девственно пуст. 9 часов вечера следующего дня: без изменений.

«Невозможно! — размышлял Коплан, вне себя от ярости и волнения.— Шесть дней — и ни единого словечка! Что-то стряслось…»

Дрожа от волнения, он завел «студебеккер».

В Пунта-Баллена он увидел виллу «Флор-дель-Потреро» такой же пустой и запертой. «Надо разобраться,— решил Коплан. Он вернулся в Пунта-дель-Эсте, дождался темноты, вновь пошарил в почтовом ящике и устремился назад.

За ставнями виллы не горел свет, у входа не было ни души. Коплан развернулся, нашел дорожку, упирающуюся в заросли колючего кустарника, остановился и выключил фары. Дальше он продвигался пешком, полагаясь на интуицию. Скоро он вышел к вилле, необитаемый вид которой бросался в глаза даже в потемках, прорезаемых лишь слабым мерцанием звезд.

Быть может, Кониатис, разделавшись с делами, заперся внутри с юной любовницей и не желает думать ни о чем, кроме любви? Такую возможность не стоило исключать. Ласковый климат этой уютной страны, жара, солнце, отдых, эйфория после удачной сделки, ощущение оторванности от остального мира — все это, вместе взятое, не так уж редко приводит к вспышкам ненасытного любвеобилия.

«Даже если дело окажется в этом,— размышлял Франсис,— я услышу, есть ли внутри люди. Насколько я знаю, любовь не лишает дара речи. До меня донесутся их голоса…»

Навострив уши и стараясь не дышать, он приблизился к террасе. Внезапно из глубокой тени вынырнул мужской силуэт и метнулся к нему, угрожая предметом, слишком сильно напоминающим пистолет. Но сработал рефлекс. Коплан сжался, резко отпрыгнул влево и тут же ринулся на противника. Заблокировав его правую руку, он нанес левой сокрушительный удар по затылку. Ноги неизвестного подогнулись, и он рухнул на колени. Коплан воспользовался предоставившейся возможностью и пустил в ход собственное колено, вследствие чего нападающий растянулся на песке лицом вниз. Однако, падая, он непроизвольно нажал на курок. Раздался сухой выстрел, и пуля впилась в стену.

Не дожидаясь дальнейших сюрпризов, Франсис побежал в сторону кустарника. Со стороны террасы до его ушей донеслось ругательство, благодаря чему он, не раздумывая, переменил направление движения. И вполне своевременно: у его уха просвистела пуля.

Согнувшись в три погибели и петляя, как заяц, Коплан ретировался в заросли, описал круг и, боясь выпрямиться, подкрался к машине. Там, тяжело дыша, он нырнул на сиденье и включил зажигание.

В это самое мгновение некто, поджидавший его на заднем сиденье, изо всех сил нанес ему удар чем-то тяжелым по макушке. Коплан вскрикнул. От второго удара он лишился чувств.

(обратно)

Глава XVI

Очнувшись, Коплан застонал от невыносимой боли. Голова горела огнем, будто в нее вонзилась раскаленная стрела, и теперь вибрировала, рассылая по всему телу мучительные волны. Поднеся руку к лицу, он обнаружил, что вся его голова обмотана бинтами.

Он открыл глаза, тут же закрыл их и вновь открыл, стараясь разглядеть сквозь розовую дымку, куда же он попал.

Первая попытка оказалась тщетной, но спустя минут десять, преодолев головокружение, Коплан вторично проявил любознательность. На этот раз он пришел к более определенному заключению: он находился в тюремной камере, никаких сомнений здесь быть не могло. Богатый опыт позволил ему удостовериться в этом по первым же признакам. Все тюрьмы мира напоминают одна другую, пусть даже их разделяют десятки тысяч миль.

Не желая понапрасну тратить силы и надеясь на скорейшее восстановление способности рассуждать, Коплан решил отвлечься от внешнего мира и уйти в себя. Примостившись на соломенном тюфяке, брошенном на цементный пол, он утратил представление о времени и пространстве.

Свято блюдя древние традиции подобных учреждений, тюремщики сняли с Коплана башмаки, ремень, часы и галстук, а также очистили карманы его брюк от всего их содержимого…

Когда наступление сумерек умерило яркость проникавшего в камеру сквозь зарешеченное оконце солнечного луча, Коплан решил, что он пробыл в забытьи не менее 12 часов. Совершив это умственное усилие, он вновь погрузился в сон.

На заре следующего дня он был разбужен охранником в форме, который тряс его за плечо, воздерживаясь от устных увещеваний. Чуть позже тот же человек протянул ему в оконце в бронированной двери кружку черного кофе и ломоть хлеба.

На протяжении трех дней приемы пищи были единственными событиями, нарушавшими монотонное течение времени. Напрасно порывался Коплан заговорить с охранниками, позвать начальника, заикнуться о враче, напомнить о своем праве на ежедневную прогулку, потребовать свидания с директором этого «гостеприимного» заведения — любые его попытки натыкались на упорное молчание всех, к кому бы он ни обращался.

Все было ясно. Он заточен в одиночную камеру. Как известно любому, прошедшему через тюремные застенки, правило не знает исключений: одиночные камеры практически никогда не предоставляются заурядным уголовникам, они — привилегия политических. Коплан счел излишним долго размышлять об этом. Он предпочел дождаться реальных событий.

На четвертый день поутру его навестил санитар, проявивший интерес к ране у него на голове. В результате осмотра Коплан был объявлен исцеленным. Часов в десять его под усиленной охраной препроводили в небольшой кабинет, где он предстал перед смуглым молодым человеком с жестким выражением лица, облаченным в костюм похоронной расцветки.

— У меня к вам несколько вопросов, господин Коплан,— обратился он к узнику по-французски.— Вы знакомы с мадемуазель Моник Фаллэн, не так ли?

Коплан ничего не ответил.

— Вы отказываетесь отвечать? — последовал вопрос.

— Отказываюсь.

— Почему?

— Потому что не знаю, по какой причине здесь нахожусь.

— Вы находитесь под арестом.

— В этом я уже успел убедиться. Но хотелось бы знать, за что.

— Следственный судья честь по чести выписал ордер на арест.

— Это вы так считаете,— насмешливо парировал Коплан,— а лично я не в курсе дела. Полагаю, что меня запамятовали представить следственному судье, что расходится с законами, действующими в цивилизованных странах. Но, быть может, я уже не в Уругвае?

— Следственный судья видел вас, но вы были в беспамятстве. Кроме того, нам пришлось пойти на исключительные меры, дабы не препятствовать проводимому расследованию.

Не такой уж антипатичный представитель уругвайских органов правопорядка. Никакой враждебности в голосе. Никаких личных счетов с заключенным.

Уругваец посмотрел Франсису в глаза:

— Думаю, вы поступаете неразумно, отказываясь отвечать на мои вопросы, месье Коплан. Дело очень серьезное, и я позволю себе отметить для вашего сведения, что, на мой взгляд, молчание в вашем положении — далеко не лучшая тактика зашиты.

— Что вы, какая тактика! — отмахнулся Коплан. Она нужна обвиняемым.

— Вы привлекаетесь в качестве обвиняемого по делу о соучастии в убийстве.

— Первая новость. Буду вам весьма признателен, если вы подскажете мне, о чем идет речь. Кто кого убил?

После секундного молчания уругваец ответил:

— Расследование еще не закончено.

— В таком случае мы вернемся к этому разговору, когда придет время.

— Вы даже не хотите подтвердить факт знакомства с мадемуазель Моник Фаллэн?

— Я стану отвечать на ваши вопросы, когда они будут задаваться лицом судейского звания в присутствии адвоката. Настаивать бесполезно.

— Прояви вы добрую волю, я бы смог смягчить режим вашего заключения.

— Я не возражаю против спартанской обстановки. Если не считать мигреней, которые я связываю с ударами, нанесенными мне по голове, я нахожусь в прекрасном состоянии здоровья.

В голосе молодого человека зазвучали более серьезные нотки:

— Если вы будете упорствовать и отказываться отвечать, то вынудите нас заставить вас говорить весьма неприятными для вас методами.

— Я не особенно к этому стремлюсь, но воспротивиться все равно не смогу, так что попробуйте. По натуре я не болтлив; моя разговорчивость убывает еще больше, когда ко мне применяют противные естеству методы.

Решимость и уверенность, которыми был полон взгляд узника, подействовали на уругвайца.

— Ваша приятельница Моник Фаллэн обвиняется в убийстве американского гражданина но имени Рассел Борнштейн. Вы же выступали вдохновителем убийства.

— Всего-то! — проронил Франсис, скорчив удивленную гримасу.— Правосудие вашей страны не медлит с выводами.

— Будете отрицать?

— Сильно сказано! Я не знаю, вот точное слово.

— Если вы хотите снять с себя подозрение, у вас имеется единственный выход, месье Коплан: помочь нам пролить свет на это дело. Скажите нам, где скрывается мадемуазель Фаллэн.

— Так она скрывается?

— Мы уверены, что она не могла пересечь рубежи страны. Тем не менее отыскать ее не удается.

— Я совершенно бессилен ответить вам. И дело вовсе не в системе защиты, ибо я готов торжественно поклясться, что не знаю, где находится Моник Фаллэн. Я достаточно в своем уме, чтобы сообразить, в чем состоит мой подлинный интерес, можете мне поверить.

— Тем хуже,— вздохнул молодой человек.

Явившиеся по его вызову охранники водворили заключенного в камеру.

Минула целая неделя. Если не считать стражников, безмолвных, как рыбы, Коплан не видел ни души: ни полицейских, ни судейских чинов, ни начальника тюрьмы, ни защитника. Разрешения на прогулки в тюремном дворике он так и не дождался.

Но в пятницу под конец дня его вновь вывели из камеры и пригласили на допрос. На этот раз за белым деревянным столом восседало трое: один из них — молодой уругваец, знакомство с которым состоялось восемью днями раньше, двое других — высоченные здоровяки, старше по возрасту и определенно менее расположенные миндальничать. По виду их вряд ли можно было принять за латиноамериканцев.

Коплану велели сесть на стул лицом к столу.

— Мое имя Гордон Ридс, мистер Коплан,— пошел в наступление наиболее мускулистый из двоих атлетов.— Я чиновник правительства США. А это мой соотечественник Элмер Брофи из министерства финансов. Ридс говорил по-английски, обращаясь к Коплану как к старому знакомому.

— Будучи детективом, продолжал он,— мой друг Брофи получил официальное задание расследовать убийство Рассела Борнштейна, влиятельного американца из министерства экономики. Вы ведь знаете наши правила, не так ли? Когда речь идет о правительственном чиновнике, дело ведет не ФБР, а «ребята казны» — секретная служба при министерстве финансов, расследующая также финансовые махинации, участвующая в борьбе с торговцами наркотиками и оружием.

Коплан кивнул.

— Между прочим, вам привет от генерала О'Хары,— продолжил Гордон Ридс.— Выходит, вы с ним закадычные друзья?

— Действительно, имею такое удовольствие и честь.

— Эта дружба может сослужить вам службу, чтобы вытянуть вас из ямы, в которую вы угодили! — прорычал Ридс.— Я тоже сделаю все, что смогу, но без гарантий.

Мысль Коплана заработала с предельной интенсивностью.

В серо-голубых глазах Ридса он видел серьезность, не предвещавшую ничего хорошего.

Ридс продолжал:

— Я позволил себе сообщить инспектору Альфредо Лагуарда (он указал на уругвайца) вашу истинную профессию, полагая, что ему, как и нам, необходимо четко разбираться в ситуации. И очень рекомендую вам ответить на вопросы инспектора.

Альфредо Лагуарда, наблюдавший за узником, вступил в разговор:

— Расскажите, что вы делали на вилле «Флор-дель-Потреро» в ночь с двадцатого на двадцать первое февраля, когда вас задержали мои люди?

— Я хотел разузнать, как поживает Моник Фаллэн,— выпалил Коплан, решив больше не вилять.

— Следовательно, вы признаете, что знакомы с ней?

— Да.

— И отлично. По моим сведениям, вы состояли с ней в связи. Не хотите ли уточнить характер этой связи?

Коплан, заколебавшись, бросил взгляд в сторону Гордона Ридса, и у него сложилось впечатление, что американец побуждает его не играть в прятки.

— Моник Фаллэн находится здесь с заданием, а моя роль — наблюдать за ее работой.

— Могу я узнать, по какой причине СДЕК засылает сюда двоих своих агентов?

Коплан почуял ловушку. Признание принадлежности к иностранной секретной службе грозило десятью, а то и двадцатью годами тюрьмы. Поэтому он поспешил с уточнением:

— Хочу сообщить, что Моник Фаллэн и я выведены из-под начала СДЕК и отданы в непосредственное распоряжение Главного полицейского управления. Выполняемое нами задание связано с поручением министерства внутренних дел. Если уж совсем начистоту, то мы действуем по приказу Службы общей безопасности.

Суровое лицо Гордона Ридса смягчилось от едва заметной улыбки.

— Потрудитесь изложить цель вашего задания, месье Коплан,— настаивал Альфредо Лагуарда.

— Мы пытаемся раздобыть сведения о деятельности некоего Антуана Кониатиса. Торговые сделки этого господина заинтересовали французское правительство.

— Понятно,— кивнул уругваец.— Но, по всей видимости, Моник Фаллэн является любовницей этого Кониатиса?

— Да, это часть задания.

— Значит, вам должно быть известно, где обретается эта парочка?

— Как раз нет. Именно отсутствие Моник Фаллэн и ее молчание встревожили меня и побудили отправиться прямиком на виллу «Флор-дель-Потреро». Я терялся в догадках, что там происходит.

— И вы не знаете, где они?

— Нет. И готов признаться, что их исчезновение очень меня удивляет.

— Объяснение самое простое,— молвил Лагуарда.— Ваша Моник Фаллэн прикончила Рассела Борнштейна, всадив ему в сердце пулю.

У Коплана потемнело в глазах.

— Это просто предположение или установленный факт? осведомился он.

— Моник Фаллэн — последняя, кого видели на вилле Борнштейна в Пунта-Баллена. Свидетельские показания сомнений не вызывают. Она провела с Борнштейном ночь в его бунгало в восьмистах метрах от виллы «Флор-дель-Потреро». По данным вскрытия, жертва была сперва отравлена, а потом застрелена. В рюмке, обнаруженной у Борнштейна, найдены остатки снотворного.

— Ничего не понимаю,— проговорил Франсис.— И помочь вам ничем не смогу. Единственное, в чем я смогу вас заверить, это что Моник Фаллэн не поручалось убирать этого Борнштейна и что у нее, насколько мне известно, не было никаких оснований делать это.

— Одним словом,— резюмировал инспектор Лагуарда,— вы не сможете помочь нам в розыске Кониатиса и Моник Фаллэн?

— Увы, нет.

На этом допрос завершился. Коплан вновь очутился в камере.

(обратно)

Глава XVII

Через два дня в десять часов утра Коплана снова вывели из камеры. На этот раз его дожидался американец Гордон Ридс. Кроме него, в комнате никого не было.

— Садитесь,— начал Ридс.— Мне наконец удалось добиться разрешения переговорить с вами без свидетелей, хотя, можете поверить, это было нелегко. У полиции Монтевидео на вас зуб.

— За что?

— Они жаждут доказать нам, что в состоянии работать не хуже, чем любая другая полиция. Здесь замешано самолюбие! Через пять недель в этой стране соберутся тузы международной политики. Сами знаете, как ревностно к этому относятся и как трясет в таких случаях службы безопасности. Сигарету?

— Охотно.— Коплан предпочел бы «Житан», но и предложенный Ридсом «Кемэл» был лучше, чем ничего.

— Генерал О'Хара просил меня предпринять все возможное, чтобы вы не гнили в здешней тюряге многие годы,— сказал Ридс вполголоса. — Задача не из легких.

— В чем состоит обвинение в юридических терминах?

— Пока вы для Лагуарды — инициатор убийства Борнштейна. Он не такой уж плохой малый, но не хочет рисковать. К тому же он уверен, что вы знаете, в какую нору забилась ваша подружка Моник Фаллэн.

— Клянусь, ничего не знаю! И это не дает мне покоя.

— Говоря более конкретно, какой вам видится выход из всего этого темного дела?

— На что опирается Лагуарда, считая меня замешанным в этой истории? Как он до меня добрался?

— Сами виноваты! Сами же и залезли волку в пасть, шатаясь вокруг виллы «Флор-дель-Потреро». Об убийстве Борнштейна стало известно за три дня до этого, и бунгало находилось под наблюдением. О дальнейшем вы догадываетесь сами. Вы стали объектом слежки: обыск вашего номера в «Колумбии», секретная телеграмма в уругвайское посольство в Париже — все как обычно. В Париже сотрудник безопасности из посольства провел расследование и выяснил, что адрес, указанный в вашем паспорте,— официальное местожительство, тогда как в действительности вы проживаете в одном доме с Моник Фаллэн. Сами понимаете, картина неприглядная… Тем временем мой коллега Элмер Брофи приехал в Монтевидео, чтобы участвовать в расследовании. Брофи передал сведения о вас в Вашингтон, и мы тут же поняли, что за дело привело вас сюда. Поэтому генерал О'Хара и затолкал меня в самолет, чтобы я оказался здесь, не теряя ни дня.

— Вот видите,— вздохнул Франсис.— Что толку беречься? Все равно в нашем деле можно засветиться, совершенно не подозревая об этом. И вот я уже восемнадцать дней за решеткой!

— Я попросил, чтобы с вами обращались как можно лучше.

— Я не жалуюсь. Попадал и не в такие передряги. Но я очень переживаю за свою молодую подопечную. Это ее первое задание.

— Что я могу сделать, чтобы найти ее?

Коплан обреченно опустил плечи. Гордон Ридс тихо усмехнулся.

— Может быть, вы решили, что мой визит — обманный трюк?

— Куда там…

— Тогда хотя бы наведите на ценную мысль.

— Сходите в наше посольство и спросите атташе Армана Вули.

На этот раз Ридс рассмеялся во все горло.

— Ваша скромность не может не вызывать симпатию, старина! — воскликнул он.— Невысоко же вы себя цените! Из-за того что вы загремели в тюрьму, разгорелась такая свара, что чертям стало тошно. Дипломатический скандал да и только! Мой шеф звонил в Париж и раз десять виделся с Вули, все из кожи лезут вон, лишь бы отыскать Моник Фаллэн и снять с вас подозрение!

Вопреки ожиданиям Ридса, лицо Коплана омрачилось еще больше.

— У Вули нет от нее никаких новостей? — спросил он.

— Ни у него, ни у Парижа — ни у кого. Буквально растаяла в воздухе, как и Кониатис.

— Невероятно! — пробормотал Коплан, не помня себя от волнения.

Ридс раздавил каблуком сигарету и спросил:

— Представляете ли вы себе, чем занимался здесь Кониатис?

— Да, с этим все ясно… Незаконная торговля сырьем. Кониатис выступал в роли посредника, снабжая стратегическими металлами Восточную Германию.

— При пособничестве Борнштейна, разумеется?

— Да.

— Между нами говоря, я думаю, что Вашингтон втихую покрывал Борнштейна. Но дело не в этом. Бывают вещи, которые правительство не может делать официально, будучи в то же время заинтересовано в том, чтобы проворачивать такие делишки исподтишка. Если вам это о чем-нибудь говорит…

— Еще как говорит! Поведение Борнштейна меня очень удивляло. Когда речь заходит о контрабанде, тем более если здесь замешана политика, Белый дом обычно бывает в курсе дела. Мирное сосуществование имеет аспекты, о которых не полагается знать общественности.

Они помолчали. Коплан курил свою сигарету до тех пор, пока не обжег губы, и лишь тогда с сожалением потушил крошечный окурок. Ридс сочувственно улыбнулся.

— Попытаюсь добиться, чтобы вам разрешили курить в камере,— пообещал он.

— Не стоит,— ответил Франсис.— Лишения — хорошее испытание силы воли. Но если вы и вправду хотите мне помочь, уговорите Лагуарду выпустить меня на свободу на двое суток.

Гордон Ридс приподнял белесые брови.

— Зачем?

— Чтобы я мог провести собственное расследование.

— Есть какая-нибудь идея?

— Хочу осмотреть виллу «Флор-дель-Потреро».

— Сколько раз это уже проделывали, старина! Лагуарда, Брофи и я исползали бунгало на коленках. Бесполезное занятие! Прежде чем дать стрекача, Кониатис и ваша приятельница навели там образцовый порядок.

— Как хотите,— сказал Коплан и добавил с иронией, но без всякой радости: — Бывает, что никто, кроме близкого друга того, кто жил в доме, не замечает кое-чего важного.

Гордон Ридс кивнул, не разжимая рта. Профессионал понял профессионала.

— Еще увидимся,— сказал он.

Они увиделись уже через час. На этот раз Ридс был не один, а в сопровождении своего соотечественника Элмора Брофи и инспектора Альфредо Лагуарды, который и взял слово.

— Следственный судья подписал постановление об освобождении вас из-под стражи на сорок восемь часов, месье Коплан,— объявил он.— Но будьте осторожны: за вас поручился мистер Брофи.

«Человек казны» посмотрел Франсису прямо в глаза.

— Дайте мне слово мужчины,— благодушно пророкотал он,— что не станете петушиться. Я только что говорил с генералом О'Харой, и он поручился за вас собственной честью.

— Не беспокойтесь, моя единственная цель — помочь правосудию.

Лагуарда счел необходимым предостеречь:

— Если вы вздумаете совершить побег, то знайте, что все полицейские силы страны получат приказ стрелять в вас без предупреждения.

Коплан выдавил улыбку.

— Для меня слово генерала О'Хары важнее свободы,— сказал он.

— Прекрасно. Сейчас вам вернут ваши вещи, и мы отвезем вас в Пунта-дель-Эсте.

Через три часа четверка, эскортируемая еще одним уругвайским инспектором, подошла к вилле «Флор-дель-Потреро». Лагуарда собственноручно сорвал с дверей печати, и все прибывшие проникли в белый домик.

Увидев, какой безупречный порядок царит в гостиной, Коплан поморщился. По всей видимости, Кониатис и Моник и не помышляли спасаться бегством. Приведя все в порядок и расставив по местам, они преспокойно вынесли багаж… В спешке люди бросают все как попало.

Коплан обшаривал виллу битый час. Уругвайские полицейские следовали за ним по пятам. В конце концов Гордон Ридс, прохлаждавшийся на террасе, не выдержал:

— Ну что, дружище? Судя по вашему лицу, дело обернулось не так, как вы надеялись?

— Увы.

— Что именно вы ищете?

— Ничего. Просто думал наткнуться на знак.

— Вы исповедуете принципы Шерлока Холмса?

— Иногда в них бывает прок, особенно когда больше не за что уцепиться.

— Те времена канули в прошлое,— буркнул Ридс.— Окурками и обгорелыми спичками интересуются одни киношники.

Коплан пристально посмотрел на американца и вдруг спросил срывающимся голосом:

— У вас есть еще полчаса?

— Мы не торопимся.

— Тем лучше. Я поищу еще. Если вы сможете помочь мне…

— Каким образом?

— Ваши слова навели меня на одну идею. Куда здесь выбрасывали мусор? Где мусорный ящик?

— Не имею ни малейшего понятия, старина.

Лагуарда, слышавший их разговор, подозвал своего коллегу и повторил ему вопрос Коплана. Инспектор кивнул и повернулся к Франсису.

— Пойдемте,— сказал он по-испански,— я покажу вам.

Они подошли к пристройке, притулившейся к стене домика с задней стороны, и открыли деревянную дверь. Здесь хранились метлы, садовый инвентарь, старая покрышка и три ведра, использовавшиеся как мусорные корзины. Их содержимое было представлено пустыми бутылками, пустыми коробками, мятыми бумажками, кусками ваты со следами крема для загара и прочим в том же духе.

Коплан схватил одно из ведер и высыпал его содержимое на землю. Та же участь незамедлительно постигла и второе, и третье. Внезапно у него екнуло сердце. Среди мусора он заметил противосолнечные очки с разбитыми стеклами. Схватив их и внимательно осмотрев, он сломя голову бросился к Ридсу.

— Смотрите! — провозгласил он.

— Ну и что? — удивился американец.— Они принадлежали вашей приятельнице?

— Еще бы! Потрудитесь взглянуть повнимательнее. Надеюсь, вам знакомы такие штуковины?

— Бог мой! — вытаращил глаза Ридс.— Мне да не знать! И вы думаете, что…

— Я пока ничего не знаю. Но уверен в одном: эту штуку выбросила не она: она-то знала, какая это ценность.

Через несколько часов в фотолаборатории муниципальной полиции Монтевидео проявили пленку из «солнечных очков» Моник. На пленке оказалось всего четыре отснятых кадра. На первом красовался молодой человек с худым лицом, в белой рубашке и револьвером маузер в правой руке. На втором он же, но с искаженным криком ртом. На третьем — Кониатис, схватившийся ладонью за грудь. Наконец, тот же молодой человек с выражением злобы и презрения на лице и два размытых силуэта на заднем плане.

Гордон Ридс, восхищенный снимками, сухо пояснил:

— Этот тип, несомненно, Вольфганг Мунзер. На последнем снимке мы, по-моему, лицезреем его сразу после расправы с Кониатисом.

Несмотря на спазм в горле и сжавшееся сердце, Коплан нашел силы спросить:

— Вы знаете этого юнца с маузером?

— Отлично знаю. Мы сбиваемся с ног уже год, разыскивая его. Он — убийца из «ТЛ». Страшная личность, можете мне поверить. Хитрый и изворотливый, как лиса. Совершенно безжалостен.

— Что такое «ТЛ»?

— Террористическая организация, протянувшая щупальца по всему миру и записавшая на свой счет уже немало дел. В первый раз слышите о ней?

— Да.

— Их тайные действия отличаются безукоризненной организованностью.

— Чего они добиваются?

— Эти люди — немцы, выходцы из Восточной Германии. Свою организацию они окрестили «тайным легионом». Ее основатели, рискуя жизнью, перебрались через «железный занавес» на Запад. Все они дали клятву сражаться с коммунизмом.

— Фашисты?

— Вовсе нет. Кстати, большинство из них совсем молоды. Питают животную, беспощадную ненависть к коммунизму, не останавливаются ни перед чем, чтобы помешать сближению двух Германий. Пока Советы контролируют Восточную Германию, «ТЛ» будут считать врагом всякого, кто так или иначе оказывает услуги ее правительству. Кониатису следовало остерегаться их.

— Вы считаете, что они могли убить Кониатиса, так как его деятельность способствовала экономическому росту коммунистической Германии?

— По-моему, это очевидно. Такое случалось и раньше, но Вашингтон не хотел придавать эти случаи огласке. Фанатики из «ТЛ» взбешены скачком Восточной Германии, которая за несколько лет стала второй по силе экономической державой Восточной Европы.

Все четыре снимка были максимально увеличены и исследованы экспертами полицейской лаборатории. Выводы были таковы: во-первых, никаких сомнений насчет Кониатиса, он был снят в тот самый момент, когда пуля попала ему в грудь. Во-вторых, последний снимок запечатлел Вольфганга Мунзера в тот момент, когда он нажимал на курок маузера, нацеленного на фотографа.

Ридс заметил негромко:

— Если очки были на Моник Фаллэн, она проявила фантастическое хладнокровие. Но, видимо, жест, потребовавшийся, чтобы спустить затвор, был последним ее движением. Посмотрите на руку Мунзера и представьте траекторию пули…

С этого момента следствие, возглавляемое Альфредо Ла-гуардой, пошло по иному пути. Однако Коплан вернулся в тюремную камеру.

(обратно)

Глава XVIII

11 марта, то есть еще через 6 дней, водолазы, работавшие в порту Монтевидео, обнаружили на глубине 13 метров черный автомобиль марки «ровер» с двумя трупами в салоне, опознанными как Кониатис и Моник Фаллэн. Оба были застрелены, а затем перенесены в машину. В машине находилось и оружие, которым было совершено преступление — маузер-стандарт калибра 7,65, из которого, по заключению баллистов, был ранее застрелен Рассел Борнштейн.

13 марта, во исполнение ордера на высылку, Франсис Коплан был вывезен из тюрьмы и посажен в самолет, отбывавший во Францию.

Представ перед Стариком, Коплан услыхал:

— На этот раз вы, можно сказать, возвращаетесь издалека.

— Из Монтевидео.

— Знаю. Но я имел в виду не это.

— Я так и понял.

— Пусть мне теперь не рассказывают о непогрешимости Франсиса Коплана.

— Вы упрекаете меня в конкретном профессиональном недосмотре?

— Смотри дерево в плодах, а человека — в делах. Я доверил нам молодого стажера, на которого возлагал большие надежды, а вы позволяете ей пасть от пули какого-то одержимого. Я поручил вам охранять Кониатиса, но и он мертв!

— Если бы вы согласились с первым моим предложением, всего этого не произошло бы.— Голос Коплана дрожал.— Вернувшись из Рима, я вас предупредил. Я сказал буквально следующее: дело Кониатиса больше нельзя поручать дебютантке. Но вам уже слышались поздравления министра!

— Одним словом, виноват я! — воскликнул Старик.

— Решать вам,— не дрогнул Коплан.— Но я хочу, чтобы вы уяснили себе: смерть Моник меня сильно потрясла. Я, возможно, единственный человек в мире, который знает, какой она была на самом деле и чего стоила… Если вы хотя бы еще раз скажете мне, что я виноват в ее гибели, я верну вам свое удостоверение, и вы меня больше не увидите. В остальном я в вашем распоряжении.

Старик сжал челюсти. В кабинете повисла угнетающая тишина. Наконец Старик проговорил с дрожью в голосе, но уже без зла:

— Ладно, не будем кипятиться… Я готов признать, что вам не в чем себя упрекнуть. Меня тоже расстроило это дело, Коплан. Но чего вы хотите? Наша работа неблагодарна и рискованна. Порой это вылетает у нас из головы, пока жестокая реальность не заставляет нас опомниться. Во всяком случае, теперь, когда мне будут присылать новичков, я буду настаивать на одном: безобидных заданий не бывает. Какой бы рутинной ни представлялась операция, за углом нас всегда может подстерегать смерть. Так случилось в Пунта-дель-Эсте с Кониатисом. Моник заплатила и за него, и за нас.

— Она вела себя замечательно до последнего мгновения своей коротенькой жизни,— сказал Коплан с каменным лицом.

— Она искала смысл жизни, а мы дали ей, за что умереть,— вздохнул Старик.— В самые безнадежные моменты вы как будто не чужды философии и вам полагается знать, что для избранников судьбы это даже важнее…

Коплан посмотрел на своего шефа. Они встретились глазами и почувствовали то глубокое взаимопонимание, которое нельзя передать словами.

(обратно) (обратно)

Пьер Немур ВАШЕ ЗДОРОВЬЕ, ГОСПОДИН ГЕНЕРАЛ!

От автора

Если даже вы обнаружите, что в одной из столиц Ближнего Востока совсем недавно провалился государственный переворот при обстоятельствах, почти полностью совпадающих с описанными в книге, которую вам предстоит прочесть, ни в коем случае не проводите опасных параллелей. Совершенно очевидно, что любое сходство между событиями или персонажами, изображенными в романе, и реальной действительностью не более чем досадная случайность.

Пьер Немур

(обратно)

Глава I

Генерал Салах Эддин Мурад вновь поднялся из-за письменного стола и принялся мерить шагами просторную комнату с голыми, выбеленными известью стенами, напоминающую одинокую монашескую келью.

Снедаемый нетерпением, он неутомимо вышагивал по неизменному маршруту между большой стеклянной дверью, выходящей на балкон, и обитой двустворчатой дверью кабинета. Пол вокруг был усеян окурками. Генерал делал несколько нервных затяжек, раздраженно бросал сигарету и давил ее каблуком сапога.

На полпути между окном и дверью он останавливался у висящей на стене большой карты Судана. На самом верху, на севере, идеальная горизонтальная линия границы с Арабской Республикой Египет, чуть ниже — врата страны на Ниле, отмеченные городом Вади-Хальфа. Затем капризное течение великой реки словно поворачивает вспять, возвращаясь к своим истокам. Дон-гола и Мероэ, Бербер, Эд-Дамер и Шенди. И наконец, Хартум на слиянии Белого и Голубого Нила.

У двери он невольно напрягал слух, надеясь различить торопливые шаги на гулкой лестнице. У постоянно открытого в жаркие июньские дни окна он отдавался на несколько мгновений созерцанию просторного прямоугольного плаца казармы Аль-Истикляль. Впрочем, это был не просто двор, а настоящее поле для маневров. Генерал Салах Эддин Мурад не мог устоять от соблазна и мысленно представлял торжественное построение во времена британского величия. Тысячи всадников выстроились в безукоризненные эскадроны. Под яркими солнечными лучами играют всеми цветами радуги парадные мундиры, сверкает начищенная медь. Приподнявшись на стременах, уланы воздают почести генералам в увенчанных перьями касках.

Всего семь часов утра. Жара обещает быть беспощадной, солнце — ослепительным. У казармы Аль-Истикляль необычно пустынно. Изредка наряды в несколько человек пересекают земляной плац. Взгляд задерживается лишь на зеленом островке газона и реющем на вершине мачты государственном флаге.

Опустела и сама казарма, так как на исходе ночи первый пехотный полк суданской армии выдвинулся на тщательно подготовленные позиции. Рядовые пребывали в полном неведении. Кое-кто из офицеров догадывался о целях передислокации. И лишь старшие офицеры были посвящены в секретные планы: первый пехотный полк приступил к операции по захвату власти в интересах генерала Салах Эддин Мурада.

Генерал с сожалением оторвался от окна, вернулся к карте. После ослепительного солнечного света понадобилось несколько мгновений, чтобы глаза привыкли к более скромному освещению и отыскали на карте знакомую страну, хозяином которой он станет через несколько часов.

Направляясь к двери, верный избранному маршруту генерал проходил мимо одного из углов письменного стола, подобно кораблю с высокой посадкой, строго следующему своим курсом. Он вопросительно посматривал на не подававший признаков жизни телефон, подавляя в себе искушение снять трубку и запросить информацию, понимая, что это было бы ошибкой. У двери он прислушивался и возвращался, замирая на мгновение у большого зеркала напротив карты.

Он вглядывался в собственное отражение. Мощный сорокалетний мужчина, смуглый и черноволосый. Правильные тонкие черты лица вовсе не свидетельствовали об арабском происхождении, несмотря на имя генерала. Такой же прямой нос, высокие скулы можно было скорее обнаружить на каком-нибудь барельефе в Абу-Симбеле или Сульбе к северу от третьего порога^[86]. Таинственное родство уходило корнями в Древнюю Нубию задолго до завоеваний VII века^[87].

Может быть, в этом и крылась одна из причин, побудивших его испытать судьбу. Вне всяких сомнений, генерал Салах Эддин Мурад отличался властолюбием. Жажда власти была его всепоглощающей страстью. Но у него была и своя концепция политики в регионе. С тех пор, как «жесткий» хартумский режим присоединился к лагерю «стран поля боя»^[88], то есть к Ираку, Сирии, Иордании, Египту, одним словом, поддержал их сторону в конфликте с Израилем, генерал остро переживал лидерство Гамаль Абдель Насера.

Он чувствовал себя несравненно ближе королю Хусейну, склонность которого к примирению делала его излюбленной мишенью палестинцев. А между тем хашимитский суверен^[89]был стопроцентным порождением арабского мира. Правда, у генерала Салах Эддин Мурада и короля было много общего: оба получили образование в Англии, их роднили воспоминания о военной школе в Сандхерсте, хотя они и не принадлежали к одному выпуску, и британский снобизм.

В зеркале генерал Салах Эддин Мурад видел безупречного военного, по всем параметрам отвечающего канонам старой имперской армии: рубашка с короткими рукавами цвета хаки, орденские планки в три ряда на нагрудном кармане, галифе и сапоги. Последняя деталь довольно необычна, но генерал посчитал, что именно сапоги приличествуют данному случаю.

Когда он в двадцатый раз подошел к окну, на плац перед казармой Аль-Истикляль влетел командирский «джип». Два старших офицера выскочили на ходу и скрылись в подъезде. Генерал поспешно вернулся к письменному столу, сел в кресло, не утратив при этом военной выправки, и словно надел маску бесстрастия.

Посланцы прыгали через несколько ступенек, на каменной лестнице раздавался стук торопливых шагов, до слуха генерала донесся долгожданный гул.

Вооруженный часовой открыл дверь в кабинет и быстро отошел в сторону, пропуская двух офицеров. Они переступили порог, сделали три строевых шага и застыли по стойке смирно, поднеся в приветствии руку к козырьку фуражки.

— Салам алейкум, господин генерал,— сказал полковник Ид-рисси.— Операция завершена. Хартум принадлежит нам.

Невозмутимый генерал Салах Эддин Мурад медленно поднялся. Он был прирожденным вождем, ничто не могло застать его врасплох, а уж тем более известие о победе.

— Хорошо,— сказал он просто.— Что с президентом? Членами правительства?

— Арестованы, как и было предусмотрено,— ответил второй офицер, полковник Махди Шукейри.— Их судьба в ваших руках.

Генерал одобрительно кивнул, снял телефонную трубку и резкими уверенными движениями набрал номер. Ждать ему пришлось всего несколько секунд. После непродолжительной паузы генерал сказал по-английски: «Первая фаза успешно завершена. Переходим ко второй». И повесил трубку.

Мгновение он рассматривал стоящих навытяжку офицеров. Махди Шукейри — склонный к полноте мужчина семитского типа — был приблизительно одних лет с генералом. Он вполне мог родиться по ту сторону Красного моря на Аравийском полуострове. У Идрисси же была более темная кожа. Типичный суданец, рожденный в результате смешения народов, на протяжении веков мирно соседствующих или враждующих на тысячелетней земле. Оба офицера были безупречны со всех точек зрения. Прекрасные исполнители. Преданные соратники, которыми не следовало пренебрегать.

— Ну вот, господа, я к вашим услугам,— сказал генерал по-арабски. Он взял с письменного стола фуражку и стек и, пройдя перед полковниками, направился к двери.

Он расположился на заднем сиденье «джипа» вместе с Идрисси, а Шукейри сел рядом с водителем. В тот самый момент, когда автомобиль проехал в ворота казармы Аль-Истикляль и ему салютовал караул, в городском аэропорту под рев турбореактивных двигателей приземлился «вайкаунт» авиакомпании «Юнайтед Эраб Эрлайнз».

«Джип» переехал железнодорожный мост и оказался на улице Абу Тулейх. Часы показывали 7 часов 35 минут. В свете занимающегося утра Хартум начинал новый трудовой день. Город казался мирным. Строгие прямые улицы выглядели как обычно, если не считать, что на отдельных перекрестках расположилось по танку 7-й бронетанковой бригады, подчинявшейся лично генералу Салах Эддин Мураду и приведенной в состояние боевой готовности. Но танки не вызывали даже любопытства прохожих.

Генералу оставалось лишь поздравить себя с успешным революционным переворотом, не потребовавшим ни единого выстрела. Он поудобнее устроился на сиденье, хотя до президентского дворца оставалось не более нескольких сотен метров.

Через считанные минуты новый властитель Судана вступит в свои права.

Капитан Осман Загари поставил телефонный аппарат на белую подставку, повернулся просиявшим лицом к молодой женщине в светлом платье, сидящей, поджав под себя ноги, на диване. — Хвала Аллаху, Лейла,— сказал он.— Свершилось.

Молодая женщина облегченно вздохнула. Ей было года двадцать два — двадцать три. Очаровательная брюнетка с собранными на затылке волосами, выпуклым лбом и словно отчеканенным на восточной медали профилем. На красивом правильном лице сияли замечательные темные глаза, вновь обретшие счастливый блеск. Уже целый час Лейла Загари занималась ногтями, тщетно пытаясь снять напряженное беспокойство.

Она не была посвящена в тайну государственного переворота. В сущности, она о нем ничего не ведала, как и подобает женщине на земле ислама. Она знала только, что ее супруг генерал Салах Эддин Мурад считает обстановку благоприятной для захвата власти, в чем его активно поддерживает шурин капитан Осман Загари.

— Первая фаза — национальная — завершена,— объяснил капитан.— Переходим к международной фазе.

Капитану, очевидно, не было и тридцати. Это был красивый молодой человек. Он явно походил на сестру, хотя и представлял более обычный тип. Сейчас он рассмеялся, обнажив ослепительные зубы.

Подобно своему зятю, он взял фуражку и стек, машинально поправил ремень и портупею на мундире цвета хаки и обнял сестру. Прижал к себе и расцеловал в щеки на западный манер. «Госпожа президентша, первым спешу поздравить вас»,— сказал он по-английски.

Она проводила его до порога виллы, подождала, пока он уселся за руль своего «джипа», и помахала ему рукой на прощание. Капитан уже включил передачу и повернул на проспект, ведущий в западную часть города.

Город был странно спокоен для столицы, только что ставшей театром государственного переворота. Никаких пулеметов на углах улиц, никаких патрулей на тротуарах. Обычное движение автомобилей и автобусов. Правда, капитан вовсе не направлялся в центр города.

Он миновал английское посольство. На следующем перекрестке Осман Загари увидел танк на боевой позиции и едва удержался от веселого приветствия офицеру, курившему высунувшись из башни. На груди офицера висел бинокль, на голове были наушники, у самого рта — микрофон. В приветствии не было никакого смысла. Практически никто из офицеров не знал капитана Загари, только недавно назначенного в штаб 7-й бригады.

Он проехал еще добрую сотню метров и резко затормозил, привлеченный необычной деталью. Осман Загари вдруг осознал, что опознавательный знак на башне танка вовсе не принадлежит 7-й бригаде, ведь голова тигра — символ 3-го танкового полка, обеспечивающего личную безопасность президента. Молодой офицер слегка присвистнул. Так вот почему переворот прошел без сучка без задоринки. Мураду удалось привлечь на свою сторону президентскую гвардию.

Капитан решил ехать дальше. Вне всякого сомнения, он сделал правильный выбор, последовав примеру сестры и разыграв карту блистательного генерала. Лейла вышла замуж по любви, когда Салах Эддин Мурад был всего лишь одним из многих подполковников. Он же, Осман Загари, вступил в заговор с открытыми глазами. Он даже мог похвастаться тем, что находился у его истоков. Завтра, да нет, уже сегодня благодарный зять откроет ему путь к головокружительной карьере, этапы которой он давно для себя определил.

Он вновь затормозил в нескольких сотнях метров от посольства Франции. Еще два танка президентского полка находились на позиции. Военные перегородили улицу. Грузовики разместились под пальмами общественного парка. Капитан включил вторую скорость и медленно подъехал к офицеру, который, казалось, контролировал доступ к посольству.

В последний момент он резко вывернул руль влево и оказался на открывшейся перед ним широкой улице. Конечно, не стоило привлекать внимание к визиту, который он собирался нанести, но его удивило неожиданное скопление войск. Ни в одной из бесед с генералом не поднимался вопрос о необходимости обеспечения безопасности посольств, а тем более французского.

Погруженный в размышление, несколько минут Осман Загари ехал наугад, незаметно приближаясь к центру. На подступах к президентскому дворцу присутствие армии становилось все более явственным. Он поравнялся с двумя моторизованными патрулями, проявившими к нему видимый интерес. Выехав на берег Голубого Нила, он проследовал вдоль длинной колонны танков и грузовиков с беспорядочно мелькавшими опознавательными знаками 7-й бригады и 3-го полка.

У почтамта были установлены рогатки, выставлена охрана с примкнутыми к стволам штыками. У заграждения, открывавшего узкий проход, Осман Загари увидел знакомого майора. Поразмыслив, он решил направиться во дворец, чтобы узнать, какие распоряжения были отданы его зятем. Когда он притормозил, чтобы проехать в проход, майор заметил его и поспешно поднес к губам свисток; солдаты тут же взяли автомобиль на прицел.

Капитан инстинктивно повторил маневр, совершенный у французского посольства, резко вывернул вправо и нажал на газ. Позади прозвучало три или четыре выстрела. Сердце резко забилось, он свернул в первую улицу налево, объезжая президентский дворец с юга, проехал несколько сотен метров по прямой, повернул направо, потом снова налево и еще раз налево, поравнявшись с университетом.

Вполне возможно, что за ним началась погоня, но его машина уже затерялась среди множества военных «джипов». Он понял это, выехав на мост через Нил, по которому рядом проходили шоссе и железная дорога. Расположенный здесь моторизованный патруль был к нему совершенно безразличен.

Через несколько секунд капитан Осман Загари уже ехал по Северному Хартуму. Он задержался на минуту у одной из редких телефонных будок на небольшой площади, которую поливал дорожный рабочий, пытаясь сбить пыль, поднятую играющими детьми.

Он быстро набрал номер виллы, подождал с видимой тревогой несколько секунд и наконец произнес по-английски:

— Лейла… У меня такое впечатление, что все сорвалось. Не теряй ни минуты. Укройся во французском посольстве. Подступы к нему охраняются. Будь осторожна. Как только представится возможность, я или Мурад свяжемся с тобой.

Он повесил трубку, не дожидаясь расспросов, снова сел в «джип» и направился в несравненно более живописный и восточный город, нежели Хартум, застроенный в английском стиле, который он только что покинул. Он точно знал, откуда в полной безопасности сможет следить за развитием событий.

Ни один мускул не дрогнул на лице генерала Салах Эддин Мурада. Сидящий рядом полковник Идрисси не решался нарушить глубокое молчание. Очевидно, в столь торжественный момент своей жизни генералу было необходимо собраться с мыслями.

Танки 7-й бригады находились на подступах к президентскому дворцу, служившему некогда резиденцией генерал-губернатора Судана. В те времена длинная и широкая набережная, обсаженная благородными пальмами, называлась проспектом фельдмаршала Китченера. Но генералу Мураду не пришлось полюбоваться восхитительным видом, командирский «джип» уже въезжал в ограду дворца. За караульным постом ему салютовала парадная рота.

Машина остановилась. Генерал в сопровождении двух полковников совершил обход своей гвардии, а затем быстро и решительно вошел во дворец. Караул, застывший в торжественном приветствии, образовал живую изгородь по обеим сторонам лестницы. Когда генерал поднялся на площадку второго этажа, во внутреннем дворе зазвучал военный марш. Мурад подошел к окну. По разным сторонам от музыкальной команды — здесь были и духовые, и ударные — выстроился батальон в ожидании традиционного обхода.

Два лейтенанта исполняли функции привратников у президентского кабинета. Они церемонно распахнули обе створки двери, и, несмотря на исключительное самообладание, генерал Салах Эддин Мурад замер на мгновение на пороге. Великолепный зал был обшит панелями из ценных пород дерева. За большим президентским креслом — два перекрещенных суданских флага. И раньше генерал нередко посещал этот зал, но сегодня он входил сюда как хозяин. Он направился к письменному столу, обошел его, устроился в кресле, украдкой погладил потемневшее от времени дерево. Полковники Шукейри и Идрисси застыли по обе стороны от него, словно верные адъютанты.

Во внутреннем дворе за спиной генерала по-прежнему играли марш. Он прикрыл на мгновение глаза, подумав о том, что очень скоро народ Хартума и всей страны устроит ему единодушную овацию. При этом он почувствовал что-то вроде легкого головокружения.

Он достал из нагрудного кармана две отпечатанные на машинке страницы и обратился к Идрисси.

— Я хотел бы, чтобы это заявление было немедленно передано по радио и опубликовано,— сказал генерал.

Полковник принужденно улыбнулся.

— Мне кажется, господин генерал, что с заявлением можно немного подождать. Разве у нас нет более неотложного дела?

Генерал Салах Эддин Мурад поднял глаза на склонившегося к нему офицера. Их взгляды встретились. Он подумал: «Ах… вот в чем дело. Господа ожидают расплаты наличными. Я в их власти… Но я ведь вовсе и не собираюсь уклоняться».

— Хорошо,— сказал он громко.— Вы правы. Воззвание может подождать.

Генерал притянул к себе президентский блокнот, снял с ручки колпачок, и его рука быстро забегала справа налево, выводя арабскую вязь. Ему не требовалось обращаться к записям. Все имена были на памяти, и решения были хорошо обдуманы.

Сначала на чистом листе бумаги появились имена членов военной директории, или «хунты», как говорят на международном жаргоне. За Шукейри и Идрисси следовали все старшие офицеры, принимавшие участие в заговоре. Затем шел список низших чинов, которым активная поддержка государственного переворота принесла немедленное продвижение по службе, потом несколько высокопоставленных гражданских чиновников, призывавшихся на ключевые посты. Наконец, полдюжины хартумских банкиров и бизнесменов, предназначавшихся на роль советников нового правительства.

Здесь были все, с кем в течение шести последних месяцев генерал Салах Эддин Мурад терпеливо готовился к захвату власти.

В самом конце списка членов хунты значился подполковник Осман Загари, назначавшийся заместителем министра иностранных дел и поверенным в делах по «реализации наших договоров о финансах и сотрудничестве с правительством Франции».

Минут десять генерал писал в тишине, которую нарушали только звуки военного марша. Он подписал обе только что исписанные страницы и протянул их генералу Идрисси. «Удовлетворены?» — невозмутимо спросил он.

— Более, нежели я способен выразить, господин генерал,— ответил полковник.— Что же касается воззвания… может быть, вам угодно записать его лично? Техники с радио ожидают в соседнем зале.

— Прекрасная мысль,— одобрил генерал Салах Эддин Мурад.

Он подумал о том, что не помешали бы и фотографы, взял привычным движением фуражку и стек, встал и направился к двустворчатой двери. Вновь она распахнулась перед ним, и он оказался на просторной площадке перед президентским кабинетом. Когда двери за ним закрылись, генералу понадобилось несколько секунд, чтобы осознать ситуацию. На него смотрели стволы десяти автоматов. Два полковника взяли его под руки.

Он оказался лицом к лицу с генерал-президентом, пронзавшим его взглядом, полным ненависти и презрения. Это был толстый раздражительный мужчина лет сорока, внушавший страх своей макиавеллической жестокостью. «Генерал Салах Эддин Мурад,— прошипел он,— вы предатель и свинья!»

Десять солдат, державших палец на спусковом крючке, и столько же офицеров молча наблюдали сцену, разыгравшуюся у них на глазах. Генерал-президент приблизился к Мураду, сорвал с него звезды, знаки отличия, награды и плюнул в лицо генералу, движения которого по-прежнему сковывали два полковника.

Полковники подтолкнули арестованного к лестнице под дулами направленных на него автоматов. Генерал оказался во внутреннем дворе и зажмурился от слепящего утреннего света. Под охраной он проследовал мимо военных музыкантов, не прекращавших игры. Строй батальона раздвинулся. Он сразу же увидел столб и подразделение, выделенное для проведения расстрела.

Генерала Салах Эддин Мурада хотели привязать и завязать ему глаза, но он с достоинством отказался. Залп раздался ровно в 8 часов 17 минут 2 июня. Через тридцать секунд полковник Идрисси произвел выстрел милосердия.

Первые «джипы» военной полиции уже выехали, чтобы произвести аресты.

(обратно)

Глава II

Фредерик Лемуан любовался в иллюминатор долиной Верхнего Нила, раскинувшейся иод крыльями «каравеллы» авиакомпании «Юнайтед Эраб Эрлайнз». Самолет медленно пошел на снижение, чтобы через несколько минут приземлиться в аэропорту Хартума.

Забыв о трудностях возложенного на него задания, заместитель директора секретной службы почти с детским изумлением созерцал извивы великой реки, сверкающей под безжалостным нубийским солнцем.

Он чувствовал себя настоящим первооткрывателем. Никогда еще он не забирался так далеко, а сейчас впервые пересек широту Асуана и первого порога. Самолет парил над величественным извивом в форме гигантской буквы «S», вычерченной великой рекой на юго-восточной окраине Сахары. Он был поражен однообразием рельефа местности в пограничной зоне между Египтом и Суданом: те же бесплодные, каменистые и песчаные почвы, те же бескрайние пустынные просторы, по которым пролегла зеленая артерия жизни — Нил.

От самого Вади-Хальфы^[90] Фредерик Лемуан размышлял об удивительной судьбе таинственной страны, названной в Библии Куш; он мысленно перенесся в те далекие времена, приметы которых страна ревностно хранила до позднего царства фараонов Древного Египта. Позже в петле между третьим и четвертым порогами, между Донгола и Мероэ, возникло Напатское царство^[91]; спускаясь по течению реки, завоеватели покорили долину и основали XXV династию.

Это случилось в 8 веке до нашей эры…

Но по мере приближения к Хартуму мысли Фредерика Лемуана приобретали совсем другой оборот. Слияние Белого и Голубого Нила, показавшееся вдали, когда самолет делал разворот, вызывало в памяти иные имена: Керери^[92], Омдурман^[93]… генерал Гордон^[94], фельдмаршал Китченер^[95]. Лемуан, вероятно, принадлежал к последнему поколению, читавшему в отрочестве Киплинга^[96], и роман «Свет погас» воскрешал в его душе волнующие образы.

Стюардесса по-арабски, а затем по-английски обратилась к пассажирам с просьбой пристегнуть ремни. Сидящий рядом с Лемуаном Норбер де Сен-Арлес послушно выполнил предписание. Во время полета из Парижа и пересадки в Каире заместитель директора африканского департамента министерства иностранных дел выказал себя любезным спутником. В нем не было ни капли дешевого снобизма, разве что чуть больше меры серьезности и чопорности.

Профессия могла служить тому оправданием, к тому же дело, ожидавшее парижских посланников, вовсе не располагало к чрезмерному веселью.

Раскаленный воздух подрагивал над взлетной полосой.

И неудивительно, ведь лето вступило в свои права. Самолет приземлился 4 июня чуть после полудня…

Посмеиваясь в душе, Лемуан последовал за своим спутником, слившись с группой пассажиров, проходящих паспортный контроль в Хартумском аэропорту. Господин де Сен-Арлес был воплощением дипломатического конформизма. Даже нестерпимая жара не помешала ему облачиться в темно-синий, правда довольно легкий, костюм, сорочку с твердым воротничком, полосатый галстук. На голове у него красовалась одна из тех черных шляп с загнутыми полями, которые облюбовал лорд Эйвон, когда он еще звался Энтони Иден.

Этот тучный человек отличался врожденным чувством такта, вкрадчивыми манерами, но, возможно, был излишне чувствителен. Он помрачнел, заметив, что дипломатические паспорта не снискали особого внимания их владельцам, удостоившимся лишь натянутого приветствия офицера иммиграционной службы в шортах и рубашке цвета хаки. Его лицо совсем потемнело, когда на месте не оказалось ни одного представителя суданского правительства, чтобы оказать им достойный прием.

Он просветлел, только когда заметил по другую сторону таможенной стойки высокого брюнета с загорелым обветренным лицом. Носильщик завладел двумя чемоданами, освобожденными статусом пассажиров от таможенного досмотра, а посланец министерства иностранных дел уже сердечно жал руку молодого брюнета.

— Дорогой Филипп,— воскликнул Сен-Арлес,— несказанно рад вас видеть. Я был уверен, что вы нас обязательно встретите.

Тут как раз подошел Фредерик.

— Полковник, позвольте представить вам Филиппа Бера,— секретаря нашего посольства в Хартуме. Ему тридцать два года.

Да, понимаю, вас это удивляет. Тридцать два года и уже секретарь… Прекрасная карьера, не правда ли? Должен вам сказать, что Филипп один из лучших арабистов. Филипп, познакомьтесь с полковником Лемуаном.

Молодой человек пожал Фредерику руку, не в силах удержаться от смеха.

Поверьте, и карьера, и познания в арабском языке — вовсе не моя заслуга. Просто я родился в Багдаде. Отец служил там перед самой войной, а позже представлял свободную Францию. Вся его жизнь прошла на Востоке. Даже я в определенном смысле дитя ислама.

Господин де Сен-Арлес вновь насупился:

— Но… Я не вижу посла. Филипп, вы что же — один нас встречаете?

— Боюсь, что да, уважаемый господин директор, — ответил молодой человек.— Положение гораздо серьезнее, чем вы могли предположить, находясь в Париже. Сотрудники посольства практически находятся под арестом. Я могу спокойно и без надзора передвигаться только потому, что живу за чертой нового города, а также… благодаря дружеским связям с местными властями. Вот почему приехал за вами именно я.

— Неужели положение настолько серьезно? — удивился заместитель директора африканского департамента.

— Настолько, что присутствие такого влиятельного человека, как вы, а также авторитет вашего имени и должности далеко не излишни. Уверяю вас, вы прибыли вовремя, чтобы снять возникшую напряженность.

Фредерику никак не удавалось проникнуться трагизмом ситуации. Слишком уж забавлял его диалог дипломатов. Лесть молодого секретаря была шита нитками толщиной с кабель. Тем не менее она наполняла радостью высокопоставленного чиновника, выпятившего грудь от осознания того факта, что в его холеных аристократических руках в известной мере находится судьба Франции.

Бера приехал на потрепанном темно-синем «форде-консул», казалось, созданном для того, чтобы остаться незамеченным на улицах Хартума, где по-прежнему преобладали английские постройки. В салоне было жарко, как в крематории. Кондиционер приносил лишь относительное облегчение. Он только взбивал обжигающий воздух. Господин де Сен-Арлес весь взмок, но даже потел он с исключительным достоинством.

Когда «консул» выезжал из аэропорта, Фредерик заметил бронемашину, грузовик и «джип», стоящие вдоль тротуара, дремлющих в обнимку с оружием солдат, расположившихся в небольшой рощице, и бдительный взгляд офицера, командующего патрулем. После неудачной попытки путча прошло всего два дня. Следовало ожидать, что ближе к центру города появятся новые признаки напряжения.

И действительно, на перекрестках, как обычно в подобных случаях, расположились танки, а на подъезде к французскому посольству невольно возникла мысль об осадном положении: рогатки и другие заграждения, несколько танков, грузовики, «джипы» войск связи, мотоциклы, радиомашины, чего здесь только не было, словно шла настоящая война.

Первое впечатление подтвердилось холодным, почти враждебным обращением во время проверки у заграждения. Посольство серьезно пострадало. Великолепный парк, выходящий на проспект, был буквально истерзан. На первом этаже не осталось ни одного целого стекла. Тротуар был усеян обрывками документов. Фредерик присвистнул и проговорил сквозь зубы:

— Да здесь пронесся настоящий ураган.

— Что-то в этом роде, полковник,— подтвердил молодой человек.— И уж поверьте мне, нам довелось пережить неприятные минуты.

Привратник-француз открыл и сразу же за машиной осторожно прикрыл ворота. Минуту спустя навстречу посетителям уже шел посол господин Делобель.

— Уважаемый господин директор, мне очень жаль, что я не смог приехать в аэропорт,— пустился он в объяснения, с искренней теплотой пожимая руку Сен-Арлеса.— Не сомневаюсь, что Бера уже все вам объяснил.

— Да, объяснил,— уверил аристократ, но в его голосе прозвучала легкая нотка снисходительности.

Умение подчеркнуть небольшую разницу в положении посла, возглавляющего один из департаментов министерства иностранных дел, и постоянного посла в Хартуме — это настоящее искусство. Но оба дипломата прекрасно разбирались в тончайших нюансах.

— Меня сопровождает полковник Лемуан,— продолжал Сен-Арлес,— заместитель директора контрразведки. Ваша история немало нас заинтриговала, и мы решили прибегнуть к помощи эксперта.

Новое рукопожатие сопутствовало представлению. Господин Делобель повел процессию к своим личным апартаментам, где гостей уже ожидали четыре прибора в столовой с прекрасным кондиционером и опущенными шторами, что создавало ощущение свежести.

— Я полагаю, вы не обедали,— поинтересовался посол, обращаясь к Сен-Арлесу.— Как вы знаете, я холостяк. Вчерашние же события несколько дезорганизовали мое личное обслуживание, но мы сделаем все, что в наших силах. Филиппа я попросил отобедать с нами. Я знаю, что вы были дружны с его отцом, к тому же имеет смысл выслушать мнение сына, учитывая его прекрасное знание политических проблем страны.

— Сначала расскажите нам, что же все-таки произошло,— попросил Сен-Арлес, когда кубики льда зазвякали в стаканах с бурбоном.— Из Парижа мы вылетели вчера сразу после обеда, часть ночи провели в Каире, и, по правде говоря, моя информация ограничивается вашим довольно тревожным докладом, поступившим в ночь с понедельника на вторник.

— «Тревожный» — самое подходящее слово. Надеюсь, господин Бера подтвердит, что в такой оценке нет абсолютно никакого преувеличения,— ответил посол, призывая в свидетели своего сотрудника.— А произошло следующее. В понедельник все в посольстве проснулись раньше, чем обычно. Из-за жары мы приступаем к работе спозаранку, а тут на заре мы были разбужены ревом моторов, грохотом гусениц танков, наводнивших посольский квартал. Возникла по меньшей мере странная атмосфера. Я подумал, что начались какие-то политические события и проводятся мероприятия по обеспечению безопасности посольств. Я опросил сотрудников, позвонил всем коллегам и друзьям. Оказалось, что мобилизация всех застигла врасплох.

Тут как раз приехал Филипп, живущий на другом конце города. Он-то и принес нам первые новости.

— Честно говоря,— вмешался секретарь посольства,— ничего существенного. Движение войск в городе, сосредоточение танков вокруг президентского дворца, военные патрули в центре, но ничего более определенного.

— А по радио не было намеков на какие-нибудь события? — поинтересовался Фредерик Лемуан.

— Нет. Во всяком случае, на этой стадии,— ответил молодой человек.— Меня поразило, что я совершенно не в состоянии осмыслить происходящее. Я не считаю себя крупным специалистом по сбору информации, но у меня много друзей в Хартуме, я увлекаюсь историей Судана. Несмотря на это, в моем распоряжении не оказалось никаких точных данных.

— В восемь часов,— вступил господин Делобель,— посольство оказалось в осаде в прямом смысле слова. Все близлежащие улицы были блокированы, военные взяли под контроль все передвижения. Вообразите мое любопытство. Я дал распоряжение связаться с американским, британским, русским и немецким посольствами. Они также отметили передвижения войск, но ничего особенного вблизи зданий посольств. Мое любопытство сменилось смутным беспокойством, когда в 8 часов 30 минут небольшой «моррис» въехал сквозь заграждения в посольский парк. Приехала исключительно элегантная молодая женщина, попросившая меня об аудиенции. Я приказал ее впустить. Это была супруга одного из суданских военачальников — генерала Салах Эддин Мурада. Она выглядела потрясенной.

— Вы с ней знакомы? — перебил Сен-Арлес.

— Я встречался с ней два или три раза на приемах,— объяснил посол.— Она принадлежит к хартумскому «высшему свету». Это восхитительная особа, ее родители — представители крупной буржуазии. Она очень молода — с уверенностью можно сказать, что ей меньше двадцати пяти,— училась в Англии, очень европеизирована, очень…

«Да хватит же»,— хотелось сказать Фредерику, но вместо этого он спросил совершенно нейтральным тоном:

— Зачем она приехала в посольство?

— Я уже подошел к сути,— сказал господин Делобель.— Она хотела у нас укрыться, просила дипломатического убежища. И у нее был такой вид, будто я должен был этого ожидать.

В столовой воцарилось молчание, отразившее удивление посланцев Парижа. Посол пригласил их к столу. Он подождал, пока метрдотель-суданец подаст закуски, а затем продолжил свой рассказ.

— Господа, я был поражен не меньше вас,— сказал он.— Но видя ее замешательство, я посчитал, что гораздо мудрее будет перенести объяснения на более позднее время. Ее проводили в комнату для гостей, а я попытался навести справки.

— Это оказалось довольно простым делом,— сказал Филипп Бера.— В десять часов радио прервало текущие передачи и прозвучало воззвание генерал-президента, сообщившего, что патриотическая бдительность суданского народа позволила сорвать империалистический заговор, во главе которого стоял генерал Салах Эддин Мурад, намеревавшийся узурпировать власть.

«Переворот провалился,— сообщило радио,— генерал расстрелян на месте. Проводится масштабная операция по задержанию сообщников».

— Я не мог прийти в себя от удивления,— подчеркнул посол.— В моем распоряжении не было ни одного факта, позволявшего предвидеть подобное развитие событий. Коллеги из других посольств, с которыми я вновь установил контакт, пребывали в такой же растерянности. Теперь мне предстояло сообщить о случившемся вдове генерала, разумеется с приличествующим случаю тактом. Я направился к ней, совершенно упустив из виду, что в ее комнате есть радиоприемник. Я нашел ее всю в слезах, на грани истерики. Она бормотала что-то о предательстве.

Я делал все возможное, чтобы ее успокоить, но меня все время мучил вопрос, что же привело ее в посольство и почему, как мне казалось, она проводит какую-то параллель между неудавшимся путчем своего мужа и нашей страной. Вскоре мне предстояло получить ответ из радиосообщений. Филипп слушал арабские передачи, я же настроился на волну, вещавшую на английском языке. К полудню дикторы уже сообщали об империалистическом заговоре с целью свержения революционного правительства, безоговорочно поддерживающего борьбу за освобождение Палестины. Они недвусмысленно намекали на причастность западной державы.

Сразу после обеда генерал-президент сам подошел к микрофону и прямо обвинил агентов французского правительства в подстрекательстве к государственному перевороту. Чуть позже радио сообщило о том, что все сообщники генерала Салах Эддин Мурада арестованы, за исключением главного вдохновителя заговора, некоего капитана Загари, за голову которого было обещано вознаграждение. Прозвучало обращение к населению с требованием оказать активную помощь по его обезвреживанию.

Я постоянно навещал мою… гостью. Она объяснила мне, что капитан Загари ее брат. Именно он посоветовал ей укрыться во французском посольстве, связь с которым, сказала она, он обеспечивал.

— Вы действительно имели контакты с этим капитаном? -спросил заместитель директора африканского департамента.

— Никогда в жизни,— с чувством возразил господин Дело-бель. — До понедельника я даже его имени не слышал. Я было подумал, уж не повредилась ли в уме бедная женщина. Ее слова казались мне лишенными всякого смысла. В этот самый момент меня пригласили в министерство иностранных дел, где и вручили ноту, в которой говорилось о недопустимости вмешательства Франции во внутренние дела Судана. Я, разумеется, отверг беспочвенное обвинение и энергично заявил о нашей доброй воле; мне показалось, даже генеральный секретарь министерства был поколеблен.

Потом пришла правительственная нота с протестом против предоставления убежища вдове бунтовщика, участие которой в неудачной попытке переворота якобы установлено, и с требованием ее немедленной выдачи суданским властям.

Конечно же я сослался на международные обычаи. Поскольку женщина не совершила уголовного преступления, я не мог отказать ей в покровительстве. Беседа пошла на повышенных тонах. Я ушел, едва ли не хлопнув дверью… и поспешил составить первый доклад, полученный вами в ночь с понедельника на вторник.

— Если я правильно понимаю,— сказал Норбер де Сен-Арлес,— положение значительно усугубилось в течение вчерашнего дня.

— Это было практически неизбежно,— сказал посол, жестом выразив свое бессилие.— Вы же знаете, как это бывает… Вчера утром все газеты вышли с сенсационными заголовками, редакционные статьи призывали к отмщению. Радио непрерывно дает возбужденные комментарии. Надо отметить, что население относится к призывам очень сочувственно.

— Особенно с тех пор,— вмешался Филипп Бера,— как Судан присоединился к «странам поля боя» во время январской 1970 года встречи на высшем уровне^[97]. А это означает, что Судан считает себя одной из воюющих сторон в палестинском конфликте.

— Произошло именно то. чего следовало больше всего опасаться,— продолжал господин Делобель.— Часы шли, напряжение постоянно возрастало. Возникли более или менее стихийные демонстрации. Шествие двинулось к посольству, толпа становилась все агрессивнее. Вмешалась полиция при поддержке армии, но сделано это было весьма тонко: военные позволили ситуации обостриться настолько, чтобы она приняла драматический характер. Укрывшись в кабинетах, мы стали свидетелями настоящего нашествия: парк был разорен, на посольство обрушился град камней.

У почтенного дипломата мурашки побежали по коже от одного воспоминания о недавних событиях.

— Полагаю, этот эпизод навсегда останется самым неприятным в моей дипломатической карьере,— сказал он, стараясь себя успокоить.

Обед завершился, мужчины перешли в небольшую гостиную по соседству, где им подали кофе. Посол пустил по кругу ящик с сигарами.

— Уважаемый господин посол,— торжественно начал Сен-Арлес,— я думаю, неуместно говорить вам, насколько неприятно данное дело. Позволю себе лишь заметить, что события могут иметь самые… неожиданные последствия.

Вы знаете, что политика Франции в Средиземноморье, определенная лично президентом республики, сориентирована прежде всего на западное крыло ислама: Марокко, Алжир, Тунис, Ливию.

Но она подразумевает также дружественные отношения с остальным арабским миром. Можно сказать, что в последние месяцы наша дипломатия добилась желаемого результата.

Хотя Судан еще четко не сформулировал свои претензии в наш адрес, само собой разумеется, что, если правительство этой страны сообщит о заговоре, у истоков которого стоит Франция, скажем… в ходе предстоящей арабской встречи на высшем уровне в Каире, это серьезно подорвет наш авторитет в глазах других исламских государств. Не следует забывать, что наши отношения с Алжиром, например, складываются далеко не всегда просто и что правительство Бумедьена^[98] играет все более заметную роль в палестинской проблеме.

Вот почему министр ни секунды не колебался. Едва ему сообщили о сложившейся ситуации, он принял решение незамедлительно направить в Хартум специального представителя министерства иностранных дел, возложив на него обязанность передать генерал-президенту личное послание и принести ему необходимые заверения в нашей лояльности.

Такова первоочередная задача, но не менее важно прояснить ситуацию. Вот почему среди нас присутствует полковник Лемуан.

Фредерик упорно молчал на протяжении всей беседы. Он внимательно слушал, мысленно взвешивал факты, изложенные послом, в сочетании с общим положением, обрисованным Сен-Арлесом. Он отказался от сигары и набивал трубку, погруженный в глубокие размышления.

— Господин посол,— вступил он наконец в разговор,— я знаю, что иногда на месте событий все видится иначе, чем в парижских кабинетах. Поэтому прежде всего хотел бы задать вопрос: уверены ли вы, что никто из посольских сотрудников не поддерживал… неосторожных связей с определенными суданскими кругами, что никто из них… по неосмотрительности не вселил надежду в их амбициозных представителей? Надеюсь, вы меня понимаете?

Господин Делобель поморщился. Такое начало явно не доставило ему удовольствия. Однако он решил добровольно смириться с судьбой.

— Я прекрасно вас понимаю, полковник,— сказал он.— Я сам задавал себе этот вопрос и даже провел расследование. Единственное, что можно поставить в упрек сотрудникам посольства, так это как раз недостаток контактов с суданцами. Штат нашего посольства очень невелик. В моем распоряжении только один специалист: Филипп Бера. Остальные более озабочены игрой в гольф с англичанами или в теннис с американцами, нежели вопросами местной политики.

Смею вас заверить, господа,— спокойно отметил Филипп Бера,— что мои отношения с суданцами носят характер чисто культурных связей. Я всегда воздерживался от частных контактов с политическими деятелями и не имею ничего общего с военными. Как и господин посол, я был знаком с генералом Салах Эддин Мурадом и его супругой, поскольку генерал командовал бригадой, базирующейся в Хартуме, и неизменно оказывался среди приглашенных на прием.

— Так, с этим все ясно,— четко произнес Фредерик Лемуан.— В таком случае сам собой напрашивается вывод: кто-то злонамеренно пытается скомпрометировать Францию.

— Это совершенно очевидно,— поддержал посол.

Представляется логичным сформулировать две гипотезы,— продолжал Лемуан.— Либо речь идет о происках третьей державы, намеренно торпедирующей средиземноморскую политику Франции, о которой нам столь блистательно напомнил господин Сен-Арлес…

Заместитель директора африканского департамента вежливо подхватил:

— Эта версия отнюдь не исключается,— сказал он.— Вместо прямых нападок на наши весьма прочные позиции в Западном Средиземноморье осуществлен своеобразный охват нашего восточного крыла с целью нанесения удара в незащищенное место. Но ведь вы говорили о двух гипотезах, не правда ли?

— Видите ли… существует вероятность, что само суданское правительство поставило и разыграло пьесу. Мне кажется, что в данном случае обвинения против Франции были выдвинуты слишком поспешно. Все говорит о том, что суданцы даже не удосужились провести расследование. Путч проваливается рано утром, а шесть часов спустя пресса, радио и лично генерал-президент предъявляют Франции обвинение.

Воцарилось молчание. Три остальных участника совета размышляли, каждый по-своему, об этом неожиданном предположении.

— Мне… все же не очень ясно,— высказался посол.— Наши отношения с суданским правительством ни в коем случае не позволяют подозревать его в подобной махинации. К тому же это и не в его интересах. Соглашения о сотрудничестве…

— Я с вами согласен,— прервал его Фредерик.— Но предположите, что некое государство заинтересовано в том, чтобы изменить мнение генерал-президента, а несчастный генерал Мурад пал жертвой операции…

Новая пауза. Каждый осмысливал очередное предположение. Наконец Норбер де Сен-Арлес, почувствовав, что именно ему надлежит вывести совещание из туника, прочистил горло и сказал:

— Так что же вы предлагаете, полковник?

— Я предлагаю, уважаемый господин директор,— ответил Лемуан,— чтобы каждый из нас выполнил свою миссию. Вы устанавливаете контакты с правительством. Я пытаюсь разобраться в случившемся. Только два человека могут мне в этом помочь: вдова неудачливого генерала и ее брат, капитан Загари. Последний где-то скрывается, и мы не знаем где. Вдова всегда под рукой. Значит, с нее и следует начать…Кстати, господин Делобель… Не могли бы вы выделить мне в помощь господина Бера. Я ничего не знаю об этой стране… Мне просто необходим эксперт.

(обратно)

Глава III

Лейла в замешательстве задержалась в дверях, оказавшись лицом к лицу с тремя мужчинами. Это напоминало суд присяжных. Светло-бежевое платье открывало ее колени в соответствии с модой. Однако вид у нее был очень строгий, очень… целомудренный. Фредерик Лемуан не мог удержаться от мысли, что горе к лицу вдове генерала Салах Эддин Мурада. Оно придало ее чертам некоторую значительность, подчеркивавшую классический тип красоты.

В ней чувствовалась порода, хорошее происхождение. После короткой заминки она села с необыкновенной элегантностью женщины, не привыкшей ожидать, когда ей предложат место.

Впрочем, Норбер де Сен-Арлес и Фредерик Лемуан встали при ее появлении. Посол же все время был на ногах.

— Уважаемая госпожа,— сказал он голосом, полным вкрадчивого сочувствия,— позвольте представить вам господина де Сен-Арлеса — главу африканского департамента Министерства иностранных дел Франции — и полковника Лемуана, сопровождающего его с поручением к правительству Судана. Я уже имел честь сообщить, что ваше прибытие в посольство явилось для всех нас предметом удивления… и беспокойства. Господа желали бы получить полную информацию до того, как приступят к выполнению своей миссии. Не согласились бы вы ответить на их вопросы?

Она положила одну на другую свои прекрасные ноги, приняла сигарету, предложенную ей дипломатом, и не без высокомерия ответила:

— Охотно. Хотя я и полагала, направляясь сюда, что вопросы предстоит задавать мне.

— Мы с удовольствием на них ответим,— мягко сказал Фредерик Лемуан,— но мне представляется важным прежде всего точно определить наши позиции.

Он приковал к себе ее внимание. Лейла пристально рассматривала его мужественное и умное лицо, склоняясь, как большинство женщин в присутствии полковника, кдоверию.

— Я вас слушаю,— просто сказала она.

— В понедельник утром,— начал заместитель директора секретной службы,— ваш муж попытался захватить власть в Хартуме. Вы были в курсе его намерений, не так ли?

— Да,— последовал незамедлительный ответ.— Я знала о конечной цели, поскольку муж обсуждал этот вопрос с братом в моем присутствии. Но я ничего не знала о деталях операции. Вы понимаете, моя семья вполне… современна, как сказали бы на Западе, я сама некоторое время училась в Европе, но мы все же на земле ислама. Женщины не участвуют в предприятиях мужчин. Я знала только, что муж и брат заручились поддержкой, которая должна была обеспечить успех, и что руку помощи им протянула могущественная западная держава, а именно Франция.

— Но ведь это совершеннейшая неправда! — взорвался Сен-Арлес.— Никогда французское правительство не входило ни в какие сношения с вашим супругом. Мы…

Фредерик Лемуан сделал ему знак замолчать.

— Поймите меня, госпожа,— начал он терпеливо объяснять.— Все, что мы знаем о ваших муже и брате, говорит о них как о людях умных, рассудительных, решительных…

Комплимент, казалось, снял возникшее напряжение. Внимание женщины на этот раз с явной симпатией вновь обратилось к Лемуану.

— Итак,— продолжал Фредерик,— чтобы пойти на такое предприятие, следовало заручиться серьезными гарантиями. Знаете ли вы, кто мог им их предоставить?

Лейла отрицательно покачала головой.

— Я не знаю,— сказала она.— Мой брат обеспечивал связь с агентом французского правительства. Я слышала, что этот человек — врач, обладающий широкими связями, ведь ему удалось раздобыть и перевести значительные средства в качестве аванса в счет помощи, которую Франция обязывалась оказать новому режиму. Но это все.

Фредерик задумался на несколько секунд. Трое остальных хранили молчание, понимая, что никто не проведет этот допрос лучше представителя контрразведки. Лемуан продолжал:

— Не могли бы вы точно описать события, происходившие утром в понедельник?

— Накануне вечером я узнала,— сказала Лейла,— что час «Ч» назначен на раннее утро в понедельник. Еще раз повторю, что я не знала никаких подробностей плана. Я полагаю, что бригада, находившаяся в подчинении моего мужа, должна была захватить президентский дворец и обезвредить его охрану, а офицеры, участвующие в заговоре, должны были взять под контроль казармы, расположенные в столице.

Муж уехал еще затемно, направляясь в штаб своей бригады, в казарму Аль-Истикляль… Я имею в виду казарму… Независимости. Мой брат Осман вернулся очень поздно. Он должен был оставаться рядом со мной, и его задача, насколько я могла понять, состояла в том, чтобы по успешному завершению операции связаться с вами, господин посол, и наконец официально оформить секретные соглашения, заключенные моим мужем.

— Но я никогда не заключал соглашений с вашим мужем,— оборонялся г-н Делобель.

— Прошу вас, госпожа, продолжайте,— предложил Лемуан, словно не заметив возражения посла.

— Как мне и было сказано, я встала очень рано. С семи часов мы с Османом уже были в гостиной, лихорадочно ожидая новостей. В 7 часов 30 минут позвонил Мурад и сообщил, что все идет хорошо, что первая фаза завершилась и они приступают ко второй.

Осман ликовал. Он расцеловал меня и ушел. Я осталась одна в ожидании новых инструкций, готовясь исполнять роль первой дамы Судана.

Молодая женщина горько усмехнулась.

— Увы… — сказала она.— Все это продолжалось не более часа. В восемь часов мне позвонил Осман. Его голос дрожал. В его распоряжении было всего несколько секунд. Он сказал мне, что все пропало, и приказал немедленно укрыться во французском посольстве.

Я подчинилась. На сборы ушло всего несколько минут. Я поехала на своей машине. Отъезжая от дома, я услышала полицейские сирены. Я полагаю, что меня собирались арестовать или по крайней мере намеревались произвести обыск в квартире.

Во всяком случае, именно об этом я подумала чуть позже, слушая радио, сообщившее, что… мой муж мертв.

Она спрятала лицо в ладонях. Какое-то время четверо мужчин почтительно молчали.

— Так вы говорите, что ваш брат осуществлял связь с… французским агентом. Что он вам рассказывал об этом враче?

— Мне даже кажется, что замысел принадлежал Осману,— сказала Лейла.— Но я никогда не слышала от него ни намека об этом враче, сама же я никогда с ним не встречалась.

— А ваш брат… Вы что-нибудь слышали о нем после того, как он отдал вам приказ укрыться в посольстве?

Вновь Лейла отрицательно мотнула своей темной головкой.

— Ничего,— сказала она.— Мне известно, что за его голову объявлено вознаграждение. Радио вещает об этом весь день. Вероятно, он скрывается.

— Госпожа,— сказал вдруг Фредерик,— боюсь, что ваши супруг и брат с недопустимой легкостью доверились подставному, якобы французскому, агенту. Такое доверие в определенном смысле делает нам честь. Расположены ли вы оказать доверие настоящим представителям Франции?

Женщина посмотрела на него с нескрываемым удивлением.

— О каком доверии идет речь? — спросила она.

— Госпожа, продолжал Лемуан,— я готов выложить перед вами все карты. Высокопоставленные представители моей страны, присутствующие при нашем разговоре, являются гарантами моей искренности. Эти странные и драматические события отняли у вас мужа. Ваш брат скрывается. Но где бы он ни находился, он нуждается в помощи. Мы в свою очередь нуждаемся в нем, чтобы пролить свет на тайные мотивы заговора против Франции, невольными участниками которого — в этом нет никаких сомнений — стали ваш брат и муж.

Итак, если мы внушаем вам доверие, скажите, где прячется ваш брат. Я сумею скрытно установить с ним контакт, чтобы помочь бежать. Поймите, нам жизненно важно с ним побеседовать.

Лейла внимательно выслушала. Тот, кто произнес эти слова, и сам их тон не могли не внушать доверия. К тому же она была совершенно беспомощна перед этими французами, которым она добровольно вверила свою судьбу. И все же она лишь слегка пожала плечами и развела руками.

— Мне очень жаль,— нарушила она непродолжительное молчание.— Осман не посвятил меня в свои планы. Впрочем, я уже объяснила вам, что он едва успел произнести несколько торопливых слов по телефону. У него просто не было времени сказать, куда он направляется.

Разочарование и досада были написаны на лицах Норбера де Сен-Арлеса, посла и Филиппа Бера. Фредерик же привык вести беседы, когда свидетеля надлежит заставить сказать даже то, о знании чего он порой сам не подозревает.

— Другими словами,— сказал он мягко,— ваш брат решил бежать, когда понял, что, по его же собственным словам, все потеряно.

— Да, я так думаю,— сказала Лейла, и на ее лоб набежали морщинки от напряженного размышления.— Я не знаю подробностей плана, разработанного Мурадом и Османом, но убеждена, что он полностью основывался на уверенности в успехе. Во всяком случае, Осман не рассматривал возможную перспективу бегства.

— Хорошо. В таком случае, уважаемая госпожа, попытайтесь поставить себя на его место, вы ведь знаете брата лучше, чем кто угодно другой. Куда бы вы направились при подобных обстоятельствах?

Наступило долгое молчание, во время которого Лемуан, пристально вглядывавшийся в лицо женщины, отчетливо различал этапы ее размышлений. Сначала мысль ощупью продиралась сквозь дебри воспоминаний, лишенная практически всякой надежды. Потом Лейле что-то пришло на ум, и это отразилось в ее глазах. И наконец, она задумалась, следует ли говорить, можно ли поделиться с иностранцами предположением, родившимся в ее сознании.

И снова, обведя молящим взглядом четырех мужчин, она решила довериться Лемуану. «На его месте,— сказала она уставшим голосом,— я отправилась бы к нашей старой кормилице Аббе в Омдурман».

— Благодарю вас, госпожа,— искренне сказал Фредерик,— и даю слово, что вы не раскаетесь в том, что предпочли — на этот раз по-настоящему — помощь Франции. Я попытаюсь связаться с вашим братом. Но… ведь попытка путча произошла позавчера. Вы полагаете, он еще там?

Лейла снова развела руками.

— Не знаю… — прошептала она.— Раз он не предусмотрел заранее возможности побега, очевидно, ему понадобилось время на подготовку… отъезда. Ведь нельзя собраться в мгновение ока. Может быть, вам еще удастся его застать.

Хорошо. Сегодня же вечером я отправляюсь в Омдурман. Ваша помощь, госпожа, была нам чрезвычайно полезна. Я полагаю, что сейчас вы хотели бы отдохнуть.

Когда Филипп Бера вернулся из квартиры для гостей, куда он проводил вдову генерала Салах Эддин Мурада, заместитель директора африканского департамента министерства иностранных дел, посол Франции и Фредерик Лемуан по-прежнему вели переговоры в гостиной.

День угасал. Палящее солнце умерило свой пыл, жара, казалось, начала спадать. Тени вытянулись. Полуденные сверкающие краски приобретали пурпурный оттенок, подобно охлаждающемуся слитку металла.

— Я понимаю,— сказал Сен-Арлес Лемуану,— смысл вашей беседы с молодой женщиной. Но подумайте, не слишком ли опасное предприятие вы затеяли? Ведь наша миссия носит исключительно дипломатический характер и…

«Голубчик,— подумал Фредерик,— ты уже раскрываешь свой зонтик, чтобы укрыться от возможных неприятностей».

Он бесцеремонно прервал посланника министерства иностранных дел.

— Ваша миссия действительно носит чисто дипломатический характер,— подчеркнул он.— Меня же это не касается. Согласно традициям нашей службы, я наделен полной свободой действий в интересах государства. А интересы Франции состоят в том, чтобы я подкрепил неопровержимыми доказательствами теорию, которую вы разовьете перед суданским руководством. А для этого мне надо отыскать капитана Загари. Интересно, что по этому поводу думает господин посол, близко знакомый с генерал-президентом и его хунтой.

— Мне кажется,— отважился господин Делобель,— что полковник прав.

Ему пришлось призвать на помощь всю свою смелость, чтобы встать на сторону контрразведки и отказаться от соломинки, протянутой непосредственным начальником.

— Действительно,— продолжал посол,— в соответствии с информацией, которую нам удалось собрать, Франции будут предъявлены тяжелые обвинения. В первую очередь они сошлются на назначение Загари в министерство иностранных дел, собственноручно подписанное генералом Мурадом, а также на признания многих высокопоставленных мятежников, сделанные перед самой казнью.

И наконец, по-моему, решающая улика: вдова генерала укрылась именно у нас. Попытайтесь после всего этого утверждать, что мы здесь ни при чем…

Вот почему я очень опасаюсь, господин директор, что личного послания министра, которым вы располагаете, недостаточно, чтобы убедить ваших собратьев по профессии, привыкших к подобным… инцидентам. Нет сомнений, что, если полковнику удастся раскрыть механизм заговора, это будет только к лучшему.

— Хорошо,— уныло согласился Норбер де Сен-Арлес тоном Понтия Пилата, умывающего руки и тем самым отдающего Иисуса на распятие.— Я всегда лишь хотел подчеркнуть, что министерство иностранных дел ни в коем случае не несет ответственности за любые рискованные начинания, инициатором которых вы можете оказаться.

На лице Фредерика Лемуана промелькнула презрительная улыбка.

— Само собой разумеется,— спокойно заявил он.— Впрочем, это вполне соответствует традиции. Одни всегда выполняют опасную работу, а другие купаются в лучах славы.

Господин Сен-Арлес жестом выразил свое возмущение. Раз уж речь зашла о департаменте, он будет защищать его честь, он уже не тот приятный попутчик, каким был накануне. Он было собрался дать резкую отповедь, но Фредерик решительно его прервал:

— К сожалению,— сказал он,— сведения, предоставленные нам госпожой Мурад, очень расплывчаты. Мне придется еще раз уточнить с ней кое-какие детали. Безусловно, меня ожидают серьезные трудности, поскольку я совершенно незнаком с Омдурманом, а мой арабский словарь ограничивается сотней слов, заученных в молодости в Марокко. Мне понадобится надежный помощник.

Филипп Бера хранил почтительное молчание в ходе переговоров своего начальства с заместителем директора контрразведки. Сейчас он почувствовал, что пробил его час.

— Господин посол,— обратился он к г-ну Делобелю,— вам известно, что я прекрасно знаком с тремя крупными городами — Хартумом, Северным Хартумом и Омдурманом. К тому же я в совершенстве владею местным языком. Я готов сопровождать полковника.

Лицо Сен-Арлеса помрачнело, что не ускользнуло от внимательного взгляда посла. Но он вновь принял на себя всю полноту ответственности.

— Я полагаю, дорогой Филипп,— сказал посол,— что вы правы. Бессмысленно посвящать еще кого-то в наше… деликатное положение. С другой стороны, вы не живете в посольстве и поэтому располагаете большей свободой действий, чем кто бы то ни был. Вот почему я согласен выделить вас в помощь полковнику Лемуану, но, естественно,— поспешил он добавить,— вы будете действовать в рамках, определенных господином де Сен-Арлесом. Посольство, разумеется, не может нести ответственность за возможные последствия…

— Не стоит напоминать об этом,— заявил Фредерик.— Мы начнем с того, что пополним информацию, обратившись к симпатичной вдове, а затем подумаем о том, как выбраться отсюда незамеченными. До свидания, господа, надеюсь, что уже вечером смогу сообщить вам интересные подробности. Вы идете, Бера?

С этими словами он вышел в сопровождении молодого дипломата. После продолжительной беседы с вдовой генерала Салах Эддин Мурада они изучили расположение «охраны» посольства, а затем легко поужинали.

Закат обагрил водную гладь на слиянии двух Нилов, когда Филипп Бера сел за руль своего скромного «консула».

(обратно)

Глава IV

Вечером второго дня после неудавшегося путча посольство Франции по-прежнему находилось в окружении, но гораздо менее плотном. Складывалось впечатление, что власти завершили фазу более или менее спонтанных действий и искусственно поддерживали вокруг небольшого владения Франции атмосферу напряженности.

Как бы там ни было, офицер, ответственный за обеспечение безопасности, не воспрепятствовал выезду машины секретаря посольства.

— Сначала заедем ко мне, решил Бера.— Вполне логично, что я везу вас к себе, и это позволит обнаружить слежку, если она, конечно, установлена.

Призвав на помощь весь свой опыт, Фредерик Лемуан наблюдал за движением вокруг «консула». Впрочем, это было несложно, поскольку движение в Хартуме не слишком активное. Основным транспортом на шоссе были двухколесные тележки и арбы, а также многочисленные велосипеды.

— Никого,— заключил он в тот самый момент, когда Филипп Бера подъехал к своему дому.

Дом представлял собой симпатичное бунгало, служившее несколькими годами раньше пристанищем британскому чиновнику. Французский дипломат благоговейно сохранял доставшиеся ему в наследство заросли бугенвиллеи, жакаранды и цезальпинии красивейшей. Дом находился на окраине европейского города, основанного в 1822 году и несущего на себе неистребимый отпечаток XIX столетия. С юга доносился оживленный шум густонаселенного «черного» города с традиционными соломенными хижинами, мечетями и базарами.

Они оставались в бунгало до наступления ночи. Уходя, Филипп Бера оставил на всякий случай электрическое освещение.

Телетайпы различных агентств в Париже, Лондоне и Нью-Йорке утверждали, что положение в Хартуме нормализовалось. И действительно, комендантский час, объявленный второго июня вечером, чтобы без помех провести полицейскую операцию, был отменен на следующий же день. А четвертого с улиц исчезли последние патрули. Не вызывал никаких сомнений и омрачал память генерала Салах Эддин My рада тот неоспоримый факт, что суданский народ остался совершенно равнодушным к его безрассудному выступлению.

«Консул» без осложнений достиг косы Могрен на слиянии Белого и Голубого Нила и выехал на мост, связывающий Хартум с Омдурманом через Белый Нил. Филипп Бера умело вел машину, его профиль вырисовывался в ореоле света, излучаемого фонарями, расположенными на мосту.

Видите ли, господин полковник,— начал Бера, но Лемуан оборвал его.

— Послушайте,— сказал он.— Я высоко оценил непосредственность, с которой вы вызвались меня сопровождать, но если хотите, чтобы мы стали друзьями, не называйте меня полковником. Мне это неприятно. Звание имеет значение только в официальной обстановке. Мои друзья обычно зовут меня Фредди.

Бера, улыбаясь, искоса взглянул на полковника. Заместитель директора был минимум лет на пятнадцать старше. Но в конце концов он сам вправе решать.

— Ну что же, пусть будет… Фредди,— согласился он.— Итак, я хотел вам рассказать, что Омдурман — один из крупнейших городов Нубии с населением около 130 000 жителей. В прошлом город имел еще большее значение, особенно после победы Махди Суданского над генералом Гордоном и провозглашения в 1884 году столицей. В то время он насчитывал около полумиллиона жителей, но в 1898 году был вновь завоеван Китченером после крупного сражения, в котором пал халиф Абдаллах.

Фредерик Лемуан слушал рассказ молодого дипломата, прикрыв глаза, словно музыку. Он звучал для него сладкой мелодией юности, киплинговским напевом.

«Консул» выехал на довольно широкий проспект, ведущий, по-видимому, к центру города. Поворот на небольшую площадь, и Филипп Бера затормозил. Он предложил попутчику выйти из машины и закрыл дверцу на ключ.

— Если я правильно понял описание нашей гостьи,— сказал он,— то старая кормилица живет не более чем в километре отсюда. Я полагаю, осторожней будет продолжить путь пешком.

Сразу же за освещенными фасадами, выходящими на проспект, начиналась обычная сутолока большого африканского города. Асфальтированные большие улицы, бесчисленные земляные улочки, уходящие в непроходимые джунгли глинобитных строений, окруженных земляными стенами или оградами из пальм. Жара объявила передышку. И ночь выдалась удивительно мягкой. На необычайно чистом бархатном небе вспыхнули первые звезды.

Несмотря на поздний час, густая толпа наполняла Омдурман. Все пивные и другие лавочки были открыты. Непрерывно сигналя, автомобили, в основном английского производства, с трудом прокладывали себе путь сквозь скопище праздношатающихся африканцев. «Такое впечатление,— подумал Лемуан,— что это одна из ночей рамазана, когда верующие бездельничают между принятием пищи и молитвой».

Довольно часто попадались европейские костюмы, но большинство мужчин носило традиционную одежду — бубу и джеллабу, а все женщины были закутаны в исламские хаики или одеты в длинные платья из набивной ткани, обычные для Центральной Африки. И мужчины и женщины представляли всю гамму оттенков темной кожи — от смуглой у южных сахарцев до цвета ночи.

— Теперь вам понятно название страны,— объяснил Филипп.— «Билад ас-судан», что означает «страна черных». Большую часть населения составляют нубийцы, или барабра, но следует помнить о миграционном потоке, хлынувшем с юга в конце прошлого века. В Омдурмане широко представлены племена шиллук, динка и многие другие народности Центральной Африки, проживающие в основном на юге страны в пограничных с Кенией, Угандой и Конго районах.

— А Судан не испытывает затруднений в отношениях с этими южными народами?

— Затруднений…— улыбнулся дипломат.— Это, наверное, эвфемизм. На деле все гораздо серьезнее. Этнический и религиозный антагонизм между арабами севера и черным населением юга является причиной скрытого конфликта, необъявленной войны, о которой никогда не сообщают агентства печати и которая, кажется, никого не интересует.

Именно поэтому ни полиция, ни армия не рискуют углубляться во внутренние кварталы Омдурмана. Они довольствуются надзором за главными артериями города.

— И вы серьезно допускаете, что капитан Загари мог найти убежище в этом муравейнике, ведь он же араб?

Они шли по довольно широкой улице среди живописной толпы, под устремленными на них любопытными взглядами. Но на лицах не было ни нервозности, ни враждебности.

Филипп Бера задержался на перекрестке, пытаясь сориентироваться, поболтал немного с бакалейщиком, который что-то объяснил ему, усиленно жестикулируя, и ответил на вопрос, только когда догнал Фредерика и они зашагали дальше.

— Вы правы, Осман Загари носит арабское имя, но, судя по его сестре Лейле, он скорее нубиец, принявший мусульманскую веру. Думаю, скоро мы сможем в этом удостовериться. А сейчас нам надо повернуть.

Они нырнули в узкую, почти пустынную улицу, являвшую резкий контраст с оживленной главной артерией. Их с криками обогнали и скрылись за углом улицы двое бегущих со всех ног детей.

Со всех сторон на них давили запахи африканского города: пряности, жасмин, прогорклое масло, свежее мясо, разложенное на прилавке мясника.

На пороге углового дома появился человек, взглянул на прохожих, и в его темных глазах вспыхнул огонек. К нему подошел второй человек, и оба двинулись вслед за французами.

— Мне это не очень нравится,— сказал Лемуан, шестое чувство которого всегда было начеку.— Можно подумать, что те двое мальчуганов сообщили кому-то о нашем появлении.

Филипп Бера тоже забеспокоился. Но, несмотря на это, он продолжал свой путь.

— Если показания госпожи Мурад и бакалейщика точны,— сказал он,— мы почти у цели. Дом старухи Аббы должен находиться на следующем перекрестке.

И все же они ускорили шаг. Их примеру последовали двое преследователей. В десяти метрах впереди улочка сворачивала налево. Вдруг как из-под земли выросли еще два темных силуэта с угрожающе поблескивающим металлом в руках. Французы даже не успели отреагировать. В несколько прыжков их догнали два шедших сзади человека. Фредерик Лемуан и Филипп Бера почувствовали острие кинжала сквозь ткань своих пиджаков.

— Что вы здесь делаете? — спросил по-арабски один из нападавших, которому, вероятно, подчинялись остальные.

Он намеревался повторить свой вопрос по-английски и был весьма удивлен, услышав ответ на родном языке из уст молодого дипломата:

— Мы идем с миром.

Быстро и ловко один из нападавших ощупал одежду в поисках оружия, но ничего не обнаружил. И тут же доложил, что обыск не дал результатов. Главарь просто скомандовал:

— Ялла… За мной.

Он пошел вперед, увлекая за собой французов, которых плотно обступили незнакомцы.

Чувствуя болезненное прикосновение кинжала между ребер, Фредерик Лемуан шел молча, пытаясь уяснить смысл неожиданного нападения. Вряд ли он и Бера оказались в руках обыкновенных бандитов, ведь они натолкнулись на организованную систему оповещения, включенную бакалейщиком, который под видом горячей и путаной словесной перепалки направил вперед двух мальчуганов, чтобы подготовить перехват иностранцев.

Можно было отбросить и версию о полицейской засаде. Следовательно, они скорее всего оказались во власти какого-то подпольного диссидентского движения, что не вызывало особого беспокойства. И все же сам способ их задержания свидетельствовал о повышенной бдительности и даже обеспокоенности бойцов некоей организации, а это могло несколько задержать дальнейшие поиски.

Улочку, по которой они следовали, пересекала улица побольше. Впереди плясали огоньки невзрачного трактира. В воздухе приятно пахло жареным мясом и тмином. Их загнали в угол, где, уткнувшись носом в трухлявую дверь, они пережидали, пока не погаснет вдали бледный двойной пучок света от фар проезжающей машины.

Их заставили перейти на противоположную сторону, и небольшая процессия углубилась в очередную темную улицу, но всего лишь на несколько минут. После быстрого обмена репликами между конвоирами наблюдатель отделился от стены, и им пришлось пригнуться, чтобы войти в низкую дверь. Они оказались в земляном дворе, залитом лунным светом. Миновав открытое пространство, их не грубо, но с твердостью, не терпящей возражений, ввели в комнату с выбеленными известью стенами. Вдоль двух стен шла восточная банкетка, служащая кроватью, в середине стоял стол и несколько стульев. С потолка свисала электрическая лампочка с дешевым коническим абажуром. Замаскированная занавеской дверь связывала комнату с остальной частью скромного жилища.

В одном из углов на скамейке сидел молодой человек с подложенной под спину подушкой. Он был в длинной белой бубу и с красным тюрбаном на голове. Его кожа была очень темной, почти черной, однако черты лица не были негроидными.

— Обыщите их,— приказал он по-арабски.

Филипп Бера не стал дожидаться прикосновения чужих рук. Он начал выкладывать на стол содержимое своих карманов, его примеру последовал Фредерик Лемуан, уловивший смысл приказа. Один из негров, сопровождавших французов, схватил паспорта и протянул их молодому человеку в бубу, который принялся их рассматривать с видимым удивлением. Воспользовавшись этим преимуществом, Фредерик спокойно сказал по-английски:

— Напрасно вы пытались нас запугать, капитан Загари. Ведь мы хотели видеть именно вас. Вы очень похожи на свою сестру, но позвольте один вопрос: это естественный цвет вашей кожи, или вы чуть переусердствовали с гримом?

Осман Загари сдержал свое раздражение, успокоил движением руки своих телохранителей и спросил:

— Кто вы такие? Как вам удалось сюда пробраться? Что вам от меня нужно?

— Сколько вопросов,— улыбнулся Фредерик Лемуан, спокойно убирая свои вещи в карманы, — но каждый из них заслуживает ответа.

Он без приглашения сел на скамью, а секретарь посольства устроился на стуле. Отметив очевидную нервозность хозяина, Лемуан неторопливо набил и зажег трубку.

— Кто мы? — сказал он наконец.— Об этом вы уже знаете, в ваших руках наши паспорта. Господин Бера секретарь посольства в Хартуме. Я же — посланник французского правительства и прибыл только сегодня утром в связи с серьезными событиями, ареной которых вчера стало наше посольство.

Как мы здесь очутились? Благодаря стараниям ваших телохранителей. Хотя мы все равно были на пути к вашему убежищу, благодаря указаниям вашей сестры, последовавшей вашим инструкциям и укрывшейся в посольстве. Именно она предположила, что вы скрываетесь где-то здесь… и что мы еще сможем вас застать.

Осман Загари горько усмехнулся.

— Я долго здесь не задержусь,— сказал он.— Я готов бежать, и ждать осталось недолго. У меня такое чувство, что полиция милостивого генерал-президента напала на след. Но я не мог уехать раньше, так как не подготовил побег заблаговременно. Мы были абсолютно убеждены в успехе…

— В чем, по-вашему, причина провала?

Офицер дал волю своему гневу.

— Не надо быть большим мудрецом, чтобы дать ответ,— сказал он.— Нас просто-напросто предали. Болтливость кого-нибудь из ваших… Если только не велась куда более сложная игра.

Фредерику Лемуану понадобилось нечеловеческое усилие, чтобы сдержаться, жестом он успокоил и готового взорваться Филиппа Бера.

— Послушайте, капитан,— сказал он, непривычно напряженным голосом.— Только что вы задали мне еще один вопрос. Чего мы хотим?

Так вот, мы хотим побеседовать с вами, чтобы прояснить недоразумение. Запомните хорошенько, что никто из сотрудников посольства, ни один агент французского правительства никогда не помышлял о вмешательстве во внутренние дела Судана и подстрекательстве к государственному перевороту. Мы сами были потрясены тем фактом, что генерал-президент предъявил обвинения Франции, когда ваша сестра попросила убежища в посольстве.

Авантюра имела для вас катастрофические последствия, поскольку заговор провалился, а генерал Салах Эддин Мурад и еще несколько человек расстреляны. Но также пала тень и на Францию. Франция никоим образом не замешана в этом деле, и тем не менее сердечные до сих пор отношения с вашей страной портятся на глазах.

Мы оказались здесь потому, что хотели задать вам один вопрос: кто заставил вас поверить в поддержку Франции?

Пока он говорил, глаза Османа Загари округлялись, сначала в них читалось удивление, затем недоверие, и вот взгляд стал жестким, а зрачки вспыхнули гневом.

— Так я и думал,— прошипел он ядовито.— Едва предприятие провалилось, вы стремитесь выйти сухими из воды. Так ведь всегда поступают в случае провала шпионской операции? Неудачливого агента бросают на произвол судьбы, от него отрекаются. Но это у вас не пройдет. Мы сможем прокричать перед лицом всего мира…

— Успокойтесь, не надо громких слов,— оборвал ледяным голосом Фредерик.— Попытайтесь вести себя как подобает серьезному человеку, посмотрите правде в лицо. Вами воспользовались, капитан, как и несчастным мужем вашей сестры и вашими друзьями. Вас провели. В наших общих интересах узнать, кто и как это сделал. Я повторю свой вопрос: кто заставил вас поверить в поддержку Франции?

Осман Загари встал. Сжал кулаки. Лицо его приобрело землистый оттенок, несмотря на грим, усиливший естественную смуглость кожи. Он уже собирался ответить, когда в комнату ворвался высокий негр в джеллабе и с горячностью принялся что-то доказывать Загари по-арабски.

— Он говорит, что машина готова,— тотчас же перевел Филипп Бера Фредерику,— и что необходимо немедленно уезжать, поскольку армия намеревается прочесать квартал.

— Вот видите, усмехнулся капитан Загари,— а вам скажут, что наше движение оторвано от народа. Сейчас вы среди наших соратников. Эти люди не пощадят жизни ради моего спасения. Это негры с юга, нубийцы, как и моя семья. Они готовы на все, чтобы сбросить арабское иго, от которого страдают более тысячелетия.

— Но их всего лишь горстка. Вы же не собираетесь сражаться в Омдурмане с мощной армией, вооруженной танками.

— Нет,— согласился Осман Загари несколько мелодраматическим тоном.— Я вынужден бежать, чтобы поднять факел, выпавший из рук мужа моей сестры, и перенести борьбу в другое место.

— Мне кажется, что это разумно,— одобрил француз.— И все же, если у вас еще осталось время, чрезвычайно важно прояснить ситуацию. Я жду вашего ответа на мой вопрос.

Но Загари нервничал все больше с каждой секундой. Вдали слышалось завывание полицейской сирены, раздалось несколько выстрелов. С улицы доносился торопливый топот. Высокий негр в джеллабе в нетерпении пританцовывал с ноги на ногу.

Капитан приподнял подушку, взял широкий кожаный пояс с кобурой для большого кольта, подобрал полы бубу, застегнул ремень.

— Опасаюсь,— сказал он тоном на грани истерики,— что вам придется долго ожидать ответа…

Во дворе темного цвета пикап «студебеккер» пытался развернуться, занимая исходную позицию. Лемуан понял, что от него ускользает последний в этом странном деле свидетель, а вместе с ним и след, который ведет к разгадке тайны. В мгновение ока он оценил ситуацию, не забыв об арабской встрече на высшем уровне в Каире, намеченной на 15 июня, то есть ровно через десять дней. На принятие решения ему понадобилось не более секунды.

— Об этом не может быть и речи,— категорично заявил он, а затем обратился к своему спутнику: — Дорогой Филипп, посольство и так достаточно скомпрометировано. Не хватает только, чтобы полиция застала здесь вас. Вы должны скрыться, пока еще есть время. Садитесь в машину и возвращайтесь в ваше бунгало.

Молодой дипломат посмотрел на него, словно перед ним был безумец.

Но… А как же вы, господин пол… Простите, Фредди. Что вы собираетесь делать?

— У меня нет выбора. Я еду с ним. Отправляйтесь. Объясните ситуацию Сен-Арлесу и послу. Выполняйте.

Подчиняясь приказу, прозвучавшему в последних словах Лемуана, Филипп Бера непроизвольно вытянулся по стойке смирно. Ему даже в голову не пришло прошептать «желаю удачи». Он повернулся на каблуках, прошел во двор, по которому во всех направлениях сновали люди, и скрылся в соседнем переулке.

Омдурман наполнялся все более отчетливым гулом, прерывающимся гортанными приказами и отдельными выстрелами. Все говорило о том, что суданская армия проводила чистку в негритянских кварталах. Скоро кольцо сомкнётся, и тогда…

Занавес, скрывавший дверь, приподнялся. Появилась толстая старая негритянка с одутловатым изрезанным морщинами лицом, с возбужденным и растерянным видом. Она упала на колени, целуя руку капитана. Раздраженный капитан бесцеремонно оттолкнул старуху и пошел за высоким негром в джеллабе, направлявшимся к пикапу. Фредерик Лемуан последовал за ним. Водитель уже заводил мотор. Суданец и француз оказались лицом к лицу у подножки автомобиля.

— Я уезжаю,— бросил Загари.— Оставьте меня в покое.

— Хотите вы того или нет, но я еду с вами,— холодно сообщил Фредерик.— И позвольте заверить, вы так легко от меня не отделаетесь.

Они смерили друг друга взглядами. Загари первым опустил глаза и немного отстранился. Лемуан сел в кабину пикапа слева от шофера. Капитан уселся рядом, хлопнул дверью, таким образом француз оказался между двумя суданцами.

Высокий негр и четыре «гориллы», менее получаса назад задержавшие Лемуана и Бера, прыгнули в открытый кузов.

— Ялла!

Машина резко дернулась с места. Последнее, что увидел Фредерик Лемуан, была семенящая в свете жалкого фонаря старуха Абба, пытавшаяся в последний раз увидеть беглеца.

22 часа 15 минут.

Француз сразу же понял, что ему предстоит сыграть трудную партию. Если армия действительно начала операцию по оцеплению и офицеры знают свое дело, то они прежде всего блокируют все дороги на юг — единственный путь к спасению.

Так и случилось. Едва пикап выехал на прямую сносно освещенную улицу, в нескольких сотнях метров впереди вспыхнули белые фары и возникли силуэты нескольких грузовиков. На шоссе и на допотопном тротуаре из утрамбованной земли пешеходов стало гораздо меньше, чем в начале вечера, но все же они еще были достаточно многочисленны.

Пикап направлялся прямо на заграждение, что было настоящим безумием, но, проехав метров пятьдесят, водитель резко повернул налево, вылетев с зажженными фарами на улицу, вдоль которой стояли скромные глинобитные хибары. Странные силуэты выныривали из-под колес, едва избегая столкновения. Слышались ругательства. Шофер вел машину с дьявольской ловкостью, его спасало только полное презрение к опасности, свойственное некоторым восточным людям. Лемуан делал невозможное, чтобы не потерять присутствие духа, даже когда в ночи машина задевала стену, когда встречная машина резко тормозила, чтобы избежать столкновения, или какой-нибудь мальчуган чудом выходил из ситуации, оказавшись на волосок от смерти.

Краем глаза он видел профиль Османа Загари: капельки пота сверкали на его висках и стекали по щеке. И испарина выступила вовсе не от жары.

Пытаясь сохранить самообладание, Лемуан старался выбросить из головы мысли о своем незавидном положении и поразмышлять над методом, избранным незадачливыми путчистами, чтобы выпутаться из сложившейся ситуации. Насколько он мог ориентироваться, пикап ехал на восток, то есть к Хартуму, что было несравненно опаснее дорожного заграждения.

Словно в подтверждение его опасений шофер притормозил, машину занесло, но все было рассчитано, и она выехала на берег реки. Сверкающий под луной Нил нес свои спокойные воды к Абу-Симбелу и Ас-Садд аль-Али — высотной Асуанской плотине, к Луксору и Карнаку, к Эль-Минья, Гизе и ее пирамидам, набережным Каира и распускающемуся цветку дельты.

Пикап следовал по левому берегу, проехал вдоль вереницы грузовиков, пассажиры которых, казалось, не обратили на него никакого внимания, повернул, взвизгнув шинами и натужно воя, и въехал на мост.

Мост был пуст. У Фредерика на мгновение возникла безумная надежда, что мост забыли взять под охрану. Но пост попросту расположился при выезде на правый берег. В лучах фар возник человек в форме, делавший знаки, что проезд воспрещен. Он поспешно отскочил в сторону, из-под колес умышленно направленного на него пикапа. Засвистели пули. Они расплющивались, как градины ударяясь о металл, чудом не задевая пассажиров в кабине. Те, кто находился в кузове, отвечали короткими автоматными очередями.

Пришлось пережить несколько мгновений кошмара. В сумятице криков, ругательств, свистков по обе стороны от машины с фантастической скоростью мелькали силуэты. Водитель со сведенным судорогой лицом и крепко сжатыми челюстями влетел в Хартум, прорвавшись сквозь заграждение. Вжавшись в спинку сиденья, Лемуан стремился слиться с кузовом автомобиля, не желая стать мишенью для пуль. Осман Загари съежился, буквально уменьшившись в размерах.

Повернув направо, водитель поехал вдоль железной дороги. Пустынное шоссе было помечено светящимися вехами фонарей. Позади, вероятно, организовывали погоню, но было совершенно очевидно, что, в то время как суданская армия прочесывала Омдурман, столица встретила их спокойствием мягкой ночи. Казалось, в этой тишине нет места для войны и насилия.

Едва опасность миновала, водитель сбросил скорость. У вокзала, мимо грузовика с решетками и патрульного «джипа»,— единственного напоминания о событиях, потрясших город сорок восемь часов назад,— он ехал уже совершенно спокойно. Солдаты даже не взглянули в сторону машины, похожей на сотни других. Скоро тревога докатится и до них, а пока пикап вновь набирал скорость, продолжая свой путь вдоль железнодорожного полотна. Прежде чем отправиться на поиски Загари, Филиппа Бера посетила удачная мысль показать Лемуану генеральный план Хартума и соседних агломераций. Таким образом заместитель «господина Дюпона» был в состоянии определить общее направление движения на основе точных ориентиров, таких, как вокзал и железнодорожные пути. Он прекрасно понимал, что они огибают Хартум и сейчас выедут на железнодорожный мост через Голубой Нил, который приведет их в Северный Хартум. Мост преодолели без осложнений. Через несколько мгновений раздался стук в стекло за затылком Фредерика. Один из пассажиров нагнулся и произнес несколько коротких фраз в открытое окно.

— Один человек ранен,— объяснил Загари.— Придется его оставить.

Скоро пикап свернул в одну из улочек черного города. «Гориллы» помогли слезть одному из своих собратьев. С ним остался один из товарищей, а пикап дал задний ход и вновь оказался на главной артерии. Их путь лежал на восток.

В кузове теперь осталось всего три человека. Вместе с водителем и Загари они составляли небольшой отряд вооруженных коммандос. Фредерик, конечно, был среди них лишним.

— Раненый и сопровождающий его человек без труда найдут помощь в этом квартале, — объяснил капитан.— Мы же задерживаться не можем.

— Куда мы держим путь? К надежному убежищу или… к эфиопской границе?

Загари пристально посмотрел на Лемуана.

— Вы правильно поняли,— сказал он. К границе. К сожалению, ночи в это время года коротки. Скоро военная полиция начнет нас преследовать. Они отрежут нам путь, если мы не успеем проскочить до наступления зари.

Эта перспектива заставила его вздрогнуть, и француз всем телом ощутил эту дрожь. Он чуть нагнулся вперед, чтобы достать пачку сигарет «Плейер», угостил сначала шофера, потом капитана. По обеим сторонам дороги бежали последние дома Северного Хартума.

— Ну что же,— спокойно сказал Фредерик,— а не продолжить ли нам прерванную беседу?…

(обратно)

Глава V

— Каким образом вы намеревались установить контакт с Францией?

Осман Загари молча курил. После головокружительной гонки перспектива долгих часов пути немного его успокоила. В нескольких километрах от Северного Хартума шоссе незаметно перешло в проселочную дорогу с многочисленными выбоинами и рытвинами, местами напоминающую стиральную доску. Пикап существенно умерил свой бег. Не стоило в пустынной местности рисковать амортизатором или, не дай бог, сломать ось. Шофер положил свои узловатые руки на руль, как обычно поступают на больших перегонах, расслабляясь в предвидении долгого этапа.

— Мне представили французского агента доктора Равено из Всемирной организации здравоохранения. Он находился в Судане якобы по служебным делам, но это, разумеется, было всего лишь прикрытие.

— Кто вам его представил?

Осман Загари заупрямился, надолго умолк, но в конце концов решил, что сам заинтересован в том, чтобы прояснить дело. Он как бы с сожалением ответил:

— Одна молодая особа, с которой у меня… Должен вам сказать, что я возглавлял армейскую службу информации, а мисс Мейсон, американская журналистка, собирала материал об арабских странах и их отношениях с Израилем.

— Ну и, конечно, совершенно случайно у нее под рукой оказался французский агент?

— Нет… Дело в том… Объясняя положение в стране, я прочел ей лекцию по этнографии, а затем объяснил различие между арабами и мусульманами. И наконец, я поделился с ней своими политическими взглядами.

— Можно поинтересоваться?

— Прежде всего я сказал ей, что положение, сложившееся внутри страны, просто невыносимо. Власти безжалостно угнетают неарабское население. Далее, что правительство втянуло нас в опасную авантюру, вступив в лагерь воюющих арабских стран. Наша отсталость должна была толкнуть нас не на тропу войны, а совсем на другой путь, тем более что мы не являемся близкими соседями Израиля. Кроме того, военная интеграция означает объединенное командование и, следовательно, подчинение Египту. Я не желал этого терпеть. Насер мечтает вновь создать с Суданом Объединенную Арабскую Республику, иначе говоря, попросту поглотить нашу страну, чего ему не удалось добиться в отношении Сирии…

— Понимаю,— согласился Фредерик.— По-моему, все довольно логично. Но меня удивляет, что вы, офицер суданской армии, могли говорить об этом с иностранкой.

— Я говорил с ней как простой капитан и гражданин, чтобы она поняла, что ислам не представляет собой политически монолитного движения, что у каждого колокола свой звон.

— Ваш зять, генерал Мурад, естественно, разделял эти взгляды?

— Конечно. Как и определенная часть суданского правящего класса. В некотором смысле это была наша политическая платформа.

— Поскольку вы уже подумывали о том, чтобы взять власть в свои руки.

— Это был проект, еще не получивший своего оформления. В нашем распоряжении не было необходимых средств. Мы не располагали должной поддержкой. Толькоконкретная заинтересованность могла привлечь на нашу сторону правящий класс.

Он сказал все это без малейшей тени цинизма, как нечто совершенно естественное, само собой разумеющееся.

— Но все изменилось после бесед с мисс… Как же ее?

— Мейсон… Хорна Мейсон. Она не скрывала, что моя позиция приводит ее в восторг, что и она за независимость народов, за борьбу против угнетателей. Она сказала, что знакома с человеком, посвятившим свою жизнь этой борьбе. На следующий день как раз должен был приехать доктор Равено.

— Вот именно «как раз»,— подчеркнул Фредерик.— Не могли бы вы описать этого доктора Равено?

— Мужчина лет сорока пяти, так мне, во всяком случае, кажется. Довольно высокого роста. Костистое лицо, густые брови, глубоко посаженные глаза. Почти голый заостренный череп с венчиком редких волос.

— Это мне ни о чем не говорит,— прошептал Фредерик.— И что же, он вам ни с того ни с сего заявил, что является французским агентом и готов помочь сбросить правительство?

— Нет. Все было гораздо тоньше. Настолько деликатно, что мне показалось совершенно естественным. Мы несколько раз беседовали. Равено держал возвышенные речи. Излагал взгляды настоящего гуманиста. Ну вы понимаете? Он весьма сожалел, что великие державы и не подозревают о существовании подобных тенденций. Короче, не сразу, но я все-таки представил его своему зятю. Доктор сказал ему, что в Париже воодушевлены существованием новой исламской, но не арабской силы, голос которой прозвучит без излишней страсти и более сговорчиво в пороховой бочке Ближнего Востока.

— Словом,— подвел итог Фредерик, была достигнута договоренность о принципах смены режима в Судане…

Пикап набрал оптимальную скорость. Он подпрыгивал на проселочной дороге, а Лемуан пытался рассчитать скорость движения. Он взглянул на спидометр, затем на фосфоресцирующий циферблат своих часов: получалось 50-60 километров в час, что, несмотря на поразительное мастерство водителя, не спасало от бешеной тряски. Время от времени более сильный толчок вынуждал пассажиров цепляться за первое, что попадалось под руку. В кузове пикапа три телохранителя нашли лучшее решение: они улеглись на мешки, всем телом амортизируя удары.

— Сколько от Хартума до Эфиопии? — спросил Фредерик.

— До пограничного города Кассала километров 360,— ответил обеспокоенный Загари.

— Если так пойдет дальше, осталось не меньше шести часов пути. Уже недалеко до полуночи. Мы доберемся до места не раньше пяти утра, а в июне в это время уже светло, как днем… До Кассала не будет других населенных пунктов?

— Один-единственный, если его можно так назвать: Суфейя-эд-Деришаб. Источник и бензоколонка на пересечении с дорогой, ведущей на юго-восток. Разумеется, мы там не будем останавливаться.

Фредерик воздержался от комментариев. Взошла луна. Было так ясно, что шофер позволил себе ехать с подфарниками. Насколько хватало глаз, простиралась пустыня, гигантский океан песка и камня.

Никаких признаков погони, словно никто и не подумал об этом после их побега из Хартума. Все объяснялось состоянием дороги: военные машины не могли ехать по ней быстрее пикапа. К тому же наверняка между столицей и Кассала всю ночь шли радиопереговоры…

Лемуан попытался отогнать от себя беспокойство. Сейчас у него было более важное дело.

— Итак,— повторил он,— была достигнута договоренность о смене режима. Но чем же вам могла помочь Франция?

— Дело в том, что мой зять и его друзья представляли собой всего лишь небольшую боевую группу в среде крайне пассивного населения. Впрочем, мы наблюдаем подобную ситуацию во всех восточных странах. Речь шла не о революции в западном смысле слова, а о захвате власти.

— А для этого необходимо было склонить на свою сторону армию.

— Именно. Хотя бы войска, размещенные в столице. Не менее важно было заручиться поддержкой ударных подразделений.

— В числе которых бригада генерала Салах Эддин Мурада. И полагаю, далеко не все офицеры намеревались принять участие в заговоре во имя красивых идеалов.

Лицо соседа напряглось. Вне всякого сомнения, Фредерик затронул больное место. Следующий вопрос он задал совершенно бесстрастным тоном:

— Меня интересует, какую помощь вы ожидали получить от Франции.

— Нам обещали,— сказал слегка смущенный капитан Загари,— долговременную экономическую помощь, и мы получали надежного союзника в лице одной из четырех великих держав. В краткосрочном плане…

— Вы хотите сказать… непосредственно?

— Да, непосредственно. Франция должна была предоставить средства, которые помогли бы нам убедить тех, в чьей поддержке мы нуждались на внутриполитической арене.

Лемуан немного занервничал.

— Знаете ли,— сказал он довольно резко,— мы на Западе дикие люди. Нам недоступна ваша изощренность. Уж не хотите ли вы сказать, что мы обещали предоставить вам финансовые средства для подкупа части офицерского корпуса?

— Да, но речь шла не только об офицерах, а и о гражданских лицах,— вздохнул с сожалением Загари, словно его собеседник невольно рассеял очарование беседы двух просвещенных людей.-

В качестве вознаграждения их ожидало продвижение по службе и…

— Премии,— цинично закончил Фредерик.— И этот добрячок Равено сумел убедить вас, что Франция примет участие в подобной комбинации? Что она располагает фондами, предназначенными для оплаты преданных режимов?

Решительно он был поражен наивностью, возможно, и объяснимой неопытностью молодого человека, но просто непостижимой в отношении умудренного генерала.

— Но…— робко заикнулся капитан.— Ведь в самом деле были сделаны солидные взносы.

Фредерик Лемуан испытал шок, словно получил удар в солнечное сплетение.

— Так вы говорите…— произнес он, совершенно сбитый с толку,— что Равено вам заплатил?

— Разумеется. Были сделаны вклады на различные имена в банках Бейрута, Цюриха, Лондона… В строгом соответствии с правилами.

— Невероятно…— прошептал Фредерик. А этот Равено предоставил вам… верительные грамоты? Само собой разумеется, они были фальшивыми.

— Знаете ли,— простодушно заметил капитан Загари,— в подобных делах трудно рассчитывать, что партнер заверит свои обязательства на бланке с грифом президента республики. Приходится верить на слово, и лучший залог доброй воли…

— Понимаю, банковские квитанции,— сказал француз, гнев которого достиг опасного предела.— Я полагаю, что вы в свою очередь тоже взяли на себя определенные обязательства?

— Конечно. Мой зять и доктор Равено подписали секретный протокол. Наша страна взяла на себя обязательство сделать во Франции крупные заказы на вооружение и самолеты, предоставить ей режим наибольшего благоприятствования в торговле, призвать на помощь в проведении индустриализации. В свою очередь Франция обязалась оказать нам серьезную экономическую поддержку.

Лемуан не мог прийти в себя. Его спутник перечислил положения договора с ноткой надежды в голосе, словно так или иначе можно было исправить положение. Он поторопился разубедить его в этом.

— Это самое невероятное дело, о каком мне приходилось слышать за двадцатилетнюю карьеру,— сказал он.— Великолепная ловушка, в которую вы устремились по доброй воле с закрытыми глазами, а вместе с вами в нее угодили и мы, сами того не подозревая…

В наступившем молчании француз пытался осознать механизм необычного заговора. Его вдохновители хотели дискредитировать Францию в глазах Судана и всего арабского мира. Совершенно очевидно, что гипотеза Норбера де Сен-Арлеса и посла Делобеля подтвердилась. Доктор Равено не останавливался ни перед чем для достижения своей цели. Пошел даже на серьезные финансовые затраты, поскольку заинтересованной стороне были предоставлены доказательства вкладов. Такую роскошь могла позволить себе только сильная группировка, стремящаяся распространить влияние на Ближнем Востоке. Все это было весьма серьезно. Но некоторые вопросы оставались открытыми. Ну, скажем, что бы произошло, если бы путч увенчался успехом?

На этот вопрос есть только один ответ. Такая возможность исключена. Держава, оплачивавшая услуги Салах Эддин Мурада и его приспешников, конечно, если цель действительно заключалась только в дискредитации Франции, должна была обо всем информировать суданское правительство. Впрочем, возможно, в этом и кроется объяснение умеренной строгости мер безопасности после провала путча.

Вставал и еще один вопрос: «Могли ли здравомыслящие люди, организовавшие эту операцию в духе Макиавелли, надеяться, что Франция все пустит на самотек, никак не реагируя?»

Безусловно, нет… Французское правительство заявит о своей доброй воле, будет изобличать самозваных агентов. Но зло уже свершилось. «Дыма без огня не бывает…» Кстати, старая французская пословица имеет и арабский эквивалент.

На ум Лемуану пришла еще одна пословица. «Самый глухой тот, кто не желает слышать». А ведь поздним утром второго июня генерал-президент так торопился публично обвинить Францию, что даже предварительно не вызвал посла, чтобы потребовать от него объяснений. Возникал вопрос о том, в какой мере он позволил собой манипулировать.

— Я полагаю, доктор Равено по-прежнему в Хартуме? -неожиданно спросил полковник.

— Нет,— несколько сконфуженно признался Осман Загари.— ВОЗ прислала его в краткосрочную командировку. Всего на несколько недель. Он отбыл двадцать пятого мая. И должен был вернуться первого июня перед прибытием французской миссии.

— А мисс Мейсон?

— Она еще раньше вернулась в США. У меня есть ее адрес.

Фредерик Лемуан горько усмехнулся. Ничего не скажешь, все было разыграно как но нотам. Был только один выход из сложившейся ситуации: найти Равено и заставить его говорить. Только вот отыскать лжеврача не легче, чем иголку в стоге сена.

По мере продвижения на восток состояние дороги все ухудшалось. Средняя скорость наверняка не превышала и 50 километров в час. К двум часам утра пикап проехал чуть более половины пути, а тут еще спустила шина. Правда, это дало пассажирам возможность немного размять ноги. На протяжении всей стоянки Осман Загари вел со своими неграми оживленную дискуссию. Залили полный бак, перелив бензин из запасных канистр. Лемуан с удовлетворением отметил, что предусмотрели и два запасных колеса. Путешествие по пустыне было чревато многими непредвиденными осложнениями.

Снова тронулись в путь с максимальной скоростью, которую только позволяла развить дорога. Все спало в Суфейя-эд-Деришаб. Неподалеку от бензоколонки скопилось несколько грузовиков, картина напоминала транспортную стоянку у автозаправочной станции во Франции.

Когда небо окрасилось первыми розовыми отблесками зари, пикап еще находился в восьмидесяти километрах от Кассала и границы. Дорога теперь взбиралась по первым отрогам горного барьера, отделяющего Южный Судан от Красного моря и дальше на юге от Эфиопского нагорья. С наступлением зари рельеф очерчивался все четче. В первую очередь проступали темные контуры гор. Вырисовывались охровые и коричневые лысые холмы. Вдали на юге виднелись более высокие и, как казалось, менее голые горы. Здесь угасала большая пустыня.

Пикап преодолел зеленеющую долину уэда Атбара — притока Нила, и снова дорога поползла вверх. Уже совсем рассвело. Началось свежее африканское утро. Навстречу попались два грузовика, затем караван верблюдов и ослов. С наступлением дня жизнь вступала в свои права. До Кассала оставалось не более 60 километров. Гористая местность казалась более безопасной, нежели обнаженная пустыня. Несмотря на долгую утомительную ночь, проведенную в машине, Фредерик чувствовал удивительную легкость и бодрость. Он думал прежде всего о том, подтвердится ли версия, которую он сформулировал в последние часы, когда Осман Загари мирно дремал в своем углу.

В сущности, оставалось только собрать доказательства правильности пока абстрактного рассуждения. До сих пор интрига была во всем безупречна. И все же зацепка существовала: после арестов и казней двух последних дней в Хартуме остался в живых человек, знающий если не сам секрет, то, во всяком случае, авторов головоломки. Другими словами, если Фредерик прав, суданцы никогда не позволят капитану Загари пересечь границу Эфиопии.

Он зажег предпоследнюю сигарету, когда его внимание привлекло жужжание в небе. Над дорогой на высоте двухсот -трехсот метров летел самолет…

Это был маленький самолет-наблюдатель, такие используются в крупных артиллерийских частях. «Пайпер-каб»,— подумал Фредерик, когда самолет отклонился вправо, чтобы строго следовать направлению дороги.

Самолет заметили и три негра в кузове. Они уже стучали в стекло кабины. Разгоряченный Загари о чем-то говорил с водителем. Расстояние до Кассала неуклонно сокращалось, причем неизмеримо быстрее, чем раньше; несмотря на подъемы и извивы, дорога заметно улучшилась, едва пустыня осталась позади.

После совершенного накануне вечером прорыва через мост в Омдурмане приметы пикапа, наверное, были повсюду сообщены. Однако самолет не мог совершить посадку на пересеченной местности. Он мог лишь обнаружить цель и сообщить о ней силам перехвата. А значит, масштабы опасности можно будет отчетливо представить только на подъезде к Кассала.

Осман Загари продолжал оживленную беседу с шофером, но скоро понял раздражение ничего не понимающего Фредерика.

— Ассауа, объяснил он,— прекрасно знает эту местность. Он говорит, что в десяти километрах отсюда дорога уходит на юго-восток в горы.

— То есть по направлению к границе. Это то, что нам нужно.

— Да,— согласился суданец.— К сожалению, дорога упирается в линию железной дороги, идущей из Сеннара в Порт-Судан через Кассала. Пикап не сможет преодолеть это препятствие.

Фредерик скорчил гримасу. Его воображение уже рисовало томительное скитание в горах под нестерпимыми лучами солнца, а затем рискованный переход границы.

Он даже подумал, а не лучше ли будет, если, доехав до железной дороги, он вернется на пикапе в Хартум со сведениями, полученными от Загари.

Но с другой стороны, заявление капитана не подкреплялось никакими доказательствами. Только сам Осман Загари мог позволить французской дипломатии перейти в контратаку.

Вне всякого сомнения, «пайпер» уже обнаружил свою цель. Точно огромный стервятник, он расчерчивал широкими кругами небо над пикапом. Утренняя свежесть резко сменилась ужасающей жарой. Беглецы оказались в печи: температура в кабине с раскаленной крышей скоро станет нестерпимой. Неожиданно самолет отклонился на восток. Возможно, ему пришлось совершить посадку для заправки. Три негра в кузове издали победный клич, поравнявшись с трясущимся автобусом, груженным грудами ящиков и бесформенных тюков. На вершине хребта показалась развилка. Дорога, избранная водителем, требовала от него недюжинной смелости. Она, вероятно, вела к каким-нибудь затерянным в горах деревушкам, прибытие в которые грузовика являлось историческим событием. Рытвины, камни и песок заставили снизить скорость до 10-15 километров в час. Несколько раз приходилось останавливаться, чтобы негры могли расчистить дорогу. Фредерик не мог больше находиться в кабине и пересел в кузов. Здесь лютовало солнце, но зато можно было дышать.

Три «гориллы» Османа Загари были неплохо вооружены; два американских карабина и два автомата лежали на металлическом полу. Мужчины гордо демонстрировали свое оружие, обнажая в широкой улыбке сверкающие зубы. С провалом путча война для них не закончилась.

На следующей остановке Загари присоединился к своему французскому спутнику. В кабине остался только водитель.

— Железная дорога в десяти километрах,— объяснил капитан.— Мне придется пешком пересечь ее, чтобы добраться до границы. Это составит еще десяток километров, но Ассауа уверяет, что граница на этом участке не охраняется. В горах попадаешь из одной страны в другую безо всяких проблем.

— А вы что собираетесь делать? — Он смерил француза недоумевающим взглядом.

— Пойду с вами,— спокойно сообщил Лемуан.— Найти Равено в наших общих интересах. Я хочу снять вину с Франции, вы отомстить за зятя, разве не так?

Осман Загари с важным видом утвердительно кивнул.

Самолет возник вновь, когда они проделали уже почти половину пути. Он кружил над тропой, ведущей в Кассала, как ошалевшее насекомое. Обнаружив свою добычу, он принялся описывать все более и более широкие круги. Фредерик Лемуан довольно отчетливо представлял себе наблюдателя с глазами, прикованными к биноклю, рассматривающего складки холмистой местности.

С минуты на минуту самолет неизбежно обнаружит мятежников и сообщит о маршруте пикапа в Кассала, если, конечно, не будет их бомбить, что, впрочем, противоречит назначению разведывательного «пайпера». Ему также противопоказана посадка в слишком глубокие овраги и на острые хребты.

И действительно, наблюдатель скоро заметил цель. Когда же это произошло, самолет избрал любопытную тактику. Он взял курс над самой дорогой и словно застыл в ослепительно голубом небе над пикапом на высоте 500 или 600 метров.

Машина с трудом продвигалась на юго-восток. Фредерику казалось, что его тело плавится на раскаленном металле. На лице выступили крупные капли пота, рубашка прилипла к телу. Он снял пиджак и положил на колени, предварительно аккуратно сложив.

Пересохшее горло было забито желтой пылью, вьющейся из под колес, несмотря на невысокую скорость. Фредерик с нетерпением ожидал, когда же появится эта проклятая железная дорога, пусть дальше придется идти пешком.

Чудовищно кренясь, когда колеса попадали в яму или наезжали на камни, пикап продвигался вперед со слепым упорством скарабея. Шофер с неморгающими глазами уже десять часов не выпускал руль из рук, управляя машиной точными движениями хорошо отлаженного автомата.

Подпрыгивая, пикап спустился на дно оврага, начал карабкаться по противоположному склону в едином усилии мотора и коробки передач. Поворот за поворотом он совершил бесконечное восхождение на вершину. Затем началось неровное, как терка, плато шириной около полукилометра, в конце которого отчетливо виднелась борозда траншеи. Шофер по-арабски объяснил ситуацию, прорычав несколько фраз в открытую дверь. Осман Загари тотчас же перевел, и, надо сказать, не без удовлетворения.

— Следующий овраг — это траншея, по которой проложен железнодорожный путь. Мы приехали.

Фредерик хотел было утереть со лба пот, но не успел даже достать носовой платок. Из-за холма, как огромное насекомое, в шуме пропеллеров вынырнул на бреющем полете вертолет.

— Берегись! — прокричал Фредерик, схватив пиджак и спрыгнув на землю.— Сейчас они откроют огонь.

Ведомый по радио с самолета вертолет в стремительном порыве проскочил цель и теперь намеревался вернуться. Короткое мгновение ни пилот, ни наблюдатель не могли видеть пикап, разве что у них глаза были на затылке. Не раздумывая, Лемуан буквально нырнул в яму, проскользнув под нагромождением скальных обломков, вокруг которых рос жалкий кустарник. Он приподнялся, чтобы проследить за маневрами вертолета, когда задыхающийся Осман Загари упал рядом с ним. В руках у него был автомат. «У этого типа,— подумал Лемуан,— потрясающая реакция, раз он успел катапультироваться из пикапа по моей команде».

Машина продолжала свой рискованный бег по узкому плато, водитель, вероятно, решил любой ценой добраться до железнодорожного полотна. В кузове три негра направили автоматы и карабины в сторону возвращающегося летательного аппарата.

— Прыгайте, черт возьми! — прокричал Фредерик по-английски, а Загари поддержал его приказанием по-арабски.

Но рев пропеллера уже перекрыл их голоса. Их настигал великолепный американский разведывательный вертолет «белл», оснащенный самым современным вооружением.

Негры ожесточенно жестикулировали, словно пытаясь спровоцировать врага. Водитель, видимо еще не осознавший опасность, продолжал свой путь. Пикап уже был в пятидесяти метрах и, разумеется, вне досягаемости голоса.

Вертолет тоже подскочил на пятьдесят метров, чтобы занять позицию над своей целью и выйти из-под обстрела негров, открывших огонь без единого шанса поразить противника, учитывая, что пол под их ногами ходил ходуном.

Фредерика пронзило острое предчувствие драмы. Вертолет маневрировал с солнечной стороны, поэтому людей, находившихся на его борту, было невозможно разглядеть. Но француз отчетливо различил два спаренных ствола, опускавшихся к земле.

Одной ракеты было вполне достаточно, чтобы выполнить задачу. Ее огненный шлейф растворился в ярком африканском небе и пикап вдруг оторвался от земли. Все произошло в ничтожную долю секунды. Машину буквально разорвало, и в разные стороны выплеснулось пламя, видимое главным образом благодаря контурам черного дыма. Вопли ужаса слились с грохотом взрыва, обломки рассеялись по земле. Мелкие металлические осколки смешались с человеческими останками в потоках пурпурной крови.

Когда вертолет приземлился между ямой, в которой притаились Фредерик и капитан Загари, и дымящейся кучей обломков голубого пикапа с четырьмя растерзанными телами, француз понял, что они невидимы для врага благодаря маскировке из скал и кустарника.

Он мертвой хваткой схватил суданского офицера за руку, призывая его к неподвижности и молчанию. Они смотрели, затаив дыхание…

Вертолет только что мягко приземлился в облаке пыли. Наблюдатель открыл дверь из плексигласа и осторожно вышел с карабином в руке. Он на мгновение задержался в нескольких метрах от летательного аппарата.

Стихал оглушительный рев турбины. Ротор вращался все медленнее, с каждым поворотом лопасти раздавался зловещий свистящий звук, словно обрушивался тесак китайского палача. Пилот не выключил двигатель, работавший на малых оборотах в раскаленном и неподвижном воздухе. Он в свою очередь вышел, даже не прихватив с собой револьвера.

Двое мужчин не спеша направились к еще дымящемуся черному пожарищу. Среди разбросанных обломков догорали бензобак и дырявые канистры.

Они обошли пожарище, пригнувшись к земле, пытаясь сосчитать по изуродованным останкам мертвых и, наверное, опознать их. Потрясенный Лемуан с комом в горле видел, как они постепенно удаляются от вертолета, ротор которого, вопреки всем армейским правилам безопасности, по-прежнему медленно вращался с монотонным звуком. Правда, особого риска в этом не было, поскольку царил полный штиль.

Фредерик решился, когда двое мужчин подошли к обломкам машины и, по его оценке, дистанция до вертолета была чуть больше, чем расстояние от вертолета до груды скальных обломков.

— Пора! — бросил он Осману Загари. И, не дожидаясь ответа, выскочил из укрытия и рванулся к вертолету.

Он пробежал добрый десяток метров, пока двое суданских военных осознали, что происходит нечто непонятное. Он слышал, как позади катились камни под подошвами Загари, потрясающе быстро выполнявшего приказы.

Лемуан преодолел половину расстояния, пока два человека обернулись, уяснили себе ситуацию и перешли к действию. Он бросился на землю в тот самый момент, когда пилот уже вынимал револьвер из кобуры, а наблюдатель поднимал карабин.

И все же им не удалось открыть огонь. Осман Загари, держа автомат на уровне бедра, со сведенными челюстями и выпученными глазами выпустил очередь.

Пилот замер на мгновение, словно завороженный. Но его брюки и рубашка цвета хаки уже окрашивались в пурпурный цвет. Он медленно опустился на колени. Припавший к земле Фредерик отчетливо видел лицо юноши — вероятно, лет двадцати пяти, не более,— на которое легла печать изумления, затем суданец упал лицом вперед, выронив пистолет, раскинув крестом руки.

Наблюдатель оказался расторопней и успел броситься на землю. Укрывшись за небольшим выступом скалы, он открыл огонь. Первая пуля ушла далеко влево. Автоматная очередь поднимала вокруг него небольшие гейзеры пыли. Он понял, что укрытие ненадежно. Его взгляд остановился на яме, похожей на ту, где прятались Лемуан и Загари. Он решил попытать судьбу и совершил кошачий прыжок.

Словно на стрелковом стенде, очередь капитана Загари остановила его в полете как загнанное животное, еще мгновение назад жаждавшее спасения.

(обратно)

Глава VI

Времени не было ни на размышления, ни на анализ возможных последствий. Фредерик Лемуан уже поднялся. Он стремительно подбежал к вертолету, вскочил в кабину и занял место пилота.

В тридцати метрах прямо перед ним догорали остатки разлившегося горючего. Столб черного дыма стал значительно гуще и начинался у самой поверхности земли: огонь угасал.

На поле боя остались лежать еще два трупа. Три неизвестно откуда возникших стервятника тяжело кружили на небольшой высоте в предвкушении добычи.

Чуть выше по-прежнему парил самолет. Француз прекрасно представлял себе реакцию пилота и наблюдателя, которые в бинокль наверняка не пропустили ни одной подробности разыгравшейся трагедии.

Сердце неистово колотилось в груди Фредерика, он весь взмок, ему не хватало дыхания, но, несмотря на это, он внимательно и внешне невозмутимо изучал приборную доску и рычаги управления вертолета.

Осман Загари сел рядом. Он закрыл дверь из плексигласа, положив на колени автомат с еще дымящимся стволом.

— Вы справитесь с этой штуковиной? — с беспокойством прокричал Загари в шуме мотора.

Фредерик пожал плечами, оставив вопрос без ответа, хотя мог сказать, что несколько лет назад проходил короткую стажировку на вертолете «алюэт». Потекли нескончаемые секунды. Но вот он поставил ноги на педали управления, одну руку положил на штурвал, вторую на рукоятку управления циклического шага, вздохнул полной грудью.

Аппарат так резко взмыл в воздух, что тела пассажиров вдавились в кресла. На высоте двадцати метров Фредерик вступил в ожесточенную борьбу с обезумевшим вертолетом. Само собой напрашивалось сравнение с всадником на родео, укрощающим необъезженного скакуна. Вцепившись в подлокотники, едва переводя дыхание, Осман Загари уже представлял себе, как сейчас они рухнут на щебень. И все же мало-помалу француз смирил неистовый танец «белла». Вертолет на мгновение застыл в тридцати метрах над землей, круто накренился вперед и стрелой понесся на восток. Через несколько секунд под ним возникла и исчезла траншея, по которой прошла единственная железнодорожная линия, ведущая в Порт-Судан; вертолет преодолел ее залихватским прыжком. Фредерик буквально сросся с рукояткой управления и нечеловеческим усилием выровнял летательный аппарат, который стал постепенно набирать высоту, вместе с тем обретая устойчивость. Взгляду открылись далекие уступы — первые ступени гигантской абиссинской лестницы с вершиной Рас-Дашан на высоте 4620 метров.

Фредерик больше не рассуждал. Его охватило необычное возбуждение. Он целиком был поглощен тем, чтобы прорваться как можно дальше на восток, даже не обращая внимания на бесконечное множество циферблатов, большинство из которых, кроме магнитного компаса и альтиметра, ничего для него не значили. Железная дорога осталась в двух или трех километрах позади. Сколько еще оставалось до границы? А может быть, он уже пересек ее, даже не подозревая об этом?

— Внимание, сверху справа! — вдруг прокричал ему в ухо Загари.

Поглощенный пилотажем, Лемуан заметил тень, наплывающую на вертолет, потом услышал неприятные щелчки пуль о металл и о плексиглас.

Тут он осознал, что «пайпер» перешел в атаку.

В атаку, правда, совершенно безнадежную, поскольку разведывательный самолет, безусловно, не имел специального вооружения. Вертолет только что настигла автоматная очередь наблюдателя — последняя попытка суданцев перехватить Османа Загари.

Лемуан возликовал. Его пассажир должен был представлять немалую ценность, если суданцы рискнули завязать головокружительный бой над пограничной зоной. Воздушная схватка распалила его, он почувствовал прилив бодрости, его зрение и рефлексы обострились.

Фредерик не имел ни малейшего представления о классической тактике вертолетчика, ведущего сражение с самолетом. К счастью, его противником был не истребитель. Пройдя в непосредственной близости от «белла» и пытаясь расстрелять его в упор, самолет теперь должен был выровняться, развернуться, набрать высоту, чтобы нанести следующий укол. Пусть Фредерик Лемуан был лишь пилотом-импровизатором, зато он прекрасно знал повадки «пайпера». Ему были хорошо известны предельные возможности самолета.

Фредерик одержимо стремился все дальше на восток, пытаясь вместе с тем не оставить врагу шансов на сближение. Он чрезвычайно осторожно снизился, чтобы не подвергнуть себя опасности столкновения с наземными препятствиями. Его взгляд был прикован к альтиметру, показывавшему высоту 40, затем 30 и даже 20 метров. Он пересек очередной овраг — на секунду возникло впечатление, что вот-вот вертолет зацепится за хребет,— стабилизировался на высоте 15 метров, не решаясь снизиться еще больше из опасения не справиться с турбулентным потоком, но неизменно продвигаясь в восточном направлении.

— Самолет возвращается! — прокричал Загари.

«Пайпер» вновь пикировал на «белл». Но вертолет был уже слишком низко. Бреющий полет над пересеченной местностью был слишком рискован для самолета. И все же он прошел всего в трех-четырех метрах над винтом. Очередь наблюдателя ушла в пустоту. Оглушенные ревом турбины, пассажиры вертолета даже не расслышали выстрелов.

Самолет свечой взмыл вверх. Наступило временное затишье, и Фредерик мог спокойно продолжать свой путь. Изрезанный оврагами, поросший худосочной растительностью пограничный район был совершенно пустынен. С какой же стороны границы они находятся? Француз позволил себе немного расслабиться. Он в основном справился с управлением летательным аппаратом и полагал, что «пайпер» больше ничего не сможет предпринять.

Секунды обращались в минуты. Прошло две, возможно, три минуты. Изрытая почва проносилась под хвостом вертолета.

Он над нами, чуть позади. На высоте метров сто,— прокричал Загари, наблюдавший сквозь плексиглас за маневрами самолета.

Фредерик пожал плечами. Пока они летели на высоте 12-15 метров, «пайпер» был им не страшен. Он представил себе переговоры пилота с базой, истеричную ярость начальства и пожалел, что не может бросить управление, надеть шлемофон, настроиться на нужную волну и перехватить передачу, если, конечно, она велась на английском языке.

— Осто!…— буквально взвыл Осман Загари, глаза которого чуть не вылезли из орбит.

«Пайпер» пошел на отчаянный маневр, решившись пожертвовать шасси, чтобы уничтожить вертолет, не имея возможности пленить беглецов.

В одно мгновение Лемуан понял смысл маневра, поднял вертолет на дыбы, рискуя потерять вместе со скоростью и равновесие, и увидел колеса «пайпера» менее чем в пяти метрах перед собой.

Он чудом выровнял вертолет, но понял, что все потеряно. Сесть на сухой ощетинившийся кустарник практически невозможно. Впрочем, даже приземлись он, наблюдатель подстрелит их, как кроликов.

Оставался единственный выход: продолжать полет на восток, как можно ближе к земле. Все поставив на карту, несмотря на недостаток опыта, он попытался снизиться до десяти, затем до пяти-шести метров. Под ними в раскаленном воздухе, взбиваемом вертолетом, подрагивал кустарник.

— Ааааааа!…— Крик ужаса вырвался из уст Османа Загари.

Самолет возвращался, нагоняя беглецов, старательно взяв курс на «белл», сбросив обороты мотора, словно заходя на посадку. Еще не стих вопль Загари, а на вертолет уже наползла тень крыльев. Его потряс ужасный толчок: одна лопасть винта была срезана у основания колесом самолета. Вертолет накренился влево, Лемуан пытался исправить безнадежное положение, давя на педаль управления. Винт был практически срублен, и «белл» падал камнем, одновременно заваливаясь на левый борт.

Самолет без одного колеса и с торчащей стойкой шасси, казалось, устремился к земле вслед за вертолетом.

Фредерик бросил управление, собрался в комок, скрестив руки над головой, чтобы защитить ее от удара. Левый хвостовой костыль зацепился за куст. В течение трех или четырех бесконечных секунд плексигласовая кабина прорезала кустарник, потом остановилась.

В последнюю долю секунды удачливый пилот выровнял самолет. Он взмыл в небо с натужным воем в восемьсот лошадиных сил.

В течение долгих минут Фредерику Лемуану казалось, что он мертв. Гнетущая тишина, последовавшая за кромешным адом сражения; связывающие его ремни; невыносимая тяжесть в груди; оцепенение, сковавшее малейшее движение; неодолимое желание спать — все это и было в его представлении смертью.

И все же был и тяжелый полет стервятников, за которым он следил сквозь разбитое панно из плексигласа, а это означало, что смерть еще не пришла. Он постепенно приходил в сознание.

Вертолет обрушился в заросли сухого кустарника. Взгляд Фредерика зацепился за покореженный металлический каркас, за вздыбленное в небо хвостовое колесо, хвостовой костыль справа. Он понял, что столкновение с шасси самолета произошло на высоте менее пяти метров и что кустарник смягчил удар.

Фредерик увидел, что в грудь ему упирается заклинившийся штурвал. Он потянулся к нему правой рукой, на ней была кровь, но оказалось, что это всего лишь царапина. Он без особого труда освободился, расстегнул ремни, сковавшие движения, ощупал руки и ноги, все тело. Несколько ссадин, синяков, большая шишка на макушке. В общем-то он легко отделался.

Прямо над ним метался со стонами Осман Загари. Вертолет лег на левый борт, и суданца зажало в кресле. Фредерик сначала выбрался из вертолета, встал в полный рост, а затем нагнулся внутрь раздавленной кабины, освободил своего попутчика от ремней и осторожно потянул на себя. Осман Загари оперся руками на искореженные поручни, оттолкнулся от пола кабины ногами, и в конце концов ему удалось усесться на остов «белла».

— Кажется, мы уцелели,— заметил он.— А ведь нас хладнокровно хотели уничтожить.

— Должен заметить,— проговорил Фредерик,— что они пошли на серьезный риск. В настоящий момент «пайпер», едва избежав катастрофы, еще должен умудриться сесть со сломанным шасси.

Бывший капитан суданской армии проверил в свою очередь, все ли у него цело. Чудесным образом он был почти невредим, хотя и находился на левом борту, на который упал вертолет. Больше всего пострадала его бубу. Он еще раз нырнул под обломки, чтобы подобрать автомат.

— Наверняка они получили по радио приказ уничтожить нас любой ценой,— заметил он.— Если все, в чем вы меня уверяли, правда — а мне кажется, я начинаю вам верить,— я действительно последний участник заговора, поставившего под удар Францию. Убрав меня, генерал-президент может рассказывать о государственном перевороте все, что ему заблагорассудится.

— Да, но вас еще не убрали,— улыбнулся Фредерик.

— Благодаря вам,— с теплотой признал Осман Загари.— Для пилота поневоле вы совсем неплохо справились.

— Спасибо, но я вовсе не об этом. Партия еще, может быть, не завершилась. Как вы думаете, по какую сторону границы мы находимся?

— Вне всякого сомнения, мы в Эфиопии, заверил суданец.— Незадолго до постигшего нас несчастья я попытался определить, сколько мы пролетели после железной дороги. Полагаю, добрый десяток километров. Это более чем достаточно, чтобы оказаться в безопасности.

— Да уж,— скорчил гримасу Лемуан.— Вот только пейзаж уж очень негостеприимный, пустынный, будто враждебный. В такой местности можно незаметно провести операцию по захвату. Вы, как офицер суданской армии, должны знать, есть ли в Кассала десантники?

— Вы думаете, они могут выбросить десант, чтобы нас захватить,— недоверчиво спросил Загари.

Француз только пожал плечами.

— Учитывая ценность, которую вы для них представляете,— сказал он,— я бы так и поступил… даже рискуя нарваться на дипломатический конфликт с Хайле Селассие^[99].

— Бог мой, вы правы,— признал капитан.— В Кассала нет десантных частей, в этом я абсолютно уверен, но зато есть военно-воздушная база, и они вполне могут поднять в воздух истребитель-бомбардировщик, чтобы уничтожить нас ракетой, если мы, к несчастью, задержимся у остова. Самое разумное — это как можно скорее исчезнуть отсюда.

— Тем более что нам в любом случае придется отсюда уйти,— добавил Фредерик.— В путь!

Его костюм немного пострадал, но все равно неплохо на нем сидел. Он машинально проверил содержимое карманов. Все было на месте. Бумажник, дипломатический паспорт, книжечка дорожных чеков. Вот только кончились сигареты и трубочный табак.

Прежде чем углубиться в кустарник, он взглянул на часы. Невероятно, но часы фирмы «Дифор» устояли при ударе.

Они показывали 7 часов 40 минут. Стояла ужасающая жара.

Мужчинам понадобилось целых полчаса, чтобы вскарабкаться на вершину склона, покрытого иссохшей, но плотной растительностью. Там они были вынуждены залечь среди благоухающих кустов. Гипотеза Османа Загари подтверждалась. Появился самолет — истребитель-бомбардировщик британского производства. Пилот с высоты около 3000 футов внимательно изучал пейзаж. Он наверняка заметил солнечные блики, отбрасываемые металлом и плексигласом.

Самолет снизился, лег на крыло, взмыл свечой и снова вернулся. На этот раз беглецы отчетливо видели, как от брюха самолета отделились две ракеты. Они буквально стерли в пыль все, что осталось от вертолета. На третьем заходе истребитель-бомбардировщик сбросил напалмовую бомбу. Мгновенно воспламенился весь кустарник вокруг.

Аппарат снова набрал высоту, а Фредерик Лемуан и Осман Загари продолжили свой путь. Добравшись до узкого каменистого плато, они остановились, чтобы обозреть пейзаж, оставшийся за спиной. С того места, где пикап углубился в горные отроги, они поднялись на несколько сотен метров. Вдали на западе виднелось огромное пустынное пространство, отделявшее границу от долины Нила. Перед их глазами возникли первые отроги абиссинского хребта, одетые утренним солнцем в фиолетовые одежды.

Саванна пылала, подожженная напалмовой бомбой, а сухая растительность служила великолепным кормом для пожара. Они тронулись, взяв курс прямо на восток.

— Далеко ближайший город? — спросил Фредерик.

— Асмэра — столица Эритреи находится километрах в двухстах пятидесяти,— отозвался суданец.

Он казался ужасно усталым и совсем потерявшим надежду. И вправду, в последние три дня на его долю выпали немалые испытания…

Француз молча шел вперед, стиснув зубы. Положение было далеко не блестящим. Пока они были обречены шагать без воды и пищи. В их распоряжении было две единицы оружия: Загари нес наперевес автомат, а кольт торчал у него за поясом под серой бубу. Солнце упорно карабкалось по небосводу. Очень скоро в этом заброшенном уголке Африки наступит настоящий ад. Единственная надежда состояла в том, что они найдут тень и смогут дождаться — без капли воды,— когда немного спадет жара. Не слишком радужная перспектива.

Возможные последствия приключения были еще более мрачными. Чтобы не упустить драгоценного свидетеля, Фредерик помимо воли стал его сообщником. Свершилось непоправимое. Позади остались убитые суданские военнослужащие, разбитый вертолет, не говоря уже о потере водителя пикапа и трех телохранителей Загари. В Хартуме в президентском окружении наверняка сходили с ума от бешенства. Фредерик предпочел не думать о том, что происходило в посольстве Франции…

Плато разрезали настоящие каньоны. Они спустились на дно одного из них и убедились, что там тоже настоящее пекло, с трудом вскарабкались на противоположный склон, по-прежнему стремясь на восток. Местность незаметно поднималась. В двух или трех километрах от них показалась опушка рощи.

9 часов 30 минут. Значит, они шли уже два часа. Фредерик чувствовал, как набух язык в горящей полости рта. Добраться до тени деревьев было для них вопросом жизни и смерти. В его памяти всплывали жуткие сахарские трагедии. Перед воспаленными ярким светом глазами вставали призраки белесых скелетов.

В нескольких шагах позади тащился обессиленный Осман Загари.

В одиннадцать часов утра, преодолев очередной овраг, менее глубокий и крутой, чем предыдущий, мужчины вступили на пологий склон, на котором начиналась лесная зона. Неутомимый ходок по лесам и полям Гатинэ, Фредерик никогда и подумать не мог, что любимый спорт может стать настоящей мукой. Плечо ему резал ремень автомата, отобранного у изнемогавшего Загари. Уже час как Фредерик перестал потеть, его организм был полностью обезвожен. Временами пейзаж прыгал у него перед глазами, он даже подумал, а не мираж ли и этот лес. Напрасно он повязал на голову носовой платок, солнце жгло ему затылок, просверливая череп до самого мозга. Он двигался как автомат, не чувствуя ног, ощущая только боль в ступнях, он мобилизовал всю свою волю, сконцентрировал мысль на единственной цели: тени деревьев. Однако в моменты просветления Фредерик понимал, что почва под ногами становится мягче, растительность вокруг разнообразнее, выше и зеленее. Теперь они продвигались по пологому склону с редкими не известными французу кустами.

Несколько раз плетущийся позади Осман Загари спотыкался и растягивался во весь рост. Фредерику приходилось возвращаться, чтобы помочь ему подняться.

— Крепитесь, капитан. Скоро мы будем в тени. Еще одно усилие…

Слабость спутника странным образом позволяла ему найти в себе внутренние ресурсы. И все же пришлось собрать последние силы, чтобы добраться до опушки леса. Дойдя до первого дерева, он смог, спотыкаясь, сделать еще несколько шагов. Обессиленный Лемуан свалился на траву. Саванна здесь переходила в лес. Осман Загари рухнул рядом. В течение долгих минут они лежали раскинув руки, отдаваясь усталости, морщась от каждого болезненного ощущения в натруженных членах, задыхаясь, с пересохшим языком и горящим горлом.

Наконец мужчины погрузились в беспокойный сон, мучаясь кошмарами, в которых ледяные напитки исчезали в тот самый момент, когда они протягивали к ним руку.

Они отправились в дорогу часов в пять вечера, сознавая, что отныне жажда станет их главной мукой. Они шли среди деревьев, стараясь, чтобы заходящее солнце светило им в спину, сохраняякурс на восток, по-прежнему взбираясь по бесконечному склону. Деревья сильно напоминали пробковые дубы; путники, вероятно, находились на высоте от семисот до восьмисот метров.

Лес населяли шумные, пестрые тропические птицы. Маленькая дикая свинья бросилась наутек, а Фредерик даже не подумал о том, чтобы подстрелить ее из автомата и запастись едой на вечер.

Жажда стала настоящей пыткой, о голоде даже забыли. Наконец после часа изнурительной ходьбы они добрались до вершины. Лес стал гуще, жара — менее гнетущей. Дышалось гораздо легче. Шедший впереди Фредерик отклонился от курса на восток метров на пятьдесят вправо, чтобы изучить просеку среди деревьев.

Он медленно протер глаза, помассировал лицо, поглаживая щеки и заросший подбородок, щипля себя за уши, чтобы убедиться, что он не спит. Перед ним открылась большая впадина с пологими краями. Там лес кончался, уступая место зеленеющей равнине. Чуть дальше виднелись возделанные поля. На противоположном склоне приютилась деревушка, над которой вился дымок в безмятежном небе. Учитывая разницу высот, Фредерик прикинул, что до деревушки семь-восемь километров.

Почти на полпути послеполуденное солнце отражалось в крохотном голубом озерце.

— Видите? — спросил Лемуан.

Осман Загари догнал товарища по несчастью. Глаза его лихорадочно сияли.

— Хвала Аллаху,— сказал он.— Уже пора было…

Они снова погрузились в сень деревьев, сразу же потеряв озеро из виду. Они торопились, почти бежали, спеша выбраться на опушку, чтобы убедиться, что не стали жертвой оптического обмана. Слезы радости навернулись на глаза, когда они вновь увидели водоем. И все же им понадобился еще час, чтобы до него добраться.

Вблизи озерцо было гораздо менее привлекательным. Топкие, болотистые подступы. Мужчины разделись, прежде чем ступили на песчаный берег, и плюхнулись в не столь чистую воду, как могло показаться с высоты холма.

— Не пейте,— посоветовал Фредерик.— Кто знает.

Но суданец пропустил совет мимо ушей. И сам Лемуан не мог удержаться от желания хорошенько прополоскать рот, увлажнить язык, небо, сделать несколько глотков зловонной жидкости.

Они оделись, обволакиваемые теплым вечерним воздухом. Под бубу — своеобразным маскировочным нарядом — Осман Загари был в форменных брюках и светлой рубашке цвета хаки, разумеется без знаков различия. Фредерик наблюдал, как он вновь застегивает внушительный кожаный пояс с карманчиками и патронташем, на котором болтался кольт в кобуре. Поверх африканец надел бубу, а на голову повязал тюрбаном длинный легкий шарф.

Просто невероятно, они еще не успели утолить жажду, а уже почувствовали голод.

Деревня находилась еще километрах в четырех-пяти, дорога снова уходила вверх. Скоро они нашли тропинку, ведущую от пруда к деревушке. По обеим сторонам от нее раскинулись злаковые поля. Фредерик остановился и огляделся по сторонам.

Так вот она какая — сказочная страна царицы Савской и священника Иоанна, тысячелетнее царство, охватывавшее в древности территорию Нубии, земля, о которой говорят, что порой она так напоминает Францию.

Вы уже бывали в Эфиопии? — спросил Осман Загари.

Фредерик Лемуан отрицательно покачал головой:

— Нет… У меня никогда не было случая. Я только читал о ней книги и репортажи.

— Мы находимся в самой северной провинции,— объяснил суданец.— Это Эритрея — бывшее владение итальянцев. После войны в 1951 году она стала независимым государством и добровольно присоединилась к Эфиопии. Абиссиния — чудесная страна. Это тропическое, почти экваториальное государство, поскольку его южная граница проходит по второй параллели, но вместе с тем Абиссиния счастливо избежала суровости африканского климата, будучи расположена на горном массиве. Впрочем, вы сами заметили, что после вчерашней суданской пустыни, мы очутились в совершенно ином мире. В это время года на эрит-рейском побережье Красного моря царит нестерпимая жара, но здесь, вы видите сами, довольно терпимо, а, направляясь к Ас-мэре, мы поднимемся еще выше.

— Асмэра — это, кажется, столица Эритреи?

— Да. Не знаю, какие у вас планы, но что касается меня, я намереваюсь попросить в Эфиопии политического убежища, а поэтому мне необходимо как можно быстрее попасть в Аддис-Абебу.

— У меня нет выбора,— заявил Фредерик.— Я должен в кратчайшие сроки отыскать пресловутого Равено, и только вы можете мне в этом помочь…

— С нами Аллах,— ответил, кивнув головой, суданец.

В километре от деревни они увидели движущееся прямо на них стадо коров, погоняемых маленьким мальчиком. Тут Фредерик решил расстаться с автоматом. Он просто-напросто оставил его в зарослях колючего кустарника, что не вызвало никаких комментариев со стороны капитана. Когда они поравнялись со стадом, Загари обратился к мальчику с вопросом.

— В Эфиопии говорят по-арабски? — удивился Лемуан.

— Нет,— объяснил капитан.— Здесь говорят на амхарском, или языке народа амхара, то есть абиссинцев. И разумеется, на английском, Хайле Селассие сделал его общим языком для разноязычного населения. Но здесь, в провинции Эритрея, еще живы арабские влияния, поэтому я смог объясниться с мальчуганом. Он заверил меня, что мы найдем в деревне хороший прием и, если я правильно понял, дорога на Асмэру находится в сутках ходьбы.

— Понятно…— вздохнул Фредерик,— значит, мы еще не пришли. Если верить последним репортажам из Эфиопии, телега, запряженная быками, здесь еще самый распространенный вид транспорта.

— Разумеется,— подтвердил суданец,— поскольку крупный рогатый скот является национальным богатством. Но я предлагаю решать наши проблемы в порядке их неотложности. Прежде всего поесть и напиться.

— Согласен. Все остальное оставим на потом. Но как вы собираетесь представиться деревенским жителям?

— Я соединю правду и ложь,— ответил Осман Загари с хитрой усмешкой.— Я скажу, что сопровождал вас в летающей машине и попал в аварию, наши спутники погибли, а нам удалось добраться до деревни. Пусть попробуют проверить…

— В это можно поверить,— одобрил француз.

Деревенские дети вприпрыжку бежали им навстречу в сопровождении шумных псов с рыскающими глазами. Крошечная деревушка состояла из соломенных хижин, а в центре стоял общинный саманный дом с крышей из прочно сплетенных пальмовых ветвей. Женщины в длинных разноцветных платьях готовили ужин каждая у порога своего дома. Вечерний воздух наполнялся причудливыми запахами. Фредерик обратил внимание на телосложение мужчин. Все они были маленького роста, сухие и крепкие, они не принадлежали ни к негроидной, ни к семитской расе: тонкие черты лица, прямые носы. Некоторые были в белых бубу, но большинство, в особенности молодежь, были одеты по-европейски в брюки и полотняные рубашки.

Старейшина деревни — красивый старец с белой вьющейся бородой — прогуливался среди своей паствы с длинным посохом, напоминавшим епископский жезл. Беседовать с ним оказалось сложнее, чем с ребенком. После обмена несколькими фразами перешли на английский, которым старейшина владел весьма неуверенно, но все же мог объясниться.

Люди сгрудились вокруг него. Загари рассказывал об авиакатастрофе, а возбужденные комментарии на амхарском языке свидетельствовали о сенсационности происшествия для местных жителей. Теперь у них будет тема для обсуждения на ближайшую пару лет.

— Мы должны,— вмешался Лемуан, отправиться в город, чтобы дать о себе знать.

Старец наклонил голову в знак согласия. К счастью для гостей, ему приходилось в своей жизни путешествовать. Он объяснил, что дважды побывал в Асмэре, а во второй раз даже добрался до Массауа — порта на Красном море и что море -это нечто грандиозное, увидев его, можно спокойно умереть.

Правда, было бы лучше, будь у них почта, а то район довольно отдаленный. Обособленный и бедный. Но что поделаешь, с оборудованием очень плохо.

Подражая старцу, забыв на время о нетерпении, Фредерик и Осман Загари уселись на грубую скамью перед саманным строением и дожидались продолжения речи.

Старец поведал, что вокруг деревни одни пастбища, а грузовик или самоходную коляску можно встретить только на дороге в Асмэру в 25 километрах к югу. Добравшись до дороги, можно найти покладистого шофера или даже автобус, который подвезет к одному из населенных пунктов.

— При таком раскладе,— решил Фредерик,— нет смысла биться головой о стену. Двадцать пять километров — это от четырех до пяти часов ходьбы. Отправимся завтра с рассветом. Можете вы нас накормить и напоить сегодня вечером и предоставить ночлег в вашей деревне?

Гордый своим гостеприимством, старейшина с достоинством ответил:

— Сегодня вечером вы будете моими гостями, во время трапезы женщины приготовят ложа в общинном доме. Кто-нибудь из молодых проводит вас завтра утром до дороги на Асмэру.

Жители деревни все прекрасно устроили для людей, уцелевших в авиакатастрофе, этих незадачливых путешественников, упавших с неба.

Едва первые проблески зари украсили розовым султаном хребты на востоке, аборигены были в сборе: мужчины и женщины, дети и старики — все хотели присутствовать на церемонии отправления. Хотя на эфиопской территории Осман Загари был в безопасности, он не снимал ни бубу, ни тюрбан. Он оставался «местным жителем», сопровождающим «иностранца». Он незаметно сунул Фредерику Лемуану десятидолларовую купюру, которой тот щедро вознаградил старейшину за услуги.

Они отправились по тропинке, вьющейся среди полей, а впереди шагал шестнадцати— или семнадцатилетний юноша, надутый от важности, переполненный ощущением собственной значимости. Мычание буйволов, которых запрягали или выгоняли на пастбища, возвещало о начале нового дня.

На протяжении полулье путников сопровождала ватага мальчишек, а вслед им неслись пожелания и благословения маленькой общины.

День вставал над улыбающимся пейзажем — такой вполне можно было отыскать в Европе. На юге вырисовывались высокие и мощные силуэты гор. Впереди на востоке простиралось все то же волнистое плато, неизменно плавно уходившее вверх. «Асмэра находится на высоте 2300 метров»,— объяснил Осман Загари своему спутнику. Горная тропа расширялась, подобно ручейку, постепенно превращающемуся в реку и впадающему в полноводный поток.

Путникам повезло. Часам к восьми утра они вышли к большой деревне, все население которой было поглощено погрузкой мешков с зерном. Юный проводник без труда договорился, чтобы их подвезли на грузовике. Менее чем через час они подъехали к населенному пункту, расположенному на дороге в Асмэру.

Перед ними лежала далеко не европейская автострада, но все же дорога была значительно лучше, чем из Хартума в Кассала. Шофер высадил мужчин посреди живописного клокочущего рынка, где селяне обменивали свой урожай, крупный рогатый скот и коз на городские фабричные товары. Два путника сравнительно легко поладили с водителем отбывавшего в полдень грузовика, обещавшим подбросить их до Асмэры.

Извилистая, непригодная для быстрой езды дорога штурмовала крутые склоны, карабкалась на вершину холма, скатывалась в долину, вилась капризным лабиринтом, прежде чем взобраться на очередной склон.

Погода была приятной по сравнению со вчерашней. Свежий горный ветерок усмирял ярость обезумевшего солнца. Деревни по обе стороны дороги казались мирными и приветливыми. Лемуану даже хотелось забыть обо всех заботах и почувствовать себя обыкновенным туристом, радующимся жизни.

В Акордате шофер остановился, и они перекусили. Водитель был тридцатилетний веселый и подвижный эфиоп. Он занимался перевозкой пассажиров просто с невероятным размахом. В каждой деревне на мешки забирались все новые и новые толпы нагруженных тюками пассажиров. Они принимали эстафету от тех, кто слезал на землю, при этом монеты переходили из рук в руки, оседая в кармане предприимчивого молодца.

В Асмэру прибыли только к пяти часам вечера. В последние годы столица Эритреи заметно выросла, став важным туристским центром, предлагавшим одновременно занимательную и спасительную передышку на изнурительном маршруте. Француз и его спутник начали с небольших покупок. Осман Загари не испытывал недостатка в долларах. Лемуан обменял дорожный чек в местном банке. Час спустя оба облачились в легкие тропические костюмы, у каждого в руках был чемодан, и они направились в лучшую гостиницу Асмэры.

Именно здесь начались затруднения. Фредерик извлек свой дипломатический паспорт, но, разумеется, без въездной визы. У Османа Загари вообще не оказалось никакого документа, позволяющего пересекать границу, но при этом он требовал предоставления политического убежища.

Им на всякий случай отвели комнату, на место прибыл предупрежденный администрацией офицер полиции, намеренный изучать ситуацию.

Дипломатический паспорт послужил Фредерику своеобразным талисманом. Наверное, подобные документы не часто предъявляли в Асмэре. К счастью, никто, казалось, не слышал о пограничном инциденте, во время которого был сбит суданский вертолет. Предложенная Лемуаном версия перехода эфиопской границы не вполне удовлетворила полицейского чиновника, и он поинтересовался его дальнейшими планами. Ну раз французский гость направляется в Аддис-Абебу, может быть, он будет настолько любезен, что заявит о себе в полицейское управление, которое, конечно, с удовольствием легализует его пребывание в Эфиопии. Вперед в столицу будет послана телеграмма с уведомлением.

Положение Османа Загари оказалось гораздо сложнее. У него не было паспорта. Он был шурином генерала, о расстреле которого сообщили по радио. А кроме того, он требовал предоставления ему политического убежища и тоже изъявил желание отправиться в столицу.

Офицер полиции не скрывал от суданца, что, не будь здесь француза с дипломатическим паспортом, ему пришлось бы ожидать вылета самолета на Аддис-Абебу в полицейском участке. Но из уважения к Фредерику он все же пошел на компромисс: путешественники проведут ночь в гостинице «Эритрея», где они уже сняли комнаты. Там будет постоянно дежурить полицейский, который и сопроводит их завтра утром в аэропорт.

Затянутый в форму типично британского покроя, офицер полиции выказал искреннее облегчение, когда два нежданных клиента выразили полное согласие с отданными им распоряжениями.

Полковник Лемуан и капитан Загари ужинали в гостиничном ресторане. Впервые француз мог спокойно разглядеть своего спутника. Осман Загари избавился от грима, обильно покрывавшего его лицо. Проступил настоящий — бронзовый — цвет кожи. Привлекательное лицо с темными глазами, в которых мгновенно вспыхивала страсть или гнев. Излишне мягкая линия подбородка. На лице капитана лежала печать чрезмерной беззаботности — следствие слишком уютной молодости… Светло-серый европейский костюм из легкой ткани шел ему несравненно больше, нежели бубу. Он подчеркивал стройность и гибкость фигуры молодого человека.

За ужином главной темной беседы стала Эфиопия. По молчаливому соглашению собеседники избегали предмета, связавшего их судьбы при столь странных обстоятельствах. Общность их интересов была весьма условна. Каждый преследовал свои цели. Временно поиски шли в общем направлении — их интересовал доктор Равено, но не более того.

Они рано разошлись по комнатам, находившимся на одной площадке. Администрация гостиницы была настолько любезна, что выставила в коридор походную кровать для представителя полиции.

С восходом солнца они снова были на ногах. Самолет на Аддис-Абебу вылетел из Асмэры в 7 часов 30 минут.

(обратно)

Глава VII

Лемуан и Загари оказались на борту старого надежного ДС-3, курсирующего по всей стране. Вообще-то существует прямая линия Асмэра — Аддис-Абеба, но по ней летает всего один самолет в неделю. В остальные дни летает самолет с посадками в Аксуме и Макэле в провинции Тигре, в Гондэре в провинции Бегемдер и в Бахр-Даре в провинции Годжам.

Для неспешного путешественника — это прекрасная возможность познакомиться с Эфиопией. Под крыльями самолета медленно развертывается зеленеющее шашечное поле одной из самых красивых стран мира. После Гондэра самолет пролетает над районом, названным «крышей» Эфиопии, затем над одной из жемчужин Африки, озером Тана, которое в шесть раз больше Женевского и находится на высоте 1800 метров у подножия горного массива с пиком Рас-Дашэн. Здесь словно слились воедино Швейцария и Савойя с альпийскими лугами и вечными снегами. Едва народившись, Голубой Нил пересекает озеро Тана, прежде чем низвергнуться водопадом Тесисат.

Регулярная воздушная связь изменила облик эфиопских городов. Только самолет совершил посадку, уже снуют смуглолицые и прямоносые деловые люди и чиновники, семьи в национальных костюмах, нагруженные свертками и тюками. Совсем недавно они включились в массовую миграцию, являющуюся характерной чертой Африканского континента, существенно усиленной торговой авиацией.

Самолет прибывает в Аддис-Абебу чуть раньше 13 часов. Наших путешественников встречает вежливый, улыбающийся, но непреклонный офицер иммиграционной службы. Он делает им только одну уступку: позволяет завезти багаж в «Гион Империаль», один из двух фешенебельных столичных отелей, а затем в служебной машине они отправляются в Управление безопасности.

Фредерик Лемуан выходит оттуда всего через четверть часа, в его дипломатическом паспорте красуются необходимые печати. Никто не собирается оспаривать статус политического беженца Османа Загари. Однако для предоставления убежища и вида на жительство необходимо испросить согласие министерства иностранных дел и министерства внутренних дел, а также имперской канцелярии. На это могло потребоваться несколько часов.

После полудня вольный как ветер заместитель «господина Дюпона» оказался на улицах Аддис-Абебы. Он решил, что может увидеться с капитаном Загари и позже в отеле «Гион Империаль» — последний должен был туда вернуться сразу же после выполнения формальностей.

Очевидно, имело смысл посетить посольство Франции. Но Фредерик основательно задумался, взвешивая все «за» и «против». У него были все основания опасаться, что его отъезд из Судана не остался незамеченным. В таком случае он подвергался риску навлечь на себя громы и молнии.

Лемуан встретил свое назначение заместителем директора секретной службы с некоторым унынием. Он воспринял его как своего рода санкцию, наложенную на него в связи с возрастом. Очень скоро, как и «господин Дюпон», он будет обречен прозябать в кабинете на улице Сен-Доминик в ожидании новостей от агентов, которых сам будет направлять на задания.

Правда, новое положение имеет и свои преимущества. В последние месяцы ему довелось изучить личные дела всего штата сотрудников. К сожалению, он не сохранил в памяти точные координаты резидента в Аддис-Абебе, но он прекрасно помнил имя, случайно привлекшее его внимание,— Кассегрен и весь послужной список. Он владеет гаражом и сдает автомобили напрокат — золотое место для резидента.

Лемуан вошел в холл ультрасовременного здания секретариата Экономической комиссии ООН для Африки под названием «Африка Холл» и направился к буфету. Фредерик заказал сандвич и освежающий напиток и погрузился в изучение телефонного справочника. Он быстро нашел «Гараж наций» и выбрал его первым объектом для посещения.

Было уже более 15 часов, когда такси остановилось неподалеку от собора Святой Троицы. У Фредерика не возникало никаких языковых проблем. Все, к кому бы он ни обращался, говорили по-английски. Тихая в это время дня столица радовала глаз гармонией белых домов и цветущих садов.

Гараж казался процветающим, здесь царил дух предприимчивости. Механики обслуживали несколько английских автомобилей. В застекленном бюро человек в белом халате разговаривал по телефону. Фредерик постучал в дверь, вошел, когда его знаком пригласили, подождал, пока человек повесит трубку. Тот говорил по-английски, но со странным акцентом.

— Я разыскиваю господина Кассегрена,— объяснил Фредерик, когда служащий повесил трубку, тут же просияв улыбкой профессионального коммерсанта.

— Месье, это я,— ответил он по-французски.— Чем могу быть полезен?

Лемуан ответил улыбкой, с интересом разглядывая Кассегрена. На вид тому было лет пятьдесят пять. Редкие седые волосы на круглой голове, на которой прекрасно смотрелся бы берет. Среднего роста, с солидным брюшком, свидетельствующим о праздности колониального образа жизни, которое не скрывал даже довольно просторный халат.

— Моя фамилия Лемуан,— представился незнакомец.— Полковник Фредерик Лемуан…

Владелец «Гаража наций», мягко говоря, не выказал особой радости. У него даже челюсть отвисла. Он словно окаменел с открытым ртом. Наконец он натужно выговорил:

— Полковник Лемуан… Только этого, черт возьми, и не хватало…— Но господин Кассегрен, вероятно, не привык паниковать. Он быстро овладел собой.— Черт возьми,— повторил он.— Когда же вы прибыли в Аддис-Абебу?

— Менее трех часов назад я прилетел из Асмэры на ДС-3,— ответил Фредерик, заинтригованный таким «радушным» приемом.

Кассегрен облегченно вздохнул.

— Вы… Так вы еще не были в посольстве?

— По правде сказать… нет,— признался Фредерик.— Я предпочел сначала встретиться с вами.

— Так вот, полковник! Уж поверьте мне, вы чертовски правильно поступили. Они там вступили на тропу войны, чтобы заполучить ваш скальп. Но здесь об этом говорить нельзя.

Он снял телефонную трубку, набрал номер, одновременно подавая знак свободной рукой молодому эфиопу в светлом рабочем комбинезоне. Менее чем за три минуты он сообщил о своем возвращении жене, отдал необходимые распоряжения ассистенту, сменил белый халат на синий с переливами пиджак из синтетической ткани, изготовленной во Франции.

— Можно идти,— решился он.— Я живу в двух шагах.

Комфортабельная квартира на первом этаже небольшого дома. Мадам Кассегрен вышла на первый звонок, Фредерик был поражен и взволнован тем, что, как по мановению волшебной палочки, оказался во французском жилище. Никаких африканских безделушек, никаких колдовских масок. Строгая, подобранная со вкусом мебель, несколько репродукций импрессионистов и несколько подлинников, хотя и не принадлежащих кисти великих мастеров, но свидетельствующих тем не менее о бесспорном таланте типично французских пейзажистов, изобразивших прелестные парижские уголки.

Мадам Кассегрен прекрасно вписывалась в обстановку: женщина лет пятидесяти, еще очень привлекательная, скромная, но вместе с тем элегантная в очень коротком платье из грежа, с седыми, хорошо уложенными волосами, с изящным золотым браслетом на запястье.

Лемуан окинул ее взглядом и сразу же проникся к ней симпатией. Еще не избавившийся окончательно от волнения, Кассегрен представил их друг другу.

— Моя жена Одетта, господин полковник. Меня зовут Бер-нар. Дорогая… Это полковник Лемуан, о котором я рассказывал тебе за обедом.

Фредерик смирился с мыслью, что сбор информации для владельца «Гаража наций» был делом семейным. Вряд ли он имел право на критику, поскольку частенько составлял дуэт со своей супругой Сильвией — обитательницей замка в Сен-Мар-тен-де-Винь.

— Добро пожаловать, господин полковник,— поторопилась включиться в разговор мадам Кассегрен.— У вас, кажется, небольшие неприятности…

Она уже суетилась у передвижного бара, когда улыбающийся гость ответил:

— Именно так, мне кажется, считает ваш супруг. Я же пока ничего об этом не знаю. Может быть, вы меня просветите?

— Так вот, господин полковник… Или, может быть, я должен называть вас «господин директор»?

Милейший Кассегрен был так взволнован, что у него вдруг прорезался ярко выраженный тулузский акцент. Фредерик обратился к супруге с единственной целью — дать немного расслабиться мужу:

— Друзья обычно называют меня Фредди,— сказал он просто.

— О! — воскликнула она.— Я никогда не решусь…

— Что бы там ни было,— вмешался Бернар Кассегрен,— в посольстве говорят, что вы наделали дел. Высокопоставленная особа из министерства иностранных дел выполняет деликатную миссию при хартумском правительстве, а вы, кажется, помогли бежать одному из главных бунтовщиков, убили уж не знаю сколько солдат, сбили вертолет и скрылись с вышеупомянутым бандитом.

Нет смысла объяснять вам, что миссия министерского чиновника пошла прахом. Вас считают виновником и ждут явки с повинной.

Фредерик Лемуан тихонько присвистнул сквозь зубы:

— Значит… с повинной? Только-то и всего… Вам все это посол наговорил?

Кассегрен пожал плечами.

— Посол? — сказал он с легкой горечью.— Не имею чести быть знакомым с этой высокопоставленной особой. Меня допускают разве что прослушать его торжественную речь 14 июля в качестве члена французской колонии в Аддис-Абебе. В остальном же… меня игнорируют.

Поймите, в этой столице информацию собирают по двум каналам соответственно двум видам деятельности. Во-первых, дипломатия. В Аддис-Абебе квартируется невероятное количество международных организаций: в первую очередь Экономическая комиссия ООН для Африки; ФАО, ВОЗ, ЮНИСЕФ — пожалуй, дальше можно не перечислять — располагают здесь крупными филиалами; наконец, как вы знаете, Аддис-Абеба — столица ОАЕ — Организации африканского единства, и я хотел бы отметить, что все это представляет чрезвычайный интерес для Франции.

Разумеется, эти международные организации, и их конференции обеспечиваются посольскими дипломатическими службами. Но иногда, когда официозные агенты того или иного движения из Чада или Камеруна приезжают, чтобы поднять шумиху вокруг какой-нибудь официальной встречи, возникает необходимость в параллельной деятельности. Вот тут-то за работу берусь я. Мне ее попросту сбагривают, как слуге приказывают отмыть отхожее место. К счастью, такое случается довольно редко, и мое местечко считается довольно тепленьким.

— Господин Кассегрен, вы ведь и не являетесь агентом, целиком посвящающим свое время служебным делам?

— Называйте меня Бернаром, если хотите, чтобы я звал вас Фредди,— заметил с добродушной усмешкой тулузец.— Да, вы правы, я не являюсь агентом с полной занятостью. Учитывая финансовые возможности, которыми располагает наше учреждение, «господин Дюпон» объяснил мне во время моего последнего посещения Парижа, что Аддис-Абеба не стоит расходов. Впрочем, я и раньше не посвящал себя этому делу целиком. Знаете ли, я ведь вошел через черный ход.

Он уселся рядом с мадам Кассегрен на прекрасное канапе, а Фредерик в свою очередь устроился в кресле. Нежный взгляд жены обволакивал владельца гаража, в нем читалось восхищение, а супруг между тем коротко излагал свою историю.

— Сначала,— сказал Бернар Кассегрен,— я был кадровым военным. Унтер-офицер транспортных войск тылового обеспечения, специалист по автомобилям. Несколько лет я провел в Джибути. Там и завершилась моя карьера. Произошло это в 1955 году. Я мог вернуться во Францию, но предоставилась неожиданная возможность. Один пожилой друг уступил мне на фантастических условиях гараж в Джибути. Я стал работать на себя. Дело заспорилось. Я даже занялся транспортными перевозками в Эфиопию.

Но через три-четыре года стало ухудшаться здоровье жены. Климат Красного моря был ей явно противопоказан. Тут я снова испытал искушение вернуться во Францию. В самом разгаре был процесс деколонизации, Франция превращалась в страну репатриантов. А мы уже успели полюбить этот регион. Климат на Эфиопском нагорье одновременно приятен и полезен для здоровья, он едва ли не самый целительный в мире. Мы с Одеттой обсудили этот вопрос. Я оставил в Джибути управляющего и бросился как головой в прорубь, то есть занял немалые деньги, чтобы основать дело в Аддис-Абебе. Дело пошло на лад сверх всяких ожиданий. Тем более что я обладаю исключительными правами на определенные марки автомобилей. Мне также удалось развернуть транспортную сеть благодаря опорному пункту в Джибути. Короче… я не жалуюсь.

— С чем я вас и поздравляю,— искренне сказал Фредерик,— но… какое место во всем этом принадлежит службе?

— А!… Я поступил на новую службу в год ухода на пенсию. У меня уже были контакты с агентами в Джибути. Вы же знаете, что это важный транспортный узел.

Двумя или тремя годами позже по случаю моей поездки в Париж меня принял патрон. «Господин Дюпон»… одним словом. Он был со мной очень открыт. Он сказал, что я весьма полезен, что он рассчитывает на меня. Ну вы же его знаете… Уж с людьми-то он ладить умеет.

Когда я собрался покинуть Джибути, он принял участие в моем решении обосноваться в Аддис-Абебе. Ему был нужен надежный резидент, и мне не стыдно признаться, что он помог получить кредит, легший в основание моего предприятия.

В техническом отношении…

— Не стоит,— улыбнулся Фредерик,— я в курсе. Надеюсь, вы знаете, что уже более шести месяцев, как я назначен заместителем директора. У меня было время ознакомиться с личными делами наших агентов. Я знаю, что вы создали эффективную сеть наблюдения за различными африканскими лидерами, приезжающими в Аддис-Абебу по случаю международных встреч, но не принимающими в них непосредственного участия. Вы, кажется, говорили, что в посольстве осведомлены о моих трудностях?

— Именно. И как я уже объяснял, несмотря на то что я обосновался здесь уже десять лет назад, владею крупным делом, являюсь членом Торговой палаты, для французского дипломатического корпуса по-прежнему остаюсь ничтожным унтер-офицером.

О!… Не беспокойтесь. Я вовсе не желчен. Я выше предрассудков и вполне в состоянии обойтись без визитов к послу и общения с его ближайшим окружением. Связь со мной осуществляет рядовой атташе. К счастью, милый молодой человек, а не какой-нибудь двухгрошовый сноб. Кстати, ему симпатизирует моя жена. Так ведь, Одетта?

Именно через него мы узнали о буре, вызванной хартумским инцидентом. Само собой разумеется, я его расспросил. Не скрою, мы следили за развитием событий по радио с некоторым изумлением. Ни я, ни Одетта никак не могли понять, какова роль Франции в этом несчастном государственном перевороте. Публичные заявления генерал-президента вызвали особое беспокойство, ведь мы с Суданом соседи.

И уж конечно же… я расспросил нашего атташе, сказавшего мне, что посол пребывает в страшном замешательстве. Он же рассказал мне о миссии заместителя директора по Африке и… о вашей тоже.

Сегодня утром он оповестил меня о последних событиях, о побеге при пособничестве французского агента этого Загари, обвиненного в том, что он является душой заговора. Новости подтверждали достоверность версии, предложенной генерал-президентом.

Итак, скажите же наконец, господин полковник. Неужели, мы взаправду запачкались в этом деле?

Фредерик Лемуан был просто ошеломлен. Насколько умело проведена операция, раз уж агент его собственной службы, личное дело которого свидетельствовало о безоговорочной преданности Франции, задает подобный вопрос.

Мадам Кассегрен скромно извинилась и оставила мужчин с глазу на глаз. Фредерик глубоко задумался, набивая трубку, опершись локтями о колени. С первого взгляда он проникся доверием к агенту в Аддис-Абебе. Подробный пересказ событий был одним из способов привести в порядок свои мысли. Он быстро изложил самую суть, делая упор на политических последствиях компрометации Франции в неудавшемся хартумском заговоре. Дело может произвести эффект разорвавшейся бомбы на ближайшей встрече на высшем уровне в Каире. Можно ожидать резкой реакции не только со стороны тех арабских государств, сердечные отношения с которыми явились плодом длительной и кропотливой работы, но более того, возможно, таких стран, как Алжир, постоянно находящихся на острие борьбы с неоимпериализмом.

Парижскому же правительству затруднительно выступить с чем-то более основательным, чем заверения в доброй воле послам, которые обязательно потребуют «разъяснений». А доказательства предъявить попросту невозможно.

— Теперь вы понимаете,— заключил он,— почему такую ценность для меня представляет Осман Загари. Он полагает, что вел с нами переговоры. Он находится у истоков заговора. Он — единственная ниточка, способная привести меня к таинственному доктору Равено, выдававшему себя за нашего представителя.

Бернар Кассегрен слушал с пристальным вниманием, а затем самым естественным образом задал вопрос, который пришел бы на ум любому здравомыслящему человеку, а тем паче опытному коммерсанту.

— А вы уверены,— спросил он,— что капитан Загари не на привязи? Убеждены ли вы, что он не ведет двойную игру?

— По правде говоря, я испытываю к нему смешанное чувство,— признался Фредерик.— Когда он говорит о благородстве дела, продиктовавшего ему определенную позицию, я вспоминаю о том, что передо мной восточный офицер, преисполненный честолюбия, который ни перед чем не остановится ради быстрого возвышения. К тому же он принадлежит к хорошо нам известному классу буржуазии, традиционными чертами которой в этом регионе являются корыстолюбие и продажность. Хотя я и провел с ним два полных дня, у меня почти не было времени, чтобы, как говорят, по-настоящему его прощупать. Во время нашего похода по пустынным холмам мы берегли силы, момент для разговоров был не самый подходящий. Позже мы практически не оставались одни. Я рассчитываю на сегодняшний вечер, чтобы чистосердечно побеседовать с моим спутником перед тем, как вместе приняться за поиски таинственного доктора Равено.

Но я не забываю о двух обстоятельствах: во-первых, авантюра стоила капитану карьеры и жизни его зятю, ему самом} едва удалось унести ноги. Во-вторых, когда дело приняло дурной оборот, он сразу же приказал своей сестре укрыться во французском посольстве. Отсюда следует, что, хотя бы в этой части, мы можем ему поверить.

— Все это совершенно очевидно, — согласился Бернар Кассегрен,— и я прекрасно понимаю, в какой ситуации вы оказались.

— Конечно,— сказал Фредерик.— Если я подчинюсь переданному вами предписанию и вернусь в Париж, то мне грозят санкции, которых будет требовать министерство иностранных дел, стремясь снять с себя ответственность, а Франция на арабской встрече на высшем уровне в Каире окажется в положении обвиняемого.— При этом на его лице появилась грустная улыбка.— Никогда еще,— добавил он,— высшие интересы государства не переплетались с моими личными интересами. У меня есть только один выход, чтобы отмыться самому и спасти репутацию Франции: найти Равено до 15 числа, разоблачить весь заговор и… обезвредить «бомбу» замедленного действия.

На Кассегрена это произвело впечатление.

— Так вот, господин полк… О! простите,— воскликнул он.— Не сердитесь на меня, никак не могу избавиться от привычки. Не стоит и говорить, что я целиком на вашей стороне. Отдавайте приказания, я готов к исполнению.

— Благодарю вас,— искренне сказал Лемуан. — Ваша помощь мне, вероятно, понадобится. Пока мне хватит дорожных чеков, но не исключено, что мне все же придется опереться на тыловое обеспечение — главное средство ведения войны.

— Господин полковник… извините… Фредди,— тепло отозвался владелец гаража,— двери моего дома всегда открыты для вас: к вашим услугам, уверяю вас, вполне сносная кухня и самый широкий кредит. Слава богу, у нас есть кое-какие резервы. А пока я готов предоставить в ваше распоряжение машину. «Фиат-1500». Приличный итальянский автомобиль. Скажете, как он вам…

Было почти 18 часов, когда Фредерик Лемуан проехал перед собором Святой Троицы в замечательной во всех отношениях машине, которую ему предоставил Бернар Кассегрен.

Удалось ли Осману Загари добиться политического убежища в Эфиопии? Ответ на этот вопрос он, возможно, получит, вернувшись в гостиницу. А пока он сделал крюк, чтобы заехать по одному адресу. Предварительно он отыскал на предоставленном Кассегреном плане города точное местоположение филиала специализированного учреждения ООН Всемирной организации здравоохранения. К величайшему удивлению, в справочнике ВОЗ он обнаружил швейцарского подданного доктора Эмиля Равено. Вот только он находился по службе в Пакистане, а умело проведенный опрос ответственных работников африканского департамента ВОЗ убедил Фредерика в том, что врач никогда не бывал в Судане.

Он вернулся в отель «Гион Империаль», размышляя об организаторах невероятной интриги и о версии, предложенной Загари старейшине деревни в провинции Эритрея. Повсюду ловкое смешение правды и лжи. Возникни у Загари идея навести справки о докторе Равено, он нашел бы его имя в ежегоднике ВОЗ и, очевидно, подумал бы, что врач направлен в Хартум… или устроил все так, чтобы его туда послали.

Ухоженные роскошные парки в английском стиле и гармонично вписывающиеся в тропическую растительность лужайки отделяли шикарный отель от столичной суеты.

Фредерик поинтересовался у администратора о господине Османе Загари. Экс-капитан еще не вернулся. Об этом свидетельствовал ключ от номера 434 на четвертом этаже, висевший в отведенной ячейке. Фредерик взял ключ с биркой 432, но он просто неспособен был ждать в номере, не в силах вынести своего бессилия и безделья. Он устроился в баре-мезонине, расположенном на антресолях, откуда открывался восхитительный вид на парк и подъезд к отелю в форме полумесяца, по которому ежеминутно подкатывали все новые автомобили. Он заказал бокал белого чинзано и сегодняшнюю газету в надежде отыскать свежую информацию о положении в Хартуме.

В 19 часов, когда лужайки «Гион Империаль» вспыхнули от лучей заходящего солнца, он решил подождать еще четверть часа, прежде чем направиться в Управление безопасности для наведения справок о Загари.

В 19 часов 10 минут такси вскарабкалось по склону, ведущему к фасаду гостиницы, проехало на повороте мимо припаркованной громоздкой американской машины, остановилось у главного входа. Из такси вышел Осман Загари. Он нагнулся к окну дверцы, чтобы рассчитаться с водителем.

Дальнейшее произошло с калейдоскопической быстротой. Из кустарника выскочили два человека с платками на лицах и бросились на лужайку. Человек в светлом костюме у автомобиля оказался в фокусе перекрестного огня. Разыгравшаяся сцена казалась тем более ирреальной, что в климатизированный и звуконепроницаемый бар-мезонин не проникали уличные шумы.

Осман Загари покачнулся, опустился на колени, подобно завершившему переход верблюду, и рухнул на гравий аллеи, а на его костюме распустились алые цветы.

Тут из зарослей выскочил третий высокого роста человек в фетровой шляпе с полями, закрывающими лицо. Он наклонился над трупом, с невероятной ловкостью ощупал его, перевернул, разочарованно развел руками и в несколько прыжков присоединился к двум виртуозам стрельбы из автомата, уже садившимся в американский автомобиль.

В тот же момент машина рванулась с места и в две секунды скрылась за поворотом аллеи.

(обратно)

Глава VIII

Вся трагедия разыгралась менее чем за минуту. В баре-мезонине никто этого даже не заметил, за исключением Фредерика, неотступно следившего за такси, на котором подъехал экс-капитан суданской армии.

Шофер такси, спотыкаясь, вышел из машины. Во время покушения он получил ранение, чем и приковал к себе внимание и заботу сбежавшихся очевидцев. Здесь были портье, молодой посыльный, садовник, оставивший свои цветы, водитель сдающейся внаем машины. Когда через несколько минут полиция прибудет на место происшествия, на блюстителей порядка обрушится не менее четырех противоречащих друг другу версий.

Фредерик пребывал в оцепенении, как громом пораженный неслыханной смелость нападения. Он сознавал собственное бессилие, не будучи в состоянии даже сообщить хоть сколько-то приемлемые приметы убийц. Он даже не мог сказать, были ли автоматчики европейцами или африканцами. Что же касается третьего налетчика, профессионально обыскавшего труп Загари, он был высокого роста, одет по-европейски; в темно-сером костюме, в шляпе с широкими полями — вот и все, что успел заметить полковник.

Француза привела в замешательство молниеносная реакция врага. Загари провел в Аддис-Абебе не более шести часов, более четырех из которых — в полицейских учреждениях. Но этого, однако, оказалось достаточно, чтобы отыскать его и казнить без суда и следствия. Лемуан почувствовал глубокое уныние. Итак, он намеренно последовал за шурином генерала Салах Эддин Мурада, стал его сообщником в убийстве двух суданских офицеров, пошел на непомерный риск, взяв на себя управление вертолетом, чтобы остаться рядом с уцелевшим свидетелем, способным пролить свет на антифранцузский заговор, и в результате оказался в одиночестве, лишенный своего единственного козыря. Отныне Загари никогда больше не заговорит…

Теперь у входа в «Гион Империаль» собралось человек двадцать. Шофера такси уложили на газон. Над ним заботливо склонился человек, встав на одно колено. Группа любопытных, оживленно обсуждающих происшествие, заслоняла поверженное тело Османа Загари.

Новость о драме достигла даже оазиса свежести и тишины в баре-мезонине. Бармен оставил стойку и подошел в сопровождении нескольких клиентов к окну, их носы расплющились об оконное стекло.

Лемуан в оцепенении оставался на своем месте, инстинктивно пытаясь найти объяснение разыгравшейся драме. Могли ли суданцы располагать в Эфиопии достаточно мощной агентурной сетью, чтобы уничтожить человека, едва он спустился с трапа самолета? Или, может быть, еще кто-то был заинтересован в его молчании?

Он рассуждал практически помимо воли. Он автоматически вновь прокручивал эпизоды сцены, какими их запечатлела его сетчатка. Он задавал себе вопросы, классифицировал данные…

…Когда в его сознании возник отчетливый ответ, он резко встал, широкими шагами вышел из бара, направился к лифту. Опущенная в карман рука сжимала ключ от номера.

На четвертом этаже он быстро направился к номеру 432, тщательно запер за собой дверь на ключ, прошел на террасу. Парк, на который она выходила, был совершенно пустынен. Те, кто мог находиться здесь еще несколько минут назад,— клиенты или кто-нибудь из персонала гостиницы — очевидно, бросились к фасаду, прослышав об убийстве.

Фредерик вскарабкался на бетонное ограждение, ухватился за перегородку, разделяющую две террасы, замер намгновение над пустотой и мягко спрыгнул на террасу у номера 434.

Через несколько секунд он уже проник в комнату Османа Загари и сразу же приступил к обыску.

Впрочем, все это было довольно просто и не заняло много времени. Весь багаж суданца составляло только то, что он успел приобрести в Асмэре. Две рубашки, сменное белье. Костюм был на нем. В шкафу пара военных ботинок, в которых он уехал из Хартума…

Фредерик заглянул под кровать, осмотрел ванную комнату, но тщетно. С закрытыми глазами он заново переживал самые значительные события дня. Прибытие в Аддис-Абебу, регистрация в гостинице, подъем багажа в номера, затем казнь Загари, безуспешный обыск трупа человеком в широкополой шляпе, жест разочарования.

Он заново начал обыск комнаты и ванной, зашел в туалет и задумался, поставив ногу на крышку унитаза. Затем Фредерик встал на крышку, чтобы лучше осмотреть заслонку, прикрывавшую вентиляционную систему. Он вынул из кармана плоский несессер, с которым никогда не расставался, впрочем как и с бумажником, выбрал мощную отвертку…

Менее чем через две минуты он достал из тайника чемодан Османа Загари.

Лемуан не поленился установить заслонку на прежнее место и завернуть винты, прошел в комнату, положил чемодан на кровать и принялся за замок. Он уже собирался приподнять крышку, но услышал легкий шум, скрежет ключа в замочной скважине.

Кто-то намеревался проникнуть в комнату суданца.

Фредерик поспешно затолкнул чемодан под кровать, в два прыжка оказался в ванной и прижался к чуть приоткрытой двери.

В номер 434 украдкой проник человек. Бесшумно продвигаясь по ковру, он на мгновение попал в поле зрения Фредерика. Человек был среднего роста, хорошо сложен. В руке у него был револьвер, но он стал к Лемуану боком, так, что француз не мог видеть его лица.

Он методично обыскал стенные и платяной шкафы. Затем, конечно, лег на живот, чтобы заглянуть под кровать, довольно заворчал, потянул чемодан на себя, положил его на постель. Приподнял крышку, поспешно осмотрел содержимое, закрыл чемодан, взял его в левую руку, замер на мгновение, прислушиваясь к окружающим звукам, потом с пистолетом в правой руке направился к двери.

Лемуан бы дорого заплатил, лишь бы не пришлось вмешиваться, но он не мог позволить увести чемодан у себя из-под носа. Он легонько потянул на себя дверь ванной комнаты и бросился на посетителя в ту самую секунду, когда тот выходил в маленькую прихожую, отделяющую комнату от двери в коридор.

Хотя он действовал быстро и бесшумно, похититель успел обернуться. Он выронил чемодан, приняв на себя всю тяжесть обрушившегося на него тела, но повернулся на три четверти, выполнив простейший прием дзюдо, как бы сопровождая движение нападающего, который, будучи не в состоянии остановить свой порыв, с глухим звуком больно врезался в нижнюю дверную панель.

Во время столкновения взломщик, проникший в комнату Османа Загари, уронил не только чемодан, но и револьвер. Он нагнулся к оружию, но Фредерик, оттолкнувшись от двери, бросился ему в ноги. Револьвер, оказавшийся было в руках налетчика, отлетел на ковер к кровати. Не сомневаясь в своих навыках ведения рукопашного боя, бандит двинулся навстречу Фредерику. В течение нескольких минут борьба шла по всем правилам, каждый из противников стремился уйти от захвата, от парализующего приема.

Взломщик оказался достойным соперником. Он без устали атаковал, неутомимо пытаясь провести новый прием, не смущаясь неудачей, Фредерик даже испытал некоторое беспокойство. В конце концов он предпочел выйти из схватки, нарочито участив дыхание, демонстрируя тем самым накопившуюся усталость. Якобы задыхаясь, он отступил на шаг. Вместо того чтобы броситься вперед, соперник с победным рычанием протянул руку, чтобы поднять валявшийся рядом револьвер.

Пальцы уже победно коснулись рукоятки, но в этот момент носок левого ботинка Лемуана с фантастической силой и точностью достал его подбородок. Со стоном изумления и боли взломщик отлетел назад. Он даже не успел упасть: молниеносный крюк справа в печень на сей раз в прямом смысле отправил его на ковер, можно было открывать счет.

Фредерик распрямился. Следовало признать, что сейчас драка стала для него гораздо более серьезным испытанием, чем десять лет назад. В конечном счете, может быть, его правильно назначили заместителем директора, пусть новый титул — лишь эфемерный маршальский жезл.

Посетителю номера 434 еще долго предстояло считать звезды. Фредерик мог рассмотреть его поближе. Трудно было определить происхождение этого человека в хорошо скроенном, но скромном костюме. Ему вряд ли было более тридцати лет. Темная, даже очень темная кожа, но отнюдь не негроидные и не семитские черты лица. И на эфиопа он был не похож. Фредерик подумал, что перед ним меланезиец или мальгаш, а возможно, индус.

Он лежал, скорчившись на ковре, в той позе, в какой потерял сознание, свернувшись вокруг собственной печени. Лемуан не мог решить, как поступить с нокаутированным соперником. Человек успел его рассмотреть, в этом сомневаться не приходится. Но в любом случае, если Османа Загари обнаружили и опознали в момент прибытия в Аддис-Абебу, тем более не мог остаться незамеченным сопровождавший его европеец. Раз так, то вовсе не обязательно прибегать к крайней мере. Француз, ненавидевший бессмысленные расправы, ограничился тем, что поднял револьвер, положил его в карман, а несчастного оставил наедине с собственными кошмарами.

Оказавшись на террасе, он забросил чемодан в соседнюю комнату, перелез через барьер, закрыл за собой окно и, положив бесценный трофей на кровать, начал с того, на чем остановился.

Открыв чемодан, он обнаружил рваную и грязную бубу, форменные брюки и рубашку Османа Загари. Под одеждой лежали тяжелый кожаный пояс с карманами и патронташем, а также кольт в кобуре.

Фредерик устоял перед искушением обыскать пояс и убрал все на место. В его сознании отчетливо прозвучал сигнал тревоги. Он имел возможность оценить неслыханную дерзость убийц, хладнокровно застреливших экс-капитана суданской армии у дверей главной столичной гостиницы. Но Загари убили, не только стремясь завладеть его поясом. Безусловно, человек с надвинутой на глаза шляпой убедился, что пояса нет на трупе, но в то же самое время другой член «коммандос» уже находился в гостинице, направляясь к номеру 434.

Следовательно, перед неизвестными врагами Османа Загари стояло две задачи: завладеть поясом и устранить его владельца. Выполнена пока лишь одна часть поставленной задачи, в недалеком будущем следовало ожидать новой попытки, как только временный обитатель соседнего номера придет в себя.

С чемоданом в руке Фредерик подошел к двери своей комнаты, осторожно выглянул в безлюдный коридор, в несколько шагов прошел его до конца и, даже не обратив внимания на лифт, быстро спустился на первый этаж. Если над ним действительно сгустились тучи, то ожидать его должны были в холле, поскольку в ячейке под номером 432 ключ отсутствовал.

Он толкнул служебную дверь и столкнулся с целой толпой горничных и этажных, все разговоры умолкли, словно по волшебству. Он вежливо поздоровался по-английски, извинился, открыл следующую дверь и оказался в коридоре, в глубине которого увидел служебный выход. Менее чем через две минуты он уже шел по улице вдоль тыльной стены «Гион Империаль». Чуть больше времени ушло на поиски такси, но в конце концов в торжественных сумерках Аддис-Абебы он звонил в дверь Кассегрена.

Бернар только что вернулся. Они с Одеттой устроили гостю настоящий праздник, так как по счастливой случайности Фредерик приехал в час аперитива.

— Боюсь, что у вас будут из-за меня трудности,— объяснил, улыбаясь, Фредерик.— Наши контакты должны остаться в строжайшем секрете. Мое присутствие ни в коем случае не должно подвергать вас опасности и привлекать к вам внимание. Не могли бы вы подыскать мне укромное место на случай, если в «Гион Империаль» я буду уж слишком на виду?

— Разумеется,— ответил Бернар Кассегрен.— Можете мне довериться, мы предусмотрели такую возможность.

— Прекрасно,— одобрил Лемуан, поставив чемодан на стол.— Но начнем мы с осмотра содержимого вот этой штуковины.

Он достал кожаный пояс и принялся исследовать различные кармашки. Сначала он извлек боеприпасы для кольта, затем три машинописных странички на бумаге для прокладки гравюр. Он углубился в чтение, присвистывая от удивления. Это были копии писем, которыми обменивались доктор Равено и генерал Салах Эддин Мурад. Как и рассказывал своему спутнику Загари, французский псевдоагент обещал новому суданскому правительству поддержку Парижа в области финансов, вооружений, упоминалась, в частности, истребительная авиация и помощь развитию промышленности в той мере, в какой данное правительство обязуется обращаться в первую очередь и исключительно к Франции.

Копии были отпечатаны под копирку, естественно, без шапки, и ни в коем случае не могли служить доказательством того, что доктор Равено, успешно взявший на себя обязательства от имени Франции, имел малейшее на то право. Фредерик, не выпуская бумаги из рук, с потерянным взглядом думал прежде всего о том, где же мог находиться оригинал.

Существовало два возможных варианта: или люди, манипулировавшие, прикрываясь именем Франции, генералом Салах Эддин Мурадом и его сообщниками, рассчитывали на удачный исход государственного переворота, или у них не было иной цели, кроме дискредитации французского правительства.

Фредерик готов был держать пари, что во втором случае оригиналы отправлены генерал-президенту. Но и в первом случае они неизбежно должны были попасть в его руки, иначе он не имел бы возможности развернуть столь суровые назидательные репрессии.

Фредерик Лемуан дорого бы заплатил, чтобы взглянуть на подлинные документы. Он передал копии резиденту в Аддис-Абебе, чтобы тот мог с ними ознакомиться, а сам продолжил осмотр.

В кармашках пояса он обнаружил около двух тысяч долларов в купюрах по сто, пятьдесят, двадцать и десять. Этим объяснялась щедрость, с которой Осман Загари вознаградил деревенских жителей за услуги и обновил свой гардероб в Асмэре. Далее следовали три расписки о получении вкладов по пятьдесят тысяч долларов каждый на имя Загари в Восточно-африканском банке в Найроби, Кения. К сожалению, отсутствие каких бы то ни было пометок не позволяло точно установить, кто же предоставил Загари столь яркое доказательство доброй воли. Наконец, в конверте между двумя картонками фотография женщины — красивой блондинки в купальнике, сидящей на краю бассейна, и льстивое посвящение: «Моему дорогому Осману с любовью от Хорны».

— Ну вот! — сказал Фредерик, любуясь соблазнительным силуэтом красотки.— Со смертью Загари, несмотря на риск, связанный с бегством из Хартума, я могу похвастаться только тем, что располагаю красноречивыми письмами — правда, без единого указания на их происхождение и подтверждения достоверности,— доказывающими, что патриотизм моего друга Османа не был так уж бескорыстен, ведь он подумывал о тихой гавани в Найроби. Ничего о том, кто намеревался обеспечить ему безбедное будущее. Но зато фотография прекрасной куколки…

При этом он передал фотографию владельцу гаража, который туг же воскликнул:

— Но это… Да я же знаю эту крошку…

— Если верить тому, что мне сказал Загари, ее зовут Хорна Мейсон.

— Точно,— поддержал Кассегрен.— Она американка. Писательница, работает журналисткой в одном агентстве печати, собирает материал для книги о Восточной Африке. Мне о ней сообщал один из моих ребят. Уж очень она крутилась среди делегатов на последней конференции ОАЕ. Я просто принял этот факт к сведению. Несколько подобных дамочек беспокоятся об освобождении Африки от пут неоколониализма и служат вполне определенным и отнюдь не идеалистическим интересам тех, кто мечтает принять эстафету от старых европейских держав. Какова ее роль в этой истории?

Фредерик Лемуан навострил уши, услышав характеристику Хорны Мейсон.

— Все очень просто,— объяснил он.— Она познакомила капитана Загари и того, кто выдает себя за доктора Равено. Другими словами, именно она стоит у истоков хартумского заговора.

Кассегрен восхищенно присвистнул:

— Ну вы скажете… А откуда этот пояс? Может быть, эта вещица принадлежит вашему другу Загари?

— Да. После убийства я решил посетить его комнату и обнаружил тайник в вентиляции в туалете.

— После чего? — спросил Кассегрен с открытым ртом.

— Вы не ослышались: после убийства. Вероятно, с этого стоило начать.

Очень коротко Лемуан рассказал своему сотруднику о последних события.

Кассегрен не мог прийти в себя:

— Да, черт побери. Вы уж меня извините, но Аддис-Абеба — это все-таки не Чикаго. Надо обладать необыкновенной наглостью… или совсем отчаяться, чтобы расстрелять человека автоматными очередями у «Гион Империаль». Совершенно очевидно, что акция совершена суданскими агентами, но должен, к стыду своему, признаться, что никогда не думал…

— Что у них здесь такой боеспособный передовой отряд? — заключил Фредерик.— Я тоже гак не думаю. Опрометчивость тут не уместна. Я много размышлял над случившимся и пришел к выводу, что для генерал-президента Осман Загари представлял несравненно больший интерес живым, нежели мертвым. Его можно было заставить подписать сенсационную исповедь, поскольку именно он организовал переговоры между своим зятем и пресловутым Равено. Можно было организовать показательный процесс: лучшего обвиняемого и желать нельзя было. Нет, видите ли, мне кажется, что, убрав его, суданцы лишили бы себя одного из козырных тузов на ближайшей встрече на высшем уровне в Каире.

— Кто же тогда? — спросил Кассегрен, почесывая затылок.

— Неизвестные инициаторы этого невероятного дела,— ответил заместитель «господина Дюпона».— Это еще одно подтверждение моей версии: единственная цель операции состоит в компрометации Франции. Заговорщики, опутанные человеком, представившимся как Равено, были сразу же выданы суданскому правительству. Поэтому устранить Загари до того, как он заговорил,— а ведь я сообщил ему кое-какие подробности — было не менее важно, чем завладеть компрометирующими документами, в частности банковскими расписками, которые могли оказаться при нем.

А Хорна Мейсон была всего лишь приманкой гак называемого доктора.

— Признаюсь, — сказал растерянный Бернар Кассегрен,— я в разведке добрый десяток лет, и все время в Африке, но впервые сталкиваюсь с таким запутанным делом. Как вы думаете, кто может питать к Франции настолько сильную неприязнь, чтобы затеять такую комбинацию?

— О!., довольно беззаботно сказал Фредерик. — Кандидатов на эту роль хватает. Если речь идет о попытке расширить свое политическое влияние, то в подрыве нашего престижа в арабском мире могут быть заинтересованы русские или даже китайцы. Если же о расширении рынка, поставках оружия — можно предположить участие США, Англии или даже частных лиц. В западном мире сейчас существуют группы, обладающие невероятной экономической и финансовой мощью. Они проводят независимую от правительств политику, поскольку составляют международные коалиции. Африка сегодня представляет собой идеальное пространство для соперничества интересов.

Лицо владельца гаража потемнело.

— Но что бы ни представляли собой силы, находящиеся у истоков заговора,— заметил он,— им не удалось завладеть документами, хранившимися в поясе Османа Загари… И в живых, как минимум, еще один человек, грозящий им разоблачением.

— Но не располагающий и малейшим доказательством,— поправил Фредерик.— Между тем я с вами согласен, такой человек существует. Это я.

— Иначе говоря, вы…

— Человек, которого надо убрать,— вежливо дополнил заместитель «господина Дюпона».— Не бойтесь слов, черт возьми. Вот почему, направляясь к вам, я так заботился о вашей личной безопасности, испытывая прежде всего чисто человеческое беспокойство и, конечно, не желая подставлять руководителя разведывательной сети.

— Я понимаю,— сказал Кассегрен.— Но вам не стоит беспокоиться. Я в состоянии обеспечить ваш тайный выезд из страны или устроить в надежном месте, где никто вас не найдет. На выбор.

— Вам не придется делать ничего подобного,— спокойно сказал Фредерик.— Посмотрим фактам в лицо: в моем распоряжении менее восьми дней, чтобы разоблачить заговор и предоставить нашим дипломатам возможность отвергнуть обвинения, которые, вероятно, выдвинет Хартум. Если вы меня спрячете, это не решит проблемы. Возвращение же во Францию будет означать поражение на боевом фронте. Я не могу пойти на поводу у добродетельного господина де Сен-Арлеса и непогрешимого внешнеполитического департамента. Значит…

— Значит,— запротестовал тулузец.— Уж не собираетесь ли вы стать приманкой, чтобы узнать, кто же наносит удары?

— Да, в некотором смысле именно так я и собираюсь поступить. Подумайте, за какую ниточку мы можем уцепиться?

Кассегрен задумался, теребя свою редкую шевелюру.

— Черт…— сказал он.— Лично я не вижу никого, кроме Хорны Мейсон.

— Вот именно. Первое, о чем я вас попрошу, так это найти ее адрес, и как можно быстрее.

— Это очень просто,— прокомментировал Кассегрен.— Она обосновалась здесь всего шесть или семь месяцев назад, а последнее издание ежегодника международной прессы вышло как раз в прошлом месяце. Далее?

— Далее? Я полагаю, в вашем распоряжении имеется фотокопирующая аппаратура. Вы сделаете мне по две копии с каждого документа. Одну из них вы отошлете патрону в Париж. А другую оставите у себя, она может мне понадобиться. Договорились?

— Договорились. Еще что-нибудь?

— Да. Последнее. Вы заходите время от времени пропустить стаканчик в «Гион Империаль»?

— Конечно. Тем более что я веду дела с администрацией по сдаче автомобилей внаем.

— Так вот, вы сейчас же отправитесь туда, например вместе с Одеттой. И воспользуетесь возможностью, чтобы узнать, не готовится ли мне засада. Хочу отметить, что тип, которого я уложил в комнате Загари,— иностранец, возможно, мальгаш, возможно, индус. Вы позвоните мне из гостиницы, чтобы ввести в курс дела. Я буду ждать звонка, а потом нанесу визит красотке.

Кассегрен, казалось, был раздосадован.

— Дело в том… — высказал он сомнение,— что моя жена надеялась, что вы с нами поужинаете. Сейчас, вероятно, она готовит свое фирменное блюдо.

— Дорогой мой,— ответил ему Фредерик,— я вовсе не фанагик. Окажите мне услугу, о которой я вас прошу. А я с удовольствием составлю компанию мадам Кассегрен.

— Сказано — сделано,— с радостью согласился тулузец.— Я тоже не прочь был бы составить вам компанию, но самое главное, чтобы Одетте было приятно. Тороплюсь ее предупредить. А пока бар в вашем распоряжении, сейчас как раз время аперитива.

Оставшись один, Лемуан без тени смущения смешал себе «Дюбонноф» — коктейль из вина «Дюбоннэ» и смирновской водки, чтобы немного расслабиться. На Аддис-Абебу опустилось покрывало ночи. Стемнело мгновенно, как это обычно бывает в этих широтах.

Часы показывали 20.50. Он подумал о том, чем же Хорна Мейсон занимается в Аддис-Абебе по вечерам.

(обратно)

Глава IX

К дому Хорны Мейсон, расположенному на севере столицы, неподалеку от университета имени Хайле Селассие, Лемуан подъехал в 22 часа 35 минут. Международные организации, обосновавшиеся в Аддис-Абебе, немало способствовали росту города. Международные чиновники, представляют они Организацию Объединенных Наций или Организацию африканского единства, обычно имеют не самые худшие жилищные условия. Многочисленные дипломатические миссии также стремятся устроиться «достойно», они обзаводятся многочисленным персоналом, роскошно обставляют свои жилища. Этот «высший свет» поощряет строительство резиденций, едва ли отдаленно напоминающих Сарсель или Женевилье.

В трех этажах дома, где жила Хорна Мейсон, размещалась всего дюжина квартир. Дом словно покоился на газоне. В ночи вырисовывались силуэты деревьев. Луна отражалась в овале бассейна, расположенного между двумя зданиями, белые массивы которых разделяло метров пятьдесят.

Фредерик задумался за рулем малолитражной «хонды», зажег сигарету. Машина являла собой образец новейших экспортных поступлений из Японии. Это был второй автомобиль, выделенный ему в тот же день Кассегреном. Он посчитал, что будет правильней оставить «фиат» на стоянке у «Гион Империаль».

Француз понимал авантюрность своего плана, поэтому, готовясь к встрече, решил заново перебрать в уме все исходные данные. Когда он завершал роскошный ужин в обществе Одетты Кассегрен, вернулся Бернар и подтвердил предположение Лемуана.

— Комитет по приему на месте,— объяснил он Фредерику.— Я обнаружил троих субъектов, дежурящих у гостиницы. Готов дать руку на отсечение, что это, как вы и предполагали, мальгаши. Четвертый стоит столбом у вашей машины.

— Вы уверены, что они ожидают именно меня? — спросил Фредерик.

— Абсолютно,— категорично заявил Кассегрен.— Я пропустил стаканчик с главным администратором, и пока мы с ним болтали, я был весь слух и зрение. Эти парни подчиняются одному из моих старых знакомцев, бельгийцу, по имени Омер Вандамм, которого я, правда, давненько не видел…

— Что за тип? «Головорез»?

— Нет. У него более высокая квалификация. В прекрасные дни независимости Катанги^[100] при Чомбе^[101] Вандамм был одним из самых деятельных агентов горнорудных компаний. Поверите ли, в те времена он превзошел самого себя…

— И с тех пор вы не встречали Вандамма?

— Встречал два или три раза. Аддис-Абеба, знаете ли, большой африканский перекресток. Я направил в Париж сведения об этом человеке. Я был несколько удивлен тем, что сегодня вечером увидел его в «Гион Империаль», поскольку, по последним данным, он занимает какой-то пост в администрации Яна Смита в Южной Родезии…

— Вы полагаете, он причастен к убийству Османа Загари?

— По правде говоря, не знаю. Единственное, что могу сказать, преступление наделало много шума. Эфиопская полиция весьма деятельна, а в данном случае затронута ее честь. Она рассматривает варварское убийство в одном из наиболее престижных мест столицы как личное оскорбление.

Правда, следствие идет туго. Показания свидетелей противоречивы, описания убийц расплывчаты и невразумительны. Ошибка заключается в том, что полиция ухватилась за очевидные выводы. Разумеется, преступление приписывается суданцам. Мне даже намекнули, что во второй половине дня посла вызывали в министерство иностранных дел…

На мгновение воцарилось молчание. Фредерик усиленно размышлял.

— Вы уверены,— спросил он,— что ваш Вандамм связан с людьми, дежурящими у гостиницы?

— Уверен,— заверил его Кассегрен.— Разумеется, я не поклянусь под присягой, что они там ради вас. Я не мог поинтересоваться их биографиями, но я слишком старый профессионал, чтобы не заметить красноречивых деталей. Вандамм несколько раз выходил — будто прогуляться по ночной улице. Я видел, как он проходил мимо одного из этих людей, попросил прикурить у другого. Вам ведь эта музыка хорошо известна.

Вот почему нелишне будет напомнить вам об осторожности. По-моему, если эта девица — американская журналистка — замешана в деле, направляясь к ней, вы рискуете угодить в львиную пасть.

— И все же у меня нет выбора,— тотчас возразил ему Фредерик.— Не скрываться же до конца моих дней… или, во всяком случае, до совещания руководителей арабских стран. Нет уж, поверьте, дорогой мой, у меня только один выход.

А сейчас я предлагаю вам устроить наблюдательный пункт где-нибудь поблизости. В таком случае, если со мной что-нибудь и случится, вы узнаете об этом первым.

Они договорились, что Бернар Кассегрен выедет вслед через четверть часа.

И вот момент наступил. Фредерик, сидя за рулем автомобиля, в последний раз подводил итог. Последнее сопоставление всех деталей только утвердило его решимость. Он щелчком отбросил окурок в окно, вышел из машины и направился к дому.

Стояла мягкая благоуханная летняя ночь. Сад утопал в лунном свете, деревья и кусты отбрасывали на газон длинные тени. Фредерик проник в роскошный холл, синеватый свет окрашивал мрамор и мозаику. У каждого жильца был свой почтовый ящик и переговорное устройство. Рядом с именами указывались титулы обитателей дома. Почти все работали в международных организациях. Мисс Мейсон жила на третьем этаже.

Он наудачу нажал на кнопку ее переговорного устройства, приблизился вплотную к встроенному микрофону.

— Кто там? — спросил женский голос по-английски.

— Могу я видеть мисс Мейсон?

— Мисс нет дома. Она не вернулась,— ответил молодой голос с сильным акцентом.

— У меня назначена встреча. Она просила подождать, если задержится.

— Хорошо. Поднимайтесь,— ответил голос.

Совсем не сложно. Так просто, что Фредерик даже растерялся: либо мисс Мейсон именно та журналистка, табличка с именем которой висит внизу, тогда широкое гостеприимство совершенно естественно и ее дом открыт для всех, либо это ловушка. Но ведь для того он и пришел, чтобы узнать об этом.

Он легко взбежал на третий этаж, позвонил в двухстворчатую дверь, выходящую на просторную лестничную площадку. Ему пришлось подождать добрую минуту, пока не раздались легкие шаги по ту сторону двери, наконец одна створка распахнулась и перед ним возникла милая и улыбающаяся горничная-эфиопка лет двадцати. Она смерила посетителя пристальным взглядом.

— Я вас не знаю,— удивилась девушка.

— Вы правы, согласился Фредерик с самой безобидной улыбкой, на какую был способен.— Я никогда здесь не бывал. Но несмотря на это, у меня назначена встреча с мисс Мейсон.

— Мисс еще не вернулась, но вы можете подождать ее в гостиной.

Он последовал за горничной в симпатичную комнату, обставленную с типично американским вкусом. Любой предмет мебели в «колониальном» стиле вполне мог быть выписан по каталогу «Сире энд Робак»^[102]. Молоденькая эфиопка удалилась, убедившись, что у гостя все под рукой: напитки и курительные принадлежности. Оказанный ему прием выглядел совершенно естественным. Фредерик с легкостью узнавал обычное раскованное гостеприимство корреспондента, аккредитованного за границей.

Он подумал о том, где могла находиться в это время Хорна Мейсон. Разумеется, на каком-нибудь званом ужине. Видимо, молодая женщина не привыкла рано ложиться спать, раз служанка ждала ее в такой поздний час.

Он включил радио и попал на информационный бюллетень на английском языке. Диктор недвусмысленно выражал сожаление но поводу методов борьбы, ставших расхожей монетой на Африканском континенте. Он порицал трусливое покушение, местом действия которого сегодня во второй половине дня стала Аддис-Абеба. Он уверял, что полиция напала на след и что министр иностранных дел указал суданскому послу на тяжесть покушения на лицо, только что получившее политическое убежище и оказавшееся таким образом под защитой его императорского величества.

Суданский дипломат высокомерно отверг инсинуации и заявил, что его страна не несет никакой ответственности за происшедшее. Уже вечером 7 июня пришлось с сожалением констатировать наметившееся между двумя соседними странами напряжение.

Фредерик выключил радио, поудобнее устроился в кресле. Вынужденная пауза со всей очевидностью обнаружила его усталость. Он думал о том, насколько наполненными оказались четверо суток, последовавших за отъездом из Парижа. Его одолевал сон, он решил позвать служанку и попросить у нее кофе.

Фредерик разыскивал звонок, когда услышал, что открывается дверь в прихожую. Дверь тут же захлопнулась. В ответ на доклад служанки прозвучал незнакомый женский голос: «Мужчина? Что за мужчина? Ты его впустила?»

И вот уже открылась дверь в гостиную. Фредерик Лемуан поднялся, чтобы приветствовать хозяйку. Озадаченная Хорна Мейсон застыла на пороге.

«Ничего не скажешь, ради такой женщины можно и подождать»,— мелькнуло в мозгу настоящего француза. По фотографии, на которой она сидит в купальнике на бортике бассейна, он дал ей лет двадцать пять. На самом деле ей без сомнения за тридцать. Она триумфально вступила в пору женской зрелости.

Она была удивительно соблазнительна в вечернем платье из шелкового муслина цвета зеленой морской волны, со вкусом подчеркивавшем белизну кожи и великолепную белокурую шевелюру. Декольте открывало роскошные плечи, очаровательные округлости. В руке она держала шарфик в гон платью, защищавший ее от ночной свежести.

Догадаться о причине ее очевидного удивления было довольно сложно: удивлена ли она присутствием постороннего или же личностью нежданного гостя? В любом случае она быстро собой овладела.

— Уважаемый господин,— сказала она,— я прекрасно сознаю, что журналист круглые сутки не покидает арены, но, видите ли, я вас не ждала, к тому же не знаю, кто вы такой и что вам нужно.

Лемуан тоже пришел в себя. Внезапно навалившаяся несколько минут назад усталость рассеялась, едва он почувствовал, что предстоит разыграть новую партию.

— Давайте начнем с последнего из ваших вопросов,— с улыбкой сказал он.— Чего я желаю? Я просто намереваюсь вернуть вещь, которая имеет к вам некоторое отношение, хотя, по-моему, давно вам не принадлежит.

С этими словами он достал фотографию с посвящением Осману Загари. Замерев в неподвижности посреди комнаты, молодая женщина бросила короткий взгляд на фотокарточку, не выказав ни малейшего желания взять ее в руки, а довольствовавшись кратким комментарием.

— Стало быть,— сказала она,— вы француз, помогавший капитану Загари бежать из Хартума после провала государственного переворота. Вы представляете спецслужбу?

Фредерик задумчиво улыбнулся.

— Разумеется, можно сказать и так, ответил он.— Пусть будет спецслужба, но имейте в виду, что я принадлежал к этой организации только до вчерашнего дня. Меня зовут Фредерик Лемуан…

Хорна полностью овладела ситуацией, с удовольствием, но чрезвычайно осмотрительно включившись в игру. Она взяла сигарету из шкатулки ценного дерева, прикурила от настольной зажигалки, глубоко затянулась и с наслаждением выдохнула дым через ноздри.

— Почему «до вчерашнего дня»?… — спросила она с неотразимой улыбкой, не возымевшей на сей раз действия, поскольку ставка в игре была слишком велика.

— А потому, мисс Мейсон, что этот проклятый переворот в Хартуме стоил мне слишком дорого, я разжалован и уволен из армии. Сегодня по прибытию в Аддис-Абебу меня уведомило об этом посольство.

Хорна села, так высоко закинув ногу на ногу, что отшельник заложил бы душу дьяволу.

Это невозможно… — уверила она.— Я не вижу вашей вины…

— Однако все очень просто. Заявляя о том, что Франция состряпала заговор с целью свержения хартумского режима, генерал-президент наносит сокрушительный удар нашему престижу в арабском мире. Высокопоставленного дипломата направляют в Хартум, чтобы попытаться уладить дело. Я его сопровождаю… и вдруг исчезаю с главным заговорщиком, вашим несчастным другом или возлюбленным, не знаю, как правильней сказать по-английски, капитаном Загари.

И тогда меня обвиняют в том, что я сорвал попытку примирения, и поскольку нужен козел отпущения, его находят. Как видите, ничего сложного.

— Да, действительно, печальная ситуация, — совершенно серьезно признала Хорна Мейсон.— Но что же Франция «намеревалась делать на этой галере», если позволительно обратиться к театру французского классицизма?

Фредерик Лемуан не мог скрыть раздражения.

— Мисс Мейсон,— сказал он,— раз я пришел к вам сегодня вечером, значит, я серьезно все взвесил. Направляясь к вам, я рассчитывал на ваш… ум. Не разочаровывайте меня.

Она изобразила удивление:

— Что вы хотите этим сказать, господин Лемуан?

— Только то, что вы выезжали в Хартум с разведывательным заданием. Заполучив шурина генерала Салах Эддин Мурада, вы подготовили операцию: познакомили его с лжедоктором Равено, якобы представлявшим Францию. У нас есть только две возможности: или вы намереваетесь играть в прятки, в таком случае я, с вашего позволения, откланяюсь, поскольку у меня есть более интересные занятия, или же мы будем вести себя, как подобает серьезным людям, и попытаемся вместе отыскать решение.

Видите ли, мисс Мейсон, я считаю вас профессионалом. А раз мы представляем одну профессию, то, полагаю, бессмысленно терять время и ходить вокруг да около.

Пока Фредерик произносил свой монолог, лицо Хорны все больше напрягалось, взгляд становился все жестче. Она почувствовала, что имеет дело с необыкновенным человеком, обладающим несгибаемой волей. Но и она наделена незаурядными качествами. Теперь она, даже не пытаясь притворяться, прямо встретила его взгляд.

— Пусть будет так,— сказала она.— Вы сами этого хотели. Почему вы помогли Загари бежать? Зачем понадобилось бессмысленно рисковать, ведь суданская полиция и армия шли за вами по пятам? Вы хотели заставить его заговорить и с его помощью найти Равено, или я ошибаюсь?

Он мысленно воздал ей должное. Партия будет сложнее, нежели он предполагал, но, с другой стороны, это открывало перед ним новые перспективы. Он наклонился, будто желая откланяться.

— Завидная логика,— похвалил он.— Направляясь сегодня вечером к вам, я не сомневался, что вы придете именно к такому заключению, вполне очевидному, если учесть, что вы заранее меня причислили к определенной категории. И тем не менее истина несколько отлична от ваших выводов. Спасать вашего друга Загари от наказания генерал-президента было для Франции делом заведомо неблагодарным. Я полагаю, что вы хорошо разработали операцию, но мы всегда можем опровергнуть доказательства, которые Судан, вероятно, выдвинет в подтверждение своих обвинений.

— Возможно,— допустила Хорна Мейсон,— но зло свершилось. А люди всегда думают, что дыма без огня не бывает.

— Правильно,— признал Фредерик.— А с другой стороны, я даже и в мыслях не могу допустить, что вы и ваши друзья упустили самое главное. Если нам вполне по силам опровергнуть ложные доказательства, то, уверен, было бы совершенно невозможно раздобыть достоверные доказательства вашего участия в заговоре.

Настал черед молодой женщины одобрительно кивнуть. Они словно обменялись приветствием, как рапиристы перед очередной схваткой.

— И тем не менее я не снимаю свой вопрос,— сказала она.— Почему вы помогли Загари бежать?

— Мне кажется, вы сами могли бы догадаться о причине,— ответил он саркастически.— Он мне заплатил.

Воцарилось долгое молчание. Хорна словно получила удар под дых. Фредерик не ошибся, полагая, что ее мнение о нем раз и навсегда сложилось и он отнесен к категории неподкупных высших офицеров западных секретных служб, которым не свойственна продажность восточного мира.

Лемуан почувствовал ее растерянность, и, хотя она, вероятно, играла совсем небольшую роль в дорогостоящей постановке и была незначительным винтиком отлаженного механизма, в борьбу с которым вступил полковник, он осознал, насколько важно для дальнейшего развития событий склонить ее на свою сторону.

— Вот почему я и пришел к вам,— объяснил он настойчивым голосом.— То, что произошло вчера, рано или поздно неизбежно случилось бы. У меня давно наметились трения с руководством. Вы же понимаете, что это означает: оказываешься не у дел, можно ожидать любых козней.

Вот почему, когда, затравленный военной полицией, ваш друг Загари, сестра которого укрылась во французском посольстве, предложил мне небольшое состояние в обмен на помощь, я подумал, что настал момент опередить события и своевременно по собственному желанию выйти из игры.

— Сколько он вам пообещал? — сурово спросила Хорна.

— Треть того, что он получил от своих… заказчиков: пятьдесят тысяч долларов.

И снова удар попал в цель. Ее сбила с толку точность информации, предложенной собеседником. Хорна Мейсон просто не знала, что сказать. Он воспользовался ее замешательством, чтобы развить свою мысль:

— Вот почему я так раздосадован тем, что сегодня во второй половине дня у «Гион Империаль» убит Осман Загари, да еще на моих глазах. У меня из-под носа увели целое состояние.

Хорна сделала последнюю тщетную попытку выскользнуть из сжимающихся тисков.

— Но… — спросила она,— почему вы пришли ко мне? Уж не думаете ли вы, что я замешана в этом убийстве.

И без того жесткий взгляд Фредерика стал просто каменным.

— Я полагал,— ответил он не терпящим возражений тоном, — что мы раз и навсегда решили вести себя, как подобает серьезным людям. Кто больше, чем генерал-президент, был заинтересован в уничтожении сообщника Мурада? Кто более всего опасался, что он задумается и решит провести самостоятельное расследование? Организованная группа, направлявшая его деятельность в Хартуме… при вашем благосклонном посредничестве.

Хорна Мейсон нервно раздавила окурок в хрустальной пепельнице. На этот раз она откровенно разволновалась, на ее лице появились явные признаки беспокойства.

— Что вы надеетесь получить от нашей встречи?

— Нет ничего проще. В течение одного дня я утратил свое положение во Франции и потерял пятьдесят тысяч долларов. Я ищу новую работу и рассчитываю, что вы представите меня компетентному лицу. По-моему, посредничество — ваша специальность. Или я ошибаюсь?

Хорна сделала вид, что не заметила прозвучавшей в вопросе иронии.

— И вы думаете,— заметила она,— что все так просто. Вы входите и представляетесь: я — господин Лемуан. Я предал Францию. Возьмите меня на работу. Вы полагаете, что вам поверят… на слово.

Полковник сжал кулаки, фальшивая ярость вспыхнула в его взгляде:

— Я запрещаю вам так говорить. Стремление выпутаться из неприятной истории вовсе не означает, что я изменил Франции. Как свободный гражданин Франции, я имею право на несогласие с внешней политикой своей страны.

Хорна пожала плечами. Она была, пожалуй, довольна тем, что вывела его из себя, заставила выказать слабость.

— Я была бы рада вам поверить, — на ее лице было написано полное безразличие,— но где подтверждение вашей искренности? Как знать, может быть, вы продолжаете работать на свое правительство?

Фредерик безрадостно усмехнулся.

— Вам нужен залог… моей доброй воли? спросил он, вставая.— А что вы на это скажете?

Он расстегнул пиджак, раздвинул его полы, показывая широкий тяжелый пояс Османа Загари с кольтом на правом боку, спокойно расстегнул его и бросил к ее ногам.

— Что вы на это скажете? — повторил он.— Загляните в кармашки. Может быть, вы обнаружите там именно то, что вам нужно. Например… квитанции банковских переводов на имя Загари, происхождение которых будет, вероятно, довольно сложно объяснить…

Француз беспардонно блефовал, прекрасно чувствуя, что теперь психологическое преимущество на его стороне. Онемев от изумления, Хорна Мейсон машинально подобрала пояс и принялась изучать содержимое карманов, открывая их один за другим, обнаружила документы и погрузилась в чтение.

Наконец она подняла голову. Фредерик же вновь спокойно устроился в кресле.

— Возможно, что мы ошиблись на ваш счет, господин Лемуан,— сказала американка.— Возможно, вы действительно говорите правду и можете быть нам полезны. Но вы должны понять, что мы не можем дать благоприятный ход вашему интересному предложению, пока не соберем определенное число… отзывов.

Она грациозно встала, отодвинула дверь-перегородку, отгораживающую ее рабочий кабинет с большим письменным столом, заваленным бумагами, со специализированной библиотекой по африканским проблемам.

— Проходите,— пригласила она,— здесь нам будет удобнее говорить о делах.

Не дожидаясь ответа, она сняла трубку телефона и набрала номер.

— Будьте добры господина Вандамма,— сказала Хорна в трубку. Ей пришлось немного подождать, тем временем Фредерик, изображая полное отсутствие интереса к телефонному разговору, рассматривал корешки книг, выстроившихся на полках.

— Алло, Омер? — спросила наконец Хорна Мейсон.— Мне кажется, что следует отменить наши… предыдущие распоряжения. Да. Возникло новое обстоятельство. И довольно любопытное. Не могли бы вы заскочить ко мне, чтобы переговорить об этом. Да, дорогой, именно сейчас. Это крайне важно.

В ее голосе зазвучали нотки раздражения.

— Да нет… Уверяю вас, что ничем не рискую. Не мешкайте. Я просто смертельно хочу спать. Именно. До скорого.

Она повесила трубку, повернулась к Фредерику, присела на краешек письменного стола, не обращая внимания на задравшийся подол шелкового муслинового платья. Дуэль завершилась, решение принято, она снова стала женщиной, ужасно заинтригованной элегантным и непринужденным сорокалетним мужчиной, вступившим с ней в открытую схватку в ее собственном логове. Фредерик улыбнулся ей, забавляясь. Он не мог не подумать о том, что «предыдущие распоряжения», которые она посоветовала Вандамму отменить, означали его смертный приговор.

Он наклонился к ней, и ее прекрасные зеленые глаза чуть затуманились.

— Налейте чего-нибудь выпить,— подсказала она хрипловатым голосом.

Горничная-эфиопка впустила Омера Вандамма, приехавшего менее чем через четверть часа. Теперь уже в дверях застыл изумленный встречей фламандец.

— Годвордамм… — пробурчал он.— Что он здесь делает?

Фредерик Лемуан сурово рассматривал крупного блондина, представшего перед его взором. Омеру Вандамму можно было дать лет пятьдесят, но ему не пошло на пользу злоупотребление пивом и другими менее безобидными напитками. Некогда румяная кожа пошла красными пятнами и прожилками, да и выражение лица было малопривлекательным. В нем угадывалась жестокость в странном сочетании с безволием. Он старался скрыть явную склонность к полноте, туго затянув пояс, что, разумеется, служило ему слабым утешением. Редкие рыжеватые волосы покрывали не только его голову, но и росли на внешней стороне толстых кистей рук. Омер Вандамм относился к типу людей с густым волосяным покровом.

— Господин Лемуан, позвольте представить вам Омера Вандамма,— объяснила Хорна Мейсон.— В интересующем нас деле он обеспечивает связь. Вам, возможно, придется с ним сотрудничать.

— Что? — воскликнул фламандец, не в состоянии скрытьудивление и враждебность, настолько поразителен был контраст между ним и Фредериком.— Вы хотите сказать, что этот парень будет работать с нами?

— Я не сказала ничего подобного,— сухо поправила американка,— поскольку это не зависит ни от меня, ни от вас. Но существует такая возможность, и мы не должны ею пренебрегать. А пока примите этот подарок, сделанный нам господином Лемуаном.

Она достала из-за кресла, на котором сидела, пояс Османа Загари, подобно фокуснику, извлекающему кролика из цилиндра. Голубые фарфоровые глаза бельгийца мгновенно округлились, превратившись в два блюдца.

— Можете его осмотреть,— вежливо предложил Фредерик.

— Ладно… я должна напечатать срочный документ,— объявила Хорна Мейсон.— Это займет четверть часа, не больше. Оставляю вас наедине. Подождите меня.

Она прошла в свой кабинет. Мужчины остались вдвоем. Озадаченный фламандец достал из кобуры кольт, добровольно переданный Фредериком американке.

Так, значит,— проворчал он,— у вас хватило смелости заявиться к нам. Может быть, вы полагаете, что вас — ищейку французского правительства — возьмут в дело? Если бы это зависело только от меня…

Фредерик беспечно пожал плечами, достал из бара бутылку с грациозным парусником на этикетке.

— Вот только,— сказал он спокойно, беря в руку стакан,— как сказала мисс Мейсон, это от вас не зависит. Хотите виски? Может быть «Олд Кроу»?

Милая американка вернулась так быстро, как и обещала. В руке у нее был белый запечатанный конверт.

— Дорогой Вандамм,— обратилась она к фламандцу,— прошу вас спрятать пояс в надежном месте. А заодно отправьте пакет. Таким образом мы узнаем, как быть с господином Лемуаном.

Вандамм подобрал пояс и взял протянутый ему молодой женщиной конверт.

— Но… Вы же не оставите его на свободе,— запротестовал он, указывая на француза.

— Вы правы, мой дорогой,— последовал ответ.— Я ничего не сообщила нашему гостю, но и то, что он уже знает, полностью оправдывает меры по ограничению его свободы. Пока мы не получим инструкций, ему придется провести ночь в этой квартире.

Глаза бельгийца вновь округлились. Она сказала ему тоном, не терпящим возражений:

— Я беру на себя всю ответственность. Но поскольку всегда лучше принять дополнительные меры предосторожности, я не возражаю, если вы выставите поблизости от дома пост.

Буквально уничтоженный Омер Вандамм ушел, прихватив пояс и конверт и забыв попрощаться.

Хорна Мейсон осталась с французом. Она так близко подошла к нему, что он почувствовал на своем лице ее теплое и душистое дыхание.

— Учитывая вашу… личность,— объяснила она,— я полагаю, вы признаете необходимость некоторых мер предосторожности…

Фредерик взял ее руку, галантно склонился и прикоснулся к кисти изящными светлыми усиками.

— Было бы неучтиво с моей стороны проклинать судьбу, сказал он с улыбкой и встретил ее слегка затуманенный взгляд.

— Я вынуждена приютить вас на эту ночь,— сказала Хорна.— Вот только с кроватью боюсь есть некоторые затруднения…

— Я думаю, мы устроимся… — серьезно заверил он.

Не сводя с него глаз, без тени улыбки молодая женщина сплела кисти на затылке своего гостя, потом привлекла его к себе и страстно поцеловала в губы.

(обратно)

Глава X

Лежа на узкой кровати, устремив взгляд в потолок и скрестив руки на затылке, Фредерик Лемуан начинал свой день 8 июня с сжатого критического обзора пяти необыкновенно бурных дней и выводов о сложившемся положении.

Он считал, что, несмотря на усталость, достойно вел себя с Хорной Мейсон. К счастью, нехватка кроватей не оказалась столь трагичной, как она намекала. В квартире была маленькая комната для гостей, где французский агент проспал восемь часов мертвым сном.

Сейчас он представил свою супругу Сильвию, поглощенную повседневными заботами, суетящуюся в симпатичном домике в Сен-Мартен-де-Винь или в их парижской квартире. Умиление мгновенно рассеялось, едва он подумал о состоянии духа своего непосредственного начальника — генерала, имя которого было известно только президенту республики, премьер-министру, двум или трем членам правительства и еще нескольким высокопоставленным чиновникам. Для простых смертных он был «господином Дюпоном».

Сегодня утром «господин Дюпон», наверное, был вне себя от ярости. На него наседало министерство иностранных дел, настоятельно требуя наказать сообщника капитана Загари, что одно только и могло успокоить суданское правительство. Полное отсутствие сведений о заместителе еще более омрачало его настроение. К этому можно добавить беспокойство в связи с надвигающейся арабской встречей на высшем уровне, где Франции будут брошены обвинения, защититься от которых у нее нет ни малейших шансов.

«Может, и не стоило излишне драматизировать ситуацию, в которой я оказался,— подумал Фредерик.— В конце концов, Бернар Кассегрен всегда был готов прийти мне на помощь. Пусть он немолод и одержим автомобилями, зато прекрасно оснащен и обладает богатым опытом». Лемуан согласен был держать пари, что один из людей Кассегрена прятался где-то поблизости и что владелец гаража уже направил в Париж доклад обо всех последствиях убийства Османа Загари.

Теперь оставалось только ждать решения хозяев, на которых работали Хорна Мейсон и Омер Вандамм. Предлагая американке свои услуги, французский агент разыграл довольно смелую партию в покер, и она ему удалась. Личное обаяние, видимость искренности, интерес, который представляла вербовка столь важной особы,— все это, безусловно, сыграло свою роль в успехе. К тому же в Африке привыкли к наемникам, к их двусмысленному положению и зачастую непонятным мотивам, заставившим завербоваться. Впрочем, и Хорна Мейсон, и фламандец были, по сути, обыкновенными наемниками.

Вне всякого сомнения, решающую роль сыграла передача пояса Османа Загари. Получение расписок в денежных переводах являлось настоятельным требованием организации Хорны Мейсон. Свидетельством тому была жестокая схватка Фредерика в номере 434. Противник мог и не подозревать, что у него было достаточно времени, чтобы снять фотокопии. Кстати, «крыша», обеспеченная Бернаром Кассегреном, была восхитительной маскировкой. Можно ли вообразить что-либо более естественное для человека, прибывающего в Аддис-Абебу, чем желание взять напрокат машину без шофера?

«В общем-то все идет совсем неплохо»,— решил он, вставая и направляясь в ванную комнату. Еще накануне он был приговорен к смерти, убийцы поджидали его в гостинице. Ночью ему искусно удалось сделать предложение о сотрудничестве, а утром его кандидатура уже подверглась рассмотрению.

Хорна Мейсон, на которую возлагалась вербовка, видимо, не гнушалась мужским обществом. В ванной Фредерик обнаружил маленький лакированный шкафчик с красовавшимся на дверце стилизованным изображением мужчины. Внутри оказались все необходимые принадлежности для мужского туалета: бритва на ленточке, крем для бритья, одеколон, а также новая зубная щетка в футляре.

Преисполненный оптимизма, Лемуан встал под душ. Он не мог отвлечься от размышлений о результатах рассмотрения его кандидатуры. Стоя под ледяными струями, освежающими мысли, он трезво взвешивал свои шансы. Он понимал, что Хорна Мейсон и Омер Вандамм — всего лишь исполнители, не принимающие решений, но если молодая женщина действительно была в центре хартумского заговора, то нет ничего удивительного в том, что она вновь подключилась к этому делу. Согласимся, что операция в суданской столице была проведена замечательно. Все видимые обстоятельства были против Франции, начиная с бесспорного документа, подписанного генералом Салах Эддин Мурадом за несколько минут до казни. Все, у кого в дальнейшем могли возникнуть подозрения, были мертвы, приговорены к расстрелу скорым на расправу генерал-президентом или, как несчастный Осман Загари, просто-напросто убиты.

Вот только строить планы, рассчитывая на пассивность французской дипломатии, уж слишком опрометчиво. Конечно, министерство иностранных дел и послы перейдут в контратаку. Франция пользуется достаточным доверием в арабском мире, чтобы к голосу ее представителей прислушались. Впрочем, Хорна Мейсон и не строила особых иллюзий. «В арабских странах подумают, что дыма без огня не бывает»,— сказала она. Безусловно, задача этим и ограничивалась, но только… до вчерашнего вечера. Вступление Фредерика Лемуана в организацию меняло все. Он был способен придать убедительность версии, разработанной в Хартуме. Именно по этой причине он с большой долей вероятности мог рассчитывать на благоприятные выводы по его кандидатуре.

Вместе с тем это обстоятельство являлось серьезным основанием для опасений. Он все время должен быть начеку.

Фредерик застал ослепительно красивую хозяйку в белых брюках и светлой блузке сидящей за столом на террасе перед легким английским завтраком. Он наклонился к ее руке, сел рядом и придался созерцанию пейзажа, который не успел разглядеть прошлой ночью.

Здание возвышалось над расположенным в холмистой местности садом, в котором произрастали деревья самых разнообразных пород. Внимательный взгляд обнаружил спрятавшиеся в зелени белые виллы и небольшие деревушки. Фоном этой картине служил величественный горный массив, хребты украшали султаны облаков с рельефными синими тенями. Легкий туман вдалеке размывал и смягчал их контуры.

— Вам нравится Аддис-Абеба? спросила следившая за его взглядом Хорна Мейсон.

— Я едва успел осмотреться,— заметил полковник,— но климат здесь, кажется, замечательный.

— Необыкновенный. Мы всего лишь в каких-нибудь десяти градусах от экватора, а между тем в течение всего года температура почти не отклоняется от средней величины -21°. Ведь мы находимся на высоте 2400 метров над уровнем моря. С этой точки зрения город — настоящий рай. Впрочем, вы, наверное, знаете, что означает название Аддис-Абеба на амхарском — местном официальном языке?

— Право же нет,— признался он, намазывая булочку маслом.

— В конце прошлого века основатель Аддис-Абебы Менелик II дал городу имя «Новый цветок».

— Я понимаю, почему вам здесь нравится,— убежденно сказал Фредерик.— К тому же вы устроились просто по-королевски. Но скажите, ведь у вас немало работы?

На столе рядом с молодой женщиной лежал внушительный пакет с корреспонденцией. Она рассмеялась:

— Знаете ли, все журналисты получают не меньше, но, к счастью, мне нет нужды читать все подряд.

Хорна накрыла ладонью руку француза и легонько погладила ее с улыбкой сообщника.

— Что же до новостей, Фредди,— сказала она голосом, в котором сквозили воспоминания о вчерашнем вечере,— я уже получила для вас кое-что весьма ободряющее.

— Уже? — удивился он.

— Да. Решение зависит от руководителя нашей группы, находившегося по делам в Найроби, но именно сегодня он возвращается. Я звонила ему рано утром по поводу записки, которую передал ему вчера вечером телексом Вандамм. Он выразил пожелание встретиться с вами, я же ни минуты не сомневаюсь в итоге переговоров.

Фредерик слегка нахмурил брови, выпил третью чашку чая, отодвинулся от стола, положил ногу на ногу и закурил сигарету.

— Хорна, я очень тронут,— сказал он,— что вы рекомендовали меня своим друзьям. Очень надеюсь, что нам предоставится возможность поработать вместе, но учтите, я еще не взял на себя никаких обязательств.

— Что вы хотите этим сказать? — спросила она заинтригованно.

— Только то, что я не могу принять никаких обязательств, не зная, на кого работаю. Я пришел к вам вчера вечером, полагая, что вы более или менее тесно связаны с людьми, которые, убрав Османа Загари, лишили меня пятидесяти тысяч долларов. Согласитесь, что это чертовское невезение.

— Прошу вас… — ответила Хорна, словно он допустил бестактность.— Мне не хотелось бы говорить об этом… неприятном инциденте.

— Вчера вечером я предложил вам вести себя, как подобает серьезным людям. Замечу, что именно так мы себя и вели, как мне кажется. Но не будем об этом… Я просто хотел подчеркнуть, что всегда лучше смотреть фактам в лицо и точно знать, как обстоит дело. Какую страну вы представляете? Является ли она противником Франции? Я не собираюсь предавать свою родину. Но если все-таки предположить, что я соглашусь, какая предполагается оплата? Вы должны понять, что в моем возрасте это тоже имеет значение. Я не могу больше попусту тратить время, я и так уже достаточно потерял, получая жалкую зарплату государственного служащего.

Собеседница даже не моргнула.

— В сущности, вы правы,— сказала она.— Лучше уж говорить и действовать именно так. Я прекрасно вас понимаю и могу рассеять ваши сомнения. Вам не придется служить интересам нации, противостоящей Франции, потому что вы вообще не будете работать на какое бы то ни было правительство.

Мы в самом деле серьезные люди, поэтому вы согласитесь со мной, если я скажу, что понятие родины в наши дни несколько устарело. Сегодня уже не политика является главной силой, а экономика. Правительства уходят в тень, уступая свою власть; им на смену приходят могущественные экономические группы.

— Вы имеете в виду лобби?

— Да, на национальном уровне лобби. Но деловые люди, опытные руководители промышленности уже давно вышли на международную арену. Больше я вам сказать не могу, чтобы не показаться болтливой. Человек, с которым вам сегодня предстоит встретиться, имеет гораздо более широкие полномочия, чтобы дать вам необходимые объяснения.

— Как его зовут?

— Хейнс. Мортон Хейнс. Это… очень крупный экономист. Он также уполномочен принять решение о вознаграждении, и я уверена, что вы не будете разочарованы.

— Вашими бы устами да мед пить. Когда я с ним увижусь?

— К полудню Вандамм заедет за вами. Вы вместе отправитесь в аэропорт, там и произойдет встреча. А пока вы принадлежите самому себе… в пределах квартиры разумеется. Я же должна разобрать почту.

Хорна встала и подошла к Фредерику, нежно погладила его затылок и легонько поцеловала в губы.

— Что бы там ни было,— сказала она, и ее глаза слегка затуманились,— мы снова увидимся сегодня вечером…

Чуть раньше полудня Лемуан покинул квартиру в сопровождении Омера Вандамма. Бельгиец приехал на «ровере». Он вел себя с Фредериком на грани грубости и с момента отъезда не разомкнул рта. Француз размышлял о том, следовало ли приписать его поведение ревности, опасению за свое место или же природной агрессивности и враждебности.

С полным безразличием Лемуан воспользовался вынужденным молчанием, чтобы полюбоваться Аддис-Абебой. Это действительно был необычный город. Его надо было пересечь практически из конца в конец, чтобы добраться до дороги на аэропорт имени Хайле Селассие I, расположенный на юго-востоке. Повсюду высились гигантские современные здания и величественные дворцы, и все же среди них каким-то образом удалось уцелеть традиционным домишкам с соломенными крышами — «тукули».

Точно так же интенсивное автодвижение не помешало выжить погонщикам ослов, пастухам со стадами коз. На одном из перекрестков Омер Вандамм, напрочь лишенный поэтического чувства, выругавшись, остановился, пропуская медленно плывущий караван верблюдов, возникший из песков пустыни, как во времена царицы Савской.

Они приехали в один из самых современных международных аэропортов за несколько минут до приземления самолета ДС-8, прибывающего из Южной Африки через Найроби. Словно встречающие, не знающие, как убить время, Вандамм и Лемуан направились в ожидании посадки на террасу, сообщающуюся с просторным залом для пассажиров. Перед ними предстало обычное для всех аэропортов мира зрелище, может быть, с чуть ярче выраженным местным колоритом. Большинство составляли одетые по-западному африканцы, азиаты и, разумеется, европейцы, но рядом с ними внушительную толпу образовали эфиопы в национальных костюмах — пассажиры внутренних линий: мужчины в белых хлопковых шамма, отороченных пестрыми лентами, женщины в длинных белых платьях, непоседливые дети.

И как повсюду вездесущие туристы всех рас, всех цветов кожи с камерами в руках, фотоаппаратами, болтающимися на животе.

Когда объявили рейс из Найроби, они направились в зал прибытия. Вандамм подал знак двум мужчинам в светлых легких костюмах и сетчатых шляпах с цветной лентой на тулье, сразу же выделив их из группы пассажиров. Когда все четверо встретились, он выказал вновь прибывшим подчеркнутое почтение.

Он поинтересовался, как прошел полет, а затем указал на француза:

— Позвольте представить вам господина Лемуана, о котором вам сообщала мисс Мейсон.

— Очень приятно, коротко сказал один из мужчин, протягивая руку.— Меня зовут Мортон Хейнс, а это — герр Паулюс, Якоб Паулюс.

Фредерик пожал протянутые руки, внимательно разглядывая представившихся ему людей. Мортон Хейнс — среднего роста загорелый мужчина лет сорока пяти, видимо, заядлый спортсмен, словом, типичный янки. Об этом свидетельствовал весь его облик, ну и, конечно, акцент. Манеры, тон, поведение — все недвусмысленно говорило: я хозяин.

Якоб Паулюс несколькими годами старше. Высокий рост, голый череп, засверкавший, едва он снял шляпу, костистое лицо и седеющие густые брови в точности соответствовали портрету доктора Равено, нарисованному Османом Загари.

Они дожидались, пока владельцам будет доставлен багаж. Фредерик краем глаза заметил Бернара Кассегрена, снующего за стойкой бюро по прокату автомобилей рядом со штатной сотрудницей — восхитительной эфиопкой в экстравагантном деловом костюме.

Наконец Вандамм получил багаж. Чтобы пробраться к выходу, им пришлось обойти оживленную группу жестикулирующих, гомонящих, с остервенением портящих фотопленку африканских туристов.

(обратно)

Глава XI

— Детка, займись господином, мне надо отлучиться.

Не дожидаясь ответа, Бернар Кассегрен оставил стойку, предоставив юной служащей обратить свою белозубую улыбку пожилому англичанину, только что прибывшему в сопровождении импозантной супруги.

Кассегрен частенько думал о том, что нельзя и представить себе лучшее прикрытие, чем гараж, предоставлявший машины напрокат. Такого рода деятельность позволяет и даже настоятельно требует постоянного присутствия в гостиницах, на вокзале, в аэропорту. Под видом оформления заказов повсюду можно разместить наблюдателей, задавать нескромные вопросы людям, располагающим необходимой информацией,— регистрационным служащим. Не раз посланец «господина Дюпона» радовался своему выгодному положению.

И на этот раз все шло по накатанным рельсам. В аэропорту представитель службы сервиса являлся неотъемлемой частью обстановки. Никто не обращал на него внимания, Кассегрен не стал заниматься Фредериком и его тремя спутниками. Он был уверен, что найдет их в «Гион Империаль», но на всякий случай ветеран Джибути, итальянец Аттилио Карби был наготове. Под лучами палящего солнца он ожидал за рулем автомобиля приказа проследить «ровер».

Гораздо больший интерес представлял собой один из фотолюбителей. Несмотря на богатый профессиональный опыт, Кассегрен обнаружил его совершенно случайно. Это был невысокий худой паренек лет двадцати пяти и опять явно мальгашского тина. Ловко просочившись в группу туристов из Восточной Африки, он буквально растворился среди окружавших его крупных чернокожих людей. Почти у каждого в руках был фотоаппарат.

Молодой человек, наделенный талантом морского угря, как и африканцы, беспрестанно снимал, но его особенно интересовал Фредерик Лемуан. В момент представления двум путешественникам американцу и высокому типу с костистым профилем — он щелкал затвором с поистине пулеметной скоростью. Он продолжал снимать, когда американец с Вандаммом отошел за багажом и Фредерик остался с его спутником.

А теперь казалось, что в аэропорту его больше ничто не интересует. Аппарат уже болтался на ремешке на уровне живота. Фотограф с отрешенным видом удалился. Фредерик, Вандамм и двое пассажиров рейса из Найроби еще находились в зале, когда он сел в «хиллман», за рулем которого находился еще один мальгаш.

Бернар Кассегрен вскочил в свой английский «лэнд ровер», весьма популярный в Эфиопии и по всей Восточной Африке, и начал слежку. Все шло как по маслу. Водитель «хиллмана» аккуратно вел машину по направлению к центру города, мирно болтая с фотографом.

Так они добрались до столицы, из центра водитель со своим пассажиром направился на северо-запад в квартал нового рынка. Прогулка завершилась на площади Текле Хайманота перед агентством «Эфиопиан Эрлайнз». Тут они припарковали машину и вошли, но не в контору эфиопской авиакомпании, а в здание, где находились офисы нескольких фирм.

Кассегрен даже немного растерялся, затем поставил «лэнд ровер» на другой стороне площади и пешком вернулся к зданию.

Он изучил таблички, почти все принадлежавшие хорошо ему известным предприятиям. И все же одна из них привлекла его внимание. Это была некоммерческая фирма, и называлась она «Интернейшнл девелопмент фаундейшн».

Он прокрутил в своей памяти список международных организаций со штаб-квартирой или бюро в Аддис-Абебе: Международный фонд развития — это ему ни о чем не говорило. Интересно, туда ли направились мальгаши, фотограф и шофер? Казалось, удостовериться в этом довольно сложно. И речи быть не могло о том, чтобы посетить все фирмы, расположенные в здании.

Впрочем, перед резидентом встала более неотложная проблема. Должен ли он вмешаться? Разумеется, фотограф снимал не ради собственного удовольствия. Фотографии могли быть использованы против Лемуана и совершенно неожиданно приобрести чрезвычайное значение. Не лучше ли любой ценой воспрепятствовать этому?

С другой стороны, заместитель директора секретной службы — очень опытный человек. Он никогда не бросился бы с закрытыми глазами в разверстую львиную пасть. Он взвесил риск. И вмешаться, возможно, означало бы скомпрометировать тонкую игру, которую его шеф вел с Вандаммом и двумя типами, сошедшими с самолета.

Вмешаться или нет? После зрелого размышления он решился на полумеру, которая, наверное, доставит некоторое беспокойство противнику. Он вошел в агентство «Эфиопиан Эрлайнз», заперся в телефонной кабине и погрузился в изучение ежегодного справочника. Через несколько секунд он уже звонил в Управление безопасности Аддис-Абебы и просил, чтобы его соединили с уголовной полицией.

— Алло, полиция? Сообщаю вам,— проговорил он скороговоркой,— что двое из людей, убивших вчера суданского политического беженца у отеля «Гион Империаль», только что проникли в дом № 3 на площади Текле Хайманота… Кто говорит? Просто очевидец. Свидетель, выполняющий свой гражданский долг. До свидания.

И он повесил трубку, положив тем самым конец беседе. Затем он позвонил в собственный гараж. У него всегда был под рукой ловкий малый, который сумеет принять эстафету и проинформировать его о дальнейшем развитии событий.

Менее чем через десять минут мальчуган был на месте. Полиция еще не прибыла. Бернар Кассегрен направился в свою контору. Он тоже решил заняться фотографией. И заехал домой, только чтобы предупредить Одетту и прихватить свою «лейку».

(обратно)

Глава XII

Фредерик Лемуан готов был побиться об заклад, что менее чем через сорок пять минут после посадки ДС-8 из Найроби все вчетвером они уже будут в «Гион Империаль». Мортон Хейнс и Якоб Паулюс расположились в своих номерах, и в 13 часов 30 минут они уже встретились в баре, где подавали предобеденные коктейли.

До сих пор они вели совершенно безобидную беседу, обмениваясь светскими любезностями, не представлявшими никакого интереса. Француз с нетерпением ожидал, когда же беседа пойдет по иному руслу. Стол был накрыт на четыре персоны. Усаживаясь, он решил сам завязать серьезный разговор.

— Я думал,— сказал он,— что мисс Мейсон пообедает с нами…

Мортон Хейнс смерил его холодным взглядом. Он, конечно, умел улыбаться, но положение шефа требовало от него безжалостности.

— Мисс Мейсон,— ответил он после короткой паузы,— прекрасный журналист. У нее множество полезных связей, но не стоит ее… компрометировать, побуждая возможных наблюдателей проводить параллели.

Француз не преминул воспользоваться случаем.

— Значит,— прокомментировал он,— ваша деятельность носит нелегальный или не совсем… законный характер. Это меня отнюдь не смущает. И все же, прежде чем начать работать на вас я хотел бы знать, о чем конкретно идет речь.

Холодный взгляд Хейнса стал еще жестче.

— Господин Лемуан, ваша… кандидатура, предложенная вчера мисс Мейсон,— кстати, она сообщила дополнительные подробности сегодня утром — явилась для нас новым элементом в контексте сложившейся ситуации. По правде говоря, по отношению к вам у нас были совсем иные планы.

Забавная формулировка. Лемуан не мог удержаться от улыбки, подумав о западне в гостинице, которой ему была уготована та же судьба, что и Осману Загари.

— Мы внимательно рассмотрели принципиальную возможность использовать ваши услуги. Мы действительно нуждаемся в компетентных и предприимчивых специалистах, но согласитесь, что на данной стадии переговоров вопросы задаю я. Прежде чем говорить о нашем предприятии, я хотел бы чуть ближе познакомиться с вашей биографией.

Официант-эфиоп предложил роскошный выбор закусок. Фредерик наполнил свою тарелку, а затем очень просто рассказал о себе. Или, вернее, нарисовал портрет совершенно другого агента секретной службы. Холостяк, свободный как ветер агент, полный идей, смелости и отваги, но оставшийся, несмотря на свои качества, в низших чинах. Доказательства? Последнее задание: телохранитель одного дипломата министерства иностранных дел, направленного в Хартум. И вы считаете, что подобное поручение достойно такого агента, как он?

У него не было никаких иллюзий относительно служебного будущего. Частые столкновения с начальством закрыли для него возможность продвижения по службе, зато процветали сговорчивые слюнтяи. Когда капитан Загари, за которым по пятам следовала местная полиция, предложил ему в Омдурмане пятьдесят тысяч долларов за содействие при побеге, Лемуан увидел в этом свой шанс и сразу же за него ухватился. Он безупречно выполнил свой контракт, доставив «клиента» в пункт назначения, то есть в Аддис-Абебу. К сожалению…

Мортон Хейнс слушал молча, не упуская ни одной детали. Якоб Паулюс время от времени одобрительно кивал головой или хмурил брови. Наконец, когда подали нежную сочную рыбу, выловленную в Голубом Ниле, Хейнс в свою очередь взял слово.

— Это очень интересно,— сказал он.— Мне кажется, вы именно тот человек, который нам нужен. Я готов обсудить с вами условия сотрудничества.

— Благодарю вас,— сказал Фредерик, едва заметно улыбнувшись.— Вот только, как я уже говорил мисс Мейсон, я хотел бы знать, с кем имею дело, на кого вы работаете. Вчера во второй половине дня я уже имел возможность убедиться в эффективности вашей организации, но я не отступник по призванию.

Мортон смаковал прекрасное эфиопское вино, пристально всматриваясь в глаза француза.

— Господин Лемуан,— начал он,— что значит отступник? Человек, предающий свою религию, свою родину? Что касается религии, мне кажется, вы достаточно умный человек, чтобы не быть обремененным… предрассудками. Родина, я понимаю,— это гораздо серьезнее, хотя бы… в административном плане. Вы думаете, что Франция господина Лемуана, Бельгия нашего друга Вандамма и Германия герра Якоба Паулюса, внимательно нас слушающего, еще сохранили смысл существования в эпоху, когда человек методично изучает Луну и готовится высадиться на Марсе?

Вы же культурный человек. Вы хорошо знаете, что политики сегодня не более чем марионетки, слепо служащие великим экономическим интересам. Главы государств больше не обладают реальной властью, зато преуспевают боссы, возглавляющие целые отрасли промышленности, группы, консорциумы и диктующие свою волю, потому что именно они владеют капиталом, обеспечивают занятость, в их руках ключи от благосостояния наций.

И это осознали, господин Лемуан, в определенных кругах наиболее экономически развитых стран, в частности Федеративной Республики Германии и Соединенных Штатов. Франция же пока плетется в хвосте. Крупные рынки третьего мира, индустриализация, освоение капиталов — вот сфера нашей деятельности вне границ и национальных интересов, вы меня понимаете? Возьмите, например, африканский континент. Мы покончили с эпохой национальных флагов, будь то трехцветное полотнище или «Юнион Джек». Если сегодня крупные западные предприятия не возьмут под контроль «черный» континент, завтра сюда проникнут, возможно, китайцы, и уж наверняка японцы. Мы по-своему служим высоким целям, ведь капитализм воплощает настоящее и будущее нашего общества. Вы понимаете, что я хочу сказать?

Конечно, Фредерик Лемуан понимал. Он с интересом слушал этого человека, вероятно, стоявшего у истоков запутанного хартумского дела, по приказу которого накануне вечером как собаку пристрелили Османа Загари в нескольких метрах от комфортабельного и обитого материей зала ресторана, где они сейчас находятся. Возможно ли, чтобы безжалостный «преступный бизнесмен» был вместе с тем своеобразным идеалистом? Верил ли он собственным речам?

Обед закончился, а Якоб Паулюс так и не проронил ни слова. Француз начал терять терпение. Его потчевали общими идеями, до арабской встречи на высшем уровне в Каире оставалось семь дней, а он не продвинулся ни на шаг. Беседа с Мортоном Хейнсом всего лишь подтвердила его смутное предчувствие: он имел дело не с национальной разведывательной службой, а с широким заговором союза частных групп.

Он не впервые столкнулся с подобным предприятием. Хорошо известно, что великие промышленные империи располагают своей разведкой и контрразведкой, резидентурой и ударными отрядами «коммандос». Но чтобы разобраться в механизме хартумского заговора, необходимо обнаружить штаб-квартиру организации и внедриться в нее. А пока, кроме принципиального согласия, Лемуан не получил никакой информации, никакого ключа.

Когда они покидали ресторан «Гион Империаль», на юге в горах собирались огромные черные тучи, словно мрачная армия вторжения, готовая хлынуть на равнину. Июнь в Эфиопии — первый месяц сезона дождей.

15 часов. Фредерик Лемуан не имел ни малейшего представления о дальнейшей программе. Он последовал за своими новыми компаньонами, направившимися через холл к выходу, чтобы затем пройти к паркингу, где выстроились в ряд сверкающие машины. Они прошли половину холла и находились вдали от нескромных ушей, когда к Вандамму приблизился человек. Ма-льгаш. Лицо фламандца мрачнело с каждым его словом. Наконец он сделал знак, чтобы собеседник подождал его на почтительном расстоянии, а сам вернулся к группе, образованной Хейнсом, Паулюсом и Лемуаном.

— Извините меня,— обратился он к первому из них.— Мне кажется, у нас возникли затруднения. Двое моих людей арестованы уголовной полицией в связи со вчерашним инцидентом.

Вид у него был довольно виноватый. Хейнс раздраженно махнул рукой.

— Вы, наверное, совершили какую-нибудь оплошность,— заметил он высокомерно.— Ну что же, придется нам обойтись без вас. Оставайтесь в Аддис-Абебе и постарайтесь, чтобы дело не зашло слишком далеко. В противном случае вы будете нести ответственность за последствия. В остальном, надеюсь, все в порядке?

— Да, конечно,— поторопился заверить бельгиец.— Наши люди знают, что они должны делать. Все будет разыграно как по нотам.

— Чего вам и желаю,— отрезал Хейнс.

И отпустил его небрежным жестом, как слугу. Вандамм поспешил за своим информатором.

Фредерик Лемуан был сбит с толку. В его присутствии говорили об аресте двух людей, замешанных в убийстве Загари, словно делали признание, без малейших предосторожностей, без тени смущения. Если предположить наиболее благоприятный вариант, он мог испытать удовлетворение и даже почувствовать себя польщенным: Мортон Хейнс и Якоб Паулюс уже приняли его в свой круг. К сожалению, можно было сделать и другие предположения.

Стоянка по-прежнему утопала в солнечном свете. А в горах сгущались дождевые тучи. К подъезду медленно подрулил «остин-принцесс», за рулем автомобиля сидел мальгаш. Посыльный почтительно открыл дверь. И тут Фредерик решился.

— Если я правильно понял,— сказал он Мортону Хейнсу,— мы покидаем город. Вчера по прибытии я взял напрокат автомобиль. Может быть, мне стоит отогнать его в гараж.

Воцарилось молчание. Американец и немец переглянулись, словно советуясь. Наконец Хейнс выразил свое согласие.

— По-моему, это действительно неплохая мысль,— сказал он.— Поезжайте с Паулюсом, а мы последуем за вами.

Высокий немец с костистым лицом догнал Фредерика и устроился рядом с ним в «фиате». Французский агент быстро выехал на дорогу, ведущую к центру, лихорадочно размышляя. В зеркале заднего вида менее чем в пятидесяти метрах возник «остин» с бесстрастным шофером.

В «Гараже наций» Бернар Кассегрен, находившийся в своем кабинете, не обратил ни малейшего внимания на клиентов, пригнавших машину. Служащий снял показания со спидометра и выписал счет. Самым естественным образом Фредерик Лемуан проследовал за ним в застекленный кабинет, чтобы подписать дорожный чек. Каким-то чудом у Якоба Паулюса хватило такта подождать на пороге открытой двери. Пока машинистка пропускала счет через кассу, француз извлек чековую книжку, выписал чек на пятьдесят долларов, перевернул его, словно собираясь поставить подпись о передаче, и быстро написал два слова:

«Прикройте меня!»

Бернар Кассегрен взял чек, проверил лицевую и оборотную стороны — при этом ни один мускул не дрогнул на его лице,— затем сказал:

— Прекрасно. Сейчас вам вернут сдачу. Все в порядке.

Через две минуты Фредерик Лемуан в сопровождении немца вернулся к «остину», выехавшему на дорожку, ведущую к бензозаправке.

Большая машина выехала из города с восточной стороны и последовала по живописной туристической дороге, вьющейся по склонам, поросшим эвкалиптами. Мирные пешеходы шествовали по обочине шоссе. Порой то слева, то справа возникали домики с соломенными крышами. Внизу в просветах буйной растительности выднелись плантации сахарного тростника.

Якоб Паулюс занял место рядом с водителем. На заднем сиденье Фредерик сидел справа от Хейнса. Пару раз ему удалось бросить взгляд назад. В сотне метров за «остином» следовал «лэнд ровер». Сначала француз подумал, что Бернар Кассегрен нуждается в нескольких уроках искусства слежки, но потом он заметил, что во второй машине опять-таки едут два мальгаша.

На горной дороге практически не было никакого движения. Преследовать две идущие одна за другой машины было практически невозможно. Фредериком овладело пока еще беспричинное беспокойство. Он просто продолжал наблюдать.

— Могу ли я считать, что уже приступил к работе?

Мортон Хейнс загадочно улыбнулся.

— Неподалеку у меня небольшая… загородная резиденция, где мы сможем продолжить дискуссию в гораздо более спокойной и уютной обстановке,— просто ответил он.

Дорога на фоне приятного, радующего глаз пейзажа поползла вверх. Она пролегала среди рощ, обжитых певчими птицами, среди возделанных полей и пастбищ.

Перевалив через небольшой хребет, они неожиданно оказались у плотины Кока. После нескольких поворотов «остин» миновал искусственный водоем. По впадине Афар с водохранилищем, на котором находилась электростанция, питающая Аддис-Абебу электричеством, дорога вела к реке Аваш, весело вьющейся по живописной местности неподалеку от своего истока. Через несколько сотен километров начиналась пустыня Дана-киль и Сомали, где река впадала в озеро Аббе, так и не утолив сокровенного желания встретиться с морем.

Оставив шоссе, «остин» съехал на дорогу, спускающуюся к реке. Вокруг был восхитительный естественный заповедник. Над водой возвышались черные блестящие спины целого семейства гиппопотамов. В лесу, на опушке которого остановилась машина, прыгая с ветки на ветку с пронзительными криками, преследовали друг друга обезьяны.

После короткой паузы Якоб Паулюс обернулся с переднего сиденья. В руке у него был маузер, стальное с голубоватым оттенком око которого уставилось на Фредерика. Мортон Хейнс спокойно открыл дверцу и вышел со словами:

— Вот и закончилось ваше путешествие, Лемуан!

Сразу за «остином» остановился «лэнд ровер». Оба мальгаша вышли и теперь прикрывали большую машину с обеих сторон, один — с американским карабином, второй — с маузером, точной копией того, что был в руках у Паулюса.

Француз призвал на помощь всю свою волю, чтобы не выказать ни малейшего волнения.

— Признаюсь,— сказал он ровным тоном,— что ничего не понимаю. Что я должен делать?

— Выходи!— грубо оборвал немец, подкрепив приказание красноречивым движением револьвера.

У Лемуана не оставалось никакой надежды. Три ствола были направлены на него. Опытный Хейнс держался на почтительном расстоянии, чтобы не оказаться заложником.

Через мгновение Лемуан уже стоял на обочине дороги, подобно приговоренному к расстрелу. Американец спокойно зажег сигарету.

— Вы очень ловки, Лемуан,— констатировал он, выдохнув облачко голубоватого дыма.— Будь на нашем месте кто-нибудь другой, вы, без сомнения, выиграли бы партию. Кажется, я уже объяснил вам, что наши возможности намного превосходят возможности любого государства… и уж совсем скромные средства национальных спецслужб.

Если бы вы на самом деле были никому не известной «гориллой», отвечающей за охрану господина Сен-Арлеса, у вас могло бы что-нибудь получиться. Вот только вы у нас на прицеле с самого Хартума. Что я говорю… с вашей посадки в Каире на прошлой неделе. У нас было время, чтобы предупредить наш французский филиал, подключить компьютеры. Мы прекрасно осведомлены о том, кто вы такой, полковник Лемуан. Вы являетесь заместителем директора службы, находящейся в непосредственном подчинении премьер-министра Франции. Теперь вы видите, что запирательства бесполезны.

Француз стоял, как громом пораженный, даже не зная, какой тактики поведения придерживаться. Он не мог оторвать глаз от своих судей: Хейнс в роли прокурора, бдительные Паулюс и мальгаши, готовые предупредить любую попытку отчаяния. Он предпочел достать из кармана трубку, спокойно набить ее со словами:

— Ну и что?

— Ну и что? Так вот, мы не сомневались, что господин Сен-Арлес прибыл, чтобы заявить суданскому правительству о доброй воле Франции, вы же должны были попытаться распутать клубок. Вы бы могли еще долго разбираться, если бы капитан Загари не предпочел разделить судьбу своего зятя. Вы помогли ему скрыться и, полагаю, выудили у него ценную информацию.

— Действительно,— сказал Фредерик, бросая вызов врагу.— Я понял, что вы намеренно принесли в жертву несчастных, вовлеченных в заговор против хартумского режима, предав их с единственной целью: дискредитировать мою страну в глазах правительства Судана.

— Очень верно. Во всяком случае, отчасти,— одобрил Хейнс.— Не будем, однако, лить слезы над судьбой генерала Салах Эддин Мурада и его соратников. Они стремились к власти. Вы получили доказательства их честолюбия и продажности.

Если я говорю, что ваше рассуждение справедливо только отчасти, то потому, что операция далеко не ограничивается пределами Судана. Вы помните, я объяснил вам за обедом… философию нашей организации. Во второй половине XX века уже не политики, случайно избранные в ходе демократических выборов, правят миром. У каждого своя профессия. Мы с вами живем в эпоху вычислительной техники, планирования, изучения рынка. Уступите же место деловым людям, именно с этой целью получившим образование и достаточно хорошо оснащенным, чтобы взять на себя ответственность за судьбы мира. Они смогут принести человечеству желанное процветание, преобразив вечно бунтующих подданных в клиентов, потребителей и, желательно, должников.

Нет ничего более опасного в нашем мире, чем страна, руководители которой вознамерились проводить национальную политику, завоевать внешние рынки. Именно они стоят у истоков всех диспропорций и всяческих кризисов. Такова Франция со своей псевдополитикой. Ее единственная цель — подчинить своей гегемонии Северную Африку, завязать тесные контакты с франкогово-рящей «черной» Африкой. Чтобы прельстить страны Магриба^[103], вам нужен зеленый свет или хотя бы благосклонный нейтралитет остального арабского мира, а если искушению поддадутся страны Магриба, почему бы «черной» Африке не последовать их примеру?

Итак, дорогой полковник, мы запускаем механизм в обратном направлении. Возмущенные суданцы прибывают на предстоящую встречу на высшем уровне в Каир с разоблачительным материалом против Франции. И вот на ближайшем совете Организации африканского единства все арабы отшатываются от Франции. И — что же вы хотите — «ваши» добрые негры в свою очередь начинают сомневаться.

— Хорошо, я согласен,— отрезал Фредерик,— но вам то что это дает?

— Так, значит,— Хейнс изобразил удивление,— вы не понимаете? В момент вашего полного провала наши представители окажутся тут как тут. И они не будут размахивать знаменами и будоражить народы идеологическими речами. Но у них всегда к услугам потребителей портфель заказов, они готовы поставить на выгодных условиях, снизив цены и предоставив кредиты, самолеты, более приспособленные к нуждам заказчика, чем ваши «миражи», танки, пушки, пулеметы, винтовки, намного превосходящие ваши образцы…

Фредерик Лемуан уже забыл о короткой фразе, предварившей эту беседу, произнесенной Мортоном Хейнсом: «Ну вот вы и приехали, Лемуан». Сейчас он был целиком во власти страшной картины, нарисованной американцем.

— Но это же… чудовищно,— возмутился он.

— Чудовищно? — усмехнулся Хейнс.— Почему вы считаете законным, когда правительство использует все свое влияние, вовлекая даже мирных граждан в продажу боевых самолетов, например Ливии, и чудовищным, когда точно так же поступает промышленный трест?

К тому же, дорогой друг, сфера нашей деятельности не так ограничена. Мы продаем еще и автомобили,нефтеперерабатывающие заводы или текстильные фабрики. Если же мы берем подряд на выполнение плана электрификации, у нас достаточно друзей в Международном банке реконструкции и развития, чтобы предложить не менее выгодные условия, чем Франция или Италия. Правда, порой приходится осаживать слишком назойливых конкурентов, таких, как Франция. А в делах, как вы знаете, все средства хороши.

Француз вытер лицо рукой. Он подумал, уж не бредит ли он. Может быть, эта беседа на берегу эфиопской реки — всего лишь дурной сон. Однако птички щебетали в листве, а обезьяны по-прежнему с воплями преследовали друг друга. Черные тучи затянули небо над горами, но сквозь них пробивался солнечный луч, отражавшийся от круглых черных спин гиппопотамов, купавшихся в реке Аваш. Ни один направленный на пленника ствол не отклонился на протяжении всей беседы.

— Вам не удастся выкрутиться, Хейнс,— сказал в конце концов Лемуан.— Двое ваших людей уже арестованы, а теперь я знаю, кто скрывается под личиной доктора Равено.

Американец с улыбкой взглянул на своего компаньона Якоба Паулюса.

— Я понимаю,— сказал он,— что Осман Загари нарисовал вам портрет своего… французского друга. Но это не имеет значения, ведь только вы знаете об этом. Что же до ареста моих людей, охотно признаю, что мы столкнулись с досадной неприятностью. Но думаю, что Вандамм сумеет все уладить, к тому же в любом случае нам с Якобом лучше сегодня же вечером вернуться в Найроби. Правда, я намеревался провести в Аддис-Абебе несколько дней… Ну что ж, в следующий раз.

— Мортон,— вмешался Паулюс, взглянув на часы,— уже почти 17 часов. Если мы хотим вылететь сегодня вечером… пора с этим кончать.

— Кончать? — спросил Фредерик, пытаясь изобразить беспечность, хотя он был далек от этого чувства.— Мне казалось, однако, если верить мисс Мейсон, что я могу быть вам полезен.

Хейнс снисходительно улыбнулся.

— Мисс Мейсон, сказал он,— не знает всего расклада. Она даже не подозревает, что вы уже завершили свою работу на нашу группу.

Француз нахмурил брови:

— Закончил свою работу? Что вы хотите этим сказать?

— Вы скоро поймете. И это будет мое последнее объяснение, поскольку мы должны вернуться в Аддис-Абебу. Последний рейс на Найроби в 19 часов.

Мы провели замечательную операцию против Франции. Мисс Мейсон умело свела Загари и нашего друга Паулюса. Последний под именем доктора Равено, как вы догадались, сделал генералу Мураду заманчивые предложения от имени Франции. Разумеется, мы постоянно информировали генерал-президента. Он получил оригинал секретного договора, подписанного Салах Эддин Мурадом и Равено.

Мы с вами знаем, что этот документ легко оспорить. Невольная исповедь Мурада, поручившего своему шурину поддерживать связь между новым правительством и Францией, имеет гораздо больший вес. Теперь в нашем распоряжении дополнительный аргумент: заместитель директора секретной службы, непосредственно подчиненной премьер-министру Франции, встречался с лжедоктором Равено. Признайтесь, что рукопожатия, которыми вы обменялись в аэропорту в полдень, внушают необыкновенное доверие к персонажу, воплощенному Якобом, разве не так? Вас неоднократно сфотографировали вместе. Разумеется, помимо вашей воли, именно поэтому нам и было необходимо ваше присутствие в аэропорту. Теперь… вы нам больше не нужны, полковник Лемуан.

И тут, как бы с сожалением, Хейнс добавил:

— И все же мне бы не хотелось, чтобы вы унесли с собой в могилу образ алчущего крови человека. Поверьте, полагай я, что вас можно… перевербовать, я с удовольствием принял бы вас на службу. Но так уж получилось, учитывая вашу высокую должность, вы всегда останетесь нашим непримиримым врагом. Уж поверьте, что я с превеликим сожалением выношу вам смертный приговор, точно так же мне пришлось поступить, отдав позавчера из Нейроби приказ об устранении капитана Загари.

— Прощайте, полковник. Моя профессиональная добросовестность требует, чтобы я присутствовал при вашей казни. Но, в сущности, я рад, что обстоятельства вынуждают меня поторопиться в Аддис-Абебу. Я не люблю подобные зрелища и к тому же полностью доверяю нашим друзьям.

Фредерик взглянул на мальгашей, у одного из которых в руках был карабин, у другого — маузер. Они были готовы привести приговор в исполнение, их бдительность ни на секунду не ослабевала. С оружием на уровне бедра они горели желанием стрелять.

— Позвольте мне задать последний вопрос, просто из любопытства,— сказал он.— Почему вы используете мальгашей?

— Все очень просто, полковник,— ответил Хейнс.— Наша африканская штаб-квартира находится в столице Южной Родезии Солсбери, что со стратегической точки зрения весьма удобно. Но африканцы, проживающие в этом регионе, довольно чувствительны к расовым проблемам. Мальгаши же — люди очень умные, чрезвычайно ловкие и к тому же не страдают комплексами: они не африканцы и действительно независимы. В подобных делах они действуют бесстрастно и без малейшего колебания. Вы увидите, они прекрасно справляются с исполнением приговоров. Прощайте!

В ходе второй половины беседы шофер развернул «Остин». Мортон Хейнс и Якоб Паулюс устроились рядом на заднем сиденье. Машина тронулась.

Фредерик Лемуан оказался лицом к лицу со своими палачами.

(обратно)

Глава XIII

Он внимательно посмотрел на мальгашей, размышляя о том, какое же оружие оборвет его жизнь: американский карабин или немецкий маузер. Странный союз германо-американских промышленных групп воплотился в двух направленных на обреченного француза иссиня-серых стволах.

Оба мужчины были достойны своих смертоносных орудий. Оба худые, невысокого роста, но настоящие атлеты с мускулами, накачанными регулярными и жестокими тренировками. Им было лет по тридцать, и они могли бы быть братьями: тот же терракотовый цвет лица, вьющиеся волосы, острый профиль хищной птицы, но плоские скулы. Наконец, одинаковый отрешенно-безликий холодный взгляд усердных исполнителей, готовящихся добросовестно выполнить привычное задание.

Они в свою очередь рассматривали человека, которого им приказали отправить в мир иной. Они смотрели на него, будто заранее снимали с него мерку или, подобно скупщику лошадей, на глаз определяли вес скотины.

— Ну давай. Пошел,— сказал по-французски человек с карабином и указал на крутую тропинку, ныряющую к реке.

У Фредерика Лемуана вновь возникла несбыточная надежда. Они вовсе не собирались тупо пристрелить его на обочине дороги, по которой, наверное, частенько ходили местные деревенские жители и где тело могли преждевременно обнаружить. Они предпочли выполнить свою работу на берегу реки Аваш, намереваясь, вероятно, сбросить труп в воду, отдав его на волю течения…

Они начали спускаться. Впереди тип с маузером, за ним Лемуан, а затем второй мальгаш, уткнувший ствол карабина ему в спину.

Перепад высот составлял метров тридцать, по наклонной тропинке было трудно идти, но карабин не оставлял пленнику никаких шансов. Даже если броситься сверху на идущего впереди, второй, словно нависший над ним, не промахнется. Возможно, это лучший выход: чуть раньше, чуть позже…

Так они достигли небольшой площадки, возвышающейся прямо над рекой. Аваш нес свои быстрые мутные воды в гуще пышной растительности. По обоим берегам возвышались темно-зеленые с синевой горы, которым черное небо придавало причудливую и мрачную красоту. Никаких признаков присутствия человека, но тысячи порхающих и щебечущих птиц. На противоположном берегу река образовывала что-то вроде болотистой бухточки, заросшей тростником. Стая розовых фламинго, изящно изогнувших шеи, лакомилась чем-то, методично исследуя дно длинными клювами. Посреди водного потока лениво пошевеливались огромные тела гиппопотамов, напоминавшие неустойчивые камни брода.

Травяная площадка спускалась к самой воде. Она стала скользкой, отполированная копытами животных, приходивших сюда на водопой. Мальгаши решили, что дальше идти нельзя.

— Здесь! — скомандовал человек с пистолетом и повернулся к приговоренному. В этот момент Лемуан бросился на него, словно нырнув в приступе отчаяния.

Как он и рассчитал, человек с пистолетом, хотя и застигнутый врасплох, даже не подумал прервать его полет. Он сопроводил падение приемом дзюдо, и, пролетев пять или шесть метров, мужчины оказались лицом к лицу на полусогнутых ногах. Фредерик понял, что это конец. Для него начался кошмар, так часто преследовавший его по ночам. Но на сей раз ему наяву пришлось пережить знакомый ужас, и, что самое нестерпимое, в последний раз. Мальгаш выронил пистолет, но принял боевую стойку, чтобы отразить новую атаку. В шести шагах его товарищ со смехом вскинул карабин и прицелился.

Выстрел прозвучал в то самое мгновение, когда француз, повинуясь теперь уже лишенному всякого смысла инстинкту самосохранения, упал, сжавшись клубком, на левый бок. Несколько секунд он лежал, не меняя положения, даже не пытаясь подняться, потому что мальгаш произвел второй выстрел. Прозвучало два выстрела, эхо которых прокатилось по узкой долине на уровне воды. Теоретически Фредерик Лемуан был мертв, но даже если он не убит наповал, если еще не почувствовал боли, сейчас подойдет второй мальгаш и добьет его выстрелом из маузера в затылок.

Однако страшный момент почему-то странно долго не наступал. Прошло две или три секунды — целая вечность в подобных обстоятельствах. Лежа на влажной земле на левом боку, Лемуан решился открыть глаза, и то, что он увидел, поразило его. Стрелявший из карабина медленно опускался на колени, держась за зияющую рану в боку, сквозь брюки и светлую рубашку проступало яркое пятно крови. Лицо второго мальгаша выражало нескрываемый ужас. Словно окаменев, он застыл в борцовской стойке с руками, опущенными на согнутые колени, даже не помышляя подобрать маузер.

Чтобы лучше видеть, Лемуан приподнялся. Его мысль была буквально парализована изумлением, он никак не мог уловить нить происходящего. Пока он поднимался, мальгаш с карабином рухнул в лужу крови. К нему бросился его товарищ, и это вывело Лемуана из оцепенения. В сотую долю секунды он снова был готов к схватке, словно фильм замер на стоп-кадре, а потом пленка пришла в движение. Он вновь бросился на землю, на этот раз за маузером. Пытаясь до него дотянуться, он сбил противника захватом на уровне лодыжек, и тот упал, удивленно вскрикнув, но проявил необыкновенное проворство и быстро откинулся назад, чтобы добраться до карабина, который выпустил его соотечественник. Фредерик не дал ему на это времени. Схватив маузер за ствол и даже не успев подняться, опершись на левое колено, он нанес ему страшный удар рукояткой по голове, чуть за ухом.

Наконец он поднялся, глубоко вздохнув, чтобы восстановить дыхание. Два выстрела, казалось, подняли в воздух всех птиц на реке. Теперь же они возвращались небольшими шелестящими стайками к своим обычным заботам. Противник лежал, распластавшись на земле. Ребро рукоятки рассекло кожу черепа, чуть за виском. Когда он через час или два очнется, то услышит все колокола Антананариву.

Владелец же карабина был мертв. Он был убит пулей, вероятно, крупного калибра, вошедшей со стороны сердца и буквально разорвавшей грудную клетку.

Еще не оправившись от потрясения, вызванного неожиданной сменой ситуации, Фредерик поднял глаза к склону горы, чтобы отыскать место, откуда был произведен выстрел. В этот момент треск сломанных веток и примятых ногами кустов, донесшийся сквозь чащу, покрывающую склон, возвестил о приближении человека. Француз на всякий случай сжал рукоятку маузера.

Но это не имело никакого смысла. Со смачным ругательством Бернар Кассегрен раздвинул последний куст и вышел на тропу, сжимая в руке винтовку с оптическим прицелом, на животе у него болтался полевой бинокль.

Секунд через тридцать появился огромный негр в белом комбинезоне механика, обслуживающего шикарные автомобили…

Лемуан попытался отчистить ладонью забрызганный грязью пиджак.

— Черт возьми, Бернар,— сказал он,— вы можете похвастаться, что вмешались как нельзя вовремя. Секундой позже и…

— Черт,— обрубил тулузец,— это было совсем непросто. Вы отдаете приказ: «Прикройте меня». У меня не было выбора. Я бросаю свои дела и прыгаю в «лэнд ровер», на котором обычно выезжаю на охоту. Здесь на эту марку никто не обращает внимания, а в запертом багажнике я всегда держу оружие и бинокль. На всякий случай прихватываю своего заправщика Бамбу. Кстати, позвольте представить: мой самый верный друг. Он — сомалиец. Вот уже двадцать лет мы не расстаемся. Он был чернорабочим в моей армейской мастерской в Джибути. Мы вместе окунулись в гражданскую жизнь. Теперь он распоряжается на автозаправочной станции.

Мы быстро сообразили, что за «остином», в котором вы со своими новыми друзьями направились по дороге, ведущей к плотине, следует еще один «лэнд ровер». Бамба сел за руль, а я наблюдал за вашими маневрами в бинокль. Когда я увидел, что в «лэнд ровере» едут мальгаши, я понял, что они обеспечивают прикрытие.

Вы понимаете, что это заставило меня удесятерить осторожность. В горах довольно легко вести слежку, если не слишком сближаться. Дорога шла по карнизу, когда «остин» и вторая машина свернули на грунтовую дорогу. И тут я подумал, что единственный способ помочь вам заключается в том, чтобы спуститься через массив. Так мы и сделали, предварительно установив оптический прицел на винтовку, предназначенную для крупной дичи.

Я увидел вас в бинокль беседующим с двумя европейцами под присмотром мальгашей, потом отъезжающий «остин». Когда вас повели эти два типа под дулом карабина, я просек, что дело принимает дурной оборот и они собираются с вами покончить. Ну вот, мне пришлось подыскать удобное для стрельбы место, и я успел как раз вовремя.

Но скажите… что произошло?

Фредерик Лемуан взглянул на часы:

— Друг мой, я расскажу вам об этом на обратном пути. Сейчас неподходящий момент ни для излияний, ни для объяснений. Эти двое — американец Мортон Хейнс и немец Якоб Паулюс. Хейнс, по-моему, один из руководителей организации, проведшей хартумскую операцию. Сейчас у них серьезные неприятности: двое из их людей арестованы по подозрению в убийстве Загари, и они из осторожности предпочли сократить свое пребывание в Аддис-Абебе. Они возвращаются в Найроби вечерним семичасовым рейсом. Уже 17 часов 30 минут.

Бернар Кассегрен нахмурил брови.

— Времени в обрез,— просто заметил он.— Теперь не до развлечений, Бамба.

— Да, Бернар,— сказал сомалиец, готовый отправиться в путь.

— Послушай, старина. Сбрось этого типа в реку. Он нам больше не нужен, а второго погрузи в свою машину и доставь его в кратчайшие сроки в полицию, в отдел по борьбе с уголовной преступностью. Мы с полковником поедем на моей машине, нам надо срочно возвращаться. О кей?

— Можешь на меня рассчитывать, Бернар,— просто согласился сомалиец с широкой улыбкой. Когда они начали карабкаться по крутой тропе, чтобы выбраться на грунтовую дорогу, а затем на шоссе, на долину упали первые капли дождя. Огромные теплые капли, несущие с гор послание о наступлении сезона дождей.

— Черт,— воскликнул тулузец,— я думал, что еще потерпит денек-другой. Но уже июнь. Следовало этого ожидать.

Тропический ливень прекратился, когда они добрались до «лэнд ровера» владельца гаража. Но они потратили добрых двадцать минут и насквозь вымокли.

Кассегрен тут же тронулся и, вдавив акселератор в пол, понесся по дороге в Аддис-Абебу. Они вихрем промчались три километра, но вдруг дождевой поток преградил им путь. Кассегрен дал задний ход, а затем осторожно на первой скорости въехал в речушку, низвергающуюся с горы. Фредерик стиснул зубы и неотрывно смотрел на стрелки часов.

— Потеряно еще пять минут,— с досадой заметил он.— Так мы никогда не доедем.

— Издержки сезона дождей,— философски прокомментировал владелец гаража. — Теперь ливни с небольшими перерывами зарядят на три месяца. Раз — проехал, два — дорога перерезана, и ничего не поделаешь.

— Если эти два типа улетят сегодня вечером, последняя надежда будет потеряна,— горячо запротестовал Фредерик.— Они мне все рассказали. Но если не удастся их упечь за убийство Загари, я не продвинусь ни на шаг.

— В таком случае вам не стоит беспокоиться,— заверил его расплывшийся в улыбке Кассегрен.— Эти пташки так легко не вспорхнут. Уж это я вам обещаю.

Лемуан явно проявлял нетерпение, не особенно поняв загадочную фразу. В 18 часов 15 минут они добрались до плотины Кока. Приходилось расстаться со всякой надеждой добраться до аэропорта до 19 часов. «К тому же,— с горечью подумал Фредерик,— успей я до вылета самолета, что бы мне это дало? У меня нет права помешать этим людям покинуть Эфиопию».

Он просто кипел от бешенства. Больше всего его раздражало поведение Бернара Кассегрена. А тулузец, казалось, ничуть не беспокоился. Доехав до водохранилища, вместо того чтобы мчаться на всех парах в Аддис-Абебу, он затормозил у «Галила Палас», одного из двух крупнейших отелей местного туристского центра.

— Выпьем по стаканчику, чтобы расслабиться,— сказал он.— К тому же мне надо позвонить.

Его здесь, видимо, знали как облупленного. Персонал отеля поддерживал с ним деловые отношения, более того, во время охотничьих прогулок он бывал здесь уже в качестве клиента. Он оставил Фредерика в баре перед стаканом виски «Олд Кроу», а сам отправился звонить. Он вернулся менее чем через десять минут, сияющий, как ребенок, которому удался веселый розыгрыш, и заказал тот же напиток. Лемуан, расставшись с последней надеждой вовремя добраться до Аддис-Абебы, был на грани подавленности и вспышки гнева.

— Не мучайте себя,— сказал Кассегрен, зажигая сигарету,— эти двое так легко не улетят, уж поверьте мне.

— Хотел бы я знать, почему,— проворчал заместитель «господина Дюпона».

— Потому лишь, что я позвонил Одетте и дал ей необходимые инструкции. Прямо сейчас она звонит в аэропорт, чтобы сообщить о террористах, заложивших бомбу в самолет на Найроби. Можете на меня положиться. У эфиопов уже дважды были подобные неприятности с арабами в рамках арабо-израильского конфликта, и они подобные вещи принимают всерьез. Самолет на Найроби не вылетит, пока его хорошенько не прощупают. На это уйдет не менее трех часов. Фредерик сделал глоток скоча и с восхищением посмотрел на своего собеседника.

— Черт бы меня побрал,— сказал он,— мне бы это никогда и в голову не пришло. Просто гениально.

— Да, конечно,— согласился Кассегрен без ложной скромности,— но это не дает нам права почивать на лаврах. Нам пора!

В машине он возобновил прерванный разговор.

— Знаете,— сказал он.— Одетта рассказала мне по телефону интересную вещь. По радио сообщили об аресте двоих людей, принимавших участие в покушении на Османа Загари…

— Я об этом прекрасно знаю,— нетерпеливо оборвал его Лемуан,— ведь именно поэтому Хейнс и Паулюс сократили время своего пребывания в Аддис-Абебе.

— Так вот… Я тоже об этом знал, поскольку сам организовал их арест.

— Это как? — спросил ошарашенный Фредерик.— Какое вы имеете отношение к следствию, ведь его вела эфиопская полиция?

Безо всяких прикрас тулузец поведал ему, как он обнаружил в аэропорту фотографа и, не слишком представляя себе, как поступить, предупредил полицию. Фредерик, прекрасно зная, как намеревались использовать фотографии, теперь уже смотрел на своего агента в Аддис-Абебе не просто с восхищением, а с почтением, а это все-таки несколько иное чувство.

— А если бы вы мне позволили закончить мысль,— проговорил Кассегрен, ловко вписываясь в поворот,— я бы вам сообщил новый факт: арестованные на допросе упомянули некоего Ван-дамма. В экстренном радиовыпуске, менее чем за пять минут до моего звонка Одетте передали сообщение о его аресте.

По прибытии в столицу Кассегрен высадил своего спутника у здания сыскной полиции. 19 часов 10 минут. Десять минут назад должен был вылететь самолет рейсом на Найроби.

По предъявлении дипломатического паспорта Фредерика Лемуана безо всяких проволочек принял комиссар полиции, которому он подал жалобу на поименованных Хейнса и Паулюса, отдавших некоему Омеру Вандамму и подчиненным ему людям приказ убить капитана Османа Загари и покушавшихся на следующий день на его жизнь на берегу реки Аваш.

Жалоба, поступившая через два часа после ареста Вандамма, заставила эфиопского полицейского приподняться в своем кресле. Чудом самолет на Найроби был еще на земле, задержанный по сообщению о бомбе. Комиссар отдал приказ задержать двух вышеназванных пассажиров до разбирательства дела.

Эфиопская полиция сбилась с ног, пытаясь пролить свет на запутанное дело. Необычайное рвение объяснялось тем, что в отношениях между Суданом и Эфиопией наметился глубокий кризис.

А между тем,— объяснял Кассегрен Лемуану по дороге в «Гараж наций», — император Хайле Селассие — ярый поборник африканского единства. Он является одним из основателей ОАЕ и охотно выступает в качестве посредника во всех африканских конфликтах. Теперь вам должно быть ясно, почему здесь всяк и каждый близко к сердцу принимает скорейшее урегулирование щекотливых дел, способных породить разногласия с другими африканскими странами.

На протяжении всего вечера и большую часть ночи тулузец помогал Фредерику, тем временем прекрасная машинистка Одетта Кассегрен излагала черным по белому результаты расследования, проведенного мужчинами.

В первую очередь была составлена служебная записка в Париж, в которой Фредерик сообщал о ситуации. Кассегрен закодировал послание и срочно отправил его по назначению. Затем была написана конфиденциальная памятная записка на имя посла Франции в Судане, которая будет доставлена адресату рано утром. Таким образом господин Делобель получал возможность осведомить императорское правительство о закулисной стороне хартумского дела и о деятельности главных заговорщиков, таких, как Хейнс, Паулюс, он же Равено, и Вандамм. Лемуан проявил учтивость по отношению к Хорне Мейсон, ни разу не упомянув ее имени. Он выгородил американскую журналистку, использовавшуюся американо-немецкой группой исключительно в качестве посредника. Он посчитал, что пережитые события сами по себе послужат ей уроком.

Девятого июня эфиопская полиция провела в штаб-квартире «Интернейшнл девелопмент фаундейшн» весьма полезный обыск. Изъятые документы содержали сведения, позволившие не только выявить связи так называемого фонда и его головной огранизации в Солсбери, но также объяснить, помимо неудавшегося переворота в Хартуме, некоторые события на Африканском континенте, театром действий которых были Габон, Дагомея, Камерун, Центральноафриканская Республика.

Мортон Хейнс не лгал, когда говорил, что его группа простирает свою власть над государственными границами, не признавая национальных знамен. Ее наступление не было направлено исключительно против Франции: она сыграла заметную роль в конфликте в Биафре и не упускала случая подлить масла в огонь в Анголе, а также провоцировала негритянские волнения на юге Судана и была замешана в пограничных инцидентах между Эфиопией и Сомалийской республикой.

До встречи на высшем уровне в Каире оставалось всего пять дней, которых «господину Дюпону» вполне хватило, чтобы провести полную мобилизацию своих сил в Африке и обратиться к услугам аналитиков в Париже. В кратчайшие сроки они проделали гигантскую работу. Была раскрыта, тщательно изучена и разоблачена резидентурная группа, скрывавшаяся под вывеской «Интернешнл девелопмент фаундейшн». Соответствующие служебные записки были направлены всем африканским правительствам, а также в Вашингтон, Лондон, Бонн, Брюссель и другие столицы.

Фредерику, конечно, хотелось задержаться в Аддис-Абебе и принять участие в расследовании, о чем его учтиво просили представители эфиопских властей, но 12 июня он получил приказ прибыть в Каир с целью оказать помощь Норберу де Сен-Арлесу в разъяснительной работе, которую должен был провести среди участников арабской встречи на высшем уровне глава африканского департамента Министерства иностранных дел Франции.

В этот вечер он в последний раз ужинал в теплом семейном кругу супругов Кассегрен. Сияющая Одетта превзошла самою себя. Она организовала чудесный праздник, посвященный чествованию нового друга семьи Кассегрен, а также блистательному успеху своего супруга. Но на следующее утро Одетта с Бернаром не провожали Фредерика Лемуана в аэропорт. Владелец «Гаража наций» должен был по-прежнему оберегать свое бесценное инкогнито. В пятницу, в восемь часов утра, под проливным дождем совершил взлет реактивный самолет компании «Эфиопиан Эрлайнз». Подняв на взлетной полосе фонтаны брызг, он вылетел но маршруту Аддис-Абеба — Каир с посадкой в Хартуме.

На следующий день, 14 июня, Фредерик встретился с Нор-бером де Сен-Арлесом в Каире на берегах Нила в баре отеля «Хилтон». Двенадцать дней истекло с тех пор, как они совершили посадку в том же городе. Тогда их ожидало совместное задание в Хартуме. На этот раз им снова предстояло работать вместе, чтобы дать разъяснение по служебной записке, предоставленной Францией арабским делегациям, собравшимся на совещание.

Но Лемуан не выносил двусмысленных ситуаций, поэтому встреча началась с бурного объяснения. Представитель секретной службы высказал упреки в адрес министерства иностранных дел, потребовавшего его скальп. Но министерские чиновники ловко умеют ссылаться на интересы государства, к тому же между Лемуаном и Сен-Арлесом не было личной неприязни, и они ко взаимному удовольствию достигли примирения за бутылкой мор-лана, заказанной в приступе щедрости дипломатом. Сен-Арлес высоко поднял фужер.

— Ваше задоровье, дорогой полковник,— весело произнес он.

Лемуан лишь пригубил игристое вино — прекрасно охлажденное шампанское. Он поставил фужер и сказал полушутливо-полусерьезно:

— Сен-Арлес, если вы действительно хотите, чтобы мы стали друзьями, раз и навсегда перестаньте называть меня «полковником». Я терпеть этого не могу.

Огонек заплясал в глазах дипломата. Из внутреннего кармана пиджака он извлек телеграмму.

— Потерпите немного, Лемуан,— произнес он доверительно.— Вам недолго придется сносить обращение «полковник». Прочтите телеграмму. На меня возлагается приятная обязанность первым сообщить вам о продвижении по службе, первого июля вам присваивается звание бригадного генерала.

Не умея скрыть своего волнения, Фредерик развернул телеграмму, которую Норбер де Сен-Арлес положил на стол. Дипломат наполнил фужеры с серьезностью и сосредоточенностью, которых требуют правила сервировки и дипломатический этикет. Он встал в полный рост и сделал вид, что щелкает каблуками:

— Ваше здоровье, господин генерал!

(обратно) (обратно) (обратно)

Пьер Немур Моя первая белая клиентка Пьер Немур Моя первая белая клиентка (Пер. с франц. Э. Гюннер, Ю. Иваниченко)

Луиза

Электронные часы с четырьмя меняющимися цифрами вместо двух движущихся стрелок показывали шестнадцать пятнадцать. Я не сомневался в том, что дело обстоит именно так, потому что это устройство, несмотря на необычную форму (к которой за двенадцать лет можно было бы уже как-то привыкнуть), показывало время не хуже, чем любые другие нормальные часы.

Разумеется, это мелочь, и я не упомянул бы о ней, если бы она не была еще одним следствием минувшей войны. До войны в Америке часы всегда нумеровали до двенадцати, добавляя лишь две буковки: «д. п.» и «п. п.», означавшие «до полудня» и «после полудня» соответственно. Естественно, когда приходится сражаться в разных уголках света, от побережья Нормандии до Окинавы, на земле, в воздухе, на воде и под водой, время следует как-то упорядочить, нормировать. В результате все достаточно быстро привыкли отсчитывать часы и минуты от 00.01 до 23.59. Может, это и вправду лучше?

Календарь утверждал, что сегодня седьмое октября, но облегчения это не приносило. Стояло «индейское лето» — так называют у нас это время, когда осень особенно прекрасна, когда начинают золотиться клены, березы и тополя, а солнце еще не перестает припекать и земля издает чудесный запах конца лета.

Я только что появился в своем бюро. Когда я шел через комнату моей секретарши, Луизы Райт, она в очередной раз измерила меня строгим взглядом, считая мое появление на работе в эту пору, по меньшей мере, скандалом. Луиза мечтала о шефе, который приступал бы к работе точно в девять утра и покидал бы бюро на полчаса между тринадцатью и четырнадцатью, чтобы перекусить… Эта девушка просто создана для работы в страховом обществе! Она способна, если припечет, без единого слова протеста работать по вечерам, а такие попадаются не часто. Интересно, что ею движет — любовь к работе или любовь к шефу?

Наверняка она вообразила, что накануне я участвовал в беспросветной пьяной оргии, в то время как я, выпив кружку пива, спокойно спал в своей постели. Причем в одиночестве. Маленькая приятная сиеста — вот что было причиной моего опоздания. А результат? Я пришел в отличной форме. Что может быть лучше, чем вздремнуть часок, если мысли твои спокойны, а совесть чиста?

Дело, которым я занимался до вчерашнего дня, требовало после своего окончания определенной разрядки.

Рей Огден и его банда слишком уж распоясались в кварталах по ту сторону реки. Конечно, я не считал себя воплощением правосудия и тем более не покушаюсь на лавры Зорро, но я убежден в том, что в обществе, особенно таком, как наше, следует соблюдать какой-то минимум правил и придерживаться определенных норм. Рей Огден и окружающая его шпана эти нормы преступили.

«Ну что ж, — скажете вы, — следует натравить на него полицию, чего же проще!»

Разумеется… Но мои клиенты не очень любят связываться с полицией, что отнюдь не означает, что они и сами не в ладах с законом. Просто накопился печальный опыт соприкосновения с его представителями. Утверждение, что полиция Соединенных Штатов — это учреждение, готовое незамедлительно и эффективно помочь любому гражданину, несколько приукрашивает действительность. Одним словом, мои клиенты пожелали, чтобы я все уладил сам.

Вы считаете, наверное, что самым простым было бы задать солидную трепку Рею Огдену и его прихвостням. Ну что ж, возможно. Однако я мало напоминаю Кинг-Конга и отнюдь не принадлежу к суперменам. Я такой же, как и все: неплохо сложенный мужчина ростом в пять футов десять дюймов. Работать и бороться я предпочитаю, используя свою голову, «мои серые клеточки», как говорил частный детектив в романах известной вам писательницы. В сложившейся ситуации следовало искать способ, который внес бы раскол в ряды банды Огдена.

Разумеется, такой способ был найден. Сегодня по ту сторону реки вздохнули свободно.

Может быть, теперь вы согласитесь с тем, что это была заслуженная сиеста?

* * *

Итак, разрешите представиться. Я — частный детектив. Такова моя профессия.

Именно это написано на моей двери, ведущей в комнату, где трудится Луиза: «Ричард Б. Бенсон. Частный детектив». Тем, кто медленно думает, я поясню это словосочетание. Прежде всего Ричард. Это мое имя. Ричард Б. Бенсон. Что означает это Б., я объясню несколько позже. Пока же попробуйте сконцентрировать свое внимание на слове Ричард. Какова сокращенная форма от этого имени? Разумеется, Дик. Но «дик» — это также сокращение, более или менее шутливое, от слова «детектив». Дик Бенсон… Ясно?

А для тех, кому не ясно, далее следуют слова «частный детектив». Слово «частный» — хорошее слово. Его помещают на дверях офиса или торговой конторы, чтобы каждому было ясно, что это не какое-нибудь общественное учреждение, а сугубо личное владение. Но слово «частный» относится и к независимому детективу, работающему на свой страх и риск. Итак, вы должны признать, что надпись «Ричард Б. Бенсон. Частный детектив» на табличке, украшающей мою дверь, почти гениальна. Тем более что моя профессия анонсируется уже на лестничной площадке. Есть там дверь, застекленная толстым матовым стеклом, на которой красивыми, может быть, излишне строгими буквами написано: «Ричард Б. Бенсон». И ниже: «Расследования, арбитраж, спорные дела». Все это определяет характер моей работы: если люди приходят ко мне, то чаще всего потому, что хотят защитить себя от неприятностей, лишних судебных расходов и официального вторжения в их личные, наиболее интимные дела.

И мне приходится все это улаживать.

Обычно, перед тем как сесть, я снимаю пиджак. Вешаю его на плечики в шкафу, а потом в течение нескольких минут присматриваюсь к тому, что происходит за моим окном.

Перед моими глазами расстилается широкая панорама Спрингвилла. Воистину многое изменилось в этом городе за те четыре года, что я здесь прожил. Это типичный американский город в полном расцвете, переживающий промышленный бум. Неподалеку от моего окна возносится к небу сорокавосьмиэтажный Ими-Билдинг, а рядом с ним — Миллер-Билдинг, здание пятью этажами ниже, которого не было вообще, когда я сюда приехал. Могу сказать, что когда я вселился в эту высотку — она называется Уоско-Тауэр, — здесь еще не просохла штукатурка. Я был первым, снявшим тут помещение под офис, которое по сей день занимаю. Я снял его чуть ли не на чертеже. Мне это стоило кучу денег, да и сейчас я ежемесячно выплачиваю чудовищные суммы, но в моей профессии штаб-квартира в престижном здании ценится на вес золота. Огромный холл на первом этаже со множеством торговых точек, затем шеренга лифтов с лифтерами в шитой золотом униформе — все это свидетельствует о высоком жизненном уровне и одновременно гарантирует абсолютную анонимность. Потому что в этом здании располагаются офисы великого множества фирм самых различных направлений. Я знаю только ближайших соседей, да и то не лично. А точнее, я знаю их по табличкам на дверях их контор. Три фирмы на моем этаже занимаются импортом-экспортом, два адвоката специализируются на бракоразводных процессах; есть здесь также патентное бюро и агент, занимающийся недвижимостью.

Все это означает, что люди, приходящие ко мне за советом, теряются в толпе. А чего еще может пожелать человек, идущий в контору частного детектива?

Дом этот является идеальным местом для моего бюро не только благодаря своему характеру, но и по топографическому положению. Он расположен на краю торгового центра Спрингвилла. Из моего окна можно разглядеть все, что там стараются вам продать. Река делит город на две части. На правом берегу находится город пионеров, улицы которого застраивались в начале века.

Рост города после второй мировой войны протекал так, что на левом берегу реки начали, как грибы после дождя, вырастать великолепные здания, кинотеатры, большие магазины и роскошные виллы.

Старый город постепенно завоевывали цветные эмигранты. Когда квартплата в этом районе понизилась, семьи черных и шоколадных рабочих с выводками сопливых и крикливых ребятишек занимали сперва отдельные дома, один за другим, а затем и целые улицы. Откуда прибыли эти семьи? Из больших городов Востока, главным образом из Нью-Йорка и Филадельфии, а позже из Детройта, Чикаго, Милуоки, из городов, существование в которых становилось все менее спокойным и порождало все больше проблем.

Одним словом, старый город вскоре превратился в гетто. Как вы понимаете, теперь нельзя было селиться на правом берегу реки и тем более нельзя было там строить. В связи с этим дома медленно превращались в руины, состояние улиц становилось все более плачевным, так как городские власти все свои усилия направляли на развитие престижных районов. Бары, забегаловки, ночные ресторанчики возникали на правой стороне без плана, без разрешения, а главное, без какого-либо контроля. За порядком следил отряд цветных полицейских, слишком немногочисленный. Белые полицейские переходили на правый берег только в летние вечера, когда черные нервничают, впадают в транс и начинают крушить все направо-налево. Тогда белые идут через городской мост — в касках с пластиковыми забралами, защищающими лицо, с резиновыми дубинками в руках, с карабинами за спиной, с водометами и гранатами со слезоточивым газом в резерве. Их сопровождают полицейские собаки, а мэр на всякий случай мобилизует национальную гвардию.

Уоско-Тауэр, где обитает Ричард Б. Бенсон, находится, конечно, на «чистой», левой стороне реки, хотя и в районе, непосредственно соседствующем со старым городом. Чтобы попасть туда, достаточно перейти мост Линкольна, который виден из окна моей комнаты.

Я оторвался от великолепного вида, опустился в глубокое кресло и, естественно, положил ноги на письменный стол. Вы скажете, что так поступать не следует? И, разумеется, будете правы, тем более что меблировку в моем бюро никто не назовет дешевой. На светло-зеленом ковре я выстроил гармоничное сочетание традиционности и современности, классики и функциональности. Мой письменный стол — из красного дерева, равно как и стоящий в углу маленький столик, за которым я обычно веду разговоры. Остальные предметы — металлические, но очень удобные и нарядные. Не надо скрывать, что ты пользуешься успехом и можешь окружить себя вещами, соответствующими твоим возможностям. И прежде всего это должны заметить потенциальные клиенты. От этого зависит гонорар.

И вообще, толстое стекло защищает блестящую полировку столешницы. А позу эту я позволил себе принять потому, что сказал Луизе не мешать мне. Без вызова она теперь не влетит неожиданно в мой кабинет и не одарит меня язвительным взглядом измученной хозяйки дома.

Должен признать, что Луиза великолепно справляется с моими делами без лишних подсказок. Я плачу ей приличную зарплату, но могу заверить вас, что она честно отрабатывает каждый цент. Из-за двери кабинета доносятся быстрые очереди пишущей машинки, время от времени звякает телефон, и ее красивый металлический голос отвечает нашим клиентам или тем, кто собирается ими стать.

Однако здесь я не для того, чтобы праздно отдыхать. Я выдвинул правый ящик стола, в левой части которого прячу кое-какие крайне необходимые мне игрушки: разного рода магнитофоны с потайными микрофонами, которые могут быть установлены в преудивительных местах, и даже устройство, приводящее в действие небольшую кинокамеру, объектив которой скрыт за одной из картин, висящих на стене. Не менее важные предметы хранятся и в правой части ящика: бутылка бурбона, коробка сигар и пистолет тридцать восьмого калибра, который может оказаться в моей руке быстрее, чем какой-нибудь из моих клиентов скажет «Ох!».

Я вытащил из ящика отличный детективный роман из тех, какие я люблю, плеснул в стакан солидную порцию шотландского бурбона, раскурил одну из толстых сигар и с головой погрузился в чтение.

* * *

В первый момент я даже не смог сообразить, что уже скоро шесть. Когда Луиза вторглась в мое королевство без стука или какого-нибудь другого предупреждения и — чего следовало ожидать — сделала перепуганную мину, увидев меня в столь удобной позе. Не знаю почему, но женщины действительно не в состоянии понять, что мужчины работают прежде всего за счет «серых клеточек» и нуждаются в периодической разрядке, стимулирующей интеллект. Я много раз объяснял это Луизе. К сожалению, безрезультатно. Осознание этого противоречит ее природе. Она — великолепная секретарша, но и только. Пунктуальная, методичная, дисциплинированная, хотя и малость занудная. Разумеется, этим ее достоинства не ограничиваются. Луиза — одна из самых красивых девочек, каких я когда-нибудь встречал. Она почти такого же роста, как и я, и сложена как богиня: ее формы впечатлили бы жюри любого конкурса красоты. Великолепный бюст, обтянутый тонким гольфом, тонкая талия, гармонирующая с длинными, точеными ногами, стройные бедра — не думаю, что на свете существует мужчина, который, глядя на нее, не поддался бы искушению.

Луиза — типичная американка. Ухоженная, всегда в туфельках на высоких каблуках, одетая с безупречным вкусом — мысли о ней даже у меня способны вызвать бессонницу. Однако в данный момент она производила впечатление фурии made in USA, с глазами мечущими молнии. Глядя на нее, я даже засомневался: может быть, моя поза действительно очень уж неподходящая? Однако особо серьезно к этому не отнесся. Нельзя допустить, чтобы собственная секретарша заставляла плясать под свою дудку. Можете мне поверить, что в течение тех двух лет, что она проработала со мной, я имел время обстоятельно поразмыслить над всем этим. По моему мнению, существовали три возможных решения этой проблемы.

Я мог сделать ее своей любовницей. Я мечтал об этом и убежден — говорю это без лишней самонадеянности, — что и она этого хочет. Однако это означало бы бесповоротное крушение моего авторитета. И конец всему.

Я мог жениться на ней. Но это было бы еще хуже. Я оказался бы тогда привязанным к дому. А я считаю, что моя профессия никак не стыкуется с супружеством. Естественно, я, как и вы, намерен позаботиться о некотором количестве маленьких Бенсонов, которые скрасят мою старость. Но чуть позже. Мне повезло: моя профессия — это золотая жила. Значит, мне нужно позаботиться о том, чтобы поднакопить немного монеты. А потом я женюсь и, поскольку имею юридическое образование и немалый практический опыт, открою контору юридических советов с регулярными часами работы от и до.

Наконец, я могу просто выставить Луизу за дверь и взять на ее место какую-нибудь другую особу, страшную, как смертный грех, которая не склоняла бы меня к размышлениям подобного рода. Однако…

Итак, я не принял Луизу всерьез, однако ноги со стола все же снял, отложил детектив, спрятал стакан и бутылку в ящик и спросил шутливо:

— Так что же случилось? У нас пожар?

— Я подумала то же самое, когда вошла в ваш кабинет. Как вы можете дышать в таком дыму? — сказала она язвительно. — Пришла клиентка, которая хочет, чтобы вы немедленно приняли ее.

Я взглянул на Луизу с удивлением. Не в первый раз к нам неожиданно, без предварительной договоренности, заявляется клиентка и требует, чтобы сам шеф немедленно принял ее. До сих пор Луиза великолепно справлялась с такими особами. И если теперь она ворвалась с этим ко мне, то, значит… здесь что-то не в порядке.

— Так в чем же дело? Или эта девушка сложена иначе, чему другие? А может, унее три ноги и хвост с перьями?

— Нет, — ответила Луиза холодно. — Я не заметила у нее никаких особых примет, кроме того, что она… белая!

(обратно)

Джейнис

Я взглянул на Луизу чуть ли не с ужасом; в моем мозгу помимо воли мелькнула мысль, уж не приложилась ли она к одной из моих бутылок. Но такое просто не могло случиться с Луизой. Я положил обе руки на крышку стола и спросил:

— Вы в этом уверены? А может, это запределка?

Луиза не удостоила меня ответом. Что ж, готов признать, что мой вопрос действительно был идиотским. На нашем жаргоне запредельцами называют людей с белой кожей, но с небольшой примесью негритянской крови. В любом обществе белых людей они сойдут за белых. Но мы, цветные, никогда не ошибемся в их отношении. Мы сразу обнаружим, чуть ли не инстинктивно, какие-нибудь маленькие детали — десны или лунки ногтей, — которые их выдают. Именно поэтому Луиза не сочла нужным ответить мне. Она была уверена в своих словах. Если она сказала, что пришедшая белая, то она белая наверняка.

Я встал. Переключил климатизатор на максимум, чтобы ликвидировать дым, и задумчиво побрел в сторону шкафа, где висел мой пиджак.

Ну, теперь вы поняли все. Когда вы начали читать эту историю, вы наверняка подумали, что это еще одна сказочка, героем которой является частный детектив, играющий в кошки-мышки с полицией. Такие истории считают тысячами. Но в этом случае дело выглядит иначе. Моя история — это история черных.

Луиза тоже черная. Я уверен, что любой из вас непременно оглянулся бы, встретив ее на улице. Это великолепное создание с коричневой кожей, длинными, стройными ногами и тонкими пальцами. Великолепная представительница своей расы, совершенная с головы до ног. В парижском ресторанчике на Монмартре или в большом венском отеле она бы стала причиной множества драм и катастроф. Ну а тут она «цветная». И приговор вынесен уже давно.

То же самое относится и к моей особе. Мне трудно нарисовать вам мой собственный портрет. Можно сказать, что в этом деле я одновременно являюсь и судьей, и соперничающими сторонами.

Я не произвожу впечатление парня, который только что свалился с дерева и сломал хвост. В моих жилах есть и солидная примесь белой крови. Так же, как и у всех нас: в Алабаме, Кентукки, Арканзасе и Луизиане белые много лет были очень педантичны, когда дело касалось сохранения чистоты собственной расы, но проявляли куда меньшую принципиальность, когда речь шла о развлечениях. Я уже далеко не на сто процентов негроидный тип. Моя «негритянская сущность», как выражаются некоторые из африканских президентов, проявляется в коротких курчавых волосах, цвете кожи и скудной растительности на лице.

Мои предки прибыли из Африки, по всей вероятности, в начале восемнадцатого века. Я уверен, что они работали на полях Юга и грузили тяжелые тюки на барки, плавающие по Миссисипи. Все это, однако, происходило очень давно. Страну «Старого Отца Рек» они, как мне представляется, покинули после гражданской войны Севера против Юга, чтобы поселиться на Севере. Я родился в предместье Филадельфии. Там же родились мой отец и мой дед. Они жили там во времена полного смирения, которые для нас, черных, были временами покоя. Тогда еще никто не знал о «Черной силе», а чемпион мира в тяжелом весе не требовал, чтобы его называли Мохаммедом Али. Мы работали у белых или на белых. Нас радовали улыбки и похлопывание по плечу; в этом отношении мы были похожи на собак, радующихся ласке хозяина.

В том, что такой порядок в мире является правильным и естественным, нас должны были убедить богослужения и воскресные школы. Мы пели гимны, а священник славил Бога. Это были времена «небесных пастбищ»… Белые чуть ли не завидовали нам: благодаря бремени расизма, возложенному Богом на наши плечи, мы имели шанс раньше, чем они, увидеть эти «небесные пастбища».

Именно в такой атмосфере я был воспитан. И по всей вероятности, стал бы образцом скромности и покорности, а может, кончил бы плохо, подавшись в «Черные пантеры», если бы моим старикам не удалось ценой неустанного труда добиться определенной независимости и послать меня в колледж. Оттуда я пошел в университет, закончил обучение на юридическом факультете и поступил на работу в полицию Филадельфии.

Мне казалось, что я смогу достаточно быстро сделать карьеру. Ведь не для того я изучал право в университете, чтобы патрулировать берега реки Делавар или регулировать движение на перекрестке Брод-стрит и Уолант-Драйв. Но, дорогие мои, я очень скоро осознал ситуацию, в которой оказался. Спустя три года я стал сержантом в отделе расследования убийств без какой-либо надежды на достижение чего-то лучшего. Кроме того, вдруг оказалось, что я являюсь «специалистом» в делах, связанных с цветными. Нет, мне никто ничего не говорил напрямик. Расовая сегрегация в рядах полиции отнюдь не носит официальный характер. Но если какое-нибудь крупное уголовное дело, затрагивающее черных, выныривало на свет Божий, я мог быть уверен, что заниматься им придется мне. Мне очень вежливо дадут понять, что это именно мое дело. Если же речь шла о делах белых, то всегда, как бы случайно, под рукой оказывался свободный именно в эту минуту сотрудник. Естественно, белый…

Спустя три года я был сыт всем этим по горло. Мне исполнилось двадцать восемь лет, и я был достаточно самолюбив и амбициозен. Я уже довольно долго вынашивал замысел сменить род занятий, когда во время служебной командировки в Нью-Йорк встретился там с коллегой по университету, тоже черным. Тим Форти стал адвокатом. Было видно, что живется ему совсем не плохо. Он много рассказывал мне о Спрингвилле, в котором он обосновался. Тим занимался делами черных. По его мнению, Спрингвилл являл собой великолепное поле деятельности для компетентного частного детектива, который разрешал бы заботы черных, ибо, когда «наши цветные братья», как пишут все американские газеты, обращаются в полицию, чтобы она защитила их права, они всегда имеют шансы на то, что останутся с носом.

Мысль эта мне понравилась. Правда, Средний Запад не очень подходил мне, я люблю жить вблизи моря, но в конце концов в Штатах достаточно развиты воздушные линии… Я подал в отставку и прибыл сюда.

Можете мне не верить, но действительность превзошла все мои ожидания. Прежде всего я расстался здесь со своим именем. Я считал вполне достаточным то, что я имею фамилию раба. В самом деле, Бенсон — это просто «сын Бена». В былые времена, когда в хижине дяди Тома появлялся на свет негритенок, никто не ломал голову над его гражданским и родовым состоянием. Он был просто сыном Сэма или Тома. Так должно было быть.

Я взял себе имя Ричард, потому что оно звучит элегантно и в то же время — особенно в сочетании с «Львиным Сердцем» — весьма по-мужски. Определенное значение имела и игра слов, о которой я уже говорил.

Многие с той стороны реки приняли меня как мессию. Счастье сопутствовало мне с первой минуты. Мне удалось навести в горячих точках старого города относительный порядок, ущучивая одного за другим ловкачей типа Огдена; вскоре я добился молчаливого одобрения шерифа и его людей, давших мне понять, что они не станут препятствовать моей деятельности. А по-честному, они были просто счастливы, что кто-то занимается делами черных не прося ни помощи, ни советов.

Завершать мои дела в суде я предоставлял моему другу, адвокату Форти, что шло на пользу нам обоим. Так что вот уже четыре года я честно зарабатываю на жизнь, оказывая при этом немало услуг жителям города. Не кажется ли вам, что не каждый может сказать это о себе?

Климатизатор неплохо поработал, освежая воздух в моем кабинете. Я с удовлетворением посмотрел по сторонам: убранство комнаты должно было произвести благоприятное впечатление на любого посетителя. Даже на белую женщину.

Я кивнул Луизе. Она вышла, чтобы ввести незнакомку, а я уселся поглубже в кресло за столом и начал просматривать какие-то бумаги, дабы придать себе более внушительный вид.

Чуточку оправившись от первого впечатления, я пришел к выводу, что если пришедшая в мой кабинет особа действительно находится в затруднительном положении, то она, скорее всего, допустила промашку с адресом. Она наверняка нашла его в телефонной книге, которая не указывает, каков цвет кожи абонента. Цветная секретарша могла и не удивить ее. С некоторых пор считается признаком хорошего тона принимать черных не только на должности судомоек и подметальщиков улиц. Вы тоже должны были заметить это, если смотрите телевизор. Комиссары Айронсайд или Мэнникс всегда имеют среди своих ближайших сотрудников, по меньшей мере, одного негра. А иногда и шеф оказывается цветным. Такие вот дела.

Однако на этот раз, мои дорогие, я ошибся. Причем полностью. Луиза ввела клиентку в кабинет и вышла, закрыв за собой дверь, обитую толстым войлоком.

— Добрый вечер, мистер Бенсон. Я очень признательна вам за то, что вы приняли меня, хотя я не договорилась о встрече предварительно.

Во всяком случае, моя внешность не удивила ее. Она очень спокойно села в стоящее напротив стола кожаное кресло.

* * *

Я сидел ошеломленный. Какое-то время вся комната была полна ею. Она появилась, словно украшенный флагами фрегат, вплывающий под всеми парусами в слишком узкий для него порт. Этакое воплощение блондинки-завоевательницы, сеющей вокруг себя опустошение. Она заставляла вспомнить Мерилин Монро и Джоан Хартлоу.

И одета она была соответственно. Ее легкий, светло-серый плащ слегка распахнулся, открыв элегантное темно-синее платье с глубоким вырезом; декольте подчеркивала единственная нитка жемчуга, стоимость которой наверняка превышала трехмесячную зарплату квалифицированного рабочего.

Я думаю, нет нужды добавлять, что все приложения к ее наряду были безупречны: от туфель из змеиной кожи до сумочки из того же материала.

Она смотрела на меня очень внимательно, видимо, ожидая, что я первым задам вопрос. Ее лицо было серьезно. Не печально, не озабочено, а именно серьезно; похоже, что дело, с которым она ко мне пришла, имело для нее очень большое значение. Нет, не может быть и речи об ошибке: белая леди специально пришла повидать цветного детектива. Я осторожно приоткрыл левый ящик стола и нажал на две кнопки. Тем самым я включил аппаратуру для записи разговора и одновременной трансляции его в комнату Луизы. Вы можете посчитать, что я излишне предусмотрителен, однако должен вас заверить, что когда белая женщина остается наедине с негром в закрытой комнате, то ему не следует пренебрегать никакими средствами предосторожности, если он в своем уме.

Я послал ей мою великолепную улыбку типа «расслабьтесь и доверьтесь мне» и сказал:

— Вообще-то я очень занят, но сейчас у меня как раз выдалась свободная минутка. Могу ли я узнать, что привело вас ко мне?

Она открыла сумочку, вынула из нее золотой портсигар и зажигалку, закурила сигарету и глубоко затянулась. А потом, глядя мне прямо в глаза, сказала спокойно и просто:

— Меня зовут Эбинджер. Джейнис Эбинджер.

(обратно)

Арнольд

Готов дать честное-пречестное слово, что если бы я не сидел надежно в собственном кресле, ноги подо мной обязательно подогнулись бы. Как я мог не узнать ее сразу! Ведь я десятки раз видел ее фотографии в «Ситизен» — самой популярной газете, выходящей в Спрингвилле.

На лице моем появилась мина боксера, которого гонг спасает от нокаута. И все же я сумел достаточно непринужденно улыбнуться.

— Я узнал вас сразу. Вы супруга мистера Арнольда Эбинджера, не так ли?

Она кивнула головой. Лицо ее продолжало оставаться очень серьезным.

Я был уверен, что в соседней комнате Луиза уже роется в картотеке. Арнольд Эбинджер не был нашим клиентом, он не был даже нашим потенциальным клиентом, но мы наверняка имели о нем какие-то данные, так как он принадлежал к крупнейшим китам Спрингвилла.

Эбинджер был владельцем сети универсальных магазинов и, естественно, миллионером. Он контролировал неисчислимое количество баров, а с некоторых пор ударился в политику. Свою политическую карьеру он начал довольно поздно, но в последнее время пресса уделяла ему очень много внимания — писали, что он намерен выставить свою кандидатуру на дополнительных выборах, причем, по-видимому, на пост мэра.

Согласитесь, что жена персоны такого калибра в моем бюро, в кресле, предназначенном для клиентов, — это уже что-то!

— Миссис Эбинджер, — сказал я с достоинством, беря быка за рога, — как вам известно, я — частный детектив. Когда кто-нибудь приходит к человеку моей профессии, это означает, что у него возникли неприятности. А теперь я спрошу вас прямо: вы пришли ко мне как клиентка?

Я заметил, как насмешливо блеснули ее глаза. В самом деле, если она пришла не как клиентка, то что она может здесь делать? Она поменяла ноги местами. Перед моими глазами мелькнули ее стройные, загорелые бедра. Конечно же, она носила колготки. Я скромно отвел взгляд и посмотрел ей в глаза.

— Я пришла к вам как клиентка, — сказала она. — Но неприятности не у меня. Боюсь, что у моего мужа.

* * *

О, это уже совсем другая история! У Арнольда Эбинджера, богача, могущественного шефа Бог знает скольких работников, супруга присутствующей здесь красавицы, возникли неприятности; и его жена приходит к какому-то частному детективу, словно муж не умеет самостоятельно улаживать свои мелкие дела?

— Я меньше всего мог ожидать этого, — сказал я спокойно. — Мистер Эбинджер — человек известный, располагающий огромными возможностями, и я не понимаю…

— Вы поймете, мистер Бенсон, — прервала меня она. — Я хочу лишь одного, и в этом вопросе между нами должна быть полная ясность: вне зависимости от того, каким будет результат нашего разговора, он должен остаться абсолютной тайной. Это дело жизни и смерти.

Тон, каким были произнесены эти слова, производил определенное впечатление, однако должен признаться, что такую фразу я слышал уже не раз.

— Миссис Эбинджер, — ответил я с достоинством, — я четыре года занимаюсь своим делом в Спрингвилле, а до этого три года проработал в полиции Филадельфии. Позволю себе сказать вам, что я преуспеваю только потому, что храню тайны моих клиентов.

— Я верю вам. Иначе вы не увидели бы меня в этом кабинете. Однако дело, которое привело меня к вам, настолько серьезно, что это предупреждение показалось мне необходимым.

— Даю вам слово, что все, сказанное в этой комнате, не выйдет за ее порог, — сказал я, а мысленно, дабы успокоить свою совесть, добавил: «И из комнаты Луизы».

— Так вот, — начала Джейнис Эбинджер, — вам, наверное, известно, что мой муж, играющий видную роль в хозяйственной и политической жизни нашего города, решил выдвинуть свою кандидатуру на пост мэра.

— Я знаю об этом.

— Честно говоря, эта перспектива мне не слишком нравится. Мой муж — человек богатый. Практически он имеет все, что пожелает. Такого положения нельзя достичь, не нажив врагов. А вы знаете, что умножает ряды врагов?

— Разумеется! Политика, — ответил я.

— Вы правы. И именно с этим связано мое появление у вас. Я уже несколько дней беспокоюсь за Арнольда.

— Почему? — спросил я с невинной миной. — У него болит печень?

Она пожала плечами, как если бы почувствовала себя разочарованной.

— Нет. Но он производит впечатление человека, у которого серьезные неприятности.

— Спрашивали ли вы его, в чем дело?

— Конечно! Но он под тем или иным предлогом уходил от ответа. Я знаю, то, что заботит его, никак не связано с бизнесом — его дела идут великолепно. А поскольку состояние угнетенности отнюдь не свойственно его натуре, мне кажется, что источник его забот связан с политикой. Сегодня утром я позволила себе порыться в его столе… разумеется, в отсутствие мистера Эбинджера.

Она сказала это, не моргнув глазом. Неплохой фруктик! Копается в бумагах своего хозяина и владыки, читает их, выискивает то, что ее интересует, причем совершает все это со спокойной совестью, так как считает, что делает доброе дело.

— И что же вы нашли? — спросил я осторожно.

— Письмо с угрозами.

Я тихонько присвистнул.

— Ого! Письмо с угрозами, присланное столь известному гражданину, как Арнольд Эбинджер? Вам следует немедленно уведомить полицию! Впрочем, не сомневаюсь, что вы уже сделали это.

Джейнис покачала своей светлой, прекрасной головкой.

— Нет, — ответила она просто.

— Но почему?

— Во-первых, — заявила она не без определенной логики, — если Арнольд не сделал это сам, значит, он имел на то какие-то причины. А кроме того, это письмо… оно очень странное.

— Могу ли я увидеть его?

— Конечно. Я за тем и пришла, чтобы показать его вам.

Она вынула из сумочки сложенный вчетверо листок бумаги и подала его мне. Записка была напечатана на машинке — всего две строчки:

«Эбинджер, ты никогда не будешь мэром Спрингвилла. Если примешь участие в выборах, погибнешь. Это последнее предупреждение».

Самым интересным была подпись. Силуэт пантеры в прыжке.

В первый момент я застыл как громом пораженный. Потом повертел листок в руке и, наконец, сказал:

— Вы позволите?

Я поместил письмо на специальный экран, расположенный на левой стороне стола, и, нажав на кнопку, включил сильную лампу, просветившую бумагу. Любой человек, сколько-нибудь знакомый с нашим ремеслом, сразу сообразил бы, что я просто тяну время.

— Теперь я понимаю, почему вы обратились ко мне, — сказал я. — Вы подумали, что я, единственный цветной детектив в этом городе, сумею отыскать тех, кто прислал это письмо вашему мужу.

— Дело не только в этом, — возразила она. — Я располагаю информацией о вас. Вы пользуетесь репутацией человека, умеющего улаживать дела во благо обеих сторон.

Я поморщился. Дела, в которых замешаны «Черные пантеры», мне совершенно не нравились. Поверьте мне, я вовсе не являюсь сторонником расовой сегрегации. Я считаю, что следует бороться за то, чтобы все имели равные права. И именно для этого существует движение за гражданские права. Мартин Лютер Кинг указал нам путь. «Мы победим!..»^[104] В этом я не имею ни малейшего сомнения. Но не путем применения грубой силы, конфронтаций и драк. Напротив, мы должны показать, что это мы более цивилизованы. «Черные пантеры» и другие фанатики, в сущности, льют воду на мельницу тех, кто заинтересован в разрушении американского общества. Мне же кажется, что, коль скоро мы в этом обществе родились, нам следует не разрушать, а улучшать его. Нашими действиями, разумеется. И прежде всего нашим достойным поведением. Террор мне не по душе.

Джейнис Эбинджер правильно поняла мое состояние.

— Поймите, мистер Бенсон, — сказала она с волнением в голосе. — Я думаю, что именно вы являетесь человеком, который сумеет лучше других войти с ними в контакт и объяснить им, что Арнольд всегда был на стороне черных. Мой муж — либерал. Он обеспечивает работой многих цветных на своих предприятиях. Он всегда относился к ним, как ко всем другим жителям нашего города. — Очаровательным жестом она переплела пальцы рук. — Уверяю вас, что черные в Спрингвилле получат очень много, если мой муж станет мэром… Я просто не могу понять смысла этих угроз!

Должен признаться, что я, человек цветной, тоже этого не понимал. Однако постарался ей этого не показать. Вытянув листок из-под стекла моего аппарата, я положил его на стол.

— Итак? — спросила она. — Согласитесь ли вы начать расследование?

— А в чем оно, собственно, должно состоять и какую цель преследовать?

— Речь идет о том, чтобы найти автора этого письма.

— А также писем, которые ему предшествовали, поскольку в нем говорится, что это последнее предупреждение.

— Естественно. Мне тоже так кажется.

— А потом? Представьте себе, что я нашел автора письма.

— Ну что ж, тогда мы все и решим. Может быть, я обращусь к вам, чтобы вы организовали защиту Арнольда или устроили встречу между ним и этими… «Черными пантерами». Вы согласны?

Я побарабанил пальцами по крышке стола.

— Я хочу быть с вами абсолютно искренним, миссис Эбинджер. Любое дело, за которое я берусь, является для меня не только средством зарабатывать деньги. Я никогда не начинаю ничего, если у меня нет хотя бы минимальных шансов довести начатое до конца. Это правило, которым я всегда руководствуюсь, и поэтому в данной ситуации я должен хорошенько поразмыслить…

— Я согласна, — сказала миссис Эбинджер с очаровательной улыбкой. — Но, пожалуйста, не размышляйте слишком долго, так как я в самом деле очень беспокоюсь. Кстати, вы говорили о деньгах. Разумеется, я согласна на любые разумные условия.

— Отлично. Завтра в полдень я дам вам знать. Это вам подходит?

— Вполне. И конечно же мой визит к вам останется в тайне?

— Конечно.

Она встала с кресла.

— Может быть, будет лучше, если вы вернете мне это анонимное письмо? Если вы не возьметесь за это дело, я покажу его полиции.

— Все правильно, — сказал я, возвращая ей листок.

Я тоже встал и проводил ее до двери на лестничную площадку.

— Итак, завтра в полдень, — заключила миссис Эбинджер. — Мой номер вы найдете в телефонной книге.

Она исчезла за дверью. В комнате остался только запах ее духов — тонких и очень дорогих.

Моя первая белая клиентка оказалась женщиной светской.

Я сел на письменный стол моей секретарши и закурил сигарету, глядя, как Луиза выключает свой магнитофон.

— Что вы думаете об этом, Луиза?

Ее лицо приняло обиженное выражение. Она всегда так ведет себя, когда я принимаю красивую клиентку.

— Думаю, что вы прямо-таки дрожите от желания поработать на прекрасную миссис Эбинджер!

— И ошибаетесь, — возразил я. — Отношение к миссис Эбинджер будет таким же, как и к любому другому клиенту. Прежде всего я должен все проверить. Впрочем, вы знаете, что я уже сказал ей об этом.

Луиза вставила в каретку пишущей машинки очередной лист бумаги таким жестом, будто хотела сказать: «Болтай себе на здоровье!»

Я охотно шлепнул бы ее пару раз. Тем более что она угадала. Я хотел работать на миссис Эбинджер. Это же высший класс, и притом у нее такие великолепные бедра… Слово чести, я не расист.

— Во всяком случае, — сказал я очень спокойно, — если я хочу собрать информацию, которая сможет повлиять на мое решение, я должен заняться этим немедленно. Заприте бюро, Луиза. Но прежде чем вы это сделаете, убедитесь, хорошо ли функционировала аппаратура.

Она вошла следом за мной в кабинет. Я вытянул ящик с левой стороны и извлек лист бумаги из копировального устройства. Письмо с угрозами, завизированное изображением черной пантеры, отпечаталось достаточно четко.

— Вы верите в эти угрозы? — спросил я.

— Нет, — резко ответила Луиза.

Я взглянул на нее внимательно. Я знал, что девушка ревнует меня, но только ли в этом было дело? В делах, касающихся цветных, Луиза, активный борец за гражданские права, ориентируется гораздо лучше, чем я.

Я набил карманы пиджака и брюк необходимыми вещичками, взял шляпу и вышел на тропу войны.

(обратно)

Стюарт

Первый этап: спуститься на этаж ниже. Там находится офис моего друга, адвоката Тима Форти. Это очень приличный, серьезный и славный парень на два года старше меня, а это означает, что ему тридцать два. Кожа у него потемнее моей, более, как говорят у нас, африканская.

Он носит очки с толстыми стеклами, так как страдает близорукостью. При первом знакомстве он может показаться занудой, однако это лучший друг, какого может пожелать себе человек; и к тому же он всегда способен дать хороший и умный совет.

Я рассказал ему все. Странно, но он оказался менее скептичным, чем Луиза. Он считает, что от любых дел, связанных с выборами, можно ожидать наихудшего. Всегда, говорит он, существует какое-то количество людей, которые хотели бы завалить выборы, чтобы положить демократию на обе лопатки.

Тим несколько раз вел защиту работников Эбинджера, а потому я надеялся, что информация, которой он располагает, позволит мне дополнить данные, приведенные на том маленьком листке, который мне дала Луиза, когда я покидал бюро.

Понемногу у меня складывалось представление о моем первом белом клиенте. Арнольд Эбинджер родился в Чикаго. Сейчас ему пятьдесят три года. Он происходит из низов — родился в бедной семье рабочего. Его молодость, по-видимому, прошла на улицах города. Не посещал среднюю школу, тем более не учился в университете. Его судьба решилась в конце 1942 года, когда Арнольд Эбинджер вступил в морскую пехоту. Принимал участие в войне на Тихом океане. С войны вернулся в звании сержанта с несколькими боевыми отличиями. А следовательно, героем. В расцвете славы женился на Джекки Минелли, дочери оптового торговца фруктами и овощами в Чикаго, человека зажиточного. В последующие годы Арнольд Эбинджер работает со своим тестем, их дело процветает. Арнольд использует послевоенный хозяйственный бум и открывает свой первый универмаг в Спрингвилле.

Это было великолепное, прямо-таки гениальное начинание. Город переживал период процветания. Через несколько лет он открывает второй супермаркет, а вскоре после этого — третий. Арнольд Эбинджер становится в Спрингвилле важной особой. Вместе с женой и дочерью Деборой, родившейся через год после бракосочетания, он переезжает в большой дом, построенный на одном из холмов, окружающих город с запада. Теперь он уже принадлежит к крупной буржуазии.

Ему продолжает везти. Вплоть до трагической гибели Джекки Минелли. Дочь итальянского иммигранта, начавшего свою карьеру в трущобах Чикаго, погибла в авиационной катастрофе, возвращаясь в Спрингвилл с тихоокеанского побережья, где находилась на каникулах ее дочь Дебора.

Для Эбинджера это был тяжелый удар. Чтобы забыть об утрате, он бросился в водоворот большого бизнеса. Эбинджер открывает четвертый универмаг, а затем, поскольку в этой области он уже заполучил в свои руки почти все, вдруг обращает свое внимание на лимонад. Постепенно он устанавливает контроль над значительным числом ресторанов, баров и ночных заведений.

Семь лет назад Арнольд Эбинджер женится на Джейнис Данн, девушке с Запада, которой тогда было двадцать два года. Так что моей первой белой клиентке сейчас около двадцати девяти лет. Примерно на столько я ее и оценил.

— Эта история с угрозами «Черных пантер»… она кажется тебе правдоподобной, Тим?

— Не только правдоподобной, но и очень опасной, — ответил Тим, глядя на меня весьма серьезно через толстые стекла своих очков. — Никто не может предвидеть заранее, что замышляют эти типы. Ты знаешь так же хорошо, как и я, как начинаются беспорядки в больших городах. Взрыв всегда внезапен, но готовится он долго. На твоем месте я бы основательно продумывал каждый шаг.

— Можешь мне поверить, я буду бдительным, — сказал я ему вместо «до свидания».

* * *

Из телефонной кабины я позвонил Стюарту Реннеру, заведующему отделом городской газеты «Ситизен». Реннер — славный парень и стопроцентный белый. Мне много раз приходилось иметь с ним дело, и я имел возможность убедиться, что он не негрофоб и не негрофил, а просто искренний и объективный человек. Ну а я и негрофобов и негрофилов считаю в равной мере омерзительными. Белые, которые в отношении нас ведут себя нормально, встречаются редко. Но Стюарт Реннер — именно такой человек. Для него любой гражданин США — это только и исключительно американец.

К счастью, он был свободен и мог пойти со мной поужинать. Мы договорились встретиться в небольшом итальянском ресторанчике неподалеку от редакции.

Потягивая маленькими глоточками белое чинзано, я ждал его за удобным укромным столиком, обслуживаемым лично хозяином заведения, сицилийцем, который меня знал. С помощью Тима Форти мне удалось набросать силуэт Арнольда Эбинджера; теперь оставалось наполнить этот образ реальными чертами. В этом деле я рассчитывал на Стюарта. Нет человека, который лучше него знал бы все тайны жизни Спрингвилла.

Наконец он появился — запыхавшийся, как и надлежит уважающему себя журналисту. Какое-то время мы размышляли над меню и в конце концов остановились на фирменном блюде ресторана — спагетти с крабами.

Когда я рассказал ему, в чем дело, он наморщил лоб.

— Что за дела у тебя с Эбинджером? — спросил он подозрительно.

— Ничего особенного, — заверил я его. — Дело в том, что у меня есть клиент, который имеет к нему претензии. Сам понимаешь, что я хотел бы знать, во что собираюсь влезть, прежде чем согласиться заняться этим делом.

— Ну, если ты хочешь услышать дружеский совет, — сказал Стюарт Реннер, отхлебнув чинзано, — то я скажу тебе вот что: держись подальше от него и его дел.

— Почему?

— Потому, что Эбинджер — это очень опасный тип.

— Я протестую! Остановись, Стюарт! Человек с таким лицом, как Эбинджер, не может быть опасным! Ему не позволяет это его положение. Он выше этого.

Стюарт подождал, пока хозяин, наполнявший наши тарелки соблазнительно пахнущим кушаньем, удалился. Потом, наклонившись ко мне, он сказал шепотом:

— Думаю, что ты уже собрал кое-какие сведения об Эбинджере.

— Естественно. Я знаю в общих чертах историю его карьеры: война на Тихом океане, морская пехота, геройство, удачная женитьба, успехи в бизнесе и т. д.

— Эх! — заметил Стюарт, посыпая спагетти пармезаном. — Все это правда, но есть еще и оборотная сторона медали.

— Так скажи, что знаешь!

— Видишь ли, эта война позволила Эбинджеру натянуть на себя новую шкуру. В Чикаго говорят, что в молодости он водился с очень скверной компанией. Входил в банду, причем в крутую. Наверняка стал бы заурядным гангстером, если бы японцам не пришло в голову атаковать Пёрл-Харбор.

— Да, жизнь — странная штука. Война принесла Эбинджеру почет и уважение. По крайней мере, я так тебя понял.

— Не только, — сказал Стюарт, глотая спагетти. — Над его карьерой неустанно работала жена. А ты знаешь, каковы они, эти итальянские иммигранты: добропорядочные, глубоко верующие католики, которые всегда держатся вместе. Одним словом, первая миссис Эбинджер была женщиной, пользовавшейся всеобщим уважением.

— А вторая нет? — спросил я.

— Не передергивай. Я говорил с тобой не о второй жене, а только о первой и о последствиях ее смерти.

— То есть?

— Арнольд остался вдовцом в пятьдесят девятом году, причем очень богатым. Вначале он был в отчаянии. Целиком посвятил себя подрастающей дочери.

— В пятьдесят девятом году Деборе исполнилось только двенадцать лет.

— Вижу, что ты располагаешь отличной информацией! Да. Он поместил ее в монастырскую школу. А потом его все больше начали интересовать мелкие инвестиции в предприятия, обеспечивающие хороший доход.

— Вроде разных бистро?

— Да, вроде бистро, — подтвердил Стюарт.

— И старые привычки взяли верх?

— Что-то в этом роде. Арнольд купил бар на Восьмой улице. Назвал его «Джованни». Клиентура была пестрая, но он не обращал на это внимания.

— Так что, ты думаешь, что он увяз в контрабанде, шантаже, в торговле живым товаром? А может, и в наркотиках?

— Послушай, Дик, не надо торопиться! — прервал меня Реннер. — Тебе известно, что я знаю этот город. Он поприличнее многих других больших городов. Это не Нью-Йорк и не Чикаго. Однако это не помешало тому, что в шестьдесят девятом Эбинджер уже владел тремя барами и двумя ресторанами, а сфера его влияния несколько сместилась, если ты понимаешь, что я имею в виду. Быть может, какая-то часть операций, связанных с вымогательством и шантажом, совершалась без его ведома…

— И без его непосредственного участия…

— Если хочешь. Теперь о политике. Функционеры, профессионалы по проведению избирательных кампаний, охотно собирались в его заведениях. Арнольд Эбинджер — серый кардинал от политики.

— О нем говорили, что во время избирательной кампании он был агентом республиканской партии.

— И это правда. Уже три или четыре года он контролирует деятельность республиканцев на нашей территории. Он принимал участие, причем очень активное, в выборах сенатора Макги в шестьдесят восьмом году, а также в выборах местных властей: мэра Райана, шерифа О’Мэлли, окружного прокурора Митчелла.

Я отодвинул пустую тарелку и закурил сигарету.

— В итоге, если я правильно понял, Эбинджеру наскучило работать на других, и в этом году он решил поработать на себя.

— Ты прав, — сказал Стюарт и тоже закурил. — Однако признаюсь тебе, что это известие затронуло всех нас. И удивило тоже.

— Почему?

— А вот послушай. Прежде всего — психологический склад этого господина. Арнольд Эбинджер — человек, который предпочитает дергать за ниточки, но не появляться на сцене; и тут вдруг он официально заявил, что будет баллотироваться на пост мэра. Этого никто не ожидал, и эта новость застала нас врасплох.

— Сдается мне, что и его жена тоже не ожидала этого, — сказал я. — Случилось так, что я говорил с ней, и мне показалось, что она отнюдь не горит желанием видеть себя супругой мэра.

— В самом деле? — Стюарт окинул меня удивленным взглядом. — А я до сих пор видел единственный мотив этого решения в амбициях его половины.

— Понятно… Расскажи мне что-нибудь о ней. Ты же должен знать ее лучше, чем кто-либо другой.

— Ну что я могу о ней сказать?.. Очень красивая дамочка. Он женился на ней в шестьдесят пятом, когда его дочери было восемнадцать лет и она поступила в университет. Он, так сказать, вывел ее в свет и мог зажить своей жизнью. Джейнис Дани родом из Калифорнии. Там он с ней и познакомился. А вообще-то я ничего особого не могу о ней сказать, разве лишь то, что она великолепно сложена. Типичный образец девочек, покупаемых миллионерами. Она ровно вдвое моложе его. Никогда не обнаруживала никаких особых амбиций, пороков, впрочем, тоже. И если ты убедишь меня, что политические проекты мужа не ее каприз, то нужно поискать другое объяснение.

— Например?

— Не знаю, — ответил Стюарт, окутывая себя клубами дыма. — Если ты выдвигаешь свою кандидатуру на выборах и делаешь это не для себя, то…

— То, возможно, делаешь против кого-то… Ты так думаешь?

Мой приятель пожал плечами.

— Это было бы слишком просто. Никогда не слышал, чтобы у Арнольда Эбинджера в чем-то возникала напряженка с Райаном. Но, с другой стороны, у человека, приближающегося к шестидесятилетию, вполне может вдруг пробудиться жажда почестей. Это, разумеется, было бы наиболее простым объяснением. Во всяком случае, твои слова о реакции миссис Эбинджер очень меня заинтересовали. Если что-нибудь узнаю, немедленно тебе позвоню. Ладно?

— Великолепно. А теперь беги. Ты ведь наверняка захочешь просмотреть, что у вас сегодня идет в набор.

Реннер последовал моему совету, а я заказал черный кофе. Перед моими глазами уже стоял образ Арнольда Эбинджера — очень интересный, освещенный с разных сторон.

Мне не хватало только декораций, в которые надлежало бы вставить эту фигуру.

* * *

Я сел в свой автомобиль — «форд», модель шестьдесят девятого года, никому не бросается в глаза — и поехал по ночному Спрингвиллу. Было одиннадцать вечера. В провинциальном городе, таком, как наш, в это время все разъезжаются по домам.

Реннер дал мне адреса нескольких ночных ресторанов, контролируемых Арнольдом Эбинджером. Ясно, что съездить по всем адресам я не смог, однако завернул на улицу и остановил машину перед рестораном «Луи». Без труда нашел место для парковки у тротуара.

Классический ночной ресторан: окна, закрытые тяжелыми шторами, приглушенный свет, обычная атмосфера подобных заведений…

На высоких табуретах у стойки бара сидели, меланхолически потягивая пиво, две девушки. Какой-то тип за столиком ставил третьей девице что-то покрепче. Ясное дело, это были представительницы древнейшей профессии, но дело свое они делали без лишнего шума, не привлекая к себе внимания. Такие города, как наш, еще сохраняют какую-то видимость благопристойности. Я не говорю о добродетели. Просто благопристойность.

Я заказал виски со льдом. Поданный вполне приличный напиток я пил медленно, незаметно поглядывая по сторонам. В боковом зале — о чем можно было судить по доносившимся оттуда голосам — разыгрывалась партия в покер. В какой-то момент оттуда вышел рыжий тип, который при виде меня внезапно остановился. Его лицо показалось мне знакомым. Я был уверен, что уже встречал его в центральном управлении полиции. Однако так и не смог припомнить, по какую сторону барьера.

Рыжий, бросая взгляды из-под полуопущенных век, закурил и с деланной развязностью исчез в соседней комнате. Ни одна из сидевших в баре девиц не пыталась меня подцепить (но это в связи с цветом моей кожи); бармен старался быть холодно-вежливым, пытаясь тем самым поощрить меня повторить заказ. Но я на него, разумеется, чихал.

«Синьорита», расположенная в районе Риверсайда, оказалась ночным рестораном, в который нужно было спускаться по ступенькам, как в те заведения, где мастера из Нового Орлеана начинали карьеру в эпоху джаза.

Там я пробыл до двенадцати тридцати трех. Два десятка пар терлись друг о друга на паркетном пятачке, где места с трудом хватило бы для десяти. Негритянский оркестр радовал.

Я присел к стойке бара, чтобы понаблюдать за выступлениями артистов: балетный номер, исполняемый четырьмя танцовщицами, и два номера стриптиза. Публика состояла из представителей средних слоев и нескольких мелких гангстеров, пробавлявшихся при случае еще и сутенерством. Я их узнал. Уверен, что и они меня заметили. Мне нечего было здесь делать. В Спрингвилле живут разные люди.

Я покинул ресторан, после того как со второй стрип-девы пали последние завесы. Фигура у нее была что надо!

Оказавшись снова за рулем моего «форда», я медленно покатил вдоль берега реки.

Характер бизнеса Арнольда Эбинджера совершенно ясен: никаких вымогательств в дословном значении этого слова, никакой проституции, во всяком случае такой, какую вы знаете. Так сказать, маргинальная деятельность на границе всего этого. Я отлично знаю эти ничего не выплескивающие наружу ночные рестораны, реальные доходы которых весьма расходятся с официально заявленными оборотами. И именно они, как приложение к универмагам, свидетельствовали, что будущий мэр города отнюдь не беден. И за всем этим может стоять крепкая организация…

Переехав мост, я оказался в моем районе, районе, как я уже говорил, достаточно престижном и населенном преимущественно белыми. Цветных здесь немного, а те, кто тут оказался, несомненно, в ладах с фортуной.

Я размышлял над тем, какой ответ дам завтра Джейнис Эбинджер, и спрашивал себя, стоит ли мне лезть в дело «Черных пантер».

Наконец я пожал плечами, сказал себе, что утро вечера мудренее, а ночь всегда даст добрый совет, и остановил автомобиль возле своего дома. Выйдя из машины, я медленно двинулся по дорожке, ведущей через газон. Теплая ночь, хотя легкие порывы ветра напоминали о наступающей осени. Такие ночи не способствуют принятию решений. Я не принял его и тогда, когда наткнулся на этих трех типов.

* * *

Они вышли из тени моего дома. Уже в первые секунды я понял, что это профессионалы. Их выдало то, как они окружили меня. Один преградил мне путь к входной двери дома, другой зашел мне в тыл, третий приблизился, откровенно держа руки в карманах светлого плаща.

Я выругался, подумав, что у меня слишком мало шансов вывернуться из этой передряги.

У всех троих шляпы были надвинуты на глаза. Они вовсе не были колоссами, но казались весьма опасными, а кроме того, нужно помнить, что их было трое.

Путь к дому был отрезан, путь к отступлению — тоже. У меня не было выбора. Лучшим видом обороны является нападение, как писал когда-то Клаузевиц. Я рванулся к тому, который преграждал мне путь к входу. Черты его лица я не мог рассмотреть — я заметил только его глаза и зубы, приоткрытые в злой усмешке. В тот момент, когда я бросился на него, он выбросил вперед руку, вооруженную короткой дубиной. Я тут же схватил его за запястье и резко рванул на себя. Он вскрикнул, когда я попытался сломать ему руку. Выкручивая ее изо всех сил, я ощутил под своими пальцами нечто, напомнившее мне браслет, на котором часто гравируют имя, фамилию, адрес и группу крови. Этот браслет облегчил мне захват. Мой противник выругался и пнул меня в голень. Я стиснул зубы от боли, но руку не отпустил. И в этот миг получил сильнейший удар в ухо, отбросивший меня на добрых двадцать футов. Я упал, совершенно ошеломленный, и троица наемных костоломов накинулась на меня. При всем желании не смогу вам описать, что происходило в течение следующих пяти минут. На меня сыпались десятки ударов. Мальчики работали свинцовыми трубками и чулками, набитыми песком. Удары падали мне на голову, на бока, на почки. Несколько раз я пытался подняться на ноги, но меня от этого отговаривали весьма болезненным способом.

Грохнувшись на землю в третий раз, я пришел к выводу, что следует вести себя совершенно иначе. Я свернулся в клубок и прикрыл голову руками, ожидая конца этой забавы.

Тип, которому я выкрутил руку, включился в операцию последним. Он начал пинать меня в бок подкованными башмаками. Каждый пинок отзывался в моем теле жуткой болью. Я не мог наполнить легкие воздухом и задыхался, как утопленник. В завершение этого представления я услышал грубый голос:

— Ну что, получил свое, проклятый нигер? Это отучит тебя лезть в чужие дела. Добром тебе советую, занимайся своими черномазыми. А если и дальше будешь совать свою черную нюхалку туда, куда не надо, мы проводим тебя на такую прогулку, с которой не возвращаются!

Я получил еще один удар, и бандитская троица удалилась, оставив меня полуживым на расстоянии не более пятнадцати футов от двери моего дома.

Несколько долгих минут я валялся на животе, прижимаясь щекой к асфальту, холод которого приносил некоторое облегчение. Мне было так больно, что я не мог думать. Сознания достигал лишь один сигнал: хочу жить. При каждом вдохе из губ вырывался стон.

Не знаю, как долго я оставался в этом состоянии. Мне казалось, что я слышу проезжающие в отдалении автомобили и шаги прохожих. Однако поблизости не оказалось никого.

Наконец я как-то собрался, хотя по-прежнему чувствовал себя созданным из одной только боли. Я пополз в сторону дома. В конце концов мне удалось встать на четвереньки, что облегчило продвижение вперед. А потом я ударился головой о дверь. Тяжело дыша, отдохнул минуту. Наконец мне удалось, судорожно цепляясь за ручку, подняться на ноги. Это потребовало от меня невероятных усилий.

Язакрыл глаза и увидел рассыпающиеся огни чудовищного фейерверка. Голова пылала.

Кое-как мне удалось набрать код замка парадного. Потом — вползти по лестнице на второй этаж.

Долго я сидел на полу перед дверью моей квартиры. Когда же, наконец, почувствовал силы сунуть руку в карман за ключом, то заметил, что пальцы мои стиснуты в кулак, а в кулаке находится какая-то монетка. В первую минуту я не обратил на это внимания. Главное — открыть эту дверь, закрыть ее за собой и рухнуть на кровать…

(обратно)

«Ма»

Очнулся я в девять утра. Лежа на кровати, одетый, в изодранном костюме. Когда я попытался разжать пальцы правой руки, то вскрикнул от боли. Ну и отделали меня эти мерзавцы! Избили по науке: жуткая боль, но никаких следов. Даже если бы и я хотел, я не мог бы подать на них в суд.

Первым разумным поступком, который я совершил, был телефонный звонок к «Ма» Томкинс. «Ма» Томкинс — шестидесятилетняя особа, сильная, как турецкий борец, монументальная негритянка с лапами, по сравнению с которыми руки Кассиуса Клея не произвели бы особого впечатления. Профессиональный инструмент. «Ма» Томкинс — массажистка.

Повезло: я застал ее дома и она согласилась прийти немедленно.

Явившись ко мне, она приготовила горячую ванну, раздела меня и сунула в воду, как новорожденного. Пока я отмокал в теплой воде, «Ма» раскладывала свои мази. Профессиональные массажистки знают, что такое такт. У постели единственного в Спрингвилле черного детектива не следует задавать вопросы. Однако, вытянув меня из горячей ванны и основательно растерев полотенцем, она все же не выдержала:

— Скажите же мне, что с вами стряслось?! Вас переехал троллейбус?

Она уложила меня нагишом на кровать и осторожно ощупала всего, кость за костью, мускул за мускулом. Удовлетворенная тем, что у меня все цело, она начала разминать мои исстрадавшиеся, избитые бока своими сильными пальцами, которые в то же время могут быть необычайно нежными, умеют ласкать и согревать… Вначале это было ужасно мучительно, но с каждой минутой приносило все большее облегчение. Ее руки разгоняли мои страдания. В мое тело снова начала поступать энергия.

Я лежал на животе, уткнувшись носом в подушку. И уже ни о чем не думал. Я хотел только, чтобы эта процедура длилась бесконечно.

Внезапно прозвучал звонок.

Это был не телефон. Звонили в мою квартиру. Обычно этот звонок звучит тихо, но на этот раз он звенел непрерывно и пронзительно: кто-то с завидным упорством жал на кнопку. «Ма» Томкинс прервала свою работу и прошла в маленький холл, чтобы узнать, кто звонит. Однако прежде чем она успела что-нибудь сказать, настырный визитер оказался внутри.

Луиза Райт промчалась через холл со скоростью тайфуна южных морей и затормозила только в моей комнате. Затормозила, увидев меня совершенно голого.

Я повернул голову и увидел ее отражение в зеркальной дверце шкафа. Кажется, я произвел на нее хорошее впечатление. К счастью, я лежал на животе.

«Ма» Томкинс со смехом вошла в комнату и набросила полотенце на заднюю часть моего тела. Когда мне удалось обмотать его вокруг бедер, я обернулся и сказал моей секретарше:

— Луиза, я понимаю, что вы хотели увидеть мой зад. Но ведь вы могли просто попросить меня об этом.

Луиза онемела. Она разглядывала меня широко раскрытыми глазами. И в этом не было ничего удивительного. Заметить синяки на моей темной коже можно только совсем вблизи. Однако что-то показалось ей ненормальным. Может, присутствие «Ма» Томкинс, может, запах мази…

— Что с вами стряслось? — спросила она наконец.

В ее голосе прозвучало искреннее беспокойство, и это доставило мне удовольствие. Я пожал плечами и приподнялся на кровати.

— Трижды ничья, — ответил я. — Сшибка с тремя дружками, умеющими работать дубинками.

Она повторно онемела. И, похоже, забыла, зачем пришла сюда. Я воспользовался моментом и выступил с предложением:

— Если вы хотите быть ангелом, Луиза, то отвернитесь на минутку, чтобы я мог надеть халат.

Она послушалась. Сзади она была так же аппетитна, как и спереди.

«Ма» Томкинс помогла мне встать и влезть в халат.

— Ну так как? — обратился я к Луизе. — Кроме меня, еще что-нибудь поломано?

Она взглянула на меня так, словно только что пришла в сознание. Вот не думал, что моя нагота может произвести такое впечатление на женщину.

— Эбинджер… — сказала она глухим голосом. — Он мертв.

— Боже! — воскликнул я, садясь на кровать. — Откуда вы знаете об этом? И как он умер?

«Ма» Томкинс сразу же поняла, что ее присутствие здесь излишне, и начала укладывать свои причиндалы. Я уверен, что, кроме врожденной деликатности, ею руководствовало также желание ни о чем не знать. В жизни случаются обстоятельства, в которых опыт становится благословением.

Она распрощалась с нами, сказав, что в ближайшие дни пришлет мне счет. Ну, а если мне снова потребуются ее услуги, то я знаю, где ее можно найти. Из комнаты она вышла на цыпочках, монументальная и в то же время легкая, как дух.

— Мне передал это Реннер, — сообщила Луиза. — Он позвонил мне и сказал, что после всего, что вчера вечером услышал от вас, ему кажется, что вы особо интересуетесь Эбинджером. Вот он…

— Понял, — усмехнулся я. — Услуга за услугу. Он передает мне известие о смерти с условием, что я скажу ему, почему накануне интересовался нашим дорогим Арнольдом.

— Мне тоже кажется, что это выглядит примерно так, — согласилась Луиза.

— Так как же он все-таки умер? — повторил я свой вопрос. — Сердечный приступ?

— Еще не известно. Его нашли в бассейне.

— Что? — Я подпрыгнул, насколько то позволило мне состояние моего бедного тела. — Он купался? Сейчас, в это время года?

— Не знаю, купался он или нет, но нырял наверняка: его обнаружили на дне бассейна.

— И давно?

— Сегодня, час назад. Стюарт Реннер был об этом уведомлен и немедленно позвонил мне. Поскольку вас еще не было, я подумала, что поступлю правильно, если приду сюда…

— И при случае посмотрите, как я выгляжу в костюме Адама… Впрочем, вы уже в том возрасте, когда следует начинать учиться. Хорошо, едем! Только позвольте мне одеться.

Я вынул из шкафа носки, белье, серый костюм и исчез в ванной.

Во время моего отсутствия Луиза, выступающая в роли доброй и заботливой няни, собрала ошметки костюма, который был на мне прошлой ночью, разложила их на кровати и начала извлекать из карманов их содержимое, выкладывая все это на ночной столик.

— Что это? — спросила она, когда я вернулся в комнату.

Признаюсь, что в первую минуту я никак не мог сообразить, что может означать этот маленький блестящий кружок, который она держала в руке. Однако, осмотрев его внимательно, я вспомнил, что это та самая монетка, которую я сжимал в кулаке, когда очнулся после нападения. Но мне лишь показалось, что это была монета: я держал в своей руке опознавательный значок, выдаваемый в армии. Бывшие военные носят его как талисман на браслете. На таком значке выгравирован ряд цифр — учетный номер его владельца. Я быстро объяснил все это Луизе. Она спрятала кружок в свою сумочку.

Мы вышли вместе под руку. И вовсе не потому, что мы привыкли так прогуливаться. Просто меня отделали так, что без помощи мне трудновато спуститься с лестницы.

Не просто было и занять место на переднем сиденье принадлежавшего Луизе «фольксвагена». Мы двинулись вдоль реки, в направлении района, где жил Эбинджер.

* * *

Перед воротами резиденции Эбинджеров стоял полицейский в форме. Полицейские автомобили въехали на территорию окружающего виллу небольшого парка. Видимо, полиция не хотела раньше времени устраивать сенсацию. Я показал копу свою лицензию, но он отказался впустить нас.

— Я должен поставить вас в известность, что миссис Эбинджер ждет меня, — заявил я.

Должно быть, я пользовался неплохой репутацией среди городских полицейских, коль скоро моя лицензия и мои слова произвели на него определенное впечатление и он решил позвать своего коллегу, который торчал под деревом посреди газона.

— Все, что я могу сделать, — сказал тот, — это проводить вас к лейтенанту Трэнту.

— Ладно. Пусть будет так.

Полицейский сел в автомобиль, и Луиза въехала на территорию виллы. Машина двигалась по аллее, которая, изгибаясь плавной дугой, вела через парк в сторону дома. Дом — двухэтажный, заросший вьющимися растениями. Снобизмом простоты он напоминал типичные виллы кинозвезд Голливуда.

Справа от дома — большой гараж на полдюжины автомобилей; слева густые кусты заслоняли ту часть сада, которая предназначалась исключительно для домашних. Там, по-видимому, находился и бассейн. Мое предположение превратилось в уверенность, когда я увидел еще одного стоящего на страже копа и полицейский автомобиль, припаркованный возле живой изгороди.

Эскортирующий нас полицейский велел Луизе остановиться. Он ушел и спустя несколько минут вернулся вместе с лейтенантом Трэнтом.

Луциус Трэнт возглавлял отдел расследования убийств. Это был высокий, великолепно сложенный блондин сорока лет. Не могу сказать, чтобы он был особо интересным человеком, но в отношении меня он всегда вел себя вполне порядочно. Когда я прибыл в Спрингвилл, он поинтересовался моими родителями, моей службой в полиции и в течение нескольких недель внимательно за мной наблюдал. Он быстро пришел к выводу, что деятельность частного детектива в среде цветных, проводимая надлежащим образом, может оказаться весьма полезной. Прежде всего она позволила ему избежать столкновений полиции с цветными обитателями города. Именно поэтому он время от времени без излишней огласки помогал мне, делясь со мной информацией. Так что между нами установились почти дружеские отношения.

Но сегодня все было иначе. Трэнт явно нервничал и пребывал в отвратительном настроении.

— Чего вы хотите, Бенсон? — спросил он не слишком любезно. — Вам здесь нечего делать.

— Вы ошибаетесь, — ответил я. — Я условился встретиться с миссис Эбинджер.

— Миссис Эбинджер сегодня не принимает, — заявил он официальным тоном.

— Сбросьте обороты, лейтенант! — сказал я без злости. — Я знаю, что произошло. Знаю, что Арнольд Эбинджер мертв. И именно этот факт требует, чтобы я срочно встретился с его женой.

Моя атака произвела на него впечатление. Он явно был изумлен. Луиза тактично отошла и сейчас, опершись на кузов своего «фольксвагена», спокойно дымила сигаретой. Трэнт колебался: он не мог решить, должен ли он просто вытурить меня отсюда или следует приберечь на случай, если я окажусь полезным для следствия. Наконец он принял решение.

— Ладно! — сказал он. — Мы живем в свободной стране. Я не имею права помешать вам встретиться с миссис Эбинджер, но лишь в том случае, если она захочет вас принять. Я спрошу ее об этом, но буду удивлен, если она согласится.

Он тут же удалился. Я ждал его несколько минут. Наконец он возвратился и знаком велел мне следовать за ним. К дому мы подошли с левой стороны. Я заметил машину скорой помощи, сотрудников из технического отдела, щелкающих своими фотоаппаратами, и, наконец, Стюарта Реннера, стоящего в стороне и наблюдающего за ходом операции.

Не знаю, что они сделали с трупом. Возможно, он уже находился в машине скорой помощи.

* * *

Джейнис Эбинджер не располагала временем, чтобы переодеться в темное, и этому не приходилось удивляться. Она была в узкой юбке и белом свитере. Ее глаза покраснели, лицо было искажено гримасой боли.

Она приняла меня в маленькой гостиной с большим телевизором в углу. Вместе с ней в комнате находился шериф О’Мэлли — высокий, толстый, шумливый мужчина, возглавляющий полицейские силы округа Спрингвилл.

— Что вы здесь делаете, Бенсон? — рявкнул он, как цепной пес, при виде меня.

О’Мэлли — типичный ирландец. Законченный расист до мозга костей. Я отлично знаю, что он не любит негров всех вместе и каждого в отдельности. Отношения, связывающие меня с Трэнтом и его помощниками, он принимал как неизбежное зло. И не старался скрыть это.

— Боюсь, что вас это касается лишь косвенно, шериф, — ответил я. — Разве что вы приняли на себя роль мистера Эбинджера. Я условился с миссис Эбинджер о встрече сегодня утром.

Он так посинел от злости, что цвет, который приобрело его лицо, несомненно, заинтересовал бы его домашнего врача. Но я не дал ему времени вступить со мной в спор и обратился непосредственно к вдове.

— Миссис Эбинджер, — сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал соответственно моменту, — разрешите мне прежде всего выразить мое искреннее сочувствие. Эта страшная весть дошла до меня в то время, когда я собирался связаться с вами по телефону, как мы о том условились. Но, узнав о случившемся, я счел, что будет лучше, если я приеду к вам.

Она была растеряна и сломлена. В правой руке она держала небольшой кружевной платочек, который все время непроизвольно мяла. Одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять, что перед вами женщина, испытавшая тяжелый удар судьбы.

— Благодарю вас, мистер Бенсон, — ответила она тихим, бесцветным голосом. — Боюсь, однако, что теперь наш разговор стал совершенно беспредметным.

Свои слова она дополнила слабой улыбкой.

У меня создалось впечатление, что она просто стеснена присутствием жирного О’Мэлли и не хочет говорить при нем. Я попытался ей помочь.

— Я приехал сюда, чтобы согласиться на ваше предложение. К несчастью, уже поздно заботиться о безопасности вашего мужа, но мне кажется, что сейчас необходимо разобраться…

— Все в порядке, Бенсон, — рыкнул шериф. — Ваше выступление закончено. Миссис Эбинджер рассказала нам обо всем и показала то письмо. А я сказал ей все, что обо всем этом думаю. Если бы она сразу обратилась в полицию, а не к такому деятелю, как вы, ее муж, по всей вероятности, был бы еще жив.

— Как скажете, шериф, — согласился я спокойно. — Не знаю, что сказала бы миссис Эбинджер, если бы право решать было предоставлено ей. Но в связи с тем, что вы здесь находитесь… — Я повернулся в сторону моей первой белой клиентки и добавил: — Если вы измените свое намерение, миссис Эбинджер, я в вашем распоряжении. Еще раз приношу вам мои соболезнования…

Я поклонился и направился к выходу. Уже у порога я обернулся.

— Шериф!

— Что там еще? — буркнул О’Мэлли.

— Не забывайте о том, что хорошо смеется тот, кто смеется последним.

Я кивнул, повернулся и быстро закрыл за собой дверь. Резкий поворот отозвался мучительной болью в моих бедрах, напомнив мне о великом спортивном матче, разыгравшемся перед моим домом несколько часов назад.

(обратно)

Тим

Лейтенант Трэнт проводил меня до «фольксвагена» Луизы. Он молчал, но в молчании этом была симпатия. Мне показалось, что, если бы это зависело только от него, он наверняка попросил бы меня о помощи. К сожалению, был здесь кто-то еще. Ирландец! И обойти это препятствие было тем труднее, что он тоже находился в избирательных списках и весьма определенно разыгрывал свою партию. Сейчас, когда «Черные пантеры» убили кандидата в мэры, он, опасаясь скомпрометировать себя, не пойдет ни на какие контакты ни с одним цветным, в том числе и с Ричардом Б. Бенсоном, частным детективом. А коль скоро Джейнис Эбинджер передала ему письмо, которое я видел вчера, все становится совершенно очевидным.

Я пожал руку Трэнта и занял место в автомобиле рядом с моей секретаршей. Мы двинулись в направлении ворот.

— Ну и что? — спросила Луиза, глядя на зеркальце, в котором отражалась фигура наблюдавшего за нами Трэнта.

— Ну и ничего. Конец. Мои услуги не понадобились. Миссис Эбинджер отдала письмо О’Мэлли. Полиция займется всем этим, так что моя первая белая клиентка оказалась всего лишь эфемерной субстанцией.

— Может, это и к лучшему, — заметила Луиза.

— Что вы хотите этим сказать?

— Только то, что я слишком хорошо знаю вас. Вы нервничаете, потому что вас исключили из этого дела. Однако, если вы хотите услышать мой совет, я скажу вам вот что: оставьте все это в покое и выбросьте из головы вчерашний вечер. Нет никакой клиентки, нет никакого соглашения. Никто не ждет от вас никаких действий. Вы не должны вмешиваться в это грязное, политическое дело!

Она остановила машину перед светофором примерно в двухстах ярдах от прибрежного бульвара. Я воспользовался этой остановкой, чтобы сжать ее изящную руку. На фоне медно-бронзовой кожи Луизы моя рука производила впечатление черной лапы. Я был тронут, но не знал, как ей об этом сказать. Тем более что я вполне отдавал себе отчет в том, что через минуту она услышит от меня нечто для нее неприятное.

— То, что вы сказали, Луиза… словом, вы совершенно правы. И я благодарю вас! — Прежде чем красный свет сменился на зеленый, она окинула меня неспокойным взглядом. Я чувствовал, что моя покорность ей не очень нравится. — Вы знаете, что наши мнения несколько разнятся, — продолжал я. — Вчера я принимал мою первую белую клиентку. Это была женщина, пришедшая ко мне в связи с делом своего мужа. Значит, в сущности, он и был моим первым белым клиентом. Весь вчерашний вечер я посвятил заполнению маленькой анкеты на этого человека.

— Ну и что?

— Между нами говоря, он вовсе не был ангелом во плоти. В беспримерном успехе всех его начинаний наверняка больше ловкости, чем принципов. Но это был мой клиент…

— Однако вы прекрасно знаете, — не отступала Луиза, — что клиент становится клиентом с момента подписания договора и выплаты аванса!

Я сел поудобнее, опершись спиной на спинку сиденья, так как мои ягодицы снова начали меня донимать.

— Абсолютно верное замечание. Аванс — это очень важная вещь. Принятие аванса обязывает частного детектива приступить к действиям.

— Но ведь вы его не получили! — возразила она.

— Разве? — спросил я. — Мне вручили аванс втройне. Те три костолома, которые даже не дали мне времени на то, чтобы оформить расписку.

* * *

Мы подъехали к Уоско-Тауэр. Луиза пошла в бюро, а я заглянул по пути к Тиму Форти. Мой друг адвокат работал над какими-то документами, которые отложил при виде меня. Он еще не знал о смерти Арнольда Эбинджера, а когда я рассказал ему об этом, не сразу пришел в себя.

— Ах, дьявол! — воскликнул он. — Значит, эта история с «Черными пантерами» не была выдумкой!

Я пожал плечами.

— Я еще ничего не знаю. Увы, все, чем я в настоящую минуту располагаю, это ксерокопия анонимки, которую могли прислать «Черные пантеры». Однако мне кажется, что ты сумеешь взглянуть на это дело лучше, чем я.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я отлично знаю, что среди твоих клиентов были также и люди, обвиняемые в преступлениях и по политическим мотивам. Знаю я и то, что среди них были негры, боровшиеся за свои права.

— Это не моя специальность, но несколько таких дел у меня действительно было.

— Тогда скажи мне, слышал ли ты когда-нибудь о существовании в Спрингвилле ячейки «Черных пантер»?

— Никогда. Да ты и сам знаешь, что эти экстремисты действуют исключительно в больших городах, то есть там, где часты беспорядки среди безработных.

— Понятно. Это первое дело. Для меня оно совершенно ясно. Я не вижу причин, по которым «Черные пантеры» вдруг решили бы вмешиваться в дела Спрингвилла. Местная городская политика не имеет для них особого значения.

— Ты сказал мне вчера, что твоя клиентка, миссис Эбинджер, полагает, что письмо, которое она тебе показала, не было первым.

— Это верно. Но есть еще и другой факт: кое-что стряслось со мной вчера вечером…

Я со всеми подробностями рассказал ему о вчерашнем нападении на меня. Рассказывая, я видел, как близорукие глаза Тима за толстыми стеклами очков становились все больше. Было видно, что мой рассказ потряс его.

— Напавшие на меня были белыми, — сказал я в заключение. — Не негры. Я понял бы, если бы парни из «Черных пантер», разъяренные моим вмешательством, насели бы на меня, чтобы кулаками и кастетами разубедить меня расследовать их дело. Но белые… Кем они были?

Тим Форти отодвинул от себя папки с делами, потер нос и прошел к окну, как бы надеясь, что все это прояснит его мысли. А потом вдруг резко повернулся ко мне.

— Объяснение есть, и оно совсем простое. Весь вечер ты шарил в ночных заведениях, контролируемых Арнольдом Эбинджером. По всей вероятности, он располагал своей системой сигнализации и своей охраной. Все это сработало автоматически и, естественно, профилактически.

Я покачал головой.

— Я тоже так подумал. Но ты должен признать, что его система защиты сработала слишком уж молниеносно. В первом ресторане я провел несколько минут, а во втором — примерно полчаса. Выпил пару виски, посмотрел программу… А эти типы уже ждали меня у двери дома, в котором я живу.

— Это свидетельствует лишь о том, что тебе следует быть очень осторожным. К счастью, это дело не связывает тебя никакими обязательствами. Миссис Эбинджер отказалась от твоих услуг, и на твоем месте…

— Понял, ты хочешь сказать, что мне следовало бы все бросить. Знаю, то же самое мне сказала Луиза. По правде говоря, я сам не знаю, не последовать ли мне вашему совету. Однако я хотел бы поближе присмотреться ко всему этому… Ты мне будешь нужен, Тим!

— А что я могу сделать? — спросил он, пожимая плечами.

— Мне нужно, чтобы какой-нибудь юрист немного поковырялся в делах Эбинджера. Ну а тебе — я в этом уверен — такой случай уже представлялся во время одного из твоих процессов. Я имею в виду и дела политические: известно, что наш Арнольд Эбинджер собирался баллотироваться в мэры, но заявил ли он свою кандидатуру официально? Понимаешь, куда я клоню?

— Понимаю. — Тим кивнул головой. — Тебя интересует, действовал ли он или только грозился. А если действовал, то кому это мешало и кто был бы не прочь устранить его раз и навсегда, верно?

— С тобой всегда легко говорить, Тим, — сказал я, распрямляясь с гримасой боли. — Ты умеешь быстро думать.

* * *

Когда я снова увидел Луизу, утро уже перешло в день. Было это в ту пору, когда девушки в офисах пудрят носики, собираясь пойти перекусить.

Я глянул уголком глаза на лежащую на столе почту — счета вперемежку с рекламными листками. А потом взял в руку маленький металлический кружок, который сорвал накануне с руки одного из трех бандитов.

— Луиза, — начал я очень учтиво, — я разговаривал с Тимом Форти.

— Я не поверю, если вы скажете, что он посоветовал вам раскрасить лицо красной краской и встать на тропу войны.

— Нет. Он придерживается того же мнения, что и вы. Советовал мне бросить это дело. Может быть, я последую этому совету…

Мне было приятно видеть блеск удовлетворения в ее глазах.

— Дик! — вздохнула она с облегчением. — Наконец-то вы начинаете думать, как надо!

Диком она называет меня в исключительных случаях, чаще всего тогда, когда обо мне беспокоится.

Я погладил ее по руке.

— Ладно! Оставим этот вопрос в покое, — сказал я. — И без преждевременных радостей. Я еще не сказал, что воспользуюсь этим советом. Я сказал «может быть». А тут есть разница. Есть одно условие…

— Какое? — спросила она, явно обеспокоенная.

— Я должен узнать, кто вчера на меня напал. И почему. К счастью, у меня есть след: опознавательный значок с номером. Вот ваше сегодняшнее задание: вы должны найти хозяина этого браслета. Мне кажется, это вовсе не невозможно. У нас наверняка есть какие-то связи с армейскими бюрократами.

— А что в это время будете делать вы?

— Постараюсь кое-что расследовать. И если я не могу заняться этим в центральном управлении, куда путь мне заказан милостью О’Мэлли, то кое-что мне удастся узнать в редакции «Ситизен» милостью Стюарта Реннера.

— Он звонил вам, когда вы были у Тима Форти. Сказал, что позвонит еще раз.

— Сомневаюсь, — сказал я, надевая шляпу. — Однако если он это сделает, то передайте, что я поехал к нему.

* * *

Когда я вошел в редакцию, Стюарт Реннер сидел, склонившись над влажным оттиском одной из страниц своей газеты. Он вел в ней рубрику местных новостей. За политическую линию газеты и за технические моменты он не отвечал.

— Как дела, Ричард? — воззвал он ко мне. — Я видел тебя сегодня утром у Эбинджера, но подумал, что не следует мешать тебе вести диалог с вдовой и представителями власти. Ну и чем же все это кончилось?

— Меня турнули со сцены, — ответил я. — Вчера, когда я говорил с тобой, ты был настолько деликатен, что не задал мне ни одного вопроса. А дело обстоит так: Джейнис Эбинджер вчера побывала у меня; она хотела поручить мне расследование дела об угрозах, присылаемых ее мужу.

— И ты согласился взяться за это дело?

— Я должен был дать ей ответ сегодня в полдень. Но произошло столь хорошо известное тебе событие. Скажи мне откровенно…

Я не закончил фразу, так как именно в этот момент мой взгляд упал на лежавшую перед Стюартом корректуру. Во всю ширь страницы чернел заголовок, набранный огромными буквами:

ТЕРРОРИСТИЧЕСКОЕ УБИЙСТВО В СПРИНГВИЛЛЕ!

«ЧЕРНЫЕ ПАНТЕРЫ» УБИВАЮТ АРНОЛЬДА ЭБИНДЖЕРА, КАНДИДАТА НА ПОСТ МЭРА И ВЫДАЮЩЕГОСЯ ГРАЖДАНИНА ГОРОДА…

Посредине страницы была помещена фотография жертвы, а слева шел текст, набранный жирным шрифтом, повествующий о демократии и звездно-полосатом стяге, о порядке и цивилизации, коим угрожают происки террористов. Одним словом, все дьяволы с оркестром, трубами и барабанами.

Я прочел статью. Мне показалось, что я слышу грохот шагов марширующих батальонов.

— Ну-ну, старина! Это вам удалось! Мне это нравится.

Он пристыженно усмехнулся.

— Да, не хотел бы я быть на месте главного редактора, — сказал он. — Однако пойми, что газету нужно продавать, а кроме того, такая тема — это золотая жила. Признаюсь, что лично я предпочел бы побольше умеренности в забрасывании грязью «Черных пантер» и в возложении цветов к ногам Эбинджера.

— Значит, ты не убежден, что Эбинджер убит черными террористами? — спросил я, делая вид, что весьма этим удивлен.

Его реакция на мои слова очень меня заинтересовала. Стюарт Реннер был опытным и честным журналистом.

— Я ни в чем не убежден, кроме того, что мы располагаем анонимным письмом с угрозами. А еще мы знаем, что карьера такого человека, как Эбинджер, могла основательно умножить число его врагов, причем не только среди черных.

Я взял сигарету из лежащей на столе пачки, закурил и глубоко затянулся.

— Стюарт, — сказал я со вздохом, — ты мой друг! Если бы все американцы были такими, как ты, многое в этой стране развивалось бы совсем иначе.

После этого философского замечания я углубился в прозу моего друга. Над вступительной частью статьи действительно основательно потрудился главный редактор, но описание событий было дано Стюартом, который умел работать необычайно быстро.

Вот как выглядели детали произошедшей драмы. Вчера Джейнис Эбинджер вышла из дома в семнадцать пятнадцать. У нее были кое-какие дела в городе, а потом она отправилась в Пайнвуд, на коктейль к одной из своих приятельниц, жене доктора Орчевского.

В шестнадцать часов, до ухода из дома, она разговаривала по телефону с мужем. Арнольд Эбинджер сказал жене, что в этот вечер будет очень занят: именно в этот день ему предстояло официально выдвинуть в мэрии свою кандидатуру.

Это был последний разговор супругов.

Джейнис Эбинджер вернулась домой около двадцати часов. Арнольда дома не было. Она поужинала в одиночестве; прислуживал слуга — черный, естественно. В двадцать три часа Арнольда все еще не было. Однако это ее не беспокоило. Она примирилась с последствиями политической карьеры мужа, с изменением часов трапез и возвращения домой, и в полной мере отдавала себе отчет в том, что этот вечер был особо важен для ее мужа. Поэтому она спокойно легла спать, зная, что Арнольд, вернувшись, обязательно разбудит ее, чтобы пожелать ей доброй ночи.

Беспокоиться она начала утром. Ее волнение усилилось, когда прислуга сообщила ей, что хозяин не возвратился на ночь.

Далее Стюарт Реннер процитировал ее слова:

«Я ничего не знала о планах мужа — его политическая деятельность совершенно изменила распорядок нашей жизни. Поэтому утром я позвонила в его офис, чтобы секретарша рассказала мне, что предусмотрено в его расписании назначенных на сегодня свиданий. Секретарши еще не было. Мне пообещали оставить ей записку, чтобы она, когда придет, немедленно позвонила мне. Однако в это время наш садовник, начинающий работу в девять, принялся сметать опавшие листья вокруг бассейна и обнаружил… моего мужа».

В этом месте — так писал Стюарт Реннер — миссис Эбинджер начала рыдать.

* * *

Я оторвал нос от пахнущей краской газетной полосы в ту минуту когда посыльный принес из типографии пачку свежих газет, которые через четверть часа должны были поступить в продажу. Это было первое послеполуденное издание.

— Твоя статья… она очень интересная, — сказал я. — Однако ты не пишешь, каким способом был убит Эбинджер…

— Ты прав, Ричард. Но я должен был как можно скорее дать сведения в номер и не стал ждать заключения медицинского эксперта. Сейчас я уже знаю кое-какие подробности. Так что для вечернего выпуска успею написать еще одну статью, хотя еще нельзя утверждать, какими будут результаты вскрытия.

Я взял очередную сигарету из его пачки.

— Рассказывай дальше, Стюарт. Это в самом деле очень интересует меня.

— Значит, так… По предварительным данным, на Эбинджера напали сзади в тот момент, когда он возвращался к себе. Его оглушили с помощью какого-то тяжелого предмета — может быть, это был разводной ключ, а может, свинцовая труба, — потом бросили в бассейн, где он и утонул.

Я провел ладонью по волосам.

— Ясно как день. Так когда же все это случилось?

— Врач, на основании предварительного осмотра, придерживается мнения, что прошло около пятнадцати часов с момента, когда он оказался в воде. Естественно, только вскрытие установит точное время смерти.

— Итак, ты говоришь, что тело вытащили из воды в девять… Тогда, если отнять пятнадцать часов, то получится, что в бассейн его бросили около восемнадцати часов… Действительно, странное стечение обстоятельств!

— Почему? — спросил он.

— Потому, что в это самое время Джейнис Эбинджер находилась в моем бюро, где делилась со мной своими заботами.

— В самом деле, престранное стечение обстоятельств, — подтвердил Стюарт.

— А кроме того, это вещь совершенно невозможная, — добавил я.

Он взглянул на меня изумленно и дал понять, что ничего не имеет против того, чтобы я обосновал это заключение.

— А вот послушай! Джейнис звонила ему около шестнадцати. Он сказал ей, что вечер у него занят и что в связи с этим он рано не вернется. И почти сразу же отправляется домой, располагается на краю бассейна и ждет, когда его оглушат и утопят. Ты не считаешь, что это очень странно? Тем более что никто из прислуги не видел его возвращающимся.

— Очень интересные рассуждения, — заметил Стюарт. — Однако тот факт, что он вернулся домой никем не замеченный, не является чем-то необычайным. Тот же самый вопрос задал О’Мэлли садовнику, который одновременно работает еще и за сторожа. Этот человек обычно кончает работу в семнадцать, после чего отправляется к себе, в маленький домик, который ты, по-видимому, заметил, — он находится справа от ворот. Так вот, садовник объяснил О’Мэлли, что его хозяин проезжает через ворота, только когда возвращается домой в собственном автомобиле. Однако довольно часто его привозят домой сотрудники или клиенты. В этом случае он входил на территорию виллы через маленькую калитку в ограде за углом, шел мимо бассейна и выходил прямо к двери гостиной. Тем самым значительно сокращал путь, не пересекая парк… И еще одно любопытное стечение обстоятельств: вчера у его камердинера был выходной день. Он вернулся домой лишь около девятнадцати, к ужину.

— Та-ак, — протянул я. — Хотелось бы знать, воспользовался ли убийца счастливым стечением обстоятельств или им все было рассчитано и учтено. Стоило бы проверить, кто отвозил Арнольда Эбинджера домой вчера вечером.

— Именно в этом направлении действовал Трэнт, — проинформировал меня Реннер. — Но не кажется ли тебе, что для парня, которого турнули со сцены, ты проявляешь слишком много интереса к этому делу?

Я не мог удержаться от смеха, глядя на его заинтригованную мину.

— Давай внесем ясность в этот вопрос. Миссис Эбинджер отказалась от моих услуг, хотя, как я уже рассказывал, вчера вечером она пришла в мое бюро, чтобы попросить меня заняться делом ее мужа. Я все еще не знаю, что подумал бы он об этом шаге своей жены. И задаю себе вопрос: похвалил ли бы он ее за это? Может быть, он сам отказал бы мне? Кроме того, сдается мне, что О’Мэлли имеет очень большое влияние на Джейнис Эбинджер; он внушил ей, чтобы она доверилась полиции и отстранила меня от дела. Кстати сказать, я считаю это совершенно нормальным: ведь это его работа. Наконец…

— Наконец?..

Я попросил его строжайше хранить тайну, тем более что это дело не было непосредственно связано с убийством Арнольда Эбинджера, и рассказал ему о моем ночном приключении.

— Ты, конечно, понимаешь, что я не могу так это оставить. Безнаказанность очень опасна. А кроме того, для меня это очень интересный след!

— Что ты хочешь этим сказать?

— Видишь ли, я просто возвращаюсь к тому, о чем ты рассказывал мне минуту назад. Совершенно нормально то, что такая газета, как твоя, патриотичная, благоразумная и т. д. и т. п., зовет к крестовому походу против «Черных пантер». Однако я хотел бы узнать немного больше. Не забывай о том, что на меня напали «белые пантеры».

Он понял меня.

— А теперь информация за информацию! Скажи, чего, собственно, хотела от тебя Джейнис Эбинджер вчера вечером?

Я пожал плечами. Мне не было нужды что-либо скрывать от него.

Я весьма подробно рассказал ему о визите моей первой белой клиентки, но поскольку анонимное письмо в эту минуту уже было достоянием общественности, мой рассказ не объяснил ему ничего.

(обратно)

Ирвинг

Я попрощался со Стюартом Реннером перед входом в редакцию и двинулся пешком в направлении Уоско-Тауэр. Должен, однако, признаться без ложного стыда, что если бы я послушался своего внутреннего голоса, то пошел бы не в бюро, а домой, чтобы поскорее оказаться в постели. Это только в книгах герои всегда полны сил. Я же сейчас чувствовал себя так, словно меня только что извлекли из бетономешалки, проработавшей несколько часов.

Я стиснул зубы и с нежностью подумал об аспирине в ящике моего письменного стола. Я пользовался им после каждой солидной пьянки, а в эту минуту, можете мне верить, я предпочел бы моему состоянию самое жуткое похмелье.

Луиза Райт — образец безупречных секретарш — что-то отстукивала на машинке. Во взгляде, который она бросила на меня, тлела искорка триумфа. Я почувствовал, что ей нужно многое мне сказать.

— Дорогая девочка, принесите мне стакан воды и поведайте то, что вам не терпится мне сообщить.

Во взгляде, которым она одарила меня теперь, был гнев. Ну что ж, я спутал ее планы. Я уселся поглубже в кресло, бросил в рот две таблетки аспирина и запил их водой из стакана.

— Не злитесь на меня, Луиза. Эти твари здорово избили меня, и я сейчас действительно плохо себя чувствую. Но вы хотели мне что-то сказать? Прошу вас! Есть какие-нибудь новости?

— Да, шеф, — ответила Луиза. Положив на мой стол маленький опознавательный значок, она взглянула на лист бумаги. — Я уже знаю, чей он. Этот тип был призван в армию в Канзас-Сити.

Я навострил уши. Канзас-Сити отстоит от Спрингвилла на двести миль. Немало бандитов и прочей разной шпаны за последнее время прибыло оттуда к нам, в Спрингвилл, в поисках новых горизонтов или, как говорят в Америке, новых возможностей.

— И вы знаете его фамилию? — спросил я осторожно, чтобы не спугнуть удачу.

— Да. У меня есть в Канзас-Сити кузен, он сержант. Я попросила его, чтобы он навел справки. Он позвонил мне четверть часа назад. Это опознавательный жетон некоего Ирвинга Стоу, родившегося в Канзас-Сити в сорок пятом году. Он был призван в армию в шестьдесят шестом. Два года был во Вьетнаме, а в шестьдесят девятом демобилизовался. Тогда он жил в Канзас-Сити. Это все, что я на данную минуту знаю о нем.

Я слушал ее, постукивая авторучкой по крышке стола. Не знаю, аспирин ли подействовал или это бог мести добавил мне новых сил, но я чувствовал себя куда бодрее, чем час назад.

— Великолепно! Отлично сработано, Луиза! Благодарю вас от всего сердца! А теперь соедините меня, пожалуйста, с отделением агентства «Гольдберг Ассошиэйтес» в Канзас-Сити.

Должен вам объяснить, что мы, частные детективы, не вездесущи, а поездки слишком дороги, да и времени отнимают много. Поэтому все мы заключаем так называемые корреспондентские соглашения с коллегами — с детективными агентствами в разных городах. «Гольдберг Ассошиэйтес» — это большая фирма, которая имеет филиалы в большинстве городов на Востоке. В Спрингвилле их корреспондентом являюсь я. В качестве возмещения я имею у них открытый счет.

На то, чтобы нас соединили с Канзас-Сити, потребовалось не более пяти минут. Я не знаю лично шефа филиала фирмы в Канзас-Сити, но мне достаточно было назвать свою фамилию, и он тут же заявил, что готов помочь мне. Я попросил его собрать все данные, касающиеся некоего Ирвинга Стоу, и дал ему номер моего личного телефона. В заключение я попросил его действовать быстро и звонить мне в любое время, даже ночью.

Говорят, что месть — это кушанье, которое следует есть холодным. Однако, поверьте мне, я не слишком люблю, когда такие кушанья чересчур остывают…

* * *

Кстати, о кушаньях! Пресса и радио состряпали роскошное блюдо из факта смерти Арнольда Эбинджера.

Луиза положила на мой стол последний номер «Ситизен». Портрет жертвы был окружен черной траурной рамкой, а под ним было помещено заявление мэра Оскара Райана. Если верить этому заявлению, погибший был воплощением всех мыслимых добродетелей. Ну что ж… вполне нормально. Опаснейший конкурент мэра ушел в лучший мир. Теперь можно было украсить его ореолом праведности.

В том, что было помещено в газете, я не нашел никаких новых деталей сравнительно с тем, что сообщил мне Реннер сегодня утром. Я обратил внимание на то, как от номера к номеру менялся тон передовиц. Черный террор изобличали со все большим пылом. От властей ждали твердых и решительных действий.

Если и дальше продолжат так трубить в трубы и бить в барабаны, то ближайшая ночь на той стороне реки может стать очень даже горячей.

Я включил телевизор. Та же самая музыка! Об Эбинджере вещали на всех волнах эфира. Стеклянный экран показал прибытие дочери погибшего, Деборы. Она уже вышла замуж, и фамилия ее теперь была Ли. Жила она где-то на Западе.

Я налил себе солидную порцию виски и погрузился в размышления. Когда я снова взглянул на экран, то увидел, что программа сменилась. Пришла очередь вестерна. Потом снова Эбинджер. Напряжение росло. Телевидение сообщило, что в негритянских кварталах скапливаются молодые люди. Мобилизованы полицейские силы, которые должны обеспечить мир и порядок.

С чувством отвращения я выключил телевизор. Надел пиджак, взял шляпу и вошел в комнату, где работала Луиза.

— Я отправляюсь домой. Хочу завтра быть в форме. Мне кажется, будет лучше, если я сейчас отдохну. Но мне хотелось бы, чтобы вы кое-что для меня сделали.

Эта девушка — само совершенство. Я еще не успел закончить фразу, а в ее руках уже появились блокнот и карандаш.

— Я хочу, чтобы вы пошли к Тиму Форти. Скажите ему, пожалуйста, чтобы он поинтересовался правовыми аспектами смерти Эбинджера. Каково его состояние? Как выглядит завещание? Что будет с его универмагами? Кто ему наследует? И так далее. У Тима наверняка есть связи с нотариатом и юридическими конторами. Было бы хорошо, если бы он смог собрать эти данные к завтрашнему утру. Что же касается вас, Луиза, то было бы просто здорово, если бы вы в свободную минутку поинтересовались Деборой Ли. Меня интересует, чем занимается ее муж. В архивах редакции должны быть какие-то упоминания о ее жизни в девичестве, о ее замужестве, о карьере мужа. Вы понимаете, о чем идет речь?

Конечно же она поняла меня великолепно. Я со спокойной душой отправился домой: в том, что все будет выполнено, у меня не было сомнений.

«Ма» Томкинс пришла перед ужином. Она еще раз поработала со мной и оставила в полубессознательном состоянии, но ощущающим прилив новых сил.

Наступила ночь. За окном царила тишина. Я чувствовал, что наконец-то смогу отдохнуть.

К сожалению, отдыхал я недолго. В двадцать один час с минутами зазвонил телефон. Коллега из «Гольдберг Ассошиэйтес» звонил мне из Канзас-Сити.

Должен признать, что он даром деньги не брал. Я включил магнитофон, что позволило мне не делать заметок.

Ирвинг Стоу родился в Канзас-Сити 15 апреля 1945 года в очень бедной семье. Можно сказать, на дне, почти среди отбросов общества. Два года учения в начальной школе, а потом улица. Он занимался всем. Входил в банды местной шпаны, шастающие по предместьям. Был замешан в нескольких серьезных уголовных делах. Призванный в армию в 1966 году, он оказался в пехоте. Служил во Вьетнаме. Ничем особо не отличился. В 1969 году возвратился в Канзас-Сити. Там его часто видели в игорных домах и в бильярдных. Он принадлежал к банде шулеров: выискивал клиентов с деньгами и подставлял их профессиональным шулерам и опытным бильярдистам. В 1970 году был замешан в попытке взорвать бар, хозяин которого не согласился на охрану заведения рэкетирами. Следствие ничего не смогло доказать, так как Ирвинг Стоу покинул пределы штата. По последним сведениям, нашел работу в Спрингвилле.

Я засмеялся. Мой коллега, наверное, полагал, что для меня это новость…

— Ну что ж, примерно так я и представлял себе его биографию. Есть ли у вас какие-нибудь сведения о том, где он устроился в Спрингвилле?

— Нет. К сожалению, он исчез из поля зрения, когда покинул наш город и штат. Но есть один след, который может вас заинтересовать. Это фамилия лица, предложившего ему работу в вашем городе.

— Я вас слушаю.

— Это бывший житель Канзас-Сити. Он несколько старше Стоу, а в остальном того же поля ягода. Его зовут Скинни Домбс.

— Благодарю, — сказал я, чувствуя приятное волнение. — Теперь, если я захочу перекинуться парой слов с приятелем Стоу, буду знать, где его найти. Еще раз благодарю вас.

* * *

Я положил трубку и вернулся в постель. Лежа в темноте соткрытыми глазами, я погрузился в размышления. Дела, которые я расследовал до сих пор в Спрингвилле, еще никогда не приводили меня в соприкосновение с преступным миром белых. Мне хватало работы с разного рода цветными подонками. То, что я уже говорил раньше относительно расовой сегрегации в нашем городе, относится в равной мере и к людям честным, и к преступному миру. Правда, деятельность белых преступников иногда пересекается, а временами даже сливается с операциями преступников цветных, однако граница между ними существует. Скинни Домбс, о котором говорил мне мой корреспондент из Канзас-Сити, был мне достаточно известен. Я не раз слышал о нем и даже знал его в лицо — мне приходилось видеть этого типа в заведениях, которые он обычно посещал. Я не утверждаю, что он был королем преступного мира, но дела свои вел успешно.

Я несколько раз встречал на своем пути Скинни Домбса. Я точно знал, что он работал и на ночные рестораны, контролируемые Эбинджером. Сейчас я был готов держать пари на любую сумму, что Скинии был одним из трех негодяев, напавших на меня накануне вечером.

Я закрыл глаза и приказал себе спать. Было двадцать два часа, время, когда определенная часть обитателей города готовится к выходу на работу. Эта мысль начала нервировать меня. Я уже знал, что не смогу заснуть. Физически я чувствовал себя вполне хорошо. Аспирин и усилия «Ма» Томкинс дали великолепные результаты.

Железо следует ковать, пока оно горячо. Это старая, но очень справедливая пословица. Я поднялся с кровати. Зашел в ванную и принял горячий душ. Под обжигающими струями стоял минут десять, а потом вытерся и оделся. Завязал галстук, пристегнул подмышечную кобуру с пистолетом тридцать восьмого калибра — на пользование этим оружием у меня есть специальное разрешение. Оно подколото к лицензии частного детектива. Надел пиджак и шляпу.

* * *

Я нашел его в третьем по счету кабаке. Мне в самом деле везло: мне даже не пришлось туда заходить, я увидел его через окно. Заведение «У дядюшки Джо» помещалось в полуподвале. Половина зала — бар, а вторая половина — бильярдная.

Один из столов стоял у окна. В ярком свете ламп я увидел Скинни Домбса. Он играл с каким-то типом пониже и помоложе его. Я досадовал на то, что мне не удалось рассмотреть лица напавших на меня. Детектив из Канзас-Сити сказал, что дебют Ирвинга Стоу был связан с бильярдом. Возможно, именно он играл сейчас со Скинни. Я подумал, что в этом было бы легко убедиться, проверив, носит ли он на руке браслет с цепочкой. Однако совсем не улыбалось рассматривать его руки в непосредственной близости.

В течение нескольких минут я наблюдал за игрой. Этого было достаточно, чтобы убедиться, что Скинни играет великолепно. Нужно было видеть, как стремительно сталкивались на сукне разноцветные шары и разлетались по лузам. Захватывающее зрелище, но, поскольку я вовсе не был заинтересован в том, чтобы меня застукали, я отъехал на моем «форде» на несколько ярдов и затаился.

Ночь была прекрасная, но температура довольно быстро падала. На Среднем Западе с его резко континентальным климатом это обычное явление. Мне не хотелось привлекать к себе внимание, так что я не мог, к сожалению, включить двигатель, чтобы согреться. Я жалел, что не взял с собой пальто.

Однако удача не оставляла меня. Скинни Домбс вышел из заведения через пятнадцать минут. Ему сопутствовал парень — по всей вероятности, партнер по партии, за которой я наблюдал. Он прошел под фонарем, и это позволило мне опознать его. Сел в белый «олдсмобиль». Его кореш уселся рядом с ним. Я в сердцах выругался: Домбс и я припарковали машины в противоположных направлениях, так что теперь я имел все шансы потерять его.

Однако не растерялся. Прежде чем он включил двигатель, я тронулся с места. Свернув в первый переулок, развернулся и неторопливо поехал в обратную сторону, внимательно следя с помощью зеркальца за тем, что происходит позади меня.

Я рассчитал правильно. Скинни не обратил на меня внимания. Через несколько секунд он обогнал меня, не удостоив ни единым взглядом мою скромную тачку. Я ехал за ним не менее пяти минут вдоль бульвара. А потом «олдсмобиль» резко свернул вправо, на одну из улочек, пересекавших бульвар. Немного проехав по ней, он остановился.

Теперь я был уверен, что нашел того, кто был мне нужен, — кварталы к востоку от Кэннон-бульвара вместе с несколькими улочками на берегу реки пользовались в Спрингвилле самой скверной репутацией.

Я запер дверцу моего «форда» на ключ и пешком устремился в холодную ночь, держа руки в карманах. Белый автомобиль я обнаружил перед ночным рестораном под названием «Дейзи», местом свиданий гомосексуалистов. Вокруг никого не было. Я попробовал осторожно отворить левую заднюю дверцу «олдсмобиля». Машина не была заперта. Я протиснулся в промежуток между передним и задним сиденьями. Это было отличное место для того, чтобы спокойно подождать моего «клиента».

Я ждал его, размышляя о дальнейшем развитии событий. Репутация и специализация «Дейзи» были известны всем. Я только не знал, относится ли это и к Скинни Домбсу. Этот тип не был похож на «голубого», и то, что он появился здесь, удивило меня.

Если он приехал сюда к какой-нибудь своей «подружке», то мне придется ждать долго. В противном случае — а мне казалось, что будет именно так, — он должен выйти довольно быстро. Сразу же после посещения кассы.

* * *

Я оказался прав. Был час ночи — по крайней мере, так показывали мои часы, — когда Домбс вышел из «Дейзи» все еще в обществе парня, который мог быть Ирвингом Стоу. Они сели в машину, снова заняв места спереди. За руль сел Скинни. Спрятавшийся за сиденьями, я находился в не слишком удобной позиции. Ушибы, нанесенные мне прошлой ночью, давали о себе знать. Я стискивал зубы, утешая себя надеждой, что мы направляемся в какое-нибудь не очень отдаленное место.

— Теперь остался только «Голубой колокольчик», — заговорил пассажир. — Мы едем сейчас туда?

— Туда поедешь ты, — заявил Скинни Домбс. — Я должен вернуться домой. Там кое-кто ждет меня.

— Девочка? — усмехнулся младший.

— Может быть, — ответил Домбс не без некоторого самодовольства.

Через несколько минут он затормозил. Его приятель открыл правую дверцу.

— Пока! Значит, завтра после полудня, в бильярдной?

— Порядок! — лаконично подтвердил Скинни Домбс.

Дверца хлопнула, и мы двинулись. Мой водитель дважды сворачивал влево, и, наконец, машина снова оказалась на бульваре. Теперь мы ехали в противоположном направлении, на запад.

Движение на улицах стало совсем слабым. Домбс прибавил газу и разогнался до семидесяти миль в час — идеальная скорость, чтобы проскакивать зеленый свет. Он тихонько посвистывал и, видимо, был вполне доволен жизнью. Я был уверен, что он думал о девушке, которая ждала его. Мы проехали еще несколько кварталов. Я осторожно достал пистолет, поднялся на колени и, прижав ствол к черепу Скинни, сказал:

— Очень сожалею, старина! В программе произошли некоторые изменения. Перед любовью придется немного подумать о войне.

Мои слова явно произвели на Домбса впечатление, — он подпрыгнул на своем месте. Автомобиль резко свернул. Однако Скинни быстро выправил его, а левой рукой пощупал затылок, чтобы убедиться в печальной действительности. Его глаза всматривались в зеркальце, однако увидеть меня он не мог.

— Кто вы?

— Один из твоих друзей, — ответил я. — Ведь у тебя их так много, мой добрый Скинни? Прежде чем мы завяжем более близкое знакомство, сверни налево. Только без истерик! Если возникнет необходимость ликвидировать тебя, я не задумаюсь ни на минуту!

У него не было оснований усомниться в том, что я говорю правду. Я занимал отличную позицию, а кроме того, мне благоприятствовали обстоятельства. В первом часу ночи наш спокойный, добропорядочный город превращается в маленькую пустыню. Если бы я захотел реализовать угрозу, мне это наверняка удалось бы, причем без какой-либо опасности для меня. Скинни явно рассуждал именно так, потому что он без слов свернул на юг. Спустя несколько минут мы оказались в одной из аллей Конгресс-парка, который для Спрингвилла является тем же, чем Булонский лес является для Парижа. Я велел ему остановиться на ближайшем углу. Левой рукой я опустил стекло задней дверцы, чтобы все время иметь его на мушке.

— Вылезай, Скинни! Я приду к тебе через минуту. Подними повыше руки!

Преступники такого рода не отличаются особой отвагой. Впрочем, что еще он мог сделать? Он вылез из машины, захлопнул за собой дверцу и по моему приказу остановился на расстоянии четырех шагов от меня. Я тоже покинул автомобиль и очень старательно обыскал моего противника. Отобрал револьвер, который он носил в кармане плаща, и зашвырнул его подальше в кусты.

— А теперь можешь обернуться, — сказал я.

Я сдвинул шляпу на затылок. Ночь была достаточно светлой, чтобы он сразу меня узнал. Его лицо побледнело. Я слышал, как стучат от страха его зубы. Он не отводил глаз от пистолета, нацеленного ему в живот.

— Чего ты хочешь? — выдавил он с трудом. — Я тебя не знаю!

Я засмеялся.

— Уверен, что ты не знал меня до вчерашнего вечера. Но вчера мы завязали знакомство. Жаль, конечно, что мы сейчас не в полном комплекте и что ты по дороге сюда высадил своего маленького дружка Стоу…

Он знал, что его ждет. Он чувствовал, что приговорен к смерти. И даже не пытался возражать.

— Послушай, черный, — сказал он испуганно, — я ничего против тебя не имею. Вчера вечером мы только выполнили поручение. Мы не хотели сделать тебе ничего плохого. Мы должны были только напугать тебя, чтобы ты не встревал в дело, которое тебя не касается.

Скотина! Они не хотели причинить мне вред! Я все еще чувствовал боль, которая не давала мне дышать! Он, видите ли, не хотел сделать мне ничего плохого! Ну подожди, сукин сын! Я постарался придать своему голосу предельно холодный и безразличный тон. Мой палец коснулся спускового крючка. Скинни Домбс знал, что это означает. Он заметил движение, которое для него было равнозначно смертному приговору. Он простер ко мне руки, как если бы надеялся этим защитить себя от пули.

— Нет! Нет! — умолял он. — Клянусь, я говорю правду! Речь шла о том, чтобы только напугать тебя!

— Предположим, я тебе верю, — сказал я чуть мягче. — Но поразмыслим, следует ли тебе верить. Кто дал тебе поручение? На кого работали ты и твои дружки?

— Если я тебе скажу… ты не застрелишь меня?

— Что ж, ты будешь иметь возможность проверить это. А вообще-то ты находишься сейчас не в том положении, когда можно торговаться. Одно я могу тебе обещать: если ты не ответишь мне на мой вопрос, я пристрелю тебя. Это так же верно, как то, что дважды два — четыре.

Он с усилием проглотил слюну. Я видел в полумраке, как ходит его кадык. Да, он не был твердым парнем — на такого надави, и он расскажет все.

— Это был Эбинджер, — сказал он.

Его ответ удивил меня до такой степени, что, не меняя положение пистолета, направленного в живот моего собеседника, я почесал нос левой рукой.

— Ты часто работаешь на Эбинджера? — спросил я.

— Да… Регулярно. Он всегда вызывал меня и моих парней, чтобы мы поддерживали порядок в его заведениях.

Поддержание порядка… Честное слово, великолепное определение! Во всяком случае, меня удивило то, что такой человек, как Арнольд Эбинджер, столп общества, водился с типами вроде Скинни Домбса.

— Эбинджер… он сам отдавал тебе приказы?

Скинни покачал головой.

— Нет! Это Поукей Джонс.

Понемногу я начинал кое-что понимать. Поукей Джонс, омерзительный верзила, был управляющим «Сеньориты». Я слышал, что он был также доверенным лицом в лимонадном бизнесе Эбинджера. Сказанное Скинни было достаточно правдоподобно.

— Так, значит, это Поукей поручил тебе вчера прочесть мне лекцию?

— Нет! — Скинни замотал головой. — Это поручение дал мне вчера сам Эбинджер! Он позвонил мне около семи часов вечера, когда я играл на бильярде в «Дядюшке Джо». Сказал, что я должен дать тебе такой урок, чтобы ты никогда не совал свой черный нос в его дела. Он именно так сказал. Слово в слово.

— А ты конечно же послушался. Дать урок негру — такой пустяк. Ты хорошо знаешь Эбинджера?

Он пожал плечами.

— Я видел его всего два раза… Он заходил в «Сеньориту», когда я там был. Но я ни разу с ним не разговаривал.

Я сделал шаг вперед, по-прежнему держа пистолет в вытянутой руке. Скинни Домбс дрожал, как лист.

— Нет!.. Не надо… — молил он. — Клянусь тебе, мы не хотели тебя убивать! Мы хотели только напугать… как велел Эбинджер! Спроси Стоу! Спроси…

По всей вероятности, он хотел сказать «спроси Эбинджера», но вспомнил, что тот уже мертв. Может быть, он даже подумал, что это я укокошил Эбинджера над тем бассейном. Я сделал еще два шага, как если бы собирался стрелять в упор. Я видел капли пота на его искаженном страхом лице. Его ноги тряслись. Я понял, что еще минута, и он грохнется передо мной на колени.

— Н-не… не убивай меня! — скулил он без всякого стыда.

Я расхохотался.

— Дурак! Да я не собираюсь убивать тебя! — сказал я. — А вот морду я тебе набью.

С этими словами я сунул пистолет в кобуру и угостил Скинни прямым левой, а затем еще несколькими достаточно болезненными ударами. Я хотел, чтобы он вступил в драку, чтобы он защищался. Хватило минуты, чтобы он понял, что смерть ему, возможно, не грозит, и он даже имеет некоторые шансы на победу.

И тогда я начал драться по-настоящему. Мне очень пригодилась та великолепная школа, которую я прошел в филадельфийской полиции. Это длилось не дольше пяти минут, а потом Скинни Домбс снова взмолился о пощаде, посверкивая остатками своих зубов. Этим я и удовольствовался.

Я сел в «олдсмобиль» и отправился туда, где оставил свой «форд». Ну что ж, Скинни придется возвращаться в город пешком или на автобусе. Однако теперь это меня не касалось. Он был конченым человеком. Мы квиты.

(обратно)

Лайнус

Я очнулся от сна в девять тридцать в катастрофическом физическом состоянии, но абсолютно выздоровевшим психически. Меня разбудила «Ма» Томкинс, с которой я условился на этот час. Прежде чем отдаться в руки великанши, я позвонил в бюро, чтобы успокоить Луизу. Я сказал ей, что у меня все в порядке и что, по всей вероятности, она увидит меня около полудня, свеженького, как новорожденный.

Она ответила мне, что у нас ничего не горит, что она с толком использовала свое свободное время и что у Тима Форти есть кое-что для меня. Я чувствовал полное удовлетворение. И только с тревогой присматривался к добирающимся до моей шкуры лапищам «Ма», которые десятью минутами позже перенесли меня, словно ребенка, в ванную, сунули под душ и занялись «бичеванием».

В одиннадцать я уже чувствовал себя заново родившимся человеком. По телевизору в это время передавали последние известия. Я включил его и услышал, что происходит именно то, чего я опасался.

В то время, когда я на левом берегу реки успешно улаживал свои дела, правый берег переживал новую горячую ночь. Обвинение, выдвинутое прессой против «Черных пантер» в связи с убийством Арнольда Эбинджера, вызвало гнев у молодежи негритянских кварталов. На улицах спонтанно возникали группы молодежи, забрасывающие камнями патрульные автомашины. Шериф мобилизовал полицейские силы. (Не потому ли во время моих приключений со Скинни Домбсом я не заметил ни одного полицейского патруля в благополучной части города?) Естественно, не обошлось без серьезных стычек. Баланс был достаточно трагичным: молодая девушка, убитая шальной пулей, добрая дюжина — если не считать относительно легко избитых — тяжелораненых, более десятка разграбленных и сожженных магазинов и полторы сотни арестованных.

К этому следует добавить, что вести из других городов тоже были не слишком веселые. Происшествие в Спрингвилле вызвало резонанс в ряде крупных городов, где «черная сила» великолепно организована. В нашем городе инциденты такого рода вспыхивают вообще-то спонтанно, но в Чикаго, или в Нью-Арке, или в Джерси-Сити умеют использовать каждую представившуюся возможность, и для них такой случай — настоящий подарок.

Я оделся, закурил сигарету и задумчиво спустился к гаражу, где сел в автомобиль, чтобы отправиться в бюро. Не буду скрывать, мне совсем не нравилось, какой оборот принимают дела.

Давайте поразмыслим вместе. Все началось с того, что Эбинджер решил выставить свою кандидатуру на выборах. Это не понравилось «Черным пантерам», которые прислали ему несколько писем с угрозами и в конце концов убили его, так как он упорствовал в своем намерении.

Великолепно! До этого места все было ясно. Но объясните мне, пожалуйста, почему «Черные пантеры» ополчились именно на Эбинджера? Ведь это террористическая организация, протестующая против всего, начиная с конституции и организации политической жизни в Соединенных Штатах. Что могли искать «Черные пантеры» в Спрингвилле? Чем их могли заинтересовать наши выборы? Ведь на них не баллотировался ни один цветной… Для негров вообще и для «Черных пантер» в частности абсолютно безразлично, кто будет мэром — Райан или Эбинджер. В любом случае это будет белый.

И тем не менее эти угрозы имели место. Доказательством того было последнее письмо, которое миссис Эбинджер принесла мне в надежде, что я, черный детектив, сумею каким-то образом помочь ей.

Я начал собирать сведения о том, кому угрожали. И именно ему это не понравилось, вызвав молниеносную реакцию. В тот же вечер он приказал, чтобы мне преподали достаточно суровый урок и научили, как себя вести. Затем адресованные ему угрозы были реализованы и… прощайте, мистер Эбинджер!

Пресса отреагировала без промедлений. Это был повод для широкой антинегритянской кампании. И это тем более странно, что Спрингвилл принадлежит к тем городам Соединенных Штатов, в которых сосуществование рас до сих пор проходило вполне спокойно.

Было без четверти двенадцать, когда я вошел в комнату Луизы Райт. Ее глаза светились от удовольствия. Я не захотел портить ей настроение.

Я пригласил ее в свой кабинет. Окинув меня взглядом с ног до головы, она с явным облегчением вытащила из кармана блокнот и сказала:

— Я думаю, что мистер Форти выполнил задание, которое вы взвалили на него. Ну а я занималась супругами Ли: рылась в архиве редакции «Ситизена». Так вот, Дебора Эбинджер вышла замуж с великой помпой восьмого июня шестьдесят восьмого года. Ее супругом стал потомок известного рода с юга, некий Марвин Ли.

— Да, да, — прервал я ее. — Теперь я вспомнил. Я уже был тогда в Спрингвилле. Газеты и телевидение наделали тогда много шума. Это был союз парвеню с аристократическим семейством. Члены семьи Ли считаются потомками колонистов, прибывших сюда на «Мэйфлауэре».

— Примерно так, — кивнула Луиза. — Вы же знаете, что плантаторы из Луизианы и других южных штатов, после того как Маргарет Митчелл написала «Унесенных ветром», постоянно окутаны романтическим ореолом.

— Только не говорите это негру! — рассмеялся я. — Однако почему благородное семейство Ли с Юга живет в Калифорнии, словно вульгарные звезды экрана?

— Ответ прост: этот род познал немало разочарований. Лишенные состояния, они послушались совета Хораса Грилли: «Поезжай на Запад, молодой человек». Двум или трем поколениям повезло, а потом дела снова пошли плохо. Согласно той информации, которой со мной поделилась архивная девица из «Ситизена», Марвин Ли — весьма аристократичный молодой человек; мало того, он красив, как молодой Бог. Его брак преследовал весьма благородную цель: за доллары папы Эбинджера позолотить изрядно выцветший герб Ли.

— Достойный склад ума.

— Если вы хотите знать все сплетни, которые фигурировали в прессе, то это супружество не принесло молодым Ли счастья. Марвин растранжирил приданое жены за карточными столами и с девочками подозрительной репутации. Теперь они намеревались жить за счет отца Деборы.

— А это доказывает, — заявил я сентенциозно, — что заполученное недобрым путем не приносит пользы. Даже если приобретение — это молодой человек из известной семьи. Благодарю вас, Луиза. Это была хорошая работа. Спасибо.

Она была счастлива.

— Мистер Форти тоже много работал, — заметила она скромно. — Он хочет увидеться с вами, чтобы передать информацию, о которой вы просили его.

Я бросил взгляд на стоящие на столе часы.

— Сейчас как раз время ленча. Позвоните Тиму, Луиза, и предупредите его, что я зайду за ним.

* * *

В маленьком баре, где мы обычно ели вместе, нам удалось найти спокойный, уединенный столик. Тем не менее Тим, прежде чем начать разговор, подождал, пока не удалится официант, принявший наш заказ.

— Мне удалось без особых трудностей познакомиться с содержанием завещания Арнольда Эбинджера, — сказал Тим, понизив голос. — Завещание было составлено его нотариусом и зарегистрировано в полном соответствии с юридическими нормами. Эбинджер подписал его в шестьдесят пятом году.

Я обратил внимание на дату.

— В этом году он женился на Джейнис, не так ли?

— Именно. И эти два события, несомненно, связаны. В соответствии с завещанием все его состояние переходит к дочери.

Я онемел от изумления.

— Ничего себе дела! Лишить жену всего в тот момент, когда вступаешь с ней в брак?

Мой друг успокоил меня.

— То же самое подумал и я в первую минуту. Но старина Эбинджер знал, что делает. Он женился на девушке в возрасте его дочери. Это очень небезопасная штука. Чтобы обеспечить и ту и другую стороны, он завещал свое состояние дочери и застраховал свою жизнь в пользу Джейнис на сумму в сто тысяч долларов.

Сто тысяч долларов — огромные деньги, подумал я. Я, например, перестаю считать, когда дохожу до десяти тысяч. Сто тысяч или миллион — для меня без разницы.

— И все же, — заметил я, — между этим страховым полисом на сотню тысяч и состоянием Эбинджера огромная разница.

— И вот тут я должен преподнести тебе сюрприз, Дик. Да, разница действительно существует, но она отнюдь не так велика, как ты предполагаешь. Ты знаешь, я нахожусь в отличных отношениях с нашими адвокатами — и с теми, которые ведут уголовные дела, и с занимающимися делами гражданскими. Благодаря этому я узнал, что финансовое положение Арнольда Эбинджера отнюдь не столь идеально, как все думают.

— Что-о?! — Тиму еще раз удалось меня ошеломить.

— Да, да, дорогой Дик! Его универмаги действительно существуют. Но чтобы сохранить их, ему пришлось пожертвовать многим. Почему? Потому, что, расширяя свое дело в Спрингвилле, он вошел в конфликт с крупным концерном, который решил сломать ему шею. Эбинджер был вынужден работать со все меньшей прибылью, и в конце концов, он торговал себе в убыток. Потому-то и пришлось ему заняться ночными ресторанами, контактируя с преступным миром, — он пошел на это только ради того, чтобы иметь возможность продолжать борьбу за свои супермаркеты.

— Однако в конце концов он победил, не так ли?

Тим Форти кивнул.

— Ты прав. Но это произошло совсем недавно. Тот концерн позволил ему существовать. В настоящее время оставшееся после Арнольда Эбинджера состояние, которое будет унаследовано его дочерью, оценивается в пределах от четырехсот до пятисот тысяч долларов.

Должен признаться, что меня вполне удовлетворила бы такая сумма. Другое дело, если кто-то рассчитывает на миллионы. В этом случае такие деньги могут произвести то же действие, что и холодный душ.

Я отодвинул тарелку и закурил сигарету.

— Оно и лучше, что так случилось. Я буду меньше жалеть.

— Меньше жалеть? — удивился Тим Форти, глядя на меня очень серьезно через толстые стекла своих очков. — Почему? Тебя больше не интересует это дело?

— Нет, — ответил я. — Я бросаю дело Эбинджера, его жену и обстоятельства его смерти. Пойми, в этом деле больше нет клиента. Я не вижу причин встревать во все это.

Широкая улыбка осветила лицо Тима.

— Щенок… — буркнул он. Он называет меня щенком, так как кончил университет на два года раньше меня. — Щенок, это самая лучшая новость, какую ты мог мне сообщить. Ведь я советовал тебе соблюдать осторожность и был очень встревожен твоим упрямством. Тем более что только позавчера ты получил аванс… натурой.

— Что правда, то правда, — ответил я с улыбкой. — Но вчера вечером — ты еще об этом не знаешь — я вернул этот аванс. С процентами.

Когда Луиза узнала о моем намерении отказаться от дела Эбинджера, она от радости бросилась мне на шею. Я вежливый человек и позволил ей расцеловать меня, что, между прочим, было вовсе не неприятно.

Вторую половину дня мы потратили на приведение в порядок счетов и корреспонденции — их скопилось немало, пока я занимался Огденом и его бандой. Мы были в великолепном настроении. В эти послеполуденные часы «индейского лета» солнце медленно двигалось на запад, направляясь в прерию, где все еще галопируют братцы кролики и воют койоты, хотя «грейхаунды»^[105] и заняли там место дилижансов.

На душе у меня было бы еще приятнее, если бы время от времени я не слушал радио. Дело Эбинджера имело весьма неприятные последствия. Ситуация становилась все более напряженной. Серьезные беспорядки произошли вечером в Филадельфии — в городе, который я великолепно знал. И причиной растущего напряжения был Спрингвилл. Кстати, нам предстояла еще одна горячая ночь.

Я подошел к окну и взглянул на противоположную сторону реки. Хоть бы изменилось направление ветра и пошел дождь. Это вынудило бы людей сидеть дома.

Я решил пойти с Луизой поужинать в какой-нибудь модный ресторан. Вы, конечно, скажете, что этого не следует делать. Вы можете вообразить Бог знает что. Известно, как это бывает: начинают с бокала чинзано, а кончают неведомо в чьей постели — впрочем, в данном случае постелей было всего две, ее и моя, довольно ограниченный выбор. Отвечу на это, что у вас просто испорченное воображение. Мужчина и женщина вполне могут быть просто коллегами… особенно если иначе нельзя.

Я как раз собирался сказать о моих планах Луизе, когда зазвонил телефон и Луизе пришлось снять трубку. Кто хотел говорить со мной? Пастор Борден. Разумеется, эта фамилия вам ничего не говорит, но в Спрингвилле пастора Бордена знают все. Да и не только в Спрингвилле, но и во многих штатах США.

Лайнус Борден — это человек, влияние которого на окружающих можно сравнить с влиянием, которое оказывал на людей Мартин Кинг. В делах негров он принимает столь же деятельное участие, но менее «деликатен», чем Кинг. Вспомним, однако, о том, что со времени убийства Мартина Лютера Кинга в шестьдесят восьмом году ситуация менялась далеко не в лучшую сторону. Я убежден, что если бы Кинг жил сегодня, он вполне мог бы сблизиться с движением экстремистов.

— Что слышно, отец Борден? — спросил я. То, что ко мне обращается такая личность, польстило моему самолюбию.

— Добрый день, мистер Бенсон, — сказал он. — Я рад, что застал вас, так как хотел бы с вами увидеться.

— Я в вашем распоряжении, отец Борден. Вы знаете мой адрес. Речь идет о делах профессиональных?

Я задал этот вопрос, так как меня нередко посещали духовные особы по разным делам, если желали избежать вторжения полиции.

— Да, речь пойдет о профессиональном деле, — сказал он с некоторым колебанием. — Если это не помешает вашим планам, я был бы рад, если бы вы приехали ко мне.

— К вам домой?

— Нет. В церковь. В храм Святых последнего дня. Четырнадцатая Западная улица. Если вы сейчас свободны, я попрошу вас приехать как можно скорее.

Я на минуту задумался. Ведь я хотел устроить сегодня Луизе настоящий праздник. Я ничего не имею против пастора Бордена, но его привлекательность вряд ли может конкурировать с шармом Луизы… Но ничего не поделаешь, долг превыше всего! Детектив — он как врач: должен быть там, где он нужен.

— Хорошо, отец Борден. Я буду у вас через четверть часа. Вам это подходит?

— Отлично. Я жду.

Несмотря ни на что, Луиза победила. Я просто не мог отказать себе в удовольствии выпить пару стаканчиков в ее обществе. Поэтому, перед тем как уйти, я сказал ей:

— Я полагаю, что дело с пастором Борденом займет не больше часа. Вы запрете бюро, поедете домой и наденете то красивое бежевое платье, которое вам так к лицу. В двадцать часов я буду у вас, и мы вместе поужинаем. Хорошо?

Я заметил блеск в ее глазах и румянец на бронзовом лице. Она была счастлива. Сомневаться в этом не приходилось.

— Выполняю приказ, шеф! — ответила она, и я вышел из бюро.

* * *

Я припарковал автомобиль на Четырнадцатой Западной улице, поблизости от храма. Это была типичная американская церковь методистов, такая же, как и тысячи других в этой стране. На маленькой клумбе я увидел табличку с надписью: «ЦЕРКОВЬ СВЯТЫХ ПОСЛЕДНЕГО ДНЯ. Богослужения в воскресенье в десять и восемнадцать часов. Молитва и медитация во вторник и пятницу в двадцать тридцать. Думай о своем спасении, слушай слова Иисуса».

Однако сегодня здесь царило спокойствие, так как был четверг, восемнадцать тридцать. Над Спрингвиллом сгущались сумерки.

Выйдя из автомобиля, я поморщился. У меня еще болели все кости.

Я вошел внутрь через маленькую дверь в правом крыле здания и сразу же наткнулся на пастора Бордена, который здесь поджидал меня. Попробую описать его. Разумеется, черный. Темнее, чем я. У него удлиненное лицо с тонкими чертами. Носит очки без оправы. При виде его многим приходит на ум врач, с которым лучше не шутить. В действительности это отличный человек, а его храбрость в борьбе за гражданские права цветных широко известна и признана даже среди белых.

— Я очень признателен вам за то, что вы сочли возможным приехать сюда, мистер Бенсон. Следуйте за мной, пожалуйста. Я хочу объяснить вам, в чем дело.

Он повел меня через погруженную в полумрак церковь. Возле амвона, с которого пастор обращается с проповедью, были вывешены номера псалмов с прошлого воскресенья, хотя не исключено, что они предназначались для следующего. Мы прошли через главный неф. Слева замаячили контуры маленькой часовни, в которой Борден совершал молитвы, собирающие обычно только узкий круг избранных. В часовне было еще темнее, чем в церковном зале. Я заметил в углу сидевшего на стуле человека и тут же за своей спиной ощутил присутствие другого, наставившего на меня ствол пистолета. В моей профессии не нужно видеть, чтобы знать. Такие вещи просто чувствуешь.

Признаюсь, я почувствовал себя дураком. Позволить гробануть себя в церкви, будучи препровожденным туда пастором, — такое явно не укладывается в рамки здравого рассудка! Я собирался выложить это Бордену, но он опередил меня:

— Вам не следует ничего опасаться, мистер Бенсон. В доме Божьем вас не постигнет никакое несчастье. То, что вы видите, на первый взгляд действительно производит впечатление засады, но так уж сложилось, что эти люди по многим причинам должны сохранить абсолютную анонимность.

Сидящий на стуле человек не шевельнулся. За своей спиной я слышал дыхание второго. Уж он-то производил впечатление человека, сидящего в засаде! Я сел на ближайший свободный стул. Так же поступил и пастор. Теперь в стоячем положении пребывал лишь тип, караулящий у двери, соединяющей часовню с главным залом церкви.

— Мистер Бенсон, — заговорил незнакомец, — вы замешаны в деле о смерти Арнольда Эбинджера.

Его слова не были вопросом, это было утверждение. Я не мог различить черты лица моего собеседника. Я видел только его массивный силуэт. Однако я нисколько не сомневался в том, что этот человек черный. Черным свойственны характерные интонации — их голос всегда напоминает голос Армстронга.

— Замешан… Это слишком сильно сказано, — немедленно запротестовал я. — Скажем так: его жена пришла ко мне в день его смерти, то есть позавчера.

— И показала вам письмо с угрозами «Черных пантер»?

— Именно так, — ответил я.

Я сунул руку в карман, вытащил пачку сигарет, но тут же вспомнил, что нахожусь в церкви. И счел нужным воздержаться от курения.

— Согласились ли вы работать на миссис Эбинджер?

— Я должен был все обдумать и дать ей ответ на следующий день. Однако к тому времени Эбинджер был мертв.

— Но вы все же дали ей ответ?

— Да.

— Положительный или отрицательный?

— Положительный.

Вопросы этого типа начали раздражать меня. Если он предполагает, что я буду кружить вокруг да около, то он ошибается. Плевал я на то, что он подумает о моей системе работы.

— Почему вы дали ей положительный ответ? Вы не боялись столкнуться с «Черными пантерами»?

Ну нет! За кого, собственно, он меня принимает?

— Минутку! — сказал я. — Внесем ясность в некоторые моменты. Если бы я в своем деле принимал решения, руководствуясь тем, как на это кто-то отреагирует, я давно уже занимался бы продажей жареных фисташек. Полагаю, что ни сегодня, ни завтра «Черные пантеры» не будут мне говорить, что я могу делать, а что нет. Будет лучше, если вы хорошо это запомните.

Я слышал, как опекающий меня с тыла человек шагнул вперед. Однако мой собеседник успокоил его жестом.

— Я решил принять предложение миссис Эбинджер, — продолжил я, — так как в тот самый вечер, когда она посетила меня, на меня напали трое подонков — они подкараулили меня у входа в мой дом. Я ненавижу такие дела, а потому захотел узнать, что за этим кроется. К сожалению, обстоятельства сложились так, что Арнольд Эбинджер мертв, а его вдова от моих услуг отказалась.

— Она сама сказала вам об этом?

— Да. Хотя особой необходимости в этом не было. В комнате присутствовали шериф О’Мэлли и лейтенант Трэнт, которые тут же это подтвердили.

— Вы не думали о том, чтобы продолжить расследование на свой страх и риск?

Голос становился все более настойчивым и одновременно все более ироничным. А я чувствовал, что уже сыт этим по горло.

— Да, — ответил я. — До вчерашнего вечера. Однако вчера я имел случай вернуть с процентами то, что получил от этих тварей; после этого я почувствовал себя удовлетворенным и вернулся к обычному порядку ведения дел. Не знаю, что вы думаете об этом, но я работаю не из любви к искусству. Я профессионал. Я выполняю свою работу, когда у меня есть клиент. В этом случае все было предельно ясно: нет клиента, нет расследования.

Наступила тишина. Тип, разговаривающий со мной, пережевывал и переваривал то, что я ему сказал. Я, несколько расслабившись, спокойно ждал дальнейшего развития событий. Кем мог быть этот человек? Я был готов биться об заклад на ужин, который готовился разделить с Луизой, что это один из находящихся на нелегальном положении руководителей «Черных пантер».

— Я хочу задать еще два вопроса, мистер Бенсон, — снова обратился он ко мне. — Естественно, вы не обязаны на них отвечать.

— Что вы имеете в виду? Мне нечего скрывать.

— Тем лучше. Прежде всего о людях, которые вас избили. Это были белые или черные?

— Белые. Трое мелких бандитов из Канзас-Сити. Я узнал, кто они, и набил морду их шефу. Они намеревались «отсоветовать» мне заниматься делами Эбинджера.

— Мой второй вопрос имеет более субъективный характер, — сказал таинственный негр, явно удовлетворенный моим предыдущим ответом. — Вы видели анонимное письмо, принесенное миссис Эбинджер. Так вот, считаете ли вы, что «Черные пантеры» ответственны за смерть Арнольда Эбинджера?

Я ответил не задумываясь:

— Нет, я так не считаю. Мне пришлось бы долго объяснять вам, на чем основывается мое мнение; а если говорить кратко, то я чувствую, что за этим убийством кроется какая-то комбинация.

— Хотели бы вы выяснить, в чем тут дело? — спросил он с откровенным удовлетворением.

— Послушайте, мистер, — сказал я, четко выговаривая каждый слог. — Как и каждый цветной, я являюсь приверженцем равных гражданских прав и всего, что из этого вытекает. Однако определенные методы мне не нравятся, и я принципиально не вмешиваюсь в политику. Я хотел бы разобраться во всем этом, если бы какой-нибудь клиент совершенно официально поручил мне это. И в любом случае — подчеркиваю, в любом, — я не стал бы искать ничего, кроме правды.

Я ждал, что он взорвется, но в этот момент заговорил отец Борден.

— А никто и не ждет от вас ничего другого, мистер Бенсон, — сказал он. — Вы должны только понять, что оборот, который приняли эти события, расовая напряженность, растущая с каждым часом, не могут не беспокоить людей, ответственных за судьбы цветного населения. Мы желаем доказать, что «Черные пантеры» не имеют ничего общего с убийством Арнольда Эбинджера. Если вы согласитесь, община методистов готова поручить вам эту миссию на условиях, которые вы предложите. Я уполномочен вручить вам первый чек. Если хотите, я сделаю это сейчас. Вы согласны?

— Конечно, но не на таких условиях, — ответил я. — Я готов искать убийцу Арнольда Эбинджера вне зависимости от того, кто он — белый или черный. А это большая разница…

— Не будем играть словами, Борден, — прервал меня мой анонимный клиент, — для нас это дело выглядит так же. Я прошу вас поручить расследование мистеру Бенсону.

* * *

Когда спустя четверть часа я покинул церковь, времени у меня осталось ровно столько, чтобы вовремя успеть к Луизе. Я чувствовал, что она не будет особо обрадована, когда узнает, что я снова вступил на тропу войны в связи с делом Эбинджера.

А что прикажете делать? Ведь профессиональная этика обязывает… В моем кармане лежал чек на пятьсот долларов, полученный в качестве аванса.

Таинственный черный и его ассистент исчезли, не попрощавшись, когда я заполнял для пастора Лайнуса Бордена стандартный договор, пустые бланки которого я всегда ношу при себе.

(обратно)

Луциус

Разумеется, я не ошибся, полагая, что и Луиза Райт, и Тим Форти будут взволнованы, когда узнают, что я снова занялся делом Эбинджера. Если говорить о Луизе, то мне потребовалось все мое красноречие, чтобы убедить ее, что я просто обязан снова приняться за это расследование. Более спокойно принял это известие мой друг Тим. Когда я рассказал ему обо всем по телефону, он согласился со мной, что действовать нужно очень быстро.

Трудно даже представить себе, что происходило в эту ночь в городе. Можете мне верить, дубинки полицейских не бездействовали. Естественно, мои цветные братья не остались в долгу. Баланс: сотня новых арестов, спущенная с цепи пресса, заявление полиции, что среди подозреваемых находится убийца Арнольда Эбинджера, быстро облетевшее город, и перспектива того, что произойдет во время похорон молодой девушки, убитой накануне.

Тим Форти не сомневался в том, что у пастора Бордена я встречался с кем-то из руководителей экстремистского движения. Из этого факта он сделал очевидный вывод: «Черные пантеры» в данный момент не заинтересованы в скандалах в Спрингвилле. А отсюда следовало, что они еще не пустили глубокие корни в нашем городе и любое проявление насилия было для них преждевременным.

Итак, следуя по ниточке к клубку, от рациональной дедукции к дедукции картезианской, Тим Форти пришел к заключению, что его гражданский долг велит ему оказывать мне помощь в этом деле. По правде говоря, я ожидал этого.

На следующее утро я отправился в центральное управление полиции. В Спрингвилле, как и во многих других американских городах, все административные службы сосредоточены в одном здании. «Гражданский центр» — так оно называется. Полицейские занимают в нем все этажи со второго по четвертый, а на пятом находится хозяйство окружного прокурора.

Меня, ясное дело, интересовало, как ведется следствие по делу о смерти Эбинджера и какие элементы его находятся в руках полиции. Я спросил об этом сержанта Мерфи, одного из весьма сведущих людей в команде шерифа, — он участвовал в проведении предварительных допросов. Обычно этот тип ведет себя нормально. Я ставлю ему выпивку, и он с большой охотой проводит время в моем обществе, несмотря на то, что он ирландец и к тому же рыжий. Но в это утро у меня создалось впечатление, что я разговариваю с устрицей, причем устрица эта старается выскользнуть из своей раковины. Ну что ж… такое зрелище само по себе стоило затраченных усилий.

Я начал уже подумывать, не получили ли мальчики О’Мэлли приказ держать язык за зубами, когда в комнату вошел лейтенант Луциус Трэнт.

При виде меня он резко остановился, а мина, появившаяся на его лице, очень подошла бы человеку, заметившему скорпиона на поручне своего любимого кресла.

— Что вы здесь делаете, Бенсон? — рявкнул он не хуже немецкой овчарки, над конурой которой написано: «Злая собака».

Я сказал ему, что пришел за информацией и что очень хотел бы узнать, как далеко он продвинулся в расследовании дела Эбинджера, потому что в том, что выдает пресса, радио и телевидение, очень уж мало конкретного.

— Послушайте, Бенсон, — сказал Трэнт бесцветным голосом. — Мы уже покончили с этой проблемой позавчера. Миссис Эбинджер сказала вам в присутствии шерифа, что ее больше ничего с вами не связывает. Она и так горько жалеет о том, что показала это проклятое анонимное письмо вам, вместо того чтобы немедленно отнести его к нам. Если бы она так поступила, ее муж, по всей вероятности, остался бы в живых.

Я приподнял брови и испытующе посмотрел на него.

— Это ваше мнение, Трэнт, — осведомился я очень спокойно, — или вы повторяете мне то, что сказал шериф вдове?

Трэнт малость сбросил обороты.

— Да, шериф сказал это миссис Эбинджер, — подтвердил он. — Однако мне кажется, что он прав, хотя лично я понимаю, почему миссис Эбинджер подалась к вам. Она могла вообразить, что перед лицом угроз со стороны черных экстремистов цветной детектив достигнет большего, чем официальная полиция.

— Вы тоже придерживаетесь такого мнения?

— Мое мнение не имеет значения, — сухо ответил Трэнт. — Эбинджер мертв, его вдове вы уже не нужны, так что вам здесь нечего делать. У вас нет ни клиента, ни договора.

Я должен объяснить вам значение последней фразы Трэнта. В этом штате мы, частные детективы, имеем определенный статус. Частные детективы, имеющие лицензию, в определенной мере аккредитованы при полиции. Это означает, что если некий полноправный гражданин, решив обратиться к нам за помощью, подписал с нами договор и уплатил аванс, полиция по мере возможности должна облегчать нашу деятельность.

И именно поэтому Трэнт онемел, когда я, глядя ему в глаза, заявил:

— Вы ошибаетесь, лейтенант. У меня есть и клиент и договор, касающийся этого дела. Речь не идет о миссис Эбинджер. Договор подписала община прихожан церкви Святыхпоследнего дня.

У него отвисла челюсть.

— Что вы хотите этим сказать?

Я вынул из кармана ксерокопию договора, подписанного пастором Борденом, показал ее Трэнту и сказал:

— Это выражение вполне оправданной озабоченности со стороны совета этого прихода. Мы находимся перед лицом очень серьезного расового конфликта. Молодая девушка уже лишилась жизни, а число раненых перевалило за сотню. Почему? Потому, что пресса, радио и телевидение раздули пожар на основании обычного анонимного письма. Так что совершенно нормальным является то, что цветные граждане, сознающие свою ответственность, желают узнать правду.

Лейтенант Трэнт стал от злости пурпурным, как омар. Это удивило меня, потому что он всегда старался, чтобы отношения между мной и полицией складывались самым лучшим образом. Он был куда умнее своего шефа, бравого шерифа О’Мэлли. Однако в эту минуту казалось, что он вот-вот взорвется, как фугасная бомба.

— Послушайте, Бенсон! Мы с вами всегда были «о’кей». Однако клянусь, что если вы вбили себе в голову, что вам удастся выгородить «Черных пантер», то вы об этом пожалеете. Вы заварите такую кашу…

От злости он начал заикаться. Я тоже начал заводиться и в свою очередь повысил голос.

— Я попрошу вас воздержаться от подобных оскорбительных предположений, — заявил я. — Я уполномочен советом прихода раскрыть правду — вне зависимости от того, как эта правда будет выглядеть. Если виновны «Черные пантеры», я буду первым, кто заявит об этом публично. Если это преступление совершил черный, я отдам его в руки правосудия… как и любого другого американца. Если вы хотите воспрепятствовать моей деятельности, то вам придется сперва изменить статус частных детективов.

Трэнт сжал кулаки, дрожа всем телом. «Парень явно кончит апоплексическим ударом, если пойдет по этой дорожке!» — подумал я. Однако он сумел овладеть собой и решил прибегнуть к логике.

— И вам кажется, что вы сумеете узнать то, что не удалось полиции? Что дает вам право на такую самоуверенность?

— Мое прошлое, — ответил я. — Те четыре года, которые я проработал в этом городе, те дела, которые я расследовал, сотрудничая… и не сотрудничая с вами. Этого вы не можете отрицать.

Сидевший в углу сержант Мерфи, высокий, весящий за двести фунтов парень, очень старался превратиться в лилипута, который мог бы спрятаться за столом. Трэнт оперся руками о стол и набрал полную грудь воздуха.

— Вы меня знаете, Бенсон. Я всегда вас ценил и всегда вам помогал. Однако сейчас вам придется еще убедить окружного прокурора и шерифа. А это будет нелегко.

— Почему? — спросил я невинным голосом. — Я отнюдь не намерен мешать следствию. Я хочу лишь внести свой скромный вклад в выяснение истины. Уверяю вас, все, чего хочу я и чего хотят мои наниматели, — чтобы вы первыми узнали правду. Чем быстрее убийца Арнольда Эбинджера будет разоблачен, тем раньше мы обретем покой и мир.

— Вы говорите так, потому что убеждены, что это не черный убил Эбинджера?

— Ничего подобного я не говорил. Напротив, я уверяю вас, что если это совершил черный, то они окажутся перед свершившимся фактом и должны будут с этим согласиться. И тогда, может быть, мое личное ручательство будет вам полезно.

Трэнт взглянул на меня внимательно, подумал немного и сказал:

— Может быть, вы и правы. Что вы хотите узнать?

Я вытащил из кармана платок и вытер лоб. Так, наверное, чувствует себя солдат морской пехоты, водружая государственный стяг над руинами вражеской укрепленной полосы после горячей рукопашной.

— Прежде всего я хотел бы узнать о результатах вскрытия. Каким образом был убит Эбинджер?

— Вскрытие подтвердило наши предположения. Его ударили по затылку тупым предметом. Он потерял сознание. Затем его бросили в бассейн, где он и утонул.

— Этот удар в затылок… он был смертелен?

— Нет, — ответил Трэнт. — Такой удар мог лишь лишить его сознания на некоторое время.

— Следовательно, нужно исключить возможность того, что Эбинджера ударили где-то в другом месте, а потом доставили домой и там бросили в бассейн. Отлично! Позволило ли вскрытие точно определить время смерти?

— Да. Медэксперт полагает, что Эбинджер умер между восемнадцатью и восемнадцатью тридцатью.

— Понятно. А как насчет этого анонимного письма, что думают о нем эксперты?

Трэнт пожал плечами.

— Ничего определенного. Письмо было напечатано на пишущей машинке, производимой в огромных количествах в период между шестидесятым и шестьдесят пятым годами. В такой ситуации поиски машинки, на которой напечатано анонимное письмо, равносильны поискам иголки в стоге сена.

Я вытащил из кармана пачку сигарет. Мы покурили, а затем я взял свою шляпу. Я уже уходил, когда Трэнт обратился ко мне:

— Бенсон, вы видите, что я откровенен с вами. Надеюсь, что и вы меня не обманете.

— Даю вам слово, лейтенант, — ответил я серьезно. — Если я наткнусь на что-нибудь важное, я немедленно извещу об этом вас.

* * *

Остальное предполуденное время я потратил на посещение офиса Арнольда Эбинджера, помещавшегося в здании самого большого из трех универмагов, принадлежавших этой фирме. Поговорил со многими людьми. Там же и позавтракал.

Потом я отправился на виллу Эбинджера. Чтобы не беспокоить Джейнис, я подошел к боковому входу и убедил дежурившего там полицейского в том, что мне необходимо пройти к бассейну.

После полудня я вернулся в свое бюро и, воспользовавшись тем, что у Тима нашлось немного свободного времени, организовал совещание с участием его и Луизы.

— В принципе, — сказал я, после того как отчитался перед ними о событиях дня, — любой мог написать такое анонимное письмо, как то, которое показывала мне Джейнис. Любой, кроме «Черных пантер», так как именно они платят мне за розыски виновного. Кроме того, было установлено, что Эбинджера оглушили поблизости от бассейна. А это означает, что виновный был знаком с его привычками и знал о том, что временами, возвращаясь к себе, Эбинджер пользуется боковой калиткой в стене.

— Мог ли кто-нибудь знать, что в этот вечер он вернется в восемнадцать часов один и воспользуется боковым входом? — спросила Луиза.

Тим Форти заметил с улыбкой:

— Прекрасный вопрос!

— Да, — сказал я, подумав немного. — Этого действительно нельзя было предвидеть. Эбинджер, если у него встречи не были расписаны на весь день, любил неожиданно появляться в своих универмагах. После таких инспекций он обычно возвращался в свой офис или сразу же шел домой. Вот и во вторник, в день, когда он был убит, даже его работники в офисе не могли знать, что он вернется домой между восемнадцатью и восемнадцатью тридцатью.

— Это нам ничего не дает, — заявил Тим. — Мне кажется, что лучше было бы составить список тех, кто мог бы быть как-то заинтересован в устранении Эбинджера… Список тех, кто мог бы воспользоваться этим преступлением. Ты понимаешь, Дик, о чем я говорю…

Да, я его понял. Но счел, что это будет пустой тратой времени. Трудно выявить всех, кто был заинтересован в смерти владельца ночных ресторанов и притонов. Однако я не хотел дразнить Тима, очень слабого детектива, но великолепного адвоката.

— На первом месте среди тех, кому это преступление пошло на пользу, следует поместить Дебору Ли, наследующую состояние своего отца.

— И Джейнис, — добавил Тим Форти, — которая получит сто тысяч по страховому полису.

— Согласен, — кивнул я. — Хотя в этой ситуации она теряет больше, чем приобретает. Пожалуй, для нее был предпочтительнее живой муж, который оплачивал все ее желания, нежели сотня тысяч долларов единовременно. Кроме того, не следует забывать, что у нее был немалый шанс стать первой дамой Спрингвилла.

— Кстати, — прервала меня Луиза, — этот удар, сваливший Эбинджера… Его могла нанести женщина?

— И это тоже хороший вопрос, — сказал я. — Признаюсь, я не подумал о том, чтобы задать его Трэнту. Но, как следует из протокола вскрытия, если это была женщина, то очень сильная.

Нетрудно было догадаться, к чему вела моя очаровательная секретарша. Она возненавидела миссис Эбинджер с той минуты, когда та перешагнула порог моего бюро. Однако ее ждало разочарование.

— Видите ли, Луиза, Эбинджер был убит между восемнадцатью и восемнадцатью тридцатью. Джейнис появилась в моем бюро незадолго до восемнадцати. Чтобы доехать до их виллы от Уоско-Тауэр на автомобиле, необходимо не менее двадцати минут. Отсюда она уехала в восемнадцать двадцать пять, и мы знаем, что она присутствовала на приеме в городе. Так что вы, дитя мое, промазали! — Однако, чтобы утешить ее, я добавил: — Но вы оба правы. Классический метод расследования состоит в том, чтобы искать тех, кому полезно убийство. Я думаю, вы сделаете все, чтобы собрать максимум сведений об этом семействе, начиная, естественно, с супругов Ли.

— Разумеется, — ответила Луиза. — Поскольку эти люди живут на Западе, я передала соответствующие инструкции «Пацифик Эйдженси».

К вашему сведению: «Пацифик Эйдженси» является для Запада тем же, чем «Гольдберг Ассошиэйтес» является для атлантического побережья.

* * *

После полудня у меня ничего не клеилось. Похороны Арнольда Эбинджера, нашего высокочтимого земляка, чуть было не ставшего нашим мэром, ожидались в пятницу. Это означало, что напряжение в городе еще возрастет. Парни с телевидения способствовали этому самым решительным образом, переходя от заявлений к интервью; на экране пыжился мэр Райан, успокоившийся и приободрившийся. Администрация в Спрингвилле отнюдь не является образцовой, и Эбинджер, если бы захотел, несомненно, мог бы устроить им неплохую заварушку. Теперь же Райану нечего было бояться. Эбинджер умер слишком поздно для того, чтобы какой-нибудь другой кандидат мог начать кампанию, так что нынешний мэр твердо стоял на ногах. Естественно, это позволило ему провозглашать длиннейшие тирады в честь умершего и проклинать тех, кто нанес удар американской демократии, предательски умертвив Арнольда Эбинджера.

Телерепортеры со своей громоздкой аппаратурой не любят прыгать с места на место; поскольку окружной прокурор и шериф находились в том же здании, что и мэр, телевизионщики постарались использовать это обстоятельство максимально.

Нашего прокурора зовут Гэрри Митчелл; в Спрингвилле он пользуется величайшей популярностью как исключительно красивый мужчина. И это не должно вас удивлять: когда среди избирателей большинство составляют женщины, красота всегда приобретает решающее значение… Ну что ж, видимо, не следовало наделять женщин правом голоса.

Я считаю, что для окружного прокурора он немножко молод — ему исполнилось всего тридцать пять лет. Лично я хотел бы видеть на этом посту человека постарше. Однако следует признать, что это неглупый, интеллигентный и порядочный человек. Заявление, сделанное им перед камерами телевидения, звучало предельно ясно: «Справедливость будет восстановлена. Никакой нажим не воспрепятствует этому. Убийц Арнольда Эбинджера постигнет кара».

Я, естественно, тоже желал только этого. Но сперва их нужно было заполучить в свои руки. Шериф О’Мэлли не сомневался в том, что эта задача почти решена. «Они попались! — вопил он в микрофон. — Лично я убежден, что убийцы Арнольда Эбинджера, уважаемого гражданина нашего города, находятся среди агитаторов, которых мы арестовали во время беспорядков, потрясавших город в течение двух последних ночей. Уже свыше сотни таких типов оказались за решеткой — тех, кто посвятил себя насилию и подрывной деятельности. Не забывайте о том, что „Черные пантеры“ подписались под этим убийством, что они посылали Арнольду Эбинджеру письма с угрозами, пытались вынудить его отказаться от избирательной кампании. Однако никакие угрозы не могли удержать его от исполнения своего долга…» И так далее, и так далее, по кругу.

На всякий случай я подключил магнитофон к телевизору и записал заявление шерифа. Ведь может прийти день, когда оно будет дорого стоить, если, конечно…

Я должен вам сказать, что я думаю о нашем шерифе О’Мэлли. Это туша, надутая ветром, абсолютный нуль! Его величайшим счастьем является то, что у него хорошие сотрудники. Единственная положительная черта О’Мэлли состоит в том, что он умеет доверять своим подчиненным, которые куда умнее его. Признаюсь, что из своего бюро я вышел в прескверном настроении.

Направляясь в негритянский район, я оказался поблизости от виллы Эбинджера. Ворота были открыты. Полицейский в форме присоединился к сторожу, следившему за входом. Поблизости стоял полицейский автомобиль. Другой автомобиль стоял у подъезда дома. Останки, как того требуют американские обычаи, уже были перетранспортированы в похоронное бюро, тогда как жена и дочь умершего должны были в это время находиться дома с семьей и друзьями.

Я остановил машину несколько в стороне. Обошел дом и приблизился к калитке, через которую во вторник вошел Арнольд Эбинджер. На всякий случай я нажал на ручку. Калитка была заперта на ключ.

Нормально? Именно этот момент я должен был выяснить одним из первых: была ли позавчера в восемнадцать часов боковая калитка заперта или открыта?

* * *

Вечер, проведенный в ночных ресторанчиках негритянского района, не принес ничего нового. И это злило меня. Мне не хватало слишком многих элементов, чтобы я мог построить какую-нибудь теорию. А то, что я знал, никак не хотело складываться в нечто цельное.

Был второй час ночи. Я лег, а потом встал, так как не мог спать. Плеснул в стакан солидную порцию виски и начал рыться на книжных полках в поисках случайно не прочитанного детектива. В эту минуту зазвонил телефон. Меня вызывали из Палм-Спрингса.

Мой собеседник представился: Моррис Мейлер, шеф отделения «Пацифик Эйдженси» в Палм-Спрингсе.

— Мистер Бенсон, — сказал он после обычных приветствий, — я провел расследование, порученное моему бюро, и выслал первый отчет.

— Можете ли вы познакомить меня с его содержанием?

— Разумеется. Персона, которой вы интересуетесь, — это человек, практически не имеющий ни цента. Можно сказать, что уже несколько месяцев он живет в долг. Но не это явилось причиной того, что я звоню вам в такой час.

— А что? — спросил я, заинтригованный.

— Он совершил короткое путешествие. Выехал во вторник утром, а вернулся на следующий день после полудня.

— И вы знаете куда?

— Да, мистер Бенсон. В Спрингвилл!

(обратно)

Марвин

В первый момент я онемел. И только изумленно таращил глаза на белый телефонный аппарат, который выдал мне столь невероятную новость. На той стороне линии тоже стояла тишина. Мистер Моррис Мейлер отдавал себе отчет в том, что мне нужно время, чтобы освоиться с таким известием. И он терпеливо ждал, пока пройдет сковавший меня шок. Ему было все равно: ведь стоимость телефонного разговора будет включена в мой счет.

Наконец я пробормотал запинаясь:

— Вы в этом уверены?

— Абсолютно, мистер Бенсон! Мистер Ли покинул Палм-Спрингс самолетом. Это был рейс 614 линии «Юнайтед Эр Лайнс» на Чикаго через Спрингвилл. В списке пассажиров он записан как Ле-Рой. Я решил позвонить вам, так как полагаю, что мой отчет вы получите только завтра или послезавтра. А я знаю, что мистер Ли должен быть сегодня в Спрингвилле. В отношении этого у меня нет ни малейших сомнений, тем более что его жена — это дочь Арнольда Эбинджера, смерть которого вызвала столько шума.

— И погребение которого состоится сегодня после полудня. Благодарю вас, мистер Мейлер. Вы сумели по-настоящему удивить меня. И как быстро вы проделали эту работу! Можете рассчитывать на то, что я сообщу свое мнение вашим шефам.

Он поблагодарил меня. Я положил трубку. Налил себе виски и погрузился в размышления. Искать тех, кому убийство выгодно… Это было слишком просто, но иногда жизнь преподносит нам и простые решения. Я понимал, что если хочу выиграть партию, то должен захватить противника врасплох, причем немедленно. Сегодня или никогда! Я сказал «сегодня», потому что был уже третий час ночи.

Я вернулся в кровать. Рассудок приказал мне уснуть.

Будильник, поставленный на восемь утра, едва меня разбудил.

* * *

Новый день я начал с визита в редакцию «Ситизена». Стюарт Реннер уже был на месте. Я знал, что он дежурил в редакции до двух часов ночи. Может показаться, что этот человек вообще никогда не спит! Ну и что смерть Арнольда Эбинджера была для местной газеты столь лакомым кусочком, что не следовало удивляться мобилизации всех сил и проведенным в редакции внеурочным часам.

Мы заговорили о погребальной церемонии. Ожидалось, что на нее явится очень много людей. Губернатор штата обещал принять участие в похоронах. С его стороны, как объяснил мне мой друг, это было не политическим жестом, а предлогом побывать в городе и лично сориентироваться в ситуации, сложившейся в Спрингвилле. К сожалению, дело складывалось довольно скверно. Весь район по другую сторону реки фактически находился на осадном положении. Ночью туда прибыли силы национальной гвардии. Эти ребята любят бить негров. Большинство из них даже не скрывает, что это их любимый тренаж.

Что касается семьи умершего, то она будет участвовать в церемонии в полном составе. Кузен и племянница Арнольда Эбинджера уже приехали из Чикаго. Марвина Ли, его зятя, ожидали сегодня утром. Жена Марвина, Дебора, прилетела позавчера, на следующий день после смерти отца.

После разговора с Реннером я отправился в контору «Юнайтед Эр Лайнс». Там проверили информацию, полученную мной от Мейлера, и подтвердили, что некий Ле-Рой действительно вылетел самолетом из Спрингвилла до Лос-Анджелеса через Палм-Спрингс в среду. Во время этого путешествия Марвин Ли должен был разминуться со своей женой высоко в воздухе. Их пути пересеклись. Она направлялась в Спрингвилл, а он возвращался оттуда. После того как провел целые сутки в нашем городе — сутки, в течение которых расстался с этим миром Арнольд Эбинджер.

Я тщательнейшим образом проштудировал расписание полетов самолетов «Юнайтед Эр Лайнс» и кое-что выписал. Потом поехал в бюро, чтобы просмотреть с Луизой текущую корреспонденцию, после чего снова подался в аэропорт. Погребение было назначено на пятнадцать часов, Марвин Ли должен был прибыть рейсом 532 в двенадцать пятнадцать.

То, что он должен здесь появиться, было нетрудно угадать. Одной из первых особ, встреченных мной в зале ожидания аэропорта, была миссис Ли, уже ждавшая своего супруга. У меня не было никаких сомнений, что это она: ее фотографии были в газетах, да и на телевизионном экране я ее видел. Между прочим, она не производила впечатление дочери, горюющей о любимом отце.

Миссис Ли, одетая в элегантный темно-синий костюм, была необычайно красивой женщиной. Когда громкоговорители уведомили о прибытии самолета из Лос-Анджелеса, она направилась в зал для прилетающих. Через несколько минут я уже имел удовольствие наблюдать, как она приветствует своего мужа. Не нужно было быть большим психологом, чтобы понять, почему дочь такой личности, как Эбинджер, могла влюбиться в этакую пташку. Марвин Ли был типичным представителем уходящей эпохи: высокий и худощавый, с удлиненным овалом лица, окаймленного короткой черной бородой, подчеркивающей в равной мере как тонкость черт его лица, так и бледность кожи. Кроме того, борода затушевывала неприятно мягкую линию его подбородка. Темные глаза бросали пронзительные взгляды из-под густых бровей.

Дебора подошла к нему раньше, чем я успел с ним заговорить. Она обняла его, а потом взяла под руку и начала очень оживленно что-то ему рассказывать. Я видел, как блестели ее глаза. Готов биться об заклад, что она информировала его о завещании отца и о том, какой прекрасной станет теперь их жизнь. Он слушал ее рассеянно, без особого внимания, однако не было сомнений, что эта манера поведения мужа ей нравится. По всей вероятности, это был его стиль обращения с женщинами.

Она пришла за ним одна. Рука об руку направились они к красному автомобилю, принадлежавшему Джейнис. К сожалению, я мог лишь следовать за ними. Я знал, что при таких обстоятельствах смогу заговорить с мистером Ли не раньше, чем вечером, а может, и только завтра. Мое появление сейчас на вилле Эбинджера было бы, скорее всего, плохо понято.

Снедаемый этой мыслью, я ехал за маленьким спортивным автомобилем… но вдруг оказалось, что счастье не совсем покинуло меня. Дебора вовсе не везла мужа в дом отца; они отправились непосредственно в похоронное бюро, где траурный кортеж должен был собраться только через три часа. Я понимал, что лишь обязательные правила этикета побудили зятя сразу же после прибытия в Спрингвилл склониться над гробом умершего.

Я вошел в часовню, следуя чуть ли не по пятам этой пары. Гроб стоял посреди зала среди цветов и венков. Крышка гроба еще не была опущена: по американским обычаям принимающие участие в погребальной церемонии должны оценить хорошую работу специалистов по бальзамированию и макияжу.

Эбинджер почивал на своем последнем ложе, великолепно выглядевший — как и при жизни. В помещении стоял особый запах увядающих цветов и ладана — печальный и сладкий.

Справа у входа на маленьком столике лежала книга соболезнований. Рядом со столиком стояли несколько человек. Они с уважением расступились, узнав Дебору и ее мужа.

Марвин Ли и его супруга одни стояли перед катафалком. Хозяин похоронного бюро, маленький, лысый, одетый в черное человечек, приблизился к Деборе, чтобы согласовать с ней какие-то детали. Я решил воспользоваться этим моментом и войти в контакт с Марвином.

— Мистер Ли, — обратился я к нему, — моя фамилия Бенсон. Ричард Бенсон. Я частный детектив и хотел бы поговорить с вами.

Он даже подпрыгнул, когда заметил, что я являюсь представителем цветной части нашего общества. Его тон тут же стал надменным.

— Я вас не знаю! — отрезал он. — И нам не о чем говорить!

Его реакция не удивила меня; именно этого я и ожидал.

— Прошу извинить меня, — сказал я. — Возможно, я перепутал фамилии. Но разговор с мистером Ле-Роем мне тоже подойдет. Может быть, мы, с вашего разрешения, перейдем в маленький зал, предназначенный для членов семьи?..

* * *

Я говорил уже, что у него была очень белая кожа, но теперь мне показалось, что он вдруг посерел. Не произнеся ни слова, он последовал за мной в малый зал, где члены семьи принимают близких друзей и знакомых.

— Я согласился поговорить с вами потому, что вы меня об этом попросили, — сказал он. — Однако я повторяю, что не знаю вас и ничего не могу вам рассказать.

— Боюсь, что оба ваши утверждения не совсем верны. Вы знаете меня, поскольку я вам представился, и, скорее всего, у вас есть что мне рассказать… Например, о вашем визите в Спрингвилл во вторник и в среду.

Удар попал в цель. Он скорее упал, чем сел, в глубокое кресло.

— Чего вы хотите? — вдруг спросил он грубо. — Вы пытаетесь меня шантажировать?

Теперь пришла моя очередь сказать ему пару добрых слов.

— Я опасаюсь, мистер Ли, — сказал я официальным тоном, — что вы использовали не слишком удачное определение. Я уже сказал вам, что являюсь частным детективом. Вот моя лицензия. А вы, наверное, знаете, что получение такой лицензии предполагает определенную проверку… на честность.

— Я хотела бы, чтобы вы сказали мне, почему вас интересует то, что делает мой муж! Ведь вы, как мне известно, не были наняты ни одним из членов нашей семьи, не так ли?

Я обернулся. В маленький зал вошла и закрыла за собой дверь Дебора Ли. Она являла собой воплощение ненависти и явно пыталась вести себя в духе доброго старого тандема «плантатор — раб». Думаю, что на моем месте вы ощутили бы неодолимое желание ответить ей в соответствующих выражениях. Однако мы, черные, в течение многих поколений учились владеть собой.

— Вы тоже ошибаетесь, миссис Ли. Ваша мачеха приходила ко мне за советом, но поскольку муж ее в тот же день умер, она не сочла уместным поручить мне продолжить расследование…

— А значит, — тявкнул из своего кресла Марвин Ли, — это дело вас не касается!

— И опять вы ошибаетесь… — сказал я. Я тоже умею, когда захочу, говорить тоном, не допускающим возражений. А этот потомок утомленных аристократов уже действовал мне на нервы. — Не знаю, читаете ли вы газеты, но анонимное письмо с рисунком пантеры и все, что было написано об этом в местной прессе, вызвало достойную сожаления реакцию. В негритянском районе есть уже один убитый, три десятка раненых, и страсти накаляются.

Дебора Ли передернула плечами, дабы показать, что происходящее по ту сторону реки ее не касается.

— Я знаю, что вам до этого нет дела, — сказал я, стараясь, чтобы мой голос не дрожал от гнева, — но высшие власти штата обеспокоены тем, что происходит. Озабочены также все, кто ответствен за цветную часть общества. Именно им потребовались мои услуги. Они хотят, чтобы я выяснил подробности смерти вашего отца и нашел убийцу.

Полным презрения голосом Дебора спросила:

— И конечно же вы не считаете, что мой отец был убит «Черными пантерами»?

Дорогие друзья, я в самом деле был уже сыт этим! Меня охватила ярость.

— Не считал и не считаю, — ответил я резко. — «Черные пантеры» ничего не выигрывают от смерти вашего отца… И ничего после него не наследуют! Чего, к сожалению, нельзя сказать о некоторых членах его семьи.

Марвин Лe-Рой поднялся с видом оскорбленного достоинства.

— Ваши инсинуации… — начал он глухим голосом.

И тут — играть так играть, — я сблефовал.

— Какие уж тут инсинуации!.. Я лишь утверждаю, что во вторник в одиннадцать тридцать на аэродроме в Палм-Спрингсе вы заняли место в самолете. В Спрингвилл вы прибыли в шестнадцать часов, а в доме своего тестя оказались как раз в тот час, когда он был убит. На следующий день вы вернулись домой. Вы продолжаете считать, что это инсинуации?

Марвин Ли вместо ответа снова рухнул в свое кресло. Дебора в задумчивости вынула из сумочки портсигар и достала сигарету. Я машинально извлек свою зажигалку; Дебора наклонилась и, прикурив, взглянула мне в глаза.

— В чем, собственно, дело, мистер Бенсон? — спросила она.

Я чувствовал, что сейчас должен вооружиться терпением, так как рука моя уже ухватилась за концы нитки.

— Послушайте меня, миссис Ли, — сказал я. — Я ничего ни от кого не хочу и не делаю ничего, что выходило бы за рамки требований моей профессии. Совершенно очевидно, что Арнольд Эбинджер не был убит «Черными пантерами», но доказать это я смогу только тогда, когда доставлю в полицию настоящего убийцу. Вот и все, миссис Ли.

— И вы пытаетесь доказать, что мой муж и есть этот убийца?

Это было сказано ледяным тоном, в котором скрывались все угрозы, с которыми должен считаться черный, столкнувшийся с белым.

Я пожал плечами.

— Я пытаюсь лишь проанализировать факты. Повторяю: мистер Ли находился в доме вашего отца в тот момент, когда тот был оглушен и в бессознательном состоянии брошен в бассейн. Я знаю также, что в настоящее время мистер Ли переживает серьезные финансовые затруднения; следовательно, он мог совершить поступок, который нас интересует. Налицо мотив и возможность.

Дальнейшее выглядело совсем уж идиотично: я еще не договорил последнюю фразу, как наш романтический псевдогерой вдруг начал рыдать, пряча лицо в ладонях. Его жена продолжала вести себя как оскорбленная королева. Что ж, я совершил маленькую психологическую ошибку, сказав, что супруги Ли испытывают финансовые затруднения. Они уже их не испытывали. Теперь, когда Дебора получила наследство, ситуация изменилась. Но в конце концов это была мелкая, ничего не значащая ошибка.

Я чувствовал, что мой удар попал в цель. Дебора стояла посреди малого зала похоронного бюро, ощетинившаяся и бледная как смерть.

— Сколько вы хотите? — спросила она. — Я не знаю, как вы узнали, что Марв был в Спрингвилле. Однако я уверена, что вы намерены предать гласности эту информацию. Сколько?

Да, оскорблять она умела! Вообще-то я должен был отвесить ей пару крепких пощечин и покинуть поле боя, но два обстоятельства удерживали меня от этого. Прежде всего, я чувствовал, что миссис Ли, хотя она и хорохорится, близка к прострации. Она сломалась так же, как и ее муж, в этом не было сомнений. А кроме того, я вовсе не был намерен делиться этой историей с полицией. Я вел расследование на свой лад. Естественно, я хотел сотрудничать с О’Мэлли, Трэнтом и окружным прокурором, но я решил доставить им товар в красивой упаковке, перевязанным розовой ленточкой. Причем в полном комплекте, чтобы не было оснований для каких-либо споров. А время для этого еще не пришло. Я решился на блеф, который принес мне победу, но победа эта еще не была полной.

Часы на стене показывали без нескольких минут тринадцать. Шеф погребальных дел заглянул в зал, но, увидев рыдающего Марвина, отступил на цыпочках, не желая мешать проявлению сыновьей скорби.

— Вся трагедия состоит в том, — обратился я к Деборе, — что вы до сих пор не в состоянии понять, что по этому большому миру еще ходят честные люди. Вы так испорчены деньгами, вы и вам подобные, что не можете представить себе ничего, кроме разнообразных проявлений свинства! А ведь я не утверждаю, что ваш муж убил своего тестя. Я говорю только, что он находился поблизости от виллы тогда, когда там был убит мистер Эбинджер. При сложившихся обстоятельствах ваш муж может располагать ценнейшей информацией об этом преступлении. Ничего иного я от него не требую.

Смысл моих слов дошел до Марвина Ли. Он поднял голову и посмотрел на меня покрасневшими глазами.

— Я… я не располагаю никакой информацией, которая могла бы вам помочь, — простонал он. — Клянусь!

— Но вы ведь были в доме своего тестя в час убийства. Вы пришли, чтобы вытянуть из кармана тестя немного денег, не так ли?

— Уведомите ли вы полицию, если я вам все расскажу?

— Нет! Ничего не говори! — крикнула Дебора.

— Все, что я могу вам обещать, мистер Ли, — заявил я ледяным тоном, — это то, что я постараюсь не причинить вам лишних затруднений. Советую рассказать мне все. Что бы там ни думала обо мне ваша жена, мне можно доверять. Даю вам слово негра. Могу заверить вас, что если то, что вы мне расскажете, не будет иметь особой ценности для следствия, которое ведет лейтенант Трэнт, я сохраню все это для себя. Если же я приду к выводу, что это очень важная информация, имеющая принципиальное значение, то я буду должен передать ее полиции. Это мой гражданский долг.

— А если мой муж откажется сказать вам что-нибудь?

— В этом случае у меня, естественно, не будет выбора. И отсюда я отправлюсь прямо в отдел расследования убийств.

Марвин Ли вздохнул.

— Видишь, — обратился он к жене с грустной усмешкой, — у меня тоже нет выбора!

* * *

— Я находился в очень трудной ситуации… Впрочем, вы и сами об этом знаете. Мне даже грозил судебный процесс. Только немедленная помощь могла меня спасти. И я подумал о тесте. Я не хотел ему писать, чтобы договориться о встрече, так как он, скорее всего, догадался бы, почему я хочу увидеться с ним. Я решил нагрянуть к нему неожиданно.

— Знала ли об этом ваша жена?

— Да, — ответила Дебора. — Я согласилась на поездку Марва к отцу.

Я кивнул и снова обратился к Марвину:

— Вы купили билет на фамилию Ле-Рой?

— Да. Я не хотел, чтобы мой кредитор знал об этой поездке. Он мог подумать, что я хочу сбежать. На внутренних авиалиниях не требуют удостоверения личности, а потому я вписал первую пришедшую мне на ум фамилию.

— Вы приземлились в Спрингвилле в шестнадцать?

— И в шестнадцать тридцать был в городе. Я хотел встретиться с тестем один на один и поговорить с ним с глазу на глаз. Поэтому я не стал заходить к нему в офис — ведь там были секретари. И домой к нему не приехал — из-за Джейнис. На всякий случай я подъехал к его офису в надежде, что встречусь с ним, когда он выйдет. И действительно, он вышел примерно в семнадцать пятнадцать. К несчастью, его сопровождали двое сотрудников, которые вместе с ним сели в автомобиль. Я подумал, что он хочет посетить один из своих универмагов, а потом отправится домой. У меня не было автомобиля, чтобы ехать за ним. Я поймал такси и велел отвезти меня к его вилле.

— В котором часу вы туда приехали?

— Было без нескольких минут восемнадцать.

— И что вы делали?

— Я расположился на улице неподалеку от ворот. Немного походил, а потом сел на скамейку. Одним словом, ждал…

— Секундочку! Вы ждали перед главными воротами? А к боковой калитке вы не подходили?

Марвин покачал головой.

— Я не был особо близок с моим тестем, — пояснил он. — Мы наносили ему визиты по праздникам, и это все. Я вообще не знал о существовании какой-то калитки, а тем более о том, что он имеет привычку ею пользоваться. В ожидании Арнольда я несколько раз доходил до улочки, которая огибает владение сзади, но мне и в голову не пришло пройтись по ней.

Я не сомневался, что этот идиот говорит правду.

— Сколько времени вы просидели перед входом?

— Весь вечер. Я много раз собирался уйти, но… вы знаете, как это бывает. Каждый раз я говорил себе: «Не делай этого! Он может вернуться в любую минуту, а ведь ты уже так долго прождал!» Около двадцати часов я увидел возвращающуюся на своем спортивном автомобиле Джейнис, мачеху моей жены. А потом сторож, который был еще и садовником, запер ворота. Тогда я понял, что Арнольд Эбинджер не вернется в этот вечер домой. Я подумал, что, может быть, он повздорил с Джейнис и снял себе в городе холостяцкую квартиру. И все же я подождал еще полчаса. Мне было холодно. Я решил отложить дело до следующего дня и посетить его в офисе. Возвратившись в город, я снял номер в отеле «Сентрел», зарегистрировавшись как Лe-Рой. Вы легко можете проверить это. На следующее утро, когда я хотел отправиться в офис Арнольда, я услышал по радио…

— О чем вы тогда подумали?

— Меня охватила паника. Я пришел к тем же выводам, что и вы: я находился на месте преступления, и у меня был мотив… И тогда я сел на первый же самолет, чтобы вернуться домой… Вы мне верите, мистер Бенсон?

Выражению моего лица — или отсутствию такового — мог бы позавидовать профессиональный игрок в покер. Хотя я и был убежден, что он говорит правду, я вовсе не имел желания объявить ему, что не сомневаюсь в его словах. Ведь если бы он убил Эбинджера, то ни за что не стал бы медлить с отъездом до следующего дня. Доказательство его невиновности я нашел в расписании рейсов: в тот самый вечер был самолет на Лос-Анджелес в двадцать пятнадцать и еще один — около полуночи.

Провести при таких обстоятельствах ночь в Спрингвилле было бы безумием чистой воды.

— И вы уверены, — спросил я, — что не заметили ничего необычного? Поймите меня правильно: ведь на расстоянии какой-нибудь сотни ярдов от вас убили вашего тестя!

— Я в самом деле не могу вам помочь, — ответил Марвин уныло. — Я понимал, что мне никто не поверит. Поэтому я так нервничал.

— Мистер Бенсон, — вступила в разговор Дебора, — вы все еще собираетесь отправиться в отдел расследования убийств?

— Об этом мы поговорим позже. Сейчас есть дела поважнее. Ведь до начала похорон осталось меньше часа…

(обратно)

Томас

Если говорить честно, то похороны Арнольда Эбинджера удались в полной мере: это действительно была торжественная и впечатляющая церемония. Написаны целые тома об американском искусстве погребения, и нужно признать, что в этом деле мы здесь, в Штатах, настоящие мастера.

Покойника бальзамируют, ему делают — словно престарелой кокетке — макияж. То же самое и в смысле моральном. Арнольд Эбинджер по любым рамкам не был святым. Он вел войну, достойную стихов Гомера, за свои универмаги. И война эта, по всей вероятности, кончилась бы поражением, если бы он не начал искать дополнительные доходы в торговле лимонадом и облегчении жизни любителей мимолетных эротических контактов. Отсюда он, как по ниточке, дошел до политики, ибо именно так было легче всего контролировать этот «параллельный» сектор его деятельности.

Вы ожидаете, что соприкосновение Эбинджера с преступным миром хоть немного замутило чистоту его образа в глазах сограждан? Куда там! Обитатели Спрингвилла, все, как один, явились на похороны. Мэр, сенатор, губернатор, шериф, окружной прокурор… Все они были здесь. Явились даже самые темные элементы… с белой кожей, разумеется. И в этом не было ничего удивительного: «гнев народа» активно подогревали радио, пресса, телевидение, которые были стопроцентно убеждены, что ответственность за это злодеяние несут «Черные пантеры». Каждое выступление над гробом обличало виновных, и каждое слово било в цель. Да, скажу я вам, не очень приятно было в тот день носить по городу свою черную кожу!

Несмотря на все это, я тоже был на похоронах. Я стоял неподалеку от группы офицеров полиции, умышленно держась в толпе журналистов, чтобы не упустить ни одного слова из произносимых речей.

После благословения священника, сотрудничающего с похоронным бюро, после различных протокольных церемоний с участием официальных лиц, что заняло не менее часа, сформировался кортеж автомашин, дабы родные, друзья и знакомые умершего проводили его в последний путь.

Я оставил спрингвиллский бомонд, рассаживающийся по машинам, чтобы занять места в процессии, и возвратился в бюро.

В тот вечер я задержал Луизу до девятнадцати часов. Я чувствовал, что проводимое мной расследование начало увлекать ее. Когда мы с ней прощались, я поручил ей заказать для меня билет в Палм-Спрингс. Я намеревался немного покопаться в делах Марвина Ли и его очаровательной супруги.

Я уже был в дверях, когда телефонный звонок вернул меня. Звонил Стюарт Реннер.

— Дик! — произнес он взволнованным голосом. — Шериф О’Мэлли созывает газетных работников на двадцать часов! Состоится пресс-конференция. Мне кажется, ты хорошо сделаешь, если немедленно подъедешь ко мне. Думаю, это заинтересует тебя.

* * *

За десять минут до пресс-конференции мы все уже были в малом «парадном» зале центрального управления.

Ровно в двадцать, с завидной пунктуальностью, шериф Томас О’Мэлли появился в зале, вытирая платком свой обильно орошенный потом лоб. Эстрада затрещала под его тяжестью. Его сопровождали лейтенант Трэнт и двое детективов из отдела расследования убийств. На эстраде для них были приготовлены стулья.

Шериф без проволочек — хотя и с кислой миной — приступил к делу. Он производил впечатление человека, который вообще-то предпочел бы находиться где-нибудь в другом месте, но коль скоро он должен был сюда прийти, то хочет как можно скорее со всем этим покончить.

— Дамы и господа! — начал он. — Я позволил себе пригласить вас сюда в день погребения уважаемого члена нашего общества, Арнольда Эбинджера, чтобы сообщить, что отдел расследования убийств произвел сегодня два ареста. Арестованные доставлены к прокурору для предъявления им обвинения в умышленном убийстве.

Зал загудел и зашевелился. Девушка, представляющая одно из газетных агентств, бросилась к выходу, перескакивая через стулья, чтобы поскорее добраться до телефона и передать сенсационную информацию своему шефу. Когда кто-то попытался задержать ее, она подняла визг. Щелкали фотоаппараты, жужжали кинокамеры. Парни с телевидения тоже вели съемку.

Трэнт пытался успокоить присутствующих, чтобы дать возможность своему шефу продолжить сообщение. Поднимаясь на эстраду, он заметил меня. Однако я не уловил на его лице никакой реакции. Я склонился к уху Стюарта Реннера и подсказал ему вопрос, ответ на который хотел услышать.

— Шериф, — крикнул Стюарт со своего места, — эти подозреваемые являются членами движения «Черных пантер»?

О’Мэлли явно был доволен этим вопросом. Ответ на него обеспечивал ему исключительный эффект.

— Нет, — ответил он. — Это не цветные. Двое молодых людей. Белые. Парень и девушка.

Друзья мои!.. Как бы я хотел, чтобы вы при этом присутствовали! Казалось, что зал вот-вот взорвется и этот взрыв разнесет все и всех. Газетчики буквально дрались за телефонную трубку. Репортеры с радио диктовали в свои микрофоны.

Наконец все успокоилось, и лопающийся от важности О’Мэлли заговорил снова:

— Свидетель, явившийся к нам совсем недавно, позволил лейтенанту Трэнту и его людям выйти на обоих подозреваемых. Они подстерегали свою жертву три дня. Во вторник мистер Эбинджер, вернувшись домой, воспользовался боковой калиткой. И этот случай они не упустили… Остальное вы знаете.

— Нет, так не пойдет! Вы ничего нам не сказали! — завопил специальный корреспондент крупной газеты из Чикаго. — Кто они, эти молодые люди? Это хиппи? Был ли у них мотив совершить такое убийство? Или это убийство ритуальное? А может, сексуальное?

Его въедливость отнюдь не удивила меня. Вы знаете, как это бывает — спецкор, который сегодня вечером сядет в самолет, абсолютно не боится задавать вопросы, способные вызвать бурю.

О’Мэлли воздел к небу обе руки, словно индейский колдун.

— Я понимаю ваше нетерпение, — сказал он. — Если вы минуту посидите тихо, лейтенант Трэнт расскажет вам об арестованных и об обстоятельствах их задержания.

— Все было достаточно просто, — скромно начал шеф отдела расследования убийств. — В процессе проводимого следствия черный садовник с соседней виллы сообщил нам, что видел этих молодых людей. Они поджидали Эбинджера в субботу и понедельник у боковой калитки. Он мог наблюдать за их поведением, хотя они и скрывались в кустах. В субботу и понедельник они были вынуждены отказаться от реализации своего плана, так как Арнольд Эбинджер возвращался домой не один. Мы знаем, что во вторник он вышел возле этой калитки из автомобиля, на котором его подвез один из сотрудников. Я избавлю вас от анализа той огромной информации, которую мы должны были перебрать, чтобы выйти на этих молодых людей. Описание их внешности нам дал садовник. Этими молодыми людьми оказались девятнадцатилетний автомеханик Майкл Доулейн и его приятельница Дебби Саймонс, которой только что исполнилось семнадцать. Они признались, что в течение трех дней ждали Арнольда Эбинджера возле его дома.

— Признались ли они в убийстве? — спросила девушка-репортер, успевшая вернуться в зал после разговора по телефону с редакцией.

Трэнт позволил ответить на этот вопрос О’Мэлли. Поколебавшись немного, тот сказал:

— Нет. Но признаются. Должен вам сказать, что у этой пары был мотив для совершения такого преступления. Дебби работала в одном из универмагов, принадлежавшихЭбинджеру. Ее уволили за какой-то проступок. Она хотела в присутствии своего жениха поговорить об этом с Эбинджером. Нетрудно представить себе, как развивались события во вторник вечером, когда они его встретили. Последовал обмен резкими фразами, который закончился трагически. Майкл Доулейн — человек горячий, необузданный. Он уже понес в свое время наказание за драку и нанесение тяжелых побоев. Выйдя из себя, он ударил Эбинджера. Тот упал, парень подумал, что убил его, и вместе со своей подругой столкнул потерявшего сознание Эбинджера в бассейн.

Новая буря потрясла зал. В самом деле, мальчикам из прессы не часто светила такая удача.

— Я полагаю, вы нам их покажете? — громко выкрикнул Стюарт Реннер.

— Естественно, — ответил шериф. — Но не сегодня вечером, так как в эту минуту допрос еще продолжается. Вообще-то мы намеревались сообщить вам эту новость только завтра. Однако, принимая во внимание ситуацию, сложившуюся в городе, мы сочли необходимым как можно скорее проинформировать население Спрингвилла и все Соединенные Штаты о том, что Арнольд Эбинджер не был убит цветными.

Ну что ж… Невозможно объяснить дело с большей откровенностью или скорее… с большей простотой. Я заметил, что Трэнт внимательно посматривает на меня. Его явно интересовала моя реакция. Может быть, он предполагал, что я сорвусь с места, выкрикивая с энтузиазмом: «Браво! Великолепно, дорогой друг! Все хорошо, что хорошо кончается!» Эбинджер убит двумя белыми хулиганами, которые были настолько нахальны, что отправили Эбинджеру анонимное письмо, чтобы переложить вину на негров! Но, к счастью, наша полиция бдительна, а правосудие отнюдь не слепо! В нашей прекрасной стране, братья мои, нет расовых отличий перед лицом закона. Однако я его надежды не оправдал.

Зал медленно пустел. Толстый шериф удалился в сопровождении своего эскорта. Стюарт Реннер спешил в редакцию; он не скрывал своего удовлетворения.

— Дик! — обратился он ко мне. — Ты был прав! Эта история с «Черными пантерами» действительно оказалась дутой. Джейнис Эбинджер перепугалась, и я отлично понимаю ее. И это подлило масла в огонь. Если бы она держала это проклятое письмо при себе, мы наверняка избежали бы этих трех дней беспорядков. И ведь все могло закончиться еще хуже!

— И именно это, дорогой Стюарт, — прервал я его, — меня нервирует. Преудивительнейшее стечение обстоятельств. Я должен поближе присмотреться ко всему этому.

Стюарт Реннер пожал плечами и вместе со мной вошел в здание редакции.

— Не заводись, — сказал он спокойно. — Чтобы получить доступ к полицейским источникам, ты должен иметь клиента. А я уверен, что приход Святых последнего дня отнюдь не горит желанием продолжать платить тебе.

Я остановился как вкопанный. О таком аспекте дела я действительно не подумал. Поразмыслив немного, я сказал:

— Ты так думаешь? Ну что ж, посмотрим. Я загляну в твой кабинет и, если не возражаешь, позвоню оттуда.

* * *

Я потратил довольно много времени, чтобы найти Лайнуса Бордена. Сначала я наткнулся на викария, который сказал мне, что пастор у себя дома. Однако, когда я позвонил ему домой, какая-то женщина сказала мне, что он еще в церкви. Я снова позвонил в приход. На этот раз телефон был занят. Я подождал несколько минут, слушая, как Стюарт печатает на машинке со скоростью пулемета. Наконец мне удалось связаться с пастором.

— Ах, это вы, мистер Бенсон! — сказал он, услышав мой голос. — Я как раз пытался отыскать вас. Я вам звонил, но не застал вас в бюро.

Я почувствовал что-то недоброе.

— А что вы хотели сказать мне, пастор? — спросил я.

— Ну… может быть, вы еще не знаете об этом, но я слышал по радио… Убийцы Арнольда Эбинджера арестованы…

— Да? — сказал я небрежно. — Ну и что?

Мой вопрос заставил его замолчать. Я чувствовал, что он нервничает.

— Но… — пробормотал он. — Мне кажется… это означает, что ваше задание выполнено… что ваша миссия закончена… Естественно, все вопросы о расходах и гонораре будут урегулированы. Пожалуйста, пришлите счет…

— Пастор, — прервал я его очень спокойно, — вам кажется что моя миссия закончена, поскольку власти больше не принимают в расчет «Черных пантер»?

Я инстинктивно почувствовал, что он возмущен. Мой вопрос задел его.

— Мне не очень нравится ваша последняя фраза, мистер Бенсон, — заявил он сухо. — Приход Святых последнего дня поручил вам найти убийцу Арнольда Эбинджера. Теперь эти убийцы пойманы полицией, а потому я считаю, что ваша миссия утратила свой смысл.

— Вы хотите сказать этим, пастор, что тот факт, что упомянутые убийцы являются представителями белой расы, вас вполне устраивает, не так ли?

По-видимому, он успешно апеллировал к своей христианской кротости и евангельскому терпению, так как ответил сладко, но решительно:

— Пути Господа неисповедимы, мистер Бенсон. Вы должны понимать, что я, как и все цветные в нашем городе, рад, что это убийство не совершил никто из наших. И это вполне естественно.

— Я согласен с вами, пастор, — ответил я. — Но вы забыли о том, что наняли меня для того, чтобы я открыл правду…

Я умышленно цедил слово за словом. Воцарилась тишина. Я почувствовал, что Борден обеспокоен.

— Это верно, мистер Бенсон, вы совершенно правы, — сказал он наконец. — Но разве вы сами не считаете, что ваша миссия закончена?

— Я еще ничего не знаю и должен все это проверить. В настоящую минуту мне известно столько же, сколько и вам. Я знаю лишь первое заявление шерифа, который совсем недавно совершил капитальную глупость, обвинив в убийстве «Черных пантер» на основании обычной анонимки.

Мы снова надолго замолчали. Наконец в трубке прозвучал тяжелый вздох.

— Я понимаю, что вы хотите сказать, мистер Бенсон, — медленно начал Борден. — Но поймите, пожалуйста, что у нас нет причин усомниться в словах шерифа. Если речь идет о нас, то мы удовлетворены. Приход поручил мне закончить с нашим соглашением. Разумеется, те пятьсот долларов…

Я довольно грубо прервал его.

— Вы удивляете меня, пастор, — сказал я громко. — У вас было столь же мало оснований не верить своему шерифу и сорок восемь часов назад, но, несмотря на это, вы связались со мной и пожелали, чтобы я изменил концепцию О’Мэлли. Теперь же, по странному стечению обстоятельств, каждое слово его для вас так же свято и неоспоримо, как слова Евангелия. Но я не духовное лицо, а потому попрошу вас не забывать, что вы наняли меня для того, чтобы узнать правду об убийстве Арнольда Эбинджера. Я буду считать свою миссию законченной тогда, когда обрету уверенность, что правосудие этой страны действительно разобралось с этим делом. Вы можете передать это своим овечкам и добавить, что до той минуты наш контракт сохраняет силу.

Лайнус Борден явно перепугался.

— Однако, мистер Бенсон, к чему ставить под сомнение заключение полиции? Представьте себе, что вы обнаружите…

— Негра вместо двух белых, вы это хотите сказать? Пастор, но ведь вы жаждете истины! И вы получите эту истину вне зависимости от того, понравится она вам или нет!

Я резким движением бросил трубку на рычаг, вытащил пачку сигарет. Стюарт Реннер оторвал взгляд от пишущей машинки и с восхищением заметил:

— Ну, дорогой Дик!.. У тебя небывалый дар заводить друзей. Если я в будущем открою рекламное бюро, верь мне, что я подумаю о тебе!

Я пожал плечами и вышел.

(обратно)

Сэм

Прошло два дня, а молодые люди все еще не признавали себя виновными, несмотря на то, что, если верить слухам, О’Мэлли, Трэнт и их помощники жали на них на всю катушку. Вы только представьте себе, в их руках были двое подозреваемых, устраивающих их много больше, чем «Черные пантеры». Почему? А потому, что после ареста Майкла Доулейна и Дебби Саймонс правый берег Спрингвилла заметно успокоился. С той минуты, когда дело об убийстве Арнольда Эбинджера приняло характер сведения счетов между белыми людьми, оно совершенно перестало касаться моих цветных братьев.

Естественно, это одна из возможных точек зрения. Если эти добрые люди чувствуют себя прежде всего черными и только потом американцами, вы можете им только посочувствовать. «Все таково, каково есть», — сказал некий европеец, наделавший в свое время немало шума.

Я же в эти дни работал как сумасшедший. Хотите спросить меня почему? Я сам задавал себе этот вопрос. Кем были они для меня? Просто пара молодых людей, которых я не знал и судьба которых меня абсолютно не касалась… И все же!..

Я уцепился за это дело прежде всего из-за той таинственной личности, с которой встретился в церкви Святых последнего дня. Ненавижу людей, окружающих себя завесой таинственности. Кроме того, мне совсем не понравилось, что приходской совет отнесся ко мне как к обычному служащему, которого можно уволить под любым предлогом.

Ко всему этому добавьте еще инстинкт. Эта пара щенков как с неба свалилась, чтобы уладить дела мэра Райана и шерифа О’Мэлли, которые начали привлекать к себе слишком большой интерес губернатора и федеральных властей. А ведь вы прекрасно понимаете, что залог всяческих успехов в провинциальной политике состоит в том, чтобы всеми способами избегать появления ураганов, которые могли бы поднять слишком высокие волны.

И наконец, последней гирькой, перевесившей чашу весов, явилось то, что задержанные упорно отказывались признать себя виновными. Я уже говорил вам, что три года прослужил в полиции в Филадельфии. Добиться от обвиняемых признания — великая цель усилий всех полицейских, так как в соответствии с законом оно является самым важным доказательством. И самым убедительным. Каждый хороший полицейский делает все, чтобы обвиняемый признался. А когда говорят, что делает все… Если Майкл Доулейн и Дебби Саймонс не признались в совершении преступления после сорока восьми часов… разговора с лейтенантом Трэнтом, то это означает, что они либо упрямы как ослы, либо… невиновны.

Таков был ход моих размышлений, и потому я вертелся как угорелый, совершенно не считаясь с мнением Луизы, которая, надеясь, что я в конце концов все же угожу в тенета супружества, предпочла бы, чтобы я занимался более доходными делами.

Изучить прошлое обвиняемых оказалось много легче, чем совать нос в дела семейства «Эбинджер, Ли и компания».

Универмаг в Ливнуорте — там в парфюмерном отделе работала Дебби Саймонс. Я повидался вчера с заведующей этим отделом. Ее зовут Катти Мейер. Это крупная, полная женщина лет пятидесяти. Должно быть, ее предками были немцы. О себе она весьма высокого мнения.

— Малютка Дебби, — сказала она, — не такая уж плохая девушка. Она такая, как все; ей не хватает сметливости и… денег. Она начала красть: то флакончик духов, то коробку пудры… Потом продавала своим подружкам за полцены.

— И эта… статья доходов составила в итоге солидную сумму? — спросил я спокойно.

Миссис Мейер повела плечами, которых не постыдился бы борец-профессионал.

— Максимум сто долларов, — ответила она. — Вы, конечно, понимаете, что я не могла просто устроить ей головомойку и замазать это дело. Я отвечаю за отдел, и если бы это открылось, вышвырнули бы меня. А в моем возрасте нелегко найти работу. Одним словом, я была должна доложить об этом дирекции.

— Обратилась ли дирекция в суд?

— Что вы! — воскликнула миссис Мейер. — Игра не стоила свеч. Ее просто уволили. Скажу вам откровенно, это вовсе не доставило мне удовольствия. Малышка Дебби была самой славной из моих молодых продавщиц.

Я учтиво поблагодарил заведующую и повел свой «форд» на восток, в район, где располагаются мастерские и небольшие заводики. Там я отыскал развалюху, в которой жило семейство Саймонсов. Увидев этот барак, я пришел к выводу, что в Штатах лучше быть относительно зажиточным негром, чем бедным белым. Здесь было полно рахитичных детишек и мотокентавров, неприязненно смотревших на негра, одетого лучше, чем жители этой части города.

Дом молодого Доулейна тоже был типичным для этих мест. От дома его юной подружки его отделяли две улицы, ухабистые и устланные разнообразными отбросами.

До станции обслуживания, на которой работал Доулейн, я доехал по шоссе, ведущему в Линкольн. Я подождал немного, пока хозяин, толстый, потертый тип, кончил обмен анекдотами с водителями грузовиков. Прежде чем начать разговор с негром, он на всякий случай демонстративно сплюнул. Однако он не отказался ответить на мои вопросы.

— Майк? Ну что ж… нормальный парень. Работал здесь года два. Наливал бензин, менял масло… Начал уже подбираться к двигателю. И вовсе не был ленивее других. Понять не могу, что заставило его стукнуть старого Эбинджера. Но с этими молодыми людьми никогда ничего наперед не знаешь. Все они малость чокнутые. Иногда им достаточно выкурить косяк с марихуаной…

Это меня заинтересовало.

— Вы хотите сказать, что он баловался наркотиками?

Толстяк немедленно отступил.

— Да нет. Откуда я могу знать? Всегда видел, что он курит «Кэмел». Я сказал так, вообще, о молодых людях…

— Ну да, понимаю. А девушка? Вы ее знаете?

— Видел ее раза два, когда он ее сюда приводил. Майк купил себе автомобиль. Я ему это устроил: старый «понтиак», но бегал он еще хорошо, а стоил сущие гроши. Майк был счастлив, что может возить на нем свою девушку. Молодые, они все такие!

— А как она выглядит, эта девушка? — спросил я.

— Хорошенькая мордашка и отлично сложена. Я был удивлен, когда узнал из газет, что ей только семнадцать. Ей свободно можно было бы дать двадцать… Во всяком случае, она была его постоянной девушкой; это было видно по их поведению. Они производили впечатление супружеской пары.

— Вас не удивило, что их обвинили в убийстве?

Хозяин станции вдруг замолчал.

— Знаете… — сказал он наконец. — Я бы не поверил… Но эти молодые… Никогда не известно, что они могут натворить…

Больше ничего полезного он мне не сказал.

* * *

Свидетелем, показания которого позволили полиции выйти на Майка и Дебби, был Самьюэл Бриггс, шестидесятилетний негр. Волосы у него были совершенно седые и очень курчавые, нос — плоский, очень африканский. От страха он вращал глазами, как если бы ожидал, что вот-вот на него обрушится гнев Божий.

Я нашел его за густыми зарослями рододендронов в саду соседней виллы, являющейся точной копией владения Эбинджера. Главный выход из нее открывался на Ачисон-стрит, а боковая калитка — на Брендан-Уэй. Папаша Сэм, ухаживая за цветами, мог время от времени бросать взгляды на боковую калитку сада Эбинджера. Что он и делал.

Иметь с ним дело было намного проще, чем с хозяином станции обслуживания автомобилей. Ну что ж… Двум черным всегда легче найти общий язык…

— А теперь расскажите мне, что здесь происходило во вторник, в день убийства. — Этому вопросу предшествовал продолжительный разговор на разные нейтральные темы, чтобы пробудить в нем доверие. — Что вы видели?

Старик, выглядевший так, словно его живьем извлекли из хижины дяди Тома, положил секатор, сунул руки в огромные карманы комбинезона и семь раз — именно семь, даю вам слово — провел языком по губам, прежде чем осторожно произнести первое слово.

— Во вторник? Я ничего не видел.

— Минутку! — прервал я его. — Попробуем иначе.

Что вы делали во вторник между шестью и половиной седьмого вечера?

Перепуганный окончательно, он сделал большие глаза, как если бы я обвинил его в убийстве. Потом сглотнул слюну и на одном дыхании выпалил:

— Я был в гараже, по другую сторону дома, ремонтировал газонокосилку.

Теперь большие глаза сделал я.

— А что за история с вашим свидетельством об этих молодых людях?

Старик дернулся, как если бы его ударили бичом. Видимо, он опасался, что я к обвинению в убийстве присовокуплю обвинение в лжесвидетельстве.

— Никаких историй, мистер! — заявил он с нотками возмущения в голосе. — Я в самом деле видел тех молодых людей.

— Но не во вторник?

— Нет, не во вторник, — признался он. — Но я видел их в субботу и в понедельник. Они вместе караулили вблизи входа в сад мистера Эбинджера.

Теперь я уже ничего не понимал. Во мне начало просыпаться раздражение.

— А если так, — сказал я, — то что заставило вас пойти в полицию и рассказать там о молодых людях, если все это не имеет непосредственной связи с убийством?

Трудно было бы не заметить, что старый Самьюэл чувствует себя не в своей тарелке. Он понимал, что я обвиняю его в том, что он глупый доносчик, а может быть, даже в чем-то похуже!

— Я, мистер? Но ведь я никуда не ходил, чтобы об этом рассказать! Это тот полицейский, который вел расследование! Высокий, худой блондин…

Я узнал портрет лейтенанта Луциуса Трэнта, но это мне ничего не объяснило.

— Ну хорошо. Однако если вы не рассказали лейтенанту Трэнту об этих двух молодых людях, то откуда он о них знает? Ведь он не мог сам их придумать…

— Этот лейтенант Трэнт, как вы его называете, вел расследование. Он расспрашивал всех людей в округе — как хозяев домов, так и прислугу. Со всеми разговаривал и всех спрашивал. Меня он спросил, не видел ли я во вторник около шести вечера двух молодых людей, парня и девушку, поджидающих мистера Эбинджера. Он спросил меня о том, что услышал от других свидетелей. Ну а я ответил ему, что во вторник я таких молодых людей не видел, так как разбирал в гараже косилку, но я видел их в субботу и в понедельник.

Я чувствовал, что теряю власть над собой. Что с трудом сдерживаюсь, чтобы не схватить этого старика за плечи и не встряхнуть его основательно. Однако я знал, что если как-то проявлю свою злость, то ничего из него не вытяну.

— А что именно вы видели в субботу и понедельник? — спросил я.

— В субботу я чистил рододендроны, вот эти. А в понедельник окапывал калифорнийские кипарисы. Это нужно делать именно сейчас, в октябре…

— Знаю, знаю… — Я старался, чтобы мой голос звучал спокойно. — Но что, собственно, делала здесь эта пара?

— В субботу они ждали немножко дальше, на углу Брендан-Уэй и Ачисон-стрит. Я полагаю, они ждали мистера Эбинджера. Но в субботу он вернулся на автомобиле, который вел шофер, и въехал на территорию виллы через главные ворота. Я видел, как парень и девушка ушли. Они разговаривали, жестикулировали. В понедельник они снова пришли. Незадолго до пяти вечера. Стали за кустами по ту сторону улицы. Ждали. Мистер Эбинджер вернулся в шесть тридцать, тоже на автомобиле, но вел машину другой человек. Я знаю его в лицо… Кажется, я даже стриг у него газон. На этот раз автомобиль остановился у боковой калитки. Я видел, как молодые люди приблизились, словно желая поговорить с мистером Эбинджером. Но он вылез из машины, отпер калитку собственным ключом, и они вместе вошли в сад. Молодые люди остановились и с минуту смотрели на калитку, которая закрылась за мистером Эбинджером и тем мужчиной, а потом пошли — так же, как в субботу, пешком, но на этот раз они не жестикулировали.

* * *

Больше я ничего не добился от старого Бриггса. Могу себе представить, в каком он был настроении. Но в глубине души он, по всей вероятности, ощущал удовлетворение. Ведь он нисколько не сомневался в том, что эта пара молодых людей совершила скверный поступок. Что они прикончили старого Эбинджера. Истинной Божьей милостью явилось то, что это не сделано черными. У черных и так слишком много забот. Да, старый Сэм был добрым негром. Он никогда не причинил вреда даже мухе.

Естественно, допросив столько народа, среди которого хватало и цветных, Трэнт просто не мог не узнать о том, что Майкл Доулейн и Дебби Саймонс появлялись возле дома Эбинджера. А теперь представьте себя на его месте. Достаточно было сложить два и два, и результат был готов.

И именно это позволило ему довести молодых людей до такого состояния, что они признались, что были у дома Эбинджера и во вторник. Да, старый Самьюэл Бриггс не видел их в тот вечер. Сейчас они упорно отрицают, что убили Арнольда Эбинджера, но, несмотря на это, сидят в грязи по уши. Полиция располагает мотивом преступления, и мотив этот как золото, он несокрушим: Дебби выгнали из универмага Эбинджера. Они ждали его три дня подряд, чтобы отомстить. Преднамеренный характер совершенного ими преступления подтверждает посланное ими анонимное письмо от лица «Черных пантер».

Одним словом, даже с такими уликами Майк Доулейн вполне добредет до газовой камеры с несколькими литрами циановодорода, а его молоденькая подружка — до пожизненного заключения. Не говоря уже о том, что Трэнт и его парни вполне способны заставить их признаться.

В то же время вашему покорному слуге, Дику Бенсону, во всем этом совершенно нечего делать. Как цветной, я, так же как и старый Бриггс, радуюсь тому, что в этом преступлении замешаны исключительно белые. Пусть молодая пара сама разбирается с правосудием, естественно, если они виновны… Может быть, среда, в которой они выросли, станет смягчающим обстоятельством.

А если они невиновны?

Я воспользовался красным светом светофора, чтобы закурить сигарету и чуточку отдохнуть, откинув голову на подголовник. Естественно, было бы идеалом, если бы моя правда состыковалась с правдой пастора Бордена и все это совпало бы с истинной правдой. Можно ли, однако, требовать так много? Разве только в том случае, когда требующий — идиот. Такой, как я.

Когда я нажал на тормоз перед входом в центральное управление, меня не оставляло ощущение, что мой автомобиль свернул сюда сам, не по моей воле.

(обратно)

Майкл, Дебби

— Какое вам дело до протоколов допросов? — ощерился лейтенант Трэнт. — Почему вы решили, что это имеет к вам отношение? Начнем с того, что вы больше не представляете никакого клиента и у вас нет подписанного договора на ведение этого дела. А значит, до свидания! Нам не о чем говорить!

Признаться, я просто онемел. Лейтенант Трэнт показал мне свое новое, не знакомое до сих пор лицо! Я всегда считал его человеком учтивым, и то, как он меня встретил, удивило меня. Я подумал, что, видимо, О’Мэлли, мэр, губернатор и Бог знает кто еще окончательно взнуздали его.

Я ответил тихо и предельно сдержанно:

— Простите, лейтенант, но я все еще представляю клиента. Им является все тот же пастор Борден, выступающий от имени прихода Святых последнего дня.

Трэнт, взъерошенный и настороженный, присел на край стола. Он только что закурил сигарету, и его непотушенная зажигалка неподвижно повисла в воздухе; он напомнил мне статую Свободы в миниатюре.

— Значит, пастор Борден? — спросил он. — Что общего у него с этим делом?

— Совсем немного, лейтенант, — сказал я, демонстрируя ангельское терпение. — Пастор поручил мне расследовать убийство Арнольда Эбинджера и установить правду.

Лейтенант сделался сперва пунцовым, потом красные тона перешли в фиолетовые. Это было весьма впечатляюще, однако вряд ли обрадовало бы его врача!

— Вы хотите обвинить нас в том, что мы не ищем правду? Мы?! — заорал Трэнт, а потом, сделав над собой усилие, замолчал.

Я без особого труда догадался, что не досказанное им звучало примерно так: «Ты, мерзкий черномазый!» Однако я, сохраняя хладнокровие, запротестовал самым вежливым образом:

— Я не понимаю вашу вспышку, лейтенант. Пастор Борден и приход Святых последнего дня попросили меня, чтобы я раскрыл правду. Прежде чем закончить это дело и выслать счет, я должен написать отчет. Именно поэтому я пришел к вам и попросил показать протоколы допросов, чтобы я надлежащим образом мог выполнить свои обязанности. И это все.

И снова я стал свидетелем интересного зрелища. Трэнт распустил галстук, расстегнул пуговицу воротника и начал глубоко дышать. Его виски покрылись крупными каплями пота, а руки сжали край стола так, что побелели пальцы. Когда он начал говорить, у меня создалось впечатление, что я вижу утопающего.

— Я все великолепно понимаю, Бенсон. Однако я гарантирую вам, что эта молодая пара не имеет никаких шансов. Преднамеренное убийство. Они охотились за ним. Это типичные хиппи.

— Они признались? — спросил я голосом невинного младенца.

— Нет, — ответил лейтенант. — Но это лишь вопрос времени. Они уже признались в том, что три дня поджидали Эбинджера. А следовательно… Право, не нужно иметь университетский диплом, чтобы сделать из этого соответствующий вывод.

Казалось, что он постепенно обретает контроль над собой, а жизнь и мир снова начинают ему нравиться. Трэнт отклеился от своего стола, положил руку мне на плечо и вежливо подтолкнул в сторону выхода.

— Поймите меня, Бенсон, — сказал он тоном почти сердечным. — Я понимаю ваши сомнения, и они характеризуют вас с самой лучшей стороны. Вы стараетесь дать клиенту все, за что он заплатил. Я понимаю также сомнения пастера Бордена. Это духовное лицо, представитель церкви. Но в данном случае у вас есть все основания сказать пастору, что он может спать спокойно, уплатив вам с чистой совестью гонорар. Здесь не может быть и речи о судебной ошибке. До свидания, Бенсон! Всегда буду рад встрече с вами.

* * *

Я сидел в кабинете Тима Форти, погрузившись в его любимое кресло. В то кресло, куда он обычно усаживал своего противника, если его удавалось сюда заманить. Тип вытащил бутылку наилучшего бурбона десятилетней выдержки.

— В итоге, — констатировал он с усмешкой, — ты позволил лейтенанту Трэнту заморочить тебе голову.

— Угу, — подтвердил я. — Я действительно позволил ему делать из меня дурака. Правда, из управления я вышел со всеми почестями и почти с гонораром в кармане. Однако я не могу понять, почему я довел его до исступления, когда попросил познакомить меня с протоколами допросов. Хочешь, я скажу тебе, что я об этом думаю? Так вот, они все еще находятся в нулевой точке расследования. Сперва они на всех парах ринулись по следам «Черным пантер». Однако заметив, до чего это может довести народ по ту сторону реки, удовлетворились первыми более или менее подходящими обвиняемыми, разумеется, с белой кожей. Речь шла просто о том, чтобы успокоить цветное население.

Тим отхлебнул из своего стакана.

— Ты хочешь сказать, что они отказались от объективного расследования?.. Можешь быть уверен, что все начали давить на О’Мэлли и лейтенанта Трэнта: старый Райан, который умирает от желания быть избранным повторно на ближайших выборах; губернатор, который слышать не хочет об историях такого рода; сенатор, которому все это тоже ни к чему. Не говоря уж о федеральных властях! Скомпрометированным в этом деле оказывается только О’Мэлли, посчитавший, что душить черных очень полезно во время избирательной кампании. И потому Трэнт так разнервничался.

Теория Тима была вполне приемлема и даже до такой степени правдоподобна, что я почувствовал себя не в своей тарелке.

— Все это так, дорогой Тим. Однако я не только хотел бы взглянуть на протоколы допросов. Мне хотелось бы встретиться с этой молодой парой лично.

Адвокат бросил на меня обеспокоенный взгляд.

— Неужели ты считаешь, что они невиновны? Ведь все это совершенно очевидно! Все прозрачно, как родниковая вода. Малютка Дебби пожаловалась своему парню, как круто обошлась с ней фирма, а Майк подался к Эбинджеру, чтобы объясниться с ним. Спор, видимо, развивался не так, как следовало бы. Тогда Майк ударил Эбинджера, а потом они оба бросили тело в бассейн. Все очень просто.

— Страшно просто, — согласился я. — Осталось объяснить несколько мелких деталей.

— Например?

— Почему эта молодая пара, которая, судя по среде, в которой они обитают, не отличается особым интеллектом, решила письменно угрожать Эбинджеру от имени «Черных пантер»? Ведь они намеревались обсудить свои дела с ним лично. Если же, как утверждает Трэнт, покушение было скрупулезно подготовлено (что могло бы объяснить пресловутые письма), то зачем они ждали Эбинджера в субботу и понедельник? И наконец, почему Эбинджер впустил их в сад своей виллы, воспользовавшись для этой цели боковой калиткой, которую отпер собственным ключом? Я проверил и убедился, что эта калитка обычно была заперта, а старый Сэм Бриггс подтвердил в разговоре со мной, что в понедельник Эбинджер отпирал калитку ключом. Вот те вопросы, которые я хотел бы лично задать обвиняемым, дорогой Тим.

— Я отлично тебя понимаю, — сказал Форти, не глядя мне в глаза. — Однако я не могу сообразить, ради чего ты ломаешь голову над этим делом. Трэнт недвусмысленно дал тебе понять, чтобы ты устранился, а приход Святых последнего дня все это уже перестало интересовать. Теперь ты ничего не можешь сделать.

— Ты прав, Тим, и я вполне согласен с тобой. Однако есть некто, кто мог бы мне помочь. Тот, кто мог бы прочесть протоколы допросов, кто мог бы посетить Майка Доулейна и Дебби Саймонс…

— Вот как? — отозвался Тим без особого энтузиазма. — И кто же это?

— Их защитник!

* * *

Вот так это и началось. В течение следующих трех дней у меня было слишком много забот, чтобы я мог сосредоточиться на своей повседневной работе. Я даже не обращал внимания на элегантные наряды Луизы, которая поглядывала на меня с растущим беспокойством. Можете мне верить, в те дни мне пришлось изрядно потрудиться, чтобы Тим Форти согласился взять на себя защиту предполагаемых убийц Арнольда Эбинджера. И лишь потому, что он считал себя моим настоящим другом, Тим в конце концов уступил моим просьбам. Он даже не спросил, кто ему за это заплатит. Но я сам объяснил ему, что если мы доберемся до истины с помощью обвиняемых, Святые последнего дня получат и отчет и счет. Они оплатят его без всяких возражений, тем более что это один из самых богатых приходов в нашем городе.

Майк Доулейн и Дебби Саймонс еще не имели защитника. И этому не приходилось удивляться: у них не было денег. Тиму Форти не создали никаких препятствий, когда он выразил желание принять на себя эту миссию. Власти даже поощрили его к этому, считая, что с цветным защитником не будет особых хлопот и особых осложнений. Они исходили из предположения, что черный в роли адвоката не будет советовать своим клиентам, чтобы те твердили на суде о своей невиновности.

Именно сейчас Тим в первый раз встречался с обвиняемыми. Он должен был увидеть их в камерах, расположенных в подвалах центрального управления, — в этих камерах преступников содержат до вынесения приговора. После осуждения их отсылают в тюрьму штата.

Луиза вошла без стука, доложила, что закончила свою работу, и спросила, нужна ли она еще. Когда я сказал ей, что нет, она вышла из кабинета обиженная, но исполненная достоинства.

Я закуривал Бог знает какую по счету сигарету, когда в бюро наконец вошел Тим. Он плюхнулся в кресло и без слов принял от меня стакан со старым бурбоном.

— Ну и что?.. Ты их видел?

— Естественно, — ответил он. — Ведь за тем я и ходил туда. Я также просмотрел протоколы допросов, которые в сравнении с тем, что рассказала мне эта молодая пара, ровным счетом ничего не значат.

— Ты видел их вместе?

— Да. Их привели из камер в комнату для встреч.

— Какое они произвели на тебя впечатление?

— Пожалуй, хорошее. Но мне кажется, что суд будет другого мнения. Он в кожаной куртке, с длинными светлыми волосами и грязными ногтями. Девушка очень мила, но для уважающей себя особы носит слишком короткую юбчонку. Ты понимаешь, что я имею в виду?

Я подтвердил, что понимаю. Это описание позволило мне сделать более живым их образ, сложившийся у меня в основном под влиянием фотографий, помещенных в газетах.

— Ну а почему они на тебя произвели хорошее впечатление? — спросил я.

— Мне трудно это объяснить. Прежде всего… они оба — ребята с характером. Нужно было видеть их лица, когда они убедились, что их защитник — негр! Разумеется, я не принял это близко к сердцу. А враждебность их я довольно скоро преодолел. Должен сказать тебе, что их отношение друг к другу может растрогать любого. Любовь и заботливость. Майк способен на все, чтобы только защитить малышку.

Я улыбнулся. Тим Форти всегда был сентиментален. Теперь я уже был уверен, что он пойдет на все и выложится до конца, защищая ребят.

— Скажи мне, какова их версия событий? — спросил я, возвращая его на землю.

— Мне кажется, что эти молодые люди держатся единой версии, и никто их не собьет. Прошла уже неделя, а Трэнт и его коллеги ничего не могут с ними поделать. Дебби утверждает, что ничего не крала в универмаге. Говорит, что это Мейер, заведующая отделом, творила какие-то комбинации с флаконами духов, а когда была замечена, подставила Дебби. Она потеряла работу, а найти другую с таким отзывом ей было бы очень трудно. Она рассказала об этом Майку, и тот решил, что они должны поговорить с самим Арнольдом Эбинджером. Они поразмыслили и решили ждать Эбинджера у дверей его дома, а затем, когда он возвратится из офиса, рассказать ему всю эту историю. Они пошли туда в пятницу, так как в тот день у Майка был выходной.

— Я не знал, что они были там и в пятницу. Старый Бриггс об этом ничего не говорил.

— И не мог сказать, так как не видел их. Они ждали у главного входа и оттуда заметили, что Эбинджер вышел из автомобиля своего знакомого у боковой калитки. Так что свидания у них не получилось. В субботу они тоже пришли и заняли пост на перекрестке улиц. Вот тогда-то садовник и заметил их. Но в тот день Эбинджер въехал на территорию виллы на собственном автомобиле, не задержавшись у ворот. Снова неудача. Для молодых людей этот разговор с Эбинджером имел такое значение, что они пришли еще раз, в понедельник.

— Что и было замечено садовником.

— Да… В тот вечер Эбинджера отвозил домой Поукей Джонс, сотрудник, занимающийся продажей лимонада. Он действительно остановил автомобиль перед боковой калиткой, но Эбинджер, не задерживаясь, увел Джонса на территорию виллы. Так что и на этот раз ожидание ничего не дало молодым людям.

— Старый Сэм утверждает, что они скрывались за кустами.

— Так оно и было. Но, с другой стороны, Поукей Джонс подтвердил, что прошел в сад вместе с Эбинджером. Одним словом, Майк и Дебби пришли еще раз во вторник. И тогда встретились с Эбинджером.

— И что тоща произошло?

— Они утверждают, — продолжал Тим, — что Эбинджер приехал на автомобиле с мужчиной, который высадил его неподалеку от боковой калитки. Они разговаривали несколько минут, после чего машина отъехала. Эбинджер остался один на тротуаре. Этим мужчиной был Сирил Буденко, директор супермаркета на Восьмой улице. Он подтвердил этот факт. В ту минуту, когда Арнольд Эбинджер вынимал ключ из кармана, молодые люди приблизились к нему. В первый момент он, как свидетельствует Майк, испугался. Но Майк успокоил его, представился сам и представил Дебби. Малышка изложила свое дело в нескольких фразах. Все это длилось не более двух минут.

Нет необходимости подчеркивать, что я слушал моего друга предельно внимательно.

— И как отреагировал на это Эбинджер? — спросил я.

— Он нахмурился и сказал, что эта история ему очень не нравится. Потом велел Дебби, чтобы она пришла завтра утром в его офис, добавив при этом, что он вызовет Мейер и устроит им очную ставку. Майк утверждает, что они больше ничего и не желали. Молодые люди поблагодарили Эбинджера, попрощались и пошли к тому месту, где был припаркован автомобиль Майка. Эбинджер отпер своим ключом боковую калитку и вошел на территорию виллы.

— А письма? Ты спрашивал их о письмах?

— Конечно, — ответил Тим Форти. — Но они заявляют, что никакого отношения к этим письмам не имеют. О письмах они услышали — так же как и все — на следующий день после визита к Эбинджеру. Дебби очень горевала, что лишилась возможности доказать свою непричастность к кражам… Но ведь это ни в какой мере не меняет факты. Мне кажется, что письма «Черных пантер» не так уж и важны.

Я удивленно взглянул на него.

— Что ты хочешь этим сказать? Ведь это основа всего дела! — воскликнул я.

— Было основой, — поправил меня Форти. — До тех пор пока думали и верили, что убийство совершили черные. Теперь же дело выглядит совершенно иначе. Письма могут быть результатом случайного стечения обстоятельств. Пойми, Дик, связанные с выборами планы Эбинджера могли многим прийтись не по вкусу. И люди эти могли попытаться его напугать…

Я должен был признать, что это была совсем не глупая и достаточно интересная гипотеза. Конечно, если она имела что-то общее с действительностью, а это следовало доказать.

— Верить ли ты в то, что они виновны? — спросил я.

Тим Форти положил на стол свои очки и ответил очень осторожно:

— Дик, так нельзя ставить вопрос. Я не их исповедник, я всего лишь их адвокат. Мои обязанности состоят прежде всего в том, чтобы выработать наиболее подходящую для них линию защиты. Если тебя интересует мое мнение, то я скажу, что они не смогут доказать свою невиновность. Нет свидетелей, которые могли бы дать благоприятные показания. Следует также признать, что предложенное полицией объяснение происшедшего выглядит достаточно правдоподобно. Они обратились к Эбинджеру в тот момент, когда тот отпирал калитку. А потом, после обмена первыми словами, либо он сам пригласил их в сад, либо они вошли туда силой. Возле бассейна они начали ссориться. Майк добивался справедливости для своей невесты. Эбинджер разозлился. Ты же знаешь, каким грубым он мог быть. Майк перестал владеть собой и ударил его. Эбинджер упал, потеряв сознание. Парень подумал, что убил его. Он, понятное дело, испугался и бросил тело в воду. — Тим помолчал немного, а затем подытожил сказанное: — Если они примут линию защиты, соответствующую этим рассуждениям, то не исключено, что Майк получит около пяти лет, а затем будет условно освобожден. Ну а Дебби, как я предполагаю, может рассчитывать на то, что ее приговорят к нескольким месяцам заключения. Естественно, если ты поможешь мне доказать, что это та самая Мейер, ее начальница, крала духи.

Я сорвался с места. Эта холодная логика доводила меня до отчаяния.

— И это тебя удовлетворит? — воскликнул я. — А если молодые люди сказали правду, если они и в самом деле невиновны?

Меня захлестнула ярость. И дело здесь было не в Майке и Дебби — ведь я их вообще не знал. На кон были поставлены вещи, куда более важные: сложившиеся у меня представления о моей стране, ее цивилизации, ее правосудии. Я не мог согласиться с тем, чтобы адвокат решился на «меньшее зло», как пожарный, готовый крушить все, лишь бы уменьшить вред, нанесенный пожаром.

Тим не реагировал на мое поведение. В его взгляде не было гнева, только печаль.

— А что последует, если эти молодые люди будут упорно все отрицать и утверждать, что они невиновны? Они могут в результате получить по двадцать лет. Я их защитник, их советник и именно в таком плане смотрю на это дело.

— Ты и вправду думаешь, что к делу отнесутся именно так? — спросил я.

Его глаза стали еще печальнее. Теперь он был похож на больного, плохо видящего пса, который вдруг обнаружил, что потерял своего хозяина.

— Именно этого я и боюсь, Дик. Правосудие часто является делом общественного и политического климата. То, что произошло на прошлой неделе по ту сторону реки, накладывает определенный отпечаток на это дело. Власти желают любой ценой погасить огонь. Если я буду доказывать, что это было случайное убийство, то уверен, что достигну желаемого: суд будет снисходителен к ошибке молодости. С другой стороны, хотя это и не слишком большая утрата для человечества, не следует забывать, что Эбинджер был фигурой в нашем городе. Близятся выборы… Если я разработаю какую-либо иную линию защиты, то ничего не смогу доказать, а кроме того, у меня просто не будет времени.

— Не будет времени? Что это значит? — спросил я.

— Это значит именно то, что я сказал, — спокойно ответил Тим. — Майк Доулейн и Дебби Саймонс предстанут перед судом через десять дней. Законы нашего штата предполагают, что следствие может быть завершено в течение двух недель. И никто не собирается откладывать слушание дела в суде. Ну, может быть, отсрочат на два или три дня, чтобы создать видимость. Все, начиная от мэра Спрингвилла и кончая президентом, заинтересованы в том, чтобы с этим делом было покончено как можно скорее. Потом можно будет о нем забыть.

Я несколько успокоился. Встав, продолжил мою любимую прогулку. У большого окна задержался. Ночь уже почти наступила — Спрингвилл блистал разноцветными огнями, словно прекрасная женщина, надевшая свои драгоценности. Красивая потаскуха, счастье и успех которой слагается из маленьких компромиссов, мелких недоговорок и большого свинства. Даже если эти молодые люди виновны, думал я, то следствие по их делу не имеет ничего общего с правосудием. Меня охватило отвращение при мысли о сверкающем богатстве Спрингвилла и всего Американского континента.

— Я понимаю твою точку зрения, дружище, — сказал я Тиму. — Самое важное то, что ты согласился защищать их.

— Я сделаю все, что смогу.

— Я хочу задать тебе один вопрос: если до начала процесса мне удастся выяснить правду, используешь ли ты ее, защищая этих молодых людей?

Он удивленно взглянул на меня.

— Разумеется!

— Вне зависимости от того, какой она будет?

Я заметил, как в его глазах блеснуло беспокойство. Но Тим Форти был честным и отважным человеком.

— Вне зависимости от того, какой она будет! — повторил он торжественно.

(обратно)

Гэрри

Минуло десять дней. Мы встретились в зале Спрингвиллского суда.

Я понимаю ваше беспокойство, но… должен вам сказать, что я не мог сделать больше того, что сделал. Если бы я располагал еще неделей на проведение расследования, то, клянусь, дело не дошло бы до судебного разбирательства! Но, к сожалению, это мне не удалось. Закон гласит, что между арестом подозреваемого и началом судебного процесса должно пройти не менее двух недель. Минуло семнадцать дней с того вечера, когда шериф О’Мэлли публично заявил об аресте Майкла Доулейна и Дебби Саймонс. Одним словом, все формальности были соблюдены.

К сожалению, я располагал всего-навсего девятью днями. Не буду считать часы, которые я провел на охоте и в засаде. Еще позавчера я просидел все ночь в автомобиле возле владения Эбинджера. Кроме того, я помотался по стране. Слетал на самолете в Палм-Спрингс, в Рино и Лас-Вегас, причем, поверьте мне, отнюдь не для того, чтобы отдать должное рулетке или полюбоваться на прекрасные ножки французской звезды Лип Рено, которая как раз тогда царила на сцене в Лас-Вегасе. Кроме того, я купил за неслыханную сумму, более приличествующую какому-нибудь памятнику старины, одну из миллиона пишущих машинок, произведенных фирмой «Ремингтон» в шестьдесят пятом и шестьдесят шестомгодах.

Вы считаете, что сделать все это за столь ограниченный срок не легко, не так ли? Уверяю, это было сущим пустяком в сравнении с теми боями, которые я должен был выдержать, чтобы убедить Тима, что он должен вести дело так, как того хочу я. Я сражался с ним с доказательствами в руках. Но, несмотря на это, даже в то утро, когда должен был начаться процесс, Тим еще не был полностью убежден. Скажу откровенно, я никогда не предполагал, что у адвоката могут быть такие представления о правосудии! Тим считал, что его работа состоит в том, чтобы действовать в интересах клиента. И это все. Однако я не мог согласиться с мыслью, что лучше добиться для невиновного минимального наказания, чем пытаться вопреки фатальному стечению обстоятельств доказать его невиновность, рискуя сто он будет осужден на максимальный срок. Я знал, что славный Тим разыграет свою партию, моля Бога, чтобы правда не оказалась для его клиентов худшей, чем ложь.

Обо всем этом я думал в зале суда, куда пришел пораньше, чтобы сориентироваться в обстановке и настроении участников и свидетелей последнего акта этой драмы. Зал суда находится на первом этаже здания. Полицейским достаточно спуститься на один этаж, чтобы принять преступника в свои руки. Большой квадратный зал на две трети предоставлен публике; эта часть зала отделена от остального пространства обычным деревянным барьером. На стороне, предназначенной для вершения правосудия, находится небольшое возвышение, на котором сидит судья; на стене позади него прикреплены два знамени — Соединенных Штатов и нашего штата. Справа от судьи стоит кресло для свидетелей, удобное, обитое кожей, — естественно, тоже на возвышении. По правой стороне сидят также присяжные. Напротив возвышения стоят два больших стола с двумя рядами кресел. Стол справа от прохода посредине предназначен для обвиняемых, их защитников и советников; стол слева — это стол для прокурора и его команды.

В глубине, рядом с местом для присяжных, находится стол шерифа, а на нем — несколько магнитофонов и другое оборудование.

О том, что процесс будет открытым, было известно уже за полчаса до начала заседания, так как к этому времени зал был почти полон. Первый ряд занимали представители прессы; Стюарт Реннер, разумеется, тоже был здесь вместе с двумя фотографами. Он дружески помахал мне рукой. Стюарт явно не был удивлен, увидев меня за столом, предназначенным для защиты.

Собравшееся общество, как и следовало ожидать, было довольно пестрым. Преобладали женщины, что было вполне понятно: в это время большинство мужчин работает. Присяжные — люди уважаемые и законопослушные — за десять минут до начала судебного разбирательства были уже в сборе. Тим ознакомился с их составом, остался удовлетворен и не воспользовался правом отвода. Это были представители разных общественных слоев и разных профессий, по-видимому, такие же расисты, как и большинство наших сограждан. Среди них был один негр, главный бухгалтер промышленной фирмы, а также женщина лет сорока. Я чувствовал, что эта пара для нас будет особо важна: негр из опасения, что маятник снова качнется в сторону цветных будет последовательно действовать против обвиняемых, а женщина потому, что она казалась впечатлительной и человечной. Вы, конечно, понимаете, что я имею в виду? Она была высокого роста, полная — по-видимому, любила пирожные. На ней были костюм и шляпа, а в петлице она носила розу. Я был убежден, что если Тим завоюет ее симпатию, то поддержка половины прессы ему обеспечена.

* * *

Возможно, то, что Форти появился в зале суда одновременно с прокурором, было всего лишь совпадением. Две резко контрастирующие фигуры. Естественно, я не имею в виду цвет кожи. Я уже говорил, что я думаю о нашем окружном прокуроре, Гэрри Митчелле. Это молодой, производящий впечатление плейбоя человек; однако он честен, умен и очень скрупулезен. В зал он вошел в обществе двух своих помощников, один из которых… точнее, одной, была привлекательная брюнетка. Полицейских еще не было. Первое заседание суда имело характер вступительного.

Пунктуально, в десять, за своим столом появился Делмер Корнуоллис, судья. Это был типичный чиновник, рутинер без всяких способностей, последовательный конформист. Я опасался, что когда дело дойдет до приговора, то при вынесении его Корнуоллис будет руководствоваться политическими целями и желанием успокоить общественное мнение.

Занимая место за широкой спиной Тима, я заметил среди публики пастора Бордена. Главу прихода Святых последнего дня не особо обрадовало мое присутствие в зале. Для него это дело было давно закончено и похоронено, а тут вдруг оказалось, что он на свои деньги организует защиту двух молодых представителей белой расы, которых достопочтенный пастор к тому же никогда до этой минуты не видел.

Молодые люди появились последними, ведь именно они были звездами предстоящего действа. Увидев их, я понял, что имел в виду Тим, говоря, что Майк произведет плохое впечатление на судью и присяжных. Это был высокий блондин, выглядевший типичным пареньком из предместья, которого воспитала улица. Правда, в тюрьме ему подстригли волосы, но он по-прежнему был одет в кожаную куртку с короткими рукавами. Он явно принадлежал к типу людей, встреча с которыми во время одиноких ночных прогулок по улицам города не доставляет удовольствия. Дебби была без макияжа. Это была хорошенькая, хотя и несколько заурядная молодая девушка — отлично сложенная шатенка с серыми глазами. Я искал ее взгляд. Хотел улыбнуться ей, чтобы немножко подбодрить ее. Впрочем, что за дело было ей до какого-то негра? Хватит с нее одного чернокожего — адвоката.

— Штат против Майка Доулейна и Дебби Саймонс, — объявил протоколист зычным голосом.

Я почувствовал, как по моей спине поползли мурашки. Процесс начался. Я был уверен в себе, но как выдержит предстоящее эта пара? И сможет ли Тим достойно противостоять Митчеллу? Конечно, у него немалый опыт в выступлениях перед судом присяжных, но не в таких делах.

Ну а я? Либо победа, либо смерть. Либо я раскрою истину, либо потеряю свою лицензию частного детектива. Я понял это в ту минуту, когда на стул рядом со мной села Луиза. Подсознательно я был признателен ей за то, что она пришла сюда.

Первый час процесса ушел на приведение к присяге присяжных. Ни Тим, ни прокурор не дали отвод ни одному из них. Затем проверили личные данные обвиняемых. Наконец секретарь зачитал обвинительный акт: штат обвинял Майкла Доулейна и Дебби Саймонс в убийстве Арнольда Эбинджера, владельца крупной торговой фирмы в Спрингвилле и кандидата на пост мэра горю да, совершенном во вторник, седьмого октября, между восемнадцатью и восемнадцатью тридцатью.

Судья Корнуоллис бросил взгляд на защитника.

— Признают ли обвиняемые свою вину или они считают себя невиновными? виновными?

— Они невиновны, ваша честь! — весьма торжественно заявил Тим Форти.

Зал воспринял его заявление как сенсацию. Присутствующие считали, что дело будет предрешено в самом начале процесса. Ожидали борьбу за смягчение приговора, попытки доказать, что убийство это носило случайный характер. И вдруг, при поднятии занавеса, спектакль вырисовывается в совершенно ином свете.

Часть репортеров помчалась к телефонам. Прокурор явно был изумлен. Видимо, он подумал, что информаторы обманули его. Ведь он не мог знать, что я вынудил Тима Форти сделать это заявление сегодня, в два часа ночи, за несколько часов до начала процесса.

Судья прервал заседание, объявив перерыв до четырнадцати тридцати.

* * *

После перерыва суд предоставил слово Гэрри Митчеллу. В своем выступлении прокурор делал особый упор на ненависть, которую молодые люди питали к Арнольду Эбинджеру. В отношении мотива и способа совершения преступления позиция обвинения согласовывалась с точкой зрения полиции.

Я слушал прокурора внимательно и даже с определенным удовольствием, так как Митчелл действительно умел говорить. Своим живым и очень красочным повествованием он покорил всех присутствующих. Его аргументация была ясна и точна; познакомив аудиторию с фактами, он перешел к обоснованию своей позиции. К счастью, прокурор не поддался искушению начертать впечатляющий портрет жертвы, а последовавшие события представил как трагическое недоразумение, которое привело к кровавым беспорядкам восьмого и девятого октября. Причиной этого, по его мнению, были все те же обвиняемые. Он взывал к мирному сосуществованию рас и очень ловко постарался внушить присутствующим, что осуждение обвиняемых будет принято с удовлетворением всеми. Во благо демократии и американской цивилизации, разумеется. Обвинение целиком и полностью опиралось на результаты проведенного полицией следствия.

В соответствии с законами штата прокурор имеет возможность первым вызвать свидетелей обвинения. После допроса этих свидетелей прокурором, судьей, а затем защитой последняя, в свою очередь, вызывает своих свидетелей.

Я чувствовал, что присяжные уже в кармане у прокурора. Его краткая речь создала соответствующее настроение. Женщина на скамье присяжных одарила его взглядом, исполненным восхищения.

Овладевшее залом настроение усилилось, когда вдова Эбинджера заняла место в кресле для свидетелей. Джейнис была просто потрясающа в своем черном костюме и скромной белой блузке. Когда она проходила мимо меня, я почувствовал запах духов. Каждое ее движение было исполнено элегантности и достоинства. Судья Корнуоллис счел, что правила хорошего тона требуют, чтобы он выразил ей соболезнование.

По просьбе Митчелла миссис Эбинджер рассказала о тревожном вечере седьмого октября, когда она ждала возвращения мужа, а потом о той трагической минуте, когда узнала, что его тело обнаружено в бассейне. Рассказывая об этом, она вынула из сумочки платочек и поднесла его к глазам. Честное слово, она была восхитительна в своем волнении! Прокурор задавал ей очень простые и доброжелательные вопросы. От каких-либо намеков, касающихся письма «Черных пантер», он воздержался. Тим был прав! Обвинение явно не стремилось связать письма с угрозами с настоящим процессом!

* * *

— Есть ли у защиты вопросы к свидетелю? — спросил судья, когда прокурор вернулся на свое место.

Тим Форти кивнул головой в знак того, что вопросы у него есть, и вышел на середину, но обратился не к судье и не к свидетельнице, чего можно было ожидать, а к присяжным.

— Уважаемые присяжные заседатели! Я позволю себе поздравить вас. Вы были выбраны, чтобы принять участие в процессе, который займет почетное место в судебных анналах нашего штата, причем по двум причинам.

Присяжные, удивленные этим обращением, подались вперед, явно заинтригованные словами адвоката.

— Прежде всего, — сказал Тим Форти, — на этом процессе впервые в истории нашего штата цветной адвокат защищает белых, обвиняемых в убийстве первой степени.

Я услышал шепот в зале. Действительно, об этом никто не подумал.

— Кроме того, — продолжал мой друг, — процесс этот побьет рекорд скорости! Завтра минет двадцать один день с того момента, когда Арнольд Эбинджер был убит, и восемнадцать дней, как были арестованы обвиняемые, Майкл Доулейн и Дебби Саймонс. И вот они уже стоят перед вами. Чтобы найти эквивалент столь быстрому вершению правосудия, нужно вернуться к тысяча девятьсот тридцать второму году, когда некий Уильям Странгер по прозвищу «Кровавый Билл» был обвинен, осужден и повешен за двадцать два дня после убийства кассира одного из банков. Рекорд этот побит настоящим процессом. Мы должны воздать честь вершителям правосудия в Спрингвилле, так как совершенно очевидно, что взятый при расследовании темп не имеет ни малейшей связи с беспорядками, начавшимися сразу же после смерти Арнольда Эбинджера!

Я услышал шепот и смех за своей спиной. У меня создалось впечатление, что представители прессы развлекаются от души. Прокурор сорвался с места.

— Ваша честь, я прошу вас запретить защите прибегать к инсинуациям, направленным против отправления правосудия в этом округе! — сказал он с негодованием в голосе.

Тим Форти, прижав руку к сердцу, обратился к судье.

— Ваша честь, но ведь я лишь выразил свое восхищение, — запротестовал он.

Судья Корнуоллис ударил молотком по столу.

— Мистер Форти, — сказал он, — совершенно очевидно, что подобного рода восхищение может иметь иронический характер, если его выражает защитник обвиняемых, которые не признали себя виновными.

— Прошу извинить меня, ваша честь. — Тим поклонился судье. — Я не рассматривал свои слова под таким углом зрения. Что ж, пусть похвала защиты в адрес властей, несущих ответственность за отправление правосудия, будет вычеркнута из протокола судебного разбирательства.

В зале суда прозвучал смех. Мой друг выиграл этот раунд. Дама со скамьи присяжных доброжелательно улыбнулась Тиму. Она наверняка не была расисткой! Именно на нее должен был направить Тим свои усилия.

Теперь он обратился к Джейнис:

— Миссис Эбинджер, я очень сожалею, что вынужден возвратить вас к столь печальным событиям. Скажите, в тот день, когда ваш муж был убит, не обнаружили ли вы в его столе письмо с угрозами, подписанное «Черными пантерами»?

— Да. И это письмо ужасно встревожило меня.

— Настолько, что вы, вместо того чтобы показать его полиции, решили посоветоваться с частным детективом?

— Совершенно верно, — слабым голосом ответила Джейнис. — Я пошла посоветоваться с мистером Бенсоном, который находится здесь, в зале. Он сидит позади вас. Я думала, что цветной детектив сможет найти авторов этого письма, чтобы им можно было объяснить, что мой муж… никогда не был расистом. Совсем наоборот!.. Потом полиция критиковала этот мой шаг, но ведь я тогда думала только об Арнольде и… Впрочем… в любом случае было уже слишком поздно, так как он был убит как раз тогда, когда я находилась у мистера Бенсона!

Ее голос сломался. Она зарыдала.

— Мы отлично понимаем все это, миссис Эбинджер, — заверил ее Тим. — И поэтому я задам вам еще только один вопрос. Вы сказали, что ваш муж получал несколько писем с угрозами. Видели ли вы еще какие-нибудь письма, кроме того, которое приобщено к делу?

Она покачала своей красивой белокурой головкой.

— Нет. Я лишь предполагала, что он получил и другие такие письма, так как в последние дни он был очень обеспокоен. Я полагаю, что он их уничтожил.

— Но в действительности вы видели только одно! Благодарю вас, миссис Эбинджер.

* * *

Лейтенант Трэнт заметил меня лишь в ту минуту, когда занимал место в кресле для свидетелей. На его лице отразилось удивление. По-видимому, его очень интересовало, что я делаю за столом защиты.

Отвечая на вопрос прокурора, лейтенант рассказал, при каких обстоятельствах он был вызван в дом Эбинджеров вместе с шерифом О’Мэлли. Рассказал о своей первой реакции на письмо с угрозами, показанное ему миссис Эбинджер. К счастью, продолжал он, после сорока восьми часов интенсивного расследования ему удалось установить, что на месте преступления или в непосредственной близости от него в течение трех вечеров подряд появлялись обвиняемые. Их быстро обнаружили и задержали. Обвиняемые до настоящего времени не признались в совершении преступления; они утверждают, что просто ждали Эбинджера, а в последний трагический день разговаривали с ним. Далее лейтенант Трэнт заявил, что абсолютно уверен в их виновности.

Луциус Трэнт говорил сжато, точно и красноречиво; уверенный в себе и в то же время скромный, он часто улыбался и успешно добивался контакта с присяжными. Та дама со скамьи присяжных прямо-таки пожирала его глазами.

Показания лейтенанта Трэнта были безупречны. Было видно, что он в полной мере оправдал ожидания прокурора, который с торжествующим выражением лица уступил место защите.

Тим Форти приблизился к офицеру полиции, свободно сидевшему в свидетельском кресле. Выражение лица моего друга было вполне уместным для цветного, собирающегося задать вопрос особе с белой кожей.

— Лейтенант Трэнт, — сказал он, — вы полицейский офицер, человек, пользующийся популярностью, ценимый и уважаемый в нашем городе… — Трэнт слушал эту тираду, подозрительно поглядывая на адвоката. — Ни для кого не тайна, что вы являетесь правой рукой шерифа О’Мэлли, вы руководите отделом расследования убийств.

Луциус Трэнт производил впечатление человека, нетерпение которого все возрастает…

— Это моя работа, — ответил он сухо. — Я являюсь шефом отдела расследования убийств.

Тим почтительно склонил голову.

— И в то же время, если информация, которой я располагаю, верна, вы близко связаны и с господином прокурором…

Митчелл вскочил на ноги.

— Я заявляю протест, ваша честь! Это тенденциозный вопрос, не имеющий ничего общего с рассматриваемым делом!

— Прошу вас придерживаться сути дела, мистер Форти, — сурово заявил судья.

Тим развел руками и повернулся к скамье присяжных.

— Мне кажется, — сказал он, — что меня хотят привлечь к ответственности за какие-то инсинуации, но ведь я хотел только подчеркнуть, какой вес вы придаете мнению лейтенанта Трэнта.

— Это правда. Я знаю Луциуса Трэнта еще по школе, — прервал Тима прокурор сухим, официальным тоном, — и доверяю ему всецело. Я верю его профессиональному инстинкту.

Тим Форти еще раз с улыбкой поклонился. Ему не нужно было больше ничего говорить.

— Благодарю, господин прокурор. Мне кажется, я доказал, до какой степени мнение лейтенанта Трэнта, который вел следствие от начала до конца, было решающим в этом деле. А теперь вопрос, который я хотел бы вам задать, лейтенант: верите ли вы, что письмо с угрозами, найденное миссис Эбинджер в столе ее мужа, было написано одним из обвиняемых?

Трэнт на минуту задумался, прежде чем ответить.

— Письмо, о котором идет речь, — сказал он наконец, — было напечатано на пишущей машинке фирмы «Ремингтон», производящей такие машинки в огромных количествах. Машинка эта не обнаружена до сих пор; может быть, она была уничтожена. Я лично считаю, что мы стоим перед фактом совершения предумышленного убийства и что убийство это тщательно готовилось. Письмо, текст которого прост и даже примитивен, наверняка было написано одним из обвиняемых! Однако, поскольку мы не располагаем формальными доказательствами этого, пусть данный вопрос решают присяжные.

Я не мог опомниться от изумления. Значит, они так спешат положить конец делу Эбинджера, что открыто прибегают к помощи присяжных. Смахивало на то, что присяжным четко давали понять: оставьте письмо в покое — это могло быть случайное совпадение, — не соглашайтесь, если пожелаете, с предумышленным характером преступления, но осудите обвиняемых. И больше нам ничего не нужно.

Отличная штука — правосудие в Спрингвилле, не так ли?

— Присяжные заседатели, несомненно, поразмыслят над этой проблемой, — подытожил Форти. — И убедятся в полном отсутствии доказательств виновности моих клиентов.

* * *

В зале появился старый Сэм Бриггс. Он рассказал суду то же самое, что рассказывал мне. Было видно, что он очень нервничает. Прокурору пришлось вытягивать из него слово за словом. Меня не оставляло чувство неловкости за этого старого негра. Тим Форти заявил, что у него нет вопросов к этому свидетелю. Естественно, это вызвало удивление в зале. Удивился даже судья Корнуоллис.

Тим счел нужным объяснить свое поведение.

— Ваша честь, — обратился он к судье, — я не сомневаюсь в словах свидетеля. Я не оспариваю присутствие моих клиентов возле дома Эбинджера. А поскольку свидетель прямо сказал, что не видел их во вторник, то есть в день убийства, я не вижу необходимости задерживать его на свидетельском месте.

Корнуоллис был законченным рутинером. Он окинул Тима пристальным взглядом, размышляя, по-видимому, о том, какую пользу сможет извлечь адвокат из этой ситуации, когда придет подходящая минута.

В кресло для свидетелей уселась миссис Мейер, заведующая парфюмерным отделом универмага Эбинджера, начальница Дебби. Она явно постаралась позаботиться о своей внешности: надела по случаю процесса свой лучший костюм и даже сходила к парикмахеру. Несмотря на это, она очень нервничала и все время мяла перчатки своими пухлыми пальцами.

Прокурор попросил ее рассказать, при каких обстоятельствах Дебби Саймонс была уволена с работы. Хатти Мейер объяснила, что с некоторых пор в парфюмерном отделе каждый раз во время учета обнаруживалась недостача товаров. Пропадали флаконы духов и импортной туалетной воды. В течение одного месяца потери составили около ста пятидесяти долларов. По приказу дирекции был установлен негласный контроль, в результате чего в кармане висевшего в шкафу пальто Дебби Саймонс обнаружили флакон французских духов. По просьбе миссис Мейер дирекция решила не возбуждать дело. Виновница была незамедлительно уволена.

На этот раз Тим не отказался от вопросов.

— Миссис Мейер, — спросил он, — видели ли вы, как Дебби Саймонс украла этот флакон духов?

— Нет, не видела.

— Но вы считаете ее виновной?

— Меня никто не просил, чтобы я сказала, виновна она или невиновна. Прокурор спросил меня только о том, при каких обстоятельствах она была уволена. Я рассказала об этом.

— Вы меня удивляете, — сказал Тим Форти, добродушно поглядывая на миссис Мейер. — В иных условиях, правда, менее официальных, вы не скрывали своего мнения относительно случившегося.

Хатти Мейер нервничала все сильнее. И все больше напоминала жирного карася на сковородке. Есть люди, которые панически боятся свидетельствовать перед судом. В данном случае было похоже, что сегодня она окончательно истреплет свои перчатки.

Я присматривался к ней с интересом. Она разнервничалась до такой степени, что даже не заметили подвоха, скрытого в вопросе Тима.

— А кто еще мог украсть, если не она? — выпалила Хатти Мейер, не подумав, что тем самым отвечает на предыдущий вопрос. — Я знаю всех моих продавщиц много лет, а эта девочка проработала у нас едва шесть месяцев.

— Питаю надежду, что присяжные оценят этот факт как достаточную улику, свидетельствующую о виновности моей клиентки! — сказал Тим с явным злорадством.

— Мне кажется, что вы отдаляетесь от сути дела, — вмешался судья Корнуоллис. — Кража в парфюмерном отделе — это только отправная точка для этого процесса. Она определяет мотив к совершению преступления, которым руководствовалось обвинение.

— Ваша честь, — вмешался прокурор, — мне кажется, что уважаемый защитник путает рассматриваемое дело. Кража духов не является мотивом преступления. Мотив преступления — это увольнение Дебби Саймонс с работы. Позволю себе также напомнить, что Дебби Саймонс предстала перед судом отнюдь не за кражу духов.

Вы можете себе представить такое? Виновна или невиновна, это не имеет никакого значения. Важным является то, что эта девочка имела повод, чтобы вместе со своим парнем убить Арнольда Эбинджера. Любопытная логика, не правда ли?

Хатти Мейер заключила список свидетелей обвинения, и прокурор Митчелл счел необходимым подытожить сказанное ими.

— Я намеренно вызвал на сегодняшнее заседание суда минимальное число свидетелей обвинения, — начал он. — Вполне достаточно было вызвать только тех, кто мог с полной очевидностью подтвердить, что Дебби Саймонс и ее приятель имели причины ненавидеть Арнольда Эбинджера. В их глазах он был боссом, выбросившим на улицу молодую девушку. Самьюэл Бриггс рассказал вам о том, как обвиняемые в течение нескольких дней подстерегали свою жертву. Лейтенант Трэнт, защитник закона и порядка, только что детально проанализировал все это. Уважаемые присяжные заседатели, дамы и господа! Эти молодые люди, вопреки их запирательству, виновны в убийстве Арнольда Эбинджера! Вам предстоит решить, можно ли в отношении них говорить о смягчающих обстоятельствах. Но как гражданин и как окружной прокурор я должен напомнить, что Майкл Доулейн и Дебби Саймонс убили не только Арнольда Эбинджера. Они явились также причиной смерти молодой негритянки, которая погибла на следующий день во время беспорядков на том берегу реки. Пытаясь переложить ответственность за свой поступок на террористическую негритянскую организацию, они нарушили мир в нашей стране. Они восстановили друг против друга оба наши сообщества — белых и цветных. Присяжным не следует забывать обо всем этом! Только благодаря напряженной работе лейтенанта Трэнта, увенчавшейся арестом обвиняемых в течение семидесяти двух часов после совершения убийства, мы избежали самого худшего — более опасных беспорядков, которые могли закончиться еще трагичней и привести к настоящей катастрофе.

Прокурор сел. Присяжные кивали головами. Я ждал, что в зале прозвучат аплодисменты. Все без исключения поняли, к чему призывал прокурор.

Он заявил недвусмысленно: если вы хотите, чтобы негры оставили вас в покое, подтвердите, что эта пара молодых неудачников убила Эбинджера. Приговорите их к любому наказанию. Это не имеет никакого значения. Главное, чтобы всем стало известно, что преступление совершили белые.

Удовлетворенный ходом развития событий и надлежащей реакцией как публики, так и присяжных, судья Корнуоллис объявил перерыв.

Я видел взгляд Майкла Доулейна, брошенный в сторону Тима Форти. Он был полон презрения и ненависти. Я на его месте тоже считал бы, что все, как негры, так и белые, заинтересованы в том, чтобы сделать из него и его подруги козлов отпущения.

(обратно)

Делмер

Началось третье заседание суда. В зале не было ни одного свободного места. Мои дорогие сограждане начитались газет, наслушались радио, насмотрелись телепередач. Они узнали, что убийц Арнольда Эбинджера защищает негр, и незамедлительно припомнили, что в первые минуты в этом убийстве обвиняли «Черных пантер».

Все это не могло не пробудить огромный интерес к процессу. Сюда примчались все домохозяйки, мужья которых в это время вкалывали в поте лица, чтобы обеспечить семью до конца месяца. Среди присутствующих я заметил много моих собратьев. Снова состоялся тот же церемониал: присутствующие стоя и в молчании выслушали вступительное слово судьи Корнуоллиса, не поскупившегося на сентенции. Наконец он объявил о продолжении разбирательства и предоставил слово защите.

Передо мной сидела молодая пара с выражением опустошенности на лицах. Они знали, что в этот день решается их судьба. И уже не доверяли никому. Вчера прокурор с превеликой ловкостью делал все, чтобы им не задавали вопросы. Ему было нужно, чтобы Майк и Дебби до того, как начнут давать показания, уже восстановили против себя весь город.

Все ожидали, что Тим Форти захочет, чтобы обвиняемые выступили в роли свидетелей на собственном процессе. Но тут же последовала сенсация: адвокат заявил, что сперва он выступит сам, а потом будут заслушаны свидетели защиты.

В своем выступлении Тим рассмотрел обстоятельства, при которых было найдено тело Арнольда Эбинджера, и описал ход событий того дня.

— Уважаемые присяжные заседатели, дамы и господа! — сказал он. — Шериф О’Мэлли и лейтенант Трэнт, исполняя свой долг, немедленно прибыли на виллу Эбинджеров. Там их ждала глубоко взволнованная вдова Арнольда Эбинджера. Она показала им найденное ею накануне в письменном столе своего мужа письмо с угрозами и сказала, что это письмо было причиной того, что ее муж был расстроен и заметно нервничал в течение нескольких последних дней. И что же произошло тогда? Пресса, радио, телевидение немедленно сделали это письмо достоянием гласности! На страницах газет появились агрессивные передовицы, некоторые из них почти призывали к убийству.

В зале зазвучал неодобрительный шумок. Тим Форти спокойно ждал тишины.

Судья Корнуоллис с яростью ударил молотком по столу.

— Я попрошу защиту воздержаться от политических рассуждений! — крикнул он. — Пусть защита придерживается точных фактов, касающихся этого процесса!

— Никто не может запретить свободному гражданину свободной страны вспоминать о трагических событиях, потрясших наш город на следующий день после смерти Арнольда Эбинджера. И события эти непосредственно связаны с настоящим процессом, так как прокурор вчера обвинил моих клиентов в том, что они явились причиной беспорядков на той стороне реки. Я же считаю, что за эти беспорядки ответственны те, кто, не подумав, распространил содержание письма с угрозами, использовав средства массовой информации, хотя какая-либо связь этого письма с убийством тогда не была установлена. За эти события ответственны те, кто обвинил экстремистскую негритянскую организацию, прежде чем лейтенант Трэнт закончил расследование.

Зал заклокотал. Черные и белые злобно поглядывали друг на друга. Я вздохнул с облегчением, увидев полицейских, появившихся в зале на тот случай, если придется разнимать не в меру расходившихся противников. Судья Корнуоллис, лицо которого стало фиолетовым, пригрозил, что удалит публику из зала.

Тим Форти взглянул на скамью присяжных.

— Пожалуйста, успокойтесь, — сказал он. — С этой темой я покончил. Слава Богу, следствие проводил лейтенант Трэнт… В тот вечер, когда, как сказал господин прокурор, мы находились на краю катастрофы и когда шло погребение Арнольда Эбинджера, лейтенант Трэнт арестовал убийц этого великого человека. И вот они перед вами, уважаемые присяжные заседатели, двое молодых людей, а точнее, двое детей, которых обвиняют в убийстве.

* * *

Снимаю перед тобой шляпу, Тим. Ты выиграл. Они в твоих руках, они ловят твои слова. Женщина со скамьи присяжных смотрит на тебя со слезами на глазах. Один только негр ненавидит тебя, потому что чувствует, что ты попытаешься доказать невиновность этих двух белых. Прокурор перебирает свои бумаги, а Луциус Трэнт, шеф отдела расследования убийств, ждет, сжав руки в кулаки…

В зале тишина.

— Оказалось достаточным, чтобы Майкл Доулейн и Дебби Саймонс были арестованы, — продолжал Тим Форти, — чтобы, как по мановению волшебной палочки, в Спрингвилле воцарился мир. А вопрос времени во всем этом имел важнейшее значение. И не только потому, что ситуация угрожала взрывом, причем взрывом кровавым, но также и потому, что люди, занимающие очень важные посты, начали хмурить брови. Белый Дом поглядывал на Спрингвилл, а выборы так близки…

— Я заявляю протест, ваша честь! Защита позволяет себе недопустимые инсинуации в отношении властей!

— Протест принят, — хриплым голосом объявил судья.

— Никаких инсинуаций! — запротестовал Форти. — Я лишь констатирую, что окончание блистательного расследования, проведенного лейтенантом Трэнтом, имело место в крайне благоприятный момент и привело к миру и спокойствию по ту сторону реки. И это все. И еще я хочу добавить, что великолепно понимаю поведение властей нашего округа, которые провели расследование и поставили моих клиентов перед судом, не дождавшись даже, чтобы они признали свою вину.

— К делу, мистер Форти, к делу! — рявкнул судья Корнуоллис, вытирая платком вспотевшее лицо.

— Но, ваша честь, я как раз перехожу к делу. Мои молодые клиенты не признали себя виновными. Пришла минута, когда я в ответ на версию господина прокурора должен представить факты так, как их видят эти молодые люди. Дебби Саймонс была уволена за кражу в универмаге Эбинджера, где она работала в парфюмерном отделе. Это очень тяжелое обвинение, ваша честь. Оно означает, что, хотя дирекция универмага по просьбе великодушной миссис Мейер и не обратилась в суд, Дебби будет очень трудно найти работу… Дебби утверждает, что она невиновна. Она говорит об этом своему жениху, Майклу Доулейну. И тот принимает решение. «Если ты невиновна, то нужно пойти и пожаловаться самому мистеру Эбинджеру», — говорит он девушке. И молодые люди идут к Арнольду Эбинджеру. Их единственная цель — убедить владельца фирмы, чтобы он отменил решение, принятое в отношении Дебби. Иными словами, это означает, что как для Дебби, так и для Майкла было исключительно важно, чтобы Арнольд Эбинджер жил и мог осуществить свою волю. В результате мотив преступления, выдвинутый обвинением, попросту отпадает.

— Прошу вас извинить меня, ваша честь, — прервал адвоката прокурор, — но нам здесь рассказывают сказки. Нас желают убедить, что Дебби Саймонс — это молодая, честная девушка, которая никогда в жизни ничего не украла. Но ведь суд только что заслушал показания ее начальницы, миссис Мейер.

Тим Форти поклонился с видом иллюзиониста, готового исполнить свой коронный номер.

— Прокурор хочет, чтобы приговор был вынесен на основании улик. Но и я не желаю ничего иного. Пусть наши суждения опираются на официальные показания свидетелей и на неоспоримые доказательства! Я попрошу вас вспомнить, что Дебби Саймонс была уволена из универмага потому, что в кармане ее пальто, висевшего в шкафу, нашли флакон духов. Однако никто не видел, как она положила его туда. Прошу суд вызвать свидетеля защиты, миссис Бетти Оуэн!

*  *  *

Знаю, вы упрекнете меня, что я постоянно обращаюсь к неграм и негритянкам. Я согласен. Но ведь в моем распоряжении было всего девять дней на проведение расследования. Естественно, имей я больше времени, я мог бы найти более презентабельного свидетеля. Однако я был счастлив и тем, что мне удалось найти эту цветную молодую женщину.

Бетти тридцать один — тридцать два года. Она толстушка, а ее кожа имеет цвет кофе с молоком. В зале суда она появилась в розовом костюме, подчеркивающем все выпуклости ее тела. Бетти — щеголиха. В этом нет никаких сомнений. И к тому же очень ухоженная. Если бы вы, как я, имели случай оказаться рядом с ней и почувствовать аромат ее духов, вы поняли бы, что я имею в виду.

Бетти уселась в кресло для свидетелей и украдкой взглянула на меня. Не очень восторженно. Если бы вы знали, как я намучился, чтобы добиться ее появления в этом зале!

Судья Корнуоллис задал ей несколько вопросов — имя, фамилия, адрес, семейное положение, — потом ее привели к присяге, а после этого за дело взялся Тим Форти.

— Уважаемая миссис Оуэн, мне очень приятно говорить со столь элегантной особой, — начал он с комплимента. — Я рад поздравить с этим и вас и вашего мужа, который?..

— Он начальник почтового отделения, — ответила Бетти, стараясь придать своему лицу надлежащее выражение.

— Да, да, — продолжил мой старый друг, — и он должен гордиться тем, что его жена привлекает к себе всеобщее внимание. И этому не приходится удивляться… Покупаете ли вы время от времени заграничные духи по доступным ценам?

Пухленькая Бетти сразу взяла быка за рога.

— Но ведь я не знала, что это краденые духи! Я думала, что особа, которая мне их доставляла, получала их по конкурентным ценам.

— О, миссис Оуэн, никто не имеет к вам никаких претензий, — заверил ее Тим. — Любой на вашем месте сделал бы то же самое. Однако я попросил бы вас сообщить нам, кто продавал вам духи по ценам ниже рыночных?

Бетти колебалась. Она взглянула на меня, прекрасно понимая, что она у меня в руках. Бетти знала, что если она сейчас не признается, я вполне могу возбудить против нее дело. Что ей оставалось делать?

Она глубоко вздохнула, а потом выпалила:

— Это миссис Мейер!

Зал ахнул. Присяжные обменялись взглядами. Я оглянулся, однако среди присутствующих миссис Мейер я не заметил.

— Итак, уважаемые присяжные заседатели, — повысил голос Тим Форти, — воровкой в парфюмерном отделе была миссис Мейер! Ее преступная деятельность длилась много месяцев. И когда она почувствовала, что может быть разоблачена, она подыскала подходящую жертву. У нее под рукой была молодая, бедная девушка, проработавшая в универмаге всего несколько месяцев! Достаточно сунуть в карман ее пальто флакончик духов, и дело улажено!

Прокурор еще раз выскочил из-за своего стола, словно чертик из коробки.

— Это постыдное обвинение, которое не может быть принято во внимание!

Тим снова поклонился присяжным и сказал:

— Я очень сожалею, что здесь уже нет миссис Мейер. Тогда она могла бы сама защитить себя. Впрочем, она в любой момент может привлечь нас к суду; в этом случае мы предоставим дирекции универмагов и полиции документы, подтверждающие, что одной из причин затруднений, испытываемых магазинами Арнольда Эбинджера, были серьезные хищения, великолепно организованные. Миссис Мейер и парфюмерный отдел — это всего лишь один из эпизодов. Мои молодые клиенты рассказали об этом Арнольду Эбинджеру. Он условился встретиться с ними в среду, восьмого октября, чтобы устроить очную ставку между Дебби и миссис Мейер… Майк и Дебби не входили на территорию виллы Эбинджера. Они были вполне удовлетворены коротким разговором с Эбинджером и с нетерпением ожидали следующего дня.

* * *

Конец выступления Форти был заглушен шумом и суматохой в зале. Некоторые во весь голос заявляли, что это выдумка защиты, но большая часть присутствующих поверила доводам Тима. Судья Корнуоллис пустил в ход свой молоток. В зале снова появились полицейские, чтобы навести порядок. Прокурор в явном замешательстве совещался со своими помощниками. Лейтенант Трэнт, смерив меня ядовитым взглядом, приблизился к столу Митчелла, который принял его не очень любезно. Я заметил, что они обменялись резкими фразами. Нетрудно было догадаться, что прокурор упрекает Луциуса в том, что он как следует не разобрался с кражами в универмаге, а Трэнт спрашивает, чего от него требуют: работы быстрой или доброкачественной.

Тим Форти вытащил сигарету. Я поднес ему зажигалку. Он явно был удовлетворен тем, как развиваются события. Мы выиграли первый раунд встречи.

Особое удовольствие доставило мне то, что на лицах молодых обвиняемых появились улыбки. Майк Доулейн, кажется, начал понимать причину моего присутствия в зале. Я дружелюбно похлопал его по плечу.

А в это время газетная братия сходила с ума. Судья был вынужден объявить перерыв.

* * *

После перерыва первым взял слово прокурор. Он раскритиковал методы, используемые защитой («Это судебное разбирательство, а не рекламная кампания»), и попросил суд призвать адвоката к порядку.

Я подумал, что Митчелл на редкость наивен, если полагает, что после случившегося ему удастся добиться осуждения молодых людей лишь на основании предположений, без каких-либо улик.

Тим Форти ощущал прилив сил после утренней победы.

— Ваша честь, — обратился он к судье, — в своем выступлении я старался показать, что Майкл Доулейн и Дебби Саймонс не имели ни малейшего повода для убийства Арнольда Эбинджера. Совсем наоборот! Я утверждаю: этим молодым людям следует верить, когда они говорят, что попрощались с мистером Эбинджером, прежде чем тот прошел на территорию своей виллы, и что они не имеют ничего общего с анонимным письмом, которое миссис Эбинджер показывала частному детективу Ричарду Бенсону, а затем офицерам полиции, проводившим расследование по делу о смерти ее мужа. Я мог бы удовольствоваться этим и, обращаясь к суду, сказать: предположение за предположение, и признайтесь, что чаша весов склоняется в пользу невиновности. Однако это всего лишь чисто теоретические рассуждения. Если Дебби Саймонс и Майкл Доулен не убивали Арнольда Эбинджера, то это означает, что его убил кто-то другой! Мой долг как адвоката состоит в том, чтобы доказать невиновность моих клиентов. Но только ли потому, что они мои клиенты? Нет! Это еще и долг гражданина — гражданина нашей страны, нашего города, ответственного, как и все вы, за то, что здесь произошло после убийства Эбинджера!

В зале воцарилась абсолютная тишина. Все ждали новых сенсаций. Если так пойдет и дальше, Тим Форти уже сегодня вечером станет известнейшим человеком от Атлантики до Тихого океана.

— Мы располагаем определенными данными о том, как был убит Арнольд Эбинджер, однако нам куда меньше известны последствия этого убийства. Нам известно содержание завещания умершего. Мы знаем, что он оставил все свое имущество, за исключением виллы, оцениваемой в тридцать тысяч долларов, своей дочери, миссис Ли. Знаем также, что вилла достанется его вдове, в пользу которой мистер Эбинджер застраховал свою жизнь на сто тысяч долларов. Остается только установить, не изменились ли бы эти решения, если бы Арнольд Эбинджер прожил еще несколько дней.

— Я возражаю, ваша честь! — прервал адвоката прокурор. — Защита пытается втянуть нас в обсуждение вопросов, не имеющих ничего общего с процессом!

— Я поддержу ваш протест… или отклоню его, мистер Митчелл, когда буду знать, каковы намерения защиты, — ответил судья весьма сухо.

Бомба взорвалась! Всем присутствующим было ясно, что это означает: судья изменял свое отношение к процессу.

— Благодарю, ваша честь! — Тим поклонился судье. — Но я уже закончил и хотел бы попросить вызвать моего следующего свидетеля, мистера Натаниела Гибсона.

Гибсон был низеньким, толстым человечком с лысой головой и улыбчивой физиономией.

— Мистер Гибсон, вы были страховым агентом мистера Эбинджера?

— Именно так, — с готовностью ответил Гибсон. — Мое бюро оформляло полисы на всю его недвижимость, а также на виллу с земельным участком, автомобиль и так далее.

— А когда он застраховал свою жизнь, вы тоже оформляли этот полис?

— Совершенно верно, — подтвердил Гибсон. — Страховой договор был заключен в шестьдесят пятом году, когда мистер Эбинджер вступил во второй брак.

— Насколько мне известно, вы были в отличных отношениях с мистером Эбинджером, а полис на сто тысяч долларов — это очень неплохая сделка, не так ли? Комментировал ли ваш клиент причину, по которой он застраховался на столь большую сумму?

— Да. Он объяснил мне свое положение. Мистер Эбинджер женился во второй раз, однако он считал, что его состояние должна наследовать дочь, так как своими финансовыми успехами он в значительной мере был обязан приданому ее матери. А своей второй жене, заявил он с усмешкой, он намерен оставить страховой полис и крышу над головой. «Если я умру рано, — сказал он, — она останется хорошо обеспеченной вдовой; если же ко дню моей смерти она уже будет старой женщиной, ей много не потребуется». И он предложил ряд дополнительных условий. В частности, что сумма страховки может быть передана миссис Эбинджер в форме ренты.

— Мы знаем обо всем этом, ваша честь, и сейчас только теряем время, — прервал свидетеля прокурор.

— Терпение, мистер Митчелл, — осадил его судья. — Вы будете иметь возможность задать вопросы свидетелю.

Старый Делмер начал чуть ли не нравитьсямне. Казалось, он предчувствовал, чем закончится процесс.

Тим Форти задал главный вопрос:

— Мистер Гибсон, это вы должны были подписать последний договор со своим клиентом, Арнольдом Эбинджером?

Гибсон поудобнее расположился в кресле.

— Естественно! Мистер Эбинджер позвонил мне лично в четверг, второго октября, и попросил, чтобы я приехал к нему на следующий день. Это время для меня было неудобным, так как я должен был отправиться в Денвер, в управление страхового общества, которое я здесь представляю. Мы условились, что встретимся в его офисе в среду, восьмого октября.

— Он сказал вам, в чем дело?

— Да. Он сказал мне, что хотел бы изменить некоторые условия своего страхового полиса.

— Благодарю вас, мистер Гибсон.

Тим закончил допрос свидетеля, и тот немедленно был атакован прокурором.

— Мистер Гибсон, сказал ли вам мистер Эбинджер, в каком плане он намерен изменить свой страховой полис?

— Нет, господин прокурор. Однако на данном этапе для меня наиболее интересным было не это. Речь шла о том, какое дело он хотел со мной обсудить, чтобы я мог подготовить соответствующие материалы. Только это и было для меня важным.

— Значит, мистер Эбинджер мог и повысить страховую сумму?

— Это вполне возможно. В наше время многие клиенты так поступают, опасаясь инфляции.

— Это все, мистер Гибсон, — заявил прокурор и гордо сел за свой стол.

Напряжение и нетерпение, охватившие присяжных, представителей прессы и публику, стали почти осязаемыми. И никто не мог предугадать, в каком направлении будут развиваться события.

* * *

Следующему свидетелю защиты было лет сорок. Это был высокий, очень худой мужчина с большим носом и грустными глазами. Когда наши взгляды встретились, он быстро отвернулся, как если бы опасался, что кто-нибудь заметит этот знак понимания между нами. Из-за этого человека мне пришлось провести несколько часов в самолете, а его приезд в Спрингвилл обошелся нам в солидную сумму. Но, как сказал кто-то из генералов, ничего не дается даром.

После того как свидетель ответил на предварительные вопросы и произнес формулу присяги, Тим приступил к делу.

— Мистер Роберт Мердох, вы адвокат из прекрасного города Рино в штате Невада и, если я не ошибаюсь, в основном специализируетесь по бракоразводным процессам?

Мердох скромно кивнул головой.

— Мне кажется, что вы знали Арнольда Эбинджера, жертву убийства, в совершении которого обвиняют этих молодых людей. Я не ошибся? Вот его фотография. Узнаете ли вы его?

— В этом снимке нет ни малейшей необходимости, — сказал чувствующий себя в атмосфере зала суда привычно и свободно адвокат. — Я опознал мистера Эбинджера на фотографиях, помещенных в газетах в связи с его трагической смертью.

— Когда и при каких обстоятельствах вы познакомились с ним?

— Он появился у меня двадцать пятого сентября — ему был нужен совет. По его словам, он улаживал какие-то дела в Рино и воспользовался случаем.

— По какому делу ему понадобилось посоветоваться с вами, мистер Мердох? — спросил Форти.

— Он намеревался развестись, — очень спокойно ответил Тиму его коллега.

Мои дорогие друзья, зал судебных заседаний Спрингвилла еще не видел ничего подобного! Говорили и кричали все. Газетчики сорвались со своих мест и бросились к телефонам. Несмотря на запрет фотографировать в судебном зале, тут и там замигали вспышки. Судья Корнуоллис даже не пытался восстановить в зале порядок. Он встал, прервал заседание и отступил в свой кабинет, приглашая присяжных последовать его примеру.

Перерыв в судебном разбирательстве был единственным выходом из ситуации, которая сложилась в зале. За столом прокурора Митчелла громко спорили; в лагере неприятеля царила паника. Они были вынуждены немедленно решать тактические проблемы: должны ли они просить отложить процесс на некоторое время, чтобы собрать дополнительную информацию, или продолжить разбирательство.

* * *

— Ты удовлетворен, Дик? — спросил меня Тим Форти. Он предложил мне сигарету и закурил сам.

Я глубоко затянулся и выпустил клуб дыма.

— Мне кажется, что все идет неплохо, — ответил я. — Должен признать, что ты сражаешься, как лев.

Пальцы Дебби Саймонс коснулись моей руки.

— Это правда, мистер? Ведь это вы разузнали все это, да? Майк и я снова начали надеяться!

— Это хорошо. Вы выбрали самого лучшего адвоката в мире. Поверьте, только мистер Форти мог вытянуть вас из этой западни.

Малышка пожирала меня глазами. Честное слово, у меня создалось впечатление, что, если бы я позволил, она повисла бы на моей шее. На шее негра! Знаете ли вы, что это значит?

Рядом со мной внезапно появилась Луиза Райт. Она запыхалась — видимо, бежала сюда. Бедняжка, она дежурила в бюро и, к сожалению, не могла присутствовать при интереснейших моментах процесса.

— Радио прервало трансляцию и передало информацию из зала суда! — сообщила она. — Готовится специальный выпуск газеты!

Кажется, она не ошиблась. За нашими спинами нетерпеливо жужжали представители прессы. Все уже по уши были сыты перерывами.

В зале снова появились присяжные. Единственная женщина среди них окинула Майка и Дебби взглядом, полным сочувствия. Лейтенант Трэнт присоединился к штабу прокурора. Бледный и сосредоточенный, он старательно избегал моего взгляда. Наконец появился судья Корнуоллис. Все встали. Судья прежде всего предупредил публику, что если она будет продолжать так себя вести, то дело будет слушаться за закрытыми дверями. Его слова произвели впечатление, и в зале стало совсем тихо.

Мердох заложил ногу за ногу. Он спокойно смотрел на Тима, ожидая его вопросов.

— Итак, уважаемый коллега, — начал Форти, — вы сказали, что мистер Эбинджер намеревался развестись. Не говорил ли он вам почему?

— Разумеется. Ведь для того, чтобы дать совет, я должен все знать. В том числе и причину, побудившую его начать дело о разводе.

— И что же послужило причиной, из-за которой мистер Эбинджер хотел развестись с женой?

— Он сказал мне, что жена ему изменяет.

Новая бомба! В зале нарастал шум. Фоторепортеры искали глазами Джейнис Эбинджер, но ее уже не было в зале. Судья Корнуоллис яростно стучал по столу молотком, но не пытался прервать заседание. Он, как и все остальные, умирал от любопытства и хотел без промедлений знать продолжение.

— Мистер Мердох, — спросил Тим, когда в зале воцарилось относительное спокойствие, — сказал ли вам мистер Эбинджер, с кем изменяет ему его жена?

— Нет, господин адвокат. Он сказал мне только, что хорошо знаком с этим лицом и знает о нем все. Но фамилию он мне не назвал.

— Вам не кажется это странным? — Брови Тима поползли вверх.

— Нет, не кажется. Меня это не интересовало, — сказал Мердох. — Поймите, Арнольд Эбинджер консультировался со мной по процедурным вопросам. Я сказал ему, что он должен обратиться в суд с соответствующим заявлением. Однако, чтобы оно имело силу, его следует подкрепить доказательствами. Мистер Эбинджер поблагодарил меня, выплатил мне аванс, чтобы обеспечить мои услуги, и сказал, что свяжется со мной, как только добудет доказательства, необходимые для бракоразводного процесса.

— А после этого у вас были с ним контакты?

— Да, господин адвокат. Мистер Эбинджер уведомил меня по телефону второго октября, что приедет ко мне в Рино девятого или десятого числа этого месяца. Я сказал ему, что организую свои дела так, что смогу посвятить ему один из этих дней.

— Благодарю вас, мистер Мердох, — сказал Тим Форти и вернулся на свое место.

— Желает ли обвинение задать вопросы свидетелю? — спросил судья Корнуоллис.

— Нет, ваша честь, — буркнул Митчелл. — Однако я попросил бы свидетеля не покидать город. Я хотел бы задать ему несколько вопросов на завтрашнем заседании.

— Вы слышали, мистер Мердох? — спросил судья. — Ваши счета будут оплачены судом. Пригласите следующего свидетеля защиты… Джона Бэнкрофта.

Джон Бэнкрофт, улыбающийся во весь рот мужчина, для которого Бог не пожалел ни веса, ни жира, должен был нанести решающий удар.

— Чем вы занимаетесь, мистер Бэнкрофт? — учтиво спросил Тим.

— Ну… — Он почесал в голове. — Я, можно сказать, торговец.

— А чем же вы торгуете?

— Всем. Всем, что подвернется под руку. Меня интересует все, что можно продать или купить.

— Можно ли вас назвать… оптовым торговцем старьем?

— Если пожелаете! — Бэнкрофт снова заулыбался.

— Случалось ли вам покупать или продавать пишущие машинки?

— Естественно.

— В последнее время вам попадался товар такого рода?

— Да, мистер. Я купил кучу пишущих машинок в нашем городском управлении. Они были предназначены на слом. Городские власти закупили новые машинки. Электронные.

Я закрыл глаза… И снова увидел себя в лавке этого улыбчивого старьевщика, который позволил мне осмотреть все машинки. Я печатал на каждой из них, пока не добрался, наконец, до той, у которой была слегка повреждена буква «р»… Тим подал мне знак. Я наклонился и вытащил тяжелый ящик. Поставив его на стол, я извлек из него пишущую машинку.

— Была ли эта машинка среди тех, которые вы купили в городском управлении? — спросил Тим.

— Да, мистер.

Тим упредил замечание прокурора:

— Почему вы в этом так уверены?

— Это очень просто… Человек, поставивший ее на стол, это тот парень, который пришел ко мне и купил ее, после того как опробовал все машинки, купленные мной в городском управлении.

В зале снова зашумели. Все встали, чтобы лучше видеть. Когда, наконец, судья Корнуоллис добился того, что все успокоились и каждый занял свое место, я заметил кого-то возле прокурора. И шепнул об этом Тиму, который тут же взял слово.

— Мы подошли к кульминационной точке защиты, ваша честь, — сказал он. — Чтобы не затягивать процесс, я предлагаю не вызывать других наших свидетелей, кроме… кроме мистера Ричарда Бенсона.

* * *

Напряжение аудитории росло с каждой секундой. Я занял место в свидетельском кресле и принял присягу.

— Мистер Бенсон, — сказал церемонно мой друг Тим, — вы частный детектив. К вам обратилась сперва миссис Эбинджер, а потом приход Святых последнего дня. Вы проводили расследование параллельно с полицией. Чтобы поберечь время как суда, так и ваше, я не буду задавать вам вопросы. Я попрошу вас рассказать суду, как протекало ваше расследование.

Скажу откровенно, я не очень люблю выступать публично. Но что было делать…

— Во вторник, седьмого октября, — начал я, — миссис Джейнис Эбинджер пришла в мое бюро и показала мне письмо с угрозами, адресованное ее мужу, с рисунком пантеры вместо подписи. Она сказала мне, что я, как цветной, буду иметь больше шансов вступить в контакт с авторами этого письма и передать им от ее имени, что они ошибаются, так как ее муж никогда не был расистом. Она очень нервничала. Я попросил у нее двадцать четыре часа на размышления. Миссис Эбинджер представляла для меня двойную проблему. Во-первых, она была моей первой белой клиенткой, а во-вторых, она желала от меня не больше и не меньше, как установления контакта с нелегальной террористической группой. В тот же самый вечер, когда я возвращался домой, на меня напали трое белых бандитов, которые избили меня, а потом посоветовали мне не совать свой нос в чужие дела. В тот день я пытался собрать информацию о мистере Эбинджере и о том, какие к нему могли быть претензии. Восьмого октября — суд об этом знает — было обнаружено тело Арнольда Эбинджера. Он был убит накануне вечером, как раз в то время, когда его жена находилась у меня. Миссис Эбинджер показала полиции письмо с угрозами. Об этом письме узнала пресса. Спустя два часа весь Спрингвилл был убежден, что Эбинджера убили «Черные пантеры». В тот же вечер мне удалось заполучить в свои руки главаря банды, избившей меня седьмого октября. Я расплатился с ним той же монетой, и тогда он признался, что они действовали по приказу мистера Эбинджера, который позвонил этому типу седьмого октября в восемнадцать сорок пять. Эбинджер приказал ему, чтобы мне объяснили, что для меня будет лучше, если я перестану им интересоваться. Тогда я еще не мог понять, в чем дело. В тот же вечер нападки на «Черных пантер» привели к вспышке серьезных беспорядков на той стороне реки. Я начал размышлять над этим делом и пришел к выводу, что Арнольд Эбинджер никак не мог отдать по телефону приказ некоему Скинни Домбсу, чтобы тот преподал мне урок, потому что Эбинджер в это время был мертв уже четверть часа. Кроме того, даже если бы он был жив, он просто не мог знать, что я вечером загляну в некоторые из контролируемых им ресторанов. Но если Скинни не мог позвонить Арнольд Эбинджер, это должен был сделать кто-то другой. Этот факт был причиной того, что на следующий день я согласился принять на себя миссию, которую доверил мне от имени своих прихожан пастор Борден из церкви Святых последнего дня. Пастор понимал, что «Черные пантеры» не могут быть замешаны в этом убийстве. Он поручил мне открыть истину вне зависимости от того, какова она, чтобы этим путем снять напряжение, царящее в городе. Когда я принял это предложение, были арестованы Майкл Доулейн и Дебби Саймонс.

— Но вы продолжили свою миссию, — вмешался Тим Форти только для того, чтобы дать мне возможность перевести дыхание. — Не потому ли, что вы не верили в вину этих двух молодых людей?

Я пожал плечами.

— Признаюсь, тогда у меня еще не сложилось определенное мнение. Я не знал их. Мое задание состояло в том, чтобы открыть правду. И я ее искал, прибегая к помощи свидетелей. Естественно, что в условиях политического климата Спрингвилла арест этих молодых людей был подарком судьбы. Беспорядки затихли.

— Я протестую, ваша честь! — выкрикнул прокурор. — Этот человек оскорбляет правосудие! Он пытается создать мнение, что полиция в своих действиях руководствовалась политическими мотивами!

— Протест принят, — сказал судья Корнуоллис. — Мистер Бенсон, вы не имеете права делать такие выводы из некоторых элементов вашего расследования.

* * *

Я подождал минутку, пока зал суда успокоился. Я знал, что, выходя из этого здания, должен буду поглядывать направо и налево. Однако я должен был шагать дальше.

— Ваша честь, уважаемые присяжные заседатели! Я отлично понимаю, что форма, в какой я даю показания, отличается от принятой в суде. Однако я выбрал ее сознательно и только для того, чтобы лучше объяснить это дело. И когда я говорю, что полиция при расследовании руководствовалась политическими мотивами, это вовсе не инсинуации. Совсем наоборот: я утверждаю это, так как имею соответствующие доказательства! Всем вам известна последняя воля Арнольда Эбинджера, выраженная в его завещании. Но его страховой агент, свидетель Гибсон, показал под присягой, что Арнольд Эбинджер намеревался изменить страховой полис. Почему? Потому, что открыл, что жена изменяет ему! Он знал с кем. К несчастью для него, жена и ее любовник были отлично обо всем информированы. Они знали о его поездке в Рино, о его свидании с Гибсоном… Арнольд Эбинджер выдвинул свою кандидатуру на пост мэра. Он имел шанс быть избранным и возглавить администрацию этого города, включая полицию. Для любовника Джейнис в этом таилась немалая опасность. В любую минуту миссис Эбинджер могла остаться без гроша, а ее любовник мог оказаться без работы, на улице. И тогда они хладнокровно и продуманно совершили убийство. В их распоряжении было очень мало времени, не более одного дня, так как восьмого октября Эбинджер должен был встретиться со своим страховым агентом, чтобы аннулировать страховой полис, оформленный на имя его жены, а девятого или десятого октября намеревался вылететь в Рино, чтобы начать бракоразводный процесс…

Странное чувство испытываешь, когда что-то говоришь людям, внимание которых предельно сконцентрировано. К счастью для меня, потому что я чувствовал, что могу хватить через край, судья Корнуоллис прервал меня.

— Мистер Бенсон, — сказал он, — ваш рассказ… он очень захватывающий, но временами ему не хватает ясности. Вы утверждаете, что миссис Эбинджер могла остаться без денег, а убийцу вышвырнули бы с работы. Почему?

Я улыбнулся. В самом деле, я забыл об этой детали.

— Ваша честь, я готов это объяснить. В самом начале этого дела мистер Форти и я размышляли над тем, что склонило Арнольда Эбинджера баллотироваться на пост мэра города. Мистер Форти сказал тогда, что люди часто выставляют свои кандидатуры, чтобы обрести что-то, но не менее часто и против кого-то. И это было очень верное замечание. Арнольд Эбинджер хотел стать мэром Спрингвилла, чтобы добраться до шкуры другого.

— До чьей шкуры? — спросил судья.

— Любовника своей жены, — ответил я и умолк. А потом заговорил снова: — Само убийство не представляло уже никаких проблем, но будущий убийца искал лицо, на плечи которого можно было бы свалить вину. «Черные пантеры» показались ему наилучшим решением этой задачи. Он напечатал на машинке, которая должна была пойти на слом, письмо, хорошо известное суду, а свою любовницу послал ко мне. Я должен был обеспечить ей алиби. Миссис Эбинджер ловко дала мне понять, что это письмо не единственное — ему предшествовали письма аналогичного содержания. Перед тем как отправиться ко мне, она, по всей вероятности, впустила своего любовника в сад через боковую калитку. Убийца, укрывшись в кустах неподалеку от бассейна, ждал Эбинджера, который возвращался домой между восемнадцатью и девятнадцатью часами. Он услышал по ту сторону ограды шум автомобильного мотора. Возможно, что он даже видел Майкла Доулейна и Дебби Саймонс, разговаривающих с Эбинджером. Разговор был очень короткий. Арнольд Эбинджер отпер калитку своим ключом и вошел на территорию виллы. В тот момент, когда он проходил мимо бассейна, убийца ударом рукоятки пистолета лишил его сознания. Затем он вытащил из кармана жертвы ключ от калитки, бросил потерявшего сознание Эбинджера в бассейн и покинул виллу.

Судья Корнуоллис потер подбородок.

— До этого места я вполне согласен с вами, мистер Бенсон. Но почему на вас напали в тот вечер?

Судя по легкому шуму, пробежавшему по залу, этот вопрос интересовал не только судью.

— О, это был очень хитрый план, — ответил я. — Письмо, подписанное «Черными пантерами», само по себе было отличной идеей, но вокруг него следовало создать определенную декорацию. Именно поэтому миссис Эбинджер пришла ко мне. Это драматизировало ситуацию. Подчеркивало… черный характер этого дела. Убийца знал меня. Он знал, что перед тем, как принять окончательное решение, я наверняка попрошу время на размышления. Однако в его планы отнюдь не входило, чтобы я действительно взялся за это расследование, и он решил напугать меня и заставить отказать миссис Эбинджер. Поэтому меня и избили. Убийца знал, что я заинтересуюсь Арнольдом Эбинджером, и решил мне помешать. Увы, к несчастью для него, разница во времени между телефонным звонком псевдо-Эбинджера Скинни Домбсу и временем убийства дала мне пищу для размышлений. Скинни Домбс говорил по телефону в восемнадцать часов сорок пять минут седьмого октября. Эбинджер тогда уже был мертв. На следующий день, после того как тело было обнаружено, Джейнис Эбинджер с приличествующей обстоятельствам скорбью отдала письмо шерифу О’Мэлли и лейтенанту Трэнту. С этим документом немедленно ознакомили прессу, которая начала призывать громы небесные на головы «Черных пантер». Суд знает последствия этой инициативы — драму по ту сторону реки. Убитая девушка, десятки раненых. Сотни арестов и пожар, который начал распространяться по всей стране. Спустя два дня городские власти охватила паника. Приехавшие на погребение Арнольда Эбинджера губернатор, сенатор и другие высокопоставленные лица набросились на мэра и полицию. И тогда убийца испугался. Он осознал катастрофические последствия своего плана. К счастью, была еще та пара молодых людей, которые остановили Эбинджера, когда тот возвращался домой. Нужен был предлог, чтобы арестовать этих ребят. Лейтенант Трэнт тщательно обшарил район, где жил Эбинджер, чтобы найти свидетеля, видевшего этих молодых людей. Ему повезло. Садовник Самьюэл Бриггс видел их. Не в день убийства, а до того. И к тому же два раза. Арестованные Майкл Доулейн и Дебби Саймонс признались в том, что старались встретиться с Эбинджером. У них не было никаких причин скрывать этот факт. Однако одной этой улики оказалось достаточно, чтобы они предстали перед судом.

За столом прокурора царили паника и замешательство. А вот судья Корнуоллис слушал с раскрытым ртом, с трудом сдерживая распиравшее его любопытство. Это было куда интереснее телепередач!

— Итак, мистер Бенсон, — сказал он, — виновным является…

— Лейтенант Трэнт, ваша честь! Он много месяцев был любовником Джейнис Эбинджер. Адвокат Форти представит в распоряжение суда официальное заключение эксперта, подтверждающее идентичность этой пишущей машинки с той, на которой отстучали письмо, обвиняющее «Черных пантер». Из актов инвентаризации городского управления следует, что машинка эта находилась в отделе расследования убийств. Трэнт воспользовался ею в последний момент, когда машинки отдавали на слом. К сожалению, ему не повезло… Машинки купил старьевщик. Со дня смерти Эбинджера Трэнт каждую ночь проводил на вилле вдовы. Он входил через боковую калитку, используя ключ своей жертвы. Я следил за ним еще вчера. К сожалению, он не сможет это подтвердить, так как покинул зал суда в тот момент, когда понял, к каким выводам я пришел. В данную минуту он имеет час преимущества перед судом. Именно поэтому защита отказалась от вопросов и предложила, чтобы я давал показания в форме рассказа. Мы хотели ускорить разбирательство.

* * *

Я мог бы еще немало рассказать, но судья Корнуоллис прервал заседание суда. Прокурор Митчелл и его помощники исчезли. Мне кажется, что за это время его мнение о школьном приятеле несколько изменилось.

Газетная братия сходила с ума. Я был окружен чуть ли не сотней репортеров, которые старались перекричать друг друга, задавая вопросы и фотографируя меня со всех сторон. Двое полицейских, приставленных к Майклу Доулейну и Дебби Саймонс, стояли неподвижно, как два колышка. Они явно не знали, что им делать со своими узниками. Молодые люди, пьяные от счастья, бросились друг другу в объятия.

Я закурил сигарету и коснулся плеча Тима.

— Ну что ж, кажется, мы выиграли, — шепнул я ему.

— Твое счастье, что Трэнт поддался панике, потому что если бы тебе пришлось представить доказательства…

— Это ясно! У меня были только мои собственные показания; однако не забывай, что я частный детектив и имею официальную лицензию, так что мои показания имеют определенный вес! Три ночи я следил за этой пташкой, ошивающейся в доме Джейнис…

К нам приблизился пастор Борден.

— Приход церкви Святых последнего дня счастлив, что содействовал триумфу истины! — заявил он торжественно.

Я подумал, что для методиста пастор Борден имеет слишком много от иезуита. И вдруг почувствовал себя ужасно измотанным. Ведь я так много работал в течение этих десяти дней и жил в таком напряжении. Сейчас я мечтал только об одном: оказаться вместе с Луизой в одном из тех маленьких ресторанчиков, в которых нам случалось подкрепляться, когда мы кончали работу слишком поздно.

Мы вышли из зала суда. По пути мне пришлось дать бесчисленное множество интервью. Для меня это была фантастическая реклама. Видимо, в течение ближайших лет работы у меня будет выше головы.

Наконец все успокоилось. Я взял под руку мою очаровательную секретаршу и направился к машине. Возле тротуара стоял полицейский автомобиль. Рация была включена, и я услышал: «Внимание! Все полицейские машины…»

— Как вы считаете, шеф, он быстро окажется в их руках? — спросила Луиза и подняла на меня свои великолепные черные глаза.

Это была прекраснейшая девушка на свете.

— Не знаю, — ответил я. — Ведь ему известны все входы и выходы…

Луиза улыбнулась.

— Может, сыграем в тотализатор, кто выиграет?

Мы подошли к моему «форду». Я сел за руль, а Луиза заняла место справа от меня. Я обнял ее и осторожно поцеловал в губы.

— Вот мой выигрыш, — сказал я.

(обратно) (обратно)

Пьер Немур Пусть проигравший плачет

Пролог

Ночь опустила над Гамбургом черный занавес в тяжелых складках. Детали местности можно было различить только тогда, когда узкий и холодный, как лезвие ножа, пучок света маяка, установленного на телебашне, рассекал небо. Тучи, двигавшиеся с северо-востока, были мрачны, как приговор судьбы.

Гнавший их ветер наверняка родился в ледяной пустыне сибирской тундры. В нем было что-то мрачное, безжалостное, смертельное. Он несся над самой землей, проникал в геометрические анфилады широких проспектов, расставлял свои шквальные патрули на перекрестках и тротуарах.

На пустынных набережных порта он шумно выражал свою досаду, так как все капитаны приняли необходимые предосторожности, усилив швартовы своих судов, и ему оставалось только хулиганить с разбросанными тут и там пустыми ящиками и незакрепленными мусорными баками, а огромные корпуса грузовых судов подавляли его своей спокойной силой.

Было одиннадцать вечера. Даже большие центральные улицы, полностью перестроенные после пожаров 1945 года, были пустынны. Отдельные редкие автомашины скользили по мостовой, блестевшей от дождя, не прекращавшегося практически весь день, шурша мокрыми шинами. Еще более редкие прохожие спешили вдоль зданий, зябко подняв воротники и низко опустив головы, чтобы укрыться от пронизывающих порывов ветра. Картина, характерная для больших городов Европы: все в Гамбурге, кто еще не спал, смотрели телевизоры в тщательно запертых квартирах.

Огни светофоров, чьи красные, желтые и зеленые блики отражались в зеркале асфальта, работали впустую и были так же бесполезны, как и полицейские-шупо, которые приплясывали, чтобы согреться, на перекрестках главных артерий города или патрулировали в автомашинах, зажав в зубах сигару и пустым взглядом осматривая улицы.

Казалось, вся жизнь Гамбурга сосредоточилась в квартале Сан-Паули. Но уж там-то праздник был в полном разгаре. На Тальштрассе группы матросов в синих куртках прогуливались мимо «витрин». Среди них время от времени мелькали отдельные фигуры в темных пальто или светлых непромокаемых плащах. Беспокойные крадущиеся силуэты, сверкающие глаза, лихорадочно возбужденный мозг, в котором медленно распускался мрачный цветок желания.

Девушки в коротких трусиках и бюстгальтерах провожали прохожих оценивающими взглядами. Это было лучшее время для взаимного осмотра. По утрам «витрины» были заняты «бабусями», хмурыми проститутками, находившимися на пороге отставки. Смена происходила в два часа дня, когда появлялись «мамаши», которые компенсировали для знатоков своей техникой то, что теряли в свежести, и которые, кроме того, умели хорошо использовать истому, наплывавшую в эти пустые часы. А позднее, для того чтобы противостоять натиску толпы, выстраивались в ряды батальоны самых юных и самых свежих.

Самые высокие ставки были в «Центре Эроса», бирже краткосрочной любви. Пройдя через скромный вход, доступ в который был запрещен для несовершеннолетних и женщин — «непрофессионалок», вы оказывались в толпе, заполнявшей крытый рынок, обогревавшийся инфракрасными лучами. Элита гамбургских проституток прогуливалась там вперемешку с любителями. Каждая из заключенных сделок завершалась короткой прогулкой в одно из четырех ультрасовременных зданий, ключ от номеров в них был только у женщин.

В «Колибри» в этот час гвоздем первого сеанса был самый смелый стриптиз в Европе. Две юные девушки, совершенно обнаженные, выходили из бассейна, где они в течение пятнадцати минут демонстрировали залу, переполненному натужно сопящими мужчинами, развеселое эротическое представление, иногда выходящее за рамки допустимого. Теперь они направлялись к зрителям, держа в руках махровые полотенца, и томно просили, чтобы их вытерли…

На Гроссе Фрайхайт сотни зазывал обращались к клиентам, проносившимся по дороге, сверкавшей от капелек дождя и агрессивных неоновых реклам десятков ночных заведений, аналогичных «Колибри».

* * *

Несмотря на то, что двойные шторы были задернуты, пурпурные вспышки света от ближайшей рекламы через регулярные промежутку времени полосами освещали полумрак комнаты. В шикарной гостиной свет и жизнь были сосредоточены в том углу, где беседовали пятеро мужчин. Двумя этажами ниже на натертой воском площадке, приколотая голубым лучом прожектора, как бабочка на булавке, восхитительная юная девушка избавлялась от последнего клочка своей одежды.

Пятеро мужчин представляли для наблюдателя поле для самых различных и противоречивых размышлений. Прибывший последним еще не занял своего места в приготовленном для него глубоком кресле. Он еще стоял, держа в руках черный атташе-кейс крокодиловой кожи. Это был представительный мужчина примерно тридцати лет, брюнет, одетый в строгий серый костюм английского покроя. Он походил на человека из высшего света, преуспевающего дельца, который читает журнал «Плейбой» и от которого без ума все девицы, так как он пользуется после бритья особым кремом «Махин» — только для настоящих мужчин. В Париже его звали Макс де Руйе.

Второй, Лео Дженаузо, сорока пяти лет, крепкий и массивный, словно влитый в синий в белую полоску костюм от одного из лучших портных, с коротко подстриженными белокурыми волосами и голубыми глазами, со складками на затылке, мог быть на выбор либо преуспевающим биржевым маклером, либо лучшим клиентом упомянутого маклера.

Второе предположение было ближе к истине: Лео Дженаузо был одновременно владельцем жилого дома и расположенного на первом этаже ресторана «Райзи», называвшегося так же, как и соответствующее заведение в Западном Берлине, и знаменитого во всей Европе тем, что каждый столик в нем был снабжен системой автоматической телефонной и пневматической связи со всеми остальными столиками, особенно с теми, что были заняты прелестными молодыми женщинами.

Активность Лео Дженаузо не ограничивалась рестораном «Райзи». Он имел свою долю и в доброй дюжине других заведений Гамбурга. Говорили, что он контролирует еще несколько десятков ночных заведений Кёльна и Дюссельдорфа. Этому уличному мальчишке из Гамбурга, дезертировавшему из вермахта в 1945 году, представился случай попасть в лапы к американцам. В результате он приобрел, наряду с прекрасным знанием языка, большой опыт в искусстве развлечения сначала оккупантов, а впоследствии и своих соотечественников.

В любую другую историческую эпоху он был бы в Пруссии владельцем кабаре и одновременно сводником невысокого полета. Послевоенное время и германское чудо канцлера Эрхарда сделали из него бизнесмена.

Рядом с ним сидел Людвиг Леер, главный акционер «Фемины» и четырех других заведений, один из совладельцев «Центра Эроса», напоминающий врача из шикарных кварталов или, если немного подумать, модного психиатра. Он выглядел так, словно сошел с витрины магазина на лондонской Севиль-роу. Холеные руки были великолепно ухожены. Очки без оправы усиливали его пронизывающий, жестокий взгляд.

Четвертый участник встречи несколько дисгармонировал с этой компанией истинных джентльменов. Это был маленький и невзрачный человечек, утонувший в глубине своего кресла. Он разменял пятый десяток, и его звали Карл Вениг. Светлый галстук и отмеченное шрамом изможденное лицо четко определяли его место. Этот человек был бандитом, но не из крупных. Он идеально соответствовал роли подручного, телохранителя, выполняющего деликатные поручения без проявления ненужной щепетильности, верного помощника, пунктуального исполнителя.

Пятого участника мы специально оставили напоследок. Луи Брингбек относился к тем людям, которые не остаются незамеченными. Американец до кончиков ногтей, он, однако, давно покинул стада тех туристов в светлых шляпах и разноцветных галстуках, которые в разгар сезона обрушиваются на Европу, как саранча на сахарские оазисы. Ясный взгляд, мощная челюсть, вылепленная в результате длительного процесса пережевывания нескольких десятков тысяч порций жевательной резинки, — он был истинным представителем самой богатой нации в мире.

Луи Брингбек был великолепным образчиком деятельного бизнесмена — внимательным, зорким, обладающим той несравненной непринужденностью, которую обеспечивает неограниченная поддержка доллара.

Лео Дженаузо был гостеприимным хозяином. Щелкнув пальцами, он велел Карлу Венигу предложить гостям услуги вращающегося бара. Не вдаваясь в детали, он представил присутствующих друг другу.

* * *

Через приоткрытые двойные шторы соседняя реклама вновь бросила в комнату кровавый отблеск. В стаканах с виски «Катти Сарк» негромко позвякивали кусочки льда. Наконец Дженаузо прервал молчание, начинавшее становиться напряженным.

— Макс, — сказал он, обращаясь к французу, — мы все здесь деловые люди. Вы приехали из Парижа. Наш друг Луи в свою очередь совершил путешествие из Чикаго для того, чтобы оказаться сегодня вечером с нами. Я не буду ходить вокруг да около и выложу карты на стол, что устроит всех, так как всем важна прежде всего эффективность.

Мы — я и мои помощники — изучили ваше предложение и результатом этого изучения явилось обращение к нашим американским друзьям.

Естественно, вы знаете, как организовано наше дело по ту сторону Атлантики. Оно контролируется, в основном, тремя большими трестами, зоны влияния которых строго распределены. «Западная Организация», как ее называют, работает на западном побережье, в Сан-Франциско, Лос-Анджелесе, а также в Неваде. «Коза Ностра» распространяет свое влияние на восточные штаты и атлантическое побережье, ее штаб-квартира находится в Нью-Йорке. «Синдикат» контролирует центральную часть страны с Чикаго, Милуоки, Сент-Луисом, Канзас-сити, если говорить только о главных городах.

В большой битве капиталов, которую американская экономика предприняла для того, чтобы победить на главных международных рынках, наши американские друзья, в отличие от нас, европейцев, проявили большую мудрость в том, чтобы объединиться и разделить работу. Они поняли, что это не только в их интересах, но и в интересах их страны, а также способствует росту ее престижа…

Наступила тишина. Чувствовалось, что перед мысленным взором каждого из присутствующих шуршали складки звездно-полосатого флага.

— Совершенно естественно, — продолжал хозяин ресторана «Райзи», — что «Западная Организация» распространяет свое влияние на Гавайские острова, острова Тихого океана, Дальний Восток, где ей пришлось выдержать жестокую борьбу с японским капиталом. «Коза Ностра» и «Синдикат» обратили свои взгляды на Европу, конечно, на Западную Европу. Шесть стран Европейского Экономического Сообщества в совокупности представляют рынок, насчитывающий около 190 миллионов потребителей. Что же касается небольшой зоны свободного обмена, то если не принимать в расчет Великобританию, только один игорный бизнес, с точки зрения торгового оборота, стоит на пятом месте в экономике этих стран. Если не считать Францию, шовинизм которой хорошо известен, мы хорошо знаем, что наших капиталов недостаточно для того, чтобы обеспечить такую активность, какую мы имеем основание ожидать в эпоху экономического подъема, равного которому Европа никогда прежде не знала.

Лео Дженаузо жестом остановил протест Макса де Руйе:

— Мне кажется, что следует закончить это отступление. Естественно, что «Коза Ностра» по латинской традиции вкладывает свои капиталы в Италии и средиземноморских странах. «Синдикат», который здесь представляет наш друг Луи Брингбек, выбрал Великобританию, Германию и страны Бенилюкса.

— И Францию… — улыбнувшись, закончил Макс де Руйе.

— Я еще вернусь к этому, — заверил немец.

С самого начала своего выступления он пользовался английским языком, рабочим языком различных совещаний. Его американский акцент был безукоризненным, но интересно отметить, насколько изменился сам его язык. Жаргон воровского мира решительно остался в прошлом. С двусмысленными формулами и смелыми речевыми оборотами было покончено. Сегодня принималась во внимание только эффективность. Особенно, когда речь шла о мероприятиях международного масштаба.

— Я еще вернусь к этому, — повторил Дженаузо. — В настоящий момент Франция представляет особый случай. С сожалением приходится констатировать, что страна Декарта отказывается от рационального анализа ситуации. В век информатики, когда анализ перспектив бизнеса превращается в науку о будущем, французский индивидуализм обрекает вас на примитивное ремесленничество.

— Позвольте, — прервал его Макс де Руйе. — Само мое присутствие здесь говорит об обратном. Впервые в данной ситуации во Франции было проведено тщательное изучение рынка.

Он также говорил по-английски, но этот английский происходил из пользовавшихся хорошей репутацией заведений по ту сторону Ла-Манша. Несмотря на французский акцент, он говорил как выпускник Оксфордского университета, не признающий никаких американизмов.

— Вы правы, — кивнул тевтон, — и мне хотелось бы воздать должное прозорливости вашей группы. Несмотря на то, что мы уже изучили всю вашу информацию, мне хотелось бы, чтобы вы повторили основные моменты нашему другу Луи…

Вместо ответа Макс де Руйе открыл свой атташе-кейс, извлек оттуда тонкую папку с бумагами, закурил сигарету и начал, обращаясь главным образом к американцу:

— Совершенно понятно, — сказал он, — что в данном случае речь идет только о достаточно ограниченной инициативе, относящейся к узко локальному сектору. В какой-то мере это своего рода эксперимент. По крайней мере, мне он представляется интересным, и я надеюсь, что вас это также заинтересует, так как это является первым во Франции случаем научного и рационального подхода к рынку в нашем секторе экономики.

Лицо Луи Брингбека стало жестким. На нем обозначились глубокие морщины, говорившие о том, как напряженно он слушает. Речь шла о бизнесе, а это было священным делом. Нетерпеливым жестом он отмахнулся от вступительной части. Он лучше, чем кто-либо другой, знал, что за этим первым контактом, если он окажется положительным, должна последовать целая серия американских инвестиций.

— В течение приблизительно девяти веков, — продолжал Макс де Руйе, — Центральный рынок назывался «Чревом Парижа». Вокруг этого большого рынка во все времена кишел преступный мир.

Лео Дженаузо одобрительно кивнул, на его упитанной физиономии промелькнула тень улыбки. Ему нравилось отточенное сообщение, подготовленное Максом де Руйе, который прошел во Франции науку большой коммерции. Он был одновременно и большим экономистом, и интеллигентом. Лео Дженаузо очень гордился умением переводить грязные проблемы среды, своей среды, на уровень некоей абстракции и, более того, на уровень абстракции национального и международного масштаба.

— Последние годы были особенно удачными, — продолжал француз. — Никогда еще дела рынка не были в таком блестящем состоянии.

Тут он снова обратился к своему досье.

— Давайте рассмотрим, — предложил он, — только сектор проституции. Только в этом одном квартале функционируют десятки отелей для визитов, как их называют в Париже, каждый из которых обслуживает от двадцати до двадцати пяти женщин. Возьмем в качестве средней цифру двадцать три. Каждая из них осуществляет в течение дня минимум двадцать сделок со средней стоимостью 20 франков. Это составляет оборот в размере 920 000 франков или 184 000 долларов в день. Это без учета стоимости комнат, которая входит в сумму неизбежных затрат, связанных с охраной отеля.

В большинстве расположенных вокруг этих отелей кафе охотно играют в покер. В настоящее время это любимое развлечение составляет одну из важных перспектив рынка. Рассмотрим хотя бы достижения французских властей в такой области, как ставки на скачках. Вы мне скажете, что они обладают таким средством, как телевидение, но в то же время они сумели успешно одурманить всю нацию и получают на этом деле каждую неделю миллионы долларов.

Не будем слишком самонадеянными, давайте рассмотрим только отчисления от тех огромных сумм, которые переходят на рынке из рук в руки каждую ночь. У продавцов и покупателей всегда есть свободное время. Причем они, конечно, не требуют, чтобы их научили играть в такие игры, как железка, студ-покер или вуар де крап — карточную игру, которая произвела фурор в лондонских кругах.

— Почему вы не сделали этого раньше? — прервал его Луи Брингбек, который, впрочем, уже знал ответ.

— Вы коснулись самого существа проблемы, — серьезно ответил ему Макс де Руйе. — В нашем секторе экономики во Франции всегда царил самый жесткий индивидуализм. Он всегда приходил в ужас от рекламы. Нам предстоит доказать, что эпоха случайных импровизаций миновала.

Среди четырех слушателей пронесся легкий ропот одобрения. Им явно понравились слова «месье». Встреча принимала характер солидного заседания административного совета.

— В связи с перестройкой рынка нам предоставляется удобный случай, — пояснил Макс де Руйе. — Вы наверняка читали газетах, что большой рынок переезжает из центра Парижа в предместье Ранжис, неподалеку от аэропорта Орли для того, чтобы превратиться в прекрасно оборудованный национальный рынок. Вместе с рынком в Ранжис переехали или собираются переехать и около сорока тысяч работников различных категорий, начиная от владельцев и доверенных лиц и кончая случайными грузчиками и возчиками.

Для большинства коммерсантов, работавших вблизи старого рынка, для большинства мелкооптовых торговцев это означает разорение. А для нашего сектора это означает трудную перестройку.

Некоторые, и только некоторые, захотят перейти в другие сектора, в которых уже сейчас существует огромная конкуренция, что приведет к значительному снижению прибыли. Другие попытаются связать свое будущее с Ранжис и последуют за переездом рынка, но они намерены делать это в индивидуальном порядке, неорганизованно, возможно, что иногда эти решения будут очень интересными и красивыми, но я убежден, что это будет абсолютно неправильно с точки зрения эффективности вложениякапитала.

— Именно в этот момент мы и вмешаемся, — заметил Лео Дженаузо, забегая вперед. — Мы добились неплохих результатов здесь, в Гамбурге. Наш «Центр Эроса» вызывает восхищенные комментарии по всей Европе. Аналогичное заведение в Кельне превзошло, по крайней мере, по первым оценкам все ожидания. Короче говоря, у нас есть опыт, есть квалифицированный персонал, и для нас наступил момент начать поиски выхода на новые рынки. Совершенно естественно, что эти рынки должны образовать наш собственный Общий Рынок.

Наверное, у сидящего в своем кресле президента банка «Чейз Манхеттен Банк», если бы ему предложили войти в новую нефтяную компанию, было бы такое же выражение лица, как у Луи Брийгбека.

— Совершенно естественно, — продолжал Дженаузо, — что для успешного осуществления такого мероприятия нужно выполнить два условия. Во-первых, нужны достаточные инвестиции, для того чтобы обеспечить успех с самого начала; а во-вторых, следует разумным образом исключить конкурирующие группы, чтобы гарантировать доминирующее положение нашей организации на рынке.

— Что, впрочем, в принципе запрещено законами европейского Сообщества, — с тонкой улыбкой подчеркнул Людвиг Леер.

Это были его первые слова за весь вечер. Он очень плохо говорил по-английски и сказал это только для того, чтобы каким-то образом напомнить о своем присутствии.

— Вы забыли об информации, — заметил Луи Брингбек.

— Кстати, об информации, — согласился Макс де Руйе. — Мы ничем не пренебрегли. Я передам вам копию нашего исследования рынка, и вы убедитесь, что оно было проделано весьма серьезно. Герр Дженаузо собрал все данные и обработал их на компьютере IBM 360…

— Мы работали в том же режиме, что и крупнейшие фирмы Гамбурга, — закончил немец. — И анализ, проведенный компьютером, дал положительные результаты.

Брингбек был убежден в этом с самого начала. Однако он не удержался, чтобы не заметить:

— Я полностью доверяю вам в том, что касается использования компьютеров, — сказал он, обращаясь к Луи де Руйе. — Но каковы были ваши источники информации?

— Они безукоризненны, — заверил француз. — Вам может показаться странным, но в Париже нашелся человек, который стал каким-то образом нашим предшественником и который понял эту проблему. Очень осторожно он начал осуществлять казалось бы малоприбыльные инвестиции, которые тем не менее полностью оправдались. К несчастью, он умер несколько месяцев назад, но его место занял другой. Это ему мы обязаны всей нашей информацией.

— Почему он сам не занялся этим делом?

— По двум существенным причинам, — ответил Макс. — Он не специалист в этой области и, кроме того, у него нет достаточно солидной поддержки. По этой-то причине мне и было поручено установить контакт с герром Дженаузо.

— И так как вы являетесь нашими естественными партнерами в европейских делах, то мы, в свою очередь, представим его вам, — закончил немец.

Луи Брингбек вновь кивнул.

— Все это представляется мне достаточно солидным, — заметил он. — А что вы можете сказать относительно исключения конкуренции? Необходимо создать прочную систему, чтобы обеспечить в перспективе полную свободу маневра.

— Совершенно с вами согласен, — заверил его француз. — Человек, о котором я вам говорил, если бы он скоропостижно не умер, был бы очень ценным партнером. Мы имели возможность убедиться в его поддержке. Его непосредственный помощник отнюдь не обладает таким размахом. Тем не менее, чтобы достичь согласия, я обратился к нему, и результат оказался совершенно отрицательным. Я бы даже сказал, что отношение оказалось откровенно враждебным.

— И как вы предполагаете обойти это препятствие?

— Мы предполагаем, — вмешался Дженаузо, — просто полностью исключить его из игры. Кстати, это будет совсем не трудно. Макс уже сказал вам. Единственный достойный партнер в настоящее время мертв. Все остальные — просто мелкие сошки.

Луи Брингбек поднялся, подошел к бару и, не обращая ни на кого внимания, налил себе полный бокал «Катти Сарк». Затем сделал несколько шагов к окну, прикрытому двойными шторами. На короткое мгновение реклама ресторана «Райзи» осветила жесткие черты его лица ковбоя с Дикого Запада.

— Ладно, — бросил он, вновь занимая свое место. — Давайте обсудим, каким образом будет осуществляться мобилизация капитала…

— Я согласен, — сказал немец. — Но, так как нельзя терять времени, мне кажется, что нужно запустить машину в действие. Карл, старина, — добавил он по-немецки, — настало время для тебя приняться за работу. Главное — ввязаться в драку… А там — пусть проигравший плачет…

Вениг, который за все время не проронил ни слова, вынырнул из своего кресла. На помятом лице этого маленького бандита мелькнула улыбка, обнажившая слишком белые зубы — протез, уже давно заменивший настоящие.

Он также шагнул к вращающемуся бару, налил себе полный бокал шнапса и опрокинул его одним махом.

— О’кей, — кивнул он.

И так как этим были исчерпаны его познания в английском языке, то добавил, приподнимая шляпу:

— Auf Wiedersehen — до свидания!

И направился к двери.

(обратно)

Глава первая

В павильоне ЕЗ национального рынка в Ранжис вовсю орудовала команда уборщиков. В пустынном центральном проходе небольшие моечные машины заменили моторные тележки и погрузчики. Оптовые покупатели сложили маленькие велосипеды, которые были одной из достопримечательностей, хотя и не единственной, рынка в Ранжис, и вернулись в свои лавки в Париже или в предместьях. В центре павильона экраны телевизоров, на которых в часы работы рынка появлялась информация об основных курсах купли-продажи или отдельные предложения, снова стали серыми и тусклыми до следующей ночи. Стук половых щеток и перетаскиваемых ящиков гулким эхом разносился под высоким сводом этого кафедрального собора из бетона и стали. Сильный и тяжелый сладкий запах апельсинов подавлял все остальные запахи.

В конторах разных компаний задержавшиеся бухгалтеры склонялись над счетными машинами, подводя итоги прошедшего дня. В фирме Гюстава Пеллера Виктор Корню снял свою рабочую блузу, аккуратно повесил ее на плечики, посмотрел через застекленный широкий проем на балет, исполнявшийся моечными машинами и вращающимися щетками.

Он положил свою авторучку во внутренний карман, надел пиджак, сменил комбинацию на замке сейфа и опустил ключ от него в карман. Затем снял с вешалки и надел пальто, повязал шарф, бросил последний взгляд на идеальный порядок в бюро, на большой металлический стеллаж, в котором аккуратными рядами стояли расчетные книги, документы клиентов и поставщиков, и вышел.

Было 10 часов утра. Для Виктора Корню рабочий день закончился. Все было правильно, так как он приступил к работе в час ночи. Это был невзрачный мужчина лет пятидесяти, отличавшийся, однако, необычайной эффективностью в работе. Он работал у Пеллера уже двадцать лет. Его пунктуальность и честность вошли в поговорку.

Корню широкими шагами перешагивал лужи и струи воды, бежавшие по полу. Он спешил к выходу из павильона, к отдаленной стоянке для автомашин, на которой оставил свой «рено 8». Он не мог не вспомнить клетушку в ветхом нездоровом жилом доме на улице Берже, неподалеку от Центрального рынка, в которой должен был трудиться всего несколько месяцев назад.

Правда, теперь он стал похож на американского бизнесмена, которому приходится долго и сложно добираться до своего жилья. Конечно, у него не было ни «шевроле», ни «крайслера», но фирма Пеллера, учитывая это, после переезда в Ранжис предоставила ему компенсацию на транспорт.

Ледяной, пронизывающий северный ветер перехватил дыхание. В эти первые мартовские дни зима еще и не думала сдаваться. По ночам еще сильно подмораживало. Небо, тяжелое от снежных облаков, нависало над Ранжис. Неожиданно его прорезал «Боинг 707», приближавшийся к посадочной полосе аэропорта Орли.

Виктор Корню нашел свою маленькую машину, одинокую и грустную, в центре раскисшей автостоянки, заваленной грудами этикеток и ящиков, шкурками от апельсинов и огрызками; и большие, и маленькие грузовики в этот час отсутствовали.

Меньше чем тридцать минут спустя, почти ровно в 11 часов, мощный взрыв потряс павильон ЕЗ. Свидетели потом говорили, что телевизоры, укрепленные под сводами крыши, качались, а некоторые даже утверждали, что видели, как шатался металлический каркас сооружения.

Двое из команды уборщиков, находившиеся ближе всех к бюро Пеллера, были брошены взрывной волной на землю и оставались там некоторое время, уткнувшись носом в поток несущихся отбросов, убежденные, что началась война и что воздушный налет имеет целью уничтожить Ранжис. Правда, они достаточно быстро пришли в себя.

В течение нескольких секунд штаб-квартира Пеллера выплюнула наружу содержимое своих бюро, папки с документами и все бумаги. Поток строительного мусора, облака белой пыли от штукатурки поднялись после взрыва, словно раскаленный пепел, неизбежно поднимающийся после извержения вулкана.

Затем в мертвой тишине атмосфера постепенно прояснилась. Цистерна фирмы «Фенвик» и электрическая уборочная машина фирмы «Центавр» лежали на боку, как поверженные слоны. Бетонный пол покрывали груды всевозможного мусора. Металлический каркас одного из складов был разрушен, в том месте, где двойные ворота вели в подвал.

Первые уборщики начали подниматься, оглушенные и растерянные, в тот момент, когда вдали послышались сирены полицейских автомобилей.

* * *

— Мой дорогой друг, вы не можете себе представить, до какой степени мне дорога ваша симпатия. Особенно при этих обстоятельствах, когда бедная беззащитная женщина нуждается во всех своих друзьях, особенно в самых верных, таких, как вы.

Такое заявление вызывало глубочайшее изумление. Леонтина Пеллер вовсе не напоминала бедное беззащитное создание.

Ей едва перевалило за пятьдесят. Она относилась к тому типу женщин, о которых мужнины сначала говорят: «Боже мой! Как она была хороша в юности!», а затем, подумав немного, добавляют про себя: «Черт возьми… она все еще весьма недурна!»

Не толстая, она была женщиной довольно дородной, ростом несколько выше среднего, и солидность фигуры прекрасно гармонировала с ее лицом: орлиный нос, решительный подбородок, твердый без признаков слабости рот. И помимо всего прочего, подлинное величие.

Леонтина Пеллер была одета в строгий, но дорогой костюм сиреневого цвета, соответствующий скромному выражению горя, хотя серебристые волосы свидетельствовали, что ее прически коснулась рука очень большого мастера.

И, наконец, сам момент только подчеркивал все величие этой личности. Леонтина Пеллер восседала в шикарном салоне на улице Ренуар в хорошо известном шестнадцатом районе Парижа. Пастельные тона мебели в стиле Людовика XVI гармонировали с бледно-зеленым цветом обоев и дорогих драпировок, заставляя думать о принцессах королевской крови.

Изабелла Пеллер, ее дочь, как придворная дама, стояла возле кресла. Ей было 24 года, и вполне можно было согласиться с теми, кто находил ее восхитительной. Прекрасные каштановые волосы, готовые вспыхнуть карие глаза, нахально вздернутый носик, несколько модных веснушек — кисть художника ничего не могла бы добавить, а кроме того, высокая стройная спортивная фигура, которая была вполне достойна принять участие в международном конкурсе красоты.

Мать и дочь обе обладали той естественной уверенностью, которую давала привычка к богатству. Чувствовалось, что в ходе ожесточенной борьбы выковались их стойкость и их мораль. Тем не менее голосом, прерывающимся от волнения, Леонтина постаралась показать, как велико охватившее ее горе.

— Ах! Мой дорогой Селестин, — говорила она, — такого покушения не произошло бы, будь мой бедный Гюстав рядом со мной. Он вызывал одновременно и уважение, и благотворный страх. Боже мой!.. Какой человек!.. Но что же вы хотите?.. Рынок — это была вся его жизнь. Он был рожден, как и его отец, торговцем. Он провел на рынке все свое детство и юность. Он и не мечтал ни о чем другом за всю свою трудовую жизнь.

Ее слова были прерваны коротким рыданием. Затем она продолжила:

— Что же тогда удивляться, что он стал жертвой сердечного приступа в тот момент, когда наступил срок неизбежных платежей за переезд В Ранжис…

— Бедный Гюстав! — эхом откликнулся Селестин Деф, словно античный хор. — Никто лучше меня не мог понять его растерянность, так как я тоже вырос в Чреве Парижа.

Да, действительно, он очень хорошо понимал растерянность покойного Гюстава Пеллера, так как говорили, что Селестин Деф воспринял как несчастье то, что ему пришлось пережить большой переезд его фруктов, овощей, рыбы и сливочного масла, яиц, сыров.

Это был человек небольшого роста, на несколько лет старше Леонтины Пеллер, с голым черепом, круглым лицом, но острым носом — крестьянин, который сколотил себе состояние в столице. Его антрацитово-черный костюм говорил о том, что он не скупится на оплату своего портного, и в то же время он лучше смотрелся в рабочей блузе с карандашом за ухом, с располагающей улыбкой на лице, споро управляющийся со множеством торговых сделок независимо от того, насколько срочными они являются.

Он был торговцем фруктами и овощами, как и муж Леонтины, но находил в ресторанном деле естественный выход для тех товаров, которыми занимался; о его активности и страсти к наживе ходили легенды. В данный момент он казался необычайно взволнованным. Схватив руки Леонтины Пеллер, он сказал:

— Я знаю, что вы страдаете. Очень часто после смерти Гюстава я думал о вас и сказал сам себе, что это огромное дело по полному переезду с Центрального рынка в Ранжис — слишком тяжелая ноша для хрупких женских плеч. Я знаю, как Гюстав баловал вас. Вам нужен человек, который мог хотя бы частично поддержать вас. О, конечно, не как муж, такого исключительного человека, как Гюстав, заменить невозможно, но как помощник…

— Как вы добры, мой дорогой Селестин! — сказала вдова Пеллер, деликатно высвобождая руки.

Наступило молчание, вновь прерванное торговцем.

— К счастью, — произнес он, — взрыв не повлек за собою человеческих жертв. Только представьте себе, что случилось бы, если бы взрыв произошел в часы работы рынка…

— Не говорите этого, мой друг, — кивнула она, вытирая глаза. — К счастью, было 11 утра и в помещении находились только люди из команды уборщиков. Двое из них были брошены взрывом на землю, слегка контужены, но и только. Однако убытки оказались весьма значительными.

— Знаю. Я уже вернулся к себе, но снова помчался в Ранжис, как только узнал эту новость. Это было ужасно. Напоминало сцену бомбардировки. Знаю, трудно предположить, что это был просто несчастный случай, но враждебный акт также представляется мне маловероятным. Вы думали над этой стороной проблемы? Можете ли вы предположить, что существует кто-то, кто в такой степени…

Леонтина Пеллер пожала все еще красивыми плечами.

— Что же вы хотите?.. Когда кто-то богат и, кроме того, владеет крупным делом, это порождает врагов.

— Вы должны кое-что знать, — добавила она после некоторого раздумья. — Дело Гюстава Пеллера было одним из самых крупных в Париже. И кроме того, мой бедный муж разыгрывал карту Ранжис. Работая целыми днями на улице Берже, он все подготовил и здесь. Он ставил на будущее, на плановую экономику завтрашнего дня. «Те, кто цепляются за прошлое, — часто говорил он мне, — обречены». А вы так же хорошо, как и я, знаете, что многие торговцы и оптовики в самом деле оказались обречены в результате переезда в Ранжис.

— Да… это может быть одной из причин, — согласился Селестин Деф. — Ну, а полиция, что она думает по этому поводу?

— Не говорите мне о полиции! Она начала расследование случившегося почти пять часов спустя после взрыва, и единственное, что удалось установить комиссару — это то, что бросилось мне в глаза сразу после того, как я прибыла на место: что бухгалтерия полностью уничтожена. До того, чтобы подумать, что я сама это устроила, остается один шаг. Не исключено, что мне будет предъявлено обвинение в том, что я сама подложила взрывчатку.

— Это смешно! — возмутился торговец.

— Этого я вам не говорила. Во всяком случае, после первого осмотра он обнаружил остатки пластиковой бомбы с часовым механизмом.

— О!.. Это уже интересно.

— Да. И они допросили уборщицу. Она была очень решительна в своих высказываниях. Она не заметила ничего необычного, когда вчера после обеда, как и каждых день, убирала в конторе. Она уверяет, что убирала весьма тщательно, и я склонна этому верить, так как она всегда так делала.

— Значит, бомбу, если вообще она была, подложили вечером или ночью.

— Ночью это сделать невозможно. В конторе всегда кто-то есть, хотя бы этот замечательный Корню. Нет, по моему мнению, покушение было подготовлено вчера в промежуток между уходом уборщицы около шести часов вечера и началом работы рынка в полночь. Человек спрятал бомбу где-то среди мебели и установил часовой механизм на утро.

— Это означает, что он не планировал убийства?

— По крайней мере, так думает полиция, которая видит тут акт мести, направленный против меня.

— Леонтина! — возмутился Деф. — Кто может думать о мести женщине, которая делала всем окружающим только добро?

— Я сама задумываюсь над этим…

Торговец поднялся, чтобы откланяться.

— Во всяком случае, мой самый дорогой друг, — сказал он, — располагайте мной, если это будет вам нужно и если я смогу быть вам полезным. Гюстав, вы знаете, был моим лучшим другом, и я всегда испытывал по отношению к вам чувство самого глубокого почтения. Совершенно понятно, что в ближайшие дни фирма «Деф и компания» будет безо всяких условий в полном распоряжении вдовы Гюстава Пеллера, в вашем полном распоряжении. И если вы испытываете необходимость немедленно опереться на коммерческую организацию, которая положительно зарекомендовала себя, то скажите мне об этом без колебаний. Мы все организуем. И еще раз поверьте в мою дружескую и горячую симпатию.

Он с чувством поцеловал ей руку, расцеловал Изабеллу в обе щеки и направился к двери. Молодая девушка, которая за время встречи не произнесла ни слова, сделала несколько шагов, чтобы проводить его.

— Ну, мама, — сказала она, возвращаясь. — У меня складывается впечатление, что тебе было сделано предложение о сотрудничестве в хорошей и надлежащей форме.

— Ах!.. Этот бедняга Селестин слишком взволнован, это очевидно. Он предложил только быть полезным.

Жестокая усмешка, промелькнувшая в ее взгляде, опровергала тон ее слов. Изабеллу это не могло обмануть.

— Неужели? — воскликнула она. — Он принял тебя за полную дуру и будет счастлив воспользоваться сложившимися обстоятельствами и захватить наше дело.

Леонтина Пеллер с некоторой строгостью посмотрела на свою дочь.

— Изабелла, — сказала она, — я знаю, что тебе уже двадцать четыре года и что ты — невеста, но тем не менее тебе нужно следить за своими выражениями. Что же касается месье Дефа, то это человек, отличающийся высокой моралью. Его семья и он сам регулярно посещают мессу и придерживаются самых почтенных взглядов.

— Уж ты скажешь! — бесцеремонно перебила Изабелла. — Во всяком случае, папа его терпеть не мог.

В этот момент в дверь осторожно постучали. Не дожидаясь ответа, в салон вошел слуга.

— Мадам, — сказал он вкрадчиво, — вас хочет видеть месье Локар.

* * *

Взгляд Леонтины Пеллер остановился на дочери.

— Моя дорогая, — сказала она, — будет лучше, если теперь ты меня оставишь одну.

— Почему? О каком Локаре он сказал? Владельце бистро с улицы Инносан?

— Да… Он очень хорошо знал твоего отца и…

Изабелла уселась перед креслом своей матери с не терпящим возражений видом.

— Милая мама, — сказала она, — мы одни, мы совершенно одни, ты и я, чтобы противостоять обстоятельствам до тех пор, пока мой муж не усилит нашу команду. Независимо от того, что тебе скажет этот месье Локар, я уже достаточно взрослая, чтобы это слышать.

Леонтина довольно долго колебалась, но затем приняла решение:

— Хорошо, пусть будет так, — сказала она наконец. — Следует смотреть в лицо реальности.

И повернувшись к слуге, произнесла:

— Бенджамин, проводите сюда месье Локара.

Было около пяти часов вечера.

В дверях появился Фернан Локар и, осторожно ступая по шикарному ковру, двинулся вперед. Он не стал отдавать свое пальто Бенджамину и держал фетровую шляпу в руках, вид у него был взволнованный и удрученный, его живописный нос был покрыт прыщами. Маленькие живые и веселые рыскающие глазки оживляли физиономию этого разбогатевшего менялы.

— Ах, мадам Леонтина! — начал он без всякого вступления. — Какое произошло ужасное несчастье! Я проснулся сегодня после обеда, как всегда около четырех часов дня, вы же знаете, как я провожу ночь, и узнал эту новость. Нет нужды говорить вам, что во всем квартале около Центрального рынка только и говорят об этом. Я немедленно оделся и поспешил сюда.

Он как-то мямлил, бормотал и вздрагивал, этот бедный Локар. Однако он не побоялся признаться себе:

«Эта жена Гюстава покажет мне зубы. У меня их было несметное количество, этих баб. Но в этой что-то есть. Она вызывает к себе уважение».

Изабелла улыбнулась. Она знала Фернана Локара с детства. Когда она отправлялась повидать своего отца на Центральном рынке, если его не было на складах на улице Берже, то была весьма высока вероятность найти его с клиентом или поставщиком у стойки в принадлежавшем Локару кафе «Фламбе» на улице Инносан.

— Садитесь, Фернан, — сказала Леонтина Пеллер, ведя себя как гранд-дама. — Конечно, это тяжелый удар, но жертв не было, и я надежно застрахована, мой бедный Гюстав позаботился об этом. В частности, на случай беспорядков эта страховка предусматривала все, особенно после событий в мае, вы же знаете. Во всяком случае, это было очень любезно с вашей стороны навестить меня.

— Но… мадам Леонтина, — пробормотал весьма смущенный владелец кафе. — Вы знаете, что Гюстав… э… месье Пеллер и я, у нас были хорошие отношения. Ну, я говорю это не только для того, чтобы объяснить мою симпатию к вам, но…

— Но что, Фернан? — доброжелательно подбодрила его Леонтина.

Владелец кафе растерянно посмотрел в сторону Изабеллы.

— Я прошу вас, — продолжала настаивать вдова. — Моя дочь уже взрослая. Вскоре она выходит замуж и к тому же она наследница своего отца. При ней можно говорить обо всем.

Локар мял шляпу в своих крупных руках и не знал, с чего начать. Наконец он словно нырнул в холодную воду.

— Ну, хорошо, мадам Леонтина, — храбро начал он, — я думаю, что знаю, кто нанес удар. Дело в том, что я всегда добираюсь до сути.

(обратно)

Глава вторая

Изабелла Пеллер после ухода Селестина Дефа удобно устроилась в кресле, скрестив ноги. Она только собралась зажечь сигарету, взяв со столика маленькую дорогую золотую зажигалку, когда Локар ошеломил их своим заявлением.

Потрясенная, она замерла с поднятой рукой. Больше всего ее поразило то, с каким олимпийским спокойствием восприняла эту новость ее мать. Ведь было совершенно невероятно, чтобы такой «храбрец», как Локар, вмешался в дело, касающееся Пеллеров. Правда, тут все зависело от точки зрения.

Однако Леонтина ограничилась тем, что оперлась подбородком на элегантно сложенные руки.

— Я вижу, что вы страшно потрясены, мой дорогой Фернан, — сказала она. — Успокойтесь, садитесь в это кресло. Изабелла нальет вам хорошего виски, и я ей потихоньку все объясню по мере того, как вы будете рассказывать мне вашу историю. Так что же произошло? Почему вы думаете, что вам удалось что-то обнаружить в… происшествии на фирме Пеллера?

Локар, не заставив себя просить, бросил пальто на ближайший диванчик, проглотил большой глоток виски, отказавшись от добавки, предложенной девушкой, и машинально прищелкнул языком, как человек, привыкший к дегустации.

— Это было в прошлую среду, мадам Леонтина, — начал он. — Может быть, во вторник. Прошло… около восьми дней. Я сидел в своей конуре на улице Инносан. Вы же знаете, где я там обитаю. И потом… я перееду в Ранжис только в последнюю минуту. Там я еще не чувствую себя дома. Короче… я собирался встать и заняться своим туалетом. Было примерно то же самое время, что и сегодня. Я спустился вниз, свежий и отдохнувший, зашел за стойку, намереваясь пропустить стаканчик. Смеркалось. Давно уже горели уличные фонари. Вот тут в бистро и появился тот малый.

Изабелла, заинтригованная началом рассказа, пыталась хоть что-нибудь понять. Она была женщиной современной и считала, что жаргон имеет определенное право на существование как великолепное по своей эффективности средство выражения мыслей, но тут был язык другой эпохи.

— С первого взгляда на него я сказал себе: «Смотри в оба, Фернан, вот человек, о котором не следует судить по его внешнему виду. Он намерен осведомиться о состоянии твоего счета и уговорить тебя продать твою „Альфа-Ромео“».

Он был одет как бизнесмен. Безупречное пальто цвета морской волны, черные перчатки, белая сорочка, галстук в горошек и атташе-кейс в руках.

— Вы — Фернан-Игрок? — вежливо спросил он меня.

«Игрок» — это прозвище, которое у меня осталось, так как нужно вам сказать, что до того как я остепенился, картишки дорого мне обошлись. Я поклялся, что больше никогда к ним не притронусь, и единственное, что осталось, так это название моей конуры: «Фламбе» — «Притон игрока».

— Ну и что из того? — спросил я, оставаясь настороже.

— Прекрасно, — сказал он, — меня зовут Макс. Макс де Руйе, и я хотел просить вас уделить мне несколько минут.

Не знаю почему, но мне показалось, что это важно. Я проводил парня в боковушку и приказал Жоржетте, моей официантке, быть начеку. И тут мой клиент выдал мне такую историю, в которую трудно поверить.

— Фернан, — сказал он мне, — переезд Центрального рынка в Ранжис будет для вас по-настоящему тяжелым ударом.

— Черт возьми, — осторожно заметил я, — но и со всеми торговцами в нашем квартале та же история.

— Вы прекрасно понимаете, что я говорю вовсе не об этом, — ответил он. — И говорю о вашем настоящем деле, а не о вывеске. Взгляните фактам в лицо. Переезд поставщиков цветов, овощей и фруктов, а также молочных продуктов уже кончился. Что касается мяса, субпродуктов и птицы, то когда они тоже переедут в Ранжис, что же вам останется, кроме как хныкать и играть в гляделки? Три дюжины скупых, хоть и живописных, оборванцев и закрытые железными решетками «витрины» по всему кварталу. Вас зарезали, старина, и вы это знаете. Потому что тридцать или сорок тысяч бездельников, которые гнули спину в этом районе и которые делали большую монету, монету, тут же переходившую из рук в руки, слиняют отсюда и вместе с ними все, кто крутился вокруг них, — кутилы и гуляки, простаки и разини.

— Я, мадам Леонтина, слушал этого болтуна и у меня чесались руки. Но я сдержался. А Макс де Руйе продолжал говорить.

— Я не думаю, что вы пропадете, — сказал он. — Я думаю, что вы мечтаете перебраться в Ранжис. Доказательством этому служит, что вы уже открыли там бистро с тем же названием, что и здесь, для того чтобы не растерять клиентов. Тогда как остальные останутся с носом. Ранжис, этот, рынок 2000 года, лишен удобных переулков, темных подворотен и маленьких отелей для визитов. Я уверен, вы, конечно, найдете что-то там, что-то здесь, найдете какое-то решение, как-то прорветесь, но это будет лишь мелочевка, кустарничество, если хотите.

Я продолжал внимательно его слушать, но в какой-то момент заметил:

— Не понимаю, почему вы мне все это говорите.

— Ну как же, все понятно, — возразил он. — И вы это сами очень хорошо знаете. Вы не последний человек в этом квартале, Фернан, и более того, вы не пропадете. Ну хорошо, я буду говорить с вами современным языком. В каком-то роде даже завтрашним.

Вы ведь знаете, что такое информация, не так ли? Все канарейки кричат об этом. Информация касается и вас, так как наш компьютер знает все о ваших делах.

— М-м!.. Что вы сказали… Компьютер?

— Полностью. Больше не существует индивидуальных предприятий, и бизнес перешагивает границы. Для того и создан Общий рынок в рамках Европейского сообщества — для свободной циркуляции капиталов, людей, барахла и девочек. Одним словом, вы не сможете решить проблему Ранжис в том, что касается женщин, азартных игр и создания соответствующей организации, так как у вас нет ни капиталов, ни надлежащих специалистов.

— А у вас они есть? — спросил я его.

Тогда он наклонился ко мне, выждал некоторое время, чтобы раскурить сигару, и ответил:

— Безусловно, Фернан. У группы, которую я представляю, есть все. Вы видите перед собой представителя Европейского консорциума. Наш консорциум контролирует квартал Сан-Паули в Гамбурге, предприятия в Кельне и Дюссельдорфе. Это именно консорциум создал «Центры Эроса» в Гамбурге и Кельне, о которых вы, несомненно, читали в газетах. Здесь в Париже еще не вышли на европейский уровень. Просто жаль видеть, как такие важные в национальном масштабе отрасли, как проституция, азартные игры, защита честных коммерсантов остаются делом банд мелких преступников, которые тратят время на вооруженные ограбления и перестрелку.

Откровенно говоря, Фернан, в Семидесятые годы такое просто недопустимо. Наступают большие времена, и мы надеемся в перспективе вписаться в эту систему.

Леонтина и ее дочь выслушали этот рассказ внимательно и терпеливо. Вдова Гюстава Пеллера начала понимать, куда клонит Локар. Изабелла, захваченная рассказом, ждала продолжения, как в интересной передаче по телевидению, и уже заранее заплатила вперед, наполнив стакан рассказчика.

— Существует человек, — продолжал Макс де Руйе, — который, как нам показалось, достоин принять участие в этом крупном проекте, и этот человек — вы, Фернан, так как вы уже монополизировали большую часть такой деятельности в вашем квартале и получаете от нее свою долю. Вы можете оказаться для нас очень ценным человеком. Вот почему я пришел, чтобы предложить вам сесть в поезд будущего и прогресса.

— Но честное слово, мадам Леонтина, на меня это не произвело никакого впечатления. Все, что я понял, так это что боши предлагают нас колонизировать. Я не стал скрывать от него ход моих мыслей. Я ведь старый участник Сопротивления, мадам Леонтина, и старый легионер, кроме того. Я сказал ему, что я сражался против бошей всю войну и не буду продавать им мою страну двадцать пять лет спустя.

— Браво! — с энтузиазмом воскликнула Изабелла.

— И как он воспринял это? — спросила Леонтина, патриотизм которой был значительно более трезвым.

— Довольно неважно. У него исчезла его великолепная представительская улыбка, голос сделался резче, а взгляд похолодел. Тут я понял, что имею дело с уголовником, настоящим преступником, несмотря на его внешность солидного делового человека.

— Фернан, — сказал он мне тогда, — я боюсь, что ты не понял. Парни из консорциума — это не нищие полукровки. Они ворочают большими деньгами, у них счета в банке и им открывают такие кредиты, которые ты даже не можешь себе вообразить. Будешь ты стараться или нет, они все равно для начала обоснуются в Ранжис, так как это вытекает из анализа стратегии, проведенного компьютером, а ты останешься с носом, как и все остальные.

Одним словом, выбирай одно из двух: или ты идешь с нами или против нас. Среднего пути нет. Если ты идешь с нами, то тебе гарантировано место в административном совете, доля среди учредителей, привилегированные акции, документы на право присутствия и место в свите самого дьявола.

— А если я откажусь?

Он скорчил рожу под простака.

— Если ты откажешься, — сказал он мне тогда без всяких эмоций и без всякой злобы, — то тогда тебя придется прикончить, это тоже просчитал компьютер.

— Я, мадам Леонтина, боюсь угроз, и я очень вспыльчив. Разумеется, я не выдержал и заорал:

— Видал я твой компьютер, скажи ему, что я его…! — вот что я ему сказал. — Сколько я живу на свете, еще ни один колорадский жук не навязывал мне свои законы. И в твоих интересах поскорее смотаться отсюда, пока я действительно не рассердился.

Вот тогда взгляд Макса де Руйе стал совершенно ледяным.

— Хорошо, Игрок, — сказал он мне, — если ты намерен разыграть свои карты таким образом, это твое дело. Но я уверен, что ты выбрал плохую партию. Ясно одно, скоро ты получишь хороший урок. И после этого я приду опять. Я уверен, что ты изменишь свою точку зрения.

— Сволочь, — убежденно прокомментировала Изабелла.

— Вы просто мне не поверите, мадемуазель, — продолжал Фернан Локар. — Этот разговор заставил меня задуматься. Я сказал себе: «Они уже взяли за задницу североафриканцев, затем проделали то же самое с югославами. А теперь фрицы решили заняться рэкетом». В тот же вечер я принял свои меры предосторожности. Я расставил людей по местам для того, чтобы они глядели во все глаза и защитили мою конуру на улице Инносан, а также и здесь в Ранжис, а кроме того, и еще несколько заведений, в которых у меня есть интерес. Прошло несколько дней. Я уже начал говорить себе, что, может быть, этот Макс де Руйе всего лишь вульгарный болтун, а его консорциум… прошу прощения, мадам, но в этот момент консорциум нанес удар там, где я этого не ожидал.

— Да, это вполне возможно… — пробормотала вдова Пеллер. — Ну, хорошо! Из всего того, что вы рассказали, я начинаю смутно понимать, в чем дело…

* * *

На этот раз Изабелла Пеллер всерьез задумалась.

— Вся эта история полна напряжения, — прокомментировала она, — как в настоящих черных романах. Но признаюсь, что я не вижу связи с фирмой Пеллеров. Может быть, мама, ты мне кое-что объяснишь? Ведь я вижу, ты совершенно не удивлена.

— Моя маленькая, — серьезно сказала Леонтина, — тебе двадцать четыре года, в самом ближайшем будущем ты выйдешь замуж за очаровательного и симпатичного молодого человека, которому принесешь большое приданое, а некоторое время спустя и большое состояние. Будет справедливо, чтобы ты знала, откуда оно взялось.

И, заметив заинтригованное выражение лица молодой девушки, она продолжила:

— Профессия торговца на Центральном рынке всегда была очень прибыльной, особенно в том случае, когда он стоял во главе большого дела, как твой бедный отец, который играл одну из главных ролей на рынке торговли экзотическими фруктами во Франции. Но как следует оглянись вокруг себя. У нас есть эта квартира и еще несколько жилых домов в Париже. У нас есть Бенджамин и остальная прислуга. У нас есть «бентли», на котором мы можем ездить в наш маленький замок в Рувре или на виллу в Антибе. Ты одеваешься у Диора, для поездок у тебя есть твой «порше». Тебе никогда не приходило в голову, что это не так уж плохо, особенно для торговца с Центрального рынка?

— Да, конечно. Я думала, что папа — просто гениальный бизнесмен и что он очень умно вкладывает свои капиталы.

— Ну ладно, моя маленькая, это все правильно. Когда твой отец унаследовал дело Марселина Пеллера, своего собственного отца, шла война и наследство оказалось весьма скромным. Просто лавочка среди прочих мелких торговцев. Ты скажешь мне: это все получилось благодаря черному рынку, с которого он затем сумел с достоинством уйти. Но что же сказать о тех, которые накопили огромные состояния во время военных действий, а затем оказались на песке, не сумев приспособиться к трудным условиям мирного времени…

Она вздохнула. Фернан Локар поднял глаза к небу, призывая в свидетели Господа.

— Твой отец сумел найти выход. Доведя свой профессионализм до совершенства — а он стал виртуозом в своем деле, — он изучил ситуацию вокруг себя, в этом старом квартале, расположенном вокруг Центрального рынка, где он находился практически все свои дни. Он провел, как говорит твой жених, критический анализ рынка. И быстро обнаружил, что параллельно с официальной торговлей в павильонах и за витринами лавочек идет другая торговля, особенно в соседних улочках, с которой ты быстро познакомишься, если не будешь закрывать на нее глаза.

Да, конечно, я хорошо понимаю. На первый взгляд, это не очень красиво. Но грехи людей существуют с того времени, как стоит этот мир, и у твоего отца не было призвания реформатора. Для всех этих людей также не замедлили наступить трудные времена. Они верили, что золотой век наступит с освобождением Парижа в августе 1944 года и с приходом американцев, и они повели себя как стрекоза из известной басни, вместо того чтобы вести себя разумно, как пресловутый муравей. Так получилось, что вместо того чтобы начать все сначала, снова раскрутить дело…

— Да, многие вылетели тогда в трубу, — заключил с сожалением и важностью Локар.

— И именно тогда проявился гений твоего отца. У него были не только капиталы, у него были база, связи и организаторские способности, что и определяет талант. Самым искусным его ходом был союз с Фернаном, в кафе у которого собирались люди. Сам Фернан также обладал авторитетом и пользовался доверием окружающих.

— И он возобновил борьбу. Он купил бистро, начал играть на бирже, — добавил Локар.

— У него были компаньоны. Твой отец помогал людям, не скупился на советы. Фернан поддерживал порядок. И через несколько лет все, что происходило в районе между улицей Рамбюто и улицей Риволи, в той или иной степени проходило через нашу фирму…

— И наш квартал, мадемуазель, — с жаром добавил Локар, — никогда не знал подобного периода процветания и мира. Никогда никаких неприятностей, никаких историй. Настоящий маленький рай. Но когда закон набрал силу, нашлись необходимые пути, чтобы должным образом отреагировать на него…

— И на требования рынка, — заключила Леонтина. — Все шло прекрасно. В тесном сотрудничестве с Локаром твой отец вскоре стал располагать капиталами, которые позволили ему овладеть международными рынками фруктов, и он стал одним из самых крупных импортеров фруктов в Европе. Было совершенно нормально, что он тогда выделил Локару определенную долю в предприятиях Пеллера. Ты видишь перед собой компаньона твоего отца, Изабелла.

Хозяин кафе на улице Инносан покраснел, как школьник.

— Я знаю, что вам будет трудно в это поверить, — сказал он, — но я никогда не испытывал пристрастия к роскоши. Я жил в самом сердце Парижа, где я провел большую часть своей жизни. В шестнадцатом районе я буду чувствовать себя, как потерянный.

— Это не помешает мне, — жестко сказала Леонтина, — узнать, откуда возникло это состояние и кто радостно меняет свой счет в банке на счет Фернана.

Затем она с беспокойством добавила:

— Изабелла, дорогая, я надеюсь, что ты не была… скажем, шокирована тем, что память твоего отца…

Изабелла искренне рассмеялась.

— Мама, пожалей меня, ты опять начинаешь свою старую игру? Это меня всегда в тебе удивляло. Молодежь всегда охотно обвиняют в цинизме, но дело в том, что они учатся этому искусству у твоего поколения. Вот что главное. Эта деятельность… эта побочная деятельность папы? Тебе же не хотелось бы, чтобы я ее одобрила, не так ли? Сознаюсь, что я немного шокирована. Но ведь это ничего не изменит в тех условиях, которые существуют в обществе.

Ладно, что же касается чисто коммерческого плана, то все очень здорово придумано, молодцы! Я просто в восхищении. Все очень просто. Я всегда очень высоко ценила отца как делового человека и руководителя фирмы. Но теперь это зашло слишком далеко.

Говоря это, молодая девушка поднялась. Может быть, на какой-то миг нашу пару жуликов, собравшихся сблефовать в очередной партии в покер, задело не слишком приятное зрелище молодой интеллигентной девушки, намеренной заняться их ремеслом. Но она неожиданно обернулась, очень взволнованная.

— И я думаю, — добавила она, сверкая глазами, — что месье Локар прав. Все, что создал папа, это его дело. Много лет мы пользовались плодами его труда. Теперь наш долг их сохранить. Да, мы должны, мама. И я бы даже сказала больше: на нас лежит священный долг защитить Францию. Если мы позволим немцам завладеть нашим делом, один Бог знает, куда все это нас приведет.

В салоне на улице Ренуар установилась тишина. Леонтина сияла от радости и гордости. Фернан Локар, украдкой смахнув слезу, пробормотал:

— Браво, малышка!..

И немного погодя голосом, прерывающимся от рыданий, он добавил:

— А теперь… мы все вместе…

* * *

Женщина с головой, женщина высокого класса, вдова Пеллер первая вернулась к реальности.

— Патриотизм, — сказала она, — это прекрасно, но вначале все необходимо обдумать.

— Совершенно справедливо, — одобрила ее Изабелла, в свою очередь спускаясь с небес на землю. — Итак, что же мы имеем?

— Хорошо, мадемуазель, — кивнул Фернан Локар. — Так как переезд Центрального рынка был делом решенным, то Гюстав… Э!.. Я хотел сказать ваш отец быстро принял решение:

«Мой дорогой Игрок, — сказал он мне, — мы не можем идти против прогресса. И здесь нечего обсуждать, мы должны развернуть свое дело вновь в Ранжис и не только как торговцы».

Он немедленно принял все необходимые меры, чтобы разместить свою фирму в павильоне по продаже фруктов и овощей. У меня, со своей стороны, были средства, которые я смог вложить в одно из тамошних кафе. Конечно, понятно, что я назвал его «Фламбе».

— Очевидно, это было самое разумное решение, — заметила Изабелла.

— И потом, — добавил Локар, — следовало подумать о прикрытии. Я уже говорил, что мы, Гюстав и я, в какой-то степени афишировали наше желание перебраться в Ранжис. Это было лучший средством не привлекать внимания к другим нашим делам. Но, со своей стороны, я должен сказать, что ваш бедный отец не был настроен слишком оптимистически. По мере того как проходили недели, и видя как идут дела в Ранжис, он говорил мне:

«Игрок, дружище, может быть, дела и наладятся на несколько лет, но затем следует ожидать неизбежного спада».

— Вы только подумайте, мадемуазель, парень, который хочет немножко прогуляться с девушкой, не может обойтись без машины. Ему нужно сделать в оба конца десяток километров. Это приводит к тому, что возникают проблемы. Тогда как в наши времена все было так просто…

Я пытался кое-что устроить, только для постоянных надежных клиентов. Но это все была несерьезная работа. Я полностью разделял точку зрения вашего отца. Нужно было ждать годы, для того чтобы новая атмосфера выработала новые привычки.

— Но и мы, и вы должнызнать, чего следует ожидать и в каком направлении двигаться, — заметила Леонтина.

— Ба! Мадам Леонтина, — возразил Локар, — вы же знаете, что я в своей жизни только и делал, что считал деньги. У меня же вкус к удачным и законченным делам, к повседневной работе, к веселой товарищеской обстановке. За всем делом следил Гюстав. Он знал свой квартал до кончиков ногтей. Ни одна девчонка, ни один жулик не могли ускользнуть от него. И потом, он осуществлял общее руководство. Все почтительно снимали перед ним шляпу. Он был «Месье Гюстав» как для простого покупателя, так и для Слима по кличке «Танжерец-убийца». И поверьте мне, он этого заслуживал.

Видите ли, мадемуазель, чувствовалось, что все это исчезнет вместе с переездом в Ранжис. Это была страница его жизни, которую он собирался перевернуть. Но я видел, как он мучается, этот замечательный человек. Вот это его и убило.

— Он видел, как разрывается его сердце, — с достоинством заметила Леонтина.

И словно пролетел тихий ангел.

— Короче, — сказала вдова Пеллер, обращаясь к дочери, — после смерти твоего отца мы обсуждали ситуацию, Фернан и я. Мы пришли к заключению, что торговое предприятие, которое я могу использовать, благодаря нашему прекрасному Корню, и то кафе «Фламбе», которое находится в Ранжис…

— И где цены не такие, как на улице Инносан, уж поверьте мне, — вмешался Локар.

— …что наши два дела, в которых мы взаимно сотрудничаем, в сумме могут в течение какого-то времени обеспечить нам необходимый капитал. Мы решили спокойно переезжать, и Фернану предстояло осторожно заняться восстановлением связей.

— К сожалению, — заметил Локар, — с появлением за спиной этих подонков все изменилось.

— Над нами нависла смертельная угроза, — сурово подчеркнула Леонтина.

— И эта угроза называется консорциум или уж не знаю как, и имеет определенное лицо: Макс де Руйе, — практично сформулировала Изабелла. — Послушайте, кто такой Макс де Руйе?

Фернан Локар беспомощно пожал плечами.

— Я никогда его не видел, никогда не слышал о нем, — признался он. — Следует признать, малышка… О!., мадемуазель: преступники в Париже составляют целый мир. Существуют разные категории, которые работают в различных областях, в различных кварталах. Я — специалист во всем том, что касается Центрального рынка. Я осмелюсь даже сказать, что я чрезвычайно осведомлен. Если что-то произойдет, то я буду знать об этом через десять минут.

Но в других местах… Жизнь ведь продолжается, вы понимаете? За двадцать пять лет, которые я провел на улице Инносан, поколения сутенеров, торговцев наркотиками, спекулянтов сменились от Монмартра до Елисейских полей. Эти типы выстроили свои империи от Сен-Дени до Левалуа. Предместья тоже изменились. Все очень сложно. Подумайте только, большой Париж насчитывает около десяти миллионов жителей. Как же вы хотите, чтобы я знал, откуда он взялся или чем он занимается, этот подонок?

Все, что я могу вам сказать: его трюк с информацией — вовсе не пустые враки. Значит, этот парень достаточно хорошо осведомлен. Атаковав меня своей бандой, точнее мои интересы в деле вашей матери, он тем самым сэкономил бы свой будущий капитал, удайся ему заставить меня покинуть павильон. В то же время он дал мне понять, что знает о нашей организации все. Он угрожает вашей матери в такой же мере, как и мне.

— Да, действительно, все это очень серьезно, — поднялась со своего места Изабелла. — Вы действительно верите, что это он подложил нам бомбу с часовым механизмом?

— Хотелось бы знать, — с горечью сознался Локар. — У меня нет никаких возможностей расследовать это. Вы представляете себе, как мы с вашей матерью явимся под руку в комиссариат полиции и заявим: «Того, кто причинил нам ущерб, зовут Макс де Руйе».

«Ах, так! — скажет мне полицейский. — И почему же он ищет с вами ссоры?»

— Потому что мы являемся главарями банды в квартале Центрального рынка…? Ну, и чего мы сможем так добиться? Он уверен в своей безнаказанности, этот Макс, и мадам Леонтина, как и я, оба мы сейчас в полном тумане.

— Как бы не так! — заметила Изабелла. — Ну, ладно! Я, по крайней мере, знаю, что вам нужно. Вам нужен технический консультант. Вам нужен продувной жуликоватый парень, который хорошо разбирается в таких делах. Вам нужен Гедеон Шабернак.

В своем кресле в стиле Людовика XVI Леонтина неожиданно подпрыгнула так, словно обнаружила под своим сидением острую булавку.

— Твой жених? — воскликнула она. — Но я надеюсь, ты не сошла с ума, моя дорогая. Ты же не намерена рассказать ему о всех наших делах?

— А почему бы и нет? — совершенно спокойно спросила девушка.

— Но как ты не понимаешь… Такая семья, как его… Это же приведет к разрыву!

Изабелла стукнула крепко сжатым маленьким кулачком по столу и топнула ногой.

— Ну ладно! С этим я разберусь сама. Разве Гедеон любит меня из-за того, что делал папа, или из-за меня самой? Разве он завтра откажется от денег, составляющих мое приданое? Если он это сделает, то я сама первая разорву помолвку.

Неужели ты думаешь, что то, что ты мне рассказала сегодня, я буду хранить только для себя? Прятать это от человека, который значит для меня больше всего в жизни, как какой-то постыдный секрет? Никогда. Гедеон и я составляем одно целое, как два пальца одной руки.

Затем, несколько смягчившись, она призвала в свидетели Фернана Локара, немного изумленного столь резким высказыванием.

— Послушайте, месье Локар, объясните ей. Пусть у Гедеона Шабернака, моего жениха, немного смешное имя. Его отец — инженер, гениальный исследователь, но совершеннейший чудак, если вы понимаете, что я имею в виду. Он адвентист седьмого дня и решил дать своему сыну имя пятого судьи Израилева, который освободил евреев от ига медианитов и у которого было семьдесят сыновей. Это было в тринадцатом веке до Рождества Христова. Его называют также йороваалом, врагом Ваала, так как он разрушил алтарь, посвященный этому языческому богу.

— Черт возьми! — воскликнул ошеломленный Фернан.

— Как я вам уже говорила, Гедеону скоро тридцать. Сначала он защитил докторскую степень по праву, а затем по экономике. Таким образом, он и юрист, и экономист. Он работает адвокатом в фирме месье Варикура в одной из самых знаменитых частных контор Парижа. Он унаследовал интеллект своего отца. Ему нет равных в поиске решения самых запутанных проблем. Более того, в своей адвокатской конторе он располагает такими средствами для расследования, которых у вас нет. Что вы думаете об этом, месье Фернан?

Локар почесал свои редкие волосы и взглянул украдкой в сторону Леонтины Пеллер. Изабелла продолжала настаивать:

— Вы оба поймите меня. Вы столкнулись с новой проблемой, которая ускользает от вас, так как она выходит далеко за пределы Центрального рынка. То, что вам нужно, — это человек, который сможет посмотреть на эту проблему новыми глазами, непредвзято, который сможет вписать ее в перспективы Европы, так как именно с этой стороны атаковал вас Макс де Руйе. И я уверена, что Гедеон именно такой человек.

— Честное слово, — воскликнул Локар, подчиняясь настойчивому взгляду молодой девушки, — в ваших словах есть резон, Изабелла.

Она повернулась к матери. Леонтина готова была отказаться от своих возражений.

— Пусть будет так, — сказала она. — Введи его в курс дела, но… но строго по секрету, я надеюсь, что это понятно и без слов.

Изабелла бросилась на шею матери.

— Не беспокойся, моя милая мама, — сказала она, обнимая и целуя ее. — Я обедаю с ним сегодня вечером. Скоро ты сможешь оставить свои заботы о наследстве отца. Клянусь тебе, что этот Макс де Руйе еще пожалеет…

(обратно)

Глава третья

Три часа утра… Только чуть распогодилось. Мелкая, холодная изморось окутывала Ранжис, образуя неясные ореолы вокруг неоновых реклам кафе на главной улице.

Мрачный силуэт десятиэтажного административного здания доминировал над океаном теней, отбрасываемых пунктирными линиями мертвенно-бледных флюоресцентных уличных фонарей.

Жизнь концентрировалась вокруг открытых павильонов, словно для того, чтобы лучше бороться с пронизывающим влажным холодом. Покинув стоянки, большие и малые грузовики выстроились в длинные очереди вдоль автострад, пересекающих огромные пустые пространства, заваленные строительным мусором, и строительные площадки. В Ранжис еще оставались некоторые незаконченные строения. «Национальный рынок» еще был немного великоват для своих оборотов.

Напротив, в павильоне ЕЗ сделки шли полным ходом. Гедеон Шабернак оставил свой «мустанг» на автостоянке возле улицы Труа-Марше. Идя следом за Изабеллой, он миновал податливую пластмассовую дверь и широко раскрыл глаза. Как и все парижане, он прекрасно знал Центральный рынок, но в Ранжис попал первый раз. Вместо привычного полумрака он оказался в просторном прямоугольном сооружении, залитом ослепительным светом, где нагромождения апельсинов из Испании, томатов, сладкого перца из Марокко, калифорнийских яблок, бананов из Гвинеи, авокадо из Израиля, ананасов с Мартиники создавали роскошный натюрморт, переливавшийся всеми цветами радуги.

Вместо очаровательной анархии, царившей на Центральном рынке, где полуночники с трудом удерживали неустойчивое равновесие между лужами и ящиками, на этом рынке был строжайший порядок под совсем еще новыми вывесками. По центральной аллее непрестанно двигались электрокары и, нагруженные, исчезали за двойными раздвижными дверями, чтобы, как тот таинственный поезд из известного фильма, тотчас вновь появиться уже пустыми.

Забавную ноту в общую картину рынка вносили закутанные покупатели, разъезжавшие по узким дорожкам на складных велосипедах. Некоторые из них умудрялись, стоя на одном месте, выделывать такие акробатические трюки, которые были вполне достойны цирка братьев Бульоне.

Говор кишащей на рынке толпы, шум разгрузки и погрузки поднимались к безликим сводам из бетона, стекла и стали, которые таинственным образом перемешивали их, перераспределяли и превращали в неразборчивое эхо.

В этой ярко освещенной и шумной звуковой раковине было что-то искусственное и беспокойное. Если кто-то и дрожал в этом помещении, обогреваемом инфракрасными лучами, то не столько из-за температуры окружающего воздуха, сколько из-за ночи, подступившей со всех сторон к павильону ЕЗ.

Старый рынок, старые холодные и мрачные лабазы «Чрева Парижа», несмотря на все их сквозняки, были окружены теплым и живым поясом бесчисленных бистро, где смешивались ароматы свежего кофе, жареного картофеля и красного вина. Повсюду вокруг дышал Париж, как огромный дружелюбный и чувственный зверь.

А через двойные двери этой искусственной вселенной проникал только ветер Орли, ветер Тиэ, свистевший над холодными автостоянками Ранжис…

Помещения фирмы Пеллера выглядели довольно странно. Разбитые витрины и изуродованные оконные и дверные проемы контор были заколочены картоном и фанерой. Виктор Корню и двое бухгалтеров, очень стесненно чувствовавшие себя в пальто, работали за временными столами с вычислительными машинами, принесенными из дирекции рынка.

Груды ломаной мебели были расчищены и продажа велась с помощью оборудования, присланного другими торговцами, проявившими дружескую солидарность в связи с тяжелым ударом, обрушившимся на одного из них. Что же касается клиентов, то они были тут как тут. Они толпились вокруг предлагаемых продуктов, энергично обсуждая произошедшее накануне. В том, что они выбрали именно эту ночь для покупок, известную роль сыграло и любопытство.

Рассекая толпу, Изабелла проложила себе дорогу к штаб-квартире Пеллера, сопровождаемая верным Гедеоном Шабернаком. Не без некоторых трудностей она добралась до Виктора Корню и была вынуждена повысить голос, чтобы ее услышали.

— Виктор, я хочу представить вам своего жениха, месье Шабернака, который хотел бы познакомиться с оценкой размера убытков.

Мужчины пожали друг другу руки. Контраст между ними был поразительным. Потрепанный, слегка сутулый пятидесятилетний ветеран почти на целую голову возвышался над молодым адвокатом. Но именно смешной и нелепый наряд этого последнего здесь, в самом центре сделок выглядел анахронизмом. Гедеон Шабернак был одет в пальто цвета морской волны типично британского покроя. В вырезе пальто была видна безукоризненная сорочка со стоячим воротником и галстук в полоску. Узкая черная шляпа с приподнятыми полями заставляла вспомнить о Сити, так же, как и черные башмаки на тонкой подошве.

Однако несмотря на всю суровость внешнего вида типичного бизнесмена открытое улыбающееся лицо молодого человека вызывало естественную симпатию. Из-за стекол очков в роговой оправе сверкал взгляд, полный юмора.

— Добро пожаловать, мадемуазель, месье, — сказал Корню. — И хотя повреждения еще не совсем заделаны, но вы можете пройти сюда, за деревянную перегородку…

— Во всяком случае, — с удовлетворением констатировал Гедеон, — торговля не пострадала. И так бывает каждую ночь?

— Почти, — с гордостью ответил старший приказчик. — Фирма Пеллера — одно из самых крупных здешних предприятий. Наша клиентура многочисленна и постоянна, так как покупая здесь, они получают надежную моральную гарантию: легендарную честность покойного отца мадемуазель Изабеллы.

Должен, однако, признаться, что в эту ночь мы побили все рекорды. Вы же знаете, каковы люди… Все выглядит так, словно после взрыва бомбы, и каждый считает необходимым сделать покупку именно у Пеллера. Действительно, дела идут блестяще. Единственное неудобство заключается в том, что каждый клиент ждет, что вы с ним немного поболтаете и расскажете ему, что здесь произошло.

— Черт возьми… поставьте себя на их место, — воскликнул Гедеон Шабернак с обезоруживающим простодушием. — И, между нами, вы ведь сами — герой всего события, так как, если верить Изабелле, вы чуть было не пострадали.

Он был неотразим. Его вид новичка, студента одного из привилегированных учебных заведений, вроде Эколь Нормаль, просто вызывал на откровенность. Виктор Корню важно выпятил грудь.

— Да, месье, — сказал он, — не говорите! До сих пор при мысли об этом я покрываюсь холодным потом. Вы только подумайте! Обычно я ухожу в 9 часов 30 минут. Но вчера, во вторник, выдался очень напряженный день. Я отпустил персонал и для того, чтобы привести в порядок все счета минувшего дня, не покидал павильона до десяти. Сопоставив все обстоятельства, я пришел к выводу, что взрыв прогремел, когда я еще не добрался домой. Представьте себе, если бы тот мерзавец ошибся при установке механизма чертовой бомбы…

— Понимаю, — сочувственно поморщился Шабернак. — А почему вы уверены, что бомба была с часовым механизмом?..

— Черт возьми!.. Я рассказал все полиции, вы ведь знаете. Следователи думают, что бомба была с часовым механизмом. К счастью для меня.

— Да, это очевидно, — адвокат добродушно и немного глуповато усмехнулся. — Я хотел сказать… вы не думали о том, что кто-то мог подложить бомбу после вашего ухода?

— Ну, этого не может быть, — с категорическим видом заверил Корню. — Уходя, я уношу ключ от конторы с собой. Она вновь открывается только после обеда, и это делает уборщица, которая работает у месье Пеллера более двадцати лет и, конечно, имеет свой собственный ключ. Нет! Это совершенно очевидно. Бомба была подложена вечером после открытия рынка, но до моего прихода. Скажем так… между 9 часами вечера и полуночью. Это как раз то время, когда в конторе работают два человека, которые следят за прибытием грузов и потому оставляют контору пустой и открытой на довольно долгое время.

— И вы всю ночь работали на вулкане! — воскликнул восхищенный Гедеон Шабернак. — Ну, вы — герой, месье Корню. Изумительно. Герой…

Осаждаемый подчиненными и покупателями, Виктор Корню подумал некоторое время, но потом, наблюдая как адвокат удаляется в толпе под руку с Изабеллой, пришел к выводу, что «он немного с придурью», этот жених дочери патрона.

* * *

Молодым людям нужно было только пересечь авеню, освещенную холодным светом флюоресцентных уличных фонарей, чтобы оказаться возле кафе «Фламбе» — вариант Ранжис 1970 года.

Новое кафе Фернана Локара представляло собой функциональное кубическое здание из стекла и бетона, стоящее в потоке света, кульминацией которого была красная вывеска в виде сверкавшей и поворачивающейся под любыми углами стилизованной «морковки», сообщавшей, что именно здесь находятся представители дирекции рынка. Кафе «Фламбе», как близнец, напоминало остальные кафе, расположенные вблизи от рынка: «Албан-Дюпон», «Этуаль», «Ле Марешар», «Ле Грийон», «Ля Мармит» и несколько десятков других. С забитых автостоянок издали были видны эти островки света, представлявшие собой большие прозрачные кубы, за окнами которых люди двигались, как рыбы в аквариуме.

Когда вы входили, то в лицо вам ударяло тепло, наполненное голубоватым дымом и неповторимой смесью ароматов кофе и кальвадоса, к которой примешивался незаметный запах новой краски и дезинфицирующих средств. Он был почти неуловим. Может быть, следовало внимательно принюхаться, чтобы его обнаружить, но он был, как и та черная сырость, оставшаяся за стенами, с которой приходилось бороться несколькими мгновениями раньше.

Казалось, что все человечество собралось у стойки бара. Оптовые торговцы, огородники, их персонал и их клиенты, водители грузовиков и транспортеров, грузчики. Большинство здесь составляли мужчины, но было и несколько женщин, солидно одетых в меховые сапожки и шапки и закутанных в шарфы.

За большой стойкой работало трое официантов. У них не было ни секунды передышки. Все пили неразбавленное вино. Рюмка сухого вина храбро отстаивала свою территорию, соперничая с выпитым кофе, и дискуссии становились все громче, подкрепляемые восклицаниями, междометиями, окликами. Тепло кафе «Фламбе», как и свистевший снаружи ветер, объединялось с алкоголем, чтобы расцветить лица, заставить порозоветь щеки и заблестеть глаза.

В конце стойки на перпендикулярной стороне здания находился зал. Среди столиков, накрытых скатертями в белую и красную клетку, сновали две официантки. Здесь обедали, заказывая луковый суп. Посетители были самыми разношерстными. Несколько торговцев обсуждали сделку за дежурным блюдом. Приехавшие из Парижа ночные гуляки с грехом пополам пытались возродить атмосферу Центрального рынка. В углу Изабелла и Гедеон заметили двух мужчин со смуглыми лицами и мрачными взглядами, явно не принадлежавших ни к первой, ни ко второй категориям посетителей.

— Телохранители Игрока, — прошептала девушка своему спутнику.

Фернан Локар находился за окошечком табачного киоска. Как у дирижера оркестра, у него были уши и глаза повсюду, он бдительно наблюдал за обоими залами, распределяя пачки сигарет, получая деньги из-за стойки, складывая ресторанные фишки.

Увидев вошедшую дочь Гюстава и адвоката, он с трудом слез со своего табурета, жестом передав свои полномочия рыжеволосой девице, которая резала хлеб неподалеку от него у выхода из заведения. Он указал вновь вошедшим на свободный столик, на ходу похлопал по спине одну из официанток.

— Кики, малышка, принеси нам бутылку шампанского. За мой счет, понятно? И последи, чтобы нам не мешали.

Они втроем уселись за столик. Гедеон Шабернак деликатно положил шляпу на стул возле себя, украсил ее парой кожаных перчаток и наклонился вперед.

Он готов был дать свою первую консультацию по делу Пеллера-Локара против консорциума.

Мужчины, молодой и старый, улыбаясь, посмотрели друг на друга. Рукопожатие, которым они обменялись, после того как Изабелла их представила, было крепким и искренним. Несмотря на все их внешнее несходство, один — с внимательным лицом известного доктора права, другой — со своей пресыщенной рожей старого хозяина корчмы, которого уже ничто не может удивить, они понравились друг другу. С первого взгляда между Фернаном Игроком и Гедеоном Шабернаком установилась взаимная симпатия.

У адвоката не было заметно ни тени смущения. Он выслушал без малейших эмоций свою невесту, рассказавшую о несколько неожиданных закулисных сторонах деятельности ее отца. И поскольку она попросила его помощи, он весело ответил:

— Я согласен, моя повелительница. Это внесет некоторое разнообразие в мою деятельность, которая заключается в том, чтобы помогать всяким важным шишкам обманывать конкурентов, если только этим конкурентом не является государство. Что же касается дел, которыми занимались твой достопочтенный отец и его друг Локар, то они не более аморальны, чем те, которыми мне обычно приходится заниматься. И мне кажется, куда более интересны… — добавил он голосом, полным энтузиазма.

— Изабелла ввела вас в курс дела? — с некоторым беспокойством спросил Локар.

— Я думаю, что она ничего от меня не скрыла, — сказал Гедеон. — И мне хотелось бы побывать на месте, чтобы самому оценить причиненный ущерб.

— Следует признать, они неплохо распорядились имуществом, эти подонки, — мрачно прокомментировал Игрок. — Что вы думаете об этом, глядя со стороны?

— Прежде всего, — сказал Шабернак, — необходимо защитить вас от двух опасностей. Немедленно нужно принять меры против повторения покушений, подобных вчерашнему. А в более длительной перспективе — против захвата вас этим так называемым консорциумом, существование которого так драматически подтвердилось. Вы согласны со мной?

— Конечно, — кивнул Локар. — Но мы не знаем, с какой целью все это было затеяно.

— Действительно, в обоих случаях дело сводится к Максу де Руйе. Мне казалось, что он должен был как-то объявиться вчера после обеда.

— Мне тоже, — признался Локар. — Меня удивляет, что он до сих пор этого не сделал. Должен вам признаться, что меня это несколько беспокоит.

— Конечно. Но в любом случае он не станет затягивать с возобновлением контакта. Иначе вся история со взрывом бомбы просто не будет иметь никакого смысла. И если он тянет, то, по моему мнению, просто для того, чтобы вас немного помариновать. Чтобы каким-то образом подчеркнуть опасность и напряженность ситуации.

— Но что я ему скажу, когда мы снова увидимся? Что, несмотря ни на что, мы не сдадимся?

— Я совершенно убежден, что мы не сдадимся, — авторитетно заявил Гедеон. — Я вижу, что у вас здесь есть свои люди. Полагаю, что такие же люди есть и на улице Инносан…

Локар кивком подтвердил.

— Ну, ладно! Когда он возобновит с вами контакт, абсолютно необходимо, чтобы вы постарались выиграть время и заполучить его адрес. Это очень важно. Со своей стороны, я постараюсь выяснить, что удалось установить полиции. Мне это будет достаточно просто. Так получилось, что адвокатская контора, в которой я работаю, консультирует страховую компанию фирмы Пеллер. Я попытаюсь получить их досье.

— Это неплохо. Однако даже если допустить, что я смогу обнаружить этого типа, мне не удастся долго водить его за нос.

— Конечно, нет, — решительным тоном заявил Шабернак. — Лучшим средством защиты является контрнаступление. Для того, чтобы обескуражить этих немцев, следует перейти в контратаку, если только эти немцы действительно существуют, а затем…

— Затем?

— Затем! Идти в ногу со временем, старина. Истратить все, что было отложено в связи с переездом рынка. Смотреть широко и попытаться представить себе сенсационный проект, достойный Парижа и Франции, месье Локар.

И для того чтобы несколько ошеломленный хозяин кафе его понял, он склонился к нему.

— Вы представляете себе, что когда Ранжис начнет функционировать на полную мощность, вас будет здесь, как и раньше в «Чреве Парижа», около тридцати тысяч человек, располагающих значительными капиталами? Вы знаете, что происходит каждые двадцать четыре часа в аэропорту Орли, по ту сторону автострады? Что может быть общего между этими бравыми ребятами и международными путешественниками?

Желание отдохнуть. Вы должны предоставить им эту возможность. Необходимо только немного воображения для того, чтобы связать эти два огромные комплекса, создав самое колоссальное в Европе предприятие разнообразных развлечений, в которое вы, без сомнения, привлечете весь Париж, так как у вас здесь полным-полно автостоянок. Вы не отдаете себе в этом отчета, Локар. При всем своем динамизме это предприятие разорит Монмартр, Монпарнас и Елисейские поля одновременно.

— Ну уж вы скажете, — протянул изумленный Локар. — Однако для непрофессионала вы неплохо соображаете. Это нужно обмыть.

Он вытащил пробку из бутылки «Дом Периньон» и умело наполнил бокалы. Они чокнулись, и Локар со знанием дела прищелкнул языком. Лицо его чуть порозовело.

— Но все это не так просто, — сказал он, — представьте, что нам удастся обезвредить этого Макса де Руйе и его шайку, но где вы найдете те огромные капиталы, которые нужны для осуществления такого грандиозного предприятия?

— Послушайте, месье Локар, — сказал Гедеон, обращаясь к нему как к клиенту. — Кто даст вам взаймы хотя бы су для создания ваших подозрительных отелей на улице Кинкампуа или на улице Сен-Дени? Совершенно очевидно, что никто, и поэтому вы обречены на самофинансирование, иными словами, как вы сами понимаете, на очень скромное существование.

Но с того момента, когда вы начнете получать прибыль или просто разрабатывать нечто действительно крупное, весь мир сразу же окажется у ваших ног, все крупные банки, католические, протестантские или еврейские, французские или американские. Необходимо работать так, словно вы собираетесь построить отель типа «Хилтон» для развлечений. Да, именно типа «Хилтон-отеля».

Однако поверьте, я не ясновидец. В настоящее время самое важное — противостоять противнику, а, как говорят бельгийцы, единство придает силы. Мы обсудили этот вопрос с моей будущей тещей и пришли к выводу, если вы согласитесь с нами, что в принципе необходимо устроить совещание с главными… партнерами в вашем секторе экономики.

— Действительно, мне тоже кажется, что это необходимо, — поддержал его Локар. — Вы наметили, кого следует пригласить?

Гедеон Шабернак вытащил свою записную книжку.

— Видите ли… Речь идет о месье Рене, Рене из Нанта, и месье Морисе, Моряке.

— Да, они основные заправилы в этом рэкете.

— Затем, месье Слим или Селим… я точно не знаю.

— Танжерец-убийца, — уточнил Локар. — Да, это он заправляет почти всеми девочками. У него большой авторитет в своей среде.

Адвокат кивком дал понять, что принял его слова к сведению.

— И наконец, — сказал он, — месье Леони, Тино Леони.

— Главарь всех картежников, — прокомментировал Игрок. — Мне кажется, что это разумно. Мадам Леонтина действительно знает свой мир. Поговорить, чтобы объединиться и создать военный совет. Мне следует их предупредить. На какое время намечена встреча?

— В принципе на послезавтра в поместье мадам Пеллер, о’кей?

— О’кей. К тому времени, может быть, мне удастся повидаться с Максом или напасть на его след.

— Будем надеяться, — сказал Гедеон Шабернак, осушая свой бокал.

Фернан Локар последовал его примеру.

— Знаете, моя маленькая Изабелла, — сказал он, поставив бокал на место, — мне нравится ваш жених. У меня складывается впечатление, что вам посчастливилось найти парня что надо.

(обратно)

Глава четвертая

Совещание состоялось в среду в 15 часов в Рувре в старой усадьбе Пеллеров. Гюстав купил ее в 50-е годы у одной из местных благородных семей, которые вот уже два или три поколения как перебрались в Париж и которых вторая мировая война окончательно разорила. Совершенно очевидно, что для ее восстановления нужно было вложить значительные средства: вся кровля была в дырах, а стены сильно разрушены, но небольшой парк на берегу реки был изумителен. Гюстав в то время уже крепко стоял на ногах и все было у него впереди. В то время ему было всего лишь сорок пять лет. Он делал большие дела, и никто не мог на него пожаловаться.

По-прежнему шел дождь, но в погоде наметилось явное изменение к лучшему. Со стороны реки перед фасадом дома, на дорожке, окаймлявшей газон и посыпанной толстым слоем гравия, были скромно припаркованы автомобили. «Бентли» мадам Леонтины, прибывшей из Парижа в сопровождении Фернана Локара. Им понадобилось менее часа для того, чтобы доехать сюда по автостраде. Далее стоял «мустанг» Гедеона Шабернака. Он приехал вместе со своей невестой. Третьим автомобилем был «мерседес 230», принадлежавший Слиму, вместе с которым приехали и остальные трое участников совещания.

Библиотека Гюстава Пеллера выходила прямо в парк. Пройдя через застекленную дверь, пробитую в старой стене, увитой плющом, можно было спуститься по трем ступеням широкого крыльца. Комната была обставлена в английском стиле с высаженными в кадках пальмами и старинными гравюрами на стенах. Книжные полки были заставлены книгами, приобретенными на распродажах, но благодаря помощи солидных экспертов.

За большим рабочим столом с неоспоримой уверенностью председательствовала Леонтина Пеллер. По правую сторону от нее сидел Фернан Локар. Слева — Гедеон Шабернак, технический консультант и будущий зять. Остальные четыре кресла были заняты представителями сферы обслуживания, поскольку они эффективно осуществляли обслуживание клиентуры, хотя и несколько специфичное.

Наиболее примечательным из всех присутствующих был смуглый субъект с рубцом от ножа на лице. Его стройность граничила с худобой, но у него явно был великолепный портной: его костюм, немного слишком светлый для сезона, выгодно оттенял его фигуру, максимально подчеркивая стройность, но расширяясь на плечах и на груди.

Действительно, для Слима элегантность была характерной чертой. Хотя в данный момент его искаженные черты лица явно отражали дурное настроение, это чувствовалось и по мрачному взгляду. Его звали Слим, что соответствовало его телосложению и напоминало прозвище одного из персонажей Питера Чейни — Слима Кэллагена, фамилия которого была бессовестно присвоена министром внутренних дел лейбористского правительства в Лондоне. Но его с тем же успехом можно было бы звать и Селимом. Так как если одни считали его французом родом из Алжира, то другие были уверены, что он араб, и эта неопределенность так и оставалась.

Совершенно очевидно было лишь то, что прошлое Слима — или Селима — было тесно связано с марокканским городом, расположенным неподалеку от Гибралтарского пролива, еще недавно космополитическим и международным. Это обстоятельство, а также его склонность играть с холодным оружием, дали ему остроумную кличку Танжерец-убийца. Он олицетворял власть в среде сутенеров, чей «персонал» оккупировал тротуары в квартале Центрального рынка.

Рене из Нанта и Морис-Моряк были похожи друг на друга как двоюродные братья, если не как родные. У них был тот характерный вид, который вырабатывается склонностью к насилию и жестоким решениям. И тому и другому было около 35 лет, оба коренастые, с низкими лбами, оба они постепенно прибрали к рукам всю торговлю наркотиками в квартале. Они держали в руках весь рэкет по защите торговцев, который был, конечно, не таким всеобъемлющим, как в городах Соединенных Штатов, но значительно более процветающим, чем представляли себе несведущие люди.

Все хозяева гостиниц или баров в скромных закоулках, все содержатели бистро и девицы, которые вели там свои переговоры, раскошеливались, правда, неохотно. Трудности Рене из Нанта и Мориса-Моряка (прозванного так за его службу в морской пехоте) были не менее очевидны: родившись уголовниками, они ими же и умрут. Они были неспособны подняться над своим окружением. Это уж была особенность их природы.

Совсем по-другому обстояло дело с Тино. Цезарь Леони получил свое прозвище за медовый голос, очень похожий на голос знаменитого тенора, его соотечественника. Леони был небольшого роста, с привлекательным овальным лицом. И если присмотреться повнимательнее, то можно было бы заметить определенную тенденцию к одутловатости по мере его приближения к сорока годам. Он обладал сдержанной элегантностью, характерной для тех, кто привык вращаться в богатых кругах. Его главными качествами, характерными для профессионального игрока, были: спокойствие, хладнокровие, абсолютный контроль за движением каждого мускула.

Такой человек, как Тино, во время последней войны перенес в парижскую среду все авантюрные замашки, характерные для корсиканцев. Если раньше они были бесспорными королями, то теперь их постепенно заменили в контроле за девицами выходцы из Северной Африки. Затем появились югославы, которые постепенно, кусочек за кусочком, отгрызали от их империи, монополизировав сначала марихуану, затем постепенно наложив руку и на героин.

Областью, принадлежавшей почти исключительно сыновьям острова Красоты, еще оставались азартные игры, но и здесь им становилось все труднее сохранять свое место. С вершины, какой являлись элегантные круги из кварталов вблизи Плас Этуаль, цепь игорных домов опустилась до тайной игры в покер в задних комнатах забегаловок в квартале Центрального рынка.

Здесь-то и заключалась основная сфера деятельности Тино. Он не обладал качествами, необходимыми крупному главарю. Он был не слишком интеллигентен и следовал за развитием своей профессии, не переступая ее границ. В результате именно он с наибольшей поспешностью явился на совещание в Рувре. Он почти инстинктивно чувствовал, что его будущее связано с Ранжис.

За маленьким соседним столиком в нише окна скромно сидела Изабелла с блокнотом для стенографирования в руках, представляя тем самым секретариат совещания. Для этого она была прекрасно подготовлена. Ее отец Гюстав Пеллер, который никогда не забывал о реальностях повседневной жизни, сделал так, чтобы она, несмотря на ее состояние, окончила высшую экономическую школу; тогда в случае необходимости она могла бы обеспечить свое существование.

* * *

Леонтина Пеллер бросила взгляд через застекленную дверь на газоны, очищенные на зиму вокруг черных стволов, блестевших под дождем. После того как Гюстав купил эту усадьбу, она вложила немало сил в ее благоустройство. У парка, который представлял собою дикие джунгли к тому времени, когда они стали его владельцами, так же, как и у большого дома, было свое прошлое, которого она не могла себе представить, прошлое, которое было чужим, но с которым она покончила, тогда как вилла в Антибе оставалась только местом, где она проводила отпуск.

В течение последних месяцев за время своего вдовства она много раз размышляла над тем, не угрожает ли переезд в Ранжис существованию усадьбы в Рувре. Опасность стала особенно очевидной после взрыва бомбы…

Но сейчас она быстро взяла себя в руки, оглядела гостей и открыла заседание.

— Господа, — сказала она высоким и чистым голосом, — я взяла на себя инициативу собрать вас всех вместе, так как мы оказались в очень трудной ситуации.

В прошедшие годы между нами установилось весьма плодотворное сотрудничество. В своих делах вы всегда находили необходимую вам поддержку и содействие. В свою очередь мой муж и месье Локар смогли, благодаря вашему доверию, создать организацию, которая, я не боюсь этого сказать, своим благотворным влиянием воздействовала на весь квартал Центрального рынка, следовательно, и на Париж, а за пределами Парижа и на всю страну.

Для всех нас уход из старого квартала Центрального рынка и переезд в отдаленный Ранжис означал очень тяжелый удар. Убежденные в том, что ничто не может остановить прогресс, мы все встретили перестройку со смелостью и реализмом. В то время как мой муж подтвердил неизменность существования своего торгового предприятия, месье Локар перевел туда свое заведение «Фламбе».

В том же, что касалось нашей деловой активности, до настоящего времени мы могли предпринимать только локальные и изолированные действия. В какой-то степени, господа, это означало возврат к кустарничеству и индивидуализму.

В этот момент взгляд Леонтины остановился на Танжерце-убийце, который слушал, стиснув зубы и нахмурив брови.

— Я уж не говорю о том, — подчеркнула она со всей решительностью, — что такая перспектива не могла никому показаться привлекательной. Я прямо говорила всем, что в данном случае их расчет неверен. Во времена огромных монополий индивидуальные занятия на любительском уровне, если и могут принести немедленные прибыли и создать впечатление, что вам удалось удачно выпутаться из игры, непоправимо обречены в долгосрочном плане. Мы должны понимать, господа, что если мы останемся едиными, объединенными в солидной организации и если мы не позволим обстоятельствам взять над нами верх, то мы будем продолжать двигаться вперед.

Она сделала паузу, чтобы подчеркнуть значительность своего заявления. Никто не проронил ни слова, включая и Тино, который попытался аплодировать.

— Все это было справедливо, — продолжала Леонтина голосом, в котором чувствовалось известное напряжение, — до последнего времени. Вы все знаете, что произошло. Месье Локар вам все уже объяснил. Ему нанес визит человек по имени Макс де Руйе, который сказал, что он уполномочен некоей германо-американской группой предоставить ему выбор между полной капитуляцией и простым и окончательным поглощением.

Как вы несомненно уже знаете, месье Локар отнесся к этому визиту как к простой попытке шантажа или рэкета. Он послал своего посетителя к черту. Спустя несколько дней произошел взрыв в торговой фирме Пеллера в Ранжис.

Это доказывает, по крайней мере, три вещи, как хорошо отметил месье Шабернак в своей беседе со мною. Во-первых, что эмиссар, посетивший месье Локара, совершенно не намерен шутить. Во-вторых, что он прекрасно осведомлен, так как очевидно, что он хорошо знает о связях между моим покойным мужем, Фернаном и… всеми вами, господа. В-третьих, совершенно очевидно, что наши противники чертовски умелые люди. Они ударили не напрямую, атаковав не просто вдову, но тот сектор моей деятельности, который следователям будет трудно связать с вами.

— Вы хотите сказать, что этот парень намеревался нас пощадить? — спросил удивленно Рене из Нанта.

— Именно так. Но только сначала, так как все вы являетесь его добычей, его будущим капиталом. Затем он намерен нас разъединить, создав у вас впечатление, конечно, совершенно ложное, что опасность угрожает только мсье Локару и мне.

— Это неправда, — с вызовом заявил Танжерец-убийца.

— Я надеюсь доказать все это вам еще до конца нашей встречи, — возразила Леонтина, собрав в кулак все свое спокойствие. — Во всяком случае, в этих обстоятельствах мы предприняли два необходимых шага. Сначала мы обратились к месье Шабернаку. Я не буду скрывать от вас, что он мой будущий зять, но, помимо этого, он прекрасный адвокат и весьма квалифицированный юридический и коммерческий советник.

Затем мы собрали вас для того, чтобы вы могли себе уяснить, какие изменения произошли в ситуации в последний момент, изучить их и принять соответствующие решения.

Что же касается последних изменений в ситуации, то о них вам доложит Фернан.

* * *

За последнюю неделю Игрок, как говорится, сильно сдал. Он уже выглядел совсем не молодым. Безопасная жизнь в течение последних лет привела к тому, что у него явно ослабло чувство осторожности. Короче говоря, Фернан несколько ослабил свою бдительность.

Это проявлялось в определенной усталости, сквозившей в его выступлении, в куда более глубоких морщинах, прорезавших лицо. Он начал свое выступление охрипшим голосом человека, который слишком много в последнее время курил.

— Между визитом ко мне Макса де Руйе и взрывом у Пеллеров прошло пять дней, — сказал он. — Я несколько успокоился. Я уже думал, что избавился от этого мерзавца. Узнав о взрыве, я тут же понял всю глубину угрожающей нам опасности. Мы имеем дело не с примитивными бандитами, которые наносят случайные удары, а с парнями, которые аккуратно разыгрывают свою партию, продумывая все далеко вперед, как в шахматах.

Я тут же сообщил обо всем мадам Леонтине, а затем месье Шабернаку, который был настолько добр, что согласился представлять наши интересы. Его первый совет показался мне великолепным. Так как я ничего не знал об этом Максе де Руйе, то мне ничего не оставалось делать, как ждать его следующего появления, а для того, чтобы выиграть время, необходимо было выяснить все, что можно, о нем и о людях, которые стоят за ним.

Действительно, вчера в 7 часов утра, когда я уже собирался покидать Ранжис, он мне позвонил. Он был очень любезен. И бы даже сказал, что опасно любезен. Он объяснил, что ему пришлось ненадолго уехать на Азорские острова и он хотел бы знать, что случилось накануне в павильоне ЕЗ. С плохо скрытой иронией он разыграл удивление и спросил меня, обдумал ли я его предложения.

Я осторожно ответил, что у меня было время, чтобы подумать, но я ведь не один, и мне хотелось бы получить дополнительные уточнения. Короче, все это было пустой болтовней.

Потом этот малый, оставаясь по-прежнему весьма любезным, сказал, что он встретится со мною после обеда на улице Инносан.

— Идет! — согласился я.

— Это дало вам время подготовиться, — заметил Гедеон Шабернак.

— И еще как! Я подготовился. У меня есть малый, подходящий для таких дел. Он весьма неплохо знает свое дело и исколесил весь Париж на своем мопеде. Я выдал ему все необходимые инструкции и потом мне только и оставалось, что лечь поспать. К пяти часам вечера я был готов встретиться с этим Максом.

Должен вам сказать, что дело приняло довольно крутой оборот. Через десять минут он понял, что я пытаюсь его обмануть, и тут же прервал переговоры.

«Месье Локар, — сказал он мне самым вежливым и церемонным тоном, — не считайте меня дураком. Я вам уже объяснял, о чем идет речь, что я представляю серьезную и могущественную группу, которой вам просто нечего противопоставить. Вы плохо встретили меня в прошлый раз, однако я тем не менее надеялся, что все устроится. Теперь, — продолжал он, — я не могу больше терять время и немедленно все прекращаю, но в следующий раз, когда я вернусь, поверьте мне, все изменится. И не в вашу пользу».

— После этого, действительно, переговоры весьма достойно закруглились. Признаюсь, что я был совсем не так уж спокоен. Этот тип вызывал у меня определенное беспокойство. Он действует совсем не нашими методами.

— Ну, а парень, который пошел за ним, обнаружил, где он живет? — спросил Рене изНанта.

— К сожалению, нет, — Локар покачал головой. — Выйдя от меня, Макс сел в свою автомашину, кабриолет «пежо-204», и уехал. Мой парень проследил за ним до Елисейских полей, где тот вошел в дом № 72. Ну, если вы знаете это здание, то можете себе представить, что случилось потом. Там, по крайней мере, две сотни самых разнообразных контор. Все, что ему оставалось сделать, так это записать номер автомашины.

— Зная номер, — предположил Тино, — можно попытаться установить адрес владельца, но для этого нужно иметь достаточно тесные связи с полицией.

— У меня есть некоторые связи в полиции, при моей профессии это необходимо, — вмешался молодой адвокат. — То, что предлагает месье Леони, было проделано сегодня утром. Владельцем автомашины является некий Макс Бонне. Он живет в семнадцатом районе на улице Теодор де Банвий.

— Это наверняка он, — сказал Тино.

— Вне всякого сомнения, мы узнаем это наверняка в течение дня, не так ли, Фернан? — спросила Леонтина Пеллер.

— Да. Мой посыльный взял записку с адресом, которую передал месье Шабернак и, более того, я поручил одному надежному парню, который хорошо знает жителей предместья, навести справки о некоем Максе де Руйе. Теперь следует только ждать’ больше ничего не остается.

Вдова Гюстава Пеллера, посчитав, что Фернан закончил свое сообщение, вновь взяла бразды правления в свои руки.

— Ну, хорошо, — подытожила она, — так что же мы имеем? Группа иностранцев хочет организовать дела в Ранжис на свой манер. Для начала они хотят выбросить нас и, как мне кажется, располагают для этого достаточными средствами. Вот почему я собрала вас, господа, чтобы мы смогли создать организацию для обороны. Благодаря месье Локару и месье Шабернаку, скорее всего мы сможем установить личность этого Макса де Руйе, но это не выведет нас на его хозяев…

Слим, который до этого сохранял хмурое молчание, дерзко прервал ее.

— Мадам Пеллер, — сказал он, — должен сказать вам откровенно. Мне все это напоминает кукольный театр. Совещание в загородном доме, ваш галантный зять, вы — играющая даму из высшего общества… Я вовсе вас не критикую; пожалуйста, если вам это нравится. Но не забывайте и нашу точку зрения на все эти вещи. Мы заключили с Гюставом ряд соглашений. Он был уважаемым человеком, который знал, как заставить уважать свою волю. Он первым организовал дела на Центральном рынке, и каждый мог найти свой интерес в той ситуации.

Сегодня все изменилось. После смерти Гюстава мы согласились продолжать сотрудничать по-прежнему из-за дружбы с Игроком, из уважения к вам, и затем, если хотите, в память о хороших былых временах.

К сожалению, хорошие былые времена прошли. Они умерли и похоронены. Прежде всего, больше нет прежнего Центрального рынка и затем больше нет Гюстава, который мог заставить себя уважать. Нам нужны доказательства. Вы рассказываете нам о некоем Максе де Руйе, который якобы цепляется к вам из-за пустяков, и будто бы это имеет к нам какое-то отношение. Мы хотели бы вам поверить, но кто нам докажет, что этот Макс де Руйе не является простым вымогателем, который хочет обделать свои делишки и поэтому придумал эту несуществующую группу?

Гедеон Шабернак жестом остановил свою будущую тещу, собравшуюся было ответить.

— Позвольте мне, месье Слим, — сказал он. — Мне хотелось бы ответить вам пункт за пунктом.

Прежде всего, шантажист, как вы изволили выразиться, который сумел взорвать торговое предприятие в Ранжис известным нам образом, как мне кажется, заслуживает определенного внимания.

Затем я не разделяю вашего мнения о так называемой фальшивой «несуществующей» группе. В Соединенных Штатах, в Англии, в Германии, откуда родом все эти бравые ребята, порок давно стал мощной промышленностью, располагающей огромными средствами. Об этом известно всему миру. Что же касается Германии, то в данном конкретном случае эта промышленность является в какой-то степени отражением всей национальной экономики, в какой-то мере экспансивной, в какой-то мере «перегретой», ищущей новых рынков сбыта. В соревновании с этим тевтонским экспансионизмом, серьезным и методическим, латинский индивидуализм просто не может выстоять. Я боюсь, что Франция и Италия — не первые среди тех, кто попал в переделку.

Особенно я стал опасаться после вчерашнего дня. Признаюсь вам, что я не знал ваших… профессий. Когда я начал заниматься этой проблемой, то я не предполагал, что дела обстоят настолько плохо. Адвокатская контора, к которой я принадлежу, имеет прекрасных компаньонов в Гамбурге, и я их хорошо знаю. Поэтому я обратился к одному из моих друзей там, и он подготовит мне детальное сообщение по данному вопросу. Но уже теперь, после длительного телефонного разговора с ним, я могу сказать вам следующее: те круги в Гамбурге, которые связаны с заведениями в квартале Сан-Паули, обладают огромной финансовой мощью. Они объединились в форме анонимного товарищества для того, чтобы создать «Центр Эроса». Это очень плодотворная коммерческая операция, а с другой стороны, это потрясающая операция с недвижимостью. Она пользуется поддержкой наиболее уважаемых банков, которые осуществили с теми же клиентами аналогичную операцию в Кельне.

— Все это подтверждает сказанное мне Максом де Руйе, — заметил Локар.

— Прекрасно. Более того, в хорошо информированных кругах в Гамбурге ходят слухи, что парни из квартала Сан-Паули активно намерены развернуть дела за границей. Они провели исследование рынков в большинстве крупных городов Европы, и американский капитал готов осуществить инвестиции в это предприятие.

Я вижу, месье Слим, что вы по-прежнему скептически относитесь к моим словам. Это обусловлено тем, что вы рассуждаете в масштабах Центрального рынка. Экономическое развитие Европы представляет огромный процесс, одновременно вызывающий и определенное беспокойство. По-видимому, вы привыкли в какой-то степени жить сегодняшним днем. Но никому не известные технократы занимаются созданием моделей 2000 года как в области использования космического пространства, так и в области более или менее допустимых развлечений. Вот что мне хотелось бы вам сказать.

Что же касается вашего мнения о том, что мадам Пеллер и месье Локар оказались единственными, кто подвергается опасности, и что это дело вас не касается, то, я уверен, вы глубоко ошибаетесь. Мадам Пеллер и месье Локар представляют единственную организацию квартала Центрального рынка. Когда эта организация исчезнет, то я убежден, что для той группы, которая стоит за Максом де Руйе, будет просто детской игрой удалить вас одного за другим, причем если понадобится, то это будет сделано и силой.

Мы же вам предлагаем организовать сопротивление, перейти в контратаку, опередив немцев и создав вместо них предприятие, которому суждено большое будущее.

Морис-Моряк пожал плечами.

— Создать «Центр Эроса» в Ранжис? Учитывая взгляды нынешнего правительства? Вы часом не переутомились, мой друг?

Гедеон улыбнулся.

— В каждой стране существует свой образ действий, — сказал он. — Даже при самых добропорядочных режимах существуют процветающие заведения…

Однако настроение присутствующих не улучшилось. Только Тино выразил неуверенную поддержку великолепному выступлению Шабернака. Леонтина Пеллер это хорошо почувствовала.

— Господа, — сказала она, — мы не требуем, чтобы вы приняли решение немедленно. Обдумайте ситуацию в течение ближайшего уик-энда, и Фернан проконсультируется с вами, скажем… в начале следующей недели. Договорились?

Участники совещания перешли в соседний салон, вежливо выпили три бутылки «Мумм Кордон Руж» и отправились в столицу.

* * *

Изабелла Пеллер и ее жених вернулись на улицу Ренуар только к половине девятого вечера. Леонтина пригласила своего будущего зятя поужинать, чтобы обсудить разочаровавшую ее ситуацию.

Она встретилась с молодыми людьми в салоне, отделанном в стиле Людовика XVI.

— Танжерец-убийца вне себя от ярости, — начала она без всякого предисловия. — Его дом в Шевийи-Ларю был взорван сегодня в конце дня…

(обратно)

Глава пятая

По природе своей обладавшая олимпийским спокойствием, вдова Гюстава Пеллера в этот вечер была чрезвычайно возбуждена. Гедеон Шабернак напряженно размышлял.

— Мадам, — сказал он, — как мне кажется, эта новость сильно взволновала вас, но я не вижу, какое она имеет отношение к тому делу, которым мы заняты.

— Это правда, мама, — заметила Изабелла. — Шевийи-Ларю? Я даже не знаю, где это.

Мадам Леонтина провела молодых людей в салон, где Бенджамин уже подготовил все для аперитива.

— Мое дорогое дитя, — сказала она своему будущему зятю, — присядьте. Я вам все расскажу.

За последние сорок восемь часов отношения между вдовой торговца и молодым адвокатом значительно упрочились. От статуса «вполне приемлемой партии для обеспеченной молодой девушки» Гедеон перешел на положение советника, даже компаньона в работе над очень трудным делом. Пока Изабелла занималась напитками, вдова перешла к изложению событий дня.

— Сегодня после обеда в Рувре, — объяснила она, — вы, возможно, заметили, что я намекнула на некоторые события, которые успешно скрывались в течение длительного времени. Следует сказать вам, что месье Локар слышал разговоры о заведении Танжерца-убийцы.

Этот бизнесмен пользовался авторитетом среди своих клиентов, некоторых крупных торговцев или покупателей рынка, которые первыми переехали в Ранжис. Чтобы не потерять их, он предпринял меры для того, чтобы их обслужить. Вот почему он арендовал дом в Шевийи-Ларю, предместье, расположенном в непосредственной близости от рынка в Ранжис, и поселил там трех девиц, которые обеспечивали часть его доходов.

Он считал, что поступил очень хитроумно, так как одновременно с этим он освободился от обязательств, которыми был связан с Гюставом.

— И вы не реагировали…

— Мы довольно долго обсуждали эту проблему с Фернаном. Но каким образом мы могли бы оказать давление на Танжерца-убийцу, скажите?

— Да, конечно… И это объясняет одновременно его замешательство и враждебность во время встречи в Рувре.

— Совершенно справедливо. В любом случае факты таковы. Приехав на наше совещание, Слим уже знал о катастрофе: дом был буквально разнесен в щепки, и судя по тому, что я знаю, взрыв сильно напоминает тот, который произошел в фирме Пеллера.

— А жертвы? — спросила Изабелла.

— Легко ранена одна из девиц. Это просто чудо, — сообщила Леонтина. — Ее взрывом выбросило на улицу. Пришлось отправить в больницу. Две другие девицы в это время отсутствовали. Впрочем, к их счастью.

— В котором часу это произошло? — спросил адвокат.

— Приблизительно в 17 часов 30 минут, как сказал мне по телефону Локар. Ах, дети мои, не скрою, что я ждала вас с большим нетерпением. Я бы предложила поехать на место, чтобы самим убедиться в том, что произошло.

Гедеон Шабернак с задумчивым видом посмотрел на свой бокал, затем взглянул на часы и сказал весьма категоричным тоном:

— Я решительно не советовал бы вам это делать. Там поблизости наверняка находится полиция. Возможна проверка удостоверений личности. Думаю, что не в наших интересах, чтобы полиция заподозрила какую-то связь между этими двумя инцидентами.

— Но ведь нужно, — возразила Изабелла, — чтобы мама смогла получить самую полную информацию. Она не может ждать, пока ей сообщит об этом месье Слим…

— Я тоже так думаю, — сказал молодой человек, вставая. — Вот почему я поеду туда сам. Сейчас почти девять вечера. В это время мне понадобится не более получаса, чтобы добраться на место. Я разыщу соседей и получу у них всю необходимую информацию. Предлагаю вам поужинать без меня, но потом дождаться моего возвращения. Я наверняка успею вернуться часам к одиннадцати.

Он подхватил свой плащ, оставленный в холле, отклонил любезную помощь Бенджамина, сбежал по лестнице и направился к своему «мустангу».

* * *

Самым сложным оказалось разыскать улицу Сталинграда. Настоящий Сталинград вряд ли был мрачнее этой темной улочки в предместье, идущей параллельно ограде рынка Ранжис.

Стало еще холоднее. Мелкий дождь уже много часов падал с темного неба. Изгибавшаяся дугой улица была скупо освещена несколькими фонарями, свет которых отражался в лужах черной воды, текущей из водосточных труб. По обе стороны тянулись пустыри и скромные домики из серого цемента, крытые светло-коричневой черепицей, которая днем должна была выглядеть столь же унылой и печальной, как и все остальное.

За каменными заборами и металлическими решетками угадывались грязные и голые по-зимнему палисадники, ожидающие хмурой весны, которая наверно никогда не придет. Днем взгляд мог наткнуться на расположенные неподалеку стены заводов, дворы торговцев ломом, кладбища автомобилей. В голову невольно приходили мысли о безнадежных полотнах Вламинка.

Гедеон Шабернак проехал улицу Сталинграда, оставил машину в точно такой же улочке, отходившей под прямым углом к ней, и прошел пешком сотню метров. Окрестности были пустынны. Однако даже дождь не смог прогнать трех-четырех зевак, которые разглядывали разрушенный небольшой домик, перед тем как обменяться впечатлениями в тепле скромного бистро, выходившего фасадом на тротуар метрах в тридцати оттуда.

Ближайший фонарь находился довольно далеко. Даже подойдя поближе, Гедеон разглядел не так уж много: домик выглядел настолько банальным, насколько это было возможно. Палисадник перед ним был зацементирован для удобства посетителей и оставалось только совсем немного открытого места, чтобы могли выжить четыре рахитичных куста шиповника, требовательные корни которых местами прорвали дорожное покрытие. У дома не было подвала. Он был просто поставлен на бетонированную площадку, которая вся теперь была завалена кучами строительного мусора и обломков.

Дом, в котором было по одной комнате с каждой стороны от входа, и одна наверху, был буквально сметен с лица земли, вывалив наружу все потроха: крытый плюшем диванчик, буфет в стиле Генриха IV, какие делали перед последней войной, не говоря уже о множестве волнующих вещей, которые обычно стыдливо прячутся в бедном жилище. Кровать была выброшена в палисадник, вывернув наружу металлические пружины матраса и ватные подстилки.

Полицейский агент постукивал каблуками по тротуару. Он подозрительно посмотрел на светлый непромокаемый плащ адвоката, но воздержался от вопросов.

Гедеон, в свою очередь, присоединился к группе соседей, тихо делившихся впечатлениями от происшедшей катастрофы, и ненавязчиво сопроводил их до ближайшего бистро.

В заведении сложилась обстановка, без сомнений, непривычная для такого времени дня. Заведение называлось «Встреча друзей». Это было написано на старинный манер на его наружной витрине буквами из белой эмали.

Внутри стояли мраморные столики и диванчики из искусственной кожи, как и тридцать лет назад; время, казалось, остановилось в своем движении в этом маленьком уголке парижского предместья. Единственными уступками современности были: цинковая стойка, предшественница которой наверняка не смогла бы пережить во время войны охоту за цветными металлами, и телевизор, укрепленный на стойке, привинченной к стене в глубине комнаты. В данный момент он работал при общем к нему безразличии.

Вокруг стойки плотно толпились люди. В основном это были местные жители и герои дня — свидетели драмы, число которых было невелико, так как взрыв произошел в такой час, когда трудовое население Шевийи-Ларю было занято на заводах или в конторах. Гедеон заметил среди двух десятков посетителей двух молодых репортеров, фотографа и еще одного человека, которого он определил как полицейского офицера в штатском.

Основное внимание было сосредоточено на хозяине, человеке лет пятидесяти в свитере с отвернутым воротником, с сероватым лицом и угасшим взглядом. Вдобавок один его глаз был скрыт дымом зажатой в зубах сигареты.

Гедеон Шабернак решил выдать себя за агента компании, застраховавшей домик. Однако ему не пришлось воспользоваться этим замыслом, так как он оказался свидетелем интервью, которое хозяин бистро дал газете «Пари-Жур».

— Была половина шестого, — объяснял он в восторге от своей неожиданной популярности. — Я как раз собирался укладывать бутылки, которые только что доставили с фирмы «Чинзано».

Он закрыл второй глаз из-за фотовспышки. Репортер спросил:

— В доме жили три женщины, не так ли? Вы знали их?

— Чисто внешне. Они жили здесь всего несколько недель и не были моими клиентками. Только одна зашла как-то на днях, на прошлой неделе, и попросила разрешения позвонить по телефону. Из ее разговора я понял, что они работают по ночам на рынке, и работают очень много. Вот почему им трудно приезжать из Парижа и возвращаться обратно. Потому они объединились втроем, чтобы арендовать домик Видаля, — он отставной офицер и большую часть времени проводит у своих детей в Неврэ.

— И как они выглядели?

— Молодые женщины. Все трое. Достаточно симпатичные и я бы сказал, что… достаточно пухленькие. Но они вели себя довольно прилично, мда… Я бы не решился еще что-нибудь сказать о них. Я даже не знаю, как их зовут.

Журналист делал заметки в своем блокноте. Он старался держаться несколько свысока, понимая интерес, который проявляют к нему люди, которые не преминут прочитать его статью в завтрашнем номере газеты.

— Было 17 часов 30 минут и вы укладывали свои бутылки, — подсказал он.

— Да. Мне вдруг показалось, что дом зашатался. У меня не было времени, чтобы спросить, что случилось. Страшный взрыв потряс весь квартал. Стекло в двери вылетело. Просто удивительно, как выдержали витрины.

Как в хорошо сыгранном ансамбле, все взгляды обратились на дверь, стекло в которой было заменено картоном от коробки «Чинзано».

— Я не успел ничего сделать, — продолжал он. — Сразу бросился наружу. Единственное, что я там увидел, это облако, огромное облако пыли, в котором исчез домик Видаля.

Послушайте, месье. Вы слишком молоды для таких вещей, но я во время войны был депортирован в Германию. На принудительные работы. Ну, ладно, а кроме того, я присутствовал при бомбардировках. И тогда все было именно так. Я просто окаменел. Поверьте, я был совершенно ошеломлен. Я был просто не способен ни что-то сказать, ни сделать. Облако пыли медленно рассеялось и то, что я увидел, повергло меня в ужас. Домик практически сравняло с землей. Груда руин. И посреди улицы стояла кровать.

Хозяин бистро не хотел выглядеть невеждой. Он выждал некоторое время, тщательно подбирая слова.

— Да, это было, — сказал он, — одновременно и страшно, и смешно. Кровать была разгромлена. В общем-то, она не так уж сильно пострадала от удара. Но в водосточной канаве лежал труп. Труп женщины в ночной рубашке.

— Труп? — удивился репортер. — Мне казалось…

— Подождите немного, — авторитетно прервал его хозяин бистро. — Сначала я не подходил близко. Это произвело на меня страшное впечатление. Я побежал к себе, позвонил в полицию и сказал им, что произошел взрыв и что имеются жертвы. А затем я вновь подумал об этой бедной молодой женщине. О ее раздетом теле, распростертом на улице. Это неприлично, я надеюсь, вы понимаете, что я хочу сказать. Я побежал в свою комнату, схватил одно из одеял и вернулся на место.

Он снова выждал некоторое время, перевел взгляд на своего помощника, чтобы окружающие могли сказать:

— Ну? Вы видите, каков наш Марсель, смелости ему не занимать.

Затем он наполнил по очереди шесть бокалов красным вином, нацедил стаканчик пива и налил Гедеону Шабернаку рюмку коньяку.

— В этот момент, — продолжал он, — на месте появились первые зрители — мадам Вердю, здешняя старушка, и Тайлефер, которые здесь присутствуют. Они были самыми первыми. С одеялом в руках я направился к бедной девушке. Я говорю вам сущую правду: они все это видели. Я набросил одеяло на тело. И тут мне показалось, что она еще жива.

Я позвал Тайлефера, чтобы спросить, что он думает по этому поводу, но думать уже не было времени: приехала полиция. И не теряя времени, бригадир и шестеро полицейских взяли дело в свои руки. Затем, буквально через две минуты, прибыла карета скорой помощи и пожарная машина.

Девушка начала приходить в себя, когда санитары положили ее на носилки. И сразу начала кричать, что ей плохо. Ничего удивительного в этом не было. Полицейский, который потом зашел ко мне выпить рюмочку кальвадоса, сказал, что у нее были сильные ушибы и рука сломана.

— А других жертв не было? — спросил представитель газеты «Пари-Жур».

— Нет, и это просто чудо. Две другие женщины, которые жили в этом доме, подумайте только, отправились прогуляться в Париж. Так как они начинают свою работу только часов в одиннадцать или двенадцать, у них было довольно много времени, не правда ли? Одним словом, хорошо то, что хорошо кончается. Бедная девушка, которая осталась дома, ее уложили в больницу «Питье». Правда, пострадала она не очень сильно. Что же касается папаши Видаля, то ему нужно будет только разобраться со страховкой и он сможет купить совсем новый домик.

— Да? — протянул молодой человек из «Пари-Жур». — Но, все-таки, как вы считаете, что послужило причиной взрыва?

Хозяин бистро пожал плечами и сказал назидательным тоном:.

— Ну, видите ли, это будет очень трудно выяснить. Скорее всего, утечка газа. Я сразу же это заметил. Газом так и шибало в нос, когда я подошел поближе. И если после взрыва не начался пожар, то только благодаря тому, что шел дождь. Совсем не так сложно сообразить…

— А у полиции такая же точка зрения? — спросил молодой журналист.

Сидевший в углу полицейский никак не отреагировал.

— А что же вы хотите, чтобы это было? — спросил хозяин бистро, прикуривая новую сигарету от окурка предыдущей. — Ведь вы же не думаете, что старина Видаль стал жертвой террористов, не так ли? Ну, прежде всего, откуда тут террористы?

— Конечно, — согласился газетчик из «Пари-Жур», побежденный неоспоримой логикой.

Что же касается Гедеона Шабернака, то он провел в бистро еще несколько минут, чтобы погреться в человеческом тепле, ощутить душный воздух, наполненный непередаваемой смесью запахов дешевых сигарет «Галуаз бле», пива и кальвадоса. Когда он направился в Париж, была половина одиннадцатого. В Ранжис вовсю разгружались грузовые машины и трейлеры…

* * *

— У меня есть новости, — сказала Леонтина Пеллер, вышедшая лично открыть ему дверь. Она отпустила Бенджамина и несколько мгновений спустя они оказались вместе с Изабеллой в маленьком салоне с телевизором, в котором Эллиот Несс очередной раз побеждал порок и преступление в восемнадцатом эпизоде новой серии «Неподкупных».

— Я слушаю вас, мадам, — сказал адвокат, беря в руки бокал джина с тоником, который протянула ему невеста.

— Вечером Локар видел Танжерца-убийцу. Тот рассказал ему детали происшедшего. Действительно, он устроил трех дамочек в домике в Шевийи-Ларю. Одна из них — его собственная сожительница, симпатичная девица, которую зовут Анджела, по прозвищу Прунелия — терновая ягодка. Второй он тоже покровительствует. Это некая Мари-Лу. Именно на имя Мари-Лу заключен контракт на аренду дома. Что же касается третьей, то ее, кажется, зовут Вера. Это вольная птица, если вы правильно понимаете, что я хочу сказать. Танжерец взял ее на подмогу, так как опасался, что первые две не смогут удовлетворить его клиентов. Они договорились, что он будет получать с нее определенный процент. Со своей стороны, она тоже не осталась внакладе. Она не хотела рисковать, работая на панели.

— И он выдавал их за работниц из Ранжис, — мимоходом заметил Гедеон.

— Вот именно. Он организовал им незаконно выданные удостоверения, что они работают официантками в трех разных кафе. Это доказывает, до какой степени он лжив, этот Танжерец, ведь он не стал обращаться за этой услугой к Фернану.

— Во всяком случае, выдумка весьма недурна.

— Да, но тем не менее Слим крепко пострадал. Разбираясь с этим делом, полиция не упустит возможность проверить личности двух других съемщиц, отсутствовавших в момент взрыва. И одна из них, Анджела, или Прунелия, как вам больше нравится, зарегистрирована в известной картотеке.

Пытаясь выбрать метафору поприличнее, вдова Гюстава Пеллера выглядела весьма комично, старательно избегая самой возможности сказать «проститутка».

— Да, я понимаю, — согласился адвокат. — И какова же была реакция Слима?

— Он разбушевался, — ответила Леонтина. — Как мне представляется, он устроил совет с Рене из Нанта и Морисом-моряком, которые обладают репутацией парней грубых и жестоких, и они решили прикончить так называемого Макса де Руйе.

Шабернак поморщился.

— Скорее всего, это не лучшее решение, — сказал он. — В любом случае эскалация насилия не самый подходящий выход. Не следует забывать, что любое сведение счетов ведет к тому, что мы рискуем потерять лицо. Например, не исключено, что полиция объяснит взрыв в Шевийи-Ларю утечкой газа, а взрыв в фирме Пеллера — актом мести какого-то устраненного с рынка конкурента. Но не следует искушать дьявола.

Леонтина Пеллер ответила ему признательным взглядом. Это «мы рискуем потерять лицо» пронзило ее до глубины души. Действительно, будущий зять нравился ей все больше и больше. Изабелла позволила себе улыбнуться краешком губ.

— Я полностью разделяю ваше мнение, — сказала ее мать. — Но в сложившихся обстоятельствах ничто не сможет остановить Танжерца-убийцу. Он не только стремится отомстить, но одновременно он должен поддержать свою репутацию, защитить свою честь. Все, что может сделать в этих условиях Локар, так это порекомендовать ему соблюдать осторожность, посоветовать ему нанести удар умело и скрытно.

— Ну, а тебе, мой дорогой, что тебе удалось выяснить в Шевийи? — спросила Изабелла.

— По правде говоря, ничего. Я видел место происшествия, я почувствовал атмосферу. Познакомился с деталями происшествия. А кроме того, я немного, как говорит наш друг Локар, поразмыслил над ситуацией.

— Что меня прежде всего поразило, — начал он, удобно устраиваясь в кресле, — так это большое различие между двумя покушениями. Первое, в Ранжис, было направлено против вашей официальной деятельности. Оно в какой-то степени не было направлено против капитала, который очень хочет заполучить консорциум. Более того, видна забота о том, чтобы жертв не было. Взрыв был произведен в такое время, когда все работники покинули бюро фирмы.

Во втором случае противник самым решительным образом приступил к существу дела. Он атаковал Танжерца-убийцу и его самую важную сферу деятельности. С другой стороны, его совершенно не интересовали возможные последствия. Молодая женщина… а в самом деле, против которой из них был направлен удар?

— Мари-Лу. Той, которая подписала контракт на аренду дома, — сообщила мадам Пеллер.

— Мари-Лу… Пусть будет так. Нет никакого сомнения, что она чудом избежала смерти. И если бы двум другим не приспичило отправиться погулять, то их бы ожидала та же участь. Таким образом, как я и опасался, мы находимся на пороге эскалации насилия.

Вывод второй: консорциум прекрасно информирован о наших делах. В Ранжис все выглядело так, словно он хотел просто дать нам знак. Ударив по Танжерцу-убийце, он продемонстрировал, что ему известно все о деятельности ваших… компаньонов, даже о самых последних их делах. Это чрезвычайно опасно.

— Что же, следует делать, по вашему мнению?

— По-моему, может существовать два решения. Не три, а два: объединиться с консорциумом, попасть под власть немцев, принять крошки с их стола… или победить их. У вас нет возможности отступить с достоинством, так как ближайшие… инициативы такого рода неизбежно выведут полицию на след всей организации вашего покойного мужа. Я совершено уверен, что вы хотите избежать подобного скандала.

— О чем вы говорите! — пробормотала Леонтина. — Накануне свадьбы дочери…

— Во всяком случае, об объединении или подчинении не может быть и речи, — энергично вмешалась Изабелла. — Мой бедный отец перевернется в гробу, если мы позволим этим тевтонам опутать нас, тогда как он все четыре года оккупации каждую неделю их обманывал. Не так ли, мама? Ведь Господь знает, как он их обманывал, этих фрицев, как он называл их, когда рассказывал о своем прошлом.

— О, какое это было счастье, — вздохнула вдова Гюстава, поднимая глаза к потолку.

— В таком случае вы сами приняли решение. Нужно победить. И для этого нужно действовать методично. Мы не можем рассчитывать на помощь со стороны полиции. Нам придется самим проводить расследование. Нам самим предстоит выявить людей, стоящих за Максом де Руйе, и его пособников, совершивших два покушения.

— Вы не думаете, что он действовал самостоятельно?

— Я убежден в обратном. Этот человек слишком умен, чтобы компрометировать себя непосредственным участием в таком деле. И совершенно очевидно, что ему помогают люди, которых мы не знаем.

— После взрыва в Ранжис он не поленился на следующий день заявить Локару, что вернулся с Азорских островов. Он всерьез озабочен созданием своего алиби на случай расследования. В том же, что касается происшествия в Шевийи-Ларю, нам будет достаточно легко выяснить, участвовал ли он в этом сам, так как Локар мог наблюдать его во время визита Макса на улицу Инносан.

— Это представляется мне весьма разумным, — добавила мадам Пеллер. — Но вы говорите об этом так, словно у нас впереди очень много времени.

— Да, вы правы, у нас этого времени нет. Единственным положительным для нас моментом происшествия в Шевийи-Ларю является то, что Слим должен признать справедливость того, о чем говорили в Рувре. После сегодняшнего удара он пойдет с нами. Солидарность наших друзей, безусловно, окрепнет.

Опасность — вот главное, что я хотел бы подчеркнуть в данный момент. Кровавые брызги… последствия, если вы предпочитаете так их назвать. Ни при каких обстоятельствах сведение счетов не должно коснуться вас. И единственный способ избежать этого заключается в том, чтобы нам самим руководить этим делом, разрабатывая все до мельчайших подробностей.

— Браво, мой дорогой! — восторженно приветствовала его Изабелла. — И я буду помогать тебе изо всех сил. Приказывай, я повинуюсь.

— Прекрасно! В данный момент, моя принцесса, ты должна благоразумно оставаться в своем уголке. Я же завтра, как только предоставится возможность, отправлюсь в больницу «Питье», чтобы поговорить с мадемуазель Мари-Лу.

— Ты действительно не хочешь, чтобы я тебя сопровождала? — спросила девушка с легким беспокойством.

(обратно)

Глава шестая

Из того, что он смог разглядеть упакованным между подушками в безликой белой кровати государственного благотворительного учреждения, он пришел к выводу, что у Мари-Лу золотое сердце. Он улыбнулся своей скромной и немного печальной улыбкой, выражавшей одновременно простодушие и покорность, которые исключали всякий корыстный расчет.

Как адвокату страховой компании, обязанному выяснить обстоятельства случившегося в Шевийи-Ларю, Гедеону Шабернаку было разрешено навестить ее ближе к полудню, после того как пациёнты больницы «Питье» были подвергнуты всем необходимым процедурам.

Танжерец-убийца вмешался очень быстро: Мари-Лу была помещена в отдельную палату окнами в сад, что, правда, ничего не давало, так как со своей кровати в палате на третьем этаже она могла видеть лишь кусочек безнадежно серого неба, такого же мрачного и угрожающего, как и накануне.

Гедеон Шабернак смог заметить, насколько она была симпатична. Каштановые волосы изрядно разметались по подушке. Глаза блестели от удовольствия, так как посетитель поставил на столик у изголовья огромный букет роз. На ней была скромная розовая ночная рубашка, которую ее… коллеги принесли вчера вечером или сегодня утром, но легкое одеяние только подчеркивало красоту плеч и соблазнительные линии груди. У Мари-Лу было все необходимое для того, чтобы преуспевать в своей профессии.

Ее левая рука была упрятана в гипс, а сверху, там, где гипс кончался, был виден большой черный синяк. Молодой человек сделал изящный комплимент в форме мадригала, заставивший порозоветь ее щечки, и продолжил:

— Меня зовут месье Шабернак. Я адвокат страховой компании. Это она прислала вам эти цветы. Я приехал так скоро, как только смог, чтобы записать все ваши воспоминания об этом инциденте, пока они еще свежи. Мне очень важно знать все обстоятельства случившегося.

— Почему? — заинтригованно спросила она. — Компания отказывается платить?

— Ни в коем случае. Все это делается исключительно для того, чтобы выяснить, кто должен платить: компания, застраховавшая вашего хозяина, или газовая компания Франции. Необходимо также определить сумму ваших убытков. При том, что ваша жизнь бесценна, вы же понимаете, моя дорогая мадемуазель.

Это снова доставило ей удовольствие.

— Так что же вы хотите знать? — просто спросила она.

Он осторожно присел на край кровати, положив фамильярно, почти нежно, свою руку на ее здоровое запястье.

— Послушайте, — сказал он. — У меня есть два способа провести все это дело. Хороший и плохой. Для хорошего необходимо ваше полное доверие, ваша полная искренность. Поверьте, я не полицейский.

— Скажете тоже… — отмахнулась она. — Шпик, который принесет мне розы, еще не родился, а его мать умерла.

— Совершенно справедливо. Более того, мы здесь с вами только вдвоем, вдали от нескромных ушей. Хорошо, я скажу вам откровенно. Я точно знаю, что вы делаете в Ранжис, все трое, Прунелия, Вера и вы. Я знаю, почему соглашение об аренде дома подписала не Прунелия, которая является содержанкой Слима. Наконец я знаю, что Слим думает, что взрыв явился результатом покушения, и он подозревает кое-кого, кто мог это сделать.

Наступило длительное молчание, во время которого он внимательно, но дружески смотрел ей в глаза. Рот молодой женщины округлился. На лице ее было написано огромное изумление. Казалось, что она испугалась, затем вдруг сказала:

— Ну, ладно, тогда вы…

Это было все, что она смогла сказать и надолго умолкла. Он чувствовал, что она потрясена и испугана тем, что секрет оказался раскрыт. Он представил себе, каковы будут последствия для нее, если Танжерец-убийца узнает, что она разговаривала с чужаком, с неизвестным.

Водрузив на физиономию улыбку «большого брата», чтобы успокоить биение ее сердечка, которое чувствовалось под нейлоном ночной рубашки, он нежно начал все снова:

— Успокойтесь, поверьте мне. Я друг Слима и Фернана-игрока, — он полагал, что лучше не произносить имя Пеллера. — Я помогаю им, и все, что я знаю, именно они мне сообщили. Послушайте, я знаю также, что контракт на аренду дома был заключен на ваше имя, что вы жили на улице Сталинграда с Прунелией или Анджелой, как вам больше нравится, и что Вера…

Все эти факты наконец растопили ее недоверие. И потом у него была такая братски нежная улыбка, которую ей никогда не дарили мужчины.

— Ну, ладно, — сказала она слабым голосом, — я вам верю.

— И теперь вы должны мне помочь в моих поисках преступника, который пытался вас убить. Послушайте, расскажите мне все, что произошло в Шевийи.

Ее взгляд на несколько мгновений остановился на сером небе, накрывавшем больницу.

— Вы не можете этого знать, — начала она. — Когда я попала в переплет… Да, это Анджела помогла мне попасть в лапы Слима. Но я не сержусь на нее. Она не могла поступить иначе. Мы были подругами с детства. Мы из одной деревни, неподалеку от Лиможа. В любом случае, я знала, что это так кончится. Все равно, он или другой…

Прошел месяц, как он поселил нас в Шевийи. Он объяснил, что здесь нам будет гораздо лучше, чем на Центральном рынке, и что нам не придется топтаться на тротуарах в поисках клиентов. Мы получили клиентов, которых уже знали, и вдобавок у нас появилось жилье.

Анджела все время ворчала. Она была очень привязана к Центральному рынку и к Парижу. При всяком удобном случае она искала возможность съездить туда. Как только представлялась возможность. Это ее и спасло. Я же, понимаете, настроена не совсем так. Я чувствую себя здесь неплохо. Конечно, здесь очень уныло, в этом предместье. Особенно зимой. Иногда непонятно почему нападает тоска. Но здесь, по крайней мере, спокойно. И я ценю это.

С другой стороны, я вам это уже говорила, мы с Анджелой подруги детства, почти сестры. Поэтому мне нравится жить с ней. Я ее очень люблю.

— А Вера?

— Вера — совсем другое дело. У меня не было времени как следует узнать ее, но, в любом случае, я думаю, что мы никогда не будем близки. Она совсем другого сорта. Я никогда не могла понять, почему такая девушка, как она, очутилась здесь. Однако у меня как-то появилась мысль…

— Расскажите мне об этом.

Мари-Лу инстинктивно огляделась вокруг, словно кто-то мог их подслушать, и продолжила тихим голосом:

— Что касается меня, то я часто видела таких девушек в роскошных кварталах. Она рыжая, стройная, с зелеными глазами, очень элегантная. Я бы даже сказала, утонченная. Такие встречаются в зажиточных домах. Те, кто назначали ей свидания, всегда звонили по телефону. Этих девиц называют кол-герлс.

— И она покинула богатые кварталы для того, чтобы стать девицей по вызову в Шевийи-Ларю? — изумился Гедеон Шабернак.

— Ничего невероятного, — кивнула молодая женщина. — Здесь она получила независимость. Ну представьте, что в том районе у нее возникли неприятности. Например, тип, который посылал ее на панель, решил заставить плясать под его дудку. Или еще проще — она попалась на глаза полиции нравов. Так что она могла договориться со Слимом…

— Понимаю, такое действительно возможно, — протянул он задумчиво. — Но расскажите мне подробнее, что произошло вчера после обеда.

— Ну, ладно! Вы знаете, в нашей профессии ложатся спать поздно. Клиенты с рынка имеют обыкновение появляться у нас после того, как закончат свои дела, то есть в четыре или пять утра. Короче говоря, мы встаем обычно где-то около полудня и отдыхаем до вечера.

Вчера после обеда Вера решила съездить в Париж за покупками. У нее «Симка 1100» стоит в гараже, расположенном неподалеку от дома. Она нам сказала, что уезжает. И Анджела тут же подхватилась. Она не собиралась выходить, но не могла упустить случая отправиться в Париж на машине. У меня и у Анджелы нет машин. Нам приходится обходиться автобусом.

Короче, вы можете мне не поверить, но у Веры сразу возникла целая куча возражений. Можно было подумать, что ей надоело всюду таскать с собой Анджелу. Я уже начала думать, что у нее где-то есть мужчина, который ее ждет. Но Анджела продолжала настаивать. Она была просто захвачена мыслью пройтись в районе громадного универмага Самаритен или по Галери Лафайет.

«Подожди меня, — умоляла она Веру, — всего лишь минуточку, я немного принаряжусь. Ты высадишь меня у Порт д’Итали, дальше я поеду на метро».

И наконец, словно сдавшись, Вера сказала:

«Ладно, давай, я возьму тебя».

Гедеон с теплой и нежной улыбкой перебил ее:

— А вы, Мари-Лу, у вас не возникло желания прокатиться в Париж?

— Честно говоря, особого желания не возникло. Я предпочла отдохнуть и послушать свои пластинки. Но, если уж по-честному, я должна была остаться, так как ждала клиента. Хорошего клиента. Он назначил мне свидание.

Сердце молодого адвоката забилось немного сильнее. Ему показалось, что попался горячий след.

— И… ваш клиент в самом деле пришел? — спросил он, наклоняясь к молодой женщине.

Она утвердительно кивнула.

— Анджела и Вера уехали примерно в половине четвертого, — сказала она. — И на это же время у нас была назначена встреча. Он опоздал на несколько минут, появился примерно без двадцати четыре и оставался у меня чуть больше часа. Я уже сказала, это был хороший клиент. Он уехал от меня буквально перед пятью. После этого я решила, так как осталась совершенно одна и никто меня не ждал, отдохнуть в постели до ужина. Я взяла роман в картинках и поставила пластинку.

Прошло примерно полчаса или около этого. Тут как в деревне — днем не просто спокойно, а мертво. Все уезжают вкалывать в Париж или на заводы в предместье. Нет никого, кроме кошек. Время от времени слышен самолет, который садится в Орли, вот и все.

Честное слово, я начала дремать, когда вдруг… Ох, послушайте, я не могу вам объяснить. Это было… как землетрясение. Я почувствовала, как кровать поднимается, и потом меня просто выбросило. Я кричала, я точно знаю, но меня оглушил ужасный шум. Этот взрыв… Этот грохот… Словно дом внезапно разлетелся на тысячи кусочков!

Я с перепугу спряталась под одеяло. И это оказалось правильно, так как, насколько я поняла, меня перебросило через стены.

— Вот именно, — улыбнулся он, — и после этого вы подверглись настоящей бомбардировке обломками дома.

— Да, так и было. Я не могу вам сказать, сколько времени это продолжалось, но потом я почувствовала страшный удар и опять потеряла сознание. Ощутила ужасную боль в руке и в плече, а потом какой-то провал, тьма — и больше ничего. Когда я пришла в себя, то вокруг меня стояли какие-то люди, которые укладывали меня на носилки. Мне было так плохо, что я не могла удержаться от крика.

В самом деле, у меня все болело. Больше всего болела сломанная рука, но раны и ушибы были по всему телу. Посмотрите, я вам покажу.

Без малейшего стеснения с очаровательной простотой она схватила правой рукой одеяло, отбросила его, подняла свою короткую ночную рубашку и открыла прелестное тело, покрытое пятнами марганцовки и бинтами.

Гедеон с живым интересом рассмотрел все это, придав своему лицу выражение, подобающее обстоятельствам.

— Вы счастливо отделались, — сказал он. — Это настоящее чудо, что вы остались живы. Но когда вы пришли в сознание, с чем бы вы могли связать катастрофу?

Она некоторое время поразмыслила над сутью вопроса, потом сказала:

— Я тут же подумала, что взорвался газ. Я вообще никогда не доверяла этим штучкам. Я их всегда побаивалась. В нашем захолустье около Лиможа мы пользовались бутаном, это гораздо практичнее.

— Но вы не чувствовали перед взрывом никакого запаха? Будь это утечка газа, вы бы немедленно почувствовали.

— Конечно. Именно так я и говорю. Я немного размышляла по этому поводу, но не долго. Здесь мне сделали успокоительный укол, и я проспала почти до вашего прихода. Хорошо, так по вашемумнению, это было покушение? Но это же невозможно. Кому это могло понадобиться?

— Это именно то, что я стараюсь выяснить. В начале недели произошел аналогичный взрыв в Ранжис, вы слышали об этом?

— Ну как же! Я слышала, как об этом говорили. У Пеллера, торговца фруктами и овощами, не так ли? Но ведь у него, возможно, были конкуренты, завистники. А у нас их нет. А потом, как он мог это сделать, этот убийца?

— Мне кажется, что точно так же, как у Пеллера, он подложил бомбу с часовым механизмом.

— Невозможно. Ведь никто не приходил…

— Простите меня, — поправил он ее с бесконечной нежностью. — Вы принимали… клиента. Это мог быть только он.

Она пораженно уставилась на него. Сначала ее глаза округлились, рот превратился в прелестную букву «О». Потом ее черты постепенно расслабились. Наконец она рассмеялась радостным смехом, который каскадами вырывался из глубины горла, Искренне и свободно.

Он задумчиво разглядывал ее, ожидая, пока она переведет дух. Наконец-то она успокоилась и сказала ему с глазами, полными слез:

— Ах!.. Если бы вы знали…

— Что, если бы я знал? — спросил он нетерпеливо.

— Кто был… со мной… вчера после обеда.

— Ну, хорошо!.. И кто же это был?

Она снова прыснула со смеху:

— Я не могу вам сказать, — покачала она головой. — Это профессиональный секрет.

Он призвал на помощь все свое спокойствие, все терпение.

А она опять залилась неудержимым смехом.

— Послушайте меня, Мари-Лу. Будь Слим здесь, он бы приказал вам мне помочь. Мне абсолютно необходимо добраться до человека, который замышлял вас убить, не только вас, но всех троих, так как он, конечно, не предполагал, что вы окажетесь одна. Кроме того, вы не имеете права кого-то укрывать. Вы должны мне сказать, кто был этим клиентом. Я даю вам слово, что вас не выдам.

— Клянетесь?

— Клянусь, — сказал он очень серьезно.

— Ну, ладно! Это один из самых уважаемых торговцев на рынке. Безупречный супруг, отец почтенной семьи, образцовый человек…

— Но все же?

— Это месье Селестин Деф, торговля фруктами и овощами.

Гедеон Шабернак нахмурил брови, напрягая память. Он без труда вспомнил самодовольного, изрекающего прописные истины негоцианта, которого несколько раз встречал у Пеллеров.

— И вы говорите, — удивился он, — что он ваш… постоянный клиент?

— Уже несколько лет, честное слово. Мало того, что он сильно возбуждается, у него еще такое воображение, что трудно поверить. И могу добавить, что часто бываю не одна. Более того, когда нас двое, это нравится ему еще больше. Этот человек очень любит разыгрывать спектакль. Он очень щедр, но… но особенно полагаться на него не стоит. Потому, вы понимаете, когда вы мне сказали, что Ринтинтин…

— Ринтинтин?

— Ну, как же! Era именно так зовут. Сначала это было связано с его именем, а потом, потому что в интимные моменты ему нравится играть в собачку. И когда вы мне сказали, что это Ринтинтин принес сюда бомбу с часовым механизмом…

Она не могла удержаться и снова расхохоталась. Он некоторое время сидел молча, а потом рассмеялся вместе с ней…

* * *

Когда Гедеон Шабернак вышел из больницы, у него еще оставалось время, чтобы зайти в свою контору, привести в порядок текущие дела, перед тем как отправиться на улицу Ренуар, где его ждал деловой завтрак.

Завтрак проходил в довольно интимной обстановке, так как, кроме молодого человека, были только Леонтина, Изабелла и Фернан Локар. Гедеон быстро изложил содержание своей беседы с Мари-Лу, а потом по секрету рассказал, как пропал наметившийся след, так как единственный клиент, которого принимали в тот день в Шевийи-Ларю, оказался вне всяких подозрений.

Имя Селестина Дефа вызвало взрыв смеха у Леонтины и Изабеллы. Игрок оказался единственным, кого данная новость не взволновала.

— Вы же понимаете, — сказал он, — что я давно знал этого Селестина. При всем его почтенном виде и принадлежности к братству Сен-Винсен де Поль, трудно найти большего ловеласа и шельмеца, чем он.

— Вот видишь, мама. Я тебе говорила, что папа не мог с ним объединиться. Этот тип напоминает мне Тартюфа.

— Так вы не верите, что он мог подложить бомбу, чтобы убить бедную девушку, не так ли? — спросил Гедеон.

— Я совершенно уверена, что он не мог этого сделать, — сказала вдова Гюстава Пеллера. — И когда я думаю, что ему приходится испытывать, расплачиваясь за свои маленькие подпольные удовольствия, то мне хочется его пожалеть.

— Ты слишком снисходительна, мама, — мстительно заметила Изабелла. — Мне не нравится, как он меня разглядывает.

— Во всяком случае, два вопроса, которые требуют срочного ответа, остаются открытыми, — заметил молодой адвокат. — Кто осуществил два покушения в Ранжис и в Шевийи — и, кроме того, как? Кто может объяснить это убийство? Так как теперь совершенно ясно, что это было убийство, потому что бедная девушка едва избежала смерти.

Со вчерашнего дня я довольно много думал над этими вопросами и мне кажется, что если мы блуждаем в потемках относительно бомбы в павильоне ЕЗ, так как куча людей могла туда войти и проскользнуть в удобное время в контору, то дело в Шевийи-Ларю выглядит совершенно иначе. В этом случае детали прорисованы значительно четче.

— Действительно, в домике за весь вчерашний день не было никакого постороннего посетителя или, по крайней мере, неизвестного. Потому нужно предположить, что бомба была подложена одним из клиентов в предыдущую ночь.

— Мне кажется, это слишком трудно, — возразил Игрок. — Слим, который не дурак, не даст адрес в Шевийи кому попало. Он дает его только тем людям, которых знает и которым доверяет.

— И к тому же, — добавила Изабелла, нахмурив брови и размышляя над типично женскими деталями, — в доме жили три женщины… и они убирали в квартире.

— Именно то, что я хотел сказать. Остается только один человек: Селестин Деф.

Тройной взрыв смеха приветствовал эту версию. Зрелище торговца в маске, завернувшегося в плащ, как заправский конспиратор, с дымящейся бомбой в руках одновременно пришло в голову Леонтине, ее дочери и Локару. Это было невероятно. Гедеон Шабернак терпеливо выждал, пока они отсмеются, а затем продолжил:

— Именно к этому я и хотел вас подвести. Очень трудно представить, что месье Деф может совершить такое злодеяние.

— О, да, конечно, — кивнула Леонтина. — Я знаю Селестина больше двадцати лет. Полагаю, он способен почти на любой бесчестный поступок, но не на такой. Прежде всего он слишком труслив, чтобы впутаться в такую… террористическую авантюру.

— Тогда вы неизбежно придете к выводу, — спокойно заключил молодой адвокат, — что если никто из посторонних не мог подложить адскую машину, то остается только… одна из этих девиц.

— Нет, не может быть, — протянул огорошенный Локар. — Это никак в голове не укладывается, верно?

— Как раз наоборот, очень хорошо укладывается. Следите внимательнее. Помимо маленькой Мари-Лу, которая не должна была выйти целой и невредимой из этой переделки, одна из этих женщин решила вчера после обеда уехать. Это была Вера, «новенькая», которая решила отправиться погулять в Париж. Она собиралась уехать около трех часов.

Анджела, или Прунелия, решила воспользоваться оказией и попросила взять ее с собой. Вера очень долго колебалась. У нее была, как говорит Мари-Лу, куча возражений. Этим можно объяснить, почему они уехали только в половине четвертого. Четверть часа спустя прибыл Деф и уехал примерно за пятнадцать минут до взрыва.

— Другими словами, если бы не инициатива Анджелы, на которую Вера едва согласилась, то жертвами покушения стали бы, по крайней мере, двое, Анджела и Мари-Лу, а, может быть, даже и трое, задержись месье Деф еще немного в объятиях своей подруги.

— Тут ошибки быть не может, — вскричал Локар. — Это Вера! Ах, паршивая девка, — добавил он.

Гедеон Шабернак жестом остановил его.

— Давайте поостережемся делать скороспелые выводы. Это всего лишь версия, которую следует рассмотреть. Против нашей красавицы есть подозрения, это бесспорно. Но подозрения еще не доказательства. Кто-нибудь знает, откуда она появилась? Как Слим с ней познакомился?

— Я ничего не знаю, но клянусь вам, что серьезно займусь этим, причем не позже чем сегодня.

— Хорошо, но будьте осторожны. Не следует целиком передоверять все это дело Танжерцу-убийце и толкать его на тропу войны. Не забывайте также, что он может помешать нам в наших планах насчет Макса де Руйе. Крайне необходимо, чтобы он действовал рассудительно.

На губах Игрока появилась легкая усмешка.

— Вы совершенно правы, — сказал он. Но на вашем месте я не стал бы слишком портить себе кровь из-за Танжерца. Он не из породы благородных разбойников. Он весьма дорожит своей шкурой, и если прикончит Макса, то сделает это без риска, будьте спокойны.

В тоне Игрока слышалась нотка меланхолии, какое-то сожаление о том, что времена настоящих людей навсегда миновали.

— Хорошо. Этот вопрос мы обсудили, переходим ко второму. Кто может снабжать консорциум информацией?

— Черт возьми! Это должен быть человек, который очень близко стоял к Гюставу и ко мне. Признаюсь, что я много думал над этим после происшествия в Ранжис, но… никого назвать не могу.

— Позвольте, — уточнил Гедеон. — Это не единственное условие. Нужно также, чтобы информатор консорциума хорошо знал Танжерца. Не забывайте, что Танжерец организовал свой небольшой бизнес в Шевийи-Ларю без вашего ведома или, по крайней мере, тайком от вас.

— Да, это правда, Фернан, — вмешалась в разговор Леонтина, пораженная точностью рассуждений адвоката. — Вспомните-ка. Мы узнали, что он приобрел домик неподалеку от Ранжис, но не знали его адреса.

— Это точно, — кивнул Локар, в свою очередь убедившийся в этом. — Таким образом, вы считаете, что источником информации может быть не один и тот же человек?

— Вот именно. Я думаю, что консорциум и его представитель Макс де Руйе подготовили свое дело куда более тщательно, чем мы можем даже предположить. Мне кажется, что они ввели по одному из своих агентов в каждую «отрасль» негласного бизнеса в вашем квартале Центрального рынка.

— И если речь идет о Слиме, — сказала Изабелла, — то таким агентом была Вера.

— Во всяком случае, так мне представляется, — кивнул ее жених.

Леонтина Пеллер наблюдала за ними с некоторым беспокойством. То, что молодая девушка из высшего общества и адвокат, у которого впереди многообещающее будущее, спокойно и самым естественным образом обсуждали между собой дела сводника и трех проституток, совершенно не вязалось с ее представлениями о приличиях в обществе.

Ей не приходила в голову мысль, что большая часть ее состояния обязана именно такому роду деятельности. Но, если уж говорить об этом, то самый добродетельный из наших государственных мужей не выразит возмущения тем фактом, что совсем немалая часть государственного бюджета обязана своим происхождением азартным играм или алкоголю. Наиболее уважаемые правительства, перед тем как посадить кого-то в тюрьму, не преминут взять комиссионные с суммы, которую экономка похищает в кассе своего хозяина, чтобы поиграть на скачках, да и каждая пьянка в конечном счете приводит к небольшой дополнительной выручке. Вот так-то…

Скажем просто, Леонтина отстала от жизни.

— Во всяком случае, — заключил месье Шабернак, — мы должны направить наши поиски именно в этом направлении, если вообще у нас еще есть время, так как может оказаться, что консорциум нанесет новый удар, и в этом случае, мой бедный месье Локар, вам не удастся отделаться от вашего друга Макса только словами…

(обратно)

Глава седьмая

Макс де Руйе подвинул к метрдотелю явно завышенный счет, к которому прибавил еще и щедрые чаевые, и поцеловал тонкие пальцы своей спутницы. Это была восхитительная женщина под тридцать с прекрасными каштановыми волосами с рыжеватым оттенком, сверкающими зелеными глазами и чувственными губами. Она была рискованно декольтирована, а великолепную шею украшала тройная нитка жемчуга.

Макс взглянул на часы. Стрелки указывали на половину двенадцатого. Он помог своей даме встать и проследил, как та легким и гибким шагом, который придавал особое очарование ее великолепной фигуре, направилась к вестибюлю и туалетам.

Его взгляд остановился на собственном отражении в зеркале. Этому человеку было чем гордиться. В свои тридцать лет Макс де Руйе находился на вершине своей элегантности и привлекательность. Он был высокого роста, строен, спортивен, с легким загаром, как у человека, привыкшего заниматься зимними видами спорта. Чтобы завершить этот несколько приукрашенный портрет, нужно было бы упомянуть портного, продавца рубашек и обувщика самого высокого класса.

И они действительно работали над ним и были такой же частью его облика, как и этот тихий, но роскошный ресторан, как эта сопровождавшая его ослепительная молодая женщина. Макс де Руйе жил в роскоши, как рыба в воде, как бабочка среди цветов.

Он тоже направился в вестибюль и задержался перед телефонисткой, пока разыскивали его пальто.

— Вызовите мне номер 272–32–22, — сказал он.

Большие доходы не даются сами по себе, и представительство гамбургского консорциума в Париже налагало определенные обязательства.

— Алло! Это Игрок? — спросил он, после того как их соединили.

— Кто у аппарата? — донесся с другого конца линии неуверенный голос Фернана Локара.

— Ладно, ладно, — засмеялся Макс, — вы прекрасно знаете, кто говорит.

Тон его был остер, как нож, и холодный голос стал одновременно странно ласковым и пугающе опасным.

— Ну, хорошо, вы готовы разговаривать со мной? Или нужна еще одна демонстрация?

Наступило молчание. Затем Локар со вздохом произнес:

— Я думаю, что нам нужно встретиться.

— Вот это уже разумное решение, — успокоенно произнес Макс. — Хорошо, так как никогда не нужно откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня; я подъеду к вам прямо сейчас.

— Сюда? В Ранжис?

— Почему бы нет?.. Я уверен, что вы найдете уголок, в котором мы сможем спокойно поговорить. А кроме того, ведь в это время у вас еще не наступил час пик, не так ли?

— Ну… Хорошо!.. Я вас жду.

— Дорогой мой Локар, я приеду через полчаса, — заверил его Макс.

И повесил трубку. Легкая улыбка скользнула по его губам. Все эти парижские преступники всего лишь мелкие мошенники, не гангстеры, а просто рохли… В конце концов оказалось достаточно всего двух петард, подложенных в нужные места, чтобы поставить их на колени. Макс представил себе панику, которая распространится среди гангстеров квартала, когда они узнают, что Танжерца-убийцу поставили на место. Что же касается этого бедного старины Локара, то если он хотел сохранить те небольшие комиссионные, которые получал во времена Пеллера, для него сейчас было самое время сдаться.

Кроме того, по голосу в телефонной трубке достаточно ясно было, что он понял, откуда дует ветер.

Именно в этот момент появилась его дама, закутанная в норковую шубку. Он с улыбкой посмотрел на нее, восхищаясь ее элегантностью, высоким классом, высокой ценой. Луи Брингбек из Чикаго или Лео Дженаузо из Гамбурга наверняка не пренебрегли бы ею. Это были совсем иные люди, чем те, которых Макс собирался поставить на колени.

Короче говоря, это были люди его круга.

Он велел вызвать такси, и они вместе вышли на тротуар авеню Георга V. Стало немного холоднее. Дождя больше не было. Метеосводки осторожно указывали на приближение весны. Тем не менее молодая женщина зябко прижалась к нему.

Машина подъехала к кромке тротуара. Он нежно поцеловал спутницу в губы, распахнул перед ней дверцу, наклонился и заглянул внутрь, пока она устраивалась на заднем сидении.

— Завтра? У меня? — спросил он.

Она ответила ему взмахом ресниц и сказала шоферу адрес. Пока такси отъезжало, она послала ему воздушный поцелуй.

Макс де Руйе продолжал галантно стоять на месте до тех пор, пока такси не отъехало в сторону Елисейских полей. Он вытащил сигарету из портсигара, закурил и бодрым шагом человека, у которого все идет как нужно, направился к улице Квентин-Бошар, где оставил свою машину.

Пришло время сменить декорации. В Ранжис его ждало совершенно новое королевство, королевство, которым он будет править от имени консорциума.

* * *

Вдоль тротуара вытянулась длинная цепочка автомобилей, поблескивавших в темноте хромом. По сравнению с Елисейскими полями, залитыми светом, и хорошо освещенной авеню Георга V улица Квентин-Бошар была почти полностью погружена во мрак, магазины закрыты, а из баров проникали только слабые лучи света.

Кабриолет «пежо 204» стоял между большой американской машиной и «зодиаком» с номерами Великобритании. Эти машины изменили направление мыслей Макса де Руйе. Самые мелкие из преступных элементов сегодняшнего дня считают себя обязанными раскатывать, по меньшей мере, в «мерседесе» или в «бьюике» с откидывающимся верхом, за исключением тех, которые совершают свои налеты на «DS-19».

Он пожал плечами, по губам скользнула тень презрительной улыбки. Показуха — вот что обычно губит людей. Они все время должны отстаивать свою индивидуальность с помощью восьми цилиндров и кричащих драгоценностей.

Макс относил себя к новой волне тех серьезных людей, которые завтра организуют всю эту шпану, тогда как старики разбивают ее на мелкие шайки. Они уже обладают осторожностью, сдержанностью, хорошим вкусом тех больших людей, которыми намереваются стать.

Он обошел автомашину, вынул связку ключей и открыл левую дверцу. Свет внутри зажегся автоматически, осветив роскошную кожу сидений. С довольной улыбкой Макс де Руйе проскользнул внутрь, закрыл дверцу, включил зажигание и на мгновенье прислушался к шуму мотора, одновременно нервному и солидному. Для того чтобы проверить его, дружески подтолкнуть, он слегка нажал на газ.

В этот момент послышался слабый свист, словно газ выходил из горелки, и тут же — негромкий хлопок, похожий на шум воздуха в вентиляционной шахте лифта. Огромный сноп пламени в считанные доли секунды охватил весь автомобиль.

Те же доли секунды Макс де Руйе был словно парализован. Он пришел в себя очень быстро, попытался нажать на ручку дверцы, чтобы выскочить наружу. Однако жар распространялся с фантастической быстротой, и яростное дьявольское пламя становилось все выше. Макс понял, что имеет дело не с аварией и не с обычной бомбой. Эта новинка называлась напалмом и была одной из тех смертельных штучек, которыми заряжались огнеметы и которая в два счета могла уничтожить автомашину. Он оказался в западне.

Он пытался закричать, когда первый язык пламени укусил его за живое тело. Исступленно рванув ручку, он смог открыть дверцу, но одновременно впустил свежий поток воздуха. В мгновенье ока стена пламени окутала его. Обезумевший от ужаса и боли, он закричал еще громче, предпринимая отчаянные попытки выбраться из машины.

* * *

Ошеломленный унтер-офицер парашютных войск, проходивший по противоположному тротуару, увидел, как над машиной на высоту семи-восьми метров взметнулся столб яркого пламени. Ему понадобилось всего несколько коротких мгновений, чтобы понять, что внутри находится человек, крики которого были слышны сквозь рев пожара.

Все произошло так внезапно, что у него даже не было времени подумать. Бросив руку своей спутницы, он метнулся на другую сторону улицы, удачно ускользнув от автобуса, у шофера которого не хватило реакции вовремя затормозить, и склонился к дверце как раз в тот момент, когда Макс де Руйе сумел ее открыть. В это трудно поверить, но к тому мгновению жар достиг такой силы, что даже сквозь кожаные перчатки металл жестоко обжег руки пришедшего на помощь человека.

Погрузившись в этот истинный ад, не обращая внимания на то, что его форма загорелась, с глазами, ослепшими от пламени и дыма, он ухватил человеческую фигуру, корчившуюся на сидении в попытках избежать смерти, впился скрюченными пальцами в плечо и рванул изо всех сил, упершись ногами в кузов автомашины. Он испугался, что может сам стать добычей огня, но все же продолжал бороться не только за свою жизнь; его ум, наполовину парализованный напряжением, не мог подсказать естественное логическое решение: оставить этого человека, для которого наверняка уже было слишком поздно.

И затем все произошло в одно мгновение. Унтер-офицер почувствовал, как теряет равновесие, откинулся назад, потащив на себя человеческое тело, и вместе с ним откатился на середину проезжей части.

Полицейский, свистя во всю мочь, бросился к месту трагедии. Второй патрульный помчался к ближайшему сигнальному устройству, которое вскоре принялось издавать сигнал тревоги.

Два, потом три автомобиля резко затормозили. Первый водитель, сообразив, что остановился слишком близко от пожара, торопливо сдал назад и разбил радиатор следовавшей за ним машины. Несколько редких прохожих, оказавшихся в этот момент на улице Квентин-Бошар, оцепенели от испуга. Из баров и ресторанов начали выскакивать люди.

Языки пламени были видны с Елисейских полей, откуда также начали подходить любопытные. Прибывший первым на место полицейский оцепенело смотрел на унтер-офицера, который пытался завернуть в свою шинель все еще продолжавшего гореть Макса де Руйе. Вместе с подбежавшим вторым полицейским они постарались как можно дальше отодвинуть зевак.

В это время послышался шум первой подъезжающей полицейской машины и скорой помощи, которые пытались расчистить себе дорогу яростными сигналами и ревом полицейской сирены. Через пять минут после начала пожара улица Квентин-Бошар превратилась в сущий ад.

Полицейский офицер, сопровождаемый двумя санитарами с носилками, наконец-то смог взяться за работу.

— Я не знаю, выживет ли он, — задыхаясь произнес унтер-офицер. — Он ужасно искалечен.

— И у вас не очень-то хороший вид, вы тоже пострадали, — заметил офицер. — Вам тоже следует отправиться в больницу.

У спасавшего вид и вправду был ужасный. Закопченное лицо, обгоревшие волосы, форма в клочьях — казалось, он только что вышел из самой жестокой сцены американского фильма о войне. Спутница рыдала от страха, схватив его за руку.

Санитары с носилками уже отошли в сторону машины скорой помощи. Полицейский подхватил унтер-офицера под руку и решительно повел его к машине.

Другие полицейские со второй машины принялись рассекать толпу. Полицейский офицер громко отдавал приказы. Со стороны улицы Франциска I подъехала первая пожарная машина. Полицейские постарались расчистить для нее место, оглашая улицу яростными свистками, и решительно растащили владельцев двух помятых автомобилей, заставив их сесть за руль.

Остальные оттесняли толпу, заставляя ее отступить на противоположный тротуар, подальше от пожара.

К тому времени пламя несколько приутихло, но столб дыма по-прежнему продолжал подниматься высоко вверх. Языки пламени продолжали лизать капот стоявшего позади американского автомобиля. Каска первого пожарного сверкала в темноте улицы. Он работал огнетушителем. Позади него другие пожарные готовили батарею более мощных средств.

Но именно в этот момент кабриолет «пежо 204», а вернее то, что от него осталось, взорвался, разбросав горящие обломки и раскаленные добела куски металла на двадцать метров вокруг. На ближнем тротуаре толпа в ужасе закричала и отпрянула назад, сбив с ног одну из женщин. Та истошно завопила, потому что в слепом стремлении убежать как можно дальше зеваки ее затоптали.

Кусок горящего сиденья рухнул на капот американской машины, на которую пожарник направил струю углекислотной пены. Две новых машины с большой лестницей во всю мочь гудели на перекрестке, торопясь добраться до места битвы. Брандспойты наконец были подключены к колонке, и вода пошла. Нужно было срочно потушить шесть-семь очагов пожара, возникших от разлетевшихся обломков «пежо 204», чтобы спасти остальные автомашины.

Вскоре водосточные канавы улицы Квентин-Бошар превратились в реку, наполненную черной водой, черной от золы, сгоревшего масла и расплавившейся пластмассы. Тротуары были затоплены белыми полосами углекислотной пены, извивавшимися, словно болезненно-бледные пресмыкающиеся. Стоявшие поблизости автомашины были перепачканы черной грязью, которая залила и витрины соседних магазинов.

Улица Квентин-Бошар меньше чем за двадцать минут превратилась в удручающую свалку, по которой с мрачной решимостью шлепали десятка три пожарных и примерно столько же полицейских.

* * *

Гедеон Шабернак теперь привычно чувствовал себя в Ранжис. В первые два-три приезда он легко терялся в лабиринте бесконечных рядов и запрещающих указателей, искусно расставленных гениальным архитектором. Это в какой-то степени была цивилизация будущего: когда дюжина павильонов поднялась в огромной пустыне, рассеченной широкими авеню, автостоянки для автомашин, громадные, как взлетно-посадочные полосы, превратили гигантское пространство в лабиринт, исчерченный стрелками указателей, запрещающими надписями, сплошными и пунктирными линиями.

Для того чтобы найти поставленную цель, нужно было существенно обновить остатки знаний по математике. Здесь существовали только обозначения типа «В» или «ЕЗ» на горе тому, кто забыл номер места, где он оставил свою машину. Гедеон с любовью подумал о тех мелких торговцах с Центрального рынка, ориентиры которых были так симпатичны. Улица Ракушек или улица Доказательств, улица Дня или улица Жулья, где был знаком каждый квадратный метр тротуара.

А кроме того, чтобы покинуть Ранжис, пожалуй, следовало вооружиться гирокомпасом, чтобы не перепутать северный и южный выходы.

В бесконечной и враждебной тьме ночи жених Изабеллы Пеллер нашел место для своего «мустанга» между грузовичком крупного ресторана и вонючим фургоном поставщика свежевыловленной морской рыбы. Затем он пошел пешком по осклизлому асфальту. Менее чем в двух сотнях метров перед ним ярко сверкала пурпурными огнями вывеска заведения Локара «Фламбе».

Была почти полночь — еще относительно тихий час, когда торговцы расставляли по местам свое оборудование, заключали первые сделки. Необходимость в теплом кофе, легком завтраке, стаканчике вина появится немного позже. Что же касается первых «модных» парижских ночных гуляк, которые принесли в Ранжис снобизм завсегдатаев Центрального рынка, то они появятся только к двум часам утра.

— Его еще нет? — спросил Гедеон Шабернак, подходя к кассе.

Фернан Локар отрицательно покачал головой. У него был мрачный и озабоченный вид. Было совершенно очевидно, что предстоящее испытание не доставляло ему никакого удовольствия..

— Он звонил в половине двенадцатого и сказал, что немедленно едет.

— Тогда где же он?

— Он не уточнял время. А может быть, он и не выехал сразу. И если он был в каком-нибудь заведении на Монмартре, то ему понадобится время, чтобы выбраться оттуда. А вы, напротив, приехали необычайно быстро.

— Я был у мадам Пеллер. И с улицы Ренуар, если ехать по кольцевой автодороге…

— Ну как же, ясно. Во всяком случае, я бы предпочел, чтобы этот Макс задал свои вопросы до наплыва посетителей к завтраку, потому что позже будет не очень легко что-либо обсуждать.

— Эта… беседа вас беспокоит, не так ли?

— Поставьте себя на мое место. Что я могу сказать этому типу? Выиграть время — прекрасно, но мы не очень-то далеко продвинулись с позавчерашнего вечера.

— Это точно. Мы не узнали ничего нового, кроме того, что красавица Вера каким-то образом причастна к событиям в Шевийи-Ларю. Да, кстати, вы не видели Слима по этому поводу?

— Да, и все то, что предположила эта малышка Мари-Лу, оказалось верным. Вера работала как девушка по вызову в одном из заведений шестого района. Она объяснила, что рисковала нарваться на неприятности с полицией и решила переждать какое-то время за городом, а так как у нее не было средств для того, чтобы смотаться подальше, то она и стала искать подходящий подпольный бордель. Какой-то непонятный приятель Танжерца свел их — и готово.

— И за спиной этого «непонятного приятеля» стоял Макс де Руйе. Совершенно очевидно, что у вас нет никаких новостей, никаких следов этой девицы.

— Ничего, — удрученно подтвердил Локар.

Именно в этот момент негромко зазвонил телефон.

Локар рванулся было схватить телефонную трубку, находившуюся рядом с кассой. Однако взял себя в руки, подождал пока звонок не прозвенел три раза, а затем поднял трубку.

— Локар у аппарата, — произнес он.

— Привет, Игрок, — послышался голос Танжерца. — Что я хотел сказать… Ты не должен был на этих днях встречаться с Максом де Руйе?

— Я жду его с минуты на минуту, — ответил хозяин кафе, который не видел причины скрывать это. — Он звонил меньше часа назад и сказал, что сейчас приедет.

— Ясно, — лаконично бросил сутенер. — Ну, ладно… не утруждай себя напрасным ожиданием.

— Почему? — спросил заинтересовавшийся Локар. — С ним что-то случилось?

— Он мертв, — мрачно буркнул Слим.

И повесил трубку.

(обратно)

Глава восьмая

Макс де Руйе еще не был мертв. Об этом можно было прочесть на следующее утро в газетах. Они описывали под кричащими заголовками храбрость и героизм достойного офицера, который с риском для жизни спас от ужасной смерти парижского автомобилиста.

Детали отсутствовали, так как следует учитывать час, в который произошло событие, но основное было сказано: пожар автомашины марки «пежо 204», вызванный еще не совсем выясненными причинами, на улице Квентин-Бошар, водитель, оказавшийся зажатым внутри, унтер-офицер, вытащивший его, пострадавшие увезены скорой помощью.

Сержант парашютных войск был отправлен на лечение в больницу в Ларибуазьер, и его состояние не вызывало никакого беспокойства. Владелец автомашины-кабриолета «пежо 204», Макс Бонне, как называла его пресса, был отправлен в ожоговый центр в больнице Кошен.

Для Локара и Гедеона Шабернака, которые уже знали о случившемся из несколько театрально лаконичного сообщения Танжерца-убийцы, эти детали были весьма ценными, но они существенно не меняли ситуацию, которая сложилась прошлой ночью и которую они, Игрок и советник Леонтины Пеллер, обсуждали после неожиданного телефонного звонка Слима.

То, что покушение на Макса де Руйе было организовано Танжерцем, или то, что первый оказался на несколько недель прикованным к больничной койке, не меняло существа проблемы: мало шансов на то, что гамбургский консорциум, который не колеблясь организовал два взрыва, чтобы оказать давление на своих будущих «компаньонов», оставит этот счет неоплаченным.

* * *

Конец недели прошел в ожидании, в размышлении, в изучении, в атмосфере кануна войны. Национальный рынок в Ранжис был закрыт. В пустынных павильонах раздавались только шаги охранников и обслуживающего персонала, которые громко отражались от металлических сводов. На пустынных автостоянках свистел пронзительный северо-восточный ветер, не пытавшийся задержать зиму, но еще не способный принести теплое освободительное дыхание весны. Он морщил лужи, оставшиеся от последнего ливня, играл забытыми этикетками апельсинных ящиков с красными и зелеными цветами Марокко.

Старательно переданные Локаром сведения о событии на улице Квентин-Бошар достигли улицы Ренуар. Теперь там знали, по крайней мере, в основных чертах, обстоятельства происшествия, в котором пострадала шкура Макса де Руйе.

Следовало признать, что, учитывая особенности нрава Танжерца, тот сполна уплатил свой долг за Шевийи-Ларю. Ведь его задача состояла в том, чтобы отомстить самым ярким образом, таким, который подтвердил бы лестное прозвище, присвоенное ему окружающими. Человек такого типа не мог позволить дерзко себя обойти, как рассчитывал представитель консорциума.

С другой стороны, не могло быть и речи о том, чтобы он рисковал своей собственной жизнью или поставил под угрозу свою собственную безопасность или свободу с перспективой провести несколько лет в центральной тюрьме.

Он решил эту проблему с помощью некоего Медара Люкена, больше известного под кличкой «Крысенок», присвоенной не столько из-за его северо-африканского происхождения, сколько из-за вытянутой мордочки, бегающего взгляда и общей внешности.

Крысенок, тесно связанный с Морисом-моряком, был гениальным пиротехником. Эта страсть обнаружилась у него в Индокитае, где он обращался со взрывчаткой с такой ловкостью, что не знал себе равных. Он начал использовать ее против вьетнамцев в те времена, когда был капралом алжирских стрелков, а затем втянулся в это дело. Для него стало удовольствием помериться силами с желтолицым народом, интеллект против интеллекта, хитрость против хитрости, сноровка против сноровки.

Когда пришла демобилизация, он оказался на парижской мостовой со страдающей душой, лишенный своих любимых ловушек с гранатами, своих оригинальных мин, если не считать тех дьявольских вещиц, которые он наворовал. Однако его вскоре узнали, и Медар быстро овладел ситуацией. Когда кому-то из громил нужно было открыть сейф, проделать отверстие в железной решетке или «сорвать банк», они находили у Крысенка все необходимое — заряд пластиковой взрывчатки или нитроглицерин, точно дозированные для данного мероприятия. Этот мастер взрывных дел любил повторять: «У меня никогда не бывает ничего готового заранее, ничего лишнего».

Однако существовала одна вещь, которой недоставало Крысенку: возможность посоревноваться с по-настоящему сильной командой противника. Представленный Моряком Танжерцу-убийце Крысенок выполнил его задание. И устройство, которое он создал в соответствии с поставленными условиями, было настолько тонким, что в виде исключения он должен был установить его сам.

Конечно, ни у кого из окружающих не возникло никаких сомнений в истинных причинах покушения на Макса де Руйе. Это был ответ одного главаря другому, и жертве, изжаренной как перепел, нечего было жаловаться. Однако для официальной полиции, чьи следователи обладали достаточно тонким нюхом, все выглядело просто несчастным случаем.

После того как ему была изложена суть проблемы. Медар нашел гениальное решение: небольшая самовозгорающаяся штучка на основе напалма, от которой буквально ничего не останется после того, как ее пламя нагреет объект до температуры в несколько тысяч градусов.

Более того, поскольку Медар знал, что он выполняет задание для особо недоверчивого клиента, то не воспользовался наиболее простым способом запуска своего устройства: можно было просто подключить его к мотору автомашины. Он сделал так, чтобы устройство срабатывало при нажатии педали газа. А кроме того, оно было совершенно бесшумным. Бомба не взрывалась и не разлеталась на кусочки, которые могли бы дать пищу для размышлений проницательных следователей. Корпус бомбы здесь исчезал после взрыва, но это происходило при интенсивном выделении тепла в результате сгорания автомобиля.

Сложнее всего Крысенку было найти возможность установить устройство в автомашину как можно раньше. Оно не должно было находиться снаружи. Поэтому в среду после полудня была установлена тщательная слежка за передвижениями Макса де Руйе. За ним следовали при всех его поездках, прослеживали все его встречи. Его видели в двух небольших элегантных барах, но не приступали к делу до тех пор, пока не обнаружили, что он комфортабельно устроился в роскошной компании в ресторане на авеню Георга V.

Медар Крысенок не сомневался, что Макс там задержится. Был, однако, определенный риск: могло случиться, что он вернется к своей машине в сопровождении спутницы и тогда вместо одной жертвы будет две. Однако, как справедливо сказал философ, опираясь на мудрость нации, нельзя сделать омлет, не разбив яиц.

К счастью, Макс пришел к машине один, но, к сожалению, тут подвернулся и профессиональный герой, который выручил его из беды.

Что делать, бывают дни, когда вас преследует невезение.

* * *

Существовал лишь весьма незначительный риск вмешательства полиции. Там терялись в догадках, возможно, подозревали обмен взаимными ударами между двумя противниками, но чтобы доказать что-либо, было уже поздно. Что же касается отпечатков пальцев, оставленных Крысенком, то, как недаром говорится, огонь очищает все…

Оставался Макс де Руйе, которого следователи с удовольствием бы… слегка поджарили, если бы чудеса современной хирургии предоставили им эту возможность. Однако следовало учитывать, что скорее всего ой не станет жаловаться. Он был слишком замешан в покушениях в павильоне ЕЗ и в Шевийи-Ларю, чтобы запеть под сурдинку, как говаривал Фернан Локар, который использовал несколько устаревший блатной жаргон.

Кроме того, в двух других случаях у полиции также было довольно мало шансов на успех. В Ранжис покушение было очевидным, но о его возможных причинах мало что можно было сказать. Понятно, что перемещение Центрального рынка в южное предместье осуществлялось далеко не в сердечной атмосфере. Среди торговцев и их персонала считалось хорошим тоном ругать это новшество, и те, кто его поддерживали, слыли двурушниками, в какой-то мере даже коллаборационистами.

Но для того чтобы их взорвать, следовало найти причину повесомее, а тут полиция продвигалась весьма нерешительно. Комиссар, которому было поручено расследование, продолжал упорно настаивать на том, что во время катастрофы погибла большая часть финансовой документации фирмы Пеллера. Он устраивал для вдовы торговца и Виктора Корню, доверенного лица фирмы, постоянные нервотрепки, иногда превращавшиеся в простые и примитивные провокации. Если комиссар скрипел зубами от злости и упорствовал, то Леонтина переносила все эти неприятности с идеальным спокойствием и ангельским терпением. Ей угрожали более или менее открыто жесткой проверкой со стороны налоговых органов, до которой ей не было никакого дела.

— Мой бедный муж всегда говорил мне, — рассказывала она Гедеону: «Я всегда живу по закону. Налоги с торгового оборота, налоги на заключение сделок, налоги на прибыль — я плачу все вплоть до последнего сантима. Я не намерен компрометировать себя ради удовольствия украсть у сборщика налогов двести или триста тысяч франков». Эти господа могут искать сколько угодно, они найдут меня с головы до пят неподкупной и честной.

Что же касается происшествия на улице Сталинграда, то полиция ни на минуту не поверила в утечку газа. Карточка Анджелы, «средства к существованию» Слима заставляли ее только морщиться. Она тщательно проверяла уплату по счетам. Но все это оставалось только теоретическими рассуждениями.

В любом случае это было дело Танжерца. Было не так уж плохо, что его стремление играть в вольного стрелка доставило ему некоторые неприятности, правда, не слишком серьезные, так как «крыша» у трех девиц, снимавших домик у папаши Видаля, была солидной. Они все официально числились на работе.

В конце концов существенным было то, что оба расследования не продвинулись слишком далеко. До настоящего времени ими занимались две различные бригады, и никому не приходило в голову обнаружить связь между павильоном ЕЗ и домиком в Шевийи-Ларю.

Мари-Лу вышла из больницы в субботу, на следующий день после покушения на Макса де Руйе. С закованной в гипс рукой она потеряла возможность свободно двигаться в течение шести или семи недель. Очень большой ее поклонник, месье Жюль обещал устроить ей отпуск на юге, но она не была особенно уверена в том, что это обещание будет выполнено.

Анджела, она же Прунелия, была вынуждена свернуть свою активность. Локар на взял ее помощницей официантки в «Фламбе» в ожидании того момента, когда репортеров перестанут интересовать похождения этой соблазнительной красотки. Девицы, которые выбираются наверх ценой честного и изнурительного труда, существуют… только в романах.

Что же касается Веры, исчезнувшей в среду в 15 часов 30 минут — за два часа до взрыва на улице Сталинграда, то она нигде не появлялась. Последней, кто ее видел, была Анджела, которую та высадила из своей «симки» на площади Италии. Все поиски не давали результатов. Последний адрес, который она сообщала Слиму при заключении с ним «контракта», принадлежал студии, которую она делила как «рабочее место» с подругой. Но никто не знал адреса, по которому она жила. Танжерец считал, что она отправилась на побережье и поэтому объявил боевую тревогу всем своим связным от Ниццы до Марселя.

Гедеон Шабернак считал, что Вера скрывается где-то в Париже. Ни дешевые, ни дорогие проститутки, это новое поколение деловых женщин, организованных на основе хорошо определенной и спланированной деятельности, никогда не смешивали работу и свою частную жизнь.

* * *

За эту неделю автомобиль жениха Изабеллы Пеллер проехал немало километров. После того как девушка окунулась в дела покойного отца, ее жизнь совершенно переменилась. И если раньше ей казалось, что жизнь пройдет в тоске сухого обсуждения спорных балансов, поддельных счетов на эксплуатацию и дутых контрактов, то теперь она окунулась в живую, богатую, бурлящую жизнь, в мир, о котором до сих пор знала только по книгам или кинофильмам. Здесь было тревожное ожидание и действие. И молодой адвокат рьяно включился в игру, его возбуждали эти живописные фигуры Центрального рынка, которых беспощадные огни Ранжис высвечивали как бабочек на булавках у энтомолога.

Больше того, после разговора с гамбургским знакомым тот прислал ему прекрасно документированное исследование индустрии развлечений в крупнейшем немецком порту. У жениха Изабеллы появилась возможность посетить квартал Сан-Паули. Он познакомился со знаменитым стриптизом в самых крупных заведениях квартала. Благодаря отчету немецкого адвоката Гедеон Шабернак с известной долей восхищения познакомился с финансовым механизмом и техникой организации подобной деятельности.

Различие между новыми тевтонскими буржуа и их занятыми аналогичной деятельностью парижскими конкурентами, остававшимися на дне общества, оказалось потрясающим. Гедеон Шабернак был вынужден задать себе вопросы, которые ранее никогда не приходили ему в голову.

Прежде всего главное: каково различие между законными предприятиями и подпольной деятельностью? Является ли государство, основанное на определенных философских или религиозных критериях, которое закрывает глаза на проституцию, вместо того чтобы запретитьее, более добропорядочным, чем те, кто ее организуют и устанавливают расценки? Клиент, который договаривается о цене под инфракрасными лучами в «Центре Эроса» в Кельне, является ли он более респектабельным, чем тот, который украдкой ныряет с девицей в такси на улице Венето?

Относительность греха стала темой его интенсивных размышлений. Немедленно по возвращении Гедеон Шабернак задал себе вопрос, а не должны ли все парижские девицы, фланирующие по улице Риволи, потребовать, чтобы их внесли в коммерческий регистр или приняли во всеобщую торговую ассоциацию.

Ведь по сути дела, что мешает тому, чтобы эти девицы и преступные элементы были приняты в обществе? Сомнительная привилегия платить налоги и брать кредит в банке…

Весь свой уик-энд Гедеон Шабернак провел в мечтаниях и изложении своих мечтаний на бумаге. Боясь потерять ночную клиентуру Центрального рынка, ответственные лица в Ранжис предусмотрели «район развлечений» с ресторанами, барами и ночными заведениями. Следовало шагнуть дальше в смелой реализации официальных установок. То, что прежде было всего лишь шуткой, возникавшей в разговорах, начало приобретать в мозгу молодого адвоката черты реальности.

Он уже видел, как на пересечении дорожных развязок возникает суперказино, объединяющее под одной крышей все возможности для отдыха и развлечений. Он уже просчитал небывалый коэффициент полезного действия этого заведения, работающего двадцать четыре часа в сутки и обслуживающего клиентов национального рынка и парижских ночных гуляк, уступающих в первые утренние часы свое место транзитным пассажирам аэропорта Орли. Для того чтобы обеспечить его полное использование, следовало только осуществить точную стыковку и связь между площадками Ранжис и Орли. Тут был заключен неисчерпаемый источник прибылей, своеобразный Лас Вегас для деловых людей, который авиакомпании не забудут включить в число своих услуг. И продавцы местной капусты, и торговцы мясом будут отдыхать там посменно с дипломатами из ООН.

Он обдумывал грандиозные планы. Он набросал основы устава акционерного общества. Он наметил первые цифры, оценил необходимые начальные капиталовложения и составил перечень банковских объединений, которые заполнят эту брешь.

В то время как Изабелла Пеллер звонила по телефону, чтобы договориться о совместной прогулке в воскресенье вечером, Гедеон Шабернак в одной рубашке и с распущенным галстуком трудился над протоколом официального открытия, которое должно быть проведено министром экономики и финансов, с перерезанием трехцветной ленточки и республиканскими гвардейцами…

* * *

Подготовка, предпринятая в ночь с понедельника на вторник, была проведена под знаком всеобщей мобилизации и концентрации сил. Чтобы уменьшить потенциальному противнику возможности маневра, Фернан Локар тщательно закрыл свое любимое бистро на улице Инносан и обосновался в «Фламбе» в Ранжис, как капитан эсминца на мостике.

Однако в половине третьего утра стало ясно, что ничего не произойдет. Гедеон и Изабелла, которые своим присутствием обеспечивали моральную поддержку мобилизованным войскам, начали всерьез подумывать о возвращении в Париж, так как молодому адвокату предстоял напряженный рабочий день в своей конторе. Он окинул взглядом зал. Возле стойки толпилась живописная группа людей в синих блузах и канадских куртках, состоявшая из коренастых торговцев, и одетых в желтые куртки работников павильона по торговле свежей морской рыбой.

Фернан передавал свои команды кассирше, сидевшей за выдвижной кассой и контролировавшей одновременно табачный киоск, стойку и дополнительные залы. Мадо работала у него уже многие годы, женщиной она была крепко сложенной, краснощекой, не лезшей в карман за словом. Сам он присматривал за всем: за двумя парнями, которые работали за стойкой, весело поругивая их, несмотря на расторопность, с которой они обслуживали клиентов; за крикливыми клиентами; за залом, в котором работала Анджела, переставшая из осторожности на несколько дней быть Прунелией и активно помогавшая основным официанткам.

Симпатичная сожительница Слима-Танжерца пользовалась в «Фламбе» не меньшим успехом, чем на панели Центрального рынка. Правда, заметить это можно было только по росту ее чаевых.

В углу возле стойки Рене из Нанта уже давно монополизировал электрический бильярд, затеяв бесконечную партию с Крысенком, исполнителем покушения на Макса де Руйе. В соревновании с этими двумя специалистами компания, обладавшая концессией на эти игры, несла убытки: они с удручающей регулярностью зарабатывали право на бесплатную партию.

Эти два бандита составляли комитет бдительности, созданный в ходе настоящего военного совета, состоявшегося в ожидании возможного нападения со стороны гамбургского консорциума. Но, вообще-то, существовало мнение, что следует считать инцидент улаженным после того сурового урока, который был преподан представителю немцев. Из последних новостей следовало, что он проведет добрых два месяца на больничной койке и выйдет оттуда только с помощью специалистов по пластической хирургии.

Преобладало оптимистическое настроение. Каждый прошедший час только увеличивал его. В течение ночи с прошлой пятницы на субботу хозяева Макса де Руйе не пошевелились. Они упустили случай ковать железо, пока горячо, — возможность нанести сильный удар по какому-либо сектору фронта. Одним словом, они потеряли лицо.

Изабелла и ее жених собрались уходить.

— Пойдем посмотрим, может быть, мама намерена вернуться, — предложила молодая девушка. — Уже поздно. Ей уже трудно в ее возрасте так проводить ночи.

— О, — галантно поправил ее адвокат, — твоя мать выглядит очень молодо и динамично.

— Это правда, — согласилась Изабелла. — После переезда с Центрального рынка она помолодела. Для нее это словно возврат к прежним годам ее жизни с папой, когда она сидела за кассой на улице Берже.

Они шагнули за порог, намереваясь пересечь шоссе и войти в павильон, и в этот момент Крысенок оставил электрический бильярд.

— Послушайте, месье Гедеон, — сказал он фамильярно, — я бы с удовольствием составил вам компанию.

Дело в том, что я еще не видел новый рынок. Я первый раз в Ранжис.

Шабернак улыбнулся. Он познакомился с пиротехником в начале вечера, и ему стоило большого труда связать его с ужасным происшествием с Максом Руйе. Крысенок был весь сплошная улыбка, сплошное добродушие.

Через несколько минут все трое вошли в обширный павильон, огороженный и залитый светом, и неспешно направились к боксу фирмы Пеллер. По дороге Крысенок настойчиво рекламировал складной велосипед, так как страстно хотел попасть в программу кабельного телевидения, чтобы выиграть ораторский поединок с раздраженными продавцами.

Что же касается компании «Деф и К°», то у них дела шли очень хорошо. Селестин дружески приветствовал проходивших мимо молодых людей и тут же реализовал партию томатов из Алжира. Изабелла, которая не могла отделаться от мысли о том, что он спал в объятиях Мари-Лу, громко расхохотался, но, к счастью, торговец не заподозрил истинную причину этого веселья.

Бокс фирмы Пеллер был совсем близко.

— Так это здесь, — спросил Крысенок, — боши заложили пластиковую бомбу?

Он скорчил недовольную гримасу, всем своим видом выражая разочарование. Правда, теперь, спустя неделю, основные следы покушения были уже ликвидированы. Бухгалтеры вновь вернулись в свою контору, обставленную временной мебелью. Разбитая стена была задрапирована полотном, оставалось, правда, еще заменить несколько десятков квадратных метров витрин, но это была уже мелочь по сравнению с той сценой разрушения, которая предстала глазу в прошлый вторник.

Леонтина Пеллер, закутавшись в большой шерстяной шарф, с глазами, сверкающими от удовольствия, с жаром и упорством защищала постоянство цен. Как и сказала ее дочь, она буквально помолодела. Она подарила кокетливый взгляд Крысенку, который воспользовался случаем, чтобы ей представиться, и скорчила гримасу, узнав, что ей предстоит вернуться домой, но, вообще говоря, было уже около трех часов утра.

— Во всяком случае сегодня ничего не произойдет, — решила она.

Виктор Корню подписал ведомость, передал ее в бухгалтерию, сердечно поздоровался с Изабеллой и Гедеоном и неспешно вернулся к другой горячей точке сбыта.

— Хорошо. Ну, ладно, — решила Леонтина, — я поеду с вами, ребятки. Автомобиль не очень далеко отсюда?

Она собрала свою сумку и решительным шагом направилась в сторону центральной аллеи, где небольшие электрокары, нагруженные грудами ящиков, с трудом прокладывали себе дорогу. Изабелла растроганно смотрела ей вслед. На вдове Гюстава Пеллера были сапожки из тюленьей шкуры, на голове меховая шапочка. Ее светлый шарф перекрещивался на груди, а концы его были заправлены за пояс. Она была настоящей коммерсанткой Центрального рынка, с горящими глазами и оживленным лицом.

Изабелла направилась следом.

— Эй, месье Люркен, вы нас оставляете? — спросил Гедеон Шабернак.

Он был еще новичком в этом маленьком незнакомом мире, чтобы сразу же употреблять клички, которые зачастую были точнее, чем настоящее имя.

Но Крысенок, казалось, его не слышал. Привстав на носки, безразличный к тому, что происходило в проходе, он, нахмурившись, рассматривал бокс фирмы Пеллер, погруженный, как это было сразу видно, в глубокое раздумье.

— Ах, так, — пробормотал он, — мне хотелось бы…

В эту ночь так и не удалось узнать, чего хотелось Крысенку. Заглушая невнятный шум, раздававшийся в павильоне ЕЗ, через пластиковые двери павильона буквально ворвался грохот перестрелки, прерываемый криками ужаса.

(обратно)

Глава девятая

Именно в этот момент двери кафе «Фламбе» открылись, чтобы впустить двух оживленно беседовавших оптовых торговцев. Вместе с ними ворвался резкий визг тормозов.

Фернан Локар, пытавшийся достать бутылку с одной из верхних полок стойки, стоял спиной к двери. Он повернулся, спускаясь с табурета, на котором восседал, и закричал, не обращаясь ни к кому конкретно:

— Прячьтесь же, черт побери!

Из автомобиля, еще покачивавшегося на амортизаторах, выпрыгнуло трое мужчин, которые в несколько шагов пересекли тротуар, направляясь к кафе. Три совершенно безликих силуэта в темных пальто, с надвинутыми на глаза темными шляпами. Непроизвольно фиксируя все происходящее с холодной точностью объектива фотоаппарата, Локар отметил, что они двигались, образовав треугольник: человек, находившийся в вершине треугольника, держал в правой руке, автомат, ствол которого угрожающе торчал вперед, а двое других шли по обе стороны от него на два шага позади, руки их были спрятаны в карманах пальто.

Первый достиг двери, прежде чем она закрылась за двумя оптовиками. Он толкнул ее плечом и оказался внутри.

Не прошло и трех секунд с того момента, как Игрок издал свой тревожный крик. Вопль его прервал все разговоры. В кафе, только что наполненном жизнью и теплом, неожиданно установилась нереальная тишина, тишина, нарушаемая только отдаленными звуками автомобильных гудков да гудением мотора грузовика, поворачивавшего на улицу Труа-Марше.

Двое или трое свидетелей вспоминали потом, что у вновь вошедших не было лиц — точнее, их гротескные черты были искаженными и ужасно деформированными. Для того чтобы обеспечить свою анонимность, они использовали классическое средство — нейлоновые чулки.

Человек в центре открыл огонь, положив конец общему параличу. Он поливал огнем стойку, не имея в виду какую-то конкретную мишень. Звон разбитого стекла аккомпанировал сухой очереди автомата. Большое зеркало позади стойки разлетелось с ужасным грохотом, сопровождаемым тонким звоном разлетавшихся вдребезги бутылок и бокалов.

Один из официантов закричал от боли. Его руки взметнулись в воздухе, как крылья ветряной мельницы, он рухнул на пол, и на его рубашке на уровне плеча расплылось большое красное пятно. Какая-то женщина истерически закричала, крик ее был настолько пронзителен, что почти непереносим для слуха.

Большинство посетителей бросились на пол. Остальные топтали их, мечась в поисках спасения.

Человек с автоматом сделал еще два шага, сменил угол прицела и возобновил обстрел. Теперь он поливал огнем пространство между стойкой и залом, вызывая новые вопли ужаса. Наступила слепая безумная паника. Укрыться от автоматных очередей, спасти свою жизнь любой ценой — стало единственной мыслью всех, находившихся в кафе. Мужчины и женщины, молодые и старые, все они беспорядочной толпой хлынули по обе стороны стойки, причем каждый отчаянно боролся, не боясь затоптать соседа, пока не затоптали его самого.

Фернан Локар, прячась за стойкой, пополз к выдвижной кассе, где он держал пистолет калибра 11,43. По дороге он наткнулся на бедра, лихо выставленные кассиршей Мадо. Та одобрила его торопливое решение и позволила ему проползти позади своего табурета, правильно оценив, что малейшая попытка подняться представляет опаснейшую ошибку.

Под напором группы людей одна из стеклянных перегородок кафе неожиданно рухнула. Вопя от ужаса, четверо посетителей бросились через смертельно опасную завесу из разбитого стекла. На мраморных плитах расцвел кровавый цветок, причем никто не знал, обязан ли он своим происхождением одному раненому или многим.

Рене из Нанта оказался первым, кто правильно среагировал на крик Фернана Локара, и спрятался за электрическим бильярдом. Но пока он вытаскивал пистолет, оказался на линии огня человека с автоматом и потому был вынужден скрыться позади бильярда и отложить ответный удар на потом. Шальная пуля врезалась в сложную систему ручек и лампочек и вызвала нелепый и смешной перезвон.

За каких-то пять минут кафе, бывшее только что уютным, ярко освещенным и приветливым островком, превратилось в поле боя, кровавое и сумрачное, так как многие люминесцентные лампы были разбиты. С точки зрения нападавших операция была закончена. Автоматчик, сжимавший еще дымившееся оружие, попятился к двери. Два его сообщника прикрывали отход, сжимая в руках огромные пистолеты типа парабеллума.

Человек с автоматом должен был оглянуться назад, чтобы увидеть выход. Спрятавшийся за электрическим бильярдом Рене из Нанта только того и ждал. Поднявшись вровень с бильярдом, он выстрелил в ближайшего из трех налетчиков. Тот отреагировал на выстрел изумленным ворчанием, в котором слышалась боль, повернулся, схватился за ближайшую опору возле двери и вышел, шатаясь, вслед за автоматчиком.

Его сообщник отреагировал с быстротой, свидетельствовавшей о долгой тренировке. Прежде чем Рене успел скрыться за бильярдом, он снял его одной пулей и в свою очередь быстро отступил назад.

Автоматчик бросился к машине. Обе ее дверцы с правой стороны были открыты. На месте водителя был виден неясный силуэт, склонившийся над рулем. Раненый гангстер неверной походкой шел как пьяный по середине тротуара, ярко освещенный кровавыми огнями неоновой вывески. Второй стрелок с пистолетом схватил его и буквально втолкнул в машину. Фернан Локар, опираясь на стойку, вскочил, сметя на ходу полдюжины бокалов и чашек.

Он подбежал к двери в тот момент, когда шофер гангстеров дал полный газ. Последняя очередь остановила его в мертвом пространстве, образованном стойкой, отделанной стеклянными плитками, предназначенными для того, чтобы отражать многочисленные огни заведения. Все огни погасли, автомобиль нападавших мгновенно скрылся за приехавшим на погрузку огромным грузовиком. Игрок какое-то мгновение стоял неподвижно, держа в руках свое бесполезное оружие с опущенным к земле стволом. Он неожиданно почувствовал себя старым как мир, и вся усталость этого мира, начиная с его сотворения, навалилась на него.

Пришлось сделать невероятное усилие, чтобы вернуться в кафе, которое еще две минуты назад было его гордостью. Создавалось впечатление, что там пронеслось стадо бизонов. Все стекло было разбито вдребезги, столы и стулья перевернуты или сломаны. По углам стонали клиенты. Позади стойки согнулся один из официантов, пытаясь поднять другого, по всей видимости, серьезно раненного.

Все возгласы слились в один вопль, словно эта толпа, в буквальном смысле слова разметанная по углам кафе, неожиданно освободилась от своего ужаса, словно она неистово пыталась наверстать несколько минут молчания. В это же время начали подниматься некоторые из посетителей. Две группы людей плотно сомкнулись вокруг стойки. Снаружи были слышны сирены полицейских машин.

Толпа двинулась к нему. Игрок наклонился к полу, поднял небольшой прямоугольный футляр и сунул его в карман.

Этот простой жест помог ему прийти в себя. Он все еще продолжал действовать как автомат, но уже был человеком, полностью осознающим ситуацию. Он снова стал командиром эсминца, он снова был на мостике. Полицейские должны появиться с минуты на минуту. Важно было только это. Он бросился к табачному киоску, наклонился над отделанным мрамором прилавком и сунул свой пистолет под двойное дно выдвижного ящика. Стоящая на четвереньках Мадо медленно поднималась.

— Они ушли?

— Да, моя красавица. Ты можешь подняться. И поторопись, так как ты мне будешь нужна.

Он раздвинул толпу, теперь уже галдящую, как публичный дом, ставший жертвой коллективной лихорадки, подошел к разбитому бильярду и склонился над ним.

Рене из Нанта больше уже ничего не было нужно. Он получил пулю прямо в лоб. Позади левого виска вытекала серая гуща мозга, смешанная с небольшой струйкой крови. Его широко открытые глаза смотрели в потолок, как бы призывая неизвестно какого святого в свидетели несправедливости всего происшедшего.

Вообще говоря, Рене не верил ни в Бога, ни в черта.

Локар пожал плечами и занялся своими клиентами. Именно им он должен был посвятить все заботы. Раненых было много, но основной причиной ранений явилась давка и порезы от разбитых витрин. Он протянул руку, чтобы снять телефонную трубку аппарата, стоявшего возле кассы.

Но это было уже ни к чему. Душераздирающий звук сирены полицейской машины достиг максимальной громкости и замолк. Полицейские в форме выскочили на тротуар. Свистки раздавались очередями, как ураган: силы порядка взяли дело в свои руки. В то же время с другой стороны улицы, из павильона ЕЗ повалила толпа, словно греческий хор после предсказания оракула о землетрясении. Сопровождаемый Изабеллой Гедеон Шабернак, прижав локти к телу, прокладывал себе дорогу, стараясь опередить первых любопытных. Медар Люркен по прозвищу Крысенок следовал на шаг позади него.

Теперь, когда свистки и полицейские сирены, частенько ненавидимые, но всегда придающие уверенность, заменили мрачную дробь автоматов, толпа бежала и со стороны автостоянок, побросав тяжело груженные фургоны и платформы для того, чтобы успеть узнать новости.

Сталкиваясь со множеством вновь прибывших, те, кто находились внутри кафе, буквально боролись за то, чтобы выйти. После тревожного напряжения предыдущих минут возникла естественная реакция, напоминающая коллективную и неудержимую клаустрофобию.

Находившийся на тротуаре полицейский бригадир в форме с золотыми галунами оказался между двух огней, рискуя потерять контроль над ситуацией. Он реагировал соответствующим образом, быстро отступив к своей машине и схватив трубку радиотелефона:

— Алло, центральная! Немедленно две машины с подкреплением к кафе «Фламбе». И если возможно, вызовите комиссара. Здесь очень серьезное происшествие.

Он повесил трубку, но потом передумал:

— Да, и вот что еще: немедленно перекройте все выезды из Ранжис. Впредь до нового приказа не выпускайте ни одной машины ни в ту ни в другую сторону. Комиссар подтвердит это распоряжение. Конец связи.

— Вас понял. Конец связи, — прогнусавил голос в динамике.

Бригадир поспешно принялся за работу. Сопровождавшие его четверо полицейских также почти автоматически взялись за дело. Один из них встал у двери кафе, не позволяя выйти тем, кто еще не успел этого сделать, что вызвало внутри бурю протестов. Трое остальных пытались, хотя и без большого успеха, удержать на расстоянии толпу, собравшуюся возле кафе. Это было безнадежно — стало совершенно очевидно, что их сомнут буквально через минуту.

Но подкрепление было уже в пути. Бригадир вошел в кафе. Фернан Локар неподвижно стоял все на том же месте в центре битвы. Полицейский знал его несколько недель, с тех пор как они оба заступили на свои посты в Ранжис. Они молча приветствовали друг друга, и бригадир огляделся, чтобы оценить ситуацию.

Раненый официант сумел подняться. Очень бледный, он опирался на остатки зеркала. Кассирша Мадо ударом ножа разрезала ему рубашку и перевязала плечо столовой салфеткой. Было видно мертвенно-бледное тело и кровь, капавшую мелкими каплями в такт с ударами его сердца. Двое посетителей возились возле женщины, которую они усадили в кресло. Она была без сознания, голова клонилась на левую сторону, спутанные белокурые волосы покачивались в такт движениям. Казалось, что она ранена, так же, как и мужчина в разорванной одежде, тяжело стонавший. Он был весь покрыт кровью — именно он прошел сквозь разбитую витрину.

Бригадир сделал два шага вперед. Клиенты, которые не успели выйти, растерянно хлынули обратно в зал, толкая друг друга, — и парижские ночные гуляки, и работники Ранжис. В первом ряду оказалась странно выглядевшая среди группы людей, одетых в голубые блузы и свитера с круглым воротом, молодая женщина в черном мини-платье, очень хорошо одетая так, словно в начале вечера она намеревалась отправиться в театр. У нее были очень красивые длинные ноги, но лицо было как искаженная маска: она рыдала, слезы смывали тушь с ее ресниц и образовывали черные бороздки на щеках. Зрелище было ужасным.

Все присутствующие сбились в плотную толпу, чтобы оставить как можно больше места между собой и электрическим бильярдом, у основания которого, переломленное пополам спинкой стула, свисало тело Рене из Нанта, мертвые глаза его по-прежнему смотрели в потолок, а мозг продолжал медленно вытекать.

Бригадир не сказал ни слова. Он повернулся к двери, прошел в щель, оставленную его подчиненными, вышел на тротуар и снова взялся за радиотелефон.

— Две или три машины скорой помощи, — потребовал он. — И предупредите начальника. Есть один убитый. Убит выстрелом в голову. Конец связи.

— Вас понял. Конец связи, — лаконично подтвердил голос на другом конце линии.

Бригадир вернулся в кафе. Снаружи нарастал вой полицейских сирен. Толпа увеличивалась — теперь прибежали уже и из других павильонов. Весь Ранжис хотел видеть…

* * *

Комиссар Симонен был невысокого роста. Это не мешало ему обладать авторитетом, который, кстати, никто и не собирался оспаривать. Специальный комиссар Ранжис, он являлся безусловным хозяином национального рынка Франции. Он представлял Порядок и Закон с большой буквы и уверенно выполнял свои обязанности.

Бригадир доложил ему о своем решении перекрыть все выезды.

— Вы поступили совершенно правильно, — коротко сказал комиссар. — Я подтверждаю ваше распоряжение вплоть до нового приказа. Сначала наведите порядок. Поставьте восемь человек в оцепление вокруг бистро. Так, чтобы никто не приближался на расстояние менее десяти метров. Очистите полностью тротуар. Выполняйте.

Бригадир ушел с прибывшим подкреплением. Несколько раз свистнув и отдав приказы, он расставил людей.

— А вы, Морель, — сказал комиссар, — возьмите двух людей и выпускайте всех по одному, проверяя удостоверения личности, и полностью освободите кафе. Понятно?

— Да, месье комиссар. Жендрон, Гарсия, пошли!

Симонен наконец вошел в здание и осмотрел представшую перед ним картину. Его взгляд остановился на Игроке.

— Ну, итак, месье Локар, — констатировал он. — Вы попали в серьезную переделку. Это настоящая бойня.

Локар устало махнул рукой.

— Поверьте, месье комиссар, что я здесь ни при чем.

— Конечно, я также надеюсь на это, месье Локар, — заверил его полицейский. — Но мы вернемся к этому позже. В настоящее время самым важным является эвакуация раненых.

Первая машина скорой помощи пробралась через толпу, оттесненную теперь на приличное расстояние, въехала на тротуар и остановилась перед разбитой витриной. Чтобы не терять времени, двое санитаров с носилками прошли прямо через витрину. Через пять или шесть минут трое раненых — официант, женщина и клиент — покинули место бойни, причем каждого сопровождал санитар. В дверях кафе бригадир Морель и двое его помощников записывали имена, адреса, номера удостоверений личности тех, кому было разрешено выйти.

Комиссар Симонен по-хозяйски завладел телефоном. Он разговаривал с людьми в своем бюро:

— Да. Криминальную бригаду. И экспертов с картотекой, фотографиями, отпечатками пальцев и со всем их имуществом. Понятно? Хорошо. Так, теперь я хочу знать ситуацию на выездах из района. Мне нужен полный отчет о всех подозрительных автомобилях, которые выехали из Ранжис за пять минут до приказа о блокировании выездов. Пошевеливайтесь!

(обратно)

Глава десятая

В ожидании криминальной бригады и экспертов комиссар Симонен приступил к опросу свидетелей. Меньше чем через десять минут он понял, какое разочарование его ожидает.

Свидетелей было превеликое множество. Прежде всего ими были все посетители, которые находились у стойки кафе в момент нападения. В последовавшие за этим секунды у всех у них была лишь одна единственная мысль: убежать отсюда как можно быстрее и как можно дальше. Освободившиеся теперь от своего страха и напряжения, они собирались маленькими группами на тротуаре и разглагольствовали к великому удовольствию вновь прибывших, которым не повезло присутствовать при схватке.

Постепенно паника исчезла. Наоборот, возникло отвращение и возмущение. Теперь остались только герои, которые в момент опасности с холодной проницательностью оценивали все аспекты возникшей ситуации. Чувствовалось, что отныне они будут годами говорить на эту тему. В их воспоминаниях их собственная позиция не замедлила трансформироваться и возвеличиться. В конце рассказа в более или менее отдаленном будущем окажется, что уже не один из них рисковал своей жизнью, чтобы обезвредить гангстеров.

К несчастью, когда речь заходила о деталях, возникала весьма примечательная путаница и сумбур. Время нападения комиссар Симонен смог установить с точностью до нескольких минут по времени его людей на месте происшествия. Когда же разговор заходил об обстоятельствах происшествия, то дело выглядело совершенно иначе.

Например, автомобиль. По мнению некоторых, он был определенно черным. Другим показалось, что он был темного цвета: синего, бордового или каштанового. Ну уж относительно марки машины, навернете, не было никаких проблем? Отнюдь. Большинство сходилось на том, что это был «пежо 404», но «рено 16» тоже имел своих сторонников. Бесполезно говорить, что никто не заметил номера машины. Низкорослый рыжий торговец, работавший у Дефа, который, казалось, замечал все на свете, утверждал, что у машины вообще не было номера.

Кроме того, весьма странным было свидетельство одного молодого человека, которое, казалось бы, априори должно было быть самым точным. Он выходил из павильона ЕЗ, чтобы выпить в кафе чашку теплого бульона, так как был на ногах уже много часов и совершенно окоченел. Случилось так, что он выходил из павильона в тот момент, когда автомобиль остановился перед кафе. Он видел все сзади в течение очень короткого промежутка времени и при полном свете. Ему показалось, что это была машина «пежо 404», но потом его поразила одна деталь: он утверждал, что номерная табличка, как и весь автомобиль, была черной.

Черная или нет, комиссару Симонену было наплевать. По крайней мере, с того момента, когда он понял, что это не поможет ему узнать номер…

Он прервал работу, вновь позвонил в свое бюро и спросил о ситуации на выездах их Ранжис. Судя по ответам, она была достаточно взрывоопасной. На каждом выезде с обеих сторон на сотни метров вытянулись длинные очереди автомашин. Требующие подкрепления полицейские подвергались оскорблениям. В полицейском участке не осталось ни одного свободного человека, так как все были заняты патрулированием рынка и поиском нападавших на бистро «Фламбе».

С большой неохотой комиссар Симонен отдал приказ пропускать в обоих направлениях грузовые автомашины, но по-прежнему задерживать легковые. Своему подчиненному, который робко протестовал на другом конце линии, он в кратких выражениях объяснил, чтобы тот шел… в течение ближайшего получаса.

Он вернулся к опросам и возне со свидетелями, которые уже переругались между собой, сравнивая свои версии происшедшего. В отчаянии комиссар решил провести отбор. Сначала он допросил всех тех, кто находился в зале, отложив допрос персонала заведения и тех, кто находился непосредственно у стойки, так как они были лучше расположены стратегически, чтобы наблюдать всю сцену. Затем в этой последней группе он исключил троих или четверых, чье состояние показалось ему неподходящим, чтобы получить от них существенную помощь. И его страдания продолжились.

Сколько было нападавших? Трое. По крайней мере, в этом наблюдалось полное согласие. Они были высокие? Маленькие? Толстые? Худые? И вновь здесь открылся полный простор для фантазии. Описания были на любой вкус. Свидетельства были очень неточными, особенно в отношении четвертого, оставшегося за рулем машины, чтобы в любой миг рвануться вперед.

В результате комиссар должен был довольствоваться следующей основной информацией: автомобиль остановился. Появилось трое замаскированных мужчин с неопределенными приметами. Они были вооружены. По крайней мере, один из них был с автоматом, это не подлежало сомнению, если судить по нанесенному ущербу. Но куда и как он стрелял? По мнению одних, он направлял автоматную очередь просто перед собой. Другие считали, что все трое стреляли в толпу. Находились некоторые, кто утверждал, что нападавшие разыскивали конкретного человека, но не могли сказать, кого именно.

Полицейский, помогавший комиссару, заполнил уже своими заметками целый блокнот. Второй устанавливал личности свидетелей и вручал каждому приглашение в полицейский участок на следующий день для более детального разговора после того, как инспектора справятся с более срочной работой.

Полностью деморализованный комиссар Симонен кончил тем, что рухнул на стул и обратил свой усталый взгляд в сторону Фернана Локара. Тот спокойно наливал пиво.

— Хотите стаканчик, месье комиссар?

Полицейский машинально кивнул, наблюдая за движениями хозяина кафе, а затем неожиданно сказал:

— Может быть, вы мне расскажите, как все произошло? — перед тем как опустить свой нос в большой золотистый бокал, который Мадо только что поставила перед ним.

Игрок посмотрел на него с насмешливым видом, как бы говоря: «На вашем месте, комиссар, я бы начал с этого». И он простым жестом указал на тело, которое люди из скорой помощи накрыли одеялом:

— Как мне кажется, это тот, которого они искали.

* * *

У Игрока было время тщательно подготовить свою версию, как хозяйка готовит рагу из говядины с луком. Он приготовил такую, что можно было облизать пальчики.

— Здесь не было еще самого большого наплыва посетителей, — объяснил он, — но уже была работа. Я пришел помогать официантам. Как раз взобрался на табурет, чтобы достать бутылку кальвадоса. У меня замечательный кальвадос, месье комиссар. Мне его присылает одни из моих кузенов. Из Ульгата, где он живет. Он не имеет ничего общего с купоросом, которым торгуют в Париже.

Комиссар слушал его с мрачным видом, уставившись в свой бокал, словно пивная пена могла открыть ему секреты будущего.

— Как раз в этот момент, — невозмутимо продолжал Локар, — я повернулся спиной к двери. Но зато оказался лицом к зеркалу. В нем я видел посетителей позади меня и в то же самое время через витрину — освещенный тротуар. Именно в этот момент я увидел, как резко затормозила машина. Дверцы были уже открыты, и эти подонки выскочили из нее.

В первый момент я подумал об ограблении. Я уже был однажды жертвой подобного налета… много лет назад. Это страшно травмировало меня. С тех пор у меня осталась непроизвольная реакция. Идиотская, должен вам признаться, потому что это все равно ничего не может изменить. Я закричал: «Прячьтесь, ради Бога!» или что-то в этом роде и свалился с табурета.

Когда я спрятался позади стойки, то мне пришла в голову мысль схватить свой пистолет, лежавший в выдвижном ящике у кассы. У меня есть разрешение на ношение оружия, месье комиссар.

Короче, теперь, когда я поразмыслил, мне очевидны все последствия моей глупости. Мои клиенты замерли как вкопанные. Они были ошеломлены, а что вы хотите, чтобы они делали, эти несчастные? Нашелся только один, кто последовал моему совету, один, который отреагировал мгновенно. Это был бедный Рене. А почему? Все очень просто — он знал, что ему угрожает.

Глаза комиссара похолодели и сузились. Теперь он внимательно изучал лицо Игрока.

— Этот Рене… вы его знали? — спросил он.

Локар был слишком пронырливым жуликом, чтобы не знать, что самой убедительной является та ложь, которая опирается на правду.

— Естественно, — сказал он. — Его все знали. Этот парень постоянно был на рынке.

— Он уголовник, не так ли?

Локар сделал великолепный жест, выражавший полное безразличие.

— Меня, вы же знаете, — сказал он целомудренно, — не интересует частная жизнь моих клиентов.

Глаза комиссара уставились в одну точку и превратились в узкую щель, на дне которой прятался его взгляд.

— Итак, по вашему мнению, это был именно тот уголовник, которого искали. Это было сведение счетов?

— Я ничего не знаю, — невинно сказал Локар, — но что же другое это могло быть? Я виноват в том, что мой крик предупредил Рене об опасности: трое бандитов обратили свою месть против меня, разгромили мое кафе, причинили ущерб моему персоналу и моим клиентам. По крайней мере, двое из них были ранены. И потом один из нападавших заметил Рене. Правда, тот выстрелил первым. Он поймал свою жертву на мушку, и тот был ранен, мне это кажется несомненным, но второй был начеку и он его кокнул, вот и все.

— Ну, что ж, неплохая история, — задумчиво сказал Симонен. — Мне хотелось бы, чтобы вы рассказали мне ее еще раз в полицейском участке.

Между тем прибыла группа криминалистов, состоявшая из людей с энергичными и серьезными лицами. Одеяло было убрано, и присутствующие снова увидели теперь уже остекленевший взгляд Рене. Защелкали затворы фотоаппаратов.

К комиссару присоединилось двое полицейских офицеров, одетых в штатское. Они-то и составляли то подкрепление, которое было запрошено из Орли: один был из полиции, а другой — из службы безопасности. Они прежде всего прошли в центральное здание рынка Ранжис.

— На выездах возобновилось движение, но под строгим контролем, — доложил один из них. — Во всяком случае, полицейские на выездах настроены весьма решительно и твердо. Ни одна машина марки «пежо 404», или «рено 16», или похожая не выезжала с территории Ранжис в течение минимум десяти минут перед вашим приказом о введении контроля на выездах.

— Тогда, — сказал комиссар Симонен тоном маршала империи перед началом решающего сражения, — это доказывает, что они не покинули рынка. Это только подтверждает мое мнение — мы столкнулись с чисто внутренним делом. Я думаю, что следует частым гребешком прочесать Ранжис.

И он вышел, сопровождаемый своим штабом, бросив на Фернана Локара взгляд, обещавший тому массу неприятностей.

* * *

— Симонен явно связывает это дело со взрывом бомбы в помещении фирмы Пеллер, это очевидно, — сказал Игрок. — Он предполагает, что сводятся счеты между конкурентами, переехавшими в Ранжис. Это не его вина. Он здесь новый человек. Его перевели сюда из Фонтене-о-Роз или из какого-то подобного захолустья. Он не знает местных условий.

Снова был час завтрака на улице Ренуар. Помимо Леонтины и ее дочери здесь в ожидании трапезы отдыхали Гедеон Шабернак и Фернан Локар.

Испытания минувшей ночи сурово отразились на лицах всех четверых. Это было понятно, так как они больше не спали, после того как консорциум нанес очередной удар, предназначенный Ранжис. Леонтину Пеллер, которая вспомнила суровые времена своей работы в молодости, с трудом удалось затащить в кафе. Лишенная своего обычного продолжительного отдыха, с темными мешками под глазами, она постарела буквально на глазах у Фернана Локара.

— Поставьте себя на его место, — ответил Гедеон Шабернак. — Это честный полицейский со строгим логическим мышлением, которому приходится разбираться с перестрелкой. Он перекрыл все выходы с рынка, вы на его месте сделали бы то же самое, и никто не попытался Ранжис покинуть. Естественно, он приходит к выводу, что стрелявшие все еще находятся здесь.

Сомневаюсь, что я смог бы прийти к другому выводу, если бы у меня не было доказательств существования гамбургского консорциума.

Игрок кивнул, внимательно разглядывая свою рюмку с виски. Казалось, что он, как в театре, подготовил свой торжественный выход.

— Вы можете не сомневаться, мой дорогой, — сказал он. — Вот что я подобрал, после того как ушли незваные гости.

Он протянул молодому адвокату маленький прямоугольник из черной кожи. Заинтригованная Изабелла склонилась над плечом своего жениха. Ее мать ждала с олимпийским спокойствием. Из этого футлярчика Гедеон вытащил прямоугольную пластиковую карточку с рельефным изображением на ней.

— Это кредитная карточка, — сказал он. — Карточка «Дайнерс клаб». И она выдана на имя Людвига Леера из Гамбурга.

Ошеломленный, он повернулся к Локару.

— Как эта карточка оказалась в вашем кафе?

— Я могу без труда ответить на ваш вопрос. Она, без сомнения, находилась во внутреннем кармане одного из нападавших, того, кто был ранен. Я видел, как после того как в него попала пуля, выпущенная Рене, он шатаясь приблизился к одной из колонн возле двери и схватился за нее. Возле той колонны я и нашел эту штуку.

Беседа была прервана, так как все перешли к столу. Бенджамин подал закуски и удалился с присущим ему достоинством.

— Во всяком случае, — констатировала Леонтина Пеллер, — это еще одно доказательство того, что немцы шутить не намерены. Рене прикончил их Макса де Руйе, и они, не колеблясь, организовали карательную экспедицию, прибыв для этого из Гамбурга.

— И эскалация продолжается, — добавила Изабель. — Так, если Макс рисковал убить трех человек, взрывая домик в Шевийи-Ларю, то операция в кафе была куда более грязной.

— Меня же, — задумчиво сказал Локар, — больше всего интригует то, как они нанесли удар. Я просто не могу себе представить, что эти типы все еще находятся в Ранжис. С пяти часов утра не менее двух сотен агентов прочесывают все снизу доверху. С другой стороны, я уверен, что, по крайней мере, один из них не смог уехать. Тот тип, который получил пулю от Рене, был очень плох и едва смог бы перенести путешествие. Его сообщники буквально на руках донесли его до автомашины.

Только один Гедеон Шабернак не говорил ничего. Он хранил молчание, рассеянно разглядывая содержимое своей тарелки. Уже несколько дней, особенно последние несколько часов, он испытывал нараставшее раздражение, оттого что наткнулся на факт, который маячит у него перед глазами, и, тем не менее, он его не видит.

Изабелла мягко положила руку ему на запястье. Видя, что он погружен в глубокое раздумье, она улыбнулась:

— Мой дорогой, у меня складывается впечатление, что следует на некоторое время отложить твои грандиозные планы о создании суперказино на стыке между Орли и Ранжис. С одной стороны, эти убийцы из консорциума, а с другой…

Она вдруг замолчала — Гедеон Шабернак не слушал. Его глаза расширились, лицо просияло. Он оттолкнул свой стул…

— Ах, черт возьми! — воскликнул он, ударив себя крепко сжатым кулаком правой руки по левой ладони. — Вот же решение…

Она взглянула на него со смутным беспокойством, как любящая жена смотрит на переутомившегося мужа.

— Какое решение, мой дорогой?

— Послушай, ты что-то сказала? Повтори, пожалуйста.

Заинтригованные Леонтина Пеллер и Фернан Локар замерли в ожидании с вилками в руках.

— Но… — заколебалась молодая девушка, — я сказала только, что твой грандиозный проект…

— Какой проект?

— Твой проект создания казино на стыке между Ранжис и…

— И Орли. Дело именно в этом.

Он встал.

— Изабелла, найди мне детальный план парижских предместий. Иди. Это куда важнее завтрака.

Леонтина Пеллер поняла.

— Подождите, — сказала она. — Я пойду сама. В письменном столе Гюстава есть план района Ранжис.

Несколько мгновений спустя она принесла его и положила на стол, а Фернан Локар тем временем сдвинул в сторону тарелки.

— Вот, — пояснил Гедеон, — совершенно точно. Посмотрите на южный выезд из Ранжис. Он отделен от территории аэропорта только автострадой. А что еще вы видите?

— Черт возьми, — Локар, надел очки, — вы хотите сказать, что железнодорожный путь…

— Совершенно верно. Он огибает Орли, перед тем как пройти через ограждение Ранжис. Я уверен, что существует, по меньшей мере, один проход, который избежал бдительного контроля комиссара Симонена. И если я не ошибаюсь, мадам, то мы одновременно сможем объяснить и механизм нападения на вашу контору.

— Вы думаете, эти убийцы проникли в Ранжис прямо из Орли?

— Мне кажется, это совершенно очевидно. Фернан, старина, быстрее доедайте и пошли. У меня складывается впечатление, что теперь мы вступили на тропу войны.

Игрок вздохнул. Сегодня отдохнуть явно не удастся.

(обратно)

Глава одиннадцатая

В полдень Ранжис не имел ничего общего с прежним Центральным рынком. В старом квартале в центре Парижа, как только последний торговец опускал свой ключ в карман, как только последний мусорщик покидал четырехугольник старых павильонов, на смену приходила жизнь другого сорта. Севастопольский бульвар, улица Риволи, проходившие совсем рядом, жили интенсивной жизнью, которая быстро заливала весь район Центрального рынка.

В Ранжис все происходило совершенно по-другому. Пустынные автостоянки казались еще огромнее. Запертые павильонынапоминали пустые тюрьмы и, если на востоке был слышен шум автострады А6, то на западе царила мертвая тишина, тишина Тиэ.

Погода за последние сорок восемь часов намного улучшилась. Дождя больше не было. По-весеннему сияло солнце. Западный ветер гнал по небу белые облака, на которых «каравеллы» рисовали выхлопами своих двигателей темные полосы.

Сначала они прошли в кафе «Фламбе». У Локара были связи с подрядчиками, и те быстро принялись за дело. Рабочие были уже заняты заменой стеклянной стены. Кассирша Мадо находилась на своем посту, дожидаясь доставки большой партии стеклянной посуды, заказанной утром хозяином. Понятно, что большое зеркало может быть восстановлено только через несколько дней: его нужно изготовить на заказ по определенным размерам, но если не считать этой детали, то Игрок надеялся начать нормально работать уже сегодня вечером.

В пустынном кафе, где чувствовался запах мастики и краски, два человека занимались подсчетом убытков. Они были немалыми. Около двадцати пуль попало в стену за зеркалом и в стойку. Работа полицейских экспертов по их извлечению совсем даже не улучшила их вид. Локар, однако, рассчитывал, что выручка ближайших нескольких вечеров, по крайней мере, частично компенсирует убытки. Он всерьез подумывал о бесплатном шампанском, по крайней мере, для любопытных.

Гедеон Шабернак не мог удержаться, чтобы не бросить взгляд на электрический бильярд, где, по мрачной шутке, которую он услышал сегодня утром, Рене проиграл свою последнюю партию. Место, где оставались следы крови и мозга убитого, было уже вычищено, но словно для того, чтобы напомнить о происшедшей драме, оно оставалось пустым.

В половине четвертого адвокат сел за руль своей автомашины. Рядом с ним устроился Локар, разложив на коленях план. Они направились к северному выезду и, начиная оттуда, начали огибать рынок со стороны автострады, стараясь ехать как можно ближе к ограде.

И здесь бросались в глаза огромные различия по сравнению со старым Центральным рынком. Там каждая улица открывалась в свой собственный мир и предоставляла возможность немедленного бегства, здесь же был мир, напоминающий концентрационный лагерь. Не хватало только светловолосых немцев, сторожевых вышек и стальных касок.

Они довольно быстро достигли юго-восточного угла, повернули налево и направились к точке пересечения с железной дорогой. Перед ними бесконечно тянулась печальная и серая стена, над которой возвышался ряд черных тополей с совершенно голыми стволами: ограда кладбища.

В нескольких метрах от железной дороги Гедеон остановил машину. Они вышли и дальше пошли пешком. Две параллельных железнодорожных колеи входили в ворота Ранжис, а потом распускались целым снопом, как на сортировочной станции. Их огибала асфальтированная дорожка. Дизельный локомотив маневрировал на путях, доставляя к месту разгрузки цепочку вагонов: это были первые поставки на рынок после минувшей ночи.

Гедеон шел впереди, сопровождаемый Локаром. Он резко остановился перед металлической решеткой, которая должна была преграждать доступ к ограде рынка. Сейчас она была открыта, чтобы пропустить вагоны. Одновременно открывался и доступ к асфальтированной дорожке.

— Пошли, здесь можно проехать, — решил Шабернак, возвращаясь к машине.

Пока «мустанг» проезжал мимо, железнодорожники, сидевшие на ступеньках вагонов, проводили их равнодушными взглядами. Раз люди оказались на частной дороге, значит имеют на это разрешение.

Асфальтированная дорожка шла вдоль железнодорожного пути. Через двести метров она ныряла в тоннель под автострадой. Справа находился старый перекресток с дорогой на Белль-Элине. Асфальтированная дорожка делала дугу, поворачивая направо. Небольшой крутой подъем соединял ее с национальной автострадой номер 7. Со стороны этой автострады доступ на асфальтированную дорожку преграждал только запрещающий знак с надписью «Тупик».

На автостраде номер 7 Гедеон прибавил скорость и через минуту перед транспортной развязкой уже поворачивал на съезд, ведущий к аэропорту Орли.

— Ну, вот, оказалось, что нет ничего проще, — констатировал он, глаза его блестели от удовольствия. — Мне кажется, наш друг Макс де Руйе прекрасно подготовил налет. Перед тем как начать свое рискованное предприятие, он подружился с заслуживающими доверия парижскими уголовниками и обеспечил в случае необходимости возможность вмешательства своих немецких хозяев.

Дорога с односторонним движением заставляла его продолжать движение. Наконец они приехали на автостоянку аэропорта, где в этот час и в этот дань недели он без труда нашел свободное место.

— Это дело нужно обмыть, — торжественно заявил Игрок. — Пойдемте, я угощу вас стаканчиком в баре. Мне пришли в голову некоторые новые мысли. А потом я навещу этого ненормального комиссара. Что-то он мне не понравился. У него, пожалуй, слишком длинный нос.

Они взяли входные билеты, поднялись на второй этаж и некоторое время смотрели на длинную цепочку стоящих на земле самолетов, эмблемы на которых представляли добрую половину мира. Гедеон Шабернак был по-прежнему погружен в свои мысли.

— Это был великолепный трюк, — сказал он. — Я представляю себе того первого гангстера, который явился сюда, чтобы положить бомбу в контору Пеллер. Вероятнее всего, он сошел с самолета. Его цель была не далее километра отсюда. Он спокойно прошел туда, сделал свое дело и вернулся в аэропорт. Держу пари, что это вообще был транзитный пассажир.

— Да, — проворчал Локар. — Но, чтобы проделать это, нужно было знать местность как собственный карман…

— Или чтобы его проводили.

— Возможно. С другой стороны, бомбу в Шевийи подложил наверняка не он.

— Нет. Мы почти точно знаем, кто поработал там. Это Вера. Знаменитая Вера, с которой нужно обязательно покончить, как только мы до нее доберемся.

— Да, мне тоже очень хочется это сделать, — проворчал Локар, пока они устраивались за столиком в баре. — Я имел глупость вам противоречить, хотя именно я нашел эту штуку с карточкой «Дайнерс клаб», которая подтверждает все ваши слова. Но, тем не менее, кое-что я никак не пойму.

— Что?

— Ну, например, как они ушли, эти убийцы, которые напали на меня прошлой ночью? Они ушли не пешком, у них была машина. Значит, должен быть кто-то, кто поджидал их здесь.

— Наверняка. С самого начала Макс де Руйе тщательно изучил местность, сделав второй ключ от решетки, что совсем не трудно. Он хорошо знал, что в случае какой-то передряги полиция перекроет выезды, но не подумает об этом маленьком служебном выходе.

— Да. Но этой ночью их сопровождал не Макс де Руйе, который давно в больнице.

— Это точно. Потому возникает вопрос о сообщнике, которого мы пока не знаем.

— И это не единственный вопрос. Поверьте мне. Я умею смотреть по сторонам и немного разбираюсь в драках. Ну, ладно! Я продолжаю утверждать, что парень, получивший пулю от Рене, был не в состоянии вылететь обратно на самолете. Или, по меньшей мере, им пришлось бы грузить его на носилках.

— Знаю… — задумчиво протянул Шабернак. — Это невозможно объяснить.

Он долгое время сохранял молчание и смотрел, не видя, на обычную космополитическую толпу, заполнявшую Орли и пульсировавшую в такт мелодичным объявлениям диктора аэропорта. Потом неожиданно сказал:

— У меня есть одна мысль. Покажите-ка мне эту кредитную карточку. Как его зовут, этого вашего субъекта? Леер… Людвиг Леер. Хорошо, подождите меня здесь или пойдемте вместе, но держитесь подальше.

— Что вы хотите сделать?

— Проверить версию, согласно которой ваши ночные клиенты спокойно улетели в Гамбург, и посмотреть, что здесь можно сделать.

В справочном бюро он провел добрых пять минут, детально изучая расписания большой группы авиакомпаний, летающих через Орли, а затем он решительными шагами направился к эскалатору, спустился в большой зал на первом этаже и двинулся к стойке компании «Люфтганза».

* * *

Девушка была белокурой и розовощекой, на вид лет двадцати пяти. Скромная прическа и форменный голубой жакет авиакомпании скрывали под натянутой блузкой массу интересных вещей.

Увидев, что к ней направляется элегантный посетитель, она инстинктивно поправила прическу. Для себя она тут же решила, что этот парижанин одевается в Лондоне и что одежда прекрасно подчеркивает его атлетическую и мужественную фигуру. Кроме того-, он был обладателем великолепной улыбки и в совершенстве говорил по-немецки.

— Фроляйн, — начал он таким теплым голосом, словно собирался немедленно предложить ей вступить в брак или, по крайней мере, лечь в постель, — я очень сожалею, что вынужден вас побеспокоить. Меня зовут Шабернак. Мэтр Шабернак. Я адвокат, вот моя визитная карточка.

Симпатичная девушка наверняка привыкла к знакам внимания со стороны мужчин. Тем не менее у нее был несколько неуверенный голос, когда она спросила:

— Что… что я могу для вас сделать, мэтр?

Он не торопился с ответом, беззастенчиво разглядывая ее блузку, под которой гордо торчали крепкие груди, и линию бедер, часть которой мог увидеть через стойку. Совершенно ясно, что дальше он мог проэкстраполировать. Она почувствовала, что краснеет от смущения и удовольствия.

— Видите ли, — сказал он наконец, неторопливо снимая одну перчатку. — Я вернулся сегодня утром после отдыха в горах. Заехал к себе в бюро, и секретарша сказала, что трое моих немецких клиентов были вчера в Париже проездом и хотели со мной встретиться. Так получилось, что мы с ними разминулись.

У него был очень удрученный вид. Большие, как блюдца, голубые глаза выражали ему полное сочувствие. В семи или восьми метрах от них Фернан Локар с восхищением наблюдал за исполняемым номером.

— Я думаю, фроляйн, что вы могли бы мне подсказать, улетели они или остались в Париже. Может быть, вы могли бы заглянуть в ваши записи…

Она потупила глазки и проворковала:

— Это не совсем по правилам…

— О! Это не так важно… И потом, вы так прекрасны и кажетесь такой милой…

Она вздохнула, побежденная, и направилась к полке с документами.

— Да, у вас есть шансы это узнать, — сказала она. — Мы сохраняем записи в Орли сорок восемь часов, а затем отправляем в наше городское агентство. Так, вчера… рейс 265. Как зовут ваших друзей?

— Для начала поищите герра Леера, Людвига Леера…

Ярко-красный ноготь прошелся вдоль списка пассажиров и остановился против одной из фамилий.

— Герр Леер. Да, действительно, — кивнула она. — Он летел транзитом и должен был вернуться сегодня утром в Кельн.

Она занялась другим списком.

— Странно… Он не улетел.

— О!.. — воскликнул Шабернак. — Это значит, что не встретившись со мной вчера вечером, он решил остаться в Париже. Прекрасно! Я уверен, что он позвонит сегодня после обеда. Но… он же был не один. Его спутники должны были остаться вместе с ним.

Девушка, горя желанием помочь такому симпатичному молодому человеку, внимательно сравнила оба списка.

— Было трое транзитных пассажиров, летевших из Гамбурга в Кельн, — сказала она. — Это довольно необычно — ведь у нас есть прямой рейс между этими городами. Видимо, они не хотели терять время и решили провести вечер с вами, а утром оказаться в Кельне.

— А его спутники, они тоже остались?

— Я не знаю, были ли они его спутниками, — сказала она, улыбаясь. — В списке пассажиров ничего об этом нет. Все, что я могу сказать — что тремя транзитными пассажирами в Кельн были: герр Леер, герр Дженаузо и герр Вениг.

— Да, да, совершенно верно, это они, — воскликнул Гедеон Шабернак. — Дженаузо и Вениг. Они тоже остались в Париже?

— О, нет. Они улетели сегодня утром в Кельн, как и планировали.

— Да, я понимаю. Они не могли задержаться. В конце концов ничего не потеряно, так как герр Леер все еще в Париже. Ах! Как я вам признателен, фроляйн! Фроляйн?..

— Люшке. Ильза Люшке, — ответила она замирающим голосом, томно глядя на него.

Он решил быть с ней ласковым.

— Ах, Ильза, — сказал он. — Если бы вы разрешили мне как-нибудь позвонить вам…

Она торопливо протянула ему маленькую визитную карточку компании с номером телефона.

* * *

— Вы были совершенно правы, старина, — заявил Гедеон Шабернак Игроку несколько минут спустя, когда они встретились на автостоянке. — Ваш друг Леер, которому наверняка крепко досталось от пули Рене, остался в Париже. А кроме того, у меня теперь есть имена его компаньонов, это некий Дженаузо и некий Вениг.

Гедеон Шабернак был счастлив. Первый раз в своей жизни он вел настоящее детективное расследование и результат превзошел все ожидания. Он вступил в игру, сожалея, что не располагает возможностями полиции.

Игрок же совершенно не торжествовал. Он мрачно забился в свой угол.

— В любом случае, мы никуда не продвинулись. Все, что мы знаем, так это то, что нам на голову свалился еще один враг, тот неизвестный, который провожал наших убийц сегодня ночью, и еще один немец, находящийся в Париже, который не собирается носить благодарность нам в своем сердце. Следует ожидать, что эти друзья примчатся сюда, чтобы отомстить за него. Жаркое будет дело.

— Мы не будем совать обе ноги в один башмак, — заверил его адвокат. — Я сегодня же вечером подключу к этому делу моих знакомых в Гамбурге. Нужно узнать все об этих бандитах.

Локар ограничился тем, что хмыкнул.

— Во всяком случае, — сказал он, — за номер с охмурением этой девицы я снимаю перед вами шляпу. Я ничего не скажу Изабелле, но, на ее месте, я бы не был так спокоен.

Гедеон Шабернак расхохотался.

* * *

В половине восьмого он все еще был в своем кабинете на улице Варикур. Ему пришлось потратить несколько лишних часов на то, чтобы привести в порядок свои дела, из-за времени, потраченного на дела его будущей тещи.

Телефонистка на коммутаторе уже ушла. Он сам снял трубку, когда телефон зазвонил.

— Мэтр Шабернак у аппарата, — сказал он самым официальным тоном.

— Гедеон? Это Локар. Послушайте, нужно, чтобы вы срочно приехали.

— Куда?

— Ко мне, на улицу Инносан. Есть новости.

— Ладно. Я приеду через пятнадцать минут, — согласился адвокат.

Он не стал продолжать телефонный разговор с человеком, который был мало похож на обычных клиентов его конторы, собрал бумаги, вышел из кабинета, надел в холле свой непромокаемый плащ и почти сразу поймал такси.

Атмосфера на улице Инносан в восемь вечера за последний год существенно изменилась. Магазины оставались на своих прежних местах, как всегда в этот час их шторы были опущены, ставни закрыты. Оставались открытыми еще несколько кафе, из окон которых на темный тротуар падали прямоугольники света, но тем не менее сразу чувствовалось, что сегодня вечером ничего не произойдет и что эскадра тяжелых грузовиков и флотилия маленьких тележек не запрудит улицу, обреченную на тишину и молчание…

Гедеон Шабернак расплатился с таксистом и толкнул дверь кафе «Фламбе». Там тоже что-то изменилось. Он не мог сказать, что именно, но это чувствовалось. Стены остались прежними, не изменились скамейки, отделанные красным пластиком, и длинный бар. Но запах табака остыл. Да, это было так: «Фламбе», старея, в конце концов стал напоминать старую хорошо обкуренную трубку, которую давно не курили.

И может быть, больше уже никогда не закурят.

Четверо коммерсантов играли в белот в углу возле окна, на котором, как и в прежние времена, можно было прочитать: «Вина и ликеры». Двое молодых людей что-то обсуждали возле стойки. Третий получал удовольствие от непременного электрического бильярда. В двух шагах от него, в углу сидела девица с панели, обычно неторопливо топтавшая тротуар перед окном кафе, которая зашла ненадолго погреться, перед тем как снова занять свой пост неподалеку.

Заметив адвоката, Фернан Локар положил руку на плечо миловидной девушки, которая мыла посуду в алюминиевой кухонной раковине, и сказал ей несколько слов на ухо. Она кивнула в знак согласия, хозяин скользнул к концу стойки и направился в глубину зала, сопровождаемый Гедеоном.

Там было пусто, если не считать одинокого мужчины, сидящего за столом с бутылкой «Чинзано». В глубине узкая винтовая лестница вела к туалетам и телефону. На какое-то мгновение Гедеон подумал о тех многочисленных сделках, которые заключались здесь между торговцами и их поставщиками и клиентами, о всех тех доверительных беседах, которые велись здесь между влюбленными в их самые счастливые часы, о всех тех более или менее аморальных соглашениях, которые здесь заключались, о безумных проектах, о расчетливых планах, о потрясающих партиях в покер…

При появлении двух мужчин со своего стула поднялся Крысенок. Его маленькое остренькое треугольное личико выражало нетерпение, что резко контрастировало с неподвижной маской Игрока.

— Говори, Медар, что ты хотел, — ободрил его Локар.

— Хорошо, — кивнул искусный пиротехник. — Вы помните, что прошлой ночью в Ранжис в тот самый момент, когда мы услышали звуки перестрелки, я хотел вам кое-что сказать, месье Гедеон?

Жених Изабеллы Пеллер нахмурил брови, пытаясь вспомнить.

— Да, — сказал он наконец. — Я вспоминаю. Вы стояли посреди центрального прохода павильона. Мне показалось, что вы рассматриваете повреждения, нанесенные взрывом бомбы, и вы задумались.

— Да, — сказал Крысенок, в восторге от того, что ему удалось привлечь внимание такого важного собеседника как месье Шабернак. — Но вы не совсем правы. Я рассматривал не контору, меня заинтересовал один тип. И я пытался вспомнить, где я его видел.

Шабернак наклонился вперед, внезапно весь подобравшись.

— Мужчина… из фирмы Пеллер?

Крысенок утвердительно кивнул головой.

— Совершенно верно, — сказал он. — Этот тип был одет в куртку и шляпу, в очках. Он занимался продажей.

— И где же вы его видели перед этим?

Медар Люркен ожидал этого момента для того, чтобы насладиться своим триумфом. Он специально подготовил этот эффект.

— Вы помните прошлую пятницу, тот день, когда я подложил мой маленький подарок в тачку Макса де Руйе? Хорошо! Мне пришлось тогда весь день следить за ним, не так ли?

— Да, действительно, мне говорили об этом.

— Так вот, около полудня я караулил перед бистро на улице Теодор-де-Банвий, в которое он зашел, и видел, как он вышел. Но он был не один. Его сопровождал этот малый. Они вместе сели в машину Макса, но этот тип поехал не очень далеко. Руйе высадил его возле станции метро Курсель.

Ну, я, конечно, не стал им заниматься — меня интересовал Макс. Но когда я снова увидел его той ночью в Ранжис, то его лицо показалось мне знакомым. У меня не очень хорошая память. Какое-то время я не мог его вспомнить. Однако потом, когда кончилась свалка у Игрока, это все не выходило у меня из головы.

И только сегодня после обеда я проснулся и вспомнил. Тут же я приехал сюда, чтобы рассказать все Локару.

— И ты чертовски хорошо сделал, — заверил его Фернан Локар.

Однако Гедеон Шабернак смотрел недоверчиво.

— Послушайте… Куртка, шляпа, очки. Но ведь это не кто иной, как Виктор Корню, доверенный человек Гюстава…

— А теперь Леонтины, — добавил Локар. — Это невероятно, вот все, что я могу сказать. Единственно только, что тогда это все объясняет. Корню работает с Пеллерами больше двадцати лет. Он в курсе всех торговых дел фирмы. Вполне возможно, что сунул свой нос и в остальное…

— Но мадам Пеллер доверяет только ему, — запротестовал Шабернак.

— И в том, что касается фруктов и овощей, она права, — возразил Локар. — Но кто может сказать, что происходит в душе у другого? Может быть, смерть Гюстава навела этого типа на некоторые мысли…

— Во всяком случае, — заключил адвокат, — нужно получить доказательства. Он встречался с Максом де Руйе. Если считать этот факт не подлежащим сомнению, то нужно действовать. Но прежде всего — поговорить с мадам Пеллер. Что вы думаете по этому поводу, Фернан?

В ходе этих богатых событиями дней связи между женихом Изабеллы Пеллер и тайным сообщником человека, который не успел стать его тестем, существенно окрепли. Фернан утвердительно кивнул.

— Я полностью полагаюсь на ваше мнение, — сказал он. — Но я бы предпочел не покидать немедленно мою конуру. Не хотели бы вы сделать это сами и предупредить меня, если будет принято какое-то решение?

— Договорились, — согласился Гедеон Шабернак. — Я позвоню вам сегодня вечером. Но, в любом случае, нужно действовать быстро. Немцы не будут сидеть сложа руки.

— Это именно то, чего я боюсь, — мрачно подтвердил Локар.

(обратно)

Глава двенадцатая

Виктор Корню, как и каждый вечер, в 23 часа 30 минут покинул свою квартиру в четырнадцатом районе Парижа неподалеку от улицы Алезия. Переезд Центрального рынка заставил его отказаться от метро и начать пользоваться автомашиной. Во всяком случае дорога не составляла для него больших проблем. Он быстро выезжал на кольцевой бульвар, а оттуда уже по автостраде добирался до Ранжис.

Через несколько мгновений за ним ловко пристроился «мустанг». Он следовал за его машиной на почтительном расстоянии, пока не втиснулся рядом на тротуар возле площади Шатийон, совершенно пустынной в этот час.

В первый момент Виктор Корню почувствовал лишь раздражение. Он не ощутил беспокойства, даже когда какая-то фигура вынырнула из-за большого автомобиля. Но в следующий момент доверенное лицо фирмы Пеллер понял всю серьезность ситуации: перед его ветровым стеклом появилась угрожающая физиономия Фернана Локара, дверца машины распахнулась.

Игрок не дал ему времени отреагировать, схватил за воротник и вытащил наружу.

— Давай немного пройдемся, Виктор, — сказал хозяин кафе, почти не разжимая губ. — Мы хотим немного поговорить с тобой.

— Но… моя машина… — попытался возразить Корню.

— Она может спокойно постоять там, где она стоит сейчас. В это время ты ничем не рискуешь. Давай, пошевеливайся!

— Но… моя работа… Я опоздаю.

— Ничего с тобой не случится, мой милый, — саркастически ухмыльнулся Локар. — Хозяйка предоставит тебе небольшой отпуск.

Пересадка в «мустанг» была осуществлена с такой быстротой, что даже внимательный наблюдатель ничего не заметил бы. Гедеон Шабернак тронулся с места, но путь оказался очень коротким. Он переехал площадь, немедленно повернул направо, а затем налево. В темной улице ближайшего предместья их ждал «бентли» Леонтины Пеллер.

* * *

В свете автомобильного плафона Виктор Корню выглядел мертвенно-бледным. Скорчившийся и испуганный, он являл собою жалкую фигуру. Он весь дрожал и машинальным движением, напоминавшим нервный тик, постоянно поправлял очки на своем носу.

Он присел на одно из откидных сидений. Локар, севший рядом с ним, не спускал с него глаз. На губах Гедеона Шабернака появилась улыбка. Происходящая сцена представлялась ему, который только на прошлой неделе был всего лишь мирным адвокатом по гражданским делам, весьма живописной. У него складывалось впечатление, что он играет в «Неподкупных».

Перед ним возвышались массивные плечи Бенджамина, мажордома, который при необходимости выполнял также функции шофера и телохранителя. Тот не поворачивал головы и, казалось, ничего не видел и не слышал.

Леонтина Пеллер сидела в заднем левом углу. Очень спокойная, выглядящая как светская дама, она молча курила. Она сидела, скрестив все еще великолепные ноги, и ее будущий зять не мог не восхититься элегантностью и представительностью этой женщины, способности которой адаптироваться к любым обстоятельствам были воистину потрясающими.

Сам он сидел на заднем сиденье рядом с ней, но наблюдал в основном за Корню, так как его в какой-то степени тревожила возможная реакция этого растерянного человека.

— Итак, — холодно сказала Леонтина, — у меня сложилось впечатление, что вы хотите занять мое место, дорогой Виктор.

Доверенный человек фирмы положил руку на грудь. Он выбрал в качестве защиты роль невинного и в высшей степени удивленного человека. Однако, прежде чем он успел ответить, довольно жестко вмешался решивший не терять времени Фернан Локар:

— Скажи-ка нам, что ты делал днем в пятницу на улице Теодор-де-Банвий с неким Максом Бонне…

Корню посмотрел на него, его глаза расширились от страха. «Так вот в чем дело», — казалось, сказал он себе. Крупные капли пота выступили у него на лбу, несмотря на холод. Леонтина взирала на него с холодной иронией из глубины своего мехового манто. Корню понял, что дальше ловчить бесполезно. Глядя на всех взглядом загнанного зверя, он стал одновременно болтливым и кающимся:

— Нет, мадам Пеллер, — заверял он. — Нет, я не предавал вас. Я всегда пользовался доверием месье Пеллера и могу сказать, что я его оправдывал…

— Тогда что же ты делал с этим негодяем? — настойчиво и жестко спросил Локар.

— Я… я его не знаю. Честное слово… Я увидел его впервые. Он предложил мне… пригласил меня, чтобы… передать мне одно поручение.

— Передать тебе поручение! — передразнил Игрок, скорчив живописную гримасу. — А что еще? Ты что делаешь из нас дураков, мерзкий подонок! Ну, ладно, я тебя проучу, покажу тебе, какой ты пакостный мерзавец!

Гедеон Шабернак вздрогнул. У Фернана Локара действительно был ужасный вид. Он явно был способен в гневе привести свою угрозу в исполнение. У Гедеона появилась смутная мысль, не играет ли он с огнем в течение этой последней недели, не окажется ли он в конечном счете замешанным в мрачную и кровавую драму.

Кровавую… Она еще не стала такой в роскошном «бентли» Леонтины Пеллер, однако мрачной она уже стала. Растерявшийся и дрожащий Виктор Корню соскользнул с откидного сидения. Теперь он стоял на коленях перед хозяйкой, умоляюще сложив руки.

— Мадам… Мадам Пеллер, — заикался он. — Не позволяйте ему. Вы же знаете, что у меня четверо детей. И я двадцать лет совершенно честно служил вашему мужу, каждый день, каждое мгновение.

Нажав кнопку, вдова Гюстава Пеллера опустила занавески на окнах лимузина. Они замкнули всех четверых в нереальном мире, как в пьесах Сартра. Леонтина молча разглядывала своего бухгалтера с таким презрением, что Гедеон Шабернак почувствовал желание закричать, чтобы снять напряжение, воцарившееся в этой маленькой уютной кабине. Но она сама прервала молчание, опустив свою прекрасную ухоженную руку в шелковую сумочку.

— Вы верно служили двадцать лет, Корню, — сказала она холодным резким голосом. — Потому что вам не оставалось делать ничего другого.

Она вытащила сложенную вчетверо бумажку и сунула ему под нос.

— Вы узнаете это, Корню, я уверена. Вспоминаете, как вы устроили кражу со взломом на улице Берже в 1949 году и как заграбастали содержимое кассы? В том случае, если вы этого не помните, то все написано здесь вашей рукой и подписано вами.

Он зарыдал.

— Я был так молод, мадам. Это… это ошибка. С тех пор я полностью искупил свою вину.

— Да, вы были молоды, Корню, — саркастически прокомментировала Леонтина, — но проститутки с Центрального рынка уже обходились вам дорого, не так ли? Вам повезло, что вы имели дело с Гюставом. Он провел свое расследование немного быстрее, чем полиция, и если она не смогла найти взломщиков, то только потому, что он ничего не сказал. Кроме того, это ведь он выручил вашу сообщницу. Как ее звали, эту маленькую шлюшку с такими большими грудями? Лулу, не так ли? Когда я думаю, что она сегодня супруга почтенного провинциального врача…

Ведь тогда он спас вас. И вы знаете почему? Потому что Гюстав разбирался в людях. Он мне всегда говорил: «Корню — человек недалекий. Он не способен ни на какую личную инициативу, но зато великолепный исполнитель». Поэтому, вместо того чтобы выдать вас, он, наоборот, помог вам выпутаться. Он создал вам прекрасные условия, серьезно помог вам с вашей женитьбой. Но он был не дурак. Он заставил вас подписать это маленькое признание вместе с признанием долгов. Он хорошо знал, что после этого, если вы окажетесь перед выбором между вашими правильно понятыми интересами коммерческого директора фирмы Пеллер и боязнью скандала, вы выберете правильный путь. Так, собственно, и произошло, — закончила, улыбаясь, Леонтина.

Виктор Корню перестал рыдать. Он с мрачным видом, как загипнотизированный, смотрел на бумагу, которая трепетала между кончиками пальцев хозяйки. Локар был готов схватить его, если он попробует завладеть этой бумагой.

— Но тот, кто споткнулся однажды, — философски продолжала Леонтина, — будет всегда спотыкаться, по крайней мере, так утверждают моралисты. Следует признать, что они правы. В течение этих двадцати лет, проведенных возле Гюстава, вы ведь хорошо разобрались в делах, не так ли, Корню? И коль скоро хозяин умер, более того, умер неожиданно, вы спросили себя, не пришло ли подходящее время привести в порядок свои собственные дела, тем более, что его вдова, эта бедная дурочка, все равно ничего не понимает. Тогда вы решили разыграть свою партию в одиночку, как большой человек, чтобы унаследовать после хозяина все. Разве я не права, Корню?

Главный бухгалтер все еще стоял на коленях на коврике автомашины. Он опустил голову. Его понурое молчание было красноречивее любых признаний.

Леонтина Пеллер искусно затянула паузу. Это стало настолько невыносимо, что Гедеону Шабернаку показалось, что он слышит стук собственного сердца в груди. И затем она неожиданно перешла в атаку. Изо всех своих сил она залепила несчастному такую пощечину, от которой тот и не подумал защититься, а когда был вынужден поднять голову, она грубо бросила ему:

— Вот так! Я не верю вам, Корню. Я слишком доверяю суждениям моего бедного Гюстава. Вы действительно хороший исполнитель, но в остальном вы просто ничтожество. Вы способны только мечтать о том, чтобы влезть в сапоги вашего хозяина. Они слишком велики для вас.

Было слышно только тяжелое дыхание Локара, словно он ждал Бог весть какой развязки.

— Я знаю, — беспощадно продолжала Леонтина, — что вы и на этот раз оказались всего лишь пешкой. В 1949 году вы были пешкой в руках этой девицы. А теперь, двадцать лет спустя, кто вами манипулирует, Корню?

Он смотрел на нее, глаза его расширились от страха. Рот был полуоткрыт. В уголках губ показалась тонкая струйка слюны.

— Нет… нет… — умолял он. — Теперь это зашло слишком далеко. Нет, я умоляю вас, мадам Пеллер!

Он ломал руки. Он готов был кататься по полу. Гедеон Шабернак отвернулся. Он больше не мог этого выдержать. Он отдал бы что угодно, лишь бы оказаться где-нибудь в другом месте, а не в этом шикарно отделанном салоне посреди холодных и мрачных теней предместья.

Леонтина прекрасно знала, что ей нужно. Ее голос снова стал спокойным и тихим. Тем не менее чувствовалось, что сейчас она произнесет приговор.

— Слушайте меня внимательно, Корню, — сказала она, — я тщательно обдумала ситуацию и вот как мне представляется это дело. Все, что вы узнали за время работы с Гюставом в течение этих лет, вы рассказали кому-то, несомненно, взамен на какую-то компенсацию и обещания. И вот этот кто-то решил стать наследником дела Гюстава. Но так как кусок показался ему слишком большим, чтобы в одиночку проглотить его, он обратился к бандитам из Гамбурга, не так ли?

Ничего не говорите, Корню. Выслушайте меня до конца. То, что мой муж уже сделал для вас однажды, я сделаю еще раз. Вы мне скажете, на кого вы работали. Вы мне это напишете. Это будет небольшое признание, уже второе. У вас уже есть опыт, как писать такие бумаги. И знаете, что я сделаю в обмен, Корню? Ладно! Я верну вам первое.

И вы сделаете это, мой дорогой. Потому что в противном случае еще до конца сегодняшнего вечера ваша жена и четверо ваших детей будут знать все, причем с доказательствами в руках.

— Все это не помешало тебе, — добавил Фернан Локар, — оказаться в самом центре войны между бандами, и что касается меня, то я поступлю с тобой как с мерзким животным, которым ты и являешься.

Виктор Корню поднялся на ноги и присел на самый краешек откидного сидения. Его потрясенный взгляд переходил с одного мучителя на другого, с мрачно жестокого Фернана Локара на беспощадно улыбающуюся Леонтину Пеллер.

— Так на кого же? — повторила вдова Гюстава Пеллера с пугающей нежностью.

Главный бухгалтер был сломлен. Он колебался не более двух секунд, в течение которых, по-видимому, взвешивал возможную опасность, а затем, опустив голову, сказал:

— На месье Дефа.

* * *

Леонтина Пеллер даже не моргнула глазом, но Фернан Локар издал какой-то негромкий звук, напоминающий хрип захлебывающегося человека.

— Нет, этого не может быть, — произнес он, когда обрел дар речи. — Ты опять из нас дураков делаешь? А Макс де Руйе, причем тогда здесь он? И боши? А ты, чего же ты тогда болтался на улице Теодор-де-Банвий, ну?

Виктор Корню, скорчившийся на кончике откидного сидения и напоминавший мешок с картошкой, теперь был уже не мертвенно-бледным, а просто серым. Он открывал и закрывал рот, как рыба, вытащенная из воды. Гедеон Шабернак, неожиданно почувствовавший жалость, протянул ему свой портсигар и зажигалку. Доверенный фирмы Пеллер поблагодарил и закурил. Он понимал, что в ситуации, в которой он оказался, у него есть только один выход: играть на стороне Леонтины с полным и самым искренним признанием.

Глухим голосом он заговорил:

— В течение многих лет я был в курсе той роли, которую играл месье Гюстав и… месье Фернан среди завсегдатаев Центрального рынка. И я никогда ничего не говорил. Как вы уже сказали, мадам, мне нечего было жаловаться на месье Гюстава. Совершенно верно, он крепко держал меня, но он и хорошо платил. Я делал рутинную работу в его фирме, что позволяло ему заниматься другими вещами. Он признавал это.

Но в течение многих лет у месье Гюстава был конкурент, и конкурент весьма настойчивый, в лице месье Дефа. Фирма «Деф и К°» является такой же крупной фирмой, как и ваша, мадам Леонтина. И тем не менее месье Деф скоро заметил, что его состояние несравнимо меньше вашего. Тогда он начал собирать информацию. Или, точнее говоря, он начал искать источники информации. Он что-то пронюхал, но не слишком много. Он несколько раз пытался сблизиться с месье Гюставом. Он предлагал ему образовать ассоциацию. Но месье Гюстав избегал обсуждать этот вопрос. Он ведь не был дураком, не так ли?

Затем месье Деф принялся за меня. Несколько раз он предлагал мне продать моего патрона. Но я отказывался…

— Так как вы не могли сделать ничего другого, — подчеркнула Леонтина. — Потому что Гюстав крепко держал вас на крючке.

— Если хотите, можно считать и так, — смиренно согласился Корню, пожав плечами. — Но после того… несчастья, которое вас постигло… так неожиданно, положение вещей изменилось. Тогда я подумал, что смерть месье Гюстава открывает возможность, и потом здесь в Ранжис ситуация должна быть совершенно иной.

— Короче говоря, вы поставили на пустой номер, — презрительно бросила Леонтина.

— Я рассказал ему кое-что из того, что знал. Я думал, что после того, как месье Деф узнает все, чего достиг месье Гюстав, он сможет здесь в Ранжис развернуть деятельность такого же рода. К несчастью…

— К несчастью? — вмешался живо заинтересовавшийся Локар.

— Да… — продолжал Виктор Корню, понижая голос, словно посторонние уши могли услышать его признание. — Месье Селестин, э… месье Деф — порочный человек. Женщины… У него их очень много. Главным образом это проститутки. Он от них без ума. Мари-Лу, например, вы ведь знаете ее?..

Но у него была еще и любовница. Любовница, которая крепко держала его в руках, которая им командовала. Ее зовут Вера. Вера Гляйзман. Она полуфранцуженка, полунемка. Я думаю, что ее мать зачала ее во время оккупации с каким-нибудь фрицем, у которого, надо отдать ему должное, был неплохой вкус. Короче…

— Хватит, Виктор, — прервала его Леонтина. — Я могу представить себе остальное. Прекрасной Вере было мало этого старого борова Селестина. У нее, в свою очередь, был любовник. И им, вне всякого сомнения, был Макс де Руйе. Она немедленно подключила его к этому делу, а вместе с ним и этих бандитов из Гамбурга.

— Нет, мадам Леонтина, — робко пояснил Корню. — Вера действительно подключила его к этому делу, но именно у Макса были связи с Гамбургом. Он работал там несколько лет крупье в одном из игорных домов, познакомился там с нужными людьми. И понял, что в Ранжис можно организовать значительно более крупное дело, чем это представлял себе Селестин Деф.

— Что я и говорил, — пробормотал Гедеон Шабернак.

— Но все это не объясняет, что ты делал в прошлую пятницу на улице Теодор-де-Банвий, — продолжал настаивать Фернан Локар, не желавший расставаться со своей идеей.

— Я не хотел туда идти, — оправдывался несчастный бухгалтер. — Мы договорились с месье Дефом, что он передаст мне одно поручение. Речь шла о размерах торгового оборота. Еще кое-что относительно отчислений за эксплуатацию нефтепровода. Но я ни в коем случае не должен был показываться.

Единственное, что вам помогло, так это некоторое отсутствие координации. Месье Деф не знал, что Вера, которая работала на Макса де Руйе и консорциум, решила ввести в их организацию этого сутенера, которого вы называете Танжерцем-убийцей. А Вера, в свою очередь, не знала, что месье Деф увлекается Мари-Лу… и некоторыми другими девушками.

Леонтина расхохоталась.

— Прекрасно, — сказала она весело, — что этот любвеобильный Селестин уберег свою шкуру от взрыва той бомбы, для которой он, хотя бы и несколько косвенно, послужил приманкой.

— Именно так, мадам, — с готовностью подтвердил Виктор Корню. — Он не мог сам установить контакт с этим Максом. Но он испытывал страх… И затем все дело начало приобретать такие масштабы, которых он и не мог себе представить. Он не ожидал этих взрывов, этой войны бандитских группировок.

— Да, он оказался в этом деле новичком, — наставительно прокомментировал Гедеон Шабернак.

— Пожалуй, это так, — согласился главный бухгалтер. — Одним словом, он послал меня на встречу с месье Бонне… э!.. Максом де Руйе для того, чтобы я объяснил тому причины его беспокойства. Вот почему я должен был встретиться с ним в прошлую пятницу. Это было в первый раз…

— Ну ладно! — сказал Фернан Локар. — Это нас кое-чему научит. Я не мог себе даже представить ничего подобного. А вы, мадам Леонтина?

— Должна признаться, что меня это совершенно не удивило. По правде говоря, я ожидала обнаружить предательство в своем ближайшем окружении. Это действительно так. То, что этот несчастный оказался на службе у Селестина, совершенно не удивляет меня. Этот дурень, этот лицемер способен на все, кроме героического поступка.

Гюстав, который хорошо разбирался в людях, как я вам это уже говорила, держал меня в курсе всех предложений, которые он получал от Селестина. Но сам Он чурался его как чумы. «Он играет на всех столах, — говорил он мне. — У него одна нога в алтаре, а другая — в котле у дьявола».

— Хорошо, — заключил Игрок. — Во всяком случае, сейчас не следует терять времени.

— И весьма вероятно, что эта мадемуазель Гляйзман знает укрытие Леера, того члена команды, который не смог улететь.

— Совершенно справедливо, — кивнул Локар. — Нам следует спросить ее об этом.

Виктор Корню очень странно отреагировал.

— Но… — сказал он, — а как же павильон? Должен же кто-то быть там сегодня ночью.

— Пусть это вас не беспокоит, Корню, — ответила хозяйка. — Слава Богу, с меня уж хватит вашей работы. Месье Локар найдет место, где вы сможете отдохнуть до тех пор, пока мы не примем решения на ваш счет.

Она постучала в стекло лимузина.

— Поехали, Бенджамин, — сказала она. — Нам нужно успеть в Ранжис.

Гедеон Шабернак тотчас же вышел, чтобы вернуться в свою машину.

(обратно)

Глава тринадцатая

Изабелла первой оказалась в Ранжис, прежде чем кто-либо из семьи Пеллер успел добраться туда, чтобы взять на себя в эту ночь руководство фирмой. Именно она была послана в соседнюю фирму Селестина Дефа, чтобы передать ему, что ее бедная мама находится в затруднительном положении и нуждается я его помощи.

Он был одет для того, чтобы провести долгие ночные часы среди своих ящиков, коробок с овощами и ранними фруктами, среди своего персонала, которым он дирижировал, и своих многочисленных клиентов: толстый пуловер под твидовым пиджаком, теплые мягкие сапоги на ногах и смешная круглая шапочка, впрочем довольно грязная, в которой его видели уже многие годы.

Он тяжелыми шагами поднялся по лестнице, ведущей в контору, сопровождаемый Изабеллой, толкнул дверь… и окаменел. За столом, который занимал Корню после смерти Гюстава, за столом, который был перенесен покойным предпринимателем с улицы Берже, так как он считал его своим талисманом, сидела, меряя его холодным взглядом, Леонтина. В кабинете бухгалтера лицом к нему сидел еще и Фернан Локар, торжественный и мрачный, как судья. В самом удаленном от двери углу комнаты, скрестив ноги, покачивался на стуле Гедеон Шабернак, протирая свои очки.

Деф оглянулся, словно пытаясь отступить назад, но стоявшая позади него Изабелла уже закрывала дверь. На лицо Селестина Дефа медленно вернулся его естественный цвет.

— Вы… вам была нужна моя помощь, дорогая? — спросил он не очень уверенным голосом.

Леонтина положила на стол свои прекрасные руки, украшенные только обручальным кольцом и кольцом с крупным бриллиантом, блеск которого говорил, что оно стоит полудюжины других колец.

— Да, это так, Селестин, — сказала вдова Гюстава Пеллера сухим голосом, не повышая тона. — Мне нужны сведения, которые, как мне кажется, можете дать только вы.

Он проглотил слюну, облизал пересохшие губы и поискал взглядом стул: она не предложила ему сесть.

— Я слушаю вас, — сказал он.

— Так вот, — сказала Леонтина. — Мне нужен адрес Веры Гляйзман.

Казалось, что невидимый боксер ударил его прямо в лицо. Он слегка покачнулся, инстинктивно поднял руку, словно пытаясь защититься, затем с трудом овладев собой, сказал:

— Веры… Гляйзман? Но… я не понимаю… Почему?

Несомненно, он хотел осторожно заявить, что не знает этой женщины, но у него не оказалось на это времени. Фернан Локар решительно вмещался в разговор:

— Почему? Потому что у нас есть основания полагать, что она прячет некоего Людвига Леера, одного из тех, что навестили прошлой ночью мое кафе и убили Рене. И мы также думаем, что ты знаешь адрес Веры Гляйзман, — добавил он, слегка ухмыляясь.

Торговец повернулся кИгроку.

— Но я действительно не понимаю… — сказал он, — почему эта молодая женщина имеет какое-то отношение к этому делу.

Потом с неожиданной смелостью он добавил:

— И мне не нравится, как ты задаешь мне вопросы, Игрок. Я…

— Хватит! — прервала Леонтина Пеллер. — Вы здесь не для того, чтобы изображать клоуна, Селестин, а мы — не для того, чтобы терять время. Мы получили полное признание от Виктора Корню. Смотрите, вот оно. Оно подписано и под ним стоит дата. И он готов подтвердить его лично, если в этом возникнет необходимость. Он находится у нас и крепко заперт в подвале кафе «Фламбе».

Она спокойно закурила, а Селестин Деф уставился на нее глазами загнанного зверя. Затем она встала, сделала к нему три шага и выпустила тонкую струйку голубого дыма.

— Селестин, — сказала она, тыкая пальцем в его живот, — не следует считать меня ни слабой беспомощной женщиной, ни дурой. Посмотрите на тех, кто меня окружает. У меня есть Фернан, мой компаньон и верный друг. И он больше не один. Вы это знаете лучше, чем кто-либо другой. У меня есть моя дочь и адвокат, который является также моим будущим зятем и который стоит четырех таких, как вы. Более того, я знаю о вас все.

В течение многих лет вы завидовали Гюставу. На рынке он был вашим главным конкурентом. И вам оставалось только пускать слюни от зависти. Прежде всего потому что вы отчаянно нуждались в деньгах, в больших деньгах, так как ваши милые подружки обходились вам слишком дорого, что превышало ваши возможности.

Вы многократно пытались завести общие дела с Гюставом. Но он всегда держал вас на расстоянии. «Селестин Деф, — объяснял он мне, — это лицемер и жулик». Да, Селестин. Вот ваш портрет, нарисованный человеком, который обладал авторитетом, естественным обаянием, которого вам всегда не хватало.

И единственное, что вы могли делать, это шпионить, покупая секреты у бедняги. У человека той же породы, что и вы, у Виктора Корню.

Это он, работая рядом с Гюставом, кропотливо изучал весь механизм его деятельности. И это вы его купили, когда Гюстав умер, вы увидели в этом указание свыше. Подумать только, что это значило для такого набожного человека, как вы! И вы решили примерить сапоги покойного. Но они оказались слишком велики для такого ничтожества, как вы, Селестин. Вы совершили большую ошибку, поговорив — на ушко, по секрету — с вашей любовницей Верой Гляйзман. Она, должно быть, крепко держит вас в когтях, эта пантера. Именно она сразу поняла, что ее друзья смогут извлечь из этой ситуации. Сначала это был ее маленький сводник Макс де Руйе, а затем и негодяи из Гамбурга, с которыми они оба были в сговоре.

И вы, так как у вас не было ни необходимого капитала, ни достаточного нахальства, чтобы стать главарем банды в Ранжис, и потому что у вас оказался слишком длинный язык, — вы вынуждены были согласиться.

Селестин Деф рухнул на табурет в углу комнаты. Он скорчился на нем точно так же, как некоторое время тому назад это сделал Виктор Корню в «бентли», но, похоже, он еще не сдался, как можно было бы ожидать. Он пытался возражать:

— Все это не совсем точно, Леонтина… — сказал он мрачным голосом. — Я… я не знал, как будут развиваться события. Он просил меня только о техническом и финансовом содействии. Несколько лет назад я был в Гамбурге по делам о поставке апельсинов и…

— И ты решил заглянуть в квартал Сан-Паули, ты старый мерзавец, — ухмыляясь сказал Игрок. — И это натолкнуло тебя на мысль, не так ли?

Торговец приложил все усилия, чтобы сделать вид, что не заметил этой насмешки. Он обращался только к Леонтине:

— Я уверяю вас… мне будет… легче, да, именно легче, если вы все узнаете. Вот уже несколько ночей, как я не могу уснуть. Я даже представить себе не мог, к чему все это приведет. Я думал, что Макс… сможет вас победить. Что Игрок решит — в его интересах договориться с консорциумом. Но после того как произошли эти взрывы, я был… потрясен.

— И больше всего тем, — подчеркнул Фернан Локар, — что произошло в Шевийи-Ларю, когда ты нежился в объятиях Мари-Лу, так как это не было предусмотрено программой.

Деф опустил голову.

— Я понимал, — буркнул он мрачно, — что все должно было кончиться очень плохо, так как вы перейдете в контратаку, и что Макс…

— Кто тебе сказал, что мы имеем что-то общее с несчастным случаем, который произошел с Максом? До этого мы даже не знали о существовании дома в Шевийи-Ларю, — закричал Локар.

Но Селестин Деф, казалось, совсем не слышал его, продолжая свой монолог:

— Что же касается убийства, произошедшего прошлой ночью, — продолжал он, ломая руки, — то оно буквально перевернуло меня. Я мирный человек, я…

— Хватит с нас этой мелодрамы, Селестин! — решительно прервала его Леонтина. — Вы играли с огнем. Вы пытались управлять людьми, которые оказались сильнее вас. Даже если бы дела пошли по-хорошему, как вы говорите, ваши германские друзья безжалостно выкинули бы вас. Этого бы не случилось, только если бы вы вложили в дело несколько миллионов. Уж не думаете ли вы, что они могли поделиться и сделать вас соучредителем? Хватит, нечего терять время. Адрес Веры — и быстро.

Торговец извивался как рыба, попавшая в сети.

— Но я клянусь вам, моя дорогая Леонтина, что она здесь ни при чем. И, с другой стороны…

— А, довольно с нас твоего хныкания. Адрес, тебе говорят!

Игрок вскочил и обрушил свой кулак на загривок Селестина Дефа.

— У мадам Пеллер, может быть, действительно чувствительные нервы, — сказал он, сжав зубы. — Но я, после того, что произошло прошлой ночью, не намерен цацкаться. Я просто тебя убью и сделаю это очень просто.

Он схватил Дефа за воротник пуловера и начал с каждой секундой усиливать свой нажим. У торговца не было сил сопротивляться.

— Улица Деланд, восемь, — выдавил он едва слышным голосом. — Это в районе улицы Гобелен. Старая улочка с деревенскими домами. На втором этаже в глубине двора.

Локар с отвращением отпустил его и толкнул. Селестин Деф, обмякший, как тряпка, с жалобным стоном ткнулся носом в крышку стола.

— Примем к сведению, — сказала Леонтина.

— Одну минуту, — неожиданно вмешался Гедеон Шабернак. — Попросите еще у месье номер телефона этой дамы.

Локар с удивлением посмотрел на него. Оставаясь до этого совершенно нейтральным, жених Изабеллы не раскрывал рта.

— Ты слышал? — угрожающе рявкнул он, поворачиваясь к торговцу.

— Гобелен 98–03, — со вздохом произнес конкурент Гюстава Пеллера.

Наступило молчание. В тесном кабинете был слышен только приглушенный шум павильона ЕЗ. Изабелла машинально бросила взгляд поверх занавесок, наполовину закрывавших окно: четверо продавцов фирмы Пеллер занимались со своими клиентами. Обычная картина для крупнейшего рынка Парижа.

— Хорошо, — решил Фернан Локар. — Пора сказать парочку слов этой девице и тому бошу, которого она прячет. Дайте мне только время найти Крысенка, Моряка и еще парочку ребят, и вы увидите, как я справлюсь с этим делом.

Судорожно уцепившись за стол, Селестин Деф стучал зубами. По искаженному лицу Игрока можно было предвидеть предстоящую резню. Было совершенно ясно, что еще до наступления нового дня прольется кровь. Завсегдатаи Центрального рынка, переехавшие не по своей воле в Ранжис, вновь встали на тропу войны.

— На самом же деле, — сказал Гедеон Шабернак тихим, но твердым голосом, — ничего этого делать не следует.

Леонтина Пеллер с дочерью изумленно уставились на него. Фернан Локар замер с открытым ртом, не в силах произнести ни слова. Казалось, он не верит собственным ушам. Селестин Деф наконец выпрямился. Он провел рукой по лицу, в нем, казалось, затеплилась слабая надежда.

— Возможно, настало время повести себя как взрослые люди и обратиться к хорошему адвокату, — объяснил Гедеон, не повышая голоса. — В настоящее время мы имеем, с одной стороны, два взрыва пластиковых бомб и одну перестрелку, а с другой — одну зажигательную бомбу и один револьверный выстрел. Баланс: один убитый, большой пожар, один тяжело раненный Леер и одна легко раненная Мари-Лу, не считая так называемых «гражданских лиц», если мне будет позволено так выразиться.

Если продолжать и дальше в том же духе, даже если это не кончится всеобщей резней, то вы все окажетесь в тюрьме, так как полиция, хоть она и не блещет умом, кончит тем, что раскроет правду.

С другой стороны, что ищут сегодня разумные люди? Мирное решение путем переговоров на основе отвода войск на исходные позиции — скажем, те, которые они занимали перед атакой людей из Гамбурга на фирму Пеллера. Кроме того, не забывайте, что консорциум ищет возможности для вложения своих капиталов.

Таким образом, вот результаты, каких можно добиться. Учитывая информацию, которую удалось получить в эти последние часы, мы оказываемся на равных с консорциумом и, более того, у нас может появиться заложник, при условии, что наша гипотеза насчет того, что Вера Гляйзман прячет у себя Людвига Леера, окажется правильной, не так ли?

Итак, то, что вам нужно сейчас — это человек для переговоров. Вы ничего не выиграете, пустив в ход бомбы, револьверы и автоматы, а только наживете неприятности. Оружие должно молчать! Говорить должны доводы разума!

Пока четверо его слушателей ошеломленно молчали, он подтянул к себе телефон и набрал номер, который сообщил Селестин Деф. Он довольно долго ждал и, пока на линии раздавались только отдаленные гудки, посмотрел на часы: двадцать минут первого… Наконец все услышали, как он приглушенном голосом произнес по-немецки:

— Фроляйн Гляйзман? Я прибыл из Гамбурга.

И после паузы продолжал:

— Да… Я — адвокат из Гамбурга. Я понимаю, что это не совсем подходящее время для звонка, но я приехал по поручению герра Дженаузо и мне абсолютно необходимо встретиться с герром Леером… Он может меня выслушать?.. Да?.. Уверяю вас, фроляйн… Это чрезвычайно важно. Мои клиенты в Гамбурге рекомендовали мне связаться с вами немедленно по прибытии в Париж… Понял. Я достаточно хорошо знаю Париж, но скажите мне ваш адрес. Хорошо… Спасибо. Шофер такси найдет. Я буду у вас через тридцать минут. До свидания.

— Если я вас правильно понял, вы намерены очертя голову лететь туда? — спросил Локар. — Старина, вы совсем свихнулись. Вы собираетесь сунуться в волчье логово. Они не выпустят вас живым. Получится так, что у них окажется заложник.

Гедеон Шабернак улыбнулся.

— Ничто не мешает вам прикрыть меня, мой дорогой. Скажем так, если к двум часам утра я не выйду от мадемуазель Гляйзман, то вы можете использовать ваши собственные аргументы. Договорились?

Слегка побледнев, Изабелла взяла его за руку. Она уже смирилась с тем, что может произойти самое худшее, и не осмеливалась противоречить.

Леонтина Пеллер не могла прийти в себя. Этот молодой, несколько бесцеремонный интеллектуал показал себя опасным соперником. Ее восхищали уверенность, решительность, властность, которые он проявил. На ресницы у нее навернулись слезы. Может быть, Гюстав Пеллер нашел в своем зяте достойного наследника?

Она быстро поборола мгновенный шквал эмоций, стукнула по столу и бросила на своего коллегу и конкурента такой презрительный взгляд, что тому захотелось провалиться сквозь землю.

— Ладно, Селестин, — повелительно сказала она. — Идите продавать ваш салат. Серьезно. А потом возвращайтесь к вашей примерной супруге и добропорядочным детям. Но помните, что я не спущу с вас глаз до тех пор, пока вся эта история не уляжется. Не советую вам пытаться предать нас еще раз — если вы это сделаете, то клянусь вам, что я не оставлю камня на камне от фирмы «Деф и К°». Убирайтесь!

Селестин Деф вышел, не проронив ни слова. Ярость и стыд боролись в нем со страхом. Но еще несколько часов страх был сильнее.

Только позже, значительно позже торговец вновь начал строить свои запутанные комбинации.

* * *

Добравшись до перекрестка авеню Гобелен и бульвара Порт-Ройяль, Гедеон Шабернак, засунув руки в карманы своего демисезонного пальто, пешком углубился в совершенно незнакомый ему квартал. Он несколько запоздал по сравнению с тем, что обещал Вере Гляйзман, так как ему пришлось подождать, пока будут приняты меры по его защите. Прежде чем он оставил свой «мустанг» на бульваре Араго, «мерседес» Слима пристроился на подступах к дому девушки.

Погода наконец-то решила исправиться. Полная луна бросала театральный свет на странную сцену, по которой двигался молодой человек: задник образовывали огромные современные здания из стали и стекла, окна которых были погружены в темноту, но на улице, спускавшейся под уклон к речке Бьевр, давно уже спрятанной под землю, стояли дома, выстроенные еще в прошлом веке. За этими двух-трехэтажными домами скрывались тайные дворы и неожиданно просторные садики.

Было еще холодно, но легкий ветерок, покалывавший лицо, уже нес тонкие запахи весны. Адвокат еще раз посмотрел на часы. Было чуть больше десяти минут второго. С момента нападения на кафе «Фламбе» прошло менее двадцати четырех часов и это казалось невероятным, настолько был насыщен прошедший день. Гедеону Шабернаку удалось поспать всего лишь несколько коротких часов в начале утра. Он оставался в своем кабинете до самого вечера, готовя ночную экспедицию.

И более того, несколько разных экспедиций, так как с того момента, когда они устроили засаду на Виктора Корню, события начали развиваться в ускоренном темпе.

Продвигаясь к улице Деланд, которую он отметил на своем плане, молодой адвокат продолжал прокручивать в голове различные аспекты проблемы. Он намеревался броситься в волчье логово, как сказал недоверчивый Фернан Локар. Волк был тем более опасен, что ранен. И сравнительно недавно. Он размышлял относительно тяжести ранения Людвига Леера, той медицинской помощи, которую смогла оказать ему Вера.

В глубине души его самого поразило его решение. Конечно, он всегда был спортивной и смелой натурой, но и для него самого оказалось известной неожиданностью собственное предложение о переговорах, на которые он сейчас направлялся. Эти несколько дней, проведенные в странном и неизвестном ему до сих пор мире его будущей семьи, решительным образом изменили его. Он, скромный юрист, почувствовал вкус к действию, который его правовые упражнения и начальные шаги карьеры только маскировали.

Существовал и другой аспект вопроса, который он пока еще запрещал себе рассматривать: он попробовал, хотя еще и не отдавал до конца себе отчета, дивный наркотик, пьянящее действие которого было несравнимо ни с чем другим. Он почувствовал свое влияние на людей, людей твердых, жестких и жестоких, но необразованных. Находясь в среде Фернана Локара и его друзей, он неожиданно проявил свой естественный авторитет, который был спокойно принят и который сделал его руководителем этих людей.

Руководителем, которому впервые предстояло столкнуться лицом к лицу с реальной опасностью. Придя на улицу Деланд, он спустился в воровской мир, где счета подписывались кровью, а за ошибки следовало платить жизнью. Но он был убежден, что его досье составлено верно. Его картезианская логика только подтверждала рассуждения. Столкнувшись с делом, которое предложил ее старый любовник Селестин Деф, Вера Гляйзман, если она действительно играла основную роль, могла довериться только минимальному количеству людей. Этим минимумом и был Макс де Руйе. Участие других французских уголовных элементов стало бы опасным.

Макс выбыл из игры, он не смог взять дело в свои руки. Совершенно ясно, что элегантный уголовник провел взрывника из Орли в Ранжис, чтобы тот взорвал контору Пеллера, но команду убийц в кафе «Фламбе» вел кто-то другой. Кто? Логика подсказывала: Вера Гляйзман. Несомненно, именно она сидела за рулем машины марки «пежо 404» в роковую ночь. А немного погодя осталась с раненым Леером на руках.

Досье было здесь. У него в голове, и в кармане тоже. Только следовало не упустить случая использовать его. Для этого было нужно без насилия проникнуть в дом к Вере Гляйзман.

Он остановился перед домом номер восемь. Старый арочный проход под вторым этажом открывал доступ в мощеный дворик, в котором торчали два голых ствола. Второй флигель был одноэтажным, окруженный палисадником, стены его были увиты плющом. Этот укромный уголок старого Парижа днем должен был таить старинное очарование провинции.

Двор был освещен луной. В ее свете можно было прочитать вывеску переплетчика, мастерская которого занимала первый этаж. Действительно, коридор, в который вошел Шабернак, пах клеем и кожей. Единственный огонек горел на втором этаже, скромно спрятавшись за занавесками.

Молодой человек стал осторожно подниматься по лестнице. Ничто не позволяло предположить, что он направляется в жилище девицы по вызову. Кроме того, он слышал разговоры о том, что раньше, до того как прийти на подкрепление в Шевийи-Ларю, Вера работала в седьмом районе. Всему этому можно было найти только единственное объяснение: девушка тщательно соблюдала дистанцию между своей профессиональной жизнью и своим собственным миром.

Он нашел автоматический выключатель, осмотрел лестничную площадку, облицованную старинной плиткой, поддерживаемой в прекрасном состоянии, и двустворчатую дверь, украшенную маленькой медной дощечкой:

«Вера Гляйзман Декоратор»

Он улыбнулся, глубоко вздохнул, чтобы побороть подымающееся смутное опасение, и осторожно нажал кнопку звонка.

Прошло несколько секунд, прежде чем он услышал легкие шаги по паркету. Снова наступила тишина. Видимо, через дверной глазок, помещенный над медной табличкой, хозяйка осматривала лестничную клетку. Он предупредительно отодвинулся, чтобы она могла его рассмотреть и убедиться, что его никто не сопровождает.

В конце концов одна створка двери приоткрылась.

— Фроляйн Гляйзман?

— Ja, — ответила она по-немецки. — Kommen Sie herein — входите.

И тщательно закрыла за ним дверь.

* * *

Он оказался в довольно просторном квадратном холле, из которого вели три двери. Здание относилось к началу прошлого века, но вестибюль был отделан со сдержанным великолепием: над комодом в стиле Людовика XVI красовалось зеркало в позолоченной раме. Кресло в том же стиле, несколько картин на стене, закрытой ковром ручной работы, — все это служило прелюдией к весьма комфортабельной и тщательно отделанной квартире.

Но главное, на что стоило посмотреть, — это ее хозяйка.

Вера Гляйзман была прелестным созданием лет 27–28 и сложена как богиня. Дорогой пеньюар позволял заметить совершенство ее форм, длинные точеные икры, плоский живот, а дерзко торчавшие груди в вырезе тонкой, как паутинка, одежды не позволяли игнорировать тот факт, что больше на ней ничего не было.

На каштановых волосах играли отблески темной меди. Большие зеленые глаза разглядывали посетителя без особой симпатии, но и без неприязни. Чувствовалось, что разглядывая Гедеона Шабернака, Вера Гляйзман старается составить о нем свое мнение.

— Можно видеть герра Леера? — спросил он по-прежнему по-немецки.

Казалось, она вдруг приняла решение и направилась к правой двери.

— Входите, — сказала она просто. — Он вас ждет.

Адвокат сделал два шага в темную комнату, пока молодая женщина нащупывала выключатель. И тут же замер, чувствуя, как по спине прошел озноб. За спиной у него мягко закрылась дверь, совсем рядом он чувствовал дыхание Веры. А прямо перед ним находился человек, который направлял на него револьвер с отливающим синевой стволом.

Тот сидел в кресле, причем вся нижняя часть его тела была закрыта пледом. На нем была куртка от пижамы, слишком узкая для такой могучей груди. Ему было приблизительно 35 лет, серо-стальные глаза на круглом лице были столь же холодными, как и металл его оружия.

— Руки вверх, — сказал он по-немецки. — Вера, обыщи его.

Пока молодая женщина тщательно ощупывала его и извлекала бумажник, он изучал своего противника. На лице человека в кресле, внимательно его рассматривавшего, было странное выражение. Мертвенно-бледный, почти восковой цвет лица, заострившийся нос, искаженные страданием черты. Позади кресла виднелась раскрытая постель. Леер должен был подняться с нее, чтобы встретить его. Это, несомненно, стоило ему немалых усилий, но рука, державшая револьвер, не дрожала.

Голос его тоже не дрожал. Уставившись в глаза Гедеону, немец без обиняков сказал:

— Ты пришел не от Дженаузо. Я это знал с самого начала. Перед тем как расстаться прошлой ночью, они с Верой договорились о пароле, чтобы она могла определить, если кто-то позвонит, прислан тот от Дженаузо или нет.

— Вы кого-то ждете? — спокойно спросил Шабернак.

— Врача, если это тебе может как-то пригодиться, — холодно ответил он. — А теперь, кто ты такой? Отвечай! Быстро!

— Гедеон Шабернак, адвокат из юридической фирмы на улице Варикур, — ответила за него Вера, просмотрев содержимое бумажника. — Ну, месье адвокат…

— Если быть точным, — сказал Шабернак, — то я адвокат мадам Пеллер и ее… компаньонов. Я использовал данный повод только для того, чтобы встретиться с вами без инцидентов. Если бы я согласился с моими клиентами, они прибыли бы сюда сами… что могло причинить известный ущерб.

— А мне все равно, — усмехнулся гамбургский бандит. — Я не могу позволить, чтобы кто-нибудь узнал, где мое убежище. Ты был слишком глуп, заявившись сюда. И теперь ты выйдешь только, ногами вперед.

И ствол пистолета уставился в лоб Шабернаку.

С трезвым реализмом оценивая ситуацию, одна часть сознания говорила Гедеону, что первый этаж флигеля пуст, а на втором эта квартира единственная. Притом он решил, что марка пистолета, очевидно, «люгер», хотя он и не был уверен в этом, так как ничего не понимал в марках оружия.

А другая часть сознания Гедеона играла в восхитительную игру со смертью.

— Ну нет, я не выйду отсюда ногами вперед, — услышал он свои слова. — Подумайте минутку. Вы ранены. Рана должна быть достаточно серьезной, если судить по выражению вашего лица. Если вы меня убьете, то всюду останутся кровавые следы. Мадемуазель Гляйзман в доме одна. Ей придется одной убирать все следы произошедшей драмы, одной избавляться от моего трупа. А кроме того, куда это вас приведет? Если даже мои клиенты не придут сюда отомстить за меня, то не забывайте, что вас разыскивает полиция за вооруженное нападение и убийство некоего Рене. Таким образом, раз уж так получилось, что я говорю по-немецки, вам стоит меня выслушать — это будет гораздо разумнее.

Леер ничего не ответил. Уже небольшая победа. В комнате воцарилось глубокое молчание. Шабернака не беспокоило то, что он слышал за своей спиной дыхание Веры. Та выглядела подавленной. Ему показалось, что она очень взволнована и расстроена…

Он рискнул медленно опустить руки, и немец не стал возражать.

— Мои клиенты жаждут крови, — начал Гедеон. — Они хотят отомстить за смерть одного из своих людей. Они жаждут вашей головы. Я же им советую сделать совершенно противоположное. Я против насилия. Не в силу излишней добродетельности, уверяю вас, но просто потому, что это самый надежный способ привлечь внимание полиции. А она у нас во Франции работает очень эффективно. Поэтому мы заинтересованы урегулировать наши проблемы между собой и как можно скорее.

Я получил от мадам Пеллер, месье Локара и, благодаря их влиянию, от остальных компаньонов карт-бланш на ведение переговоров с вами. Переговоры — это моя профессия. Вот почему я здесь.

— Как вы узнали, что он здесь? — перебил его из-за спины хриплый голос Веры Гляйзман.

Он воспользовался этим, слегка, повернувшись так, чтобы держать обоих своих собеседников в поле зрения.

— Моя дорогая мадемуазель, — заявил он со всей любезностью, на какую был способен, — есть две вещи, которые обеспечивают адвокату успех при ведении дела: интуиция и информация.

Интуиция? Я знаю на основе своего личного расследования, которое провел в Шевийи-Ларю, что только вы могли организовать покушение, происшедшее в прошлую пятницу. Потому вы попали в центр моих интересов. И знаете, я не сожалею об этом, — добавил он, без излишней скромности разглядывая глубокое декольте красотки.

Она сделала гневный жест, но он успокоил ее, продолжив:

— Информация? С этой стороны у меня тоже был неплохой шанс. Бедняга Деф был настолько потрясен взрывом в Шевийи, жертвой которого он чуть было не стал, что отправил к месье Бонне своего верного Корню, чтобы тот объяснил ему его беспокойство. Так случилось, что один из моих клиентов, который весьма интересовался местопребыванием месье Бонне, видел, как Корню входил и выходил вместе с ним. Да, кстати, дорогая мадемуазель, я надеюсь, что у вас есть новые сведения о состоянии бедняги Макса…

— Хватит! — вскричал Леер.

Но он переоценил свои силы. Его голос сорвался, а лицо исказила гримаса боли. И продолжил он уже на несколько тонов ниже:

— Говорите, что вам нужно, и покончим с этим.

— Вы правы, — сказал Шабернак, посмотрев на часы. — В нашем распоряжении отнюдь не вся ночь. Чего я хочу? Или точнее, чего мы хотим, так как я говорю от имени моих клиентов… Одного — достичь соглашения с вами.

— На какой основе?

— Очень простой. Консорциум, насколько я представляю, подверг компьютерному анализу результаты исследования рынка в Ранжис. Это прекрасно, рационально и… типично по-немецки. Я просто боюсь, что данные, заложенные в машину, недостаточно учитывали человеческий фактор. И ваши первые действия по запугиванию (да и последующие также) в действительности привели к объединению конкурентов, а не к их разъединению. Сегодня вы увязли в войне, из которой вам не выбраться, так как здесь мы не в Гамбурге и не в Чикаго.

— Ну! — пролаял Людвиг Леер.

— Вот основные условия, которые мы предлагаем: консорциум полностью отказывается от всех притязаний на Ранжис.

И так как его собеседник попытался протестовать против столь полной капитуляции, он остановил его жестом.

— Подождите. В обмен мы приходим на помощь мадемуазель Гляйзман и вам. Мы вас лечим и обеспечиваем вашу эвакуацию. Это, что касается самого ближайшего будущего. В том же, что касается остального: вы привезли идею, которая еще должна материализоваться. Мои клиенты приняли решение… в свою очередь рационализировать свои действия и покончить с кустарными методами.

Дайте им время — и потом мы сможем выработать условия разумного и плодотворного сотрудничества, на первом этапе — франко-германского, а затем — почему бы и нет — и в рамках Европейского Общего рынка.

Глаза Людвига Леера слегка заблестели. Разве не эти слова вошли в новый язык дельцов немецкого подпольного бизнеса? Но ответить он не успел. Вера Гляйзман испустила крик ярости.

— Луи, — закричала она по-французски, — не позволяй этому мерзавцу произносить красивые слова. Разве ты не видишь, что он хочет тебя усыпить. Ах!.. Они хотят отомстить за Рене. А за меня? И за бедного Макса, который вот уже пять дней находится между жизнью и смертью. Кто отомстит за него? Раз вы можете только болтать, как бабы, я сама прикончу его, этого гаденыша, и немедленно!

Раненого она устроила в собственной комнате, поэтому ей не понадобилось много времени, чтобы выхватить из ящика небольшого секретера второй револьвер, американский полицейский револьвер 38-го калибра, и наставить его на адвоката. Ее глаза яростно сверкали, палец дрожал на спусковом крючке.

Гедеон Шабернак должен был немедленно спросить себя, как решить возникшую проблему, причем в наикратчайший срок, и после этого на всю оставшуюся жизнь его уважение к вычислительным машинам существенно ослабло.

Эта сумасшедшая намеревалась всадить в него пулю. Совершенно очевидно. С другой стороны, следовало помнить и о втором действующем лице с его «люгером», который в случае потасовки, вынужденный выбирать, несомненно, станет на сторону хозяйки. Нужно было любой ценой обеспечить его нейтралитет, прежде чем заняться этой пантерой, и сделать это за оставшуюся секунду, не более.

Ему некуда было отступать. Непосредственно позади него находился туалетный столик Веры. Он оперся на него левой рукой и изо всех сил выбросил ноги вперед. Носок его правого ботинка ударил по кулаку Леера, который испустил крик боли. «Люгер» отлетел, разбив при этом одну из ламп в изголовье.

Звон разбитого стекла и фарфора совпал со звуком выстрела. Стреляла Вера. Пуля пролетела точно там, где только что находилась голова Гедеона Шабернака, просвистела мимо головы Леера, заставив того выругаться, и попала в центр рисунка на бумажных обоях.

Потерявший равновесие жених Изабеллы Пеллер опрокинулся на спину и оказался практически беспомощным, как кролик перед разинутой пастью терьера. Он снова подтянул ноги, задрав их над головой, — прекрасное упражнение для мышц живота, — и обеими руками уперся в палас, покрывавший пол комнаты. Так у него появилась возможность достать пяткой плеча девушки в тот момент, когда она выстрелила второй раз. Вера покачнулась, пуля разбила флакон с духами на туалетном столике.

Шабернак, который уже успел вскочить на ноги, бросился к девушке, чтобы выбить оружие. Она выстреляла в третий раз, на этот раз пуля ушла в потолок, но он уже схватил ее за руку. И с огорчением обнаружил, что не может разжать кулак девушки. Та стонала от боли, продолжала сопротивляться, сжав зубы, но через некоторое время револьвер 38-го калибра все же упал на пол.

Она вывернулась как змея, пытаясь освободиться из его крепких объятий и царапая левой рукой. Он почувствовал, как ее ногти ожгли ему щеку, сумел схватить ее за руку, почувствовал ужасный удар ногой по голени, взвыл от боли и рухнул вместе с ней на ковер.

Вера сражалась с безумной яростью. Все, что он мог сделать, это держать ее за руки, тогда как она, извиваясь как угорь, искала возможность нанести болезненный удар ногами или пыталась укусить его.

Ее пеньюар распахнулся и разорвался еще в первом раунде схватки. Гедеон Шабернак оказался в невероятной и нереальной ситуации, когда ему приходилось бороться с обнаженной женщиной.

Все усиливая натиск, он стал чувствовать под собой ее великолепное тело, его грудь прижималась к напрягшимся грудям, живот — к плоскому животу, покрытому золотистым пушком.

В сантиметрах от своего лица он видел искаженное ненавистью, прекрасное лицо, горящие гневом глаза, пухлый рот с ослепительно белыми зубами, страстно стремившийся его укусить…

Ему уже почти полностью удалось нейтрализовать ее. Но у него осталось единственное оружие: его собственный рот. И тогда грубо и беспощадно он впился в губы Веры.

* * *

Он оставался в таком положении до тех пор, пока в легких оставался воздух, ощущая, как ее губы постепенно обмякают, пока укус не превратился в страстный поцелуй. До тех пор пока Вера Гляйзман, укрощенная и побежденная, не оторвалась от него в странном наслаждении от поражения.

Он почувствовал, что она вся дрожит. Казалось, молодая женщина все забыла. Свою ненависть, смертельное оружие, которое она держала в руках всего несколько мгновений назад, и присутствие Людвига Леера. Теперь это была всего лишь женщина, жаждавшая, чтобы ее заключили в объятия.

Гедеон Шабернак медленно привстал, оперся на колено, приподнял и притянул Веру Гляйзман к себе. Совершенно обнаженная, так как остатки халата давно упали с плеч, та не сопротивлялась. Она стояла на коленях, полностью раскрывшись, грудь ее вздрагивала, бедра были призывно раздвинуты. Она медленно подняла к нему лицо со смущенным и зовущим взглядом. И тогда, отпустив наконец ее руки, он отвесил ей две пощечины, вложив в каждую всю тяжесть своего тела.

* * *

— А если я откажусь? — спросил Людвиг Леер.

Прикованный к своему креслу, будучи не в состоянии дотянуться до оружия, разбросанного по комнате, немец невозмутимо наблюдал за перипетиями борьбы, вплоть до ее развязки, которая, казалось, не вызвала у него ни малейшего удивления.

Остановившись перед ним, Гедеон Шабернак вынул платок, смочил его одеколоном, который взял с туалетного столика, приложил к царапине на щеке и осмотрел опустошения, причиненные этой битвой, подумав о том, что трудно будет объяснить все это Изабелле.

— Если вы откажетесь? — переспросил он. — Все будет очень просто. Я уйду, но вы останетесь здесь, лишенный возможности двигаться. И в течение ближайшего часа наш пиротехник продемонстрирует вам, что он умеет. К несчастью, вам не удастся наблюдать результаты этой демонстрации.

Как бы случайно он подобрал «люгер» и «кольт» и спрятал их в карман. В напряженной тишине он услышал, что Вера Гляйзман, распростершись у подножья кровати, разразилась глухими рыданиями. Между прочим, Гедеон Шабернак отметил, что у нее великолепная спина и замечательные ягодицы.

— А если я соглашусь, — спросил немец, — каковы будут… практические условия соглашения?

Гедеон Шабернак улыбнулся. Развязка постепенно приближалась.

— Сегодня вечером, — сказал он, — я совершенно случайно изложил это на бумаге.

Он поднял свой бумажник, лежавший на секретере, и вынул оттуда два сложенных вчетверо листочка.

— Вот, — сказал он. — По-французски и по-немецки. Здесь два экземпляра. Вы парафируете их на лицевой стороне и подпишете на обороте…

(обратно)

Эпилог

Леонтина Пеллер позвонила в маленький серебряный колокольчик, звоном которого она обычно вызывала горничную. За маленьким столиком склонилась над стенографическим блокнотом Изабелла.

— Господа, прошу вашего внимания…

Апрель подходил к концу. Маленький парк поместья в Рувре был полон молодой зелени. Через открытое окно теплый уже ветерок доносил запахи свежеподстриженных газонов и цветущих вишен. Два молодых английских спаниеля гонялись друг за другом по лужайке.

Вокруг длинного стола сидели Слим по прозвищу Танжерец-убийца, Морис-Моряк, Тино Леони, Фернан Локар. На дальнем конце — взволнованный Медар Люркен по прозвищу Крысенок.

— Я предоставляю слово, — сказала Леонтина, — нашему администратору и советнику, адвокату мэтру Шабернаку.

Гедеон прочистил горло, открыл свое досье и окинул взглядом аудиторию. С момента последнего совещания в Рувре общий вид участников немного изменился. Кроме Люркена, нового кооптированного члена, все мужчины были в темных костюмах и галстуках сдержанных тонов. Но в конце концов основное различие заключалось в природе встречи. Если два месяца тому назад они собирались на военный совет, то теперь это было заседание административного совета.

— Месье, — начал адвокат, — в повестку дня нашего заседания необходимо включить обсуждение ситуации в плане проведения общего собрания компании. Следует обсудить решения, проект которых вам предложат президент и администратор, и которые надлежит принять с учетом перспектив на будущее.

Он сделал паузу, чтобы убедиться, что предложенная повестка дня не вызвала возражений.

— Мы убеждены, что с начальным капиталом в 3 миллиона франков мы сможем принять участие в эксплуатации центра развлечений и кабаре, открытых недавно в районе национального рынка в Ранжис.

Как вы также знаете, мы недавно приобрели земельный участок в коммуне Ранжис, на котором предполагаем построить суперотель с казино в соответствии с проектом, основные положения которого разработаны месье Жаном-Луи Розьером, известным архитектором Министерства национального просвещения и архитектуры в Париже.

Проект, как вам известно, грандиозен. В общих чертах он включает десятиэтажное здание, первые три этажа которого резервируются под казино, о котором я уже говорил, вместе с залами для игры. Два этажа будут заняты апартаментами для… кратковременного пребывания. Остальные этажи будут отведены под офисы, которые деловые люди смогут арендовать для осуществления сделок, что освободит их от необходимости ехать в Париж. Эти офисы будут оборудованы оргтехникой и совершенными средствами телекоммуникаций. Два кабаре, одно в цокольном этаже, а второе — на предпоследнем этаже под рестораном с панорамным обзором, плавательный бассейн и так далее.

Совершенно ясно: чтобы данный проект имел успех, необходимо, чтобы наш комплекс был соединен с одной стороны с Ранжис, а с другой — с Орли специальными съездами с автострады. Предполагается также создание вертолетной посадочной площадки для тех клиентов, которые особенно спешат.

Реализация такого проекта, завершение которого планируется через два года, требует средств, далеко превосходящих наш начальный капитал, а также средства, находящиеся на текущем счету, поэтому некоторые члены акционерного общества, в частности, месье Селестин Деф из фирмы «Деф и К°», настаивают на том, чтобы мы открыли наши расчетные книги.

Однако я счастлив сообщить вам, что перед началом реализации указанного проекта я получил весьма ценную поддержку. Мне представилась возможность доказать министру финансов после тщательного научного изучения работы рынка и предстоящих направлений его развития, что первые пять лет эксплуатации проекта принесут годовой доход в сто миллионов франков, причем 75 % этого дохода будет в иностранной валюте.

По этому вопросу состоялось заседание межминистерского комитета в отеле Матиньон — резиденции Совета министров, в результате которого было принято решение о том, что Министерство общественных работ примет на себя создание инфраструктуры и обслуживание дорожной сети.

Министерство внутренних дел и Министерство финансов примут специальные меры, принимая во внимание интересы иностранных клиентов. Наш комплекс будет рассматриваться как транзитная зона и будет освобожден от таможенных пошлин. И, наконец, Министерство социального обеспечения предоставит дотацию, так как я сообщил, что мы создаем около тысячи новых рабочих мест для мужчин и… женщин.

Опираясь на эту поддержку, мы — ваш президент и я — обратились к ведущим банкам города и теперь можем сообщите, что отныне быстрая реализация всей совокупности проектов нашего общества будет пользоваться доброжелательной и благосклонной поддержкой руководства нашей страны.

По небольшой аудитории пронесся ропот удовлетворения. Даже Крысенок, которого кооптировали в знак уважения к памяти Рене из Нанта, другом которого он был, выглядел весьма важно, как вновь избранный на основе всеобщего избирательного права депутат в Бурбонском дворце.

Леонтина Пеллер неожиданно позвонила в колокольчик.

— Месье, прошу вас… Теперь необходимо перейти ко второму пункту повестки дня и выслушать сообщение месье Шабернака.

Она бросила на своего будущего зятя взгляд, в котором смешались одновременно гордость и нежность. Со своей стороны Изабелла ловила буквально каждое его слово. Теперь она поняла что ее мужчина — просто гений.

— Месье, — сказал Гедеон, — я могу закончить первую часть своего сообщения, констатировав, что проекты, которые мы обсуждали на нашем последнем заседании, находятся в стадии реализации. Мы получили необходимую поддержку. Вопрос всего нескольких месяцев — и в конце этого года мы сможем начать частичную эксплуатацию комплекса.

Сейчас самое время обратить наши взгляды в будущее, в то будущее, которое мы должны предвидеть, будущее в масштабах нашего континента или, по крайней мере, в рамках нашего Европейского сообщества.

Вы должны знать, что после заключения соглашения, происшедшего после трагической ночи, когда погиб Рене из Нанта, я многократно встречался с Людвигом Леером до его возвращения в Германию, с Максом де Руйе, выздоровление которого благополучно завершилось, и с мадемуазель Гляйзман.

В воздухе запахло грозой. Глаза Изабеллы Пеллер вспыхнули гневным пламенем, но ее жених спокойно продолжил:

— Кроме того, я и месье Локар инкогнито побывали в Гамбурге, чтобы лично изучить работу различных… учреждений этого большого города. И, наконец, мы получили от сотрудничающих с адвокатской конторой, к которой я принадлежу, специалистов исчерпывающее исследование по вопросу различных экономических, финансовых и налоговых аспектов той отрасли сферы обслуживания, которая нас особо интересует.

Крысенок наклонился к Леони, чтобы тихо спросить у него, что подразумевается под сферой обслуживания. Корсиканец важно прошептал, что имеется в виду та сфера, которая отличается от производства сырья и его превращения в средства производства и товары потребления. Крысенок с умным видом кивнул.

— Все эти данные, — продолжал Гедеон Шабернак, — мы заложили в вычислительную машину Национального общества инвестиций, чтобы оценить, при каких условиях будет возможно и целесообразно нашей стране осуществить естественную экспансию на Восток путем общего развития экономического сообщества. Итак, я должен сообщить вам, месье, что ответ машины был в высшей степени положительным. Вот почему в настоящее время я предлагаю вам принять участие в создании нового общества холдингового типа, которое позволит нам продвинуться на германский рынок и закрепиться там, по крайней мере, на основе взаимного сотрудничества.

Среди участников административного совета пронесся легкий вздох. Идея была крайне соблазнительной.

Она была встречена со всем тем интересом, которого заслуживала.

Тино Леони, самый нерешительный из всех членов совета, счел, однако, нужным вмешаться:

— Я не отрицаю, — сказал он, — что осуществление этой идеи — наш долг. После той затеи, которую прокрутили немцы тут у нас, Франция должна сделать выбор на будущее и нести иностранцам свет, который… свет, которого…

— Который обеспечит культурный престиж страны, — подхватил Гедеон Шабернак., — Я встречался по этому поводу с министром иностранных дел. Мы в некотором роде будем представлять миссионеров французского влияния в Европе.

— Совершенно справедливо, — с признательностью заметил Тино. — Ведь немецкая затея провалилась благодаря нам. Потому что создавая свои программы для вычислительных машин, их консорциум не принял во внимание человеческий фактор, нашу реакцию на…

— Нашу способность объединиться, — сказала Леонтина. — Это точно.

— Действительно, это правильно, — ответил Гедеон Шабернак, — и я благодарю месье Леони за его замечание. Я знаю, что вы здесь представляете десятки акционеров, охватывающих всю специфику нашего производства. К сожалению, я не могу позволить вам связаться с ними, чтобы уточнить условия, которые мы должны реализовать. Ознакомить с ними я могу вас и только вас, да и то при закрытых дверях.

Он взглянул на массивную двустворчатую дверь кабинетаГюстава Пеллера.

— Консорциум недооценил нашу реакцию, и в результате этой ошибки он только раздразнил нас, как укол бандерильи. Взрыв бомбы на фирме Пеллера также был всего лишь укусом. Ущерб там составил всего около 30 000 франков. Взрыв дома в Шевийи-Ларю обошелся примерно в 50 000 франков, а затраты на лечение Мари-Лу были оплачены обществом социального страхования.

Потому этот результат, оказавшийся губительным для консорциума, только растревожил нас и подтолкнул к объединению. Он нам не повредил. Мы повели себя совершенно иначе. Сразу после того, как наш новый филиал будет юридически утвержден, скорее всего на будущей неделе, я вступлю в контакт с герром Дженаузо и его компаньонами и вежливо предложу им выделить для нас место в их организации.

— Как это в свое время сделал Макс де Руйе, — снова встрял маленький корсиканец. — А если они откажутся?

— Если они откажутся? Тогда мы не удовлетворимся метанием бандерилий. Мы уже подготовили двухмоторный самолет типа «Бичкрафт», который в настоящее время находится в аэропорту Гамбург-фюльсбюттель. Этот самолет готов взлететь и, перед тем как взять курс в Северное море, он может пролететь над кварталом Сан-Паули. На нем установлено американское прицельное устройство типа TAV450, что позволит нам сбросить на улицу Гроссе Фрайхайт, где находится заведение Дженаузо, весьма совершенную бомбу, изготовленную нашим другом месье Люркеном. Добавлю, что бомбардировка будет произведена в ранние утренние часы, после закрытия ночного заведения, чтобы избежать человеческих жертв. Вся операция подготовлена исключительно тщательно.

— Я бы посоветовал им, этим бошам, немного улучшить их науку, — со злостью сказал Морис-моряк, который не мог им простить трагическую гибель своего друга Рене из Нанта.

— И тогда, — заключил Игрок с уверенностью араба-фаталиста, отдающегося на волю Аллаха, — пусть проигравший плачет…

(обратно) (обратно)

Пьер Немур Ваше здоровье, господин генерал!

Глава I

Генерал Салах Эддин Мурад вновь поднялся из-за письменного стола и принялся мерить шагами просторную комнату с голыми, выбеленными известью стенами, напоминающую одинокую монашескую келью.

Снедаемый нетерпением, он неутомимо вышагивал по неизменному маршруту между большой стеклянной дверью, выходящей на балкон, и обитой двустворчатой дверью кабинета. Пол вокруг был усеян окурками. Генерал делал несколько нервных затяжек, раздраженно бросал сигарету и давил ее каблуком сапога.

На полпути между окном и дверью он останавливался у висящей на стене большой карты Судана. На самом верху, на севере, идеальная горизонтальная линия границы с Арабской Республикой Египет, чуть ниже — врата страны на Ниле, отмеченные городом Вади-Хальфа. Затем капризное течение великой реки словно поворачивает вспять, возвращаясь к своим истокам. Дон-гола и Мероэ, Бербер, Эд-Дамер и Шенди. И наконец, Хартум на слиянии Белого и Голубого Нила.

У двери он невольно напрягал слух, надеясь различить торопливые шаги на гулкой лестнице. У постоянно открытого в жаркие июньские дни окна он отдавался на несколько мгновений созерцанию просторного прямоугольного плаца казармы Аль-Истикляль. Впрочем, это был не просто двор, а настоящее поле для маневров. Генерал Салах Эддин Мурад не мог устоять от соблазна и мысленно представлял торжественное построение во времена британского величия. Тысячи всадников выстроились в безукоризненные эскадроны. Под яркими солнечными лучами играют всеми цветами радуги парадные мундиры, сверкает начищенная медь. Приподнявшись на стременах, уланы воздают почести генералам в увенчанных перьями касках.

Всего семь часов утра. Жара обещает быть беспощадной, солнце — ослепительным. У казармы Аль-Истикляль необычно пустынно. Изредка наряды в несколько человек пересекают земляной плац. Взгляд задерживается лишь на зеленом островке газона и реющем на вершине мачты государственном флаге.

Опустела и сама казарма, так как на исходе ночи первый пехотный полк суданской армии выдвинулся на тщательно подготовленные позиции. Рядовые пребывали в полном неведении. Кое-кто из офицеров догадывался о целях передислокации. И лишь старшие офицеры были посвящены в секретные планы: первый пехотный полк приступил к операции по захвату власти в интересах генерала Салах Эддин Мурада.

Генерал с сожалением оторвался от окна, вернулся к карте. После ослепительного солнечного света понадобилось несколько мгновений, чтобы глаза привыкли к более скромному освещению и отыскали на карте знакомую страну, хозяином которой он станет через несколько часов.

Направляясь к двери, верный избранному маршруту генерал проходил мимо одного из углов письменного стола, подобно кораблю с высокой посадкой, строго следующему своим курсом. Он вопросительно посматривал на не подававший признаков жизни телефон, подавляя в себе искушение снять трубку и запросить информацию, понимая, что это было бы ошибкой. У двери он прислушивался и возвращался, замирая на мгновение у большого зеркала напротив карты.

Он вглядывался в собственное отражение. Мощный сорокалетний мужчина, смуглый и черноволосый. Правильные тонкие черты лица вовсе не свидетельствовали об арабском происхождении, несмотря на имя генерала. Такой же прямой нос, высокие скулы можно было скорее обнаружить на каком-нибудь барельефе в Абу-Симбеле или Сульбе к северу от третьего порога^[106]. Таинственное родство уходило корнями в Древнюю Нубию задолго до завоеваний VII века^[107].

Может быть, в этом и крылась одна из причин, побудивших его испытать судьбу. Вне всяких сомнений, генерал Салах Эддин Мурад отличался властолюбием. Жажда власти была его всепоглощающей страстью. Но у него была и своя концепция политики в регионе. С тех пор, как «жесткий» хартумский режим присоединился к лагерю «стран поля боя»^[108], то есть к Ираку, Сирии, Иордании, Египту, одним словом, поддержал их сторону в конфликте с Израилем, генерал остро переживал лидерство Гамаль Абдель Насера.

Он чувствовал себя несравненно ближе королю Хусейну, склонность которого к примирению делала его излюбленной мишенью палестинцев. А между тем хашимитский суверен^[109] был стопроцентным порождением арабского мира. Правда, у генерала Салах Эддин Мурада и короля было много общего: оба получили образование в Англии, их роднили воспоминания о военной школе в Сандхерсте, хотя они и не принадлежали к одному выпуску, и британский снобизм.

В зеркале генерал Салах Эддин Мурад видел безупречного военного, по всем параметрам отвечающего канонам старой имперской армии: рубашка с короткими рукавами цвета хаки, орденские планки в три ряда на нагрудном кармане, галифе и сапоги. Последняя деталь довольно необычна, но генерал посчитал, что именно сапоги приличествуют данному случаю.

Когда он в двадцатый раз подошел к окну, на плац перед казармой Аль-Истикляль влетел командирский «джип». Два старших офицера выскочили на ходу и скрылись в подъезде. Генерал поспешно вернулся к письменному столу, сел в кресло, не утратив при этом военной выправки, и словно надел маску бесстрастия.

Посланцы прыгали через несколько ступенек, на каменной лестнице раздавался стук торопливых шагов, до слуха генерала донесся долгожданный гул.

Вооруженный часовой открыл дверь в кабинет и быстро отошел в сторону, пропуская двух офицеров. Они переступили порог, сделали три строевых шага и застыли по стойке смирно, поднеся в приветствии руку к козырьку фуражки.

— Салам алейкум, господин генерал, — сказал полковник Ид-рисси. — Операция завершена. Хартум принадлежит нам.

Невозмутимый генерал Салах Эддин Мурад медленно поднялся. Он был прирожденным вождем, ничто не могло застать его врасплох, а уж тем более известие о победе.

— Хорошо, — сказал он просто. — Что с президентом? Членами правительства?

— Арестованы, как и было предусмотрено, — ответил второй офицер, полковник Махди Шукейри. — Их судьба в ваших руках.

Генерал одобрительно кивнул, снял телефонную трубку и резкими уверенными движениями набрал номер. Ждать ему пришлось всего несколько секунд. После непродолжительной паузы генерал сказал по-английски: «Первая фаза успешно завершена. Переходим ко второй». И повесил трубку.

Мгновение он рассматривал стоящих навытяжку офицеров. Махди Шукейри — склонный к полноте мужчина семитского типа — был приблизительно одних лет с генералом. Он вполне мог родиться по ту сторону Красного моря на Аравийском полуострове. У Идрисси же была более темная кожа. Типичный суданец, рожденный в результате смешения народов, на протяжении веков мирно соседствующих или враждующих на тысячелетней земле. Оба офицера были безупречны со всех точек зрения. Прекрасные исполнители. Преданные соратники, которыми не следовало пренебрегать.

— Ну вот, господа, я к вашим услугам, — сказал генерал по-арабски. Он взял с письменного стола фуражку и стек и, пройдя перед полковниками, направился к двери.

Он расположился на заднем сиденье «джипа» вместе с Идрисси, а Шукейри сел рядом с водителем. В тот самый момент, когда автомобиль проехал в ворота казармы Аль-Истикляль и ему салютовал караул, в городском аэропорту под рев турбореактивных двигателей приземлился «вайкаунт» авиакомпании «Юнайтед Эраб Эрлайнз».

«Джип» переехал железнодорожный мост и оказался на улице Абу Тулейх. Часы показывали 7 часов 35 минут. В свете занимающегося утра Хартум начинал новый трудовой день. Город казался мирным. Строгие прямые улицы выглядели как обычно, если не считать, что на отдельных перекрестках расположилось по танку 7-й бронетанковой бригады, подчинявшейся лично генералу Салах Эддин Мураду и приведенной в состояние боевой готовности. Но танки не вызывали даже любопытства прохожих.

Генералу оставалось лишь поздравить себя с успешным революционным переворотом, не потребовавшим ни единого выстрела. Он поудобнее устроился на сиденье, хотя до президентского дворца оставалось не более нескольких сотен метров.

Через считанные минуты новый властитель Судана вступит в свои права.

Капитан Осман Загари поставил телефонный аппарат на белую подставку, повернулся просиявшим лицом к молодой женщине в светлом платье, сидящей, поджав под себя ноги, на диване. — Хвала Аллаху, Лейла, — сказал он. — Свершилось.

Молодая женщина облегченно вздохнула. Ей было года двадцать два — двадцать три. Очаровательная брюнетка с собранными на затылке волосами, выпуклым лбом и словно отчеканенным на восточной медали профилем. На красивом правильном лице сияли замечательные темные глаза, вновь обретшие счастливый блеск. Уже целый час Лейла Загари занималась ногтями, тщетно пытаясь снять напряженное беспокойство.

Она не была посвящена в тайну государственного переворота. В сущности, она о нем ничего не ведала, как и подобает женщине на земле ислама. Она знала только, что ее супруг генерал Салах Эддин Мурад считает обстановку благоприятной для захвата власти, в чем его активно поддерживает шурин капитан Осман Загари.

— Первая фаза — национальная — завершена, — объяснил капитан. — Переходим к международной фазе.

Капитану, очевидно, не было и тридцати. Это был красивый молодой человек. Он явно походил на сестру, хотя и представлял более обычный тип. Сейчас он рассмеялся, обнажив ослепительные зубы.

Подобно своему зятю, он взял фуражку и стек, машинально поправил ремень и портупею на мундире цвета хаки и обнял сестру. Прижал к себе и расцеловал в щеки на западный манер. «Госпожа президентша, первым спешу поздравить вас», — сказал он по-английски.

Она проводила его до порога виллы, подождала, пока он уселся за руль своего «джипа», и помахала ему рукой на прощание. Капитан уже включил передачу и повернул на проспект, ведущий в западную часть города.

Город был странно спокоен для столицы, только что ставшей театром государственного переворота. Никаких пулеметов на углах улиц, никаких патрулей на тротуарах. Обычное движение автомобилей и автобусов. Правда, капитан вовсе не направлялся в центр города.

Он миновал английское посольство. На следующем перекрестке Осман Загари увидел танк на боевой позиции и едва удержался от веселого приветствия офицеру, курившему высунувшись из башни. На груди офицера висел бинокль, на голове были наушники, у самого рта — микрофон. В приветствии не было никакого смысла. Практически никто из офицеров не знал капитана Загари, только недавно назначенного в штаб 7-й бригады.

Он проехал еще добрую сотню метров и резко затормозил, привлеченный необычной деталью. Осман Загари вдруг осознал, что опознавательный знак на башне танка вовсе не принадлежит 7-й бригаде, ведь голова тигра — символ 3-го танкового полка, обеспечивающего личную безопасность президента. Молодой офицер слегка присвистнул. Так вот почему переворот прошел без сучка без задоринки. Мураду удалось привлечь на свою сторону президентскую гвардию.

Капитан решил ехать дальше. Вне всякого сомнения, он сделал правильный выбор, последовав примеру сестры и разыграв карту блистательного генерала. Лейла вышла замуж по любви, когда Салах Эддин Мурад был всего лишь одним из многих подполковников. Он же, Осман Загари, вступил в заговор с открытыми глазами. Он даже мог похвастаться тем, что находился у его истоков. Завтра, да нет, уже сегодня благодарный зять откроет ему путь к головокружительной карьере, этапы которой он давно для себя определил.

Он вновь затормозил в нескольких сотнях метров от посольства Франции. Еще два танка президентского полка находились на позиции. Военные перегородили улицу. Грузовики разместились под пальмами общественного парка. Капитан включил вторую скорость и медленно подъехал к офицеру, который, казалось, контролировал доступ к посольству.

В последний момент он резко вывернул руль влево и оказался на открывшейся перед ним широкой улице. Конечно, не стоило привлекать внимание к визиту, который он собирался нанести, но его удивило неожиданное скопление войск. Ни в одной из бесед с генералом не поднимался вопрос о необходимости обеспечения безопасности посольств, а тем более французского.

Погруженный в размышление, несколько минут Осман Загари ехал наугад, незаметно приближаясь к центру. На подступах к президентскому дворцу присутствие армии становилось все более явственным. Он поравнялся с двумя моторизованными патрулями, проявившими к нему видимый интерес. Выехав на берег Голубого Нила, он проследовал вдоль длинной колонны танков и грузовиков с беспорядочно мелькавшими опознавательными знаками 7-й бригады и 3-го полка.

У почтамта были установлены рогатки, выставлена охрана с примкнутыми к стволам штыками. У заграждения, открывавшего узкий проход, Осман Загари увидел знакомого майора. Поразмыслив, он решил направиться во дворец, чтобы узнать, какие распоряжения были отданы его зятем. Когда он притормозил, чтобы проехать в проход, майор заметил его и поспешно поднес к губам свисток; солдаты тут же взяли автомобиль на прицел.

Капитан инстинктивно повторил маневр, совершенный у французского посольства, резко вывернул вправо и нажал на газ. Позади прозвучало три или четыре выстрела. Сердце резко забилось, он свернул в первую улицу налево, объезжая президентский дворец с юга, проехал несколько сотен метров по прямой, повернул направо, потом снова налево и еще раз налево, поравнявшись с университетом.

Вполне возможно, что за ним началась погоня, но его машина уже затерялась среди множества военных «джипов». Он понял это, выехав на мост через Нил, по которому рядом проходили шоссе и железная дорога. Расположенный здесь моторизованный патруль был к нему совершенно безразличен.

Через несколько секунд капитан Осман Загари уже ехал по Северному Хартуму. Он задержался на минуту у одной из редких телефонных будок на небольшой площади, которую поливал дорожный рабочий, пытаясь сбить пыль, поднятую играющими детьми.

Он быстро набрал номер виллы, подождал с видимой тревогой несколько секунд и наконец произнес по-английски:

— Лейла… У меня такое впечатление, что все сорвалось. Не теряй ни минуты. Укройся во французском посольстве. Подступы к нему охраняются. Будь осторожна. Как только представится возможность, я или Мурад свяжемся с тобой.

Он повесил трубку, не дожидаясь расспросов, снова сел в «джип» и направился в несравненно более живописный и восточный город, нежели Хартум, застроенный в английском стиле, который он только что покинул. Он точно знал, откуда в полной безопасности сможет следить за развитием событий.

Ни один мускул не дрогнул на лице генерала Салах Эддин Мурада. Сидящий рядом полковник Идрисси не решался нарушить глубокое молчание. Очевидно, в столь торжественный момент своей жизни генералу было необходимо собраться с мыслями.

Танки 7-й бригады находились на подступах к президентскому дворцу, служившему некогда резиденцией генерал-губернатора Судана. В те времена длинная и широкая набережная, обсаженная благородными пальмами, называлась проспектом фельдмаршала Китченера. Но генералу Мураду не пришлось полюбоваться восхитительным видом, командирский «джип» уже въезжал в ограду дворца. За караульным постом ему салютовала парадная рота.

Машина остановилась. Генерал в сопровождении двух полковников совершил обход своей гвардии, а затем быстро и решительно вошел во дворец. Караул, застывший в торжественном приветствии, образовал живую изгородь по обеим сторонам лестницы. Когда генерал поднялся на площадку второго этажа, во внутреннем дворе зазвучал военный марш. Мурад подошел к окну. По разным сторонам от музыкальной команды — здесь были и духовые, и ударные — выстроился батальон в ожидании традиционного обхода.

Два лейтенанта исполняли функции привратников у президентского кабинета. Они церемонно распахнули обе створки двери, и, несмотря на исключительное самообладание, генерал Салах Эддин Мурад замер на мгновение на пороге. Великолепный зал был обшит панелями из ценных пород дерева. За большим президентским креслом — два перекрещенных суданских флага. И раньше генерал нередко посещал этот зал, но сегодня он входил сюда как хозяин. Он направился к письменному столу, обошел его, устроился в кресле, украдкой погладил потемневшее от времени дерево. Полковники Шукейри и Идрисси застыли по обе стороны от него, словно верные адъютанты.

Во внутреннем дворе за спиной генерала по-прежнему играли марш. Он прикрыл на мгновение глаза, подумав о том, что очень скоро народ Хартума и всей страны устроит ему единодушную овацию. При этом он почувствовал что-то вроде легкого головокружения.

Он достал из нагрудного кармана две отпечатанные на машинке страницы и обратился к Идрисси.

— Я хотел бы, чтобы это заявление было немедленно передано по радио и опубликовано, — сказал генерал.

Полковник принужденно улыбнулся.

— Мне кажется, господин генерал, что с заявлением можно немного подождать. Разве у нас нет более неотложного дела?

Генерал Салах Эддин Мурад поднял глаза на склонившегося к нему офицера. Их взгляды встретились. Он подумал: «Ах… вот в чем дело. Господа ожидают расплаты наличными. Я в их власти… Но я ведь вовсе и не собираюсь уклоняться».

— Хорошо, — сказал он громко. — Вы правы. Воззвание может подождать.

Генерал притянул к себе президентский блокнот, снял с ручки колпачок, и его рука быстро забегала справа налево, выводя арабскую вязь. Ему не требовалось обращаться к записям. Все имена были на памяти, и решения были хорошо обдуманы.

Сначала на чистом листе бумаги появились имена членов военной директории, или «хунты», как говорят на международном жаргоне. За Шукейри и Идрисси следовали все старшие офицеры, принимавшие участие в заговоре. Затем шел список низших чинов, которым активная поддержка государственного переворота принесла немедленное продвижение по службе, потом несколько высокопоставленных гражданских чиновников, призывавшихся на ключевые посты. Наконец, полдюжины хартумских банкиров и бизнесменов, предназначавшихся на роль советников нового правительства.

Здесь были все, с кем в течение шести последних месяцев генерал Салах Эддин Мурад терпеливо готовился к захвату власти.

В самом конце списка членов хунты значился подполковник Осман Загари, назначавшийся заместителем министра иностранных дел и поверенным в делах по «реализации наших договоров о финансах и сотрудничестве с правительством Франции».

Минут десять генерал писал в тишине, которую нарушали только звуки военного марша. Он подписал обе только что исписанные страницы и протянул их генералу Идрисси. «Удовлетворены?» — невозмутимо спросил он.

— Более, нежели я способен выразить, господин генерал, — ответил полковник. — Что же касается воззвания… может быть, вам угодно записать его лично? Техники с радио ожидают в соседнем зале.

— Прекрасная мысль, — одобрил генерал Салах Эддин Мурад.

Он подумал о том, что не помешали бы и фотографы, взял привычным движением фуражку и стек, встал и направился к двустворчатой двери. Вновь она распахнулась перед ним, и он оказался на просторной площадке перед президентским кабинетом. Когда двери за ним закрылись, генералу понадобилось несколько секунд, чтобы осознать ситуацию. На него смотрели стволы десяти автоматов. Два полковника взяли его под руки.

Он оказался лицом к лицу с генерал-президентом, пронзавшим его взглядом, полным ненависти и презрения. Это был толстый раздражительный мужчина лет сорока, внушавший страх своей макиавеллической жестокостью. «Генерал Салах Эддин Мурад, — прошипел он, — вы предатель и свинья!»

Десять солдат, державших палец на спусковом крючке, и столько же офицеров молча наблюдали сцену, разыгравшуюся у них на глазах. Генерал-президент приблизился к Мураду, сорвал с него звезды, знаки отличия, награды и плюнул в лицо генералу, движения которого по-прежнему сковывали два полковника.

Полковники подтолкнули арестованного к лестнице под дулами направленных на него автоматов. Генерал оказался во внутреннем дворе и зажмурился от слепящего утреннего света. Под охраной он проследовал мимо военных музыкантов, не прекращавших игры. Строй батальона раздвинулся. Он сразу же увидел столб и подразделение, выделенное для проведения расстрела.

Генерала Салах Эддин Мурада хотели привязать и завязать ему глаза, но он с достоинством отказался. Залп раздался ровно в 8 часов 17 минут 2 июня. Через тридцать секунд полковник Идрисси произвел выстрел милосердия.

Первые «джипы» военной полиции уже выехали, чтобы произвести аресты.

(обратно)

Глава II

Фредерик Лемуан любовался в иллюминатор долиной Верхнего Нила, раскинувшейся иод крыльями «каравеллы» авиакомпании «Юнайтед Эраб Эрлайнз». Самолет медленно пошел на снижение, чтобы через несколько минут приземлиться в аэропорту Хартума.

Забыв о трудностях возложенного на него задания, заместитель директора секретной службы почти с детским изумлением созерцал извивы великой реки, сверкающей под безжалостным нубийским солнцем.

Он чувствовал себя настоящим первооткрывателем. Никогда еще он не забирался так далеко, а сейчас впервые пересек широту Асуана и первого порога. Самолет парил над величественным извивом в форме гигантской буквы «S», вычерченной великой рекой на юго-восточной окраине Сахары. Он был поражен однообразием рельефа местности в пограничной зоне между Египтом и Суданом: те же бесплодные, каменистые и песчаные почвы, те же бескрайние пустынные просторы, по которым пролегла зеленая артерия жизни — Нил.

От самого Вади-Хальфы^[110] Фредерик Лемуан размышлял об удивительной судьбе таинственной страны, названной в Библии Куш; он мысленно перенесся в те далекие времена, приметы которых страна ревностно хранила до позднего царства фараонов Древного Египта. Позже в петле между третьим и четвертым порогами, между Донгола и Мероэ, возникло Напатское царство^[111]; спускаясь по течению реки, завоеватели покорили долину и основали XXV династию.

Это случилось в 8 веке до нашей эры…

Но по мере приближения к Хартуму мысли Фредерика Лемуана приобретали совсем другой оборот. Слияние Белого и Голубого Нила, показавшееся вдали, когда самолет делал разворот, вызывало в памяти иные имена: Керери^[112], Омдурман^[113]… генерал Гордон^[114], фельдмаршал Китченер^[115]. Лемуан, вероятно, принадлежал к последнему поколению, читавшему в отрочестве Киплинга^[116], и роман «Свет погас» воскрешал в его душе волнующие образы.

Стюардесса по-арабски, а затем по-английски обратилась к пассажирам с просьбой пристегнуть ремни. Сидящий рядом с Лемуаном Норбер де Сен-Арлес послушно выполнил предписание. Во время полета из Парижа и пересадки в Каире заместитель директора африканского департамента министерства иностранных дел выказал себя любезным спутником. В нем не было ни капли дешевого снобизма, разве что чуть больше меры серьезности и чопорности.

Профессия могла служить тому оправданием, к тому же дело, ожидавшее парижских посланников, вовсе не располагало к чрезмерному веселью.

Раскаленный воздух подрагивал над взлетной полосой.

И неудивительно, ведь лето вступило в свои права. Самолет приземлился 4 июня чуть после полудня…

Посмеиваясь в душе, Лемуан последовал за своим спутником, слившись с группой пассажиров, проходящих паспортный контроль в Хартумском аэропорту. Господин де Сен-Арлес был воплощением дипломатического конформизма. Даже нестерпимая жара не помешала ему облачиться в темно-синий, правда довольно легкий, костюм, сорочку с твердым воротничком, полосатый галстук. На голове у него красовалась одна из тех черных шляп с загнутыми полями, которые облюбовал лорд Эйвон, когда он еще звался Энтони Иден.

Этот тучный человек отличался врожденным чувством такта, вкрадчивыми манерами, но, возможно, был излишне чувствителен. Он помрачнел, заметив, что дипломатические паспорта не снискали особого внимания их владельцам, удостоившимся лишь натянутого приветствия офицера иммиграционной службы в шортах и рубашке цвета хаки. Его лицо совсем потемнело, когда на месте не оказалось ни одного представителя суданского правительства, чтобы оказать им достойный прием.

Он просветлел, только когда заметил по другую сторону таможенной стойки высокого брюнета с загорелым обветренным лицом. Носильщик завладел двумя чемоданами, освобожденными статусом пассажиров от таможенного досмотра, а посланец министерства иностранных дел уже сердечно жал руку молодого брюнета.

— Дорогой Филипп, — воскликнул Сен-Арлес, — несказанно рад вас видеть. Я был уверен, что вы нас обязательно встретите.

Тут как раз подошел Фредерик.

— Полковник, позвольте представить вам Филиппа Бера, — секретаря нашего посольства в Хартуме. Ему тридцать два года.

Да, понимаю, вас это удивляет. Тридцать два года и уже секретарь… Прекрасная карьера, не правда ли? Должен вам сказать, что Филипп один из лучших арабистов. Филипп, познакомьтесь с полковником Лемуаном.

Молодой человек пожал Фредерику руку, не в силах удержаться от смеха.

Поверьте, и карьера, и познания в арабском языке — вовсе не моя заслуга. Просто я родился в Багдаде. Отец служил там перед самой войной, а позже представлял свободную Францию. Вся его жизнь прошла на Востоке. Даже я в определенном смысле дитя ислама.

Господин де Сен-Арлес вновь насупился:

— Но… Я не вижу посла. Филипп, вы что же — один нас встречаете?

— Боюсь, что да, уважаемый господин директор, — ответил молодой человек. — Положение гораздо серьезнее, чем вы могли предположить, находясь в Париже. Сотрудники посольства практически находятся под арестом. Я могу спокойно и без надзора передвигаться только потому, что живу за чертой нового города, а также… благодаря дружеским связям с местными властями. Вот почему приехал за вами именно я.

— Неужели положение настолько серьезно? — удивился заместитель директора африканского департамента.

— Настолько, что присутствие такого влиятельного человека, как вы, а также авторитет вашего имени и должности далеко не излишни. Уверяю вас, вы прибыли вовремя, чтобы снять возникшую напряженность.

Фредерику никак не удавалось проникнуться трагизмом ситуации. Слишком уж забавлял его диалог дипломатов. Лесть молодого секретаря была шита нитками толщиной с кабель. Тем не менее она наполняла радостью высокопоставленного чиновника, выпятившего грудь от осознания того факта, что в его холеных аристократических руках в известной мере находится судьба Франции.

Бера приехал на потрепанном темно-синем «форде-консул», казалось, созданном для того, чтобы остаться незамеченным на улицах Хартума, где по-прежнему преобладали английские постройки. В салоне было жарко, как в крематории. Кондиционер приносил лишь относительное облегчение. Он только взбивал обжигающий воздух. Господин де Сен-Арлес весь взмок, но даже потел он с исключительным достоинством.

Когда «консул» выезжал из аэропорта, Фредерик заметил бронемашину, грузовик и «джип», стоящие вдоль тротуара, дремлющих в обнимку с оружием солдат, расположившихся в небольшой рощице, и бдительный взгляд офицера, командующего патрулем. После неудачной попытки путча прошло всего два дня. Следовало ожидать, что ближе к центру города появятся новые признаки напряжения.

И действительно, на перекрестках, как обычно в подобных случаях, расположились танки, а на подъезде к французскому посольству невольно возникла мысль об осадном положении: рогатки и другие заграждения, несколько танков, грузовики, «джипы» войск связи, мотоциклы, радиомашины, чего здесь только не было, словно шла настоящая война.

Первое впечатление подтвердилось холодным, почти враждебным обращением во время проверки у заграждения. Посольство серьезно пострадало. Великолепный парк, выходящий на проспект, был буквально истерзан. На первом этаже не осталось ни одного целого стекла. Тротуар был усеян обрывками документов. Фредерик присвистнул и проговорил сквозь зубы:

— Да здесь пронесся настоящий ураган.

— Что-то в этом роде, полковник, — подтвердил молодой человек. — И уж поверьте мне, нам довелось пережить неприятные минуты.

Привратник-француз открыл и сразу же за машиной осторожно прикрыл ворота. Минуту спустя навстречу посетителям уже шел посол господин Делобель.

— Уважаемый господин директор, мне очень жаль, что я не смог приехать в аэропорт, — пустился он в объяснения, с искренней теплотой пожимая руку Сен-Арлеса. — Не сомневаюсь, что Бера уже все вам объяснил.

— Да, объяснил, — уверил аристократ, но в его голосе прозвучала легкая нотка снисходительности.

Умение подчеркнуть небольшую разницу в положении посла, возглавляющего один из департаментов министерства иностранных дел, и постоянного посла в Хартуме — это настоящее искусство. Но оба дипломата прекрасно разбирались в тончайших нюансах.

— Меня сопровождает полковник Лемуан, — продолжал Сен-Арлес, — заместитель директора контрразведки. Ваша история немало нас заинтриговала, и мы решили прибегнуть к помощи эксперта.

Новое рукопожатие сопутствовало представлению. Господин Делобель повел процессию к своим личным апартаментам, где гостей уже ожидали четыре прибора в столовой с прекрасным кондиционером и опущенными шторами, что создавало ощущение свежести.

— Я полагаю, вы не обедали, — поинтересовался посол, обращаясь к Сен-Арлесу. — Как вы знаете, я холостяк. Вчерашние же события несколько дезорганизовали мое личное обслуживание, но мы сделаем все, что в наших силах. Филиппа я попросил отобедать с нами. Я знаю, что вы были дружны с его отцом, к тому же имеет смысл выслушать мнение сына, учитывая его прекрасное знание политических проблем страны.

— Сначала расскажите нам, что же все-таки произошло, — попросил Сен-Арлес, когда кубики льда зазвякали в стаканах с бурбоном. — Из Парижа мы вылетели вчера сразу после обеда, часть ночи провели в Каире, и, по правде говоря, моя информация ограничивается вашим довольно тревожным докладом, поступившим в ночь с понедельника на вторник.

— «Тревожный» — самое подходящее слово. Надеюсь, господин Бера подтвердит, что в такой оценке нет абсолютно никакого преувеличения, — ответил посол, призывая в свидетели своего сотрудника. — А произошло следующее. В понедельник все в посольстве проснулись раньше, чем обычно. Из-за жары мы приступаем к работе спозаранку, а тут на заре мы были разбужены ревом моторов, грохотом гусениц танков, наводнивших посольский квартал. Возникла по меньшей мере странная атмосфера. Я подумал, что начались какие-то политические события и проводятся мероприятия по обеспечению безопасности посольств. Я опросил сотрудников, позвонил всем коллегам и друзьям. Оказалось, что мобилизация всех застигла врасплох.

Тут как раз приехал Филипп, живущий на другом конце города. Он-то и принес нам первые новости.

— Честно говоря, — вмешался секретарь посольства, — ничего существенного. Движение войск в городе, сосредоточение танков вокруг президентского дворца, военные патрули в центре, но ничего более определенного.

— А по радио не было намеков на какие-нибудь события? — поинтересовался Фредерик Лемуан.

— Нет. Во всяком случае, на этой стадии, — ответил молодой человек. — Меня поразило, что я совершенно не в состоянии осмыслить происходящее. Я не считаю себя крупным специалистом по сбору информации, но у меня много друзей в Хартуме, я увлекаюсь историей Судана. Несмотря на это, в моем распоряжении не оказалось никаких точных данных.

— В восемь часов, — вступил господин Делобель, — посольство оказалось в осаде в прямом смысле слова. Все близлежащие улицы были блокированы, военные взяли под контроль все передвижения. Вообразите мое любопытство. Я дал распоряжение связаться с американским, британским, русским и немецким посольствами. Они также отметили передвижения войск, но ничего особенного вблизи зданий посольств. Мое любопытство сменилось смутным беспокойством, когда в 8 часов 30 минут небольшой «моррис» въехал сквозь заграждения в посольский парк. Приехала исключительно элегантная молодая женщина, попросившая меня об аудиенции. Я приказал ее впустить. Это была супруга одного из суданских военачальников — генерала Салах Эддин Мурада. Она выглядела потрясенной.

— Вы с ней знакомы? — перебил Сен-Арлес.

— Я встречался с ней два или три раза на приемах, — объяснил посол. — Она принадлежит к хартумскому «высшему свету». Это восхитительная особа, ее родители — представители крупной буржуазии. Она очень молода — с уверенностью можно сказать, что ей меньше двадцати пяти, — училась в Англии, очень европеизирована, очень…

«Да хватит же», — хотелось сказать Фредерику, но вместо этого он спросил совершенно нейтральным тоном:

— Зачем она приехала в посольство?

— Я уже подошел к сути, — сказал господин Делобель. — Она хотела у нас укрыться, просила дипломатического убежища. И у нее был такой вид, будто я должен был этого ожидать.

В столовой воцарилось молчание, отразившее удивление посланцев Парижа. Посол пригласил их к столу. Он подождал, пока метрдотель-суданец подаст закуски, а затем продолжил свой рассказ.

— Господа, я был поражен не меньше вас, — сказал он. — Но видя ее замешательство, я посчитал, что гораздо мудрее будет перенести объяснения на более позднее время. Ее проводили в комнату для гостей, а я попытался навести справки.

— Это оказалось довольно простым делом, — сказал Филипп Бера. — В десять часов радио прервало текущие передачи и прозвучало воззвание генерал-президента, сообщившего, что патриотическая бдительность суданского народа позволила сорвать империалистический заговор, во главе которого стоял генерал Салах Эддин Мурад, намеревавшийся узурпировать власть.

«Переворот провалился, — сообщило радио, — генерал расстрелян на месте. Проводится масштабная операция по задержанию сообщников».

— Я не мог прийти в себя от удивления, — подчеркнул посол. — В моем распоряжении не было ни одного факта, позволявшего предвидеть подобное развитие событий. Коллеги из других посольств, с которыми я вновь установил контакт, пребывали в такой же растерянности. Теперь мне предстояло сообщить о случившемся вдове генерала, разумеется с приличествующим случаю тактом. Я направился к ней, совершенно упустив из виду, что в ее комнате есть радиоприемник. Я нашел ее всю в слезах, на грани истерики. Она бормотала что-то о предательстве.

Я делал все возможное, чтобы ее успокоить, но меня все время мучил вопрос, что же привело ее в посольство и почему, как мне казалось, она проводит какую-то параллель между неудавшимся путчем своего мужа и нашей страной. Вскоре мне предстояло получить ответ из радиосообщений. Филипп слушал арабские передачи, я же настроился на волну, вещавшую на английском языке. К полудню дикторы уже сообщали об империалистическом заговоре с целью свержения революционного правительства, безоговорочно поддерживающего борьбу за освобождение Палестины. Они недвусмысленно намекали на причастность западной державы.

Сразу после обеда генерал-президент сам подошел к микрофону и прямо обвинил агентов французского правительства в подстрекательстве к государственному перевороту. Чуть позже радио сообщило о том, что все сообщники генерала Салах Эддин Мурада арестованы, за исключением главного вдохновителя заговора, некоего капитана Загари, за голову которого было обещано вознаграждение. Прозвучало обращение к населению с требованием оказать активную помощь по его обезвреживанию.

Я постоянно навещал мою… гостью. Она объяснила мне, что капитан Загари ее брат. Именно он посоветовал ей укрыться во французском посольстве, связь с которым, сказала она, он обеспечивал.

— Вы действительно имели контакты с этим капитаном? — спросил заместитель директора африканского департамента.

— Никогда в жизни, — с чувством возразил господин Дело-бель. — До понедельника я даже его имени не слышал. Я было подумал, уж не повредилась ли в уме бедная женщина. Ее слова казались мне лишенными всякого смысла. В этот самый момент меня пригласили в министерство иностранных дел, где и вручили ноту, в которой говорилось о недопустимости вмешательства Франции во внутренние дела Судана. Я, разумеется, отверг беспочвенное обвинение и энергично заявил о нашей доброй воле; мне показалось, даже генеральный секретарь министерства был поколеблен.

Потом пришла правительственная нота с протестом против предоставления убежища вдове бунтовщика, участие которой в неудачной попытке переворота якобы установлено, и с требованием ее немедленной выдачи суданским властям.

Конечно же я сослался на международные обычаи. Поскольку женщина не совершила уголовного преступления, я не мог отказать ей в покровительстве. Беседа пошла на повышенных тонах. Я ушел, едва ли не хлопнув дверью… и поспешил составить первый доклад, полученный вами в ночь с понедельника на вторник.

— Если я правильно понимаю, — сказал Норбер де Сен-Арлес, — положение значительно усугубилось в течение вчерашнего дня.

— Это было практически неизбежно, — сказал посол, жестом выразив свое бессилие. — Вы же знаете, как это бывает… Вчера утром все газеты вышли с сенсационными заголовками, редакционные статьи призывали к отмщению. Радио непрерывно дает возбужденные комментарии. Надо отметить, что население относится к призывам очень сочувственно.

— Особенно с тех пор, — вмешался Филипп Бера, — как Судан присоединился к «странам поля боя» во время январской 1970 года встречи на высшем уровне^[117]. А это означает, что Судан считает себя одной из воюющих сторон в палестинском конфликте.

— Произошло именно то. чего следовало больше всего опасаться, — продолжал господин Делобель. — Часы шли, напряжение постоянно возрастало. Возникли более или менее стихийные демонстрации. Шествие двинулось к посольству, толпа становилась все агрессивнее. Вмешалась полиция при поддержке армии, но сделано это было весьма тонко: военные позволили ситуации обостриться настолько, чтобы она приняла драматический характер. Укрывшись в кабинетах, мы стали свидетелями настоящего нашествия: парк был разорен, на посольство обрушился град камней.

У почтенного дипломата мурашки побежали по коже от одного воспоминания о недавних событиях.

— Полагаю, этот эпизод навсегда останется самым неприятным в моей дипломатической карьере, — сказал он, стараясь себя успокоить.

Обед завершился, мужчины перешли в небольшую гостиную по соседству, где им подали кофе. Посол пустил по кругу ящик с сигарами.

— Уважаемый господин посол, — торжественно начал Сен-Арлес, — я думаю, неуместно говорить вам, насколько неприятно данное дело. Позволю себе лишь заметить, что события могут иметь самые… неожиданные последствия.

Вы знаете, что политика Франции в Средиземноморье, определенная лично президентом республики, сориентирована прежде всего на западное крыло ислама: Марокко, Алжир, Тунис, Ливию.

Но она подразумевает также дружественные отношения с остальным арабским миром. Можно сказать, что в последние месяцы наша дипломатия добилась желаемого результата.

Хотя Судан еще четко не сформулировал свои претензии в наш адрес, само собой разумеется, что, если правительство этой страны сообщит о заговоре, у истоков которого стоит Франция, скажем… в ходе предстоящей арабской встречи на высшем уровне в Каире, это серьезно подорвет наш авторитет в глазах других исламских государств. Не следует забывать, что наши отношения с Алжиром, например, складываются далеко не всегда просто и что правительство Бумедьена^[118] играет все более заметную роль в палестинской проблеме.

Вот почему министр ни секунды не колебался. Едва ему сообщили о сложившейся ситуации, он принял решение незамедлительно направить в Хартум специального представителя министерства иностранных дел, возложив на него обязанность передатьгенерал-президенту личное послание и принести ему необходимые заверения в нашей лояльности.

Такова первоочередная задача, но не менее важно прояснить ситуацию. Вот почему среди нас присутствует полковник Лемуан.

Фредерик упорно молчал на протяжении всей беседы. Он внимательно слушал, мысленно взвешивал факты, изложенные послом, в сочетании с общим положением, обрисованным Сен-Арлесом. Он отказался от сигары и набивал трубку, погруженный в глубокие размышления.

— Господин посол, — вступил он наконец в разговор, — я знаю, что иногда на месте событий все видится иначе, чем в парижских кабинетах. Поэтому прежде всего хотел бы задать вопрос: уверены ли вы, что никто из посольских сотрудников не поддерживал… неосторожных связей с определенными суданскими кругами, что никто из них… по неосмотрительности не вселил надежду в их амбициозных представителей? Надеюсь, вы меня понимаете?

Господин Делобель поморщился. Такое начало явно не доставило ему удовольствия. Однако он решил добровольно смириться с судьбой.

— Я прекрасно вас понимаю, полковник, — сказал он. — Я сам задавал себе этот вопрос и даже провел расследование. Единственное, что можно поставить в упрек сотрудникам посольства, так это как раз недостаток контактов с суданцами. Штат нашего посольства очень невелик. В моем распоряжении только один специалист: Филипп Бера. Остальные более озабочены игрой в гольф с англичанами или в теннис с американцами, нежели вопросами местной политики.

Смею вас заверить, господа, — спокойно отметил Филипп Бера, — что мои отношения с суданцами носят характер чисто культурных связей. Я всегда воздерживался от частных контактов с политическими деятелями и не имею ничего общего с военными. Как и господин посол, я был знаком с генералом Салах Эддин Мурадом и его супругой, поскольку генерал командовал бригадой, базирующейся в Хартуме, и неизменно оказывался среди приглашенных на прием.

— Так, с этим все ясно, — четко произнес Фредерик Лемуан. — В таком случае сам собой напрашивается вывод: кто-то злонамеренно пытается скомпрометировать Францию.

— Это совершенно очевидно, — поддержал посол.

Представляется логичным сформулировать две гипотезы, — продолжал Лемуан. — Либо речь идет о происках третьей державы, намеренно торпедирующей средиземноморскую политику Франции, о которой нам столь блистательно напомнил господин Сен-Арлес…

Заместитель директора африканского департамента вежливо подхватил:

— Эта версия отнюдь не исключается, — сказал он. — Вместо прямых нападок на наши весьма прочные позиции в Западном Средиземноморье осуществлен своеобразный охват нашего восточного крыла с целью нанесения удара в незащищенное место. Но ведь вы говорили о двух гипотезах, не правда ли?

— Видите ли… существует вероятность, что само суданское правительство поставило и разыграло пьесу. Мне кажется, что в данном случае обвинения против Франции были выдвинуты слишком поспешно. Все говорит о том, что суданцы даже не удосужились провести расследование. Путч проваливается рано утром, а шесть часов спустя пресса, радио и лично генерал-президент предъявляют Франции обвинение.

Воцарилось молчание. Три остальных участника совета размышляли, каждый по-своему, об этом неожиданном предположении.

— Мне… все же не очень ясно, — высказался посол. — Наши отношения с суданским правительством ни в коем случае не позволяют подозревать его в подобной махинации. К тому же это и не в его интересах. Соглашения о сотрудничестве…

— Я с вами согласен, — прервал его Фредерик. — Но предположите, что некое государство заинтересовано в том, чтобы изменить мнение генерал-президента, а несчастный генерал Мурад пал жертвой операции…

Новая пауза. Каждый осмысливал очередное предположение. Наконец Норбер де Сен-Арлес, почувствовав, что именно ему надлежит вывести совещание из туника, прочистил горло и сказал:

— Так что же вы предлагаете, полковник?

— Я предлагаю, уважаемый господин директор, — ответил Лемуан, — чтобы каждый из нас выполнил свою миссию. Вы устанавливаете контакты с правительством. Я пытаюсь разобраться в случившемся. Только два человека могут мне в этом помочь: вдова неудачливого генерала и ее брат, капитан Загари. Последний где-то скрывается, и мы не знаем где. Вдова всегда под рукой. Значит, с нее и следует начать…Кстати, господин Делобель… Не могли бы вы выделить мне в помощь господина Бера. Я ничего не знаю об этой стране… Мне просто необходим эксперт.

(обратно)

Глава III

Лейла в замешательстве задержалась в дверях, оказавшись лицом к лицу с тремя мужчинами. Это напоминало суд присяжных. Светло-бежевое платье открывало ее колени в соответствии с модой. Однако вид у нее был очень строгий, очень… целомудренный. Фредерик Лемуан не мог удержаться от мысли, что горе к лицу вдове генерала Салах Эддин Мурада. Оно придало ее чертам некоторую значительность, подчеркивавшую классический тип красоты.

В ней чувствовалась порода, хорошее происхождение. После короткой заминки она села с необыкновенной элегантностью женщины, не привыкшей ожидать, когда ей предложат место.

Впрочем, Норбер де Сен-Арлес и Фредерик Лемуан встали при ее появлении. Посол же все время был на ногах.

— Уважаемая госпожа, — сказал он голосом, полным вкрадчивого сочувствия, — позвольте представить вам господина де Сен-Арлеса — главу африканского департамента Министерства иностранных дел Франции — и полковника Лемуана, сопровождающего его с поручением к правительству Судана. Я уже имел честь сообщить, что ваше прибытие в посольство явилось для всех нас предметом удивления… и беспокойства. Господа желали бы получить полную информацию до того, как приступят к выполнению своей миссии. Не согласились бы вы ответить на их вопросы?

Она положила одну на другую свои прекрасные ноги, приняла сигарету, предложенную ей дипломатом, и не без высокомерия ответила:

— Охотно. Хотя я и полагала, направляясь сюда, что вопросы предстоит задавать мне.

— Мы с удовольствием на них ответим, — мягко сказал Фредерик Лемуан, — но мне представляется важным прежде всего точно определить наши позиции.

Он приковал к себе ее внимание. Лейла пристально рассматривала его мужественное и умное лицо, склоняясь, как большинство женщин в присутствии полковника, к доверию.

— Я вас слушаю, — просто сказала она.

— В понедельник утром, — начал заместитель директора секретной службы, — ваш муж попытался захватить власть в Хартуме. Вы были в курсе его намерений, не так ли?

— Да, — последовал незамедлительный ответ. — Я знала о конечной цели, поскольку муж обсуждал этот вопрос с братом в моем присутствии. Но я ничего не знала о деталях операции. Вы понимаете, моя семья вполне… современна, как сказали бы на Западе, я сама некоторое время училась в Европе, но мы все же на земле ислама. Женщины не участвуют в предприятиях мужчин. Я знала только, что муж и брат заручились поддержкой, которая должна была обеспечить успех, и что руку помощи им протянула могущественная западная держава, а именно Франция.

— Но ведь это совершеннейшая неправда! — взорвался Сен-Арлес. — Никогда французское правительство не входило ни в какие сношения с вашим супругом. Мы…

Фредерик Лемуан сделал ему знак замолчать.

— Поймите меня, госпожа, — начал он терпеливо объяснять. — Все, что мы знаем о ваших муже и брате, говорит о них как о людях умных, рассудительных, решительных…

Комплимент, казалось, снял возникшее напряжение. Внимание женщины на этот раз с явной симпатией вновь обратилось к Лемуану.

— Итак, — продолжал Фредерик, — чтобы пойти на такое предприятие, следовало заручиться серьезными гарантиями. Знаете ли вы, кто мог им их предоставить?

Лейла отрицательно покачала головой.

— Я не знаю, — сказала она. — Мой брат обеспечивал связь с агентом французского правительства. Я слышала, что этот человек — врач, обладающий широкими связями, ведь ему удалось раздобыть и перевести значительные средства в качестве аванса в счет помощи, которую Франция обязывалась оказать новому режиму. Но это все.

Фредерик задумался на несколько секунд. Трое остальных хранили молчание, понимая, что никто не проведет этот допрос лучше представителя контрразведки. Лемуан продолжал:

— Не могли бы вы точно описать события, происходившие утром в понедельник?

— Накануне вечером я узнала, — сказала Лейла, — что час «Ч» назначен на раннее утро в понедельник. Еще раз повторю, что я не знала никаких подробностей плана. Я полагаю, что бригада, находившаяся в подчинении моего мужа, должна была захватить президентский дворец и обезвредить его охрану, а офицеры, участвующие в заговоре, должны были взять под контроль казармы, расположенные в столице.

Муж уехал еще затемно, направляясь в штаб своей бригады, в казарму Аль-Истикляль… Я имею в виду казарму… Независимости. Мой брат Осман вернулся очень поздно. Он должен был оставаться рядом со мной, и его задача, насколько я могла понять, состояла в том, чтобы по успешному завершению операции связаться с вами, господин посол, и наконец официально оформить секретные соглашения, заключенные моим мужем.

— Но я никогда не заключал соглашений с вашим мужем, — оборонялся г-н Делобель.

— Прошу вас, госпожа, продолжайте, — предложил Лемуан, словно не заметив возражения посла.

— Как мне и было сказано, я встала очень рано. С семи часов мы с Османом уже были в гостиной, лихорадочно ожидая новостей. В 7 часов 30 минут позвонил Мурад и сообщил, что все идет хорошо, что первая фаза завершилась и они приступают ко второй.

Осман ликовал. Он расцеловал меня и ушел. Я осталась одна в ожидании новых инструкций, готовясь исполнять роль первой дамы Судана.

Молодая женщина горько усмехнулась.

— Увы… — сказала она. — Все это продолжалось не более часа. В восемь часов мне позвонил Осман. Его голос дрожал. В его распоряжении было всего несколько секунд. Он сказал мне, что все пропало, и приказал немедленно укрыться во французском посольстве.

Я подчинилась. На сборы ушло всего несколько минут. Я поехала на своей машине. Отъезжая от дома, я услышала полицейские сирены. Я полагаю, что меня собирались арестовать или по крайней мере намеревались произвести обыск в квартире.

Во всяком случае, именно об этом я подумала чуть позже, слушая радио, сообщившее, что… мой муж мертв.

Она спрятала лицо в ладонях. Какое-то время четверо мужчин почтительно молчали.

— Так вы говорите, что ваш брат осуществлял связь с… французским агентом. Что он вам рассказывал об этом враче?

— Мне даже кажется, что замысел принадлежал Осману, — сказала Лейла. — Но я никогда не слышала от него ни намека об этом враче, сама же я никогда с ним не встречалась.

— А ваш брат… Вы что-нибудь слышали о нем после того, как он отдал вам приказ укрыться в посольстве?

Вновь Лейла отрицательно мотнула своей темной головкой.

— Ничего, — сказала она. — Мне известно, что за его голову объявлено вознаграждение. Радио вещает об этом весь день. Вероятно, он скрывается.

— Госпожа, — сказал вдруг Фредерик, — боюсь, что ваши супруг и брат с недопустимой легкостью доверились подставному, якобы французскому, агенту. Такое доверие в определенном смысле делает нам честь. Расположены ли вы оказать доверие настоящим представителям Франции?

Женщина посмотрела на него с нескрываемым удивлением.

— О каком доверии идет речь? — спросила она.

— Госпожа, продолжал Лемуан, — я готов выложить перед вами все карты. Высокопоставленные представители моей страны, присутствующие при нашем разговоре, являются гарантами моей искренности. Эти странные и драматические события отняли у вас мужа. Ваш брат скрывается. Но где бы он ни находился, он нуждается в помощи. Мы в свою очередь нуждаемся в нем, чтобы пролить свет на тайные мотивы заговора против Франции, невольными участниками которого — в этом нет никаких сомнений — стали ваш брат и муж.

Итак, если мы внушаем вам доверие, скажите, где прячется ваш брат. Я сумею скрытно установить с ним контакт, чтобы помочь бежать. Поймите, нам жизненно важно с ним побеседовать.

Лейла внимательно выслушала. Тот, кто произнес эти слова, и сам их тон не могли не внушать доверия. К тому же она была совершенно беспомощна перед этими французами, которым она добровольно вверила свою судьбу. И все же она лишь слегка пожала плечами и развела руками.

— Мне очень жаль, — нарушила она непродолжительное молчание. — Осман не посвятил меня в свои планы. Впрочем, я уже объяснила вам, что он едва успел произнести несколько торопливых слов по телефону. У него просто не было времени сказать, куда он направляется.

Разочарование и досада были написаны на лицах Норбера де Сен-Арлеса, посла и Филиппа Бера. Фредерик же привык вести беседы, когда свидетеля надлежит заставить сказать даже то, о знании чего он порой сам не подозревает.

— Другими словами, — сказал он мягко, — ваш брат решил бежать, когда понял, что, по его же собственным словам, все потеряно.

— Да, я так думаю, — сказала Лейла, и на ее лоб набежали морщинки от напряженного размышления. — Я не знаю подробностей плана, разработанного Мурадом и Османом, но убеждена, что он полностью основывался на уверенности в успехе. Во всяком случае, Осман не рассматривал возможную перспективу бегства.

— Хорошо. В таком случае, уважаемая госпожа, попытайтесь поставить себя на его место, вы ведь знаете брата лучше, чем кто угодно другой. Куда бы вы направились при подобных обстоятельствах?

Наступило долгое молчание, во время которого Лемуан, пристально вглядывавшийся в лицо женщины, отчетливо различал этапы ее размышлений. Сначала мысль ощупью продиралась сквозь дебри воспоминаний, лишенная практически всякой надежды. Потом Лейле что-то пришло на ум, и это отразилось в ее глазах. И наконец, она задумалась, следует ли говорить, можно ли поделиться с иностранцами предположением, родившимся в ее сознании.

И снова, обведя молящим взглядом четырех мужчин, она решила довериться Лемуану. «На его месте, — сказала она уставшим голосом, — я отправилась бы к нашей старой кормилице Аббе в Омдурман».

— Благодарю вас, госпожа, — искренне сказал Фредерик, — и даю слово, что вы не раскаетесь в том, что предпочли — на этот раз по-настоящему — помощь Франции. Я попытаюсь связаться с вашим братом. Но… ведь попытка путча произошла позавчера. Вы полагаете, он еще там?

Лейла снова развела руками.

— Не знаю… — прошептала она. — Раз он не предусмотрел заранее возможности побега, очевидно, ему понадобилось время на подготовку… отъезда. Ведь нельзя собраться в мгновение ока. Может быть, вам еще удастся его застать.

Хорошо. Сегодня же вечером я отправляюсь в Омдурман. Ваша помощь, госпожа, была нам чрезвычайно полезна. Я полагаю, что сейчас вы хотели бы отдохнуть.

Когда Филипп Бера вернулся из квартиры для гостей, куда он проводил вдову генерала Салах Эддин Мурада, заместитель директора африканского департамента министерства иностранных дел, посол Франции и Фредерик Лемуан по-прежнему вели переговоры в гостиной.

День угасал. Палящее солнце умерило свой пыл, жара, казалось, начала спадать. Тени вытянулись. Полуденные сверкающие краски приобретали пурпурный оттенок, подобно охлаждающемуся слитку металла.

— Я понимаю, — сказал Сен-Арлес Лемуану, — смысл вашей беседы с молодой женщиной. Но подумайте, не слишком ли опасное предприятие вы затеяли? Ведь наша миссия носит исключительно дипломатический характер и…

«Голубчик, — подумал Фредерик, — ты уже раскрываешь свой зонтик, чтобы укрыться от возможных неприятностей».

Он бесцеремонно прервал посланника министерства иностранных дел.

— Ваша миссия действительно носит чисто дипломатический характер, — подчеркнул он. — Меня же это не касается. Согласно традициям нашей службы, я наделен полной свободой действий в интересах государства. А интересы Франции состоят в том, чтобы я подкрепил неопровержимыми доказательствами теорию, которую вы разовьете перед суданским руководством. А для этого мне надо отыскать капитана Загари. Интересно, что по этому поводу думает господин посол, близко знакомый с генерал-президентом и его хунтой.

— Мне кажется, — отважился господин Делобель, — что полковник прав.

Ему пришлось призвать на помощь всю свою смелость, чтобы встать на сторону контрразведки и отказаться от соломинки, протянутой непосредственным начальником.

— Действительно, — продолжал посол, — в соответствии с информацией, которую нам удалось собрать, Франции будут предъявлены тяжелые обвинения. В первую очередь они сошлются на назначение Загари в министерство иностранных дел, собственноручно подписанное генералом Мурадом, а также на признания многих высокопоставленных мятежников, сделанные перед самой казнью.

И наконец, по-моему, решающая улика: вдова генерала укрылась именно у нас. Попытайтесь после всего этого утверждать, что мы здесь ни при чем…

Вот почему я очень опасаюсь, господин директор, что личного послания министра, которым вы располагаете, недостаточно, чтобы убедить ваших собратьев по профессии, привыкших к подобным… инцидентам. Нет сомнений, что, если полковнику удастся раскрыть механизм заговора, это будет только к лучшему.

— Хорошо, — уныло согласился Норбер де Сен-Арлес тоном Понтия Пилата, умывающего руки и тем самым отдающего Иисуса на распятие. — Я всегда лишь хотел подчеркнуть, что министерство иностранных дел ни в коем случае не несет ответственности за любые рискованные начинания, инициатором которых вы можете оказаться.

На лице Фредерика Лемуана промелькнула презрительная улыбка.

— Само собой разумеется, — спокойно заявил он. — Впрочем, это вполне соответствует традиции. Одни всегда выполняют опасную работу, а другие купаются в лучах славы.

Господин Сен-Арлес жестом выразил свое возмущение. Раз уж речь зашла о департаменте, он будет защищать его честь, он уже не тот приятный попутчик, каким был накануне. Он было собрался дать резкую отповедь, но Фредерик решительно его прервал:

— К сожалению, — сказал он, — сведения, предоставленные нам госпожой Мурад, очень расплывчаты. Мне придется еще раз уточнить с ней кое-какие детали. Безусловно, меня ожидают серьезные трудности, поскольку я совершенно незнаком с Омдурманом, а мой арабский словарь ограничивается сотней слов, заученных в молодости в Марокко. Мне понадобится надежный помощник.

Филипп Бера хранил почтительное молчание в ходе переговоров своего начальства с заместителем директора контрразведки. Сейчас он почувствовал, что пробил его час.

— Господин посол, — обратился он к г-ну Делобелю, — вам известно, что я прекрасно знаком с тремя крупными городами — Хартумом, Северным Хартумом и Омдурманом. К тому же я в совершенстве владею местным языком. Я готов сопровождать полковника.

Лицо Сен-Арлеса помрачнело, что не ускользнуло от внимательного взгляда посла. Но он вновь принял на себя всю полноту ответственности.

— Я полагаю, дорогой Филипп, — сказал посол, — что вы правы. Бессмысленно посвящать еще кого-то в наше… деликатное положение. С другой стороны, вы не живете в посольстве и поэтому располагаете большей свободой действий, чем кто бы то ни был. Вот почему я согласен выделить вас в помощь полковнику Лемуану, но, естественно, — поспешил он добавить, — вы будете действовать в рамках, определенных господином де Сен-Арлесом. Посольство, разумеется, не может нести ответственность за возможные последствия…

— Не стоит напоминать об этом, — заявил Фредерик. — Мы начнем с того, что пополним информацию, обратившись к симпатичной вдове, а затем подумаем о том, как выбраться отсюда незамеченными. До свидания, господа, надеюсь, что уже вечером смогу сообщить вам интересные подробности. Вы идете, Бера?

С этими словами он вышел в сопровождении молодого дипломата. После продолжительной беседы с вдовой генерала Салах Эддин Мурада они изучили расположение «охраны» посольства, а затем легко поужинали.

Закат обагрил водную гладь на слиянии двух Нилов, когда Филипп Бера сел за руль своего скромного «консула».

(обратно)

Глава IV

Вечером второго дня после неудавшегося путча посольство Франции по-прежнему находилось в окружении, но гораздо менее плотном. Складывалось впечатление, что власти завершили фазу более или менее спонтанных действий и искусственно поддерживали вокруг небольшого владения Франции атмосферу напряженности.

Как бы там ни было, офицер, ответственный за обеспечение безопасности, не воспрепятствовал выезду машины секретаря посольства.

— Сначала заедем ко мне, решил Бера. — Вполне логично, что я везу вас к себе, и это позволит обнаружить слежку, если она, конечно, установлена.

Призвав на помощь весь свой опыт, Фредерик Лемуан наблюдал за движением вокруг «консула». Впрочем, это было несложно, поскольку движение в Хартуме не слишком активное. Основным транспортом на шоссе были двухколесные тележки и арбы, а также многочисленные велосипеды.

— Никого, — заключил он в тот самый момент, когда Филипп Бера подъехал к своему дому.

Дом представлял собой симпатичное бунгало, служившее несколькими годами раньше пристанищем британскому чиновнику. Французский дипломат благоговейно сохранял доставшиеся ему в наследство заросли бугенвиллеи, жакаранды и цезальпинии красивейшей. Дом находился на окраине европейского города, основанного в 1822 году и несущего на себе неистребимый отпечаток XIX столетия. С юга доносился оживленный шум густонаселенного «черного» города с традиционными соломенными хижинами, мечетями и базарами.

Они оставались в бунгало до наступления ночи. Уходя, Филипп Бера оставил на всякий случай электрическое освещение.

Телетайпы различных агентств в Париже, Лондоне и Нью-Йорке утверждали, что положение в Хартуме нормализовалось. И действительно, комендантский час, объявленный второго июня вечером, чтобы без помех провести полицейскую операцию, был отменен на следующий же день. А четвертого с улиц исчезли последние патрули. Не вызывал никаких сомнений и омрачал память генерала Салах Эддин My рада тот неоспоримый факт, что суданский народ остался совершенно равнодушным к его безрассудному выступлению.

«Консул» без осложнений достиг косы Могрен на слиянии Белого и Голубого Нила и выехал на мост, связывающий Хартум с Омдурманом через Белый Нил. Филипп Бера умело вел машину, его профиль вырисовывался в ореоле света, излучаемого фонарями, расположенными на мосту.

Видите ли, господин полковник, — начал Бера, но Лемуан оборвал его.

— Послушайте, — сказал он. — Я высоко оценил непосредственность, с которой вы вызвались меня сопровождать, но если хотите, чтобы мы стали друзьями, не называйте меня полковником. Мне это неприятно. Звание имеет значение только в официальной обстановке. Мои друзья обычно зовут меня Фредди.

Бера, улыбаясь, искоса взглянул на полковника. Заместитель директора был минимум лет на пятнадцать старше. Но в конце концов он сам вправе решать.

— Ну что же, пусть будет… Фредди, — согласился он. — Итак, я хотел вам рассказать, что Омдурман — один из крупнейших городов Нубии с населением около 130 000 жителей. В прошлом город имел еще большее значение, особенно после победы Махди Суданского над генералом Гордоном и провозглашения в 1884 году столицей. В то время он насчитывал около полумиллиона жителей, но в 1898 году был вновь завоеван Китченером после крупного сражения, в котором пал халиф Абдаллах.

Фредерик Лемуан слушал рассказ молодого дипломата, прикрыв глаза, словно музыку. Он звучал для него сладкой мелодией юности, киплинговским напевом.

«Консул» выехал на довольно широкий проспект, ведущий, по-видимому, к центру города. Поворот на небольшую площадь, и Филипп Бера затормозил. Он предложил попутчику выйти из машины и закрыл дверцу на ключ.

— Если я правильно понял описание нашей гостьи, — сказал он, — то старая кормилица живет не более чем в километре отсюда. Я полагаю, осторожней будет продолжить путь пешком.

Сразу же за освещенными фасадами, выходящими на проспект, начиналась обычная сутолока большого африканского города. Асфальтированные большие улицы, бесчисленные земляные улочки, уходящие в непроходимые джунгли глинобитных строений, окруженных земляными стенами или оградами из пальм. Жара объявила передышку. И ночь выдалась удивительно мягкой. На необычайно чистом бархатном небе вспыхнули первые звезды.

Несмотря на поздний час, густая толпа наполняла Омдурман. Все пивные и другие лавочки были открыты. Непрерывно сигналя, автомобили, в основном английского производства, с трудом прокладывали себе путь сквозь скопище праздношатающихся африканцев. «Такое впечатление, — подумал Лемуан, — что это одна из ночей рамазана, когда верующие бездельничают между принятием пищи и молитвой».

Довольно часто попадались европейские костюмы, но большинство мужчин носило традиционную одежду — бубу и джеллабу, а все женщины были закутаны в исламские хаики или одеты в длинные платья из набивной ткани, обычные для Центральной Африки. И мужчины и женщины представляли всю гамму оттенков темной кожи — от смуглой у южных сахарцев до цвета ночи.

— Теперь вам понятно название страны, — объяснил Филипп. — «Билад ас-судан», что означает «страна черных». Большую часть населения составляют нубийцы, или барабра, но следует помнить о миграционном потоке, хлынувшем с юга в конце прошлого века. В Омдурмане широко представлены племена шиллук, динка и многие другие народности Центральной Африки, проживающие в основном на юге страны в пограничных с Кенией, Угандой и Конго районах.

— А Судан не испытывает затруднений в отношениях с этими южными народами?

— Затруднений… — улыбнулся дипломат. — Это, наверное, эвфемизм. На деле все гораздо серьезнее. Этнический и религиозный антагонизм между арабами севера и черным населением юга является причиной скрытого конфликта, необъявленной войны, о которой никогда не сообщают агентства печати и которая, кажется, никого не интересует.

Именно поэтому ни полиция, ни армия не рискуют углубляться во внутренние кварталы Омдурмана. Они довольствуются надзором за главными артериями города.

— И вы серьезно допускаете, что капитан Загари мог найти убежище в этом муравейнике, ведь он же араб?

Они шли по довольно широкой улице среди живописной толпы, под устремленными на них любопытными взглядами. Но на лицах не было ни нервозности, ни враждебности.

Филипп Бера задержался на перекрестке, пытаясь сориентироваться, поболтал немного с бакалейщиком, который что-то объяснил ему, усиленно жестикулируя, и ответил на вопрос, только когда догнал Фредерика и они зашагали дальше.

— Вы правы, Осман Загари носит арабское имя, но, судя по его сестре Лейле, он скорее нубиец, принявший мусульманскую веру. Думаю, скоро мы сможем в этом удостовериться. А сейчас нам надо повернуть.

Они нырнули в узкую, почти пустынную улицу, являвшую резкий контраст с оживленной главной артерией. Их с криками обогнали и скрылись за углом улицы двое бегущих со всех ног детей.

Со всех сторон на них давили запахи африканского города: пряности, жасмин, прогорклое масло, свежее мясо, разложенное на прилавке мясника.

На пороге углового дома появился человек, взглянул на прохожих, и в его темных глазах вспыхнул огонек. К нему подошел второй человек, и оба двинулись вслед за французами.

— Мне это не очень нравится, — сказал Лемуан, шестое чувство которого всегда было начеку. — Можно подумать, что те двое мальчуганов сообщили кому-то о нашем появлении.

Филипп Бера тоже забеспокоился. Но, несмотря на это, он продолжал свой путь.

— Если показания госпожи Мурад и бакалейщика точны, — сказал он, — мы почти у цели. Дом старухи Аббы должен находиться на следующем перекрестке.

И все же они ускорили шаг. Их примеру последовали двое преследователей. В десяти метрах впереди улочка сворачивала налево. Вдруг как из-под земли выросли еще два темных силуэта с угрожающе поблескивающим металлом в руках. Французы даже не успели отреагировать. В несколько прыжков их догнали два шедших сзади человека. Фредерик Лемуан и Филипп Бера почувствовали острие кинжала сквозь ткань своих пиджаков.

— Что вы здесь делаете? — спросил по-арабски один из нападавших, которому, вероятно, подчинялись остальные.

Он намеревался повторить свой вопрос по-английски и был весьма удивлен, услышав ответ на родном языке из уст молодого дипломата:

— Мы идем с миром.

Быстро и ловко один из нападавших ощупал одежду в поисках оружия, но ничего не обнаружил. И тут же доложил, что обыск не дал результатов. Главарь просто скомандовал:

— Ялла… За мной.

Он пошел вперед, увлекая за собой французов, которых плотно обступили незнакомцы.

Чувствуя болезненное прикосновение кинжала между ребер, Фредерик Лемуан шел молча, пытаясь уяснить смысл неожиданного нападения. Вряд ли он и Бера оказались в руках обыкновенных бандитов, ведь они натолкнулись на организованную систему оповещения, включенную бакалейщиком, который под видом горячей и путаной словесной перепалки направил вперед двух мальчуганов, чтобы подготовить перехват иностранцев.

Можно было отбросить и версию о полицейской засаде. Следовательно, они скорее всего оказались во власти какого-то подпольного диссидентского движения, что не вызывало особого беспокойства. И все же сам способ их задержания свидетельствовал о повышенной бдительности и даже обеспокоенности бойцов некоей организации, а это могло несколько задержать дальнейшие поиски.

Улочку, по которой они следовали, пересекала улица побольше. Впереди плясали огоньки невзрачного трактира. В воздухе приятно пахло жареным мясом и тмином. Их загнали в угол, где, уткнувшись носом в трухлявую дверь, они пережидали, пока не погаснет вдали бледный двойной пучок света от фар проезжающей машины.

Их заставили перейти на противоположную сторону, и небольшая процессия углубилась в очередную темную улицу, но всего лишь на несколько минут. После быстрого обмена репликами между конвоирами наблюдатель отделился от стены, и им пришлось пригнуться, чтобы войти в низкую дверь. Они оказались в земляном дворе, залитом лунным светом. Миновав открытое пространство, их не грубо, но с твердостью, не терпящей возражений, ввели в комнату с выбеленными известью стенами. Вдоль двух стен шла восточная банкетка, служащая кроватью, в середине стоял стол и несколько стульев. С потолка свисала электрическая лампочка с дешевым коническим абажуром. Замаскированная занавеской дверь связывала комнату с остальной частью скромного жилища.

В одном из углов на скамейке сидел молодой человек с подложенной под спину подушкой. Он был в длинной белой бубу и с красным тюрбаном на голове. Его кожа была очень темной, почти черной, однако черты лица не были негроидными.

— Обыщите их, — приказал он по-арабски.

Филипп Бера не стал дожидаться прикосновения чужих рук. Он начал выкладывать на стол содержимое своих карманов, его примеру последовал Фредерик Лемуан, уловивший смысл приказа. Один из негров, сопровождавших французов, схватил паспорта и протянул их молодому человеку в бубу, который принялся их рассматривать с видимым удивлением. Воспользовавшись этим преимуществом, Фредерик спокойно сказал по-английски:

— Напрасно вы пытались нас запугать, капитан Загари. Ведь мы хотели видеть именно вас. Вы очень похожи на свою сестру, но позвольте один вопрос: это естественный цвет вашей кожи, или вы чуть переусердствовали с гримом?

Осман Загари сдержал свое раздражение, успокоил движением руки своих телохранителей и спросил:

— Кто вы такие? Как вам удалось сюда пробраться? Что вам от меня нужно?

— Сколько вопросов, — улыбнулся Фредерик Лемуан, спокойно убирая свои вещи в карманы, — но каждый из них заслуживает ответа.

Он без приглашения сел на скамью, а секретарь посольства устроился на стуле. Отметив очевидную нервозность хозяина, Лемуан неторопливо набил и зажег трубку.

— Кто мы? — сказал он наконец. — Об этом вы уже знаете, в ваших руках наши паспорта. Господин Бера секретарь посольства в Хартуме. Я же — посланник французского правительства и прибыл только сегодня утром в связи с серьезными событиями, ареной которых вчера стало наше посольство.

Как мы здесь очутились? Благодаря стараниям ваших телохранителей. Хотя мы все равно были на пути к вашему убежищу, благодаря указаниям вашей сестры, последовавшей вашим инструкциям и укрывшейся в посольстве. Именно она предположила, что вы скрываетесь где-то здесь… и что мы еще сможем вас застать.

Осман Загари горько усмехнулся.

— Я долго здесь не задержусь, — сказал он. — Я готов бежать, и ждать осталось недолго. У меня такое чувство, что полиция милостивого генерал-президента напала на след. Но я не мог уехать раньше, так как не подготовил побег заблаговременно. Мы были абсолютно убеждены в успехе…

— В чем, по-вашему, причина провала?

Офицер дал волю своему гневу.

— Не надо быть большим мудрецом, чтобы дать ответ, — сказал он. — Нас просто-напросто предали. Болтливость кого-нибудь из ваших… Если только не велась куда более сложная игра.

Фредерику Лемуану понадобилось нечеловеческое усилие, чтобы сдержаться, жестом он успокоил и готового взорваться Филиппа Бера.

— Послушайте, капитан, — сказал он, непривычно напряженным голосом. — Только что вы задали мне еще один вопрос. Чего мы хотим?

Так вот, мы хотим побеседовать с вами, чтобы прояснить недоразумение. Запомните хорошенько, что никто из сотрудников посольства, ни один агент французского правительства никогда не помышлял о вмешательстве во внутренние дела Судана и подстрекательстве к государственному перевороту. Мы сами были потрясены тем фактом, что генерал-президент предъявил обвинения Франции, когда ваша сестра попросила убежища в посольстве.

Авантюра имела для вас катастрофические последствия, поскольку заговор провалился, а генерал Салах Эддин Мурад и еще несколько человек расстреляны. Но также пала тень и на Францию. Франция никоим образом не замешана в этом деле, и тем не менее сердечные до сих пор отношения с вашей страной портятся на глазах.

Мы оказались здесь потому, что хотели задать вам один вопрос: кто заставил вас поверить в поддержку Франции?

Пока он говорил, глаза Османа Загари округлялись, сначала в них читалось удивление, затем недоверие, и вот взгляд стал жестким, а зрачки вспыхнули гневом.

— Так я и думал, — прошипел он ядовито. — Едва предприятие провалилось, вы стремитесь выйти сухими из воды. Так ведь всегда поступают в случае провала шпионской операции? Неудачливого агента бросают на произвол судьбы, от него отрекаются. Но это у вас не пройдет. Мы сможем прокричать перед лицом всего мира…

— Успокойтесь, не надо громких слов, — оборвал ледяным голосом Фредерик. — Попытайтесь вести себя как подобает серьезному человеку, посмотрите правде в лицо. Вами воспользовались, капитан, как и несчастным мужем вашей сестры и вашими друзьями. Вас провели. В наших общих интересах узнать, кто и как это сделал. Я повторю свой вопрос: кто заставил вас поверить в поддержку Франции?

Осман Загари встал. Сжал кулаки. Лицо его приобрело землистый оттенок, несмотря на грим, усиливший естественную смуглость кожи. Он уже собирался ответить, когда в комнату ворвался высокий негр в джеллабе и с горячностью принялся что-то доказывать Загари по-арабски.

— Он говорит, что машина готова, — тотчас же перевел Филипп Бера Фредерику, — и что необходимо немедленно уезжать, поскольку армия намеревается прочесать квартал.

— Вот видите, усмехнулся капитан Загари, — а вам скажут, что наше движение оторвано от народа. Сейчас вы среди наших соратников. Эти люди не пощадят жизни ради моего спасения. Это негры с юга, нубийцы, как и моя семья. Они готовы на все, чтобы сбросить арабское иго, от которого страдают более тысячелетия.

— Но их всего лишь горстка. Вы же не собираетесь сражаться в Омдурмане с мощной армией, вооруженной танками.

— Нет, — согласился Осман Загари несколько мелодраматическим тоном. — Я вынужден бежать, чтобы поднять факел, выпавший из рук мужа моей сестры, и перенести борьбу в другое место.

— Мне кажется, что это разумно, — одобрил француз. — И все же, если у вас еще осталось время, чрезвычайно важно прояснить ситуацию. Я жду вашего ответа на мой вопрос.

Но Загари нервничал все больше с каждой секундой. Вдали слышалось завывание полицейской сирены, раздалось несколько выстрелов. С улицы доносился торопливый топот. Высокий негр в джеллабе в нетерпении пританцовывал с ноги на ногу.

Капитан приподнял подушку, взял широкий кожаный пояс с кобурой для большого кольта, подобрал полы бубу, застегнул ремень.

— Опасаюсь, — сказал он тоном на грани истерики, — что вам придется долго ожидать ответа…

Во дворе темного цвета пикап «студебеккер» пытался развернуться, занимая исходную позицию. Лемуан понял, что от него ускользает последний в этом странном деле свидетель, а вместе с ним и след, который ведет к разгадке тайны. В мгновение ока он оценил ситуацию, не забыв об арабской встрече на высшем уровне в Каире, намеченной на 15 июня, то есть ровно через десять дней. На принятие решения ему понадобилось не более секунды.

— Об этом не может быть и речи, — категорично заявил он, а затем обратился к своему спутнику: — Дорогой Филипп, посольство и так достаточно скомпрометировано. Не хватает только, чтобы полиция застала здесь вас. Вы должны скрыться, пока еще есть время. Садитесь в машину и возвращайтесь в ваше бунгало.

Молодой дипломат посмотрел на него, словно перед ним был безумец.

Но… А как же вы, господин пол… Простите, Фредди. Что вы собираетесь делать?

— У меня нет выбора. Я еду с ним. Отправляйтесь. Объясните ситуацию Сен-Арлесу и послу. Выполняйте.

Подчиняясь приказу, прозвучавшему в последних словах Лемуана, Филипп Бера непроизвольно вытянулся по стойке смирно. Ему даже в голову не пришло прошептать «желаю удачи». Он повернулся на каблуках, прошел во двор, по которому во всех направлениях сновали люди, и скрылся в соседнем переулке.

Омдурман наполнялся все более отчетливым гулом, прерывающимся гортанными приказами и отдельными выстрелами. Все говорило о том, что суданская армия проводила чистку в негритянских кварталах. Скоро кольцо сомкнётся, и тогда…

Занавес, скрывавший дверь, приподнялся. Появилась толстая старая негритянка с одутловатым изрезанным морщинами лицом, с возбужденным и растерянным видом. Она упала на колени, целуя руку капитана. Раздраженный капитан бесцеремонно оттолкнул старуху и пошел за высоким негром в джеллабе, направлявшимся к пикапу. Фредерик Лемуан последовал за ним. Водитель уже заводил мотор. Суданец и француз оказались лицом к лицу у подножки автомобиля.

— Я уезжаю, — бросил Загари. — Оставьте меня в покое.

— Хотите вы того или нет, но я еду с вами, — холодно сообщил Фредерик. — И позвольте заверить, вы так легко от меня не отделаетесь.

Они смерили друг друга взглядами. Загари первым опустил глаза и немного отстранился. Лемуан сел в кабину пикапа слева от шофера. Капитан уселся рядом, хлопнул дверью, таким образом француз оказался между двумя суданцами.

Высокий негр и четыре «гориллы», менее получаса назад задержавшие Лемуана и Бера, прыгнули в открытый кузов.

— Ялла!

Машина резко дернулась с места. Последнее, что увидел Фредерик Лемуан, была семенящая в свете жалкого фонаря старуха Абба, пытавшаяся в последний раз увидеть беглеца.

22 часа 15 минут.

Француз сразу же понял, что ему предстоит сыграть трудную партию. Если армия действительно начала операцию по оцеплению и офицеры знают свое дело, то они прежде всего блокируют все дороги на юг — единственный путь к спасению.

Так и случилось. Едва пикап выехал на прямую сносно освещенную улицу, в нескольких сотнях метров впереди вспыхнули белые фары и возникли силуэты нескольких грузовиков. На шоссе и на допотопном тротуаре из утрамбованной земли пешеходов стало гораздо меньше, чем в начале вечера, но все же они еще были достаточно многочисленны.

Пикап направлялся прямо на заграждение, что было настоящим безумием, но, проехав метров пятьдесят, водитель резко повернул налево, вылетев с зажженными фарами на улицу, вдоль которой стояли скромные глинобитные хибары. Странные силуэты выныривали из-под колес, едва избегая столкновения. Слышались ругательства. Шофер вел машину с дьявольской ловкостью, его спасало только полное презрение к опасности, свойственное некоторым восточным людям. Лемуан делал невозможное, чтобы не потерять присутствие духа, даже когда в ночи машина задевала стену, когда встречная машина резко тормозила, чтобы избежать столкновения, или какой-нибудь мальчуган чудом выходил из ситуации, оказавшись на волосок от смерти.

Краем глаза он видел профиль Османа Загари: капельки пота сверкали на его висках и стекали по щеке. И испарина выступила вовсе не от жары.

Пытаясь сохранить самообладание, Лемуан старался выбросить из головы мысли о своем незавидном положении и поразмышлять над методом, избранным незадачливыми путчистами, чтобы выпутаться из сложившейся ситуации. Насколько он мог ориентироваться, пикап ехал на восток, то есть к Хартуму, что было несравненно опаснее дорожного заграждения.

Словно в подтверждение его опасений шофер притормозил, машину занесло, но все было рассчитано, и она выехала на берег реки. Сверкающий под луной Нил нес свои спокойные воды к Абу-Симбелу и Ас-Садд аль-Али — высотной Асуанской плотине, к Луксору и Карнаку, к Эль-Минья, Гизе и ее пирамидам, набережным Каира и распускающемуся цветку дельты.

Пикап следовал по левому берегу, проехал вдоль вереницы грузовиков, пассажиры которых, казалось, не обратили на него никакого внимания, повернул, взвизгнув шинами и натужно воя, и въехал на мост.

Мост был пуст. У Фредерика на мгновение возникла безумная надежда, что мост забыли взять под охрану. Но пост попросту расположился при выезде на правый берег. В лучах фар возник человек в форме, делавший знаки, что проезд воспрещен. Он поспешно отскочил в сторону, из-под колес умышленно направленного на него пикапа. Засвистелипули. Они расплющивались, как градины ударяясь о металл, чудом не задевая пассажиров в кабине. Те, кто находился в кузове, отвечали короткими автоматными очередями.

Пришлось пережить несколько мгновений кошмара. В сумятице криков, ругательств, свистков по обе стороны от машины с фантастической скоростью мелькали силуэты. Водитель со сведенным судорогой лицом и крепко сжатыми челюстями влетел в Хартум, прорвавшись сквозь заграждение. Вжавшись в спинку сиденья, Лемуан стремился слиться с кузовом автомобиля, не желая стать мишенью для пуль. Осман Загари съежился, буквально уменьшившись в размерах.

Повернув направо, водитель поехал вдоль железной дороги. Пустынное шоссе было помечено светящимися вехами фонарей. Позади, вероятно, организовывали погоню, но было совершенно очевидно, что, в то время как суданская армия прочесывала Омдурман, столица встретила их спокойствием мягкой ночи. Казалось, в этой тишине нет места для войны и насилия.

Едва опасность миновала, водитель сбросил скорость. У вокзала, мимо грузовика с решетками и патрульного «джипа», — единственного напоминания о событиях, потрясших город сорок восемь часов назад, — он ехал уже совершенно спокойно. Солдаты даже не взглянули в сторону машины, похожей на сотни других. Скоро тревога докатится и до них, а пока пикап вновь набирал скорость, продолжая свой путь вдоль железнодорожного полотна. Прежде чем отправиться на поиски Загари, Филиппа Бера посетила удачная мысль показать Лемуану генеральный план Хартума и соседних агломераций. Таким образом заместитель «господина Дюпона» был в состоянии определить общее направление движения на основе точных ориентиров, таких, как вокзал и железнодорожные пути. Он прекрасно понимал, что они огибают Хартум и сейчас выедут на железнодорожный мост через Голубой Нил, который приведет их в Северный Хартум. Мост преодолели без осложнений. Через несколько мгновений раздался стук в стекло за затылком Фредерика. Один из пассажиров нагнулся и произнес несколько коротких фраз в открытое окно.

— Один человек ранен, — объяснил Загари. — Придется его оставить.

Скоро пикап свернул в одну из улочек черного города. «Гориллы» помогли слезть одному из своих собратьев. С ним остался один из товарищей, а пикап дал задний ход и вновь оказался на главной артерии. Их путь лежал на восток.

В кузове теперь осталось всего три человека. Вместе с водителем и Загари они составляли небольшой отряд вооруженных коммандос. Фредерик, конечно, был среди них лишним.

— Раненый и сопровождающий его человек без труда найдут помощь в этом квартале, — объяснил капитан. — Мы же задерживаться не можем.

— Куда мы держим путь? К надежному убежищу или… к эфиопской границе?

Загари пристально посмотрел на Лемуана.

— Вы правильно поняли, — сказал он. К границе. К сожалению, ночи в это время года коротки. Скоро военная полиция начнет нас преследовать. Они отрежут нам путь, если мы не успеем проскочить до наступления зари.

Эта перспектива заставила его вздрогнуть, и француз всем телом ощутил эту дрожь. Он чуть нагнулся вперед, чтобы достать пачку сигарет «Плейер», угостил сначала шофера, потом капитана. По обеим сторонам дороги бежали последние дома Северного Хартума.

— Ну что же, — спокойно сказал Фредерик, — а не продолжить ли нам прерванную беседу?…

(обратно)

Глава V

— Каким образом вы намеревались установить контакт с Францией?

Осман Загари молча курил. После головокружительной гонки перспектива долгих часов пути немного его успокоила. В нескольких километрах от Северного Хартума шоссе незаметно перешло в проселочную дорогу с многочисленными выбоинами и рытвинами, местами напоминающую стиральную доску. Пикап существенно умерил свой бег. Не стоило в пустынной местности рисковать амортизатором или, не дай бог, сломать ось. Шофер положил свои узловатые руки на руль, как обычно поступают на больших перегонах, расслабляясь в предвидении долгого этапа.

— Мне представили французского агента доктора Равено из Всемирной организации здравоохранения. Он находился в Судане якобы по служебным делам, но это, разумеется, было всего лишь прикрытие.

— Кто вам его представил?

Осман Загари заупрямился, надолго умолк, но в конце концов решил, что сам заинтересован в том, чтобы прояснить дело. Он как бы с сожалением ответил:

— Одна молодая особа, с которой у меня… Должен вам сказать, что я возглавлял армейскую службу информации, а мисс Мейсон, американская журналистка, собирала материал об арабских странах и их отношениях с Израилем.

— Ну и, конечно, совершенно случайно у нее под рукой оказался французский агент?

— Нет… Дело в том… Объясняя положение в стране, я прочел ей лекцию по этнографии, а затем объяснил различие между арабами и мусульманами. И наконец, я поделился с ней своими политическими взглядами.

— Можно поинтересоваться?

— Прежде всего я сказал ей, что положение, сложившееся внутри страны, просто невыносимо. Власти безжалостно угнетают неарабское население. Далее, что правительство втянуло нас в опасную авантюру, вступив в лагерь воюющих арабских стран. Наша отсталость должна была толкнуть нас не на тропу войны, а совсем на другой путь, тем более что мы не являемся близкими соседями Израиля. Кроме того, военная интеграция означает объединенное командование и, следовательно, подчинение Египту. Я не желал этого терпеть. Насер мечтает вновь создать с Суданом Объединенную Арабскую Республику, иначе говоря, попросту поглотить нашу страну, чего ему не удалось добиться в отношении Сирии…

— Понимаю, — согласился Фредерик. — По-моему, все довольно логично. Но меня удивляет, что вы, офицер суданской армии, могли говорить об этом с иностранкой.

— Я говорил с ней как простой капитан и гражданин, чтобы она поняла, что ислам не представляет собой политически монолитного движения, что у каждого колокола свой звон.

— Ваш зять, генерал Мурад, естественно, разделял эти взгляды?

— Конечно. Как и определенная часть суданского правящего класса. В некотором смысле это была наша политическая платформа.

— Поскольку вы уже подумывали о том, чтобы взять власть в свои руки.

— Это был проект, еще не получивший своего оформления. В нашем распоряжении не было необходимых средств. Мы не располагали должной поддержкой. Только конкретная заинтересованность могла привлечь на нашу сторону правящий класс.

Он сказал все это без малейшей тени цинизма, как нечто совершенно естественное, само собой разумеющееся.

— Но все изменилось после бесед с мисс… Как же ее?

— Мейсон… Хорна Мейсон. Она не скрывала, что моя позиция приводит ее в восторг, что и она за независимость народов, за борьбу против угнетателей. Она сказала, что знакома с человеком, посвятившим свою жизнь этой борьбе. На следующий день как раз должен был приехать доктор Равено.

— Вот именно «как раз», — подчеркнул Фредерик. — Не могли бы вы описать этого доктора Равено?

— Мужчина лет сорока пяти, так мне, во всяком случае, кажется. Довольно высокого роста. Костистое лицо, густые брови, глубоко посаженные глаза. Почти голый заостренный череп с венчиком редких волос.

— Это мне ни о чем не говорит, — прошептал Фредерик. — И что же, он вам ни с того ни с сего заявил, что является французским агентом и готов помочь сбросить правительство?

— Нет. Все было гораздо тоньше. Настолько деликатно, что мне показалось совершенно естественным. Мы несколько раз беседовали. Равено держал возвышенные речи. Излагал взгляды настоящего гуманиста. Ну вы понимаете? Он весьма сожалел, что великие державы и не подозревают о существовании подобных тенденций. Короче, не сразу, но я все-таки представил его своему зятю. Доктор сказал ему, что в Париже воодушевлены существованием новой исламской, но не арабской силы, голос которой прозвучит без излишней страсти и более сговорчиво в пороховой бочке Ближнего Востока.

— Словом, — подвел итог Фредерик, была достигнута договоренность о принципах смены режима в Судане…

Пикап набрал оптимальную скорость. Он подпрыгивал на проселочной дороге, а Лемуан пытался рассчитать скорость движения. Он взглянул на спидометр, затем на фосфоресцирующий циферблат своих часов: получалось 50–60 километров в час, что, несмотря на поразительное мастерство водителя, не спасало от бешеной тряски. Время от времени более сильный толчок вынуждал пассажиров цепляться за первое, что попадалось под руку. В кузове пикапа три телохранителя нашли лучшее решение: они улеглись на мешки, всем телом амортизируя удары.

— Сколько от Хартума до Эфиопии? — спросил Фредерик.

— До пограничного города Кассала километров 360,— ответил обеспокоенный Загари.

— Если так пойдет дальше, осталось не меньше шести часов пути. Уже недалеко до полуночи. Мы доберемся до места не раньше пяти утра, а в июне в это время уже светло, как днем… До Кассала не будет других населенных пунктов?

— Один-единственный, если его можно так назвать: Суфейя-эд-Деришаб. Источник и бензоколонка на пересечении с дорогой, ведущей на юго-восток. Разумеется, мы там не будем останавливаться.

Фредерик воздержался от комментариев. Взошла луна. Было так ясно, что шофер позволил себе ехать с подфарниками. Насколько хватало глаз, простиралась пустыня, гигантский океан песка и камня.

Никаких признаков погони, словно никто и не подумал об этом после их побега из Хартума. Все объяснялось состоянием дороги: военные машины не могли ехать по ней быстрее пикапа. К тому же наверняка между столицей и Кассала всю ночь шли радиопереговоры…

Лемуан попытался отогнать от себя беспокойство. Сейчас у него было более важное дело.

— Итак, — повторил он, — была достигнута договоренность о смене режима. Но чем же вам могла помочь Франция?

— Дело в том, что мой зять и его друзья представляли собой всего лишь небольшую боевую группу в среде крайне пассивного населения. Впрочем, мы наблюдаем подобную ситуацию во всех восточных странах. Речь шла не о революции в западном смысле слова, а о захвате власти.

— А для этого необходимо было склонить на свою сторону армию.

— Именно. Хотя бы войска, размещенные в столице. Не менее важно было заручиться поддержкой ударных подразделений.

— В числе которых бригада генерала Салах Эддин Мурада. И полагаю, далеко не все офицеры намеревались принять участие в заговоре во имя красивых идеалов.

Лицо соседа напряглось. Вне всякого сомнения, Фредерик затронул больное место. Следующий вопрос он задал совершенно бесстрастным тоном:

— Меня интересует, какую помощь вы ожидали получить от Франции.

— Нам обещали, — сказал слегка смущенный капитан Загари, — долговременную экономическую помощь, и мы получали надежного союзника в лице одной из четырех великих держав. В краткосрочном плане…

— Вы хотите сказать… непосредственно?

— Да, непосредственно. Франция должна была предоставить средства, которые помогли бы нам убедить тех, в чьей поддержке мы нуждались на внутриполитической арене.

Лемуан немного занервничал.

— Знаете ли, — сказал он довольно резко, — мы на Западе дикие люди. Нам недоступна ваша изощренность. Уж не хотите ли вы сказать, что мы обещали предоставить вам финансовые средства для подкупа части офицерского корпуса?

— Да, но речь шла не только об офицерах, а и о гражданских лицах, — вздохнул с сожалением Загари, словно его собеседник невольно рассеял очарование беседы двух просвещенных людей.-

В качестве вознаграждения их ожидало продвижение по службе и…

— Премии, — цинично закончил Фредерик. — И этот добрячок Равено сумел убедить вас, что Франция примет участие в подобной комбинации? Что она располагает фондами, предназначенными для оплаты преданных режимов?

Решительно он был поражен наивностью, возможно, и объяснимой неопытностью молодого человека, но просто непостижимой в отношении умудренного генерала.

— Но… — робко заикнулся капитан. — Ведь в самом деле были сделаны солидные взносы.

Фредерик Лемуан испытал шок, словно получил удар в солнечное сплетение.

— Так вы говорите… — произнес он, совершенно сбитый с толку, — что Равено вам заплатил?

— Разумеется. Были сделаны вклады на различные имена в банках Бейрута, Цюриха, Лондона… В строгом соответствии с правилами.

— Невероятно… — прошептал Фредерик. А этот Равено предоставил вам… верительные грамоты? Само собой разумеется, они были фальшивыми.

— Знаете ли, — простодушно заметил капитан Загари, — в подобных делах трудно рассчитывать, что партнер заверит свои обязательства на бланке с грифом президента республики. Приходится верить на слово, и лучший залог доброй воли…

— Понимаю, банковские квитанции, — сказал француз, гнев которого достиг опасного предела. — Я полагаю, что вы в свою очередь тоже взяли на себя определенные обязательства?

— Конечно. Мой зять и доктор Равено подписали секретный протокол. Наша страна взяла на себя обязательство сделать во Франции крупные заказы на вооружение и самолеты, предоставить ей режим наибольшего благоприятствования в торговле, призвать на помощь в проведении индустриализации. В свою очередь Франция обязалась оказать нам серьезную экономическую поддержку.

Лемуан не мог прийти в себя. Его спутник перечислил положения договора с ноткой надежды в голосе, словно так или иначе можно было исправить положение. Он поторопился разубедить его в этом.

— Это самое невероятное дело, о каком мне приходилось слышать за двадцатилетнюю карьеру, — сказал он. — Великолепная ловушка, в которую вы устремились по доброй воле с закрытыми глазами, а вместе с вами в нее угодили и мы, сами того не подозревая…

В наступившем молчании француз пытался осознать механизм необычного заговора. Его вдохновители хотели дискредитировать Францию в глазах Судана и всего арабского мира. Совершенно очевидно, что гипотеза Норбера де Сен-Арлеса и посла Делобеля подтвердилась. Доктор Равено не останавливался ни перед чем для достижения своей цели. Пошел даже на серьезные финансовые затраты, поскольку заинтересованной стороне были предоставлены доказательства вкладов. Такую роскошь могла позволить себе только сильная группировка, стремящаяся распространить влияние на Ближнем Востоке. Все это было весьма серьезно. Но некоторые вопросы оставались открытыми. Ну, скажем, что бы произошло, если бы путч увенчался успехом?

На этот вопрос есть только один ответ. Такая возможность исключена. Держава, оплачивавшая услуги Салах Эддин Мурада и его приспешников, конечно, если цель действительно заключалась только в дискредитации Франции, должна была обо всем информировать суданское правительство. Впрочем, возможно, в этом и кроется объяснение умеренной строгости мер безопасности после провала путча.

Вставал и еще один вопрос: «Могли ли здравомыслящие люди, организовавшие эту операцию в духе Макиавелли, надеяться, что Франция все пустит на самотек, никак не реагируя?»

Безусловно, нет… Французское правительство заявит о своей доброй воле, будет изобличать самозваных агентов. Но зло уже свершилось. «Дыма без огня не бывает…» Кстати, старая французская пословица имеет и арабский эквивалент.

На ум Лемуану пришла еще одна пословица. «Самый глухой тот, кто не желает слышать». А ведь поздним утром второго июня генерал-президент так торопился публично обвинить Францию, что даже предварительно не вызвал посла, чтобы потребовать от него объяснений. Возникал вопрос о том, в какой мере он позволил собой манипулировать.

— Я полагаю, доктор Равено по-прежнему в Хартуме? — неожиданно спросил полковник.

— Нет, — несколько сконфуженно признался Осман Загари. — ВОЗ прислала его в краткосрочную командировку. Всего на несколько недель. Он отбыл двадцать пятого мая. И должен был вернуться первого июня перед прибытием французской миссии.

— А мисс Мейсон?

— Она еще раньше вернулась в США. У меня есть ее адрес.

Фредерик Лемуан горько усмехнулся. Ничего не скажешь, все было разыграно как но нотам. Был только один выход из сложившейся ситуации: найти Равено и заставить его говорить. Только вот отыскать лжеврача не легче, чем иголку в стоге сена.

По мере продвижения на восток состояние дороги все ухудшалось. Средняя скорость наверняка не превышала и 50 километров в час. К двум часам утра пикап проехал чуть более половины пути, а тут еще спустила шина. Правда, это дало пассажирам возможность немного размять ноги. На протяжении всей стоянки Осман Загари вел со своими неграми оживленную дискуссию. Залили полный бак, перелив бензин из запасных канистр. Лемуан с удовлетворением отметил, что предусмотрели и два запасных колеса. Путешествие по пустыне было чревато многими непредвиденными осложнениями.

Снова тронулись в путь с максимальной скоростью, которую только позволяла развить дорога. Все спало в Суфейя-эд-Деришаб. Неподалеку от бензоколонки скопилось несколько грузовиков, картина напоминала транспортную стоянку у автозаправочной станции во Франции.

Когда небо окрасилось первыми розовыми отблесками зари, пикап еще находился в восьмидесяти километрах от Кассала и границы. Дорога теперь взбиралась по первым отрогам горного барьера, отделяющего Южный Судан от Красного моря и дальше на юге от Эфиопского нагорья. С наступлением зари рельеф очерчивался все четче. В первую очередь проступали темные контуры гор. Вырисовывались охровые и коричневые лысые холмы. Вдали на юге виднелись более высокие и, как казалось, менее голые горы. Здесь угасала большая пустыня.

Пикап преодолел зеленеющую долину уэда Атбара — притока Нила, и снова дорога поползла вверх. Уже совсем рассвело. Началось свежее африканское утро. Навстречу попались два грузовика, затем караван верблюдов и ослов. С наступлением дня жизнь вступала в свои права. До Кассала оставалось не более 60 километров. Гористая местность казалась более безопасной, нежели обнаженная пустыня. Несмотря на долгую утомительную ночь, проведенную в машине, Фредерик чувствовал удивительную легкость и бодрость. Он думал прежде всего о том, подтвердится ли версия, которую он сформулировал в последние часы, когда Осман Загари мирно дремал в своем углу.

В сущности, оставалось только собрать доказательства правильности пока абстрактного рассуждения. До сих пор интрига была во всем безупречна. И все же зацепка существовала: после арестов и казней двух последних дней в Хартуме остался в живых человек, знающий если не сам секрет, то, во всяком случае, авторов головоломки. Другими словами, если Фредерик прав, суданцы никогда не позволят капитану Загари пересечь границу Эфиопии.

Он зажег предпоследнюю сигарету, когда его внимание привлекло жужжание в небе. Над дорогой на высоте двухсот — трехсот метров летел самолет…

Это был маленький самолет-наблюдатель, такие используются в крупных артиллерийских частях. «Пайпер-каб», — подумал Фредерик, когда самолет отклонился вправо, чтобы строго следовать направлению дороги.

Самолет заметили и три негра в кузове. Они уже стучали в стекло кабины. Разгоряченный Загари о чем-то говорил с водителем. Расстояние до Кассала неуклонно сокращалось, причем неизмеримо быстрее, чем раньше; несмотря на подъемы и извивы, дорога заметно улучшилась, едва пустыня осталась позади.

После совершенного накануне вечером прорыва через мост в Омдурмане приметы пикапа, наверное, были повсюду сообщены. Однако самолет не мог совершить посадку на пересеченной местности. Он мог лишь обнаружить цель и сообщить о ней силам перехвата. А значит, масштабы опасности можно будет отчетливо представить только на подъезде к Кассала.

Осман Загари продолжал оживленную беседу с шофером, но скоро понял раздражение ничего не понимающего Фредерика.

— Ассауа, объяснил он, — прекрасно знает эту местность. Он говорит, что в десяти километрах отсюда дорога уходит на юго-восток в горы.

— То есть по направлению к границе. Это то, что нам нужно.

— Да, — согласился суданец. — К сожалению, дорога упирается в линию железной дороги, идущей из Сеннара в Порт-Судан через Кассала. Пикап не сможет преодолеть это препятствие.

Фредерик скорчил гримасу. Его воображение уже рисовало томительное скитание в горах под нестерпимыми лучами солнца, а затем рискованный переход границы.

Он даже подумал, а не лучше ли будет, если, доехав до железной дороги, он вернется на пикапе в Хартум со сведениями, полученными от Загари.

Но с другой стороны, заявление капитана не подкреплялось никакими доказательствами. Только сам Осман Загари мог позволить французской дипломатии перейти в контратаку.

Вне всякого сомнения, «пайпер» уже обнаружил свою цель. Точно огромный стервятник, он расчерчивал широкими кругами небо над пикапом. Утренняя свежесть резко сменилась ужасающей жарой. Беглецы оказались в печи: температура в кабине с раскаленной крышей скоро станет нестерпимой. Неожиданно самолет отклонился на восток. Возможно, ему пришлось совершить посадку для заправки. Три негра в кузове издали победный клич, поравнявшись с трясущимся автобусом, груженным грудами ящиков и бесформенных тюков. На вершине хребта показалась развилка. Дорога, избранная водителем, требовала от него недюжинной смелости. Она, вероятно, вела к каким-нибудь затерянным в горах деревушкам, прибытие в которые грузовика являлось историческим событием. Рытвины, камни и песок заставили снизить скорость до 10–15 километров в час. Несколько раз приходилось останавливаться, чтобы негры могли расчистить дорогу. Фредерик не мог больше находиться в кабине и пересел в кузов. Здесь лютовало солнце, но зато можно было дышать.

Три «гориллы» Османа Загари были неплохо вооружены; два американских карабина и два автомата лежали на металлическом полу. Мужчины гордо демонстрировали свое оружие, обнажая в широкой улыбке сверкающие зубы. С провалом путча война для них не закончилась.

На следующей остановке Загари присоединился к своему французскому спутнику. В кабине остался только водитель.

— Железная дорога в десяти километрах, — объяснил капитан. — Мне придется пешком пересечь ее, чтобы добраться до границы. Это составит еще десяток километров, но Ассауа уверяет, что граница на этом участке не охраняется. В горах попадаешь из одной страны в другую безо всяких проблем.

— А вы что собираетесь делать? — Он смерил француза недоумевающим взглядом.

— Пойду с вами, — спокойно сообщил Лемуан. — Найти Равено в наших общих интересах. Я хочу снять вину с Франции, вы отомстить за зятя, разве не так?

Осман Загари с важным видом утвердительно кивнул.

Самолет возник вновь, когда они проделали уже почти половину пути. Он кружил над тропой, ведущей в Кассала, как ошалевшее насекомое. Обнаружив свою добычу, он принялся описывать все более и более широкие круги. Фредерик Лемуан довольно отчетливо представлял себе наблюдателя с глазами, прикованными к биноклю, рассматривающего складки холмистой местности.

С минуты на минуту самолет неизбежно обнаружит мятежников и сообщит о маршруте пикапа в Кассала, если, конечно, не будет их бомбить, что, впрочем, противоречит назначению разведывательного «пайпера». Ему также противопоказана посадка в слишком глубокие овраги и на острые хребты.

И действительно, наблюдатель скоро заметил цель. Когда же это произошло, самолет избрал любопытную тактику. Он взял курс над самой дорогой и словно застыл в ослепительно голубом небе над пикапом на высоте 500 или 600 метров.

Машина с трудом продвигалась на юго-восток. Фредерику казалось, что его тело плавится на раскаленном металле. На лице выступили крупные капли пота, рубашка прилипла к телу. Он снял пиджак и положил на колени, предварительно аккуратно сложив.

Пересохшее горло было забито желтой пылью, вьющейся из под колес, несмотря на невысокую скорость. Фредерик с нетерпением ожидал, когда же появится эта проклятая железная дорога, пусть дальше придется идти пешком.

Чудовищно кренясь, когда колеса попадали в яму или наезжали на камни, пикап продвигался вперед со слепым упорством скарабея. Шофер с неморгающими глазами уже десять часов не выпускал руль из рук, управляя машиной точными движениями хорошо отлаженного автомата.

Подпрыгивая, пикап спустился на дно оврага, начал карабкаться по противоположному склону в едином усилии мотора и коробки передач. Поворот за поворотом он совершил бесконечное восхождение на вершину. Затем началось неровное, как терка, плато шириной около полукилометра, в конце которого отчетливо виднелась борозда траншеи. Шофер по-арабски объяснил ситуацию, прорычав несколько фраз в открытую дверь. Осман Загари тотчас же перевел, и, надо сказать, не без удовлетворения.

— Следующий овраг — это траншея, по которой проложен железнодорожный путь. Мы приехали.

Фредерик хотел было утереть со лба пот, но не успел даже достать носовой платок. Из-за холма, как огромное насекомое, в шуме пропеллеров вынырнул на бреющем полете вертолет.

— Берегись! — прокричал Фредерик, схватив пиджак и спрыгнув на землю. — Сейчас они откроют огонь.

Ведомый по радио с самолета вертолет в стремительном порыве проскочил цель и теперь намеревался вернуться. Короткое мгновение ни пилот, ни наблюдатель не могли видеть пикап, разве что у них глаза были на затылке. Не раздумывая, Лемуан буквально нырнул в яму, проскользнув под нагромождением скальных обломков, вокруг которых рос жалкий кустарник. Он приподнялся, чтобы проследить за маневрами вертолета, когда задыхающийся Осман Загари упал рядом с ним. В руках у него был автомат. «У этого типа, — подумал Лемуан, — потрясающая реакция, раз он успел катапультироваться из пикапа по моей команде».

Машина продолжала свой рискованный бег по узкому плато, водитель, вероятно, решил любой ценой добраться до железнодорожного полотна. В кузове три негра направили автоматы и карабины в сторону возвращающегося летательного аппарата.

— Прыгайте, черт возьми! — прокричал Фредерик по-английски, а Загари поддержал его приказанием по-арабски.

Но рев пропеллера уже перекрыл их голоса. Их настигал великолепный американский разведывательный вертолет «белл», оснащенный самым современным вооружением.

Негры ожесточенно жестикулировали, словно пытаясь спровоцировать врага. Водитель, видимо еще не осознавший опасность, продолжал свой путь. Пикап уже был в пятидесяти метрах и, разумеется, вне досягаемости голоса.

Вертолет тоже подскочил на пятьдесят метров, чтобы занять позицию над своей целью и выйти из-под обстрела негров, открывших огонь без единого шанса поразить противника, учитывая, что пол под их ногами ходил ходуном.

Фредерика пронзило острое предчувствие драмы. Вертолет маневрировал с солнечной стороны, поэтому людей, находившихся на его борту, было невозможно разглядеть. Но француз отчетливо различил два спаренных ствола, опускавшихся к земле.

Одной ракеты было вполне достаточно, чтобы выполнить задачу. Ее огненный шлейф растворился в ярком африканском небе и пикап вдруг оторвался от земли. Все произошло в ничтожную долю секунды. Машину буквально разорвало, и в разные стороны выплеснулось пламя, видимое главным образом благодаря контурам черного дыма. Вопли ужаса слились с грохотом взрыва, обломки рассеялись по земле. Мелкие металлические осколки смешались с человеческими останками в потоках пурпурной крови.

Когда вертолет приземлился между ямой, в которой притаились Фредерик и капитан Загари, и дымящейся кучей обломков голубого пикапа с четырьмя растерзанными телами, француз понял, что они невидимы для врага благодаря маскировке из скал и кустарника.

Он мертвой хваткой схватил суданского офицера за руку, призывая его к неподвижности и молчанию. Они смотрели, затаив дыхание…

Вертолет только что мягко приземлился в облаке пыли. Наблюдатель открыл дверь из плексигласа и осторожно вышел с карабином в руке. Он на мгновение задержался в нескольких метрах от летательного аппарата.

Стихал оглушительный рев турбины. Ротор вращался все медленнее, с каждым поворотом лопасти раздавался зловещий свистящий звук, словно обрушивался тесак китайского палача. Пилот не выключил двигатель, работавший на малых оборотах в раскаленном и неподвижном воздухе. Он в свою очередь вышел, даже не прихватив с собой револьвера.

Двое мужчин не спеша направились к еще дымящемуся черному пожарищу. Среди разбросанных обломков догорали бензобак и дырявые канистры.

Они обошли пожарище, пригнувшись к земле, пытаясь сосчитать по изуродованным останкам мертвых и, наверное, опознать их. Потрясенный Лемуан с комом в горле видел, как они постепенно удаляются от вертолета, ротор которого, вопреки всем армейским правилам безопасности, по-прежнему медленно вращался с монотонным звуком. Правда, особого риска в этом не было, поскольку царил полный штиль.

Фредерик решился, когда двое мужчин подошли к обломкам машины и, по его оценке, дистанция до вертолета была чуть больше, чем расстояние от вертолета до груды скальных обломков.

— Пора! — бросил он Осману Загари. И, не дожидаясь ответа, выскочил из укрытия и рванулся к вертолету.

Он пробежал добрый десяток метров, пока двое суданских военных осознали, что происходит нечто непонятное. Он слышал, как позади катились камни под подошвами Загари, потрясающе быстро выполнявшего приказы.

Лемуан преодолел половину расстояния, пока два человека обернулись, уяснили себе ситуацию и перешли к действию. Он бросился на землю в тот самый момент, когда пилот уже вынимал револьвер из кобуры, а наблюдатель поднимал карабин.

И все же им не удалось открыть огонь. Осман Загари, держа автомат на уровне бедра, со сведенными челюстями и выпученными глазами выпустил очередь.

Пилот замер на мгновение, словно завороженный. Но его брюки и рубашка цвета хаки уже окрашивались в пурпурный цвет. Он медленно опустился на колени. Припавший к земле Фредерик отчетливо видел лицо юноши — вероятно, лет двадцати пяти, не более, — на которое легла печать изумления, затем суданец упал лицом вперед, выронив пистолет, раскинув крестом руки.

Наблюдатель оказался расторопней и успел броситься на землю. Укрывшись за небольшим выступом скалы, он открыл огонь. Первая пуля ушла далеко влево. Автоматная очередь поднимала вокруг него небольшие гейзеры пыли. Он понял, что укрытие ненадежно. Его взгляд остановился на яме, похожей на ту, где прятались Лемуан и Загари. Он решил попытать судьбу и совершил кошачий прыжок.

Словно на стрелковом стенде, очередь капитана Загари остановила его в полете как загнанное животное, еще мгновение назад жаждавшее спасения.

(обратно)

Глава VI

Времени не было ни на размышления, ни на анализ возможных последствий. Фредерик Лемуан уже поднялся. Он стремительно подбежал к вертолету, вскочил в кабину и занял место пилота.

В тридцати метрах прямо перед ним догорали остатки разлившегося горючего. Столб черного дыма стал значительно гуще и начинался у самой поверхности земли: огонь угасал.

На поле боя остались лежать еще два трупа. Три неизвестно откуда возникших стервятника тяжело кружили на небольшой высоте в предвкушении добычи.

Чуть выше по-прежнему парил самолет. Француз прекрасно представлял себе реакцию пилота и наблюдателя, которые в бинокль наверняка не пропустили ни одной подробности разыгравшейся трагедии.

Сердце неистово колотилось в груди Фредерика, он весь взмок, ему не хватало дыхания, но, несмотря на это, он внимательно и внешне невозмутимо изучал приборную доску и рычаги управления вертолета.

Осман Загари сел рядом. Он закрыл дверь из плексигласа, положив на колени автомат с еще дымящимся стволом.

— Вы справитесь с этой штуковиной? — с беспокойством прокричал Загари в шуме мотора.

Фредерик пожал плечами, оставив вопрос без ответа, хотя мог сказать, что несколько лет назад проходил короткую стажировку на вертолете «алюэт». Потекли нескончаемые секунды. Но вот он поставил ноги на педали управления, одну руку положил на штурвал, вторую на рукоятку управления циклического шага, вздохнул полной грудью.

Аппарат так резко взмыл в воздух, что тела пассажиров вдавились в кресла. На высоте двадцати метров Фредерик вступил в ожесточенную борьбу с обезумевшим вертолетом. Само собой напрашивалось сравнение с всадником на родео, укрощающим необъезженного скакуна. Вцепившись в подлокотники, едва переводя дыхание, Осман Загари уже представлял себе, как сейчас они рухнут на щебень. И все же мало-помалу француз смирил неистовый танец «белла». Вертолет на мгновение застыл в тридцати метрах над землей, круто накренился вперед и стрелой понесся на восток. Через несколько секунд под ним возникла и исчезла траншея, по которой прошла единственная железнодорожная линия, ведущая в Порт-Судан; вертолет преодолел ее залихватским прыжком. Фредерик буквально сросся с рукояткой управления и нечеловеческим усилием выровнял летательный аппарат, который стал постепенно набирать высоту, вместе с тем обретая устойчивость. Взгляду открылись далекие уступы — первые ступени гигантской абиссинской лестницы с вершиной Рас-Дашан на высоте 4620 метров.

Фредерик больше не рассуждал. Его охватило необычное возбуждение. Он целиком был поглощен тем, чтобы прорваться как можно дальше на восток, даже не обращая внимания на бесконечное множество циферблатов, большинство из которых, кроме магнитного компаса и альтиметра, ничего для него не значили. Железная дорога осталась в двух или трех километрах позади. Сколько еще оставалось до границы? А может быть, он уже пересек ее, даже не подозревая об этом?

— Внимание, сверху справа! — вдруг прокричал ему в ухо Загари.

Поглощенный пилотажем, Лемуан заметил тень, наплывающую на вертолет, потом услышал неприятные щелчки пуль о металл и о плексиглас.

Тут он осознал, что «пайпер» перешел в атаку.

В атаку, правда, совершенно безнадежную, поскольку разведывательный самолет, безусловно, не имел специального вооружения. Вертолет только что настигла автоматная очередь наблюдателя — последняя попытка суданцев перехватить Османа Загари.

Лемуан возликовал. Его пассажир должен был представлять немалую ценность, если суданцы рискнули завязать головокружительный бой над пограничной зоной. Воздушная схватка распалила его, он почувствовал прилив бодрости, его зрение и рефлексы обострились.

Фредерик не имел ни малейшего представления о классической тактике вертолетчика, ведущего сражение с самолетом. К счастью, его противником был не истребитель. Пройдя в непосредственной близости от «белла» и пытаясь расстрелять его в упор, самолет теперь должен был выровняться, развернуться, набрать высоту, чтобы нанести следующий укол. Пусть Фредерик Лемуан был лишь пилотом-импровизатором, зато он прекрасно знал повадки «пайпера». Ему были хорошо известны предельные возможности самолета.

Фредерик одержимо стремился все дальше на восток, пытаясь вместе с тем не оставить врагу шансов на сближение. Он чрезвычайно осторожно снизился, чтобы не подвергнуть себя опасности столкновения с наземными препятствиями. Его взгляд был прикован к альтиметру, показывавшему высоту 40, затем 30 и даже 20 метров. Он пересек очередной овраг — на секунду возникло впечатление, что вот-вот вертолет зацепится за хребет, — стабилизировался на высоте 15 метров, не решаясь снизиться еще больше из опасения не справиться с турбулентным потоком, но неизменно продвигаясь в восточном направлении.

— Самолет возвращается! — прокричал Загари.

«Пайпер» вновь пикировал на «белл». Но вертолет был уже слишком низко. Бреющий полет над пересеченной местностью был слишком рискован для самолета. И все же он прошел всего в трех-четырех метрах над винтом. Очередь наблюдателя ушла в пустоту. Оглушенные ревом турбины, пассажиры вертолета даже не расслышали выстрелов.

Самолет свечой взмыл вверх. Наступило временное затишье, и Фредерик мог спокойно продолжать свой путь. Изрезанный оврагами, поросший худосочной растительностью пограничный район был совершенно пустынен. С какой же стороны границы они находятся? Француз позволил себе немного расслабиться. Он в основном справился с управлением летательным аппаратом и полагал, что «пайпер» больше ничего не сможет предпринять.

Секунды обращались в минуты. Прошло две, возможно, три минуты. Изрытая почва проносилась под хвостом вертолета.

Он над нами, чуть позади. На высоте метров сто, — прокричал Загари, наблюдавший сквозь плексиглас за маневрами самолета.

Фредерик пожал плечами. Пока они летели на высоте 12–15 метров, «пайпер» был им не страшен. Он представил себе переговоры пилота с базой, истеричную ярость начальства и пожалел, что не может бросить управление, надеть шлемофон, настроиться на нужную волну и перехватить передачу, если, конечно, она велась на английском языке.

— Осто!.. — буквально взвыл Осман Загари, глаза которого чуть не вылезли из орбит.

«Пайпер» пошел на отчаянный маневр, решившись пожертвовать шасси, чтобы уничтожить вертолет, не имея возможности пленить беглецов.

В одно мгновение Лемуан понял смысл маневра, поднял вертолет на дыбы, рискуя потерять вместе со скоростью и равновесие, и увидел колеса «пайпера» менее чем в пяти метрах перед собой.

Он чудом выровнял вертолет, но понял, что все потеряно. Сесть на сухой ощетинившийся кустарник практически невозможно. Впрочем, даже приземлись он, наблюдатель подстрелит их, как кроликов.

Оставался единственный выход: продолжать полет на восток, как можно ближе к земле. Все поставив на карту, несмотря на недостаток опыта, он попытался снизиться до десяти, затем до пяти-шести метров. Под ними в раскаленном воздухе, взбиваемом вертолетом, подрагивал кустарник.

— Ааааааа!.. — Крик ужаса вырвался из уст Османа Загари.

Самолет возвращался, нагоняя беглецов, старательно взяв курс на «белл», сбросив обороты мотора, словно заходя на посадку. Еще не стих вопль Загари, а на вертолет уже наползла тень крыльев. Его потряс ужасный толчок: одна лопасть винта была срезана у основания колесом самолета. Вертолет накренился влево, Лемуан пытался исправить безнадежное положение, давя на педаль управления. Винт был практически срублен, и «белл» падал камнем, одновременно заваливаясь на левый борт.

Самолет без одного колеса и с торчащей стойкой шасси, казалось, устремился к земле вслед за вертолетом.

Фредерик бросил управление, собрался в комок, скрестив руки над головой, чтобы защитить ее от удара. Левый хвостовой костыль зацепился за куст. В течение трех или четырех бесконечных секунд плексигласовая кабина прорезала кустарник, потом остановилась.

В последнюю долю секунды удачливый пилот выровнял самолет. Он взмыл в небо с натужным воем в восемьсот лошадиных сил.

В течение долгих минут Фредерику Лемуану казалось, что он мертв. Гнетущая тишина, последовавшая за кромешным адом сражения; связывающие его ремни; невыносимая тяжесть в груди; оцепенение, сковавшее малейшее движение; неодолимое желание спать — все это и было в его представлении смертью.

И все же был и тяжелый полет стервятников, за которым он следил сквозь разбитое панно из плексигласа, а это означало, что смерть еще не пришла. Он постепенно приходил в сознание.

Вертолет обрушился в заросли сухого кустарника. Взгляд Фредерика зацепился за покореженный металлический каркас, за вздыбленное в небо хвостовое колесо, хвостовой костыль справа. Он понял, что столкновение с шасси самолета произошло на высоте менее пяти метров и что кустарник смягчил удар.

Фредерик увидел, что в грудь ему упирается заклинившийся штурвал. Он потянулся к нему правой рукой, на ней была кровь, но оказалось, что это всего лишь царапина. Он без особого труда освободился, расстегнул ремни, сковавшие движения, ощупал руки и ноги, все тело. Несколько ссадин, синяков, большая шишка на макушке. В общем-то он легко отделался.

Прямо над ним метался со стонами Осман Загари. Вертолет лег на левый борт, и суданца зажало в кресле. Фредерик сначала выбрался из вертолета, встал в полный рост, а затем нагнулся внутрь раздавленной кабины, освободил своего попутчика от ремней и осторожно потянул на себя. Осман Загари оперся руками на искореженные поручни, оттолкнулся от пола кабины ногами, и в конце концов ему удалось усесться на остов «белла».

— Кажется, мы уцелели, — заметил он. — А ведь нас хладнокровно хотели уничтожить.

— Должен заметить, — проговорил Фредерик, — что они пошли на серьезный риск. В настоящий момент «пайпер», едва избежав катастрофы, еще должен умудриться сесть со сломанным шасси.

Бывший капитан суданской армии проверил в свою очередь, все ли у него цело. Чудесным образом он был почти невредим, хотя и находился на левом борту, на который упал вертолет. Больше всего пострадала его бубу. Он еще раз нырнул под обломки, чтобы подобрать автомат.

— Наверняка они получили по радио приказ уничтожить нас любой ценой, — заметил он. — Если все, в чем вы меня уверяли, правда — а мне кажется, я начинаю вам верить, — я действительно последний участник заговора, поставившего под удар Францию. Убрав меня, генерал-президент может рассказывать о государственном перевороте все, что ему заблагорассудится.

— Да, но вас еще не убрали, — улыбнулся Фредерик.

— Благодаря вам, — с теплотой признал Осман Загари. — Для пилота поневоле вы совсем неплохо справились.

— Спасибо, но я вовсе не об этом. Партия еще, может быть, не завершилась. Как вы думаете, по какую сторону границы мы находимся?

— Вне всякого сомнения, мы в Эфиопии, заверил суданец. — Незадолго до постигшего нас несчастья я попытался определить, сколько мы пролетели после железной дороги. Полагаю, добрый десяток километров. Это более чем достаточно, чтобы оказаться в безопасности.

— Да уж, — скорчил гримасу Лемуан. — Вот только пейзаж уж очень негостеприимный, пустынный, будто враждебный. В такой местности можно незаметно провести операцию по захвату. Вы, как офицер суданской армии, должны знать, есть ли в Кассала десантники?

— Вы думаете, они могут выбросить десант, чтобы нас захватить, — недоверчиво спросил Загари.

Француз только пожал плечами.

— Учитывая ценность, которую вы для них представляете, — сказал он, — я бы так и поступил… даже рискуя нарваться на дипломатическийконфликт с Хайле Селассие^[119].

— Бог мой, вы правы, — признал капитан. — В Кассала нет десантных частей, в этом я абсолютно уверен, но зато есть военно-воздушная база, и они вполне могут поднять в воздух истребитель-бомбардировщик, чтобы уничтожить нас ракетой, если мы, к несчастью, задержимся у остова. Самое разумное — это как можно скорее исчезнуть отсюда.

— Тем более что нам в любом случае придется отсюда уйти, — добавил Фредерик. — В путь!

Его костюм немного пострадал, но все равно неплохо на нем сидел. Он машинально проверил содержимое карманов. Все было на месте. Бумажник, дипломатический паспорт, книжечка дорожных чеков. Вот только кончились сигареты и трубочный табак.

Прежде чем углубиться в кустарник, он взглянул на часы. Невероятно, но часы фирмы «Дифор» устояли при ударе.

Они показывали 7 часов 40 минут. Стояла ужасающая жара.

Мужчинам понадобилось целых полчаса, чтобы вскарабкаться на вершину склона, покрытого иссохшей, но плотной растительностью. Там они были вынуждены залечь среди благоухающих кустов. Гипотеза Османа Загари подтверждалась. Появился самолет — истребитель-бомбардировщик британского производства. Пилот с высоты около 3000 футов внимательно изучал пейзаж. Он наверняка заметил солнечные блики, отбрасываемые металлом и плексигласом.

Самолет снизился, лег на крыло, взмыл свечой и снова вернулся. На этот раз беглецы отчетливо видели, как от брюха самолета отделились две ракеты. Они буквально стерли в пыль все, что осталось от вертолета. На третьем заходе истребитель-бомбардировщик сбросил напалмовую бомбу. Мгновенно воспламенился весь кустарник вокруг.

Аппарат снова набрал высоту, а Фредерик Лемуан и Осман Загари продолжили свой путь. Добравшись до узкого каменистого плато, они остановились, чтобы обозреть пейзаж, оставшийся за спиной. С того места, где пикап углубился в горные отроги, они поднялись на несколько сотен метров. Вдали на западе виднелось огромное пустынное пространство, отделявшее границу от долины Нила. Перед их глазами возникли первые отроги абиссинского хребта, одетые утренним солнцем в фиолетовые одежды.

Саванна пылала, подожженная напалмовой бомбой, а сухая растительность служила великолепным кормом для пожара. Они тронулись, взяв курс прямо на восток.

— Далеко ближайший город? — спросил Фредерик.

— Асмэра — столица Эритреи находится километрах в двухстах пятидесяти, — отозвался суданец.

Он казался ужасно усталым и совсем потерявшим надежду. И вправду, в последние три дня на его долю выпали немалые испытания…

Француз молча шел вперед, стиснув зубы. Положение было далеко не блестящим. Пока они были обречены шагать без воды и пищи. В их распоряжении было две единицы оружия: Загари нес наперевес автомат, а кольт торчал у него за поясом под серой бубу. Солнце упорно карабкалось по небосводу. Очень скоро в этом заброшенном уголке Африки наступит настоящий ад. Единственная надежда состояла в том, что они найдут тень и смогут дождаться — без капли воды, — когда немного спадет жара. Не слишком радужная перспектива.

Возможные последствия приключения были еще более мрачными. Чтобы не упустить драгоценного свидетеля, Фредерик помимо воли стал его сообщником. Свершилось непоправимое. Позади остались убитые суданские военнослужащие, разбитый вертолет, не говоря уже о потере водителя пикапа и трех телохранителей Загари. В Хартуме в президентском окружении наверняка сходили с ума от бешенства. Фредерик предпочел не думать о том, что происходило в посольстве Франции…

Плато разрезали настоящие каньоны. Они спустились на дно одного из них и убедились, что там тоже настоящее пекло, с трудом вскарабкались на противоположный склон, по-прежнему стремясь на восток. Местность незаметно поднималась. В двух или трех километрах от них показалась опушка рощи.

9 часов 30 минут. Значит, они шли уже два часа. Фредерик чувствовал, как набух язык в горящей полости рта. Добраться до тени деревьев было для них вопросом жизни и смерти. В его памяти всплывали жуткие сахарские трагедии. Перед воспаленными ярким светом глазами вставали призраки белесых скелетов.

В нескольких шагах позади тащился обессиленный Осман Загари.

В одиннадцать часов утра, преодолев очередной овраг, менее глубокий и крутой, чем предыдущий, мужчины вступили на пологий склон, на котором начиналась лесная зона. Неутомимый ходок по лесам и полям Гатинэ, Фредерик никогда и подумать не мог, что любимый спорт может стать настоящей мукой. Плечо ему резал ремень автомата, отобранного у изнемогавшего Загари. Уже час как Фредерик перестал потеть, его организм был полностью обезвожен. Временами пейзаж прыгал у него перед глазами, он даже подумал, а не мираж ли и этот лес. Напрасно он повязал на голову носовой платок, солнце жгло ему затылок, просверливая череп до самого мозга. Он двигался как автомат, не чувствуя ног, ощущая только боль в ступнях, он мобилизовал всю свою волю, сконцентрировал мысль на единственной цели: тени деревьев. Однако в моменты просветления Фредерик понимал, что почва под ногами становится мягче, растительность вокруг разнообразнее, выше и зеленее. Теперь они продвигались по пологому склону с редкими не известными французу кустами.

Несколько раз плетущийся позади Осман Загари спотыкался и растягивался во весь рост. Фредерику приходилось возвращаться, чтобы помочь ему подняться.

— Крепитесь, капитан. Скоро мы будем в тени. Еще одно усилие…

Слабость спутника странным образом позволяла ему найти в себе внутренние ресурсы. И все же пришлось собрать последние силы, чтобы добраться до опушки леса. Дойдя до первого дерева, он смог, спотыкаясь, сделать еще несколько шагов. Обессиленный Лемуан свалился на траву. Саванна здесь переходила в лес. Осман Загари рухнул рядом. В течение долгих минут они лежали раскинув руки, отдаваясь усталости, морщась от каждого болезненного ощущения в натруженных членах, задыхаясь, с пересохшим языком и горящим горлом.

Наконец мужчины погрузились в беспокойный сон, мучаясь кошмарами, в которых ледяные напитки исчезали в тот самый момент, когда они протягивали к ним руку.

Они отправились в дорогу часов в пять вечера, сознавая, что отныне жажда станет их главной мукой. Они шли среди деревьев, стараясь, чтобы заходящее солнце светило им в спину, сохраняя курс на восток, по-прежнему взбираясь по бесконечному склону. Деревья сильно напоминали пробковые дубы; путники, вероятно, находились на высоте от семисот до восьмисот метров.

Лес населяли шумные, пестрые тропические птицы. Маленькая дикая свинья бросилась наутек, а Фредерик даже не подумал о том, чтобы подстрелить ее из автомата и запастись едой на вечер.

Жажда стала настоящей пыткой, о голоде даже забыли. Наконец после часа изнурительной ходьбы они добрались до вершины. Лес стал гуще, жара — менее гнетущей. Дышалось гораздо легче. Шедший впереди Фредерик отклонился от курса на восток метров на пятьдесят вправо, чтобы изучить просеку среди деревьев.

Он медленно протер глаза, помассировал лицо, поглаживая щеки и заросший подбородок, щипля себя за уши, чтобы убедиться, что он не спит. Перед ним открылась большая впадина с пологими краями. Там лес кончался, уступая место зеленеющей равнине. Чуть дальше виднелись возделанные поля. На противоположном склоне приютилась деревушка, над которой вился дымок в безмятежном небе. Учитывая разницу высот, Фредерик прикинул, что до деревушки семь-восемь километров.

Почти на полпути послеполуденное солнце отражалось в крохотном голубом озерце.

— Видите? — спросил Лемуан.

Осман Загари догнал товарища по несчастью. Глаза его лихорадочно сияли.

— Хвала Аллаху, — сказал он. — Уже пора было…

Они снова погрузились в сень деревьев, сразу же потеряв озеро из виду. Они торопились, почти бежали, спеша выбраться на опушку, чтобы убедиться, что не стали жертвой оптического обмана. Слезы радости навернулись на глаза, когда они вновь увидели водоем. И все же им понадобился еще час, чтобы до него добраться.

Вблизи озерцо было гораздо менее привлекательным. Топкие, болотистые подступы. Мужчины разделись, прежде чем ступили на песчаный берег, и плюхнулись в не столь чистую воду, как могло показаться с высоты холма.

— Не пейте, — посоветовал Фредерик. — Кто знает.

Но суданец пропустил совет мимо ушей. И сам Лемуан не мог удержаться от желания хорошенько прополоскать рот, увлажнить язык, небо, сделать несколько глотков зловонной жидкости.

Они оделись, обволакиваемые теплым вечерним воздухом. Под бубу — своеобразным маскировочным нарядом — Осман Загари был в форменных брюках и светлой рубашке цвета хаки, разумеется без знаков различия. Фредерик наблюдал, как он вновь застегивает внушительный кожаный пояс с карманчиками и патронташем, на котором болтался кольт в кобуре. Поверх африканец надел бубу, а на голову повязал тюрбаном длинный легкий шарф.

Просто невероятно, они еще не успели утолить жажду, а уже почувствовали голод.

Деревня находилась еще километрах в четырех-пяти, дорога снова уходила вверх. Скоро они нашли тропинку, ведущую от пруда к деревушке. По обеим сторонам от нее раскинулись злаковые поля. Фредерик остановился и огляделся по сторонам.

Так вот она какая — сказочная страна царицы Савской и священника Иоанна, тысячелетнее царство, охватывавшее в древности территорию Нубии, земля, о которой говорят, что порой она так напоминает Францию.

Вы уже бывали в Эфиопии? — спросил Осман Загари.

Фредерик Лемуан отрицательно покачал головой:

— Нет… У меня никогда не было случая. Я только читал о ней книги и репортажи.

— Мы находимся в самой северной провинции, — объяснил суданец. — Это Эритрея — бывшее владение итальянцев. После войны в 1951 году она стала независимым государством и добровольно присоединилась к Эфиопии. Абиссиния — чудесная страна. Это тропическое, почти экваториальное государство, поскольку его южная граница проходит по второй параллели, но вместе с тем Абиссиния счастливо избежала суровости африканского климата, будучи расположена на горном массиве. Впрочем, вы сами заметили, что после вчерашней суданской пустыни, мы очутились в совершенно ином мире. В это время года на эрит-рейском побережье Красного моря царит нестерпимая жара, но здесь, вы видите сами, довольно терпимо, а, направляясь к Ас-мэре, мы поднимемся еще выше.

— Асмэра — это, кажется, столица Эритреи?

— Да. Не знаю, какие у вас планы, но что касается меня, я намереваюсь попросить в Эфиопии политического убежища, а поэтому мне необходимо как можно быстрее попасть в Аддис-Абебу.

— У меня нет выбора, — заявил Фредерик. — Я должен в кратчайшие сроки отыскать пресловутого Равено, и только вы можете мне в этом помочь…

— С нами Аллах, — ответил, кивнув головой, суданец.

В километре от деревни они увидели движущееся прямо на них стадо коров, погоняемых маленьким мальчиком. Тут Фредерик решил расстаться с автоматом. Он просто-напросто оставил его в зарослях колючего кустарника, что не вызвало никаких комментариев со стороны капитана. Когда они поравнялись со стадом, Загари обратился к мальчику с вопросом.

— В Эфиопии говорят по-арабски? — удивился Лемуан.

— Нет, — объяснил капитан. — Здесь говорят на амхарском, или языке народа амхара, то есть абиссинцев. И разумеется, на английском, Хайле Селассие сделал его общим языком для разноязычного населения. Но здесь, в провинции Эритрея, еще живы арабские влияния, поэтому я смог объясниться с мальчуганом. Он заверил меня, что мы найдем в деревне хороший прием и, если я правильно понял, дорога на Асмэру находится в сутках ходьбы.

— Понятно… — вздохнул Фредерик, — значит, мы еще не пришли. Если верить последним репортажам из Эфиопии, телега, запряженная быками, здесь еще самый распространенный вид транспорта.

— Разумеется, — подтвердил суданец, — поскольку крупный рогатый скот является национальным богатством. Но я предлагаю решать наши проблемы в порядке их неотложности. Прежде всего поесть и напиться.

— Согласен. Все остальное оставим на потом. Но как вы собираетесь представиться деревенским жителям?

— Я соединю правду и ложь, — ответил Осман Загари с хитрой усмешкой. — Я скажу, что сопровождал вас в летающей машине и попал в аварию, наши спутники погибли, а нам удалось добраться до деревни. Пусть попробуют проверить…

— В это можно поверить, — одобрил француз.

Деревенские дети вприпрыжку бежали им навстречу в сопровождении шумных псов с рыскающими глазами. Крошечная деревушка состояла из соломенных хижин, а в центре стоял общинный саманный дом с крышей из прочно сплетенных пальмовых ветвей. Женщины в длинных разноцветных платьях готовили ужин каждая у порога своего дома. Вечерний воздух наполнялся причудливыми запахами. Фредерик обратил внимание на телосложение мужчин. Все они были маленького роста, сухие и крепкие, они не принадлежали ни к негроидной, ни к семитской расе: тонкие черты лица, прямые носы. Некоторые были в белых бубу, но большинство, в особенности молодежь, были одеты по-европейски в брюки и полотняные рубашки.

Старейшина деревни — красивый старец с белой вьющейся бородой — прогуливался среди своей паствы с длинным посохом, напоминавшим епископский жезл. Беседовать с ним оказалось сложнее, чем с ребенком. После обмена несколькими фразами перешли на английский, которым старейшина владел весьма неуверенно, но все же мог объясниться.

Люди сгрудились вокруг него. Загари рассказывал об авиакатастрофе, а возбужденные комментарии на амхарском языке свидетельствовали о сенсационности происшествия для местных жителей. Теперь у них будет тема для обсуждения на ближайшую пару лет.

— Мы должны, — вмешался Лемуан, отправиться в город, чтобы дать о себе знать.

Старец наклонил голову в знак согласия. К счастью для гостей, ему приходилось в своей жизни путешествовать. Он объяснил, что дважды побывал в Асмэре, а во второй раз даже добрался до Массауа — порта на Красном море и что море — это нечто грандиозное, увидев его, можно спокойно умереть.

Правда, было бы лучше, будь у них почта, а то район довольно отдаленный. Обособленный и бедный. Но что поделаешь, с оборудованием очень плохо.

Подражая старцу, забыв на время о нетерпении, Фредерик и Осман Загари уселись на грубую скамью перед саманным строением и дожидались продолжения речи.

Старец поведал, что вокруг деревни одни пастбища, а грузовик или самоходную коляску можно встретить только на дороге в Асмэру в 25 километрах к югу. Добравшись до дороги, можно найти покладистого шофера или даже автобус, который подвезет к одному из населенных пунктов.

— При таком раскладе, — решил Фредерик, — нет смысла биться головой о стену. Двадцать пять километров — это от четырех до пяти часов ходьбы. Отправимся завтра с рассветом. Можете вы нас накормить и напоить сегодня вечером и предоставить ночлег в вашей деревне?

Гордый своим гостеприимством, старейшина с достоинством ответил:

— Сегодня вечером вы будете моими гостями, во время трапезы женщины приготовят ложа в общинном доме. Кто-нибудь из молодых проводит вас завтра утром до дороги на Асмэру.

Жители деревни все прекрасно устроили для людей, уцелевших в авиакатастрофе, этих незадачливых путешественников, упавших с неба.

Едва первые проблески зари украсили розовым султаном хребты на востоке, аборигены были в сборе: мужчины и женщины, дети и старики — все хотели присутствовать на церемонии отправления. Хотя на эфиопской территории Осман Загари был в безопасности, он не снимал ни бубу, ни тюрбан. Он оставался «местным жителем», сопровождающим «иностранца». Он незаметно сунул Фредерику Лемуану десятидолларовую купюру, которой тот щедро вознаградил старейшину за услуги.

Они отправились по тропинке, вьющейся среди полей, а впереди шагал шестнадцати— или семнадцатилетний юноша, надутый от важности, переполненный ощущением собственной значимости. Мычание буйволов, которых запрягали или выгоняли на пастбища, возвещало о начале нового дня.

На протяжении полулье путников сопровождала ватага мальчишек, а вслед им неслись пожелания и благословения маленькой общины.

День вставал над улыбающимся пейзажем — такой вполне можно было отыскать в Европе. На юге вырисовывались высокие и мощные силуэты гор. Впереди на востоке простиралось все то же волнистое плато, неизменно плавно уходившее вверх. «Асмэра находится на высоте 2300 метров», — объяснил Осман Загари своему спутнику. Горная тропа расширялась, подобно ручейку, постепенно превращающемуся в реку и впадающему в полноводный поток.

Путникам повезло. Часам к восьми утра они вышли к большой деревне, все население которой было поглощено погрузкой мешков с зерном. Юный проводник без труда договорился, чтобы их подвезли на грузовике. Менее чем через час они подъехали к населенному пункту, расположенному на дороге в Асмэру.

Перед ними лежала далеко не европейская автострада, но все же дорога была значительно лучше, чем из Хартума в Кассала. Шофер высадил мужчин посреди живописного клокочущего рынка, где селяне обменивали свой урожай, крупный рогатый скот и коз на городские фабричные товары. Два путника сравнительно легко поладили с водителем отбывавшего в полдень грузовика, обещавшим подбросить их до Асмэры.

Извилистая, непригодная для быстрой езды дорога штурмовала крутые склоны, карабкалась на вершину холма, скатывалась в долину, вилась капризным лабиринтом, прежде чем взобраться на очередной склон.

Погода была приятной по сравнению со вчерашней. Свежий горный ветерок усмирял ярость обезумевшего солнца. Деревни по обе стороны дороги казались мирными и приветливыми. Лемуану даже хотелось забыть обо всех заботах и почувствовать себя обыкновенным туристом, радующимся жизни.

В Акордате шофер остановился, и они перекусили. Водитель был тридцатилетний веселый и подвижный эфиоп. Он занимался перевозкой пассажиров просто с невероятным размахом. В каждой деревне на мешки забирались все новые и новые толпы нагруженных тюками пассажиров. Они принимали эстафету от тех, кто слезал на землю, при этом монеты переходили из рук в руки, оседая в кармане предприимчивого молодца.

В Асмэру прибыли только к пяти часам вечера. В последние годы столица Эритреи заметно выросла, став важным туристским центром, предлагавшим одновременно занимательную и спасительную передышку на изнурительном маршруте. Француз и его спутник начали с небольших покупок. Осман Загари не испытывал недостатка в долларах. Лемуан обменял дорожный чек в местном банке. Час спустя оба облачились в легкие тропические костюмы, у каждого в руках был чемодан, и они направились в лучшую гостиницу Асмэры.

Именно здесь начались затруднения. Фредерик извлек свой дипломатический паспорт, но, разумеется, без въездной визы. У Османа Загари вообще не оказалось никакого документа, позволяющего пересекать границу, но при этом он требовал предоставления политического убежища.

Им на всякий случай отвели комнату, на место прибыл предупрежденный администрацией офицер полиции, намеренный изучать ситуацию.

Дипломатический паспорт послужил Фредерику своеобразным талисманом. Наверное, подобные документы не часто предъявляли в Асмэре. К счастью, никто, казалось, не слышал о пограничном инциденте, во время которого был сбит суданский вертолет. Предложенная Лемуаном версия перехода эфиопской границы не вполне удовлетворила полицейского чиновника, и он поинтересовался его дальнейшими планами. Ну раз французский гость направляется в Аддис-Абебу, может быть, он будет настолько любезен, что заявит о себе в полицейское управление, которое, конечно, с удовольствием легализует его пребывание в Эфиопии. Вперед в столицу будет послана телеграмма с уведомлением.

Положение Османа Загари оказалось гораздо сложнее. У него не было паспорта. Он был шурином генерала, о расстреле которого сообщили по радио. А кроме того, он требовал предоставления ему политического убежища и тоже изъявил желание отправиться в столицу.

Офицер полиции не скрывал от суданца, что, не будь здесь француза с дипломатическим паспортом, ему пришлось бы ожидать вылета самолета на Аддис-Абебу в полицейском участке. Но из уважения к Фредерику он все же пошел на компромисс: путешественники проведут ночь в гостинице «Эритрея», где они уже сняли комнаты. Там будет постоянно дежурить полицейский, который и сопроводит их завтра утром в аэропорт.

Затянутый в форму типично британского покроя, офицер полиции выказал искреннее облегчение, когда два нежданных клиента выразили полное согласие с отданными им распоряжениями.

Полковник Лемуан и капитан Загари ужинали в гостиничном ресторане. Впервые француз мог спокойно разглядеть своего спутника. Осман Загари избавился от грима, обильно покрывавшего его лицо. Проступил настоящий — бронзовый — цвет кожи. Привлекательное лицо с темными глазами, в которых мгновенно вспыхивала страсть или гнев. Излишне мягкая линия подбородка. На лице капитана лежала печать чрезмерной беззаботности — следствие слишком уютной молодости… Светло-серый европейский костюм из легкой ткани шел ему несравненно больше, нежели бубу. Он подчеркивал стройность и гибкость фигуры молодого человека.

За ужином главной темной беседы стала Эфиопия. По молчаливому соглашению собеседники избегали предмета, связавшего их судьбы при столь странных обстоятельствах. Общность их интересов была весьма условна. Каждый преследовал свои цели. Временно поиски шли в общем направлении — их интересовал доктор Равено, но не более того.

Они рано разошлись по комнатам, находившимся на одной площадке. Администрация гостиницы была настолько любезна, что выставила в коридор походную кровать для представителя полиции.

С восходом солнца они снова были на ногах. Самолет на Аддис-Абебу вылетел из Асмэры в 7 часов 30 минут.

(обратно)

Глава VII

Лемуан и Загари оказались на борту старого надежного ДС-3, курсирующего по всей стране. Вообще-то существует прямая линия Асмэра — Аддис-Абеба, но по ней летает всего один самолет в неделю. В остальные дни летает самолет с посадками в Аксуме и Макэле в провинции Тигре, в Гондэре в провинции Бегемдер и в Бахр-Даре в провинции Годжам.

Для неспешного путешественника — это прекрасная возможность познакомиться с Эфиопией. Под крыльями самолета медленно развертывается зеленеющее шашечное поле одной из самых красивых стран мира. После Гондэра самолет пролетает над районом, названным «крышей» Эфиопии, затем над одной из жемчужин Африки, озером Тана, которое в шесть раз больше Женевского и находится на высоте 1800 метров у подножия горного массива с пиком Рас-Дашэн. Здесь словно слились воедино Швейцария и Савойя с альпийскими лугами и вечными снегами. Едва народившись, Голубой Нил пересекает озеро Тана, прежде чем низвергнуться водопадом Тесисат.

Регулярная воздушная связь изменила облик эфиопских городов. Только самолет совершил посадку, уже снуют смуглолицые и прямоносые деловые люди и чиновники, семьи в национальных костюмах, нагруженные свертками и тюками. Совсем недавно они включились в массовую миграцию, являющуюся характерной чертой Африканского континента, существенно усиленной торговой авиацией.

Самолет прибывает в Аддис-Абебу чуть раньше 13 часов. Наших путешественников встречает вежливый, улыбающийся, но непреклонный офицер иммиграционной службы. Он делает им только одну уступку: позволяет завезти багаж в «Гион Империаль», один из двух фешенебельных столичных отелей, а затем в служебной машине они отправляются в Управление безопасности.

Фредерик Лемуан выходит оттуда всего через четверть часа, в его дипломатическом паспорте красуются необходимые печати. Никто не собирается оспаривать статус политического беженца Османа Загари. Однако для предоставления убежища и вида на жительство необходимо испросить согласие министерства иностранных дел и министерства внутренних дел, а также имперской канцелярии. На это могло потребоваться несколько часов.

После полудня вольный как ветер заместитель «господина Дюпона» оказался на улицах Аддис-Абебы. Он решил, что может увидеться с капитаном Загари и позже в отеле «Гион Империаль» — последний должен был туда вернуться сразу же после выполнения формальностей.

Очевидно, имело смысл посетить посольство Франции. Но Фредерик основательно задумался, взвешивая все «за» и «против». У него были все основания опасаться, что его отъезд из Судана не остался незамеченным. В таком случае он подвергался риску навлечь на себя громы и молнии.

Лемуан встретил свое назначение заместителем директора секретной службы с некоторым унынием. Он воспринял его как своего рода санкцию, наложенную на него в связи с возрастом. Очень скоро, как и «господин Дюпон», он будет обречен прозябать в кабинете на улице Сен-Доминик в ожидании новостей от агентов, которых сам будет направлять на задания.

Правда, новое положение имеет и свои преимущества. В последние месяцы ему довелось изучить личные дела всего штата сотрудников. К сожалению, он не сохранил в памяти точные координаты резидента в Аддис-Абебе, но он прекрасно помнил имя, случайно привлекшее его внимание, — Кассегрен и весь послужной список. Он владеет гаражом и сдает автомобили напрокат — золотое место для резидента.

Лемуан вошел в холл ультрасовременного здания секретариата Экономической комиссии ООН для Африки под названием «Африка Холл» и направился к буфету. Фредерик заказал сандвич и освежающий напиток и погрузился в изучение телефонного справочника. Он быстро нашел «Гараж наций» и выбрал его первым объектом для посещения.

Было уже более 15 часов, когда такси остановилось неподалеку от собора Святой Троицы. У Фредерика не возникало никаких языковых проблем. Все, к кому бы он ни обращался, говорили по-английски. Тихая в это время дня столица радовала глаз гармонией белых домов и цветущих садов.

Гараж казался процветающим, здесь царил дух предприимчивости. Механики обслуживали несколько английских автомобилей. В застекленном бюро человек в белом халате разговаривал по телефону. Фредерик постучал в дверь, вошел, когда его знаком пригласили, подождал, пока человек повесит трубку. Тот говорил по-английски, но со странным акцентом.

— Я разыскиваю господина Кассегрена, — объяснил Фредерик, когда служащий повесил трубку, тут же просияв улыбкой профессионального коммерсанта.

— Месье, это я, — ответил он по-французски. — Чем могу быть полезен?

Лемуан ответил улыбкой, с интересом разглядывая Кассегрена. На вид тому было лет пятьдесят пять. Редкие седые волосы на круглой голове, на которой прекрасно смотрелся бы берет. Среднего роста, с солидным брюшком, свидетельствующим о праздности колониального образа жизни, которое не скрывал даже довольно просторный халат.

— Моя фамилия Лемуан, — представился незнакомец. — Полковник Фредерик Лемуан…

Владелец «Гаража наций», мягко говоря, не выказал особой радости. У него даже челюсть отвисла. Он словно окаменел с открытым ртом. Наконец он натужно выговорил:

— Полковник Лемуан… Только этого, черт возьми, и не хватало… — Но господин Кассегрен, вероятно, не привык паниковать. Он быстро овладел собой. — Черт возьми, — повторил он. — Когда же вы прибыли в Аддис-Абебу?

— Менее трех часов назад я прилетел из Асмэры на ДС-3,— ответил Фредерик, заинтригованный таким «радушным» приемом.

Кассегрен облегченно вздохнул.

— Вы… Так вы еще не были в посольстве?

— По правде сказать… нет, — признался Фредерик. — Я предпочел сначала встретиться с вами.

— Так вот, полковник! Уж поверьте мне, вы чертовски правильно поступили. Они там вступили на тропу войны, чтобы заполучить ваш скальп. Но здесь об этом говорить нельзя.

Он снял телефонную трубку, набрал номер, одновременно подавая знак свободной рукой молодому эфиопу в светлом рабочем комбинезоне. Менее чем за три минуты он сообщил о своем возвращении жене, отдал необходимые распоряжения ассистенту, сменил белый халат на синий с переливами пиджак из синтетической ткани, изготовленной во Франции.

— Можно идти, — решился он. — Я живу в двух шагах.

Комфортабельная квартира на первом этаже небольшого дома. Мадам Кассегрен вышла на первый звонок, Фредерик был поражен и взволнован тем, что, как по мановению волшебной палочки, оказался во французском жилище. Никаких африканских безделушек, никаких колдовских масок. Строгая, подобранная со вкусом мебель, несколько репродукций импрессионистов и несколько подлинников, хотя и не принадлежащих кисти великих мастеров, но свидетельствующих тем не менее о бесспорном таланте типично французских пейзажистов, изобразивших прелестные парижские уголки.

Мадам Кассегрен прекрасно вписывалась в обстановку: женщина лет пятидесяти, еще очень привлекательная, скромная, но вместе с тем элегантная в очень коротком платье из грежа, с седыми, хорошо уложенными волосами, с изящным золотым браслетом на запястье.

Лемуан окинул ее взглядом и сразу же проникся к ней симпатией. Еще не избавившийся окончательно от волнения, Кассегрен представил их друг другу.

— Моя жена Одетта, господин полковник. Меня зовут Бер-нар. Дорогая… Это полковник Лемуан, о котором я рассказывал тебе за обедом.

Фредерик смирился с мыслью, что сбор информации для владельца «Гаража наций» был делом семейным. Вряд ли он имел право на критику, поскольку частенько составлял дуэт со своей супругой Сильвией — обитательницей замка в Сен-Мар-тен-де-Винь.

— Добро пожаловать, господин полковник, — поторопилась включиться в разговор мадам Кассегрен. — У вас, кажется, небольшие неприятности…

Она уже суетилась у передвижного бара, когда улыбающийся гость ответил:

— Именно так, мне кажется, считает ваш супруг. Я же пока ничего об этом не знаю. Может быть, вы меня просветите?

— Так вот, господин полковник… Или, может быть, я должен называть вас «господин директор»?

Милейший Кассегрен был так взволнован, что у него вдруг прорезался ярко выраженный тулузский акцент. Фредерик обратился к супруге с единственной целью — дать немного расслабиться мужу:

— Друзья обычно называют меня Фредди, — сказал он просто.

— О! — воскликнула она. — Я никогда не решусь…

— Что бы там ни было, — вмешался Бернар Кассегрен, — в посольстве говорят, что вы наделали дел. Высокопоставленная особа из министерства иностранных дел выполняет деликатную миссию при хартумском правительстве, а вы, кажется, помогли бежать одному из главных бунтовщиков, убили уж не знаю сколько солдат, сбили вертолет и скрылись с вышеупомянутым бандитом.

Нет смысла объяснять вам, что миссия министерского чиновника пошла прахом. Вас считают виновником и ждут явки с повинной.

Фредерик Лемуан тихонько присвистнул сквозь зубы:

— Значит… с повинной? Только-то и всего… Вам все это посол наговорил?

Кассегрен пожал плечами.

— Посол? — сказал он с легкой горечью. — Не имею чести быть знакомым с этой высокопоставленной особой. Меня допускают разве что прослушать его торжественную речь 14 июля в качестве члена французской колонии в Аддис-Абебе. В остальном же… меня игнорируют.

Поймите, в этой столице информацию собирают по двум каналам соответственно двум видам деятельности. Во-первых, дипломатия. В Аддис-Абебе квартируется невероятное количество международных организаций: в первую очередь Экономическая комиссия ООН для Африки; ФАО, ВОЗ, ЮНИСЕФ — пожалуй, дальше можно не перечислять — располагают здесь крупными филиалами; наконец, как вы знаете, Аддис-Абеба — столица ОАЕ — Организации африканского единства, и я хотел бы отметить, что все это представляет чрезвычайный интерес для Франции.

Разумеется, эти международные организации, и их конференции обеспечиваются посольскими дипломатическими службами. Но иногда, когда официозные агенты того или иного движения из Чада или Камеруна приезжают, чтобы поднять шумиху вокруг какой-нибудь официальной встречи, возникает необходимость в параллельной деятельности. Вот тут-то за работу берусь я. Мне ее попросту сбагривают, как слуге приказывают отмыть отхожее место. К счастью, такое случается довольно редко, и мое местечко считается довольно тепленьким.

— Господин Кассегрен, вы ведь и не являетесь агентом, целиком посвящающим свое время служебным делам?

— Называйте меня Бернаром, если хотите, чтобы я звал вас Фредди, — заметил с добродушной усмешкой тулузец. — Да, вы правы, я не являюсь агентом с полной занятостью. Учитывая финансовые возможности, которыми располагает наше учреждение, «господин Дюпон» объяснил мне во время моего последнего посещения Парижа, что Аддис-Абеба не стоит расходов. Впрочем, я и раньше не посвящал себя этому делу целиком. Знаете ли, я ведь вошел через черный ход.

Он уселся рядом с мадам Кассегрен на прекрасное канапе, а Фредерик в свою очередь устроился в кресле. Нежный взгляд жены обволакивал владельца гаража, в нем читалось восхищение, а супруг между тем коротко излагал свою историю.

— Сначала, — сказал Бернар Кассегрен, — я был кадровым военным. Унтер-офицер транспортных войск тылового обеспечения, специалист по автомобилям. Несколько лет я провел в Джибути. Там и завершилась моя карьера. Произошло это в 1955 году. Я мог вернуться во Францию, но предоставилась неожиданная возможность. Один пожилой друг уступил мне на фантастических условиях гараж в Джибути. Я стал работать на себя. Дело заспорилось. Я даже занялся транспортными перевозками в Эфиопию.

Но через три-четыре года стало ухудшаться здоровье жены. Климат Красного моря был ей явно противопоказан. Тут я снова испытал искушение вернуться во Францию. В самом разгаре был процесс деколонизации, Франция превращалась в страну репатриантов. А мы уже успели полюбить этот регион. Климат на Эфиопском нагорье одновременно приятен и полезен для здоровья, он едва ли не самый целительный в мире. Мы с Одеттой обсудили этот вопрос. Я оставил в Джибути управляющего и бросился как головой в прорубь, то есть занял немалые деньги, чтобы основать дело в Аддис-Абебе. Дело пошло на лад сверх всяких ожиданий. Тем более что я обладаю исключительными правами на определенные марки автомобилей. Мне также удалось развернуть транспортную сеть благодаря опорному пункту в Джибути. Короче… я не жалуюсь.

— С чем я вас и поздравляю, — искренне сказал Фредерик, — но… какое место во всем этом принадлежит службе?

— А!.. Я поступил на новую службу в год ухода на пенсию. У меня уже были контакты с агентами в Джибути. Вы же знаете, что это важный транспортный узел.

Двумя или тремя годами позже по случаю моей поездки в Париж меня принял патрон. «Господин Дюпон»… одним словом. Он был со мной очень открыт. Он сказал, что я весьма полезен, что он рассчитывает на меня. Ну вы же его знаете… Уж с людьми-то он ладить умеет.

Когда я собрался покинуть Джибути, он принял участие в моем решении обосноваться в Аддис-Абебе. Ему был нужен надежный резидент, и мне не стыдно признаться, что он помог получить кредит, легший в основание моего предприятия.

В техническом отношении…

— Не стоит, — улыбнулся Фредерик, — я в курсе. Надеюсь, вы знаете, что уже более шести месяцев, как я назначен заместителем директора. У меня было время ознакомиться с личными делами наших агентов. Я знаю, что вы создали эффективную сеть наблюдения за различными африканскими лидерами, приезжающими в Аддис-Абебу по случаю международных встреч, но не принимающими в них непосредственного участия. Вы, кажется, говорили, что в посольстве осведомлены о моих трудностях?

— Именно. И как я уже объяснял, несмотря на то что я обосновался здесь уже десять лет назад, владею крупным делом, являюсь членом Торговой палаты, для французского дипломатического корпуса по-прежнему остаюсь ничтожным унтер-офицером.

О!.. Не беспокойтесь. Я вовсе не желчен. Я выше предрассудков и вполне в состоянии обойтись без визитов к послу и общения с его ближайшим окружением. Связь со мной осуществляет рядовой атташе. К счастью, милый молодой человек, а не какой-нибудь двухгрошовый сноб. Кстати, ему симпатизирует моя жена. Так ведь, Одетта?

Именно через него мы узнали о буре, вызванной хартумским инцидентом. Само собой разумеется, я его расспросил. Не скрою, мы следили за развитием событий по радио с некоторым изумлением. Ни я, ни Одетта никак не могли понять, какова роль Франции в этом несчастном государственном перевороте. Публичные заявления генерал-президента вызвали особое беспокойство, ведь мы с Суданом соседи.

И уж конечно же… я расспросил нашего атташе, сказавшего мне, что посол пребывает в страшном замешательстве. Он же рассказал мне о миссии заместителя директора по Африке и… о вашей тоже.

Сегодня утром он оповестил меня о последних событиях, о побеге при пособничестве французского агента этого Загари, обвиненного в том, что он является душой заговора. Новости подтверждали достоверность версии, предложенной генерал-президентом.

Итак, скажите же наконец, господин полковник. Неужели, мы взаправду запачкались в этом деле?

Фредерик Лемуан был просто ошеломлен. Насколько умело проведена операция, раз уж агент его собственной службы, личное дело которого свидетельствовало о безоговорочной преданности Франции, задает подобный вопрос.

Мадам Кассегрен скромно извинилась и оставила мужчин с глазу на глаз. Фредерик глубоко задумался, набивая трубку, опершись локтями о колени. С первого взгляда он проникся доверием к агенту в Аддис-Абебе. Подробный пересказ событий был одним из способов привести в порядок свои мысли. Он быстро изложил самую суть, делая упор на политических последствиях компрометации Франции в неудавшемся хартумском заговоре. Дело может произвести эффект разорвавшейся бомбы на ближайшей встрече на высшем уровне в Каире. Можно ожидать резкой реакции не только со стороны тех арабских государств, сердечные отношения с которыми явились плодом длительной и кропотливой работы, но более того, возможно, таких стран, как Алжир, постоянно находящихся на острие борьбы с неоимпериализмом.

Парижскому же правительству затруднительно выступить с чем-то более основательным, чем заверения в доброй воле послам, которые обязательно потребуют «разъяснений». А доказательства предъявить попросту невозможно.

— Теперь вы понимаете, — заключил он, — почему такую ценность для меня представляет Осман Загари. Он полагает, что вел с нами переговоры. Он находится у истоков заговора. Он — единственная ниточка, способная привести меня к таинственному доктору Равено, выдававшему себя за нашего представителя.

Бернар Кассегрен слушал с пристальным вниманием, а затем самым естественным образом задал вопрос, который пришел бы на ум любому здравомыслящему человеку, а тем паче опытному коммерсанту.

— А вы уверены, — спросил он, — что капитан Загари не на привязи? Убеждены ли вы, что он не ведет двойную игру?

— По правде говоря, я испытываю к нему смешанное чувство, — признался Фредерик. — Когда он говорит о благородстве дела, продиктовавшего ему определенную позицию, я вспоминаю о том, что передо мной восточный офицер, преисполненный честолюбия, который ни перед чем не остановится ради быстрого возвышения. К тому же он принадлежит к хорошо нам известному классу буржуазии, традиционными чертами которой в этом регионе являются корыстолюбие и продажность. Хотя я и провел с ним два полных дня, у меня почти не было времени, чтобы, как говорят, по-настоящему его прощупать. Во время нашего похода по пустынным холмам мы берегли силы, момент для разговоров был не самый подходящий. Позже мы практически не оставались одни. Я рассчитываю на сегодняшний вечер, чтобы чистосердечно побеседовать с моим спутником перед тем, как вместе приняться за поиски таинственного доктора Равено.

Но я не забываю о двух обстоятельствах: во-первых, авантюра стоила капитану карьеры и жизни его зятю, ему самом} едва удалось унести ноги. Во-вторых, когда дело приняло дурной оборот, он сразу же приказал своей сестре укрыться во французском посольстве. Отсюда следует, что, хотя бы в этой части, мы можем ему поверить.

— Все это совершенно очевидно, — согласился Бернар Кассегрен, — и я прекрасно понимаю, в какой ситуации вы оказались.

— Конечно, — сказал Фредерик. — Если я подчинюсь переданному вами предписанию и вернусь в Париж, то мне грозят санкции, которых будет требовать министерство иностранных дел, стремясь снять с себя ответственность, а Франция на арабской встрече на высшем уровне в Каире окажется в положении обвиняемого. — При этом на его лице появилась грустная улыбка. — Никогда еще, — добавил он, — высшие интересы государства не переплетались с моими личными интересами. У меня есть только один выход, чтобы отмыться самому и спасти репутацию Франции: найти Равено до 15 числа, разоблачить весь заговор и… обезвредить «бомбу» замедленного действия.

На Кассегрена это произвело впечатление.

— Так вот, господин полк… О! простите, — воскликнул он. — Не сердитесь на меня, никак не могу избавиться от привычки. Не стоит и говорить, что я целиком на вашей стороне. Отдавайте приказания, я готов к исполнению.

— Благодарю вас, — искренне сказал Лемуан. — Ваша помощь мне, вероятно, понадобится. Пока мне хватит дорожных чеков, но не исключено, что мне все же придется опереться на тыловое обеспечение — главное средство ведения войны.

— Господин полковник… извините… Фредди, — тепло отозвался владелец гаража, — двери моего дома всегда открыты для вас: к вашим услугам, уверяю вас, вполне сносная кухня и самый широкий кредит. Слава богу, у нас есть кое-какие резервы. А пока я готов предоставить в ваше распоряжение машину. «Фиат-1500». Приличный итальянский автомобиль. Скажете, как он вам…

Было почти 18 часов, когда Фредерик Лемуан проехал перед собором Святой Троицы в замечательной во всех отношениях машине, которую ему предоставил Бернар Кассегрен.

Удалось ли Осману Загари добиться политического убежища в Эфиопии? Ответ на этот вопрос он, возможно, получит, вернувшись в гостиницу. А пока он сделал крюк, чтобы заехать по одному адресу. Предварительно он отыскал на предоставленном Кассегреном плане города точное местоположение филиала специализированного учреждения ООН Всемирной организацииздравоохранения. К величайшему удивлению, в справочнике ВОЗ он обнаружил швейцарского подданного доктора Эмиля Равено. Вот только он находился по службе в Пакистане, а умело проведенный опрос ответственных работников африканского департамента ВОЗ убедил Фредерика в том, что врач никогда не бывал в Судане.

Он вернулся в отель «Гион Империаль», размышляя об организаторах невероятной интриги и о версии, предложенной Загари старейшине деревни в провинции Эритрея. Повсюду ловкое смешение правды и лжи. Возникни у Загари идея навести справки о докторе Равено, он нашел бы его имя в ежегоднике ВОЗ и, очевидно, подумал бы, что врач направлен в Хартум… или устроил все так, чтобы его туда послали.

Ухоженные роскошные парки в английском стиле и гармонично вписывающиеся в тропическую растительность лужайки отделяли шикарный отель от столичной суеты.

Фредерик поинтересовался у администратора о господине Османе Загари. Экс-капитан еще не вернулся. Об этом свидетельствовал ключ от номера 434 на четвертом этаже, висевший в отведенной ячейке. Фредерик взял ключ с биркой 432, но он просто неспособен был ждать в номере, не в силах вынести своего бессилия и безделья. Он устроился в баре-мезонине, расположенном на антресолях, откуда открывался восхитительный вид на парк и подъезд к отелю в форме полумесяца, по которому ежеминутно подкатывали все новые автомобили. Он заказал бокал белого чинзано и сегодняшнюю газету в надежде отыскать свежую информацию о положении в Хартуме.

В 19 часов, когда лужайки «Гион Империаль» вспыхнули от лучей заходящего солнца, он решил подождать еще четверть часа, прежде чем направиться в Управление безопасности для наведения справок о Загари.

В 19 часов 10 минут такси вскарабкалось по склону, ведущему к фасаду гостиницы, проехало на повороте мимо припаркованной громоздкой американской машины, остановилось у главного входа. Из такси вышел Осман Загари. Он нагнулся к окну дверцы, чтобы рассчитаться с водителем.

Дальнейшее произошло с калейдоскопической быстротой. Из кустарника выскочили два человека с платками на лицах и бросились на лужайку. Человек в светлом костюме у автомобиля оказался в фокусе перекрестного огня. Разыгравшаяся сцена казалась тем более ирреальной, что в климатизированный и звуконепроницаемый бар-мезонин не проникали уличные шумы.

Осман Загари покачнулся, опустился на колени, подобно завершившему переход верблюду, и рухнул на гравий аллеи, а на его костюме распустились алые цветы.

Тут из зарослей выскочил третий высокого роста человек в фетровой шляпе с полями, закрывающими лицо. Он наклонился над трупом, с невероятной ловкостью ощупал его, перевернул, разочарованно развел руками и в несколько прыжков присоединился к двум виртуозам стрельбы из автомата, уже садившимся в американский автомобиль.

В тот же момент машина рванулась с места и в две секунды скрылась за поворотом аллеи.

(обратно)

Глава VIII

Вся трагедия разыгралась менее чем за минуту. В баре-мезонине никто этого даже не заметил, за исключением Фредерика, неотступно следившего за такси, на котором подъехал экс-капитан суданской армии.

Шофер такси, спотыкаясь, вышел из машины. Во время покушения он получил ранение, чем и приковал к себе внимание и заботу сбежавшихся очевидцев. Здесь были портье, молодой посыльный, садовник, оставивший свои цветы, водитель сдающейся внаем машины. Когда через несколько минут полиция прибудет на место происшествия, на блюстителей порядка обрушится не менее четырех противоречащих друг другу версий.

Фредерик пребывал в оцепенении, как громом пораженный неслыханной смелость нападения. Он сознавал собственное бессилие, не будучи в состоянии даже сообщить хоть сколько-то приемлемые приметы убийц. Он даже не мог сказать, были ли автоматчики европейцами или африканцами. Что же касается третьего налетчика, профессионально обыскавшего труп Загари, он был высокого роста, одет по-европейски; в темно-сером костюме, в шляпе с широкими полями — вот и все, что успел заметить полковник.

Француза привела в замешательство молниеносная реакция врага. Загари провел в Аддис-Абебе не более шести часов, более четырех из которых — в полицейских учреждениях. Но этого, однако, оказалось достаточно, чтобы отыскать его и казнить без суда и следствия. Лемуан почувствовал глубокое уныние. Итак, он намеренно последовал за шурином генерала Салах Эддин Мурада, стал его сообщником в убийстве двух суданских офицеров, пошел на непомерный риск, взяв на себя управление вертолетом, чтобы остаться рядом с уцелевшим свидетелем, способным пролить свет на антифранцузский заговор, и в результате оказался в одиночестве, лишенный своего единственного козыря. Отныне Загари никогда больше не заговорит…

Теперь у входа в «Гион Империаль» собралось человек двадцать. Шофера такси уложили на газон. Над ним заботливо склонился человек, встав на одно колено. Группа любопытных, оживленно обсуждающих происшествие, заслоняла поверженное тело Османа Загари.

Новость о драме достигла даже оазиса свежести и тишины в баре-мезонине. Бармен оставил стойку и подошел в сопровождении нескольких клиентов к окну, их носы расплющились об оконное стекло.

Лемуан в оцепенении оставался на своем месте, инстинктивно пытаясь найти объяснение разыгравшейся драме. Могли ли суданцы располагать в Эфиопии достаточно мощной агентурной сетью, чтобы уничтожить человека, едва он спустился с трапа самолета? Или, может быть, еще кто-то был заинтересован в его молчании?

Он рассуждал практически помимо воли. Он автоматически вновь прокручивал эпизоды сцены, какими их запечатлела его сетчатка. Он задавал себе вопросы, классифицировал данные…

…Когда в его сознании возник отчетливый ответ, он резко встал, широкими шагами вышел из бара, направился к лифту. Опущенная в карман рука сжимала ключ от номера.

На четвертом этаже он быстро направился к номеру 432, тщательно запер за собой дверь на ключ, прошел на террасу. Парк, на который она выходила, был совершенно пустынен. Те, кто мог находиться здесь еще несколько минут назад, — клиенты или кто-нибудь из персонала гостиницы — очевидно, бросились к фасаду, прослышав об убийстве.

Фредерик вскарабкался на бетонное ограждение, ухватился за перегородку, разделяющую две террасы, замер на мгновение над пустотой и мягко спрыгнул на террасу у номера 434.

Через несколько секунд он уже проник в комнату Османа Загари и сразу же приступил к обыску.

Впрочем, все это было довольно просто и не заняло много времени. Весь багаж суданца составляло только то, что он успел приобрести в Асмэре. Две рубашки, сменное белье. Костюм был на нем. В шкафу пара военных ботинок, в которых он уехал из Хартума…

Фредерик заглянул под кровать, осмотрел ванную комнату, но тщетно. С закрытыми глазами он заново переживал самые значительные события дня. Прибытие в Аддис-Абебу, регистрация в гостинице, подъем багажа в номера, затем казнь Загари, безуспешный обыск трупа человеком в широкополой шляпе, жест разочарования.

Он заново начал обыск комнаты и ванной, зашел в туалет и задумался, поставив ногу на крышку унитаза. Затем Фредерик встал на крышку, чтобы лучше осмотреть заслонку, прикрывавшую вентиляционную систему. Он вынул из кармана плоский несессер, с которым никогда не расставался, впрочем как и с бумажником, выбрал мощную отвертку…

Менее чем через две минуты он достал из тайника чемодан Османа Загари.

Лемуан не поленился установить заслонку на прежнее место и завернуть винты, прошел в комнату, положил чемодан на кровать и принялся за замок. Он уже собирался приподнять крышку, но услышал легкий шум, скрежет ключа в замочной скважине.

Кто-то намеревался проникнуть в комнату суданца.

Фредерик поспешно затолкнул чемодан под кровать, в два прыжка оказался в ванной и прижался к чуть приоткрытой двери.

В номер 434 украдкой проник человек. Бесшумно продвигаясь по ковру, он на мгновение попал в поле зрения Фредерика. Человек был среднего роста, хорошо сложен. В руке у него был револьвер, но он стал к Лемуану боком, так, что француз не мог видеть его лица.

Он методично обыскал стенные и платяной шкафы. Затем, конечно, лег на живот, чтобы заглянуть под кровать, довольно заворчал, потянул чемодан на себя, положил его на постель. Приподнял крышку, поспешно осмотрел содержимое, закрыл чемодан, взял его в левую руку, замер на мгновение, прислушиваясь к окружающим звукам, потом с пистолетом в правой руке направился к двери.

Лемуан бы дорого заплатил, лишь бы не пришлось вмешиваться, но он не мог позволить увести чемодан у себя из-под носа. Он легонько потянул на себя дверь ванной комнаты и бросился на посетителя в ту самую секунду, когда тот выходил в маленькую прихожую, отделяющую комнату от двери в коридор.

Хотя он действовал быстро и бесшумно, похититель успел обернуться. Он выронил чемодан, приняв на себя всю тяжесть обрушившегося на него тела, но повернулся на три четверти, выполнив простейший прием дзюдо, как бы сопровождая движение нападающего, который, будучи не в состоянии остановить свой порыв, с глухим звуком больно врезался в нижнюю дверную панель.

Во время столкновения взломщик, проникший в комнату Османа Загари, уронил не только чемодан, но и револьвер. Он нагнулся к оружию, но Фредерик, оттолкнувшись от двери, бросился ему в ноги. Револьвер, оказавшийся было в руках налетчика, отлетел на ковер к кровати. Не сомневаясь в своих навыках ведения рукопашного боя, бандит двинулся навстречу Фредерику. В течение нескольких минут борьба шла по всем правилам, каждый из противников стремился уйти от захвата, от парализующего приема.

Взломщик оказался достойным соперником. Он без устали атаковал, неутомимо пытаясь провести новый прием, не смущаясь неудачей, Фредерик даже испытал некоторое беспокойство. В конце концов он предпочел выйти из схватки, нарочито участив дыхание, демонстрируя тем самым накопившуюся усталость. Якобы задыхаясь, он отступил на шаг. Вместо того чтобы броситься вперед, соперник с победным рычанием протянул руку, чтобы поднять валявшийся рядом револьвер.

Пальцы уже победно коснулись рукоятки, но в этот момент носок левого ботинка Лемуана с фантастической силой и точностью достал его подбородок. Со стоном изумления и боли взломщик отлетел назад. Он даже не успел упасть: молниеносный крюк справа в печень на сей раз в прямом смысле отправил его на ковер, можно было открывать счет.

Фредерик распрямился. Следовало признать, что сейчас драка стала для него гораздо более серьезным испытанием, чем десять лет назад. В конечном счете, может быть, его правильно назначили заместителем директора, пусть новый титул — лишь эфемерный маршальский жезл.

Посетителю номера 434 еще долго предстояло считать звезды. Фредерик мог рассмотреть его поближе. Трудно было определить происхождение этого человека в хорошо скроенном, но скромном костюме. Ему вряд ли было более тридцати лет. Темная, даже очень темная кожа, но отнюдь не негроидные и не семитские черты лица. И на эфиопа он был не похож. Фредерик подумал, что перед ним меланезиец или мальгаш, а возможно, индус.

Он лежал, скорчившись на ковре, в той позе, в какой потерял сознание, свернувшись вокруг собственной печени. Лемуан не мог решить, как поступить с нокаутированным соперником. Человек успел его рассмотреть, в этом сомневаться не приходится. Но в любом случае, если Османа Загари обнаружили и опознали в момент прибытия в Аддис-Абебу, тем более не мог остаться незамеченным сопровождавший его европеец. Раз так, то вовсе не обязательно прибегать к крайней мере. Француз, ненавидевший бессмысленные расправы, ограничился тем, что поднял револьвер, положил его в карман, а несчастного оставил наедине с собственными кошмарами.

Оказавшись на террасе, он забросил чемодан в соседнюю комнату, перелез через барьер, закрыл за собой окно и, положив бесценный трофей на кровать, начал с того, на чем остановился.

Открыв чемодан, он обнаружил рваную и грязную бубу, форменные брюки и рубашку Османа Загари. Под одеждой лежали тяжелый кожаный пояс с карманами и патронташем, а также кольт в кобуре.

Фредерик устоял перед искушением обыскать пояс и убрал все на место. В его сознании отчетливо прозвучал сигнал тревоги. Он имел возможность оценить неслыханную дерзость убийц, хладнокровно застреливших экс-капитана суданской армии у дверей главной столичной гостиницы. Но Загари убили, не только стремясь завладеть его поясом. Безусловно, человек с надвинутой на глаза шляпой убедился, что пояса нет на трупе, но в то же самое время другой член «коммандос» уже находился в гостинице, направляясь к номеру 434.

Следовательно, перед неизвестными врагами Османа Загари стояло две задачи: завладеть поясом и устранить его владельца. Выполнена пока лишь одна часть поставленной задачи, в недалеком будущем следовало ожидать новой попытки, как только временный обитатель соседнего номера придет в себя.

С чемоданом в руке Фредерик подошел к двери своей комнаты, осторожно выглянул в безлюдный коридор, в несколько шагов прошел его до конца и, даже не обратив внимания на лифт, быстро спустился на первый этаж. Если над ним действительно сгустились тучи, то ожидать его должны были в холле, поскольку в ячейке под номером 432 ключ отсутствовал.

Он толкнул служебную дверь и столкнулся с целой толпой горничных и этажных, все разговоры умолкли, словно по волшебству. Он вежливо поздоровался по-английски, извинился, открыл следующую дверь и оказался в коридоре, в глубине которого увидел служебный выход. Менее чем через две минуты он уже шел по улице вдоль тыльной стены «Гион Империаль». Чуть больше времени ушло на поиски такси, но в конце концов в торжественных сумерках Аддис-Абебы он звонил в дверь Кассегрена.

Бернар только что вернулся. Они с Одеттой устроили гостю настоящий праздник, так как по счастливой случайности Фредерик приехал в час аперитива.

— Боюсь, что у вас будут из-за меня трудности, — объяснил, улыбаясь, Фредерик. — Наши контакты должны остаться в строжайшем секрете. Мое присутствие ни в коем случае не должно подвергать вас опасности и привлекать к вам внимание. Не могли бы вы подыскать мне укромное место на случай, если в «Гион Империаль» я буду уж слишком на виду?

— Разумеется, — ответил Бернар Кассегрен. — Можете мне довериться, мы предусмотрели такую возможность.

— Прекрасно, — одобрил Лемуан, поставив чемодан на стол. — Но начнем мы с осмотра содержимого вот этой штуковины.

Он достал кожаный пояс и принялся исследовать различные кармашки. Сначала он извлек боеприпасы для кольта, затем три машинописных странички на бумаге для прокладки гравюр. Он углубился в чтение, присвистывая от удивления. Это были копии писем, которыми обменивались доктор Равено и генерал Салах Эддин Мурад. Как и рассказывал своему спутнику Загари, французский псевдоагент обещал новому суданскому правительству поддержку Парижа в области финансов, вооружений, упоминалась, в частности, истребительная авиация и помощь развитию промышленности в той мере, в какой данное правительство обязуется обращаться в первую очередь и исключительно к Франции.

Копии были отпечатаны под копирку, естественно, без шапки, и ни в коем случае не могли служить доказательством того, что доктор Равено, успешно взявший на себя обязательства от имени Франции, имел малейшее на то право. Фредерик, не выпуская бумаги из рук, с потерянным взглядом думал прежде всего о том, где же мог находиться оригинал.

Существовало два возможных варианта: или люди, манипулировавшие, прикрываясь именем Франции, генералом Салах Эддин Мурадом и его сообщниками, рассчитывали на удачный исход государственного переворота, или у них не было иной цели, кроме дискредитации французского правительства.

Фредерик готов был держать пари, что во втором случае оригиналы отправлены генерал-президенту. Но и в первом случае они неизбежно должны были попасть в его руки, иначе он не имел бы возможности развернуть столь суровые назидательные репрессии.

Фредерик Лемуан дорого бы заплатил, чтобы взглянуть на подлинные документы. Он передал копии резиденту в Аддис-Абебе, чтобы тот мог с ними ознакомиться, а сам продолжил осмотр.

В кармашках пояса он обнаружил около двух тысяч долларов в купюрах по сто, пятьдесят, двадцать и десять. Этим объяснялась щедрость, с которой Осман Загари вознаградил деревенских жителей за услуги и обновил свой гардероб в Асмэре. Далее следовали три расписки о получении вкладов по пятьдесят тысяч долларов каждый на имя Загари в Восточно-африканском банке в Найроби, Кения. К сожалению, отсутствие каких бы то ни было пометок не позволяло точно установить, кто же предоставил Загари столь яркое доказательство доброй воли. Наконец, в конверте между двумя картонками фотография женщины — красивой блондинки в купальнике, сидящей на краю бассейна, и льстивое посвящение: «Моему дорогому Осману с любовью от Хорны».

— Ну вот! — сказал Фредерик, любуясь соблазнительным силуэтом красотки. — Со смертью Загари, несмотря на риск, связанный с бегством из Хартума, я могу похвастаться только тем, что располагаю красноречивыми письмами — правда, без единого указания на их происхождение и подтверждения достоверности, — доказывающими, что патриотизм моего друга Османа не был так уж бескорыстен, ведь он подумывал о тихой гавани в Найроби. Ничего о том, кто намеревался обеспечить ему безбедное будущее. Но зато фотография прекрасной куколки…

При этом он передал фотографию владельцу гаража, который туг же воскликнул:

— Но это… Да я же знаю эту крошку…

— Если верить тому, что мне сказал Загари, ее зовут Хорна Мейсон.

— Точно, — поддержал Кассегрен. — Она американка. Писательница, работает журналисткой в одном агентстве печати, собирает материал для книги о Восточной Африке. Мне о ней сообщал один из моих ребят. Уж очень она крутилась среди делегатов на последней конференции ОАЕ. Я просто принял этот факт к сведению. Несколько подобных дамочек беспокоятся об освобождении Африки от пут неоколониализма и служат вполне определенным и отнюдь не идеалистическим интересам тех, кто мечтает принять эстафету от старых европейских держав. Какова ее роль в этой истории?

Фредерик Лемуан навострил уши, услышав характеристику Хорны Мейсон.

— Все очень просто, — объяснил он. — Она познакомила капитана Загари и того, кто выдает себя за доктора Равено. Другими словами, именно она стоит у истоков хартумского заговора.

Кассегрен восхищенно присвистнул:

— Ну вы скажете… А откуда этот пояс? Может быть, эта вещица принадлежит вашему другу Загари?

— Да. После убийства я решил посетить его комнату и обнаружил тайник в вентиляции в туалете.

— После чего? — спросил Кассегрен с открытым ртом.

— Вы не ослышались: после убийства. Вероятно, с этого стоило начать.

Очень коротко Лемуан рассказал своему сотруднику о последних события.

Кассегрен не мог прийти в себя:

— Да, черт побери. Вы уж меня извините, но Аддис-Абеба — это все-таки не Чикаго. Надо обладать необыкновенной наглостью… или совсем отчаяться, чтобы расстрелять человека автоматными очередями у «Гион Империаль». Совершенно очевидно, что акция совершена суданскими агентами, но должен, к стыду своему, признаться, что никогда не думал…

— Что у них здесь такой боеспособный передовой отряд? — заключил Фредерик. — Я тоже гак не думаю. Опрометчивость тут не уместна. Я много размышлял над случившимся и пришел к выводу, что для генерал-президента Осман Загари представлял несравненно больший интерес живым, нежели мертвым. Его можно было заставить подписать сенсационную исповедь, поскольку именно он организовал переговоры между своим зятем и пресловутым Равено. Можно было организовать показательный процесс: лучшего обвиняемого и желать нельзя было. Нет, видите ли, мне кажется, что, убрав его, суданцы лишили бы себя одного из козырных тузов на ближайшей встрече на высшем уровне в Каире.

— Кто же тогда? — спросил Кассегрен, почесывая затылок.

— Неизвестные инициаторы этого невероятного дела, — ответил заместитель «господина Дюпона». — Это еще одно подтверждение моей версии: единственная цель операции состоит в компрометации Франции. Заговорщики, опутанные человеком, представившимся как Равено, были сразу же выданы суданскому правительству. Поэтому устранить Загари до того, как он заговорил, — а ведь я сообщил ему кое-какие подробности — было не менее важно, чем завладеть компрометирующими документами, в частности банковскими расписками, которые могли оказаться при нем.

А Хорна Мейсон была всего лишь приманкой гак называемого доктора.

— Признаюсь, — сказал растерянный Бернар Кассегрен, — я в разведке добрый десяток лет, и все время в Африке, но впервые сталкиваюсь с таким запутанным делом. Как вы думаете, кто может питать к Франции настолько сильную неприязнь, чтобы затеять такую комбинацию?

— О!., довольно беззаботно сказал Фредерик. — Кандидатов на эту роль хватает. Если речь идет о попытке расширить свое политическое влияние, то в подрыве нашего престижа в арабском мире могут быть заинтересованы русские или даже китайцы. Если же о расширении рынка, поставках оружия — можно предположить участие США, Англии или даже частных лиц. В западном мире сейчас существуют группы, обладающие невероятной экономической и финансовой мощью. Они проводят независимую от правительств политику, поскольку составляют международные коалиции. Африка сегодня представляет собой идеальное пространство для соперничества интересов.

Лицо владельца гаража потемнело.

— Но что бы ни представляли собой силы, находящиеся у истоков заговора, — заметил он, — им не удалось завладеть документами, хранившимися в поясе Османа Загари… И в живых, как минимум, еще один человек, грозящий им разоблачением.

— Но не располагающий и малейшим доказательством, — поправил Фредерик. — Между тем я с вами согласен, такой человек существует. Это я.

— Иначе говоря, вы…

— Человек, которого надо убрать, — вежливо дополнил заместитель «господина Дюпона». — Не бойтесь слов, черт возьми. Вот почему, направляясь к вам, я так заботился о вашей личной безопасности, испытывая прежде всего чисто человеческое беспокойство и, конечно, не желая подставлять руководителя разведывательной сети.

— Я понимаю, — сказал Кассегрен. — Но вам не стоит беспокоиться. Я в состоянии обеспечить ваш тайный выезд из страны или устроить в надежном месте, где никто вас не найдет. На выбор.

— Вам не придется делать ничего подобного, — спокойно сказал Фредерик. — Посмотрим фактам в лицо: в моем распоряжении менее восьми дней, чтобы разоблачить заговор и предоставить нашим дипломатам возможность отвергнуть обвинения, которые, вероятно, выдвинет Хартум. Если вы меня спрячете, это не решит проблемы. Возвращение же во Францию будет означать поражение на боевом фронте. Я не могу пойти на поводу у добродетельного господина де Сен-Арлеса и непогрешимого внешнеполитического департамента. Значит…

— Значит, — запротестовал тулузец. — Уж не собираетесь ли вы стать приманкой, чтобы узнать, кто же наносит удары?

— Да, в некотором смысле именно так я и собираюсь поступить. Подумайте, за какую ниточку мы можем уцепиться?

Кассегрен задумался, теребя свою редкую шевелюру.

— Черт… — сказал он. — Лично я не вижу никого, кроме Хорны Мейсон.

— Вот именно. Первое, о чем я вас попрошу, так это найти ее адрес, и как можно быстрее.

— Это очень просто, — прокомментировал Кассегрен. — Она обосновалась здесь всего шесть или семь месяцев назад, а последнее издание ежегодника международной прессы вышло как раз в прошлом месяце. Далее?

— Далее? Я полагаю, в вашем распоряжении имеется фотокопирующая аппаратура. Вы сделаете мне по две копии с каждого документа. Одну из них вы отошлете патрону в Париж. А другую оставите у себя, она может мне понадобиться. Договорились?

— Договорились. Еще что-нибудь?

— Да. Последнее. Вы заходите время от времени пропустить стаканчик в «Гион Империаль»?

— Конечно. Тем более что я веду дела с администрацией по сдаче автомобилей внаем.

— Так вот, вы сейчас же отправитесь туда, например вместе с Одеттой. И воспользуетесь возможностью, чтобы узнать, не готовится ли мне засада. Хочу отметить, что тип, которого я уложил в комнате Загари, — иностранец, возможно, мальгаш, возможно, индус. Вы позвоните мне из гостиницы, чтобы ввести в курс дела. Я буду ждать звонка, а потом нанесу визит красотке.

Кассегрен, казалось, был раздосадован.

— Дело в том… — высказал он сомнение, — что моя жена надеялась, что вы с нами поужинаете. Сейчас, вероятно, она готовит свое фирменное блюдо.

— Дорогой мой, — ответил ему Фредерик, — я вовсе не фанагик. Окажите мне услугу, о которой я вас прошу. А я с удовольствием составлю компанию мадам Кассегрен.

— Сказано — сделано, — с радостью согласился тулузец. — Я тоже не прочь был бы составить вам компанию, но самое главное, чтобы Одетте было приятно. Тороплюсь ее предупредить. А пока бар в вашем распоряжении, сейчас как раз время аперитива.

Оставшись один, Лемуан без тени смущения смешал себе «Дюбонноф» — коктейль из вина «Дюбоннэ» и смирновской водки, чтобы немного расслабиться. На Аддис-Абебу опустилось покрывало ночи. Стемнело мгновенно, как это обычно бывает в этих широтах.

Часы показывали 20.50. Он подумал о том, чем же Хорна Мейсон занимается в Аддис-Абебе по вечерам.

(обратно)

Глава IX

К дому Хорны Мейсон, расположенному на севере столицы, неподалеку от университета имени Хайле Селассие, Лемуан подъехал в 22 часа 35 минут. Международные организации, обосновавшиеся в Аддис-Абебе, немало способствовали росту города. Международные чиновники, представляют они Организацию Объединенных Наций или Организацию африканского единства, обычно имеют не самые худшие жилищные условия. Многочисленные дипломатические миссии также стремятся устроиться «достойно», они обзаводятся многочисленным персоналом, роскошно обставляют свои жилища. Этот «высший свет» поощряет строительство резиденций, едва ли отдаленно напоминающих Сарсель или Женевилье.

В трех этажах дома, где жила Хорна Мейсон, размещалась всего дюжина квартир. Дом словно покоился на газоне. В ночи вырисовывались силуэты деревьев. Луна отражалась в овале бассейна, расположенного между двумя зданиями, белые массивы которых разделяло метров пятьдесят.

Фредерик задумался за рулем малолитражной «хонды», зажег сигарету. Машина являла собой образец новейших экспортных поступлений из Японии. Это был второй автомобиль, выделенный ему в тот же день Кассегреном. Он посчитал, что будет правильней оставить «фиат» на стоянке у «Гион Империаль».

Француз понимал авантюрность своего плана, поэтому, готовясь к встрече, решил заново перебрать в уме все исходные данные. Когда он завершал роскошный ужин в обществе Одетты Кассегрен, вернулся Бернар и подтвердил предположение Лемуана.

— Комитет по приему на месте, — объяснил он Фредерику. — Я обнаружил троих субъектов, дежурящих у гостиницы. Готов дать руку на отсечение, что это, как вы и предполагали, мальгаши. Четвертый стоит столбом у вашей машины.

— Вы уверены, что они ожидают именно меня? — спросил Фредерик.

— Абсолютно, — категорично заявил Кассегрен. — Я пропустил стаканчик с главным администратором, и пока мы с ним болтали, я был весь слух и зрение. Эти парни подчиняются одному из моих старых знакомцев, бельгийцу, по имени Омер Вандамм, которого я, правда, давненько не видел…

— Что за тип? «Головорез»?

— Нет. У него более высокая квалификация. В прекрасные дни независимости Катанги^[120] при Чомбе^[121] Вандамм был одним из самых деятельных агентов горнорудных компаний. Поверите ли, в те времена он превзошел самого себя…

— И с тех пор вы не встречали Вандамма?

— Встречал два или три раза. Аддис-Абеба, знаете ли, большой африканский перекресток. Я направил в Париж сведения об этом человеке. Я был несколько удивлен тем, что сегодня вечером увидел его в «Гион Империаль», поскольку, по последним данным, он занимает какой-то пост в администрации Яна Смита в Южной Родезии…

— Вы полагаете, он причастен к убийству Османа Загари?

— По правде говоря, не знаю. Единственное, что могу сказать, преступление наделало много шума. Эфиопская полиция весьма деятельна, а в данном случае затронута ее честь. Она рассматривает варварское убийство в одном из наиболее престижных мест столицы как личное оскорбление.

Правда, следствие идет туго. Показания свидетелей противоречивы, описания убийц расплывчаты и невразумительны. Ошибка заключается в том, что полиция ухватилась за очевидные выводы. Разумеется, преступление приписывается суданцам. Мне даже намекнули, что во второй половине дня посла вызывали в министерство иностранных дел…

На мгновение воцарилось молчание. Фредерик усиленно размышлял.

— Вы уверены, — спросил он, — что ваш Вандамм связан с людьми, дежурящими у гостиницы?

— Уверен, — заверил его Кассегрен. — Разумеется, я не поклянусь под присягой, что они там ради вас. Я не мог поинтересоваться их биографиями, но я слишком старый профессионал, чтобы не заметить красноречивых деталей. Вандамм несколько раз выходил — будто прогуляться по ночной улице. Я видел, как он проходил мимо одного из этих людей, попросил прикурить у другого. Вам ведь эта музыка хорошо известна.

Вот почему нелишне будет напомнить вам об осторожности. По-моему, если эта девица — американская журналистка — замешана в деле, направляясь к ней, вы рискуете угодить в львиную пасть.

— И все же у меня нет выбора, — тотчас возразил ему Фредерик. — Не скрываться же до конца моих дней… или, во всяком случае, до совещания руководителей арабских стран. Нет уж, поверьте, дорогой мой, у меня только один выход.

А сейчас я предлагаю вам устроить наблюдательный пункт где-нибудь поблизости. В таком случае, если со мной что-нибудь и случится, вы узнаете об этом первым.

Они договорились, что Бернар Кассегрен выедет вслед через четверть часа.

И вот момент наступил. Фредерик, сидя за рулем автомобиля, в последний раз подводил итог. Последнее сопоставление всех деталей только утвердило его решимость. Он щелчком отбросил окурок в окно, вышел из машины и направился к дому.

Стояла мягкая благоуханная летняя ночь. Сад утопал в лунном свете, деревья и кусты отбрасывали на газон длинные тени. Фредерик проник в роскошный холл, синеватый свет окрашивал мрамор и мозаику. У каждого жильца был свой почтовый ящик и переговорное устройство. Рядом с именами указывались титулы обитателей дома. Почти все работали в международных организациях. Мисс Мейсон жила на третьем этаже.

Он наудачу нажал на кнопку ее переговорного устройства, приблизился вплотную к встроенному микрофону.

— Кто там? — спросил женский голос по-английски.

— Могу я видеть мисс Мейсон?

— Мисс нет дома. Она не вернулась, — ответил молодой голос с сильным акцентом.

— У меня назначена встреча. Она просила подождать, если задержится.

— Хорошо. Поднимайтесь, — ответил голос.

Совсем не сложно. Так просто, что Фредерик даже растерялся: либо мисс Мейсон именно та журналистка, табличка с именем которой висит внизу, тогда широкое гостеприимство совершенно естественно и ее дом открыт для всех, либо это ловушка. Но ведь для того он и пришел, чтобы узнать об этом.

Он легко взбежал на третий этаж, позвонил в двухстворчатую дверь, выходящую на просторную лестничную площадку. Ему пришлось подождать добрую минуту, пока не раздались легкие шаги по ту сторону двери, наконец одна створка распахнулась и перед ним возникла милая и улыбающаяся горничная-эфиопка лет двадцати. Она смерила посетителя пристальным взглядом.

— Я вас не знаю, — удивилась девушка.

— Вы правы, согласился Фредерик с самой безобидной улыбкой, на какую был способен. — Я никогда здесь не бывал. Но несмотря на это, у меня назначена встреча с мисс Мейсон.

— Мисс еще не вернулась, но вы можете подождать ее в гостиной.

Он последовал за горничной в симпатичную комнату, обставленную с типично американским вкусом. Любой предмет мебели в «колониальном» стиле вполне мог быть выписан по каталогу «Сире энд Робак»^[122]. Молоденькая эфиопка удалилась, убедившись, что у гостя все под рукой: напитки и курительные принадлежности. Оказанный ему прием выглядел совершенно естественным. Фредерик с легкостью узнавал обычное раскованное гостеприимство корреспондента, аккредитованного за границей.

Он подумал о том, где могла находиться в это время Хорна Мейсон. Разумеется, на каком-нибудь званом ужине. Видимо, молодая женщина не привыкла рано ложиться спать, раз служанка ждала ее в такой поздний час.

Он включил радио и попал на информационный бюллетень на английском языке. Диктор недвусмысленно выражал сожаление но поводу методов борьбы, ставших расхожей монетой на Африканском континенте. Он порицал трусливое покушение, местом действия которого сегодня во второй половине дня стала Аддис-Абеба. Он уверял, что полиция напала на след и что министр иностранных дел указал суданскому послу на тяжесть покушения на лицо, только что получившее политическое убежище и оказавшееся таким образом под защитой его императорского величества.

Суданский дипломат высокомерно отверг инсинуации и заявил, что его страна не несет никакой ответственности за происшедшее. Уже вечером 7 июня пришлось с сожалением констатировать наметившееся между двумя соседними странами напряжение.

Фредерик выключил радио, поудобнее устроился в кресле. Вынужденная пауза со всей очевидностью обнаружила его усталость. Он думал о том, насколько наполненными оказались четверо суток, последовавших за отъездом из Парижа. Его одолевал сон, он решил позвать служанку и попросить у нее кофе.

Фредерик разыскивал звонок, когда услышал, что открывается дверь в прихожую. Дверь тут же захлопнулась. В ответ на доклад служанки прозвучал незнакомый женский голос: «Мужчина? Что за мужчина? Ты его впустила?»

И вот уже открылась дверь в гостиную. Фредерик Лемуан поднялся, чтобы приветствовать хозяйку. Озадаченная Хорна Мейсон застыла на пороге.

«Ничего не скажешь, ради такой женщины можно и подождать», — мелькнуло в мозгу настоящего француза. По фотографии, на которой она сидит в купальнике на бортике бассейна, он дал ей лет двадцать пять. На самом деле ей без сомнения за тридцать. Она триумфально вступила в пору женской зрелости.

Она была удивительно соблазнительна в вечернем платье из шелкового муслина цвета зеленой морской волны, со вкусом подчеркивавшем белизну кожи и великолепную белокурую шевелюру. Декольте открывало роскошные плечи, очаровательные округлости. В руке она держала шарфик в гон платью, защищавший ее от ночной свежести.

Догадаться о причине ее очевидного удивления было довольно сложно: удивлена ли она присутствием постороннего или же личностью нежданного гостя? В любом случае она быстро собой овладела.

— Уважаемый господин, — сказала она, — я прекрасно сознаю, что журналист круглые сутки не покидает арены, но, видите ли, я вас не ждала, к тому же не знаю, кто вы такой и что вам нужно.

Лемуан тоже пришел в себя. Внезапно навалившаяся несколько минут назад усталость рассеялась, едва он почувствовал, что предстоит разыграть новую партию.

— Давайте начнем с последнего из ваших вопросов, — с улыбкой сказал он. — Чего я желаю? Я просто намереваюсь вернуть вещь, которая имеет к вам некоторое отношение, хотя, по-моему, давно вам не принадлежит.

С этими словами он достал фотографию с посвящением Осману Загари. Замерев в неподвижности посреди комнаты, молодая женщина бросила короткий взгляд на фотокарточку, не выказав ни малейшего желания взять ее в руки, а довольствовавшись кратким комментарием.

— Стало быть, — сказала она, — вы француз, помогавший капитану Загари бежать из Хартума после провала государственного переворота. Вы представляете спецслужбу?

Фредерик задумчиво улыбнулся.

— Разумеется, можно сказать и так, ответил он. — Пусть будет спецслужба, но имейте в виду, что я принадлежал к этой организации только до вчерашнего дня. Меня зовут Фредерик Лемуан…

Хорна полностью овладела ситуацией, с удовольствием, но чрезвычайно осмотрительно включившись в игру. Она взяла сигарету из шкатулки ценного дерева, прикурила от настольной зажигалки, глубоко затянулась и с наслаждением выдохнула дым через ноздри.

— Почему «до вчерашнего дня»?… — спросила она с неотразимой улыбкой, не возымевшей на сей раз действия, поскольку ставка в игре была слишком велика.

— А потому, мисс Мейсон, что этот проклятый переворот в Хартуме стоил мне слишком дорого, я разжалован и уволен из армии. Сегодня по прибытию в Аддис-Абебу меня уведомило об этом посольство.

Хорна села, так высоко закинув ногу на ногу, что отшельник заложил бы душу дьяволу.

Это невозможно… — уверила она. — Я не вижу вашей вины…

— Однако все очень просто. Заявляя о том, что Франция состряпала заговор с целью свержения хартумского режима, генерал-президент наносит сокрушительный удар нашему престижу в арабском мире. Высокопоставленного дипломата направляют в Хартум, чтобы попытаться уладить дело. Я его сопровождаю… и вдруг исчезаю с главным заговорщиком, вашим несчастным другом или возлюбленным, не знаю, как правильней сказать по-английски, капитаном Загари.

И тогда меня обвиняют в том, что я сорвал попытку примирения, и поскольку нужен козел отпущения, его находят. Как видите, ничего сложного.

— Да, действительно, печальная ситуация, — совершенно серьезно признала Хорна Мейсон. — Но что же Франция «намеревалась делать на этой галере», если позволительно обратиться к театру французского классицизма?

Фредерик Лемуан не мог скрыть раздражения.

— Мисс Мейсон, — сказал он, — раз я пришел к вам сегодня вечером, значит, я серьезно все взвесил. Направляясь к вам, я рассчитывал на ваш… ум. Не разочаровывайте меня.

Она изобразила удивление:

— Что вы хотите этим сказать, господин Лемуан?

— Только то, что вы выезжали в Хартум с разведывательным заданием. Заполучив шурина генерала Салах Эддин Мурада, вы подготовили операцию: познакомили его с лжедоктором Равено, якобы представлявшим Францию. У нас есть только две возможности: или вы намереваетесь играть в прятки, в таком случае я, с вашего позволения, откланяюсь, поскольку у меня есть более интересные занятия, или же мы будем вести себя, как подобает серьезным людям, и попытаемся вместе отыскать решение.

Видите ли, мисс Мейсон, я считаю вас профессионалом. А раз мы представляем одну профессию, то, полагаю, бессмысленно терять время и ходить вокруг да около.

Пока Фредерик произносил свой монолог, лицо Хорны все больше напрягалось, взгляд становился все жестче. Она почувствовала, что имеет дело с необыкновенным человеком, обладающим несгибаемой волей. Но и она наделена незаурядными качествами. Теперь она, даже не пытаясь притворяться, прямо встретила его взгляд.

— Пусть будет так, — сказала она. — Вы сами этого хотели. Почему вы помогли Загари бежать? Зачем понадобилось бессмысленно рисковать, ведь суданская полиция и армия шли за вами по пятам? Вы хотели заставить его заговорить и с его помощью найти Равено, или я ошибаюсь?

Он мысленно воздал ей должное. Партия будет сложнее, нежели он предполагал, но, с другой стороны, это открывало перед ним новые перспективы. Он наклонился, будто желая откланяться.

— Завидная логика, — похвалил он. — Направляясь сегодня вечером к вам, я не сомневался, что вы придете именно к такому заключению, вполне очевидному, если учесть, что вы заранее меня причислили к определенной категории. И тем не менее истина несколько отлична от ваших выводов. Спасать вашего друга Загари от наказания генерал-президента было для Франции делом заведомо неблагодарным. Я полагаю, что вы хорошо разработали операцию, но мы всегда можем опровергнуть доказательства, которые Судан, вероятно, выдвинет в подтверждение своих обвинений.

— Возможно, — допустила Хорна Мейсон, — но зло свершилось. А люди всегда думают, что дыма без огня не бывает.

— Правильно, — признал Фредерик. — А с другой стороны, я даже и в мыслях не могу допустить, что вы и ваши друзья упустили самое главное. Если нам вполне по силам опровергнуть ложные доказательства, то, уверен, было бы совершенно невозможно раздобыть достоверные доказательства вашего участия в заговоре.

Настал черед молодой женщины одобрительно кивнуть. Они словно обменялись приветствием, как рапиристы перед очередной схваткой.

— И тем не менее я не снимаю свой вопрос, — сказала она. — Почему вы помогли Загари бежать?

— Мне кажется, вы сами могли бы догадаться о причине, — ответил он саркастически. — Он мне заплатил.

Воцарилось долгое молчание. Хорна словно получила удар под дых. Фредерик не ошибся, полагая, что ее мнение о нем раз и навсегда сложилось и он отнесен к категории неподкупных высших офицеров западных секретных служб, которым не свойственна продажность восточного мира.

Лемуан почувствовал ее растерянность, и, хотя она, вероятно, играла совсем небольшую роль в дорогостоящей постановке и была незначительным винтиком отлаженного механизма, в борьбу с которым вступил полковник, он осознал, насколько важно для дальнейшего развития событий склонить ее на свою сторону.

— Вот почему я и пришел к вам, — объяснил он настойчивым голосом. — То, что произошло вчера, рано или поздно неизбежно случилось бы. У меня давно наметились трения с руководством. Вы же понимаете, что это означает: оказываешься не у дел, можно ожидать любых козней.

Вот почему, когда, затравленный военной полицией, ваш друг Загари, сестра которого укрылась во французском посольстве, предложил мне небольшое состояние в обмен на помощь, я подумал, что настал момент опередить события и своевременно по собственному желанию выйти из игры.

— Сколько он вам пообещал? — сурово спросила Хорна.

— Треть того, что он получил от своих… заказчиков: пятьдесят тысяч долларов.

И снова удар попал в цель. Ее сбила с толку точность информации, предложенной собеседником. ХорнаМейсон просто не знала, что сказать. Он воспользовался ее замешательством, чтобы развить свою мысль:

— Вот почему я так раздосадован тем, что сегодня во второй половине дня у «Гион Империаль» убит Осман Загари, да еще на моих глазах. У меня из-под носа увели целое состояние.

Хорна сделала последнюю тщетную попытку выскользнуть из сжимающихся тисков.

— Но… — спросила она, — почему вы пришли ко мне? Уж не думаете ли вы, что я замешана в этом убийстве.

И без того жесткий взгляд Фредерика стал просто каменным.

— Я полагал, — ответил он не терпящим возражений тоном, — что мы раз и навсегда решили вести себя, как подобает серьезным людям. Кто больше, чем генерал-президент, был заинтересован в уничтожении сообщника Мурада? Кто более всего опасался, что он задумается и решит провести самостоятельное расследование? Организованная группа, направлявшая его деятельность в Хартуме… при вашем благосклонном посредничестве.

Хорна Мейсон нервно раздавила окурок в хрустальной пепельнице. На этот раз она откровенно разволновалась, на ее лице появились явные признаки беспокойства.

— Что вы надеетесь получить от нашей встречи?

— Нет ничего проще. В течение одного дня я утратил свое положение во Франции и потерял пятьдесят тысяч долларов. Я ищу новую работу и рассчитываю, что вы представите меня компетентному лицу. По-моему, посредничество — ваша специальность. Или я ошибаюсь?

Хорна сделала вид, что не заметила прозвучавшей в вопросе иронии.

— И вы думаете, — заметила она, — что все так просто. Вы входите и представляетесь: я — господин Лемуан. Я предал Францию. Возьмите меня на работу. Вы полагаете, что вам поверят… на слово.

Полковник сжал кулаки, фальшивая ярость вспыхнула в его взгляде:

— Я запрещаю вам так говорить. Стремление выпутаться из неприятной истории вовсе не означает, что я изменил Франции. Как свободный гражданин Франции, я имею право на несогласие с внешней политикой своей страны.

Хорна пожала плечами. Она была, пожалуй, довольна тем, что вывела его из себя, заставила выказать слабость.

— Я была бы рада вам поверить, — на ее лице было написано полное безразличие, — но где подтверждение вашей искренности? Как знать, может быть, вы продолжаете работать на свое правительство?

Фредерик безрадостно усмехнулся.

— Вам нужен залог… моей доброй воли? спросил он, вставая. — А что вы на это скажете?

Он расстегнул пиджак, раздвинул его полы, показывая широкий тяжелый пояс Османа Загари с кольтом на правом боку, спокойно расстегнул его и бросил к ее ногам.

— Что вы на это скажете? — повторил он. — Загляните в кармашки. Может быть, вы обнаружите там именно то, что вам нужно. Например… квитанции банковских переводов на имя Загари, происхождение которых будет, вероятно, довольно сложно объяснить…

Француз беспардонно блефовал, прекрасно чувствуя, что теперь психологическое преимущество на его стороне. Онемев от изумления, Хорна Мейсон машинально подобрала пояс и принялась изучать содержимое карманов, открывая их один за другим, обнаружила документы и погрузилась в чтение.

Наконец она подняла голову. Фредерик же вновь спокойно устроился в кресле.

— Возможно, что мы ошиблись на ваш счет, господин Лемуан, — сказала американка. — Возможно, вы действительно говорите правду и можете быть нам полезны. Но вы должны понять, что мы не можем дать благоприятный ход вашему интересному предложению, пока не соберем определенное число… отзывов.

Она грациозно встала, отодвинула дверь-перегородку, отгораживающую ее рабочий кабинет с большим письменным столом, заваленным бумагами, со специализированной библиотекой по африканским проблемам.

— Проходите, — пригласила она, — здесь нам будет удобнее говорить о делах.

Не дожидаясь ответа, она сняла трубку телефона и набрала номер.

— Будьте добры господина Вандамма, — сказала Хорна в трубку. Ей пришлось немного подождать, тем временем Фредерик, изображая полное отсутствие интереса к телефонному разговору, рассматривал корешки книг, выстроившихся на полках.

— Алло, Омер? — спросила наконец Хорна Мейсон. — Мне кажется, что следует отменить наши… предыдущие распоряжения. Да. Возникло новое обстоятельство. И довольно любопытное. Не могли бы вы заскочить ко мне, чтобы переговорить об этом. Да, дорогой, именно сейчас. Это крайне важно.

В ее голосе зазвучали нотки раздражения.

— Да нет… Уверяю вас, что ничем не рискую. Не мешкайте. Я просто смертельно хочу спать. Именно. До скорого.

Она повесила трубку, повернулась к Фредерику, присела на краешек письменного стола, не обращая внимания на задравшийся подол шелкового муслинового платья. Дуэль завершилась, решение принято, она снова стала женщиной, ужасно заинтригованной элегантным и непринужденным сорокалетним мужчиной, вступившим с ней в открытую схватку в ее собственном логове. Фредерик улыбнулся ей, забавляясь. Он не мог не подумать о том, что «предыдущие распоряжения», которые она посоветовала Вандамму отменить, означали его смертный приговор.

Он наклонился к ней, и ее прекрасные зеленые глаза чуть затуманились.

— Налейте чего-нибудь выпить, — подсказала она хрипловатым голосом.

Горничная-эфиопка впустила Омера Вандамма, приехавшего менее чем через четверть часа. Теперь уже в дверях застыл изумленный встречей фламандец.

— Годвордамм… — пробурчал он. — Что он здесь делает?

Фредерик Лемуан сурово рассматривал крупного блондина, представшего перед его взором. Омеру Вандамму можно было дать лет пятьдесят, но ему не пошло на пользу злоупотребление пивом и другими менее безобидными напитками. Некогда румяная кожа пошла красными пятнами и прожилками, да и выражение лица было малопривлекательным. В нем угадывалась жестокость в странном сочетании с безволием. Он старался скрыть явную склонность к полноте, туго затянув пояс, что, разумеется, служило ему слабым утешением. Редкие рыжеватые волосы покрывали не только его голову, но и росли на внешней стороне толстых кистей рук. Омер Вандамм относился к типу людей с густым волосяным покровом.

— Господин Лемуан, позвольте представить вам Омера Вандамма, — объяснила Хорна Мейсон. — В интересующем нас деле он обеспечивает связь. Вам, возможно, придется с ним сотрудничать.

— Что? — воскликнул фламандец, не в состоянии скрыть удивление и враждебность, настолько поразителен был контраст между ним и Фредериком. — Вы хотите сказать, что этот парень будет работать с нами?

— Я не сказала ничего подобного, — сухо поправила американка, — поскольку это не зависит ни от меня, ни от вас. Но существует такая возможность, и мы не должны ею пренебрегать. А пока примите этот подарок, сделанный нам господином Лемуаном.

Она достала из-за кресла, на котором сидела, пояс Османа Загари, подобно фокуснику, извлекающему кролика из цилиндра. Голубые фарфоровые глаза бельгийца мгновенно округлились, превратившись в два блюдца.

— Можете его осмотреть, — вежливо предложил Фредерик.

— Ладно… я должна напечатать срочный документ, — объявила Хорна Мейсон. — Это займет четверть часа, не больше. Оставляю вас наедине. Подождите меня.

Она прошла в свой кабинет. Мужчины остались вдвоем. Озадаченный фламандец достал из кобуры кольт, добровольно переданный Фредериком американке.

Так, значит, — проворчал он, — у вас хватило смелости заявиться к нам. Может быть, вы полагаете, что вас — ищейку французского правительства — возьмут в дело? Если бы это зависело только от меня…

Фредерик беспечно пожал плечами, достал из бара бутылку с грациозным парусником на этикетке.

— Вот только, — сказал он спокойно, беря в руку стакан, — как сказала мисс Мейсон, это от вас не зависит. Хотите виски? Может быть «Олд Кроу»?

Милая американка вернулась так быстро, как и обещала. В руке у нее был белый запечатанный конверт.

— Дорогой Вандамм, — обратилась она к фламандцу, — прошу вас спрятать пояс в надежном месте. А заодно отправьте пакет. Таким образом мы узнаем, как быть с господином Лемуаном.

Вандамм подобрал пояс и взял протянутый ему молодой женщиной конверт.

— Но… Вы же не оставите его на свободе, — запротестовал он, указывая на француза.

— Вы правы, мой дорогой, — последовал ответ. — Я ничего не сообщила нашему гостю, но и то, что он уже знает, полностью оправдывает меры по ограничению его свободы. Пока мы не получим инструкций, ему придется провести ночь в этой квартире.

Глаза бельгийца вновь округлились. Она сказала ему тоном, не терпящим возражений:

— Я беру на себя всю ответственность. Но поскольку всегда лучше принять дополнительные меры предосторожности, я не возражаю, если вы выставите поблизости от дома пост.

Буквально уничтоженный Омер Вандамм ушел, прихватив пояс и конверт и забыв попрощаться.

Хорна Мейсон осталась с французом. Она так близко подошла к нему, что он почувствовал на своем лице ее теплое и душистое дыхание.

— Учитывая вашу… личность, — объяснила она, — я полагаю, вы признаете необходимость некоторых мер предосторожности…

Фредерик взял ее руку, галантно склонился и прикоснулся к кисти изящными светлыми усиками.

— Было бы неучтиво с моей стороны проклинать судьбу, сказал он с улыбкой и встретил ее слегка затуманенный взгляд.

— Я вынуждена приютить вас на эту ночь, — сказала Хорна. — Вот только с кроватью боюсь есть некоторые затруднения…

— Я думаю, мы устроимся… — серьезно заверил он.

Не сводя с него глаз, без тени улыбки молодая женщина сплела кисти на затылке своего гостя, потом привлекла его к себе и страстно поцеловала в губы.

(обратно)

Глава X

Лежа на узкой кровати, устремив взгляд в потолок и скрестив руки на затылке, Фредерик Лемуан начинал свой день 8 июня с сжатого критического обзора пяти необыкновенно бурных дней и выводов о сложившемся положении.

Он считал, что, несмотря на усталость, достойно вел себя с Хорной Мейсон. К счастью, нехватка кроватей не оказалась столь трагичной, как она намекала. В квартире была маленькая комната для гостей, где французский агент проспал восемь часов мертвым сном.

Сейчас он представил свою супругу Сильвию, поглощенную повседневными заботами, суетящуюся в симпатичном домике в Сен-Мартен-де-Винь или в их парижской квартире. Умиление мгновенно рассеялось, едва он подумал о состоянии духа своего непосредственного начальника — генерала, имя которого было известно только президенту республики, премьер-министру, двум или трем членам правительства и еще нескольким высокопоставленным чиновникам. Для простых смертных он был «господином Дюпоном».

Сегодня утром «господин Дюпон», наверное, был вне себя от ярости. На него наседало министерство иностранных дел, настоятельно требуя наказать сообщника капитана Загари, что одно только и могло успокоить суданское правительство. Полное отсутствие сведений о заместителе еще более омрачало его настроение. К этому можно добавить беспокойство в связи с надвигающейся арабской встречей на высшем уровне, где Франции будут брошены обвинения, защититься от которых у нее нет ни малейших шансов.

«Может, и не стоило излишне драматизировать ситуацию, в которой я оказался, — подумал Фредерик. — В конце концов, Бернар Кассегрен всегда был готов прийти мне на помощь. Пусть он немолод и одержим автомобилями, зато прекрасно оснащен и обладает богатым опытом». Лемуан согласен был держать пари, что один из людей Кассегрена прятался где-то поблизости и что владелец гаража уже направил в Париж доклад обо всех последствиях убийства Османа Загари.

Теперь оставалось только ждать решения хозяев, на которых работали Хорна Мейсон и Омер Вандамм. Предлагая американке свои услуги, французский агент разыграл довольно смелую партию в покер, и она ему удалась. Личное обаяние, видимость искренности, интерес, который представляла вербовка столь важной особы, — все это, безусловно, сыграло свою роль в успехе. К тому же в Африке привыкли к наемникам, к их двусмысленному положению и зачастую непонятным мотивам, заставившим завербоваться. Впрочем, и Хорна Мейсон, и фламандец были, по сути, обыкновенными наемниками.

Вне всякого сомнения, решающую роль сыграла передача пояса Османа Загари. Получение расписок в денежных переводах являлось настоятельным требованием организации Хорны Мейсон. Свидетельством тому была жестокая схватка Фредерика в номере 434. Противник мог и не подозревать, что у него было достаточно времени, чтобы снять фотокопии. Кстати, «крыша», обеспеченная Бернаром Кассегреном, была восхитительной маскировкой. Можно ли вообразить что-либо более естественное для человека, прибывающего в Аддис-Абебу, чем желание взять напрокат машину без шофера?

«В общем-то все идет совсем неплохо», — решил он, вставая и направляясь в ванную комнату. Еще накануне он был приговорен к смерти, убийцы поджидали его в гостинице. Ночью ему искусно удалось сделать предложение о сотрудничестве, а утром его кандидатура уже подверглась рассмотрению.

Хорна Мейсон, на которую возлагалась вербовка, видимо, не гнушалась мужским обществом. В ванной Фредерик обнаружил маленький лакированный шкафчик с красовавшимся на дверце стилизованным изображением мужчины. Внутри оказались все необходимые принадлежности для мужского туалета: бритва на ленточке, крем для бритья, одеколон, а также новая зубная щетка в футляре.

Преисполненный оптимизма, Лемуан встал под душ. Он не мог отвлечься от размышлений о результатах рассмотрения его кандидатуры. Стоя под ледяными струями, освежающими мысли, он трезво взвешивал свои шансы. Он понимал, что Хорна Мейсон и Омер Вандамм — всего лишь исполнители, не принимающие решений, но если молодая женщина действительно была в центре хартумского заговора, то нет ничего удивительного в том, что она вновь подключилась к этому делу. Согласимся, что операция в суданской столице была проведена замечательно. Все видимые обстоятельства были против Франции, начиная с бесспорного документа, подписанного генералом Салах Эддин Мурадом за несколько минут до казни. Все, у кого в дальнейшем могли возникнуть подозрения, были мертвы, приговорены к расстрелу скорым на расправу генерал-президентом или, как несчастный Осман Загари, просто-напросто убиты.

Вот только строить планы, рассчитывая на пассивность французской дипломатии, уж слишком опрометчиво. Конечно, министерство иностранных дел и послы перейдут в контратаку. Франция пользуется достаточным доверием в арабском мире, чтобы к голосу ее представителей прислушались. Впрочем, Хорна Мейсон и не строила особых иллюзий. «В арабских странах подумают, что дыма без огня не бывает», — сказала она. Безусловно, задача этим и ограничивалась, но только… до вчерашнего вечера. Вступление Фредерика Лемуана в организацию меняло все. Он был способен придать убедительность версии, разработанной в Хартуме. Именно по этой причине он с большой долей вероятности мог рассчитывать на благоприятные выводы по его кандидатуре.

Вместе с тем это обстоятельство являлось серьезным основанием для опасений. Он все время должен быть начеку.

Фредерик застал ослепительно красивую хозяйку в белых брюках и светлой блузке сидящей за столом на террасе перед легким английским завтраком. Он наклонился к ее руке, сел рядом и придался созерцанию пейзажа, который не успел разглядеть прошлой ночью.

Здание возвышалось над расположенным в холмистой местности садом, в котором произрастали деревья самых разнообразных пород. Внимательный взгляд обнаружил спрятавшиеся в зелени белые виллы и небольшие деревушки. Фоном этой картине служил величественный горный массив, хребты украшали султаны облаков с рельефными синими тенями. Легкий туман вдалеке размывал и смягчал их контуры.

— Вам нравится Аддис-Абеба? спросила следившая за его взглядом Хорна Мейсон.

— Я едва успел осмотреться, — заметил полковник, — но климат здесь, кажется, замечательный.

— Необыкновенный. Мы всего лишь в каких-нибудь десяти градусах от экватора, а между тем в течение всего года температура почти не отклоняется от средней величины -21°. Ведь мы находимся на высоте 2400 метров над уровнем моря. С этой точки зрения город — настоящий рай. Впрочем, вы, наверное, знаете, что означает название Аддис-Абеба на амхарском — местном официальном языке?

— Право же нет, — признался он, намазывая булочку маслом.

— В конце прошлого века основатель Аддис-Абебы Менелик II дал городу имя «Новый цветок».

— Я понимаю, почему вам здесь нравится, — убежденно сказал Фредерик. — К тому же вы устроились просто по-королевски. Но скажите, ведь у вас немало работы?

На столе рядом с молодой женщиной лежал внушительный пакет с корреспонденцией. Она рассмеялась:

— Знаете ли, все журналисты получают не меньше, но, к счастью, мне нет нужды читать все подряд.

Хорна накрыла ладонью руку француза и легонько погладила ее с улыбкой сообщника.

— Что же до новостей, Фредди, — сказала она голосом, в котором сквозили воспоминания о вчерашнем вечере, — я уже получила для вас кое-что весьма ободряющее.

— Уже? — удивился он.

— Да. Решение зависит от руководителя нашей группы, находившегося по делам в Найроби, но именно сегодня он возвращается. Я звонила ему рано утром по поводу записки, которую передал ему вчера вечером телексом Вандамм. Он выразил пожелание встретиться с вами, я же ни минуты не сомневаюсь в итоге переговоров.

Фредерик слегка нахмурил брови, выпил третью чашку чая, отодвинулся от стола, положил ногу на ногу и закурил сигарету.

— Хорна, я очень тронут, — сказал он, — что вы рекомендовали меня своим друзьям. Очень надеюсь, что нам предоставится возможность поработать вместе, но учтите, я еще не взял на себя никаких обязательств.

— Что вы хотите этим сказать? — спросила она заинтригованно.

— Только то, что я не могу принять никаких обязательств, не зная, на кого работаю. Я пришел к вам вчера вечером, полагая, что вы более или менее тесно связаны с людьми, которые, убрав Османа Загари, лишили меня пятидесяти тысяч долларов. Согласитесь, что это чертовское невезение.

— Прошу вас… — ответила Хорна, словно он допустил бестактность. — Мне не хотелось бы говорить об этом… неприятном инциденте.

— Вчера вечером я предложил вам вести себя, как подобает серьезным людям. Замечу, что именно так мы себя и вели, как мне кажется. Но не будем об этом… Я просто хотел подчеркнуть, что всегда лучше смотреть фактам в лицо и точно знать, как обстоит дело. Какую страну вы представляете? Является ли она противником Франции? Я не собираюсь предавать свою родину. Но если все-таки предположить, что я соглашусь, какая предполагается оплата? Вы должны понять, что в моем возрасте это тоже имеет значение. Я не могу больше попусту тратить время, я и так уже достаточно потерял, получая жалкую зарплату государственного служащего.

Собеседница даже не моргнула.

— В сущности, вы правы, — сказала она. — Лучше уж говорить и действовать именно так. Я прекрасно вас понимаю и могу рассеять ваши сомнения. Вам не придется служить интересам нации, противостоящей Франции, потому что вы вообще не будете работать на какое бы то ни было правительство.

Мы в самом деле серьезные люди, поэтому вы согласитесь со мной, если я скажу, что понятие родины в наши дни несколько устарело. Сегодня уже не политика является главной силой, а экономика. Правительства уходят в тень, уступая свою власть; им на смену приходят могущественные экономические группы.

— Вы имеете в виду лобби?

— Да, на национальном уровне лобби. Но деловые люди, опытные руководители промышленности уже давно вышли на международную арену. Больше я вам сказать не могу, чтобы не показаться болтливой. Человек, с которым вам сегодня предстоит встретиться, имеет гораздо более широкие полномочия, чтобы дать вам необходимые объяснения.

— Как его зовут?

— Хейнс. Мортон Хейнс. Это… очень крупный экономист. Он также уполномочен принять решение о вознаграждении, и я уверена, что вы не будете разочарованы.

— Вашими бы устами да мед пить. Когда я с ним увижусь?

— К полудню Вандамм заедет за вами. Вы вместе отправитесь в аэропорт, там и произойдет встреча. А пока вы принадлежите самому себе… в пределах квартиры разумеется. Я же должна разобрать почту.

Хорна встала и подошла к Фредерику, нежно погладила его затылок и легонько поцеловала в губы.

— Что бы там ни было, — сказала она, и ее глаза слегка затуманились, — мы снова увидимся сегодня вечером…

Чуть раньше полудня Лемуан покинул квартиру в сопровождении Омера Вандамма. Бельгиец приехал на «ровере». Он вел себя с Фредериком на грани грубости и с момента отъезда не разомкнул рта. Француз размышлял о том, следовало ли приписать его поведение ревности, опасению за свое место или же природной агрессивности и враждебности.

С полным безразличием Лемуан воспользовался вынужденным молчанием, чтобы полюбоваться Аддис-Абебой. Это действительно был необычный город. Его надо было пересечь практически из конца в конец, чтобы добраться до дороги на аэропорт имени Хайле Селассие I, расположенный на юго-востоке. Повсюду высились гигантские современные здания и величественные дворцы, и все же среди них каким-то образом удалось уцелеть традиционным домишкам с соломенными крышами — «тукули».

Точно так же интенсивное автодвижение не помешало выжить погонщикам ослов, пастухам со стадами коз. На одном из перекрестков Омер Вандамм, напрочь лишенный поэтического чувства, выругавшись, остановился, пропуская медленно плывущий караван верблюдов, возникший из песков пустыни, как во времена царицы Савской.

Они приехали в один из самых современных международных аэропортов за несколько минут до приземления самолета ДС-8, прибывающего из Южной Африки через Найроби. Словно встречающие, не знающие, как убить время, Вандамм и Лемуан направились в ожидании посадки на террасу, сообщающуюся с просторным залом для пассажиров. Перед ними предстало обычное для всех аэропортов мира зрелище, может быть, с чуть ярче выраженным местным колоритом. Большинство составляли одетые по-западному африканцы, азиаты и, разумеется, европейцы, но рядом с ними внушительную толпу образовали эфиопы в национальных костюмах — пассажиры внутренних линий: мужчины в белых хлопковых шамма, отороченных пестрыми лентами, женщины в длинных белых платьях, непоседливые дети.

И как повсюду вездесущие туристы всех рас, всех цветов кожи с камерами в руках, фотоаппаратами, болтающимися на животе.

Когда объявили рейс из Найроби, они направились в зал прибытия. Вандамм подал знак двум мужчинам в светлых легких костюмах и сетчатых шляпах с цветной лентой на тулье, сразу же выделив их из группы пассажиров. Когда все четверо встретились, он выказал вновь прибывшим подчеркнутое почтение.

Он поинтересовался, как прошел полет, а затем указал на француза:

— Позвольте представить вам господина Лемуана, о котором вам сообщала мисс Мейсон.

— Очень приятно, коротко сказал один из мужчин, протягивая руку. — Меня зовут Мортон Хейнс, а это — герр Паулюс, Якоб Паулюс.

Фредерик пожал протянутые руки, внимательно разглядывая представившихся ему людей. Мортон Хейнс — среднего роста загорелый мужчина лет сорока пяти, видимо, заядлый спортсмен, словом, типичный янки. Об этом свидетельствовал весь его облик, ну и, конечно, акцент. Манеры, тон, поведение — все недвусмысленно говорило: я хозяин.

Якоб Паулюс несколькими годами старше. Высокий рост, голый череп, засверкавший, едва он снял шляпу, костистое лицо и седеющие густые брови в точности соответствовали портрету доктора Равено, нарисованному Османом Загари.

Они дожидались, пока владельцам будет доставлен багаж. Фредерик краем глаза заметил Бернара Кассегрена, снующего за стойкой бюро по прокату автомобилей рядом со штатной сотрудницей — восхитительной эфиопкой в экстравагантном деловом костюме.

Наконец Вандамм получил багаж. Чтобы пробраться к выходу, им пришлось обойти оживленную группу жестикулирующих, гомонящих, с остервенением портящих фотопленку африканских туристов.

(обратно)

Глава XI

— Детка, займись господином, мне надо отлучиться.

Не дожидаясь ответа, Бернар Кассегрен оставил стойку, предоставив юной служащей обратить свою белозубую улыбку пожилому англичанину, только что прибывшему в сопровождении импозантной супруги.

Кассегрен частенько думал о том, что нельзя и представить себе лучшее прикрытие, чем гараж, предоставлявший машины напрокат. Такого рода деятельность позволяет и даже настоятельно требует постоянного присутствия в гостиницах, на вокзале, в аэропорту. Под видом оформления заказов повсюду можно разместить наблюдателей, задавать нескромные вопросы людям, располагающим необходимой информацией, — регистрационным служащим. Не раз посланец «господина Дюпона» радовался своему выгодному положению.

И на этот раз все шло по накатанным рельсам. В аэропорту представитель службы сервиса являлся неотъемлемой частью обстановки. Никто не обращал на него внимания, Кассегрен не стал заниматься Фредериком и его тремя спутниками. Он был уверен, что найдет их в «Гион Империаль», но на всякий случай ветеран Джибути, итальянец Аттилио Карби был наготове. Под лучами палящего солнца он ожидал за рулем автомобиля приказа проследить «ровер».

Гораздо больший интерес представлял собой один из фотолюбителей. Несмотря на богатый профессиональный опыт, Кассегрен обнаружил его совершенно случайно. Это был невысокий худой паренек лет двадцати пяти и опять явно мальгашского тина. Ловко просочившись в группу туристов из Восточной Африки, он буквально растворился среди окружавших его крупных чернокожих людей. Почти у каждого в руках был фотоаппарат.

Молодой человек, наделенный талантом морского угря, как и африканцы, беспрестанно снимал, но его особенно интересовал Фредерик Лемуан. В момент представления двум путешественникам американцу и высокому типу с костистым профилем — он щелкал затвором с поистине пулеметной скоростью. Он продолжал снимать, когда американец с Вандаммом отошел за багажом и Фредерик остался с его спутником.

А теперь казалось, что в аэропорту его больше ничто не интересует. Аппарат уже болтался на ремешке на уровне живота. Фотограф с отрешенным видом удалился. Фредерик, Вандамм и двое пассажиров рейса из Найроби еще находились в зале, когда он сел в «хиллман», за рулем которого находился еще один мальгаш.

Бернар Кассегрен вскочил в свой английский «лэнд ровер», весьма популярный в Эфиопии и по всей Восточной Африке, и начал слежку. Все шло как по маслу. Водитель «хиллмана» аккуратно вел машину по направлению к центру города, мирно болтая с фотографом.

Так они добрались до столицы, из центра водитель со своим пассажиром направился на северо-запад в квартал нового рынка. Прогулка завершилась на площади Текле Хайманота перед агентством «Эфиопиан Эрлайнз». Тут они припарковали машину и вошли, но не в контору эфиопской авиакомпании, а в здание, где находились офисы нескольких фирм.

Кассегрен даже немного растерялся, затем поставил «лэнд ровер» на другой стороне площади и пешком вернулся к зданию.

Он изучил таблички, почти все принадлежавшие хорошо ему известным предприятиям. И все же одна из них привлекла его внимание. Это была некоммерческая фирма, и называлась она «Интернейшнл девелопмент фаундейшн».

Он прокрутил в своей памяти список международных организаций со штаб-квартирой или бюро в Аддис-Абебе: Международный фонд развития — это ему ни о чем не говорило. Интересно, туда ли направились мальгаши, фотограф и шофер? Казалось, удостовериться в этом довольно сложно. И речи быть не могло о том, чтобы посетить все фирмы, расположенные в здании.

Впрочем, перед резидентом встала более неотложная проблема. Должен ли он вмешаться? Разумеется, фотограф снимал не ради собственного удовольствия. Фотографии могли быть использованы против Лемуана и совершенно неожиданно приобрести чрезвычайное значение. Не лучше ли любой ценой воспрепятствовать этому?

С другой стороны, заместитель директора секретной службы — очень опытный человек. Он никогда не бросился бы с закрытыми глазами в разверстую львиную пасть. Он взвесил риск. И вмешаться, возможно, означало бы скомпрометировать тонкую игру, которую его шеф вел с Вандаммом и двумя типами, сошедшими с самолета.

Вмешаться или нет? После зрелого размышления он решился на полумеру, которая, наверное, доставит некоторое беспокойство противнику. Он вошел в агентство «Эфиопиан Эрлайнз», заперся в телефонной кабине и погрузился в изучение ежегодного справочника. Через несколько секунд он уже звонил в Управление безопасности Аддис-Абебы и просил, чтобы его соединили с уголовной полицией.

— Алло, полиция? Сообщаю вам, — проговорил он скороговоркой, — что двое из людей, убивших вчера суданского политического беженца у отеля «Гион Империаль», только что проникли в дом № 3 на площади Текле Хайманота… Кто говорит? Просто очевидец. Свидетель, выполняющий свой гражданский долг. До свидания.

И он повесил трубку, положив тем самым конец беседе. Затем он позвонил в собственный гараж. У него всегда был под рукой ловкий малый, который сумеет принять эстафету и проинформировать его о дальнейшем развитии событий.

Менее чем через десять минут мальчуган был на месте. Полиция еще не прибыла. Бернар Кассегрен направился в свою контору. Он тоже решил заняться фотографией. И заехал домой, только чтобы предупредить Одетту и прихватить свою «лейку».

(обратно)

Глава XII

Фредерик Лемуан готов был побиться об заклад, что менее чем через сорок пять минут после посадки ДС-8 из Найроби все вчетвером они уже будут в «Гион Империаль». Мортон Хейнс и Якоб Паулюс расположились в своих номерах, и в 13 часов 30 минут они уже встретились в баре, где подавали предобеденные коктейли.

До сих пор они вели совершенно безобидную беседу, обмениваясь светскими любезностями, не представлявшими никакого интереса. Француз с нетерпением ожидал, когда же беседа пойдет по иному руслу. Стол был накрыт на четыре персоны. Усаживаясь, он решил сам завязать серьезный разговор.

— Я думал, — сказал он, — что мисс Мейсон пообедает с нами…

Мортон Хейнс смерил его холодным взглядом. Он, конечно, умел улыбаться, но положение шефа требовало от него безжалостности.

— Мисс Мейсон, — ответил он после короткой паузы, — прекрасный журналист. У нее множество полезных связей, но не стоит ее… компрометировать, побуждая возможных наблюдателей проводить параллели.

Француз не преминул воспользоваться случаем.

— Значит, — прокомментировал он, — ваша деятельность носит нелегальный или не совсем… законный характер. Это меня отнюдь не смущает. И все же, прежде чем начать работать на вас я хотел бы знать, о чем конкретно идет речь.

Холодный взгляд Хейнса стал еще жестче.

— Господин Лемуан, ваша… кандидатура, предложенная вчера мисс Мейсон, — кстати, она сообщила дополнительные подробности сегодня утром — явилась для нас новым элементом в контексте сложившейся ситуации. По правде говоря, по отношению к вам у нас были совсем иные планы.

Забавная формулировка. Лемуан не мог удержаться от улыбки, подумав о западне в гостинице, которой ему была уготована та же судьба, что и Осману Загари.

— Мы внимательно рассмотрели принципиальную возможность использовать ваши услуги. Мы действительно нуждаемся в компетентных и предприимчивых специалистах, но согласитесь, что на данной стадии переговоров вопросы задаю я. Прежде чем говорить о нашем предприятии, я хотел бы чуть ближе познакомиться с вашей биографией.

Официант-эфиоп предложил роскошный выбор закусок. Фредерик наполнил свою тарелку, а затем очень просто рассказал о себе. Или, вернее, нарисовал портрет совершенно другого агента секретной службы. Холостяк, свободный как ветер агент, полный идей, смелости и отваги, но оставшийся, несмотря на свои качества, в низших чинах. Доказательства? Последнее задание: телохранитель одного дипломата министерства иностранных дел, направленного в Хартум. И вы считаете, что подобное поручение достойно такого агента, как он?

У него не было никаких иллюзий относительно служебного будущего. Частые столкновения с начальством закрыли для него возможность продвижения по службе, зато процветали сговорчивые слюнтяи. Когда капитан Загари, за которым по пятам следовала местная полиция, предложил ему в Омдурмане пятьдесят тысяч долларов за содействие при побеге, Лемуан увидел в этом свой шанс и сразу же за него ухватился. Он безупречно выполнил свой контракт, доставив «клиента» в пункт назначения, то есть в Аддис-Абебу. К сожалению…

Мортон Хейнс слушал молча, не упуская ни одной детали. Якоб Паулюс время от времени одобрительно кивал головой или хмурил брови. Наконец, когда подали нежную сочную рыбу, выловленную в Голубом Ниле, Хейнс в свою очередь взял слово.

— Это очень интересно, — сказал он. — Мне кажется, вы именно тот человек, который нам нужен. Я готов обсудить с вами условия сотрудничества.

— Благодарю вас, — сказал Фредерик, едва заметно улыбнувшись. — Вот только, как я уже говорил мисс Мейсон, я хотел бы знать, с кем имею дело, на кого вы работаете. Вчера во второй половине дня я уже имел возможность убедиться в эффективности вашей организации, но я не отступник по призванию.

Мортон смаковал прекрасное эфиопское вино, пристально всматриваясь в глаза француза.

— Господин Лемуан, — начал он, — что значит отступник? Человек, предающий свою религию, свою родину? Что касается религии, мне кажется, вы достаточно умный человек, чтобы не быть обремененным… предрассудками. Родина, я понимаю, — это гораздо серьезнее, хотя бы… в административном плане. Вы думаете, что Франция господина Лемуана, Бельгия нашего друга Вандамма и Германия герра Якоба Паулюса, внимательно нас слушающего, еще сохранили смысл существования в эпоху, когда человек методично изучает Луну и готовится высадиться на Марсе?

Вы же культурный человек. Вы хорошо знаете, что политики сегодня не более чем марионетки, слепо служащие великим экономическим интересам. Главы государств больше не обладают реальной властью, зато преуспевают боссы, возглавляющие целые отрасли промышленности, группы, консорциумы и диктующие свою волю, потому что именно они владеют капиталом, обеспечивают занятость, в их руках ключи от благосостояния наций.

И это осознали, господин Лемуан, в определенных кругах наиболее экономически развитых стран, в частности Федеративной Республики Германии и Соединенных Штатов. Франция же пока плетется в хвосте. Крупные рынки третьего мира, индустриализация, освоение капиталов — вот сфера нашей деятельности вне границ и национальных интересов, вы меня понимаете? Возьмите, например, африканский континент. Мы покончили с эпохой национальных флагов, будь то трехцветное полотнище или «Юнион Джек». Если сегодня крупные западные предприятия не возьмут под контроль «черный» континент, завтра сюда проникнут, возможно, китайцы, и уж наверняка японцы. Мы по-своему служим высоким целям, ведь капитализм воплощает настоящее и будущее нашего общества. Вы понимаете, что я хочу сказать?

Конечно, Фредерик Лемуан понимал. Он с интересом слушал этого человека, вероятно, стоявшего у истоков запутанного хартумского дела, по приказу которого накануне вечером как собаку пристрелили Османа Загари в нескольких метрах от комфортабельного и обитого материей зала ресторана, где они сейчас находятся. Возможно ли, чтобы безжалостный «преступный бизнесмен» был вместе с тем своеобразным идеалистом? Верил ли он собственным речам?

Обед закончился, а Якоб Паулюс так и не проронил ни слова. Француз начал терять терпение. Его потчевали общими идеями, до арабской встречи на высшем уровне в Каире оставалось семь дней, а он не продвинулся ни на шаг. Беседа с Мортоном Хейнсом всего лишь подтвердила его смутное предчувствие: он имел дело не с национальной разведывательной службой, а с широким заговором союза частных групп.

Он не впервые столкнулся с подобным предприятием. Хорошо известно, что великие промышленные империи располагают своей разведкой и контрразведкой, резидентурой и ударными отрядами «коммандос». Но чтобы разобраться в механизме хартумского заговора, необходимо обнаружить штаб-квартиру организации и внедриться в нее. А пока, кроме принципиального согласия, Лемуан не получил никакой информации, никакого ключа.

Когда они покидали ресторан «Гион Империаль», на юге в горах собирались огромные черные тучи, словно мрачная армия вторжения, готовая хлынуть на равнину. Июнь в Эфиопии — первый месяц сезона дождей.

15 часов. Фредерик Лемуан не имел ни малейшего представления о дальнейшей программе. Он последовал за своими новыми компаньонами, направившимися через холл к выходу, чтобы затем пройти к паркингу, где выстроились в ряд сверкающие машины. Они прошли половину холла и находились вдали от нескромных ушей, когда к Вандамму приблизился человек. Ма-льгаш. Лицо фламандца мрачнело с каждым его словом. Наконец он сделал знак, чтобы собеседник подождал его на почтительном расстоянии, а сам вернулся к группе, образованной Хейнсом, Паулюсом и Лемуаном.

— Извините меня, — обратился он к первому из них. — Мне кажется, у нас возникли затруднения. Двое моих людей арестованы уголовной полицией в связи со вчерашним инцидентом.

Вид у него был довольно виноватый. Хейнс раздраженно махнул рукой.

— Вы, наверное, совершили какую-нибудь оплошность, — заметил он высокомерно. — Ну что же, придется нам обойтись без вас. Оставайтесь в Аддис-Абебе и постарайтесь, чтобы дело не зашло слишком далеко. В противном случае вы будете нести ответственность за последствия. В остальном, надеюсь, все в порядке?

— Да, конечно, — поторопился заверить бельгиец. — Наши люди знают, что они должны делать. Все будет разыграно как по нотам.

— Чего вам и желаю, — отрезал Хейнс.

И отпустил его небрежным жестом, как слугу. Вандамм поспешил за своим информатором.

Фредерик Лемуан был сбит с толку. В его присутствии говорили об аресте двух людей, замешанных в убийстве Загари, словно делали признание, без малейших предосторожностей, без тени смущения. Если предположить наиболее благоприятный вариант, он мог испытать удовлетворение и даже почувствовать себя польщенным: Мортон Хейнс и Якоб Паулюс уже приняли его в свой круг. К сожалению, можно было сделать и другие предположения.

Стоянка по-прежнему утопала в солнечном свете. А в горах сгущались дождевые тучи. К подъезду медленно подрулил «остин-принцесс», за рулем автомобиля сидел мальгаш. Посыльный почтительно открыл дверь. И тут Фредерик решился.

— Если я правильно понял, — сказал он Мортону Хейнсу, — мы покидаем город. Вчера по прибытии я взял напрокат автомобиль. Может быть, мне стоит отогнать его в гараж.

Воцарилось молчание. Американец и немец переглянулись, словно советуясь. Наконец Хейнс выразил свое согласие.

— По-моему, это действительно неплохая мысль, — сказал он. — Поезжайте с Паулюсом, а мы последуем за вами.

Высокий немец с костистым лицом догнал Фредерика и устроился рядом с ним в «фиате». Французский агент быстро выехал на дорогу, ведущую к центру, лихорадочно размышляя. В зеркале заднего вида менее чем в пятидесяти метрах возник «остин» с бесстрастным шофером.

В «Гараже наций» Бернар Кассегрен, находившийся в своем кабинете, не обратил ни малейшего внимания на клиентов, пригнавших машину. Служащий снял показания со спидометра и выписал счет. Самым естественным образом Фредерик Лемуан проследовал за ним в застекленный кабинет, чтобы подписать дорожный чек. Каким-то чудом у Якоба Паулюса хватило такта подождать на пороге открытой двери. Пока машинистка пропускала счет через кассу, француз извлек чековую книжку, выписал чек на пятьдесят долларов, перевернул его, словно собираясь поставить подпись о передаче, и быстро написал два слова:

«Прикройте меня!»

Бернар Кассегрен взял чек, проверил лицевую и оборотную стороны — при этом ни один мускул не дрогнул на его лице, — затем сказал:

— Прекрасно. Сейчас вам вернут сдачу. Все в порядке.

Через две минуты Фредерик Лемуан в сопровождении немца вернулся к «остину», выехавшему на дорожку, ведущую к бензозаправке.

Большая машина выехала из города с восточной стороны и последовала по живописной туристической дороге, вьющейся по склонам, поросшим эвкалиптами. Мирные пешеходы шествовали по обочине шоссе. Порой то слева, то справа возникали домики с соломенными крышами. Внизу в просветах буйной растительности выднелись плантации сахарного тростника.

Якоб Паулюс занял место рядом с водителем. На заднем сиденье Фредерик сидел справа от Хейнса. Пару раз ему удалось бросить взгляд назад. В сотне метров за «остином» следовал «лэнд ровер». Сначала француз подумал, что Бернар Кассегрен нуждается в нескольких уроках искусства слежки, но потом он заметил, что во второй машине опять-таки едут два мальгаша.

На горной дороге практически не было никакого движения. Преследовать две идущие одна за другой машины было практически невозможно. Фредериком овладело пока еще беспричинное беспокойство. Он просто продолжал наблюдать.

— Могу ли я считать, что уже приступил к работе?

Мортон Хейнс загадочно улыбнулся.

— Неподалеку у меня небольшая… загородная резиденция, где мы сможем продолжить дискуссию в гораздо более спокойной и уютной обстановке, — просто ответил он.

Дорога на фоне приятного, радующего глаз пейзажа поползла вверх. Она пролегала среди рощ, обжитых певчими птицами, среди возделанных полей и пастбищ.

Перевалив через небольшой хребет, они неожиданно оказались у плотины Кока. После нескольких поворотов «остин» миновал искусственный водоем. По впадине Афар с водохранилищем, на котором находилась электростанция, питающая Аддис-Абебу электричеством, дорога вела к реке Аваш, весело вьющейся по живописной местности неподалеку от своего истока. Через несколько сотен километров начиналась пустыня Дана-киль и Сомали, где река впадала в озеро Аббе, так и не утолив сокровенного желания встретиться с морем.

Оставив шоссе, «остин» съехал на дорогу, спускающуюся к реке. Вокруг был восхитительныйестественный заповедник. Над водой возвышались черные блестящие спины целого семейства гиппопотамов. В лесу, на опушке которого остановилась машина, прыгая с ветки на ветку с пронзительными криками, преследовали друг друга обезьяны.

После короткой паузы Якоб Паулюс обернулся с переднего сиденья. В руке у него был маузер, стальное с голубоватым оттенком око которого уставилось на Фредерика. Мортон Хейнс спокойно открыл дверцу и вышел со словами:

— Вот и закончилось ваше путешествие, Лемуан!

Сразу за «остином» остановился «лэнд ровер». Оба мальгаша вышли и теперь прикрывали большую машину с обеих сторон, один — с американским карабином, второй — с маузером, точной копией того, что был в руках у Паулюса.

Француз призвал на помощь всю свою волю, чтобы не выказать ни малейшего волнения.

— Признаюсь, — сказал он ровным тоном, — что ничего не понимаю. Что я должен делать?

— Выходи! — грубо оборвал немец, подкрепив приказание красноречивым движением револьвера.

У Лемуана не оставалось никакой надежды. Три ствола были направлены на него. Опытный Хейнс держался на почтительном расстоянии, чтобы не оказаться заложником.

Через мгновение Лемуан уже стоял на обочине дороги, подобно приговоренному к расстрелу. Американец спокойно зажег сигарету.

— Вы очень ловки, Лемуан, — констатировал он, выдохнув облачко голубоватого дыма. — Будь на нашем месте кто-нибудь другой, вы, без сомнения, выиграли бы партию. Кажется, я уже объяснил вам, что наши возможности намного превосходят возможности любого государства… и уж совсем скромные средства национальных спецслужб.

Если бы вы на самом деле были никому не известной «гориллой», отвечающей за охрану господина Сен-Арлеса, у вас могло бы что-нибудь получиться. Вот только вы у нас на прицеле с самого Хартума. Что я говорю… с вашей посадки в Каире на прошлой неделе. У нас было время, чтобы предупредить наш французский филиал, подключить компьютеры. Мы прекрасно осведомлены о том, кто вы такой, полковник Лемуан. Вы являетесь заместителем директора службы, находящейся в непосредственном подчинении премьер-министра Франции. Теперь вы видите, что запирательства бесполезны.

Француз стоял, как громом пораженный, даже не зная, какой тактики поведения придерживаться. Он не мог оторвать глаз от своих судей: Хейнс в роли прокурора, бдительные Паулюс и мальгаши, готовые предупредить любую попытку отчаяния. Он предпочел достать из кармана трубку, спокойно набить ее со словами:

— Ну и что?

— Ну и что? Так вот, мы не сомневались, что господин Сен-Арлес прибыл, чтобы заявить суданскому правительству о доброй воле Франции, вы же должны были попытаться распутать клубок. Вы бы могли еще долго разбираться, если бы капитан Загари не предпочел разделить судьбу своего зятя. Вы помогли ему скрыться и, полагаю, выудили у него ценную информацию.

— Действительно, — сказал Фредерик, бросая вызов врагу. — Я понял, что вы намеренно принесли в жертву несчастных, вовлеченных в заговор против хартумского режима, предав их с единственной целью: дискредитировать мою страну в глазах правительства Судана.

— Очень верно. Во всяком случае, отчасти, — одобрил Хейнс. — Не будем, однако, лить слезы над судьбой генерала Салах Эддин Мурада и его соратников. Они стремились к власти. Вы получили доказательства их честолюбия и продажности.

Если я говорю, что ваше рассуждение справедливо только отчасти, то потому, что операция далеко не ограничивается пределами Судана. Вы помните, я объяснил вам за обедом… философию нашей организации. Во второй половине XX века уже не политики, случайно избранные в ходе демократических выборов, правят миром. У каждого своя профессия. Мы с вами живем в эпоху вычислительной техники, планирования, изучения рынка. Уступите же место деловым людям, именно с этой целью получившим образование и достаточно хорошо оснащенным, чтобы взять на себя ответственность за судьбы мира. Они смогут принести человечеству желанное процветание, преобразив вечно бунтующих подданных в клиентов, потребителей и, желательно, должников.

Нет ничего более опасного в нашем мире, чем страна, руководители которой вознамерились проводить национальную политику, завоевать внешние рынки. Именно они стоят у истоков всех диспропорций и всяческих кризисов. Такова Франция со своей псевдополитикой. Ее единственная цель — подчинить своей гегемонии Северную Африку, завязать тесные контакты с франкогово-рящей «черной» Африкой. Чтобы прельстить страны Магриба^[123], вам нужен зеленый свет или хотя бы благосклонный нейтралитет остального арабского мира, а если искушению поддадутся страны Магриба, почему бы «черной» Африке не последовать их примеру?

Итак, дорогой полковник, мы запускаем механизм в обратном направлении. Возмущенные суданцы прибывают на предстоящую встречу на высшем уровне в Каир с разоблачительным материалом против Франции. И вот на ближайшем совете Организации африканского единства все арабы отшатываются от Франции. И — что же вы хотите — «ваши» добрые негры в свою очередь начинают сомневаться.

— Хорошо, я согласен, — отрезал Фредерик, — но вам то что это дает?

— Так, значит, — Хейнс изобразил удивление, — вы не понимаете? В момент вашего полного провала наши представители окажутся тут как тут. И они не будут размахивать знаменами и будоражить народы идеологическими речами. Но у них всегда к услугам потребителей портфель заказов, они готовы поставить на выгодных условиях, снизив цены и предоставив кредиты, самолеты, более приспособленные к нуждам заказчика, чем ваши «миражи», танки, пушки, пулеметы, винтовки, намного превосходящие ваши образцы…

Фредерик Лемуан уже забыл о короткой фразе, предварившей эту беседу, произнесенной Мортоном Хейнсом: «Ну вот вы и приехали, Лемуан». Сейчас он был целиком во власти страшной картины, нарисованной американцем.

— Но это же… чудовищно, — возмутился он.

— Чудовищно? — усмехнулся Хейнс. — Почему вы считаете законным, когда правительство использует все свое влияние, вовлекая даже мирных граждан в продажу боевых самолетов, например Ливии, и чудовищным, когда точно так же поступает промышленный трест?

К тому же, дорогой друг, сфера нашей деятельности не так ограничена. Мы продаем еще и автомобили, нефтеперерабатывающие заводы или текстильные фабрики. Если же мы берем подряд на выполнение плана электрификации, у нас достаточно друзей в Международном банке реконструкции и развития, чтобы предложить не менее выгодные условия, чем Франция или Италия. Правда, порой приходится осаживать слишком назойливых конкурентов, таких, как Франция. А в делах, как вы знаете, все средства хороши.

Француз вытер лицо рукой. Он подумал, уж не бредит ли он. Может быть, эта беседа на берегу эфиопской реки — всего лишь дурной сон. Однако птички щебетали в листве, а обезьяны по-прежнему с воплями преследовали друг друга. Черные тучи затянули небо над горами, но сквозь них пробивался солнечный луч, отражавшийся от круглых черных спин гиппопотамов, купавшихся в реке Аваш. Ни один направленный на пленника ствол не отклонился на протяжении всей беседы.

— Вам не удастся выкрутиться, Хейнс, — сказал в конце концов Лемуан. — Двое ваших людей уже арестованы, а теперь я знаю, кто скрывается под личиной доктора Равено.

Американец с улыбкой взглянул на своего компаньона Якоба Паулюса.

— Я понимаю, — сказал он, — что Осман Загари нарисовал вам портрет своего… французского друга. Но это не имеет значения, ведь только вы знаете об этом. Что же до ареста моих людей, охотно признаю, что мы столкнулись с досадной неприятностью. Но думаю, что Вандамм сумеет все уладить, к тому же в любом случае нам с Якобом лучше сегодня же вечером вернуться в Найроби. Правда, я намеревался провести в Аддис-Абебе несколько дней… Ну что ж, в следующий раз.

— Мортон, — вмешался Паулюс, взглянув на часы, — уже почти 17 часов. Если мы хотим вылететь сегодня вечером… пора с этим кончать.

— Кончать? — спросил Фредерик, пытаясь изобразить беспечность, хотя он был далек от этого чувства. — Мне казалось, однако, если верить мисс Мейсон, что я могу быть вам полезен.

Хейнс снисходительно улыбнулся.

— Мисс Мейсон, сказал он, — не знает всего расклада. Она даже не подозревает, что вы уже завершили свою работу на нашу группу.

Француз нахмурил брови:

— Закончил свою работу? Что вы хотите этим сказать?

— Вы скоро поймете. И это будет мое последнее объяснение, поскольку мы должны вернуться в Аддис-Абебу. Последний рейс на Найроби в 19 часов.

Мы провели замечательную операцию против Франции. Мисс Мейсон умело свела Загари и нашего друга Паулюса. Последний под именем доктора Равено, как вы догадались, сделал генералу Мураду заманчивые предложения от имени Франции. Разумеется, мы постоянно информировали генерал-президента. Он получил оригинал секретного договора, подписанного Салах Эддин Мурадом и Равено.

Мы с вами знаем, что этот документ легко оспорить. Невольная исповедь Мурада, поручившего своему шурину поддерживать связь между новым правительством и Францией, имеет гораздо больший вес. Теперь в нашем распоряжении дополнительный аргумент: заместитель директора секретной службы, непосредственно подчиненной премьер-министру Франции, встречался с лжедоктором Равено. Признайтесь, что рукопожатия, которыми вы обменялись в аэропорту в полдень, внушают необыкновенное доверие к персонажу, воплощенному Якобом, разве не так? Вас неоднократно сфотографировали вместе. Разумеется, помимо вашей воли, именно поэтому нам и было необходимо ваше присутствие в аэропорту. Теперь… вы нам больше не нужны, полковник Лемуан.

И тут, как бы с сожалением, Хейнс добавил:

— И все же мне бы не хотелось, чтобы вы унесли с собой в могилу образ алчущего крови человека. Поверьте, полагай я, что вас можно… перевербовать, я с удовольствием принял бы вас на службу. Но так уж получилось, учитывая вашу высокую должность, вы всегда останетесь нашим непримиримым врагом. Уж поверьте, что я с превеликим сожалением выношу вам смертный приговор, точно так же мне пришлось поступить, отдав позавчера из Нейроби приказ об устранении капитана Загари.

— Прощайте, полковник. Моя профессиональная добросовестность требует, чтобы я присутствовал при вашей казни. Но, в сущности, я рад, что обстоятельства вынуждают меня поторопиться в Аддис-Абебу. Я не люблю подобные зрелища и к тому же полностью доверяю нашим друзьям.

Фредерик взглянул на мальгашей, у одного из которых в руках был карабин, у другого — маузер. Они были готовы привести приговор в исполнение, их бдительность ни на секунду не ослабевала. С оружием на уровне бедра они горели желанием стрелять.

— Позвольте мне задать последний вопрос, просто из любопытства, — сказал он. — Почему вы используете мальгашей?

— Все очень просто, полковник, — ответил Хейнс. — Наша африканская штаб-квартира находится в столице Южной Родезии Солсбери, что со стратегической точки зрения весьма удобно. Но африканцы, проживающие в этом регионе, довольно чувствительны к расовым проблемам. Мальгаши же — люди очень умные, чрезвычайно ловкие и к тому же не страдают комплексами: они не африканцы и действительно независимы. В подобных делах они действуют бесстрастно и без малейшего колебания. Вы увидите, они прекрасно справляются с исполнением приговоров. Прощайте!

В ходе второй половины беседы шофер развернул «Остин». Мортон Хейнс и Якоб Паулюс устроились рядом на заднем сиденье. Машина тронулась.

Фредерик Лемуан оказался лицом к лицу со своими палачами.

(обратно)

Глава XIII

Он внимательно посмотрел на мальгашей, размышляя о том, какое же оружие оборвет его жизнь: американский карабин или немецкий маузер. Странный союз германо-американских промышленных групп воплотился в двух направленных на обреченного француза иссиня-серых стволах.

Оба мужчины были достойны своих смертоносных орудий. Оба худые, невысокого роста, но настоящие атлеты с мускулами, накачанными регулярными и жестокими тренировками. Им было лет по тридцать, и они могли бы быть братьями: тот же терракотовый цвет лица, вьющиеся волосы, острый профиль хищной птицы, но плоские скулы. Наконец, одинаковый отрешенно-безликий холодный взгляд усердных исполнителей, готовящихся добросовестно выполнить привычное задание.

Они в свою очередь рассматривали человека, которого им приказали отправить в мир иной. Они смотрели на него, будто заранее снимали с него мерку или, подобно скупщику лошадей, на глаз определяли вес скотины.

— Ну давай. Пошел, — сказал по-французски человек с карабином и указал на крутую тропинку, ныряющую к реке.

У Фредерика Лемуана вновь возникла несбыточная надежда. Они вовсе не собирались тупо пристрелить его на обочине дороги, по которой, наверное, частенько ходили местные деревенские жители и где тело могли преждевременно обнаружить. Они предпочли выполнить свою работу на берегу реки Аваш, намереваясь, вероятно, сбросить труп в воду, отдав его на волю течения…

Они начали спускаться. Впереди тип с маузером, за ним Лемуан, а затем второй мальгаш, уткнувший ствол карабина ему в спину.

Перепад высот составлял метров тридцать, по наклонной тропинке было трудно идти, но карабин не оставлял пленнику никаких шансов. Даже если броситься сверху на идущего впереди, второй, словно нависший над ним, не промахнется. Возможно, это лучший выход: чуть раньше, чуть позже…

Так они достигли небольшой площадки, возвышающейся прямо над рекой. Аваш нес свои быстрые мутные воды в гуще пышной растительности. По обоим берегам возвышались темно-зеленые с синевой горы, которым черное небо придавало причудливую и мрачную красоту. Никаких признаков присутствия человека, но тысячи порхающих и щебечущих птиц. На противоположном берегу река образовывала что-то вроде болотистой бухточки, заросшей тростником. Стая розовых фламинго, изящно изогнувших шеи, лакомилась чем-то, методично исследуя дно длинными клювами. Посреди водного потока лениво пошевеливались огромные тела гиппопотамов, напоминавшие неустойчивые камни брода.

Травяная площадка спускалась к самой воде. Она стала скользкой, отполированная копытами животных, приходивших сюда на водопой. Мальгаши решили, что дальше идти нельзя.

— Здесь! — скомандовал человек с пистолетом и повернулся к приговоренному. В этот момент Лемуан бросился на него, словно нырнув в приступе отчаяния.

Как он и рассчитал, человек с пистолетом, хотя и застигнутый врасплох, даже не подумал прервать его полет. Он сопроводил падение приемом дзюдо, и, пролетев пять или шесть метров, мужчины оказались лицом к лицу на полусогнутых ногах. Фредерик понял, что это конец. Для него начался кошмар, так часто преследовавший его по ночам. Но на сей раз ему наяву пришлось пережить знакомый ужас, и, что самое нестерпимое, в последний раз. Мальгаш выронил пистолет, но принял боевую стойку, чтобы отразить новую атаку. В шести шагах его товарищ со смехом вскинул карабин и прицелился.

Выстрел прозвучал в то самое мгновение, когда француз, повинуясь теперь уже лишенному всякого смысла инстинкту самосохранения, упал, сжавшись клубком, на левый бок. Несколько секунд он лежал, не меняя положения, даже не пытаясь подняться, потому что мальгаш произвел второй выстрел. Прозвучало два выстрела, эхо которых прокатилось по узкой долине на уровне воды. Теоретически Фредерик Лемуан был мертв, но даже если он не убит наповал, если еще не почувствовал боли, сейчас подойдет второй мальгаш и добьет его выстрелом из маузера в затылок.

Однако страшный момент почему-то странно долго не наступал. Прошло две или три секунды — целая вечность в подобных обстоятельствах. Лежа на влажной земле на левом боку, Лемуан решился открыть глаза, и то, что он увидел, поразило его. Стрелявший из карабина медленно опускался на колени, держась за зияющую рану в боку, сквозь брюки и светлую рубашку проступало яркое пятно крови. Лицо второго мальгаша выражало нескрываемый ужас. Словно окаменев, он застыл в борцовской стойке с руками, опущенными на согнутые колени, даже не помышляя подобрать маузер.

Чтобы лучше видеть, Лемуан приподнялся. Его мысль была буквально парализована изумлением, он никак не мог уловить нить происходящего. Пока он поднимался, мальгаш с карабином рухнул в лужу крови. К нему бросился его товарищ, и это вывело Лемуана из оцепенения. В сотую долю секунды он снова был готов к схватке, словно фильм замер на стоп-кадре, а потом пленка пришла в движение. Он вновь бросился на землю, на этот раз за маузером. Пытаясь до него дотянуться, он сбил противника захватом на уровне лодыжек, и тот упал, удивленно вскрикнув, но проявил необыкновенное проворство и быстро откинулся назад, чтобы добраться до карабина, который выпустил его соотечественник. Фредерик не дал ему на это времени. Схватив маузер за ствол и даже не успев подняться, опершись на левое колено, он нанес ему страшный удар рукояткой по голове, чуть за ухом.

Наконец он поднялся, глубоко вздохнув, чтобы восстановить дыхание. Два выстрела, казалось, подняли в воздух всех птиц на реке. Теперь же они возвращались небольшими шелестящими стайками к своим обычным заботам. Противник лежал, распластавшись на земле. Ребро рукоятки рассекло кожу черепа, чуть за виском. Когда он через час или два очнется, то услышит все колокола Антананариву.

Владелец же карабина был мертв. Он был убит пулей, вероятно, крупного калибра, вошедшей со стороны сердца и буквально разорвавшей грудную клетку.

Еще не оправившись от потрясения, вызванного неожиданной сменой ситуации, Фредерик поднял глаза к склону горы, чтобы отыскать место, откуда был произведен выстрел. В этот момент треск сломанных веток и примятых ногами кустов, донесшийся сквозь чащу, покрывающую склон, возвестил о приближении человека. Француз на всякий случай сжал рукоятку маузера.

Но это не имело никакого смысла. Со смачным ругательством Бернар Кассегрен раздвинул последний куст и вышел на тропу, сжимая в руке винтовку с оптическим прицелом, на животе у него болтался полевой бинокль.

Секунд через тридцать появился огромный негр в белом комбинезоне механика, обслуживающего шикарные автомобили…

Лемуан попытался отчистить ладонью забрызганный грязью пиджак.

— Черт возьми, Бернар, — сказал он, — вы можете похвастаться, что вмешались как нельзя вовремя. Секундой позже и…

— Черт, — обрубил тулузец, — это было совсем непросто. Вы отдаете приказ: «Прикройте меня». У меня не было выбора. Я бросаю свои дела и прыгаю в «лэнд ровер», на котором обычно выезжаю на охоту. Здесь на эту марку никто не обращает внимания, а в запертом багажнике я всегда держу оружие и бинокль. На всякий случай прихватываю своего заправщика Бамбу. Кстати, позвольте представить: мой самый верный друг. Он — сомалиец. Вот уже двадцать лет мы не расстаемся. Он был чернорабочим в моей армейской мастерской в Джибути. Мы вместе окунулись в гражданскую жизнь. Теперь он распоряжается на автозаправочной станции.

Мы быстро сообразили, что за «остином», в котором вы со своими новыми друзьями направились по дороге, ведущей к плотине, следует еще один «лэнд ровер». Бамба сел за руль, а я наблюдал за вашими маневрами в бинокль. Когда я увидел, что в «лэнд ровере» едут мальгаши, я понял, что они обеспечивают прикрытие.

Вы понимаете, что это заставило меня удесятерить осторожность. В горах довольно легко вести слежку, если не слишком сближаться. Дорога шла по карнизу, когда «остин» и вторая машина свернули на грунтовую дорогу. И тут я подумал, что единственный способ помочь вам заключается в том, чтобы спуститься через массив. Так мы и сделали, предварительно установив оптический прицел на винтовку, предназначенную для крупной дичи.

Я увидел вас в бинокль беседующим с двумя европейцами под присмотром мальгашей, потом отъезжающий «остин». Когда вас повели эти два типа под дулом карабина, я просек, что дело принимает дурной оборот и они собираются с вами покончить. Ну вот, мне пришлось подыскать удобное для стрельбы место, и я успел как раз вовремя.

Но скажите… что произошло?

Фредерик Лемуан взглянул на часы:

— Друг мой, я расскажу вам об этом на обратном пути. Сейчас неподходящий момент ни для излияний, ни для объяснений. Эти двое — американец Мортон Хейнс и немец Якоб Паулюс. Хейнс, по-моему, один из руководителей организации, проведшей хартумскую операцию. Сейчас у них серьезные неприятности: двое из их людей арестованы по подозрению в убийстве Загари, и они из осторожности предпочли сократить свое пребывание в Аддис-Абебе. Они возвращаются в Найроби вечерним семичасовым рейсом. Уже 17 часов 30 минут.

Бернар Кассегрен нахмурил брови.

— Времени в обрез, — просто заметил он. — Теперь не до развлечений, Бамба.

— Да, Бернар, — сказал сомалиец, готовый отправиться в путь.

— Послушай, старина. Сбрось этого типа в реку. Он нам больше не нужен, а второго погрузи в свою машину и доставь его в кратчайшие сроки в полицию, в отдел по борьбе с уголовной преступностью. Мы с полковником поедем на моей машине, нам надо срочно возвращаться. О кей?

— Можешь на меня рассчитывать, Бернар, — просто согласился сомалиец с широкой улыбкой. Когда они начали карабкаться по крутой тропе, чтобы выбраться на грунтовую дорогу, а затем на шоссе, на долину упали первые капли дождя. Огромные теплые капли, несущие с гор послание о наступлении сезона дождей.

— Черт, — воскликнул тулузец, — я думал, что еще потерпит денек-другой. Но уже июнь. Следовало этого ожидать.

Тропический ливень прекратился, когда они добрались до «лэнд ровера» владельца гаража. Но они потратили добрых двадцать минут и насквозь вымокли.

Кассегрен тут же тронулся и, вдавив акселератор в пол, понесся по дороге в Аддис-Абебу. Они вихрем промчались три километра, но вдруг дождевой поток преградил им путь. Кассегрен дал задний ход, а затем осторожно на первой скорости въехал в речушку, низвергающуюся с горы. Фредерик стиснул зубы и неотрывно смотрел на стрелки часов.

— Потеряно еще пять минут, — с досадой заметил он. — Так мы никогда не доедем.

— Издержки сезона дождей, — философски прокомментировал владелец гаража. — Теперь ливни с небольшими перерывами зарядят на три месяца. Раз — проехал, два — дорога перерезана, и ничего не поделаешь.

— Если эти два типа улетят сегодня вечером, последняя надежда будет потеряна, — горячо запротестовал Фредерик. — Они мне все рассказали. Но если не удастся их упечь за убийство Загари, я не продвинусь ни на шаг.

— В таком случае вам не стоит беспокоиться, — заверил его расплывшийся в улыбке Кассегрен. — Эти пташки так легко не вспорхнут. Уж это я вам обещаю.

Лемуан явно проявлял нетерпение, не особенно поняв загадочную фразу. В 18 часов 15 минут они добрались до плотины Кока. Приходилось расстаться со всякой надеждой добраться до аэропорта до 19 часов. «К тому же, — с горечью подумал Фредерик, — успей я до вылета самолета, что бы мне это дало? У меня нет права помешать этим людям покинуть Эфиопию».

Он просто кипел от бешенства. Больше всего его раздражало поведение Бернара Кассегрена. А тулузец, казалось, ничуть не беспокоился. Доехав до водохранилища, вместо того чтобы мчаться на всех парах в Аддис-Абебу, он затормозил у «Галила Палас», одного из двух крупнейших отелей местного туристского центра.

— Выпьем по стаканчику, чтобы расслабиться, — сказал он. — К тому же мне надо позвонить.

Его здесь, видимо, знали как облупленного. Персонал отеля поддерживал с ним деловые отношения, более того, во время охотничьих прогулок он бывал здесь уже в качестве клиента. Он оставил Фредерика в баре перед стаканом виски «Олд Кроу», а сам отправился звонить. Он вернулся менее чем через десять минут, сияющий, как ребенок, которому удался веселый розыгрыш, и заказал тот же напиток. Лемуан, расставшись с последней надеждой вовремя добраться до Аддис-Абебы, был на грани подавленности и вспышки гнева.

— Не мучайте себя, — сказал Кассегрен, зажигая сигарету, — эти двое так легко не улетят, уж поверьте мне.

— Хотел бы я знать, почему, — проворчал заместитель «господина Дюпона».

— Потому лишь, что я позвонил Одетте и дал ей необходимые инструкции. Прямо сейчас она звонит в аэропорт, чтобы сообщить о террористах, заложивших бомбу в самолет на Найроби. Можете на меня положиться. У эфиопов уже дважды были подобные неприятности с арабами в рамках арабо-израильского конфликта, и они подобные вещи принимают всерьез. Самолет на Найроби не вылетит, пока его хорошенько не прощупают. На это уйдет не менее трех часов. Фредерик сделал глоток скоча и с восхищением посмотрел на своего собеседника.

— Черт бы меня побрал, — сказал он, — мне бы это никогда и в голову не пришло. Просто гениально.

— Да, конечно, — согласился Кассегрен без ложной скромности, — но это не дает нам права почивать на лаврах. Нам пора!

В машине он возобновил прерванный разговор.

— Знаете, — сказал он. — Одетта рассказала мне по телефону интересную вещь. По радио сообщили об аресте двоих людей, принимавших участие в покушении на Османа Загари…

— Я об этом прекрасно знаю, — нетерпеливо оборвал его Лемуан, — ведь именно поэтому Хейнс и Паулюс сократили время своего пребывания в Аддис-Абебе.

— Так вот… Я тоже об этом знал, поскольку сам организовал их арест.

— Это как? — спросил ошарашенный Фредерик. — Какое вы имеете отношение к следствию, ведь его вела эфиопская полиция?

Безо всяких прикрас тулузец поведал ему, как он обнаружил в аэропорту фотографа и, не слишком представляя себе, как поступить, предупредил полицию. Фредерик, прекрасно зная, как намеревались использовать фотографии, теперь уже смотрел на своего агента в Аддис-Абебе не просто с восхищением, а с почтением, а это все-таки несколько иное чувство.

— А если бы вы мне позволили закончить мысль, — проговорил Кассегрен, ловко вписываясь в поворот, — я бы вам сообщил новый факт: арестованные на допросе упомянули некоего Ван-дамма. В экстренном радиовыпуске, менее чем за пять минут до моего звонка Одетте передали сообщение о его аресте.

По прибытии в столицу Кассегрен высадил своего спутника у здания сыскной полиции. 19 часов 10 минут. Десять минут назад должен был вылететь самолет рейсом на Найроби.

По предъявлении дипломатического паспорта Фредерика Лемуана безо всяких проволочек принял комиссар полиции, которому он подал жалобу на поименованных Хейнса и Паулюса, отдавших некоему Омеру Вандамму и подчиненным ему людям приказ убить капитана Османа Загари и покушавшихся на следующий день на его жизнь на берегу реки Аваш.

Жалоба, поступившая через два часа после ареста Вандамма, заставила эфиопского полицейского приподняться в своем кресле. Чудом самолет на Найроби был еще на земле, задержанный по сообщению о бомбе. Комиссар отдал приказ задержать двух вышеназванных пассажиров до разбирательства дела.

Эфиопская полиция сбилась с ног, пытаясь пролить свет на запутанное дело. Необычайное рвение объяснялось тем, что в отношениях между Суданом и Эфиопией наметился глубокий кризис.

А между тем, — объяснял Кассегрен Лемуану по дороге в «Гараж наций», — император Хайле Селассие — ярый поборник африканского единства. Он является одним из основателей ОАЕ и охотно выступает в качестве посредника во всех африканских конфликтах. Теперь вам должно быть ясно, почему здесь всяк и каждый близко к сердцу принимает скорейшее урегулирование щекотливых дел, способных породить разногласия с другими африканскими странами.

На протяжении всего вечера и большую часть ночи тулузец помогал Фредерику, тем временем прекрасная машинистка Одетта Кассегрен излагала черным по белому результаты расследования, проведенного мужчинами.

В первую очередь была составлена служебная записка в Париж, в которой Фредерик сообщал о ситуации. Кассегрен закодировал послание и срочно отправил его по назначению. Затем была написана конфиденциальная памятная записка на имя посла Франции в Судане, которая будет доставлена адресату рано утром. Таким образом господин Делобель получал возможность осведомить императорское правительство о закулисной стороне хартумского дела и о деятельности главных заговорщиков, таких, как Хейнс, Паулюс, он же Равено, и Вандамм. Лемуан проявил учтивость по отношению к Хорне Мейсон, ни разу не упомянув ее имени. Он выгородил американскую журналистку, использовавшуюся американо-немецкой группой исключительно в качестве посредника. Он посчитал, что пережитые события сами по себе послужат ей уроком.

Девятого июня эфиопская полиция провела в штаб-квартире «Интернейшнл девелопмент фаундейшн» весьма полезный обыск. Изъятые документы содержали сведения, позволившие не только выявить связи так называемого фонда и его головной огранизации в Солсбери, но также объяснить, помимо неудавшегося переворота в Хартуме, некоторые события на Африканском континенте, театром действий которых были Габон, Дагомея, Камерун, Центральноафриканская Республика.

Мортон Хейнс не лгал, когда говорил, что его группа простирает свою власть над государственными границами, не признавая национальных знамен. Ее наступление не было направлено исключительно против Франции: она сыграла заметную роль в конфликте в Биафре и не упускала случая подлить масла в огонь в Анголе, а также провоцировала негритянские волнения на юге Судана и была замешана в пограничных инцидентах между Эфиопией и Сомалийской республикой.

До встречи на высшем уровне в Каире оставалось всего пять дней, которых «господину Дюпону» вполне хватило, чтобы провести полную мобилизацию своих сил в Африке и обратиться к услугам аналитиков в Париже. В кратчайшие сроки они проделали гигантскую работу. Была раскрыта, тщательно изучена и разоблачена резидентурная группа, скрывавшаяся под вывеской «Интернешнл девелопмент фаундейшн». Соответствующие служебные записки были направлены всем африканским правительствам, а также в Вашингтон, Лондон, Бонн, Брюссель и другие столицы.

Фредерику, конечно, хотелось задержаться в Аддис-Абебе и принять участие в расследовании, о чем его учтиво просили представители эфиопских властей, но 12 июня он получил приказ прибыть в Каир с целью оказать помощь Норберу де Сен-Арлесу в разъяснительной работе, которую должен был провести среди участников арабской встречи на высшем уровне глава африканского департамента Министерства иностранных дел Франции.

В этот вечер он в последний раз ужинал в теплом семейном кругу супругов Кассегрен. Сияющая Одетта превзошла самою себя. Она организовала чудесный праздник, посвященный чествованию нового друга семьи Кассегрен, а также блистательному успеху своего супруга. Но на следующее утро Одетта с Бернаром не провожали Фредерика Лемуана в аэропорт. Владелец «Гаража наций» должен был по-прежнему оберегать свое бесценное инкогнито. В пятницу, в восемь часов утра, под проливным дождем совершил взлет реактивный самолет компании «Эфиопиан Эрлайнз». Подняв на взлетной полосе фонтаны брызг, он вылетел но маршруту Аддис-Абеба — Каир с посадкой в Хартуме.

На следующий день, 14 июня, Фредерик встретился с Нор-бером де Сен-Арлесом в Каире на берегах Нила в баре отеля «Хилтон». Двенадцать дней истекло с тех пор, как они совершили посадку в том же городе. Тогда их ожидало совместное задание в Хартуме. На этот раз им снова предстояло работать вместе, чтобы дать разъяснение по служебной записке, предоставленной Францией арабским делегациям, собравшимся на совещание.

Но Лемуан не выносил двусмысленных ситуаций, поэтому встреча началась с бурного объяснения. Представитель секретной службы высказал упреки в адрес министерства иностранных дел, потребовавшего его скальп. Но министерские чиновники ловко умеют ссылаться на интересы государства, к тому же между Лемуаном и Сен-Арлесом не было личной неприязни, и они ко взаимному удовольствию достигли примирения за бутылкой мор-лана, заказанной в приступе щедрости дипломатом. Сен-Арлес высоко поднял фужер.

— Ваше задоровье, дорогой полковник, — весело произнес он.

Лемуан лишь пригубил игристое вино — прекрасно охлажденное шампанское. Он поставил фужер и сказал полушутливо-полусерьезно:

— Сен-Арлес, если вы действительно хотите, чтобы мы стали друзьями, раз и навсегда перестаньте называть меня «полковником». Я терпеть этого не могу.

Огонек заплясал в глазах дипломата. Из внутреннего кармана пиджака он извлек телеграмму.

— Потерпите немного, Лемуан, — произнес он доверительно. — Вам недолго придется сносить обращение «полковник». Прочтите телеграмму. На меня возлагается приятная обязанность первым сообщить вам о продвижении по службе, первого июля вам присваивается звание бригадного генерала.

Не умея скрыть своего волнения, Фредерик развернул телеграмму, которую Норбер де Сен-Арлес положил на стол. Дипломат наполнил фужеры с серьезностью и сосредоточенностью, которых требуют правила сервировки и дипломатический этикет. Он встал в полный рост и сделал вид, что щелкает каблуками:

— Ваше здоровье, господин генерал!

(обратно) (обратно)

Джон Бэнвилл Неприкасаемый

Колм и Дугласу

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Первый день новой жизни. Весьма странное ощущение. Весь день рисуюсь, чуть ли не кокетничаю. Устаю до изнеможения, но в то же время страшно возбужден, как ребенок после шумной игры. Да, как ребенок: словно претерпел какое-то гротесковое перерождение. В то же время сегодня утром впервые понял, что уже старик. Переходил Гауэр-стрит, в прошлом излюбленное место прогулок. Сошел с тротуара, и что-то помешало идти дальше. Странное ощущение, будто из ног выпустили воздух и они — как бы лучше сказать: обмякли? — не слушались меня и я оступился. Мимо прогромыхал автобус с ухмыляющимся во весь рот негром за рулем. Что он увидел? Сандалии, плащ, видавшую виды авоську, полные ужаса слезящиеся старческие глаза. Если бы я попал под автобус, ко всеобщему облегчению сказали бы, что это самоубийство. Но я не доставлю им такого удовольствия. В этом году мне стукнет семьдесят два. Невозможно поверить. В душе-то вечные двадцать два. Думаю, так чувствует себя всякий вступивший в преклонный возраст. Брр.

Никогда раньше не вел дневник. Из-за опасения быть изобличенным. Не оставляй ничего на бумаге, вечно повторял Бой. Зачем же начал теперь? Сел и стал писать, словно нет ничего проще, что, конечно, не так. Мое последнее слово. Смеркается, тихо и мучительно грустно. С деревьев на площади падают капли. Еле слышно щебечет птица. Апрель. Я не люблю весну, ее причуды и волнения; боюсь мучительного душевного беспокойства, боюсь того, на что оно может меня толкнуть. На что, возможно, уже толкнуло: в мои годы надо точнее обозначать глагольное время. Скучаю по детям. Господи, откуда это? Вряд ли их можно назвать детьми. Джулиану, должно быть… да, в этом году исполнится сорок, а значит, Бланш будет тридцать восемь, верно? Если они — дети, тогда и я чуть ли не подросток. Оден где-то писал, что ему не важно, в какой компании находиться, он всегда ощущает себя самым молодым; я тоже. Все равно, могли бы заехать или позвонить. «С сожалением узнали о твоем предательстве, папочка». Правда, я не совсем уверен, что мне охота слушать, как шмыгает носом Бланш, или смотреть, как дуется Джулиан. Мамочкин сынок. Наверное, все отцы так говорят.

Хватит о пустяках.

Странная вещь публичное бесчестье. Нервная дрожь в груди и ощущение, что тебя подхватило каким-то вихрем, а кровь словно ртуть тяжело перекатывается под кожей. Возбуждение, смешанное со страхом, — крепкое зелье. Сначала не мог понять, что мне напоминает такое состояние, потом осенило: первые ночи в поисках партнеров, после того как я окончательно признал, что хочу сношений с подобными мне. Та же лихорадочная дрожь, смешанное со страхом нетерпеливое ожидание, та же еле сдерживаемая противная ухмылка. Желание оказаться в чужих руках. Неукротимое желание, чтобы тобой грубо овладели. Ладно, все это в прошлом. Вообще-то все в прошлом. В «Et in Arcadia Ego»^[124] есть особенный кусочек голубого неба, где облака образуют силуэт стремительно летящей птицы, который представляется мне подлинным скрытым центром, кульминацией картины. Когда я размышляю о смерти, а в последние дни я размышляю о ней как о чем-то все более вероятном, то вижу себя спеленутым в белые погребальные одежды, скорее персонажем Эль Греко, нежели Пуссена, в экстатической агонии возносящимся под погребальное пение и лицемерные стенания, сквозь вихрь золотистых, как чай, облаков к такому вот клочку прозрачно-голубых небес.

Надо включить лампу. Мой надежный огонек. Как четко он очерчивает крохотный пятачок узкую полоску стола и лист бумаги, всегда приносившие мне огромную радость, этот светлый уголок, в котором я счастливо прятался от внешнего мира… Потому что даже картины скорее пища для ума, нежели для глаза. Здесь же у меня все, что…

Позвонил Куэрелл. Что ж, самообладания ему не занимать. От телефонных звонков я давно не жду ничего хорошего. Я так и не привык, как не привыкаешь к коварным пакостям несносного младенца, который таким образом требует к себе внимания, когда ты меньше всего этого ожидаешь. Мое бедное сердце до сих пор тревожно колотится. Хотя кто еще, кроме него, мог позвонить? Звонил с Антиба. Мне казалось, что я слышу отдаленный шум моря, я завидовал и злился, но вполне возможно, это был шум уличного движения у него за окном — на Корниш, да? или где-то еще? Говорит, услышал новость по всемирной службе Би-Би-Си. «Ужасно, старина, ужасно; что еще скажешь?» В голосе еле сдерживаемое нетерпение. Хотел узнать все грязные подробности. «Что, на сексе попался?» Какое лицемерие… и все же как мало в конечном счете он знает. Надо ли было его осадить, сказать, что знаю о его предательстве? Что толку? Скрайн увлечен его книгами. «Знаете, этот Куэрелл, — говорил он с характерным присвистом из-за зубных протезов, — раскусил, чего все мы стоим». Меня не раскусил, приятель; только не меня. Я по крайней мере надеюсь.

Больше никто не звонил. Да и его звонка я вроде бы не ожидал…

Мне будет не хватать старины Скрайна. Ни о каких делах с ним не может быть и речи; с этим покончено, как и со многим другим. Надо бы почувствовать облегчение, но, как ни странно, я этого не ощущаю. В конце мы с ним стали своего рода дуэтом, как в мюзик-холле. «Послушайте, послушайте, послушайте, мистер Скрайн! Видит Бог, мистер Боунз!» Он вряд ли был похож на следователя, каким их обычно представляют. Настырный узколобый человечек с мелкими чертами лица и аккуратной прической сухих светлых волос. Мне он напоминает свирепого папочку сумасбродной невесты из известных голливудских комедий тридцатых годов. Голубые глаза, не пронзительные, даже несколько затуманенные (начальная катаракта?). Желтые башмаки толстой кожи, трубка, которую он вертит в руках, старый твидовый пиджак с накладками на локтях. Неопределенного возраста. Можно дать от пятидесяти до семидесяти пяти. Правда, живой ум, кажется, слышно, как в голове крутятся винтики. И потрясающая память. «Секунду, — бывало, говорил он, тыча в мою сторону черенком трубки, — давайте пройдем этот кусочек еще разок», — и принимался распутывать мои лживые хитросплетения, с поразительным хладнокровием отыскивая слабые места в моих построениях. Но ныне я лгал лишь ради интереса, можно сказать, для забавы, как покинувший большой спорт теннисист, разминающийся со старым соперником. Я ничуть не боялся, что он вскроет какое-нибудь новое чудовищное преступление — я успел сознаться во всем или почти во всем, — но мне казалось очень важным придать всему характер последовательности, думаю, из эстетических соображений, а чтобы выглядеть логичным, приходилось придумывать, сочинять. Понимаю, нелепо. Он обладал упорством ищейки: не отпускал ни на минуту. Словно сошел со страниц романов Диккенса: жил в покосившемся домишке в Степни, Хэкни или где там еще, со сварливой, как полагается, женой и выводком озорных ребятишек. Еще одна моя вечная слабость — видеть людей в карикатурном свете. В том числе и самого себя.

Не то чтобы я видел себя в том образе, какой создавал на потребу публике. Я слушал радио, когда наша глубокоуважаемая премьер-министр (я действительно восхищен ею; такая решительная, такая целеустремленная и к тому же такая восхитительно по-мужски красивая) выступала в палате общин с заявлением, и какое-то время не улавливал, что речь обо мне. Мне казалось, что она говорит о ком-то другом, кого я знаю, но не слишком хорошо, и кого я давно не видел. Довольно необычное ощущение. Департамент уже предупредил меня о том, что предстоит — страшно бестактно, сегодня там другие люди, совсем не те добродушные парни, работавшие в мое время, — и все же для меня это было потрясением. Потом в дневных передачах теленовостей показали какие-то страшно бледные, смазанные снимки, не знаю, откуда они их достали, не могу даже вспомнить, чтобы меня снимали — подходящий для фотографии глагол: дикари правы — снимок отнимает часть души. Я был похож на один из тех сохранившихся трупов, которые раскопали в скандинавских болотах — голая челюсть, обнаженные шейные мышцы, провалившиеся глазницы. Еще до скандала какой-то писателишка, забыл или стараюсь не вспоминать его имя — «историк современности», что бы это ни означало, — почти вычислил меня, но правительство, неуклюже пытаясь спасти свою репутацию, его опередило; мне было по-настоящему стыдно за премьер-министра. Теперь, после всего, что было, я снова разоблачен. Разоблачен! — какое устрашающе безапелляционное утверждение. О, Куэрелл, Куэрелл. Я знаю, что это был ты. Ты мог пойти на такое, чтобы свести старые счеты. Есть ли конец превратностям жизни? Хочу сказать, кроме очевидного.

С какой целью я взялся за перо? Мог бы внушить себе, чтобы просто писать, но не хочу обманываться. В жизни не делал ничего, что не имело бы цели, обычно скрытой, иногда даже от самого себя. Собираюсь ли, подобно Куэреллу, сводить старые счеты? Или, возможно, намерен оправдаться, покаяться? Надеюсь, нет. С другой стороны, не хочу и придумывать себе еще одну красивую маску… Немного поразмыслив, кажется, нашел напрашивающийся оборот: обозначение обстоятельств, прояснение истины, восстановление правды. Слой за слоем я буду снимать грязь —приторную глазурь и затвердевшие пласты сажи, накопившиеся за годы скрываемой от других жизни — пока не доберусь до существа и не увижу ее такой как есть. Свою душу. Самого себя… Когда я, как сейчас, громко хохочу, кажется, комната, зажав рот, испуганно съеживается. Довольно, я жил здесь вполне благопристойно и не должен превращаться в истеричного психопата.

Держался же я сегодня перед лицом стаи газетных шакалов. «Погибали ли из-за вас люди?» Да, голубчик, просто теряли голову. Но нет, нет, я был великолепен, если можно так сказать о себе. Спокоен, сдержан, уравновешен, стоик до мозга костей: Кориолан перед судом. Я великолепный актер, в этом секрет моего успеха («Не должен ли каждый, кто хочет тронуть толпу, быть актером, играющим самого себя?» — Ницше). Оделся для этой роли лучше некуда: старый, но еще добротный пиджак в ломаную клетку, рубашка с Джермин-стрит, галстук от Шарве — красный, ради озорства, вельветовые слаксы, носки цветом и фактурой овсянки, пара потертых, когда-то стильных туфель на толстой резине, которые не носил лет уже тридцать. Словно только что вернулся с уикенда в Клайвдене. Поиграл с мыслью о курительной трубке а ля Скрайн, но это означало бы перестараться; кроме того, чтобы стать настоящим курильщиком, требуются годы. Никогда не используй прикрытие, под которым не можешь держаться естественно, — еще одно авторитетное суждение Боя. Полагаю, с моей стороны было неплохой стратегической хитростью пригласить леди и джентльменов пера к себе, в мой очаровательный дом. Толкаясь, поднимая в давке камеры над головой, с записными книжками в руках, робко ввалились внутрь. Правда, весьма трогательно: такие натянутые, такие неловкие. Мне казалось, что я снова в институте, буду читать лекцию. Мисс Твинсет, будьте добры, прикройте шторы. А вы, Стриплинг, включите проектор. Диапозитив первый: «Предательство в Гефсиманском саду».

* * *

Я всегда питал слабость к запущенным садам. Приятно видеть, как природа постепенно берет свое. Разумеется, не дикая природа, я никогда не стоял за нее, ей свое место, а общая неубранность, свидетельствующая о неприятии суетного пристрастия человека к порядку. Я не папист, когда речь идет о земледелии в широком смысле, и вообще за машину для стрижки газонов. В эти полные птичьего гомона апрельские сумерки я вспоминаю, как впервые увидел Бобра, спавшего в гамаке в глубине испещренного тенями сада позади отцовского дома в северном Оксфорде. Как в коконе. Газоны заросли, деревья требовали обрезки. Лето было в разгаре, а мне почему-то запомнилось, что яблони были густо усыпаны цветами (говорят, у меня фотографическая память, что весьма полезно для моего рода деятельности, — вернее, родов деятельности). Кажется, помню также ребенка, угрюмого мальчугана, стоявшего по колено в траве. Испытующе косясь на меня, он сбивал палкой головки крапивы. Кто это был? Возможно, воплощенная чистота и невинность (чуть было не вскрикнул от умиления). Уже испытав потрясение от встреч поврозь с несносной сестрицей и полоумной мамашей Бобра, я почувствовал себя в дурацком положении. Ноги кололи жесткие стебли. Вокруг головы вилась пчела ошалевшая от запаха фиксатора для волос. Я стоял с зажатой под мышкой рукописью — несомненно, что-то важное о позднем кубизме или о смелости рисунка Сезанна — и тут, на этой густо заросшей поляне, все эти заимствованные рассуждения о сходстве и различиях вдруг показались мне смехотворными. Солнечный свет, бегущие по небу облака, легкий ветерок, свисающие ветви деревьев. Бобер продолжал спать в собственных объятиях, откинув на сторону голову. По лбу веером рассыпалась прядь блестящих черных волос. Безусловно, это был не глава семейства, к которому я приехал и который, как уверяла миссис Бобриха, спал в саду. «Знаете, он горазд отлынивать от дел, — царственно фыркнула она, — ни капли сосредоточенности». Я воспринял это как обнадеживающий знак: представление о полусонном рассеянном издателе отвечало моему уже сложившемуся представлению о себе как о проныре, способном проникнуть куда угодно. Но я ошибался. Макс Бревурт — в отличие от Ника, известный как Большой Бобер — оказался таким же хитрым прохиндеем, как и его предки — голландские купцы.

Я закрываю глаза и вижу льющийся между яблонями свет, стоящего в высокой траве мальчугана, свернувшегося в гамаке спящего красавца и ощущаю пятьдесят лет, прошедшие с того дня как одна минута. Было это в 1929 году, и было мне… да, двадцать два года.

Ник проснулся и непринужденно улыбнулся, моментально, без особых усилий переходя из одного мира в другой.

— Халлоу, — поздоровался он. Так говорила молодежь в те дни: халл…, а не хэлл… Сел, провел рукой по волосам. Гамак качнулся. Мальчуган, сокрушитель крапивы, исчез. — Черт, — сказал Ник, — видел довольно чудной сон.

Ник проводил меня в дом. Вот как это выглядело со стороны: не то чтобы мы шли вместе — с королевской непринужденностью, но чуть отстраненно, он как бы на короткое время составил мне компанию. Он был одет в белое и, как я, нес что-то под мышкой, то ли книгу, то ли газету (в то лето новости были плохие, чтобы потом стать еще хуже). На ходу поворачивался ко мне всем корпусом и быстро кивал на все, что я говорил, улыбаясь, хмурясь и снова улыбаясь.

— Ты тот самый ирландец, — сказал он. — Я о тебе слыхал. Отец считает, что у тебя очень хороший материал. — Он серьезно поглядел на меня. — Правда.

Я что-то промямлил, изображая скромность, и отвернулся. На моем лице нельзя было ничего прочесть, оно лишь на секунду помрачнело: ирландец.

Дом был в стиле королевы Анны, небольшой, но импозантный, содержался миссис Б. в неряшливой роскоши: уйма выцветшего шелка и считавшихся весьма ценными предметов искусства — Большой Бобер коллекционировал фигурки из нефрита — и повсюду удушливый запах каких-то воскуряемых благовоний. Примитивный водопровод; под крышей дома была и уборная; когда там спускали воду, по всему дому, ко всеобщему смущению, раздавался страшный, глухой как из бочки звук, похожий на предсмертный хрип великана. Но комнаты были залиты светом, в них всегда стояли свежесрезанные цветы, и во всем доме царило что-то вроде сдерживаемого волнения, словно в любую минуту могут неожиданно начаться самые удивительные события. Миссис Бревурт была крупной, горбоносой, броско одетой особой, властной и легко возбуждавшейся, любительницей званых вечеров и легких спиритических сеансов. Играла на фортепьяно — училась у какой-то знаменитости, — извлекая из инструмента громоподобные пассажи, от которых дрожали оконные рамы. Ник находил ее неисправимо нелепой, даже смешной и слегка ее стыдился. Как он мне потом говорил (уверен, что врал), я ей сразу понравился; она безапелляционно отнесла меня к чувствительным натурам и заявила, что при желании из меня выйдет хороший медиум. Перед ее неумолимой напористостью я был как утлый челн перед океанским лайнером.

— Вы не нашли Макса? — удивилась она, задержавшись в прихожей с медным чайником в руках. Еврейские черты, кудрявые волосы, потрясающе высокая пышная грудь. — Свинья; должно быть, забыл о вашем приезде. Скажу ему, что вы страшно обижены его невнимательностью.

Я было запротестовал, но Ник взял меня под руку — спустя полвека я все еще помню это несильное, но твердое пожатие чуть дрожащей руки — и потянул в гостиную, где плюхнулся на продавленный диван и, скрестив ноги и откинувшись на спинку, принялся с улыбкой лениво, но внимательно разглядывать меня. Секунды затягивались. Оба молчали. Время может останавливаться, я в этом убежден; наталкивается на некое препятствие и задерживается, крутится и крутится как лист в водовороте. На стоявшее на низком столике стеклянное пресс-папье упал плотный солнечный луч. В саду миссис Бобриха подкармливала розы какой-то смесью из медного чайника. Сверху доносились металлические звуки джаза — это в своей спальне училась танцевать под граммофон Крошка Бобренок. (Я-то знаю, о чем говорю; она занималась этим без конца; позднее я на ней женился.) Потом Ник встряхнулся, взял со стола серебряный портсигар и, придерживая большим пальцем крышку, протянул мне. Какие руки!

— Знаете, она совсем сумасшедшая, — сказал он. — Моя мать. Мы все здесь сумасшедшие. Еще увидите.

О чем мы разговаривали? Возможно, о моем эссе. Сравнивали Оксфорд и Кембридж. Обсуждали «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта». Скоро подошел Макс Бревурт. Не знаю, кого я ожидал увидеть — возможно, весельчака-издателя, журнальной картинки круглощекого, усатого, с венчиком седых волос, — но передо мной стоял высокий худой, болезненного вида господин с блестевшей на макушке лысиной. Он не принадлежал к еврейскому племени, но походил на еврея больше жены. На нем был чуть порыжевший на локтях и коленках черный саржевый костюм. На меня, или сквозь меня, смотрели большие черные, как у Ника, глаза. Такая же легкая отсутствующая улыбка, правда, более светлая. Я начал что-то лепетать, но он, потирая длинные смуглые руки, не слушая повторял: «знаю, знаю». До чего же мы были болтливы в те дни. Когда в нынешней могильной тишине я оглядываюсь в те времена, в ушах отдается бесконечный гул голосов, изрекающих вещи, которые, кажется, никто совершенно не был расположен слушать. То было Время высказываний.

— Да, да, очень интересно, — говорил Большой Бобер. — Поэзия нынче ходкий товар.

Молчание. Ник расхохотался.

— Макс, да он никакой не поэт.

Раньше мне не доводилось слышать, чтобы сын называл отца по имени. Макс Бревурт уставился на меня.

— Конечно же, не поэт! — ничуть не смущаясь, подтвердил он. — Вы искусствовед. — Он еще энергичнее потер руки. — Очень интересно.

Потом мы пили чай, который подавала дерзкая горничная. Из сада вернулась миссис Бобриха, и Большой Бобер рассказал ей, что принял меня за поэта, и оба от души смеялись, будто это была очень забавная шутка. Ник сочувственно повел бровью.

— Машиной? — тихо спросил он.

— Поездом, — ответил я.

Мы, улыбаясь, заговорщически переглянулись.

Когда я собрался уходить, он деликатно, будто это было больное страдающее создание, освободил меня от моего эссе, заверив, что заставит отца прочесть. Миссис Бобриха завела разговор об окурках. «Просто бросайте их в банку из-под варенья, — говорила она, — и держите для меня». Я, должно быть, выглядел озадаченным. Она подняла медный чайник и стала трясти. Там что-то булькало. «От тли, — пояснила она. — Знаете, никотин. Она его не выносит». Я вышел из-за стола, вся троица осталась на местах, словно ожидая аплодисментов, родители сияли улыбками, Ник украдкой потешался. Крошка все еще оставалась наверху, репетируя под джаз свой выход во втором акте.

* * *

Полночь. Нога успокоилась. Хочется, чтобы ее примеру последовал весь я. Однако бодрствовать, как сейчас, не так уж неприятно, не спать и быть настороже, как ночной хищник, или еще лучше, как хранитель племенных могил. Раньше я боялся ночи, ее страхов и видений, но с недавних пор стал воспринимать ее чуть ли не с наслаждением. С наступлением темноты на мир опускаются покой и умиротворение. На пороге своего второго детства мне смутно вспоминается уютная детская, ночные бдения с широко раскрытыми глазами. Еще в младенчестве я любил одиночество. С нетерпением ждал не столько материнского поцелуя, сколько того момента, когда все кончится и я останусь наедине с собой, этим непонятным мягким дышащим предметом, в который загадочно, как сложный двигатель в кожухе, заключено мое безостановочно работающее сознание. Я все еще вижу ее удаляющуюся неясную фигуру, на полу желтую полосу света из коридора, помню, как она страшно медленно закрывала дверь и молча исчезала из моей жизни. Когда она умерла, мне не было и пяти. Помнится, ее кончина не вызвала во мне страданий. Я уже был достаточно большой, чтобы заметить потерю, но слишком мал, чтобы понять случившееся. Отец из самых добрых побуждений, чтобы мы с моим братом Фредди не чувствовали себя одинокими, стал спать на раскладушке в детской, и несколько недель мне приходилось слушать, как он всю ночь, бормоча молитвы, взывая к Богу и судорожно вздыхая, метался на отчаянно скрипевшей раскладушке. Я напряженно лежал, стараясь расслышать за его стенаниями шум ветра в ветвях деревьев, словно часовые окружавших дом, и еще дальше грохот разбивающихся о скалы волн и долгое шипение скатывающейся по гальке воды. Я не ложился на правый бок, потому что в этом положении слышал, как бьется сердце, и был уверен, что если стану умирать, то услышу, как оно остановится, еще до того как опустится страшная темнота.

Странные они, дети, создания. Этот искательный взгляд, когда поблизости взрослые, будто они стараются поубедительнее выглядеть такими, какими мы хотим их видеть. Девятнадцатый век выдумал детство, и сегодня мир полон детей-лицедеев. Моя бедная Бланш никогда в этом не преуспевала, не помнила слов, не знала, где встать или куда деть руки. Как у меня сжималось от жалости сердце во время школьных спектаклей или при награждении лучших учеников, когда выстроившиеся в линейку хорошенькие девчушки начинали валять дурака, паниковать, фальшивить, и я пробегал глазами по головам и обязательно находил ее, готовую провалиться сквозь землю из-за своей неуклюжести, краснеющую и кусающую губы, сутулящуюся и подгибающую колени в тщетной попытке казаться на несколько дюймов ниже. Когда она стала подростком, я показывал ей фотографии Айседоры Дункан, Оттолин Моррелл и других сильных смелых женщин, которые могли служить примером и чьей экстравагантности она могла бы подражать, но она не смотрела, лишь с несчастным видом, опустив голову и обгрызая заусеницы, молчала. Жесткие как проволока волосы, будто сквозь них пропустили сильный электроток, стояли дыбом, обнажая до боли жалкую беззащитную бледную шею. А с другой стороны, Джулиан… Нет, больше не думаю. Такие раздумья как раз и вызывают бессонницу.

В этой журналистской своре сегодня утром была девушка-репортер — как это название созвучно времени! — которая, не знаю почему, напомнила мне Бланш. Ростом, правда, намного ниже, но в манере держаться что-то от такой же напряженной настороженности. Кроме того, умна: пока остальные лезли со своими банальными вопросами, вроде того, есть ли среди нас такие, с которых еще не сорваны маски (!), или была ли в курсе миссис У., девушка сидела, жадно разглядывая меня, и почти ничего не спрашивала, разве что уточняла фамилии, даты и места — сведения, как я подозреваю, которыми она уже располагала. Похоже, она подвергла меня частной проверке, следя за моей реакцией, оценивая эмоции. Возможно, я, в свою очередь, напомнил ей об отце? Девушки, судя по моему весьма ограниченному опыту, надо признаться, любят примеривать всех к своему папе. Я подумывал пригласить ее остаться на обед — вот в таком шальном настроении я тогда находился, — потому что мне вдруг пришло в голову, что после их ухода остаться в одиночестве совсем неинтересно. Довольно странно; в прошлом я никогда не испытывал неудобств от одиночества. В самом деле, как я уже говорил, меня всегда вполне устраивало уединение, особенно после смерти бедного Патрика. Но в этой девушке было что-то такое… какое-то смутное сходство с Бланш… Такая же одинокая душа? Я не знал, как ее зовут, и даже в какой газете она работает. Завтра прочту их все и посмотрю, узнаю ли ее почерк.

Завтра. Боже, как я выдержу завтра?

* * *

Итак, я везде. Во всех газетах. Так, должно быть, чувствует себя наутро исполнитель главной роли после сокрушительного провала премьеры. Из приличия обошел несколько газетных киосков, хотя по мере того как росла кипа газет под мышкой, становилось все более неловко. Некоторые из стоявших за прилавком узнавали меня и презрительно кривили губы; лавочники все до одного реакционеры, я это заметил раньше. Правда, один малый украдкой грустно улыбнулся. Пакистанец. В какой компании мне отныне предстоит находиться! Отпетых каторжников. Совратителей малолетних. Общественных изгоев.

Подтвердилось: лишаюсь титула «королевский». Я не согласен. Удивительно, как сильно это меня задевает. Снова просто «доктор», если и это оставят; может, останется простое «мистер». По крайней мере не отобрали проездной билет на автобус и прачечное пособие (последнее, как представляется, с учетом того, что после шестидесяти пяти, как правило, нелады с мочевым пузырем).

Позвонил тот самый писатель, попросил о встрече. Какая наглость! Правда, вежливо, но ни капли смущения. Непринужденный, слегка шутливый тон даже с намеком чуть ли не на любовь: еще бы, я его счастливый билет к славе или по крайней мере к известности. Я попросил его сказать, кто же все-таки меня выдал. Просьба вызвала смех. Он сказал, что журналист скорее сядет за решетку, чем откроет источник информации. Как они любят кататься на этом своем излюбленном коньке. Надо было сказать ему: «Дорогой мой, я отсидел за решеткой без малого тридцать лет». Вместо этого я бросил трубку.

«Телеграф» откомандировал фотографа в Каррикдрем, место моего буржуазного происхождения. Дом больше не служит резиденцией епископа, а принадлежит, если верить, торговцу металлоломом. Охранявших дом деревьев нет — хозяину, должно быть, захотелось больше света, кирпичную кладку побелили. Испытываю соблазн порассуждать о переменах и потерях, но должен остерегаться, дабы не превратиться в старого сентиментального осла, если еще не стал таковым. Церковь Св. Николаса (Св. Николас! — никогда не увязывал ее с именем святого) была мрачным, унылым сооружением, чтобы его оживить, не помешало бы немного штукатурки и белой краски. Я вижу себя маленьким мальчиком, сидящим у эркера в гостиной, глядя на дождь, моросящий над полого спускающейся лужайкой, на различимые вдали свинцовые воды залива, слушая, как наверху, бормоча, словно сонное привидение, бесцельно бродит бедняга Фредди. Это Каррикдрем. Когда отец женился во второй раз с поразившей даже меня, шестилетнего, неподобающей поспешностью, я ожидал появления мачехи — они обвенчались в Лондоне — со смешанным чувством любопытства, обиды и страха, представляя, что увижу ведьму с иллюстрации Артура Ракхема, с лиловыми глазами и острыми как кинжалы ногтями. Когда же счастливая пара явилась в почему-то приличествующем случаю двухколесном экипаже, я, к своему удивлению и смутному разочарованию, обнаружил, что мачеха не отвечала моим ожиданиям. Это была большая толстозадая краснощекая веселая женщина с громким раскатистым смехом и могучими руками прачки. Поднимаясь по ступеням главного входа, она заметила в прихожей меня и, раскинув большие красные руки, вперевалку поспешила в мою сторону и, радостно бормоча, кинулась обнимать, неприятно тычась мокрым носом в шею. От нее пахло пудрой, мятными леденцами и женским потом. Выпустив меня из объятий, мачеха отошла назад, вытирая глаза тыльной стороной ладони, и бросила театрально-восторженный взгляд на отца. Я стоял насупившись, стараясь разобраться в обрушившихся на меня незнакомых ощущениях, среди них и смутное предчувствие того нежданного счастья, которое она принесет в обитель настоятеля церкви Св. Николаса. Отец, ломая руки и сконфуженно улыбаясь, старательно избегал моего взгляда. Никто не произнес ни слова, в то же время царило ощущение неутихающего шума, будто вызванная этим событием неожиданная радость сама по себе звучно ликовала. Потом на лестнице возник мой брат и, подобно Квазимодо, невнятно бормоча, боком заковылял вниз по ступенькам — нет-нет, я преувеличиваю, в действительности он был не так уж плох, — тем самым приводя всех в чувство. «А это, — смущенно воскликнул отец, — это Фредди!»

Каким тяжелым, должно быть, оказался этот день для мамы — я всегда думаю о ней именно так, поскольку родная мама ушла от нас слишком рано — и как хорошо она со всем этим справилась, обосновавшись в доме как большая добрая наседка. В тот первый день она крепко обняла бедного Фредди, слушая нечленораздельные звуки и сдавленное мычание, которые у него сходили за речь, и кивая головой, как будто прекрасно его понимала, и даже достала носовой платок и вытерла слюни с подбородка. Уверен, что отец заранее говорил ей о нем, но сомневаюсь, нашлись ли слова, которые могли бы подготовить ее к встрече с Фредди. Брат одарил ее своей самой широкой редкозубой улыбкой, крепко обхватил руками ее могучие бедра, зарывшись лицом в живот, словно тем самым приветствуя ее появление в доме. Скорее всего он думал, что из царства мертвых вернулась, переменившись, наша настоящая мама. Стоявший позади отец издал странный стонущий вздох, какой вырывается после того, когда наконец сваливается с плеч тяжелое непосильное бремя.

Ее звали Хермайони. Мы звали ее Хетти. Слава Богу, она не дожила до моего позора.

* * *

День третий. Жизнь продолжается. Анонимные телефонные звонки утихли. Они не начинались до вчерашнего утра, до того как сообщения появились в утренних газетах (а я еще думал, что в наши дни все узнают о новостях из телика!). Пришлось снять трубку; как только я вешал ее на место, проклятый аппарат, казалось, яростно подпрыгивая, тут же принимался пронзительно звенеть. Звонят мужчины, по большей части, судя по выражениям, отставные вояки, но было и несколько женщин, почтенные старые перечницы с ангельскими голосами и лексиконом портового грузчика. Оскорбления носят сугубо личный характер. Выходит, что именно я присвоил их пенсии. Поначалу я старался быть вежливым и даже вступал в разговоры с наименее буйными (один малый хотел знать, не встречался ли я с Берией — думаю, его интересовали любовные похождения этого грузина). Надо бы записать эти разговоры, они дали бы любопытную картину проявления национального характера в различных слоях английского общества. Правда, один звонок я встретил с удовольствием. Звонившая робко назвалась, в то же время давая понять, что мы знакомы. Она была права: я не разобрал ее фамилии, но запомнил голос. Снова подумал: из какой газеты? Спросил. Короткое молчание. «Я внештатная», — ответила она. Теперь понятно, почему я не отыскал ее следов во вчерашних отчетах о моей пресс-конференции («моей пресс-конференции»! — черт возьми, как здорово звучит). Ее фамилия Вандельер. Я поинтересовался, нет ли у нее ирландских корней — в Ирландии полно Вандельеров, — но она сказала «нет» и даже, кажется, была недовольна таким предположением. Сегодня, когда почти каждую неделю ИРА взрывает в городе бомбы, ирландцев не особенно любят. Забыл, как ее зовут. Софи? Сибил? Нет, что-то замысловатое и устарелое. Я попросил заглянуть ко мне во второй половине дня. Не знаю, о чем я думал. Потом, ожидая ее, терзался и обжег руку, пока готовил ленч (баранья отбивная, ломтики помидоров, листик салата; ничего спиртного — думал поговорить на свежую голову). Она пришла минута в минуту, закутанная в огромное старое пальто, словно с отцовского плеча (опять папочка). Темные, коротко подстриженные мягкие пушистые волосы, овальное, с острым подбородком личико и крошечные, похоже, озябшие руки. Изящный, редкий, весьма хладнокровный зверек. Жозефина Сонгстресс. Сколько ей? Около тридцати. Стоя посередине гостиной, странно, по-старушечьи, опершись маленькой ручкой о край лакированного японского столика, она внимательно оглядывала комнату, словно собираясь запечатлеть увиденное в памяти.

— Уютная квартирка, — заключила она. — В прошлый раз я не заметила.

— Не такая уютная, как в институте, где я жил раньше.

— Вам пришлось ее оставить?

— Да, но не по тем причинам, о которых вы думаете. Из-за смерти одного человека.

Серена, вот как ее зовут, вдруг вспомнил я. Серена Вандельер. Звучит. Несомненно звучит.

Я предложил снять пальто. Мне показалось, что она уступила без желания.

— Вам холодно? — спросил я, играя роль заботливого старого джентльмена. Она покачала головой. Возможно, без такого защитного отеческого укрытия чувствует себя менее уверенно. Хотя должен сказать, что меня впечатляет ее непринужденная манера. Это исходящее от нее невозмутимое спокойствие несколько выводит из равновесия. Нет, «исходящее» — не то слово, она, похоже, весьма замкнута. На ней были простенькая изящная блузка с джемпером и туфли без каблуков, тогда как узкая короткая кожаная юбка придавала костюму некоторую пикантность. Я предложил чаю, но она сказала, что предпочла бы выпить. Это в моем вкусе. Я ответил, что в таком случае будем пить джин. Нашелся повод выскользнуть на кухню, где возня с кубиками льда и ломтиками лайма (я всегда кладу его в джин; вкус куда эффектнее, нежели с приевшимся будничным лимоном) помогли мне отчасти вернуть самообладание. Не пойму, отчего я был так взвинчен. Но с другой стороны, как избежать такого состояния? За прошедшие три дня тихая заводь, какой до того представлялась моя жизнь, была взбаламучена и на поверхность всплыли всевозможные заботы и тревоги. Мною постоянно владеет чувство, которое не назовешь иначе как ностальгия. В памяти прокатываются горячие волны воспоминаний, принося образы и ощущения, которые, казалось бы, я окончательно выбросил из головы, но до того отчетливые и яркие, что, охваченный сладостной щемящей грустью, я изумленно блуждаю по своему жизненному пути. Я попытался описать это состояние мисс Вандельер, когда вернулся в гостиную с нашей выпивкой на подносе (вот что значит сохранить светлую голову). Она, как и раньше, стояла, слегка наклонив голову и опираясь кончиками пальцев о столик, так неподвижно и неестественно, что у меня мелькнуло подозрение, не обыскивала ли она комнату, а услышав звон кубиков льда, метнулась на прежнее место. Наверняка я заподозрил ее в шпионстве всего лишь по своей испорченности: в прошлом, когда профессионально интересовался чужими секретами, сам имел такую привычку.

— Да, — заметил я, — невозможно выразить словами, до чего бывает не по себе, когда вот так вдруг оказываешься в центре людского любопытства.

Она рассеянно кивнула, явно думая о чем-то другом. Для журналистки она вела себя довольно необычно.

Тем не менее мы непринужденно уселись друг против друга у камина со стаканами в руках, с вежливым дружелюбием помолчали, как двое путешественников за коктейлем, перед тем как перейти к столу в кают-компании; они знают, что впереди уйма времени, чтобы познакомиться поближе. Мисс Вандельер с неподдельным интересом, ничуть не подчеркнутым, разглядывала фотографии на каминной полке: отец в гетрах, Хетти в шляпке, Бланш и Джулиан в детстве, смутно помнившаяся родная мама в шелковом платье с задумчивым взглядом. «Мои близкие, — сказал я. — Несколько поколений». Она снова кивнула. Стоял один из изменчивых апрельских дней, над городом медленно плыли огромные серебристо-белые айсберги облаков, чередуя ослепительный свет с хмурыми сумерками. В этот момент солнечный свет вдруг словно выключили, и мне на какое-то мгновение почему-то захотелось плакать, наверняка фотографии были одной из причин. Тревожный признак и весьма неожиданный, ибо до сих пор я не отличался плаксивостью. Когда я плакал последний раз? Разумеется, когда умер Патрик, но это не в счет — что касается слез, смерть не в счет. Нет, думаю, последний раз я по-настоящему плакал, когда ехал к Вивьен утром после побега Боя и Сурового Скотта. Бешено гоня машину по Мэйфер с включенными «дворниками», я вдруг понял, что плохо вижу не из-за дождя, а из-за соленых слез. Конечно, я был пьян и страшно напуган (казалось, что игра окончена и всех нас скоро накроют), но до такой степени потерять над собой контроль… Я был потрясен. В тот день я узнал много удивительного, и не только о своей предрасположенности к слезам.

Лицо мисс Вандельер приобрело землистый цвет, она зябко ежилась в кресле. «Да вы озябли!» — воскликнул я и, несмотря на ее протесты и заверения, что ей вполне уютно, опустился на колено, отчего она испуганно отпрянула — должно быть, подумала, что я собираюсь стоя на коленях выложить последние ужасные признания и взять с нее клятву хранить их в тайне, но я всего лишь намеревался зажечь в камине газ. Всосав пламя спички, камин удовлетворенно пыхнул, засветилась тонкая проволочная филигрань, позади дымчато зарозовел декоративный задник. Я весьма неравнодушен к таким вот техническим мелочам: ножницам, консервным ножам, подвижным настольным лампам, даже к смывным бачкам в туалете. Неоцененные опоры цивилизации.

— Почему вы этим занимались? — спросила мисс Вандельер.

Я в это время был занят тем, что кряхтя преодолевал коленопреклоненность — одна рука на дрожащем колене, другая на пояснице — и чуть не шмякнулся на мягкое место. Но далее в данных обстоятельствах вопрос был оправданным. Странно, что задать его не додумался ни один из ее коллег. Я, смеясь, взобрался в кресло и покачал головой.

— Почему? Да всё ковбои и индейцы, моя дорогая, всё они. — В некотором отношении так оно и было. Поиски острых ощущений, желание избавиться от скуки: по сути дела разве это не самое важное, несмотря на все высокопарные теоретизирования? — И конечно, неприязнь к Америке, — добавил я, боюсь, несколько заезженное объяснение; бедные янки сегодня стали довольно потрепанным пугалом. — Вы должны понять, что многим из нас американская оккупация Европы казалась не меньшим бедствием, чем победа Германии. По крайней мере нацисты были явным, очевидным врагом. Говоря словами Элиота, злодеями, вполне достойными проклятия. — Одарив ее мимолетной улыбкой — дескать, мудрая старость ценит начитанную молодежь, я встал со стаканом в руке и подошел к окну: залитая солнцем черепица, кегельбан из почерневших дымовых труб, телевизионные антенны, похожие на беспорядочный алфавит с преобладанием буквы «Н». — Во имя защиты европейской культуры…

— Но вы же, — невозмутимо прервала меня она, — были шпионом еще до войны. Не так ли?

Знаете, такие слова, как «шпион», «агент», «шпионаж», я всегда воспринимаю болезненно. В моем воображении они связаны с сомнительными тавернами и темными ночными закоулками, с крадущимися мужскими фигурами, сверкающей сталью кинжалов. Себя я никогда не относил к этому темному миру лихих людей. Вот у Боя, у того действительно было что-то от Кита Марлоу, а я даже в молодости слыл большим занудой. Я был нужен, чтобы подгонять остальных, приглядывать за ними, утирать носы и смотреть, чтобы случайно не попали под машину, так что не перестаю спрашивать себя, действительно ли я очень уж многим жертвовал… Полагаю, надо сказать «ради дела». Неужели растратил жизнь на добывание и проверку пустяковой информации? От одной этой мысли становится не по себе.

— Знаете ли, прежде всего я был знатоком искусства, — ответил я, поворачиваясь от окна. Опустив плечи, она смотрела на бледное пламя газового камина. Кубик льда в моем стакане со стуком раскололся. — Если для меня что-нибудь вообще значило, так это искусство. В студенческие годы я даже пробовал стать художником. Правда. Писал скромные натюрморты, синие кувшины с яркими тюльпанами и всякое такое. Один из них даже осмелился повесить у себя в комнате в Кембридже. Приятель, взглянув на него, объявил меня самым изысканным дамским художником после Рауля Дюфи. — Конечно же, это был Бой с его уничтожающей ухмылкой во весь рот. — Так что, милая моя, перед вами такой же неудавшийся служитель искусств, какими были многие другие отъявленные негодяи: Нерон, добрая половина семейства Медичи, Сталин, это неописуемое чудовище герр Шикльгрубер. — Было видно, что последнее имя ничего ей не сказало.

Я вернулся в кресло. Она по-прежнему не отрывала глаз от бледного колышущегося пламени камина. Интересно, о чем она так сосредоточенно размышляла. Время текло. В камине шипело пламя. Заглянувший в окно солнечный луч, медленно обойдя комнату, исчез. Я неторопливо разглядывал висевшее за спиной девушки одно из моих сокровищ — небольшую акварель Бонингтона: усыпанный устричными раковинами илистый берег и небо цвета поджаренного бекона, на переднем плане рыбаки, вдали величественная баркентина с убранными парусами. Наконец она подняла глаза и наши взгляды встретились. Проходившая в душе борьба отразилась на ее лице, сделав ее похожей на мадонну Карраччи. Она, должно быть, приняла на свой счет мой устремленный на акварель восхищенный взгляд — Ник постоянно говорил, что когда я рассматриваю картину, у меня явно похотливый взгляд, — потому что неожиданно решилась на откровенность.

— Вообще-то я не журналистка, — призналась она.

— Знаю, — улыбнулся я. — Рыбак рыбака видит издалека. Уж не Скрайн ли вас сюда послал?

— Кто? — нахмурив брови, спросила она.

— Один из моих надзирателей.

— Нет, — ответила она, решительно качая головой и крутя в руках стакан. — Нет, я… я писательница. Хочу написать о вас.

Боже. Еще один историк современности. Думаю, у меня вытянулось лицо, потому что она оправдывающимся тоном, запинаясь, сразу заговорила о себе и своих планах. Я почти не слушал. Что мне до ее особых взглядов относительно связи между шпионажем и надуманным представлением об английском джентльмене («Я не англичанин», — заметил я, но она пропустила мимо ушей) или пагубного влияния на мое поколение нигилистской эстетики модернизма? Я хотел рассказать ей о солнечном лучике, рассекавшем густые тени в общественном туалете в тот весенний день в послевоенном Регенсбурге, о неуместно веселом дождике в день похорон моего отца, о том, как провожал Боя на стоявший у Моста Доминиканцев красный корабль и понял трагический смысл этого события для моей жизни: другими словами, поведать о реальных, подлинных вещах.

— Вы знакомы с философией? — спросил я. — Я имею в виду античную философию: Зенона, Сенеку, Марка Аврелия. — Она неуверенно покачала головой. Такой поворот разговора явно сбил ее с толку. — Одно время я считал себя стоиком, — продолжал я. — Даже про себя гордился этим. — Поставив стакан и соединив кончики пальцев, я устремил взгляд в сторону окна, где все еще шла борьба между светом и тенью. Я был рожден стать лектором. — Стоики отрицали концепцию прогресса. Возможно незначительное продвижение вперед тут, некоторое усовершенствование там — космология в их время, зубоврачевание в наше, но в конечном счете соотношение таких вещей, как добро и зло, красота и уродство, радость и горе, остается неизменным. Время от времени, в конце эры, мир гибнет в огненном холокосте и все, как и прежде, начинается сначала. Я находил утешение в этом доницшеанском представлении о вечной повторяемости, и не потому, что надеялся проживать жизнь снова и снова, а потому, что оно лишает события каких бы то ни было последствий и в то же время придает им сверхъестественность, божественную устойчивость, завершенность. Понимаете? — Я одарил ее самой добродушной улыбкой. Она сидела с приоткрытым ртом, и мне захотелось дотянуться пальцем и прикрыть его. — А потом в один прекрасный день я читаю, не помню где, о разговоре Иосифа Менгеле с доктором-евреем, которого он спас от уничтожения. Менгеле предлагает доктору роль ассистента в экспериментах, проводившихся им в Освенциме. Разговор происходил в операционной. Менгеле экспериментировал на беременной женщине, которой он связал в коленях ноги, прежде чем стимулировать роды, естественно, без обезболивающих средств — слишком большая роскошь для евреев. В перерывах между криками роженицы Менгеле рассказывал о грандиозном замысле «окончательного решения еврейского вопроса»: количестве жертв, технической стороне, материальных проблемах и тому подобном. «Как долго, — осмелился спросить еврейский врач: наверное, смелый был человек, — как долго будут продолжаться эти массовые истребления людей?» Менгеле, по-видимому, нисколько не удивившись и не смутившись, не отрываясь от своих занятий, ответил: «О, бесконечно…» Меня поразило, что Менгеле, как и я, был стоиком. До этого я не осознавал, как обширна церковь, к которой я принадлежал.

Мне понравилось нависшее молчание, нет, скорее, всплывшее на поверхность — ибо молчание всплывает, верно? — после того как я кончил говорить. В конце удачно построенной речи мною всегда овладевает благодушное настроение, некое блаженное спокойствие; сознание, как вот теперь, удовлетворенно улыбаясь, отдыхает. Это ощущение, я уверен, известно всем гигантам мысли, и для меня оно было одной из главных прелестей лекторской работы, не говоря уж об агентурных отчетах. (Бой, услышав сей термин, неизменно фыркал). Правда, удовольствие было несколько смазано, когда мисс Вандельер, чье почти незаметное, но все же неотступное присутствие начинало надоедать, невнятно пробормотала насчет того, что стоики вроде бы не церковь. Молодежь понимает все в буквальном смысле.

Я поднялся с кресла:

— Хочу вам кое-что показать.

Мы прошли в кабинет. Она шла следом, и я слышал скрип ее кожаной юбки. В начале своего визита она сказала мне, что ее отец адмирал, а я, не расслышав, понял, что у нее восхитительный отец^[125]. Хотя такое выражение дочерней любви показалось мне чрезмерным, я поспешил заверить ее, что нисколько в этом не сомневаюсь. Последовал неизбежный в таких случаях обмен комически нелепыми репликами, закончившийся неловким молчанием. Помнится, как на одном из пышных многолюдных приемов у миссис У. мы с хозяйкой, тихо беседуя, медленно поднимались по красной ковровой дорожке бесконечной лестницы позади пышной фигуры вдовствующей герцогини …ской, когда оба одновременно увидели, что не подозревавшая ни о чем величественно шествующая герцогиня по дороге во дворец вляпалась в собачье дерьмо. В подобные моменты я всегда благодарил судьбу за то, что мне досталась сложная многогранная жизнь, наработавшая выдержку или по крайней мере в случае необходимости дававшая пищу уму, чтобы отвлечься. Еще ребенком в школе, когда надо было удержаться, чтобы не рассмеяться в лицо какого-нибудь хулигана или особенно бешеного классного наставника, я сосредоточивался на мысли о смерти; это всегда срабатывало и, я уверен, если надо, сработает и теперь.

— Вот, — сказал я, — здесь мое сокровище, пробный камень и первоисточник трудов всей моей жизни.

Довольно любопытно, что художественные полотна мысленно представляются мне больше, чем они есть на самом деле, — в буквальном смысле, в физическом измерении. Это относится даже к работам, известным мне до деталей, включая мою «Смерть Сенеки», которую я приобрел почти пятьдесят лет назад. Мне известны ее размеры, я достоверно знаю, что полотно семнадцати с четвертью дюймов на двадцать четыре, однако когда вижу его в очередной раз даже после короткого промежутка времени, у меня возникает поразительное ощущение, что оно уменьшилось в размерах, или я рассматриваю его через обратную сторону линзы, или стою в нескольких шагах дальше от полотна, чем на самом деле. Очень похоже на то, как если бы берешь в руки Библию и разочарованно обнаруживаешь, что, скажем, все повествование об изгнании из райского сада укладывается в горстку стихов. И на этот раз, как всегда, картина выкинула свой фокус, и в тот момент, когда мы с мисс Вандельер в своей периодически поскрипывавшей юбке стояли перед ней, казалось, что убавились не только размеры, но и — как бы это сказать? — содержательная сторона, и я испытал легкий душевный укол, который, по-моему, вряд ли был заметен по голосу; во всяком случае, в ее годы не замечают стариковских страдальческих гримас, выдающих боль.

— Сюжет картины, — начал я в своей общедоступной, на мой взгляд, манере, — самоубийство Сенеки-младшего в 65 году нашей эры. Посмотрите на собравшихся вокруг опечаленных друзей и родственников, на стекающую в золотую чашу кровь. Вон там преторианец — согласно Тациту, Гавиус Сильванус, — против своей воли доставивший императорский смертный приговор. А здесь молодая жена философа, Помпея Паулина, готовая последовать за мужем, обнажает грудь, чтобы вонзить нож. И заметьте, на заднем плане, в соседней комнате служанка наполняет ванну, где философ сделает последний вздох. Разве все это не превосходно по своему исполнению? Сенека был испанцем, а вырос в Риме. Среди его трудов — Consolationes («О милосердии»), Epistolae morales («Нравственные письма») и Apocolocyntosis, или «Отыквление божественного Клавдия»; последний, как можно догадаться, представляет собой сатиру. Хотя он призывал презирать мирские блага, сам он сумел сколотить огромное состояние, значительная часть которого получена от ростовщичества в Британии; историк Дион Кассий утверждает, что взимаемые Сенекой чрезмерные проценты были одной из причин бунта бриттов против оккупанта — это означает, как остроумно отметил лорд Рассел, что восстание королевы Боадицеи было направлено против капитализма, представленного главным ученым проповедником аскетизма. Таковы капризы истории. — Я искоса взглянул на мисс Вандельер; она начинала скучать; здорово же я ее утомил. — Сенека не поладил со своим бывшим учеником, преемником Клавдия Нероном, о котором уже шла речь. Философа обвинили в заговоре и приказали ему покончить жизнь самоубийством, что он и совершил мужественно и достойно. — Я жестом указал на картину. Впервые подумал, прав ли художник, изображая событие без эмоций, намеренно спокойно. Еще один укол тревоги. Выходит, в новой жизни, на которую я обречен, ничто не свободно от сомнений? — Бодлер, — закончил я, на этот раз отметив, что голос ничуть не дрожит, — Бодлер говорил о стоицизме как о религии с единственным предметом поклонения — самоубийством.

При этих словах мисс Вандельер вдруг как-то дернулась, будто пони, упирающийся перед прыжком.

— Зачем вы это делаете? — с трудом произнесла она.

Я, чуть нахмурившись, вопросительно поглядел на нее. Упершись кулачками в бока, она с мрачным видом разглядывала на столе нож слоновой кости для разрезания бумаг. Не такая уж она невозмутимая.

— Что я, дорогая моя, делаю?

— Я знаю, как вы начитанны, — выпалила она. — Знаю о вашей образованности.

В ее устах слово прозвучало как намек на болезнь. Я подумал, что Скрайн не мог подослать такую, он никогда бы не послал не умеющую владеть собой. После непродолжительного напряженного молчания я мягко заметил:

— В мире, в котором я живу, нет простых вопросов и нет никаких годных на все случаи ответов. Если вы собираетесь обо мне писать, вам придется с этим смириться.

Не отрывая глаз от ножа для бумаг, стиснув побелевшие губы, она упрямо качала головой, и я почти с нежностью подумал о Вивьен, своей прежней жене, пожалуй, единственной взрослой женщине, которая, если рассердится, может топнуть ножкой.

— Есть, — на удивление сдержанно ответила она, — есть простые вопросы и есть ответы. Почему вы шпионили для русских? Как вам удалось выйти сухим из воды? Чего, по-вашему, вы добились, изменив своей стране и предав ее интересы?Или вы никогда не думали о ней как о своей стране? Не потому ли, что вы ирландец и ненавидите нас?

Наконец она повернула голову и посмотрела на меня. Сколько огня! Ни за что бы не подумал. Ее папаша, восхитительный адмирал, в этот момент гордился бы ею. Устало улыбнувшись, я отвернулся и стал разглядывать «Смерть Сенеки». Как превосходно выполнены складки одежды умирающего, блестящие, гладкие и плотные как точеный камень и в то же время поразительно изящные, как отточенные строки трудов самого философа. (Надо оценить картину. Не то чтобы я когда-нибудь решился ее продать, просто чтобы теперь, когда приходится быть уверенным в своем материальном положении, знать, чего она стоит.)

— Не для русских, — пробормотал я.

Она удивленно захлопала глазами.

— Что вы сказали?

— Я шпионил не для русских, — сказал я, — а для Европы. Эта церковь намного шире.

* * *

Погода выбивает из колеи. Только что ниоткуда хлынул проливной дождь, захлестывая по-прежнему освещенные солнцем окна. Мне пока не хотелось бы покидать этот мир, такой добрый, такой уютный даже в разгар всех этих бушующих бурь. Врачи говорят, что они во всем разобрались, и утверждают, что не находят никаких признаков новых злокачественных образований. Моя болезнь в стадии ремиссии. У меня ощущение, что я всю жизнь нахожусь в стадии ремиссии.

Мой отец был страстным искателем птичьих гнезд. Я так и не научился этой охоте. Весной он воскресным утром забирал с собой нас с Фредди, и мы направлялись в поля за Каррикдремом. Думаю, он убегал от тех из своих прихожан — тогда он еще был приходским священником, — которые взяли за привычку после службы заходить в дом: это были шумно жалующиеся на судьбу крестьянки в запряженных пони двуколках, рабочие из пригородов, выжившие из ума старые девы с горящими глазами, по будням с утра до вечера выглядывающие из-за тюлевых занавесок своих домов на набережной. Я предпочел бы описать эти загородные прогулки как праздничные семейные вылазки, когда отец увлеченно рассказывает благоговейно внимающим ему сыновьям о путях и хитростях матери-природы, но на самом деле говорил он редко и, по-моему, большей частью забывал о двух мальчуганах, которые, едва поспевая за ним, продирались по камням через заросли колючих кустарников. Местность там была суровая: скудные клочки земли, ютящиеся между серыми каменными обнажениями, чахлым кустарником и деревцами рябины, изуродованными свирепыми морскими ветрами. Не знаю, зачем отец всегда брал с собой Фредди. Тот в этой холмистой местности, особенно в ветреные дни, неизменно возбуждался, жалобно мычал, грыз ногти и до крови кусал губы. Но в конце пути мы спускались в окруженную скалами небольшую ложбину, крошечный пятачок, заросший мятликом и кустами можжевельника и боярышника, где царили покой и звонкая тишина и где даже Фредди успокаивался, если можно назвать спокойным его обычное состояние. Здесь наш отец, облаченный в гольфы с гетрами и старый бежевый свитер и все еще в жестком воротничке священника, вдруг останавливался и поднимал руку, прислушиваясь к какому-то тайному знаку или колебанию воздуха, и затем с поразительной для такого крупного мужчины легкостью срывался с тропы и, осторожно раздвинув листву, с улыбкой вглядывался вглубь куста. Я запомнил ее, эту улыбку. В ней, естественно, отражалось элементарное восхищение — так, я думаю, выглядел бы Фредди, не будь он слабоумным, — но в то же время она как бы выражала мрачное торжество, будто он застал Создателя за впечатляющим, но по сути дешевым трюком. Потом, приложив палец к губам, он подзывал нас и по очереди поднимал на руках, чтобы показать, что он нашел: гнездышко вьюрка или черного дрозда, иногда с сидящей на гнезде трепещущей мелкой-мелкой дрожью пичугой, в смертельном ужасе глядящей на наши лица, огромные, как образа Бога-отца и Бога-сына. Меня, правда, зачаровывали не птицы, а яички. Бледно-голубые или беленькие в крапинку, они лежали там, в ямке гнезда, таинственные, необъяснимые, плотно наполненные чем-то своим. Казалось, если взять яичко, чего отец никогда бы не позволил, руки не выдержат тяжести, как если бы это был кусочек вещества отдаленной планеты, плотность которой намного больше нашей. Но главным образом поражала их непохожесть ни на что. Они были самими собой и ничем иным. И эта крайняя индивидуальность служила укором всему окружающему, беспорядочному миру кустарников, колючек и буйной зелени. Они были законченным творением. Когда среди рухляди в запаснике галереи Алигьери мне впервые попала на глаза «Смерть Сенеки», то сразу вспомнились воскресные утренние прогулки моего детства и отец, бережно раздвигающий листву и показывающий мне эти приютившиеся в глубине вселенной хрупкие и все же неистребимые сокровища.

* * *

Чтобы стать своим в городе, в котором ты не родился, нужно прежде всего в этом городе влюбиться. Я всегда знал Лондон; мои родители, которые почти здесь не бывали, считали своей столицей его, а не мрачный Белфаст с мокрыми от дождя зданиями и ревом сирен на верфях. Но только в то лето, которое я провел в Лондоне с Ником, город обрел для меня живые черты. Я говорю, что провел с ним лето, но это невольное преувеличение. Ник работал — еще одно преувеличение — в фирме своего отца «Бревурт и Клейн» и переехал из Оксфорда в квартиру над магазином периодических изданий неподалеку от Фулхэм-роуд. Поразительно отчетливо помню эту квартиру. Первой была небольшая гостиная с двумя островерхими мансардными окнами, создававшими неуместный церковный эффект; когда Бой пришел сюда в первый раз, он, хлопнув в ладоши, воскликнул: «Принесите-ка мне стихарь, отслужим черную мессу!». Квартиру называли «Эйри»^[126], надо полагать, это означало «Орлиное гнездо», но по сходству звучания получалось, что у нее три названия и все подходящие: «Мрачная», а она действительно была жутковатой, в духе Пиранези, к гравюрам которого и к большим свечам Ник питал пристрастие; а еще «Воздушная», что тоже соответствовало действительности — квартира продувалась сквозняками, особенно весной, когда окна сотрясались от ветра, а деревянные перекрытия скрипели, как рангоут старого парусника. Ник, в котором странным образом сочетались эстет и беззаботный, даже безалаберный малый, ужасно запустил свое жилище: я до сих пор вздрагиваю при воспоминании об уборной. Позади гостиной находилась убогая спаленка с круто скошенным потолком, в которую была втиснута стоявшая наискось огромная медная кровать, выигранная, согласно одной из историй Ника, в покер в игорном доме позади Паддингтонского вокзала.

Ночевал он здесь не часто. Его подружки оставаться на ночь отказывались из-за грязи в помещении, да и вообще в то время девушки редко оставались, по крайней мере девушки того круга, к которому принадлежал Ник. Квартира служила главным образом для устройства вечеринок, или же хозяин отлеживался там с похмелья. В этих случаях он валялся в постели два-три дня, обложившись горами книг, коробками конфет и бутылками шампанского, в окружении друзей, которых вызывал по телефону. Я до сих пор вспоминаю его притворно страдальческий шепот в трубке: «Послушай, старина, не мог бы ты подъехать? По-моему, я помираю». Обычно к моему приезду уже собиралась небольшая компания, возникала новая вечеринка. Гости усаживались на безбрежную кровать, жевали шоколадки и пили из кружек и взятых в туалетной комнате стаканов шампанское, а Ник в ночной рубашке, белый как полотно, с торчащими дыбом черными волосами, ввалившимися глазами на исхудавшем лице — ну прямо фигура с рисунков Шиле, — восседал, обложенный горами подушек. Попойки, разумеется, не обходились без Боя, бывал там Розенштейн, а также девицы в шелках и шляпках колпаком, которых звали то Дафна, то Бренда, то Дейзи. Иногда являлся Куэрелл, высокий, худой, насмешливый, стоял, небрежно опершись спиной о стену, с сигаретой в зубах, будто злодей из поучительной сказочки, одна бровь поднята, уголки губ опущены, рука в кармане застегнутого на все пуговицы пиджака, так что мне всегда казалось, что там пистолет. Стоял с таким видом, словно ему известно нечто дискредитирующее о каждом из присутствующих. (Ясно понимаю, что вижу его не таким, каким он был тогда, молодым, молодцеватым, самоуверенным, как и все мы, а таким, каким стал к сорока годам, в разгар воздушных налетов, когда, казалось, он как нельзя лучше олицетворял то время, — озлобленным, напряженным, грубым, бесшабашным, и выглядел старше своих, и наших, лет.)

Эти вечеринки: было ли на них кому-нибудь действительно весело? Мне главным образом помнится пронизывающая их атмосфера сдерживаемого безрассудства. Мы много пили, но ощущение страха или безысходности, пожалуй, становилось от этого еще сильнее, так что мы кричали еще громче, будто стараясь отпугнуть дьяволов. Чего же мы боялись? Да, еще одной войны, мирового экономического кризиса, всего этого, и еще угрозы фашизма; много чего надо было бояться. А как мы негодовали! Во всех своих бедах винили Первую мировую войну и старшее поколение, пославшее воевать молодых, и возможно, наше поражение во Фландрии действительно уничтожило нас как нацию, но… Но здесь я уже вхожу в роль дилетантствующего социолога, которая мне противна. Я никогда не мыслил понятиями «мы» или «нация», убежден, что это не относилось ни к кому из нас. Мы, конечно, употребляли эти слова в разговорах — говорим и по сию пору, — но это не более чем рисовка, желание казаться себе серьезнее, весомее, осведомленнее. А в глубине души — если в действительности была эта глубина — мы думали только о себе и изредка о ком-то другом; разве не бывает так всегда? «Почему вы этим занимались?» — спросила меня вчера та девушка, я ответил притчами из области философии и искусства, и она ушла неудовлетворенной. Но какой еще ответ я мог дать? Ответом на ее вопрос являюсь я сам, взятый в целом, не меньше. Какое-то время внимание публики будет привлечено к одной стороне моей личности. Даже в глазах тех, кто близко знал меня, все остальное, что я совершил или не совершил, потеряло значение перед лицом моей так называемой измены. Тогда как в действительности я представляю одно целое — единое целое и в то же время раздробленное на несметное множество моих «я». Можно ли это понять?

Так что если тогда мы боялись, то боялись самих себя, каждый боялся собственного дьявола.

Когда на днях мне позвонил Куэрелл, он был избавлен от того, чтобы притворяться шокированным. О моей измене, большой и малой, ему известно все; в подобных делах он большой знаток. Когда он был на вершине славы (теперь его имя не пестрит в заголовках, потому что постарел и больше не пользуется скандальной репутацией), я, бывало, посмеивался над газетными снимками, где он фигурировал в компании с папой, потому что заведомо знал, что губы, прикладывавшиеся к папскому перстню, за полчаса до этого блуждали между дамскими бедрами. Но Куэреллу тоже грозит раскрытие его подлинного лица, каким бы оно ни было. Всегда отличавшая его сомнительная манера с возрастом все больше бросается в глаза. В одном из очередных интервью — чего-чего, а рекламировать себя он не забывал — он бросил прилипшую к нему на первый взгляд глубокомысленную, но по существу банальную фразу: «Я не знаю о Боге, но определенно верю в Дьявола». Да, с Куэреллом всегда надо было держать ухо востро.

Он был по-настоящему любопытен к людям — верная примета посредственного сочинителя романов. На вечеринках в «Эйри» он подолгу стоял, прислонившись к стене, уголками рта выпуская сатанинские струйки дыма, смотрел и слушал, как вечеринка постепенно превращается в подобие буйного обезьянника. Пил наравне с остальными, но, похоже, выпитое на нем не сказывалось, если не считать того, что бледно-голубые глаза загорались злобным весельем. Обычно он, прихватив с собой девицу, незаметно уходил пораньше; только что стоял — смотришь, уже исчез, словно бы оставив после себя неясное пятно, как после снятой со стены картины. Так что я удивился, когда однажды августовским днем во время одной из таких попоек он заговорил со мною в коридоре.

— Послушайте, Маскелл, — обратился он ко мне в свойственной ему насмешливой манере, — эта дрянь в меня больше не лезет, пойдемте выпьем чего-нибудь настоящего.

Голова была словно набита ватой, солнечный свет в окнах мансарды обретал цвет мочи, и я на этот раз в виде исключения охотно согласился уйти. В дверях спальни, закрыв лицо руками, рыдала девица; Ник уже набрался. Мы с Куэреллом молча спустились по гулкой лестнице. Воздух на улице был синим от выхлопных газов; удивительно, что когда-то еще замечали запах бензина. Мы зашли в паб — уже тогда он назывался «Финч» или как-то иначе — Куэрелл заказал джин с водой. «Терпкой ягодки», — попросил он, усмехнувшись. Заведение только что открылось, и посетителей было мало. Куэрелл сидел у стойки зацепив одной ногой за перекладину высокого табурета, другая изящно опиралась носком о пол; пиджак оставался застегнутым на все пуговицы. Я отметил про себя потрепанные манжеты рубашки и лоснящиеся коленки брюк. Мы были ровесниками, но я чувствовал себя на поколение моложе. У Куэрелла было место в «Экспрессе», или, возможно, в «Телеграфе», куда он поставлял пикантные сообщения для колонки светских новостей, и, потягивая джин, он без запинки пересказывал явно заготовленные заранее местные сплетни и анекдоты, забавно описывая чудачества своих коллег журналистов и приобретенные в аристократической школе чванливые манеры тогдашнего редактора. Хотя и будучи в подпитии, я видел, что все это было игрой, прикрываясь которой он с внешним безразличием внимательно изучал меня, что впоследствии станет его отличительной чертой как романиста. Уже тогда он был мастером создавать дымовые завесы и в переносном, и в прямом смысле, потому что курил безостановочно, будто одну бесконечную сигарету: мне никак не удавалось увидеть, когда он прикуривал.

Его истории иссякли, и мы какое-то время сидели молча. Он заказал еще по одной и, когда я попытался заплатить, отмахнулся от моих денег с тем небрежным превосходством, что было другой его характерной чертой. Не знаю, почему он считал, что я на мели; наоборот, в то время я был при деньгах благодаря тому, что вел колонку в «Спектейторе» и время от времени читал лекции в институте.

— Вам весьма нравится Бобер, не так ли? — заметил он с такой деланной небрежностью, что, несмотря на хмель, я насторожился.

— Мы с ним знакомы не так уж давно, — ответил я.

Куэрелл согласно кивнул:

— Верно, вы же из Кембриджа. Не скажу, чтобы и я много общался с ним в Оксфорде.

Ник рассказывал мне, что в студенческие годы Куэрелл неутомимо гонялся за юбками, так что на друзей не оставалось времени. Вопреки ходившим в последнее время слухам, Куэрелл был стопроцентным гетеросексуалистом, и его интерес к женщинам был чуть ли не гинекологическим. Казалось, что от него всегда слегка разило сексом. Я слыхал, что там у себя на Лазурном берегу он в свои семьдесят все еще бегает за девочками.

— Неплохой парень этот Бобер, — продолжал он и искоса взглянул на меня. Потом спросил: — Вы ему доверяете?

Я не знал что ответить и промямлил, что, по-моему, никому нельзя по-настоящему доверять. Он снова кивнул, по-видимому удовлетворенный, и перевел разговор на другую тему, стал рассказывать о случайной встрече с парнем, которого когда-то знал в Оксфорде.

— Вам будет интересно, — сказал он. — Он отчаянный шинфейнер^[127].

Я рассмеялся:

— Знаете, я по другую сторону забора. Мои родственники твердолобые протестанты.

— Вообще-то все протестанты в Ирландии на самом деле католики.

— Я бы сказал, что скорее наоборот. Или, пожалуй, все мы просто язычники.

— Во всяком случае, местечко любопытное. Я имею в виду политику.

Интересно… черт побери, интересно, не забрасывал ли он уже тогда удочку на предмет моей вербовки? Это было летом тридцать первого; неужели так рано он был связан с Департаментом? А может быть, просто интересовался вопросами религии. Хотя никто из нас не знал об этом, ему уже давали поручения на Фарм-стрит. (Между прочим, католичество Куэрелла всегда представлялось мне куда большим анахронизмом, чем мой марксизм.) Так или иначе, но тогда, в пабе, он действительно оставил политику в покое и в своей иносказательной манере продолжал разговор о религии, рассказав, как Джерард Мэнли Гопкинс, читавший проповедь на каком-то женском собрании в Дублине, шокировал паству сравнением Церкви со свиноматкой с семью сосками, подразумевая семь святых таинств. Я со смехом заметил, какой, должно быть, глупец этот бедняга Гопкинс — выставил себя на посмешище, нелепо пытаясь подстроиться под простой люд, но Куэрелл, снова смерив меня долгим испытующим взглядом, сказал:

— Да, он совершил ошибку, думая, что если примет чужую личину, ему больше поверят.

Эта реплика окончательно сбила меня с толку.

Мы допили свой джин и вышли из паба, ныне почти не сохранившегося в памяти. Куэрелл остановил такси, и мы отправились на Керзон-стрит, на вернисаж в галерее Алигьери. Работы русского белоэмигранта, фамилию которого я не помню, были откровенной халтурой, тошнотворной смесью бесплодного супрематизма и мазни под русскую иконопись. Правда, этот Супремович был последним криком моды и толпа была настолько велика, что не вместилась в галерее, люди с бокалами белого вина стояли на тротуаре под вечерним солнцем, свысока поглядывая на прохожих. В воздухе висел гул самодовольных голосов, так характерный для сборищ поклонников искусства. Ах, до каких высот презрения я был способен подняться в те дни! Теперь, в старости, я в значительной мере утратил эту способность, а жаль — то была своего рода страсть.

Компания Ника, похоже, переместилась сюда в полном составе. Здесь был сам Ник, по-прежнему взлохмаченный, по-прежнему босой, в заправленной в брюки ночной рубашке, а также Лео Розенштейн в костюме-тройке, шелковые дафны и дейзи и даже плакавшая девица с покрасневшими глазами, но теперь хохочущая вместе со всеми. Все были пьяны и вели себя непристойно шумно. Увидев нас с Куэреллом, бросились к нам, кто-то крикнул что-то такое, отчего все рассмеялись. Куэрелл выругался и, круто повернувшись, пошел в сторону парка, задрав свою вытянутой формы голову и прижав руки к бокам. В своем темно-коричневом костюме с накладными плечами он походил на бутылку с популярным в то время соусом.

Удивительно, как трезвеешь, попадая в компанию людей пьянее тебя; постояв пару минут в этой пьяной орущей толпе, я почувствовал медный привкус во рту, заболела голова, и я понял, что остается либо еще выпить, либо остаток вечера пребывать в состоянии мрачной меланхолии. Ко мне привязался Бой и, обдав меня запахом чеснока, стал орать на ухо какую-то непристойную чушь о своем общении с матросом-негром («…длинный, как, черт возьми, веревка!»). Я хотел поговорить с Ником, но им завладели девицы, шумно восхищавшиеся его босыми и очень грязными ногами. Наконец я отделался от Боя и нырнул внутрь галереи, в которой, хотя и было тесновато, оказалось меньше народу, чем снаружи, на тротуаре. В руке у меня обнаружился бокал с вином. Я находился в той стадии опьянения, когда все отчетливо видишь, но окружающее воспринимается в смешном, гротесковом ракурсе. Люди вокруг меня казались невероятно нелепыми созданиями, меня распирало от смеха при мысли о том, что человеческим существам приходится ходить на двух ногах, а не более естественным образом на всех четырех конечностях, и что практически всех, включая меня, снабдили бокалами, которые нужно было держать прямо и в то же время без умолку во весь голос болтать. Все это выглядело безумно весело и смешно, но в то же время до боли печально и трогательно. Я отвернулся от мазни русского художника, на которую, между прочим, и остальные не обращали внимания, и прошел в заднюю часть здания, где находились служебные помещения Уолли Коэна. Уолли, маленький кругленький человечек с пейсами («Скромные кудри Шейлока» — слова Боя), потирая руки и елейно улыбаясь, без конца острил по поводу своего еврейства, называя своих единоверцев иудеями и обрезанными. Я подозреваю, что, как и многие знакомые мне евреи в те предвоенные годы, в душе он был антисемитом. Я наткнулся на него в запаснике. Он сидел на краешке стола, качая толстой ножкой и оживленно беседуя с темноволосой молодой женщиной, которая мне кого-то смутно напоминала.

— Виктор, старина! — воскликнул он. — У тебя такой затравленный вид.

Уолли еще подростком слыл марксистом, одним из первых подхватил этот вирус.

— Пил с Куэреллом, — ответил я.

— A-а, с тем самым, римским папой, — фыркнул он.

Молодая женщина, которую он не удосужился представить, сдерживая, как мне показалось, смех, скептически разглядывала меня. Невысокая, смуглая, ладно сложенная. Под глазами глубокие тени. Одета по тогдашней моде в платье свободного покроя из черного шелка с бронзовым отливом, мерцавшего на свету. Мне пришло в голову сравнение с блестящим панцирем жука-скарабея. Уолли продолжил разговор, и она постепенно отвлеклась от моей персоны. Он рассказывал о каком-то художнике, чьи работы недавно стали для него открытием, — Хозе Ороско или что-то вроде того. Уолли был одним из настоящих восторженных ценителей прекрасного, которые в то время еще появлялись на свет. Он погибнет семь лет спустя, защищая осажденный Мадрид в рядах бригады Корнфорда.

— Теперь осталось единственное, — говорил Уолли. — Народное творчество. Все остальное — потакание буржуазии, мастурбация на потеху средним слоям.

Я взглянул на молодую женщину: такие слова, как «мастурбация», не употреблялись с нынешней легкостью. Она, вяло усмехнувшись, сказала:

— Лучше бы ты заткнулся, Уолли.

Тот, ухмыляясь, повернулся ко мне:

— Что скажешь, Виктор? Ей-богу, это же сама революция врывается в страну угнетателей.

Я пожал плечами. С такими излишне развязными евреями вроде Уолли было трудно иметь дело; концлагеря еще не превратили снова это племя в избранный Богом народ. К тому же он всегда меня недолюбливал. Думаю, он знал, до чего я не люблю свое имя — оно подходило только джазменам да мелким жуликам, — и произносил его при каждом удобном случае.

— Уж если ты горой стоишь за социалистическое искусство, — заметил я, — то зачем выставляешь вон там эту белогвардейскую халтуру?

Уолли, ухмыляясь, поднял плечики и показал свои ладошки торгаша.

— На нее спрос, дорогой мой, спрос.

Шлепая по полу босыми ногами, прибрел пьяно улыбающийся Ник. Обменялся насмешливым и, как мне показалось, понимающим взглядом с молодой женщиной, и я тут же понял, кто она такая.

— Взгляните-ка на нас, — жизнерадостно произнес он, обводя широким взмахом неверной руки с бокалом стоявшую позади него компанию, а также Уолли, свою сестрицу и меня. — Вконец разложившаяся компания.

— Мы тут как раз ждали революцию, — подхватил Уолли.

Ник засмеялся. Я повернулся к Крошке.

— Простите, — сказал я, — мне показалось, я вас знаю, но…

Она лишь повела бровью и ничего не ответила.

Стены помещения были выкрашены в серовато-белый цвет, потолок представлял собой неглубокий купол. Два расположенных бок о бок грязных окна выходили на залитый ярким, прямо с полотен дельфтской школы, вечерним солнцем мощенный булыжником двор. К стенам прислонены покрытые клочьями пыли картины. Мне стало не по себе от вызывающего взгляда чуть выпуклых глаз Крошки, и я отошел порыться в картинах. Плоды несостоявшихся мод прежних лет, поблекшие, жалкие, незаметные: сады в апреле, странная, болезненного вида обнаженная фигура, несколько образчиков английского кубизма, все с мягкими углами и пастельными плоскостями. И вдруг — она, в облупившейся позолоченной рамке, с потрескавшимся лаковым покрытием, вызывающим впечатление, будто на поверхность картины аккуратно наклеены сотни высушенных ногтей. Даже при слабом свете с первого взгляда можно было безошибочно сказать, что это такое. Я быстро поставил картину на место. Из глубины груди растекалась горячая волна; всякий раз, когда я впервые вижу настоящую картину, мне становится понятно, почему мы говорим о сердце как о местонахождении чувств. Дыхание почти остановилось, вспотели руки. Впечатление, словно я наткнулся на что-то непристойное; так со мною бывало в школе, когда кто-нибудь передавал под партой грязную картинку. Я не преувеличиваю. Мне никогда не приходило в голову разобраться в корнях моей реакции на искусство; довольно сложное и запутанное переплетение чувств. Я подождал, стараясь успокоиться, — алкоголя в голове как не бывало, потом, глубоко вздохнув, поднял картину и поднес к окну.

Никаких сомнений.

Уолли оказался тут как тут.

— Что-нибудь понравилось, Виктор?

Я пожал плечами и, стараясь казаться как можно скептичнее, принялся разглядывать манеру письма.

— Похоже на «Смерть Сенеки» кисти как его там? — неожиданно встрял Ник. — Мы еще видели в Лувре, помнишь?

Мне захотелось крепко двинуть его под зад.

Уолли подошел поближе и встал за плечом, дыша мне в затылок.

— Или еще одна работа того же автора, — раздумывал он вслух. — Когда он находил сюжет по вкусу, то цеплялся за него, пока не надоедало.

Теперь он сам заинтересовался картиной; мои рецензии его раздражали, но он с уважением относился к моим познаниям.

— На мой взгляд, это его школа, — сказал я и, как ни трудно было с ней расставаться, поставил картину на место.

Уолли недоверчиво глядел на меня. Его не надуешь.

— Если хочешь, — предложил он, — назначай цену.

Ник и Крошка сидели рядышком на столе Уолли в довольно странной расслабленной позе, грациозно и в то же время безжизненно болтая головами и ногами, будто пара марионеток. Меня вдруг стеснило их присутствие, и я промолчал. Уолли поглядел на них, потом на меня и, прикрыв глаза и лукаво улыбаясь, кивнул, будто понял мое затруднение, в котором я сам не мог разобраться: что-то относящееся к искусству вообще, и замешательство, и сильное желание — все перепуталось.

— Вот что скажу я, — произнес он. — Пятьсот фунтов — и картина твоя.

Я засмеялся; по тем временам это было целое состояние.

— Мне по карману сотня, — ответил я. — Видно же, что это копия.

Уолли принял одну из своих личин местечкового еврея: прищурил глаза, наклонил голову набок, поднял плечико.

— Что ты говоришь, приятель? Копия! Какая же это копия? — Он снова распрямился, пожал плечами. — Хорошо, триста. Самая низкая цена, на какую могу пойти.

Вмешалась Крошка:

— Почему бы тебе не уговорить Лео Розенштейна купить ее тебе. У него же куча денег.

Все взоры обратились на нее. Ник рассмеялся и, сразу оживившись, проворно спрыгнул со стола.

— Хорошая мысль, — заявил он. — Пошли поищем его.

У меня упало сердце (странное выражение; никогда не бывает ощущения, что сердце падает; я нахожу, что оно, когда чем-то встревожен, скорее раздувается). Ник учинит из этого дела балаган, Уолли полезет в бутылку, и я упущу счастливую возможность, пожалуй, единственную в жизни, стать обладателем пусть маленького, зато настоящего шедевра. Следом за Ником и Крошкой (между прочим, интересно, почему ее так прозвали — ее звали Вивьен. Имя такое же холодное и резкое, как она сама) я поплелся на улицу, где толпа уже поубавилась. Лео Розенштейн, правда, был еще там; прежде чем увидеть, мы услышали его сочный рокочущий голос. Он разговаривал с Боем и одной из шелковых блондинок. Они обсуждали то ли золотой стандарт, то ли политическую жизнь Италии, что-то вроде того. Словом, легкая болтовня на крупные темы — главная примета времени. От Лео исходила аура очень богатого человека. По-мужски привлекательный, рослый, широкоплечий, смуглое продолговатое лицо левантинца.

— Привет, Бобер.

Мне достался кивок, Крошке — острый оценивающий взгляд и подобие улыбки. По части внимания Лео был экономным.

— Лео, — сказал Ник, — мы хотим, чтобы ты купил Виктору картину.

— Правда?

— Правда. Это Пуссен, но Уолли этого не знает. Просит три сотни, можно сказать, почти бесплатно. Считай это хорошим вложением денег. Такая картина дороже золота. Бой, скажи ему.

Бой по непонятным мне причинам считался своего рода знатоком картин и при случае давал семье Лео советы в вопросах пополнения их коллекции. Мне было забавно представить, как они с отцом Лео, полным достоинства джентльменом с загадочным взглядом племенного вождя бедуинов, шествуют по выставочным залам, с важным видом задерживаясь у того или иного большого посредственного полотна, причем Бой всю дорогу давится смехом. Теперь же он расплывается в своей чудовищной улыбке: выпученные глаза, раздутые ноздри, опущенные книзу утолки толстых мясистых губ.

— Пуссен? — многозначительно переспрашивает он. — Звучит привлекательно.

Лео мерит меня недоверчивым взглядом.

— У меня есть сотня, — доложил я. Ощущение такое, будто ступаю на прогибающийся под ногой натянутый канат.

Когда Лео смеялся, можно было буквально увидеть каждый извергаемый изо рта звук ха-ха-ха.

— Ну так что? — нетерпеливо спрашивает Ник, переводя пьяный взгляд с Лео на меня и обратно, как будто это его игра, а мы тянем время. Лео обменялся с Боем немым взглядом, потом снова оценивающе взглянул на меня.

— Говоришь, подлинник?

— Поручился бы своей репутацией, если бы она шла в счет.

Натянутый канат зазвенел. Лео, снова рассмеявшись, повел плечами.

— Скажи Уолли, что пришлю ему чек, — произнес он и отвернулся.

Ник хлопнул меня по плечу:

— Видишь, я тебе говорил.

Его вдруг окончательно развезло. Я чувствовал себя на седьмом небе от счастья. Крошка сжала мне руку. Блондинка подошла к Бою и шепотом спросила:

— Кто такой Пуссен?

* * *

Действительно ли это было в августе, или же раньше? Вспоминаю белую ночь с нескончаемо долго светлеющим небом над парком и грязные тени на затихших улицах. Город вдруг оказался незнакомым мне местом, таинственным, необычным, как бы освещенным изнутри собственным темным сиянием. Ощущение было такое, будто мы, Ник, Крошка и я, пьяные, полусонные, взявшись за руки, бесцельно бродим уже много часов. Ник где-то нашел пару не по размеру больших ковровых шлепанцев, то и дело сваливавшихся с ног. Пока он возвращался и, бранясь и хохоча, снова всовывал в них ноги, его приходилось поддерживать. Осязание его цепляющихся за руку дрожащих костлявых пальцев как бы физически уравновешивало жар в голове, где, как в затемненной картинной галерее, витал образ картины, моей картины. Опасаясь похмелья, мы направились в клуб на Грик-стрит, куда нас провел Ник; у кого-то из нас — возможно, у Крошки — оказались деньги, и мы выпили несколько бутылок дрянного шампанского. Девушка в наряде из перьев, тихонько посмеиваясь, уселась к Нику на колени. Потом появился Бой и отвез нас! на вечеринку в квартире, расположенной в здании военного министерства — по-моему, это была служебная квартира одного из сотрудников. Из женщин была только Крошка. Бой, упершись руками в бока и с отвращением качая головой, стоял в облаках табачного дыма и, перекрывая пьяный гвалт, твердил: «Только поглядите на этих долбаных педерастов!» Когда мы потом вышли на Уайтхолл, занимался хмурый день, из свинцовых облаков того же цвета, что и круги под глазами Крошки, сыпался мелкий дождь. На тротуаре, опасливо глядя на нас, сидела огромная чайка. «Проклятый климат», — проворчал Бой. Ник уныло рассматривал свои шлепанцы. Я же испытывал светлую радость, какое-то блаженное состояние, вызванное не только приобретением, каким бы непостижимо чудесным оно ни было. Мы поймали такси и поехали к Нику завтракать. Бой с Ником обменивались мелкими непристойными сплетнями, которые они слышали на вечеринке, а я вдруг обнаружил, что в глубине заднего сиденья — неужели такси тогда были больше, чем теперь? — целуюсь с Крошкой. Она не сопротивлялась, как можно было в этом случае ожидать от девушки, и я в некотором смятении отодвинулся, ощущая на губах вкус губной помады и на кончиках пальцев гладкость и прохладу шелка. Она изучающе смотрела на меня как на новую разновидность известного ей вида. Мы молчали — видно, не было нужных слов. Хотя долгое время между нами ничего не будет, думаю, в тот момент мы знали, что на радость или на горе — как оказалось, больше на горе — наши судьбы навсегда перепутаются. Я повернул голову и заметил, что Ник, чуть заметно улыбаясь, пристально смотрит на нас.

* * *

Мисс Вандельер не звонила уже два дня. Может, потеряла ко мне интерес? Может, нашла объект, более достойный внимания. Я бы не удивился; думаю, моя личность не из тех, при упоминании которых у честолюбивого биографа учащается пульс. Перечитывая эти страницы, я поражаюсь, как мало я в них фигурирую. Конечно, всюду встречаются личные местоимения, служащие подпорками сооружению, которое я воздвигаю, но что можно увидеть за этим скудным материалом? И все же я, должно быть, производил более сильное впечатление, чем сохранила память; ведь были люди, которые меня ненавидели, и даже были немногие, которые утверждали, что меня любят. Мои скупые шутки находили ценителей — знаю, что некоторые считали меня остряком, однажды нечаянно я услышал, как меня называли ирландским острословом (по-моему, употребили именно это слово). Почему же тогда я так нечетко представлен в этих воспоминаниях и так много внимания уделяется в них подробностям? После долгих размышлений (странно, что в правилах пунктуации нет знака препинания, указывающего на длительные промежутки времени: в одном знаке могли бы поместиться целые дни, что там дни — годы) я пришел к заключению, что неизбежным результатом моего раннего обручения с философией стоиков была утрата необходимой живости ума. Жил ли я вообще? Иногда в голову закрадывается леденящая мысль, что все рискованные предприятия, все опасности, которым я подвергался (в конечном счете не так уж трудно представить, что в любое время меня могли убрать), служили для меня всего лишь заменой какого-то более простого, куда более естественного образа жизни, недоступного мне. Но если бы я не ступил в поток истории, кем бы я был? Ученым сухарем, все волнения которого ограничиваются такими сложными вопросами, как определение авторства, да размышлениями, чем бы сегодня поужинать (позднее Бой называл меня трусишкой). Резонно, но все равно такие объяснения меня не удовлетворяют.

Давайте попробуем подойти с другой стороны. Может быть, не философия, по которой я жил, а сама по себе двойная жизнь, которая поначалу многим из нас представлялась источником силы, подрывала мои способности. Мне известно, что о нас так говорили всегда, дескать, необходимость лгать и соблюдать конспирацию неизбежно развращает, подрывает нравственные устои и лишает возможности понимать подлинный смысл событий, но я никогда с этим не соглашался. Мы были новыми гностиками, обладателями секретных сведений, в глазах которых видимый мир являлся всего лишь грубым проявлением несравнимо более тонкой, более достоверной действительности — она доступна лишь немногим избранным, но ее неотвратимые суровые законы действуют всюду. Такой гностицизм на материальном уровне был эквивалентом фрейдистского понятия подсознания, этого непризнанного и необоримого законодателя, этого шпиона, таящегося в душе. Итак, для нас все было самим собой и в то же время чем-то еще. Таким образом, мы могли шумно разгуливать по городу, всю ночь пьянствовать и дурачиться, скрывая за таким легкомысленным поведением твердую убежденность, что мир требуется изменить и сделать это предстоит нам. При всей нашей распущенности мы воображали себя носителями куда более глубокой серьезности, отчасти по причине ее закрытости, нежели та, на какую было способно старшее поколение с его неуверенностью, аморфностью и нерешительностью и прежде всего с достойным презрения жалким стремлением выглядеть прилично. Пускай развалится вся эта бутафорская крепость, говорили мы, и если от нас требуется ее хорошенько встряхнуть, за нами дело не станет. Destruam et aedificabo^[128], как заявлял Прудон.

Все это, конечно, было эгоизмом; плевать нам было на мир, лишь бы предоставлялась возможность кричать о свободе и справедливости и о тяжелом положении масс. Сплошной эгоизм.

А я, кроме того, испытывал воздействие других сил, неоднозначных, вдохновляющих, мучительных: например, одержимость искусством; сложный вопрос национальной принадлежности, неотступно сопровождавший меня всю жизнь; и глубже всего затронувшие меня темные, скользкие проблемы секса. «Эксцентричный ирландский шпион» — слова эти звучат как название одной из песенок, которую католики наигрывали в своих пивных, когда я был мальчишкой. Называл ли я эту жизнь двойной? Вернее назвать ее четверной… пятерной…

Всю эту неделю газеты изображали меня, признаюсь, довольно лестно, эдаким шпионом-философом, единственным интеллектуалом в нашем кружке и хранителем идейной чистоты. Дело в том, что большинство из нас имело довольно отрывочное представление о теории. Мы не утруждали себя чтением книг; за нас это делали другие. Увлеченными читателями были товарищи из рабочих — без самоучек коммунизм бы не выжил. Я знал несколько небольших вещиц — разумеется, «Манифест», этот великий звенящий клич, призыв к цели, принимаемой за действительность, — и решительно принялся за «Капитал» — опускать в названии определенный артикль для нас, высоко мнящих о себе молодых людей, было обязательным, поскольку произношение считалось echt deutsch (настоящим немецким), — но скоро это занятие мне надоело. К тому же приходилось читать много научной литературы, и этого было вполне достаточно. Во всяком случае, политика — не книги; политика — это деятельность. За стенами сухой теории двигались шеренги Народа, окончательного подлинного судьи, ждущего, когда мы его освободим и приведем к коллективизму. Мы не находили противоречия между свободой и коллективом. Единственным разумным средством получить свободу — а именно организованную свободу — была глобальная социальная инженерия, как ее называет старый реакционер Поппер. Почему в делах человеческих не должно быть порядка? На протяжении всей истории тирания одного лица не приносила ничего кроме хаоса и крови. Народ должен быть единым, слитым в одно огромное живое существо! Мы были подобны толпам якобинцев, выплеснувшимся на улицы в первые дни Французской революции в страстном стремлении к братству, и так крепко заключали в объятия Простого человека, что тот испускал дух. «Знаешь, Вик, — бывало, говорил мне, посмеиваясь, Дэнни Перкинс, — как бы повеселился мой старый отец, слушая тебя и твоих приятелей!» Отец Дэнни работал на шахте в Уэльсе. Умер от эмфиземы. Интересный человек, не сомневаюсь.

Как бы то ни было, изо всех наших идеологических образцов для подражания я всегда втайне предпочитал Бакунина, такого необузданного, безответственного, пользующегося дурной славой в сравнении с флегматичным, педантичным и диковатым Марксом. Однажды я дошел до того, что переписал утонченно ядовитое описание Бакуниным своего соперника: «Г-н Маркс по происхождению еврей. Он объединяет в себе все достоинства и недостатки этой одаренной расы. Робкий, как говорят, до трусости, он крайне злобен, тщеславен, сварлив и так же нетерпим к чужому мнению и деспотичен, как Иегова, бог его прародителей, и подобно Ему безумно мстителен». (Так кого еще он напоминает?) Не скажу, чтобы Маркс был по-своему менее свирепым, чем Бакунин; я особенно восхищался тем, как он в интеллектуальном плане разделался с Прудоном, чьи постгегельянство и деревенскую веру в маленького человека Маркс предал жестокому и исчерпывающему осмеянию. Следить за безжалостной расправой Маркса над своим неудачливым предшественником — занятие страшно захватывающее, все равно что наблюдать, как большой дикий зверь в джунглях погружает пасть во внутренности все еще бьющейся тонконогой жертвы. Насилие по доверенности — вот это вещь: возбуждает, удовлетворяет, не представляет опасности.

Как легко они, эти извечные битвы за душу человека, переносят нас в годы юности. И я, сидя здесь, за своим письменным столом, в эти последние дни, когда нетерпеливо ждешь прихода весны, довольно сильно возбужден. Кажется, пора выпить джину.

Покажется странным — мне действительно кажется странным, — но самым идейно заведенным в нашей компании был Бой. Боже, как он говорил! Без остановки, без конца, о надстройке и базисе, о разделении труда и тому подобной всячине. Вспоминаю, как во время воздушного налета, вернувшись под утро поспать у себя в комнатке на Поланд-стрит — небо окрашено в красный цвет, на улице шум пожарных машин и пьяные крики, — в гостиной на втором этаже нашел Боя и Лео Розенштейна: оба в полных вечерних туалетах сидят выпрямившись в креслах по обе стороны холодного камина со стаканами виски в руках и мертвецки спят; по выражению лиц с широко раскрытыми ртами было видно, что Бой долго и упорно оттачивал идеологическое оружие, заговорив до смерти и себя, и приятеля.

К вашему сведению, Бой умел не только говорить. Он был довольно активным организатором. В Кембридже брался за организацию союза прислуги и горничных и участвовал в забастовках городских водителей автобусов и рабочих канализации. О да, в этом отношении он посрамил всех нас. Я все еще представляю, как он шагает по Кингз-Пэрейд, спеша на митинг забастовщиков, — в рубашке с распахнутым воротом, старых грязных штанах, ну прямо фигура с московской стенной росписи. Я завидовал его энергии, смелости, раскованности — качествам, отсутствие которых начисто парализовало меня, когда дело доходило до практической активности, я имею в виду активность на улицах. Но в душе я его и презирал, — за крайне невежественное, как мне представлялось, применение теории к практике, точно так же как я презирал кембриджских физиков того времени за то, как они переносили чистую математику на область прикладных наук. Чему я до сих пор изумляюсь, так это тому, что мог посвятить себя такой, по сути дела, вульгарной теории.

Бой. Мне его не хватает. О, я знаю, что он строил из себя шута, был бессердечным, непорядочным, неряшливым, невнимательным к себе и другим, однако при всем этом обладал своеобразной — как бы сказать? — привлекательностью. Да-да, яркой привлекательностью, именно так. Когда ребенком я слышал об ангелах, то мысль об этих огромных, незримо присутствующих среди нас призраках меня и пугала, и зачаровывала. Мне они представлялись не бесполыми светлокудрыми существами в белых одеждах с мощными золотыми крыльями, как рассказывал мне о них мой приятель Матти Вильсон —о загробном мире и колдовстве Матти знал все, — а огромными черными неуклюжими мужиками, громоздкими при своей невесомости, любящими пошалить и помериться силами, которые могут нечаянно сбить с ног или переломить пополам. Когда однажды ломовая лошадь затоптала насмерть упавшего под копыта воспитанника детских яслей мисс Молино, я, замечавший все шестилетний мальчуган, знал, чья здесь вина; мне чудился стоявший над раздавленным мальчиком с беспомощно раскинутыми большими руками ангел-хранитель, не знающий, то ли сокрушаться, то ли смеяться. Таким был Бой. «Что я такого сделал? — восклицал он, когда всплывала на свет очередная совершенная им гадость. — Что такого я сказал?..» И конечно, всем ничего не оставалось, как смеяться.

Странно, но не могу вспомнить, когда я с ним познакомился. Должно быть, в Кембридже, но кажется, что он всегда присутствовал в моей жизни, был постоянной ее принадлежностью, даже в детстве. Каким бы единственным в своем роде он ни воспринимался, думаю, он принадлежал к определенному типу: карапуз, который щиплет девочек, доводя их до слез; заднескамеечник в школе, показывающий под партой свой стоячий… потерявший стыд гомик, моментально узнающий в других ту же склонность. Что бы о нас ни думали, между нами ничего такого не было. В начале тридцатых в моих комнатах в Кембридже как-то ночью наскоро случилось нечто похожее по пьянке, после чего я трясся со стыда и испуга, а Бой как всегда беззаботно махнул рукой; вспоминаю, как он спускался по полутемной лестнице в торчащей из брюк рубахе, многозначительно улыбаясь и игриво грозя пальчиком. Не отказывая себе в удовольствии пользоваться привилегиями, которые давал мир его родителей и людей их круга, он подвергал этот мир оскорбительному осмеянию (только что вспомнил, что его отчим был адмиралом; надо спросить у мисс Вандельер, известно ли ей). Дома он жил на отвратительном вареве — я до сих пор ощущаю запах, — которое готовилось из овсянки с молотым чесноком, но ежели отправлялся кутить, то всегда только в «Ритц» или в «Савой», после чего лез в такси и с шумом ехал в район доков или в Ист-Энд шататься по пабам в поисках, как он сам говорил, причмокивая губами, «подходящего мяса».

Он мог, если нужно, быть осмотрительным. Когда в летний семестр 1932 года мы вместе с Аластером Сайксом заварили кашу с «Апостолом», Бой оказался не только самым активным из нас троих, но и самым умелым заговорщиком. Ему также удавалось сдерживать чересчур смелые полеты фантазии Аластера. «Послушай, душа моя, — шутливо, но твердо говорил он, — сделай милость, заткнись, дай сказать нам с Виктором». И Аластер после минутного колебания, причем у него краснели уши, пыхтя как паровоз трубкой, так что летели искры, смиренно подчинялся, хотя был старшим. Он ставил себе в заслугу внедрение в организацию наших людей, но я уверен, что это было делом рук Боя. Перед обаянием Боя, одновременно светлым и порочным, было трудно устоять. (Мисс Вандельер много бы отдала, чтобы узнать подробности; даже сегодня мало что известно об «Апостоле», этом глупом юношеском клубе, в который принимали только самых «золотых» из кембриджской золотой молодежи. Будучи ирландцем и пока еще не голубым, мне стоило больших трудов и интриг, чтобы попасть туда.)

В тот семестр «апостолы» собирались у Аластера; поскольку он числился в постоянных научных сотрудниках, его апартаменты были просторнее, чем у остальных. Я познакомился с ним на первом курсе, еще когда считал, что у меня есть все задатки стать математиком. Этот предмет таил особую для меня привлекательность. Его методика и правила носили отпечаток сокровенной обрядности, такой же тайной доктрины, которую мне предстояло вскоре открыть в марксизме. Мне льстила мысль о причастности к особому языку, который даже в своей наиболее изысканной разновидности служит точным — хорошо, правдоподобным — выражением эмпирической реальности. «Математика выражает мир», — с нехарактерной для него высокопарностью заявил Аластер. Наблюдение за тем, чем занимался Аластер, в большей мере, чем слабые результаты на экзаменах, убедило меня, что мое будущее лежит в области гуманитарных, а не естественных наук. Такого чистейшего, отточенного интеллекта, как у Аластера, я больше не встречал. Его отец работал докером в Ливерпуле, и Аластер поступил в Кембридж по стипендии. Это был маленький вспыльчивый желчный человечек с большими зубами и копной ощетинившихся над лбом жестких черных волос. Ему нравились подбитые гвоздями башмаки и бесформенные пиджаки из какого-то особенного жесткого волосатого твида, который, похоже, мастерили специально для него. Первый год мы были неразлучны. Полагаю, мы были странной парой; что нас крепче всего объединяло, хотя мы ни за что не признались бы в этом, так это острое ощущение своего непрочного положения как чужаков. Один остряк прилепил нам прозвище Джекилл и Хайд, и мы действительно казались контрастной парой: я, долговязый уже заметно сутулящийся остроносый юнец, размашисто вышагиваю по главному двору, а за мной, попыхивая трубкой, на коротких ножках семенит маленький человечек в тяжелых башмаках. Меня интересовала теоретическая сторона математики, а Аластер имел талант к ее прикладной части. Он обожал технические новинки. Во время войны он обрел свое настоящее идеальное место в Блетчли-Парк. «Будто вернулся домой», — впоследствии тоскливо вспоминал он. Это было в пятидесятых годах, когда мы виделись в последний раз. Тогда ему подставили партнера в мужском туалете на Пиккадилли и на следующей неделе должны были судить. Высокое начальство Департамента издевалось над ним, на пощаду он не рассчитывал. В тюрьму он не попал: накануне суда ввел в яблоко (пепин Кокса, сообщалось в отчете; начальство, оно отличалось скрупулезной точностью) цианистый калий и съел его. Еще один нехарактерный поступок. Не знаю, где он мог достать яд, не говоря уж о шприце. Я даже не знал, что он был «голубым». Возможно, он и сам не знал, пока тот лопоухий из полиции со спущенными штанами не поманил его к себе из кабинки. Бедняга. Представляю его в последние недели перед смертью ворочающимся под купленными на распродаже армейскими одеялами в той мрачной комнатке неподалеку от Кромвель-роуд, грустно размышляющим над поломанной жизнью. Он расшифровал самые сложные шифры немецкой армии, и, несмотря на это, его затравили до смерти. И меня еще называют изменником. Мог ли я чем-нибудь ему помочь, использовать свои связи, замолвить слово перед сотрудниками, отвечающими за внутреннюю безопасность? Эта мысль меня терзает.

Так вот, Аластер действительно читал священные тексты. Те крупицы теории, которыми я обладаю, получены от него. Больше всего он отдавал себя делу Ирландии. Его мать-ирландка сделала из него шинфейнера. Как и я, он сожалел, что революция произошла в России, но я не соглашался с ним в том, что Ирландия была бы более подходящим полем боя, такая фантазия казалась мне абсолютно смехотворной. Он даже учил ирландский язык и мог на нем ругаться — хотя, признаюсь, на мой слух сам этот язык звучит как набор употребляемых к месту и не к месту ругательств. Аластер корил меня за недостаток патриотизма, не всегда в шутку обзывал меня грязным унионистом. Правда, когда однажды я стал расспрашивать, что конкретно он знает о моей родине, он заюлил, а когда я стал нажимать, покраснел — о, эти красные уши — и признался, что, в сущности, никогда не бывал в Ирландии.

Он не слишком дорожил обществом большинства «апостолов» с их шикарным произношением и эстетскими манерами. «Когда бы дошло до дела, вся ваша шатия заговорила бы на тайном жаргоне, — недовольно брюзжал он, вдавливая почерневший большой палец в жерло горящей трубки. — Долбаные школяры». Я беззлобно посмеивался над ним, но от Боя ему доставалось — тот в совершенстве копировал его ливерпульский диалект и накачивал пивом. По мнению Аластера, Бой не очень серьезно относился к нашему делу и, кроме того — что впоследствии оказалось удивительным предвидением, — был ненадежен. «Из-за этого Баннистера, — ворчал он, — мы еще все сядем в тюрьму».

Вот один снимок из пухлого альбома моей памяти. Тридцатые годы. Чай, толстые сандвичи и водянистое пиво, на дворе Тринити-Колледжа апрельское солнышко. С десяток «апостолов» — несколько младших научных сотрудников, как мы с Аластером, пара невзрачных преподавателей, еще несколько аспирантов, все до одного преданные марксисты — сидят в большой мрачной гостиной Аластера. Мы предпочитали пиджаки темных цветов, желтые портфели и белые рубашки с открытым воротом, за исключением, пожалуй, Лео Розенштейна, который неизменно щеголял в блейзерах из шикарных магазинов, что на Савиль-роу. Бой одевался более броско: запомнились темно-красные галстуки и лиловые жилеты, а в тот раз он был в гольфах в ярко-зеленую клетку. Он расхаживает взад и вперед по комнате, стряхивая пепел от сигареты на потертый ковер, и рассказывает о случае, слышанном мною много раз, который, как он уверял, сделал его гомосексуалистом.

— Господи, какой это был ужас! Бедная мать, задрав ноги кверху, визжит, а отец, громадина, без признаков жизни лежит на ней нагишом. Мне стоило адских трудов стащить его с матери. А какая вонь! Мне было двенадцать. С тех пор не могу взглянуть на женщину, чтобы не вспомнить большие белые, как рыбье брюхо, груди матери. Соски, вскормившие меня. До сих пор вижу во сне, как они косятся в мою сторону. Нет, я не Эдип и не Гамлет, можете поверить. Когда мать перестала носить траур и снова вышла замуж, я вздохнул с облегчением.

Для меня люди делились на два сорта, на тех, кого рассказы Боя шокировали, и тех, кого не шокировали, хотя никак не мог решить, кто больше заслуживал осуждения. Аластер завелся.

— Послушайте, мы же обсуждаем важное предложение. Испания становится новым театром военных действий, — Аластер, в жизни не слыхавший выстрела, страшно любил военный жаргон, — и нам надо определить свою позицию.

— Разве не ясно? — рассмеялся Лео Розенштейн. — Вряд ли мы на стороне фашистов.

В двадцать два года Лео унаследовал два миллиона, да в придачу имение Мол-Парк и особняк на Портман-Сквер.

Аластер принялся усердно возиться с трубкой; он недолюбливал Лео, но старался не показывать этого, опасаясь обвинений в антисемитизме.

— Вопрос в том, — уточнил он, — придется ли драться?

Поразительно, до чего много на протяжении тридцатых годов говорилось об участии в сражениях, по крайней мере в нашем кругу. Интересно, отличались ли таким же пылом сторонники умиротворения?

— Не будь дураком, — парировал Бой. — Дядюшка Джо^[129] этого не допустит.

Один малый по фамилии Уилкинс, забыл его имя, худосочный очкарик с запущенным псориазом, которому было суждено сгореть в танке под Эль-Аламейном, отвернувшись от окна со стаканом пива в руке, заметил:

— Судя по тому, что я на днях слыхал от одного человека, побывавшего там, у дядюшки Джо с избытком хватает дел, чтобы накормить людей у себя дома, и ему не до помощи загранице.

Молчание. Уилкинс допустил бестактность: говорить вслух о трудностях Товарищей было не принято. Сомневаться значило потакать буржуазии. Последовал противный смешок Боя.

— Поразительно, — сказал он, — как некоторые из нас не в состоянии раскусить пропаганду.

Уилкинс бросил на него злой взгляд и отвернулся к окну.

Испания, кулаки, козни троцкистов, расовые насилия в Ист-Энде — каким чуть ли не смехотворным анахронизмом все это выглядит сегодня и тем не менее как много мы мнили о себе и нашем месте на мировой арене. Я нередко думаю, что тех из нас, кто стал активными агентами, побудило к этому мучительное — невыносимое — смятение, порожденное отличавшими тридцатые годы бесконечными, до одурения, говорениями. Пиво, сандвичи, солнечный свет на булыжниках, прогулки по тенистым аллеям, поспешный, неизменно потрясающий секс — бесконечный мир удовольствий и уверенности в жизни, а где-то миллионы людей ожидала смерть. Как можно было думать обо всем этом и не…

Нет. Так не пойдет. Сантименты здесь ни к чему. Я уже говорил себе, что не должен подменять настоящее нашими вчерашними представлениями о значимости самих себя и своих дел. Значит ли это, что тогда я верил во что-то, а теперь ни во что не верю? Или что даже тогда веровал лишь ради веры, в силу некой неодолимой потребности? Что до последнего — несомненно. Волна истории пронеслась над нами, как пронеслась над многими подобными нам, оставив совершенно сухими.

— О, дядюшка Джо благоразумен, — говаривал Бой. — Вполне благоразумен.

В живых нет никого: ни отвергавшего приличия Боя, ни Лео с его миллионами, ни скептика Уилкинса, сгоревшего в пустыне в своей консервной банке. И я снова спрашиваю: а жил ли я вообще?

Не думаю, что смогу по-прежнему называть эти записи дневником, ибо они определенно шире, чем описание прожитых дней, которые, во всяком случае теперь, когда фурор утих, стали походить один на другой. Тогда назовем это воспоминаниями; скопищем беспорядочных воспоминаний. Или, называть так называть, пусть будет автобиография, заметки к ней. Мисс Вандельер была бы огорчена, узнав, что я ее опережаю. Вчера утром она заходила, чтобы расспросить о нашей с Ником поездке в Испанию на Пасху 1936 года. (Какой зловещей и полной событий может стать простая дата: Пасха 1936 года!) Меня удивляют вещи, которые она хочет знать. Я мог бы понять, если бы ей не терпелось узнать подробности, скажем, моих рискованных похождений в Германии в 1945 году или в точности знать о моем родстве с миссис У. и ее матушкой (предмет всеобщего интереса), но нет, она предпочитает копаться в старине.

Испания. Теперь это вполне забытая старина. Отвратительная страна. Вспоминаю дожди, повсюду удручающий запах то ли спермы, то ли плесени. На каждом углу плакаты с изображением серпа и молота, устрашающего вида парни в красных рубахах, чьи однообразные обветренные лица напоминали мне о бродячих жестянщиках, в мои детские годы промышлявших в Каррикдреме жестяной утварью и дырявыми кастрюлями. Прадо, конечно, явился открытием, кровь и ужасы на картинах Гойи оборачивались страшным пророчеством, от полотен Эль Греко можно было лишиться рассудка. Я предпочитал работы Сурбарана, запоминающиеся божественным покоем. В Севилье на страстной неделе мы под дождем хмуро наблюдали шествие ордена кающихся грешников, зрелище, против которого бунтовала моя протестантская душа. На высоко поднятом на руках паланкине, защищенном от дождя балдахином из золотой парчи с кистями, несли муляжное изображение снятия с креста; лежащий у гипсовых ног Богородицы голый гипсовый Христос, чуть ли не непристойная оргиастическая фигура (до греков куда как далеко) с кожей кремового цвета, искаженным мучениями ртом и обильно кровоточащими ранами. Когда это сооружение, кренясь и раскачиваясь, появилось в поле зрения, несколько пожилых людей, быстро-быстро крестясь в благоговейном страхе, со скрипучими возгласами упали на колени, а один из них на удивление проворно нырнул под паланкин, подставляя плечо. Я также запомнил молодую женщину, выступившую из толпы и передавшую одной из кающихся грешниц в черной мантилье — матери или тетушке — яркий, в красную и белую полоску, зонт. В Альхесирасе мы оказались свидетелями доставившего нам удовольствие захватывающего зрелища — там толпа осквернила церковь и забросала камнями мэра, представительного мужчину с отполированной солнцем лысиной, который, пытаясь сохранить достоинство, торопливо переходя на бег, отступал перед своими мучителями. По пальмам барабанил дождь, багровое небо над вокзалом разорвала ослепительная молния. На стенах хлопали оторванные порывом ветра плакаты. Гостиница в Ла-Линеа была отвратительная. Я долго лежал, слушая собачий лай и бормочущий что-то о войне радиоприемник и глядя на слабые отсветы дождя на неприкрытой спине лежавшего ничком Ника, мирно сопевшего на узкой койке у противоположной стены, едва ли не в миле от меня. Гладкая, чуть поблескивающая кожа; вспомнилась статуя Спасителя. На другой день мы сели на корабль, следовавший в Англию. В Гибралтарском проливе видели дельфинов, в Бискайском заливе меня укачало.

Достаточно, мисс В.?

Я разузнавал о ней чуть подробнее. Трудно, потому что она, пожалуй, более скрытна, чем я сам. Занятие реставратора, снимающего лак с поврежденного портрета. Поврежденного? Почему я сказал «поврежденного»? За ее скрытностью, за непонятными недомолвками чувствуется подспудное напряжение. Она слишком взрослая для своих лет. У меня неискоренимая неприязнь к общим словам. Она все время напоминает мне Крошку — те же приступы молчания, синяки под глазами, тот же угрюмый взгляд, устремленный на неодушевленные предметы, — и разумеется, Крошка в сравнении с ней проигрывала. Когда сегодня утром я спросил мисс Вандельер, живет ли она одна, та не ответила, сделав вид, что не слышит, а позже вдруг принялась рассказывать о своем молодом человеке, с которым она живет в квартире на Голдерс-Грин (между прочим, в прошлом еще одно из моих излюбленных мест для прогулок). Он слесарь, работает в гараже. На мой взгляд, грубый физический труд; теперь понятно, откуда кожаная юбка. Интересно, что думает о таком сосуществовании адмирал? Или теперь на подобные обстоятельства не обращают внимания? Она жаловалась на неудобства поездок по Северной линии. Я сказал, что не ездил на подземке лет тридцать. Она наклонилась и неодобрительно посмотрела на мои руки.

Утром было достаточно тепло, чтобы посидеть за чаем на заднем балконе. Точнее, чай пила она, а я, несмотря на ранний час, выпил стаканчик чего-то еще. Я в ее присутствии нервничаю и нуждаюсь в подкреплении. (От балконов мне тоже не по себе, но это другой вопрос. Патрик! Мой Пэтси, бедняга Пат.) К тому же в моем возрасте можно без повода пить в любое время дня; предвижу время, когда буду завтракать коктейлями из джина с компланом. С балкона были видны лишь верхушки деревьев в парке. Именно теперь они очаровательнее всего — черные сучки чуть-чуть покрыты нежнейшей дымкой зелени. Я заметил, что загрязнение придает краскам неба над городом поразительную интенсивность, как эта густая почти осязаемая голубизна, если вглядеться в нее после того как пролетит самолет. Мисс Вандельер не слушала. Закутавшись в пальто, сидела по другую сторону металлического столика, угрюмо глядя в чашку.

— Был ли он марксистом? — спросила она. — Сэр Николас?

Я на секунду задумался, кого она имела в виду.

— Ник? — переспросил я. — Помилуй Бог, нет! По сути дела…

По сути дела как раз на обратном пути из Испании у нас был единственный серьезный разговор о политике. Я не помню, с чего он начался. Думаю, я попытался обратить его в свою веру; в те бурные времена я относился к делу со всем рвением новообращенного, Ник же терпеть не мог поучений.

— Да заткнись ты ради бога, — нетерпеливо оборвал он, — я сыт по горло твоей диалектикой истории и всем остальным вздором.

Неторопливо покуривая, мы стояли на носу, опершись о поручни. Над нами высился купол спокойного ночного неба. Чем дальше к северу, тем становилось теплее, словно климат, как и все остальное, переворачивался вверх дном. Над спящим морем висела огромная белая луна, за кормой, извиваясь, сверкала бесконечная серебристая дорожка. Меня после приступа морской болезни чуть поташнивало и знобило.

— Нужны действия, — с упрямством догматика повторял я. — Мы должны действовать, иначе погибнем.

Боюсь, что разговор носил именно такой характер.

— A-а, действия! — воскликнул Ник, на этот раз рассмеявшись. — Говорильня — вот ваши действия. Только и знаете что болтать.

Его слова задевали за живое; Нику нравилось потешаться над моей малоподвижной натурой.

— Не всем дано быть солдатами, — обиделся я. — Теоретики тоже нужны.

Ник бросил за борт окурок и стал вглядываться в тускнеющий горизонт. Ветерок шевелил упавший на лоб локон волос. Какие чувства я тогда испытывал, глядя на него? Как объяснить закипавшую в груди в такие моменты безысходную немую обиду? Думаю, школа приучила нас терпеть подобные унизительные неудачи… хотя не знаю, как я мог считать это всего лишь неудачей.

— Будь я коммунистом, вообще не затруднял бы себя теорией. Думал бы только о стратегии: как сделать дело. Прибегал бы к любым средствам, какие подвернутся под руку, — ложь, шантаж, убийства, избиение, чего бы это ни стоило. Вы все идеалисты, прикидывающиеся прагматиками. Воображаете, что думаете только о деле, тогда как в действительности дело для вас всего лишь увлечение, способ бежать от самого себя. Наполовину религия, наполовину романтическая утопия. Маркс для вас и Святой Павел, и Руссо.

Я был поражен и немало озадачен; никогда раньше не слышал от него таких полных презрения насмешливых речей. Опершись локтем о поручень, он, усмехаясь, повернулся ко мне.

— Довольно приятно, — продолжал он, — обманывать себя таким вот образом, но не кажется ли тебе, что это несколько подло?

— Некоторые из нас готовы сражаться, — ответил я. — Некоторые уже записываются ехать в Испанию.

Он сожалеюще улыбнулся.

— Верно, но вот ты плывешь из Испании домой.

Я разозлился, страшно захотелось влепить ему пощечину или что-то вроде этого.

— Твоя беда в том, Вик, — продолжал он, — что в твоем представлении мир — это огромный музей, куда пустили слишком много посетителей.

Мисс Вандельер что-то говорила, и мне пришлось вернуться к действительности.

— Извините, моя милая, — сказал я, — задумался. Думал о Бобре — сэре Николасе. Иногда я спрашиваю себя, знаю ли я его вообще. Действительно, я так и не разглядел в нем что-то такое — думаю, просто силу воли, — что позднее вознесло его на такие вершины власти и влияния.

Мисс Вандельер молчала, опустив голову, расслабившись и приняв чуть глуповатое выражение лица, которое я уже распознавал как выражение самого глубокого внимания. Из нее не получился бы хороший следователь — слишком бросалось в глаза, что ее интересует. Я подумал, что не следует слишком откровенничать.

— Но вообще-то кто из нас по-настоящему может судить о других? — продолжал я, переходя на невинные воспоминания о студенческих годах.

Она очень интересуется Ником. Я не хотел бы причинить ему вреда. Нет, совсем не хочу.

* * *

Еще один корабль, еще одно путешествие, на этот раз в Ирландию. Это было как раз после Мюнхена, и я был рад сбежать из Лондона с его тупыми обитателями и сплетнями, с обволакивающим и всепроникающим, словно туман, страхом. Хотя мир разваливался на куски, мои личные дела быстро шли в гору. Да, в тот год, как сказала бы Нэнни Харгривс, я был влюблен в самого себя. За мной закрепилась скромная, но быстро растущая международная репутация знатока живописи и ученого, я перебрался из «Спектейтора» на куда более строгие и утонченные полосы «Берлингтона» и «Варбург джорнэл» и осенью должен был занять пост заместителя директора в институте. Неплохо для парня в возрасте тридцати одного года и к тому же ирландца. Пожалуй, более впечатляющим, чем все эти удачи, было то обстоятельство, что я провел лето в Виндзоре, где взялся за составление каталога огромной и, пока я не занялся ею, беспорядочной коллекции рисунков, накопившихся со времен Генриха Тюдора. Это была тяжелая работа, но придавало силы понимание ее важности не только для искусства, но также исходя из многочисленных собственных интересов. (Господи, нельзя же избивать шпиона за мелкое тщеславие!) Мы хорошо ладили с Его Величеством — он учился в Тринити-Колледже немного раньше меня. Несмотря на увлечение однокашников по университету теннисом и клубами, он, как и его мать, был практичным и заботливым блюстителем королевского имущества. В те последние месяцы накануне войны, когда все мы жили в напряженно-пассивном ожидании ее, он часто заходил в зал гравюр и эстампов, садился на край моего письменного стола, свесив ногу и сцепив пальцы изящных, несколько беспокойных рук, и заводил разговор о страстных коллекционерах из числа своих предшественников на престоле. Говорил о них в целом полушутливо-полупечально, как о широких натурах по части коллекционирования, но несколько сомнительных знатоков, какими они, можно сказать, и были. Хотя ненамного старше меня, он напоминал мне моего отца, неуверенного в себе, одержимого дурными предчувствиями и ни с того ни с сего впадавшего в несколько обескураживающую шаловливость. Конечно же, по мне он был гораздо предпочтительнее своей проклятущей супруги с ее вечными разговорами о шляпках, предложениями выпить стаканчик и послеобеденными живыми шарадами, в которые, на мою беду и к моему величайшему смущению, меня без конца втягивали. Она придумала называть меня Бутсом; откуда взялось это прозвище, я так и не узнал. Она была кузиной моей покойной матушки. Москву, разумеется, такое родство просто заворожило. Большие снобы эти Товарищи.

К концу того лета я дошел до полного нервного истощения. Когда десятью годами раньше я потерпел неудачу с математикой — или она потерпела неудачу со мной, — мне стало ясно, к чему это приведет: к полной переделке самого себя, требовавшей абсолютной самоотдачи и адского труда. К тому времени я добился этой метаморфозы, но ценой колоссальных физических и умственных усилий. Метаморфоза — мучительный процесс. Можно представить себе невыносимую агонию превращения гусеницы в бабочку: вот выпучиваются глаза, жировые клетки дробятся в радужную пыльцу крыльев, вот, наконец, лопается перламутровый панцирь куколки и, опьяненная, ошеломленная и ослепленная, она расправляет липкие подламывающиеся тонкие ножки. Когда Ник предложил куда-нибудь поехать, дабы восстановить силы («Ты, старина, стал похож на покойника»), я, к собственному удивлению, сразу согласился. Поехать в Ирландию придумал Ник. Не хочет ли он, с беспокойством думал я, поразнюхать что-либо обо мне, разузнать наши семейные секреты — я не рассказывал ему о Фредди, — определить мое социальное положение? Он с жаром расписывал планы такой поездки. Побудем в Каррикдреме, там отдохнем, говорил он, потом поедем дальше, на крайний запад, откуда родом были, по моим рассказам, предки моего отца. Замечательная мысль, подумал я. Предвкушение того, что несколько недель подряд буду один на один с Ником, в конечном счете заглушило сомнения.

Билеты покупал я. Ник сидел на мели. Редакторскую работу в фирме «Бревурт и Клейн» он давно оставил и жил на скупые денежные подачки всегда недовольного Большого Бобра, дополняемые бесчисленными мелкими заимствованиями у друзей. В пятницу мы сели на ночной пароход и хмурым сентябрьским утром выехали на отходившем из Ларне шумном тряском поезде. Я сидел у окна, глядя на медленно вращающийся по гигантской дуге пейзаж. Графство Антрим в то утро выглядело особенно неприветливо. Ник был не в настроении и, поплотнее запахнув пальто, забился в угол неотапливаемого купе, делая вид, что спит. Когда за окном появились холмы Каррикдрема, я вдруг страшно испугался и был готов распахнуть дверь вагона и выпрыгнуть наружу, скрыться в паровозном дыму. «Вот ты и дома, — заставив меня вздрогнуть, замогильным голосом произнес Ник. — Наверное, ругаешь меня, что вытащил тебя сюда». Он обладал пугающей способностью порой угадывать чужие мысли. Поезд пошел по насыпи, с которой можно было увидеть парк, а вскоре и дом, но я не стал привлекать внимание Ника. Мною овладели сомнения и дурные предчувствия.

Отец послал встретить нас Энди Вильсона на пони с двуколкой. Энди, жилистый, упорный, словно дятел, кривоногий и криворукий человечек с чистыми как у младенца голубыми глазами, служил садовником и выполнял множество мелких поручений при церкви Св. Николаса. Казалось, он ничуть не изменился с тех пор, когда я сам был младенцем и он до смерти пугал меня, подкладывая лягушек ко мне в коляску. Он был неисправимый оранжист^[130] и ежегодно играл на барабане на городских крещенских шествиях. Ник ему сразу понравился, и они вместе принялись подтрунивать надо мной. «Этот малый и пальцем не пошевельнет, — кивая на меня и подтолкнув локтем Ника, подмигнул он ему, взваливая наши вещи на коляску. — Каким был, таким и остался». Фыркнув, он покачал головой, подобрал вожжи и щелкнул языком, трогая пони с места. Ник, глядя на меня, ухмыльнулся. Нас тряхнуло назад, и мы поехали.

Маленький пони бежал резвой рысью. Обогнув город, мы стали подниматься по Вест-роуд. С трудом пробивалось бледное солнышко. В нос ударил терпкий запах можжевельника. Скоро подобный огромному слоистому стальному листу показался Лох, вызвав во мне неуютное ощущение; я всегда не любил море, его неприветливость, скрытую угрозу, его безбрежную ширь и непостижимую пугающую глубину. Закинув ноги на свои вещи, Ник снова заснул или сделал вид. Я завидовал его способности отключаться в скучные моменты жизни. Энди, орудуя вожжами, бросил на Ника нежный взгляд и тихонько воскликнул:

— О-о, вот это джентльмен!

Окружавшие дом деревья, казавшиеся более темными, чем когда-либо, скорее синими, чем зелеными, как бы настойчиво предостерегая, молча указывали в небо. Первым появился Фредди. Раскинув руки, осклабившись и что-то бормоча, он торопливо ковылял навстречу нам по газону. «А вот и босс, — объявил Энди. — Только поглядите — прямо рыцарь Круглого стола!» Ник открыл глаза. Фредди догнал коляску и, держась рукой за кузов, возбужденно мыча, затрусил рядом. По обыкновению мельком взглянул на меня, а на Ника даже не посмотрел. Странно, что и без того жестоко наказанный судьбой человек должен еще страдать от такого пусть незначительного, но все же недуга, как застенчивость. Фредди был рослым малым с большими руками и ногами и большой головой, увенчанной копной волос цвета соломы. Глядя на него, когда он бывал в спокойном состоянии (хотя вряд ли можно говорить о Фредди в спокойном состоянии), трудно было бы догадаться о его несчастье, если бы не беспомощно моргающие глаза да струпья вокруг ногтей и губ, которые он непрестанно обкусывал и жевал. К тому времени ему было под тридцать, но, несмотря на его габариты, выглядел он растрепанным неугомонным мальчишкой лет двенадцати. Ник удивленно поднял брови и кивнул в сторону Энди. «Его сын?» — тихо спросил он. Смущаясь и стыдясь, я лишь покачал головой и отвернулся.

Когда мы подъехали к дому, отец сразу же выскочил наружу, как будто ждал, стоя за дверью. Возможно, так оно и было. Поверх жесткого воротничка и накрахмаленной манишки епископа на нем был траченный молью пуловер, в руках пачка бумаг; кажется, нельзя было представить его дома без кипы исписанных листков в руке. Отец встретил нас со свойственной ему сдержанной теплотой. Он выглядел как-то мельче, чем я его помнил, казался уменьшенной копией самого себя. Незадолго до того он перенес второй сердечный приступ и, глядя на него, создавалось впечатление некой невесомости, хрупкости, неуверенности, причиной чего, на мой взгляд, был подавляемый, однако постоянно присутствующий страх внезапной смерти. Фредди подбежал к отцу, обнял и положил свою большую голову ему на плечо, хитро улыбаясь нам с видом собственника. По обеспокоенному взгляду отца в сторону Бобра можно было догадаться, что он забыл о моем предупреждении, что я приеду с гостем. Мы сошли с коляски, и мне выпала трудная процедура представления. Энди шумно возился с багажом, пони, пытаясь оттолкнуть меня, тыкал мордой в спину, Фредди, видя неловкую суматоху, тихо подвывал. И как раз в тот момент, когда я подумал, что все непоправимо обернется скандальным фарсом, Ник быстро шагнул вперед, как врач, берущий на себя обязанности на месте происшествия, и с надлежащей долей почтительности и непринужденности пожал руку отцу, пробормотав что-то о погоде.

— Да, да, — неуверенно улыбаясь и ласково похлопывая Фредди по спине, произнес отец. — Добро пожаловать. Очень рад вам обоим. Хорошо доплыли? В это время года море обычно бывает спокойным. Фредди, перестань, будь хорошим мальчиком.

Потом появилась Хетти. Она, кажется, тоже притаилась в передней, ожидая подходящего момента. Если отец с годами усох, Хетти разнесло до размеров куртизанок с карикатур Роуландсона. Ей было за шестьдесят, но выглядела она довольно молодо, словом, нас встретила крупная улыбчивая и слезливая женщина с румянцем на лице и изящными для ее фигуры ножками.

— Ой, Виктор, — всплеснула она руками. — Как ты похудел!

Хетти была родом из богатой квакерской семьи, в юные годы жила в огромном каменном особняке на южном берегу Лоха, занималась благотворительностью, увлекалась рукоделием. Думаю, она была единственной из всех, кого я знал, за исключением бедняги Фредди, в ком не было ни капли зла (как могут существовать подобные ей в таком мире, как этот?). Если бы Хетти не была моей, пусть не родной, матерью и посему более или менее частью домашнего окружения, то наверняка стала бы предметом моего восхищения и обожания. Когда она вошла в нашу жизнь, я старался как можно больше ей нагрубить, но одолеть ее веселое дружелюбие оказалось мне не по силам. Она сразу покорила меня тем, что избавила нас от Нэнни Харгривс, грозной пресвитерианской хрычовки, которая после смерти матери со злой педантичностью властвовала над моей жизнью, изо дня в день пичкая касторкой и пугая нас с Фредди адскими ужасами, которые ждут грешников. Нэнни Харгривс не имела никакого представления о детских играх; Хетти же, напротив, очень любила детские шалости, и чем больше шума, тем лучше — наверно, ее родители-квакеры, когда она была маленькой, не одобряли такие богохульные вольности и она наверстывала упущенное. Бывало, рыча, словно медведь-гризли, побагровев от напряжения и тряся могучими грудями, она гонялась на четвереньках за нами с Фредди по гостиной. По вечерам перед сном она читала нам рассказы о миссионерах в далеких странах. В них фигурировали отважные девственницы и старцы, изредка мученики, кончающие жизнь в безлюдной пустыне или в котле у пляшущих вокруг готтентотов.

— Заходите, заходите, — пригласила она, смущенная, как я заметил, экзотической внешностью Ника. — Мэри готовит к вашему приезду ольстерское жаркое.

Отец освободился из объятий Фредди, и все мы разом протиснулись в переднюю. Энди Вильсон, беззлобно бормоча проклятия, плелся с чемоданами позади. Сын Энди, Мэтти, был, можно сказать, моей первой любовью. Он был моим ровесником. Черные вьющиеся волосы, голубые глаза, выносливый, как отец. Есть ли в детстве более незащищенная фигура, чаще всего попадающая под руку, нежели сын прислуги? Мэтти погиб, утонул, купаясь у колтонской плотины. Я не находил места от тоски, она сидела во мне много недель подобно большой печально нахохлившейся птице. Потом в один прекрасный день она просто улетела. Так мы познаем, что любовь, как и горе, имеет предел.

Ник, глядя на меня, укоризненно улыбнулся.

— Что ж ты не говорил, что у тебя есть брат? — сказал он.

К тому времени я осознал, какую ошибку совершил, взяв его с собой. Дом, в который возвращаешься, — это средоточие грусти, когда хочется плакать и в то же время стиснуть зубы от разочарования. Каким запущенным он выглядел. А этот запах! Затхлый, прогорклый, хорошо знакомый — ужасный. Мне было стыдно за все и стыдно за то, что я стыдился. Я не мог глядеть на своего неряшливо одетого отца и его растолстевшую жену и ежился, воображая, как рыжая Мэри, наша кухарка-католичка, швыряет на стол перед Ником тарелку с беконом и кровяной колбасой (а ест ли он свинину? — Господи, забыл спросить). Но больше всего я стыдился Фредди. В детстве я был не против, считал нормальным, что брат появившийся на свет после меня, должен быть дефективным. Он достался мне, чтобы было кем командовать, служил предметом придумываемых мною и только мне понятных игр, был послушным свидетелем моих озорных проделок. Я ставил на нем опыты, лишь бы посмотреть, как он будет реагировать. Поил его денатуратом — его рвало, клал ему в кашу дохлую ящерицу. Один раз толкнул его в заросли крапивы — он долго кричал от боли. Я думал, меня накажут, но отец лишь, покрутив головой, с глубокой грустью посмотрел на меня и опустил глаза, а Хетти, присев на траву, качала Фредди на руках и прикладывала листья щавеля к его покрасневшим рукам и распухшим кривым коленкам. В юности, увлекшись романтической литературой, я воображал его благородным дикарем и даже посвятил ему сонет с риторическими восклицаниями, прямо как у Вордсворта: «О ты! благородное дитя Природы, услышь меня!» В любую погоду брал его с собой бродить по холмам. Для него это было сущим мучением, ибо он с детства страшно боялся покидать дом. Теперь же я вдруг увидел Фредди глазами Ника — жалкое, нелепое, ущербное существо с высоким, как у меня, лбом и выступающей вперед верхней челюстью. Вспотев от стыда, я прошел через прихожую, боясь встретить любопытный насмешливый взгляд Ника. Облегченно вздохнул, только когда Фредди улизнул из дома в сад, чтобы вернуться к непонятным занятиям, прерванным нашим появлением.

За завтраком в столовой Хетти с отцом глядели на нас с каким-то почтительным любопытством, словно на пару бессмертных, присевших за их скромный стол в пути по каким-то своим важным олимпийским делам. Кухарка Мэри без конца сновала вокруг стола с тарелками на поднятом фартуке, дабы не обжечься, несла жареные почки, тосты, краснея и бросая из-под светлых, почти невидимых ресниц взгляды на Ника — на его руки, упавший на лоб локон. Отец рассуждал об угрозе войны. Он всегда остро ощущал весомость мира и исходящую от него опасность, представляя его как некое гигантское веретено, на острие которого, съежившись от страха и молитвенно сложив руки перед своенравным и грозно молчащим Богом, поместился человек.

— Что бы ни говорили о Чемберлене, — рассуждал отец, — но он помнит мировую войну, знает, чего она стоила.

Я глядел на колбасу, думая, каким безнадежным глупцом кажется мой отец.

— Лишь бы был мир, — вздохнула Хетти.

— О-о, а война обязательно будет, — спокойно произнес Ник, — вопреки умиротворителям. Между прочим, что это за блюдо?

— Фэдж, — еще гуще покраснев, выпалила Мэри и скрылась за дверью.

— Картофельная лепешка, — пояснил я сквозь зубы. — Местный деликатес.

Всего лишь два дня назад я запросто беседовал с королем.

— М-м, — произнес Ник, — вкусно!

Отец расстроенно захлопал глазами. На лысине поблескивал проникавший в освинцованные окна свет. Как у Троллопа, подумал я; как персонаж из романов Троллопа, один из второстепенных.

— Действительно ли в Лондоне считают, что будет война? — спросил он.

Ник, наклонив голову набок, задумчиво смотрел в тарелку. Это мгновение у меня до сих пор перед глазами: слабый луч октябрьского солнца на паркете, струйка пара из носика чайника, как-то тошнотворно поблескивающий джем в хрустальной вазочке, а отец с Хетти как испуганные дети ждут узнать, что думает Лондон.

— Война, разумеется, будет, — раздраженно подтвердил я. — Старики не раз позволяли ей разразиться.

Отец грустно кивнул.

— Да, — сказал он, — вы, должно быть, считаете, что наше поколение вас довольно здорово подвело.

— Но нам нужен мир! — негодующе, насколько позволял ее мягкий характер, воскликнула Хетти. — Мы не хотим, чтобы молодые снова уходили на войну и погибали… ни за что.

Я взглянул на Ника. Тот невозмутимо трудился над тарелкой; у него всегда был отменный аппетит.

— Вряд ли можно сказать, что фашизм — это ничто, — возразил я. Хетти смутилась почти до слез.

— Эх, молодежь, — мягко промолвил отец, изображая в воздухе рукой нечто вроде епископского благословения. — Все-то вам ясно.

Ник с неподдельным интересом поднял глаза.

— Вы так думаете? — спросил он. — А по-моему, мы все довольно… э-э, нечеткие. — Он меланхолично, как художник кадмиевую краску мастихином на полотно, накладывал масло на остывший тост. — Мне кажется, что у моих сверстников совсем отсутствует чувство цели или направления. Я даже думаю, что нам не помешала бы хорошая доза военной дисциплины.

— Загнать их в армию, а? — разозлился я.

Ник невозмутимо продолжал намазывать тост и, прежде чем откусить, покосившись в мою сторону, сказал:

— А почему бы и нет? Разве не лучше было бы оболтусам, отирающимся на перекрестках и жалующимся, что не могут найти работу, походить в военной форме?

— Лучше бы у них была работа! — возразил я. — Маркс доказывает…

— A-а, Маркс! — фыркнул с набитым ртом Ник.

Я почувствовал, что краснею.

— Почитал бы Маркса, — огрызнулся я. — Тогда хотя бы знал, о чем речь.

Ник лишь снова рассмеялся.

— Хочешь сказать, что тогда пойму, о чем ты говоришь?

За столом воцарилось неловкое молчание. Хетти испуганно смотрела на меня, но я избегал ее взгляда. Отец встревоженно кашлянул и принялся выводить пальцем на скатерти невидимые узоры.

— Марксизм ныне… — начал было он, но я сразу оборвал его с той характерной уничтожающей жестокостью, которую повзрослевшие сыновья припасают для своих поглупевших, на их взгляд, отцов.

— Мы с Ником собираемся съездить на запад, — громко объявил я. — Он хочет посмотреть графство Майо.

Сознание вины — единственное из известных мне чувств, которое не ослабевает со временем. Больная совесть не знает ни времени, ни меры. В свое время я вольно или невольно посылал людей на страшную смерть, однако, вспоминая о них, не испытываю тех угрызений, какими терзаюсь при воспоминании о склоненной в тот момент лысой голове отца или больших грустных глаз Хетти, безмолвно, без гнева и обиды, умолявших меня проявить доброту к состарившемуся обеспокоенному человеку, быть терпимым к их ограниченности; упрашивавших меня проявить милосердие.

После завтрака мне нужно было сходить в порт, и я взял с собой Ника. Погода повернула на ветер, по усеянному белыми барашками морю мчались тени облаков. Норманнский замок на берегу в тусклом осеннем свете выглядел особенно мрачным; в детстве я думал, что он построен из мокрого морского песка.

— Хорошие люди, — сказал Ник. — Твой отец — настоящий боец.

Я удивленно уставился на него.

— Ты так думаешь? Я бы сказал, буржуазный либерал, каких много. Правда, в свое время он был страстным сторонником гомруля^[131].

Ник рассмеялся:

— Не совсем популярная позиция для протестантского священника, а?

— Карсон его ненавидел. Пытался помешать его назначению епископом.

— Вот видишь: боец.

Мы не спеша брели вдоль берега. Несмотря на позднее время года, в море купались, над ребристой поверхностью песчаного пляжа отчетливо разносились далекие голоса пловцов. Глядя на пляжные забавы, я всегда испытываю легкие угрызения совести. Со стыдом всякий разпредставляю себя мальчишкой, забавляющимся над Фредди (однажды на речке в Кембридже Виттгенштейн подошел ко мне и, больно схватив за руку, прошипел мне в лицо: «Разве выживший из ума старик не то же существо, каким он был в детстве?») — строю песочные замки и украдкой заставляю его есть песок, а Хетти, блаженно вздыхая и бормоча что-то себе под нос, безмятежно сидит на большом клетчатом одеяле и вяжет, вытянув большие, покрытые пятнами ноги и пошевеливая желтыми восковыми пальцами (одна прихожанка как-то заметила отцу, что его жена «на виду всего города валяется на берегу с голыми ножищами»).

Ник внезапно остановился и театрально оглядел море с пляжем и небо. Ветер трепал полы его пальто.

— Господи, — пробормотал он, — до чего же я не люблю природу!

— Извини, — сказал я, — возможно, нам не следовало сюда приезжать.

Он посмотрел на меня и через силу улыбнулся.

— Знаешь, не принимай все на свой счет. — Мы пошли дальше. Ник похлопал себя по животу. — Как называется эта штука? Фэдж?

— Фэдж.

— Потрясающе вкусно.

Я наблюдал за ним в течение всего завтрака, когда отец изрекал банальные истины, а Хетти одобрительно кивала. Одна усмешка с его стороны в их адрес, сказал я себе, и я возненавижу его на всю жизнь. Но Ник вел себя безупречно. Даже когда Фредди, подойдя к дому, прижался носом и искусанными губами к окну столовой, пачкая стекло соплями и слюной, Ник только посмеялся, как над забавным кривлянием ребенка. Если кто и сидел презрительно скривив рот, так это я сам. Теперь же Ник сказал:

— Твой отец назвал нас молодежью. Я себя не чувствую молодым, а ты? Скорее самим Предвечным. Это мы теперь старики. В следующем месяце мне будет тридцать. Тридцать!

— Знаю, — заметил я. — Двадцать пятого.

Он удивленно посмотрел на меня:

— Откуда ты помнишь?

— У меня хорошая память на даты. А эта к тому же такая знаменательная.

— Что? Ах да. Понял. Ваша славная революция. Но на самом деле она была в ноябре?

— Верно. В октябре — это по юлианскому календарю.

— Ах да, по юлианскому календарю. То-то утерли нос старине Юлию.

Я поморщился; когда он вылезал с такого рода остротами, то больше всего походил на местечкового еврея.

— Во всяком случае, — заметил я, — символ значит много. Как любит повторять Куэрелл, католическая церковь опирается на словесную эквилибристику.

— Как? A-а, понял. Метко, очень метко.

— Хотя, наверно, у кого-нибудь украл.

Мы зашли в тень от стены замка, и Ник снова помрачнел.

— Виктор, чем ты будешь заниматься в этой войне? — осипшим вдруг голосом спросил он. Остановился и оперся о парапет набережной. Дул холодный соленый ветер. Далеко в море на освещенном солнцем лоскутке воды, будто гоняемые ветром газетные листы, крутились и неуклюже ныряли чайки. Мне казалось, что я слышу их резкие голодные крики.

— Ты действительно думаешь, что будет война? — спросил я.

— Да. Ни капли не сомневаюсь. — Ник зашагал дальше, я — отставая на шаг. — Через три месяца, полгода… самое большее через год. Предприятиям сообщили условный сигнал о начале военных действий, хотя военное министерство и не известило об этом Чемберлена. Известно ли тебе, что они с Даладье много месяцев тайно готовили соглашение с Гитлером по вопросу о Судетах? Теперь Гитлер может поступать, как ему угодно. Знаешь, что он сказал о Чемберлене? «Мне его жаль, пускай получит свой клочок бумаги».

Я удивленно уставился на Ника.

— Откуда тебе все это известно? — рассмеялся я. — О Чемберлене, предприятиях, обо всем этом?

Ник пожал плечами.

— Говорил кое с какими людьми. Могу, если хочешь, познакомить. Они люди нашего сорта.

«Моего сорта, — подумал я, — или твоего?» Уточнять не стал.

— Ты имеешь в виду тех, что в правительстве?

Он снова пожал плечами.

— Вроде того. — Мы свернули в сторону и стали подниматься вверх по склону холма. Во время этого разговора я постепенно заливался краской. Будто мы были парой школьников и Ник, считая, что посвящает меня в тайны секса, переврал все подробности. — Все летит к чертям, разве не так? Испания похоронила мои последние надежды. Испания, а теперь эта грязная мюнхенская сделка. Мир для нашего поколения — ха! — Он остановился и, откинув со лба прядь волос, хмуро посмотрел на меня. Он старался сохранить выдержку, но даже в слабом утреннем свете было заметно, как лихорадочно блестели потемневшие глаза и от волнения дрожали губы. Я отвернулся, чтобы спрятать улыбку. — Надо что-то делать, Виктор. Многое зависит от нас.

— Хочешь сказать, от людей нашего сорта? — неожиданно выпалил я. И испугался, что он обидится — представил, как он, отводя глаза, с мрачным видом сидит в двуколке, требует немедленно отвезти его на станцию, а отец, Хетти, Энди Вильсон и даже пони осуждающе смотрят на меня. Волноваться не было необходимости — Ник не заметил иронии; самовлюбленная личность, знаю по опыту, иронии в свой адрес не замечает. Мы снова полезли в гору. Он шагал, засунув руки в карманы, глядя в землю, стиснув зубы и играя желваками.

— До сих пор я чувствовал себя ненужным, — продолжал говорить он, — растрачивал время на попойки с дорогим шампанским. Ты по крайней мере что-то сделал в своей жизни.

— Вряд ли каталог картин Виндзорского дворца собьет герра Гитлера с его пути.

Ник кивнул; было видно, что не слушал.

— Главное — взяться за дело, — поучал он, — действовать.

— Неужели передо мною новый Ник Бревурт? — сказал я как можно беспечнее. Смущение и замешательство уступали место не совсем объяснимому и уж совсем неоправданному раздражению — в конце концов, той осенью так рассуждали все. — Кажется, у нас с тобой был подобный разговор несколько лет назад, только теперь мы поменялись ролями. Тогда человеком действия выступал я.

Он усмехнулся и прикусил губу — мое раздражение подстегнуло его еще больше.

— Думаешь, я нашел себе новую забаву? — с плохо скрываемым презрением процедил он. Я предпочел не отвечать. Некоторое время мы шли молча. В молочной дымке проглянуло солнце. — Между прочим, — заявил он, — у меня есть работа. Известно ли тебе, что Лео Розенштейн взял меня к себе консультантом?

Я подумал, что это, должно быть, очередной розыгрыш Лео.

— Советником? По каким вопросам?

— Ну, в основном по политическим. И по финансовым.

— Финансовым? А что ты, черт возьми, смыслишь в финансах?

Ник ответил не сразу. Из кустарника выскочил кролик и, сев на задние лапки, изумленно глядел на нас.

— Его семью беспокоит Гитлер. У них в Германии деньги и куча родственников. Он попросил меня посмотреть, как они там. Видишь ли, он узнал, что я туда еду.

— Ты? В Германию?

— Да. Разве я не упоминал? Извини. Люди, о которых я тебе говорил, попросили меня съездить.

— Зачем?

— Так… посмотреть. Почувствовать обстановку. Потом рассказать.

Я расхохотался.

— Боже мой, Бобер, — воскликнул я, — никак ты собираешься стать шпионом?

— Да, — с грустно-горделивой улыбкой, будто его приняли в бойскауты, подтвердил он. — Похоже, что так.

Непонятно, чему я удивился: в конечном счете я сам уже много лет состоял в секретной службе, хотя по другую сторону от него и людей его сорта. Интересно, что было бы, если бы я тогда ему сказал: «Ник, дорогой мой, я работаю на Москву, что ты на это скажешь?» Я повернулся и стал смотреть вниз на разыгравшиеся в заливе волны.

— Интересно, что там делают чайки?

Ник посмотрел на меня отсутствующим взглядом:

— Какие чайки?

В Майо мы не поехали. Не помню, какое оправдание я нашел для отца и Хетти и потрудился ли найти вообще. Нам обоим не терпелось вернуться в Лондон — Нику к своим шпионским делам, мне к своим. Отец обиделся. Запад для него был землей юности, не только местом, где он проводил каникулы — на скалистом островке в заливе Клу у его деда была ферма, — но и родиной его предков, таинственных первоначальных обитателей страны, возникающих из прибрежных туманов могучих О Measceoils, воинов, пиратов, фанатично преданных своим кланам, но когда пришло время, чтобы спастись от голодного мора, переменивших религию, ставших называть себя на английский лад и превратившихся в воспетых Йейтсом трудолюбивых сквайров. У меня не было желания приобщать Ника к этим легендам и тем более водить его по местам, где стояли каменные жилища моих предков с брачными ложами, на которых они появлялись на свет. Подобные вопросы мы с ним чинно замалчивали: я не заводил разговоров о его иудейском происхождении, он — о моих католических предках. Мы оба, каждый по-своему, сами выбивались в люди. Трех дней в Каррикдреме оказалось больше чем достаточно; мы уложили книги и неношеные прогулочные башмаки и сели на корабль, направлявшийся, как я теперь понял, домой. Я покидал Ирландию, отчий дом, с ощущением, что совершил пусть мелкое, но особо жестокое преступление. Всю дорогу я чувствовал на горящем затылке прячущий обиду всепрощающий взгляд отца.

Лондон той осенью казался погруженным в себя, что-то пережидающим; дни проходили в бесцельной суете, как в последний день перед школьными каникулами или к концу пьяной вечеринки. Люди замолкали на середине фразы и, вздыхая, смотрели в окно на тускнеющее солнце. Улицы были похожи на декорации, плоские, уменьшающиеся в перспективе; досужая и деловая толкотня казалась имитацией бурного движения, которую можно прервать в любой момент. В пронзительных криках уличных газетчиков чудился зловещий отзвук — стрекочущее лондонское кокни всегда действовало мне на нервы. По вечерам зарево заката над крышами выглядело как отблеск большого пожара. Все это, эти приевшиеся приметы и знамения, было таким пошлым. Пошлым был и страх.

Некоторым эти зловещие дни были по душе. Куэрелл, к примеру, находился в своей стихии. Помню, как однажды дождливым ноябрьским днем встретил его на Стрэнде. Мы зашли в закусочную «Лайонз» на углу, пили там чай того же цвета, что и падавший за запотевшим окном на тротуар дождь. Куэрелл в тесном костюме и мягкой коричневой шляпе больше обычного походил на мелкого мошенника. За считанные минуты стоявшая на столе жестяная пепельница была полна окурков. К тому времени я уже прочно обосновался в Департаменте, но редко видел его там — он состоял в балканском секторе, а я в секторе переводов, — и когда нам случалось, как в этот раз, встречаться за пределами данного учреждения, мы держались скованно, смущались, как два священника наутро после случайной встречи в борделе. Во всяком случае, смущался я. Не думаю, что Куэрелл когда-нибудь позволял себе поддаться таким явно малодушным настроениям. Я не мог принять всерьез этот полный ребячливого самомнения мир военной разведки. Полушутливое-полусерьезное отношение к работе поначалу забавляло, потом вызывало смутное ощущение стыда, а потом просто надоело. С какими дураками приходилось иметь дело! Правда, Куэрелла это не касалось; думаю, он относился к сему заведению с не меньшим презрением. Чтобы проникнуть туда, мне пришлось потратить много времени и использовать старые связи; в конце концов меня устроил там Лео Розенштейн. Он оказался — и как я с удивлением узнал, подвизался там много лет — какой-то большой шишкой в ближневосточном секторе. «Это у них в крови, — с ехидцей рассказывал Куэрелл. — Его семейство веками поставляло шпионов. Известно ли тебе, что они раньше других узнали об исходе битвы при Ватерлоо и, сыграв на бирже, сколотили состояние? Хитры, ой как хитры». Куэреллу было наплевать на евреев. Лениво пуская из ноздрей струйки дыма, он не сводил с меня своих немигающих светлых навыкате глаз. Я принялся увлеченно жевать сырую, непропеченную булочку с изюмом. Меня насторожило его упоминание о шпионах; сотрудники Департамента, даже между собой, не употребляли этого слова. Иногда мне приходило в голову, что он, вроде меня, ведет игру покрупнее, чем признает — тогда только что вышел в свет его боевик «Двойной агент». Меня совсем не привлекала мысль иметь Куэрелла своим тайным соучастником. Когда я оторвался от булочки с изюмом, Куэрелл перевел взгляд на ножки проходившей мимо официантки. Я так и не сумел точно определить его политические взгляды. Он мог с неподдельной завистью говорить о клайвденской клике^[132] и о Мосли^[133] с его головорезами и в следующий момент выступать рьяным защитником рабочих. По своей наивности я полагал, что это католическая вера открывала ему широкие возможности для такой казуистики. Однажды во время показательных судов в Москве он случайно услышал, как я сурово осуждал Сталина. «Дело в том, Маскелл, — сказал он, — что плохой папа это еще не плохая церковь». Сидевший на тахте, картинно облокотившись и скрестив ноги, Лео Розенштейн переменил положение и лениво усмехнулся. «Боже мой, — воскликнул он, — у меня в доме большевик! Мой бедный папа перевернется в могиле».

— Давно не видел Баннистера? — спросил Куэрелл, не отводя глаз от кривых швов на чулках официантки. — Говорят, он водит дружбу с фашистами.

Бой работал в Би-Би-Си, отвечал, как он с важным видом говорил, за слухи. Чрезвычайно гордился своей работой и потчевал нас сплетнями о лорде Рисе и его «мальчиках», которым мы в то время отказывались верить. К тому времени он тоже был связан с Департаментом; после Мюнхена почти все из нашей компании поступили сами или были завербованы в секретную службу. Полагаю, мы имели некоторое представление о том, что служба в разведке куда предпочтительнее военной лямки — или теперь я несправедлив к нам? Бой воспринял свои негласные обязанности с ребяческим энтузиазмом. Он всегда находил удовольствие в тайной деятельности, и ее страшно ему не хватало после бегства из страны. Особенно ему нравилось выступать в чужой роли; чтобы создать себе «крышу», он примкнул к пронацистской парламентской группе консерваторов, носившей название «Цепь» («Вытаскиваю цепь для дядюшки Джо», — любил повторять Бой), и пристроился к печально известному прогитлеровски настроенному члену парламента Роберту (забыл его фамилию), отставному гвардейскому офицеру и оголтелому фанатику, при котором он неофициально исполнял обязанности (точные слова) личного секретаря. Главной обязанностью, по его словам, было сводничество, дабы удовлетворить ненасытный аппетит капитана к молодым парням из рабочих семей. Незадолго до этого Бой и его спятивший капитан предприняли поездку в Рейн-ланд, сопровождая группу школьников из Ист-Энда в лагерь гитлерюгенда. Поездка была частью абсурдных мероприятий в преддверии войны. Оба вернулись в диком восторге («О, эти белокурые бестии!»), правда, у капитана Дика долго болело анальное отверстие; уж не такие они деликатные, эти мальчики из гитлерюгенда.

— Самая большая шутка заключается в том, — заметил я, — что спонсором поездки был Совет по внешним сношениям англиканской церкви!

Куэрелл не засмеялся, лишь поглядел на меня так, словно прокатил по лицу бутылкой, как раньше на сельских вечеринках перед танцами для гладкости укатывали площадку бутылками из-под шампанского (ах, эти дни нашей юности — юности мира!).

— Может быть, тебе стоило съездить вместе с ними, — вставил он, оборвав мое повествование.

Я почувствовал, что краснею.

— Не в моем вкусе, старина, — возразил я, стараясь произнести эти слова медлительно, небрежно, хотя, на мой слух, прозвучали они предательски вымученно. Я быстро переменил тему разговора: — Бой говорит, что фрицы завершили перевооружение и только ждут приказа.

Куэрелл пожал плечами.

— Ну, чтобы выяснить это, не было необходимости посылать туда педераста.

— Им с капитаном показали аэродром. Ряды «мессершмиттов», и все нацелены на нас.

Мы замолчали. В шуме уличного движения за окном мне слышался рев пропеллеров, меня трясло от напряженного ожидания: «Пускай оно наступит, пускай все это наступит!» Куэрелл лениво обвел глазами зал. За соседним столиком тучный мужчина в засаленном костюме, разъяренно шипя, доказывал болезненной молодой женщине с выкрашенными хной волосами — похоже, своей дочери, — что та хуже уличной девки; через пару лет им предстоит появиться снова, в первом из перехваленных балканских триллеров Куэрелла — на этот раз в вагоне «Восточного экспресса» в обличье беженца-еврея и его смертельно больной молодой жены.

— Интересно, уцелеем ли мы, — сказал Куэрелл. — Я имею в виду все это. — Он обвел рукой столики, официантку, женщину за кассовым аппаратом, толстого мужчину с его несчастной дочерью и на заднем плане всю Англию.

— Что, если не уцелеем? — осторожно спросил я. — Может, вместо нас появится что-нибудь лучше.

— Хочешь, чтобы победил Гитлер?

— Нет, только не Гитлер.

Ныне трудно снова пережить необычное захватывающее ощущение в подобные моменты, когда рискуешь потерять все из-за нечаянно вырвавшегося слова. Оно сродни приятному головокружению, которое испытываешь при первом прыжке с парашютом. Такое же ощущение легкости и почему-то еще куда большей весомости, значительности, которое не дано испытать простым смертным. Наверное, так чувствует себя какой-нибудь мелкий божок, спускающийся с облаков, чтобы опробовать свой новый облик на одной из сведущих нимф Аркадии. Мы с Куэреллом, глядя друг на друга, замолчали. Эти моменты крайней опасности имели еще одну особенность: у беседующих были непроницаемые лица и бесстрастные голоса. Когда после войны на дворцовом приеме я как-то увидел T. С. Элиота, то по высокомерно равнодушному взгляду и ровному голосу сразу угадал неисправимого лицемера.

Куэрелл первым отвел глаза — опасный момент миновал.

— Ладно, — подытожил он, — не так важно, кто победит, потому что, как всегда, явятся янки и наведут порядок.

Потом мы ушли и вместе напились в «Грифоне». Оглядываясь в прошлое, я поражаюсь, как много времени в те годы я проводил в компании с Куэреллом. Между нами не было ни теплых чувств, ни общих интересов. Его католичество было так же непостижимо для меня, как и, по его словам, для него мой марксизм; хотя каждый из нас был убежденным верующим, ни один не верил в серьезность убеждений другого. И все же какие-то узы связывали нас. Вроде тех школьных привязанностей, переходящих в зыбкую незавидную дружбу, когда два затюканных изгоя поневоле тянутся друг к другу, ища поддержки. «Грифон» и «Георг» служили нам теми кустами позади школьной площадки для игр, где прятались эти несчастные. Мы меланхолично просиживали там часами в сигаретном дыму и алкогольных парах, изредка переругиваясь со случайными собутыльниками. Общаясь с Куэреллом, я как бы погружался в жизнь кабацких низов. Я не соглашался — во всяком случае в то время — с такими его манихейскими пристрастиями, но все же чувствовал, что меня привлекает сама идея, этот созданный в его голове темный, грязный, но не ведающий страха мир, в котором он беззаботно слонялся, всегда один, с сигаретой в зубах, в сдвинутой набок шляпе и с рукой в кармане пиджака, сжимающей воображаемый пистолет.

Тот вечер оказался на редкость бурным. После «Грифона», когда уже хорошо набрались, мы забрали его «райли» из гаража Королевского клуба автомобилистов и отправились в одно злачное место рядом с Эджуэр-роуд. Куэрелл сказал, что там специализируются на детской проституции. Пропахшее карболкой полуподвальное помещение с низким потолком, потертая красная бархатная тахта, плетеные стулья с высокими спинками, на коричневом линолеуме шрамы от погашенных ногами окурков. Слабый свет настольной лампы с кривым абажуром из чего-то зловеще напоминающего высушенную человеческую кожу. Сидящие с безучастным видом девицы в лифчиках и трусиках давно вышли из детского возраста. Владеющая заведением пара словно сошла с курортной открытки: она — пышная блондинка в рыжем парике, он — щуплый человечек с усиками как у Гитлера и тиком на один глаз. Миссис Гилл с видом бдительной дуэньи шастала туда и обратно, а Адольф суетился вокруг нас, усердно угощая купленным на стороне светлым пивом, ловко жонглируя жестяным подносом на кончиках пальцев левой руки, а правой проворно расставляя бутылки и грязные стаканы. Все это в моих затуманенных хмелем глазах представлялось пропитанным порочным буйным весельем, как у Стэнли Спенсера («Валтасаров пир в Кукхеме»). Я обнаружил, что у меня на коленях в позе переросшего дитяти примостилась рыжая конопатая девица — голова неловко покоится на плече, коленки косо упираются мне в грудь. Плетеный стул под нами протестующе скрипел. Она с гордостью сообщила, что ее мамочка и папочка были однажды объявлены перламутровыми королевой и королем (интересно, сохранился ли этот обычай?) и предложила пососать у меня за десять шиллингов. Я заснул или на какое-то время отключился, а когда пришел в себя, девица и ее подружки, а также Куэрелл исчезли, правда, тот вскоре появился, — с прилипшей ко лбу жидкой прядью напомаженных волос; этот незначительный беспорядок во внешности обычно фанатически следящего за собой собутыльника почему-то очень меня обеспокоил.

Не без труда выбравшись по крутым ступенькам на улицу, мы оказались под проливным дождем — какие сюрпризы всегда преподносит погода, когда напьешься. Куэрелл заявил, что знает еще одно место, где уж точно предлагают детей, и когда я сказал, что не желаю спать с ребенком, он надулся и отказался вести машину, так что я забрал у него ключи и, хотя в жизни не водил машину, дергаясь и прыгая по ухабам, мы двинулись сквозь дождь по направлению к Сохо. Я обеспокоенно вытягивал голову вперед, почти прижавшись носом к заливаемому водой ветровому стеклу, а Куэрелл в немой ярости, сложив руки на груди, грузно восседал рядом. Я уже был настолько пьян, что в глазах у меня двоилось и приходилось зажмуривать один глаз, чтобы не видеть на дороге две белые осевые линии вместо одной. Я еще не решил, куда ехать, как мы уже стояли у дома Лео Розенштейна на Поланд-стрит, где уже тогда жил Ник — в дальнейшем большинство из нас будет время от времени обитать здесь; думаю, по нынешним понятиям это место могло бы называться коммуной. В окне Ника горел свет. Куэрелл всем телом навалился на звонок — к тому времени он уже не помнил, из-за чего дулся, — а я, подняв лицо навстречу дождю, декламировал Блейка:

Проснись, проснись, о спящий обитатель страны теней, пробудись, восстань!

Ник высунулся из окна и стал ругаться:

— Виктор, черт побери, будь человеком, валяй домой! — Однако спустился и впустил нас в дом. Он был в вечернем костюме. Страшно бледный, в глазах сатанинский блеск.

Шарахаясь от перил к стене, мы следом за ним стали подниматься по узкой лестнице. Куэрелл подхватил рефрен из «Иерусалима»:

В квартире набирала силу вечеринка после окончания официального приема. Здесь были Бой, поэт Аберкромби, леди Мэри имярек, сестры Лайдон. Они были на приеме в особняке Розенштейна на Портман-сквер (почему не пригласили меня?) и теперь заканчивали двухквартовую бутыль шампанского. Мы с Куэреллом остановились в дверях, тараща на них глаза.

— Ну и дела, — заметил я, — вы шикарно смотритесь.

И в самом деле: как стая до смерти измученных пингвинов.

Ник ответил своей злой усмешкой.

— Заговорил совсем по-английски, Вик, — парировал он. — Ну прямо настоящий англичанин.

Он прекрасно знал, что я не люблю, когда меня называют Виком. Куэрелл погрозил пальцем и проговорил заплетающимся языком:

— По крайней мере не прибыл сюда через Палестину.

Сестры Лайдон хихикнули.

Ник принес из кухни пару пивных стаканов и плеснул нам по глотку шампанского. Тут я впервые заметил в углу сидящего в кресле, заложив ногу за ногу, неизвестного, но почему-то до боли знакомого изящного юношу в шелковом вечернем костюме с тщательно зачесанными назад набриллиантиненными волосами. С сигаретой в зубах, он с невозмутимым любопытством разглядывал меня скрытыми в тени глазами.

— Привет, Виктор, — сказал незнакомец. — Что-то у тебя довольно потрепанный вид.

Это была Крошка. Остальные, заметив мое удивление, рассмеялись.

— Додо поспорила на галлон шипучки, что у нее ничего не получится, — сообщил Ник. Леди Мэри — Додо — с комично удрученным видом сложила на груди руки и сгорбила узкие плечики. Ник скорчил рожу. — Проиграла. Страшное дело. Даже Лео ее не узнал.

— И я стал к ней подъезжать, — добавил Бой. — Понятно, в каком смысле.

Новый взрыв смеха. Ник прошел по комнате с бутылью шампанского в руке.

— Ну-ка, милая, давай допьем твои призы.

Крошка, все еще глядя на меня, протянула бокал. Высокое окно позади ее кресла было задернуто темно-синими бархатными шторами, на низком столике в широкой медной вазе умирали поблекшие красные розы, слипшиеся лепестки, как мокрые тряпки, тяжело свисали с краев. Комната, на моих глазах уменьшаясь в размерах, превратилась в длинную низкую коробку, вроде внутренней поверхности фотокамеры или волшебного фонаря. Я стоял пошатываясь, в нос шибало шампанским, в пьяных глазах фигуры брата и сестры то сливались, то разделялись, темные на темном и светлые в тусклом свете, Пьеро и Пьеретта. Ник, взглянув на меня, улыбнулся и сказал:

— Сядь-ка лучше, Виктор, а то сейчас ты определенно похож на Бена Терпина.

Потом провал, а потом я сижу скрестив ноги на полу у кресла Крошки, подбородок на подлокотнике рядом с ее вдруг крайне заинтересовавшей меня рукой с короткими пухлыми пальчиками, заканчивающимися острыми кроваво-красными ногтями; мне хочется взять в рот каждый из этих пальчиков и сосать, сосать, пока крашеные ноготки не станут прозрачными как рыбья чешуя. Я на полном серьезе объясняю ей теорию статуй Дидро. Бывает такая стадия опьянения, когда вдруг кажется, что с поразительной до смешного легкостью проходишь в дверь, которую всю ночь тщетно пытался открыть. А за дверью сплошной свет, полная ясность и спокойная уверенность.

— Дидро утверждал… — разглагольствовал я, — Дидро утверждал, что мы только и делаем, что создаем внутри себя статую по своему подобию — понимаешь, идеализированную, но все же узнаваемую, — и потом всю жизнь стремимся уподобиться ей. Это и есть нравственный императив. По-моему, очень здорово, как ты думаешь? Именно это происходит со мной. Только иногда я не уверен, где статуя, а где я. — Эта последняя мысль так поразила меня, что захотелось плакать. За моей спиной Бой громко декламировал «Бал в Инвернессе», сестры Лайдон взвизгивали от восторга. Я положил ладонь на руку Крошки. Какая холодная; холодная и волнующе неотзывчивая. — О чем ты думаешь? — севшим от волнения голосом спросил я. — Скажи, о чем думаешь.

Она недвижимо — да, недвижимо, как статуя, — сидела в кресле, заложив облаченные в шелковые брюки ногу на ногу, руки на подлокотниках, обоеполая, похожая на жрицу, с чуть заметной расчетливой сумасшедшинкой во взгляде, волосы стянуты назад так туго, что уголки глаз по-китайски сузились; повернув голову, молча смотрела на меня. Скорее не на меня, а вокруг меня. Это была ее манера. Ее взгляд не простирался дальше лица, однако казалось, что он охватывает тебя целиком и как бы выделяет, создавая невидимую корону, силовое поле, внутри которого ты изолированно от других подвергаешься внимательному изучению. Не приписываю ли я ей излишней значимости, не превращаю ли ее в своего рода сфинкса, в чудовище, жестокое, хладнокровное и невероятно отчужденное, недосягаемое? Она была простой смертной, как и я, нащупывала свой путь в мире, но когда вот так смотрела на меня, мне казалось, что все мои грехи выступают наружу, высвечиваются на всеобщее обозрение. Ощущение пьянящее, особенно если уже крепко пьян.

В четыре часа утра Куэрелл повез меня домой. На Лестер-сквер он слегка наехал на фонарный столб. Некоторое время мы сидели, слушая, как тихо постукивает радиатор, и глядя на мигающую рекламу мясных кубиков «Боврил». На площади ни души. Порывистый ветер гонял мертвые листья по подсыхающему после дождя тротуару. Кругом было так пустынно, так прекрасно и печально, что мне снова захотелось плакать.

— Сволочи, — бормотал себе под нос Куэрелл, стараясь запустить мотор. — Ладно, черт побери, война поставит их на место.

На рассвете я вдруг, преисполненный решимости, стряхнул остатки сна. Теперь я точно знал, что нужно делать. Я не просто встал с постели, а воспарил с нее на крыльях подобно претерпевшим волшебное превращение сияющим фигурам с рисунков Блейка. Трясущимися руками схватил телефон. Крошка взяла трубку после первого звонка. Судя по голосу, она не спала. Долгое ожидающее молчание.

— Послушай, — сказал я, — мне надо на тебе жениться. Она не ответила. Я представил, как она в развевающемся черном шелковом облачении плывет в этом море молчания. — Вивьен? Ты у телефона?

— Да, — ответила она. — Я слышу.

Мне показалось, что она, как обычно, сдерживает смех, но я не обращал внимания.

— Так выйдешь за меня?

Снова молчание. На подоконник села чайка и безучастно посмотрела на меня блестящим глазом. За окном блеклое серое небо. У меня было ощущение, что все это уже случалось со мной раньше.

— Ладно, — сказала она.

И положила трубку.

Мы встретились в тот день за ленчем в «Савое». Этот странный праздник получился натянутым и до некоторой степени показным, будто мы участвовали в одной из бывших тогда в моде двусмысленных камерных комедий. В ресторане было полно знакомых, отчего нам обоим еще больше казалось, что все смотрят на нас. Крошка была, как обычно, в черном — жакет с подбитыми ватой плечами и узкая юбка, — что при дневном свете в моих глазах выглядело как вдовий траур. Она, как всегда, держалась настороженно и отчужденно, хотя по тому, как то и дело брала со скатерти и вертела в руках мой портсигар, я мог судить, что она волнуется. Начав с жалоб, как мне сейчас муторно, я никоим образом не способствовал тому, чтобы разрядить обстановку. А чувствовал я себя действительно ужасно: глаза будто кто-то выдрал, подержал над горячими углями и снова вставил в пульсирующие глазницы. Я показал ей трясущиеся руки, пожаловался на сердце. Она сделала презрительную гримасу.

— Почему мужчины постоянно хвастаются похмельем?

— Наверно, потому, что в наши дни нам остается мало чем похвастаться, — мрачно произнес я.

Мы отвернулись друг от друга. Молчание становилось все более напряженным. Мы были похожи на купальщиков, в нерешительности остановившихся у кромки темной неприветливой воды. Первой ринулась в воду Крошка.

— Знаешь, — сказала она, — мне никогда еще не делали предложение по телефону.

Короткий нервный смешок. У нее недавно закончился беспорядочный роман с каким-то американцем. «Мой янки» — говорила она о нем с горькой смиренной усмешкой. Кажется, никто его не видел. До меня постепенно стало доходить, как мало я о ней знаю.

— Извини, — ответил я, — но в тот момент мне казалось, что так надо.

— И теперь тоже?

— Что?

— Считаешь, что так надо.

— Разумеется. А ты так не думаешь?

Она промолчала, не спуская с меня своего как бы идущего откуда-то из глубины взгляда.

— Ник прав, — наконец сказала она. — Ты действительно становишься англичанином.

Подошел официант, и мы с облегчением склонились над меню. За ленчем мы с деланным равнодушием поддерживали бессвязный разговор о моей новой должности в институте, эксцентричном назначении Ником самого себя консультантом Розенштейнов, последней потасовке Боя Баннистера, надвигающейся войне. Я считал, что у нее нет никаких политических пристрастий, и был неприятно удивлен, узнав, что она ярая противница умиротворения — надо сказать, довольно агрессивная. Пока убирали тарелки, она взяла из моего портсигара сигарету — судя по резким движениям, она тоже была раздражена — и, задержав руку с горящей спичкой, сказала:

— Как я понимаю, ты действительно меня любишь?

Официант быстро взглянул на нее и отвел глаза. Я взял ее руку, притянул к себе и задул спичку. Мы начали вторую бутылку вина.

— Да, — ответил я, — я тебя люблю.

Я еще никому не говорил этих слов, если не считать Хетти, когда был маленьким. Крошка коротко кивнула, словно я прояснил какой-то пустяковый вопрос, о котором она давно собиралась спросить.

— Знаешь, тебе придется увидеть маму, — сказала она. Я недоуменно уставился на нее. Она снизошла до иронической улыбки. — Просить моей руки.

Мы одновременно посмотрели на мои пальцы, все еще лежащие на ее запястье. Будь в этот момент настоящие зрители, раздался бы взрыв смеха.

— А разве говорить надо не с отцом? — удивился я. Большой Бобер вот-вот должен был выпустить в свет мою монографию об архитектуре немецкого барокко.

— A-а, ему все равно.

В такси мы вдруг повернулись друг к другу и неловко, будто два оживших манекена с витрины магазина, обнялись и поцеловались. Я вспомнил, что то же самое уже было — сколько, шесть, семь лет назад? — и подумал, как странно устроена жизнь. Нос у нее был холодный и слегка влажный. Я коснулся груди. На Оксфорд-стрит дул сильный холодный ветер. Крошка прильнула лбом к моей шее. Ее ручка с пухлыми пальчиками покоилась в моей руке.

— Как мне тебя называть? — спросила она. — Виктор — это не имя, согласен? Скорее титул. Как в Древнем Риме. — Крошка подняла голову и посмотрела на меня. В глазах ее, как слайды в линзе забарахлившего проектора, мелькали миниатюрные отражения витрин уже закрытых магазинов. Она улыбнулась. Мне показалось, что в глазах блеснули слезы. — Знаешь, а я тебя не люблю, — тихо сказала она.

Я сжал ее пальцы.

— Знаю. Но это не имеет значения, не так ли?

* * *

В один из обманчиво теплых и светлых дней конца октября я отправился поездом в Оксфорд. Все кругом было будто объято пламенем, так что казалось, что мир застыл в ожидании не зимы, а начала чего-то грандиозного, знаменательного. На мне был новенький довольно элегантный костюм. Поезд мчался, а я любовался стрелками брюк и носками до блеска начищенных коричневых туфель. У меня было вполне определенное мнение о своей внешности: холеный, ухоженный, модно одетый, напомаженный, словом, нашедший свое место в жизни. Я вполне спокойно относился к предстоящему противоборству с миссис Бобрихой, даже чуть свысока предвкушал его как нечто забавное. Чего можно было опасаться от такой легкомысленной особы? Но по мере приближения к месту назначения на мне все больше сказывалось неумолимо безостановочное движение пролетающего мимо станций поезда, клубящийся за окном дым обретал зловещие очертания, и ко времени, когда мы въехали в Оксфорд, мною овладел безотчетный страх.

Дверь открыла новая горничная, толстозадая, широколицая. Скептически оглядев меня, она приняла шляпу с таким видом, словно ей вручили дохлую кошку. Бревурты гордились своей репутацией держать невыносимую прислугу; это льстило богемным фантазиям миссис Бобрихи о себе. «Мадам в кладовке», — сказала служанка таким тоном, что мне почему-то стало неловко. В доме стоял тошнотворно-сладкий фруктовый запах. Я последовал за колышущимися бедрами служанки в гостиную, где, шагнув назад и с самодовольной ухмылкой решительно прикрыв за собой дверь, она оставила меня одного. Я стоял посередине комнаты, слушая, как бьется сердце, и глядя в бутылочные стекла окон на сад, переливающийся всеми, несколько режущими глаз, красками. Время шло. Я вспомнил, когда впервые, почти десять лет назад, был в этой комнате — Ник развалился на тахте, Крошка наверху крутила пластинки с джазовой музыкой, — и вдруг почувствовал себя отнюдь не светским львом, каким казался в начале поездки, а неким страшно старым высушенным и неприлично сохранившимся уродцем, вроде ярмарочных карликов, взрослых мужчин в сморщенном детском тельце.

Дверь без предупреждения распахнулась, и в ней в позе Сары Бернар возникла миссис Бревурт — рука на круглой ручке двери, голова откинута назад, слегка вздымающиеся оголенные телеса.

— Сливы! — объявила она. — Невиданный урожай.

На ней было пышное бархатное платье цвета запекшейся крови, на плечи наброшено что-то вроде шали с кистями, обе руки почти до локтей, будто пружинами, увешаны золотыми браслетами, вызывая в памяти скорее цирк, чем сераль. Я понял, кого мне она всегда напоминала: одну из гоняющихся за жизненными благами интриганок из романов Генри Джеймса, то ли мадам Мерль, то ли миссис Эссингэм, но без их острого ума и характера. Она приблизилась, двигаясь как всегда словно на скрытых колесиках, взяла меня за плечи и театрально поцеловала в обе щеки, потом оттолкнула от себя и, держа на расстоянии руки, медленно покачивая головой, окинула долгим трагическим взглядом.

— Крошка говорила с вами? — робко спросил я.

Она кивнула головой так, что подбородок почти упал на грудь.

— Вивьен звонила. Мы с отцом долго с ней говорили. Были настолько… — Я так и не услышал продолжения. Она молча продолжала разглядывать меня, как бы погруженная в раздумья, потом вдруг встряхнулась и ожила. — Пойдем, мне нужна мужская рука.

Кладовка представляла собой стилизованное подобие колдовской обители. В выходящее на огород окошко едва проникал зловещий зеленый свет, мало похожий на дневной. На приземистой черной газовой плите, покоившейся на раздвинутых тонких ножках, словно присевший над штангой тяжелоатлет, в огромном чане бурлил сливовый джем, а на подставке для сушки посуды рядом с облупившейся раковиной выстроилась рота разнокалиберных банок. Миссис Б., прищурившись и раздувая ноздри большого крючковатого носа, наклонилась над булькающим котлом, зачерпнула полный ковш джема и стала с сомнением разглядывать.

— Макс считает, что этим должен заниматься кто-то другой, — сказала она, выключая газ. — Не могу представить почему. — Она поглядела на меня как кошка на мышь. — Знаете, он страшный деспот. Хотите фартук? Да снимите же свой пиджак.

Я должен был держать банки, в которые она разливала джем.

— Понимаете, это надо делать, пока джем горячий, иначе крышки не будут держать.

Первая банка лопнула от жару, во второй джем перелился и обжег мне пальцы. Я тихо выругался, миссис Б. сделала вид, что не слышала.

— Ладно, — сказала она, — видно, надо дать ему немного остыть. Пойдем в сад. Такой прекрасный день. Хотите выпить или еще рано? Мод нам что-нибудь принесет. Мод! Боже мой, где эта девчонка? A-а, вот ты где; никогда не найдешь. Что бы вы хотели, мистер Маскелл? Говорят, что мое вино из одуванчиков на самом деле очень вкусное. Джин? Хорошо, обязательно выпьем, найдем местечко. Мод, подай мистеру Маскеллу джин. И… тоник, и все остальное. — Мод, метнув на меня насмешливый взгляд, неуклюже зашагала прочь. Миссис Бревурт вздохнула. — Чувствую, что она дерзит, но никак не могу поймать за руку. Знаете, они такие хитрые и по-своему умные.

Сад был в своем последнем пышном великолепии, радовал буйством красок, золотых, зеленых, янтарных, пунцовых. Жарко светило осеннее солнце. Вдыхая воздух, напоенный запахом эвкалиптов и тонким пряным ароматом вербены, мы прошли по хрустящей под ногами траве и сели на ветхую скамейку, рискованно прислоненную к стене из неотесанного камня под аркой из переплетенных старых розовых кустов. Настоящий приют, но только не блаженства.

— Рука, должно быть, очень болит? — спросила миссис Б. — Может, что-нибудь приложить?

— Щавель.

— Что?

— Это средство, которым лечила моя мать. Мачеха.

— Поняла. — Она беспомощно оглядела сад. — Не знаю, есть ли здесь щавель…

Подошла Мод с моим джином и зеленым бокалом с жидкостью цвета мочи для миссис Бобрихи — как я понял, знаменитым вином из одуванчиков. Я залпом проглотил половину своей порции. Миссис Б. опять сделала вид, что не заметила.

— Вы говорили о своей мачехе, — отхлебнув из бокала и с любопытством глядя поверх него, напомнила она.

— Разве? Ее зовут Хермайони, — сбивчиво пояснил я.

— Очень… красиво. Она тоже ирландка?

— Да. Ее родители были квакерами.

— Квакерами! — взвизгнула она, удивленно раскрыв глаза и шлепнув ладошкой по крутой груди. У меня создалось впечатление, что она не была уверена, кто такие квакеры. — Правда, никто не отвечает за своих родителей, — поправилась она. — Кому-кому, а мне-то следовало помнить! — Откинув голову, она визгливо, заученно, как героиня в трагической опере, рассмеялась. Я было подумал упомянуть о своем родстве по материнской линии с королевой; разумеется, необязательно быть снобом, но такие вещи впечатляют.

Я допил джин и красноречиво повертел в пальцах стакан, но она не захотела понять намек.

— И у вас есть брат, да?

Она вдруг принялась с интересом разглядывать обтягивающий ее большие круглые коленки ворсистый бархат платья.

— Есть, — необычайно высоким вымученным голосом подтвердил я, будто обвиняемый в убийстве, отвечающий на первый, самый страшный вопрос следователя.

— Есть, — тихо повторила она. — Вы об этом не говорили.

— Не было повода.

— Мы думали, вы единственный ребенок.

— Извините. — Непонятно, за что я извинялся. Мною вдруг овладели обида и злость. Ник! Ник все им рассказал. Миссис Бревурт поставила бокал на скамейку, поднялась, прошлась по газону и повернулась, глядя в траву под ногами.

— Само собой разумеется, — продолжила она, — будет нужна справка.

— Справка?..

— Да, понимаете, медицинская справка. Макс найдет надежного врача. В семье эти вещи так часто случаются, а мы очень не хотели бы подвергать Вивьен подобному риску. Вы, конечно, понимаете, верно? — Теперь она стояла слегка подавшись вперед и подперев скрещенными руками грудь и с грустной улыбкой сочувственно смотрела на меня. — Мы не сомневаемся, что лично вы, мистер Маскелл…

— Зовите меня Виктором, пожалуйста, — пробормотал я. Теперь меня ни с того ни с сего начал душить еле сдерживаемый глупый маниакальный смех.

— Мы не сомневаемся, — неодолимо, как линкор, напирала она, — что вы лично, конечно… не заражены, если можно так сказать. Но видите ли, это в крови. — Она театрально заломила руки и зашагала взад-вперед. — Мы, мистер Маскелл, несмотря на некоторые крайности, народ простой. Я, разумеется, имею в виду мой народ. Евреи много испытали и еще подвергнутся многим испытаниям в дальнейшем… — Она не ошиблась: ее брат с женой и тремя детьми погибнут в Треблинке. — Но на протяжении всей тысячелетней истории мы твердо держались главных ценностей. Это семья. Дети. И кровь, мистер Маскелл, кровь. — Она опустила руки, повернулась и зашагала на этот раз в другую сторону. Я чувствовал себя как зритель, который в середине длинного второго акта слышит сирены пожарныхмашин, мчащихся в направлении его дома.

— Миссис Бревурт… — начал я, но она, словно дорожный полицейский, подняла руку.

— Будьте добры, — прервала она с ледяной улыбкой. — Еще два слова, и потом обещаю молчать.

Мне было видно, как в окне гостиной мелькает фигура горничной, и отчаянно захотелось крикнуть ей, чтобы принесла выпить, притащила, черт возьми, бутылку. Есть ли на свете что-либо более удручающее, чем вертеть в потных руках пустой липкий стакан из-под джина? Я подумал было пососать ломтик лимона, но решил, что миссис Б. в полете красноречия вряд ли заметит этот знак отчаяния.

— Когда Вивьен сообщила по телефону о вашей помолвке, — продолжала она, — для нас с отцом, как вы понимаете, это было большим… большой неожиданностью. — Она удержалась, чтобы не сказать «потрясением». — Я на полдня заперлась в музыкальном салоне. О многом надо было подумать. Музыка всегда помогает. Играла Брамса. Эти величественные глубокие гармонии. Наполненные печалью и в то же время… придающие силы. — Склонив голову и прикрыв глаза, она мгновение как бы застыла в молчаливой молитве, потом вдруг пронзила меня взглядом. — Она наша единственная дочь, мистер Маскелл, наше единственное, любимое дитя.

Я встал. От мускусного запаха роз и всего остального у меня разболелась голова.

— Миссис Бревурт, — сказал я, — Вивьен двадцать девять лет. Она не ребенок. Мы друг друга любим. — При этих словах она удивленно вскинула свои густые блестящие брови и недоверчиво встряхнула головой, ну прямо живая миссис Тачетт. — И мы считаем, что нам пора пожениться. — Я запнулся, это было не совсем то, что я хотел сказать, вернее, как я хотел это сказать. — Мой брат страдает от синдрома, название которого вам ничего не говорит, к тому же я в данный момент забыл, как он называется. — Этого еще не хватало. — Это не наследственное, а результат кислородного голодания мозга, когда он был в чреве. — При этом слове она невольно вздрогнула; я продолжал нажимать. — Нам бы хотелось получить ваше и мистера Бревурта благословение, но если вы нам отказываете, мы обойдемся без него. Вам следует это понять.

Дела явно поправлялись. Я чувствовал, как шею мою облегает невидимое накрахмаленное жабо, и не удивился бы, увидев, что на мне фрачный камзол и сапоги для верховой езды: сам лорд Уорбартон не смог бы держаться надменнее. Я бы чувствовал, что полностью владею обстановкой, если бы не назойливое словечко «чрево», все еще стоявшее между нами как полуспущенный футбольный мяч, который ни одна из сторон не хотела ни принять, ни отбить. Мы молчали. Я слышал собственное тяжелое сопение. Наконец миссис Б. то ли удивленно, то ли сердито пожала плечами, промолвив:

— Конечно же, вы получите наше благословение. Мы благословим Вивьен. Дело совсем не в этом.

— Тогда в чем же?

Она открыла рот, но вдруг остановилась, глотая воздух и закатив глаза. Я испугался, подумав, что у нее удар — на память пришло слово «апоплексия». Почему-то вспомнились Панч и Джуди из представлений кукольного балагана летом на набережной в Каррикдреме, которые вызывали во мне смутную тревогу, даже когда я заливался смехом. Но к моему удивлению и замешательству, миссис Б. разрыдалась. Ни раньше, ни потом мне никогда не приходилось видеть, чтобы она до такой степени теряла над собой контроль. Кажется, она удивилась не меньше меня. И разозлилась на себя, что добавило новых, злых, слез.

Как глупо, как глупо, — твердила она, утирая их под звон браслетов и тряся головой, будто вытряхивала что-то из ушей.

Я на миг увидел, какой она будет, когда станет совсем старой. Мне было ее жалко, но к этому примешивалось другое чувство, которого я стыдился, но не мог от него избавиться: ликование, торжество; гадкое, скрытое от глаз, мелочное, но при всем этом торжество. Бывают моменты, редкие и еще реже так четко отграниченные, как этот, когда сила переходит от одной противной стороны к другой незаметно, мгновенно, как электрический заряд между электродами. Я принялся подыскивать ненужные и скорее неискренние слова утешения, но миссис Б. сердито отмахнулась от них как от назойливой осы. Она быстро взяла себя в руки. Слез больше не было. Шмыгнув носом, подняла голову и свысока поглядела на меня.

— Я не хочу, чтобы мы были врагами, мистер Маскелл.

— Я тоже, это было бы неразумно.

Вскоре, когда я снова оказался в гостиной, а миссис Б. куда-то удалилась, подошел Макс Бревурт. Мне показалось, что кончик его острого носа вздрагивает — так тщательно он вынюхивал обстановку. Он обладал поразительным ощущением опасности. В нем действительно было что-то от бобра — прилизанные волосы, потирание рук, осторожно принюхивающееся рыльце.

— Говорят, что у меня появится еще один сын, — начал он, одарив меня одной из своих кислых улыбок. — Поздравляю.

После этого говорить было не о чем, и мы неловко замолчали, глядя под ноги. Потом заговорили оба сразу и снова погрузились в мучительное молчание. Появилась миссис Б., вернувшая себе привычный царственный вид, и я подметил быстрый вопросительный взгляд Макса, решающего, что делать дальше.

— Может, выпьем? — предложил он и робко добавил: — Отметим событие.

— Конечно же, — поддержала супруга, изобразив ослепительную улыбку. — Шампанского. Мы тут немножко поболтали. — И она повернулась ко мне: — Верно, мистер Маскелл?

— Виктор, — поправил я.

* * *

Свадьба, как тогда говорили, прошла скромно. Церемония состоялась в отделе записи актов гражданского состояния муниципалитета Мэрилебон. Присутствовали Бобры: Ник с родителями и дряхлая тетка, которую я раньше не видел — она была при деньгах, — и кроме них, конечно, Бой Баннистер, а также Лео Розенштейн и двое подруг Крошки, перезрелых девиц в нелепых шляпках. Накануне вечером приехали мой отец с Хетти. Они стеснялись и робели, а я чувствовал себя неловко за них и из-за них. Шафером был Ник. Потом мы поехали в «Клэриджес» на ленч. Бой набрался и произнес похабную речь, в течение которой миссис Бобриха с застывшей на лице кошмарной улыбкой зверски крутила салфетку, будто сворачивала голову крошечному белому бесхребетному зверьку. Медовый месяц провели на Сицилии, в Таормине. Было жарко, над Этной постоянно висело грозное облачко дыма. Много читали, смотрели развалины, а по вечерам Крошка рассказывала мне за ужином о своих бывших любовниках, которых у нее было внушительное количество. Не знаю, зачем ей хотелось перечислять свои похождения, которые по мне были однообразно скучными; возможно, это был своего рода экзорцизм. Меня это не трогало. По-своему было даже приятно, прихлебывая из бокала, мысленно представлять эту призрачную вереницу банкиров, игроков в поло, несчастных американцев, проходящих через расписанный в изысканно мрачных тонах зал ресторана и исчезающих в душной звездной ночи.

Секс оказался проще, чем я ожидал и побаивался. Мне было приятно познать другую Крошку — теплую, податливую, даже ласково-томную — очень непохожую на ту вызывающе резкую особу, которую я брал в жены, а ее поразило и тронуло, что она вышла замуж за девственника тридцати одного года от роду. Несколько трудно было начать. Она, со смехом откинув волосы, сказала: «Бедняжка, давай помогу, я в таких делах не новичок». В последнюю ночь мы торжественно, правда, будучи навеселе, поклялись, что не будем иметь детей. К Рождеству она забеременела.

(обратно)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Дорогая мисс Вандельер, знаю, что я не вспоминал о вас. Более того, я вас избегал: когда вы приходили сегодня утром, я был дома, но не ответил на звонок. Я знал, что это вы, потому что видел в окно, как вы переходили площадь под дождем (что молодые женщины имеют против зонтиков?). Я чувствовал себя как преклонных лет старая дева (но когда я не чувствую себя дряхлой старой девой?), выглядывающая из-за тюлевых занавесок на мир, который с каждым разом кажется ей страшнее. Мне нездоровилось. Душевная тоска, так это называется. Слишком много грустных размышлений здесь, под лампой, наедине с поскрипывающим пером, когда за окном тревожит душу щебет птиц в деревьях, буйствует весна и уже громогласно заявляет о себе воспетое Китсом лето. Такая бесстыдно великолепная погода беспощадна ко мне; я всегда был склонен к жалостному самообману. По-моему, я поспешил принять случившееся. Надо было дать себе время оправиться после этого публичного разоблачения и последовавшего унижения. Все равно как после операции или, должно быть, когда выжил после расстрела — приходишь в себя и думаешь: «Не так уж плохо, остался жив и почти не больно. Что это все кругом так на меня смотрят?» И радуешься. Это потому, что организм еще не осознал потрясения или потому что само потрясение действует как анестетик. Но недолгое приятное возбуждение проходит, присутствовавшие при сем люди устремляются к месту нового происшествия, потом приходит ночь, а с нею мучительные недоуменные раздумья.

Я был глубоко удивлен, когда меня лишили рыцарского звания и звания почетного доктора Тринити-колледжа, а в Институте деликатно дали понять, что мое дальнейшее пребывание в нем, даже лишь в целях научной работы, было бы нежелательным. (Из дворца не было никаких вестей; миссис У. страшно не любит скандалов.) Что я такого сделал, чтобы меня так оскорбляли, и это в стране предателей, которые каждый день обманывают друзей, жен, детей, налоговых инспекторов? Понимаю, что в данный момент я неискренен. По-моему, то, что их так шокирует, для некоторых — кого-то из них самих — по существу могло бы послужить идеалом. И я так думал, даже вопреки собственному присущему мне уничижительному скептицизму. Я не обманывался относительно своего выбора. Я не был ни Боем с его наивным убеждением в способности человека к совершенствованию, ни с блуждающим по свету Куэреллом, заглядывающим иногда порассуждать за несравненным портвейном епископа Бонголендского вокруг тонкостей вероучения. Для меня же марксизм был возрождением, в не так уж измененном виде, веры моих отцов; любому доморощенному фрейдисту было по силам причесать его на свой лад. Но какое утешение от веры, если она содержит в себе собственный антитезис, поблескивающую в сердцевине каплю яда? Достаточно ли паскалевой ставки для поддержания жизни, реальной жизни, реального мира? Тот факт, что вы ставите на красное, еще не означает, что не существует черного.

Я часто думаю, как по-иному сложились бы мои дела, не встреться я в свое время с Феликсом Хартманном. Естественно, я был в него немножко влюблен. Вы, наверное, о нем не слыхали. Он был одним из самых впечатляющих людей Москвы, и идеологом, и страстно увлеченным активистом (Боже мой, до чего же легко пристает жаргон воскресных газет!). Крышей ему служила фирма по торговле мехами поблизости от Бриклейн или в каком-то еще нездоровом месте, дававшая ему возможность часто разъезжать как по стране, так и за границей. (Мисс В., вы, надеюсь, записываете.) Он был подданным Венгрии немецкого или славянского происхождения, отец был солдатом, мать сербка или словенка, что-то вроде того. Говорили, хотя я не знаю, откуда это пошло (а может быть, и правда), что он был посвящен в духовный сан и в Первую мировую войну служил капелланом в австро-венгерской армии; когда я однажды спросил его об этом периоде его жизни, он ответил мне своей нарочито загадочной улыбкой. Его ранило шрапнелью — «в стычке в Карпатах», — после чего осталась приятная на глаз байронова хромота. Высокого роста, прямая спина, гладкие иссиня-черные волосы, мягкий, спокойный взгляд, располагающая, пусть несколько натянутая, ироническая улыбка. Он мог быть одним из тех прусских принцев прошлого века, украшенных золотыми шнурами и дуэльными шрамами, каких так любили опереточные композиторы. По его словам, он попал в бою в плен к русским и, когда произошла революция, примкнул к красным и дрался в гражданской войне. Все это создавало ему ореол мужественного, знающего себе цену побывавшего в переплетах человека. Полагаю, в собственных глазах он был не принцем-студентом, а одним из тех священников — воителей контрреформации, что, волоча окровавленный меч, бродили по дымящимся развалинам разграбленных городов.

Познакомил нас Аластер Сайкс. Летом 1936-го. В середине августа я уехал в Кембридж — в Тринити за мной еще сохранялись комнаты, — чтобы закончить большую работу о рисунках Пуссена. Стояла жара, в Лондоне было невыносимо, а меня поджимали сроки у «Бревурта и Клейна». В Испании началась война, и возбужденные люди собирались ехать на фронт. Должен признаться, что мне это не приходило в голову. Не то чтобы я боялся — как обнаружилось позднее, я не был лишен мужества, если не считать одного оставшегося в памяти прискорбного случая — или не понимал значения того, что происходило в Испании. Просто я не из тех, кому свойственны громкие поступки. Выдуманный герой типа Джона Корнфорда поражал меня себялюбием, или если позволите мне оксюморон, глубоким легкомыслием. Поступок англичанина, мчащегося сломя голову подставлять голову под пули в Севилью или куда там еще, казался мне верхом бравады, никому не нужной расточительной крайностью. Человек действия стал бы меня презирать за такие настроения — я, например, и не подумал бы высказать их Феликсу Хартманну, — но у меня свое, отличное понимание поступка, приносящего плоды. Забравшийся в набухшую почку червь причинит больше вреда, чем сотрясающий сучья ветер. Это известно шпиону. Это известно мне.

Аластера, конечно, события в Испании взвинтили до крайности. Примечательная черта в отношении к испанской войне — полагаю, ко всем идеологическим войнам — это горячее единодушие, если не сказать простодушие, в других обстоятельствах довольно критически мыслящих людей. Все сомнения отвергнуты, на все вопросы найдены ответы, все двусмысленности рассеяны. Франко — это Молох, а Народный фронт — невинные младенцы, которых бессердечный Запад трусливо приносит в жертву злодею. А того, что спешащий на помощь испанским лоялистам Сталин в то же время у себя дома систематично истребляет любую оппозицию своему господству, удобно не замечают. Да, я был марксистом, но никогда не питал ничего кроме отвращения к этому Стальному человеку. Такой неаппетитный субъект.

— Ну и дела, Виктор! — начал Аластер, откручивая чубук трубки и вытряхивая из чашечки липкие черные капли. — Страшные времена. Надо защищать революцию.

Я, вздохнув, улыбнулся:

— Хочешь сказать, чтобы спасти город, надо его разрушить?

Мы сидели в шезлонгах, греясь на солнышке в крошечном садике под его окнами в Тринити. Аластер сам ухаживал за садиком и трогательно им гордился. Здесь росли розы и львиный зев, а газон был гладкий как бильярдный стол. Изящно придерживая пальцем крышечку синего чайника и печально покачивая головой, он разливал чай.

— Порой я сомневаюсь в твоей преданности делу, Виктор.

— Ага, — поддержал я, — и если бы мы были в Москве, ты донес бы на меня в тайную полицию. — Он с обидой посмотрел на меня. — A-а, Аластер, — устало продолжал я, — ты не хуже меня знаешь, что там происходит. Мы не слепые и не дураки.

Он налил чаю в блюдечко и отхлебнул, подчеркнуто вытянув губы; это был один из его способов продемонстрировать классовую солидарность; мне он представлялся показным и, должен признаться, даже отталкивающим.

— Правильно, но мы все-таки верим, — улыбнулся Аластер, причмокнув губами. Откинувшись на выцветшую парусиновую спинку шезлонга, он осторожно поставил чашку с блюдцем на кругленький животик. В своей простой вязаной безрукавке и коричневых башмаках он выглядел таким благодушным, что мне захотелось его ударить.

— Сейчас ты похож на попа, — сказал я.

— Забавно, что это говоришь ты, — ответил он. — Скоро подойдет один малый, который был священником. Он тебе понравится.

— Вот уж тогда наговоритесь вдоволь.

Вскоре появился слуга Аластера, подобострастно почтительный человечек, почти карлик — Боже, до чего я таких презирал! — объявивший о приходе гостя. Феликс Хартманн был в черном: черный костюм, черная рубашка, изящные черные лакированные туфли, почти как бальные. Стараясь скрыть хромоту, он шагнул навстречу нам по газону. Аластер нас познакомил, и мы пожали друг другу руки. Здесь напрашиваются слова, что между нами проскочила искра взаимного волнующего признания, но, кажется, такие многозначительные первые встречи обретают ореол значимости позднее, когда оглядываешься в прошлое. Его короткое рукопожатие ничего не выражало, разве что снисходительное, но не слишком обидное безразличие. (Однако что за странная церемония это рукопожатие; мне оно всегда представляется в геральдическом свете: торжественная, старомодная, чуть смешная, несколько неподобающая и при всем том исключительно впечатляющая.) Добрые славянские глаза Феликса, цвета домашнего леденца — в зимние вечера, когда приходила из школы мисс Молино, я делал такие леденцы с помощью Хетти, выливая на сковородку жженый сахар, — остановились на миг на моем лице, и он тут же отвел взгляд. Это была его манера — делать вид, будто отвлечен чем-то посторонним; бывало, остановится посередине фразы и нахмурится, потом чуть заметно встряхнется и продолжит разговор. Еще одна привычка — слушая собеседника, как бы ни серьезен был разговор, очень медленно поворачиваться на каблуках и чуть прихрамывая, наклонив голову, делать несколько шагов, затем, заложив руки за спину, останавливаться, так что невозможно понять, слушает ли он или же скорее погружен в собственные раздумья. Я никогда не мог до конца решить, естественны ли такие его манеры или он постоянно ищет, пробует, репетирует по ходу действия, как актер, выходящий за кулису быстренько повторить особенно трудный жест, тогда как на сцене все идет своим чередом. (Надеюсь, мисс В., вас не удивило употребление слова «естественны» в данном контексте; если удивило, то вы совершенно не разбираетесь в нас и в отношении внутри нашего ограниченного круга.)

— Феликс сегодня разоделся в пух и прах, — прыснул смехом Аластер.

Хартманн через силу улыбнулся:

— Шутник ты, Аластер.

Мы неловко стояли на траве — на троих два шезлонга. Феликс Хартманн рассматривал блестящие носки своих туфель. Вскоре Аластер, прищурившись от солнца, поставил свою чашку и, пробормотав что-то насчет стула, поспешно скрылся. Хартманн со вздохом перевел взгляд на розы. Уши ласкало жужжание лета.

— Вы искусствовед? — спросил Хартманн.

— Скорее историк.

— Но историк искусств?

— Да.

Он кивнул, подняв взгляд до уровня моих колен.

— Вот как…

Я ждал, но продолжения не последовало.

— Я большой любитель немецкого барокко, — чересчур громко заговорил я. — Вы вообще знакомы с этим направлением?

Он покачал головой.

— Я не немец, — похоронным тоном пояснил он, хмуро глядя в сторону.

Мы снова замолчали. Я подумал, не обидел ли чем-то его, не надоел ли, и был несколько раздосадован; не всем же дано попадать под пули в перестрелках в Карпатах. Аластер вернулся с третьим шезлонгом и после долгой возни и проклятий, больно защемив большой палец, установил его на место. Предложил заварить свежего чаю, но Хартманн отмахнулся. Мы сели. Аластер сладко вздохнул; садоводы-любители как-то по-своему раздражающе вздыхают, оглядывая плоды своих трудов.

— Сидя вот так здесь на солнышке, — произнес Аластер, — трудно представить, что где-то в Испании начинается война. — Он тронул Феликса за рукав черного пиджака. — Тебе не жарко, старина?

— Жарко, — безразлично и в то же время вроде бы хмурясь, кивнул Хартманн.

Снова молчание. Зазвонили куранты Кингз-колледжа. Высоко в густой синеве поплыли бронзовые раскаты.

— Аластер считает, что всем надо ехать в Испанию драться с Франко, — не задумываясь сказал я и удивился, даже чуть испугался, когда Хартманн поднял глаза и бросил на меня подчеркнуто пристальный взгляд.

— А может, он и прав? — заметил Феликс.

Если не «ганс», то наверняка австриец, подумал я, — во всяком случае оттуда, где говорят по-немецки; вся эта хмурая сердечность может возникнуть лишь в результате воспитания на почве сложных словообразований.

Аластер, зажав руки между колен, с горячностью подался вперед, отчего стал похож на страдающего запором бульдога, что всегда возвещало начало спора. Он, однако, не успел раскрыть рта. Хартманн спросил меня:

— Ваши взгляды на искусство: каковы они?

Ныне странно представить, до чего естественно было слышать такого рода вопросы. В те дни мы постоянно задавали друг другу вопросы, требовали разъяснений, подтверждений; оспаривали, подвергали сомнению; отстаивали свои взгляды; критиковали. Все было чудесным образом открыто для вопросов. Даже самые закоренелые догматики среди нас, марксистов, испытывали пьянящее ощущение от возможности подвергать сомнению все, во что полагалось верить, как и отдавать догматы веры, эти бесценные, тончайшей работы причудливые переплетения мысли, в ненадежные, а возможно, и недоброжелательные руки коллеги-идеолога. Это питало иллюзию, будто слова это и есть действие. Мы были молоды.

— Ради Бога, не надо, — запротестовал Аластер. — Если он примется рассуждать о значении стиля и самодостаточности объекта, этому не будет конца. Он убежден лишь в бесполезности искусства.

— Я предпочитаю слово «непригодность», — поправил я. — Кстати, мои взгляды на этот предмет, как и на многое другое, претерпели изменения.

Отмеренная доля молчания, атмосфера быстро сгущалась. Я перевел глаза с одного на другого и, кажется, уловил, что между ними промелькнуло нечто скрытое от глаз, нет, не сигнал к действию, скорее молчаливый знак, наподобие почти неуловимых выражений благодарности, которыми обмениваются тайные прелюбодеи, находясь на людях. Этот феномен был мне пока незнаком, но станет все более привычным по мере более глубокого проникновения в тайный мир. Он означает момент, когда в разгар обычной болтовни группа посвященных начинает обрабатывать потенциальный предмет вербовки. Всегда одно и то же: пауза, быстро сгущающаяся атмосфера, затем непринужденное возобновление беседы, о чем бы ни шла речь, хотя все, даже сам объект, ясно понимают, что тема разговора бесповоротно переменилась. Позднее, когда я сам попал в круг посвященных, это маленькое негласное испытание всегда вызывало во мне глубокое возбуждение. Нет ничего более непредсказуемого и щекочущего нервы, разве что изобретательные уловки в сексуальных ухаживаниях.

Я понимал, что происходит; знал, что меня вербуют. Было волнующе, тревожно и слегка даже радостно, будто тебя со скамейки запасных вызывают играть за сборную. Словом, забавно. Это слово больше не несет того смысла, какое имело в наше время. Забавная сторона была не просто ради забавы, а служила пробным камнем подлинности той или иной вещи, подтверждением ее достоинства. Этого никогда не понимали такие, как Феликс Хартманн.

— Действительно, — подтвердил я, — некогда я придерживался этой точки зрения, отстаивая главенство чистой формы. В искусстве так много чисто сюжетного, и именно оно привлекает сентиментального буржуа. Мне хотелось чего-то грубого, осязаемого, обдуманного, взятого из реальной жизни: Пуссен, Сезанн, Пикассо. А эти новые течения — этот сюрреализм, эти бесплодные абстракции — что у них общего с реальным миром, в котором люди живут, работают и умирают?

Аластер беззвучно захлопал в ладоши. Хартманн, хмуро уставившись на мое колено, не обратил внимания на его выходку.

— Боннар? — спросил он. Все тогда помешались на Боннаре.

— Мещанское счастье. Секс по субботним вечерам.

— Матисс?

— Раскрашенные вручную открытки.

— Диего Ривера?

— Несомненно, настоящий народный художник. Великий художник.

Он оставил без внимания, что я прикусил губу, тщетно стараясь сдержать улыбку. Помню, как-то поймал такую же улыбку у Бернарда Беренсона, когда тот нагло приписывал заведомо ложное авторство безвкусной подделке в разговоре с одним несчастным американцем, готовым заплатить за нее баснословную цену.

— Так же велик, как… Пуссен? — спросил Хартманн.

Я пожал плечами. Значит, знаком с кругом моих интересов. Кто-то с ним поговорил. Я посмотрел на Аластера, но тот сосредоточенно разглядывал свой ушибленный большой палец.

— Вопрос неуместен, — ответил я. — Сравнительная критика — явление по существу фашистское. Наша задача, — до чего же осторожно я сделал ударение на слове «наша», — заключается в том, чтобы подчеркивать прогрессивные элементы в искусстве. В такие времена, как ныне, это первейшая и важнейшая обязанность критика.

Опять наступило многозначительное молчание. Аластер сосал свой большой палец, Хартманн молча кивал головой, а я устремил взгляд в сторону, демонстрируя ему свой профиль, воплощение пролетарской сдержанности и твердой решимости, будучи уверен, что выгляжу как одна из развернутых веером рельефных фигур, какими украшают пьедесталы монументов в манере социалистического реализма. Странно, как мелкие неправды сводят на нет гладкое течение мысли. Диего Ривера — подумать только! Аластер теперь с хитрой улыбкой смотрел на меня.

— Короче говоря, — заявил он Хартманну, — Виктор жаждет после революции стать министром культуры, чтобы можно было пограбить в старинных домах Англии.

— Я действительно вижу смысл в том, — чопорно, словно начальница почтового отделения, подтвердил я, — чтобы шедевры, награбленные нашими рыскавшими по Европе предками во времена войн, вернуть народу и поместить в одной центральной галерее.

Аластер опять подался вперед на жалобно скрипнувшем шезлонге и хлопнул Хартманна по колену.

— Вот видишь! — радостно воскликнул он.

Было видно, что восклицание относилось не только к моим музейным амбициям; Аластер гордился своими способностями находить таланты. Хартманн, не глядя на него, нахмурился; так страдальчески хмурится знаменитый певец, услышав, что аккомпаниатор взял фальшивую ноту.

— Итак, — с расстановкой произнес он, подчеркнуто наклонившись в мою сторону, — вы против буржуазного толкования искусства как предмета роскоши…

— Решительно против.

— … и считаете, что на художника возложены четкие политические обязанности.

— Как и все мы, — продолжал я, — художник должен внести свой вклад в великое прогрессивное движение истории.

О, я вел себя бесстыдно, как глупая девчонка, решившая лишиться невинности.

— Или?.. — спросил он.

— Или он становится ненужным, а его искусство опускается до уровня простого украшательства и тщеславного фантазирования…

На этом все остановилось, постепенно сошло на нет, оставив меня в состоянии смешанного со страхом легкого оцепенения; я-то думал, что мы в самом разгаре, а не в конце этой интересной дискуссии. Хартманн, по-моему, в первый раз глядел на меня в упор, и до меня дошли две истины: первая — что он ни на минуту не обманывался насчет незыблемости моих громких политических деклараций, и вторая — вместо того чтобы разочаровываться и оскорбляться, он, наоборот, был удовлетворен тем, что я ему лгал или предлагал тщательно подкрашенный вариант того, что можно бы было назвать правдой. Ныне это трудно; в этом, пожалуй, вся суть. Всякому, кто не отдал вере всего себя, трудно (и я, мисс В. снова говорю, что так оно и есть на деле: ты отдаешь ей себя, а не она нисходит на тебя с небес, как некая Господня благодать), да, трудно понять, как сознание верующего может разделяться на множество ячеек, содержащих в себе множество противоречивых догм. Они не запечатаны наглухо, а подобны элементам батареи (как я представляю себе ее работу); с одного элемента на другой, набирая силу, в определенном направлении перескакивает электрический заряд. Вы берете кислоту всемирно-исторической необходимости и дистиллированную воду чистой теории, соединяете контакты, и в дыму и пламени с операционного стола д-ра Дьяболо в медленных конвульсиях встает собранное из случайных предметов, покрытое багровыми швами чудовище со злобной обезьяньей мордой, называемое «убеждением». Это относится к таким, как мы, — я имею в виду таких, как Феликс Хартманн и я, — хотя, пожалуй, не к Аластеру, который был наивным простаком, простодушно верил в справедливость общего дела и неизбежность его торжества. Итак, когда в тот день Хартманн разглядывал меня в лимонно-голубых солнечных бликах кембриджского садика Психеи, а в пятистах милях к югу грохотали орудия фалангистов, он нашел именно то, что требовалось: пожестче Аластера, послушнее Боя — то есть нашел казуиста, способного углубиться в ту область, где снимаются немыслимо тонкие идеологические противоречия, — иначе говоря, человека, нуждающегося в вере («Нет никого благочестивее, чем преклонивший колени скептик» — изречение Куэрелла), так что говорить было больше нечего. Хартманн словам не доверял и считал за достоинство никогда не говорить больше, чем требовалось.

Аластер вдруг вскочил на ноги и принялся суетливо собирать чайную посуду, неуклюже стараясь не наступать нам на ноги, потом, обиженно бормоча что-то себе под нос и неся перед собой поднос с посудой, словно жалобу, удалился: я думаю, что он тоже был немного влюблен в Феликса — возможно, больше чем немного — и теперь, когда его сводничество так быстро обернулось успехом, ревновал. Правда, Хартманн, кажется, едва заметил его исчезновение. Наклонив голову, сложив кисти рук и опершись локтями о колени, он напряженно подался вперед (надо обладать настоящим изяществом, чтобы, сидя в шезлонге, не выглядеть как рыба на суше). Спустя минуту он, мрачно улыбаясь, искоса посмотрел на меня.

— Вы, разумеется, знакомы с Боем Баннистером, — начал он.

— Конечно, кто его не знает?

Он кивнул, по-прежнему поблескивая зубом в хищной улыбке и косо глядя в мою сторону.

— Он едет в Россию, — продолжал Хартманн. — Ему пора разочароваться в советской системе. — Теперь он определенно глядел волком. — Не хотели бы поехать вместе? Могу устроить. У нас… у них… много сокровищ искусства. Разумеется, в художественных галереях.

Мы одновременно засмеялись, отчего мне стало не по себе. Вам может показаться странным, особенно если это исходит из моих уст, но сговор, выражаемый подобным образом — легким смешком, быстрым рукопожатием, подмигиванием украдкой, — всегда кажется мне неуместным и неприличным, мелким заговором против мира, в целом столь открытого и пристойного, что нам с сообщником никогда до него не дотянуться. При всей таинственной привлекательности и утонченной суровости Феликса Хартманна, я, по правде говоря, предпочитал тупых исполнителей и головорезов, с которыми приходилось иметь дело позже, таких как жалкий Олег Кропотский с его ужасными костюмами и отекшей капризной физиономией избалованного младенца; они по крайней мере не скрывали своего отношения к той некрасивой борьбе, в которой нам, таким непохожим, довелось принять участие. Но это будет много позже, а пока что жаждущая любви девственница лишь испытала вкус поцелуев, не больше. Я, в свою очередь, улыбнулся Феликсу Хартманну и с деланной беззаботностью согласился, сказав, что пара недель в объятиях матушки Руси — именно то, что требуется для моей идейной закалки и упрочения уз солидарности с пролетариатом. При этих словах он насторожился — товарищи никогда не были сильны на стезе иронии — и, снова хмуро разглядывая блестящие носки туфель, повел серьезный разговор о том, что ему довелось испытать в войне с белыми: о сожженных деревнях, о растленных детях, о старике, которого он видел в один дождливый день в Крыму — того живым распяли на двери собственного амбара.

— Я выстрелил ему в сердце, — сказал он, изобразив пальцами, как он это сделал. — Больше ничем ему нельзя было помочь. Его глаза все еще снятся мне по ночам.

Я кивнул и тоже хмуро уставился на свои ботинки, давая понять, как мне стыдно за свое шутливое замечание в адрес Пресвятой матери России; но под личиной серьезности теснился постыдный смех, будто внутри меня, свернувшись, сидел злой проказливый эльф, хлопая ручонкой по рту, раздувая щеки и злобно поблескивая острыми глазками. Не то чтобы я находил забавными ужасы войны или невероятно глупым Хартманна; то был не такой смех, который грозил вырваться наружу. Возможно, «смех» — не то слово. То, что я чувствовал в такие моменты — а их будет много: серьезных, безмолвных, предвещающих беду, — было своего рода истерией, в равной мере вызванной отвращением и стыдом, с одной стороны, и ужасающим восторгом, с другой. Я не могу этого объяснить — или, пожалуй, мог бы, да не хочу. (О себе знаешь слишком много — это я усвоил.) Кто-то где-то написал — хорошо бы вспомнить, кто, — об охватывающем его ужасе радостного предвкушения, испытываемом в концертном зале, когда в середине части оркестр замолкает и виртуоз отводит руку назад, готовясь вонзить смычок в трепещущее сердце каденции. Хотя автор этих строк циник и как марксисту (а марксист ли я еще?) мне надлежит осудить его, я в точности понимаю, что он хочет сказать, и втайне аплодирую его злой откровенности. Вера — дело трудное, и бездна всегда тут, под ногами.

Вернулся Аластер. Увидев нас с Хартманном погруженными в общие раздумья, возможно, так оно и было, он вконец разобиделся.

— Итак, — промолвил он, — решили будущие судьбы искусства?

Никто из нас не ответил — Хартманн бросил рассеянный взгляд, будто вспоминая, кто он такой, и Аластер рухнул на протестующе заскрипевший шезлонг и, сложив пухлые ручки, уставился на розовые с желтым отливом цветы.

— Что скажешь, Аластер? — спросил я. — Мистер Хартманн…

— Феликс, — спокойно поправил тот, — пожалуйста.

— … предложил мне съездить в Россию.

В Аластере было что-то такое — сочетание не совсем убедительной бульдожьей свирепости с почти девической нерешительностью, не говоря уж о грубых башмаках и лохматых твидовых пиджаках — что провоцировало подразнить его.

— О-о? — удивился он. Не глядя на меня, еще крепче сжал руки и так поглядел на розы, что те, кажется, еще больше порозовели. — Еще как интересно.

— Конечно, — не скрывая удовольствия, согласился я. — Поедем вместе с Боем.

— И еще двое-трое, — тихо добавил Хартманн, разглядывая ногти.

— Бой, да? — повторил Аластер и нехорошо усмехнулся. — С ним вы в первую же ночь в Москве скорее всего угодите за решетку.

— Верно, — согласился я и на миг запнулся («Еще двое-трое? — кто такие?»), — уверен, что приключений хватит.

Хартманн все еще разглядывал ногти.

— Разумеется, мы договоримся о гидах для вас и обо всем остальном, — сказал он.

Да, товарищ Хартманн, уверен, что вы все устроите.

Упоминал ли я, что все мы дымили, что твои паровозы? Тогда курили все, плавали в облаках табачного дыма. В наш пуританский век я с тоской вспоминаю об этих изысканных, как на полотнах Ватто, сизо-голубых, прозрачных, выдыхаемых нами повсюду волнах, вызывающих ассоциации с клубящимся по утрам над травой туманом или со сгущающимися под большими деревьями тенями, — правда, клубы дыма, извергаемые из трубки Аластера, вызывали в памяти не парки Версаля, а обжиговые печи Стаффордшира.

— Хотелось бы посмотреть Россию, — перестав дуться, мечтательно произнес Аластер, — Москву, Невский проспект…

Хартманн кашлянул.

— Возможно, в следующий раз…

Аластер, подпрыгнув, принял другую позу, будто шезлонг служил ему трамплином.

— Послушай, старина, я не имел в виду… Я хочу сказать, что я…

Интересно, в какой именно момент мы с Хартманном заключили молчаливый союз против бедняги Аластера? Или же в этом союзе был только я? Не уверен, что Хартманн помнил о ком или о чем-нибудь, что в данный момент не входило в круг его внимания. Возможно, это был один я, эдакий тщеславный и злопамятный на пустяки Нижинский. Я не хочу преувеличивать данный случай, но не могу избавиться от мысли, не явилось ли пережитое разочарование — ни тебе бешеных скачек по степи, ни важных разговоров с тружениками от земли, ни неспешных прогулок с лишенным прихода статным священником по москвобургскому Невскому проспекту — тем довольно увесистым камнем, положившим начало постоянно растущей груде бед, под которой окажется Психея меньше чем через двадцать лет, когда, скорчившись на койке в сырой камере, откусит отравленное яблоко. Я уже говорил и скажу снова: тяжелее всего ложатся на сердце мелкие предательства.

— Скажи, — спросил я Хартманна, когда Аластер немного оправился от смущения, — сколько всего поедет народу?

Я представил ужасную картину, как меня водят по тракторному заводу в компании прыщавых клерков из Сити, кряжистых старых дев в меховых шапках из центральных графств и уэльских шахтеров в матерчатых кепках, которые после ужина с борщом и медвежьей лапой коротают вечера, распевая хором. Не думайте, мисс Вандельер, что марксисты, по крайней мере моего пошиба, обладают стадным инстинктом. Человек массы и привлекателен только на приличном расстоянии.

Хартманн с невинной улыбкой развел руками.

— Не волнуйся, — заверил он. — Люди как люди. Увидишь, интересные.

Я так не думал.

— Члены партии? — спросил я.

(Между прочим, мисс В., вы-то наверняка знаете, что я никогда не состоял в партии, не правда ли? И никто из нас не был членом партии. Даже в Кембридже, в мои самые бунтарские — изобразите здесь ироническую улыбку — дни, вопрос о том, чтобы вступить в партию, ни разу не вставал. Нам вполне хватало знать учения Апостолов. Мы уже были тайными агентами, когда узнали о Коминтерне и услышали сладкие сердцу слова из уст наших советских вербовщиков.)

Хартманн, по-прежнему улыбаясь, покачал головой и опустил свои длинные темные ресницы.

— Просто… люди, — сказал он. — Поверь мне.

О, доверие: вот словечко, которому я мог бы посвятить целую страницу, а то и две, описать его оттенки и нюансы, которое оно принимает в зависимости от обстановки. В своей жизни я доверял самым отъявленным негодяям, каких не видал свет, тогда как в жизни бывали вещи, и я имею в виду не только грехи, которые я не доверил бы собственному отцу. Если подумать, в этом я не сильно отличаюсь от других людей, даже обремененных меньшим грузом тайн. Станете ли вы, мисс Вандельер, рассказывать адмиралу, чем вы занимаетесь по ночам со своим молодым человеком в квартирке на Голдерс-Грин? Если жизнь и научила меня чему, так это тому, что в таких делах нет абсолютных понятий доверия, веры или еще чего-нибудь. И это хорошо.(Нет, думаю, что я все-таки не марксист.)

Высоко над нами в сонной синеве усердно гудел крошечный серебристый самолетик. Я вспомнил о бомбах, падающих на белоснежные города Испании и, как до меня Аластер, был поражен почти непостижимым несоответствием времени и окружающих условий; как я могу быть здесь при всем том, что происходит там? Однако я не испытывал никаких чувств к жертвам; далекие трагедии не тяжелы.

Аластер попытался заговорить об Ирландии и Шин фейн, но его не поддержали, и он снова надулся и сложил руки, испепеляя взглядом бедные розы.

— Скажи, — обратился я к Хартманну, — что ты имел в виду, говоря, что Бою пора разочароваться в марксизме?

У Хартманна была странная привычка держать сигарету в левой руке между средним и указательным пальцами, подпирая большим, так что когда он подносил ее к губам, казалось, что он не курит, а что-то пьет маленькими глотками из тонкого белого фиала. Столбик дыма того же серебристо-серого цвета, как уже улетевший самолетик, расплывался в полуденном мареве.

— Мистер Баннистер, можно сказать… лицо влиятельное, — глядя в сторону, осторожно заметил Хартманн. — У него отличные связи. Родственники, друзья…

— В том числе партнеры по… — с кислым видом вставил Аластер, и было видно, что тут же пожалел об этом. Хартманн с усмешкой прикрыл глаза, не желая замечать неуместную остроту.

— Он полезен нам — я уверен, теперь ты понимаешь, кого я имею в виду, говоря «нам», — полезен нам благодаря тому, что свободно вращается во всех слоях общества, от адмиралтейства до пабов Ист-Энда. В этой стране, где так сильны классовые различия, это весьма важно. — Он резко выпрямился, хлопнув ладонями по коленям. — Так что у нас на него есть планы. Конечно, рассчитанные на длительный период. Первое и самое важное — это чтобы видели, что он отказался от своих прежних убеждений. Понимаете? — Я понял. И промолчал. Он посмотрел на меня. — Есть сомнения?

— Думаю, — стараясь казаться несерьезным, вмешался Аластер, — что Виктору, как и мне, трудно поверить, что у Боя хватит дисциплинированности для диссимуляции, которую ты имеешь в виду.

Хартманн, поджав губы, разглядывал кончик сигареты.

— Возможно, — мягко возразил он, — вы знаете его не так уж хорошо. Это весьма многогранная личность.

— Как и все мы, — добавил я.

Он подчеркнуто учтиво кивнул.

— Совершенно верно. Потому мы сейчас здесь, — под этим он имел в виду, почему я здесь, — ведем этот важный разговор, который в ушах непосвященных звучал бы как бесцельная болтовня трех воспитанных джентльменов в очаровательном садике в такой прекрасный летний день.

Его среднеевропейская елейная вкрадчивость вдруг вызвала во мне сильное раздражение.

— И я тоже отношусь к посвященным? — спросил я.

Он медленно повернул голову и оглядел меня с ног до головы.

— Верю, что да, — сказал он. — Или будешь…

Опять это словечко: вера, доверие. В то же время я не мог выдержать этот многозначительный прищур. Стройный, облаченный в черное, со сложенными пред собой бледными кистями священника, он сидел под солнцем, скорее не глядя, а не упуская меня из внимания, ожидая… чего? Моей капитуляции. Мелькнула беспокойная мысль, каково быть женщине, которую он возжелает. Не выдержав взгляда, я на секунду растерянно опустил глаза и принялся старательно стирать несуществующее пятно с рукава пиджака. Затем голосом, который в моих ушах звучал как жалобный писк, ответил:

— Надеюсь, твое доверие не будет обмануто.

Хартманн улыбнулся и удовлетворенно откинулся на спинку шезлонга. Я же отвернулся, вдруг почувствовав себя жалким и ничтожным. Да, как обманчиво легки эти действительно решающие шаги, которые мы принимаем в жизни.

— Твой корабль отправляется через три недели из лондонского порта, — сказал он. — Амстердам, Хельсинки, Ленинград. Называется «Либерейшн» Хорошее название, не думаешь?

* * *

Название хорошее, но посудина негодная. «Либерейшн» оказался приземистым, тупорылым торговым судном с грузом чугуна для народной металлургии. Северное море штормило, на морском просторе вздымались глиняного цвета волны, каждая размером в полдома. Неуклюжее суденышко, как железныйпоросенок, то поднимая рыло кверху, то, словно опуская его в корыто с кормом и вертя невидимым хвостиком, упрямо продвигалось вперед. Нашим капитаном был толстый чернобородый голландец, в молодые годы работавший в Ост-Индии. Красочные, но умышленно туманные описания его похождений давали основания подозревать, что занимался он не чем иным, как работорговлей. О Советском Союзе он говорил с веселой издевкой. Разношерстный экипаж представлял собой шайку вороватых, пиратского вида оборванцев. Бой не верил своему везению и почти всю поездку обитал внизу, каждую вахту меняя койки и партнеров. Из корабельных внутренностей до нас доносились пьяные возгласы и громче всего голос Боя, распевавшего матросские песни и требовавшего рома. «Ну и банда подонков! — весело хрипел он, появляясь босиком, с налитыми кровью глазами на пассажирской палубе в поисках курева и съестного. — Вот тебе и непосредственное общение!» Я никогда не мог понять, как Бою столько всего сходило с рук. Несмотря на непристойное поведение во время путешествия, он оставался постоянным гостем за столом капитана Клооса, и даже когда на него официально поступила жалоба от молодого члена команды, сохнувшего по своей девушке обитателя Фризских островов, дело замяли.

— Это все его прославленное обаяние, — недовольно заметил Арчи Флетчер. — Когда постареет, растолстеет и поизносится, это выйдет ему боком.

Сам Флетчер, непривлекательный гетеросексуалист, вообще не одобрял нашу группу, считая ее слишком легкомысленной для делегации, отобранной Коминтерном, чтобы положить начало его тайной деятельности в Англии. (Да-да, мисс В., я имею в виду сэра Арчибалда Флетчера, который сегодня является одним из самых язвительных ораторов правого крыла тори; какой же все-таки у нас, идеологов, диапазон колебаний.) На корабле, кроме того, была пара кембриджских наставников — курительные трубки, перхоть, шерстяные шарфы, — с которыми я был немного знаком; Билл Дарлинг, социолог из Лондонской школы экономики, который даже тогда, как я мог заметить, был чересчур нервным и раздражительным, чтобы стать шпионом; и довольно помпезный юный аристократ по фамилии Бельвуар, тот самый Тоби Бельвуар, который в шестидесятых откажется от своего титула, чтобы войти в лейбористский кабинет, и в награду за такую демонстрацию верности социалистическим принципам получит пост младшего министра то ли спорта, то ли чего-то вроде. Итак, мы, скопище великовозрастных детей, неслись сквозь шторма по Скагерраку в Балтийское море, чтобы своими глазами увидеть будущее. Как было не вспомнить «Корабль дураков» одного из анонимных средневековых мастеров — картины наслаиваются, и вот уже наша посудина спешит по волнам с кудрявыми белыми барашками в сопровождении стилизованных дельфинов, и на его полуюте наша группа в старинных одеждах и смешных шляпах, вглядывающаяся в сторону Востока, символа надежды, стойкости и, да-да, нравственной чистоты.

Я понимаю, что моя первая и последняя поездка в Россию должна была стать и, возможно, стала одним из событий, определивших мою жизнь, но воспоминания о ней странно неотчетливы, подобно чертам пострадавшей от непогоды статуи: просматриваются формы, сохраняется ощущение значительности, чувствуется вес материала, а вот детали по большей части отсутствуют. Конечно, поразил Петербург. Глядя на величественные проспекты (бедняга Психея!), создавалось ощущение, что вокруг раздаются трубные звуки, возвещающие о важном имперском событии: объявлении войны, заключении мира. Спустя годы, когда товарищи убеждали меня бежать из страны, я провел бессонную ночь, взвешивая потерю Лувра и приобретение Эрмитажа, и выбор, могу вам сказать, был не таким простым, как можно было ожидать.

В Москве мало что из архитектурных великолепий могло отвлечь внимание от людей, проходивших по невероятно широким грязным улицам. Было не по сезону холодно, дул колючий ветер, уже напоминавший о приближении зимы. Нас предупреждали о нехватках, и хотя к тому времени худшие времена голода на селе остались позади, даже самым восторженным из нас было трудно созерцать толпы ссутулившихся людей, не замечать следов лишений и покорного страха. Да-да, мисс В., я могу честно признаться: сталинская Россия была ужасной страной. Но мы сознавали, что там, знаете ли, все только начиналось. Если вы хотите понять нас и наши политические убеждения, то никогда не должны терять представление о времени. Мы могли прощать настоящее ради будущего. Кроме того, стоял вопрос выбора; ходили ли мы толпой мимо великолепных памятников петровской Северной Венеции, или вертелись на жестких комковатых матрасах в «Москова Нова», или отупело глядели из окон грохочущего вагона на тянувшиеся миля за милей пустые поля на пути на юг, в Киев, в голове, пусть едва различимо, но ни на минуту не затихая, отдавались бряцанье оружия и тяжелые шаги марширующих армий. Гитлер или Сталин — проще простого.

И было искусство. Здесь, говорил я себе, именно здесь впервые со времен Итальянского Возрождения искусство стало доступным каждому, стало общественным достоянием, факелом, освещающим жизнь даже самых простых людей. Нет необходимости говорить, что под искусством я подразумевал искусство прошлого: о социалистическом реализме я тактично умалчивал. (Афоризм: «Китч для искусства что физика для математики — его техника».) Можете ли вы представить мою радость в связи с возможностями, как мне казалось, открывавшимися передо мной в России? Искусство, освобожденное для масс, — Пуссен для пролетариата! Здесь создавалось общество, которое будет функционировать по законам гармонии и формы, присущим искусству; общество, где художник больше не будет считаться дилетантом или бунтарем-романтиком, парией или паразитом; общество, чье искусство будет глубже корениться в гуще жизни, чем когда-либо со времен средневековья. Какие перспективы для такой чувствительной, жаждущей определенности души, как моя!

Вспоминаю разговор на эту тему, который был у нас с Боем в последнюю ночь перед прибытием в Ленинград. Я говорю «разговор», но на самом деле это был один из назидательных монологов Боя, ибо он был пьян и не терпел возражений. Он излагал, как он выразился, свою «теорию упадка искусства в условиях засилья буржуазных ценностей», которую я слышал много раз раньше и которую, по-моему, он стянул у одного чешского эмигранта, профессора эстетики, с кем он договорился о беседе на Би-Би-Си, но у того было такое недоступное уху произношение, что беседа не пошла в эфир. Рассуждения Боя вряд ли можно было назвать оригинальными, состояли они главным образом из широких обобщений относительно великолепия эпохи Возрождения и гуманистическом самообмане эпохи Просвещения и в конце все сводилось к утверждению, что в наше время только тоталитарное государство может законно взять на себя роль покровителя искусств. Я, разумеется, этому верил — и, как ни удивительно, все еще верю, — но в ту ночь, подстегиваемый, вероятно, голландским джином и пронзительным северным ветром, считал это глупой пустой болтовней, о чем и сказал ему. Я действительно не был расположен выслушивать рассуждения таких как Бой Баннистер, особенно по вопросам искусства. Он замолчал и уставился на меня. Стал похож на раздувшуюся лягушку — вспухшие толстые губы, выпученные, слегка косящие глаза, — он всегда становился таким во время пьяных споров. Сидел скрестив голые грязные ножищи на моей койке в одной рубашке, ширинка брюк расстегнута.

— Вторгаюсь на твою территорию, да? — бросая злобные взгляды, заплетающимся языком произнес он. — Наш обидчивый старина Вик!

— Беда в том, что ты не знаешь, что мелешь, — отрезал я.

Как часто бывало, получив отпор, он предпочел не задираться. Злобный взгляд налитых кровью глаз смягчился и погас.

— Америка, — спустя некоторое время, задумчиво кивая самому себе, проговорил он. — Америка — вот кто, черт побери, настоящий враг. Искусство, культура, все прочее — ничто. Америка сметет все это в мусорную корзину. Вот увидишь.

В иллюминаторе за его спиной легко покачивалась огромная бледная луна, как я заметил, поразительно похожая на его бледную опухшую физиономию. Ветер успокоился, ночь тихая, лишь легчайшее дыхание ветерка. В полночь горизонт все еще светлый. На борту корабля я всегда испытывал склонность к романтике.

— А как же немцы? — спросил я. — Ты не думаешь, что угроза исходит от них?

— A-а, немцы, — протянул он, пьяно передернув плечами. — Конечно, придется с ними воевать. Сначала они разобьют нас, потом их разобьют американцы, вот и все. Мы станем еще одним американским штатом.

— Куэрелл тоже так считает.

Он махнул большой грязной рукой.

— Куэрелл… тьфу.

Раздался гудок. Мы были на подходе к берегу.

— Правда, есть еще Россия, — заметил я.

Он кивнул, медленно, серьезно.

— Да, это единственная надежда, старина, не так ли? — Должен заметить, что с самого начала путешествия между нами возникла известная отчужденность. Я думаю, Бой был недоволен тем, что я буду его спутником в этой очень важной для него поездке. Он рассчитывал оказаться единственным избранником из нашего круга. Теперь он исподлобья подозрительно взглянул на меня. — Ты не считаешь, что это единственная надежда?

— Конечно, считаю.

Некоторое время мы молчали, потягивая джин из стаканов для полоскания рта, затем Бой чересчур небрежно спросил:

— У тебя в Москве есть контакт?

— Нет, — насторожился я. — Что ты имеешь в виду?

Он снова пожал плечами.

— A-а, я просто хотел узнать, дал ли тебе Хартманн какую-нибудь фамилию или что-то вроде этого. Понимаешь: контакт. Ничего такого?

— Нет.

— Гм.

Он с хмурым видом предался размышлениям. Бой обожал атрибуты тайного мира, пароли, тайники и прочее. Выросший на книжках Бьюкана и Хенти, он представлял свою жизнь в захватывающих образах, почерпнутых из старомодных приключенческих романов, а самого себя — бесстрашным участником самых невообразимых заговоров. В своих фантазиях он всегда был героем, роль негодяя, находящегося на содержании иностранной державы, разумеется, исключалась.

Ему не пришлось скучать. Как только мы приехали в столицу — мрачное серое небо, огромные, полого поднимающиеся пространства, словно привидениями населенные уродливыми несоразмерными скульптурными фигурами, и этот постоянный секущий лицо ледяной ветер, — он исчез на всю вторую половину дня и вернулся только к ужину, страшно довольный собой. Когда я спросил, где он был, он лишь ухмыльнулся, приложив палец к губам. Заглянув в тарелку, в комическом ужасе воскликнул:

— Боже мой, это надо есть или его уже ели?

Настал и мой черед. Это случилось в последний вечер нашего пребывания в Москве. Я возвращался в гостиницу после того как большую часть дня провел в Кремле. Как всегда после многих часов, проведенных среди картин (или часа в постели с партнером), я, забыв обо всем, брел по улице и поначалу не заметил автомашины, двигавшейся следом со скоростью пешехода. (Они действительно так поступали; думаю, усвоили из голливудских фильмов, которые могли смотреть до одурения.) В какой-то момент дверца на ходу открылась и из машины легко спрыгнул на тротуар высокий стройный молодой человек в туго подпоясанном черном кожаном пальто по щиколотку; твердой, похожей на строевой шаг походкой, казалось, высекая каблуками искры, он подошел ко мне. Мягкая шляпа и черные кожаные перчатки. Узкое суровое лицо, но мягкий взгляд больших карих глаз, не к месту напомнивший мне добрые задумчивые глаза моей второй матери. От страха по спине поползли мурашки. Он что-то прорычал — мне казалось, что все русские говорят как пьяные, — я принялся возбужденно объяснять, что не понимаю по-русски, но потом до меня дошло, что он говорит на английском или на вроде того. Не буду ли я добр поехать с ним. У него машина. Он указал на стоявшую у обочины машину с работающим мотором, нетерпеливо вздрагивающую, как горячий конь.

— Вот моя гостиница, — понимая, насколько это нелепо, громким голосом отговаривался я. — Я здесь живу. — Показал на мраморный вход, на дюжего небритого швейцара в грязной коричневой ливрее, глядевшего на меня с понимающей ухмылкой. Не знаю, в чем я оправдывался. — Паспорт у меня в номере, — продолжал я, будто читая разговорник. — Могу показать, если хотите.

Мужчина в кожаном пальто рассмеялся. Тут я должен рассказать об этом смехе, характерном для советского чиновничества, но особенно распространенном в органах безопасности. Он был разным — от короткого отрывистого, как у этого малого в кожаном пальто, до хриплого раскатистого у тех, кто наверху, — но по существу тем же самым, где бы он ни раздавался. Это не был бесстрастный гогот гестаповца или глупое хихиканье китайского палача. В нем чувствовалось подлинное, пусть с долей грусти, веселье, можно сказать, что-то вроде усталости, снисходительности. Вот еще один болван, казалось, говорил он, считающий, что он что-то значит в этом мире. Однако главным компонентом этого смеха была своего рода смертельная скука. Тот, кто смеялся, видел в жизни все, слышал и громкие угрозы и громкую похвальбу, бесплодную лесть и заискивания; видел и слышал все это, а потом был свидетелем унижений, слез, слышал мольбы о пощаде, стук удаляющихся шагов и захлопывающихся дверей камер. Я преувеличиваю. Точнее, преувеличиваю свою проницательность. Только задним числом могу я разобрать этот смех на его составные части.

Автомобиль был огромным черным уродливым сооружением, походившим на помнившиеся с детства деревенские караваи, с круглой крышей и длинным, с вмятинами, рылом. Водитель, почти мальчишка, не оборачиваясь, отпустил тормоза, прежде чем я сел, так что я, тряхнув головой, с замершим от страха сердцем рухнул на сиденье, и мы на бешеной скорости, громыхая, помчались по широкой улице. Кожаное Пальто снял и аккуратно положил на колени шляпу. Обнажив, взмокшие от пота, так что просвечивала розовая кожа, короткие светлые волосы почти симпатично торчавшие по сторонам. Под мочкой левого уха топорщилась щетина в коре высохшей мыльной пены. В ветровом стекле возникали громадные невыразительные здания, угрожающе нарастали в размерах и молча исчезали позади.

— Куда вы меня везете? — спросил я.

Можно было не спрашивать. Кожаное Пальто сидел словно проглотив аршин и с живым интересом рассматривал проплывающие за окном сцены, словно не я, а он был здесь приезжим гостем. Я откинулся на спинку — от обивки пахло потом, табачным дымом и вроде бы мочой — и сложил руки на груди. Мною овладело странное спокойствие. Казалось, что я, каким-то образом поддерживаемый движением автомашины, парю на высоте одного фута, как птица на восходящем потоке воздуха. Хотелось бы счесть такое состояние за признак морального мужества, но в лучшем случае, как представляется, оно свидетельствовало о безразличии. Или безразличие — это еще одно название для мужества? Наконец улица кончилась и мы затряслись по булыжной площади. На фоне свинцовых сумерек блестели луковицы куполов, и я вдруг с тревогой и волнением понял, что меня везут обратно в Кремль.

Правда, не в художественную галерею. Мы с разворота остановились в кривом дворике, и тогда как мальчик-водитель — он вполне мог быть маленьким старичком — упорно продолжал сидеть, не поворачиваясь ко мне, Кожаное Пальто, выпрыгнув из машины, поспешил на мою сторону и рванул дверцу прежде чем я нащупал ручку. Я не спеша вышел, чувствуя себя наподобие пожилой и больше не знатной леди, приехавшей в Аскот на такси. Моментально, будто я ступил ногой на скрытую в булыжнике пружину, передо мной широко распахнулись высокие двойные двери, и я зажмурился от неправдоподобно плотного клина электрического света. Я в нерешительности остановился и, почему-то оглянувшись — может быть, в последней безумной попытке куда-нибудь бежать, — посмотрел поверх высоких, с темными окнами, стен окружающих зданий, сходившихся, как казалось, в вышине, и увидел небо, еле заметное, тусклое, плоское, на котором повисла одинокая хрустальная звезда, как с рождественской открытки, как сама Вифлеемская звезда, направляя острый луч на луковицу купола, и в этот миг в голове отчетливо мелькнула потрясшая меня мысль, что я вот-вот шагну из одной жизни в другую. Раздался выразительный голос: «Профессор Маскелл, прошу вас!» — и, обернувшись, я увидел приближавшегося ко мне, раскинув короткие ручки, маленького подвижного лысеющего человечка в плохо сидящем костюме-тройке. Он был как две капли воды похож на Мартина Хайдеггера в его преклонные годы — такие же усики, не сулящая ничего хорошего покровительственная улыбка и блестящие черные шарики глаз. Впившись в меня взглядом, он неловко схватил мою руку и горячо затряс обеими руками. «Добро пожаловать, товарищ, — с придыханием проворковал он, — добро пожаловать в Кремль!» Меня провели внутрь, и мне вдруг почудилось, что та звезда сверзилась с неба и застряла где-то у меня между лопаток.

Плохо освещенные обветшалые коридоры, почти у каждой двери кто-нибудь стоит — чиновники в помятых костюмах, служащие рангом пониже в обвисших кардиганах, женщины средних лет секретарского вида, — все так же покровительственно улыбаются, молча кивают, приветствуя и подбадривая, будто я выиграл приз и иду его получать (нечто подобное я пережил много лет спустя, когда меня вели по дворцу, чтобы преклонить колени перед миссис У. и ее мечом). Хайдеггер шел рядом, держа меня за руку повыше локтя и что-то нашептывая. Хотя его английский был безупречным — еще один признак, не обещающий ничего хорошего, — артикуляция была настолько неразборчивой, что я не вполне понимал, что он говорит, во всяком случае, от волнения и страха я почти не слушал. Мы подошли к еще одной паре высоких дверей — до меня дошло, что я нервно напеваю про себя обрывок из Мусоргского — и Кожаное Пальто, который со шляпой в руке беспечно вышагивал позади, обогнал нас и, как хранитель гарема, склонив плечи и голову и церемонно раскинув руки, толкнул дверные створки в просторный зал с коричневыми стенами и высоким потолком, с которого свисала огромная люстра, чудовищное, многократно повторенное подобие звезды, которую я видел снаружи. По паркетному полу, неловко вертя в руках пустые бокалы, расхаживали карлики, или такими они казались; при нашем появлении все повернулись, и одно время показалось, что вот-вот раздадутся аплодисменты.

— Видите? — восторженно прошептал мне на ухо Хайдеггер, как будто комната и ее обитатели были его творением, а я сомневался в его могуществе. — Позвольте представить…

Мне, не мешкая, последовательно представили комиссара советской культуры с женой, мэра какого-то места, оканчивающегося на «овск», вальяжного седовласого судью, чью фамилию я, кажется, помнил по отчетам о показательных процессах, и дородную, строгого вида молодую женщину, которую после минутного разговора я принял за высокопоставленную персону из министерства науки и техники, но оказалось, что это официальная переводчица, прикрепленная ко мне на этот вечер. Мне подали бокал липкого розового шампанского. «Грузинское», — сказала жена комиссара культуры и скорчила строгую мину, что было сигналом наполнить бокалы, и официанты, как работники «Скорой помощи», засуетились с бутылками в руках. Напряжение спало, комнату наполнили оживленные голоса.

Разговоры. Скука. От бесконечных улыбок сводит челюсти. Стоящая рядом переводчица взмокла, воюя с определенным артиклем и мужественно нагромождая друг на друга предложения, словно это объемистые ящики. Ее стремительные тирады не столько помогают, сколько мешают понять: когда она вот так без умолку трещит, я не могу избавиться от ощущения, что мною бесцеремонно вертит страшно бестактная собеседница, за чье поведение я должен извиниться перед людьми, безуспешно пытающимися вставить слово. На короткое время меня выручает прихрамывающий гигант в очках с роговой оправой, который обнимает меня волосатой лапой за талию и ведет в угол, где, оглянувшись через плечо, потом через другое, лезет во внутренний карман — Боже мой, что он собирается достать? — и вытаскивает потертый пухлый кожаный бумажник, из которого бережно достает пачку потрепанных фотографий, как я понял, жены и взрослого сына, показывает мне, взволнованно пыхтя, пока я восхищаюсь ими. Женщина в ситцевом платье смущенно отворачивает лицо от камеры; коротко подстриженный молодой человек, сложив на груди словно спеленатые смирительной рубашкой руки, сурово и бдительно смотрит в объектив — как подобает сыну Революции.

— Очень мило, — растерянно говорю я, кивая головой словно болванчик. — Они сегодня здесь, ваши близкие?

Он, сдерживая рыдание, качает головой.

— Потеряли, — невнятно говорит он, тыча мясистым пальцем в фигуру сына. — Пропал.

У меня нет особого желания уточнять, что он имеет в виду.

Рядом со мной бесшумно возникает Хайдеггер — до чего же он, Хайдеггер, неслышно ходит, — снимки поспешно исчезают, меня ведут к другой стене зала, там открывается дверь, которую я принял за часть панели, за ней еще один плохо освещенный коридор. Тут у меня душа уходит в пятки — до меня доходит, что на этот раз определенно увижу Его. Но я ошибаюсь. В конце коридора служебное помещение или кабинет — большой письменный стол с лампой под зеленым абажуром, полки с никогда не читанными книгами, в углу на подставке телеграфный аппарат, бездействующий, но под напряжением, — что-то вроде комнаты, куда в фильмах незаметно удаляется важная персона, оставляя разодетую жену занимать гостей, пока он, как мы видим в проникающем в полуоткрытую дверь свете, в шелковом костюме с сигаретой в зубах, с хмурым видом ведет по телефону жизненно важный разговор (да-да, я много ходил в кино, когда оно еще было черно-белым; мой Патрик был большим любителем и даже выписывал журнал, если не ошибаюсь, «Пикчергоуер»^[134], который я иногда украдкой листал). Я думаю, что в комнате никого нет, но тут из тени появляется еще один полнеющий лысоватый человечек, который вполне мог бы быть братцем Хайдеггера. На нем широкий блестящий, в незаметную полоску костюм, какие шьют по спецзаказу высокопоставленным советским чиновникам. На носу очки, вспомнив о которых, он поспешно снимает их и сует в карман пиджака, как будто это позорный признак слабости и упадочничества. Должно быть, персона значительная, потому что чувствую, как рядом словно бегун перед стартом еле сдерживает внутреннюю дрожь Хайдеггер. Снова никаких представлений, товарищ В-Тонкую-Полоску руки не подает, но улыбается и быстро кивает; по излишне энергичной улыбке можно судить, что по-английски он не говорит. Затем выпаливает многословную и, думаю, пафосную речь. Снова замечаю, что русские, когда говорят, кажутся подвыпившими, и еще — будто катают во рту горячую картофелину. То же самое можно сказать о трудящемся населении в той части Ирландии, где я вырос; в голове мелькает идиотская мысль, а не привести ли такое — по-моему, интересное — соответствие в качестве существенного примера, свидетельствующего о классовой солидарности, простирающейся от лесистых долин графства Антрим до их Уральских гор. Заканчивая речь эффектной словесной трелью, товарищ В-Тонкую-Полоску чопорно кланяется и делает шаг в сторону, как отличник в актовом зале на торжестве, посвященном окончанию школы. Следует страшное молчание. У меня в животе громко урчит, скрипят ботинки Хайдеггера. Товарищ В-Тонкую-Полоску приподняв брови, снова улыбается и нетерпеливо кивает. До меня вдруг доходит, что он ждет ответного слова.

— Ах да, — заикаясь, спохватываюсь я, — да, хорошо. — Опять молчание. — Я… — Голос слишком высокий; я настраиваю его на раскатистый баритон. — Я в высшей степени горд и польщен тем, что нахожусь здесь, в этом историческом месте, средоточии многих наших надежд. Надежд очень многих из нас. — Похоже, получается, я начинаю приходить в себя. — Кремль…

Тут Хайдеггер заставляет меня замолчать, не скажу, что недружелюбно, но определенно предостерегающе стискивая мне руку. Он что-то говорит по-русски, в результате товарищ В-Тонкую-Полоску, кажется, несколько уязвленный, направляется к письменному столу и достает из ящика бутылку водки и три крошечные рюмки, которые он выстраивает в ряд на столе и дрожащей рукой тщательно наполняет их доверху. Я отваживаюсь на осторожный глоток и вздрагиваю, чувствуя, как по пищеводу скатывается холодный серебристый огонь. А русские дружно, с кряканьем опрокидывают свои рюмки коротким взмахом головы, так что щелкают позвонки. Когда пошли по третьему кругу, Хайдеггер косится на меня и с лукавой улыбкой восклицает: «За короля Георга Шестого!» Я поперхнулся. Мне стучат по спине. На этом аудиенция заканчивается. Бутылку с водкой и рюмки убирают, товарищ В-Тонкую-Полоску еще раз кланяется мне и задом, как на роликах, удаляется в тень, а Хайдеггер снова берет меня за руку и ведет к двери, быстро шагая совсем рядом, щеку мою ласкает его бодрое дыхание. В зале под угрожающе нависшими сосульками люстры никого, от вечеринки не осталось и следов, только сладковатый запах шампанского. Хайдеггер кажется довольным — то ли успешно проведенным мероприятием, то ли успешным его завершением, не знаю. Мы возвращаемся к выходу по тому же пахнущему сыростью коридору. Еле слышным шепотом он возбужденно рассказывает о том, как однажды ездил в Манчестер. «До чего же красивый город! Хлебная биржа! Фри-Трейд-Холл! Колоссально!» У выхода, запахнувшись в свое длинное одеяние и все еще держа в руках шляпу, нас ждет Кожаное Пальто. Хайдеггер, мыслями уже где-то далеко, жмет мне руку, улыбается, кланяется — и конечно же, мне показалось? — щелкает каблуками и выталкивает меня в тусклую ночь, где моя единственная звезда, мой талисман, потерялась в мириаде себе подобных.

* * *

Обратная поездка была много веселее, чем путешествие в Россию. Начало было не совсем гладким: нас доставили в Ленинград на военно-транспортном самолете, затем ехали до Хельсинки поездом. Финляндия пахла рыбой и сосной. Я чувствовал себя отвратительно. Мы сели на английский корабль, совершавший круиз по портам Балтийского моря. На борту встретили нескольких лондонских знакомых, в том числе сестер Лайдон, легкомысленных и внешне как-то даже подчеркнуто распущенных, отчего напрашивалась мысль, что они вряд ли заслуживают такой славы. На борту был джаз-оркестр, и по вечерам после ужина в баре устраивались танцы. Сильвия Лайдон, положив свою прохладную руку в мою, упиралась острыми кончиками грудей в мою накрахмаленную рубашку. Пару вечеров казалось, что из этого что-то получится, но ничего такого не случилось. Днем в любую погоду по палубе с трубками в зубах, обернув шеи шарфами, разгуливали оба кембриджских наставника, несмотря на глубокие научные разногласия — имеющие какое-то отношение к Гегелеву пониманию истории, — в течение всей поездки державшиеся исключительно друг друга. Бой просиживал в баре, делая недвусмысленные намеки официантам и ввязываясь в политические споры с юным лордом Бельвуаром, самым сильным впечатлением которого от России было отчетливое ощущение призрака гильотины, что соответственно поубавило в нем энтузиазма в отношении общего дела. Это ставило Боя в затруднительное положение; обычно он отвечал на любое проявление ренегатства бурей аргументов и проповедей, но поскольку по совету Феликса Хартманна теперь он сам должен был создавать видимость разочарования в советском строе, ему приходилось играть в словесные прятки, и это стоило ему заметных усилий.

— Куда, черт возьми, клонит Баннистер? — возмущался Арчи Флетчер.

— Это от потрясения, — пояснил я. — Говорят, не буди лунатика.

— Что? Что ты, черт побери, хочешь этим сказать? — Арчи всегда недолюбливал меня.

— Сон для него кончился. Он видел будущее, и оно не действует. А ты так не считаешь?

— Нет, черт побери, конечно, нет.

— В отличие от меня — с выражением невеселого сожаления говорю я.

Испепелив меня взглядом, Арчи решительно удаляется. Взмокший от усилий Бой с несчастным видом подмигивает мне из-за плеча юного Бельвуара.

Я так и не узнал, кто такие Хайдеггер и его большой брат. От Боя не было толку. Я полагал, что и его в тот день, когда он исчезал, встретил Кожаное Пальто и отвез на встречу с ними, но Бой отрицал это («Э-э, нет, старина, — самодовольно ухмыльнулся он, — уверен, что те, с кем я говорил, куда выше»). Год за годом я самым тщательным образом изучал газетные снимки членов Политбюро, стоявших на своей трибуне во время первомайских парадов, но тщетно. Останавливался на отдельных пробелах в рядах круглолицых голов и помахивающих рук: не здесь ли стоял товарищ В-Тонкую-Полоску до того как его замазали? После войны я даже воспользовался возможностью сходить на несколько душных и скучных приемов в Форин-офисе и во дворце в честь советских делегаций в надежде увидеть знакомую лысину, теперь ставшую больше, или поседевшую щеточку усов. Бесполезно. Эти двое исчезли, словно их создали по волшебству с единственной целью — совершить обряд моего торжественного приобщения к таинству, а потом тихо и ловко убрали. Я расспрашивал о них Феликса Хартманна, но тот только пожимал плечами; Феликс уже чувствовал, что подходит и его очередь. Уже когда я активно действовал в качестве агента, при воспоминании об этой таинственной паре я чувствовал легкий укол, что-то вроде дурного предчувствия, подобно слабому хлопку, передавшемуся по воздуху от неслышного далекого выстрела.

В душе я, как и лорд Бельвуар, был рад, что Россия осталась позади, только с огорчением думал о том, что никогда больше не увижу полотен Пуссена в Эрмитаже или Сезанна в Пушкинском… или, конечно, ту икону неизвестного художника, трогательную и в то же время полную сурового аскетизма, загадочно пламенеющую в глубине крошечной церквушки, где я уединился на полчасика, когда в одно ветреное солнечное утро на распутье, среди широко раскинувшихся пустынных полей где-то к югу от Москвы, удалось ускользнуть от нашего интуристского гида. Маленький белый корабль, на котором мы отправились из Хельсинки, с его блестящим джазовым великолепием и звоном бокалов, с шумным веселым беззаботным смехом девиц Лайдон был преддверием мира, от которого, я знал, никогда не смогу отказаться. С Россией, я понимал, кончено; то, что казалось началом, на деле было концом, как поминки могут показаться вечеринкой. Да, говорил я себе, возможно, революция победит, сделают так, что она победит — я вспомнил мрачную усмешку Кожаного Пальто, — но все равно страна обречена. Она выстрадала слишком много истории. Как-то вечером я стоял в салоне корабля, разглядывая висевшую на стене карту Европы, и подумал, что Советский Союз поразительно похож на большого старого подыхающего пса, слюнявого и со слезящимися глазами, который, свесив голову, смотрит на Запад, захлебываясь в последнем предсмертном лае. Бой был бы шокирован, но когда я думал о России, то знал, что мне в отличие от него не придется прикидываться разочарованным. Вы будете смеяться, мисс Вандельер (если вы вообще смеетесь, ибо я ни разу не видел вас смеющейся), но вот какое открытие я сделал, пока мы пробивали себе путь в бурных волнах Балтики: что я, в сущности — как и Бой, да и все мы, — не более чем старомодный патриот.

Я вернулся из России в дымную английскую осень и сразу поехал в Кембридж. Здесь было пасмурно и сыро; над городом серебряной паутиной перекатывался мелкий дождь. Белые стены моего жилища встретили меня неприветливо, словно знали, где я побывал, и не одобряли того, что я замыслил. Я всегда любил это время года, порождавшее надежды и ожидания куда более осуществимые, нежели ложные тревоги весны, однако теперь перспектива зимы показалась вдруг удручающей. Я закончил длинное эссе о хранящихся в Виндзоре рисунках Пуссена и не мог скрыть от себя, что вещь оказалась слабой, сухой. Я часто спрашиваю себя, было ли мое решение — если это подходящее слово — посвятить жизнь науке следствием присущей мне душевной нищеты, или же эта сухая манера, которая, как мне порой кажется, является единственной отличительной чертой моих научных трудов, явилась неизбежным результатом этого решения. Хочу сказать, не погасило ли во мне мое стремление к точности и то, что я называю правильным пониманием вещей, пламя страсти? «Пламя страсти»: вот он, голос романтика, пусть и испорченного.

Думаю, именно это я имел в виду, когда в самом начале мисс Вандельер спрашивала меня, почему я стал шпионом, а я, не дав себе времени подумать, сказал, что по существу это была легкомысленная причуда — бегство от скуки, поиски развлечения. Жизни, полной действия, отчаянного, захватывающего дух, — вот чего я всегда страстно желал. Однако мне не удавалось определить, что для меня могло бы составлять действие, пока не появился Феликс Хартманн и не решил за меня эту проблему.

— Считай это, — спокойно заметил он, — еще одной научной работой. Тебя учили исследовать; так проводи исследования и для нас.

Мы сидели в гостинице «Лисица» в деревне Раундлей. Феликс днем заехал за мной из Лондона на машине. Из стеснительности вкупе с сомнением — сомнением в себе — я не пригласил его зайти ко мне. Маленький мир, которым я себя окружил — мои книги, гравюры и эстампы, мой Бонингтон, моя «Смерть Сенеки», — был хрупким сооружением, и я опасался, что он не выдержит внимательного взгляда Феликса. Машина оказалась неожиданно модной марки, приземистая, элегантная, на колесах со спицами и с бросающимися в глаза шарообразными фарами; когда мы подходили, на их хромированных боках между дождевыми каплями скользили наши искривленные отражения. Заднее сиденье было завалено норковыми шубами, гладкий мех почему-то зловеще светился; ворох был похож на брошенного там большого мертвого коричневого зверя, на яка, йети или что-то вроде того. Хартманн заметил мой взгляд и, мрачно вздохнув, произнес: «бизнес». Похожее на ковш сиденье заключило меня в крепкие объятия. Теплый женственный аромат духов; любовная жизнь Хартманна была такой же скрытой, как и шпионская. Он знал машину, прыгавшую по булыжникам на мокрых от дождя улицах, твердо держа сорок миль — по тем временам ужасно высокая скорость, — и чуть не сбил перебегавшего дорогу одного из моих аспирантов. За городом поля погружались в промозглые сумерки. Внезапно, когда я глядел на дождь и сумеречные тени, отступавшие в стороны от все ярче вонзавшихся во тьму фар, на меня на миг нахлынула щемящая тоска по родному дому и так же внезапно отпустила. Когда на следующее утро пришла телеграмма, в которой сообщалось, что накануне у отца был первый сердечный приступ, я, вздрогнув, подумал, а не было ли это так или иначе интуитивным ощущением случившейся с ним беды, ведь это произошло в тот самый момент, когда там, на мокрой дороге, ко мне пришли непрошеные мысли о доме и Ирландии и мое сердце тоже так или иначе почувствовало боль. (Какой же я неисправимый солипсист!)

Хартманн в тот день был в довольно странном настроении, в состоянии своего рода медленно нараставшей нездоровой эйфории — сейчас, когда так много говорят о наркотиках, я подумываю, а не был ли он наркоманом, — и жадно интересовался подробностями моего паломничества в Россию. Я старался казаться восторженным, но могу сказать, что разочаровал его. По мере моего повествования он становился все более беспокойным, без нужды хватался за ручку переключения передач, барабанил пальцами по баранке. На одном из перекрестков он, резко вильнув, остановил машину, вышел под темными серебристыми струями дождя на середину дороги и, заложив руки в карманы пальто и шевеля губами, стал оглядываться во все стороны, будто лихорадочно ища пути отступления. Из-за хромой ноги он слегка наклонялся, так что казалось, что гнется под сильным ветром. Я с беспокойством ждал, не совсем понимая, что мне делать. Вернувшись, он долго сидел, глядя отсутствующим взглядом в ветровое стекло, как-то сразу показавшись измученным, загнанным. Плечи пальто, как кружевами, были покрыты мелкими каплями дождя. Глядя на дождь, он бессвязно заговорил об опасностях, которым подвергается, об оказываемом на него нажиме, то и дело прерывая речь мрачными вздохами. Это было так не похоже на него…

— Никому не могу доверять, — бормотал он. — Никому.

— Не думаю, что тебе надо бояться кого-нибудь из нас, — мягко вставил я. — Боя или Аластера, Лео… меня.

Он продолжал смотреть в сгущающуюся темноту, словно не слыша меня, потом пошевелился.

— Что? Нет, нет, я не имею в виду вас. Это, — он неопределенно повел рукой, — там.

Я подумал о Кожаном Пальто и его безликом водителе и, почему-то вздрогнув, вспомнил о мыльном пятне под ухом Кожаного Пальто.

Хартманн коротко, будто кашлянув, хохотнул.

— Может, мне следует перебежать, — сказал он, — как ты думаешь?

Это было не очень похоже на шутку.

Мы поехали дальше и поставили машину на деревенской площади в Раундлей. К тому времени окончательно стемнело и под деревьями, как с больших одуванчиков, в белом свете ламп сыпались брызги дождя. В те дни «Лисица» — интересно, существует ли она еще? — была высоким покосившимся сооружением, вмещавшим бар, специализирующийся на мясных блюдах ресторан и наверху номера, где иногда ночевали коммивояжеры и случайные парочки. Потолки, столетиями копченные табачным дымом, имели на удивление теплый изжелта-коричневый оттенок. На стене в стеклянных витринах муляжи рыб, под стеклянным колпаком чучело лисенка. Было заметно, что Хартманну все это страшно нравилось; он — да и все они — питал слабость к английской дешевой показухе. Хозяин заведения Ноукс — огромный детина с мясистыми руками, пышными бакенбардами и морщинистым, как плохо вспаханное поле, лбом напоминал мне кулачного бойца времен Регентства, одного из тех, кто, может быть, провел несколько раундов с лордом Байроном. У него была злая, похожая на хорька женушка, которая пилила его на людях и которую, говорят, он поколачивал наедине. Мы использовали это заведение много лет, вплоть до войны, для явок и передачи информации и изредка даже для совещаний с людьми из посольства или приезжими агентами, но всякий раз, когда мы там собирались, Ноукс держался так, будто видит нас впервые. Судя по насмешливому взгляду, каким он рассматривал нас из-за шеренги кранов с пивом, кажется, он принимал нас за членов, как назвали бы газеты, шайки гомосексуалистов; в известной мере пример несвоевременного предвидения.

— Однако скажи, что мне потребуется делать? — спросил я Хартманна, когда мы с кружками пива устроились друг против друга на скамьях с высокими спинками по обе стороны от отапливаемого коксом камина. (Кокс — еще одна вещь, которой нет сегодня; при желании я еще могу вспомнить запах дыма и кислый привкус во рту.)

— Делать? — повторил он с лукавым, веселым выражением, отчаяние улеглось, Феликс снова был самим собой, спокойным, уравновешенным. — Вообще-то ничего не делать. — Он отхлебнул из кружки и с наслаждением облизал пену с верхней губы. Гладко зачесанные назад иссиня-черные напомаженные волосы придавали ему вид вкрадчиво-наглого хищника. На изящных, как у танцора, туфлях — резиновые галоши. Говорили, что он на ночь надевает сетку для волос. — Ты ценен для нас тем, что находишься в сердце английского истеблишмента…

— Я?

— … и на основе передаваемой тобой, Боем и другими информации мы сможем воссоздать картину центров власти в этой стране. — Он любил давать такие определения, формулировать цели и задачи, поучать в отношении стратегии; в каждом шпионе живет и священник, и доктринер. — Это похоже на… как это называется?..

— Разрезную картинку, что собирают из кусочков?

— Точно! — Он исподлобья взглянул на меня. — Откуда ты узнал, что я имел в виду?

— Ну, просто догадался.

Я отхлебнул пива; я пил пиво только вместе с товарищами — классовая солидарность и всякое такое; по-своему я был не лучше Аластера.

— Итак, — подытожил я, — мне отводится роль своего рода светского хроникера, верно? Служить ответом Кремля Уильяму Хики.

При упоминании Кремля Хартманн вздрогнул и поглядел на стойку, где Ноукс, беззвучно насвистывая, протирал бокал.

— Скажи, пожалуйста, — прошептал он, — кто такой Уильям Хики?

— Шучу, — отмахнулся я, — просто шутка. Я, по правде говоря, думал, что от меня потребуется больше, чем передавать сплетни с коктейлей. А где мои шифровальная тетрадь, таблетка цианистого калия? Извини, опять шучу.

Он нахмурился, начал было что-то говорить, но потом раздумал и, красноречиво пожав плечами, расплылся в самой широкой обворожительной улыбке.

— В нашем не совсем обычном деле, — заметил он, — никогда не следует торопиться. Однажды в Вене мне было поручено следить за одним человеком на протяжении года — целого года! Потом оказалось, что это был совсем не тот человек. Представляешь?

Я рассмеялся, чего не следовало делать. Он укоризненно посмотрел на меня. Потом вполне серьезно заговорил о том, что в рядах английской аристократии полно сторонников фашизма, и передал мне список лиц, которыми особенно интересуется Москва. Пробежав список глазами, я едва удержался, чтобы не рассмеяться снова.

— Феликс, — сказал я, — эти люди ничего не значат. Это же обычные реакционеры, чудаки, застольные ораторы.

Он пожал плечами и молча отвернулся. Я почувствовал, что мной овладевает привычное подавленное настроение. Шпионаж в известной мере сродни сну. В мире шпионажа, как и во сне, почва всегда зыбкая. Ты ступаешь на кажущуюся твердой землю, а она уходит из-под ног, и ты летишь в свободном падении, кувыркаясь и хватаясь за предметы, которые сами падают. Эта неопределенность, эта бесконечная многоликость мира таят в себе для шпионской профессии и привлекательность, и смертельный страх. Привлекательность, потому что в условиях этой неопределенности от тебя никогда не требуется быть собой; чем бы ты ни занимался, рядом невидимо стоит другой, второй «ты», все замечая, оценивая, запоминая. В этом тайная сила шпиона, отличная от силы, которая посылает армии в бой; она носит сугубо личный характер; представляет собой способность быть или не быть, отделять себя от себя, быть собой и в то же время кем-то другим. Трудность в том, что если я всегда являюсь двумя вариантами самого себя, то и все остальные точно так же должны подобным ужасным обманчивым образом быть двойниками самих себя. Как бы ни смешно это показалось, нельзя исключить, что люди из Феликсова списка могли быть не только хозяйками светских салонов или страшными занудами и бездельниками, которых, как мне казалось, я знал, но и безжалостной, знающей свое дело шайкой фашистов, готовой силойвырвать власть у избранного правительства и вернуть отрекшегося короля на украшенный свастикой трон. И дело не в восхищении или страхе перед заговорами, пактами и махинациями вокруг трона (я никогда не мог принять всерьез герцога Эдуарда или эту ужасную Симпсон), а в вероятности того, что нет ничего такого, абсолютно ничего, что было бы в действительности тем, чем оно кажется.

— Послушай, Феликс, — сказал я, — ты серьезно предлагаешь мне убивать время на званых обедах или домашних приемах по выходным, чтобы потом докладывать тебе, что я подслушал, как чокнутый Меткалф рассказывал Нэнси Астор о германской военной промышленности? Ты хоть представляешь, о чем разговаривают в подобных случаях?

Он разглядывал пивную кружку. На подбородке отражался блик от камина, похожий на гладкий розовый шрам. В тот вечер его взгляд носил явно восточный оттенок; интересно, казалось ли ему, что у меня ирландский взгляд?

— Нет, я не знаю, что из себя представляют эти обеды и приемы, — холодно ответил он. — Торговца мехами из лондонского Ист-Энда вряд ли пригласят на выходные в Клайвден.

— Кливден, — рассеянно поправил я. — Произносится как Кливден.

— Спасибо.

Мы, почти не скрывая раздражения, молча допили теплое пиво. Вошли несколько местных жителей и тяжело расселись в красноватом полумраке, заглушая запахом пота и овечьей шерсти запах коксового дыма. Когда я бываю по вечерам в английском пабе, приглушенные голоса, такие тихие, скучные, произносимые с оглядкой, всегда наводят на меня тоску. Не то чтобы теперь я часто бывал в питейных заведениях. Порой я с тоской вспоминаю о забытом бурном веселье пабов моего детства. Мальчишкой в Каррикдреме я часто отваживался пробираться по вечерам в Айриштаун, пол-акра за набережной, сумбурно застроенных лачугами ирландской католической бедноты, жившей, как мне тогда казалось, в грязи и нищете, но беззаботно и весело. В каждом проулке паб, низкое, в одну комнату помещение, передние окна зарисованы коричневым кружевным узором почти доверху, и из них в темноту зазывающе весело лились полоски задымленного света. Я подкрадывался к «Мэрфи Лаундж» или к «Мэлониз Селект» и с бешено бьющимся от страха сердцем — мне было «достоверно» известно, что если католики поймают мальчика-протестанта, его утащат и закопают живьем в яме на холмах за городом — прятался за дверью, слушая раздающиеся изнутри шум голосов, смех, громкие ругательства и пьяное пение, а надо мной на невидимой веревке висела луна, заливая булыжник соответствующими обстановке грязными свинцовыми разводами. Эти пабы напоминали мне застрявшие в ночи потрепанные штормом галеоны, пляшущие по волнам в буйном веселье, команда перепилась, капитан в цепях, а я, бесстрашный юнга, готов ринуться в кучу нализавшихся негодяев и захватить ключ от сундука с мушкетами. О романтика запретных жестоких миров!

— Скажи мне, Виктор, — начал Хартманн, и по тону, с каким он произнес мое имя, я понял, что он собирается вторгнуться в область личного, — зачем ты это делаешь?

Я вздохнул. Знал, что он спросит, рано или поздно.

— A-а, из-за прогнившей системы, — беззаботно ответил я. — Сам знаешь — заработки шахтеров, рахитичные дети. Знаешь, давай возьму тебе виски; это пиво такая тоска.

Он поднял кружку к тусклому свету и стал с серьезным видом разглядывать.

— Ладно, — с печальной ноткой в голосе согласился он. — Только я при этом вспоминаю о доме.

Ну и ну, я почти расслышал звон невидимых цимбал. Когда я принес виски, он с сомнением поглядел на стакан, попробовал и поморщился; конечно, он предпочел бы сливовицу или что там пьют в дождливые осенние вечера на берегах озера Балатон. Он сделал еще глоток, на этот раз побольше, и сжался в комок, прижав локти к ребрам и скрестив ноги, при этом увечная нога торчала из-под колена другой как взведенный курок Любят же они, эти международные шпионы, уютно побеседовать.

— А ты, — спросил я, — зачем ты это делаешь?

— Англия не моя страна…

— И не моя.

Хартманн неодобрительно повел плечами.

— Но здесь твой дом, — произнес он сквозь зубы. — Ты здесь живешь, здесь твои друзья. Кембридж, Лондон… — Он взмахнул рукой, в стакане, вспыхнув самоцветами, плеснулось виски. — Словом, дом.

Снова звон невидимых струн. Я вздохнул.

— А ты скучаешь по дому? — спросил я.

Он покачал головой.

— У меня нет дома.

— Значит, нет, — сказал я. — Вот как. Надо думать, это дает возможность чувствовать себя совершенно… свободным?

Феликс откинулся назад, лицо утонуло в темноте.

— Бой Баннистер передает нам информацию, которую он достает у отца, — произнес он.

— Отца Боя? У Боя отец умер.

— Тогда у отчима.

— Он же в отставке, верно?

— У него все еще есть связи в Адмиралтействе. — Феликс помолчал. Потом тихо добавил: — А ты… ты бы так поступил?

— Предал бы отца? Вряд ли секреты епархий Дауна и Дромора представляют большой интерес для наших хозяев.

— Но пошел бы ты на это?

Верхняя часть его туловища скрывалась в тени, так что были видны скрученные штопором ноги и рука на бедре с сигаретой между большим и средним пальцами. Феликс отхлебнул виски, звякнув зубами о край стакана.

— Конечно, пошел бы, — ответил я, — если необходимо. А ты разве бы не пошел?

Когда мы выбрались из кабака, дождь перестал. Ночь была ветреной и злой, во все стороны простиралась продуваемая ветром, пропитанная влагой бесконечная темнота. На дороге, словно распуганные жабы, метались мокрые листья платанов. Хартманн, дрожа от холода, поднял воротник пальто. «Ну и погода!» Он возвращался в Лондон, чтобы поспеть на парижский ночной поезд. Он любил поезда. Я представлял его в купе «Голубого экспресса» с пистолетом в руке и девицей на вагонной полке. Мы шлепали по тротуару от фонаря к фонарю, навстречу нам поспешно вставали тени, потом, падая навзничь, исчезали позади.

— Феликс, — сказал я, — знаешь, я вовсе не любитель приключений, не жди от меня героических подвигов.

Мы подошли к автомобилю. Нависшее над нами дерево по-собачьи встряхнулось и щедро окатило меня, забарабанив каплями по полям шляпы. Я вдруг вспомнил, как одним таким же ноябрьским вечером я, мальчишка, иду с отцом по Бэк-роуд в Каррикдреме: туманный свет редких газовых фонарей, темные деревья, в отчаянии хлещущие ветвями, нарастающая во мне, да так, что хотелось выть, необъяснимая тоска по чему-то не имеющему названия, должно быть, по будущему.

— Между прочим, хотим кое-что тебе поручить, — сказал Хартманн.

Мы стояли по обе стороны машины, глядя друг на друга поверх блестевшей крыши.

— Да?

— Хотим, чтобы ты стал агентом военной разведки.

Новый порыв ветра, снова стук капель.

— Ой, Феликс, скажи, что это шутка.

Он сел в машину и хлопнул дверцей. Несколько миль вел машину в сердитом молчании, на большой скорости, дергая ручку переключения передач, будто намереваясь выдернуть внутренности машины.

— Ладно, тогда скажи мне вот что, — наконец сдался я. — Как я должен попасть в секретную службу?

— Поговори кое с кем у себя в колледже. Например, с профессором Хоуп-Уайтом. С физиком Кроутером.

— Кроутером? — удивился я. — Кроутер и главный шпион? Не может быть. И Хоуп-Уайт? Он же, черт побери, специалист по романским языкам! Пишет лирические стихи на провансальском языке.

Теперь уже улыбаясь, Хартманн пожал плечами; он любил преподносить сюрпризы. В свете приборной доски его лицо приобрело мертвенно-зеленоватый оттенок. На дороге возникла лисица, злобно уставилась на свет фар и, поджав хвост и прильнув к земле, скользнула в темноту, на обочину. Еще приходит на память выскочивший из кустарника кролик, ошалело глядевший на шагающих в его сторону вверх по дороге двух молодых людей…

— Извини, Феликс, — возразил я, глядя в ветровое стекло на безостановочно мчавшуюся навстречу ночь, — но я не представляю себя корпящим целые дни над расшифровкой данных по немецкому подвижному составу в компании с бывшими школьными старостами Итона и отставными офицерами из индийских частей. У меня есть занятия получше. Я все же ученый.

Феликс опять пожал плечами.

— Ладно, — сказал он.

Эти подходы скоро стали для меня привычными, таким путем они забрасывали пробные шары и, если встречали малейшее сопротивление, оставляли попытки. Помню, как однажды во время войны Олег в панике примчался на Поланд-стрит, узнав, что мы с Боем проживаем в одном доме («Агенты не могут так поселяться, это абсолютно недопустимо!»), а потом, по-славянски надравшись вместе с Боем, распустил слюни и рухнул на тахту в гостиной, где и проспал всю ночь. А тогда в машине Хартманн сказал:

— Скоро прибудет новый агент.

Я обеспокоенно повернулся к нему:

— А как же ты?

Он не сводил глаз с дороги.

— Кажется, меня стали подозревать, — сказал он.

— Подозревать тебя? В чем?

Феликс пожал плечами.

— Во всем, — ответил он. — И ни в чем. В конечном счете они начинают подозревать каждого.

Я на миг задумался. Потом сказал:

— Знаешь, я бы не согласился работать на них, если бы они тогда прислали русского.

Он кивнул и мрачно произнес:

— Этот будет русским.

Мы замолчали. На низко нависшем в темном небе большом угольно-черном облаке отражались огни Кембриджа.

— Нет, — чуть погодя сказал я, — так не пойдет. Скажешь им, что так не пойдет. Я буду иметь с ними дело через тебя, или они ничего не получат.

Феликс грустно усмехнулся:

— Сказать им? Ах, Виктор, ты их не знаешь. Право, совсем не знаешь.

— Все равно ты должен им сказать: я буду работать только с тобой.

* * *

Я забыл, как его звали по-русски. Скрайн отказывался этому верить, но это правда. Его кличка — Иосиф — поразила меня зловещим сходством (при нашем первом контакте я спросил, можно ли мне называть его Джо, но он не нашел в этом ничего забавного). Он один из многих персонажей моего прошлого, о которых мне неохота много распространяться; воспоминание о нем для меня все равно что сквозняк для простуженного. Это был невзрачный, но настырный и остроглазый человечек; при виде его я с содроганием вспоминал своего учителя латыни, резкого на язык и мастерски передразнивавшего любой говор, особенно североирландский; в первый год учебы в Марлборо он превратил мою жизнь в сущий ад. По настоянию Иосифа мы встречались в пабах более менее респектабельных пригородов Лондона, каждый раз в другом. Думаю, ему в душе нравились эти ужасные заведения со всеми их конскими сбруями и мишенями для метания дротиков на стенах, с краснорожими, непременно при галстуках, владельцами; видно, он, как и Феликс Хартманн, видел в них типичные приметы идеализированной Англии, а по мне все это выглядело так, будто веселый малый любезно ведет свою женушку наверх к ванне, наполненной кислотой. Вера в этот выдуманный образ Джона Булля была одной из немногих черт, общих для русских и германских правящих элит и их лакеев в тридцатые годы. Иосиф гордился тем, что сходит, как он воображал, за настоящего англичанина. Он носил твидовые костюмы, грубые башмаки и серые шерстяные безрукавки, курил сигареты «Кэпстен». Впечатление такое, что перед вами старательно изготовленная, но совершенно неправдоподобная имитация человека, кто-то из посланцев другого мира, прибывших, чтобы, смешавшись с землянами, передавать своим жизненно важные сведения — по-моему, это довольно точное описание моего партнера. Произношение его вызывало смех, но Иосиф воображал, что оно было безупречным.

На первое рандеву — в один из пабов в Путни — я был вызван холодным ясным днем в начале декабря. Я опоздал, и Иосиф был взбешен. Как только он дал знать, что это он — чуть заметный кивок, натянутая улыбка, никаких рукопожатий, — я потребовал объяснить, почему не явился Феликс Хартманн.

— У него теперь другие обязанности.

— Что за обязанности?

Иосиф пожал костлявым плечом. Он стоял со мной у стойки, в руке стакан шипучего лимонада.

— В посольстве, — ответил он. — Документы. Связь.

— Так он сейчас в посольстве?

— Его ввели в состав. Для безопасности; полиция начала за ним слежку.

— А что стало с его торговлей мехами?

Он раздраженно затряс головой, показывая, что ему не до этого.

— Торговля мехами? Что это за бизнес? Я ничего не знаю.

— A-а, ладно.

Он хотел, чтобы мы сели «за тихий столик в углу» — место было свободно, — но я не пошевелился. Хотя я не большой любитель этого зелья, заказал водку, просто чтобы увидеть, как его передернет.

— На здоровье! — произнес я по-русски и, вспомнив братьев Хайдеггеров, залпом осушил стопку. Блестящие глазки Иосифа превратились в щелочки. — Я говорил Феликсу, что буду работать только с ним.

Он сверкнул глазами в сторону бармена.

— Здесь тебе не Кембридж, Джон, — отрезал он. — У нас коллег не выбирают.

Дверь открылась, и в бледном солнечном свете на пороге возникли старик с собакой.

— Как ты меня назвал? — переспросил я. — Я не Джон.

— Для нас ты Джон. Для наших встреч.

— Чепуха. Я не хочу, чтобы мне лепили разные глупые клички. Все равно их не запомню. Вы позвоните мне, а я отвечу, что здесь нет никаких Джонов, и повешу трубку. Невероятно! Джон, подумать только!

Он вздохнул. Я видел, что он во мне разочаровался. Он наверняка предвкушал приятно провести часок в компании английского джентльмена университетской закваски, застенчивого и учтивого, который, оказывается, имеет доступ к секретам Кавендишской лаборатории и с трогательной рассеянностью, словно проводя импровизированную консультацию, поделится ими. Я заказал еще водки и снова выпил залпом; показалось, что она сразу пошла кверху, в голове поплыло, и на секунду появилось ощущение, будто я парю в дюйме от пола. Устроившийся за столиком в углу старик с собакой принялся надрывно кашлять, издавая звуки наподобие откачивающей воду помпы; животное тем временем изучало нас с Иосифом, склонив набок голову со свисающими ушами, как тот терьер на граммофонной пластинке. Иосиф отвернулся от настороженного взгляда животного и, прикрыв рукою рот, раздраженно произнес что-то невразумительное.

— Я так не слышу, что ты говоришь, — сказал я.

В порыве злости, что его оборвали, он неожиданно стиснул мне руку — должен признаться, пугающая железная хватка — и, приблизив ко мне лицо, глядя через мое плечо, прильнул ртом к уху.

— Синдики, — прошипел он, брызгая слюной на щеку.

— Что?

Я рассмеялся. Я был уже слегка навеселе, и все начинало выглядеть одновременно смешным и чуточку страшным. Иосиф горячо, взахлеб, как мальчишка-певчий, рассказывающий соседу в хоре что-то грязное, нашептывал, что Москва хочет получить стенограмму заседаний кембриджских синдиков. Там почему-то представляли этот почтенный орган чем-то вроде тайного союза заправил нашего влиятельного и всесильного университета, помесью свободных масонов с сионскими мудрецами.

— Господи, — воскликнул я, — да это же всего лишь комитет университетского ученого совета!

Он многозначительно поднял бровь.

— Вот именно.

— Они ведают хозяйственными делами университета. Счета от поставщиков мяса. Винный погреб. Вот что в их ведении.

Он медленно повел головой, поджал губы и опустил глаза. Уж он-то знал. Оксбридж^[135] управлял страной, а синдики управляли половиной Оксбриджа: как же не может привлечь интерес наших хозяев в Москве отчет об их деятельности? Я вздохнул. Начало моей карьеры в качестве тайного агента не было блестящим. Еще напишут исследование о влиянии на ход истории Европы в нашем столетии неспособности противников Англии понять эту упорствующую в своей неправоте, нелепую и неблагоразумную нацию. В последующие полтора десятка лет мне предстояло тратить большую часть своего времени и сил на то, чтобы научить Москву и таких, как Иосиф, отличать в английской действительности форму от содержания (кому как не ирландцу знать эту разницу). Их представления были постыдно смехотворными. Когда в московском центре узнали, что я постоянно бываю в Виндзоре, нахожусь в приятельских отношениях с Его Величеством и что меня часто просят остаться по вечерам поиграть с его супругой, которая является моей родственницей, правда, дальней, они были вне себя от радости: еще бы — их человек проник в самую сердцевину власти в стране. Привыкшие к царизму, старому и новому, они были не в состоянии понять, что наш облеченный королевской властью правитель не правит, а всего лишь служит своего рода отцом нации и его ни на минуту не стоит принимать всерьез. Предполагаю, что в конце войны, когда к власти пришли лейбористы, в Москве верили, что королевскую семью, юных принцесс и всех остальных отведут в дворцовый подвал и поставят к стенке, что это лишь вопрос времени. Эттли, разумеется, был выше их понимания, и я еще больше сбил их с толку, заметив, что тот в своей политике руководствуется не столько Марксом, сколько Моррисом^[136] и Миллем^[137] (Олег поинтересовался, не входят ли эти двое в состав правительства). Когда же консерваторы вернулись, они сочли, что результаты выборов были подтасованы, — никак не могли поверить, что рабочий класс после всего, что испытал во время войны, откровенно проголосует за возвращение правого правительства («Мой дорогой Олег, нет другого такого истового консерватора, чем английский работяга»). Такая зашоренность приводила Боя в ярость и уныние; я, правда, сочувствовал товарищам. Как и они, я происходил из народа, движимого инстинктами, способного на крайности. Именно поэтому мы с Лео Розенштейном ладили с ними лучше, чем настоящие англичане вроде Боя и Аластера: мы разделяли врожденный суровый романтизм наших двух очень разных народов, наследие утраченной свободы и особенно живые ожидания конечного отмщения, которые, когда дело доходило до политики, можно было принять за оптимизм.

А Иосиф все еще стоит передо мной, похожий на куклу чревовещателя: торчащие манжеты рубашки, внимательное и полное надежды, как морда у той старой псины, лицо, мышцами которого будто кто-то дергает за нити, и поскольку я от него устал, не в настроении и жалею, что вообще позволил Хартманну убедить меня связать свою судьбу с такими, как этот нелепый, этот несносный тип, то говорю ему, что да, я достану копию протокола следующего заседания синдиков, если это то, что он действительно хочет, и он с важным видом коротко кивает, позднее этот кивок станет мне хорошо знаком, когда мне доведется посещать по линии Департамента военные штабы и центры обработки секретной информации для передачи мнящим о себе болванам никому не нужных засекреченных сведений. Ныне все комментаторы, книжные и газетные всезнайки недооценивают в мире шпионажа элемент приключенческой романтики. Поскольку выдаются и подлинные секреты, существуют пытки, гибнут люди — Иосиф, как и многие другие мелкие служащие системы, должен был кончить, получив пулю НКВД в затылок, — они воображают, что шпионы вообще люди безответственные и отличаются бесчеловечной жестокостью, как мелкие дьяволы, выполняющие приказы главного Сатаны, тогда как в действительности мы больше всего походили на отважных, но шаловливых, всегда находчивых ребят из книжек о школьниках, всех этих бобов, диков и джимов, которые неплохо играют в крикет, легки на невинные, но остроумные проказы и в конце разоблачают директора школы, оказывающегося международным преступником, и в то же время втайне грызут гранит науки, чтобы стать первыми на экзаменах и получить стипендии, тем самым избавив своих милых бедных родителей от бремени расходов на учебу в одном из наших великих университетов. Мы, во всяком случае, видели себя в таком свете, хотя и не говорили. Мы считали себя хорошими людьми, вот что главное. Сегодня трудно воскресить в памяти пьянящую атмосферу тех предвоенных дней, когда мир под бешеный бой колоколов и пронзительный свист катился в ад, и только мы одни твердо знали, что надо делать. О да, я прекрасно помню, что молодые ребята уезжали воевать в Испанию, создавали профсоюзы, выступали с петициями и так далее, но такого рода действия были лишь временными мерами; мы втайне считали этих азартных парней чуть ли не пушечным мясом или мешающими делу верхоглядами из породы благодетелей человечества. Что было у нас и не было у них, так это вера в неизбежную историческую перспективу; когда бойцы испанских интернациональных бригад призывали остановить Франко, мы уже строили планы на переходный после поражения Гитлера период, когда после легкого толчка Москвы и нашего пострадавшие от войны режимы Западной Европы падут друг за другом, как костяшки домино — да, мы первыми выдвинули эту ныне дискредитированную теорию, — и Революция подобно кровавому пятну расползется от Балкан до атлантического побережья Ирландии. И в то же время как далеки мы были от действительности! Вопреки всем нашим разговорам и даже некоторым действиям важнейшие события того времени почему-то проносились мимо, яркие, кричащие, слишком живые, чтобы можно было поверить, как реквизит бродячего театра, который везут на грузовике в какой-то другой город. Я работал у себя в апартаментах в Тринити, когда сообщили о падении Барселоны. Я услышал сообщение по радио, говорившего в комнате моего соседа — уэльсца, физика, любителя танцевальной музыки, посвящавшего меня во все последние чудеса Кавендишской лаборатории, — и продолжал спокойно разглядывать в лупу репродукцию переднего плана картины Пуссена «Взятие Иерусалима Титом», а если точнее — любопытную пару лежащих на куске ткани отрубленных голов, словно эти два события, реальное и изображенное, были одинаково далеки от меня, где-то в глубине веков, оба закончены и необратимы, один застывший крик и вздыбленный конь, стилизованная, блистательная жестокость. Понимаете?..

И последний штрих к портрету Иосифа, прежде чем положить в долгий ящик вместе с другими разбросанными по моей жизни накрепко забытыми типами. Когда он выходил из паба — он настоял на том, чтобы мы выходили по отдельности, — собачонка старика забежала вперед и стала по-собачьи радостно вертеться длинным туловищем у него в ногах, чтобы в награду получить ловкий пинок носком начищенного до блеска ботинка. Собачонка взвизгнула, не столько от боли, сколько от обиды, и, стуча когтями по полу, отскочила прочь, и, озадаченно и испуганно косясь и быстро-быстро облизываясь, уселась между ног хозяина. Иосиф вышел, на короткое время впустив мелькнувший в ногах, но на сей раз не получивший пинка солнечный луч, а старик со злой усмешкой исподлобья глянул на меня, и я на миг представил, что он обо мне думает: еще один из мелких, раздраженных, грубых людишек, способных пнуть собачонку, пролезть, расталкивая людей локтями, отпихивая их в сторону. И мне захотелось сказать ему: «Нет, нет, я не такой, как он!» — но потом подумалось: «А может, и я такой?» Ныне я тоже встречаю такой же адресованный мне взгляд, когда на улице меня узнаёт какой-нибудь ветеран «холодной войны» или самозваный патриот, хранитель «западных ценностей», и мысленно плюет мне в лицо.

Во всяком случае, так началась моя карьера действующего шпиона. Я вспоминал исполненные надежды слова Феликса Хартманна, что мы, отпрыски высших слоев, дадим Москве возможность собрать по кусочкам полную картинку английского истеблишмента. (Я не решился поинтересоваться, видел ли он когда-нибудь сюжеты этих картинок-головоломок, но мысленно рисовал бункер, полный коротко остриженных комиссаров, с серьезным видом изучающих сусальную, в пастельных тонах картинку с изображением увитого розами домика, журчащего ручейка и маленькой девочки в кудряшках, с корзинкой лютиков на пухленькой ручке с ямочкой на локотке: Англия, наша Англия!) Я стал принимать приглашения на обеды, которые раньше с содроганием отвергал, и видел себя обсуждающим акварели и цены на птицу с усатой, со странным взглядом, женой министра или слушающим, одурев от бренди и сигарного дыма, как краснорожий пэр Англии с моноклем в глазу, экспансивно жестикулируя, разглагольствует за столом о применявшихся евреями и масонами дьявольски умных способах проникновения во все уровни правительства — вплоть до того, что теперь они уже готовы к захвату власти и убийству короля. Я писал исчерпывающие отчеты об этих важных событиях — обнаруживая, между прочим, не замечавшиеся за мной повествовательные способности; некоторые из этих ранних трудов были несомненно колоритными, хотя, возможно, в них несколько сгущались краски, — и передавал Иосифу, который, хмуря брови и громко сопя, пробегал их глазами и затем совал во внутренний карман, украдкой оглядывал бар и с деланным спокойствием заводил разговор о погоде. Изредка я добывал сведения или сплетни, вызывавшие даже у Иосифа скупую улыбку. Что Москва в самом начале сочла верхом моей удачи, так это запись длинного и, на мой взгляд, нудного разговора на банкете в Троицын день с велеречивым постоянным секретарем министерства обороны, осанистым, гладко причесанным, с маленькими усиками, напоминавшим мне беспечных простофиль из комиксов о похождениях Бэтмена; с каждым часом он до смешного надирался все больше и больше — как в каком-нибудь фарсе мюзик-холла, у него то и дело выскакивала манишка — и опрометчиво просвещал меня во всех подробностях, до чего же не готовы к войне наши вооруженные силы, что наша военная промышленность служит посмешищем и что у правительства нет ни желания, ни средств сделать что-нибудь, чтобы исправить положение. Я видел, что Иосиф, сосредоточенно склонившийся над докладом за низким столиком в уголке заведения «Заяц и гончие», не может решить, ужасаться ли ему или радоваться значению для Европы вообще и для России в частности того, о чем он читал. Ему, казалось, было неизвестно то, что уже знал каждый мальчишка-газетчик в Англии: как скандально не подготовлены мы были к войне и каким бесхребетным было правительство.

Такая наивность со стороны Москвы и ее агентов вызывала у всех нас глубокую озабоченность; многое из того, что у агентов сходило за разведывательную информацию, было доступно всем. Вы что, раздраженно спрашивал я Феликса Хартманна, совсем не читаете газет и не слушаете десятичасовых известий на радио? «Чем целый день занимаются ваши люди в посольстве, если не считать публикации смехотворных коммюнике о промышленном производстве России да отказов в визах военным корреспондентам „Дейли экспресс“?» Хартманн усмехнулся, пожал плечами и, насвистывая сквозь зубы, поглядел на небо. Мы шли по замерзшему Серпентину. Был январь, стоял густой бело-лиловый морозный туман, утки неуклюже ковыляли по льду, сбитые с толку и недовольные необъяснимым отвердением своей водной стихии. После двухлетнего пребывания в стране Иосифа внезапно отзывали; я до сих пор помню капельки пота на мертвенно-бледном лбу в тот день, когда он сказал мне, что это наша последняя встреча. Мы попрощались, и в дверях «Кингз Хед» в Хайгейте — он обернулся и метнул в мою сторону умоляющий взгляд, как бы безмолвно задавая мне некий страшный невероятный вопрос.

— В настоящее время настроение в посольстве несколько… подавленное, — сказал мне тогда Хартманн.

После внезапного отъезда Иосифа я неоднократно звонил в посольство, но ничего не добился до того дня, когда объявился Хартманн, одетый, как всегда, в черное, в черной шляпе, низко надвинутой на лоб. Когда я спросил, что происходит, он лишь усмехнулся и, приложив палец к губам, вывел меня на улицу и повел в сторону парка. Там он остановился и, глубоко засунув руки в карманы длинного пальто, покачиваясь с носка на пятку, стал глядеть куда-то поверх водоема, покрытого отливающим сталью льдом.

— Москва замолчала, — сказал он. — Я посылаю сообщения по обычным каналам, но в ответ ничего. Чувствую себя, будто выбрался живым из катастрофы. Или будто жду, когда она произойдет. Очень необычное ощущение.

На берегу рядом с нами маленький мальчик под присмотром няньки в черных чулках бросал уткам хлебные крошки; ребенок заливался смехом, глядя, как птицы в погоне за ускользающим угощением, хлопая крыльями, беспомощно катятся по льду. Мы повернули и пошли дальше. По другую сторону озера, на Роттен-роу, дорожке для верховой езды, в облачках конского дыхания двигалась беспорядочная группа наездников. Мы молча дошли до мостика и остановились. За черными верхушками деревьев со всех сторон проглядывали очертания Лондона. Хартманн, отсутствующе улыбаясь, наклонил голову набок, будто прислушиваясь к тихому звуку, который ожидал услышать.

— Я возвращаюсь, — сказал он. — Мне приказано вернуться.

Мне показалось, что высоко в морозной дымке над верхушками деревьев и трубами на крышах в неярком серебристо-золотом сиянии на секунду мелькнула гигантская фигура. Я неслышно сглотнул.

— Послушай, старина, — сказал я, — разумно ли это, по-твоему? Говорят, там теперь совсем неподходящий климат. Там давно уже страшно холодно.

Он отвернулся и посмотрел в небо, как будто тоже почувствовал нависшее над ним знамение.

— A-а, все будет хорошо, — рассеянно заметил он. — Вызывают для личного доклада, только и всего.

Я кивнул. Странно, как одинаково предчувствуется и смешное, и страшное. Мы ступили на мостик.

— Ты в любое время можешь остаться здесь, — сказал я. — Хочу сказать, что они не могут тебя заставить, не так ли?

Он засмеялся и взял меня под руку.

— Вот что в вас мне нравится, — сказал он, — во всех вас. Для вас все так просто. — Наши шаги отдавались на мосту как удары топора. Он прижал к себе мою руку. — Я должен ехать. Иначе… ничего нет. Понимаешь?

Все еще рука об руку мы сошли с мостика и остановились там, где начинается пологий подъем, разглядывая затаившийся в тумане город.

— Буду скучать по Лондону, — сказал Хартманн. — Кенсингтонский парк, Бромптон-роуд, Тугинг-Бек… правда, что есть такое место, как Тугинг-Бек? И Боушемп-Плейс, только вчера узнал, как правильно произносить. И все эти ценные знания пропадут напрасно.

Он снова сжал мою руку, искоса взглянул на меня, и я почувствовал, как что-то в нем надломилось, словно внезапно окончательно вышел из строя внутренний механизм.

— Послушай, — повторил я, — все дело в том, что ты не должен уезжать; понимаешь, мы тебя не отпустим.

Он только улыбнулся и, повернувшись, захромал обратно тем же путем, через мостик, под укутанными туманом кронами деревьев. Больше я его не видел.

Много лет я пытался узнать, что с ним стало. Товарищи молчали; когда они от кого-то отступаются, тот словно сквозь землю проваливается. Правда, отрывочные слухи оттуда все-таки просачивались. Кто-то видел его на Лубянке в плохом состоянии, с выбитым глазом; другой утверждал, что он работает в Московском центре, хотя и под надзором, но ведает лиссабонским сектором; он был в Сибири; в Токио; на Кавказе; его труп обнаружили на заднем сиденье машины на улице Дзержинского. Эти слухи доходили до меня как бы с обратной стороны Луны. Россия была очень далеко; она всегда была так далеко. После двух недель, что я там провел, эта страна стала для меня еще дальше. Любопытно — по-моему, действительно любопытно, — что страна, с которой мы себя связали, была в нашем сознании чем-то расплывчатым, Обетованной Землей, которую нам никогда не достичь, да мы к ней и не стремились. Никто из нас не думал поехать туда жить по своей воле; позднее Бой, когда понял, что у него нет другого выбора, как бежать туда, пришел в ужас. Противники, похоже, были знакомы с этой страной куда лучше нас. В Департаменте были люди, кабинетные чиновники, никогда не бывавшие восточнее Эльбы, которые рассуждали так, будто каждый день захаживали на Лубянку, прогуливались по улице Дзержинского — что до меня, то я не представлял, как можно выговорить ее название, — чтобы купить свежий номер «Правды» и пачку самых ходовых в те дни в Москве папирос.

Почему он вернулся обратно? Как и я, он хорошо знал, что его ждет, — запершись, в пронизанном страхом одиночестве, со взмокшими руками и горящим лицом, как потрясенный подросток, смакующий учебник по акушерству, я читал отчеты о показательных судебных процессах. Хартманн мог бы бежать, у него были связи, пути бегства, он мог уехать в Швейцарию или Южную Африку. Но нет, он вернулся. Почему? Этот вопрос не оставляет меня до сих пор. С тяжестью на душе я думаю, что если бы мог на него ответить, то нашел бы ответы на многие другие, касающиеся не только Феликса Хартманна, но и меня самого. Полнейшая пустота, когда я начинаю раздумывать над этим его последним роковым решением, служит страшным обвинением в том, что я не обладаю чем-то таким, совершенно простым — обычным дружелюбием, кажется, совершенно естественным у других. Я пробовал на себе умственный эксперимент, который убеждал нас проводить старина Чаркин, мой учитель философии в Тринити-колледже — как можно глубже вникнуть в склад ума Феликса Хартманна, а затем в заданных условиях наметить для себя вероятный образ действий. Но бесполезно — я не мог пойти дальше того момента, когда надо было неминуемо делать выбор: отдаться ли на волю судьбы или порвать с прошлым и бежать. Что чувствуют люди, вставшие на этот путь, требующий жертвовать жизнью ради общего дела — и даже не ради дела, а только чтобы спасти его престиж, как в данном случае, спасти явление, как говорили в старину космологи? Знать, что скорее всего кончишь жизнь в яме где-то в лесу, среди тысячи других прошитых пулями трупов, и, несмотря ни на что, возвращаться — что это: мужество или простое самолюбие, безрассудная храбрость, донкихотство? Теперь я стыдился, что исподтишка смеялся над его позерством и претенциозностью. Как самоубийца — кем в сущности он и был — он заслужил и подтвердил созданную им легенду о себе. По ночам я думал о нем, представляя дрожащий под замызганным одеялом в углу темной камеры бесформенный сгусток боли и отчаяния, прислушивающийся к хрусту крысиных зубов, реву водопроводных труб и отдаленному крику юного узника, зовущего маму. Но даже это не обретало черты реальности, всегда превращаясь в мелодраму, один из образов дешевой авантюрной истории.

— Какая сентиментальщина, Виктор, — смеялся надо мною Бой. — Да этот малый может быть где угодно. Они как цыгане — сегодня здесь, завтра там. — Мы с ним были в Перпиньяне, сидели в пивной у реки. Стоял август, последние недели перед войной. Под платанами лежали фиолетовые тени, на обратной стороне больших обвисших блекло-зеленых листьев плясали отраженные от воды ромбики света. Мы приехали из Кале на белом «роудстере» Боя и уже порядком надоели друг другу. Меня выводила из себя его страсть к мальчикам и выпивке, а он считал меня безнадежной старой девой. Я решился на поездку, потому что с нами должен был ехать Ник, но «знаешь, что-то там случилось» и он снова полетел в Германию с каким-то секретным заданием. И вот теперь Бой с презрением смотрит на меня: — Ты явно влюбился, Вик. И предмет твоего обожания — Хартманн. Должно быть, из-за того, что он тебя благословлял. Мальчишкой ты обожал своего отца, верно? Тут тоже объявился своего рода епископ.

Он налил себе остатки вина и заказал еще бутылку.

— Кажется, тебе наплевать, кого они расстреливают, — заметил я, — и сколько народу.

— Черт побери, Вик, какой же ты зануда.

Но глаза отвел. Для правоверных, таких как Бой, это были трудные времена. Посольство в Лондоне было практически не укомплектовано. Одного агента за другим — Иосифа, Феликса Хартманна, полдюжины других — отзывали без замены, предоставляя нам изворачиваться кто как может. В последнее время то, что я крал из бумаг Департамента, приводивших Феликса Хартманна в неописуемый восторг — возможно, из старомодной вежливости он преувеличивал их важность, — мне приходилось передавать через тайник в ирландском пабе в Килбурне, и я не был уверен, что они приходили по назначению, и если приходили, что кто-нибудь их читал. Вообще-то не знаю, зачем я продолжал это дело. Если бы не война, бросил бы. Мы должны были подстегивать себя, как заблудившиеся путешественники подбадривают друг друга воспоминаниями о радостях жизни дома. Приходилось тяжело. Аластер Сайкс незадолго до того выдал в свое оправдание в «Спектейторе» жалкую писанину, в которой утверждал, что московские чистки были необходимы ввиду фашистской угрозы; я хохотал над этим опусом, представляя, как он сидит в своих апартаментах в Тринити и, склонив голову с остатками растительности над древней пишущей машинкой, сморщив лоб и сыпля искрами из неизменной трубки, бешено стучит по клавишам двумя пальцами.

Бой ткнул вилкой в тающий ломтик сыра.

— Ну и смрад! — поморщился он. — Saveur de matelot…^[138] — Замолк и, уставившись через мое плечо, нахмурился. — Глянь-ка туда.

Я посмотрел. Голубоватые сумерки, неровный блеск кофеварки, силуэт головки и тонкой шейки прыскающей в руку девушки и позади нее голова молодого человека, окно, из которого открывается импрессионистская картина — дерево, опаленный солнцем камень, слепящий блеск воды. То, что запоминается, беспорядочный набор зрительных ощущений.

— Смотри туда, идиот! — прошипел Бой, указывая вилкой.

За соседним столиком сидел очень толстый, аж со стула свисали жирные ляжки, лысый мужчина в пенсне и, шевеля губами, близоруко водил носом над номером «Фигаро». На первой полосе набранный устрашающе черным трехдюймовым шрифтом заголовок. Сняв салфетку и стряхнув с колен крошки, Бой, пошатываясь, поднялся и качнулся в сторону соседа.

— Votre journal, monsieur, vous permettez?..^[139]

Толстяк снял пенсне и хмуро уставился на Боя, за изящными раковинами ушей появились полукруглые складки.

— Mais non, — ответил он, помахивая пухлым пальчиком, — ce nʼest pas le journal dʼaujourdʼhui, mais dʼhier^[140]. — Постучал ногтем по первой странице. — Cʼest dʼhier. Понимаете? Газета вчерашняя.

Бой, побагровев от ярости, выпучив глаза — нет никого страшнее, чем разъяренный шут, — попытался вырвать газету. Толстяк не уступал, газета разорвалась посередине, разделив заголовок пополам и разорвав пакт Гитлера-Сталина, подписанный в Москве двумя днями раньше. С тех пор этот знаменательный союз, представлявшийся нам предательством всего, во что мы верили, навсегда ассоциируется в моей памяти с выражением лица этого старого толстого болвана в пенсне и с отечными ляжками, с солнечными бликами на реке и ароматом воняющего грязными носками камамбера.

* * *

Мы поспешили в гостиницу, собрали вещи и поехали на север. Почти не разговаривали. Самым острым ощущением было глубокое, граничащее со стыдом смущение; словно пара ребятишек, чей глубоко чтимый отец только что на виду у всех пойман за постыдным занятием. К ночи добрались до Лиона, за городом нашли места в старинном отеле у лесной дороги, поужинали в огромной, плохо освещенной столовой с притаившимися в темных углах, словно привидения прежних постояльцев, кожаными креслами. К нам вышла и посидела с нами сама madame la proprietaire^[141], величественная гранд-дама в черном бомбазине и кружевных перчатках без пальцев. Она сообщила, что Лион — французский центр магии и что в городе существует еврейская кабала, которая каждый субботний вечер устраивает в одном пользующемся дурной славой доме у реки черные мессы («Avec des femmes nues, messieurs!»^[142]). Я провел беспокойную ночь в комковатой постели под балдахином, в моменты забытья видел всякие сны (голых гарпий, Гитлера в расшитом звездами колпаке чародея и тому подобную всячину), встал на рассвете и, закутавшись в одеяло, сел у окна, глядя, как сквозь темную зелень деревьев на холме позади отеля крадучись пробирается вверх огромное белое солнце. Слышал, как по соседней комнате расхаживает Бой, и хотя ему наверняка было понятно, что я тоже не сплю, он не постучал в стену, приглашая вместе выпить, как это делал почти всегда перед рассветом, потому что страшно не любил бодрствовать в одиночестве.

Изнывая от нетерпения, воскресенье провели в Кале, бродили по чужому городу, слишком много пили у стойки; Бой положил глаз на юного сына хозяина. На следующий день не хватило места на пароме для «роудстера» Боя, и он оставил его в порту для отправки следующим рейсом; когда отчаливали, машина странно смущенно глядела вслед с причала, будто рисовала в своем воображении другой, более знаменательный случай, когда Бою придется оставить машину на пристани. По пути в Дувр все разговоры были о войне, всюду можно было увидеть мрачную усмешку, уверенный взгляд, ироническое подмигивание — именно это мне лучше всего запомнилось от того жуткого, бесшабашного, отчаянного времени. На вокзале Чаринг-Кросс нас встретил Ник. В прошлом месяце он поступил на военную службу — Департамент договорился о присвоении ему офицерского звания — и теперь щеголял в форме капитана, выглядел весьма шикарно и был доволен собой. Он возник на платформе из сердито шипящих клубов пара как воспоминание о Фландрии. Отрастил щегольские тонкие усики, похожие на два загнутых кверху мягких перышка, которые я раньше не видел и которые считал недоразумением. Был в прекрасном расположении духа.

— Привет, приятели! Виктор, ты что-то неважно выглядишь; что это — старая морская болезнь или воротит от того, что натворил твой дядюшка Джо?

— A-а, перестань, Ник.

Он рассмеялся, забрал у меня чемодан и взвалил на плечо. На вокзале было шумно и жарко, воняло паром, горелым углем и людьми. Всюду военные мундиры. Эти последние дни перед объявлением войны отчетливо отпечатались в памяти: толпы людей, солнце и дым, бесконечные приезды и отъезды, крики газетчиков — никогда еще у них не было такой оживленной торговли, — бары, набитые до самых дверей, и у всех глаза лихорадочно горят счастливым страхом. Мы вышли из вокзала в оглушительную и слепящую суету августовского дня. По Стрэнду с оглушительным ревом, словно стадо во время течки, сверкая черными крышами, носились такси. Ник приехал на машине и не хотел даже слышать, когда Бой сказал, что доберется домой сам.

— Я свободен… поедем-ка в «Грифон» и надеремся.

Бой пожал плечами. Его отношение к Нику — сдержанное, настороженное, даже чуть уважительное — всегда ставило меня в тупик. Ник закинул чемоданы в багажник и исполнил свой обычный трюк, забросив обе ноги на сиденье и лениво взявшись за баранку. Я сказал, что мне надо увидеть Крошку.

— Ах да, — сказал он, — конечно же, свою маленькую женушку. Вообще-то не такую уж маленькую. Она говорит, что чувствует себя аэростатом воздушного заграждения. Я ей объясняю, что аэростаты легкие, а в ней по меньшей мерецентнер. Ты, Виктор, что кобель — смываешься, когда она вот-вот ощенится. Ладно, она у меня, распускает, что навязала за день, и с нетерпением ждет своего гулящего героя.

Мы поехали по Чаринг-Кросс-роуд и на Кембридж-Сиркус почти заехали под кузов военного грузовика, битком набитого развеселыми новобранцами.

— Всеобщая мобилизация, — заметил я.

— Знаешь, а без Восточного фронта будет много крови, — сказал Ник, стараясь выглядеть суровым, но даже усы не помогли.

Сидевший сзади Бой насмешливо фыркнул. Ник поглядел на него в зеркальце и повернулся ко мне:

— Какова линия партии, Вик?

Я пожал плечами.

— Мы находим друзей там, где можем. В конце концов, у Уинстона есть Рузвельт.

Ник шутовски вздохнул:

— О Господи, какой стратег!

На Поланд-стрит, впавшей в летнюю послеполуденную спячку, было необычно тихо. Когда мы выходили из машины, над головами послышались звуки джаза. Поднялись в апартаменты Ника и увидели там Крошку, в широкой блузе, с большим животом. Раздвинув ноги, она сидела у окна в плетеном кресле, на полу разбросано с дюжину пластинок, граммофон Ника пущен на полную мощь. Я наклонился и поцеловал ее в щеку. От нее, я бы сказал, приятно пахло молоком и чем-то вроде выдохшейся цветочной воды. Уже неделя как прошел срок; я не надеялся успеть к родам.

— Хорошо съездили? — спросила она. — Рада за вас. Бой, дорогуша, дай поцелую.

Бой опустился перед ней на колени и, шутливо мурлыча, прильнул лицом к вздымающемуся горой тугому животу, а она, ухватив его за уши, залилась смехом. Бой хорошо ладил с женщинами. Я частенько подумывал: а не было ли у них с Крошкой в один из его гетеросексуальных периодов чего-нибудь эдакого? Она оттолкнула его голову, и он сел у ее ног, опершись локтем о ее колено.

— Муженек ужасно по тебе скучал, — сказал он. — Каждую ночь слышал его страшные рыдания.

Она потаскала его за волосы.

— Верю. Видно, что обоим жилось ужасно. А загорели совсем неплохо. Выглядите довольно соблазнительно, правда; жаль, что я такое чучело.

Ник, нервно расхаживая по комнате, свирепо посмотрел на граммофон.

— Не возражаешь, если я остановлю этот вой черномазых? — бросил он. — Не слышно собственных мыслей.

Он двинул рукой по рычагу, и игла, взвизгнув, скользнула поперек пластинки.

— Свинья, — лениво протянула Крошка.

— Сама свинья. — Ник сунул пластинку в коричневый пакет и отшвырнул в сторону. — Давайте лучше выпьем джина.

— Ой, пожалуйста, — просюсюкала Крошка. — Самое подходящее пойло для мамочки. Или нельзя? Не джином ли продавщицы избавляются от?.. Впрочем, мне уже поздно.

Бой обхватил ее колени.

— Не смей даже думать об этом, голубушка.

Итак, вечеринка началась. Ник с Крошкой немного потанцевали, бутылка джина была допита, Ник переоделся в цивильное, и мы все направились в «Карету и лошадь». Там выпили еще. Позднее поехали поужинать в «Савой», где Бой, подстрекаемый Крошкой, громко хлопавшей в ладоши и хохотавшей, вконец расшалился, так что сидевшие за соседним столиком вызвали метрдотеля и стали жаловаться. Я тоже пытался присоединиться к этим скверным забавам — как-никак все мы были детьми двадцатых годов, — но сердце как-то не лежало. Мне стукнуло тридцать два, и я вот-вот должен был стать отцом; я был ученым с именем (как тонко позволяет язык выражать такие вещи), но все это не могло возместить того обстоятельства, что я никогда не стану математиком или художником — единственные занятия, которые я считал достойными своего интеллекта (это правда, я действительно так считал). Трудно, когда приходится жить не совсем так, как предпочитал бы жить. Когда же наконец начнется война?

Ник был тоже не в настроении; сидя боком на стуле и подперев лоб указательным пальцем, он скучающим неодобрительным взглядом следил за выходками Боя и своей сестры.

— Все еще играешь в шпионов? — спросил я.

Он сердито уставился на меня:

— А ты не играешь?

— Ну, я в отделе языков, это почти не в счет. Воображаю, как ты обмениваешься портфелями на платформе вокзала в Стамбуле, или что-то в этом роде, требующее отчаянной храбрости.

Он нахмурился.

— А тебе не кажется, что время самоуверенных нахалов прошло?

Как мило и нелепо эти слова звучали в его устах. И он это знал. Что-что, а пудрить мозги он умел.

— Я просто завидую, — сказал я, — сам-то я такой зануда.

Он пожал плечами. Его напомаженные черные волосы отливали в тон вечернему костюму.

— Можно что-то предпринять, — заметил он, — заняться чем-нибудь другим. Теперь жди перемен в любой день. Открываются всякого рода возможности.

— Например?

Бой балансировал на подбородке винным бокалом. Когда он заговорил, сдавленный бесплотный голос, казалось, раздался с потолка.

— А почему бы тебе не устроить его в Эм-Пи?^[143] — предложил Бой.

Крошка со злорадной улыбкой щекотала вытянутую шею Боя, чтобы тот уронил бокал.

— Не думаю, что из Виктора получится политик, — возразила она. — Не могу представить его участвующим в предвыборной кампании или выступающим с первой речью в парламенте.

— Он имеет в виду военную полицию, — сказал Ник. — Новое обмундирование. Начальником там Билли Митчетт. Да хватит тебе, Крошка! Засыплем весь стол битым стеклом.

— Лишаешь людей удовольствия.

Бой сбросил бокал с подбородка и проворно поймал. И тут же заказал бутылку шампанского. Мне уже представлялась утренняя головная боль. Я тронул Крошку за руку; какой шелковистой и упругой была ее кожа в этот поздний срок беременности.

— Думаю, пора домой, — сказал я.

— Черт возьми, — обратилась она к остальным, — уже воображает себя отцом.

Я понял, что пьян, пьян до отупения, безразличия; онемели губы, щеки словно покрылись коркой высохшей пены. Я постоянно следил за действием опьянения, полагая, как я думаю, что в один прекрасный день выпью лишнего и выболтаю все свои секреты. А потом, когда напиваюсь, то думаю, что так, должно быть, всегда происходит со всеми: люди становятся импульсивными, грубыми, сентиментальными, тупыми. Бой с Крошкой, склонившись над столом и прыская смехом, придумали какую-то забаву со спичками и кофейными ложечками. Ник закурил чудовищно толстую сигару. Шампанское было безвкусным.

— Послушай, — обратился я к Нику, — расскажи мне про эту самую военную полицию. Занятное ли это занятие?

Он задумался, щурясь от дыма.

— Думаю, что да, — не совсем уверенно произнес он.

— А как туда попасть?

— Об этом можешь не думать. Я все устрою. Переговорю с Билли Митчеттом. Он там часто попадает мне на глаза.

— А как насчет моего… — я повел плечами, — прошлого?

— Ты имеешь в виду свои левацкие увлечения? Но ведь ты все это бросил, не так ли? Особенно теперь.

— Почему бы тебе, как всем, не вступить в армию? — заметила Крошка, кося глазами. — Этот бригадный генерал, знакомый отца, все сделает. Если уж взяли Ника, то возьмут кого угодно.

— Ник мечтает о плаще и кинжале, — вставил Бой. — А ты, Вик?

Ник поглядел на соседние столики.

— Заткнись, слышишь? — оборвал он Боя. — Не хватало еще, чтобы пол-Лондона знало о наших делах.

Крошка возмущенно покачала головой.

— До чего же вы все ведете себя как сопливые бойскауты.

— Бойшскауш? — паясничал Бой. — Что такое бойшскауш?

Крошка шлепнула его по руке.

— Слушай, — обратился ко мне Ник, — приходи утром на нашу половину, найдем Митчетта, и я вас познакомлю. Старина Билли надежный парень. Сделает как надо.

Принесли еще бутылку шампанского.

— Чтоб мне провалиться, — вдруг сказала Крошка. — До чего же мне дурно. — Опершись локтями о стол, она комкала в руках носовой платок. Лицо побледнело, глаза потухли и в то же время лихорадочно бегали, словно пытаясь разглядеть что-то внутри. — Чтоб мне провалиться, — повторила она и судорожно вздохнула. Потом с трудом встала на ноги и зашаталась, одной рукой держась за спинку стула, другой прижимая низ живота. Невнятно пробормотав: — Пойду попудрю нос, — она направилась к женскому туалету. Я встал помочь, но она оттолкнула меня и нетвердой походкой пошла между столиками на своих стройных ножках, обычно напоминавших мне порхание бабочек, пошатываясь на тонких высоких каблуках.

— Да сядь же, Виктор, — раздраженно пробормотал Ник, — люди смотрят.

Я сел. Выпили еще шампанского. Кажется, прошла вечность, прежде чем, осторожно ступая, вернулась Крошка с застывшей на мертвенно-бледном лице улыбкой. Дойдя до стола, она тяжело оперлась рукой и с веселым удивлением оглядела сидящих за столом.

— Кто бы мог поверить? — произнесла она. — И вправду воды… они отошли.

* * *

Сын родился в предрассветные часы следующего утра. Точное время в памяти не отложилось — у меня еще не прошел хмель, — а потом показалось нетактичным спрашивать. Думаю, это можно считать первым случаем невнимания к сыну, и потому я постоянно ощущал его молчаливый укор. Когда раздался его первый крик, я, как и положено беднягам, готовым стать отцами, расхаживал за дверьми комнаты, где происходили роды, и курил — в то время еще не дошли до глупости тащить отца свидетельствовать рождение. Что-то толкнуло в области диафрагмы, будто во мне тоже напомнила о себе незамечаемая до того новая жизнь. Хотелось бы сказать, что я испытал радость, волнение, пьянящее ощущение внезапного душевного подъема — и должно быть, я это пережил, наверняка пережил, — но отчетливее всего вспоминается ощущение тупой тяжести, будто это рождение что-то добавило ко мне, я имею в виду мое физическое «я», будто Вивьен перенесла на меня громоздкий лишний вес, который я отныне должен повсюду носить с собой. С другой стороны, подлинный младенец почти ничего не весил. Я с нежностью неловко держал его на руках, думая, что бы сказать. Только почувствовав в уголках рта теплые соленые капли, я понял, что плачу. Вивьен, лежавшая в еще залитой кровью постели, слабая, с покрасневшими веками и слипшимися от пота волосами, тактично не замечала моих слез.

— Ну что ж, — тяжело ворочая неправдоподобно толстым, землистого цвета языком, сказала она, — отныне меня по крайней мере будут звать по имени. Кто сможет удержать улыбку, говоря о крошке Крошки?

* * *

Солнце уже поднялось, когда я попал домой — домом тогда была квартира на Бейзуотер, которую мы держали почти всю войну, хотя никто из нас не проводил там много времени, — но изрытый свежими зигзагообразными траншеями парк все еще был седым от росы и под ветвями уже опадающих деревьев висели клочья тумана. Я лег на тахту, пытаясь уснуть, но ночной хмель еще не прошел, и в голове бешено проносились мысли. Встал, выпил кофе, сдобренного бренди, и сидел на кухне, глядя, как на площадке пожарного выхода охорашиваются и дерутся голуби. Царившая на улицах утренняя тишина создавала странное настроение легкости, будто мир дремотно парил в ожидании дневного шума, который вернет всему окружающему привычную весомость. Кончив трапезу, я не мог придумать, чем заняться дальше. Бродил по квартире как потревоженный дух. Отсутствие Вивьен было заметнее, нежели ее присутствие. Подавленное настроение усугубляли темные пятна на месте снятых картин — то ли они есть, то ли их нет, — из опасения воздушных налетов я попросил в институте разрешения хранить в подвале мои картины, в том числе и «Смерть Сенеки». Было утро, я стал отцом, но это представлялось скорее финалом, нежели началом моего нового бытия. Послушал семичасовые известия. Крутом плохо. Снова прилег на минутку на тахту — передохнуть и успокоить пульсирующую головную боль, — и три часа спустя обнаруживаю, что с трудом вырываюсь из объятий сна. Щипало глаза, затекла шея, страшно пересохло во рту. Этот краткий сон запомнился мне как нечто загадочно знаменательное, как временный уход из этого мира, от самого себя, наподобие сна, какой дается герою волшебной сказки накануне опасных приключений. Стараясь не глядеть на себя в зеркало, побрился и отправился на Уайтхолл для разговора с Билли Митчеттом.

Им оказался молодой мужчина лет тридцати пяти, один из тех вечных воспитанников привилегированных частных школ, выплывших на поверхность в первые годы войны. Низенький коренастый крепыш с трогательно открытым розовым личиком и копной жестких светлых волос, низко спадавших на лоб и дыбившихся сложным завитком на макушке, что придавало им вид плохо вязанного снопа. На нем был твидовый костюм с итонским галстуком, узел которого, похоже, был завязан мамой в первый школьный день и с тех пор не развязывался. Он щеголял курительной трубкой, которая ему не шла и с которой он явно не умел обращаться, без конца ковырялся в ней, уминал табак и безрезультатно чиркал шипящими и плюющими серой спичками. Его тесный кабинет выходил окном на потрясающе величественную перспективу арок, крыш и роскошного синего неба. Он — трудно поверить — был заместителем начальника военной разведки.

— Привет, Билли, — сказал Ник, усаживаясь, свесив ногу, на угол стола Митчетта. Я позвонил Нику из квартиры, и он ждал меня у стойки охраны. Ухмыльнулся, взглянув на мою вытянутую физиономию и опухшие глаза. Сам Ник больше не страдал похмельем: такие вещи были позволительны другим чинам. — Билли, познакомься, это Маскелл, — продолжал он, — малый, о котором я тебе говорил. Рассчитываю, что ты отнесешься к нему как к любому, кто был бы моим зятем.

Митчетт вскочил со стула, сбив со стола стопку бумаг, и энергично затряс мою руку.

— Отлично! — расплываясь до ушей в улыбке, заорал он. — Вполне!

Ник проворно собрал сбитые со стола бумаги и вернул их на место. Он всегда делал так — приводил в порядок, расставлял все по местам, будто на нем лежала особая обязанность без суеты устранять мелкие катастрофы, которые, невольно создают другие, менее ловкие, чем он, неуклюже прокладывая себе путь в этом мире.

— Если ты считаешь, что у него помятый вид, — сказал он, — так это потому, что он совсем не спал: моя сестрица, она за ним замужем, да поможет ей Бог, несколько часов назад произвела на свет первенца.

Митчетт расплылся в еще более широкой улыбке и с новыми силами принялся трясти мою руку, в то же время в глазах мелькнуло что-то вроде смущения; в такой ответственный момент истории вряд ли уместны разговоры о младенцах.

— Отлично! — снова рявкнул он. — Парень, верно? Здорово. С любой стороны мальчишки куда лучше. Прошу садиться. Закуривай. — Он вернулся за стол и сел сам. — Итак… Ник говорит, что тебе до чертиков надоело марать бумагу. Можно понять. Я сам надеюсь попасть в действующую армию как можно скорее.

— Думаете, будет война? — спросил я. В те дни мне страшно нравилось задавать этот вопрос, ибо он неизменно вызывал забавную реакцию.

Реакция Билли Митчетта доставила мне особое удовольствие — он удивленно и как бы с сожалением вытаращил на меня глаза, хлопнул ладонью по столу и окинул взглядом воображаемую аудиторию, призывая обратить внимание на мою наивность.

— Ни малейшего сомнения, старина. Вопрос нескольких дней. Мы позволили себе покинуть в беде чехов — позорно, если хочешь знать мое скромное мнение, — но не собираемся бросать поляков. На этот раз друга Адольфа ждет неприятная неожиданность.

Ник, по-прежнему болтая ногой, удовлетворенно улыбаясь, глядел на Митчетта, словно тот был его творением.

— И парни Билла, — сказал он, — намерены быть первыми, кто доставит этот сюрприз. Верно, Билли?

Митчетт, посасывая трубку, весело кивнул и плотно сложил руки на груди, будто удерживая себя от того, чтобы спрыгнуть со стула и удариться в пляс.

— У нас есть местечко около Олдершота, — сообщил он. — Большой старый дом и участок Там ты пройдешь начальную подготовку.

Наступило молчание, в течение которого оба улыбались, глядя на меня.

— Начальную подготовку? — еле слышно переспросил я.

— Боюсь, что да, — подтвердил Митчетт. — Ты теперь, как говорится, в армии. Ну, не совсем в армии, но все-таки. Слушай, мы называемся службой фронтовой безопасности, которая является частью корпуса военной полиции. Все эти надуманные названия — сплошная чепуха, но никуда не денешься.

Он снова встал и принялся расхаживать по клочку пола перед столом, закусив трубку и заложив руку за спину — манера, которую он, видно, позаимствовал в юности у какого-нибудь героя, любимого дядюшки-военного или старого школьного наставника; все у Билли Митчетта было не свое. Ник подмигнул.

— Ты в отделе языков, да? — спросил Митчетт. — Это хорошо… хорошо. Как у тебя со стареньким парле-ву?

— С французским? Обхожусь помаленьку.

— Скромничает, — вмешался Ник. — Говорит словно там родился.

— Отлично. Нам понадобятся говорящие по-французски. Это пока секрет, понимаешь, но поскольку ты и так в Департаменте, могу тебе сказать: как только начнется, туда будет направлен внушительный контингент наших войск, чтобы подбодрить лягушатников — ты же знаешь, какие они. Нашим парням придется не спускать с них глаз: фильтрация личного состава, просмотр почты и тому подобное — здесь вступаем мы. Имеешь представление о Нормандии, об этой области? Хорошо. Я ничего не говорил, — закрыв один глаз, он прицелился в меня пальцем, — но, думаю, нет ничего невозможного в том, что придется располагаться не за тысячу миль оттуда. Итак, собирай свой вещевой мешок, целуй жену и отпрыска и первым поездом являйся в Бингли-Мэнор.

Я удивленно переводил глаза с Митчетта на Ника.

— Сегодня?

Митчетт кивнул.

— Разумеется. Можно и раньше.

— Однако, — промолвил я, — как насчет… насчет моего нынешнего назначения?

— Я же тебе сказал, что все устрою, — заявил Ник. — Утром я говорил с твоим начальником отдела. Ты освобождаешься с… — он посмотрел на часы, — вообще-то с данного момента.

Митчетт, посмеиваясь и потирая руки, вернулся на место.

— Ник — человек дела, — сказал он. — Скоро всем нам понадобится быть такими. — Неожиданно он нахмурился. — Стой: а как с коллизией лояльности?

Я удивленно уставился на него.

— Коллизией?..

— Да-да. Ты же ирландец, не так ли?

— Да, я… Конечно…

Ник наклонился ко мне и потрепал по плечу.

— Да он же тебя дурачит, Виктор.

Митчетт захлебывался от восторга.

— Извини, старина, — сказал он. — Страшно люблю подразнить. Видел бы меня в школе, там я на всех наводил страх. — Он встал и протянул через стол руку. — Добро пожаловать в нашу команду. Не пожалеешь. Да и во Франции, говорят, осенью не так уж плохо.

Когда вышли на улицу, Ник повел меня в «Райнер» на Джермин-стрит отпраздновать событие чашкой чая — отныне, по его выражению, нектара воина.

Посередине столика, совпадая с ритмом пульсирующей боли в висках, мельтешил плотный солнечный луч. Несмотря на дремотное тепло последних дней лета, проезжавшие по улице машины, как мне казалось, создавали атмосферу тревожного предчувствия.

— Черт побери, Ник, — вырвалось у меня, — неужели там все такие?

— Ты имеешь в виду Билли? О, Билли малый что надо.

— Да он же, черт возьми, мальчишка.

Ник, улыбнувшись, согласно кивнул и принялся вертеть кончик сигареты о край пепельницы, придавая ему форму конуса.

— Верно, он трудный человек. Но полезный. — Прикусив губу, Ник взглянул на меня и отвел глаза. — На войне повзрослеет. — Официантка подала чай. Он машинально одарил ее ослепительной улыбкой; ох уж этот Ник — всегда пробовал свои силы. — Итак, — подытожил он, когда девушка ушла, — как собираетесь назвать свое чадо?

* * *

Когда я днем навестил Вивьен в больнице, она выглядела преображенной. Сидела в постели в жемчужно-белой атласной ночной кофточке и полировала ногти. Волосы уложены («Приезжала укладывать сама Сейча»), губы подкрашены, на щеках пятнышки румян.

— Ты словно арлекин, — заметил я.

Она скорчила рожицу.

— Все-таки лучше, чем шлюха. Или ты именно это и хотел сказать?

Всюду цветы, на подоконнике, прикроватной тумбочке, даже на полу, некоторые букеты не развернуты; палата пропахла их терпким ароматом. Я подошел к окну и, заложив руки в карманы, стал разглядывать закоптелую кирпичную стену, опутанную замысловатой паутиной дренажных труб. Лежащие на кирпиче диагонали солнечного света и теней напоминали о том, что где-то еще стоит жаркий летний полдень.

— Как… как малыш? — спросил я.

— Кто? Господи, я сразу не поняла, о чем ты. Он здесь, если тебе надо, посмотри. — Она отодвинула лист папоротника, открыв детскую кроватку с голубым одеяльцем, в складках которого смутно виднелось красное пятнышко. Я остался стоять у окна. Вивьен, подмигнув мне, улыбнулась. — Неотразимый, да? А ты, когда увидел его в первый раз, разревелся. Или просто из-за того, что перебрал шампанского?

Я сел на краешек кроватки и, отвернув одеяльце, стал разглядывать жаркие щечки и похожий на розовый бутон миниатюрный ротик. Малыш спал, часто дыша, как крошечный паровозик. Я… застеснялся и оробел, другими словами не скажешь. Вивьен вздохнула.

— Не ошиблись ли мы, — сказала она, — выпустив в этот ужасный мир еще одного бедного крошку?

Я рассказал ей о разговоре с Митчеттом и о своем отъезде. Она почти не слушала, по-прежнему задумчиво глядя на младенца.

— Я тебе говорила, что решила, как его назвать? Папа будет недоволен и, думаю, твой отец тоже. Но, по-моему, абсолютно неправильно обременять ребенка именем деда. Оправдывать так много ожиданий… или так мало… Плохо и то и другое.

Поблизости вдруг завыла сирена, очень громко и почему-то комично. И так же внезапно замолкла.

— Наверное, тренируются, — сказал я.

— М-м. Ночью проводили пробную светомаскировку. Очень интересно и уютно. Как в школе. Уверена, что в общих палатах было совсем неплохо, там веселились вовсю. Сестры считают все это большой шуткой.

Я взял ее ладонь. Немного распухла и очень горячая. Под кожей пульсировала кровь.

— Я буду недалеко, — сказал я. — В Гэмпшире. Рукой подать.

Вивьен кивнула, не отводя глаз от младенца и обеспокоенно покусывая губу.

— Я, наверно, уеду домой, — сказала она.

— Я найду кого-нибудь ухаживать за тобой.

Она мягко, словно стараясь сделать это незаметно, освободила ладонь из моих рук.

— Нет, я имею в виду Оксфорд. Говорила с мамой по телефону. Они приедут забрать меня. Тебе не надо беспокоиться.

— А я беспокоюсь, — с вызовом и в то же время виновато заявил я.

— Понимаю, дорогой, — рассеянно произнесла она. — Конечно же, беспокоишься.

Я не думал, что все будет так сложно.

— Ник передает привет, — сказал я, на этот раз раздраженно, но она, кажется, не заметила.

— Да ну? — ответила она. — А я думала, что он заглянет повидать племянника. Чудно, придется привыкать к этим новым словам. Племянник. Дядя. Сын. Мать… Отец. — Вивьен чуть заметно улыбнулась — неуверенно, будто извиняясь за что-то. — Бой прислал телеграмму, смотри: «Мы знали, что ты держала его про запас». Интересно, сам придумал?

— Ник, вероятно, скоро к тебе заглянет, — сказал я.

— Хорошо. Наверное, он ужасно занят, эта армия и все прочее. А ему идет… быть военным? Думаю, тебе пойдет тоже.

— Я буду не совсем военным; скорее чем-то вроде полицейского.

Она нашла это забавным.

— Уверена, ты в своей форме будешь выглядеть весьма эффектно.

Каким тягостным бывает возникающее между близкими людьми молчание, делая их чужими друг другу и самим себе. В такие моменты может произойти что угодно. Я мог бы медленно, не говоря ни слова, встать, как встает лунатик, и выйти из комнаты, уйти из этой жизни и никогда не вернуться, и считалось бы вполне нормальным, и никто бы не обратил внимания, никого бы это не тронуло. Однако я не встал, не вышел, и мы долго сидели, странно умиротворенные, окутанные тишиной, и когда Вивьен заговорила, то не нарушила тишину, а еще больше погрузилась в нее, а та, как бы став еще плотнее, на миг расступилась и затем сомкнулась позади.

— Помнишь, — тихо сказала она, — ту ночь в квартире Ника, когда я была в мужской одежде и вы с Куэреллом явились пьяные, а Куэрелл еще хотел затеять по какому-то поводу скандал?

Я кивнул. Помнил.

— Ты сидел на полу у моего кресла и излагал мне теорию Блейка, согласно которой мы строим в своем воображении статую самих себя и пытаемся в своем поведении подражать ей.

— Дидро, — поправил я.

— Гм?

— Идея статуй. Она принадлежит Дидро, а не Блейку.

— Ладно. Но смысл тот, да? Создание собственных статуй у себя в голове? Я подумала, ты такой умный, такой… Мой дикий ирландец. А потом — должно быть, на рассвете, — когда ты позвонил мне и просил выйти замуж, это было самое удивительное, но я ничуть не удивилась.

Вивьен, уйдя мыслями в прошлое, в смутном удивлении покачала головой.

— Почему ты вспомнила об этом теперь? — спросил я.

С гримасой боли, которую тут же подавила, она подобрала ноги под одеяло и, обхватив колени руками, задумалась.

— A-а, просто… — Она насмешливо взглянула на меня. — Я просто подумала, что я, кажется, никогда не вижу тебя, только твою статую.

Я мог бы тогда рассказать ей о Феликсе Хартманне, Бое, Аластере и Лео Розенштейне, о своей другой жизни, которую я вел много лет и о которой она ничего не знала. Но я не мог заставить себя переступить такую грань. Все эти годы я не сказал ей об этом ни слова. Может быть, стоило? Возможно, тогда между нами все было бы по-другому? Но я ей не доверял, боялся, что она расскажет Нику, а я бы не потерпел этого. В конечном счете рассказала мне она сама, все, что знала.

— Виноват, — промямлил я, опустив глаза.

Вивьен расплылась в белозубой улыбке.

— Да, виноват. Все виноваты. Должно быть, время такое.

Мне вдруг страшно захотелось исчезнуть. Меня тошнило от запаха цветов, смешанного с больничными запахами — эфира, больничной пищи, фекалий… и удушливости. Вспомнилась Ирландия, обдуваемые ветром поля над Каррикдремом и тускло-голубая туго натянутая поверхность моря, протянувшегося до самого Белфаста с его портальными кранами, шпилями и плоскими темными холмами. Недавно я получил одно из редких писем Хетти, в котором она беспокоится по поводу войны и волнуется в связи с беременностью Крошки. Словно документ из прошлого века — на толстой плотной бумаге с выдавленным стилизованным изображением святого Николаса, выписанный образцовым, чуть шатким почерком Хетти с перечеркнутыми сверху буквами «t», испуганными «о» и остроконечными «d», «h», «к». «Надеюсь, Вивьен не испытывает неудобств. Надеюсь, что ты бережешь себя и нормально питаешься, потому что в это беспокойное время всего важнее Диета. Отец по-прежнему чувствует себя неважно. Наконец прошел Дождь, но мало, все высохло, сад Очень Плохой…» Время от времени я фантазировал, как бы грезил наяву, представляя, что если дела обернутся плохо — если кто-нибудь меня выдаст или я сам попадусь из-за собственной беспечности, — то проберусь в Ирландию и спрячусь в горах, найду убежище среди скал, в зарослях можжевельника, и Хетти будет каждый день приезжать ко мне на запряженной пони двуколке с накрытой белой салфеткой корзиной еды и будет сидеть со мной, пока я ем, слушая мои рассказы, исповеди, признания грехов.

— Мне надо идти, — сказал я. — Когда приедут твои родители?

Вивьен заморгала и встряхнулась; интересно, куда мечтала скрыться она?

— Что? — переспросила она. — О, к концу недели. — В кроватке младенец издал во сне звук, похожий на скрип ржавых петель. — Не забыть окрестить; ныне всякое может быть. — Вивьен с раздражавшим меня упорством все еще цеплялась за немногие жалкие остатки христианской веры; это было постоянным источником трений между нею и ее матерью. — Думаю, окрестим в Оксфорде, как по-твоему?

Я пожал плечами.

— Между прочим, как собираешься его назвать? — спросил я.

В моих словах, должно быть, прозвучала обида, потому что она быстро подалась вперед и, положив свою руку на мою, смиренно, хотя и не в состоянии спрятать улыбку, спросила:

— Дорогой, ты бы не хотел, чтобы его назвали Виктором, не так ли?

— Нет, ему бы ужасно доставалось в школе от немецких школьных старост, если мы проиграем войну.

Я поцеловал ее в холодный бледный лоб. Когда она приблизилась ко мне для поцелуи, воротник ее ночной кофточки чуть приоткрылся и я мельком увидел ее налитые серебристые груди. К горлу подступила жаркая волна какой-то мучительной жалости.

— Дорогая, — проговорил я, — я… я хочу…

Я почти встал на колени на краю кровати, рискуя опрокинуться на пол; Вивьен поддержала меня за локоть и, протянув руку, тронула мою щеку.

— Знаю, — прошептала она, — знаю.

Я отошел от кровати, застегивая пуговицы пиджака и роясь в карманах. Она, наклонив голову набок, с веселым любопытством разглядывала меня.

— Не странно ли будет в предстоящие недели — продолжала она, — стать свидетелем всех этих душевных волнений, слезливых расставаний? Право, отдает средневековьем. Чувствуешь ли ты себя рыцарем, уходящим на битву?

— Я тебе позвоню, когда буду на месте, — вместо ответа сказал я. — То есть если сумею. Может статься, не дадут звонить.

— Черт возьми, это даже интересно. И тебе дадут пистолет, невидимые чернила и всякое такое? Знаешь, я всегда хотела быть шпионкой. Знать секреты.

Она попрощалась со мной воздушным поцелуем. Закрывая дверь, я услышал, как заплакал младенец. Надо было ей сказать; да, надо было сказать, чем занимаюсь. Кто я такой. Но тогда и ей следовало бы сказать мне раньше.

* * *

Старость, как однажды сказал один из очень близких мне людей, это не то предприятие, на которое легко решиться. Сегодня я посетил врача, впервые после своей опалы. По-моему, он был несколько холоден, но неприязни не показывал. Интересно, каковы его политические убеждения и есть ли они у него. Это, откровенно говоря, старый сухарь, долговязый и костлявый, вроде меня, но умеющий хорошо одеваться: рядом с ним, облаченным в темный, пошитый со вкусом, хорошо подогнанный костюм, я чувствую себя чуть ли не оборванцем. В разгар обычного ощупывания и простукивания он поразил меня, неожиданно, но абсолютно бесстрастно заметив: «Огорчен этой шумихой вокруг ваших шпионских дел в пользу русских; должно быть, довольно надоедливо». Да, действительно надоедливо: никто еще не произносил этого слова применительно к данным обстоятельствам. Пока я надевал штаны, доктор сел за стол и стал делать запись в мою историю болезни.

— Состояние довольно приличное, — рассеянно заметил он, — учитывая обстоятельства.

Перо скрипело по бумаге.

— Я могу помереть? — спросил я.

Он с минуту продолжал писать, и я было подумал, что он не расслышал, однако он остановился, поднял голову и посмотрел вверх, как бы подыскивая слова.

— Ну знаете ли, мы все помрем. Понимаю, что мои слова не могут удовлетворить, но это единственный ответ, какой я могу дать и когда-либо давал.

— Учитывая обстоятельства, — добавил я.

Доктор ответил мне ледяной улыбкой. И, возвращаясь к писанине, произнес совсем необычную фразу:

— Можно предположить, что вы уже в некотором смысле мертвец.

Конечно, я понял, что он имел в виду — публичное унижение таких масштабов, какое я испытал, действительно равносильно смерти, подобное в самом деле предполагало уничтожение, — но услышать такое из уст солидного врача-консультанта с Харли-стрит это, знаете ли…

До того воскресного утра, когда Чемберлен выступил по радио, чтобы сообщить нам, что мы находимся в состоянии войны, оставалась добрая неделя, но я исчисляю начало войны с этого тянувшегося как бесконечный сон вторника, со дня, когда у меня родился сын, а я впервые облачился в военную форму. Со все еще больной с похмелья головой и из неизвестно откуда бравшихся последних сил я, выйдя из больницы, отправился на такси прямо на вокзал Ватерлоо. К четырем часам пополудни я уже был в Олдершоте. Почему в этом городе всегда пахнет лошадьми? Потея чистым спиртом, я по раскаленным улицам добрался до автобусной стоянки, в автобусе заснул. Кондуктор еле растолкал меня: «Черт побери, сударь, я уж думал, вы померли!» Бингли-Мэнор оказался уродливой, красного кирпича, готической громадиной, расположенной в большом скучном, как запущенное кладбище, парке с разбросанными тут и там островками тиса и плакучей ивы. Имение было отчуждено у отпрысков когда-то знатной семьи, кажется, католической. Их переселили куда-то в самую глушь Сомерсета. Увидев сию обитель, я сразу приуныл. Золотистый вечерний свет лишь усугублял эту похоронную атмосферу. В огромном вестибюле — каменные плиты, оленьи рога, скрещенные копья, обтянутый мехом щит, — положив ноги на металлическую конторку, с сигаретой в зубах сидел развязный капрал. Я заполнил анкету и получил уже замусоленное удостоверение. Потом шел по лестницам и голым коридорам, каждый уже и неряшливее предыдущего, в обществе раздраженного краснорожего старшины, который, несмотря на мои попытки завязать разговор, молча пыхтел, будто дал обет. Я поведал ему, что только что стал отцом. Не знаю, зачем я это сделал — возможно, из-за нелепого убеждения, что представители низшего сословия питают слабость к детям. Во всяком случае, попытка не удалась. Старшина, шевельнув усами, угрюмо фыркнул. «Поздравляю, сэр, само собой», — произнес он, не глядя на меня. По крайней мере назвал меня сэром, подумал я, несмотря на — или скорее благодаря ей — мою цивильную одежду.

Мне вручили плохо подогнанное обмундирование — я до сих пор помню, как щекочет и кусается волосатый серж мундира, — и старшина указал мне мою койку в помещении, которое, должно быть, когда-то было бальным залом. Просторный зал с высокими потолками, множеством окон, полированным дубовым полом и лепной флорой на потолке. В зале было тридцать аккуратно выстроенных в три ряда коек; на тех, что поближе к окнам, лежали похожие на поломанные коробчатые воздушные змеи золотые квадратики солнечного света. Я чувствовал себя одиноким и готовым заплакать мальчуганом, впервые попавшим в школу-интернат. Старшина со злорадством наблюдал за моими страданиями.

— Вам повезло, сэр, — заметил он. — Обед еще подают. Спускайтесь, когда переоденетесь. — Свирепо пошевелив усами, он подавил ухмылку. — Только в форме, у нас здесь к обеду не одеваются.

В столовую превратили расположенную на цокольном этаже большую комнату для прислуги. Мои коллеги новобранцы уже кормились. Глазам предстала безрадостная, напоминающая монастырь сцена — каменный пол, деревянные скамьи, лучи вечернего солнца, льющиеся в разделенные вертикальными переплетами окна, сгорбившиеся над мисками с кашей похожие на монашеские фигуры. В мою сторону повернулись несколько голов, кто-то встретил новичка насмешливым приветствием. Я отыскал местечко рядом с малым по фамилии Бакстер, грубовато красивым брюнетом в лопавшейся по швам форме. Он не замедлил представиться и так пожал руку, что у меня хрустнули пальцы. Потом попросил угадать, чем он занимался на «гражданке». Я высказал пару бесполезных догадок, на что он отвечал улыбкой и, прикрыв с длинными, как у женщины, ресницами глаза, радостно крутил головой. Оказалось, он торговец противозачаточными средствами. «Разъезжаю по всему свету — вы удивитесь, но на английские резинки огромный спрос. Что я делаю здесь? Видите ли, из-за иностранных языков; я могу говорить на шести языках — на семи, если считать хинди, который я не знаю». Суп, жидкое бурое хлебово с плавающими ромбиками жира, пах мокрой псиной. Бакстер жадно выхлебал жижу и, положив локти на стол, закурил сигарету. «А что скажете о себе? — спросил он, пуская облака дыма. — Чем занимаетесь? Нет, погодите, дайте угадать. Государственный чиновник? Учитель?» Когда я ему сказал, он, словно подумав, что я его разыгрываю, смущенно ухмыльнулся и переключил внимание на соседа с другой стороны. Спустя некоторое время снова повернулся ко мне, еще больше смущенный. «Черт побери, — тихо проговорил он, — я-то думал, что вы не того, да вот этот тип, — показывая глазами и мимикой на соседа, — вообще церковник-расстрига!»

С того вечера я Бакстера больше не встречал. В первые недели довольно многие из нашей компании вот так незаметно исчезали. Нам не говорили, что с ними стало, а мы не разговаривали на эту тему между собой; так обитатели санатория, просыпаясь, каждое утро обнаруживают пустую койку и стараются не думать, кого в следующий раз заберет с собой молчаливый убийца. Многие из тех, кто оставался, еще меньше располагали к себе, чем отчисленные. Это были научные сотрудники, преподаватели иностранных языков в классических гимназиях, коммивояжеры вроде Бакстера и несколько лиц неопределенного рода занятий, скользких типов со смутной напряженной улыбкой, старавшихся, вроде пугливых гомиков, не высовываться до урочного часа ночных утех. Со временем в нашей среде на базе пристрастий и неприязней начали группироваться удивительные союзы. Все классовые, профессиональные узы, общность интересов были забыты. По существу, чем ощутимее было различие, тем больше мы ладили. Мне было проще общаться с такими как Бакстер, чем с людьми моего круга. Хотелось бы взять на себя смелость утверждать, что такое произвольное смешение социальных слоев благоприятствовало созданию демократической атмосферы (спешу добавить, что меня мало волновала — или волнует — эта проблема). Когда я прибыл, старшина относился ко мне с неприязнью, но все же почтительно, а вот когда я надел форму, с почтением было покончено и на плацу он, брызгая слюной, орал мне в лицо, передразнивая, как он думал, ирландский акцент, будто я был самым последним тупицей, призванным из рабочих трущоб новобранцем. Правда, мне почти сразу — не знаю, чьими стараниями — присвоили чин капитана, и бедняге пришлось вернуться к той своеобразной бесстрастно заискивающей манере, которую требует негласный армейский протокол.

Мы сразу перешли к начальной боевой подготовке, которая, к моему удивлению, мне понравилась. Физическая усталость, наваливавшаяся к концу дня после муштры на плацу, осмотра вещей личного пользования и надраивания полов, была сродни эротической, когда сладострастно проваливаешься в небытие. Нас учили рукопашному бою, которым мы шумно увлекались как малые дети. Мне особенно нравился штыковой бой, позволявший вопить во все горло, когда потрошишь воображаемого и все же странно, до дрожи, осязаемого противника. Нас учили чтению карт. По вечерам, несмотря на полное изнеможение, мы осваивали основы шифровального дела и правила слежки. Я совершил парашютный прыжок; когда выпрыгнул из самолета навстречу ледяному ветру, сердце наполнилось восторженным, почти священным, необъяснимо приятным страхом. Я открыл в себе необычайную выносливость, о которой раньше не подозревал, особенно во время длительных марш-бросков по песчаным низинам Даунса в пропитанную запахом сена жару позднего лета. Мои товарищи роптали под тяжестью таких испытаний, но я считал их своего рода очистительным обрядом. Меня не отпускало ощущение монастырского уклада, поразившего меня в столовой в тот первый вечер; я мог бы стать послушником, одним из тех, для кого смиренный труд в поле служит чистейшим видом молитвы. Как все мужчины моего сословия, я только и умел, что с трудом завязать шнурки на ботинках; теперь же я осваивал множество интересных и полезных навыков, которым никогда бы не научился в гражданской жизни. Право, все это представлялось мне замечательным развлечением.

Меня, например, научили водить грузовик. Я едва умел водить легковую машину, а это огромное дымящее чудовище с тупым рылом и содрогающимся кузовом было столь же упрямым и неповоротливым, как ломовая лошадь, и все же с каким захватывающим дух наслаждением я осторожно освобождал сцепление, подавал вперед дрожащую мелкой дрожью двухфутовую рукоятку переключения передач, чувствуя, как сцепляются зубцы и, словно оживая под твоими руками, эта громадина рвется вперед. Машина меня покорила. Был и легковой автомобиль, которым мы пользовались в порядке строгой очередности. Это был старенький «уолсли», высокий и тесный, с приборной доской орехового дерева, деревянной рулевой баранкой и эбеновой кнопкой дроссельной заслонки, которую я постоянно забывал нажимать, так что всякий раз, когда снимал ногу с акселератора, мотор взвывал как от боли и из выхлопной трубы бурно изрыгались клубы синего дыма; пол под водителем был до такой степени изношен, что походил на ржавое решето, и если во время езды смотреть между ног, то было видно, как под тобой, как река в половодье, мчится дорога. Бедняжку ждал печальный конец. Как-то ночью один дипломированный бухгалтер — помнится, он свободно владел польским, — очередь которого еще не подошла, спер из шкафа в кабинете начальника базы ключи и поехал в Олдершот на свидание с девушкой, там напился и на обратном пути врезался в дерево и разбился насмерть. Он стал нашей первой военной потерей. К своему стыду признаюсь, что мне было больше жалко машину, чем бухгалтера.

Наш маленький мирок почти не имел контакта с внешним миром. Раз в неделю нам разрешалось позвонить своим женам или девушкам. Нам сказали, что вечерами по субботам можно податься в Олдершот, но ни в коем случае не собираться вместе и, даже если случайно встретимся в пабе или на танцах, не показывать, что мы знакомы; в результате еженедельные набеги на город совершали оказавшиеся на отшибе пьяницы и одиночки; подозреваю, подпирая стены на танцах, они все до одного изнывали по компании товарищей, которой в течение недели были лишены.

Естественно, у меня не было никакой связи с Москвой и даже с лондонским посольством. Я предполагал, что моя работа в качестве двойного агента закончилась, и не жалел об этом. Оглядываясь в прошлое, думаю, что все к тому времени представлялось мне ненастоящим, игрой, которую я перерос. Объявление войны было воспринято в Бингли-Мэнор на удивление равнодушно, будто она нас особенно не касалась. Когда пришло известие, мы находились в столовой, служившей в то же время домовой капеллой — бригадир Брэдшоу, наш начальник, ввел обязательное посещение воскресной службы, дабы, говорил он, правда без особой убежденности, поддерживать наш моральный дух. Молодой священник, волнуясь и путаясь, повествуя о святом Михаиле и его пылающем мече, мучился с запутанной военной терминологией, когда появился вестовой с сообщением для бригадира. Тот встал, поднял руку, давая капеллану знак замолчать, повернулся к собравшимся и объявил, что вскоре премьер-министр выступит с обращением к нации. На сервировочном столике ввезли огромный радиоприемник и после лихорадочных поисков розетки торжественно включили в сеть. Приемник, подобно одноглазому идолу, по мере разогревания ламп медленно засветилзеленовато-янтарный глазок настройки и, хрипло прокашлявшись, монотонно загудел. Мы, шаркая по полу ногами, ждали; кто-то что-то шептал про себя, кто-то сдерживал смех. Бригадир с багровеющей шеей подошел на цыпочках к прибору и, показывая нам свой широкий, обтянутый в хаки зад, принялся крутить ручки настройки. Приемник взвизгивал, бормотал и всхлипывал, потом откуда-то возник голос Чемберлена, недовольный, ворчливый, измученный, будто голос самого Всевышнего, бессильного перед лицом своего неуправляемого творения, чтобы сообщить нам, что мир катится к своему концу.

* * *

Когда я впервые явился на работу в Департамент — хотя назвать работой то, чем мы занимались в языковом отделе, было бы большой натяжкой, — никто не подумал поинтересоваться моим политическим прошлым. Сын епископа — пусть ирландского — аристократических кровей, выпускник Кембриджа. То обстоятельство, что я получил международное признание как ученый, возможно, в некоторых кругах вызывало сомнения — органы безопасности всегда относились с подозрением к институту, где было полно беглых иностранцев. С другой стороны, меня принимали в Виндзоре, и не только в зале гравюр и эстампов и библиотечной башне, но и на семейной половине, и в случае надобности я мог бы заручиться письменной рекомендацией Его Величества. (Преуспевающий разведчик должен уметь оставаться самим собой в каждой из своих многочисленных жизней. Распространенное представление о нас как об улыбчивых притворщиках, в глубине души кипящих ненавистью к своей стране, ее обычаям и к своему народу, бывает неправомерным. Я искренне любил Его Величество, восхищался им и, возможно, еще и потому не пытался скрывать от него своего презрения к его недалекой супруге, упрямо не желавшей помнить, что мы с нею родственники. Факт остается фактом — я был одновременно марксистом и роялистом. Важно, что миссис У., самая проницательная в этой интеллектуально ничем не примечательной семье, хорошо это понимала, хотя и помалкивала на сей счет. Мне не надо было притворяться лояльным — я был лояльным. По-своему.) Был ли я излишне самоуверенным? Одному Бою сходило с рук школярское бахвальство, соблазнительное для удачливого агента, втайне радующегося своим секретам. Когда пару недель спустя после начала войны меня вызвали в кабинет бригадира, я подумал, что мне дадут какое-нибудь особое задание. Первые тревожные подозрения закрались внутрь, когда я заметил, что бригадир избегает встретиться со мной взглядом.

— A-а, Маскелл, — проговорил он, роясь в лежавших на столе документах, словно большая рыжевато-коричневая птица, отыскивающая червей в куче опавших листьев. — Вас вызывают в Лондон. — Он поднял взгляд куда-то на уровень моей груди и нахмурился. — Вольно.

— О, простите, сэр. — Я забыл отдать честь.

Кабинет занимал бывший охотничий зал; на стенах гравюры со сценами охоты, мне даже почудился слабый запах рыбьей чешуи и окровавленных перьев. В окне позади бригадира был виден взвод моих облаченных в камуфляжную форму несчастных сослуживцев, по-пластунски передвигающихся к зданию, изображая скрытное нападение; зрелище одновременно комичное и действующее на нервы.

— A-а, вот она, — сказал бригадир, доставая депешу из разбросанных по столу бумаг. Он поднял ее к лицу и стал водить носом по строчкам, бормоча вполголоса: — «…отпустить на день… немедленно… сопровождение не требуется…» Сопровождение? Сопровождение?… шестнадцать ноль-ноль… — Опустив листок, он впервые посмотрел на меня, стиснув зубы и раздувая ноздри. — Что вы, черт побери, там натворили, Маскелл?

— Ничего, сэр, насколько мне известно.

Бригадир швырнул депешу на кучу бумаг и, бросая свирепые взгляды, сжал кулаки, так что побелели костяшки пальцев.

— Что за люди, черт бы их побрал, — ворчал он. — Что, по их мнению, у нас здесь, приют для неблагонадежных? Передайте Митчетту, пускай больше не посылает мне всякий сброд, иначе придется закрывать лавочку.

— Передам, сэр.

Бригадир внимательно посмотрел на меня:

— Вы считаете, что это шуточки, Маскелл?

— Нет, сэр.

— Хорошо. В полдень есть поезд. Сопровождение, — добавил он со злой усмешкой, — вам не требуется.

Славный денек. Какой тогда стоял сентябрь! На станции пахло нагретым на солнце шлаком и скошенной травой. На платформах, привычно сгорбившись на один бок, с вещмешками на плече, со спрятанными в кулак окурками, толклись солдаты. Я купил вчерашнюю «Таймс» и сел в почти пустой вагон первого класса, машинально делая вид, что занят чтением. Мне было жарко, и в то же время внутри затаился зловещий холодок, будто в желудок бросили кубик льда. Сидевшая напротив молодая женщина в очках в черепаховой оправе, черном платье и черных туфлях на массивных каблуках — я замечаю, что в последнее время такие снова входят в моду — время от времени исподтишка бросала на меня взгляд с таким выражением лица, будто я напоминал ей кого-то. Поезд, извиваясь, полз с томительной неспешностью, нерешительно задерживался на каждой остановке, вздыхая и дергаясь, будто что-то забыл и раздумывает, не вернуться ли назад. Все равно я приехал в Лондон с часовым запасом. И воспользовался этой возможностью, чтобы зайти в «Денбис» подогнать форму. Хотел было позвонить в Оксфорд Вивьен, но решил, что не стоит, не вынес бы ее язвительно ласкового тона. Когда уходил от портного, на углу Сент-Джеймского парка и Пиккадилли нос к носу столкнулся с женщиной в очках, с которой ехал в поезде. Глядя мимо меня, она проскочила мимо. Случайность, подумал я, но тут же невольно вспомнил усмешку бригадира при слове «сопровождение». Внутри звонко шлепнулась еще одна льдинка.

Каким чудесным показался Лондон, живым и в то же время таинственно нереальным, какими видятся города во сне. Воздух нежный и чистый: я не видел такого огромного и невесомого небосвода с детства, на улицах вполовину меньше легковых машин и автобусов, атмосферы лихорадочного ожидания, преобладавшая накануне войны, сменилась легкой меланхолией. На Риджент-стрит витрины магазинов заложены скрепленными цементом и ярко раскрашенными в голубые и красные тона мешками с песком.

Когда я вошел в кабинет, Билли Митчетт вскочил навстречу мне словно подброшенный спрятанной в кресле пружиной. Такое горячее проявление чувств еще больше насторожило меня. Пододвинув стул, он принялся настоятельно предлагать мне сигарету, чашку чаю, даже выпить — «хотя, если подумать, выпивки нет в целом доме, если только у директора, так что не пойму, почему предложил, ха-ха». Как и бригадир Брэдшоу, Билли избегал смотреть мне в глаза и, бормоча что-то себе под нос, стал усердно перебирать разбросанные по столу предметы.

— Как живется в Бингли-Мэнор? — наконец спросил он. — Интересно?

— Весьма.

— Хорошо, хорошо. — Долгое молчание, в течение которого, казалось, застыли в томительном ожидании видные за окнами арочные своды и контрфорсы. Вздохнув, Билли взял потухшую трубку и стал мрачно ее разглядывать. — Дело в том, старина, что один из наших людей просматривал твое личное дело — понимаешь, простая формальность — и наткнулся на… ну, в общем, на слабый след.

— След? — переспросил я. Произнесенное слово содержало неясный пугающий намек, как это бывает у медиков.

— Угу. Кажется… — Митчетт бросил трубку и повернулся боком, вытянув коротенькие ножки, опустив голову на грудь и оттопырив нижнюю губу, принялся задумчиво разглядывать носки туфель. — Кажется, ты был чем-то вроде большевика.

Я рассмеялся:

— Ах, это. А кто ими не был?

Он испуганно взглянул в мою сторону.

— Я не был. — С серьезным деловым видом он снова повернулся к столу, взял размноженный текст и пробежал по нему пальцем, пока не нашел, что искал. — Была поездка в Россию, вместе с Баннистером и теми, из Кембриджа. Верно?

— Ну, верно. Я бывал и в Германии, но это не значит, что я стал нацистом.

Билли растерянно заморгал.

— Верно, — удивленно подтвердил он. — Верно. — Он снова заглянул в бумагу. — Но посмотри, что ты здесь написал, в искусствоведческой статье… где это? а-а, в «Спектейторе»: «Цивилизация в упадке… пагубное влияние американских ценностей… неудержимый марш международного социализма…» Какое отношение все это имеет к искусству? Нет, ради Бога, не подумай, что я разбираюсь в искусстве.

Я тяжело вздохнул, изображая скуку, презрение, надменную иронию и в то же время решимость проявить терпение и желание попытаться как можно проще объяснить сложные проблемы. Такую позицию — патрицианскую, снисходительную, прохладную, но не жесткую — я находил самой результативной, когда бывал загнан в угол.

— Это писалось, — пояснил я, — когда начиналась война в Испании. Вы помните это время, атмосферу безнадежности, почти отчаяния? Знаю, теперь кажется, что это было бог весть как давно. Но вопрос стоял просто: фашизм или социализм. И выбор, разумеется, был неизбежным. Для нас.

— Но…

— И как оказалось, мы были правы. Англия, в конечном счете, ведет войну против фашистов.

— Но Сталин…

— … выиграл немного времени, только и всего. Россия будет сражаться вместе с нами еще до конца года. Нет, постой, — я вяло поднял руку, отмахиваясь от всех этих общих мест, — видишь ли, Билли, я знаю, что ошибался, но совсем не по той причине, о которой ты думаешь. Я никогда не был коммунистом, то есть не был членом партии, и та поездка в Россию, которая так взволновала твоих ищеек, лишь подтвердила мои сомнения в отношении советского строя. Но в то время, три года назад, когда я был лет на двадцать моложе, чем теперь, а Испания была температурной картой Европы, я, как и многие другие, считал себя обязанным, нравственно обязанным, отдать все силы на борьбу со злом, которое тогда было совершенно ясным и очевидным для всех. Вместо того чтобы отправиться воевать в Испанию, что, вероятно, мне следовало сделать, я пошел на единственную жертву, которая была в моих силах, — отказался от эстетической чистоты в пользу открыто политической позиции.

— Эстетической чистоты, — глубоко нахмурившись и энергично мотая головой, повторил Билли.

Я намеренно пошел на риск, назвав его по имени и тем самым перейдя на «ты», считая, что именно этого следует ожидать от парня в момент искренней взволнованной исповеди, которую я старался изобразить.

— Да, — подтвердил я серьезным, удрученным, сокрушенным тоном, — эстетической чистоты, единственной вещи, которой обязан придерживаться художественный критик, если он чего-нибудь стоит. Так что ты и твои фискалы правы: я действительно виновен в измене, но только в художественном, а не в политическом смысле. Если из-за этого я представляю угрозу для безопасности — если ты считаешь, что человек, который предает свои эстетические убеждения, способен также предать эту страну, — будь по-твоему. Соберу свои манатки в Бингли-Мэнор и посмотрю, нельзя ли вступить в ПВО или в пожарные. Ибо твердо решил принести какую-то пользу, пускай в самом скромном качестве.

Билли Митчетт все еще с мрачным видом покачивал головой. Глубоко задумавшись, он потянулся за трубкой и, сунув ее в рот, принялся медленно посасывать. Я ждал, глядя в окно; ничто так не ослабляет подозрений, как задумчивый вид. Наконец Митчетт встряхнулся, будто вынырнувший из воды пловец, и отмахнул в сторону лежавшую перед ним бумагу.

— Знаешь, все это сплошной вздор. Не представляешь, сколько этой макулатуры приходится разгребать каждую неделю. Просыпаюсь по ночам в холодном поту и спрашиваю себя, неужели мы именно так собираемся воевать — докладами, запросами и подписями, и все обязательно в трех экземплярах. Господи! И после этого от меня требуют тащить сюда абсолютно порядочных парней, вроде тебя, и вытягивать из них признание в том, что они говорили своему старосте, когда учились в школе. И до войны было куда как плохо, а теперь!..

— Ну, в конечном счете это не так уж бессмысленно, — великодушно возразил я. — Должно быть, есть и шпионы.

Хоп! Он внимательно взглянул на меня. Я ответил спокойным, полным безразличия взглядом, стараясь сдержать предательский тик под правым глазом.

— Есть, — мрачно подтвердил Билли. — … И в Бингли-Мэнор их полно! — Приглушенно хохотнув, он хлопнул в ладони и тут же снова принял серьезный вид. — Слушай, старина, — угрюмо продолжал он, — поезжай обратно и заканчивай подготовку. У меня есть для тебя работа, очень миленькое дельце, тебе понравится. Молчок! Пока об этом ни слова. Всему свое время. — Он вышел из-за стола и подтолкнул меня к двери. — Не беспокойся. Позвоню старине Брэдшоу и скажу, что мы тебя проверили и нашли, что ты чист, как юный певчий, хотя, вспоминая некоторых из тех, кого я знал…

Он пожал мне руку, желая поскорее от меня избавиться. Я не торопясь натягивал перчатки.

— Ты упоминал Боя Баннистера, — заметил я. — Он что?..

Митчетт уставился на меня.

— Что… под подозрением? Господи, нет. Он один из наших асов. Настоящий чародей. Нет-нет, за старину Баннистера можно быть совершенно спокойным.

* * *

Как же смеялся Бой, когда я позднее позвонил ему из квартиры и рассказал, что он один из асов Билли Митчетта.

— Ну и осел, — сказал он. В его смехе я уловил напряженную нотку. — Между прочим, — нарочито громко добавил он, — у меня Ник. Не вешай трубку, он хочет кое-что сказать.

Ник со смехом взял трубку.

— Подвергся допросу третьей степени, да? Билли мне рассказывал, я ему звонил. Едва ли тянет на Великого Инквизитора, а? Кстати, постараюсь удалить этот след из твоего досье — знаком с одной девицей в канцелярии. Иначе эта штука будет плестись за тобой всю жизнь. А нам этого не надо. Особенно если в любой момент нам с тобой предстоит прогулка, все уже улажено.

— Прогулка?

— Точно, старина. Разве Билли тебе не сказал? Нет? Ну тогда и я лучше пока помолчу; пустой разговор может дорого обойтись. Оревуар!

Смеясь и мурлыча «Марсельезу», Ник повесил трубку.

* * *

В 1649 году, в письме своему другу Полю Фреару де Шантлу, Пуссен, упоминая о казни Карла I, делает следующее замечание: «Жить в столетие, в котором происходят такие великие события, подлинное удовольствие, при условии, что можно укрыться в тихом уголке и спокойно смотреть представление». Это замечание выражает квиетизм поздних стоиков, в частности Сенеки. Бывали времена, которые я хотел бы прожить в соответствии с этим принципом. Но кто мог оставаться бездеятельным в этот жестокий век? Зенон и ранние философы его школы утверждали, что индивидуум, безусловно, обязан принимать участие в событиях своего времени и стремиться обратить их во благо обществу. Это есть другая, более решительная разновидность стоицизма. Моя жизнь была образцом обеих фаз этого учения. Когда требовалось, я действовал, полностью отдавая себе отчет относительно двусмысленности этого глагола, а теперь настало время отдыха — о нет, не отдыха — спокойствия. Да, я вступил в полосу спокойствия.

Правда, сегодня я страшно волнуюсь. «Смерть Сенеки» отправляется на чистку и оценку. Совершаю ли я ошибку? Оценщики весьма надежные и не болтливые, хорошо знают меня, и все же я не в состоянии подавить смутные сомнения, которые то и дело вспархивают, как стаи неугомонных скворцов при приближении ночи. Что, если реставраторы повредят картину или как-то иначе лишат меня ее, моей последней радости? Ирландцы говорят, что, когда младенец отворачивается от родителей, это означает, что он превращается в чужого; это идет от веры в то, что злые эльфы, завистливое племя, воруют слишком красивых детишек, подменяя их другими. Что, если моя картина вернется ко мне и я увижу, что она чужая? Что, если однажды я подниму глаза и увижу, что передо мной подмененная вещь?

Картина все еще на стене; я не могу собраться с духом и снять ее. Она смотрит на меня, как смотрел шестилетний сын, когда я сказал, что ему придется ехать в пансион. Это произведение относится к последнему периоду творчества художника, периоду пышного расцвета его таланта, когда были написаны «Времена года», «Аполлон и Дафна» и фрагмент «Агари». Я предположительно относил ее к 1642 году. Она необычна для этого круга последних работ, которые, вместе взятые, составляют симфонию размышлений о величии и могуществе природы в ее различных аспектах, переходя от пейзажа к интерьеру, от внешнего мира к внутреннему, от сцен публичной жизни к бытовым зарисовкам. Здесь же природа присутствует только в виде спокойного пейзажа из далеких лесистых холмов, окаймленного окном над ложем философа. Картина залита неземным светом, будто это не простой дневной свет, а какое-то другое, райское сияние. Хотя сюжет трагичен, картина передает настроение спокойствия и скромного величия, трогающих до глубины души. Такой эффект достигается посредством мастерской организации цвета, синих и золотых, не совсем синих и не совсем золотых тонов, ведущих глаз от умирающего, застывшего в мраморной позе — уже ставшего собственным скульптурным изображением, — мимо двух рабов, преторианца, громоздкого и неуклюжего в своем военном убранстве как боевой конь, к фигуре жены философа, к служанке, готовящей ванну, в которую вскоре будет погружен философ, и, наконец, к окну и безбрежному спокойному миру за окном, где ожидает смерть.

Мне страшно.

Я прекрасно провел утро, рассказывая мисс Вандельер о своем участии в войне. Она записывала все до единого слова. Записывает она с потрясающей сноровкой. Между нами невольно установились отношения, напоминающие отношения наставника и студентки; та же смесь близости и некоторой неловкости, которая помнится мне с преподавательских времен; притом девушка порой проявляет недовольство, свойственное аспирантам, ропщущим из-за обременительной обязанности проявлять почтительность, считая, что теперь по праву от нее этого не требуется. Мне втайне нравятся ее визиты. Теперь только она составляет мне компанию. Склонив голову, она сидит передо мной в низком кресле на коленях со своим раскрытым репортерским блокнотом в скрепленном спиралью переплете. Гладкие волосы разделены надвое четкой белеющей полосой идеально прямого пробора. Бешено строчит по бумаге; впечатление такое, что в любой момент рука забежит за пределы блокнота; довольно занимательно. И конечно же, я наслаждаюсь собственным голосом.

Мы размышляли над происхождением выражения «хорошо повоевать». Я заметил, что никогда не встречал его за пределами книжных страниц или театральной сцены. Особенно любили его авторы, писавшие для кино. В фильмах конца сороковых — пятидесятых годов ухоженные парни с напомаженными волосами и при галстуках, остановившись у камина выбить невообразимо эффектную трубку, неизменно бросали через плечо: «Хорошо повоевали, а?» — на что другой малый, с усами, с граненым стаканом в руке, из которого ни разу не отхлебнул, с кислой гримасой, очень по-английски, пожимал плечами, из чего мы должны были заключить, что он вспоминает рукопашную схватку в Арденнах, или ночной десант на Крите, или своего лучшего друга, падающего в штопоре в охваченном дымом и пламенем «Спитфайре».

— А как вы? — спросила мисс Вандельер, не отрывая глаз от блокнота. — Вы-то хорошо повоевали?

Я рассмеялся, но потом, пораженный, оборвал смех.

— А знаете, — сказал я, — убежден, что повоевал хорошо. Несмотря на то что для меня война началась в атмосфере фарса. К тому же французского фарса.

* * *

Это мисс Вандельер заметила, как много моих воспоминаний о Нике Бревурте связано с морскими путешествиями. Правда, я и сам это заметил. И знаю, почему. Хотелось увидеть в этом что-то большое, героическое — черные корабли, окрашенная кровью береговая полоса, костры троянцев на горизонте, — но боюсь, что эти воспоминания в духе не столько Гомера, сколько Голливуда. Даже наша совместная поездка через пролив во Францию в начале декабря 1939 года носила отпечаток этой подкрашенной псевдоромантики. Ночь была неестественно тихой, и наш транспорт, в прошлом пароход, совершавший паромные рейсы между Уэльсом и островом Мэн, целеустремленно рассекал залитую лунным светом белую как молоко поверхность моря. Большую часть пути мы провели в деревянных шезлонгах на корме, закутавшись в шинели и надвинув на глаза фуражки. Мерцающие огоньки наших сигарет и выдыхаемые струйки дыма выглядели до смешного театрально. С нами на борту был взвод зеленых — иначе не скажешь — новобранцев, направлявшихся на пополнение экспедиционных сил. Они заняли салон и улеглись на полу среди разбросанных вещмешков, тоскливо глядя перед собой, похожие больше на разбежавшееся после поражения воинство, чем на войско, рвущееся в бой. Кажется, они оживлялись только во время частых обносов чаем и сандвичами. Разве можно было сравнить их с воинами Одиссея, расположившимися на прибрежном песке перед жарившейся бычьей тушей с кубками густого зеленого вина? Когда мы с Ником, прогуливаясь по палубе, заглядывали в иллюминаторы, нашим глазам представало зрелище, напоминавшее детский праздник, где полусчастливые, полуиспуганные взрослые дети смотрели, как корабельные стюарды — все еще в белых куртках — прокладывают себе путь с огромными чайниками и подносами, нагруженными сандвичами с солониной.

— Вот он, — заметил Ник. — Твой пролетариат.

— Ну и сноб же ты, — огрызнулся я.

При всем напускном разочаровании жизнью мы испытывали страшное возбуждение. Из подмигиваний и намеков Билли Митчетта мы вообразили, что нас посылают во Францию с секретным и, возможно, опасным заданием; мы, по существу, не произносили вслух, даже про себя, щекочущие нервы слова «проникновение за линию фронта противника», но знали, что они на кончике языка у каждого. В последние недели пребывания в Бингли-Мэнор меня одолевало любопытство, как это по-настоящему убить человека. Надраивая полы или начищая портупею, я вызывал в воображении идиллические балетные картины насилия. Очень возбуждало; я походил на школьника, смакующего непристойности. Обычно эти воображаемые чистые убийства происходили ночью, жертвами подразумевались часовые. Я видел себя проворно и беззвучно, как кошка, возникающим из темноты и в последний момент что-то произносящим, издающим звук, чтобы дать бедняге Фрицу шанс. Он, потянувшись за винтовкой, испуганно тараща глаза, резко обернется, а я, прежде чем вонзить нож, хладнокровно улыбнусь ему в лицо, и он с гаснущими глазами, издав слабый булькающий звук, повалится на траву в лужу собственной черной крови; по каске, словно удивленный глаз циклопа, спокойно скользнет набежавший луч прожектора. Спешу заявить, что мне в жизни не приходилось никого убивать, во всяком случае собственноручно. Правда, у меня был револьвер, которым я страшно гордился. Шестизарядный, калибра 455, «Уэбли VI» военного образца, одиннадцати с четвертью дюймов длиной, весом тридцать восемь унций, английского производства, который наш стрелковый инструктор в Бингли называл красавцем. Никогда в жизни я не держал в руках более серьезной вещи (за одним само собой разумеющимся исключением). К нему полагалась довольно замысловатая кобура, к которой он прикреплялся сыромятным кожаным ремешком, ужасно вонявшим в сырость и жару, что в моем представлении было запахом мужских качеств: бесстрашия, рисковости. Хотя я был бы рад отвести душу в отчаянной стрельбе («Бешеный Билл Маскелл разбушевался»), такой возможности мне не представилось. Это оружие где-то у меня до сих пор. Надо поискать; уверен, что мисс Вандельер будет интересно взглянуть, если это не покажется надоедливым фрейдизмом.

Какую чепуху я несу? Эта склонность к болтовне меня беспокоит. Порой мне кажется, что я впадаю в маразм.

Мы с Ником пробыли во Франции, в Булони, пять месяцев. Нас ожидало глубокое разочарование. Работа оказалась именно такой, как обещал Билл Митчетт: следить за поведением военнослужащих экспедиционных сил в нашем районе. «Жалкие ищейки, вот кто мы», — негодовал Ник. Официально нам было поручено принимать меры против проникновения шпионов — при условии, как я полагаю, что знаешь, с кем имеешь дело; на деле же мы делили время между рутинным контрразведывательным делопроизводством и слежкой за личным составом батальона. Признаюсь, что я получал достойное отвращения удовольствие, просматривая солдатские письма домой; одержимость любопытством к личной жизни других — одно из основных качеств хорошего шпиона. Но это удовольствие скоро приелось. Я глубоко уважаю английского солдата — говорю это не ради красного словца, — но его эпистолярный слог, боюсь, не принадлежит к заслуживающим восхищения достоинствам. («Дорогая Мэвис, ну и дыра этот Болон (вычеркнуто, разумеется, моим синим карандашом). Всюду лягушатники (вычеркнуто), и не найти пинты приличного пива. Интересно, надела ли ты сегодня на ночь свои кружевные трусики. Фрицами (вычеркнуто) здесь не пахнет».)

Булонь. Несомненно, есть люди, знатоки вин и лакомки, обожающие яблочные пироги, не говоря уж об искателях плотских утех по выходным дням, чья кровь закипает при упоминании этого беспорядочного портового городишка, но лично я, когда слышу его название, с содроганием вспоминаю ни на что не похожее сочетание скуки, отвратительного настроения и вспышек ярости, которое я испытал за пять месяцев пребывания там. Из-за моего владения языком мне, естественно, была отведена неофициальная роль офицера связи с французскими властями, военными и гражданскими. До чего ужасный тип этот ваш типичный француз — как только Пуссен позволил себе стать сыном такого тупого, реакционно настроенного народа? И среди этих типов нет ничего ужаснее мелкого провинциального чиновника. С военными было все в порядке — конечно, обидчивы и всегда замечают малейшее пренебрежение к их благородному происхождению или званию — мне даже удавалось ладить с представителями четырех отдельных полицейских служб, с которыми я был вынужден иметь дело, но булонские бюргеры меня доконали. Известна особая поза, которую занимает француз, если он решает самоутвердиться и не желает сотрудничать; едва заметные перемены — голова повернута чуть влево, подбородок поднят на миллиметр, взгляд старательно устремлен в пространство, — и можно не сомневаться в его непреклонной решимости.

Мои трудности страшно забавляли Ника. Именно здесь, во Франции, он, обращаясь ко мне, стал называть меня «доктор», причем издевательским тоном ученика, выводящего из себя незадачливого учителя. Я терпеливо переносил его насмешки; такова цена, которую приходится платить за интеллектуальное превосходство. Мы оба были в звании капитана, но благодаря непонятным ловким иерархическим ходам, которые до сих пор остаются для меня загадкой, с самого начала подразумевалось, что старшим является он. Правда, его, по-видимому, считали кадровым офицером — наша связь с Департаментом держалась в секрете даже от офицеров нашего округа, хотя очень скоро стало известно, что я один из выпускников Бингли, племени, презираемого в экспедиционном корпусе, где мы считались кем-то… ну, вроде филеров. Ник нажал где надо и раздобыл нам на двоих ордер на постой в обветшалом особнячке, зажатом между мясной и бакалейной лавками, на крутой, мощенной булыжником улочке близ собора. Дом принадлежал мэру города. По слухам, до войны он держал там вереницу любовниц; и правда, в этих тесных комнатах с высокими потолками, множеством перегородчатых окошек и кукольной мебелью витало нечто утонченно порочное, что-то от Малого Трианона. Ник немедля добавил смысла к этой изящной атмосфере, обретя любовницу в лице мадам Жолье, одной из тех ярких, хрупких, безупречно одетых женщин, далеко за тридцать, которых Франция, похоже, производит на свет в готовом виде, утонченными, элегантными, зрелыми, словно им не доводилось быть юными созданиями. Ник по вечерам украдкой впускал ее через маленький садик позади дома, выходивший в заросший сиренью переулок, и она, надев фартук, принималась готовить на троих — ее фирменным блюдом был omelette aux fines herbes^[144], — я тем временем сидел за покрытым клеенкой кухонным столом, смущенно вертя в руках бокал со сладким сотерном, а Ник в расстегнутом френче, сунув руку в карман и скрестив ноги, с сигаретой в зубах стоял у раковины, подмигивая мне и слушая болтовню бедной Анны Мари о лондонских модах, герцогине Виндзорской и о своей поездке в Эскот одним неправдоподобно прекрасным летним днем бог знает сколько лет назад. «А эта война, эта ужасная, ужасная война!» — восклицала она, поднимая очи к потолку и смешно раскрывая рот, словно скорбя по ушедшей погоде. Мне было жаль ее. За безупречной внешностью уже проглядывался страх красивой женщины, замечающей первые шаги уходящих лет. Ник называл ее военным трофеем. Я не собираюсь вдаваться в подробности их связи. Бывали ночи, когда мне приходилось прятать голову под подушкой, чтобы не слышать звуков, исходивших из спальни Ника, и нередко мадам Жолье выходила по утрам с искусанными губами и черными кругами под глазами — свидетельствами рабской преданности, которые не в состоянии скрыть никакой искусный макияж.

Это было странное сожительство — в зыбкой атмосфере не подтвержденной словами интимной близости, отмеченной постоянным ожиданием сдерживаемых слез. В такой почти жизни было нечто приятно неестественное. На мой взгляд, это было карикатурное подобие того идеального семейного хозяйства, какое я никогда не встречал в реальной жизни. Мы с мадам Жолье, естественно, образовали союз — Ник был для нас чем-то вроде ребенка. В этом пряничном домике в глубине Рю дю Клоатер мы, и она и я, ощущали себя парой непорочных единокровных возлюбленных, счастливых в своем предназначении — она с мутовочкой для сбивания сливок и яиц, я со своим синим карандашом. Городишко отгородился от зимы и от войны. Дни были короткие, скорее не дни, а длинные туманные сумерки. С севера толпились большие свинцовые облака, в окнах тоскливо вздыхал ветер, колыша пламя свечей мадам Жолье, страшно любившей создавать романтическую обстановку и зажигавшей их к каждой трапезе. Когда я оглядываюсь в те времена, в памяти всплывает запах пчелиного воска, острый аромат ее духов и, на заднем плане, слабый запах горячего газа — так много времени мы проводили на кухне, — едва уловимое зловоние канализационных труб и отдающий сломанными хризантемами затхлый дух кафельных полов, всегда влажных от конденсата, так что и сам дом будто постоянно был покрыт холодным потом.

Ник частенько оставлял нас одних, уходя после ужина якобы по служебным делам и возвращаясь далеко за полночь в веселом, но взрывоопасном расположении духа. К тому времени мы с мадам Жолье, опершись локтями о стол, в теплом кругу света и дыма от свечи и сигарет «Галуаз», подремывали под действием грушевого ликера, который ей очень нравился, а я пил только за компанию, потому что, по мне, он отдавал лаком для ногтей. Во время этих ночных бдений мы почти не говорили о себе. Немногие вопросы с моей стороны, касавшиеся мадам Жолье, были встречены молчанием и едва заметным, но явно презрительным пожиманием плеч, каким француженки отвергают неуместные приставания мужчин. Я ей немного рассказал о Вивьен и нашем сыне, и она часто возвращалась к этой теме, думаю, не из-за того, что они были моими женой и сыном, а потому, что они были сестрой и племянником Ника. Ибо, по существу, мы говорили только о Нике, даже если предмет разговора, казалось, не имел к нему никакого отношения. Я скоро понял, что мадам Жолье по уши влюблена. Ни к чему не обязывающая любовная интрижка с легкомысленным красавцем в форме английского капитана переросла во что-то опасно похожее на любовь, а любовь для нее несла в себе разрушительную силу, подобно явлению природы, как, например, молния или летняя гроза, от чего надо укрываться, иначе жизнь и все, что делает ее сносной, пойдет прахом, превратится в дымящиеся руины. Когда она говорила о Нике, то вся светилась каким-то мучительным счастьем, которое тщетно пыталась подавить; здесь, на нашей миниатюрной, залитой светом свечи арене, она отчаянно, старалась не выдать свой страх, подобно цирковому артисту, оказавшемуся в клетке с укрощенным зверем, который неожиданно вернулся в первобытное состояние. Раз или два, после лишней рюмки ликера, исходящие от Анны Мари флюиды страха и вожделения приобретали такую интенсивность, что мне хотелось ворваться к ней в клетку, чтобы в объятиях друг друга встретить хищного зверя. Но ничего не происходило, момент всегда оказывался упущенным, и мы отстранялись друг от друга, за пределы освещенного круга, и неподвижно сидели, вперив отсутствующий взгляд в ликерные рюмки, испытывая одновременно сожаление и облегчение.

Нику не приходило в голову ревновать нас. Он знал, как крепко держит нас в своих когтях; стоит лишь слегка их сжать, как из наших грудей хлынет кровь. Думаю, его забавляло оставлять нас таким образом на ночь, чтобы посмотреть, что мы будем делать и как будем выкручиваться.

Не было заметно никаких следов войны. Бывало, я по нескольку дней не вспоминал, зачем мы во Франции. Случайно встречая на дорогах группы солдат или наблюдая за их учениями среди полей и отягощенных плодами садов, я замечал, что восхищаюсь порядком, обыденной простотой всего этого, правильным, уместным занятием людей, как будто они участвовали не в рискованной военной экспедиции, а в масштабной благотворительной акции. Раз в две недели я с капралом Хейгом ездил в штаб экспедиционных войск в Аррасе, как считалось, для доклада о боевых действиях на нашем участке, но поскольку не было никаких боевых действий, докладывать было нечего и ночью накануне поездки я долгими часами ломал голову, чтобы выдать несколько правдоподобных, но бессмысленных страниц, которые бесследно исчезнут в чреве военной машины. Меня всегда приводила в восхищение неутолимая страсть к документам, присущая всем значительным учреждениям, особенно возглавляемым, как предполагается, людьми действия, таким как армия или секретная служба. Я не упомню, сколько раз мне удавалось предотвратить ту или иную неприятность в Департаменте, не изымая или придерживая документы, а добавляя новые в распухшие и без того досье.

Интересно, упоминал ли я раньше о капрале Хейге. Он был моим вестовым — выходец из Ист-Энда, какими их изображают в мюзик-холлах; сплошные ухмылки, подмигивания, грозные вращения глазами. Порой он переигрывал, и я даже подозревал, что он заранее репетировал свою роль, потому что за фасадом развязного нахала скрывалась стеснительная, неуверенная, робкая душа. Хейг — как ни странно, звали его Роландом — был плотно сложенным коротышкой, широкоплечим, как боксер, с торчащими ушами и щелью между передними зубами. Казалось, что он служил в армии с детства. Бою, приехавшему к нам на Рождество из Дюнкерка, где он состоял в каком-то пропагандистском качестве, Хейг страшно понравился. Он прозвал его фельдмаршалом и все праздники пытался соблазнить. Может, ему удалось? Возможно, этим объяснялось то обстоятельство, что Хейг с виноватым видом старался нас избегать. Интересно, что с ним стало, уцелел ли он в войну. Чувствую, что не уцелел. Он был одной из тех малозначительных фигур, на которых боги пробуют свои клинки, прежде чем взяться за гекторов и агамемнонов.

Как и большинство нижних чинов в армии, Хейг считал войну глупой, но не лишенной своих прелестей тратой времени, еще одним чудовищным замыслом, который взлелеяли власти предержащие с единственной целью — нарушить покой тех, кто внизу. Французскую экспедицию он считал особенно бессмысленной, даже по «их» стандартам. Подобно оказавшемуся на необитаемом острове путешественнику он отчасти возмущался бессмысленностью всего этого, отчасти был рад бесконечному, пусть и скучному, отпуску. И конечно же, был рад возможности поворчать. Когда мы проносились на нашем маленьком черном «остине» (тот всегда напоминал мне шустрого, очень целеустремленного блестящего черного жука) по узким дорогам, окаймленным мелькающими стволами платанов, он заводил свою бесконечную песню: жратва дрянь, уборные вонючие, бабы не знают ни слова по-английски и, похоже, все время смеются над ним; кажется, с сифилисом, по крайней мере половина из них («Скажу вам, сэр, здесь я бы не полез под юбку, ни за какие деньги»).

В одну из таких поездок в Аррас мы остановились в деревне, кажется, Эсден, и я взял его с собой в ресторан у реки, который рекомендовал мне Бой. Было морозно. Мы оказались единственными посетителями. Зал был маленький, с низкими потолками и грязноватый, хозяйка заведения, толстая старая ирландка, выглядела неряшливо, но в камине жарко горели дрова, под заиндевевшим окном журчала по камням река, а меню было великолепным. Хейг чувствовал себя стесненно; было видно, что он не очень одобряет такое неуставное общение разных чинов. Без фуражки он выглядел каким-то облезлым и беззащитным, уши торчали заметнее, чем обычно. Без конца приглаживал напомаженные волосы и беспокойно шмыгал носом. Мне захотелось потрепать его по удивительно нежной, почти девической руке (удивительно, почему это я столь долго не догадывался, что склонен к гомосексуализму?). Справившись с салфеткой, он беспомощно уставился в меню. Я предложил начать с устриц, он в смятении сглотнул, кадык подскочил словно мячик от удара биты.

— Ты что, Хейг, — удивился я, — никогда не ел устриц? Сейчас мы это дело поправим.

Минут пять я с огромным удовольствием совещался с хозяйкой, которая, театрально пожимая плечами и целуя сложенные вместе кончики пальцев, в конце концов убедила меня заказать суп из щавеля и boeuf en daube (духовое мясо). «Тебя устроит, Хейг?» — спросил я. Тот кивнул и снова сглотнул. Ему хотелось пива, но я не позволил и заказал обоим к устрицам по бокалу вполне приличного местного вина. Я сделал вид, что не замечаю, как он ждет, пока я первым не возьму тот или иной предмет сервиза. Он неловко возился с раковинами устриц, щелкавших под его руками словно искусственные зубы, и с трудом поддевал вилкой лакомые бахромчатые комочки.

— Ну и как, по-твоему? — спросил я.

Он выдавил слабую улыбку.

— Похожи на… — Хейг стыдливо, так не похоже на него, покраснел. — Нет, не скажу, сэр. Только эти холодные.

Некоторое время мы ели молча, но я чувствовал, что он напряженно о чем-то размышляет. Мы доедали суп, когда он наконец решился.

— Могу я спросить, сэр: вас призвали или вы пошли добровольцем?

— Господи, — удивился я, — ну и вопрос. Почему ты спрашиваешь?

— Да так, просто интересно, ведь вы ирландец и всякое такое.

Я почувствовал знакомый легкий укол.

— Я что, по-твоему, очень похож на ирландца, Хейг?

Хейг искоса поглядел на меня и фыркнул.

— О нет, сэр, нет, — сказал он и уткнулся в тарелку с супом. — Не так чтобы заметно.

Я на мгновение отчетливо представил, как он, сидя в штабной столовой со своими приятелями шоферами с кружкой в одной руке и сигаретой в другой, изображает важную персону и передразнивает мою речь: «Дорогой мой Хейг, я почти совсем не похож на айрландца, совсем».

Интересно, соблазнил ли все-таки его Бой? Такие вопросы навязчивы. В старости. Beouf en daube, помнится, было превосходным.

Отвергнувший услуги местных женщин, Хейг мало чем мог помочь мне в решении хлопотной проблемы — необходимости организовать в Булони второй бордель для личного состава экспедиционного корпуса. С прибытием войск единственное в городе подобного рода заведение — лабиринт грязных комнатенок над парикмахерской за углом от того места, где обитали мы с Ником, которым заправляла усыпанная веснушками мадам в шелковом кимоно и обвислом, выкрашенном хной парике, очень похожая на Оскара Уайльда в последние годы жизни, — живо воспрянуло, или опустилось, от стремительно возросшего спроса, но очень скоро доблестные filles publiques мадам Мутон были смяты преобладающими силами и избыточный спрос стали удовлетворять непрофессионалку. Вскоре в каждом баре и в каждой булочной наверху оборудовали комнатки с поселившимися там девицами. Пошли драки, жалобы на жульничество и воровство, поползли болезни. Не помню, каким образом все это попало в круг моих обязанностей. Неделю за неделей я безрезультатно метался между полицией и мэрией, пытался заручиться поддержкой местных врачей. Даже говорил с приходским священником, старым пройдохой, подозрительно хорошо осведомленным о деятельности заведения мадам Мутон. Я чувствовал себя как герой комедии Фейдо, безнадежно влипающий то в одно нелепое положение, то в другое, всюду натыкаясь на упрямых чинуш, неизменно галантно кивающих, в то же время откровенно высокомерных и абсолютно непреклонных.

— Война — это настоящая преисподняя, — смеясь, говорил Ник. — Почему бы тебе не взять в помощь Анну Мари? Думаю, из нее получится вполне приличная мадам.

Английский у мадам Жолье был слабоват, и когда она слышала, что Ник в разговоре со мной упоминает ее имя, вопрошающе улыбалась и, откинув голову, задирала свой прелестный носик, невольно пародируя кокетничающую на сцене актрису.

— Ник считает, что вы могли бы помочь мне в отношении мадам Мутон и ее девушек, — объяснил я ей по-французски. — Я хочу сказать, что вы смогли бы… что вы…

Улыбка исчезла с лица мадам Жолье. Путаясь в завязках, она сняла передник и выбежала из кухни.

— Ох, док, ну и осел же ты, — весело глядя на меня, заметил Ник.

Я поспешил за ней. Она стояла у окна маленькой гостиной. Только француженка может так выразительно заламывать руки. В уголках глаз дрожали яркие слезинки. Кокетливая субретка превратилась в исполненную трагизма Федру.

— Он ни капельки меня не любит, — произнесла она дрожащим голосом. — Ни капельки.

Утро было в разгаре. Тонкий белесый луч весеннего солнца пронизывал темное окно бакалейной лавки на другой стороне улицы. Из порта доносились пронзительные крики чаек, и я поразительно отчетливо представил, как чуть больше года назад, в другой жизни, мы с Ником стоим на набережной в Каррикдреме.

— Не думаю, что он кого-нибудь особенно любит, — сказал я. Это было не то, что я хотел сказать. Анна Мари, все еще отвернувшись к окну, кивнула. Вздохнула, потом без слез всхлипнула.

— Это так тяжело, — прошептала она. — Так тяжело.

— Да, — согласился я, чувствуя себя беспомощным и жалким; я всегда теряюсь перед чужой болью. Помолчав, мадам Жолье усмехнулась, повернула голову, глядя на меня печальными глазами.

— Ладно, может быть, мне больше повезет, когда придут немцы. Только вот… — Она запнулась. — Только вот я еврейка.

* * *

Мисс Вандельер откуда-то услышала глупые россказни о том, как храбро я держался под огнем. Я пытался ей объяснить, что понятие храбрости фальшиво от начала до конца. Мы такие, как есть, и поступаем так, как поступаем. Когдая в школе впервые прочитал Гомера, меня поразила непроходимая глупость Ахилла. Я не был дураком и действительно боялся, но у меня хватало самообладания, чтобы этого не показывать, за исключением одного случая (вообще-то двух, но второй был без свидетелей, так что он не в счет). Я не совершал никаких отчаянных поступков, не закрывал своим телом гранату, не выскакивал на нейтральную полосу, дабы спасти Хейга от фрицев. Я просто находился там, куда меня послали, и не терял голову. Так что хвастать было нечем. Во всяком случае, позорная свалка рвущихся домой в Дюнкерке слишком походила на дешевый фарс, чтобы всерьез думать о возможности насильственной смерти. Если считать храбростью способность смеяться в лицо опасности, то можете называть меня храбрецом, но лишь благодаря тому, что это лицо, на мой взгляд, всегда носило шутовское выражение.

Мы знали, что немцы идут. Даже до того как они перешли в наступление и французская армия развалилась, было очевидно, что ничто не остановит немецкую броню, разве что Ла-Манш, да и тот к тому времени казался не шире рва вокруг средневекового замка. Я еще был погружен в утренний сон, когда на окраинах города появились немецкие танки. Хейг, поднимаясь ко мне, грохотал ногами громче немецких орудий. Он был в форме, но из-под воротника мундира торчал ворот пижамы. Тяжело дыша и дико вращая глазами, он остановился в дверях, цепляясь за дверную раму; раньше я не замечал, до чего он похож на рыбу — выпученные глаза, большегубый рот и уши, как рыбьи плавники.

— Немцы, сэр, — они, черт побери, уже здесь!

Я сел, подтянув одеяло к подбородку.

— Вы одеты не по форме, Хейг, — сухо заметил я, указывая на предательски торчащий кончик полосатой хлопчатобумажной ткани. Тот, нелепо ухмыляясь, задергался, словно форель на крючке.

— Сэр, они же через час будут здесь, — словно школьник, умоляющий медлительного учителя, жалобно заныл он.

— Тогда нам лучше пошевеливаться, да? Или, по-твоему, нам следует остаться и пойти на танки? Да вот только пистолет куда-то делся.

Было прекрасное бодрящее майское утро. Вблизи все сияло и сверкало, от затянутой дымкой дали веяло прохладой и спокойствием. Мне всегда странно приятен запах выхлопных газов в утреннем воздухе. Хейг ждал в «остине» с работающим двигателем. Легковушка дрожала словно теленок, предчувствующий, какая судьба его вскоре ожидает. Ник развалился на переднем сиденье. Фуражка лихо набекрень, ворот расстегнут. Я влез на заднее сиденье, и мы пулей понеслись вниз к порту. Когда притормозили на повороте, опиравшийся на палку старик что-то крикнул и плюнул нам вслед.

— Шикарный денек для драпа, — сказал я.

Ник засмеялся.

— Ты не слишком торопился, — заметил он. — Что там делал — молился?

— Надо было побриться.

Ник поймал взгляд Хейга и с мрачным видом кивнул на меня головой.

— Вот-вот нагрянут немцы, а ему, видите ли, надо побриться. — Он снова повернулся ко мне, указывая пальцем. — А это что?

— Офицерская трость.

— Я так и подумал.

Мы нагнали команду бредущих вниз наших солдат. Они проводили нас злыми взглядами.

— Где остальные? — спросил я.

— Большинство подались в Дюнкерк, — пояснил Хейг. — Из Дувра прислали лайнер. Говорят, «Куин Мэри». Везучие черти.

Ник долго смотрел в заднее стекло на отставших.

— Надо было с ними поговорить, — сказал он. — Они, кажется, вконец деморализованы.

— Один тащил что-то вроде окорока, — заметил я.

— Господи, надеюсь, что они не грабили. Мирным жителям не очень-то нравятся такие дела, особенно французам.

Рядом раздался глухой удар, мы услышали его сквозь шум мотора, и следом по крыше машины забарабанил град мелких осколков. Хейг по-черепашьи убрал голову в плечи.

— Чего они по нам палят? — проворчал Ник. — Неужели не понимают, что мы даем деру?

— От избытка сил, — пояснил я. — Ты же их знаешь.

В порту царила необычайная суматоха, по пристани метались толпы людей, на воде, покачиваясь, толклись всевозможные суда и суденышки. Вода оттенка кобальтовой сини, небо усыпано ватными клочьями облаков.

— Удалось попрощаться с мадам Жолье? — спросил я.

Ник, не оборачиваясь, пожал плечами.

— Не нашел.

Теперь мы осторожно прокладывали путь в теснящейся на пристани толпе. Хейг, ругаясь вполголоса, жал на клаксон. Я заметил парня, с которым учился в школе, и приказал Хейгу остановиться.

— Привет, Слоупер! — крикнул я.

— A-а, Маскелл, привет.

Мы не виделись с тех пор, как нам было по семнадцать. Облокотившись о дверцу, Слоупер наклонил к нам свое большое бледное лицо. Я представил Ника, и они неловко пожали друг другу руки через спинку сиденья.

— Мне бы следовало отдать честь, — заметил Ник Только теперь я заметил на плечах Слоупера майорские погоны.

— Прошу прощения, сэр, — сказал я, изображая, что отдаю честь. Он был моим старостой и в школе.

В гавани со свистом шлепнулся снаряд, взметнув огромный столб воды. На причале вздрогнули каменные плиты.

— Есть ли какая возможность выбраться сегодня, сэр, как по-вашему? — спросил Ник.

Слоупер прикусил губу и, опустив глаза, задумался.

— Осталась лишь одна старая посудина, — сказал он, — но никто ее не берет, потому что…

С депешей в руках подбежал солдат с живописно забинтованной головой.

— Депеша из Дувра, сэр. Приказано немедленно эвакуироваться.

— Да что вы говорите, Уоткинс? — Слоупер, нахмурившись, принялся читать депешу. — Ну и ну.

— Где нам найти это судно, сэр? — перебил его Ник.

Слоупер, продолжая читать, неопределенно махнул рукой.

Я приказал Хейгу ехать дальше.

— Неряха Слоупер — майор, — сказал я. — Никогда бы не подумал.

Корабль оказался рыболовецким траулером из Бретани. На носу вырисована гирлянда роз. Он вяло покачивался на швартовах; на борту ни души. Подошел отряд, который мы обогнали на холме. Солдаты потерянно стояли на пристани с вещевыми мешками у ног и грустно глядели в сторону Англии.

— Вот ты, Граймс, — позвал я одного. — Ты, случаем, не рыбак? — Это был коренастый кривоногий малый с красной физиономией и клочком светлых волос на темени. — Сможешь управлять этой штукой?

Он мог, и вскоре мы стали медленно выбираться из порта в открытое море. Посудину шатало из стороны в сторону, словно старую корову, бредущую по жидкой грязи. Граймс, весело насвистывая, стоял на кривых ногах у штурвала. Каждую минуту в воду падало два-три снаряда. Хейг, дрожа от страха, скорчился с сигаретой в кулаке на баке.

— Не унывай, Хейг, — подбодрил его я. — Ты же знаешь, с машиной надо было расстаться. — Мы сбросили «остин» в море. Убитый горем Хейг, не веря своим глазам, смотрел, как легковушка покатилась с мола, нырнула носом в маслянистую воду и, выпустив большой пузырь воздуха, затонула. — Ты бы не хотел, чтобы она досталась немцам, верно?

Он молча поглядел на меня как побитый пес и снова предался грустным размышлениям. Я боком пробрался вперед по забитому людьми проходу. Ник сидел на палубе спиной к планширю, опершись локтями о колени, сложив кисти рук, и, задумчиво прищурясь, смотрел в небо. В тридцати ярдах по левому борту с какой-то странной обыденностью шлепнулся снаряд.

— Я тут вычисляю, — сказал Ник. — С учетом плотности огня и расстояния, остающегося до выхода из зоны обстрела, я оцениваю наши шансы как два к одному.

Я сел рядом.

— Мне эти снаряды кажутся довольно смирными, — сказал я. — Думаешь, какой-нибудь из них может нас потопить?

Ник искоса поглядел на меня и засмеялся.

— Ну, принимая во внимание, что у нас в трюме, думаю, твое предположение недалеко от истины.

Интересно, почему море пахнет дегтем? Или это пахнут шлюпки, а мы думаем, что море? Жизнь полна загадок.

— А что там, в трюме?

Ник пожал плечами.

— Вообще-то четыре тонны взрывчатки. Это же рыболовецкое судно, оснащенное для подрывных работ. Разве ты не знал?

* * *

В последнее время у меня появился очень слабый общий тремор. Довольно странное и, как я с удивлением отметил, не такое уж неприятное ощущение. Острее всего я чувствую его по ночам в постели, когда не в силах уснуть, — подобие волнообразно наплывающих завихрений, кажется, возникающих где-то в нижней части груди, в области диафрагмы, и растекающихся до самых кончиков пальцев рук и холодеющих конечностей ног. В голову приходит сравнение с низковольтным электротоком, пропускаемым через сосуд с какой-то густой теплой багрянистой жидкостью. Возможно, это первый слабый признак болезни Паркинсона? Невеселый комизм такой возможности мне не грозит: природа консервативна, две крупные хвори, одновременно одолевающие один организм, выглядели бы по меньшей мере расточительством. Можно считать, что одного рака было бы достаточно. Но даже если это является предупреждением об одной из ныне модных болезней (бывает ли дрожание при болезни Альцгеймера?), я убежден, что дрожь эта возникла в момент нашего бегства из Булони, когда до меня дошло, что мы сидим на плавающей бомбе. Думаю, что камертон страха впервые зазвучал тогда, и лишь теперь вибрация стала ощутима моими несовершенными человеческими рецепторами. Вы считаете, что я придумываю? Глубинные процессы обязательно должны зайти очень далеко, прежде чем мы с нашими ничтожными способностями ощущать и распознавать их отметим. Я вспоминаю веселое удивление отца после первого сердечного приступа, ему уже было за шестьдесят, когда врачи объяснили, что его состояние явилось результатом повреждения желудочков сердца после перенесенного в детстве ревматизма. Так что вполне возможно, что беспокоящий меня теперь, в возрасте семидесяти двух лет, тремор — это проявление, спустя сорок семь лет, овладевшего мною страха, который я не мог показать в тот день в порту Булони, когда под ярким весенним солнцем шли домой, сопровождаемые визгом танковых снарядов и пронзительными криками чаек.

Между предыдущим и настоящим абзацами я надолго задумался. Размышлял над вопросом, над которым размышлял и ранее. Действительно ли бывают такие моменты озарения, или же лишь в силу того, что в нашей жизни маловато драматических событий, мы невольно придаем событиям прошлого значение, которого они не заслуживают? И все же не могу избавиться от убеждения, что в тот день произошло нечто такое, что изменило меня, как, говорят, меняют нас любовь, болезнь, большая утрата, смещая нас на одно-два важных деления, так что мы начинаем видеть мир в новой перспективе. Я усвоил страх, как приобретают знание. По существу это выглядело как внезапное неоспоримое откровение. Когда Ник весело сообщил мне о динамите в трюме, моим непосредственным ощущением было прежде всего сильное напряжение в груди; это, как я понял, наружу рвался смех. Если бы я рассмеялся, то, вероятно, очень скоро смех перешел бы в пронзительный вопль. Затем в сознании совершенно отчетливо промелькнула «Смерть Сенеки» вместе с рамой — английской, конца восемнадцатого века, в хорошем состоянии — кусок освещенной с северной стороны стены в квартире на Глостер-Террас, где она обычно висела, и даже стоявший под ней лакированный столик. Надо бы было думать о жене и сыне, отце и брате, судном дне и воскрешении мертвых, но я не думал; я думал: «Господи, прости меня за все то, что я любил по-настоящему». Вещи для меня всегда были важнее людей.

Этот бросающий в пот ужас, от которого писаешься, не похож, например, на тот приглушенный страх, который я испытываю ныне, когда размышляю о мучительной и безобразной смерти, ожидающей меня скорее раньше, чем позже. Своеобразной его чертой был элемент случайности. Я никогда не был азартным игроком, но представляю, что ты должен чувствовать, когда движущийся против часовой стрелки маленький деревянный шарик в конце со стуком, напоминающим забытые детские забавы, порождая мучительные ожидания, скачет по колесу рулетки, на красное деление, на черное, снова на красное, и все зависит от его прихоти: деньги, жемчужное ожерелье жены, образование детей, собственная вилла в горах, не говоря уже о еще одном домишке у моря, о котором никому не следует знать. Томительное, мучительное ожидание, чуть ли не сексуальное предвкушение: «сейчас?», «неужели сейчас?», «вот-вот?» — и все время это лихорадочное, парализующее ощущение, что все изменится — полностью, неузнаваемо, навсегда. Вот что значит подлинно, ужасно, торжествующе живым оказаться в ослепительной магниевой вспышке неописуемого ужаса.

Нику, разумеется, не было страшно. А если и было, то страх подействовал на него еще поразительнее, чем на меня. Ник ликовал. Он излучал нечто вроде жаркого сияния, будто внутри него пылал огонь. Я ощущал исходивший от него запах; сквозь запах моря и вонь просоленных досок палубы, на которой мы сидели, до меня доносился его запах, и я впитывал его: сырая вонь пота, кожи и мокрой шерсти, горькая отрыжка кофе, которое он пил из фляжки, когда с Хейгом ждал меня в джипе под канонадой начавших обстрел города немецких танков. Мне хотелось взять его руки в свои, прижаться к нему, сгореть в его огне. Я не в силах выразить, как мне стыдно сейчас лепетать об этом до тошноты отвратительно-сладостном ожидании смерти, но в жизни не часто приходится трястись в ожидании, когда тебя вот-вот прихлопнут. Я надеялся, что мой страх незаметен. Я с улыбкой пожал плечами, стараясь, как положено офицеру, казаться легкомысленным и беззаботным, хотя при всей моей выдержке пришлось прикусить нижнюю губу, дабы она не дрожала. Когда, наконец, мы вышли из зоны обстрела и солдаты на палубе шумно пустились в пляс, глаза у Ника вдруг потухли и он, хмурый, молчаливый, устало отвернулся и стал смотреть на море, а я поблагодарил Бога за невнимание моего спутника к любым чувствам, кроме собственных.

В Лондоне тоже стояла тишина. За полгода до того в городе царило почти праздничное настроение. Бомбовозы не прилетели, штурмовые отряды южный берег не захватили, и все казалось невесомым и далеким, как плывущие над городом, подобные фигурам с картин Магритта, неуклюжие аэростаты заграждения. Теперь все переменилось и повсюду висела полная гнетущих раздумий тишина. Как бы продолжая ступать по шатающейся под ногами палубе, я пересек окутанный дымкой, шелестящий деревьями парк. Все еще как следует не придя в себя, я размышлял о том, что в конечном счете мог в этот миг уже быть на том свете, а эти зеленые лужайки вполне могли оказаться Елисейскими полями. Облаченные в черное, суровые, словно Эринии, няньки катали свои коляски. У Кларендон-Гейт верхом на маленькой лошадке с глухим стуком протрусил солидный детина, ни дать ни взять кентавр в котелке. На Глостер-Террас изнемогала под солнцем пустая машина такси, одна из дверец, как бы приглашая сесть, почему-то была распахнута. Я поднялся по ступеням к квартире, ноги налились свинцом, сердце придавил тяжелый камень. Подобный момент необъяснимого страха, должно быть, вернувшись с войны, пережил на пороге своего дома сам Одиссей. Я остановился на площадке у знакомой двери, чувствуя себя зажатым между двумя столкнувшимися планетами. Теснило в груди, какой-то момент нечем было дышать. Скрипнул, заставив вздрогнуть, входящий в замок ключ.

В квартире пахло по-иному. Раньше пахло книжной пылью, красками, которым сотни лет, затхлой постелью и слабым привкусом чего-то резкого, экстравагантного, думаю, просто джина — даже тогда я частенько к нему прикладывался. Теперь же добавился запах ваты, молока, пеленок и чего-то напоминающего тошнотворную вонь школьных обедов. Вивьен была в гостиной, сидела, поджав ноги в чулках, на залитом солнцем полу у дивана в окружении беспорядочно разбросанных журналов. Наверное, воображала себя персонажем той сентиментальной мазни военного времени — «В ожидании письма» или «Домашний очаг не погас», — которую Брендан Брэкен заказывал от Министерства информации халтурщикам из Королевской академии искусств. На ней была широкая плиссированная юбка и оранжево-розовая блузка. Испытывая сладострастную дрожь, я отметил ярко-красные губы и накрашенные в тон ногти. Бросив фуражку на стол, о чем-то заговорил, но она с искаженным от ужаса лицом вскинула руку, приказывая замолчать.

— Ш-ш-ш, — прошипела она, указывая головой в сторону спальни. — Разбудишь этого изверга.

Я подошел к буфету.

— Хочешь выпить? — спросил я. — Я хочу.

У нее все было приготовлено: синеватый джин в высокой бутылке, ломтики горького лимона, хрустальная ваза с кубиками льда. Она закурила. Я почувствовал на себе ее холодный взгляд и, избегая его, повернулся к ней плечом.

— Шикарно выглядишь, — заметила она, — в этой форме.

— Чувствую себя далеко не шикарно.

— Не злись, дорогой.

— Извини.

Я подал ей стакан. Сдержанно усмехаясь, она протянула обе руки.

— Да ты никак дрожишь, дорогой? — заметила она.

— Немного простыл. Продуло в проливе.

Я встал у камина, облокотившись на каминную полку. В окна вливался плотный поток солнечного света, пестреющий тенями молодой листвы. Глухо гудела удивленная первыми заметными знаками лета улица. У меня в стакане, возбужденно звякая, раскалывались кубики льда. Молчание. Вивьен поставила стакан на ковер и, молча кивая, разглядывала кончик сигареты.

— Ну а у меня, — вяло заговорила она, — спасибо, все прекрасно. Войны почти не чувствуется. Развлечений, разумеется, маловато, все, с кем проводили время, либо разъехались, либо страшно заняты своими секретными делами в военном ведомстве. Раз в две недели езжу в Оксфорд. Родители спрашивают о тебе. Я отвечаю, что ты не пишешь, наверняка страшно занят, вылавливая нацистских агентов, и еще что-нибудь в этом духе, — рассказывала она, все еще разглядывая пепел на кончике сигареты. — Ах да, сын твой в добром здравии. Между прочим, если забыл, зовут его Джулиан.

— Извини, — повторил я. — Знаю, мне следовало бы написать. Просто…

Я подошел и сел на диван, она прислонилась ко мне, положив руку на колени, и подняла на меня глаза. Протянула руку и тыльной стороной ладони коснулась лба, будто проверяя, нет ли жара.

— О, не гляди так мрачно, дорогой, — сказала она. — Так уж у нас сложилось, только и всего. Расскажи-ка лучше о войне. Сколько немцев убил?

Я скользнул рукой под кофточку и потрогал груди; они были холодными, чужими, кончики от кормления огрубели. Я подробно рассказал о бегстве из Булони. Она рассеянно слушала, теребя кисточку ковра.

— Не верится, что все это было сегодня утром, — закончил я. — Кажется, прошла целая вечность. Ник нашел это весьма забавным. Иногда я сомневаюсь, есть ли в нем что-то от простого смертного.

— Да, — рассеянно произнесла она. Мы сидели, не двигаясь. Чувствовалось, как от дыхания тихо поднимается и опускается ее грудь. Я убрал руку, она встала, подошла с моим стаканом к буфету и налила еще. Что-то кончилось. Вот так. И мы оба это отметили. Рвалась последняя тонкая нить. — Между прочим, — не глядя на меня, весело заметила она, — кто-то тебе звонил. Судя по тому, как назвался, русский. Что-то вроде …лоцкого или …поцкого, я записала. Спрашивал ужасно настойчиво. Странные у тебя знакомые.

— Думаю, кто-нибудь из Департамента, — ответил я. — Как, говоришь, его зовут?

Она сходила на кухню и вернулась с мятым конвертом. Разгладила и, прищурившись, прочла; она была близорука, но слишком самолюбива, чтобы носить очки.

— Кропотский, — произнесла она. — Олег Кропотский.

— Первый раз слышу.

Что соответствовало истине.

Проснулся Джулиан, огласив дом пронзительным протяжным воплем, которым он славился все младенческие годы; от этого завывания меня неизменно бросало в дрожь. Ник в этих случаях шутил, что в бедном ребенке говорит ирландская кровь.

— А чтоб тебя, — буркнула Вивьен и поспешила в спальню, — вот она, сирена.

Даже в девятимесячном возрасте у Джулиана были иссиня-черные волосы Ника и пронзительный неподвижный взгляд Вивьен. Хотя больше всего он походил, как я с содроганием заметил, на Фредди. Став взрослым, он еще больше похож на своего покойного беднягу дядю — такая же большая цезарева голова и те же плечи тяжелоатлета, так неуместные для джентльмена Сити. Интересно, знает ли он сам об этом сходстве? Возможно, не знает; Фредди не часто встречается в семейных альбомах. Теперь же он вертелся в своем одеяльце, чмокая и моргая. От него пахло теплым хлебом. Мой сын.

— Как вырос! — заметил я.

Вивьен важно кивнула.

— Да, они это делают, младенцы. Хочу сказать, растут. Замечено давно, задолго до нас.

Вскоре приехал Ник, под мухой и в агрессивно-приподнятом настроении. Во фраке, бабочка косо обвисла, будто крылья остановившейся ветряной мельницы.

— Пока еще день, — неодобрительно глядя на его облачение, бросила Вивьен. — Разве не заметил?

Ник рухнул на диван и хмуро огляделся.

— Проклятая форма надоела до чертиков, — буркнул он. — Подумал надеть что-нибудь совсем другое. Нет ли какого-нибудь шампанского? Сейчас пил шампанское с Лео Розентейном. Чертов еврей. — Он хотел было взять на руки младенца, но Вивьен не позволила. Еще больше надувшись, Ник откинулся на подушки. — Виктор говорил, что мы чуть не взлетели на воздух? Полагаю, он не шибко распространялся, но, черт побери, мы были совсем недалеко от этого. Вот и получила бы его в джутовом мешке, вернее, то, что от него осталось бы.

Зазвонил телефон. Вивьен взяла у меня младенца.

— Должно быть, твой мистер Кропотский.

Ник приподнялся и, мотая головой, тупо уставился на меня. Казалось, он был пьянее, чем когда явился.

— А? — переспросил он. — Мистер как его?

— Какой-то русский, у которого дела с Виктором, — ответила Вивьен. — Скорее всего шпион.

Но это был Куэрелл.

— Послушай, Маскелл, — сказал он, — ты математик, верно?

Сугубо деловой тон, но, как всегда, у меня создалось впечатление, что он беззвучно ухмыляется.

— Не совсем, — осторожно поправил я. — Вряд ли меня можно было назвать математиком. А что?

— Срочно нужны люди, умеющие хорошо считать. Больше по телефону нельзя. Встретимся через час в «Грифоне».

— Да я только что вернулся, — возразил я. — Здесь Ник.

Молчание, нарушаемое эфирным шипением и треском.

— Не бери с собой этого прохвоста. — Молчание, звук дыхания. — Извини, забыл, он твой родственник. Но не бери.

Ник, стоя у буфета, шумно рылся в бутылках.

— Кто это? — не оборачиваясь, спросил он.

— Куэрелл, — сказал я. — Передает тебе привет.

Ребенок на руках Вивьен снова заплакал, но на этот раз жалобно, меланхолично.

* * *

Клуб «Грифон» на Дайв-стрит по существу представлял собою низкопробную забегаловку. Последнее время о ней плелось много сентиментальной чепухи, но по правде говоря, он был ненамного лучше простого кабака, где за рюмкой и сплетнями коротали время оставшиеся не у дел актеры и никуда не спешащие поэты. Один из многочисленных любовников старой распутницы Бетти Баулер, заправила преступного мира, откупился от нее после неудачного аборта, посадив во главе клуба и достав круглосуточную лицензию на торговлю спиртным через кого-то находившегося на его содержании в Скотланд-Ярде. (Обратите внимание, мисс В., старый как мир Сохо всегда заслуживает пару-другую живописных страниц.) Бетти все еще была недурна собой, пышная и румяная, с вьющимися волосами и пухлыми губками — что-то вроде приятного на вид Дилана Томаса, — а деревянная нога лишь прибавляла ей ауру слегка перезрелой величавости. На мой взгляд, она несколько переигрывала свою роль (актера может распознать лишь другой актер). Правда, она была не так уж проста; я почему-то постоянно чувствовал на себе ее оценивающий взгляд. Клуб занимал сырой полуподвал под магазином порнографии. Бетти, мещанка в душе, предпочитала розовые абажуры и скатерти с бахромой. Бармен Тони, малый со странностями, мог, если был в настроении, приготовить на скорую руку приличный сандвич; кроме того, там прислуживал придурковатый парнишка, который за пенни мог сбегать в рыбную лавку напротив за тарелкой устриц. Господи, каким отжившим, чудным и наивным все это кажется сегодня; диккенсов Лондон оставался таковым до самых воздушных налетов. Куэрелл хорошо схватил эту военную атмосферу города в своем триллере об убийце с изуродованной ногой. Как он назывался? «Теперь и через час», что-то вроде этого, с папистским замахом.

Когда я явился, он был у стойки. Я сразу увидел его, хотя после залитой солнцем улицы глаз не сразу привык к сумраку. Как ему удавалось создать у человека впечатление, что, всего лишь согласившись встретиться с ним, он уже как бы скомпрометировал себя? Сегодня его кривая бесцветная ухмылка особенно выбивала из колеи. Он выглядел более преуспевающим, нежели когда мы виделись последний раз; костюм, как всегда в обтяжку, как кожа змеи, пошит у дорогого портного, на галстуке булавка, похоже, с настоящим бриллиантом.

— Возьми мартини, — посоветовал он. — Один янки из посольства рассказал мне, как правильно его приготовить, а я учу здесь Тони. Секрет в том, что вермут наливается поверх кубиков льда, а затем лед выбрасывают. Имеет вкус одного из скрываемых грехов — симонии, кровосмешения, словом, по-настоящему интересных. Будем здоровы!

Я сдержанно улыбнулся. Разумеется, понимал, что эта живая болтовня служила пародией на мелкий мирок вечерних коктейлей и пустых разговоров, к которому я, как считалось, принадлежал. Я заказал джин с тоником. На лице Тони, с удовольствием следившего за лицедейством Куэрелла, мелькнула и тут же исчезла довольная хитрая ухмылка, будто утолок карты в руке у фокусника, перед тем как исчезнуть.

— Слыхал, что ты был во Франции, — сказал Куэрелл, с едва заметной усмешкой разглядывая меня поверх бокала.

— Вернулся сегодня утром. Немножко досталось.

— Наш самый славный час.

— Гм. А как ты?

— A-а, никакого шанса стать героем. Всего-навсего канцелярская крыса.

Тони подал мою выпивку, поставив стакан на пробковую подставку искусным движением кисти, как опытный рыбак взмахивает спиннингом. Бой утверждал, что Тони — кривозубый, с отечным бледным лицом развратник — в постели был сущим дьяволом. Однажды во время суэцкого кризиса я, набравшись джину, стал подъезжать к нему, но был с презрительным смехом отвергнут. Иногда я думаю, что надо было держаться женщин.

Мы с Куэреллом сели за столик в углу под небольшой довольно хорошей акварелью ню, подпись автора я не смог разглядеть — Бетти Баулер знала толк в картинах и иногда в счет долга брала работы у нуждающихся членов клуба; после ее смерти в шестидесятых годах я купил пару вещиц из ее собрания. Оказалось, что у нее был сын, толстый малый с грустным лицом, с одышкой и дурным запахом изо рта; к тому же он прихрамывал, странным образом напоминая о деревянной ноге своей матушки. Он чертовски упорно торговался, но тем не менее мне удалось, выступая от имени института, заполучить за бесценок раннего Фрэнсиса Бейкона.

— Тебе никогда не приходило в голову, — заговорил Куэрелл, оглядывая разбросанные по залу редкие темные фигуры завсегдатаев, — что сие занятие всего лишь предлог для таких, как мы с тобой, проводить время в подобных заведениях?

— Какое занятие?

Он насмешливо поглядел на меня и, помолчав, произнес:

— Создается дешифровочный центр. Рядом с Оксфордом. Очень секретный. Ищут людей с математической жилкой — шахматистов, любителей разгадывать головоломки, помешанных на кроссвордах «Таймс», словом, людей такого рода. Чокнутых профессоров. Меня просили порасспрашивать среди знакомых.

Куэреллу льстило представить дело таким образом, будто его связь с Департаментом носит чисто случайный характер, что его время от времени просят оказать услугу или довести что-нибудь до сведения кому надо.

— Вроде бы ко мне это не относится, — заметил я; одно из первых правил: никогда не выдавай заинтересованность.

— А я и не говорю, — ответил он. — Ты, конечно, не Альберт Эйнштейн. Нет, я просто подумал, что ты, возможно, подскажешь кого-нибудь. В Кембридже я мало кого знаю, во всяком случае, знатоков такого рода.

— Ну, там есть Аластер Сайкс, — сказал я, — один из лучших математиков, насколько мне известно. — Я указал на пустой стакан. — Хочешь еще?

Когда я вернулся со свежей выпивкой, Куэрелл с отсутствующим взглядом ковырял спичкой в зубах. Если двое агентов, пусть даже из одного ведомства, принимаются обсуждать важное дело, происходит странное явление, своего рода общее замедление, как будто волновые характеристики всего сущего, обычного звучания тебя самого и окружающего мира, удлинились вдвое против нормального; и кажется, что ты бесцельно плывешь, стараясь держаться на поверхности этих вздымающихся и опускающихся длинных волн. Куэрелл сказал:

— Между прочим, Сайкс уже там. Будет главным в этой операции.

— Хорошо.

Действительно хорошо.

— Еще один левак, да? — заметил Куэрелл.

— В партии никогда не был, если ты имеешь в виду это.

Куэрелл усмехнулся.

— Нет, — сказал он, — я имею в виду не это. — Он выловил из стакана маслину и стал задумчиво обсасывать. — Не то чтобы это имело большое значение; даже «товарищей» призывают выполнить свой долг перед отечеством. Хотя присматривать за ним надо. — Он искоса бросил враждебный взгляд в мою сторону. — За всей вашей компанией. — Залпом осушив стакан, он поднялся. — Зайди ко мне завтра на службу, и я введу тебя в курс дела. В Департаменте создается специальный сектор просмотра расшифрованных материалов. Ты, может быть, захочешь принять участие. Вряд ли будет можно похвастаться геройскими делами, но, думаю, после Франции ты сыт этим по горло.

— Вообще-то там, во Франции, было мало веселого, — заметил я. — Во всяком случае, в конце.

Он стоял, собираясь уходить, рука в кармане пиджака, глядя на меня сверху с еще не погасшей злой усмешкой.

— A-а, знаю, — тихо произнес он с глубоким презрением. — Всему миру известно.

* * *

Когда Олег Давидович Кропотский вразвалку вошел в мою жизнь, первое, что меня поразило, так это замечательное сходство его имени и фамилии — с их нагромождением слогов, преобладанием жирных «о» и «д», с зазубренным заглавным «К» — с ним самим; в Олеге было что-то от одного из канцеляристов Кафки — и еще это «пот»^[145], как круглое брюшко, посередке. Был он не выше пяти футов ростом. Короткие толстые ножки, широкий, низко посаженный торс и распластавшийся по воротнику, как жаба, вислый сизый подбородок — все создавало впечатление, будто он когда-то был высоким и стройным, но с годами под влиянием силы тяжести весьма заметно сплющился. Бой поддразнивал его, говоря, что он превращается в китайца — Олег презирал всех азиатов, — и действительно он походил на жирных, сидящих по-восточному болванчиков из нефрита, какие коллекционировал Большой Бобер. Только он был как запотевший, даже в самые холодные дни нефрит покрыт тускло-сероватой пленкой, словно его только что вытащили из бассейна с бальзамирующим составом. Носил он сильно поношенный плащ и мятую коричневую шляпу, бесформенные, цвета электрик костюмы с брюками гармошкой. Когда садился — применительно к Олегу это был признак полного изнеможения, — то всегда сбрасывал туфли, и они стояли вразброс перед ним со свисающими шнурками и торчащими язычками, обшарпанные, потрескавшиеся, с загнутыми вверх на манер турецких туфель носами, ни дать ни взять символы его душевных и физических страданий.

Крышей ему служила букинистическая лавка в переулке поблизости от Лонг-Эйкр. Он ничего не смыслил в книгах и редко появлялся в лавке, что вряд ли имело значение, потому что в нее мало кто заглядывал. Олег ненавидел Лондон за его, как он говорил, жесткие классовые различия и лицемерие правящей элиты; я подозреваю, что подлинная причина состояла в том, что его страшил этот город, его богатство и уверенность в себе, его трезво мыслящие мужчины и непринужденно обходительные, внушающие робость женщины. Мы с Боем познакомили его с Ист-Эндом, где в атмосфере нищеты и грубости он держался более непринужденно. Для своих встреч мы выбрали рабочее кафе на Майл-Энд-роуд с запотевшими окнами, заплеванным полом и большим, покрытым бурыми пятнами титаном, в железном брюхе которого весь день урчало.

Наша первая встреча состоялась на рынке Ковент-Гарден. Я рассказал ему о своем занятном разговоре с Куэреллом в клубе «Грифон».

— Место под названием Блетчли-Парк, — сообщил я. — Перехватывают немецкие радиосообщения.

Олег воспринял мою информацию с долей недоверия.

— И этот человек предложил вам работу?

— Ну, не то чтобы работу.

Я с самого начала почувствовал, что не произвел на Олега большого впечатления. Думаю, что все «товарищи» находили меня не совсем… как бы сказать? — не совсем надежным. Сдается, от меня исходит слабый душок святости, унаследованной от длинного ряда предков-пастырей, который Олег и такие как он ошибочно принимали за фанатизм, и это могло их беспокоить, ибо они были практичными людьми и придирчивы к идеологии. Больше по душе им были ребячья жажда действия Боя и даже патрицианская надменность Лео Розенштейна, хотя, конечно, будучи настоящими русскими, все они были ярыми антисемитами. Мы кружили по залитому солнцем рынку, вдыхая исходившие от овощных прилавков тошнотворно сладкие запахи, когда Олег всерьез принялся оправдывать заключенный Сталиным с нацистами пакт. Заложив за спину руки и благоразумно наклонившись к нему, я вышагивал рядом и вежливо выслушивал его вымученные разъяснения, не переставая следить за забавными выходками снующих под ногами воробьев. Когда он закончил, я было начал:

— Послушайте, мистер Кропоткин…

— Гектор, будьте добры; моя кличка Гектор.

— Ну хорошо…

— А настоящая фамилия Кропотский.

— Ладно. Мистер… Гектор, я хочу кое-что пояснить. К сожалению, меня ни капли не интересуют ни ваша страна, ни ваши вожди. Прошу прощения за откровенность, но это так. Я, конечно, верю в революцию, но хотелось бы, чтобы она произошла где-нибудь в другом месте. Простите.

Олег, улыбаясь про себя, лишь кивал своей большой круглой, как шар на опоре ворот, головой.

— Где, по-вашему, должна бы произойти революция? — спросил он. — В Америке?

Я рассмеялся.

— Опережая Брехта, — сказал я, — думаю, что и Америка, и Россия — обе они блудницы, только моя блудница беременна.

Он остановился и, приложив пальцы к нижней губе, зафыркал. Я не сразу догадался, что он смеется.

— Джон, ты прав. Россия — старая шлюха.

Под тележкой с капустой два воробья затеяли драку, вцепившись друг в друга и напоминая оторванную вывалянную в перьях клешню. Олег отвернулся купить пакет яблок, доставая пенсовые монеты из маленького кожаного кошелька и все еще тихо фыркая и покачивая головой в сдвинутой на затылок шляпе. Я представил его школьником, толстым, смешным, пугливым, предметом ребячьих озорных шуток. Мы пошли дальше. Я краешком глаза смотрел, как он ест яблоко, захватывая розовыми губами и откусывая желтыми зубами белую мякоть; вспомнился Каррикдрем и ослик Энди Вильсона, тянущийся вывернутыми губами к моей физиономии с намерением укусить.

— Шлюха, верно, — весело повторил он. — Если бы они услышали… — он приложил палец к виску. — Бах! — И снова рассмеялся.

* * *

Сегодня ночью члены ИРА снова взорвали бомбу на Оксфорд-стрит. Убитых нет, но впечатляющие разрушения и паника. До чего они решительны. Такой боевой дух, такая национальная ненависть. Нам бы надо было действовать так. Чтобы ни жалости, ни сомнений. Поставили бы на место весь мир.

О кончине отца я узнал во время одного из первых массированных дневных налетов немецкой авиации на Лондон. Уверен, что именно по этой причине я потом совсем не боялся бомбежек, как следовало бы ожидать. Так или иначе, потрясение притупило во мне чувство страха. Мне приятно думать, что это было последнее благодеяние отца в отношении меня. Я только что вернулся на Глостер-Террас после лекции в институте, когда принесли телеграмму. Я был в военной форме — будучи неисправимым франтом, я всегда надевал ее, когда ехал читать лекцию, — и доставивший телеграмму посыльный с завистью глазел на мои капитанские звездочки. Это был не мальчишка, а изнуренный старикан с кашлем курильщика и гитлеровской челкой. К тому же он был подслеповат, так что когда, прочтя суровую новость: «Умер отец тчк Хермайони», я поднял глаза, мне подумалось, что он явно заговорщически мне подмигивает. Смерть выбирает самых неподходящих гонцов. Были слышны взрывы бомб — глухой стук, будто по каменным ступеням скатываются какие-то огромные деревянные предметы, под ногами ходил пол. Посыльный, ухмыляясь, прислушался.

— Старина Адольф наносит нам дневной визит, — весело заключил он. Я дал ему шиллинг. Он кивнул на телеграмму: — Надеюсь, неплохие новости, сэр?

— Нет, — услышал я себя. — Умер мой отец.

Я вернулся в квартиру. С печально торжественным стуком захлопнулась дверь; как услужливо в некоторых случаях, вроде этого, самые обычные действия обретают полезный оттенок бесповоротности. Я медленно опустился на стул с прямой спинкой, руки на коленях, ступни бок о бок на ковре; как зовут египетского бога, того, что с собачьей головой? Меня окружила убаюкивающая безмолвная неподвижность, если не считать падающий в окно солнечный свет — кишащий пылинками бледно-золотой столб. Глухой похоронной канонадой вдали продолжалась бомбежка. Отец. Я смиренно принял навалившееся на меня бремя вины и глубокого горя. Какое знакомое ощущение! Словно надел на себя старое пальто. Может, каким-то образом в памяти держалась смерть матери, за тридцать лет до того?

Но к своему удивлению, я обнаружил, что думаю о Вивьен, как будто потерял не отца, а ее. Она с малышом была в Оксфорде. Попробовал позвонить, но линия не действовала. Какое-то время я сидел, слушая бомбежку. Попытался представить, как гибнут люди — сейчас, в данный момент, поблизости, — и не смог. Вспомнилась фраза из моей утренней лекции: «В изображении страдания перед Пуссеном встает проблема: как стилизовать его в соответствии с правилами классического искусства и в то же время донести непосредственно до чувств зрителя».

Той же ночью я отправился почтовым пароходом в Дублин. В море не по сезону штормило. Всю поездку я просидел в баре в компании с английскими коммивояжерами и дорвавшимися до портера ирландскими чернорабочими. Страшно напился, затеял слезливый разговор с барменом. Он был из Типперэри, недавно похоронил мать. Положив голову на руки, я отрешенно плакал пьяными слезами. Не помогло, стало еще хуже. Мы прибыли в Дан-Лэаре в три часа утра. Я бессильно повалился на стоявшую под деревом на набережной скамью. Ветер стих, и я сидел в ночной прохладе позднего лета, тоскливо слушая одинокое щебетание прятавшейся в ветвях надо мной птицы. Задремал. Скоро за спиной занялся рассвет. Я проснулся, мучительно соображая, где нахожусь и что надо делать. Нашел такси с полусонным водителем и поехал в город, где еще час, страдая от похмелья, сидел в ожидании первого поезда до Белфаста на пустом, отдающем гулким эхом вокзале. На платформе под ногами чванливо разгуливали голуби, высоко над головой в грязную стеклянную крышу били яркие холодные солнечные лучи. Вот и все, что засело в памяти.

* * *

Я добрался до Каррикдрема только к полудню, еле живой после поездки и ночной пьянки. На станции встречал Энди на пони с двуколкой. Отводя глаза, сдержанно поздоровался.

— Не думал, что переживу его, — сказал он, — серьезно, не думал.

Мы поехали по западной дороге. Можжевельник; запах соломы и мешковины от пони; синее с сероватым отливом море.

— Как миссис Маскелл? — спросил я. Энди только пожал плечами. — А Фредди? Он понимает, что произошло?

— Ох, конечно, понимает; как не понять.

Он охотно заговорил о войне. Все говорят, отметил он, что будут бомбить Белфаст и доки; рассуждал об этом с веселым предвкушением, будто об обещанном на целую ночь фейерверке.

— Вчера был налет на Лондон, — сказал я. — Среди дня.

— Ага, слыхали по радио, — с завистью вздохнул Энди. — Ужасно.

Дом всегда пугал меня своей обычностью: все на месте, все идет как всегда, правда, без меня. Когда я спускался на гравий у парадных ступеней, Энди, чего раньше никогда не делал, подал мне руку, помогая сойти. Его ладонь, казалось, была из теплого податливого камня. До меня дошло, что в его глазах я теперь был хозяином имения.

Я нашел Хетти в большой задней кухне с каменным полом. Сидя на стуле с высокой спинкой, она апатично лущила горох в облупленную кастрюлю. Волосы, когда-то заплетенные в толстые золотисто-каштановые косы, которыми она смущенно гордилась, превратились в спутанный клубок, седые пряди свисали на лоб и беспорядочно рассыпались сзади по вязаной кофте. На ней было мешковатое коричневое платье и подбитые мехом короткие сапожки, какие носят исключительно слабые здоровьем старухи. Она удивленно поздоровалась, вылущивая очередной стручок. Я неловко наклонился и поцеловал ее в лоб, она с мрачным выражением испуганно отстранилась, подобно вьючному животному, больше привычному к побоям, нежели к ласке. От нее исходил знакомый с детства запах.

— Хетти, — произнес я, — как ты?

Громко всхлипнув, она грустно качнула головой. По мясистому носу в стоявшую на коленях кастрюлю скатилась слеза.

— Хорошо, что ты приехал, — сказала она. — Опасно было… ехать?

— Нет. Бомбили только в Лондоне.

— Я читала в газетах про субмарины.

— Думаю, Хетти, не в Ирландском море. Во всяком случае, пока что.

Она то ли всхлипнула, то ли вздохнула, потом ее грузная одряхлевшая фигура снова сгорбилась, обмякла. Я смотрел мимо нее через окно в сад, на солнечные блики, играющие на трепещущих, уже отливающих серым осенним налетом листьях одинокого платана. Когда я был маленьким, то однажды свалился с этого дерева и, лежа недвижимо в густой траве с подвернутой онемевшей рукой, следил, как Хетти, босая, раскинув руки, подобно одной из могучих менад Пикассо, неуклюже спешит ко мне по газону. В тот момент я испытывал неизъяснимое счастье, какого не испытывал ни до того, ни потом и которому даже сломанная рука казалась не такой уж большой ценой.

— Как ты, Хетти? — снова спросил я. — Как справляешься? — Казалось, она меня не слышит. Я взял у нее кастрюлю и поставил на стол. Она, старая горюющая громадина, продолжала сидеть сгорбившись, опустив голову, нервно ощипывая заусенцы на пальцах. — Где Фредди? — спросил я. — С ним все в порядке?

Она подняла глаза к солнцу, посмотрела в окно, на увядающую сентябрьскую зелень.

— Он был так спокоен, — произнесла она, — так спокоен, так хорошо себячувствовал. — Я было подумал, что она говорит о моем брате. Она снова всхлипнула. — Он был там, в саду, знаешь, выносил объедки для лисицы, которая по ночам приходит с гор. Я видела, как он нагибался, потом вроде бы вздрогнул, как будто вспомнил о чем-то важном. А потом упал. — Я снова представил ее грузно торопящейся ко мне на подгибающихся больших босых ногах с раскинутыми в стороны руками. — Он взял мою руку. Сказал, чтобы не беспокоилась. Я почти не заметила, как его не стало. — Опершись руками о колени, она с усилием поднялась на ноги, подошла к раковине, пустила холодную воду и прижала к глазам мокрые пальцы. — Хорошо, что приехал, — повторила она. — При такой-то занятости. Война ведь.

Грузно ступая от раковины к столу, от стола к буфету, она готовила чай. Ее подруга, сообщила она, взяла Фредди на день к морю — море всегда завораживало Фредди, и он мог часами сидеть на покрытом галькой берегу, не отрывая восхищенного взгляда от этой неведомой, непостижимой, постоянно меняющейся стихии, как будто однажды увидел выходившее из нее морское чудовище или бога с трезубцем и терпеливо ждет, когда тот появится вновь.

— Ты говорила с ним об… об отце? — спросил я.

Она мгновение озадаченно глядела на меня.

— О да, он был там, — сказала она. — Мы оба там были. Он подбежал и сел на траву рядом, держал его руку. Он понимал, что происходит. Заплакал. Не хотел уходить, пришлось просить Энди отвести его в дом, пока ждали санитарную машину. А когда отца забирали, он хотел ехать с ним.

В неярком свете клубился пар из чайника; скоро наступит настоящая осень. Мне внезапно представился охваченный пламенем мир.

— Теперь надо подумать о его будущем, — сказал я.

Хетти, казалось, была целиком поглощена приготовлением чая.

— Да-да, — наконец отозвалась она, — надо будет подыскать ему место.

Я представил, как Фредди в своей фуфайке и запятнанных штанах, раскинув ноги и подняв лицо к горизонту, сидит на берегу и счастливо улыбается в бескрайнюю пустоту.

— Да, разумеется, — еле слышно вымолвил я. — Место.

Я отправился побродить в одиночестве по холмам. Даже в самые ясные дни солнечный свет, казавшийся здесь подернутым дымкой и как бы кишащим мельчайшими частицами, окутывал кисеей скалы и заросли кустарника, сгущаясь в голубой дрожащей дали до молочно-белой расплывшейся массы. Как хитро скорбящее сердце ищет покоя, вызывая в памяти самые легкие огорчения, самые приятные воспоминания, в которых всегда находится место наполненному щебетом птиц лету и неправдоподобно прекрасному прошлому. Прислонившись к скале, я тихо заплакал, стыдясь своих слез и в то же время находя в них утешение.

Когда я вернулся, Хетти снова возилась с чайником. На кухне, казалось, было полно народу. Там были подруга Хетти, некая миссис Бленкинсоп, длинная, худая, бледная, в ужасной шляпке, и Фредди, сидевший положив ногу на ногу и закинув правую руку за спинку стула, страшно напоминая отца в редкие минуты покоя. Самым неожиданным было присутствие Энди Вильсона. Он сидел за столом с кружкой чая; без кепки на голове его было почти не узнать — белая лысина, будто большая очищенная луковица, поверх маленького, узенького, похожего на лисью мордочку обветренного личика. За свою жизнь я ни разу не видел, чтобы он заходил в дом, и теперь, когда он сидел здесь, мне не понравилась его вызывающе непринужденная, хозяйская манера. Я строго взглянул на него; не избегая моего взгляда, он даже не потрудился приподняться. Бленкинсопиха, в свою очередь, неодобрительно поглядела на меня. Вот и догадайся, кто тебя сможет раскусить. Быстренько пробормотав адресованные мне соболезнования, она вернулась к разговору на церковные темы, обращенному к Хетти; та, как было видно, не слушала. Фредди бросал на меня из-под бесцветных ресниц робкие взгляды. Уголок губы искусан до крови — верный признак душевного смятения. Я положил ему на плечо руку, от переполнявших его чувств он, подобно охотничьему псу, задрожал мелкой дрожью и принялся судорожно гладить мою руку.

— Мы шикарно провели время у моря, — пронзительным, как с амвона голосом громко объявила миссис Бленкинсоп. — Правда, Фредди?

Фредди даже не взглянул на нее, но по телу пробежала судорога совершенно иного рода, и я без слов понял, что он думает о миссис Бленкинсоп.

— Ага, — вставил Энди, — он и вправду любит взморье.

Похороны даже как похороны получились довольно скучными — с большими вазами пахнущих мясом крупных лилий в церкви, вибрирующей органной музыкой и обилием изысканных словесных оплакиваний, следовавших из уст то толстых, то усохших священнослужителей. Стоявшие в переднем ряду Хетти с прильнувшим к ее руке Фредди походили на потерявшихся детишек. Фредди время от времени издавал воющие звуки, отдававшиеся высоко в полированных стропилах, и прихожане, шурша молитвенниками, беспокойно шевелились. Погода, ясная раньше и потом, в момент погребения, одарила дружным грибным дождиком. Позднее, когда мы возвращались по аллее мокрых тисов к машинам, я издалека завел разговор со старым святошей Уэзерби, которому предстояло занять в епархии место моего отца и который, как мне было известно, ведал рядом благотворительных учреждений Белфаста. Когда мои намерения дошли до него, он постарался увильнуть, но я не отцепился, пока не узнал, что нужно, и заручился неохотным обещанием помочь. Вернувшись домой, я закрылся в кабинете отца, сел на телефон и к обеду был готов изложить Хетти свой план. Поначалу она засомневалась.

— Видишь ли, другого выхода нет, — сказал я. — О нем будут заботиться; там хорошие условия.

Мы разговаривали в верхней гостиной. Хетти, сидевшая выпрямившись в кресле у окна, в своем вдовьем трауре выглядела внушительно, подобно древнему идолу в алтаре храма. На ковре у ног краснел ромб позднего солнечного света. Она не мигая глядела на меня из-под спадающих прядей волос, напряженно пытаясь сосредоточиться. Безостановочно двигались пальцы, словно в руках у нее были вязальные спицы.

— Условия, — повторила она как некое иностранное слово.

— Да, — подтвердил я. — О нем будут заботиться. Так будет лучше. Я говорил с каноником Уэзерби, звонил в приют. Могу отвезти его сегодня.

Хетти удивленно раскрыла глаза:

— Сегодня?..

— Зачем откладывать? У тебя и без того много дел.

— Но…

— Кроме того, мне надо возвращаться в Лондон.

Она медленно повернула большую голову — я чуть ли не услышал, как скрипят шестерни, — и окинула невидящим взглядом холмы и вдали тонкую лиловатую полоску моря. На склонах холмов зеленели пятна можжевельника и вереска.

— Майра Бленкинсоп тоже так говорит, — мрачно произнесла Хетти.

— Что говорит Майра Бленкинсоп?

Она повернула голову и озадаченно посмотрела на меня, будто не могла припомнить, кто я.

— Она говорит то же самое, что и ты. Что бедного Фредди надо поместить в приют.

Мы долго сидели молча, не глядя друг на друга, погруженные в собственные раздумья. Интересно, что бывает, когда умираешь? По-моему, это медленное, не зависимое от тебя помутнение сознания, своего рода молчаливое опьянение, после которого уже не отрезвеешь. Действительно ли отец держал Хетти за руку и просил ее не беспокоиться, или же она придумала эту сцену? Как мы умираем? Хотелось бы знать. Быть подготовленным.

Ближе к вечеру я поручил Энди вывести «даймлер» — «епископскую машину», как называли ее даже в семье — из полуразвалившегося сарая позади дома, где большую часть года он, огромный, ухоженный, наизготове, как попавший в неволю дикий зверь, ждал своего времени в пропахшей грязью темноте, и только в редких значительных случаях его, чихающего и урчащего, выпускали наружу. Энди обращался с ним как с разумным существом, правил им деликатно, с осторожностью, сидя выпрямившись в струнку, держась за баранку и рычаг переключения передач, словно это председательский молоток и пистолет. Фредди, широко улыбаясь и радостно бормоча, возбужденно кружил по газону. Машина ассоциировалась у него с Рождеством, летними увеселительными прогулками и красочными церковными церемониалами, которые он страшно любил и которые, я думаю, считал специально устроенными для него. Хетти принесла чемодан с его вещами. Старый, облепленный со всех сторон выцветшими наклейками, свидетельствами странствий отца; Фредди с интересом трогал их пальцами, как будто это были прилипшие к коже лепестки редких заморских растений. Хетти надела черную соломенную шляпку и черные перчатки; взобравшись на заднее сиденье, потея и тяжело вздыхая, она принялась устраиваться как клушка в гнезде. Я пережил тяжелый момент, когда сел за баранку и пристроившийся рядом Фредди наклонился ко мне и ласково положил голову на плечо, прижавшись сухими как солома волосами к моей щеке. В ноздри ударил запах молока и печенья — Фредди сохранил младенческий запах, — и у меня дрогнули лежавшие на баранке руки. Но тут я увидел на газоне Энди Вильсона, со злорадством глядевшего на меня, и, отбрасывая жалость, решительно нажал на акселератор; огромная старая машина рванула по гравию. Видный в зеркальце дом стремительно уменьшался в размерах, игрушечными становились деревья, ватные клочья облаков и Энди Вильсон с поднятой, казалось, в издевательском благословении рукой.

День выдался ясный, с мерцающим в порывах ветра голубым маревом. Мы степенно продвигались берегом залива. Фредди с живым интересом разглядывал живописный пейзаж, то и дело дрожа от возбуждения, так что стучали друг о друга колени. Что ему виделось впереди? Я возвращался мыслями к ожидавшей его перспективе, каждый раз судорожно сжимаясь от них, как улитка от соли. Сидевшая позади Хетти тихо вздыхала и что-то бормотала про себя. Мне вдруг подумалось, что скоро, возможно, придется совершить очередное предательство, обставленное как необходимость, повторив этот путь уже с нею на переднем сиденье и ее вещами в багажнике. Передо мной предстало лицо отца с его добродушно-ироничной слабой улыбкой, потом, опечаленно отвернувшись, тихо исчезло.

Приют, как обманчиво гласило его название, оказался большим квадратным зданием темного кирпича, располагавшимся в удручающе, до стерильности, ухоженном саду в ответвляющемся от Мэлоун-роуд глухом тупике. Когда мы свернули в ворота, Фредди прильнул к ветровому стеклу, вглядываясь в суровый фасад, и мне показалось, что он впервые обеспокоенно задрожал. С вопросительной улыбкой на лице он обернулся ко мне.

— Ты теперь будешь здесь жить, Фредди, — сказал я. Издавая нечленораздельные звуки, он оживленно закивал головой. Нельзя было определить, насколько он понимал то, что ему говорилось. — Но только если тебе понравится, — смалодушничал я.

В вестибюле растрескавшаяся кафельная плитка, густой полумрак, большой цветочный горшок с высохшей геранью; здесь нас встретила то ли монахиня, то ли просто сестра в сером шерстяном форменном платье и замысловатом, вроде сетки пчеловода, головном уборе, плотно обрамлявшем маленькое остроносое, похожее на голову совенка личико. (С какой стати там была монахиня?.. Разве этим заведением заправляли католики? Наверняка нет; должно быть, снова выкидывает старые фокусы моя собственная память.) Фредди она очень не понравилась, и он стал упираться. Пришлось взять его за трясущуюся руку и потянуть за собой. Теперь и я разозлился. Я заметил, что со мной это бывает, когда приходится делать что-то неприятное. И особенно Фредди постоянно вызывал во мне вспышки злости. Еще в детстве, когда он по утрам ковылял рядом в детский сад мисс Молино, мной овладевала такая ярость, что к тому времени, когда мы приходили туда, я уже почти не замечал других ребят, восхищенно глазевших, как разозлившийся пасторский сынок тащит за шиворот в классную комнату своего слабоумного братца.

Сестра повела нас через прихожую, по темной лестнице, затем по зеленому коридору с окном в дальнем конце, через матовые стекла которого проникал из другого мира белый солнечный свет. Хетти и сестра, кажется, были знакомы — Хетти в свои лучшие годы состояла в бесчисленных наблюдательных советах подобных учреждений. Они шли впереди нас с Фредди, разговаривая о погоде: сестра — живая, энергичная, несколько высокомерная, и Хетти, ковылявшая в непривычных выходных туфлях, безразличная ко всему и в то же время охваченная отчаянием. В середине коридора мы остановились, и пока я учтиво ожидал, когда сестра, перебиравшая с важным видом большую связку ключей, отыщет нужный ключ, мое второе «я» рвалось к льющемуся в окно молочному свету, казалось, обещавшему спасение и свободу.

— А это, — провозгласила сестра, распахивая дверь грязно-кремового цвета, — это будет комната Фрэнки.

Металлическая койка со сложенным одеялом, примитивный стул; на пустой белой стене обрамленный дагерротип с изображением знатной особы с бакенбардами и в сюртуке. Я отметил проволочную сетку за окном, бакелитовый тазик и кувшин на умывальной подставке, металлические петли по каркасу койки, к которым можно прикрепить смирительные ремни. Держа чемодан в обнимку, Фредди, опасливо оглядываясь, шагнул внутрь. Я видел его затылок, хрупкую чистую шею, розовые уши и маленький завиток волос на макушке и от жалости закрыл глаза. Он был совершенно спокоен. Улыбаясь, оглянулся на меня через плечо, высунул и убрал язык — признак хорошего настроения. Чувствовал, что от него ждут чего-то важного. Позади горестно вздыхала Хетти.

— Здесь ему будет просто замечательно, — заверила сестра. — Мы будем заботиться о нем как нигде. — Она доверительно обратилась к Хетти: — Знаете, епископ был очень добр к нам.

Потерянно замкнувшаяся в себе Хетти непонимающе посмотрела на сестру. Фредди, все еще прижимая к груди чемодан, сел на кровать и принялся весело подпрыгивать, словно большой нескладный младенец. Сердито зазвенели пружины. Сестра подошла к нему и мягко положила руку на плечо. Он тут же затих, кротко поглядел на нее и, отвесив розовую нижнюю губу, улыбнулся своей неуверенной улыбкой.

— Пойдем со мной, — ободряюще обратилась к нему сестра. — Покажем тебе остальной дом.

Снова коридор, освещенный в конце белым светом, проникающим через оконное стекло, похожее на размазанный отпечаток пальца. Мы направились к лестнице. Сестра, подойдя поближе, тихо спросила:

— Бедняжка, неужели он не может произнести ни слова?

Внизу наша маленькая процессия — мы с сестрой, позади нас Хетти, за ней по пятам, держась двумя пальцами за рукав ее пальто, Фредди — повернула внутрь дома, откуда доносился приглушенный галдеж; похоже, множество больших детей были заняты шумной неуправляемой игрой. Услышав шум, Фредди обеспокоенно замычал. Мы остановились перед широкой двустворчатой дверью, из-за которой и доносился этот гвалт. Сестра, чуть улыбаясь, с сияющими глазами оглянулась через плечо и, выдержав для эффекта паузу, словно собиралась показать нам нечто необычное, прошептала:

— А это наша общая комната.

Она распахнула дверь, и нам предстало странное, причудливое и в то же время жуткое и необъяснимо знакомое зрелище. Прежде всего меня поразил солнечный свет, широкой светлой сетью льющийся вниз из множества высоких стрельчатых окон в перегородчатых рамах, которые, казалось, хотя мы находились на первом этаже, смотрели прямо в небесную пустоту необычного белого отлива. Выстеленный голыми досками пол подобно барабану усиливал и без того громкие звуки. В комнате находились люди всех возрастов — мужчины, женщины, девушки, юноши, но в первый момент, думаю, в силу игры воображения, они мне показались моложе, все в возрасте Фредди, с такими же большими руками, соломенными волосами и мучительно блаженными бессмысленными улыбками. Одеты они были в белые халаты (как врачи!), ноги без ботинок, в одних толстых шерстяных носках. Они беспорядочно кружили по комнате, словно за момент до нашего появления что-то свалилось в их до того стройные ряды и разбросало как кегли. Шум как в бродячем зверинце. Мы остановились в дверях, глядя на это зрелище. Никто не обращал на нас внимания, разве что одна-две смятенные души, подозрительно посмотревшие в нашу сторону, убежденные, что мы не более чем странно осязаемые разновидности являвшихся им обыкновенных призраков. Фредди молчал, в широко раскрытых глазах благоговейный страх и что-то вроде маниакального восторга — так много и такие сумасшедшие! Сестра, сложив под грудью пухлые веснушчатые ручки, расплылась в улыбке; возможно, ощущала себя матерью, со скорбной гордостью выставляющей напоказ свое многочисленное веселое и непослушное потомство.

Но почему все это казалось страшно знакомым? Что в этом зрелище наводило на мысль, что я был здесь раньше — или точнее, что заставляло думать, что я, или неотъемлемая часть меня, всегда был здесь? Комната как ничто другое походила на то, что творилось в моей голове: фарфорово-белая, залитая безумно ослепительным сиянием, переполненная потерянно, бесцельно бродившими фигурами, которые могли бы представлять неисчислимое множество отвергнутых вариантов моего «я», моей души. Ко мне подошел ангелоподобный маленький человечек с розовой лысиной, синими глазами младенца и пушистыми пучками курчавых седых волос за ушами. Заговорщически улыбаясь, лукаво приподняв бровь, он осторожно взял меня за лацкан пиджака и сказал:

— Знаете, я здесь на сохранении. Все боятся.

Сестра шагнула вперед и как шлагбаум опустила между нами руку.

— Ну-ну, мистер Макмэрти, благодарю вас, хватит, — добродушно, но решительно остановила она его.

Мистер Макмэрти снова улыбнулся мне и, с сожалением пожав плечами, шагнул назад и смешался с толпой. Я бы не удивился, окажись у него за плечами пара миниатюрных золотых крылышек.

— Ну ступай, Фрэнки, — обратилась к Фредди сестра, — ступай и будем устраиваться.

Фредди покорно подался к ней, но потом, словно опомнившись, вытаращив глаза, тряся головой и издавая сдавленные звуки, испуганно отшатнулся. И вцепился поразительно сильными пальцами мне в руку. Наконец до него дошло, что происходит, что это не устроенная ради него увеселительная прогулка, не что-то вроде пантомимы или своеобразного беспорядочного циркового представления, а место, где его оставят, угол, в котором неизвестно за какие проступки ему предстоит стоять до конца своих дней. Во мне еще сильнее закипала злость, было страшно жалко себя, словно меня жестоко обидели. Но тут Хетти, ко всеобщему удивлению, как бы встряхнулась после наркотического сна и, не говоря ни слова, решительно взяла Фредди за руку и повела через вестибюль и дальше по лестнице в его комнату. Я пошел следом и, оставшись в коридоре, смотрел в приоткрытую дверь, как они с сестрой принялись разбирать чемодан Фредди и раскладывать вещи. Фредди, что-то мыча, побродил по комнате, затем остановился у кровати и сел, напряженно выпрямившись, подобрав ноги и опираясь руками о матрас. Потом, устроившись, снова паинька мальчик, поднял глаза на меня, стоявшего в дверях, и улыбнулся своей самой чистой, самой блаженной улыбкой и, кажется, — конечно же, это мое воображение? — кажется, кивнул, как бы говоря: «Ладно, не беспокойся, я все понимаю».

В тот же вечер я вернулся в Дублин и сел на почтовый пароход, следовавший до Холихеда. Переброска войск нарушила расписание, и я попал в Лондон лишь к восьми часам утра. С Юстонского вокзала я позвонил Олегу, разбудив его, и назначил встречу в «Райнере». День выдался свежий и ясный, истребители уже были в воздухе, исчерчивая высоту похожими на узловатые шнуры трубочистов инверсионными следами. На Тотнем-Корт-роуд уличное движение огибало яму посередине улицы, из которой косо торчал хвост неразорвавшейся бомбы. Размеры этой штуки были поразительные. И сама она была поразительно безобразна. Ничего похожего на глянцевитое сатанинское изящество моего револьвера. Просто большая, похожая на обрубок, железная канистра со стабилизатором в виде банки из-под галет. При виде ее водитель такси прыснул смехом. У разрушенного здания, словно обескровленные трупы, по тротуару разбросаны голые гипсовые манекены. «Ночью досталось галерее мадам Тюссо, — заметил водитель. — Надо было видеть: башка Гитлера под мышкой у какой-то королевы!»

Олег сидел за угловым столиком за чашкой чаю и с сигаретой, выглядел неважнецки. Не из тех, кто рано встает. На нем макинтош, на столе рядом с неряшливо свернутым номером «Дейли мейл» мятая шляпа. Одутловатым посиневшим лицом, заплывшими глазами и прилипшим ко лбу треугольником засаленных волос он походил на загнанного Наполеона. Я сел. Олег выжидающе глядел на меня.

— Ну, Джон? — начал он. — У тебя что-то есть для меня?

Я попросил официантку принести кофе и булочку. Кофе, конечно, не оказалось.

— Послушай, Олег, — сказал я, — мне хотелось бы, чтобы ты перестал называть меня этим нелепым именем. Никто никогда не обращает на нас ни малейшего внимания.

Он ответил своей глуповато-насмешливой улыбкой и ласково присовокупил к ней:

— Ты всегда такой сердитый.

Девушка принесла жиденький чай и булочку с засахаренной вишней. Олег бросил голодный взгляд на булочку. Я начал:

— В штате московского Политбюро есть наш агент — я хочу сказать, агент нашего Департамента. Находится там лет пять-шесть. Фамилия Петров. Он один из личных секретарей Микояна.

К моему удивлению, Олег принял эту новость абсолютно невозмутимо. Медленно помешивая ложечкой, он задумчиво глядел в чашку. Вздохнул. Желтые от никотина, похожие на сосиски пальцы. Сегодня таких желтых пальцев не увидишь даже у самых заядлых курильщиков. Интересно, почему?

— Пет-ров, — по слогам произнес он. — Петров. — И поднял глаза на меня. — Как давно узнал?

— А что? Какое это имеет значение?

Олег пожал плечами и поморщил лягушачьи губы.

— С тех пор как стал работать в Департаменте, — ответил я.

Он снова кивнул и, беззвучно смеясь, продолжал изучать содержимое чашки.

— Знаешь, что будет, когда я сообщу в Москву? — спросил он.

— Полагаю, расстреляют?

Выпятив иссиня-красную нижнюю губу, он снова выразительно пожал плечами.

— В конце концов расстреляют.

— В конце концов.

Он снова с улыбкой распущенного дитяти обратил на меня свои выпученные глаза. Тихо спросил:

— Теперь жалеешь, что сказал мне?

Я раздраженно пожал плечами.

— Он шпион. Знал, на что идет.

Продолжая улыбаться, Олег медленно покачал головой.

— До чего сердит, — проворчал он. Я отвернулся и испугался собственного отражения в окне. Какой взгляд! — Ладно, не терзайся, Джон. Мы уже знаем об этом Петрове.

Я удивленно вытаращил глаза.

— Кто тебе сообщил? Бой?

Олег больше не мог устоять. Протянув руку, осторожно отщипнул вишенку с моей нетронутой булочки и отправил ее в рот.

— Возможно, — весело откликнулся он. — Возможно.

* * *

Дом на Поланд-стрит, куда я наконец добрался, провонял сигаретным дымом, человеческим потом и кислым пивом. Ночью была гулянка. Всюду пустые бутылки, втоптанные в ковры окурки, на полу в ванной блевотина морковного цвета. Я принялся открывать окна. В гостиной обнаружил молодого рослого блондина — оказалось, латвийский моряк, — спавшего в кресле, не снимая пальто. Бой тоже спал. Расчистив на кухне уголок, я заварил чаю и сел с чашкой, наблюдая ползущую по полу полоску солнечного света. Скоро явился Ник с Сильвией Лайдон на буксире. В военной форме.

— Где ты был? — спросил он.

— В Ирландии.

— Ах да. Огорчен кончиной твоего папаши.

Сильвия, прикусив губу, чтобы не рассмеяться, стреляла в мою сторону глазами. Оба не спали всю ночь.

— Что делали? — переспросил Ник. — Так, ничего. Немножко пошумели.

Сильвия что-то возбужденно пробормотала.

— Ну, у обоих поразительно свежий вид, — заметил я.

У меня страшно болела голова. Ник шарил в поисках чего-нибудь съестного. Сильвия, опершись о стол, тормошила нитку жемчуга на шее. На ней было зеленое атласное платье и белые, до локтя, перчатки.

— О, Ники, — воскликнула она, — надо ему сказать!

Ники.

Я вспомнил, как танцевал с Сильвией Лайдон на корабле, когда мы пустились в плавание по Балтике, вспомнил резкий запах ее духов, прикосновение тощих грудей.

— Ну, давай, — убеждала она.

Ник избегал встретиться со мной взглядом. Открыл хлебницу и мрачно уставился внутрь. Сильвия подошла к нему, обняла за плечи и, снова глядя на меня, торжествующе улыбнулась. Я встал. Голова разболелась вовсю.

— Ну что ж, поздравляю. — (Ник ни словом меня не предупредил, ни единым словом). — Посмотрим, нельзя ли одолжить у Боя шампанского, а?

* * *

Миленькая интерлюдия, хочу сказать, вчерашний обед с моими детьми, с моими взрослыми сыном и дочерью. Вчера был мой день рождения. Они повезли меня в один из тех ужасных гранд-отелей близ Беркли-сквер. Не мой выбор. Думаю, это одно из мест, куда Джулиан возит своих более важных клиентов, сдается, в наши дни по большей части арабов. Застойный воздух в тускло освещенном вестибюле пропитан запахом жирной пищи. В дверях ресторана нас, заискивающе кланяясь, встретил старший официант с прилизанными волосами, пустой кукольной улыбкой и бегающими глазками. Особо доверительно обратился к Джулиану, усмотрев в нем наиболее щедрого на чаевые (он ошибался). Когда мы уселись, он встал над нами, подобно укротителю зверей взмахивая огромным меню. Джулиан заказал стакан минеральной воды, я попросил сверхсухого мартини. «…A что для леди?» Бедняга Бланш к тому времени была так напугана, что едва решалась взглянуть на малого. Она сидела сжавшись, низко сгорбив широкую спину и спрятав голову в плечи, тщетно пытаясь казаться маленькой. На ней было не шедшее ей платье, на которое ушли ярды потрясающе красной материи. Волосы торчали, как пучки проволоки.

— Миленькое платьице, — заметил я.

Бланш одарила меня одной из своих мимолетных озабоченно-заговорщических улыбок; ей всегда нравится, когда я держусь вызывающе, хотя она и делает вид, что не одобряет моего поведения. Джулиан хмыкнул, со скучающим видом пожал плечами, сунул палец под тесный воротничок рубашки и изо всех сил его потянул. Меня начинала узнавать сидевшая за соседним столиком дородная дама в открытом вечернем платье.

— Сегодня были у мамы, — сказал Джулиан.

— Да? Как она?

Он с укором и немой мольбой посмотрел на меня. И так всегда, когда разговор заходит о матери. Вивьен теперь находится в частной лечебнице в северном Оксфорде. Страдает хронической меланхолией. Я стараюсь не посещать ее; мое присутствие выбивает ее из душевного равновесия.

— Вообще-то неважно, — ответил Джулиан. — Отказывается от пищи.

— Ну, она всегда плохо ела.

— Это другое. Врачи беспокоятся.

— Очень упрямая женщина, твоя мать.

Он стиснул зубы, играя желваками.

— Она передает тебе привет, — вмешалась в разговор Бланш. (Вполне возможно.) Бланш обладала впечатляющей способностью совершать, когда не ждешь, короткие отвлекающие выпады, словно мышка, выбегающая из норки за кусочком сыра и тут же испуганно исчезающая. Она работает в школе для детей с личностными недостатками (т. е. сумасшедшими). Теперь она уж никогда не выйдет замуж; я представляю ее шестидесятилетней, занятой добрыми делами, как бедняга Хетти, с раздающимися за спиной усмешками озорных отпрысков Джулиана. Бедная девочка. Порой я даже радуюсь, что скоро меня не станет. — Я ей сказала, что сегодня вечером мы с тобой увидимся, — продолжала Бланш. — Она сказала, что хотела бы быть с нами.

Я промолчал.

Суп был жидкий и безвкусный. Я отодвинул тарелку, решив дождаться заказанной мною камбалы. Бланш тоже взяла рыбу, а вот Джулиан по-мужски, со знанием дела, заказал толстый филей. Право, сходство сына с беднягой Фредди просто поразительно. Я спросил его, как дела в Сити; он настороженно посмотрел на меня — воображает, что я самоуверенно предвкушаю неизбежный крах капитализма. Я, должно быть, страшно усложняю ему жизнь среди его коллег — биржевых маклеров. Я, разумеется, ценю его сыновние чувства, очень ценю — никто не осудил бы его, и меньше всего я сам, если бы он порвал со мной после моего публичного разоблачения, — но не могу устоять, чтобы не поддразнить его; он так забавно заводится.

— Известно ли тебе, — заметил я, — что твой дядя Ник одно время был консультантом у семьи Розенштейн? До войны. Это было одной из его причуд. Они посылали его в Германию, чтобы оценить нацистскую угрозу своему имуществу. Правда, в то время все мы были шпионами.

При упоминании этого над столом нависло молчание. Бланш прикусила губу, Джулиан, нахмурившись, закашлялся и набросился на мясо. Хе-хе. Вести себя ужасно по отношению к своим детям — одна из привилегий старости.

— Не лорд ли Розенштейн купил тебе ту картину, «Смерть Цицерона»? — спросил Джулиан.

— Верно, — кратко согласился я. — Но я вернул ему долг. Мало кто хотел бы оставаться должником Розенштейна. И там Сенека, а не Цицерон.

Мне пришла в голову ужасная мысль: а не был ли Пуссен надувательством, приманкой, средством сделать меня их должником? Не сговорились ли они поместить картину среди отбросов галереи, где я невольно наткнусь на нее? Картина могла быть из личной коллекции Розенштейна, без которой он вполне мог обойтись. Я вспомнил, что в тот летний вечер они с Боем на тротуаре у галереи Алигьери обменялись взглядами и Розенштейн, поворачиваясь, чтобы уйти, расхохотался. Джулиан что-то мне говорил, а я, не слыша его, сидел, все больше овладеваемый ужасом, по мере того как мое воображение разворачивалось подобно кокону, раскрывая ужасную, отвратительную интригу. Но затем, так же быстро, как развернулось, оно снова свернуло крылья, оболочка рассыпалась в пыль, и пыль развеялась. Вздор, ерунда, чистой воды паранойя. Я снова был в состоянии дышать. Откинулся на спинку стула и слабо улыбнулся. Джулиан о чем-то спросил и теперь ждал ответа.

— Извини, что ты сказал? — переспросил я.

— A-а, ничего.

Женщина за соседним столиком наконец окончательно узнала меня и, уставившись на меня выпуклыми глазами и встряхивая пышными белыми грудями, возбужденно что-то зашептала на ухо сидевшему слева от нее пожилому джентльмену. Приятно сознавать, что еще можешь вызвать чье-то волнение.

— Странно, — заметил я, — что Лео так и не раскрыли.

Джулиан изумленно поглядел на меня:

— Хочешь сказать, что он?..

— О да. Он был одним из нас. Не слишком активным, скорее использовал свое высокое положение. Наши московские хозяева относились к нему с подозрением — он еврей, а они… скажем, русские; но они ценили его связи. А потом все эти денежки… Бланш, милая, что с тобой?

— Ничего, косточка… попала…

Джулиан перестал жевать и, зажав в руках нож и вилку, уставился в окрашенную кровью тарелку.

— Это правда, — спросил он, — или одна из твоих очередных шуток?

— Стал бы я лгать о таких вещах?

Заметив мою ухмылку, он предпочел не отвечать, вместо этого спросил:

— А дядя Ник., он знал? Я хочу сказать о Розенштейне.

Бланш с багровым лицом все еще кашляла, стуча себя по груди.

— Я никогда его не спрашивал, — ответил я. — Ник не отличался большой наблюдательностью. Самовлюбленным это свойственно. Бланш, выпей же воды.

Джулиан, задумавшись, снова склонился над тарелкой, показывая мне макушку, поразительно похожую на голову Фредди — те же тускло-желтые волосы, тот же широкий череп. Странные штуки выкидывают порой гены.

— Уж он-то, дядя Ник, не был одним из вас? — произнес наконец он.

Сансер, который заказал Джулиан, был отменным, хотя он и знает, что это не в моем вкусе.

— Бедняга Ник, — продолжал я. — Все эти годы он ничего не заметил. Сами знаете, самолюбование. На что бы он ни взглянул, все сразу обращалось зеркалом. Но Боже, какой шарм! — Джулиан, не отрывая глаз от тарелки, перестал жевать. Я усмехнулся. — Не волнуйся, он всегда был до скуки праведным гетеро.

Снова нависло гнетущее молчание. Не слишком ли далеко я зашел? Джулиан так и не примирился с моими странностями… а чего другого я мог от него ожидать, какой сын мог бы относиться к этому иначе? Даже просто мысль о сексуальных привычках гетеросексуального родителя сама по себе вызывает смущение. К тому же он очень предан матери. Бланш относится ко мне много терпимее; женщины вообще не принимают секс всерьез. Она очень внимательна и тактична, щадит мои чувства — а они у меня есть, несмотря на видимость обратного, — но наверняка и она считает, что я предал мать. О, семейная жизнь!

— Ты говорил с дядей Ником? — в свою очередь спросила она. — Я имею в виду, после?..

— Нет, не говорил. Мы с Ником не разговариваем уже много лет. Я был чем-то вроде отсутствующей ступеньки на его лесенке к успеху. Ему было необходимо перешагнуть через меня.

Бланш почему-то, потянувшись через стол, с заблестевшими глазами пожала мне руку; бедняжка слишком впечатлительна, слишком добросердечна, чтобы быть моей дочерью. Заметив ее жест, Джулиан нахмурился. И спросил:

— Он знал… о тебе?

— О том, что я был шпионом? — Джулиана передернуло; я почувствовал, что озорничаю — благодаря тому, что опустошил большую часть бутылки, и сказал себе, что надо быть поосторожнее. — О нет. Зачем так думать? Я уверен, что он бы сказал. Знаешь, он, по крайней мере в то время, был весьма прямолинеен, очень откровенен и правдив… сейчас, правда, утверждают, что на пути к нынешнему высокому и влиятельному положению в обществе он был замешан в нечистоплотных делах. Старина Ник всегда был немножко фашистом.

Джулиан фыркнул со смеху, удивив меня; он никогда не отличался чувством юмора.

— Могло это помешать ему работать на русских? — спросил он.

Я повертел в пальцах бокал, любуясь игрой горящего в глубине золотистого солнечного пламени.

— Разумеется, — мягко заметил я, — тебе трудно различить противостоящие идеологии. Капитал страдает дальтонизмом.

Дернувшись как ужаленный, он собрался было ответить, но потом, раздувая ноздри, снова уткнулся в тарелку. Бланш одарила меня еще одним грустным умоляющим взглядом.

— Ну ладно, — сжалился я, — позвольте мне заказать вам обоим что-нибудь выпить. Джулиан, бренди? — Я заметил, что они переглянулись: видно, заранее договорились, когда заканчивать. Я подумал о квартире, письменном столе с лампой, окне, удерживающем черноту ночи. Бланш стала что-то говорить, но я прервал ее. — Скажи, Джулиан, как?.. — Я всегда с трудом вспоминал, как зовут его жену. — Как Памела? — Надо было бы спросить и о детях, но мне не хотелось заводить о них разговор. Мысль о внуках, не знаю почему, особенно удручала меня. — Надеюсь, цветет?

Джулиан хмуро кивнул. Знает, что я думаю о Памеле. Она, кстати, держит лошадей. Внезапно, словно упоминание о жене было сигналом, он кончил есть, решительно положил на стол салфетку, а Бланш поспешно наклонилась, нащупывая под стулом сумочку; она всегда робела в его присутствии. Короткий спор по поводу счета; я ему уступил. В холле он помог мне надеть пальто. Я вдруг почувствовал себя старым, ничтожным и обиженным. На улице промозглая ночь. Когда пошли к машине, Бланш взяла меня под руку, но я холодно отстранился. Большое черное авто Джулиана, тихо урча, помчалось по темным улицам — Джулиан за рулем становится на удивление собранным, решительным. На Портленд-Плейс на ведущих к моей двери ступеньках валялась куча тряпья; когда я выходил из машины, тряпье зашевелилось и оттуда на меня сонно глянуло страшное изъязвленное лицо.

— Гляди, — сказал я, обращаясь к Джулиану, — вот тебе результат твоего капитализма!

Я не понимаю, что на меня нашло, с чего это я так взъерепенился перед прощанием. Совсем не похоже на меня. Джулиан не вышел из машины и, нетерпеливо стуча пальцами по баранке, мрачно смотрел сквозь ветровое стекло. Мы холодно попрощались. Правда, на углу машина, взвизгнув, остановилась, из распахнутой дверцы выскочила Бланш и прямо по мостовой побежала ко мне. Откуда у нее такие длинные ноги? — во всяком случае, не от меня. Я уже вставил ключ в замок. Тяжело дыша, она взбежала по ступенькам. «Я только хотела… — произнесла она, — хотела…» И умолкла, опустив глаза. Потом решительно повела плечами, как-то надрывно рассмеялась, чмокнула меня в щеку и пошла прочь. Внизу остановилась, порылась в кошельке, став на секунду очень похожей на мамашу Вивьен. Из тряпья высунулась грязная рука, и Бланш вложила в нее монету. Она оглянулась на меня с печальной и, мне подумалось, чуть виноватой улыбкой — не могу сказать, за что, — и поспешила к ожидавшей автомашине.

Что это такое, спрашиваю я себя, о чем знают все, кроме меня?

* * *

Рано утром, до того как кто-нибудь сующий нос не в свои дела не прогонит его, я спустился взглянуть на ночевавшего на ступеньках беднягу. Он не спал, сидел откинувшись в своем грязном коконе, разглядывая в небе своими страшными глазами что-то ужасное, видимое только ему. Неопределенного возраста, небрежно подстриженные седые волосы, лицо и руки покрыты коростой, рот — черная дыра. Я заговорил с ним, но он не реагировал; думаю, он меня не слышал. Я стал думать, чем бы мог ему помочь, но скоро безнадежно махнул рукой. Собрался было уходить, но тут увидел, что под воротником застегнутого на пуговицы пальто что-то шевелится. Это была маленькая собачонка, думаю, щенок, грязный, шелудивый, с большими грустными просящими глазами и оторванным ухом. Глядя на меня, он облизывался и заискивающе ерзал. Поразительно чистый розовый язычок. Человек и его пес. Милостивый Боже. Каждый должен кого-то любить, хотя бы крошечный кусочек чего-то живого. Я пошел обратно, со стыдом признаваясь себе, что больше жалею щенка, чем человека. Какая странная штука человеческое сердце.

Кажется, мисс Вандельер наслушалась всякой чуши о нашей жизни на Поланд-стрит во время войны, потому что при малейшем упоминании об этом нашем пристанище она недовольно дергалась и стыдливо краснела. Правда, в разгар воздушных налетов там было несколько незабываемых кутежей, но ради всего святого, мисс В., в то время в Лондоне, по крайней мере на уровне нашего сословия, царила атмосфера итальянского города времен чумы. Впрочем, в действительности моя жизнеописательница осуждала не сексуальную распущенность того времени, а свойство этих сексуальных связей, хотя она, молодая женщина без предрассудков, ни за что этого не признает. Как и многим, ей кажется, что дом населяли исключительно гомики. Я хочу ей напомнить, что наш домовладелец, Лео Розенштейн, был в меру своей еврейской крови самым что ни на есть гетеро… в конце концов, там жил Ник; надо ли говорить что-нибудь еще? Признаю, что с тех пор как туда въехал Бой, там всегда болтались сомнительные молодые люди, хотя иногда я встречал по утрам выходивших из его комнаты и каких-то полусонных непричесанных девиц с перекинутыми через руку чулками.

Одной из находок Боя был Данни Перкинс.

Дом был высоким и узким и, казалось, немного кренился в сторону улицы. Блейк, должно быть, видел ангелов, пляшущих в солнечном свете, льющемся из таких вот высоких окон. Жилые помещения занимали три этажа над приемной врача. Врач специализировался непонятно на чем; Бой утверждал, что тот делает подпольные аборты. Лео, несмотря на вельможные манеры, питал вкус к богемной жизни и купил этот дом как пристанище после оглупляющего величия семейного особняка на Портман-Сквер. Правда, в тот период он редко бывал на Поланд-стрит, переехав с новой и уже беременной женой под сень загородного дома. У меня была спальня на втором этаже через коридор от крошечной гардеробной, страшно грязной и запущенной, в которой обитал Бой. Над нами была квартира Ника. У меня по-прежнему было жилье на Бейзуотер, но у Ланкастер-Гейт и на западной стороне Сассекс-Сквер упали бомбы, и Вивьен с ребенком бежала на время бомбежек в родительский дом в Оксфорде. Я без них скучал, временами страдал от одиночества и жалости к себе, но не стану утверждать, что такое положение меня не устраивало.

По утрам я читал в институте лекции о Борромини — сколько рвения, чувства необходимости этих весьма важных мероприятий прибавляли звучавшие в городе разрывы вражеских бомб, — а после обеда сидел за своим столом в Департаменте. Криптоаналитики в Блетчли-Парк расшифровали коды Люфтваффе, и я получил возможность передавать Олегу уйму ценных сведений о численности и действиях немецких военно-воздушных сил. (Нет, мисс В., как бы вы меня ни убеждали, я не снизойду до осуждения своих связей со страной, которая в то время якобы состояла в направленном против нас союзе с Гитлером; теперь, несомненно, ясно, чьей стороне я всегда буду привержен, независимо от того, под каким никчемным договором поставит свою подпись тот или иной ужасный тиран.) Я понял, что счастлив. Сидя в Департаменте, пропитанном запахами классной комнаты — очиненных карандашей, дешевой бумаги, сушащей горло чернильной вони, — или расхаживая взад и вперед под большими окнами институтского лекционного зала на третьем этаже, глядя на один из самых изящных внутренних двориков работы Ванбру и делясь с горсткой внимательно слушающих студентов продуманными мыслями о великих творениях искусства семнадцатого столетия, я, да, был счастлив. Как уже говорилось, я не боялся бомбежек; признаюсь, что даже тайно восхищался зрелищем таких чудовищных необузданных разрушений. Вы потрясены и возмущены? Моя дорогая, вы не можете себе представить странную необычность того времени. Сегодня никто не вспоминает порожденного налетами ощущения, что мы являемся свидетелями грандиозной комедии. Я не говорю здесь о летающих ночных горшках или забрасываемых на крыши ногах, о всех этих не более чем нелепостях. Но иногда в непрерывном грохоте бомб, сыплющихся вдоль ближайшей улицы, слышалось что-то вроде… как бы сказать? — что-то вроде небесного хохота, хохота бога-младенца, взирающего сверху на то, что он натворил. О, мисс Вандельер… Серена, иногда мне кажется, что я, не более чем слабое подобие Калигулы, обуреваем желанием, чтобы у мира была одна глотка, и я мог бы задушить его одним махом.

Кончается лето. И мое время. К концу этих окрашенных багрянцем вечеров я особенно ощущаю близкий мрак. Мой тремор, моя опухоль.

Лондон во время воздушных налетов. Да. У всех есть что рассказать, каждый вспоминает какой-нибудь случай. Минные тральщики на Темзе. В горящем складу сотни бочек с краской взлетают подобно ракетам. По Бонд-стрит идет, шатаясь, женщина в одних подвязках — юбку сдуло взрывом, — муж пятится вприпрыжку, держа перед ней словно плащ тореадора бесполезно распахнутый пиджак. После падения случайной бомбы на зоопарк Ник, вернувшийся из поездки в Оксфорд, клялся, что видел пару зебр, трусивших посередине Принц-Альберт-стрит; он заметил ихаккуратные черные гривы и изящные копыта.

Und so weiter…^[146]

Как-то утром, вскоре после возвращения из Ирландии, я сидел на кухне. В халате, босиком спустился позавтракать не очухавшийся после пьянки Бой. Поджарил себе хлеб и хлебнул шампанского. От него разило спермой и чесночным перегаром.

— Нашел, черт побери, время удирать, — проворчал он. — Немцы тут без тебя ни на минуту не унимались. Бум, бум, бум, день и ночь.

— Умер отец, — ответил я, — разве я не говорил?

— Тьфу! Нашел оправдание. — Он насмешливо взглянул на меня. Снова уже полупьян. — Знаешь, а в этой форме ты и вправду выглядишь весьма соблазнительно. Какой товар пропадает. На днях в баре Реформ-клуба я познакомился с одним парнем. Летчик со «Спитфайра». В то утро вылетал на задание. Сбили над Ла-Маншем, вывалился с парашютом, подобрала спасательная шлюпка и, поверишь ли, три часа спустя сидел в баре, потягивал «Пимм». Глаза испуганные, улыбка до ушей, на одном глазу очень привлекательная повязка. Мы направились к маме Бейли и сняли у нее номер. Черт побери, это было все равно как трахать молодую кобылку, сплошные нервы, закушенные удила и клочья пены. У него это был первый и, надеюсь, последний раз. Война: нет худа без добра. — Он задумчиво глядел, как я готовлю завтрак. Его всегда забавляло мое сложное отношение к этим вещам. — Между прочим, — продолжал он, — наклевывается работенка, по-моему, как раз по твоей части. Существуют курьеры так называемых дружественных правительств, которые каждую неделю ездят ночным поездом в Эдинбург для отправки депеш военными кораблями. Нам приказано заглянуть в их содержимое. Курьеры лягушатников, турок и всей этой ненадежной компании. — Бой плеснул себе еще шампанского. Пена перелилась через край, и он смахнул ее с грязного стола, потом облизал пальцы. — До этого додумался не кто иной, как Ник, — сказал он. — Признаюсь, очень умный план, я был поражен. Он нашел парня, какого-то сапожника или вроде того, который будет распарывать мешки с почтой, не трогая печатей, понимаешь? Ты заглядываешь в документы, откладывая в своей выдающейся фотографической памяти лакомые кусочки, затем возвращаешь документы в мешок, а сапожник Ноббс или Доббс заделывает швы, и никто ничего не узнает… то есть кроме нас.

Я разглядывал блестевшую на солнце у моих ног лужицу. По утрам на меня находит какая-то подавленность, болит голова. Я становлюсь раздражительным чуть ли не до слез.

— А кто это «мы»? — спросил я.

— Ну конечно, Департамент. И кто-нибудь еще, с кем мы, возможно, захотим поделиться секретами, — подмигнул он. — Как по-твоему? Высший класс, а?

Бой пьяно ухмылялся, мотая головой, у него двоилось в глазах.

— А как достать мешки? — спросил я.

— Что? — заморгал он. — Ах да, тут в игру вступает Данни.

— Данни?

— Данни Перкинс. Он может все. Увидишь.

Иногда у Боя проявлялся впечатляющий пророческий дар.

— Данни Перкинс, — повторил я. — Где вообще ты откопал человека с таким именем?

Бой расхохотался. Хохот перешел в его обычный ужасный сдавленный кашель.

— Черт возьми, Вик, — прохрипел он, колотя ладонью по груди, — какой же ты зануда. — Он встал. — Пошли, — произнес он, тяжело сопя своим большим рябым носом. — Сам узнаешь его родословную.

На неверных ногах он поднялся впереди меня по лестнице и распахнул дверь своей спальни. Меня прежде всего поразило, что обычный тяжелый дух заметно изменился в лучшую сторону. В помещении еще оставался запах Боя — немытого тела, чеснока и чего-то прогорклого, прокисшего, происхождение которого было бесполезно определять, — но сквозь него проникал более тонкий, но не менее острый аромат, как будто в львиной клетке поселилась, скажем, стая голубей. Постелью Бою служил брошенный на пол матрас. На матрасе, среди ватных одеял и грязных простыней, лежал небольшого роста, плотно сложенный парень с очень бледной, почти прозрачной кожей, что обычно было верным признаком принадлежности к рабочему классу. На нем были распахнутая нижняя сорочка, защитного цвета штаны и расшнурованные армейские башмаки. Заложив руку за голову и скрестив согнутые в коленях ноги, парень читал номер «Титбитс». Глаз остановился на его влажной с синеватым отливом впадине подмышки. Голова в сравнении с широкими плечами и толстой шеей была несколько маловата, и эта несоразмерность придавала его внешности почти девическое изящество. Высоко подстриженные с боков тонкие черные волосы спадали на бледный, прыщавый лоб. Мне вспомнился райский эпизод, когда много лет назад я впервые увидел в Оксфорде спавшего в отцовском саду Бобра.

— Рядовой Перкинс, сми-ирно! — гаркнул Бой. — Не видишь, перед тобой офицер? Это капитан Маскелл. Поприветствуем его.

Данни в ответ лениво ухмыльнулся, отложил журнал, перекатился на колени и, присев среди разбросанных спальных принадлежностей, стал невозмутимо, с дружелюбным интересом, разглядывать меня.

— Очень приятно, — проговорил он. — Мистер Баннистер мне много о вас рассказывал, в самом деле.

Он говорил мягким доверительным тоном, как бы делясь с вами секретом. Его уэльский акцент выглядел почти пародией.

— Виктор, не верь ему, — рассмеялся Бой, — он неисправимый лгун. Я ни разу не упоминал ему о тебе.

Данни, снова невозмутимо ухмыльнувшись, продолжал разглядывать меня с видом доброжелательного противника в борцовской встрече, словно прикидывая захват, который уложит меня на ковер без особого ущерба для нас обоих. У меня взмокли ладони.

Все еще смеясь, Бой тяжело опустился на матрас, сел скрестив ноги и обнял Данни за талию. Халат распахнулся, и я старался не смотреть на высовывавшийся из копны волос большой отвислый член.

— Я рассказал капитану Маскеллу о нашем плане потрясти курьеров, — сказал Бой. — Он хочет знать, каким образом мы заполучим у них мешки. Я сказал, что это по твоей части.

Данни, играя тугими мышцами, пожал плечами.

— Ну, просто придется любезно попросить их, не так ли? — ответил он в своей вкрадчивой манере.

Бой рассмеялся и, снова закашлявшись, стал бить себя по груди.

— Слушай, холостяк, — произнес он, передразнивая акцент парня, — ты мне передаешь эти бумаги, и я тебя смачно расцелую.

Он неуклюже попытался обнять Данни, но тот добродушно двинул его бедром, и он, смеясь и кашляя, в распахнутом халате повалился на постель, крутя ногами как при езде на велосипеде. Данни Перкинс, качая головой, глазел на эту картину.

— Он страшный пропойца, верно, капитан Маскелл?

— Виктор, — сказал я. — Зови меня Виктор.

Скоро Бой, повернувшись к нам волосатым задом и, как ребенок, сложив под щеку ладошки, погрузился в пьяный сон. Данни заботливо накрыл его одеялом, и мы спустились на кухню. Данни, по-прежнему в ночной сорочке, налил в кружку остывшего чая, всыпал четыре ложки сахара и стал помешивать.

— Пересохло во рту, — сказал он. — Вчера вечером он заставил меня пить шампанское, а моя душа его не принимает. — Солнечное пятно переместилось с пола на стул и теперь заливало светом этого, широко улыбающегося широкоплечего немытого ангела. Он поднял глаза к потолку. — Давно его знаешь?

— Вместе учились в Кембридже, — ответил я. — Старые друзья.

— И ты тоже левак, как и он?

— Разве он левак?

Данни в ответ только тряхнул головой и фыркнул.

— А ты, — спросил я, — ты давно его знаешь?

Он ковырнул прыщик на руке.

— Видите ли, я певец.

— Певец! — воскликнул я. — Боже милостивый…

Он добродушно, не обижаясь, улыбнулся.

— Отец пел в церкви, — помолчав, сказал он. — У него был большой красоты голос.

Я покраснел.

— Извини, — сказал я.

Данни молча кивнул, принимая мои извинения как должное.

— Я получил место в хоре «Чу Чин Чоу», — продолжал он. — Там было замечательно. Так я познакомился с мистером Баннистером. Однажды вечером он стоял в машине у дверей зала. Ждал кого-то еще, но тут увидел меня и, значит… — Данни проказливо и немного грустно улыбнулся. — Романтично, не правда ли? — Ссутулившись, он задумчиво прихлебывал чай, заглядывая в светлые уголки своей памяти. — Потом началась эта треклятая война, и о подмостках пришлось забыть. — Какое-то время он еще пребывал в унынии, потом снова повеселел. — Однако мы еще позабавимся с этими курьерами, верно? Я всегда любил кататься на поездах.

Затем появился Ник. Пиджак в кричащую клетку, желтый жилет, в одной руке сложенный зонт, в другой мягкая коричневая шляпа.

— Ездил на уикенд в Молз, — объявил он. — Там был Уинстон. — Он недовольно взглянул на Данни. — Вижу, познакомились. Между прочим, Вик, тебя искала Крошка.

— Да?

Ник поглядел на чайник.

— Еще горячий? Перкинс, будьте любезны, налейте чашечку, а? Боже, моя голова. Пили бренди до четырех часов утра.

— Ты с Уинстоном?

Ник направил на меня один из своих презрительных взглядов.

— Он ушел спать, — ответил он.

Данни передал ему кружку с чаем, и, заложив ногу за ногу, Ник откинулся спиной к раковине, держа обеими руками дымящуюся кружку. Тихое утро, неяркое сентябрьское солнце и, как очень далекий мираж, безбрежные дали будущего; откуда они, эти мгновения нежданного счастья?

— Лео Розенштейн говорит, что до приезда остальных он долго беседовал с премьер-министром, — важно произнес Ник. — Похоже, несмотря на видимые неудачи, войну в воздухе мы выиграли.

— Ну что ж, недурно, — заметил Данни. Ник строго посмотрел на парня, но тот ответил нежной улыбкой.

Сверху спустился Бой и встал, качаясь, в дверях. Пояс халата по-прежнему развязан, но он все же надел обвисшие серые кальсоны.

— Черт возьми, Бобер, — произнес он, — ты что, был на костюмированном балу? Ни дать ни взять букмекер. Разве тебе не говорили, что евреям запрещено носить твидовые костюмы? По этому поводу есть закон.

— Ты уже набрался, — ответил Ник, — а еще нет и половины двенадцатого. И ради бога, надень на себя что-нибудь.

Бой, покачиваясь, сердито уставился на Ника пьяными глазами, потом что-то пробормотал и, спотыкаясь, вернулся наверх. Скоро мы услышали, как он там, пьяно ругаясь, швыряет вещи.

— Только послушайте, — сказал Данни Перкинс, качая головой.

— Будь добр, ступай уйми его, — попросил Ник, и Данни добродушно пожал плечами и, посвистывая и грохоча своими не по размеру большими башмаками, пошел наверх. Ник обернулся ко мне: — Ты говорил с Перкинсом о курьерах и прочем?

— Говорил, — ответил я. — Этот план действительно придумал ты?

Он подозрительно посмотрел на меня.

— Да, а что?

— Так, просто интересно. Остроумный, если получится.

Ник недовольно фыркнул.

— Конечно, получится. Почему бы не получиться? — Он сел на стул Данни и обхватил голову руками. — Не мог бы ты заварить мне еще чайку? — слабым голосом попросил он. — Голова прямо раскалывается.

Я подошел к раковине и наполнил чайник. Запомнился момент: металлический блеск на никелированном боку чайника, сероватая струя в сточной трубе, а за окном над раковиной красные кирпичные зады домов на Бервик-стрит.

— Что от меня нужно Вивьен? — спросил я.

Ник мрачно усмехнулся.

— Думаю, старина, ты снова ее обрюхатил. — Чайник звякнул, стукнувшись о кран. Ник, ощерившись в улыбке, глядел на меня сквозь пальцы. — Или кто еще.

* * *

Итак, второй раз в жизни я ехал осенью поездом в Оксфорд, где предстояла трудная дуэль; прежде, до того как все началось, мне нужно было увидеть миссис Бобриху, теперь предстояла встреча с ее дочерью. Странно: я все еще относил Вивьен к Бревуртам. То есть она была дочерью, сестрой, а «жена» было словом, с которым я так и не смог окончательно смириться. Поезд двигался медленно и страшно вонял — интересно, откуда взялось представление о романтичности путешествий на паровой тяге? — к тому времени, когда до меня дошла очередь у окошка кассы, все места первого класса были проданы. В каждом купе группа военных, в большинстве солдат и сержантов, редко встретишь офицера, с сигаретой в зубах тоскливо глядящего в окно на проплывающие мимо залитые солнцем поля и луга. Я было устроился по возможности поработать — стал просматривать лекции о Борромини, надеясь уговорить Большого Бобра издать их отдельной книгой, но тут кто-то втиснулся на соседнее место со словами:

— A-а, достойный восхищения ученый, отрешенный от всего мирского.

Это был Куэрелл. Я не особенно ему обрадовался и, должно быть, это было видно, потому что он, с едва заметной довольной улыбкой скрестив руки и длинные паучьи ноги, откинул голову на спинку сиденья. Я сказал, что еду в Оксфорд.

— А ты?

Он пожал плечами.

— О, я дальше. Но там пересяду. — (Наверняка в Блетчли, с завистью подумал я.) — Как тебе работа, в твоем отделе?

— Прекрасно.

Подняв голову и чуть наклонившись ко мне, Куэрелл поглядел на меня.

— Рад за тебя, — сказал он без особых эмоций. — Слыхал, что ты теперь разместился на постой вместе с Баннистером и Ником Бревуртом.

— У меня комната в доме Лео Розенштейна на Поланд-стрит, — ответил я, поймав в своем голосе оправдательные нотки. Он кивнул, постукивая длинным пальцем по гильзе сигареты.

— От тебя ушла жена, да?

— Нет. Она с ребенком в Оксфорде. Еду навестить ее.

Почему я всегда считал необходимым оправдываться перед ним? Во всяком случае, он не слушал.

— С Баннистером хватает хлопот, ты не думаешь? — сказал он.

Коровы, фермер на тракторе, внезапно вспыхнувшие отраженным солнцем окна какой-то фабрики…

— Хлопот?

Куэрелл изменил позу, снова откинул голову и направил к потолку тонкую струйку дыма.

— Я слышал его разговоры в городе, в Реформ-клубе, в «Грифоне». Постоянно пьян, постоянно кричит то об одном, то о другом. Один день у него Геббельс, который, по его словам, когда победят немцы, рассчитывает захватить Би-Би-Си, в другой раз разглагольствует, какой правильный парень Сталин. Никак его не пойму. — Он повернулся ко мне: — А ты можешь?

— Все это слова, — ответил я. — Он вполне благоразумен.

— Ты так думаешь? — задумчиво произнес Куэрелл. — Ну что ж, рад слышать. — Он помолчал, попыхивая сигаретой. — Кстати, интересно, что вы там считаете за благоразумие. — Скользнув по мне своей неуловимой улыбкой, он снова подался вперед, выглядывая в окно. — Приехали, Оксфорд. — Взгляд его упал на мои разложенные на коленях бумаги. — Так и не закончил работу. Извини. — Он смотрел на меня, пока я собирал свои вещи. Когда я спустился на платформу, он возник в дверях позади меня. — Кстати, передай привет жене. Слыхал, что она снова ожидает ребенка.

Выходя из вокзала, я увидел его. Он в конце концов сошел с поезда и торчал в кассовом зале, делая вид, что смотрит расписание.

* * *

Вивьен полулежала в шезлонге на лужайке. На ноги наброшен шотландский плед, рядом на траве куча глянцевых журналов. У ног подносик с чайными принадлежностями, джемом, хлебом с маслом, горшочком с топлеными сливками — видно, ее положение не сказалось на аппетите. Синяки под глазами темнее, чем обычно; черные, как у Ника, волосы несколько утратили блеск. Она встретила меня улыбкой и царственно протянула для поцелуя прохладную руку. Ох уж эта улыбка: выгнутая выщипанная и подрисованная бровь, плотно сжатые губы, как бы удерживающие ироничный смех, издевку, постоянно светившуюся в глазах.

— Я кажусь тебе бледной и интересной? — спросила она. — Скажи, что кажусь.

Я неловко стоял перед ней на траве. Уголком глаза увидел прятавшуюся среди клумб у дома мамашу, делавшую вид, что не заметила моего появления. Меня интересовало, дома ли Большой Бобер; он уже писал мне, жаловался на нормирование бумаги и потерю лучших наборщиков, призванных в армию.

— До чего шикарно ты выглядишь, — заявила Вивьен и, прикрыв глаза козырьком ладони, оглядела меня с ног до головы. — Настоящий воин.

— Бой тоже так говорит.

— Да ну? Я думала, он предпочитает типов покруче. — Она отодвинула журналы, освобождая место на траве рядом с шезлонгом. — Садись, расскажи мне последние сплетни. Думаю, что, несмотря на бомбежки, все держатся страшно храбро. Даже дворец не защищен от бомбежек. Разве не поразительно, что королева разделяет судьбу с отважными обитателями Ист-Энда? Я чувствую себя трусливой отступницей, прячась здесь; не удивлюсь, если однажды утром на Хай-стрит какая-нибудь из оксфордских матрон наградит меня желтым пером. Или в прошлый раз уклонявшимся от военной службы вручали белые перья? Пожалуй, стоит повесить на шею объявление о своем положении. Скажем, «Вынашиваю для Британии».

Я лениво следил, как теща ползает вокруг клумбы георгинов, собирая улиток и бросая их в ведерко с соленой водой.

— В поезде был Куэрелл, — сообщил я. — Ты с ним виделась?

— Виделась? — рассмеялась она. — Что ты, ради бога, имеешь в виду?

— Просто спросил. Он знает о… знает, что ты…

— A-а, мог сказать Ник.

До чего же невозмутима! Миссис Бобриха поставила ведерко и, положив руку на поясницу, выпрямилась и, демонстрируя рассеянность и по-прежнему не замечая меня, огляделась вокруг.

— Ник? — переспросил я. — Зачем Нику говорить ему?

— Он рассказывает первому встречному. Почему-то считает, что очень смешно. Не вижу, что здесь смешного.

— Но зачем ему было говорить Куэреллу? Я думал, что они друг друга терпеть не могут.

— О нет, эту парочку водой не разольешь. — Вивьен повернулась ко мне. — Что ты имел в виду, спрашивая, виделась ли я с Куэреллом? — Я промолчал. Ее лицо потускнело, стало неприятным. — Ты, наверное, не хочешь этого ребенка, — заключила она.

— Почему ты так считаешь?

— Но ведь это правда?

Я пожал плечами.

— Вряд ли подходящее время. Война. Возможно, будет еще хуже, когда она кончится.

Она с усмешкой разглядывала меня.

— Какое же ты бессердечное животное, Виктор, — удивленно произнесла она.

Я отвернулся.

— Извини.

Тяжело вздохнув, она принялась щипать накрашенными ногтями наброшенный на колени плед.

— Ты тоже извини. — Вдали звонил звавший к вечерней молитве колокол Церкви Христа. — На этот раз будет девочка.

— Откуда ты знаешь?

— Просто знаю. — Вивьен снова вздохнула, чуть слышно, похоже на смех. — Бедняжка.

В бриджах и в чем-то вроде охотничьей куртки — вот чудак! — из оранжереи вышел Большой Бобер, видно, собираясь что-то сказать жене, которая теперь, встав на колени широким задом к лужайке, ковырялась лопаткой в глине. Увидев нас с Вивьен, он проворно шагнул назад и растворился в растительности за стеклом.

— В квартире был? — спросила Вивьен. — Ее не разбомбили или что-нибудь еще?

— Нет. То есть не разбомбили. Разумеется, в квартире был.

— Спросила потому, что, со слов Ника, у меня такое впечатление, что теперь большую часть времени ты проводишь на Поланд-стрит. Полагаю, там, должно быть, весело. Ник говорит, что когда начинают бомбить, ты так свирепеешь, что совершаешь набеги на приемную врача в поисках резиновых костей. — Она помолчала. — Знаешь, до чего мне здесь опротивело, — вырвалось у нее. — Чувствую себя как одна из библейских жен, которую за непристойное поведение отослали к отцу. Такая жизнь не по мне.

Миссис Бобриха разогнула натруженную спину. Дальше было бы неприлично делать вид, что меня здесь нет, и она, вглядываясь в мою сторону, деланно изобразила удивление и помахала лопаткой.

— Как по-твоему, — быстро спросил я, — ты могла бы… это устранить?

Вивьен окинула меня еще более ледяным взглядом.

— Ее, — сказала она. — Или его, если по какой-то дикой случайности откажет моя женская интуиция. Но, ради бога, не говори «это».

— Но есть что-то, — заупрямился я, — у чего нет прошлого и оно еще не живет, не так ли? Жизнь есть память, есть прошлое.

— Господи, — живо откликнулась она со слезами на глазах, — какое точное изложение твоей философии. — А вот у людей, дорогой, жизнь — это настоящее, настоящее и будущее. Неужели тебе непонятно?

Миссис Б. тяжело поднялась на ноги и, размахивая широкими юбками, двинулась к нам. Вивьен с веселым видом смотрела на меня, в глазах стояли слезы.

— Я теперь кое-что поняла, — сказала она. — Ты приехал просить развода, да? — Она негромко, но звонко рассмеялась. — Так оно и есть, по глазам вижу.

— Виктор! — воскликнула миссис Бобриха. — Какая приятная неожиданность!

* * *

Я остался на обед. Весь разговор крутился вокруг помолвки Ника. Старшие Бобры тихо ликовали: Сильвия Лайдон, будущая наследница, была завидной партией, пускай даже чуть потерявшей товарный вид. Джулиан, которому уже исполнился годик, жалобно заплакал, когда я посадил его на колени. Все смутились, стараясь скрыть неловкость шутками и сюсюканьем. Малыш не успокаивался, и в конце концов я вернул его матери. Я сказал, что он очень похож на Ника — вообще-то он не был на него похож, но я подумал, что Бобрам будет приятно слышать, — на что Вивьен почему-то бросила на меня холодный взгляд. Большой Бобер разочарованно рассуждал о крахе французов; похоже, он принимал его как личное оскорбление, будто Первая армия генерала Бланшара увиливала от своей главной обязанности, которая, конечно же, состояла в том, чтобы служить буфером между наступающими немецкими войсками и предместьями северного Оксфорда. Я сказал, что Гитлер передумал и не будет предпринимать попытки вторжения. Большой Бобер ответил сердитым взглядом.

— Попытки? — громко переспросил он. — Какие попытки? Юго-восточное побережье обороняют отставные служащие страховых компаний с деревянными ружьями. Немцы могут после завтрака отправиться туда на резиновых лодках и к обеду быть в Лондоне, — завелся он. Сидел, кипя от злости, во главе стола, судорожно катая длинными темными пальцами хлебные шарики. Я раздумывал, как бы перевести разговор на мою книгу о Борромини; теперь же, приуныв, передумал. Миссис Б. попыталась успокоить мужа, положив на его руку свою, но тот раздраженно ее стряхнул. — С Европой покончено, — сказал он, гневно сверкая глазами и решительно кивая головой. — Кончено.

Младенец, по-хозяйски устроившись на груди у матери, сосал большой палец и не мигая с обидой глядел на меня. Мне захотелось завыть волком: «О Господи, избавь меня, освободи!» Будучи не уверенным, что мой безмолвный крик не услышан, я виновато оглянулся. Когда пришло время уезжать, пока Большой Бобер, ворча по поводу рационирования бензина, ходил за машиной, чтобы отвезти меня на станцию, Вивьен стояла со мной на парадных ступенях.

— Знаешь, я этого не сделаю, — сказала она, улыбаясь. Но веко нервно подергивалось.

— Чего ты не сделаешь?

(«Избавь меня!»)

— Не дам тебе развода. — Она тронула мою руку. — Бедняжка, боюсь, что мы навсегда связаны одной веревочкой.

* * *

Как мило! Мисс Вандельер вручила мне рождественский подарок — бутылку вина. Еле дождался ее ухода, чтобы развернуть. Болгарское красное вино. Я иногда подозреваю за ней чувство юмора. Или я сам становлюсь жадным? Такой жест, возможно, был от чистого сердца. Сказать ей, что мой поставщик как-то говорил, что южноафриканцы тайком продают свое вино оптом болгарам, которые разливают его под более политически приемлемыми этикетками и продают ничего не подозревающим либералам на Западе? Конечно, не скажу. Какой же я несносный старый хрыч, если вообще мне приходит такое в голову.

Мы, Данни Перкинс, Альберт Клегг и я, составили великолепную команду. Альберт получил профессию в сапожной мастерской Лобба; он был одним из тех гениальных самородков, которых до наступления всеобщей грамотности в избытке порождал рабочий класс. Маленький человечек, ростом ниже Данни и много стройнее. Когда мы трое шагали следом друг за другом, скажем, по станционной платформе, то, должно быть, выглядели как иллюстрация к учебнику по естественной истории, изображающая эволюцию человека от примитивного, но не лишенного привлекательности пигмея, через крепко сколоченного простолюдина феодальных времен к прямостоящему женатому и связанному по рукам и ногам Homo sapiens наших дней. Альберт очень любил свое ремесло, хотя порой оно доводило его до бешенства. За что бы ни брался, он во всем фанатично стремился к совершенству. Во время работы он находился в одном из двух состояний: глубокой, почти патологической сосредоточенности или ярости от бессилия. Все ему казалось не так, как надо, или не совсем так; инструмент всегда никуда не годный, нитки слишком грубые или слишком тонкие, иголки тупые, шило из плохой стали. И никогда не хватало времени на то, чтобы закончить работу так, чтобы он остался доволен.

Они с Данни постоянно шепотом переругивались; по-моему, в мое отсутствие дело доходило до потасовок. Думаю, что их сдерживало не мое звание, а своего рода чувство собственного достоинства, нежелание выделяться в присутствии тех, кто выше тебя чином — одна из привлекательных черт, свойственных их классу. Данни, бывало, стоит в дверях нашего купе, нервно, почти беззвучно посвистывая и переминаясь с ноги на ногу, а похожий на облаченного в хаки злобного гнома Альберт, усевшись с ногами напротив меня на ходуном ходившее под ним сиденье, держал на коленях вализу польского правительства в эмиграции, распарывает шов, который он только что кропотливо зашивал, готовый начать все сначала. А тем временем в соседнем купе курьер Ярослав, мертвецки пьяный после водки и отборной балтийской икры, которыми весь вечер усердно угощал его Данни, ворочается на своей полке, и снятся ему дуэли и кавалерийские атаки, или что там еще может присниться мелкому польскому шляхтичу.

Мы угощали не только крепкими напитками и обильными яствами. С нами путешествовала молодая женщина по имени Кирсти, изящная ярко-рыжая малышка с нежной фарфоровой кожей и изысканным эдинбургским произношением. Не помню, где мы ее нашли. Бой дал ей прозвище Мухоловка Венеры. По-своему она была так же предана своему ремеслу, как и Альберт своему. Бывало, выходила в коридор вагона, после того как всю ночь ублажала восьмипудового эстонского дипкурьера, с таким видом, будто поболтала часок с подружкой в кондитерской на Принц-стрит. Когда в ее услугах не нуждались, она обычно сидела у меня, прихлебывая виски из моей фляжки («Что сказал бы мой папочка, узнай он, что я пью ирландское») и посвящая меня в свои планы — открыть галантерейный магазин, когда кончится война и она заработает достаточно денег на аренду. Она была неофициальным дополнением нашей команды — Билли Митчетт был бы шокирован, — и я финансировал ее, довольно щедро, из средств, которые я относил к эксплуатационным расходам. Мне также приходилось держать ее подальше от глаз Альберта, ибо ко всему прочему он отличался пуританством. Не знаю, что он думал, когда Кирсти отвергалась и вместо нее в соседнее купе прокрадывался Данни и не выходил оттуда до тех пор, пока над Южными нагорьями не занималась заря.

Попадали мы и в щекотливые положения. Один турок, проведя с Кирсти всего несколько минут, появился в коридоре в нижнем белье как раз тогда, когда Альберт только принимался орудовать шилом и лезвием над вализой этого малого. К счастью, у турка были неприятности с простатой, и к тому времени, как он вернулся, облегчив мочевой пузырь, величиной, должно быть, с футбольный мяч, страдальчески морщась и в то же время подозревая неладное, Альберт успел заделать распоротые стежки и я смог убедить Абдула, что мой подчиненный не химичил с мешком, а, наоборот, старался, чтобы все было в целости и сохранности. Правда, в некоторых случаях нам приходилось прибегать к крайним мерам. Я обнаружил у себя способность угрожать. Даже в незначительных случаях в моих спокойных намеках на возможные неприятности было нечто такое, что оказывалось вполне убедительным. Шантаж, особенно по части секса, в те строгие времена был эффективнее, нежели сегодня. И был более успешным, когда наживкой служил Данни, а не Кирсти. Помню одного несчастного португальца по имени Фонсека, малого средних лет с аристократической осанкой, который вез кучу информации. Обладая лишь элементарным знанием языка, я дольше чем нужно засиделся над бумагами и вдруг почувствовал, что атмосфера в купе стала другой. Альберт кашлянул, я оторвался от бумаг и увидел, что, глядя на меня, в коридоре стоит сеньор Фонсека облаченный в чудный голубой, как небо в Часослове, шелковый халат. Я попросил его войти. Пригласил сесть. Он отказался. Держался учтиво, но оливковое его лицо посерело от гнева. Данни, который провел с ним в трудах пару часов, спал в следующем купе. Я послал за ним Альберта. Зевая и почесывая живот, Данни предстал перед нами. Отослав Альберта покурить в коридор, я минутку помолчал, разглядывая носок моего ботинка. Я убедился, что такие паузы выбивают из колеи даже самых отъявленных наших, как бы сказать?.. жертв, полагаю, это единственное подходящее определение. Фонсека начал заносчиво требовать объяснений, но я его оборвал. Напомнил о законах против гомосексуализма. Упомянул о жене, детях — «Двое, правильно?» Нам о нем было известно все. Данни зевнул. «Не лучше ли, — спросил я, — забыть, что было этой ночью, забыть все случившееся? Я, разумеется, гарантирую вам полное молчание. Слово офицера».

Снаружи в освещенное окно мчавшегося вагона колотили черные капли дождя. Я представил поля, припавшие к земле фермы, качавшиеся на ветру большие, с густой кроной, деревья, и подумал, что это мгновение — сей мчащийся сквозь ночь и бурю маленький светлый мирок, и в нем запечатаны мы — никогда не повторится, и меня пронзило неведомое ранее чувство глубокой скорби. Игра воображения не бывает неуместной. Фонсека не сводил с меня глаз. Меня поразило его сходство с Шекспиром с портрета работы Дрошо — тот же выпуклый высокий лоб, те же впалые щеки и внимательные настороженные глаза. Я расправил на колене документы и сунул их обратно в вализу.

— Поручу рядовому Клеггу зашить, — сказал я. — Он большой специалист, никто не узнает.

Фонсека глядел на меня как затравленный зверь.

— Да, — повторил он, — никто не узнает. — Он повернулся к Данни: — Могу я поговорить с вами?

Данни, как всегда, скромно пожал плечами, и они вышли в коридор. Фонсека оглянулся на меня и закрыл за собой дверь. Через минуту в купе вернулся Альберт Клегг.

— Что с этим даго, сэр? — спросил он. — Они с Перкинсом стоят у уборной. Кажется, он плачет. — Парень хихикнул. — Видали, какая на нем фиговина, голубая такая? Он в ней как долбаный альфонс. — И с ухмылкой добавил: — Прошу прощения за выражения, сэр.

Три часа спустя под грязным хмурым небом мы въезжали в Эдинбург. Я послал Клегга разбудить Фонсеку. Через минуту он, позеленев, вернулся, говоря, чтобы я сам сходил и посмотрел. Португалец лежал на полу в узком проходе между стеной и разобранной постелью, большая часть его поэтического лба была снесена выстрелом, голубой халат забрызган кровью и частицами мозга. Пистолет на полу; я обратил внимание на длинные изящные кисти рук. Позже, после того как наши люди убрали тело и привели купе в порядок, а мы возвращались в Лондон, я спросил Данни, о чем они с Фонсекой говорили в коридоре. Данни, скривив губы, отвернулся к окну, разглядывая пропитанную водой местность, по которой еле тащился наш воинский поезд.

— Сказал, что меня любит и всякое такое, — ответил он. — Просил не забывать его. Всякие сентиментальности.

Я внимательно поглядел на него.

— Перкинс, вы знали, что он собирался сделать?

— О нет, сэр, — явно пораженный вопросом, ответил он. — Во всяком случае, нам нечего беспокоиться в связи с таким делом, правда? В конце концов, идет война. — Такие чистые, ясные глаза, карие, с синеватыми белками, длинными загнутыми ресницами. Вспомнилось, как он в нижней сорочке опустился на колено у тела Фонсеки, осторожно поднял руки бедняги и сложил их на залитой кровью груди.

* * *

Из диппочты я передавал Олегу все, что, на мой взгляд, могло представлять интерес для Москвы. Нелегко было угадать, как понравится «товарищам» мое угощение — то ли вызовет живой интерес, то ли ответом будет очередное сердитое молчание. Не хочу хвастать, но думаю, что сведения, почерпнутые из этих документов, представляли немалую ценность. Я регулярно передавал самые последние более или менее надежные данные о размещении и боеготовности сил противника вдоль всей границы России от Эстонии до Черного моря. Сообщал имена, а часто и местонахождение иностранных агентов, работавших в России, а также списки активных антисоветчиков в Венгрии, Литве, Украинской Польше… и не питал никаких иллюзий относительно судьбы этих несчастных. Кроме того, я подстраховал собственную диппочту Москвы, чтобы она оставалась нетронутой, распустив слухи, что советские вализы снабжены минами-ловушками и поразят всякого, кто сунет в них нос; простая, казалось бы, уловка, оказалась весьма действенной. Московские мешки с бомбами стали составной частью департаментской мифологии, получили хождение истории об излишне любопытных курьерах с оторванными руками, а то и головами, найденных распростертыми под грудами разорванных в клочья документов.

Однако, что больше всего интересовало Москву, так это поток поступавших из Блетчли-Парка расшифрованных радиоперехватов. В своем секторе Департамента я имел доступ к значительной части этих материалов, но были явные пробелы в тех случаях, когда особо секретные перехваты утаивались.

По настоянию Олега я попытался получить назначение в Блетчли в качестве шифроаналитика, ссылаясь на свои лингвистические способности, математический дар, свою подготовку в качестве толкователя скрытого языка изобразительного искусства, на свою феноменальную память. Признаюсь, я выставлял себя там эдаким ученым консультантом. Я уговаривал Ника замолвить за меня словечко перед его таинственными высокопоставленными друзьями, на которых он любил ссылаться, но из этого ничего не вышло. Начал было думать, не пора ли обеспокоиться: может, та ниточка, оставшаяся с времен Кембриджа, маленькая пятиконечная звездочка, которую дознаватели Билли Митчетта разглядели в созвездии моего досье, все еще мерцает там, несмотря на обещание Ника погасить ее?

Я ходил к Куэреллу выведать, не мог бы он рекомендовать меня на эту работу. Откинувшись в своем кресле и положив ногу на угол стола, он какое-то время молча разглядывал меня. У Куэрелла периоды молчания всегда подразумевали сдерживаемый смех.

— Знаешь ли, туда не берут первого встречного, — промолвил он. — Там самые лучшие люди, действительно первоклассные умы. К тому же они не знают отдыха, работают без выходных по восемнадцать часов в день. По-моему, это не в твоем вкусе, а? — Когда я уходил, он прокричал мне вдогонку: — А почему бы тебе не поговорить со старым приятелем Сайксом? Он в тех краях большая власть.

Когда я позвонил Аластеру, тот отвечал уклончиво и нервозно. Он был явно не рад моему звонку.

— Да ладно тебе, Психея, — сказал я, — оторвись на часок от своих кроссвордов. Так и быть, поставлю тебе пинту пивка.

В трубке слышалось его дыхание, и я представил, как он, словно загнанный кролик, безнадежно смотрит на нее, проводя короткими толстыми пальцами по колючим волосам.

— Ты не представляешь, Вик, на что это похоже. Здесь, черт побери, настоящий сумасшедший дом.

Я поехал на одной из департаментских машин. Была ранняя весна, но дороги предательски оледенели. Я еле полз в морозном тумане и попал в Блетчли уже в сумерках. Двое часовых на воротах долго изучали мои документы. Когда два прыщавых юнца с бритыми, в болячках, затылками, в фуражках явно не по их головенкам, хмурясь и почесывая покрытые легким пушком подбородки, проверяли мои бумаги, то были очень похожи на пару школьников, склонившихся над трудным домашним заданием. Позади сквозь туман проглядывали приземистые бараки, тут и там в окнах тускло светились желтоватым светом лампы.

Аластер встретил меня в столовой, длинном низком сарае, пропахшем чайной заваркой и прогорклым жиром. За столиками несколько одиноких душ, уныло склонившихся над кружками чаю и полными пепельницами.

— Да вы, ребята, действительно купаетесь здесь в роскоши, не так ли? — заметил я.

Аластер выглядел ужасно. Худой, впалая грудь, влажная серая кожа. Когда раскуривал трубку, державшие спичку пальцы дрожали.

— Да, все здесь довольно примитивно, — чуть раздраженно подтвердил он, будто именно он был здесь главным, а я порочил репутацию школы. — Обещали улучшить, но сам знаешь, как бывает на деле. Приезжал сам Черчилль, как всегда, выступил с воодушевляющей речью — жизненно важное дело, чтение мыслей противника и дальше в том же духе. Неприятный малый. Не понял толком, чем мы вообще здесь занимаемся. Я пробовал объяснить, но увидел, что у него в одно ухо влетает, из другого вылетает. — Он обвел глазами помещение и вздохнул. — Странно, самое плохое здесь — это шум, проклятые машины тарахтят двадцать четыре часа в сутки.

— Я просматриваю ваши материалы, — сказал я, — хотя не все. — Он внимательно посмотрел на меня. — Послушай, пойдем в пивную, здесь просто ужасно.

В пивной было ненамного лучше, но там хотя бы горел камин. Аластер пил пиво, погружая губу в пену и всасывая полный рот водянистого теплого пойла. Адамово яблоко прыгало вверх и вниз. Его интересовали военные события.

— Я имею в виду не пропаганду, которой полны газеты. Что происходит на самом деле? Мы здесь ничего не знаем. Смешно, черт возьми, а?

— Это надолго, — сказал я. — Говорят, на годы; возможно, лет на десять.

— Господи. — Обхватив ладонями голову, он мрачно уставился на испещренный кругами и рубцами клочок стойки между локтями. — Я не дотяну. — Он поднял голову и, опасливо оглядевшись, шепотом спросил: — Виктор, как ты думаешь, когда они придут?

— Кто они?

— Ты знаешь, кого я имею в виду. — Он обеспокоенно улыбнулся. — Как думаешь, они подготовлены? Ты там был. Если они не устоят…

— Они устоят, — заверил я, положив ладонь ему на руку. — Устоят, если мы им поможем: Бой, я… ты.

Аластер снова уткнулся в кружку и долго тянул пиво.

— Что касается меня, — ответил он, — то не знаю.

Мы просидели около часа. О своей работе Аластер говорить не хотел, сколько бы пинт я ни поставил. Спросил у меня о Феликсе Хартманне.

— Уехал, — сказал я. — Вернулся на базу.

— Сам?

— Нет, отозвали.

Ответ вызвал долгое молчание.

В девять Аластеру надо было заступать на смену. Спустившись со стула, он нетвердо стоял на ногах. В машине, вздыхая и легонько рыгая, сложил на груди коротенькие ручки и привалился ко мне. На воротах новая смена караульных, еще моложе, чем первая пара, заглянула в машину и, увидев Аластера, махнула рукой, давая знак проезжать.

— Так не положено, — пробормотал Аластер. — Придется утром о них доложить. — Он прыснул смехом. — Ведь мы можем оказаться парой шпионов!

Я предложил подбросить его до дома — было страшно холодно и наступило время затемнения, — но он настоятельно просил прежде остановиться, потому что хотел мне кое-что показать. Мы подъехали к одному из бараков, из тех что побольше. Подходя к двери, я услышал, или, скорее, почувствовал через подошвы ботинок приглушенный назойливый шум. Внутри барака выкрашенные под бронзу дешифровочные машины, каждая размером с платяной шкаф, с забавным усердием вертелись и стучали, будто выстроившиеся в ряд на арене большие тупые животные, монотонно повторяющие свои страшные трюки. Аластер открыл одну из них, чтобы показать мне ряды вертящихся и щелкающих колесиков. «Хороши уродцы, а?» — весело прокричал он. Мы вернулись наружу, на обжигающий мороз. Аластер оступился и упал бы, не поддержи я его. С минуту мы стояли в темноте, неловко держась друг за друга. От него пахло пивом, нестиранным бельем и остывшим трубочным табаком.

— Знаешь, Психея, — с жаром произнес я, — очень хочу, чтобы мне нашлась здесь работа.

Аластер снова фыркнул, отцепился от меня и, пошатываясь, двинулся прочь.

— Чего же ты не подал заявление о переводе? — бросил он через плечо и снова рассмеялся. Я не видел ничего смешного.

Я нагнал его, и мы ощупью двинулись рядом через недвижимо висевший туман.

— Когда все кончится, — важно заявил он, — уеду в Америку и стану знаменитым. Оп, вот моя нора.

Аластер вошел в лачугу и зажег свет; внутри полнейший беспорядок и грязь. Вспомнив о затемнении, он выключил свет. Мне вдруг все осточертело — он сам, его усталость, дурной запах изо рта, его непонятные терзания. Но мы по-прежнему находились рядом — я на посыпанной шлаком дорожке, он в темном дверном проеме.

— Аластер, — убеждал его я, — надо мне помочь. Рано отчаливаешь.

— Нет, — ответил он тоном упрямого ребенка.

— Просто устрой меня здесь. Я не буду втягивать тебя в свои дела. Только помоги попасть сюда.

Он долго мочал, я было подумал, не спит ли он стоя. Потом тяжело вздохнул и, насколько я мог видеть, покачал головой.

— Не могу, — сказал он. — Не то чтобы… просто… — Он снова вздохнул, потом громко шмыгнул носом; уж не плачет ли? Кто-то невидимый прошел по соседней дорожке, насвистывая мелодию из увертюры к «Тангейзеру». Хруст шагов удалялся.

Я повернулся уходить. Уже идя по дорожке, услышал из темноты: — Извинись за меня, Виктор.

* * *

Тем не менее кто-то мне действительно помог. Проходивший через мой сектор поток материалов из Блетчли обратился в настоящее наводнение, будто кто-то в верховьях открыл шлюзовые ворота. Много лет спустя, случайно встретив Аластера на Стрэнде, я спросил его, не изменил ли он своего решения, после того как я уехал. Он сказал, что не менял. К тому времени он побывал в Америке. «Стал ли знаменитым?» — спросил я. Он важно кивнул, сказав, что думает, что стал, в определенном кругу специалистов. Мы немного постояли, глядя на проезжающие машины, и вдруг Аластер, прильнув ко мне, возбужденно заговорил:

— Ты не сказал им о Блетчли, правда? Хочу сказать, что не говорил им о машинах и обо всем прочем, верно?

Именно передача полученных из Блетчли секретных сведений в итоге привела к моему триумфальному успеху — той роли, которую я сыграл в связи с великим танковым сражением на Курской дуге летом 1943 года. Мисс В., не стану утомлять вас подробностями; эти прошлые бои наверно представляются вам такими же далекими, как Пунические войны. Достаточно сказать, что речь шла о немецком танке новой конструкции, сведения о котором я получил через Блетчли и передал Олегу. Мне говорят, и скромность не помешает мне этому верить, что в немалой мере благодаря моему участию русские войска одержали победу в этой решающей схватке. За этот мой вклад и за другие формы содействия советским военным усилиям — я твердо решил часть секретовдержать при себе — меня наградили одним из высших советских знаков отличия — орденом Красного Знамени. Я, конечно, отнесся к этому известию скептически, но когда за столиком у окна нашего маленького кафе на Майл-Энд-роуд в неярком предзакатном солнечном свете позднего лета Олег достал аляповатую деревянную коробочку и, осторожно оглянувшись, открыл ее, показывая необычный орден — новенький, блестящий, как фальшивая монета, сохраненная в полицейском музее как свидетельство броского мастерства потерпевшего неудачу фальшивомонетчика, — я, к своему удивлению, был тронут. Я достал орден из выстланной красным бархатом коробочки и подержал его в руках. Хотя я весьма смутно представлял, где находился Курск, моему воображению на миг предстала картина вроде тех старых поцарапанных шумных пропагандистских лент, какие выпускал Мосфильм: мчащиеся в дыму по полю боя советские танки, на каждом герой в шлеме, на переднем плане огромный, развевающийся на ветру, просвечивающийся флаг и рев невидимого хора могучих басов, исполняющего победный гимн. Потом Олег бережно закрыл крышку и убрал коробочку во внутренний карман своего залоснившегося синего пиджака; о том, чтобы оставить орден мне, разумеется, не могло быть и речи. «Возможно, — мечтательно произнес Олег, — возможно, когда-нибудь в Москве…» Какие надежды, Олег, какие надежды…

* * *

10 мая 1941 года (то были знаменательные дни) я ездил в Оксфорд к Вивьен. Она как раз родила нашего второго ребенка. Было тепло, и мы сидели в залитой солнцем оранжерее. Малышка рядом в коляске, в тени посаженной в кадку пальмы, Джулиан, растянувшись на коврике у наших ног, складывает кубики. «Как мило, — весело заметила Вивьен, глядя на эту картину. — Может показаться, что мы действительно одна семья». Прислуга подала чай. Миссис Бобриха то и дело обеспокоенно заглядывала внутрь, словно опасаясь, что семейная идиллия должна обязательно перерасти в кошмарную перебранку, не исключая рукоприкладства. Хотелось знать, что рассказывала Вивьен своим родителям о нашем супружестве. Возможно, ничего; не в ее привычках было распространяться о своих проблемах. Появился и Большой Бобер, как всегда было непонятно, что у него на уме. Постоял, рассеянно покусывая печенье, потом сказал, что у него ко мне серьезный разговор («Деловой», — поспешно добавил он, беспокойно бегая глазами), но не сегодня, так как сейчас ему надо ехать в Лондон. Из озорства я предложил подбросить его на машине и испытывал удовольствие, глядя, как он крутится в поисках отговорок; перспектива целых два часа оставаться со мной один на один устраивала его еще меньше, чем меня.

— Как я завидую вам, сильным, смелым мужчинам, — сказала Вивьен, — способным свободно ринуться в самое сердце преисподней. Я бы не прочь посмотреть, как один за другим сгорают дотла дома, уверена, что это, должно быть, захватывающее зрелище. Бывают ли слышны крики погибающих, или же они тонут в реве пожарных сирен и прочих звуках?

— Говорят, воздушные налеты подходят к концу, — заметил я. — Гитлер собирается напасть на Россию.

— Не может быть! — воскликнул Большой Бобер, стряхивая с жилета крошки печенья. — Станет полегче.

— Только не русским, — сказал я.

Он бросил на меня угрюмый взгляд. Вивьен рассмеялась.

— Папа, разве ты не знаешь? Виктор — тайный поклонник Сталина.

Он деланно улыбнулся и оживленно потер руками.

— Ладно, пора ехать. Вивьен, пожалуйста, не переутомляйся. Виктор, возможно, встретимся в Лондоне, — светская усмешка, — плутая как слепые по затемненным улицам. — Он бережно положил руку на головку Джулиана — тот, увлеченный игрой, не обращал внимания, — наклонил над коляской свой вислый нос, любуясь малышкой. — Чудное дитя, — прошептал он. — Красавица. — Затем шутливо помахав смуглой рукой, окинул всех по очереди ласковым затуманенным взглядом и удалился. Проходя мимо спящей крошки, встал на цыпочки и приложил палец к губам, излишне красноречиво изображая молчание. На следующий день в ранний утренний час, когда он шел по переулку поблизости от Чаринг-Кросс-роуд, неизвестно, по каким делам, ему в лоб ударил перелетевший через крыши крупный кусок шрапнели из разорвавшейся на Шефтсбери-авеню бомбы. Лежавшее на тротуаре тело обнаружила дама известной профессии, возвращавшаяся домой после ночных трудов в заведении на Грик-стрит. Представляю беднягу Макса не спеша шагающим по переулку в сдвинутой на затылок шляпе, заложив руки в карманы и что-то насвистывая, — стареющего фланера, чью жизнь в самом расцвете сил грубо оборвет просвистевший в воздухе предмет военного имущества Люфтваффе. Интересно, в какое время это случилось, потому что в те же ранние утренние часы произошло значительное, повернувшее мою жизнь событие.

Та ночная бомбежка была последним крупным воздушным налетом на Лондон. По возвращении из Оксфорда меня остановили у полицейской заставы на Хэмпстедских холмах. Я вышел из машины, под ногами дрожала земля, и зачарованно смотрел вниз, на объятый морем огня город. По небу, прошитому трассами зенитных снарядов, метались лучи прожекторов, время от времени захватывающие один из бомбардировщиков, тупоносых, уменьшенных расстоянием до размеров забавной игрушки, казалось, поддерживаемой в воздухе плотным, ослепительно белым лучом. «Сумерки богов, сэр, а? — заметил стоявший рядом бодрящийся полисмен. — Правда, старина Святой Павел пока стоит на месте». Я предъявил свой департаментский пропуск, и он с благожелательным скептицизмом стал разглядывать его в свете своего фонарика. Однако в конце концов пропустил. «Вы действительно намерены ехать в эту преисподнюю, сэр?» — спросил он. Мне бы вспоминать великих создателей апокалиптических сюжетов Босха, Грюневальда и Альтдорфера Регенсбургского, но, право, не помню, чтобы в мыслях было что-нибудь подобное — думал лишь о том, как лучше добраться до Поланд-стрит. Только когда после многих злоключений я добрался до места и остановил машину, на меня в полную мощь, до боли в барабанных перепонках, обрушился весь этот грохот. Стоя на тротуаре, я посмотрел вверх и в направлении Блумсбери разглядел рваную цепочку бомб, вяло сыпавшихся по отвесному лучу прожектора. Блейк был бы зачарован видом воздушного налета. Когда я входил в дом, мне вдруг показалось, что никогда не видел таких странных вещей, как ключ, вставляющийся в замок Багровое небо отбрасывало мягкий розовый отблеск на тыльную сторону моей ладони. Внутри весь дом дрожал мелкой частой дрожью, словно вытащенный из ледяной воды пес. В гостиной на втором этаже горел свет, но в комнате никого не было. Стулья и софа как бы напряженно затаились, собираясь в любой момент бежать подальше от опасности. Во время этих воздушных налетов порой бывало довольно скучно, неизменно возникала проблема, как убить время. Читать было тяжело, а если бомбили поблизости, то невозможно было слушать музыку, не только из-за шума, но и потому что при разрывах бомб иголка соскакивала с бороздок Иногда я листал альбом с репродукциями Пуссена; спокойные классические композиции действовали умиротворяюще, но я понимал, как банально, если не сказать нелепо, погибнуть с таким альбомом в руках (Бой постоянно со смехом рассказывал о знакомом враче, который умер от сердечного приступа. Его нашли сидящим в кресле с пособием по медицине на коленях, открытым на главе, посвященной стенокардии). Конечно, можно было напиться, но похмелье наутро после налета мне всегда казалось более тяжелым, думаю, из-за того что пьяный сон нарушался грохотом, вспышками света и сотрясением матрасных пружин. Так что я в неопределенности ходил по комнате, когда спустился Данни Перкинс в полосатой ситцевой пижаме, шлепанцах и неподпоясанном жалком халате Боя. Глаза заплыли, волосы дыбом. Чем-то недовольный.

— Я уснул, а эти долбаные бомбы разбудили, — словно жалуясь на шумного соседа, заговорил он, почесываясь и сонно глядя на меня. — Ездили навестить женушку, да?

— У меня родилась дочка, — объявил я.

— О, хорошая новость. — Облизывая обложенным языком запекшиеся со сна губы, он рассеянно оглядел полутемную комнату. — Интересно, есть ли у этого сучьего доктора снотворные таблетки? Может, взломать кабинет? — Поблизости раздался сильнейший взрыв, пол опасно прогнулся, окна затряслись. — Ну и дают, — прищелкнув языком, недовольно пробрюзжал Данни и на какой-то момент, хотя я ее никогда не видел, показался поразительно похожим на свою мать.

— Тебе ни чуточки не страшно, Данни? — спросил я.

Он задумался над вопросом.

— Нет, не страшно, — решил он, — думаю, нет. Я бы сказал, не то чтобы страшно. Скорее, иногда вроде бы как нервничаю.

— Бою надо бы поставить тебя на радио, — засмеялся я, — вещать на Германию. Ты бы стал идеальным противовесом лорду Хау-Хау. Почему бы нам не сесть, коль мы не собираемся сегодня спать.

Данни уселся на софу, я сел в кресло по другую сторону камина. На решетке, как букет черных роз, обугленные остатки бумаг; я любовался причудливо изогнутыми очертаниями, красивой бархатистой структурой. Бой всегда жег здесь секретные бумаги. Поразительная беспечность.

— Бой дома? — спросил я.

Данни, воздев глаза к небу, скорчил дурашливую гримасу. Халат распахнулся, и в ширинке без пуговиц обнажилась темная пушистая шевелюра.

— Ой, лучше не напоминайте, — сказал он. — Снова напился и сейчас в отключке, храпит как боров. Я говорю ему: знаете, мистер Баннистер, вам надо завещать свой желудок науке. — На востоке разорвалась очередная серия бомб, трах-трах, трах-трах, тра-ах. Данни сосредоточенно вслушивался. — Помню, как в детстве, — продолжал он, — отец учил нас считать, сколько секунд пройдет, прежде чем после вспышки молнии прогремит гром, и таким образом определять, в скольких милях от нас проходит гроза. Теперь кажется глупым, да? А тогда мы ему верили.

— Ты всегда его так зовешь? — спросил я. Он поглядел на меня, словно мыслями был далеко отсюда. — Боя, — пояснил я. — Ты всегда зовешь его мистер Баннистер?

Он не ответил, лишь улыбнулся своей еле заметной озорной порочной улыбкой.

— Хотите чаю? — спросил он.

— Нет. — Тишина в гостиной как островок покоя посреди бушующей бури. Данни тихо мурлыкал какую-то песенку. — Интересно, — сказал я, — что будет, если вот сейчас сюда ударит бомба. Хочу сказать, почувствуешь ли что-нибудь за секунду до того, как все рухнет?

— Поневоле задумываешься, сэр, а?

— Да, Данни, поневоле задумываешься.

Он снова улыбнулся своей безупречной улыбкой.

— Скажите-ка мне, сэр, что еще у вас сейчас в голове. Кроме опаски, что нам на головы свалится бомба.

К горлу вдруг подкатил комок; я громко сглотнул.

— Думаю о том, — промолвил я, — что не хотелось бы умереть, не пожив.

Он покачал головой и тихо присвистнул.

— Да, это ужасно. Неужели вы не пожили, сэр?

— Есть вещи, которыми я еще не занимался.

— Ну что ж, пожалуй, это относится ко всем, не так ли, сэр? Почему бы вам не сесть поближе?

— Нет, не ко всем, — возразил я. — Полагаю, не относится к Бою или к тебе. Хватит мне места?

— Ну, я тоже еще многого не сделал, — сказал он. — Очень много. — Он похлопал рукой рядом с собой. Я встал и показался себе невозможно высоким и неустойчивым, будто встал на ходули. Скорее не сел рядом с ним, а повалился на подушки. От него исходил едва уловимый запах несвежего мяса; вдруг вспомнился знакомый с детства зловонный запах шкодивших по утрам лисиц. Я неловко поцеловал его в губы (щетина!), Данни со смехом отстранился и, насмешливо улыбаясь, покачал головой. — Ого, капитан! — тихонько воскликнул он.

Я попытался взять его за руку, но безуспешно. Тронул за плечо и поразился его твердости, твердости и необычайной податливости мышц, будто я ощупывал лошадиный круп. Он терпеливо, насмешливо, доверчиво ждал.

— Я не знаю… как вы делаете, — сказал я.

Он снова засмеялся и потянул меня за руку.

— Тогда пойдем покажу.

И показал.

* * *

Не волнуйтесь, мисс В., не будет никаких красочных описаний самого акта, ни двигающихся в унисон тел, ни вскриков и судорожных объятий, ни наслаждения от освобождения, ни привычного спазма в непривычной среде и затем блаженного умиротворения — нет-нет, ничего такого. Я джентльмен старой школы, неумелый в таких описаниях, даже чуточку стыдливый. Бомбежка, разумеется, придала событию драматический оттенок, но, по правде говоря, со сценическими эффектами несколько перестарались, они, как раньше заметил полицейский в Хэмпстеде, имели пошловато вагнеровский оттенок. Город качался, и я качался, оба качались под воздействием неодолимых, но совершенно различных сил. У меня не было ощущения, что я вступаю на чужую или на неизведанную землю. Правда, занятие любовью с Данни Перкинсом было совершенно не похоже на прохладное и всегда слегка озабоченное выполнение обязанностей моей женой, но я знал, где я; о, я знал, где я. Я считал вполне вероятным, что не переживу этой ночи, когда интенсивность испытываемой мною страсти, казалось, могла привести меня к тому же концу, что и густо сыпавшиеся на город бомбы, но я думал о такой перспективе совершенно отстраненно; смерть скучала и сердилась в другом углу, с нетерпением ожидая, когда мы с Данни закончим, чтобы забрать меня и проводить в места, откуда нет возврата. Я не испытывал никакого стыда за то, что делал я и делали со мной, никакого, как можно бы было ожидать, ощущения страшного греха. Не думаю, что в тот первый раз испытывал и подлинное наслаждение. По существу, я скорее всего ощущал себя добровольцем, участвующим в не до конца подготовленном и необыкновенно интенсивном медицинском эксперименте. Надеюсь, что Данни простил бы меня за это сравнение, но, к сожалению, оно точное. При последующих любовных свиданиях он причинял мне такие острые сладостные муки, что я был готов плакать у его ног, умоляя еще и еще — только Данни мог вызывать во мне смешанное со страхом исступление, ощущение, будто в горле распухал язык и я вот-вот задохнусь, — но в тот раз, когда падали бомбы и вокруг гибли тысячи людей, я был подопытной жертвой вскрытия, а он резал по-живому.

Потом — как жаль, что всегда должно быть потом, — Данни заварил крепкого чаю и мы сидели на кухне, он в моем пиджаке, рукава которого были ему длинны, а я в наброшенном на плечи сером халате Боя, стыдящийся и до смешного довольный собой. Брезжил рассвет, прозвучал сигнал отбоя воздушной тревоги, повисла звенящая тишина, словно где-то поблизости рухнула и разбилась на мелкие кусочки огромная люстра.

— Сильный был налет, — заметил Данни. — Думаю, после такого мало что уцелеет.

Я был потрясен. Вообще-то не будет преувеличением сказать, что я был оскорблен. Это были его первые слова, с тех пор как мы покинули софу, и все, что слетело с его уст, оказалось пустопорожней болтовней. Да пускай все королевство сровняют с землей! Я следил за ним с мрачным любопытством, и по мере того как ожидания, что он в конце концов отметит важность случившегося, становились все более тщетными, в груди закипала обида. В последующие годы мне часто приходилось быть свидетелем подобной реакции у других начинающих. Они смотрят на тебя и думают: как он может сидеть здесь так небрежно, оставаться равнодушным, спокойно возвращаться к обыденности, когда со мной случилось нечто невообразимое? Когда я получаю от них потрясающее удовольствие, или они очень хороши собой, или женаты и обеспокоены (замечаю, что все это перечисляется в совершенно неуместном настоящем времени), то ради них делаю вид, что тоже чувствую важность происшедшего, изменяющего всю жизнь, после чего никто из нас никогда не сможет стать прежним. Действительно, для них это было откровением, метаморфозой, ослеплением, падением в дорожную пыль; для меня же это было всего лишь… ладно, не стану произносить слово, которое, я уверен, мисс В. считает подходящим, если понятие «подходящее» сюда подходит, лишь к тому, чем она и ее слесарь, или кто он у нее, занимаются на своем раздвижном диване в субботу вечером после встречи в пабе.

Как благодарный старый распутник, я тут же постарался приобщить Данни к тому, что называли более утонченными ценностями жизни. Я приводил его в институт. — Боже, теперь краснею от стыда при одном воспоминании, — сажал в зале и заставлял слушать свои лекции о втором римском периоде в творчестве Пуссена, о Клоде Лоррене и культе пейзажа, о Франсуа Мансаре и французском барокко. На протяжении лекции его угасавшее внимание проходило три отчетливых этапа. Минут пять он сидел выпрямившись, со сложенными на груди руками, глядя на меня как взявший стойку охотничий пес; затем следовал длительный активный период, когда он принимался разглядывать слушателей или, высунувшись в окно, следил за проходившими по двору людьми, или мелкими быстрыми укусами, как обрабатывающий драгоценные камни ювелир, обгрызал ногти; после этого до конца лекции он впадал в транс, голова падала на грудь, веки опускались, рот приоткрывался. В этих случаях я, как мог, старался скрыть свою разочарованность. И все же он изо всех сил старался быть на высоте, делал вид, что ему интересно и что мои лекции его впечатляют. Спустя какое-то время он говорил: «Вот вы рассказывали о греческих вещах в той картине, где малый в юбке — ну знаете, которую написал как там его? — очень хорошо сказали, правда; по-моему, очень хорошо». И с серьезным видом опускал глаза, разглядывая свои ботинки.

Я не сдавался. Заставлял его читать книги, в том числе, без ложной скромности, «Теорию искусства Ренессанса», самую любимую из собственных работ. Настаивал, чтобы он прочел Плутарха, Вазари, Патера, Роджера Фрая. Дал ему репродукции Пуссена и Энгра, чтобы он повесил в чулане рядом со спальней Боя, служившем ему жильем. Водил его слушать Майру Хесс, днем игравшую Баха в Национальной галерее. Он переносил все эти испытания со своего рода грустным терпением, смеясь над собой и над моими несбыточными мечтами и инфантильными желаниями. В одно прекрасное воскресенье мы отправились в институт и спустились в безлюдном здании в хранилище цокольного этажа, где подобно верховному жрецу, посвящающему эфеба в таинства культа, я освободил свою «Смерть Сенеки» из джутового савана и представил картину его восхищенному, как я полагал, взору. Долгое молчание, затем: «А зачем вон та баба в середине выставила свои титьки?»

Ценой, которую он потребовал за принесение себя в жертву культуре, были наши частые выходы в мир общераспространенных развлечений. Мне приходилось регулярно ходить с ним в театры, на мюзиклы, фарсы и комедийные ревю. После этого мы шли в паб, и он подробно разбирал очередное шоу. Критиком он был суровым. Наиболее уничтожающие оценки доставались солистам мужчинам и мальчикам из хора. «Да он ни хрена не умеет петь — слыхали, как он пыжился, беря в конце верха? Жалкое зрелище, скажу вам». Ему также страшно нравился мюзик-холл, и по крайней мере раз в неделю я ерзал на жестком кресле во Дворце варьете в Челси или в «Метрополитан» на Эджуэр-роуд, слушая полногрудых певиц в потрепанных шляпках, исполнявших сальные куплеты, взирая на потеющих фокусников, неуклюже манипулирующих с шарфами и шариками для пинг-понга, и Мефистофелева вида комиков в клетчатых костюмах, мечущихся по сцене на заплетающихся ногах, отпускающих двусмысленности и словечки, непонятные мне, но приводившие аудиторию в бурный восторг.

Бой тоже питал слабость к мюзик-холлу и часто присоединялся к нашим увеселительным вылазкам в западные кварталы Лондона. Ему страшно нравились шум, смех, грубая эйфория толпы. Он подпрыгивал в кресле, топал ногами, награждал одобрительными возгласами полногрудых певиц и подхватывал припев, восторженно реагировал на скабрезные шутки комиков, встречал одобрительным свистом далеко не молодых хористок с могучими бедрами. Такие вылазки также привлекали его богатыми возможностями после представления подцепить какого-нибудь одинокого парня. Бой, конечно, знал о нас с Данни — Данни рассказал ему, как только тот утром вышел из пьяного оцепенения. Думаю, что оба вволю посмеялись. Я не без беспокойства ждал реакции Боя; не знаю, чего я от него ожидал, но в конечном счете Данни считался его любовником. Мне не было нужды беспокоиться. Как только до него дошло, Бой с грохотом спустился вниз, заключил меня в жаркие объятия и облобызал слюнявыми губами, приговаривая: «Добро пожаловать в Гоминтерн, дорогой. Знаешь, я всегда чувствовал это по твоим томным взглядам». И гоготнул.

Что по-настоящему меня беспокоило, так как это воспримет Ник. Даже возможность того, что он расскажет Вивьен, была пустяком в сравнении с его неодобрением или, того хуже, насмешками. Должен сказать, что в то время я совсем не считал, что в одну ночь превратился в законченного педераста. Я был женат, разве не так? Имел двух малолетних детей. Этот взрыв страстей с Данни я воспринял как временное отклонение от нормы, жизненный эксперимент, оправданную в то время экзотическую вольность, соблазнительную штуку, которую многие мои знакомые попробовали еще в школе, а я из-за свойственной мне медлительности испытал только после тридцати лет. Правда, меня удивила, если не сказать потрясла, эмоциональная и физическая интенсивность этих новых для меня сношений, но и это я воспринял как лишний симптом всеобщего лихорадочного возбуждения, присущего тому необычному времени, в котором мы жили. Похоже, именно такого рода вещи я собирался высказать Нику, если бы он стал меня осуждать. Я видел себя в позе Ноэля Коуэрда, уставшим от жизни, рафинированным индивидом, непринужденно отвергающим увещевания взмахом эбенового мундштука. («Ради бога, дружище, не будь рабом условностей!») Но Ник меня не тронул. Наоборот, хранил полное молчание, что было неприятнее любых выражений отвращения. Не то чтобы он стал сторониться меня, просто ни одним намеком не выдавал, что он думает. Словно не замечал — иногда мне даже казалось, что, может быть, это действительно было выше его понимания и поэтому он просто не замечал, что происходит, и ему не за что было нападать на меня или с отвращением отворачиваться. С годами он получил обо мне подлинное представление, если не по словам, то по моим делам, которые нельзя не заметить. Мы достигли молчаливого взаимопонимания, которое, как я думал, относилось не только к нашей дружбе, но и к моим отношениям, как он их представлял, с Вивьен, детьми и вообще с семейством Бревуртов. Я никак не могу решить, чего во мне больше — слепоты или глухоты. Наверно, того и другого поровну.

Последовавший после этой ночи откровения день высвечен в моей памяти ослепительным, как в галлюцинации, блеском. Позднее утром, когда Данни ушел спать в свою каморку — он любил днем понежиться наедине с собой в постели, — а я собирался с духом, чтобы выйти, как я был убежден, в полностью разрушенный город, раздался телефонный звонок. Звонил человек, личность и даже пол которого мне так и не удалось установить, но вероятно, кто-то из родственников Бревурта, и сообщил мне, что этим утром на Лайл-стрит обнаружено лежавшее в луже крови тело моего тестя. Я было подумал о преступлении — бездыханное тело, лужа крови — и спросил, сообщили ли в полицию, что вызвало недоуменное, нарушаемое треском на линии, молчание, за которым последовал, как я подумал, сдерживаемый смех, но возможно, звонивший всхлипнул, а затем долгие путаные объяснения, в которых я разобрал показавшиеся мне неуместными и смешными слова «пролетавшая шрапнель». Последовали и другие звонки (как только телефонная сеть выдержала эту ночь?). Из Оксфорда позвонила Вивьен. Она говорила сухо, в голосе звучали обвинительные нотки, будто она считала меня по крайней мере частично ответственным за эту трагедию. Возможно, так оно и было, поскольку я был единственным непосредственно доступным представителем гигантской военной машины, которая раздавила нечаянно попавшего в нее отца. К телефону подошла ее мамаша, бессвязно повторявшая, что она «знала, с самого начала знала». Очевидно, она хотела сказать, что предвидела смерть Макса и приводила ее как доказательство своего ясновидения. Я слушал ее трескотню, время от времени вставляя сочувственные междометия — единственное, что от меня требовалось; я все еще находился в состоянии любовной эйфории, которую ничто не могло поколебать. С легким раздражением подумал о своей лекции в институте, которая должна была начаться именно в эту минуту; гибель Большого Бобра вкупе с воздушными налетами должна была серьезно повредить моим учебным расписаниям на ближайшее время. Кроме того, возникала проблема с моими книгами: надо ли искать нового издателя, или же рассчитывать на поддержку почти выжившего из ума Эммануэля Кляйна, партнера покойного? Право же, все это создавало массу неудобств.

Вивьен приказала мне разыскать Ника и сообщить ему это известие. Дома не было, не нашел я его и в Департаменте. Отыскал его только к обеду в «Хунгарии», где в одном конце обеденного зала весело подкреплялась шумная публика, а в другом официанты в синих фартуках выбрасывали стекло и щепки в выбитое ночью окно. Ник в военной форме обедал с Сильвией Лайдон и ее сестрой. Я задержался в дверях, глядя, как он говорит, улыбается, откидывает голову характерным жестом, словно стряхивает со лба прядь блестящих черных волос, которой там больше не было, она оставалась лишь в моей памяти (Ник уже лысел; по-моему, это ему шло, но он переживал очень болезненно, ибо страшно кичился своими волосами). Стол был залит солнцем, и женщины — Сильвия в присутствии Ника как ласкающаяся кошка, Лидия к тому времени вроде бы старая дева, но игрива, как никогда, — смеялись шуткам Ника, и мне вдруг захотелось повернуться и уйти, я уже представлял, как шагаю за дверь и спускаюсь по лестнице — пускай кто-нибудь другой погасит этот эфемерный солнечный квадратик на столе, где лежала рука Ника с сигаретой, с кончика которой поднималась тонкая синяя струйка дыма, волнистая, торопливая, будто цепочка трепещущих вопросительных знаков. Тут Ник повернул голову и увидел меня. Хотя он продолжал улыбаться, что-то в нем дрогнуло, сжалось. Он встал из-за стола, и не спуская с меня глаз, пошел через зал. Одна рука в кармане, в другой дымящаяся сигарета. Подойдя к двери, где я стоял, он резко остановился и, наклонив голову набок, посмотрел на меня, продолжая улыбаться, внешне беззаботно и в то же время напряженно, выжидающе.

— Виктор? — произнес он удивленно, как будто после долгой разлуки неожиданно встретил старого, не очень-то ценимого приятеля.

— Плохие новости, старина, — сказал я.

Таившееся во взгляде ожидание чего-то страшного затаилось еще глубже. Он вроде как собрался и озадаченно нахмурился, глядя через мое плечо, будто ожидая увидеть приближение кого-то, кроме меня.

— Но почему послали тебя? — спросил он.

— Вивьен просила найти тебя.

Он еще больше нахмурился.

— Вивьен?..

— Твой отец… — начал я. — Он ночью был в Лондоне. Попал под бомбежку. Соболезную. — Ник на миг порывисто отвернулся и коротко, свистяще выдохнул — это напоминало вздох облегчения. Я шагнул вперед и взял его за руки выше локтей. — Сочувствую, Ник, — повторил я и почувствовал, как у меня твердеет в паху. Он растерянно кивнул, потом повернулся ко мне и опустил голову мне на плечо. Я все еще не отпускал его рук. Сестры Лайдон с непривычной серьезностью смотрели из-за стола, затем Сильвия встала и, пересекая перемежающиеся диагональные полосы солнечного света, подняв руку и намереваясь заговорить, медленно направилась к нам. Ника трясло. Я хотел, чтобы этот момент никогда не кончался.

* * *

Труп Макса был уже официально опознан тем таинственным бесплотным Бревуртом — кто это мог быть? — с которым я говорил по телефону, но Ник твердо решил последний раз увидеть отца. Пока он в молчании сидел в «Хунгарии» с сестрами Лайдон и каждая держала Ника за руку, бросая на него полные сочувствия взгляды, к которым примешивалось, по крайней мере у Лидии, откровенное вожделение, я сделал множество трудных и тщетных звонков в разные так называемые компетентные органы. В результате получил скупое разъяснение, что если тело Бревурта было действительно обнаружено на Лайл-стрит, в чем все, с кем я говорил, похоже, сомневались — «Лайл-Стрит не бомбили, — отвечали мне, — кстати, повторите фамилию», — то скорее всего его отвезли на вокзал Чаринг-Кросс, который в то утро временно превратили в морг. Итак, мы с Ником под ярким весенним солнцем отправились пешком по Уайтхоллу мимо статуи Карла I, заключенной в защитную кабину из оцинкованного железа. По обе стороны высились груды обломков, в которых, будто старьевщики, копались служащие санитарных частей и войск местной обороны. На Стрэнде бившая из водопроводной магистрали вода неуместно вызывала в памяти Версаль. Однако разрушения, хотя и значительные, как ни странно, разочаровывали; улицы выглядели не разрушенными, а перестраиваемыми, словно воплощался в жизнь гигантский план реконструкции. До меня дошло, что я возлагал на воздушную войну слишком большие надежды; то, что нынешние газеты любят называть общественным устройством, оказывается угнетающе прочным.

— Странная вещь, — сказал Ник, — смерть отца. Ты потерял своего — как это выглядело?

— Ужасно. И в то же время испытываешь что-то вроде облегчения.

Мы остановились у небольшой толпы, разглядывавшей образовавшуюся на проезжей части воронку. На дне воронки двое саперов чесали в затылках, над лежавшей на боку, наполовину ушедшей в глину огромной пузатой бомбой.

— Я думал, что мне первому достанется, — продолжал Ник. — Даже представлял, как Макс и бедная мама тащатся поглядеть на окровавленные останки. — Он помолчал. — Не уверен, что смогу посмотреть на него, — сказал он. — Сам добивался, а теперь вот струсил. Ужасно, не правда ли?

— Мы почти пришли, — сказал я.

Он кивнул, все еще продолжая глядеть на саперов, осторожно принявшихся за работу.

— Интересно, что будет, — заметил он, — если эта штука вдруг взорвется.

— То же приходило мне в голову прошлой ночью.

Прошлой ночью.

— Поймем ли, что умираем, — продолжал он свою мысль, — или же просто вспышка и больше ничего?

На вокзале уполномоченный по гражданской обороне направил нас на самую дальнюю платформу, где аккуратными рядами были разложены бесчисленные накрытые брезентом трупы. Сестра в железной каске, опоясанная чем-то вроде патронташа провела нас вдоль рядов. Это была крупная, беспокойно хлопочущая женщина, напомнившая мне Хетти в ее сравнительно молодые годы. По пути она считала про себя и наконец метнулась к одной из покрытых фигур и откинула брезент. На лице Макса сохранилось тревожное выражение, как будто он видел мучительный сон. Метка на лбу от шрапнели была удивительно маленькой и аккуратной, больше похожей на хирургический надрез, чем на рану. Ник неловко опустился на колени и поцеловал отца в щеку; когда поднялся на ноги, я постарался не заметить, как он украдкой вытер губы тыльной стороной ладони.

— Мне надо выпить, — сказал он. — Как думаешь, уцелел ли еще какой-нибудь кабак? — Сестра окинула его суровым неодобрительным взглядом.

Оставшуюся часть дня мы без большого успеха старались напиться. В «Грифоне» было полно народу, обстановка казалась более взвинченной, чем обычно. Куэрелл был там, он подошел и сел к нам за столик Предсказывал разгул анархии и междоусобиц, а следом всеобщую деморализацию. «Подождите, скоро начнут убивать на улицах», — уверял он, рассматривая такую перспективу с явным удовлетворением. Ник не сказал ему о гибели отца. Я не переставал вспоминать о Данни и всякий раз втайне испытывал бурный подъем, тем сильнее, чем меньше соответствовала тому обстановка.

Позднее позвонила Вивьен; она вернулась в Лондон и находилась на Поланд-стрит.

— Как ты узнала, где нас найти? — спросил я.

— Телепатия. Она в крови. У Ника все в порядке?

Державшая трубку рука взмокла от волнения. Хотелось знать, там ли еще Данни; я представлял, как он появляется в гостиной в нижней рубашке, как они с Вивьен, мило беседуя, садятся на софу — ту самую.

— У Ника не все в порядке, — ответил я. — У всех не все в порядке.

Она минуту помолчала.

— Что ты такой веселый, Виктор? Никак мой отец отписал тебе что-то в завещании?

Когда мы с Ником приехали на Поланд-стрит, с ней был Бой, а не Данни. Они уже почти прикончили бутылку шампанского. Бой встал и с непохожей на него неловкостью обнял Ника. У Вивьен были покрасневшие глаза, однако она встретила меня бодрой улыбкой. Как Данни прошлой ночью, приглашающе похлопала рукой по софе. Я отвел взгляд.

— Никак ты покраснел, Виктор? — удивилась она. — Что с тобой?

Бой был полностью облачен в вечерний костюм, если не считать шлепанцев.

— Мозоли, — пожаловался он, поднимая ногу. — Сплошные мучения. Ладно, не важно, всего лишь Би-Би-Си, никто не заметит.

Вскоре появились Лео Розенштейн, сестры Лайдон в сопровождении двух стеснительных молоденьких летчиков и какая-то женщина по имени Белинда, крашеная блондинка со странными фиолетовыми глазами, назвавшаяся близкой подругой Вивьен, хотя я никогда ее раньше не встречал. Задернули светомаскировочные шторы, Бой забыл о Би-Би-Си и достал еще шампанского. Потом кто-то поставил пластинку с джазом, и вечеринка началась. Позднее я натолкнулся в кухне на Лео Розенштейна, поглощенного бессвязной игривой беседой с уже набравшейся белокурой Белиндой. Он одарил меня покровительственной улыбкой, говоря: «Маскелл, ты, должно быть, чувствуешь себя совсем как дома — тут как на ирландских поминках». Еще позднее прибыли новые гости, и я опять попал в лапы Куэрелла, который, зажав меня в углу, принялся распространяться на тему религии. «Да, да, христианство — это религия раба, пешего воина, религия бедного и слабого, но вы, естественно, не считаете их за людей, ты и твои дружки, разумеется, считаете себя „юберменшами“, „сверхчеловеками“». Я слушал его вполуха, кивая или покачивая головой в подходящих местах. Меня интересовало, где Данни — я не переставал думать о нем весь день — и что он делает. Вспоминал его железное податливое плечо, жесткую щетину над верхней губой и ощущал в горле терпкий, отдающий рыбой и древесными опилками вкус его спермы. «Вот я по крайней мере во что-то верю, — пьяно тараща глаза, бормотал мне в лицо Куэрелл. — Во всяком случае, у меня есть вера».

* * *

В ту ночь Данни не пришел домой, и на другую ночь, и на следующую. Я держался сколько мог, потом пошел к Бою. Сначала до него не доходило, что меня беспокоит, и он сказал, чтобы я не волновался, что Данни в этом мире не заблудится и сможет постоять за себя. Потом внимательно посмотрел на меня, расхохотался и по-дружески потрепал по руке. «Бедняга Вик, — сказал он, — тебе еще многому придется учиться; нашему брату такая ревность непозволительна». И когда на следующей неделе я как-то днем увидел Боя в одной постели с Данни, то застыл в дверях, не в силах говорить или думать. Отвернувшийся на бок Данни не видел меня, пока Бой не воскликнул весело: «Что нового, старина?» Данни повернул голову, посмотрел на меня через плечо и сонно улыбнулся, словно давнему знакомому, о котором сохранились смутные, но теплые воспоминания. И тут мне внезапно открылось нечто пугающее, словно распахнулось окошко в обширную, далекую, темную, пустынную долину.

(обратно)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Пора поговорить о Патрике Куилли, моем бывшем мальчике для утех, поваре и по существу домоправителе. Я до сих пор страшно переживаю его утрату. При воспоминании о нем почему-то от чувства вины и стыда меня бросает в жар. Я мучаюсь вопросом, упал он или выбросился, или даже — не дай Господи! — не столкнули ли его. Я познакомился с ним, когда он работал продавцом в ювелирной лавке Берлингтонского пассажа. Я заглянул туда купить довольно изящную серебряную булавку для галстука, которую разглядел в витрине, намереваясь подарить Нику по случаю его первой речи в парламенте, но кончилось тем, что я подарил ее Патрику в ознаменование другого, далеко не безгрешного восхождения — ту ночь он впервые провел в моей постели. Он, как и я, был высокого роста и очень красив, если можно считать красивым вечно чем-то недовольного, дувшегося по любому поводу малого. Отличный торс, сплошные мышцы и сухожилия, возбуждающая волосатая грудь и в то же время комично тонкие кривые ноги, что было его больным местом, как я обнаружил, однажды неосторожно пошутив (он дулся весь день и полночи и только к рассвету мы наверстали упущенное; я никогда еще не был таким… предупредительным). Как и я, он был выходцем из Ольстера — конечно, протестантом, несмотря на имя, — рано пошел в армию, чтобы выбраться из белфастских трущоб. В 1940 году в составе экспедиционного корпуса попал во Францию; я часто думаю, не приходилось ли мне в качестве цензора читать его письма домой. Когда в Бельгию вступили немцы, он попал в плен и до конца войны находился не в самом уж плохом концлагере в Шварцвальде.

Сразу после нашей первой ночи он переехал ко мне — я тогда еще занимал квартиру на верхнем этаже института — и немедленно принялся перестраивать мой быт. Он был неутомимым чистюлей, что меня вполне устраивало, потому что я сам на этом тронулся (кажется, педерасты бывают только двух видов — неряхи, как Бой, и монахи, вроде меня). Он был абсолютно необразован, и я, конечно, будучи верен себе, не устоял перед тем, чтобы приобщить его к «большой» культуре. Бедняга действительно старался куда больше, чем Данни, но так ничего и не достиг, став потехой для моих приятелей и коллег. Он ужасно переживал и однажды, обливаясь злыми слезами, шарахнул об пол хрустальный графин, когда обедавший у нас Ник стал потешаться, передразнивая белфастский акцент Патрика и задавая парню дурацкие вопросы о живописи семнадцатого века, в чем, должен сказать, сам Ник разбирался не больше, чем Патрик.

Патрик очень любил хорошо одеваться и зачастил к моему портному, беспечно игнорируя состояние моего банковского счета. Я же не мог отказать ему в удовольствии, тем более что в хорошо пошитом костюме он выглядел невозможно соблазнительным. Конечно, я не мог брать его с собой во многие места, потому что, как бы прилично он ни выглядел, достаточно ему было открыть рот, чтобы стало понятно, что он собой представляет. Это было постоянной причиной трений между нами, правда, его чувство обиды несколько приутихло, когда я рискнул позволить ему сопровождать меня во дворец в день посвящения меня в рыцарское звание. У миссис У. даже нашлось для него несколько слов, и вы можете себе представить произведенное впечатление. (Между прочим, я часто спрашиваю себя, знает ли миссис У. о том, что ее боготворят в среде гомосексуалистов. Вот ее мать, так та в свое время наверняка упивалась ролью ангела-хранителя всех свихнувшихся на этом поприще и даже позволяла себе шутить над собой по этому поводу. Юмор миссис У., правда, не такой грубый, хотя и она любит подшучивать, напуская на себя серьезный вид. Боже, мне и ее очень не хватает.)

Появление Патрика ознаменовало начало нового этапа моей жизни, можно сказать, среднего периода — времени покоя, размышлений и глубоких исследований, что приносило мне радость после бурных военных лет. Во всяком случае, на лондонской сцене значительно поутихло, особенно после отъезда Боя в Америку, хотя доходившие до нас с той стороны Атлантики сплетни о его похождениях вносили оживление в скучные вечеринки. В основном я был доволен семейной жизнью. Неправильное употребление данного понятия носит чисто формальный характер. Патрик обладал всеми качествами хорошей жены и, к счастью, был лишен двух худших: он не был женщиной и не плодоносил. (В наше время протестов и стремления к так называемой эмансипации я спрашиваю себя, до конца ли понимают женщины, как глубоко, всем своим нутром, до слез ненавидят их мужчины.) Он окружил меня заботой. Был занятным собеседником, отличным поваром и превосходным, хотя и не богатым на выдумки любовником. К тому же был ловким сводником. Абсолютно лишенный ревности, приводил ко мне парней со скромным рвением кота, кладущего к ногам хозяина наполовину съеденную мышь. Кроме того, он отличался нездоровым любопытством, и какое-то время мне пришлось преодолевать невольную стыдливость, чтобы позволить ему смотреть, как я скакал в постели на этих полуобъезженных жеребчиках.

В институте присутствие Патрика не вызвало замечаний. Разумеется, мы держались подчеркнуто скромно, по крайней мере в часы, когда галереи были открыты для посетителей. Патрик любил устраивать вечеринки, которые иногда бывали чересчур буйными, поскольку его приятели не могли похвастаться приличными манерами. Правда, наутро, к тому времени, когда я с похмельной головой приходил в себя, квартира находилась в идеальном порядке, задержавшиеся выставлены за дверь, окурки и пустые пивные бутылки выброшены, ковры вычищены, в квартире прохладно и тихо, как в синеватом пространстве спальни Сенеки на висевшей над письменным столом картине Пуссена, которую после всего, что происходило, никто из гостей не украл или не разбил вдребезги, как мне чудилось в пьяных кошмарах.

В этой квартире Вивьен ни разу не была. Я как-то встретил ее в универмаге «Хэрродс». Со мной был Патрик. После невнятных представлений мы с ней немного поговорили. Из троих только я сгорал от смущения. Ник не принимал Патрика всерьез. Я надеялся, что он — хочу сказать, Ник — станет ревновать. Да, знаю, жалкие надежды. С другой стороны, Патрику Ник страшно нравился, и когда он бывал у нас, неприятно было смотреть, как тот ходил за ним как большой, дружелюбно настроенный и не очень умный пес. Как бы плохо Ник себя ни вел, ему все прощалось. Ник степенно, величественно вступал в зрелый возраст. Он прибавил в теле, но что у других показалось бы огрубением, у него это выглядело так, будто он примерял мантию лорда. Он уже не был тем красавчиком демонического вида, каким был лет до тридцати; откровенно говоря, он выглядел как типичный высокопоставленный тори — осанистый, одетый с иголочки, лощеный, словом, обладал всеми внешними качествами, какие с годами, не знаю как, обретают очень богатые и могущественные. Юношеское самомнение, казавшееся мне смешным и привлекательным, как и его физическое «я», тоже прибавляло в весе, окончательно подавляя остатки чувства юмора, которое вообще-то никогда не относилось к его лучшим качествам. Если раньше он отстаивал свои убеждения с юношескими пылом и прямолинейностью, то теперь разглагольствовал с важным видом, вперив грозный взгляд в того, кто осмеливался не соглашаться. Он шел по годам как караван, нагружаясь по пути данью, получаемой от жизни —драгоценности, деньги, власть, известность, жена и дети — две способные взрослые девочки, одна копия матери, другая похожа на свою тетю Лидию, и теперь он где бы ни появлялся, брал с собою груз этих богатств, подобно восточному властелину, шествующему в сопровождении свиты женщин в чадрах и сгибающихся под ношей рабов. Но я все еще любил его, беспомощно, безнадежно, стыдясь самого себя, смеясь над собой, чопорным эрудитом средних лет, сохнущим по этому раскормленному, самоуверенному, помпезному столпу истеблишмента. Как я обманывался! Мне постоянно приходилось наблюдать, что любовь тем сильнее, чем недостойнее объект.

После одной из таких шумных попоек в нашей квартире я рассказал Патрику все о своей другой, тайной жизни. Он рассмеялся. Такой реакции я не ожидал. Он сказал, что не смеялся так с тех пор, как во Франции немецкий пулеметчик ранил в задницу его командира. Он знал, что я был важной шишкой в скрытом от посторонних глаз мирке Департамента, но то, что я также работал на Москву, он воспринял как потрясающе смешной анекдот. Патрик, конечно, понимал, что значит жить тайной жизнью. Он потребовал, чтобы я рассказал во всех подробностях; был крайне возбужден и впоследствии очень старался в постели. Мне не следовало рассказывать ему об этом. Меня понесло. Я даже называл имена. Боя, Аластера, Лео Розенштейна. С моей стороны это было глупым хвастовством, но с каким удовольствием я выплескивал все это наружу!

В ту ночь, когда он погиб, мы с ним поссорились, что служит причиной постоянно испытываемых мною почти невыносимых мук совести. И раньше, конечно, случались ссоры, но в тот вечер в первый и последний раз мы по-настоящему подрались. Не помню, с чего началось, — уверен, с какого-то пустяка. Забыв обо всем, мы принялись орать друг на друга, как пара лишившихся рассудка обреченных любовников в кульминационный момент плохой оперы. Знать бы, что ждет беднягу Патрика несколькими часами позже, не стал бы выкрикивать ему в лицо ужасные, ужасные слова, а он не сидел бы почти до утра, предаваясь грустным размышлениям, не напился бы моим отборным коньяком, не нашел бы свою смерть, доковыляв до балкона и рухнув с четвертого этажа на залитый лунным светом двор. Я в это время спал. Хотелось бы рассказать, что видел зловещий сон или в тот момент проснулся, охваченный необъяснимым ужасом, но ничего такого не было. Я продолжал спать, а он со сломанной шеей лежал на камнях, и никто не видел, как он умирал, не слышал его последнего вздоха. Его увидел привратник во время утреннего обхода; меня разбудил звук его шагов, когда он поднимался по лестнице. «Прошу прощения, сэр, боюсь, произошел несчастный случай…»

В то время я подвергался в Департаменте новой серии допросов и, как ни странно, этот несчастный случай обернулся мне на пользу, потому что Билли Митчетт и его люди, так же как и я, стремились не давать случившемуся широкой огласки. Они думали, что после многолетних допросов я расколюсь и признаюсь во всем, и были меньше всего заинтересованы в том, чтобы обо всей этой истории разнюхали пройдохи газетчики. Так что кое-кто переговорил с полицией, а потом с проводившим дознание следователем, и в конечном счете в печати не появилось ни строчки. Для меня это было огромным облегчением; такой скандал был бы очень плохо воспринят во дворце, где я по-прежнему был неплохо устроен. Много недель я боялся вылезать из квартиры. Моя секретарша мисс Макинтош, несмотря на годы и артрит, да благословит Господь доброе сердце старой девы, карабкалась по ужасной лестнице, снабжая меня продуктами и бутылками джина. Правда, я скоро понял, что придется отказаться от квартиры. Все здесь напоминало о Патрике. Как-то мне в руки попал стакан из-под спиртного, на гранях которого отчетливо сохранились отпечатки всех пяти пальцев. Я безутешно рыдал, уткнувшись лбом в кухонный стол. Когда со временем я набрался храбрости и вышел на балкон, то заметил, что шпингалет балконной двери сломан, скорее, взломан. Я спросил Скрайна, лазили ли ко мне в квартиру, чтобы поискать улик, но он поклялся, что не посылал никаких ищеек Я ему поверил. И все же закралось сомнение; не наткнулся ли Патрик в ту ночь на незваного гостя, не оставившего следов, если не считать залитого лунным светом недвижимого тела? Похоже, меня одолевают странные фантазии?.. Патрик, о мой бедный Пэтси!

* * *

К тому времени, когда военные действия в Европе приближались к шумному завершению, я был в звании майора и за мной числилось участие в некоторых самых значительных разведывательных операциях союзников (вообразите здесь скромную улыбку и хриплое покашливание). Однако, несмотря на мои старания и успехи, я так и не смог подняться на вершину департаментской иерархии. Признаюсь, это вызывало у меня ощущение обиды и унижения. Ник был наверху, и Куэрелл, и Лео Розенштейн, даже Бою иногда подавали руку помощи и поднимали наверх, позволяя принимать участие в совещаниях олимпийцев на пятом этаже. (Какую комедию эти четверо, должно быть, разыгрывали там, наверху!) Я не мог понять, почему туда не допускали меня. Намекали, что я несколько вольно себя веду, что слишком люблю хитрить и вести двойную игру. Я считал это ценным качеством, особенно в сравнении с непостоянством Ника и его неизменным пренебрежением вопросами безопасности. Но если я вызывал подозрения, то как тогда быть с Боем? Нет, решил я, подлинная причина моего остракизма состояла в том, что меня наказывали за мои сексуальные отклонения. Ник, возможно, не распространялся о моей любовной связи с Данни Перкинсом и многих других связях после Данни, но в конечном счете он был братом моей жены и дядей моих детей. Его собственные скандальные любовные похождения — например, одновременная связь с сестрами Лайдон вплоть до и, как говорили, после — его женитьбы на Сильвии, видно, не шли в счет. Вряд ли стоит говорить, что я воздерживался от того, чтобы жаловаться. Первое правило стоиков — не ныть.

В глубине души я опасался, что причина моего недопущения на пятый этаж была более серьезной, чем простое предубеждение или коварное слово Ника. Мои страхи питались настойчивым звучанием странного эха, эдакого слабого акустического сигнала, который, казалось, я ловил в поворотные моменты моей службы в Департаменте. Иногда я как бы резко останавливался, как прохожий в ночи на пустынной дороге, убежденный, что кто-то идет следом и преследователь в этот момент тоже останавливается. Самым странным было то, что я не мог определить, кем был этот призрачный преследователь, если он существовал, — другом или врагом. В моем распоряжении оказывались отдельные сведения, документы, карты, фамилии, которые мне не полагалось знать; эти непредвиденные ценные «находки» вызывали у Олега беспокойство, хотя жадность всегда брала верх над опасениями. Бывали и противоположные результаты, когда запрошенная Москвой та или иная информация, зачастую весьма незначительная, вдруг засекречивалась и становилась недоступной мне. Во всем этом я усматривал хитрый, злонамеренный умысел; будто меня заставляют плясать кому-то на потеху, и как бы я ни сопротивлялся, ниточки, невероятно тонкие и хрупкие, оставались прочно прикрепленными к суставам моих ног и рук.

Я подозревал всех. Одно время даже Ника. В годы войны, когда одним зимним туманным днем мы с Олегом сидели в «Райнере» — да, мы встречались здесь почти до самого конца, хотя он располагался прямо за углом от Департамента, — сквозь грязное окно я увидел проходившего мимо Ника и был готов поклясться, что он увидел меня, хотя не подал виду, лишь глубже надвинул шляпу и скрылся в тумане. Потом я много дней чувствовал себя как на иголках, но ничего не произошло. Я убедил себя, что все это бред. Возможно ли, чтобы Ник принял участие в этой игре в кошки-мышки, которую, как я подозревал, затеяли со мной, — хватило бы ему для этого ловкости, ума? Нет, сказал я себе, нет, если бы Ник засек одного из своих ведущих сотрудников, даже если тот приходился ему зятем, встречающимся втихаря с советским оперативным сотрудником — а Олег к тому времени был достаточно известен, — он бы достал служебный револьвер и, подобно Ричарду Ханнаю, расшвыривая стулья и официанток, ворвался в кафе и вывел бы меня, чтобы передать в руки службе внутренней безопасности Департамента. Прямолинейный-деловой-порывистый-безрассудный — такой имидж создавал себе сам Ник.

Тогда Бой? Нет, он мог бы затеять такое как розыгрыш, но скоро ему это бы наскучило. Лео Розенштейн был более вероятным подозреваемым. Подобного рода утонченно надменная игра могла бы импонировать такому, как он, выходцу из Леванта — парвеню и денежному аристократу, но я не думал, что для этого у него, несмотря на затеваемые им вечеринки, неуклюжие шутки и наигрывание буги-вуги на пианино, хватило бы хитрости и озорства. Само собой разумеется, Билл Митчетт был не в счет. Так что оставался Куэрелл. Сделать из меня забаву и вертеть мною как хочется, просто для потехи, полностью отвечало его натуре. Помню, как однажды он, будучи пьян, сказал, что чувство юмора — всего лишь обратная сторона отчаяния; думаю, это вполне относилось к нему, хотя не уверен, что слово «юмор» применимо к свойственной ему недоброй игривости по отношению к окружающему миру. Да и «отчаяние» не совсем то слово, хотя я не могу придумать другого, к которому этот афоризм так бы подходил. Я никогда не думал, что Коэрелл вообще во что-нибудь верил, несмотря на высокопарные рассуждения о вере, молитвах и Божьей благодати.

В относительно спокойные времена я допускал, что эти страхи и подозрения были своего рода манией. В те последние безумные военные годы никто не был в состоянии мыслить здраво, а я по необходимости лишался здравого смысла более других. Моя жизнь превратилась в своего рода лихорадочное действо, в котором я играл все роли. Это могло быть более терпимым, если бы мне было позволено видеть свое положение в трагическом или по крайней мере серьезном свете, если бы я мог быть Гамлетом, побуждаемым душевным разладом хитрить, таиться и притворяться сумасшедшим; но нет, я больше походил на клоуна, перебегающего из одной кулисы в другую, лихорадочно меняя внешность, надевая одну маску, чтобы тут же заменить ее другой, а за пределами огней рампы воображаемые зрители моих наихудших личин, ни на минуту не спуская глаз, заходились в отвратительном ржании. Бой, который упивался театральностью и опасностями этой двойной жизни, смеялся надо мной («О Господи, опять этот трусишка со своими сомнениями!»), а порой я даже подозревал, что над моими терзаниями и опасениями издевается и Олег. Но у меня была более чем двойная жизнь. Днем я был мужем и отцом, историком искусств, преподавателем, осмотрительным и прилежным сотрудником Департамента; потом наступала ночь, и мистер Хайд, прижимая к груди государственные секреты и дрожа от возбуждения, рыскал по городу, обуреваемый порочными желаниями. Когда я стал приобщаться к поискам мужчин, все мне было уже знакомо: брошенный украдкой оценивающий взгляд, тайный знак, непонятный со стороны обмен условными словами, поспешное сладостное облегчение — все-все знакомо. Даже местность та же самая, общественные уборные, мрачные окраинные пабы, грязные глухие переулки, а летом тихие, покрытые зеленой травой безобидные городские парки, чей теплый мягкий покой я осквернял тайными шушуканиями. Часто перед закрытием я подкатывался к подходящему, на мой взгляд, солдату с озябшими руками, или нервно дергающемуся коммивояжеру в тех же самых «Джордже», или «Почтовой карете», или «Лисе и гончих», в том же углу у стойки, где днем стоял с Олегом, передавая ему ролик пленки или пачку бумаг, считавшихся в Департаменте совершенно секретными документами.

Единственной незапятнанной стороной моей жизни было искусство. В институте я, бывало, улизнув от студентов, спускался в подвал и доставал что-нибудь, необязательно что-то большое, не своего все еще хранившегося там «Сенеку», не одну из крупных работ Сезанна, а, скажем, эскиз Тьеполо или «Молящуюся Богоматерь» Сассоферрато, и погружал свои чувства, исполненные вины и страха, в чистоту и упорядоченный покой картины, полностью отдаваясь притягивающему к себе выразительному безмолвию. Я знаю, да и кому знать лучше, что искусство, как считают, учит нас видеть мир во всей его цельности и подлинности, но в те годы оно давало возможность уйти от действительности, пусть на четверть часа, к чему я часто стремился, подобно прелату, еженощно возвращающемуся в бордель. И все же волшебства никогда не случалось. В этих моментах напряженных раздумий было что-то ложное, нарочитое, слишком много собственного «я». В них всегда присутствовал привкус обмана. Казалось, что я рассматриваю не картины, а себя, рассматривающего их. А они, в свою очередь, почему-то обиженно рассматривали меня и упрямо не давали того благословенного покоя и кратковременного ухода от действительности, чего я так горячо желал. Не обретя покоя, неизъяснимо разочарованный, я в конце концов оставлял надежду и торопливо прятал картину, словно совершил что-то непристойное. В голову приходит ужасная мысль, что, возможно, я ничего не понимаю в искусстве, что всего, что я вижу и ищу в нем, там нет или если есть, то это вложено мною самим. Есть ли у меня какое-либо подлинное лицо? Или я так долго вел двойную жизнь, что поплатился своим «я»? Собственным «я». Увы.

В те годы мы с Вивьен виделись не часто. На оставленное отцом наследство она купила домик в Мэйфере, где вела неведомую мне жизнь, но, на мой взгляд, была вполне довольна. У детей была няня, у нее самой прислуга. Были друзья и, полагаю, любовники; об этих вещах мы не говорили. Она приняла мое сексуальное отступничество без лишних замечаний; думаю, она нашла его забавным. Мы обходились друг с другом вежливо, со сдержанным уважением и неизменно с некоторой опаской. Наши разговоры при встречах были не столько разговорами в собственном смысле слова, сколько шутливым подкалыванием друг друга, вроде дружеского, но и опасливого фехтования двух приятелей. С годами она все больше впадала в меланхолию, лелеяла ее как раковую опухоль. У обоих были свои потери. Она долго, не выставляя напоказ своих чувств, горевала об отце; раньше я не представлял, как близки они были друг другу, и был поражен. Ее мамаша после многих лет особого общения с усопшим тоже умерла. Умер и бедняга Фредди. Он прожил в так называемом приюте полгода, а затем тихо скончался от какой-то легочной инфекции — никто толком не объяснил, что представляла собой убившая его болезнь. «A-а, сердце не выдержало, — пояснил мне на похоронах Энди Вильсон. — Он зачах как старый пес, которого увезли из родного дома». И одарил меня хитровато-ядовитым взглядом. Хетти в тот день больше обычного страдала от провалов памяти. Около могилы она возбужденно схватила меня за рукав и хрипло зашептала: «Да мы уже все это сделали!» Она думала, что мы хороним отца. В ту зиму она как-то утром упала на обледеневших ступенях церкви Св. Николаса и сломала бедро. Из больницы ее отвезли прямо в дом престарелых, где, ко всеобщему удивлению и не меньшему смятению, включая, по-моему, и себя, она прожила еще пять лет, доставляя хлопоты своим слабоумием, оставаясь в далеком прошлом своего детства. Когда она наконец умерла, я поручил продажу дома местному агенту; есть вещи, которые не выносит даже такое бесчувственное сердце, как мое. В тот день, когда проходил аукцион, я прочел в биографии Блейка воспоминание самого поэта, как он в первое утро пребывания в милом сердцу Фелфэме, выйдя из своего коттеджа, услышал, как сынишка пахаря говорит: «Отец, ворота открыты», — и мне подумалось, что это мой отец шлет мне послание, хотя смысл его был мне непонятен.

* * *

В день, когда сообщили о смерти Гитлера, мы с Боем шатались по кабакам. Это было первого мая. Мы начали с «Грифона», пошатываясь, добрели до «Реформ», в интервале побывали в общественной уборной Гайд-Парка, той большой, что рядом с Углом Ораторов, которой предстояло в дальнейшем стать моим излюбленным местом охоты. В этот первый раз, несмотря на изрядное количество выпитого джина, я еще робел и лишь наблюдал, как туда и обратно украдкой снуют темные фигуры. Я стоял на страже, пока Бой с дюжим рыжеволосым молодым гвардейцем, обладавшим поразительно симпатичными ушами, шумно и, судя по звукам, не вполне удовлетворительно занимались в кабинке любовью. В этот момент в уборную вошел тощий тип в макинтоше и котелке и многозначительно поглядел на плохо пригнанную дверцу, из-за которой в сопровождении стонов и сдавленных вскрикиваний явственно доносились звонкие шлепки крепких ляжек Боя о ягодицы рыжего молодца. Я подумал, что этот тип, должно быть, детектив, и мое сердце забилось в странном неуловимо легком ритме, который со временем в подобных обстоятельствах стал мне так хорошо знаком, вмещая в себе страх, необузданное веселье и беспричинное торжество. Подозрительный тип, правда, оказался не легавым и, еще раз с завистью взглянув на дверь кабинки, затем безнадежно на меня — уверен, он принял меня за новичка, — застегнул ширинку и нырнул в ночь. (Между прочим, я очень сожалел, когда к концу славных 1950-х стали повсюду вводить ширинки на молнии; молния намного облегчает доступ, особенно если охвачен amor tremens^[147], но мне нравились эти вкрадчивые движения пальцев, расстегивающие всегда чуточку неподатливые пуговицы, тогда как тот, которого американцы называют мизинчиком, пока еще прячась, но дрожа от нетерпения, как светская матрона, протягивающая руку за чашкой чаю, предвкушает восхитительное нелепое действо.)

Наутро я проснулся на софе на Поланд-стрит, с хмельной головой и, как всегда после ночного загула с Боем, мучимый непонятным беспредметным беспокойством. Рядом надрывался телефон. Звонил Билли Митчетт, срочный вызов. По какому поводу, не сказал, но голос взволнованный. Когда я вошел в кабинет, он встал, затрусил из-за стола навстречу, пыхтя и вроде бы обеспокоенно глядя мне через плечо, и горячо затряс руку. К тому времени он уже был инспектором Департамента. И все таким же болваном.

— Из дворца, — озабоченно прошептал он. — Они… он… он просит тебя явиться немедленно.

— A-а, только и всего, — заметил я, снимая нитку с рукава; подумалось, как много я теряю, будучи в военной форме. Хотел было сказать Билли, что мы с королевой родственники, но подумал, что уже говорил, и не захотел в этой связи показаться хвастливым. — Наверно, насчет этих чертовых рисунков в Виндзоре, которые, как все еще считается, я для него каталогизирую.

Билли нетерпеливо и как-то заискивающе затряс волосами; он всегда напоминал мне пса, только я не мог решить, какой породы.

— Нет, нет, — произнес он, — нет… он хочет послать тебя с каким-то поручением. — Билли возбужденно вытаращил глаза. — Говорит, весьма деликатным.

— Куда?

— В Германию, старина, — в долбаную Баварию. Ну что скажешь, а?

* * *

Для поездки во дворец мне выделили автомобиль с шофером; событие само по себе свидетельствующее — в условиях строжайшего нормирования бензина, — какое впечатление произвел на Билли этот вызов к королю. Водитель доставил меня к парадным воротам, охраняемым конной гвардией, где довольно тупой, хотя и обладающий приятной внешностью караульный при полном параде, в кивере и прочем, небрежно взглянув на мой пропуск, махнул рукой, чтобы проезжали. Все это показалось мне странно знакомым, и вскоре я понял, почему: вспомнилось событие десятилетней давности, когда я въезжал в Кремль на встречу, как я думал, с Отцом Народов. Прихожие покои власти похожи между собой. Не то чтобы у дворца, как понимаете, осталось много власти, однако Его Величество все же пользовался — или, во всяком случае, считал, что пользовался — значительно большим влиянием, чем сегодня имеет его дочь, миссис У. Знаю, что он не вызывает большого уважения, но, по-моему, среди современных монархов он был одним из наиболее компетентных.

— Будет чертовски неприятно, — начал разговор Его Величество, — если пройдут эти парни из лейбористской партии, что становится все более вероятным. — Мы находились в одной из громадных, ужасно холодных, производящих гнетущее впечатление гостиных, характерных для наводящего уныние дворца. Монарх стоял, заложив руки за спину, у окна, хмуро глядя на залитый бледным солнечным светом дворцовый сад. В огромном камине горела крошечная горка угля, на каминной полке стояла ваза с увядшими нарциссами. Он поглядел на меня через плечо. — А вы как думаете, Маскелл? Вы же трезвомыслящий тори, не так ли?

Я в утонченно неудобной позе сидел на изящном позолоченном стуле в стиле Людовика XV, скрестив ноги и сложив на колене кисти рук, чувствуя, что выгляжу довольно чопорно, хотя и не представляя, как можно устроиться удобнее, принимая во внимание обстоятельства: крошечный стульчик, закоченевшие конечности, присутствие суверена. Его Величество старался держаться без церемоний, что я всегда с трудом выносил.

— Полагаю, я скорее виг, нежели тори, сэр, — возразил я. Он вскинул левую бровь, но я добавил: — Разумеется, лояльный.

Нахмурившись больше прежнего, он отвернулся к окну; не очень-то благоприятное начало аудиенции, подумал я.

— Конечно, страна потеряла направление, — раздраженно произнес он; в таких случаях его заикание становилось едва заметным. — Да и как может быть иначе после всего, что нам пришлось вынести за эти пять лет? Знаете, я часто думаю, что самое глубокое воздействие оказала не сама война, а ее результаты. Например, женщины на производстве. О-о, я их видел — в брюках, курят, держатся развязно. Я с самого начала говорил, что это к хорошему не приведет… и теперь глядите, куда мы пришли!

Он молча задумался. Я, затаив дыхание, ждал. На нем был безупречно пошитый костюм-тройка из гладкого твида, полковой галстук; такая непринужденность, такое небрежное изящество, даже в дурном настроении — лицам королевской крови не откажешь в способности сохранять самообладание даже в самых неприятных обстоятельствах. Ему было пятьдесят, но выглядел он старше. Наверное, уже тогда сердце начинало отказывать.

— Мистер Эттли, — осторожно заметил я, — кажется, достаточно благоразумен.

Его Величество пожал плечами.

— A-а, с Эттли все в порядке; с ним я смогу сработаться. Но вот его окружение!.. — Он раздраженно встряхнулся, вздохнул, повернулся, подошел к камину и, облокотившись о полку, отсутствующим взглядом посмотрел в дальний угол потолка. — Ладно, придется работать со всеми из них, не так ли? Не давать же им повода упразднить монархию. — Он опустил глаза и весело взглянул на меня. — Или давать? Что скажет лояльный виг?

— Вряд ли представляю, сэр, — ответил я, — чтобы Клем Эттли или, должен сказать, кто-либо из его партии попытался или хотя бы пожелал упразднить трон.

— Как знать? В будущем все возможно, а они — будущее.

— На какое-то время, возможно, — согласился я. — Но жизнь правительства коротка, а трон продолжает стоять. — По правде говоря, я внутренне содрогнулся при мысли о возможности пребывания у власти умеренных левых на протяжении более или менее значительного периода времени. Внутри с похмелья горело словно пламя в печи. — Люди смотрят на жизнь практично; их не одурачить обещаниями варенья для всех, особенно когда они еще не дождались хлеба.

Его Величество через силу усмехнулся.

— Хорошо сказано. Весьма забавно.

Взгляд его снова устремился к потолку; похоже, ему становилось скучно. Я принял более деловую позу.

— Сэр, инспектор, коммандер Митчетт, говорил что-то о Германии?..

— Да-да, совершенно верно. — Он подхватил второй позолоченный стульчик, сел напротив, опершись локтями о колени и сложив руки, и серьезно поглядел на меня. — Виктор, хочу просить вас об одолжении. Надо съездить в Баварию, в Регенсбург — слыхали о таком месте? — и привезти кое-какие бумаги, которые хранятся для нас у нашего кузена. Вилли, наш кузен, как бы возложил на себя обязанности хранителя семейного архива. Все мы взяли за привычку — скажу вам, плохую привычку — отдавать… документы и прочее ему на хранение, а потом, разумеется, началась война и не было способа вернуть их обратно, даже если бы Вилли готов был их отдать: старина Вилли, тяжелый человек, когда дело доходит до его драгоценного архива. — Он остановился, казалось, затрудняясь продолжать, и долго сидел неподвижно, опустив голову и хмуро разглядывая руки. Никогда раньше он не обращался ко мне по имени (и между прочим, никогда потом). Я, конечно, был доволен и польщен, кажется, даже слегка покраснел от смущения, надеюсь, не неподобающе, но был поражен и немало расстроен. Кажется, я повторяюсь, но, как и все добрые марксисты, в душе я убежденный роялист, и мне не нравилось, что король… ну, так унижается. Бумаги эти, подумал я, должны быть весьма деликатного свойства. Его Величество все еще хмурился, разглядывая свои переплетенные пальцы. — Вспоминаю, когда вы были в Виндзоре, — произнес он, — то занимались нашими рисунками… между прочим, удалось закончить тот каталог?

— Нет, сэр. Работа трудоемкая. К тому же была война…

— О Боже, да, да, понимаю. Я так, просто спросил. Просто… спросил. — Он резко поднялся, почти вскочил, со стула, пошатнувшегося на своих изящных ножках, и, легонько постукивая кулаком о ладонь, принялся расхаживать взад и вперед. — Эти, э-э, документы… — продолжал он. — Там письма моей прабабушки ее дочери Фредерике и несколько писем моей матери ее немецким кузинам. Понимаете, просто семейные бумаги, но такого свойства, что нам не хотелось бы, чтобы они попали в руки какого-нибудь американского газетчика, который не был бы по английскому закону связан молчанием. По всей вероятности, Альтбергский дворец заняли американские войска и превратили его во что-нибудь вроде своего центра отдыха и развлечений; надеюсь, у Вилли хватило ума надежно спрятать фамильные драгоценности, а как ему удается в этих условиях управляться со своей матерью, ума не приложу. Вы ее, графиню, увидите, не сомневаюсь. — Словно вспоминая о чем-то крайне неприятном, он передернул плечами и глубоко вздохнул. — Страшная женщина.

Я смотрел, как он расхаживает по комнате, и размышлял об интересных возможностях, которые открывала предстоящая миссия. Знаю, что мне не следовало бы, но я не мог устоять, чтобы, пусть легонько, не нажать на чувствительную точку.

— Думаю, мне бы не помешало, сэр, — неторопливо, с подобострастной озабоченностью заметил я, — поподробнее узнать, что представляют собой бумаги, которые очень хотят получить во дворце. На войне я понял — такой оборот мне понравился, — что чем больше у тебя информации, тем больше вероятность успешно выполнить поставленную задачу.

Глубоко вздохнув, он перестал расхаживать по комнате и подавленно опустился на софу напротив камина, приложив указательный палец к поджатым в раздумье губам и глядя в сторону окна. Изящный профиль, хотя несколько безвольный. Я подумал, были ли у него склонности к однополым сношениям — я еще не знал ни одного представителя королевских кровей, у которого их бы не было. Мне, в частности, пришли на память летние лагеря для детей рабочих, которые он всячески поощрял. Взгляд мой упал на его толстые шерстяные носки, вроде бы ручной, не очень искусной, вязки; наверно, вязала одна из принцесс, скорей всего старшая — трудно представить младшую со спицами и книжкой образцов. Его Величество вздохнул еще глубже.

— В любой семье есть свои проблемы, — сказал он, — своя паршивая овца, да и мало ли что еще. Мой брат… — Снова глубокий вздох; я так и думал, что скоро всплывет на поверхность имя братца. — Мой брат перед войной вел себя довольно глупо. Он ужасно расстроился из-за… да вы знаете, отречения от престола и всей этой истории; считал, что семья и страна покинули его в беде. Полагаю, он думал о мщении, бедняга. Эти встречи с Гитлером… глупо, очень глупо. А Вилли, понимаете, наш кузен Вилли, который много умнее бедного Эдуарда, был посредником между нацистскими вождями и моим братом и его… его женой.

Заикание становилось все заметнее.

— И вы думаете, — осторожно вставил я, — что могут существовать… документы, имеющие отношение к этим встречам? Записи? Даже стенограммы?

Он бросил на меня нерешительный, просительный, почти стыдливый взгляд и, страдальчески опустив глаза, кивнул.

— Нам известно, что они существуют, — прошептал он словно ребенок, которому пора идти спать, но он боится темноты. — Мы доверяем вам, мистер Маскелл, вернуть их; уверены, что вы именно тот человек, который это сделает, и полагаемся на ваше благоразумие.

Я, в свою очередь, с серьезным выражением кивнул, изображая надежность и бульдожью решимость. О, вы хотели сказать «молчание», Ваше Величество. Молчание.

* * *

Меня доставили в Германию на транспортном самолете ВВС, небрежно прикрепленным ремнями к сооруженному на скорую руку сиденью в окружении сваленных в кучу мешков с почтой и стучавших как зубы ящиков пива. Внизу страшные разрушения, обугленные леса, почерневшие поля и города с домами без крыш. На аэродроме близ Нюрнберга меня встретил явно враждебно настроенный офицер военной разведки со взлохмаченными усами и свирепой улыбкой. Назвался капитаном Смитом, но судя по всему, он сам не рассчитывал, что ему поверят. И на все, что я ему говорил, шевелил усами в злой, скептической усмешке, видимо полагая, что я тоже по профессиональной привычке, если не из других соображений, плету небылицы о себе и своих намерениях. Не то чтобы от меня ожидалось сказать больше, чем нужно: Смит немедля дал мне понять, что ему абсолютно наплевать на меня и на мои планы. У него был джип, на котором мы на дикой скорости промчались по разрушенным улицам и выехали за город. Весеннее солнце безжалостно жгло заброшенные поля. Машину вел толстый капрал со свинячьими ушами и круглыми, как у ребенка, плечами; заросшая шея в толстых складках. Водители всегда привлекали мое внимание; в том, как они с сосредоточенной неподвижностью сидят за рулем, суровые и по-своему величавые, углубившись в себя, как бы одаривая вас остающимися позади милями, есть что-то необыкновенно впечатляющее. Они со Смитом обращались друг с другом с какой-то злой насмешливой презрительностью, сердито пререкаясь вполголоса, словно несчастливая супружеская пара на воскресной прогулке. Расстояние в девяносто миль до Регенсбурга мы покрыли за какие-нибудь полчаса.

— Надо отдать должное Адольфу, — заметил Смит, — умел, черт побери, строить хорошие дороги.

— Да, — согласился я, — как римляне. — И был удивлен, когда Смит круто повернулся на своем сиденье и с насмешливо-удивленной презрительной ухмылкой уставился на меня.

— О да, — прорычал он, захлебываясь от непонятной ярости. — Римляне с их дорогами!

И вот мы в Регенсбурге, заброшенном городишке с высокими и узкими квадратными башенками, многие из которых увенчаны огромными журавлиными гнездами, больше подходящими для Северной Африки, нежели для середины Европы. Это впечатление усиливалось мавританского вида полумесяцем, косо висевшим в тот вечер на бархатистом багровеющем небе. Меня поместили в грязной гостиничке, названной «Голова турка». Смит без особых церемоний высадил меня у входа, и они с водителем с ревом умчались; изрыгая клубы вонючего дыма джип, круто, на двух колесах, развернулся и исчез за углом. Я уныло побрел со своими вещами. Всюду, в баре, ресторане, даже на лестничных ступеньках, курят, пьют, и шумно играют в покер американские солдаты. Настроение полусонной эйфории; как у детей, пропустивших свое время и отказывающихся ложиться спать. И впрямь как дети: очень похоже на детский крестовый поход с той только разницей, что не поганая старая ненасытная Европа пожирала эту необузданную армию перекормленных юнцов, а как раз наоборот. Но не делайте, по их собственному выражению, из меня дурака: я не ненавидел американцев; на самом деле я находил в их беззаботной бездушной манере что-то вполне родственное. В шестидесятые годы я неоднократно бывал в Соединенных Штатах — читал лекции, консультировал, — а однажды, сколь бы невероятным это ни могло показаться, целый семестр преподавал днем в одном колледже на Среднем Западе, рассказывая полному залу фанатически прилежных слушателей о великолепии французского искусства семнадцатого столетия, а по вечерам пил пиво в компании тех же студентов, к этому времени абсолютно раскованных и по-щенячьи доброжелательных. Вспоминаю одну особенно веселую попойку в салуне «Родео», которая для меня закончилась как в доброе старое время, когда мы с Данни Перкинсом бывали в мюзик-холлах; взобравшись на стол, я распевал «Берти из Берлингтона», сопровождая вокал соответствующими жестами и вызывая шумное, хотя и удивленное, одобрение у моих студентов и полдюжины подпиравших стойку завсегдатаев в ковбойских сапогах. О да, мисс В., я обладаю несметным множеством талантов. И мое восхищение вызывали не просто американцы (хотя я больше чем восхищался некоторыми из моих студентов, особенно юным футболистом с милым личиком, волосами цвета соломы и необыкновенными небесно-голубыми глазами, поразившим меня, и самого себя, силой грубой мужской страсти на старом кожаном диване в моем запертом на ключ кабинете в один из дней любви, когда над колледжем бушевала гроза и по опущенным деревянным планкам сотрясаемых ветром жалюзи барабанил дождь), а сам американский порядок, столь много и безжалостно от человека требующий, не обманываясь насчет изначальной жестокости и продажности рода человеческого, и в то же время столь решительно и непоколебимо оптимистичный. Понимаю: снова ересь, снова вероотступничество; скоро за душой не останется никаких убеждений, лишь куча запальчиво оправдываемых отречений.

Обедом в английском понимании в «Голове турка» не кормили: в Баварии обедают в полдень, а к девяти часам ложатся спать. Порыскав по улицам, я наконец отыскал открытую пивнушку и долго сидел там, жалея себя, пил из огромных кружек жидкое пиво, съел несколько связок отвратительных, похожих на высохшее и сморщенное собачье дерьмо сосисок. Вошел командир транспортного самолета, и поскольку мы не смогли не встретиться глазами, как воспитанные малые были вынуждены провести вечер вместе. Оказывается, давно, в мирное время, он был ученым, специалистом по средневековым рукописям. Это был крупный застенчивый, очень усталый на вид мужчина с грустными глазами. Спустя несколько лет в один летний день я случайно встретил его на приеме в королевском саду. Он представил мне свою глуповато хихикавшую жену, леди Мэри, бледную, чахоточного вида, нервозную как борзая, с близко посаженными глазами, тонким бледным носиком. Не помню, почему мы заговорили о принце Георге — красавце, не чуждавшемся однополой любви, погибшем в воздушной катастрофе во время войны, — но, к общему смущению всех троих, скоро стало очевидно, что ко времени гибели принца и леди М., и я ходили у него в любовниках.

Теперь же он робко поинтересовался, что я делаю в Германии.

— Извините, — сказал я, — не положено говорить.

Стараясь не показать, что обижен, он хмуро кивнул. Остальное время мы провели в разговоре об инкунабулах, предмете, который он знал во всех наводящих скуку подробностях.

На следующий день капитан Смит явился рано утром на джипе с тем же толстым водителем и отвез меня в Альтберг, невероятно живописную деревушку, приютившуюся у подножия высящейся над Дунаем скалы с воздвигнутым на ней замком — высоким, увенчанным башнями уродливым сооружением девятнадцатого века, не представлявшим никакой архитектурной ценности. Через глубокую расщелину в скале перекинут подъемный мост, над воротами каменная доска с вырезанным на ней букетом тюдоровских роз. В узком неровном дворе, насторожив уши, за нами свирепо следили два огромных, явно голодных охотничьих пса. Смит, как и прежде, оставил меня с таким видом, будто сбыл с рук что-то неприятное; пока джип громыхал по мосту, мне показалось, что из машины донесся насмешливый гогот.

Во дворце командовала майор Алиса Стерлинг, решительная, подтянутая, холодная, годов за тридцать женщина удивительной красоты, рыжеволосая, с очень бледной кожей и веснушками на переносице, которые вроде должны были смягчать выражение лица, но только не у нее. Я был смущен ее привлекательностью — притом что уже много лет был равнодушен к женскому полу; виной тому, наверное, были ее широкие, хотя и выглядевшие по-женски беззащитными плечи. Она энергично трясла мне руку, взмахивая вверх и вниз, словно качала насос; чувствовалось, что меня не столько приветствовали, сколько предостерегали. Она из Канзаса, еще девочкой хотела попасть в Европу, но потребовалась война, чтобы исполнилось ее желание — разве не удивительно? По стенам аванзала с голыми стропилами под острым углом, как бы позволяя подданным и на удивление многочисленным ныне посетителям лучше их разглядеть, развешаны покрытые пылью фамильные портреты. Несколько тускло поблескивающих громоздких предметов черной мебели. Посередине кажущийся неуместным и заброшенным стол для настольного тенниса.

— Да, условия здесь не назовешь идеальными, — заметила майор Стерлинг, вскинув глаза кверху и скорчив гримасу, в одно и то же время означавшую отчаяние, жизнерадостность и мужество. — И все же нам удается дать возможность парням хорошо провести время. — Многозначительный огонек в глазах, подчеркивающий скрытую двусмысленность. — Главное — поднять настроение, а это у нас получается. Некоторые из наших гостей с тяжелыми ранениями, но это не мешает им быть наравне со всеми. — И на одном дыхании: — Чем можем служить, майор Маскелл.

— Мне хотелось бы поговорить с принцем Вильгельмом, — ответил я. — Дело деликатного свойства. Он где-нибудь здесь?

Майор Стерлинг, чуть наклонившись ко мне, наподобие висевших на стенах портретов, не выдав себя ни одним лишним движением, глядела мимо меня; застывшая улыбка, хотя губы продолжали чуть вздрагивать, постепенно становилась жестче. На ум приходит сравнение с бокалом за секунду до того, как ему лопнуть при взятом сопрано верхнем «до».

— Думаю, — мило, но со зловещим подтекстом, возразила она, — что могу сама ответить на любой ваш вопрос.

Я туманно упомянул об архивах, о королевских бумагах.

— Вам не сообщили о моем приезде?

— Да, кто-то прислал депешу, — пожимая плечами, ответила майор Стерлинг. — Она где-то у меня в кабинете.

— Может быть, — посоветовал я, — найти ее и снова прочитать. Чтобы прояснить суть дела.

Она, тряся головой, так что запрыгала рыжая челка, от души расхохоталась.

— Прояснить! Черт побери, у вас, англичан, действительно есть чувство юмора. Я еще не встречала ни одной вашей депеши, которая не создавала бы дополнительной путаницы.

Тем не менее она повела меня в свой кабинет, роскошный зал с каменным полом, резным лакированным потолком и еще более чудовищной псевдобарочной мебелью. («Разве не прелесть?» — с издевательской усмешкой во весь рот.) Депеша нашлась и была прочитана. Майор разглядывала ее, изумленно покачивая головой.

— Может, шифровальщики пользовались не теми шифровальными тетрадями? — наконец произнесла она.

— Я прибыл сюда, — мягко пояснил я, — по особому указанию короля. Короля Георга VI. Английского.

— Да, именно об этом здесь сообщается, майор Маскелл. — Мне не хотелось, чтобы она обращалась ко мне по званию. Аллитерация была неудачной, отдавала чем-то вроде «Гильберта и Салливэна». — Однако я не могу разрешить вынос из замка вскрытой почты без указания на то штаб-квартиры американской армии во Франкфурте. — Ослепительная улыбка. — Вам же известен порядок.

— Несомненно, — подтвердил я самым убедительным тоном. — Если принц или, вернее, его мать, которая, как я понимаю, сейчас является главой семьи, позволили бы вынести документы, у вас не было бы возражений?.. Вообще-то это личные бумаги.

Майор Стерлинг чисто по-мужски фыркнула.

— Здесь больше ничего нет личного, майор, — растягивая слова, как это делают на Диком Западе, процедила она. — не-е-ет, милостивый сэр. — Она сообщила, что принца Вильгельма и его мать, графиню Маргрете, держат в особом помещении. — Вы понимаете, мы не называем это домашним арестом, но, скажем так, пока что они не могут поехать в Англию навестить в Букингемском дворце своих кузенов и кузин. Пока наши парни из службы денацификации не разберутся с ними. — С насмешливой серьезностью она качнула головой и подмигнула.

— И все же мог бы я поговорить с принцем?..

Разумеется, ответила она; ничего проще; она покажет мне, куда идти. Встала, разгладила спереди юбку, так что сквозь ткань проступили очертания застежек на подвязках. Господи, удивился я с долей испуга, уж не возвращаюсь ли я к прошлому?

* * *

Принц поразительно походил на старого, видавшего виды крокодила. Плотное туловище, короткие конусообразные ножки, заканчивающиеся маленькими ступнями в изящных остроносых, похожих на комнатные, туфлях, так что казалось, он не стоит, а балансирует на крепком обрубленном хвосте. Большая квадратная голова, необычайно плоская спереди и с боков; виски высоко подбриты, напомаженная, похожая на ящерицу, прядь волос плотно зачесана назад. Изрытое оспинами лицо разукрашено шрамами от давних дуэлей. В глазу сверкал, словно подавая сигнал бедствия, монокль. Принц нетвердой походкой двигался навстречу, протягивая ладонью вниз, словно ожидая поцелуя, большую, в пятнах, с перстнем, кисть. Растерянная, жалкая улыбка человека, вдруг оказавшегося во власти людей, которых в старые времена он не соизволил бы заметить, даже попади они под копыта его лошади. Он, видно, был предупрежден о моем приезде поскольку был одет — вернее сказать, упакован — во фрак и брюки в полоску. На груди ряды орденов и медалей, среди которых я разглядел железный крест и орден подвязки. Комната, в которой он меня принял, располагалась на верхних этажах замка; длинный чердак с низким потолком и двумя небольшими широкими окнами в дальнем конце, выходящими на поросший елью склон холма. Пол из голых досок, несколько случайных предметов мебели, похоже, бесцеремонно снятых с привычных мест и брошенных здесь.

— Добро пожаловать во дворец Альтберг, майор Маскелл, — произнес принц на безупречном английском языке. Голос пронзительный и неожиданно высокий — результат, как я узнал позднее, ранения в горло, полученного в каком-то незапамятном сражении; я представил кольчугу, копье и сверкающий шлем; когда он говорил, то приклеивал губы к большим пожелтевшим зубам, словно оскаливаясь в улыбке. — Хотелось бы принять вас у себя в доме подобающим образом, но ныне мы все зависим от обстоятельств.

Онпродолжал важно, изучающе, неторопливо пожимать мне руку, как будто врач, определяющий температуру и пульс, но затем вперед выступило обстоятельство в лице майора Стерлинг; рубящим взмахом руки, подобно рефери в боксе, она освободила меня и, как бы избегая получить сдачи, отступила на шаг.

— Майор Маскелл прислан сюда Букингемским дворцом, — скептически улыбаясь, объявила она.

— О да, — безо всякого выражения ответил принц.

Затем мы перешли в другую низкую комнату — раньше эти покои, видно, были детской, — где нас представили графине. Она сидела в кресле спиной к окну — крупная, морщинистая, обворожительно безобразная, пахнущая пудрой и нестиранными кружевами. Прямо из сказок братьев Гримм — у каждого немецкого принца должна быть подобная мать. Она с острым и в то же время надменным любопытством разглядывала меня. Майора Стерлинг вообще оставила без своего вельможного внимания. Спросила меня, как нынче поживают в Виндзоре и Балморале. Разумеется, она не раз бывала в тех местах — тут она взмахнула скрюченной рукой, будто отбрасывая что-то через плечо, — до всей этой бессмыслицы. Принц в геральдической позе стоял позади кресла; она повернула к нему свою большую голову и, бросив раздраженный и полный презрения взгляд, рявкнула, чтобы тот распорядился насчет завтрака. Затем повернулась вполоборота к майору Стерлинг и, не глядя на нее, громко добавила:

— Если, конечно, нам позволено принимать гостей в собственной столовой.

Майор, пожав плечами, снова подмигнула мне.

Стол был накрыт в громадном, обшитом деревом зале с выходящими во двор решетчатыми окнами. Скрипя башмаками, входили и выходили молчаливые ливрейные лакеи; под столом разгуливала пара охотничьих псов, хватавших брошенные объедки и время от времени шумно воюющих с донимавшими их блохами. Подали что-то из холодной дичи, кажется, оленину с клецками, похожими на яички великана-альбиноса, до того крутыми и клейкими, что после того как нож проходил сквозь них, они снова с противным чмоканьем смыкались. Появилось с полдюжины членов принцева семейства. В их числе крупная дородная дама, румяная, с пышной грудью, должно быть, принцесса, и ее взрослая дочь, бледная копия матери, белолицая и недостижимо надменная, с пепельного цвета косами, свернутыми по бокам головы подобно наушникам. Два юных, коротко остриженных, толстозадых, с крутыми затылками, крепыша, очевидно сыновья младшей принцессы. Они то и дело сползали со стульев и принимались, как два медвежонка, бороться, катаясь по полу и издавая взлетающие к деревянному потолку и отдающиеся обратно душераздирающие вопли. Графиня села во главе стола, я по левую руку, принц справа, а майора Стерлинг посадили в самый конец. Слева от меня сидел почти глухой старик неизвестного родства, который очень неразборчиво объяснял мне, если я правильно понял, как охотиться и как разделывать дикого кабана. Напротив посадили судорожно дергавшегося косматого молодого человека в пропыленном церковном облачении; он не произносил ни слова, а когда я попытался с ним заговорить, дико вращая глазами, уставился на меня, словно собираясь выскочить из-за стола и дать деру. Мне подумалось, что на других планетах, возможно, есть существа настолько утонченно воспитанные, что для них человеческая жизнь, пускай даже самая совершенная, может наверняка показаться состоянием непрекращающейся агонии, сумасшествия и убожества.

Завтрак закончился или, я бы сказал, постепенно рассосался. Мой глухой сосед, бормоча извинения, удалился из-за стола; медвежат увел их диковатый надзиратель, следом ушла похожая на привидение мамаша, которая, казалось, не вышла через дверь, а растворилась в ней; держась мертвой хваткой за руку принца, вздремнуть после трапезы величаво уплыла графиня. Меня оставили с майором Стерлинг и шумно сопящими во сне натасканными на кабанов гончими, то есть вышеупомянутой парой псов.

— Хороша семейка, а? — с веселой издевкой заметила майор.

Лакей наполнил рейнским наши бокалы, и она пересела ко мне, почти касаясь меня своими могучими плечами. От нее исходил терпкий аромат хвои. Я представил, как она исподволь, безжалостно, неодолимо овладевает мною. Ослабил галстук. Узнав, что я ирландец, она заявила, что Ирландия — еще одно место, где она всегда мечтала побывать. Утверждала, что ее бабушка была ирландкой. Ухватившись за это, я принялся распространяться о красотах моего родного края. Я действительно старался, но безуспешно; когда я вновь осторожно вернулся к королевским бумагам, она положила свою руку на мою — яркая вспышка желания — и, одарив меня своей самой ледяной улыбкой, сказала:

— Майор Маскелл, ждем, когда ответит Франкфурт, хорошо? А тем временем почему бы вам не отдохнуть и насладиться красотами Баварии? — Она снова игриво, с намеком, подмигнула. — Я слыхала, что вы остановились в «Голове турка». Там много наших парней. Должно быть, довольно веселое место.

Я, конечно, покраснел.

Капитан Смит, кутаясь в шинель и пыхтя сигаретой, так что, казалось, дым валил из ушей, ждал меня на ступенях дворца. На этот раз он не казался таким уж свирепым.

— Достали то, за чем приехали? — спросил он и довольно ухмыльнулся, отметив мой хмурый вид. Злые псы молча шныряли по двору. В двух окошках на самом верху противоположного крыла появились круглые головы зловредно улыбающихся медвежат. Смит, выпустив еще одно облако дыма, сунул два пальца в рот и пронзительно свистнул. Тут же с ревом в ворота ворвался джип и, расшвыривая псов, развернулся полукругом по двору и под визг задымившихся шин затормозил у крыльца. Водитель даже не повернул головы. — Ну и разбойник, черт побери, — хохотнул Смит.

Мы уже собрались ехать, как на ступенях как-то незаметно, бочком, возникла маленькая бледная принцесса. Сложив лапки под чахлой грудью и скромно опустив глаза, она тихим шелестящим голосом, так что поначалу я едва разобрал, о чем речь, заговорила со мной по-немецки. Бабушка хочет поговорить со мной. А она проведет меня к ней.

— Смит, будьте добры, подождите меня здесь, — сказал я.

Мы с принцессой в полной тишине, если не считать тихого хруста ее нижних юбок, пробирались по лабиринтам черных лестниц и покрытых плесенью коридоров. Наконец она остановилась, и, взглянув вверх, я увидел в полумраке пролетом выше перегнувшуюся через перила в наброшенной на плечи вязаной шали графиню. Подобно фигурке на башенных часах, она резкими взмахами руки со скрюченными пальцами приглашала подниматься к ней. К тому времени как я поднялся на ее этаж, она с поразительной для нее проворностью удалилась в свои покои и я нашел ее полулежавшей в куче подушек на обширной, аляповато-пышной кровати. На ней была выцветшая парчовая ночная сорочка, шаль и старомодный чепец. Она холодно поглядела на меня, так что, стоя в дверях, я почувствовал себя вроде бы злодеем, и, не произнеся ни слова, указала пальцем в направлении стоявшего в углу большого объемистого шкафа. Принцесса прошла вперед, подошла к шкафу и, распахнув дверцы, отошла в сторону, снова сложив тонкие бледные ручки на груди. В шкафу стоял сундук, крепкая деревянная штуковина с медными петлями и старинным замком, а к ним вдобавок два туго затянутых толстых кожаных ремня с прочными пряжками. Принцесса, тихо что-то проговорив, вышла. Графиня свирепо глядела на меня слезящимися глазами. Не отводя глаз, я приблизился к ней.

— Большое спасибо, милостивая графиня, — с легким поклоном произнес я по-немецки. — Ваши кузены в Англии будут чрезвычайно признательны. Я было подумал упомянуть о своем родстве с саксен-кобург-готским домом, но ее взгляд к тому не располагал. — Я передам Его Величеству о вашей готовности помочь.

Я так и не освоил сие эмблематическое обхождение — не раз ловил характерную чванную ухмылку миссис У., когда старался подражать светским манерам, — а графиня не принадлежала к числу тех, кто не заметил бы тончайшей трещины в самой гладкой эмали. Она ничего не сказала, но все же ответила, еле заметно изменив свой взгляд, ставший глубже, а лицо, подобно винному меху, стало наполняться, можно сказать, вязким густым презрением, перед которым я отступил, неуверенно шагнул назад, как будто отшатываясь от чего-то такого, что может обжечь и ослепить. Она передернула плечами, отчего заскрипели пружины.

— Сын мне не простит, — с хриплым смехом проговорила она. — Передайте это нашему кузену королю.

Вернулась принцесса; привела с собой капитана Смита и водителя, фамилия которого была (только что вспомнил; память такая скряга) Диксон. Смит, дергая усами и бровями, с жадным любопытством оглядел сцену — испуганная принцесса, вдовствующая графиня в простом чепце, сундук с фамильными секретами. Мы втроем подняли страшно тяжелый и неудобный сундук и, спотыкаясь, потащили его вниз по лестнице. Смит изрыгал проклятия, Диксон, раздувая поросячьи ноздри, тяжело сопел, принцесса, бормоча себе под нос, шла следом. Мы взгромоздили свою добычу на крышу джипа. Кто говорит, что я не являюсь человеком действия? Я ожидал, что майор Стерлинг вот-вот скатится по ступенькам и собьет меня с ног, но ее и след простыл; я был разочарован; кисть все еще горела от ее прикосновения. Выезжая со двора, я взглянул на окошки, из которых раньше выглядывали ребятишки, и увидел безучастно глядевшего на нас принца. Интересно, что он думал?

— Надеюсь, что они не подняли долбаный мост, — вымолвил Смит и, расхохотавшись, сорвал с Диксона фуражку и принялся весело колотить ею по башке шофера.

Не доезжая до Регенсбурга, я попросил Диксона встать на обочину и покараулить, пока мы со Смитом вскрывали сундук Бумаги были аккуратно рассортированы и упакованы в клеенчатые мешочки. Я предвкушал, как вечером засяду читать их у себя в номере «Головы турка». Смит вопросительно поднял бровь; я в ответ подмигнул. Позднее в общественной уборной на городской площади среди восхитительных ароматов я наткнулся на молодого блондина в рваной военной форме; тот с порочной улыбкой взял меня за руку, и по-мужски решительное прикосновение майора Стерлинг стерлось из моей памяти. Парень сказал, что он дезертир и не один месяц находится в бегах. Он был привлекательно тощим. Когда он, изготовившись, встал на колени, я запустил дрожащие пальцы в его слипшиеся от грязи волосы и нежно потрепал маленькие изящные ушки — я всегда питал слабость к этим удивительным органам, при близком рассмотрении так волнующе отталкивающим, с их вычурными нежными розовыми раковинами, подобными вышедшим из употребления примитивным гениталиям, — тараща в блаженном оцепенении глаза на косой солнечный луч, искрящийся заросшей великолепной зеленой слизью стене над засоренным унитазом. В голове все шло кругом — бешеный взгляд Смита, покрытая пятнами рука принца, мальчишечьи плечи майора Стерлинг; все вращалось, исчезая в жарком водовороте.

* * *

Я давно размышляю над словом «злокачественный». Для меня оно, естественно, имеет особое звучание. Я только что поискал его в словарях; право же, словари полны занятных сюрпризов. Malignant (злокачественный, зловредный), согласно Оксфордскому словарю английского языка, происходит от «позднелатинского malignantem, malignare, — ari» и его первоначальное определение гласит: «Склонный к бунту; настроенный против, недовольный». Но также сообщается, что «с 1641 по 1690 гг. слово применялось сторонниками парламента и республики к их противникам». Другими словами, «противником» был «кавалер» или роялист. При этом открытии я восхищенно фыркнул. Бунтовщик и роялист. До чего же приспособляем язык. Другие определения включали: «оказывающий дурное влияние», «желающий несчастья другому или другим» и, конечно, в наше время, согласно словарю Чемберса, «способный вызвать смерть или серьезное ухудшение состояния, в частности, раковый». Мистер Чемберс не принадлежал к тем, кто ходит вокруг да около.

* * *

Мне всегда доставляло большое удовольствие работать в местах, предназначенных для отдыха. Когда сразу после моего триумфального возвращения из Регенсбурга меня возвели в должность хранителя королевской живописи (Его Величество был сдержанно благодарен; я, разумеется, был сама скромность), королевская коллекция все еще хранилась в подземельях Южного Уэльса, и моей первой задачей было осуществлять надзор за возвращением картин и их развешиванием в Букингемском дворце, Виндзоре и Хэмптон-Корте. Как дороги мне теперь воспоминания о тех полных покоя и блаженства днях: приглушенные голоса в огромных залах; льющееся из окон со свинцовыми переплетами, как на картинах Вермера, золотое сияние; вспотевшие молодые люди в рубашках с короткими рукавами и длинных фартуках, будто носильщики портшезов, семенящие туда и сюда с серьезным видом, таща вдвоем то Хольбейнова гранда, то королеву Веласкеса; и посреди всей этой приглушенной суеты с ручным пюпитром и пыльными списками картин в руках, подняв очи к небу и выставив вперед ногу, ну прямо королевский дворецкий при исполнении службы, — я, знаток своего дела, у которого все испрашивают совета, которому все подчиняются. (О, будьте ко мне снисходительны, мисс В., воспоминания о днях моей славы служат мне утешением.)

Разумеется, были и другие, менее значительные преимущества моего высокого положения при дворе. В тот момент я был втянут в изнурительную, порой безобразную, но взбадривающую борьбу за власть в институте, где в результате чрезмерного увлечения директора портвейном и последовавшего апоплексического удара директорское кресло вдруг оказалось свободным. Я объяснил обстановку Его Величеству и робко намекнул, что не возражал бы, если бы он использовал свое влияние, когда попечителям придется делать выбор в отношении преемника. Я всегда стремился получить этот пост; можно сказать, это было мечтой всей моей жизни; надеюсь, что после того как все нынешние передряги сотрутся из памяти, люди будут помнить меня по руководству институтом даже в большей мере, чем по моим научным достижениям. Когда я принял руководство, это учреждение отживало свой век, служило затхлым приютом для престарелых университетских лекторов и третьесортных знатоков живописи и своего рода гетто для бежавших из своих стран, не способных зарабатывать иным путем на жизнь европейских евреев. Я скоро привел его в надлежащий вид. К началу 1950-х он был признан одним из лучших, нет, должен заявить: лучшим учебным центром в области искусствоведения на Западе. Моя деятельность в качестве агента была ничто в сравнении с массовым просачиванием в мир искусствоведения молодых мужчин и женщин, чьи вкусы формировались в годы моего пребывания в институте. Посмотрите на любую более или менее значительную художественную галерею в Европе или Америке, и вы найдете в руководстве моих людей, а если не в руководстве, то решительно искореняющих подделки и фальсификации.

К тому же я страшно любил это место, имею в виду окрестности, само здание, одно из самых вдохновенных творений Ванбру, в одно и то же время воздушное и удивительно основательное, внушительное и все же доступное, изящное и все же наделенное мощью, словом, прекраснейший образец английской архитектуры. Днем меня радовала умиротворяющая атмосфера прилежания и ничем не нарушаемого процесса познания, такое ощущение создавалось при виде склонившихся над старыми книгами молодых голов. Моих студентов отличали упорство и такт, качества, которых не встретишь у нынешнего поколения. Девушки были в меня влюблены, а ребята сдержанно восхищались. Вероятно, я казался им чем-то вроде живой легенды, не только как ревностный поборник искусства, но и, если верить слухам, как участник тех самых тайных операций, которые так много значили для нашей победы в войне. А потом, ночью, весь огромный дом целиком принадлежал мне. Я сиживал в своей квартире на верхнем этаже, читая или слушая патефон — я почти не упоминал о своей любви к музыке, не так ли? — умиротворенный, погруженный в размышления, парящий в мечтах, окруженный плотной тишиной, какая бывает в местах, где присутствует большое искусство. Позднее со своих ночных вылазок возвращался Патрик, иногда в сопровождении пары хулиганистых парней, которых я выпускал в галереи, в окружение призрачных картин, наблюдая, как они, подобно фавнам с картин Караваджо, резвятся в причудливом свете ламп. Боже, если подумать, как я рисковал, сколько ущерба они могли нанести! Но тогда именно в этом ощущении риска заключалось удовольствие.

Мне не хотелось бы создавать впечатление, что все время проходило в рассуждениях на возвышенные темы и грубых шалостях. Много времени уходило на беспокойные административные хлопоты. Мои хулители брюзжали, что я не умел поручать часть своих дел другим, но как можно поручать что-нибудь кретинам? В таком заведении, как наше, отмеченном замкнутым в себе, страстным мессианским рвением, в конце концов, я формировал многонациональное поколение историков искусства, — единоличное руководство было абсолютно необходимым условием. Став директором, я сразу начал диктовать свои условия всем подразделениям института. Для меня не было пустяков. Вспоминаю мисс Уинтерботэм. О Боже, как не вспомнить. Фамилия была не единственным из ее несчастий. Это была крупная женщина за пятьдесят лет со слоновьими ногами, могучим бюстом, испуганными близорукими глазами и, между прочим, с неуместно красивыми изящными руками. Она была младшим научным сотрудником — южногерманские барочные алтари — и страстной любительницей мадригалов; да, кажется, мадригалов. Жила с матерью в большом доме на Финчли-роуд. Думаю, она не испытала любви. Свои непоправимые несчастья прятала под дружелюбной жизнерадостностью. Однажды, когда мы у меня в кабинете обсуждали какую-то пустячную институтскую проблему, она вдруг разрыдалась. Я, конечно, до смерти испугался. В кофте с пуговками и скромной практичной юбке, она как-то беззащитно стояла перед столом; плечи сотрясались, из закрытых глаз скатывались крупные слезинки. Я усадил ее, дал глотнуть виски и после долгих трудных уговоров узнал от нее, в чем дело. Поступившая недавно к нам толковая молодая сотрудница, работавшая в той же области, с самого начала принялась строить козни против мисс Уинтерботэм. Обычная в научных кругах история, но на сей раз отмеченная особой бессердечностью. Я пригласил эту молодую женщину, неглупую дочку французских эмигрантов. Не скрывая злорадной улыбки, как это могут юные француженки, она не отвергала жалобы мисс Уинтерботэм, будучи уверенной, что я одобрю ее поведение. Ее уверенность была неуместной. После того как мадемуазель Рожар была вынуждена срочно покинуть наши ряды, мне, конечно, пришлось испытать немое восхищение и благодарность мисс Уинтерботэм, проявлявшиеся в виде скромных подарков, таких как домашние кексы, флаконы зловонных лосьонов после бритья, которые я сплавлял Патрику, и на каждое Рождество — дикой расцветки галстук от «Пинка». Потом у нее заболела мать, и мисс Уинтерботэм пришлось оставить работу, чтобы ухаживать за ней, как в то время полагалось дочерям. Больше я ее не видел, а спустя год или два перестал получать кексы с изюмом и шелковые галстуки. Почему я о ней вспомнил, зачем вообще писать о ней? Зачем я рассказываю о них, этих призраках, неуспокоенно мятущихся на задворках моей жизни? Здесь, за столом, в свете лампы, я чувствую себя как Одиссей в подземном царстве, плотно окруженный тенями, молящими о капельке тепла, моей живой крови, с тем чтобы ожить, хотя бы на мгновение. Что я здесь делаю, блуждая среди этих назойливых призраков? Минуту назад я ощутил вкус — ощутил, не вообразил, — пощипывающе сладкий вкус черносмородинных леденцов, которые я сосал вечность назад, когда осенними днями в Каррикдреме тащился по Бэк-роуд из детского сада домой; где он, этот вкус, хранился все эти годы? Эти вещи исчезнут вместе со мной. Как это можно, чтобы исчезло такое множество? Боги могут себе позволить такое расточительство, но только не мы.

Мысли путаются. Это, должно быть, преддверие смерти.

Это были…

Это были годы самой напряженной работы, когда я задумал и начал писать всеобъемлющую монографию о Никола Пуссене. Чтобы закончить ее, мне потребовалось почти двадцать лет. Некоторые скрывающиеся в садах Академа пигмеи имели наглость ставить под вопрос научные основы книги, но я отнесусь к ним с молчаливым презрением, какого они заслуживают. Я, да и они, не знаю другой работы, которая, как эта, всесторонне, исчерпывающе и — осмелюсь утверждать — авторитетно схватывает существо художника и его творчества. Можно сказать, я создал Пуссена. Мне часто приходит мысль, что главное назначение историка искусств состоит в том, чтобы синтезировать, объединять, фиксировать предмет исследования, собирать воедино все несоизмеримые черты характера, вдохновения и творческих результатов, составляющие единственное в своем роде явление — художник за мольбертом. После меня Пуссен уже не остается, и не может оставаться, таким, каким он был до меня. В этом моя сила. И я полностью это осознаю. С самого начала, с тех пор как я еще в Кембридже понял, что математик из меня не получится, я увидел в Пуссене парадигму самого себя: известная доля стоицизма, стремление к спокойствию, непоколебимая вера в преобразующую силу искусства. Я понимал его как никто другой и, можно сказать, как никого другого. Как я насмехался над критиками — к сожалению, особенно над марксистами, — тратившими силы на поиски скрытого смысла в его творениях, тех тайных формул, которым он следовал при создании своих фигур. Разумеется, дело в том, что в них нет никакого скрытого смысла. Истинный смысл — да; аффекты; убедительность; таинственность — магия, если хотите, — но никакого скрытого смысла. Фигуры в «Аркадии» не представляют никакого дурацкого иносказания о смерти, душе и спасении; они просто есть. Их смысл в том, что они там, на картине. В этом непреложная истина художественного творчества — помещать что-нибудь на место, где иначе не было бы ничего. («Почему он это изобразил?» — «Потому что этого там не было».) В бесчисленном множестве вечно меняющихся миров, через которые я передвигался, Пуссен был единственным неменяющимся, абсолютно достоверным явлением. Вот почему я должен был попытаться его уничтожить. Что? Почему я так сказал? Я не собирался этого говорить. Что я могу этим сказать? Оставим это; слишком пугает. Меня окружают призраки, говорят что-то непонятное. Прочь.

* * *

Пожалуй, самым важным для меня результатом моего возвышения при дворе было то, что оно позволило мне перестать быть шпионом. Знаю, что никто не верит этому; существует представление, что такое невозможно, что тайный агент связан клятвой на крови, от которой его освободит только смерть. Это фантазия или принятие желаемого за действительное, либо то и другое. На самом деле мой отход от активной деятельности оказался удивительно, если не сказать обескураживающе, легким. Что касается Департамента, там другое дело — с окончанием войны непрофессиональным агентам, таким как я, мягко, но настойчиво рекомендовали откланяться. Американцы, которые заправляют теперь, требовали, чтобы делами занимались профессионалы, как и они, «люди из своей конторы», которых можно припугнуть или просто принудить, а не «белые вороны» вроде Боя и, в значительно меньшей мере, меня. С другой стороны, мы были именно такими агентами — знающими, заслуживающими доверия, преданными — каких теперь, с началом «холодной войны», Москва стремилась сохранить, и нас убеждали, порой даже угрожая, любой ценой сохранить свои связи с Департаментом. Правда, Олег, когда я сказал ему, что прошу меня освободить, оказался странно покладистым.

— Мне надоела эта игра, — заявил я, — меня буквально тошнит от нее. Такое напряжение сказывается на моем здоровье.

Он пожал плечами. Я продолжал нажимать, жалуясь, что военная служба и работа на две противостоящие системы, находившиеся в ненадежном союзе против третьей, представляли невыносимую нагрузку на мои нервы. Кажется, я несколько преувеличивал. Закончил словами, что близок к помешательству. Москву преследовал кошмар, что кто-нибудь из нас сорвется и поставит под угрозу всю сеть. Как все тоталитаристы, он был невысокого мнения о тех, кто помогал им больше всего. По правде говоря, мои нервы не собирались сдавать. Что я, как и все мы, больше всего испытывал в конце войны, так это ощущение, что из тебя вдруг выпустили воздух. Лично я отношу появление этого состояния к утру на следующий день после объявления о смерти Гитлера, когда после ночной попойки на пару с Боем в честь такого события я проснулся на софе на Поланд-стрит со вкусом какой-то дряни во рту, чувствуя себя так, как, должно быть, чувствовал Джек Победитель Великанов, увидев лежавшего у ног мертвого людоеда. После таких испытаний и побед что еще могла предложить нам в мирное время эта действительность?

— Но это же не мир, — снова вяло пожав плечами, возразил Олег. — Теперь начинается настоящая война.

— Дело было летним днем, мы сидели в кино в Руислипе. Как раз включили свет между фильмами. Я помню падающий со сводчатого потолка тусклый, без тени, свет, горячий неподвижный воздух, грубый ворс обшивки кресел, вонзившуюся в заднее место лопнувшую пружину — полагаю, мисс В., таких пружинных сидений не стало еще до вашего появления на свет? — и странно притихших кинозрителей в перерывах между фильмами на практиковавшихся в то время сдвоенных сеансах. Встречаться в кинотеатрах была идея Олега. Действительно, это было идеальным прикрытием, но настоящая причина заключалась в том, что он был страстным любителем кино, особенно легких американских комедий тех дней с их напомаженными женоподобными мужчинами и шикарными мужеподобными, одетыми в шелка женщинами, по которым он мучительно вздыхал, как обращенный в лягушку принц, зачарованно глазея на них, всех этих нежащихся в мерцающих серебристыми бликами водоемах клодетт, грет и диан. Они бы здорово поладили с Патриком.

— На мой взгляд, Олег, — с меня хватит одной войны; я свое дело сделал.

Тряхнув жирными складками на шее, он грустно кивнул, но принялся бубнить о ядерной угрозе и необходимости для Советов завладеть западными секретами производства атомного оружия. От таких разговоров у меня осталось ощущение, что я очень отстал от жизни; я еще не отделался от изумления, вызванного ракетами Фау-2.

— Это дело ваших людей в Америке, — сказал я.

— Правильно, туда посылают Вергилия.

Вергилий была кличка Боя. Я рассмеялся.

— Что — Боя в Америку? Должно быть, шутите.

Он снова кивнул; похоже, у него начинался тик.

— Кастору поручено подыскать ему место в посольстве.

Я снова засмеялся. Кастором был Филип Маклиш, еще известный как Суровый Скотт. В прошлом году он добился назначения первым секретарем в Вашингтоне и оттуда регулярно посылал сообщения в Москву. Я пару раз встречался с ним во время войны, когда он подвизался на второстепенных ролях в Департаменте. Мне он не нравился — я находил его импозантные манеры нелепыми, а его фанатический марксизм невыносимо скучным.

— Бой сведет его с ума, — заверил я. — Обоих с позором вернут домой. — Странно, какими точными могут оказаться высказанные случайно предсказания. — Если не ошибаюсь, вы хотите, чтобы я вел их отсюда, не так ли? — Я представил себе бесконечную слежку, тщательную проверку депеш, зондирующие разговоры с заезжими американцами — всю подобную ходьбе по канату работу по обеспечению работы агентов на чужой территории. — К сожалению, я не смогу, — заключил я.

Свет в зале стал гаснуть, со скрипом раскрывался пыльный плюшевый занавес. Олег молча глядел на мелькавшие по белому экрану царапины.

— Меня назначили хранителем королевских картин, — сказал я, — разве я не говорил? — Он неохотно отвел глаза от обтянутого атласом зада Джин Харлоу и недоверчиво уставился на меня в бледном отблеске экрана. — Нет, Олег, — буднично произнес я, — не этих картин — живописи. Понимаешь — искусства. Я буду работать во дворце, стану правой рукой короля. Представляешь? Вот что ты можешь сообщить своим хозяевам в Москву: что у тебя рядом с троном имеется источник, бывший агент в самом центре власти. На них это произведет огромное впечатление. Тебе, возможно, дадут медаль. А я получу свободу. Что скажешь?

Он ничего не сказал, лишь отвернулся к экрану. Я был несколько уязвлен; думал, он по крайней мере станет спорить.

— Вот, — сказал я, вкладывая в его влажную теплую ручищу миниатюрный фотоаппарат, который он мне выдал много лет назад. — Кстати, я так и не научился как следует им пользоваться. — В мерцающем свете экрана — до чего же резкий голос у этой Харлоу — он по-детски серьезно посмотрел на меня, потом на камеру, но так ничего и не ответил. — Извини, — сказал я, но вышло как-то сердито. Встал, потрепал его по плечу. Он было попытался взять меня за руку, но я поспешил ее отдернуть, повернулся и стал выбираться из зала. Шум уличного движения на залитой солнцем улице показался чем-то вроде насмешливого поздравления. Я испытывал радость и в то же время свинцовую усталость, будто стряхнул тяжелое бремя, которое носил годами, и вдруг ощутил давно забытый и такой знакомый собственный вес.

Поначалу я не верил, что Москва меня отпустит, по крайней мере с такой легкостью. Не говоря о других соображениях, было ущемлено мое самолюбие. Неужели я для них столь мало значил, что они так бесцеремонно меня бросили? С оправданным беспокойством я ожидал первых признаков давления. Спрашивал себя, как выдержу шантаж. Осмелюсь ли рисковать своим положением в обществе лишь ради того, чтобы быть свободным? Может, мне не следовало так резко рвать отношения, говорил я себе, может, надо было продолжать снабжать их обрывками департаментских слухов, которые я мог подбирать у Боя и других и которые, несомненно, их бы вполне удовлетворяли. Они могли меня уничтожить. Я знал, что они не раскроют мою работу на них — если обнажится одна ниточка, то распутают всю сеть, — но им ничего не стоило раскрыть меня как гея. Публичный позор я бы, возможно, перенес, но меня совсем не прельщала перспектива получить срок. Однако проходили дни, недели, затем месяцы, и ничего не происходило. Я сильно пил; бывали дни, когда я напивался к десяти часам утра. Страшнее чем когда-либо было выходить на ночную охоту; секс и шпионаж как бы уравновешивали друг друга, одно служило прикрытием другого. Поджидая Олега, я был виновным, но в то же время невинным, поскольку шпионил, но не приставал с сексуальными намерениями, тогда как во время напряженных бдений на темных лестницах городских общественных уборных я был всего лишь еще одним геем, а не изменником, выдающим самые важные тайны страны. Понимаете? Когда живешь такой жизнью, разум идет на множество сомнительных сделок с самим собой.

Мне было интересно, что сочинил Олег для Москвы. Я испытывал искушение снова связаться с ним и расспросить его. Представлял, как он стоит на натертом до блеска полу посередине одного из огромных безликих кабинетов в Кремле, подавленно сопя и тиская в руках шляпу, а расположившееся за длинным столом мрачное Политбюро в грозном молчании внимает его неуклюжим оправданиям моего поступка. Разумеется, все это фантазии. Моим делом скорее всего занимался какой-нибудь третий секретарь посольства в Лондоне. Я был им не нужен — никогда не был нужен в том смысле, как это представлял я, — и посему они просто оборвали связь. Они всегда были практичными парнями в отличие от безрассудных фантазеров, заправлявших Департаментом. Они даже продемонстрировали мне свою признательность за годы преданной службы: через полгода после нашей встречи в кино «Одеон» в Руислипе Олег связался со мной, чтобы сообщить, что Москва хочет передать мне в дар некоторую сумму, кажется, пять тысяч фунтов. Я отказался — никто из нас не взял ни пенни за свою работу на Москву — и постарался не чувствовать себя ущемленным. Я сказал Бою, что выхожу из дела, но он мне не поверил, полагая, что я ухожу в более глубокую конспирацию; много лет спустя, когда все пошло прахом и мне пришлось расхлебывать кашу, он счел, что его предположения подтвердились.

* * *

В Департаменте не было никакого установленного порядка увольнения; как и многие за последний год, я просто отошел от дел. Как-то вечером в пабе на Пиккадилли я случайно встретил Билли Митчетта, и мы оба держались несколько скованно, как бывшие школьные приятели, не видевшие друг друга со времен школьных проказ. В «Грифоне» наткнулся на Куэрелла. Он утверждал, что ушел из Департамента еще до меня. Под его чуть насмешливым, оценивающим, внешне равнодушным взглядом я сразу почувствовал себя обороняющимся. Собиравшийся в Вашингтон Бой только что вернулся из бурной поездки по Северной Африке — в которой, только представьте, его сопровождала мамаша, все еще живая и весьма интересная женщина, почти не уступающая в непристойных чудачествах своему сыну, — и Куэрелл располагал всеми подробностями: вроде того как Бой, напившись на коктейле в посольстве в Рабате, на глазах жены посла мочился из окна на клумбу бугенвиллей.

— Похоже, весь вечер в баре отеля «Шеперд» в Каире он рассказывал всем желающим слушать, что он много лет является русским шпионом.

— Похоже, — подтвердил я, — это старая шутка. Ему нравится шокировать.

— Если я вставлю его в книгу, никто не поверит.

— М-м, не знаю; это, несомненно, оживит ее.

Он внимательно посмотрел на меня и ухмыльнулся; его унылые романы, отражавшие характерную для того времени духовную опустошенность, наконец вошли в моду, и к нему вдруг пришел неожиданный для всех, кроме него, успех.

— По-твоему, моим вещам не хватает колорита?

Я пожал плечами.

— Я не много читаю в этом роде.

Мы снова случайно встретились на следующей неделе — на прощальной вечеринке в честь Боя, устроенной Лео Розенштейном в доме на Поланд-стрит. Это событие потом стало легендарным, но в моей памяти больше всего сохранилась головная боль, которая началась сразу по приезде и не отпускала почти весь следующий день. Там, конечно, были все. Даже Вивьен отважилась выбраться из своего логова в Мэйфере. Подставила холодную щеку для поцелуя, а остальное время мы избегали друг друга. Как всегда, вечеринка началась без подготовки, сразу поднялся шум, все закурили, завоняло алкоголем. Лео Розенштейн играл на пианино джаз, на столе, обнажая ноги выше чулок, отплясывала девица. По пути из Форин-офиса Бой прихватил двух юных головорезов, которые, пряча в ладонях окурки, явно не знали, как себя держать, и, презрительно прищурив глаза, разглядывали все больше пьянеющую компанию. Позже, скорее от нечего делать, а не по злобе, они затеяли между собой драку, хотя, кажется, один другого пырнул ножом, правда, не серьезно. (Еще позже, как я слыхал, оба отправились домой к одному из моих коллег по институту, безобидному ценителю искусства и мелкому коллекционеру, который, проснувшись на следующий день, обнаружил, что молодцы ушли, прихватив с собой все более или менее ценное.)

Куэрелл зажал меня в угол на кухне. В глазах необычный, как морское свечение, блеск, означавший, что он сильно пьян; это был единственный видимый признак опьянения, который я мог обнаружить.

— Я слыхал, что королева Мэри прислала тебе в подарок сумочку, — сказал он. — Это правда?

— Ридикюль, — неохотно ответил я. — Георгианского стиля. Неплохая вещица. В знак благодарности. Я подсказал ей хорошую покупку — Тернера, по случаю. Не понимаю, что здесь смешного.

Подошел Ник, под мухой, в дурном настроении; Сильвия только что произвела на свет первенца, и он, видно, продолжал отмечать это событие. Пошатываясь, остановился, шумно дыша и двигая челюстями, вперил в меня неприязненный взгляд.

— Я слыхал, что ты ушел из Департамента, — сказал он. — Еще одна паршивая крыса бежит с доброй старой посудины, оставляя нас держать ее на плаву.

— Спокойно, старина, — ухмыльнулся Куэрелл. — Рядом могут быть шпионы.

Ник бросил на него злой взгляд.

— Ни одного порядочного патриота, черт бы вас всех побрал. Что станете делать, когда русские танки перемахнут Эльбу, а? Что тогда станете делать?

— Отцепись, Ник, — сказал я. — Ты уже набрался.

— Может, я и набрался, но понимаю, что к чему. Долбаный Бой смывается в долбаную Америку. Что ему там надо?

— А я думал, что это ты организовал, — вставил Куэрелл.

Рядом с нами какая-то молодая женщина в розовом платье опорожняла в раковину желудок.

— Что организовал? — возмутился Ник. — Что я организовывал?

Куэрелл, посмеиваясь, крутил в руках сигарету.

— A-а, я слыхал, что именно ты устроил поездку Баннистера в Вашингтон, вот и все, — потешаясь, ответил он. — Разве не правда?

Ник с пьяным интересом наблюдал за блюющей девицей.

— Что от меня зависит? — пробурчал он. — Что теперь от кого-нибудь из нас зависит, когда все взяли в свои руки долбаные большевики?

Куэрелл своей тонкой, костлявой рукой ухватил за руку проходившую мимо Вивьен.

— Давай сюда, Вив. Не хочешь поговорить с нами?

Я посмотрел на них. Никто не называл ее Вив.

— О, я думала, у вас мужской разговор, — ответила она. — У вас у всех такой серьезный заговорщический вид. Виктор, ты что-то мрачный — опять Куэрелл тебя дразнит? Как бедняжка Сильвия, Ник? Я-то знаю, насколько роды могут быть изматывающими. Боже, что съела эта дама? Похоже, сплошная помидорная кожура. Это томаты, правда, а не кровь? Кровотечения у таких молодых плохой признак. Я должна вернуться; я говорила с таким интересным человеком. Негром. Кажется, он на что-то зол. Кстати, слыхали, что ответил Бой, когда этот тип Митчетт стал наставлять его, чтобы тот был поосторожнее в своей новой жизни в этом Новом Свете? Митчетт говорил, что когда имеешь дело с американцами, ни в коем случае нельзя затрагивать темы расы, гомосексуализма или коммунизма, на что Бой заметил: «Ты хочешь сказать, что не следует подъезжать к Полу Робсону?»

— Удивительная женщина, — произнес Куэрелл, когда та ушла. — Вы ведь еще не в разводе?

Ник отрывисто хохотнул.

В полночь я оказался втянутым в нелегкий разговор с Лео Розенштейном. Мы стояли на площадке у комнаты Боя, на ступенях выше и ниже сидели пьяные гости.

— Говорят, ты покидаешь ряды, — говорил он. — Любезно раскланиваешься, а? Что ж, возможно, ты прав. Здесь на нашу долю немного осталось, не так ли? Бой правильно придумал — теперь его место в Америке. И конечно, у тебя своя работа; я часто встречаю твою фамилию. Мне предлагают какой-то чин в Министерстве торговли. Представляешь? Наши друзья, зная об их страсти к тракторам и подобным штукам, наверно, будут довольны. Но это вряд ли Блетчли-Парк. Невольно скучаешь по прежним временам. Было куда интереснее, да еще удовлетворение от сознания, что действительно занимаешься чем-то полезным для дела.

Он достал невероятно тонкий золотой портсигар и открыл его изящным движением большого пальца. Перед моими глазами снова возникла залитая солнцем беседка в саду в Оксфорде и открывающий портсигар точно таким жестом молодой Бобер. Странно защемило в груди. Я понял, что, должно быть, пьян.

— Ник собирается баллотироваться в парламент, — сказал я.

Лео слабо усмехнулся.

— Да, слыхал. Прямо анекдот, верно? Во всяком случае, ему подыскали надежный округ, так что позора можно будет избежать. Я просто не представляю, как он будет участвовать в избирательной кампании.

Я на мгновение с удовольствием представил, как заезжаю кулаком по широкой рыхлой физиономии Лео, расквашиваю хищный нос.

— Возможно, он всех нас еще удивит, — сказал я.

Лео на мгновение пристально уставился на меня и сухо засмеялся.

— О, с него станет, — решительно взмахнув головой, согласился он. — Что-что, а это он может!

Внизу кто-то взял дребезжащий звук на пианино, и Бой запел похабный вариант песенки «Мужчина, которого люблю».

* * *

Сегодня все поносят 1950-е, называют их мрачным десятилетием — и они правы, если вспомнить маккартизм, Корею, венгерское восстание, все эти серьезные дела, вошедшие в историю; однако я допускаю, что люди были недовольны не общественной стороной, а личной жизнью. Довольно просто — по-моему, им не хватало секса. Вся эта сложная возня с застежками и шерстяным нижним бельем, отбивающая охоту совокупления на задних сиденьях автомашин, обиды, слезы и недовольное молчание под раздающиеся из радиоприемника пустые песенки о вечной любви — тьфу! какая грязь, какое изматывающее душу безумие. Самое большее, на что можно было надеяться, так это убогая сделка, отмеченная обменом дешевыми кольцами, а далее жизнь, где одна сторона украдкой утешается на стороне, а другая предается дешевой проституции. А между тем — о друзья мои! — мои сексуальные утехи давали неизъяснимое блаженство. Пятидесятые годы были последним славным веком расцвета гомосексуализма. Ныне много говорят о свободе и уважении достоинства (достоинства!), однако сии молодые горячие головы в розовых брюках-клеш, шумно требующие права заниматься этим на улицах, когда им заблагорассудится, кажется, не понимают или по крайней мере стараются отрицать возбуждающее действие глубокой скрытности и страха. По вечерам, прежде чем отправиться на промысел, дабы успокоить нервы и быть готовым встретить ожидавшие опасности, приходилось опрокинуть не один стаканчик джина. Возможность быть избитым, ограбленным, подцепить болезнь была пустяком в сравнении с перспективой ареста и публичного бесчестья. И чем выше положение в обществе, тем ниже было падение. Меня не раз бросало в пот, когда я представлял, как позади меня захлопываются ворота дворца или как я скатываюсь по лестничным ступеням в институте и привратник по фамилии Портер^[148] — именно так, но это давно перестало звучать забавно, — стоя в дверях, отряхивает руки и, презрительно усмехаясь, поворачивается уйти. И все же как сладостны были эти страхи и волнения во время моих ночных похождений.

Мне страшно нравилась мода пятидесятых годов, великолепные костюмы-тройки, роскошные хлопчатобумажные сорочки, шелковые галстуки-бабочки и тупоносые туфли ручной работы. Я любил все бытовые аксессуары тех дней, над которыми насмехаются сегодня — белые кубовидные кресла, хрустальные пепельницы, деревянные радиоприемники с их светящимися лампами и таинственно эротической передней стенкой из плетеной ткани, и, конечно, автомобили, глянцевые, черные, широкозадые, как негры-джазмены, которых мне иногда удавалось подцепить у служебного входа в лондонский ипподром. Оглядываясь назад, я отчетливее всего помню именно эти вещи, а не важные общественные события, не политику, которая вовсе не была политикой, авсего лишь истерическими сведениями счетов и призывами к еще одной войне, — и даже, с сожалением должен признать, не занятия моих детей, таких неустойчивых и нуждающихся в поддержке в своем безотцовском отрочестве; прежде всего вспоминаю бурный водоворот скрытой сексуальной жизни, все ее представлявшиеся чарующими атрибуты, мелкие ссоры и горести, опасности и невыразимое, безграничное наслаждение. Как раз этого так недоставало Бою в его американской ссылке («Я как Руфь, — писал он мне, — среди чужой деревенщины»). Ничто не могло восполнить того, что ты не в Лондоне; никакие «кадиллаки» и «кэмелы» или стриженные под ежик футболисты Нового Света.

Возможно, если бы он не подался в Америку или, как я, вышел бы из игры, или продолжал бы время от времени выполнять задания Олега, то не навлек бы на себя все беды и остался бы бодрым старым педерастом, делящим время между «Реформ-клубом» и общественной уборной у станции метро «Грин-Парк». Однако Бой страдал неизлечимой приверженностью общему делу. Право, жаль.

Я всегда считал, что Бой в Америке немного свихнулся. За ним постоянно следили — ФБР, не понимавшее подлинной сути дела, всегда его в чем-то подозревало, — к тому же он слишком много пил. Мы привыкли к его выходкам — скандалам, трехдневным кутежам, демонстративному распутству, — но теперь сообщения становились все более мрачными, поступки все более безрассудными. На приеме, устроенном для сотрудников нашего посольства одной из легендарных вашингтонских хозяек дома — рад сообщить, что забыл ее имя, — Бой на глазах у гостей принялся грубо подъезжать к одному молодому человеку, и когда бедняга запротестовал, Бой сбил его с ног. Он с головокружительной скоростью гонял по всему Вашингтону и окрестным штатам на своем нелепом автомобиле — невероятного розового цвета, с откидным верхом и первобытным клаксоном, которым он с энтузиазмом пользовался на каждом перекрестке, — ежедневно получая по три-четыре штрафные квитанции за превышение скорости, которые он, ссылаясь на дипломатический иммунитет, тут же рвал перед носом полицейского. Бедняга Бой, он не понимал, до чего же отстал от жизни. Такие вещи показались бы забавными в двадцатые годы, когда мы всё находили забавным, но теперь его неблагоразумные поступки вызывали лишь неловкость. О да, мы по-прежнему потчевали друг друга подробностями его последних проделок, посмеивались и качали головами, приговаривая: «Ай-да старина Бой, ничуть не меняется!» Но потом наступало молчание, кто-то кашлял, кто-то громко заказывал очередной круг выпивки, и разговор незаметно переходил на другую тему.

А потом, в один сырой вечер в конце июля, выходя из института, я изумленно уставился на выписанное мелом на мокром дымящемся тротуаре неровное пятно. В старые времена оно служило приглашением Олега явиться на условленное место встречи. Это пятно вызвало во мне мешанину чувств: тревоги, естественно, перераставшей в испуг; любопытства и предвкушения чего-то необычного; и, как ни странно, ностальгии, несомненно, питаемой запахом летнего доходя и шелестом могучих платанов над головой. Перекинув плащ через руку, я пошел дальше, внешне сохраняя спокойствие, но внутри бушевала сумятица чувств; потом, не видя ничего смешного, нырнул в телефонную будку — оглядел углы улиц, окна домов напротив, вон тот припаркованный автомобиль, — набрал старый номер и стоял в тревожном ожидании, чувствуя, как в висках стучит кровь. Ответивший голос был незнаком, но моего звонка ждали. Риджентс-Парк, в семь — порядок прежний. Пока незнакомый голос передавал указания — до чего же невыразительны и бесцветны эти заученные русские голоса, — мне показалось, что я слышу смешок Олега. Я повесил трубку и вышел из будки. Во рту пересохло, кружилась голова. Окликнул такси. Порядок прежний.

* * *

С тех пор, как мы виделись последний раз, Олег потолстел, но в остальном не изменился. Как всегда, в синем костюме, сером макинтоше и коричневой шляпе. Сердечно поздоровался, кивая похожей на рождественский пудинг головой и радостно бормоча. В тот теплый летний вечер весь Риджентс-Парк светился золотой дымкой и блеклой зеленью. Трава отдавала запахом недавно прошедшего дождя. Как и в старые времена, мы встретились у зоосада и пошли в направлении озера. По траве, взявшись за руки, словно во сне бродили влюбленные. Пронзительно визжа, носились ребятишки. Дама выгуливала собачонку.

— Как у Ватто, — заметил я. — Художника. Французского. Что ты любишь, Олег? Я хочу сказать, чем интересуешься?

Олег лишь покрутил головой и весело фыркнул.

— Кастор хочет уходить, — сказал он. — Говорит, пора.

Я представил Маклиша бродящим по продуваемым ветром мрачным пустынным улицам Москвы. Что ж, он вполне может почувствовать себя как дома — в конечном счете родился в Абердине.

— А Бой? — спросил я.

В озере взрослые парни пускали кораблики. В шезлонге с сигаретой в зубах задумчиво откинулся довольно приятный молодой человек, видение из моей юности.

— Да, и Вергилий, — ответил Олег. — Они будут уходить вместе.

Я вздохнул.

— Итак, все-таки дошло до этого. Знаешь, я никогда не думал, что этим кончится. — Я поглядел на молодого человека в шезлонге; поймав мой взгляд, он призывно улыбнулся; к горлу подступил знакомый приятный комок. — Зачем ты явился ко мне? — спросил я Олега.

Он с непроницаемым видом поглядел на меня своими навыкате глазами.

— Нам надо переправить их во Францию или, может быть, на север Испании. Куда-нибудь на материк. Дальше будет легче.

Москва предлагала послать подводную лодку, чтобы подобрать обоих с берега одного из шотландских заливов. Я представил, как Бой и Суровый Скотт в промокших туфлях карабкаются в темноте по мокрым скалам, пытаясь зажечь сигнальный фонарь, а командир подлодки, бормоча русские ругательства, рыщет вдоль берега, ожидая сигнала.

— Боже мой, Олег, — воскликнул я, — конечно же, можно придумать что-нибудь менее театральное, чем подводная лодка! Почему бы просто не сесть на паром до Дьеппа?.. Или на одно из тех суденышек, что совершают двухдневные круизы вдоль французского побережья? Бизнесмены проводят на них уикенды со своими секретаршами. Они заходят в Сен-Мало или подобные местечки; никто не утруждает себя проверкой документов или списков пассажиров.

Олег вдруг пожал мне руку; раньше он до меня ни разу не дотрагивался; странное ощущение.

— Теперь видишь, Джон, зачем я к тебе пришел? — с нежностью произнес он. — Такая светлая голова. — Я не мог удержать самодовольной улыбки; видите ли, стремление быть нужным всегда было моей слабостью. Мы пошли дальше. Позади нас, отбрасывая золотые блики, на поверхности озера плавилось заходящее солнце. Олег тихо посмеивался, сопя своим поросячьим пятачком. — Скажи-ка мне, Джон, — лукаво улыбнулся он, — а сам ты бывал с секретаршами на этих суденышках? — Затем спохватился, покраснел и пошел впереди меня, переваливаясь с ноги на ногу как старая толстая бабушка.

* * *

Вернулся Бой. Я позвонил ему на квартиру на Поланд-стрит. Излишне бодрый голос, вызывающий тревогу. «Тип-топ, старина, никогда не чувствовал себя лучше, рад вернуться домой, долбаные американцы». Мы встретились в «Грифоне». Бой обрюзг и ссутулился, кожа потускнела. От него отдавало спиртным и американскими сигаретами. Я заметил обгрызенную кожу вокруг ногтей и вспомнил о Фредди. На нем были узкие слаксы в шотландскую клетку, теннисные туфли, гавайская рубаха яркой красно-зеленой расцветки; на стойке бара у его локтя лежала походившая на гигантский ядовитый гриб бежевая ковбойская шляпа с кожаной лентой на тулье.

— Пей же, черт возьми. Надеремся что надо, а? Ноет в сердце, тянет на сон и тому подобное. — Он, рассмеявшись, поперхнулся. — Видел Ника? Как он? Я по нему скучал. Скучал по всем вам. Там не умеют повеселиться. Работа, работа, работа, заботы, заботы, заботы. И вот я, Бойстон Аластер Сен-Джон Баннистер, попал в сумасшедший дом, в котором нечего делать, кроме как напиваться до чертиков и трахать черномазых. Мне нужно было уносить оттуда ноги, ты понимаешь? Уносить ноги.

— Черт побери, — удивился я, — тебя действительно зовут Бойстон? Никак не думал.

Покуривая сигаретки с марихуаной и лязгая браслетами, на своем месте за стойкой восседала Бетти Баулер. К тому времени Бетти превратилась в толстое краснорожее чудовище, какими с годами неизменно становятся пышные красавицы. В лучшие времена ее превосходный портрет написал Марк Гертлер — белое тело, голубые глаза, соски цвета жженой сиены, пирамида необыкновенно роскошных яблок в розовой вазе, — но теперь, когда Бетти подходила к шестидесяти, все ее прелести заплыли жиром и она стала одной из картофельных особей с картин Люциана Фрейда. Я всегда ее немного побаивался. Она могла зайти слишком далеко, от добродушного подшучивания вдруг переходила к злобным оскорблениям. В своем самомнении она делала вид, что такой вещи, как гомосексуализм, не существует.

— Я-то думала, что ты, Бой Баннистер, привезешь с собой чужую невесту, — выразительно жестикулируя, заговорила она на кокни, лондонском просторечии. — Одну из молодых американских наследниц, интересную рослую блондинку с кучей денег.

— Бетти, — парировал Бой, — тебе бы играть в пантомиме.

— Это тебе, мешок кишок. Мог бы играть лордессу, кабы был больше похож на мужика.

Явился Куэрелл, в мятом белом полотняном костюме и двухцветных туфлях. Теперь он жил в периоде «одинокого странника». Собирался ехать в Либерию, может быть, в Эфиопию, словом куда-то далеко, где жарко и дико. Говорили, что он спасался бегством от неудачной любовной интрижки — только что вышли «Муки любви», — но, возможно, эти слухи распустил он сам. Со скучающим видом человека, пресыщенного мирской суетой, он уселся между нами за стойкой и махнул тройную порцию джина. Я разглядывал дымный столб солнца в дверях, размышляя о том, как скрытно, стараясь быть незамеченным, мир творит свои дела.

— Итак, Баннистер, — начал Куэрелл, — американцы наконец раскусили тебя, а?

Бой скользнул по нему злым взглядом.

— Как это прикажешь понимать?

— Я слыхал, что Гувер выставил тебя из Америки. Известный педераст. У всех у них, и гуверов, и берий, свои закидоны.

Много позднее — свет в дверях стал золотисто-красным — пришли Ник с Лео Розенштейном, оба в элегантных вечерних туалетах, выглядевшие несколько нелепо, как рисуют франтов на карикатурах в «Панче». Для меня их появление было неожиданностью. После своего избрания в парламент Ник старался держаться подальше от прежних забегаловок, а Лео Розенштейн, отец которого был при смерти, вот-вот должен был унаследовать звание пэра и семейные банки. «Прямо как в старые времена», — сказал я. Оба промолчали и странно безразлично посмотрели на меня. Думаю, что я был пьян. Ник с кислой миной заказал бутылку шампанского. Он был опоясан малиновым кушаком — никогда не отличался хотя бы малейшим вкусом. Мы подняли бокалы и выпили за возвращение Боя. Без особого энтузиазма. Когда закончили бутылку, Бетти Баулер принесла другую, за счет заведения.

— За отсутствующих друзей! — провозгласил Лео Розенштейн и, взглянув на меня поверх бокала, подмигнул.

— A-а, черт, — пробормотал Бой, прикрывая толстой загорелой рукой глаза, — кажется, я сейчас разревусь.

Потом позвонил Олег. Условный сигнал «Икар». Согласен, не совсем удачное слово.

Странно, все это дело походило на грустную пародию. Все было до смешного просто. Бой нашел предлог, и мы вместе вышли из «Грифона». Я отвез его на Поланд-стрит. Небо над сумеречными улицами, словно опрокинутая река, было мягкого синего цвета. Я, одиноко сидя на софе, ждал внизу, пока он соберет вещи. В носу все еще отдавало шампанским, мне тоже хотелось плакать, я судорожно вздыхал и, тараща глаза, как пьяная черепаха, растерянно глядел вокруг. Вдруг отчетливо вспомнил, как возился здесь с Данни Перкинсом, ощутив ужасные, почти как физическая боль, душевные муки. Слышал, как наверху, тяжело вздыхая и громко бормоча, гремит вещами Бой. Скоро он спустился с кожаным саквояжем в руке.

— Хотел забрать все, — мрачно произнес он. — В конце концов все оставил. Как выгляжу?

На нем был темно-серый костюм-тройка, сорочка в полоску с запонками, традиционный университетский галстук с золотой булавкой.

— Довольно смешно, — сказал я. — Произведешь на «товарищей» потрясающее впечатление.

Мы с торжественным видом, словно пара служащих похоронного бюро, молча сошли по ступеням.

— Квартиру я запер, — сказал Бой. — У Данни Перкинса ключ есть. Этот, если не возражаешь, оставлю себе. Как сувенир.

— Значит, не вернешься? — не подумав, заметил я. Он с обидой и болью поглядел на меня и мимо приемной врача вышел на мерцающую огнями ночную улицу. Одному Богу известно, отчего вдруг на меня напало это игривое легкомыслие.

На этот раз машину вел Бой, его большой белый автомобиль пожирал милю за милей. Когда пересекали реку, я опустил стекло и внутрь шумно ворвалась ночь. Взглянув вниз, увидел пришвартованный красный корабль и что-то из увиденного — бархатистая темень, вздутая неспокойная река, этот залитый светом корабль — заставило вздрогнуть, и я вдруг с необычайным волнением представил прожитую жизнь — прекрасную, трагическую, обреченную. Потом мы миновали мост и снова нырнули в лабиринт складских помещений и заросших сорняками разбитых бомбами зданий.

Рядом, прикрывая рукой глаза, беззвучно плакал Бой.

Скоро мы мчались по холмистым равнинам юго-восточной Англии. Эта часть поездки остается в памяти как плавный неостановимый стремительный рывок сквозь тревожную, залитую лунным серебром ночь. Я вижу несущуюся вихрем машину, мелькающий по стволам деревьев и поросшим мхом дорожным столбам свет фар и нас с Боем, подсвеченные снизу две напряженные мрачные фигуры за ветровым стеклом; стиснув зубы, мы не отрывали немигающих глаз от стремительно надвигающейся дороги. Я испытал то же, что и читатели Бьюкена и Хенти.

— Жаль, что не день, — сказал Бой. — Может быть, вижу в последний раз.

Филип Маклиш находился в доме матери в Кенте, настоящем загородном коттедже, увитом розами, с деревянными воротами, посыпанной гравием дорожкой и окнами бутылочного стекла, светившимися все до одного. Дверь открыла Антония Маклиш, молча провела нас в гостиную. Это была высокая худая женщина с гривой черных волос. Она вечно казалась чем-то недовольной. Я всегда ассоциировал ее с лошадьми, хотя никогда не видел ее сидящей верхом. Маклиш, пьяный, насупившийся, сидел в кресле, уставившись на холодный камин. Одет в старые фланелевые брюки и несообразного канареечного цвета кардиган. Холодно взглянул на нас с Боем, ничего не сказал и снова погрузился в созерцание камина.

— Дети спят, — не глядя на нас, сказала Антония. — Выпить не предлагаю.

Не обращая на нее внимания, Бой прокашлялся.

— Слушай, Фил, надо поговорить. Будь умницей, оденься.

Маклиш медленно, печально кивнул и, хрустнув суставами, поднялся. Жена отвернулась, подошла к окну, взяла из серебряной коробочки на столе сигарету и, положив руку на руку, стала глядеть в непроглядную тьму. Все виделось отчетливо и нереально, как будто на театральной сцене. Маклиш устремил на нее полный муки взгляд и умоляюще протянул руку.

— Тони, — произнес он.

Она не ответила, не обернулась, и он бессильно уронил руку.

— Пошли, старина, — сказал Бой, постукивая ногой по ковру. — Всего лишь поговорить.

Мне захотелось смеяться.

Маклиш надел пальто из верблюжьей шерсти, и мы вышли. Он даже не уложил чемодан. В дверях остановился и снова выскользнул в прихожую. Мы с Боем хмуро переглянулись, ожидая услышать рыдания, крики, взаимные обвинения. Однако он тут же вернулся со свернутым зонтом в руках. Сконфуженно посмотрел на нас.

— Никогда не угадаешь, — сказал он.

До Фолкстона добрались к полуночи. К ночи поднялся ветер, и украшенный как рождественская елка кораблик бойко качался на волнах.

— Черт побери, — воскликнул Бой, — он такой маленький! На борту обязательно встретим знакомых.

— Скажешь им, что выполняешь секретное задание, — посоветовал я. Маклиш волком уставился на меня.

Встал вопрос: что делать с машиной Боя? Раньше об этом никто не подумал; понятно, что мне нельзя было гнать ее обратно в Лондон. Он ее очень любил и был довольно взволнован, когда представил ее возможную судьбу. В конце концов решил просто оставить на пристани.

— Буду думать, что она стоит здесь всегда, ожидая меня.

— Боже мой, Бой, — удивился я, — никогда не предполагал, что ты такая сентиментальная девица.

Он грустно улыбнулся и утер нос костяшками пальцев.

— Бетти Баулер была права. Во мне мало мужика. — Мы трое нерешительно остановились у трапа. Теплый ночной ветерок колыхал штанины, исполосованные светом фонарей. На борту печально прозвенел колокол. — Стражи в ночи, — пытаясь улыбнуться, сказал Бой.

Маклиш, углубившийся в бушующую бездну собственной души, не отрывал глаз от беспорядочно болтающейся между бортом и причалом темной воды. Мне показалось, что он подумывает броситься туда.

— Итак, — бодро произнес я.

Мы неловко пожали друг другу руки. Я хотел было поцеловать Боя, но под взглядом Сурового Скотта не решился.

— Передай от меня привет Вивьен, — сказал Бой. — И детям. Жаль, не увижу, как они будут расти.

Я пожал плечами.

— Мне тоже.

Тяжело ступая и волоча чемодан, он стал подниматься по трапу. Обернулся.

— Загляни к нам как-нибудь. На икру, добрую водочку.

— Само собой. Приплыву на «Либерейшн».

Я видел, что он не помнит. Думает о чем-то другом.

— И еще, Виктор… — Ветер трепал полы его пальто. — Прости меня.

Прежде чем я успел ответить — да и что я мог сказать? — стоявший рядом Маклиш вдруг взволнованно положил руку мне на плечо.

— Послушайте, Маскелл, — дрогнувшим голосом произнес он, — вы мне никогда не нравились — вообще-то и теперь, — но я благодарен вам за это, ну, за то, как вы мне помогли. Хочу, чтобы вы знали. Благодарен.

Чуть помедлил, кивая, уставившись на меня своими безумными пресвитерианскими глазами, потом повернулся и нетвердой походкой пошел по трапу. Наткнувшись на преградившего путь Боя, толкнул его в спину и что-то резко сказал. Я не расслышал. В последний раз увидел их — оба стояли рядом у металлических поручней, мне были видны только головы и плечи, глядя вниз на меня, словно два члена Политбюро, принимающие первомайский парад. Маклиш стоял недвижимо, безо всякого выражения на лице, Бой медленно, задумчиво махал рукой.

* * *

Я сел в почтовый поезд до Лондона. Застучали колеса — почему ночью поезда грохочут громче обычного? — к этому времени алкоголь полностью испарился, и меня охватила паника. Слава Богу, в купе никого не было и никто не видел меня, забившегося в угол, бледного, с застывшим взглядом, трясущимися руками, непроизвольно лязгающего зубами. Я боялся не ареста, не разоблачения, даже не тюрьмы; то есть я боялся и всего этого, но не конкретно ощутимо. Я просто испугался, боялся всего. В голове беспорядочно проносились страшные видения, будто внутри ее что-то оторвалось и бешено хлопало, как отставшая лопасть вентилятора. Хорошо еще, что я оказался в поезде, а то не знаю, что бы сделал — возможно, помчался бы обратно на причал и вскочил на борт корабля, увозившего Боя и Маклиша в море к, так сказать, свободе. При мысли о Лондоне меня охватывал ужас. В воображении представала мифическая, в духе Блейка, картина города, где в зловещем освещении бесцельно толкутся толпы людей и куда, в их бурлящую среду, скоро выбросит меня качающийся из стороны в сторону тряский поезд. Мною овладело чувство одиночества и безысходного отчаяния, и я как бы вернулся в раннее детство, когда, лежа в постели при колеблющемся свете свечи рядом с кроваткой мурлыкавшего что-то Фредди, с ужасом внимал монотонным нравоучениям Нэнни Харгривс об адском огне и судьбе, ожидавших грешников; и вот теперь, мчась в ночи навстречу Лондону и ставшей вдруг реальной возможности проклятия — в этом мире, если не в ином, я стал молиться. Да, мисс В., я молился, бессвязно, корчась от страха и стыда, но молился. И, к своему удивлению, успокоился. Так или иначе, Неведомый Всевышний Утешитель протянул с небес свою прохладную как мрамор руку, положил на мой пылающий лоб, и я утешился. Когда в три часа утра поезд прибыл на вокзал Чаринг-Кросс, я вполне владел собой. Шагая по пустой платформе мимо пыхтящего, окутанного паром паровоза, расправив плечи и прокашлявшись, я смеялся над своими ночными страхами. Чего я ожидал? — спрашивал я себя. Поджидавшего меня у билетного контроля наряда полиции?

Нашел такси и поехал домой. Было не до сна. Патрик отлучился в Ирландию, он раз в год навещал свою старенькую мать. Я был доволен; не нужно объяснять свою ночную отлучку — он, единственный в моей жизни, всегда видел, когда я лгу. Вот бы он повеселился; позднее, когда услышал о моих подвигах, смеялся до упаду. Патрик никогда не принимал меня всерьез. Я выпил чашку кофе, но он вызвал сильное сердцебиение. Тогда я опрокинул стаканчик бренди, стало еще хуже. Я стоял у окна, глядя, как над крышами Блумсбери занимается кровавый летний рассвет. Проснулись птицы, подняв оглушительный гам. Я испытывал необъяснимое возбуждение, которое не было результатом действия кофеина; такое бывало со мной, когда я все еще жил с Вивьен и возвращался в ранние часы домой после походов по общественным уборным. В каждом грешнике таится желание быть пойманным.

В девять я позвонил Данни Перкинсу по оставленному мне Боем телефону и договорился встретиться на Поланд-стрит. Я выскользнул из дома, чувствуя, что за мной следят. Яркое, цвета лимона солнце, дымный запах летнего Лондона. Я не побрился. Чувствовал себя как один из тайных злодеев Куэрелла.

Теперь Данни Перкинс работал у букмекера, в каком качестве, я не удосужился поинтересоваться. Преисполненные важности и самодовольства манеры, напомаженные волосы, словом, настоящий кокни. Когда я приехал, он грелся на солнышке в дверях, картинно покуривая сигарету. Шикарный костюм, кричащий галстук, черные замшевые туфли на каучуковых подошвах толщиной в дюйм. При виде его во мне шевельнулись старые чувства. Он первым приобщил меня к нетрадиционной любви и первым вызвал муки ревности; трудно сказать, что оставило более глубокий след. Поначалу мы слегка смутились: обменяться рукопожатием казалось почему-то нелепым, о том, чтобы обняться, не могло быть и речи. В конечном счете он удовлетворился тем, что легонько толкнул меня в плечо и сделал хорошо знакомый мне боксерский нырок в сторону.

— Привет, Вик, — небрежно произнес он. — Неплохо выглядишь.

— Ты тоже, Данни. Ни на день старше.

— О, пока не замечал. На той неделе стукнуло тридцать пять. Куда они уходят, а?

— Все еще тянет на сцену?

— О нет, как профессионал я кончился. Пою немножко, но главным образом когда сижу в ванне.

Мы вошли в дом. В прихожей остался запах лекарств, хотя неуловимый доктор давно съехал. На месте его приемной теперь букмекерская контора. «Одна из наших», — с видом собственника заметил Данни. Пол усыпан окурками и грязными листами со списками заездов. То, что было моей жизнью, исчезало под отложениями времени. Мы поднялись по лестнице, Данни впереди, я старался не глядеть на его узкий, аккуратно обтянутый зад. В гостиной заметил, как он без малейшего намека на воспоминания скользнул глазами по софе.

О Бое пока не упоминал.

Я нашел початую бутылку шотландского виски, и мы выпили, молча стоя у окна гостиной, выходившего на узкую, залитую солнцем улицу. К этому времени они, возможно, уже были в Париже; я представлял Боя в баре на Северном вокзале с рюмкой абсента и сигаретой «Галуаз», тогда как Суровый Скотт разгуливал по тротуару снаружи. Всех нас, конечно, притянут к ответу. Меня передернуло от такой перспективы; мне приходилось производить допросы, и я знал, что это такое. Но мне не было страшно; нет, я не боялся.

Я налил нам с Данни еще.

Комната Боя носила следы поспешного бегства: всюду разбросаны книги, каминная решетка забита полусожженными бумагами, на полу, напоминая сделанные мелом очертания трупа, распласталась белая рубашка. В шкафу я нашел кожаный чемодан с медными уголками, в котором хранились его любовные письма. Бой не потрудился забрать их с собой. Он никогда не страшился шантажа. В отличие от меня.

— Искал что-нибудь конкретно? — спросил Данни Перкинс. Он стоял в дверях, с безразличным видом раскуривая очередную сигарету. Я пожал плечами. Данни усмехнулся.

— Он смылся, а? — спросил он.

— Да, Данни, уехал.

— Вернется?

— Не думаю. Уехал довольно далеко.

Данни кивнул.

— Будем без него скучать. Всегда такой забавный. — Он затянулся и полминуты кашлял; никогда не умел курить. Я поднял письмо и прочел: «Дорогой мой Бой, прошлым вечером ты пропустил во дворце добрую попойку, ребята были при полном параде, а Дики так тот просто превзошел себя…»

— Чудно, если подумать, — хрипло сказал Данни, — хорошее было время, жили трудно — война и всякое такое. А мы почти не замечали. Но теперь все в прошлом, да?

— Что в прошлом, Данни?

— Я и говорю: все кончилось. Мистер Баннистер уехал, старый дом опустел…

— Да, думаю, ты прав; все кончилось.

Удивительно, до чего можно быть беззаботным; половина писем, похоже, была написана на бумаге палаты общин; одно даже на бумаге с гербом Ламбетского дворца.

— Ладно, — сказал Данни, — я лучше пойду, дела делать, платить по ставкам и всякое такое. — Ухмыльнулся, подмигнул. Повернулся уходить, потом задержался. — Виктор, если надо чем помочь, позвони. Знаешь, у меня много знакомых.

— Да? Что за люди?

— Ну, если встретишься с неприятностями, вроде тех, что были у мистера Баннистера, может понадобиться укрытие или, скажем, транспорт…

— Спасибо, Данни. Очень тебе благодарен.

Он снова подмигнул, дурашливо отсалютовал и удалился.

Большую часть дня я посвятил обстоятельному осмотру квартиры. Разумеется, повсюду инкриминирующий материал, большинство я сжег. От огня стало так жарко, что пришлось распахнуть окна. Почему запах горелой бумаги всегда вызывает в памяти детство? Я, вспотев, в последний раз оглядывал помещение, когда услышал на лестнице шаги. Наверно, Данни, хочет подсказать верные ставки? Я вышел на площадку. В окне, на которое я не обращал внимания все годы, пока я здесь жил, виднелась зеленая туманная дымка, то ли уголок парка, то ли городской сад с деревьями, крошечными фигурками людей за работой, игрой или просто на отдыхе — не разобрать. Я поныне во всех подробностях помню этот вид из окна, выходившего в утраченный мир.

— Данни, — крикнул я. — Это ты?

Это был не он.

* * *

Все совершалось учтиво и благопристойно — Департаменту нельзя было отказать в хороших манерах. Первым по лестнице поднимался Мокстон, из службы безопасности; я его немного знал — белобрысый, с острой, на удивление невыразительной мордочкой. Он остановился и, придерживая одной рукой шляпу, а другой держась за перила, закинул голову и посмотрел на меня.

— Привет, Маскелл, — весело откликнулся он. — Как раз вы нам и нужны.

Следом шагал молодой увалень с прыщавым детским личиком; у службы безопасности, подумал я, абсолютно никакой логики: постоянно набирает самых неаппетитных парней.

— Это Броклбэнк, — скривив губы, представил Мокстон.

Итак, наконец оно настало. Я даже не удивился; если что и почувствовал, то ощущение, будто внутри опустилось на дюйм и плотно легло что-то очень тяжелое. Мокстон с юным Броклбэнком поднялись на площадку. Броклбэнк, прищурив глаза, как он вычитал в детективных романах, смерил меня взглядом. Новичок, которого взяли для практики на месте. Глядя на него, я улыбнулся.

— Фу, — облегченно произнес Мокстон, — ну и жарища! — Заглянул через мое плечо в спальню. — Наводили порядок, не так ли? Баннистер всегда был таким неряхой. Судя по запаху, разводили костер. Как это? Felo de se?

— Вообще-то, сэр, auto de fe — поправил Броклбэнк, поразительно правильно произнося слова; я бы никогда не подумал, что он из выпускников частных школ.

— Верно, — не глядя на него, согласился Мокстон. — Сожжение еретиков. — Не спеша прошел в спальню, встал посередине, оглядывая беспорядочно разбросанные вещи. Сотрудники службы безопасности любят такие набеги; в конце концов, подобные занятия оправдывают их существование. Броклбэнк, пыхтя как паровоз, стоял рядом, от него разило потом и дорогим одеколоном. — Полагаю, вы завязали здесь все узелки? — заметил Мокстон, искоса взглянув на меня своими пустыми глазами. — Не оставили никаких кончиков и чего-нибудь вроде? — Он постоял в раздумье, потом встряхнулся и вышел на площадку. — Послушайте, почему бы вам не съездить с нами в офис? Там и поговорили бы. Вы давненько там не появлялись.

— Вы меня арестовываете? — спросил я, с удивлением отметив свой надтреснутый голос.

Мокстон изобразил удивление:

— Ну что за мысли! Это дело полиции. Нет-нет, я же сказал — просто поговорить. Шеф просит на пару слов. — Он выдавил из себя кислую улыбку. — Позвали бы и Скрайна. Как понимаешь, небольшой междусобойчик. Они будут волноваться, если мы задержимся. — Как бы подбадривая, тронул меня за руку, кивнул Броклбэнку: — Будьте любезны, ступайте впереди, Родни. — Мы двинулись вниз за его мясистой спиной. Мокстон, помахивая шляпой, что-то мурлыкал про себя. — Вы из Кембриджа? — спросил он. — Как и Баннистер?

— Да, мы вместе учились.

— А я в Бирмингеме. — Снова холодный блеск глаз. — Не чета вам, а?

Броклбэнк вел машину. Мы с Мокстоном сидели сзади, отвернувшись и глядя каждый в свое окошко. Какими спокойными казались улицы — расплывчатый далекий антимир, подернутый легкой летней дымкой. Тяжело, как попавшая в сеть крупная рыба, запоздало поворачивались пугающие мысли.

— Вы, конечно, понимаете, — сказал я, — что я не имею ни малейшего представления о том, что происходит.

Мокстон не оторвал головы от окна, лишь прыснул смехом. Конечно, он был прав: надо начинать игру в первый же момент, когда тебе бросают вызов, а не когда ты уже в наручниках в машине. Или скорее ты ни на минуту не должен переставать играть, даже если ты наедине с собой в запертой комнате при выключенном свете и с одеялом на голове.

* * *

У Билли Митчетта был вид оскорбленного в своих чувствах, испытывающего душевные страдания школьника, до которого в дортуаре дошли слухи, что мать ушла из дома, а отец разорился.

— Господи, Маскелл, — воскликнул он, — это же черт знает что!

Я никогда раньше не слыхал из его уст бранных слов; меня это почему-то приободрило. Мы находились в конспиративном доме на окраинной улочке где-то к югу от Темзы. Мне всегда казалось, что в конспиративных домах было что-то от церковной атмосферы; обстановка нежилого помещения, очевидно, напоминала мне об отцовском кабинете, которым он никогда не пользовался, за исключением субботних вечеров, когда он готовился к воскресной проповеди. В нем всегда было холодно и царил еле ощутимый, не совсем приятный застойный дух, должно быть, порожденный годами благочестивого труда, исступленного самообмана и вездесущего страха потерять веру. Тот же затхлый пыльный запах щекотал мне ноздри и теперь, когда я сидел на жестком стуле посередине выкрашенной в коричневый цвет комнаты, позади в полумраке молча болтались без дела Мокстон и Броклбэнк, а передо мной, круто поворачиваясь через каждые три шага, заложив сжатые в кулак руки в карманы старого твидового пиджака, по потертому ковру взволнованно вышагивал Билли Митчетт, словно караульный, подозревающий, что убийца уже проскользнул мимо него и теперь ломится в опочивальню короля. Скрайн, наоборот, держался непринужденно, удобно устроившись в стоявшем под углом ко мне кресле, словно зашедший в гости дядюшка. Скромный изящный костюм, галстук в крапинку, узорчатые носки и неизменная хорошо раскуренная трубка. Я знал его лишь понаслышке. Без особого образования, но, по словам, весьма дотошный. Раньше служил полисменом в Палестине. Меня он не беспокоил. Вообще никто из них не вызывал во мне беспокойства; меня все это даже немного потешало, словно дурацкое представление, устроенное мне для развлечения, и мне не отводилось в нем другой роли, кроме как не очень интересующегося зрителя. Потом своим мягким, приятным голосом голубятника заговорил Скрайн. Им все обо мне известно, сказал он, о моей работе во время войны на большевиков (именно это слово он употребил — такое своеобразное, такое очаровательно старомодное!), о моих встречах с Олегом, словом, все. «Маклиш, Баннистер и вы. Конечно, и другие; но вы были той именно тройкой». Молчание. Он, улыбаясь, чуть запрокинув голову и приподняв брови, ждал. Знаю, что вы сочтете меня смешным фантазером, но я чувствовал себя точно так, как в то давнишнее утро, когда, проснувшись на рассвете, понял, что женюсь на Крошке. Почему-то то же ощущение воспарения, как будто охваченное пламенем, сверкающее золотом неземное подобие меня поднимается во вдруг воссиявшее небо. Скрайн шлепнул рукой по колену. «Ну давайте-же, — добродушно подбадривал он, — неужели вам нечего сказать?»

Я поднялся — имею в виду мое подлинное, материальное, оцепеневшее и потеющее «я» — и подошел к окну. За окном араукария, дико черная против солнца, и унылая полоска травы с голым, без единого цветка, бордюром. Из узкого верхнего окошка противоположного дома высунулся толстяк; он полностью заполнил окно и совершенно не двигался, так что создавалось впечатление, что он там застрял и ждет, пока кто-нибудь его вытащит. Я медленно достал из портсигара сигарету и закурил; действие это показалось мне невероятно наигранным. Странно, в каком свете видишь себя в подобных обстоятельствах. Я едва узнавал себя. «Билли, — сказал я не оборачиваясь, — помнишь тот день в конце войны, когда ты вызвал меня в Департамент и сообщил, что во дворце хотят, чтобы я съездил с одним поручением в Баварию?..» Я бросил в камин недокуренную сигарету, вернулся к стулу с прямой спинкой — до чего неодобрительно может глядеть такая вещь, как стул, — и сел, сложив руки и заложив ногу за ногу. Все это было раньше, только где? Билли, нахмурившись, озадаченно посмотрел на меня. Я рассказал о своей поездке в Регенсбург, о том, как тайком вывез сундук и что в нем было. «Шантаж, — сказал я, — никогда не казался мне нехорошим словом. Вообще-то даже наоборот». За окном трещала газонокосилка, старой модели, которую нужно было толкать. Я поглядел в окно. Толстяк высвободился из окна и теперь подстригал газон, толкая машинку каким-то странным старомодным способом — низко наклонившись, широко раскинув напряженные руки и далеко назад отставив толстую ногу. В памяти всплыло слово «фелюга». Пустые образы, мисс В., бесплодные фантазии в критические моменты; со мной всегда это бывает. Билли Митчетт достал незажженную трубку и принялся сосать, будто младенец пустышку; что до искусства курения, то Митчетту было далеко до Скрайна.

— Шантаж, — безо всякого выражения повторил он.

Я повертел в руках портсигар — что бы я делал без таких «подпорок»? — достал следующую сигарету и постучал ею по крышке. Ныне никто так не делает; почему в наше время существовала такая привычка?

— Все, что я хочу, — заявил я, — так это чтобы мне позволили жить как прежде, спокойно, без волнений. Я остаюсь в институте, мне сохраняют мое место во дворце, и я получаю рыцарское звание, как лично обещал Его Величество. В свою очередь, гарантирую, что буду молчать обо всем, что мне известно.

Я держался в высшей степени невозмутимо, если можно так сказать о себе. В подобные моменты я становлюсь абсолютно спокойным, своего рода инстинкт самосохранения, в одно и то же время примитивный и высокоразвитый. Я представляю своих былинных предков, преследующих в зарослях папоротника крупного лося, в момент, когда охотник и гончие замирают, глядя, как обреченная жертва поднимает украшенную тяжелыми рогами величественную голову, устремив на обидчиков полный страдания, затуманенный слезой взгляд. Снова последовало молчание, Скрайн с Билли Митчеллом переглянулись. Казалось, они вот-вот рассмеются. Билли прокашлялся.

— Послушай, Виктор, — начал он, — хватит пороть чепуху. Мы все здесь взрослые люди. Эта регенсбургская история известна уже много лет и ни для кого не представляет интереса. — Тут мне сразу все стало понятно. Им и так нужна была сделка — не менее чем мне. Моя неприкосновенность означала и неприкосновенность для них. Им вполне хватало скандала с побегом Боя и Маклиша. Я был обескуражен, более того, вконец растерялся. Шлепнул о стол козырную карту, а сидящие еле удерживались от хохота. — И все же тебе придется сотрудничать, — напуская на себя суровый вид, заметил Билли. — Побеседовать с присутствующим здесь Скрайном и его людьми. — Скрайн кивнул, прямо сияя от предвкушения предстоявших в последующие месяцы и годы захватывающих бесед; нашему общению суждено было, с перерывами, продолжаться два с половиной десятка лет.

— Само собой, — ответил я с потрясающе, как мне казалось, беззаботным видом; по правде говоря, я был шокирован их циничной практичностью. — Я расскажу мистеру Скрайну такое, отчего у него глаза на лоб полезут.

Билли ткнул чубуком трубки в мою сторону.

— Тебе придется держать язык за зубами. Никаких историй своим голубым дружкам.

— Зачем так, Билли? — упрекнул я.

Он отвернулся с гримасой отвращения, словно собираясь сплюнуть.

Потом мы разъехались, отвезти меня домой поручили Броклбэнку. Им не сразу удалось от меня отделаться. Я был недоволен и тянул время. Все показалось мне скучным и разочаровывающим. В холле я остановился у пыльного фикуса и повернулся к Билли.

— Между прочим, — спросил я, — ради интереса: кто меня выдал?

Скрайн с Билли переглянулись. Скрайн улыбнулся, терпимо, простительно, словно любимому племяннику, который попросил лишний кусок лакомства.

— О, пожалуйста, доктор Маскелл, пусть это останется моим секретом, хорошо?

В вечернем воздухе терпко пахло скошенной травой. Шагавший впереди Броклбэнк, толстяк Родни, сладко зевнул, так что хрустнули челюсти. По пути он стал довольно разговорчивым; вообще-то никто не возражает чуточку больше узнать об измене, я имею в виду никто из тех, кто так или иначе причастен. Я видел, что ему не терпелось задать множество вопросов. Когда мы добрались до квартиры, я пригласил его подняться, чтобы взглянуть на моего Пуссена; я часто прибегал к этому приему и с большим успехом, чем можно было ожидать. Большинство из тех, кого я приглашал, не знали, или им было наплевать, о чем речь, и одному Богу известно, что они ожидали увидеть, когда я, подобно исполненному гордости импресарио, распахивал дверь кабинета и их глазам представало зрелище стилизованного испускания крови Сенеки. Французы, возможно, думали, что я приглашаю их отведать за ужином жареного цыпленка. Правда, Родни был в известной мере снобом и делал вид, будто что-то понимает в искусстве. Он осторожно нес свою массу, нерешительно ступая на цыпочках, словно это была не квартира, а фарфоровая лавка. Он и в спальне чем-то походил на быка — огромная спина и неожиданно узкие бедра. К сожалению, прыщавый.

* * *

Он ушел на рассвете, потихоньку выбравшись из постели, собрав одежду и, конечно, уронив с грохотом ботинок; я тактично притворился спящим. Импресарио, расскажет ли он кому-нибудь, что провел ночь со мной. Признается ли в нарушении секретности, как сказал бы Бой. Я уже скучал по Бою. Лежал с открытыми глазами, глядя, как светлеет в комнате, охваченный глубокой, не совсем объяснимой печалью. Потом встал, сменил простыни — не раз я заставал Патрика, при всем его хваленом отсутствии ревности, за тем, как он глазками-бусинками подозрительной домохозяйки рассматривает постельное белье, — спустился вниз, вывел машину, в то время большой старый «хиллман», который очень любил, и поехал через весь город к западу. Я не знал, куда еду: от недосыпания плохо соображал. Улицы залиты солнцем, местами изрезаны длинными острыми тенями. Чуть спустя показалось, что пошел дождь, невероятный при безоблачном небе. Включил дворники. Безрезультатно. Тут я понял, что плачу. Это было неожиданностью. Я остановил машину, достал платок и, понимая всю нелепость такой плаксивости, вытер лицо. Вскоре слезы утихли, и я какое-то время сидел, откинувшись на спинку сиденья, глотая слезы и хлюпая носом. Проходивший мимо молочник с живым интересом поглядел на меня; это зрелище, видно, несколько оживило его прогулку. Утро было прекрасное, просто восхитительное. Солнышко. Легкие белые облачка. Птички. Я собрался ехать дальше и вдруг был поражен, узнав улицу и увидев, что стою почти у дома Вивьен. Инстинкт дома — эти слова предстали передо мной во всем своем неоднозначном понимании, включая бессмысленную тоску. Когда это дом Вивьен, любой дом, в котором ей доводилось обитать, был мне домом?

Она наверняка была уже на ногах — никогда особенно долго не спала, — потому что после звонка тут же спустилась и открыла дверь. Смутно мелькнула мысль, привычно ли для нее принимать гостей в такой час… и означало ли написанное на лице при виде меня разочарование, что она ждала кого-то поинтересней? На ней был ярко-синий халат — в памяти мелькнул распростертый в луже крови сеньор Фонсека — и шелковые комнатные туфли, волосы собраны в неидущий ей узел. Лицо без косметики, размытые черты его выражали что-то похожее на испуг, как будто она ожидала гостя, наверняка кого-то старого и близкого, ибо миру не часто бывало позволено видеть Вивьен без макияжа.

— Виктор! — воскликнула она. — Боже, какой приятный сюрприз. Я подумала, что это, должно быть, почтальон. — Полная утреннего света прихожая выглядела длинным стеклянным ящиком, подвешенным в залитом солнцем пространстве. Переполнявшие вазу темно-красные розы, казалось, подобно сердцам, медленно пульсировали. Вивьен закрыла дверь и мгновение стояла в потешном замешательстве. — Довольно поздно с твоей стороны, — сказала она, — или довольно рано? Ты не пьян, а? Просто выглядишь как-то… странно. Ты хоть понимаешь, что сейчас пять часов утра?

— Да, — ответил я, — извини, я не знаю, как мне пришло на ум. Проезжал мимо и…

— Так. Хорошо, проходи на кухню. Дети спят. — Я вспомнил об Антонии Маклиш, позвонить ей? А что сказать? — Неизвестно, чем угощать в такой час, — сказала Вивьен, шагая впереди меня и открывая кухонную дверь. — В старые времена выпили бы шампанского. Кстати, как Бой?

— Он… далеко.

— Давно его здесь не видела. Да ивообще никого не вижу из того мира. Тебе не кажется, что я превращаюсь в забытую всеми старуху, в мисс Хэвишем с Саут-Одли-стрит? Определенно чувствую себя старой перечницей. Если бы не дети, не уверена, что вообще выбиралась бы из дома. Хочешь чаю? — Она вопросительно посмотрела на меня, стоя у раковины с чайником в руках. Я не ответил. Она тихо засмеялась и покачала головой. — Скажи же наконец, в чем дело. Держишься как мальчишка, которого поймали, когда лез за яблоками. Какие-нибудь неприятности? Совершил какую-то чудовищную ошибку, перепутал авторство одной из королевских картин или что-то вроде того?

Я хотел было что-то сказать, но не знал, что, и вдруг снова беспомощно разрыдался, выплескивая горе и беспредметную злость. Никак не мог остановиться. Стоял посреди кухни при полном утреннем свете, захлебываясь слезами, судорожно вздрагивая, скрипя зубами. Из зажмуренных глаз на рубашку лились горючие слезы. Во всем этом было какое-то ужасно непристойное удовольствие. Похожее на сладостное греховное мгновение, когда ребенком во сне я, забывшись, мочился в постели, обильно, горячо, неудержимо. Сначала Вивьен бездействовала, просто растерянно стояла с рукой у рта, не зная, что делать. Потом шагнула ко мне, обвила руками и привлекла мою голову себе на плечо. Сквозь материю халата доносился слабый ночной запах ее тела.

— Мой милый, — промолвила она, — в чем же все-таки дело?

Она усадила меня за стол, достала свежий платок и, пока я продолжал всхлипывать, принялась заваривать чай.

— Извини, — сказал я. — Не знаю, что на меня нашло.

Она села, разглядывая меня через стол.

— Бедняжка. Ты действительно не в себе.

Я рассказал ей о Бое и Маклише и нашем стремительном рывке в Фолкстон. Мне было до смерти страшно, словно гонцу, упавшему на колени у царской ноги с сообщением о разгроме его армии, но я не мог удержаться и слова лились без конца, как прежде текли утихшие теперь слезы. Вивьен сидела не двигаясь и глядела на меня, как смотрят на больного. Пока я не кончил, не произнесла ни слова.

— Бой уехал с Суровым Скоттом? — спросила она потом. — Но это же невозможно. Они терпеть не могут друг друга.

— По-моему, они, вероятно, разделятся, когда доберутся докуда они едут.

— Хочешь сказать, до Москвы. Ведь они туда отправились, не так ли?

— Да, — подтвердил я. — Думаю, что туда.

Она кивнула, все еще не спуская с меня глаз.

— А ты? — спросила она.

— Я?

— Почему ты не поехал с ними?

— А зачем мне было ехать? Я лишь подвез их до побережья. Бой попросил. Он был мне другом.

— Был?

— Ну, теперь он уехал. Сомневаюсь, что когда-нибудь увижу его.

Она стала наливать чай, глядя, как скручивающаяся янтарная струйка бьется о стенки чашек. Я спросил, нет ли у нее чего-нибудь добавить в чай, но она не слушала.

— Ты всегда мне лгал, — задумчиво произнесла она. — С самого начала. Почему теперь надо прощать?

Я уставился на нее.

— Лгал тебе? — переспросил я. — В чем я тебе лгал?

— Во всем. Как тебе чай? Может, позавтракаешь? А я бы чего-нибудь перекусила. Когда сильно волнуюсь, всегда хочется есть, с тобой этого не бывает? Давай поджарю яичницу или приготовлю что-нибудь еще. — Она не пошевельнулась, продолжала сидеть, держась за ручку чайника, глядя перед собой и медленно кивая. — Значит, Бой уехал. Жаль, не попрощалась. — Моргнула и снова пристально посмотрела на меня. — Ты знал, что он собирался удрать, а?

— Что ты хочешь сказать? Я даже не знал, что у него была причина бежать.

— Знал, и никому не сказал. Такая… такое благоразумие!

Она сверкнула глазами. Я отвел взгляд.

— Глупости, — сказал я. — Я ничего не знал.

Не отводя глаз, она сжала кулак, положив на стол, как оружие. Потом неожиданно рассмеялась.

— Эх, Виктор, — сказала она, разжав кулак, и нежно погладила меня по щеке, как не раз могла бы в прошлом. — Бедный, бедный Виктор. Ты прав, ничего не знал, даже если думал, что знал. Он все от тебя утаивал.

Чай отдавал илом. Было так тихо, что из соседнего дома слышался шестичасовой сигнал радио. Я не знал, что в Мэйфере так много ранних пташек. Рядом на подоконнике, самодовольно улыбаясь, восседал толстопузый монах — нефритовая фигурка, оставшаяся от Большого Бобра. Хранящие молчание вещи более живучи, чем люди.

Куколка, кокон.

— Он? — тупо спросил я. — Ты о ком? Кто это он?

Я не выдержал ее сострадательной улыбки.

— Разве не видишь? — ответила она. — Это был он. Всегда он…

В самом деле, надо поискать тот пистолет.

* * *

Они не переставали приходить ко мне, год за годом; всякий раз когда они садились в лужу, обнаруживалась очередная, с позволения сказать, зияющая дыра в государственной безопасности, в мою жизнь снова забредал Скрайн, как всегда застенчивый, почтительный, настойчивый. Во время наших допросов — я говорю «наших», потому что всегда вспоминаю о них, как о чем-то совместном, вроде консультаций или спиритических сеансов — он часами бесстрастно, монотонно, как школьный учитель, раз за разом задавал один и тот же вопрос, слегка меняя формулировки, затем мог вдруг ухватиться за имя, слово, уловить непроизвольную реакцию с моей стороны, и я не замечал, как все менялось, допрос приобретал совсем другое направление. В то же время все делалось весьма непринужденно, учтиво и, надо сказать, дружелюбно. Со временем мы даже стали обмениваться рождественскими открытками — поверьте, на самом деле. Мы не уступали друг другу в настойчивости, умении сосредоточиться, способности уловить важную деталь и восстановить полную картину по отдельному фрагменту, но в конечном счете у меня было больше терпения. За все это время — интересно, сколько часов мы провели вместе: тысячу, две тысячи? — думаю, я не выдал ему ничего, о чем он не знал бы из других источников. Я называл только умерших или тех, кто был так мало причастен к нашему кругу, что Департамент вряд ли удосужился бы заняться ими, во всяком случае надолго. Шахматы слишком серьезная, воинственная игра, чтобы сравнивать с ней наши беседы. Скорее это была игра в кошки-мышки — но кто был мышью, а кто котом?

Помню первый визит Скрайна ко мне на квартиру. Он давно не слишком умело закидывал удочку, дабы попасть ко мне и взглянуть, как он говорил, на мой балаган. Я возражал, дескать, если бы он стал задавать мне вопросы у меня дома, то это было бы незаконным вторжением в личную жизнь, но в конце концов поддался, заметив, что он мог бы зайти ко мне как-нибудь часов в шесть вечера на бокал хереса. Наверное, я думал, что выгадаю, удовлетворив его безобидное и в известном смысле весьма трогательное желание: час коктейля — это коварное, неопределенное время общения для людей его круга, считающих его временем вечернего чая и, знаю по опыту, весьма неохотно отказывающихся от таких приглашений. Внешне он держался вполне непринужденно. Впрочем, возможно, чуточку оробел, проходя по пустым гулким галереям, но едва мы оказались в квартире, почувствовал себя как дома. Даже собрался, не спросив разрешения, раскурить трубку, но я остановил его, сказав, что дым вреден для картин. Это вполне могло соответствовать действительности, потому что черный табак, который он курил, был до того едким, что першило в носу и щипало глаза. Я заметил, как он быстро оглядел помещение; похоже, оно не произвело на него впечатления, скорее разочаровало. Интересно, что он ожидал увидеть? Может быть, пурпурные шелковые драпировки и ожидающего в шезлонге мальчика для потех (Патрик не был слишком доволен, когда я попросил его на время этого визита отлучиться, и, надувшись, ушел в кино). Гость, правда, оживился, заметив висевший над камином небольшой рисунок Дега, который я на время взял из французского зала; мне его работы никогда не нравились, и я решил подержать рисунок у себя в надежде, что он убедит меня в обратном. (Так и не убедил.)

— Прелестная вещица, правда? — заметил Скрайн, указывая на рисунок мундштуком холодной трубки. — Дега. Превосходно. Я сам немножко балуюсь, — стеснительно добавил он.

— Неужели?

— Пишу акварели. Так, для забавы, но хозяйка заставляет вставлять их в рамки и развешивает по дому. Между прочим, я скопировал и этот рисунок, взял из книги. Правда, моя копия на картоне.

— Оригинал тоже.

— Да ну?

— Между прочим, он Дегас, «с» произносится.

Мы пили херес в кабинете. Пуссена он не заметил. Там стояло два стула — один из них ожидал вас, мисс В., хотя и не ведал об этом, — но мы со Скрайном оставались на ногах. Мне было любопытно, что он расскажет обо мне своей хозяйке. «Сухарь, Мейбл; к тому же довольно чванливый». Было это золотой осенью, в октябре. Бой с Суровым Скоттом впервые появились в Москве перед репортерами, щедро разглагольствуя о мире, братстве, мировой революции и прочей ерунде; словом, обо всем, что, наверно, написали им наши друзья в Кремле. Сие зрелище передавали по телевидению, по-видимому, в снежную вьюгу — у меня тогда был простенький телевизор; считалось, на забаву Патрику, но и сам я уже втайне пристрастился заглядывать в ящик, — и оно вызвало во мне чуть ли не отвращение. На самом деле, ужасно, когда всему пылу юности, всей убежденности суждено свестись вот к этому, к зрелищу сидящих за голым столом в комнате без окон на Лубянке двух отработавших свое храбрящихся и растерянно улыбающихся немолодых мужчин, которые пытаются убедить себя и мир, что наконец-то они обрели Землю обетованную. Мне было страшно представить, каково достается Бою. Вспомнил, как в тот вечер в тридцатых годах, когда меня доставили в Кремль, жена комиссара советской культуры, глядя на бокал шампанского у меня в руках, скривив губы, заметила: «Грузинское». Один малый из британского посольства утверждал, что как-то вечером видел Боя в одной из московских гостиниц. Тот, уткнувшись лбом в стойку бара, плакал навзрыд. Я надеялся, что это он спьяну.

— Как по-вашему, они довольны, ваши приятели? — спросил Скрайн. — Пивка и там не густо, да и кегельбана нет.

— Им больше по вкусу икорка, — холодно ответил я, — а ее там хватает.

Скрайн бесцельно перебирал лежавшие на столе вещи, мне хотелось дать ему по рукам. Страшно не люблю рукоблудие.

— А вы бы поехали? — спросил он.

Я отведал хереса. Добрый напиток; я надеялся, что Скрайн оценит.

— Меня убеждали уехать, — сказал я. Действительно, так оно и было; особенно беспокоился Олег. — Я спрашивал их, если уеду, смогут ли они организовать мне регулярные посещения Национальной галереи или Лувра. Они консультировались с Москвой и потом долго извинялись. Эти русские совсем не понимают иронии. Тут они схожи с американцами.

— Вы не любите американцев, да?

— О-о, я уверен, что по отдельности они вполне приличные люди. Видите ли, дело в том, что я не демократ, боюсь правления толпы.

— А как тогда с диктатурой пролетариата?

— О, простите, — прервал его я, — не будем опускаться до полемики. Еще хересу? Знаете, совсем недурной.

Я налил. Мне нравится в хересе маслянистый оттенок, но в других отношениях даже в лучших сортах ощущается привкус, вызывающий неприятные воспоминания детства — возможно, о касторке, которой пичкала нас Нэнни Харгривс. Нет, я предпочитаю джин с его таинственным, еле уловимым намеком на мороз и лес, металл и пламя. В первые дни после бегства Боя я с утра до глубокой ночи фактически не просыхал. Моя бедная печень. Возможно, именно тогда, в те далекие дни, клетки впервые пьяно взбрыкнули, и теперь сие зло пожирает мои внутренности. Скрайн, кажется, забыв о выпивке, с отсутствующим видом глядел перед собой. На него часто такое находило; меня это очень выводило из себя. Сосредоточенность? Глубокие размышления? Может, ловушка для излишне доверчивых? — кое-кто при таком трюке мог потерять бдительность. Из окна на поверхность картины Пуссена падал яркий свет заходящего солнца, высвечивая краски и оттеняя углубления. Кто-то из оценщиков ставил под сомнение ее подлинность; разумеется, ерунда.

— Взгляните на эту картину, — сказал я. — Она называется «Смерть Сенеки». Написана в середине семнадцатого века Никола Пуссеном. Вы немного художник, скажите мне: стоит ли бороться за ту цивилизацию, что изображена на картине? — Я заметил легкую рябь на поверхности хереса в своем бокале, хотя думал, что абсолютно спокоен. — Юный спартанец, — продолжал я, — жаловался матери, что его меч слишком короток, на что та ответила: «Шагни вперед».

Скрайн издал странный, скрипучий вздох. Я должен был признаться, что в ограниченном пространстве кабинета от него исходил слабый, но вполне определенный запах: естественно, табачный, но, кроме того, еще что-то грязноватое и противное, что-то… как бы сказать, от наемной лошади.

— Не лучше ли, мистер Маскелл, — сказал он, — присесть, все обговорить, и дело с концом?

— Я же вас предупредил, что не расположен подвергаться допросу в собственном доме.

— Не допросу. Просто… просто, можно сказать, выяснение ситуации. Я католик… ну, моя мать была католичка — ирландка, как и вы. Я все еще помню, как чувствовалось, когда еще парнишкой выходил из исповедальни… такое ощущение легкости. Понимаете, что я хочу сказать?

— Знаете ли, я все вам рассказал, — заметил я.

Скрайн улыбнулся, слегка покачал головой, осторожно поставил бокал на краешек стола. Так и не притронулся к хересу.

— Нет, — возразил он. — Все, что вы рассказали, нам известно.

Я вздохнул. Будет ли этому конец?

— То, что вы хотите от меня, так это предать моих друзей, — заявил я. — Этого не будет.

— Вы предали все остальное, — продолжая по-отечески улыбаться, произнес он.

— Но то, что вы подразумеваете подо всем, — возразил я, — для меня ничего не значит. Чтобы иметь возможность предать, надо сначала в это верить. — Я тоже решительно отставил свой стакан. — А теперь, мистер Скрайн, я думаю…

В прихожей я подал ему шляпу. Он надевал ее на собственный манер, вращательными движениями старательно пристраивая двумя руками к голове, подавая чуть вперед, так что создавалось впечатление, что он закручивает крышку сосуда с каким-то ценным улетучивающимся содержимым. В дверях он задержался.

— Между прочим, знаете, что сказал Баннистер малому из «Дейли мейл» в Москве? Мы пока не разрешили ему это напечатать.

— Тогда откуда я мог узнать?

Скрайн хитро улыбнулся, будто подготовил эффектный ход.

— Я записал, — сказал он, — кажется, взял с собой. — Он достал пухлый бумажник и извлек оттуда тщательно сложенный листок бумаги. Я видел, что он заранее готовил это маленькое представление, оставляя его напоследок; в конечном счете мы оба были актерами. Надев очки в металлической оправе, аккуратно поправив их за ушами и на переносице, он прочистил горло, готовясь читать: — «Не думайте, что я все здесь вижу в розовом свете, — говорит он. — Я скучаю по друзьям, порой переживаю одиночество. Но здесь я страдаю по малозначащим вещам. В Англии мне не хватало действительно самого важного — социализма». Грустное признание, а? — Скрайн протянул мне листок. — Вот, можете взять.

— Нет, спасибо. Я «Дейли мейл» не читаю.

Он задумчиво кивнул, глядя на узелок моего галстука.

— А вам не хватает социализма, доктор Маскелл? — тихо спросил он.

Я услышал лязганье поднимающегося лифта. Должно быть, из кино возвращался Патрик, наверное, все еще не в духе. Жизнь порой бывает довольно докучливой.

— Мне не о чем страдать, — ответил я. — Я сделал свое дело. Это все, что имеет значение.

— А ваши друзья, — мягко добавил он. — Не забывайте друзей. Они кое-что значат, не так ли?

* * *

Только что ушла мисс Вандельер. Боюсь, что чувствовала она себя преотвратно. Больше мы с ней не увидимся, вернее, я ее больше не увижу. Довольно умилительное событие; завершающие вопросы и так далее… — и не так далее. Я купил пирог — оказался несколько черствым, — воткнул маленькую свечку. Теперь у меня есть особые причины делать глупости. Она подозрительно, даже чуть озадаченно разглядывала пирог. Наша первая годовщина, сказал я, с надлежащим, как я считал, оттенком былой галантности вручая ей бокал шампанского; мне не хотелось, чтобы она думала, что я затаил на нее злобу. Но на самом деле, как она отметила, листая назад свой теперь изрядно потрепанный блокнот, это не было датой, когда она впервые пришла ко мне. Я отмахнулся от этих несущественных подробностей. Мы сидели в кабинете. Хотя она этого не заметила, мне резало глаз отвратительное белое пятно на стене, там, где должен был висеть Пуссен. Мисс В. была в пальто, но ей как всегда было холодно; ее слесарю, видно, приходилось чертовски долго трудиться, чтобы ее разогреть — девицы всегда валят свою температуру на парней, не спрашивайте, откуда я знаю. Как и в старые времена, на ней была кожаная юбка. Как объяснить капризы туалета? Я представил ее в ее комнате на Голдерс-Грин в сером свете и застойном утреннем воздухе с кружкой холодного кофе, натягивающей скрипящую юбку и размышляющей о еще одном дне… чего? А может, нет никакой комнаты на Голдерс-Грин? Может, все это придумано — ее папаша адмирал, ее неотесанный слесарь, скучные поездки в центр по Северной линии метро, да и моя биография. Я спросил, как продвигается книга, она ответила недовольным взглядом, как строптивая школьница, которую поймали курящей позади велосипедной стоянки. Я заверил, что у меня нет к ней никаких претензий, она изобразила полное непонимание, говоря, что не знает, о чем речь. Мы какое-то время молча глядели друг на друга, я улыбаясь, она, напротив, нахмурившись. О, мисс Вандельер, моя дорогая Серена. Если действительно ее так зовут.

— Несмотря на внешнюю видимость, — сказал я, указывая на бутылку шампанского и порушенный пирог с пизанской свечой, — официально я в трауре. — Я внимательно посмотрел на нее; как и ожидал, никакой реакции; она уже знала. — Видите ли, — закончил я, — умерла моя жена.

Минутное молчание.

— Сочувствую вам, — не глядя мне в глаза, еле слышно произнесла она.

Апрель. Какое сегодня изумительное небо, плывущие айсберги облаков, а позади нежная хрупкая синева и то появляющееся, то исчезающее солнце, словно кто-то балуется с выключателем. Я не люблю весну — говорил ли я раньше? Слишком беспокойно, тревожно, всюду слепо шевелится новая жизнь. Чувствую себя забытым, наполовину похороненным, сухим суком, кривым корневищем. Правда, что-то во мне тоже шевелится. Я часто, особенно по ночам, представляю, что чувствую, как она, не боль, а сама эта штука, неумолимо растет, шевелит клешнями. Ладно, скоро я положу конец этому росту. Ни с того ни с сего пересохло во рту. Странный результат. Я совершенно спокоен.

— Очень прискорбно, — сказал я. — Похоже, она довела себя до смерти голодом. Отказывалась есть, просто, как говорили, отвернулась к стене. Такое отчаянное желание умереть! Она не позволила послать за мной; просила не нарушать мой покой. Она всегда была внимательнее меня. И мужественнее. Вчера были похороны. Как видите, я все еще немного не в себе.

Почему, когда смерть ни на минуту не оставляет меня, без устали обнажает дыры в расшатанных защитных линиях моей жизни, я все еще гадаю, когда она сама нанесет последний удар? Я всегда считал само собой разумеющимся, что Вивьен меня переживет. И тем не менее, когда позвонил Джулиан, еще до того как он заговорил, я знал, что ее нет. Мы долго стояли, слушая в трубках дыхание друг друга.

— Так для нее лучше, — сказал он.

Почему молодые считают, что старым лучше умереть? Полагаю, ответ содержится в самом вопросе.

— Да, лучше, — согласился я.

Она просила похоронить ее по еврейскому обряду. Меня это удивило. Когда мы поженились, она водила детей в церковь, особенно когда жила в Оксфорде, но это, как я понял теперь, должно быть, делалось назло ее мамаше. Я никогда не думал, что она питала интерес к религии своих предков. Неисповедимы дела людские. Много неожиданного было и на похоронах. Ник, а также Джулиан, были в ермолках, а во время заупокойной молитвы, каддиш, или как ее там, я увидел, как Ник шевелит губами, повторяя ее вслед за кантором. Откуда вдруг взялась вся эта благочестивость? Но очевидно, она не была случайной.

Кладбище находилось на северных окраинах Лондона. Мы добирались туда целый час, несмотря на неприлично большую скорость, с которой катафалк прокладывал путь в веренице машин. Стояла промозглая погода с порывами дождя. На горизонте зловещая желтоватая полоска света. Я потерянно забился в уголок на заднем сиденье. Рядом с распухшим, покрытым пятнами лицом всхлипывала Бланш. Джулиан сидел выпрямившись за рулем, устремив взгляд на дорогу. Пустующее рядом место служило печальным напоминанием о покойной. Ник ехал сам по себе, в машине с шофером. На одном отрезке мы на короткое время поравнялись, и я заметил, что он занят делами — в руках бумаги и золотое перо, рядом на сиденье раскрытый красный министерский чемоданчик. Почувствовав мой взгляд, он на мгновение поднял невидящие, безо всякого выражения глаза — занятые чем-то важным мысли витали где-то далеко. Даже теперь, когда ему за семьдесят и он располнел и полысел, лицо обрюзгло, мешки под слезящимися глазами, я все еще различаю в нем былую красоту; действительно ли что-то от нее сохранилось, или я ему приписываю? Ведь для того я и существовал, мое назначение состояло в том, чтобы сохранять его образ, склонив голову, смиренно преклонять колени, держа перед ним зеркало, выставляя этот образ на всеобщее обозрение.

Когда притормозили у ворот кладбища, Бланш неловко попыталась взять меня за руку, но я сделал вид, что не заметил. Не люблю, когда ко мне прикасаются.

В первый момент я не узнал Куэрелла. Не то чтобы он сильно изменился, просто я меньше всего ожидал его здесь увидеть. Ну и нахал! Волосы поредели, сам чуть ссутулился, но все еще сохранил отталкивающую утонченность. Нет, не утонченность, не то слово; скорее банальный лоск, в то же время и броский, и безвкусный, а также выражение злорадного предвкушения, как если бы, скажем, опытный пловец невозмутимо наблюдал, как барахтается, пытаясь выбраться из пучины, неумелый новичок. Непринужденно несет бремя своей славы. Я всегда ему завидовал. По окончании церемонии он подошел ко мне и небрежно пожал руку. Мы не виделись более четверти века, но он все же изобразил дело так, словно мы встречаемся чуть ли не каждый день.

— Полагайтесь на евреев, — заметил он, — в конце они всегда возвращаются к своим основам. Как и мы, хочу сказать, католики. — Поверх костюма на нем была пухлая ветровка. — Теперь я больше мерзну. Так долго жил на юге, что кровь стала жиже. А ты, Виктор, неплохо выглядишь; от измены молодеешь, а? — Не помню, чтобы он раньше обращался ко мне по имени. Я представил его Бланш и Джулиану. Он одарил их долгим проницательным взглядом. — Я знал вас, когда вы еще были в люльке. — Джулиан был немногословно вежлив. Меня восхищает его сдержанная манера. — У вас глаза матери, — заметил Куэрелл, и Джулиан холодно кивнул, при этом мне всегда чудилось щелканье каблуков. Мой бедный, потерянный для меня сын. Куэрелл переключил свое внимание на Бланш. Та трепетала от смущения, вызванного присутствием такой знаменитости. Отдернула свою руку, словно обожглась от его прикосновения. Интересно, знают ли они, она с Джулианом, о Куэрелле? Такие вопросы своим детям не задают, даже если они взрослые.

— Когда возвращаешься? — спросил я.

Куэрелл удивленно уставился на меня.

— Завтра.

Весенний ветерок встряхнул еще голые ветви, пригоршня дождя плеснула позади нас на мраморную стену часовни. Джулиан попытался поддержать меня, но я резко отдернул руку. На мгновение я отчетливо увидел машущую мне рукой Вивьен, идущую ко мне среди надгробий в своем черном шелковом свободного покроя платье и туфлях без пяток на высоких каблуках. Ник, ни с кем не перемолвившись, уже спешил к своей машине. Куэрелл заговорил о такси.

— О нет, — запротестовал я, — мы тебя подбросим. — Джулиан открыл было рот, но ничего не сказал. Куэрелл нахмурился. — Я настаиваю, — заявил я. Даже на похоронах можно доставить себе удовольствие.

Назад ехали довольно быстро, мы с Куэреллом на заднем сиденье, Бланш с Джулианом сидели впереди словно статуи, вслушиваясь в молчание за спиной. Куэрелл с глубоким интересом — ни на минуту не забывает оставаться писателем — вглядывался в мелькающие скучные окраинные улочки, бакалейные лавки, прачечные-автоматы, совсем новые, но уже потерявшие вид торговые пассажи с безвкусными витринами и разносимым ветром мусором.

— Англия, — усмехнулся Куэрелл.

На Сент-Жиль-сиркус мы попали в пробку. Казалось, въехали в самую середину стада больших лоснящихся, нетерпеливо дрожащих зверей, изрыгающих вонючие газы.

— Знаешь, Куэрелл, — предложил я, — пойдем выпьем.

Как это было похоже на добрые старые времена! Куэрелл иронически поглядел на меня. Джулиан уже потихоньку прижимался к обочине. На тротуаре свирепо кружил ветер. Пока Куэрелл возился с мудреной молнией на куртке, я наблюдал, как машина удаляется от нас, осторожно вливаясь в движение; брат и сестра, наклонившись друг к другу, оживленно разговаривали. Вот уж действительно тайная жизнь, жизнь собственных детей.

— Торопятся отделаться, — заметил я. — Теперь мы для них нудные старики.

Куэрелл согласно кивнул.

— Я как раз думал о том, — сказал он, — что моя подружка моложе твоей дочери.

Мы свернули в Сохо. Погода прояснилась, из-за облаков пробилось ясное солнце, и небо над узкими улицами казалось необычайно высоким и стремительно убегающим все выше. Внезапно налетавший ветер крутил на площади головки нарциссов. На углу Уордор-стрит старая карга в чулках шоколадного цвета и бесформенном пальто пронзительно изрыгала проклятия вслед прохожим. На губах пена, в безумных глазах горе. На листе стекла в кузове грузовика вдруг причудливо блеснул солнечный луч. Мимо проскочили две девицы из ночного клуба в шубках из поддельного меха и туфельках на трехдюймовых каблуках. Куэрелл с кислым любопытством посмотрел им вслед.

— Лондон всегда был пародией на самое себя, — пробурчал он. — Нелепая, скверная, неприветливая страна. Тебе следовало бежать, когда была возможность.

Мы пошли по Поланд-стрит. После бегства Боя Лео Розенштейн продал дом. Верхние этажи переделали под офисы. Мы остановились, глядя на знакомые окна. Почему прошлое никогда не отпускает, почему оно должно за нас цепляться, как выпрашивающий лакомство или игрушку ребенок? Мы молча двинулись дальше. На тротуаре крутились крошечные смерчи, поднимая раскачивающиеся спирали пыли и бумажных обрывков. Не хотелось ни о чем думать.

В старом пабе теперь установили механический пинбол. Вокруг него толпились бритоголовые юнцы в широких портупеях и башмаках на высокой шнуровке. Мы с Куэреллом, забытые старые завсегдатаи, надиравшиеся сидя на высоких стульях у стойки, теперь неудобно устроили свои чувствительные зады на низеньких стульях за маленьким столиком у стены, потягивая джин под хриплый галдеж парней в шнурованных башмаках. В темных углах ютились тени минувшего. Как и чудившийся смех. Прошлое, прошлое.

— Ты вернешься? — спросил я. — Неужели не скучаешь, хотя бы по чему-нибудь?

Куэрелл не слушал.

— Знаешь, — сказал он, — у меня была связь с Вивьен. — Он быстро взглянул на меня и, нахмурившись, отвернулся, нервно крутя в пальцах сигарету. — Прости, — добавил он. — Когда вы поженились. Ей было так одиноко.

— Знаю, — ответил я. Он пораженно и обрадованно уставился на меня. Я пожал плечами. — Вивьен рассказывала.

Мимо с оглушительным шумом проехал автобус, отчего пол, стулья и стол мелко задрожали; с верхнего яруса, казалось, в изумлении на нас глазели плоские бледные лица. Сложив губы трубочкой, Куэрелл пустил к потолку тонкую струйку дыма; на плохо выбритой индюшачьей шее торчали клочки седой щетины.

— Когда? — спросил он.

— Что?

— Когда она тебе сказала?

— Разве это имеет значение?

— Конечно, имеет.

Я заметил, что у него дрожат руки; струйка дыма от сигареты дрожала в том же частом ритме. Дым был синий; когда он его выдыхал, становился серым.

— О-о, давно, — сказал я. — На следующий день после бегства Боя. На следующий день после того, как ты вместе с другими решил выдать меня Департаменту.

Около пинбола началась возня, двое парней в шутку затеяли драку, делая ложные выпады, размахивая кулаками и страшно на вид лягая друг друга; остальные, смеясь, подбадривали. Куэрелл допил и, со свистом вздохнув, захватил стаканы и пошел к стойке. Я посмотрел на его нелепый пуховик и замшевые ботинки. Передо мной разверзались одна за другой глубоко скрываемые сущности и других людей, как будто ветром распахнуло дверь, открывая тьму и разгулявшуюся бурю. Проехал еще один автобус с глазевшими на нас уныло однообразными лицами. Вернулся Куэрелл. Когда он садился, я уловил исходивший от него изнутри едва уловимый несвежий запах; возможно, он тоже болен. Смею надеяться, что да. Он недовольно глядел в стакан, словно увидел, что там что-то плавает. На обеих скулах появились розовые, размером в шиллинг, пятна; что это: гнев, раздражение? Волнение? Конечно же, не стыд?

— Как ты узнал? — осипшим голосом спросил он. — Я имею в виду…

— Разумеется, от Вивьен. От кого же еще? Она рассказала мне все, что знала. В тот день. Видишь ли, она была мне женой.

Куэрелл залпом опорожнил почти весь стакан и теперь сидел, наклоняя его из стороны в сторону и глядя, как по дну перекатываются остатки жидкости.

— Знаешь, я хотел оставить тебя в стороне, — сказал он. — Хотел сдать им Розенштейна или Аластера Сайкса. Но они сказали, что должен быть ты.

Я рассмеялся.

— Только сейчас до меня дошло, что именно для этого ты приехал, не так ли? Рассказать мне о вас с Вивьен и… об этом. Представляю твое разочарование, когда оказалось, что все это мне уже известно.

В уголках усохших с возрастом губ появились глубокие, четко очерченные впадинки, делавшие его похожим на старую деву. Наверное, и я должен выглядеть так же. Кого бы видели сии грозного вида юнцы, если бы обратили на нас внимание? Пару унылых старых сморщенных скопцов с их джином и сигаретами, со своими ушедшими в прошлое секретами, своей старой болью. Я подозвал бармена. Это был стройный бледный юноша с кислым лицом и вроде бы развратными манерами; расплачиваясь за выпивку, я легко коснулся его прохладных влажных пальцев, он бросил на меня усталый безразличный взгляд. Помирать надо, а тут… Куэрелл, облизывая кончиком языка нижнюю губу, мрачно разглядывал меня. Я пытался представить их с Вивьен вместе. Он медленно мигал тяжелыми веками. До меня опять донесся запах смерти.

— Надо было кого-нибудь им сдать, — сказал он.

В общем-то я всегда это понимал. Должен же был существовать лондонский конец операции, кто-то получал материалы, которые пересылали из Вашингтона Маклиш и Баннистер, и передавал их Олегу. Это был минимум того, что предполагал Департамент; самое малое, на что им не удалось бы закрыть глаза.

— Ага, — подхватил я, — и вы сдали им меня.

Грозные юнцы внезапно ушли, и покинутый пинбол осиротел, как обиженный пес, с которым перестали играть, бросая палку. Разговоры, струйки дыма, звяканье стаканов.

— Полагаю, ты стал заниматься этим до меня? — спросил я.

Он кивнул.

— У меня была ячейка, еще в Оксфорде. В студенческие годы.

Он и здесь не удержался от хвастливой нотки.

Я встал из-за стола. Вдруг захотелось поскорее уйти. Не то чтобы со злости, просто не терпелось поставить на всем этом точку.

— Ей-богу жаль, что тебе не удалось доконать меня этим известием.

На улице снова закружилась голова, и какой-то момент я думал, что упаду. Куэрелл махал рукой, подзывая такси; теперь, когда его попытка отыграться на мне обернулась против него, ему не терпелось поскорее улизнуть. Я взял его за руку; под рукавом невесомая плоть и тонкие кости, жалкое оружие.

— Это ты, — спросил я, — назвал меня той особе, которая пишет книгу… ту, что должна выставить меня на всеобщее обозрение?

Куэрелл недоуменно посмотрел на меня:

— Зачем мне это?

Подошло такси. Он шагнул вперед, пытаясь освободить руку, но я сжал ее еще крепче. Удивился собственной силе. Водитель с интересом смотрел на нас, двух бешено сцепившихся полупьяных старикашек.

— Тогда кто? — потребовал я.

Словно я не знал.

Он пожал плечами и молча ухмыльнулся, обнажив изъеденные желтые зубы. Я отпустил руку, шагнул назад, а он, нагнувшись, нырнул в такси и захлопнул дверцу. В отъезжавшем такси в заднее стекло на меня смотрело его бледное вытянутое лицо. Кажется, он смеялся.

Сейчас я вдруг подумал: а мои ли мои дети?

* * *

Только что имел весьма неприятный телефонный разговор с наглым молодым человеком из оценочной конторы. Возмутительные инсинуации. Он по существу употребил слово «фальшивка». Представляете? — я назвал себя. И клянусь, услышал сдавленный смех. Я потребовал немедленно вернуть картину. Я уже решил, кому ее завещать; не думаю, что возникнет необходимость менять решение.

* * *

Он взял трубку сам, после первого звонка. Ждал ли он моего звонка? Возможно, его предупредил Куэрелл; последняя подлая интрига перед тем как улететь на юг к солнышку и своей содержанке-малолетке. Я ужасно волновался и запинался как дурак. Спросил, могу ли я подъехать. После долгого молчания он сказал «да» и положил трубку. Я полчаса лазил по квартире в поисках «уэбли», наконец, издав радостный клич, нашел в глубине ящика письменного стола завернутым в старую рубашку, принадлежавшую, как рассеянно, с легким уколом совести подумал я, Патрику. Странное ощущение, когда взвешиваешь в руке оружие. Каким устаревшим оно кажется, будто домашнее приспособление, выставленное среди предметов быта эпохи королевы Виктории, громоздкое, увесистое, неопределенного назначения. Но нет, не неопределенного, определенно не неопределенного. Он не смазывался с конца войны, но, думаю, сработает. Всего два патрона — что стало с другими четырьмя? — но и этого более чем достаточно. Кобуру не мог найти и не знал, как нести — для кармана пистолет слишком велик, а когда сунул за ремень, он скользнул вниз по штанине и больно ударил по ноге. Странно, что не выстрелил. Так не пойдет, и без этого я перенес достаточно унижений. В конце концов снова обмотал пистолет рубашкой — в широкую розовую полоску с гладким белым воротничком — Пэтси любил такие, и сунул в хозяйственную сетку. Зонт, плащ, ключ. Только выйдя на улицу, увидел, что на ногах домашние туфли. Не важно.

Водитель такси оказался одним из надоедливых говорунов: погода, уличное движение, цветные, долбаные пешеходы. До чего же они непривлекательны, эти кормчие, коим предназначено переправлять нас через самые значительные водовороты нашей жизни. Я пытался отвлечься, представляя, какой поднимется вой в гнилой академической заводи по поводу моей посмертной статьи об эротической символике Пуссена в картине «Эхо и Нарцисс» — между прочим, интересно, почему художник решил изобразить Нарцисса без сосков? — которая скоро появится в смелом и в некотором роде непочтительном новом американском искусствоведческом журнале. Я люблю шокировать, даже теперь. Солнце спряталось за облака, и Холланд-Парк выглядел уныло, несмотря на его большие кремового цвета особняки и раскрашенные словно игрушки машины. Я с облегчением выбрался из такси, дав водителю шиллинг на чай; кисло взглянув на монету, он тихо выругался и, пуская вонючий дым, укатил. Я довольно ухмыльнулся; задеть за живое таксиста — одно из удовольствий жизни. На тротуаре мокрые пятна, пахнет дождем и гнилью. У входной двери вот-вот зацветет куст сирени. Я ждал, когда откроют дверь. Глядя на меня бусинками глаз, с ветки на ветку перепархивал прятавшийся в листве дрозд. Горничная — крошечная смуглая филиппинка с бесконечно скорбным выражением на лице произнесла что-то невразумительное и, пропуская меня, робко отступила в сторону. Мраморный пол, итальянский столик, большая медная ваза с нарциссами, выпуклое зеркало в позолоченной барочной раме. Я поймал взгляд горничной, с подозрением разглядывающей мою авоську, шлепанцы, похоронный зонт. Она снова заговорила, опять непонятно, и, указывая путь коричневой мышиной лапкой, повела в тихие покои дома. Когда я проходил мимо зеркала, в нем промелькнула чудовищная голова, тогда как остальная часть меня уменьшилась до размеров чего-то вроде пуповины.

Плохо освещенные комнаты, тусклые картины, великолепный турецкий ковер всех оттенков красного и желто-коричневого. Осторожно поскрипывали резиновые подошвы туфель Имельды. Мы вошли в восьмиугольную оранжерею, уставленную пальмами в бочках с угодливо склонившимися неправдоподобно зелеными листьями. С приглашающе покорной улыбкой девушка открыла выходящую в сад стеклянную дверь и отступила назад. Я шагнул наружу. Плотно уложенные в траве каменные плитки вели через газон к густо увитой темно-зеленым лавром беседке. Внезапно блеснуло солнце. В воздухе что-то мелькнуло. Мелькнуло вниз и исчезло. Я пошел по дорожке. Ветер, туча, падающая камнем птица. Ник ждал в бледном свете под лаврами. Не двигаясь, руки в карманах, смотрел на меня. Белая сорочка, черные брюки, не соответствующие наряду туфли. Рукава сорочки закатаны.

Вот оно: «Агония в саду».

— Привет, Виктор.

Как это я не подумал, с чего начать. Сказал:

— Как Сильвия?

Он ответил быстрым недобрым взглядом, будто я допустил бестактность.

— Она за городом. В такое время предпочитает жить там.

— Понятно. — Маленькая малиновка бесстрашно упала с веточки в траву у ноги Ника, схватила крупицу чего-то и бесшумно взлетела на ветку. Ник озяб. Уж не ради ли меня он облачился в элегантную шелковую сорочку, черные слаксы и туфли без шнурков (конечно, украшенные золотыми пряжками) и позирует на фоне всей этой зелени? Еще один актер, играющий свою роль не очень убедительно. — Знаешь, я умираю, — сказал я.

Он, нахмурившись, отвел глаза.

— Слышал. Сочувствую.

Тень, на секунду солнце, снова тень. Какая неустойчивая погода. Где-то предупреждающе затрещал черный дрозд; должно быть, поблизости сороки; я их знаю.

— Кто тебе сказал? — спросил я.

— Джулиан.

— A-а. Часто с ним бываешь?

— Довольно часто.

— Ты, для него, должно быть, вроде отца.

— Вроде того.

Ник разглядывал мои шлепанцы и авоську.

— Что ж, я рад, — продолжал я. — Человеку нужен отец.

Он снова нахмурился.

— Ты пьян? — спросил он.

— Конечно, нет. Просто немного взвинчен. Кое-что услышал.

— А-а, — хмуро заметил он. — Видел, что Куэрелл говорил с тобой на похоронах. Интересный разговор, а?

— Интересный.

С небрежным, как мне казалось, видом я скрестил ноги и оперся на зонт; наконечник ушел в землю, и я еле устоял. В моем возрасте нетрудно упасть. Боюсь, что в этот момент я, кажется, потерял самообладание — принялся укорять его, наговорил кучу ужасных вещей: обвинял, оскорблял, угрожал, о чем тут же пожалел. Но уже не мог остановиться; слова, к моему стыду, лились горячим потоком, как рвота — извините, — выплескиваясь накопившейся за всю жизнь обидой, ревностью и болью. Кажется, я даже выдернул из грязи свой зонтик и погрозил им Нику. Что стало с моим стоическим хладнокровием? Ник же стоял и с терпеливым вниманием слушал меня, словно раскапризничавшегося, топавшего ножками ребенка, ожидая, когда я кончу.

— Ты даже совратил моего сына! — кричал я.

Сдерживая улыбку, он удивленно поднял бровь.

— Совратил?

— Да, да… своими грязными еврейскими бреднями. Я видел, как вы вместе молились на похоронах.

Я бы продолжал, но захлебнулся слюной и принялся колотить себя в грудь, стараясь унять кашель. Внезапно, будто внутри включили неведомо какую машинку, меня затрясло.

— Пойдем в дом, — сказал Ник. Без пиджака и он дрожал. — Мы слишком стары для этого.

Яблони, апрель, молодой человек в гамаке; да, это было в апреле, тогда, в первый раз. Почему мне показалось, что это было в разгар лета? Память уже не та. Возможно, все перепутал. Как по-вашему, мисс В.?

В оранжерее мы уселись в плетеные кресла по обе стороны низенького плетеного столика. Подошла горничная, и Ник попросил принести чаю.

— Мне джин, — сказал я, — если не возражаешь. — Я улыбнулся горничной, полностью успокоившись после своей мгновенной вспышки в саду. — Милочка, принеси, пожалуйста, бутылку.

Положив руки на подлокотники и сложив кисти, Ник разглядывал сад. К лысеющему лбу прилип мокрый лавровый листок, наводя на всякие сравнения. Порывом ветра встряхнуло ивы, ветви ударили по стеклу позади меня. Хлынул дружный дождик, но почти сразу прекратился. В голове проносились обрывки воспоминаний прошлого, будто сидевший внутри сумасшедший киномеханик выдавал беспорядочную мешанину коротких кусков старых лент. Вспомнилась летняя вечеринка, которую пятьдесят лет назад устроил в большом загородном саду Лео Розенштейн, прогуливавшиеся под шелестящими деревьями гости в масках, лакеи во фраках, торжественно расхаживавшие по траве с завернутыми во влажные салфетки бутылками шампанского; теплая тихая ночь, и звезды, и бесшумно мелькающие летучие мыши, и огромная, почти осязаемая луна. На вычурной скамье у заросшего травой крутого склона целовались парень с девушкой, у девушки светилась одна оголенная грудь. На какой-то миг я ощутил себя там. Я был с Ником, Ник со мной и впереди простиралось бесконечное будущее. Тут вернулась с подносом горничная, и я очнулся во внушающем страх настоящем.

Все это было только вчера, трудно поверить.

Пока Ник — старый, с брюшком, мешками под глазами — наливал себе чай, я ухватил бутылку с джином и плеснул себе добрых полстакана.

— Помнишь, — спросил я, — то лето, когда мы впервые приехали в Лондон, гуляли ночью по Сохо, читая вслух Блейка на потеху шлюхам? «Тигры страха мудрее коней учения». Он был нашим кумиром, помнишь? Лютый враг лицемерия, поборник свободы и правды.

— Помню, что обычно были пьяны, — рассмеялся он. Ник не смеется, как все, он лишь издает звуки, которые перенял от других. Задумавшись, он помешивал ложечкой в чашке. Ох эти руки. — «Тигры страха», — повторил он. — Это за них ты нас считал?

Я выпил джин. Холодный огонь, жгучие кубики льда. Сложенный зонт, который я прислонил к ручке кресла, с глухим стуком упал на мраморный пол. Мои подпорки сегодня весь день меня совсем не слушались.

— Знаешь, Йейтс утверждал, что Блейк был ирландцем, — сказал я. — Представь себе: лондонец Блейк — ирландец! Я размышлял о том времени, когда он со своим другом Стотардом плыл вверх по Мидуэй, делая этюды, его арестовали по подозрению в шпионаже в пользу французов. Блейк неистовствовал,убежденный, что какой-то вероломный приятель донес на него властям. Глупо, конечно.

Ник издал звук, словно из него выпустили воздух, и откинулся в кресле, затрещавшем, будто охваченное огнем. Чашка с блюдцем неустойчиво покоились на колене; сам он делал вид, что рассматривает на них узор. В воздухе повисло напряженное молчание.

— Меня надо было прикрыть, — раздраженным, усталым тоном наконец произнес он. — Тебе это известно.

— Неужели? — воскликнул я.

— Было намечено, что я должен войти в правительство. Если бы мы тебя им не сдали, то рано или поздно они добрались бы до меня. Это было коллективным решением. Ничего личного.

— Конечно, — сказал я, — ничего личного.

Ник с каменным лицом посмотрел на меня.

— Ты действовал совершенно правильно, — продолжал он. — Сохранил работу, положение во дворце; получил рыцарское звание.

— Больше у меня его нет.

— Тебе всегда очень нравились почести, аббревиатуры после фамилии, всякий подобный капиталистический вздор. — Он поглядел на часы. — Ко мне скоро должны прийти.

— Когда ты начал? — спросил я. — С Феликса Хартманна или еще раньше?

Он пожал плечами.

— О-о, раньше. Гораздо раньше. С Куэреллом. Мы с ним начинали вместе. Хотя он всегда страшно меня не любил, не знаю, почему.

— И вы все еще работаете на них?

— Разумеется.

Сжав губы, отчего кончик носа свесился, он улыбнулся; с возрастом его еврейское происхождение стало более заметным, однако больше всего он походил на своего отца-нееврея — тот же ускользающий взгляд, та же лысина ото лба, тот же настороженный взгляд из-под нависших век. Дождь, набравшись сил, пошел дружнее. Мне всегда нравился стук дождя по стеклу. Тремор становился неуемным, обе руки тряслись, нога будто нажимала на педаль швейной машины.

— Это Вивьен рассказала тебе? — спросил Ник. — Я всегда подозревал, что это она. А ты ни разу не проговорился, все эти годы. Ну и хитрец ты, док.

— Почему вы мне не сказали?

Он осторожно поставил на стол чашку с блюдцем и с минуту сидел раздумывая.

— Помнишь Булонь, — заговорил он, — последнее утро, корабль с боеприпасами, когда ты струсил? Я понял, что никогда не смогу доверять тебе. Кроме того, ты не принимал дело всерьез; для тебя это было просто развлечением, чем-то таким, что можно притвориться, будто веришь. — Он взглянул на меня. — Я пытался помочь тебе. Передавал тебе весь этот материал из Блетчли, чтобы ты мог произвести впечатление на Олега. А когда тебе захотелось выйти из игры и посвятить себя, — слабая ухмылка, — искусству, я оказался под рукой. Как ты думаешь, почему они тебя отпустили? Да потому, что у них был я.

Я налил себе еще одну добрую порцию джина. До меня начинало доходить, что джин куда лучше без тоника: острее, ярче, забористее. Поздновато обретать новые привычки.

— Кто еще знал? — спросил я.

— Что? О-о, вообще-то все.

— Сильвия, например? Ты рассказывал Сильвии?

— Она догадывалась. Мы об этом не говорили. — Взглянув на меня, он грустно пожал плечами и прикусил губу. — Ей было жаль тебя.

— Зачем ты назвал меня той девице? — нажимал я. — Зачем тебе понадобилось предавать меня второй раз? Почему не мог оставить меня в покое?

Глубоко вздохнув, Ник с кислым видом завертелся в кресле, словно ему приходилось выслушивать непрошеное объяснение в любви. Думаю, что так оно и было.

— Они снова подбирались ко мне, — улыбаясь, пояснил он с ледяной улыбкой Вивьен. — Я же тебе говорил, мне требовалось прикрытие. — Он взглянул на часы. — Ну а теперь действительно…

— А что, если я поговорю с газетчиками? — сказал я. — Что, если соберу их сегодня и все расскажу?

Он покачал головой:

— Ты этого не сделаешь.

— Я мог бы рассказать Джулиану. Это несколько приубавит его сыновнее восхищение.

— И этого ты не сделаешь. — Послышался отдаленный звонок. Ник встал с кресла и наклонился, чтобы поднять мой зонт. — У тебя мокрые носки, — сказал он. — Что ты в такую погоду расхаживаешь в домашних туфлях?

— Мозоли, — смеясь, ответил я, боюсь, несколько истерично, несомненно, под действием джина. Он снова посмотрел на авоську. Встряхнув ею, я сообщил: — Принес с собой пистолет.

Щелкнув языком, Ник недовольно отвернулся.

— Они тебя не забывают? — спросил он. — Имею в виду Департамент. Ну, пенсия и всякое такое? — Я промолчал. Мы двинулись через дом. По пути он круто повернулся и поглядел мне в лицо. — Послушай, Виктор, я…

— Не надо, Ник, — сказал я. — Не надо.

Он снова начал что-то говорить, но потом передумал. В доме чувствовалось присутствие кого-то еще. (Уж не ты ли, милочка? Не ты ли затаилась в одной из позолоченных передних комнат?) Из тени в углу материализовалась горничная — почему мне все время хочется назвать ее сестрой? — и открыла мне входную дверь. Я быстро шагнул на ступеньку. Дождь опять перестал, с листьев сирени падали капли. Ник положил руку мне на плечо, но я увернулся.

— Между прочим, — сообщил я, — завещаю тебе Пуссена.

Ничуть не выражая удивления, он кивнул; лавровый листок все еще оставался прилипшим ко лбу. Подумать только, когда-то я считал его богом. Он отступил и поднял руку в странно торжественном приветствии, изображавшем скорее не прощание, а насмешливое благословение. Я быстро зашагал по мокрой улице, сквозь чередующиеся освещенные солнцем и затененные участки, размахивая зонтом, с авоськой через руку. С каждым шагом сумка с ее содержимым била по ноге; я не обращал внимания.

* * *

Надеюсь, мисс Вандельер не будет слишком разочарована, когда в последний раз придет разбирать бумаги, — не сомневаюсь, что он пришлет именно ее. Большинство не подлежащих огласке вещей я уже уничтожил; в подвале есть очень хороший мусоросжигатель. Что касается этого… этого краткого жизнеописания? беллетристической автобиографии? — оставляю на ее усмотрение, как лучше им распорядиться. Предполагаю, отнесет прямо к нему. У него всегда были свои девушки на посылках. Как я мог подумать, что ее подослал ко мне Скрайн? К несчастью, я так много перепутал. И вот теперь мы молча беседуем с «уэбли». Кто-то из драматургов девятнадцатого столетия, в данный момент не могу вспомнить, кто именно, остроумно заметил, что если в первом действии появляется револьвер, то в третьем он должен выстрелить. Что ж, последний акт обагрен кровью… Хватит о моем понимании Паскалева выбора; во всяком случае, довольно тривиальная концепция.

Какое сегодня вечером прекрасное небо, от бледно-голубого до темно-синего и густо-фиолетового, с движущимися с запада на восток горами облаков цвета подтаявшего льда, окаймленных нежными медно-красными краями, далеких, величественных, безмолвных. Такими небесами Пуссен любил украшать свои величественные драмы смерти, любви, потерь. Множество чистых клочков неба; я жду, когда появится с очертаниями птицы.

В голову или в сердце?

Отец, ворота открыты.

(обратно) (обратно)

Майкл Гилберт Этрусская сеть

Часть первая СЕТЬ РАЗВЕРТЫВАЕТСЯ

1. Понедельник, вечер: Двое

В тот понедельник вечером, без десяти семь, на главном вокзале Флоренции из римского экспресса вышли двое. Оба были в антрацитово-серых костюмах, сшитых по римской моде, и каждый нес увесистый чемодан. Несмотря на теплый летний вечер, оба были в перчатках.

Мужчина, вышедший первым, был высок и массивен, и увидев его лицо, сразу хотелось отвернуться. Трудно было сказать, таков он от природы или его отметила жизнь. Кривой нос, запавшие виски, кожа, словно натянутая вакуумом. По обоим щекам от выступающих скул к острому подбородку тянулись глубокие складки, похожие на рубцы.

Второй мужчина был среднего роста, коренастый, но не толстый. Пухлое лицо с оливковой кожей, кроткие карие глаза и недовольно надутые губы делали его похожим на капризную девочку.

Вышли они в числе последних. Доменико, старейшина флорентийских носильщиков, уже доставил багаж одного из пассажиров на стоянку такси и теперь встретил их бодрым: «Носильщика, синьоры?» Мужчины, неторопливо шагавшие по перрону, его даже не заметили и прошли мимо.

Доменико, как истинный флорентиец, отличался гордым и независимым характером, которым славятся жители этого города. К тому же он был старейшим работником, что само по себе требовало уважения. На языке уже вертелось крепкое словцо, но что-то его остановило. Вспоминая эту сцену позднее, так и не мог сказать, что именно.

Может, что-то во взгляде здоровяка? Или нечто совсем неуловимое? Но решив, что дело нечисто, он только прищурился и буркнул тихонько «Мафия!». Правда, вначале подождал, пока парочка не отойдет метров на двадцать.

Толпа на перроне уже поредела. Оба мужчины, без всякого интереса оглядевшись вокруг, словно ведомые одной мыслью, направлялись к шеренге новых и пустых телефонных будок. Здоровяк выбрал предпоследнюю, поставил на землю чемодан и открыл телефонную книгу, словно в поисках номера. Наблюдатель, однако, мог бы заметить, что книга оставалась открытой на той же странице, и что глаза здоровяка устремлены не на страницу, а на застекленную стенку будки, в которой отражался перрон.

Его партнер оставил чемодан у последней будки, вошел внутрь и заботливо прикрыл за собою дверь. Сквозь боковое стекло взглянул на своего абсолютно равнодушного напарника. Потом перевел взгляд на вокзальные часы. Приехали они в 18.50.

Теперь стрелка уже миновала высшую точку.

Семь часов ровно.

Вложив монету в щель, набрал номер и прислушался.

К будкам подошла молодая женщина. Здоровяк, оставивший двери будки открытыми, резко обернулся и оскалил в ухмылке ряд пожелтевших и трухлявых зубов. Женщина торопливо отступила.

В трубке раздался щелчок и тихий голос сказал:

– Алло, кто это?

Мужчина усмехнулся, но не ответил.

Голос в трубке произнес:

– Дом, который вам нужен, по левую сторону Сдруччоло Бенедетто, которая соединяет Виа дель Ангулляра с Виа Торта. Дом номер семь. Хозяин живет там с женой и дочерью. Человек, с которым вы встретитесь, живет у Зеччи и зовут его Диндони. Маленького роста, хромой. Можете звонить мне по этому номеру каждый вечер ровно в семь.

Последовала пауза. Мужчина продолжал молчать. Потом повесил трубку. Все также синхронно они вышли из будок и направились к выходу.

Доменико проводил их взглядом. Потом опер тележку о стену и отправился в канцелярию. Сидевший там карабинер в полевой форме читал донесения. Доменико он хорошо знал, но выслушав, только пожал плечами.

– Может быть, ты и прав. Я доложу. Больше ничего сделать не могу.

Мужчины оставили чемоданы в пансионе на Виа Порта Росса, где портье явно ждал их приезда, и захватив ключи от комнат, снова вышли на улицу.

Обошли Пьяцца делла Синьория, полную крикливых гидов, и погрузились в сплетение тесных улочек старого города.

Смена обстановки напоминала переход с освещенной и украшенной сцены в темный хаос закулисья. Тут до сих пор не ликвидированы были следы наводнения. Когда в тот осенний ноябрьский вечер на Флоренцию обрушилась стена пенящейся грязной воды, прежде всего и больше всего пострадала эта часть города. Ну а с её очисткой и ремонтом власти вообще не ломали голову – слишком маловероятно было, чтобы какой-то турист отважился проникнуть в её темную утробу. Решетки в окнах полуподвалов до сих пор украшали смесь грязи, веток и мазута, затвердевшая как бетон. Двери и окна забиты досками. Разбитые уличные фонари так и не заменены.

Сдруччоло Бенедетто была жалкой улочкой, настолько узкой, что, казалось, стоявшие на ней высокие дома сходятся наверху. Двое мужчин дошли до её конца и остановились.

Тот, что поменьше, сказал:

– Думаю, нам тут обоим делать нечего. По дороге нам попадалось кафе. Что, если мы будем дежурить по очереди? Если хочешь, начну я.

Здоровяк кивнул и вернулся назад. Прошло около часа, когда двери дома номер семь отворились и вышел мужчина, как с удовлетворением отметил наблюдатель, небольшого роста и хромой. Диндони свернул на Виа Торта, чем упростил все дело, ибо шел в сторону кафе, где сидел напарник.

Кафе Диндони не миновал. Войдя в зал, где здоровяк занялся газетами, он раздвинул штору и прошел во внутреннюю комнату. На ходу бросил пару слов девушке за стойкой, та в ответ улыбнулась.

Оба мужчин последовали за Диндони за штору. Там была небольшая комната, в ней стоял единственный стол и три или четыре стула – только для избранных посетителей. Когда они вошли, Диндони поднял глаза и уже открыл рот, чтобы что-то сказать, но тут же закрыл его. Тут появился официантка и зашумела:

– Это приватное помещение, уходите, пожалуйста!

Здоровяк поставил стакан на стол, капнув немного жидкости на его гладкую поверхность и пальцем нарисовал что-то похожее на пятерку, но без верхнего хвостика.

– Вы что, глухой? – набросилась на него официантка. – Мне повторить или послать за хозяином?

Палец здоровяка снова пришел в движение, обведя вокруг недописанной пятерки кружок. Диндони это словно загипнотизировало. С трудом отведя взгляд он сказал официантке:

– Мария, эти синьоры – мои друзья. Будь так любезна, оставь нас в покое.

– Друзья? – презрительно переспросила она. И тут заметила, как Диндони напуган.

– Вот именно, – сказал один из мужчин. – Давайте выпьем. Для моего друга и меня – «Граппа Тоскана». Для вас тоже, синьор Диндони? А вам, Мария?

Пробормотав – «Мне ничего», официантка исчезла за портьерой. Наполняя три рюмки ликером, недовольно заметила, что у неё дрожит рука.

***

В полицейском участке на Виа дей Барди сидел карабинер Сципионе, тучный черноволосый сицилиец с румяным лицом, разделенным пополам прямыми черными усами, и старательно заполнял протоколы.

Лейтенант Лупо, войдя с пачкой бумаг в руке, бросил одну из них на стол.

– Рапорт с Главного вокзала, – сказал он. – Какие-то двое мужчин приехали экспрессом из Рима в 18. 50, звонили из будки на перроне и ушли в город. Были при чемоданах и, похоже, собирались здесь задержаться. В донесении говорится, что они выглядели подозрительно. Хотел бы я знать, почему.

Сципионе понял, что вопрос риторический, и отвечать не стал.

– Возможно, стоит обратить внимание. У ребят на вокзале на такие вещи нюх.

Завтра я хочу видеть сводку регистрации по отелям.

Сципионе сказал:

– Синьор лейтенант понимает, что имен будут сотни. Сейчас толпы туристов.

– Постарайтесь думать головой, если Господь вам её дал, оборвал его лейтенант. – Эти двое – итальянцы, значит можете оставить в покое всех американцев, англичан, французов, скандинавов, испанцев… нет, впрочем, испанцами лучше не пренебрегать.

(обратно)

2. Вторник, утро: Роберт Брук за работой

Как выяснил Брук хуже всего было пробуждение. Теперь он уже не так тосковал о Джоанне, как раньше, но пока он спал, была перед ним как живая, сидела в кресле у камина, лежала в постели – казалось, стоит протянуть руку и коснешься её плеча.

Но проснувшись он тут же осознавал, что Джоанны уже нет, что одна её часть превратилась в горсточку пепла в предместьи северного Лондона, а другая погасла, как задутое пламя.

Слышно было, как Тина возится в кухне, видно открыла своим ключем, пока он спал.

Это уже прогресс, ещё недавно к её приходу он давно был на ногах. Малейший прогресс в выздоровлении доставлял ему удовольствие.

Встав, он умылся, тщательно выбрился, почистил зубы и надел чистую рубашку; эта каждодневная рутина помогла ему держать себя в руках.

Когда вошел в гостиную, завтрак уже был готов: кофе в старинном серебряном кофейнике, молоко, гренки с маслом и апельсиновый джем.

В галерею он отправился пешком. В гараже стояла машина, серый «санбим тэлбот», но если не было дождя, предпочитал ходить пешком. Вначале вниз по Виа Микельанжело к Арно, потом через мост со свеже отреставрированным парапетом и вдоль набережной к книжному магазину и галерее на Виа ди Бенчи.

Улицы полны были юношами и девушками, которые мчались в школы на велосипедах, мотороллерах или пестрыми пешими стайками. Итальянская молодежь нравилась ему больше её британских сверстников: тут лучше одевались, чаще мылись и, вероятно, были более уверены в себе, потому что не думали столько о том, какое впечатление производят на старшее поколение.

Он настолько задумался, что капитан Королевского военно-морского флота Комбер довольно долго шагал рядом, прежде чем Брук его заметил.

– Я ждал вас, – сказал Комбер, бодрый мужчина с воинственно торчащей бородкой. – Сегодня туристы здесь так и кишат. Вашему бизнесу это на пользу.

– И да, и нет, – ответил Брук. – Половина из них заходит ко мне только поглазеть.

Хватают дорогие книги жирными пальцами, а когда замечают мое недовольство, расщедрятся и купят путеводитель за триста лир.

– Ну да, когда вы упрете в них свой ужасный отсутствующий взгляд, они, наверно, каменеют – как же звали того героя? – как при взгляде на голову Горгоны.

– Любите вы ерунду говорить…

– Сегодня я сам хочу кое-что купить.

– Не знал, что вы интересуетесь искусством.

– Только в общих чертах, – уклончиво ответил Комбер. – В самых общих. Мне нужна книга, где были все художники и их наиболее известные картины, но без лишних подробностей.

– Тогда вам подойдет словарь.

– А такой существует? Мне – в сторону? Еще чего! Ах ты сопляк бесстыжий! – Последние слова относились к юноше на «ламбретте», который пытался протиснуться мимо них в узкой улочке, и не мог, потому что Комбер по обыкновению шагал посреди проезжей части.

– Пар всегда уступает дорогу парусам, молодой человек!

Мотороллер влетел на тротуар и с победным ревом промчался мимо них. Они вышли на Виа да Бенчи, свернули направо и уже приближались к галерее и книжному магазину Брука – «Галерея и библиотека делла арти». Несмотря на тесный вход, внутри было удивительно просторно.

Магазин был уже открыт. Франческа, серьезная девица в очках с толстыми стеклами, дрожавшая перед Бруком от страха, приходила пораньше, открывала окна, приносила почту и вытирала пыль.

Брук уже стоял на леснице у стеллажа, потом слез, держа в руках две книги.

– Эта – иллюстрированная, и немного дороже, – сказал он. – Эта – только что вышла. Называется «Всемирный путеводитель любителя искусств». Это компилляция фрагментов из чужиш книг.

– Именно то, что мне нужно.

– Интересуетесь какой-то определенной областью?

– Мой интерес – весь мир. Кто это сказал? Талейран? Или Сидней Смит? – Капитан отделил от стопки банкнотов две тысячи лир. – Кстати, вечером чем-нибудь заняты?

– Да вроде нет. А что?

– Не хотите сходить на прием?

– А что там мы будем делать?

– То же, что всегда. Есть, пить, говорить и слушать.

– Где?

– На вилле Расенна. У профессора Бронзини.

Капитан полез в карман и достал пригласительный билет, написанный от руки красными чернилами на плотном светло-зеленом картоне.

– Говорят, что профессор Бронзини немного со странностями, но он фантастический старик, и еда и выпивка там превосходные. Пойдем, может вы хоть встряхнетесь.

Брук изучал приглашение.

«Профессор Бронзини приглашает своих друзей и всех ценителей этрусского искусства и этрусского образа жизни посетить его виллу Расенна, выпить и закусить, послушать этрусскую музыку и насладиться красотой цивилизации, более счастливой и изысканной, чем наша».

– Более счастливой? – спросил Брук. – В этом что-то есть. Вы его знаете?

– Меня ему представили. Слывет фанатичным знатоком этрусского искусства. Кое-что раскопал в своем собственном имении у Волатерры и написал об этом несколько книг.

– Ага… – Брук задумался, потом покачал головой. – Не может же он хотеть, чтобы на его прием пришел кто попало…

– Кто попало ему не нужен. Хочет встретиться с вами.

– Но он же меня не знает.

– Знает, что вы возглавили магазин и галерею после Уилфорда Хасси. Кстати, куда девался Уилфорд?

– Отправился в Южную Америку изучать искусство ацтеков. Вернется в конце года.

Если до той поры не лишится по моей вине всех клиентов.

– Тут я подслушал двух девушек, говорили о вас. Одна сказала, вы вовсе не симпатичный, и ужасно строгий. Напоминаете ей папочку. Ее просто в дрожь бросает, когда приходит в галерею.

– А вторая? Тоже несла такие глупости?

– Я уж лучше вам не скажу, – рассмеялся капитан. – Наши дорогие соотечественницы весьма откровенно судят о противоположном поле – если не неприлично. И, раз речь о них, сюда направляется мисс Плант. Вы как хотите, а я пошел. – В дверях он остановился и добавил:

– Так вы вечером пойдете? Я зайду за вами около восьми.

– Ладно, – сказал Брук без особого воодушевления.

Мисс Плант по всем статьям считалась первой дамой английской колонии во Флоренции, куда приехала ещё в начале нашего столетия. Она появилась в магазине, игнорируя пытавшуюся её обслужить Франческу, и открыла огонь по хозяину.

– Я Беатриса Плант. А вы, конечно, Роберт Брук. Вы приняли галерею после того американца. Почему это у американцев такие странные имена, не знаете? Уилфорд!?

Как будто город. Был тут у нас один американец после войны, так его звали Шафтсбэрри, как улицу у нас в Лондоне. Ваша жена была из семьи Темпл – Харди?

– Да, – неохотно подтвердил Брук, но если мисс Плант и заметила, как погасло его лицо, не подала виду. Чувства других её просто не занимали.

– С Элизабет Уэйл вы уже знакомы, насколько я знаю, – показала она на молодую англичанку, вошедшую следом за ней. – Сегодня она была настолько любезна, что подвезла меня в город. С транспортом день ото дня хуже. Давно пора что-то делать.

Вы знаете её отца.

– Сэра Джеральда я знаю, – подтвердил Брук. При этом его взгляд встретился со взглядом мисс Уэйл. Та подмигнула.

– Удивительно, как у наших сегодняшних властей хватило ума прислать сюда консулом человека с титулом, – продолжала мисс Плант. – Его предшественник был полный нуль – ни происхождения, ни воспитания.

– Да уж, – подтвердила Элизабет. – Он был неподражаем. Навестив мисс Плант зимой в жуткий мороз, он даже пальто не снял.

– У меня однажды был врач, который не снял пальто даже в спальне. Больше ноги его у меня не было. Маччиоли.

Брук вначале принял последнее слово за боевой клич, как-то связанный с предметом предыдущего разговора. Но когда мисс Плант повторила, до него дошло.

– Вы ищете книгу о его последователях или репродукции их картин? У нас в галерее несколько Синьорино и как минимум один Кабьянко.

– Хочу книгу о его последователях. Гертруда Строцци как-то говорила о них, и я понятия не имела, о чем речь. Так что знать о них мне нужно лишь столько, чтобы в следующий раз поставить её на место.

Когда мисс Плант ушла, Элизабет сказала:

– Не смейтесь над ней. Раньше такое поведение было лишь позой, а теперь она привыкла. Это не со зла.

– Да, очень мило, когда кто-то ляпает любую глупость, что придет ему в голову.

– Если бы так, – сказала Элизабет. – Но ей в голову всегда приходят минимум по три глупости одновременно. Когда её представили папе, сказала: – Как поживаете, сэр Джеральд? Вы ведь только второй наследник дворянского титула в вашей семье, не так ли? Ваш отец был лондонским мэром в том году, когда дерби выиграл конь с такой странной кличкой?

Брук улыбнулся. Улыбка была невеселой, но все-таки…

– И что сказал на это ваш отец?

– Ну, он-то нашелся. Дипломат милостью Божьей. И, кстати, вы обязательно должны послезавтра прийти к нам на обед. Разумеется, если у вас нет других планов.

– В четверг? Еще не знаю.

– Там будет Том Проктор.

– Том? Разве он во Флоренции?

– Еще нет. Приедет завтра вечером. Он ведь управляет вашим имуществом, не так ли?

– Имуществом моей сестры Фелиции. И он мой поверенный в делах. Да, раз там будет Том, мне нужно прийти.

– Да, нельзя сказать, что вы вне себя от радости, – заметила Элизабет. – Большинство людей считают приглашение на обед к британскому консулу вопросом престижа.

– Я думаю! – Брук снова улыбнулся.

«Это же надо, дважды подряд! – сказала себе Элизабет, возвращаясь. – Ну, сэр, если мы будем продолжать в том же духе, может быть когда-нибудь и рассмеемся!» – И, опустив стекло в машине, выдала на безупречном итальянском: – Если вы будете настолько любезны, что перестанете давить на сигнал и посмотрите по сторонам, то заметите, что у меня включен левый указатель поворота, что означает, – я собираюсь свернуть налево. Благодарю вас.

Днем галерея закрылась на пару часов, и Бруку это давало возможность прогуляться домой на обед пешком. Он имел привычку пройтись по Понте Веккио и возвращаться левым берегом реки, замыкая круг, начатый утром.

Проходя мимо кафе на углу набережной Аччиоли, заметил двух приезжих, сидевших у столика под парусиновым навесом. Сразу было видно, что они не туристы и скорее всего, из Неаполя. А, может быть, с Сицилии.

(обратно)

3. Вторник, вечер: профессор Бруно Бронзини

Целый день стояла удушливая жара. С наступлением вечера из долины Арно начала подниматься лесная мгла, похожая на тонкую свадебную фату. Небо потемнело, из ослепительно голубого перешло в индиго и потом стало похоже на вороненую сталь.

Кое– где появились звезды.

– Красота, правда? – спосил Комбер.

– Города всегда кажутся лучше, если вы от них достаточно далеко, чтобы их не слышать, – сказал Брук, – и не обонять.

– Чтоб вы провалились с вашим реализмом!

– Кто будет там сегодня вечером?

– У Бронзини? Во-первых, Меркурио, его приемный сын. Уникальный экземпляр. Где-то позади будет крутиться Даниило Ферри и спокойно, компетентно, как он это умеет, обеспечит, чтобы все шло по нотам. У Бруно он решает все хозяйственные проблемы.

Ну, и потом уйма уважаемых людей из галереи Уфицци, и палаццо Питти, и, разумеется, Археологического музея. Все специалисты по этрускам – но вы же должны их знать?

– Знаю Сольферино и Бартолоцци, и ещё кое-кого, но только поверхностно. Чем займемся? Только выпьем?

Капитан рассмеялся от души, так что машина едва не вылетела на тротуар.

– Мне ясно, что Бронзини вы не знаете. Нас ожидают «этрусские оргии», как он их называет. Еда, напитки, музыка и танец, если хотите. Последние гости покидают дом на рассвете.

– Надеюсь, дело не дойдет до того, что на самом деле подразумевают этрусские оргии.

– Публично – разумеется. Мы приехали.

Свернув с шоссе в высокие ворота из каменных глыб, они двинулись меж двух рядов кипарисов по аллее, напоминавшей туннель и наподобие театрального занавеса открывавшей ярко освещенный мощный дворик.

Юноша в темном подпоясанном одеянии, плотно стянутом на руках и ногах, распахнул дверку. Второй так же одетый юноша, появившись с другой стороны, сказал: – Прошу ключи, синьоры, я отгоню ваш автомобиль.

– Вот еще! Что ты с ним собираешься делать?

– Поставлю его вон там, – юноша показал на ряды машин в дальнем конце двора. – Ничего с ним не случится.

– За машину я не боюсь, – сказал капитан. – Но хочу, чтобы она стояла поблизости, чтобы уехать, когда захочу.

Усмехнувшись, юноша ответил:

– Я поставлю его с краю. Захотите прогуляться с синьоритой, – всегда пожалуйста.

– Благодарю за комплимент, – капитан отдал ключи. Сквозь арку они прошли во внутренний двор, окаймленный апельсиновыми деревьями в керамических кадках, и поднялись по ступенькам. Двери им открыл гороподобный гигант в том же просторном одеянии, бывшем, очевидно, местной униформой, и провел в холл, где ожидал бледный темноволосый мужчина среднего роста, невзрачный, но одетый по всем правилам.

– Даниило Ферри, – шепнул капитан и, подойдя ближе сказал:

– Позвольте представить… Синьор Ферри – мистер Брук.

– Добрый вечер, синьор капитан, добрый вечер, синьор Брук. Если позволите, я провожу вас к гостям. Профессор будет очень рад вашему визиту.

Вилла Расенна первоначально была выстроена вокруг внутреннего двора. Позднее её расширили, а двор перекрыли крышей, так что возникло множество помещений самых разных размеров и на разных уровнях. Откуда-то доносилась музыка.

– Осторожно на лестницах, – предупредил Ферри. – Они весьма коварны.

Музыка не похожа была ни на что, известное Бруку. Преобладали в ней флейты в сопровождении струнных инструментов и кастаньет.

– Этрусская, – сказал Ферри. – Вначале она кажется однообразной, но увидите, привыкнете.

Свернув за угол, они оказались в главном зале, – длинном низком помещении с опертым на балки потолком, завешенным гобеленами. Брук увидел музыкантов и убедился, что не ошибся. Играли они на блокфлейтах и лирах. Учитывая ограниченные возможности инструментов, играли действительно здорово.

От группы в дальнем углу зала отделилась небольшая фигурка и заторопилась к ним.

Бруку не нужно было слышать тихую подсказку Комбера, чтобы понять – это хозяин.

Профессор Бронзини был в легких остроносых чувяках и таком же одеянии, как и у слуг, только из лучшей и дорогой ткани, а сверху ещё в короткой тунике – хламис.

Пухлая фигурка была перепоясана красивым кожаным ремешком, с которого свисали золотые подвески. Пухлое лицо, напоминающее бога Силена, румяные щеки, приплюснутый нос, массивный рот и ежик седых волос были посажены, казалось, прямо на высокий воротник.

– Ах, капитан, вы доставили мне большую радость! И привели синьора…

– Роберта Брука. – …Синьора Брука! Я очень рад. Вижу, вас заинтересовал оркестр. Инструменты – точные копии старинной флейты субуло и античной лиры. Вы когда-нибудь интересовались этрусками, синьор Брук?

Камберу удалось произнести:

– Да он… – и только. Профессор отвернулся и хлопком в ладоши призвал юношу с подносом, на котором стояли тяжелые зеленые чаши. Судя по запаху, в них было крепкое ароматизированное вино.

Профессор кинулся навстречу очередному гостю и Брук получил возможность оглядеться по сторонам. Кроме гобеленов единственным украшением были бронзовые зеркала над каменным камином и великолепный бронзовый светильник с подставкой в форме козла, стоявшего на задних ногах. Когда он разглядывал его, появился Ферри.

– Интересная вещь, – сказал Брук. – Отличная копия.

– Копия? – переспросил Ферри.

– По моему, это вряд ли могут быть оригиналы, – миролюбиво ответил Брук. – Оба эти зеркала – в Археологическом музее в Дрездене, а козлика я сам видел в музее Вилла Джулия в Рим.

– Я в этом не разбираюсь, – отмахнулся Ферри. – Видимо, вы правы. Принести вам что-нибудь выпить?

Зал заполнялся. Брук узнал доктора Сольферини, директора Археологического музея, беседовавшего с солидной дамой в черном платье, и направился к ним. Доктор приветливо встретил его, представил даме, оказавшейся его женой и спросил:

– Вы впервые в Расенне?

– Во Флоренции я вообще на приеме впервые.

– Крутое крещение…

– А что, собственно, предстоит?

– Будем есть и пить. Представим несколько урезанную версию этрусского образа жизни.

– Урезанную?

– Точно придерживаться оригинала несколько затруднительно. Нагие подростки, подающие вино. Оргии под столом и так далее.

– Должен сказать, что я во все это до конца никогда не верил, – заметил Брук. – Думаю, на их росписях прислужники обнажены только для того, чтобы подчеркнуть, что речь идет о рабах. Это условность. Как хитон и химатион на женщинах или мужчины в хламиде. А если говорить об оргиях…

– Оргии? – профессор Бронзини выскочил из-за их спин, как дельфин из прибоя. – Ложь! Ложь, вымышленная греческим сплетником Теолюмпом и распространяемая римлянами, чтобы очернить этрусков. Ваши бокалы пусты, синьоры. Нужно пить! – Он опять хлопнул в ладони и сквозь толпу к ним протиснулся юноша. Профессор исчез также внезапно, как и появился.

– Откуда, черт возьми, он берет столько слуг? – спросил Брук.

– Они ему поклоняются.

– Не преувеличивай, – поморщилась жена.

– Я не буквально. У него обширные земельные угодья в Волатерра, и деревенские юноши приходят услужить ему. Видно, им это нравится.

– Ах, так, – Брук задумался уже о другом: что делать с вином.

Понятия не имел, как долго затянется эта стадия приема, и перспектива принять полдюжины бокалов вина ещё до ужина его не слишком привлекала. В цивилизованном обществе в прихожей стояло бы несколько столиков, куда можно поставить недопитый бокал, прежде чем принять следующий. Здешняя обстановка, однако, не позволяла применить такую тактику.

Незаметно направившись к выходу в зимний сад и выплеснув свой бокал в горшок с невероятно корявым и невероятно колючим кактусом, он вдруг услышал за спиной тихий смех.

Быстро обернувшись, увидел молодого человека, в упор глядевшего на него. Даже в полумраке лицо его привлекало внимание. Вытянутый острый англосаксонский профиль, принесенный в Северную Италию крестоносцами и сохранившийся в веках, контрастировал с простыми и невыразительными чертами черноволосых местных парней.

Черты молодого человека были не только правильными, но и невероятно красивыми, он был похож на юного бога, решившего спуститься с Олимпа порезвиться с ланями и сатирами. Иллюзию разрушал современный флорентийский диалект.

– Я не удивлен, – сказал незнакомец. – Тоже предпочел бы «мартини», но, к несчастью, в пятом веке до нашей эры «мартини» ещё не существовало. Кстати, я Меркурио, сын хозяина дома. Приемный сын.

– Я – Брук. Заменил в галерее Уилфорда Хасси.

– Да, я слышал, он решил заняться славным прошлым инков. Раз уж вы здесь, не хотите заглянуть в святую святых? Старик, вероятно, потом все равно поведет вас туда.

– Спасибо. Если полагаете, что ваш отец не будет против…

Через зимний сад мы спустились к низким дверям.

– Осторожно, голову… – предупредил Меркурио. – Это должно напоминать гробницу.

Мрачноватая идея, но вполне в стиле старика.

Достав ключ, он открыл тяжелые дубовые двери. Распахнулись они легко и беззвучно, что говорило о мастерской ручной работе. Меркурио нащупал выключатель.

Комната была разделена на две части аркой, пол вымощен плоскими камнями, стены из голого кирпича. Во всю длину одной стены тянулась каменная скамья, идущая к другому концу подземелья и вдоль короткой задней стены.

– Сюда кладут мертвых, – сказал Меркурио.

Другую длинную стену занимали полки различной глубины, на которых была выставлена удивительная коллекция предметов: терракотовые вазы, большие кувшины со звериными мордами, – гидрии, кратеры – чаши для вина, фигурки людей и зверей, бронзовые статуэтки нагих атлетов и многорожковые канделябры, печати, масляные светильники, замки и ключи, горшки и миски, зеркала из полированной бронзы и несметное множество украшений – булавок, брошек, браслетов, сережек и перстней из филиграни и кованого золота, украшенных дорогими камнями. Скрытое освещение подавало все это в наилучшем виде.

– Нечто среднее между похоронной конторой и музеем, – сказал Меркурио. – Вы в этом барахле разбираетесь?

– Немного, – ответил Брук. Больше всего заинтересовала его терракотовая фигурка.

Без детального осмотра, который сейчас был невозможен, нельзя было сказать, настоящие ли это этрусские находки или очень удачные копии.

– Вот это всегда приводит меня в отчаяние. – Улыбаясь, Меркурио показал на маленькое бронзовое кадило. Оно было сделано в форме танцующего юноши, совершенно нагого, если не считать кожанных сапожек до середины икр. – Это я.

– Ах, так, – сказал Брук. – Остальное – тоже современные копии?

– Некоторые – да, некоторые – нет. Полагаю, большинство сосудов – настоящие. Их и подделывать не стоит, вам не кажется? Они такие уродливые.

Брук ничего не ответил. Ему очень хотелось попасть сюда на часок, с хорошим освещением и сильной лупой в руке.

– Здесь действует правило «руками не трогать»?

– Ну, если ничего не уроните… Старик высокого мнения обо всем этом барахле, словно хочет забрать все с собой на тот свет.

– Он хочет, чтобы его похоронили здесь?

– Вот именно. Набальзамировать и уложить вон туда…

– Власти это позволят?

– Понятия не имею. Но раз бедняга предстанет перед господом, что сможет сделать, если его отнесут на погост как простого смертного?

Брук не знал, что ответить. Полагал, что Меркурио, обязанный профессору всем, чего добился в жизни, мог бы говорить о нем с большим уважением.

Меркурио смотрел на него со странным блеском в темных глазах. Бруку он кого-то напомнил, мелькнуло что-то, не слишком определенное.

– Что, я вам не нравлюсь? Я никому не нравлюсь, – заметил тот. – Если хотите что-то осмотреть, поторопитесь. Вряд ли вам повезет ещё раз.

Брук пригляделся к чернолаковой амфоре. Он был почти уверен, что видел такую же в античных собраниях в Берлине или в Музее Метрополитен в Нью-Йорке. Сюжет, которым была расписана вся нижняя часть, изображала львов, терзающих оленя, и изобиловал жестокими деталями, которые так любили этруски. Когти одного льва кромсали олений глаз, другой глубоко вонзил клыки в круп и рвал живое тело.

Брук протянул к амфоре руку, но тут низкой голос произнес у него за спиной:

– Меня послали сказать, что ужин подан.

Это был гигант – привратник, отворявший им двери, с массивным флегматичным лицом и фигурой атлета.

– Ладно, Артуро, мы придем, когда закончим.

– Ваш отец приказал мне привести вас. Все остальные гости уже за столом.

На миг показалось, что юноша взорвется, но потом тот сказал:

– Лучше пойдем. Старик нетерпим, если речь о еде, – и торопливо вышел.

Артуро придержал двери настежь, пока они оба не вышли, потом выключил свет и запер. Слышен был щелчок замка.

Брук готов был к тому, что есть придется лежа, но в зимнем саду стоял нормально накрытый стол. Солидные кресла, мягкие и удобные. Гости, большинство из которых простояли почти два часа, обрадованно расселись. Но этрусские обычаи нарушены не были: подавать еду не торопились. Только блюда с орехами и маслинами да чаши с вином неустанно пополнялись.

Вокруг стола сидели две дюжины гостей. Брук оказался неподалеку от хозяина, отделенный от него только женой доктора Сольферини. Напротив сидел молодой человек, лицо которого казалось ему знакомым. Тот представился:

– Антонио Лукка, Рим.

– Роберт Брук, Лондон.

Синьора Сольферини шепнула ему, что это знаменитый футболист. Теперь Брук его вспомнил. Вспомнил и неприятное происшествие в полуфинале кубка Европы, когда английскому игроку сломали ногу.

Лукка сказал: – Я сразу подумал, что вы, наверное, англичанин. По-итальянски говорите хорошо, но не без ошибок.

– Надеюсь, за год моего пребывания здесь я сумею их исправить, – сказал Брук и повернулся к доктору Сольферини. – Вы, конечно, видели ту изумительную коллекцию, которую наш хозяин держит в своей – ему показалось неловким сказать «в своей гробнице» – в своей сокровищнице?

– Видел, разумеется, но не имел возможности…

– Англичане изобрели футбол, – заявил Лукко, – но забыли, как в него играть.

Поскольку реплика адресовалась ему, Брук недоуменно отвернулся от Сольферини.

– Простите?

– Вы ошибаетесь, считая футбол наукой. Футбол – это искусство.

– В чемпионате мира мы выглядели неплохо.

– На своих полях и с «карманными» судьями.

Звучало это настолько по-детски, что Брук даже не рассердился, только рассмеялся.

– Вряд ли мы смогли бы подкупить всех судей. Знаете, мы ведь бедная страна. Так вот, доктор, вы сказали…

– Я сказал, – продолжал Сольферини, – что хотя и был в сокровищнице неоднократно, никогда не имел возможности детально ознакомиться с её содержимым. Если эти вещи настолько ценны, как я думаю, хорошо бы профессору выставить их на обозрение в одном из музеев.

– Откуда они?

– Полагаю, найдены при раскопках могильников в Волатерре. Они, разумеется, на землях профессора и вскрываются под его контролем.

– А как насчет общественности?

– Публике доступа нет, но вы разумеется, получили бы его.

– Настоящая мужская игра осталась только в Европе и в североамериканских командах, – объяснял Лукка своей соседке, девушке с широко раскрытыми глазами. – Мы играем в футбол. Англичане играют в футбольный тотализатор.

– Ужас! – выдохнула девушка. Футбол был для неё китайской грамотой, но Лукка произвел фантастическое впечатление.

– А теперь скажите нам, что вы думаете об этрусском образе жизни, синьор Брук, – произнес профессор Бронзини со своего места во главе стола.

У Брука был готов совершенно нейтральный спич, но он был голоден, зол, что вообще заявился сюда, и к тому же его спровоцировал Лукка. Поэтому он сказал:

– Я считаю его весьма занимательным, синьор профессор. По моему мнению, он абсолютно точно соответствует стадии, которой достигла наша собственная современная западная цивилизация.

Профессор, расщелкнув зубами орех, спросил:

– Что вы имеете ввиду?

– Этруски первоначально были аристократией, опиравшейся на искусство и героизм, но выродились в аристократию богатства. Как только аристократия утратила боевой дух, утратила и волю властвовать. Вроде футбольной команды, которая покупает игроков за границей, вместо того, чтобы воспитывать их самим.

– Подумаешь, ну есть у нас бразилец – полузащитник, – защищался Лукка.

– Помолчи, Антонио, – сказал профессор. – Мы обсуждаем вещи поважнее твоего фубола. Можете как-то обосновать свои обобщения, синьор Брук?

– Согласен, я несколько преувеличил. Слишком мало мы знаем об этрусках, и ничего – наверняка. Но на основе имеющихся фактов я бы сказал, что этот народ лучше заплатил бы за что-то другим, нежели сделал сам. Античный грек умел слагать стихи, играть на музыкальных инструментах и участвовал в спортивных играх.

Этрурия исчезла, так что мы никогда не узнаем, владели ли этруски стихосложением, но знаем, что музыкой у них занимались рабы, а спортом – профессиональные гладиаторы. Вы согласны, профессор? – Обратился он к Бартолоцци.

Профессор Бартолоцци, тихий пожилой господин с козлиной бородкой и грустным взглядом, ответил:

– Полагаю, что сравнению греков с этрусками вы придаете слишком большое значение.

Этрусковиногда считают плагиаторами, но я не могу разделить эту точку зрения.

– Согласен, – сказал Брук. – Они, скорее, способные дилетанты, которые учатся на почтенных старых образцах и создают собственные мастерские поделки.

– Поделки? – вмешался Бронзини. – Если вы называете их скульптуру поделками, то у вас весьма странное представление о настоящем искусстве, синьор Брук.

– Разумеется, существуют исключения.

– Вижу, что сердцем вы римлянин. Ведь римляне – известные враги этрусков, – профессор теперь обращался ко всем. – Эта вражда была вызвана завистью. Этруски сделали римлян римлянами. Из захудалой деревушки Рим превратился а огромный город с храмами, театрами, мощеными улицами, общественными зданиями…

– И канализацией – добавил Брук.

– А вы все посмеиваетесь над их достижениями?

– Совсем наоборот. Канализация – их наибольшее достижение. Колизей в руинах, но главный сток – «клоака максимум» – функционирует до сих пор.

– Вашу позицию я считаю типично римской смесью невежества и дерзости, синьор Брук.

– Нет смысла спорить, – сказал Брук. – Этруски были настоящими людьми. Жизнью они наслаждались больше, чем любые их современники. Больше, чем большинство современных людей, правильнее сказать. И куда бы они не ушли из своих великолепных гробниц, желаю им только добра.

Ужин продолжался. Бруку все тяжелее было сохранять бдительность, поскольку приходилось постоянно прихлебывать из неустанно доливаемой чаши. В беседе с доктором Сольферини и его женой он исчерпал уже все возможные темы и настолько устал, что стал думать по-английски и переводить потом на итальянский.

Напротив него капитан Комбер развлекал веселую брюнетку – итальянку. Похоже было, что он читает стихи Горация по Макколею, переводя их притом на итальянский.

Когда он дошел до того места, где «лунная пена ласкает ноги дев, чьи отцы уехали в Рим», это так развеселило его соседку, что она, положив ему голову на грудь, тихо и элегантно заблевала рубашку. Одновременно что-то толкнуло Брука в плечо и он увидел, что синьора Сольферино уснула. Повозившись, чтобы дать ей лечь поудобнее, он тоже закрыл глаза.

Неизвестно, сколько прошло, но гости зашевелились и Брук понял, что ужин кончился. Усадив синьору Сольферини вертикально, он, весь разбитый, еле встал с кресла. По часам было без четверти четыре.

Встретив на террасе Комбера, Брук спросил:

– Что вы сделали с той брюнеткой?

– Без особых хлопот передал её земляку, с которым они отправились в оливковую рощу послушать цикад. Ну, я вас предупреждал, что это будет не обычная вечеринка, а?

– Предупреждал, – признал Брук. – И впредь такие предупреждения я буду воспринимать всерьез.

Профессора Бронзини в окружении самых стойких гостей они нашли в прихожей. Он демонстрировал свое мастерство игры на флейте и как раз исполнял нечто вроде «Летней идиллии в лесу».

– Вы уже уходите? – спросил он. – Так не годится, дорогие друзья. Вам что, завтра на работу? Истинный этруск никогда не думает о завтрашнем дне. Но я забыл, вы не этруск, вы римлянин. Дисциплина Романа. Свод правил, начинается с умения владеть собой и кончается властью над другими. Топорик и фашио, не так ли?

Брук настолько устал, что даже не спорил.

– Вечер был незабываемый, профессор. Я завидую вашему прекрасному дому и всем тем чудным вещам, что у вас в подвале.

– Вы их видели?

– Меркурио был настолько любезен…

– Они вас заинтересовали? – в глазах Бронзини что-то блеснуло.

– Необычайно.

– Приходите и посмотрите их в спокойной обстановке. Они того стоят.

– Безусловно.

Что– то происходило в холле. Кто-то шумел и ругался, и Брук по голосу узнал, кто.

Знаменитый футболист Антонио Лукка! Лицо у него было поцарапано, манишка вылезла из брюк и на груди пиджака тянулась длинная красная полоса, которую Брук вначале принял за кровь, но потом увидел, что это всего лишь вино.

Лукка хрипло выкрикивал оскорбления по адресу кучки мужчин, которые теснили его к выходу как пчелы, выталкивающие чужака-пришельца из улья.

В конце коридора появился невозмутимый Артуро и все расступились. Когда Лукка опять разорался, Артуро своей огромной лапищей ухватил его за воротник и поднял в воздух. Сдавленный воротником пиджака и сорочки, Лукка умолк. Артуро, развернувшись, понес его к дверям. Демонстрация силы вышла более чем впечатляющая, поскольку Лукка не отличался субтильностью.

У дверей Артуро на миг остановился и сказал:

– Не будет кто-нибудь настолько любезен принести его плащ и шляпу?

Брук спросил Комбера:

– Что произошло? Он просто перепил, или как?

– В стельку, – ответил Комбер. – Но на это здесь не обращают внимания. Полагаю, приставал к одному из мальчиков.

Свою машину они нашли в конце стоянки. На выезде перед ними из тьмы возник Артуро.

– Приношу Вам свои извинения, синьоры, – сказал он. Был совершенно невозмутим и, как заметил Брук, даже не запыхался. – Этот синьор скоро придет в себя. Теперь он спит на заднем сиденьи в своей машине.

– Лишь бы не попытался уехать домой, – сказал Комбер.

– Я подумал об этом и забрал у него ключи.

– Ну, это же просто сокровище, – заметил Комбер. Выехав на автостраду, они неторопливо спускались к Флоренции, спавшей укутанной туманом, у их ног.

(обратно)

4. Среда: суматошный день

Поспать Бруку не удалось, но наутро он был в галерее в обычное время.

В книготорговой части с той полки, где были книги об Этрурии, выбрал с полдюжины томов, сказал Франческе, чтобы занялась заказчиками, если такие появятся, и уединился в конторе. Та была так загромождена картотеками и всяким барахлом, что едва вошли маленький стол и стул, но зато там он был один.

В толстых томах он пытался поймать мимолетное воспоминание, проблеск сходства – бронзовая статуэтка максимум тридцать пять сантиметров высотой, образующая часть светильника или кадила.

Пришлось пройтись по пяти столетиям этрусской цивилизации прежде чем нашлось то, что нужно, и нашлось там, куда заглянуть нужно было прежде всего, – в иллюстрированном каталоге крупнейшей коллекции, находящейся в Народном музее на вилле Джулия в Риме.

Сходство со статуэткой, виденной им ночью, было очевидным с первого взгляда. Но сходство было в стиле и подходе, речь не шла о точной копии. При этом любой непредвзятый специалист при взгляде на статуэтку Бронзини готов был бы поручиться, что речь идет об этрусском подлиннике.

Но раз Меркурио сказал с гордой усмешкой: – Это я, – можно было предположить, что он послужил моделью для статуэтки. А это значило, что либо статуэтка – современная копия, либо Меркурио – лжец.

Пока он листал страницы, в глаза ему бросилась одна иллюстрация. Голова молодого человека из Веи, прозванная за его неприступный вид «Мальвольта», и напоминавшая скульптуру Донателло «Святой Георгий». Капризный рот и глаза, юные и старые одновременно, напоминали Меркурио.

– Синьор Брук, извините…

В приоткрытую дверь на него глядело жесткое морщинистое крестьянское лицо с глазами как бурые камушки.

– Проходите, Мило.

– Я принес вам рамки.

– Отлично.

– К сожалению раньше не мог. Желудок меня замучил. Совсем замучал.

– Тина мне говорила.

– Тина – хорошая дочь…

В пакете были три деревянные рамки, резные и позолоченные. Подняв одну к свету, Брук сказал:

– Очень красиво, Мило. Рука вас не подвела.

Мило раскрыл в усмешке беззубый рот.

– Чистая правда, Мило Зеччи все ещё лучший резчик во Флоренции. Дерево, бронза, мрамор – хотя сейчас на мрамор спроса нет.

В контору заглянула Франческа и сказала:

– Здесь какой-то синьор хочет с вами поговорить.

– Ты ему сказала, что мне некогда?

– Сказала. Ему нужны всего несколько минут.

Брук вышел из конторы. Посреди зала стоял профессор Бронзини в темносиней суконной накидке с золотой вышивкой, в милой полотняной шапочке на голове. Его сопровождал один из юношей, Франческа услужливо суетилась вокруг, и двое туристов, только что вошедших в галерею, разглядывали профессора, набираясь впечатлений для очередного письма домой.

Брук не знал, должен его визит рассердить или позабавить.

Профессор ему слегка поклонился. Брук сказал – «Доброе утро».

– Я пришел принести вам свои искренние извинения, – сказал Бронзини.

– Ну что вы, – возразил Брук. – Я благодарен вам за безумно интересный вечер.

– Было приятное общество. Но, как я позднее понял, вчера я вас – неумышленно, разумеется, обидел. Полагал, что ваше знание Этрурии только поверхностно, и только сегодня утром понял, что имел честь принимать выдающего специалиста. Вы ведь тот самый знаменитый Роберт Брук, автор труда об этрусской терракоте, владелец тарквинийской галлереи и консультант по вопросам этрусской культуры при античном отделении Британского музея?

– Боюсь, вы преувеличиваете, – сказал Брук.

– Ни в коем случае. Не вы ли два года назад участвовали в раскопках в Каире как технический советник?

– Я был в Каире, – сказал Брук, – только не помню, чтобы у меня кто-то просил совета, или принял, предложи я их.

– Вы слишком скромны. Но если вдруг у вас появится желание посетить наши скромные раскопки, которые я веду в своем поместье в Волатерре, я буду очень рад… нет, просто польщен.

– Это очень любезно с вашей стороны, – сказал Брук. И, чтобы не показаться неблагодарным, повторил: – правда, очень любезно.

В это время Мило Зеччи выбрался из конторы и попытался проскользнуть мимо книжных стеллажей. Профессор Бронзини, заметив движение, тут же обернулся и воскликнул:

– Мило! Что ты здесь делаешь? Не знал, что тебя интересуют книги по искусству.

Мило попытался улыбнуться. Он был явно растерян, но Брук не понимал, почему.

– Мило делает мне рамы для картин. Золотые руки. Вы его знаете?

– Знаю, – ответил профессор. Он уже явно утратил интерес к Мило, который выскользнул из магазина и припустился по тротуару, как только позволяли ему ревматические ноги. Профессор, достав визитную карточку, что-то на ней написал.

– Если в Волатерре возникнут проблемы, покажите её моему управляющему, – сказал он. – Нам приходится быть осторожным. Ограбление гробниц в Этрурии не остались в прошлом.

Завернувшись в накидку, он кивнул и величественно вышел на улицу.

***

Когда Тина принесла порцию спагетти – мучное в том или ином виде всегда было первым блюдом – Брук спросил:

– Ваш отец знаком с профессором Бронзини, Тина?

– Тысячу извинений, я сейчас вытру, – Тина выплеснула на стол немного соуса, которым были политы спагетти. Когда стол был вытерт и на скатерть легла чистая салфетка, переспросила:

– Вы что-то хотели?

– Знаком ли ваш отец с профессором Бронзини?

– С тем старым синьором, что живет в большой вилле во Фьерло и у которого поместье в Валатерре?

– Да, я о нем.

– Папа когда-то работал у него. Думаю, что-то реставрировал.

– Что именно?

– Я в древностях не разбираюсь. Наверно, керамику, я так думаю.

Это казалось правдоподобным. Терракотовые фигурки часто находили разбитыми и требующими тщательной реставрации.

– Почему вы спрашиваете? Вы с ним говорили?

– Они случайно встретились у меня в магазине. И мне показалось, что они знакомы.

– Ах, так? Подать вино?

Налив ему, заткнула бутылку и поставила её на сервант. Брук заметил, она собирается с мыслями, чтобы что-то ему сказать. Продолжал есть, но то, что услышал, его удивило:

– Может быть, вы поговорите с отцом?

– С Мило? Я сегодня виделся с ним в магазине.

– Нет, наедине. У нас дома.

Брук задумался, потом сказал:

– Если нужно, согласен. Можете сказать мне, в чем дело, Тина?

– Последнее время его что-то гнетет. Не только желудок, есть ещё что-то.

– Деньги?

– Нет, нет. Думаю, что-то совсем другое.

– И когда мне прийти к вам?

– Сегодня, потому что вечером не будет Диндо.

– Диндо?

– Диндони. Он помогает папе в мастерской и шпионит за ним. Диндо – ничтожество; думаю, он надеется заполучить мастерскую, когда папа умрет.

– Ладно. Я зайду к вам после ужина, около десяти.

Тина ему улыбнулась.

– Вы очень добры, – шепнула она.

– Подождите с благодарностью, пока не увидим, смогу ли я помочь вашему отцу, – сказал Брук.

В половине третьего позвонил в магазин. Трубку сняла Франческа.

– Сегодня после обеда меня не будет. Могу я оставить магазин на вас? Ладно.

Тогда до завтра.

Пришло ему это в голову за обедом. День был чудесный. Ветер сменился на северо-восточный, разогнал резкие облачка и умерил жару. В такой день хочется быть на реке, на лодке. Сидеть в магазине было бы невыносимо.

Из стенного шкафа достал сумку, в которой хранился полевой комплект археологического снаряжения, включая большой фонарь. Вещей он не касался больше года, и батареи нужно было менять. Что еще? Карту Тосканы и план Волатерры, кожаные перчатки. Все, теперь в машину. Дом, в котором он снимал верхний этаж, стоял в небольшом тупичке, отходившем от Виале Микельанджело.

Гараж стоял отдельно от дома в конце тупичка в проволочной сетке, ограждавшей теннисные корты.

Машина должна была уйти вместе с Джоан, Брук это знал. Она ведь была неотъемлемой частью их супружества. Так часто они сидели в ней вместе, во время долгих неторопливых поездок по Франции, Испании или Италии, а иногда и дальше – в Греции и Турции. Потертое складное сиденье ещё хранило отпечаток её тела, словно куколка, из которой бабочка уже вылетела. Это была одна из последних моделей кабриолета известной марки «Санбим Тэлбот» со съемным верхом. Они нежно заботились о нем и оснастили всем, чем только можно, от поворотного рефлектора до противотуманных фар под передним бампером.

Брук сел за руль, выехал из гаража и направился на объездную дорогу, избегая тем самым поездки через центр города. До Эмполи поедет по второразрядному шоссе, откуда все лихачи перебрались на автостраду, а в Эмполи направится на юго-запад, в сторону Чечины и моря.

Солнце начинало склоняться к западу, когда он добрался до развилки, откуда вела дорога к землям Бронзини. Солидная табличка вещала о запрете появления посторонних, охоты и сбора цветов, предупреждала о злых собаках и так далее.

Брук осторожно проехал по каменистой дороге и затормозил возле каких-то хозяйственных построек. Нигде не было видно ни души, на всем лежала тишина угасавшего дня.

Брук запер машину и пошел пешком. Трава, достигавшая колен, была полна цветов.

Над головой заливались жаворонки.

Услышав первый выстрел, он в недоумении остановился. Когда прозвучали следующие, в нем проснулся инстинкт, дремавший со времен войны, и Брук бросился на землю.

Потом осторожно приподнял голову. Ему показалось, что стреляли куда – то вверх, где парила белая птица. И в самом деле увидел, как та неловко падает на землю.

Брук встал, отряхнул от травы колени и побежал по тропинке вверх. Перевалив вершину холма, заметил стрелков. Это были трое подростков, и каждый держал в руке ружье. Они смотрели на голубя, бившегося на земле, ковылявшего по кругу, но не пытавшегося взлететь. Когда Брук подошел, один из них пнул голубя ногой и сказал:

– Вот подпалим тебе хвост, тогда полетаешь…

На земле Брук увидел клетку с ещё двумя птицами. Резко сказал:

– Вы что делаете?

Юноши обернулись к нему и Брук узнал двоих, это они вечером отгоняли их машину.

Третий, ему показалось, был одним из вчерашних официантов.

Тот, что повыше, сказал:

– Мы тренируемся в стрельбе. Жаль, если мы вас напугали. Но это частные владения.

– Что вы делаете с птицами?

– Выдернем им несколько перьев из хвоста и крыльев, чтобы могли летать, но не очень, а потом стреляем. И знаете, из ружья попасть не так уж легко. Иногда приходится стрелять раз пять или шесть. Но с этого уже хватит.

Брук нагнулся, поднял птицу и свернул ей шею. Юноши гневно вскрикнули и Брук понял, что окажется в невыгодной ситуации, если они на него нападут. Старший из юношей был такого же роста, как он, и, вероятно, более ловким. Остальные тоже не слабее.

Из бетонного сарая неподалеку от кургана вылезла какая-то неуклюжая фигура.

Видимо, выстрелы прервали его сиесту, последовавшую после плотного обеда. Потное багровое лицо заросло седой щетиной.

– Черт возьми, что происходит? Что ты орешь, Лоренцо? – спросил он. – А это что за тип?

Высокий юноша взбешенно заявил:

– Он убил нашего голубя. Никто его не просил вмешиваться.

– Что вам здесь нужно?

Брук достал визитную карточку профессора Бронзини:

– Меня пригласил сюда ваш хозяин. На осмотр раскопок.

– А меня никто ни о чем не предупреждал. – Он постепенно закипал. – Убирайтесь отсюда! И живо!

Когда Брук протянул ему визитку, оттолкнул её и повторил: – Живо, я сказал!

– Я приехал издалека, только чтобы увидеть раскопки, – настаивал Брук. – По приглашению их хозяина. Пока он не отменит свое приглашение, я и не подумаю уходить отсюда.

Его хладнокровие взбеленило их ещё больше. Голос мужчины задрожал от ярости.

– Если ты, мерзавец, не уберешься сам, мы тебе это устроим, да так, что запомнишь. Знаешь, как это делается? Вышвырнем тебя за руки – как мешок с дерьмом.

Подростки засмеялись, а Брук сказал:

– Только попробуйте! Я вам могу обещать, что вы горько пожалеете!

– Жалеть будешь ты! – мужчина был так взбешен, что брызгал слюной. – А ну хватайте его!

Двое ребят поменьше, которые тем временем зашли сзади, прыгнули на него, схватив за руки. Брук продолжал спокойно стоять. Взбешенный мужчина едва не ткнулся ему в лицо; был так близко, что Брук чувствовал, как от него несет перегаром и видел струйку слюны, вытекавшую изо рта на щетинистый подбородок.

– Ну а теперь марш отсюда, – прохрипел тот, – нравится это хозяину или нет!

Брук подался вправо, развернулся, вырвал правую руку и резко двинул его в живот.

Тот сломался пополам, бормоча грязные ругательства, а чей-то невозмутимый голос произнес:

– Кто-нибудь объяснит мне, что все это значит?

Видимо, машина подъехала совсем тихо. Из неё вышел Даниило Ферри, за рулем сидел гигант Артуро. Юноши отпустили Брука и растерянно сбились в кучку, сразу превратившись в растерянных детей. Ферри повторил, обращаясь к высокому:

– Так в чем дело, Лоренцо?

Мужчина уже пришел в себя и начал:

– У нас есть приказ…

Ферри, словно не замечал его, продолжал, обращаясь к высокому юноше.

– У вас есть приказ набрасываться на друга вашего хозяина, который приехал сюда по его воле? Вы заслуживаете взбучки, все трое!

Подростки молчали, глядя в землю и ковыряя в пыли ногами.

– Убирайтесь! – И они ушли, не оглядываясь.

Краснорожий тип мрачно проворчал: – Откуда мне это знать? – но было видно, что он тоже испуган.

Визитная карточка упала на землю. Ферри нагнулся, подняв её.

– Он тебе показывал визитку, или нет? Читать не умеешь?

Тот молчал. Ферри вернул визитку Бруку.

– Мне ужасно жаль, что вас так нелюбезно встретили. Знай я, что вы приедете, встретил бы. – По дороге к кургану добавил: – Наша деревенщина – существа примитивные, и обращаться с ними приходится построже. Но поведение Лабро непростительно. Я давно подозревал, что он пьет. Придется его уволить.

– Ну, это отчасти моя вина. Ребята стреляли в искалеченных птиц, а я вмешался…

– Вижу, вы захватили фонарь, – переменил тему Ферри. – Это хорошо. Разрешите, я пойду впереди.

Погребальный курган вздымался из тела земли как огромная женская грудь и занимал почти полгектара. Спустившись по ступеням, они прошли сквозь отверстие в кольцевом каменном валу, потом через яму, углубленную вручную, и вошли внутрь кургана. Тот был разделен на маленькие камеры, вытесанные в скале по обе стороны.

Все камеры были пусты.

– Эти и эти две кто-то ограбил давным-давно, – сказал Ферри. – К счастью, эти вандалы не добрались дальше. Этот коридор – ложный ход, ещё один мы нашли на той стороне. Но и тот ведет к якобы непроходимой скальной стене.

– Которую вы пробили?

– Разумеется. С современным оснащением это совсем нетрудно.

– И что вы обнаружили?

Ферри усмехнулся.

– Мы обнаружили, что очутились в первом проходе, они оказались связаны; этрусские шуточки. В глубину вел совсем другой ход, и там мы нашли несколько любопытных терракотовых фигурок. Некоторые профессор оставил, остальные передал различным итальянским музеям. И ещё две алебастровые кюветы с драгоценными украшениями.

Они спускались по главному ходу, который потом поворачивал вправо и снова начинал подниматься. Брук заметил на камнях свежие следы кирок. Перед ними проблескивал дневной свет. Брук считал шаги. Прошли почти шестьдесят метров, прежде чем выбрались на другой стороне кургана. Ферри, шедший первым, свернул влево.

– А здесь мы снова проникли внутрь, – сказал он. – Тут как раз работают.

Возможно, это будет для вас интереснее.

Брук пролез сквозь проход, пробитый в скале, и включил фонарь. Очутился в маленькой комнатке, два на два с половиной метра, с обычной каменной лавкой вдоль двух стен. Над ней по всей длине тянулась роспись, изображавшая морской пейзаж. Волнистая линия посреди стены представляла морскую гладь, под ней плавали рыбы и всякие чудные морские звери, из скал на дне вырастали кораллы, а в стилизованных веерообразных листьях кишели крабы. Над водой высовывали головы дельфины. А на воде, образуя центр картины, вздымался единственный корабль с задранными носом и кормой и с рядом весел по бортам.

У Брука даже дух перехватило.

– Это прекрасно! – сказал он. – Вы о нем уже сообщили?

– Профессор велел сделать цветные снимки. Насколько я знаю, относит это к пятому веку.

– Шестой или пятый, – согласился Брук. Достав лупу, внимательно изучил корабль.

– Это пиратский корабль, видите – таран, которым пробивали атакуемое судно.

Человек сзади – в доспехах, видимо, капитан или предводитель пиратов, раз у него такой роскошный шлем.

Шлем был сложным головным убором, напоминавшим шляпку изысканной посетительницы скачек в Аскоте, но составленную из металлических полос. Посредине надо лбом львиная голова.

– Интересно, что вы заметили. Существует мнение, что эта гробница принадлежала одному пирату и его семейству. Предполагается, именовался он Тринс и был хозяином здешних мест. Возможно, подчинялся волатерскому лукумону, но мог быть и независим. Его имя фигурирует на раме одной из дверей в Ваде, это на побережье.

– Изумительно! – сказал Брук. – Зимний дворец здесь, летняя дача на побережье, вблизи корабля. Если он был значительным человеком, находка его гробницы приобретает особый вес.

– Разумеется. Мы тоже надеемся.

– Что вы ещё нашли?

– Несколько любопытных зеркал и пару алебастровых фигурок. Пойдемте, я вам покажу.

Брук ещё раз взглянул на предводителя пиратов, гордо стоявшего на корме своей галеры и глядящего вперед поверх согнутых спин рабов на веслах. Потом последовал за провожатым. Каждая комнатка сообщалась с соседней отверстием в стене вроде мышиной норы.

– Наше продвижение вперед могло бы быть логичнее, разгадай мы план главных ходов, – оправдывался Ферри. – Но мы продвигаемся наугад, опираясь только на силу. А сейчас мы работаем вот здесь.

Камера в самом центре кургана была освещена единственной лампочкой. На одном конце работали двое юношей, долбили мягкий камень стальными долотами и кувалдами.

Лица их были черны от пыли, в свете фонаря сверкали только в улыбке белые зубы.

– Это, видимо, гробница остальных членов семьи, пожалуй жен.

На традиционной каменной скамье были расставлены терракотовые сосуды, светильники, гребни и броши, и кадильницы на трех козьих ножках.

– Если войти отсюда, – сакзал Ферри, – окажемся снова в тех смежных проходах.

– Ага… – Брук пытался представить план всего, что видел. Курган в полгектара мог скрывать неисчислимое множество тайников, и систематически работающая группа археологов могла его исследовать примерно за год. При несистематическом подходе, как здесь, раскопки могли длиться и десять лет. Если оба смежных прохода делят курган примерно пополам, до сих пор работы шли исключительно в левой, или северной части, – по крайней мере, в основном. Хотя… Заметив отверстие в стене справа, он заглянул внутрь. Ферри, шедший впереди, тут же обернулся.

– Туда ходить не стоит, – сказал он. – Почва оседает, нам пришлось ставить подпорки на каждом шагу.

Фонарь Брука бросил в отверстие сильный луч света, который на миг замер на чем-то, стоявшем на каменной скамье в глубине помещения.

– Я не хочу мешать, – сказал из-за спины Ферри, – но до восьми я должен вернуться во Флоренцию. Учитывая, что произошло, я бы проводил вас до машины, если не возражаете.

– Конечно, – ответил Брук. Выключив фонарь, вышел за провожатым под ослепительные лучи итальянского солнца.

– На подробный осмотр нужно больше времени, – сказал Ферри. – Договоритесь с профессором. Пусть проведет вас сам. Вам будет о чем поговорить.

– Буду рад, – рассеянно сказал Брук, думая о чем-то другом. Думал об этом, пока Ферри провожал его к месту, где оставалась машина, и позднее, возвращаясь во Флоренцию.

То, что на несколько секунд увидел в свете своего фонаря, было шлемом, напоминавшим шляпу модницы со скачек в Аскоте и составленным из металлических долек. Он даже заметил – или ему показалось, – и голову льва, украшавшую переднюю часть шлема. Ломая голову, как туда мог попасть шлем, и почему Ферри не упомянул о нем, а ещё – будет ли там, когда профессор Бронзини найдет время лично провести его по раскопкам.

***

Аннунциата Зеччи отложила поношенный жакет, на локоть которого пришивала заплату и спросила:

– Он точно придет?

Аннунциата была красивой женщиной. В свои пятьдесят она сохранила крутые бедра и полную грудь, седые волосы обрамляли лицо, на котором уже начинали появляться морщинки, но которое было живым и полным достоинства.

Тина ответила:

– Да, мама. Если обещал, что придет, то придет.

– Ты ему веришь?

– Верю.

– Где отец?

– Сразу после ужина ушел в мастерскую.

– Он так мало ест, – сказала Аннунциата. – Как воробушек. И страдает. Что-то его грызет.

– Может ему полегчает, если поговорит с синьором Робертом.

– Если только он поговорит! Он стал таким скрытным! Ходит на исповедь, но не говорит ничего даже святому отцу.

Во дворе за домом хлопнули двери и послышались шаги. Женщины довольно переглянулись, но это был всего лишь хромой Диндони. В кухню он вошел с обычной злорадной ухмылкой.

– Что же ты сидишь дома, Тина? – сказал он. – О чем эти флорентийские парни думают? Где у них глаза?

Тина отрезала:

– Оставьте меня и позаботьтесь о себе! – но на Диндони, видимо, нашла охота поразвлечься. Усевшись на угол кухонного стола, он сказал:

– А что это за пижон – ну просто конфетка – который вчера застопорил все движение на Виа Торнабони, чтобы сказать тебе пару слов?

– Арабский шейх, приехал во Флоренцию набирать пополнение в свой гарем. А вы не знали?

– По-моему, он был похож на Меркурио, сынка – правда, приемного, – профессора Бронзини. Почему бы ему не податься в кино? От таких женщины без ума!

– О вас этого не скажешь, – заметила Тина.

Диндони ковылял к дверям, но все-таки обернулся.

– Но ведь нельзя, чтобы синьор Роберто ревновал, правда, Тиночка? – сказал он и исчез. Слышно было, как его шаги затихают на улице.

– Вот дурак, – сказала Тина и покраснела. – Жаба проклятая, терпеть его не могу.

– Не дай себя спровоцировать, – сказала мать. – Я его тоже не люблю, но он работящий, отцу без него не обойтись.

– Он гнусный тип, – настаивала Тина. – Знаешь, куда он? Пошел пьянствовать с Марией, с этой шлюхой!

– Агостина, – оборвала её мать, – это слово женщина никогда употреблять не должна!

– Пожалуйста, и не буду, – заявила Тина, – но это правда, ты сама знаешь.

Но Тина ошибалась. Диндони не отправился к Марии, хотя его тщательно продуманный уход должен был навести именно на эту мысль. Ковыляя по улочке, он свернул влево, словно действительно направляясь в кафе. Но через десять метров ещё раз свернул налево и очутился в переулке, проходившем вдоль задней стены дома. Достав из кармана ключ, отпер одну из дверей, войдя в которую попал в мастерскую Мило Зеччи. Оттуда к черному входу его квартиры, находившейся над мастерской, вела железная лестница, позволявшая незаметно входить и выходить из дому, что Диндони особенно ценил.

***

Брук вышел из дому в десятом часу. Решил пойти пешком. Ветер стих и небо прояснилось. С наступлением сумерек его монотонная синева приобрела оттенки зелени и меди, словно полотна итальянского примитивиста коснулась кисть французского импрессиониста.

За рекой Брук свернул направо и очутился в узких улочках старого города.

Предварительно продумав маршрут, теперь он шел машинально. Рано или поздно наткнется на Виа Торта и по ней дойдет до пересечения с Сдруччоло Бенедетто.

***

Дом он нашел без проблем и синьора Зеччи, ожидавшая его визита, тут же открыла.

Войдя, он сразу оказался на кухне, где в углу сидела Тина, занятая шитьем. Она заговорщицки улыбнулась ему, став при этом ещё моложе, чем на самом деле. Мило не было ни слуху, ни духу.

– Он в мастерской во дворе, – сказала Аннунциата. – Думаю, предпочел бы поговорить с вами с глазу на глаз. Но прежде чем вы пойдете к нему, могу я сказать пару слов?

– Пожалуйста.

– Моему Мило не по себе. Что-то терзает его душу. И тело тоже. Хочет говорить с вами, но ему трудно решиться. Пожалуйста, будьте с ним терпеливы.

– Сделаю все, что в моих силах.

– Большего и не нужно. Агостина покажет вам, где это.

Мастерская Мило занимала низ двухэтажного здания, стоявшего в конце за домом.

Окна верхнего этажа были затянуты шторами.

– Там живет Диндо, – пояснила Тина. – Его нет дома, слава Богу. Вечно сует нос не в свое дело. Хочет захапать здесь все, когда папы не станет.

Толкнув дверь, Тина посторонилась, пропуская Брука, и сразу закрыла за ним. Мило склонился над столом в глубине мастерской, в свете сильной лампы были видны только руки по локоть, остальное оставалось в тени.

Осторожно положив работу на стол, он выпрямился. Брук ужаснулся над переменой, происшедшей с его лицом и видной с первого взгляда. Казалось Мило за несколько часов постарел на несколько лет. Лицо его ссохлось, под глазами легли черные тени, нос вытянулся и заострился, что Бруку особенно не понравилось. Только карие глаза были умны и ясны, как всегда.

– Чудный бычок, – сказал Брук. – Это из гробницы старого пирата в Волатерре?

– Пытаюсь слепить его из шестнадцати кусков, – сказал Мило. – Это было прекрасное животное. И снова будет. Скоро закончу. Недостает только двух кусков.

Хвоста и одного рога.

Реставрация была произведена исключительно. Швы тонкие, едва заметны. Вожак стада бил копытом с чисто этрусской элегантностью. Брук подумал, что бы сказал незнакомый умелец, его создатель, увидь он, как корявые пальцы Мило воскрешают его произведение через три тысячи лет.

– Выпьете вина? – спросил Мило. Не дожидаясь ответа, налил вино в два стакана, стоявшие наготове на столе, и подвинул один своему гостю.

– За ваше здоровье, Мило, – сказал Брук.

– Спасибо за пожелание. Человек начинает его ценить, когда лишится. Боюсь, недолго мне осталось, синьор Брук.

Брук не сообразил, что ответить и отхлебнул вина, чтобы скрыть свою растерянность. Вино было славным, видно достали его для него.

– Я в руках докторов и священников, и ни те, ни другие ничего не сулят. Доктора все твердят, что нужно терпеть, и все. Терпеть! – Мило рассмеялся, и смех его был невесел. – Священники ещё хуже. Твердят о покаянии. А в чем мне каяться? Всю жизнь я работал в поте лица и моя семья никогда не испытывала нужды.

– Кто честно работает, тому нечего бояться ни на том свете, ни на этом, – сказал Брук. Результат этой фразы оказался неожиданным. Мило молча уставился на него.

Стоя напротив Брука, он наконец взял себя в руки и сказал севшим до хрипоты голосом:

– Что означают ваши слова, синьор Брук?

– Садитесь, Мило, не мучайте себя. Я только хотел сказать, что человеку, корпевшему всю жизнь, чтобы обеспечить семью, нечего бояться…

– Вы сказали, кто работает честно. Вот что вы сказали.

– Я так думаю.

– Да, – вдруг сказал Мило и сел. Потом протянул руку, торопливо схватил бутылку, наполнил оба стакана и свой поднес к губам.

Брук пожалел, что несведущ в медицине. Можно ли дать ему напиться? Но когда Мило заговорил, голос его звучал ясно и рука, державшая стакан, не дрожала.

– Синьор Брук, – сказал он, – я хотел бы довериться вам. Вы – человек, который в таких вещах разбирается. Посоветуйте, что мне делать?

– Разумеется, – ответил Брук, – сделаю все, что смогу.

– Тина мне говорила, – простите, ради Бога, – что вы можете понять других, потому что сами пережили несчастье.

– «Он – как человек, собравшийся прыгнуть с вышки, – подумал Брук, – но которому не хватает отваги, и ищет любую зацепку, чтобы оттянуть решение».

Стояла полная тишина. Звук, которой её вдруг нарушил, был настолько мимолетен, что Брук не был уверен, не показалось ли ему. Ведь дул ветер, могло хлопнуть окно, или долететь шум мышиной возни, или проснуться сверчок где-то в щели.

Только он знал, что это было что-то другое, и ещё знал, что сегодня не будет исповеди, ради которой Мило собрался с духом и уже готов был произнести первое слово.

В комнате над ними Диндони проклинал свою неловкость. Лежал плашмя во тьме возле щели в полу, где были раздвинуты две доски, лежал там уже почти полчаса, и перевернулся на бок, когда затекшую ногу свела судорога. При этом у него из кармана выпала зажигалка, упав на доски пола.

Теперь Диндони услышал, как переменился голос Мило.

– Но я не могу обременять вас проблемами, синьор Брук. Не для того я просил вас тащиться в такую даль. Хотя знать ваше мнение как специалиста об этой статуэтке.

Великолепный зверь, не так ли? Шестой век до нашей эры. О таких вещах не знаю почти ничего, но глаз у меня наметанный…

Диндони выругался ещё раз и поднялся на ноги. Все тело у него затекло, к тому же он был взбешен. Это же надо, в последний момент! Отряхнув одежду, он осторожно выскользнул тем же путем, которым пришел. Через пять минут уже стучался в двери кафе. Женский голос ответил:

– Кто там? Убирайтесь, у нас закрыто.

– Мария? Это Диндо.

– Уже поздно. Думала, ты не придешь. Что случилось?

– Кто у тебя?

– Те двое.

– Что делают?

– Пьют. Что, по твоему, они могут делать? Помогать мыть посуду?

– Если кафе закрыто, им нечего здесь делать.

– Говорю тебе, они допивают. Потом пойдут себе.

– Не приди я, Бог знает, когда бы они ушли.

– У тебя не только нога, но и мысли набекрень, – отрезала Мария. – Если считаешь, что им нечего здесь делать – выгони!

– Точно, – сказал здоровяк, просунув голову сквозь штору. – Иди сюда и выгони нас! Тренировка тебе не повредит.

– Я никого не собираюсь выгонять, – оправдывался Диндони.

– Что, теперь мы тебе хороши? Иди сюда и выпей с нами. Налей ему, Мария! Что-то он бледно выглядит, видно дела идут худо. Поставил не на ту лошадь, что ли? Я прав, Дино?

Они отправились в заднюю комнату. Второй тип сидел у окна и читал газеты. Подняв на вошедших взгляд, снова углубился в чтение.

На столе стояли три стакана, как заметил Диндони. Проследив за его взглядом, здоровяк сказал: – Да, так и есть. Мы все причастились. Вот что мне нравится во Флоренции, люди всегда готовы поделиться с ближним. Я прав?

Второй заметил:

– Ты слишком много говоришь.

– Разговоры идут на пользу, – возразил здоровяк. – Облегчают сотрудничество.

Помогают людям договориться. Как твои успехи сегодня вечером?

– Никак, – недовольно сказал Диндони.

– Не встретились?

– Встретились.

– Их не было слышно?

– Я слышал каждое слово.

– Так что случилось?

– Проклятый старик, видно, сообразил, что я там. Только заикнулся, как передумал.

И ничего не сказал.

– Он тебя обнаружил?

– Откуда. Говорю тебе, это его врожденная осторожность.

– Думаешь? – Здоровяк задумчиво оглядел Диндони. – Тогда придется придумать что-то другое. Раз он боится говорить в собственной мастерской, где же он будет откровенен?

– Пожалуй, в кухне.

– А можешь ты подслушать, о чем говорят в кухне?

– Нет. Окна там закрыты и зимой, и летом. Или ты предлагаешь мне влезть под стол?

Или, как сверчок, в камин?

– Я предлагаю шевелить мозгами, – сказал здоровяк, – и воспользоваться достижениями цивилизации. Думаю, что в кухне найдется местечко – открыв папку, извлек из неё шарообразный черный металлический предмет – где можно припрятать эту вещичку.

Диндони с любопытством пригляделся.

– Тебе нужно будет минут на десять остаться дома одному. Провод тонкий, церного цвета, как видишь. Можно проложить его вдоль плинтуса или в щель в полу, просунуть в вентиляцию и даже под раму запертого окна.

Он приступил к дальнейшим инструкциям, которые Диндони слушал с возрастающим интересом.

(обратно)

5. Четверг: Обед у британского консула

Если имя человека может влиять на своего хозяина, как утверждают, то несомненно, представители семейства Уэйлов с каждым поколением становились все более китообразными: тела их становились все больше и глаже, глаза все меньше а кожа толще. И сэр Джеральд далеко обошел всех предыдущих Уэйлов. В нижнем белье весил сто двадцать пять килограммов, двигался величественно, как дирижабль, и как и он, требовал большого свободного пространства, чтобы развернуться, – по крайней мере, так утверждали злые языки. Эти качества с детских лет предназначили его для министерства иностранных дел.

Поскольку жены его уже не было в живых, хозяйство вела старшая дочь Тесси, отличная хозяйка и потомок своих предков до мозга костей, кое в чем помогала младшая дочь Элизабет, которая была совершенно иной и своими светлыми волосами, голубыми глазами и мальчишеской фигуркой напоминала отпрыска совсем другой семьи.

– Это у неё от Трауэров, – пояснял сэр Джеральд, – семьи моей тети. И добавлял, что Трауэры – из графства Шропшир, словно это все объясняло.

Синьор Трентануово, мэр Флоренции, согласно кивал. Он совершенно ничего не знал о Шропшире, но достаточно было, что так говорит сэр Джеральд. По его мнению, сэр Джеральд был дипломатом милостью Божьей, чего нельзя сказать о нескольких его предшественниках. Те английские консулы были никчемными, потрепанными и скупыми модниками, торопливо миновавшими Флоренцию как заурядный железнодорожный полустанок на пути к станции назначения. Но сэр Джеральд явно осел здесь надолго, собираясь, вероятно, остаться и после завершения своих консульских функций, влившись в любопытное собрание бывших консулов в Тоскане.

Общество собралось в большой гостиной. Элизабет наливала отцу и мэру уже по второму аперитиву. Тэсси сидела на краешке дивана, занимая мисс Плант, Тома Проктора, юриста из Англии, и американца Харфилда Мосса, о котором говорили, что он сказочно богат и весьма интересуется римскими и этрусскими древностями.

Сэр Джеральд взглянул на часы и сказал:

– Надеюсь, Брук о нас не забыл. Иначе за столом останется пустое место.

– Обещал прийти, – оправдывалась Элизабет. – Я ему напомнила ещё запиской.

Последнее время он такой рассеянный…

– Позвони домой. Не можем же мы заставлять мисс Плант ждать без конца, она уже съела целую тарелку соленых сушек. Нет, никуда не ходи и не звони. Кажется, это он.

Вошедший Брук, ужасно извиняясь, бормотал что-то о навязчивом заказчике, явившемся в последнюю минуту. Элизабет это казалось неубедительным и она правильно догадалась, что, совершенно забыв о ней, он как обычно отправился домой на обед, откуда его завернула только Тина.

Его представили всем. Мисс Плант подала ему руку для поцелуя. Харфильд Мосс заявил, что он рад и горд возможностью познакомиться с автором «Пяти столетий этрусской терракоты», а мэр, взиравший на Брука с нескрываемым интересом, вдруг подошел к нему, схватил за руку и начал трясти её, восклицая «Капитан Роберто!»

Брук уставился на мэра, наморщив лоб, потом, наконец, улыбнулся («Господи Боже, он улыбнулся!» – сказала себе Элизабет) и воскликнул: – Марко! Черт возьми! Как здорово, что мы встретились! Ты растолстел и просто пышешь здоровьем!

– Ну да, ну да, – ответил мэр, – Молодость ушла, и юношеская фигура – следом.

Когда мы виделись последний раз, я был худ и голоден. И счастлив. Не затронут цинизмом зрелого возраста. Искатель приключений с мечом в руке…

– Полагаю, это было во время войны? – спросил сэр Джеральд.

– Осенью 1943, – ответил Брук. – У Валломброзы. Я бежал из лагеря военнопленных на север. Тогда Марко… Кстати, тебя в самом деле зовут Марко?

– Партизанская кличка. Но мне очень приятно услышать её снова…

– Марко командовал отрядом добровольцев и несколько недель я пользовался его гостеприимством.

– Гостеприимством! – воскликнул мэр. – Да уж! И тогда же мы устроили горячий прием этим немцам – очень горячий! И теперь есть что вспомнить.

– Кажется, гонг, – сказал сэр Джеральд. – Пойдемте за стол, пожалуй? Иди вперед, Тесси. Так, все в порядке. Синьор мэр, будьте любезны, садитесь напротив меня.

Между моими дочерьми.

– Как жрец, окруженный весталками, – пробормотала Элизабет.

– Мисс Плант – по правую руку от меня. Том, идите сюда, садитесь по левую руку.

Брук и Мосс сядут посередине, так. Надеюсь, все едят омара? Я их обожаю.

– Я перестала есть омара ещё ребенком, когда потонула «Лузитания», – заявила мисс Плант.

– Я предвидел, что кто-то может их не любить, – с готовностью предложил консул, – и на замену распорядился приготовить пирожки с мясом.

Мисс Плант пригорюнилась. Ей уже не раз удавалось испортить настроение за столом, заявив, что не ест главное блюдо, но и пирожков ей не хотелось.

Тут жеперестроившись, она сказала:

– Но моя дорогая мамочка мне всегда говорила, что за столом привередничать не следует. Я тоже буду омара.

Бруку стало любопытно, действительно ли у сэра Джеральда в резерве были пирожки, или он просто мастерски сблефовал в этом гастрономическом покере.

– У нас в штате Мэн омары – излюбленная еда, – сказала Харфильд Мосс. – И ещё устрицы.

– Вы приехали прямо из Англии, мистер Проктор? – спросила мисс Плант. – Наша английская публика тут, во Флоренции, вам, обитателю шумного Лондона, покажется слишком старомодной.

Том Проктор, жизнь которого проходила между фермой в Херфордшире, адвокатской конторой на Бедфорд Роуд и консервативным клубом «Атенеум», был несколько удивлен, но ответил, что Флоренция представляет для него приятную перемену.

– Она приятна не в сезон, – сказал сэр Джеральд. – Но теперь сюда заявились не меньше двадцати тысяч туристов. В большинстве своем – британские граждане, и не меньше половины из них потеряет паспорта и примчатся ко мне за помощью. Я уже думал, что стоило татуировать туристам номер их паспорта на руках.

– Все равно потеряют, – заметила Элизабет.

Мисс Плант за свою долгую жизнь усвоила почти королевские манеры. Следила за тем, чтобы всем её подданным досталось от неё внимания поровну, и никогда не задавала вопросов, скорее, констатировала факты. Повернувшись к Харфильду Моссу, она сказала:

– Вы приехали из Америки и интересуетесь коллекциями античных древностей.

– Да, но не всех, – ответил Мосс. – Это было бы слишком широкое поле деятельности. Я лично интересуюсь римскими и этрусскими антикварными изделиями.

Преобретаю их для собраний Фонда Мосса.

– Что за совпадение!

– Совпадение, мисс Плант?

– Ну, вас зовут Мосс и вы занимаетесь собраниями Фонда Мосса.

Американец, улыбнувшись, ответил:

– Не такое уж совпадение, если учесть, что это я его основал. Это моя частная благотворительная организация.

– Чему я всегда завидовал, так это вашему законодательству, – заметил Том Проктор. – Насколько я знаю, если вы закупаете что-то для художественной или благотворительной организации, то освобождаетесь чуть ли не от всех налогов. Это так?

Хапфильд Мосс с удовольствием пустился в объяснения сложностей американского налогового законодательства и мисс Плант пожалела, что вообще затронула эту тему.

Решив перенести огонь через стол, она начала:

– Ваша галерея, должно быть, любопытное место, мистер Брук. Такая уйма книг! От одной мысли о них у меня начинается мигрень.

– Но я не обязан их все прочитать, лишь продать, – сказал Брук. Его заинтересовало кое-что из рассказа Мосса. – Вы сказали, что в вашей области появилось нечто сенсационное. Я полагал, находки в Каэре были последними…

– Не хочу утверждать, что уже обнаружено, скорее нужно сказать – ожидается.

Некоторые наши организации были предупреждены – тут Мосс сделал драматическую паузу, намотал спагетти на вилку и отправил их в рот, оставив слушателей в напряженном ожидании, затем спокойно прожевал и продолжал, – предупреждены, чтобы были наготове.

– Наготове? Из-за чего? – спросила Элизабет.

– Знай я это, мисс Уэйл, владел бы информацией, за которую большинство коллекционеров готово отдать что угодно. Может идти речь о серебре или драгоценностях. Последняя крупная находка, попавшая на американский рынок – тот серебрянный шлем, что в чикагском музее. Я случайно узнал, сколько отдал за него музей, и можете поверить, это весьма немало.

– Как же эти вещи попадают в Америку? – спросила Тесси. – Я полагала, итальянцы не разрешают вывоз…

– О таких вещах лучше не спрашивать, – заметил сэр Джеральд.

– Если честно, – ответил Мосс, – то я не знаю. Я просто плачу – то есть плачу из средств фонда – какой-нибудь известной фирме в Риме, и они устраивают все как надо. Подробности меня не интересуют.

– Но если груз не дойдет?

– Мне будет очень жаль, – серьезно ответил Мосс. Но все же решил переменить тему.

– Это правда, мисс Плант, что вы пережили во Флоренции всю немецкую оккупацию? – спросил он.

– Естественно. Я не считала нужным срываться с места изза кучки надутых дураков в сапогах. В Винцильяте во время первой мировой войны был лагерь немецких военнопленных; мы видели их. Те, по крайней мере, были джентельменами, чего никак нельзя сказать о военных Гитлера. Вульгарные выскочки, не имеющие никакого понятия, что такое воспитание и приличное поведение.

Брук вспомнил о том, что джентельменами немцы и точно не были, но чертовски здорово воевали. Он вспомнил патруль, который они атаковали в предгорьях Аппенин.

На рассвете их окружило человек тридцать партизан. Немцев было семь или восемь, они спали в сарае, выставив часового. Гвидо, бывший мясник, который хвастал, как он ловко обходится с ножом, часового снял, но что-то сделал не так и тот успел вскрикнуть. Через несколько секунд немцы в сарае уже были на ногах и начали палить в ответ. Через несколько секунд! Все залегли, дожидаясь, пока те не начнут выскакивать из сарая. Раненый пытался уползти, а партизаны были настолько слабыми стрелками, что добили его только десятым выстрелом.

Кто, собственно, выпустил решающие пули? Не Марко ли, нынешний благополучный политик? Но кто-то это сделал, и через пять минут сарай был объят пламенем.

Немцы предпочли сдаться, а в сарае нашли молодого солдата, совсем мальчишку, с простреленными ногами, на котором горела форма и тело. Он был как этот омар на блюде, с красной скорлупой вместо кожи, местами обугленной дочерна… К счастью, умер он очень скоро, ведь врача не было…

– Брук, вам плохо?

– Я о нем позабочусь, – сказала Элизабет. – Ешьте, пока омар не остыл, он дивный.

А мою тарелку поставьте в духовку.

Элизабет здорово вела машину. По дороге домой он уже отошел. Прошлое исчезло и он снова осознал себя в сегодняшнем дне.

– Извините меня. Давно такого не было. Доктора придумали для этого какое-то название, что-то связанное с кровообращением в мозгу. Это психосоматическое явление.

– Что это значит?

Машина стояла перед его домом, но ни один из них не спешил выходить.

– Врачебный жаргон. Это значит, что приступ вызван не физическим воздействием, а просто мысли о прошлом одолевают меня и уходят в разнос, и я вдруг вижу, что не могу их остановить…

– И в результате – авария. – Оба рассмеялись. – В чем же дело на этот раз? Или не помните?

– Разговор о немцах, – и встреча с мэром – да, и этот омар…

– Омар?

– Не хотелось бы объяснять. Это страшно.

– Лучше не надо, – согласилась Элизабет. – Не хочу до конца дней своих содрогаться при виде омаров, я их обожаю. С вами уже все в порядке?

– Конечно. Когда приступ проходит, я как огурчик, – в доказательство он шустро выскочил из машины. – И есть хочется.

– Тогда возвращайтесь к нам.

– Если не возражаете, лучше нет. Тина мне что-нибудь найдет.

Тина встретила его у двери, вся в не себе.

– Что случилось? Почему вы так рано вернулись? Вам нехорошо?

– Да, мне стало нехорошо, – признался Брук, – но не стоит беспокоиться.

Тина расплакалась.

– Ну ладно, Тина, – повторял Брук, – ничего не случилось. – Неловко похлопал её по плечу. – Что станет с моим обедом, если вы будете поливать спагетти слезами?

– Вы голодны? – Она тут же повеселела. Сию минуту все будет готово. Поешьте салат, пока сварятся спагетти.

«Еда, – подумал Брук, – вот женское средство против всякого зла. Устал – ешь!

Неприятности – ешь! Умираешь – так умри с полным желудком.»

Элизабет домой не торопилась. Когда вернулась, все уже вышли из-за стола и пили кофе.

– Омар в духовке, – сказала Тесси.

Элизабет содрогнулась.

– Вы меня простите, если я не буду? Только чашечку кофе.

– Как там Брук?

– Уже хорошо, папа. Эти приступы у него с тех пор, как умерла жена.

– Печально, конечно, в его возрасте потерять жену, – заметил мэр. – Но он молод, женится снова. Он из тех, кто не может без женской заботы.

Сэр Джеральд спросил:

– Что случилось с его женой? Я слышал о каком-то несчастном случае?

– Это было вот как, – начал Том Проктор. – Однажды вечером она возвращалась домой в машине и в неё врезался грузовик. Не было никаких сомнений, что грузовик превысил скорость, какой-то фермер, ехавший поблизости, говорил, что гнал как сумасшедший. Я думаю, водитель просто спешил домой, чтобы успеть к своей любимой телепрограмме. На повороте выехал на середину, – дорога была неширокой, слишком поздно увидел машину и даже не успел затормозить. Миссис Брук скончалась через двадцать четыре часа в больноце, с водителем ничего не случилось. – И Том Проктор добавил голосом, звучавшим удивительно бесцветно: – Она была беременна.

– Надеюсь, он получил по заслугам, – сказал мэр.

– В Англии такого не бывает. Его профсоюз нашел ему хорошего адвоката.

Свидетелей катастрофы не было, только следы на шоссе и разбитые машины, а это всегда можно толковать по-всякому. Его оштрафовали на двадцать пять фунтов за опасную езду, деньги внес профсоюз. А Брук решил, что в Англии он жить больше не сможет.

– Это ужасно, – сказала Элизабет, склонившись над чашкой кофе. Она едва сдерживала слезы.

– Это было нелегким решением, – сакзал Проктор. – Брук – англичанин до мозга костей. Собственно, он – живой анахронизм, точно таким европеец девятнадцатого века представлял английского джентельмена. Неразговорчивый, убежденный, что англичанин во всех отношениях на двадцать процентов превосходит всех остальных вместе взятых, до отвращения честный, прямой, упрямый и несимпатичный.

– Вы не справедливы, – возразила Элизабет.

– Обижаете, дорогая мисс Уэйл, – сказал адвокат. – Я не говорил, что Брук таков, я сказал, что он производит такое впечатление. У этой медали есть и обратная сторона. Недаром его дедом был Леопольд Скотт…

– Его я знала, – сказала мисс Плант, как раз пробудившись от дремоты. – Маме он нарисовал трех терьеров. Они висели в детской.

– Он был очень известным художником, – сухо сказал Проктор, – и передал изрядную сумму денег и часть своего художественного таланта дочери – матери Брука. Та поддерживала у Роберта художественные наклонности. Вы знаете, что он исключительный скрипач?

– Признаюсь, он никогда не производил на меня впечатления человека искусства, – сэр Джеральд выслушал Проктора с интересом знатока людских душ. – Правда, у него книжный магазин и картинная галерея, но я всегда считал его скорее коммерсантом, чем художником.

Мэр сказал:

– Может быть, это потому, что вы не знали его до кончины жены? Такое может серьезно изменить человека. В каждом таятся два «я», и иногда такая трагедия выносит на поверхность одно из них – и, может быть, надолго.

Элизабет начала собирать пустые чашки. Отец её удивленно вытаращил глаза. Обычно это оставляли Энтони, помогавшему в кухне. Когда за ней закрылась дверь, сказал:

– В людских характерах постоянного мало, синьор мэр.

– Вы читаете д Аннунцио, – заметил мэр. – Он тоже утверждал, что в жизни нет ничего вечного, только смерть.

– Один мой дедушка в 1890 году повернулся лицом к стене и никогда уже больше не улыбнулся, – сказала мисс Плант.

– А почему он так сделал?

– Подробностей я уже не помню, – сказала мисс Плант, – это как-то было связано с крикетом.

***

Лейтенант Лупо прочитал донесение, которое держал в руке. Удовольствия оно ему не доставило.

«К рапорту от понедельника, принятого в 21. 15, относительно двух мужчин, прибывших на Главный вокзал. Во всех отелях и пансионах произведена проверка и контроль всех прибывших. Лиц, соответствующих указанным приметам, не обнаружено.

Считаю возможным обратить ваше внимание, что в тот же вечер отправлялись поезда в Болонью, Милан, Фаэнцу и Ароццо, не считая поездов обратно в Рим. Скорее всего, оба вышеупомянутых лица прибыли во Флоренцию для какой-то встречи и по её окончании продолжили свой путь».

Лейтенант Лупо ещё раз внимательно прочитал рапорт. Потом зачеркнул «скорее всего» и поставил «возможно». Это не так обязывающе. Теперь предстояло решить, что дальше. На полу у его стола была большая папка с надписью «Разное».

Лейтенант решил, что там рапорту самое место. Аккуратно вложил его туда и вернул папку на полку.

(обратно)

6. Четверг, вечер: У Зеччи

Подобно животным, которые, перебравшись в чужие края, быстро протаптывают собственную тропу к воде, устанавливают время еды, водопоя и определяют охотничьи угодья и места отдыха, руководствуясь отчасти инстинктом, отчасти опытом, оба приезжих приспособились к жизни во Флоренции, установили режим места и времени.

Поселившись в пансионе «Друзилла», вставали они поздно, заботливо занимались своим туалетом, не жалея масла для волос, лосьона после бритья и одеколона.

Одевшись и причесавшись, неторопливо шли в кафе у Понте Веккьо, где пили аперитив, а оттуда в другое кафе, где обедали. Потом отдыхали. В сумерках поднимались снова, и снова столь же заботливо занимались своей внешностью – бриться им приходилось дважды в день. Потом отправлялись в ресторан, где пили и ужинали допоздна. Перед ужином здоровяк скупал все газеты, которые были под руками, раскладывал на столе и подчеркивал текущие курсы на римской бирже, иногда их даже комментировал. Напарник тем временем изучал результаты скачек.

Их программа после ужина зависела от того, была ли назначена встреча с Марией или Диндони в кафе на Виа Торта, или были они свободны и могли поразвлечься.

У обоих уже были подружки. Выбрали они их из тех, что были в наличии в борделе на Виа Сантиссима Чара, который посетили сразу после приезда в Флоренцию. С их сутенером возникли разногласия о комиссионных, и произошел скандал. Одному из приезжих это не понравилось. Выйдя на улицу, где стоял новенький «Фиат 1200», принадлежавший сутенеру, он пинком открыл капот и перочинным ножом перерезал все шесть проводов, ведущих к свечам. Когда разъяренный хозяин хотел на него броситься, тот одним ударом выбил ему коленную чашечку, а когда альфонс упал, корчась от боли на тротуаре, присел возле него и неторопливо и отчетливо, словно разговаривая с ребенком, сказал:

– Машину можно починить, человека – нет. Капито? Понял?

И все было решено.

Когда небо начинало светлеть, мужчины возвращались в пансион, потихоньку и порознь, потому что у обоих были ключи от черного хода, и засыпали, когда Флоренция начинала пробуждаться.

Этим вечером в четверг они пришли в кафе на Виа Торта около одиннадцати.

Оказалось, что Диндони ещё нет. Сев за стол, они начали ждать.

Около получаса назад по Виа Торта шла Тина. Она провела вечер в гостях у дяди, жившего неподалеку от Римских ворот, племянники и племянницы пошли её провожать и простились с ней на углу, откуда было рукой подать до её переулка.

У тротуара стояла спортивная машина с поднятым тентом. Когда Тина шла мимо, дверца открылась и кто-то сказал:

– Привет, Тина!

– Добрый вечер, – ответила Тина, – и доброй ночи!

– Подожди, так не разговаривают со старыми друзьями! – сказал Меркурио. – Я жду тебя здесь целый час.

– Значит тебе нечего делать, вот и все.

– И да, и нет. Но я кое-что знаю, что может тебя заинтересовать.

– Сомневаюсь.

– Касается это не тебя, а твоего отца.

– Да? Тогда говори, только побыстрее.

– Ничего я тебе не скажу, пока не подойдешь ближе. Садись сюда, не бойся, никуда я тебя не увезу.

– Только попробуй, – сказала Тина. – Я тебе руль выверну и так и въеду твоей колымагою в стену.

– Верю, верю. Тогда тем более нечего бояться, иди садись, поговорим спокойно. – Он распахнул другую дверцу, и Тина, поколебавшись, села рядом с водителем.

Меркурио остался за рулем.

– Теперь ты своего добился, говори.

Меркурио, барабанивший пальцами по рулю, нервничал ещё больше, чем она. Наконец сказал:

– Твой отец несколько последних лет работал на моего. Как резчик и реставратор.

– Синьор профессор был к нему очень добр, – подтвердила Тина. – И к тебе тоже, насколько я слышала.

– Да, сердце у него доброе, – признал Меркурио, – но все имеет свои границы.

Неделю назад, когда твой отец занимался прекрасной этрусской чашей – кратером, которая нуждалась в починке, упустил её и она разбилась, да так, что теперь восстановить её невозможно. А потом он резал прекрасный кусок алебастра, резец соскочил и алебастр треснул, и теперь тоже ни на что не годен. Отец твой не виноват, это ясно. Но ясно и то, что глаза и рука у него уже не те.

– Зачем ты это мне говоришь? И какое тебе до этого дело?

– Бруно меня любит. Слушает меня, уважает мое мнение. Если я приду к нему и скажу, что Мило Зеччи работал на него многие годы, работал хорошо, и заслужил того, чтобы теперь выплачивать ему пенсию на уровне его бывшего заработка – он бы признал, что я прав, и согласился.

Тина подумала, что как ни странно, ситуацией владеет она. Сказала:

– Ты верно рассуждаешь. Я уже давно вижу, что отцу не по себе. Ему нужно бы бросить работу и отдохнуть.

– Я об этом и говорю.

– И ты мог бы это устроить?

– Наверняка.

– И что ты за это хочешь?

Меркурио повернулся к ней, не пытаясь придвинуться. Голос его зазвучал почти просительно.

– Я хотел бы как-нибудь вечером пойти куда-нибудь с тобой.

– Куда?

– В кино. В ресторан, поужинать, потанцевать. Куда захочешь.

– А чем это кино, или ужин, или что-то кончится? – В её голосе ясно звучала ирония.

– Я отвезу тебя обратно.

– Куда?

– Домой, куда же еще.

– Рассчитываешь ли ты, что мы займемся любовью?

– Если ты этого захочешь, – покорно согласился Меркурио.

Тина расхохоталась.

– Если ты этого захочешь… – наконец выговорила она. – Вот это здорово! Я ещё не слышала, чтобы девушке принадлежало решающее слово. Просто необычайно здорово! – Выходя из машины, она ещё смеялась. – Я об этом подумаю, уважаемый синьор Меркурио!

Услышав, как за её спиной рванула с места машина, она снова тихонько рассмеялась.

Дома скандал был в разгаре. Тина попыталась ускользнуть, но мать повелительным жестом призвала её обратно.

– Может быть тебе удастся уговорить отца взяться за ум! Попытайся!

– Если он тебя не слушает, то меня тем более.

– А ты попробуй! Может быть и справимся общими усилиями. Он просто зациклился на двух мыслях. Во-первых, ему ужасно хочется, чтобы синьор Брук помог ему советом.

Тина удивилась.

– Как это? – спросила она. – Он же вчера здесь был?

– Верно. Синьор Брук пришел к нам, согласился поговорить с отцом. Это было очень мило с его стороны, видно сразу, он джентльмен, и к тому же, сразу видно, у него столько работы, – головы не поднять. Он выказал большую любезность, что пришел.

– Ну так…

– Подожди. Синьор Брук отправился с отцом в мастерскую, помнишь? Они были там вместе, чуть ли не весь вечер. И о чем говорили? – Аннунциата сделала паузу, чтобы достичь большего эффекта, потом победоносно взмахнула рукой и процедила два слова: – Ни о чем.

Мило открыл рот, словно хотел что-то сказать, но закрыл его снова.

– Они торчали там битый час и не поговорили ни о чем, ни о чем существенном.

Только о гробницах, и керамике, и бронзе, о вине и о погоде, и о том, что все дорожает.

Тина повернулась к отцу.

– Но почему, папа?

Мать перебила её.

– Почему? Потому что он вбил себе в голову кое-что еще, псих ненормальный. Что лучше ничего не говорить, чтобы Диндони сверху не услышал.

Тина мысленно вернулась в тот вечер и сказала:

– Это невозможно. Мы же видели, как он ушел.

– Мог вернуться через двор и черным ходом пройти в свою комнату.

– Виден был бы свет.

– Не обязательно, он мог войти на ощупь.

– Да, – заметила Тина, – на Диндони это было бы похоже, такая гнусная крыса! Но почему ты думаешь, что он там был? Есть причина?

– Я его слышал, – сказал Мило. – Я ещё не оглох. Точно, он так и присох ухом к полу.

– Ну, если ты хочешь поговорить с синьором Бруком, приведи его в кухню.

– Не могу же я утруждать его ещё раз.

– Нет, – сказала Тина, – тут ты прав. Теперь, если ты хочешь его видеть, нужно идти к нему.

– Ты попросишь его меня принять?

– Конечно. Прямо завтра утром.

– Согласится?

– Откуда я знаю? Спрошу. Придешь после ужина к нему домой.

– К нему домой я не пойду.

Аннунциата не выдержала.

– И вот это он тоже вбил себе в голову. Что за ним следят.

– Следят?

– Якобы двое мужчин. Он их всюду видит.

– Не призраки, нет? – пошутила Тина.

– Это не шутки, – рассердился Мило. – Они здесь. Я их видел. Непрерывно наблюдают за мной. Пойди я к синьору Бруку домой, устроят так, что не дойду, я знаю.

Женщины переглянулись. Аннунциата беспомощно вздохнула.

– Видишь, как обстоят дела, дитя мое.

– Но все-таки устроить это можно, – сказал Мило. – Разумеется, если синьор Брук согласится. Я понимаю, что хочу от него слишком многого. Завтра я иду к доктору, Это на Виа Марцеллина, и я вечером последний пациент. К тому времени стемнеет.

Там есть черный ход через сад в переулок, за ним наверняка следить не будут.

– До тебя так и не дошло, что эти типы – плод твоей фантазии, – Аннунцита рассердилась не на шутку.

– Я ещё не слепой.

– Зато старый, а старикам вечно кажется, что за ними следят, подслушивают и все в таком духе.

– Это не фантазия! – Мило затрясло от гнева. – Я их видел десятки раз.

Положив руку ему на плечо, Тина, успокаивая, погладила его и сказала:

– Продолжай, пожалуйста, – и так взглянула на мать, что та умолкла. – Что дальше?

Ты выйдешь от доктора Гольдони через сад. А потом?

– Пойду дальше по Виа Канина до кладбища, там есть небольшая площадка, чтобы машины могли развернуться. В десять вечера там будет пусто. Не мог бы синьор Брук приехать туда? От Виале Микельанджело это не больше пяти минут. Сидя в машине, могли бы поговорить начистоту.

– Хорошо, папа, я его попрошу, – сказала Тина.

(обратно)

7. Пятница, вечер: Встреча

Харфильд Мосс в номере отеля писал своему компаньону Леопольду Кренфилду, занимавшемуся антиквариатом в Питтсбурге:

«Я абсолютно уверен, что напал на след чего-то великого, просто эпохального. Это подтвеждают все наши коллеги здесь, в Риме. Видно, новое чудо света, находка а ля Реголини и Галисса. Говоря „напал на след“, я могу ошибаться, возможно, открытие уже сделано. Недавно появился метод, позволяющий получить представление о содержании гробницы гораздо раньше, чем попасть внутрь. В неё вводят зонды – бурят скважины как нефтяники – через которые освещают все внутри и заодно фотографируют. Так что можно точно знать, на что рассчитывать, вскрывая гробницу.

Если речь идет о богатом захоронении, его вскрывают дважды. Первый раз, как ты понимаешь, сугубо неофициально, и при этом извлекают ценнейшие предметы, прежде всего золото, и серебро, и вообще драгоценности. Потом гробницу тщательно приводят в первоначальное состояние и вторично, на этот раз официально, вскрывают в присутствии прессы и с обычной шумихой.

Съезжаются эксперты со всего мира, фотографируют, пишут ученые монографии, а содержимое гробницы с большой помпой помещают в какой-нибудь музей. Но настоящие сокровища, те, что извлечены при первом вскрытии, тем временем выгодно продают и тайно вывозят за границу, где они оседают в частных собраниях. На этот раз изюминка достанется фонду Мосса, я надеюсь, так что не удивляйся, если в ближайшем будущем мне понадобятся большие деньги в Тосканском банке. Будет это нелегко, я уверен, что Росси и Барнискони тоже пронюхали, что происходит, и их агенты наверняка прочесывают сейчас Флоренцию. Пожелай мне удачи…»

***

Придя домой и увидев Тину, Брук сразу понял, – она хочет ему что-то сказать. Но знал, что воспитание не позволит ей заговорить, пока он не пообедает.

Действительно, она выложила все, когда он доедал макароны.

– Но из-за чего все это?

– Я знаю, отец хочет слишком многого, – начала Тина.

– Но для чего все эти сложности? Почему ему просто не прийти сюда? Меня он угостил отличным вином, я бы ответил ему тем же.

– Сюда он прийти не может.

– Почему?

Тина вздохнула.

– Твердит, что кто-то следит за ним. Если попытается вас навестить, ему помешают.

Положив вилку и нож, Брук удивленно уставился на нее.

– Если за ним кто-то следит, почему не обратится в полицию?

– Полиция не может задержать тех, кто следит за ним.

– Господи, почему же?

– Потому что существуют они только в его воображении. Понимаете, когда с годами мастер теряет свой дар, ему не остается ничего, и появляются всякие безумные идеи. Рука его уже не та, что раньше, и голова тоже.

– А он в самом деле сдает? Те рамки, что он мне недавно сделал, просто великолепны.

– Работает он по-прежнему классно, но часто роняет вещи, те разбиваются.

Меркурио сказал… – Вдруг при воспоминании о том, что ей сказал Меркурио, кровь прилила к её лицу.

– Ну, – улыбнулся Брук, – так что сказал Меркурио?

Услышав её рассказ, Брук даже не улыбнулся робкой попытке Меркурио её соблазнить, и сказал:

– Я знаю этого парня, и могу вам сказать, что он мне не нравится, и я ему не доверяю.

– Э ун финоккио, – фыркнула Тина и гордо вышла из комнаты с грязной посудой в руках.

Слова этого Брук не знал, но ясно было, что спросить о нем Тину он не может.

Спросил он у капитана Комбера, который пришел в магазин за книгой по физиономистике. Капитан расхохотался.

– Надеюсь, никто не назвал вас так?

– А что здесь смешного?

– «Финоккио» значит «голубой». Не спрашивайте меня почему. А почему мы называем голубых голубыми?

– Тина так назвала Меркурио.

– Меткое наблюдение, вам не кажется? Что он натворил?

– Насколько я понял, предложил ей нечто платоническое. Если позволит по вечерам водить её с собой по злачным местам, обещал замолвить слово за её отца.

– Тина – чертовски красивая девушка, – сказал капитан Комбер. – Удивляюсь, как ей мать позволяет оставаться одной с вами в доме.

– Не говорите глупостей. Книгу будете брать?

– И не подумаю, она слишком дорогая. Хотел только найти там одно слово.

Иногда Брук ужинал дома, иногда, как в тот день, – в каком-нибудь семейном ресторанчике, которыми кишели Пьяцца делла Синьория и её окрестности.

Пересекая площадь, он вдруг натолкнулся на какого-то человека, остановившегося прямо перед ним. Брук извинился, человек обернулся и Брук увидел, что это сторож Бронзини – Лабро, и что он пьян. Но не настолько, чтобы не узнать Брука.

– Вот это случай, синьор, – сказал тот. – Я так и знал, что где-нибудь встречу ваше превосходительство.

Брук обошел его и собрался двинуться дальше.

– Вот настоящий англичанин, перетрусил и бежать…

Брук шел дальше. Лабро, ругаясь, бросился за ним и схватил за руку. Брук обернулся, вырвал руку и сказал: – Убирайтесь!

– Мы не в армии, нечего командовать! Хочу говорить и буду!

Брук вздохнул. Улица была безлюдна. Что делать? Не бежать же от этого пьяницы.

Можно, конечно, свалить его на землю, но он пьян и это просто неприлично.

Придется выслушать.

– Если хотите, я вас слушаю. Но не собираюсь делать это всю ночь.

– Ладно, – сказал Лабро, – Тогда слушайте. Прежде всего я вам хочу сказать, что синьор Ферри меня выгнал. Плевать мне на него и на его хозяина профессора… – и Лабро покрыл Даниило Ферри и профессора Бронзини в таких выражениях, что Брук понимал не более одного слова из пяти, хотя не имел ни малейших сомнений, каково мнение Лабро о своих бывших хозяевах. – Слава Богу, я завязал с этими людьми. Но, с другой стороны, должен человек на что-то жить.

«Я так и знал, что без денег не обойдется», – сказал себе Брук.

Вдали он увидел патруль, медленно приближавшийся к ним:

– С деньгами всегда проблемы, – продолжал Лабро. – Я не нищий и милостыня мне не нужна. Но кое-что могу продать. Очень ценное – для некоторых.

– Да? – Еще двадцать метров.

– Для тех, кого интересуют древности.

– Если хотите что-то продать, приходите утром ко мне домой, адрес найдете в телефонной книге. А теперь – доброй ночи!

Лабро уже собрался возразить, но тут осознал, что за ним наблюдает иронически усмехающийся карабинер, засунувший пальцы за портупею, и предпочел торопливо убраться, шаркая по тротуару. Брук пошел дальше. Карабинер глядел им вслед, словно пытался запомнить их лица. Это был рослый молодой человек с прилизанными черными волосами и усами, разделявшими его лицо точно пополам.

Без четверти десять Брук выехал из гаража и, не включая фар, поехал по Виале Микельанджело. Движение уже ослабло, и последний лоточник, продавший все копии микельанджеловского Давида, уже собрался домой подсчитывать барыши. Брук свернул на Вио Галилео и ехал в гору, пока не остановился в конце Виа Канина.

Выйдя из машины, присел на баллюстраду. Под ним, сколько видел глаз, мерцали огни Флоренции. Над горизонтом висел серп молодой луны. Но нестихающий шум узких флорентийских улочек, сглаженный расстоянием и похожий на жужжание пчел в улье, доносился и сюда.

Что хотел ему Лабро продать? Какую-то информацию, или этрусский раритет, украденный на раскопках? Или вообще ничего, словно нищий, предлагающий всем коробок спичек и обиженный, если кто-то его возьмет?

Флорентийские часы начали отбивать десять.

В другом конце улицы появился автомобиль, притормозил, словно собираясь остановиться на площадке, но потом поехал дальше. Брук усмехнулся. «Влюбленная парочка, – подумал он. Теперь они проклинают его, ища другое место.»

Когда Брук опять взглянул на часы, была почти половина одиннадцатого. Он и не заметил, как пролетело время. Да, сегодня, видно, Мило не придет. Он сел обратно в машину, усталый и застывший, и медленно возвращался по Виа Канина, минуя по одну сторону кладбище, а по другую – ряд домов с закрытыми ставнями.

Улица была скверно освещена, между фонарями оставались большие пятна тьмы.

Мостовая горбатая, в одном месте шина увязла в щели между булыжниками, так что руль чуть не вырвало из рук. Вернувшись на середину, он осторожно поехал дальше.

Въехав в гараж, выключил мотор и остался сидеть, выключив свет; вылезать не хотелось. Нет ничего хуже возвращения в пустую квартиру. Он предчувствовал, что предстоит тяжелая ночь.

Вначале его разбудил соседский Бенито, темпераментный сенбернар, которому не сиделось в будке и он долго бегал по саду за гаражом. У Бенито тоже, видимо была тяжелая ночь.

Потом он уже только вертелся с боку на бок, безуспешно пытаясь найти удобную позу. В ту ночь сон и бессонница сливались в бесконечную киноленту, состоявшую из фантазий и фактов, сотканную мозгом, метавшимся между сознанием и забытьем.

Серый рассвет пробивался сквозь шторы, когда Брук наконец крепко заснул.

(обратно)

8. Суббота, раннее утро: Виа Канина

Солнце всходило из-за гор. Небо сияло той ясной и невинной синевой, которая обычно предвещает дождь. Первые лучи коснулись позолоченного купола собора Брунеллески, и пока солнце вставало все выше и выше, они проникали все глубже во дворы и узкие улочки, пробираясь во все щели.

Виа Канина – одна из старейших улиц Флоренции, со временем ставшая весьма подзапущенной. Западную её сторону ограничивает кирпичный забор кладбища святого Антония, лес белых крестов и потрескавшихся ангелов, по левой стороне тянется ряд ветхих домов, некоторые из которых, с закрытыми ставнями, пусты и обречены на слом, а некоторые до сих пор обитаемы.

Солнце коснулось западной стороны улицы и озарило пространство между стеной кладбища и проезжей частью – узкую полоску тротуара и глубокий кювет.

В кювете лежала кучка старого тряпья. Пара ботинок и поношенный пиджак. Другой конец тюка лежал на дне кювета и невозможно было разобрать, что там. Что-то вроде белого помятого мяча, но с темными полосами.

Двери одного из домов открылись и вышла зевающая женщина. Перешла улицу, сделала несколько шагов по тротуару и остановилась, увидев тряпье. Губы её медленно раскрылись, снова она хотела ещё раз зевнуть но, вместо этого из них вырвался пронзительный вопль.

(обратно) (обратно)

Часть вторая СЕТЬ ЗАТЯГИВАЕТСЯ

1. Арест

Служба в британском королевском флоте приучила капитана Комбера к порядку и дисциплине. Его квартирка на верхнем этаже обветшавшего палаццо в Борджо Сан Джакопо была так же ухожена и продуманно обставлена, как каюта последнего корабля, выходившего в море под его командованием.

Одна стена вся была занята стеллажом с раздвижными дверцами, другая – полками с книгами, прежде всего словарями, географическими атласами и энциклопедиями. Две полки занимали коричневые тома «Британского биографического словаря», ещё две – последнее издание «Британской энциклопедии». На каминной доске стояла модель его последнего корабля, кувшин в форме гномика, два серебрянных кубка за стрельбу из лука и дорожные часы, которые капитан получил при уходе в запас от своего экипажа.

В то воскресенье к десяти часам капитан уже позавтракал, выкурил первую трубку, посуда была вымыта, вытерта и убрана, диван, занимавший половину его мини-спальни, застелен, и можно было садиться за работу к письменному столу под окном.

Но тут снаружи донеслись шаги. Кто-то поднимался к нему, и весьма торопливо.

Капитан засунул бумаги, за которые было взялся, в ящик стола, ящик запер, подошел к дверям и распахнул их раньше, чем постучали.

Там была Тина.

– Ага, – сказал капитан. – Проходите. Вы синьорита Тина Зеччи, да?

– Я… – Тина не могла перевести дыхание…

– Присядьте. По этой лестнице бежать не следует.

– Я…

– Не хотите воды? Вздохните поглубже. Несколько раз.

Тина овладела собой и смогла выговорить.

– Синьор Роберто. Его увели.

– Кто его увел?

– Полиция. Пришли вечером. Я узнала это сегодня утром от соседки, синьоры Колли.

Забрали и его, и машину.

– Давайте по порядку, – сказал капитан, как будто говорил с подчиненым, который ворвался к нему в каюту с докладом, что по борту – неприятель.

– Так вы сегодня утром пришли к Бруку и соседка вам сказала, что он арестован?

– Сказала мне синьора Колли, она так любит синьора Брука, была вся в слезах.

– О слезах потом. Нам нужны факты. В котором часу его взяли?

– Поздно. Поздно ночью.

– Кто-нибудь знает, почему?

– Из-за машины. Ее тоже увезли.

– Его отвезли в его же машине?

– Нет. Синьора Колли сказала, что за машиной приехала снова. Увезли её на грузовике.

– Она была разбита?

– Нет. Синьора Колли сказала, все было в порядке. Синьор Роберто в тот день ею пользовался.

Капитан задумался. Все это казалось ему бессмыслицей. Он сказал:

– Нужно идти к нашему консулу.

Сэр Джеральд был в саду, срезая секатором увядшие розы. Элизабет привела капитана и Тину к нему. Слушая их, он машинально пощелкивал секатором, словно разделяя рассказ на абзацы. История с машиной и для него осталась непонятной.

– Если машина была на ходу, почему не отогнать её своим ходом? Для чего увозить её на грузовике?

– Вы не могли попробовать выяснить, в чем тут дело? – попросил капитан.

– Я сейчас же позвоню полковнику Нобиле, – пропыхтел сэр Джеральд.

***

Полковник Нобиле, шеф флорентийской полиции, во время первого наступления генерала Оуэлла попал в плен и провел четыре года в лагере для военнопленных офицеров в Кении. Начальником лагеря был эсквайр из Плейстоу, майор гренадерского полка, с которым они подружились. И прежде чем кончилась война, полковник научился говорить на цветистом идиоматическом английском, как говорят в лучших кругах английского дворянства. Перенял он и предрассудки начальника лагеря, среди них – недоверие к чиновникам британских властей, льстивым мастерам хитрости и обмана. И единственный способ вести себя с ними – быть неприступным и осторожным.

И вот когда сэр Джеральд, не найдя полковника в комиссариате, заявился в его дом в Веллосгарде, принят он был очень сердечно, но ничего не добился.

– Дорогой друг, – сказал полковник, – я очень сожалею, что нечто подобное вообще могло случиться. Я не знаю ещё всех подробностей, но, конечно скоро все выяснится. Не волнуйтесь, с ним ничего не случится. У нас преступников не держат в сырых подземельях, приковав их к стене, ха-ха-ха!

– Могу я с ним поговорить?

– Сожалею, но существует правило, что его вначале должна допросить полиция.

Глупо, конечно, но правило есть правило.

– Как долго это будет продолжаться?

– Максимум день-два. Я вас сразу поставлю в известность, обещаю. Не хотите по стаканчику перед обедом?

Сэр Джеральд вежливо отказался и вернулся в отвратительном настроении. Элизабет, капитан и Том Проктор уставились на него.

– Ничтожество! – рявкнул сэр Джеральд. – Недаром меня предупреждал мой предшественник! Разговаривает, как актеришка в оперетте, а мозгов как у пограничного столба.

– Но, думаю, не надо пока преувеличивать, – заметил Проктор. – Полиция не может держать Брука, не предъявляя ему обвинений, и как только они обвинят, мы узнаем, в чем дело. Явно произошла ошибка. Мы же знаем Роберта. Он бы ничего плохого не сделал.

– Только мы в Италии, не в Англии, – сказал капитан. – В Италии человек виновен, пока не докажет свою невиновность.

– Отчасти вы правы, – заметил сэр Джеральд. – Здесь существует государственный обвинитель и сложный судебный механизм. Главный здесь – городской прокурор – «прокураторе делла република» – Бендони, кстати, вполне разумный старик, но мелкими делами он вообще не занимается, и под ним – орды младших прокуроров, судебных следователей, судей и полицейских.

– И всем им нужно одно, – сакзал капитан. – Кого-нибудь отдать под суд.

– Вы преувеличиваете, – усомнилась Элизабет.

– Ни в коем случае. Кого бы полиция в чем не обвинила – неважно за что, за стоянку в неположенном месте или за убийство президента республики – человек этот будет виновен. Если нет – это пятно на мундире властей и гвоздь в крышку гроба причастных чиновников. За все мое пребывание здесь не было случая, чтобы кого-то оправдали. Если уж слишком явно невиновен, получает условный приговор.

Так что и волки сыты, и овцы целы.

– Абсурд! – Элизабет торопливо вышла из комнаты. Она была не в себе. Все трое мужчин молча глядели ей в след. Первым заговорил сэр Джеральд.

– Полагаю, до понедельника ничего не поделаешь, как вы считаете? – спросил он. – Я, пожалуй, чего-нибудь выпью.

***

В понедельник утром в приемной консульства на набережной появился неожиданный посетитель – профессор Бруно Бронзини. Он перешел к делу без обычного красноречия.

– Я был потрясен, когда мой сын Меркурио… – а он узнал от Тины Зеччи… – неужели это правда? Да, так я и думал. Хотя я был знаком с синьором Бруком только мельком, но совершенно ясно, – произошла дурацкая ошибка. В чем его обвиняют?

– Знай я это, чувствовал бы себя гораздо лучше, – сказал сэр Джеральд. – Мне до сих пор не позволили его навестить.

– Ну, это смешно, это нужно немедленно исправить.

– Вы можете это устроить?

– Конечно. Его арестовала полиция или карабинеры?

– Насколько я знаю, полиция.

– Тогда этим занимается полковник Нобиле.

– С полковником я говорил. Мы друг друга не поняли.

– Меня он поймет, – заверил профессор. Ждите звонка.

Телефон зазвонил в полдень. Звонил сам полковник Нобиле.

– Дорогой друг, мне доставляет удовольствие сообщить вам, что удалось преодолеть бюрократические инструкции. Можете навестить своего земляка, если хотите. Он все ещё в полицейском участке. Найдите меня, когда придете, и я все устрою.

– Вы очень любезны, – ответил сэр Джеральд. – Еду немедленно.

Роберта Брука он нашел в камере, под надзором молодого полицейского.

– Я могу поговорить с синьором Бруком наедине?

Полицейский с улыбкой покачал головой.

– Ничего, – сказал Брук, – думаю, он не знает английского. Очень мило с вашей стороны так быстро отыскать меня. – Говорил он вполне бодро.

– В чем вас обвиняют?

– По их мнению, я сбил Мило Зеччи своей машиной, причем уехал, не остановившись.

– Мило Зеччи? Отца вашей служанки?

– Да.

– Когда это случилось?

– В пятницу ночью.

– И это неправда?

– Нет, – сказал Брук. – Это неправда. Это стечение обстоятельств. Я в тот вечер действительно был в городе, чтобы встретиться с Мило.

– И вы с ним встретились?

– Не встретился, потому что он не пришел. Знаете что? Я вам лучше все расскажу сначала.

И рассказал. Сэр Джеральд был слушатель искушенный, следил он не только за сутью, но и за тоном. Наконец спросил:

– Так вы тогда действительно ехали по Виа Канина?

– Ехал.

– И его не видели?

– Никого я не видел.

– А теперь расскажите, что было вчера.

– Пришли два полицейских. Вначале перед обедом. Расспрашивали меня. Я рассказал им то же, что и вам. Хотели взглянуть на мою машину и были дико возбуждены, когда заметили, что разбита противотуманная фара.

– Когда вы её разбили?

– Вот это и странно, – ответил Брук, – Раньше я этого не замечал.

– А когда, по-вашему, это могло случиться?

– Понятия не имею. Я не пользовался машиной с того самого вечера. Возможно, она и разбилась, а я не заметил. И дети камнями кидают, и вообще…

Сэру Джеральду так не казалось, но он ничего возражать не стал.

Сказал только:

– Если несчастье случилось в пятницу ночью, и полиция явилась к вам и допрашивала в субботу днем, значит кто-то навел их на вас. Похоже, кто-то дал им номер вашей машины.

– Не понимаю.

– Рассуждаю я так. Если кто-то видел аварию и сказал полиции, что машина была большим черным лимузином, или спортивным кабриолетом, или чем-то ещё столь же неопределенным, понадобились бы месяцы, чтоб добраться до вас. Но они уложились в несколько часов.

– Ага. – Но Брука это не вдохновило. – И что из этого следует?

– Если предполагать, что вы ни в чем не замешаны, – сэр Джеральд на миг умолк. – Если исходить из этого, то вас кто-то подставил, сообщив, что в аварии замешана машина с вашим номером. Либо это сделано по ошибке, либо с умыслом.

Можете вы вспомнить кого-нибудь, кто так на вас зол, чтобы хотел устроить вам гадость?

– Пока я здесь, кое-кому на мозоли я наступил, – признался Брук, – но это, по большей части, люди, стоящие на верхних ступеньках в местных художественных кругах. Не сказал бы, что эти люди затеяли бы такое. Единственный человек…

– Да?

– Но это ерунда. Единственный, кто на меня зол – это человек по имени Лабро.

Бывший сторож поместья профессора Бронзини в Волатерре. Думаю, его выгнали из-за меня. – Он рассказал консулу о Лабро.

– И вы с ним встретились ещё раз в городе?

– В пятницу, когда шел домой. Собрался мне что-то сказать. Думаю, это был только повод выманить у меня деньги.

– Мог он знать номер вашей машины?

– Когда я приезжал на раскопки, его он видеть не мог, если вы это имеете ввиду.

Машина оставалась внизу на дороге. Но мог его выяснить.

– Как?

– Мое имя есть в телефонном справочнике. Гараж всегда открыт. Достаточно приехать и взглянуть.

– Да уж, – протянул сэр Джеральд. Вся эта ситуация казалась ему крайне неправдоподобной. – О чем они вас допрашивали?

– Да почти ни о чем, так, общие вопросы. – «Вы были в тот вечер вне дома? – Куда направились?» – и все такое. Хотели, чтоб я сознался, но не вышло. Это им не понравилось. Насколько я понял настоящий допрос начнется завтра, когда мной займется следователь из прокуратуры.

– Ничего не говорите, пока не будет адвоката. Я кого-нибудь найду.

– Не надо, – ответил Брук. – Профессор Бронзини уже прислал. Зовут его Тоскафунди, и он очень уверен в себе.

(обратно)

2. Тройственное соглашение

Прокурору Антони Риссо было около тридцати, свое детское личико он любил прикрывать черными очками, подражал Генри Фонда и был крайне честолюбив.

В понедельник в десять утра его вызвали к Бенцони, который был городским прокурором и, естественно, его начальником. Бенцони сказал:

– Я слышал, вы хотели заняться делом того англичанина, Брука. По принятому у нас порядку очередь Кавальери, а за ним Маццо. У вас есть весомая причина этот порядок нарушить?

– У меня две причины, – ответил Риссо. – Во-первых, из того, что я прочитал в материалах полиции, многое будет зависить от результатов экспертизы, а у меня, как вы знаете, соответствующее образование. Во-вторых, обвиняемый – англичанин, а я говорю по-английски гораздо лучше чем Кавальери или Маццо.

– И в-третьих, – подхватил Бенцони, – вы ведь выставили свою кандидатуру на выборах, не так ли? И успех на процессе, где ответчик – англичанин, а жертва – почтенный старик – итальянец может увеличить ваши шансы и добавить сколько-то голосов.

– Ничего подобного мне и в голову не приходило, – обиженная мина Риссо была так правдива, что и Бенцони усомнился, не обидил ли он его невзначай.

– Ладно, – сказал он. – Будем считать, что причины веские. Но не надо предвзятости.

– Разумеется, нет.

– И я хотел бы получать регулярную информацию о ваших успехах.

– Обычный порядок…

– Обычных официальных донесений недостаточно. Это не рядовой случай.

Риссо осторожно заметил: – Я ознакомился пока с предварительным донесением, но сказал бы, что это рядовой случай водителя, сбившего человека и скрывшегося с места преступления.

– Впечатление бывает обманчиво, – сказал Бенцони. – У меня на такие вещи нюх, и не думаю, что этот случай – заурядный. Постарайтесь действовать поосмотрительней.

***

Когда Элизабет пришла к капитану Комберу, там была Тина.

– Входите, входите, – сказал капитан. Бородка его агрессивно торчала вперед, глаза воинственно пылали. – Я рад, что вы здесь. Вы насчет Брука?

– Разумеется. И помочь ему, если возможно.

– Тогда мы заключим тройственное соглашение. И я сказал бы, что для победы правды и света нам понадобятся любые союзники, каких мы сможем найти. Тина тут рассказывает удивительные вещи. Думает, что главным действующим лицом во всей этой истории был тип по имени Диндони.

– Диндони – крыса! Жаба! Мерзкая змея! Вонючая гусеница! – сказала Тина.

– Полагаю, этого хватило бы на целый зоосад, – заметил капитан. – Лучше уж расскажу я, вы слишком расстроены, Тина.

– Как мне не расстраиваться, если синьор Роберт в тюрьме? Его незаконно арестовали только потому, что злые люди его оклеветали.

– Мы все огорчены, Тина, но не следует терять голову, это ничего не даст. Так вот послушайте, что рассказывает Тина, мисс Уэйл. Мило Зеччи, оказывается, дважды пытался встретиться с Бруком. Вначале они сошлись у Зеччи, но ничего не вышло, Мило решил, что Диндони их подслушивает.

– Объяните мне, кто это – Диндони.

Капитан объяснил.

– А мы ему ещё не верили, – вслипнула Тина. – Думали, это старческие страхи. Как же мы его не послушали! – Теперь её слезы потекли ручьем. Правда, через минуту она уже успокоилась и бодро сказала: – Не время реветь. Нам нужно найти тех гадов, что убили папу, и сделать все, чтобы они получили по заслугам.

– Что мы о них знаем?

– Тинин отец утверждал, что их двое. И они не из Флоренции, он считал, что они с юга. И одного видел вместе с Диндони.

– Найти их будет нелегко, вам не кажется?

– Есть одна нить, по которой мы можем идти, чтобы из этого не вышло.

– Не одна, – возразила Элизабет. – Папа говорил сегодня утром с Бруком, и тот упомянул человека по имени Лабро. Он был сторожем на раскопках Бронзини. Когда Брук заезжал туда, что-то произошло и Лабро лишился места. Видимо, думал, что это вина Брука и что Брук должен ему это как-то компенсировать. И они вдруг случайно встретились – как раз в пятницу вечером, когда произошло несчастье.

Капитан написал на бумажке «Лабро» и обвел это имя кружком.

Элизабет спросила Тину:

– Вы не знаете, почему ваш отец так хотел поговорить с Бруком? Это могло бы навести нас на след.

– Он не хотел нам сказать. Но наверняка это было связано с его работой.

– С какой работой?

– У профессора Бронзини. Он работал на него много лет, делал новые вещи и реставрировал старые.

Капитан все ещё чертил что-то на листе. Теперь он обвел кружком имя Бруно Бронзини и соединил его стрелкой с Мило. Потом колечко вокруг имени Лабро соединил с Бронзини. Результат ему явно понравился.

– И эта работа доставляла ему неприятности?

– Полагаю… сказала бы, что да. Но он ничем не делился. Особенно последнее время.

– Посмотрите, – сказал капитан, показав на свою диаграмму. Образовалась звездочка, лучами которой были Лабро, Мило, первый незнакомец, второй незнакомец и Харфилд Мосс. В центре звезды оказался профессор Бронзини.

– Что это значит? – спросила Элизабет. – И как попал сюда Харфилд Мосс? Я только знаю, что он без ума от этрусских древностей.

– Профессор тоже.

– Все равно не понимаю.

– Я не буду утверждать, что во всем разобрался сам, – признал капитан. – Но у меня начинает вырисовываться какая-то картина, и, как видите, все следы ведут к профессору Бронзини. Это важно. Предположим теперь на минуту, что он ключ ко всему происходящему. Предположим, что на раскопках сделал какое-то большое открытие. Нечто сенсационное. Это объяснило бы, почему Харфилд Мосс во Флоренции, вам не кажется?

– Гм, может быть, – признала Элизабет. Но какое это имеет отношение к Роберту?

– Не забегайте вперед, пожалуйста. Положим, профессор не знает, как быть. Если сообщить о находке, как положено, ничего с этого не получит. Нет, ему выдадут компенсацию, но ничтожную часть того, что бы дали ему коллекционеры Европы или Америки.

– Хорошо, но…

– Подождите. Мило Зеччи об этом знает. Профессор нанял его, чтобы отреставрировать какие-то находки. Мило болен, это все камнем лежит у него на совети. Хочет кому-то открыться. Диндони, который за ним приглядывает, доносит профессору и тот приказывает следить за Мило. Следят за ним вот эти два незнакомца. Тут ситуация обостряется. Почему? – Капитан драматически ткнул ручкой в кружочек «Лабро», – потому что Брук побывал на раскопках. Само по себе это ничем не угрожает, все надежно укрыто. Но Брук поскандалил с Лабро и того уволили. И тут он становится опасен. Пьет, болтает и его видели с Бруком.

Капитан помолчал, ручка замерла над листком с именами участников этой истории.

Капитан был в своей стихии, он отыскивал на бумаге слова и знаки и старался найти между ними связи и выстроить их в логическую цепочку.

– Если я прав, – продолжал он, – ясно, что с этого момента очагом опасности стал Брук. Он специалист. Достаточно намека, и у него вся затея как на ладони. Если бы Мило ему открылся, затея лопнула бы, не сомневайтесь. И вот одним ударом они убивают двух зайцев. Мило мертв, а вину свалили на Брука. И в ответе за все это профессор Бронзини. Пропагандист этрусского образа жизни. Черт, только подумайте, эта интрига достойна самих этрусков!

Капитан отложил ручку жестом дирижера, успешно справившегося со сложным оркестровым пассажем.

Тина захлопала в ладони. Капитан говорил по-английски, и она только слабо догадывалась, о чем, но одно ей было ясно. Синьор Роберто невиновен, настоящий виновник – профессор Бронзини.

– Си, си, – твердила она. – Этот мерзкий профессор убил папу. Он за это ответит.

– Любопытно, – сказала Элизабет. – Но как мы это докажем?

– Я спрошу Меркурио, – решила Тина. – Профессор его любит. Если здесь какая-то тайна, Меркурио из него все вытянет.

– Даже если Бронзини настолько ему доверяет, в чем я сомневаюсь, – сказал капитан, – почему вы уверены, что Меркурио доверится вам?

Тина прижала к груди сложенные колечком большой и указательный палец правой руки, отставив три остальных.

– У Меркурио по мне давно слюнки текут, – сказала она. – Прибежит, только свистну.

– Чтобы только у вас не было неприятностей…

– Неприятностей? – переспросила Тина. – Неприятности могут быть только у Меркурио. – Она на миг оскалила в улыбке острые зубки.

– Бедный Меркурио, – вздохнула Элизабет.

После ухода Тины она спросила:

– Вы хотели успокоить девушку, или говорили всерьез?

– Конечно, всерьез, – ответил капитан. – Я убежден, что Брук угодил в коварную и опасную сеть. Хотя это и звучит банально, но нам пока видна только верхушка айсберга, скрытого под водой. Другое дело, как нам все раскрыть. Но с вашей и Тининой помощью я попытаюсь.

– Я готова на все, вы же знаете, но…

– На всякие «но» у вас нет времени, – сказал капитан. – Отступать нам некуда.

Трое могут одолеть неприятеля, но кто со мной, кто за мной?

– Ну, если вы беретесь, – заявила Элизабет, заражаясь задором капитана, – я отвечу: мы! Но кое-что я хочу вам сказать. Как-то Роберт обедал у нас, и у него был… как бы это сказать, обморок, что ли. Без сознания он не был, но отключился полностью. Положим, что Мило опаздывал и торопился по Виа Канина. Я это место знаю, освещение там ужасное и тротуара нет вовсе. Что, если Роберт сшиб его и ничего не заметил, потому что как раз был один из таких приступов? Такое возможно?

– Возможно, – обрезал капитан, – но это неправда. Бьюсь об заклад на все, что угодно, что все будет совсем не так просто. Никаких логических доводов привести не могу, просто нюхом чую, если хотите.

По странному стечению обстоятельств в это же время заговорил о нюхе и прокурор Бенцони.

(обратно)

3. Допрос

– Значит, до пятницы последний раз вы пользовались машиной в среду вечером?

– Да.

– Если не ошибаюсь, вы в четверг обедали у вашего консула. Не воспользовались машиной?

– Нет, шел пешком. А обратно меня отвезли.

– Кто?

– Мисс Уэйл, дочь консула.

– От вас это далеко?

– Нет, близко.

– Туда вы шли пешком. Почему же пешком не вернулись?

– Мне было нехорошо.

– И потому вас отвезли на машине?

– Да.

– Так. – Антони Риссо размышлял, поигрывая серебряным ножичком, вертя его в руке, подставляя свету, поглаживая крепкими смуглыми пальцами. – Что же с вами было?

Доктор юриспруденции Тоскафунди, молчавший до сих пор, заерзав на стуле, сказал:

– Полагаю этот вопрос недопустимым, синьор прокурор. Он не может иметь никакой связи с рассматриваемым случаем.

– Если обвиняемый откажется отвечать, это будет зафиксировано в протоколе. Мы спокойно выясним это из других источников.

– Да, Господи, отвечу я вам, – недовольно сказал Брук. – У меня был обморок, вот и все.

– У вас раньше бывали обмороки? Или это впервые?

– Не впервые.

Риссо сделал паузу, чтобы стенограф успел все записать, и сказал:

– Вернемся к среде. Куда вы ездили?

– В Волатерру. В поместье между Волатеррой и Монтескадо.

– В поместье профессора Бронзини?

– Да.

– По его приглашению?

– Конечно.

– Когда вы возвращались во Флоренцию, было уже темно?

– Нет. Смеркалось, но темно ещё не было.

– Вы заезжаете в гараж сходу или сдаете задом?

– Обычно задним ходом.

– И в этом случае вы поступили так же?

– Разумеется.

– Сейчас вы поймете, почему я задаю вам эти вопросы, синьор Брук. Въезжая в сумерки в гараж передком, вы могли бы разбить противотуманную фару и не заметить этого, не так ли?

– Мог, но это крайне неправдоподобно.

– Согласен. Поскольку вы сдавали в гараж задним ходом, разбить её в этом случае вы не могли.

– Нет.

– Так когда же, как вы полагаете, она разбилась?

– Понятия не имею.

– Вы проверяли её в четверг?

– Конечно нет.

– Машина стоит в незапертом гараже между вашим домом и домом синьоры Колли.

– Я ничего не заметил. Она, видимо, да.

– Да, она действительно заметила, синьор Брук. Когда в пятницу вечером около шести вывела пса на прогулку. – Он помолчал, ожидая, что Брук вмешается, но тот тоже молчал. – Она всегда восхищалась, в каком дивном состоянии вы поддерживаете машину. Будь фара разбита – не треснувшая, а помята и разбита, как сейчас, – уверяет, она бы уж это точно заметила.

– Теперь все ясно.

Риссо недоуменно переспросил:

– Что ясно, синьор Брук?

– Фару кто-то разбил уже после шести. Дети Колли вечно играют посреди улицы. Я уже жаловался их матери, но разумеется, она не может запереть их на весь день дома.

– В пятницу вечером дети Колли были в кино.

– Я не говорил, что это именно они. Там носится уйма детей.

– Вам не кажется странным, что никто из ваших соседей в тот вечер ничего не видел и не слышал? Но пойдем дальше. Вы утверждаете, что в тот вечер отправились на встречу с кем-то, кто не пришел. И вы его подождали, потом развернулись и поехали домой.

– Да.

– Вы можете сообщить, с кем намечалась встреча?

Брук, подумав, ответил: – Полагаю, он здесь не при чем.

– Значит, вы отказываетесь дать нам такую информацию?

Еще немного подумав, Брук сказал: – С такой формулировкой я не согласен. Я не отказываюсь, но считаю, что это не относится к делу.

– Решать, относится информация к делу или нет, предоставьте нам.

– Пожалуйста, – сказал Брук. – Я должен был встретися с Мило Зеччи.

Если он ожидал какой-то реакции, то был разочарован. Похоже, прокурора это вовсе не удивило.

(обратно)

4. Похороны

Длинная кавалькада машин с черными атласными накладками на фарах, с черными бантами на ручках и с черными кокардами на «дворниках» тянулась по Виа дель Арте делла Лана, направляясь к собору Сан Микеле.

Капитан Комбер пришел заранее и стоял у входа в собор. Он насчитал пятнадцать машин. Никто не знает всех своих родственников, пока не умрет. В молодости похороны – тоска, в зрелом возрасте – шутка, но когда человек стареет, каждые похороны становятся репетицией его собственных. Тем временем подъехало ещё полдюжины машин.

Капитан не учел, что семейство Зеччи не было изолированной ячейкой из трех человек, а входило в сложный организм, многолетний матриархат, вросший своими корнями глубоко в почву Кампаньи. Преобладали тут женщины – гордые, самоуверенные и величественные, все как одна в траурных туалетах, переживших уже десятки таких событий. Сопровождали их расстроенные загорелые мужья и стайки чисто вымытых детей. Этот день принадлежал женщинам.

В первой машине сидела Аннунциата с Тиной, только вдвоем. С момента отъезда из дому Аннунциата не закрывала рта, и этот поток слов был настолько невероятен, что Тина начинала беспокоиться. Молчание матери или её слезы были бы ей милее чем это горячечное настроение.

– Если мы будем так тянуться, – сказала Аннунциата, – опоздаем в церковь и все пойдет вверх ногами.

– Мы поздно выехали, потому что ты заставила меня все запирать, даже мастерскую.

Неужели ты думаешь, что к нам кто-то вломится, пока мы будем на кладбище?

– Обычный вор – нет.

– Кто тогда?

– Диндони, разумеется. Он все время пытается попасть в дом. В наш дом! Он что, думает, если Мило нет, так он станет его?

– А он не сказал, что ему нужно?

– Вначале пришел выразить сочувствие. Очень надо! Потом явился насчет счетов, которые нужно оплатить. Я ответила, что не время говорить о деньгах. В третий раз влез в дом через кухню, когда думал, что меня нет. На счастье я вернулась и поймала его. Кто знает, куда бы он совал свой вонючий нос!

С тех пор я все запираю.

– Но теперь он не сможет ничего сделать. Будет в церкви.

– Разумеется. Он в предпоследней машине. С поминками все в порядке?

– В сотый раз говорю тебе, что да! – не выдержала Тина. – Синьор профессор все взял на себя. С кладбища поедем в ресторан, там уже заказали и зал, и все остальное.

– Он заботился о Мило, когда был жив, – сказал Аннунциата, – не забывает и после смерти.

Собор был полон, поскольку прибыли общины и резчиков, и мраморщиков, и даже община столяров прислала свою делегацию. Флорентийские коллеги явились все до единого. Капитан чувствовал, что это неспроста. Его преследовала фраза, вычитанная в газете: «Английский водитель оставил его умирать». Сборище в церкви походило на демонстрацию – тихую, но угрожающую.

Гроб стоял на черном катафалке в глубине собора. Вот появилась семья. Головы повернулись к Аннунциате и Тине, занявшим места в первом ряду. Тина увидела капитана и слабо ему улыбнулась.

– Вечный покой пошли ему, Господь!

В соборе было душно. Пламя свечей трепетало, как отлетавшие души.

– Пусть вечный свет Господен озаряет его!

Почему христианская церковь превращает в такой унылый обряд то, что кто-то меняет земное существование на жизнь вечную, которая по её же утверждению гораздо краше и счастливее? Этруски делали лучше. Они прощались пиром и танцами, и отправляли в путь с едой и питьем и всем необходимым.

– Будь славен наш Господь в Сионе…

В первом ряду что-то произошло, Аннунциата беспомощно пыталась встать. Опираясь на руку Тины, кое-как доковыляла к маленьким боковым дверям. Все повернули головы, но священник невозмутимо продолжал службу; ему была доверена душа умершего, чувства живых и их слабости его не интересовали.

Капитан Комбер пробрался к выходу, обогнул собор и нашел Аннунциату и Тину, сидевших на могильной плите. Аннунциата по-прежнему была бела, как мел, но уже пришла в себя.

– Хочет вернуться в церковь, – сакзала Тина. – Но я ей не разрешила, иначе это случится снова.

– Там ужасно душно, – заметил капитан. – На вашем месте я бы не рисковал, синьора Зеччи.

– Я должна вернуться, – сказала Аннунциата. Но, попытавшись встать, тут же упала обратно.

Капитан сказал Тине:

– Вы, Тина, возвращайтесь и берите все на себя. Я позабочусь о вашей матери. У меня за углом машина, и как только она сможет идти, отвезу её домой и постараюсь уговорить лечь.

– Думаете, она вас послушает?

– Положитесь на британского моряка.

– Ну ладно. Постараюсь вернуться поскорее. Мамочка, послушайтесь капитана и пожалейте себя.

– Все пройдет, только не надо спешить, – сказал капитан. – Возьмите меня за шею и обопритесь как следует. Вот так.

В машине Аннунциата ожила. Больше волновалась не за себя, а за похороны, на которых отсутствовала.

– Идите, Бога ради, домой и отдохните как следует, – сказал капитан. – Никто не посмеет подумать о вас худо из-за того, что вас там не было. Тину я привезу, как только кончится церемония.

– Вы очень добры, – сказала Аннунциата. В доме стояла мертвая тишина. Такая, что, услышав шорох, она не сомневалась – кто-то в кухне!

Неужели Диндони? Кто же еще? Видно сбежал из церкви и вернулся домой. Но как он сюда попал? Ну, сейчас посмотри.

Она рывком распахнула дверь в кухню. Там были двое мужчин. Здоровяк стоял за дверью и захлопнул её пинком, как только Аннунциата перешагнула порог. Партнер его с искаженным от натуги лицом стоял на стуле, что-то ковыряя над очагом. В руке его была маленькая черная коробочка, а из деревянной обшивки стены тянулся длинный черный провод, который он скручивал в моток.

– Что… – начала Аннунциата.

Здоровяк подхватил одной рукой кухонный стул, поставил его перед Аннунциатой и велел:

– Садись и закрой рот!

Аннунциата возразила:

– Не сяду и рта не закрою! Убирайтесь сейчас же!

– Уйдем, когда все будет готово.

Аннунциата обожгла его взглядом. Шок избавил её от слабости. Взглянув на дверь, она поняла, что к ним не успеет. Кричать тоже смысла нет, стены слишком толстые.

Понадобится оружие. На буфете лежал нож, тяжелый и толстый кухонный нож. Она схватила его.

– А теперь прочь от двери!

– Ненормальная, – сказал здоровяк. Партнер его даже не обернулся, спокойно делая свое дело.

– Или ты меня выпустишь, или получишь свое, – сказала Аннунциата.

Она величественно выпрямилась, сжимая нож.

Здоровяк подпустил её к себе почти вплотную, не отступил, только наклонился вперед. Рука с ножом замахнулась, но как-то нерешительно, рука здоровяка последовала за ней. Он не пытался поймать запястье, но резко размахнулся и нож вылетел у Аннунциаты из руки, которая бессильно упала.

– Так, хватит дурака валять, – сказал мужчина. – Говорят тебе, сядь и заткнись!

Что, тебя вздуть, чтобы ты послушалась? Это можно.

Аннунциата села. Она все ещё не столько боялась, сколько злилась. – Я подчиняюсь, раз вас тут двое, сила солому ломит, но вечно вы тут торчать не будете, и только уйдете – я тут же пошлю за полицией. Так что увидим…

– Что увидим?

– Вы бандиты. Вы вломились сюда…

– Что? Что ты скажешь полиции? Мы вломились сюда? Докажи это! Мы что-то украли?

Что именно?

– Вон ту черную коробочку. Я знаю, что это. Я о таких вещах уже слышала. Это подслушивающее устройство.

– Подслушивающее устройство? Да тебя просто высмеют. Кому нужно утруждать себя, монтируя подслушивающее устройство у тебя в кухне? Ты что, политик? Или дипломат?

Или генерал?

– Я хозяйка этого дома, – гордо сказала Аннунциата.

– Это мой дом. Вы вломились в него. А полиция разберется.

Дело уже было сделано. Удалив мелкие черные скобочки, придерживавшие провод, его свободный конец вытянули из вентиляционного отверстия над кухонным окном. Не осталось и следа. Оба визитера, как заметила Аннунциата, были в перчатках.

– Будет лучше, если ты ни о чем не расскажешь полиции.

– Я вас не боюсь, – заявила Аннунциата. – Только вы уйдете, иду прямо в участок.

У них там есть фотографии таких бандитов, как вы. Я вас узнаю. Никуда не денетесь.

Здоровяк внимательно взглянул на Аннунциату. Да, она говорила правду. Эта седовласая пожилая женщина с королевской статью его действительно не боится.

Нагонять на людей страх было его профессией, так что ошибиться он не мог. Оценив проблему со всех сторон, он сказал:

– Полагаю, тебе стоит подумать. То, что мы здесь – это неважно. С тобой ничего не случилось, с домом тоже. Но если ты действительно отправишься в полицию, будет хуже. Ты влезешь в дела больших, очень больших людей, и даром тебе это с рук не сойдет.

– Ты говоришь, со мной ничего не случилось? – взорвалась Аннунциата от гнева и обиды. – А с Мило? С моим мужем Мило?

Мужчины переглянулись и тот, что раньше не произнес ни слова, сказал:

– Его переехал машиной англичанин, мы здесь не при чем.

– При чем. Потому что вы знали, куда он собрался в тот вечер. Вы знали это, подслушали все этой вашей коробочкой.

– О коробочке лучше забудь, как её и не было. – Та уже исчезла в кармане вместе с мотком черного провода и пакетиком черных скобок.

– Не забуду и постараюсь, чтобы не забыла и полиция.

Сунув руку в карман, мужчина достал кожаный бумажник. Из него вынул вырезку из газеты, помятую и захватанную пальцами, и развернул её.

– Читай!

– Для чего? – Аннунциата все-таки взяла вырезку. – Что мне до нее? О чем здесь?

– О молодой девушке, которую нашли на улице в Палермо. – Мужчина ткнул пальцем в нужный абзац. – Вот здесь, видишь? Там написано, что случилось, но написано не все, Я потом ту девушку видел, ей пришлось ампутировать левую грудь.

Аннунциата уставилась на вырезку. Глаза её бегали с вырезки на мужчину и обратно.

Прошептала:

– Зачем вы мне это показываете?

– Эта девушка была не при чем, но семья её наделала глупостей. И к тому же дважды не подчинились. Вот это и произошло. Печальная история, она у них была единственной дочерью. – Он оскалися, показав черные зубы. – У тебя тоже дочь и тоже единственная. Не забывай, что случилось в Палермо, может произойти и во Флоренции.

Сложив вырезку, он убрал её в бумажник, а бумажник – в карман. Все это проделал хладнокровно и аккуратно.

Когда они ушли, Аннунциата долго сидела не двигаясь, только губы дрожали. Когда через два часа вернулась Тина, нашла её на том же месте. Пораженная её видом, кинулась к ней.

– Мамочка, что с тобой? Что случилось?

Аннунциата, обняв её, прошептала:

– Ничего не случилось, девонька моя, и уже не случится.

(обратно)

5. Полный вперед!

Харфилд Мосс писал своему коллеге в Питтсбург:

«Похоже, все несколько задерживается. Вчера меня предупредили, хотя и из третьих рук; главные действующие лица не могут позволить себе, чтобы их увидели вместе.

Их противники не скрывают своего существования и ведут свои игры как коты вокруг блюдца сметаны. Мне пришло как-то в голову, что задержки могут быть только предлогом, чтобы вздуть цену, но и сам я в это не верю. Они также заинтересованы в этой сделке, как мы. В любом случае я подожду ещё с неделю, посмотрю, что из этого выйдет.

Больше здесь ничего нового, как всегда готовятся очередные выборы, стены все залеплены плакатами, с вертолетов и машин разбрасывают листовки. Один из тех, с кем я тут познакомился, англичанин по фамилии Брук, угодил в тюрьму за то, что сбил человека и скрылся. Теперь может получить за это до семи лет…»

***

– Я получил письмо, – сказал капитан Комбер. Элизабет и Тина уже привыкли собираться у него. – Толком не могу его разобрать. Там полно ошибок, да и до каллиграфии далеко. Подписал его некто Лабро Радичелли.

– Лабро? – спросила Элизабет. – Это не тот человек, о котором говорил Роберт?

– Покажите, – попросила Тина.

Капитан подал ей свернутый листок зеленой бумаги с неровным краем, исписанный фиолетовыми чернилами.

– Конверт сохранился? – спросила Элизабет.

– Разумеется. Но если вы имеете ввиду почтовый штемпель, то не надейтесь. Он нечитаем, как и все штемпели в Италии. Только кончается на «О».

– А начинается, вероятно, на «А» или на «Е».

– Вполне возможно, – согласился капитан. – Ну, разбираете вы почерк, Тина?

– Я бы сказала, что человек этот хочет нам дать информацию, касающуюся синьора Брука, и требует сто тысяч лир до востребования в Ареццо. Авансом.

– Иными словами, – сказал капитан, – если мы решим выбросить фунтов пятьдесят – семьдесят, можем что-то за них получить, а можем – нет. Не на тех напал.

– Не отдать ли нам это письмо в полицию? – спросила Элизабет. – Если он что-то знает, они смогут заставить его говорить.

– Только он не пишет, что знает об аварии. Это может быть о чем угодно.

– В любом случае это подозрительно. Будь он порядочным человеком, так дал бы адрес, чтобы можно было с ним связаться.

– Так-так, – протянул капитан.

Тина спросила:

– Вы хотите с ним поговорить? Я могу узнать, где он живет.

– В самом деле?

– Ничего сложного. Радичелли – многие сотни, это очень разветвленный род.

Большинство из них из Ареццо. Мамин племянник, сын её старшего брата, женат на одной из них. Он узнает, к какой ветви рода относится Лабро, понимаете? Если тот боится оставаться во Флоренции, значит уехал в деревню к родственникам, там мы его и найдем.

– Это может помочь, – заметил капитан. – Спросите у мамы, не знает ли она.

– Спрошу обязательно, – По лицу Тины скользнула тень.

– Что случилось, Тина? – спросила Элизабет. – У вашей мамы неприятности?

– Да нет. Но со дня похорон она никак не придет в себя. Посмотрим, что будет дальше.

Когда она ушла, Элизабет сказала:

– Нам нужно будет информировать адвоката Роберта, доктора Тоскафунди. В конце концов, бороться придется ему.

– Это так, – кивнул капитан, но в голове его слышалось осторожное сомнение. – Но информировать его будем выборочно. Надо бы мне зайти к нему и немного его прощупать.

***

Кабинет доктора Тоскафунди находился в старом доме на улице Корсо Бруно дельи Альбицци. С улицы внутрь вел десятиметровый портал, украшенный княжеским гербом.

Весь крытый подъезд занимал спортивный автомобиль «мазерати» оливково-зеленого цвета со старомодными бронзовыми фонарями. Протиснувшись мимо него, капитан нашел лифт, кое-как поднявший его на третий этаж. Доктор Тоскафунди, несмотря на договоренность, заставил его ждать так долго, чтобы капитан успел понять, со сколь занятым человеком имеет дело.

– Прошу, садитесь, – предложил он. – Какая печальная история! Вы приятель синьора Брука? Прошу, закуривайте.

– Не курю, – ответил капитан. – Не могу себе этого позволить.

Тоскафунди слегка усмехнулся.

– Я только что получил из прокуратуры текст показаний Брука. Прокурор Риссо очень честолюбивый парень, но способный.

Капитан торопливо пролистал полдюжины машинописных страниц.

– Мне не кажется, что там есть что-то новое… нет, ничего…

– Согласен. Это только подтверждает то, что мы уже знаем. Брук в тот вечер ехал в своем автомобиле по Виа Канина. И не помнит, что сбил Мило Зеччи.

Что– то в тоне адвоката капитану не понравилось.

– Судя по вашим словам, вы считаете, он его все-таки сбил…

– Такой возможностью не следует пренебрегать.

– Я полагал, мы с вами здесь для того, чтобы даже не обсуждать такую возможность.

– Заметно, синьор капитан, что вы не юрист. Моя задача – оценить любые возможности и потом подсказать клиенту, какой вариант поведения для него наиболее выгоден.

– Я вас не очень понимаю.

– В случае Брука мне не нравятся две вещи, а если не нравятся мне, голову дам на отрез, это насторожит и суд. Во – первых – что он страдает приступами амнезии, и во-вторых – что не может объяснить, как разбил фару. Она не просто лопнула, стекло разбито вдребезги, металлическая оправа повреждена. Якобы у гаража играли дети, – но никто их там не видел и не слышал.

– Вы предлагаете – давайте говорить в открытую, – чтобы Брук сознался?

– Посоветовать ему такой шаг, – это большая ответственность, но, возможно, мне придется взять её на себя. – Адвокат заерзал на стуле и наклонился вперед, словно желая подчеркнуть свои слова. – Я видел результат вскрытия. Мило Зеччи был жив ещё минимум два часа после того, как был равен в голову. Он был оглушен, но не убит на месте. Можете представить себе, как на это отреагирует суд? Только представьте себе, – старый Мило лежит в кювете, он беспомощен и умирает, но живой ещё бесконечные два часа. Вывод: если бы водитель остановился и вызвал помощь, Мило остался бы жив.

– Это ухудшает нашу позицию, – неохотно признал капитан, – но почему вы думаете, что должно повлиять на наш курс?

– Напрашиваются, дорогой синьор капитан, два курса, – если мне можно воспользоваться вашей метафорой. С одной стороны, – и я понимаю, что именно это вы имеете ввиду, – мы можем стоять до последнего. Можем утверждать, что Брук не задавил Мило, что опознание машины свидетелем Кальцалетто – ошибка или попросту ложь. Что разбитая фара с несчастьем не связана. Все это можем утверждать. Но если суд нам не поверит, если сочтет, что он лжет, то, что он не остановился помочь, будет истолковано как умысел. И результаты такого хода вещей могут быть очень тяжелыми.

– Ладно. Что тогда вы предлагаете?

– Я предлагаю, чтобы Брук допустил возможность, что Мило Зеччи он все-таки сбил.

И заявил, что ничего не помнит. В этом случае показания об амнезии можно было бы истолковать в его пользу, а не наоборот. Вы меня понимаете?

– Да, – уныло сказал капитан, – понимаю.

– Отлично. В таком случае…

– Я пришел вам кое-что сообщить. Возможно, это не впишется в сложившееся у вас впечатление, но я все равно скажу. Речь идет о Лабро Радичелли.

– Ах, о Лабро? Да?

Вежливо выслушав капитана, Тоскафунди сказал:

– Боюсь, что вы гонитесь за призраком, но в конце концов это ваше дело.

– Так вы не думаете, что у Лабро есть с этим что-то общее?

– Я абсолютно уверен, что нет, и советую вам тоже выбросить его из головы.

Извините, но я уже опаздываю в мэрию.

– Извините, что я вас задержал.

– Ну что вы, что вы…

Скрипучим лифтом они вместе спускались вниз. Привратник уже распахнул дверцу машины.

– Вас куда-нибудь подвезти? – спросил Тоскафунди.

– Спасибо, я предпочитаю ходить пешком, – сказал капитан.

Оливково-зеленый «мазерати» величественно влился в словно расступившийся перед ним уличный поток. Капитан долго глядел ему вслед, воинственно выпятив бородку.

Потом, развернувшись на каблуке, зашагал в противоположную сторону.

***

– Насколько я знаю, синьор капитан, – сказал мэр, – вы отстаиваете интересы Роберта Брука. Если это так, можете рассчитывать на мою помощь. Синьор Брук, как вы знаете, мой фронтовой друг, а такие связи прочнее всего на свете. Правда, пока я не знаю, чем мог бы помочь.

– Для начала хотелось бы знать, что вы думаете об адвокате по фамилии Тоскафунди?

Мэр усмехнулся.

– Разумеется, я его знаю. Мы даже вместе учились.

– Как вы думаете, он хороший адвокат?

– Очень известный. Пожалуй, самый известный из флорентийских адвокатов.

– Порядочный?

– Дорогой синьор капитан, о таких вещах у юристов спрашивать не принято. Скажем так, – он твердо и ловко отстаивает интересы клиента, который ему платит.

– Вот именно, – сказал капитан. – Только платит ему не Брук.

Мэр вдруг широко открыл глаза, прятавшиеся до того под тяжелыми веками, и взглянул на капитана.

– Ну да? А кто ему платит?

– Профессор Бруно Бронзини.

– Как благородно! Он тоже друг Роберта?

– Насколько я знаю, встречались они однажды. На приеме на вилле Бронзини. И вступили в научную дискуссию, едва не переросшую в скандал.

– Могу себе представить; Роберт Брук – стоик, и Бронзини – эпикуреец.

– Так с чего же такая щедрость?

– Возможно, дело в предстоящих выборах. Ведет дело Брука Антони Риссо, который баллотируется в магистрат. Правящая партия имеет на него большие виды. Кто знает – может быть, он доберется и до поста министра юстиции. Бронзини же принадлежит к оппозиции. Возможно, он готов заплатить Тоскафунди только для того, чтобы досадить Риссо. Дело Брука уже вызвало взрыв страстей, далеко превосходящий его действительное значение.

– Это я заметил на похоронах, – невесело сказал капитан. – А ведь эти люди ещё не знали, что Мило был жив ещё два часа после несчастья.

– Простите, кто это вам сказал?

– Тоскафунди.

– А он откуда знает? Это стоит как следует обдумать, капитан. – Мэр начал считать на пальцах.

– Во-первых, прокуратура не обязана была информировать Тоскафунди о результатах врачебной экспертизы, потому что с точки зрения закона Брук все равно виновен.

Во– вторых в суде же это могло сыграть прокурору на руку, создавая соответствующее настроение. В-третьих, информация о результатах экспертизы могла быть пробным камнем в попытке договориться с защитой, в том смысле что, если Брук признает частично вину – в том, что сбил Мило, то обвинение не будет настаивать на более серьезном обвинении – что скрылся, не оказав помощи. – Мэр дошел до мизинца.

– Следует из этого что-то для нас или нет? Можем, например, сделать вывод, что обвинение не так уверено в себе, как хотело бы нам внушить? Да, полагаю, что можем.

– Я думаю ещё проще, сказал капитан. – Я убежден, что у Бронзини на совести какие-то махинации, и он не хочет, чтобы Брук совал в них свой нос. Смерть Мило, видимо, несчастный случай, улица там и вправду опасная. Кто-то опознал жертву и сообщил не полиции, а Бронзини, который решил не упускать случая. Нужно было только подкупить кого-то, кто, якобы видел машину Роберта и даже запомнил номер.

И ещё послать кого-нибудь разбить Бруку фару.

Мэр выслушал его молча. Потом, улыбнувшись, сказал:

– Вы не забываете, что существует и третья, совсем простая возможность? Что Брук и в самом деле это сделал?

***

Когда капитан Комбер вернулся домой, он занялся почтой, пришедшей за время его отсутствия. Одно было от старого сослуживца, уехавшего в Новую Зеландию и писавшему о ней с таким восторгом, что капитан просто физически ощущал, как ему там скучно. Читая письма, капитан вдруг заметил, что кое-что не в порядке.

Письменный стол у него содержался всегда в том же систематическом порядке, что и вся квартира. Тот, кто обыскивал его, вернул все на место – но недостаточно тщательно. И ящик открыт был ключем, не подходившим к замку, и закрыть его снова до конца не удалось. И порядок в ящике был нарушен.

Капитан долго сидел, поглаживая бородку и оценивая происшедшее. На лице его рисовалось глубокое удовлетворение. Как бы он не относился к мнению Тоскафунди, мэр ему нравился и его сомнений он не мог игнорировать. Но теперь никаких сомнений не оставалось. Враг существует, он здесь. Пока это только облачко на горизонте, световой блик на экране радара, но он существует и усомниться в этом нельзя.

(обратно)

6. Погоня за призраком

Утром на третий день после ареста Брука в наручниках перевезли из полицейского управления в городскую тюрьму. Тюрьма Мурата, стоявшая на восточном конце Виа Гибеллина, в полной мере испытала натиск наводнения. И теперь, с новыми кованными решетками на окнах и свежепокрашенными дверями и оконными рамами, она показалась Бруку куда приветливей, чем унылое здание управления полиции в центре города.

В тот же день его посетил британский консул. Брука он застал за чтением «Потерянного рая».

– Какой-то англичанин сидел тут шесть месяцев, – пояснил он, – пока пытались найти доказательства, что он совершил подлог.

Перевел три главы гекзаметром на итальянский. Местами вполне прилично.

– Надеюсь, вас не оставят тут на шесть месяцев, – сказал сэр Джеральд. Как идут дела?

– Сегодня утром здесь был Тоскафунди. Видно, ему очень хочется, чтобы я сознался.

– Что убили Мило Зеччи?

– Неумышленно. С учетом плохого уличного освещения и того, что там уже были аварии, суд мог бы решить, что Мило я сбил, не заметив, все равно был бы осужден, но на меньший срок, чем если бы сбил его, понял, что произошло и оставил там умирать.

– Так вам рекомендует Тоскафунди?

– Да.

– Звучит разумно, но трое ваших друзей будут разочарованы, если вы сознаетесь.

Ваш друг капитан Комбер, ваша служанка Тина и моя дочь Элизабет.

– Чудная троица, – признал Брук. – А каково их мнение о том, что случилось?

– Насколько я понимаю, они считают, что профессор Бронзини занят какой-то деятельностью, если не преступной, то непорядочной, и боится, что вы разрушите его планы. И поэтому он устроил вам ловушку. Пока вы будете торчать за решеткой в ожидании суда, он провернет свою махинацию.

– Понятно, – протянул Брук. – Но зачем тогда присылать мне собственного адвоката?

Что, его угрызения совести замучали? Или хочет отвести от себя подозрения? Или для него главное, чтобы я сознался, и он мог быть уверен, что наказание меня не минует?

– Я бы сказал, последнее.

– Но как мои друзья полагают, как им удалось меня подставить?

– Полагают, кто-то видел Мило Зеччи, сбитого машиной, сообщил Бронзини и тот не упустил свой шанс. А чтобы обвинение выглядело более убедительным, той же ночью разбили вам фару.

– Здорово они это придумали, а из Бронзини сделали просто сверхзлодея. Только я как-то не вижу его в такой роли. А вы?

– Если честно, не верю этому бреду ни на грош.

– И какой же, по их мнению, подозрительной деятельностью занимается Бронзини?

– Насколько я знаю, они ещё не решили. Но, видимо, это как-то связано с продажей этрусских древностей.

Брук задумался, рассеянно листая «Потерянный рай», словно пытаясь бежать от действительности обратно к могучему противостоянию Добра и Зла, схватившихся в звездной бесконечности. Сэр Джеральд не раз в своей жизни беседовал со многими людьми во всяких тюрьмах, но никогда не встречал никого, кого так демонстративно не интересовала собственная судьба.

– Видимо, это тоже из области бреда, – добавил он.

– Не знаю, – сказал Брук. – Там со мной произошло кое-что интересное. Когда я в тот раз поехал взглянуть на их раскопки, меня сопровождал его управляющий Ферри и мне показалось, что он разбирается. Сказал мне, что открыли родовую гробницу знаменитого этрусского пирата по имени Тринс. Он там был изображен на своем боевом корабле с великолепным шлемом на голове. Потом, выходя из гробницы, я хотел заглянуть в одну небольшую комнатку по другую сторону коридора, Ферри это не понравилось и он быстро меня увел. Но, посветив фонариком, я кое-что успелзаметить. Тот самый шлем, что на настенной росписи…

– Тот же шлем?

– Точно такой же.

Сэр Джеральд задумался, потом сказал:

– Но я не понимаю…

– Если шлем принадлежит Тринсу, который был главой всего рода, или племени, его должны были найти в самой центральной гробнице всего комплекса. В гробнице, которую можно было бы назвать сокровищницей и которую они вроде все ещё ищут.

– Понимаю, – протянул сэр Джеральд. – Хотите сказать, что если гробницу все же нашли, то скрывают это?

– Да, это одна из возможностей, – подтвердил Брук.

***

– Я же тебе говорила, – воскликнула Элизабет. – Я знала, там не все чисто. Мы должны что-то предпринять.

– Но, девочка моя, даже если Брук и прав насчет шлема, у нас нет оснований полагать, что это как-то связано с гибелью Мило.

– Связано, и мы узнаем, как.

Сэр Джеральд вздохнул. Он очень любил свою младшую дочь. Видел, как она превращалась из неуклюжего малыша в длинноногого подростка, из семнадцатилетней надменной интеллектуалки в разумную и уравновешенную двадцатчетырехлетнюю молодую женщину, и понимал, что она перестала быть только его дочерью, став независимой и самостоятельной личностью. Но так и не мог избавиться от многолетней привычки жить её заботами. От старых опасений, что она неудачно выйдет замуж, он давно избавился. Теперь начинал бояться, что вообще не выйдет.

– Да перестань ты, ради Бога, – сказала Элизабет.

– Ты о чем?

– Перестань вздыхать. Обещаю не вовлекать тебя в деятельность, недостойную дипломата.

– Я думал не о себе, – возразил сэр Джеральд. – И если по-правде, не о тебе, а о Бруке.

– Хочешь сказать, что если поднимем шум, ему придется ещё хуже?

– Вот именно.

– Потому что в глубине души убежден, что он виновен. Думаешь, он сбил Мило Зеччи из-за очередного приступа и сам об этом не знает. Сознайся!

– Я…

– Признание умиротворяет душу…

– Не навязывай мне свои взгляды, пожалуйста! Я слишком стар, чтобы мною командовали. Не в чем мне сознаваться.

– Но ты все равно так думаешь, и потому хочешь добиться срока поменьше. Но я-то знаю, что он невиновен, и хочу доказать это. Нужно доказать его полную невиновность.

Сэр Джеральд вздохнул снова.

***

Прокурор Антонио Риссо положил на стол начальника папку, сказав:

– Заключение экспертизы, которое нам направила римская лаборатория, кажется мне весьма весомым, особенно микроснимки. Вы их просмотрели?

– Видел.

– Полагаю, расследование можно считать оконченным.

– Не согласен, – возразил городской прокурор. – Заключение экспертизы действительно весьма убедительно доказывает, что Мило Зеччи был сбит автомобилем Брука. И поводов утверждать, что в машине ехал кто-то другой, не Брук, у нас тоже нет.

– Но тогда…

– Но вы хотите доказать наличие умысла, Антонио. Обвиняете его в том, что умышленно сбил Зеччи и уехал. Каковы ваши доказательства на этот счет?

– Показания свидетельницы Кальцалетто. Когда заскрипели тормоза, она обернулась и увидела, что машину занесло и она остановилась. Но потом снова сорвалась с места и поехала в её сторону. Она была так удивлена, что запомнила номер. А когда наутро было найдено тело, сообщила в полицию, как порядочная гражданка.

– Как порядочная гражданка, – прокурор кивнул.

– Тормозной след утром ещё был виден и подтвердил её рассказ.

– Кальцалетто утверждает, что несчастье произошло в половине одинадцатого.

Откуда такая уверенность насчет времени?

– Она была в гостях у сестры, оттуда ушла в четверть одиннадцатого. Идти ей до Виа Канина пятнадцать минут.

– Любопытно, – заметил прокурор, – как люди, которые обычно понятия не имеют, который час, становятся предельно точны, столкнувшись с преступлением.

– Есть причины сомневаться в её показаниях?

– Вовсе нет. Но, с другой стороны – как нам усомниться в показаниях могильщика?

Как его, собственно… – Карла Фрутелли?

– Фрутелли, по моему мнению, ненадежный свидетель.

– Почему?

– Он слишком стар и бестолков. И глух, как пробка.

– Но он же слышал, как проехала машина, и скрип тормозов, и визг шин в заносе. И совершенно уверен, что это произошло в половине двенадцатого. Как вы это можете объяснить?

– Очень просто. Он и правда все это слышал, но перепутал время.

– Но время он называет очень уверенно, – подкусил его городской прокурор. – И, надо же, он тоже был в гостях у сестры. Ушел от неё в одиннадцать, и ровно полчаса ему нужно, чтобы дойти до дома у ворот кладбища.

– Значит он путает час, когда ушел от сестры.

– Вы сверили его показания с показаниями сестры?

– Не видел в этом необходимости.

– Так сделайте это. В делах такого рода не следует учитывать только те доказательства, что подтверждают позицию обвинения.

– Я полагал, что знаю свои обязанности.

– Мой дорогой Антонио, в этом я убежден. И так же убежден, что ваше рвение заслуживает уважения. Но нам недостаточно некоторых фактов, мы должны знать все.

***

Капитан Комбер поднял глаза от карты и взглянул на часы. В его распоряжении было ещё четыре часа дневного света. Должно хватить.

Список, который дала ему Тина, включал имена всех двадцати шести семей в районе Ареццо, связанных родством с Радичелли. Карта была ещё довоенной, что создавало дополнительные проблемы, и менее настойчивый человек бы сдался, но капитан только погладил бородку, вычеркнул очередное имя (глухой крестьянин с горбатой женой и четырьмя недружелюбными псами) и пустился дальше.

Около шести он свернул на грязный проселок, ведший к ферме Сан Джованни. При виде колеи капитан заколебался, но тут заметил след от новых шин «мишлен».

– Проехал он, проеду и я, – решил капитан. Через пять минут дикой тряски одолел последний крутой поворот и очутился перед фермой. Позвонил, повторяя в уме фразы, которые произнес в тот день уже четырнадцать раз.

Двери открыла старушка в черном. Капитан объяснил, что он из министерства социального обеспечения и должен выяснить у Лабро Радичелли неясности в его документах.

Большинство из этого было для старушки китайской грамотой, но главное она поняла.

– Вы хотите поговорить с Лабро?

У капитана забилось сердце.

– Да. Мне его нужно видеть.

– Я поищу. Вы англичанин?

– Да.

– В войну у нас тут был один англичанин. Из Австралии.

– Это же надо!

– Он был военнопленный, понимаете? Обещал моей внучке жениться, – старушка засмеялась.

– И женился?

– Вернулся в Австралию. Думаю, там он давно был женат. Взгляну, закончил ли Лабро с тем другим синьором.

Исчезла. Прошло двадцать минут. Лабро с неизвестным синьором все ещё не закончил.

Капитан разглядывал фотографии на стенах. Была их дюжина, и все свадебные.

Надеялся, что внучка смогла найти замену коварному австралийцу.

В коридоре раздались шаги, дверь открылась и вошел мужчина средних лет. Двери за собой он закрыл пинком.

– Вы Лабро Родичелли?

– Похоже, что так.

Капитан почувствовал, как от него несет спиртным.

– Я хочу сделать вам предложение.

– Небось страховку? – Лабро показал в усмешке бурые кривые зубы.

– Это был только предлог.

– Лишнее. Я знаю, зачем вы здесь.

– Тем лучше.

– Вас зовут Комбер. Я писал вам пмсьмо. Вы английский адмирал.

Капитан принял новый чин не моргнув глазом. Что-то в поведении Лабро ему не нравилось и он хотел понять, что.

– Я написал вам, как другу того англичанина, что сидит за решеткой из-за старого Зеччи. За то, что сбил его и оставил в кювете. Правильно?

Капитан ещё больше выпятил бороду, но все ещё молчал.

– И вы хотите, чтобы я помог. Я ведь ему предлагал. Послушайся он меня, ничего бы не случилось. Но он не хотел, все задирал нос. Теперь уже поздно. Предложение отменяется. – Он грохнул кулаком по столу. Молчание капитана его бесило, хотелось спорить, но было не с кем. – То, что я предлагал, уже не продается.

– А что вы предлагали?

– Ага, вы хотите знать? Верю. Теперь вы готовы и заплатить. Пришли с полной мошной. Так я вам тогда прямо скажу, что вы и ваш приятель можете сделать. Вы можете меня… – и Лабро отчетливо объяснил, что именно.

– Как хотите, – сказал капитан и повернул к дверям. – Зря я сюда тащился. – Его спокойствие приводило Лабро в ярость, казалось, он готов на него броситься, но что-то во взгляде капитана его удерживало.

– Если вдруг передумаете, знаете, где меня искать. До свидания. – 126 – Капитан вышел во двор. Он хотел проверить свои подозрения. На грязной брусчатке видны были следы покрышек «мишлен», исчезавшие где-то за домом.

(обратно)

7. Статика и динамика

– Это мой дом, – заявила Аннуциата. – Здесь все мое, каждый кирпичик, каждая щепочка. И я говорю, что Диндони тут не останется!

– Мы не можем его выбросить на улицу, – сказала Тина.

– Дадим ему неделю, пусть найдет себе другое жилье.

– А квартплата?

– До неё мне дела нет. Мило был человек бережливый. Деньги у нас есть и на наш век хватит.

– Ну, если ты так считаешь, – с сомнением в голосе сказала Тина.

– Мы могли бы сдать флигель какому-нибудь художнику. Они вечно ищут мастерские.

Как раз вчера я видела объявление… вот, в газете… О, Господи!

Листая «Коррера ди Фиренца», она вдруг заметила снимок в одном из репортажей.

– Что там? – спросила мать.

– Посмотри, ты посмотри сюда! На эту женщину.

– Что там пишут? Прочитай, доченька!

– «Важная свидетельница по делу англичанина Брука, обвиняемого в убийстве флорентийца Мило Зеччи, – Мария Кальцалетто.»

– Ну и что?

– Тут её фотография, гляди! – Тина сунула матери газету. Аннунциата, надев очки, сказала:

– Лицо её мне кажется знакомым.

– Это Мария, Мария, к которой ходит Диндони. Работает в кафе на углу. Я их там видела сто раз.

– Точно?

– Тут немного нерезко, – признала Тина, – но это она.

– Что это значит?

– Это значит, что мы были правы. Это заговор, и Диндони в нем замешан. У него слюнки текли по нашей мастерской, дождаться не мог.

– Диндони? – недоверчиво переспросила Аннунциата.

– Ну, разумеется, не один, с сообщниками. Помнишь, что говорил нам отец? Что за ним следили двое. Тогда мы смеялись, а он был прав. Диндони сказал им, что отец вечером куда-то собрался. Но… – Тина вдруг запнулась. – Но откуда он мог это знать? Отец ведь был так осторожен и говорил только в кухне. Мама, что с тобой?

– Ничего.

– Ты неважно выглядишь.

– Ничего странного. Но ты заговорила об отце и сразу все вспомнилось… Что ты собираешься сделать?

– Поговорить с этой женщиной.

– Ладно, поговори, – ей теперь явно хотелось, чтобы дочь ушла.

На углу стояла машина Меркурио. Тот выскочил, когда подошла Тина. Первой её мыслью было не обращать внимания. Но потом она решила, что помощь его может понадобиться, и сказала:

– У меня тут кое-какие дела в кафе. Если хочешь, пошли.

В зале было как всегда днем пусто, но в задней комнате кто-то двигался. Откинув портьеру, они вошли. Мария расставляла бутылки на полках, доставая их из картонных ящиков. Заметив вошедших, остановилась и равнодушно взглянула на Тину и чуть внимательнее – на Меркурио.

– Что вам угодно?

– Поговорить, – сказала Тина. Швырнула газету на стол. – Это Ваше фото?

– Возможно, – ответила Мария, не глядя на снимок.

– Вы давали показания в полиции?

– Я рассказала то, что видела и слышала.

Тина рассмеялась. Нельзя было назвать этот смех приятным.

– Вы рассказали им, как научил вас мерзавец Диндо.

– Я говорила только правду.

– Чего вас понесло на Виа Канина в половине одиннадцатого ночи?

– А это запрещено?

– Почему вас не было здесь? В это время в кафе полно народу, а? Если в эту забегаловку вообще кто-то ходит.

Мария на обиду не ответила.

– Если хотите знать, мы в тот вечер закрыли в девять. Старик Тортони не возражал.

Я сказала ему, что мне нужно к сестре. Она живет у римских ворот. От неё я и возвращалась, когда случилось несчастье.

Меркурио сказал:

– Это звучит как сказочка для полиции. Лучше скажите нам поживее, как было на самом деле – Все так и было.

– Странно, что ты вдруг решила навестить сестру, – заметила Тина, – хотя всем известно, что вы с ней два года не разговариваете. С той поры, как она отбила твоего любовника.

– Лжешь! – Лицо Марии залилось румянцем.

– А с каких это пор от Римских ворот возвращаются по Виа Канина?

– Я не собираюсь отвечать на ваши вопросы.

– Кто был тут в тот вечер, когда вы закрыли кафе в девять часов?

– Как кто?

– Тут были двое мужчин? Верно? Один здоровенный, другой поменьше?

– Не знаю, о чем вы, – заявила Мария, но прозвучало это неуверенно.

– Да хватит, – сказала Тина. – Ну не такая ж ты дура. Последние дни они торчат тут каждый вечер, развалившись, как свиньи, и хлещут вино за счет заведения.

Тут заговорил Меркурио, заговорил громко и безапелляционно.

– Чую кровь, – сказал он.

Обе женщины пораженно взглянули на него. Мария побледнела.

– Я владею даром свыше. Я провижу будущее и прошлое тоже. И говорю вам, – Меркурио не спускал с Марии взгляда, полного темной силы, – говорю вам, что той ночью в комнате произошло нечто ужасное.

Мария не выдержала:

– Не смотрите на меня так! Ничего тут не случилось! А если случилось, я не имею с этим ничего общего. Меня здесь не было…

Она вдруг умолкла, то ли вскрикнув, то ли всхлипнув, но причиной этого был не Меркурио, а здоровяк, который вошел в комнату, откинув штору.

– Эти типы к тебе пристают, милочка? – спросил он.

Тина ахнула, а Меркурио, все ещё во власти какой-то высшей силы, медленно обернулся, взглянул на здоровяка и сказал:

– Ваши руки в крови…

– Будет лучше, если вы уберетесь отсюда, – сказал здоровяк. – Девушка из-за вас нервничает.

Тина сказала:

– А ты чего раскомандовался, мерзавец проклятый?

Не обращая на неё внимания, тот быстро шагнул к Меркурио, схватив его за воротник. С таким же успехом мог заняться ловлей угрей. Меркурио ловко вывернулся из его захвата, оставив в руках здоровяка пиджак.

Тина огляделась в поисках оружия. Ближе всего был бильярдный кий. С криком – «Получай, дъявол!» – она взмахнула тяжелым концом кия над головой бандита. Тот ловко увернулся, но стоявшей за ним Марии не повезло. Тяжелый конец кия угодил ей в висок, раздался глухой удар и Мария сползла на пол.

По– прежнему не обращая внимания на женщин, здоровяк не спускал глаз с меркурио, сказав:

– Ну ладно, если хочешь, устроим стриптиз.

Рванувшись вперед, он напряг руки, ухватил Меркурио за шелковую сорочку и рванул.

Шелк разорвался, обнажив голубую майку.

Меркурио зашипел: – Гад! – и бросился на него. Тот врезал ему в живот, точнее собирался, но Меркурио, который был не менее ловок, чем его противник, в последний момент увернулся, подставил бок, обхватил здоровяка руками и, отжав его голову, впился зубами ему в ухо.

Большинство людей от такого приема бы взвыло, но здоровяк и не пискнул. Вырвав правую руку, он спокойно поднял её и нацелился Меркурио в глаз. Меркурио пришлось отпустить ухо и отвернуть лицо. Но рука нажимала все сильнее и, не повышая голоса, здоровяк прохрипел: – А теперь я тебе вырву глаза!

На этот раз взвыл Меркурио. Его вопль призвал Тину на помощь. Все это время она возилась с Марией, пытаясь выяснить, жива та или нет. Теперь подхватила с полу кий, тщательно прицелилась, как игрок в гольф перед ударом, и огрела здоровяка изо всех сил по затылку в то самое место, где череп переходит в шею.

Здоровяк вздрогнул. Колени его подломились и он рухнул, не отпуская Меркурио, который, похоже, лишился чувств. Тогда, схватив ближайшую бутылку, Тина вырвала пробку и плеснула содержимым в лицо Меркурио.

Тот дико закашлялся, сел и заорал:

– Перестань! Ты что делаешь? Ведь это джин!

Мария застонала и перевернулась на живот.

– Слава Богу, – сказала Тина. – Я боялась, что она отдала концы.

– А что с этим бандитом?

– С ним? Может я его и убила, но мне плевать.

Меркурио посмотрел на тела на полу, взглянул на Тину, все ещё сжимавшую кий, потом на себя и расхохотался.

– Знаешь что? – сказал он. – Пожалуй, нам лучше смыться. И немедленно. Я отвезу тебя к нам домой.

Тина колебалась. Потом сказала:

– Ну ладно. Надеюсь нас никто не заметит. Выглядишь ты просто ужасно. И этот кошмарный запах…

До виллы Рассена они добрались без помех. Поставив машину, Меркурио подвел Тину к боковому входу.

– Так мы попадем прямо в мою спальню.

– В твою?!

– Послушай, ну в чем дело? Пошли!

В спальне он придвинул Тине кресло, налил ей рюмку коньяку и исчез в ванной с кипой чистой одежды. События в кафе явно укрепили его уверенность в себе.

Появившись через двадцать минут, снова был как огурчик.

– Ну, так гораздо лучше, – сказала Тина. – Хоть джином больше не несет. Прости, что я на тебя его вылила, думала, это вода.

– Ты здорово держалась, – сказал Меркурио.

– И ты тоже. Чуть не откусил ему ухо.

– Ну ладно, все в порядке.

Они долго молча смотрели друг на друга.

– Ты знала, что у меня есть такие способности?

– Догадывалась.

– Потому меня Бруно и усыновил. Искал Тагета.

– Кого?

– Тагета. Это один из этрусских богов. Этруски верили, что время от времени рождается дитя по имени Тагет, одаренное божественной силой.

– И как его узнать?

– Это должен быть ребенок, совершенный во всех отношениях – и телесно, и духовно.

Иметь идеальное телосложение и преуспевать во всех видах спорта. Но дело не только в теле, но и в уме. Мои способности проявились уже в раннем возрасте. С детства я блестяще считаю в уме. В семь лет демонстрировал свое умение в университете Перуджи – это университет Бруно – на кафедре математики. Перемножал в уме семизначные числа и извлекал корни из пятизначных.

– Надо же! – сказала Тина. События этого вечера и алкоголь вызвали у неё непреодолимое желание поспать, но Меркурио явно поймал второе дыхание.

– Это ещё не все! Таких чудо-детей полно, и они быстро иссякают, но мои способности все росли. В девять лет я начал интересоваться топологией и комбинаторикой, в одиннадцать – статикой и динамикой, в двенадцать – дифференциальным исчислением.

– И это тебе хоть как помогло? Это что-то дает – знать подобные вещи?

Меркурио встал, утратив несколько свою божественную спесь.

– Я покажу тебе, зачем это нужно, – сказал он. – Иди за мной.

По узкой лестнице они спустились в подвал, прошли длинный коридор и оказались перед массивными дубовыми дверьми, которые Меркурио открыл одним из своих ключей.

– Господи! – воскликнула Тина. – Что это?

– Гробница Бруно.

– Тут его похоронят?

– Он так задумал.

– Со всеми этими горшками и статуэтками и всем остальным? Разве они не стоят бешеных денег?

– Стоят, – равнодушно отмахнулся Меркурио. – Но это все ерунда. Взгляни лучше сюда. Нет, чуть пониже, вот сюда. Постучи-ка.

– Это не камень, а металл.

– Это дверь сейфа. Сталь замаскированная под камень. Хитро, да?

– Как она открывается?

– Вот так. – Меркурио достал из кармана нож, сунул лезвие в щель и квадратная плитка отошла, открыв циферблат.

– Ты знаешь код?

– Код не знает никто, кроме Бруно. По крайней мере, он так думает.

Тина вгляделась в цифры на диске. Теперь всякий сон с неё слетел. Покрутила пальцем стальной диск, пощелкивавший при каждом движении. Набрала несколько раз по восемь цифр в разном прядке.

– А, черт, – вздохнула она. – Это сколько же нужно пытаться, чтоб угадать? Если, конечно, не знать верную комбинацию.

– Ну, ряд из восьми последовательных чисел – от 1 до 9, кроме нуля – дает сорок три миллиона сорок шесть тысяч восемьсот двадцать один вариант. И если даже по шесть секунд на попытку, и повторять их без остановки – это примерно восемь лет, пятьдесят восемь дней и девять часов.

– Примерно?

– Я не учитывал високосные годы.

– Лучше я пробовать не буду, спасибо.

– И не надо. Мне случайно удалось найти нужную комбинацию.

– Как?

– Ну, другому бы это было трудно, – скромно признал Меркурио. – Отец, как ты видишь, пускает меня сюда, у меня есть ключ. Несколько раз он открывал сейф в моем присутствии. Старался при этом, чтобы я держался подальше и не видел, какой набирает код, но он не знал, что я запомнил, какие цифры стояли на циферблате и сколько раз он повернул диск по часовой стрелке и против. Тем самым я резко ограничил число сочетаний и из них определил ту самую комбинацию, которая нужна.

Говоря все это, Меркурио тонкими белыми пальцами поворачивал циферблат, и Тина нетерпеливо заглядывала ему через плечо. Она была настолько увлечена, что не заметила тень, упавшую из распахнутой двери, и не услышала тихих шагов у себя за спиной.

И тут произошли сразу три события.

Меркурио набрал последнюю цифру, ухватил рукоятку и дернул её. Дверь сейфа немного приоткрылась. И тут же через его плечо протянулась рука и захлопнула дверь.

– Не думаю, что отец ваш будет в восторге, – сказал Даниило Ферри.

***

В тот вечер в 22. 50 в участке карабинеров на Виа дель Барди зазвонил телефон.

Трубку снял лейтенант Лупо, внимательно выслушал, сказал: – Мы этим займемся – и что-то пометил себе на листке. Потом повернулся к карабинеру Сципионе.

– Звонит синьора Зеччи. Беспокоится за свою дочь, та ушла из дома в пять часов и ещё не вернулась.

– Зеччи? Знакомая фамилия.

– Это жена Мило Зеччи – точнее, его вдова.

– Того, которого задавил англичанин?

– Которого якобы задавил англичанин, – спокойно поправил его лейтенант. – Не нужно опережать приговор суда.

– Разумеется.

– Зайдите к ней и постарайтесь успокоить. Скорее всего ничего не случилось. Дочь её молода и, насколько я помню, хороша собой. Наверняка ушла на свидание.

Так случилось, что великолепный «даймлер» Бронзини с сидевшим за рулем Артуро в безупречной униформе свернул на улочку Сдруччиоло Бенедетто с одного конца в тот самый момент, когда черная полицейская машина въехала на неё с другого. К двери Зеччи машины подъехали одновременно и стали там, как два могучих зверя, которые неожиданно встретились на узкой тропе в джунглях.

Аннунциата, открывшая дверь, на миг замерла, но тут же бросилась к Тине, которая вышла из «даймлера», и прижала её к груди.

– Ну что ты, мама, – спрашивала её Тина. – Я ведь часто возвращалась позднее, гораздо позднее. Еще нет и полуночи.

– Я знаю, девочка моя.

– А ты тут названиваешь в полицию, словно Бог весть, что случилось.

Аннунциата расплакалась. Выплакавшись, сказала, хлюпая носом:

– Я за тебя боялась. Из-за того, что сказали те типы.

– Какие типы?

– Ну те, в день похорон.

– Расскажи мне все.

– Они сказали, что страшно отомстят тебе, если я скажу хоть слово.

– Ты им поверила?

– Им нельзя не поверить. Они с Сицилии.

– А раз они с Сицилии, так значит супермены? Что, у нас нет полиции? Не существует закона? И вот ты их слушаешь и молчишь, а сама умираешь от страха, если я опаздываю домой! И чего ты добиваешься своим молчанием?

– Она права, синьора Зеччи, – заметил Меркурио. Он тихонько сидел в углу, не встревая в семейные дела. – Вы все равно боитесь, так что лучше расскажите нам обо всем.

Аннунциата решилась.

– Ладно, расскажу.

Выслушав её, Меркурио заметил:

– Видите, я был прав.

– Прав в чем?

– Я почувствовал это в кафе. Инстинкт меня никогда не обманывает. Там произошло нечто ужасное.

(обратно)

8. У британского консула неприятности

Капитан Комбер позвонил в контору адвоката Тоскафунди в десять утра. Ему было сказано, что синьор доктор ещё не пришел; позвонив в одиннадцать, он узнал, что у того совещание, а в двенадцать – что доктор пораньше ушел на обед. В два часа он ещё не вернулся, а в четыре снова был занят.

В пять капитан Комбер оставил адвокату записку. Понимая, что тот очень занят и не сможет уделить ему внимание в рабочее время, он собирается навестить его вечером на дому.

Секретарша, принявшая сообщение, была не в восторге. Сказала, что позвонит ему ещё раз. Ухмыльнувшись, капитан ехидно поблагодарил за любезность. Через десять минут раздался звонок. Секретарша сообщила, что синьор доктор может принять его немедленно.

Капитан ответил, что будет через десять минут, заботливо запер новый замок особой конструкции и сбежал по ступеням.

Это происходило в то же время, когда у Тины с Меркурио произошло небольшое приключение в кафе.

Капитан приступил прямо к делу.

– Когда мы с вами разговаривали в последний раз, я сказал, что подозреваю человека по имени Лабро Радичелли. Того, который поссорился с Бруком перед самым несчастьем и собирался продать ему какую-то информацию. Такое же предложение он письменно сделал и мне, но, к несчастью, забыл указать свой обратный адрес.

Когда я вам это рассказал, вы посоветовали этим не заниматься. Сказали, что Лабро не имеет с нашим делом ничего общего.

– Это правда. Сигарету? Да, я забыл, вы не курите…

– Вы утверждали, что Лабро – призрак, и что искать его – это терять время…

– Вот именно.

– Почему тогда его поисками занялись вы? И не только искали. Вчера вечером вы его даже навестили.

– Я? Здесь какая-то ошибка.

– НЕ надо выкручиваться, – прервал его капитан. – Ваш «мазерати» был спрятан за домом, когда я вчера приехал к Лабро. Я видел его собственными глазами.

Достав из серебряной шкатулки на столе сигарету, адвокат долго старательно вставлял её в мундштук. Потом неприступно заявил:

– Простите, синьор капитан, но я не обязан отчитываться перед вами за свои действия.

– Вот именно, – сказал капитан, – это меня и заботит. Кому вы, собственно, подотчетны? Пока что главным для вас было заставить вашего клиента взять вину на себя. Когда его друзья находят свидетеля, могущего дать показания в его пользу, вы спешите к нему, чтобы заткнуть рот. Будьте добры не перебивать меня! И дураку ясно, что Лабро получил от вас больший куш, чем рассчитывал содрать с нас. Он сам едва не проболтался.

– Если он сказал нечто подобное, то лгал.

– Значит вы признаете, что были у него?

– Не признаю и не отрицаю. И вы не имеете права меня допрашивать.

– Тут вы ошибаетесь. Может вы и лучший адвокат Флоренции, но по-моему вы мошенник, который предал своего клиента, потому что вам за это заплатили.

– Я не собираюсь выслушивать такие оскорбления.

– Будете, потому что я подам на вас жалобу в коллегию адвокатов.

Тоскафунди усмехнулся.

– Вы полагаете, они поверят этой фантастической истории?

– Пожалуй, нет. Но я скажу вам, кто поверит. Мэр Флоренции, у которого достаточно влияния и власти в этом городе. И он приятель Брука.

Тоскафунди вскочил. На побелевшем лице выступили багровые пятна.

– Пока вы не возьмете назад ваши фантастические и ничем неподкрепленные утверждения, я не могу заниматься этим делом.

– Это лучшее, что я от вас слышал.

– Вы хотите подать на меня жалобу в коллегию адвокатов. Не выйдет. Я сам подам на вас жалобу и если приведу в ней все ваши заявления, можете быть уверены, ни один юрист, ни один дорожащий своим именем адвокат не захочет взяться за это дело.

– Лучше никакого адвоката, чем адвокат – жулик, – заявил капитан. – Не провожайте меня, я сам.

***

На следующее утро капитана к девяти утра настойчиво пригласили к британскому консулу. Подъезжая к воротам, ему пришлось пропустить встречную машину, за рулем которой заметил чем-то знакомого ему молодого человека. «Юрист, – подумал он, – и кандидат на выборах… Как же его зовут?…»

Консул был в своем кабинете. С ним – высокий, солидного вида мужчина со смуглым лицом и седыми усами, который напомнил капитану ослика Иа из истории о Винни-Пухе, но оказался английским юристом, которого звали Том Проктор.

– Все мы здесь друзья Брука, – сказал сэр Джеральд, – поэтому я буду откровенен.

К сожалению вы несколько осложнили ситуацию, капитан.

– Если это так, мне очень жаль, – сказал капитан, но по голосу это было не слишком заметно. – Что происходит?

– С восьми утра у меня беспрестанно звонит телефон. Уже звонили председатель флорентийской гильдии юристов, председатель коллегии адвокатов и генеральный секретарь союза флорентийских адвокатов и прокуроров.

– Прекрасная компания. Что им нужно?

– Жалуются, что вы угрожали и оскорбляли одного из лучших представителей флорентийской адвокатуры. По одной из версий, вы даже угрожали уму физическим насилием. Поскольку вы британский подданный, ответственность за вас несу я. И должен позаботиться о том, чтобы это не повторилось.

– Ах, так, – сказал капитан. – Вы не хотите для разнообразия послушать, как было дело?

– Разумеется.

Когда капитан закончил, заговорил Том Проктор.

– Вы спросили его, почему он поехал к Лабро?

– Было совершенно ясно, почему.

– Несомненно. Но однозначно вы его не спрашивали? Как юрист я вам хочу сказать, что если бы я вел какое-то дело и постороннее лицо – простите, что я вас так называю, – явившись ко мне, начал рассказывать о каком-то коронном свидетеле, я бы его только высмеял. Но точно также я мог бы отправиться к этому свидетелю, чтобы самому убедиться, не знает ли он чего-нибудь важного.

– Верно, – сказал капитан, – но одно остается неясным. Лабро что-то собирался продать, сам говорил это Бруку и написал это мне. Но когда я пришел к нему, об этом и речи не было. Кто-то дал ему больше. Кто еще, если не эта скользкая гадина?

– Оскорблениями вы только усугубляете бестактность, которую допустили, – сказал сэр Джеральд. – Надеюсь, понимаете, как серьезно повернулось дело. Теперь по всей Флоренции не найти юриста, который взялся бы за дело Брука.

– Да что вы, не может быть все так плохо! Найти адвоката всегда можно, Только вопрос, где взять деньги?

– И где же мы их возьмем?

Капитан был несколько ошарашен.

– В Италии это несколько иначе, чем у нас, вы знаете? Вам не приходит в голову, кто мог бы нам ссудить пятьсот фунтов на залог?

– Это будет так дорого стоить?

– Как минимум. И намного больше, когда начнется процесс.

– А у Брука нет денег?

Ответил ему Том Проктор.

– И да, и нет, но в основном нет. Не будь он таким альтруистом, жил бы припеваючи. Его дед по матери, Леопольд Скотт, когда-то модный художник, заложил основу семейного состояния. Слава его быстро миновала, но по части финансов он неплохо соображал. Вложил деньги в такие компании, как «Де Бирс» и «Хадсон Бэй», и все эти акции сегодня поднялись в десятки раз.

– И чьи это деньги?

– Его мать до конца своих дней жила на ренту, которая потом перешла к Роберту и его сестре Фелиции. Но Роберт не принял свою долю. Заявил, что это противоречит его принципам, – жить тем, что не заработал сам.

– И Фелиции досталось все?

– Вот именно.

– Она не поможет?

– Не знаю. Фелиция придерживается викторианских взглядов. И хотя живет в богатстве, созданном портретами городских советников, заслуживших дворянство, и почетных вдов, увешанных бриллиантами, в глубине души она не одобряет искусство.

– Но если узнает, что случилось с Робертом?

– Об этом и речи быть не может. Чтобы обратиться к ней, понадобится согласие Роберта, а он его никогда не даст.

– А в консульстве нет каких-нибудь фондов на подобные дела?

– Небольшие, – грустно ответил консул, – и не на этот случай. Фунтов двадцать можно найти, чтобы отправить домой загулявшего моряка, но не больше.

– Так нужно организовать подписку, – сказал капитан. – Я для начала даю сто фунтов.

– Пожалуй это пойдет, согласился сэр Джеральд. – Многие присоединятся, если я попрошу их лично. Единственная проблема… – казалось он не знает, как сказать.

– В чем? – спросил капитан.

– Их нужно будет убедить, что деньги уйдут не впустую. Прежде, чем начнете возражать, позвольте сообщить вам кое-что еще. Утром у меня был синьор Риссо. Он прокурор, ведущий дело Брука. Своих намерений он не скрывал. Хотел, чтобы я посетил Брука и убедил его признать свою вину.

– Понимаю, – сказал капитан. – Лишился одного союзника – Тоскафунди, от которого мы избавились, и потому теперь пытается заполучить вас, чтобы загребать жар чужими руками. Вы, конечно, отказались.

Сэр Джеральд, с трудом сдерживая гнев, заявил:

– Предлагаю вам, капитан, чтобы вы перестали приплетать к делу чувства, дружбу, верность и прочие похвальные качества. Исходить будем из фактов. Риссо показал мне заключение полицейской лаборатории в Риме. В волосах Мило Зеччи обнаружены осколки стекла, два из них даже застряли в черепе. Их извлекли и сравнили с осколками рассеивателя фары с машины Мило. Микроснимки однозначно показывают, что они идентичны. У обвинения поэтому нет никаких сомнений, что Мило был сбит именно машиной Брука. А раз мы не можем утверждать, что кто-то ночью взял машину, сбил Мило и вернул машину в гараж – слишком это неправдоподобно – значит, его задавил Брук.

(обратно)

9. Головоломка

– Значит, я расшевелил это их осиное гнездо, – сказал капитан Комбер. – Не впервой. Помню, как-то раз уличил адмирала, что тот вместо учений ловил рыбу.

Ничего, сошло. – Проблеск веселья в нем тут же погас. – Но, черт возьми, что же делать?

– Выше голову, – сказала Элизабет. – Мы хотя бы не сидим сложа руки. Остальные вообще ничего не делают.

– Но есть ли в этом какой-то смысл?

– Полагаю, есть. То, что нам только что рассказала Тина, чрезвычайно важно.

Такие совещания втроем по вечерам в квартире капитана в последние дни стали непременной частью их жизни.

– Важно, – согласился капитан, – ну и что с того?

– Это как головоломка, – сказала Элизабет. – Понимаете, что я имею ввиду?

Вначале вы складываете легкие места, например по краям, но внутри пока ещё ничего не понятно, разве что несколько небольших кусочков. И тут вы повернете такой кусочек вверх ногами – и ура, подходит! И сразу составляется вся картина.

– Хотел бы я знать, как провернуть этот фокус.

Элизабет его не слушала. Подперев кулаком подбородок, смотрела в окно на сгущавшийся сумрак этрусского вечера. Потом сказала:

– Совершенно ясно, здесь переплелись несколько разных нитей. Нам нужно проследить каждую до конца, потом заняться следующей – и так далее. В конце концов мы найдем, где они переплетаются.

– С чего, по вашему, нам начать?

– Начнем с того, что видела Тина у профессора в сейфе.

– Я толком-то не видела, – сказала Тина, – этот мерзавец Даниило Ферри пришел и захлопнул сейф у нас перед носом. Но там было золото, это я знаю точно. Ожерелье и вроде бы серьги и что-то вроде… – она провела рукой по лбу.

– Диадемы?

– Нет, больше похоже на корону. И ещё несколько шкатулок. Длинные низкие шкатулки на ножках.

– Ковчежцы?

– Да, можно сказать и так. Из полированного камня. Меркурио мне сказал, что этот камень называется, сейчас вспомню – да, алебастр. И ещё женская фигурка. В сейфе она лежала, но думаю, должна стоять. Тоже из алебастра.

– Какой величины?

Тина развела руки примерно на полметра.

– С подставкой?

– Не заметила. Сейф был открыт всего несколько секунд.

– Нужно поговорить со специалистом, – сказал капитан. – Но я знаю только одного – Роберта и тот в тюрьме Мурата.

Элизабет заметила:

– Недавно у нас обедал один англичанин, его зовут Харфилд Мосс. Если он ещё во Флоренции…

– Все ясно. – Капитан что-то пометил в блокноте. – Найти Мосса. Что дальше?

– Дальше более-менее ясно, – продолжала Элизабет. – Те двое мужчин. Коробочка, о которой говорила Аннунциата, – видимо, микрофон, который кто-то установил на кухне Зеччи. Провода от него провели куда-нибудь в комнату Диндони.

– Вам не кажется странной такая предусмотрительность? – спросил капитан, – С чего бы они рассчитывали услышать нечто для них интересное?

– Это ясно из рассказа Тины. Когда Роберт впервые пришел к её отцу, они беседовали в мастерской. И вдруг Зеччи замолчал, потому что был убежден, что Диндони подслушивает.

– Да, так оно и было, – сказала Тина. – Диндо явно подслушивал. Его свинячьи ушки просто созданы для подслушивания у замочной скважины.

– Значит единственное место, где они могли разговаривать, была кухня.

– Ладно, – кивнул капитан. – Вы меня убедили. Но так ли было важно то, что слышал Диндони?

– Он слышал разговор о том, как всё будет вечером, как Зеччи якобы пойдет к врачу, но ускользнет черным ходом, слышал, где и когда они встречаются с Робертом. Он все слышал.

Капитан задумался.

– Но зачем все это было Диндони?

– Передал все тем двум бандитам, с которыми он заодно. Кстати, что ты предприняла насчет них, Тина?

– Заявила в полицию.

– И что сказали в полиции?

– Что они будут иметь ввиду.

Капитан фыркнул.

– Не отклоняйтесь от курса, – сказал он. – Положим, что ваш Диндони слышал все, о чем шла речь, и положим, что он передал все своим громилам. И что они сделали?

Все трое уставились друг на друга.

– Хорошо, – сказала Элизабет. – Следующий фрагмент головоломки именуется Лабро.

Что он пытался продать?

– Тут разгадка полегче, если я не ошибаюсь. Милейший профессор Бронзини затеял какую-то аферу. Вероятно, уже докопался до главной гробницы и достал оттуда все ценные предметы.

– Золото и алебастр уложил в сейф.

– Да. А теперь оттягивает официальное сообщение об этом, пока все наиболее ценное не уйдет за границу. Вот тогда и сообщит о находке гробницы и продемонстрирует уйму менее ценных предметов – терракоту, бронзу и все такое прочее, что отправится в музеи и начнутся всеобщие восторги. Лабро, по-видимому, что-то пронюхал. Остальные крестьяне настолько темны, что не сообразят, что происходит.

– Или слишком зависят от профессора. В конце концов они его арендаторы, то есть почти невольники.

– Такое более чем правдоподобно. Теперь нам становится ясно, почему наш дорогой Бронзини прибег к услугам синьора Тоскафунди, чтобы заткнуть рот Лабро. Не может допустить утечки информации, тем более до того, как сплавит свою добычу.

– Так, с этим мы разобрались, – сказала Элизабет. – Но все ещё не ясно, как было дело с Робертом. Или это все только роковое стечение обстоятельств?

– Нет, нет и нет.

– А синьору Роберту это поможет? – спросила Тина. Последние слова были произнесены по-английски, и Тина понятия не имела, о чем речь.

– На этот вопрос ответить трудно, – сказала Элизабет. – Если бы выяснить, что же случилось на самом деле, да ещё доказать это!

– И найти человека, который займется защитой Роберта…

– Не только найти адвоката, но и деньги ему заплатить.

– Если нужны деньги, у меня кое-что есть, – сказала Тина. – Пятьдесят тысяч лир.

– К сожалению этого мало.

– А сколько нужно?

– Тысяч пятьсот. Может быть и миллион, чтобы довести дело до конца.

– Адвокаты так дорого обходятся?

– Адвокаты – сущее разорение, – сказал капитан. Взглянул на Элизабет, и та ответила: – Рада помочь, но мои возможности тоже невелики.

– И у меня то же самое…

Тут капитана прервал шум, поднявшийся снаружи. Внизу кто-то кричал по-итальянски.

Капитан подошел к дверям, открыл их и прислушался. Теперь кричали уже несколько голосов.

– Опять кто-то застрял в лифте, – сказал капитан. – Чертова колымага! Милые дамы, мне потребуется ваша помощь. Эй там, потише! – последнее замечание он прокричал в пролет лестницы, но безрезультатно. Из лифта по-прежнему неслись сдавленные звуки.

– Элизабет, вы спуститесь на один этаж и нажмите кнопку в тот самый момент, что и я здесь. Тина останется на площадке и подаст нам знак. А вы там, внизу, перестаньте, черт побери, орать! Так, Тина, когда я махну рукой – пуск!

Что– то клацнуло и двери лифта открылись. Перед капитаном предстала женщина средних лет в твидовом костюме и коричневых мужского фасона туфлях, с зеленым плащем через руку. Ее породистое лицо кого-то ему напоминало, но не мог припомнить, кого.

– Наконец-то сказала гостья. – Я очень рада, что вам удалось открыть эти ужасные двери.

Двери тут же начали закрываться. Капитан едва успел их задержать.

– Скорее выходите, пока ещё можно, – поторопил он.

– Я тоже так думаю, – сказала дама. – Вы, конечно, капитан Энтони Бэзил Комбер?

– К вашим услугам.

– А это?…

– Мисс Элизабет Уэйл и мисс Тина Зеччи.

– Превосходно, – сказала дама. – Как раз все трое, с кем я хотела познакомиться.

Может быть мы войдем? Я – Фелиция Брук.

Когда все сели, мисс Брук взяла все в свои руки с той же энергией, с которой, как подумала Элизабет, она председательствовала во всевозможных женских и благотворительных союзах.

– Когда я прочитала в «Дейли Телеграф» очень краткую заметку о неприятностях, в которые попал Роберт – даже не сообщил мне об этом – я тут же поняла, что ему понадобится финансовая помощь. Том Проктор вас возможно информировал, что Роберт в приступе сомнительного великодушия перевел все семейное состояние на мое имя.

Я же в нем не нуждаюсь, наоборот, деньги скапливаются в банке и заставляют меня платить Бог знает какие налоги. Теперь-то, наконец, им можно найти применение. Я открыла здесь в «Банко ди Наполи» счет на тысячу фунтов и могу перевести еще, если понадобиться. Но для начала этого должно быть достаточно.

– Более чем достаточно, – сказал капитан. – Но как вам это удалось? Ведь запрет на вывоз валюты…

– Мне говорили, что такой запрет действительно существует. Тогда я зашла к директору английского банка и тот согласился со мной, что речь идет о критической ситуации и в этом случае запретом следует пренебречь.

– И никаких проблем, – кивнула Элизабет.

– Абсолютно. – Мисс Брук перенесла свое внимание на Элизабет. Ее голубые глаза были удивительно похожи на глаза Брука. – Хватило пяти минут, и все было решено.

Я ещё раз убедилась, что интеллигентные люди всегда в состоянии понять, в чем дело. Сложнее было с вашимотцом, моя милая. Не хочу сказать, что он не интеллигентен, но исключительно упрям.

– Твердолоб до безобразия, – кивнула Элизабет.

– Пришлось объяснить ему, что его миссия совершенно ясна. Как британский консул он отвечает за британских подданных и их благополучие. Его собственные чувства тут совершенно не при чем.

– И что он? – поинтересовался капитан.

– Начал что-то говорить о суде, законах и доказательствах. Совершенно не убедительно! Никогда не думала, что доживу до того, что британский консул будет расхваливать мне достоинства итальянской юстиции. Так я ему и сказала. Вот и все, что я могу вам рассказать.

Она встала. Остальные тоже.

– Я в банке распорядилась, чтобы они заверили вашу подпись, капитан, на несколько дней я задержусь, так что, надеюсь, мы ещё увидимся.

– Если вы скажете, в каком отеле…

– Остановилась я не в отеле, а у своей старой приятельницы Элис Плант. Всем – до свидания! Полагаю, не стоит ещё раз рисковать с вашим лифтом, лучше уж я пойду пешком.

***

– Если я вас правильно понял, – сказал мэр Трентануово, – и если в вашем распоряжении неограниченные средства, то проблема становится вполне разрешимой, хотя и по прежнему сложной. Во Флоренции найдется немало адвокатов, не обращающих внимания на мнение своего союза. Вопрос лишь в том, чтобы не выбросить денег впустую, на того, кто их съест и потом пальцем не шевельнет.

Мэр задумался, попыхивая трубкой.

– Думаю, в нашем случае лучше доктора Риккасоли не найти никого. Правда, характер у него не сахар, но… – Нацарапав что-то на клочке бумаги, бросил его капитану. – Это телефон его жены. Сошлитесь на меня, и она вас с ним сведет.

Капитану показался странным такой способ ведения переговоров с адвокатом, но клочок бумаги он сунул в карман и уже направился к выходу, когда мэр сказал:

– Я понимаю, что пока не сделал всего, что мог для моего друга Роберта. Просто сейчас всё время отнимают выборы, как только они пройдут, у меня появится гораздо больше времени. Если пройдут удачно, будет больше и возможностей. К тому же я кое-что предпринял, и хотя непосредственно Роберту это не поможет, но его противникам добавит хлопот.

– Я не сомневаюсь, что вы делаете все возможное, – сказал капитан.

***

У доктора юриспруденции Риккасоли не было приемных часов по одной простой причине – у него не было конторы. Встреча с ним капитана, согласованная через его жену, проходила в модном кафе на Пьяцца дела Република.

– Он будет сидеть за столом в углу у дверей, – предупредила жена, – и будет пить шоколад со сливками.

Как заметил капитан, адвокат добавил к этому ещё шоколадный торт со взбитыми сливками. Риккасоли оказался маленьким толстячком с быстрыми любопытными глазами и приплюснутым носом.

– Мне очень приятно познакомиться с вами, синьор капитан. Мэр рассказал мне о вас и о неприятностях вашего друга. Вы не возражаете, если мы обсудим их через пару минут? Я хотел бы послушать музыку…

В кафе играло трио. За роялем сидела седовласая женщина средних лет, мужчины ненамного моложе. Музыку капитан узнал.

– Моцарт, – сказал он, когда стихли аплодисменты, энергично поддержанные Риккасоли.

– Из увертюры «Мнимая садовница», малоизвестное произведение. Меня прежде всего интересовало исполнение.

– Вы музыкант?

– Был пианистом. К сожалению, на это не проживешь. Пришлось уйти и заняться правом. Вам не кажется, что эту женщину стоит послушать?

– Прекрасно играет. Вы её знаете?

– Это моя бывшая клиентка. Мне удалось её выручить. Смотрите, официант! Выпьете шоколаду?

– Чаю, – сказал капитан. – С лимоном и без молока. А что она сделала?

– Убила мужа.

– Почему?

– Бог её знает. Может быть, не оценил её игру на рояле. Но не будем отвлекаться от наших проблем. Кусочек торта?

– Спасибо, – ответил капитан, – воздержусь.

– Блюдете фигуру, понимаю. Как все англичане. Удивительно, вы все просто помешаны на фигуре и на платежном балансе. И совершенно напрасно. Что плохого – быть толстым или в долгах? Главное – не расстраиваться из-за такой ерунды. А теперь расскажите мне, в чем дело. С самого начала. – Доктор Риккасоли поддел вилкой очередной аппетитно выглядевший кусок торта и добавил: – И не упускайте ни малейших подробностей.

***

Полковник Нобиле, начальник флорентийской полиции, изучил документы, лежавшие перед ним на столе. Он был доволен, так как они подтверждали его многолетнее и глубокое недоверие к англичанам. Инспектора, который принес документы, спросил:

– Вы сами, инспектор, не сомневаетесь в этих фактах?

– Нисколько, синьор полковник.

– И какие вы из них делаете выводы?

– Из них вытекает, что капитан Комбер – агент Интеллидженс Сервис, британской разведывательной службы.

– Сомневаюсь, – сказал полковник. – Такие люди сидят в посольствах, чтобы иметь дипломатическую неприкосновенность. – Это тайный агент, синьор полковник.

Донесения шлет каждый день. Адресованы они некоему Смиту, – явно условный адрес в Лондоне, и оплачивает его один известный английский еженедельник. И выяснился интересный факт. В этой газете ещё никогда не появилось ни одного материала капитана Комбера.

– И это одно из его донесений?

– Самое свежее.

Полковник снова взглянул на текст, приложенный к донесению. Он начинался словами:

«Рулада – Филигрань – Оболос» – и продолжение в том же духе, причем одни слова были длинными, другие – короткими и многие – необычными. Кончался текст словами:

«рисунок Е8».

– Уже расшифровали?

– Дешифровальное отделение занимается этим, синьор полковник. Проблема в том, что это, видимо, механический код.

– Поясните.

– У получателя должен быть набор определенных масок, которые накладываются на массив текста определенным образом. Свободные поля масок образуют текст собственно донесения.

– Тогда последние слова означают тип маски, которую нужно использовать?

Хитроумная система.

– И почти неразрешимая.

– Если не можем раскрыть, то хотя бы прикроем, – решил полковник. – Я немедленно поговорю с британским консулом.

(обратно)

10. Харфилд Мосс и Элизабет

– Безграничное бесстыдство! – заявил прокурор Риссо.

– Вы не преувеличиваете, милый Антонио?

– Ни в коем случае. Это дискредитация, намеренная и систематическая дискредитация. – Швырнув на стол листок желтой бумаги, он ткнул в него пальцем.

– Мне увеличили налог за мусор, потому что количество вывозимого из моего дома мусора превышает нормы, установленные городскими властями!

– А оно действительно превышает?

– Разумеется. Но то же самое во всех домах, но никто больше такого не получил. А вот! – он достал следующий листок. – Доплата за воду, потому что моего садовника застали с разбрызгивателем при поливке газона. Или вот – это пришло сегодня утром.

Городской прокурор внимательно просмотрел документ.

– Но это очевидно. На вас выписан налог с предметов роскоши, поскольку вы построили бассейн для плавания. Ну, если вы действительно можете себе такое позволить, Антонио…

– Это не бассейн!

– Нет?

– Это водоем для золотых рыбок, и он там уже был, когда я дом купил.

– И вы в нем не плаваете?

– Он два метра в длину. Там и рыбкам негде повернуться.

– Но почему вы думаете…

– Ничего удивительного. Все это исходит из аппарата мэра Трентануово.

– Полагаете, он устраивает вам своего рода вендетту?

– Я в этом абсолютно уверен.

– Почему?

– В своих предвыборных речах я был просто обязан высказать по адресу его партии такое, что он мне долго не забудет.

– Ах так, – протянул городской прокурор. Развязав шнурки, открыл лежавшую на столе папку. – Вы убеждены, что он руководствуется политическими мотивами?

– А какими же еще?

– Вы не забыли, что он приятель синьора Брука?

– Понятия не имел.

– К тому же его старый фронтовой товарищ.

– Полагаете, тут есть личные мотивы?

– Полагаю, мотивы тут смешанные, – сказал городской прокурор. – Он укрепил бы свой авторитет в партии, выиграй он дело в суде, точно так же, как если бы он выиграл выборы. Причем первое может здорово повлиять на второе. – Он покопался в бумагах. – Полагаю, дело нужно завершать поскорее.

– Целиком с вами согласен. Теперь, когда есть заключение экспертов, следствие можно считать законченным.

– Почти законченным, милый Антонио. Если бы могильщик изменил свои показания.

Если бы, например, признал, что слышал визг тормозов на час раньше, чем утверждал, я охотно счел бы обвинение безупречным и передал дело в суд.

– Старые люди часто путают время, – заметил Риссо. – Я прикажу допросить ещё раз.

Вполне может случиться, что при обстоятельном допросе его показания окажутся не так однозначны, как в протоколе.

– Я уже сталкивался с такими случаями, – подтвердил городской прокурор.

***

Лейтенант Луко спросил:

– Вы проверили заявление этой девушки?

– Я сделал все, что мог, – ответил карабинер Сципионе. – Деталей установить не удалось, слишком неопределенным было само заявление. Я поговорил с девицей…

– С Тиной Зеччи. Это, видимо, дочь Мило Зеччи, которого сбила машина. Что она вам сказала?

– Она была в кафе неподалеку от своего дома на Виа Торта, это заведение с неважной репутацией, на него уже были жалобы. Принадлежит оно человеку по фамилии Тортони, но тот редко в нем появляется. Всем там заправляет Мария Кальцалетто…

– Свидетельница по делу Мило Зеччи.

– Вот именно. Тина Зеччи сообщила, что зашла в кафе в обществе молодого человека и у них произошла ссора с Кальцалетто.

– Кто был тот молодой человек?

– Меркурио Бронзини, приемный сын профессора Бронзини с виллы Расенна.

– Профессора Бронзини я знаю. Насколько помню, он как-то связан с делом Мило Зеччи, напомните мне, пожалуйста.

Сципионе неохотно сказал:

– Мило Зеччи когда-то работал на него, и профессор Бронзини проявил участие к его семье. Как я уже говорил, произошел резкий обмен мнениями…

– Интересное совпадение, что трое людей, причастных к делу Мило Зеччи, замешаны и в этом инциденте, вам не кажется?

– Мне это не показалось существенным.

– А я бы сказал, в это что-то есть.

Лейтенант задумался, Сципионе занервничал.

– Вы хотите, чтобы я продолжил?

– Давайте. Итак, произошел обмен мнениями. А потом?

– Девушка говорит, в кафе вошел какой-то мужчина.

– Которая девушка говорит? Синьора Зеччи или Мария Кальцалетто? Выражайтесь точнее, Сципионе.

– Прошу прощения. – Сципионе побагровел от злости и рот его под черными усами неприятно искривился. Если лейтенант это и заметил, то не подал виду. Спросил:

– Полагаю, вы запротоколировали показания мисс Зеччи?

– Разумеется.

– Тогда лучше прочтите мне их.

– Сейчас принесу.

– Не нужно, они здесь в шкафу. Я изучал их вчера вечером.

Сципионе насторожился. Подойдя к шкафу, он достал папку, вынул из неё лист бумаги и вернулся к столу. Стараясь не выдать себя голосом, спросил: – Мне прочитать весь протокол?

– Нет, только с того места, где появляется мужчина.

– Вот, это здесь. «В комнату вошел мужчина. Я его не знаю, но, судя по виду, это один из той парочки, которые последние десять дней толклись вокруг кафе. Оба они сицилийцы и похожи на мафиози. Мужчина напал на Меркурио. Я ударила его биллиардным кием, при этом досталось и Марии, так что она даже потеряла сознание. Нам удалось сбежать.» Это все.

– Интересно, вам не кажется?

– Что же здесь интересного?

– Что жалуется синьорита Зеччи. Кием досталось незнакомому мужчине и Марии Кальцалетто, а жалуется тот, кто им всыпал.

– В самом деле… – протянул Сципионе.

– А больше вы ничего не заметили? Речь идет о двух мужчинах с Сицилии, явных мафиози, которые десять дней назад появились во Флоренции. Насколько я помню, дней десять назад мы получили с Главного вокзала донесение о приезде двух подозрительных типов. Я не ошибаюсь?

– Не ошибаетесь.

– И вы должны были проверить отели и пансионы и выяснить, где они остановились.

Вы сделали это?

– Сделал.

– Найти таких людей нетрудно.

Сципионе опять побагровел.

– Видимо они поселились у земляков, которые рады помочь им скрыться.

– Вполне возможно, – согласился лейтенант. Казалось, интерес к делу у него пропал. – Я получил распоряжение из прокуратуры. По делу Мило Зеччи, о котором мы только что вспоминали, нужно проверить кое-какие факты, прежде всего – показания свидетеля, как же его зовут-то? А, вот. Фрутелли, Карло Фрутелли, могильщик с Виа Канина.

– Я его знаю. Старый склеротик.

– На бумаге его показания выглядят совершенно недвусмысленно, но не совпадают с показаниями остальных свидетелей. Фрутелли утверждает, что слышал, как по Виа Канина на большой скорости проехала машина. Потом раздался скрип тормозов и визг шин.

– Следы заноса были видны на мостовой ещё на следующее утро, как раз возле лежащего тела. В чем же противоречие?

– Во времени. Фрутелли утверждает, что слышал эти звуки в полдвенадцатого. В это время Брук уже давно был дома в постели.

Сципионе рассмеялся.

– И это все? Разница в час? Этот дедуля настолько дряхл, что уже не отличает полдень от полночи.

– Думаю, вам нужно с ним поговорить.

– Сделаю.

– Уточните его показания.

– Постараюсь, чтобы после нашего разговора его показания не вызывали никаких сомнений, – пообещал Сципионе.

***

– Вы очень любезны, согласившись уделить мне время, – сказала Элизабет. – Учитывая, зачем я пришла.

– Если я знаю хоть что-то, что может оказаться для вас полезным, мисс Уэйл, я к вашим услугам, – ответил Харфилд Мосс. – Как поживает ваш отец?

– Очень хорошо.

– А ваша сестра?

– Тоже отлично.

– Очень рад. А теперь скажите, что я могу для вас сделать?

– Мне нужно узнать как можно больше о подделке этрусских древностей.

Харфилд Мосс слыл игроком в покер с международной репутацией и славился умением принять любую новость, глазом не моргнув. Сейчас это умение ему пригодилось.

Спокойным голосом спросил:

– Ваш интерес чисто академический, мисс Уэйл, или вы собираетесь этим заняться?

– Я не собираюсь делать этрусков своим хобби, – ответила Элизабет. – Но интерес у меня не чисто академический. Мне кое-что нужно узнать. Это связано с обвинением против Роберта Брука.

– Того симпатичного англичанина, что чуть не упал в оьморок?

– Да.

– Если я могу быть вам полезен, пожалуйста. Хотя я не понимаю, как этрусские древности, подлинные или фальшивые, связаны с тем, что Брук кого-то задавил.

Может быть, вы поясните?

Элизабет попыталась. Она немного нервничала. Харфилд Мосс смотрел на неё в упор так пронзительно, словно просвечивал двумя камерами. И в то же время она почувствовала, что он не так уж сосредоточен на её рассказе, что думает о чем-то, ей неизвестном, что взвешивает сильные и слабые места своей позиции и прикидывает, что лучше – говорить или молчать. Когда она закончила, сказал:

– У вас две версии, насколько я понимаю? Первая, – что профессор Бронзини выкопал насточщий клад, который хочет продать за границу. Не отрицаю, это совпадает с информацией, имеющейся у меня. Надеюсь, подробностей вы от меня не потребуете. Могу вам только сказать, что отчасти поэтому я здесь. Но особенно заинтересовала меня ваша вторая версия – что никакого открытия вообще не было, и что все так называемые находки – просто подделки.

– Я хотела узнать, существует ли такая возможность.

– Вообще-то такую идею я бы сразу отверг. В прошлом, разумеется, бывали успешные подделки. У нас в Британском музее всего пятьдесят лет назад погорели с одним саркофагом, а в двадцатые годы появились знаменитые этрусские воины из тер ракоты. Музей «Метрополитен» в Нью-Йорке от этого шока до сих пор никак не опомнится.

– Но если удавалось провести и настоящих специалистов…

– Разумеется. Но мы говорим о прошлом, мисс Уэйл. Любая из этих подделок современным спектрографическим анализом была бы раскрыта за пять минут. Вот, для примера. В нью-йоркском случае оказалось, что как красители применялись кобальт, олово и марганец, то есть металлы, которых никак не могло быть в подлинных изделиях. Когда этрусский ремесленник хотел получит ту роскошную черную глазурь, которую вы видите на их керамике, – её называют «буччеро» – он должен был прибегнуть к трехкратному обжигу, потому что минеральные добавки ещё не были известны. В сороковые годы это доказал Теодор Шуман, который даже реконструировал печь по этрусской модели…

– Простите, – заметила Элизабет, – это для меня слишком сложно. Вы утверждаете, что сегодня, в наше время, невозможно подделать этрусскую терракоту так, чтобы обмануть специалистов?

– Безусловно. То же самое касается бронзовых и железных предметов. Тут обнаружились бы серьезные отличия в патине и во включениях.

– Существует вообще какой-то материал, с которым подделки могли бы получиться?

– Я как раз собирался к этому перейти, мисс Уэйл. Все, что вы мне рассказываете, именно поэтому меня так и интересует – и беспокоит. Материалы, которые сразу приходят в голову, потому что оба натуральные и не поддаются анализу – это золото и алебастр.

– Ну вот, – выдохнула Элизабет, – значит все это было не случайно.

– Но должен вас предупредить, что даже если работать с этими материалами, остаются непреодолимые трудности. Во-первых, проблемы стиля. Пришлось бы копировать общеизвестные этрусские оригиналы, что само по себе может вызвать подозрения, или придумать что-то самой. Но при этом для успеха нужны не только огромное мастерство, но и – я бы так выразился – чисто этрусский менталитет.

Этрусский взгляд на мир.

– Хорошо. А следующая проблема?

– Она ещё сложнее. Коллекционеры называют это родословной. Вы выставляете этрусский раритет, подходящий и по стилю, и по материалу. Первое, о чем вас спросят – откуда это? Вы можете не отвечать, но тогда сразу возникнут подозрения.

Тем, кто создал те нью-йоркские подделки, повезло. Место, которое они назвали, проверить не удалось – началась война. А когда она кончилась и все минные поля уничтожили, и стало возможным нормально путешествовать, прошло так много времени, что они могли себе позволить некоторую неопределенность по части координат. «Может это было и здесь, а, может быть и на две мили дальше, вон в той долинке.»

– Ясно, – сказала Элизабет. – Но, положим, у вас есть могильник, причем на вашей собственной земле. Могильник, раскопками которого вы занимаетесь, и все об этом знают. Вы роете как попало и где попало, пока не наткнетесь на центральную гробницу погребального комплекса. К несчастью в ней нет ничего сенсационного.

Только шлем и немного оружия, поскольку покойный был пиратом. Тогда вы готовите уйму ценнейших предметов, золотые украшения, алебастровые ковчежцы и разные статуэтки – и вот вам, сенсационная находка готова.

– Вы могли бы сделать блестящую карьеру преступника, мисс Уэйл, – сказал Харфилд Мосс.

Да, ему было о чем подумать.

***

Карабинер Сципионе лично отправился на кладбище, расположенное за Виа Канина.

Машину он оставил в начале улицы и дальше, посвистывая, пошел пешком. Даже днем место это нельзя было назвать приятным. Тротуар узкий и горбатый, мостовая потрескавшаяся, запущенная, занесенная оставленною дождевыми потоками грязью. По одну сторону – ряд домов, предназначенных на снос, с заколоченными окнами и заросшими бурьяном палисадниками. По другую – невысокий забор с заржавленной решеткой по верху, охранявший покой усопших и остатки их памятников.

Сципионе насвистывал все бодрее. Это был веселый малый, полный южного жизнелюбия.

Он весь так и пышел здоровьем, глаза светились радостью жизни.

Открыв ворота, он по тропинке направился к лачуге могильщика, стоявшей за живой изгородью из кипарисов. Крохотный домишка не превышал размеров соседних склепов.

Еще на ход Сципионе обдумал ход допроса. Не стоит старику угрожать. Достаточно жесткого взгляда и ощущения скрытой силы. Остальное можно просто продиктовать.

Он постучал и вошел.

Могильщик Карло Фрутелли сидел за кухонным столом, но не один. Напротив него, раскрыв потертый блокнот и довольно улыбаясь, сидел доктор Риккасоли.

(обратно)

11. Разгорается

На следующий день в половине десятого сэр Джеральд Уэйл, войдя в здание консульства, сразу попросил телефонистку соединить его с одним номером в Риме, а сам потом заперся в кабинете.

Когда зазвонил телефон, он долго беседовал с кем-то по имени Колин, но получил только несколько нейтральных ответов. Наконец не выдержал.

– Будь так добр понять меня. Если Комбер не работает на нас, то я хотел бы знать, в чем дело, и как можно быстрее. Сегодня вечером ко мне явится местный полицейский начальник, он будет требовать, чтобы Комбер немедленно покинул Флоренцию.

Повесив трубку, он вытер потный лоб, потому что уже с утра стояла ужасная жара, и приготовился принять первых посетителей. Ими оказались никто иные, как Фелиция и мисс Плант. Обе были настроены крайне воинственно.

– Если бы со мною посоветовались с самого начала, – заявила мисс Плант, – ничего такого случиться просто бы не могло. Вы допустили, что мистер Брук стал жертвой политических махинаций. Мои итальянские друзья утверждают, что если он будет осужден, прокурору Риссо обеспечено место в муниципалитете. А этот Риссо – крайне неприятный и надутый выскочка.

– До чего же мы дожили, если наши соотечественники превращаются в агитационный материал? – поддержала её мисс Брук.

– К сожалению, я не знаю, как…

– И, кроме того, в среде нашей британской колонии упорно твердят, что вы сами посоветовали Роберту Бруку сознаться. Этого, конечно, не могло быть, но ведь нет дыма без огня…

– Ах, дьявол… – сказал сэр Джеральд. Произнес это про себя, когда дамы уже ушли, схватил свою мягкую бурую шляпу мягко говоря специфического британского фасона и отправился в тюрьму Мурата. Домой он вернулся довольно поздно. Элизабет ждала его с обедом.

– Ты его видел? – спросила она. – Как он? Как вообще дела? Что ты думаешь о Риккасоли?

– Прежде чем я отвечу хоть на один вопрос из четырех, хочу коктейль с джином, – сказал консул, падая в кресло и утирая пот со лба.

– Он перед тобой. Так что не тяни.

– Я говорил с Бруком, все в порядке, настроение нормальное. Меня даже это испугало.

– Испугало?

– Да, испугало. Если кому-то угрожает серьезная кара, он должен хоть чего-то опасаться. А Бруку все равно. Можно подумать, что он даже рад стать мучеником.

– Ты его не понимаешь. Только потому, что не подает виду…

– Подает или не подает, но по-моему, такая апатия – дай Бог, чтобы я ошибался, – напоминает тоску по смерти.

Элизабет, пораженная, уставилась на него.

– Ты это серьезно?

– Конечно. Полагаю, с ним что-то случилось после гибели жены и неродившегося ребенка. Нечто непоправимое. Он как часы, у которых лопнула пружина. Нет, это сравнение не годится. Когда лопнет пружина, часы перестают идти, но с Бруком все иначе. Внешне с ним все нормально, кроме редких приступов амнезии. Но внутри у него что-то умерло.

– Не умерло, – сказала Элизабет. – Только застыло. Со временем оттает.

– Дай Бог, чтобы ты была права. – Сэр Джеральд выпил коктейль и подал стакан дочери, которая налила ему снова. Потом они надолго дружно погрузились в молчание.

– У него новый адвокат, – но это ты уже знаешь, да? Я встретился с ним в тюрьме и мы пошли к Бруку вместе.

– Что ты о нем думаешь?

Сэр Джеральд рассмеялся.

– Оригинал. Почти все время, что мы там были, они с Бруком беседовали о музыке.

– О музыке?

– Спорили, звучит один пассаж в какой-то сонате Бетховена «да-ди-ди-да» или «да-да-ди-да».

Элизабет заметила:

– Ну, он хотя бы отвлекся.

– Риккасоли, кажется, не глуп. Он сделал то, что никому не пришло в голову, хотя непонятно, почему. Он сходил к врачу.

– Какому врачу?

– К тому, которого старик Зеччи должен был посетить в тот самый вечер, когда произошло несчастье, ты разве не помнишь? Он хотел выйти оттуда черным ходом и встретиться с Бруком.

– И он это сделал?

– Не сделал, – сказал сэр Джеральд. – Не сделал, потому что до врача вообще не дошел.

***

В час дня доктор Риккасоли распахнул двери кафе на Виа Торта и заглянул внутрь.

Внутри не было никого, кроме Марии, которая читала газету у стойки. На правом виске белел широкий пластырь и вся она казалась бледнее и вялее, чем обычно. Не подняла головы, когда вошел Риккасоли, и тому пришлось кашлянуть, чтобы обратить на себя внимание.

– Что вам?

– Я имею честь беседовать с сеньоритой Марией Кальцалетто?

– Имеете. Но если вы из газеты, то я уже рассказала все, что знала.

Риккасоли придвинул к ней по оцинкованной стойке визитку. Мария взглянула на неё с деланным равнодушием.

– Надо же, адвокат. Что вам угодно?

– Прежде всего «чинзано» с водой и кусочком льда.

Мария достала бутылку, налила в стакан и добавила льда из морозильника под стойкой. Риккасоли, опершись на стойку, наблюдал за ней. Потом достал что-то из кошелька. Глаза Марии расширились при виде розовой банкноты в десять тысяч лир.

– К сожалению, у меня нет сдачи.

– Не беспокойтесь, – шепнул Риккасоли.

– Спа… спасибо. – Она отвела глаза.

Риккасоли загадочно улыбнулся. Достав из кармана ещё одну визитку, перевернул её и тонким золотым пером написал на обороте: – «Если не можете говорить здесь, найдете меня по этому адресу в любой день в шесть часов вечера.»

Когда он допил и вышел на улицу, портьеры раздвинулись и появился здоровяк.

– В чем дело? Кто это был? – спросил он.

– Какой-то адвокат. – Она показала ему первую визитку Риккасоли. Вторая уже исчезла. Банкнота тоже.

– Чего он хотел?

– Чинзано.

– Зачем такой шишке заходить выпить в такую дыру? И почему он тебе дал визитку?

– Может быть, ищет клиентов.

– Или ты лжешь, – заметил здоровяк.

– А что мне с этого?

Здоровяк задумчиво взглянул на нее. Что-то в её тоне ему не понравилось.

– Ты что задумала?

– Не делайте из мухи слона, – сказала Мария.

– Ну, смотри, – здоровяк, опершись поудобнее на стойку, наклонился к ней. – Потому что если ты вдруг сделаешь какую-то глупость, мне доставит большое удовольствие проучит тебя так, что до самой смерти не забудешь. До самой смерти.

***

Солнце палило немилосердно, когда доктор Риккасоли направился по Виа дель Мальконтенти к мосту Сан-Никколо, на котором новая элегантная баллюстрада уже сменила прежнюю, снесенную наводнением, перешел его и пересек тихую тенистую Виале Микельанжело, где стоял дом Брука, там он постоял несколько минут, прищурив глаза и покачиваясь на каблуках. Потом вдруг решился и вместо дома Брука вошел к его соседям.

Толстый сенбернар обнюхал его штаны. Риккасоли нервно улыбнулся ему и нажал кнопку звонка.

– Синьора Колли?

– Да. Бенито, лежать! Не беспокойтесь, он не тронет.

– Разумеется, – сказал Риккасоли. – Похоже он очень дружелюбен. – Достав визитку, подал синьоре Колли. – Позвольте представиться. Друзья синьора Брука поручили мне его защиту.

– Ах, бедный синьор Брук! О нем всё лгут, всё лгут, он такой добрый, хороший, вежливый человек! Как только кто-то мог подумать, что он способен на такое?

– Я очень рад слышать это от вас, синьора Колли. Сам я, разумеется, разделяю ваше мнение, иначе не взял бы на себя это дело. Но есть одна мелочь, в которой вы мне можете помочь.

– Сделаю все, что в моих силах. Абсолютно все.

– Касается это вашего пса.

– Бенито?

– Да, Бенито. Скажите, у него хороший сон?

Синьора Колли удивленно взглянула на адвоката, потом на Бенито, который издал звук, подобный старческому кашлю. Потом сказала:

– Да, он спит крепко. Как видите, стройным его не назовешь. Хорошо ест и крепко спит.

– И ночью не лает?

– Почти никогда… но подождите, теперь я вспоминаю. В ту ночь, когда случилось несчастье, лаял как ненормальный.

– Я бы хотел кое-что уточнить. Лаял всю ночь?

– Нет, конечно нет. Мы рано ложимся спать, в половине одиннадцатого уже в постели. А он лаял так где-то с час. Потом муж спустился вниз, поговорил с ним и Бенито перестал.

– Значит это происходило между половиной одиннадцатого и половиной двенадцатого?

– Верно. Знаете, хотя в это трудно поверить, но Бенито очень чувствителен. Как вы думаете, мог он почувствовать, что с синьором Бруком что-то случилось?

– У такого пса все возможно, – сказал Риккасоли.

Бенито казался довольным.

***

– Мне придется потребовать, чтобы свидетелям обвинения была выделена охрана, – сердито заявил прокурор Риссо.

– Полагаете, это разумно? – спросил его начальник.

– Разумно и необходимо. Мне сообщили, что их подвергают совершенно недопустимым допросам. И есть попытки подкупа.

– Кем?

– Доктором Риккасоли.

– Ах, так… Ну, задавать вопросы он имеет право. А есть доказательства подкупа?

– Вы же знаете Риккасоли, – презрительно заявил Риссо. – Скользкий, как угорь, тут ему нет равных во Флоренции. Его уже давно нужно было лишить права на практику. Не меньше десяти раз он обвинялся в подкупе, шантаже и создании помех правосудию.

– И все десять раз он выкрутился.

– Или откупился.

Городской прокурор задумался.

– В принципе я с вами согласен. Но нужно действовать осторожно. За делом Брука следит общественность. Если окажется, что с помощью полиции вы пытаетесь помешать защите опрашивать свидетелей, возникнет ненужная шумиха. Защита сможет использовать это против нас. Вы понимаете, что именно это может быть истинной целью Риккасоли? Он посетил этих людей официально?

– Да.

– Вам не кажется, что он пытался нас спровоцировать именно на подобный шаг? Вы об этом не подумали?

– Да, на такое он способен, – Риссо прикусил губу.

– Все же я думаю, вы правы. Нужно приглядывать за ним, но незаметно. Корабинеры подойдут здесь больше, чем полиция. Решите это с лейтенантом Лупо, но только предупредите его – нужна максимальная осторожность.

***

Голос в телефонной трубке был полон ледяной ярости.

– Инструкции даны были совершенно ясные. Вести себя незаметно, пока не возникнет необходимость действовать.

– Согласен, – ответил здоровяк.

– Не обращать на себя внимание. Ни во что не вмешиваться. Не попадаться на глаза полиции.

– Мы тут не при чем. На нас напали.

– Мальчишка и его девка. Смешно! И наделали столько шума, что этим занялась полиция.

– Послушайте, – сказал здоровяк, который тоже начинал злиться. – Не мы это начали. И за полицией не посылали.

– Может быть, вы просто не годитесь для такой работы, – теперь голос просто источал смертельный холод. – Не хотелось бы сообщать вашим хозяевам, что вы не справились.

Наступила долгая пауза. Потом здоровяк удивительно миролюбиво произнес:

– Не беспокойтесь. С карабинерами мы все устроим, есть там надежный человек. Это я вам обещаю.

– Обещания нужно не только давать, но и исполнять. Все равно заменять вас уже поздно. Но ведите себя осторожнее и держитесь в стороне, пока не получите указаний.

– Ясно, – ответил здоровяк. В телефонной будке было душно, но пот по нему тек ручьем не только от этого.

***

– Вы оказываете мне честь, навестив меня, синьор полковник, – говорил британский консул полковнику Нобиле. – Я безмерно рад, что могу вас успокоить.

– Значит вы велели капитану Комберу покинуть Флоренцию?

– Я не говорил с капитаном Крмбером.

– Нет?

– Я беседовал с компетентными лицами в Риме и они заверили меня, что капитан Комбер не имеет никакого отношения к британским разведывательным службам.

– Тогда вы можете дать мне разумное объяснение перехваченных телеграмм?

– Если они у вас с собой – разумеется, – улыбнулся сэр Джеральд.

Полковник достал из кармана листок и положил на стол.

– «Рулада. Филигрань. Оболос. Копыто…» – Да, полагаю, это ответы за четверг.

Подождите, сейчас я найду, – Сэр Джеральд порылся в стопке «Таймс», сложенных на его столе. – Вот оно.

– Что это?

– Решение кроссворда за прошлую среду.

– Кроссворда?

– Насколько я знаю, в «Таймс» есть целая команда сотрудников, готовящих необычайно сложные кроссворды. Капитан Комбер готовит кроссворд каждую неделю, он мастер по их составлению. Вопросы у него получаются хуже, ими занимается его старый сослуживец по флоту капитан Робин Смит в Лондоне.

– Ах, вот как… – сказал полковник Нобиле… Его предыдущее мнение об англичанах только подтвердилось.

***

Доктор Риккасоли ехал домой в своем крохотном «фиатике». Выехав на дорогу в Болонью, он свернул направо, на узкую дорожку, по которой едва протискивалась его машина. Потом налево, в распахнутые ворота сонных вилл.

Виллы были обнесены железными заборами с коваными пиками наверху, их решетки заплетены цветущими розами. Риккасоли затормозил у высоких железных ворот с табличкой «осторожно, злая собака». Нажал на клаксон, подождал. Заскрежетал засов и ворота распахнулись.

Улыбнувшись служанке, забравшей у него портфель и шляпу, Риккасоли вошел в дом и сразу прошел коридором на вымощенный каменными плитами задний двор, где под липой стояли кресла. Жена Франческа уже ждала его с коктейлем в высоких стаканах.

Риккасоли сел рядом, взял её пухлую руку, поцелуями пересчитал пальчики, словно стараясь убедиться, что все на месте и нежно отпустил её.

Из тени к ним потянулся пес Бернардо, черный, как уголь, дог весом под шестьдесят кило. Эта порода – «молоссо» – была выведена падуанскими князьями для травли людей. Бернардо улегся и сипло заворчал. Потом все стихло.

Тишину нарушила Франческа, спросив:

– Как успехи? Получается? Ты сможешь помочь этому бедняге? Он на самом деле это сделал, или невиновен?

– Лучше и не спрашивай, я ужасно огорчен. Этот человек полностью невиновен, но боюсь, это ему не поможет.

(обратно)

12. Горит

Меркурио вышел из-под душа, досуха вытер свое красивое загорелое тело, надел белую тенниску, синие шорты и сандалии, минут пять причесывал и укладывал волосы и только потом вышел из спальни и неторопливо спустился вниз. В большой гостиной Артуро натирал паркет.

– Ваш отец? – переспросил Артуро. – В своем кабинете. Он работает. Просил не беспокоить.

– Я не помешаю, он всегда рад меня видеть, – сказал Меркурио, бросив искоса взгляд на свое отражение в зеркале у двери.

Артуро улыбнулся.

– Вы отлично выглядите.

– И отлично себя чувствую. Хорошее самочувствие, Артуро – это вопрос гармонии тела и души. А у меня оно сейчас – лучше не бывает.

Пройдя по коридору быстрой танцующей походкой, он распахнул двери в конце его и вошел. Профессор Бронзини, в это время что-то писавший, недовольно поднял голову, но при виде молодого человека улыбнулся.

– Входи и садись, – сказал он. – Я почти закончил. Накопилось столько деловой переписки… – Торопливо подписав, он промокнул бумагу и отложил все в сторону.

– Что ты хочешь? Опять нужны деньги? Только не это, ты ужасный транжира.

– Мне нужны не деньги, а информация. – Меркурио присел на край стола, покачивая длинной голой ногою, любуясь формой икры и золотистым пушком на бедре.

– Информация о чем?

– Хотел бы я знать, дорогой отец, что ты затеваешь? – спросил Меркурио.

– Я затеваю? – профессор Бронзини не казался ни испуганным, ни удивленным. Могло показаться, что профессор даже польщен интересом, который этот красивый молодой человек проявляет к его особе.

– Как твой приемный сын и наследник я имею право знать, не так ли?

– Предположим.

– Ты связался с какой-то аферой?

– Будь любезен, держи себя в рамках, – сказал профессор. – Неужели ты правда думаешь, что у меня может быть что-то общее с каким-то преступлением?

– Если о преступлении речь не идет, так зачем ты вызвал во Флоренцию двух головорезов из мафии? Они ведь явно приехали не любоваться шедеврами в галереи Уфицци и дворце Питти.

Профессор казался искренне удивленным.

– Я ничего об этом не знаю. Головорезы, говоришь ты?

– Поскольку я не был им представлен, то не знаю, как их зовут. Но один маленький и щуплый, другой здоровенный и упитанный. На их руках кровь нескольких людей, – я понял это, когда один на меня бросился.

– Но где ты с ними встретился? И как?

– Они уже две недели околачиваются на Виа Торта.

– А ты что делаешь в том квартале? – Глаза профессора блеснули. – У тебя там девушка, да?

– У меня там девушка, которая станет моей женой.

– Женой? Для этого ты ещё слишком молод. В твоем возрасте человеку вполне достаточно приятельниц. Временные знакомства, мимолетные чувства. Я в твои годы… – профессор хихикнул.

Меркурио холодно заметил:

– Но речь не идет ни о твоих сексуальных проблемах, ни о моих. Мы говорим о важных вещах. О вещах, которые касаются тебя. Почему ты сменил шифр на сейфе?

– Потому что Даниило сказал мне, что ты его знаешь.

– А почему так важно, чтобы я не знал, что в сейфе, именно теперь? Раньше тебе это не мешало. Я жду ответа.

Профессор молчал.

– Как я видел собственными глазами, у тебя в сейфе два или три алебастровых ковчежца – видимо урны для пепла. Еще там алебастровая статуэтка богини, какие ставили в изголовье знатных покойников на месте их последнего пристанища. Еще две тонкие цепи кованого золота, золотая диадема и множество золотых украшений.

И много чего еще, я не успел все запомнить.

– Тот миг, что был в твоем распоряжении, не прошел даром. Заметил ли твой зоркий глаз ещё кое-что?

– Заметил, – сказал Меркурио. Наклонившись вперед, он в упор уставил взгляд своих синих глаз в карие, полные нервного напряжения глаза профессора.

– Как ты знаешь, у меня есть способность сверхчувственного восприятия. Я, например могу определить место, где была пролита людская кровь. Иногда могу определить и время смерти. А в некоторых случаях безошибочно отличаю правду от лжи.

– Сказочные способности. – Профессор Бронзини процедил эти слова сквозь зубы.

– Все предметы в твоем сейфе невероятно красивы. Они задуманы знатоком этрусского искусства и сделаны рукой умелого ремесленника. И все они фальшивые.

Все до единого.

Профессор Бронзини все ещё молчал, словно загипнотизированный взглядом и словами Меркурио.

– Я бы не вмешивался, – продолжал тот. – Уже давно я чувствую, что все это – он жестом обвел виллу Расенна со всем её уютом и роскошью – что все это держится на обмане. Ты злоупотребляешь своими знаниями и репутацией и продаешь коллекционерам предметы, которые якобы находишь на своих раскопках. Это я угадал.

Но ты никому не вредишь, – говорил я себе, – а коллекционеры счастливы. Будь это иностранные фонды, для которых деньги ничего не значат, или частники, миллионеры, потакающим своим слабостям. Единственный, кто теряет – итальянские власти, но они мне также безразличны, как и тебе. Но теперь кое-что произошло, и я изменил свое мнение.

Меркурио говорил тоном учителя, наставляющего бездарного ученика.

– Ты втянул в свои аферы и Мило Зеччи. Его руки резали тот алебастр – несомненно по твоим эскизам. Золотые украшения ковались в его мастерской. Долго он тебе был верен, сохраняя молчание, ведь ты его оберегал и хорошо платил. Но вдруг оно лопнуло. Случилось то, что рано или поздно случается со всяким из нас.

При этих словах Меркурио испытующе взглянул на профессора и многозначительно помолчал. Профессор вздрогнул, как человек, пробуждающийся от тяжелого сна, и выдавил: – Нет…

– Нет, да! – сказал Меркурио. – Мило Зеччи почувствовал приближение смерти. Он не боялся её, но не хотел умереть без покаяния. Искал совета. И был настолько порядочен, что вначале обратился к тебе, ты же его хозяин. Но ты его выгнал. И он искал помощи у того англичанина, Роберта Брука. Но тут ты испугался.

Крупнейшее дело всей твоей жизни оказалось под угрозой. Клад центральной могилы гробницы Тринса. Фантастическая находка, равная прославленным открытиям Реголини и Галласи. Сокровища невиданной ценности. Но только если не будет никаких подозрений. И тут ты решился. Вызвал этих типов, этих зверей. Приказал следить за Мило Зеччи…

– Я… – начал профессор Бронзини, но тут же запнулся.

– Что? – спросил Меркурио, ни на миг не отводя от профессора глаз.

– Я не… – профессор опять запнулся. В доме стояла мертвая тишина. – Я все это не так представлял. Я любил Мило. Был убежден, он ничем нам не навредит.

– Если ты не виноват в этом, так кто?

– Не я.

– Кто тогда?

Тут двери беззвучно открылись, вошедший Даниило Ферри обратился к профессору:

– Простите, но вас к телефону.

***

Вентиляторы в отделении карабинеров лениво вращались, не в силах освежить раскаленный воздух. Лейтенант Лупо сдвинул фуражку на затылок и вытер пот со лба.

– Это не наше дело, – сказал он. – Это функции органов правосудия, а не карабинеров. – Взглянул на Сципионе, словно ища у него поддержки.

Антонио Руссо сказал:

– Городской прокурор настаивает, чтобы этим занялись вы.

Похоже было, что на него даже жара не действует.

– Полиция…

– Обычно мы обращаемся за помощью к ним, только сейчас у них хватает хлопот с выборами. Все их сотрудники мобилизованы на двадцать четыре часа в сутки, пока все это не кончится.

Сципионе вмешался:

– Если я могу предложить…

– Пожалуйста.

– Я не разбираюсь в юридической стороне вопроса, но, полагаю, существенными будут показания только одного свидетеля – Марии Кальцалетто.

Риссо на миг задумался.

– И могильщика.

– Тут мы, к сожалению, уже опоздали. Защитник заполучил его собственноручно подписанные показания.

Риссо нахмурился.

– Я слышал об этом. По моему мнению, здесь была совершена непозволительная оплошность.

– А что, по-вашему, нам было делать? – спросил лейтенант. – Мы бы с удовольствием уложили ваших свидетелей в холодильник, чтобы к процессу они были как огурчики, но они ведь не только свидетели, но ещё и люди. Нельзя же их прятать и вытаскивать, когда нам угодно.

– Но в любом случае вы должны обеспечить, чтобы никто не попал к Кальцалетто.

Можете вы выделить человека, чтобы приглядывать за нею до суда?

– Это можно.

Сципионе сказал:

– Кальцалетто работает в кафе на Виа Торта. Ночует наверху. Последнее время там у неё живет один мужчина.

– Что за мужчина?

– Его зовут Диндони. Раньше он работал у Мило Зеччи и жил над его мастерской.

Потом вдова Мило Зеччи его оттуда выгнала. Он приятель Кальцалетто.

– Разумеется, раз они живут вместе, – сказал Риссо. – Почему вы о нем вспомнили?

– Я могу повлиять на него. Возможно, с нашей помощью он позаботится, чтобы Кальцалетто не вступала в нежелательные контакты.

– Вот это я называю деловым предложением, – обрадовался Риссо.

***

Знойный день склонялся к вечеру, когда Мария домыла стаканы и поставила их на полку. За целый час в кафе не вошел ни один клиент. Диндони подремывал на стуле.

Из лужици «мартини» на оцинкованной стойке взлетела муха и села ему на лицо. Он заворчал и открыл глаза. Потом спросил:

– Куда это ты?

Мария была уже в шляпке и с сумкой в руке.

– Иду за покупками, а ты оставайся здесь.

– Кто это сказал?

– Я. Раз живешь тут задаром, давай отрабатывай.

– А те двое? Ты же разрешила им переехать. Один так и спит в чулане?

Он был прав. Здоровяк с напарником очистили чулан и занесли туда стол, стул и матрац.

– Они договорились с хозяином, – равнодушно ответила Мария. – Думаю, их ищет полиция, вот и прячутся. Мне нет до этого дела.

– Он может погореть, если нагрянет полиция.

– Так это же он, не я, – сказала Мария. – Вернусь через час, будь на месте.

Когда она вышла из кафе, человек, сидевший за рулем стоявшей неподалеку машины, вышел, бесшумно прикрыв дверь, и двинулся за ней.

Мария спешила. Улицы были полны людьми, спешившими с работы, – наступал час покупок, встреч и аперитивов. Мария смешалась с толпой, разглядывая по дороге витрины. Человек следовал за ней; вначале по Борджо дель Ольбицци, потом через Пьяцца делла Република и по Виа дельи Строцци.

Там Мария, видимо, решилась что-то купить. Вошла в обувной магазин. Внутри была полутьма. Пока она стояла, моргая со света, к ней приблизился молодой человек, стоявший до того за прилавком.

– Чем могу служить, сеньорита?

Мария открыла сумочку и достала визитку, которую дал ей Риккасоли. Мельком взглянув на карточку, молодой человек сказал:

– Обязательно подыщем что-нибудь для вас, прошу, проходите. – Открыв дверь кабинки, вошел с нею внутрь. Мария только теперь увидела, что у кабинки есть ещё одни двери. Молодой человек открыл их и Мария прошла в небольшой салон, обставленный столом красного дерева, несколькими креслами и клеткой с канарейкой.

За столом сидел доктор Риккасоли, перебирая стопку бумаг. Молодому человеку он сказал:

– Выбери для синьориты что-нибудь получше, Карло. Скажите ему ваш размер, Мария, Карло вам упакует и через полчаса все будет готово. Времени у нас нет.

Предложение моего клиента очень простое. Заплатит вам за сотрудничество двести тысяч лир и ещё сто тысяч – если придется давать показания в суде.

– За сотрудничество? За какое сотрудничество?

– За то, что вы расскажете мне все, что знаете. Имена, подробности, все, что можно проверить.

Мария задумалась. Ее крестьянская натура разрывалась от жадности и страха.

– Но если вы хотите, чтобы я лгала, то ничего не выйдет, не хочу я с полицией связываться. Они ведь и посадить могут, а за это мне никто не заплатит.

– Глупости, – заявил Риккасоли. – Ничего подобного я ввиду не имел. Вы рассказали в полиции, что видели машину, ехавшую по улице, незнакомой марки, но номера вы запомнили. И ещё вы сказали, что слышали, как машину занесло, как завизжали тормоза. Но ведь все это было позже и не с той машиной. Тогда в полиции своими вопросами вас просто сбили с толку. Никто не попадает в тюрьму, если немного ошибся, ручаюсь вам.

– Я боюсь.

– Со мной вам нечего бояться. Ведь на самом деле обе эти версии – ложь, не так ли?

Мария уставилась на него, разинув рот.

– Вас в ту ночь вообще не было на Виа Канина. И в полиции вы рассказали то, чему вас научил этот бездельник Диндони. У меня есть доказательства, так что подумайте. Если будете настаивать на прежних показаниях, обещаю вам большие неприятности, так и за решетку угодить недолго. Если же вы их несколько уточните, они совпадут с показаниями других свидетелей, и ясно будет, что вы говорите правду. И вы получите двести тысяч лир.

– Диндони рассердится.

– Диндони будет только рад. Я ведь готов заплатить за информацию, которой он располагает. Знает он куда больше вас, потому что увяз в этом деле по уши.

– Мне нужно с ним поговорить…

– Разумеется, – согласился Риккасоли. Вынув бумажник, извлек из него пять банкнот по десять тысяч лир и на мгновенье их задержал в руке. Мария не могла отвести от них глаз.

Риккасоли неторопливо сложил банкноты пополам, потом ещё раз пополам, положил их на стол и придвинул к девушке, тут же жадно прикрывшей их пальцами. Нацарапал что-то на обороте визитки.

– Человек, который снимет трубку, будет знать, где меня найти. И советую не тянуть, передайте это от меня Диндони. Если в моих руках окажется информация, которую, я надеюсь, он мне может предложить, ваш Диндони будет чувствовать себя гораздо безопаснее. Верьте мне, Мария – пока Диндони не решится на это, он здорово рискует.

(обратно)

13. В пламени

– О, Иисусе! – взвыл Диндони. Его мизерная физиономия была искажена нерешительностью, алчностью и страхом одновременно. – Святая Дева Мария! Если бы я только знал, что делать!

В комнате над кафе Мария сидела на одном конце постели, Диндони на другом, болтая ногами в бурых шнурованных ботинках, один из которых был с толстой ортопедической подметкой.

– Сделай, как я говорю, – настаивала Мария.

– Но я не могу решиться. И то, и то слишком опасно. Святые угодники, надоумьте меня, как быть!

Мария не выдержала.

– Если ты перестанешь ныть, поминать деву Марию и всех святых и немного подумаешь, сразу поймешь, что надо делать. Тебе предлагают деньги и защиту.

Денег столько, что ты сможешь завести свою мастерскую, о которой все время твердишь, а защита поможет тебе не угодить за решетку.

– Защита? – Диндони облизнул пересохшие губы. – Какая защита?

– Если ты во всем сознаешься и расскажешь правду, власти о тебе позаботятся. Мэр Флоренции – приятель того англичанина и сделает все, что может, чтобы вытащить его из тюрьмы.

– Мэр Трентануово?

– Собственной персоной.

Диндони все ещё колебался. Последовало долгое молчание, но Мария не торопилась.

Знала, что дело сделано.

– Если бы – я говорю только «если бы» – я согласился помочь, что нужно сделать?

– Поговорит с доктором Риккасоли и рассказать ему все, что знаешь.

– Когда?

– Как можно раньше. Сегодня вечером, если хочешь.

– И как это устроить?

– Он дал мне номер телефона. Оттуда свяжутся с ним и он передаст, где мы встретимся. Со мной он встречался в одном магазине. С тобой это будет где-то еще.

Но сделает так, что никто ни о чем не узнает.

– А деньги он выплатит сразу?

– Сколько-то – за информацию. Остальные – за показания на суде.

Диндони все ещё колебался.

– Ты уверена, что у него есть деньги? Откуда он их берет?

– Ну, это мелочи, – нетерпеливо ответила Мария. – У сестры англичанина. Та приехала во Флоренцию с кучей денег, чтобы помочь брату.

– Ну, ладно, – наконец согласился Диндони. – Позвони. Но не отсюда, внизу сидят те двое. Они все ещё там?

– Не знаю, и это мне безразлично. Теперь они уже ничего нам не сделают. Сами прячутся от полиции. Днем они и носа не высовывают.

– Но сейчас-то ночь, – Диндони даже вздрогнул.

– День или ночь – какая разница, ведь они ничего не знают, – сказала Мария.

Но, уходя, постаралась двери прикрыть потише.

Диндони в мансарде никак не мог усидеть на месте. Стоя у окна, долго смотрел через крыши на улицу вниз. Виа Торта была пустой и полутемной. Но метрах в двадцати стояла машина, и в ней Диндони заметил огонек сигареты. Кто-то ждал, сидя на месте водителя. Ждал чего? У Диндони вдруг пересохло в горле.

Подойдя к дверям, он приоткрыл их и прислушался. Ни звука. Но вернувшись к постели, он вдруг увидел это, и сердце его вначале замерло, потом бешено застучало. Глаза застлала багровая мгла и ноги подкосились, так что пришлось ухватиться за стену, чтоб не упасть.

Господи Боже, почему он такой идиот? С чего вдруг он слушал эту шлюху Марию? Что же теперь ему, несчастному, делать?

В то время, как подобные мысли – даже не мысли, а панические вопли – носились у него в голове, глаза его неотрывно глядели на то, что он только что заметил. На черную металлическую коробочку, прикрепленную за углом каминной доски.

Он, конечно, знал, что это означает. Собственными руками ставил её на кухне Мило Зеччи и протягивал почти незаметный, тонкий как нить черный провод через щель в оконной раме.

Знал, что если поискать, то найдешь и шнур. И даже знал, куда он ведет. В тот чулан, в котором теперь поставили стол, два стула и топчан.

– Нужно сматываться, – сказал Диндони. Произнес он это про себя, потому что и шепот рядом с черной коробкой был опасен. Открыв двери, вновь насторожил уши.

Тишина. В нем шевельнулась надежда. Если они были у себя и все слышали, наверно не стали бы сидеть? Видно, никого нет, или эта чертова штука выключена?

Диндони добрался до стойки и пртянул руку за ключами, когда входные двери распахнулись. Диндони скорчился под стойкой. В кафе влетел какой-то краснолицый тип, которого он никогда не видел, постучал по стойке и заорал: – Хозяин! Почему, черт побери, в этой забегаловке никто не обслуживает? – Тут он заметил Диндони, который робко пролепетал – «Хозяйка сейчас вернется» – и вывалился на улицу, прежде чем тот что-то сумел добавить.

Здоровяк с напарником стояли за шторой, отделявшей меньшую комнату.

– Так, – сказал здоровяк. – Заметил микрофон и собрался сбежать.

– Тем лучше, – заметил напарник.

Они вышли в общий зал.

Краснолицый тип с надеждой спросил:

– Вы меня обслужите? – но, не замечая его, они вышли на улицу. Диндони заворачивал за угол.

– Хочет затеряться в толпе, – спокойно заметил здоровяк – Среди людей он почувствует себя в безопасности, – согласился напарник.

Они тоже уже дошли до угла. Двери машины бесшумно открылись и так же бесшумно закрылись за ними.

По мере удаления Диндони от дома сердце его уже не билось так сильно. Прежде всего нужно было связаться с Марией и предупредить её. Она ведь пошла звонить.

Ближайшие телефонные будки – на Пьяцца делла Синьориа, нужно её найти. Но что если он её не найдет? Можно ли вернуться в кафе?

Диндони растерялся.

Нет, туда он не вернется никогда, разве что под охраной полиции. При этой мысли он начал понимать, в какой ситуации очутился. Что ему сказать полиции? Может признаться, что получил деньги и инструкции от двух бандитов? Что, польстившись на обещанные деньги, предал хозяина? Что они, видимо, узнали о его замысле и хотят только одного – заставить его замолчать? Что на это скажет полиция? Осмеёт и посоветует не читать на ночь детективы?

Погруженный в эти мысли, он не заметил, как очутился в толпе, размахивающей флагами и что-то кричащей, в толпе, на ночь глядя праздновавшей окончание выборов. У Диндони было две возможности: присоединиться к ним или исчезнуть. Но толпа поглотила его. Все направились на Пьяцца Синьория, где всегда проходили демонстрации.

Удержись он в голове колонны, все бы сошло. Но Диндони мешала хромая нога, так что он не удержался на гребне волны и откатился назад. Там он споткнулся и чуть не упал, мечтая только выбраться на тротуар и уцепиться за что-то устойчивое. И тут с двух сторон его ухватили чьи-то сильные руки и вытащили из сутолоки.

Повернув голову, он увидел по обе стороны силуэты двух головорезов и обомлел от ужаса.

Диндони завопил.

Какая-то женщина обернулась и поддержала его: – Ура! Мы победили!

В глазах у Диндони потемнело. Силы его оставили, ноги отказывались слушаться.

Когда двое бандитов выволокли его в переулок, колени его тряслись, глаза закатились.

– Тихо, он упал в обморок, – заметил здоровяк, – Что будем делать? Не носить же нам его на руках?

– Я подгоню машину, – ответил напарник, с презрением глядя на кучу тряпья, корчившуюся на тротуаре. – Пригляди за ним, я быстро.

– А что, если появится полицейский?

– Скажи, что этот засранец уделался от радости.

***

В квартире капитана Комбера, где он, Элизабет и Тина собрались на обычное вечернее совещание, настроение было довольно оптимистическим. Обсуждали они своего нового союзника.

– Оригинальный тип этот Риккасоли, – сказал капитан. – Похож на обычного старого болтуна.

– Это, разумеется только внешнее впечатление. Ошибочное, если хоть половина того, что о нем говорят – правда.

– Да, он тертый жук, – подтвердила Элизабет. – И без предрассудков. Насколько я понимаю, пытается подкупить Диндони и Марию на деньги мисс Брук.

– Я бы не называл это подкупом. Он утверждает, что подготовиться к защите может, только выяснив, что на самом деле произошло. И Диндони единственный, кто может это сказать.

Тина сказала.

– Диндони это… Не знаю, как это перевести. – И назвала его по-итальянски.

– Лучше не переводите, – сказал капитан. – Что это за шум? Подошел к окну. Улица побагровела от мерцающего света факелов, которые несли демонстранты. Зарево ширилось со стороны Палаццо Веккио.

– Как бы они не сожгли весь город, – заметила Элизабет.

***

То же самое сказала мисс Плант сэру Джеральду Уэйлу. Она едва успела укрыться в здании консульства, ища спасения.

– Ничего не понимаю! Ведь результаты выборов объявят только завтра!

– Зато сегодня могут праздновать все, – ожидать всегда лучше, чем знать.

– Я лично ожидаю пожара, – заявила мисс Плант. – Увидите, добром это не кончится.

В такую сухую погоду все вспыхивает, как порох. А поднимется ветер – и полгорода как не бывало.

– Не думаю, что это возможно.

– О наводнении тоже никто не думал.

***

Мэр сидел в своем кабинете у распахнутого окна. Изучив сообщение о ходе выборов, он почувствовал близость победы. А это сулило ещё большее влияние и большую ответственность. И возможности тоже.

Мэр взглянул в окно. Из толпы его узнали и замахали руками. Мэр ответил тем же.

***

Весь этот шум долетал до тюрьмы Мурата как эхо отдаленного прибоя. Брук не обращал на него никакого внимания. Он уже начал понимать, что основное достоинство тюремной жизни – возможность отключиться от событий, происходящих снаружи.

Перестала его занимать и главная проблема, о которой он должен был бы думать днем и ночью, – исход его процесса. Были дела и поважнее. Что будет на обед?

Когда можно будет выкупаться? Могут ли его поместить в камеру с другими заключенными? Надеялся, что нет. Его вполне удовлетворяло собственное общество и удовольствие, доставляемое книгами.

Под рукой у него лежал «Потерянный рай». Взяв книгу, он снова погрузился в чтение.

***

К полуночи вся Флоренция была озарена огнями, хотя пламя всеобщего пожара, которого боялась мисс Плант, ей не угрожало. Тем более необъяснимо, что фермер Пьетро Агостини, обходивший напоследок свое хозяйство, лежавшее в пяти километрах от города, вдруг увидел, что большой стог сена охвачен пламенем.

– Вызови пожарных! – закричал он подбежавшей жене.

– Зачем, – спросила та. – Пусть горит, застраховано же.

– Да чтобы не перекинулось куда еще. – Он подошел к стогу и принюхался.

– Как думаешь, что случилось? – спросила жена. – Может кто бросил окурок? Я говорила…

– Пахнет бензином… – сказал Агостини. – Подойди ближе. – Он прикрывал лицо рукой от палящего жара. Жена, остановившись рядом, тоже почувствовала едкий запах.

Ее вопль и глухое ругательство мужа прозвучали одновременно. Пылающий ком соломы свалился со стога, открыв человеческую ногу, торчавшую из самой середины пожара.

Агостини метнулся вперед, понял, что ничего нельзя сделать и, ругаясь, отскочил.

И теперь, когда разгоревшееся пламя осветило все вокруг, он уже ясно увидел, что ступня торчавшей ноги обута в старый ботинок на толстой ортопедической подошве.

(обратно) (обратно)

Часть третья КОЛЕСА ЗАКРУТИЛИСЬ

1. Полковник Дориа

– Должен сказать, что нашим надеждам нанесен тяжелый удар, – печально сказал доктор Риккасоли. – Имея в распоряжении признания Диндони, хотя и не добровольные, можно было всерьез рассчитывать на победу. Но теперь, когда мы его лишились, не хотелось бы убеждать вас, что все в порядке.

– А это действительно был Диндони? – спросил капитан.

Беседа проходила у него на квартире. Элизабет была не в настроении. Тина – заплакана.

– Я говорил с фермером. Прежде, чем им удалось справиться с огнем – а это произошло рано утром на другой день – от тела остался уже только пепел, это правда. Но три факта неоспоримы. Во-первых, Диндони исчез бесследно. Во-вторых, анализ строения тела показал деформированные кости. И в третьих, прежде чем все охватил огонь, фермер ясно видел коричневый шнурованый ботинок с ортопедической подошвой, какой носил Диндони.

– Полагаю, что нам не стоит обманывать себя, – сказала Элизабет. – Диндони мертв.

– Согласен, – подтвердил капитан. – Но если мы проиграли битву, это не значит, что проиграли войну. Что с Марией?

– Когда Мария вернулась в кафе и обнаружила, что Диндони почему-то ушел, – кстати, до сих пор неизвестно, почему, – у неё хватило ума сразу позвонить мне.

Я пригласил её к нам. Была на грани истерики, но моя жена сумела её успокоить.

На следующее утро я укрыл её в безопасном месте.

– Где?

Риккасоли замялся.

– Ну ладно, – сказал капитан. – Мы союзники, но я вас понимаю. Чем меньше людей в курсе, тем она будет целее. Достаточно того, что она в безопасности. Что будем делать дальше?

– Следующий шаг я уже наметил. Нужно, чтобы Мария рассказала при нотариусе все, что знает. Если с ней вдруг что-то случится, у нас по крайней мере останутся её показания в форме, пригодной для суда.

– Насколько я вас знаю, вы справитесь, – капитан вскочил.

– Мне ясно, что мы почти выиграли. Еще чуть-чуть – и мы у цели.

Риккасоли, любившему наблюдать людские характеры, доставляло удовольствие следить за капитаном; нравились его экономные, но энергичные движения, его морские и спортивные словечки, его пиратская бородка, потому что все это соответствовало его представлению о том, как должен выглядеть британский морской офицер. Но теперь он только грустно покачал головой.

– Не у цели, а только за первым барьером.

– Они все делали заодно, – настаивал капитан, – Мария знала все, что знал Диндони, и наоборот. Для суда это, конечно, не то, что показания очевидца, но мы хоть проверим, как обстояло дело.

– Вы забываете, что я уже говорил с Марией, – сказал Риккасоли. – Записать её показания – только формальность. Ее роль во всей этой афере незначительна – Афера… – Элизабет даже вздрогнула. – По-моему, это слово мы употребили впервые.

Значит, Роберт не при чем. Вся эта история – чья-то афера.

– Разумеется. Тщательно продуманная афера, в которой участвовало несколько человек. Продуманная профессионалами, которые постарались, чтобы каждый участник знал только то, что ему необходимо для дела. Так, например, у Марии роль была маленькая, но важная. Нужно было, чтобы полиция напала на след Роберта Брука без малейшего промедления. Подумайте сами, если бы все затянулось на несколько дней, он мог отогнать свою машину в гараж, где её вымыли бы, привели в порядок и заменили разбитый подфарник. Естественно, правда? Но при этом он, ничего не подозревая, уничтожил бы главные доказательства против себя. – Резко развернув кресло, он в упор взглянул на Элизабет и повторил: – Ничего не подозревая, понимаете?

– Понимаю, – ответила Элизабет.

– Был только один надежный способ немедленно навести полицию на след Брука – выставить свидетеля, который бы шел по улице и случайно заметил номер машины. Но к чему бы ему это замечать? Из-за английской машины необычного типа?

Неубедительно. Нужно, чтобы кто-то видел аварию,… или слышал. Скрип тормозов, визг шин, – вот тогда прохожий обернется, я прав?

– Тем же они подтвердили и время, когда произошло несчастье, – согласился капитан. – И это было в то время, когда, как они знали, Брук поедет по Виа Канина.

– Вот именно.

– А гробовщик, которому лгать ни к чему, утверждает, что несчастье произошло часом позже.

– Тоже правильно.

– Так что теперь все ясно – или нет? Они просто вывели машину Брука из гаража, когда Брук уже спал – пес услышал их и залаял – и переехали ею Мило Зеччи.

– Да, но… – начала Элизабет.

Капитан, видимо, тоже заметил, – что-то не то.

– Не забывайте, – сказал Риккасоли, – что два факта подтверждены экспертами и неопровержимы. Во-первых, что Мило Зеччи был действительно сбит машиной Брука, и во-вторых, что он умер только через два часа после наезда. Как его заставили появиться на этом месте в половине двенадцатого ночи? Добровольно бы он не пошел.

Думаете, его связали, положили в колею и переехали, а потом развязали?

– На тех двух убийц, о которых мы слышали, это похоже, – буркнул капитан.

– Согласен, но это невозможно. Во-первых, остались бы следы от пут. Во-вторых, машина его сбила, а не переехала. В-третьих, для них было слишком рискованно оставить его в живых. Ведь он мог бы выжить. И если не выжить, то прийти в себя и все рассказать.

– Вот тут я с вами согласен, – сказал капитан. – Но что касается остального, связывать его было не обязательно. Можно было поставить его посреди дороги и держать под дулом револьвера.

– Никогда, – заявила Тина. – Не послушался бы даже под угрозой тысячи револьверов. Он бы боролся и бился с ними. Не шел бы как баран на заклание.

– Да это ничего бы и не дало, – сказал Риккасоли. – Положим, вам кто-то, угрожая револьвером велит стать посреди дороги. Что сделаете вы, увидев мчащийся автомобиль? Отскочите в сторону! Быть застреленным ничуть не хуже, чем задавленным.

Элизабет добавила: – Но это ещё не главное. Если мы теперь уже знаем, что кто-то убил Мило Зеччи и тем подстроил ловушку Роберту – чтобы Мило не мог поговорить с ним и чтобы не всплыла история с этрусской гробницей и поддельными древностями – все это значит, что мозгом заговора не может быть никто, кроме профессора Бронзини.

– Ну и в чем же проблема? – спросил капитан.

– Я с ним никогда не встречалась, но много слышала, а вы с ним встречались неоднократно. Скажите честно, похож он, по-вашему, на ловкого преступника, способного организовать, – как вы это назвали, доктор? – тщательно продуманную аферу, имеющую все признаки профессионализма?

– Значит он прекрасный актер, – сказал капитан, сам не слишком веря в свои слова.

***

В то же время, когда шли эти разговоры, карабинер Сципионе пережил шок. Он сидел в канцелярии на Виа дей Барди и складывал в папку вечерние сводки из отелей и пансионов, когда двери открылись и вошел незнакомец. Был он мужчиной среднего роста и того же возраста, черноволосым, аккуратно одетым.

– Что угодно? – спросил Сципионе, продолжая копаться в бумажках.

Незнакомец ответил:

– Я хотел бы поговорить с начальником.

– Лейтенант Лупо занят. Не могли бы вы сказать мне, в чем дело?

– А если я этого не сделаю?

Сципионе поднял глаза. Хотя человек улыбался, в голосе его прозвучал странный тон, вызывавший сигнал тревоги. Сципионе резко спросил:

– Кто вы такой и чего хотите?

Человек сунул руку в карман, достал бумажник, из него визитную карточку и положил её на стол.

– Прошу прощения, синьор полковник, я уже бегу!

Но прежде, чем он подошел к дверям, те распахнулись и вошел лейтенант Лупо.

Сципионе молча сунул ему визитку. Прочитав её, лейтенант с улыбкой шагнул к посетителю.

– Полковник Дориа! Вы из Рима? Я слышал о вас, хотя мы и не встречались.

– Теперь эта ошибка исправлена, – сказал полковник. Сев, он жестом предложил лейтенанту поступить также. – Прежде всего следует сообщить вам, почему я здесь.

У меня есть письмо от вашего начальства в Риме, подтверждающее мои полномочия.

Но не в письме дело, тем более в нем не упоминается, что ваше начальство действует тоже по приказу – по приказу самого министра внутренних дел.

– Министра?

– Новый министр, заняв свой пост после выборов, выразил недовольство ходом расследования дела того англичанина, Брука, вокруг которого было столько шуму в прессе. Он лично ознакомился с делом и я получил приказ возглавить расследование.

Тишину вдруг нарушил карабинер Сципионе, переступив с ноги га ногу, и полковник Дориа словно только теперь заметил его присутствие, сказав:

– Мы могли бы продолжить беседу у вас в кабинете, лейтенант?

Сципионе распахнул перед ними дверь. Лицо у него пошло красными пятнами, словно после пощечины.

Когда они остались одни, полковник Дориа сказал:

– Первое, что мы должны сделать – отстранить от дела Брука этого молодого человека.

– Но он очень способный сотрудник.

– Несомненно, – согласился полковник. – Но – сицилиец.

– И что из этого?

– Ничего. Но я ведь тоже ознакомился с делом. В настоящее время во Флоренции находятся два опасных мафиози. Они прибыли несколько недель назад. Об их прибытии нам доложили с вокзала.

– Это правда, – признал лейтенант Лупо. – Но я тут же распорядился проверить все пансионы, отели и меблированные комнаты. Безрезультатно.

– Кто проводил проверку?

– Сципионе. Но ведь…

Полковник Дориа прервал его, подняв руку.

– Не делайте поспешных выводов. Не забывайте, что многие сицилийцы, хотя и не члены мафии, все равно симпатизируют ей. Слежку за свидетелем и Диндони, который, видимо, был убит теми же двумя мафиози, вы тоже поручили Сципионе. Что он вам доложил?

– Диндони он потерял в толчее. Всюду было полно народу, понимаете, я не могу его упрекнуть.

– Я тоже, – согласился полковник, – ему не повезло. Но это тот случай, когда оплошности недопустимы, понимаете?

Лупо все прекрасно понял. Если министр лично заинтересовался делом, будет лучше для всех, начиная с командования корпуса карабинеров в Риме и кончая последним лейтенантом во Флоренции, если дело будет удачно раскрыто и гладко закрыто.

– Что вы предлагаете? – спросил он.

– Прежде всего – найти тех двоих. С учетом сведений, полученных в Риме. Теперь мы о них знаем все. Пока их можно задержать за какой-нибудь проступок – например, за то, что не зарегистрировались при приезде, этого достаточно. Потом я хочу лично допросить всех свидетелей, то есть Лабро, гробовщика и Марию Кальцалетто.

Лейтенант нахмурился.

– С первыми двумя это нетрудно, но где сейчас Мария – неизвестно.

– Значит, найдите её, – сказал полковник Дориа.

***

На верхнем этаже заднего крыла виллы Расенна открылись двери и в них появился Даниило Ферри. Взглянув на его спокойное смуглое лицо, никто бы не подумал, что у него проблемы.

Спустившись по парадной лестнице удивительно плавным кошачьим шагом, он наткнулся на гиганта Артуро, который двигал по террасе большие кадки с цветущими растениями, собираясь их поливать.

Некоторое время наблюдал за ним, потом, словно что-то вдруг пришло ему в голову, позвал:

– Артуро!

– Синьор Ферри?

– Я хочу тебе кое-что сказать. Речь идет о деликатном вопросе и не хочу, чтобы ты обсуждал это с другими слугами.

– Терпеть не могу сплетничать.

– Знаю. Вот в чем дело. У нас двое неожиданных гостей. Вчера вечером я поместил их в последнюю комнату по коридору на северной стороне. Останутся у нас на несколько дней. Поскольку нежелательно, чтобы остальные узнали об их присутствии, из комнаты им выходить нельзя. Ты позаботишься о еде и питье? Если пройти туда с черного хода, никто тебя не увидит.

Артуро лениво усмехнулся. Все это время он держал навесу огромный глиняный вазон с цветком, словно не сознавая его тяжести. Теперь аккуратно поставил его на пол и сказал:

– Это мелочи. Я о них позабочусь, будьте спокойны.

(обратно)

2. Конец сна

Полковнику Дориа выделили элегантный кабинет на первом этаже штаб-квартиры карабинеров на Виа дель Барди, где полковник на следующее утро встретился с доктором Риккасоли.

Они были одни. Окна распахнуты настежь, в углу гудел электрический вентилятор.

Гудел он, однако, впустую, ибо жара не просто утомляла, но тяжело висела над городом. Небо над Флоренцией оставалось пока ослепительно синим, но над горами за городом начинали собираться грозовые облака.

– Я рад, что вы поспешили прийти, – начал полковник. – Между нами двоими не должно быть недомолвок, это вам, надеюсь, ясно? Мы оба защищаем одно и то же.

– Защищаем справедливость, – спокойно подтвердил Риккасоли.

Полковник так тщательно обдумывал ответ, словно разговор должен был остаться в памяти поколений.

– Это правда, но не вся. Нам нужно иметь ввиду и интересы страны, и они, с моей точки зрения, гораздо важнее интересов отдельной личности. Наш случай приобрел международное значение – понятия не имею, почему. Только не с точки зрения криминалистики. Дело то ли в личности обвиняемого, то ли в выборах, то ли журналисты разнюхали, что за банальным дорожным происшествием скрывается нечто гораздо большее. Такое случается. Помните историю молодой женщины, которая утонула неподалеку от Рима? Италии это едва не стоило смены правительства.

– Прекрасно помню.

– Наш случай не настолько важен, но в некоторых аспектах сходен с тем. И уверяю вас, когда дело дойдет до суда – если до него вообще дойдет – на нас набросятся репортеры из всех ведущий итальянских изданий. Так что придется пошевелить мозгами.

Риккасоли слегка улыбнулся.

– Я не отважился бы выступать в суде адвокатом по столь важному делу – Серьезно? Пригласите адвоката из Рима?

– Ни в коем случае. Защиту будет вести мэр Трентануово. Как вы знаете, по профессии он адвокат.

Хотя такая новость весьма удивила полковника Дориа, он был достаточно опытен, чтобы не подать виду. Откинувшись на спинку, задумался. Потом сухо сказал:

– От этого интерес публики отнюдь не уменьшится.

– Я тоже так думаю.

– Значит истину нужно устанавливать до того, как дело пойдет в суд. Пока нам известна только её часть. – Он ткнул в толстую папку на столе. – На некоторых этапах следствия я обнаружил небрежности. Пока не думаю, что речь идет о чем-то большем, чем небрежность.

Глаза его вызывающе уставились на Риккасоли, но адвокат брошенную перчатку не принял, только вытер лоб большим белым платком.

– Первым шагом будет допрос свидетельницы Кальцалетто.

– Да.

– Я не ошибаюсь, вы знаете, где она?

– Не ошибаетесь.

– Тогда я вас прошу привести её сюда.

Риккасоли тянул с ответом, все ещё утирая лоб. Потом сказал:

– Полагаю, что лучше будет вам поехать к ней, если не возражаете. После смерти Диндони она очень нервничает. Нельзя сказать, что она его любила, но все-таки они были близки…

– Были любовниками? – безжалостно уточнил полковник.

– Да, были любовниками. – Риккасоли, представив эту странную пару, вздохнул.

– Ее приютили в монастыре поблизости. По моей протекции, ведь когда-то я оказал им небольшую услугу по части налогов. Здесь адрес.

***

Небо темнело, тучи надвигались и с юга, и с запада, порывы ветра носили опавшие листья и сотрясали голые ветви, стучавшие в стены виллы Расенна как духи, требующие впустить их.

Профессор Бронзини сидел за письменным столом у себя в кабинете, Меркурио – напротив него. Сидели они с двух часов, а было уже четыре. Дискуссия шла по кругу, как листья в смерче. Меркурио говорил:

– Ты уходишь от ответа. Если, конечно, и вправду не знаешь, что делают эти двое в нашем доме. Знаю, что они здесь, видел, как Артуро носил им еду. Слышал их голоса за дверью.

– Они друзья Даниило Ферри.

– Они преступники, мафиози, их ищет полиция. Достаточно снять трубку, и через пять минут полиция будет здесь. Их заберут. Ты их боишься?

– Вовсе нет. Но Даниило…

– Где он?

– Уехал утром в Швейцарию, у него там дела. Вернется вечером.

– Что он там делает?

– Личные дела.

– Его или твои? Он твой работник или хозяин? Возможно ли, чтобы ты плясал под его дудку? Чтобы ему достаточно было пальцем тебя поманить?

Профессор выглядел сейчас очень старым и очень усталым. Исчез веселый взгляд Силена, его сменила маска с провалами вместо глаз и мятым пергаментом всего лица.

Взглянув на него, Меркурио вдруг почувствовал жалость. Наклонившись через стол, очень серьезно, без тени издевки сказал:

– Послушай меня, прошу! Возможно я был к тебе неблагодарен, и вел себя иногда безобразно. – Старик несмело махнул рукой, но молчал. – Теперь я могу отблагодарить тебя за все, хоть только советом. Обратись к властям, расскажи им все! Прибыл новый человек из Рима и возглавил расследование. Иди к нему, пока он не пришел за тобой.

В маленьком кабинете стояла тишина, нарушаемая только шумом ветра, сила которого все возрастала. Меркурио продолжал:

– Что тебе терять? Заказал несколько прекрасных этрусских вещиц, но ведь ты их ещё не продал? Можно сказать, что ты это задумал, но замысел ещё не преступление.

– Но ведь такое было и в прошлом…

– Разумеется, но никто не будет забивать этим голову. Владельцы отнюдь не заинтересованы, чтобы на их коллекции пало подозрение. С их стороны тебе ничто не угрожает. Но Даниило Ферри ты должен выдать в руки правосудия, ведь он преступник. Он, такой незаметный и незаменимый, распорядитель и организатор! Это он привез тех типов во Флоренцию, он давал им инструкции. Он с тобой советовался?

Говорил тебе, что он делает?

Профессор замялся, потом покачал головой. Меркурио гордо заявил:

– Я так и думал! Видишь, никто тебя не будет ни в чем обвинять! Всю эту кашу заварил Ферри, это из-за него погиб старый Мило, из-за него вина пала на англичанина. Зачем тебе брать на себя ответственность за то, чего ты не делал, скажи?

Профессор молчал.

– Есть ведь разница между подделкой – и убийством!

– Об убийстве я ничего не знаю, – возразил Бронзини. Мне обещали, что до насилия не дойдет. Та смерть была несчастным случаем.

– А смерть Диндони? Тоже несчастным случаем? Сам себе сломал шею и влез потом на стог?

Профессор вздрогнул, Меркурио, почувствовав свой перевес, стал ещё настойчивее.

– Выбирай сам, – сказал он. – Подделка этрусских древностей – это глупость, в худшем случае – проступок. Но двойное убийство? Хочешь взять на себя ответственность за то, что натворили эти звери? Звери, нанятые и оплаченные за твоею спиной твоим собственным управляющим? Ну так что?

– Если я сознаюсь, вина падет и на Мило Зеччи. Он тоже причастен. И уже не может защищаться.

– Ты же не думаешь, что выкопают его кости и повесят на висилице за то, что подделал несколько бронзовых вещиц по твоим инструкциям?

– Его семья будет унижена.

– Это правда, этот довод я признаю. Ну а если тебе его семья – его вдова и дочь скажут собственными устами, что хотят, чтобы правда вышла наружу? Что тогда?

Ответом был только долгий раскат грома. Старик молчал, блуждая мыслями где-то очень далеко, много веков назад. Блуждая по холмам Этрурии на заре первой цивилизации, когда женщины и мужчины были ещё безгрешны, и боги обитали рядом с нами, когда жизнь была чудом, а смерть – лишь его приятным дополнением.

– Так что? – Нетерпеливо переспросил Меркурио. – Если да, ты согласишься?

– Хочешь, чтобы этрусский патриций, этрусский лукумон отдался на милость простого чиновника?

Снаружи опять донеслись громовые раскаты, словно на его вопрос отвечал сам Зевс Громовержец.

Меркурио встал и направился к двери. Профессор остался молча сидеть; он не шелохнулся. На лице Меркурио от сочувствия не осталось и следа. Он прошел через холл и вышел под первые капли начинавшегося ливня. Резкий ветер – предшественник бури раскачивал темные свечи эвкалиптов.

Меркурио сел в свою машину и отправился вниз на опустевшие улицы Флоренции.

У дома Зеччи его догнал ливень, струи воды были почти горизонтальны из-за бури.

За несколько секунд, что он ждал под дверью, успел промокнуть насквозь.

Обе женщины были дома. Тина разохалась, увидев, как стекают с него струи воды.

Практичная Аннунциата велела ему снять пиджак и рубашку и дала полотенце. Потом вытащила чистую рубашку из запасов Мило и натянула ему через голову. Не обращая внимания на свой вид, Меркурио сидел в кухне и говорил, говорил, говорил… и женщины придвигались к нему все ближе, чтобы сквозь раскаты грома уловить все детали. Когда он договорил, седая голова Аннунциаты и черная голова Тины кивнули в унисон.

Меркурио ушел через час с лишним, обе женщины остались сидеть молча. Дождь продолжался, но немного утих. Аннунциата сказала Тине:

– А мальчик становится мужчиной.

***

В четыре часа гигант Артуро обошел виллу Расенна, заботливо закрыл все окна, форточки и двери. Видел, как уехал Меркурио, а потом стоял у окна, глядя, как близится буря, словно черное полчище, ощетинившееся копьями. Ему жаль было цветов, жаль, что дождь вобъет их в землю и обобьет бутоны. Но ничего, вырастут новые.

Он не помнил, как долго стоял там, глядя в сад, когда вдруг услышал грохот. Не сильнее, чем раскаты грома, но какой-то иной, как будто донесшийся из дома.

Подумал, что ошибся, но решил обойти весь дом, чтобы взглянуть, не сорвало ли ветром оконную раму.

Увидев, что все в порядке, вернулся на свой наблюдательный пост, но успокоиться уже не мог. Что-то было не в порядке. Грохот донесся откуда-то из-под ног, словно что-то произошло в подземелье.

Артуро задумался. Мозг его работал медленно, но методично. Если странный звук долетел из подвала, речь могла идти о четырех местах. О котельной, угольном бункере, подвале, где хранилось вино и оливковое масло, и, наконец о загадочной запертой комнате.

Взвесив все, Артуро решил, что скорее всего котельная или бункер и отправился туда. Все было как следует. В повале вода затекла под решетки и лужи стояли на полу. Нужно будет убрать. Оставалась только хозяйская святыня. Ключей от неё у Артуро не было, и все равно без хозяйского позволения он бы туда не сунулся. Но, постояв перед дверью, вдруг заметил, что та, обычно запертая, приотворена.

Артуро протянул руку и толкнул дверь. Та распахнулась и он сразу понял, что это был за грохот. Дверь сейфа была сорвана с петель, воздух насыщен запахом сгоревшей взрывчатки.

Но Артуро было не до того. Он не мог оторвать глаз от того, что болталось на короткой веревке на потолочном крюке. Распухшее лицо, вытаращенные глаза, вывалившийся почерневший язык – то, что было когда-то его любимым хозяином, профессором Бруно Бронзини.

(обратно)

3. Артуро

Внизу лежал упавший стул. Артуро поставил его, влез и одной рукой приподнял тело.

Свободной рукой снял веревку с крюка. Потом слез со стула и аккуратно положил тело профессора на каменную скамью, тянувшуюся вдоль стены. Спохватившись, достал из нагрудного кармана профессора чистый платок и прикрыл им ужасное лицо.

Потом он долго стоял, размышляя. Еще раз обвел глазами дверь сейфа, качавшуюся на одной петле, и пустоту в глубине за ней. Теперь он знал, что делать дальше.

Вернулся в котельную, походкой неторопливой, но уверенной, говорившей о том, что решение принято. Из висевшего на дверях инструмента выбрал ломик длиною с полметра, слегка изогнутый на одном конце. Обычно им поднимали колосники на дне топки.

И вот он уже поднимался по лестнице, той самой лестнице к комнатам для гостей, по которой последние два дня носил еду двум чужакам. Он думал о них, поднимаясь по лестнице. Не сомневался, что оба вооружены пистолетами, но полагал, что в критический момент возьмутся скорей за ножи.

Он достаточно знал сицилийцев, чтобы понять, что против двоих, вооруженных ножами и привыкших к резне, ему не устоять. При первом же признаке опасности они разделятся и атакуют его с двух сторон. В лучшем случае он справится с одним, но второй тут же прикончит его.

Всегда, когда он приносил еду, двери были заперты, заперты они будут и теперь.

Если эти мерзавцы ещё там! Пригнувшись, он прислушался. В комнате что-то происходило, что-то тащили по полу и один ворчал на другого.

Артуро оценил ситуацию. Выбить двери пинком, – это дать им фору в несколько секунд, такого он себе позволить не мог. Лучше бы подождать, пока они откроют и выйдут наружу, но, с другой стороны, в любой момент может подняться переполох и момент внезапности будет утрачен. Решившись, он постучал.

В комнате все стихло. Потом донесся голос здоровяка:

– Кто там?

– Артуро.

– В чем дело?

– У нас неприятности.

– Неприятности? – Голос зазвучал ближе. Здоровяк явно подошел к дверям. – Какие неприятности?

– Полиция спрашивает хозяина. Я не могу его найти. – Артуро умышленно понизил голос. – Похоже, они о вас что-то знают. Я подумал… – ещё не договорив, услышал, как в замке повернулся ключ и двери начали открываться.

Артуро всем телом бросился на них и влетел в комнату. Отлетевшая дверь зашибла здоровяка, так что он зашатался, но не упал. Артуро, сжимая ломик, метнулся к его напарнику, который приселвозле старого чемодана, стягивая его ремнем. Тот отшатнулся, оперся рукою об пол, чтобы не упасть, и схватился за нож. Его реакция на внезапное нападение была мгновенной, машинальной и хладнокровной, но на долю секунды она запоздала. Артуро не рискнул бить сверху вниз, потому что боялся промахнуться. Ломиком он взмахнул горизонтально и угодил мафиози в то место, где челюсть переходит в шею. Удар был настолько силен, что не только раздробил челюсть, он и перебил позвоночник.

Если бы здоровяка не оглушило дверью, когда Артуро как слон ворвался внутрь, он бы уже давно вонзил ему в спину нож. Но все же, когда Артуро обернулся, тот уже мчался к нему, держа нож в опущенной левой руке.

Промедление было смерти подобно. Сила здесь была не причем, у Артуро не было свободы маневра. Он просто кинулся на противника, используя как танк свое огромное тело, и в последний момент увернулся.

Нож вонзился ему в правое плечо, но от рывка в сторону вылетел у здоровяка из рук. И тут же громадные кисти рук Артуро соединились на его горле. Из плеча хлестала кровь, унося с собой силу, но на это дело её ещё хватило. Когда колени бандита подогнулись, Артуро рухнул на него сверху, ни на миг не разжимая хватки.

Через несколько минут он встал. Кровь все ещё текла, выливаясь из рукава на запястье. Брызги её покрывали здоровяка, который искаженным лицом уткнулся в ноги своего мертвого напарника.

Артуро их больше не замечал. Прежде всего нужно было заняться своей раной.

Открыв один из собранных уже чемоданов, стоявших у постели, достал из него шелковую сорочку. Зубами разорвал её на три части, из одного сделал тампон, двумя другими плотно его примотал, чтобы остановить кровь. Нужно было бы сделать перевязь, но ему предстояла работа, для которой понадобятся обе руки.

Подойдя к дверям, он прислушался. Снаружи все ещё гремело и шел дождь.

Удовлетворенный, он вышел, сел в кабину грузовичка и подогнал его к дверям.

Дальше будет нелегко, но ничего не поделаешь. Перенес он все в три приема.

Вначале по очереди вынес два тела, перебросив их через левое плечо. В третий забрал оба чемодана и тяжелый деревянный сундук, перевязанный проволокой и забитый гвоздями. Открывать он не стал, знал и так, что в нем, и слишком хорошо.

Сундук он засунул назад, на трупы. Но это было ещё не все. Пришлось вернуться в подвал, в душе благославляя дождь, промочивший его насквозь, дождь, из-за которого никто носа на улицу не высунет, дождь, что смыл все следы на булыжниках двора. Из подвала он взял две канистры с бензином и отнес их в машину, поместив на сундук. Потом выехал со двора и направился через парк на шоссе.

Стекла в кабине запотели, по ветровому стеклу текла вода, только под дворником оставался какой-то просвет. Артуро торжествовал. Если кто и обратит внимание на грузовичок, водителя опознать ни за что не сможет.

Дорога постепенно поднималась в горы. У поворота на Борджо Сан Лоренцо свернул на дорогу к Пратолино. Чуть дальше опять свернул влево и очутился на узком проселке, извивавшемся по склону холма, поднимаясь к двум крестьянским усадьбам.

Дорога, нелегкая и по нормальной погоде, требовала сейчас от Артуро всех оставшихся сил. Углубившись в горы примерно на километр, он вынужден был остановиться. От продолжительного ливня вздулась горная речка, смыв добрую половину колеи. Справа был обрыв, а внизу нагромождения валунов, покрытых бешено пенившейся водой. Соскользни что-то с шоссе – полетит прямо в речку, если только валуны не задержат.

Теперь приходилось действовать как никогда осторожно. Вначале он вытащил канистры с бензином, которые слегка потекли от тряски, открыл горловины и неторопливо и медленно опорожнил их в заднюю часть машины, не пропуская ни тел, ни чемоданов, ни сундука, пока на полу не образовались лужи. Потом снова уложил канистры назад, только закрывать не стал.

Когда все было готово, сел за руль, выжал сцепление и завел мотор. Сам вылез и, держась за дверь, руками отжал сцепление и включил первую скорость. Придерживая сцепление, вытянул подсос. Когда мотор взревел, набрав обороты, сбросил сцепление.

Грузовик прыгнул вперед, влетел на сползшую в воду часть дороги, колеса забуксовали, грузовик ещё на миг задержался, но тут же слетел с обрыва, дважды перевернулся, налетел на большой валун, кувыркнулся через него и замер внизу, возле самой воды.

Артуро осторожно спустился с обрыва, прыгая с камня на камень, чтобы не оставлять следов.

Спустившись вниз, увидел, что трупы и чемоданы так и остались в машине. Сундук выпал, налетел на камень и разбился, содержимое его разлетелось вокруг. Золотой браслет повис на кустах, в траве и грязи сверкали драгоценные украшения. Обе алебастровые шкатулки разбились, разметав свое содержимое во все стороны. Богиня, оставшись без головы, рухнула в воду, а голова, по какой-то случайности уцелевшая на одном из валунов, загадочно улыбалась своему губителю.

Артуро полез в карман за спичками. Полез осторожно, он знал, что такое бензин, если с ним обращаться неловко.

Прикрывая огонек от ветра, который поднялся снова, зажег длинную полоску бумаги и помахивая ею, пока она вся не воспламенилась, потом швырнул в дверь грузовика и отскочил. Споткнувшись о камень, упал на колени в тот самый момент, когда над грузовичком взвился столб белого пламени.

Вскарабкавшись на дорогу, Артуро взглянул на часы: шесть. Казалось невероятным, что все произошло за какие-то полчаса. Он был в десяти километрах от дома, рана на плече продолжала кровоточить, в ней рвало нерв, при падении он разбил колено.

На нем ниточки сухой не осталось. Но в душе воцарился покой.

***

Меркурио вернулся на виллу Расенна около шести. Дождь почти перестал, сильный ветер разгонял облака. Вокруг посветлело. Птицы понемногу вылезали из укрытий, расправляли намокшие крылья и пытались защебетать.

Меркурио сразу прошел в свою комнату, принял душ и переоделся. Насколько он спешил, можно было судить по тому, что волосы он едва пригладил. Потом пошел вниз к профессору.

В кабинете никого не было, поблизости тоже, так что он позвонил, вызывая Артуро.

Но и Артуро не было. Один из слуг полагал, – он куда-то уехал, потому что слышал, как газовал грузовик.

Меркурио рассердился. Свежеобретенное, прекрасное чувство уверенности в себе и владения ситуацией, нараставшее в нем после разговора с профессором и достигшее вершины при визите к Аннунциате и Тине, требовало действий. Если должен произойти дворцовый переворот, все должно быть готово до того, как Даниило Ферри вернется из Швейцарии.

Только в восьмом часу нетерпение погнало его вниз, в то место, о котором он до той поры и не вспомнил.

***

В кабинете лейтенанта Лупо зазвонил телефон. Лупо тихонько ругнулся и снял трубку. Четверть восьмого. Он только собрался отправиться поужинать, приятно провести вечер и пораньше лечь. Что там стряслось?

Послушав захлебывавшийся голос в трубке, попросил:

– Будьте добры, помедленнее, – потом, – да разумеется, будем немедленно.

С минуту подумал, вышел в коридор, открыл дверь напротив и заглянул. Полковник Дориа все ещё сидел за столом, читал длинное, отпечатанное на машинке донесение, делая при этом заметки на полях. Поднял глаза.

– Кое-что произошло, – сказал лейтенант. – Может оказаться важным.

– Говорите.

– Звонили с виллы Расенна. Там найдено тело профессора Бронзини.

– Найдено? Его убили?

– Точно не знаю. Меркурио – его приемный сын – нашел труп. Толком от него ничего не добьешься. Видимо, шок.

– Несомненно, – согласился полковник. – Едете туда?

– Да.

– Я с вами.

***

– Не хочу вас излишне расстраивать, – сказал лейтенант Лупо, – но, сами видите, это выглядит подозрительным.

– Я рассказал вам все, что знаю, – ответил Меркурио. Шок сменился твердой и обдуманной решимостью. Опытный Лупо это заметил. Понимал, что ему следует действовать осторожно. Хватит ему мороки со знаменитостями во взрывоопасной ситуации.

– Вы утверждаете, что в четыре часа уехали к Зеччи…

– Можете проверить.

– У меня нет причин сомневаться в ваших словах, – сказал Лупо.

Полковник Дориа, сидевший в углу, знал, что к Зеччи уже был послан карабинер.

– Вернулись вы около шести, слуги это подтверждают. Смерть, как установили, наступила после четырех. Вы абсолютно вне подозрений. Говорю это открыто, чтобы вы знали, нет причины не отвечать на наши вопросы.

– Я на них отвечаю.

– Вы ответили на многие вопросы, и я благодарю вас за терпение, – улыбнулся Лупо, – но одно мне пока не ясно: была у вашего отца – у вашего приемного отца – причина покончить с собой?

– Никакой, – ответил Меркурио. – Мой отец был убит, и вы хорошо знаете, кто его убил. И знаете почему. Это само бросается в глаза.

– Те двое?

– Кто же еще? Вы видели, что с сейфом. У кого ещё могли быть все инструменты и взрывчатка, как не у них? Пропал фургон. Явно его украли, чтобы увезти добычу.

Лучше бы вам постараться их поймать, а не терять время со мной.

– Мы сделаем все, что нужно, будьте спокойны. Описание автомобиля разослано всем постам и патрулям на дорогах. Поверьте, если эти люди – те, за кого мы их принимаем, мы очень заинтересованы в беседе с ними. И не только по вашему делу.

На их совести много чего есть. Но одно ещё надо выяснить. Что они вообще здесь делали?

– Мой отец был человек скрытный, но во многих вещах легковерный. Видимо ему что-то наговорили.

– Вы знали, что они здесь?

– Знал, но не одобрял.

– А слуги?

– Если кто и знал, так Артуро. Отец ему полностью доверял.

– Можно за ним послать?

Вмешался полковник Дориа.

– Что было в том сейфе?

– Это был личный сейф отца. Как вы видели, он открывается только шифром, и шифр знал только он.

– И вы понятия не имеете, что в нем было?

– Могу вам только сказать, что ни денег, ни акций, ни ценных бумаг там не было, все это в банке. Думаю, там были древние этрусские ценности. Золото, серебро, может быть драгоценные камни. А вот и Артуро.

– Прошу прощения, – с достоинством произнес Артуро. – Я сегодня повредил правую руку. – Он коснулся повязки. – Попытался завести большой трактор и подставился.

Болит, и сильно. Прилег у себя и, видно, уснул.

Говоря, он уставился в упор на Меркурио, тот ответил таким же взглядом. Мальчик, приведший Артуро, прекрасно знал, что тот лжет. Когда полчаса назад поднялся переполох, был в его комнате и видел, что она пуста. Но этрусская дисциплина на вилле Расенна была сурова. Ему и в голову не пришло раскрыть рот.

Меркурио посочувствовал:

– Сочувствую, должно быть, ты слишком страдаешь. Лейтенанта интересуют те двое мужчин, гости моего отца, которые жили у нас два последних дня. Полагаю, ты о них знаешь.

Полковнику Дориа пришло в голову, что на месте Меркурио он вопрос сформулировал бы иначе, но вмешиваться не стал.

Артуро, не спуская глаз с Меркурио, осторожно начал:

– Да, знаю. Хозяин их приютил, но хотел, чтобы все осталось в тайне. Обслуживал их я сам. Живут они в конце верхнего этажа. Если хотите, я за ними схожу.

– Жаль, что это неправда, – сказал лейтенант Лупо.

– Их там нет?

– Нет. И похоже, что скрылись они второпях.

– Могу я спросить, – Артуро обвел взглядом собравшихся, – что, совершено преступление? Они в чем-то замешаны?

– Почему вы так думаете? – спросил Лупо.

– Мне казалось, что они не из порядочных людей. Скорее из преступного мира…

Он умолк. Меркурио взглянул на Лупо, тот незаметно кивнул. Тогда Меркурио сказал:

– Твой хозяин мертв, Артуро. Он трагически погиб. Пока неизвестно, от своей руки или с чьей-то помощью.

В наступившей тишине Артуро молча перекрестился.

***

Лейтенант Лупо и полковник Дориа возвращались во Флоренцию вместе. Давно пробило десять. Тело профессора Бронзини перевезли в морг для вскрытия.

Небо было ясным, воздух свежим. Спускаясь по виражам широкого шоссе к Сан Доменико да Фьезоле, они любовались россыпью звезд.

– С такими загадочными обстоятельствами я ещё не сталкивался, – сказал Лупо. – С чего бы такому человеку как он наложить на себя руки? Если, конечно, это самоубийство.

– Все больше фактов говорит об одном и том же, – заметил полковник Дориа. – Я нахожу их всюду – в показаниях того отставного английского моряка, в словах свидетеля Лабро, в излияниях вдовы Мило Зеччи и его дочери. Профессор Бронзини, видимо, занимался подделкой и продажей древностей. Я наводил справки о нем, и здесь, и в Риме. Двадцать лет назад у него не было ни гроша. Нет, конечно, он был признанным авторитетом в этрускологии, но ученые мужи редко бывают удачливыми коммерсантами. Несколько предприятий, с которыми он связался, потерпели фиаско. И тогда он начал раскопки гробниц, находившихся на землях его поместий в Волатерре, одновременно начав финансово преуспевать. Но почему?

Находки, которые он преподносил различным музеям, принесли ему славу, но не деньги.

– Полагаете, некоторые раритеты, те, что пошикарнее, могли быть вывезены за границу и проданы там?

– Я полагаю, дело гораздо хуже. Думаю, у Бронзини была идеальная возможность их подделывать. Подумайте сами! У него были знания, был художественный вкус, нужный для того, чтобы подделки выглядели правдоподобно. У него была репутация, место, где они могли быть найдены. И, наконец, у него был мастер, способный справиться с задачей.

– Мило Зеччи, разумеется. И Мило ему угрожал, что заговорит, – значит от него нужно было избавиться. Но как?

– Таких вопросов ещё более чем достаточно, – сказал полковник. – Я хотел только показать вам, что если существовала угроза разоблачения, то у профессора был достаточный повод к самоубийству.

– Если повесился, кто снял его тело? Это нелегкая задача.

– Это точно, – согласился полковник. – Для двоих обычных людей или одного силача.

– Вы имеете ввиду Артуро?

– Я думаю, так ли невинно, как говорит, он повредил руку.

У входа в штаб-квартиру карабинеров их уже ждал сержант с только что полученным донесением. Прочитав его. Лупо сказал полковнику:

– Сегодня ночью выспаться нам не удастся. Наш патруль только что нашел угнанный грузовик.

***

– А теперь я хочу услышать правду, – сказал Меркурио. – И никаких россказней о том, что руку зажало несуществующим трактором. Я только что говорил с тем парнем – ну, тем, что заступает в семь часов. И видел твою одежду, которую ты не успел спалить. Я её бросил в топку котельной.

Артуро помолчал.

– Перед вами мне нечего скрывать.

– Верю. Но чтобы сделать все, как надо, мне нужно точно знать, что здесь произошло.

Рассказ занял минут десять. Потом Меркурио надолго задумался, прежде чем сказал:

– Ты вел себя правильно, но теперь мне предстоит позаботиться о нас обоих, чтобы чего не вышло.

Он снова умолк, а его мозг, как холодное логическое устройство, анализировал, оценивал, взвешивал обстоятельства. Артуро тоже стоял молча. Сесть он отказался.

Он представлял грубую силу, Меркурио – интеллект, а оба вместе – новую и небезопасную пару.

Наконец Меркурио сказал:

– В твоей истории я не вижу слабых мест. Лоренцо, того парня, что заходил за тобой, отправим обратно в деревню. Да он и все равно будет молчать. Если фургон не догорит до конца, на руле останутся отпечатки твоих пальцев, но это ничего, ты же водишь его каждый день. Ты уверен, что никто не видел, как ты фургон загружал?

– Совершенно уверен.

– По дороге тебя уже никто опознать не мог. А на обратном пути?

– Я шел напрямик, не по дороге. И уже смеркалось. Могу я спросить?

– Конечно.

– Когда я увидел, что хозяин висит, а дверь сейфа открыта, я не задумался.

Полагая, все сделали эти двое. Но потом что-то начало вертеться у меня в голове.

Не мог ли хозяин покончить с собой? Зачем тем двоим его убивать?

– Кто может знать, на что способны такие гады? Но, думаю, ты можешь быть прав.

Этруск не боится смерти, особенно если чувствует, что срок его истек. – Он снова задумался. – Но теперь нам пора забыть о прошлом и заняться будущим.

Когда должен вернуться Даниило Ферри?

– Приедет миланским экспрессом в 23. 45. На вокзале его ждет машина, поедет прямо сюда.

– Надеюсь, – усмехнулся Меркурио, – его не слишком утомила поездка в Швейцарию.

Артуро усмехнулся тоже.

***

Была четверть первого, когда Даниило Ферри въехал с аллеи, окаймленной шпалерой черных и молчаливых кипарисов, во двор виллы Расенна. Поставив машину у флигеля, неторопливо вернулся к дому. Его типично южное лицо было спокойно. Никто бы не подумал, что за спиной его шесть часов пререканий с кучкой подозрительных и безжалостных людей, которым он вынужден принести извинения за задержку и наобещать Бог весть чего на будущее.

Открыл ему Артуро.

– Что у тебя с рукой, Артуро?

– Я упал с лестницы, синьор Ферри, когда нес теплую воду. – Артуро стеснительно улыбнулся. – Вазе ничего не стало, а мне – вот…

– Если ты поранился, то должен лежать. Меня мог встретить кто-то еще.

– Да ничего серьезного, – отмахнулся Артуро, и добавил: – Сирьор Меркурио хотел бы поговорить с вами. Он в кабинете.

– Да нет, я едва держусь на ногах. Скажи ему, что я пошел спать.

Гигантская фигура Артуро загородила ему путь.

– Это весьма срочно. Вы должны с ним поговорить.

– Ты это о чем?

– Здесь была полиция.

– Профессор знает?

– Профессор мертв. – Артуро сказал это едва слышно.

Даниило Ферри уставился на него, круто развернулся и ушел, не сказав ни слова.

Артуро на цыпочках последовал за ним.

Меркурио сидел за письменным столом профессора перед огромной кучей бумаг.

Похоже было, что опорожнил все ящики.

– Это правда? – спросил Ферри.

– Присаживайтесь, вы устали, – сказал Меркурио.

– Это правда?

– Лететь в Швейцарию, решить все вопросы и в тот же день вернуться домой – от такого человек не может не устать. – В словах Меркурио прозвучало нечто такое, чего Ферри у него до сих пор не слышал. Сев, он уже тише сказал:

– Я прошу мне ответить. Это правда, что говорит Артуро?

– Смотря что он вам сказал.

– Что профессор мертв и что здесь была полиция.

– И то, и другое правда.

– Больше вам нечего мне сказать?

– Вы задали мне вопрос, я на него ответил. – Взгляд синих глаз надолго уперся в черные, и наконец уступил Ферри, пытаясь сдвинуться с мертвой точки.

– Не будете вы любезны рассказать мне, что здесь случилось?

– Может быть, – сказал Меркурио. Казалось, он колебался. – Да, полагаю, это вам следует знать. Именно потому, что вас это касается. В семь часов вечера я нашел в подвале тело профессора. Оно лежало на каменной скамье в хранилище древностей.

Ну не ирония судьбы? На том самом месте, где по его желанию должна была упокоиться его оболочка.

Ферри молчал.

– Но должен вам сказать, – я, впрочем, уверен, вы никому не расскажете, – что тело нашли ещё раньше. И не там. За несколько часов до этого Артуро нашел профессора, висящего на потолочном крюке. И тут же заметил, что дверь сейфа подорвана зарядом взрывчатки.

– Что?! – из горла Ферри непроизвольно вырвался крик.

– Вас это удивляет? Почему? Когда приводите в дом двух профессиональных преступников, такого следует ожидать.

Ферри выдавил:

– Продолжайте, пожалуйста!

– Ну, а дальше все пошло, как и следовало ожидать. Артуро – корсиканец. Хозяина он обожал, сицилийцев терпеть не мог. Он отправился к ним, увидел, как пакуют награбленное, и убил обоих. Потом загрузил тела и добычу в фургон, отвез в горы, сбросил и поджег. Не позднее завтрашнего дня полиция их найдет. Будут думать, что двое преступников вскрыли сейф и пустились наутек со своей добычей, но в темноте, под дождем разбились и сгорели. Что они решат, – что убили профессора или нашли его повесившимся и воспользовались случаем, – это уже роли не играет.

– Зачем вы мне все это говорите?

Меркурио наклонился к нему и понизил голос.

– Я говорю вам это, потому что вы никому не отважитесь повторить. Полиция может поверить, что речь идет не об убийстве, а о несчастном случае. Организация, в которую входили те двое, так легковерна не будет.

Последовала долгая пауза. Даниило Ферри с неудовольствием заметил, что у него задрожала правая рука. Сунул её в карман. С трудом овладел своим голосом.

– Я вас не понимаю.

– Прекрасно понимаете, – презрительно бросил Меркурио. – Они были членами мафии, и вы это знали. И, более того, вы их наняли. Правила мафии вы знаете. Вы отвечаете Дону за их возвращение. Ручаетесь своей головой. Теперь вы человек конченный. Если успеете покинуть Италию, проживете чуть дольше. Но куда вам податься? В Швейцарию нельзя, там обманутые заказчики. Может быть, вы уже взяли с них деньги за то, что теперь никогда не получите?

Меркурио видел, что попал в точку.

– Советую вам убираться немедленно. Артуро ждет вас под дверью, поможет собрать чемоданы и отвезет на вокзал.

(обратно)

4. На что годны газетные вырезки

Прошло ещё десять дней, жара сменилась грозами и новой волной жары, и вот в кабинете прокурора города встретились два видных представителя итальянской юстиции – городской прокурор Бендони и адвокат, доктор Риккасоли.

– Я с сожалением узнал, что ваш верный помощник и заместитель доктор Риссо заболел, – сказал Риккасоли.

– Не заболел, а переутомился.

– Да, он не щадил сил перед выборами.

– Вот именно.

– Жаль, что не прошел. Чуть-чуть не хватило. По счастью, утрата политика здесь пойдет на пользу правосудию, не так ли?

– Правда, правда, – но, что касается вашего клиента, синьора Брука…

– Да? – То, что прокурор вынужден был играть в открытую, предвещало Рикко, что победа у него в руках.

– События на вилле Расенна заставляют взглянуть на дело под иным углом зрения.

– Несомненно.

– Полиция реконструировала ход событий, и полностью удовлетворена. Остается несколько нестыковок, но в основном все ясно. В подделке этрусских древностей замешаны были трое: профессор Бронзини, его управляющий Даниило Ферри и один ремесленник, Мило Зеччи. Двое из них мертвы, а третий, видимо, главный преступник, – Ферри, исчез. Вероятно, в ту ночь, когда погиб профессор, он уехал в Рим и оттуда вылетел в Париж. Наша полиция уже информировала «Интерпол». – Прокурор развел руками.

– Тут я с вами согласен, – сказал Риккасоли. – При встречах он производил на меня неважное впечатление. Надеюсь, больше мы о нем не услышим. (Пророчество его вскоре было опровегнуто. Через пару месяцев разложившийся труп Даниило Ферри был выловлен в Сене, опознан по отпечаткам пальцев и сообщение об этом дошло до Флоренции).

– Но события на вилле Расенна интересует нас с вами лишь поскольку они касаются синьора Брука. Сегодня мы можем считать, что Мило Зеччи замучила совесть, и он стал источником опасности для своего хозяина. Тем большей опасности, что тот как раз завершал большое дело, свою вероятно, последнюю и главную операцию. Чтобы избавиться от опасности, Ферри привлек своих земляков. Можете взглянуть на их документы, если хотите. Но приятного чтения не обещаю.

– Такие вещи меня не интересуют.

– Вы правы. Но как мы теперь знаем, операция должна была убить двух зайцев – ели можно так выразиться – одной машиной. До сих пор, правда, неясно, как они этого добились. Полагаю, что именно об этом нам кое-что могли бы рассказать вы.

Риккасоли оценил ненавязчиво предложенную ему оливковую ветвь мира.

– Я нахожусь в сложной ситуации, синьор прокурор. Это правда, мне удалось найти информацию, объясняющую, как была раскинута преступная сеть, и, разумеется, я обязан представить свидетелей и изложить факты на суде. Но, с другой стороны, было бы просто неразумно – и он обезоруживающе улыбнулся – представить все вам по ходу расследования, ещё до начала процесса.

– Я полностью понимаю вашу деликатную ситуацию, – ответил прокурор, – и хочу вас заверить, что если вы объясните некоторые важные обстоятельства, я сочту своей обязанностью по параграфу 391 Уголовного Кодекса дать приказ о прекращении дела.

Так что о процессе и речи не будет.

– Вы меня успокоили, – опять улыбнулся Риккасоли. – В этом случае я изложу вам события той ночи так, как я их представляю. Вам, конечно известно, какую роль играл Диндони. С его помощью в кухне у Зеччи был установлен микрофон, так что Диндони мог информировать своих сообщников о том, что Мило Зеччи договорился о встрече с синьором Бруком, и где он договорился, и когда. Я полагаю, что когда Мило вышел из дома часов около девяти, кто-то, вероятно, Диндони, заманил его в кафе на углу. Марию они отослали, в игру она должна была вступить позже, в кафе никого не было, – постарались те двое. Можете представить себе, что последовало?

– Могу – прокурор содрогнулся. – Пожалуйста продолжайте – Но они его пока ещё не убили. Оглушили связали и убрали подальше. Один остался с ним, другой угнал чью-то машину и отправился на условленное место встречи – нужно же было убедиться, там ли Брук. Если бы Брук не приехал, пришлось бы от плана отказаться или, по крайней мере, его изменить.

– Но Брук явился?

– Явился, и даже помнит, что проезжала машина, притормозила и проехала дальше.

Он подумал, что это влюбленная парочка. Но когда оттуда уехал, из машины следили за ним, чтобы убедиться, что он вернулся домой. И как только он очутился дома в постели, приступили к заключительной части операции.

– Риккасоли извлек бумажник и достал из него затертую вырезку из газеты, которую разгладил на столе.

– У меня к вам просьба. Не спрашивайте, откуда я это взял.

Прокурор с любопытством взглянул на вырезку. Она была из сицилийской газеты десятилетней давности. Заголовок гласил: «Техника мафии. Признание мафиози Тони Перруджино раскрыло тайну смерти одного человека и осуждения другого.»

«Около трех лет назад в местечке Адольфа водитель грузовика Арнольдо Терричини был осужден за убийство местного мэра Энрико Капони. Все доказательства были против него. Известно было, что он лихач, и, к тому же, его машину видели в том месте, где был найден труп мэра Капони. Решающие улики нашла полиция, которая обследовала передний бампер на машине Террачини и обнаружила там засохшую кровь, волосы и частицы кожи, которые, как установила экспертиза, принадлежали жертве, мэру Капони.»

– Любопытно, – заметил прокурор.

– Дальше будет ещё любопытнее, – сухо ответил Риккасоли.

«Как теперь выяснилось, Капони и Террачини были жертвами продуманной и коварной мести мафии. Перруджино, который сознался – нет он ими буквально гордился – во многих преступлениях, подтвердил, что они с приятелем, опытным автомехаником, сняли бампер с грузовика Террачини и использовали его как орудие убийства.

Именно им они разбили Капони голову, а потом поставили бампер на место»…

Дочитав досюда, прокурор вернулся к началу и перечитал заметку ещё раз. Потом сказал:

– Я вам обещал, что не спрошу, откуда это у вас, но позвольте мне угадать. Это было найдено у одного из преступников?

– Бумажник, – Риккасоли тщательно подбирал слова, – найден в комнате на вилле Расенна, где обитали те двое, и можно предполагать, что принадлежит он одному из них.

– Нужно так понимать, что один из них сам Перруджино? То, что мы о нем знаем, этого не подтверждает.

– Ну, есть факт, который вообще этому не соответствует, – усмехнулся Риккасоли.

– Перруджино убит десять лет назад. Полагаю, один из нашей парочки был – ну, скажем так, – его поклонником. Вместо бампера, который на машине Брука несъемный, воспользовались противотуманной фарой, которую нетрудно демонтировать.

– Вы хотите сказать…

– Именно то, о чем вы и подумали. Что Мило Зеччи, бывшего без сознания, привезли на место происшествия и там его хладнокровно забили до смерти противотуманной фарой.

– И этим вы объясняете двухчасовой интервал, прошедший от потери сознания до смерти?

– Вот именно. Тогда же они изобразили следы торможения на асфальте, что сходится со словами могильщика, слышавшего визг тормозов в половине двенадцатого.

Украденную машину где-то бросили. Свидетельница Кальцалетто дала в полиции ложные показания насчет номера. Вот и все. Понимаете, все это было элементарно, – достаточно на некоторое время снять фару с машины Брука и не привлечь при этом чьего-то внимания. И это им удалось – за одним исключением.

– Исключением?

– Да, но, к несчастью, этого свидетеля мы не можем представить в суде. Это пес.

Прокурор долго молчал. Потом Встал.

– Синьор доктор, я вам крайне обязан за помощь, которую вы в этом случае оказали властям во имя торжества справедливости. Если вы позволите мне довести до сведения следственных органов то, что мне только что рассказали, можете быть уверены, что дело вашего клиента до суда не дойдет.

Стражи закона обоюдно уважительно раскланялись.

(обратно)

5. Финал в ля-мажоре

– Вперед, в атаку, – не скрывал своего воодушевления капитан Комбер. – Ей-Богу, синьор мэр, вы сотворили чудо!

– Ну нет уж, – отбивался мэр, – хвалить надо тех, кто заслуживает. Вас троих и, разумеется доктора Риккасоли.

– И все-таки считаю, что это чудо, – настаивала Элизабет.

– Поймите одно, – сказал мэр. – У нас, когда совершено преступление, юстиция требует подать ей преступника. А теперь их у неё сколько угодно. Вместо Брука – профессор Бронзини и Ферри. И даже могут на них сэкономить. Самоубийство одного и бегство другого – неоспоримое признание вины.

– Думаете, Брука отпустят? – спросил капитан.

– Распоряжение о прекращении дела отдано вчера. Освободить его должны с минуты на минуту.

– В Англии он мог бы подать в суд на полицию и получить приличную компенсацию, – сказал капитан. – Но здесь на это рассчитывать нечего, не так ли?

– Да что вы! Полиция все это время вела себя очень корректно!

Капитан восстановил в памяти события последнего месяца.

– Да, в таких обстоятельствах иначе они действовать не могли, – неохотно признал он. – Какой они придерживаются версии о тех головорезах?

– Несчастный случай при бегстве с добычей. И если антиквариат там был поддельный, то золото – нет.

– Они же убили и Диндони?

– Несомненно. Есть мнение, что им помогал, – если не активно, то хотя бы пассивно – ещё один их земляк, служащий карабинером. Это тоже без внимания не останется. Полковник Дориа позаботится, гарантирую.

– Конечно, он сделает все, как надо, – заметил капитан, – но важнее всего вытащить оттуда Брука, и немедленно.

– Пойдемте к отцу, – сказала Элизабет, – он-то уж знает, к кому обратиться.

Пойдемте, я вас отвезу. Как вы, Тина?

Но Тина покачала головой.

– Я должна рассказать маме. Но я так счастлива! Даже плакать хочется. – И слезы уже текли по её щекам. – Мамочка тоже не выдержит и расплачется…

– Обычная реакция, – заметил капитан, когда они уже мчались по улицам в открытом спортивном автомобиле. Элизабет за рулем, Мэр – рядом с ней.

– Когда я счастлив, так и хочется читать стихи. А сегодня как нельзя подходит вот это:

– Ура – закричала Элизабет. Волосы её развевались, она была похожа на валькирию.

– Господи, это была мисс План, – сказала Элизабет. – Мы её до смерти перепугали.

Решит, что мы все посходили с ума.

***

Власти действовали быстрее, чем мэр даже мог себе представить. В шесть часов вечера того же дня, когда солнце ещё сияло и доносились раскаты грома, ворота тюрьмы «Мурата» отворились и Брук вышел на свободу.

Движением руки остановил он привратника в зеленой униформе, собиравшегося вызвать ему такси. Все его пожитки, (включая экземпляр «Утреннего рая», который он прихватил в порядке компенсации) легко вошли в небольшую сумку, переброшенную через плечо. Домой он пошел пешком.

Зная, что его фотография появилась во всех газетах, он пожалуй, ожидал, что на него будет глазеть каждый встречный. Но никто его не заметил. Он был сенсацией девять дней, а шел уже десятый. Оставалось уже немного, когда упали первые капли дождя. Последних сто метров он мчался рысью, но все равно пиджак промок и мокрые пряди волос облепили голову. Двери распахнулись, в холле стояла Тина. Вскрикнув, она бросилась ему на шею, целуя и плача одновременно. Брук обнаружил вдруг, что отвечает на поцелуи.

– Вы весь мокрый! И пиджак, и волосы! Скорее снимайте все!

– Волосы тоже?

– Да пиджак, глупый! Принесу вам сухой.

– Бросьте! Посмотрите, уже выглянуло солнышко.

– Давайте его сюда, и побыстрее!

Подчинившись, Брук подошел к французскому окну, выходившему в заросшую лоджию, и распахнул его настежь. Потом из шкафчика в углу достал потертый черный футляр, который не открывал со своего приезда во Флоренцию. Плавно, как во сне, подтянул струны, попробовал смычок и сыграл для пробы несколько тактов.

Тина, копавшаяся в его вещах в спальне, услышав звуки скрипки, прибежала обратно.

– Ну, так-то лучше, – сказала она. – Гораздо лучше. Сыграйте мне что-нибудь.

Брук улыбнулся ей и начал играть.

При первых звуках двери тихо отворились и в комнату просунул голову доктор Риккасоли.

– Я услышал эту новость и пришел поздравить вас. Что вы играете?

– Сонату ля-мажор.

– Опус 45? Подходит. Но она лучше звучит в сопровождении фортепиано. Вижу, оно у вас есть. Наверняка ужасно расстроено. – Открыв крышку, он пробежал пальцами по клавишам. – Ничего, сойдет, – сел и начал играть.

Осторожно, неуверенно и тихонько поначалу, но чем дальше, тем тверже и уверенное, адвокат и его клиент обрели друг друга в общей страсти к божественной музыке, и звуки одной из прекраснейших моцартовских сонат переполнили тесную комнату и проникли в душу Тины, присевшей на край кушетки. Тина плакала и не утирала слез.

А звуки лились через окна, заполняя собою лежавший за ними сад.

Их услышала Элизабет, примчавшаяся сломя голову, как только отец сообщил ей великую весть. Она остановилась на террасе, глядя в комнату. Брук смотрел только на Тину, а Тина на него.

Элизабет попятилась на цыпочках, вернулась в машину и поехала домой.

Отец спросил ее:

– Ну что? Ты его видела? Он счастлив?

– Очень счастлив, – ответила Элизабет сдавленным голосом.

***

– Ну что же теперь будет, хитруля ты мой? – спросила Франческа Риккасоли.

Они с мужем лежали в постели. Луна, пробиваясь в открытые окна, рисовала узоры на стенах их спальни. Сенбернар Бернардо похрапывал на теплых плитах двора, в кронах лип заливался соловей.

– Головой ручаюсь, – сказал Риккасоли, – что едва я убрался, наш милый Брук и Тина галопом помчались в спальню и прыгнули в постель…

– Ну какой ты вульгарный, – возмутилась жена. – Что за фантазии! Он на ней женится?

– Как истый английский джентльмен, он проснется от угрызений совести и с утра пораньше сделает ей предложение. И как истая флорентийка, Тина ему откажет – И за кем будет последнее слово?

– Разумеется, за ней. Последнее слово всегда остается за женщинами. – он ласково куснул жену за ухо – Руки прочь, чудовище! А что будет дальше?

– Как только Брук справится с угрызениями совести, он оценит свои истинные чувства и предложит руку и сердце нашей очень разумной и во всех отношениях подходящей молодой английской леди – Элизабет Уэйл. Та согласится и у ни будет четверо – нет, пятеро детей.

– А бедняжка Тина останется с носом?

Доктор Риккасоли, устраиваясь поудобнее, сонно промолвил:

– О чем ты говоришь! Тина возьмет в мужья Меркурио.

– То есть Меркурио женится на Тине?

– Нет уж, я знаю, что говорю, голубушка. Он её не получит, пока не решит сама.

Но все будет в порядке, не волнуйся. Из Меркурио выйдет вполне нормальный супруг, как только он получит возможность больше внимания уделять её телу, чем своему.

– Твоя вульгарность возмущает меня до глубины души, – недовольно заявила жена.

(обратно) (обратно) (обратно)

Уильям Голдман Марафонец

Перед началом

Каждый раз, проезжая по Йорквиллю, Розенбаум приходил в бешенство, 86-я Ист-стрит была последним оплотом гуннов на Манхэттене, и чем больше пивных исчезало с лица города, тем лучше он себя чувствовал. Розенбаум особо не пострадал во время последней войны – вся его семья жила в Америке с 20-х годов, – просто одна лишь поездка по улицам, полным тевтонского духа, выведет из равновесия любого.

Не говоря уже о Розенбауме.

Все вокруг выводило его из себя. Если Розенбаум видел, что творится несправедливость, он всеми силами, не жалея желчи, оставшейся в 78-летнем теле, препятствовал этому. Он скрипел зубами, когда любимая бейсбольная команда стала играть во второй лиге. Его выводили из себя педики, особенно теперь, когда говорят, что они не хуже других; его выводила из себя семейка Кеннеди, а также «красные», порнофильмы и журнальчики того же толка, рост цен на мясо – даже упоминание об этих вещах сильно действовало на нервы Розенбауму.

В этот сентябрьский день Розенбаум был особенно желчен и зол. Стояла жара, он опаздывал в Ньюарк, где в доме для престарелых каждую неделю собирались на партию в карты его немногочисленные друзья. Трое из этих стариканов были дрянными игроками и дрянными людьми, но они пока еще могли самостоятельно вдыхать и выдыхать воздух, а когда тебе семьдесят восемь, это уже немало.

Друзья тоже недолюбливали Розенбаума: все игры непременно заканчивались перебранкой, грозящей перерасти в драку, но Розенбаум приезжал снова и снова, потому что для него это был лучший способ провести четверг, который просто как день недели вызвал бы у него зубовный скрежет. «В субботний вечер – я самый одинокий», – пелось в одной песенке, а в другой: «Понедельник, не будь ко мне жесток». Но Розенбаум знал, что именно в четверг ему надо быть начеку. Все неприятности в его жизни случались в четверг. Женился он в четверг, его дети умерли в четверг, хотя и в разные годы. Как это нелепо – пережить своих детей. Страшное горе. Розенбаум выкуривал по три пачки в день в течение пятидесяти пяти лет, а сын его и в рот не брал сигарет. И как вы думаете, у кого обнаружили рак? Розенбаум неловко поерзал на сиденье: бандаж от грыжи ему надели тоже в четверг.

На 86-й Ист-стрит он попал в пробку.

Джимбел Ист. В том месте, где район Джимбел Ист граничил с 86-й улицей, как правило, человека ожидали всякие сложности. Когда-то здесь был его любимый проезд, в сто раз лучший, чем 79-я улица, а по 79-й ездят одни туристы. Нет, если ты спешишь, то лучший путь – 86-я улица, а тут эта пробка от Джимбел Ист. Никто, кроме педиков, не ходит в магазины на Джимбел Ист, а еврея сюда и силой не затащить. Хотя здесь уже не настоящий Джимбел, Джимбел начинается с 34-й улицы, а этот район – так, пародия да и только.

Розенбаум не стал сворачивать на 86-ю улицу, а проехал по Первой авеню до 87-и и повернул налево. Вообще-то цифра эта – 87 – тоже действовала ему на нервы. Первоначальное обследование груди у его жены обошлось ему в 87 монет. Это только за то, чтобы увидеть морду этого мясника, забрать снимок и описание. «В области левой груди определенно наблюдается опухоль», – начал было врач, но Розенбаум, взбешенный скудоумием этого мясника, повернулся к своей побледневшей супруге и сказал: «Ты посмотри, как здорово, что мы повстречали это светило медицины! Мы говорим ему, что у тебя в груди опухоль, и он, вооруженный этим фактом, со всей уверенностью подтверждает наличие опухоли». Потом он повернулся и посмотрел на молоденького еще врача, петушка эдакого, и женатого, видимо, на какой-нибудь грымзе-блондинке. «Конечно, Бог ты мой, у нее есть опухоль, господин титан мысли. Я ведь сюда пришел не за тем, чтобы спросить об опухоли на ее лице: она, кстати, называется нос. Не знаю, учат ли вас этому в ваших колледжах». «Занятный у вас муж», – сказал потом врач его жене, а та устало ответила:

«Кому как».

На 87-й улице было куда лучше. Розенбаум мигом долетел до Второй авеню, проскочил на зеленый и вскоре доехал до Третьей авеню. Там он остановился и нетерпеливо ждал сигнала светофора, дважды рявкнул клаксоном, а когда сигнал сменился, сразу утопил педаль газа. Все его знакомые говорили, что он ужасный водитель, вся семья критиковала его, но не им судить. Ни одного штрафа за тридцать пять лет. Есть, конечно, несколько царапин – несколько раз ему удавалось избежать серьезных столкновений, дело доходило даже до мордобоя, но ни одного прокола, так-то! Пошли они все к черту со своими упреками, на большее они и не способны, только раздражают его без нужды.

Неприятности Розенбаума начались на углу 87-й улицы и Лексингтон-авеню. Он проехал на красный свет, но дело не в этом, красный свет – еще не конец света. А вот машина перед ним... У светофора стоял проклятый фашистский «фольксваген». Мало того, он встал посреди проезжей части, и поэтому Розенбаум никак не мог объехать его или обогнать, пока не загорится зеленый. Розенбаум несколько раз нажал на клаксон, чертыхнулся: чего еще ожидать от придурка в «фольксвагене»? Сам Розенбаум ездил в «шевроле» с самой войны. Вообще, если ты хоть что-то смыслишь в машинах, если хочешь отдать свои кровные за стоящую вещь, то должен ездить только в «шевроле». А иначе ты – кретин.

Загорелся зеленый, но «фольксваген» не шелохнулся.

Розенбаум посигналил еще, понастойчивей, но драндулет по-прежнему преграждал ему дорогу. Розенбаум слышал, как чихает мотор этой развалины, пытаясь завестись.

– Убирайся с дороги! – рявкнул Розенбаум, высунувшись в окно. – Хватит спать!

Наконец рыдван завелся и пополз по Джимбел Ист. Розенбауму пришлось плестись у него в хвосте, он было попытался протиснуться вперед, но драндулет тащился ровно посреди 87-й улицы. Вдруг мотор «фольксвагена» опять заглох, иавтомобиль, дернувшись, замер, окончательно загородив дорогу. Розенбаум высунулся из окна, непрерывно сигналя и надсаживая голос:

– Шевелись, шевелись, черт бы тебя побрал! Пошел вон с дороги! Убирай, придурок, свою колымагу, а то я сейчас уберу ее вместе с тобой!

Из «фольксвагена» в ответ послышалось:

– Аоае!

Аоае! Так, спокойно, значит.

Розенбаум начал сильно потеть, от жары и бешенства одновременно.

– Попридержи язык, фашист, да поживее, дубина! – сказал он по-немецки.

Из «фольксвагена» высунулось ископаемое, ухитрилось погрозить Розенбауму древним кулачком.

– Аоае, – повторил старикан.

Увидев этого типа, Розенбаум заскрипел зубами. Древний, уже чучело из него можно набивать. С голубыми глазами, как у всех этих фашистов: гунн, варвар, выпущенный на волю посреди Манхэттена, сморщенный маразматик. И кто только посадил такого за руль?

На мгновение после второго «Аоае» Розенбаум замер, его прошиб пот. Затем она рванул с места свой «шевроле» и ударил сзади «фольксваген». Ощущение было не из приятных, Розенбаум подал назад и снова, уже сильнее, трахнул драндулет. Давненько у него не возникало такого острого желания надавать кому-нибудь по морде. Почему? Причин тому несколько: он был а) в Йорквилле, б) на 87-й улице, в) за Джимбел Ист, г) ему загородил путь, д) «фольксваген», е) за рулем которого сидел древний любитель сосисок с кислой капустой, ж) из-за которого он опаздывал на еженедельную партию в карты, з) и все это особенно бесило, так как в «шевроле» не было кондиционера, и, хотя перевалило за полдень в середине сентября, в салоне было 92 градуса, и) по Фаренгейту, к) и температура повышалась.

Розенбаум ударил «фольксваген» в третий раз, тот прокатился немного вперед, остановился, но затем у него завелся мотор, и он поехал в сторону Центрального парка. Розенбаум, удивившись, разогнал машину и начал обгонять драндулет справа, потому что теперь знал, какая у него главная цель в жизни: все уперлось в одно – обогнать треклятый рыдван, встать впереди него, загородить путь, сбросить скорость и ползти-и-и...

Но не тут-то было. Как только Розенбаум взял вправо, туда же сместился и «фольксваген», а когда Розенбаум свернул влево, то же сделал и «фольксваген». Таким образом, на 87-й улице была объявлена война, и Розенбауму это очень понравилось, потому что, черт возьми, разве какой-то импортный тарантас мог тягаться с «шевроле»?..

Во Франции много говорят о мистрале, о безумии, которое охватывает людей при этом ветре, а в Калифорнии никто не высовывается из дома, когда санта-ана иссушает мозги. На Манхэттене тоже такое случается. Когда жаркий день становится пеклом и с запада поднимается ветер, принося с болот Джерси всех москитов, начинается коллективное помешательство, вызванное сменой погоды. Но, видит Бог, сейчас каша заварилась серьезная: светофоры впереди на Парк-авеню переключились с красного на зеленый, «шевроле» газовал, а тип впереди все еще тащился, не беспокоя педаль газа, будто самым важным для него было, чтобы псих, таранящий его машину сзади, ни за что, никогда не обогнал его. Так они и проехали перекресток 87-й и Парк-авеню. Няни на тротуарах хватали на руки детей, с десяток человек растерянно оглядывались в поисках полицейского, а они двигались в сторону Мэдисон-авеню: «фольксваген» трясся и, казалось, вот-вот развалится. «Шевроле» ревел и скрежетал, с трудом удерживая управление. Так вот они и ехали, эти два старика, которым вместе было за 150 лет, схватившись насмерть, и все из-за того, что во взятом напрокат «фольксвагене» в районе Лексингтон-авеню заглох мотор. Такие стычки частенько случаются в городах, но они затухают так же быстро, как и вспыхивают, и, может быть, эта стычка затухла бы тоже, если бы не Хансикер.

Хансикер ехал по своему ежедневному маршруту, и он терпеть не мог 87-ю улицу: она слишком узкая. Но ему в то же время нравилась 87-я улица, потому что за углом к 88-й улице была закусочная «Ленокс Хилл». За стойкой этого заведения работала Элен, и вот уже год каждую неделю Хансикер пил здесь кофе с бутербродами. Элен всегда была опрятна, и волосы красиво зачесаны, эдакая смазливая разведенка, но из-за стойки никогда не выйдет, это уж нет. Да, она и пошутит с Хансикером, а бывает, и запустит руки в его шевелюру, но встретиться с ним после работы – ни за что. Ее первый муж был водителем грузовика, сказала она, и одного шофера с нею достаточно, так что извиняйте. "Но я ведь не такой! – восклицал Хансикер. – Я ведь не из тех, для кого все удовольствие – торчать на стадионе. Я читаю книги, все бестселлеры, и «Историю любви»^[149]читал, и «Крестного отца». Назови любую книжку и увидишь, она у меня есть". Но Элен не сдавалась. Он рассказывал ей о том, что последняя вещь Джеки Сюзен «Однажды – это никогда» обозначила определенный прогресс в ее творчестве, улучшились и содержание, и стиль. Он только вошел в раж – как вдруг раздался взрыв.

Хансикер сразу понял: что-то с его машиной, и бросился на улицу; как сумасшедший рванул к 87-й, но, еще не добежав до угла, почувствовал жар, нестерпимый жар. Очевидно, загорелась автоцистерна с нефтью: отовсюду слышались крики, женские и детские. Хансикер подбежал как можно ближе, пытаясь понять, в чем дело. Похоже, что два автомобиля столкнулись и врезались в его автоцистерну. Бог ты мой, сколько же человек погибло?

Шатаясь, Хансикер побрел назад, в «Ленокс», где сначала позвонил в пожарную бригаду, потом в полицию. Он молча сидел за стойкой, а Элен, не спрашивая ни о чем, налила ему кофе. Он отпил. Убитый его вид, наверно, тронул Элен, она вышла к нему, присела рядом, вытерла его потемневшее лицо чистой салфеткой. В этот вечер она впервые пошла с ним в кино, а через три дня после этого события Хансикер одержал окончательную победу. Так что для Хансикера все закончилось чудесно.

* * *

* * *

* * *

Закончилось все чудесно и для Стаканчика. Это был черный парень лет двадцати, начинающий фотограф – Стаканчик случайно проходил мимо, когда произошло несчастье. Поблизости только он оказался с фотоаппаратом, и только он сделал несколько потрясающих снимков. «Дэйли ньюз» купила всю пленку, снимки поместила на первой странице и центральном развороте, а заодно предложила Стаканчику стать штатным фотографом, так что и ему здорово повезло.

Действительно, можно назвать это счастьем, везением, Божественным Провидением, но погибло только два человека – водители, – и не такая большая это была потеря для человечества.

Розенбаум и впрямь был желчный тип семидесяти восьми лет, человек неприятный и становившийся все более неприятным. Водитель же «фольксвагена» был еще старше, восьмидесяти двух лет, вдовец, у которого из родни остался лишь один сын, и сына этого он не видел уже, пожалуй, половину жизни. Хотя их кровное родство было бесспорным, всяческие отношения между ними, кроме финансовых, давно отмерли.

Вдовец был эмигрантом-беглецом, он давно пережил всех своих товарищей и друзей и никогда не затруднял себя поисками врагов. Все называли его Курт Гессе, хотя это и не было его настоящим именем. В его водительском удостоверении стояло – Курт Гессе, то же имя было указано в паспорте, врач и постояльцы звали его «Мистер Гессе», парикмахер – «Мистер Г», а дети – «Спасибо», когда он раздавал им в парке конфеты – его любимое занятие. Сестра, будучи еще живой, называла его «Курт». Он так давно уже был Куртом Гессе, что разбуди его ночью и гаркни: «Имя!» – он скорее всего пробормотал бы: «Гессе, Курт Гессе».

Его настоящее имя было Каспар Сцель, но уже двадцать восемь лет никто его так не называл. Иногда, когда он находился в полудреме, перед тем как заснуть, он задумывался, а был ли вообще такой Каспар Сцель, а если и был, то каким бы он стал, если бы ему дали жить дальше?

Он умер мгновенно при аварии – от столкновения, а не от огня. Огонь лишь затруднил опознание.

Все происшествие, начиная с Джимбелз и далее, длилось каких-то три минуты.

И вообще, трудно было бы придумать более благополучный исход трагедии.

(обратно)

Часть 1 Бэйб

1

– Гляди-ка, Гусь идет! – крикнул один из пареньков с крыльца.

Леви старался не замечать их, он стоял на верхней ступеньке крыльца своего дома и проверял, хорошо ли зашнурованы кроссовки. На нем были самые лучшие кроссовки, последняя модель «Адидаса», они плотно и удобно облегали ногу и не причиняли никакого беспокойства даже в первый день. Леви только к некоторым деталям своего туалета относился со вниманием, и особо он лелеял свои кроссовки.

– Эй, Гусь, Гусь, Гусь! – прокричал другой паренек с крыльца, этот у них был вожаком, маленький, проворный, одетый ярче всех. Он с нарочитым восхищением указал на кепку Леви – в таких обычно играют в гольф.

– Обалденный у тебя горшок.

Леви машинально поправил на голове кепку – шпана на крыльце соседнего дома загоготала.

Леви всегда остро реагировал, когда упоминали его головной убор. Он носил эту кепку уже несколько лет, и никого это не касалось. На Олимпийских играх 1972 года американец Уоттл выиграл забег на 800 метров, он тоже носил кепку для гольфа, и поэтому все решили, что Леви – подражатель.

Для молодого человека, едва прожившего на свете два десятка лет, у Леви было довольно независимое мышление, и он никому не подражал, тем более – коллеге-бегуну.

Леви сделал глубокий вдох, приготовился к издевкам шпаны и затрусил вниз по ступенькам крыльца, как аист вскидывая длинные ноги. Шпане нравилась его неуклюжесть. Они захлопали руками о бока и зашипели. Леви терпеть не мог, когда его передразнивали. К тому же шпана до обидного точно изображала его. Он, Томас Бэйбингтон Леви, действительно походил на гуся. Признавать это было неприятно.

Поганцы были латиноамериканцами, обычно они шлялись вшестером; жили, по-видимому, в доме, который был на три здания ближе к Центральному парку, чем дом Леви. Во всяком случае, они там постоянно сшивались с июня, а стоял уже сентябрь, и не было никаких признаков, что лоботрясы собираются назад, на юг. Подросткам было где-то по пятнадцать-шестнадцать; маленькие, худые, агрессивные, они и ели на своем крыльце, бросали мяч в стенку рядом с крыльцом и часто в сумерках, когда Леви проходил мимо, тискали соседских девчонок. От зари до зари члены шайки отирались возле своего крыльца, курили, играли и не обращали ни малейшего внимания на окружающий мир, потому что сами они составляли свой мирок, тесный и постоянный, и иногда по этой самой причине Леви задумывался: не завидует ли он им? Не то чтобы он ждал приглашения шпаны присесть рядом, нет. Несомненно, он бы отказался. А впрочем, кто знает, как бы он поступил, ведь шайка не приглашала его...

Оказавшись на тротуаре, Леви повернулся к Центральному парку. Когда он пробегал мимо шпаны, один из них, тот, который якобы обалдел от его «горшка», сказал:

– А почему ты не в школе?

Это было так неожиданно, что Леви рассмеялся, потому что как-то раз в июне, когда шайка вела себя особенно нагло, он им сказал:

– А почему вы не в школе?

Он не только не заткнул рты этим оболтусам, напротив, они потом целый месяц не давали ему прохода этим вопросом. А сегодня они вспомнили его после долгого перерыва, вот он и рассмеялся. Смех был неожиданной и несуразной реакцией. Кто об этом сказал? Леви порылся в памяти: может, Бернард Шоу? «Думать!» – скомандовал он себе, но нужное не приходило. Леви напряг память: такие вещи знать надо, если хочешь стать первоклассным специалистом. Отец его сразу бы назвал и имя, и книгу, из которой цитата взята, и состояние автора в момент написания книги: хорошие были для него времена или нет, и вообще...

Леви жил на 95-й Уэст-стрит, недалеко от Колумбийского университета. Район не из лучших, конечно, но если ты студент и живешь на стипендию, то особо выбирать не приходится, довольствуешься малым, а в июне малым была одна комната с ванной в доме из песчаника, номер 148 на 95-й... Да не так уж и плоха эта комната. Между жильем и университетом была хорошая беговая дистанция: через Риверсайд-парк, затем вверх по 116-й улице, прямой участок по набережной – большего для бегуна и не надо.

Леви пересек авеню, прибавил скорость у Центрального парка, свернул налево и пробежал один квартал. Оказавшись в самом парке, направился в сторону теннисных кортов. Осталось лишь свернуть – и он на месте.

У водохранилища.

Тот, кто спланировал этот водоем, решил Леви уже много месяцев назад, был его единомышленником. Водохранилище – безупречное озерцо – облюбовали миллионеры с Пятой авеню, их дальние, но не бедные родственники с Южной авеню и дальние родственники последних с Западной авеню.

Леви легко обгонял прочих бегунов, огибая озерцо. Было полшестого вечера – он всегда бегал в это время, самое подходящее для него. Некоторые любят пробежаться утром, но у Леви утром лучше всего работал мозг, так что самые сложные учебники он штудировал до обеда, а после полудня делал записи или читал что полегче. К пяти часам мозг истощался, а тело отчаянно требовало движения.

Итак, в половине шестого Леви тренировался. Ясно, что он бегал быстрее всех в этих местах, и будь вы случайным наблюдателем, то непременно подумали бы, что этот рослый и, пожалуй, стройный парень обладает хорошей техникой бега, хотя бег его немного и смахивает на гусиный.

Но вам бы заглянуть в его мечты.

Леви собирался бежать марафон. Как Нурми. Как уже почти легендарный Нурми. Пройдут годы, и во всем мире болельщики будут мучиться вопросом: кто лучше, всесильный финн или легендарный Т. Б. Леви? «Леви, – заспорят одни, – никто, кроме него, не пробежит так последние пять миль». А другие возразят, что к тому времени, когда Леви будет бежать последние пять миль, Нурми уйдет вперед так далеко, что уже не важно будет, как Леви побежит эти самые пять миль. Спор будет разгораться – один знаток против другого – и гореть многие годы...

Дело в том, что Леви хотел стать не просто марафонцем, он хотел стать исключительным марафонцем. А если еще учесть его поразительный интеллект и широту познания в сочетании со скромностью, столь же великой, сколь и естественной...

Уже в эти годы он стал почетным стипендиатом в Оксфорде и мог пробежать пятнадцать миль без особых усилий. Но дайте еще несколько лет, он станет и доктором философии, и чемпионом. И тогда-то толпы будут вопить: «Лее-вии! Лее-вии!», вызывая его на старты новых побед и свершений, как они обычно выкрикивают «Впее-ред!», подбадривая своих кумиров.

Лее-вии! Лее-вии!..

И им будет все равно, что бежит он так странно и неловко. Они, может быть, и не заметят, что ростом он за семь футов^[150], а весом только сто пятьдесят фунтов^[151]– и это несмотря на то, что, выпивая огромное количество молока в день, чтобы преодолеть свою худобу...

Лее-вии! Лее-вии!..

Им будет наплевать, что у него дурацкий вихор и лицо фермера с Дикого Запада и что даже после трех лет обучения в Англии на лице его все то же выражение простака, который готов купить Бруклинский мост, только предложи. Его любят немногие, не знает никто, кроме (слава Богу, есть Док) Дока. Но положение изменится.

Лее-вии!.. Леееее-вии!..

Так он и бежал, с твердой уверенностью, что никто не сравнится с ним в беге, кроме, пожалуй, Меркурия, не знающего устали, легендарного, бесстрашного, непобедимого, настоящего летучего финна – Нурми.

Леви побежал быстрее.

До финиша было еще далеко, но наступало главное испытание – испытание сердца на выносливость.

Леви побежал еще быстрее.

Леви нагонял лидера.

Полмиллиона человек, выстроившихся вдоль трассы, не верили своим глазам. Они ревели, и рев нарастал. Этого быть не могло, но факт оставался фактом – Леви нагонял Нурми!

Леви, этот симпатичный американец, сокращал разрыв. Все верно. Леви, который ухитрялся даже улыбаться, развивая высочайшую в истории марафона скорость, определенно претендовал на лидерство. Нурми уже почувствовал: что-то неладное происходит за его спиной. Он обернулся, на его лице было написано удивление. Нурми попытался бежать быстрее, но он и так уже был на своей предельной скорости, и вдруг ритм начал нарушаться, он сбился с шага. Леви наступал на пятки. Леви изготовился обойти Нурми. Он начал...

Томас Бэйбингтон Леви остановился и прислонился к ограде водохранилища. Трудновато что-то сегодня сосредоточиться на Нурми.

Потому что болел зуб, и когда правая нога ступала на землю, резкая боль пронизывала верхнюю десну. Леви потер щеку над больным зубом, подумал, не пойти ли к врачу. Началась боль недавно, и, может, она пройдет так же, как появилась, потому что хуже не становилось и болело только на бегу. А дантист обдерет как липку, деньги же эти можно потратить на книги, например, и на записи. К черту дантиста, решил Леви.

В конце концов, можно и потерпеть.

(обратно)

2

Сцилла вошел в зал аэропорта и сразу засек типа в парике, на мгновение заколебался, и было от чего: во время последней встречи с этим типом оба они очень старались убить друг друга.

Конечно, то был Брюссель, и там была работа, а здесь Лос-Анджелесский международный аэропорт, отдых, если считать полеты отдыхом. Но все это не очень-то облегчало положение Сциллы: как объяснить человеку, которого ты когда-то пытался пришить, что сейчас ты не на работе и тебе просто хочется поговорить? Нельзя же вот так подойти и сказать: «Привет! Как дела?», потому что в голове твоей появится еще одна и совсем ненужная дырка прежде, чем слово «дела» прозвучит полностью.

Обезьяна прекрасно владел оружием. Обезьяна теперь работал на арабов, вроде бы на Ливию или на Ирак – Сцилла эти страны всегда путал. Как только Сцилла вернулся в Отдел, он запросил досье на Обезьяну, зная, что оно найдется, и весьма пухлое, – Отдел гордился своим умением собирать и систематизировать информацию о любом агенте из чужих служб.

Нет, Обезьяна не всегда ходил во врагах. Он часто менял страны и хозяев, но шесть лет он работал на британцев, а два года после этого – на французов. Затем попробовал работать независимо, но, видимо, ничего не вышло, редко у кого это дело получается, лишь загадочный и жестокий мистер С. Л. Чен работал без постоянного контракта и жил прекрасно. После попытки обрести независимость Обезьяна задержался ненадолго в Бразилии, затем побывал в Албании перед долгосрочным контрактом с арабами.

Сцилла смотрел на маленького человека в парике, сидящего на дальнем стуле у стойки. Интересным в этой ситуации было то, что перед Сциллой возникла задача – подойти, представиться и остаться живым. Если же такие люди, как он и Обезьяна, схватились, то маловероятно, что оба остались бы живы. Несмотря на то, что Обезьяна был маленького роста и выглядел мальчиком из церковного хора, вот уже лет десять он, как никто другой в мире, владел любым огнестрельным оружием, тогда как Сцилла и Чен считались лучшими специалистами по убийству голыми руками: ладонью, тыльной ее стороной, правой рукой, левой, все равно.

Разумнее было бы, думал Сцилла, поискать другой бар. Он не боялся риска, но по возможности избегал его. Уже сделав несколько шажков назад, он остановился, потому что, черт возьми, ему хотелось поговорить с Обезьяной. Такая возможность нечасто выпадает, ведь когда Сцилла только начинал работать в Отделе, Обезьяна был одним из пяти-шести человек на весь мир, кто мог с законным на то основанием считать себя легендарным.

Сцилла припомнил имена остальных: Брайтон, Тренч, Фиделио – и все уже, увы, пущены в расход. Безжалостно.

И вот Сцилла в движении. Он был необычайно проворен для человека его комплекции и особенно хорошо умел набирать скорость, а это самое главное. Когда-то Сцилла слышал, как один баскетбольный тренер спросил у другого об игроке:

«Он быстрый?» Вопрос запомнился. До этого Сцилла не задумывался, что человек может быть быстрым или медлительным. Сцилла двигался вдоль стойки, за стульями, и, подойдя достаточно близко, изобразил на лице радость от встречи и бросился к человеку в парике. Он крепко обхватил его мощными руками, придавив к стулу, а со стороны все это казалось встречей двух старых друзей, которые своеобразно приветствуют друг друга. Сцилла прошептал:

– Спокойно, Обезьяна.

И услышал в ответ:

– При мне ничего.

Сцилла сел на стул рядом, на него произвели впечатление реакция и самообладание Обезьяны: именно реакция делала его несравненным во владении оружием, а не глаз, который был тоже неплох – проще сказать, его пуля уже была в воздухе, когда противник только целился.

– Ты не боишься? – удивился Сцилла.

– Без оружия-то? Да нет. А ты?

Сцилла промолчал, разглядывая свои огромные руки.

Обезьяна проследил за его взглядом:

– Ну, ты-то всегда во всеоружии.

Сцилла пожал плечами.

– Руки лучше, – сказал Обезьяна, – с ними ничто не сравнится. Будь у меня такие же, я бы...

Сцилле на ум сразу пришел Чен, он гораздо меньше Обезьяны, хрупкий – какая-то сотня фунтов. Сцилла никогда бы не упомянул всуе имя китайца, но заговорил о нем Обезьяна.

Сцилла улыбнулся. У него не было ни малейшего представления, где Обезьяна обучался своему ремеслу, в какой стране. По всей видимости, в той же, что и Сцилла. Действительно, все, что знали друг о друге, они почерпнули из досье, хранящихся в разных штаб-квартирах. С одной стороны, они не знали ничего, с другой – все. Они умели даже иногда читать мысли друг друга, и несомненно теперь был тот самый случай.

– Это мистер Чен может так ловко убивать любой рукой только потому, что он – чертов варвар-китаец, а у китайцев такие возможности заложены природой. Негритосы, например, все умеют танцевать. Теперь ты, наверное, уже и умрешь с мыслью, что я – ходячее скопище предубеждений. Обезьяна? Встречал. Шкет-расист, и парик великоват. Повторите. – Последнее относилось к бармену, тот кивнул, взял бутылку шотландского виски, налил. – Сделайте тройную, – попросил Обезьяна. Бармен кивнул и долил еще.

Сцилла заказал как всегда:

– Шотландского, пожалуйста; побольше воды и льда, – произнес он, думая, что Обезьяна напрасно заказывает тройное виски. Тройные порции опасны, язык работает потом хуже, да и мозги, и реакция становится ни к черту. Все это было очевидно настолько, что говорить об этом не было смысла. Тогда Сцилла решил зайти с другой стороны.

– Неплохой парик, – сказал он.

– Неплохой? Бог ты мой, сегодня на ветру он встал торчком, вот так, передняя часть встала – задняя осталась на месте, а передняя начала хлопать, как будто машет кому-то. – Обезьяна уставился в свой стакан. – Шутка не удалась? А я был знатным шутником, Сцилла. Веришь? Комиком.

– Верю.

– Ни черта ты не веришь.

– Разве это важно?

– Нет, – сказал Обезьяна, но потом быстро добавил: – Да-да, это важно.

– Сцилла счел, что лучше не продолжать эту тему.

– Я сам выбрал себе прозвище, кличку эту, – опять заговорил Обезьяна. – Выбрал себе псевдоним сам. Они спросили: «Ты как хочешь называться?» Я же лысый с двадцати двух лет, как-то вдруг все волосы сразу повылезли. Я и сказал им: «Обезьяна». Помнишь пьесу «Волосатая обезьяна» американца О'Нила?^[152]Понимаешь, смех какой? И всегда я так, живот надорвешь.

Сцилла улыбнулся, потому что не улыбнуться было бы неприлично, и еще потому, что один из бзиков Обезьяны – скрывать свое происхождение. Ни на одном языке он не говорил достаточно хорошо, чтобы считать этот язык родным, но, назвав О'Нила американцем, он тем самым исключил Америку как возможную свою родину.

– У тебя ничего парик, – сказал Сцилла, – удобный, наверное. Не такой гладкий, как у американца Синатры, правда, но ты ведь и петь не умеешь.

Обезьяна засмеялся:

– Знаешь, был один такой парень – еще до тебя. – Фиделио его звали, так вот он с ума сходил, все хотел узнать, откуда я родом. У него просто наваждение было такое: выискивал малейшие улики и занимался ими в свободное время. А я такие улики ему то и дело подбрасывал.

Из легендарных героев Сцилле больше всех нравился Фиделио. Он был любителем музыки – в детстве подавал большие надежды, но к юности талант порастерялся, осталась только любовь к музыке, но все равно, если верить досье в Отделе, Фиделио был самым умным.

– Ты его хорошо знал, Фиделио?

– Знал ли я его? Знал ли я его, Бог ты мой?! Да я пустил его в расход.

– Ты? Вот не знал. В нашем досье об этом ни слова. Как это тебе удалось? Невероятно! Трудно, наверное, пришлось? Расскажи, – попросил Сцилла.

Обезьяна взял свой стакан, повертел в руках. Сцилла терпеливо ждал. Когда говоришь со специалистом, приходится принимать его темп.

– Я рад, Сцилла, что ты подсел, – сказал Обезьяна, не отрывая взгляда от виски. – Я так и думал, что ты подойдешь. Я видел тебя в дверях, – он показал головой в сторону входа, – и хотел было махнуть тебе рукой, когда ты начал пятиться.

– Почему же не махнул?

Обезьяна пригубил стакан, толком и не выпил.

– Я просто пробую, пить не буду. Я не пьян.

Сцилла не уловил связи с предыдущим, но Обезьяна уже продолжал:

– Не махнул, потому что с детства не люблю навязываться.

Зря ты все это говоришь, чуть было не сказал Сцилла, но так как это было правдой, вовремя удержался. Что-то нависло над Обезьяной. Что-то давящее и ужасное.

– Ты мне хотел рассказать о Фиделио, – напомнил Сцилла.

– Расскажу, я не забыл, не торопи, Сцилла, я не пьян и вовсе не заговариваюсь.

Что бы ни беспокоило Обезьяну, скоро это всплывет, Сцилла такие вещи чувствовал. Делать ничего не надо, жди – и все станет ясно. Пока же ожидание было невеселым, и поэтому Сцилла перевел разговор на тему, близкую им обоим, – о Брюсселе, о том, как они оба выжили. Вообще-то встреча их была случайной: обоим им понадобился один и тот же, как оказалось, уже мертвый специалист по фальшивым паспортам. Вышли они друг на друга неожиданно – в комнате над его мертвым телом. Обезьяна выстрелил, а Сцилла ударил его в плечо, на удивление мускулистое. Обезьяна выстрелил еще раз, но все не решался попасть в Сциллу, это была больше угроза, чем попытка убить. Тем все и кончилось, они разошлись в разные стороны.

– А почему ты не попал в меня? – спросил Сцилла. – Хотя я вообще-то не жалею об этом.

– Тени, – пояснил Обезьяна, – тени всегда мешают точно прицелиться. Я, видимо, выстрелил выше. Целился в голову, а попал в стену. Метил бы в сердце – тебе бы пришлось худо.

Сцилла поднял стакан:

– За тени.

Обезьяна играл со своим стаканом.

В зале объявили, что рейс на Лондон опять задерживается. Обезьяна чертыхнулся и сделал большой глоток из стакана.

– Я тоже лечу в Лондон, – сказал Сцилла, дотронувшись до нагрудного кармана, где лежал билет первого класса до Лондона.

– Прекрасно. В этих чертовых самолетах я всегда летал один. Одиннадцать часов безделья, мука – эти полеты. И не могу читать в самолете ничего серьезнее журналов. Или автобиографию какого-нибудь артиста. Вот прекрасное аэрочтиво.

– Я лечу во втором классе, – сказал Обезьяна, и Сцилла понял, что угнетало этого маленького человечка.

– Для прикрытия?

Обезьяна покачал головой.

– Может, ошиблись?

Обезьяна снова покачал головой.

Сцилла решил, что лучше промолчать. А что тут скажешь? Если ты занимаешься этой работкой, то и летишь первым классом. Всегда. Ведь нет никаких пенсий и увольнительных пособий, безопасность никто не гарантирует. Если кто и летел вторым классом, то для того, чтобы соответствовать своей «легенде», – для дела, на которое послали. А если не «легенда», то, значит, Отдел хочет показать, что этот агент в немилости. Тогда и до отставки недалеко. Только, конечно, до отставки не доходило никогда. Сцилла считал последним делом такую вот «легенду» со вторым классом. Дайте лучше такое задание, где он положит живот, дайте напоследок вкусить славы, роскоши, черт возьми, он отработает сполна.

– У меня славная была работенка, – сказал Обезьяна, – лучше, чем у других.

– И Фиделио ты в расход пустил.

– И Тренча. Этого ты тоже не знал, так? Обоих прихлопнул. В один год. Тогда я теней не видел. – Обезьяна поднес стакан к губам. – А знаешь, о чем я думал до твоего прихода?

Сцилла покачал головой.

Вообще-то нет, подумал Сцилла, зачем мне это?

– Хочешь говорить – говори, – произнес он вслух.

– Я думал, что у меня не было женщины, которой бы я не заплатил, или ребенка, который знал бы мое имя, или парика, который вдохновлял бы меня.

– Сентиментальная чепуха, – фыркнул Сцилла, надеясь, что это подействует.

Маленький человечек помолчал. Потом громко и резко расхохотался.

– Черт возьми, Сцилла, ты это здорово сказал.

А Сцилла потребовал:

– Теперь выкладывай все про Фиделио, иначе я сейчас же иду в книжный киоск и покупаю себе там какие-нибудь «Признания Ланы Тернер».

– Сначала надо куда-то зайти, – Обезьяна вскочил со стула. – Ты ведь знаешь, там, в моем досье, про это написано, – Он заторопился к выходу, пребывая, по всему было видно, уже в хорошем расположении духа.

В досье говорилось, что у Обезьяны слабые почки и какие-то нелады с кишечником – несколько лет назад делали операцию. Так что Сцилла сразу понял, куда направляется Обезьяна.

Он поднял бокал, когда Обезьяна скрылся из вида, и вдруг совершенно неожиданно решил, что поменяет билет и полетит вторым классом. В этом нет ничего фатального, если ты сам принимаешь такое решение.

Сцилла вышел из бара, подошел к окошку фирмы «Пан Америкэн», на удивление недолго простоял в очереди, объяснил, что ему надо, получил желаемое и вернулся в бар. Может, этот его жест был одного рода с признаниями Обезьяны – сентиментальная чушь. Но, если в истории Фиделио было хоть что-то стоящее, лучшего времени выслушать ее и историю Тренча заодно не представится.

Сцилла сел на свое место в баре и стал ждать возвращения Обезьяны.

Он медленно допил виски.

Соседний стул оставался пустым.

Сцилла заказал еще.

И отпил.

Несомненно, что-то было не так.

Еще глоток.

Не твое это дело, урезонил он себя. Потом сделал большой глоток. Может, этот глоток и стал причиной его последующих действий, потому что он обычно пил так много только за надежно запертой дверью, а в баре аэропорта, естественно, такого уединения не найти. И, если он выпил больше обычного, это означало, что он позволил себе разволноваться, очень уж хотелось услышать историю Фиделио. А раз так, надо действовать, а не сидеть. Сцилла встал и направился к мужскому туалету.

Табличка на двери заведения все прояснила. «Извините, неисправность. Ближайший клозет на нижней площадке лифта. Спасибо». Табличка была прилеплена клейкой лентой к двери, буквы написаны чернилами, ровным почерком. Сцилла вспомнил, что до лифта довольно далеко, – это и объясняло долгое отсутствие маленького человечка в накладке.

Сцилла был уже на полдороге к бару, когда решил, что табличка липовая. Он повернулся и пошел назад к туалету. Клозет... Сейчас так не говорят – «клозет». Табличка фальшивая.

Дверь была заперта, но Сцилла умел ладить с дверьми. Оглянувшись, он пошарил в кармане брюк. Вечно все толкуют о каких-то ключах-"вездеходах", и в книгах о них пишут. Ерунда все эти «вездеходы», если нет сотни разных ключей. Нет, отмычка – вот это вещь, у него она всегда была с собой, а больше и не надо ничего, если ловкие пальцы, если чувствуешь каждую бороздку. Сцилла вытащил перочинный нож, в котором он лишь чуть изменил меньшее лезвие: подточил его потоньше и чуть согнул, так что отмычкой это лезвие назвать было трудно. Порядочный вор не взял бы такое на дело, но ему было достаточно. Сцилла вставил его в скважину, покрутил, нащупал бороздки, нажал несколько раз – и все.

Шатаясь, Сцилла ввалился в туалет как пьяный и нетвердым шагом направился к раковинам. В туалете находились двое: молодой белый сантехник в комбинезоне, он возился с трубами, и негр-уборщик, он подметал, волоча за собой огромный бумажный мешок.

– Доконали меня эти «мартини», – сообщил Сцилла черному и открыл кран холодной воды.

– Доконали «мартини», – повернулся он к технику.

– Эй, не трогайте. – Сантехник направился к Сцилле. – Трубы разобраны.

Сцилла озадаченно приоткрыл рот, выключил воду.

– Вы что, табличку не видели? – спросил негр.

– Какую табличку? – удивился Сцилла. – Там написано: «Мужской». Я, конечно, прочитал эту табличку, а то бы дамы тут визг подняли. – Он снова включил воду и сполоснул лицо.

Сантехник выключил воду, а черный пошел к двери, открыл ее, проверил, на месте ли табличка.

– Право, мистер, нельзя включать воду, ей-богу, – сантехник был очень вежлив. Сцилла прикидывал: кто из них, он или черный, пустил в расход Обезьяну? От арабов они или врагов арабов?

Обезьяне теперь все равно. Он покоился на дне огромного бумажного мешка. Сцилла был в этом уверен.

– Жаль, – произнес Сцилла, и сказал он это искренне. Вот и послушал историю Фиделио, и о Тренче, наверное, было бы интересно узнать. Но так должно было случиться. И Обезьяна знал это не хуже других.

Черный быстро вернулся.

– Табличка на месте.

– А, эта бумажка... – якобы вспомнил Сцилла. – Да, что-то там написано.

– Что клозет засорен, – ответил сантехник, – и что надо обращаться вниз.

Сцилла чуть не рассмеялся собственной догадке. Да, он не дурак, ничего не скажешь, не дурак. Эти двое все еще переглядывались, и Сцилла понял: они решали, отпускать его или нет. «Здесь покоится Сцилла, погубленный знанием правильной речи». Он стоял не шевелясь, пьяно обхватив руками раковину, даже и не помышляя трогаться с места, пока ему не скажут. Он знал, что они не станут связываться с ним, он не стоял у них на повестке дня, у них было свое дело, они его сделали, и им было совершенно на него наплевать. Да и он, собственно, не будет впутываться, и у него есть свои дела.

Он увидел жалкий парик Обезьяны в угловой кабинке. Мерзавцы взяли беднягу с больным кишечником в самый уязвимый момент – они убили живую легенду, когда она была без штанов.

– Бог ты мой, вы что, не могли подождать? – медленно проговорил он и ударил сантехника, не потому, что тот стоял ближе, а потому, что у него в руках был тяжелый ключ, видимо, уже побывавший в черной работе.

Сцилла свел кончики пальцев вместе – и удар в горло сбил сантехника с ног. С негром было проще – тот не знал, с кем имеет дело. Сцилла легко достал его левой, рубанул ребром ладони по ключице – послышался хруст костей, и черный опустился рядом с сантехником.

– Почему вы не подождали?

Техник пытался выдохнуть – он, наверное, уже никогда не сможет говорить как прежде. Черный, с ужасом глядя на Сциллу, неловко поводил плечом, еще не понимая, что произошло.

Сцилла проговорил очень тихо:

– Вот сейчас я сниму с вас штаны, как вам понравится, а? А потом посажу на стульчак. И убью обоих. Как, понравится?

– Нам приказали, – выдавил черный, – про тебя ничего не было. Не убивай нас.

– Вы знаете, кто я?

– Знаем, – ответил черный, – Сцилла.

Сцилла помедлил, не зная, прикончить их или нет. Гнев еще не оставил его, так что сделать это будет нетрудно. Уйти-то он сможет.

– Не надо, – попросил черный.

Сантехник все еще хрипел.

– Нам не сказали, что он был твой друг, – пояснил черный.

– Да, был. – Гнев Сциллы уже рассеивался. – Много лет, – продолжал Сцилла, пытаясь не остыть. Но ничего не получалось. Потому что Обезьяна не был его другом. Не друг, не знакомый, кто он? У них была одна профессия. Ну и что?

Он наклонился над ними, держа руки в боевой позиции. Он захотел увидеть их страх – и увидел. На их лицах было написано ожидание смерти.

– Запомните, вы, – сказал Сцилла, и хотя злость его уже проходила, голос еще дрожал. – Всегда оставляйте что-нибудь человеку. Понятно вам? Хотя бы какую-нибудь мелочь. Хватит и клочка, но клочок этот должен остаться. Вам понятно?

– Да, – прошептал черный.

Сцилла опустил руки ниже.

– Все понятно! – закричал черный, но он уже понял: пришел конец. Сантехник тоже сообразил, что с ним покончат.

Сцилла же молча выпрямился и ушел. Он вернулся в бар, допил виски, заказал еще.

Какая идиотская комедия! Они обо всем доложат в свой центр. Там свяжутся с Отделом и громко объявят, что Сцилла нарушает. Хуже – Сцилла вмешивается. И, конечно. Отдел постарается опровергнуть обвинение.

Но они уже не будут так доверять Сцилле, как прежде. Нет, они будут давать ему работу, конечно, он еще слишком ценен для них. Но за ним будут наблюдать. Более тщательно, чем раньше, гадая, почему же он нарушил, что с ним такое случилось, можно ли дальше доверять Сцилле. И на следующем задании...

Следующего задания не будет, решил Сцилла. И арабы, что наняли черного и сантехника, если это арабы, они тоже будут за ним следить. Надо ведь защищать как-то своих людей, и они не упустят возможности взять его врасплох, ключицу, например, сломать или голоса лишить. Или же, если разозлятся всерьез, перебить ему позвоночник в пояснице, чтобы помучился десяток-другой лет.

Я не попадусь врасплох, решил Сцилла.

Решить-то легко, но почему он взбесился в туалете? Почему вид помятого парика в углу кабинки вывел его из себя?

Потому что... Сцилла понял наконец: потому что он хочет умереть по-человечески, рядом с тем, кто любит его. Разве это такое уж несуразное желание? Разве это много – просить от жизни хотя бы приличную смерть?

– Счет! – крикнул бармену Сцилла и заплатил за виски, свое и Обезьяны.

По пути в самолет он завернул к туалету. Бумаги на двери уже не было. Он зашел внутрь, огляделся. Парика тоже не было.

Сцилла хмыкнул удовлетворенно. Они не смылись после его ухода. Остались, дочистили все до конца, сделали все как надо, не наследили. Наверное, они неплохие люди.

Неплохие люди?..

Сцилла торопливо вышел из туалета, злясь на себя за эту мысль. Что с тобой происходит? Пять минут назад ты чуть не укокошил этих двоих, а теперь называешь их неплохими людьми. Он подошел к регистрации, встал в очередь. Я хочу умереть рядом с тем, кто любит меня.

– Простите, что вы говорите? – спросила его пожилая леди.

О Господи, я думаю вслух!

Сцилла улыбнулся ей. У него была удивительная улыбка, естественная и ободряющая. Женщина приняла ее, улыбнулась в ответ и отвернулась. Продолжай в том же духе, скоро и тебя отправят во втором классе, сказал себе Сцилла.

Он содрогнулся от этой мысли.

(обратно)

3

В аудитории для семинаров их было четверо, все они ждали Бизенталя. Соседи его друг друга знали и негромко переговаривались за передними столами. Леви наблюдал за ними, сидя сзади. Он уже слышал о них, когда еще работал над своей темой в Оксфорде, слухи об их интеллекте пересекли Атлантику. Самым видным историком был Чембейрз, о нем говорили, что он станет первым черным историком высокого класса. Двое других – близнецы Райордан, брат и сестра. В университете уверяли, что они знают все.

Леви, сидя на своем месте, иногда чувствовал, что говорят о нем. Если у человека многолетний комплекс неполноценности, он очень многое читает по едва заметным жестам. Эти трое, осознавая свое положение – Бизенталь брал в свой семинар только лучших, – никак не могли понять, что делает здесь этот потный тип. Не надо было мне сегодня бежать на занятия, подумал Леви, ощущая влажную от пота рубашку. Очень глупо бегать в первый день семинара: в такой день надо произвести впечатление, а не ставить рекорды. Беги домой, дурень, сказал он себе. Рвани вовсю, если хочешь, но не сиди в классе, испуская запах пота. В академических учреждениях запах пота не любят.

В класс молнией влетел Бизенталь. Молния – точное определение. Глаза его, казалось, сияли огнем, как у героя боевика. Стоило только мельком взглянуть на Бизенталя, и не оставалось никаких сомнений: он – умница.

Бизенталь – это две Пулитцеровские премии, три бестселлера, постоянные выступления по телевидению и интервью в «Нью-Йорк таймс». Бизенталь был энергичной, яркой личностью. Источник его богатства, славы, удачи и в то же время авторитета в ученой среде был нехитрым: Бизенталь знал, казалось, абсолютно все, что когда-либо произошло в мировой истории, это и давало ему преимущество перед другими.

– Думаю, вы все провалите итоговый экзамен, – начал Бизенталь.

Присутствующие в комнате затаили дыхание. Бизенталь наслаждался эффектом. Он сел на переднюю парту и положил ногу на ногу, при этом на брюках обнаружились превосходные стрелочки.

– Во всем мире острая нехватка рабочих рук, – продолжал Бизенталь. – Не хватает воздуха. Не хватает даже, увы, питьевой воды. Но историков предостаточно. Мы штампуем вас, как на конвейере, и все вы очень умные. Нет, я говорю: хватит! Поищите себе где-нибудь полезное занятие. Погните спину. Поработайте локтями. Университеты занимаются вами ради коммерческой выгоды: пока вы можете платить за учебу, они платят мне. Это они называют прогрессом – штамповку бакалавров. Что ж, а я скажу: «Останови звенящий крик прогресс». Чья это цитата? Ну давайте, давайте, кто автор?

Теннисон^[153], подумал Леви. «Локли Холл 60 лет спустя». Точно. А если ошибаюсь? В первый день не заявляются потным и не делают ошибок. Может, это Йетс. Что, если я назову Теннисона, а Бизенталь ответит: «А вот и нет, это Уильям Батлер Йетс, 1865 – 1939. Вы что, не знаете ирландскую поэзию? Как же вы намереваетесь стать порядочным историком, не зная ирландской поэзии? И кто вы такой, чтобы потеть в моем присутствии? Я говорил, что не хватает воды, но отнюдь не пота».

– Теннисон! – загремел Бизенталь. – Боже, Альфред Теннисон. Как вы собираетесь получить докторскую степень, не зная «Локли Холла» и «Локли Холла 60 лет спустя»?

Сестричка Райордан принялась сразу строчить. Леви смотрел и злился на нее за то, что она сейчас записывает названия поэм. «Я знал, – захотелось ему крикнуть, – Профессор, я, правда знал, я могу и продолжить цитату». Леви покачал головой. Эх, дурень, ты ведь мог произвести впечатление.

Бизенталь легко соскочил с парты и начал расхаживать. Некоторое время он молчал: дал им возможность хорошенько его рассмотреть, прочувствовать до конца, что они находятся в присутствии Бизенталя. Его семинар по современной истории был самым популярным в Колумбийском университете.

– Встречаться с вами мы будем дважды в неделю. Я обещаю быть блестящим оратором примерно половину отпущенного нам времени. Иногда я бываю даже гениальным, гораздочаще – только выдающимся. Заранее приношу за это извинения. Еще я очень хитрый, я потреплю вам нервы, нащупав, где вы сильны, и обходя эти места стороной. Так что, будьте добры, кратко изложите мне суть ваших работ. Чембейрз?

– Реальное положение черных на Юге и художественный вымысел в прозе Фолкнера.

– А если окажется, что Фолкнер писал правду?

– И я на это надеюсь, – усмехнулся Чембейрз, – обожаю короткие диссертации.

Бизенталь улыбнулся.

Да, этот Чембейрз не дурак, подумал Леви. По крайней мере, остроумен. Боже, чего бы я только не отдал, чтобы стать остроумным.

– Мисс Райордан?

– Европейские союзы держав девятнадцатого века, их критика.

– У вас, сэр? – обратился Бизенталь к брату Райордан.

– Гуманизм Карлейля^[154], – Райордан заикался и сказал так: Ка-ка-карлейля.

– Вот уж, право, какая скука, Райордан. Разве в вашем возрасте можно интересоваться таким занудством? Интеллектуалы могут становиться занудами только после двадцати пяти лет, так гласит наша хартия. – Он повернулся в Леви. – У вас, мистер?..

– Деспотия, сэр, – выдавил Леви, и сердце его забилось часто-часто. – Примеры деспотии в американской политической жизни, такие: срыв президентом Кулиджем забастовки бостонской полиции, концентрационные лагеря Рузвельта для японцев на Западном побережье в сороковые годы.

Бизенталь взглянул ему в глаза.

– Вы можете взять и Маккарти.

– Что? – только и выдавил из себя Леви; значит, все-таки Бизенталь знал.

– Джозеф Маккарти, сенатор из штата Висконсин. В начале пятидесятых он устроил вселенскую чистку в нашей стране.

– Я отвел ему главу, сэр.

Бизенталь сел за стол.

– Встать, занятие окончено. И последнее предостережение. Многие студенты опасаются, что, обращаясь к преподавателям, они доставляют им беспокойство. Позвольте вас заверить, что в моем случае это стопроцентная истина, вы действительно доставите мне беспокойство, так что прошу делать это как можно реже.

Он едва заметно улыбнулся, и все рассмеялись. Но как-то неуверенно.

– Леви, – позвал Бизенталь, когда он уже вышел за дверь.

– Да, сэр?

Бизенталь указал на дверь.

– Закройте, – сказал он и поманил Леви пальцем. – Садитесь.

Молчание.

Леви старался не шелохнуться.

Глаза Бизенталя сверкнули.

– Я знал вашего отца, – наконец сказал он. Леви кивнул.

– Довольно хорошо знал. Он был моим наставником, ментором.

– Да, сэр.

– Я был черт-те чем, когда он нашел меня, я плясал на краю пропасти, умудряясь как-то не свалиться туда.

– Этого я не знал, сэр.

Бизенталь неотрывно разглядывал его, продолжая сверкать глазами.

– Т. Б. Леви, – произнес он. – Думаю, что, поскольку ваш отец был последователем Маколи^[155], вас зовут Томас Бэйбингтон.

– Да, сэр, но я стараюсь не афишировать свое второе имя.

– Насколько я помню, есть еще один сын. В честь кого назван он?

– Торо. Брата зовут Генри Дэвид. – Так оно и было, только Леви никогда так его не называл наедине. Он звал его Док. Это была их большая тайна, во всем мире больше никто не называл его брата Доком. И никто в мире, кроме Дока, не называл его Бэйбом.

– Ваш брат тоже процветающий ученый?

– Нет, сэр, он крупный бизнесмен, делает кучу денег, он всегда был вполне нормален, но в последнее время становится озверелым путешественником, большим почитателем французских ресторанов и пьет только бургундское. Можно заснуть, слушая его рассказы о кутежах у одного знакомого и о длинном носе его приятеля. Я думаю, отец бы лишил его наследства.

Бизенталь улыбнулся.

– Ваш отец очень любил точность – об этом можно судить по вашим именам.

– Как так, сэр?

– Они умерли в один год, Торо и Маколи.

– Нет, – совсем уж было собрался возразить Леви. – Маколи умер в 1859-м, а Торо пережил его на три года. Что же делать, что же делать? Три года – не такая уж и большая разница.

– Я вообще-то... – промямлил Леви.

Чертовы горящие глаза Бизенталя смотрели на него в упор.

– Вообще-то я не знал этого. Всегда думал, что один из них умер в 1859-м, а другой – в 1862-м, вот пример, как можно заблуждаться, спасибо, что поправили меня.

Бизенталь помолчал.

– Нет-нет, конечно, вы правы, это я ошибся, они умерли с интервалом в три года. Я оговорился, простите. А хотел я сказать, что они родились в один год и в один месяц, если быть точным.

Маколи был старше Торо на семнадцать лет, но такого ученого, как Бизенталь, дважды не поправляют. Дважды подряд, может, дважды за всю жизнь, если не побояться навлечь на себя его гнев.

– Да, сэр, – кивнул Леви.

– Никогда, – тихо заговорил Бизенталь, но голос его постепенно набирал силу, – никогда больше не поддакивайте мне.

– Нет, что вы, сэр.

– Когда родился Маколи?

– В тысяча восьмисотом.

– А Торо?

– Тоже почти в этот год.

– Когда?

– На семнадцать лет позже.

– Исправляйте меня, сэр. Как же мне еще проверять ваши знания? Не люблю тех, кто со всем соглашается. Вечно все согласны со мной, это надоедает. Я ищу думающих людей. Я восхищался умом вашего отца. Я боготворил его. Вы унаследовали ум вашего отца?

– О нет, что вы, сэр.

– Об этом судить буду я, но смогу сделать это лишь в том случае, если вы не будете скрытничать. А если вы и дальше будете продолжать в том же духе, я решу, что вы – серость, вы упадете в моих глазах на одну полку с братцем Райорданом. «Леви-младший? Весьма печально. У отца был ум, какой редко встречается, но сын, увы, не может одолеть ничего сложнее таблицы умножения». Ну, как вам это понравится?

– Не очень.

– Почему вы в Колумбийском университете, Леви?

– Здесь хорошо учат.

– Придумайте ответ получше.

– Потому что здесь вы.

– Так, ответ уже лучше, и более лестный для меня, но и он, как мне кажется, лишь наполовину правдив. Признаюсь, я сегодня просмотрел ваше личное дело. Я осведомляюсь обо всех, кто достоин моего внимания и покровительства. Вы считаете меня высокомерным, Леви?

– Нет, что вы, сэр.

– А вот отец ваш так считал. И все мне выговаривал за это. Вы учились в Денисоне, если не ошибаюсь? В глухом местечке штата Огайо?

– В рекламной брошюре оно называется иначе, сэр.

– И там вы получили Родса.

Леви кивнул.

– Родсовский стипендиат. Из Денисона. Должно быть, вы необычайно умны: все стипендии Родса, насколько я знаю, всегда расходились по крупнейшим университетам. Как вам это удалось, Леви?

– Не знаю, сэр. Я подал заявку на участие в конкурсе. Вероятнее всего, соперники попались слабые.

– Вероятнее всего. Это прекрасное объяснение. Представляю, в вашем Денисоне все с ума посходили от радости. Нет никакого сомнения, вы ведь были первым лауреатом этой стипендии в истории колледжа?

Леви промолчал.

– Наверное, и заявку первым подали.

Леви ничего не ответил.

Бизенталь дал ему помолчать некоторое время, потом осторожно спросил:

– Почему вы в Колумбийском университете, Леви?

– Да так уж получилось, – промямлил Леви.

– Да нет, не так уж получилось, Леви. Я вам скажу, почему вы здесь. Потому что ваш отец тоже был стипендиатом Родса, учился в том же глухом местечке в Огайо и тоже приехал сюда писать докторскую. В романе про Джеймса Бонда есть такие строки, Леви: «В первый раз это случайность, во второй – совпадение, в третий – вражеские действия».

Леви обильно вспотел. Если я еще раз прибегу на занятия, он меня просто выгонит, пытался он внушить себе, но ничего не получалось, потому что теперь он потел не из-за пробежки.

– Раздел о сенаторе Маккарти – главный в вашей диссертации, так?

– Так.

– Неразумно, Леви.

– Это всего лишь диссертация, профессор.

– У вас не получится идти по стопам отца, как ни прискорбно. Может, вы и оставите большой след в науке, но это будет ваш след, не его.

– Ладно. Я здесь... вы ведь правду хотите. Я скажу вам правду: я здесь потому, что здесь мне дали большую стипендию, и все. Нет у меня никакой такой высокой программы, ничего подобного.

– Хорошо. Времени прошло очень много, и вам не удастся реабилитировать его.

– Это я знаю. Отца не надо реабилитировать: он был невиновен.

(обратно)

4

В Лондоне у Сциллы никогда не шли дела нормально. Не потому, что ему не нравился этот город. Когда Сцилла приехал в Лондон впервые, он как-то сразу понял, что его дом должен быть здесь. За десять лет привязанность эта только возросла, тогда ему было всего лишь двадцать.

Когда ему стало тридцать, в Лондоне он встретил и очень привязался к Джейни. В этом и крылась причина. Теперь, как бы ни была важна его работа, он не мог сосредоточиться на ней должным образом. Сцилла поддерживал отношения с Джейни уже пять лет, и все шло пока отлично, по крайней мере для Сциллы.

Этим вечером он прогуливался после ужина по Маунт-стрит, разглядывал витрины, думал о Джейни, запел «Туманный день в Лондон-тауне» вслух. Он спохватился прежде, чем успел увлечься пением. Никто не услышал его серенад, но все же это говорило о том, что его внимание рассеивается, так нельзя работать, запросто можно отправиться на тот свет.

Сцилла взглянул на, часы: полчетвертого утра. Было чертовски холодно, стоял сентябрь. Сцилла подышал на ладони, поднял и запахнул поплотнее воротник пальто, сшитого на военный лад. Он купил его много лет назад, в фешенебельном лондонском магазине «Берберриз», знал, что оно старомодное, но пошли они все к черту.

Сцилла спокойно сидел и ждал. К ожиданиям как-то привыкаешь. Он не любил ждать, но иногда полезно заставить человека посидеть, он начинает психовать. Сцилла не любил опаздывать и так же не любил, когда заставляли ждать его. Но нервничать в таких случаях он себе не позволял. Они выжидают, чтобы получить преимущество. Когда они появятся, ему надо понервничать и даже вызвать тревогу – пускай думают, что получили свое преимущество. И как только они это подумают, преимущество сразу будет у него. Это и делало Сциллу неуязвимым: он ничего не упускал.

По крайней мере, когда сам вел игру. Но в Лондоне все было как-то не так. Он был уязвим в Лондоне, хотя пока еще никто не использовал эту его уязвимость себе на пользу.

Три тридцать пять.

Сцилла посмотрел сквозь темную зелень Кенсингтона на мемориал принца Альберта. Какой грандиозный памятник дурному вкусу. Вообще-то он нравился Сцилле, но не сейчас, когда приходится морозить зад в эту чертову ночь, да еще в таком дурацком деле.

Ранее в этот день он предложил чужой спецслужбе чертежи центральной секции «хитрой бомбы», о которой в эти дни грезили вояки всего мира: бомба планировала, пока не находила заданную цель, и только тогда падала. А дело было таким дурацким оттого, что у той спецслужбы уже имелись чертежи этой части, но они не хотели признать это, поэтому им придется ломать комедию и покупать их. Все это до тошноты напоминало книгу «1984-й год».

Шаги.

Сцилла оторвал взгляд от мемориала Альберта и уставился на пустую скамейку напротив, через дорожку. Наступила самая идиотская часть дела. Как бы долго ни играл Сцилла в эти игры, он не мог сдержать детское желание захихикать, когда наступало время обменяться паролями. Боже милостивый, ну кто еще будет встречаться на скамейках парка в 3.39 утра?

Можно не отвечать.

Приятного вида девушка села напротив него. Вот это было странно. Они поручили дело такой, казалось бы, важности очень нервной девице. Нет, выглядела она вполне спокойной, и дилетант решил бы, что она вполне уравновешена. Но Сцилла чувствовал, как трепыхается ее сердчишко.

Она протянула ему пачку сигарет. Сцилла покачал головой.

– Боюсь рака.

Бог ты мой, вот и опять внутри его клокотал смех. А что, если бы он не сказал «боюсь рака»? Что, если бы он ответил: «Извини, красотка, не курю?» Ушла бы она или нет? Конечно, нет. Он сидел там, где должен был сидеть, в условленное время. Какой идиотизм. Если он когда-нибудь доберется до власти, первым его актом будет отмена паролей.

Она закурила сигарету.

– Трудно отделаться от привычки.

– Иначе это бы не было привычкой, – сказал Сцилла. И после этого с облегчением вздохнул. По крайней мере с идиотизмом покончено. Она курила, глубоко затягиваясь.

– Вы – Сцилла, – наконец сказала она.

Ну, Бог ты мой, после всего-то, кто же еще? Ее неопытность начинала злить его. Слишком многое он повидал, чтобы иметь дело с дураками и девчонками. Он не ответил, лишь кивнул.

– Я надеялась встретить женщину.

А я мужчину, чуть не ответил Сцилла, и это было правдой, так что он, естественно, промолчал.

– Сциллой ведь звали какую-то женщину-чудовище?

– Сциллой называли скалу. Скалу около водоворота. Водоворот назывался Харибда.

– И что, вы тоже скала?

Да. Был, в лучшие свои дни. Сцилла не ответил. Он понял, что она ходит вокруг да около. Но не понял почему: из-за неопытности или по другой причине.

– Мне поручили передать вам, что цена слишком высока.

– А вам не поручили поторговаться? – Она и вправду была хороша и очень изящна. Сцилла представил себе ее упругое тело.

Она кивнула.

– Конечно, поручили.

– Ну так что же вы, Бога ради, торгуйтесь, выдвигайте встречное предложение, так ведь положено – торговаться.

– Конечно, – она опять кивнула.

Ей очень страшно сидеть здесь, она не может даже скрыть это, хотя старается, будто кто-то собрался убить ее. И тут его мозг запоздало пришел к заключению: не ее, нет – это тебя кто-то собирается убить.

И если везение – часть замысла, то можно сказать, что ему повезло: он как-то бессознательно поднял правую руку к горлу и всего на какое-то мгновение опередил удавку-проволоку. Удавка врезалась ему в ладонь. Не ожидал он этого здесь, в Лондоне, но, если подумать, все было логично. Только логика не в состоянии объяснить, как совершенно бесшумно подкрался убийца. Ни один человек не владел таким искусством. Когда же проволока стала глубже врезаться в руку, а сознание – затуманиваться, Сцилла понял свою неправоту: есть такой человек, наверняка это Чен, хрупкий и смертоносный Чен, уникальный феномен, это он стоял сейчас за его спиной, он убивал его...

* * *

* * *

* * *

Когда выяснилось, что это Сцилла Чен обрадовался. Не из собственной сверхуверенности, а из-за понимания неизбежности грядущего. Так и получилось: Чен против Сциллы. Лучше теперь, чем откладывать, лучше уж он будет нападать, чем наоборот. Идеальной схватка для Чена была бы, если бы их оставили вдвоем в пустой комнате, обнаженными, с перепоясанными чреслами – пусть бы выжил сильнейший. Но, видимо, этому не бывать. Так что, узнав о своей жертве, Чен остался доволен.

Не был он доволен обстановкой. Темнота – не помеха, парк – не помеха, время суток – тоже. Беспокоило Чена время года. Летом Сцилла пришел бы в рубашке, и шея его была бы легко доступна. Но в сентябре, естественно, Сцилла придет в пальто, непременно будет прохладно, и велика вероятность того, что воротник его пальто будет поднят. Когда нужных точек на шее не видно, то легко промахнуться, а это даст Сцилле возможность нанести ответный удар. Или даже победить.

Чену это очень не понравилось, поэтому он решил взять с собой нунчаки.

Нунчаки – эффективное оружие, древнее как мир: две деревянные палочки, соединенные проволокой или кожей.

Чену нравилась проволока.

Он мастерски владел нунчаками, и на белых необычность этого оружия наводила страх. Белые знают, что такое нунчаки.

А потом пришла мода на фильмы с кунг-фу. Брюс Ли с экрана вовсю крутил нунчаки, и, ужасаясь, Чен смотрел, как священное оружие становилось забавой подростков во всем мире. В Лос-Анджелесе мальчишки крутили нунчаки. В Ливерпуле они стали чем-то обычным. Обычным. Это настоящее издевательство. Чен ходил на все фильмы Брюса Ли и шептал проклятия.

На встречу со Сциллой Чен подошел в 2,30. Он знал, что девушка должна прийти в 3.30, но опоздает на девять минут, чтобы позлить этого здоровяка. Чен предположил, что Сцилла подойдет к трем часам: сам Чен обычно приходил на подобные свидания с получасовым запасом как минимум, и он бы удивился, не поступи Сцилла так же.

В полтретьего Чен быстро, но тщательно осмотрел местность и устроился за скамьей, на которую должен был сесть Сцилла: удобное место, оно было недалеко от кустов, там Чен не будет заметен.

Чен присел и стал ждать.

Он мог просидеть на корточках... ну сколько? День? Да, день: однажды пришлось целый день сидеть неподвижно. Может, он выдержит и дольше. Если потребуется – выдержит. Чен замер, и, когда в три часа Сцилла осматривался по сторонам, Чен уже стал частью ландшафта. Ничем он не выдал себя. Он пришел сюда раньше Сциллы, а уйдет, когда Сцилла будет мертв.

Нунчаки Чен держал в расслабленных руках, по палочке в каждой, давая упругой проволоке скручиваться, как она желает.

В 3.41 он встал и напряг мышцы рук. Они были его гордостью, эти руки, он работал ими всю жизнь, ведь сам он был щуплым. Он никогда не весил больше ста фунтов.

Чен начал продвигаться вперед.

– Сциллой ведь звали какую-то женщину-чудовище?

– Сциллой называли скалу. Скалу около водоворота. Водоворот назывался Харибда.

– И что, вы тоже скала?

Сцилла молчал. Чен приближался.

– Мне поручили передать, что ваша цена слишком высока.

Черт ее возьми, подумал Чен, нечего было торопиться, она должна была не сразу сказать о цене. Надо же, именно ему пришлось работать с новенькой! Сцилла теперь почует неладное. Чен хотел было ускорить шаг, но вовремя себя остановил:

скорость – твой враг, если стараешься идти бесшумно.

Надо сохранять равновесие, не торопиться. Иначе может зашуршать одежда или хрустнет ветка – это оглушительный звук.

– А вам не поручили поторговаться?

Чен стоял в шести футах от Сциллы. Лучше бы этих футов было четыре. Однако проклятая девчонка все испортила.

– Конечно, поручили.

Три фута до Сциллы.

– Ну, так что же вы, Бога ради, торгуйтесь, выдвигайте встречное предложение, так ведь положено – торговаться.

– Конечно, – ответила она. И, захватывая горло Сциллы проволокой, Чен увидел, что тот успел поднять руку. Правая рука Сциллы защищала теперь горло от проволоки. «Сука», – мысленно ругнулся Чен, но затем сконцентрировал внимание на деле. Он уже не раз резал плоть проволокой, а кости ладони ломаются легко...

* * *

* * *

* * *

Когда кровь хлынула из раненой ладони, Сцилла увидел, что девчонка наставила на него пистолет. Это было бессмысленно, оружие бесполезно в такой темноте, только лишний шум – попасть очень трудно. Но хотя девчонка и зря приволокла сюда пушку, она легко могла достать его, если бы действовала порасторопней, потому что сейчас его пронизывает боль, а боль меняет все вокруг. Боль окутывает облаком, сквозь которое ничего не видно, трудно поступать согласно логике, опыту и выучке.

На какое-то мгновение, когда проволока впилась еще глубже в руку, Сцилла ослабел, в голове его затуманилось, и он был готов умереть.

Но девчонка медлила, слишком медлила – и упустила момент.

Сознание Сциллы стало проясняться. Ты – Сцилла-скала. Помни это! Ты – Сцилла, ты – скала, и ты должен что-то сделать, прямо сейчас. Слова эти четко отпечатались у него в мозгу, потому что девчонка с пистолетом вставала со скамейки, и хотя его сознание и прояснилось, но пуля прошибет ясную голову так же легко, как и затуманенную, а за ним стоит Чен, равный ему, один из немногих, если не единственный, потому что ты – Сцилла-скала, и ты должен что-то сделать!

Придумать что-то необычное, единственное в своем роде – вот и все. У тебя пять секунд. Пошел.

Чен велик, но Чен мал – девчонка приближается. Чен быстр, но Чен сейчас стоит. Девчонка навела пистолет. Если удастся вывести его из равновесия, если только...

Надо попробовать.

Он видел, как это делается. Один раз. На баскетбольной площадке. Непревзойденный Монро вышел против гениального Фрейзера. Звезда нападения против величайшего защитника. И никого рядом. Один на один. Монро шел к корзине и сделал финт вправо, а если сделан финт вправо, есть только два дальнейших варианта: можно сделать финт вправо и уйти влево или сделать финт вправо, потом финт влево и уйти вправо.

Монро не предпринял ни того, ни другого.

Он сделал финт вправо и сразу ушел вправо, вокруг Фрейзера, которому ничего не осталось, кроме как стоять и смотреть.

Сцилла сделал финт вправо и ушел вправо.

Он рванулся всем телом вправо вдоль скамьи, и затем, когда, казалось, он останавливается и вот-вот рванет влево, Сцилла вложил все силы в завершение рывка вправо, и тут почувствовал, что проволока ослабла. Чен потерял равновесие. Мобилизуя все силы своего мощного тела, Сцилла нагнулся, метнулся вперед, увлекая за собой щуплого противника. Когда Сцилла прочно встал на землю, он сделал мощный бросок через плечо и швырнул беспомощного Чена на девчонку.

Они столкнулись и упали, девчонка потеряла сознание, пистолет оказался на дорожке. Сцилла заметил его, но и Чен заметил и попытался достать пистолет, царапая асфальт и ведя себя как обезумевший таракан.

Сцилла не стал ему мешать. Из его правой руки хлестала кровь. Рука почти не работала. Сцилла смотрел, как Чен приближался к пистолету, и затем попытался ударить его ногой в голову. Чен был готов и поймал ногу Сциллы, крутанул ее, бросив противника на землю. Сцилла быстро встал и нанес удар левой рукой – но рука лишь скользнула по голове Чена. Даже стоя на коленях и еще не оправившись после броска, Чен быстро увернулся. Сцилла попытался еще раз ударить его левой, и опять Чен увернулся. Еще один удар левой не достиг цели – Чен нагнулся и перекатился по земле: он действительно напоминал таракана, которого очень трудно поймать. Тогда они оба решили воспользоваться пистолетами, но оба сделали это как-то неловко. Поняв, что Чен может успеть первым, Сцилла отбросил ногой пистолет в кусты. Чен ударил его по шее, но Сцилла успел чуть отклониться, так что Чен не попал в нужную точку. Однако от боли мышцы Сциллы свело судорогой, а сознание опять окутал туман. «Не сдаваться, – приказывал себе Сцилла, – если потеряю сознание, я пропал...» Он опять промахнулся левой, правая же бессильно висела, ударить ею было бы слишком больно, он знал это, и Чен знал. Поэтому, когда Сцилла ударил его по болевой точке правой рукой, в миг, когда она коснулась шеи Чена, раздалось два вскрика. Но кому было больней, ему или Чену?.. Можно только с уверенностью сказать, что мучения Чена кончились быстрее. Переводя дыхание, Сцилла встал, прошел мимо мертвого китайца, по пути прикончил девчонку и побежал вдоль дорожки к мемориалу Альберта, на ходу оборачивая раненую ладонь платком.

Ближайший телефон-автомат был у Кеисингтонского дворца. Сцилла заставил себя идти неторопливо: хотя уже и было 3 часа 45 минут утра, кто-нибудь ведь может не спать – не оберешься потом неприятностей. Если не хочешь себе неприятностей – иди шагом.

Сцилла вставил монеты в автомат, набрал нужный номер, трубку сняли после первого же гудка.

– Транспортная контора.

– Это Сцилла.

– Сцилла?

– Двое. Между мемориалом Альберта и Ланкастер-парком.

– Ранения?

– Рука.

– Я предупрежу клинику, Сцилла.

Щелчок.

Сцилла вышел из телефонной будки и стал ждать. Делать это было необязательно, он мог уйти, но лучше проследить, чтобы не возникло осложнений.

Кроме того, надо было подумать, зачем Чену понадобилось пускать его в расход? Кто-то его нанял. Кто? Почему? Последствия стычки в лос-анджелесском туалете? Может быть. Но не так уж много он причинил неприятностей арабам, чтобы они стремились убрать его. Сцилла пока не мог понять, что же происходит вокруг него. Рука болела все сильней.

Через семь минут подъехала машина, очень похожая на настоящую «Скорую помощь». Через пять минут она выехала из Кенсингтон-гардена. Все сделано умело, и, естественно, в газеты ничего не попадет.

Сцилла поймал такси; не доезжая до клиники, отпустил его, подождал, пока машина скроется, затем пошел туда, где его уже ждали. Руке было все хуже. Он было побежал, но вовремя опомнился: если не хочешь неприятностей – иди шагом.

Истекая кровью, Сцилла неторопливо шел по улице.

В клинике все было готово. Рану обработали, зашивать предложили под анестезией.

Он сказал, что анестезия не потребуется.

Хирург напомнил, что будет больно.

Он сказал, что знает об этом.

Врач неохотно начал оперировать необезболенную руку. Сцилла наблюдал за всем, за каждым стежком. И не издал ни звука.

Он был Сциллой-скалой... в лучшие свои времена.

(обратно)

5

Леви сидел в углу читального зала и изучал материалы об Америке 1875 года. Год ему не был особенно важен, точные даты – ерунда. Его отец писал: «Для педанта дата священна, она – предмет поклонения, но для настоящего историка-обществоведа – лишь удобная памятка, не более. Не спрашивайте спасшегося с „Титаника“: „Скажите, а во сколько точно все произошло?“ Нет, спросите его: „Как это все произошло? Что вы чувствовали?“ Работа историка и обществоведа состоит в том, чтобы сделать прошлое созвучным настоящему, пробудить сходные чувства у тех из нас, кто не присутствовал при том или ином историческом событии. И помочь понять его».

Америка в 1875-м, думал Леви, так-та-ак. Час он посвятил Англии, час Италии и Франции. Германию он знал плохо, относительно плохо, но это потому, что немцы быстро надоедали ему: никакой фантазии, юмора. Похоже, что в самом начале Творец повелел: «Ладно, теперь на Земле все будет так: всех блондинов – в Скандинавию, всех брюнетов – в Румынию, а всех смешливых – прочь из Германии». Гм-мм, думал Леви, 75-й, 75-й... Примерно в это время была установлена первая телефонная связь.

Леви откинулся на спинку стула, решив немного передохнуть. С Америкой у него неплохо. Поверхностно, конечно, но ведь он не какой-нибудь специалист по XIX веку, черт возьми. Он прежде всего занимается современностью, но разбираться в других периодах тоже надо. Главное – знать мир, периоды с интервалом лет в двадцать пять, на протяжении хотя бы двух веков. Имея под рукой эти данные, хорошо усвоенные, пробелы можно ликвидировать. Так работала мысль его отца. Совсем не надо знать все. Только главное, а об остальном позаботится логика. Отец любил логику, Леви – тоже.

За столом слева началось какое-то оживление, красивый парень и красивая девушка поддразнивали друг друга, но ясно было, что желали они более теплых отношений. Леви наблюдал за ними. Вообще-то он и работал здесь, а не в отдельной комнате. Он любил наблюдать за людьми.

Вранье. Он любил смотреть на девчонок.

Вот сидит парочка студенток, от которых, черт возьми, перехватывает дыхание. Одной из них надо будет как-нибудь заняться.

Он вздрогнул – рядом стоял и смотрел на него Бизенталь. Бизенталь показал на гору книг перед Леви.

– Ваши штучки никого не проведут. Вы строите глазки.

– Это только кажется, сэр, в действительности я делаю большую работу.

– Кто хочет работать, идет в комнату.

– Да я бы с удовольствием, но комнат здесь не хватает, вот и пришлось... – пробормотал Леви.

– Я всегда занимался здесь, – заметил Бизенталь. – Очень удобно смотреть на девчонок.

– И вы смотрели на девчонок? – чуть не вырвалось у Леви.

– Знаю, о чем вы подумали, – заявил Бизенталь, – взгляд у вас был очень знакомый. Вот так смотрел на меня один студент, я ехал в машине по Бродвею, и когда остановился у светофора, он в оцепенении уставился на меня с тротуара. Я спросил, в чем дело, а он только выдавил: «Боже мой, вы умеете водить машину». Мы тоже люди, Леви, хотя и не все. Постарайтесь это понять. И над чем это вы тут работаете?

– Тысяча восемьсот семьдесят пятый год, – ответил Леви.

– Не пропустите Глиддена, – посоветовал Бизенталь.

– Ни в коем случае, сэр.

Бизенталь взглянул на часы.

– Почти семь. Мне надо успеть домой к ужину, проводите меня, Леви, – он указал пальцем на стол, – разгребать это не надо, я живу тут рядом, на Риверсайд-драйв.

Леви пошел за Бизенталем по огромному читальному залу. Он не считает меня последним дураком, решил Леви. Спорю на что угодно, он не попросил бы Райорданов проводить его.

– Я бы пригласил час на ужин, Леви, – сказал Бизенталь, когда они вышли на улицу. – Только вот моя жена – настоящая красавица в свое время и прекрасная мать своих детей поныне, – увы, отвратительно готовит. Мало того, что пища весьма посредственная, ее почему-то всегда не хватает. Нужно ли говорить, что мы не принимаем дома.

Они вышли из университетского двора и свернули в сторону Бродвея и Сто шестнадцатой стрит. На перекрестке стоял книжный магазин. В его витрине висел портрет Кеннеди.

– А где вы были, когда он погиб? – спросил Бизенталь.

Леви вслед за ним пересек улицу.

– Кеннеди? Я был в столовой колледжа, и один наш футболист – трепло страшное – зашел и сказал: «Кеннеди застрелили», а я и еще один парень спросили его: «Новый анекдот?» – и рассмеялись, потому что спросили дуэтом. Мы смеялись, пока не заметили, какое выражение лица у бедняги, – тогда мы поняли, что это не анекдот.

– Я спрашивал про вашего отца.

– Я был... в общем, поблизости.

Они замедлили шаг, ступив на крутой склон к Риверсайд.

– Я хочу, чтобы вы кое-что знали, – со значением проговорил Бизенталь. – Поверьте, говорю я не для собственной выгоды.

– Да, сэр.

– Я хочу доверить вам большой секрет, Леви. Это может расстроить мою карьеру, разрушить ее за один час, если тайна раскроется. Если бы я оказался принцем в изгнании и «Таймс» напечатала об этом передовицу, то шуму было бы меньше, чем от того, что я вам сейчас расскажу. Я – страстный бейсбольный болельщик. И болею не просто за «Мет-сов», «Доджеров», «Аарон» или за «Мэайз» – я болею за них всех. Я обожаю следить за ходом игры, за счетом. До сих пор я, уже вступая в старческое слабоумие, по воскресеньям запираюсь в ванной со спортивными новостями, делая вид, что моюсь, а в действительности жадно читаю сообщения об играх. А теперь пошевелите своими замечательными мозгами, Леви. Для человека с моей страстью какое событие самое важное в году, важнее всего в мире, важнее даже конкурса «Мисс Америка»?

– Сериал^[156]?

– Совершенно верно. Всеамериканский Сериал. А для человека моего положения нет ничего хуже такой страсти, потому что бывают случаи, когда мои лекции совпадают с трансляцией матчей Сериала. Знаете, что я тогда делаю?

– Нет, сэр.

– У меня работает секретарша, уже больше тридцати лет, и она умница. Я дал ей приемник самой последней марки и научил после каждой подачи, когда я веду лекцию, заходить в аудиторию с самым убитым видом, как будто произошел страшный катаклизм, и говорить: «Профессор, можно вас на минутку?» Я всегда отвечаю ей раздраженно: «Ну что там такое, не видите, я занят». Она же отводит меня в сторону и шепчет, пока я киваю очень серьезно: «Окленд» после шести ведет 2:1, Сивер все еще на поле у «Метсов», но уже подустал, разогревается Макгроу". Я задумчиво, будто бы решая, что предпринять, возвращаюсь к студентам, а те очень горды тем, что, несмотря на важные события, я ценю их лекционное время.

Они свернули на Риверсайд-драйв и направились к Сто восемнадцатой стрит.

– Ваш отец умер в марте...

– Тринадцатого.

– ...я был на лекции, и вот она вошла, моя замечательная секретарша, и хотя это было много лет назад, я никогда не забуду того выражения глубочайшего отчаяния на ее лице. Я тогда подумал, что игры Сериала еще не начались, даже сезон-то еще толком не начался, и что же могло случиться такое ужасное, что она заходит во время лекции с жутким выражением на лице? Я пошел к ней, думая на ходу: неужели у меня уже начался маразм и я не заметил, как прошло полгода? А много лет назад в финале Сериала играли «Милуоки» с Бурде и Аароном против «Янки» с Фордом и Мантлом. Я припомнил эти имена, пытаясь сообразить, что произошло, а она даже не назвала имя, просто сказала: «Он умер», повернулась и ушла.

Я испытал великое облегчение: значит, слабоумие у меня еще не началось. Помню, я даже улыбнулся, вернулся, сел на свое место, и тут-то до меня дошло... Я сказал студентам: «Лекция закончена». Они ушли. Примерно через час секретарша принесла мне пальто и шляпу. Я спросил: «Как?» Она ответила: «Кровоизлияние в мозг». «Надеюсь, он не мучился?» – сказал я. Я же подозревал, что не было никакого кровоизлияния в мозг.

– Тогда пытались замять дело. – Плохо старались. Уже через день газеты написали, что он прострелил себе голову.

– А где были вы?

– Дома, в прихожей. Мне было десять, и я уже научился хорошо делать бумагу, мы этим занимались вместе с отцом. Иногда он был снисходителен и учил меня всяким вещам. Он знал все, не мне вам это говорить. Я собрался ему рассказать, как здорово у нас получилось, но потом передумал: за ужином не о чем будет говорить. Я решил подождать до ужина, и тут услышал выстрел. Помню, как стоял на пороге его комнаты, отца не было видно, он лежал на полу за кроватью, но я увидел кровь, она текла ручейком, я еще подумал, слава Богу, краску разлил не я, – и потом увидел, как красиво получилось, как не хватало комнате этого ручейка, он расцветил ее, и вообще... В конце концов я очнулся, пошел к телефону, вызвал полицию, а когда они приехали, попросил у них пистолет. Они сказали, что это вещественное доказательство. Ладно, дайте, когда дело закончится, сказал я. Они ответили, что оружие подросткам не дают. Но я иногда очень настойчивый парень, так что, сами понимаете, этот пистолет сейчас у меня. Брат добыл его для меня, ему тогда было двадцать. Когда и мне разрешили по закону, я начал упражняться. Теперь я метко стреляю.

Они остановились перед красивым зданием, у входа в которое стоял швейцар.

– Зачем это?

– Не знаю. Я надеялся, что Маккарти будет еще жив. Я ведь думал тогда так: физически я не силен, сами видите, не тяжеловес, а было бы очень здорово шлепнуть пару мерзавцев до того, как они шлепнут тебя. Теперь я храню пистолет, потому что он мой, потому что он отцовский. Не знаю, зачем я его храню. Всего хорошего, профессор. – Леви повернулся, собираясь уйти.

– Том.

Боже, он назвал меня Томом!

– Да, сэр?

– Почему ты не ответил, что цитата из Теннисона? По твоему лицу было видно, что ты знал.

– Испугался.

Бизенталь кивнул.

– Да, я устрашаю людей, но я и старался добиться этого эффекта. Аки лев рыкающий...

Леви взглянул на Бизенталя. Он смущен, подумал Леви, потому и запнулся.

Затем слова Бизенталя вырвались залпом:

– Я плакал в тот день, Том, когда он умер. Я хочу, чтобы ты знал это.

– Всем нам в тот день было невесело, – ответил Леви.

(обратно)

6

Сцилла стоял у входа во дворец и смотрел вдоль Принцесс-стрит. Темнело быстро, но Принцесс-стрит оставалась такой же прекрасной, ничто в Эдинбурге не могло сравниться с ней, да и во всей Шотландии и Британии, и в Европе, да, пожалуй, на всем этом и даже на том свете. Она – дар Всемогущего, он будто бы специально собрал лучшие магазины с Пятой авеню и расставил их здесь, вдоль Центрального парка, но затем, не удовлетворенный обыкновенной зеленью, воздвиг посреди парка огромный холм высотой в сотни футов, увенчанный великолепным пряничным дворцом. Если уж выбирать себе улицу для последнего часа, лучше Принцесс-стрит не сыскать.

Хватит думать о последнем часе.

Но Сцилла не мог с собой ничего поделать. Он стоял на пронизывающем ветру, любуясь огнями чудесных магазинов, которые напоминали о роде человеческом, точнее, о его отсутствии. Правая рука побаливала, швы жгли огнем.

Робертсон опаздывал. Можно было не беспокоиться, если бы опаздывал кто-то другой. Но Робертсон славился своей пунктуальностью. Если ты сидел в Лондоне, а он звонил из Бейрута и говорил: «Встретимся во вторник в 2.30, на горе Эверест, северный склон, на полпути к вершине», то тебе придется искать уважительную причину, если прибудешь к месту без двадцати три.

Надо надеяться, задерживается он по безобидной причине; может, машина застряла в пробке или колесо спустило. Вся Принцесс-стрит была на виду, транспорт шел беспрепятственно. Если бы у Робертсона спустило колесо, он не стал бы с ним возиться. Он сел бы в такси и приехал точно в назначенное время, как всегда.

Может быть, он уже мертв? С его-то сердцем он может загнуться в любую минуту. Мало того, что Робертсон толстый, он еще и много курил, и пил изрядно, ел тяжелую пищу, так что, по логике, приступ не исключен.

Но в последнее время происходят странные события, взять хотя бы этот недавний случай с Ченом. Весьма вероятно, что Робертсон умер насильственной смертью. Дай Бог, что все не так. Хотя их отношения были исключительно деловыми, в какой-то мере даже незаконными, и не имели ничего общего с Отделом, Сцилла все же надеялся, что Робертсон мог умереть во сне, после любимого плотного ужина: двойной порции копченой лососины, антрекота с кровью и со всевозможными овощами в гарнире – соусе из масла и желтков, и чрезмерно большой порции профитроля на десерт.

Сцилла стоял в нерешительности. Робертсон задолжал ему после последней операции около двадцати тысяч долларов. Сцилла чувствовал, что слишком долго засиделся в Эдинбурге, давно пора убираться в Париж, выезды из Лондона должны быть кратковременными, чтобы Отдел ими особо не заинтересовался.

К черту, решил Сцилла и начал спускаться с холма на улицу. Я все равно посмотрю, что там стряслось, хочу знать точно, что Робертсон не мучился. Робертсон владел лучшим антикварным магазином в Шотландии, специализировался по драгоценностям, из-за них его, видимо, и убили. Алчность. Вот она – простая и обычная причина. Робертсон, наверное, слишком энергично протестовал, воры запаниковали и убили его.

Робертсон нравился Сцилле. У них было мало общего, но он все же испытывал симпатию к этому старому толстому педику. Однажды, когда он привез очередной груз, неожиданно заявились родители Робертсона, и они все вчетвером отправились в ресторан. Обедали в ресторане на Фредерик-стрит, где тут же поднялись суматоха и волнение, ибо Робертсон был постоянным и богатеньким клиентом.

И о чем же они говорили за столом? О девушках.

Все было очень мило. Родители и не подозревали, что их Джек – один из самых известных педерастов в Западной Европе. И Робертсон держался весьма непринужденно, даже сокрушался по поводу того, что он все еще холостяк, что девушки его не любят, что он толстый и некрасивый.

Сцилла проехал в такси мимо магазина Робертсона на Грасс-маркет. Окна не светились. Никаких признаков жизни. Рядом стояло пустое здание, из него на Сциллу повеяло смертью.

Проехав еще квартал, Сцилла вышел, расплатился с таксистом, вернулся к магазину Робертсона и встал напротив него, наблюдая. Внутри – тишина. Ни звука.

Сцилла пересек улицу и без труда открыл дверной замок: ему опять пригодился перочинный нож. Робертсон жил в этом же доме, над магазином, и Сцилла, бесшумно ступая, пошел по лестнице вверх. Спальня Робертсона была на третьем этаже, через открытую дверь он увидел распластанное на кровати тело. Убит?!

Сцилла вошел в комнату и замер, ошеломленный.

Робертсон храпел. Толстый мерзавец не убит, он дрыхнет. Сцилла зажег лампу у кровати.

– Джек, Дже-ек.

Робертсон заморгал, удивленно уставившись на него, и Сцилла понял: Бог ты мой, все это время, пока я считал его мертвым, он считал мертвым меня, вот почему и не явился.

Сцилла сел на стул у светильника.

– Почему ты не пришел, Джек?

– Наша встреча назначена на завтра, – сердито ответил Робертсон.

– Ты думал, что меня уже нет в живых, так?

– Я не отвечаю на дурацкие вопросы.

– Почему ты решил, что я мертв?

Сцилла откинул одеяло, которым укрылся Робертсон.

– Сцилла, Боже мой, что за чепуха?

– Я могу заставить тебя говорить. Не доводи меня!

– Пойдем на кухню, я голоден. Только пижаму накину. – Робертсон затрусил к шкафу.

Сцилла сидел у лампы, сложив руки на коленях и ногой наступив на шнур.

Робертсон надел пижаму и сказал раздельно и четко:

– Ты никогда, никогда больше не будешь мне угрожать, понял? – В руках он держал крохотный пистолет.

Сцилла вздохнул.

– Джек, на карте – твоя жизнь, ты ничего не понимаешь в этих играх, так что хватит, пожалуйста.

– А ну подними руки!

– Бог ты мой, как оригинально.

– Я убью тебя.

Сцилла поднял руки.

– А теперь слушай меня, – сказал Робертсон, – ты не смеешь мне больше угрожать. Все, что мы делали, как скрывали и присваивали, каждая сделка – все это в запечатанном конверте у моего адвоката. Если я умру, то конверт вскроют, а там даны распоряжения о том, как поступить с информацией, и, мне кажется, тебе трудно будет остаться в живых, когда эти сведения поступят куда надо.

– Ты приворовывал и присваивал задолго до знакомства со мной.

– И что из этого?

– Просто мне интересно, про это тоже написано в твоей бумаге?

– Да, все записано.

Сцилла покачал головой.

– Ничего у тебя не написано, ты скрытный тип, Джек. Твои родители знают о твоих штучках, и, по-моему, тебе нравится жить в тени, так что ты вряд ли что-нибудь про себя напишешь.

– Ты хочешь, чтобы я убил тебя?

Сцилла опять покачал головой.

– Ты все перепутал, Джек, умереть придется тебе.

– Руки, руки не опускай...

– Только что я просил тебя, Джек: хватит. Я просил серьезно, если бы ты замолк, тебе бы это еще сошло с рук, но теперь у меня нет выбора, если я не убью тебя, ты поверишь, что Сциллу можно взять на испуг.

– Как ты можешь угрожать мне, пистолет-то у меня?..

– Потому что я невидим, – сказал Сцилла и дернул ногой шнур лампы. В комнате стало темно.

Робертсон выстрелил в стул – негромкий хлопок. Потом – тишина.

– Сцилла?

Тишина.

– Я знаю, ты жив, тело не упало.

– Да что ты говоришь, Джек, – раздалось из другого угла комнаты.

Робертсон выстрелил еще раз. Опять негромкий хлопок.

– Тебе не уйти.

– Ах я несчастный, – послышалось уже из другого угла.

– Я скажу, что ты грабил мой магазин.

– Слышишь, у тебя дрожит голос.

– Не шевелись!

– А я уже здесь!

– Стой!

– А я уже там. – Сцилла совершенно бесшумно, как огромная кошка, двигался по комнате.

– Ты что, не понимаешь, все бесполезно – пистолет у меня...

Шепот:

– А у меня руки, Джек.

– Сцилла,слушай...

Опять шепот:

– Больше не стреляй. Бросай пистолет, если будешь стрелять, то лучше попадай. Промахнешься – будешь умирать очень долго...

– Ты прав. Я отдам тебе деньги...

– Назад у нас пути нет. Если я оставлю тебя в живых, ты напишешь такую бумагу. Между нами нет больше доверия, так что нам не о чем больше и говорить. Как ты хочешь умереть?

– Я не хочу умирать, Сцилла.

– Придется. Но я могу сделать все без боли.

– Я очень расстроился, узнав, что ты умер. Правда, Сцилла, ты мне нравишься и родителям моим, они все время о тебе спрашивают.

– Милые люди. Говори, что знаешь, Джек.

– Ничего. Мне позвонили из Парагвая и сказали, что курьер будет другой. Я и подумал, что ты мертв.

– Я иду, Джек. Бросай пистолет, ну!

Пистолет упал на пол.

– Молодец, Джек. Теперь иди в кровать.

– Без боли, ты обещал.

– Ложись.

Хруст матраса под грузным телом.

– Хочешь, чтобы было похоже на самоубийство? Можешь написать записку, объясни: боишься за сердце, боишься стать в тягость. Можешь написать, как любишь родителей.

– Да, пожалуй, напишу.

Сцилла вставил вилку лампы в розетку, вытащил платок, подобрал пистолет.

– Где бумага, в столе?

Робертсон кивнул.

Сцилла подал ему листок и ручку.

– Не стесняйся, будь откровеннее, Джек. По-моему, для них это будет облегчением.

Робертсон писал записку, а Сцилла терпеливо ждал. Когда Робертсон закончил, Сцилла взглянул на листок.

– Ты хороший человек, Джек, о тебе будут вспоминать только хорошее. Закрой глаза.

Робертсон закрыл глаза.

Сцилла поразился, как трудно ему нажать на спусковой крючок. Он не боялся, что пули, выпущенные в спешке, застрянут в стенах и поставят под большое сомнение версию самоубийства. Трудно было потому, что работу этого рода он выполнял или в целях самозащиты, или под влиянием сильных эмоций, но сейчас, в эту минуту, работа предстала в своем чистом виде, работа мясника, и если ее становится трудно выполнять...

Сцилла навел пистолет на висок, но не стрелял.

– Расскажи мне, как ты сегодня пообедал, Джек. – Палец на спусковом крючке напрягся.

– Зачем?

– Я хочу, чтобы ты думал о еде, о вещах радостных и приятных, о профитроле и марочном портвейне, потому что... последние годы были трудными для тебя... грозил еще один инфаркт, а после него ничего нельзя в рот брать, кроме сельдерея, я хочу, чтоб ты знал... я ведь делаю тебе услугу, так ведь, Джек?

– Ради Бога, Сцилла, ты ведь обещал без боли!

Сцилла выстрелил в висок, в нужную точку. Потом аккуратно вложил пистолет в руку Робертсона.

– Спи спокойно, Джек.

Сцилла сидел и смотрел невидящим взором на тело. Я такой же, как ты, только ты лежишь навзничь.

Я тоже умер, но я не буду лежать.

(обратно)

7

Бэйб сидел в своем углу библиотеки: угол был «его». Бэйб терпеть не мог, когда был занят дальний от двери в левом углу стул. Бэйб и сейчас сидел на нем, сгорбившись над столом. Казалось, его мозги легонько потрескивали – все из-за этих итальянцев, проклятые итальянцы решили его доконать. Их имена сводили Бэйба с ума-а-а-а.

Большинство людей раздражают русские имена, ничего не скажешь, в них есть своя чертовщинка. Жизнь не покажется сладкой, если придется по нескольку раз на день выписывать: «Фиедор Миехайлувич Доустоевски». Но, по крайней мере, тут можно обойтись одной фамилией. Скажешь: «Достоевский», и всем ясно – это человек, который писал великие романы.

А вот если ты упомянул Медичи... Которого ты имел в виду? Лоренцо или Козимо № 1? Или, быть может, Козимо № 2? А которого: Беллини-Джентили, Джованни или Джакобо? Не говоря уже о ребятах Поллануоло – Актонио и Пьеро. А кто, кроме дьявола, мог создать фра Филиппе Пиппи в одно время с Филиппино Пиппи? И к тому же все, кроме Медичи, естественно, были художниками, скульпторами или архитекторами.

Бэйб откинулся на спинку стула. Не одолеть мне все это, подумал он с отчаянием. Я всегда буду второго сорта, а на моем могильном камне напишут: «Здесь покоится Т. Б. Леви, который не смог осилить даже итальянцев». А может, я не создан стать хорошим историком. Это же просто кошмар – знать все. Но отец-то ведь знал, и Бизенталь умудрился все узнать, значит, это все возможно, только надо взять себя в руки.

Тебе не одолеть Нурми, если ты так рассуждаешь. Пробежать марафон – твоя главная цель, а это работа – тоже цель, вот и все. Так же, как надо заставить тело бежать, пересилить себя в марафоне, так же надо заставить работать и ум. Леви схватил одну из книг по искусству в кипе на столе и открыл ее на странице, где говорилось что-то про Полламуоло. Ладно, сказал себе Леви, смотри на его картины: о чем они говорят? Антонио все делал так, а Пьеро – эдак. Они были людьми, у них были свои причуды, как у всех. Ищи в картине художника, человека. Котелок с мозгами у тебя есть, так что давай, пускай его в дело. Думай. Рассуждай.

Тут в зал вошла она, и все рассуждения испарились, вылетели из окна вон, исчезли, капут.

Леви раскрыл рот и окаменел в своем углу. Короткие светлые волосы, удивительные голубые глаза, блестящий черный плащ. Умереть не встать. Боже мой, думал Леви, все еще глазея на нее, а как эти глаза должны быть хороши вблизи. Нет, вот так: а как эти глаза должны быть хороши, когда они смотрят с любовью.

Хватит себя истязать. Назад, к Полламуоло! Леви закрыл глаза и попытался сосредоточиться – сначала на Антонио, потом на Пьеро, изыскивая между ними мелкие различия, находя главные особенности, которые направили бы его в...

Хватит. Леви приоткрыл глаза, чтобы еще немного полюбоваться девушкой.

В руках у нее было полно книг, она оглядывала зал, подыскивала себе место. Сюда, хотелось крикнуть Леви, ко мне!

Ей было логичнее всего сесть к нему. Леви сидел один, мест за столом было шесть – хоть вдоль ложись. Все время, пока Леви мысленно расписывал несомненные преимущества его стола, он знал, что мечте его не сбыться. Красота все время как-то обходила его стороной.

Это правда. Класс Леви в Денисоне считался самым некрасивым в истории колледжа. Пойди найди красивого стипендиата Родса. Такова была его судьба – влюбляться в Афродит и жениться на какой-нибудь нескладухе с лицом как ботинок.

Да, что греха таить, с девушками у Леви было сложно. Нет, они ему нравились. Но ни одна девчонка, которая ему нравилась, не отвечала ему взаимностью, те же, кто тянулся к нему, никогда не заставили его воспылать ответным чувством. Все девушки, которым он нравился, были очень умны. В колледже не было члена женского клуба Фи Бета, которая бы не строила ему глазки. Он часто назначал свидания, кое с кем был близок, но все это быстро надоедало. Только потому, что он умный, умные девушки были уверены, что ему нужны интеллектуальные беседы. Это бесило Леви. Дайте ему лучше официантку с милым нравом, тогда он, может, и найдет свое счастье. Но до сих пор у него ничего не выходило. Не выходило и теперь не выйдет. Боже мой, изумился Леви, она идет сюда!

Леви быстро схватил книгу и раскрыл ее. А если она сядет за его стол, что ему делать? Оставаться хладнокровным, вот что. Эти шикарные девицы знают все дебюты, так что пусть начинает она. Сиди и жди, и когда она попросит у тебя ластик, небрежно так протяни ей и не показывай, как ты рад, потому что такие девицы привыкли производить впечатление на любого. Как только клюнешь, им чихать на тебя: ты для них – никто. О Боже, Леви, у тебя нет ластика!

Так, надо срочно раздобыть ластик, иначе все пропало. Леви оглядел зал. Сестричка Райордан зубрила в дальнем конце зала, у нее всегда есть ластик. Леви пошел к ней: она сейчас вообразит, что он пытается завязать с ней отношения. Так обычно думали о нем невзрачные девчонки. Стоило ему только сказать какой-нибудь: «Одолжи мне, пожалуйста, промокашку», она тут же вбивала себе в голову, что он чуть ли не делает ей предложение. Но сейчас игра стоила свеч...

– Привет, извини за беспокойство, – обратился Леви к сестричке Райордан, – я – тот самый парень, что сидел за вами на Бизентале, вот я и подумал: может, ты дашь мне ластик?

Сестричка ему улыбнулась, обручальные кольца засияли в ее глазах. Леви уже слышал, как они позвякивают.

– Какой? – поинтересовалась сестричка. – Для карандаша? Чернил? Красок.

– Да нет, спасибо, простой, обычный ластик.

– Мой любимый – «Фабер Стик». – Сестричка протянула ему ластик. – Можешь оставить себе. У меня их много.

Каким надо быть человеком, чтобы любить ластик, размышлял Леви. Эта мысль потрясла его: в один прекрасный день она станет руководить факультетом, может быть, и в Брин Море, и будет строить козни тем студентам, которые предпочитают ластик «Диксон Тикандерога» ластику «Фабер Стик».

– Спасибо, я оценил услугу, – сказал Леви, развернулся и ушел.

Она сидела. Сидела. Одна. За его угловым столом. Голубоглазое чудо.

Сжимая в руке ластик, Леви очень непринужденно сел на свое место, по-деловому взял в руки книгу, открыл ее и, даже не взглянув на девушку, принялся читать.

Леви сидел на крайнем стуле из трех в ряду, она – напротив, чуть в стороне. Леви напряженно таращился в свою книгу, пока краем глаза не уловил движение – он быстро взглянул на нее. Она аккуратно что-то конспектировала желтым карандашом – и у нее был свой ластик. Леви вернулся к чтению, выжидая: он хотел украдкой взглянуть на ее лицо, и, когда она перевернула шестую или восьмую страницу, он поднял глаза.

Она была, вне всякого сомнения, явлением. Может, и не красавица. Гарбо – красавица, Кэндис Берген, возможно, станет красавицей. А эта – всего лишь хорошенькая. Как Жанн Крэн или Катерина Росс, не более. Только лишь хорошенькая. Она...

Бергман в фильме «По ком звонит колокол» – вот кого она ему напоминает! Такие же короткие светлые волосы, глаза-глаза, которым нельзя верить.

Такие голубые, глубокие... Хватит таращиться! Бэйб одернул себя, но поздно: слишком долго пялился, она почувствовала.

И вот она смотрит ему в глаза.

– Да? – сказала она, имея в виду: отвали, отстань, дружок, гуляй, мальчик, ты мне надоел.

– А? – спросил Леви как можно наглее. – Вы что-то сказали? Я не расслышал.

Она очень выразительно посмотрела на него и снова уткнулась в книгу.

Что ж, подумал Леви, мне удалось отбрить ее, по крайней мере я не сдался.

Через двадцать минут она взяла свой плащ и вышла из зала.

Леви лихорадочно бросился собирать книги, пока в нем не проснулся Шерлок Холмс и не подсказал ему, что она вернется, так как ее книги остались на столе. Выждав некоторое время, Леви отправился следом за девушкой, стараясь не выпускать ее из вида. Она вышла из читального зала в прохладное фойе, накинула плащ, вытащила из сумочки сигареты, закурила. Потом повернулась и засекла, как он крадется за ней.

Неприятный был моментик – замереть на месте он не мог, это бы выдало его намерения, спрятаться – некуда. Оставался один выход – пройти в фойе и тоже закурить. То, что он не курил, оказалось очень некстати.

Кроме них, в фойе никого не было. Леви остановился как дурак, он уже слишком далеко зашел, терять было нечего, и он спросил у нее, глядя прямо в ее жестокие глаза:

– Спички есть?

После некоторого колебания она дала ему спички.

Леви взял их, сокрушаясь: болван, сначала просят сигарету, а потом уже спички. Теперь пришлось делать вид, что он ищет по карманам сигареты. Улыбнулся ей улыбкой Кэри Гранта и сказал:

– Боюсь, что вам придется дать мне и сигарету.

Опять поколебавшись, теперь чуть-чуть дольше, она дала ему сигарету.

Леви закурил.

– Теперь вы, наверное, ждете, что я попрошу вас покурить за меня? – неестественно хихикнул он.

Она повернулась боком к нему, ничего не ответив.

Леви ее профиль чрезвычайно понравился. Какая же она хорошенькая. Не идеальные, конечно, черты. Лучше, чем Грейс Келли, но далеко до Софи Лорен.

Некоторое время они курили молча.

– Ты даже не затягиваешься, – заметила она.

– Это только во время тренировок, – выдавил он, обрадованный, что хоть что-то мог сказать. Поскольку, она не поинтересовалась, чем же он занимается, он это сообщил сам: – Я – марафонец.

Казалось, она совсем потеряла интерес к нему.

Не получается, ты упустишь ее, мысленно закричал Леви, ну давай, выдай что-нибудь потрясающее, покажи, что ты не дурак!

– Сигареты... – небрежно пожал плечами Леви. – Могу курить, а могу и нет, но вот что интересно, женщины просто одержимы курением. В «Таймс» недавно статья была о том, что женщины не могут бросить курить, как мужчины. Интересно, почему?

«Ты оскорбил ее женское достоинство, болван, вдруг она „феминистка“, и как ты только умудрился спороть такое?»

Наконец Прекрасное Видение повернулось к Леви и спросило ледяным тоном:

– Что ты пристал ко мне?

Чтобы не раскашляться, Леви отшвырнул сигарету и наступил на нее.

– Пристал? Пристал к тебе? Ты, наверно, рехнулась, вот что! Ты кто? Джеки Онассис? Больно надо к тебе приставать? Я не хочу сказать ничего обидного, но это ты села за мой стол; у меня все шло прекрасно, пока не влезла ты. Я только разложился и начал важное исследование, и вдруг заявилась ты. Так что если кто и пристал, то это ты ко мне. Ко мне иногда пристают девушки, но я никогда не тираню их, не ставлю в безвыходное положение. Когда люди ведут себя нескладно, надо им оставить место для отступления, не загонять их в угол. Я так поступаю, когда ко мне пристают, все равно кто, надо понимать, быть вежливым...

Леви мог бы говорить еще и еще, но надобности уже не было: она выбросила сигарету и вышла из фойе в ночь.

Вранье, хотелось ему крикнуть девушке, вранье все это. Я приставал к тебе, потому что ты хорошенькая, а я – ничто, я – тряпка, не могу даже пробежать весь марафон, но давай попробуем еще, вот увидишь, я заставлю тебя улыбнуться...

Еще один ослепительный пассаж, произведенный всеобщим любимцем, признанным Казановой, легендарным Томасом Бэйбингтоном Леви. Леви стоял, обдумывая неудачную попытку. Такие провалы случались у него редко. Он так отбрил свою избранницу, что она умчалась, позабыв про книжки.

Ее книжки!

Леви рванул обратно в зал, схватил свои книги и ее тоже, спрятался за дальнюю полку с журналами у стойки библиотекаря.

Через пять минут Прекрасное Видение показалось у входа в читальный зал и устремилось к столу в углу, где недавно еще лежали книги. Она остановилась, оглянулась, сделала еще несколько шагов, осмотрела все вокруг и ушла.

Еще через пять минут Леви уже нажимал на кнопку звонка с ее именем в доме, где неподалеку от университета жили студенты.

Она спросила через интерком:

– Кто там?

– Мисс Опель?

– Кто там? – Ее акцент – швейцарский, может, и славянский. Леви плохо разбирался в акцентах.

– Это Том Леви, марафонец.

– Тебе опять нужна сигарета?

Леви рассмеялся.

– Нет, ты забыла свои книги. Я решил тебе их занести, мне по пути.

– Очень мило. – Она открыла дверь.

– Вот они. – Он отдал ей книги.

Она кивнула.

– Спасибо. До свидания.

– До свидания, Эльза, – сказал Леви и добавил: – Имя и адрес я нашел на обложке тетради, мисс Опель.

– Понятно. Еще раз спасибо и до свидания.

– До свидания, – повторил Леви.

– Ты говоришь «до свидания» и стоишь на месте.

– Я подвернул лодыжку, – соврал Леви.

– Ты не хромал, когда входил в холл. Где ты прятался? – спросила она.

– Прятался? – переспросил Леви, прикидывая, не начать ли ему снова извергать гнев, как в фойе, когда она в первый раз обвинила его в приставании.

– Я вернулась сразу, как только вспомнила про книги. Их на столе не было и твоих тоже.

– Даже не знаю, как это получилось, – смутился Леви. – Я сидел и занимался все это время.

– Значит, я что-то напутала. Спасибо, мистер Леви. До свидания. – Она закрыла дверь.

– За стойкой библиотекаря, там я прятался, – ответил Леви из коридора.

Она открыла дверь, пристально взглянула на него.

– Почему?

– А больше негде было спрятаться.

– Нет, зачем ты вообще прятался?

– Ну, не хотел, чтобы ты видела, как я ограбил тебя.

– Тебе и сейчас неудобно?

– Да. Очень.

– Поэтому ты потеешь?

– Отчасти. Я бежал сюда бегом. Я всегда бегаю.

– Ты всегда преследуешь людей, которые садятся за твой стол в библиотеке? Это у тебя что – навязчивая идея?

Леви покачал головой, кивнул, пожал плечами, опять кивнул.

– Просто ты хорошенькая. – Не то он опять сказал, понял Леви, когда произнес эти слова.

– Ну и что, я ведь не виновата в этом.

– Знаешь, не могу я как-то распространяться насчет твоей красоты, я тебя совсем не знаю, может, ты просто кукла набитая, зачем мне врать тебе?

– Но ты хочешь узнать меня?

– Да, мэм.

– Потому что я хорошенькая?

– Да.

– Сколько тебе лет?

– Двадцать пять.

– Ты всегда так неуклюж с женщинами?

– Как-то не получается...

– Мне тоже двадцать пять, а тебе, может, лет через десять исполнится двадцать шесть. Я работаю сейчас сиделкой, и у меня нет времени.

Но я бы сделал тебя счастливой, хотел сказать Леви. Потом он подумал: слушай, олух, не скрывай такие мысли, скажи ей, терять нечего.

– Знаешь, я бы сделал тебя счастливой.

Она удивилась.

– Да, это правда, – быстро заговорил Леви, – я все разузнал о выхаживании больных. Я способный, и мы часами болтали бы о разных перевязках...

Она рассмеялась.

– Мы ведь еще увидимся? Ну скажи «да»!

– Нельзя так выпрашивать...

– Я не выпрашиваю, черт побери. Я лучше всех окончил колледж, я шел впереди в группе стипендиатов Родса, милая. Люди с таким прошлым не выпрашивают ничего у глупеньких курящих сиделок. Разве сиделки курят? Если ты не видишь разницы между выпрашиванием и мольбой, со мной у тебе ничего не выйдет.

– Если я соглашусь встретиться еще раз, ты заткнешься?

Моя берет, подумал Леви. Вот это да! Он быстро кивнул.

– Ну ладно, – сказала она, помолчав. – Ладно. Мы с тобой встретимся. – И потом вдруг провела пальцами по его щеке. – Но ничего хорошего из этого не выйдет.

– Кто знает, – Бэйб посмотрел ей в глаза. Она казалась печальной и от этого стала еще краше.

Эльза потерла ладонью его щеку.

– Я знаю, – мягко ответила она.

* * *

* * *

* * *

Оставшись одна, она выкурила сигарету, потом другую. Потом взяла трубку телефона и позвонила Эдхарду.

– Он ужасно милый, – произнесла она, – наивный и очень добрый.

Некоторое время она молча слушала.

– Извини, что голос звучит утомленно. Нет, ничего, я просто устала.

Опять молчание.

– Да, можно сказать, он счел меня привлекательной.

Молчание.

– Сколько у меня времени?

Долгое молчание.

– Я постараюсь. – Она закрыла глаза. – Если повезет, через неделю он будет любить меня.

(обратно)

8

Бэйб достал свой старенький «ремингтон» и принялся печатать.

"Док? Это я, лучше присядь. Присядь, это важно, у меня невероятное, тяжелое к тебе дело. Ты уже подумал, бой ты мой, опять я влюбился, еще раз по уши втрескался.

Точно.

Док, Док, не знаю, с чего начать.

Начни с передних зубов, расскажи, как ее череп, покрытый редкой растительностью, поблескивает при луне.

Не угадал.

Нормальные зубы и волосы? Странно. У последней перьев было не больше, чем у гусеницы. Гм-мм. Значит, нет сисек, но великий ум. Или, может, три сиськи и великий ум? Так?

Не так, и пошел к черту!

В школе она, наверно, была защитником в хоккейной команде. Икры, как у Бронко Нагурски, плечи, как у Лэрри Кшонки, но фигура в общем красивая от физических упражнений.

Заткнись и слушай. Я знаю ее чуть больше недели, и каждый раз, когда я захожу за ней, я схожу с ума. С каждым днем она все потрясней, нежнее, божественнее, совершеннее, безупречнее, идеальнее, утопичнее, превосходнее, безукоризненнее.

И я в своем уме.

А то я могу сводить тебя к психиатру.

А теперь о ее недостатках: зовут ее, как ни прискорбно сообщить, – Эльза Опель.

Это ничего, я как-то ездил на машине, которая тоже звалась «опель».

Она моего возраста, швейцарка и сиделка...

Это не так страшно, а если бы она была стюардессой?

Она без недостатков. Потрясающая! Всю жизнь я пускал слюни, глядя на подружек моих приятелей.

Так она вызывает слюноотделение? Это ты хочешь сказать? Ну и что. Нормальный процесс. И вообще это лучшее, что можно со слюной делать. Ее, кстати, мало в организме, слюны этой. Есть еще какие-нибудь достоинства? Говори сейчас.

Все ошибаются. Но не в этот раз. Док, растряси зад, я буду чертовски рад, приезжай и взгляни на нее. Нью-Йорк не так уж далеко, давай. Хочу посмотреть, как у тебя от нее мурашки по спине побегут, ей-богу хочу. Да, забыл тебе еще об одном сказать.

Давай, добивай меня.

Она меня любит. Правда. Прекрасная девушка, прекрасная, несравненная, милая, понимающая девушка, и я для нее что-то значу. После всех мерзких лет я просто блаженствую. Бэйб".

(обратно)

9

Сцилла лежал в кровати и жмурил глаза. Во сне он был слишком медлителен, это плохо, даже во сне такого раньше не было. И кто бы мог подумать, бил его Менгеле.

Менгеле, начальник экспериментального блока в Освенциме, врач, которого называли Ангел Смерти, тот, который чуть не сошел с ума, пытаясь вывести породу голубоглазых людей, как собачник пытается вывести породу с укороченными ушами.

Они были в лаборатории Менгеле в Освенциме, но Сцилла оставался спокоен. Он возвышался на полголовы над ста шестьюдесятью восемью сантиметрами доктора-убийцы, более того, дверь в комнате была открыта и вела на свободу. Сцилла никогда не был в Освенциме, не встречал Менгеле, но во сне бывает всякое, и сейчас это всякое как раз и происходило.

– Я в отчаянии, – сказал Менгеле.

– Почему?

– Не могу добиться нужного оттенка голубизны глаз у младенцев. Вчера от бессилия швырнул ребенка в огонь. Зря это я, конечно, нельзя давать эмоциям волю.

– Для нас это важно, – согласился Сцилла.

– Я просто благодарю Бога за то, что он послал вас мне на помощь.

– Чем я могу помочь вам?

– Мне нужна кожа. Для трансплантации, а у вас как раз тот оттенок, какой мне нужен.

Сцилла пожал плечами.

– Лоскуток кожи – ерунда. Берите.

– Нет, нет, – покачал головой Менгеле, – лоскутка мало, мне нужна вся кожа, до последнего кусочка, мне надо ободрать вас целиком.

– Не думаю, – возразил Сцилла, – что мне это понравится. – Он сделал маленький шажок в сторону открытой двери, ближе к свободе.

Менгеле не пошевелился.

– Выслушайте меня, я предлагаю вам огромное благо.

Сцилла покачал головой.

– Если я останусь без кожи, люди будут видеть меня насквозь.

– Это и есть мой дар, разве вы не понимаете? Все будут видеть вас насквозь, и вам не придется больше лгать. Подумайте, какой груз упадет с ваших плеч – необходимость лгать. Ложь вам больше не будет нужна, так как кожа перестанет скрывать ее, и все будут видеть, что вы говорите правду. Вы ведь достаточно уже наговорили лжи, признайтесь.

– Да, это так.

– И вы хотите положить этому конец, признайтесь? Вы лжете так часто, разве вам никогда не хотелось резануть правду?

– Хотелось.

– Ну вот, я вам и предоставлю такую возможность. Вечная правда. Покой. Спокойствие, которое ведомо только честным людям.

– Не надо.

– Не давайте воли чувствам. – Менгеле протянул к нему свои крохотные ладони хирурга.

Сцилла бросился к двери.

Но слишком медленно.

Менгеле опередил его, захлопнул дверь. Теперь они остались один на один в лаборатории. Менгеле медленно пошел на него.

А он, Сцилла-скала, умеющий убивать любой рукой, начал пятиться от этого сумасшедшего. Он, великий Сцилла, оторопел перед ничтожеством, бездарным врачом, который не мог добиться даже нужного оттенка глаз.

Менгеле удивился:

– Почему вы боитесь меня?

– Я не боюсь. В моем теле нет страха. – Менгеле протянул к нему руки.

– Я применю силу, – предупредил Сцилла.

– О нет, только не это, – сказал Менгеле и, взяв Сциллу за руку, подвел к столу и уложил на него. – Больно не будет, обещаю. Я только сделаю неглубокий разрез от шеи до лба, а потом сниму всю кожу. Боли не будет, словно снимаешь пижаму. – Менгеле взял нож. – Вот видите, – сказал он, когда нож рассек кожу, – даже крови нет. – Он отложил нож, снял кожу.

– Сейчас принесу зеркало, у вас чудесные вены.

– Не надо.

– Полюбуйтесь, – Менгеле протянул ему зеркало.

Сцилла успел глянуть в него, прежде чем проснулся, жмурясь.

Ого!

Пустой, взвинченный, Сцилла лежал, уставившись в потолок. Он понятия не имел, к чему такой сон, что творилось в его подсознании, но в одном был уверен: чего бы в подсознании этом ни творилось, мрак там стоял беспробудный.

Сцилла рывком выдернул свое мускулистое тело из постели и сел, растирая пальцы. Сцилла-губка, вот на кого он сейчас похож. Сцилла-мякиш.

Хватит!

Он встал, схватил бутылку шотландского виски и подошел к окну гостиницы «Рафаэль». Он пил и смотрел на Триумфальную арку. Сколько сейчас времени? Сцилла взглянул на часы. Скоро полшестого. А в Америке сейчас за полночь, Джейни спит без задних ног. Если в программу Олимпиады включат состязания по сну, с Джейни никто не сможет тягаться. Спящая красавица.

Сцилла оделся, спустился вниз, разбудил портье, запасся кучей телефонных, жетонов. Предосторожности были излишними, если за ним следят свои, какая разница, прослушивается его телефон в номере или нет? Привычка. Сцилле нравилось быть в движении.

И вообще, хотелось на свежий воздух. На улице было все еще темно, когда он принялся искать телефон-автомат. Сцилла не боялся ходить по ночным улицам: он был высокий, широкоплечий и мог убить одной рукой. Походка у него была спортивная, комплекция внушительная – грабители никогда не приставали к нему.

Наконец он нашел будку около Арки и после долгих мучений и объяснений на полуфранцузском, гудков, щелчков и долгих ожиданий услышал сонный голос Джейни:

– А? Что? Кто? Сколько времени? Привет!

– Говорит бюро добрых услуг, – сказал Сцилла. – Разве вы не просили разбудить вас?

– Шуточки?! – раздался вопль в трубке. – За три тысячи миль, да еще посреди ночи, шутки шутить? Морду за такое бить надо.

Сцилла начал плавный переход к коду, а сначала его очень раздражали неудобства этой процедуры. Теперь же код казался приятной игрой.

– Ты еще спишь? Или уже можешь разговаривать?

– Частично.

Ключевым словом было «частично». «Ни в одном глазу» значило, что все в порядке. «Частично» говорило о том, что Сцилле о чем-то придется догадываться самому.

– Тогда я еще раз позвоню. Я только хотел сказать, что вернусь раньше на три дня, но так как ты бодрствуешь только частично, я не буду беспокоить тебя. Не сердись, что разбудил.

– Ничего, мне все равно надо было вставать.

Они закончили разговор шуткой, трубки повесили одновременно, теперь Сцилле предстояло ждать десять минут. Слово «частично» в ответе значило, что Сцилла позвонит еще раз на телефон в гараже, который находится под их домом. Десять минут понадобится Джейни, чтобы окончательно проснуться, одеться и выйти.

Еще не было шести часов, нисколько не потеплело. Сцилла продрог и недоумевал, зачем он оставил бутылку виски в комнате, где она никому не нужна. Почему он до сих пор не бросил все это и не уехал с Джейни в Лондон? Купил бы или снял себе домик, выстроенный из старинной конюшни, и сидел себе там и смотрел бы телевизор, ходил в бакалею – жил бы себе как все, счастливо и спокойно...

И неважно, что Отдел не позволяет никому уходить, не отпускает живым. Если бы только разбогатеть, по-настоящему разбогатеть, он бы откупился от них, попытался хотя бы, а если бы не сработало, купил бы себе островок в Тихом океане, укрепил бы его, а дальше пусть беспокоится Отдел.

Остров в Тихом океане, Боже... Сцилла покачал головой. Может, оно и к лучшему, что он оставил виски в номере: несколько глотков и то подействовали на его мозги.

Сцилла набрал номер, выслушал опять все щелчки и гудки и в награду снова услышал голос Джейни.

– Ты где? – Джейни, кажется, в плохом настроении.

– На воле в свободном Париже, первоклассное местечко, или это так про Лондон говорят? Поехали в Лондон, мне он нравится, а тебе?

– Где ты конкретно? На улице, в Отделе? Почему не спишь, ведь еще шести нет?

– Сон приснился мерзкий. Решил прогуляться.

– Значит, ты один?

– Как перст.

– Смотри у меня, козел. Терпеть не могу, когда ты путешествуешь без меня. А сильно мерзкий?

– Сон? – Сцилла пожал плечами. Врать смысла нет. Джейни все равно почувствует. – Очень. Очень мерзкий.

– Мой врач в таких случаях рекомендует виски.

– Не помогло.

– Возвращайся назад, это рекомендую я. Самое лучшее лекарство – я.

– Принимать каждые четыре часа.

– Как бы не так, ты давно уже немолод.

– Ты ответишь за такие речи, уродина.

– Вообще-то меня зовут Джейни.

Сцилла прислушался и убедился, что голос в трубке стал бодрым. Тогда он приступил к делу.

– Почему «частично»?

– Каспар Сцель погиб.

– Ого!

– Вот именно.

– Когда?

– Почти две недели назад, на Манхэттене. В районе Йорквилля. Он ехал в машине, а какой-то тип пытался его обогнать, я оба врезались в бензовоз. Сгорели оба, машины тоже. Опознать было нелегко, поэтому, наверное, новости еще не дошли до тебя. Он носил фамилию Гессе, и о нем никто не знал. Ну вот и все. Ты еще там, что молчишь?

Сцилла что-то буркнул.

– Расстроился?

– Трудно сказать. Сразу и не сообразишь.

– Что, эта новость многое изменит?

– Уже изменила. Нельзя сказать точно, но, видимо, есть какая-то связь между смертью в Нью-Йорке и инцидентом с Ченом. Чей был наемником, кто-то должен был его нанять. И потом... Робертсон сказал, что звонили из Южной Америки и предупредили о смене курьера.

Сцилла призадумался, надо было отвечать, но незачем посвящать Джейни в детали.

– Многое ли изменит? – спросила Джейни.

– Все изменит.

(обратно)

10

– Холодно? – спросил Леви.

Эльза покачала головой.

Они сидели на утесе у озера в Центральном парке. Внизу покачивалась на воде лодка под порывами вечернего ветра. Леви знал, что Эльза лжет: на нем свитер, а на ней – нет, и он продрог. Холодало, и треклятый зуб давал о себе знать все сильнее. Как обычно, когда портилась погода. Все тот же самый передний верхний зуб. Давно уже надо возвращаться, но они просидели здесь целый час с тех пор, как солнце начало садиться, и все было так чертовски здорово, что ему не хотелось двигаться с места.

Эльза обвила его рукой.

– Теперь не холодно?

Леви нежно поцеловал ее. Поначалу он был грубоват с ней, думал, ей нужно такое проявление мужского начала, девушка ее красоты уже видела не одного поверженного. Но ей не понравилась его грубоватость, и после вечера-другого обещания он понял, что он нужен ей такой, какой есть, – нежный. Нет-нет, внешне он совсем не такой – весь угловатый и костистый, с острыми локтями, слишком неуклюжий, чтобы быть мягким. Но в душе он не такой. Ему нравится обниматься, даже просто держаться за руки. Но и спать с женщинами было неплохо, Леви уже это пробовал. С Эльзой у них до этого еще не дошло, но к сексу Леви относился очень положительно. Ему нравилось думать, что он хорош в постели, и если бы он был к тому же и красивым мужчиной, то во время каникул пользовался бы грандиозным успехом у дам. Красив Леви не был, но относился к этому спокойно.

Эльза коснулась его щеки.

– Какое красивое лицо, – прошептала она.

– Все так говорят, – сообщил ей Леви, – даже на улице незнакомые люди останавливаются и говорят.

Она улыбнулась ему, и ее язык скользнул по его губам.

– Как здорово! – восхитился Леви. – Сделай еще раз, и я не буду сомневаться, что ты умеешь. Эльза еще раз поцеловала его.

– Я всегда жалею бездомных и извращенцев, так что тебе здорово повезло.

Она обняла его уже двумя руками. Леви чувствовал, как она дрожит всем телом.

– Эй, да ты замерзаешь! Да и лодку давно пора сдавать.

– Постой, мне нравится мерзнуть, сидеть тут и болтать, давай побудем еще здесь.

Леви нежно поцеловал ее в шею.

– Гомер Вергилий Леви, – проговорила Эльза. – Он был знаменитым, твой отец?

– Старый Гомер? Ну, не так, как Энн-Маргарет или Донни Осмонд, но среди историков слава у него была приличная.

– Какое ужасное имя для ребенка.

– Это дед мой сообразил, он всем своим детям дал жуткие имена. Дед был уборщиком, поваром и директором маленькой школы на Среднем Западе. Он говорил, что все это не важно, все равно будет пользоваться только фамилией – Леви. Тогда в Огайо было не так уж много евреев, поверь мне. Дед обожал греков и всяких древних. Одного моего дядю звали Геродотом. Он уже умер. Нет, не имя его сгубило, но и помочь оно ему никак не могло.

– Твой отец тоже умер?

– Тоже. Кровоизлияние в мозг. Совершенно неожиданно. Никто ничего не подозревал.

Леви помялся: продолжать ему или нет, сказать ей всю правду или не стоит, вряд ли она в курсе, ее не было тогда в Америке, а если она жила здесь, то была еще ребенком, и вообще, Гомер Вергилий не был настолько знаменит.

Она крепко поцеловала его, потом быстро встала и потянулась, высоко подняв руки. Бэйб не мог отвести глаз. Она выглядела потрясающе.

Но потом все вдруг перестало быть потрясающим. Эльза улыбнулась и сказала: «Пойдем», сзади в кустах послышался треск, появился хромой и ударом в лицо сбил Эльзу с ног.

Все произошло так, будто Леви наблюдал за уличной сценкой – настолько быстро, что он не успел даже вмешаться – только смотрел, как перед ним хромой избивает его единственную и неповторимую.

– Эй! – крикнул Леви и бросился к хромому, но кусты за его спиной снова затрещали – и широкоплечий тип, развернув его, ударил кулаком в лицо.

Леви пошатнулся, хлынула кровь, но не упал. Нос, по-видимому, сломан. Эльзу хромой тащит в кусты и пытается вырвать сумочку. Леви хотел крикнуть: «Отдай ему сумочку!» – но широкоплечий сильно пнул Леви в живот. Леви задохнулся, упал на колени, потом на четвереньки. Тип ударил его еще раз, со всего размаху, в голову – Леви покатился по земле. Широкоплечий потащил его в кусты, стал нащупывать бумажник, Леви бессознательно пытался сопротивляться. Это было совершенно бессмысленно: колено грабителя уперлось ему в спину. Кровь от первого удара била фонтаном, язык во рту чувствовал вкус соли. Сам виноват, какого черта сидеть так долго в парке, только туристы позволяют себе такую тупость...

Леви смирно лежал, пока налетчик пытался вытащить его бумажник. Но задний карман у брюк Леви был застегнут, и тип не мог одолеть эту пуговицу, вот он и поддал еще раз по спине коленом и ударил по сломанному носу. Леви начал кашлять кровью, он слышал, что Эльза стонет, и, если хромой сукин сын тронет ее хоть пальцем, то он...

...что он?

...ничего, он бессилен, ничегошеньки, если они захотят изнасиловать ее, он будет бессилен помешать, а если они попросту захотят вытрясти из нее душу, то он все равно беспомощен, нос сломан, губы разбиты в лепешку, они могут делать все, что им вздумается, он бессилен...

Беспомощен! Слово это прорвалось сквозь кровь и туман в его мозг, и сознание его было так унизительно, что Леви как-то умудрился пнуть широкоплечего, и пнул неплохо, так как противник вскрикнул. Леви восторжествовал: ничего не скажешь, дал! Он постарался подняться и доползти до Эльзы, но широкоплечий снова встал перед ним, несколько раз взмахнул своими огромными руками, и лицо Леви окончательно потеряло свою форму, он упал без сознания.

Потом оба стояли над ним, хромой с сумочкой Эльзы, широкоплечий с его бумажником.

– Нам известны ваши имена, адреса, – хромой погладил сумочку Эльзы. – Вякнете полиции – мы узнаем и найдем вас.

Эльза плакала.

– В следующий раз вам будет плохо, – сказал широкоплечий, – понимаете, что такое «плохо»?

Грабители ушли.

Леви медленно пополз к Эльзе.

– Они тебя... – только и сказал он. Трогали, хотел он спросить, приставали?

Она покачала головой: нет.

Она поняла его, это у них просто здорово получается – они понимают друг друга.

– Только сумочка, – всхлипнула она. – Только сумочка. Я в порядке.

Леви обнял ее.

– И я, – выдавил он.

(обратно)

11

"Док.

Не думаю, что пошлю это письмо, и мысль эта придает мне больше свободы, но если пошлю, то помни, я не в себе, понимаешь, я сам не свой, но я не рехнулся.

Док, мне надавали по шее, хуже – из меня вытрясли дерьмо. Сам виноват, в Центральный парк после захода солнца попрется только круглый идиот.

Но, видишь ли, я был не один. Мы с Эльзой сидели на утесе, после того как я покатал ее на лодке. Она ни разу не каталась на лодке, ей очень хотелось. День был чудесный, я ответил: «Идет». Было так здорово, что мы проторчали очень долго на этом утесе у берега. Вдруг появляется хромой, я сижу, этот сукин сын хватает ее и тащит в кусты. Я думаю, сейчас убью калеку, никто не имеет права трогать ее...

...но я ничего не смог сделать. Ничего!

Вылезает этот огромный – клянусь, я не сочиняю, он профессионал – и начинает вытряхивать из меня дерьмо, меня никогда не били так. Рядом Эльзу избивали, а может быть, и хуже... Все, что я хочу, это стать суперменом на минуту, этот здоровяк тянет мой бумажник и добивает окончательно, так, что я не чую ни чертовской боли, так, что...

...это моя беспомощность...

...чертова беспомощность...

...Док, я хочу убить его.

Клянусь, будь у меня нож, я всадил бы в него нож, будь граната – разнес бы его в куски, а потом взялся бы за хромого и постарался бы добраться до него руками.

Вообще-то я либерал, историк и никогда никому не хотел зла, а сейчас я хочу убить, и это мне не очень нравится.

Я отошел на пять минут освежить лицо холодной водой, лицо у меня невообразимое, болит все ужасно, не могу думать ни о чем, кроме мести. Я хочу отомстить этим типам за то чувство беспомощности, нельзя делать человека беспомощным, особенно на глазах у девушки. Я знаю, она думала: почему он ничего не предпринимает, он же рядом, почему не спасет меня? Черт, я готов записаться на этот идиотский курс Чарльза Атласа и стать сильным, а потом взять этих двух мерзавцев за горло.

Док, тут около моего дома, кажется, в соседнем, живут недоросли (нет, не те милые юноши из Вест-сайдской истории, этим палец в рот не клади). Они обычно дразнят меня, называют гусем. Ну так вот, иду я сегодня весь в крови, думаю, ну хоть сейчас завоюю их расположение. И знаешь что? Один из них сказал: «Кто это тебя так – карлик или девчонка?» И все рассмеялись, потому что они все могут постоять за себя, они бы набили морды моим бандитам будь здоров, и хотя мой коэффициент интеллекта наверняка выше, чем у них всех, вместе взятых, но какая мне от этого польза?

Я собираюсь послать это письмо, потому что хочу спросить тебя, а что бы сказал отец? Знаешь, он бы наверняка сказал, что любой опыт полезнее, если ты захотел его получить, всяческие поступки полезны, как жестоко бы ты ни пострадал в итоге. Настоящему историку всегда не хватает опыта. Вся его жизнь – постоянный поиск.

В чем польза от чувства собственного бессилия, а?

Нет, ты скажи мне.

Бэйб."

(обратно)

12

Леви отправил письмо вечером в воскресенье. Опухлости уже чуть спали, ссадины на лице заживали быстро, но все равно выглядел он жутко, поэтому напялил на глаза кепку и затрусил к почтовому ящику на углу Колумбус-авеню, потом вернулся назад, чтобы и дальше отсиживаться в комнате.

В понедельник – семинар Бизенталя, но пойти Леви не смог: взглянул на себя в зеркало и не пошел. Он никогда не был сторонником применения физической силы, об этом и думал, глядя на свою распухшую физиономию.

Несколько раз Леви звонил Эльзе, и она несколько раз звонила ему, собиралась навестить, но Леви хотелось побыть одному. Он снова и снова мысленно проигрывал драку, когда побеждая, когда нет; пытался читать, но больше всего стоял перед зеркалом и надеялся, что когда-нибудь снова будет себя узнавать.

К вечеру он уже выглядел намного лучше. Постоянные холодные компрессы быстро рассасывали опухлости, оставались еще ссадины.

Болела спина, там, куда мерзавец ударил коленом, но это не беда.

Во вторник утром в дверь забарабанила Эльза. Еще не впустив ее на порог, он понял, что она смертельно напугана.

– Ты что, сообщил полицейским? Грабители же сказали, что найдут нас: у них есть наши имена и адреса. Зачем ты пошел в полицию, ты ведь говорил мне, что не пойдешь...

– Эльза, что ты мелешь? Клянусь, я ничего подобного не делал.

– Хромой... – начала она.

– Что хромой? Говори!

– Когда я вышла из дома, сейчас, утром, – а он стоит и за мной пошел.

– Ты уверена? Ты рассмотрела его лицо?

– Ты обещал, что не пойдешь в полицию, а пошел, ты ведь ходил? Хромой нашел меня...

Леви попытался успокоить ее.

– Клянусь тебе, никуда я не ходил. Наверное, ты ошиблась. Это и впрямь был тот самый хромой?

– Я видела человека на улице, он стоял, я поняла, он за мной – и хромает. Я зашла за угол – он за мной... Я побежала.

– Ну что ты, Эльза, в Нью-Йорке, должно быть, миллионов девять одних хромых. Ты не знаешь разве, Нью-Йорк этим знаменит – Национальная Ассоциация Хромых проводит свои съезды только здесь.

Разбавляя вымысел достоверными фактами, Бэйб говорил и говорил... Потом поставил кипятить воду, сейчас они выпьют растворимого кофейку... Скоро Эльза начала отходить. У него с ней все получалось, вот что здорово! Ближе к полудню она уже признала, что все это были ее фантазии. В полдень заявила, что чувствует себя прекрасно.

Они сходили подряд на два фильма Бергмана – «Седьмая печать» и «Земляничная поляна», Бэйб – старый поклонник Бергмана, а Эльза смотрела его фильмы в первый раз. Затем он сводил ее в дешевый ресторанчик. Потом проводил домой, там они немного пообщались, и наконец он вернулся к себе.

Бэйб вымотался, поэтому уснул мгновенно. Утром он вдруг осознал, что фантазии Эльзы имеют под собой почву: даже спросонья он почувствовал, что в комнате не один.

Еще не успев даже испугаться, Бэйб ровным страшным голосом процитировал из какого-то гангстерского фильма:

– У меня пистолет, стрелять я умею, если только дернешься – размажу мозги по стенке.

Из темноты послышалсяголос, который Бэйб знал и любил больше всех на свете:

– Не убивай меня, Бэйб.

Бэйб как пружина вылетел из кровати.

– Ой... Док! Вот это да!

– У тебя хорошо получается, – заметил Док.

Бэйб испустил боевой клич, что он делал весьма редко. Но какого черта, все можно в тех редких случаях, когда приезжает твой единственный и неповторимый старший брат.

(обратно) (обратно)

Часть 2 Док

13

Как только Бэйб щелкнул выключателем, Док воскликнул:

– Ого!

– Что?

Док указал на ссадины:

– Физиономия.

Бэйб пожал плечами.

– Так, пустяки. Не хочу об этом говорить. Стычка в парке, и упоминать не стоит. Я написал тебе об этом. Приедешь – прочитаешь.

– С тобой все в порядке?

Бэйб кивнул. Когда Док беспокоится, он становится похож на квочку.

– Знаешь, вообще-то сделай мне одолжение, не читай, выкинь то письмо, хорошо?

Док поиграл цепочкой с ключами, где среди прочих был и ключ от квартиры Бэйба. Крутанув цепь несколько раз, он высоко подбросил ее и, не глядя, поймал за спиной. Все было сделано одним движением, этот фокус Бэйб видел с раннего детства, только в прежнее время летали мячики или мраморные шарики. Теперь, когда они были вдвоем, Док делал этот фокус, принимая важное решение. Хотя, может, Бэйб и ошибался: фокус стал привычкой...

– Сожгу, – пообещал Док и ослабил узел галстука. – Я был в поездке, работал, дома меня ждал непристойный образец куртуазной прозы с описанием Ее Светлости. Вот я и счел нужным растрясти зад и приехать сюда, увидеть ее, пока она не начала восхождение в рай.

– Ерунда какая, – сказал Бэйб, – ты сам знаешь, я не такой.

Док плюхнул дорожную сумку на письменный стол.

– Ты не такой, да? Ты дефективный и не отвечаешь за свои поступки. Там у тебя такие перлы, я даже не все слова понял!

– Ерунда какая, – повторил Бэйб.

Док оглядел комнату. Вид замызганный. Полы голые, все покрыто пылью. Везде кипы книг, из дивана торчат пружины, ванна грязно-серого цвета.

– Ты творишь чудеса, – сказал Док.

Он был здесь только раз, спустя две недели после того, как Бэйб въехал в комнату.

– Да, не совсем то, чего хотелось бы, – признал Бэйб, – и дизайнер мой очень небрежен. Уволить его, что ли, но ведь с моей комнатой справится не каждый.

Док открыл сумку, из нее вытащил три бутылки красного вина, посмотрел их на свет от настольной лампы.

– Я думаю, осадок не успел взболтаться. Открывалка есть?

Бэйб показал в сторону кухни, уже предчувствуя лекцию о достоинствах бургундского вина.

– Я открою «Мулен-а-Ван», – сказал Док. – Это сорт божоле, поразительный вкус, вот увидишь. – Он сосредоточился на процессе открывания.

– Здорово, – вяло отозвался Бэйб и начал негромко храпеть, закатив глаза.

– Давай, давай. – Пробка не поддавалась. – Этот сорт считается королевой божоле.

– Чудесно, Бог ты мой, – выдавил Бэйб, всхрапнув погромче.

Док не обращал внимания.

– Я бы хотел обратить твое внимание на сочетание сортов винограда.

Бэйб картинно уронил голову и начал храпеть и посвистывать.

– Ты неотесанный мужлан, – засмеялся Док. – Ладно, ладно, не буду больше о вине.

– Капельку, – сказал Бэйб, – я сейчас тренируюсь на двадцать миль, а выпивка портит дыхание.

– Бургундское – не «выпивка», – сказал Док, моя стаканы. – Извини, что смеялся, над твоим жильем. Ты студент, на кой черт тебе дворец? Живи как хочешь.

– Да я и не обижался.

– Замечательно! Знаешь, все вокруг посходили с ума, не угадать, что произойдет в следующую минуту. Я вот утром в «Уолл-стрит джорнэл» прочитал про одну калифорнийскую фирму. Не поверишь, но в этой Калифорнии живут одни умники, туда прочих, видимо, не пускают жить. Ну так вот, эти парни с западного побережья запатентовали одну штуку... Как же она называется? Постой-ка, постой-ка, они называли ее ме-етт-ла. Это такая длинная палка с пуком соломы на одном конце. В «У. С. Джорнэл» полагают, что на этой штуке парни сделают себе состояние. Те заявили, что этой ме-етт-лой можно подметать все что угодно, полы, например.

– Ничего не понял, – сказал Бэйб.

Док оторвался от крана с ржавой водой.

– Господи, Бэйб, как можно жить в такой клоаке?

– Стаканы уже чистые, – ответил тот, – наливай свою огненную воду.

Док разлил вино в стаканы, покручивая бутылку, чтобы капли не стекали.

Бэйб отпил. Док тоже. Бэйб еще не видел брата навеселе. Сам старый Гомер Вергилий более чем превысил среднюю норму выпивки в семье. По крайней мере в последние годы. Да, в последние. Нехорошие последние годы.

– Дорогое?

– Да, а что?

– Да ничего. Запах у него дорогой. И мягкое оно. Когда я от вина не кашляю, значит, пью что-то дорогое. Нефтяной бизнес, должно быть, процветает?

Док поднял свой стакан для тоста.

– Нефтяной бизнес процветает всегда, – и он отвесил поклон вроде молитвенного.

– Восток не там, – сказал Бэйб.

– Я кланяюсь в сторону Детройта, дурачок, «Дженерал моторс» важнее для Америки, чем Иисус.

– Грязные мерзавцы и воры. – Бэйбу не нравилось место работы Дока и род его занятий: буровые установки, торговля по всему свету, загрязнение всего света.

– Если ты мне сейчас закатишь лекцию по экологии, клянусь, я расскажу твоей Ирмгард, как я поймал тебя в туалете гоняющим шкуру, когда тебе было двенадцать.

– Бэйб рассмеялся.

– Великий был день для меня. До тех пор я считал, что один в мире занимаюсь этим ужасным делом. Я думал, ты выгонишь меня из дома или посадишь в яму, а все будут бросать в меня камни. Когда ты мне сказал, что этим занимались все и во все времена, я, помню, подумал: «Вот гады эти взрослые, почему мне раньше никто не сказал?»

Док улыбнулся, указал на кровать.

– Разберика-ка эти завалы.

Бэйб занялся кроватью. У них был договор: когда Док приезжал, он занимал кровать, а Бэйб спал на диване, полном торчащих пружин.

Пока Бэйб возился, Док предложил:

– А бросай-ка ты жить как отшельник, поехали со мной в штат Вашингтон, я устрою тебя в приличное место, будем рядом. Попробуем, а? На хлеб у меня есть, ты знаешь, это не проблема.

Бэйб покачал головой.

– Там нет приличных колледжей для докторантуры.

– С прелестями Колубмуса, так?

– Колумбус не такой уж и великий университет, но в нем гораздо лучше учиться, чем, скажем, в Джорджтауне.

Неожиданно Док взвился.

– Господи, Бэйб, ради Бога, не надо повторять путь отца!

– Мне надоело это слышать! – тут же взвился и Бэйб.

Док замолчал, сконфузившись.

– Надоело? Я тебе говорю это в первый раз.

– Наш профессор Бизенталь уже прочитал об этом мне лекцию.

– Он из вундеркиндов Гомера?

Бэйб кивнул.

– Знаешь, мне нравится моя келья. Спасибо за заботу, но я останусь здесь, и Гомер Вергилий тут ни при чем.

– Осел упрямый!

Бэйб пожал плечами, убрал подушки. Док развесил в шкафу свои вещи.

– Я приглашаю тебя и Этту на обед, о'кей? Ей ведь нужна еда, так? Или она поддерживает свое божественное существование чистым воздухом?

– Погоди, вот увидишь ее – слюной захлебнешься.

Док засмеялся.

– Сынок, перед тобой человек, который один раз был женат и трижды обручен еще до двадцати пяти лет – у меня трудно вызвать слюноотделение.

– Ты что, хвастаешься? Четыре ареста и один срок?

– Да мое осуждение и сроком назвать трудно.

Док закрыл сумку, засунул ее в угол стенного шкафа. Потом спросил как бы невзначай:

– Ты все еще хранишь ту штуку?

Делая вид, что он не понимает, Бэйб переспросил:

– Какую штуку?

– Когда я зашел к тебе, ты грозился размазать мои мозги по стенке. Звучало довольно реалистично, совсем как в хорошем кино.

– Да ну...

– Так хранишь?

– Заряжен. – Бэйб залез в книжный ящик письменного стола, вытащил коробку с патронами и пистолет. – Вот.

– Сначала вытащи эти штуки, а потом дай мне.

Бэйб ловко разрядил пистолет. Владел он им мастерски; ничего удивительного, если принять во внимание, сколько времени от тренировался все эти годы.

Док взял пистолет, стараясь делать вид, что он не боится.

– Как можно хранить такое?

– Что ты имеешь в виду? Ты ведь не стал брать его себе. Не захотел.

– Не захотел? Как можно это хотеть?

– Можно. Я вот, например, хочу.

– Зачем?

– Так, без причины. Чтобы хранить. Ты же сам прекрасно знаешь зачем – отомстить.

– Бэйб, Джо Маккарти умер за год до того, как отец застрелился.

– Может быть, а может, и нет. В Вашингтоне любят приврать.

– А Хельга твоя тоже с садистскими наклонностями? Вы, милашки, наверное, сошлись на этой почве. Как ты развлекаешься, если в городе не идет картина про вампиров? – Док вернул пистолет Бэйбу.

– Давай, давай, скотина, дразни меня и дальше, – сказал Бэйб. – Ты назвал ее Ирмгард, и я не поправил тебя, потом ты назвал ее Этта, и я опять не поправил, только что ты назвал ее Хельгой, и это меня не вывело из терпения, но ее зовут Эльза, Эльза, понял! Не Ильза, не Элла, не Ева или Лейла, не Лили и не Лола.

– Извини, – сказал Док. – Должно быть, я немного не в себе после дороги. Но я больше не забуду, что ее зовут Ольга, обещаю.

– Ольга, это очень близко, но все равно неправильно, – терпеливо сказал Бэйб. – Я просто горжусь твоими успехами, ты подобрался совсем уже близко. Каждый, кто научился читать совсем недавно, как ты, помучился бы изрядно с запоминанием этих длинных слов, но мы будем заниматься с тобой до тех пор, пока ты не запомнишь: Эльза, не Порциа, не Памелла или Паула, даже не Рода, а также не Сара или Стелла, София или Шейла.

– Урсула? – попытался Док.

– Еще теплее, – сказал Бэйб, – но ее зовут Эльза, не Вида, Вера или Ванесса, или Венеция, или Вилла, или Изольда. Эльза!!!

– Эльза. – Док отпил вина и взглянул на своего младшего брата. – Ее имя я запомнил, а вот тебя как зовут?

(обратно)

14

Через поместье пролегала только одна дорога. Может быть, «поместье» – слишком сильно сказано. Но все же в параграфских джунглях, простирающихся на многие мили, голубой дом в получасе езды от Ла Кордильеры был действительно необычным...

Крестьяне в Ла Кардильере слышали о голубом доме, почти все слышали, но мало кто видел. Потому что на машине добираться до него целых полчаса и ухабы на дороге ужасные.

К тому же охрана.

На дороге всегда стояли парни, приблизительно в миле по обе стороны от голубого дома. Хотя движения на дороге почти не было, все же охрана останавливала тех немногих, кто проезжал мимо. Они никогда не объясняли своих прав и кем уполномочены, а просто становились посреди дороги со своими винтовками и ждали, когда автомобиль остановится. Не советуем появляться на этой дороге, говорил их вид, мы не любим встречать здесь дважды одни и те же лица.

Единственным, кого они пропускали без помех, был поставщик. Каждую неделю – древний грузовик с провизией из Ла Кордильеры. Почту привозили через день. Каждый полдень один охранник покидал голубой особняк и на машине ехал в ближайшую деревню за прачкой.

Прачка была широкоплечая женщина средних лет, всегда закутанная в черную шаль. Она обычно заходила в дом и через несколько часов покидала его: тот же охранник увозил ее назад.

Обычно у нее с собой ничего не было, но однажды сентябрьским днем, как всегда в черной шали, но с большой черной коробкой, она села в автомобиль, тот же, что и всегда, и тот же, что и всегда, шофер увез ее из голубого особняка. Ничего нового не было заметно в облике машины, разве что на заднем сиденье, укрытые одеялом, покоились матерчатые сумки с одеждой. Автомобиль отъехал от особняка, свернул к деревне, охранник на дороге в приветствии поднял руку.

Прачка сидела спокойно, как всегда, широкоплечая и плотная, крепко прижимая к коленям черный ящик, только шаль ее была натянута на лоб чуть ниже, чем обычно.

Автомобиль въехал в деревню, где жила прачка, и проехал ее, не останавливаясь. Прачка сидела прямо, не касаясь спинки сиденья.

Жара не ослабевала. Дорога в аэропорт Асунсьона заняла два часа.

Остановив машину, водитель вышел из нее, потянулся за сумками на заднем сиденье.

– Сядь! – скомандовала прачка на испанском.

Водитель повиновался. Прачка взяла сумки в одну руку, а ящик в другую.

Водитель спросил на испанском:

– Могу я задать один вопрос?

Особа в шали кивнула.

– Что если прачка забеспокоится? Как с ней обращаться?

– С большой и нежной заботой, – ответила особа в шали. – Объясните, что я вернусь дня через три, что она мой гость и вольна делать все, что ей вздумается. Скажите, что она много работала, я хочу предоставить ей отдых.

– Она очень глупая, – засомневался водитель. – Я думаю, она не поймет.

– Значит, ваше дело – проявить терпение. Я хочу, чтобы она была довольна, когда я вернусь. Довольна и жива, а если что не так, то кому-то не поздоровится. Я ясно выражаюсь? Вам, кстати, будет хуже всех.

Водитель кивнул.

– У нее необычайный природный дар гладить рубашки.

Если бы я управлял этим мерзким местом, то объявил бы ее национальным достоянием. У меня не было таких хрустящих сорочек с сорок пятого года.

«Прачка» вылетела из Асунсьона в Буэнос-Айрес. Парагвайские таможенники были безнадежными дураками, неприятностей с паспортом, которых ожидали, не произошло. В Аргентине все было по-другому, так что «прачка» осталась в Буэнос-Айресе, а самолетом «Пан Америкэн» уже вылетел респектабельный джентльмен, пожилой и совершенно лысый. Лысина, конечно, раздражала. Он поседел рано, когда ему было всего двадцать лет, и всегда очень гордился цветом своих волос, густых и волнистых. Тогда его называли Белый Ангел.

За день до отъезда там, в голубом особняке, он сбрил свои белоснежные волосы, но и лысым казался привлекательным. У него было властное лицо. Как только он вернется в Парагвай, конечно, снова отрастит свое белоснежное чудо.

Он успел на рейс «Пан Ам» и через десять часов беспосадочного перелета оказался в Нью-Йорке в полседьмого утра. Назад в Буэнос-Айрес он собрался лететь ночным самолетом в среду.

Он не спал в течение всего полета, держал на коленях черный ящичек. Пассажиры спали, он же просчитывал варианты. Многое может случиться не так, а ему надо быть готовым ко всему. Его ум до сих пор спасал его – он был уверен, что не подведет и впредь. Его ум плюс ящичек из черной кожи. Пока ящик с ним, страдание – постоянный его спутник.

Самолет прибыл точно по расписанию, и большинство пассажиров беспрепятственно прошли через таможню. Он хотел выглядеть неприметным и аккуратным, ему это было очень важно: с момента прибытия он, подобно огромному аэробусу на взлете, находился в предельно опасном положении. Нет, он не беспокоился о паспорте. Да, его сделали очень быстро, но в Асунсьоне бизнес был поставлен хорошо. Нет, таможенники пропустят его без помех.

Он получил свои сумки, прошел таможню, на площадке для встречающих огляделся. Он никогда не был в этом аэропорту раньше, и размеры немного смущали его. И в стране этой он был впервые, но не собирался путешествовать, его цель – только Манхэттен. Он одиноко стоял на площадке для встречающих. Его должен был встретить Эрхард. А если телеграмму незаметно перехватили, телефонный разговор подслушали? Нет, такой мысли он допустить не мог, он не любил убегать. Ну что, рвануть без оглядки к ближайшему выходу? А потом куда?

В какую, черт возьми, сторону?

Тут он увидел, как к нему хромает маленький Эрхард, а за ним идет широкоплечий Карл.

(обратно)

15

Док сам выбрал ресторан для обеда – «Лютеш», Бэйб о нем слышал, но ни разу его не посещал. Эльза об этом ресторане не знала. Когда Бэйб зашел за ней и сказал, что это самое дорогое заведение в городе, она занервничала. Они поймали такси, хотя всюду ездили на подземке. Но в «Лютеш» на подземке не ездят... если ты не моешь там посуду. Выглядела Эльза ужасно, и платье на ней сидело плохо, и места такие она терпеть не могла; люди будут глазеть на нее, они поймут, что она не их круга.

И Бэйб был уверен: на нее будут смотреть, и еще как. Она надела простое голубое платье, украшенное бусами из жемчуга, цвет платья чудесно гармонировал с цветом глаз.

– Ты выглядишь до неприличия красиво, – сказал Бэйб, когда они входили в ресторан, но это не успокоило Эльзу.

Док ожидал их в крохотном кабинете на втором этаже. Если хочешь показать себя в «Лютеше», то обедай внизу. Если тебе дорога беседа, то поднимайся наверх.

Когда они вошли. Док встал и, взглянув на Эльзу, незаметно шепнул брату:

– Ты мне говорил, что она хорошенькая... Знаешь, Том, нам надо с тобой как-нибудь поговорить о твоем вкусе.

– Это Хенк, – представил брата Бэйб.

Они называли друг друга на людях Хенк и Том. Все началось после смерти Гомера Вергилия. Им надо было как-то сплотиться. Общая тайна – удобная штука. И дешевая. Мост, связывающий их. Им очень нужна была тайна, когда от них ушел Гомер: если не к кому прибиться, течение может оказаться сильнее человека, водовороты жизни могут увлечь на дно.

– Вы очень милы, – любезно сказал Док, – я вам точно говорю.

Подошел официант. Док заговорил с ним по-французски. Эльза заметила, что он хорошо владеет французским.

– Благодарю вас, да, я говорю неплохо. Я заказал «шабли». Вы знакомы с «шабли»? Это бургундское вино. Лучшие вина – зеленоглазые – из винограда, напоминающего бриллиант. – При слове «бриллиант» Док взглянул на Эльзу и легонько погладил ее руку.

Ого, подумал Бэйб, она ему нравится.

Нет, подумал Бэйб, когда они разделались с паштетом из гусиной печени и принялись за филе ягненка, не очень-то это и здорово. Вечер, который, казалось, начался нормально, теперь был невмоготу.

Потому что Док не мог оторвать от нее рук.

Остановись, хотел Бэйб крикнуть Доку.

Останови его, хотел он крикнуть Эльзе.

Но в «Лютеше» не принято кричать. Здесь принято шептать. Принято посмеиваться, прикрывая рот салфеткой; кивать, когда официант без спроса подливает вино; принято вести легкую беседу, независимо от того, что творится у тебя внутри, если даже твой брат сидит рядом и заигрывает с твоей девушкой; принято сдержанно сидеть, даже когда твоя девушка не возражает против ухаживания...

Бэйб сцепил пальцы на коленях.

Они уже пили красное бургундское. «Бон Марэ'62».

Бэйб осушил свой бокал и кивнул официанту, тот подлил еще.

Док улыбнулся Эльзе.

– Вы скучаете по своему дому? Где он? В Швейцарии?

– По-моему, все иногда скучают по дому. А вы?

– Я пытаюсь угадать, – сказал Док, – где же именно этот дом? Я плохо знаю Швейцарию. Цюрих да Женева – вот и все.

– Я не оттуда.

– Должны же вы быть откуда-нибудь?

– Крохотное местечко. Никому не известное.

Что это она вдруг засекретничала, удивился Бэйб. Она жила около озера Констанс, сама ему ведь говорила, почему бы и Доку не сказать?

– Готов спорить, вы бегаете на лыжах, – предположил Док, меняя тему разговора.

– Я швейцарка, этим все сказано.

– Не понял, – покачал головой Док.

– Был такой случай. Какой-то валлийский актер, не помню его имени... Он снимался в больших картинах, но их названий я тоже не помню... Совсем не умею рассказывать.

– Да, рассказываете вы неважно, – согласился Док.

Они оба рассмеялись.

– Не важно кто, может, и Дэвид Бартон. Предположим, это был Дэвид Бартон, он был из Уэльса, и его спросили о его роли в фильме или, может быть, в спектакле, не помню, или то, или другое...

– Вы отвратительно рассказываете, – заключил Док.

И опять они захихикали.

Бэйб взглянул в ее голубые глаза. Казалось, они никогда еще не были так прекрасны. Он боялся, что сотворит нечто ужасное, просто ужасное, поэтому изо всех сил стиснул ладони коленями.

– Не важно, что это было, пьеса или фильм, важно то, что по роли ему надо было петь, и вот продюсер или постановщик, кто-то из них, а может, оба вместе, они и спрашивают его, умеет ли он петь, а Бартон отвечает: «Я – валлиец, и этим все сказано».

– Не понял, – сказал Док.

– Валлийцы очень гордятся своей музыкальностью, – объяснила Эльза.

– А швейцарцы – умением ездить на лыжах. Теперь понял, – Док опорожнил свой бокал, заказал еще бутылку. – А где вы учились лыжам?

– Озеро Констанс. Рядом маленький городок, там я прожила всю свою жизнь.

– Бог ты мой! – воскликнул Док, оживляясь. – Я знаю это место. В нашей компании работает один лихой лыжник, и он уже плешь проел, простите, очень надоел всем своими разговорами о лыжах, о том, была ли снежная буря в Китубуле, какой глубины долина Скуар и как здорово подниматься на вертолете на канадские вершины и катиться оттуда по свежему снегу. Если вы думаете, что буровое оборудование – это скука, то вы бы послушали этого типа...

– Вы рассказываете еще хуже, чем я, – съязвила Эльза.

Док заржал. Сидящие за двумя соседними столами с испугом взглянули на него.

– Ох-ох, простите меня, но я уже дошел до главного. Любимое место этого лыжника – район озера Констанс, потому что там рядом Монт-Роз, прав я или не прав? Вы научились кататься на Монт-Роз, признавайтесь!

– Я восхищена, – согласилась Эльза.

– А рядом с Монт-Роз другая гора, Монт-Шарр, и она высокая, чуть выше Монт-Роз, прав я или нет?

– На все сто процентов, – подтвердила Эльза.

– Я все это придумал, – вдруг сознался Док.

– Что «все»? – удивилась Эльза.

– Нет никакого лыжника, нет никакой горы Монт-Роз рядом с озером Констанс, горы Монт-Шарр тоже нет, прав я или нет?

Эльза молчала.

Бэйб, онемев, смотрел на обоих.

Он не понимал, что происходит, но, что бы там ни было, лучше в уж Док и дальше гладил ее руки.

– Я много ездил в Швейцарию по службе и хорошо знаю эту страну, я знаю, как там говорят, вы не швейцарка.

– Нет.

– Кто вы?

– Не можете определить по акценту?

– Немка. Немка, и вам не двадцать пять. Тридцать?

– Тридцать два. Что вы еще хотите знать?

– Когда заканчивается ваш контракт на работе?

Эльза помолчала и произнесла очень тихо:

– Почему вы издеваетесь надо мной?

– Многие иностранцы стремятся к браку с американцами. Иногда у них все в порядке, даже с законом, а иногда браки не совсем удачные.

– Так, значит, вы думаете?! Я заманиваю вашего брата? Могли бы встретиться со мной наедине и расспросить.

– Смысла нет, – спокойно возразил Док. – Если вы не сказали правду раньше, зачем это вдруг говорить ее теперь?

Эльза выскочила из комнатки, Бэйб устремился было за ней, но Док крепко схватил его за руку.

– Пусть убегает.

Бэйб рванулся.

– Почему? Потому что ты так хочешь?

– Ради тебя же.

– Чепуха!

– Только ради тебя. – Док держал его крепко, и Бэйб не мог вырваться. – Я много ездил по миру, я знаю людей. Миллионы проходимцев хотят поселиться здесь и идут ради этого на все.

– Я не просил твоего одобрения.

– Ты еще спасибо мне скажешь. Я раскусил ее с первого взгляда. Да нет, черт возьми! Я понял все из твоего письма. Не влюбляются так друг в друга, вот если только один очень старается...

– Ты не знаешь...

– Знаю, знаю, черт возьми, поверь мне!

– Поверить?! Сначала ты выворачиваешь ее наизнанку, а потом подставляешь ножку.

– Это всего лишь тактика: сначала размягчить – и поймать врасплох.

Док сжал руку Бэйба сильнее. Стало больно. Они стояли и, перебивая друг друга, шептали в тишине кабинета.

– Нельзя всем говорить правду, кое-что надо и попридержать. Я искренне просил тебя поехать в Вашингтон. Если бы я сказал, что получил твое письмо про парк, ты бы подумал, что я испугался, но я не хочу ранить тебя жалостью. Я получил твое письмо, знал о бандитах... Не врал и не вру, когда говорю тебе: брось ее, она не любит тебя, забудь ее.

– Ты не знаешь, что...

– Я знаю. Думай головой! Она же красавица – зачем ты ей нежен?

– Я люблю ее! – крикнул Бэйб, вырвался и бросился через зал. Он врезался в официанта с подносом, споткнулся, полетел дальше. Вниз, по ступенькам, через две, три, бегом, спотыкаясь, мимо бара, в октябрьский вечер, на тротуар, рванулся в сторону, в другую, сел в такси и помчался к Эльзе домой.

Он упрямо нажимал на звонок ее двери, снова и снова, но тщетно. Он звонил еще – тишина, никого, ничего... Может, он обогнал ее, она еще добирается? Нет, она вообще не поехала домой. Она ведь думает, что это он все подстроил, уничтожил ее. Где она сейчас? Сидит в кино, не глядя на экран? О многом ей теперь надо подумать.

Он любит ее. И плевать хотел, даже если она и кореянка. Он любит ее. Она не поймет, каково ему после двадцати пяти лет мытарств вдруг почувствовать радость от того, что она рядом.

Оставалось только одно – вернуться к себе и ждать ее звонка. Молить Бога, чтобы она позвонила. Можно подождать у ее двери, но это как-то неудобно, он сам терпеть не мог навязчивых людей. Док уже, наверное, собирается улетать. Им больше не о чем говорить.

Бэйб побежал. Бежал он быстро, быстрее обычного, изо всех сил, чтобы выдержать три мили до дома. Бэйб мчался сквозь ночь. Зуб болел нестерпимо...

(обратно)

16

Было уже почти одиннадцать, когда они вошли в Риверсайд-парк и направились к лодочному пруду. Широкоплечий лысый пропустил вперед спутника в черном плаще. Тот начал было:

– Осторожно...

Широкоплечий оборвал его по-английски:

– Лучше не привлекать к себе внимания.

– Как изволите. Но смотрите под ноги. Здесь очень темно.

– Не люблю встречаться в таких местах. Даже наши газеты пишут о преступности в американских парках.

– Назначал Сцилла. И место, и пароль. Ему нравятся парки.

– Очень глупо.

– Вам страшно?

– А тебя это забавляет?

– Да.

– Мы все испытывали страх, даже когда выигрывали. Те из нас, у кого были мозги, не переставали бояться. Как только забываешь о страхе, упускаешь мелочи, и тогда до могилы – два шага.

К пруду они подошли ровно в одиннадцать и направились по аллее, отсчитывая нужное число скамеек. Наконец в половине двенадцатого они сели на пустую скамью и уставились на Гудзон. Широкоплечий время от времени поглядывал по сторонам. Привычка. Вокруг деревья, кусты, тени. Никакого движения.

– Сколько времени? – спросил широкоплечий в четверть первого.

– Пятнадцать минут, – ответил «плащ». – Вы не взяли часы?

– Взял, часы у меня при себе, решил проверить, точно идут или нет.

Дряхлая старуха проковыляла мимо возле самой воды.

– Чего это она шатается в такое время? – сказал широкоплечий.

– Не думаю, что это старуха, – ответил «плащ». – Наверное, полицейский. Сейчас у них это в моде.

– Америка, – широкоплечий покачал головой.

Они молчали до тех пор, пока старуха не скрылась из вида.

– Время? – спросил широкоплечий.

– Двадцать пять минут.

– Сцилла опаздывает. Хочет потрепать мне нервы.

– Сцилла никогда не опаздывает, – послышалось за скамейкой.

Оба так и подскочили.

Голос Сциллы доносился из глубокой тени.

– Я смотрел и слушал, как у вас бурчит в животах от страха. И, надо сказать, мне было очень приятно.

– Выходи оттуда! – приказал широкоплечий.

– Не сказав пароля? – в голосе Сциллы прозвучало удивление. – Какое нарушение этикета! Где ваше уважение к традициям?

Широкоплечий сердито буркнул:

– Когда-то здесь купались. – Он указал рукой в сторону Гудзона. – А сейчас это опасно для жизни.

– Вы не поверите, – сказал Сцилла, – совершенно забыл, что мне положено ответить.

– Умереть можно и другим путем. Говори: «Умереть можно и другим путем». Но вот и все, теперь выходи.

– Ладно, но если я не тот, кого вы ждете, сами виноваты. – Сцилла вдруг возник как будто ниоткуда.

– Твое поведение не нравится мне, я хочу, чтобы... – широкоплечий не закончил.

Сцилла перебил его:

– Не вам говорить о моем поведении после того дерьма, что вы понаделали.

– Ты прекрасно знаешь причину.

– У нас были деловые отношения и только, а то, что вы творите, не имеет к делу никакого отношения.

– Вопрос стоял о доверии. – Широкоплечий сердито уставился на Сциллу. – Могу ли я тебе доверять?

– Вы никогда не доверяли, просто делали вид, а теперь еще и боитесь меня. Это ведь вы наняли Чена. Вы уже пытались убить меня, так что не стоит утруждать себя болтовней о доверии.

Широкоплечий смягчился.

– Естественно, я не могу тягаться с тобой, если уж Чен не смог... Я староват для выхода один на один. – Он замолчал и вытащил нож: болтать дальше не было смысла.

Чтобы увернуться от профессионального удара, много не нужно. Чтобы избежать хука Абдул-Джаббара, совсем ни к чему сбивать его с ног. Не нужно даже перехватывать его руку. Всего лишь тычка в локоть достаточно. «Плащ» на мгновение вцепился Сцилле в руку, только на один миг.

Сцилла подумал, что недостаточно внимания уделил «плащу». Тот и не думал тягаться со Сциллой, он лишь задержал его руку. Но этого мига было вполне достаточно. Сцилла вырвался, и его огромные руки попытались защитить живот. Но слишком поздно. Слишком поздно. Нож уже достиг своей цели.

А нож ли? Сциллу уже не раз резали ножом, но еще ни разу таким лезвием, которое с ужасающей быстротой глубоко входит в тело. Он был как кукла или фигура, слепленная из топленых сливок, а нож, или скальпель, или что там еще, зашел в него ниже пупка с такой легкостью и силой, что Сцилла только охнул и опустил руки в бессильном удивлении.

Потом сталь пошла вверх.

Сцилла никогда не подумал, что широкоплечий настолько силен: каким бы острым не было оружие, резать плоть и хрящи очень нелегко.

Сцилла истекал кровью.

Широкоплечий убивал его в полной тишине.

Сцилла начал оседать.

Широкоплечий отступил назад. Он хорошо знал смерть и вытащил лезвие. Сцилла не успел рухнуть на землю, а тот уже уходил с «плащом» прочь из парка, зная, что великан или мертв или вот-вот умрет.

– Нехорошо получилось, – сказал широкоплечий.

– Другого выхода не было, – успокоил его «плащ».

– Теперь все пойдет наперекосяк.

* * *

* * *

* * *

Сцилла лежал на земле. Он был знаком с анатомией достаточно хорошо, чтобы знать – с ним покончено. Смерти не избежать, осталось лишь выбрать – умирать у Гудзона или в другом месте.

Место было премерзкое: летом тут воняло, крысам, наверное, здесь вольготно, и от мысли, что твари доберутся до него, Сциллу передернуло. Держись на злости, приказал он себе. Злись, злость поможет еще немного протянуть. Усилием воли он заставил участки мозга сосредоточиться только на собственной тупости – позволить зайти себе за спину! Вот дойдет новость до Отдела: великого Сциллу прикончили старикан и мальчишка.

– Господи! – заорал Сцилла, и, пока ярость эхом отдавалась в нем, он приподнялся, встал на ноги. Руками обхватил свой живот и начал выбираться из парка. Будет тяжело. Может, и не получится. Нет. Все у него получится.

Он был Сцилла-скала, и надо оправдывать эпитет...

(обратно)

17

Бэйб зашагал из угла в угол.

Комната маленькая, ноги у него длинные – не успев начать, он останавливался и поворачивал обратно. Больше всего Бэйбу сейчас хотелось пробежать до пруда в парке, рвануть и посчитать, сколько кругов он сможет сделать вокруг пруда, прежде чем свалится на холодную сентябрьскую траву.

Бэйб остановился, посмотрел на часы. До полуночи оставалось недолго. Если Эльза и придет, то сейчас: скоро кончится сеанс в кинотеатре. Из ресторана она убежала в полдевятого, заказ был на семь тридцать, а все веселье длилось не больше часа.

Бэйб вытащил сумку Дока, сложил туда все его вещи – идиотский поступок, конечно. И нога его не ступит на порог! Бэйб чувствовал себя ослом, но, когда в ванной он увидел туалетные принадлежности Дока, его передернуло, он похватал все его вещи и запихал в эту чертову сумку.

Лучше, наверное, распаковать ее, решил он чуть позже.

Все равно просто так шагает туда-сюда. Он открыл сумку, уставился в нее. Я все вытащу и положу на место, но кое-как, чтобы он понял: я не простил ему, но зла на него не держу.

Бэйб знал, как будет вести себя Док: он-де всего-навсего таким образом заботился о младшем брате. Так он будет говорить. Это правда. Док всегда о нем заботился с тех пор, как умер Г. В. Ему было десять, Доку – двадцать, и все последующие годы Доку приходилось залечивать его юношеские травмы. Бэйб вытащил рубашки Дока, запихал их обратно в шкаф, схватил бутылки с чертовым бургундским и несессер и собрался было рассовать все по местам, как вдруг зазвонил телефон.

Бэйб бросился к нему, схватил трубку.

– Эльза?

– Он не спросил меня, люблю ли я тебя. Я ждала, но он так и не спросил.

– Эльза, послушай, ничего не произошло, понятно тебе?

Ее голос прозвучал глухо:

– Что мы будем делать, Том?

– Забудь, я сказал тебе, нам не нужно все это вспоминать.

– Я ходила в кино. Два сеанса подряд сидела и думала. Мы ничего не забудем, мы слышали все это оба, и все это было правдой. Только вот он так и не спросил, как я отношусь к тебе.

– Давай я заеду к тебе? Я на такси, мигом.

– Я соврала про свой возраст, потому что ты казался ребенком, моложе своих лет, и я не хотела испугать тебя. Я не сказала, что я немка, потому что Леви – еврейская фамилия, а сейчас еще многие евреи ненавидят нас. Мне было четыре года, когда Гитлер умер, но кое-кто считает, что блицкриг придумывали все немцы.

– Черт, да нет же, я не думаю так, давай подскочу к тебе.

– Подожди. Он не обо всем спросил. Я была замужем и разведена. Я чуть не выкрикнула ему это в лицо, перед тем как убежать. Его единственная ошибка была в том, что он не спросил меня, люблю я тебя или нет. Я ничего ему не говорила, когда он прикасался ко мне, и выдавливала улыбку: он ведь твой старший брат. У него такой же вид, как у всех ваших дельцов – процветающих, самоуверенных. Это – мое, весь вид его говорит, и то – мое тоже, у меня куча денег, так что все, что видят мои глаза, – мое, и ты – моя. Да и вино такое крепкое было. Я не хотела устраивать сцену, только бы понравиться ему, только бы он одобрил твой выбор, он ведь твой брат, и ты любишь его. Знаешь, я бы хотела вырвать сегодняшний день из календаря и сжечь его.

– Ничего не произошло! – прокричал Бэйб. – Я уже тысячу раз прошу тебя забыть это.

– Нет, такое не забудешь, оно всегда будет висеть над нами. Ты хочешь знать о моем муже?

– По правде говоря – нет, – солгал Бэйб. – Зачем мне знать о нем? Если бы я сказал тебе, что был женат, ты что, умерла бы от этого? Я не был женат, ничего такого, черт, но если тебе станет от этого легче, можешь рассказать, я не буду уши затыкать. Ты, наверное, была еще девчонкой, да? А он – мужлан, и ревнивый, и тупой. Ты была еще совсем ребенком и не поняла, какой он проходимец, а как только поняла, то положила всему конец, так?

Бэйб помолчал, ему становилось отчего-то смешно.

– Он, наверное, был толкателем ядра, – продолжал он. – Вы, колбасники, – великие спортсмены в легкой атлетике, и он, наверное, хрюкал от усилия. Если толкатель ядра – американец, то он говорит: «У-уф!», – бросая свою штуку, а вы, немцы, говорите: «А-ах!»

– Ты и вправду невозможный, – Эльза, не выдержав, рассмеялась.

Черт возьми, получилось!

– Бэйб...

Док стоял на пороге, обхватив себя руками.

Бэйб повесил трубку.

– Бэйб!!! – крикнув, Док протянул руки брату.

И его внутренности начали вываливаться на пол.

Док стал падать.

Бэйб подхватил его на лету, обнял обеими руками, прижал к себе изо всех сил, и скоро они оба будто плавали в крови. Док пытался шептать, Бэйб пытался услышать.

Прошло примерно пятьдесят секунд, прежде чем Док умер.

(обратно)

18

Легавые вели себя как-то странно. Но не сначала. И часу не прошло, как все вокруг пришло в движение.

Бэйб тихо сидел в углу. Может, они сначала вели себя странно, а он и не заметил.

Он тогда не заметил многого.

Он вызвал полицию. Пришли двое, очень быстро, а потом еще трое. Все пятеро переговорили друг с другом вполголоса. Бэйб не особо слушал тогда. Он просто тихонько сидел себе в кресле. Руки висели плетьми.

Он остался один. Последний. Когда-то их было четверо – мать, отец, Док и он. Мать погибла в автокатастрофе, когда ему было шесть лет, и Бэйб не помнил ее, видел только пару фотографий.

Но не автокатастрофа убила мать. Авария явилась воплощением людского зла – вот и врезался автомобиль, в котором она ехала. В дерево. Убило ее злословие, публичное унижение ее мужа, вот в чем было дело. Иногда Бэйб думал, что она вовсе и не погибла, а живет где-нибудь во Флориде вместе с Маккарти и Кеннеди. Если в стране случалась таинственная смерть, то всегда появлялись слухи, что человек этот вовсе не мертв, а живет во Флориде. Почему во Флориде, думал Бэйб, почему именно там? Кеннеди прозябает во Флориде, и Рузвельт, припертый к стене Сталиным и прочими красными, живет себе там спокойно, греется на солнышке. Иногда Бэйб размышлял о том, что это прекрасная тема для научной работы. Если ты немного параноик и любишь выяснять все до конца. Вот Бермудский треугольник, например. Просто здорово было бы написать об этом.

Отца он нашел точно так, как рассказывал Бизенталю. И хотя уже прошло пятнадцать лет, все еще, когда он хотел поучить себя, он восклицал в сердцах: «Ты сам виноват, сам! Если бы ты принес ему эту дурацкую бумагу, он бы этого не сделал, ты бы успел, ты бы спас ему жизнь!»

Когда он рассказывал Бизенталю об этом, он не раскрыл правду до конца. Ему было тогда всего десять лет, и он слышал, как Г. В. ходил, спотыкаясь, по спальне, шепча проклятия и иногда падая, и он испугался, что, если зайдет, отец ударит его. Не будь он трусом, отец бы не умер.

Док был в школе, когда прозвучал выстрел. Док всегда был рядом, если только не торчал в школе, где он блистал, не считая химии, которую ненавидел. Придя из школы и обнаружив отца мертвым, а Бэйба – в истерике, Док сказал: «Химия у нас была. И хотел же свинтить с этой мерзлятины. Если бы свинтил, он был бы жив».

Док обвинил в смерти отца себя, а Бэйб в это время думал: виноват я, и чертова бумага – тому доказательство.

Ничего не доставляло большего удовольствия, чем ясный и четкий спор. И оба брата сходились лоб в лоб, разбивая доводы один другого вдребезги. Да, хорошие у них бывали времена, орали друг на друга до хрипоты в то славное времечко, когда Бэйб пытался справиться со своим переходным возрастом. Больше споров не будет.

Бэйб бросил взгляд на простыню, которой легавые укрыли его брата. Определенно, под ней кто-то был, но где гарантии, что там именно Док? Бэйб редко думал о своей собственной смерти, но обычно в таких мыслях рядом всегда был Док, он и хоронил его. Док был большой и сильный и никогда не болел. Случись на западном побережье, в Калифорнии, эпидемия гриппа, Бэйб грипповал бы в своем Нью-Йорке на востоке. Если бы Бэйб умер, Док обо всем бы позаботился, и не было бы никаких проколов, все было бы гладко, в общем, так, как надо.

Легавые опять забубнили; главный из них сказал, что непохоже это на ограбление: бумажник не тронут. Мотив... Бэйб призадумался. Вот они о чем бубнят.

Главный пошарил в бумажнике Дока и заспешил к телефону. Вот тут-то, подумал Бэйб, и начались странные дела.

Они ни о чем его не спрашивали. Так, несколько вопросов. Бэйб старался отвечать им вразумительно, хотя это и было нелегко. Он кивал или качал головой, не привередничал; хотелось сказать, что сейчас ему не до разговоров, но полицейские все понимали, вопросы сокращались до минимума, и вопросы были простенькие.

Главный легавый бормотал в телефонную трубку. Что – Бэйб не мог толком расслышать. Нет, надо постараться расслышать, убеждал он себя. О твоем брате говорят, слушай.

Он не мог сосредоточиться, пока не услышал голос Эльзы в прихожей. Один из легавых загородил ей дорогу; Бэйб встал, подошел к двери, выдавил легавому: «Позвольте», – и вышел к Эльзе.

– Ты так неожиданно повесил трубку. Я не знала, что думать. Ждала, но ты не перезвонил. Я беспокоилась, вот и пришла.

– Док мертв, – сказал Бэйб. Ну вот, после стольких лет он выдал их секрет, сказал «Док», даже не осознав этого. Но теперь-то что. Для секрета нужны двое. – Мой брат мертв, убит.

Она не поверила. Покачала головой.

– Это так. Я ужасно устал, Эльза.

– Это точно?

Бэйб даже не заметил, как перешел на крик.

– Что точно?! Точно ли то, что он мой брат, или что он мертв? Да, и еще раз да!

– Извини, – сказала она, отступая назад. – Просто я беспокоилась о тебе. Я пойду.

Бэйб кивнул.

– Как такое могло случиться? Господи, какой ужасный город! Ограбление! Или машиной сбили?

– Нет, это мою мать – машиной.

Бэйб увидел смятение на ее прекрасном лице – и всего через полчаса после смерти брата рассмеялся. Совсем как женщина, о которой он слышал. У той в одночасье в двух, не связанных друг с другом, несчастных случаях в разных штатах погибли муж и сын. Муж умер первым, и она чуть не потеряла рассудок, а когда пришло известие о гибели сына, она заметила, что смеется. Нет, он не был ей безразличен. Просто иногда нужно рассмеяться, чтобы не съехала крыша.

Когда он захохотал, Эльза ужаснулась, и это его еще больше рассмешило, и он смеялся до тех пор, пока по ее лицу не стало ясно: она думает, что он свихнулся.

– Все в порядке, – сказал Бэйб.

Эльза кивнула.

– Я люблю тебя и буду любить потом, немного спустя, но не сейчас.

Эльза подошла к нему, тронула указательным пальцем сначала свои, потом его губы. Повернулась и заспешила вниз по лестнице.

Через пять минут появился первый тип в штатском.

Главный легавый подошел к нему с почтительным видом.

Бэйб смотрел на все это со своего насеста в углу.

Тип в штатском подошел к Доку, приподнял простыню, взглянул на лицо, кивнул. Подошел к телефону, набрал номер и забубнил что-то.

Будь внимателен, говорил себе Бэйб. Слушай. Он старался, но услышал от типа в штатском только «да, сэр», несколько раз «коммандер»^[157]и ничего более. На том разговор и закончился. Бэйб удивился типу: лет около тридцати, в хорошей форме, но в глаза не бросается. Человек следит за собой, ничего особенного, один из многих.

Появился второй тип в штатском, этому около сорока, светлые волосы – слишком светлые для его профессии. Если не считать этой мелочи, его не отличишь от заурядного дельца.

Он встал на коленирядом с Доком и, в отличие от первого типа в штатском, который только взглянул на лицо, долго изучал его.

– Он, видимо, попал в засаду, коммандер, – сказал первый тип в штатском. Бэйб узнал его голос: тот, что говорил по телефону.

– Или он знал их, – возразил блондин. У него в голосе были неприятные властные нотки от чувства собственной правоты.

– Что делать моим парням? – спросил главный легавый.

– Можете идти, – разрешил блондин.

– Тогда мы заберем его, – сказал легавый.

Бэйб удивился, что блондин приказывает легавым.

– Врачей! – потребовал блондин.

– Я уже отдал распоряжение, – ответил другой в штатском. – Машина внизу, позвать их?

– Давайте.

Первый тип заспешил вниз по лестнице. Блондин окинул взглядом Бэйба и опять стал рассматривать Дока.

Дока понесли. Первый в штатском и двое санитаров. По их белой униформе трудно было понять, из какой они больницы.

Док покидает его.

Бэйб чувствовал, как внутри у него все обрывается.

– Мне подождать? – спросил черноволосый в штатском.

Блондин отрицательно покачал головой.

Первый тип ушел, закрыл дверь, теперь они остались вдвоем, Бэйб тупо смотрел в стену.

– Может, поговорим, не возражаешь? – сказал блондин.

Бэйб взглянул на него. Тот пододвинул к Бэйбу стул и уселся сам.

Бэйб пожал плечами. Он не захотел говорить с Эльзой, какого черта трепаться с этим наглым сукиным сыном?

– Я понимаю, насколько сейчас неподходящий момент...

– Совершенно верно, – оборвал его Бэйб.

– Я знаю, как близки вы были с братом...

– Да что вы говорите? Вы знаете? Откуда вам это знать, скажите, пожалуйста? Что вы вообще знаете?

– Нет-нет, извините. Просто я хотел понять что к чему.

– Что? Вообще какого черта? Чем вы там у себя командуете?

Блондин сразу пошел на попятную.

– Откуда вы знаете, что я командую чем-то?

– Тот тип в штатском назвал вас «коммандер», я слышал.

– О, это пустяки, флотское прошлое. Я был когда-то моряком, дослужился до коммандера, звание это вроде сенатора или вице-президента: даже в отставке их называют по-прежнему.

– Ерунда.

Повисло молчание. Потом этот тип сказал:

– О'кей, ты прав, не будем говорить ерунду. Слушай, у нас что-то не получается, а очень надо, чтобы получилось. Забудь про коммандера. Я объясню попозже. Меня зовут Питер Джанеуэй. – Он протянул руку и сверкнул улыбкой. – Но вообще-то друзья зовут меня Джейни.

(обратно) (обратно)

Часть 3 Зуб

19

– Я не ваш друг, – сказал Бэйб, не замечая протянутую ему руку.

– Сейчас это не важно. Важно только одно: мы с тобой должны поговорить. – Джанеуэй опустил руку, явно смущенный.

Надо было пожать ему руку, подумал Бэйб, не умер бы, быстренько пожать и все, нетрудно ведь.

– А там, где вы, там все важно, да? Важно, чтобы поговорили, важно, чтоб мы поладили. Что там еще у вас важно, давайте сразу весь список.

– Перестань.

– А я еще и не начинал, – сказал Бэйб, и ему очень понравился этот ответ. Богарт бы тоже сказал что-нибудь в этом роде или другой стильный актер.

Джанеуэй вздохнул. Он изобразил руками, как открывают бутылку.

– Есть что-нибудь?

Бэйб пожал плечами, кивнул в сторону кухни.

Джанеуэй встал, нашел бутылку красного бургундского, открыл ее.

– Хочешь? – спросил он Бэйба, наливая вино в немытый бокал.

Бэйб покачал головой и удивился себе: почему я так паршиво веду себя с Джанеуэем. Вполне сносный мужик, тактичный, приличный. Он напоминал Бэйбу... Бэйб порылся в памяти, пока не вспомнил: Гэтсби^[158]. Сбросить бы Джанеуэю несколько лет и отрастить волосы, и был бы он двойником Гэтсби. А Гэтсби мне нравится, так зачем же хамить этому Джанеуэю? Дело не в самом Джанеуэе, понял он наконец, дело в его присутствии здесь и сейчас. Мне надо побыть одному, подумал Бэйб, дайте мне возможность оплакать брата.

Он был слишком мал тогда и не помнил мать, а когда пришла очередь Г. В., он и Док упрекали сами себя. «Надо мне было сразу войти. Док, сразу, с бумагой этой». – «Заткнись, ничего ты не понимаешь, это моя вина. Я, только я виноват, дурацкая химия». А потом они замолчали, потому что их споры не могли воскресить отца.

Не воскреснет и Док, сколько бы Бэйб не проливал слез.

Джанеуэй одним махом опрокинул в себя вино, налил еще. Потом подошел и сел рядом с Бэйбом.

– Ну как, ты сможешь помочь нам?

Бэйб ничего не ответил.

– Слушай, я не хочу вступать в интеллектуально-логические игры с почти гениальным историком. Если хочешь доказать, что ты умнее меня, то уже доказал. Все, я сдаюсь, ты победил.

– Кто вам рассказал обо мне? Откуда вы знаете, чем я занимаюсь?

– Позже, позже я объясню все, но важно, чтобы сначала ты мне рассказал кое-что, идет?

– Нет, не идет. Когда вы говорите, что вам важно поговорить, вы имеете в виду, что это важно для вас, но не для меня. Да, может, я и отмахиваюсь от вас, но только что убили моего брата, и мне что-то совсем не хочется болтать.

– Иди переоденься, – мягко сказал Джанеуэй, – под душ встань, если хочешь, а потом мы поговорим.

– Переодеться? – переспросил Бэйб, смутившись. – Да, конечно.

Он был все еще в той одежде, в которой встретил Дока: голубая рубашка и серые брюки, сплошь покрытые засохшей кровью. Бэйб тронул кровь пальцами. Надо будет сохранить эту рубашку. Заверну в нее пистолет Г. В. Пистолет и запасную обойму. Жаль, что ничего не осталось от матери. Бэйб заморгал. О чем это я? Ах, да. Сохраню эту одежду.

– С тобой все в порядке? – спросил Джанеуэй.

Бэйб все еще моргал, чувствуя головокружение.

– Все прекрасно, – ответил он чересчур громко.

– Я ищу мотив, – пояснил Джанеуэй. – Поверь мне, я не меньше твоего заинтересован в поимке преступника.

– Довольно этих идиотских объяснений! Он был моим братом, почти отцом, он вырастил меня, а ваше имя я слышу в первый раз, так что заинтересован больше я, согласитесь.

Джанеуэй долго не отвечал.

– Да, конечно, – наконец согласился он.

Но каким-то странным тоном. Бэйб вопросительно взглянул на него.

– Видишь ли, довольно долгое время мы с твоим братом работали вместе и хорошо знали друг друга.

– Я не верю, что вы из нефтяного бизнеса.

– Мне все равно, чему ты веришь, а чему нет, – мне надо узнать, кто это сделал.

– Да бандит какой-нибудь. Это Нью-Йорк, бандюги режут прохожих каждый божий день. Какой-нибудь наркоман захотел забрать у него деньги, брат решил не отдавать их...

– Я думаю, все это не так, – возразил Джанеуэй. – Вероятно, тут пахнет политикой. Это предположение, на основе которого я буду работать, пока не докажу его или опровергну. И я хочу, чтобы ты помог мне.

– Политика? – Бэйб покачал головой. – Господи, почему?

– Потому что только это объясняет случившееся. Если учесть, чем занимался твой брат. И, конечно, твой отец.

– Что мой отец?

Джанеуэй отпил вина.

– Зачем ты так все усложняешь?

– Что мой отец?

– Твой отец, по имени Г. В. Леви, о Господи.

– Он был невиновен!

– Я ни в чем не обвинял его.

– Нет, обвинили, черт возьми, вы предположили, что...

– Ему ведь предъявили обвинение, его осудили, не так ли? Значит...

– Нет, его не осудили! – голос Бэйба дрожал и срывался. – Да знаете ли вы, что Маккарти за свои четыре года ни разу не дал никому возможности защититься по обвинению. Он был нацистом, сволочным наци, и заставил всю Страну ходить под себя от страха. Мой отец был историком, великим историком. Он работал в Вашингтоне вместе с Шлезингером и Гэлбрейтом, тогда как раз и ударил Маккарти. Отец мой пострадал больше всех, его коллегу упекли за решетку, сейчас он жив, торгует недвижимостью. Отец пытался защищать себя сам, но этот сукин сын нацист не давал ему такой возможности. На слушании дела в Сенате отца громили каждый раз, когда он пытался выставить аргумент, Маккарти высмеивал его. Отец говорил длинными и бессвязными предложениями, а Маккарти все время издевался над ним. Маккарти уничтожил его, даже не имея на руках настоящих фактов. Он уничтожил его как личность. Когда вас зовут Г. В. Леви и мальчишки смеются над вами, это конец. Слушания проходили как раз в том году, тогда отец ушел из университета и стал писать книгу обо всем этом, чтобы оправдать себя и добиться справедливости. Но не написал: в следующем году умерла моя мать, и нас осталось трое – к тому времени отец уже сильно пил. Он дожил до пятидесяти восьми. Пять лет последних – с бутылкой и без работы. Я помню те годы, он был никем, пустым местом; много бы я отдал, чтобы знать, каким он был до этого. Я прочитал все книги, которые он написал; это великие книги, я прочитал все его речи, и они тоже были великими, но я не помню почти ничего, только обрывки... Так что можете оставить при себе все ваши выспренние фразы и намеки на моего отца. Погодите, вот я закончу свою работу, и тогда все станет на свои места, в моей диссертации я докажу и... и...

И хватит, сказал себе Бэйб. Довольно. Ему наплевать.

– И? – спросил Джанеуэй. Он сидел молча, не выказывая эмоций.

Почему в последнее время все таращатся на меня? Бизенталь, Эльза, теперь этот?.. Не начинается ли у меня паранойя? Надо потом посмотреть в учебнике, совпадают ли симптомы.

– И? – повторил Джанеуэй.

– Хватит таращиться на меня!

– Извини. Это только потому, что мне интересно.

– Не верю.

– Тогда говори дальше.

– Что?

– Я хочу, чтобы ты выпустил из себя все, что там у тебя накипело. Я упомянул твоего отца, задел какой-то нерв, что-то прорвало. И этот твой монолог – просто излияние. Нам никогда не дойти до важного, пока ты не выговоришься. Так что давай, договаривай про отца.

– Нечего больше договаривать.

– Прекрасно, – сказал Джанеуэй, – обсуждение вины временно прекращается, и мы переходим к другим вопросам.

Бэйб не верил своим ушам.

– Да вы же не слышали ни слова из того, что я вам говорил. Не было никакой вины. Это основная тема моей диссертации, я добьюсь публикации всего текста, он у меня весь в голове, я перерыл гору материала, у меня ящиками выписки, заметки и факты, а не сплетни газетные, не мнение общественное: я оправдаю отца истиной и ничем иным, и этого будет достаточно, вот увидите, да... – Бэйб задыхался. – Эй, а вы специально добивались, чтобы я сказал о публикации. Я уже закончил, а вы заставили меня говорить еще, так? Это и есть то, что у меня накипело?

Джанеуэй пожал плечами.

– Наверное.

– А вы, видимо, не такой уж и бестолковый, как я предполагал.

– Кто его знает, – Джанеуэй метнул в него белоснежную улыбку.

И зубы у него ровненькие, черт возьми, подумал Бэйб. В юности на лице, наверное, и прыщика не было.

Бэйб чувствовал, что теряет самообладание. Хоть бы этот тип ушел, думал он. Как можно быстрее. Он встал и налил себе вина.

Джанеуэй спросил:

– Я еще не нашел мотив. Чем сегодняшний вечер отличался от прочих?

Бэйб сел на свое место, думая, что Джанеуэй далеко не болван.

– Расскажи-ка мне про сегодняшний вечер.

– Я был дома. Он пришел. Он умер. Приехала полиция. Вы приехали. – Бэйб болтал вино в стакане.

Джанеуэй наклонился к нему.

– Это все? Может, ты что-нибудь забыл?

– Я не мастер запоминать детали.

– Ты хочешь сказать, что настала моя очередь объяснять кое-что, так?

– Думаю, что да.

Джанеуэй вздохнул.

– Ты даже не представляешь, как я боялся этой темы. У тебя есть полное право знать, но все равно... не хочется мне, но раз начал... – Он сделал глубокий вдох. – Ты ведь не думаешь, что твой брат действительно занимался нефтяным бизнесом?

– А чем же еще, как же он тогда зарабатывал деньги?

– Я давно знаю, как он зарабатывал монету, и поверь мне, отношение к нефтяному бизнесу он имел только через бензоколонки, когда заправлял машину. – Джанеуэй покачал головой. – Ты просто потрясающий человек. Он всегда говорил, что ты легковерный, но я не ожидал, что до такой степени, – Джанеуэй произнес это очень искренне.

– Он бы не стал обманывать меня. Мы никогда не обманывали друг друга. Ну, там приврать иногда немного, но не больше. Черт, время от времени все чуть-чуть загибают.

– Ладно, где он жил?

– В Вашингтоне.

– Центром чего является Вашингтон?

– Всего государства.

– Так. А знаешь ли ты, насколько одна часть правительства ненавидит другую? Например, у военных: армия терпеть не может флот, а флот ненавидит воздушные силы. Почему? Потому что когда-то армия была всем, а потом все поменялось и лидером стал флот. Потом раз! – еще перемены. Вот уже воздушные силы получают все, что им требуется, а адмиралы и армейские генералы стоят в стороне. Только представь, что там творится сейчас! Об этом телевидение говорит целыми днями, дрязги вечные. ФБР ненавидит ЦРУ, а вместе они ненавидят Секретную службу. Они постоянно перебраниваются и скулят. Затянувшаяся междоусобица, края их соприкосновения остры, между ними есть расщелины. В этих расщелинах мы и живем. – Прозвучало это с подчеркнутой серьезностью. С таким же серьезным видом он отпил вина из стакана.

Вдохновенно врет, подумал Бэйб.

– Нас сформировали, когда расщелины стали чуть шире. Сразу после событий в заливе Свиней^[159]. Так вот, когда пропасть между тем, что ФБР может квалифицированно сделать, и тем, что Секретная служба, скажем, может вытерпеть, становится шире, обычно вступаем в дело мы.

– Кто – вы?

– Вот это определить очень трудно. Я – выпускник Дармута. Стипендиат, а от всех этих кличек и паролей завыть можно. Мы – это Отдел. И все. Заглавная буква О.

– Чем вы занимаетесь?

– Оперативной работой. Я сам был оперативником, пока меня не повысили до контролера, а если я проживу достаточно долго и не буду бестолковым, то у меня есть много шансов на выигрыш. Найти убийцу твоего брата – дело моей чести. Он был оперативником, когда погиб.

– Какую оперативную работу он выполнял?

– Всякую, какая была необходима.

– Довольно неопределенно.

– Совершенно верно.

– Что вы имеете в виду, говоря «всякую»? Вы ведь не имеете в виду что-нибудь плохое?

– Разве не примитивно для историка рассматривать современную политическую борьбу за высшую власть таким образом? «Хорошие поступки. Плохие поступки. Злодеи».

– Он никогда бы и мухи не обидел. Я в этом уверен. А вам поверить не могу.

– Ты знаешь, кто такой был Сцилла?

– Естественно, но Сцилла был не «кто», а «что», – огромная скала недалеко от побережья Италии.

– Сцилла – это была кличка твоего брата.

Бэйб потряс головой. Ему хотелось на свежий воздух. Док, подумал Бэйб, я хочу, чтобы ты был рядом.

– Можешь трясти головой сколько угодно, но так оно и есть.

– Вы утверждаете, что мой брат – шпион, простите – оперативник, а я и не подозревал об этом.

– Я утверждаю, что твой брат был первоклассным оперативником, потому что ты ничего не знал об этом. С тобой он пил вино, а обычно – шотландское виски. Не было такого оружия, которым бы он не владел, а с тобой – пугался при виде пистолета. Я думаю, больше всего он боялся, что в один прекрасный день ты обо всем догадаешься.

– Почему?

– Он боялся, что ты не одобришь его профессию.

– Почему! Я всю жизнь подражал ему. Если он употреблял какое-нибудь новое словечко, я тут же его перенимал, и его походку, мимику... Я был в восторге, когда мне приходилось носить его старые вещи... Я...

У Бэйба не было сил говорить дальше. Он устал, новости потрясли его, а он был утомлен еще до этого: монолог об отце отнял у него много сил.

– Извини, – вздохнул Джанеуэй.

– Теперь я знаю все?

– Ты не знаешь ничего. Обещаю тебе, в «Дейли ньюс» ничего не будет о смерти Дэйва, мы уже позаботились об этом.

Удары сыпались на Бэйба со всех сторон, он не мог справиться с ними.

– Дэйв? Дэйв?..

– Мы все его так звали, он сам себя так называл. Ты ведь знаешь, это среднее имя – Дэйвид, Генри Дэйвид Леви.

Бэйб закрыл глаза и откинулся на спинку.

– Всю жизнь я был с ним и ни разу не назвал его так. «Хэнк», на людях, и «Док», когда никого не было рядом. Это из «Тайны», его любимого фильма. Он часто вспоминал Джека Рэгти и Дока. Сначала я называл его Рэгги, но он сказал: «Нет, я лучше буду Доком», так вот и получилось. А мое «Бэйб» – это из детства, был такой игрок, и я... в общем...

Джанеуэй встал и начал расхаживать по комнате.

– Обед, – сказал он, – начинай с него.

– Обед был просто шикарный. Нет, постойте, обед был гадкий и ужасный. Да, как давно это было... Сколько сейчас времени?

– Около часа. Итак, обед был ужасный, – напомнил Джанеуэй, – можно подробнее?

– Дело было в «Лютеше», там были я и Док, то есть я и Дэйв, как вы говорите, и моя подруга Эльза, вам нужно ее полное имя?

Джанеуэй кивнул.

– Эльза Опель, Сто тринадцатая Западная улица, четыреста одиннадцать, номер телефона четыреста двадцать семь сорок ноль один... Почему вы не записываете, если все это так важно?

– Потому что нас учат ничего не записывать, так безопаснее. – Джанеуэй отпил из стакана. – Уверяю тебя, я слушаю очень внимательно. – Он отбарабанил: – Эльза Опель, Сто тринадцатая Западная улица, четыреста одиннадцать, телефон четыреста двадцать семь сорок ноль один... Давай дальше.

– Ну... первый час Док не мог оторвать от нее рук. Она была не против, а он лапал ее, как будто с ума сошел.

Джанеуэй сделал большой глоток.

– Потом оказалось, что он просто расслаблял ее, а когда она забыла об осторожности, заставил ее признаться во лжи. Она обманывала меня, сказала не тот возраст и место рождения и еще много всего. Она обиделась и убежала, а мы с Доком немного сцепились, потом я выскочил на улицу искать ее, не нашел и отправился домой, надеясь, что она позвонит сюда. Потом пришел Док... Остальное вы знаете.

– Ладно, давай-ка еще раз восстановим все в памяти. Попробуем воссоздать ситуацию: вся лестница в крови, значит, он очень хотел дойти до дома. Просто чтобы увидеть тебя? А может, была какая-то другая причина?

– Например?

– Он ничего важного здесь не оставил? Может, хранил что-нибудь?

– Нет, сэр. – Бэйб покачал головой, – Можете осмотреть его чемодан, но, по-моему, там только одежда, туалетные принадлежности. Осмотрите, если желаете.

– Я заберу его вещи с собой, если не возражаешь. Мы проверим все тщательно.

– Он неожиданно появился в двери, прислонился к косяку, произнес мое имя, потом громче и упал. Я подхватил его и не отпускал, пока он не умер.

– Я думаю, тот, кто убил Сциллу, не пошел бы на такой риск, если бы где-то не назревали какие-то события. Вероятно, они подозревали, что Сцилла что-то знал. А раз он жил здесь, когда бывал в Нью-Йорке, раз он умер здесь, они посчитают, что ты тоже что-то знаешь. Если бы я убил Сциллу, я бы непременно задал тебе несколько вопросов.

– Но я ничего не знаю! Я и понятия не имел о его работе, ни о чем!

– О твоем незнании они не догадываются. А теперь слушай, Том.

– Да, сэр.

– Сейчас я скажу тебе кое-что, и скажу по двум причинам. Во-первых, это вполне вероятно, а во-вторых, я хочу, чтобы ты наложил в штаны от страха и сделал так, как я тебе скажу.

– Послушайте, мистер Джанеуэй, я все равно буду делать по-своему, я упрямый.

Джанеуэй начал собирать пожитки Дока.

– Отлично, я только хотел сказать тебе, что, по моему мнению, случится с тобой в ближайшем будущем.

– Я не хочу знать, что со мной будет в ближайшем будущем, – сказал Бэйб, но, помолчав, спросил: – Так что же, по вашему мнению, случится со мной?

– Я думаю, они поймают тебя, сначала будут пытать, потом убьют...

(обратно)

20

Джанеуэй закончил сборы в полной тишине.

– Ты еще слушаешь?

Бэйб кивнул.

– Это только предположение, но со временем начинаешь чувствовать, как работает чья-то мысль. В нашем деле, когда нанесен вред кому-нибудь из наших близких родственников, мы автоматически предполагаем, что это не случайность. Дэйв рассказал мне про нападение на вас в парке и что прибыл уговорить тебя ехать в столицу на время. – Джанеуэй принялся застегивать сумку. – Он еще что-то здесь оставлял, так, на случай?

– Не пытайтесь перехитрить меня: вы уже спрашивали об этом, и я ответил – нет.

– Да, все-таки ты достойный брат своего брата.

Бэйб подошел с Джанеуэем к двери.

– Я живу в «Карлайле». Мы, нефтяники, живем на широкую ногу. Заходи, если захочешь, мой телефон семьсот сорок четыре шестнадцать ноль-ноль, комната две тысячи один. – Джанеуэй взялся за ручку двери. – Теперь слушай: до утра нашего наблюдения за тобой не будет, потому что сейчас работает полиция, я не доверяю даже лучшему из них. Так что запрись и просиди всю ночь здесь, идет?

– Господи, наблюдение?

– Сиди и не выходи наружу, пока я не проверю личный состав.

– И что потом? Мне всю жизнь придется терпеть таскающегося по пятам сыщика-болвана?

– Для тебя в виде особой привилегии выберем только интеллектуалов и длинноволосых. Мы проработали с Дэйвом вместе много лет, были очень близки, поверь, когда мы встретимся в аду, мне будет в чем отчитываться, и я не хочу, чтобы он пилил меня еще и за то, что я плохо смотрел за тобой. В общем, сиди смирно.

– Если вы так заботитесь о моей безопасности, тогда почему оставляете одного?

Джанеуэй поставил сумку на пол.

– Я полагаю, что это очевидно. Как еще мы найдем убийц, если они сами не придут за тобой? Ты думаешь, мы имеем дело с недоумками? Ты думаешь, они ворвутся сюда и скажут: «Ах черт, он переехал», – а тут мы выпрыгнем из чулана и скажем: «Руки вверх, ребята!»? Если тебя здесь не будет, они это узнают и не придут. Если ты будешь здесь, все равно они могут не прийти. Слишком рискованно, они понимают, что мы тоже не сидим без дела, они догадаются о наблюдении. Но если у них будет безнадежное положение, а я на это рассчитываю, они придут.

– Другими словами, вы хотите охранять меня, но еще и использовать как приманку?

В первый раз за все время Джанеуэй показался усталым.

– Я хочу поймать убийц. Других намерений у меня нет. Может, ты что придумаешь? Если ты хочешь пойти со мной в «Карлайль», ради Бога, пошли. Я сниму тебе номер, я отвезу тебя в Вашингтон, мы спрячем тебя, пока все не успокоится. Все, что захочешь, будет сделано, только скажи.

Бэйб не размышлял ни минуты.

– Я не испугался, мистер Джанеуэй, клянусь. Теперь, когда я все знаю, я думаю – это здорово. Понимаете, историкам не часто выпадают приключения, профессия у меня малоподвижная, вы понимаете? Сиднем торчишь целый день, читаешь, читаешь, читаешь. Да я и не собирался никуда идти до обеда. То, о чем вы меня просите, нетрудно сделать.

Джанеуэй пристально смотрел на Бэйба, пытаясь определить, говорит ли он правду. Бэйб же подумал о себе: храбрился бы я, если бы не умел стрелять и у меня не было бы заряженного пистолета в ящике письменного стола. Хоть бы Джанеуэй оказался прав, тогда можно быстро отомстить убийцам. Вот придут они, и он их пристрелит. Бэйб потрогал рукой кровь Дока, запекшуюся на его рубашке.

– Ладно, – сказал Джанеуэй. – Я ухожу, ты остаешься. Как ты найдешь меня?

– "Карлайль", семьсот сорок четыре шестнадцать ноль-ноль, две тысячи один.

Джанеуэй искренне удивился.

– Я достойный брат своего брата, – похвастался Бэйб.

– Запри за мной дверь, – приказал Джанеуэй. Он взял сумку и ушел.

Бэйб запер за ним дверь.

Теперь все ушли.

И Док ушел.

Время траура.

Бэйб вернулся к своему креслу и сел. Теперь никто не вмешается, не будет лезть в душу. Он сидел один, единственный, кто остался от союза Г. В. и Ребекки Леви.

Он действительно был теперь один. Какое это мертвящее слово «один». Не было старого семейного очага, куда можно было бы вернуться. Теперь страшненькая комната студента стала таким очагом, и одно это было уже поводом для отчаяния и траура. Старая конура, чулан с грязной раковиной, ржавой водой, крохотной ванной без окна и почти незаметным, затерявшимся в углу окном с потрескавшейся рамой, через которое и воздуха-то толком не поступало, ни ветерка...

Бог ты мой! Окно... Проклятое окно! Оно ведь не заперто, а рядом пожарная лестница. Убийцы Дока проберутся к нему по пожарной лестнице, спрячутся в темноте, достанут свои винтовки с глушителями и ворвутся, будут его пытать, убьют и уйдут.

Бэйб метнулся к окну: конечно, закрыто.

Придурок, сказал он себе. Треплешь себе нервы по пустякам вместо того, чтобы предаваться скорби.

Бэйб вернулся к своему креслу и сел. Попробовал предаться скорби. Не вышло.

– Док, – сказал он вслух, – придется тебе подождать до следующего раза.

За всю сознательную жизнь у Бэйба не было ни одного приключения, и радостное волнение охватило его.

Т. Бэйбингтон Леви был в опасности!!!

Фантастика!

Пусть теперь шпана попробует назвать меня Гусем, пусть кто угодно попробует. Возьму-ка я пистолет, суну его в карман, так, чтобы видно было, и пройдусь мимо крыльца со шпаной, пускай посмотрят на пушку, может, наложат в штаны. Главарь их, возможно, и наберется смелости спросить шепотом: «О, сэр, это что?.. Ну, вы понимаете?» А я, Леви, повернусь и отвечу: «Не знаю, зайдем за угол, посмотрим?» Нет, надо придумать ответ получше. Чтобы отбрить так отбрить. Ну-ка, ну-ка...

Можешь не мучиться, сказал он себе, Джанеуэй велел не высовываться до обеда.

А, пошел он. Я уже не мальчик.

– Я уже не мальчик, – произнес Леви вслух.

Он историк, а у историков есть право выбора, если только они не марксисты: с ними Леви было не по пути. Он свободен, он мог уйти и прийти, когда ему вздумается, как он и делал все время, что живет в этой дыре.

Разве он не прожил здесь целое лето без единого несчастного случая, не считая парка, – здесь, на 95-й Западной улице Нью-Йорка? А если ты пережил лето на 95-й, и если ты в августе без кондиционера, тебе не нужны никакие оперативники с их представлениями о безопасности.

Бэйб сидел совершенно спокойный, пока не услышал, как кто-то взламывает окно.

Он не ударился в панику, не завопил и не бросился бежать. Подскочил к столу, рванул на себя нижний ящик – и вот пистолет у него в руке. Он взвел курок и пошел к окну.

Естественно, там никого не было.

Просто что-то скрипнуло, как это всегда бывает в старых домах, а остальное дорисовало его воображение. Бэйб стоял неподвижно с пистолетом в руке и не чувствовал ни гордости, ни стыда.

Он чувствовал страх.

Он вспомнил мгновение, когда страх овладел им: когда он схватил оружие. Потому что пистолет был реальностью, реальностью были и убитый брат и возможность самому стать жертвой.

Бэйб начал потеть.

Господи, воздуха бы глотнуть. Он двинулся было к окну, но остановился. За ним стояла только пыль. И вообще у пожарного выхода темно, там мог притаиться убийца.

Пот уже тек по нему в три ручья. Во рту было сухо. Очень хотелось чего-нибудь попить – прохладного и приятного. Молочного коктейля. Наверное, молочный бар за углом давно закрыт, а может, и нет, в такие жаркие ночи он открыт, пока есть посетители. Но даже если и закрыт, лучше прогуляться, чем стоять тут в тишине, дергаясь с пистолетом на каждый шорох.

Тщательно упрятав пистолет в карман брюк, Бэйб взял бумажник, ключ и вышел из дома.

Сердце, черт его возьми, колотится как бешеное.

Юл Бриннер, к примеру, запросто пошел бы без оружия в молочный бар, или еще кто-нибудь из известных актеров. А вот он, съежившись от страха, крался по освещенной лестнице за смесью холодного молока, шоколада и тоника.

Бэйб медленно шел к главному выходу. Через каждые пять-шесть шагов он останавливался, оглядывался по сторонам, прислушиваясь и всматриваясь, чтобы убедиться, что никто не подкрался к нему сзади.

Так он и шел, останавливаясь и дергаясь, сжимая в кармане брюк рукоять пистолета.

Господи, подумал Бэйб, страх-то какой.

А совсем недавно было предвкушение приключения...

Но не более того.

Он добрался до крыльца, остановился, выглядывая из-за двери на улицу и пытаясь высмотреть полицейских. Никого не увидел.

Осторожно, с колотящимся сердцем, готовый к бою и бегству, Бэйб вышел в ночь. Бабье лето было в самом разгаре – ни ветерка, ничего, что помогло бы перенести жару.

– Эй, Мелендес, – сказал один из банды, – да это Гусь.

– Эй, Гусь, детское время давно кончилось, – услышал Бэйб. Он повернулся, с трудом преодолев желание навести на них пистолет: это всего лишь шпана с крыльца. Четверо стояли, пили вино и курили. Пара девиц, одна довольно ничего. А курили, наверное, марихуану.

Тот, который напомнил о детском времени, их вожак Мелендес. Он сидел в распахнутой на груди рубашке, весь красный от духоты.

– Эй, Гусь, не боишься простудиться в одной рубашонке?! – крикнул он Бэйбу. – Хочешь, одолжу тебе свою куртяшку?

Его дружки рассмеялись.

Этот Мелендес умнее меня, подумал Бэйб. Эта мысль отвлекла его на некоторое время от идиотизма ситуации: поиск открытого молочного бара среди ночи с пистолетом в кармане. Шестнадцатилетний подросток не может превзойти меня в остроумии, решил Бэйб. Он постарался, чтобы его голос звучал как можно более непринужденно.

– Не знаешь, где тут ближайший молочный бар?

– В смысле открытый молочный бар, что ли? – уточнил Мелендес. – Ну, если тебе очень уж хочется, можешь взломать заведение вот тут за углом. Любители молочных коктейлей обычно так и делают.

Шайка опять заржала.

А Бэйб опять был оскорблен и унижен. Какой срам – терпеть поражение от какого-то неграмотного испанца! Бэйб взбежал по лестнице, заскочил к себе и надежно запер за собой дверь. Держа пистолет в кармане, он проверил, закрыто ли окно и нет ли кого в ванной. Распахнул дверь чулана, убедился, что никто не прячется среди одежды. Опустился на колено и заглянул, не залез ли кто под его кровать. Подошел к телефону, набрал номер гостиницы, попросил комнату 2001. Услышал встревоженный голос Джанеуэя:

– В чем дело?

Бэйб смутился.

– Это я...

– Да, Том, что случилось?

– Ничего. Ничего такого.

– Том, но ты ведь позвонил мне. Что там у тебя на уме, выкладывай.

– Да... собрался вот принять душ и завалиться спать, да решил позвонить вам и сказать, что все в порядке.

– Врешь.

– После того, как вы ушли, я был очень возбужден. Я испугался, мистер Джанеуэй, и просто захотелось поговорить, вот и все. Неважно с кем. Это была шутка.

– Ты все еще боишься?

– Нет. Я бы не стал звонить, пока не взял бы себя в руки. Не очень хочется дураком выглядеть.

– Опять врешь.

– Мне уже лучше.

– Хочешь, я приду?

– Нет, сэр.

– Хочешь, я приду и заберу тебя с собой, сюда?

– Правда, нет.

– Это не одолжение, пойми.

– Я понимаю, сэр, но если вы придете сюда, они поймут, что я не один, а если уйду, увидят, что никого тут нет. Давайте оставим все как есть, это лучше всего.

– По всей видимости, они в эту ночь не будут ничего делать. Они не знают еще, что Сцилла мертв: они вернулись на место убийства и увидели, что его нет. Им придется выяснить, чем все кончилось, а на это уйдет время. Так что беды большой не будет, если ты побудешь здесь. Откровенно говоря, что-то мне не нравится твой голос.

– Может, оттого, что я немного беспокоюсь. Понимаете, я выходил наружу... Вообще-то я позвонил, чтобы сказать вам: на улице нет никакого наблюдения, мистер Джанеуэй. Полиция так и не появилась.

Джанеуэй молчал.

– Я проверил тщательно – это действительно так.

– Ты выходил из дома? – с тревогой спросил Джанеуэй, и Бэйб почувствовал его нарастающий гнев. – Единственное, о чем я просил тебя, ты не выполнил.

– Только на секунду, сэр, туда и обратно, и все.

– Леви?

– Да, сэр?

– Ты и не должен был заметить людей из наблюдения. Четверо из Отдела сменят их утром. Ты что думаешь, когда они встанут на посты, на них будут майки с надписью: «Не мешайте. Веду наблюдение»?

– Не смейтесь надо мной. Просто у меня была информация, и я счел нужным поделиться ею с вами.

– Я не смеюсь, если бы я сейчас был у тебя, то дал бы тебе такого пинка, что ты запомнил бы на всю жизнь. Когда я уходил от тебя, там стоял легавый. Не в форме, но стоял; все как надо: и волосы длинные, и делал вид, что он статуя. Не нравятся мне твои речи и поступки. Часов в шесть я буду у тебя. Поставь будильник на без четверти. Если я приду, а кофе не будет готов, твоя жизнь будет действительно в опасности.

– Спасибо, мистер Джанеуэй.

– Да чего там. Я был другом твоего брата.

Они повесили трубки. Бэйб начал раздеваться, снимать со своего худого тела окровавленную одежду. Потом вошел в ванную, открыл оба крана, подождал, пока сошла ржавая вода, помыл ванну, снова включил воду. Брать или не брать с собой на время купания пистолет? Нет, такой дерганый стал, еще отстрелю себе что-нибудь.

Бэйб засунул пистолет обратно в ящик стола, вернулся в ванную, закрыл воду. Зашлепал назад, поискал какое-нибудь чтиво. Бэйб часто работал в ванне: ничего нет лучше теплой воды, когда надо копаться в материале, делать пометки или перечитывать книги по истории. За какую бы взяться теперь? Бэйб оглядел квартиру. Освещение яркое, четыре голые лампочки – одна у кровати, две освещают стол, еще одна у кресла для чтения в углу.

Бэйб остановил выбор на «1913» Каулз. Хотя она и не была известным историком, но выбрала год, который был интересен во всем мире. Там были факты и моменты, которые надо было хорошо понять, чтобы осмыслить не только войну, но и последовавшие затем двадцатые годы. Бэйб прихватил пижаму и вошел в ванную.

А дверь запирать?

Бэйб повесил пижаму на крючок и призадумался. Сердце снова забилось чаще. А зачем, собственно, запирать ее? Он никогда не делал этого. Хотя можно и запереть, это не значит, что он боится.

Бэйб полез в ванну, пробуя ногой воду: слишком горячая. Он открыл холодную воду, но кран сильно шумел – если кто-то проникнет к нему, он ничего не услышит за шумом воды.

Шумом? Вот эту струйку холодной воды, падающую в ванну, он называет шумом? Бэйб ждал, пока температура воды не станет сносной. Забравшись в ванну, он большим пальцем ноги мастерски закрыл кран с холодной водой и принялся листать книгу. Через некоторое время захлопнул ее и закрыл глаза.

Так он обычно приводил в порядок факты. Приказывал книге подчиниться ему. Прочитав и перечитав книгу, он крепко сжимал ее и приказывал фактам выстроиться в стройную систему в его голове. Лето в Лондоне было жаркое. Бывали случаи смерти от перегрева. Карпентьер уложил Уэллса-Бомбардировщика в считанные секунды, француз одолел англичанина. Набирало силу движение за избирательные права женщин, и одна суфражистка бросилась под королевскую лошадь на скачках в Дерби, при этом погибла. Танго считалось неприличным танцем. Бэйб задумался на минуту: хотя сам он не занимался танцами, все же смутно помнил, что где-то есть исследование, посвященное связи танцев различных эпох и морали, морали, склонности к сексу, крови и... ...и

щелк!

Господи, чтобы это могло быть? Бэйб замер, только глаза не переставали моргать, потому что он слышал... Он слышал! Что слышал? Что это был за звук? Что за щелчок? Он раздался оттуда – из пустой комнаты, что там могло щелкать?

Ничего, ответил он себе. Это старый дом-калека скрипнул, вот и все!

Однако звук этот был совсем не таким. Напоминал щелчок выключателя лампы. Нет, не «напоминал», похоже, и впрямь щелкнули выключателем.

Бэйб высунулся из ванны и попробовал заглянуть в щелку под дверью, но ни черта не смог разглядеть. Ну и ладно, он достаточно взрослый, чтобы побороть в себе страх.

Назад в 1913-й!

Германии пришлось попотеть тогда, делая свои «цеппелины» пригодными для использования. У Бенца в руках процветающая автомобильная компания, а Крупны уже богаче всех, и не успела еще накалиться обстановка, не успело оружие стать товаром первой необходимости и главным продуктом или...

...щелк.

Бэйб буквально выпорхнул из ванны и запер дверь. Когда он снова оказался в воде, закрыл глаза, вслушиваясь.

Тишина.

Может, это перегорели две из его четырех ламп или просто было два скрипа. Бэйб сидел не шевелясь, и хотя мысли его были заняты только звуками, он с удовлетворением осознал, что страх его не растет. Более того, голова работала нормально, логика сохранилась, и она подсказала, что если бы в комнате были люди, то они бы отключили не две или три лампы, а весь свет, им нужна полная темнота. Не стоит волноваться, пока не раздастся последний щелчок, а если это случится, что ж, тогда...

...тогда щелк.

1913 год, скомандовал себе Бэйб, сжимая в руках книгу. Россия. Бэйб зажмурил глаза. Спящий гигант. Николай еще сам принимает решения, но Распутин уже подбирается к нему, с каждым месяцем все сильнее прибирая к рукам Александру, излечивая приступы гемофилии у ее сына, когда врачи беспомощно опустили руки. Ленин собирал вокруг себя силы. А в Америке? Деньги. Д-е-н-ь-г-и, и баста. Вандербильти устроили маленькую вечеринку, на которой не только сам Франц Легар дирижировал оркестром, и не только Крайслер и Кальман пилили на своих скрипочках. В конце гостей услаждал своим тенором Карузо. Как вам это понравится? Мир понемногу катится к пропасти, а тут тебя за человека не будут считать, если старикан Карузо не напрягает свои легкие, чтобы потешить тебя и твоих друзей, сотни четыре друзей. Потрясающе! Как мы докатились до этого! Неудивительно, что в конце концов все взорвалось, и наконец...

...наконец щелк.

Бэйб был готов к этому. Он спокойно отложил книгу и сказал себе: будет и пятый щелчок. А если будет, то, значит, это были вовсе не щелчки, а скрипы, и все мои лампы горят, и все спокойно в королевстве датском.

Непременно будет пятый щелчок, уверял он себя.

Я в полной уверенности, что сейчас щелкнет еще раз – так подсказывала логика, а если я доверил свою жизнь логике, то не стоит прощаться с жизнью в первой же сомнительной ситуации.

Его ситуация, в общем, была очень простой – дождаться пятого щелчка, услышав его, вернуться к своей книге.

А если не щелкнет?

Еще проще. Сидеть тут и ждать запертым. Когда строили этот дом, строили его довольно прочным, так что пусть налетчики ломятся в дверь. Пусть ломают себе ключицы. Если только они не гиганты. Великан запросто вынесет эту дверь. Может, они наняли специалиста, вышибалу, и если у них есть такой парень, то они будут здесь через несколько секунд.

– Помогите. – Бэйб попробовал голос, потому что раньше он никогда не произносил этого слова. Мальчишкой, правда, просил помощи, чтобы спасли от приставшей пчелы. Но так он не кричал: СПАСИТЕ МЕНЯ, СПАСИТЕ МОЮ ЖИЗНЬ!..

...щелк.

Бэйб опять улегся в ванной и поблагодарил Бога, что стены в доме толстые и ему не надо вылезать из ванной и, капая на пол, идти объяснять соседу, что он не кричал. Зачем ему кричать? Нет, решил Бэйб, это рассердит соседа, лучше сказать:

«А, вы слышали крик о помощи. Я тоже слышал, это с улицы донеслось. Может, шпана с крыльца прижала кого? Погодите секунду, я оденусь, пойдем посмотрим». Вот так нужно было бы сказать соседу, разбуженному посреди ночи, хотя, конечно, после пятого щелчка...

...теперь царап.

Бэйб затаил дыхание. Вот оно что, пятый щелчок был вовсе и не щелчком, а звуком, очень похожим на шорох, и вот опять...

...опять царап.

Царап.

Кто-то откручивал шурупы с петель двери в ванную.

– На помощь! – крикнул Бэйб, но не очень громко, горло перехватило, и он попробовал еще раз: – На помощь! – теперь уже во всю силу легких.

И вдруг он услышал нечто, что испугало его. Очень испугало.

Из его комнаты неслась рок-музыка, из радиоприемника, включенного во всю мощь, чтобы перекрыть самый громкий крик.

Царап.

Царап.

Царап.

Царап.

Бэйб выскочил из ванны и поискал что-нибудь для защиты. Они пришли за ним! Черт возьми, почему он пользуется электробритвой? У отца была опасная бритва, и Бэйб любил смотреть, как он брился, подравнивая бакенбарды. Ах, если бы он подражал Г. В. и в этом! Он бы встретил их с опасной бритвой в руках и спокойненько выпустил бы из них дерьмо, а потом вызвал бы полицию. Это было бы просто здорово!..

Нет, хватит – у тебя нет опасной бритвы.

Но есть пистолет.

Но как добраться до него? Бэйб стоял в углу ванной, голый, отчаянно пытаясь сообразить, что ему делать, но додумался только до того, что надо одеться. Будет унизительно, если они увидят его голым. Трудно биться, если на тебе нет одежды: врагам легче целиться в тебя. Бэйб быстро надел пижаму.

Вот, подумал Бэйб, так-то лучше.

Лучше? Да ты осел, они до тебя хотят добраться, а ты рад, что напялил пижаму? Думай!

И он придумал.

– Спасите меня! – заорал он. – Спасите! На помощь, помогите!

Они же включили музыку еще громче, он на это и рассчитывал; все шло как надо, они должны думать, что он беспомощен и орет в надежде на помощь. Они меньше всего ожидают, что он нападет на них, распахнет дверь настежь и нырнет к столу, где схватит пистолет и начнет стрелять. Преимущество будет на его стороне: они окажутся в комнате с вооруженным человеком, загнанным в угол и готовым убивать.

– Спасите! – крикнул Бэйб, подходя к двери. – Господи, да помогите же! – взвыл он, нащупывая пальцами задвижку. – Сделайте что-нибудь! – сорвался он на визг.

Обе руки были готовы, одна на ручке, другая на задвижке. Бэйб в последний раз крикнул: «Помогите-е-е-е!», дернул задвижку, рывком распахнул дверь, прыгнул и покатился к заветному столу.

Задумано ловко.

Хромой блокировал его прыжок, широкоплечий сел на него и запихнул обратно в ванную.

Господи, подумал Бэйб, сейчас они будут делать из меня котлету. Он попробовал слабо сопротивляться, но тщетно: широкоплечий давил на него сверху. В ванной выключился свет, грохотала музыка. Бэйб оказался в ванне, он брыкался и дергался, но голова его постепенно уходила под воду: на этот раз драки не будет, на этот раз его будут топить.

Нет воздуха. Даже звуки музыки куда-то пропали. Ничего вокруг, кроме огромных рук, которые крепко держали Бэйба. Он пинался, пытался вырваться и бился в поисках глотка воздуха.

Бэйб постепенно слабел, сопротивлялся вяло. Но воспоминание о Доке придало ему силы, и он смог высунуть голову из воды и еще на миг услышал грохот музыки.

Но только на миг. Огромные руки крепко держали его. От них никак не избавиться. Ничего не сделать. Так вот как умирают, подумал Бэйб. Он не открывал глаз под водой. Да не так уж это и ужасно, решил он, не так ужасно, как обычно представляют.

Но потом ему пришлось кашлянуть, рот открылся, и водаполилась внутрь... А огромные руки не отпускали...

Нет, понял Бэйб. Он был не прав, считая, что умирать не так уж и страшно. Не то слово: умирать – это...

(обратно)

21

Пришел в себя Бэйб в комнате – мокрый, опустошенный, в пижаме, привязанный к стулу и, эге, что самое главное – живой.

Бэйб щурился, пытаясь разглядеть комнату, в которой он находился. Ничего особенного: маленькая, ярко освещенная, стены голые. Стул как стул, даже креслом можно назвать – с откидывающейся спинкой. Устроиться бы в нем поудобней, но вот только связан Бэйб слишком туго, чтобы говорить о каком-нибудь удобстве. Видимо, с момента нападения прошло какое-то время, но не слишком много: одежда была еще мокрая. В комнате не было окон, но Бэйб чувствовал, что ночь еще не кончилась и сейчас около трех. Итак, он в плену, жертва безжалостных садистов.

Но какого черта скулить: он ведь пока дышит.

Бог ты мой, подумал Бэйб, недооцениваем мы эту способность, надо бы учредить ежегодную Национальную Неделю Дыхания, выбрать какое-нибудь подходящее время года – осень, например, когда воздух более или менее чистый, дать людям возможность просто гулять и дышать, пить озон. У Бэйба закружилась голова – это недостойно историка. Где бы сейчас был мир, если бы у Карлейля кружилась во время работы голова? Но ничего Бэйб с собой поделать не мог, он сидел на стуле, земля вращалась, и он вместе с нею.

Голос за спиной произнес:

– Он пришел в себя.

Хромой встал перед Бэйбом. С другой стороны кресла появился широкоплечий. В руках у него была кипа чистых белых полотенец, аккуратно сложенная.

– Дай мне, – сказал Хромой, и полотенца перекочевали из рук в руки.

– Держи его голову неподвижно, крепко – это самое главное, – Хромой внезапно перешел на шепот, потому что сзади послышались быстрые шаги.

Бэйб видел, как оба напряглись, почти так же, как напряглись легавые, когда Джанеуэй появился на сцене в первый раз.

Но это был не Джанеуэй. Совершенно лысый атлет, ярко-голубые глаза – ярче даже, чем у Бизенталя. Бэйб слишком много видел таких в университете: этот человек очень умен. В одной руке у него было свернутое полотенце, в другой – черный кожаный чемоданчик. Знаком он приказал поднести лампу поближе к креслу. Хромой поспешно выполнил этот приказ, и лысый спросил:

– Это не опасно?

– Что? – не понял Бэйб.

– Это не опасно?

– Что?

– Это не опасно?

– Что не опасно?

Лысый был терпелив:

– Это не опасно?

– Я не понимаю, о чем вы говорите.

Лысый сохранял ровный тон:

– Это не опасно?

Бэйб повысил голос:

– Я не могу сказать вам, опасно это или нет, пока не пойму, о чем вы спрашиваете, так что спрашивайте конкретно, и я отвечу, если смогу.

– Это не опасно? – Лысый был упорен.

– Я не могу ответить.

– Это не опасно?

– Вы что, не слышите меня? Не знаю я, что такое ваше «это»!

– Это не опасно? – как машина, твердил лысый.

Все это становилось похоже на китайскую пытку водой.

– Да, – сказал Бэйб. – Это очень опасно. Вы даже не поверите, как опасно. Ну вот, теперь вы знаете.

– Это не опасно?

– Если вам не нравится «да», то я скажу: нет, совершенно безопасно. Совсем. Можете расслабиться.

Все с той же безграничной терпеливостью:

– Это не опасно?

Бэйб спокойно ответил:

– Я действительно не понимаю, что вы хотите от меня.

Лысый кивнул широкоплечему, и Бэйб тотчас почувствовал, как его голову сжали с двух сторон огромные руки, держа ее крепко и неподвижно. Хромой еще ближе пододвинул лампу.

Лысый поставил на пол свой чемоданчик и расстелил на нем полотенце, на котором Бэйб заметил блеснувшие тонкие инструменты. В комнате было жарко, и пока лысый выбирал инструмент, он слегка вспотел – хромой молча вытер чистым полотенцем его лоб. Огромные руки широкоплечего заставили Бэйба открыть рот. Лысый достал изогнутое стоматологическое зеркало, потом еще одну штуковину с загнутым концом. Сосредоточившись так, что даже глаза перестали мигать, он приступил к работе.

Господи, подумал Бэйб, он вычищает мой зуб.

Ерунда какая-то. Тип быстро что-то делал инструментами у Бэйба во рту; легонько постучал здесь, осторожно потрогал там, все очень аккуратно. А может, спросить его, как ему мои зубы, подумал Бэйб. Потом он подумал о расценках этого типа. Черт побери, раз уж на то пошло, может, он поставит пломбу за пару долларов? Бэйбу даже захотелось рассмеяться.

Только, конечно, смешного ничего не было. Все это наводило страх. Дантистов боятся, сколько бы музыки у них в приемных ни было, сколько бы уколов новокаина они ни обещали. Там все понятно. Но здесь было нечто большее, чем страх.

Зубной врач ассоциируется у нас со страхом боли. Нельзя предугадать, что произойдет в следующий момент.

Господи, да я же испуган, подумал Бэйб, надо очень постараться скрыть страх от этих людей. Бэйб смотрел в голубые глаза лысого, думая: может, он и причинит мне боль, но он хорошо поработал с моими зубами.

Теперь уже в его руках был другой инструмент, но все делалось с такой осторожностью, что боли вообще не чувствовалось. Бэйб был замечательным пациентом, обычно он переносил все эти манипуляции без новокаина, потому что терпеть не мог игл. Лысый все делал без боли, осторожно убирал из полости гниль.

Сидя на этом безумном зубном рандеву, Бэйб не знал многого, но в одном был уверен: лысый – настоящий мастер своего дела. Пальцы у него сильные и быстрые, они двигались без малейшей заминки все время, пока лысый вычищал дупло. Бэйб, связанный, мог только наблюдать за голубыми глазами. Они даже не моргнули ни разу, ничто не отвлекало их.

Лысый достал новый инструмент, задумчиво посмотрел в ротовую полость.

– Это не опасно? – спросил он ровно и спокойно: казалось, он готов ждать нужного ответа целую вечность. Бэйб сказал:

– Я уже говорил вам и повторяю еще раз: клянусь, я не знаю, о чем вы говорите.

Лысый взял зонд с длинной иглой на конце и ткнул им в живой нерв.

Верхняя часть головы у Бэйба взорвалась.

Он еще ни разу не испытывал такой неожиданной и резкой боли и закричал, но лысый быстро вытащил зонд, а широкоплечий проворно закрыл Бэйбу рот своей лапищей.

– Это не опасно? – спросил лысый мягко.

В глазах Бэйба стояли слезы, помимо его воли, он не мог их остановить, просто реакция организма, они уже текли по щекам.

– Я не... – начал было он, но его прервали, широкоплечий раскрыл ему рот, а лысый снова вставил зонд, еще глубже, в нерв.

Бэйб начал терять сознание, но зонд был тут же извлечен – так, чтобы он не успел отключиться. Лысый внимательно смотрел на него, в его голубых глазах читалась даже забота. Он хорошо знал боль, этот тип, знал, когда и как можно нажимать и когда вытаскивать. Он потянулся к полотенцу, и в его руках оказалась бутылочка.

– Гвоздичное масло, – сказал он, первый раз внеся в свою речь разнообразие. Он капнул масло себе на палец, широкоплечий снова открыл рот Бэйбу, и лысый приложил палец к зубу.

Господи, подумал Бэйб, сукин сын доконает меня.

Ничего подобного.

Лысый легонько потер пальцем полость, и боль как по волшебству стала проходить.

– Разве не замечательно? – сказал лысый. – Всего лишь гвоздичное масло, а какие удивительные результаты.

Бэйб лизнул языком зуб. Дантист улыбнулся, капнул на палец еще масла, потер зуб – умело, осторожно, – и боль исчезла.

– Жизнь может быть, если мы только захотим, очень простой, – сказал дантист. Он поднял бутылочку с маслом: – Облегчение. – Потом поднял зонд: – Страдание. – Лысый взял у Хромого полотенце, промокнул пот на лице Бэйба. – Вы ведь неглупый молодой человек, способный отличить свет от темноты, жару от холода. Несомненно, вы предпочтете что угодно моему орудию пытки. Так вот я спрашиваю вас, и, пожалуйста, подумайте, прежде чем ответить: это не опасно?

– Господи, поел...

– Вы не подумали, поторопились. Повторять вопрос я не буду. Вы уже знаете, что может произойти. Когда будете готовы – отвечайте.

Помедлив, Бэйб произнес:

– Я...

Голубые глаза ждали.

Бэйб покачал головой.

– ...не могу удовлетворить ваше желание... потому что... я не... – а потом быстро заговорил: – Не надо, пожалуйста, не надо.

Широкоплечий опять раскрыл ему рот, а лысый стал подносить свой остроконечный зонд к зубу. Господи, думал Бэйб, он сейчас проткнет мои мозги! Наконец его сознание сдалось, и он обмяк; в полусознательном состоянии чувствовал, как его развязали, слышал, как дантист отдавал приказания:

– Карл, отнеси его в пустую комнату, возьми масло и соль какую-нибудь нюхательную – приведи его в чувство, побыстрей.

– Вы думаете, он знает? – спросил Хромой.

– Конечно, знает, – ответил дантист. – Но упрямится.

Некоторое врем они молчали. Потом Бэйб услышал самые страшные в его жизни слова:

– В следующий раз, боюсь, придется сделать ему по-настоящему больно.

Широкоплечий Карл поднял его на руки, Бэйб морщился, пока он нес его из ярко освещенной комнаты в узкий и длинный коридор, похожий на проход в железнодорожном вагоне. В конце коридора Карл распахнул ногой дверь, положил Бэйба на кровать в углу, сунул ему под нос какую-то соль. Бэйб заморгал, зачихал и закашлялся, попытался отвернуться, но Карл не позволил ему. Некуда было деться от этой вонючей соли. Карл капнул Бэйбу на палец гвоздичного масла. Бэйб засунул палец в рот, стараясь побыстрее избавиться от боли, он лихорадочно полизал зубы, потом протянул палец Карлу, тот капнул на него еще немного масла. Бэйб успел прогнать через свои мозги единственную мысль. Мысль эта была о жизни, ведь всего несколько минут назад он услышал самые страшные слова. Агония, которую он только что пережил, была лишь разминкой, прелюдией, детской забавой...

И теперь вот, минуту спустя после мрачных дум, Бэйб наслаждался самым великолепным за всю свою жизнь зрелищем: за спиной Карла медленно, беззвучно пробирался в полураскрытую дверь Джанеуэй, сжимая в руке замечательнейший нож...

(обратно)

22

Бэйб понял, что ему нельзя смотреть не только на Джанеуэя, но и на Карла: если великан увидит его глаза, то поймет, что в десяти футах за спиной что-то происходит. Если он повернется, Джанеуэю конец; хотя у него есть нож. Карла это не остановит.

– Пожалуйста, еще... – пробормотал Бэйб, уставившись за матрас, – еще... – и он протянул дрожащий палец за порцией масла.

Вместо этого Карл ткнул ему прямо в лицо соль, и от неожиданности и острого запаха Бэйб упал на матрас навзничь, опять задыхаясь и кашляя. Было мерзко, ничего не скажешь, но Бэйб смог взглянуть на Джанеуэя, увидеть, как он идет его спасать.

Еще восемь футов. Может, семь. Джанеуэй двигался бесшумно.

Отвернись! – скомандовал себе Бэйб и отвернулся. Опершись на локоть, он приподнялся.

– Другое... пожалуйста... не это... от боли.

На этот раз Карл капнул ему на палец масло, и Бэйб быстро начал втирать масло в зуб. Что бы там ни было в этом масле, оно казалось чудесным: боль в зубе быстро исчезла, но эту новость надо было скрыть от Карла, не то он потащит его обратно в кресло. Однако где же Джанеуэй, что он там тянет?

Бэйб поднял глаза: Джанеуэй был еще далеко для точного удара, но уже успел бесшумно пройти большую часть пути. Видимо, он наполовину индеец, решил Бэйб, если сумел пройти половину комнаты бесшумно. Бэйб опустил глаза и принялся тереть зуб и испускать тихие довольные звуки.

Осталось три фута.

Еще меньше и еще меньше.

– Еще, пожалуйста, дайте, – попросил Бэйб.

То ли слишком быстро он это сказал, то ли слишком громко, а может, то и другое в сочетании со взглядом, который он бросил на Джанеуэя, но Карл резко обернулся, готовый разделаться с Джанеуэем.

Бэйб никогда не видел, чтобы кто-нибудь двигался так быстро, как Джанеуэй: в одно мгновение он оказался перед гигантом, схватил его за шею и оторвал от земли, используя бедро. Простое лицо Карла исказилось, когда правая рука Джанеуэя достигла цели. Карл вскрикнул как ребенок и рухнул на пол. Нож Джанеуэя торчал из его спины.

Джанеуэй взвалил Бэйба на себя и выскочил из комнаты в узкий вагонный коридор. В конце коридора он высветил ступеньку вниз, к земле, и крикнул Бэйбу:

– Пошел!

В дальнем конце коридора с пистолетом в руке появился Хромой. Но Джанеуэей опередил его, выхватив свой пистолет, он выстрелил два раза.

Бэйб тем временем спускался по неудобным ступенькам, крепко держась за перила обеими руками. Он услышал крики Хромого, они продолжались до тех пор, пока Джанеуэй не выстрелил в третий раз.

Джанеуэй сбежал вниз за Бэйбом, догнал его. На улице было темно и безлюдно. Бэйб никак не мог сообразить, где они. Джанеуэй шел быстро, не обращая внимания, что Бэйб спотыкается, потом он распахнул дверцу автомобиля и заорал:

– Залезай сзади и ложись на пол!

Бэйб полез в машину, но слишком медленно, и Джанеуэей запихал его внутрь.

– На пол, на пол ложись! – Он захлопнул дверь, включил зажигание и на полном газу рванул с места в непроглядную ночь.

Бэйб спросил:

– Сколько времени? Где мы? Что происходит? Вы спасли мне жизнь, я очень благодарен вам...

– Не знаю, насколько серьезно они занялись тобой. Чем дольше твоя голова не будет видна, тем дольше она будет сидеть на твоих плечах. Находимся мы на Западных Пятидесятых улицах, вблизи Гудзона, вокруг склады; сейчас около четырех ночи. Да, я спас тебя, и в ответ хочу получить не твою благодарность, а молчание.

– Ясно, сэр, – ответил Бэйб, лежа на полу, согнувшись почти пополам. Не такой уж и плохой этот Джанеуэй, взял да и спас Бэйба от мучений и смерти.

Джанеуэй свернул за угол дома, по-видимому, на двух колесах, если судить по визгу и скрежету покрышек об асфальт.

– Ну так вот. Этот огромный Франц Карл – обыкновенная гадина, это лучшее, что можно о нем сказать. Он всегда любил мучить людей, специализировался на женщинах. Ему бы в тюрьме южного штата работать: терпеть он не мог черных. Там бы для него был сущий рай – попивай себе целый день пиво и поколачивай негров, как скучно станет. Да ладно. Бог ему судья. Тот, которого я пристрелил, – Петер Эрхард. Кузен и босс Карла. Такая же гнида, чуть повыше классом. Вагончик не принадлежал им, но они там жили, потому что так было приказано. Они следовали простым правилам и служили определенной цели.

– Какой?

– Ты слышал что-нибудь о Йозефе Менгеле и Кристиане Сцеле?

– Менгеле и Сцеле? Нет.

– Боже мой! – взорвался Джанеуэй. – А я-то думал, ты на самом деле всезнающий историк, за которого себя выдаешь. Ты что, не слышал ни об одном немце, кроме Гитлера? Ты знаешь Гитлера?

– Мартин Борман? – попробовал Бэйб.

– Борман уже мертв, наверняка мертв. В газетах вечно пишут, что он на свободе в Боготе или занялся подпольным бизнесом, но большинство главных охотников за нацистами считают его мертвым. А вот Сцель и Менгеле... Все уверены, что эти еще среди живых. Они командовали экспериментальным блоком в Освенциме. Это самые крупные нацистские фигуры. Они до сих пор живы.

Бэйб попытался устроиться поудобнее, но пол был слишком твердый, к тому же зуб начал напоминать о себе. Каждый раз, когда машину чуть встряхивало, Бэйб получал будто кулаком в челюсть.

– Причина, почему они выжили, очень проста: они были умнее других. Их всегда называли ангелочками-близнецами. Менгеле звали Ангелом Смерти, а Сцеля Белым Ангелом – из-за его прекрасных седых волос. Менгеле был доктором философии и еще доктором медицины, но мозгом дуэта считался Сцель.

Машина на большой скорости попала колесом на канализационный люк и подскочила – Бэйб непроизвольно вскрикнул.

– Что?

– Ничего-ничего, продолжайте. Значит, вы говорите, что эти двое, которых вы только что убили, работали на «близнецов»?

– Нет, только на Сцеля. И они были лишь частицей системы. Ты знаешь, как богаты были главные наци?

– Нет, миллионеры?

– Я думаю, их спокойно можно назвать миллионерами. В августе сорок четвертого, когда они поняли, что дело плохо, несколько главарей скинулись и заплатили Аргентине пятьсот миллионов за паспорта. Эти типы обворовали целый континент. Когда Геринг совершил самоубийство в сорок пятом – ты ведь знаешь, он отнимал у евреев картины, – его коллекция оценивалась в двести миллионов долларов. Это тогда – двести миллионов. Теперь прикинь, какие произошли перемены на рынке картин и в курсе доллара. Сегодня можно спокойно говорить о миллиарде.

Машину тряхнуло на очередной яме.

– Черт! – ругнулся Бэйб от боли.

– Это действительно уму непостижимо, – продолжал Джанеуэй. – Менгеле родился в богатой семье, а Сцелю пришлось самому делать состояние. Он был протеже Менгеля, отчасти по причине своего блестящего ума, а также из-за внешнего вида. Менгеле ненавидел свою внешность: он считал, что похож на еврея или цыгана. Вообще-то так оно и было. Он занимался экспериментами на людях, я думаю, потому, что страстно хотел изменить свое лицо, но зачем он приращивал мужчинам груди или пытался вырастить руки на спине, никому не известно.

– Не сделал он этого, – возразил Бэйб.

– Не сделал, тут ты прав, но что пробовал – это точно.

Ну ладно, хватит о Менгеле, для нас главное – Сцель. Начинал он с золота, но затем по Освенциму прошел слух, что от него можно откупиться, что можно устроить побег, хорошо заплатив Кристиану Сцелю. Он и в самом деле выпустил несколько человек, но только для того, чтобы поддержать слух. А эти придурки евреи, они уж постарались сохранить кое-что из своих драгоценностей, спрятав их в заднице, как всегда делают заключенные. И вот они приходили к Сцелю – он пускал только самых богатых – и торговались с ним; он же, получив бриллианты, убивал их владельцев.

И он, и Менгеле распоряжались жизнью и смертью в своем экспериментальном блоке; если вспомнить, что Менгеле делал с заключенными, то трудно осуждать кого-либо за доверие Сцелю. Им приходилось рисковать, а что еще делать, когда рядом рыщет проклятый Менгеле, убежденный, что сможет вывести голубоглазых людей. – Джанеуэй сделал глубокий вдох. – Ну вот. Том, почти вся предыстория. Все понятно?

– Более или менее. Только как все это касается меня?

– Отец Сцеля погиб две недели назад.

– И?

– В начале сорок пятого Сцель ухитрился переправить из Западной Германии своего отца, и старик поселился здесь.

– В Америке?

– В Нью-Йорке. У него в Йорквилле жила сестра, а сам он обосновался под чужим именем. Она умерла, а он так и остался здесь. Он остался – и они остались.

– Они?

– Бриллианты Сцеля. Он отдал их отцу все до единого, оставил себе только на жизнь. Он жил в Аргентине, пока Перон не пришел к власти, а потом удрал в Парагвай. Бриллианты остались здесь. Сцель рассчитывал, если его поймают, то он с помощью состояния выкупит себе свободу. Его отец хранил бриллианты в сейфе банка, и когда Сцелю требовались деньги, он давал знать старику; у них действовала система курьеров. Бриллианты неизменно поставлялись на тот рынок, где были самые высокие цены, – когда в Швейцарию, когда в Западную Германию. Сцель обменивал выручку на парагвайскую валюту и жил спокойно, пока эти деньги не кончались. Все было прекрасно, пока старик не погиб в катастрофе. Понимаешь, каждый может завести себе сейф в банке, но не каждый может пользоваться им: только вкладчик и доверенное лицо, а доверенное лицо допускается к сейфу только в одном случае – непредвиденной смерти вкладчика. Сцель был доверенным лицом своего отца, и теперь происходит вот что: его подручные пытаются вычислить, насколько опасно Сцелю появляться в Нью-Йорке. Я думаю, ему придется приехать: выхода нет, не бросит же он свое богатство.

– Вы сказали, что Сцель начал с золота.

– Сцель знаменит тем, что выдергивал зубы у евреев – в печах Освенцима никогда не находили золота. Сцель был зубным врачом.

Бэйб опять ударился головой о заднее сиденье.

– Он не приедет в Америку, мистер Джанеуэй. Он уже приехал. Он здесь.

– Нет, – возразил Джанеуэй, – мы бы знали что-нибудь. А почему ты так думаешь?

– Потому что не Карл и Эрхард чуть не убили меня, а зубной врач.

– Говори дальше, – в голосе Джанеуэя почувствовалось волнение.

– Он все время твердил и твердил одно и то же: «Это не опасно? Это не опасно?»

– Как он выглядел? Глаза голубые? А волосы седые?

– О Господи, да, невероятно голубые, но он лысый, совершенно лысый, кроме того...

– Кроме того, это ни черта не значит: он мог запросто все сбрить! Дальше.

– Он большой мастер. Он действовал очень умело, когда начал мучить меня: в точности знал, когда я потеряю сознание, знал заранее, что я сделаю в следующую секунду, раньше меня самого знал...

– Тогда его фраза «Это не опасно?» значила: опасно ли мне, Кристиану Сцелю, приехавшему в Америку, пойти в банк? Дело в том, что как только он выйдет со своими бриллиантами на улицу, любой грабитель может сорвать кучу денег, пятьдесят миллионов, а может, и пять раз по пятьдесят миллионов, и налогов платить не надо. Сукин сын, приехал сюда, выродок, и наложил в штаны – боится нос высунуть на улицу! Да, испугаешься тут. Как только он выйдет из банка, он беспомощен: ведь и в полицию не сможет заявить, что его ограбили.

– Все равно не понимаю, при чем тут я.

– Да яснее ясного. Этот сукин сын считает, что твой брат кое-что рассказал тебе перед смертью.

– Вы хотите сказать, что Док был связан с Сцелем?

– В нашей работе приходится делать многое – иногда мы продаем другим странам государственные секреты. Не для наживы, а потому, что точно знаем: они уже завладели этим секретом. Сцель жил тем, что доносил на других наци. Когда же готовилась облава на него, он узнавал заранее и убирался вовремя. Около тысячи наци предстали перед судом после войны; я думаю, в сорока – пятидесяти случаях это было заслугой Сцеля. Твой брат был связным Сцеля. Эрхард брал бриллианты у старика и передавал твоему брату, он доставлял их в Европу в одну из своих поездок. В Эдинбург. Там жил некий антиквар, который специализировался на торговле бриллиантами. Годами ходили слухи, что он грабит Сцеля, продавая за полмиллиона и отдавая четыреста пятьдесят тысяч. Но это были только слухи. После продажи он передавал деньги курьеру, и тот вез их в Парагвай к Сцелю. Том, я хочу спросить тебя... мне нужна только правда, какой бы тяжелой она ни была.

– Все что угодно.

– Перестань защищать своего брата. Мне понятны твои чувства, но он должен был умереть от такой раны, тело я осматривал тщательно. Ему очень нужно было видеть тебя, он хил последние минуты ради одного: что-то тебе сказать, что-то очень важное. Он бы не стал себя мучить ради того, чтобы крикнуть «Бэйб» и умереть. Так что говори, это очень важно, что он тебе сказал?

Бэйб смирно лежал на полу около заднего сиденья.

– Клянусь, я сказал вам все как было.

– Может быть, что-то несущественное? Пойми, он мертв, ему не нужна твоя защита. Ничто, сказанное тобою, не потрясет меня. В нашем деле люди говорят ужасные вещи, я слышал и о том, как он жесток, и то, что он двойной агент, и что он вор, активный гомосексуалист... Но сейчас мы имеем дело с этим фашистом. В той крови, что он пролил, можно плыть и не доплыть до другого берега. Говори же ради Бога, что он сказал тебе?

– Ничего...

– Поганец! – Джанеуэй резко нажал на тормоз, и машина остановилась.

Бэйб высунул голову.

Они стояли там, откуда уехали, у вагончика – Карл и Эрхард поджидали их.

– Я не смог его разговорить. – Джанеуэй вышел из машины. – Теперь он ваш.

– Нет! – закричал Бэйб. – Вы убили их!

– Ты слишком доверчив, – сказал Джанеуэй, – и когда-нибудь хлебнешь из-за этого горя. Добро пожаловать в когда-нибудь.

Карл открыл дверь машины и потянулся за Бэйбом. У того не было сил сопротивляться. Через три минуты он был привязан к знакомому креслу.

(обратно) (обратно)

Часть 4 Смерть марафонца

23

– Быстренько, – велел Джанеуэй Карлу и Эрхарду. Они привязывали Бэйба к креслу, – пусть один из вас сходит за Сцелем.

Карл покосился на Джанеуэя.

– Ты не можешь мне приказывать. Да ладно, времени у нас спорить нет. – Карл и Эрхард вышли.

– Это все было враньем, да? Что вы были первейшим другом Дока? – Бэйб, разглядывая Джанеуэя, уже не мог найти в нем сходства с Гэтсби. Он был похож на никсоновского адвоката Дина – его называли «рыбой-лоцманом». Этакая мелкая пакость, которая держится рядом с большими акулами власти.

– Сцилла был сентиментальным глупцом, это и убило его. Он вечно старался подавить предметы своей любви накалом страсти. Все его предметы любви были неверны ему. Он никогда не был слишком откровенен со мной – прежде всего дело, так ведь Говорят? Кто, ты думаешь, свел его со Сцелем?

Послышались шаги в коридоре. Джанеуэй напрягся и замолчал.

– Я покидаю вас, – сказал Джанеуэй.

Бэйб остался наедине со Сцелем. Все было таким же, как в прошлый раз: яркие лампы, чистые полотенца, черный кожаный чемоданчик.

Сцель стоял у раковины, мыл руки. Потом встряхнул их, вытер полотенцем. Поднял к яркой лампе и тщательно осмотрел. Видимо, что-то не понравилось ему, и он начал мыть руки заново. Помыв и вытерев, он подставил их под свет лампы и заговорил:

– Вы должны извинить меня, я ужасно брезглив. Там, где я живу, прачка стирает каждый божий день. Так, значит, вы – брат Сциллы.

Бэйб не ответил.

– Сейчас время разговора – боль будет чисто душевная, и поверьте, физическая от нас никуда не денется. Но я думаю, нам лучше сначала поговорить. Хотите знать, каким образом вас обманули? Выстрелы были холостые, нож – со складывающимся лезвием.

Бэйб молчал.

– Томас Бэйбингтон, как сказал Джанеуэй. Конечно, в честь великого британского историка. Как вас называют знакомые? Том, я полагаю.

Бэйб закрыл глаза.

– Я понимаю, вы испытываете определенное отвращение ко мне, но, видите ли, я хочу поговорить, и командую здесь я, но я никогда не стал бы навязываться тому, кто не хочет смотреть на меня. Вы не хотите говорить со мной? Как будет угодно. Но если я захочу поглубже просверлить ваш зуб...

Бэйб открыл глаза.

– Почему у вас такой слабый акцент? Я кое-что понимаю в языках, очень трудно скрыть немецкий акцент.

Сцель едва заметно улыбнулся.

– Джанеуэй предупреждал меня, что вы умны, но я все равно не ожидал такого атакующего дебюта. «Что вы собираетесь делать со мной?» – вот что я ожидал от вас. Или вы могли бы спросить о брате. Но вы с первого выстрела угадали мою гордость, так что примите поздравления.

– Я всего лишь интересуюсь языками, это часть общей истории, – объяснил Бэйб. – Что вы собираетесь делать со мной?

– Неприятные вещи, – пообещал Сцель и без всякого перехода сказал: – В детстве я переболел алексией, это такая болезнь...

– Я знаю алексию, это когда не понимаешь написанную речь.

– Ваши знания впечатляют, – заметил Сцель.

– Я много читаю, филологию и психологию я затронул в том объеме, в каком они имеют отношение к истории. Какие неприятные вещи, не могли бы вы сказать прямо? Вряд ли теперь меня можно чем-то удивить...

– Мы говорили об алексии и моем детстве, а я никогда не уклоняюсь от темы; не забывайте, вы задали вопрос. Во время разговора ваш страх постепенно увеличивается, вы уже предчувствуете боль, и я думаю, что зуб ваш болит сильнее, чем две минуты назад.

– Да, сильнее, – подтвердил Бэйб.

– Я не ожидаю сочувствия от еврея, но вы можете догадаться, что мое детство было не особо радостным. Я был способным, я знал, что я способный, совершенно определенно знал, но все относились ко мне как к слабоумному. Я всегда терпеть не мог письменное слово, мое чистописание все еще на уровне каракулей, я презираю этимологию, филологию, но нахожу восхитительной морфологию. Полагаю, вы знаете, что это такое.

Бэйб кивнул.

– Я люблю просторечие. Плюс еще кое-что.

– Что?

– Я провел последнюю четверть века в Южной Америке, а там совершенно нечего делать. Если вы революционер, там очень скучно. Так что я, естественно, говорю на немецком, естественно, на испанском, а также на французском, британском и американском английском. В настоящее время учу итальянский, и, к сожалению, я уже слишком стар, чтобы приниматься за китайский.

– Есть еще русский, – сказал Бэйб.

– Как историку, вам еще нужно заполнить много пробелов. После всего, что мы сделали русским, я с тем же успехом могу приняться за иврит. Я был окружен сумасшедшими. – Сцель взглянул на Бэйба и рассмеялся. – Это, наверное, покажется вам смешным, потому что, я уверен, вы считаете меня сумасшедшим.

– Да нет же, – сказал Бэйб, – у каждого есть свои маленькие странности. Вы говорите, что вы невинны, для меня этого достаточно.

– Я потерял невинность в двенадцать лет, с горничной. Это было... Я не утверждал, что я невиновен. Я просто сказал, что у меня никогда не было безумных идей. Всякий испытуемый, попадавший под мою опеку, имел на то веские, серьезные причины.

– Испытуемый?

– Так мы их называли в нашем экспериментальном блоке. Как ваш зуб, сильно болит?

Бэйб кивнул.

– Вы надеетесь, что кто-нибудь спасет вас?

Бэйб снова кивнул.

– Возможно, но маловероятно. Никогда не теряйте надежды. Это жилище принадлежало моему отцу, единственные обитатели – Карл и Эрхард. Соседний склад пустует. Не теряйте надежды, ради Бога. Без нее боль становится острее. Как только человек перестает надеяться, он становится инертным. Из такого человека очень трудно выжать правду.

– Но я уже сказал правду, – запинаясь, проговорил Бэйб, – и вам, и Джанеуэю. Сто раз. Я ничего не знаю.

– Я очень хорошо платил твоему брату, самые высокие комиссионные за доставку бриллиантов в Шотландию. В этом я ему доверял; когда дело касается денег, только евреям и можно доверять. У вас могут быть иные соображения. Сцилла работал на меня много лет, но, когда умер мой отец, все переменилось. Я думаю, ваш брат собирался убить меня у выхода из банка и забрать бриллианты. Что вы на это скажете?

– Я ничего не знаю.

– Я не верю вам. Вашему брату можно было доверять, потому что он любил деньги. В конце концов он был американцем, а это у вас вроде как национальная черта. Сцилла был моим курьером, и неплохим: осторожным, ловким, сильным – его невозможно было ограбить. Он получал за свою службу много денег. Он очень заботился о вас и умер у вас на руках. Он мог вам что-то сказать, может быть, совсем немного, может быть, очень много, а может, и все. Планировал ли он, к примеру, что-нибудь, а если да, то в одиночку или нет, если нет, то с кем? Так как его больше нет с нами, план остается в действии? Будет ли кто-нибудь грабить меня после выхода из банка? Может, вы прольете свет на некоторые из этих пунктов?

Зуб уже болел не переставая. Бэйб чувствовал, что разговор скоро закончится.

– Я не знаю.

– В последний раз спрашиваю: опасно ли мне идти за бриллиантами?

Бэйб ничего не мог сказать.

Сцель открыл черный кожаный чемоданчик и вытащил портативное сверло.

– Наверное, вы думали, – сказал Сцель, занимаясь своим оборудованием, – что вам не повезло: у вас был больной зуб как раз для меня. Думать так было бы совершенно неразумно. Но если вы и предположили такое, позвольте мне разуверить вас: все обстоит как раз наоборот, вам повезло.

Сердце Бэйба было готово выпрыгнуть из груди. Он вспомнил птицу, которую видел однажды в детстве. Она так разволновалась при виде приближающейся кошки, так трепетала и кричала в своей клетке, что вдруг свалилась замертво: крошечное сердце не выдержало напряжения.

Бэйб подумал о своем сердце, потому что опасность нарастала и приближалась. Сцель вставил в аппарат сверло, включил его, проверяя, выключил, убедившись, что дрель работает. Он наклонился к черному чемоданчику и достал нечто напоминающее большой гвоздь. Вставил гвоздь в дрель, щелкнул застежкой и позвал Карла.

– Держи голову, – негромко приказал Сцель, когда Карл вошел в комнату и закрыл за собой дверь. – Очень крепко. На этот раз, Карл, она должна быть совершенно неподвижна. Никаких движений, понял?

Карл сжал голову Бэйба ладонями и напряг свои мощные мышцы. Бэйб был беспомощен. Его сознание теперь контролировалось не им. Он мог только смотреть на дрель.

Сцель обратил внимание на его завороженный взгляд.

– Портативная дрель, продается в любом приличном магазине инструментов, и обыкновенный бриллиант, совершенно заурядный стоматологический инструмент. Вся прелесть заключается как раз в этой легкодоступности. Там, в лагере, я пытался внедрить идею, но Менгеле был так одержим своей мыслью выведения голубоглазой расы, что пропускал мимо ушей все прочее. Я ведь уже говорил, что он был безумен, чего еще от таких ожидать? Но, видите ли, пойманный шпион всегда считался ценным лишь в том случае, если он говорил правду, и вы знаете, что всегда применялись пытки, но они были недостаточно эффективны. Человек чувствует себя прекрасно, потом он в агонии, а если мучители останавливаются – боль проходит. Все было бы очень просто, если бы Менгеле послушал меня. Видите ли, каждый в состоянии сделать вам то же самое, что собираюсь сделать я. Достаточно будет нескольких дней тренировки. Если бы Менгеле слушал меня, то не было бы пленных, способных что-то скрывать от нас, потому что здоровый, нетронутый нерв гораздо чувствительней того, который я обнажил в вашем зубе, тот нерв уже отмирал, когда я добрался до него.

– Вы собираетесь резать нерв?

– Да, живой нерв, здоровый. Я всего лишь просверлю здоровый зуб и достану пульпу.

Пульпа. Бэйб отметил это слово.

– Внутренняя ткань зуба, – пояснил Сцель. – У такого молодого человека, как вы, пульпу достать легко. Уйдет не больше минуты. Сверлить здоровый зуб – это не так уж и страшно, разве что сверло будет сильно нагреваться. Это, конечно, неприятно, но пока сверло не дойдет до пульпы, боль еще будет терпимой. Пульпа там, где нервы. Это сеть кровеносных сосудов и нервных волокон, артерий, вен и лимфатической ткани. Не бойтесь, крови почти не будет.

Сцель принялся сверлить Бэйбу верхний левый резец.

Бэйб терпел.

Сцель сверлил.

Вот уже сверло начало греться.

Разогрелось еще сильнее.

Бэйб сдерживал крик: он не хотел доставлять удовольствие Сцелю.

Сцель не отступал.

Бэйб закричал.

– Я говорил вам, что нагрев сверла причинит некоторое неудобство, – объяснил Сцель. – Еще несколько секунд, и мы выйдем на пульпу.

– Я не знаю, что вы хотите! Господи, разве стал бы я скрывать, если бы знал?

– Ваш брат был очень сильный человек. Сила – наследуемое качество. Извините, но боюсь, что мы не узнаем степень вашей осведомленности, пока хорошенько не просверлим пульпу. Тогда вы все скажете.

– Я уже сказал все.

– Может быть. – Сцель снова принялся сверлить.

Бэйб уже приготовился закричать, но на этот раз было не так больно; нагрев не достиг точки, когда терпеть невозможно, к тому же Сцель выключил дрель.

– Мы подошли к границе пульпы, – объявил он. – Вы сказали, что не любите сюрпризы, так что я сначала все вам объяснил. Сейчас вы узнаете, насколько я был прав, говоря, что нерв в пораженном зубе менее чувствителен, чем живой.

И Сцель стал сверлить пульпу.

Бэйб заплакал. Он ничего не мог поделать с собой. От боли слезы сами катились из глаз, а Сцель, казалось, и не удивился, только кивнул.

Бэйб был в полубессознательном состоянии, когда Сцель остановился.

– Хочешь взглянуть на нерв? – спросил он Карла. – Ничего, ему надо передохнуть, отпусти его голову.

Карл убрал руки, голова бессильно свесилась. Сцель раскрыл Бэйбу рот.

– Вот это красное – это нерв. А ты не знал?

Карл отрицательно покачал головой.

Без сверла боль была значительно меньше. Надо скрыть это от Сцеля.

Но Сцель все прекрасно понимал. Через минуту он сказал:

– Ладно, поехали дальше.

И опять Карл зафиксировал голову, и опять Сцель сверлил, и опять Бэйб плакал.

– Как... как... вы... можете делать такое?..

– Как? Дать вам ответ одного старого еврея? Мудрый старик. Он сказал: «Мы для них не такие, как все». Вы для меня не совсем человек.

После третьего подхода Сцеля Бэйб попросил:

– Убейте меня...

– Еврей не может умереть по собственному желанию, он умрет, когда этого захотим мы, – ответил Сцель и продолжил пытку.

После седьмого подхода Сцель позвал Джанеуэя и Эрхарда.

– Он не знает ничего, если бы знал, сказал бы обязательно, зря только время тратили, избавьтесь от него.

Бэйб, еле живой, почти без сознания, лежал в кресле.

– Убить его, да? – спросил Карл для уверенности.

– Как прикажете это сделать? – спросил Эрхард.

– Сделайте хоть раз что-то без меня! – раздраженно бросил Сцель.

(обратно)

24

Не успел Сцель захлопнуть за собой дверь, как они начали препираться.

– Развяжите его, – сказал Джанеуэй.

Эрхард, хромая, подошел к креслу и принялся за дело, но Карл не пошевелился. Он зло посмотрел на Джанеуэя.

– Я уже говорил тебе и в третий раз повторять не буду: попридержи свои приказы.

Джанеуэй ответил Карлу таким же взглядом.

– Поднимай его, и нечего таращиться на меня.

– Да перестаньте же, – сказал Эрхард, снимая последние веревки. – Карл, ты самый сильный, ты и бери мальчишку, для тебя-то это пара пустяков.

Карл любил, когда хвалили его за силу, он схватил руку Бэйба, обвил ею свою толстую шею, вытащил мальчишку из кресла. Тот не шевелился.

– Сам иди! – велел Карл, и Бэйб попытался переставить ноги.

Эрхард похромал по коридору и открыл дверь, которая вела к ступенькам. Когда Бэйба довели до них, он уже мог идти сам, но ступеньки оказались для него слишком трудным препятствием. Он споткнулся и упал бы, если бы Карл не подхватил его.

Наконец все четверо оказались на улице.

– Давайте поедем на моей машине, – сказал Эрхард и захромал впереди. Он это любит, отметил про себя Джанеуэй, вести за собой. Куда бы они ни шли, Эрхард всегда шел первым. «Пошли, пошли», – приговаривал он всегда, и Джанеуэй никогда не возражал: пусть Эрхард хоть чуточку покомандует, никому от этого вреда не будет.

А Карл был совсем другой; там, в вагончике, замечание Эрхарда о силе Карла уязвило Джанеуэя. Даже в простом поднятии тяжестей Карл не победил бы его. В темной аллее против Джанеуэя Карл не продержался бы и полминуты. Ну, может, и продержался бы секунд пятьдесят, не больше. Почему он терпеть не может Карла? Наверное, просто считает его низшей формой жизни...

Они завернули за угол и перешли на неосвещенную сторону улицы.

– Пошли, пошли, – позвал Эрхард.

– Господи, ты что, в Дженерси машину оставил? – спросил Джанеуэй, злясь, что пришлось идти так далеко. Конечно, эти два урода смогли бы прикончить мальчишку и сами. Сцель, наверное, взбесился от того, что его метод не сработал, иначе он бы не стал унижать Джанеуэя таким пустяковым заданием.

– Осталось совсем немного, пошли-пошли.

– Теперь ты бери его, твоя очередь, – сказал Карл. Джанеуэй проигнорировал его приказ. Карл пробормотал «педераст» по-немецки. Джанеуэй сделал вид, что не слышал. Раздражение Карла росло, он толкнул Бэйба.

– Иди сам.

Бэйб споткнулся, сделал несколько шажков, пошатываясь, пошел сам.

– Вот и пришли, – сказал Эрхард. – Машина – старый «форд». – Достав из кармана связку ключей, он принялся искать ключ от машины.

– Ты запер эту штуковину? – недовольно спросил Джанеуэй.

– Здесь ужасное место, – пытался объяснить Эрхард, – воруют все подряд. А машина эта замечательная, никаких поломок вот уже двенадцать лет.

– Если она такая замечательная, почему ты до сих пор не можешь ее открыть?

Напрасно. Невозможно вывести из себя такого кретина, как Эрхард. Зато Карла легко завести, пожалуйста, вот он стоит тупо у капота машины, на котором растянулся Бэйб.

– Сейчас открою, – Эрхард лихорадочно тыкал ключом в замок дверцы.

– Не нажимай, – посоветовал Карл, – помнишь, ты нажал на ключ чемодана и сломал.

– Никто и не нажимает, – огрызнулся Эрхард. – Черт возьми, никак!

Джанеуэй раздраженно двинулся к нему.

– Дай мне, я мигом открою.

– Ты не знаешь этой машины, – возразил Карл. – Я ездил на ней, я знаю, как ее открыть. – Он выхватил у Эрхарда ключи.

А в это время Бэйб скатился по капоту и, шатаясь, пошел прочь. Джанеуэй зло бросил Карлу:

– Тебя оставили с мальчишкой, иди за ним.

Карл покачал головой:

– Я занимаюсь ключами, а от тебя приказов не принимаю.

Тогда Эрхард сказал:

– Ладно, занимайся, только открой дверь. – Он похромал за Бэйбом.

Обойденный на прямой хромым, подумал Бэйб, шатаясь как пьяный на темной улице. Вот это финиш, достойный марафонца. Да, прекрасная эпитафия: «Здесь лежит Томас Бэйбингтон Леви, пойманный калекой».

Естественно, у Эрхарда не осталось бы ни шанса, будь Леви в форме, но он давно не спал... А то, что сделал ему Сцель... Бэйб неуверенно продвигался вперед, боль не покидала его: каждый раз, когда он пытался глубже вздохнуть, ночной воздух проникал в отверстия в зубах и терзал оголенные нервы. Тротуар из острого щебня был невыносим для босых ног. Бэйб, все еще в пижаме, действительно беспомощный гусь, как его называла шайка с крыльца. Он брел вперед, настигаемый калекой; в ногу что-то вонзилось и причинило такую боль, что даже забылась боль оголенных нервов. Бэйб надеялся, что это не стекло, а острый камешек, который хоть и помучает, но не раскроит ногу. Попробуй догнать меня, стиснул он зубы, не догнать калеке марафонца, хотя какой я марафонец, какой марафонец будет бегать босиком?

Бикила!

Абебе Бикила, великий эфиопский бегун, который выступал на Олимпиаде в Японии. Фаворитами были русские с их врачами, с их помощью и диетами, да и немцы были хороши, никто и внимания не обратил на черного бегуна. Те же, кто обратил, смеялись, потому что он не только был один, но еще и без обуви. Он собирался пробежать эти чертовы 26 миль и 385 ярдов босиком, босиком в XX веке, подумать только. Забег начался, и русские были хороши, но и немцы не лыком шиты. Где-то через десять миль немцы решили рвануть вперед, но русские были не просто крутыми парнями, они были очень крутыми, и немцы отстали. Русские остались одни, им нужно было только отрежиссировать, кто придет первым, кто вторым. В этом деле русские большие мастера: ты вкладываешь в дело годы и получаешьпобеду, и если даже молодой спортсмен сильнее, то его время еще придет. Вдруг лидер русских услышал оживление зрителей, не очень громкое, потому что на марафонском забеге большие толпы не собираются, на старте – да, на финише – да, но на дистанции болельщиков мало, смотрят, как эти дурни бегуны потеют, потому что только дурни могут так мучить свое тело. И вот на пятнадцатой миле третий русский вдруг почувствовал: что-то неладное творится за спиной. Он обернулся – их нагоняет этот худой черный парень без обуви. Третий русский увеличивает скорость, все трое русских устраивают что-то вроде совещания на бегу, увеличивают скорость, бегут вразнобой, они это умеют, они всему научены, они бегали так, как надо, и ели то, что надо, врачи делали им то, что надо, и если им надо было задавить тебя, то они давили, но на двадцатой миле босоногий обошел третьего русского и перед ним остались только двое, русским надо было что-то делать, и они припустили вовсю. Оставалось еще шесть миль, они включили все резервы, и кто бы там за ними ни бежал, он должен был отстать или сжечь себя, так и случилось со всеми бегунами, кроме чернокожего, у которого не было даже обуви. То, что сделал он, когда русские припустили вовсю, не делал еще никто до него – он припустил еще быстрее, а русские, можно сказать, просто стояли на месте, они даже не были улитками, потому что этот босой парень, над которым все они смеялись два часа назад, неудержимо летел вперед. Когда он вбежал на финишный круг стадиона, толпа начала визжать так, как не визжала на марафоне со времен Нурми, и теперь на пантеоне было двое, две легенды, Нурми и босоногий гений из Эфиопии, великий Бикила и... и... А вот вам, подумал Бэйб, не поймает меня калека. Ну и что из того, что ногам больно и зуб горит? Если ты настоящий марафонец, ты сделаешь то, что требуется.

Ценой огромных усилий Бэйб чуть-чуть увеличил скорость.

За спиной Эрхард закричал:

– Я не могу догнать его!

Джанеуэй оторвался от машины: мальчишка бежал уже к реке.

– Ты, – закричал он Карлу, – бросай эти идиотские ключи и беги за ним!

Слова Джанеуэя эхом разнеслись по ночной улице, и Бэйб понял, что теперь за ним погонится великан Карл. Карл, конечно, силен, как были сильны русские, но Бикила одолел русских, и Бэйб знал, что если только зуб перестанет терзать его, он легко убежит от Карла, вся сила Карла – в руках, и плечи широкие, и грудная клетка, – но не в ногах, тут он слаб, и затяжной забег не выдержит. Бэйб притронулся к подбородку: если защитить открытые нервы от холодного ночного воздуха, то боль уменьшится...

...не годится...

...Бэйб тут же потерял равновесие. Он добивался устойчивости во время бега многолетними тренировками. Основа бега в том, чтобы найти динамичное равновесие, не уставать, научиться оберегать тело от усталости, используя равномерно все мышцы, а положение рук – ключ к верному равновесию; когда он поднес руку ко рту, равновесие полетело к черту, другой руке нечего стало уравновешивать, нечем поддерживать нужный ритм, и Бэйб уже слышал тяжелый настигающий топот Карла.

Карл нагонял его.

Забудь про зуб, подумал Бэйб и прикрыл его языком, уняв немного боль. Мерно заработав руками, Бэйб оторвался от Карла.

Он еще чуть-чуть прибавил скорость, и топот Карла стал отдаленнее.

– На помощь! – закричал Карл, задыхаясь.

– Дерьмо собачье, – выругался Джанеуэй и побежал.

А бегать он умел.

Бэйб понял, что самое главное только начинается. Конечно, у него есть преимущество, но сможет ли он удержать его?

Впереди был Гудзон, Бэйб остановился на углу и стал соображать, куда бежать дальше: вниз по течению, к центру города, или вверх? Где спасение?

Бэйб решил бежать вверх по течению, в жилые кварталы, там находился въезд на Уэст-сайд-хайвэй, а это крутой подъем, холм, Бэйб хорошо брал подъемы, и если только Джанеуэй не догонит его до подъема, то Бэйб сможет оторваться. В колледже Бэйб очень хорошо бегал кроссы, особенно с подъемами. На ровном месте особых результатов не было, скорость Бэйба была невелика, но многие обычно ударяются в панику, только завидев подъем.

Но не Бэйб.

Джанеуэй уже сильно сократил разрыв. Бэйб оглянулся: Карл успел обогнать Эрхарда, но Джанеуэй обогнал их обоих, так они втроем и бежали, триединая угроза.

Джанеуэй уже наступал ему на пятки. Он бежал быстрее Бэйба, но сможет ли Джанеуэй продержаться на большой дистанции? Вытерпит ли, когда его легкие начнут гореть огнем? Не похож он на марафонца, похож на спринтера, который обставит тебя на какое-то время, но если ты его протянешь за собой, пока не появится боль, ты «сделал» его.

До начала подъема оставалось около квартала. Джанеуэй был позади примерно в половине этого расстояния, и тут Бэйб увидел, как на него смотрит великий Нурми и укоризненно качает головой. Но это было несправедливо, нельзя судить о Бэйбе по его сегодняшним результатам. Когда он в форме, он побежит с кем угодно... И Бикила бежал босиком рядом с Нурми, и он тоже качал головой и смеялся, а это уже совсем было несправедливо. Кому, как не Бикиле, знать, что такое унижение, над ним ведь самим смеялись в Токио, и он всем им показал. Ну ладно, черт, смейся, думал Бэйб, смейся, я покажу тебе. И Бэйб увеличил скорость насколько мог, а потом еще чуть-чуть...

Но не смог оторваться от Джанеуэя.

Где он там? Восемьдесят футов? Шестьдесят? До подъема еще далеко. Он слишком быстр для меня, не смогу я с ним справиться... И тут Бикила поравнялся с Бэйбом и подбодрил: «Конечно, сможешь». А Бэйб ответил: «Не надо было тебе смеяться надо мной». Бикила, помолчав, сказал: «Никогда я бы не стал смеяться над марафонцем, я смеялся над ними, они думают, что могут одолеть нас. Спринтом нас не возьмешь».

Услышав это, Бэйб почувствовал себя сразу лучше, но не настолько, чтобы не дать приблизиться Джанеуэю. И вот наступил переломный момент для сердца, обычно Бэйб легко переносил его, но не теперь, не с такой болью. Бэйб изо всех сил старался держать Джанеуэя на прежнем расстоянии от себя. Тут Нурми поравнялся с Бэйбом, они с Бикилой бежали по обе стороны от него, и Нурми сказал: «Однажды в Финляндии на забеге я сломал ногу, но не сдался, хотя чуть не умер от боли. Никто не знает, что у тебя на сердце, только ты сам: сердце и голова – вот чем мы сражаемся со Временем». И Бэйб ответил: «Я не могу думать, от воздуха адская боль, не знаю, что делать». А Нурми сказал: «Ну-ка сбавь скорость, оставь ритм». Бэйб замедлил бег, а потом Нурми подтолкнул его в бок: «Пошел!» И Бэйб рванул как мог, а Бикила сказал: «Мозг не знает, что ты делаешь, у спринтеров нет мозгов; Бог дал им скорость, но думать они не умеют; как только ты заставишь мозги думать – им крышка». Может быть, это и было правдой: наконец-то шаги Джанеуэя стали отдаляться. И Бэйб сказал: «Я победил его, победил». Но Нурми возразил: «Еще нет, он сейчас попробует сделать спурт, он выложится весь, до конца». А Бикила добавил: «Если ты не дашь ему догнать себя сейчас, то ему конец, но тут мы не можем помочь тебе, ты должен сделать это сам». Бэйб спросил: «Но вы хотя бы будете рядом?» Бикила улыбнулся: «Конечно, ведь мы, марафонцы, знаем, что такое боль». Нурми подсказал: «Он приближается!»

Джанеуэй приближался, и Бэйб сказал: «Простите, ради Бога, оставьте меня, я больше не могу». И тут Бикила прокричал ему: «Он уже шатается. Держись, держись!» Но Бэйб простонал: «Очень больно, у меня все горит внутри». Это рассердило Нурми: «Конечно, у тебя все горит внутри, так и должно быть, а ты держись, ты пройди через болевой барьер, я это делал, вот потому я – величайший бегун». Бэйб сказал:

«Я бы победил тебя, честное слово; если бы у меня был шанс пожить еще, я бы непременно перегнал тебя...»

...И тут Джанеуэй настиг Бэйба.

Последним отчаянным рывком в самом начале подъема он бросился вперед и, упав, задел ногу Бэйба. Однако этого хватило, чтобы Бэйб покатился по тротуару.

«Вставай, старик! – закричал Бикила. – Вставай, да побыстрее, он спринтер и на большее не способен, ему конец, ты сделал его, ему тебя не поймать, если только ты опять побежишь».

А Бэйб стоял на четвереньках.

Нурми говорил: «Я-то думал, что ты хорош на подъемах: ну что ж, вот перед тобой подъем, беги, или тебе нравится стоять тут и слушать его дыхание?..»

...И правда, Джанеуэй тяжело дышал, шумно втягивая в легкие ночной воздух и пытаясь встать на ноги.

Бэйб, качаясь, поднялся. Лодыжка горела огнем, лицо было все расцарапано об асфальт, но Бэйб знал, что такое побежденный бегун, и сейчас перед его глазами был побежденный, загнанный, с сорванным дыханием бегун. Подъем крут, Бэйб забегал на холмы раза в два круче. За его спиной Джанеуэй закричал:

– Машину! Заводите машину!

Но к тому времени Бэйб уже пробежал половину крутого склона и наращивал скорость – факт, который с удовлетворением отметили Нурми и Бикила. Это и Бэйба окрылило, я – марафонец, радовался он, настоящий бегун, и со мной лучше не связываться.

Господи, вдруг подумал Бэйб, да они же догонят меня на автомобиле. Они взлетят по склону на скорости девяносто миль в час, и какого черта мне останется делать?

Бэйб бежал по правой обочине Уэст-сайд-хайвэя в сторону жилых кварталов, пытаясь придумать, как ускользнуть от преследователей. На машине они достанут меня. Сделай что-нибудь, сделай!

И в конце концов то, что сделал Бэйб, оказалось почти гениальным.

Не столь гениальным, как плоды размышлений Эйнштейна, сэра Исаака Ньютона, Оруэлла, но все же, если учесть, в каких условиях мыслил Бэйб, он не уступил ни в чем вышеназванным господам.

А сделал он вот что: просто пересек висящий над землей хайвэй, перешагнул через футовый разделительный барьер и побежал в другую сторону – в деловую часть города.

Он забежал на хайвэй на 57-й улице, а первый съезд к деловой части был на 56-й улице, очень близко и удобно, удобнее и не придумаешь.

Через три минуты Джанеуэй и остальные въехали на хайвэй и направились в сторону жилых кварталов. Бэйб следил за ними со съезда на 56-й, спрятавшись в глубокой тени.

Бэйб прикинул, что первым съездом с хайвэя, где они смогут развернуться, будут 72-я или 79-я улицы.

Съезд был на 72-й улице, но к тому времени, когда они проезжали 66-ю улицу, Джанеуэй понял, что сделал Бэйб. Ему не оставалось ничего, как ругаться до тех пор, пока они не доехали до 7-й улицы. Там они свернули с хайвэя, ведущего из центра, сделали несколько крутых поворотов и снова заехали на тот же хайвэй, но уже с другой стороны, направляясь к центру. Они мчались по нему, пока не доехали до съезда на 56-й улице, на которую, по их предположению, свернул Бэйб. Они свернули туда же.

Но к тому времени Бэйб был уже вне опасности. Пот лил по нему ручьем, зуб болел, лодыжка саднила, но он победил.

Он был достойным братом своего брата.

(обратно)

25

После седьмого гудка она взяла трубку.

– Да?

– Эльза...

– Кто это?

– Слушай...

– Том?..

– Да, выслушай меня, я очень спешу...

– С тобой все в порядке? Скажи мне хотя бы...

– Да, все в порядке, я понимаю, что еще нет и пяти и я разбудил тебя, но тебе придется сделать кое-что для меня. Эльза, ты нужна мне, больше у меня никого нет.

– Да, конечно.

– Найди машину.

– Ты имеешь в виду автомобиль? Ехать куда-то?

– Эльза, да проснись ты, пожалуйста! Да, автомобиль, да ехать. Куда – пока не знаю. Но мне надо выиграть немного времени, мне надо обдумать кое-что, мне туго, я попал в беду и хочу побыть где-нибудь, где мне будет спокойно.

– Хорошо. А как я найду тебя?

Бэйб посмотрел в дальний конец комнаты. Появился Бизенталь в просторном халате, он держал поднос с двумя дымящимися чашками кофе.

– Есть такая круглосуточная аптека «Кауфманз» на перекрестке Лексингтона и Сорок девятой. Сейчас еще темно, так что держи дверцы машины на запоре, не хватало еще, чтобы кто-нибудь на тебя напал. В шесть часов. В запасе час. Все ясно?

– "Кауфманз". Лекс и Сорок девятая. Шесть часов. Ты любишь меня?

– Что? – Бизенталь стоял рядом и смотрел на него.

– Когда я приходила к тебе в прошлый раз, ты сказал, что не любишь. Ну и как? Если любишь, говори, я пойду искать машину.

– Я люблю, люблю тебя. Пока. – Бэйб повесил трубку. – Прошу прощения за эти сантименты, – сказал он, подошел к Бизенталю и взял с подноса кофе.

Бизенталь сел на диван с чашкой кофе.

– Человек моего положения нечасто сталкивается с проявлением чужих сантиментов, так что в небольших дозах я считаю их вполне приемлемыми, можешь не смущаться.

– Папа?

Бэйб повернулся.

Очаровательная принцесса стояла в дверях, изящная, в халате, с большими глазами, смугловатой кожей и длинными черными волосами.

– Все в порядке?

– Ты хочешь спросить, не грозит ли мне опасность? Не думаю, что Том собирается напасть на меня. – Бизенталь встал, коротко представил их друг другу. – Моя дочь Мелисса – Том Леви.

– Отец говорил о вас, – сказала Мелисса. – Извините. – Она ушла.

– Она умница, учится в Барнарде. Хочет стать археологом. В Брин Мор мечтала поехать, но я не допустил этого: пусть займется чем-нибудь другим, а не копается в костях.

Леви не слушал. Все менялось слишком быстро. Когда-то он разразился бы цветистым приветствием такой девушке, а теперь и кивнуть не удосужился. Когда-то он задохнулся бы от восторга: ну как же, Бизенталь говорил о нем в своей семье! Теперь же он лишь потянулся к своей чашке и отпил кофе – горячая жидкость заполнила отверстия в зубах, ударила по оголенным нервам, Бэйб вскрикнул, дернулся, но все-таки поставил чашку на поднос, не пролив кофе. Закрыл зуб языком, пытаясь унять боль.

– Извините, – наконец пробормотал он.

– Так ты не скажешь мне, чем я могу тебе помочь? У тебя ведь какие-то неприятности...

– А я не говорил, что у меня неприятности, вообще ни про какие неприятности я не говорил.

Бизенталь поставил чашку на столик и принялся расхаживать по комнате.

– Ну полноте, сэр, мы с вами не маленькие, все понимаем, поэтому я склонен думать, что ты сделаешь мне такую милость и расскажешь о своей беде, коли уж разбудил в пять утра. Сам подумай: меня будит жена, ее разбудил ночной сторож, которого, надо полагать, ты стуком в дверь выдернул из сна. Что просят передать? Какой-то паренек, одетый только в пижаму, не может заплатить за такси – не окажу ли я содействие? Я интересуюсь, какое имя у этого лунатика, нахожу, что это мой студент, а также сын очень близкого друга. И вот, поставленный перед таким фактом, я иду вниз, плачу таксисту, мы поднимаемся ко мне, я интересуюсь, что же в конце концов произошло, а ты отвечаешь: ничего, можно воспользоваться вашим телефоном? Пожалуйста. Заметь, Леви, я всегда отдаю должное там, где следует, ты не забыл сказать «пожалуйста».

– Извините, сэр, я сюда пришел с определенной целью, но рассказывать о своем положении не входило в мои планы. Не входило в мои планы и брать деньги у вас, но мне надо было расплатиться с парнем: он полусонный курсировал по Двадцать второй авеню у доков, и если бы я не выбежал перед его машиной на дорогу, он ни за что бы не остановился. Не знаю, верит ли он в привидения, но меня принял за одно из них и все время повторял: «Да, сэр, да, сэр», выслушал ваш адрес и мигом привез сюда. По некоторым причинам я смог приехать только к вам, но это просто здорово, как вы ко мне отнеслись, большое вам спасибо.

– Что еще я могу сделать для тебя?

– Одолжите немного денег – долларов двадцать, если можно.

– Бумажник у меня еще при себе. – Бизенталь достал из кармана халата бумажник и протянул Леви двадцатку. Тот кивнул благодарно.

– Теперь все? – спросил профессор.

– Нет. Мне бы не помешал какой-нибудь старый плащ: я чувствую себя просто идиотом, шатаясь в этой пижаме.

– В шкафу фойе висит плащ, заберешь, когда будешь уходить. Теперь все?

– Да, сэр.

– Ну ладно, а теперь говори, зачем пришел сюда?

– Зачем я пришел сюда? – мягко повторил Леви и пожал плечами.

– Представь себе, что это твой устный экзамен, – сказал Бизенталь, – представь, что нужно рассказать что-то из истории.

– Хорошо, сэр. – Леви встал, подошел к окну, взглянул на Риверсайд-парк. – У вас отсюда великолепный вид.

– Особенно после восхода солнца, – ответил Бизенталь.

Леви рывком повернулся к нему.

– Я действительно способный, профессор, может, у вас не будет возможности проверить это, и я знаю, что выгляжу сейчас идиотом, но верьте мне, у вас еще не было такого ученика, как я, особенно в том, что касается книг... То, что я скажу, покажется вам бессмысленным, но когда чувствуешь, что у тебя есть кое-какие мозги, очень раздражает, если не можешь выстроить простую логическую цепь. До смерти отца я был в семье дурачком. Мне было только десять, но я чувствовал: все мои учителя знают, что мне очень далеко до Дока...

– Дока?

– Генри Дэвид – мой брат, первые три года в Йеле он учился лучше всех на курсе, ни у кого не было в семестре столько отличных оценок, сколько у него. Док был очень умный, он хотел стать важным, великим юристом-адвокатом, эдаким защитником униженных, чтобы поражать тиранов. Доку было двадцать, когда умер отец. В его выпускной год у него все пошло прахом: это ведь дерьмово, если твой отец вдруг убивает себя. Как-то незаметно я стал защитником обиженных, а он – денежным мешком. Мы по-разному реагировали на одно и то же событие – на выстрел. А этот тип, который знал Дока, сказал мне сегодня: «Твой отец ведь был виновен». Тогда я ему выдал все. Сполна, можете мне поверить. Но теперь понимаю, что это так сказал Док: видимо, так считал и сам Док. Из-за этого он и пошел своей дорогой, а я своей... Теперь мне надо, чтобы вы мне сказали: мой старик, он был виновен?

Бизенталь закрыл глаза.

– Вина все еще живет. Знаешь, экологи говорят, что пластмасса разлагается полностью только через тысячи лет. Так вот, я считаю это пустяком по сравнению с виной. Она передается через поколения, как неистребимый ген. Но это не ответ на твой вопрос. Ты хочешь знать, был ли твой отец, вышеупомянутый Г. В. Леви, комми-красно-радикально-мерзко-большевиком-бомбометателем? Он был совершенным простаком, вот и все, умнее, чем позволено быть человеку; он казался нетерпимым и был нетерпимым, он так и не научился терпеть дураков, он хотел всех взять под крыло, и никто не понимал, что он просто таким образом прикрывает свою беззащитность. Он возглавлял исторический факультет в университете, и его приглашала в Вашингтон оппозиционная партия, и имя у него было забавное, и был он евреем. Как там об этом сказал Ките: он вообще-то имел в виду Кортеса, когда тот в первый раз увидел Тихий океан. Твой отец был невиновен в том, что ему вменяли, в такой же степени, в какой Кортес – в существовании Тихого океана до того, как он открыл его. Этого достаточно?

Бэйб кивнул и пошел в фойе искать плащ. Тот был маловат, но не настолько, чтобы от Бэйба стали шарахаться прохожие.

Бизенталь поплелся за ним.

– Пожалуйста, позволь мне помочь тебе.

– Вы ведь уже помогли.

– Тогда позвони в полицию. Если не хочешь, давай я позвоню.

– Полиция?.. – Бэйб зажмурил глаза. – Зачем я буду звонить в полицию? Какая польза мне от этого? – Он застегнул плащ. – Мне не надо правосудия, пошли они все; правосудие – это уже пройденный этап, остается только кровь...

* * *

* * *

* * *

Около дома Бизенталя Бэйб поймал такси, доехал до угла Амстердам и 96-й улицы. Скрываясь в глубокой тени, пошел к 95-й улице. Там было темно, до самого Колумбуса, слишком много подростков в округе, и уличные фонари долго не жили. Бэйб осторожно подбирался к своему дому. Как только он забывал прикрывать свой зуб, ночной воздух ножом резал по нервам, и Бэйб чуть не вскрикивал. Но он терпел и неслышно пробирался вперед. Непременно надо было попасть домой, хотя бы на минуту, все зависело от этого, но слишком уж очевидна была монументальная глупость этого поступка. Нью-Йорк – огромный город, здесь уйма мест, где можно скрыться, а единственное место, на которое выйдет Джанеуэй, – это его квартира. Так что, если Джанеуэй и поджидает его где-нибудь, так это в квартире, надеясь, что Бэйб по глупости вернется туда, но бывают такие случаи, когда риск необходим, насколько глупым бы он ни был. А-а, ч-ч-черт!..

Невдалеке от его дома у тротуара припаркован автомобиль. Пустой? А может, в нем пьяный испанец, который так и не смог доехать до постели и вырубился прямо за рулем?

Ради Бога, пусть пьяный испанец, думал Бэйб, осторожно приближаясь. Он никогда бы не поверил, что умеет двигаться совершенно бесшумно, но трудно наделать много шума, если идешь босиком. Он крался по 95-й улице.

Бэйб прижался к зданию, пытаясь разглядеть, есть ли кто-нибудь в машине. Да, внутри кто-то сидел. И этот кто-то не вырубился – он сидел прямо. Кто-то крупный. Такого же роста, как Карл.

А если это Карл, то он не один. Джанеуэй не позволит, чтобы дело такой важности было поручено одному Карлу, значит, Эрхард тоже где-то здесь. Сквозь остро вспыхнувшую боль Бэйб будто услышал раздраженный окрик Сцеля: «Сделайте хоть раз что-то без меня!»

Так что и Джанеуэй, видимо, здесь, все трое притаились в разных местах в темноте и ждут.

Бэйб крался вперед. Еще чуть-чуть. Еще чуть-чуть.

Он остановился, дальше идти уже не смел; выждал, пока глаза привыкнут к освещению; в Нью-Йорке тысячи здоровяков, кабанов типа Карла, бродят, рычат друг другу «привет», пробираясь сквозь толпы простых смертных каждое утро в подземке.

Так что это не Карл. Слишком мала вероятность.

Бэйб напряженно всматривался. Он замер и сосредоточил все внимание на автомобиле.

В нем сидел Карл.

Ждал.

Не раздумывая, Бэйб двинулся к соседнему дому, бесшумно скользнул по ступенькам в подъезд и начал звонить в дверь к Мелендесам, долго и терпеливо. Сначала все было тихо, никто не отвечал, и Бэйб давил и давил на кнопку...

Наконец он услышал, как испанка визжит на него по интеркому.

– Послушайте, – прошептал Бэйб, – я не могу говорить громко, но если вы миссис Мелендес, то извините меня, пожалуйста, за беспокойство...

Визг не прекращался.

– Мне нужен ваш мальчик, ваш сын. – Испанский Бэйб знал неважно, и никогда еще он об этом так не сожалел. – Ребенок, молодой человек, ну как еще, какого же черта еще сказать: отпрыск, дитя, пострел?

Интерком выключился.

Бэйб снова нажал на кнопку звонка. Он давил и отпускал кнопку звонка Мелендесов без конца.

На этот раз дама разошлась не на шутку, голосила во всю мощь. Призывы «Поймите меня, пожалуйста» и «Ради Бога, простите, но это очень важно» не могли пробиться сквозь шумовую завесу. Пока интерком не выключился, Бэйб нажал на кнопку звонка и не отпускал ее. Вдруг он услышал голос, перекрывающий визг женщины. Крылечный атаман говорил в интерком:

– Жми-жми, щас пальцы пообрываю.

– Это я, – прошептал Бэйб, быстро убрав палец, – я, ну помнишь...

– Звякни еще раз, оторву к черту!..

– Мелендес, – сказал Бэйб громче, чем намеревался, – ты что, не узнал меня, послушай ради Бога, это я, Гусь.

– Гусь, это ты?!

– Ну да.

– Что надо?

– Поговорить.

– Валяй.

– Наедине, – сказал Бэйб.

Мелендес открыл дверь, и они встретились на площадке первого этажа, у квартиры Мелендесов.

– Что скажешь?

Бэйб сделал глубокий вдох.

– Я хочу, чтобы ты ограбил мою квартиру.

Мелендес с усмешкой взглянул на него.

– Надо прямо сейчас. Если не можешь сейчас, то не надо вообще. Чем больше наберешь своих, тем лучше. Если у кого-то из вас есть оружие, прихватите с собой.

– Ты шутишь. У кого нет оружия? А зачем?

– Это вообще-то трудновато объяснить, не вдаваясь в подробности, но меня преследует группа людей, и если я пойду домой сам, то они возьмут меня, а с вами, я думаю, они не станут связываться.

Мелендес не удержался от улыбки.

– Шикарный у тебя плащец, Гусь. Не великоват? Э-э, да это никак пижама. – Он захохотал.

– Говори «да» или «нет», дерьмо свое попридержи.

Смех оборвался.

– А мне-то какая выгода?

– У меня есть радио, и черно-белый телевизор, и тонна книг, которые у тебя охотно купят в лавке букиниста за углом или около университета, там берут по неплохой цене, и, конечно, одежда, какая понравится. И вообще мне плевать – уноси все, что унесешь, а если тебя поймают легавые, я им скажу, что сам разрешил тебе забрать все, так что и это не проблема.

– Огромное облегчение, – сказал Мелендес, – я просто рад, что с легавыми не будет проблем. А что нужно тебе?

– Ну, во-первых, мои кроссовки «Адидас», они валяются на полу...

Мелендес снова засмеялся.

Бэйб сказал, что еще нужно для него вынести из квартиры.

Мелендес долго молчал.

– Дверь, видимо, будет заперта, – сказал Бэйб, – я пытался найти отмычку...

– Двери – не проблема, – заверил Мелендес. – В чем подвох?

– В том, что это опасно.

– Это не подвох, – сказал Мелендес, – это прикол.

* * *

* * *

* * *

Карл улыбался редко. Окружающие думали, это оттого, что у него нет чувства юмора. Они ошибались, просто многие вещи не казались ему смешными. Чаще всего он ощущал беспокойство. Выглядел Карл внушительно, у него были огромные мускулистые руки, но только действия, поступки помогали ему сохранить относительно приличное состояние духа. Ему нравились небольшие задания, точнее, их нагромождения.

Это было приятно.

Сидеть и ждать – неприятно.

Карл сидел в машине, положив руки на рулевое колесо, сидел неподвижно, только взгляд переводил из зеркала заднего вида на лобовое стекло. Таково распоряжение Джанеуэя, и Карл намерен выполнить его, потому что связываться с Джанеуэем опасно: если Карл совершит ошибку, Джанеуэй донесет.

Улица скрывалась в кромешной тьме: бесполезно было что-либо разглядывать. Когда полдюжины негритосов неожиданно появились сзади, Карл удивился – насколько он вообще мог удивляться.

Нет. Не негритосы, понял он, испашки. Полдюжины или больше, наверное, семеро, одетые странно, совсем почти не одетые, все как один без носков, двигались группой за вожаком.

Хорошо бы, они шли ко мне, подумал Карл. Может, увидят человека, сидящего в машине, и попытаются ограбить. Карл взглянул на двери, убедился, что ни одна из них не заперта. У него был с собой только нож, но он сомневался, что нож ему понадобится для испашек. Схватить первого за руку, шарахнуть им по остальным и продолжать в том же духе, пока хруст ломающихся костей не обратит их в панику и бегство.

Группа остановилась перед домом этого еврея. Какое-то время Карл раздумывал, не выйти ли ему из машины. Напугать их как следует. Увидят его, такого огромного, да в темноте – сразу разбегутся.

Джанеуэй таких указаний, конечно, не давал. Он велел ждать Леви, и если тот появится, взять его. Я так и сделаю, решил Карл. А пока пусть Эрхард занимается испашками.

Эрхард со своего места в глубине подъезда увидел, как шайка остановилась у входной двери, и ему стало страшно. Будучи хромым, он неохотно вступал в драку.

Шайка тем временем уже собралась у двери подъезда. Эрхард отступил в глубь коридора в подъезде. Наверное, надо как-то предупредить Джанеуэя, но они не договорились о сигналах на такой случай. Кто мог подумать о такой ситуации? Да и пока не о чем говорить Джанеуэю. Кучка каких-то испанских подростков у подъезда, может, они живут здесь, у пуэрториканцев всегда много детей...

Один из парней взломал дверь подъезда.

Надо сказать Джанеуэю, подумал Эрхард. Но как? Чтобы сходить к нему, надо пройти к лестнице, а она начинается как раз у двери подъезда. А если они откроют дверь? Он же окажется беззащитным перед этими испанцами, они же растерзают его.

Это не мое дело, успокоил себя Эрхард. Мое дело – стоять тут тихонько и следить за пожарным ходом. Если Леви попытается проникнуть в свое жилище этим путем, вот тогда надо будет действовать, убить его, если потребуется. Эрхард стрелял плохо, к тому же пистолет производит слишком много шума, а шума он терпеть не мог. С близкого расстояния он, конечно, попадет в Леви. Если надо, еврея он всегда убьет. Это понравится Сцелю. Довольный, Сцель раздавал награды; недовольный, мог распять...

Дверь подъезда открылась.

О Господи, ужаснулся Эрхард. А если они пришли за мной? Я могу застрелить нескольких. Но не всех. А что потом остальные сделают со мной? Он боялся пуэрториканцев, когда по вечерам ехал один в подземке. Одна только мысль о них, пинающих его изувеченное тело, была мучительна для него. Джанеуэй. Джанеуэй. Это имя заполнило его сознание. Теперь это дело Джанеуэя, он-то знает, как поступить.

Шайка бесшумно пошла вверх по лестнице.

Эрхард вытер с лица неожиданно выступивший пот, прислушался к звукам шагов. Слава Богу, теперь решать и действовать не ему. Теперь это проблема Джанеуэя.

Джанеуэй стоял во мраке дальнего угла лестничной площадки, напротив двери Леви. Услышав шаги, он решил, что это полиция, но не огорчился. Леви, наверное, ведет полицию, но это не тревожило его. Во-первых, он работал в Отделе и легко мог это доказать. Во-вторых, их человека убили вчера вечером на этом самом месте, так почему бы ему не быть здесь, в засаде, выслеживая, делая все, что ему, черт возьми, положено по работе. Он хочет отомстить за смерть коллеги, и полицейские всегда поступают точно так же. А если Леви начнет предъявлять мелодраматичные обвинения – что ж, парень прошел через ад, брат умер у него на руках, кто будет утверждать, что сможет перенести такую ночь и остаться в здравом рассудке?

Шаги приближались.

Шестеро, прислушавшись, подсчитал Джанеуэй. Потом он внес поправку: семеро. И ясно, что не полицейские. Полицейские не могли бы двигаться так тихо.

Тогда кто же?

Стало как-то не по себе, но Джанеуэй соображал быстро, особенно в экстренных ситуациях, никто в Отделе не умел так быстро реагировать на изменение ситуации, как Джанеуэй.

Семеро, всего на этаж ниже него.

Поднимаются.

Все это чертовски раздражало, злость Джанеуэя была скорее от бессилия, чем от приближения опасности. В конце концов это не то положение, которое он обдумывал бы целый год. Больше негде искать этого Леви. Логика подсказывала, что он должен прийти сюда за каким-нибудь хламом. Не самое лучшее решение, но не противоречит логике. Вообще Леви сейчас в плохом состоянии – избитый и порезанный, так что от него нельзя ждать разумных решений.

Семеро... кто они, черт возьми?!

Джанеуэй от удивления открыл рот, когда они поднялись на площадку.

Семеро мальчишек?

Джанеуэй присмотрелся. Нет, не мальчишки, постарше, но маленькие, по-видимому, от четырнадцати до восемнадцати, пуэрториканцы, шайка пуэрториканцев. Какого черта им тут надо?!

Вожак как бы в ответ на его вопрос принялся взламывать дверь в квартиру Леви.

Джанеуэй стремительно шагнул к ним, надеясь ошеломить их внезапностью, припугнуть и прогнать.

– Нормально, – сказал он и достал пистолет, чтобы они могли хорошенько рассмотреть его, – а теперь пошли отсюда, быстро!

Подростки повернулись к нему, все, кроме вожака. Именно на него смотрел Джанеуэй: дави лидеров, толпа разбежится сама.

Вожак медленно повернулся к нему, оторвавшись от своей работы. Он взглянул на Джанеуэя, на его пистолет.

– Сунь его себе в зад, козел, – сказал вожак.

Джанеуэй подумал, что к таким репликам не готовят в школах оперработы. Вожак вновь принялся за работу.

Двое из взломщиков уже держали в руках оружие. Нет, не настоящее, конечно, не такое, как у Джанеуэя, но, по-видимому, сейчас им трудно что-нибудь доказать. Численное преимущество – семеро на одного – в их пользу, и они не боятся его, совсем не боятся. Тут вожак открыл дверь, и они все проскользнули в квартиру Леви.

Джанеуэй шмыгнул мимо открытой двери, вниз по лестнице. Ясно, что оставаться здесь дальше – пустая трата времени. Придется кончить Леви на озере. Не идеальная ситуация, конечно, потому что к тому времени уже рассветет, а убивать всегда легче в темноте. Но, однако ж, оставалось только это, он уже опробовал все возможное. Так что остается только озеро. Теперь дело за Эльзой привести его туда.

(обратно)

26

Бэйб в нерешительности стоял перед входом в «Кауфманз». Должно быть, теперь где-то около шести, только-только начало рассветать. Бэйб взглянул вдоль 49-й улицы, потом вдоль Лексингтон-авеню, убеждаясь, что он еще в безопасности.

Параноик!

А как еще назвать человека, который крадется по городу на рассвете в коротком плаще и кроссовках? Да никто не собирается нападать на тебя в «Кауфманзе». Это известное место, людей не похищают из круглосуточных аптек. Бэйб сделал глубокий вдох – и воздух ножом резанул по оголенному нерву. Да нет, он не параноик, просто измотался совсем. Толком и не спал с тех пор, как пришел Док, а когда это было, и было ли вообще?..

Бог ты мой, неужели только двадцать четыре часа назад его брат появился из темноты со словами: «Не убивай меня, Бэйб»? Неужто прошло только шесть часов после его смерти?

Стрелки часов в витрине «Кауфманза» показывали 5.51, самое время зайти, купить гвоздичное масло, потом ждать Эльзу. Бэйб зашел в аптеку и замер на полпути к отделу.

А что, если на гвоздичное масло потребуется рецепт?

Бэйб стоял у продуктового отдела, который простирался вдоль одной стены аптеки. Опять приступ паранойи? Да нет, что бы там ни было такое в этом гвоздичном масле, то, что так успокаивало боль, явно было наркотиком, а любой наркотик дают только по рецепту. Гвоздичное масло – неслабая штука, если оно так легко заглушает боль, тут ясно как день, что дело не с аспирином имеешь.

Надо было сообразить что-нибудь основательное, ну-ка, ну-ка... У меня же был рецепт, но я забыл его дома, в бумажнике.

Не годится. «Сходи за бумажником», – вот что скажет аптекарь.

Ладно, меня ограбили! Вот. Потрясающе! Был у меня рецепт, наркоманы напали на меня по пути сюда и отняли рецепт вместе с цветным телевизором и печатной машинкой.

Ну вот, это уже лучше. Только не надо усердствовать, забудь о телевизоре и о машинке. Тебя ограбили, и все. Черт, я и сам бы поверил такому рассказу, а ведь выдумал на ходу.

Чувствуя уверенность, Бэйб пошел к фармацевтическому отделу и был уже почти у цели, когда понял, что аптекарь не поверит ему. Бэйб приближался к прилавку и видел, что продавец поджидает его с ухмылкой, которую можно было назвать странной, а потом веселый продавец пошел ему навстречу, и Бэйб запоздало заметил, что тот хромает.

Человеком, ждавшим его за прилавком, был Эрхард.

Бэйб крутанулся, бросился было к двери, но на его пути возник Карл, вышедший из-за книжных стеллажей.

Все кончено. Все. Бэйб обмяк, прислонился к прилавку.

– Чем-то помочь? – спросил Эрхард.

Бэйб поднял глаза. Голос был не Эрхарда, потому что продавец был вовсе не Эрхардом, мало ли хромых в городе. Бэйб повернулся к книжным полкам, туда, где ему преградил путь Карл. Какой-то старый толстяк рылся в книгах. Да, крупный, но похож на Карла не больше, чем балерина Павлова на Мерилин Монро. Да, я действительно становлюсь параноиком, подумал Бэйб. Нет, не становлюсь, уже стал, приехали.

Бэйб сделал вдох, пропуская воздух через зубы, и резкая боль вернула ему ясность мышления. Боль усиливалась, и Бэйб несколько мгновений пытался привыкнуть к ней.

– Мне нужно немного гвоздичного масла.

– Гвоздичное масло, гвоздичное масло... – пробормотал продавец, – а позвольте узнать, зачем вам понадобилось это никудышное маслишко?

– Зуб, – ответил Бэйб.

– Я понимаю, что вы не собираетесь красить им свое биде, голубь вы мой, я имею в виду, что есть лекарства гораздо лучше.

– Пожалуйста, дайте мне гвоздичное масло, – сказал Бэйб. Уже было 5.56 утра.

Аптекарь захромал назад за прилавок.

– А теперь я перед вами кладу зубные капли «Красный Крест». – На прилавке появилась упаковка капель. – Гораздо лучшее средство, по мнению вашего покорного слуги.

– Пожалуйста, дайте мне гвоздичного масла, – повторил Бэйб.

– Понимаете ли, это лекарство содержит гвоздичное масло, плюс многие другие чудесные добавки, плюс ватные тампончики и зубочистки, так что вам лишь останется насадить тампончик на палочку, макнуть его в эликсир, прижать к зубу – и все, вашу боль как рукой снимет!

– Пожалуйста, дайте мне гвоздичного масла, – произнес Бэйб в отчаяньи.

– Так, значит, вы все же настаиваете на гвоздичном масле? – спросил аптекарь. – Да, некоторые люди просто помешаны на нем. – Тут аптекарь выставил на прилавок бутылочку с маслом.

Бэйб заплатил, взял бутылочку, вышел из аптеки и посмотрел по сторонам.

Эльза припарковалась на автобусной остановке через дорогу и не выключала двигатель. На ней был все тот же самый черный блестящий плащ, что и во время их знакомства.

Бэйб открыл бутылочку, капнул масла на указательный палец и принялся растирать зуб, капнул еще и снова растер. Когда действие лекарства началось, он закрыл бутылочку, засунул ее в карман и пошел к машине. Эльза заметила его, протянула через открытое окно руки. Он обнял ее, стоя снаружи, потом обежал машину, сел рядом с Эльзой, и тут они долго обнимались. Пока не засигналил подошедший сзади автобус. Эльза неохотно освободилась, положила руки на руль, машина тронулась.

– Пододвинься ближе, – сказала она, – отдыхай.

Бэйб положил голову ей на плечо и закрыл глаза.

– Устал я.

– Ничего, усталость пройдет, и, я уверена, мы будем счастливы.

– Было бы неплохо получить кусочек этого счастья прямо сейчас.

– Тебе нравится эта машина? Я чуть было не продала из-за нее свое тело.

– Очень даже милая, – сказал Бэйб, с трудом открывая глаза.

– Мой сосед сверху считает меня очень привлекательной. После твоего звонка я поднялась к нему, разбудила и попросила дать мне машину.

– И что он хотел за свое одолжение?

– Сам знаешь что. Ты мне сказал по телефону, что хочешь поехать в какое-нибудь спокойное место, где можно будет посидеть и подумать, а у этого соседа, у которого машина, у него как раз есть такое местечко, мы могли бы поехать туда, это около озера.

– Около озера?

– Да, у него маленький домик в часе езды отсюда. Там всего несколько домов и пристань и очень красиво. Он меня как-то приглашал туда на выходные, и мы жили как в вагоне метро: на озере целыми днями ревели моторные лодки с лыжниками, но то было лето. В сентябре уже пусто. На выходные, правда, приезжают несколько человек, но посреди недели, как сегодня, там никого нет. Ну что, едем?

– Да, – выдавал из себя Бэйб, сонно моргая.

– Спи, – прошептала Эльза.

Опустив голову на ее плечо, Бэйб закрыл глаза и подумал, что мог бы выбрать более подходящее время, уединенное место для скорби и траура... И тут у него ручьями потекли слезы.

Затем, так же неожиданно, как началось, все кончилось одним вдохом, как напоминание о том, что все это было. Было. Он оплакал брата.

Эльза смотрела на него почти со страхом.

– С тобой все в порядке?

Он кивнул.

– Устал я.

Она обняла Бэйба, прижала к себе.

– Скоро озеро. Там все будет чудесно...

* * *

* * *

* * *

И правда, место было чудесное. Они приехали уже после семи, и солнце высоко стояло над водой. Пока они объезжали вокруг виллы, Бэйб убедился, какое это спокойное место. Никаких признаков жизни. Только пыль клубится по дороге за ними. Бэйб опустил стекло со своей стороны. С воздухом в салон потекли звуки природы – давненько он не слышал их, уже несколько месяцев как безвылазно сидит на Манхэттене.

Эльза остановила машину в конце аллеи.

– По-моему, дом вот этот, – сказала она, выйдя из машины. – Надеюсь, что этот. Я знаю, где он хранит ключи. – Она подошла к крыльцу, наклонилась к водосточной трубе. – Половина домовладельцев прячут ключи в водосточных трубах. – Немного повозившись, она открыла дверь и зашла внутрь, быстро вышла назад. – Сыро.

– Оставь дверь открытой, пусть проветрится, – сказал Бэйб. – Давай пройдемся до озера.

Эльза кивнула, сошла с крыльца, протянула ему руку, и они зашагали к воде. Ярко светило солнце. Утренний ветерок утих. Они вышли к маленькой пристани. Бэйб показал на дом:

– Сцеля? – спросил он.

– Зельца? – переспросила она, будто не расслышала.

– Да ладно тебе. Ты с ними заодно. Не могу понять, что ты у них делаешь, но ты из их компании.

Эльза покачала головой, улыбнулась.

– Ты все делала как следует, никаких ошибок или промашек, но Джанеуэй как-то сказал: «А потом вырабатывается чутье на действие противника, чутье на образ его мышления».

И на этот раз она переспросила:

– Джанеуэй?

– Я говорю, – выкрикнул Бэйб, – о двух больших знаменитостях, о Джордже Сцеле и Элизабет Джанеуэй, так что прекрати изображать из себя дуру.

– Прости, – сказала она и крепко сжала его руку, с любовью глядя на него.

– Ты очень уставший и смешной, я беспокоюсь за тебя.

– Брат любил меня и беспокоился обо мне.

– Знаю. Ты прошел через кошмар.

– Он действительно очень любил меня. Мы заботились друг о друге, а после того, как ты сорвалась из «Лютеша», знаешь, что он сказал? Он велел мне забыть тебя, потому что меня ты не любишь, а просто используешь для чего-то. Я сказал: «Чушь, откуда тебе знать?» И он ответил, что ты слишком хороша для меня, значит, я тебе нужен для чего-то. Можешь представить, как мне было обидно. Я понимаю, что не красавец, но ты прикинь, каково тебе будет, когда человек, любящий тебя, говорит такое? Это выбило меня из колеи, я решил, что ошибался, что он не любит меня, потому что, если любишь человека, никогда не скажешь ему такое... А потом, когда он умер, когда истек кровью у меня на руках, я понял, что он был прав. И я тогда припомнил все эти странности, как ты скрыла, что ты немка, и Сцель тоже немец, и то, как вдруг встала там, в парке, перед избиением, и как сразу нашла соседа с машиной и уединенную виллу. Все это, конечно, ничего не значит, и в суде не признают уликами, но ты во всем замешана, я знаю, и Док знал, поэтому я спрашиваю тебя еще раз: это дом Сцеля или нет?

– Киноактера Джорджа Сцеля? Не думаю. Я бы обязательно об этом что-нибудь слышала.

– Что ты делала для Сцеля?

Эльза вздохнула.

– Том, это уже смешно, хватит.

– Где Джанеуэй?

Эльза горестно покачала головой.

– Так что, раньше это был дом Сцеля?

– Том, поверь мне, я не могу сказать тебе того, чего не знаю.

– Когда они приедут сюда?

Эльза пожала плечами.

– Что ты делала для Сцеля?

– Ничего.

– Во сколько они должны подъехать?

Видимо, она поняла, что это будет продолжаться до бесконечности,потому что тихо ответила:

– Скоро.

– Я так и думал, – сказал Бэйб.

Они стояли рядом на крохотной пристани, а солнце припекало все жарче, и правда была уже сказана, хотя не вся, конечно. Бэйб не мог думать ни о чем другом, как о Гэтсби, как он попал в дом к Дэйзи, перед тем как они отправились в роковое путешествие. Дэйзи тогда сказала: «О, вы кажетесь таким холодным, вы всегда такой холодный». Том не знал, что она любит Гэтсби, и его мучительный вояж из Шафтера на голубую лужайку был напрасен.

Они медленно зашагали к пустому дому с открытой дверью. Дому, полному привидений.

– Это был дом его сестры, – Эльза кивнула в сторону дома. – Когда сестра умерла, отец Сцеля сам присматривал за домом, приезжал сюда на выходные, он и озера напоминали ему родину.

– Почему они задерживаются, как ты думаешь?

Эльза пожала плечами.

– Просто проверяют, нет ли за тобой полиции.

Бэйб не мог удержаться от улыбки. Никто не мог понять, что ему требовалось только одно: заключительная встреча «друзей». Он хотел совершить свой поступок, не думая о том, чем все это закончится.

– Не будет полиции, – сказал он.

Они подошли к дому.

– Что ты делала для него?

– В основном курьерская работа. Бриллианты шли из банка в столицу, оттуда – в Шотландию, а там антиквар их продавал. Я отвозила деньги в Парагвай, там меняла валюту и отдавала деньги Кристиану.

– Хорошая, наверное, работка, не напрягаться, много путешествовать.

– Так было нужно.

– Моего брата убил Сцель?

Она ничего не ответила.

Они вошли в дом, проследовали в гостиную, выглянули в окно. Издалека донесся звук машины.

– Они? – спросил Бэйб.

– Я думаю, да.

Звук двигателя постепенно нарастал.

У Бэйба заболели зубы. Резкая, острая боль. Он пошарил в карманах плаща. В левом – коробка патронов, в правом – заряженный отцовский пистолет, а стрелок он неплохой, просто отличный стрелок. Верный Глаз с отцовским пистолетом, а как же, черт возьми! Сколько времени он угрохал на тренировки, стрелял и стрелял, надеясь отомстить за отца.

А теперь вот месть близилась: по дороге к вилле ехал Кристиан Сцель, и через некоторое время он должен умереть. Сцель убил их обоих: и Г. В., и Дока. Да, он убил Г. В., хотя их разделяли годы и континенты, но наци всегда остается наци. И это он убил Дока. Не могли же его убить эти недоумки Карл и Эрхард: Док бы справился с ними одной левой. Бэйб стоял не шевелясь, наблюдая за приближающимся автомобилем, думая, что наконец сбываются все его мечты, и вот в такой-то замечательный момент он почувствовал, что ему страшно.

Бэйб был бессилен, он разваливался, рассыпался.

Он слышал, как бешено колотится его сердце. Да, он большой мастер стрелять, он попадет в любую цель с любого расстояния, но он никогда прежде не стрелял в плоть. Неужели он опять сваляет дурака, покажет, какой он трус? Если бы он не был трусом, если бы зашел тогда в комнату с этой чертовой бумагой, Г. В. был бы жив до сих пор... Господи, Господи, Господи! Всего один только раз, не позволяй мне думать слишком много, я охочусь за зверями, дай мне тоже стать зверем, я никогда не просил такого раньше, у меня больше не будет такой возможности, только один раз, только сейчас, пожалуйста...

Зуб разболелся невыносимо. Бэйб нашарил в кармане бутылочку с гвоздичным маслом и разбил ее вдребезги о стену.

Эльза испугалась звука разбитого стекла.

– Болеутоляющее, – начал было объяснять Бэйб, но подумал: не спеши, пусть она считает тебя психом, забудь о ней, только вдыхай, вдыхай.

Он со свистом набрал воздуха, пропуская его через оголенные нервы. В комнате было слышно только его прерывистое дыхание. Бэйб вдыхал и вдыхал воздух. О, черт! Какая боль! Боже мой! Но так надо.

(обратно)

27

Автомобиль ехал на малой скорости.

Эльза пристально смотрела на испуганное лицо Бэйба.

Автомобиль остановился около машины Эльзы. Вышли Карл, Эрхард, Джанеуэй. Бэйб резко повернулся к Эльзе, схватил за плечи:

– Где Сцель? Их только трое, где он?

Эльза пожала плечами.

Бэйб смотрел на машину, моля Бога, чтобы появился Сцель, но автомобиль был пуст. И все теперь было напрасно. Сцель не приехал, но где он может быть? Не бриллианты же сейчас забирает: ни один банк в такое время еще не работает. Все равно, не получится у него забрать эти чертовы камешки. Если владелец вклада умер, то вклад опечатывается до тех пор, пока суд не разберется, что там лежит и кому что причитается. Они с Доком прошли через все это, когда умер Г. В., не могли добраться до его вклада, долгое время было запрещено трогать его, хотя трогать-то там особо было нечего.

– Может, Сцель ждет у банка? У какого банка?

– Я ничего не знаю.

Бэйб вытащил пистолет и наставил на нее.

– Я не боюсь, – сказала Эльза.

– Посмотрим, – сказал Бэйб и жестом велел выйти на крыльцо.

Она подчинилась, Бэйб пошел за ней, рука с пистолетом была уже влажной.

– Привет! – окликнул их Джанеуэй. Он стоял между Карлом и Эрхардом и улыбался ослепительнее, чем когда-либо. – Может, нам стоит зайти в дом, поговорить, – предложил Джанеуэй, а у Бэйба из головы никак не шел Гэтсби, и все вокруг казалось той вечеринкой на вилле, смех и веселье, чай с сэндвичами... пока не подошло время...

– Он вооружен, – сообщила Эльза. – У него пистолет.

– Да, сегодня без оружия никак нельзя, – сказал Джанеуэй все с той же ослепительной улыбкой.

– Ну еще скажи «дружище», ну, что же ты? – усмехнулся Бэйб.

Джанеуэй двинулся к крыльцу.

– Мой любимый роман и твой тоже «Великий Гэтсби», – сказал он. Карл и Эрхард устремились за ним.

Бэйб дал им подойти поближе, потом сказал:

– Стоять!

Джанеуэй подчинился, его спутники – тоже.

Бэйб медлил.

– Мы ожидаем дальнейших указаний. Что нам делать теперь? – Джанеуэй еще раз включил свою улыбку.

Бэйб не знал, что ему делать, он был не в своей тарелке, не знал правил игры. Можно начать стрелять, достать одного, но тогда останутся еще двое... У него была заложница, и это, наверное, хорошо, но что с ней делать? Может, попробовать ее использовать? Как? Да и клюнут ли они на это?

– Наверняка есть более полезные способы провести время, – заметил Джанеуэй.

– Мне нравится ждать, – сказал Бэйб, но это было неправдой: он терпеть не мог ждать. Однако что-то беспокоило Джанеуэя, ему не хотелось торчать тут, так что имеет смысл выждать.

– Скажи Карлу, нервничать не надо, – насмешливо произнес Бэйб. – Они будут здесь через пять минут. – И прежде чем они успели спросить, кто такие «они», Бэйб добавил: – Легавые.

Бэйб был доволен этой выдумкой. Троица боялась появления полиции, почему бы не дать ей немного поволноваться?

– Он сказал, что полиции не будет, – сообщила Эльза.

– Вполне возможно, – кивнул Бэйб.

Эрхард повернулся, чтобы взглянуть на дорогу. Карл что-то забормотал, но Джанеуэй отмахнулся от него.

– У меня нет часов, кто-нибудь знает точное время? – спросил Бэйб.

– Я не верю, что приедет полиция, – заявил Джанеуэй.

– Кое о чем мы думаем одинаково. Я тоже не верю. – Бэйб улыбнулся Джанеуэю, как он считал, ослепительно.

Это было решающее мгновение. Потому что Джанеуэй сразу предложил:

– Ну ладно, сколько? Может, обсудим условия в доме?

Джанеуэй развел руки в стороны, демонстрируя свое миролюбие. Карл и Эрхард последовали его примеру.

– Это, по идее, должно вызвать мое доверие к вам? – поинтересовался Бэйб.

– Совершенно верно.

Бэйб махнул пистолетом и попятился назад, увлекая за собой Эльзу. Он пятился до тех пор, пока не уперся спиной в угол. Первым в комнату зашел Джанеуэй со все еще разведенными руками. За ним – Карл, а Эрхард закрыл дверь.

– Ты понимаешь, конечно, – начал Джанеуэй, – что я уполномочен назвать ограниченную сумму, только Сцель может дать...

– Ну хватит, какие там условия: вам нужно было зайти в дом, чтобы легче меня прикончить, – сказал Бэйб.

– Так зачем же ты впустил нас? – спросил Джанеуэй.

– Теперь вы все у меня на убойном расстоянии. – Бэйб оттолкнул от себя Эльзу.

Джанеуэй оценивающе разглядывал его.

– Ты не годишься для этой роли, у меня на твой счет большие сомнения.

– Я всегда попадал в цель, – сказал Бэйб. С руки, сжимавшей пистолет, пот уже почти лился. Сердце снова бешено заколотилось, и Бэйб побледнел. – Да, всегда, – сказал он, но слишком громко, чтобы убедить кого-нибудь.

– Полиция не приедет, – сказал Джанеуэй, – иначе не было бы такой паники.

– Нет, приедет, – сказал Бэйб, – и я посмотрю на вас, сукиных детей, как они заберут вас всех, а потом и Сцеля, всех до единого. – Бэйб задыхался от этих слов.

Джанеуэй сделал маленький шажок в сторону.

– Ну вот мы тут и подождем, – сказал он очень мягко, – и никто не будет ничего предпринимать, не так ли, Карл? Потому что нам этого не надо, так ведь, Эрхард? Будем смотреть и ждать, и ты, Эльза, отодвинься немного, пожалуйста, а парню и вздохнуть просто негде.

Высокий, кожа да кости, Бэйб прислонился к стене. Положение, конечно, ужасное, но он еще не все потерял: у него есть пистолет, он его крепко держит; но все, кроме пистолета, ускользало из его рук. И он, и они понимали это. Немного было секретов у них друг от друга.

– Я вам скажу свои условия, – проговорил Бэйб, но не так громко, как в прошлый раз.

– Да, конечно, мы слушаем тебя. – Взгляд голубых глаз Джанеуэя полоснул по Бэйбу.

Он понимает, догадался Бэйб. Он знает разницу между выстрелом по мишени и выстрелом в человека, он знает, как разрывается плоть, как ломаются кости. Он знает, как кричат и как умирают. И он понимает, что я этого всего не знаю.

– Мое главное условие – Сцель. Он мне нужен. Скажите, когда и где он будет забирать свои бриллианты, и дайте мне час форы.

– О, мы согласны, – тут же ответил Джанеуэй. – Вполне приемлемые условия, только вот я не знаю, как насчет форы, как нам это сделать. Что, если ты уедешь в одной машине и продырявишь колеса у другой? Если так случится, мы будем отставать от тебя примерно на час, и тогда мы все будем довольны и счастливы. Как ты думаешь?

– Я думаю... – начал было Бэйб.

Вдруг Джанеуэй пронзительно крикнул: «Нет!» Карлу надоело стоять, и он решил взять Леви, тогда победа будет принадлежать ему одному, а не Джанеуэю с его разговорами, не Эрхарду с его скулежом. Карл, вытянув свои огромные лапы, несся к худощавой фигуре в углу, которая пыталась вжаться в стену. Пальцы Карла растопырились, а когда до цели оставалось с полметра, Бэйб прострелил ему глаз. Карл взвыл и, споткнувшись, врезался в стену. Бэйб перекатился сторону, потому что Джанеуэй начал доставать свое оружие. Угловатое тело Бэйба двигалось теперь с какой-то легкостью. Он это чувствовал и удивлялся, он больше не казался себе гусем, теперь он был смертельной опасностью, смерть была у него в руках, враги – вокруг него...

Эрхард повернулся в сторону двери, Бэйб выстрелил, и Эрхард закричал, как Карл, и упал. А Джанеуэй был уже в броске, пистолет, готовый к выстрелу, в руке, еще не наведенный. Что тут делать? В сердце или в руку метить или выбить пистолет, как диверсанты в фильмах?.. Из-за этой нерешительности Бэйб выстрелил не целясь и попал в живот. Этим нельзя было остановить Джанеуэя, поэтому он выстрелил еще раз, и теперь Джанеуэй упал, пистолет его заскользил по полу, но Джанеуэй был еще жив. Бэйб даже удивился, что же надо сделать, чтобы остановить его? Он выстрелил опять, когда заметил, что Эрхард шевелится. Только бы не промазать, думал Бэйб.

Эльза решила подобрать пистолет Джанеуэя, и Бэйбу пришлось ударом сбить ее с ног. Нужно было перезарядить пистолет, а времени не хватало, она опережала его, только она была девушкой, а он – марафонцем, и его ноги перенесли его к оружию быстрее. Он отбросил пистолет в сторону, потом прыгнул за ним, схватил его и направил дуло в лицо Эльзе. Палец на спусковом крючке напрягся... Она закричала:

– Нет, Господи, нет!

Бэйб бросил:

– Банк, банк Сцеля?!

Она ответила:

– Я не знаю.

Эрхард стонал и стонал, его искалеченная нога дергалась, из Джанеуэя рекой текла кровь...

Бэйб прокричал:

– Ты лживая сука, ты знаешь, ты знаешь и скажешь мне, не то я убью тебя!

– Все равно ты убьешь меня.

– Это точно, гадина, я убью тебя, но ты все же расскажешь мне...

Теперь ее лицо уже не было красивым, оно перекосилось от страха, но она сумела выдавить:

– Мэдисон... угол Мэдисон и Девяносто первой.

Для Бэйба такое известие было бы радостным, новость была просто восхитительной, но не теперь, потому что Джанеуэй не умер, он вдруг схватил Бэйба за ноги. Бэйб почувствовал, что теряет равновесие, и начал стрелять и стрелять в тело Джанеуэя. Тут он увидел, что Эрхард тоже подползает к нему... Бэйб продолжал стрелять, но все тела двигались на него, и Бэйб удивился, где же Док и Г. В. – один с окровавленным виском, другой с выпотрошенными внутренностями. Почему они тоже не тянутся к нему? Вселенная истекала кровью, вся Вселенная истекала кровью и тянула к нему руки, стаскивая его вниз...

(обратно)

28

Восхищенный и веселый, Сцель безмятежно бродил среди евреев.

Он и понятия не имел, что такое место, как бриллиантовый рынок, существует где-то в мире, но оно существовало, во всем своем этническом величии, простиралась от Пятой до Шестой авеню по Сорок седьмой улице. Сцель стоял с чемоданчиком в руке на тротуаре.

Даже банк на углу Сорок седьмой улицы и Пятой авеню был Государственным банком Израиля. Вполне логично, подумал Сцель, его поставили здесь для того, чтобы Избранный Народ мог жить тут и дальше, тратя дни свои на отчаянные торги.

А вывески, Бог ты мой, вывески! Тут тебе и Биржа Бриллиантов, и Ювелирная Биржа, и Биржа Ювелиров, и Бриллиантовый Центр, и Бриллиантовая Башня, и Бриллиантовая Галерея, и Бриллиантовая Подкова. Каждое из заведений – обыкновенный склад, заставленный крохотными прилавками, вокруг которых толпятся евреи, налетая, пытаясь надуть, перехитрить продавцов. А среди этих больших ювелирных магазинов – маленькие, но очень дорогие частные лавочки. Сцель присматривался к ним: потом нужно будет зайти потолковать, он должен кое-что узнать. Проходя мимо этих магазинчиов, Сцель заметил, что все они заперты, а чтобы войти, надо позвонить в специальный звоночек у входа – постоянное «дзинь-дзинь» было неотъемлемой частью Сорок седьмой улицы, столь же характерное, как и тонкий запах салями, молодые люди в круглых шапочках и бородатые старики.

Решив непременно вернуться сюда, Сцель вышел на Шестую авеню и взял такси, чтобы доехать до своего банка. Он знал, что банк открыт, хотя и не собирался заходить в него по двум причинам. Первая: его самолет в Южную Америку улетал только в семь вечера и чем дольше он будет находиться на улице с бриллиантами, тем больше риск.

Все из-за Сциллы.

Он был второй причиной. Хотел ли Сцилла ограбить его, и осуществляется ли еще этот план ограбления? Поменяйся они местами, он непременно бы ограбил Сциллу? Кто бы удержался от соблазна завладеть одним из крупнейших в мире состояний, да еще зная, что жертва не побежит жаловаться в полицию?

Насколько это опасно.

Через Центральный парк такси выехало к Девяностой улице. У резервуара Сцель велел водителю свернуть на Мэдисон-авеню, где находился банк, краснокирпичный и прекрасный.

Тут Сцель сосредоточился.

Он обладал феноменальной памятью на шахматные комбинации, конфигурации резцов, на носы, руки, цвет волос и велел водителю кружить в районе банка, а сам замечал все детали на этом участке Девяносто первой улицы. После восьми Сцель совершил еще один объезд и теперь сравнивал, проверял и перепроверял все увиденное: а действительно ли эти двое швейцарцы – слишком неестественно они держатся, а те почтальоны – не слишком ли суетливы? Сцель никогда ничего не упускал и изменять привычке не собирался.

Он закончил инспекцию прилегающей к банку территории и решил, что, в общем, все нормально. Потом расплатился с таксистом на углу Лексинггон-авеню и Девяносто третьей улицы, вышел и, после того как первое такси скрылось из виду, поймал еще одно и отправился назад – к центру торговли бриллиантами.

Возможно, считая свой вклад в банке крупнейшим в мире состоянием, он был прав, но знать это наверняка не мог.

Сцель не имел ни малейшего понятия о цене бриллиантов.

Когда-то он, конечно, знал цены хорошо, но то было в другой жизни, в другом месте. Узнать хотя бы приблизительно что почем, перед тем как увидит свое сокровище. Остаток его жизни, уровень этого остатка зависит от того, как хорошо он будет разбираться в ценах. Вот почему Сцель возвращался на Сорок седьмую улицу. У него были вопросы, на которые он хотел получить ответы, и, вновь показавшись на рынке бриллиантов, он заплатил таксисту с гораздо большим удовольствием, чем он это делал прежде.

Сцель шел по Пятой авеню, легко помахивая своим саквояжем, к тем магазинчикам, что приметил заранее. Он решил начать с небольших камней – выяснить цену камня в один карат: если начнет интересоваться стоимостью великанов, это привлечет к нему внимание более пристальное, нежели он хотел бы. Сцель толкнул дверь магазина «Кац» – она оказалась запертой. Над кнопкой звонка виднелась надпись «Нажать». Сцель нажал. Звонок зазвенел. Дверь открылась.

И эти люди считают Германию ужасной страной!

– Я хотел бы, если можно, взглянуть на камень в один карат, – сказал Сцель крошечному человечку, который ходил как привязанный вокруг прилавка.

Человечек удивил его вопросом:

– А почему?

– Потому что, – начал было Сцель, но вышло у него чересчур по-немецки – «паттаму штто», – а здесь это было ошибкой. Сцель насторожился: заметил ли маленький продавец?..

– Потому что, если вы просто пришли взглянуть, ступайте к витринам на улице, но если вы действительно заинтересованы, если вы хотите купить лучший камень в этом квартале, то я к вашим услугам.

– Сколько это будет стоить? – спросил Сцель, кивая, потому что все камни в витрине были бриллиантами чистейшей воды, высшего качества.

– Прежде чем я отвечу, мы сходим к одному независимому оценщику, и если он вам не скажет, что я просто даром вам отдаю камень, я съем свои уши.

– Пожалуйста, – сказал Сцель, – не назовете ли вы мне стоимость камня в один карат?

– Погодите, погодите, сначала вы говорите, что пришли посмотреть, теперь вы хотите знать: сколько? Деньги – это мусор, я продаю ценность, и после того, как мы спросим оценщика, вы поймете, что я ваш человек, а не надуватель какой-нибудь. Идет?

Сцель усилием воли сдержал себя: больше тридцати лет его приказы беспрекословно исполнялись, а наглость этого жида была просто непереносима. Ему задают вопрос, а он не отвечает.

Сцель молча повернулся, вышел из магазина и направился дальше.

Толчок.

Дзинь.

Открыто.

Заведение было окрашено в синие тона. В нем было двое мужчин: один спиной к Сцелю, потеющий толстяк, но тот, который подошел к Сцелю, был, несомненно, джентльменом – усы ниточкой, одет в тон стенам.

– Да, сэр?

Сцель стал британцем.

– Меня интересует стоимость бриллианта в один карат.

Усатый улыбнулся.

– Это все равно, что вы спросили бы меня о стоимости картины. Цены колеблются.

– Мы с женой женаты уже двадцать пять лет, понимаете ли, она обожает бриллианты, так что я куплю ей один и подожду, пока не исполнится шестьдесят, хотя не уверен, что мы доживем до таких лет. Так что решил вот сделать сюрприз.

– Я могу сказать вам пределы, сэр. Камень в один карат на этой улице вы найдете самое меньшее за триста пятьдесят. У меня есть один за четыре тысячи. Решайте сами.

– Четыре тысячи, – ответил Сцель снисходительно, потому что никогда не связывается с такой мелочью.

Продавец перегнулся через прилавок.

– Вы очень проницательны, сэр: покупать надо всегда лучшее. Бриллианты – лучшее помещение капитала, цена на них постоянно повышается, особенно на хорошие камни, их всегда не хватает, а спрос не перестает расти. Вот, например, хороший бриллиант в три карата легко пойдет сегодня за восемнадцать тысяч, хотя в следующем году цена приблизится к двадцати пяти.

Сцель кивал, стараясь точно запомнить цифры, это было не так легко, потому что толстяк все громче и громче говорил по телефону:

– Арни, я понимаю. Арни, Бог мой, мы знаем друг друга уже двадцать лет. Арни, ради Бога, я знаю, что она еврейка; понятно, ей нужен был камень, только скажи мне, сколько ты можешь дать? Двенадцать? Дашь двенадцать? Потому что за двенадцать я тебе дам такой камень, она просто пальчики оближет, когда узнает, что за двенадцать. Позвони мне сегодня, Арни.

Когда толстяк повесил трубку и повернулся, Сцель ахнул: Боже мой, я знаю этого еврея, я работал с ним!

Толстяк встал, выпрямился, взглянул на Сцеля.

Тогда он наверняка был сильный человек – и не такой толстый, иначе не выжил бы. Благодаря своей силе он и работал, видимо, у Крупна и Фаберна. Господи, сколько обитателей этой улицы прошло через его руки?

Теперь и толстяк уставился на него.

Сцель понял, что ему надо бежать, но не мог, просто не мог сдвинуться с места. Больше всего он боялся такой встречи: среди белого дня со своей жертвой.

– По-моему, я знаю вас, – нахмурился толстяк, – ваше лицо мне знакомо.

– Может быть, – ответил Сцель, стараясь непринужденно говорить по-британски. – Я обожаю неожиданности. – Сцель протянул ему руку: – Гессе, к вашим услугам. – Он обменялся рукопожатием с толстяком. Потом протянул руку усатому: – Гессе, к вашим услугам. Кристофер Гессе, может, заходили в наш магазинчик в Лондоне, мой и моей жены.

– Это был не Лондон, – сказал толстяк.

– Ну, мы живем там с середины тридцатых... Гитлер, видите ли... Мы, евреи, и не уезжали, пока могли. Друзья сочли нас паникерами, но мы все же уехали, открыли маленькую забегаловку около Айлингтона, сейчас это популярное место, не как в то время, когда мы там поселились. Не хочу хвастаться, но можно сказать, что мы преуспели.

Сцель был даже горд собой: подозрительный взгляд толстяка смягчился.

– Давно хотел побывать в Лондоне, – сказал усатый.

– Побывайте непременно, – посоветовал Сцель, – и обязательно зайдите к нам.

– Хорошо, – пообещал усатый. – Хотите посмотреть что-нибудь?

– Пожалуй. Вот только хозяйку сейчас прощупаю осторожно, посмотрю, как отреагирует. Четыре тысячи – подходящая сумма.

– Так я придержу этот камень?

– Да, конечно.

Сцель взял свой саквояж и вышел из магазина.

Он шел мимо мужчин в шапочках, пожилых ученых мужей, торговцев вразнос. Улица была забита битком. Становилось жарко. Сцель взглянул на часы и увидел, что уже больше одиннадцати. Он собирался ехать в банк как можно позже. У него было в запасе несколько часов, чтобы побродить, посмотреть достопримечательности, получше запомнить Манхэттен. Надо отдать американцам должное: место это необычное, везде высота, маленькие узкие улицы, остроконечные здания...

Он так засмотрелся, что когда услышал слово «Энгель», то не понял, откуда оно донеслось: то ли из музыкального магазина, то ли просто крутится у него в голове. Но, услышав его во второй раз, Сцель понял, что кричат не просто «Энгель», а «Дёр Энгель», и почувствовал, как учащается пульс.

Женский голос, переходя в истошный крик, продолжал надрываться:

– Дер вайссер Энгель^[160].

К Сцелю так не обращались со времен Освенцима. Он увидел кричавшую, прямо напротив него, на другой стороне Сорок седьмой улицы, древнюю согбенную ведьму, которая одной рукой указывала на него, а другой схватилась за сердце и кричала, кричала.

– Дёр вайссер Энгель!

На какое-то время Сцель прирос к месту, но окружающие уже начинали прислушиваться. Проходивший мимо испанец шел себе дальше, и негр тоже: какое им дело до того, что старая сошла с ума и что-то кричит. И молодые евреи тоже не остановились...

Но тут бородатый старик обернулся на крики.

– Сцель? Сцель здесь?..

Потом другой старик спросил:

– Где Сцель?..

А потом женщина-великанша с низким глубоким голосом сказала:

– Он мертв, Сцель мертв, их никого больше нет...

– Нет! Нет! – кричала ведьма, растопырив пальцы. – Нет!

И тут Сорок седьмая улица начала волноваться.

Медленно, как можно медленнее, с трудом заставляя себя не спешить, Сцель пошел по направлению к Шестой авеню. Если он побежит, все будет кончено, если он побежит, все поймут, что на то есть причина, а причина в том, что он – тот, кто он есть, – великий Кристиан Сцель. Причин для паники нет, перехитрить надо каких-то там евреев, которые к тому же не знают его в лицо. Знают немногие – толстяк из ювелирной лавки и ведьма старая, что все еще визжит. Но таких немного. Ну, имя, естественно, они знают. Но кто посмотрит сейчас на него, с его-то лысиной?

Если только он не побежит.

Спокойно, спокойно, скомандовал себе Сцель.

До Шестой авеню оставалось совсем немного. За его спиной крики принимали устрашающую силу, его имя повторяли по всей длине бриллиантовой улицы. Евреи вдруг замирали от страха, но потом приходили в себя, гадали, а правда ли это, разве Сцель еще жив, разве он может быть здесь, в Америке, и вдруг именно им удастся поймать его.

Медленней, скомандовал себе Сцель. Ты – турист, ты в безопасности, к чему спешка?

–Он уходит! – заверещала старуха. – Видите?! Видите?!

Все окна и двери лавок открывались, Сцель замечал их краем глаза, люди интересовались, что за шум стоит.

Сцель широко улыбнулся крупной даме, которая стояла у дверей очередной ювелирной лавки.

– А денек-то, а!

– Что за шум? – спросила крупная дама.

Сцель пожал плечами.

– Сумасшедший народ.

Дама ему улыбнулась.

Нормально, подумал Сцель, пока все нормально. Так, медленно. Медленно.

– Я остановлю его! – закричала ведьма.

Неожиданно для себя Сцель повернул лысую голову: если они собираются устраивать на него охоту, это меняет дело. Ведьма уже переходила проезжую часть, крича на водителей:

– Дорогу, дайте мне дорогу!

Она была старая и шла слишком медленно, автомобили останавливались и пропускали ее, но один не сумел, завизжали тормоза, крик перешел в истеричный визг, автомобиль все же задел ее, вреда, видимо не причинил, но она все же упала на дорогу.

– Дурак! Дурак! Кто теперь остановит его?! – кричала она водителю, который вышел из машины и пытался помочь ей подняться на ноги.

Сцель шел дальше, пока наконец не достиг Шестой авеню. С чувством облегчения он повернул к деловой части города. Истерика и крики Сорок седьмой улицы остались за его спиной, в его прошлом, но кто знает, может, они позовут полицию, а те обязательно выслушают рассказ старушенции, а потом, может, и поверят ей.

Главное – не терять самообладания. И обязательно совершать неожиданные поступки.

Они подумают, что у него есть оружие, но у него оружия не было и не будет. Он ведь зубной врач, зачем ему пистолет? Он как-то пробовал стрелять, но стрелял весьма скверно. Пистолет дергался в руке. Он ни разу не попал. То, что у него нет пистолета, не значит, конечно, что он безоружен.

В конце концов у него есть резак.

Его резак, хотя сам он ничего нового не изобрел: ножи, наверное, существуют с тех пор, как люди выбрались на сушу. Нет, он его несколько усовершенствовал. Его резак был постоянно прикреплен у предплечья и при необходимости быстро оттуда извлекался. Ручка была толстая, лезвие тонкое и острое, но только с одной стороны. От владельца требовалось сильно ударить или полоснуть – и живот или горло противника оказывались пораженными. Сцель любил бесшумность своего резака, особенно если сравнить с мерзкими звуками выстрелов.

Они думают, что у него есть пистолет. И что он побежит.

С удивительным спокойствием, вдруг охватившим его, Сцель решил никуда не уходить. Они решат, что он при первой возможности бросится ловить такси, искать станцию метро, все что угодно, только бы убраться подальше от этого места. Но Шестая авеню слишком уж непривлекательная, высокие здания совсем не пропускают солнечный свет, поэтому Сцель свернул назад, к Пятой авеню. На полпути к ней он заметил маленькую площадь, купающуюся в лучах солнца, и направился туда, а там раскрыл рот в неподдельном удивлении, глядя, как в этот жаркий день на превосходном льду раскатывают фигуристы. Сцель подошел к перилам и стал смотреть.

Невероятно!

И это самое прекрасное в Америке. Здесь, в джунглях непроходимого города, в полуденную жару, люди вели себя как зимой. Дети смеялись и падали, старушки скользили в парах со старичками, держась за руки, а посреди катка веселились трюкачи, видимо, профессионалы. Они кружились и прыгали раздельно и вместе, как угодно, и Сцель заметил, что у этих мастеров было очень похожее телосложение – толстые ноги, ноги танцоров балета, только еще крепче, и тонкие, стройные торсы, совсем не такие, как у толстяка из второго ювелирного магазина, который вдруг положил ему руку на плечо, развернул к себе и, тяжело дыша, сказал:

– Я знал, что ты не англичанин, сукин сын, убийца.

Сцель, поворачиваясь, выдернул резак. Одно быстрое, почти незаметное движение – и горло толстяка оказалось перерезанным. Толстяк начал падать, хватаясь за шею; Сцель закричал:

– Человеку плохо! Позовите врача, скорее врача!

Толстяк без сознания упал на перила. Вокруг него собралась толпа. Он больше не держался за горло, и из горла полилась кровь. Кто-то кричал, но Сцеля в толпе уже не было, он бежал к свободному такси. К черту неожиданные поступки, над ним собирались грозовые тучи. Неприятности случаются подряд три раза. Старушенция – раз, толстяк на перилах – два... Сцель не собирался дожидаться, пока третья постучит по его плечу. Скорее в банк за бриллиантами! Он сказал таксисту куда ехать, по дороге открыл свой саквояж и, загораживая крышкой, начисто вытер платком резак.

(обратно)

29

В половине двенадцатого Сцель снова был на углу 91-й улицы и Мэдисон-авеню. Он не обнаружил ничего необычного, но это еще ни о чем не говорило. Если они дожидаются, когда он выйдет, если заговор существует, какая у него альтернатива? Да, деньги можно оставить здесь, но тогда к Рождеству у него не будет средств к существованию, да еще придется скрываться от правосудия. Незавидное положение.

Сцель отпустил такси и зашел в банк.

Ключ от банковского сейфа лежал у него в кармане, а номер сейфа геральдическим девизом был высечен в его сердце. Сцель быстро прошел к вывеске «Депозитные сейфы» и отправился дальше по стрелке – вниз по ступенькам, где увидел большие запертые ворота. За воротами шагал охранник. Сцель подошел к женщине, сидевшей за столиком у ворот. Средних лет, полная, но довольно милая негритянка.

– Мой ящик, – сказал Сцель и вытащил ключ.

Женщина удивленно посмотрела на него.

– Я думала, что знаю вас всех, но смотрю, новые люди подходят каждый день. Как вас зовут?

Сцель стал превращаться в немца. Если она опытная, работает давно, то должна знать его отца, у которого не было способностей к языкам – он не смог избавиться от немецкого акцента до самой смерти.

– Кристофер Гессе. Я доверенное лицо. Мой отец, – Сцель произнес «отесс», – депоссит написан на его фаммилия. – Он улыбнулся негритянке.

– А, старый масса Гессе, – негритянка произнесла фамилию именно так. – Так вы его парень. Ни разу вас не видела. Это необычно – посылать доверенное лицо после стольких лет. – Она все еще смотрела на него с подозрением.

Почему у него так колотится сердце? Что она знает?

– Он умер, – объявил Сцель.

– Бог ты мой, какая печальная весть. – Негритянка выпрямилась на своем стуле.

– Да, это ессть ошень пешально.

– Да нет, я о другом, – сказала она, – понятно, я тоже сожалею, но видите ли, у нас существует закон, по которому в случае смерти вкладчика вклад опечатывается до того, как он будет осмотрен адвокатами.

Сцель стоял и моргал.

– Так что, поймите, я не могу впустить вас.

Да, неприятности действительно приходят по три подряд.

– Да вы присядьте, мистер Гессе.

– Пошалуста, – выдавил Сцель и начал плакать, слезы полились по лицу.

– Я не могу ничем помочь, мистер Гессе, закон дурацкий, но он существует, и я обязана исполнить его.

– Пошалуста, фы говорить слишком быстро, – Сцель устало опустился в кресло, закрыл лицо руками. – Только еще три недели...

– Я не могу понять вас, мистер Гессе.

Сцель взглянул на нее влажными голубыми глазами.

– Только еще три нетели, и мой отесс умер. Врачи так сказаль. Рак, они говорить. Я прошу. Пошалуста. Пошалуста. Только он оставаться в мой семья, дайте ему жить еще, пошалуста, больше чем три нетели.

– О, так это совсем другое дело, – сказала негритянка. – Если он только болен, то конечно вам можно зайти. – Она быстро оформила ему пропуск и велела охраннику: – Джордж, проводи молодого мистера Гессе к его сейфу. – Сцелю она сказала: – Дайте Джорджу ваш ключ, мистер Гессе, что же вы.

– Спасипо, – отчеканил Сцель, протянув сквозь решетку ключ. После многочисленных замочных щелчков ворота наконец открылись, и Сцель прошел вслед за охранником в зону сейфов.

– Желаете отдельную комнату? – спросил охранник.

– Пошалуста.

Охранник вставил ключ в замок, достал другой, вставил его во второй замок, повернул их по очереди, вытащил большую коробку. Потом Сцель прошел за охранником в комнату. Охранник поставил коробку на пол. Сцель поблагодарил его. Тот кивнул и вышел.

Как ребенок на Рождество, Сцель осторожно поднял и встряхнул коробку в предвкушении приятной тяжести.

Коробка оказалась легкой как пушинка.

Сцель откинул крышку.

В коробке ничего не было, кроме кофейной банки. Одна большая банка кофе «Мелитта», и все. В ярости Сцель рванул крышку с этой чертовой банки.

И посыпались бриллианты.

Сцель решил, что ему лучше сесть. Банка была заполнена доверху. Сколько их там? Сцель высыпал содержимое банки на дно коробки.

Звук получился громче, чем он рассчитывал, поэтому Сцель быстро закрыл коробку крышкой, на случай, если вбежит охранник. Успокоившись, он открыл коробку и стал разбирать бриллианты. Меньшие были размером с резинку на карандаше, и Сцель задумался, по сколько же они карат. Видимо, каждый больше трех. Еще несколько дюжин камней были размером с ноготь большого пальца.

Потом шли большие камни.

Много – размеры с орех-пекан, несколько – с грецкий орех. А этот, размером с кулачок ребенка, – Сцель не мог выпустить их из рук. Он вдруг вспомнил лицо давно умершей хорошенькой женщины, хрупкой и молодой, кузины, как она сказала, Ротшильдов. «А этого хватит, – спросила она, – этого достаточно?»

Да, моя дорогая, конечно. Больше чем достаточно.

Сердце Сцеля опять сильно забилось. Он осознал, что перед глазами – сокровище, о котором он и не мечтал. Я могу купить весь Парагвай, если захочу...

Сцель принялся собирать бриллианты, оставив замыслы о покупке страны. Он – владелец одного из величайших состояний, но какая от него польза, если приходится прятаться по всяким тропическим джунглям. Говорят, в Турции есть врачи, искусные хирурги, которые творят чудеса: и лицо изменить могут, а если выдержишь боль, даже укоротят тебя. Видимо, ничего иного не остается, как отдать себя этим людям. Пусть грабят. Если они основательно изменят внешность, тогда можно попивать шампанское на континенте, пока подагра не свалит с ног в семьдесят пять лет. Руки Сцеля дрожали, но он смог всыпать бриллианты обратно в банку и засунуть банку в саквояж. Потом позвал охранника и вручил ему пустую коробку.

Сцель проследил за процедурой запирания, прошел за охранником к главным воротам, где негритянка сказала:

– Передайте привет вашему отцу, скажите массе Гессе, что мисс Барстоу передает ему привет.

Сцель улыбнулся ей и пошел вверх по ступенькам из здания, на солнечный свет, где он понял, что неприятности приходят по четыре, а по три – это просто ерунда: по тротуару шел совершенный безумец, лунатик в кроссовках и плаще.

– Это опасно, – сказал Бэйб.

Сцель замер. Если этот жив, то, вероятно, его люди уже мертвы, а это значило, что псих вооружен. Сцель заметил, как оттопыривается карман плаща.

Конечно, он тоже вооружен. Резак у него при себе, так что сдаваться он не собирался. А победить – это максимально сблизиться, подойти к врагу плотнее. Как только окажешься рядом с ним – шах и мат.

Сцель посмотрел вокруг, подыскивая подходящее для сближения место.

– Что такое? – спросил Сцель.

– Скажите мне только, где вы хотите умереть? – проговорил Бэйб.

– Ну что ты... – начал было Сцель, но тут увидел, как из кармана плаща появляется рукоятка пистолета, и понял, что костлявое существо, которое всего несколько часов назад плакало у него в кресле, нужно принимать всерьез. Всех сумасшедших нужно принимать всерьез. – Спрячь эту штуку. Я не смеюсь над тобой. Я обладаю кое-чем интересным, возможно, придем к соглашению.

– Где вы хотите умереть? – повторил Бэйб очень мягко. Его голос исходил из какого-то другого мира, уже нечеловеческого.

Сцель не мог поверить своим ушам. Он хочет убить меня, я несметно богат, а тут на пути встает слабоумный ребенок, который будет упиваться моей смертью.

– Парк, – выдавил Сцель. – В парке спокойно, и мы сможем поговорить. «Подойти друг к другу, – не досказал Сцель, – вплотную друг к другу».

Бэйб показал в сторону парка.

Сцель зашагал впереди.

– Ты должен выслушать меня, я хочу сказать тебе кое-что, – вкрадчиво говорил он. – Ты очень молод, но позволь заверить тебя: жизнь длинна, и лучше прожить ее с комфортом.

Бэйб молчал.

– Вы очень молоды, – повторил Сцель. Теперь в его голосе появилась умоляющая нотка. – Очень умны, но пока еще не мудры.

– Вы убили моего брата, – сказал Бэйб.

– Нет, это неправда, меня там не было, клянусь.

– Мне сказал Джанеуэй. И Эльза.

– Это было необходимо, – вздохнул Сцель. – Я не хотел, клянусь.

– Джанеуэй не говорил мне ничего. И Эльза тоже. Так что не волнуйтесь за меня. Я жутко мудрый.

Они уже подходили к парку.

– Убив меня, ты не добьешься ничего.

– Вам-то что.

– Ничего.

– Быстрее! – торопил Бэйб.

Они пересекли Пятую авеню и оказались в парке.

– Иди к резервуару! – приказал Бэйб.

Они поднялись по ступенькам и пошли вокруг водоема. Было пустынно, любителей бега оказалось совсем немного. По правой стороне беговой дорожки густо росли кусты.

– Здесь! – скомандовал Бэйб.

– Я покажу тебе! Ты должен это увидеть!

– Идите в кусты.

Сцель попятился в кусты.

– Кофейная банка, взгляни на нее, прошу тебя, взгляни на нее, и все.

Бэйб вытащил пистолет Гомера Вергилия.

– Господи! – воскликнул Сцель. – Последняя просьба, все ее исполняют.

– Даже вы?

– Освенцим был экспериментальным, а не концентрационным лагерем, они не должны были выздоравливать.

Бэйб поднял пистолет.

Сцель упал на колени. На ощупь открывая саквояж и доставая банку, он повторил:

– Взгляни, ты должен увидеть! Я больше ни о чем не прошу. Ради Бога!..

– Не надо мне ваших бриллиантов, – мягко сказал Бэйб. – Я даже не хочу смотреть, как вы пресмыкаетесь, просто хочу вас убить. – И тут Бэйб прошептал: – Иисусе! – Потому что в этот момент Сцель сорвал крышку с банки.

– Ты видишь? Миллионы, много миллионов для нас с тобой.

Бэйб поколебался, покачал головой.

– Хотя бы взгляни на то, что я предлагаю тебе! – «Наклонись, взгляни, подумай, прошу тебя, иди, присядь рядом, наклонись ближе и решай, то моя последняя просьба, ты должен исполнить ее!»

Бэйб посомневался в последний раз, затем двинулся к тени от кустов, где сидел Сцель, и, когда Бэйб оказался рядом с ним, резак начал свой путь.

Задумал Сцель здорово.

Бэйб нажал спусковой крючок, пуля попала с близкого расстояния Сцелю в грудь. Сцель откинулся назад, как от резкого удара, упал лицом в грязь, попытался встать.

Бэйб с удобством устроился на земле, наставив на него пистолет, и спокойно заговорил:

– Я не знаю, поймете вы или нет, но когда-то, очень давно, я был студентом и марафонцем, но того парня уже нет, он умер, но я помню кое-какие его мысли, например: если не научишься находить ошибки в прошлом, то ты обречен повторять их в будущем. Да, мы сделали ошибку с такими людьми, как вы, потому что публичные суды – это дерьмо, а казни – игры для победителей. Мы должны были возвращать вам боль, которую вы причинили кому-то. Это был бы настоящий урок. Участь побежденного – просто боль, боль и муки, и не надо никаких юристов. По-моему, земля была бы тихим и мирным местом, если бы все любители войн, знали: лучше не затевать ничего, потому что в случае поражения мучения непременно обрушатся на вас. Вот что я хотел бы устроить для вас. Мучения. Не то, что вы испытываете сейчас. Понимаете, чтобы на всю жизнь... Это единственная мера справедливости для вас. Я знаю, ни один гуманист не согласится со мной, но вы-то поймете, потому что вы многому меня научили, я теперь такой же, как вы, только более удачливый, ибо вы сейчас умрете, а мне еще долго жить.

Сцель предпринял атаку. Он попытался схватить Бэйба, а тот даже не шевельнулся, просто выстрелил еще раз ему в живот. Сцель снова упал в грязь.

– Вы знаете, убивать мне становится все легче и легче. Вы уже пятый, кого я убил сегодня. Карл был первым – шмяк прямо в глаз. Я даже и не поблевал. А теперь смерть дается все легче. Мне даже начинает нравиться. Что, дальше будет еще лучше? Скажите, я очень хочу знать...

Сцель был крепкий мужчина и упрямый – с упорством быка он пошел в последнюю атаку.

Бэйб дождался, когда Сцель приблизится к нему, и выстрелил три или четыре раза.

Сцель закричал и рухнул, он был весь в крови.

Бэйб заговорил очень быстро, потому что заметил: Сцель умирает.

– Вы не читали в газетах? Сделано теологическое открытие. Знаете, что обнаружили? Люди не попадают сразу в рай или в ад, сначала они все доставляются в одно место, типа промежуточной станции. Там-то все и происходит. Некоторые люди на этой земле делали дурное другим людям, невинным; так вот, на этой станции невинные ждут, и когда приходят их мучители, те получают точно такое же количество страданий. Бог говорит, что мщение полезно душе человеческой. Знаете, что вас ждет, мистер Сцель? Все евреи. Они все там. У всех у них есть сверла, как то, которое вы применяли на мне. Помните, выговорили, что они такие чудесные, эти ваши сверла, кто угодно может научиться ими работать? Да, у них есть дрели, и они ждут. Думаю, вам там будет ужасно.

Сцель уже почти умер, и Бэйб закончил:

– Полнокровной вам загробной жизни...

(обратно) (обратно)

Послесловие

30

По берегу прудка несся полицейский, огромный и с револьвером. У него был грозный вид.

А в душе он весь дрожал.

Ему еще не было двадцати четырех, на службе он состоял меньше года. Он находился на углу Пятой и Девяносто первой, когда раздались выстрелы. Он надеялся, что не выстрелы, просто хлопушки, ничего такого, что может причинить беспокойство в жару, да еще когда на тебе такая липкая тяжелая форма. Но после третьего хлопка он понял, что слышит именно выстрелы.

Он сразу же рванул в парк, ему показалось, что заваруха где-то рядом с прудком, и он направился туда.

– Эй! – крикнул он какому-то ребенку. – Слышал тут выстрелы?

Ребенок кивнул, указал в кусты.

– Оттуда.

Молодой полицейский украдкой взглянул в ту сторону.

– Эй, – сказал он ребенку, – там тип какой-то в кустах лежит. Похоже, готов уже.

– Я думаю, он мертвый.

Полицейский вдруг осознал, что ребенок вовсе не ребенок, ему уже лет двадцать, он в кроссовках и плаще, что рядом с ним на земле лежит пистолет, что он находится за оградой, а это запрещено.

– Эй, там нельзя находиться.

– Сейчас, выхожу.

Молодой полицейский осторожно подошел к забору.

– Хорошенький пистолет, – сказал он, стараясь говорить как можно равнодушнее. – Твой?

– Раньше был моего отца, – ответил Бэйб. Молодой полицейский сильно разволновался: он никогда еще не сталкивался с убийством. Проститутки там всякие, наркоманы, но настоящего серьезного дела ему еще не пере падало.

– А может, ты стрелял в него?

– Спрашиваете, не я ли убил его?

– Да.

Бэйб кивнул.

Полицейский стремительно выхватил револьвер. – Не дергаться.

– Можно, я закончу свое занятие?

– А что ты там делаешь?

Парень стоял за забором, держа в руках кофейную банку, и пускал камешки по поверхности воды.

– У меня еще несколько осталось, – сказал Бэйб. – А один четыре раза подпрыгнул.

Он бросил оставшиеся два камешка в воду, гадая, позволит ли ему полицейский пробежать вокруг прудка, прежде чем уведет: бег здорово проясняет мозги. Нет, наверное, откажет, да и не поможет это тебе, ты устал, сон – вот что тебе надо, но, видимо, не удастся поспать в ближайшее время, пока все это не кончится. Он либо умрет, отсиживая в тюрьме лет эдак пятьсот, либо станет знаменитым преступником.

Бэйб бросил еще несколько камешков, глядя, как по воде разбегаются круги.

– Эй, тут жарко, пошли, – сказал полицейский.

Бэйб кивнул, отшвырнул пустую банку, избавился от последней пригоршни бриллиантов... ...Шлеп... шлеп... шлеп... ...Шлеп... шлеп... ...Шлеп...

(обратно) (обратно) (обратно)

Джеймс Грейди Бешеные псы

Эта книга посвящается

Бобу Дилану,

Билли Холидэй,

Брюсу Спрингстину,

Ричарду Томсону,

Брайену Уилсону,

подвывающим на дорогах

Природные американцы сходят с ума…

Уильям Карлос Уильямс.

К Элси

Улицы полыхают огнем,

кружатся в смертном вальсе

на грани реального и фантазии.

А поэты на этой земле

вообще бросили писать,

они просто отступились — и катись оно все!

Но быстрее удара ножа

они не упускают свое

и стараются выглядеть достойно.

Брюс Спрингстин.

Jungleland

1

А стоило бы нам почуять неладное, когда на утреннем собрании во вторник Рассел травил байку о том, как он гарротировал сербского полковника.

— Только представьте, — распинался Рассел, — солнечный свет, пробивавшийся сквозь решетки на окнах, ложился параллельными полосами на лимонного цвета пол в комнате для отдыха. Вся сценка была точь-в-точь как подброшенная в воздух монета — и верится, и не верится.

Точь-в-точь как мы, хотя в комнате нас собралось шестеро: пятеро мужчин и женщина; мы кружком разместились возле Рассела на складных металлических стульях.

— Я вел наблюдение за патрулями на этой балканской бойне, — продолжал Рассел. — Дома на главной улице почернели от дыма. Окна выбиты. По всей улице — мусор. Протопали мимо взорванной «тойоты». Шагнешь — и под ногой что-нибудь хрустнет. То брошенный ноутбук. То женская сумочка. С фонарного столба свисали три веревки, только перерезанные, так что вся эта болтовня насчет зачистки выглядела правдой.

— А что было неправдой? — спросил доктор Фридман.

Волосы у доктора Фридмана были каштановые. Из-за очков в позолоченной металлической оправе глядели изумрудно-зеленые глаза. Каждый день из двух недель, проведенных с нами, он надевал вольного кроя твидовый пиджак. В тот последний день на нем была синяя рубашка без галстука.

— В таком месте, как это, — ответил Рассел, — поди разбери: правда, неправда.

— Понятно, — кивнул доктор Фридман.

— Ничего вам непонятно, — сказал я. — Повезло вам, что вы этого не видели.

— Верняк! — откликнулся Зейн, похожий на Христа-альбиноса.

— Давайте все же послушаем Рассела, — попросил доктор Фридман.

Рассел походил на расфранченную рок-звезду: очки наподобие авиационных окуляров ночного видения, черный кожаный пиджак поверх темно-синей футболки с эмблемой группы «Уилко» — не очень-то по уставу, который ему вдалбливали. Довершали наряд обычные джинсы и черно-белые кеды.

— Вообразите конец мая девяносто второго, — сказал Рассел. — У нас у всех только и зудело слинять в какое-нибудь безопасное место.

— Нет таких мест, — пробормотала Хейли, соскребая коросту со своей словно выточенной из черного дерева руки.

Рассел не обратил на нее никакого внимания.

— Этот замшелый югославский городишко насквозь провонял порохом и горелым деревом. Сплошная помойка, приятель, и крысы, так до сих пор и вижу этих говножопых шелудивых крыс с красными глазами.

Два окна в ресторане заделали картоном, но висела вывеска «открыто». Полковник распахнул дверь, звякнул колокольчик. Тогда он поворачивается к нам девятерым и говорит:

— Заходим по очереди.

Потом поворачивается, кивает мне и двум своим любимчикам головорезам, парочке потрошителей, которых Милошевич вытащил из тюрьмы и назначил «милиционерами». Заходим. Во всем заведении горстка клиентов, и все такие же сербы, как мы, твою мать.

Белая пластмассовая чашка задрожала в руке Рассела, когда он поднес ее ко рту.

— О чем бишь я?

— Вы только что сказали «твою мать», — вмешался доктор Фридман.

Рассел отхлебнул кофе.

— На чем я остановился?

— А-а-а, — протянул психиатр. — В вашей истории. О вашей шпионской миссии.

— Уловил, — сказал Рассел. — Тамошний мэтр скользил по ресторану, как в ледовом шоу. Лысый — ни волосины. Бледный как смерть. Глаза белесые. Лицо каменное. Четверо «оборотней», отбывавших повинность, все с «калашами», входят и начинают трезвонить, а он хоть бы хны. Был он в белой рубашке с черной бабочкой, джинсах и черном смокинге с длиннющими фалдами, как Дракула. Да еще вертел пустой поднос, вроде балеруна однорукого.

— Похоже на улет после ЛСД, — заметил доктор Фридман.

— Док! — ухмыльнулся Рассел. — Кто бы мог подумать, что вы такой безобразник?

— Мой отец — любопытная личность. А ваш?

— Не-а, — откликнулся Рассел, — никогда не ввязывался ни в какие неприятности. Да и незачем было. И потом, моя история его не касается… там, в ресторане, это все про меня, только про меня.

— А про кого еще? — спросил доктор Фридман.

— Я ж вам сказал: про полковника Херцгля, этого жердяя. И разило же от него чесноком и водкой! Они божатся, что водка не пахнет, — опять врут. Уж поверьте мне — пахнет, и вот я…

— Вы в ресторане, — успокоил его доктор Фридман. — С полковником Херцглем и его людьми.

— И мэтром. Он скользит к нам между столиками со своим пустым подносом, на лацкане у него фашистский значок, а сам так и пялится своими бельмами.

Полковник Херцгль зыркнул на него эдак и говорит: «Что это за говно у тебя вместо музыки?»

В баре бухают колонки, и полковник, черт его дери, прав: дерьмо да и только. Какой-то аккордеон, флейта и цитра, словом, муть этническая. А полковник свихнулся на Элвисе. Чуть не молился на этого сраного идола, подохшего на стульчаке…

Доктор Фридман заморгал, и я это про себя отметил.

— …ну да, на стульчаке, когда сам он еще панковал под коммунягу в Белграде. С тех пор и носился с одной своей вшивой пленкой — музыкой к «Вива Лас-Вегас!». Не скажу, что это самый плохой фильм с Элвисом или что там самые дерьмовые песни, но, дружище, когда тебя сорок раз подряд заставляют слушать эту херню, да еще приказывают ее переводить и учить полковника подпевать!..

Полковник дает пленку с Элвисом мэтру, тот подводит нас к столику и выставляет бутылку этой их сливовицы. Ракия называется. Пьем из горла. Бутылку по кругу.

— Только, бога ради, не говори, что вы пили из одной посудины! — воскликнула Хейли.

— Черт, а как же еще?! Ты что — думаешь, я стал бы выпендриваться и корчить из себя сноба?! — ответил Рассел. — Тут мэтр и говорит: «Могу предложить картофельного супа»; в зоне боевых действий это вообще было единственное блюдо — кроме ракии, конечно. И уходит. Не успеваем мы сделать еще по нескольку бульков, как из колонок уже бухает Элвис. «Вива Лас-Вегас!»

Дверь отделения распахнулась, и в нее вкатился блестящий, как зеркало, металлический ящик.

Тележка с лекарствами двигалась по залитому солнцем полу. Я посмотрел: это была она — та самая сестра, которая, как и доктор, подменяла постоянный персонал, когда тот уходил в отпуск или брал выходные.

Сестра на подмене была красивой женщиной, исходившей немало миль по больничным коридорам. Форменные белые брюки и форменный же черный джемпер на пуговицах без воротника, каштановые волосы собраны в пучок на затылке. Она открыла тележку с лекарствами, поставила на металлическую крышку маленькие бумажные стаканчики, сверилась с процедурным листом.

— А как там пахло? — спросил доктор Фридман.

— Что вы имеете в виду? — откликнулся Рассел.

— Ну вот, вы говорили, что на улицах пахло порохом, горелым деревом, дымом… А как пахло за тем столом?

— Какая разница! На столе стояла ракия. Плюс к этому нас за столом сидело четверо вояк, которые давненько не принимали душ. Солоноватый такой был запах. А с кухни пахло картофельным супом и…

— Какой именно солоноватый? — переспросил доктор Фридман. — Как… у слез?

— «Как у слез»… — передразнил его Рассел. — Да какая, к черту, разница! Речь о том, что я сделал. Ведь тогда, именно тогда, когда Элвис орал на всю забегаловку, у меня появилась возможность сделать это.

Сестра вытряхнула таблетки в стаканчик.

— У вас наконец появилась возможность сделать… что? — спросил доктор Фридман.

— Убить полковника Херцгля.

— Но это же не входило в ваше задание. Вы же не были наемным убийцей.

— Только не говорите, кем я был и кем не был! — пронзительно завопил Рассел. — Кем был, тем и был, и я сделал это!

— Расскажите нам о вашей официальной миссии, — сказал доктор Фридман, пристально глядя на ветерана.

— Моя официальная миссия вроде как закончилась, дружище?! Никто из этих ублюдков — ни мусульмане, ни хорваты, ни, уж точно, эти проклятые сербы — не использовал ничегошеньки из того, что успели понатаскать в Югославию плохие мальчики Дядюшки Сэма за время холодной войны. Ни у кого из них не было ядерных чемоданчиков. Или вам кажется, что они хотя бы на минутку задумались? Ведь больше всего они хотели изничтожить друг дружку, а что тут может быть лучше атомной бомбы?

— И все-таки — почему вы там оставались? — спросил доктор Фридман.

— А как я мог уехать? — Рассел весь сжался на своем стуле. — Никто и глазом не успел моргнуть, как обыкновенные стычки превратились в бойню. В то, что происходило за стенами того ресторана, то, что мне пришлось увидеть собственными глазами, пока я разыгрывал попсующего сербо-американского парнишку, который вернулся, чтобы отыскать свои корни и помочь своим героям… Там быть чокнутым считалось за правило. Если ты уже не спятил, когда все это началось… И чем я, по-вашему, закончил? Как оказался здесь?

— Вот и расскажите.

— Я убил полковника.

— Зачем?

— Потому что случай подвернулся. Что-то большое, важное я остановить не мог, но уделать этого жирного отморозка, которого я собственными руками упрятал бы за решетку, пока был еще в здравом уме… До того как смыться, я мог прикончить его за… за все те ужасы, что он натворил. И собирался творить дальше.

Когда Элвис наконец выдохся со своим «Лас-Вегасом», полковник сказал: «Невмочь терпеть. Ты потом» — и пошел себе через обеденный зал в сортир.

— Один?

— Вы на что намекаете — «один»? Конечно, один. Вы что, думаете, мы были вроде компашки канзасских школьниц на балу?

Рассел покачал головой.

— Они не желали меня слушать. Не верили мне. Телефоны работали. Не везде, но… я сообщил своему непосредственному начальству в Праге. Черт возьми, я даже напрямую позвонил в Лэнгли. Они все талдычили, что я «отстранен». Мол, «переутомился». Пора выпадать в осадок. Чистая работа. Миссия выполнена. Так что возвращайся-ка ты домой и… Они бы мне не поверили.

— Только сначала, — сказал доктор Фридман. — Потом появились бы спутниковые фото, другие источники.

— Начало, оно и есть начало. Вы лучше загляните в конец.

— Значит, вы остались.

— Я пошел в сортир. — Рассел нервно моргнул. — Это был мой шанс.

Катись он, этот полковник, сказал я его головорезам, надо в сортир. Те только заухмылялись.

Никто даже не посмотрел, как я шел через зал. Сортир был в конце коридора, за распашными дверьми. Лампочка в коридоре перегорела, так что он стал вроде длинного темного туннеля. Воняло мочой, крысами, ракией… я же понимаю, вам хочется знать, как там пахло, док, не стоит благодарности.

Но Фридман не стал его прерывать. Он чувствовал близость кульминации, понимал, что она надвигается.

— Я сунул правую руку в карман гимнастерки, — сказал Рассел, — мой нож и «калаш» остались на столе, но за два дня до этого, когда они сожгли школу, полную ребятишек, я подобрал стальную проволоку около метра длиной и сунул в карман. Воображал, что мог бы устроить «растяжку», чтобы покончить с полковником и со всей его командой. Но такой уж я человек — не практик, скорее, оптимист. Когда я шел в тот сортир, я был не практичнее дзенского монаха.

Прежде чем распахнуть дверь, я намотал один конец проволоки на правую руку. Десять шагов в полной темноте, и вот: «Вива Лас-Вегас!» — я стоял перед закрытой дверью мужского сортира, намотав другой конец проволоки на левую руку.

У меня было два варианта, — продолжал Рассел. — Налететь или подкрасться… подкрасться, как ниндзя, или обрушиться, как Скорцени,^[161] с развевающимися знаменами.

Я всегда был вроде Скорцени. Ворвался прямо, а сам ору не хуже Элвиса, полковнику это нравилось. Он стоял перед зеркалом. В кабинке было… было, хм… Полковник стоял спиной ко мне, изображая что-то типа буги, и тут я — хлесть!

Рассел крутанулся на своем стуле, изображая, как проволочная петля захлестнулась вокруг шеи полковника и как он душит эту рыпающуюся тушу.

— Крепкий он был мужик, и это оказалось не просто. Специально для вас, док, я чувствовал, как от него разит потом и чесноком. Стоило коснуться его шеи, и руки мне обжигало, как кислотой.

«Ух ты! — подумал я. — Кожа… а жжется, как кислота».

Новая подробность. Манипулируемая сенсорная память. Браво, доктор Фридман! За две недели вы превратили старую шарманку Рассела в источник таких тонких воспоминаний, можно сказать, докопались до сути.

— Проволоку я, конечно, там и бросил, — сказал Рассел. — Вышел и вижу — кранты!

— Как это? — спросил доктор Фридман.

— Пожарный выход оказался заперт! Ничего не оставалось, как вернуться к этим двум сербским ублюдкам… на мое счастье, они — ради прикола — сожрали мою миску картофельной похлебки.

— Пора принимать лекарства, — кашлянув, напомнила сестра.

«Черт бы ее побрал, — подумал я. — Может, Рассела вот-вот прорвет».

Доктор Фридман, словно соглашаясь со мной, замахал на нее рукой.

Поэтому я спросил:

— Кто-нибудь что-нибудь сказал, когда ты вернулся из сортира?

Мне хотелось дать Расселу возможность самому разоблачить свою выдумку. Самому увидеть, что он врет.

— Да. Они все гоготали надо мной, потому что жратва-то моя уплыла.

— Что они сказали про тебя? — подхватил мою мысль седовласый Зейн.

Но Рассел только пожал плечами.

— «Ну и непруха, америкашка!» — сказали они. То, что они сожрали мой суп, дало мне повод напустить на себя обиженный вид, схватить свою амуницию и ринуться на улицу. Выбрался я, прошел мимо остальных шестерых парней, словно их там и не было, свернул за угол… а потом бежал три дня, только пятки сверкали. Гнал на мотоцикле, пока не попал на морпеховский вертолет. Рассказал все в Управлении и прямиком сюда.

Зейн посмотрел на меня. Мы могли бы расколоть Рассела. Но это была работа Фридмана. И потом, если ты никого не раскалываешь, может, и тебя никто не расколет.

— Забавно, что я убил его и ничего не чувствую, — сказал Рассел. — Ну просто… ничегошеньки. Конечно, Элвиса я с тех пор не слушаю. Наверное, поэтому и попал сюда.

— Вряд ли, — ответил доктор Фридман.

Рассел высоко поднял брови над черными очками.

— Какая разница, что вы теперь думаете, док, — ухмыльнулся он. — Все равно вы от нас уходите.

— Доктор Фридман, — повторила сестра, — уже время. У нас расписание.

Доктор кивнул. Сестра стала раздавать стаканчики с водой и лекарствами — как сласти в кино: тонизирующие, седативные, транквилизаторы, сладкие таблетки в стаканчик Хейли, карамельки всех цветов радуги для страдающих от посттравматического стрессового синдрома с признаками шизофренического расстройства.

— Сегодня во второй половине дня состоится последнее собрание, — сообщил доктор Фридман. — До него я хотел бы побеседовать с некоторыми из вас индивидуально, но после обеда я уезжаю.

Эрик поднял руку, готовясь выпалить, что сегодня на обед мясная запеканка, но одобрительного кивка не последовало.

— Сегодня днем нам надо кое о чем потолковать, — продолжал доктор Фридман, — и всем следует ожидать этого с удовольствием. Приятного аппетита.

Он вышел из отделения с улыбкой. Сестра собрала пустые стаканчики из-под пилюль. Я разглядывал ее собранные в пучок густые каштановые волосы, обтянутые белыми брюками округлые бедра, пока она катила тележку обратно. Рассел и Зейн, даже Хейли и Эрик тоже разглядывали ее: новенькая сестра — это всегда интересно, даже если она сохраняет профессиональную дистанцию. Затем дверь отделения закрылась. Щелкнул замок. Мы расползлись по своим палатам, не подозревая, что спокойной жизни нам осталось меньше пяти часов.

А стоило бы.

Ведь была подсказка, но мы ее не заметили.

Мы были люди опытные, тренированные. Но все как один проглядели ее.

Хотя какого черта? Мы ж были психованные.

(обратно)

2

Психованные — вот почему нас заперли в Замке ВОРОНа.

Собственно говоря, все дело в наших «особых обстоятельствах». Говоря «мы», я имею в виду Рассела, Зейна, Эрика, Хейли и себя.

Особые обстоятельства заключаются в том, что у нас закодированная форма допуска.

ВОРОН (Всеамериканское общество реабилитации и отдыха населения) — один из самых засекреченных американских центров, аббревиатура, которой нет ни в одной федеральной программе.

Звучит как жутко опасное смертельное заболевание. Так оно и было задумано. Такое кого хочешь отпугнет. Никто не захочет слоняться возле двери с такой табличкой. Конечно же, и саму дверь найти практически невозможно, поскольку это призрачное заведение располагается в богом забытом местечке Уотербург, штат Мэн.

Уотербург стоит на перекрестке захолустных дорог. В нем одна бензоколонка, один мотель, несколько домишек и большое квадратное здание из красного кирпича, стоящее в отдалении от дороги. Поскольку ВОРОН считается медицинским заведением, никого не удивляет присутствие здесь сестер и врачей, которые живут в нормальных городах штата Мэн и специально приезжают сюда на работу. Сестры и доктора паркуют свои машины за кирпичным зданием ВОРОНа и на синем автобусе едут через лес в Замок.

Замок — это зловещий, расплывчатых очертаний комплекс, выстроенный каким-то воротилой, который сколотил состояние на продаже строевого леса, а потом обанкротился. Наш дом прячется в густых зарослях осин и берез, окруживших проволочную изгородь, поверх которой протянута «колючка». Замок — это больница. Психушка, которая защищает пациентов от мира, а мир — от них.

В ту великодержавную американскую весну нас жило в приюте всего пятеро. У каждого — отдельная палата с ванной и небольшой гостиной, где имелся телевизор и книжные полки. Чтобы повесить картину, требовалось разрешение. На все безделушки и произведения искусства, которые можно было превратить в оружие, накладывалось вето, хотя, по правде говоря, любое произведение искусства является оружием.

Попасть в Замок так же не просто, как в Гарвард.

По большому счету, для этого надо быть тайным агентом Дядюшки Сэма, исполнителем, аналитиком, администратором или разведчиком.

Шпионом.

А потом свихнуться.

Куда еще Дядюшка Сэм мог запихнуть нас? В какой-нибудь обычный дурдом с вертушкой у входа, куда может проникнуть любой и, наслушавшись пускающего слюни болтуна, выдающего тайны, способные изменить судьбы мира, спокойненько продать их другой стороне? В какую-нибудь «нормальную» психушку, где, если вы рассказываете о реальных событиях, вас назовут помешанным, а если будете рассказывать сказки, отпустят разгуливать на свободе?

Америке нужны ВОРОНы, Америке нужны Замки. Где в тот апрельский вторник после нашего утреннего собрания, на котором Рассел травил байку о том, как он удавил сербского полковника, доктор Леон Фридман пришел в мою отдельную палату для последнего индивидуального сеанса, прежде чем громкое «ой-ёй!» Эрика все изменило.

(обратно)

3

Сначала он постучал в мою открытую дверь.

— Привет, Виктор. Можно? — спросил он.

— Я из тех парней, которые не умеют отказывать, — пожал я плечами.

— Если бы так было на самом деле! — сказал доктор, входя. — Ты же не Эрик.

Но я не попался на эту наживку. Не отвернулся, а продолжал сидеть в своем уютненьком кожаном красном кресле, предоставив доктору бугристый вытертый синий диванчик.

Снизу из холла донесся раскатистый пронзительный голос Рассела, певшего «Lawyers, Guns and Money» Уоррена Зевона.

— Вам тоже нравится эта песня? — спросил доктор Фридман.

— Допустим, я идентифицирую себя с лирическим героем. И не только я — все мы, Рассел в том числе.

— Кстати, о Расселе, — сказал доктор Фридман. — Что вы думаете о его рассказе на собрании?

— Хороший рассказ. Сплошное вранье.

— Откуда вы знаете?

— Послушайте, док, мы все это знаем. С самого первого раза, когда он рассказал эту историю много лет назад.

— Но вы, откуда вы знаете?

— Дело в проволоке. Мы поняли, что он врет, из-за проволоки.

— Из-за?..

— Из-за того, что если вы попробуете голыми руками задушить проволокой такого матерого засранца, как этот полковник Херцгль, то хорошо еще, если просто порежете руки. Когда вы будете душить кого-то проволокой, она перережет ему шею, яремную вену, кровища станет бить фонтаном и зальет все стены, зеркало, его, вас. Выйдя из сортира, Рассел должен был быть с ног до головы в крови, с порезами. Он сказал, что вернулся за стол, где сидели головорезы полковника, а те и бровью не повели. Может, они были тупицы. Может, напились в стельку. Может, ненавидели полковника. Но они обязательно бы заметили кровь на американце, который только что вернулся из сортира. Они не могли не спросить: «В чем дело?» — хотя бы из чувства самосохранения. Но Рассел говорит, что они ничего не спросили. Так что, выходит, это вранье.

— Все-все?

— Что он терпеть не может Элвиса — это известно, еще известно, что, по легенде, он был ведущим гитаристом и певцом в каком-то баре в Орегоне, что его группа гастролировала по Европе, играя какую-то лабуду. С таким прикрытием он активизировался в Белграде, где якобы отыскались его «сербские корни». А потом втерся в команду, которая участвовала в боевых действиях.

— Так что же главное в его истории? — спросил наш сердцевед.

Я поразмыслил и ответил:

— Сортир.

— Но почему?

— Потому что в этой истории сортир — место преступления. Самое сильное место.

— Как для вас Малайзия?

«Это следовало предвидеть».

— Если вы хотите поговорить об Азии, — сказал я, — то пройдите к Зейну. Его тайно наградили Почетной медалью Конгресса за тамошнюю службу. Его война давно закончилась, задолго до того, как прорезался я. Теперь единственное, что у него осталось, — эта железяка в его платяном шкафу плюс то, от чего он поседел и что заставляет его в ужасе просыпаться по ночам.

— А что заставляет в ужасе просыпаться вас, Вик?

— Слушайте, сегодня мы встречаемся в последний раз. Какой смысл копаться во всем этом теперь?

— Огромный смысл. Поскольку это последний раз, вам гораздо безопаснее рассказать все мне, чем доктору Якобсену, когда тот вернется.

— Уж будто вы не оставите ему свои записи! Передавая их, вы сможете задержаться.

— Это вас задержали, Вик.

— Ну и что? Сидеть в Замке — не самый плохой вариант.

— Но как же свободная жизнь, Вик? Возможность выбора?

Я молчал. Секундная стрелка описала круг.

— Как вы относитесь к остальным?

— Чрезвычайно осторожно. Они не любят, чтобы их трогали.

— Полагаю, вы говорите серьезно. Но если вы воспринимаете меня, как… — Он пожал плечами. — Итак, спрашиваю снова: как вы относитесь к остальным?

— Они все как бы выжжены изнутри, все до единого. Бывают хорошие дни, когда они просто вымотаны. А бывают плохие, когда они не в себе. Я то злюсь, то смеюсь, глядя на них. Но мы понимаем друг друга лучше, чем вы, доктора и сестры, может быть, потому, что мы были там и переступили черту. А вы — нет. Нас держат взаперти. А вас — нет. Мы заодно. И вы тоже. Пятеро с одной стороны, четверо — с другой… Получается, они — все, что у меня осталось.

— Прямо-таки семья. — Доктор подождал, пока я что-нибудь скажу, но, почувствовав, что пауза затягивается, спросил: — Какую же роль в этой семье играете вы? Отца?

— Не надо возлагать на меня такое бремя. Наш общий отец — Дядюшка Сэм.

— Стало быть, все вы — его детишки, — пожал плечами доктор Фридман. — Когда же вы подрастете?

— И вдруг станете нормальными, да? Нет, уж это вопрос к вам, доктор.

— Вы все еще думаете о самоубийстве.

— А у кого не было таких мыслей?

— Но вы не просто думали. Вы пытались. Дважды.

— Что… Вы думаете, я… это всерьез?

— Нет, я думаю — простите за выражение, — что вы были убийственно серьезны.

— Выходит, ЦРУ право и я некомпетентен.

— Черт возьми, вы самый компетентный сумасшедший, которого я знаю.

— Тогда почему я не смог себя убить?

— Вас не так-то просто убить… даже вам самому. Но гораздо важнее другое — почему вы прекратили попытки покончить с собой.

— Может, дожидаюсь подходящего момента.

— Или повода, чтобы этого не делать.

Наши взгляды скрестились, преодолевая прозрачную стену молчания.

Наконец доктор Фридман посмотрел на часы.

— Что ж, пойду послушаю Хейли, она говорит, что у нее все симптомы истощения.

— Она специально придуривается, чтобы доказать, что больна, — сказал я.

— Если вы это наверняка знаете…

— В чужую душу не залезешь.

— Разумеется. Почему, как вы думаете, в психиатры идет так много людей, у которых с головой не в порядке?

— А у вас что — не в порядке, док?

— Теперь в порядке.

Выйдя, он закрыл за собой дверь. Наше отделение находится на третьем этаже Замка. Когда доктор ушел, я уставился в окно с противоударным стеклом. За ним виднелись деревья с голыми ветвями, по голубому весеннему небу плыли белые облачка, и я почувствовал, как по щеке моей скатилась слезинка.

(обратно)

4

— Итак, мы снова здесь, снова вместе. Завершающий сеанс. Последняя возможность.

Зовите говорящего пророком. Зовите его человеком, который ставит правильные вопросы, чтобы получать неправильные ответы. Зовите его доктором Фридманом, как мы — с того самого, первого, утра, когда мы составили в кружок наши складные стулья в залитой солнечным светом комнате отдыха, точь-в-точь как в тот вторник, когда мы собрались в последний раз.

— Сегодня днем, — сказал психиатр, — я хочу поговорить обо всех. Клиническая практика — не моя специальность, — продолжал доктор Фридман. — По большей части я занимаюсь психиатрией в критических ситуациях применительно к международному анализу. В ЦРУ. Как только я вернусь в округ Колумбия, я снова стану наблюдателем и буду составлять отчеты для Совета национальной безопасности. Я даже не смогу выкроить время съездить домой в Нью-Йорк. У меня был перерыв две недели, но когда я услышал о подготовке персонала здесь, то подумал, что это лучше, чем валяться на берегу где-нибудь на Гавайях…

— Вы бы обгорели, док.

— Браво, Рассел, вы во всем умеете увидеть положительную сторону, особенно когда выбор уже сделан.

Рассел поправил очки.

— Да уж, такая яркая личность, что приходится носить темные очки.

— Быть яркой личностью — не главное, — сказал доктор Фридман. — Так или иначе отточить свои врачебные навыки, возможность поближе познакомиться…

— Поближе познакомиться со сломавшимися отпрысками национальной безопасности, — прервал его я.

— Как всегда, узнаю поэта, Виктор. Но сейчас я хочу поговорить обо всех вас, увиденных, так сказать, сквозь призму моего организационного анализа, а не…

— А не психоанализа, — вступил Зейн. — Психи — это мы.

— Не стоит преуменьшать собственное значение, — сказал врач. — Вы не просто психи. Вы сообщники, захватившие эту психиатрическую лечебницу.

Отперев дверь отделения, вошла новенькая сестра. В руках у нее были истории болезней. Она взяла себе стул. Я мельком заметил ее отражение в темном экране выключенного телевизора.

— Мы уже сто лет как ничего не решаем, — сказал Зейн. — В особенности здесь.

— А ключики-то у вас, док, — подхватил Рассел.

— И вас всех это устраивает. Нет уж, попрошу меня не прерывать.

В стеклах очков доктора Фридмана отразились пятеро обитателей психушки, скорчившихся на своих металлических стульях.

— Моя область — гештальт-динамика, то есть функционирование групп, в особенности состоящих из людей с психическими отклонениями в повышенно-стрессовой среде. Однако, — улыбнулся доктор Фридман, — мое описание в досье ЦРУ гораздо лучше. В нашем призрачном мире они называют меня «наводчиком».

— Это вроде снайпера? — спросил бывший рядовой Зейн.

— Скорее вроде пастыря, но речь не обо мне, так что давайте-ка опустим это, чтобы мы с сестрой успели добраться до мотеля и сложить вещи, прежде чем вернуться… — доктор Фридман снова улыбнулся, — вернуться в реальный мир.

— Так вы его нашли?! — воскликнул Рассел.

— Эй! — сказал я. — Называйте доктора Фридмана «наводчиком».

— Несравненный наводчик, — покорно повторил Эрик.

— Мне без разницы, как его называть. Назовите-ка меня «такси», и поеду я отсюда, — сказал Рассел.

— Ты такси! — хором отозвались Зейн и Эрик.

— Давай проваливай, коли намылился, — подхватила Хейли.

— Заткнитесь! — взвыл доктор Фридман и хлопнул в ладоши.

Лицо его вспыхнуло.

— Я подловил вас на том, что вы пациенты, захватившие сумасшедший дом, а вы в отместку хотите увильнуть от прямого разговора, тянете время!

Консультирующий психиатр затряс головой.

— Сумасшедшие наделены мощным даром видеть реальность. Конечно, их видение искажено, но ясно. А вы — самые проницательные, хотя и самые слепые из всех пациентов, которые у меня были. Поглядите-ка на себя.

Эрик послушно завертел головой.

Рассел еще плотнее надвинул очки.

— На меня уже сегодня нагляделись.

— Неужто? — спросил психиатр. — Так, по-вашему, мы на вас любовались или эту вашу историю слушали?

— Историями нас тут только и кормят, — сказал я.

— Вы сами превратили свои жизни в истории, — ответил доктор Фридман, — вместо того, чтобы жить жизнью, которая полна историй. О'кей, Рассел, с тебя на сегодня достаточно, так что тебя больше трогать не будем. Хейли?

У негритянки мигом стал вид игрока в покер.

— А вот ты, интересно, знаешь, почему постоянно бормочешь «держись»? — спросил Фридман.

— Потому что это правда.

— «Правда» не совсем то слово, если ты используешь его, чтобы скрыть смысл, или выдумы… — Фридман остановился, подыскивая слово помягче: — Или используешь драматические приемы, чтобы утаить то, чему не хочешь посмотреть в лицо. Я знаю о том ужасе, который ты пережила в Нигерии, и о тех ужасах, которые натворила сама, но тебе придется взглянуть им в лицо. Взглянуть… не прикрываясь оценками.

— Мне без разницы, что я, по-вашему, должна делать. Я умираю.

— Как кстати. Однако выглядите вы неплохо…

— Внешность обманчива, — оборвала его Хейли.

— Так кого вы дурачите? — спросил психиатр.

Сквозь черную кожу проступил гневный румянец.

— В стране слепых и одноглазый — псих, — сказал я.

— С глазами у нас все в порядке, Виктор, — откликнулся доктор Фридман, — но только видим мы совсем разное. Так или иначе, я закончил с Хейли, если, конечно, она сама не захочет сообщить нам что-нибудь новенькое.

Хейли бросила на него испепеляющий взгляд.

Доктор обернулся к Эрику. Низенький, пухлявый инженер-очкарик так и замер на стуле. Выжидающе. Наготове. Психиатр открыл рот… но слов не нашлось, и он снова закрыл его. Он понимал, что должен сказать хоть что-нибудь о каждом из нас, иначе его просто не станут слушать.

— Эрик, пару дней назад Виктор сказал, что согласен с Марком Твеном в том, что история никогда не повторяется дважды, но как бы рифмуется…

И он указал, что «Эрик» рифмуется с «мрак».

Доктор Леон Фридман покачал головой, заулыбался.

— Будь я поэтом вроде Виктора, пожалуй, вся картина выглядела бы более связно. Но понятия и связи имеют сейчас ключевое значение… для вас, Эрик. Вы побили Ирак Саддама Хуссейна задолго до первой нашей войны там, но они превратили вас в робота. И все же хотелось бы верить, что где-то в глубине вы сохранили понятие об Эрике как о свободном человеке. Это не приказ, — сказал доктор Фридман пухлявому герою в очках с толстыми стеклами, — но постарайтесь представить себе пространство между командами «делай» и «не делай».

— Какого дьявола все это значит? — спросил седовласый Зейн.

— И что же вы поняли, служака? — ответил врач.

Эрик нахмурился, восприняв предложение доктора Ф. как приказ. И тут же принялся очерчивать в воздухе квадрат, подобно миму, выстраивающему замкнутое пространство.

Пока Эрик продолжал свою пантомиму, доктор Фридман решил поработать с Зейном.

— Все, через что вам пришлось пройти, — сказал доктор Фридман седовласому солдату. — Напалм. Героин. Липкая кровь на ботинках. Жара джунглей, от которой мозги у вас до сих пор в разжиженном состоянии. Вы сражались и после Вьетнама, так что несите свой крест и не хнычьте. Вам это по силам…

— Куда вы клоните? — резко оборвал его Зейн.

— Поздравляю. Вы победили. И смотрите, чем кончили. Верняк.

Зейн наклонился к Эрику.

— Я не такой, как он. Мне вы не можете указывать.

— Если бы я мог, — согласился доктор Фридман, — мы бы уехали отсюда вместе.

— Однако пора вам смываться в ваш реальный мир, — напомнил я.

— Так и не добравшись до вас, Виктор?

У меня кровь застыла в жилах. Доктор сразу показался каким-то нереальным. Надувной теплокровной игрушкой.

— Зейн, — сказал доктор, — похоже, вы с Виком тоже рифмуетесь?

— Еще чего, — принялся было спорить Зейн, — он мне в сыновья годится. Плюс к тому я никогда не пытался без толку руки на себя накладывать. Я не наркоман какой-нибудь.

— Но вы оба сошли с ума из-за своей службы, — ответил психиатр. — Единственная разница в том, что вы цепляетесь за ваше бремя, а Виктор использует свое, чтобы себя угробить.

— Что сделано, то сделано, — сказал я.

— А если бы в Малайзии вы поступили как-нибудь иначе? — спросил доктор Фридман. — Учитывая одиннадцатое сентября? Что-нибудь изменилось бы?

— Имена погибших.

— Возможно. А возможно, и нет. Но вы сделали, что могли.

— Так, по-вашему, это недостаточное оправдание того, что я свихнулся?

— Более чем достаточное. Но вам бы об этом подумать. Учтите.

— Подумать и ужаснуться? Хорошенькая блиц-терапия, док. Уж скорее шоковая — прости, Эрик, — а впрочем, называйте, как хотите, все равно не поможет. Ни одному из нас.

Мы все уставились на доктора, который две недели из кожи вон лез.

— Тук-тук, мы здесь, — сказал Рассел.

— И здесь и останемся, когда вы уедете, — продолжила Хейли.

— Верняк.

Поток солнечных лучей пронизывал невидимое пространство Эрика.

— Так вот чего вы хотите? — спросил наш сердцевед. — Неужели вы не понимаете? Вы завязли и не хотите бросить вызов вашим проблемам. Не хотите постараться выбраться отсюда.

— Я никуда не поеду, — отрезала Хейли. — Я умираю.

— Мы все умираем, — сказал доктор Фридман. — И все умрем. Только вот как и когда… Кто знает? Все вы пока еще далеки от излечения. И я не знаю, удастся ли кому-нибудь из вас когда-либо вылечиться. Но я хочу открыть вам глаза. Кто знает, что вы увидите… с врачебной помощью.

— Особенно под кайфом, — уточнил Рассел. — Здесь всем приходится быть под кайфом.

— Врач — всего лишь инструмент, — сказал доктор Фридман. — Основную работу вам нужно проделать самим.

— Подведите черту, док, — попросил я.

— Нет, это ваша работа. Была и будет. Пусть весь мир выйдет из-под контроля, вы не должны утрачивать способность самим подводить черту.

— Вы же психиатр, — заспорил Рассел, — а не философ.

— Иногда единственная разница между тем и другим в том, что я выписываю рецепты.

— И распоряжения запирать людей в психушки, — сказал я.

— Что, кто-нибудь из вас хочет, чтобы я написал распоряжение и вас выпустили?

Все промолчали.

— Я настоятельно рекомендую, чтобы ваше лечение изменилось; вас должны не просто содержать, а делать все возможное, чтобы можно было снять с вас наблюдение.

— Чтобы вас похвалили за снижение бюджета? — спросила Хейли.

— Неужели вы думаете, что меня волнует этот херов бюджет? Моя работа — обнаружить, что король голый, и сказать об этом. Рисковать. А тут, похоже, именно такой случай.

— Так что же с нами будет? — спросил Рассел.

— Ничего плохого, ничего опасного, к тому же ничего скоро не делается, — соврал доктор Фридман. — И я обо всем посоветуюсь с вашими лечащими врачами. Даже несмотря на мои новые обязанности в СНБ, я хочу, чтобы все вы могли свободно вступать со мной в контакт всякий раз, когда…

Эрик наклонился вперед и протянул руку доктору Фридману.

— Я имею в виду, потом, Эрик. По электронной почте, — сказал тот.

— Ну да, конечно, — не выдержал Рассел, — а пока пусть палестинцы квасятся с евреями, идет война в Ираке, Северная Корея создает свою атомную бомбу, кто следующий? В Латинской Америке и Бирме воюют наркобароны, злые моджахеды постреливают в горах Афганистана, террористы готовят очередное нападение в Де-Мойне, в Судане творится геноцид, Россия вынашивает амбициозные великодержавные планы, на Амазонке сводят леса, а из-за этого над Лос-Анджелесом бушуют снежные бури, Пентагон сражается за бюджет, в Конгрессе проводится одно расследование за другим, в прессе — сплошные скандалы, дяденьки из Белого дома обедают с голливудскими шлюхами — конечно, вы уделите минутку-другую психам из Мэна.

— Кто хочет обсудить эту новую программу? — пожал плечами доктор Фридман.

Теперь наш кружок поделился на две враждебные стороны: мы — и доктор Фридман. Он тоже это почувствовал и понимал, что рискует, но предпочел не линять. Хоть это и было несложно. Надо отдать ему должное.

— Что ж, — произнес он после трехминутного молчания, — если я единственный, кому есть что сказать, не стоит терять попусту время группы.

Мы встали, все пятеро, и доктор Фридман сказал:

— Сестра приготовила мне много бумаг. Так что, если кто захочет еще поговорить, я буду здесь, в комнате отдыха.

Мы молча повернулись и вышли. К бумажкам и выходам мы привыкли. Мы были опытные и натренированные.

И все же я обернулся. Доктор по-прежнему сидел на своем месте, оставшись один в комнате отдыха, поскольку сестра прошла в отделение. На стуле, рядом с доктором, лежала груда карточек. Я увидел, как он достает из своего твидового пиджака самопишущую ручку. Увидел, как надевает очки в позолоченной оправе и устремляет изумрудно-зеленые глаза в лежащую у него на коленях открытую карточку.

Зайдя в свою палату, я закрыл дверь. А мгновение спустя Рассел врубил у себя на полную громкость «Brain Wilson» в концертном исполнении «Беэнейкд лейдиз». Врубил максимально громко, чтобы никто по ошибке не принял эту балладу о крахе гениальной творческой личности за акт пассивной агрессии.

А потом я отключился. Доктор Якобсен называет это диссоциацией. Профан мог бы принять мое состояние за дремоту: сидит себе человек в кресле, веки прикрыты, а он так далеко, так далеко.

Пока что-то резко не вернуло меня к действительности.

Все было как обычно. Мое кресло. Моя палата. Мои книжки. Моя…

Эрик. Он стоял передо мной, переминаясь с ноги на ногу, как приготовишка, которого не пускают в сортир.

Дверь моей палаты была открыта. Эрик открыл мою дверь!

Да еще и вперся без разрешения! Нет, раньше это было немыслимо, но факт есть факт…

Он стоял передо мной. Переминаясьс ноги на ногу. Его лицо было бледным и перекошенным.

— Ой! — сказал Эрик. — Ой-ой-ой!

(обратно)

5

Доктор Фридман сидел на складном металлическом стуле в залитой солнцем комнате отдыха.

Мертвый.

Я нутром почувствовал это, когда Эрик ввел меня в комнату отдыха, хотя и не был до конца уверен, пока не прижал пальцы к эластичной артерии на шее доктора Ф. — пульса не было.

Внизу, в своей берлоге, Рассел переключился на «Белый альбом» «Битлз». Звуки песенки «Everybody's Got Something to Hide Except Me and My Monkey» просачивались в комнату отдыха, где мы с Эриком стояли возле сидящего трупа.

Тут я заметил пятно крови, расплывшееся на правом ухе доктора Ф.

— Эрик, пойди позови всех остальных! Ну же! И только их!

Через две минуты все мы пятеро стояли, уставившись на безвольно обмякшее тело нашего психиатра.

— Уехал раньше, чем думал, — сказал Рассел.

— Взгляните на это, — произнес я, указывая на кровавое пятно на правом ухе доктора Ф.

Зейн откинул длинные седые волосы, нагнулся и посмотрел:

— Верно, вот оно.

— Человек действовал ученый, — сказал Рассел. — Простите, доктор Ф.

— Что это? — спросила Хейли.

— ЗОЛП, — ответил Рассел.

ЗОЛП — защита от ловушек и покушений. Секретная программа, разработанная и осуществлявшаяся совместно Пентагоном и Управлением. Бедовые ребята, вроде Рассела, Зейна и меня, проходили подобную подготовку. Так же как и военная программа ЗОМП — защита от механического проникновения, — ЗОЛП не выставляет напоказ цели своего обучения. ЗОМП может учить, как защищаться от механического проникновения, или, скажем так, взлома, но дело, конечно же, сведется к отмычкам и клещам для сейфов. ЗОЛП обучает «защите» от «ловушек и покушений». Изучив хитроумные приемы, с помощью которых оппозиция могла убить тебя в Бангкоке, ты получал больше шансов проникнуть в этот город и выбраться оттуда живым. Разумеется, знания, которых ты набирался на этой образовательной стезе… Но убийство — вещь для американского шпиона противозаконная.

— Не слишком-то чисто сработано, — нарушил молчание Рассел. — Что бы там ни воткнули доку через правое ухо в черепушку, отверстие получилось слишком большое и капелька крови просочилась наружу. В какой-нибудь дыре это могло бы сойти за удар, но здешний коронер быстренько унюхает, в чем дело.

— Верняк, — пробормотал Зейн.

— Вот уж кому-кому, а доку смерть, казалось, не грозила, — заметила Хейли.

— По логике вещей получается, что его убил один из нас, — ответил я.

— Средства, мотив и возможность, — добавил Рассел.

— Он хотел все изменить, — напомнил Зейн. — Он сам нам так говорил.

— Причем он сидел тут, внизу, — сказал я. — Один. Мы все могли.

— Никто из нас не хотел того же, что и он, — согласилась Хейли.

— Ладно, доктор Ф., — сказал Рассел. — Видно, ваша взяла. Все изменилось.

И, словно желая поздравить покойника, Рассел хлопнул его по плечу.

Тело доктора Фридмана тяжело упало со стула и распростерлось на полу.

— Прошу прощения! — И Рассел пожал плечами. — Черт знает что творится.

— Блистательное убийство, — сказал я. — Нас всех подставили, и мы здесь в идеальной ловушке. На нас клеймо: психи, да к тому же опасные. Никто не поверит, что мы невиновны. Итак, выходит, мы убили его? — спросил я.

И пристально вгляделся в лица Рассела, Зейна, Хейли и Эрика. Они ответили мне точно таким же пристальным взглядом.

— Не-а! — хором протянули мы.

— Если не мы, то кто же тогда? — спросила Хейли.

— Есть вопрос и посерьезнее, — сказал Зейн. — В нас что — тоже метили?

— Именно, — ответил я. — Если ЦРУ подкупит убийцу, состряпает дело и признает нас виновными, то они попросту уроют нас. Если же каким-то чудом мы убедим Управление, что невиновны, что это сделал кто-то другой… то все равно получается, что мы свидетели и несем уголовную ответственность за укрывательство.

— О нет! — вздохнул Эрик. — О нет!

Мы повернулись и посмотрели на дверь ординаторской. Она была заперта.

— До обеда еще час, — сказал Зейн.

— Мясная запеканка, — произнес Эрик.

Из комнаты Рассела донеслась «While My Guitar Gently Weeps».

— Да, — сказал Зейн, — попали в переплет.

— И никто-то нам не поможет, — простонала Хейли. — И отовсюду-то нам грозятся.

— Знаешь, что ты еще позабыла? — спросил я. — Они нас достали. Какой-то громила переворачивает вверх дном ординаторскую, так что администрации теперь остается только тупо топтаться на месте, как стаду слонов. А нам наденут наручники. Переведут. Станут еще больше пичкать лекарствами. Уверен, если здесь появился убийца, значит, какой-то шпион проник в совершенно секретную американскую информацию. Это серьезный риск, но больше всего меня достает, что нашего дока угробил какой-то профан.

— Может, мы что-то не то сказали? — спросила Хейли.

— Если так, — ответил Зейн, — и того хуже. Значит, они точно по нашу душу.

— Призраки, — покачал я головой. — От них не уйдешь.

— Пациенты больше не будут заправлять этим приютом, — сказал Рассел.

— Что бы ни случилось, произойдет нечто ужасное, — подхватила Хейли. — Они с нами церемониться не станут. Не посмотрят, что с нами случилось. Что преследует нас. Наш злой рок.

— Какая бы большая беда ни готовилась, она поджидает нас, — заключил Зейн.

— Они обещали, что здесь мы будем в безопасности, — сказал Эрик.

— Вот удивил, — ответил Рассел. — Снова вранье.

В физике критическая масса достигается, когда минимальное число разрозненных элементов, необходимое для возникновения преобразовательного процесса, сливается в пространственно-временном континууме.

Возьмите хотя бы нас. Пятеро маньяков. Шпионов. Натасканных, опытных профессиональных параноиков, запрограммированных на выполнение какой-то задачи. Безнадежно искореженные, но все же некогда бывшие кем-то. Сила, которую нельзя сбросить со счета. Теперь запертые в Замке. С трупом человека, сумевшего завоевать наше уважение. В деле об убийстве которого мы были призваны сыграть роль козлов отпущения. Со смотрителями, которые меньше чем за час могли нас вычислить. Надеяться нам было не на что, но все, что у нас осталось, мы могли вот-вот потерять.

Физики, психиатры и снайперы толкуют о спусковом крючке. Событии, которое является толчком для возникновения цепной реакции. Когда я думаю о спусковом крючке нашей истории, я внезапно слышу, как в тот апрельский вторник на комнату отдыха накатывает волна тишины, после того как смолкает лазерный плеер в комнате Рассела.

Мы стояли там.

Пятеро маньяков, глазеющих на труп.

Музыкальная тема больше не объединяла нас.

— У нас два пути, — сказал я. — Либо мы остаемся и соглашаемся терпеть все, что нам уготовано…

— Или? — спросил Рассел.

— Сматываемся отсюда поскорее.

(обратно)

6

— Дико звучит, — сказал Рассел, — но придется нам взять дока с собой.

— Он же мертвый! — вырвалось у меня.

— Нельзя ничего оставлять, — заметил Зейн.

— У вас что, крыша поехала?

— Ну, — сказала Хейли, — профессионально выражаясь… да.

— Подумай об этом как поэт, — вступил в спор Рассел. — Ты же великий лирик. Не можешь же ты предоставить убийце шанс из-за мелких неудобств.

— Подумай об этом как стратег, — сказал Зейн. — Мы возьмем его с собой и поломаем весь кайф плохим парням. Что может быть круче?

— Или веселее, — добавил Рассел.

— Виктор, — со вздохом произнесла Хейли, — что бы ты выбрал, если бы лежал на его месте?

Я мигом смекнул.

— Ладно, — согласился я. — Ваша правда. Мы должны взять доктора Ф. с собой. Он понадобится нам, чтобы пройти через охрану.

И я объяснил им, как это сделать. Потом сказал:

— С вещами на выход, сбор здесь через пятнадцать минут.

— Погоди, — сказал Рассел.

— Что еще?

— Ты забыл. — Зейн устремил взгляд к потолку.

— В хорошем обществе принято прощаться, — напомнила мне Хейли, и Эрик кивнул.

(обратно)

7

Всего в Замке пять этажей.

На первом этаже размещается администрация; там электронные замки, комната отдыха смотрителей, компьютеризованная мониторинговая система, установленная еще до того, как тайные подпольные доходы, на которых зиждился бюджет Замка, стали откачивать для разжигания войны в Ираке.

На втором этаже — медицинская служба, где вам могут изменить черты лица, пересадить кожу на кончиках пальцев, чтобы уничтожить старые отпечатки, извлечь пулю. Вы можете оставаться на втором этаже и так никогда и не узнать о своих соседях сверху.

На третьем этаже три отделения: Дееспособные, Браво и Дурдомвилль. Дееспособные задерживаются здесь ненадолго. Периодически у них случаются истерики. Это пилоты сбитых самолетов-шпионов, обкурившиеся марихуаны и пытающиеся зализать раны, о которых никогда не смогут рассказать правду. Впавшие в депрессию ребята, которых после устроенного Пентагоном апокалипсиса преследуют видения из ядовитого грибного тумана. Среди «дееспособных» своя текучка: это те, кого врачи способны поставить на ноги.

В отделение Браво помещают людей надломившихся, но поддающихся лечению. Отважные вояки с бейрутского театра военных действий, свихнувшиеся, но еще в состоянии оправиться через полгодика терапии в Замке. Получив справку о выздоровлении, бравые ветераны возвращаются домой и ведут «полноценную жизнь», сидя в гостиных, вконец изолгавшиеся, ожидающие только того, чтобы их громогласные, вечно жалующиеся супруги исчезли раз и навсегда, оставив их следить за изображением, мелькающим на экране телевизора, или компьютером, который контролирует УНБ, оставив их в ожидании почтальона, который принесет секретный пенсионный чек.

Дурдомвилль — наша вотчина. Все отделения запираются, но чтобы выбраться из Дурдомвилля, надо знать дополнительные ключи к кодам безопасности. Прошло немало времени, прежде чем все мы совместными усилиями выведали эти коды. Профессионалы вроде нас должны были бы расколоть систему кодов быстрее. Но не забывайте — мы были психи. Функциональное, но настолько далеко зашедшее расстройство, что никто и помыслить не мог, что мы когда-нибудь снова станем нормальными.

Четвертый этаж — это главная улица. Столовая с раздаточной. На главной улице имеется интернет-кафе, где можно покататься на волнах Интернета; каждая волна отслеживается смотрителями. В две тысячи третьем у Рассела было приключение с женщиной, следившей за монитором безопасности, настолько заинтригованной списком песен, которые он скачивал, пользуясь программами распределения файлов, что она искусно заманила его в свои сети, используя темноту его солнечных очков. Когда администрация подловила ее, она рыдала, божилась, что секс был по обоюдному согласию, что никто и никогда, кроме Рассела, не заставлял ее так унижаться, но они все равно сплавили ее в санитарную службу какого-то прослушивающего пункта УНБ на Аляске. Рядом с кафе — физкультурный зал с тяжестями, возле которых вечно возится Эрик, и балетная студия Хейли, вся в зеркалах, где Рассел, Зейн и я занимаемся кун-фу.

Пятый этаж Замка — это длинный коридор, куда выходят запертые двери.

Мои черные тапочки бесшумно шагнули на зеленые плитки залитого солнечным светом пола пятого этажа. Я пробрался сюда через коридор по черному ходу. Запах нашатырного спирта и слез окутал меня, когда я нажал на дверь номер шесть и, тихо постучав нашим условным стуком, открыл «глазок». Он один из тех людей, которых даже возлюбленные называют по фамилии, поэтому я шепнул:

— Малькольм!

Подожди. Еще чуть-чуть. Нет, надо делать ноги, или они… Подожди.

Наконец голос невидимого мне человека произнес:

— Это ты, Виктор.

— Я.

— Последней приходила женщина. Хейли. Два завтрака назад. Тогда еще давали лимонные оладьи с маком.

— Мы собирались навещать тебя почаще.

— Так много дел. Некогда и повидать друг друга.

— Это не оправдание.

— Зато правда. Ты был первым. Пробрался-таки сюда, наверх. Я даже не сразу понял, что ты настоящий, живой… Ох, да не ел я ничего вашего! (Это он уже кому-то, не мне.) А до тебя — годы и годы одиночества, втайне от всех. И голоса. Спасибо.

— Что ж, для нас это тоже было хорошо. — Запертый в своей обитой войлоком одиночной палате, он не мог увидеть моей улыбки. — Вылазки сюда, наверх, помогали нам держаться в форме. Оставаться самими собой. К тому же мы могли бы оказаться на твоем месте. Никогда не забывай об этом. Мы могли бы быть тобой.

— И наоборот?

— Конечно, — соврал я. Потом снова перешел на искренний тон: — Кроме того, ты нам нравишься.

— А я очаровашка.

— Малькольм, мы должны бежать.

Тишина, растянувшаяся на двенадцать ударов сердца. Я прижался к запертой стальной двери.

Тогда он спросил:

— Кто — вы?

— Все пятеро. Хейли. Зейн. Рассел уже не сможет пробираться сюда со своим «уолкменом» и давать послушать свои записи. Что до Эрика, мне хотелось бы, чтобы мы могли отпускать его сюда одного, чтобы ты получше его узнал, но мы не решались, потому что, ох, потому что…

— Потому что на меня могло бы найти, и я бы его застрелил.

— Да. Слушай, мы тут скоро прославимся… или нас ославят.

— Сколько потерь?

— Один… пока.

— А на меня упало сразу семеро. В тот, первый раз. Помнишь семьдесят четвертый? Никсон?

— Я тогда еще пешком под стол ходил. Извини, но пора нам сматываться.

— Ты хочешь сказать, у вас миссия, а не побег. Он со мной говорит! — Это он говорит кому-то. — И отвали со своими сиськами! Когда?

— Считай, уже в пути.

— Я семь раз бежал. На самом-то деле — шесть, потому что первого побега вроде как и не было, но… — Он снова обращается не ко мне: — Это тоже моя ошибка! Проверьте сортир в аэропорту! — И опять: — Виктор?

— Что?

— Бегите во всю прыть.

— А ты не вешай нос, Кондор.

— Не очень-то тут повесишься, когда даже ремень отобрали.

— Брось, ты же меня понимаешь.

— Да, у нас пулемет Стэна! — говорит он кому-то, потом спрашивает, уже меня: — Могу я помочь?

Через сорок минут по расписанию младшие смотрители должны были направиться к отделению В — проводить нас к лифтам и отвезти наверх, отведать мясной запеканки.

— Ты можешь сосчитать до трех тысяч сердцебиений, а потом завопить что есть мочи? И чтобы все остальные тоже орали?

— Конечно.

Пока я мчался к черному ходу, за мной гулко раздавался отсчет Малькольма:

— Три тысячи шестьдесят четыре. Две тысячи девятьсот девяносто девять. Две тысячи девятьсот девяносто три. Сорок семь…

(обратно)

8

Когда я вернулся на третий этаж, все уже собрались в комнате отдыха. С вещами — на выход.

Вещи на выход: манатки, которые ты хватаешь в первую очередь, когда надо сматываться. Удостоверения. Наличные. Кредитные карточки, невидимые для компьютеров преследователей. Одежда, камуфляж и предметы личного пользования. Белковые таблетки и витамины. Оружие — палка о двух концах. Ты шпион, а не коп и не солдат. Ты должен держаться за свою легенду, а оружие выдает тебя с головой. Плюс к тому оружие действует на психику. Когда ты пристегиваешь кобуру или засовываешь «перо» в носок, то кажешься сам себе вдвое круче, чем был. А по сути становишься безмозглым и первым делом хватаешься за пушку.

На то, чтобы собрать свои вещи, у меня ушло три минуты. Паранойя учит человека постоянно находиться в готовности. Мы держали свои причиндалы на виду у смотрителей. Если бы они почувствовали, что мы находимся в состоянии боевой готовности в таком безопасном месте, как родимая психушка, то сознание это попросту стало бы лишним доказательством, что мы психи и тут нам самое место.

Что же я положил в черный нейлоновый чехол из-под компьютера?

Одну пару нижнего белья и носков, синтетическую рубашку для лыжного спорта.

Туалетный набор — мыло, зубную пасту, щетку, дезодорант.

(Как охранники в аэропорту, смотрители почти не разрешали нам пользоваться бритвенными лезвиями, щипчиками для ногтей и ножницами.)

Блокнот и два разрешенных к пользованию фломастера.

Кожаную летную куртку, в которой лежал мой бумажник с восьмьюдесятью четырьмя долларами и просроченными калифорнийскими водительскими правами.

Первый диск с величайшими хитами Уильяма Карлоса Уильямса, на который была приклеена мгновенная фотография застенчивой Дерии: ее светло-каштановые волосы развевались порывами налетавшего с моря ветерка в Куала-Лумпуре.

Сувенир из Нью-Йорка размером в ладонь, доставшийся мне неизвестно откуда.

Что я не положил черный нейлоновый чехол из-под компьютера?

Оружие, которого у нас не было.

Справочник или адресную книгу, где значились бы люди, которым я не безразличен и которые могли бы помочь.

Карты безопасных мест, куда я мог бы направиться и число которых равнялось нулю.

Итак, все пятеро, при походной амуниции, собрались в комнате отдыха возле тела доктора Ф.

Ударом ноги Зейн выбил из кушетки две поддерживающие планки, а Рассел помог мне перетащить доктора Ф.

Отперев дверь, ведущую в отделение, Хейли шагнула в холл третьего этажа.

«Чисто!»

Хейли метнулась к двум лифтам и нажала кнопку, стреляя карими глазами из одного конца коридора в другой, от одной запертой двери к следующей. Мы с Расселом потащили тело доктора Ф. к ней и лифту. Эрик двинулся за нами, навьюченный сумками с нашими вещами и болтающимися аптечками для оказания первой помощи. Последним шел Зейн, прихватив металлический складной стул и две восьмифутовые планки из кушетки.

Мы с Расселом прислонили доктора Ф. к задней стенке клетки лифта лицом наружу, пока все остальные залезали в кабину.

Взвыл мотор, и глухо заскрипели тросы соседнего лифта.

Хейли ткнула в нижнюю кнопку.

Второй лифт с глухим металлическим звуком остановился выше этажом. Дернувшись, разъехались невидимые дверцы.

— Нажми снова! — посоветовал Зейн.

Второй лифт загудел, спускаясь. Прямехонько к нам.

Хейли долбила по нижней кнопке, как оголодавший дятел.

— Я могу изобразить голос доктора Ф., — сказал Рассел. — Ник, подержи его. Я скажу, что мы едем…

— Никуда мы не едем, — ответил я. — Этот сраный лифт…

Щелк. Соседний лифт остановился. На нашем этаже. Его дверцы с жужжанием открылись.

В то время как наши захлопнулись.

Мы камнем пронеслись вниз по шахте в самое сердце Замка.

На первом этаже Хейли вышла из лифта. Посмотрела в обе стороны.

Как мы и надеялись, она увидела пустой холл, простиравшийся до пересечения с коридором.

С помощью содержимого аптечек мы зафиксировали веки доктора Ф., так что глаза его казались открытыми, потом привязали к металлическому стулу. Голову закрепили тоже — так, чтобы она не падала на грудь. Сложили и закрепили наши пожитки у него на коленях. Рассел опустился на четвереньки позади принявшего такую же позу Зейна. Хейли и Эрик лентой прикрепили к их спинам одну из планок.

Хейли удерживала в равновесии трон, на котором восседал доктор Ф., пока мы с Эриком, не теряя ни минуты, заняли позицию рядом с двумя другими стоявшими на четвереньках ребятами. Хейли тоже скрепила нас планкой.

Теперь мы четверо представляли нечто вроде участников погребального шествия. Хейли, низко пригнувшись, кралась впереди. Взгляд ее темных глаз был устремлен вперед: там, через пятьдесят футов, коридор поворачивал и находилась дверь, ведущая на свободу и где нас могли схватить.

— Дрянной план. Слишком рискованно, — сказал Рассел.

— Ползите одновременно.

И Зейн изобразил укреплявшие командный дух и физическую форму упражнения в специальном военном училище, где ему со своим отделением приходилось бегать трусцой, взвалив на плечо телеграфный столб.

— Стойте! — сказал Рассел. — Кто-нибудь прихватил наши лекарства?

— Ой! — произнес Эрик — Ой-ой-ой!

Лекарства в Замке хранились в запертом и охраняемом аптечном помещении. Четыре раза в день медицинская тележка привозила нам пятерым таблетки всех цветов радуги.

— Вроде никто, — шепнул Зейн.

— Надо сматываться, — сказал я. — И не тянуть резину! Ну! По моей команде!

— Но мы же не слышим, как считает Малькольм, — возразил Зейн.

— К черту Малькольма! Я сказал! Слушай меня! Три, два, один…

Ползти. После первых неслаженных движений мы поймали ритм. Пот стекал у меня со лба. Капельки его легко ударялись о зеленые плитки протертого раствором нашатырного спирта пола между моими скользящими руками.

А-а-а-а-а-а-а-а-а!

Будто пронзительный вопль всколыхнул тишину Замка, но на самом деле кричал не один человек: это был нестройный вой множества голосов.

Малькольм.

Шествие обогнуло угол…

И тут урезанный бюджет пришел нам на выручку — за стойкой в холле не было ни одного охранника.

Синяя полоса, проведенная по зеленым плиткам от стойки до стены, обозначала охраняемую границу Замка. Наш седан двинулся вперед, лицо доктора Ф. пересекло синюю полосу, электронные сенсоры движения включились и загудели. Луч синего света упал на мертвое лицо доктора Ф. Нашел его открытые глаза. Сравнил радужную оболочку с той, что имелась в базе данных.

Металлический кожух над засовом входной двери зажужжал, щелкнул и поднялся, открыв небольшой экран для сверки отпечатков пальцев, расположенный рядом с дверной ручкой. Экран засветился.

Мы подтащили свою ношу как можно ближе к двери. Хейли прижала мертвую левую руку доктора Ф. к светящемуся экрану.

Дверь с глухим жужжанием отворилась.

И мы вышли.

(обратно)

9

Пустой синий автобус праздно стоял в вечернем тумане на парковочной площадке. Из недр Замка, за парковочной площадкой, доносились стенания и вопли. Поза водителя за баранкой убеждала в том, что он ничего не слышит. Но он не мог не слышать, как барабанят в складную дверь автобуса. Водитель открыл двери.

В потемках снаружи стояла женщина в широком плаще, более темном, чем ее шоколадная кожа.

— Готовы ехать? — спросила она.

Тут же в автобус ввалился похожий на Христа альбинос и, железной хваткой взяв водителя за плечо, спросил:

— Как выехать знаешь?

— Ну, это просто. Мимо охраны, через ворота, десять минут и… А кто?..

— Делай свое дело! — скомандовал седовласый Зейн.

Эрик подчинился Хейли и тоже забрался в автобус. Мы с Расселом, спотыкаясь, подошли к ступенькам, с обеих сторон поддерживая свою ношу.

— Пусть каждый занимается своим делом, — сказал Зейн шоферу. — Разве не это самое главное в жизни?

— А этот парень, которого те двое… Эй, вы что — собираетесь посадить его в автобус?

— Всем нам иногда приходится куда-нибудь ехать, — пояснил Рассел.

Мы свалили тело доктора Ф. на сиденье прямо за шоферским креслом.

— Что с ним такое? — спросил шофер.

— Не повезло.

Рассел уселся позади тяжело опустившегося на свое место пассажира.

— А ты везучий? — спросил Зейн.

— П-порядок. — По голосу водителя было ясно: он понял, что попал в переделку.

Свернувшись на полу у ног доктора Ф., я сказал:

— Знаешь, кто ты?

— Я… в-водитель автобуса?

— Верняк!

Зейн вытащил из бардачка фонарик в корпусе из вороненой стали, длиной двадцать четыре дюйма. Пощелкал пальцем по стальному корпусу и рубанул им темный воздух, словно чтобы кого-то оглушить.

— А мы что, не в автобусе, что ли?

— Заводи, поехали. — Зейн направил луч фонарика на замызганный стальной пол, затем перевел на переднее сиденье, отделенное проходом от кресла водителя. — А я тут побуду, прослежу.

Синий автобус, громыхая, выехал со стоянки и покатил по длинной петлявшей дороге, ведущей сквозь лес к служебным воротам, перед которыми возились два охранника. Обходя кругом автобус, охранники заметили сгорбившегося позади шофера пассажира — консультирующего психиатра.

Охранник поднял руку и ступил в пятно света, отбрасываемого фарами.

Лежа на полу, я сказал водителю:

— Открой окно.

В темноте захрустели по гравию шаги. До нас долетели слова охранника:

— Рано вы сегодня возвращаетесь.

— Делаю, что велено, вот и все, — ответил водитель.

— Поня-я-тно, — протянул охранник. — Как поживаете, сэр?

Я схватил доктора Ф. за локоть, поднял его безвольную руку и вяло помахал в окно в знак приветствия.

— Вот и славно. Еще увидимся.

Звякнула замыкавшая ворота цепь.

Я выпустил руку мертвеца — так, чтобы она ободряюще плюхнулась на плечо водителя.

Синий автобус, пыхтя, двинулся вперед, и ворота снова закрылись за нами на цепь.

Рывками и толчками мы двигались сквозь тьму в синем автобусе. Деревья плясали по сторонам, как призрачные ряженые на Марди-Гра.^[162] Дышать приходилось выхлопными газами, промасленным металлом и еще какой-то кислятиной.

Через десять минут автобус проехал мимо кирпичного здания с табличкой «ВОРОН». Дюжины две машин дремали за домом в раскинувшихся по парковке тенях.

— Вырубай движок, — сказал я шоферу.

Мотор синего автобуса заглох.

— Чисто! — шепнул Зейн.

Мы взяли бумажник водителя с сорока одним долларом. Заклеили ему рот и лентой привязали руки к баранке.

— А это вот, — сказала Хейли, — чтоб не замерз.

Шерстяное одеяло из спасательного зимнего комплекта парашютиком опустилось на голову водителя, как бы оказавшегося в палатке.

Единственное, что он теперь видел, была темнота. Еще он мог слышать, как, подобно мехам аккордеона, распахиваются двери. Ощутить порыв свежего ночного воздуха. Различить, как что-то волокут по металлическому полу. С глухим стуком спускают по ступенькам. Как хрустит под чьими-то башмаками песок стоянки.

Потом дверь закрылась, и он уже ничего больше не видел, ничего не слышал, не мог даже позвать на помощь, одиноко сидя ночью на парковке в штате Мэн, в синем автобусе, под одеялом.

(обратно)

10

Стоя возле синего автобуса, я направил пульт доктора Ф. в сторону стоявших гуртом пустых машин, большим пальцем нажал черную пластмассовую кнопку.

Бин-буун!

И тут же вспыхнули передние фары серебристого «форда» с четырьмя дверцами.

— Потрясно! — сказал Рассел.

— Я такое по кабельному видел, — признался я.

Меня поразило видение. Явившееся мне было настолько отчетливо и ясно, что у меня перехватило дух.

Доктор Ф. привалился к Зейну, совсем как напившийся второкурсник, которого его приятель поддерживает после бала в колледже.

— Они знают, — сказал Зейн. — Теперь смотрители наверняка знают.

— Знают что? — спросила Хейли.

— Что нас нет, — ответил я. — Пожалуй, они все еще думают, что мы спрятались или нас схватили возле больницы. Логично. Там они и будут искать.

— Но недолго, — заметила Хейли.

— А доктора Ф. тащить все труднее, — сказал Зейн. — Хотя если у них нет улик на все сто, что его убили, то их еще ждет сюрприз.

— Так поехали! — не выдержал Рассел.

— Когда скажу, тогда и поедем! — Зейна так передернуло, что его дрожь передалась даже трупу. — Я за баранкой тридцать лет отпахал!

Из-за внезапного спора на лице Эрика появилось паническое выражение.

Хейли успокаивающим жестом протянула к нему руку:

— Все в порядке, Эрик. Не волнуйся. Я поведу.

Она бросила на Зейна испепеляющий взгляд.

Тот нахмурился, перевел глаза на Рассела.

Тот, в свою очередь, следил за обоими с напряжением бейсболиста, приплясывающего в ожидании подачи.

Зейн моргнул.

Хейли бросилась к серебристому «форду»; полы ее плаща развевались на ветру.

Рассел ринулся вслед за ней; его черный кожаный пиджак вздулся, наподобие плаща.

Зейн отшвырнул тело доктора Ф. Эрику:

— Держи!

Эрик поймал нашего психиатра на правое плечо, как задний игрок на линии, врезавшийся в пасующего. Он зашатался, но устоял, покачиваясь, держа погрузневшее тело доктора Ф. в вертикальном положении, как скатанный ковер.

Зейн помчался вдогонку за Расселом и Хейли; ночной ветер трепал седую гриву, придававшую ему сходство с Христом.

Припаркованный серебристый автомобиль, казалось, напрягся, предчувствуя массированную атаку. Рассел и Хейли бежали вровень, Зейн отставал на три, а теперь уже на два размашистых шага, не поспевая за хлопающими на ветру полами их курток. Три руки одновременно вцепились в дверь.

Бин-буун!

Фары серебристого «форда» вспыхнули, и бегуны услышали, как щелкнули дверные замки.

Я подошел к серебристому «форду», поигрывая ключами и не обращая внимания на устремленные на меня горящие глаза, точно так же как вся троица не обращала никакого внимания на Эрика, который, спотыкаясь и пошатываясь, тащился за мной с трупом на плече.

— Кроме того, — сказал я, — мне известно, кто убил доктора Фридмана.

(обратно)

11

Сестра.

С заколкой в собранных пучком волосах.

Заколкой. От слова «заколоть». Никто из медперсонала — даже на временной ротации, — никакая сестра в здравом уме не взяла бы острого предмета в психушку. Доктор Ф. не носил даже галстука, чтобы какой-нибудь придурок его не задушил. Это было признаком личного стиля и общей политики.

Поэтому, если сестра появлялась в Дурдомвилле с заколкой, у нее были на то причины.

Достаточно правильно подобрать заколку, и у вас в руках окажется изящная игрушка, чтобы поиграть в доктора и произвести внутричерепную пункцию.

Доктор Ф. сидит в мягком свете комнаты отдыха. Ждет, пока мы вернемся. Вышедшая на подмену сестра передает ему медицинские карты. Потом встает сзади. Пока доктор читает карты, она вынимает из волос заколку. Возможно, другие сестры уже это делали. Ведь доктор был очень даже симпатичный парень. Если он что-то и заметил, то, возможно, чувство подсказывало ему: «Она распускает волосы; мы совершенно одни; мне будет с ней хорошо!» Резким движением она закрывает ему левой рукой левое ухо — быстро и глубоко втыкает заколку, мозг лопается, как воздушный шарик, и доктор, дернувшись, застывает на своем стуле. Сестра это чувствует. Вытаскивает заколку. Поправляет прическу. Затем оставляет доктора сидеть в комнате, чтобы его нашли мы и обвинение пало на нас.

Когда на утреннем собрании во вторник Рассел травил байку про то, как он удавил сербского полковника, а сестра вошла, толкая перед собой металлическую тележку, с заколотыми, собранными в пучок волосами, — стоило бы нам почуять недоброе.

Доктор Фридман был прав. Мы слишком долго пробыли в Замке. И стали слишком здоровыми, чтобы подмечать и правильно истолковывать то, что видим.

И вот мы вырвались на волю. Свет фар озарял ночное шоссе, дорога стремительно мелькала перед лобовым стеклом угнанного автомобиля. Машину вел я, Зейн, устроившись рядом на пассажирском сиденье, выступал в роли штурмана, определяя наш путь по взятой напрокат дорожной карте, по воспоминаниям о том, что рассказывал нам доктор Ф. В зеркале маячил Рассел, примостившийся сбоку на заднем сиденье. Хейли устроилась на коленях у него, а не у Эрика — для Эрика это было бы слишком тяжким испытанием. Доктора Ф. они усадили посередине. На нем единственном был ремень безопасности.

— С минуты на минуту он должен быть, — сказал Зейн. — Вот он!

Обшитый досками придорожный мотель с красной неоновой вывеской выплыл нам навстречу из ночной тьмы. Свет полной луны поблескивал на высокой проволочной изгороди, окружавшей пустой бассейн. Наш серебристый «форд» притормозил и остановился на залитой асфальтом парковочной площадке мотеля. Дверцы машины распахнулись настежь. Зейн, Рассел и я рассыпались стрелковой цепью, приближаясь к единственному окну, за которым горел свет. Это был редко посещаемый мотель небольшого городка — место, которое ненадолго подряжавшиеся в Замок врачи вроде доктора Ф. называли своим домом вдали от дома. Хейли побежала к бунгало, где было написано: «ОФИС». Эрик и доктор Ф. остались в машине.

— Смелее, — сказал Зейн, когда Рассел выдвинулся вперед. — Только брать осторожно!

Рассел ногой вышиб дверь номера.

Сестра была в белых трусиках и лифчике. Миловидная, только какая-то потерянная. Она стояла в дверях ванной, и мерцающий свет падал на нее сзади. Каштановые волосы распущены по бледным плечам.

Рассел был уже в двух шагах от нее и готовился ее схватить, как вдруг замер на месте.

Столпившись в комнатке мотеля, мы с Зейном заметили, что Рассел застыл как вкопанный. Он пристально и как бы сквозь смотрел на сестру невидящими глазами. От нашего преимущества — эффекта неожиданности — не осталось и следа. Сестра моргнула… ныряющим движением скользнула мимо Рассела, схватила с кровати свою сумочку и, перекатившись, исчезла под кроватью.

Не успели мы оглянуться, как она — хлоп! — высунулась с другого конца и оглушительно выстрелила из черного пистолета.

Зейн тяжело рухнул на пол.

Сбив Рассела, я прыгнул в открытую ванную.

Снова — выстрел. Рядом со мной от двери ванной полетели щепки.

Зейн перевернул кровать и обрушил ее на сестру. Упал возле ее голых пяток, пока она билась под обрушившейся на нее кроватью. Зейн схватил ее за лодыжки — и дернул.

Сестра Смерть выскользнула из-под обломков кровати, голые руки воздеты к небесам — ни дать ни взять счастливчик, оседлавший волну и стремительно скользящий по гребню. Белый лифчик съехал с груди. Зейн распростерся на спине, удерживая ее лодыжки, обтянутые белыми трусиками бедра прижались к его чреслам, пока руки сестры разгребали кучу постельного белья. Резко распрямившись, как лезвие складного ножа, она села и ударила пистолетом лежащего под ней человека.

Я, пригнувшись, бросился к ним из ванной.

При этом успев увидеть только, как Зейн приподнимает голову, по-прежнему зажатую ее лодыжками, в которые он впился.

Успев увидеть, как черный автоматический пистолет опускается на белое как мел лицо Зейна.

Успев увидеть, как палец сестры, лежащий на спусковом крючке, сгибается.

Но тут Зейн, ударив сестру по предплечью, развернул ее руку. Дуло ткнулось ей в лоб, раздался оглушительный выстрел, и кровь фонтаном брызнула на свалявшуюся постель.

Я ничком упал на обоих.

— Ух ты! — донесся голос Рассела, пока я лежал, уткнувшись лицом в дешевый ковер. — Что творится! Никогда еще таким не занимался.

— Черт! — сказал Зейн. — Теперь-то уж она точно нам ничего не скажет!

— Эй, я тут двери вышибаю, я, рокер! — возмутился Рассел. — Но такое… Что ж это выходит…

— Слезай, Виктор.

Я сполз с мертвой женщины. С Зейна. Повернулся и увидел Хейли, которая пинком ноги распахнула дверь и доложила:

— На офисе табличка «Обеденный перерыв», ничего не поделаешь.

— Должен признаться, я виноват, ребята, — вздохнул Рассел. — Особенно перед тобой, Виктор.

— Вик, — сказал Зейн, — а ну-ка посмотри сюда.

Зейн сидел на полу, ноги мертвой женщины были широко раздвинуты, ее ляжки уютно покоились на его бедрах, как в одной из поз Камасутры, которую я никогда не пробовал. Я пристально посмотрел туда, куда указывал Зейн, на белый хлопчатый бугорок ее лобка; моргнул и только тогда увидел то, что он хотел мне показать: на верхней части ее бедра, с внутренней стороны, виднелись несколько дюжин булавочных уколов, похожих на сыпь.

— Вот вам и ответ, — сказал Зейн. — Д.И.К.Э.

— Прости, Вик, что так вышло, — продолжал Рассел. — Просто голова пошла кругом.

— Эта девочка была из категории К, — сказал Зейн.

— Кружить головы — по твоей части, Вик, — не унимался Рассел. — Это Хейли у нас косноязычная…

Д.И.К.Э. по-нашему расшифровывается так: «Деньги. Идеология. Компромисс. Эгоизм». Четыре всадника шпионажа, как в Апокалипсисе. Четыре категории мотивов, создающих шпионов и предателей.

— Зейн тут скоро расплавится от жары…

— Может, она и вправду была настоящей сестрой, — сказал Зейн. — Девчонкой в белом халате, страдавшей от депресняка, вот и попалась на крючок, когда получила доступ к аптечным запасам и связалась с дилерами. Может, ей пришлось наизнанку вывернуться, чтобы нажать на курок. Кто-то ее подобрал и поимел. Кто-то держал ее про запас, натаскивал и отправил по следу. Прямехонько на нас. На доктора Ф.

— Звание «мистер робот» присуждается Эрику…

Я покачал головой:

— Она убила его, но она была всего лишь марионеткой.

Сестра Смерть лежала, раскинувшись, на груде постельного белья. Зейн встал и подобрал ее пистолет — «вальтер ППК-380», точно такой же, как у Джеймса Бонда. Она, не мигая, глядела на меня пятью глазами.

Съехавший бюстгальтер обнажил коричневые соски, и они не мигая смотрели на меня.

Размалеванные веки смежились над стеклянистыми зелеными глазами и, не мигая, смотрели на меня.

Красная звезда с опаленными краями зияла посреди задумчивого лба и, не мигая, смотрела на меня.

— Но я, — продолжал Рассел, — я же «мистер вышибала». И все равно — как остолбенел. Вышибить дверь — дело плевое, да и на всю операцию была куча времени… Остолбенел. Когда увидел, как она стоит тут. В ванной. Что все это значит? Какого черта, по-вашему, все это значит?

— Бывает, — ответил я, выкидывая все из выдвижного ящика сестры Смерть, где хранилась ее одежда, потом обшарил его — «жучков» не было.

— Верняк, — поддержал меня Зейн. — Но наперед держи себя в руках. Не хочу, чтобы меня из-за тебя кондрашка хватила.

— Да, жарко пришлось.

Я переворошил второй ящик. Хейли засунула в сумку сотовый телефон сестры Смерть, который достала из кладовки, ее сумочку и все бумаги. Я бросил Расселу ключи от другого корпуса мотеля:

— Ключи от комнаты доктора Ф. Четыре минуты тебе. Обыщи, прихвати что надо и сваливай.

Мы встретились на парковочной площадке.

Хейли швырнула сумку с барахлом сестры Смерть в машину.

Рассел бросил Зейну непромокаемый плащ из «барберри», который нашел в комнате доктора Ф.

— Твои ручищи будут торчать из рукавов, но парень, под конец зимы разгуливающий в рубашке, шортах и кедах, с таким же успехом мог бы повесить на себя плакат: «Разыскиваюсь полицией».

Потом поставил в багажник небольшой плоский чемодан.

— Ноутбук дока, адресная книга, диски. В книжке Джеймса Долтона про Уотергейт у него была заначка — стольник наличными.

— Спасибо за пальтишко, — сказал Зейн. — Правильно мыслишь.

— Ладно, еще раз простите за то, что я там начудил. — Рассел придвинулся поближе к седовласому Христу. — Выходит, если я правильно мыслю, то могу взять ее пистолет?

— Сам же сказал — начудил.

— Но там было другое дело.

— Нет.

— Почему нет? Виктор! Так нечестно. Ты не разрешаешь мне вести машину, пусть, тебя посадили последним, у тебя лучше всех сохранились шоферские навыки, так что мне начхать. Но все знают, что я управляюсь с пистолетом лучше всех вас. А Зейн мне его не дает!

Хейли выкатила глаза:

— Ехать пора.

Эрик согласно закивал, его взор затуманился при мысли о Хейли и дороге.

— Рано еще, — сказал я.

Через десять минут красная неоновая вывеска мотеля подрагивала в зеркале заднего вида громыхавшего серебристого «форда». Крепко сжимая в руках вибрирующую баранку, я увидел, как алая реклама канула в ночной тьме за поворотом шоссе. Зеркало заднего вида было беспросветно темным. Пока.

Но теперь смотрители уже наверняка обнаружили пустое отделение. Синий автобус. Данные, подтверждающие, что доктор Ф. исчез, и наводящие на мысль, что он убит. Рано или поздно они отыщут стоянку мотеля с красной неоновой рекламой. Возможно, они доберутся до нее только после красных мигалок и воющих сирен полиции штата, вызванной каким-нибудь истеричным отставником, решившим, что обыск мотеля, затерявшегося в Великом Нигде штата Мэн, станет легкой и приятной прогулкой в славное прошлое. Наши преследователи найдут вышибленную дверь. Сестру Смерть с ее пятью глазами.

И доктора Ф. Он не будет лежать на полу. Вот вам! Мы оставили его стоять в красной неоновой ночи. Привязав ремнем к опоре проволочной изгороди бассейна. А запястья — прикрепив лентой, позаимствованной в Замке. Он стоял, широко раскинув руки по сторонам, словно распятый. Конечно, такое могло прийти в голову разве что психам вроде нас, но мы дружно решили, что это идеальная заморочка в психологической войне, которая поможет нам сбить с толку наших преследователей, пока мы с ревом будем уноситься все дальше по темному шоссе.

(обратно)

12

— Везет вам, ребята, вовремя приехали, — с улыбкой сказала брюнетка с проседью, державшая дымящийся кофейник и остановившаяся возле нашего столика в ярком желтом свете.

— Везет — дальше некуда, — ответил я.

Мы зашли в «Укромную закусочную» сразу после дневного наплыва клиентов. Угнанный серебристый «форд» спрятали за этой богом забытой хибарой, стоявшей на обочине двухполосного шоссе. Обшитые деревянными панелями стены и подсвечники придавали закусочной домашний, уютный вид. Нас было всего пятеро за металлическими столиками. На витрине красовался вишневый пирог. Закусочная пропахла кофе и тушеной говядиной.

Официантка принесла меню.

— Очень бы не хотелось вас торопить, но нам пора за уборку.

— Мы тоже спешим, — ответил я.

— Какой выбор! — прошептал Зейн. Отблеск глянцевых страничек меню отражался в его широко раскрытых глазах. — Не то что выстоять очередь, и — ешь, что дают.

Официантка улыбнулась Хейли:

— Вам надо почаще вывозить своих кавалеров, милочка.

— Будто я не знаю! — откликнулась Хейли.

Мы заказали каждый свое: пять разных обедов. Но все — с пирогом.

— Все о'кей, — сказал Рассел. — Денег хватит.

— Денег никогда не хватает, — возразил я. — Особенно когда ты в бегах.

— Нам не только денег не хватает, — кивнула Хейли.

— Мы раздобыли «вальтер ППК» с одной пулей в заряднике и двумя в обойме, — сказал я. — Восемьсот сорок семь долларов минус пирог. Взятую напрокат угнанную машину с наполовину пустым баком. Наши манатки. Нарыли непроверенные данные о сестре Смерть и докторе Ф.

— Ты забыл про церберов у нас на хвосте, — напомнил Рассел.

— В одном я уверен, — произнес Зейн. — Обратно я не вернусь.

— Это уж без вариантов, — сказала Хейли.

— А здорово звучит, — сказал Рассел. — Наконец просто пойти куда глаза глядят.

Даже Эрик ухмыльнулся.

— Да, — согласилась Хейли, — но куда?

— И как? — спросил Рассел.

— Только не поодиночке. — Эрика бросило в дрожь. — Не поодиночке.

— Верняк. Никто никого не бросит. Хватит того, чтобыло в Замке.

— Я останусь с тобой, пока опять не начну чесаться, — сказала Хейли.

Эрик продолжал дрожать.

Отбросив соображения чести и предосторожности, она мягко коснулась его руки, и глаза Эрика затуманились слезами.

— Эй, все в порядке, — заверил его Рассел. — Нас всех перестреляют задолго до того, как какая-нибудь зараза к тебе пристанет. Оппозиция заодно с официальной властью.

— Что за оппозиция? — спросила Хейли.

— Охранники, которых мы надули и ускользнули от них, — ответил я. — Все те, кто заказал доктора Ф. и подставил нас. Судейские, которые получили два трупа. Управление, чье правило номер один — сохранять свою репутацию незапятнанной. Вот кто пустился за нами в погоню.

— Для параноика слишком практично, — заметил Рассел.

— Так кто же в конце концов убил доктора Ф.? — уточнила Хейли.

— Ответ однозначный — мы, — сказал я. — Мы в бегах. Одного этого достаточно, чтобы превратить нас в добычу.

— Так что же нам делать? — спросила Хейли.

— Послать их! — ответил Рассел.

— Мы уже это сделали, — сказал я, — но этого недостаточно. Недостаточно просто выжить. Мы должны вернуть утраченное, вспомнить. Что мы сделали, что произошло. И еще.

— Что еще? — спросила Хейли.

— Шанс.

— Какой шанс? — сказал Зейн.

— В том-то и загвоздка. Но я не собираюсь идиотничать и играть по их правилам. Кроме того, я все еще зол из-за доктора Ф.

— Тогда за дело, — сказал Зейн.

— Если мы поведем себя правильно, — продолжал я, — то сможем схватить настоящего убийцу дока. Узнать имя шпиона в американской команде. Разобраться с сестрой Смерть. Купить разрешение у Дядюшки Сэма.

— Уж это точно сработает, — сказал Рассел.

Все рассмеялись.

— Так на чем остановимся? — спросил я.

— Чтобы заслужить свободу, — согласно кивнул Зейн, — мало спасти собственную задницу.

— Правильно, — сказал я. — Нет смысла становиться просто никчемными бродягами.

— Какого черта! — возмутился Рассел. — Я есть хочу.

Он положил сжатую в кулак правую руку на наш столик.

Мы с Зейном сделали то же.

Хейли коснулась своей стиснутой рукой наших, кивнула Эрику, чей кулак стал пятым.

— Время — наш явный враг, — сказал я. — Мы теперь безо всех наших лекарств. Сколько еще осталось, пока мы окончательно не слетим с катушек?

Хейли пожала плечами.

— Пять пациентов, пять разных курсов лечения. Трудно сказать. У всех вместе крыша не поедет, и у каждого свой часовой механизм.

— Да еще какой, — сказал я. — Пошел отсчет времени — тик-так, — пока мы не превратимся в нищего, который пускает слюни на скамейке в парке. Сколько нам еще осталось?

— Мы уже пропустили дневную дозу. И вечернюю тоже, — прошептал Эрик.

— Я видел ребят вроде нас, они выбрасывали свои таблетки, — сказал Зейн; из нашей компании он просидел в психушке дольше всех. — Думаю, у нас самое большее неделя, прежде чем мы сломаемся.

— Семь дней. — Рассел напустил на себя вид рок-звезды и пропел: — И вот настал тот день!

В той закусочной мы впервые ощутили вкус свободы. Настоящее картофельное пюре, тушеная говядина, темное филе индейки, свежая брокколи и горячий кофе в желтовато-коричневых кружках. Чистая, прозрачная вода. Зейн заказал холодное молоко — такое же белоснежное, как его волосы и борода.

На нас снизошло вдохновение, и в перерыве между основными блюдами и пирогом настроение царило приподнятое. Хейли под прикрытием Зейна совершила вылазку к нашей машине и принесла мобильник.

— Ты уверена, что это ее, а не дока? — Рассел поднял руки, сраженный пылающим взором Хейли, и попытался оправдаться: — Жизнь одна, поэтому доверяй, но проверяй.

Хейли щелкнула ручкой, сдвинула тарелки, освобождая место для блокнота, и нажала кнопку «повторного набора». Затем посмотрела на экран и написала: «Скорее-всего-сотовый-код-не-соответствует» — против номера, который значился в блокноте. 772-555-4554.

В этот момент поднесенный к уху телефон щелкнул.

— Это я, — сказала Хейли.

— Зачем снова звонишь? — ответил мужской голос. — Ты уже докладывала, что все в порядке.

— Возникли обстоятельства, — сказала Хейли мужчине. — Надо встретиться.

— Не паникуй! И не приезжай в округ. Не… За домом моей матери слежка.

Хейли облизнула губы. Подождала.

Она провела его за счет последовательности опознавания кода, и когда он понял это, вслушался в ее голос, то переориентировал систему опознавания на нее, но не получил ответного сигнала…

И повесил трубку.

— Вперед! — сказал Зейн.

Хейли нажала клавишу «О».

— Чем могу помочь? — спросила женщина-оператор.

— Помните, когда вы были совсем девочкой? — всхлипнула Хейли.

— Простите, мэм, это оператор.

— А я мать, которая разрешила пятнадцатилетней дочери пользоваться своим мобильником, а теперь не может найти ее, но знает, что тот парень выглядел скорее на двадцать с небольшим, чем на семнадцать, когда я забирала Дженни и ее друзей, а теперь ее нет внизу, и она не делает биологию, как я думала, и я до смерти боюсь, что она попала в плохую историю, потому что у меня есть только номер, по которому она звонила, а там отвечают, что телефон отключен.

— Я могу попробовать набрать для вас этот номер, если…

— Это не поможет. Я сама только что пробовала. Я хочу, чтобы вы сказали мне имя этого урода и рассказали про него все, чтобы я могла…

— Простите, мэм, это противоречит политике нашей компании.

— Значит, жизнь Дженни зависит от политики вашей компании?

— Я могу потерять работу.

— Неужели, когда вам было пятнадцать, вы уже были всезнайкой?

Мы ждали. Ждали. Рассел застыл, подняв вилку с насаженным на нее куском вишневого пирога.

Хейли наморщила лоб, стараясь расслышать произнесенное шепотом: Кайл Руссо.

— Пожалуйста, только не ошибитесь! — сказала Хейли. — Дженни говорила, что ее дружок живет на улице…

— Спасибо, что воспользовались услугами Центральной мобильной телефонной службы, — сказал оператор.

И второй раз за этот вечер Хейли услышала короткие гудки.

— Никакого Кайла Руссо и в помине нет, — высказал свое предположение Зейн, когда Хейли отложила телефон.

— Да, — согласился я, — но зато есть округ Колумбия, про который упоминал наш киллер. Вашингтон, округ Колумбия.

— Долго туда ехать? — спросила Хейли.

— По карте — часов двенадцать-четырнадцать, — пожал я плечами.

— Нас на этой карте нет, — сказал Рассел.

— У нас семь дней добраться, куда нужно, и сделать то, что нужно… — напомнил Зейн.

— Еще одна отличная новость, — перебил его Рассел. — Кто бы за нами ни охотился, он знает, что мы стреляные воробьи и не станем рваться на север, к канадской границе, где кишмя кишат агенты национальной безопасности.

— Мы могли бы провести их, пустить по ложному следу, — сказал Зейн.

— Да, но мы же тертые калачи, — ответил Рассел, — и понимаем, как трудно выкинуть такой трюк, когда за нами погоня. А отсюда лучше всего бежать на юг, в направлении округа Колумбия. Даже если они не знают нашу цель, то поймут, в каком направлении мы движемся.

— Поэтому не будем терять времени, — сказал я, сжимая в руке ключи от машины.

Через двадцать минут после того, как мы уехали из закусочной, наша угнанная машина с грохотом въехала на пологий деревянный мост, перекинутый через покрытую тонким льдом реку, после которой шоссе поворачивало и…

Красная мигалка показалась в ночи за милю перед нашим лобовым стеклом.

Копы.

(обратно)

13

— Засада! — крикнул я, вырубив фары, и, ориентируясь только по свету луны, перешел на нейтралку и потянул на себя рычаг аварийного тормоза, чтобы задние огни тоже погасли.

Гравий захрустел под колесами. Мы сидели без света на обочине дороги. От нашей серебристой машины пахло жжеными тормозными колодками и страхом.

Красная мигалка полицейской машины остановилась на линии ночного горизонта.

— Может, несчастный случай, — сказал Зейн, впрочем, даже сам не веря тому, что говорит.

— Это не за нами! — убежденно сказала Хейли. — Неважно, насколько Управлению хочется схватить нас, у ЦРУ всегда была одна песня: никогда ничего не говори. Они не рассказали бы копам!

— Контора могла рассказать копам правду, — поддержал ее я. — Но не всю. Возможно, у них не хватило времени дать о нас полную информацию. Эта засада… Хейли права, эти копы не за нами гонятся. Они ищут угнанную машину, связанную с двумя убийствами.

— Может, в мотеле зарегистрировали номер, — сказала Хейли. — Надо было мне…

— Сделанного не вернешь, — прошептал Эрик.

— Мы можем их перехитрить, — сказал Рассел.

— Мы в угнанной машине с настоящими номерами, и ни у кого нет водительских прав, — ответил я. — А копы первым делом проверят это, так что хитри не хитри — против фактов не попрешь.

— Мы можем пустить машину под откос и пойти в обход, — сказал Зейн.

— Какая польза? — спросил Эрик. — Там лес. Болото. Холодно.

— Холод мне только на пользу, — вступил Зейн.

— Нам нужна машина покойника, — сказал Рассел. — Об угоне пока ничего не сообщали.

— Что есть, то есть, — согласился я.

— Имеются еще соображения? — спросил Зейн.

Мы сидели на обочине дороги, в темной машине, понимая, что каждая секунда бездействия увеличивает наши шансы потерять все. Тогда я сказал:

— Джеймс Дин.

— А пошел ты! — отозвался Рассел. — Хочешь и нас самоубийцами сделать?

— Это сработает.

— Теоретически! — возразил Рассел. — Черт побери, сейчас даже проходящим боевую подготовку не разрешают играть в Джеймса Дина! Слишком рискованно учиться чему-то «теоретически».

— Однажды я применил это на практике.

— И? — спросил Рассел.

— Сейчас получится лучше.

— Да, Джеймс Дин — это…

— Все, что нам осталось.

(обратно)

14

Угнанный «форд» с потушенными фарами праздно стоял на дороге, ведущей к мосту. Мои руки намертво впились в баранку.

Я был один. Студеный воздух задувал в открытое окно. Ночь пахла смолистыми соснами, льдом и дорожным покрытием.

Прошло полчаса с того момента, как мы заметили красную мигалку полицейского патруля.

Сейчас или никогда.

Вспыхнули фары, я переключил скорость, и машина тронулась вперед. Размечающие дорогу желтые полосы замелькали быстрее, слились в одну. Колеса прогрохотали по бревенчатому мосту. За окнами проносились планки ограждения, бесформенные тени по сторонам дороги возникали и исчезали в свете фар, пока я пытался все хорошенько вспомнить, рассчитать, выверить. Машина вошла в поворот — тот самый, за которым мы увидели полицейские мигалки.

Я до отказа нажал на газ. На скорости вылетел из-за поворота. Красные мигалки оказались совсем близко к моему лобовому стеклу. Я устремил вперед и вверх слепящий луч своих фар за мгновение до того, как вспыхнул прожектор, и увидел три полицейские машины, перегородившие дорогу. Я до отказа нажал на тормозную педаль. Завизжали покрышки. Металлический корпус задрожал. Красные мигалки маячили все ближе, надвигались. Прожектор словно стал ярче.

Теперь крути баранку! Тяни на себя аварийный тормоз! Серебристую машину занесло…

Я остановился за крутым поворотом, снял машину с аварийного тормоза, дал задний ход, до предела выжал газ и рванул обратно по той же дороге, что и приехал, надеясь, что копы в суматохе не смогли разобрать, что это именно я сижу в удирающей от них серебристой машине.

Вой сирен вспорол ночную тишину. Ветер хлестал в открытые окна, машина глотала пространство. Я бросил взгляд в зеркало заднего вида: красные мигалки шли у меня в хвосте.

Забудь про них! Сосредоточься. Просчитай все. Погоди… Погоди…

Дорога делала поворот. Я быстро убрал ногу с педали газа. Потянул на себя аварийный тормоз — так, чтобы копы не заметили, что я сбрасываю скорость. Взвыли тормоза. Копы не услышат их за воем своих сирен. Навстречу мне мчалась узкая полоска огороженного моста, пока машина, вздрагивая, переходила на шестьдесят пять, шестьдесят… пятьдесят пять…

«Слишком быстро! Ты едешь слишком быстро!»

Бревна моста загрохотали под колесами.

«Ждать нельзя!»

Левой рукой я дернул дверную ручку, расположенную рядом. Ветер снаружи давил на массивную стальную поверхность. Противоугонные гудки серебристой машины присоединились к вою приближающихся сирен, свисту ночного ветра, стуку колес по неровностям моста.

И я резко крутанул баранку вправо. Высвеченные фарами деревянные ограждения моста стремительно надвинулись на меня.

Левым плечом я толкнул открытую дверцу.

Но у меня не хватило сил распахнуть ее, ловко, без единой царапины выскочить из машины, как то проделывает Джеймс Дин в детской игре «Бунтарь без причин».

Серебристая машина с треском пробила заграждение и взлетела над подернутой тонким льдом рекой. От удара щепки полетели в разные стороны. Воздушный мешок взятого напрокат «форда» вздулся, как огромный гриб, перед рулевым колесом. Учитывая, что я уже со всей силы давил на незапертую дверцу, раздувшийся белый мешок вытолкнул меня из машины.

Время замерло. Замерли звуки. Сейчас я наблюдал за тем, что происходит со мной, как в кино. Ой, гляди: вот он я — лечу сквозь ночь над рекой, подернутой серебристой корочкой льда. Руки и ноги болтаются в воздухе, как бесполезные крылья. Передо мной помятая серебристая машина отвесно ныряет в воду. Щепки от разбитых досок сыплются на меня, как конфетти. А наверху, все дальше и дальше от меня — мост с пробоиной, зияющей в дощатом ограждении. Цепочка красных огоньков вспыхивает в темном небе.

Обрушившаяся тонна металла пробила лед и всколыхнула реку. Я сделал яростный вдох в тот самый момент, когда безжалостные речные воды потянули меня вниз, в темную воронку.

Каждый участок моей кожи буквально взвыл от боли, почувствовав ледяной ожог. Я изо всех сил старался не закрывать глаза. Но вокруг стояла кромешная тьма. Я все глубже уходил под воду, намокшая одежда тянула меня вниз, ко дну.

«Спокойно, ведь это так легко — выдохнуть воздух и вдохнуть смерть».

Но что-то в глубине души заставляло меня бороться, пытаться выплыть. Я вынырнул под мостом. Гигант с седыми космами и седой бородой тянул меня к берегу сквозь студеную воду. Вой сирен раздался ближе. Полицейские машины, скрипя тормозами, останавливались на мосту, направляя фары на отверстие, пробитое во льду «фордом», вышедшим из-под контроля. Тяжело хлопали дверцы машин. Копы бросились к проломленному ограждению и стали рыскать лучами фонариков по реке. Напрягая свои могучие мышцы, Зейн протащил меня через кусты, пронес через деревья к тому месту, где стоял семейный джип, который мы за несколько минут до представления, сцепив проводки, отогнали от загородного дома, где все, казалось, спали, а посему должно было пройти еще немало времени, прежде чем они сообщат, что у них, возможно, угнана машина.

Моя команда раздела меня догола. Как можно быстрее растерла сухой одеждой, пока Зейн, раздевшись, тоже вытирался. Затем они положили меня в багажное отделение, находившееся за складным задним сиденьем джипа. Зейн, голышом, взгромоздился рядом. Одетые Эрик и Хейли легли по бокам, прикрыв всю эту свалку тел старой холстиной, и, вдохнув запах засохшей краски, я понял, что все еще действительно жив.

Рассел вывел джип на мост, где копы шарили лучами фонариков по ледяной поверхности воды. Замедлил скорость до предела. Быстрый взгляд, брошенный размахивающим фонариком копом, заметил в машине только одного человека; сидевший за баранкой Рассел опустил стекло и крикнул:

— Эй, офицер! Что случилось? Помощь нужна?

— Давай проезжай! — скомандовал патрульный и вместе с остальными, чьи машины перегораживали шоссе, пустился в погоню за подозрительным серебристым автомобилем, который на скорости так занесло, что он рухнул в реку, проломив перила. Как и предполагала наша классическая тактика увиливания, черная дыра во льду целиком и полностью завладела вниманием патрульных. — Не загораживай путь!

Рассел послушно исполнил приказание. Джип быстро скрылся в темноте.

Лежа голый под заляпанной краской холстиной, я не переставал дрожать.

— С тобой все будет о'кей, — сказала Хейли, прижимаясь ко мне. — У меня открытых язв нет.

— Зейн, ты в порядке? — спросил Эрик.

— Конечно, — ответил нам Зейн. — Холод мне только на пользу идет.

(обратно)

15

Зейн «спрыганул» с ума в шестьдесят восьмом, когда светили холодные звезды Хэллоуина.

«В шутку это или всерьез?» — думал он перед своим прыжком на борту бомбардировщика Б-52, переукомплектованной копии того, что показывали в сногсшибательном фильме «Доктор Стрейнджлав», смотреть который Зейн тайком бегал из своего сиротского приюта. Теперь только липовые, «условные» бомбы были подвешены на реечных бомбодержателях под вибрирующей скамьей, где он сидел, пока военный самолет летел над Северным Вьетнамом.

Он повернул свой похожий на круглый аквариум шлем — посмотреть на пятерых членов своей команды в компенсирующих высотных костюмах.

Затрещала селекторная связь, и раздался голос Джодри:

— Все ты со своими задвигами.

— Лучше быть с задвигами, чем безмозглым тупицей, — протрещал в ответ Зейн.

— Верняк, — сказал Джодри. Как всегда.

Зейн был сиротой из Вайоминга, которого монахини воспитали в страхе перед геенной огненной, научили нести бремя своих грехов и никогда не хныкать. Ему едва перевалило за двадцать, когда он впервые нюхнул пороху в Да-Нанге. Вдохновение уносило его в заоблачные выси, за пределы наблюдательной группы, иными словами шпионского подразделения «Куонсет», расквартированного в Да-Нанге, но командиры с холодным взглядом, в гавайских рубашках слушали его вполуха: «Молод еще».

Тогда старший сержант Джодри сказал:

— Устами младенцев…

— Это же блестящая мысль! — доказывал Зейн офицерам, которые носили такой же зеленый берет, как и он; люди в гавайских рубашках молча наблюдали. — Вашингтон послал нас во Вьетнам, чтобы мы показали, как умеем драться, — сказал Зейн. — Правильно?

Молодому человеку никто не ответил.

Тогда до Зейна дошло, что с ними так же мало считаются, как и с ним. Энтузиазм бурлил в нем, то и дело прорываясь сквозь логические построения.

— Так будем же драться умно. Северные вьетнамцы протянули мили телефонных линий вдоль всего пути Хо Ши Мина в Лаос. Что, если вместо бомбежек или того, чтобы перерезать эти провода, мы подсоединимся к ним?

Все в казарме «Куонсет» заразились шпионской мыслью Зейна. Она еще более упрочилась, когда какой-то умник из УНБ рассказал им о новых игрушках. И наконец окончательно оперилась, после того как старший сержант Джодри доложил боссам, что если задумка получит добро, то он сам примет участие.

Если.

— Самое расхожее слово в мире, — сказал старший сержант Джодри Зейну, когда они прогуливались внутри огороженного колючей проволокой и заминированного периметра Да-Нанга, где начальнички и цэрэушники, от которых зависело, отдать приказ или нет, не могли их услышать.

— Но ваше слово в этом деле не последнее, разве нет, сэр? — спросил молодой солдат.

— Верняк, — ответил Джодри. — Люблю это слово: «верняк». Что у тебя на уме, рядовой? Вот что я прежде всего хочу знать.

Вертолеты рассекали влажный и удушливый закатный воздух над ними, и он кровоточил.

— Я делаю то, что должен делать, — сказал Зейн. — И я парень крепкий — сдюжу.

Мимо них трусцой пробежали морпехи. Зейн почувствовал на себе тяжелый взгляд старшего сержанта Джодри.

— Верняк, — ответил Джодри. — Но все же ты что-то недоговариваешь.

— Я никогда не стал бы вам врать, сэр.

— А ты и не врешь, пацан. Просто не знаешь всей правды.

— А в чем она — вся правда?

— Вся правда в том, что ты тянешь все без разбора в нору, которую называешь своей жизнью. Лучше б тебе усвоить одно, главное: человек всегда должен уметь прыгнуть выше головы.

И Джодри ушел.

Зейн побежал за ним. Он не спросил, да ему было и не важно где.

Через четыре недели после подготовки на Окинаве Зейн, Джодри и четверо добровольцев стояли, ожидая, пока их втиснут в чрево Б-52 между бомбами размером с гроб.

— Последнее, что я хотел бы знать, — сказал Джодри Зейну, — как так вышло, что ты еще девственник?

— Ч-что?

— Ты же слышал — девственник.

— Меня воспитывали в строгих католических правилах.

— Да, но то было давно. А говорим мы про сейчас. Как так вышло, что ты не спал с женщинами?

Истребитель взмыл в воздух, чтобы прикрыть морпехов, которые были по уши в дерьме, затеяв перестрелку в джунглях.

Когда вой реактивных двигателей стих, Зейн сказал:

— Если мы не просто животные, секс может стать чем-то особым. Вот к чему я стремлюсь. Чего хочу.

Прежде чем он натянул две хэллоуинские, похожие на чулок, термальные маски и надел шлем с окулярами, снабженный дыхательным аппаратом, Джодри покачал головой.

— Особое — это то, что мы считаем особым. Когда вернемся, поговори с сестрой, она похожа на мою вторую бывшую. Но здесь и сейчас лови кайф от того, что ты девственник. И этот кайф, верняк, поможет тебе вернуться целым и невредимым.

Вот я здесь, подумал Зейн, когда монотонно загудели двигатели Б-52. С человеком, который видит меня насквозь, это верняк. И с четырьмя обдолбанными солдатами, которые за нами хоть в ад.

В такой тяжелой экипировке даже земля казалась ему адом. Две пары теплого белья, на ногах, одетых в носки, — башмаки русского парашютиста-десантника. Три пары перчаток. Двойная маска и обмундирование для джунглей, зимний свитер, наглухо пристегнутый молнией к круглому шлему. В холщовых ранцах у каждого из команды Зейна была система связи, разработанная УНБ. К груди каждого был пристегнут новенький, только-только придуманный аппарат под названием «глобальный позиционный сканер», запрограммированный на то, чтобы вывести их туда, где, по расчетам ЦРУ, в джунглях были проложены телефонные линии. Кроме того, в холщовые ранцы были уложены рацион на пять дней, фляга, таблетки для очистки воды, две противопехотные гранаты, дымовая шашка, автомат АК-47 и три магазина с боеприпасами.

Только Джодри и Зейн были оснащены рассчитанными на четырнадцать выстрелов девятимиллиметровыми пулеметами с глушителями.

Только они были оснащены импульсными повторителями размером не больше дешевой книжонки — новым предметом гордости и развлечения ЦРУ. Стоило нажать определенную кнопку — и ИП создавали текстовое послание, которое сами же и запоминали с помощью некоей детали под названием «чип». Когда вы нажимали кнопку «Передача», ваше послание мигом переправлялось на спутник, а с него — в штаб-квартиру ЦРУ и Да-Нанг.

Сталь надсадно скрипела. Ветер врывался в бомбометательные люки, открытые под бомбодержателями; цилиндры, каждый размером с гроб, находились прямо под болтающимися в воздухе ногами Зейна.

Желудок Зейна провалился куда-то вниз после того, как Б-52 подбросило, когда он избавился от нескольких тонн взрывчатого груза. К тому моменту, когда самолет выровнялся и Зейн посмотрел вниз, на черное небо, скользившее под его башмаками, бомбы были готовы взорваться уже в десяти милях за самолетом.

Мы никогда не видим вспышки. Слышим только грохот взрыва. В шутку или всерьез.

Дверцы бомбометательных люков захлопнулись.

Сквозь треск селектора до Зейна донесся голос:

— Говорит пилот. В связи с турбулентностью и изменением воздушных потоков запрашиваю смену курса. Опоздание — двадцать минут.

Надо выпутываться. Всегда что-нибудь не так. К счастью, дело только в небольшой задержке. Кайф.

Вспыхнул синий свет.

Команда Зейна подключила кислородные маски.

Вспыхнул желтый свет.

Команда отстегнула ремни, крепившие их к скамье. Сгрудилась, как можно теснее, в линию перед распашными дверцами бомбового отсека.

Красные лампочки замигали учащенно — так бьется сердце спринтера.

Зейн, Джодри и четверо добровольцев закрыли глаза.

Дверцы бомбового отсека распахнулись. Шесть человек камнем полетели вниз, выпав из чрева Б-52, воплощая мечту Зейна: первая в истории мозговая бомбежка.

Они парили, как орлы, в восьми милях над землей. Зейн и его команда заметили, что сигнальные огни их шлемов светят слишком ярко в темном небе, и, используя восходящие и нисходящие потоки воздуха, постарались сблизиться, насколько это возможно. Следуя экранам, которые выводили их к зоне выброса, они скользили вниз, покрыв двадцать миль по горизонтали в затянувшемся, озаренном светом звезд спуске, который из-за погоды задержался на полчаса, так что их парашюты с хлопком открылись уже в предрассветном тумане.

Раскинувшийся изумрудно-зеленым океаном шатер джунглей стремительно ринулся навстречу плотно прижатым друг к другу башмакам Зейна. Листья, ветви, лианы наотмашь били и хлестали его, пока он проваливался сквозь них. Пронзительно заливались птицы. Ветви деревьев вцепились в купол его парашюта. Он кувыркался, как йо-йо, пока его поджатые ноги не зависли в пятидесяти футах над землей, которую он различал сквозь пятнистое кружево листвы.

«Вишу! Я повис на дереве!»

Сквозь скрывавшие его ветви Зейн видел землю, видел других парашютистов, приземлившихся на опушке, видел самого себя, пытающегося сложить купол своего черного парашюта.

Зейн скинул шлем, сорвал обе маски, помогавшие ему не замерзнуть насмерть во время свободного падения сквозь черные небеса при температуре минус сорок. Зубами стянул верхнюю правую перчатку, когда парилка в верхушках деревьев стала прохладнее, чем жар, охвативший его торс под свитером.

«Жарища адская».

Зейн облизнул губы, чтобы окликнуть кого-то из благополучно приземлившихся парашютистов.

Секундой раньше пулеметная очередь разорвала его черный костюм, и он дернулся, обливаясь кровью.

Второй пулемет застрекотал внизу, где-то вдали. Послышались вопли.

Зейн, сжавшись в комок, висел в пятидесяти футах над землей. Стараясь замереть, не пикнуть. Его раскачивало как маятник. Подметки его башмаков терлись о тесное плетение листьев.

Крохотная фигурка в черной пижаме и конической соломенной крестьянской шляпе выскользнула из джунглей и ткнула лежащего на земле мертвого добровольца дулом своего пулемета.

«Замри! — приказал Зейн себе. — Замри, не шевелись!»

Башмаки терлись о скрывавшие его листья. Ручейки пота, стекавшие по его щекам, подчинялись закону тяготения. И падали вниз. Камикадзе. Капелька пота упала на черную пижаму.

Пронзительно вскрикнула обезьяна.

Черная Пижама завертелась на месте, наставляя пулемет на обступившие ее стеной джунгли.

Дикие орхидеи раскрылись, наполняя благоуханием рассветный воздух.

На помощь Черной Пижаме пришел северовьетнамский капитан. Отрывистым, лающим голосом капитан отдал какие-то приказы, и Черная Пижама передала ему прибор, снятый с убитого добровольца. Зейн раскачивался среди ветвей, сверху наблюдая импровизированную площадку для казни.

Трое добровольцев, пошатываясь, вышли на опушку со сложенными за головой руками. Пятеро северовьетнамских солдат и двое партизан, держа пленников на мушке, бросили снятые с них приборы к ногам капитана.

Черная Пижама сняла коническую крестьянскую шляпу.

«Партизаны под командованием северовьетнамской армии», — подумал Зейн.

«Женщина», — понял он, увидев рассыпавшиеся по плечам черные волосы.

Хорошенькая.

«Дьявольская жарища, просто поджариваешься в этом летном костюме, да еще подвешенный на дереве…»

Нельзя рисковать, расстегивая молнию на прикрепленном к животу ранце. Ни звука. Если прибор выскользнет у меня из рук, если что-нибудь упадет, прежде чем я успею выхватить АК-47, прицелюсь и открою огонь, они посмотрят вверх и начнут стрелять, даже если четко не видят меня из-за листьев. Но…

Змея, выскользнув из плетения лиан, плюхнулась на голову Зейна.

Не кричать!

Не двигаться.

Не моргать.

Не дышать, но пот льется уже в три ручья, жарко, ох как жарко, а свернувшаяся у Зейна на голове живая веревка разворачивает свои кольца, скользит по его лицу, изгибается — трехфутовая лесная гадина — и, вплотную придвинув голову, пристально глядит в немигающие глаза Зейна своими черными бусинками.

Не двигаться.

Гадюка, возможно; это десять шагов — ровно столько, сколько ты успеешь сделать после того, как она укусит тебя. Возможно, это ресничка, ведь она любит висеть на деревьях головой вниз как раз на такой высоте и может укусить тебя насмерть — вот как эта, нацелившаяся на тебя снующим черным язычком.

Змея спиралью скользила вниз по телу этой необычной обезьяны, повисшей на дереве. Потом обвилась вокруг левого башмака, вытянув голову прямо перед собой, ища место…

Зейн дернул ногой и стряхнул змею.

Кайф, пусть кайф работает на тебя.

Внизу, на поляне, над которой он висел, солдаты связывали добровольцев.

Время! Нельзя терять ни минуты! Разве что успеть дотянуться до кобуры под мышкой, выхватить АК-47; четырнадцать приглушенных выстрелов, и, как только первый охранник упадет, добровольцы смогут…

Джодри стремглав вылетел на поляну, голый, и рухнул к ногам капитана.

Дюжина вьетнамских солдат, выпихнувших его, расхохотались.

Капитан пинком поставил Джодри на колени и — на английском — выкрикнул вопрос, перевернувший все на триста шестьдесят градусов:

— Почему вы опоздали?

— А пошел ты в задницу! — ответил Джодри.

Капитан влепил пощечину стоявшему на коленях голому пленнику.

— Где еще один из ваших? Еще один американец? — заорал капитан.

— А сестра у тебя есть? — спросил Джодри.

Зейн замер, когда ботинок капитана нацелился в лицо Джодри.

«Меняй план. Удрать — теперь не главное».

Рука Зейна скользнула к подвешенному на шее футляру, где лежал его ИП.

Джодри перехватил ногу капитана в воздухе, повалил его, нырком навалился сверху и высоко занес над офицером камень, готовясь размозжить ему голову.

Мисс Черная Пижама одним выстрелом успокоила глупого американца.

Вися на дереве, Зейн видел, как умирает Джодри.

«Только не проклинай сейчас себя, — подумал Зейн. — Это все я виноват, что вишу на этом чертовом дереве. Добровольцы уже никуда не денутся. Для противника они — ничто».

Медленно, превозмогая боль, Зейн нажал на клавиши ИП, чтобы ввести в так называемый чип послание из тринадцати букв.

Все тем же лающим голосом капитан отдал приказ и послал патруль примерно из сорока солдат на широкомасштабные поиски пропавшего американского шпиона, свалившегося с неба.

Зейн был на седьмой букве своего первого послания по ИП, когда его парашют порвался.

Треснул, но негромко.

«Жара, ох какая жара. Я тут поджарюсь в этом своем костюме».

Зейн понимал, что это только вопрос времени — пока его парашют окончательно не порвется и он не рухнет на поляну. Он набрал тринадцатую букву своего послания и ткнул клавишу «Передача».

Рррр-ип…

Спокойно! Не дергайся. Еще двадцать шесть букв. Четыре слова.

Сигаретный дымок. Зейн скосил глаза вниз, одной рукой нажимая кнопки. Капитан закурил. Мисс Черная Пижама презрительно посмотрела на него.

Девятая буква — есть. Двадцать шестая буква…

Рррр-ип…

…есть. Большим пальцем нажми кнопку «Передача»…

Купол парашюта разорвался с оглушительным треском как раз в тот момент, когда Зейн нажимал кнопку «Передача». Он камнем полетел вниз, пока стропы не удержали его и он стал раскачиваться, как подвешенный в ветвях маятник. Импульсный прерыватель по инерции выскочил из скользкой от пота ладони.

Каждая пядь тела Зейна вздрагивала от боли, когда он тяжело ударялся о ствол дерева. Он горел как в огне.

«Не обращай внимания. Время. Нужно время. Дошло ли послание?»

Мисс Черная Пижама пулеметной очередью срезала путаницу парашютных строп над головой Зейна, и он наполовину рухнул, наполовину соскользнул с высоты по крайней мере двадцати футов на усыпанную листьями землю.

Но в нем еще осталось немного кайфа: они разрезали его одежду, избавили от удушающей жары. Они лили воду ему на голову. Дали хлебнуть. Пронзительно крича, засыпали вопросами. Похлопывали его. Дали еще раз глотнуть воды. Теперь поляна лежала перед ним как на ладони. Трое добровольцев со связанными сзади руками. Самый старший улыбнулся ему.

Капитан наклонился поближе и спросил на английском:

— Зачем вы в наших джунглях?

— Турист, — ответил Зейн.

Солдаты рывком подняли его. Воткнули саперную лопатку в грязную землю рядом с его босыми ногами.

— Копай глубокую яму своим друзьям! — приказал капитан.

«Уже выкопал», — подумал Зейн.

— На один вопрос ты мне все же ответишь, — сказал капитан, пока голый Зейн выбрасывал лопаткой перегной из ямы, которая уже дошла ему до колен и была длиннее, чем его полный рост. — Ты просто отдохнешь в этой яме или останешься тут навсегда?

«Да».

Зейн это понимал, но ничего не ответил.

У одетой по-партизански мисс Черной Пижамы было овальное лицо и сочные, чувственные губы. Женщина сняла его с проклятого дерева, чтобы уложить в могилу. Зейн застыл, когда дулом своего пулемета она поболтала его голый член из стороны в сторону. Потом убрала оружие. Зевнула.

— Копай, — сказал капитан.

Когда края ямы доходили ему до бедер, они приволокли тело Джодри.

— Хочешь присоединиться к нему? — спросил капитан.

Затем он приставил пистолет к голове ближайшего добровольца, громыхнул выстрел, и темно-алые брызги окропили изумрудно-зеленую листву.

Зейн потерял над собой контроль, и моча полилась из его девственного члена.

— Это ждет всех, кто нам не нужен, — сказал капитан.

— Могу я поторговаться за их жизни? — спросил Зейн.

«Тяни время!»

Зейн понимал, что капитан лжет, когда согласился. Офицер спросил, на каких радиочастотах работают спецподразделения американцев. По правде говоря, Зейн этого не знал. Он мог бы солгать. Но он сказал капитану правду: не знаю. Тот пристрелил еще одного добровольца.

— Копай глубже.

Что Зейн и сделал.

— Остался один вопрос. Кого подозревают люди из вашей контрразведки?

Зейн знал это, но не мог сказать им; ничего не говори, тяни время…

Бух!

— Теперь дошла очередь и до тебя, — сказал капитан, стоя рядом с беспорядочно сваленными трупами.

Теперь все окончательно превратится в комедию, и, продолжая копать, Зейн верил в это. Ведь, честно говоря, я слишком ценен для них, чтобы меня убивать.

Птицы стремительно, как ракеты, перелетали с ветки на ветку.

Зейн знал, что знает, и поэтому сердце гулко билось в его груди, пока он все глубже уходил в собственную могилу.

Десница Божия поразила джунгли. Взрывной волной Зейна чуть не опрокинуло на дно ямы. Взрывы бомб валили деревья, разрывали в клочья птиц, и обезьян, и змей, и людей, поднимая фонтаны красно-зеленого месива. Они снесли бревенчатое покрытие траншеи, разлетевшееся миллионом вспарывающих кожу осколков. Было сброшено всего шесть бомб, дан один залп, произведенный пилотом, специально отклонившимся от курса, чтобы ответить на второе, состоявшее из четырех слов послание Зейна, отправленное по его ИП, но это были тысячефунтовые бомбы, и одного залпа было достаточно, чтобы удовлетворить его мольбу:

ПРИКРОЙТЕ МЕНЯ СВЕТОВОЙ ДУГОЙ

«Световая дуга» — так вьетнамцы прозвали бомбовые удары Б-52. Нанесенный солдатом, который, превозмогая себя и вопреки сигналу своего ИП, приказывавшему вернуться на базу, изменил курс. Последний рубеж, тактическая уловка, чтобы лишить противника успеха — в данном случае состоявшего в захвате сверхсекретного шпионского оборудования. То были времена вьетнамской войны, когда солдат собственным телом накрывал гранату, чтобы спасти жизни своим приятелям, или, превозмогая себя, бросал вызов, занимая последний рубеж на своем смертном одре, заслуживая Почетную медаль Конгресса.

В данном случае медаль вручили тайно из-за первого сообщения:

ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Откуда еще капитан мог узнать, что группа вторжения опоздала?

Через четыре дня после вызванной Зейном «световой дуги» тридцать наемников государства Шан пробирались сквозь дремучие лаосские джунгли. Клочья тумана плавали между поломанных деревьев. Они наткнулись на белую орхидею, распустившуюся на клочке вырванной с мясом одежды. Вернувшись в бирманские горы, они позволили себе расслабиться и покайфовать. Но у их американских друзей был наготове чемоданчик, полный «зеленых», в обмен на коробочку, могущую поместиться на ладони, которая, по их словам, продолжала посылать сигналы на спутник. Поэтому наемники взяли отслеживающее устройство, которое дали им люди в гавайских рубашках, и снова исчезли в джунглях. Они нашли упрямую транзисторную фигню между камней. Муравьи облепили ее со всех сторон. Поздравив друг друга, они повернули, чтобы идти обратно.

Они буквально окаменели, когда он выскочил из ямы, как голый чертик из табакерки.

И на американский манер завопил: «Кайф!»

Пиявки впились в него по всему телу, кожа обгорела и покрылась волдырями. Губы потрескались, и он, с трудом прихлебывая, мог пить из лужиц грунтовую воду, кишащую паразитами. Но самое потрясающее в выпрыгнувшем из могилы зомби было то, что его отросшие волосы и борода стали совершенно седыми.

Наемники вытащили зомби из ямы. Стали лить воду ему на лицо и в рот. Разрывы бомб, похоже, нанесли непоправимый ущерб этому живому механизму. Он что-то невнятно бормотал. Когда он шагнул, опершись на левую ногу, правая рука его взмахнула неловко, как сломанное крыло.

Поэтому они привязали его к шесту. Наемники несли образцы собранного ими урожая, который оплачивался наличными. Они посыпали его раны своим белым порошком, чтобы снять боль и чтобы он перестал нести свою тарабарщину. Зомби болтался на шесте во время всего пятидневного перехода по джунглям. Люди в гавайских рубашках дали за него наемникам премию в пятьдесят тысяч долларов.

Восемь лет спустя в психотделении военно-морского госпиталя в Бетшеде, штат Мэриленд, нервные окончания Зейна, оглушенные бомбами, травмой и героином, восстановились настолько, что сестра, находившаяся рядом с его инвалидным креслом, услышала, как он, глядя на взрывавшиеся в ночном небе над Вашингтоном по поводу очередной гулянки красные и фиолетовые фейерверки, пробормотал первое связное слово: «Красиво».

Спустя еще два года он снова научился ходить и разговаривать, самостоятельно есть и принимать ванну. И все же каждую ночь он продолжал вскакивать в постели. Когда ему исполнилось тридцать два, у него хватило силы воли отказаться подстригать свою снежно-белую шевелюру. «Я это заслужил», — сказал он.

Когда Зейну стукнуло тридцать три и президент Джимми Картер распорядился прекратить поставки зерна Советскому Союзу из-за вторжения в Афганистан, а какой-то урод, помешанный на Сэлинджере, убил бывшего «битла» Джона Леннона, военврачи признали Зейна функционально нормальным, но психически неуравновешенным, физически вполне здоровым, но таким, ох уж таким сумасшедшим. Вдобавок его седые волосы и борода до смерти пугали лечащий персонал и других пациентов. Персонал накрепко привязал его к носилкам, взвалил сверху армейский вещмешок парашютиста, набитый выписками из медицинских карт, положил туда же его Почетную медаль и откатил носилки к военному вертолету, который и перевез Зейна в новое сверхсекретное медицинское учреждение в Мэне.

Так Зейн стал пионером отделения В. Почти все ночи он блуждал по миру кошмаров. Бесился, если ему случалось перегреться и эта жара напоминала ему о том, как он висел на том чертовом дереве. Однако он нес на себе бремя всего случившегося с ним и никогда не хныкал.

Да, и еще — он уже не мог иметь отношений с женщиной.

Не смог тайком воспользоваться выгодной ситуацией, когда ему было сорок и скандально разведенная медсестра, пользовавшаяся мускусными духами, невинно трогала его.

Не смог последовать зову чувства, которое неизбежно возникло у него, когда Хейли впервые появилась в лечебнице. Не то чтобы она позволила ему… последовать, увлечься, но если бы она могла в здравом уме снизойти до такой милости, то уж наверняка снизошла бы.

Он даже дрочить не мог.

Что бы ни предпринимал сам Зейн или психиатры… не срабатывало.

Рассел утверждал, что в этом-то и заключается весь «кайф» безумца.

И Зейн говорил: «Верняк».

(обратно)

16

Авария на шоссе произошла через тридцать девять минут после того, как мы, воспользовавшись трюком Джеймса Дина, обошли патрульную засаду на мосту через Рейс-ривер.

Рассел вел угнанный джип, Хейли сидела рядом с ним, Зейн с Эриком делили заднее сиденье. Я съежился в багажном отделении, как можно плотнее закутавшись в старую тряпку. Из захваченных вещей на мне был лыжный свитер, трусы-боксеры и носки. Меня продолжало колотить, хотя я всячески стремился подставить себя под струю теплого воздуха из обогревателя.

— Ты похож на старую цыганку в шали, — пошутил Рассел, встретившись со мной глазами в зеркале заднего вида.

Потом он перевел взгляд на восседавшего, как будда, на заднем сиденье Зейна, одетого только в выцветшую армейскую рубашку и подштанники. Холод был ему на пользу. После купания в реке длинные седые волосы и борода висели спутанными космами.

— А ты похож на какого-то извращенца, — сказал Рассел.

— Следи за дорогой, — отозвался Зейн.

— Остынь, — сказал Рассел, — у нас все прекрасно.

Мы избегали скопления машин на крупных шоссейных дорогах, где надо было платить пошлину, пробираясь на юг окольными путями, вроде этого двухполосного пустынного по ночам хайвея, мимо плавно переходящих один в другой невысоких холмов и лесов, поросших кустарником.

Рассел посмотрел на часы:

— Патрульные на мосту отстают от нас на тридцать семь минут. До сих пор ломают голову — что же там случилось.

Яркий желтый луч пронзил заднее окно нашего джипа.

— Пригнитесь! — пронзительно крикнул Рассел, что я и сделал, зная, что Зейн и, уж конечно, Эрик сделают то же самое.

Желтый свет становился все ярче, пока джип изнутри не озарился сверхъестественным сиянием.

— Черт! — донесся до меня вопль Рассела, когда грохочущая громада на полной скорости буквально повисла на нашем заднем бампере. — Отвали, парень! Помедленнее, ё-моё…

Мощный порыв ветра едване перевернул наш джип. Автомобиль отбросило вправо, а затем потянуло влево кильватерной струей восемнадцатиколесной фуры, промчавшейся мимо нас на сверхзвуковой скорости. У меня внутри все перевернулось. Рассел изо всех сил старался удержать болтавшийся джип между белых полос. Сквозь лобовое стекло я видел, как прицеп грузовика яростно мотается из стороны в сторону, словно хвост разбушевавшегося дракона, пока водитель снова выруливал на правую полосу, претендуя на нее как на свою личную собственность. Задние фары грузовика скрылись за холмом.

— Еще одному не мешало бы полечиться, — сказал Зейн.

Рассел прибавил скорости.

— Да пошел он! Ему просто так не отделаться, он же нас чуть не убил!

— Плюнь на него! — сказал я. — Мало нам хлопот!

Мы выехали на верхушку холма…

— Глядите! — Хейли припала грудью к приборной доске.

Рассел ударил по тормозам.

Колеса джипа заклинило намертво. Нас снова занесло, машина завиляла, но Расселу удалось удержать джип между белых полос…

И, остановившись, машина соскользнула на середину хайвея.

Верхние фары придавали ночной сцене призрачное синеватое сияние. Авария семейного мини-фургона преградила нам путь. Мини-фургон лежал на левом боку. Пар с шипением вырывался из-под искореженного капота, и, пока мы стояли, не в силах вымолвить ни слова, одно из колес перестало крутиться.

— Боже, — прошептала Хейли.

Мы с Зейном обулись. Ни тому ни другому не хотелось снова влезать в мокрые брюки. Все выскочили из машины. Стеклянное крошево хрустело под ногами.

— Он столкнул их с дороги, — прошептал Рассел.

«Убийцы идут за нами по следу!» — подумал я.

Потом сказал:

— Давай, ребята!

Мы бросились к месту аварии.

— Бензин! — пронзительно крикнула Хейли. — Я чувствую запах!

Армированное лобовое стекло, расколовшись, превратилось в непрозрачную мозаику.

— Пробило топливный бак! — воскликнул Эрик.

Мы с Расселом вскарабкались на перевернувшийся фургон. Стекло передней дверцы было выбито. Сдувшийся воздушный мешок лежал на пассажирском сиденье.

Женское тело тяжело привалилось к дверце водителя, которая теперь находилась внизу. Повисший на баранке воздушный мешок прикрывал ее колени. Из носа текла кровь. Женщина стонала. Правая рука потянулась назад, словно чтобы ощупать рану на позвоночнике, неестественно изогнутая левая лежала неподвижно.

Я дернул пассажирскую дверцу: заклинило. Стоя на пассажирской дверце, мы с Расселом налегли на раздвижную дверь: она не поддавалась.

— Рама погнулась! — сказал Рассел. — Он потерял контроль над управлением. Машину подбросило, и она перекувырнулась.

— Я полезу внутрь!

Рассел помог мне пробраться через отверстие, образованное выбитым стеклом.

— Зейн! — завопил Эрик. — Возьми обломок бампера и пророй канавку, чтобы отвести бензин! А ты, Хейли, хватай эти куски железа и перегороди здесь!

Рассел спустил меня в пассажирское отделение, где было не развернуться и все перевернуто вверх дном. Ногами я слегка задел голову водителя. Нащупал твердую поверхность. Весь изогнувшись, я забрался в машину; голова скрылась в выбитом окне, голые ноги саднило от бесконечных порезов. Когда я протиснулся еще дальше, чтобы добраться до стонущего водителя, в синеватом свете фар нашего джипа мне предстала следующая картина.

Совсем еще маленький ребенок уютно расположился в своем сиденье позади матери, плотно сжатыми губами посасывая непонятно как уцелевшую пустышку; широко раскрытые глаза стали размером с его крохотные кулачки.

Девочка постарше, лет, скажем, десяти, гордая тем, что ей дали ехать на заднем сиденье, где она пристегнулась ремнем безопасности и плечевым ремнем, которые диковинным образом — такое случается только с детьми и при автомобильных авариях — теперь туго захлестнули ей горло.

— Нож! — крикнул я.

Посиневшее лицо девочки в перевернутой машине говорило мне о том, что, даже если бы у кого-нибудь из нас оказался нож, я все равно не успел бы перерезать ремень.

Я потянул за плечевой ремень, чтобы ослабить его, но мне не хватало пространства, к тому же ремень был затянут как можно туже, не позволяя девочке свалиться с сиденья, так туго, что я не мог добраться до замка и ослабить его, так туго, что девочка умирала от неотвратимого удушья.

«Разве что…»

Если я ошибаюсь, она, по крайней мере, умрет быстро.

Как киллер, я еще туже затянул ремень вокруг ее шеи.

Она забилась, захрипела, ее руки…

От моего рывка в обратную сторону замок открылся, освобождая ремень, как и было задумано.

Девочка перевела дух, дыхание у нее было затрудненное, хриплое. Она упала в мои руки, как больная тряпичная кукла. Через разбитое окно я передал ее Расселу.

По внутренней телефонной связи раздался громкий голос: «Это Дженет из беспроводной системы услуг. Наши индикаторы показывают, что ваши воздушные мешки безопасности сработали. С вами все в порядке?»

С трудом повернув голову направо и вниз, я увидел красную лампочку, светившуюся на ящичке, прикрепленном к крыше фургона рядом с зеркалом заднего вида.

«Кто-нибудь есть в машине?»

— Давай! — Я неистово принялся откреплять креслице ребенка от сиденья.

При виде моих усилий малыш замахал ручонками, так и не выпуская пустышки.

«Эй, у вас все нормально?»

Замок открылся.

«Судя по нашим сведениям, ваша машина попала в аварию. Если вы можете, пожалуйста, нажмите кнопку „Связь“. Пожалуйста».

— Я не могу остановить бензин. Он течет из бака прямо к разогретому мотору! — пронзительно закричала Хейли.

С рук на руки я сдал младенца с его пустышкой Расселу.

«Пожалуйста, сохраняйте спокойствие. Ваша глобальная опознавательная система сообщила нам место вашего нахождения. Полиция штата уже выехала».

— Пора убираться! — завопил Рассел.

— Бензин вот-вот затечет в разогретый мотор! — вторила ему Хейли.

— Еще одна осталась!

Но, как я ни извивался, словно «человек-змея», стиснутый сиденьями и приборной доской, мне не удавалось дотянуться до матери, отстегнуть ремень и освободить ее.

«Полиция штата сообщает, что она примерно в трех минутах езды. Вы почти в безопасности».

— Скорее! — торопила Хейли.

Сделав глубокий выдох и собравшись с силами, я уперся руками в сиденья и задницей протаранил расколовшееся на мелкие кусочки армированное лобовое стекло. После третьего удара оно зашаталось в раме, а после четвертого вылетело окончательно, дав мне возможность согнуться, высвободить мать, вытянуть из машины и оттащить в сторонку, уложив рядом с детьми.

Девочка посмотрела на меня снизу вверх и хрипло сказала:

— Вы ангелы?

— Нет.

И я бросился прочь. Семья осталась лежать на обочине дороги. Использовав четырехколесный привод нашего джипа, Рассел объехал место аварии и помчался по темному шоссе.

Факел оранжевого пламени полыхнул в зеркале заднего вида.

Красные огни «скорой помощи» замелькали на горизонте за лобовым стеклом.

Рассел вырубил фары и резко свернул с шоссе. На бугристой поверхности земли нас подбрасывало, как «кости» в стакане, но все же нам удалось остановиться среди деревьев, что можно было расценивать как удачу: мы избежали столкновения и связанных с ним неприятностей.

Красные мигалки двух полицейских машин пронеслись мимо, не заметив нашего импровизированного исчезновения.

Рассел дождался, пока они не превратились в красные точки рядом с полыхавшим вдали факелом, и, не включая фар, бодро повел наш экипаж обратно к шоссе. Пользуясь светом еще ущербной луны, мы выехали на дорогу, и, когда позади исчезли полицейские мигалки и горящий факел, включили фары, и наш джип, взревев, покатил вперед.

— По крайней мере, мы знаем, что впереди осталось не так уж много копов, — сказал Эрик.

— А как вам этот чертов водитель грузовика? — спросил Рассел.

Я покачал головой.

— Некоторым нравится убивать, а потом сматываться.

— Только не говори этого нам, — сказала Хейли. — Не к месту и не ко времени.

Мы проехали мимо сгрудившихся на обочине домишек, которых было слишком мало, чтобы назвать это городом. В темных окнах не было видно никого, и потому мы решили, что и нас никто не видел.

— Эта девчонка там… — сказал мне Зейн. — Она подумала, что вы ангелы. Что вы уже умерли.

— Устами младенцев… — только и нашелся ответить я.

(обратно)

17

Можете называть мою первую попытку самоубийства данью признательности Джеймсу Винсенту Форрестолу.

Незабвенный Форрестол.

Дартмут. Принстон. Герой махинаций на Уолл-стрит. Светлая голова. Помощник министра ВМФ. После Второй мировой войны вошел в историю как первый американский секретарь Министерства обороны. Президент Трумэн лично приколол высшую американскую гражданскую награду — Медаль за выдающиеся заслуги — к лацкану делового костюма Форрестола.

Форрестол свихнулся прямо на рабочем месте. Стал параноиком на почве «их» замыслов. Советов, которые выкрали секрет нашей атомной бомбы и угрожают американскому образу жизни. Видных пентагоновских деятелей, которые якобы наносят предательский удар в спину его планам борьбы с «красной угрозой». «Высокопоставленных конгрессменов», которые распространяют слухи о том, что «Форрестола больше заботит арабская нефть, чем судьба евреев и Израиля».

В 1949 году его сдали в военный госпиталь в Бетшеде — медицинскую фабрику, несколькими десятилетиями позже приютившую Зейна. В два часа пополудни воскресным майским днем облаченный в пижаму Форрестол, от руки переписывавший стихотворение Софокла, восхвалявшее смерть, остановился на слове «ночь», на цыпочках прокрался из своей палаты с небьющимися стеклами в никем не охранявшуюся кухню, снял с окна проволочную сетку… и выпрыгнул, нырнув с высоты тринадцатого этажа в великую тьму.

Америка присвоила его имя правительственному зданию и авианосцу.

Не все важные «шишки», стремящиеся к саморазрушению, становятся знаменитостями. Очень немногие смогут вспомнить имя чиновника из администрации Форда, который разбился об изгородь. Джерри Форд, любивший прессованный творог с кетчупом, занял президентский пост после печально здравомыслящего Дика Никсона, улизнувшего от закона на морпеховском вертолете. Выдающийся деятель кабинета Форда повредился в уме днем в пятницу, когда газетные акулы учуяли запах крови, которую выдающийся деятель пролил, прикрывая своего дружка от уотергейтской заварухи. И пока Зейн был заперт в военном госпитале в Бетшеде, а из всех машин доносился голос Брюса Спрингстина, исполнявшего «Born to Run», выдающийся деятель подкатил к черной стальной ограде Белого дома и попросил ошеломленных охранников службы безопасности впустить его, чтобы он мог, черт возьми, выбраться из «доджа». Его смиренное желание было удовлетворено.

Его имя не носит ни одно здание, ни один авианосец.

Потом, за несколько лет до моей первой попытки самоубийства, пришел черед Винсента У. Фостера.

Двадцатое июля 1993 года. Винсент Фостер ел ланч за своим столом в Белом доме. Ланч состоял из чизбургера, картофеля фри, кока-колы и десерта от «Эм-энд-эмс». «Скоро вернусь», — сказал Фостер своим сослуживцам. Он доехал на машине до Форт-Марси-парк недалеко от Виргинии, выключил пейджер, сел на траву рядом с мемориальной пушкой времен Гражданской войны и пустил себе пулю в голову.

Официально (не считая достойной расследования растраты в тридцать миллионов долларов) Фостер покончил с собой в результате депрессии, вызванной неудачными попытками защитить своих друзей, президента Уильяма Клинтона и будущего сенатора, миссис Хилари Клинтон, от акул из Вашингтона, где, по словам Фостера, «губить людей считается чем-то вроде спортивной забавы».

Его имя не носит ни одно здание, ни один авианосец.

Теоретики заговора заклеймили его как ключевую фигуру закулисных войн за власть в Америке.

Джеймс Винсент Форрестол.

Винсент Фостер.

Виктор — так зовут меня.

Скажите мне теперь, что три «В» — простое совпадение. Мне нравятся чизбургеры и кока, а не пепси. Я ем «Эм-энд-эмс». Пишу стихи. Был одной из фигур в закулисных войнах во имя Америки. Беспокоился об «их» замыслах терроризировать нас.

Умение устанавливать взаимосвязь событий — один из признаков нормальной психики.

Моя первая попытка покончить с собой произошла солнечным днем в штаб-квартире ЦРУ. На мне был черный полотняный костюм, пошитый на заказ в Гонконге. Приглушенно-серебристый галстук с черными полосками подарила мне бывшая любовница. Не Дерия. Рубашка — темно-синяя с лиловатым оттенком.

Директор Центральной разведывательной службы, глава ЦРУ, который в дни, предшествовавшие одиннадцатому сентября, номинально отвечал за мятежную, распавшуюся на множество княжеств республику, именуемую американским интеллектуальным сообществом, только что показал мне мою медаль. В отличие от Форрестола и Трумэна директор не стал прикалывать медаль к лацкану моего пиджака. В отличие от Зейна они не передали мне ее на хранение, хотя, подобно зейновской награде, положенная в коробочку медаль вручалась тайно. Дюжина присутствовавших обменялись улыбками и рукопожатиями. Никто не фотографировал. Все мы были в той или иной степени шпионами.

Босс моего босса посмотрел на меня, сказал:

— Мы думаем, тебе стоит немного передохнуть.

— О'кей, — ответил я.

— Не волнуйся, — сказал мой босс. — Скоро вернешься на работу.

— Вернусь, — согласился я, точь-в-точь как Винс Фостер.

Адъютанты вызвали нас в офис директора на седьмом этаже.

Порыв прохладного уличного воздуха коснулся меня, когда я стоял во внешнем офисе директора, пока мой босс, и его босс, и другие важные «шишки» из Управления мешкали сзади, чтобы несколько лишних секунд лицезреть человека, от которого зависели их карьеры. Я посмотрел налево.

Пустые секретарские столы внешнего офиса были зачехлены.

Чехлы напоминали саваны.

Порывы прохладного уличного воздуха врывались сквозь большие окна во внешней стене — окна без единого стекла. Шторы были раздвинуты. Небо — ярко-голубое.

Не произнеся ни слова, я рванулся к этой небесной стене. Вспрыгнул на зачехленный стол и бросился в этот лазурный океан с высоты седьмого этажа.

Пролетев двенадцать футов, я упал на автоматические подмостки, поднимавшие снизу новое оконное пуленепробиваемое, звуконепроницаемое стекло. Удар получился такой сильный, что двое рабочих, державших новое стекло, выронили его. Упав на бетон с высоты шестого этажа, стекло только подпрыгнуло. Толчок, вызванный моим падением, сбросил с подмостков одного из рабочих.

Оглушенный, задыхающийся, видя, что он падает, я инстинктивно схватил его за рубашку.

Он потянул меня за собой, так что я не устоял на раскачивавшихся во все стороны подмостках, и мы упали вместе.

Он вцепился в меня.

Конечно же, на нем были ремни безопасности. Дернулся напрягшийся трос, и рабочий сплел свои ноги с моими, руками тесно прижимая меня к груди. Так мы и повисли, то поднимаясь, то опускаясь, как йо-йо, рядом со стеклянными стенами ЦРУ.

Единственная мысль, мелькнувшая в моем сотрясенном мозгу, была: «Попался».

(обратно)

18

Эффект от наших лекарств пошел на спад рано утром, когда мы подъезжали к Бату.

Зейн вел угнанный джип. По радио для слушателей Мэна передавали шоу «С добрым утром!». Вентиляторы гнали горячий воздух на переднее пассажирское сиденье, где я свернулся, кутаясь в «позаимствованное» Расселом пальто. От моей летной куртки, лежавшей в багажнике, весь автомобиль пропитался запахом сырой кожи. Мои штаны сушились на приборной доске. На Зейне были только трусы-боксеры и старая-престарая армейская рубашка цвета хаки. Включать обогреватель на полную катушку, чтобы вылечить мою простуду, было рискованно: «Не позволяйте Зейну перегреваться!»

Шоссе пошло под уклон, спускаясь к мосту длиной примерно полмили, переброшенном через долину там, где Кеннебек-ривер впадает в бухту. Когда отец вернулся после корейской войны, Бат был одним из множества утыканных дымовыми трубами американских городишек. Прогресс отравил эту культуру, хотя в то апрельское утро двадцать первого века бухта по-прежнему могла похвастаться тем, что принимает морские суда. Над доками вздымалось чудовищное стальное «Т» — одно из чудес света, промышленный кран высотой с пятнадцатиэтажный дом.

С длинной стальной стрелы крана свисали пять наших тел.

Веревочные петли на шеях. Руки безвольно болтаются вдоль тела. Мы раскачиваемся высоко над водой в стылом утреннем свете. Глаза моего трупа открыты. Зейна и Эрика, Рассела и Хейли тоже линчевали. Их вылезшие из орбит глаза следили за тем, как наша машина едет по мосту.

— Слушайте! — сказал Зейн, сделав приемник погромче.

«…сообщение о пробках для едущих на север! Продолжается выяснение несчастного случая, после которого мать и двух ее детей вытащил из потерпевшей аварию машины некий добрый самаритянин, скрывшийся в неизвестном направлении. Помимо этого, полиция штата блокировала дорогу 703, где ведутся работы по обнаружению угнанной машины, упавшей в Рейс-ривер сегодня ночью. Пассажиры машины бесследно исчезли. Спортивные новости…»

Зейн приглушил громкость.

— История для отвода глаз, — сказал я и подумал: «Только ни слова о повешенных. Они сами увидят то, что им вскоре предстоит увидеть». — Теперь мы у Конторы под колпаком.

— Под прикрытием, — возразил Рассел. — Хотя сейчас Агентство и само запуталось. Наслушавшись ЦРУ, обычные копы будут ходить как зашоренные. Агентство не может сочинить враки для прессы, слишком не похожие на то, что они врут тем, кто не имеет значков ЦРУ, потому что местные копы наверняка допустят утечку.

— Но нас им не провести, — сказал Зейн. — Нам надо получше соображать. Или хотя бы кофейку хлебнуть.

Джип съехал по длинной эстакаде, дождался зеленого света и покатил по зоне, застроенной фабриками и пакгаузами. Стрелка на дорожном знаке указывала, что в центр города можно проехать прямо, поэтому Зейн мудро свернул налево.

За квартал перед нами на дороге маячил коп на мотоцикле. Синяя мигалка крутилась на его «харлее», стоявшем поперек осевой линии. На копе был белый шлем, блестящая черная нейлоновая куртка и зеркальные очки, в которых отражался наш едущий навстречу джип.

— Засада! — завопил Рассел.

— Нет! — возразил Зейн, сбрасывая скорость. — Не здесь, не так и не сейчас. Чистая случайность.

Сняв с кобуры руку в черной перчатке, коп подозвал нас.

— Натягивай штаны, — сказал мне Зейн, но я уже и без того втискивался в мокрые, липкие брюки, немилосердно царапавшие мои голые порезанные ноги.

Зейн передал мне наш пистолет.

Хейли протянула ему свой темный платок, чтобы он прикрыл голые ноги. Коп на мотоцикле знаком показал, чтобы мы подъехали еще ближе.

«Не делай это! — мысленно внушал я копу. — Не заставляй меня делать это!»

Джип еле полз. Зейн сказал мне:

— Не показывай им, что поранился.

Он нажал на тормоза, и джип остановился. Зейн опустил стекло.

Коп с важным видом уставился на нас. Переносная рация у него на поясе пощелкивала.

— Как дела, офицер? — улыбнулся Зейн.

В зеркальной поверхности очков промелькнули отражения Эрика, Хейли и Рассела. Промокший до костей, я тоже заметил себя в этих линзах. Но когда они остановились, в них отражался только седовласый, седобородый водитель в старой армейской рубашке.

Коп указал на красную автобусную остановку на обочине:

— Припаркуйтесь там, сэр.

— Конечно.

Увидев, что мы припарковались, коп замахал другой машине, чтобы проезжала.

— Сэр? — переспросила Хейли.

— Посмотрите на пешеходов, — сказал Рассел. — Обычное утро, среда, торговцы и бизнесмены идут туда-сюда по своим делам. Но обратите внимание, что какая-то часть людей спешит в одном и том же направлении. Мужчины, женщины… вон леди держит за руки двух парнишек, которым уже пора в школу. А вон парень только что начистил ботинки.

— Словно они все куда-то собрались, — заметил Эрик.

Зейн с трудом натягивал на себя еще не высохшие брюки. Холод был ему на пользу.

Коп указал муниципальному грузовику, кузов которого был забит белыми заграждениями, следовать дальше по той же улице, по какой ехали и мы. Потом обратил на нас свои зеркальные очки.

— Вылезайте из машины, — сказал я. — Надо идти, куда просят.

— Худо дело, — сказал Рассел, когда мы оказались на тротуаре. — Среди бела дня. В самом центре города. На улице. Никакой группы поддержки. Никаких путей к отступлению. Непонятно, что творится.

— По нам никто не стреляет, — ответил я. Кивнул копу. — Уж точно не он.

Толпа увлекла нас к перекрестку, поперек которого муниципальные рабочие ставили белые заграждения. Остановились, со всех сторон тесно окруженные мирными гражданами, которые не могли поголовно оказаться секретными агентами.

— Парад какой-то, — сказал Рассел.

— Нет, — ответила седоволосая женщина в легком пальто.

И оба были правы.

Первым появился почетный караул. В нем шли ровесники отца и даже люди постарше; двое везли своего товарища в инвалидной коляске. На них были синие блейзеры и прямоугольные пилотки с золотым галуном; один приколол к плечу пустой левый рукав. Они браво, но безуспешно пытались маршировать в ногу с тремя национальными гвардейцами, которые несли флаги штата Мэн и флаг Америки. За почетным караулом следовали около дюжины мужчин помоложе и три женщины, одетые в какую-то невероятную смесь военного обмундирования — тужурки, рубашки, как у Зейна, пилотки — обноски, в которые они еще могли влезть. За ними шел папа. В синем помятом костюме. Черное платье висело на маме как на вешалке. Они вели под уздцы черную лошадь, которая тяжело и неуклюже ступала за ними, везя укрытый звездно-полосатым американским флагом гроб.

Больше всего на этой запруженной народом городской улице меня поразила тишина. Тишина, нарушаемая только шепотом ветра. Цоканьем лошадиных подков. Скрипом погребальной повозки.

Хотя, возможно, он имел в виду не только шпионов, Зейн шепнул нам:

— Никогда не забывайте — человека судят по делам.

— Надо держаться, — пробормотала Хейли.

— Надо идти, — сказал я дрожа.

Джип отвез нас в трейлерный парк на окраине города. В окне магазинчика, где папа с мамой торговали полуфабрикатами, висела вывеска «КОФЕ». Мы накупили газет, пластмассовых стаканчиков с кофе, несколько коробок пончиков. И устроили военный совет одновременно с пикником в джипе, припаркованном рядом со свалкой, где беспорядочно громоздились друг на друга остовы старых машин.

— Ничего, — сказал Зейн, бегло просмотрев газеты. — Ничего в Бангоре, Портленде и Бате, ничего в «Бостон-глоуб». О нас — ни слова. Никаких: «Психиатр умирает в результате сердечного приступа». Никаких: «Убийцы-наркоманы из мотеля в Мэне». После засады на дороге Контора взяла все под контроль.

— То, что от этого копа не исходило никаких флюидов, заставляет предположить, что тревогу отменили и охота за пятью психами прекращена, — сказал Рассел.

— Время покажет, — заметила Хейли. — Даже если Агентство провело копов, оно настропалит силы внутренней безопасности или ФБР — словом, всех, кто несет ответственность за таких, как мы.

— Таких, как мы, еще не бывало, — возразил я.

Рассел пожал плечами:

— Черт его знает; с тех пор как Комиссия по расследованию событий одиннадцатого сентября обнаружила, что они как кошка с собакой, готов поспорить, что Управление и Бюро еще больше ерепенятся, когда им приходится делить персонал, но…

Он вовремя заткнулся. Однако все четверо покраснели от смущения.

— Мы — тайна, которую Управление хочет сохранить, — сказал я, проигнорировав слова Рассела.

— Кто знал, что мы такие важные птицы? — покачал головой Зейн.

— Речь не о нас, — сказал Рассел. — Может, они хотят сохранить в тайне существование Замка?

— Нет, — не согласилась Хейли, — речь о том, что они хотят сохранить какую-то сверхсекретную информацию, которую просрали, потеряли контроль над ситуацией и из-за которой погибли двое человек.

— Плюс к тому они позволили пятерым маньякам вырваться на свободу, — добавил Рассел. — Боссы думают, что быть замешанным в каком-нибудь грязном деле и попасться на этом — хуже, чем само это грязное дело. А значит, — продолжал он, — им выгоднее, чтобы мы бесследно исчезли и можно было не предавать историю огласке.

— Тем лучше для нас, — ответил я. — Похоже, что они повязали ФБР или канцелярских крыс из внутренней безопасности приказами о невмешательстве, а честных полицейских заставили поверить во враки, которые не принесут неприятных последствий, даже если кто-нибудь допустит утечку. Если наше существование по-прежнему держится в тайне, то настоящие охотники за нами тоже прячутся. А это значит, что они скованы.

— У них небось везде карты, — сказал Зейн. — Рассчитаны районы, где мы предположительно можем скрываться, все по минутам.

— Так не послать ли их со всей их стратегией? — сказал я. — Они знают, что мы бежим на юг. Так давайте заляжем на дно. Я уже по горло сыт нашими приключениями. Меня до сих пор колотит после купания, и я весь в порезах после той аварии. Нам всем надо выспаться. Кроме того… А что, если мы пойдем в обход и прибегнем к стратегии рекогносцировки?

— Шесть дней, — напомнила Хейли. — Нам осталось всего шесть дней.

— Если мы не используем наше время с умом, то не важно, сколько нам осталось, — отозвался я.

— Что ты имел в виду — «в обход»? — спросил Рассел.

— Да, и «реко…» — что это значит? — поинтересовался Зейн.

Тогда я объяснил им где. И зачем.

Мы разыскали больницу, где никоим образом не смогли бы совершить незаконное вторжение в аптеку, но где имелась многоярусная стоянка. Мы взяли талон в автомате, шлагбаум поднялся, и мы въехали на неохраняемый уровень. Эрик с Расселом подняли домкратом золотистую четырехдверную «тойоту». Зейн быстренько поменял номера новой машины на пару, снятую с «мерседеса». Когда мы уезжали, скучавшая охранница стоянки увидела перед собой на экране только двухдолларовый счет.

Хейли выглядела смущенной, стоя рядом с Расселом в высотном мотеле в десяти милях от города. Рассел как бы между прочим наклонился поближе к регистратору и как бы между прочим попросил две смежные комнаты: «Не обязательно на одном этаже, как всем остальным участникам симпозиума». Клерк ничего не знал о симпозиуме. Оглядел Рассела, затем Хейли. Взял кредитную карточку доктора Ф. и как бы между прочим согласился, что, раз уж Рассел платит за оба номера наличными — «потребительские расходы», — он использует карточку только как гарантийный депозит, но снимать с нее ничего не будет. Хейли и Рассел взяли ключи, поднялись на лифте на четвертый этаж. Рассел спустился, припарковал золотистую «тойоту» и вернулся в свой номер.

Зейн, Эрик и я проскользнули через боковой вход, поднялись по лестнице на четвертый этаж, дождались, пока уборщица оставит свою тележку в коридоре. Затем presto^[163] — и мы уже были в двух смежных комнатах мотеля, где стояли четыре самые настоящие кровати. До наступления темноты оставалось еще восемь часов.

— На тебе живого места нет, — сказал мне Зейн, назначил, кто в каком порядке будет дежурить, и отправил меня в постель.

Я долгим взглядом посмотрел из окна мотеля на верхушки весенних деревьев. Почти так же, как в моей палате в Замке, ожидая, пока единственная за день слезинка не скатится по щеке.

С той лишь разницей, что здесь я был не один.

За окном высилась чудовищная громада крана.

И на ней висели мы пятеро.

(обратно)

19

Щелканье ножниц разбудило меня, прежде чем я успел погрузиться в свои кошмары.

В номере было темно. Полоска света пробивалась из-под закрытой двери ванной. Кровать, стоявшая рядом с моей, была пуста. Хейли дежурила у окна, выходившего на парковку и шоссе. Почувствовав, что я проснулся, она обернулась и сказала: «Все тихо». И снова стала вглядываться в ночную темень. Быстро взглянув в соседнюю комнату, налево, я увидел еще одну пустую кровать, а на другой — мужские ноги: ноги Рассела.

Щелк!

Зейн сидел голый на опущенной крышке стульчака, белое полотенце прикрывало пах. Хотя ему перевалило далеко за пятьдесят, Зейн был в форме. Ни единой морщинки благодаря нашим ежедневным упражнениям в кун-фу плюс поднятию тяжестей — совсем как пожизненный заключенный в тюрьме. Вместо татуировок у него были шрамы.

И, когда я открыл дверь ванной, у него больше не было длинных седых волос и бороды, как у Христа.

Эрик, держа ножницы, стоял позади Зейна, который сказал:

— Мы взяли их из швейного набора, который остался в джипе. Как я выгляжу?

— Лихо, — вырвалось у меня. — Совсем как белоглавый орлан.

— Я мог бы обриться наголо.

— Нет, — сказал я. — Бильярдный шар запоминается не меньше, чем седая грива Иисуса.

— Мы спустим все волосы в унитаз. Хейли и Эрик готовы. Можешь принять душ после меня.

Сзади, на пороге, загородив весь дверной проем, показался Рассел. Наши взгляды встретились в зеркале над раковиной.

— Пора, — сказал Рассел.

(обратно)

20

Очертания ночного Нью-Йорка показались за лобовым стеклом, вытеснив все остальное, через семь часов после того, как мы покинули мотель в Мэне. Черные глыбы небоскребов, испещренные огнями, величественно вздымались в темно-синий ночной воздух, но, когда мы въезжали в город, глазам нашим представился зияющий небесный проем над Центральным парком.

Стратегический обходной маневр, затрагивавший Нью-Йорк, требовал, чтобы мы провели рекогносцировку, прежде чем начнется утренний бедлам и улицы заполнятся снующей толпой, но в тот момент нам просто необходимо было выйти из машины, поразмяться, глотнуть свежего воздуха.

Заря окрасила Манхэттен волшебным розовым сиянием, когда мы припарковали угнанную «тойоту» на улице недалеко от Центрального парка. Тротуары, по которым мы шли, были безлюдны. Мы рассыпались так, чтобы никакой случайный свидетель не увидел в нас «группу». Мы с Расселом шли по одной стороне авеню, Зейн и Эрик — примерно в полуквартале за нами. Я мельком взглянул через пустую дорогу на Хейли.

Она плавно скользила в солнечном свете мимо протянувшихся сплошной вереницей магазинных витрин: за ними стоявшие в разных позах разодетые манекены являли нам всем образец того, как следует жить. Хейли остановилась перед диорамой, в центре которой красовалась словно сошедшая с журнальной обложки мать с двумя безупречно ухоженными детьми. Хейли прижала ладони к груди. Затем ее худая черная рука потянулась вперед, но смогла дотронуться только до стекла.

Хейли отпрянула, судорожно вздрогнула. Отдернула руку от витрины. Потом перешла улицу, подошла к нам; лицо ее сияло улыбкой.

— У меня есть план! — провозгласила она.

(обратно)

21

План ЦРУ на июнь 1998 года явно не предполагал, что Хейли будет сидеть в первом классе самолета, вылетевшего ночным рейсом из Парижа, рядом с похрапывающим чернокожим по имени Кристоф, в костюме от Армани, членом кабинета министров и главой нигерийского Департамента энергетики.

Хейли была младшим агентом базировавшейся в Париже команды ЦРУ, цель которой была отлавливать «ничейный» плутоний, разыгрывая роль организации, орудующей на черном рынке. Команда завоевала доверие начальства, подцепив Кристофа с помощью элементарной взятки: нигерийская сторона обязывалась предоставлять патенты, облегчавшие поставки морем оружия для новой операции ЦРУ. Цэрэушники подмаслили Кристофа комиссионными со ста тысяч баррелей нефти, которые караван переметнувшихся дальнобойщиков каждый день перевозил через границу Ирака, подвергнутого эмбарго США и ООН, в Турцию. По этой схеме нелегальная нефть превращалась в нигерийский бензин, совершенно легально разливавшийся по бакам на всех бензозаправках американских хайвеев. Чтобы облегчить ход этой неблаговидной сделки, ЦРУ работало рука об руку с Иштихбарат Тешкилати, своими турецкими коллегами, которые — в мое время — помогли Управлению завербовать Дерию.

Спекуляции оружием и нефтью стали отправной точкой, давшей возможность команде Хейли подключиться к каналу героино-плутониевого обмена, налаженного между Кристофом и русским жульем, более осторожно, чем он, относившимся к электронным средствам радиоперехвата. Кристофу были нужны наличные и европейская команда для транспортировки чувствительных и увесистых материалов: новообретенных коллег по только что налаженной сети убедили подписаться на участие в великом предприятии Кристофа.

Но у главы команды ЦРУ в Париже открылся острый аппендицит за два дня до того, как он должен был лететь в Лагос с Кристофом, чтобы убедиться, что нигерийцы не смоются с деньгами Агентства. Двое других мужчин, участников группы, скрывались, поддерживая связь и подготавливая пражский этап операции. Американцы понимали, что Кристоф вряд ли пойдет на контакт с иностранцем, который свалится с неба в эндшпиле. Хейли была единственной, кого Кристоф знал в лицо.

«Вот зачем ты пошла на службу в Управление, — твердила про себя Хейли, пока авиалайнер, гудя, прокладывал себе дорогу сквозь темное небо. — Чтобы победить в жестокой схватке. Держать все под контролем. Выполнить миссию. Остановить нерегулируемый поток героина и плутония. Это того стоит, и теперь все в твоих руках».

Когда они приземлились в Лагосе, Хейли почувствовала, до чего ее вымотало нарушение суточного ритма организма в связи с перелетом через несколько часовых поясов. Кристоф провел ее через ярко освещенный бедлам аэропорта. Даже с его дипломатическим паспортом и правительственным удостоверением ему пришлось дать взятку таможенному инспектору.

У обочины их встретил похожий на жабу нигериец.

— Кто такая? — начальственным тоном спросил он у Кристофа.

— Не твое дело вопросы задавать! — отрезал Кристоф. — Кен, это Хейли.

Кен, поднапрягшись, погрузил их багаж в синий «форд». Кристоф забрался на переднее сиденье, Кен скользнул на водительское место. После минутного колебания Хейли забралась на заднее сиденье.

Лагос заглатывал их, как огромный муравейник; поток транспорта двигался черепашьими темпами.

— Это надо видеть, — сказал Кен боссу.

В Лагосе, как селедки в бочке, помещались одиннадцать миллионов жителей. Влажный воздух пропах выхлопными газами и гниющими отбросами. Дети протягивали ладони, нараспев произнося: «Господи, благослови!» Торговцы продавали радиаторы, бутылки с питьевой водой, помидоры, видеокассеты с фильмами, премьера которых только еще шла в Нью-Йорке, туалетную бумагу, тенниски с портретами Элвиса и звезд НБА. Подростки размахивали дохлыми крысами, держа их за хвосты как доказательство того, что они продают наилучший яд. Тесная кучка мужчин на тротуаре проводила проползавший мимо «форд» полными ярости глазами.

— Мы называем их местной шпаной, — сказал Кристоф Хейли.

— Jan daba, — пробормотал Кен. — Исчадия ада. Без работы. Без перспектив. Без связей.

— Иногда и такие могут пригодиться, — сказал его босс.

Транспорт остановился на красный свет. Все машины, окружавшие «форд», заглушили моторы.

— Экономят бензин, — объяснил Кристоф.

— Но Нигерия — одна из крупнейших нефтедобывающих стран мира! — возразила Хейли.

— Не для них, — объяснил Кристоф, кивком указывая на горожан.

Подпрыгивающая походка черного, как черное дерево, мужчины в белой рубашке с короткими рукавами, идущего по другой стороне улицы, привлекла внимание Хейли.

«Почему остальные пешеходы точно так же высоко заносят ноги, хотя вообще еле шаркают под палящим солнцем?»

Хейли моргнула. Она поняла, что толпа переступает через лежащего на тротуаре мужчину. Мухи жужжали над открытым ртом упавшего ничком человека.

— Смотрите! — крикнула Хейли. — Вон тот мужчина, который лежит на земле… Он мертв!

Кристоф посмотрел. Зевнул.

За двадцать минут они проехали еще милю. Кристоф, скосив глаза, сказал Хейли:

— Держите ваш американский паспорт так, чтобы его было видно. Ничего не говорите, что бы ни случилось. И постарайтесь двигаться как можно медленнее, руки все время держать на виду.

Три джипа перегораживали дорогу. Мужчина в зеркальных очках с АК-47 и одетый в форму величавой поступью переходил от машины к машине.

— Отряд передвижной полиции, — сказал Кристоф.

— Вольные стрелки. — Кен сплюнул на пол.

Троица вольных стрелков наставила автоматы на синий «форд». Вместо того чтобы сунуть взятку, Кен махнул своим удостоверением и сказал:

— Государственная служба безопасности.

Когда передвижной патруль почти скрылся в зеркале заднего вида, Кристоф улыбнулся американке: «Добро пожаловать в Страну будущего».

Кен припарковался у современного офисного здания, перед которым нигериец в белой рубашке руководил полусотней демонстрантов, пикетировавших офис под логотипом межнациональной нефтяной компании. Руководитель размахивал кассетником, из которого мужской голос орал что-то вроде регги на ломаном английском, который Хейли так и не удалось понять. Демонстранты несли плакаты: «За справедливую заработную плату!», «Загрязнение среды — яд для детей!», «Справедливость для всех!»

— Только посмотрите на Бобо с его ревуном, — сказал Кристоф, — рок-звездой себя вообразил.

— Что это за музыка? — спросила Хейли.

— Глупости! — отрезал Кристоф. — Глупая музыка глупого Фела Кути. Если он был такой уж умник, то чего же умер от болезни белых людей? Болезни пидоров? Трахался потому что как обезьяна. И правильно сделал генерал Абача, что запретил это паскудное безобразие.

— Фела-то умер, — сказал Кен. — А вот Бобо… Многие наши друзья интересуются им. Что станет Министерство энергетики делать со всеми этими жалобами в ООН?

— Кому какое дело до этого сраного ООН? — спросил Кристоф, когда они поехали дальше.

Дом Кристофа располагал величайшей роскошью — пространством. Три этажа, внутренний дворик с подъездной аллеей. Кристоф провел Хейли внутрь, где под вращавшимся на потолке вентилятором стояла женщина, похожая на кокон в своем красно-оранжевом платье.

— Это Жанна, — сказал Кристоф, когда они проходили мимо нигерийки в ярком платье. — Она о вас позаботится.

Жанна пристально посмотрела на Хейли.

— Вот, — сказал Кристоф, передавая Хейли бутылку воды.

Хейли пила воду, одновременно следя за гостиной, где Кристоф уклончиво отвечал на вопросы Жанны о расписании поставок, и запасных планах, и…

«Не успеешь и глазом моргнуть».

Хейли снова моргнула.

«Кровь стучит в висках, перед глазами туман».

Когда она открыла глаза, над ней, на потолке, крутился вентилятор. Снова моргнув, Хейли поняла, что вся в поту лежит на кровати.

«Вспоминай, нет, не могу…»

Я голая. ЦРУ, Кристоф, Лагос, я… голая.

Она почувствовала боль там, внизу. И до нее дошло.

Кристоф широкими шагами зашел в залитую солнечным светом комнату. На нем была африканская рубашка, узкие брюки, итальянские мокасины; он сгреб тугой сверток денег с туалетного столика. Заметил, что Хейли открыла глаза.

— Давно проснулась?

— Что?.. Вы…

— Женщина, твои люди послали тебя со мной. Дело совсем не в этом чертовом аппендиците. Я понимал, чего ты хочешь, они встряли в сделку, чтобы все доверяли друг другу. Но когда ты продолжала твердить мне «нет», стала увиливать, до меня дошло, что ты попытаешься затянуть переговоры. А у кого есть на это лишнее время? Скажи спасибо, что мы сдвинулись с мертвой точки.

Хейли метнулась из постели и успела добежать до туалета, прежде чем ее вырвало.

Ее тошнило, выворачивало наизнанку, пока блевать стало уже нечем, но Хейли все еще стояла, согнувшись и опершись обеими руками о фарфоровый унитаз, глядя на бурлящую перед ее глазами воду.

— Попей, попей водички, — сказал стоявший в дверях Кристоф.

— Что?.. Что вы?..

— В Америке их называют «руфис». Выгоды от них меньше, чем от героина.

Он швырнул ей полотенце. Хейли инстинктивно поймала его.

— Не строй из себя скромницу и не дури. Что сделано, то сделано. И не отказывайся есть или пить, и вообще… Ты всего лишь слабая женщина. Расслабься. Тебе же понравилось, расслабься.

— Я — американская гражданка, — прошептала Хейли. — Вы…

— Я тебе доверяю. — Кристоф погладил своей словно выточенной из черного дерева рукой по такой же черной, но другого оттенка спине, и Хейли снова чуть не вырвало. — А насчет дурных болезней, как у пидоров, не беспокойся.

И он на весь день оставил ее одну.

У Хейли был сотовый. Номера, по которым она могла вызвать срочную помощь. Один панический звонок — и спасатели будут на месте.

Но тогда миссия с треском провалится.

С Кристофом ничего не случится, кроме того, что его будет еще труднее поймать.

Героиновая волна захлестнет американские улицы.

Плутоний…

Сделай все. Все, что от тебя зависит.

Твои страдания не должны пропасть зря.

Хейли стояла под холодным душем, пока не закоченела вконец. Отправила электронное сообщение своим «товарищам по работе», которое не должно было встревожить Кристофа, даже если он успел подключиться к ее ноутбуку. Нашла еду, силой заставила себя поесть, силой заставила выпить еще воды.

Жанна курила сигарету с марихуаной во дворике и слушала диск с какой-то записью.

По взгляду, которым Жанна оглядела ее, Хейли поняла, что она знает… знает, и ей без разницы.

«Сделай так, чтобы ей было не без разницы, — подумала Хейли. — Установи с ней контакт».

— Это Фела Кути поет? — спросила Хейли. — О чем это?

— «Учитель, не учи меня всякой муре», — ответила Жанна.

— Ты уже давно работаешь на Кристофа?

— Он женился на мне десять лет назад, — пожала плечами Жанна. — Взял из небогатой семьи. Он знал нужных людей в иностранной нефтяной компании.

Африканская жена посмотрела на новую чернокожую женщину. Спросила:

— А тебя как угораздило?

Через два часа дневная жара спала. Из окна спальни Хейли увидела Кена, который о чем-то разговаривал на залитой солнцем аллее с «вольным стрелком» и двумя парнями из «местной шпаны».

Уже на ночь глядя вернулся рыгающий скотчем Кристоф.

«Держись, — повторяла она себеснова и снова, превратив эти слова в мантру, звучавшую в одном ритме с вентилятором. — Держись. Держись».

В утренних газетах она увидела фотографию Бобо, труп которого был изрублен на куски мачете. Передвижная полиция сообщала, что он был убит грабителями.

На заре в доме появились четверо мужчин, ни разу не снявших черные очки. Посетители оставили пять упаковок обернутого в фольгу героина, похожих на расфасованный кофе.

Когда они ушли, Кристоф сказал Хейли:

— Передай своим по е-мейлу. Послезавтра мы вылетаем в Прагу. Скажи своим людям, чтобы подготовились к переброске плутония. Я скажу нашим русским.

— Значит, нас ждут еще две ночи, — улыбнулась Хейли.

«Держись, — повторяла она про себя. — Держись».

Вентилятор вращался под потолком.

Еще до зари, когда было темно, зазвонил телефон.

Кристоф вскочил… Хейли даже не могла наверняка сказать, спала ли она. Голый лысый негр скользнул через комнату и схватил трубку. За открытым окном вспыхивали в ночи огоньки.

— Нет! — завопил Кристоф в телефон. — Это все меняет! Яд? — спросил он. — А как девушка?.. Двое?! Ничего удивительного, что он умер!.. Конечно! Ты мне все расскажешь, как только я прикажу! Сейчас же.

Хейли резким движением включила прикроватную лампу.

— Навсегда запомни, какое было число в эту ночь, — сказал Кристоф, повесив трубку.

— Восьмое июня тысяча девятьсот девяносто восьмого года, — ответила Хейли. В тот день взорвавший свою бомбу сумасшедший и террористы из правого крыла, бомбившие здание Оклахома-Сити, должны были предстать перед американским судом.

— Точно! — сказал Кристоф. — Последняя ночь. Сегодня. Теперь весь мир изменится.

«Нет! — Хейли едва сдержала пронзительный вопль. — Это запланировано на завтра!»

Но она только спросила:

— Почему?

— Сегодня ночью у верховного главы Нигерии генерала Сани Абача была обычная вечеринка для узкого круга лиц… на этот раз для двух индийских проституток. И вот Абача мертв! Сердечный приступ! Но всякому понятно, что дело в лекарствах.

— Каких лекарствах?

— В «виагре»! Если злые языки будут говорить, что это я… Да, я действительно дал ему десять таблеток «виагры» в серебряной коробочке от Тиффани. Идиот! Старый болван! Наверное, сначала он принял по таблетке на каждую проститутку, потом еще одну — чтобы наверняка! Нет, ты только пойми, что он со мной сделал! Он был моим покровителем. Гиены уже начали кружить. Они сожрут его, все его имущество, и, если меня как-то свяжут с мертвым телом или обвинят в смерти генерала…

— То, что Абача умер, ничего не значит. Нам нужно только попасть на самолет до Праги, вывезти героин под видом твоего дипломатического багажа, связаться с русскими и моими людьми.

Когда они приземлятся в Праге, особая оперативная группа ЦРУ через всемирное опознавательное устройство сможет отследить ее ноутбук и мобильник. К тому же ее команда проникнет в обменный сайт. Ударные силы не заставят себя ждать. Они перехватят героин и плутоний. Управление расторгнет сделку с чехами, чтобы убрать Кристофа и русских, посадить их за решетку или до конца дней превратить в неплатежеспособных должников на поводке у хороших парней. Тогда, понимала Хейли, тогда ради этого можно вытерпеть все, что угодно.

Как только в небе забрезжил свет зари, она сказала Кристофу:

— Пора начать следовать нашему плану.

— А мне пора подумать, как остаться в живых.

Кристоф оделся и уехал.

Дом накалялся в лучах встающего солнца.

Настал полдень.

И полдень миновал.

Густой золотистый свет дня наполнил гостиную на втором этаже. На Хейли были кроссовки; паспорт и наличные она держала при себе. Она присела на кушетку с мобильником, ноутбуком и кухонным ножом, спрятанным за пояс.

Во дворике тяжело хлопнула дверца автомобиля. Хейли вскочила. На лестнице раздались громкие шаги.

Кристоф ворвался в комнату, рубашка на нем была насквозь мокрой от пота. Пошатываясь, он прошел к запертому бару. Отпер дверцу, руки его дрожали…

Резко развернувшись, он потряс в воздухе бутылкой скотча и двумя высокими стаканами.

— Спасен! — Он сунул стакан ей в руки, до краев налил виски. Подмигнул. — Смерть решила подшутить над твоим планом. Поэтому я заключил другую сделку. С англичанами. Теперь я служу королеве как ценный шпион.

— С англичанами? Вы?.. Я?..

— Твои американцы всегда думают, что они пуп земли, — сказал Кристоф. — Я уже было пошел к американцам, но люди Абача практически купили их с тех пор, как один из них передал четыреста тысяч долларов группе поддержки президента Клинтона «Голосуй сейчас» в девяносто шестом году в Майами. Так что теперь, если кто-нибудь обвинит меня в смерти Абача или попытается лишить власти, британцы их попридержат. Я приехал вовремя благодаря людям из нефтяной компании, которые позвонили человеку из британского посольства, а он позволил мне превратить себя в героя у него на службе.

— Вы…

— Я сдал им русских… хотя британцы и не получат весь плутоний, кое о чем я уже успел договориться, но вовсе не собираюсь докладывать им об этом. Сегодня в полночь британские агенты наведут шухер в Праге. И все благодаря мне. Я оказал неоценимую услугу народу, который даже американцев может послать подальше.

Вентилятор вращался теперь в черепной коробке Хейли.

— Да ты не волнуйся, — сказал Кристоф. — Раз уж мы с тобой не летим в Прагу, твои люди не попадут британцам на мушку.

— А героин? — прошептала Хейли.

— Был да сплыл. Я перепродал его в Нью-Йорк. Твой народ, как всегда, внакладе не останется.

Кристоф снова наполнил стаканы; они стояли лицом к лицу.

— Жаль, что это не английский джин. Только представь меня в одной упряжке со старым правительством! Ну ладно. Вы, колониалисты, как рак, но по-настоящему умный человек себя убить не даст. За успех. — Он поднял свой стакан. — Все хорошо, что хорошо кончается.

И звякнул своим стаканом о стакан Хейли.

Она пошатнулась.

И выплеснула виски в лицо Кристофу. Он взвыл, стал изо всех сил тереть глаза и наугад попытался схватить Хейли. Она почувствовала, как пальцы ее сжали рукоять кухонного ножа. Ударила Кристофа в пах. Кровь хлынула из его промежности. Забрызгала ее с ног до головы. Кристоф рухнул на пол. Оседлав его, Хейли продолжала наносить кухонным ножом удары в лицо, тело, пах. Она купалась в струях темно-красной жидкости.

Жанна нашла обоих через два часа, когда гостиная заполнилась закатным светом.

Кристоф лежал на полу гостиной — красной глыбой под вращавшимся под потолком вентилятором.

Хейли, вся в крови, сидела, привалившись к дальней стене.

Кен моментально откликнулся на звонок Жанны. Они стояли в комнате над двумя обломками человеческой трагедии, и темнота вливалась в распахнутое окно.

— Он умер, — сказала Жанна, — так что теперь его родня приедет и растащит все. Никому ничего не оставят.

Она улыбнулась человеку, который видел ее улыбку насквозь.

— Как только он умрет.

— Закрой окно, — сказал ей Кен… ласково. — Не то еще мухи налетят. — А что с ней? — спросил он, когда комнату опечатали.

— Ее напарники знают, что она здесь. Если мы подбросим ее к американской нефтяной компании, друзья ее найдут. Она ничего не скажет — это для нее смерти подобно. И потом, посмотри на нее. Это же игрушка, к тому же сломанная. Разве кто-нибудь поверит хоть единому ее слову?

— Держись. Держись, — бормотала Хейли.

В Управлении поверили почти всему, что рассказала Хейли, после того как ее доставили домой.

Зато она сама не могла поверить в то, что ей сказали в Лэнгли или в Замке ВОРОНа. Все протесты врачей заглушало жужжание вентилятора, спрятавшись за которое она пришла к логически ясному и неопровержимому выводу. «Держись» — теперь она знала только это. Ради того, что сделала она, что сделали с ней, можно было бы держаться, если бы все вышли чистенькими. Даже она. Особенно она. Провалившая операцию. Сука. Убийца. Ради того, что сделала она, того, что сделали с ней, можно было бы заплатить самую высокую цену, поэтому Хейли понимала, что в отличие от Фела Кути она по праву заслужила исторический смертный приговор, уготованный всем провалившимся шпионам. Она заразилась СПИДом.

(обратно)

22

Первая рекогносцировка была проведена на Манхэттене, когда в разгорающемся свете зари все вокруг стало более или менее различимо и движение тоже более или менее оживилось, так, чтобы нас не заметили.

Тогда мы и стали приводить в действие уличный план Хейли.

«Старбакс», который выбрала для нас Хейли, был стопроцентной ловушкой. Втиснувшаяся в самую середину квартала кофейня имела только один вход, ни одного аварийного выхода и была обращена к улице сплошной стеклянной стеной.

Наша единственная пушка была у Зейна. Он сунул десять долларов продавцу цветов и затихарился в его будке на другой стороне улицы. Подростки из частной школы «Марат» так и кишели возле «Старбакса», поэтому Зейн прикинулся папашей, который следит за своей дочуркой-оторвой.

Эрик слонялся возле перекрестка в другом конце квартала.

Мы велели ему не приставать к прохожим. Предупредили: даже если небо рухнет на землю, он не должен пялиться вверх, как подобает примерному гражданину. Мы поставили перед Эриком задачу наблюдать в четырех направлениях: первое — следить за «Старбаксом». Второе — удостоверяться, что наша «тойота» надежно припаркована. Третье — смотреть, нет ли «хвоста»: стрелков Дядюшки Сэма, городской полиции, сексотов или случайной шпаны. Четвертое — вести наблюдение за нашей группой, особенно за Хейли.

Мы с Расселом договорились о времени появления перед «Старбаксом», так чтобы это выглядело как простое совпадение. Со стороны — два незнакомца. Я придержал дверь, пропуская его вперед.

Проходя мимо, Рассел кивнул в знак благодарности и шепнул мне:

— А у нее получится?

— Есть идеи получше? — ответил я.

В «Старбаксе» шипел пар, кипело молоко. Пахло кофе.

Рассел встал в очередь, пока я небрежно прошествовал в заднюю комнату — проверить, нет ли засады за картонными коробками с кофейными зернами. В обоих туалетах никто не прятался. В зеркалах над раковинами мелькнуло мое отражение: я был похож на призрак.

Когда я снова появился в зале, Рассел ждал возле стойки, за которой подавали напитки и закуски. И увидел, как барменша — выпускница в зеленом фартуке — одной рукой протягивает ему чашку дымящегося мокко, а другой, подняв кверху большой палец, дает понять: класс!

«Рассел! Что ты наделал?»

Мне хотелось завопить, когда он решительно уселся возле окна, через которое мог следить за улицей, входной дверью и всеми нами, находившимися в кафе.

Внезапно из стоявших за стойкой колонок вместо сладкозвучной попсы донеслись оперные звуки «Jungleland» Спрингстина, и я понял, что Рассел очаровал барменшу, уговорив ее поставить один из своих дисков. Пока Брюс пел о волшебной крысе, я взял кофе с молоком и занял идеальный столик, сев спиной к задней стене туалетов и двери «Вход запрещен» как пути к отступлению.

На моих часах было 7.37 утра.

Оставшаяся на улице Хейли начала движение.

Стоя на углу возле цветочного ларька, она внимательно изучила подростков, толпившихся на ступенях «Марата».

Вспыхнул зеленый. Широко шагая, Хейли перешла улицу.

Шестьдесят с чем-то ребят толкались и прыгали по ступеням школы, стремясь не опоздать на утренние занятия. У тощего белого мальчика, которого Хейли наметила своей жертвой, лицо было в наливных прыщах, каштановые волосы висели лохмами, зато, естественно, он не пялился на Хейли своими голубыми глазами, но и не отводил взгляд. Она клюнула на него, потому что заметила у него в руках «Стеклянный ключ» Дэшила Хэммета в мягкой обложке.

Хейли остановилась перед школой. Стрельнула глазами в любителя Хэммета… и наклонила голову, предлагая ему следовать за собой.

Через десять секунд он уже был рядом со стоявшей на тротуаре Хейли. Пока свист его остолбеневших однокашников не нарушил ее чар, она сказала:

— Может, купишь выпускнице чашечку капуччино?

Затем она направилась к «Старбаксу», оставляя за мальчиком выбор: стоять на месте, как идиоту, или последовать в кильватере за экзотической взрослой женщиной. Когда он поравнялся с ней, она спросила:

— Мобильник есть?

— Да, но…

— Значит, есть и у твоих дружков, которые шепчутся и следят, как мы идем рядом. Позвони тому, кому доверяешь. — Взгляд Хейли, острый, как алмазная грань, не принял бы отказа. — Ну!

Мальчик стал рыться в карманах пиджака в поисках телефона, пока они шли вдоль закрытых магазинов, отделявших школу от «Старбакса». Хейли вдалбливала слова, словно забивала гвозди.

— Что это за табличка на стене, когда поднимаешься по главной лестнице? Литературные премии? Так вот, пусть твой дружок бежит внутрь и посмотрит, кто стал победителем в тысяча девятьсот девяносто третьем.

Они как раз приближались к «Старбаксу», когда Хейли диктовала свои указания звонившему парнишке. Хейли остановилась у входа. Подождала. Подросток вцепился в ручку двери.

Он распахнул ее перед Хейли, и та одарила его благодарной ослепительной улыбкой.

Двое мужчин в деловых костюмах обласкали взглядами классную чернокожую бабенку, которая скользнула в кофейню мимо них. Угрозы они не представляли, так что Рассел даже не пошевелился. Внимание мужчин переместилось на спутника Хейли — белый урод-малолетка. Мальчик ощутил прилив мужественности, чувствуя, что эти матерые зверюги могут лишь испепеляюще посмотреть на него, не более.

Оба были уже внутри, приятель парнишки что-то пищал в трубку. Хейли следила за его лицом, чтобы не пропустить момент, когда он услышит ответ. И, опередив его, сразила наповал: «Клэр Маркус».

Мальчик кивнул, когда Хейли назвала имя своей лучшей подруги по средней школе.

— Скажи ему, чтобы хорошенько проверил телефон, скоро ты позвонишь ему снова. — Хейли заказала два капуччино, повернулась к школьнику: — Ну, так как же тебя зовут?

— Нейт… Натан.

— Хорошо, Нейт Натан, у тебя же есть деньги на завтрак. Расплатись.

Она предоставила ему рыться в карманах; он был уже совсем ручной, послушный, доверчивый. Потом села за столик, который я как раз перед тем совершенно случайно освободил.

— Принеси кофе, Натан, — сказала Хейли, пока я неспешно удалялся. Когда мальчик сел, она сказала ему: — У нас мало времени. Кто твой дружок?

— А, это Брэндон.

— Ну конечно же Брэндон. На него можно положиться?

Натан кивнул.

— А теперь послушай меня, Натан: если не будешь дергаться, чтобы случаем не обгадиться, самое меньшее — получишь обратно свои деньги. Вкусный кофе?

— Вы не дали мне шанса…

— Я твой шанс, Натан. И наш уговор — твой шанс. А ты все волнуешься насчет кофе?

— Нет, я…

— Ну-ка соберись. Следи за игрой. Что, успокоился? Не дергаешься?

— Нет!

— Тогда задай мне один вопрос.

— Ч-что?..

— Назови меня по имени. Ведь мы же не чужие люди — друзья, сидим пьем кофе.

Натан моргнул.

— Клэр, — подсказала Хейли. — Спроси: «Клэр, что тебе заказать?»

Она замолчала. И не поднимала глаз, пока Натан шепотом не задал ей этот вопрос.

— Хорошо, Натан. Пожалуй, я правильно выбрала именно тебя. Посмотрим, сможешь ли ты достать то, что мне нужно.

— Смогу…

— Не зарекайся. Откровенность без действий — дерьмо собачье. Не будь дерьмом.

— Ни за что!

— Мы должны добиться своего, Натан. Ты и я.

Он моргнул.

— Лекарств.

— Выходит, вы вернулись в школу, потому что вам нужны…

— Ты, Натан, мне нужен ты.

— Но вы меня не знаете! И потом… то есть, конечно, да, я кайфовал и знаю парней, у которых есть дурь, и еще ребят, которые говорят, будто у них есть экстази и даже…

Хейли отодвинулась от него. Заставила его нагнуться и выслушать, что скажет она.

— Я-то думала, ты понимаешь, что все это дерьмо. Думала, ты понимаешь, что делать все, чтобы у тебя поехала крыша, прежде чем ты ее построил, — такая же тупость, как курение, от которого единственный кайф — это рак.

— Но наркотики… Разве вам нужны не?..

— Мне нужно то, что у тебя в кармане.

Натан непонимающе моргнул.

— Ну, не в твоем, так у Брэндона. Кроме того, вы оба знаете сотни парней в нашей школе, которые этим пользуются. Черт, в нашей торчковой школе торчит не тот, кто торчит, а как раз наоборот. Мне нужны золофт, валиум, риталин, риспердаль, занакс — на улице его еще называют «бен-зо», — прозак, литий — вы, ребятишки, каждый день таскаете в школу полный набор таких штучек — помогают.

— Но это же все лекарства!

— Смотря кто от чего торчит. Торч есть торч. А хорошая новость в том, что теперь ты не имеешь никакого права увиливать. Вы с Брэндоном получите по два доллара за таблетку, а до первого звонка осталось всего полчаса.

— Но почему?..

— Потому что у меня нет времени бегать по аптекам. Потому что тебе этого хочется. Или ты хочешь навсегда остаться пай-мальчиком, уличным простофилей, который торчит сам от себя? Ты можешь вести себя уверенно? Как человек, который жаждет настоящих приключений, а не придурочных видеоигр? Да почеши же ты яйца и стань мужиком. И не корми меня дерьмовыми обещаниями вроде «может, потом».

Натан смотрел мимо нее, в совершенно новое для себя сочетание зеркал.

Хейли протянула руку, так что пальцы их соприкоснулись.

— Ну, так кем же ты хочешь быть, Натан? Мальчиком, который сидит, попивая кофе, или спокойным и дерзким мужчиной?

— Что?..

— Все хотят быть уверенными и дерзкими, Натан. Вот в чем штука. Не в наркоте. Не в деньгах. Сделай так, чтобы они захотели быть похожими на тебя — такими же уверенными и дерзкими. Пообещай им два бакса за таблетку, и бакс — тебе. Осталось всего двадцать пять минут, так что лучше не превращай это в проблему, а постарайся извлечь выгоду. Действуй быстрее и не давай им опомниться. Иди же и принеси мне то, о чем я прошу.

Натан, не отрываясь, смотрел на нее столько мучительно долгих мгновений, что Хейли решила — это провал.

Затем он нажал клавишу повторного набора и стремглав выбежал на улицу.

Натан не заметил, что я иду следом. Выходя, я оглянулся на столик у окна, сидя за которым Рассел слушал свой диск, с которого теперь звучала концертная запись «Нирваны» — «Come As You Are». Кивая головой в такт дикарскому гитарному соло, Рассел по-шпионски зорко наблюдал за окружающим.

Оказавшись на улице, я пошел к школе за каким-то толстяком, который нежным, воркующим голосом говорил что-то бежавшему на поводке пуделю. Натан так ни разу и не оглянулся. Они с дружком сновали между своими соучениками на ступенях школы. Пацаны бросали что-то в чистый бумажный стаканчик, который Натан прихватил в «Старбаксе». На моих часах было 8.17. Хейли сказала нам, что первый звонок дают в половине девятого. Пацаны потянулись в здание школы. Натан промчался мимо меня.

Я зашел в кофейню в тот самый момент, когда Натан поставил стаканчик на столик и подтолкнул к Хейли; в стаканчике перекатывались таблетки. Я проходил мимо, когда он сказал:

— Семьдесят девять, всего семьдесят девять таблеток. Антидепрессанты, седативные, амфетамин и еще всякая всячина! Миранда сунула целый пузырек с каплями, которые отпускают по рецепту, сказала, что возьмет у матери. А вот Дженни с собой никогда ничего не носит. У Алекса были такие и вот такие да еще немного антибиотиков, но я сказал, чтобы он попридержал их, хотел узнать, может, завтра… У меня получилось!

— Здорово получилось! — ответила Хейли и стала отсчитывать купюры от нашей пачки. — Но до звонка тебе осталось всего несколько минут. Теперь я перед тобой в долгу…

— Не надо мне ваших денег.

— Это не все мое и не все твое. А за долги нужно платить. Сделка есть сделка.

Хейли отсчитала ему порядочно бумажек. Стоп, хватит.

— Спасибо, ты действительно мне помог.

— Ничего я не помогал.

Натан упрямо не хотел сдаваться.

«Ну давай! — попытался я телепатнуть. — Надо выбираться из этой ловушки, не то всем конец!»

— Это не настоящая помощь, — сказал Натан. — Но я еще помогу, вот увидите. Чем угодно… только не таким дерьмом.

Хейли потупилась. Она что-то беззвучно бормотала.

«Спасать! Ее нужно срочно спасать!»

Я был в пяти шагах от них. В двух…

Силой воли негритянка подняла глаза, перехватила взгляд Натана.

— Только скажите, что вам нужно, — прошептал он, не замечая, что я прервал миссию по спасению Хейли, изобразив внезапный интерес к выставке-продаже развешанных на стене кружек.

— Мне нужно, чтобы ты вернулся в школу, — ответила Хейли, — но никогда не забывай, что не все делается по звонку. А ты пока такой. Будь хорошим, счастливым и говори правду.

— Я вас когда-нибудь еще увижу?

— Как только пожелаешь. Я всегда буду рядом, — улыбнулась Хейли.

Затем она вывела его на улицу и отпустила.

Когда мы шли к «тойоте» — Хейли и Эрик плечом к плечу — впереди, Зейн — прикрывая наши тылы, — Рассел ухмыльнулся и сказал мне:

— Каждому нужен свой кайф.

(обратно)

23

Наш девятиэтажный нью-йоркский отель угрюмой дешевкой вклинивался в конгломерат кооперативных зданий стоимостью в миллионы долларов на Двадцать третьей улице, вдалеке от того места, где мы припрятали свою «тойоту». Едва войдя в вестибюль отеля, мы погрузились в облако пыли и табачного дыма. Что-то подсказало мне, что мы не первая команда отчаявшихся душ, которая ищет здесь пристанища, оказавшись в затруднительном положении.

Когда мы поднимались по лестнице, Зейн шепнул:

— Опасно подниматься одной группой.

— Верно, — ответил я. — Только ведь нам не по своей воле приходится это делать.

Одну из комнат мы превратили в Центр управления операцией. Утреннее солнце пробивалось сквозь жалюзи, которыми мы закрыли грязное окно.

Мы распределили свою «наркоту», произвели учет вещей и составили матрицы.

Распределить «наркоту» — было первым и едва ли не главнейшим занятием.

Работать приходилось по памяти: Зейн и Хейли рассортировали семьдесят девять таблеток на четыре группы — антидепрессанты, стимулирующие, седативные, неопознанные.

— А вот эти три маленькие беленькие? — уточнил Рассел. — По-моему, очень похоже на «риталин» — новая разновидность, — быстро вырубает детишек, если разнервничаются.

— Подростки, — сказал Зейн, — вот кто любил резать правду-матку в американском обществе.

— Пока им самим крылья не подрезали, — ответил я.

— Значит, никто не хочет на мою вечеринку? — спросила Хейли.

Мы не стали ее разочаровывать. Это все равно не сработало бы, к тому же ей не так уж было и важно, заботимся мы о ней или нет. Выдумки, которыми мы живем, — личное дело каждого. Или нашего психиатра, а он был распят на проволочной изгороди.

Каждый наугад принял именно такую дозу, какими нас накачивали прежде.

— Интересно, повлияет ли это на обратный отсчет времени? — задумалась Хейли.

— Вся эта доморощенная медицина разве что и может сделать нас не такими резкими, — пожал плечами Зейн. — Всегда выходит, что недооцениваешь то, что имеешь. Черт, а может, эти пилюли даже замаскируют распад личности. Или вызовут новое помешательство, которого не было.

— Получается, нам осталось всего три дня правильно ориентированного безумия, — сказал я. — Надо со всем этим решать, и побыстрее.

Рассел проглотил свою долю пилюль, запив водой из бутылки. Щелкнул неопознанной белой. «Лишнее не помешает».

На инвентаризацию ушло пять минут.

— У нас осталось меньше четырехсот тридцати четырех долларов, — сообщила Хейли. — На это на Манхэттене не очень-то разживешься.

— И у тебя еще наш пистолет, — напомнил я Зейну.

— Да, но с неполной обоймой, — ответил тот. — Нескольких пуль не хватает.

— Без шуток, — сказал я.

Построение матриц — центр и средоточие любого шпионского исследования.

Матрицы — это паутина данных, которые составляют самую суть деятельности умного шпиона, исследования или операции. Обученные аналитики в современном мире покупают компьютеры, чтобы создавать визуальные «карты» известных фактов и обоснованных предположений, карты, которые заполняют мониторы или проецируются на экраны, с целью обнаружения связей, возможных цепочек причин и следствий, персонажей, которые могут являться чем-то большим, чем кажутся, потому что со всех сторон оплетены матричной паутиной.

Но мы были не в современном магазине шпионского оборудования в штаб-квартире ЦРУ. Мы сидели на одном из верхних этажей задрипанного отеля в Нью-Йорке. Ноутбук доктора Ф. был единственным компьютером в нашем распоряжении, а в нем не было предусмотрено устройства для построения матриц. Поэтому нам пришлось делать это дедовским способом.

Рассел раздал всем ручки и картонки, из которых мы вырезали матричные карточки, куда нужно было заносить имена, места, происшествия.

Рассел вписал в свою фиолетовую матричную индексную карточку Боснию, Сербию, полковника Херцгля, свою рок-н-ролльную группу, всех ее членов по именам и даже офицера, который вел его дело.

Зейну досталась красная карточка. Он вписал в нее имя главного сержанта Джодри. Затем приготовил особые карточки для Вьетнама, Лаоса, спецподразделений, спецопераций, Лао, Вьетконга.

У Хейли была желтая. Она перечислила в ней Клэр, Кристофа, Кена, Жанну, русских, Нигерию, Париж и Прагу. Одну карточку она отвела под поставки героина, другую — нефти и третью — плутония. Мы подозревали, что многие из имен, которые нам известны, — ложные: служившие для прикрытия или бывшие рабочими кличками. Но если одну и ту же ложь рассказать двум разным людям, то из нее может сложиться правда.

У Эрика карточки были зеленые. Он перечислил Ирак, Саддама Хуссейна, майора Амана, связи и прикрытия, оружие массового уничтожения. У него получилась самая тонкая пачка.

— Давай, Виктор, — подбадривающе и наставительно сказал мне Зейн. — Придется написать ее имя.

Серебряные, мне достались серебряные карточки. Рассел дал мне ручку. Все наблюдали за мной, выжидая.

Перо дрожало у меня в руке, когда я вывел на серебристой карточке: «Дерия».

— Давай дальше, Виктор, — сказала Хейли.

— Как-никак гордость доктора Фридмана, — вставил Эрик.

На моей серебристой индексной карточке быстро стали появляться другие слова: Малайзия. «Аль-Каеда», 9-11. Центр по борьбе с терроризмом. Две карточки я оставил для попыток самоубийства.

Над розовыми карточками доктора Фридмана мы все работали сообща. Составили перечень его связей в ЦРУ. В учебных заведениях, которые он должен был считать своей альма-матер. В Совете национальной безопасности. Белом доме. Пользуясь своими хакерскими способностями, Эрик взломал систему его ноутбука, проверил каждое слово, каждое имя, каждый адрес.

— Мы должны узнать о нем как можно больше, — сказала Хейли.

— Вот почему мы проводим рекогносцировки в этом огромном городе, — отозвался Рассел. — Вот для чего мы здесь.

— Первую стадию можно считать выполненной, — сказал Зейн. — Итак… стадия вторая.

Сестре Смерть карточки выпали коричневые. На выданном в Мэриленде водительском удостоверении она значилась как Нэн Портер. Записная книжка пестрела инициалами и телефонными номерами без кода и адресов. В бумажнике обнаружилось фото удостоверения личности, предоставлявшего ей «особый» статус в военном госпитале Уолтера Рида в Вашингтоне.

Среди заполненных карточек матрица нашей незримой цели, подлинного вдохновителя Кайла Руссо белела, как шрам.

— В Китае белый считается цветом скорби, — напомнил я.

— А у нас — чистоты, — сказала Хейли. — Представить только!

— Этот Кайл Руссо выложит нам все начистоту, — пообещал Зейн, — как только мы его поймаем.

— Погодите! — завопил я. — Мы кого-то забыли… забыли из-за всех этих цветов!

Все удивленно посмотрели на меня.

— Малькольм, — произнес я. — Даже не принимая в расчет все остальное, то, что он помог нам бежать, дает ему право на карточку.

Мы выделили Малькольму серую карточку и написали на ней его кодовое имя: Кондор.

Зейн с Эриком прилепили скотчем более двухсот разноцветных индексных карточек на стене цвета слоновой кости. Гулявшие по номеру сквозняки заставляли жалюзи дрожать, и волны солнечного света колыхались на нашей многоцветной, как радуга, шахматной доске.

— Ух ты! — восхитилась Хейли.

— Ну и картинка, мать твою! — сказал Рассел.

— Тут все мы, — согласился Зейн, — как есть!

— Нет, — возразил я, — это только наше начало. Теперь нам предстоит самое трудное.

— Где точки пересечения? — спросил Зейн.

— Мы все пересекаемся в Замке, — ответил Рассел, — и в ЦРУ, хотя Хейли, Эрик, и я работали над организацией операций, у Зейна было свое особое задание в армии, а Виктор заработал себе место двумя попытками самоубийства и в Центре по борьбе с терроризмом.

— Доктор Ф. работал на Управление, — сказал я, — и кроме того, совсем недавно получил повышение в Совет национальной безопасности. Помните историю о том, как он заблудился в Белом доме?

— Основные точки пересечения, — подвела черту Хейли, — это доктор Ф., сестра Смерть и Кайл Руссо.

— Пользуйся ее настоящим именем, или мы забудем его, — попросил Зейн. — Портер, Нэн Портер.

— За пределами Мэна, — сказал я, — линии пересекаются в Вашингтоне.

— Значит, мы движемся в правильном направлении, — кивнул Рассел.

— Разбираться в географии еще не значит знать, где ты находишься, — возразил я.

— В данный момент, — произнес Рассел, — мы сидим под самой крышей вонючего нью-йоркского отеля, а ищейки так и рыщут по следу.

— Но почему? — спросила Хейли.

— Потому что мы сбежавшие психи, — ответил я.

— То, что мы сбежали, — это действительно причина, объясняющая, почему хорошие парни преследует нас, — сказала Хейли. — Но почему за нами гонятся и плохие? По той же причине, по которой они убили доктора Ф.?

— В убийстве ведь главное не только кто и как, — согласился Зейн. Он кивнул на стену, заклеенную разноцветными карточками. — Вопроса «зачем?» не возникает.

— Дело в нас, — сказал Рассел.

— Мысля практически, — продолжал Зейн, — дело в том…

— Практически? — прервал я его. — Ты уверен, что мы можем мыслить практически?

— Без разницы, было ли убийство доктора Ф. делом внешних или внутренних сил, — продолжал Зейн. — А поскольку сестра Смерть служила марионеткой, то это командная работа, а не сольный номер.

— Выходит, что это либо заваруха внутри ЦРУ, — сказал Рассел, — либо внешний заговор против ЦРУ.

— Есть другие варианты? — спросил я.

— Считайте меня психом… — ответил Зейн.

— Псих и есть! — выпалил Эрик.

— …но лично мне кажется, что это либо одно, либо другое, — закончил Зейн.

— Мне тоже, — сказал я, — но у меня такое чувство, что там наверху что-то творится.

— С вами голова пойдет кругом, — пожаловалась Хейли.

— Уже ничего не болит, — сказал Эрик.

— Запишите это, — распорядился Рассел. — Кто-нибудь почувствовал себя лучше с тех пор, как мы наглотались этой дряни?

— Нет, — ответил я, — но мне перестало становиться хуже.

Мы уставились на стену. Ни ответов, ни вопросов, которые могли бы помочь, там так и не появилось. Зейн с Эриком отклеили наши индексные карточки на случай, если кто-нибудь зайдет в номер в наше отсутствие. Мы оставались в гостинице, ожидая, пока солнце опустится достаточно низко и вечерняя толпа не заполнит улицы.

На моих часах было 4 часа 37 минут, когда я сказал им: «Пора».

(обратно)

24

Мы стояли в ослепительно ярком центре покрытого грязью и копотью туннеля, некогда выкрашенного краской цвета слоновой кости. И сзади и спереди туннель терялся во тьме. Затхлый воздух, пойманный в ловушку здесь, внизу, вместе с нами, пропах металлом и цементом. Мы были как каменные бабы в подземной реке, по которой плавно проносились тысячи странствующих незнакомцев. Мы затаились, и поэтому единственная наша задача была — остаться незамеченными. Пока никто не разгадал в нас беглых самозванцев в мире душевно здоровых людей, нам ничего не грозило.

Со стуком, грохотом, гулом комета проносилась мимо нас, исчезая в черной дыре туннеля. Тормоза металлически взвизгивали и скрежетали, когда поезд подъезжал к следующей станции. Дверцы вагона разъехались, и оголтелая пятичасовая толпа втянула нас за собой.

Хейли и Эрику удалось сесть. Рассела, Зейна и меня раскидало в разные стороны в судорожных попытках уцепиться за место.

Ньюйоркцы толпились повсюду. Тут были и строительные рабочие. И компьютерщики. И продавщицы с разлохматившимися кудряшками и полустертым, подплывшим гримом. Две монашки. Бизнесмены, наконец-то позволившие себе распустить тугие узлы галстуков. Бруклинская красотка на заебись каких высоких каблуках и с отъебись какой презрительной улыбкой. Кто-то наступил мне на ногу. «Lo siento»,^[164] — сказала какая-то пуэрториканка. Бледный панк в свитере с капюшоном упражнялся в «бандитском» взгляде, в наушниках у него вибрировал рэп. В хвосте вагона неуклюже сгорбился коп, но взгляд его блуждал по толпе, и он даже не прислушивался к тому, что пищит микрофон у него на плече.

Наконец двери захлопнулись. Поезд, понемногу набирая ход, тронулся с места.

— Следи за Зейном! — шепнул мне Рассел.

Этот солдат, прошедший через весь ад джунглей, теперь так вцепился в поручни, что костяшки у него побелели. Коротко обстриженные белоснежные волосы прилипли к лоснящемуся лбу. Контрабандные лекарства либо не действовали, либо оказали противоположный эффект. Так или иначе…

— Держись! Замри! — шепнул я ему. — Оставайся незаметным.

— Жарко! Виктор! Жарко, как в аду!

— Нет, мы всего лишь едем в метро.

На остановке все повалились друг на друга, потом нас швырнуло в другую сторону. Восемь миллионов человек втиснулось в вагон. Не вышел никто. Двери с грохотом захлопнулись. Нас резко встряхнуло. Казалось, поезд мчится на жаре наших тел, как на воздушной подушке.

Последний раз Зейн попал в такую жару, когда бойлер в Замке не отключился. Он мигом перенесся в джунгли и успел перевернуть все вверх дном в комнате отдыха, пока смотритель не отобрал у него игрушечное ружье.

— Все в порядке, — продолжал уверять я его. Глаза Зейна полыхнули, как два костра. — Мы рядом, — пришлось соврать мне.

— Рядом, но здесь, все равно здесь. Я не вытерплю.

— Ну, Зейн, — шепнул я. — Пистолет у тебя?

Подземка со свистом неслась вперед, глаза Зейна вылезали из орбит, рот свела судорожная зевота.

— Верняк.

— Вот и хорошо, — соврал я. — Хорошо. Спрячь его подальше, чтобы никто не увидел. Только смотри, не потеряй.

Поезд с лязгом подкатил к станции. Заскрипели тормоза. Остановка. Вышло больше народу, чем вошло. Через открытые двери ворвался прохладный воздух. Но только на минуту. Двери щелкнули, захлопнулись, и мы снова оказались в духовке мчащегося, как ракета, сквозь туннель поезда.

— Виктор, — шепнул Зейн так, что его вполне могли услышать.

— Все в норме.

— Не хочу, чтобы он был у меня. Руки не держат. Я не смогу. Сделай же, сделай же, сделай же что-нибудь.

Невинные люди, знакомые и незнакомые, случайно очутившиеся в нашем вагоне. И коп.

Снова лязгнули сцепления. Поезд взвыл. Нас стало бросать из стороны в сторону, пока он снова со свистом прорезал темноту. Удушающая жара… Она набухала, давила.

Уверенный, как поток прохлады, человеческий голос прорезал обжигающий воздух:

— Трум-ту-ту-ту-рум! Трум-ту-ту-ту-ту-рум…

Рассел, герой рок-н-ролла Рассел, удерживаясь за верхний поручень, нагнулся к Зейну, вцепившемуся в свою вселенную. Рассел гудел, бубнил, прищелкивал языком на манер барабана:

— Трум-пум-пум-пум-пум…

Юнец слегка подтолкнул локтем своего приятеля: «Эй, черт возьми, что там происходит?»

Пуэрториканка ничего не видела. И вот такие же ничего не видящие свидетели вагона подземки исподтишка сосредоточили свое внимание на Зейне, которому казалось, что, цепляясь за поручни, он висит, цепляясь за стропы своего парашюта в удушающей жаре джунглей. И на Расселе, который на весь вагон распевал свою старую добрую песенку о слетающих на землю парашютистах.

Сидевший в десяти футах от меня седой мужчина в кожаном пиджаке с дружелюбным выражением на лице стал подтягивать Расселу:

— Та-да-да-да-да.

Сквозь темноту, грохот и раскачивание подземки, битком набитой человеческими телами, чемоданами, кошелками и сумками, пробивалась единая песнь. В противоположных концах вагона двое людей, не знакомых ни нам, ни кому-либо из едущих в поезде, разделенных несколькими десятилетиями, в том числе и сороковыми, подхватили марш Рассела и горниста: «Та-да-да-да-да».

Зейна колотило от беззвучных рыданий. Вместо того чтобы свисать с дерева в джунглях, он всего лишь повис на поручне подземки в удушающей жаре. Но он не мог впасть в исступление, подобно берсерку, и уничтожить нас. На такое предательство он бы никогда не пошел. Несясь сквозь тьму в раскаленном ревущем воздухе, он цеплялся за поручень, как за все свое прошлое, полное боли. Он дрожал всем телом, пока подземный хор пел «Балладу о „зеленых беретах“», не в силах противиться чувству, которое, как ему казалось, он оставил где-то давно, в молодости. Поющий поезд стремительно мчался сквозь темный туннель. Зейн вцепился в поручень. Держался, пока поезд не вырвался из темноты на следующей остановке, а подземные ангелы все еще пели о серебряных крыльях Америки — и только тогда он омылся рыданиями, которых ему никогда, никогда не доводилось знать прежде.

(обратно)

25

Небо над нами истекало кровью. Такси столпились в уличной пробке. Толпы бродяг заполонили тротуары. Насколько мы могли судить, никто из прохожих не наблюдал за нами.

Насколько мы могли судить.

И, насколько мы могли судить, никто из рекогносцировочного пункта номер один не мог следить за многоквартирным домом в Верхнем Уэст-Сайде, к которому нас привел из Мэна наш окольный путь и которому было суждено стать нашим рекогносцировочным пунктом номер два. Здание было двадцатиэтажное, свет из окон лился навстречу наступающей ночи. Нашей целью была квартира на шестом этаже. Мы поднялись на лифте, куда пустил нас благосклонный консьерж, введенный в заблуждение тем, как Хейли раскачивала бедрами, и ни минуты не сомневавшийся, что мы направляемся на «вечеринку».

Мы уже решили, что сигнализации в здании нет, и понадеялись, что квартира окажется пустой, но, едва выйдя из лифта, увидели широко распахнутую дверь намеченной квартиры и старика в черном костюме, как две капли воды похожего на только что побрившегося Альберта Эйнштейна.

— Вы как раз вовремя, — поманил он нас рукой.

Эрик тут же ринулся выполнять пожелания старика.

Старик нырнул за ним.

Рассел кинулся спасать наших. Правая рука Зейна напряглась под рукавом. Хейли прикрывала тылы. Я припал к полу так, что все, происходившее в квартире, оказалось в поле моего зрения.

Старик бросился к Эрику и прижал того к груди, Эрик ответил ему тем же.

— Уж как я рад, что ты приехал! — Старик отодвинулся от Эрика и знаком показал, чтобы мы приблизились. — Я отец Леона, Жюль Фридман. Спасибо всем, что пришли.

— Разве мы могли пропустить такое! — сказал я, вглядываясь в глубину квартиры нашего дорогого психиатра.

Переднюю обрамляли книжные полки. В столовой было полно народу.

— Извините, но не могли бы вы представиться? — попросил отец психиатра.

— Хейли, Рассел, Зейн, Виктор. И я — Эрик, — выпалил Эрик.

«Врать уже поздно», — подумал я.

Жюль Фридман сказал:

— А, так, значит, вы познакомились с моим сыном?..

— По работе, — ответил Рассел, незаметно занимая позиции между безотказным Эриком и вопросами, которые еще мог задать отец. Хейли, завладев вниманием Эрика, провела его в квартиру.

— Ах, вот оно что, — сказал Жюль.

— Да, — откликнулся Рассел.

— Двое ваших людей пришли в мою школу, чтобы сказать мне про Леона, которого никогда не видели. — Жюль обратил ко мне свои затуманенные, налитые кровью глаза. — Разве можно представить себе такое: двое незнакомцев приходят заявить тебе, что твой ребенок мертв? Это ужасно.

— Мне очень жаль, — сказал я.

Как потерявший равновесие малыш, он припал к моей груди. Потом собрался и выпрямился.

— После того как они ушли, я не думал, что кто-нибудь еще с его… его работы появится снова.

— Он играл в нашей жизни особую роль, — сказал Зейн.

— Да, он вообще был особенный, — кивнул скорбящий отец. — Проходите.

Он провел Рассела в помещение, которое в схеме ноутбука его сына значилось как «нижнее», и я понял, что доктор Ф. не «жил» здесь, а просто чувствовал себя в безопасности. Откуда он появлялся и куда, как, несомненно, уверял сам себя, всегда сможет вернуться.

Мы с Зейном стояли в передней. Он беспокойно ходил, распахнув пальто.

— Ты уверен, что с тобой все в порядке? — спросил я.

— Да, — ответил Зейн. — Или, вернее, нет. Теперь все какое-то… другое. Я чувствую… легкость.

— Главное, что нам нужно, — сохранять спокойствие. Держаться прикрытия, не терять уверенности.

Зейн улыбнулся:

— Странно, но температура уже не беспокоит меня так, как раньше.

— Может, лучше кончать все это поскорее? Имело ли смысл вообще здесь появляться? Думаешь, это безопасно?

— Понятия не имею. — Зейн прошел дальше в комнаты.

Где Рассел вопил:

— Ну и жратвы наготовили!

Я тоже вошел, закрыл дверь.

И увидел своих товарищей в переполненной столовой. Одну стену почти полностью занимали абстрактные гравюры из музейной лавки. Напротив произведений искусства кто-то положил поверх скатерти белую полосу материи, на которой женщина с серебристыми волосами в военно-морской форме от Армани устанавливала цилиндрическую стеклянную вазу красных роз. По всему столу были расставлены тарелки с сэндвичами, холодной брокколи и морковными палочками. Дымился говяжий филей и запеченная индейка.

Скорбящий отец нашего убитого психиатра одарил меня признательной улыбкой.

Я положил руку ему на плечо:

— Мистер Фридман…

— Пожалуйста — Жюль.

— Жюль, что… что наши люди сказали вам о смерти Леона?

— Темное шоссе. Он, как всегда, переработал. Слишком устал. Он ехал назад, чтобы повидать кого-то из пациентов той армии, которая базируется на границе. Обледеневший участок. Машина потеряла контроль. Небыло даже никакого столкновения. Быстро — они сказали, пообещали, что все должно было произойти очень быстро, что он умер… до того… до того… как машина взорвалась.

Эта навязчивая ложь заставила его отвести взгляд.

— Что еще могли они сказать? — прошептал он.

— Ничего, — солгал я. — Кроме того, что он был хорошим, добрым человеком.

Рассел буквально обрушился на нас с пластиковым стаканом красного вина в одной руке и ножкой индейки — в другой.

— Вкуснятина!

— Спасибо, — ответил Жюль. — Вон там, в углу, деликатесы, их принесли люди, которые знали Леона еще мальчиком. А сэндвичи — дело рук кулинарного класса, в котором я веду свой предмет…

Жюль указал на сидевшего в комнате обжору в блестящем черном костюме, успевшего с ног до головы обсыпаться сахарной пудрой и съежившегося от стыда за свой безобидный порок.

Серебряная блондинка в темном костюме от Армани остановилась рядом с Зейном. Вытащив из сумочки белый конверт, она опустила его в корзиночку, стоявшую тут же, на буфете.

Рассел нацелился еще на одну ножку индейки.

— Что такое?

— Я завесил все зеркала, — ответил Жюль.

— С ума сойти! — И, покинув нас, Рассел бросился к столу с напитками.

Женщина с серебристыми волосами вплыла в пространство, оставленное Расселом. Обняла Жюля:

— Мне так жаль!

— Спасибо. — Жюль жестом указал на меня. — Виктор, если не ошибаюсь? После того как преподаешь сорок лет историю в школе, учишься быстро запоминать имена. А это доктор Кларк, она была наставницей Леона в Гарварде — не обделяйте ее вниманием! И я видел, что в корзинку опустили еще один конверт.

— Все, чем я могу помочь, — промурлыкала доктор Кларк.

— Сейчас вы поможете мне тем, что извините меня.

И он вышел из комнаты.

Ее ярко-синие глаза сосредоточились на мне.

— Вы были другом Леона, не так ли?

— Не настолько, насколько хотел бы. Вы преподаете в Гарварде, доктор Кларк?

— Пожалуйста, называйте меня Йэрроу. После двух лет отсутствия сентиментальность снова привела меня в этот город. Я открыла здесь практику, хотя по-прежнему читаю лекции и слежу за исследовательской работой.

— Практику, вы хотите сказать…

— Я психиатр.

Она по-кошачьи мягко положила лапку на мое запястье. Когти сомкнулись.

— Расскажите мне, — шепнула она. — Как он живет?

— Жюль? — Я облизнул губы. — Старается изо всех сил. Это единственное, что остается каждому из нас.

— Да, понимаю. И никто не знает, что делать в такие времена, как нынче.

«Заставляй ее говорить! Пусть говорит она!»

— Вы познакомились с Леоном в Гарварде?

— Я уже давно была знакома с его семьей. Мы вместе ходили в школу. То есть я имею в виду — мы с Жюлем. Я считала нелепостью заканчивать Гарвард, чтобы преподавать в средней школе в Гарлеме! Но Жюль утверждал, что таков его путь. По крайней мере, он верит в это. Просто описать не могу, как я восхищалась им до того… словом, до того как он встретил Мариссу, я тогда как раз работала в психиатрическом отделении больницы в Бельвью. Ничто так не открывает человеку глаза на жизнь, как время, проведенное в психиатрической лечебнице!

— Согласен.

— Кажется, все было как вчера. — Йэрроу прижалась ко мне. — Эта психушка привела меня к Леону.

Рядом Эрик стоял за двумя мужчинами, настолько увлеченными разговором, что они не обратили внимания на него, даже когда один повернулся, выложил на стол молоток, пакет гвоздей с широкими шляпками, проволочную петлю и поставил свой стакан красного вина рядом с вазой с красными розами.

— Помню, как Жюль впервые пригласил меня к себе, — продолжала шептать Йэрроу. — На обед. Познакомиться с Мариссой. Два старых приятеля по колледжу… И я увидела ее. Она как раз носила Леона. И вдруг я поняла… какой великий человек Жюль… был… нет, конечно же, есть. Приглядитесь получше. Думаю, мне виднее. Все эти хитрые фрейдистские штучки.

— Хитрые.

— Марисса была само очарование, такая честная, чистая душа. Ее нельзя было не любить. Два года назад ее не стало. Теперь бедняга Жюль действительно совсем одинок. Что до меня, то я развелась год назад, чудесный мужчина, но… Впрочем, хватит обо мне. Так чем, вы говорите, занимаетесь?

— Что?

— Чем вы занимаетесь? — промурлыкала доктор Йэрроу. — Кто вы?

Она буквально впилась в мою руку.

Боевые искусства учили меня, как освобождаться от захвата, Ударить ее свободной рукой: ладонью в висок, костяшками перебить трахею, ударом сверху раздробить запястье. Затем, нащупав слабое место — как правило, большой палец, — вырваться и, ухватившись за мизинец, сломать его.

— Простите, — сказал я доктору Йэрроу, — моим друзьям нужна помощь.

Уворачиваясь от незнакомых мне гостей в переполненной комнате, я направился к Зейну.

— Прошу всех послушать меня, внимание! — провозгласил Жюль. — А не перебраться ли нам в другую комнату?

— Надо поскорее смываться отсюда! — шепнул я Зейну, когда гости начали с шумом протискиваться в гостиную.

— Да, кроме еды, тут, пожалуй, искать нечего, — согласился тот, держа в руке бутерброд с грудинкой.

— Говори потише. И следи, что говоришь: вон та старая леди — психиатр!

— А ты псих. У вас немало общего.

— Если она разнюхает, кто мы такие…

— Да перестань ты так дергаться. Куда уж хуже? Кроме того, — сказал он, кивая в сторону престарелой леди, — из-за нее и тебя дергаться бы мы не стали.

Рассел стоял в дверях столовой, опустошая очередную бутылку «Мерло».

Жюль позвал из другой комнаты:

— Всех, всех прошу, пожалуйста, сюда!

Рассел кивнул в сторону донесшегося до нас призыва. Я поспешил за ним в гостиную.

Ночь уже успела закрасить чернотой окна этой комнаты, где кушетки, кресла и столы были сдвинуты в сторону, освобождая посередине покрытое ковром пространство, вокруг которого были расставлены складные металлические стулья.

Рассел услышал, как, стоя между столом и расставленными вокруг стульями, Жюль говорил:

— …приходилось полностью расшторивать окна, но ему нравился этот вид. Огромный, раскинувшийся во все стороны город. Чувство, что вся вселенная — там, за этим тоненьким стеклом.

Рассел уставился на расставленные кругом стулья.

— Эй! Я знаю, для чего это!

— Правда?

— Ну да, я все время это делал.

— Рассел! — сказал я.

Жюль нахмурился:

— Все время?

— Два-три раза в неделю в зависимости от того, как шли дела, — объяснил Рассел.

— Бог мой! — вздохнул Жюль. — Два-три раза… в неделю! Бедняга!

Рассел прошел в круг стульев, Жюль сказал ему вслед:

— Все это… умирание, а вы еще так молоды.

— Только, дружище, — ответил Рассел, — не надо меня подначивать. Вокруг — живые люди…

Ночь превратила стеклянную стену в полупрозрачное зеркало, отражавшее поставленные кружком складные металлические стулья. Серебристая блондинка выбрала стул. Удостоверение психиатра уютно пристроилось у нее в сумочке; не сводя с меня буравящего взгляда, она похлопала по сиденью рядом с собой.

Собрав последние силы, я умоляюще притянул Рассела к себе:

— Эта старуха — психиатр! Остановись!

Он без труда стряхнул мою и без того слабую хватку:

— Понятное дело.

Сила тяготения заставила меня опуститься на стул рядом с доктором Йэрроу Кларк.

— Куда как легче сидеть не одной, — промурлыкала она. — Или рядом с незнакомцем.

— Кто же мы как не незнакомцы. — «Заткнись! Прекрати с ней разговаривать!»

Моя собеседница моргнула:

— Какой… необычный взгляд на вещи.

Двое учителей сели рядом с Зейном. Еще через два стула сидел Эрик. Жюль вежливо ожидал в центре круга. Рядом стоял его новый приятель Рассел.

— Необычность и перспектива, — начала доктор Йэрроу, обращаясь к коллегам и друзьям Жюля, рассевшимся на стульях. — Я провожу наблюдения в клинике, где лечат иммигрантов, к которым нельзя относиться с точки зрения перспектив американской медицины. Для испаноговорящих, к примеру, характерен так называемый ataque de nervios, нервный приступ, во время которого пациенты падают на пол, начинают вопить и бить себя в грудь. Малайзийцы…

— Лучше не надо об этом.

— Извините?

Я плотно сжал губы, помотал головой.

Доктор Йэрроу пожала плечами.

— Так или иначе, у малайзийцев наблюдается психоз, называемый «лата», который заставляет их передразнивать других людей. Пациенты из Китая часто боятся ветра. Они называют это pa-fay.

— Pa-feng, — непроизвольно поправил я ее сквозь плотно сжатые губы.

Доктор Йэрроу Кларк удивленно моргнула:

— Вы говорите по-китайски?

— Да. Нет. Не здесь. Не сейчас.

— Прошу внимания!

Жюль распростер руки, обозрев сидящих кругом гостей. Рассел скопировал его позу: широко раскинутые руки, утихомиривающий взгляд.

Только не «лата», мысленно взмолился я перед Расселом.

Последний скомандовал группе:

— Пора начинать… верно, Жюль?

Рассел жестом предложил нашему хозяину сесть на стул спиной к стеклянной стене. Сам же занял стул лицом к стене темноты, улавливавшей наши отражения.

— Спасибо вам всем, что пришли, — сказал Жюль. — Все происходит не так, как делается обычно…

Рассел замахал на него рукой.

— Все чин чином. Мы все здесь, город вокруг, рядом с моим человеком, Виком, психиатр, док… а не сплясать ли рок?

— Леон… — начал Жюль, затем громко сглотнул. Попытался встать.

— Доктор Ф. держался уверенно, — сказал Рассел, — полностью владел группой.

Зейн подчеркнуто громко прокашлялся.

Рассел даже бровью не повел.

— Леон умирает… — вздохнул отец нашего психиатра. — Только не это, только не так.

— Какого хера, — подхватил Рассел, — разве это вообще когда-нибудь бывает так?

При слове «хер» невинные слушатели буквально окаменели.

— Итак, — спросил Рассел, — где был я?

— Где ты сейчас? — сказал я.

Приложив руку к сердцу, я спрятал большой палец, так чтобы он был не виден. Оставшимися четырьмя я стал отчаянно сигнализировать Расселу, передавая четыре волшебных слова, от которых могло зависеть все: «Заткни свою чертову пасть!»

— Я здесь, дружище, — ответил Рассел. — Так же как и ты. Все здесь.

— Кроме бедного доктора Фридмана, — заикнулась Хейли.

— Да, — протянул Рассел. — Хороший был человек. Хотя никогда не хотел обращать внимание на то, что я говорю. «Сортир», — твердил я, но доктор Ф. словно бы и слушать не хотел.

— Молодой человек, — сказала сидевшая рядом со мной психиатр, — с вами все в порядке?

— А вы что, считаете, что хоть один человек в мире в порядке? Так что же вы за психиатр?

— Простите, если…

Но Рассел взмахом руки прервал доктора Йэрроу Кларк:

— Нет, это вы меня простите.

— Эх, Вик! — сказал Рассел. — Мне так жаль из-за того, что случилось в том мотеле. Я просто не мог пошевелиться. А она стояла в своем лифчике и трусиках там… в дверях, и я… я просто не мог ее шлепнуть.

Доктор Йэрроу нахмурилась, но сказала:

— Повезло вам.

— Да нет же! В каком мире вы вообще живете? Представьте: вы вышибаете дверь, а она стоит там перед вами полуголая… Бум! Не теряйся или до конца дней будешь чувствовать себя дураком.

— Что происходит? — спросила одна из преподавательниц.

— Расс, — сказал я, — можно потолковать с тобой на кухне?

— Можешь толковать со мной, где тебе угодно. — Он указал на окружившую нас стену стекла. — Гляди!

Все собравшиеся в гостиной невольно повиновались ему. Увидели окна. Наши отражения. Сверкающие небоскребы. Темную ночь.

— Вы можете видеть то, что там, снаружи, и наши отражения — такова уж способность стекла, — пояснил Рассел. — В нем нет времени. И пространства. По сути, все равно — будем мы или были, просто мы все здесь, так что, выходит, то, что мы видим…

Поблескивая отражающими все вдвойне очками, Эрик сказал:

— Великолепно.

— Верно, дружище! До тебя дошло. Ты понял. Это великолепно.

Разумеется, Эрик утвердительно кивнул.

— Белые таблетки плюс красное вино, — шепнул Зейн, имея в виду Рассела.

Но я только покачал головой:

— Он бы и без них мог обойтись.

Старейший из преподавателей школы Жюля сказал:

— Это…

— Вы тут мне не хозяйничайте! — прогремел Рассел. — Слушайте, что говорю я!

Все затаили дыхание. Замерли. Мы сидели в стальном кругу, как в ловушке.

— Не смейте прерывать никого, кто говорит на собрании группы! Где вы все были? Что знаете? Я стараюсь… я приношу свои извинения, поэтому не прерывайте меня. Мне жаль и… мне жаль, Вик, надо было вышибить ей мозги.

— Порядок, Расс, — сказал я. — Все и так прошло удачно.

Будучи ветераном-психиатром, доктор Как-Там-Ее-Йэрроу вступила в беседу:

— Вам повезло, что вы… ей повезло, что она… что ей не вышибли мозги.

— Зейн все равно добил ее, — сказал Рассел. — Мертвее не бывает. Но дело не в том, кто ее убил. Она ведь просто тело. Мало ли их кругом.

При этом известии лица сидящих в круге словно окаменели.

— Дело в том, — продолжал Рассел, — что ты не можешь передоверить никому другому то, что должен сделать сам. Сожалею. Если человек оказывается в нужном месте в нужное время, то он несет за это ответственность. И вас это тоже касается. Вот, скажем, вы должны сделать что-то, как я, и не делаете этого. Мне так жаль.

— Расс, — сказал я, — все в порядке. Ты просто…

— Сортир, — повторил Рассел, упрямо уставившись на все существующие и мнимые отражения в окнах. — Снова сортир. И я не остановил ее. Не смог. И полковника я тоже не убивал, — еле слышно прошептал он в заоконную ночь.

В тот момент я заметил на лице Рассела удивление — будто он совершил какое-то открытие, преисполнившее его благоговейного ужаса.

И почти одновременно засек боковым зрением какое-то движение.

А именно: доктор Кларк опустила руку, чтобы дотянуться до сумочки, в которой у нее наверняка лежал сотовый телефон — стоило всего лишь набрать номер 911.

В следующую же секунду она уже ощутила на себе мой стальной захват — «тигровая пасть».

Один из приглашенных на эти своеобразные поминки преподавателей прошептал:

— Какого полковника?

— Полковника Херцгля, этого жирного ублюдка. Я… Я так и не убил его. А следовало бы разнести ему башку еще до того, как он сжег школу. Вы когда-нибудь слышали, как ребятишки кричат, когда горят заживо? Стояли погожим деньком возле школы, которую поливают из огнеметов? От дыма выворачивало наизнанку. Но главное, достает крик. Потом от всего этого места идет смрад, воняет горелым мясом, и этот крик… Пламя ревет, вы про себя молитесь, чтобы вопли прекратились. Стоите там и ничего не можете сделать, только выдавить гаденькую улыбочку, чтобы ваша легенда не полетела к чертям. А я не убил его, хотя должен был, не смог установить «растяжку» в сортире…

Хриплые рыдания не дали Расселу договорить. Он дрожал. Руки его судорожно изогнулись, словно стараясь обхватить что-то большое, но поймали только воздух.

— Мы с тобой, — шепнула Хейли.

— Мы здесь, — сказал Зейн.

Эрик знаками давал понять Расселу, что он молодец.

Лицо отца нашего психиатра побагровело от прилива крови. Гости побледнели.

Рассел увидел, что я киваю ему. Мы сдвинулись с мертвой точки. Перестали прикидываться. Это был момент истины, а истина бесценна. Момент Рассела, который приближался с годами. Доктор Ф. назвал бы это прорывом.

Рассел тяжело опустился на стул. Слова потекли ручьем.

— Херцгль вытащил ее из этой школы. Она была учительницей. У нее были длинные светлые волосы. Херцгль схватил ее, стал избивать. Совсем маленькие детишки расплакались, он разогнал их пинками. Скрутил ей руки, привязал поводком к своему ремню, как собаку. Мы ушли, а они все поливали из огнеметов… Он держал ее при себе два дня. Две ночи. Как игрушку. Для него она не была человеком. Наконец мы пришли в тот город. Мусор хрустел под башмаками. Обрезали веревки, свисавшие с фонарных столбов. Кафе… Виктор, я ничего больше не могу вспомнить про кафе! Это было там, я тоже был там, но…

— Все нормально, — сказал я ему, пока доктор Как-Там-Ее-Йэрроу изо всех сил крутила запястье, стараясь освободиться от моего захвата.

— Сортир, — продолжил Рассел. — Херцгль тащит ее туда. Но прежде чем уйти, указывает на меня и говорит: «После меня». И тянет девушку за собой на поводке. В сортир. Я знаю, что он оставил играть свою музыку — Элвиса с его чертовым «Вива Лас-Вегас!». Уж не знаю, сколько протянулись эти полчаса. Компаньоны у меня еще те — двое садистов-головорезов. Херцгль возвращается. Снова указывает на меня. Говорит: «Америкашка следующий. Твоя очередь».

Наш хозяин Жюль начал обмахиваться платком.

— Что мне было делать? — спросил Рассел. — Мне надо было держаться прикрытия и притворяться одним из них. Уходя, я услышал, как Херцгль назначает следующего парня. Говорит, что мы в двух часах ходьбы от полевого лагеря. А там он отдаст ее солдатам и так… До конца.

У Жюля вырвался глубокий вздох.

— Он привязал ее к стойке в туалетной кабинке. Там было зеркало. Она могла видеть себя. Он вырезал на ней свои инициалы. Она… на ней ничего не было. Глядит на меня. Карие глаза и… И только я, а где же был Бог?! Только я, и я несу ответственность за то, что здесь, а она… Они… Они бы пошли куда дальше и натворили такого… Но сейчас тот, именно тот момент. И вот по ее щеке скатывается слезинка. Они оставили ей только одну слезинку. Им несть было числа, и они надругались над ней так, что у нее осталось только это. Я не мог позволить этому случиться… и спасти ее тоже не мог. Не мог остановить их. А она сказала только… только… Пожалуйста. Я задушил ее.

— Пресвятой Боже! — прошептал школьный учитель.

— Ее светлые волосы жгли мне руки. Ее словно облили кислотой, кожа на ней горела, и ее трясло. Она боролась не за то, чтобы выжить, а за то, чтобы умереть, а я… я не мог выпустить ее оттуда и поэтому задушил, чтобы спасти от еще худшего ужаса. Там, в сортире, это был я.

Молчание воцарилось в обычной гостиной, уже готовой принять траурную церемонию. На лицах гражданских, сидевших в нашем кругу, изобразились шок и смятение. Мы сидели, словно прикованные к нашим стульям.

Пока не встала Хейли. Подойдя к стулу, на котором скорчился Рассел, изнасилованная убийца мягко спрятала в ладонях лицо убийцы изнасилованной девушки.

— Ты сделал лучшее, что мог, — сказала она Расселу. — Лучшее, на что она могла надеяться. Ты поступил неверно, но причина была правильной.

— Что проку.

— Но это правда.

— Ты бежал. Вот что теперь главное. Ты вырвался на свободу, — сказал Зейн.

— Нет, — прошептал Рассел, — мне уже не вырваться.

— Да, — сказал я. — Ты прав. Не всем это удается.

Зейн указал на вставшую за окном ночь.

— Но теперь все это там. А ты здесь.

— О! — жалобно всхлипнул Жюль Фридман, школьный учитель, отец нашего психиатра.

Слезы текли по его векам.

— О! — воскликнул он, и его глаза, вдруг ставшие необъятными, как океан, поглотили нас. — Теперь я знаю, кто вы!

(обратно)

26

— Ух ты! Вы только посмотрите, сколько времени! — воскликнул я, обратившись к ошеломленным слушателям.

Я выпустил запястье доктора Йэрроу — стало понятно, что она вполне разобралась в ситуации и будет сохранять спокойствие, — и поднялся на ноги, слегка покачиваясь, как священник в пасхальное утро.

Все не сводили глаз с меня, но никто не внял моим словам о том, что уже поздно.

Кроме Эрика, который посмотрел на часы, потом за окно и увидел, что еще темно.

Жюль не отрывал от нас глаз. Слезы струились по его щекам, но губы уже улыбались.

— Вижу, пора всем откланяться! — подсказал я.

— Я остаюсь! — безапелляционно заявила сидевшая рядом со мной доктор Йэрроу.

— Верняк, — кивнул Зейн. — Мы тоже. Так уж выходит. Конечно, если все разойдутся, кто знает, с кем они потом встретятся. Или захотят перемолвиться словечком. Разве только, — продолжил он и, словно подавая мне знак, положил руку на прикрытую рубашкой повязку на животе, — мы организуем здесь еще что-нибудь… вроде собрания.

Если бы мы наставили на всех, находившихся в гостиной, пушки, заткнули бы им рты, чтобы они не могли позвать копов, они бы стали невольными соучастниками одного и того же несчастного случая, или людьми, которые слишком много знают. Если бы мы связали их и заставили лечь на пол, обещая оставить в живых, они бы не выдержали и рассказали кому-нибудь, что с ними случилось. А нас абсолютно никоим образом нельзя было считать молчаливыми свидетелями.

— Нет! — Я криво улыбнулся оставшимся в гостиной душевноздоровым людям. Никто даже не попытался ухмыльнуться мне в ответ. — Пора по домам, спасибо, что пришли, но вот-вот пробьют часы.

— О чем это он? — шепотом спросил один из преподавателей.

— О Золушке, — ответил стоявший рядом учитель. Потом взглянул на нашего хозяина: — Жюль?

— Все ведь в порядке. Верно, Жюль? — зычно крикнул Зейн.

— Уже лучше, — отозвался тот, улыбаясь сквозь слезы. — Уже лучше.

— Сюда, пожалуйста. — Я махнул рукой в сторону двери. — Прошу на выход.

Никто из простодушных гостей не тронулся с места. По пути к двери им пришлось бы пройти мимо скорчившегося на стуле Рассела.

— Эрик, — попросил я, — покажи Расселу вид, пока все одеваются.

Все пришли в движение. Преподаватели сгрудились вокруг Жюля. Он кивал, выслушивая произнесенные вполголоса соболезнования. И то улыбался, то вновь заливался горячими слезами.

Результат в конечном счете определяется интенсивностью: в ту ночь соболезнующим потребовалось три минуты, чтобы понять: Жюль не нуждается в их помощи. Через пять минут они уже толпились в дверях. Эрик с Хейли стояли рядом с Расселом, который уткнулся лбом в прохладное стекло. Если гостей беспокоил Зейн, подгонявший их, как ковбой норовистое стадо, то они были слишком сообразительны или напуганы, чтобы жаловаться. Дверь квартиры захлопнулась за смятенной толпой.

Доктор Йэрроу Кларк сказала:

— Я не оставлю Жюля одного.

— Вы имеете в виду, с нами, — уточнил я, поворачиваясь в ту сторону, где происходила наша борьба за сумочку.

— Я имею в виду — никогда. — Она накрыла своей рукой руку Жюля.

— Вы двое стойте — и ни с места.

Я подошел к своим друзьям.

— Рассел, — сказал я человеку, приложившему лоб к ночному зеркалу; только стекло отделяло его от долгого падения, — с тобой все в порядке?

— Я вижу свое отражение, — пробормотал он.

— Ну и как вид?

— Потрепанный.

— У нас сейчас нет на это времени. Соберись.

— Ладно, — согласился Рассел, но не тронулся с места.

— Кто вы? — спросила доктор Йэрроу, яростно сверкнув глазами.

Жюль легонько хлопнул ее по руке.

— Не волнуйся, Йэрроу. Я знаю, кто они.

— Конечно, — кивнул я, готовясь соврать, чтобы поддержать в ней иллюзии, служившие нам прикрытием.

— Вы пациенты моего сына.

— Что ж, формально…

Доктор Кларк прильнула к нашему улыбающемуся хозяину:

— Если кто-то из них — пациенты Леона…

— Мы все.

Рассел пошатнулся, но твердо встал на ноги рядом со мной.

— Отличное время, — сказал я ему, — а то я было подумал, что ты исповедуешься.

— Огромное спасибо, что пришли! — Жюль крепко пожал мне руку. Потом подошел к Расселу. Потряс руку Хейли, Эрику. — Это так много для меня значит!

— Значит, мы можем кого-нибудь позвать, — закончила доктор Йэрроу.

— Нет! — в один голос произнесли мы с Расселом.

— Нет, — сказал Жюль, — я не хочу делиться такой радостью ни с кем.

Он сказал так, даже почувствовав, что доктора Йэрроу передернуло. Оказаться в одной квартире с пускающими слюни маньяками, да еще не рассчитывая на поддержку Жюля, который остудил ее пыл своими словами.

— Кроме тебя, — уточнил он, беря ее за руку. — Ты здесь. И ты останешься. Разве ты не видишь, что эти люди — дар свыше?

На ее лице появилось выражение, что она готова слушать его все время, пока он будет держать ее за руку.

— Когда человек умирает, понимаешь, какой малой частью его ты владел. Леон не мог говорить со мной о работе, а работа составляет значительную часть нашей жизни. Человека узнаешь по историям, которые с ним происходят. А мы… между нами было даже больше стен, чем обычно между отцом и сыном.

Жюль, улыбаясь, посмотрел на нас и прорыдал:

— Эти люди — частички жизни моего мальчика. Огромное вам спасибо, что пришли. С вами я увидел ту сторону жизни сына, которая всегда была скрыта от меня.

— Да бросьте, — сказал Рассел, — мы бы вам его и живехонького доставили, если бы он не был приклеен к проволочной сетке.

Входная дверь квартиры широко распахнулась, а вместе с нею и глаза Жюля. У Йэрроу отвисла челюсть.

Зейн подошел к нам, на ходу говоря:

— Пока я следил, никто не звонил по мобильнику, но в такси или по дороге домой гости Жюля очухаются, поймут, что к чему, и кто-нибудь обязательно вызовет полицию.

— Что вы говорите? — прошептал Жюль.

— Что нам пора сматывать удочки, — ответил Зейн.

— Так вы привязали моего сына к изгороди?

— Нам пора идти, — настойчиво повторила Хейли.

— Нет, — сказал я. — Надо поговорить.

— Нам всем? — спросил Зейн.

Он, Рассел и Жюль — все мы уставились на доктора Йэрроу Кларк.

Она еще теснее прижалась к Жюлю. Стрельнула в меня своим острым, как алмаз, взглядом.

— Помните, вы спросили, кто мы? — начал я как можно мягче.

— Поверьте, тридцать лет психиатрической практики плюс к тому, что я узнала в детском саду, ясно говорят мне, кто вы такие. Вы все совершенные психи.

— Наконец-то! — развеселился Рассел. — Нашелся врач, который понял, в чем штука!

— Знание еще не сила, — сказал я доктору Йэрроу. — Знание — это ответственность. И опасность, риск. Приобретая знания, переходишь к действию. Если наука в своей хаотичности и научила нас чему-нибудь, так это тому, что каждое действие влечет за собой непреднамеренные, непредсказуемые последствия. На мраморной плите в ЦРУ выбиты слова: «Истина сделает тебя свободным». Ровно наоборот: как только человек узнает истину, ему от нее уже не отвязаться.

— В ЦРУ? — был ее ответ. — Как далеко зашли вы в своих иллюзиях?

— Явно дальше этой комнаты, — ответил я. — И вас не должно быть с нами. Но вы останетесь здесь, пока мы выйдем куда-нибудь поговорить. А потом уж от Жюля зависит, что он захочет вам рассказать. И от вас, если будете слушать внимательно.

— Вы все нуждаетесь в серьезном лечении, — ответила доктор Йэрроу.

— Крошка! — завопил Рассел. — А у тебя есть?

Жюль схватил меня за руку. Боевые искусства научили меня освобождаться от захвата. Жизнь научила тому, что иногда делать этого не следует. Я не всегда был хорошим учеником. В данный момент я нежно развернул руку Жюля — так, чтобы контролировать его и одновременно не спускать глаз с Йэрроу и Эрика.

— Эрик, ни на шаг не отпускай от себя доктора Кларк. Не слушайся ее. Молчи. Не отвечай ни на какие вопросы. Она не должна покинуть гостиную или вступить с кем-нибудь в контакт, но будь паинькой. Отсюда ты сможешь следить за ней и одновременно за улицей, так что, если что, дай нам знать.

Конечно, Эрик закивал как болванчик: приказ есть приказ.

— Мой сын!..

— Оставшимся пришло время поговорить, — сказал я, одновременно мягко выводя Жюля из комнаты с кругом складных стульев и стеной окон.

Рассел, Зейн и Хейли прошли за нами в тесный кабинет Жюля. Дверь закрыли. Дрожащий Жюль сидел за столом, заваленным непроверенными классными работами, словарями, объясняющими значения слов, и атласами, по которым можно было определить свое местоположение, историческими текстами — сборищем фактов — и следами перемещения войск, по которым можно было представить, где вы могли оказаться и что могло произойти.

Мы рассказали ему всю правду.

— Да пошли вы! — брюзгливо произнес школьный учитель. — Почему я должен верить хотя бы одному вашему слову?

— Кому бы взбрело в голову выдумать такое? — ответил Зейн.

— Я учу подростков! Вы что же, думаете «Домашние животные» — это единственное, с чем мне приходится иметь дело?

— Нам-то какой интерес во всей этой дикой истории? — спросил я.

— Вы за дурачка меня держите? Многие не хотят делать то, что непосредственно в их интересах… даже если знают что. И большинство из них психи!

— Чокнутые, — поправил Рассел.

— Да пошли вы!

— Справедливо, — согласился Рассел.

— Вы приклеили моего сына к изгороди!

Хейли сказала:

— Но мы не оставили его валяться на земле.

— Он стоит, словно хочет сказать «Пошли вы!» тем, кто его уложил, — пояснил Зейн.

— Нижняя отметка, — сказал я, — либо ты сумасшедший, либо нет. Мы, по крайней мере, рассуждаем здраво.

— Вы имеете право знать, как любил вас человек, которого уже нет в живых.

— Какой смысл говорить о правах, когда весь мир порочен насквозь? Какой прок толковать о здравомыслии, когда все кругом словно с ума посходили?

Жюль расхаживал перед столом, как пантера за незримыми прутьями клетки. Взад-вперед, пока наконец тяжело не опустился в кресло.

— Они сказали, что мне могут прислать только его прах.

— Это была их правда, — ответил я. — И ложь, приготовленная для вас.

Жюль оглядел нас:

— Что делать?

— Извечный вопрос, — сказал я. — Половина ответа в том, что вы можете помочь нам, а потом выбросить все это из головы.

— Вторая половина мне не нравится.

— Мы можем изменить вторую половину и рассказать вам про наш план.

— Конечно при условии, — сказал Рассел.

— В целях безопасного проведения операции, — добавил Зейн.

— Чтобы гарантировать безопасность и вам тоже, — сказала Хейли.

— Вашим парням даже на ум не приходит, чем вы тут занимаетесь, — покачал головой Жюль.

— Может, именно здесь нам потребуется ваша помощь, — сказал я. — Подбросить им ложную наживку.

Жюль пристально смотрел куда-то далеко, сквозь нас.

— Леон всегда был необычным ребенком. Он никогда ничего не говорил о том, чем занимается Йэрроу, но когда он выбрал общественную службу, я стал еще больше гордиться им. Я знал, что он сможет стать звездой на Парк-авеню или в Гарварде, но выбрать работу на государство… Но и там он блистал! Он так волновался, когда его вызывали на работу в СНБ! Год прожил на чемоданах, но в конце концов добился заветного постоянного места. Это было все, что он рассказывал мне, эти проклятые аббревиатуры: СНБ, ЦРУ. Мы сжимаем названия вещей до начальных букв — так легче выговорить, но тем непроницаемее становятся эти вещи.

— Что же вам удалось увидеть сквозь эту непроницаемость? — спросил я.

— Может, что-нибудь забавное? — сказал Рассел. — Не то чтобы очень плохое, но и не хорошее тоже.

— Что он говорил, — объяснила Хейли. — Что делал. Какую-нибудь его непонятную шутку. Перемены в личной жизни. А может, у него появились какие-нибудь новые приятели или…

— Или телефонный звонок, — сказал Жюль.

Мы застыли, боясь пошевелиться.

— Телефонный звонок, — повторил Жюль. — Вот, собственно, и все. Я даже и думать про него забыл. В тот день, когда он собирался уезжать… уезжать туда к вам, в Мэн, теперь-то я понимаю, но тогда… Словом, тогда мне позвонили. Поздно. Какой-то мужской голос. Он сказал… что он из офиса Леона. Спросил, собирается ли Леон вернуться в Нью-Йорк. Я ответил, что у Леона нет времени заехать в округ Колумбия. Мужчина сказал, что перехватит его по дороге, и повесил трубку.

— И…

— Раньше такого никогда не случалось, — ответил Жюль. — Зачем звонить, чтобы узнать, приедет ли Леон?

— Нью-Йорк — удобное местечко, чтобы кого-нибудь убрать, — пожала плечами Хейли.

— Они должны были действовать наверняка, — сказал я. — Быть уверенным, что он приедет в Нью-Йорк, и вместе с тем — пускать ли в дело сестру Смерть в Мэне.

— Так что все равно не понять, внутреннее ли это дело, — вмешался Рассел, — или работал человек из другой организации. Этот телефонный звонок вписывается в оба сценария.

Жюль воззрился на нас.

— Но может быть, самое важное, — сказал я, — что можно заключить из этого звонка, — это то, что доктор Ф. должен был умереть, прежде чем вернуться в округ. Возможно, его убили не за то, что он сделал, а за то, что собирался сделать.

— Упреждающий удар, — сказал Зейн. — Самое популярное средство.

— Но я… — Жюль так и не решился сказать, чего боится.

— Нет, — ответил я, — абсолютно никакой разницы, предпринимали вы что-либо или нет.

Хейли решила подбросить Жюлю сестру Смерть:

— Он никогда не упоминал имя Нэн Портер?

— Нет.

Зейн назвал человека, который мог подстроить смерть его сына:

— Или Кайл Руссо?

— Нет. А он…

— Телевизор! — воскликнул Зейн. — Я видел в телерекламе… Жюль, у вас есть автоответчик?

Автоответчик нашелся: это была белая пластмассовая коробочка, прикрепленная шнуром к стоявшему на столе телефону.

— Но он сохраняет только двадцать входящих звонков, — сказал Жюль, прокручивая назад жидкокристаллический дисплей с номерами звонивших. — После смерти Леона… Выражения соболезнования… Ответы на приглашение… Ни одного звонка до вчерашнего дня. Но я помню, что тот мужчина звонил из округа, код двести два.

Он откинулся в кресле. Покачал головой.

— Сначала правительство сообщает тебе, что твой сын мертв и тело его кремировано, затем являются какие-то люди и говорят, что они лентой приклеили его, уже мертвого, к изгороди… Допустим, я поверю вам. Допустим, положусь на вас. Но все равно вы…

— Сумасшедшие, — закончил я.

— Хотя бы это. — Жюль покачал головой. — Что от меня требуется?

— Никому не рассказывать про нас, — попросил Зейн.

— Помочь, — кивнул Рассел.

Хейли взяла с полки толстый рецептурный справочник. Протянула его Жюлю.

— Берите все, что вам нужно, — сказал Жюль.

— Нам нужно все, — ответил я.

— Вряд ли вам удастся меня удивить. Чудесами я сыт по горло.

— А как насчет денег? — Лицо Жюля, типичного ньюйоркца, сразу посуровело. — Оперативные фонды, — продолжал я. — Одежда. Пайки. Лекарства. Материально-техническое обеспечение, какое есть. Нам нужно…

— Все, — сказал Жюль. — Вот это, по крайней мере, честно.

Он вытащил из кармана брюк пачку банкнот.

— Я снял почти все средства на сегодняшние поминки. Тут должно оставаться примерно двести долларов. Завтра…

— Завтра будет завтра.

— Ладно… Сегодня, кто мог, сдавали деньги в мемориальный фонд. Ну, эти белые конверты в корзине там, на буфете. Я собирался учредить стипендию в его честь. Ребята из моей школы организовали у себя в «домашних комнатах» сбор средств.

— Стоп! — раздался за закрытой стеной кабинета голос доктора Йэрроу Кларк.

Эрик ворвался в самую середину нашего сборища, крепко ухватив за запястье женщину с серебристыми волосами.

— Не смейте причинять ей боль! — завопил Жюль, гоняясь за ними вокруг стола.

Выставив ладонь, Зейн по возможности мягко остановил его:

— Он не будет.

— Эрик! — заорал я. — Что ты делаешь?

Лицо его было искажено замешательством. Он выбежал из комнаты, мы бросились вслед за ним.

В столовую. Эрик отшвырнул доктора Йэрроу Зейну, который обнял ее за плечи, чтобы показать, что теперь все будет в порядке, что Эрику не нужно о ней больше заботиться.

Эрик обеими руками схватился за голову. Обозрел уставленный снедью стол. Повернулся к затянутой белой тряпкой стене над скатертью. Потом опустил взгляд на скатерть, где все еще лежали молоток, проволока и гвозди с большими шляпками, с помощью которых Жюль накрыл зеркало и вазу с красными розами.

— Что ты сказал ему? — спросила у меня Хейли.

Эрик сунул молоток за пояс, сдернул занавеску с зеркала.

— Что ты делаешь, Эрик? — заорал я.

— Да оставь ты его в покое, дружище, — сказал Рассел. — Видишь, человек не в себе.

Эрик схватил стоявшую на столе цилиндрическую стеклянную вазу, размахнулся, и красные розы вместе с водой перелетели через всю комнату.

— Круто! — восхитился Рассел.

Он помог Эрику обтереть вазу. Эрик проверил, что толще — дно вазы или боковые стенки — и представляет ли она из себя вогнутую или выпуклую линзу. Затем он сунул вазу мне и выбежал из комнаты.

Хейли не стала дожидаться моего кивка, чтобы тенью последовать за ним.

Доктор Кларк заметила:

— Он похож на взбесившегося робота.

— Верняк, — согласился мужчина, обнимавший ее за плечи.

Мы услышали, как кто-то шумит в кабинете Жюля. Затем стук шагов в нашем направлении.

Эрик вернулся, Хейли следовала за ним.

— У него резиновая лента и ножницы, — сообщила она нам.

Эрик склонился над столом, уставленным подносами с овощами, кусками грудинки и обглоданными костями индейки, на которые упала красная роза. Лицо его осветилось, и он промчался в распашные двери кухни.

Хейли бросилась за ним, но тут же отскочила обратно, когда Эрик вновь вбежал в столовую с мотком фольги.

Завернуть вазу в фольгу и обмотать резиновой лентой заняло у Эрика меньше минуты. После чего он протянул мне получившийся сверток.

Мы все внимательно следили, как он делает это.

Подобно виртуозу-фехтовальщику из самурайского фильма, снятому «рапидом», отражаясь в наших глазах и стеклянном прямоугольнике на скатерти, Эрик вытащил из-за пояса молоток, картинно занес его над головой и с беззвучным «кха!» обрушил свое оружие в центр ничем не прикрытого зеркала.

Звук удара заставил вздрогнуть стекла во всей квартире. Белая стена пошатнулась. Штукатурка дождем посыпалась на нас и на обеденный стол.

По стеклу, словно расходясь из центра, разбежалась паутина. То, что было ровным и слаженным отражением нас, теперь распалось на дюжины неровных, угловатых фрагментов. Наш образ распался, разлетелся на куски.

Гарвардский доктор медицинских и философских наук прошептала: «Боже правый!»

— Соседи должны были что-то почувствовать, — сказал Зейн.

— Да пошли они! — хмыкнул Рассел. — Жюль у нас исправный налогоплательщик.

Эрик хмуро посмотрел на мозаику мини-зеркал, свисавшую со стены над скатертью.

И снова со всех сил ударил по центру зеркала молотком.

Зеркальные осколки попадали со стены. Штукатурка сыпалась дождем. Пол был усыпан битым стеклом.

— Ладно, хватит, — сказал Рассел, — соседи могут разволноваться.

— Эрик, — позвал Зейн, — там за зеркалом никого нет, никто на нас не смотрит.

Эрик смерил взглядом куски зеркала, повисшие на стене. Он схватил уцелевший кусок, в котором отражался но пояс, и ринулся в гостиную, мы — за ним.

Складные стулья в гостиной стояли кругом, как повозки первопроходцев, ожидавших нападения индейцев. Эрик поставил осколок зеркала на стул и выглянул сквозь стеклянную стену в ночь, простиравшуюся на глубину шести этажей. Прошелся вдоль оконного стекла с молотком в руке.

— Ох-х!..

— Не беспокойся, Виктор! — сказал Рассел. — По-своему это даже красиво.

И тут я совершил ошибку. Рассредоточил внимание между ним и скорбящим отцом. Тем самым я только удвоил тяжесть намерения следить за обоими сразу, вместо того чтобы сконцентрироваться на чем-то одном, каким бы мимолетно-кратким ни был предоставленный мне отрезок времени. В тайской рукопашной схватке подобное раздвоение стоило бы мне жизни. Здесь, на Западном Манхэттене, мне оставалось только завороженно следить, как Эрик, с молотком в руках, крадется вдоль стены ночных окон.

Вот он остановился. Посмотрел на окно. Поднял молоток…

Потом положил его на пол возле окна, как бы просто так. Рука его была опущена. Он провел ею по своему телу, чтобы удостовериться в размерах высоты.

— Все замерли! — сказала Хейли. — Не забывайте, он инженер!

— И не какой-нибудь там машинист, — пробормотал Рассел.

Эрик задергивал тяжелую штору на стене ночных окон.

— Не понимаю, к чему он клонит! — сказал наш хозяин Жюль.

Эрик резким движением включил настольную лампу. Он подвинул один конец завернутой в фольгу вазы к закрытым шторам, на одной линии с молотком. Прижал донышко вазы к шторам на высоте, которую отметил рукой, а затем фломастером очертил контур вазы на шторе и ножницами вырезал круглое отверстие в плотной материи.

— Эй, мне еще придется жить здесь после того, как вы уйдете! — вмешался Жюль.

— Не беспокойся об этом. — Сказав это, Йэрроу Кларк судорожным движением закрыла рот рукой.

Эрик приставил к отверстию в шторе нижнюю часть обернутой фольгой вазы. Передал мне ее. Заглянул в получившийся объектив и немного подправил угол.

Теперь он держался за меня стальной хваткой.

— Объясни нам, чего ты хочешь! — попросила Хейли.

Эрик сжал голову руками, будто она вот-вот взорвется. Бросил на меня испепеляющий взгляд.

— О'кей! — сказал я. — Прости, что виноват в твоей немоте! Просто давай! Валяй!

Он закрыл дверь гостиной. Выключил верхний свет. Поднял со скатерти осколок зеркала. Обошел стоявшие кругом стулья, чтобы вырубить настольную лампу.

Тьма поглотила нас, тьма, прорезанная только лучом света, проникавшего сквозь вазу, приставленную к отверстию в шторе.

Луч напоминал солнечный зайчик и, преломляясь, балансировал на белом потолке. Отраженный свет напоминал иллюминацию.

Зеркало то увеличивало, то уменьшало размеры Эрика по мере того, как он приближался или отступал от него до тех пор, пока освещенное пятно на потолке не приобрело форму и осязаемость, очертания и смысл.

— Ух ты! — прошептала Хейли.

Призрачное кино. Город внизу проецировался на потолок, как небесная диорама. Сценка живо напоминала фонарики корейских бакалейщиков, которые открывали свои лавчонки в половине десятого, при полной луне, а светофоры на улицах мигали зеленым, желтым и красным. Фильм был немой, и полнейшее молчание царило в нашей комнате. Внизу, под нами, волновалась ночная мгла, и через улицу стояла припаркованная машина; человек за баранкой положил локоть на опущенное стекло и наблюдал за входной дверью дома Жюля. Ни звука, ни единого звука, хотя две призрачные фигуры подошли к автомобилю, и один из них опустил руку: легко было признать движение человека, звонящего по мобильному телефону.

— Это насчет нас, — шепнул я.

Эрику же я сказал следующее:

— Ни на шаг не отпускай доктора Кларк. Постарайся ни о чем с ней не говорить. Не отвечай ни на какие вопросы… Следи за ней, за окном и, если что, дай знать.

Ни о чем не говори. Не отвечай на вопросы. Следи. Дай нам знать.

Наконец, когда приказы закончились, Эрик обрел дар речи.

— Ой-ой! — сказал он, когда немое кино на потолке закончилось, двое мужчин, стоявших возле автомобиля,разошлись в разные стороны и скрылись в темноте. — Ой-ой-ой!

(обратно)

27

Крыши нью-йоркских домов, залитые светом полной луны, — славное зрелище, даже если тебе приходится удирать, спасая собственную жизнь.

Мы сгребли в одну кучу всю наличность Жюля, деньги из сумочки Йэрроу, конвертики из корзины на буфете, сказали «ё-моё» и, оставив двери квартиры открытыми, вышли в пустой холл. Затем поднялись на лифте и, воспользовавшись ключом Жюля, выбрались на крышу.

— И что дальше? — спросил Жюль, когда мы уже намылились покинуть его жилице. — Вы такие психи, что вознамерились летать?

— Мы достаточно благоразумны, чтобы нам не хотелось умирать, — ответил я.

Мы дали Жюлю и Йэрроу подушки и уложили их на полу в гостиной.

Вполне вероятно, агенты в машине были группой наблюдения. Может быть, нас планировали накрыть как раз снаружи. Может быть, они прибегли к такой же хитрости, как мы, чтобы проникнуть внутрь и заставить Жюля открыть дверь. Если же они решили прибегнуть к натиску — разрывным гранатам, спецназовцам в бронежилетах с пулеметами и помповыми ружьями, — то лучше всего было распластаться на полу, подобно заложнику, который нуждается в помощи, или заговорщику, который не хочет получить еще одну пулю.

— Как долго нам еще находиться в таком положении? — спросил Жюль, лежа вплотную к Йэрроу.

— До зари! — сказал Зейн, швыряя Хейли ее пальто. — Но это всего лишь предположение.

— Вы даже не знаете, есть ли кто-нибудь там, снаружи, — заметил Жюль.

— Там, снаружи, всегда кто-нибудь есть, — ответил я.

— Вижу машину, которая останавливается поперек улицы, — сообщил Эрик. — Женщина-пассажир выходит с переднего сиденья. Обходит квартал с обеих сторон. Забирается обратно в машину. Сидит и ждет. Наблюдает.

— Но это могло значить все, что угодно! — заспорила Йэрроу. — Это могут быть совершенно посторонние люди!

— Они припарковались у пожарного гидранта, — сказал Эрик.

— Облава. Копы. Киллеры, — подытожил Рассел.

— Или самонадеянные кретины, — возразил Жюль. — Вы можете ошибаться.

— Вы пытаетесь спастись бегством от незримых врагов, — сказала Йэрроу.

— Добро пожаловать в реальный мир, — ответил я ей.

Мы двигались по крыше перебежками, как пять мышей. Будь мы голубями, мы могли бы ворковать, раздувая зобы и хлопая крыльями, срываться в безопасность ночной воздушной пустыни, превращаясь в тени на фоне полной луны вроде Питера Пэна, Венди и Пропавших Мальчишек.

— Вик, — спросила Хейли, когда мы карабкались по брандмауэру между домом Жюля и другим многоквартирным левиафаном, — как думаешь, долго они пролежат там вместе — Жюль и Йэрроу?

— Довольно долго.

Улыбка Хейли блеснула в лунном свете.

— Вот здорово!

— Думаю, ты сделал правильно, уговорив Жюля не давать ей звонить по девять-один-один, как только дверь квартиры захлопнулась за нами, — сказал Зейн.

Мы съежились, спрятавшись в тенях, падавших на крышу от пропахшего смолой склада.

— Если команда там, внизу, состоит из круглосуточных привратников… — начал Рассел.

— Тогда пусть Жюль и док лежат и ни о чем не беспокоятся.

Где-то на одной из ночных улиц прогудело такси.

— Непреднамеренные последствия, — сказал я. — Приблизительные потери.

— Мы должны были пойти туда, — вздохнул Зейн. — Это было необходимо.

— Да. Теперь посмотри, до чего дошло.

При свете полной луны мы сливались с темно-синими очертаниями Нью-Йорка. Мы видели огни Крайслер-билдинга. Контуры Эмпайр-стейт. Но без Кинг-Конга. Без башен Всемирного торгового центра.

— Не тревожься за них, — сказал Рассел. — Ничего страшного не случится. Им нужны мы.

— И не важно — кому, — кивнул Зейн.

— Нет, важно, — не согласился я. — Это может быть ЦРУ или наши смотрители из Замка, копы, которые слепо работают на ЦРУ или даже отвечают на звонки девять-один-один, посторонние агенты, заговорщики или внутренние предатели, которые перехватили законное преследование, а может быть, и сочетание всего этого.

— Как ни крути, — подвела итог Хейли, — быть пойманным — это одно, а мертвым — другое.

Эрик молотком сбил дверной замок. Мы спустились на лифте и вышли уже через другую дверь, оказавшись на улице всего через один дом от дома Жюля, надеясь, что наши преследователи еще не успели нагнать людей, чтобы перекрыть весь квартал.

Первый гараж закрывался электронным ключом и был слишком близко от Жюля. Вход во второй оказался попроще, но место было чересчур оживленное. Зейн углядел сторожа в будке третьего гаража:

— Он, похоже, не того. Спит пьяный в стельку.

Рассел с Эриком проскользнули мимо, охранник даже не открыл глаза. Когда через двадцать минут они с ревом промчались мимо него на синем «додже», охранник по-прежнему пребывал в спячке.

— Полный порядок, — сказал Рассел, когда мы всей гурьбой ввалились внутрь. — Си-ди-плеер, никакого спутникового устройства, через которое нас могли бы отследить, пять мест, пыль на капоте, так что, я полагаю, им пользуются далеко не каждый день, и, если повезет, никакой противоугонной системы.

Мы припарковались недалеко от нашего отеля в Челси, оставив Хейли за баранкой, а Эрика при ней — с пистолетом, пока мы, трое крутых парней, умудрились пробраться в номер, сгрести в кучу все наши манатки и матрицы и выйти через пожарную дверь, аварийный звонок в которую Рассел так закоротил, что мы вернулись в «додж» целые и невредимые. И даже, возможно, никем не замеченные. Хейли распахнула дверцу, уступая мне место за рулем.

— Ты поведешь. В таком ките, как этот, три человека на заднем сиденье уже покажутся толпой.

— Вывези нас из города, дружище, — сказал Рассел, устроившийся на заднем сиденье. — Давай, поехали.

— Нет! — ответил я. — Мы не можем просто так уехать.

— А я клянусь дерьмом, что мы не можем оставаться! — воскликнул Зейн.

— Подумай! — возразил я. — Они проследили нас до этой квартиры. Какая разница, прикажут ли они по радио патрульному выяснить, зачем звонил скорбящий отец, или нам удалось ускользнуть каким-то другим путем. Они расскажут Жюлю и Йэрроу, что мы специально приехали в округ. Они заложат эту информацию, и не важно как.

— Да, — сказала Хейли, — но важно когда.

— «Когда» значит «сейчас», — пояснил я. — Нам надо отвыкнуть от того, что для нас существуют неперегороженные дороги. Оплата пошлины, контроль за всеми узкими участками, разного рода ловушки — и все это они расставляют прямо сейчас, и они опережают нас. А главное — им известно направление нашего движения, они знают, что мы едем на юг.

— Лучше бы поскорее отсюда выбраться, — сказал Рассел.

— Но не так, как мы планировали, — пробормотал я, подстраиваясь к потоку движения. — Или не так, как им думается.

Мы выехали из горячей зоны. Наш бортовой наблюдатель Рассел следил за всеми машинами, проезжавшими с одной стороны, Зейн взял на себя другую. Хейли протиснулась в багажник между красными задними фарами и вела тыловое наблюдение. Сидевший рядом со мной на переднем сиденье Эрик контролировал все машины, проезжавшие навстречу по противоположной полосе, на случай если они организуют тотальное слежение и вместе с остальными машинами, ведущими нас, попытаются взять «додж» в кольцо, выверяя все наши маневры по рации. Как человек за рулем, я сконцентрировался на том, чтобы мы и впредь представляли собой движущуюся мишень.

Мы въехали в Нью-Йорк по мосту.

Теперь рискнули выбираться через туннель.

Мы с грохотом мчали по этой длинной и ярко освещенной трубе, отраженные и преломленные, как свет, пойманный импровизированным телескопом Эрика. Если бы кому-нибудь из наших преследователей пришло в голову устроить нам засаду в этом туннеле, то мы все попали бы на передовицы газет, а такого рода инцидент с массовым столкновением был бы невозможен уже хотя бы по соображениям секретности проводимой операции. Мы платили пошлину, зная, что камеры ведут нас на юг, как того и ожидали наши преследователи.

Но как только через полминуты мы выехали из туннеля, я резко свернул на плавную линию выездной рампы.

— Зря ты это. К добру не приведет, — сказал Зейн.

— А вот посмотрим, чья правда, — отозвался я, укрываясь в разреженном потоке воздуха за ревущим впереди грузовиком.

Единственное, что теперь было видно нам сквозь лобовое стекло, — это концы ящиков, которыми он был нагружен. Если повезет, то все камеры — какого бы они ни были слежения — не обнаружили бы ничего, кроме фар несущегося впереди грузовика.

Десять минут спустя Хейли доложила, что настырные желтые фары, светившие нам вслед, исчезли. Я отстал от грузовика, предоставив его водителю нестись по полуночному шоссе без нас.

И снова дорога. Темный, пустынный хайвей. Повсюду царила ночь. Поскрипывали на поворотах покрышки. От сидений пахло чем-то незнакомым, детским соком, нашим потом.

— Что с нами происходит? — прошептал Рассел.

— Все на свете, — само собой вырвалось у меня.

— Нет, дружище, — ответил Рассел. — Я серьезно. Зейн… Его ничем не пробьешь, невозмутимый как черт. Я… Я сделал это. Я этого добился. Все те годы в больнице… Я чувствую…

— Пустоту, — сказал Зейн. — Свет.

— Да-а, — протянул Рассел, — думаешь, наши контрабандные пилюли действуют?

— Доктор Ф. говорил, что любой врач — это всего лишь инструмент. Что мы должны делать всю работу сами.

— Или пусть ее проделывают с нами, — сказала Хейли.

— Вот именно.

Знаки, которые наше сознание не успело зарегистрировать, промелькнули за лобовым стеклом.

— Ты думаешь, мы все еще психи? — уточнил Рассел.

— Да, — кивнул я. — Некоторые вещи не меняются.

— А я-то думала, ты считаешь, перемена — единственное настоящее в жизни, — хмыкнула Хейли.

— Какие глупости! — сказал я. — Если я прав, то я на неверном пути.

— Но куда мы едем? — спросил Рассел.

— В Вашингтон, округ Колумбия, — ответил Эрик.

— Короче, — попросил я.

— К Кайлу Руссо, — вступила Хейли. — К голосу по телефону. К черным буквам на белой карточке.

— Как ты себя чувствуешь? — поинтересовался Рассел. — Вы с Эриком?

Хейли вздохнула:

— Чувства скоро перестанут меня волновать.

— Значит, ты такая же и осталась, — сказал Зейн. — И Эрик… Такие же, как вы были у Жюля… Вы такие же, как были. Но Виктор понемногу становится забавным.

— Я всегда был забавным!

— Не-а, — покачал головой Рассел. — Тебе просто казалось. За тобой слишком долго охотились, ты слишком много воевал, но теперь… Даешь слабину, дружище.

— Посмотрим.

Я обеими руками впился в руль автомобиля. Так мы промчались шестьдесят миль за час по ночному шоссе.

— Вот это да! — заорал Рассел.

Зейн рванулся вперед с заднего сиденья.

Но я отшвырнул его и снова намертво впился в баранку.

— Ну что, забавно? — спросил я. — Ха-ха! А может, недостаточно забавно?

Зейн, видный мне в зеркале заднего вида, нахмурился.

Тогда я спросил:

— Эрик?

Приказу надо повиноваться, даже если он отдан младшим по чину.

— Вик держит рулевое колесо коленками, — сообщил Эрик с пассажирского сиденья за мной.

— Хорошо, что напомнили. — Хейли стала рыться в своих вещах. Включила фонарик. Страницы толстой книги, которую дал ей Жюль, переворачивались шурша. — Я так и думала. Рассел, знаешь, что это были за белые пилюли?

— Да, я одну принял.

— Это противозачаточное.

— Что?!

— Теперь можешь не волноваться, когда кто-нибудь скажет «хрен тебе в задницу», — прокомментировал я.

— Вы только поглядите! — заорал Зейн. — Вик становится все забавнее.

— А я чувствую, что меня поимели, пусть и фигурально!

— Что ж, — ответил я Расселу.

— Если тебя оттрахали, — сказал Зейн, — то лучше подумай о той девчонке в школе рядом со «Старбаксом», которая за несколько долларов бросила свои таблетки в наш стаканчик.

— Любители, дилетанты, — вздохнул я.

— А как насчет нас? — спросил Рассел. — Мы были профессионалами, но теперь…

— Мы занимаем прежнее положение, — сказал Зейн. — Доктор Ф. настаивал, что, от какой бы травмы мы ни свихнулись, мы все равно оказались в такой же заднице из-за генной инженерии или какой-то еще предрасположенности.

— Значит, надо сначала сойти с ума, чтобы стать психом? — спросил я. — Какая-то чепуха получается.

Покрышки нашего автомобиля ровно шелестели по дороге, ночь явно оставалась позади.

Рассел передал Эрику один из своих дисков. Наш инженер поставил его в проигрыватель угнанной машины, и вот уже Брюс Спрингстин из альбома «Небраска» разъезжал на угнанной машине и просил полицейских не останавливать его.

«Каждый стремится бежать? — подумал я. — Так почему же мы все такие одинокие?»

Лицо Эрика высвечивали огни нашей приборной доски.

— Эй! — сказал я ему. — Там, в городе, у Жюля. Ты выглядел ужасно.

Его так бросило в краску, что мне показалось — на доске вспыхнул еще один прибор.

— Выступил-таки со своим телескопом.

— Леонардо да Винчи, — ответил Эрик.

— Что?

— Это уже придумали до меня. Вроде он.

— О, от этого в жизни много зависит, и, прости, я думаю, что выступить с такой штукой под дулом пистолета — заслуга ничуть не меньшая!

Я почувствовал, как он ухмыльнулся.

И вот я веду угнанную машину, везу команду психов, церберы идут по нашему следу, а справа от меня сидит Леонардо да Винчи.

— Некоторым парням везет, да и только, — улыбнулся я.

(обратно)

28

«Ой-ой-ой!» — подумал Эрик, вспомнив тот далекий и давно прошедший день, когда все в его жизни пошло наперекосяк; его швырнули в кресло, и стальные браслеты с электронным замком намертво сковали его руки. Худо дело, когда полицейские гориллы, появившиеся из песчаного смерча на стройплощадке, оттащили его в сторону от остальных иностранцев, которыми был забит грузовик. Худо дело, когда они напялили ему на голову черный мешок. Зашвырнули в машину. Потом везли куда-то несколько часов. Худо дело, когда они выволокли его и, не снимая черного мешка, потащили в какое-то укрепленное место, провонявшее оружейной смазкой и цементом, ржавчиной и мочой. Худо дело, когда, пошатываясь в своем черном мешке, он слышал крики, пронзительные вопли. Пистолетный выстрел. Худо дело, когда его просто-напросто спихнули с лестницы. Но совсем худо стало, когда они плюхнули его в металлическое кресло, намертво приковав к нему высокотехнологичными наручниками. Это, это было хуже всего.

— Вы в «Белом льве», — произнес мужской голос. По-английски. С иракским акцентом.

Черный мешок сорвали с головы Эрика. Режущий свет заставил зажмуриться.

«Очки? — подумал Эрик. — Остались у них мои очки или нет?»

Он видел вокруг неясные, размытые пятна. Тюремная камера. Без окон. Зажимы приковывали его к металлическому креслу, стоявшему перед деревянным столом с изогнутой, как змея, лампой. За столом примостилось еще одно расплывчатое пятно, похожее на мужчину в защитного цвета униформе.

— Я хочу видеть представителя германского консульства! — выкрикнул Эрик на своем английском с берлинским акцентом.

Что-то зажужжало.

«Боже, о господи боже!»

Эрик вздрогнул при мысли о том, что это всего лишь первая вибрация, первый удар электрическим разрядом, применявшимся при шоковой терапии.

— Сегодня семнадцатое августа тысяча девятьсот девяностого года, — сказал сидевший за столом мужчина. — Вчера наш славный Саддам оказал покровительство рабочим, приглашенным из Кувейта, Великобритании, Франции и Германии. Он позаботился о вашем задержании в целях взаимной безопасности перед лицом свихнувшихся поджигателей войны — американцев. Вас доставили сюда. В Басру. В «Белый лев». Ко мне.

— Меня зовут…

Второй электрический разряд прервал его высказывание.

Изо рта потекли слюни, и Эрик это чувствовал. Он не выдал им свое секретное имя. Просто инженер — бездетный, бессемейный; это была правда, а правда — верный залог лжи.

Охранники оттащили Эрика по коридору и распахнули перед ним черную стальную дверь. Надели на Эрика его очки. От большого стенного шкафа исходило зловоние. Кирпичный пол был неровный. От стены отделялось нечто вроде металлической койки, размером со взрослого человека. Все стены были в красных, синих и зеленых пятнах, похожих на слезы.

— Чека, — произнес мужчина в обычной государственной форме службы безопасности. Неизбежные усы. — Наша чека. В честь чрезвычайных комиссий. Советы, руководившие мятежниками в Испании, любили современное искусство. Кандинского и Клее. Миро. Павлову. Наш славный лидер восхищается Сталиным, поэтому кое-что было позаимствовано с Запада.

— Меня зовут Ханс Вольф. Я — гражданин Германии и нахожусь в вашей стране на привилегированном положении по рабочей визе.

Охранники запихнули Эрика в камеру чека. Тяжело хлопнула дверь, он услышал, как щелкнул электронный замок.

Стоять было невозможно. Он не видел вокруг ничего вертикального, отвесного. Никакой линии, по которой можно было бы ориентироваться. Стены, пол, потолок вращались вокруг, как постоянно менявшие положение плоскости. Эрик споткнулся о выступавший кирпич и рухнул на прикрепленную к стене железную койку. Но не удержался и снова скатился на пол. Изогнутые плоскости, волнистые поверхности, вспышки цвета, меняющееся освещение: он был заперт в сюрреалистическом пространстве.

Через какое-то время охранники выволокли его наружу. Вволю отдубасили резиновыми дубинками Z-образной формы, которые несколько десятков лет назад поставлялись из США в рамках оказания иностранной помощи. Снова бросили в камеру. Он моментально вывалялся в грязи. Они снова выволокли его. Распороли одежду. Стали поливать из пожарных шлангов. И наконец, голого, усадили в кресло.

— Каковы три основных вопроса? — спросил Усач за столом.

— Не знаю!

Электрический разряд так сильно тряхнул Эрика, что у него слетели очки.

Размытое пятно в форме человека, сидевшего за столом, замахало руками в ослепительном свете изогнувшейся, как змея, лампы.

Паспорт. Виза. Потоки компьютерных кодов. Данные ничего не значат. Главное то, что работает. Механизм должен повиноваться. Или инженер. В противном случае это провал. А провал недопустим.

— Три вопроса. Первый: кто вы?

Пронесся очередной порыв электрической бури — и Эрик потерял сознание.

Он очнулся в муках. В чека. Охранники нацепили очки ему на нос и подтолкнули к двум деревянным мискам. В первой была какая-то размазня, которую Эрик зачерпнул ладонью и отправил в рот. Отхлебнул из второй — там была затхлая вода.

Пытка не возобновится прямо сейчас, он это понимал. Им придется подождать, пока они не докажут, что моя история — прикрытие, и тогда разорвут в клочки.

Подсчитай все, сказал он про себя. Союзные силы сгруппировались вдоль иракско-кувейтской границы. В Лэнгли узнают, что меня схватили, когда я был в группе западных инженеров на стройплощадке завода для обогащенного урана. Они узнают, что я пропал без вести. Обнаружат, что я здесь. Танки пересекут иракскую границу, чтобы спасти меня.

Но это будет не скоро.

А до тех пор «Белый лев» пожрет меня.

Три возможности.

Проболтаться — выложить всю подноготную, чтобы убедить их, что от меня живого больше пользы.

Умереть, так ничего и не рассказав.

Или побег.

Он не собирался умирать. Не собирался ломаться. Становиться предателем.

Охранник завопил что-то на иракском. Прошелся дубинкой по ногам Эрика. Его помощник огрел голого пленника деревянным ведром. «Грампе Клод там, в Огайо, нравилась песенка Хэнка Уильямса о дырявом ведре».

Охранники менялись, продолжая избивать пленного прикладами и ногами. Он умолял их по-немецки, по-английски. Охранники особенно старались не разбить его очки. Они хотят, чтобы я видел, подумал он, потом понял: им нужно, чтобы меня постоянно крутило в этом разноцветном, меняющем освещение пространстве. Они хотят запереть меня здесь; без меня им никуда не деться.

Они не заметили, что он изучает коридор, видимый ему сквозь частокол ботинок и прикладов. С консольного потолка на проводах свисали какие-то металлические предметы: одни — меньше его ладони, другие — больше баскетбольного мяча. Посреди сплетения проводов на потолке Эрик заприметил металлический корпус.

Установка для камеры. Но без самой камеры. Без ее недреманного ока.

Охранник поднял очки пленного, впервые приобретя более или менее определенные очертания.

Подъем. И снова кресло. Очки лентой приклеили к его распухшему лицу. Во рту вкус запекшейся крови, крошево зубов. Густая щетина на щеках. Ребра, ноги, внутренности словно охвачены огнем. Он голый. Ему холодно. Он снова прикован к креслу перед пустым столом. Один.

«Сосредоточься, — подумал Эрик. — Веди с „Белым львом“ игру, прикидываясь невинным. Ханс Вольф, совсем никакой не Эрик Шмидт. Гейдельбергский университет, а не Янгстаун, США. Инженер. Вечный инженер».

Дверь открылась. Вошел Усач, уселся за стол.

— Так какой же первый вопрос? — спросил он.

— Кто… кто вы?

Усач кивнул:

— Правильно. Меня зовут майор Аман.

Пот каплями стекал с Эрика. Падал на цементный пол.

Майор Аман сказал:

— А какой второй вопрос?

«О боже, я не знаю, он снова будет пытать меня током, он…»

— Не знаете? — Майор Аман пожал плечами: — Уфф…

Мужчина в форме офицера секретной полицейской службы наклонился к нему:

— Второй вопрос и привел нас сюда.

«Соберись с духом, нет, это уже не важно… когда…»

— Но первый вопрос ключевой.

Майор Аман принялся листать папку.

— Итак, Ханс Вольф. Инженер, которого мы наняли в «Фольксготтен констракшн». Вы так это произносите? Я немного говорю по-немецки, конечно, не так хорошо, как вы по-английски, ja? — Майор Аман позволил себе скривить губы в презрительной улыбке. — Один инженер среди сотни других инженеров. Бездетный. Бессемейный. Порочащих связей не имеет. Кто вы?

И снова ударил ток.

«Боже, боже, пожалуйста, нет. Ой-ой-ой». Снова и снова.

— Ответ на вопрос, кто вы, — один-единственный, и это ключ к тому, почему вы здесь.

«Мое прикрытие, моя ложь плюс моя подлинная жизнь… неужели все это ключ к тому, почему я здесь?»

Второй вопрос звучит так:

— Чем вы занимаетесь?

Испепеляющая пурпурная молния. Темнота.

Он пришел в себя, когда его волокли голым по серому цементному полу. Он рискнул приоткрыть один глаз. Длинный коридор. Запертые двери. Никаких камер. Нет стола, за которым сидит часовой. Нет и самого часового.

Охранники бросили его на пол. Эрик видел, как охранник протянул руку к связке ключей снаружи черной стальной двери. Зажужжал электрический замок, и дверь открылась. Из камеры чека вырвалась круговерть красок. Эрик закрыл глаза. Они втащили его внутрь, и он даже не пошевелился. Даже не вздрогнул, когда дверь с грохотом захлопнулась и щелкнул замок.

«Считай каждое дыхание. Фиксируй время. Они могли пойти помочиться, перекурить, вытереть лужи на полу, перекусить. Я здесь. Один».

От побоев, электрошоков и вращающихся красок камеры голова у него так закружилась, что он подполз к двери. Нащупал замок. Четыре гаечные головки.

Всем телом приник к прохладной металлической двери. Замок поддался под его рукой. Такова жизнь в военное время, в особенности в Ираке. Что работает — срабатывает. А что не работает, на то просто не обращают внимания.

Когда охранники распахнули дверь, Эрик по-прежнему лежал возле нее, привалившись к холодному железу. Они подбросили его обнаженное тело, рухнувшее на битый кирпич.

Они не стали бить его.

И даже не отвели в кресло кабинета майора Амана.

Вместо этого они быстро провели его в душевую, где стояло деревянное ведро.

«Льет как из ведра», — промелькнуло в голове у Эрика, который запомнил эту строчку из-за Грампы Клод.

Охранники опустили его голову в ведро, полное воды. Потом вытащили, дали передохнуть, немного подышать сырым, тюремным воздухом. И снова сунули голову под воду. Раз, еще раз. Потом бросили обратно в чека.

Но все равно это было здорово!

Теперь — здорово, благодаря Грампе Клод, воплощенной надежде Эрика.

Он не забыл прихватить эту надежду, когда оказался в кресле напротив майора Амана.

— Существуют незыблемые истины, — сообщил его истязатель. — Люди есть люди. Они — такие, и другими их не сделаешь. К тому же американский поэт Боб Дилан был прав: каждый должен служить кому-нибудь. Или чему-нибудь. Наш великий Саддам служит благу Ирака. И все мы служим тому, кого называем Богом. Вы служите нам, — сказал майор Аман прикованному перед ним к креслу голому человеку. — Мы — причина, по которой вы здесь. Остальное — ваше невежество. Каков же второй вопрос?

Эрик дернулся и выпалил:

— Что вы здесь делаете?

— А что здесь делаете вы?

«Я заранее знал, что это случится», — подумал Эрик, когда электрический разряд заставил его забиться в кресле. На лице Эрика не было ни кровинки.

— Что делаете вы? Вы повинуетесь приказам. Вы работаете на нас. Вы одиноки. И все же, когда секретарша шепнула о том, как они с ее мужем, который служит в Республиканской гвардии, ненавидят наш образ жизни… Кто вступил с нею в заговор? Вы, Ханс Вольф?

«О, только не это, господи! Они схватили ее! Схватили их обоих! И уж наверное, заперли в такое же местечко или бросили в ров!»

— Это не вы, — сказал Аман. — Это не наш одинокий инженер.

«Это не моя миссия». Эрик твердил себе это день за днем, когда появлялся на стройплощадке и видел, как колотит секретаршу. Он приехал сюда не спасать! Не заниматься вербовкой. Он приехал сюда играть свою роль перед мерзкими пузатенькими коротышками. Шпионить, собирать данные, красть информацию.

— Мы знаем человека, которого вы посылали к ним. Все вы, иностранцы, шляетесь по базару и вступаете в контакт с подобным отребьем, контрабандой переправляющим вероломных собак из Ирака.

«Значит, и Саада они взяли тоже… или возьмут, он всегда знал, что они близко. Бедная семья! Если бы я всего лишь строго повиновался приказам Управления, если бы я только выполнял приказы Управления и не стал бы вмешиваться, даже чтобы спасти…»

— Роль спасителя вам не к лицу. Что делает вас интересным, когда вы не находитесь в изоляции. Мы должны выбирать среди специально приглашенных работников. А это означает, вы доказали, что вы — податливый материал. К счастью, вы переменили решение, предпочли «спасать» нашу контрразведку.

— Ч… Что?

— Наша команда не выслеживала вас. Она шла по следу иракских ученых, у которых полно мыслей в голове и которые проникаются идеей бежать в Америку или Марсель. То, что вы попались им на крючок и оказались здесь, в конечном счете перст судьбы.

Что вы здесь делаете?

— Выходит, эта пара, — сказал Эрик, — оба работали в тайной полиции?.. Они поймали меня в ловушку просто… просто потому, что я — хороший парень?! Только за это? За это я здесь?

Майор снова пустил ток.

Очнувшись на полу чека, Эрик вспомнил: я не подчинился. Провалил миссию. Старался быть хорошим. Меня заманили в ловушку. И вот я здесь.

Он дополз до стены. Встал. Увидел стальную койку.

Эрик поставил одну ногу на койку и подпрыгнул, держа руки над головой. Попытался ухватиться…

Удалось! Стальная проволока может оставить глубокие порезы, если хвататься за нее голыми руками. Окровавленный Эрик соскользнул с проволоки, пока не дотянулся до зеленой металлической штуки, болтавшейся под потолком… и рухнул на кирпичи, как очкастый морж.

Эрик сгибал и разгибал тонкий лист стали, размером с книжку, пока ему не удалось разломить его на две части. К большей части была прикреплена проволока, меньшая напоминала шпатель.

Используя свой дерьмовый маленький шпатель, Эрик попытался подковырнуть крохотным лезвием один из кирпичей пола. По всей камере теперь остались кровавые разводы от его израненных рук. Он искренне постарался скрыть эти раны — так, чтобы они напоминали скорее косметические порезы на запястьях.

И потерял сознание.

Когда он очнулся, голова у него была под водой в деревянном ведре. Прежде чем снова окунуть его, охранники швырнули сломанную железяку ему в лицо. В качестве премии за хорошее поведение они хорошенько поколотили его полицейскими дубинками. Далее он понял, что снова оказался в кресле.

Майор Аман обтер лицо Эрика теплым полотенцем.

— Могу ли я поведать вам одну тайну?

Он поднес к пересохшим губам Эрика чашку тепловатого кофе, слегка разбавленного молоком и чуточку подслащенного.

— Вы никого не можете убить, — вздохнул майор Аман. — Можете попытаться, но это будет пустая трата энергии. Сейчас миру нужны не трупы. А вот чего нам действительно не хватает, так это полезных людей. Которые подчиняются. Слушаются. Тогда мир станет поистине райским, верно, инженер?

Он подождал, пока Эрик прикончит крохотную порцию подслащенного кофе с молоком, затем нагнулся к его уху и шепнул:

— Самоубийство — это выбор, а выбор противоречит послушанию. Обещайте, что попытаетесь снова покончить с собой, лишь повинуясь приказу. Каков же второй вопрос?

— Что… я… аю? — запинаясь, пробормотал Эрик.

— И что делают все?

— Исполняют приказы.

«Но я-то не исполнял! — подумал Эрик. — Я не исполнил приказов ЦРУ, и вот до чего меня это довело!»

— Продолжим в следующий раз, — пообещал майор Аман.

«Он ни разу не пустил ток», — думал Эрик, пока охранники снова волокли его в чека.

Они покормили его. Пару раз стукнули, скорее из вежливости. И снова громыхнула и защелкнулась дверь.

Каждая клеточка его тела молила о бессознательном забвении. Эрик ползком добрался до того самого кирпича, возле которого обронил металлическое лезвие. Затем так же ползком добрался до двери. Ему потребовалось двести тридцать два вдоха и выдоха, прежде чем он отвернул четыре гайки, крепившие электронный замок к стальной двери.

Хорошо, что они лентой прикрепили очки. Хорошо, что попеременно продолжал вспыхивать свет.

Эрик посмотрел на путаницу проводов внутри металлического замка. Отметил два, но они были расположены слишком глубоко. Черт возьми, с его железкой такую тонкую работу не сделать.

Будем надеяться, что скоро опять последуют водные процедуры, думал Эрик, снова привинчивая прикрывавшую замок планку. Или меня уже осталось так мало, что даже не станет сил бежать?

На следующий раз они приволокли его прямо в кресло.

Майор Аман сказал:

— Итак, три вопроса. Первый?

— Кто вы?

— Второй?

— Что вы делаете?

— Вот видите, вы и есть то, что вы делаете. Учитесь послушанию. А теперь у нас есть шанс…

Послышался оглушительный треск.

«Что-то случилось? Я не чувствую электричества! Я не…»

Изогнувшаяся змеей лампа на столе майора Амана словно обезумела. Утечка электричества привела к тому, что синие искры и дым разлетались во все стороны, а сама лампа щелкала и подпрыгивала на столе, как свихнувшийся робот. Майор Аман отскочил от стола. Вынырнувший из-за спины Эрика охранник принялся лупить обезумевшую лампу дубинкой.

Инерция сбросила со стола лампу, брызжущую искрами во все стороны. Охранник занес полицейскую дубинку, как клюшку для гольфа, и смачно ударил по медной лампе, которая, громыхая, покатилась по полу. Выключившись из розетки, лампа притихла, что не помешало охраннику продолжать избиение. Наконец, тяжело дыша и взмокнув от пота, он прошествовал мимо голого человека, прикованного к креслу, и, не удержавшись, ухмыльнулся пленному с видом победителя.

— Извиняюсь, — сказал майор Аман, снова занимая место за столом. — Просто несчастье для страны, где так много тюрем. Так часто приходится иметь дело с неполадками, особенно высокотехнологического оборудования… да. Нам приходится постоянно готовиться к такого рода срывам и планировать их.

Новый разряд.

— А, вот теперь заработало. Итак, на чем же мы остановились? Ах да. Третий вопрос.

Перед этим задумайтесь, что вы конкретно взятый человек. Каждый кому-нибудь служит. Повиновение — суть служения. Некоторые граждане не понимают, что должны служить прославленному лидеру. Подобное недопонимание характерно для производительной сферы. Ученых. Инженеров. Изобретателей. Исполнителей. Юристов. Учителей. Писателей. Отсюда и задача, которую мы перед собой ставим: поганой метлой вымести подобного рода недопонимание, не снижая производительности.

Майор Аман жестикулировал перед изувеченной с особой жестокостью лампой и голым человеком, прикованным к креслу.

— Такова цель нашего эксперимента… Промывка мозгов… Какая польза от промытого, очищенного мозга? Нам нужны мозги, которые приветствовали бы логику повиновения, не теряя при этом созидательного потенциала. Мы не можем рисковать мозгами иракцев просто в целях эксперимента. Но у нас есть приглашенные работники. У нас есть вы. У вас правильный склад ума. Вы доказали, что вы — податливый материал. Вы одиноки. Вы — просто поденщик… Третий вопрос, — сказал майор Аман, изгибая руку и наставляя указательный палец на Эрика, который загипнотизированно следил за ним. — Третий вопрос…

«Подождите нет подождите нет подождите…»

— Третий вопрос заключается в следующем: чем вы можете оправдать жизнь, почти целиком состоящую из мучений?

Очередной разряд.

Этот допрос явился для него одним непрерывным откровением, начиная с умозаключения майора Амана о том, что мы по природе своей неизбежно должны кому-то или чему-то служить. О том, что суть служения — в повиновении. О том, что на этой безупречной формуле основывается полезность. А полезность означает конец мучений и одиночества. Полезность была ответом на третий вопрос: «Как сделать жизнь достойной жизни?» Из первого вопроса, означавшего «кто вы?», вытекал второй: «что делать?», а отсюда следовало, что полезность являлась мерилом ценности каждой отдельной жизни.

Очнувшись на полу чека, Эрик разрыдался.

Но этого было мало, он всего лишь всхлипывал, а здесь нужно было целое ведро слез!

Через два — а может, четыре — допроса охранники отволокли его к ведру с водой.

Приходить в себя, задыхаясь, почти вошло у него в привычку, но, когда охранники в третий раз окунули его голову в воду, он вспомнил. Сделал глоток. Затем стал пить. Вдосталь. «Ведро у меня дырявое, смотри не пролей воды». Они окунали его, пока окончательно не выдохлись, так что у них даже не осталось сил для регулярных побоев («Да пошел он!»), и они просто отволокли его обратно в светящийся ад чека и швырнули на пол.

Тяжело хлопнула стальная дверь.

Щелкнул электронный замок.

Теперь или никогда. Эрик пополз по битому кирпичу на своем раздувшемся от воды брюхе. Нашел кирпич, под которым была спрятана его отвертка. На ощупь нашел дверь. Открутил гайки.

Выпрямился в полный рост. Я — это я. Я — человек. Я стою. Нагой. На мне только очки.

Хорошо бы галоши. Черт, да даже простые кроссовки — они идеально подходили бы к тому, что он собирался сделать!

Ты получил по заслугам. Ты — тот, кто ты есть. Ты должен сделать… Нет!

Что за черт, всего еще один раз.

И с самыми лучшими намерениями в своей жизни Эрик помочился в скважину электронного замка.

Раздался знакомый звук. Он обнаружил, что его отбросило спиной к стене.

«Замок дымится! Я его вырубил!»

Это был шок.

«У меня получилось!»

Как подвыпивший, который едва стоит на ногах, Эрик проковылял к дымящейся двери. Согнул палец и просунул его в мокрую скважину.

«Я ухожу, ухожу».

Он со всей силы потянул дверь на себя. По другую сторону двери, которая вела в чека, там, в этой стране, превращенной в тюрьму, где часто изделия, обычно высокотехнологичные, выходят из строя, где жизнь состояла из планов подготовки к разного рода неполадкам, там, в пустом холле, охранники старались просунуть свои дубинки сквозь стальную петлю двери, наподобие средневекового засова, вместо электронного замка двадцатого века, на который нельзя было положиться.

Эрик потянул. Снова и снова потянул дверь на себя. И в конечном счете, всхлипывая, свернулся на кирпичном полу в круговерти цвета и света.

Охранники и майор Аман не были недовольны. Но и не обескуражены.

Каждый старался изо всех сил.

Эрик до сих пор помнил смехотворную ухмылку охранника, вышедшего победителем из схватки с лампой.

Лежа ничком на полу чека, голый, в приклеенных очках, Эрик правой рукой хлопнул себя по лицу. Он зажал рот, чтобы не прокричать о новооткрытой тайне: «Человек может считать себя победителем, даже забив насмерть обычную лампу».

Подчиняйся приказам. Вот чего хотели от него Аман/Саддам/Ирак.

Подчиняйся приказам. Вот чего хотело от него ЦРУ.

Вопросы о том, кому подчиняться, лишь причиняли ему боль. Приказы «хорошего» парня против приказов «плохого»: нулевое уравнение подходило только в случае равенства всех сил. Повиноваться всем означало не повиноваться никому. Тогда вся боль исчезнет. Кто я? — я инженер; что я делаю? — повинуюсь всем приказам.

Чека продолжало затягивать его в свой водоворот. Но постепенно наклонные стены и безрассудное смешение красок упорядочивались: прямые линии вновь пересекались под правильными углами, узоры перестали казаться безумными. Он лежал лицом к наклонному железному выступу. Всякий раз, как он попытается лечь на эту койку, он будет скатываться с нее.

Эрик оперся о железную плиту. Левой рукой он ухватился за край, чтобы попытаться лечь на наклонную плоскость койки вопреки таким неоспоримым реальностям, как сила земного тяготения.

Чтобы заставить это сработать, подчиниться себе — и тогда на лице у него появилась нелепая ухмылка победителя.

Три дня спустя майор Аман заорал:

— Ты ничтожество! Ты подчиняешься всякому!

Эрик стоял в противоположном от кресла углу комнаты. Голый, на одной ноге, ковыряя пальцем в носу; от его бороды и волос пахло паленым.

— Мы рассчитывали, что ты перейдешь на нашу сторону! У меня будут неприятности из-за того, что ты сорвал эксперимент!

Совершенно голый Эрик стоял на одной ноге и ковырял пальцем в носу, как приказал ему случайно проходивший мимо охранник. Майор Аман не стал спрашивать голого, каково его настоящее имя — Ханс Вольф или нет — и работает ли он на ЦРУ. После откровения, постигшего его в чека, Эрик, конечно же, из повиновения ответил бы майору Аману на все заданные им вопросы. Но истязатель больше ни о чем его не спрашивал. Даже ковыряя пальцем в носу, Эрик знал, что от него исходит запах победителя.

— Встань на обе ноги, — приказал майор Аман в последний день. — И вынь палец из носа — руки по швам. Я вычеркиваю тебя из списка своих проблем. Больше никакого чека. Прими ванну. Отъедайся, отсыпайся, приведи себя в порядок, чтобы хорошо смотреться перед камерами. Скоро Саддам отправит приглашенных работников по домам — красивый жест с точки зрения отношений с общественностью. Садись на самолет и лети в Германию. Когда окажешься там, нас уже не будет волновать, что ты делаешь, поскольку теперь ты явный псих.

Эрик повиновался, и повиновение подтвердило его тезис: боль прошла. Поисковая группа ЦРУ подобрала его, когда он стоял на поребрике в ожидании разрешающего сигнала, чтобы пересесть на другой самолет в боннском аэропорту. Она же и доставила Эрика в Замок.

Где он повиновался всем приказам и распоряжениям. Где он нашел плавный ритм, помогавший ему вести вполне сносную жизнь. Когда в отделении появилась Хейли, Эрик снова стал задумываться то над одним, то над другим, высказывать свои мысли, у него появились желания. Однако он никогда не покушался на свой триумф — абсолютное рабство.

(обратно)

29

Холодно. Мокро. Темно.

Именно эти слова крутились у меня на уме, когда я стоял на берегу, прислушиваясь к плеску невидимых ночных волн.

Холодно. Мокро. Темно.

Слова, знакомые всем шпионам.

Холодно. Холодная война. Холодная безжалостность. Холодный мир невидимых битв, предшествующих оглушительному грохоту бомб и свисту пуль. «Холодно как в могиле».

Мокро. «Мокрое дело». Мокрая кровь. «Мокрушничать» — так шпионские службы распавшегося Советского Союза называли нейтрализации, заказные и незаказные убийства.

Темно. Темно, как «под прикрытием». Как в понятиях «черный рынок» и «теневая экономика».

Ступая по плотному песку, ко мне подошла Хейли. В свете полной луны ее обнаженные в улыбке зубы блестели, глаза светились ярче. Мы смотрели в колышущуюся ночную тьму, волны хлестали нас по ногам, соленые брызги летели в лицо. Мириады белых точек мерцали над нашими головами.

— Как думаешь, многие из этих звезд уже погасли? — спросила Хейли. — А мы стоим и любуемся их несуществующим светом.

Я промолчал.

— Знаешь, почему он всегда был и будет здесь — океан? — спросила она.

Я ничего не ответил.

Еще около дюжины волн обрушились на берег, и Хейли продолжила:

— Если бы он вышел из берегов, мы бы утонули.

Волны накатывались на берег, и ноги у нас были совершенно мокрые.

— Я пыталась тебя развеселить, хотелось, чтобы ты улыбнулся, — сказала она.

— Я слишком замерз.

— Иди в машину. — Хейли кивнула головой в сторону нашего угнанного «доджа», стоявшего на берегу в свете полной луны. — Зейн вызвался стоять на часах первым, он прячется с пистолетом вон за теми валунами. Через два часа его сменит Рассел. Ему так не терпится подержать пистолет, что он наверняка не проспит. Пошли обратно вместе. Притворись, что тебе нравится спать в машине, припаркованной на морском берегу.

Шумели волны.

— Чего ты все волнуешься? — спросила Хейли. — Мы уже и так попали в большую передрягу.

— Я просто хотел… — Дальше мне не хватило слов.

— Ну давай. Скажи девушке при лунном свете то, что она хочет услышать.

— Я хочу, чтобы это сработало. Даже если то, что мы сделали правильно, — это безумие. Мы ведь психи.

— Все до единого, — подтвердила Хейли.

— По собственной воле? — Я чувствовал, что каждое мое слово как удар кинжала.

— Какая разница? — парировала Хейли. — Это не твоя проблема.

— А мне кажется совсем наоборот.

— Какая разница? — повторила она. — В чем твоя настоящая проблема сейчас, теперь?

— Что, если я прокололся? С самого начала. Привез вас на этот чертов Лонг-Айленд, чтобы ждать, не готовит ли нам засаду нью-йоркская полиция. Если таблетки, которые ты достала, не окажут действия, то через три дня мы превратимся в развалины. Мы уже три дня в пути, а по сути, так никуда и не доехали. Что, если я целиком и полностьюзаблуждаюсь?

— По-твоему, доктор Ф. воскрес? — сказала Хейли. — Или это был массовый припадок галлюциногенной истерии?

— Нет, он мертв. Я сам был на его поминках.

— Нормально повеселились? — попробовала пошутить Хейли, но на моем лице не мелькнуло даже тени улыбки. — Так он все-таки умер или его убили?

Мое молчание подтверждало последнюю версию.

— И вместо того, чтобы подставиться, как они это и запланировали, мы дали деру, обвели всех вокруг пальца. Нас еще можно победить, но просто так мы не сдадимся. И почти все благодаря тебе.

— Но если я все же прокололся? Я забочусь не о себе, но все вы…

— Ты несешь ответственность за весь мир? — спросила Хейли. — Может, оно и хорошо. Только надо рассчитать силы. Если же ты рассчитаешь их неверно…

— Придется платить, — закончил я.

— Каждый платит.

Волны набегали на берег.

— Мы все это знаем, — сказала она. — Мы все подписались.

— А может, вам лучше все прикинуть и отступиться?

Волна за волной, волна за волной.

— Помнишь, Рассел по ошибке принял противозачаточную таблетку? — спросила Хейли.

— Да.

— И не хочет выбрасывать две оставшиеся.

— Так, выходит, он…

— Псих, — сказала Хейли.

Мы оба рассмеялись.

— Рассел воображает, что одна из них принесла ему пользу… даже если была предназначена совсем для других целей. А может, она и вправду сработала так, что его прорвало. Дело в том, что какая-то нелепая чепуховина подействовала после стольких лет правильного, но бесполезного лечения. Так или иначе, Рассел не желает выбрасывать две оставшиеся таблетки и говорит — забудьте. Разве такое забудешь?

— Что же он собирается делать?

Мы повернулись и посмотрели друг на друга в лунном сиянии.

— Все время таскать с собой эти сраные таблетки только потому, что, возможно, одна из них помогла ему, — ответила Хейли. — Даже если это не так, верность — отличительная черта Рассела. Так почему же ты думаешь, что он от нас отколется?

— Да, перед трудностями он не пасует.

— Все мы не пасуем.

Волны все так же набегали на берег.

— Так что ты не переживай, если в чем-то напортачил. У нас круговая порука.

Мы еще долго стояли на берегу. Я продрог до костей.

— Ты все еще думаешь о ней? — спросила Хейли.

— Не так чтобы очень, — ответил я, это была правда — правда пустого сердца. — Думать о ней я позволяю себе три раза в день. Первый — когда просыпаюсь. Потом снова, когда засыпаю и воспоминания оживают.

— А третий?

— Днем. Когда светло и я чувствую, что все еще жив. Это вроде… слезинки.

Мы пошли к джипу.

— А что, если бы ты никогда не умерла? — спросил я.

— Хотелось бы.

— Нет, — сказал я. — Положим, все твои «я умираю» — тоже безумие.

— О'кей. Положим. И что тогда?

— Тогда ты умрешь, как все, — когда положено.

— Да, — согласилась Хейли. — Ужас.

Песок хрустел у нас под ногами.

— Это правда, что ты рассказала про Рассела и белые таблетки? Или просто захотелось меня разыграть?

— А как ты думаешь? — улыбнулась Хейли.

(обратно)

30

Полоску берега, где я стоял накануне, заволокло серым туманом. Утренний прилив накатывался на берег стальными волнами. Наш угнанный джип тяжело катился по песку. Предел видимости у меня был ярдов пятьдесят; берег полого шел вверх к росшей вдоль шоссе чахлой траве. Я весь продрог. Каждый глоток воздуха пропах влажным песком и холодным океаном, при каждом выдохе вылетало небольшое облачко пара.

В тумане на шоссе тяжело хлопнула дверца автомобиля.

Звук мотора удалялся.

Из тумана вышла одинокая фигура в длиннополом пальто.

Внезапно я позабыл, что у меня ломит все тело, что мне холодно, что я голоден и устал.

Зейн и Рассел заняли позиции на флангах.

— Неизвестная мишень стоит на повороте шоссе, — сказал я.

— Верняк, — согласился Зейн.

— Значит, не померещилось, — сказал Рассел.

— Все, что ты видишь, тебе не мерещится.

— Надеюсь, ты прав, дружище, — откликнулся Рассел.

— Виктор, со мной! — произнес бог войны Зейн. — Рассел, седлай!

Рассел бросился к джипу.

Мы с Зейном шли к шоссе на таком расстоянии, что одной очередью нас было не уложить.

— Какого черта вы двое здесь делаете? — заорал призрак.

Это была женщина — точнее, старуха. На ней был бурый дождевик, пластиковая шапочка от дождя низко надвинута на покрытые шеллаком волосы. Веснушки усеяли белое как мел лицо с ярко размалеванным ртом. Стоя на невысокой насыпи гравия, обрамлявшей шоссе, она поджала бледные руки, как птица поджимает лапки.

— Любуемся океаном, — сказал Зейн, когда мы подошли поближе.

— Зачем?

Три мешка для покупок с ручками и черная сумочка размером с солдатский ранец стояли за ней на гравии.

— Впрочем, без разницы. Какой автобус?

— Простите?

— Какой… автобус.

— Наш автобус, — нахмурился Зейн, — синий?

— Все равно, — сказала старуха. — Особенно если будете шляться по берегу, когда он подойдет. Сами решайте, что лучше — ехать в автобусе или слоняться в тумане. Обычно тут останавливается тот, который идет до Атлантик-Сити.

Туман несколько рассеялся, и мы увидели еще двух женщин, стоявших дальше по дороге.

— Двойной до ЭнДжей делает остановку прямо тут.

— ЭнДжей?..

Она замахала руками, чтобы я замолчал.

— Да ладно. У него сейчас новое, чудаковатое какое-то название, но все равно он был и остается мегамаркетом Нью-Джерси. Вам двоим комнаты в мотеле на ночь нужны?

Главное в жизни — не упустить свой шанс.

— А как далеко… как долго идет автобус до мегамаркета? — спросил я.

— Полтора часа, хотя в этом проклятом тумане… Ни черта не видать.

— Это худо, — вздохнул Зейн.

Я заметил, как он нахмурился.

— Остальные… — начал я, — остальные члены нашей семьи, мы припарковались подальше от шоссе, чтобы…

— И много вас там? — Женщина-птица скосила глаза в туман.

— Брат, — сказал я, — сходи за Дядей Сэмом и остальными.

— Если ваш дядя тоже поедет, тогда порядок. Суньте десять баксов под «дворник», и ребята из окружной инспекции разрешат вам парковаться пару дней.

Сбегая вниз, к машине, Зейн крикнул:

— Только без нас не уезжайте!

Женщина-птица легонько хлопнула меня по плечу.

— Держись Бернис — не пропадешь.

— Рассчитываю на это, — ответил я. — Вы работаете на этом маршруте?

— Какого дьявола? — возмутилась Бернис. — А если бы и работала, то пустила бы все на самотек.

Издеваясь над нашей неподготовленностью, Бернис дала нам свои мешки: те, в которых мы везли свои манатки, явно не выдержали бы. Стали подтягиваться и другие пассажиры. Державшиеся парочками пенсионеры. Мамуля и тетушка с болтливой двадцатилетней девицей на выданье; от них пахло лаком для волос. Какая-то кореянка.

Когда к нам присоединился Рассел, поставивший джип в надежное местечко, из тумана вырулил автобус, идущий до Атлантик-Сити. Он был сплошь обклеен постерами казино. Дюжина игроков суетливо уселась в него. Автобус укатил с ними, оставив нас по-прежнему стоять на обочине.

Минут через десять, после того как уехали игроки, из-за туманной завесы на шоссе показался наш серебристый автобус.

— Не давайте мне никаких денег! — выкрикнула Бернис, выстраивая нашу скромную толпу в некое подобие очереди. — Сядем — тогда и заплатим. Занимай скорей место, милочка. Вряд ли кому захочется за тебя подержаться.

Мы, все впятером, расположились на задних сиденьях.

— От добра добра не ищут, — пробурчал Рассел.

— Все надежнее купить билет, чем ехать на угнанной машине, — сказал я. — Раствориться в толпе… Так мы одним махом оборвем все следы. Затихаримся — не видно, не слышно будет.

Зейн обнюхал свою одежду и фыркнул:

— Да, для общественного транспорта мы уже созрели.

— Хорошо бы растянуться на кровати и как следует выспаться, — сказала Хейли.

Эрик кивнул.

Пока наш серебристый автобус, гудя, прокладывал себе путь сквозь туман, Бернис пробиралась по проходу.

— Эдна, ты достала себе туфли на низком каблуке? Дженис, неужели твоей невестке не понравилось это одеялко? Ты сказала ей про врачей? Не хнычь, Мелвин: ты всегда можешь сесть на лавочке где-нибудь в углу и глазеть на девчонок. Агнесса, тебе нужны билеты или у тебя карточка? Оскар! — проорала Бернис шоферу. — Хочешь, я буду за кондуктора? Угу! — ответила она сама себе. — И давай поскорее.

К тому моменту, когда она добралась до нас, мы уже знали достаточно, поэтому я сказал:

— У нас нет карточек, и мы хотели бы прямо сейчас забронировать места в мотеле.

Бернис оставила свой бурый дождевик и шапочку на сиденье. Под дождевиком оказался розовый тренировочный костюм. За ухом, пробиваясь сквозь блестящие черные завитки, торчала незажженная сигарета.

— В стоимость номера входят и завтраки, — сказала она, вручая нам ваучеры. — Автобус отходит не раньше открытия мегамаркета, так что на буфет времени у вас будет предостаточно. Лопайте вволю.

Жесткий взгляд ее зеленых глаз словно устанавливал между нами границу.

— Ваши комнаты с семнадцатой по двадцать первую. Выбирайте, какая кому нравится. Эти талоны отдадите портье.

— Они требуют кредитные карточки? — спросил Зейн.

— Без разницы. Если за комнату не уплатят, никто завтра не сядет в автобус. — Она покосилась на седины Зейна. — У вас уже и внучата, поди, есть?

— А-а… нет.

— Дети, дети. Когда думаешь, что они уже довели тебя до инфаркта, они подбрасывают тебе что-нибудь новенькое. Не встречайся я с ними так часто, у меня не было бы моих маленьких проблем.

Она не спеша оглядела пятерых незнакомцев, устроившихся на задних сиденьях. Седой парень, у которого даже внучат нету. Негритянка, совсем не похожая на сестру кого-то из этих ребят. Пухлявый парень в очках с толстыми стеклами, примостившийся на самом краешке сиденья. Патлатый хипарь, которого ни одна бабушка не мечтала бы увидеть в гостях у своего драгоценного внука. Поэт, в глазах запечатлелись тени прошлого, улыбка — как лезвие бритвы.

— Странная вы семейка.

— А разве другие бывают? — спросил я.

Бернис разминала вытащенную из-за уха сигарету в своей птичьей лапке.

— Семьи, — многозначительно произнесла она. — Мамочки, которые поедом тебя едят, хотя вроде бы и слова поперек не скажут. Папочки, которые где-то далеко-далеко, хотя, казалось бы, сидят в своем чертовом кресле. Братья и сестры — про это лучше вообще не вспоминать. Ты волочешь на себе их заботы, а они только тому и рады. Малыши и слышать не хотят, как это было в старину, поэтому и понятия не имеют, как это происходит сейчас.

Сигарета так и вертелась в ее умелых и натруженных руках.

— Я думал, в автобусах курить запрещено, — сказал Зейн. — Пожары, рак.

— Я уже много лет как не курю.

И она снова сунула смертоносную цигарку за ухо.

Наш серебряный скакун вырвался на простор большой автострады.

Бернис устремила взгляд за окно.

— Когда я была девчонкой, мы ходили по магазинам, лишь бы не сидеть дома. Потом понастроили супермаркетов, где не увидишь солнца, но и дождя можно не бояться. А теперь, если есть у тебя голова на плечах и немного баксов, заведи себе компьютер, и ходить никуда не надо. Сиди и общайся. Взаперти со своим ящиком, зато свободный. А рейсовые автобусы для людей, которым на месте не сидится.

— Лучше ехать в автобусе, чем болтаться в тумане, — ответил я ей ее же словами.

— Да, — согласилась Бернис. Но ей это не понравилось.

Через два часа все пятеро разместились в прилегающих друг к другу комнатах мотеля; бар, где подают завтраки, понес значительный урон. Рассел накачался кофеином настолько, что вызвался караулить первым, а заодно постирать нашу одежду в прачечной мотеля, пока остальные без сил рухнули по кроватям. Прежде чем погрузиться в сон без сновидений, я слышал, как Бернис в холле за моей дверью настойчиво просила кого-то пошевеливаться.

Семь часов спустя мы взорвали полицейскую машину.

(обратно)

31

Через шесть часов и девять минут после того, как Бернис перешла улицу, направляясь к белокаменному мегамаркету, наша команда выстроилась, разглядывая свои отражения в зеркалах, прикрепленных к дверям. Мы были нагружены любезно предоставленными Бернис мешками, разнорабочим материалом, матрицами, прочим скарбом. Отражения выглядели выспавшимися, помытыми, побритыми и наверняка знающими, что они делают здесь в этот предвечерний час.

— Достопамятный момент, — провозгласил Рассел. — Пять маньяков в интерьере.

Разглядывая наши отражения, Хейли сказала:

— Я думала, теперь хоть ты нормальный.

— Это как посмотреть, — отозвался Рассел. — Вылечишься от одной странности — подцепишь другую.

— Верняк.

— За дело, — сказал я.

Электронный глаз узрел наше приближение, и зеркальные двери разъехались.

Световой океан мегамаркета ослепил нас в тот самый момент, когда мы переступили через порог. В воздухе сразу же повеяло особым запахом. Промышленное благоухание миллионов дезодорантов приглушало запахи бесчисленных подмышек и усталых ног. Кипами сложенные на полках юбки и рубашки издавали благовоние свежей ткани. Чем дальше мы заходили в мегамаркет, тем соблазнительнее становился дух, исходящий от вафельных стаканчиков и шкварок. Крапчатые черно-белые плитки поглощали звук шагов, не сохраняя отпечатков подошв. До нас доносились обрывки разговоров, гудение пылесоса, глухое жужжание воздуховодов и слабенький звук инструментов, жизнерадостно терзавших смутно знакомую песню.

— Быть не может! — воскликнул Рассел. — Это же «Битлз»! Из «Сержанта Пеппера». «А Day in the Life». Там про то, как этим ребятам нравилось добавлять всем адреналина, а не скачивать какую-то дешевку!

— Когда я в последний раз был в таком месте, президентом был Никсон, — сказал Зейн.

Две престарелые дамы быстро прошли мимо, о чем-то без умолку болтая, размахивая руками, их белоснежные туфельки маршировали в ногу.

— Они приходят сюда, чтобы чувствовать себя молодыми, а заодно потренировать сердечную мышцу, — ответил я на недоуменный взгляд Зейна.

— А-а!..

— Мы зашли сюда на минутку и скоро уйдем.

Эрик, шаркая, подошел к Хейли.

— Не бросай меня!

— Не бойся, — ответила она.

Мы набрели на киоск с подсвеченной картой и списком платных остановок.

— В одном только мегамаркете целых пять закусочных! — восхитился Рассел.

— Люди привыкли все делать на бегу.

По меньшей мере второй раз за день я давал объяснения.

— Если только не будет особой причины, — выдавил Эрик.

Но мы шли. Словно позабыв обо всем, увлекаемые толпой, вдоль бесконечной вереницы витрин, в которых безголовые манекены щеголяли брюками и свитерами, связанными и пошитыми на грохочущих фабриках коммунистического Китая.

Торговые марки, названия брэндов, просто товары на вращающихся вешалках и товары со скидкой мелькали перед нашими глазами со скоростью пулеметной очереди. Один из отделов предлагал витаминный набор из натуральных компонентов, которые помогали справиться с недугами, одолевавшими здоровяков на рекламах, тайно знавших, что они лысеют, приобретают избыточный вес, страдают остеопорозом, кожными заболеваниями, артритом, плоскостопием и приступами беспричинной тревоги. В следующем отделе протянулись мили золотых цепочек, на прилавках были разложены кольца, браслеты и выполненные по спецзаказу часы, показывающие безошибочное время. По соседству продавцы демонстрировали клиентам, как программировать массажеры, установленные на кожаных креслах с откидными спинками, или как подсоединить телескоп к ноутбуку, чтобы, сидя в гостиной, вы могли обозревать картину звездного неба.

— Как же все это случилось? — спросил Зейн.

— Прямо у нас на глазах, — ответил я.

— Ладно, — проворчал Рассел, — только не у нас на глазах. Нас-то заперли в четырех стенах.

— Не думай, что это снимает с нас ответственность, — сказала ему Хейли.

Мы пошли дальше.

Один из киосков кинопродукции был весь увешан голливудскими постерами. Стареющие красавцы актеры преодолевали препоны судьбы, добиваясь взаимности. Вулканический мир, где только чудесное появление убитого горем мальчика могло предотвратить триумф зла. Мятежные копы дружно палили из пистолетов в блистательного негодяя, неподвластного никаким законам. Сексуальная блондинка в черной коже с секстетом невозмутимых партнеров опутывала мир чарами своего обаяния. Усевшись посреди улицы, чернокожий гуру выводил из тьмы заблуждения многодетную семью заблудших бледнолицых. Мультфильм с головокружительными приключениями просто обязан был стать классикой для семьи, в которой никогда ничего не происходило.

— Хотелось бы посмотреть фильм, который мне понравится, — сказал Рассел.

Все пятеро завороженно глядели в переливающийся красками ларек, где торговали чудесами.

— А мне бы хотелось увидеть свою лучшую половину, — вздохнула Хейли.

— Мне бы хотелось навестить старых друзей. — Образы Фолкнера, Льюиса, Стейнбека, Камю, Хэммета, Маркеса, Эмили и Уильямса ожили в моем сердце. — И завести новых.

— У них могут быть карты, которыми мы сможем воспользоваться, — сказал Рассел.

Зейн покачал головой:

— Они будут искать нас там, куда мы захотим поехать.

Эрик закивал.

Мы повернулись, чтобы идти…

— Замрите! — прошептал Рассел, но тут же поправился: — Нет! Держитесь естественно!

Для Эрика это было чрезмерным напряжением, его стало трясти.

Хейли взяла его за руку:

— Успокойся!

— Что случилось? — Зейн скрестил руки на поясе, за которым прятал наш пистолет.

— Камеры. — Рассел глазами указал куда-то под потолок.

Белые металлические камеры безопасности свисали с потолка, медленно поворачиваясь из стороны в сторону, как циклопы, озирающие свою пещеру.

— И ATM вон на той стене! — сказала Хейли.

— За кассой в отделе сексуального нижнего белья, — подхватил Зейн.

— Везде, — произнес Эрик.

— Ну и что, — возразил я. — Эти камеры никогда не разберутся, что происходит. Они ищут карманников и мелких магазинных воришек, а не сбежавших из дурдома психов.

— Но на них останется запись, что мы были здесь, — возразил Эрик.

— Если кто-нибудь когда-нибудь заметит нас на этих пленках, — сказал я, — мы уже давно будем далеко. Кроме того, если причин проверять пленки нет, можно считать, что нас здесь и не было.

— И все-таки мне это не нравится, — продолжал нервничать Рассел. — Не по себе как-то.

— Что будет с Америкой, когда внутренняя безопасность наконец-то действительно установит камеры слежения по всей стране? — спросила Хейли.

— Психиатрам вроде доктора Ф. придется придумывать новое определение паранойи, — ответил Зейн.

— Слишком поздно, — сказал я, ненароком отводя нашу команду под густую листву росшей в кадке пальмы, — всякий, кто еще не совсем свихнулся, уже параноик.

— Вот про что пели «Энималз», — сообщил Рассел. — Пора убираться отсюда подальше.

— Мы так и не купили то, что нам нужно! — сказал Зейн.

— Этот товар они еще не получили, — сообщил я. — Зато теперь получат нас.

— Мы здесь всего полчаса! — сказала Хейли.

— Пора.

Я зашел в будку с вывеской «Информация».

— Что бы вы хотели узнать? — спросила седая информаторша.

— Все, — ответили. — Или — как побыстрее добраться до самой большой стоянки.

— Ближайший выход — через круглосуточную аптеку.

— Могли бы и сами догадаться, — прошептал Рассел.

Мы пошли в указанном направлении, пока не заметили аптеку: она помещалась рядом с отделом, где продавали футболки, мячи, куртки с эмблемой «ВИАГРА» и кроссовки.

— Туалеты должны быть рядом со спортивным отделом, — сказал я. — Это самое посещаемое место.

— Угнать машину со стоянки мегамаркета — плохая идея, — покачал головой Рассел. — Даже если не брать в расчет, что тебя могут заснять. Невозможно предсказать, когда владелец выйдет, обнаружит пропажу, позвонит девять-один-один и они отследят тебя по системе. Угнать машину, пока еще светло…

— Это шанс, — возразил я. — И потом — хочешь не хочешь, а надо отсюда выбираться.

— Аминь, — сказал Эрик.

Зейн покачал головой:

— Посмотрите, как у вас всех трясутся руки. Сначала надо подкрепиться.

Бутылка воды из автомата. Хейли хорошенько встряхнула школьные таблетки, хранившиеся у нее в баночке, которую она позаимствовала у Жюля. Рассел единственный взял больше трех таблеток, четвертой оказалась маленькая и белая. Хейли улыбнулась мне, когда он заглотил ее. Я был в таком смятении, что даже не ответил ей кивком или ухмылкой.

— Надо выбираться, — повторил я, когда мы вошли в аптеку, пропахшую лекарственными сиропами, бросив взгляд на ряды, заваленные памперсами для взрослых, прокладками, противомоскитными средствами. Оказавшись в ослепительно ярком освещении, я почувствовал резкий приступ дурноты. — Хватайте все, что нам нужно, я подгоню тачку.

— Взламывать замки — это же не твое дело, — хотел было остановить меня Рассел.

— Век живи — век учись.

Зейн сказал:

— Пусть хоть Эрик…

— Эй! Я должен выбраться отсюда, и выбраться один!

И я ринулся на воздух, к стоянке.

Розовые тени смягчали длинные лучи послеполуденного солнца. Я изо всех сил старался держать себя под контролем. Выглядеть как обычный покупатель.

Тут должно быть не меньше двух тысяч машин. Мне пришлось сначала подняться, потом снова спуститься. Я проверил все джипы военного образца и мини-фургоны. Все дверцы заперты наглухо.

Народу на стоянке почти не было. Казалось, людей прямо из машин втянул в мегамаркет какой-то установленный внутри пылесос размером с мамонта. А может быть, гудение этого пылесоса и создавало консервированную музыку, корежившую песни нашей молодости?

«Да, тут не без пылесоса, — подумал я. — Мне все еще слышно его гудение сзади. А теперь сосредоточься».

Какую машину угнать? Пятеро человек вряд ли усядутся в эту красную «тойоту». У мини-фургона со стикером на бампере «Футбольная мамочка» была слишком низкая посадка, дверцы заперты; кроме того, от него воняло прошлогодними подгузниками и свежей жевательной резинкой. Дверцы золотистого джипа тоже были заперты… но окно водительского сиденья приспущено на несколько дюймов! Может…

Однако я тут же застыл как вкопанный, когда женский голос сзади произнес:

— Могу я вам чем-нибудь помочь, сэр?

У нее были короткие светлые волосы. Коричневая блузка с желтоватым оттенком и такие же брюки, черные ботинки. Серебристый значок приколот над левой грудью, а на бедре болталась кобура с девятимиллиметровым «глоком». Сзади пыхтела мотором полицейская патрульная машина. Я заметил также приколотую к погону рацию, черный патентованный чехол для наручников на поясе, но что действительно пригвоздило меня к месту, так это ее черные зеркальные очки, отражавшие пылающий пар заходящего солнца. И меня.

— Могу я вам чем-нибудь помочь, сэр? — Это было уже второе предупреждение.

— Ничем! Абсолютно ничем! — И я улыбнулся самой невинной из своих улыбок.

Хотя был абсолютно уверен, что она знает. Знает, что я знаю, что она знает. Так мы и стояли, каждый играя свою роль, пытаясь сочинить свой конец сценария. Опираясь на космическую мудрость, гласящую, что это заключительная, а не первая сцена. Такой выбор позволял нам учтиво стоять там, где мы стоим, пока кто-нибудь не сделает резкого движения.

— Так в чем проблема?

Судя по форме, она была местным копом.

— Какая проблема?

— Та, что вы мчались, словно собираетесь купить новую машину.

— Нет, что вы. Моя машина в ремонте, так что мы приехали на машине жены.

— На этой?

Зеркальные очки кивнули в сторону золотистого джипа.

— Ну да. Обычно мы ездим на моем «форде», так что за рулем этого автомобиля мне приходится сидеть всего пару раз в месяц. Сегодня, знаете, столько народу ездит на джипах, и все они так похожи.

Женщина поводила головой из стороны в сторону, стараясь подключить боковое зрение, но ни в коем случае не упустить меня из виду.

— Где же ваша жена?

— Она там.

— Но вы-то здесь.

— Ну… конечно.

— Покажите мне, пожалуйста, ваши права.

— Я сегодня не за рулем.

— Просто хочу вам помочь. Вдруг вы ошиблись? Вы же сами сказали: все джипы так похожи. Я проверю по рации, где зарегистрирован ваш автомобиль, и, можете не сомневаться, мои данные совпадут с адресом в ваших правах. Вы ведь живете с женой, правда?

— А кто не живет?

Она даже не улыбнулась.

— У меня, видите ли, нет при себе прав. То есть они, конечно, у меня есть, но… они в машине.

— В машине.

— В бумажнике, — сказал я. — Я, собственно, поэтому и пришел. Взять бумажник.

— Значит, вы пошли за покупками в маркет, но оставили бумажник в машине.

— Можете считать меня оптимистом, — сказал я. — Но моя жена…

— Вашей жены что-то не видно.

— Она в маркете, как раз сейчас стоит в кассу. Ждет, когда я вернусь с бумажником, чтобы сделать покупки на мою кредитную карточку.

— Складная история, — сказал мне блюститель порядка.

— Только если у нее будет хеппи-энд.

— Так давайте возьмем ваш бумажник, а потом займемся каждый своим делом.

— В том-то и проблема.

— А-а! Так вот в чем проблема.

— Вот именно! Итак, во-первых, я оставил бумажник в бардачке, туда всегда все складываешь, а потом она отправила меня за…

— Кредитной карточкой.

— …за кредитной карточкой, и мы оба забыли про ключи.

— Значит, все заперто в машине.

— Совершенно верно. — Я пожал плечами и ухмыльнулся. Помолился про себя, чтобы все обошлось.

Мое отражение по-прежнему маячило в линзах ее очков, когда она спросила:

— Что же нам теперь делать?

Изогнувшись дугой, сине-оранжевое пламя вспыхнуло за работавшей на холостом ходу патрульной машиной… Послышался звук разбитого стекла.

Женщина обернулась, посмотрела направо и налево, стараясь не терять меня из виду, но так и не увидела ничего похожего на разбитое стекло. Черные очки вновь нацелились на меня в тот самый миг, когда я — через ее плечо — увидел, как завиток черного дыма поднимается из-под капота патрульной машины, запахло паленой резиной.

Коктейль Молотова, состряпанный из материалов, прихваченных в аптеке, полыхал вокруг передней покрышки.

Она и взорвалась первой с громким хлопком. Женщина резко обернулась, выхватила пистолет. От ее машины валил черный дым. После взрыва покрышки пылающий Молотов прорвался в моторное отделение. Пламя перекинулось на трубку бензовода.

Бум! Язык пламени сорвал капот патрульного автомобиля.

Женщина, пошатываясь, попятилась на меня, чтобы укрыться в проходе между припаркованными машинами.

Грохот! Из бензобака вырвался огненный вар.

Тепловая волна сбила с ног сначала ее, а потом и меня.

Волна разъяренного жара дохнула мне в лицо.

Лежа на спине между двумя машинами, я увидел, как ревущий столб оранжевого пламени и черного дыма ракетой взвился в вечернее небо. От взрыва завизжали на разные лады десятки противоугонных устройств.

Слишком много шума для тайной операции. Интересно, сколько кадров с нашим участием успели заснять?

«Поднимайся!»

Огонь с ревом врывался в проход между двумя джипами. Оглушенный страж порядка лежал у моих ног, ее лицо и руки были краснее красного. Отовсюду налетали волны удушливого зловония, издаваемого плавящейся резиной, горящим газом, раскаленным металлом и… палеными волосами. Пистолет выбило у нее из руки. Я видел, как она шарит в поисках потерянного оружия.

«Она хочет сражаться до конца».

Поэтому я волоком оттащил ее от эпицентра взрыва. Она была оглушена, но старалась встать на колени, пока я срывал с нее рацию, а сорвав, отшвырнул в сторону и крикнул:

— Сейчас я приведу помощь!

И побежал в сторону аптеки.

Не успел я вырваться из клубов черного дыма, Зейн, который состряпал и швырнул коктейль Молотова, с разворота ударом ноги выбил водительское окно у «БМВ». Стекло оказалось противоударным и пошло трещинами, похожими на паутину. Вторым ударом он снес всю раму вместе с треснувшим стеклом. Рассел щелкнул замками, открывая дверцы, выдернул провод зажигания из рулевой колонки и использовал отвертку как ключ. Мотор взревел. Рассел и Зейн стремительно вырвались на угнанном «БМВ» со стоянки, минуя толпу, завороженно глядевшую на горящую патрульную машину. «БМВ» с выбитым окном остановился на достаточно большом расстоянии, чтобы мы успели запрыгнуть в него со всеми нашими вещами, а затем сквозь облако черного дыма, визг и улюлюканье противоугонных систем и приближающиеся сирены пожарных машин с ревом вырвались из огненного столпа.

(обратно)

32

— Посмотри на меня! — завопил я, обращаясь к Зейну, пока Рассел гнал наш «БМВ» сквозь ранние сумерки предместий Нью-Джерси.

Устроившаяся рядом со мной на заднем сиденье Хейли сказала:

— У тебя половины бровей не осталось.

— Не говоря уже о здоровом румянце, — добавил Рассел.

Зейн, сидевший на переднем пассажирском сиденье, промолчал.

Ветер врывался в выбитое окно.

— Я шикарно держался! — крикнул я.

— Ничего подобного, — ответил Рассел, наугад сворачивая налево. — Тебе всегда кажется, что ты шикарно держишься, когда разговариваешь с женщинами, но что-то не похоже.

— Это была не женщина! — завопил я.

— Видишь, — заметил Рассел, — ты был так смущен, что все перепутал.

— Это был полицейский!

— Верняк, — кивнул Зейн. — И она тебя чуть не сцапала.

Он покачал головой.

— Хорошо, что Хейли с Эриком тайком следили за тобой. Если бы офицер Зеркальные Глаза усадила тебя в свою машину, нам бы всем крышка. Или тебе пришлось бы кормить ее сэндвичами, пока она проводила обыск.

— Ты чуть не сжег меня!

— Да, маленько не рассчитал. Я метил в переднюю часть машины, так, чтобы огонь от взрыва нанес тебе минимальный вред.

— Но взрыв был классный, — сказал Эрик.

— Круто, — добавил Рассел.

— Зато теперь они знают…

— Не так много, как если бы тебя задержали, — успокоил Зейн. — Единственное, что теперь у них есть, — это смутное описание гражданина, который пытался спасти жизнь полицейскому, когда начался этот ад кромешный.

— А скоро они получат еще и заявление об угнанной машине.

На улицах Нью-Джерси вспыхнули фонари. Был обычный час пик, но нам удавалось избегать пробок.

— Эх, раздобыть бы здешнюю карту, — сказал Рассел, поглядывая на окрестности, разбросанные вдоль клубка дорог — городских, окружных, штата и федеральных, — по которым мы ехали.

— Веди так, чтобы океан был слева, — посоветовал Зейн, указывая на стрелку, судя по которой пляжи были в миле отсюда.

Вечер перешел в ночь, и в выбитое окно угнанного «БМВ» задувал холодный ветер. Дороги сворачивали то направо, то налево. Мы полагали, что движемся в сторону океана. Иногда мы не сомневались, что его черная гладь маячит между усеянными светящимися точками окон зданиями, проплывавшими за выбитым окном Рассела, казалось, что ночной воздух приносит запах моря. Иногда мимо мелькали небольшие супермаркеты и закусочные, которые вполне могли бы быть и в Канзасе, окрестности, которые могли бы быть и в Огайо.

Уже сорок пять минут мы катили вроде бы на юг по дороге с односторонним движением мимо высотных кооперативных домов и полуразвалившихся лачуг. Возможно, то было влияние ночи, влетавшей вместе с ветром в окно Рассела, возможно, то лучшее, что есть во мне, решило, что гори оно все синим пламенем, подумаешь — брови, но я успокоился и уже собрался пошутить или сказать что-нибудь приятное Зейну, когда Рассел заметил свободную стоянку почти на берегу океана.

— Боже правый! — завопил наш водитель.

Слева не было заметно красных полицейских мигалок.

Сзади протянулась пустынная ночная дорога.

Спереди тоже была она.

— Справа чисто! — крикнула Хейли с заднего сиденья.

Рассел разогнал машину, только чтобы нажать на тормоза, после чего нас занесло влево на первом же углу. Мы промчались через пустую стоянку — снова скрип покрышек, круто влево — и понеслись по пустынной улице с односторонним движением обратно…

Рассел тормозил так резко, что нас всех бросало то вперед, то назад.

Мы остановились посреди улицы с односторонним движением, которая вела в направлении прямо противоположном нашему плану. Пустая стоянка была слева. Справа вздымалось к небу облицованное камнем здание протяженностью с целый квартал, освещенный тремя одинокими фонарями. Прямо за этой горой должен был быть океан.

Рассел завернул «БМВ» на парковку, распахнул водительскую дверцу и, наполовину высунувшись из машины, вытаращенными глазами посмотрел на крышу здания.

Через несколько секунд он снова уселся за баранку, прошептав:

— О боже!..

Потом нажал на газ. «БМВ» рванул вперед. Рассел вырулил на подковообразную подъездную дорожку военно-морского госпиталя для ветеранов Второй мировой войны, превращенного в приют для престарелых.

— Обождите здесь! — крикнул он и стрелой ринулся в вестибюль.

— Уф, — с притворной серьезностью сказал я, когда Рассел исчез за дверьми приюта. — Ладно.

Я вышел из машины. Волнующаяся черная гладь за квартал от нас должна была быть Атлантическим океаном. Налево вдоль берега протянулась полураскрошенная каменная дорожка. Справа маячил огромный заброшенный замок в арабском стиле. Я посмотрел наверх, стараясь разглядеть, что же могло привлечь Рассела, но увидел только огромную надпись, составленную из незажженных лампочек, гласившую:

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В…

— Забирайтесь! — заорал Рассел, подбегая к «БМВ».

Так и не прочитав вывеску до конца, я беспрекословно подчинился нашему водителю.

— Всего через пять кварталов!

Рассел с космической скоростью вырулил с подъездной дорожки и погнал обратно — туда, где за несколько минут до этого увидел нечто. Мы с ревом мчались сквозь ночь со своим водителем. И с верой.

Наш угнанный «БМВ» свернул налево и помчался по широкой улице, вдоль которой стояли машины, припаркованные под углом к осевой линии. Одна из машин тронулась с места, и Рассел мгновенно оказался на ее месте. Он вылез из «БМВ» и застонал как бы в сексуальном благоговении. Затем неверными шагами пошел через улицу к длинному одноэтажному зданию со стенами из серых кирпичей, похожих на оладьи, и белым навесом. Я как раз стоял за ним, когда он упал на колени и широко развел руки — аллилуйя, — словно узрев землю обетованную.

Черные буквы на белом навесе гласили: «Каменный пони».

Светящиеся белые буквы на черном фоне оповещали: «Кафе и бар».

Стенание рок-гитары, барабанная дробь и хриплый женский голос долетели до нас, пока Рассел, коленопреклоненный, стоял на улице.

— Нет, — сказал я.

— Какого дьявола! — возразил Зейн. — Мы же не можем не есть.

— Ладно, — вздохнул я.

Только тогда до меня дошло, что незажженные электрические буквы на покрытом арабесками фасаде здания означали: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ЭШБЕРИ-ПАРК, НЬЮ-ДЖЕРСИ».

— Мы не можем не есть. Все будет в порядке.

Эрик закрыл выбитое водительское окошко чехлом от запасного колеса. Мы заплатили за вход и вступили в эту фабрику грез с черными стенами, пропитанную пивными парами, сигаретным дымом и расцвеченную разноцветной подсветкой. Какая-то группа вымучивала на сцене заунывную мелодию для примерно двухсот парнишек из колледжа и мотавших головами студенточек, для двадцати с чем-то будущих юристов и рабочих с цементного завода, которым всем явно было уже под тридцать, как Расселу, Эрику и мне. Какой-то негр, пожалуй даже старше Зейна, припадая на одну ногу, прошел мимо с тросточкой. Мы направились к задней части бара. Рыжая загорелая барменша в завязывавшемся на шее лифчике и с колечком в пупке подняла палец: подождите.

Гитары, вторя виртуозному соло ударника, исполнили концовку доносившейся со сцены громогласной песни.

— Большое спасибо! — сказала лидер группы — женщина с перекинутой через плечо гитарой. Водопад черных завитков падал на ее белое, как слоновая кость, лицо до черной блузы с низким вырезом и сидевшей в обтяжку. На ней были черные джинсы и зашнурованные туфли на толстых черных каблуках. — Мы признательны за то, что вы пришли сюда сегодня вечером, надеюсь, вам понравилась последняя песня, которую я написала сама, она называется «Секс в угнанной машине».

Раздалось несколько хлопков.

— Сейчас сделаем перерыв, а после вернемся с плакатами ваших любимчиков и некоторых наших, которые, уверена, вам понравятся. И будьте паиньками, если не хотите нас огорчить. — Она ухмыльнулась накрашенными темно-красными губами, чтобы показать, что это всего лишь шутка, однако по нескольким ноткам в ее голосе можно было понять, что она говорит всерьез. — Помните, что говорится на афише — мы не просто какие-нибудь там, мы — «Терри и беглецы».

Барменша наклонилась к нам и спросила:

— Чего вам принести, мальчики?

Жестом руки я отразил ее неотразимую улыбку.

— Никакого спиртного!

— Я бы выпил пивка, — сказал Зейн.

— И мне! — кивнул Рассел.

— Всего четыре, — подвела итог Хейли и кивнула на приземистого толстяка Эрика: — Нам светлого.

— Ладно, — уступил я, — но по одной.

— У вас найдется чего поесть? — спросил Зейн.

— Побыстрее и попитательнее, — добавил я. — Главное — побыстрее.

— Голодные, значит, — сказала барменша. — Повар может сделать спагетти. С помидорами, сосисками и перечным соусом. Это быстро, но только смотрите не опрокиньте тарелку на себя — кровища, да и только.

Она сообщила наш заказ в микрофон, а сама пошла за пустыми стаканами, расставленными перед висевшим на задней стенке американским флагом.

— А что, если кто-нибудь заберется в «БМВ»? Уведет его? — шепнул я Зейну.

— Угонит угнанную машину? — Зейн кивнул в сторону исполнительницы собственных песен Терри, которая расхаживала по залу, нежно заключая в объятия своих дневных подружек. — Чтобы заняться в ней сексом?

— Я не шучу! При чем здесь эта дурацкая песня?

— Конечно, конечно, — ответил он, протягивая мне пиво. — Расслабься.

Рассел втиснулся между нами:

— Вы знаете, где мы?

— Вывесок тут до черта, — сказал я ему.

— Да нет, вы хоть понимаете, где мы? Есть места, — продолжал он, — где люди проникаются магией. Где искусство обретает свою публику, и они смешиваются. Это вроде нью-портского фестиваля, или «Коттон-клуба» в Гарлеме, или клуба «Пещера» в Ливерпуле, где начинали «Битлз», или техасских кабаков, откуда вышли Хэнк Уильямс и Бадди Холли… или, черт побери, театр «Глобус».

— Не надо строить красивых теорий, — заспорил я. — Все затрещит по швам, если ты сравнишь грязную пивную с жалкой подсветкой, пьяными парнями из колледжа, горсткой фабричных ребят и забористой рокершей, как-там-ее-зовут, и — Шекспира.

— Эй, послушай: американские поэты отложили перья, чтобы взяться за гитары.

— А что, если они безголосые?

— Ты это про Боба Дилана?

— Уильям Карлос Уильямс написал отличные стихи уже после атомной бомбы, телевидения…

— Этот пижон из Джерси? — спросил Рассел. — Который любил Синатру и хипповал тут повсюду?

— Держите, парни!

Дымящиеся тарелки с политыми красным соусом спагетти плюхнулись перед нами на стойку.

— А это место, — зашептал Рассел, — это место… Музыка, идущая от сердца народа, против всей этой лощеной публики. Конечно, тогда, в семидесятые, я был еще ребенком… Эта сцена… Спрингстин.

Рассел покачал головой.

— Может, если бы я не беспокоился, что мир летит в тартарары, может, если бы я до конца поверил в свою музыку и слова, то мне насрать было бы на Дядюшку Сэма. То есть я хочу сказать, что был — и остаюсь — хорошим рокером, а он этого не переносит, потому что мои песни стоили и стоят гораздо больше, чем его высшие цели… Но все это вилами на воде писано, — сказал он, очарованно глядя на сцену, где инструменты затихли перед большим белым пони. — Если бы да кабы.

Зейн, терпеливо слушавший бесплодные излияния Рассела о том, что могло бы быть, решил прервать их:

— Ешь.

Рассел послушно принялся за еду.

— Сколько у нас осталось денег? — шепотом спросил у меня Зейн.

— Не густо, — ответил я. — Автобус, мотель и что вы там покупали в маркете…

— Ладно. Дай мне сто долларов.

Глаза его не просили — приказывали. Взяв банкноты, которые я потихоньку сунул ему, он знаком подозвал барменшу, спросил:

— Где управляющий?

Барменша указала на элегантную женщину с отливающими медью волосами.

Зейн, локтями распихивая толпу, добрался до управляющей. Она выслушала его, а затем повернулась в нашу сторону и внимательно и серьезно поглядела на нас. Что-то сказала Зейну.

— Чего это он делает? — шепотом спросила у меня Хейли.

Протиснувшись сквозь толпу, Зейн обратился к певице Терри, которая сидела вместе со своей компанией и командой. Она что-то ответила ему. Зейн тоже что-то сказал. Терри пожала плечами в знак согласия.

Зейн дал ей сто долларов из нашего оперативно-неприкосновенного запаса.

Потом снова вернулся к нам, сказал Расселу:

— О'кей, за все уплачено. Засучи-ка рукава. Да не промахнись.

— Что? — спросил Рассел.

— Сцена в «Каменном пони» теперь в твоем распоряжении, — сказал Зейн.

Рассел вытаращился на него. Потом на меня.

Сердце подсказало мне нужные слова:

— Давай-давай. Не трать время попусту.

Вечность замерла на мгновение; Рассел только смотрел на нас, ничего не говоря, глаза его затуманились.

Потом он повернулся и, протискиваясь сквозь толпу, направился к сцене.

Слева от себя я увидел, как медноволосая управляющая что-то говорит звукооператору, который бегом бросился к радиорубке, расположенной напротив сцены. Антракт закончился, пора было снова браться за работу.

Рассел остановился перед сценой. Он явно колебался. Затем одним прыжком запрыгнул на подмостки, оказавшись в окружении гитар, ударных, синтезатора и стоявшего у дальней стены белого пони.

Терри и ее команда через весь зал следили за своей дорогой аппаратурой.

Рассел провел пальцем по струнам маленькой, полностью электрической гитары. Взгляд его остановился на классической деревянной акустической гитаре с микрофоном. Он взял ее в руки.

— А что, если он облажается? — спросил я у Хейли.

— Тогда мы больше нислова не услышим от него о роке. Впрочем, пусть попробует. Всем рано или поздно подрезают крылья.

Но мы оба дружно осушили свои стаканы.

Звукооператор направил белый луч прожектора на Рассела. Установил микрофон на «концертное исполнение».

— У-у-у! — завопила барменша и захлопала. — Давай, старичок!

— Это для тебя, — сказал я Зейну.

— Это для всех нас, — прозвучало в ответ.

Стоя на сцене, Рассел выдавал нестройные, фальшивые гитарные переборы.

В замешательстве толпа притихла. Люди шаркали по паркету, надеясь, что парень на сцене наконец уйдет, если они утихомирятся.

И тогда, о тогда Рассел разрушил их упования.

Под нервное, импульсивное бренчание гитары, наклонившись вперед, он огорошил их тем, чего они никогда не слышали: акустическая гитара пулеметными очередями выпаливала в толпу классику Ричарда Томпсона. Начиная с третьей строчки Рассел овладел залом, пальцы его так и летали по струнам, аккомпанируя поэтическому крещендо.

Зейн пробрался к медноволосой управляющей. Я увидел, как она смеется, поднимает левую руку с выставленным указательным пальцем и качает головой в смысле извините.

«Зейн! — подумал я с каким-то счастливым трепетом. — Верняк! Руководи этим прорывом! Не упускай момент».

Рассел в последний раз тронул струны. Отступил от микрофона, чтобы перевести дыхание.

Толпа завопила, захлопала, засвистела.

На другом конце переполненного зала Терри и ее команда стоя аплодировали Расселу.

Рассел еще раз прошелся по струнам. Потом объявил, что сейчас исполнит знакомую всем песню «All For You» группы под названием «Систер Хейзл». Но вместо этого он продолжал перебирать струны, настраивая хор толпы на единый лад, как если бы ожидал, что вот сейчас что-то случится. Я подумал, почему — из всех песен, которые он знал, — Рассел выбрал именно эту.

Терри отбежала от своей группы, промчалась по всему залу, чтобы сунуть наши деньги в карман Зейна, запрыгнула на сцену и схватила микрофон. Рассел улыбнулся ночной темноте, даже не взглянув на Терри, наклонился к своему микрофону, спел первую строчку песни, а потом замолчал, пока Терри, задыхаясь, пела вторую. Затем посмотрел на нее. И Терри поняла, что это идеальная песня для дуэта, в котором каждый из певцов может попеременно напевать строчки о потерянном времени и любви.

Ее группа была уже на сцене: второй гитарист наигрывал что-то, стоя за Расселом, а синтезаторщик передавал Терри гитару, пока ударник разбирался со своими палочками, ища момент для вступления…

И вот наконец все вместе слились в радостной песне — толпа взревела.

Стоявшая сзади барменша завопила:

— Танцуют все!

Эрик рывком бросился в хиппующую толпу, повинуясь ее приказу.

Хейли последовала за ним, выкрикивая команду:

— Оставайся со мной! Слушайся только меня!

И оба принялись энергично отплясывать рок. Эрик волнообразно взмахивал руками, ведь лучшая женщина, которую он когда-нибудь любил, танцевала с ним, вовсе не собираясь умирать.

Двести человек сотрясали танцплощадку. Напротив сцены была звукооператорская — невысокая, лепившаяся к стене площадка с микшером, подсветкой и прочими причиндалами. Звукооператор мотал головой, призывая меня присоединиться к нему: оттуда было лучше видно.

На сцене группа вымучивала концовку «All For You».

Рассел закончил свою партию впечатляющим проигрышем на электрогитаре, которая отошла Кейту Ричардсу как благословенное воспоминание о песне «Роллингов» об удовлетворении соблазнов.

Терри сияющими глазами посмотрела на Рассела. Завитки цвета черного дерева тряслись, ниспадая на лицо и плечи. Она послала воздушный поцелуй мужчине в муаровом кожаном пиджаке, когда они затянули песню о том, что им не удалось.

На танцполе Зейн, Хейли и Эрик отплясывали крутой рок.

Забравшись в звукооператорскую, я окинул взором толпу и увидел, как в двери вошла — точная копия Дерии — женщина, с которой я никогда не встречался, и мир качнулся перед моими глазами.

Сегодня вечером мы были в «Каменном пони», а вовсе не в Куала-Лумпуре, Малайзия, перед одиннадцатым сентября.

Ту женщину звали Кэри, а не Дерия.

Кэри неторопливой походкой вошла в «Каменного пони». По бокам ее шли двое мужчин в длиннополых пальто. Знакомое волшебство окутывало ее от коротко стриженных белокурых волос до продолговатого, как у борзой, лица, от темной куртки до черных туфлей. Затем мисс Космос распахнула куртку, и, заметив кобуру с пистолетом, я окаменел, поняв, что она из Управления. Поняв, что она и ее провожатые — наши идеальные убийцы.

(обратно)

33

— …Со-бла-зны!.. — пел Рассел со сцены в «Каменном пони».

Терри взмахивала своей черной шевелюрой, мотала из стороны в сторону электрической гитарой, а группа придавала всему происходящему неповторимое роковое звучание.

Кэри и двое ее громил немного помедлили в дверях, дожидаясь, пока их глаза ищеек привыкнут к ослепительному синему свету бара. На обоих киллерах были длиннополые пальто. Одетый в коричневую кожу был плешивым, третьим в команде был «медведь» в щегольском черном фибре.

— Хей, хей, хей! — пел Рассел.

Толпа бушевала под звуки музыки.

Эрик танцевал рок, как и было приказано, очкастый белый пузан, эксцентрично подпрыгивающий и машущий руками над головой, словно руководя небесной механикой. Танец с Хейли привнес долю радости в абсолютное повиновение Эрика. Задание «пасти» его оправдывало присутствие Хейли на танцплощадке, но по ее ухмылке можно было судить, что она тоже счастлива.

Необычная получилась парочка: белый фигляр и классическая негритянка.

Кэри ничего не стоило опознать их среди беснующейся публики.

Я выскочил из звукооператорской. Мальчишка-уборщик складывал пустые тарелки из-под спагетти на поднос. Я сунул ему несколько долларов и подхватил поднос правой рукой.

Если держать поднос на уровне лица, то охотники смогут увидеть только уборщика.

Зейн стоял рядом с управляющей. В его пистолете было три пули — по одному на каждого киллера, — хотя он и не замечал их из-за толпы в зале. Он ощутил мое интенсивное движение и обернулся посмотреть на меня: ладонью правой руки я поддерживал поднос, а левым указательным пальцем как бы перерезал себе глотку.

На сцене Рассел и Терри составили импровизированный хор, прислонившись спиной друг к другу и передавая от одного к другому микрофон. Они видели только свой собственный мир.

Я просигнализировал Зейну тремя пальцами. Сначала я поднял указательный палец, затем опустил руку, обозначив груди, что должно было означать: одна женщина. Два разведенных, как ножницы, пальца, опущенные вниз, означали: двое мужчин.

Ответный кивок Зейна: понял; его стиснутый кулак: иди.

На сцене гитарист Рассел преклонил колено перед Терри. Ее ляжки мешали охотникам увидеть его, а ему — их.

Техник в звукооператорской вырубил верхний свет и осыпал чету гитаристов на сцене синими и красными пятнами. Я прокладывал себе путь сквозь зачарованную толпу обитателей городка. Поднос скрывал мое лицо, пока я менял позицию, про себя умоляя, чтобы никто не обратил внимание на мальчишку-уборщика в кожаном пиджаке.

Расстояние сократилось с тридцати до двадцати пяти футов. Сложив ладонь рупором, Кэри что-то скомандовала своей «горилле». Тот порылся в карманах своего пальто, повернулся лицом к выходу.

Сотовый телефон, но здесь слишком громко, так что ему придется выйти на улицу, чтобы вызвать наряд полиции.

Я столкнулся с парнем, который завопил: «Смотреть надо!» — и по кратчайшей линии, минуя витрины с рекламируемыми теннисками, ринулся к входной двери.

Полы пальто развевались на ночном ветру, как крылья хищной птицы. Агент попросту отшвырнул в сторону попавшегося ему на пути мальчишку-уборщика.

Зал озарился белыми огнями. Мы превратились в статистов в фильме, звуковая дорожка которого изрыгала ярость и секс. Жизнь выхватывалась белыми вспышками стробоскопа, в перерывах между которыми царила слепящая тьма.

Белая вспышка: «медведь» вытаскивает из кармана сотовый.

Чернота: слепой незряч.

Белая вспышка: «медведь» подносит сотовый к уху.

— Упс! — крикнул я, делая вид, что споткнулся.

Потом отшвырнул от себя содержимое подноса. Грязные тарелки полетели в агента. Он отпрыгнул, глядя, как тарелки и бутылки с грохотом рушатся перед ним.

Я нанес ему короткий прямой по кадыку.

У агента выкатились глаза. Моя ладонь смачно приложилась к его виску. Я буквально почувствовал, как встряхнулись его мозги. Развернув его, я бросил бессознательное тело в кресло перед пустым столиком. Для верности ударил по горлу ребром ладони.

На сцене Рассел, стоя на коленях, медленно откидывался назад, как раскрывающийся складной нож.

«Найди на полу сотовый! Подбери его и отключи!»

Агент безвольно развалился в кресле. Отстегнув кобуру с автоматическим пистолетом от его пояса, я нацепил ее на себя. Пистолет из кобуры под мышкой сунул себе за спину. Две обоймы перекочевали в нагрудные карманы моего пиджака, запасные обоймы я прицепил к своему поясу. В одном кармане пальто оказалась граната, в другом — полицейский автомат: пиджак мой значительно разбух. Три удостоверения, бумажник и пачка наличных оттянули карманы моих брюк. Под его рубашкой я нащупал бронежилет. Нет, это уже не возьмешь.

Скрестив руки «медведя» на столе, я опустил на них его лицо, дополнив картину тарелками со спагетти и пивными бутылками. После чего у него стал вид парня, проведшего дурную ночку в недурном баре.

Протискиваясь сквозь толпу, я увидел лысого киллера и Кэри. Хейли танцевала спиной к ним. Глаза Эрика излучали сплошную радость.

Хейли окинула взглядом толпу, окружавшую Эрика. Увидела, что правая рука Зейна прижата к бедру, где он носил пистолет. Поняла. Не прерывая танца, приблизилась к Эрику, что-то крикнула ему на ухо. Тот сразу спал с лица.

Ближе, еще ближе, теперь меня отделяли от лысого киллера какие-то десять футов.

Осветитель переключился со стробоскопа на карусель цветовой подсветки. Хейли кружилась, словно исполняя сольный танцевальный номер, Терри оседлала Рассела. Она припадала к полу все ниже, пока они в две глотки орали «Tried!». Толпа следила только за ними.

Кэри и ее напарник преградили Хейли дорогу.

Хейли, осыпанная, как конфетти, цветовой подсветкой, выставила перед киллерами средний палец.

Потом метнулась к двери в коридор, над которой красными неоновыми буквами горела надпись «Пожарный выход».

Кэри и Лысый ринулись за ней.

Я рванул следом, пробиваясь сквозь раскачивавшуюся, улюлюкавшую толпу.

Эрик с кулаками бросился на церберов, преследующих Хейли.

Лысый повернулся к нему лицом, чтобы отразить нападение.

Он оглушил Эрика прикладом полицейского автомата, развернулся и побежал за своим главным и мишенью номер два.

Мы с Зейном подхватили Эрика. Я сунул пистолет, который был у меня за спиной, Зейну и оставил его заботиться о нашем оглушенном инженере, а сам кинулся к пожарному выходу.

За дверью оказалась ярко освещенная кухня, огромный холодильник, из-за угла тянуло свежим ночным ветерком…

И снова «Satisfaction» «Роллингов» загрохотала сзади, когда я кинулся в ночь. Растянувшаяся стеной прочная деревянная изгородь отгораживала занимавшую полквартала внешнюю арену. На асфальте поднималась сцена со ступеньками, по которым и устремилась Хейли, по пятам преследуемая Кэри. За Кэри на всех парах мчался Лысый.

Почуяв опасность, он повернулся и смерил меня взглядом.

На подмостках внутри бара Рассел и Терри хором завывали «Satisfaction». Терри спрыгнула с Рассела, и тот акробатическим прыжком вскочил на ноги не хуже, чем мы с Зейном во время наших занятий кун-фу. Ревущая толпа отвела от Терри глаза…

И Рассел увидел Эрика, тяжело развалившегося на стуле.

Терри со своей командой допела «Satisfaction» до конца.

Гром аплодисментов доносился из-за двери, но никто из публики не видел, как мы схлестнулись с Лысым на залитой звездным светом улице: он коршуном ринулся на меня и, нанеся удар в прыжке, попытался сбить меня с ног.

«Отступи, блокируйся — теперь блокируй удар кулаком, захват — мимо!»

Лысый нанес удар, метя в лодыжку, но мне сравнительно легко удалось его избежать. Я приземлился прямо перед ним и ударил по голени. Он взвыл от боли, однако в решающий момент увернулся, так, чтобы я не смог причинить ему еще больший вред. Руки его исчезли в карманах пальто.

Оружие! Я сгреб его за отвороты пальто и встряхнул, стараясь выбить у него оружие или, по крайней мере, не дать возможности воспользоваться им.

Не дав мне опомниться и ни секунды не оставив мне, чтобы я успел нанести ему удар по голове, он прыгнул вперед, выпрямив руки и освобождаясь от мешавших ему рукавов.

Он не стал даже вытаскивать оружие из двойной кобуры, вместо этого нанеся мне несколько коротких прямых по корпусу. Я отбивался, скорее чтобы не давать ему времени достать оружие, чем стараясь попасть. Он ответил контрударом…

И тут Зейн сзади обрушил на него алюминиевое помойное ведро.

Лысый рухнул лицом на асфальт, подогнув руки.

Зейн еще раз стукнул его ведром.

Я взбежал по лестнице внешней сцены.

То, что мне открылось, вызывало благоговейный трепет. Скрытый ночной темнотой берег. Мириады белых звезд над головой. Волнистый темный горизонт ледяного океана. Кооперативный дом со светящимися по фасаду окнами. Пронзительный ветер. Две восхитительные женщины, сошедшиеся в роковой схватке на пустой деревянной сцене.

Благодаря стандартному тренировочному курсу рукопашного боя, разработанному для спецагентов, Хейли удалось оглушить Кристофа, прежде чем добить его ножом с маниакальной яростью.

Но Кэри была артистичнее. Она оттеснила Хейли к самому краю десятифутовой деревянной сцены. Обороняясь, как умела, Хейли нанесла два прямых, за которыми последовал хрестоматийный удар кулаком. Но светловолосая Кэри попросту оказалась вне пределов досягаемости. Она блокировала удар Хейли и со всего размаху ударила тыльной стороной кулака в ее черное, как черное дерево, лицо. Хейли упала на доски, как куль с песком.

Ребром ладони я ударил Кэри сзади между лопаток; таким ударом можно было бы вышибить из нее дух, он мог заставить ее развести руки, как на распятии, и не дать ей дотянуться до пистолета.

Если бы она вовремя не развернулась и, блокировав мой удар, сама не ударила бы меня в пах.

Правда, мне удалось уйти от ее выпада, поэтому тяжелый удар ее ноги пришелся в мое правое бедро.

Я ударил ее в лицо, она поставила блок, но пистолет так и не вытащила. Нанесла хук, от которого, впрочем, я уклонился, как и от удара в коленную чашечку. Я сделал ложный выпад, Кэри не купилась на него и подарила мне прямой правый, который я остановил левой ладонью и сделал стремительный кувырок под названием kao, со всей силы ударив плечом ей в грудину. Она попятилась и рухнула со сцены. Я схватил ее за руку. Мы оба зависли, крепко держась за руки в немыслимом пируэте, который могла изобразить разве что парочка любителей резких танцевальных движений, столь модных в пятидесятые. Я дернул ее за руку, она взвилась в воздух, и, применив бросок через спину, который в дзюдо называется o-goshi, я швырнул ее на голые доски сцены. Я видел, как ее зеленые глаза заволоклись дымкой, видел нежный румянец ее щек. Прежде чем она успела перевести дух, я перевернул ее лицом вниз, заломил руки и уперся коленом в ее позвоночник.

Зейн поднял Хейли на ноги, протянул мне пистолет, вывалившийся из кармана Кэри:

— Кончай ее!

— Нет! — Я выхватил пистолет из кобуры у нее на бедре. — Возьмем ее в заложницы!

— Кретин! — крикнула Хейли.

— Это правда, но дело не в этом.

В левом кармане пиджака Кэри я нашел наручники, ключи она сжимала в правой руке. Заламывая ей вторую руку и сковывая запястья, я ненадолго усомнился, уж не коп ли она, но затем нашел три удостоверения и глушитель. Зейн помог мне рывком поднять Кэри на ноги.

Зеленые глаза перебегали с него на меня. Мне достался тяжелый, угрюмый взгляд.

Мы втроем спустились со сцены.

Лысый лежал, распростершись на земле, карманы его брюк были вывернуты наружу. Его грудная клетка поднималась и опускалась, но, как доложил Зейн: «Он еще долго будет в отключке».

Зейн нагнулся, отчего полы его собственной куртки разошлись, и подобрал с земли коричневое кожаное пальто Лысого. При этом я заметил, что бронежилет Лысого теперь на Зейне. Зейн взмахнул пальто в воздухе и накинул его на плечи Кэри, чтобы не были видны наручники. Потом застегнул верхнюю пуговицу, так что получилось нечто вроде накидки. Его рука с пистолетом скользнула под куртку, чтобы ласково пощекотать ей спину.

— Ты сама выбрала себе проблемы, — сказал он Кэри, — будешь теперь в инвалидном кресле разъезжать.

Живописать смерть нелегко. Но почувствовать, как пуля перешибает тебе хребет…

Зейн повел Кэри перед нами, прикрываясь ею, как щитом.

Мы прошли через кухню, мимо великанского рефрижератора и, свернув за угол, снова очутились во влажном от пота клубе, где Рассел помогал Эрику встать на ноги. На сцене резвились «Терри и беглецы». «Вальтер» сестры Смерть оттягивал задний карман Эрика. Рассел помог Эрику влиться в наше шествие к входной двери.

Замершая на сцене Терри не верила собственным глазам.

Рассел уходил. В последний раз обернулся взглянуть на нее и пожать плечами.

— Если на улице засели стрелки, — шепнул Зейн Кэри, — тебе мало не покажется.

Та продолжала идти: ни «да», ни «нет», ни «спасибо». Такая невозмутимая.

Ух! И мы окунулись в холодный фонарный свет.

Никаких автоматных очередей. Никаких ревунов. Никаких слепящих фонарей.

Свободной рукой Зейн передал ключи от машины Лысого Эрику.

Засвиристело противоугонное устройство. Вспыхнули фары седана, припаркованного рядом с нашим угнанным «БМВ».

— Мы не можем взять их машину! — сказал я. — Чего доброго, там еще встроенный компьютер.

Рассел взял нож Лысого и подбежал к седану наших преследователей. Проколотая покрышка издала свистящий звук. Мы поспешили к нашему «БМВ», Зейн подтолкнул Кэри ко мне. Он не стал терять время, стягивая чехол от запасного колеса с выбитого водительского окна. С разворота он ногой ударил по пассажирскому окну нашей угнанной машины. Противоударное стекло пошло трещинами. Зейн ударил снова, и на сей раз стекла посыпались внутрь автомобиля. Зейн протянул руку, щелкнул электрическим замком. Эрик нырнул внутрь, снял чехол с другого разбитого окна, поколдовал над рулевой колонкой, и мотор завелся. Зейн впихнул Кэри на заднее сиденье. Хейли плюхнулась рядом. Эрик уселся с другого боку. Зейн втиснулся рядом с Хейли, а Рассел подбежал к «стрелковому» сиденью. Я запрыгнул на место водителя, сдал назад, и мы с ревом умчались в ночь.

Промежутки темноты, чередуясь с окруженными нимбом фонарями, мелькали за окном.

— Где мы? — завопил я.

— В Нью-Джерси! — откликнулся Эрик.

— С ума сойти! — подхватил Рассел.

— Мишени! — кричал Зейн.

— Зато живые! — веселилась Хейли.

И, перегнувшись через нашу пленницу, она стукнула Эрика по плечу:

— Эй, что с тобой?

Эрик съежился, когда Хейли наклонилась к нему и проорала свой вопрос.

— Ты что, поправился? — пронзительно выкрикнула Хейли. — Ведь я отдала тебе приказ, а ты не послушался! Прежде чем притащить сюда эту блондинку, я сказала, чтобы ты берег себя!

И она снова стукнула Эрика.

— А ты что делаешь? Так-то ты бережешь себя? Нет, ты не послушался, притворился, что не понимаешь! Набросился на них, чтобы, видите ли, спасти меня, эх ты, недотепа!

Эрик совсем свернулся в клубочек.

Но Хейли не унималась:

— Валяй, объясни всем!

— Я следовал приказу, — как можно послушнее произнес Эрик, но этим только усугубил свое положение.

— Чушь собачья!

— Я… не мог… просто попытался…

— И не пытайся, ты уже доказал это своим идиотским ответом.

— Да, ты приказала, ты сказала: «Береги себя!» Но я был бы не я, если бы ты… если бы ты…

— Заткнитесь! — вспылил Зейн.

Так что у Хейли появился веский повод сменить тему, она раскинулась на сиденье и уже мягче — о, куда более нежным тоном! — сказала:

— О, Эрик…

В зеркале заднего вида я заметил, что глаза ее налились слезами и она затряслась от беззвучных рыданий.

— Вырубите это дерьмо! — завизжал Рассел, поворачиваясь к нашей заложнице. — Ты хоть представляешь, что ты, мать твою, сделала?!

Вены вздулись у него на лбу.

— Я бы мог ее трахнуть! Все шло замечательно! Я был под кайфом, а она такая… особенная! И тут заявляешься ты, и все летит к черту!

— Разве могло повезти такому говнюку? — усомнился Зейн.

— А вот и да!

— А вот и нет!

— Зейну просто хочется взбесить тебя! — заорал я на обоих.

Рассел круто повернулся ко мне:

— Виктор! Какое такое он имеет чертово право?

— Ясное дело — имею! — ответил Зейн.

— Не имеешь! — завизжал Рассел.

— Так! — припечатал я. — А теперь четыре волшебных слова.

«Заткни свою вонючую пасть» — это назубок знают все маньяки.

Дорога немного шумела под колесами. Ветер с ревом врывался в два выбитых окна. Я врубил обогреватель, но в машине было по-прежнему так же холодно, как на Северном полюсе.

— Похоже, я выбрала правильную машину, — впервые вступила в разговор Кэри.

(обратно)

34

— Как вы нашли нас? — заорал Рассел на нашу пленницу, когда мы помчались по обсаженной деревьями и разделенной на полосы дороге округа.

Кэри упрямо глядела в какую-то невидимую точку в темноте за лобовым стеклом.

— Дело в машине! — догадался Рассел. — Вик, тут наверняка встроен передатчик, помогающий установить местонахождение угонщика!

— Нет, — ответил Зейн: с помощью встроенного в ручку фонарика он читал какой-то список, извлеченный из бронежилета. — Это перечень ночных клубов и баров к югу от Нью-Йорка. «Каменный пони» — номер девять, четыре отмечено галочкой и от руки накарябано имя владельца и телефонный номер.

— Обычная практика, — сказал я. — В ФБР и ЦРУ мы выходим на след беглеца или цели по его прошлому, по тому, что ему нравилось. Журналы, на которые он подписывался, кому привык звонить и, возможно, звонит и по сей день, с кем он связывался по электронной почте, с кем привык болтаться, места, где он обычно подрабатывал.

— Кто-то пошел по следу твоей мечты, — сообщил Зейн Расселу.

Зейн выбросил батарейки от телефона Кэри через окно Рассела.

— Мусорить нехорошо, — сказал Эрик. — Противозаконно.

— Ого-го, кажется, мы попали в серьезную переделку, — произнес Зейн. — Вик, видишь фары в зеркале?

— Пока нет.

Рассел бросил взгляд на Кэри, которая не могла никуда деться с заднего сиденья.

— Какой поисковый план у твоей команды? Сколько групп?..

— Если все будут сохранять спокойствие, я, пожалуй, смогу вам помочь, — предложила Кэри.

Дружный взрыв смеха заглушил конец фразы.

— Вик, — спросил Зейн, — как насчет того, чтобы ее хорошенько прощупать?

— Только осторожно. Я подъеду к тротуару…

— Поезжай и не останавливайся.

В зеркало заднего вида я заметил, как Хейли бормочет что-то людям, которых нет в машине. Зейн произвел маневр, притиснув ее к задней дверце, а сам устроился рядом с Кэри.

— Я могу сделать это так, что ты ничего не почувствуешь, — сообщил он нашей пленнице, — а могу вести себя и погрубее.

— Может, лучше вообще этого не делать?

Зейн снял с нее коричневое пальто, передал на переднее сиденье Расселу, который, скрипя кожей, обшарил карманы и выбросил пальто в окошко.

Пальто унеслось в ночь из нашей разогнавшейся машины, угловато паря, как летучая мышь.

— Что-то никак не нащупаю передатчик местонахождения, — произнес Рассел.

— Если на ней «жучки», — подсказал Эрик, — то лучше всего… было бы спрятать их в туфлях.

Одна черная туфля полетела в окно Рассела, другая — в мое.

Я не знал, куда глядеть: то ли на дорогу, то ли в зеркало заднего вида. Белые линии мелькали за лобовым стеклом, пока руки Зейна поглаживали правую ногу Кэри, обхватили лодыжку…

Желтая полоса на дороге указывала, что впереди поворот.

— Пусть это сделает Хейли! — завопил я.

«Крепись. Крепись…»

— Она занята, — ответил Зейн. Его ладони обнимали бедра Кэри, скользили все выше…

Желтые фары мелькнули мимо по самой центральной линии.

В зеркале я видел, как Кэри застыла, когда ладонь Зейна накрыла ее лобок, пальцы его шевелились, ощупывая… левую руку он просунул сзади…

— Оп-па! — Его левая ладонь скользнула под черные трусики.

С таким звуком клейкая лента отлипает от кожи.

Зейн протянул кинжал Расселу и мне, чтобы мы получше разглядели его в свете приборной доски. Ножны из ткани и пластика. Острый как игла, никакой металлоискатель не обнаружил бы его, а учитывая, что руки у нее связаны позади…

— Дал я маху, — сказал я. — Извините.

Я попытался перехватить взгляд Кэри в зеркале, но вместо глаз увидел только глубоко залегшие тени.

Полыхнули фары какого-то автомобиля, промчавшегося нам навстречу.

Зейн так и не нашел наплечной кобуры. Теперь его руки рыскали по ее животу.

— Хейли! — крикнул я, когда шедший впереди грузовик замигал красными огнями, показывая правый поворот.

— Она все еще не может прийти в себя, — сказал Зейн, запуская руку ей за спину. — А это у вас?..

— Застежка от лифчика, — ответила Кэри.

— Эрик? — спросил Зейн.

Мы пронеслись вслед за словно канувшим в небытие грузовиком.

— Возможно, — ответил Эрик. — Просто внутри провода.

— Нет, — сказала Кэри.

— Если я не проверю тебя с ног до головы, ты перестанешь меня уважать.

— В моем уважении можете не сомневаться.

Зейн сунул ей под нос кинжал в пластиковых ножнах:

— Вот в чем можно не сомневаться.

Он поддел лезвием ее блузку.

Темное шоссе. Только белые полосы, исчезающие под колесами.

Треск распарываемой ткани раздался в темноте нашей угнанной машины.

Разрезанный лифчик полетел в окно Рассела.

Зейн просунул руки под блузку и нежно поглаживал голые груди Кэри.

— Можешь поплакать, — разрешил он ей.

— Вам лучше знать. Но это не ваша забота.

Темное шоссе неслось нам навстречу. Резкий, холодный ветер выл, врываясь в выбитые окна.

(обратно)

35

— Подумайте об этом, — настойчиво повторяла Кэри, когда наша машина, гудя, въехала в какое-то темное предместье. — Я даю вам идеальный шанс! Вам просто повезло, что вы меня нашли!

— Так вот, значит, как это бывает? — спросил Зейн. Мы сбросили скорость на перекрестке. Слева светились розовые неоновые огни. — Не туда.

Он спокойно отвечал Кэри и давал мне советы. Я въехал в предместье, построенное еще в годы Второй мировой, которая одарила Америку ее теперь разваливающимся средним классом.

— Надо угнать другую машину, — сказал Рассел.

— Нет! Во мне ваше спасение. Вот почему я здесь, ясно? Мы позвоним по экстренной линии, и нам придут на выручку. Никакого спецназа. Мы можем использовать ваших людей из Мэна. Вы все объясните, — не отступалась Кэри.

— Эй, ребята, — удивился Зейн, — неужели вы верите, что кто-нибудь купится на ваши объяснения?

— Восемь дней в неделю, — напела Хейли, на какое-то время позабывшая о своих причитаниях.

— Ладно, забудем про объяснения, — отрезала наша пленница. — Подумайте о том, как выжить. Прежде чем вы успели засветиться в «Каменном пони», вас уже обвинили в двух непростых убийствах, и это при том, что все уверены, что у вас один пистолет. Хотите знать, какие полномочия получила моя группа? — и, уж не знаю, врала она или нет, но сказала: — Установить местонахождение, нейтрализовать, организовать прикрытие. Главное — поменьше шума, вот чего хотело начальство, но больше всего оно заботилось о том, чтобы все снова оказались в безопасности.

— Куда теперь? — спросил я перед следующим поворотом. — Тут кругом жилые дома.

— А сейчас вы считаетесь в бегах, — продолжала Кэри, — и известны как безжалостные убийцы-параноики. Вооруженные пятью стволами, отобранными у моей команды, с кучей полных обойм, гранатами…

— Интересно, черт возьми, как это вы собирались прервать наше веселье без шума? — поинтересовался Рассел.

— Гранаты безопасные, вроде шутих, — объяснила Кэри. — То ли еще будет. Пистолет, стреляющий дротиками с транквилизатором? Следующая команда не будет возиться с такими тонкостями. Вы уложили двух агентов. Захватили меня. Начальство спишет меня как получившую тяжкие ранения или убитую. Теперь они будут травить вас как бешеных псов.

Мы ехали сквозь тьму, в которой спала Америка.

— Ну уж, — протянул Рассел, — будто мы — цвет преступного мира.

— Можете не сомневаться, — незамедлительно последовал ответ.

В окнах дома, мимо которого мы проехали, мелькнули огни.

— Вот почему все это превратилось в такой тяжелый случай, — сказала Кэри. — Для всех нас. И вот почему, если вы не дадите мне шанс вернуть вас, они вас просто раздавят.

— Мое излюбленное, — прошептал Зейн.

Поняла ли Кэри всю жесткую иронию шутки Зейна? Я призадумался. Понимала ли она, как и без того давит его каждый сон, каждый кошмар? Понимала ли, что страх изнасилования, который она испытала, когда его руки шарили по ней, — мнимый, потому что это плод безумия? Понимала ли, что мое сумасшествие не удержит меня от…

— Налево!

Я со всей силы нажал на тормоза, рискнул мигнуть красными задними фарами.

— Рассел, гляди — вот этот старый дом с частоколом и большим гаражом. Крыльцо завалено газетами. Почтовый ящик переполнен.

— Понял!

— Мы объедем слева. А ты — в глубокую разведку. Пошел!

Эрик притушил верхнюю лампочку «БМВ». Рассел осторожно выбрался через переднюю дверцу и прикрыл ее, еле слышно щелкнув замком. Он остановился вне конуса света наших фар и, прежде чем я свернул налево, исчез из поля зрения моего зеркальца.

После нашего седьмого круга Рассел материализовался, возникнув из живой изгороди, окружавшей намеченный дом, помахал мне рукой, чтобы я припарковался на другой стороне улицы, и разминочным темпом подбежал к моему окну, когда фары погасли.

— Круто! — шепнул он. — Это надо видеть!

— Хейли, — сказал я, заглушая шумный мотор, — садись за баранку. Эрик, проверь ее наручники.

Мы с Расселом пробрались между пристроенным гаражом старого дома и соседским частоколом. Кругом было тихо. Дверь черного хода скрипнула, когда мы ее приоткрыли и, проскользнув сквозь внутреннюю дверь, ползком пробрались на кухню с линолеумным полом.

— Не заперто, — шепнул Рассел.

— Предместье, — прошептал я в ответ, — но все же…

— Я посмотрел наверху, — все так же приглушенным голосом сказал Рассел, проползая вокруг холодильника. — Три пустые спальни, ванная. Внизу забитая мусором столовая, гостиная, кабинет со старым шведским бюро и эта вот кухня. Я решил, что я один.

Пистолет в кобуре у меня на поясе внезапно потяжелел на целую тонну.

Рассел приоткрыл дверь. Луч света пронзил темноту. Меня окатило запахами гаража: там пахло бензином, резиной покрышек, маслом, цементом, металлическими инструментами, летней, уже наполовину пожухшей травой, приставшей к лезвию газонокосилки.

Возможно, к ним примешивался какой-то другой запах.

— Уже проверил, — доложил Рассел. — Окон нет.

— Что?..

— Давай зайдем.

Назвать это место гаражом было бы несправедливо. Лучше обозначим его как пещеру, освещенную лампами дневного света под потолком. Это была мечта механика, где вполне могло поместиться четыре машины. Две стены заняты верстаками. Огромный красный ящик с инструментами. Гидравлический домкрат. Переноски. Канистры с маслом. Номерные знаки всех американских штатов, приколоченные к одной стене.

Белый «кадиллак» 1959 года высился посередине, как венценосец на троне. Величавые хвостовые стабилизаторы. Поднятый капот усиливал сходство поблескивающей машины с ревущим зверем.

Тело мертвого мужчины стояло на четвереньках, упершись лбом в груду канистр из-под масла. У него были редкие, растрепанные седые волосы. Одет он был в серый кардиган поверх хлопчатобумажной рубашки и джинсы.

— Сердечный приступ, — заявил Рассел.

Струя теплого, ласкового воздуха веяла на нас из стоящего в углу обогревателя.

— Я проверил, он уже окоченел.

Я посмотрел на Рассела.

Тот взглянул на меня.

— Сработает, — сказал он.

Я кивнул.

Рассел бегом бросился через кухню в ночь.

Огни погасли. Тьма поглотила меня и весь гараж. Запахи плавали в темной пустоте. Запахи бензина и холодного металла, масла и цементного пола, струи теплого воздуха, треплющего волосы над кожаным воротником. Я слышал только собственное дыхание и глухой стук под ребрами, биение сердца стоящего на коленях мертвеца. Мертвец маячил передо мной на фоне белой звероподобной машины, разинувшей пасть, чтобы поглотить меня, точно так же, как тьма поглотила нас обоих. Очертания зверя были невидимы, но ощутимы. Я знал, что он здесь. Знал, что он знает, что я стою на этом цементном полу. Знает, чего ему хочется. Знает, что я не могу отказаться.

Именно тогда я понял, что даже наши контрабандные таблетки дали вспышку.

Если даже у меня эффект проходит, то что же говорить об остальных?

Еще четыре дня в пути. Я подумал, что без лекарств у нас осталась еще пара дней до того, как… А сейчас…

В металлическую дверь гаража постучали. Условным стуком, которым мы, еще находясь в Замке, предупреждали Малькольма, что это мы.

Я включил рубильник.

Электрический мотор с резким, неприятным звуком поднял дверь гаража. «БМВ» на холостом ходу стоял на подъездной дорожке, погасив фары. Как только «БМВ» медленно въехал в гараж, я с глухим металлическим скрежетом опустил дверь. Хейли, сидевшая за рулем нашей угнанной машины, выключила зажигание.

Зажглись фонари в гараже.

Мы все стояли, глядя на тяжело свалившийся на пол седовласый труп.

— Это мог быть я, — сказал Зейн.

— Да, — согласился Рассел, — но это не ты. Похоже, миссис Смерть вынудила старика встать на колени и обставить все как казнь.

— Это всегда казнь, — вздохнула Хейли.

— Никому его не трогать, — сказал Зейн. — И поосторожнее тут. Совсем ни к чему привлекать внимание соседей или патрульных.

— Эрик, — попросил я, — выруби обогреватель.

Рассел снял моток веревки для развешивания белья с крюка на стене. Они с Зейном завели Кэри внутрь. Хейли караулила у темного окна гостиной. Я выскользнул на улицу забрать почту и газеты с крыльца. Обшарил дом, включил необходимый нам свет.

— Его зовут… то есть звали Гарри Мартин, — сообщил я нашему оперативному совету, собравшемуся в гостиной.

Наверху Рассел стоял на часах возле Кэри в самой удаленной от любого выхода спальне. Мне эта мысль нравилась. Рассел и Кэри наедине в спальне. С оперативной точки зрения это было идеально. И не надо ко мне придираться.

— Ему был семьдесят один год, — сказал я о человеке, на чьих стульях мы расселись. — Насколько могу судить, никогда не был женат, детей не имел. Владел бензоколонкой. Был завсегдатаем боулинга. Я проверил его телефонную карту. Пять звонков за шесть дней, три из них оказались несущественными.

— Заказы по телефону, — пояснил Эрик.

— Два остальных произведены несколько дней назад. Звонок в местную аптеку и личный.

— Возможно, просто ответ на его послание, — покачал головой Зейн.

— Таким образом, никто не знает, что он мертв, потому что никому не было дела, что он жив, — подытожил я. — Даже если кто-нибудь кроме нас заметил, что газеты валяются на крыльце, а почта не вытащена из ящика, всем было наплевать.

— А что насчет соседей? — спросила Хейли.

— На холодильнике примагничены три карандашных рисунка. Но я посмотрел имена двух парнишек, которые нацарапали их, чтобы подписать свои шедевры, а потом увидел их карточки после окончания средней школы на стене для фотографий.

— Соседские детишки, — сказал Рассел. — Дело прошлое.

— На остальных снимках его родители или старики. Друзья, которые у него были в шестидесятых и семидесятых. Золотистый ретривер в шляпе для пикника в этой гостиной, на заднем плане — президент Клинтон, выступающий по телику. Более поздних фотографий нет.

— На календаре в кухне тоже не больно-то много понаписано, — добавила Хейли. — Визит к врачу, который подбирает очки, к дантисту. На следующие несколько недель больше ничего не намечено. И долго мы здесь пробудем?

— По крайней мере, до завтра, — ответил я. — Кэри права…

— Если это ее настоящее имя, — заметила Хейли.

— Она права, — продолжал я. — Как только ребята, которых мы поколотили, доложат об этом начальству, всю систему приведут в состояние повышенной боевой готовности и пошлют толпу полицейских, науськав их на бешеных псов.

— Как долго мы сможем здесь оставаться, прежде чем?.. — Хейли кивнула в сторону гаража. — И я имею в виду не только запах.

Я пожал плечами; сердцем и мыслями я был наверху.

(обратно)

36

— Прости, что так вышло, — сказал я Кэри.

— Спорю, ты говоришь это всем девушкам, которых похищаешь.

Она лежала на узкой кровати, покрытой белой простыней, светлые волосы разметались по белой подушке. На ней была дешевая блузка, черные брюки в обтяжку. Она лежала босиком. Скованные наручниками руки покоились на животе. Она была практически спеленута, привязана к кровати милями белой бельевой веревки. Похожа на мумию. Глаза впились в потолок.

— Кэри Руд — твое настоящее имя?

— А что?

— Мне все равно, как тебя называть, но хотелось бы знать, кто ты на самом деле.

— Все, что от меня требуется, — это назвать свое имя, чин и серийный номер.

— Если ты делаешь только то, что от тебя требуется, то многого от тебя не добьешься.

— Пока так и было.

— Да-а, — сказал я женщине, коконом лежавшей на кровати. — Теперь понятно.

— Как эти придурки еще работают на тебя? — спросила Кэри.

Я пожал плечами. Не говори, что лекарства скоро перестанут действовать.

— Надеюсь, ты не будешь метаться вокруг кровати и визжать, как Рассел?

Может, она уже вообразила, что мы дошли до точки?

— Рассел не причинил бы тебе вреда… если, конечно…

— Подставь свое «если, конечно» в уравнение и в общей сложности получишь «кто знает».

— Мы пытаемся.

— Что пытаетесь?

Тут я рассказал ей про доктора Фридмана. Про кровь на его ухе. Про сестру Смерть, и застывшего в дверях Рассела, и как Зейн, пытаясь спасти свою жизнь, случайно помог сестре Смерть расстаться со своей. Про матрицы. Про увиливающую от прямого ответа операторшу телефонной связи. Про Кайла Руссо.

— По крайней мере, — сказала она, — в твоих фантазиях и фантазиях Рассела есть своя логика.

— Это ты была за дверьми той квартиры в Нью-Йорке?

— Конечно, — ответила Кэри.

— Хотел бы я знать, когда ты врешь.

— А я хотела бы знать, когда ты вменяемый, а когда нет.

— Какой сейчас стиль работы в ЦРУ?

— А почему ты так уверен, что я из ЦРУ?

— Не такой уж я простак. Глушители и удостоверения личности от различных агентств — ФБР так не работает. К тому же, если бы Управление позволило Бюро и другим организациям получить полный доступ к информации и пуститься за нами по следу, в прессе и новостях появилась бы какая-нибудь история для прикрытия. Нет, ты и твоя команда — из моей старой фирмы и работаете втихаря.

— Ад кромешный — вот во что превратилась твоя старая фирма. — Она по-товарищески мне улыбнулась. — Слушай, мы бы могли взять тебя обратно. После одиннадцатого сентября мы наняли кучу чиновников, исполнителей, кабинетных крыс, специалистов по связям с общественностью, вместо того чтобы положиться на уличных ищеек. Но теперь все наконец поняли, что такими парнями, как ты, разбрасываться нельзя.

— Благие намерения.

Кэри пожала плечами, насколько позволял ей спеленавший ее кокон.

— А теперь ты со своими благими намерениями будешь пытаться выудить ответы из меня?

— Я мог бы задать тебе один-единственный вопрос, но ты можешь не знать на него ответа, а если и знаешь, то соврешь — так какой смысл?

Прошло три минуты, прежде чем она клюнула.

— Ладно, сдаюсь. Так какой же твой самый важный, один-единственный вопрос?

— Ты сознательно работаешь на оппозицию внутри Управления? — спросил я. — Это единственный сценарий, который делает из тебя нашего заклятого врага. Если бы доктора Ф. убили люди извне, то все Управление — и ты в том числе — прикинулось бы, что ничего не произошло. Из пушки по воробьям. Но если доктора Ф. убила оппозиция, то либо ты одна из них, либо их марионетка. Впрочем, невинная марионетка.

— Это из-за таких, как вы, я окончательно запуталась.

— Да и мы порядком тоже. Потом, у меня нет времени… да и желания искать другие ниточки, за которые дергают тебя.

— Так ты считаешь, я из оппозиции?

— Нет.

— Почему?

— Ты слишком добрая.

— Не такая уж и добрая. Просто вы меня нейтрализовали.

— Я вовсе не хотел сказать, что ты само совершенство. — Я пожал плечами. — Я говорил про… чутье, веру.

Кэри отвернулась.

— Как тебе машина в гараже? — ненароком спросил я.

— Этот белый «кэдди»?

«Да! Точно!»

— Вы что, вообразили, что все будут глазеть на это чудо света, не обращая внимания на его пассажиров? Не сработает.

— Приходится брать то, что тебе достается, — сказал я.

— Что у тебя с бровями? — нахмурилась Кэри.

— Не волнуйся! Все в порядке. Просто обжегся.

— Да я и не волнуюсь.

— Мы не хотели причинить тебе боль. Я не позволил бы сделать тебе больно. Там, в машине, когда Зейн…

— Он трогал меня не как женщину. Можешь ему доверять.

— Абсолютно доверяю! Абсолютно. Он не стал бы. Не смог. Он хороший человек.

— А ты?

— У каждого свое.

— Да, — ответила Кэри. — То-то оно и видно.

В этих словах что-то кроется! Она никогда просто так не сказала бы ничего подобного!

— Виктор? Виктор!

— А? Да!

— Зачем ты в это впутался? Я понимаю, ты — человек беспокойный, но ведь ты сам сказал, и правильно: не такой уж ты простак, умеешь постоять за себя, и у тебя чертовски ясный ум. Убедительный, проницательный. Словом, всякое такое…

— Короче — в свое время — такого еще поискать.

— Ну а сейчас?

«Да, — подумал я, — что сейчас? Четыре дня в пути, и я уже поплыл. А как же остальные… Мы можем не продержаться вместецелую неделю, прежде чем снова свихнемся».

— Что ты собираешься со мной делать? — спросила Кэри.

— М-м-м…

— Можно договориться, — сказала она.

— Ладно.

— Во-первых, придется тебе меня развязать.

— Нет, так не пойдет.

— А как пойдет?

— Если я скажу — поверишь?

— Вик… Они вкратце рассказали нам историю каждого из вас. Я знаю и про Малайзию, и про ту женщину…

— Дерию, — подсказал я.

Кэри покачала головой:

— Не будем ворошить прошлое.

— Верно, лучше не надо.

— Так что ты собираешься делать? — снова уставилась она на меня.

— Ты разве не слышала? — удивился я, понимая, что сейчас не место и не время рассказывать ей все. — Я же псих.

— Я знаю про две твои попытки покончить с собой. Я понимаю, как тебе больно.

— Надеюсь, что нет, — еле слышно проговорил я.

— Если мы поговорим о…

— Спи, — сказал я, и Кэри услышала в моем голосе нотки тюремного надзирателя. — Я дежурю первый. И буду здесь. Охранять тебя.

— Или зачем-то еще?

— Да, — ответил я. — Да.

Я выключил свет, оставив Кэри лежать на кровати. А сам сел на стул. И, сложив ангельские крылья, канул во тьму.

(обратно)

37

В тот декабрьский день тысяча девятьсот девяносто девятого года ливень пулеметными очередями хлестал по окнам интернет-кафе «Блейдраннерз» в Куала-Лумпуре. Впрочем, экспатрианты, разместившиеся внутри этого малайзийского оазиса, урагана почти не ощущали. Перуанская исполнительница баллад Таня Либертад стенала что-то по-испански из музыкального автомата, стоявшего в баре рядом с курящимися благовониями. На экране компьютера гонконгский киберковбой Хонки, в черных очках, вел ураганный огонь по вурдалакам, которые лопались, как мыльные пузыри, оставляя после себя только мокрое место. Снаружи было семьдесят девять градусов по Фаренгейту, а скоро, когда ливень стихнет, превратившись на солнце в туманную дымку, станет и того жарче.

Я сидел за столиком, прихлебывая пиво, лицом к дверям, а спиной к двум австралийским девицам, которые ныли о том, как хорошо было бы съездить в Таиланд покурить опия, вместо того чтобы зря тратить рождественские каникулы в этой до посинения скучной Малайзии. Мне страшно хотелось почитать их мельбурнскую газету, заголовок которой броско рассказывал о самовлюбленных подростках, устроивших резню среди своих соучеников в средней школе в Колорадо, как если бы жизнь была компьютерной игрой. Но общественные новости не входили в мое оперативное задание.

Мои часы показывали 4.17.

«Теперь в любую минуту», — подумал я.

Над входной дверью звякнул колокольчик.

Дерия вбежала вместе с двумя своими подружками, складывая зонтик и смеясь. Она отряхнула от дождя свои веером рассыпавшиеся каштановые волосы, и я нутром почувствовал, что пропал.

Дерия и ее коллеги заказали столик. Они прикинулись, что не замечают меня, но в смысле притворного соблюдения приличий женщины — настоящие колдуньи.

Над входной дверью звякнул колокольчик.

В кафе стремительно ворвался Питер Джонс; он вымок до нитки, так что никому и в голову бы не пришло, что он всего лишь перебежал улицу. Драматическим жестом он утер глаза.

И явно первым заприметил Дерию и ее коллег.

— Привет, подруги! — воскликнул Питер. — Какие же вы предсказуемые! По пути на работу остановиться, чтобы выпить чего-нибудь прохладительного, погреться или подсушиться, уж не знаю… И… О боже! Да это же Виктор!

Женщины за столиком, куда плюхнулся Питер, устремили свои взоры на меня.

— Виктор! Что ты делаешь здесь? Нет, погоди, что ты делаешь там, когда я здесь, и главное, сегодня, когда у меня праздник? Садись сюда.

Питер провел меня к стулу, который втиснул между собой и Дерией.

Блондинистая англичанка, которую Питер позже представил как Джулию, спросила:

— Чему это ты так радуешься, Питер?

— Все дело в том, — ответил тот, откидываясь на своем стуле и ухмыляясь, — что я так привязан к родному дому!

— Но как же ты собираешься улаживать дела с законом, когда вернешься в Нью-Йорк? — спросила Шабана — старшая из женщин, говорившая по-английски с бомбейским акцентом. — Конечно, ты невинен как младенец и к наркоторговле никогда отношения не имел…

— Только не в таблетках! — прервал ее Питер с притворным ужасом.

— Но, — возразила Шабана, — как же так получается, что после двух лет ты теперь можешь вернуться домой?

— Все просто, сейчас объясню, — сказал Питер, жестом показывая, чтобы ему принесли пива. — Я располагаю достаточным авторитетом, чтобы судья наконец-то уразумел, в чем дело.

— И все же, — вступил я, — советую тебе следить за каждым своим шагом, ничего не делать с бухты-барахты, иначе свет в конце туннеля исчезнет и тебе будет еще хуже, чем прежде.

— Абсолютно верно! — Питер выпрямился на стуле. — Надеюсь, все всех знают?

Все, жестикулируя, стали наперебой представляться друг другу, и, убедившись, что все действительно знают всех, Питер напоследок сказал:

— А это, Виктор, Дерия Самади.

Каштановые волосы обрамляли худощавое, с мягкими обводами лицо. Ее загорелая кожа была медовой, глаза — голубые и прозрачные, как только что наполненный бассейн.

— А вы американец, — сказала она.

— Есть вещи, которых не скроешь.

Дерия пожала плечами:

— Некоторые стараются.

Питер поспешил прийти мне на выручку.

— Только не Виктор. Несгибаемый парень. Я имею в виду, мы как-то ехали вместе в битком набитом автобусе где-то в глухих предместьях, но…

— Отдохни, Питер, — попросил я.

— …но, — без умолку продолжал трепаться Питер, уже, возможно, поднакачавшийся контрабандным зельем из Бангкока, — мы со всеми передружились, даже Виктор, который обычно слоняется по Азии, занимаясь мордобоем.

— Как по-американски, — раздался голос Шабаны.

— Дело не в этом, — сказал я. — Боевые искусства имеют отношение скорее к цельности человеческой натуры, чем к насилию. В первый раз я приехал сюда по литературному гранту. Пятый год живу на Тайване. Преподаю английский, путаюсь под ногами почти во всех классических школах. Последние несколько лет преимущественно тай-ши.

— И еще я забыл сказать: он — поэт! — выпалил Питер, под воздействием наркотика ставший безудержно разговорчивым.

— Правда? — спросила Дерия.

Я пожал плечами, подражая тому, как это сделала она.

— Подающий надежды.

— Скажите уж сразу — большие надежды, — ухмыльнулась англичанка Джулия.

Моя вежливая, но бесстрастная реакция дала ей понять, что меня это не интересует. Джулия вернулась к своему пиву.

Это позволило мне обернуться к Дерии:

— А вы из…

— Из Турции. Мы вместе ходили в школу для женщин на гранты от неправительственных организаций, фондов: никакой политики, никакой религии…

— Уж конечно! — решила пошутить Шабана. — Если все, чем ты занимаешься, называется оказанием поддержки женщинам, то понятно, что ни в какую религию, ни в какую политику ты не вляпаешься!

Дерия и Шабана усмехнулись друг другу и чокнулись чайными чашками.

Питер хлопнул в ладоши:

— Замечательная мысль! Вы все поможете мне переставить мебель в вашей школе… такая маленькая-миленькая школка, Виктор, и вообще они делают прекрасное дело, к тому же нелегкое в стране, где официально исповедуется ислам… а при моей больной спине…

Все три женщины дружно заохали.

— Да будьте же вы людьми! — простонал Питер с виноватой улыбкой. — А ты, Виктор, просто твердолобый.

Джулия сверкнула улыбкой, как лезвием кинжала:

— И правда идея. Используйте ваш лоб на благо общества.

— Именно, — отразил я ее выпад. — Все дело в том — «во зло» или «на пользу».

Питер сменил тему, стал препираться с Джулией и шутить, пока все дружно не расхохотались.

Дерия смеялась от души.

Я не спал, когда за окном, возле балкона раздались пронзительные крики обезьян. Многоквартирный дом, куда поселило меня Управление, находился на внешнем периметре К.-Л. Мусор моей видимой жизни был разбросан вокруг, дабы обеспечить мне прикрытие. Сообщения с моего ноутбука миновали подцензурную властям интернетовскую деятельность через одну из сотен пиратских спутниковых «тарелок» на крыше здания. Мой аппарат передавал кодированные электронные письма. Так, например, от меня поступало сообщение: «Установил связь с агентом, имевшим доступ. Веду». Из Лэнгли отвечали: «Не сбавляйте обороты. Все санкционировано».

Обезьяны пронзительно кричали на верхушках деревьев достаточно близко от моего балкона, чтобы запрыгнуть на него и укусить меня. Или зашвырнуть на него змею — пусть она сделает за них грязную работу.

Накануне мы переставляли мебель до десяти вечера — не самое позднее время для К.-Л., где значительная часть «дневной» жизни означает игру в прятки со знойным солнцем. Говоря «мы», я имел в виду Джулию, Шабану, Питера с его больной спиной, Дерию и себя. Домой я вернулся около полуночи. Заря должна была бы застать меня за тренировкой тай-ши на бельведере, где я маскировал приемы других боевых искусств этим уже по определению обладавшим тайными функциями замедленным балетом. Вместо этого я стоял на балконе с чашкой кофе, прислушиваясь к пронзительным крикам обезьян.

— Ты что-то сказала? — прошептал я, наподобие киноактера, в сгустившийся воздух.

Пурпурные штормовые облака клубясь неслись по небу.

Агентство припрятало для меня раздолбанную «тойоту» в подземном гараже моего дома и мотоцикл — в мастерской по ремонту телевизоров в Бангсаре, преимущественно населенном экспатриантами, но я поехал в город на автобусе по суперхайвею, начинающемуся от аэропорта К.-Л., взлетно-посадочные полосы которого были построены компанией, связанной с богатейшим героем (родом из Саудовской Аравии) негласной американской войны против советской оккупации Афганистана — Усамой бен Ладеном, посланцем небес с чахлой бородой.

Пока я ехал, начался дождь. Автобус, надсадно гудя, ехал в самый центр К.-Л. За окном, параллельно дороге, тянулась дренажная канава. За ней был проложен скрытый канализационный коллектор. За коллектором проступала ощетинившаяся колючей проволокой стена. За этой изгородью прятались чахлые местечки, скопище лачуг, по жестяным крышам которых дождь барабанил со сводящим с ума оглушительным грохотом, а вся политическая власть диктовалась мусульманскими медресе.

Дерия и ее коллеги вошли в «Блейдраннерз» в 4.19. Наряд Дерии составляли белая блузка и узкие брюки цвета хаки. Шабана и даже Джулия помахали в знак приветствия и не переглянулись, когда Дерия прошла к моему столику. В конечном счете предложенные мной книжки были напрямую связаны с английским, который она преподавала (плюс машинопись и умение словесно оформить мысль). Шабана вела программирование, следила за деторождаемостью и проблемами женского здоровья. Джулия специализировалась на бухгалтерском учете.

Сегодня — никакого пива. Я взял коку. Дерия заказала чай — не переслащенный на малайзийский вкус, — чтобы побрызгать им на попкорн.

Сначала она взяла книгу английских переводов китайской классической поэзии, которую можно было использовать с китайскими учащимися. Потом — книгу в мягкой обложке.

— А кто такой этот Уильям Карлос Уильямс? — спросила она.

— Американский поэт, умер до того, как мы появились на свет. Днем лечил, а по ночам писал стихи. Вроде комического книжного персонажа. Одна из докторских диссертаций, которую я, видимо, так никогда и не закончу, как раз по нему.

Она вся зарделась, когда взгляд ее упал на томик, который ребята-шутники из ЦРУ сначала хорошенько намочили, а потом высушили с помощью средства для сушки белья.

— Так у вас есть Руми на английском! Его стихи перевернули всю мою жизнь! Я всем про это рассказываю! Однажды, когда я еще ходила в колледж в Анкаре, я услышала по радио этот голос, и оказалось, что это стихи Джалаледдина Руми! Фантастика! Он тронул меня до глубины души!

— Счастливая вы.

— А в Америке поэтов передают по радио?

Рассел был еще в будущем, поэтому я сказал:

— Нет.

— Печально. — Она опустила глаза, сделала маленький глоток чая. — А вы и правда поэт?

— Нет, если учесть число людей, читавших мои стихи.

— Число читателей не имеет никакого значения. — Уголки ее губ чуть приподнялись в улыбке, когда она лукаво кивнула на черную сумку, которую я носил на плече: — Это для стихов?

Я пожал плечами.

— А-а-а. Понятно. Все правильно, очень по-американски. А теперь вы должны пригласить меня к себе домой посмотреть — как это будет по-вашему? — ну, вроде татуировок.

— Вы хотите сказать гравюры?

— Да! Совершенно верно! Гравюры. — Видно было, что ее разбирает смех. — Но мне кажется, что для рандеву, о котором мы говорим, подходят как раз татуировки.

— У меня нет ни одной.

— Вы представляете? Пометить себя каким-нибудь знаком, который потом придется носить до самой смерти. Кто может быть настолько уверен, что то, что кажется нам важным сегодня, останется таким до самого конца? — Она сделала еще небольшой глоток чая. — Так, значит, вот что вы собирались сделать? Пригласить меня куда-нибудь послушать ваши стихи? Вот какие у вас уловки?

— Для вас я не приберег ни одной.

— Докажите.

Журнал, который я робко извлек из своей черной сумки, был действительно очень даже потрепанный, в синем, похожем на картонный, надорванном переплете и назывался «Северное обозрение». В отличие от моего азиатского гранта ЦРУ не потребовалось оркестровать его содержание на свой лад.

— Я только… — прошептала Дерия. — Нет. Я рада, что для этого вам не придется никуда меня тащить. Что вы поняли про татуировки. И все же захватили это с собой. Можно посмотреть?

И вот я перевернул первую страницу со своей публикацией, где в разделе «Дом» Дерия прочла мои двадцать четыре строчки о птицах — какая нелепость! — строящих гнезда на деревьях, которым суждено стать виселицей.

— Я был тогда молодой, — сказал я в ответ на ее вопросительный взгляд. — Знал все на свете.

— А дальше? — спросила Дерия.

— Это я написал пару лет назад, — сообщил я, переворачивая страницу.

И она прочла мои восемь строчек, озаглавленные «Зеркальный блюз», о том, что «все, никогда не написанные нами стихи, носят громкие названия и содержат глубокий смысл».

— Хороший признак: вы преодолеваете свою уверенность в том, что готовы изречь истину, — сказала Дерия. — Но вы еще слишком молоды, чтобы так о многом сожалеть.

— Вы думаете?

— Для вас, американца… думаю, да. — Она закрыла журнал. Вернула мне. На лице ее появилась широкая, очаровательная улыбка. — Теперь я видела ваши татуировки.

Она встала. Положила три книжки со стихами других поэтов в перекинутую через плечо сумку вместе со своими блокнотами, учебниками и закрывающей лицо и тело чадрой, которую надевала, когда приходилось посещать мусульманские кварталы.

— Когда я снова смогу вас увидеть?

— Так скоро? — спросила она.

— Нет, скоро не получится. — Правда сама собой вырвалась у меня, прежде чем я успел остановиться. — И… не называйте меня больше американцем. Меня зовут Виктор.

— Я знаю, — сказала Дерия и повернулась, чтобы идти.

Потом снова повернулась ко мне и сказала:

— Завтра. Здесь же. В то же время.

Назавтра она пришла одна.

За двадцать минут мы успели переговорить о тысяче разных пустяков, пока вдруг «Блейдраннерз» не показался слишком… тесным. Дождь закончился. Городской воздух ласковой прохладой (подумаешь — какие-то семьдесят шесть градусов!) легко касался наших обнаженных рук и даже вдохновил сесть на один автобус, затем на другой, с которого мы, смеясь, сошли в центре К.-Л., где в деловом квартале «Золотой треугольник» были разбиты сады. Мы шли среди тропических цветов, глянцевый город переливался на солнце.

Две черные башни из стекла и металла, соединенные треугольным мостом-туннелем, вздымались на головокружительную высоту над садами и холмами К.-Л.

— Петронас-тауэрз.

— Верно, — сказала Дерия. — Они заставили японские и корейские фирмы построить их выше, чем ваши башни в Нью-Йорке.

— Всемирный торговый центр.

— Да. Как, должно быть, приятно победить в таком замечательном состязании. Куда более наглядно, чем следить, какая культура может лучше накормить и дать лучшее образование своим народам, да и справедливее. Узнаете дизайн? — Я отрицательно покачал головой, и Дерия пояснила: — Фундамент основан на восьмиконечной звезде ислама, а пять ярусов представляют пять его столпов. А на чем основан дизайн вашего Всемирного торгового центра?

Я пожал плечами.

— Выгода на квадратный фут.

— Как странно.

Мы шли в прохладной тени башен.

— Но почему Малайзия? — спросил я. — Что она значит для вас?

— Если собираешься уйти из дома… Иди. Кроме того, — продолжала она, — прожив здесь несколько лет, я поняла, что здешнее правительство озабочено не столько решением проблем, сколько управлением ими. Им важны не решения, а процесс. И не важно, что у меня было будущее в политике… Турция более прогрессивная страна, чем Штаты: мы выбрали премьер-министром женщину, хоть я и не голосовала. Но мне хотелось… хотелось…

— Прикоснуться к реальной жизни.

— Да! И помогать людям прямо сейчас, а не…

— А не в конце долгого пути разных «может быть», которые оспариваются со всех сторон.

Легким движением пальцев она откинула каштановые пряди волос с загорелого лица и пристально посмотрела на меня.

Не в силах вынести ее взгляда, я сказал:

— Итак, Малайзия…

— И я с великой идеей, без денег и с нехваткой рабочих рук.

— И путь… путь, уводящий из дома.

Мы рассмеялись.

— Мы не бродим вокруг да около, — объяснила Дерия, — по крайней мере с женщинами, которые к нам приходят. Мы оказываем им помощь, не заставляя плясать под свою дудку. И если это делает их жизнь хоть чуточку лучше… значит, мы уже кое-чего добились.

— Иными словами, вы делаете все, что в ваших силах.

— И иногда мы можем и должны, как это вы говорите… оказать нажим.

У меня словно оборвалось сердце. Цэрэушные психологи были правы, и я правильно взял след.

Мы шли по песчаной дорожке и молчали — слишком многое надо было друг другу сказать.

Наконец Дерия сказала:

— Я прочла вашего доктора Уильямса. Нет, это не мой любимый американский поэт.

Песок хрустел под ее туфлями.

Через десять шагов я не выдержал:

— Вы хотите, чтобы я спросил кто?

— Конечно.

Мы расхохотались так, что трудно было устоять на ногах. Дерия положила свою нежную, прохладную ладонь на мою голую руку, чтобы удержаться, — первое прикосновение. Мы остановились, и она улыбнулась мне:

— Эмили Дикинсон.

Раздался новый взрыв смеха.

Мужчина с аккуратно подстриженной бородой, в домашнем костюме — стиль, популярный среди бизнесменов в К.-Л., — прошел мимо. Сердито посмотрел на нас. Это мог быть малайзиец, а мог быть и мексиканец или еврей, араб, житель Центральной Европы. Но главное, у него была борода, работа, уверенная походка и каменное сердце.

«Запомни его». В сотый раз я пожалел о том, что руководство этой операцией не нашло средств на группы поддержки и реагирования. Я посмотрел вслед хмурящемуся незнакомцу и спросил:

— Что ему не нравится?

— Смех пугает людей. Смеющиеся люди выходят из-под контроля… иллюзии того, что каждый из нас — под контролем, пока эта планета мчится сквозь космос. А может быть, всякое может быть, он подумал, что смеются над ним.

Дерия отвела взгляд.

А может быть, над самими собой. Западные люди. Ведут себя как равные.

— Вы христианин? — без обиняков спросила она.

— К сожалению, мне не пришлось самому заполнять свое свидетельство о рождении, — ответил я. — А что до моего теперешнего выбора, то вряд ли он уложится в рамки любой анкеты.

— Упаси нас всех Аллах от людей с ружьями и анкетами, — сказала Дерия, вновь подтверждая правоту цэрэушных психологов и этим надрывая мне сердце. — А вы не хотите спросить меня о том же?

— Да мне, в общем-то, без разницы…

Дерия улыбнулась.

— Но возможно, вам следует знать. Большинство американцев считает, что все мусульмане одинаковы, — сказала она. — Они не могут поверить, что я женщина и, делая свое дело, все же воспринимаю себя как… Кажется, их называют «мусульманами в миру». Еще один вопрос для анкеты. Если действительно так предначертано, то я на своем месте и судить меня будут по делам моим и устремлениям души моей.

Услышав в потемневшем небе грозовые раскаты, мы ускорили шаг.

— Виктор, приближается Рождество. Какие у вас планы?..

— Учитель тай-ши, к которому я приехал брать уроки, собирается устроить перерыв до начала нового года. А что касается Рождества… то тут мне нужен снег.

Мы дошли до крытой автобусной остановки. Оба понимали, что рано или поздно нам придется пересесть на разные маршруты, если собираемся добраться каждый до своего дома.

Дерия пристально глядела в мою сторону, но мимо меня.

— Знаете, о чем я думаю… День ото дня дождь все больше заливает школу. Конечно, это не наша собственность, а с домовладельцем у нас отношения очень сложные, ему не до наших проблем, и вообще он не любит заглядывать в будущее. Наш официальный домовладелец — bumiputra, то есть «уроженец этой страны», коренной малайзиец. Его управляющий, с которым мы имеем дело, — индус, он относится к нам хорошо, потому что неравнодушен к Шабане и даже приводил к нам своих дочерей, чтобы она научила их предохраняться и вообще рассказала о разных женских секретах, но мы думаем, что настоящий владелец здания — китаец, достаточно хитрый, чтобы понять, что если ответ на наши мольбы о ремонте будет отрицательный, то мы сделаем его сами, улучшив его собственность за свой счет.

Когда автобус, ревя мотором, подъезжал к остановке, Дерия спросила:

— А вы гвоздь вколотить можете?

— Если нет, — ответил я, пока автобус шумно тормозил, распахивая дверцы, а за тысячи миль отсюда, в Лэнгли, стратеги ЦРУ «давали друг другу пять», — то притворился бы, что да.

— Мы не сможем вам платить, — сказала Дерия, шаря по карманам в поисках мелочи на билет.

— Про это забудьте, — ответил я, забираясь вслед за ней в автобус. — Поздравляю с Рождеством.

Работа на крыше означала, что я должен был не спускать глаз с неба. Я сам выбрал это занятие, посчитав, что все прочие в этой трехэтажной бетонной школе с дырами в стенах и протекающими трубами — слишком простые. Предполагалось, что я буду вне поля зрения в этом целиком женском учреждении, но именно невозможность этого и позволила мне побывать на уроке Дерии в мой первый «рабочий день».

Напряжение, потрескивая, как электрический ток, повисло в воздухе, когда я на цыпочках вошел в комнату. Все сделали вид, что меня не существует. Ученицы Дерии сидели за дощатыми столами, на которых динозаврами громоздились ископаемые компьютеры.

Примерно полдюжины женщин-учениц были индианки — некоторые с красными кастовыми пятнышками на лбу, некоторые — в сари. Четверо были китаянками, предвидевшими скорое приближение почтенного возраста и надеявшимися, что овладение новыми навыками позволит приостановить этот необратимый процесс. Другие женщины были в брюках, юбках или малайских национальных одеждах, что выдавало в них отпрысков отцов-bumiputra. Шесть женщин в мешковатых черных чадрах с единственными прорезями для глаз могли быть кем угодно. На одной были зеленые туфли.

На пятый день моей операции все учительницы уже считали меня своим. Мы вместе ели, вместе ходили в «Блейдраннерз» смотреть пиратские копии фильмов по их VCR. И все время я старался сесть как можно ближе к исходившему от Дерии теплу. Она привычным движением откидывала волосы с лица, и в воздухе веяло мускусным ароматом ее духов.

«Подтвердите прогресс», — передавала мне по электронной почте служба контроля.

«Прогресс подтверждаю», — сигнализировал я в ответ. Мне на них было плевать, я знал, что я делаю.

В седьмой день по расписанию было всего два утренних занятия. Когда они закончились, Шабана поднялась ко мне на крышу сказать, чтобы я спускался перекусить пораньше.

— Но до грозы у нас осталось, пожалуй, не больше трех часов, — сказал я.

— У нас всегда не больше трех часов до грозы, — ответила Шабана. — Пошли.

Шабана провела меня в офис, откуда уже доносился приглушенный галдеж. В комнату затащили дощатый стол; на нем стояла пластмассовая сосновая веточка и были разложены завернутые в газеты свертки. Кроме этого, стол был уставлен заказанной навынос в тайском кафе едой: кебаб из дымящейся курицы-«сатэй», гренки, с которых капал карри, под названием «роти канаи», «ми горинг» — жареная лапша. В красном резиновом ведерке, которое обычно подставляли под капающую с потолка воду, стояли обложенные льдом бутылки тайского пива.

Дерия ввела в комнату Джулию.

— Черт возьми! — выпалила Джулия. — Что все это значит?

— Счастливого Рождества! — сказала Дерия.

— Веселого, — поправила Шабана.

Джулия обиделась до слез.

— Разве стоило устраивать такое ради парочки каких-то поганых язычников вроде меня и этого долговязого янки?! Что мы — архиепископы какие-нибудь? Не стоило так беспокоиться… и… вы все это собираетесь съесть?

Все рассмеялись.

— Спасибо, — сказал я обеим женщинам и, повернувшись к Дерии, добавил: — Спасибо тебе.

Она покраснела.

— Разворачивайте подарки! — скомандовала Шабана, передавая пиво. — По два каждому.

— Пусть Джулия первая, — настоял я.

Дерия передала ей завернутый в газету сверток, в котором оказался дождевик от «Гортекс».

— Это… это…

— Скорее всего, ворованный, — сказала Шабана, — учитывая, что он обошелся нам дешевле одного обеда. Зато теперь больше никаких извинений, что промокла до нитки.

Во втором свертке, предназначенном Джулии, оказались две пиратские копии, записанные на видеокассеты с наклейками соответственно «1» и «2».

— Мы знаем, что ты обожаешь этого актера, Сэма Нила, — сказала Дерия, — хотя он старик и австралиец. Это телешоу, которое он сделал, когда мы были еще маленькими. Про одного английского шпиона перед Первой мировой войной.

— А, старые добрые времена, — ответила Джулия с натянутой усмешкой. — Когда Британия еще правила здесь. И распоряжалась в твоем родном городке, Шабана, на всем пути от Афганистана до нефтяных площадок, которые мы построили в Саудовской Аравии, Иране и Ираке, от Израиля до Африки и даже, между прочим, за морем-океаном, в твоих родных краях, чертов янки.

Мы чокнулись пивными бутылками — рождественский звон, возвещавший только хорошее.

— «Правь, Британия», — сказала Джулия. — Солнце Британской империи закатилось. С нами случилось то же, что и с римлянами, Александром и Чингисханом. Впрочем, надо признаться, что хоть я и сожалею о былом величии и благоденствии, но я рада: пусть теперь другие выворачиваются наизнанку, претендуя на то, что это они заставляют нашу старушку вертеться. Однако, если бы нам повезло, мы увидели бы последнюю из империй.

— Империю оружия или идей, — добавила Шабана, которая делала мне выговоры за такие продукты западной цивилизации, как реклама коки и пепси, изображения полуголых поп-старлеток и сигареты, за «Майкрософт».

— Теперь Виктор, — шепнула Дерия.

Развернув первый газетный сверток, я увидел тоненькое, в потрепанном переплете, первое издание «Избранных стихов» Уильяма Карлоса Уильямса.

— Это продавалось в букинистической лавчонке за два ринггита, — сказала Шабана, протестуя против моих ошеломленных проявлений благодарности. — Не все здесь ценят американскую поэзию.

Моим вторым подарком оказался прозрачный пластмассовый шар, внутри которого помещались основные черты панорамы Нью-Йорка: Эмпайр-стейт-билдинг, статуя Свободы, башни Всемирного торгового центра. Держа шар на ладони, Дерия встряхнула его, и вихрь белых снежинок окутал крохотный город.

— Веселого Рождества, — сказала она. — А вот и снег.

Она перевернула шар, чтобы показать мне этикетку: «Сделано в Малайзии».

— Ты думал, что они производят здесь только высокотехнологичные детали для американского оборонного сектора и наркотики для вашего больного народа?

— Не знаю, что и думать, — шепнул я в ответ.

— Лично я считаю, — заявила Шабана, — что вам двоим следует выбраться отсюда еще до дождя. Сходите-ка посмотреть какой-нибудь фильм в настоящий кинотеатр, о котором вы вечно толкуете. Дайте возможность нам, дочерям ее величества королевы, наедине пустить слезу при виде актера с забавным акцентом… и не затыкай мне рот, невоспитанная турецкая девчонка: ты этого уже насмотрелась. А тебе, молотобоец, нравятся шпионские истории, где в главной роли выступают симпатичные мужчины?

Обе заявили, что не позволят нам помочь им убираться. «Время бежит, вот и вы бегите!» Джулия подсказала нам, на каком автобусе лучше добраться до недорогого кинотеатра в Бангсаре, и напутствовала нас, смачно шлепнув меня по заду, когда мы были уже в дверях.

— Зачем она это сделала? — спросил я Дерию, когда мы выбегали из школы.

— Англичанка.

Ответ вышел настолько бессмысленный, что мы расхохотались, да так, что было не остановиться…

…пока мы чуть не погибли, переходя улицу на зеленый свет и не обращая ни на что внимания, пока я не услышал рев моторов и не увидел тучи байкеров — на мопедах и мотоциклах, — которые, как всегда, неслись между рядами автомобилей, но сейчас на скользкой мостовой их то и дело заносило, и всей грохочущей оравой они надвинулись на нас, на Дерию…

Я резко дернул ее в сторону, сбив с ног, и она слаженно, как балетная партнерша, мотнулась за мной в сторону; мы оба благополучно приземлились на тротуаре в тот самый момент, когда байкеры промчались по мостовой там, где мы только что стояли. Пример того, как можно избежать кровопролития благодаря бдительному интеллекту и решительным действиям.

Синие глаза Дерии были широко раскрыты, под гладкой кожей на шее пульсировала вена.

Первые капли дождя застигли нас, когда мы торопливо забирались в автобус.

Мы сели в пластиковые кресла, стиснутые другими пассажирами, читавшими газеты и книги. Режущая слух музыка из колонок эхом отдавалась от металлических стенок. Я чувствовал тепло бедра Дерии рядом со своим. С каждым кварталом воздух внутри загустевал от дизельных выхлопов и влажных запахов, исходивших от окружающих нас людей. Мы смотрели куда угодно, но только не друг на друга. Сумки стояли у нас на коленях; между нами была словно проведена незримая черта. Просто два соседа по автобусным креслам. Дождь между тем из мелкой мороси превратился в ливень. Транспорт еле полз. Водители машин включили фары. Слышались раскаты грома. Я протер запотевшее окошко и увидел, что мы в Бангсаре.

Дерия впилась в меня взглядом:

— Если мы сейчас же не выйдем, я задохнусь!

— Я… Я знаю одно место. Это недалеко. Ремонтная мастерская моего друга, он уехал и платит мне несколько баксов, чтобы я за ней присматривал и… Она сейчас пустая. Я знаю код.

Дерия достала из сумки складной зонтик. Дернула сигнальный шнур. Автобус остановился, задняя дверь хлопнула и раскрылась. Мы спрыгнули с подножки в мир воды. Прижались друг к другу. Зонтик едва прикрывал наши головы. Через пять шагов ноги у нас были уже совершенно мокрые. Дышать приходилось открытым ртом, иначе можно было просто утонуть в этом водопаде.

Исключительно волевым усилием мы пробились сквозь сплошную водяную завесу на боковую улочку. Над входом в бетонную коробку мастерской висела незажженная вывеска «Ремонт телевизоров». Дверь запиралась на кодовый замок с откидной крышкой. Дерия придерживала металлическую крышку, пока я свободной рукой набирал код. Замок щелкнул, я распахнул тяжелую дверь, и мы вошли.

Позже она заметит стоящие повсюду на первом этаже разобранные телевизоры с вывороченным нутром, полки с запасными деталями, ящики с инструментами. Почувствует запах масла, припоя и резины, смазки, а в глубине этой пещеры увидит мотоцикл.

Позже будет гадать, как нам удалось подняться по шатким ступеням наверх, где ванная была отгорожена занавеской. Кровать ожидала под затянутым сеткой световым окном, по которому звучно барабанил дождь, окном теперь мутным и серым от приглушенного солнечного света, а по вечерам преломляющим красные неоновые огни.

Позже.

Но сейчас, когда мы вошли и тяжелая дверь захлопнулась за нами, нас бросило друг к другу, и это напоминало скорее столкновение, чем объятие. Зонтик покатился по полу мастерской. Мои руки мяли каштановые волосы, ее губы трудились над моей рубашкой. На мгновение мы оторвались друг от друга, отшатнулись, чтобы увидеть свое отражение в чужих глазах. Затем… о, затем мы по-настоящему поцеловались, ее жадные губы обжигали мои.

Пританцовывая, нет, скорее, перекатываясь, мы поднялись по лестнице. Швырнули сумки на разворошенную кровать.

Весь дрожа, не осмеливаясь прикоснуться к ней, чтобы не испугать, я пребывал во временной прострации.

Дерия потупилась. Стала расстегивать свою мокрую синюю блузку. Когда оставалось еще две пуговицы, она стянула ее через голову. Изжелта-коричневый бюстгальтер казался бледным на фоне медовой кожи. Дерия завела правую руку за спину. Бюстгальтер повиновался силе тяготения.

Ее груди были как ангельские слезы.

Она с силой прижала к себе мои ладони. Дала осязаемо ощутить свои тайны. Изогнулась в моих руках, сжимавших ее нежную плоть, соски ее набухли. Я толкнул ее к стене. Осыпал поцелуями. Она спустила трусики и ногой стянула их до конца. Оторвав руки от ее грудей, я отшвырнул рубашку, сбросил промокшие ботинки. Дерия дрожащими пальцами расстегнула ремень моих брюк, и, нагой, я словно в танце увлек ее к кровати.

Мы упали на кровать, я ненасытно целовал ее губы, потом провел языком по груди и прикоснулся к бархатистому лобку. Она вскрикнула, ее бедра прижались к моим, и она простонала: «Давай!» — но я уже целовал ее живот, ее пупок, через который она питалась, прежде чем попасть в этот мир. По комнате поплыл солоноватый, морской запах и аромат мускуса. Ее кожа на вкус отдавала медом, как и на вид. Ее пальцы ерошили мои волосы, а бедра изогнулись, и я целовал ее бедра изнутри, открыл рот и стал лизать это теплое, морское, влажное.

Она взвыла, выкрикнула что-то по-турецки и, задыхаясь, произнесла мое имя. Потом извернулась, выскользнула из моих рук. Дотянулась до своей сумки и вытащила оттуда презервативы, которые дала ей Шабана, и мы сделали это — это было частью целого и отнюдь не показалось нелепостью. Не переставая целоваться, я гладил, мял ее груди, потом обеими ладонями накрыл ее влажный полумесяц. Она широко расставила ноги и, когда я распластался на спине, оседлала меня и помогла войти. Взад-вперед, мои руки поддерживали ее спину, тискали ее бедра, каштановые волосы свисали на меня, как ветви ивы, пока она покрывала мое лицо жаркими поцелуями, не переставая неистово двигать бедрами. Ее волосы взвивались, когда она стала ритмично подниматься и опускаться, ее бедра тяжело ударялись о мои, вверх-вниз; я не мог оторваться от ее грудей, и тогда она прижала мою ладонь с той стороны, где билось ее сердце, заставила стиснуть сосок и кончила раньше меня.

Задыхаясь, не прекращая ритмично покачиваться, она встала на колени, по-прежнему сидя сверху, ее волосы упали на мое лицо, горячее дыхание обожгло мне шею. Дождь монотонно постукивал по стеклу над нами. Ее пот капал на мое тело; словно убаюкивая меня, она тесно прижалась ко мне и не выпускала настолько долго, насколько это было возможно.

Когда мы лежали лицом к лицу, она погладила меня по щеке.

— Как хорошо, что дома никого не оказалось.

— Зато оказался я.

Дерия прижала палец к моим губам:

— Такие слова надо произносить только в подходящий момент.

Синие глаза блестели.

— У нас все должно быть правильно.

Ее губы прижались к моим ребрам, влажным кольцом охватив сердце, и судьба моя была решена.

Мы по-прежнему лежали в объятиях друг друга. Дерия сказала:

— Тебе понравился рождественский подарок?

Я достал снежный шар из своей валявшейся на полу сумки. Снова лег, положил шар на грудь так, что она почти касалась его подбородком. И мы оба стали следить за тем, как взвившийся снег оседает на крохотный, пойманный в пластмассовую ловушку город.

— Я в него влюбился. — Точная копия, полная безопасность. — И в твое имя — Дерия.

— Оно значит океан. Море.

— Да.

Прижавшись щекой к моей груди, она вслушивалась в биение моего сердца.

— А что думают об этом твои родители? — спросила Дерия. — То есть я имею в виду не об этом…

Мы рассмеялись, и все в комнате словно перевело дух.

— …о тебе. Скажем, о боевых искусствах. Я понимаю: это проникновение в суть, которое позволяет человеку делать иногда чуть больше, иногда чуть меньше, чем дано увидеть другим. И поэзия. Ты… ведешь себя совсем не так, как другие американцы, для них главное устроиться на хорошую работу, жениться на какой-нибудь блондинке.

— Блондинок переоценивают.

Дерия слегка ткнула меня кулаком.

— Кто бы говорил! Но что твои родители думают о…

— Они умерли. Папа — от сердечного приступа, мама — от рака. Истинный бич американцев.

— Извини!

Я поцеловал ее в лоб.

— Сначала папа. А через год я провожал другой гроб, который опускали в могилу. Я был единственным ребенком. Но моей родне показалось… то же, что и тебе.

— И что же они решили?

— Что я свихнулся.

Смех гулко отозвался в комнате, по которой понемногу протягивались тени. Капли дождя на световом окне.

— Я всегда был… не такой, как другие, — сказал я. — Может, я всегда был с поворотом.

— Вот и оставайся таким.

Я снова поцеловал ее в лоб.

— Ладно.

— А мои родители живут в Анкаре, — сказала Дерия. — И у меня две сестры, брат, и все меня любят.

— Как же иначе?

— Но они волнуются. Не обо мне, а о том, какая здесь жизнь, здесь — за тридевять земель от дома…

Я зажег лампу над кроватью, и в падавшем на нее ярком свете Дерия поднялась, как львица.

— Это место, — сказала она, озираясь. — Твой друг…

— Он уехал на несколько недель.

— Выходит, это безопасный дом.

«Совпадение! Просто английская фигура речи! Не какой-то там шпионский жаргон!»

— Здесь мы можем чувствовать себя в безопасности, — ответил я. — Это…

— Наше место.

Она поцеловала меня. Поцелуй затянулся, она все шире открывала рот, чтобы усилить наслаждение, ее нога легко коснулась моих чресел. Я протянул руку вниз и, направляя ее бедра, попытался снова усадить сверху.

— Нет.

Ее шепот стал хриплым, соски отвердели.

Да, и мы повторили фокус с презервативом.

— Возьми меня сверху! — сказала она.

И я повиновался. Перенеся вес своего тела на упершуюся в матрас левую руку, правой я ласкал ее груди, целуя ее, шепча ее имя. Она обхватила меня широко раздвинутыми ногами, сомкнув их, пока я толчками, все глубже входил в нее.

Наш обман продлился пять дней.

Пять дней. Она давала уроки, я стучал молотком, мы обменивались рукопожатием в холле. Смеялись. Фото наблюдателя Особого отдела малайзийской полиции запечатлело меня стоящим на углу, в одиночестве, но не в силах сдержать усмешки.

Дерия заставляла меня не прерывать тренировок на школьной крыше: «Ты не должен забывать, кто ты». Насилие было ей отвратительно, и все же она вынудила меня показать ей приемы «янг» школы тай-ши, которые я предположительно приехал изучать в Малайзию, продемонстрировать основы кун-фу, разницу между японским каратэ и корейским тхе-квон-до. Я научил ее, как можно ответить на удар плохого парня, сломав ему руку, как оплеуха открытой ладонью без малейшего мышечного напряжения может привести к сотрясению мозга, как, сделав подножку, можно швырнуть нападающего на землю.

Одна подножка, один неверный шаг — и ты повержен.

На крыше Джулия и сфотографировала Дерию с развевающимися в плотном воздухе волосами.

Одну ночь мы провели в квартире, которую она делила с Шабаной и Джулией. Романтическая новизна, равно как и сознание — здесь так тихо! — улетучилась задолго до рассвета.

Одну — в моей квартирке, откуда я ежедневно ездил на автобусе, официально, чтобы «проверять почту своего хозяина», а на самом деле — чтобы приостановить настойчивые электронные послания из Лэнгли, требовавшие наглядного прогресса.

Остальные три ночи мы провели поближе к работе. В безопасном доме. Единственным желанием было оказаться здесь, наедине друг с другом, говорить без конца и любить друг друга в постели под световым окном. Ночи, замешенные на корице и меде.

На шестой день, когда я работал под навесом на крыше, зазвонил мой сотовый.

— Вэй! Ван хсень шен яо хун юй чи сэ ма? — произнес чей-то голос по-китайски.

— Простите, — ответил я. — Вы ошиблись номером.

И, нажав на кнопку, выключил мобильник. То, что какой-нибудь досужий человек, любящий совать нос не в свои дела, мог подслушать наш разговор, было не важно. «Ван» было место, а не имя, и ему была нужна вовсе не краска. Слово «хун» означало цвет: красный.

Я бросил работу и бегом спустился вниз, где Дерия с Джулией составляли черновик просьбы о гранте.

— Мне надо идти, — сказал я им. — Может, сегодня больше не вернусь.

Дерия поспешила за мной и нагнала у входной двери.

— Сегодня вечером приходи на наше место, — сказал я. — Код ты знаешь. И жди меня.

— Все в порядке?

Я пожал ей руку.

Через два квартала я увидел байкера, который хотел содрать круглую сумму с какого-то психованного американского туриста, которому кровь из носу надо было попасть в огромный, выстроенный в стиле ар-деко Центральный рынок недалеко от Чайна-тауна, вероятно, чтобы встретиться там с какой-нибудь высокой американкой. Я приклеился за разухабистым байкером, мчавшимся вопреки всем правилам дорожного движения, понимая, что еду навстречу кошмару.

Та ночь была целиком темно-синей, облака скрывали звезды. Туман плавал над лужами на дороге и тротуарах. Я стоял в тени на другой стороне улицы, напротив мастерской по ремонту телевизоров. В безопасном доме горели огни. Одна лампочка светилась на первом этаже, две — наверху, за задернутыми шторами. Там поджидала меня вся моя жизнь.

Почему я не сбежал? Почему решил перейти улицу?

Тяжелая дверь щелкнула замком за моей спиной.

Как ребенок, играющий в прятки, Дерия высунулась посмотреть, кто ждет ее внизу расшатанной лестницы. Увидев меня, она поспешила навстречу; синяя рубашкавыбилась из черных, сидевших в обтяжку брюк; она была босиком.

— Я так волновалась за тебя! — сказала она и поцеловала меня.

Потом повела наверх, в нашу голубятню.

— Только когда ты ушел, я поняла, что ты оставил все свои вещи, — сказала она. — Сумку, ветровку и… прости, я знаю, что не должна была, но…

Она жестом указала на груду моих пожиток, лежавших на кровати.

— Перед тем как отнести все это сюда, я сунула куртку в сумку, а когда пришла, достала ее, чтобы повесить, и тут из нее выпало вот это.

Дерия протянула мне клочок бумаги, который я сохранил. Большая часть нацарапанных на нем строчек была вычеркнута. Уцелевшие мы оба знали наизусть.

— Как красиво! — прошептала Дерия, но тут же залилась краской и постаралась перейти на деловую скороговорку: — Надо купить тебе записную книжку, очень удобно для работы, ее можно носить…

— Я больше не пишу стихов.

— Знаю, это ведь хокку, правда? Оно такое…

Я закрыл ей ладонью рот, и сначала в ее синих глазах не было и тени страха. «Тсс!»

Она поцеловала мою ладонь, и я ощутил влагу ее губ. И все же я не давал ей вымолвить ни слова. Пристально всматриваясь в ее синие глаза, я постарался навсегда запомнить, как они глядят на меня, как глядели прежде.

— Нам никогда не будет дано выбирать сроки, — сказал я. — Нам дано лишь выбирать — поступить так или иначе.

На лбу у нее пролегла морщинка. Но она не попыталась вырваться. Тогда.

— Но если вынести это за скобки, несомненными остаются только две вещи. Первая: я люблю тебя. И вторая: я — агент ЦРУ.

Я отнял руку; улыбка Дерии погасла, лоб наморщился, глаза сузились, словно стараясь увидеть невидимое.

— Что?

— Я — шпион Центрального разведывательного управления. С тех самых пор как бросил учебу. Мне так или иначе хотелось попасть сюда, я знал китайский, с семи лет занимался боевыми искусствами, поэтому у меня были причины попасть сюда, смешаться с местным населением и… И делать то, что мне по силам. Под глубоким прикрытием. Только в посольстве да еще несколько чиновников знают, что я где-то тут. Я изъездил всю Азию. В Управлении меня называют «неофициальным прикрытием». А на жаргоне — Крутым Парнем, или Асом. Я…

— Так ты шпион? — Она отступила на шаг.

Я оказался между ней и лестницей. Утвердительно кивнул.

— Это не шутка? — прошептала она.

— Ни в коей мере.

Ее лицо попеременно то вспыхивало, то бледнело, выражение его стало жестким.

— Я! Мы! А в конечном счете оказывается, что ты шпион?

— Этого никто не предполагал! Никто не предполагал, что я вот так влюблюсь в тебя!

— Как приятно узнать, что ты не трахаешься с людьми за деньги!

Она ринулась к лестнице; пропади они пропадом, эти туфли, сейчас ей хотелось сломя голову бежать отсюда куда угодно. Я опередил ее. Загородил выход.

Глаза выдавали охвативший ее страх.

— Дерия, я расскажу тебе все, что ты захочешь, — сказал я, снова нарушая все инструкции. — Но прежде позволь мне рассказать то, что тебе знать необходимо.

Я пододвинул стул к лестнице. Кивнул ей, чтобы она села. Остерегаясь мне перечить, она опустилась на жесткий стул. Я сел на кровать. Создавалась иллюзия, что моя любимая может броситься вниз по лестнице и выбежать из дома, прежде чем я схвачу ее. Строго говоря, всякую иллюзию следует принимать в расчет.

— То, что я собираюсь рассказать тебе, звучит как монолог из плохого фильма, но это правда.

Существует некая международная террористическая организация под названием «Аль-Каеда». Это мусульманские фундаменталисты, но ислам как таковой их не интересует, а их действия не отражают его суть. Они хотят мирового господства. «Аль-Каедой» руководит один богач из Саудовской Аравии по имени Усама бен Ладен. Теперь он в Афганистане вместе с талибами, которые превратили эту страну в настоящий концлагерь. Никаких свобод. Никаких законов помимо тех, которые провозглашает амбициозное духовенство. Женщины сидят под замком. Их принуждают носить чадру, обращаются как… с буйволицами: считают годными только для работы и размножения. С одобрения духовенства их может изнасиловать или избить любой мужчина.

И они хотят, чтобы так было во всем мире. Они притязают на данное им свыше божественное право, как делали все короли и диктаторы, начиная с Крестовых походов и инквизиции до фашистов или коммунистов. Жить по их правилам или погибнуть. В тысяча девятьсот девяносто восьмом году бен Ладен объявил войну всем американцам, включая мирное население. «Аль-Каеда» взорвала наши посольства в Кении и Танзании. Президенту Клинтону, которому противопоставили самолеты-снаряды, так и не удалось схватить бен Ладена.

Из-за «Аль-Каеды» я и оказался в Малайзии.

Я уронил голову на руки. Потом посмотрел на Дерию, надеясь, что она верит мне.

— Я люблю тебя. Для агента это считалось невозможным, но я люблю тебя с тех пор… с тех пор, как увидел, как ты смеешься.

— Чего ты хочешь? Я не могу помочь твоему ЦРУ — у вас ведь у всех такие чистые руки, такая незапятнанная репутация! Я знаю о людях, которые притворяются мусульманами, а на самом деле — террористы, я знаю о Чили, о Конго, о Вьетнаме и… я не могу помочь тебе. Или, — Дерия пыталась нащупать выход из ситуации, — ты рассказываешь мне все это потому, что действительно любишь меня, и потому, что, если мы не будем честными…

— Малайзийское Специальное отделение знает большую часть происходящего. Когда мы нажмем на них, когда сможем поставить им правильные вопросы… Они помогли нам сойтись… Ты — мой доступ.

— К чему?

И тут я рассказал ей.

— Нет, — ответила Дерия двадцать минут спустя, — я не позволю тебе использовать меня. И не позволю тебе проделать это с ней. Не отдам ее тебе.

— Какой же выбор ты предлагаешь? События уже не остановить. Я не могу пойти на попятную. Или же мне придется искать другой путь. А это чревато осложнениями, и болезненными. Это же твои собственные слова: иногда надо оказать нажим. Каждый выбирает, на чьей он стороне, и ведет себя соответственно. Очень многие отстраняются, отделываются пустяками. Но не мы. Если этого не сделаем мы — сколько невинных людей погибнет или станет рабами благочестивых убийц?

Объяснения отняли у меня не меньше часа, но в конце концов Дерия притихла на своем стуле. Утвердительно кивнула.

— Я не позволю тебе причинить ей боль, — уточнила она.

— Никто никому не сделает больно. Никто даже не узнает, что случилось. Это удачная операция.

Дерия закрыла глаза. Когда она открыла их, я увидел с трудом сдерживаемые слезы.

— Что тогда? — Ее вопрос ужалил меня, как острие шпаги.

— Тогда все будет позади, и со мной все решится. Дело сделано. Свободен.

— Ну почему же? В своем ЦРУ ты станешь звездой.

— Единственная причина, почему я здесь и делаю все это… Мне хочется, чтобы в будущем у нас был шанс.

— Ловлю на слове.

Та, последняя ночь двадцатого века застала нас в темноте, так и не снявшими одежду.

Утро, третье января 2000 года. Я спрятался под навес. Пот капельками стекал по телу.

Шаги откуда-то снаружи, все ближе.

Дерия ввела за собой женщину в черной чадре. Я закрыл за ними дверь.

Женщина в чадре прижимала руки к груди. Глаза в прорезях мешковатого покрывала были широко открыты.

— Мы в ловушке, — сказал я.

— Нет, это просто… — начала Дерия.

— Забудьте про мисс Самади, — обратился я к ее малайзийской ученице. — Она вышла из игры.

Затем я одним духом выпалил имя ученицы, ее мужа, их домашний адрес, упомянул про лавку, где они продавали свои изразцы, назвал медресе, куда их сын перешел из бесплатной средней школы. От страха женщина присела на краешек стула. Желая бросить дерзкий вызов и сохранить хоть частицу индивидуальности, она носила вполне приемлемые для арабского мира туфли с загнутыми носками, зеленые туфли.

Дерия ходила взад-вперед, не покидая пределов тени. Имея дело с ней, мне пришлось нарисовать всеобъемлющую картину.

Жизнь этой женщины пошла вразнос, свелась к личному.

— Специальному отделению известно, что вы работаете на «Аль-Каеду».

— Нет!

— Месяц назад вы ни с того ни с сего стали носить чадру. Специальное отделение следило за вами, вашим домом, вашим бизнесом, который состоит в том, что вы продаете изразцы ручной работы по всему миру. Они узнали, что двоюродный брат вашего мужа — член «Аль-Каеды». Теперь «Аль-Каеда» взялась за вас. Они угрожали вам?

Женщина отвела взгляд.

— Эти сведения сообщило нам Специальное отделение. Американская полиция. Они хотят арестовать вас и вашего мужа. Им нет дела до того, виновны вы или нет. Мы можем остановить их. Спасти вас. Но только при одном условии.

— Пожалуйста! — взмолилась женщина. — Сжальтесь!

— В ближайшие несколько дней агенты «Аль-Каеды» со всего мира приедут сюда, в Куала-Лумпур. На тайное совещание.

— Но я всего лишь слабая женщина! Мой муж чувствует себя как в тюрьме! Если мы им откажем…

— Они перебьют всю семью.

Женщина поддалась всесокрушающему ужасу. Разрыдалась.

— Мы, американцы, — выход для вас. Между Специальным отделением и «Аль-Каедой» вы как между молотом и наковальней. Кто-то из них уничтожит вас. Если только мы вас не спасем.

— Наше спасение только в Аллахе.

— Может быть, мы и есть Его посланцы.

Дерия с отвращением отвернулась.

— Вы записались сюда, чтобы научиться работать на компьютере. У вас высокоскоростной Интернет. На нем можно действовать в обход правительственных мониторов. Киллеры «Аль-Каеды» используют интернет-кафе, но они знают, что это небезопасно. Их местные головорезы заходили в вашу лавку. И шли наверх. А наверху у вас только ваш скоростной компьютер. Туда же направятся и заграничные киллеры. Нам необходимо знать, что именно они будут передавать через ваш компьютер.

— Но я же ничего не смогу разузнать!

Разжав кулак, я показал ей три устройства — каждое меньше моего большого пальца.

— После того как они воспользуются вашим аппаратом… Это ключи данных. В магазине вы таких не купите. Подключите один к вашему аппарату. С его помощью можно скачивать электронную почту, истории с интернетовских сайтов, документы.

Я разломил ключ на три части.

— Географическое программирование. Вот этот крохотный прямоугольник накапливает данные. Это важно. Оперативные коды находятся на различных секциях. После того как вы сломаете ключ, без нашего аппарата никто не сможет использовать его, чтобы узнать, что вы сделали.

— Почему вы так обходитесь со мной? С моей семьей?

Дерия подошла ко мне. Низко наклонилась.

— Он поймал тебя в ловушку, сестра. Но еще худшую ловушку приготовила тебе «Аль-Каеда». Он поймал нас обеих в сети правды. Ты не будешь одна. Я не позволю тебе быть одной. Мы должны довериться ему, и тогда он поможет.

«Не противоречь ей, но держи под контролем!»

— Вы можете освободить себя только собственными руками.

Эта ни в чем не виноватая, сломленная женщина стянула с себя чадру, чтобы подышать хотя бы спертым воздухом.

Теперь она была в наших руках.

Пятое января 2000 года. Две дюжины агентов «Аль-Каеды» со всего мира направились в Куала-Лумпур. Они встречались друг с другом, обсуждая дни проведения собрания в пригородном многоквартирном доме.

Нам с Дерией пришлось постоянно изображать что-то, жить не своей жизнью. Мы проводили ночи в нашем надежном доме. Держались друг друга, не спуская друг с друга глаз. Не прикасаясь.

— Ты американец до мозга костей, — сказала Дерия. Дождь барабанил по световому окну над кроватью, где мы лежали, не раздеваясь. — Любите вы всякие забавные технические штучки.

— Забудь про голливудские фильмы. Мы не можем взломать этот компьютер, как хакеры. Когда им не пользуются, он отключен. Кругом высокие брандмауэры. Местная «Аль-Каеда» настояла. К тому же они, как правило, стирают жесткие диски, перед тем как смотаться. Использовать ключ раньше их — наш единственный шанс.

Малайзийское Специальное отделение шло по пятам команды «Аль-Каеды». Велось фотонаблюдение. Слежка в интернет-кафе была максимально надежной. Но недостаточной для того, чтобы эти параноики чувствовали себя в безопасности. Или показывались в лавке, торгующей изразцами. Специальное отделение установило на другой стороне улицы наблюдательный пост.

Седьмое января. Сотовый телефон Дерии зазвонил. Она ответила. Выслушала. Отключила телефон.

Сказала мне: «Завтра».

НЕ МУДРИ, УМНИК. В размеренной, однообразной жизни нашего агента в чадре появилась своя тайна, свой тайник. Вечерние занятия в еретической школе, где простая женщина изучала технологию упаднического Запада, которую святые воины смогли бы использовать для джихада.

ОНА ДОЛЖНА БЫЛА ЕХАТЬ НА ДВУХ АВТОБУСАХ. Первый отрезок от рынка неподалеку от лавки, а затем пересесть. Она могла стоять на остановке, поджидая второй автобус, который шел почти до самой школы. Либо пройти по боковой улочке мимо «Ремонта телевизоров», подойти к чайному лотку, купить чашку согревающего напитка, а затем той же дорогой вернуться на остановку второго автобуса.

РАЗЛОМАННЫЙ ИЛИ ЦЕЛЫЙ ключ легко проходил в щель почтового ящика на двери телемастерской. По прогнозу, в это время должен был идти сильный дождь, так что, даже если бы за ней был «хвост», наблюдатель не увидел бы, как она опускает что-то в дверную щель. Когда все будет сделано, она сможет свободно вернуться, пока мы совместно со Специальным отделением составляем коды.

ЗВОНОК ПО СОТОВОМУ ТЕЛЕФОНУ учительнице должен был стать сигналом о том, что самая опасная часть операции позади, что ей удалось подключить и отключить наш датчик, когда «Аль-Каеда» не вела надзора за лавкой. Теперь ей оставалось только проехать на двух автобусах и немного пройти пешком.

Мимо меня.

Дождь неистовствовал над городом. Вечерний свет мутился триллионами серых капель, рассекавших воздух, как неограненные алмазы. Повсюду стояли припаркованные автомобили и тележки рикш, оставленные в ожидании, пока небо не прояснится. Прохожих на улицах почти не было.

Я замер в подъезде лавки на другой стороне улицы и ближе к автобусной остановке у телемастерской. Капало. Черный как уголь дождевик «гортекс» с капюшоном надежно защищал меня от дождя. В нем мне было легко раствориться в тенях. Сквозь плотную завесь дождя ни женщина в чадре, которую я силком вынудил стать моим осведомителем, ни кто-либо, кто мог бы наблюдать за ней, вряд ли заметил бы, как я прикрывал ее игру.

Пятно мутного света притормозило слева от меня на автобусной остановке.

Я вытер мокрое от дождя лицо. Ничего не вижу, пока ничего, нельзя сказать наверняка…

Кто-то вприпрыжку пробежал под дождем через улицу.

Черная тень в чадре. Без зонтика. И бегом. Бегом мимо моего поста.

Не раскрывайся. Жди. Жди.

Какой-то байкер на своем стрекочущем мотоцикле вывернул из-за угла, его занесло, и, проехавшись юзом, он врезался в припаркованный автомобиль. Едва не слетевший с седла водитель все-таки вырулил, удержал равновесие…

И устремился за бегущей женщиной в чадре. На нем был зеленый прорезиненный плац.

Близко, он был так близко, и оба они находились всего в пяти футах от двери мастерской, когда сквозь струи дождя я увидел, как он ударил ее кулаком в спину.

Женщина пошатнулась и, резко развернувшись, попыталась отмахнуться от нападающего — кажется, сумкой; в то же мгновение я выскочил из подъезда и схватил изогнутую шестифутовую стальную трубу из груды строительного мусора.

Зеленый Плащ уцепился за ее сумку и дернул, рывком выхватив из рук женщины это импровизированное оружие. Двигаясь по инерции, она врезалась в человека в плаще, споткнулась и побежала к двери. Он ударил ее. Она ничком рухнула на тротуар.

Расплескивая ногами лужи, я размахнулся и на бегу метнул обрезок трубы. Она полетела сквозь завесу ливня, вращаясь, как искореженный пропеллер. Отскочив от припаркованной машины, труба сделала вираж, пролетела над самой головой Зеленого Плаща и ударилась о стену. Он повернулся, увидел, что я бегу к ним, и ринулся в боковую улочку, которая вела в запутанный лабиринт местного загона для кроликов.

Я помог женщине в чадре подняться с тротуара, превратившегося в настоящее озеро. Она откинула скрывавший ее лицо капюшон.

Дерия.

Задыхаясь после нанесенных ударов, с мокрым от дождя, искаженным болью лицом, она, запинаясь, пробормотала:

— Она… на базаре. Позвонила по телефону. Потом пришла, передала ключ… Местный из «Аль-Каеды» там, на базаре, он… он увидел, узнал ее зеленые туфли. Она перепугалась, когда он… бросился за нами. Я взяла ключ, вскочила в автобус в последний момент. Он стал молотить в дверь, но… шофер не впустил его. Тогда он избил водителя и украл… Погнался за автобусом.

— Сотовый телефон! — закричал я. — У него есть сотовый телефон?

— Убьет, он убьет… Останови его!

— Иди в дом!

Пробежав несколько шагов, я заметил, что в луже что-то лежит. Это была ее наплечная сумка — аксессуар, который носили только западные женщины. Прибавьте к этому зеленые туфли: ничего удивительного, что головорез «Аль-Каеды» выбрал их своей мишенью. Он был достаточно смекалист, чтобы пуститься в погоню за иностранкой, которой что-то передали. Он понимал, что местную самоучку убить всегда успеет.

Я мчался сквозь дождь, лившийся из разверзшихся хлябей.

Боковая улочка была похожа на дорожку для бега с препятствиями, в качестве которых выступали припаркованные фургоны, грузовики и автомобили, мотоциклы в пластиковых чехлах, тележки рикш, частоколом перегородившие тротуар, пока их владельцы теснились в чайных домиках. Зеленый Плащ мог нырнуть в один из этих домиков, любую лавчонку, которая не закрылась из-за ненастья, но я мало в это верил. Бангсар кишел экспатриантами. А все западные люди были врагами. Ему наверняка хотелось оказаться в каком-нибудь знакомом и безопасном местечке, чтобы затихариться и занять выжидательную позицию.

«Только бы у него не было мобильника, пожалуйста, никаких телефонов!»

Не говоря уже о проливном дожде, видимость была до крайности затруднена беспорядочно брошенными автомобилями и прочими препятствиями. Я знал, что эта извилистая улочка еще милю тянется до автострады. Переулки разбегались от нее в разные стороны; насколько мне было известно, все они кончались тупиками.

Вот! Прямо передо мной вздымались — действительно вздымались — останки бума, происходившего в К.-Л. в девяностые годы.

В те годы, когда на биржевых рынках царило оживление и деньги сыпались дождем, власти К.-Л. распорядились произвести в Бангсаре косметический ремонт, починив водостоки, чтобы иностранные покупатели не замочили ног. По этому плану вдоль всех зданий протянулись строительные леса. Однако не приступили еще к реальной починке, как экономика дала сбой и денег снять леса не осталось.

В тот вечер, первого января двадцатого века, мои черные кроссовки промокли насквозь, когда, ухватившись за скользкую трубу, я подтянулся и запрыгнул на дощатые подмости.

Я внимательно оглядел тротуары и улицу внизу. Только стена дождя мешала мне подробно различить все препятствия. Мелкими шажками продвигался я по шатким доскам, сканируя улицу внизу, как облаченный в черное небожитель.

Крыши автомобилей. Грузовики. Бездомный бродяга, выставивший под дождь миску для милостыни. Трое насквозь промокших школьников с ранцами крутились возле пустых машин. Дети прыгали по лужам. Мигала голубая неоновая вывеска ночного клуба. Подо мной, покачиваясь, проплывали раскрытые зонтики: у него зонтика не было, и ни разу я не заметил под ними ничего зеленого. Ничего…

Да вот же он. В полуквартале впереди я увидел Зеленого Плаща, он обходил одну из машин. Оглянулся. Убедился, что никто его не преследует. Ему и в голову не пришло посмотреть наверх — убедиться, что охота за ним ведется свыше.

В руках у него ничего не было; если он и догадался взять с собой сотовый, то он лежал у него в кармане.

Через несколько секунд я был уже двумя этажами выше его, так что мог разглядеть его мокрую бороду.

Меня охватило спокойствие и уверенность. Я чувствовал себя бредущим под дождем ангелом.

Извилистая улочка сужалась. Я видел, что дальше она становится шире. Но Зеленому Плащу с его уровня наверняка казалось, что он зашел в тупик.

Зеленый Плащ вытер лицо, пристальнее посмотрел вокруг. Проверив путь, которым он пришел, он не заметил никакого «хвоста» и свернул в переулок.

Подобно Бэтмену, я спрыгнул с лесов и последовал за ним.

Дождь вовсю поливал этот узкий каньон бетонных и кирпичных стен. Переулок делал зигзаг, мостовая была вся в выбоинах. Дренажные канавы булькали, покрытые водоворотами. Мокрая крыса с трудом тащилась навстречу мне и даже не позаботилась взглянуть в мою сторону и сказать «привет!».

Впереди кто-то шлепал по лужам, послышалось гортанное ругательство.

Я неслышно обогнул угол.

Тупик. Бетонные и кирпичные стены каньона неумолимо смыкались. Зеленый Плащ обернулся ко мне, стоявшему прямехонько посреди мостовой, перегородив единственный выход.

Левой рукой я сбросил с головы черный капюшон.

Возможно, он подумал, что я хочу, чтобы он увидел, кто я. Может, и так, но я скинул капюшон, чтобы он не закрывал мне обзора. И сразу ощутил барабанившие по черепу капли. Здесь. И сейчас. Я свернул в этот переулок не затем, чтобы постигать суть.

Он тоже поднял капюшон. Правая рука скользнула в карман плаца.

Только бы не пистолет! В К.-Л. пистолеты редкость, смертельная опасность, если у него пистолет, я погиб!

Зеленый Плащ выдернул правую руку из кармана, и почти одновременно что-то щелкнуло и серебристо блеснуло.

Складной нож! Неужели у него складной нож? Наверное, это филиппинский нож, которым срезают бананы, ведь здесь тупиковый переулочек К.-Л., а не Тихуана, и мой противник из «Аль-Каеды», а не мексиканский chulo.^[165] Это не должен быть складной нож.

Впрочем, «должен», «не должен» мало что значило. Только не в этом переулке.

Может, Зеленый Плащ тренировался в Афганистане, в одном из лагерей для террористов «Аль-Каеды». Может, в пыльных холмах под Кабулом он палил по советским солдатам из АК-47 или RPG. Может, устанавливал мины в Алжире или на Филиппинах. Может, неделями упражнялся в рукопашном бою вместе с коммандос.

Все эти «может», дождь и скользкие булыжники мостовой, заведенные часовые механизмы американских амбиций и амбиций «Аль-Каеды» — все это укладывалось в уравнение этого переулка. Плюс годы в дюжинах различных dojos, dojangs, kwoons,^[166] занятия в подвалах магазинов, торговавших рок-н-ролльными дисками, на чердаках рыбных лавок, в садах внутренних двориков и на японских автостоянках, в Накодоше, Техасе и тайпейских парках, в американских окопах. Плюс этот переулок был не первым.

Когда дерутся на ножах, все решают микроны и доли секунды. Небольшой просчет, слишком быстрое или слишком медленное движение — и твой нож распарывает воздух, а ботинок противника со всей силы бьет тебя в пах.

Зеленый Плащ не стал откладывать дело в долгий ящик. Широко расставив ноги, он развернулся ко мне, скорее напоминая борца дзюдо, чем боксера. Он сделал резкий выпад, впрочем с запасом, чтобы увернуться от моего ответного удара в глаза или по колену.

Я выбросил вперед левую руку; он уклонился стремительно, как фехтовальщик.

Без всякой задней мысли, без всякого плана, без всяких ухищрений в духе вестернов я продолжал уворачиваться от его разящего клинка, скользнул вправо — вдруг он полностью раскрылся: сейчас моя левая рука и нога находились на одной прямой с его пахом, сердцем, горлом и глазами.

Согнув руку в локте, Зеленый Плащ нанес классический хук, чтобы пырнуть меня во время атаки.

Только вот меня там уже не было. Правым кулаком имитируя прямой удар, я на самом деле отклонился влево, чтобы избежать его острого хука.

Блестящее лезвие размашисто, хлестко рассекло… но только воздух.

Левой я снизу ударил по локтю державшей нож руки, проехался по ребрам и сильно толкнул, что лишило его равновесия. Той же рукой я нацелился в его сердце.

Он пошатнулся, стараясь восстановить равновесие, потом по инерции…

Пока его тело не успело обрести центр тяжести, я нанес ему удар в солнечное сплетение.

Зеленый Плащ отлетел назад и ударился о кирпичную стену.

Оттолкнувшись от стены и по-прежнему сжимая нож, он изменил тактику: перестал полосовать воздух, вложив все силы в отчаянный выпад.

Я увернулся, схватил запястье руки, сжимавшей нож, дернул…

И всей тяжестью обрушил ребро ладони на вытянутый локоть. Нож отлетел в сторону, и одновременно я услышал хруст локтевого сустава и пронзительный крик. Предплечьем я наотмашь ударил его по горлу.

Тяжело, хрипло дыша, с висящей рукой, Зеленый Плащ пошатнулся.

В этот момент я увидел его глаза.

Удар ногой у меня получился такой силы, что он буквально расплющился о стену. Схватив его за голову, я резко перегнул ее вперед с упором в плечо. Услышал, почувствовал, как хрустнули позвонки.

В разлившейся морем по всему переулку луже волны плескались вокруг вздымавшегося островом человеческого тела. Капюшон скрывал голову Зеленого Плаща, лицо его было под водой. Пузырьки на поверхности не появлялись.

Время! Сколько времени у меня осталось? Как скоро кто-нибудь заглянет сюда?

Я быстро обшарил карманы Зеленого Плаща. Их содержимое рассовал по своим.

Никакого мобильника. Слава богу, у него не было мобильника!

Выбегая из переулка, я подобрал нож.

Дождь постепенно стихал. Местами в прорехи облаков пробивался солнечный свет. К тому времени, когда я добрался до боковой улочки и расположенной на ней мастерской, я уже едва волочил ноги, преодолевая струящуюся влажную темноту.

В луже на тротуаре возле двери лежал какой-то комок: это была ее сумка, все на том же месте; она про нее забыла, но погода для воришек была слишком ненастной. Я обшарил дно лужи — из сумки ничего не выпало. Прижав ее к своей неровно вздымающейся груди, я набрал код, замок щелкнул, дверь открылась, и я вошел.

Темно, она не зажигала света. Хорошо! Я соскользнул на пол, прижавшись спиной к двери и пытаясь перевести дух, одной рукой проверяя содержимое сумки.

Нашел разорванную упаковку использованного презерватива, четырех его неиспользованных приятелей, пустую бутылку из-под воды, сотовый телефон, щетку, шарф и заколки для волос… Никакого ключа данных — ни целого, ни по частям.

Наверху, она наверху, и он у нее, она же сама сказала: все в порядке.

— …я! — слабо крикнул я в темноту.

Ответа не последовало.

В темноте я пробрался вдоль стены к лестнице, на четвереньках вскарабкался вверх, как шимпанзе. Скатывавшиеся с меня дождевые капли легко ударялись о грязные, липкие, мокрые ступени.

Уже приближаясь к концу лестницы, я понял, что она, возможно, стоит в темноте с бейсбольной битой, готовая бороться, пока не поймет, что это я, что она в безопасности.

Пошарив по стене, я нащупал выключатель, включил верхний свет.

Тело Дерии безвольно, тяжело развалилось на полу, прислонившись к кровати. Ее мокрая черная чадра лежала между нами. Блузка пестрела грязными ржавыми пятнами.

Все ее блузки, рубашки — белые или синие.

Она приподняла голову, каштановые волосы прядями падали на бледное лицо, ресницы встрепенулись, как снежинки.

— Уже не так больно, — раздался ее шепот.

Значит, Зеленый Плащ не просто ударил ее. Не кулаком. А тем, что было зажато в кулаке.

Не ударил: пырнул.

Я приподнял ее, как ребенка, ощупывая ее спину, живот, ища кровоточащие раны.

— Она, она…

— Обещаю, Дерия, с ней все в порядке, она в безопасности! А этот… сукин… Но он уже больше никогда никого не сможет ранить, никому не причинит вреда и…

— Думала, он схватит меня, в автобусе, он угнал и мча… Умнее, надо быть ум… чем… Я сломала ключ. Бросила две… на пол, в автобусе. Крохотные такие, малюсенькие штучки… знаешь, размеры зависят от того, сколько времени? Презерватив, да… Шабана будет так горди… Проглотила его, — сказала она. — Надо было запить… Такая гадость, так боль… но, если б он схватил бы меня, то все равно ничего… хоть я всего лишь женщина… ему бы пришлось меня отпустить.

Волосы паутиной опутали ее лицо. Она постаралась откинуть их, но рука, слишком слабая, снова упала на мокрые колени. Я убрал закрывавшие ей глаза спутанные пряди, и, глядя на меня мерцающей синевой своих глаз, она призналась:

— Паршивый бы наркоторговец из меня получился.

Я схватил свой мобильник.

— Не хочешь со мной говорить?

Капельки млечно-белого пота выступили на ее теплой, пошедшей мелкими морщинками коже.

Кому я мог позвонить?

— Я хочу разговаривать с тобой всегда!

Я держал ее голову так, чтобы мы могли смотреть в глаза друг другу.

— Правда?

— Всегда! Целую вечность и только начистоту, потому что я люблю тебя, я люблю тебя, я…

— Olacag' varmis.

Турецкая пословица, которой она научила меня, и мне пришлось отшутиться не совсем точным американским переводом: такова жизнь.

Она еще что-то пробормотала по-турецки, но так невнятно, что даже ее родные вряд ли бы ее поняли.

Глубокий вдох; она пришла в себя, полностью, она была здесь, со мной, я поддерживал ее голову, и лицо ее было таким спокойным, а меня всего трясло. Она слабо провела рукой передо мною, легко коснулась пальцами моего лба, липкие кончики ее пальцев оставили на моей коже пурпурное пятно, похожее на ожог, увидев который она шепнула: «Татуировка».

Она ушла, и рука ее безвольно упала вдоль тела.

Нет, она не ушла. Просто умерла.

Я захлебнулся слезами, смывшими всю мою веру.

Но не бушевавшую во мне ярость.

Потом мне пришло на ум: «Не может быть, все это неспроста».

Реальность представлялась мне неким голографическим театральным действом, где я был один на сцене и как бы со стороны видел, как поднимаю свою возлюбленную на руки и несу в ванную, поднимаю и укладываю в ванну, на спину, как ложилась она, когда меня не было с нею, когда пузырящаяся мыльная пена и пар от горячей воды создавали подобие бессмертия, которое мы называли Италия, потому что сцены, когда я следил за тем, как она купается, напоминали итальянский фильм. Но в этой постановке она просто неподвижно лежала на дне ванны. Я представил себе зарю и себя на мотоцикле, едущего по пустынным улицам К.-Л.; дождь летел мне в лицо и пропитывал привязанный позади меня сверток размером с матрас, обернутый в занавеску для ванной, где Дерия, которую я так любил, лежит с безжизненно открытыми глазами, как в тот июльский день, когда мне было девять и мой дядя, совсем не Сэм, его звали Джерри, стоит рядом со мной на берегу речушки, где водилась форель; мои руки дрожат, и он говорит: «Ну давай, сынок, ты поймал ее, тебе и заканчивать дело, теперь она уже ничего не почувствует».

Но так многое из этого было в будущем, а пока я стоял, нагнувшись над ванной, где лежала моя возлюбленная. Так многое должно было случиться завтра, когда эксперты Специального отделения приступили к расследованию смерти женщины, убитой сбежавшим водителем, который изуродовал ее настолько, что тело пришлось отправить домой в Анкару в опечатанном стальном гробу тем же рейсом, которым летели двое ее друзей, сохранивших верность преследуемому американцу, который лгал, лгал и лгал. Лгал, как и Особый отдел, который за доллары и из братского чувства по отношению к высокой американке временно приостановил дело по другому несчастному случаю в ту январскую ночь двухтысячного года. В том странном происшествии бывший вор, который якобы обрел Аллаха, увел машину у байкера и в конце концов попал в аварию, сломав свою чертову шею. Все, бывшие на базаре, кто видел, как он угонял мотоцикл, так никогда и не поняли, зачем он сделал то, что они видели собственными глазами.

Но теперь я был здесь. Не в будущем, когда мне пришлось своими руками копаться в чем-то мокром и слякотном, чтобы исполнить свой патриотический долг. И не потом, когда я буду звонить по экстренному телефону, сниму прикрытие, заставлю случиться то, что должно было случиться, и — доставлю. Теперь я был здесь, отрешившись от собственных чувств, нагнувшись над железным краем ванны, где лежала моя мертвая возлюбленная.

Заткни слив.

Я заткнул слив. Предвидел, что малайзийская семья полетит в Кувейт, в Америку ехать они отказались. Как грязный насильник, я разорвал заскорузлую от крови синюю рубашку Дерии.

Лезвие щелкнуло. Блестящее, как зеркало, лезвие кольнуло кожу Дерии в точке tan t'ien, этой дивной точке пониже пупка, которая служит домом всякому живущему на свете мужчине и женщине. Помню, как настойчиво я уговаривал себя, что дома никого больше нет и что нет никакого ножа. Помню, как пронзительно я вскрикнул. Весь дрожа. Пытаясь, чтобы мой крик напоминал истошные вопли борцов каратэ, с каким они ломают доски, но мой крик прозвучал запредельно, когда, уже теряя рассудок, я вонзил нож.

(обратно)

38

Толчком к моей второй попытке самоубийства послужил полет на вертолете днем одиннадцатого сентября. Мы летели из Замка. Двое солдат, прибывших за мной из Мэна, убедились, что я надежно связан по рукам и ногам. Сосновые леса Мэна скользили под нашей гулко стрекочущей колесницей. Взглянув вниз, я увидел бегущего между деревьев оленя. Горизонт окрасился в красные тона, когда мы приземлились на военной базе, где какой-то морпех с камуфляжным гримом расхаживал взад-вперед со «стингером» земля-воздух вроде тех, какие мы морем поставляли партизанам в Афганистан. Сопровождающие усадили меня в военный самолет. Мы летели в небе, где не было ничего, кроме птиц, дыма и американских истребителей. Мерцающие звезды стали видны в иллюминаторах еще до того, как мы приземлились на военно-воздушной базе «Эндрюс» недалеко от Вашингтона, округ Колумбия. Спустились с самолета. Красные точки снайперских прицелов плясали у нас на груди. Солдаты передали меня двум мужчинам в штатском. Они распахнули заднюю дверцу седана, втиснув меня между своими бицепсами штангистов. Женщина, явно не пользовавшаяся парфюмерией, вывезла нас с базы.

Мы въехали в район Мэриленд, за пределами кольцевой дороги округа Колумбия. Белый дом был в сорока пяти минутах езды; вы могли добраться до штаб-квартиры ЦРУ или до Пентагона еще быстрее, поскольку не пришлось бы ехать по городским улицам. Зона разрушений, произведенных солидным ядерным устройством, взорванным в любом из этих трех командных центров, не достигала этого района. Солидным устройством.

Рыжий охранник ЦРУ, сидевший справа, был левшой, о чем я мог судить по тому, что пистолет, прицепленный к его поясу, впился мне в почки. Он покачал головой.

— Такое чувство, будто едешь по совершенно новому миру.

— Так и есть, — сказал охранник, сидевший с другой стороны.

— Похоже на то, как было, когда застрелили Кеннеди? — спросил рыжий.

— Меня тогда и на свете-то не было, — ответил его напарник.

«Никого из нас не было», — подумал я. Вспомнил, что Зейн, который тогда учился в школе, сказал, когда все мы пятеро смотрели в Замке по телевизору, как горят башни ВТЦ.

— Это покруче, — произнес я в темноту машины.

Мы ехали по направлению к цитадели американского общественного образования.

— Нынешней весной школу прикрыли, — сказал водитель. — Не вписалась в бюджет. Теперь они возят этих ребят в школу в получасе отсюда, где есть трейлеры на случай, если классы переполнены.

Мы проехали мимо двух мужчин, сидевших в припаркованной машине и делавших вид, что они не тайные агенты. Наш водитель сообщил по рации пароль, и нам дали разрешение въехать. Мы протиснулись на стоянку, сплошь забитую фургонами, автомобилями и зелеными грузовиками, опознавательные знаки которых на дверцах были заклеены серой лентой. На крыше вспыхивали фонарики — техники устанавливали спутниковые тарелки и антенны. Арка металлодетектора маячила за стеклянной дверью в физкультурный зал. Я прикинул: шансы, что детектор принадлежал школе, были пятьдесят на пятьдесят.

С балок над баскетбольной площадкой свешивались ослепительно яркие лампы. Дешевые места для зрителей кольцом охватили игровую площадку. Кабели, змеясь, протянулись по светлому паркету. Около сорока расставленных на нем столов были уже задействованы, мужчины и женщины, одетые по-всякому — от тренировочных костюмов до военной камуфляжной формы, — говорили по телефонам, барабанили по клавишам компьютеров и ноутбуков, извергая поток документации. Плотники собирали вокруг столов зеленые пластиковые стены, превращая эту шахматную доску в лабиринт отдельных кабинок. Телевизоры передавали документальные кадры массовой паники в Нью-Йорке, дымящегося Пентагона, залитого светом прожекторов поля в Пенсильвании. Трезвонили телефоны. Стучали молотки. Кричали люди. Физкультурный зал потрескивал от электрических разрядов.

— Такого улья здесь до вчерашних девяти утра не было, — сказал Рыжий.

Мужчина с кипой прикрепленных к дощечке бумажек показал, что мы можем сесть на места для зрителей. Пятью ярусами выше над нами сидел толстяк в помятом костюме. Двое тощих мужчин, разместившихся на двенадцать ярусов выше, как бы невзначай приглядывали за толстяком, а когда Рыжий сказал мне сесть, те двое стали постреливать глазами и в мою сторону.

Мне показалось, что будет невежливо не сесть рядом с толстяком. Поэтому я устроился поблизости. Сел и задумался, не приходилось ли ему выступать в роли Санта-Клауса. Конечно, для этого ему потребовалась бы белоснежная борода и не такие налитые кровью глаза. Плюс ментоловые пастилки, подумал я, глядя на то, как он вздыхает, прихлебывая виски.

— Нет, ты только на них посмотри, — ухмыльнулся толстяк.

«Вы это мне?» — пронеслось у меня в уме, как у психованного Роберта де Ниро.

— Копошатся, как муравьи, — сказал толстяк. — Интересно, где они были вчера? Я тебе скажу где, — продолжал он, не давая мне ответить. — Где-то, только не там, где они были нужны, вот где. И знаешь почему? Я тебе объясню. Потому что парням, действительно желающим воевать, не нужны всякие заморочные реактивные истребители. Истребители не нужны даже ВВС, но за их счет хорошенько подкармливается эта тварь — военно-промышленный комплекс, насчет которого нас предупреждал еще президент Эйзенхауэр. А потом за эти доллары эта тварь держит на откупе весь Вашингтон.

— Резонно, — отозвался я, просто чтобы поддержать разговор.

— Да пошли они, эти резоны!

— Уже пошли, — не удержавшись, ответил я.

Тут мы впервые серьезно посмотрели друг на друга.

— Вряд ли они догадаются, кто мы, — сказал толстяк. — Я из Бюро. ФБР. У нас-то порядку побольше, чем здесь.

Он широким жестом обвел кишащих под нами людей; вешалки для шляп превратились во флагштоки, на которых были развешаны криво выведенные фломастером указатели: ФБР, ЦРУ, таможня, DEA Секретная служба, SAC, DOT, СТС, FAA DIA CDC, NSA береговая охрана, NCIS и прочая алфавитная чехарда.

— Их могло бы быть побольше, — сказал толстяк. — Только вот никто не верил в то, что знал каждый. В прошлом году был у меня осведомитель, йеменец, родился в Нью-Джерси, и все, чего он хотел, было доказать, что он истинный патриот, чтобы у его земляков не было проблем с иммиграцией. Он по доброй воле согласился — для меня, точнее, для нас — поехать в лагеря, разобраться с афганцами. Так эти канцелярские крысы из Бюро сказали «нет». «Неэффективные затраты», видишь ли, и все ради того, чтобы зажать какие-то вшивые три тонны. Это, вишь ли, «не наш приоритет». К тому же все бюрократы до смерти боятся настоящей шпионской деятельности, ведь тут чистеньким не останешься, а они трусоваты и, вместо того чтобы думать о правах человека, предпочитают пустить все на самотек.

Мой сосед по скамье предложил мне пинту виски, припрятанную во внутреннем кармане.

— Нет, спасибо.

— Ты что — вообще против алкоголя или уже сам вылечился?

Я пожалел о пропущенной порции таблеток после собрания. Ну да ладно.

— Просто я не любитель виски.

Мой собеседник покосился на меня. Потом кивнул на баскетбольную площадку, где толпились вооруженные люди в форме и со значками своих ведомств:

— А вот запали ты сейчас косячок, они тебя мигом упрячут.

Пришлось засмеяться. Дружно.

— Я пью не чтобы что-нибудь забыть или для куража, — сказал толстяк. — Я пью, потому что помню, что одному со всем не управиться, даже если тебе разрешат.

Он понизил голос:

— Так что все это не по моей вине.

Но слова его прозвучали неубедительно. Он сделал большой глоток. Спрятал бутылку.

В одиннадцать мы отужинали изумительной пиццей, которую прислала нам морская пехота. Потом под эскортом проследовали в один из публичных туалетов.

Плеснув себе в лицо холодной водой над раковиной, я выпрямился и увидел свое мокрое отражение в висевшем на стене заляпанном зеркале.

Средняя школа. Я снова в средней школе. Только знаний порядком прибавилось.

Они отвели нас обратно на наши места, откуда было видно все, что происходит в физкультурном зале.

Полночь. Шестеро мужчин и женщин в дорогих костюмах и платьях проследовали в зал. От них исходила атмосфера властности. Шпионы, копы и техники, возившиеся на площадке, подтянулись и, не отрываясь от своих занятий, тайком поглядывали на новоприбывших, широкими шагами идущих вдоль баскетбольной площадки.

— Дамы и господа, вот и хозяева пришли, — сказал мой жирный приятель.

Когда они дошли до центральной линии, я узнал одного из них — самого молодого, но уже поседевшего мужчину. Он остановился, внимательно оглядывая баскетбольную площадку. Вслед за ним остановились и пятеро его спутников. Двое солдат кропотливо переделывали доску для объявлений в аварийный щит, увешанный огнетушителями и противогазами.

Седой мужчина сорвал с бывшей доски для объявлений пожарный топор, устремился, размахивая им над головой, на баскетбольную площадку и на глазах у всего изумленного зала с остервенением вонзил топор в ближайшую пластиковую перегородку.

Пластиковая перегородка зашаталась.

Дюжина людей вскрикнула, когда седовласый хозяин пошел на штурм отгороженных кабинок. Размахивая топором, как бейсбольной битой, он потряс и вторую стену, после чего моментально развернулся, чтобы нанести удар по зеленой перегородке с приклеенной на ней рекламой чартерных рейсов. Сидевшая в закутке женщина прошмыгнула мимо него и поспешила удалиться, однако он необратил на нее внимания, снес другую стену и, запрыгнув на оставленный женщиной стол, орудуя топором, как клюшкой для гольфа, сокрушительным ударом пробил отверстие в соседнюю кабинку.

И остался стоять на столе, не выпуская топор из рук.

Все присутствовавшие в зале застыли, словно загипнотизированные. Телефоны звонили, но на звонки никто не отвечал.

— Ну что, получили? — проревел мужчина. — Лишь бы огородиться! Зашориться! Мы пеклись только о том, что делается в наших вонючих кабинках. Старались выглядывать как можно реже. Нам не нравилось, когда людям каким-то образом удавалось прийти к нам со своими делами… особенно если дела эти не совпадали с тем, во что мы верили, с профилем нашей работы, с тем, кто мы есть. Мы не делились тем, что имели, и тем, что знали, — конечно, своя рубашка ближе к телу. Мы воздвигали пластиковые стены, а плохие парни ходили поверху и убивали мужчин, женщин и детей, которые доверяли нам охрану своей безопасности, но нам было на все наплевать — пусть себе мрут!

Он швырнул топор на баскетбольный паркет.

— Больше никаких сраных стен! — завопил он.

Седой спрыгнул со стола и провел своих приятелей-начальников в раздевалку.

— За таким мужиком можно и в ад пойти, — пробормотал мой жирный друг.

— Уже и так там.

Через полчаса моего жирного друга вызвали в раздевалку.

Я остался один.

Совершенно без сил.

Кажется, кто-то трясет меня за плечо, кто-то…

— С вами все в порядке?

Это был Рыжий, стрелок из ЦРУ.

— Как всегда. — Настенные часы показывали десять минут третьего. Я кивнул на часы: — Десять минут чего — дня или ночи?

— Они велели мне привести вас, — сказал он и добавил: — Утра, просто темно.

Мы прошли вниз, где к нам присоединился прежний напарник Рыжего и третий мужчина, судя по отсутствию пиджака и галстука, похожий на врача. В левой руке «врач» держал то, что сначала показалось мне автоматическим пистолетом в кобуре, но, приглядевшись получше, я увидел, что это «успокоитель» — пистолет, стреляющий двумя электродами, способными поразить цель на расстоянии пятнадцати футов, с зарядом электричества, которого хватило бы, чтобы свалить с ног буйвола Брамы.

Мы вошли в раздевалку, теперь битком набитую мужчинами и женщинами, сидевшими за импровизированными столами. Когда мы проходили мимо одной из женщин, я услышал, как она сказала:

— Мы поклялись, что Перл-Харбор никогда не повторится. Но каждый год, при любом президенте, я слышу, как глава ЦРУ докладывает Конгрессу, что Управлению не хватает миллиарда долларов для организации эффективной антитеррористической деятельности, и каждый год выясняется, что этого мало…

Но мы прошли дальше, и разговор стал не слышен. Стены душевых кабинок превратились в карту: карту мира и карту Соединенных Штатов. Раздавались трели сотовых телефонов. Воздух потрескивал от статического электричества, исходящего от ноутбуков, факсов и прочих чудес высокой технологии. Облицованная кафелем комната пропахла пропитанной потом спортивной амуницией, а также разными присыпками, мазями и подростковой славой.

Рыжий постучал в дверь расположенного за стеклянными дверьми тренерского офиса. Внутри сидели только что размахивавший топором седовласый начальник и пять других исполнителей, включая мужчину и женщину, которые, как и Седой, присутствовали на церемонии вручения медали, предшествовавшей моей первой попытке.

Седой поманил нас рукой, но вместе с охраной я не мог поместиться внутри тренерского офиса. В конце концов меня усадили на жесткий складной стул рядом с тренерским столом, лицом к лицу с седовласым начальником. «Врач», прислонившись к дверному косяку, встал в дверях офиса. Рыжий вместе с остальными сопровождающими остались ждать за стеклянной стеной. Пять епископов американских соборов секретности, наклонившись, стояли и разглядывали меня из-за стен тренерского святилища.

— Как дела, Виктор? — спросил седовласый погромщик, сидевший в тренерском кресле.

— Да вот, привезли сюда, мистер Ланг.

— Так ты меня помнишь.

— Я сумасшедший, но старческим маразмом не страдаю. Вы мастерски отследили меня на семинаре по боевым искусствам еще тогда, когда я учился в колледже в Джорджтауне. Разве вы не знаете, что это именно вы склонили меня к мысли завербоваться, ну а потом меня пригласили к вам на отвальную по поводу выпуска.

Седой улыбнулся.

— Ты был нашим неофициальным сотрудником. Мы не могли привезти тебя в Лэнгли.

— Ах, вот как.

— Теперь же, — сказал Ланг, — нам нужно, чтобы ты сосредоточился. Нам нужно, чтобы ты вспомнил. Нам нужно, чтобы ты был правдив и здравомыслящ, весь — здесь. Ты можешь, Виктор?

— Наверное.

Ланг пододвинул к себе папку. Положил на стол передо мной цветную фотографию сначала одного мужчины, затем другого.

Лица крупным планом — не прилизанные, не вырванные из контекста.

Двое среднеазиатов, один с усами, другой чисто выбрит.

— Наверное, — повторил я. — Мне никогда не приходилось видеть их лично, однако…

— Хорошая работа.

Ланг положил поверх портретов групповой любительский снимок примерно полудюжины человек. Оба мужчины были среди них, и этот снимок был мне знаком.

— Это фото сделано службой наблюдения Специального отделения, саммит «Аль-Каеды» в К.-Л. в январе двухтысячного. Я увидел его на брифинге уже после.

Ланг назвал мне имена обоих мужчин. Я пожал плечами — мол, для меня это пустой звук.

— Различные агентства вели за ними усиленное наблюдение еще до встречи в К.-Л. Впоследствии мы идентифицировали обоих как вполне реальных киллеров. У нас накопилось на них много серьезного материала. Один прилетел в США сразу после саммита в К.-Л., другой — в июле этого лета. Даже несмотря на то что они пользовались кредитными карточками со своими подлинными именами, даже несмотря на их причастность к бомбежке пилотами-камикадзе, в результате которой был потоплен наш эскадренный миноносец «Коул», ни одной из служб не удалось отследить их, поскольку Управление не проинформировало Бюро о нашей полной осведомленности.

Ланг сделал паузу, заставив меня прямо взглянуть ему в глаза, потом сказал:

— Мы не хотели связываться с твоим агентом, обосновавшимся в Кувейте, не переговорив с тобой.

— Ничего не выйдет. Она и ее семья ускользнули сквозь крохотную лазейку, и ничто не заставит их снова помогать нам.

— Не стоит недооценивать силу нашего убеждения. Сейчас не время, — произнесла одна из женщин.

— Она никогда не сообщала мне ни о ком ничего, что уже не было бы нам известно. Я отдал… Я отдал все, чтобы заставить ее раздобыть ключ.

Ланг кивнул.

— Кто эти двое? — спросил я.

Но уже знал ответ, прежде чем Ланг сказал:

— Они были в команде воздушных пиратов, которые угнали самолет, врезавшийся в здание Пентагона.

— Что было на ключе, который… мне удалось спасти?

— Похоже, в этом-то ключе вся разгадка, — пробормотал один из мужчин, несмотря на то что на лице Ланга появилась гримаса: «Заткнись!»

Другой, охваченный слишком сильным гневом и скорбью, не уловил молчаливого послания Ланга и пояснил:

— На саммите в К.-Л. парни из «Аль-Каеды» использовали компьютер вашего агента, чтобы заполучить информацию о расписании авиарейсов по всему миру, разузнать все про летную школу, получить спецификации реактивных лайнеров, данные двух башен и совершить виртуальное путешествие…

— Ты проделал великолепную работу, — прервал его Ланг. — Это мы прокололись. Мы не поняли всей значимости этих данных и — отчасти, чтобы не раскрывать свои источники и методы, — не поделились этими данными с Бюро и другими командами, обеспечивавшими безопасность.

— И никто…

— Никто не видел, что́ мы держим под замком в наших сейфах.

— Господи, упаси нас от людей с сейфами, — пробормотал я, но это были слова Дерии.

— Разграничение функций — вот ключ разведывательных служб, обеспечивающих безопасность, — вставил самый молодой из начальников.

— Теперь я чувствую себя в полной безопасности.

— Спасибо тебе за все, Виктор! — сказал Ланг. — То, что ты сделал в Малайзии… выходит за рамки героизма и поистине неоценимо. То, что ты помогаешь нам сейчас, несмотря на… Да, ты истинный профессионал.

— Держись, — пробормотал я, как Хейли.

Словно утешая, Ланг накрыл ладонью мою руку. Тренированность мгновенно приковала мое внимание к его прикосновению, и, будучи сам большим мастером боевых искусств, он ощутил эту перемену.

— Пора тебе возвращаться домой, — вздохнул он.

— Да. — Мой ответ эхом отразился от стеклянного тренерского офиса.

«Врач» препоручил меня заботам Рыжего и его напарника. Вся троица проводила меня из раздевалки обратно в физкультурный зал с порушенными стенами. Рыжий вел слева, его слабая правая рука поддерживала мой левый локоть, словно он помогал трясущемуся старику переходить улицу. Его напарник шел вплотную ко мне справа. «Врач»… должно быть, где-то позади?

Шпион во мне подумал, какие слова подходят к сложившейся ситуации, и, стараясь, чтобы голос мой прозвучал как можно непринужденнее, я сказал:

— Интересно, увижу я еще когда-нибудь того жирягу?

— Вопрос на засыпку, — ответил Рыжий. Его хватка ослабла.

Мы уже подходили к выходу из зала. Было логично, что я, как ведущий, распахну дверь. Стеклянные входные двери школы находились в двадцати пяти-тридцати футах впереди. Пятеро охранников крутились возле металлодетектора.

Кто не почувствовал бы себя в безопасности при такой вооруженной охране и полном высокотехнологичном вспоможении?

— Провожают прямо как Элвиса, — пошутил я.

Рыжий с напарником рассмеялись. Шаг их замедлился, внимание рассредоточилось.

Я выбросил вперед левую ногу вместе с левой рукой и повисшим на локте Рыжим. Как только моя нога ступила на плитки школьного вестибюля, я перенес на нее всю тяжесть и резко развернул корпус вправо. При этом развороте моя правая рука наотмашь ударила по лицу моего второго цэрэушного сопровождающего. Из носа у него тут же брызнула кровь, это напоминало разрыв гранаты. Движением вправо я подсек его зависшую ногу и повалил на пол.

Даже прежде чем я успел свалить его напарника, Рыжий отреагировал, дернув меня за левый локоть… Используя инерцию вращения, я высвободил левую руку из его хватки, тогда как моя забрызганная кровью правая нацелилась, чтобы нанести ему разящий удар по глазам.

Но надо отдать ему должное: действовал мой сопровождающий быстро. Он согнул левую руку, блокируя мой удар правой и заставив меня попятиться. Потом нанес низкий прямой своим кулачищем, который я перехватил, дернул его руку на себя и почувствовал противодействие. Тогда я ринулся вперед, сложив свою и его энергию в своем толчке. Он отлетел бы назад, не уцепись я за него левой. Вес его изогнувшегося тела заставил позвонки издать неприятный скрипучий звук. Пока он покачивался, стараясь восстановить равновесие, я правой рукой выхватил пистолет из его кобуры, а левой ладонью нанес удар в солнечное сплетение, так что он буквально отлетел прочь.

Пистолет, теперь в правой руке у меня очутился прекрасный автоматический пистолет. Большим пальцем я взвел ударник затвора и широко открыл рот, почувствовав привкус масла и стали. Прижав дуло пистолета к нёбу, я спустил курок.

Щелк!

«Прекрасно! — подумал я, выдергивая ствол изо рта и левой рукой переводя его в боевую позицию. — Поздравляю, мистер ЦРУ, забыл дослать патрон в патронник».

Последнее, что я услышал в тот день, был грохот выстрела, после чего врач мигом вернул меня в этот прекраснейший из миров, разрядив в мое тело и мозг безумное количество вольт шока и благоговейного ужаса.

(обратно)

39

На пятый день нашего бегства из приюта для душевнобольных утро застало меня сидящим в темной спальне в Нью-Джерси, провонявшей пылью и потной одеждой. Я постарался дышать в такт тому, как вздымался и опадал лежащий на кровати кокон.

Газета плюхнулась на деревянное крыльцо.

Зейн щелкнул выключателем на стене спальни, включился свет.

— Пока порядок, — ухмыльнулся Зейн.

Кэри продолжала притворяться, что спит. Включенный Зейном свет означал, что можно больше не прикидываться.

— Вы всегда так чертовски счастливы, когда просыпаетесь?

— Надеюсь, — пожал плечами Зейн.

Ее воспаленные зеленые глаза отыскали меня.

— Ты что, так и просидел здесь всю ночь?

— Я подменил Хейли пораньше, чтобы быть здесь, когда ты проснешься.

Кэри закрыла глаза.

— Пожалуйста, дайте хоть понюхать кофе! Обещаю, я никуда не сбегу, просто спущусь на кухню и выпью чашечку кофе.

— Конечно, ты можешь выпить кофе! — сказал я.

— Не надо обещать то, что само собой ясно, — попенял ей Зейн. — Вы ведь у нас умничка.

— Кстати, о том, что само собой ясно, — сообщила вошедшая Хейли, — утром каждому первым делом надо наведаться в это местечко. Со мной, как с женщиной, ей будет комфортнее.

У нас ушло пятнадцать минут на то, чтобы распеленать Кэри. Мы развязали веревку, которой ее скованные наручниками запястья были примотаны к туловищу, но лодыжки оставили связанными: теперь она могла ходить, подниматься и спускаться по лестнице, но мысль о побеге была курам на смех; удар коленом у нее получился бы несильным, и единственная штука, которую она могла бы выкинуть, — это удар в прыжке сдвоенными ногами — из тех, при виде которых зрительный зал благоговейно вздыхает.

Хейли передала мне свой пистолет, проследовала за Кэри в туалет, закрыла дверь.

Зейн прислонился к дверному косяку.

Я — к противоположной стене.

Мы могли хотя бы приблизительно услышать, о чем говорят в закрытом туалете. Услышать любую тревожную нотку.

Звук расстегиваемой молнии, сброшенной на пол одежды.

Журчание.

— Ну, — сказал Зейн.

— Что «ну»? — переспросил я.

— Хоть немного поспал?

Расписание смены часовых у нас было такое: два часа возле окон, два часа в комнате Кэри. Кому какая разница, что я нарушил этот распорядок?

— Чуть-чуть, — ответил я Зейну. — А ты?

— Вроде того.

Раздался звук сливаемой из бачка воды.

— Сны все какие-то странные, — пожал я плечами.

— Верняк.

Зашумела вода в раковине.

Щелкнул замок, и дверь ванной отворилась. Кэри, шаркая, прошла в холл.

Хейли посмотрела на нас с Зейном.

— Готовы, мальчики?

Мы дружно потопали вниз.

— У меня вот что из головы не идет, — сказал Рассел двадцать минут спустя, когда все шестеро уселись в гостиной покойника, — какого черта она нам сдалась?

Она сидела на кушетке с покорным лицом, держа чашку дымящегося кофе в скованных руках, и прикидывала, удастся ли ей вскочить на связанные ноги и превратить чашку с горячим напитком в метательное оружие, предвкушая выстрелы, которые означали бы ее неминуемую смерть.

Кэри мелкими глоточками прихлебывала кофе с молоком. Совсем как я.

— На заложницу она не очень-то тянет, — сказала Хейли. — Стоит им добраться до нас… С бешеными псами не цацкаются.

— На пленную тоже, — подхватил Рассел. — Не в том наша миссия.

— Не стоит обсуждать наши планы при ней, — сказал Эрик.

— Отнюдь, — возразил я. — Мы как раз должны делать все это при ней. Она наша свидетельница.

— Что? — спросил Рассел.

— Самое лучшее для нас, — сказал я, — это если в Управлении нам поверят.

Хейли покачала головой.

— Мы — бешеные псы.

— Верняк, — согласился Зейн. — Поэтому Виктор прав. Мы не можем все время быть в бегах, и какая разница, прищучим мы Кайла Руссо или кто там на самом деле убил доктора Ф., хорошие парни будут и дальше гоняться за нами.

— Но если у нас есть свидетель, — я гнул свою линию, — человек, которому Управление поверит, то…

Рассел демонстративно показал сунутый за пояс пистолет.

— То что?

— Пока мы так далеко не зашли, — покачал головой Зейн, — но «то» где-то нас поджидает.

— Либо… — сказала Кэри, прочистив горло.

— Хочешь предложить что-то, чего мы еще не слышали? — спросил Рассел.

Кэри покачала головой.

— То. — Рассел подчеркнул это слово, — сказать тебе нечего.

Эрик шепнул Хейли:

— Он все еще с ума сходит из-за вчерашнего вечера.

«Я собирался ее трахнуть!»

— Ничего личного! — услышал я свой голос как бы со стороны. — Это все о нас и о том, что мы решили сделать.

— О нас? — спросил Рассел. — Тогда почему бы не проголосовать? Мы все, черт возьми, давали клятву, что не пощадим своей жизни, защищая правду, справедливость и американскую демократию.

— Звучит резонно, — пожала плечами Хейли.

Я промолчал. Да и что я мог сказать утешительного?

Зейн, так же как и я, чувствовал себя в затруднительном положении. Он пожал плечами.

— Мы здесь все начальники.

Эрик вздохнул.

— Я не могу… голосовать.

Он зажал уши руками, изо всех сил зажмурился.

— Каждый приказывает свое, и вы еще хотите, чтобы я голосовал… Душу мне надрываете.

Хейли легонько шлепнула его по руке.

— Итак, — подвел черту Рассел. — Прошу поднять руки всех, кто за то, чтобы она была нашей свидетельницей.

Мы с Зейном подняли правую руку.

— А теперь — кто против.

Рассел и Хейли подняли свои руки.

Эрик обеими руками еще плотнее заткнул уши.

— Ничья, — сказал Рассел. — А это значит, что нам придется торчать здесь.

— А я? Разве я лишена права голоса? — спросила Кэри.

Пятеро ее похитителей недоуменно переглянулись.

— Научное исследование, проведенное в семидесятых, подтвердило, что душевнобольные способны в той же степени принимать разумные решения на выборах, как и средний американский избиратель, — пожала плечами Хейли. — Учитывая все это, — обратилась она к Кэри, — ты выглядишь вполне средней.

Воинственная блондинка в наручниках и со связанными ногами продолжала сидеть на кушетке с чашкой дымящегося кофе.

— Дикость, — сказал Рассел, — значит, ты будешь голосовать, быть или не быть тебе нашим свидетелем.

— Простите, ребята, — ответила Кэри. — Но что… если победу на выборах одержит «нет»?

Все нахмурились. Поджали губы.

— Ладно, — сказал Зейн, — скорее всего, «нет» не повлечет за собой убийства.

— Подобная уверенность звучит весьма утешительно, — вздохнула Кэри.

— Это политика, — объяснил я.

— Черт, меня должны были вот-вот повысить, но, если хотите, я буду вашим свидетелем.

— Дикость, — произнес Рассел, но брюзгливый сарказм его слов против воли выдавал неуверенность и беспокойство.

— Итак… можно наконец снять с меня наручники.

Кэри одарила всех ангельской улыбкой, чем заслужила наш дружный смех.

— Одно дело — свидетельница, — объяснил Зейн, — но свободу нужно еще заслужить.

— Мы психи, — сказал Рассел, — однако не дураки.

— Уф, — пожала плечами Кэри. — О'кей. Но куда мы едем? И когда?

— Никуда, пока хорошенько не стемнеет, — ответил я.

— У меня есть мысль, — сообщила Хейли, — но мы можем проверить ее только перед самым отъездом.

Кэри посмотрела на нас.

— Значит… сегодня?

Мы с Зейном пожали плечами.

— И чем же мы пока займемся? — спросила наша свидетельница.

(обратно)

40

Вообразите, что Кэри принимает душ.

Верхняя ванная. Эрик наглухо заколотил окно. Кэри не смогла бы разбить стекло или вырвать из стены штырь, на котором держалась занавеска ванной, бесшумно. Крышка бачка была увесистой, чтобы оглушить кого-нибудь сзади, но слишком тяжелой и громоздкой для драки лицом к лицу. Мы убрали все аэрозоли и едкие притирания покойника.

Я сидел, прислонившись спиной к стене в верхнем холле, не спуская глаз с запертой двери ванной, которая находилась достаточно близко, чтобы я мог слышать журчание воды — вскрики — звон разбиваемого стекла — шум потасовки, но достаточно далеко, чтобы нападение из запертой ванной могло застать меня врасплох. Но и причинять лишний вред мне тоже не хотелось, поэтому я держал в руках пистолет, заряженный дротиками с успокоительным, а не «глок» сорок пятого калибра из кобуры на моем бедре или «зиг зауэр» Хейли, который я заткнул за пояс.

Вообразите, что Кэри принимает душ.

Эта кинолента безостановочно прокручивалась у меня в голове.

Я не остановил бы это кино, даже если бы мог.

Там, внутри, была Хейли — дополнительная проверка для нас, знающих натуру Кэри. Хейли сидела на туалетном столике возле двери вне пределов досягаемости любого, стоящего в душевой кабинке, любого за полупрозрачной пластиковой занавеской — размытого пятна розовой плоти, поворачивающейся то так, то эдак в клубах пара.

Кэри подставила лицо струям текущей из душа воды. Светлые волосы ее потемнели. Капельки воды скатывались по голой спине. Горячий дождь омывал лицо Кэри, ее закрытые глаза, прочищал дыхательные пути, влажный туман, от которого глянцевито поблескивала кожа ее обнаженных плеч, ее шеи, превращаясь в капли, стекал ниже, к влажной…

Ладно, хватит тебе, трещотка!

Зейн поднимался по лестнице, потряхивая белой кружкой.

— Я думал, это пост Рассела, — заметил мой приятель, подходя и глядя на меня сверху вниз.

— Был, — ответил я, продолжая сидеть и как можно небрежнее. — Но учитывая, что он все еще злится и что происходит там…

Я кивнул на дверь ванной.

— Зря беспокоишься, — сказал Зейн. — Она не его тип.

— Да, но прошло уже столько времени, и, если ты разлучен с тем, кого любишь…

«Бедный парень», — подумал я.

Вода по-прежнему шумела в душе.

— Как ты считаешь, она поверила в наши планы? — спросил я.

— Нет. Но придется взять ее с собой.

Зейн встряхнул посудину, которую держал на уровне моих глаз, причем раздался характерный звук — словно монетки перекатывались в кружке для сбора подаяний.

— Хейли отобрала эти для тебя, — кивнул он, и мы оба снова посмотрели на запертую дверь ванной.

В кружке лежали три разноцветные таблетки.

— Последняя доза каждому.

— Значит, потом…

— Верняк.

Я проглотил таблетки, запив их глотком воды из бутылки Зейна.

Душ выключился, по трубам пробежала дрожь.

Вода, булькая, стекала в сливное отверстие.

— Тебе стоит взглянуть, что мы нашли. — Зейн кивнул в сторону лестницы.

— Отлично, — сказал я. — Я… то есть мы сразу же спустимся. Давай вперед.

— О'кей. — Зейн прислонился к стене. — Я буду тут, поблизости. В случае чего прикрою тебя.

Он кивнул в сторону запертой двери.

Осторожнее. Она еще та штучка.

Я встал одновременно с тем, как замок щелкнул и дверь распахнулась.

На Кэри была синяя хлопчатобумажная рубашка из кладовки покойника, ее черные узкие брюки и его белые кроссовки на два размера больше. Она поправила сползшие наручники на своих голых руках.

— Чувствую себя клоуном, — сказала она.

— Все чувствуют, — произнес Зейн.

— Отлично выглядишь, — сказал я. — И пахнешь замечательно. Чистенькая. Свеженькая.

— Хорошо, что у парня оказалась запасная зубная щетка.

Шедшая за ней Хейли отошла в сторонку.

Я проверил стальные браслеты на Кэри. Связал ей лодыжки. Привязал свисавшую с наручников веревку к ножным путам.

Когда я закончил эту процедуру, Кэри заметила:

— Предпочитаю выглядеть естественно.

— Тем лучше для тебя, — одновременно произнес Зейн.

— И для меня тоже, — добавил я.

Хейли встряхнула головой.

— Теперь поручаю ее вам. Моя очередь принимать душ.

Мы, шаркая, по шажочку стали спускаться вслед за Кэри.

— Когда мы стали подсчитывать нашу наличность, сто двадцать три доллара, которые мы нашли здесь… — начал Зейн.

— Оставьте у него в бумажнике хоть пару баксов, — сказал я. — Когда копы его найдут, не хотелось бы, чтобы они подумали, что тут кто-то был и обчистил его.

— Кто-то — может быть, но не мы, — ответил Зейн. — Считая то, что мы взяли у напарников Кэри, выходит четыре тысячи сто плюс куча монет. Оружия не нашли.

— Что он был за американец? — спросила Кэри.

Мы посмотрели, как она ковыляет вниз по лестнице, одолевая за раз по одной ступеньке.

— Эрик нарыл достаточно еды, чтобы сварганить блюдо по-домашнему, — ответил Зейн. — Можно взять питьевую воду, мюсли, ореховое масло и желе для сэндвичей. Витамины.

— И у него не было валиума? Прозака, либриума, соната или…

— Нет.

— Что он был за американец? — эхом повторил я вопрос Кэри.

Когда мы спустились, Зейн показал Кэри, чтобы она шла направо. Мы проследовали за ней в небольшой кабинет. Напротив двери стояло старинное бюро.

Зейн поднял коробку из-под ботинок, в которой, судя по звуку, что-то лежало. Передал ее мне.

— У него куча таблеток от головной боли, а документы, которые я нашел в бюро, — копия тех, что в коробке.

Темные очки. Дюжины темных очков. Летные очки с зеркальными и просто черными линзами. Очки в массивных оправах эпохи битников и очки, какие используют сварщики. Коробки, забитые купленными на распродажах темными очками в коричневых, под черепаховую, и дешевых черных оправах. Круглые «бабушкины» оправы для мужчин, как у Джона Леннона. «Слепые» очки, какие оптометристы надевают на своих пациентов после обследования. Линзы со специальными зажимами, одна пара прицеплена к обычным темным очкам — для суперяркого освещения.

— У него было неспецифическое нарушение светового баланса.

— Что?

Зейн указал на бюро и хранящиеся в нем пачки бумаг.

— У него было состояние, которое называется ННСБ. Соответственно записям врачей, страховочным анкетам, результатам стационарных исследований… Все виделось ему либо черным, либо белым, либо смешением того и другого. Как день и ночь или этот китайский символ инь-ян, состоящий из двух слезинок, изогнутыми полукружиями слитый в единое целое.

— В тай-ши этому соответствует символ T'u, — сказал я, — каждая крайность содержит зародыш своей противоположности.

— Но только если у тебя не ННСБ. Умбра — это самая темная часть затененной площади. В твоих — наших — глазах это означает место, откуда приходит свет… и наступление этого света. Он терял свою умбру.

— То есть понемногу слеп?

— Да, но это было не погружение в темноту. С каждым днем свет становился для него все ярче. Скоро он вытеснил бы все остальные формы, все цвета. Он смог бы видеть только одно — ослепительно белое сияние.

Кэри переминалась с одной связанной ноги на другую. Следила за нами.

— Ослепленный светом, — сказал я. — Но тогда…

— Эй, ребята, — позвала Кэри. — Ничего, если я присяду?

Кивком головы она указала на деревянное инвалидное кресло, задвинутое под бюро.

Мы с Зейном переглянулись.

— Послушайте, я не очень-то выспалась за прошлую ночь.

Она сверкнула на меня глазами.

«Что, не помнишь? Ты же там был».

Я оглядел бюро — не прячется ли что-нибудь под пачками писем, прикрепленными к дощечкам рецептами, заключениями врачей и налоговыми формулярами. Пачка счетов эпохи американского президента Джорджа Буша-старшего лежала в тени под похожим на домик для детских игр бюро. Под этой кипой бумаг было скрыто нечто продолговатое.

Под счетами я обнаружил нож для вскрывания писем, какие дают владельцам станций обслуживания вроде нашего мертвого хозяина. Напоминавшее кинжал лезвие было медное, с тупыми кромками, хотя сильный удар мог бы вогнать его на шесть дюймов в мягкую ткань. На одной стороне рукоятки был слоган нефтяной компании: «Где бы вы ни были, обещаем железно — для вашей машины это полезно!» — обещание, смысл которого расширенно пояснялся второй строчкой: «А значит, полезно и для вас!» На другой стороне помещался логотип корпорации и дата «1963» — заря туманной юности «Битлз» и Ли Харви Освальда.

Я взвесил в руке нож; Кэри наблюдала.

— Пользы от этого было бы немного.

— Пользуешься тем, что попадает под руку.

Зейн положил нож в коробку с темными очками. Я вытащил кресло из-под бюро, усадил в него Кэри.

— Будь паинькой, — сказал я, когда она посмотрела на меня снизу вверх.

— Что у нас дальше по программе?

Зейн провел меня в другой конец комнаты, где огромная цветная карта Америки своими сорока восемью штатами заполняла пространство стены. Большие города и города поменьше — особенно поблизости от этого дома в Нью-Джерси — были проткнуты синими канцелярскими кнопками. Красные кнопки пронзили Сан-Франциско, Сиэтл, Чикаго, розовую полоску Аризоны, где, по моим предположениям, находился Большой каньон, и желтовато-коричневый уголок Монтаны, где, как сказал Зейн, располагался Национальный парк Гласье.

— Больше красного, чем синего, — заметил Зейн.

— Спорю, синее — это где он был, а красное — куда собирался. Но он понемногу слеп.

— День ото дня, — сказал Зейн. — Сдавал, как акселератор его «кадиллака».

— Он никогда не смог бы поехать в места, где никогда не бывал. Никогда их ему теперь не увидеть.

— Он видел их каждый день. — Зейн кивнул на карту: — Там.

Потом пожал плечами.

— Дороги всегда отпущено больше, чем времени.

Резкий скрип! Металла — о дерево, кресла — об пол.

Мы мгновенно обернулись: Кэри согнулась над бюро, закрыв лицо скованными руками, и в этот же момент раздалось громкое: «Ап-чхи!»

— Извините, — сказала она, посмотрев на нас.

Я дернул кресло с такой силой, что ее связанные ноги оторвались от дощатого пола.

— Эй-эй! — вскрикнула Кэри. — Спасибо, что прокатил, но когда кто-нибудь чихнет, принято говорить: «Будьте здоровы!» или…

— Встать!

Пустое кресло покатилось по полу.

Я схватил скованные руки Кэри — наручники были в порядке, веревка туго натянута. Ногой я ткнул веревку, связывавшую ее лодыжки (крепко), она качнулась вперед и упала бы на меня, если бы я жестко, ладонью не оттолкнул ее, ударив в грудную клетку, чтобы держалась подальше от моего пистолета. Потом засунул пальцы в карманы рубашки покойника, но почувствовал только мягкую припухлость и больше ничего.

Кэри буравила меня своими зелеными глазами.

— Мог бы сначала и спросить.

Я скользнул пальцами по ее поясу, она втянула живот.

— Мы услышали, как заскрипело кресло, — объяснил Зейн.

— Когда ты пошевелилась.

Я внимательно осмотрел бюро, кипы бумаг: похоже, она ничего не тронула.

— Когда я чихнула, — сказала Кэри за моей спиной. — Ладно, может, и раньше. Кресло-то старое. А старые вещи скрипят — пора бы это усвоить, Зейн.

— Но не просто же так они скрипят.

— Ну валяйте, стреляйте. Уж нельзя человеку и поерзать. Вздрогнуть перед тем, как чихнуть… это же непроизвольная нервная реакция, единственное, что может с этим сравниться…

— Здесь мы закончили.

Я подтолкнул шаркающую Кэри к двери, следуя за ней вместе с Зейном и ни капельки не умнее, чем до того, как она чихнула.

Всего один день нам пришлось прожить вместе в настоящем доме. Мы занялись стиркой. Второй раз позавтракали сэндвичами с тунцом. По очереди дремали и стояли на часах. Зейн казался вездесущим. Хейли восхитило, что у нашего хозяина нет компьютера. «Какой бы ему был от этого прок?» — сказала она, кивая в сторону двери гаража, за которой Эрик с Расселом грохотали железом, а мертвец по-прежнему стоял на коленях, уткнувшись лбом в канистру из-под масла.

Даже когда это не входило в мои обязанности, я, ощущая легкую дрожь, старался держаться поближе к Кэри.

Обедала наша «семья» за кухонным столом. Пользовались ножами и металлическими вилками и ложками. Тарелками, которые можно было разбить. Пили из настоящих — стеклянных, а не безопасных пластиковых — стаканов. Эрик приготовил нам размороженные куриные ножки, белый рис, который Рассел упрямо желал есть с кетчупом, плюс консервированная кукуруза и вишневый пирог из морозильника. Дюжина запасных свечей мигала в темной кухне, омывая шестерых сотрапезников мягким белесым светом.

— Этот свет могут заметить с улицы, — предупредила Кэри, опуская вилку, которую держала в своих скованных и связанных руках. — Люди поймут, что здесь кто-то есть.

— Люди обычно считают, что все идет как положено, — отозвался я. — Встань вечером на улице своего родного города. Посмотри, в каких окнах горит свет, а в каких нет. Тогда поймешь, что тебе никогда не догадаться, что там происходит.

— Дома полны мертвецов, даже если горит свет, — подтвердил Рассел.

— Это нечестно, — произнесла Хейли. — Но ведь есть и дома, полные живых людей, которых никто не замечает.

— Стариков, — сказал Эрик.

— Подростков, — продолжила Кэри.

Мы удивленно посмотрели на нее. Она казалась как никогда молодой.

Кэри вспыхнула.

— Знаю, подростки привыкли везде шуметь, но это потому, что они стараются не чувствовать себя такими брошенными. А некоторые ребята просто из себя выходят, пытаясь превратить обычную жизнь во что-то… что-то такое…

— Что-то необыкновенное, — подхватил Зейн.

Кэри сделала вид, что сосредоточенно жует рис и сказать больше ничего не может.

— Так вот, значит, о чем ты думаешь, — улыбнулся Рассел.

— А почему бы и нет? — спросила Кэри. — Я нормальный человек.

Пятеро из сидевших за столом напряглись.

Рассел перегнулся через стол, наклонился к Кэри, несмотря на мой взгляд, повелевавший: не мешай ей быть собой, дай нам хоть раз мирно пообедать.

— Итак, — сказал он, — поскольку ты такая уж нормальная и знаток того, что происходит в чужих домах… Может, скажешь, что происходит в домах таких людей, как мы? Не слишком молодых, но и не слишком старых.

Кэри пронзила всех своим изумрудным взглядом:

— Такие люди, как мы, в своих домах не живут.

Металлические вилки и настоящие ножи звякнули о тарелки.

Остатки куриных ножек вдруг показались остывшими.

Позднее, когда дело уже шло к полуночи, Хейли вздохнула:

— Все, что мне нужно, — это быть счастливой.

Все шестеро, собравшись в путь, стояли, уставившись на телефон на верху бюро.

— Раньше работал, — сказал Эрик.

— Но теперь у Кайла Руссо пять дней на то, чтобы все подчистить, — напомнил я. — Найти прикрытие.

— А может, он считает, что любой шаг приближает его разоблачение, что безопаснее всего не рисковать, пустить все на самотек, дать природе взять свое. Пусть Блондинка остается здесь, а ее банда стрелков сделает работу за него. В конце концов, мы всего лишь кучка маньяков.

— Бешеных псов, — поправил Эрик.

— Да уж, — согласился Рассел. — Похоже, в этом мы ему даже помогли.

Хейли сняла трубку. Набрала номер, составленный по отдельным цифрам из коричневых матриц сестры Смерть, пока Рассел встал на часы у окна в темной гостиной.

Ее соединили. В ответ она услышала автоматический голос. Хейли нажала одну кнопку. Прослушала другой список. Ткнула вторую. Прислушалась.

— Терпеть не могу ждать, пока какая-то машина говорит мне, что делать, — прошептал Зейн.

Хейли нажала еще одну кнопку… вернее, кнопку, которую ее попросили нажать.

— Позвони на коммутатор, если входящий номер еще не сдох, — сказал Эрик.

Кэри наблюдала за нами.

Хейли, тыча пальцем, набрала десятизначный номер сотового телефона сестры Смерть.

— Вот теперь нам жарко придется, — сказал Эрик.

— Я и так никогда не мерз, — прозвучал как бы со стороны мой голос.

— Нажмите «ноль», чтобы поговорить с телефонисткой, — пробормотала Хейли. — Как раз вовремя.

Наши сердца отстукивали время, которое, как мы смело полагали, не потрачено зря.

— Да, привет, я звоню из дома моего отца, это за пределами города, — сказала Хейли, понимая, что «ее город» не Бомбей, или Белфаст, или еще какой-нибудь населенный пункт, где американская компания сотовых телефонов поместила свой счетно-аналитический центр. — Мне надо сообщить вам его адрес, чтобы вы могли послать двойной счет сюда, а я — оплатить его вовремя.

Хейли продиктовала адрес покойника, который должен был подтвердить удостоверение входящего.

— Итак, мы посылаем два счета. Давайте сверим наши адреса.

Зейн закрепил подставку, чтобы Хейли, которая держала телефон, было удобнее записывать.

— О'кей, или, как говорится, мерси.

Повесив трубку, она сказала нам:

— Она так смеялась, что это либо великая актриса, либо она и понятия не имеет ни о каких «следах» или «ловушках».

— Едем, — сказал я, — все равно едем. Это вина автоматики, а не телефонистки. Они могли сообщить местонахождение семьдесят секунд назад.

— Нет, — ответила Хейли, когда мы быстро шли к гаражу. — Если вспомнить то, чему меня учили, сестра Смерть или кто-то еще приобрел для своей миссии телефон на имя компании, чтобы скрыть свою личность… а теперь у нас есть адрес.

— «Берлоу-сервис инн.», — прочитал Зейн. — Уитон, штат Мэриленд.

— Пригород Вашингтона, — сказал я, когда мы выходили из кабинета. — Недалеко от кольцевой дороги.

Рассел бегом нагнал нас. Уходя, он выключил весь свет.

— Ну и что, что сестра, которая, как вы говорите, — решила высказаться Кэри, — убила доктора, зарегистрировала свой мобильник на компанию? Тут может быть тысяча разных причин.

— Но только одну следует учесть, — ответил я, открывая дверь, ведущую из дома в гараж. — А именно, что мы на верном пути.

— Теперь мы будем знать, когда доберемся туда, — сказал Зейн.

— Везет тебе, — произнес Рассел, подталкивая Кэри к дверям гаража. — Ты с нами в одной лодке.

Пещера гаража сияла огнями. Мы закрыли за собой дверь в дом. Уставились на уткнувшегося в канистру мертвеца.

— Забыла, как его зовут, — сказала Хейли.

— А я и знать не желаю, — откликнулся Рассел.

— Нет, — сказал Зейн. — Надо помнить.

— Гарри Мартин, — сказал я. — Его звали Гарри Мартин.

— Мерси, — произнес Эрик, обращаясь к трупу.

— Уже смердеть начинает, — сказала Кэри.

Наш угнанный «БМВ» стоял на козлах в пяти футах над бетонным полом. Капот зиял, колеса были сложены одно на другое в углу, а две передние дверцы с выбитыми стеклами занимали место вытащенного переднего сиденья. Номера угнанного автомобиля были приколочены к стене среди других распятых стальных табличек.

— Да, отчеты у копов получатся объемные, — сказал я. — Вот только ответ найти будет не просто.

Нигде в доме копы не обнаружат документы владельца «БМВ», ожидающего ремонта. Точно так же как и водительские права Гарри Мартина, уютно покоившиеся в бумажнике Зейна. Фото на правах напоминало Зейна только потому, что изображало седого мужчину: стариковская внешность могла оказаться вполне достаточным подтверждением идентичности. На Зейне была такая же ветровка, как на старике, запечатленном на фотографии в правах. Куртка скрывала кобуру, в которую был засунут пистолет с полной обоймой, раньше хранившийся в бронежилете. И наконец, в доме Гарри Мартина не осталось ни одного документа, подтверждавшего, что он когда-либо являлся владельцем «кадиллака» выпуска 1959 года.

«Кэдди» глянцево поблескивал в огнях гаража. Длинный и белый. Блестящий и яркий. Сложенные задние крылья с красными хвостовыми огнями. Четыре безупречные черные покрышки и полный бак бензина. Багажник был забит нашими манатками и вещами, добытыми по дороге.

Трое человек расположились на заднем сиденье, рассчитанном на четырех: Зейн сидел возле задней дверцы, прямо за водителем, дальше шла свидетельница Кэри, по-прежнему с путами на ногах и руками в наручниках, сложенными на коленях. «От меня далеко не уйдешь», — сказал ей Зейн. Пожалуй, она догадывалась, что он пудрит ей мозги, вынуждая не сосредоточиваться на нем одном, а сознавать опасность, исходящую от всех нас. Она ничего не ответила. Эрик сел у второй задней дверцы.

В данном случае обошлось без голосования: вел машину я. Хейли сидела рядом, с картой Гарри Мартина на коленях. Над лобовым стеклом и зеркалом заднего вида она пленкой приклеила белую матрицу, на которой черными буквами было выведено: «Кайл Руссо».

— На случай, если начнем забывать, зачем едем, — сказала она.

«Ой-ой-ой, — подумал я. — Неужто ты тоже подплываешь?»

Рассел щелкнул выключателем на стене рядом с мертвецом, вырубив верхний свет и оставив светиться в темноте только фару на крыше «кэдди». Затем забрался на переднее сиденье и так хлопнул дверцей, что и мы, и белое чудище погрузились в абсолютную тьму.

В которой и сидели, набирая полную грудь воздуха.

— Наденьте темные очки, — сказал Рассел.

— Тут-то ни черта не видать, а на улице ночь! — раздался с заднего сиденья голос Кэри.

— Вот как? — спросил Рассел. — Может, на этот раз будем поспокойнее?

Мы услышали, как Эрик, подчиняясь приказу, нацепляет на свои очки темные линзы, которые мы подобрали для него в коробке из-под ботинок.

Кэри уже вдохнула поглубже, чтобы запротестовать, когда Зейн стал напяливать на нее огромные, как смотровое зеркало у глазного врача, очки, но передумала, учитывая четыре волшебных слова.

Хейли пошевелилась рядом со мной, ей ничего не приходилось повторять.

— У нас все тихо, — доложил Зейн сзади.

Я надвинул на глаза зеркальные очки-полусферы, как у робота.

И повернул ключ. Мотор «кэдди» ожил, заурчал.

— Давай, — сказал я.

Рассел нажал кнопку дистанционного открывания дверей на лобовом стекле.

Ворота гаража поднялись с надсадным лязгом и ворчанием, тьма стеной встала перед рычащей серебристой решеткой нашего «кэдди». Холодная пригородная ночь устремилась в гараж вместе с дрожащим светом уличных фонарей, разноцветными призраками с экрана соседского телевизора и мерцающими звездами.

— Поехали, — сказал Рассел.

(обратно)

41

На шестой день под прикрытием утреннего тумана сбежала Кэри.

С ревом пулей вылетев из гаража, мы сняли темные очки и, руководствуясь картой покойника, выехали на одну из дорог штата, где не было кордонов из патрульных машин и стальных парней в гражданской одежде, почему-то никогда не застегнутой. Мы старались держаться подальше от соединяющих штаты автострад, где осуществлялся контроль за движением. Заправились на какой-то семейной бензоколонке, явно живущей вчерашним днем и не оснащенной камерами слежения. И продолжали ехать по той же дороге, углублявшейся в пустынную местность под названием Пайн-Барренс.

Густой ночной туман клубился в конусах света наших фар. Шоссе простиралось перед нами прямое, как траектория пули. Других машин не встречалось. Все были немногословны. Никто не клевал носом в недрах огромного белого чудища.

Постепенно тьма блекла, уступая место рассеянному серому свету. Туман плавал между корявыми соснами, дубами и черными вишневыми деревьями, теснящимися вдольобочины. Мы ехали в полутьме, отделявшей день от ночи, когда Зейн сказал:

— Остановись на минутку… приперло.

— Опять? — спросил Рассел.

— Слишком много кофе, — вздохнул Зейн. Потом признался: — И слишком долго едем.

— Ладно, — сказала Хейли. — Мне тоже не помешает.

Белый «кэдди» с усилием свернул с шоссе на ухабистую проселочную дорогу. Гравий захрустел под колесами. Мы остановились.

Пыль оседала за стеклами.

Плечи у меня жгло, позвоночник ныл от напряжения, правая нога болела. Я со стоном выбрался из машины. Все прочие тоже вышли поразмяться. Зейн помог скованной наручниками и связанной по рукам и ногам Кэри соскользнуть с заднего сиденья, опустил ее ноги в белых кроссовках покойника на дорожный гравий.

Тишина и покой лежали на всем, подобно бледному туману, скрывающему верхушки деревьев. Вдыхать прохладный воздух было приятно. Пахло хвоей и отсыревшей корой.

— Из-за этих деревьев я вижу только на тридцать-сорок футов, — пожаловался Рассел.

— Не волнуйся, — успокоил Зейн, — далеко не пойдем. Мы ж тут одни. Я мигом, — сказал он мне.

— Я пойду с тобой, — сказала Хейли.

— Придется тащиться вместе, — вступила Кэри. — Сдается мне, ребята, это последнее подходящее местечко, где вы мне разрешите это сделать.

— Я скоро приду, — сказал я.

Непроницаемое, как у игрока в покер, лицо Зейна не изменилось, когда я пожал плечами.

— Рассел, — произнес я, — ключи в зажигании.

— Мы с Эриком спокойны, — ответил Рассел. — Только давайте побыстрее и поехали отсюда.

Мы посмотрели на лес: чахлые деревца стайками росли на болотистой почве.

— Куда идти? — спросила Хейли.

— Не важно, — ответил я. — Тут везде лес, а пойдешь обратно — упрешься в дорогу.

Мы сошли с гравия на плотную сырую землю, устланную опавшими бурыми листьями и торчавшими из нее обломками скал. При каждом шаге от земли поднимались запахи жидкой грязи и гниющих ветвей. Пряди белого тумана обвивали наши лодыжки. Мы почти ничего не видели сквозь частокол стволов и неосязаемые стены серого тумана. Туман сгустился, поднимаясь от сырой земли до верхушек двадцатифутовых вечнозеленых сосен; облетевшие на зиму деревья скрывались в потоках белесоватой мглы. Где-то поверх этого облачного моря было чистое небо и восход.

Незримые крылья, трепеща, проносились над нами.

Я повел остальных по, казалось бы, наметившейся тропинке: со спутанными ногами Кэри было нелегко идти по неровной земле, плутая между деревьями. Двигаясь зигзагообразно, мы прошли шестьдесят шагов и окончательно потеряли из виду белый «кэдди», когда до меня донесся напряженный голос Зейна:

— Скорее, а не то я…

— Надо найти место поудобнее… вон!

Впереди лес расступался, образуя узкую долину размером с теннисный корт. Молния расщепила ствол дуба, повалив его как упершееся вилкой в землю «U». Каждое ответвление U-образного дерева образовывало выступ, на который можно было присесть.

— Это наше, — сказала Хейли.

Зейн беспокойно переминался с ноги на ногу, вместе со мной наблюдая, как она ведет связанную женщину к U-образному дереву.

Кэри медленно прошла к самому дальнему из зубцов расщепленного дуба. Хейли стояла за ней и правее, в самой развилке. Обе повернулись к нам спиной.

Свирепо оглянулись через плечо.

— Отвернитесь! Займитесь своими делами! — приказала Хейли.

Мы с Зейном развернулись лицом к лесу: деревья словно застыли, туман неторопливо плыл сквозь них. Я услышал, как он расстегивает свою молнию, и — почему бы и нет — расстегнул свою. Нам было слышно, как Хейли и Кэри спустили брюки, пристраиваясь на расщепленном стволе.

Зажурчала струя.

— А-а! — облегченно вздохнул Зейн. Я присоединился к нему, когда он сказал: — Раз уж приперло — ничего не поделаешь.

За нами Хейли, поняв, что Кэри быстро закончила свои дела и сейчас приподымается из сидячего положения, нарушила утреннюю тишину затяжным звуком. Закончив, Хейли нагнулась, чтобы, как и Кэри, подтянуть брюки и поправить их. Выпрямившись, она лицом к лицу столкнулась с разбушевавшейся пленницей.

— Развяжи ноги и руки! Скорее! — крикнула Кэри и, опершись правой ладонью о ствол поваленного дерева, в прыжке развернулась на сто восемьдесят градусов, оказавшись вплотную к Хейли.

Кэри использовала вращающий момент прыжка, чтобы развернуться вокруг собственной оси, описать еще один круг, сократив расстояние между собой и ошеломленной негритянкой, поворот, во время которого правая нога Кэри нанесла высокий восходящий удар — кроссовка покойника, которая была ей велика, со всей силы впечаталась в лицо Хейли. Удар заставил Хейли сделать полуоборот и свалил бы ее, даже если бы она не зацепилась за ветку поваленного дерева.

Но что-то глубинное в Хейли отказывалось просто упасть. Назовите это чутьем. Назовите умудренностью или упертостью. Назовите размахом ее души. Уже почти рухнув на жесткую землю, Хейли выхватила заткнутый за пояс пистолет, швырнула его нам и отчаянно вскрикнула.

Мы с Зейном дернулись и завозились со своими ширинками, спеша взять в руки что-нибудь более действенное, чем то, что мы держали в них в момент нападения.

Я увидел Кэри, пригнувшуюся в развилке поваленного дерева. Увидел, что у нее свободны руки. Увидел, как она метнула испепеляющий взгляд в Хейли, которая не захотела отдать ей оружие. Увидел, что ей удалось освободить ноги, и, ничем не скованная, она ринулась в чащу.

«Давай! Только не стреляй, мы не можем ее подстрелить, беги!»

Я метнулся вслед за Кэри, ломая молодые деревца, встававшие у меня на пути. Перепрыгивая через упавшие стволы. Поскользнувшись на камне, я продолжал бежать, слыша спешившего сзади Зейна; синяя рубашка Кэри мелькала то тут, то там среди деревьев и клочьев тумана, мне было слышно, как тяжело она дышит, ломая ветви и хрустя валежником.

Листья залепляли мне глаза. Колючки оставляли глубокие царапины на лбу. Я зацепился за корень и чуть не упал. Но продолжал бежать. Сердце билось где-то в желудке. Горящие легкие жадно втягивали сырые лесные запахи. Кэри в отличной форме! Не думай. Не останавливайся. Беги. Догони ее, ты должен ее догнать.

Охотники и добыча мчались сквозь туман, петляя между деревьями. Перед глазами все прыгало; я видел, что она ищет просвет — куда бежать среди окутанного туманом леса, встававшего перед ней; видел, как мы гонимся за ней: она то мелькала вдали, то казалось, что до нее можно дотянуться рукой.

Покойник помог нам схватить ее.

Кэри перепрыгнула через русло пересохшего ручья, но слишком большие кроссовки Гарри Мартина заставили ее совершить просчет при приземлении. Болтавшийся носок кроссовки ударился о камень, Кэри со всего размаху рухнула в кучу опавших листьев, а когда дернулась, чтобы встать, удерживая равновесие на скользкой земле, кроссовка поехала в одну сторону, а ее левая лодыжка — в другую. Кэри вскрикнула, когда мы показались из-за деревьев в тридцати футах позади нее. Она побежала через тополиную рощицу.

Мы видели, как она, прихрамывая, прокладывает себе путь с растянутой лодыжкой — еще сотню футов сквозь цепляющиеся со всех сторон ветви. Вот она выбежала из леса и, пошатываясь, остановилась на гравии дороги. Упала на грязные камни. Встала. Хромая, двинулась по дороге туда, где та скрывалась в тумане. Не ушла. Теперь не уйдет.

Поймав ее на мушку своего пистолета, я заорал:

— Стой!

Кэри услышала, как гравий хрустит у меня под ногами прямо у нее за спиной. Замедлила шаг, остановилась.

— Не заставляй меня стрелять, сволочь! — крикнул я.

Сзади захрустели ветки.

Дружище Зейн выбежал на дорогу.

— Не надо! — заорал он, выхватив пистолет из кобуры.

Кэри вытянула расцарапанные о гравий руки. Наручники и веревки она бросила у дерева, где они пи́сали, открыв замок скрепкой, которую стащила из бюро покойника и прятала под верхней губой, даже когда ела или говорила. Нагнувшись — якобы подтянуть брюки, — она развязала веревки, опутавшие ее ноги. Теперь у нее ничего не было, и она хотела, чтобы мы знали это, прежде чем повернуться к нам лицом.

Она увидела, что я стою посреди гравийной дороги, обеими руками сжимая пистолет, уставившийся на нее своим черным дулом.

Она увидела, что Зейн, пройдя вперед по дороге, стоит теперь в десяти шагах впереди, слева от меня, и тоже целится в нее.

Так мы и стояли — треугольником — в лесу туманным утром.

Внезапно меня накрыло.

— Не делай этого! — снова завопил Зейн.

«Он про Кэри», — подумал я и крикнул:

— Кэри! Тебе все равно не убежать! Все кончено!

— Никто тебе ничего не сделает! — проорал Зейн.

— Теперь не время умирать! — провозгласил я. — Теперь время шпионом стать!

— Что? — спросила Кэри.

— Что? — переспросил Зейн.

«Не позволяй пистолету так дрожать у тебя в руке!» — хотелось завопить мне, поскольку цель то и дело соскальзывала с мушки.

Зейн, должно быть, устал не меньше моего, в горле у него так же пересохло, грудь тяжело вздымалась, сердце колотилось о ребра. Наше состояние, пока мы переводили дыхание, было нетрудно сравнить с состоянием Кэри, с ее расцарапанными руками, растянутой лодыжкой, озверело глядящей на два пистолета, жаждавших влепить ей свинцовые поцелуи.

Кэри внимательно проследила, как я шаркающей походкой приблизился к ней, целясь ей в сердце.

— Кто ты? — крикнул я ей. — Что ты делаешь?

Теперь меня и Кэри разделял только пистолет, ходивший ходуном в руке Зейна.

— Виктор! Все в порядке. Не дури, приятель! И стой, где стоишь!

Я остановился в пятнадцати футах от Кэри посреди дороги. Зейн замер среди деревьев, держа пистолет в руках таких же неверных, как плававший вокруг туман.

— Кто ты? — снова заорал я.

Кэри полыхнула на меня взглядом:

— Про что ты толкуешь? Ты знаешь, кто я.

— Верняк!

— Забудь все эти враки! — взмолился я. — Забудь про свое прикрытие и прикрытие прикрытия, про свою выдуманную и свою настоящую миссии и что тебе было приказано: схватить или убить нас. Забудь про национальную безопасность, необходимость получения информации, не перекладывай свою вину на чужие плечи и не жалей, что провалилась в самом расцвете карьеры, забудь все это и посмотри на все в новом свете!

— Вик! — позвал Зейн; пистолет выдавал раздвоенность его чувств. — Легко сказать…

— Так кто ты? — спросил я Кэри так тихо, что в тумане можно было и не расслышать.

Она моргнула, пожала плечами.

Это значило, что если она и готова подыгрывать стоящему перед ней вооруженному человеку, то у нас есть шанс.

— Ты шпионка, — сказал я ей. — А это значит, что в тебе наше спасение.

— Что? — в один голос спросили Кэри и Зейн.

— Шпион должен выяснить, что же происходит на самом деле.

Кэри покачала головой.

— Откуда тебе знать, принадлежу я или нет к твоим выдуманным отступницам!

— А вот посмотрим, — сказал я. — Больно уж все это тягостно становится.

И опустил пистолет.

Пистолет Зейна был нацелен вверх.

— Ты шпионка, — сказал я Кэри. — И вот теперь ты стоишь здесь, в тумане. В нашей компании. Думаю, тебя послали покончить с нами, хотя лично мне это до фени. Теперь это не важно. В этот момент просветления. Да, пусть мы психи, а ты — нет, что с того?

Нас преследует вопрос «зачем?», плюс куча накопившихся «что?», а в сумме получается «почему бы и нет?». Почему мы все здесь? Почему погиб доктор Ф.? Если мы убили его, то при чем тут сестра Смерть? Если не мы отобрали у нее пистолет, то откуда он у нас взялся? А если это ее, то зачем? Для анализов прямой кишки? Не думаю, она всего лишь была временной, работала в психушке на подхвате. Почему ее сотовый настроен как классическое прикрытие во время проведения операции? И кто такой Кайл Руссо?

— Это просто имя, написанное на карточке, которая висит над лобовым стеклом в машине, которую вы угнали у покойника.

— Именно, — сказал я, больше для Зейна, надеясь, что он понимает, о чем я толкую. — Но зачем?

— Потому что вы можете. Иногда это единственная причина.

— Ты такая спокойная! — шепнул я.

Кэри вспыхнула. Она окончательно перестала следить за пистолетом в моей руке.

— О чем ты?

— Самая суть вашей операции, любой шпионской операции — что-то узнать. Просто схватить или убить нас — от этого у тебя знаний бы не прибавилось. Здесь и теперь у тебя появился шанс быть собой и делать то, чего от тебя ожидают.

— Что?

— Быть шпионкой. С нами. Работать на нас.

— Ты… ты предлагаешь мне присоединиться к вашей стае бешеных псов?

— Не тебе судить. Ты же у нас нормальная. Но уже наша свидетельница. Эта роль гораздо предпочтительнее, чем таскаться за нами, пока что-то там не закончится.

— Или вы сами покончите со мной на этой дороге, — не моргнув глазом ответила Кэри.

— Мы можем пристрелить тебя в любой момент. Выбери что-нибудь получше, поумнее, поправдивее. Будь нашей свидетельницей. Будь собой. Будь шпионкой. Узнай то, чего не знаешь.

— А потом?

— Потом — это потом, а пока делай, что делала. Доложи. Окончание удовлетворительное.

— Если я вам помогу, у меня все шансы никогда не выкарабкаться.

— Никто не выкарабкается, — ответил я. — Ну, что решаешь?

— Он прав, — сказал Зейн. — Сделай так. По крайней мере, ты должна быть здесь, чтобы все закончилось как можно лучше. Потому что мы не отступимся и ты кончишь не лучше, чем мы.

— Вы… доверяете мне… пойти с вами до конца?

— Нет, черт возьми, нет, — сказал я. — Мы доверяем тебе быть шпионкой, каковой ты и являешься.

— А что, если?.. — спросила Кэри.

— Что, если что, если что, если что, если?.. — сорвался я. — Узнать — вот твое дело, мать твою! Иначе убирайся.

Я махнул пистолетом в сторону дороги, уходившей вдаль.

— Дерьмо, — сказала Кэри.

У нас за спиной раздался чей-то громогласный голос.

— Извините, я опоздала! — крикнула Хейли.

Мы все обернулись и увидели, что она стоит на границе леса и дороги, руки безвольно опущены, растерянный взгляд на блестящем от испарины, оцарапанном лице цвета черного дерева.

Хейли, как туман, выплыла на гравийную дорогу, скользнула к нам, неумолимая как заря, ступила на гравий, подходя все ближе и ближе.

— Извини, Вик, извини, Зейн.

— Все в порядке, — кивнул я, когда она прошла мимо меня и направилась прямо к Кэри…

…ткнув дуло своего автоматического пистолета в лоб белой женщины.

Я застыл на месте; все, что все мы могли сделать, — это застыть на месте.

— Извини, — сказала Хейли, и единственное, что Кэри теперь видела, были белки ее глаз. — Вот чего раньше не знала, первое: жаль, но, черт возьми, иногда приходится извиняться, и второе: черт возьми, я чувствую себя жалкой неудачницей.

Большим пальцем Хейли взвела затвор.

Улыбнулась, видя, как Кэри задрожала, почувствовав приставленный ко лбу пистолет.

— Третий раз был просто неподражаем, — сказала Хейли — черное дуло ее пистолета очертило идеально ровный третий глаз на черепе Кэри. — Три удара — и я в ауте… В а-у-т-е.

Ни один молниеносный прием каратэ, ни один немудрящий выверт судьбы не спасли бы Кэри, прежде чем палец Хейли нажал бы на спусковой крючок, пробуравив дырку в безупречно мыслящих мозгах Кэри.

— Так что самым умным-разумным, самым верным, самым справедливым, — продолжала Хейли, — самым, черт возьми, шпионским… было бы просто легонько нажать пальцем вот на этот крючок. Предупреждающий удар. Проблема… решена. Все «неудачи» в предстоящих боях с тобой устранены. Так или иначе, я умираю, но лучше всего умереть свободным и сделать все, чтобы быть достойной этого.

Я не мог. Шевельнуться. Не мог. Сказать ни слова. Не мог. Даже подумать.

Пистолетное дуло с такой силой ткнулось в череп Кэри, что та пошатнулась, а Хейли завопила:

— Но я не умница-разумница!

И она резко крутанулась вправо. «Бам!» — громыхнул первый выстрел. «Бам! Бам! Бам!» — последовали за ним десять остальных; пули со свистом пронизывали древесные ветви и туман, медные гильзы, звякая, падали на гравий, пока затвор не отъехал назад и в отзвуках пальбы, в клубах пистолетного дыма, сливавшегося с туманом, Хейли не сказала:

— Патроны кончились.

Я взял пистолет из вялой руки Хейли, сказал ей:

— У нас есть еще.

«Бип! Бип! Бип!» — автомобильные гудки прорезали туман: услышавший стрельбу, отчаянно сигналивший Эрик словно напоминал, что надеется, что верх могут одержать только солдаты правого дела, пока Рассел мчался по лесу, готовый задать взбучку всякому подозрительному лицу, которое окажется в пределах досягаемости его пистолета.

Хейли не противилась, когда я взял ее за руку. Мы с Зейном сунули свое оружие в кобуру, и, только сунув за пояс «зиг зауэр» с пустой обоймой, я понял: именно такой пистолет я использовал при второй попытке самоубийства.

— Что ж, — сказала Кэри, услышав автомобильные гудки, — теперь мы, по крайней мере, знаем, где оставили машину.

(обратно)

42

Теперь вела Кэри.

— Ты уверен? — спросила она, когда я распахнул перед ней водительскую дверцу.

— Я вымотался, да и вся остальная команда не намного лучше, — ответил я.

— Скажи ей, что, если она попробует нас надуть, — сказал Рассел, — я прострелю ей колено.

— Скажи сам, — ответил я с переднего сиденья, устроившись между Кэри и Зейном.

— Эй, блондинка, — сказал Рассел, — если только…

— На, получай.

Кэри включила мотор, наш белый «кэдди» взревел, и, выехав из Пайн-Барренз, мы оказались на основной магистрали Нью-Джерси.

Славная была прогулка. Мы развлекались голосами и музыкой, которую передавала незримая радиоволна. Слушали новости, в которых могло попасться что-то важное. Но ничего так и не услышали. Мы ни разу не переключили станцию, если звучала какая-нибудь хорошая песня. Наши попутчики на четырех полосах мчались на юг очертя голову. Мы ехали в пределах допустимой законом скорости.

— Зачем самому устраивать себе сложности в жизни? — сказал я.

— Верняк.

Рассел поправил свои темные очки:

— Иногда сама жизнь устраивает тебе сложности.

— Можно попросить что-нибудь кроме этих окуляров? — спросила Кэри. — Солнце прямо в глаза.

Зейн протянул ей пару затененных гангстерских очков а-ля Бонни Паркер.^[167]

Кэри надела их.

— Руки все еще трясутся? — спросила она меня.

— Уже нет, — ответил я.

Правду сказать, для этого мне пришлось напрячь каждую мышцу.

— А Зейн… — Она посмотрела через меня. — Ты какой-то… непривычно спокойный.

— Пожалуй, — согласился Зейн.

Кэри не отрывала глаз от дороги впереди, но я видел, что ее очки служат ей как бы дополнительным зеркалом заднего вида: в нем была видна Хейли, положившая голову на плечо Эрику, его глаза были открыты, ее — закрыты, а губы беззвучно бормотали что-то. Рассел тяжело развалился рядом с ней, голова его покачивалась, он явно принимал носившие такой личный характер причитания Хейли за беззвучную песню.

— Вам, ребята, надо быть посплоченнее, — сказала Кэри.

На что Рассел ответил:

— Может, мы были слишком сплоченными.

— Конечно, — сказал я. Мои руки определенно перестали дрожать. — В этом наша проблема.

По радио передавали песенку «Бич бойз» «Don't Worry, Baby».

— Может, это было проблемой Брайена Уилсона, — сказал Рассел, пока этот рок-поэт парил на высоких нотах в песне о том, как его утешает и наставляет его любовник. В свое время Рассел орал песню «Brian Wilson» о том, как «Бич бойз», якобы перенеся нервный срыв, попали в отделение В, — хотел поддразнить доктора Ф. перед тем самым «ой-ой-ой». — Может, если бы Брайен не скрывал, что он псих, его бы не арестовали.

— Он мучился, страдал! — ответил я. — И делал то, что, как он думал, сработает.

— А как же песни? — пожал плечами Рассел.

Крупно набранное на компьютере объявление, светившееся над хайвеем, оповещало граждан об официальном указе:

В СВЯЗИ С ТЕРРОРИСТИЧЕСКОЙ УГРОЗОЙ СООБЩАЙТЕ О ЛЮБОЙ ЗАМЕЧЕННОЙ ВАМИ ПОДОЗРИТЕЛЬНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ

— Уж не про нас ли это? — спросил Зейн.

Никто не ответил, и машина промчалась под объявлением.

Мы проехали еще несколько миль по соединявшей штаты автостраде, и Кэри сбросила скорость.

— Скоро приедем в Делавэр, — сказала она. — Там на мосту пункт по сбору пошлины.

Раз пункт — значит, и сборщики пошлины. Чтобы было кому собирать мзду и покрикивать на водителей.

Зейн дал Кэри пятидолларовую банкноту.

Сорок, тридцать, двадцать миль в час, и «кэдди» встал в ряд машин, подъезжавших к налоговой будке, где работала женщина в форме, сбиравшая положенное.

— Патруль! — сказал я. — Припарковался сразу за будкой!

— Не вижу! — ответил Зейн и после мгновенного испуга, что я потерял его из виду, сказал: — Засек!.. Нет, их двое!

Наш белый «кэдди» внезапно оказался стиснут стальным потоком, воронкообразно стекавшимся к налоговым будкам.

— Они разговаривают друг с другом, — сообщил я.

— Это все, что они делают, — сказала Хейли. — Может быть, это правда все.

— Не думайте о них, и они вас не заметят! — выкрикнул Эрик.

Мы все уставились на нашего научного гения.

— Точно? — спросил я.

Эрик пожал плечами.

Шесть машин, пять, четыре, и вот «кэдди» наконец подкатил к будке, где сидела сборщица пошлины. На ее белой рубашке красовался значок. Не прячет ли она где пистолет?

Рассел сместился, просунув левую руку под якобы спящую Хейли. Он хорошо стрелял практически с обеих рук.

«Кэдди» остановился у будки. Сборщица взяла у Кэри пять долларов. Давая сдачу, сборщица в белой рубашке с серебристым значком сказала:

— Красивая старая машина.

— Спасибо, — ответила Кэри. — Как раз под стать красивому старому мужу.

Женщины обменялись улыбками, и мы проехали дальше.

Патрульные, похоже, тоже расслышали шутку и рассмеялись.

На нас они даже не обратили внимания.

Мы с Расселом на всякий случай поглядели каждый в свое зеркальце.

— Лично я не заметил, чтобы она нажимала на какие-нибудь кнопки, — сказал Рассел, — что-нибудь записывала или перестала собирать деньги.

— Они фотографируют, — напомнил Эрик.

— Да, — согласился я, — но даже если наши лица попали в кадр, к тому времени, когда аналитики или компьютер будут перепроверять их, нас уже здесь не будет.

— Так что все, что им известно, — это наш невероятно приличный автомобиль, — сказал Рассел. — Где, когда мы были и куда едем. Не о чем беспокоиться.

— Верняк.

— Патрульные машины по-прежнему припаркованы там же, — заметил я.

— Остался только налоговый пункт в балтиморском туннеле, — сказала Кэри. — Дальше путь свободен.

— Хорошая работа, — похвалил я.

— Как велели, — ответила она, не задавая вопросов и не удостоив меня взглядом.

В балтиморском туннеле она тоже вела себя безупречно. Мы нырнули в туннель под Чесапикским заливом, где не было ни луны, ни солнца — только желтые кирпичные стены в серых пятнах от токсичных выхлопов. От повышенного давления у меня заложило уши, когда мы ехали под морем, следуя за красными хвостовыми огнями, вздрагивавшими перед нашим лобовым стеклом, и убегая от желтых фар, светившихся в наших зеркалах.

Затем, минуя поворот скоростного шоссе, устремились к небесной синеве, как чайка к облакам. Балтимор постепенно оставался позади, его глянцево поблескивавшие городские башни скрывали внутреннюю пристань, откуда уже не отходили суда, груженные американской сталью. Фэбээровский Санта из физкультурного зала, где я совершил вторую попытку покончить с собой, клялся, что, несмотря на весь лоск внутренней пристани, Балтимор по-прежнему славное местечко для любителей побаловаться героином.

— До округа Колумбия — полчаса, — объявил наш водитель.

Покрышки нашего автомобиля с шелестом подминали под себя полотно автострады.

Знаки, предупреждавшие о приближении кольцевой дороги, проносились мимо.

— Куда дальше? — спросила Кэри.

Хейли развернула карту.

— Уитон находится… Поезжай по кольцевой на запад.

Кэри вырулила на правую полосу сразу после развилки.

— А теперь? — уточнила она.

Никто не ответил, пока Кэри сворачивала на широкую кольцевую.

Кэри окинула нас всех взглядом.

— Ребята, у вас хоть есть реальный план?

— Вполне реальный, — ответил я. — Существует общая концепция.

— Черт! — Кэри подстроила наш белый «кэдди» к потоку автомобилей, стремительно пролетавших по скоростной дороге, опоясывающей столицу самой могущественной нации на земле. — Можно внести предложение?

Мы согласились с ее мыслью и, свернув на втором съезде, присоединились к потоку пригородного транспорта, обтекавшему тридцатифутовую гипсовую статую Христа. Затем повернули на улицу, окруженную мрачными кирпичными многоквартирными домами; под козырьком автобусной остановки стояли трое мужчин, с виду пакистанцев, в рабочей одежде. Проехали парковку, где мужчины из всех краев южнее Техаса осаждали работавший на холостом ходу пикап подрядчика.

— Притормози возле вон того магазина полуфабрикатов, я у кого-нибудь спрошу, — сказал Зейн.

Наш белый «кэдди» остановился перед магазином, где продавали яйца, молоко, дешевые пеленки, содовую, попкорн, презервативы и лотерейные билеты. Ресторан по одну сторону магазина рекламировал гватемальскую кухню, по другую — хвастливо предлагал отведать блюда по-мексикански, а на окнах «долларового магазина», расположенного рядом с этим кафе, висели вывески на английском и испанском. Через улицу был китайский лоток, помимо прочего торговавший жареными цыплятами и итальянскими полуфабрикатами через окно с пуленепробиваемым стеклом. На углу продавали пиццу — навынос и с доставкой на дом. В розовом оштукатуренном здании на четвертом углу помещался принадлежавший штату Мэриленд государственный магазин спиртных напитков.

— Я думал, что окраина округа Колумбия будет… ну, не знаю. Только не такой, — сказал Зейн.

— Времена меняются, — произнес я. — Места тоже.

Зейн вышел из нашего белого «кэдди», перешел улицу и направился к магазину спиртных напитков.

Прошел мимо негритянки в желто-зеленых шортах и белой футболке, разрисованной блестящими золотыми буквами. В правой руке, вовсю размахивая им, она держала мутный пластмассовый стакан, и через открытое окошко до нас донеслась ее громогласная тирада.

— …это запрещенный митинг! И здесь, в этом стакане, нет ничего, кроме диетической колы! — Она перехватила мой взгляд. — А вот и развеселая компания к нам пожаловала!

Следить за ней означало оставить без прикрытия Зейна. Солнечный свет и смешанные запахи улицы беспрепятственно струились в открытое окно, когда я увидел Зейна, трусцой возвращавшегося к машине.

— Я наткнулся на вьетнамскую парикмахерскую, — сообщил он нам. — Долго пришлось объясняться, пока я не упомянул слово «Сайгон»; выяснилось, что старик был в ту пору офицером и сочувствовал нам. Он сказал, куда ехать.

Направляемый Зейном белый «кэдди» проехал по дороге, обсаженной деревьями, через мост, мимо парка за бензоколонкой. Мы бегло разглядывали раскрашенные дома с плоскими крышами и ухоженными лужайками. Белокурая мамочка, корни генеалогического древа которой явно уходили в среду офицеров из свиты Джорджа Вашингтона, пристегивала свою дочку к детскому сиденью мини-фургона, а эфиопская нянька наблюдала за ними.

— Какое смешение, — заметил Рассел, когда мы свернули на улочку поуже. — Одно поверх другого.

— Только ли одно? — уточнил я.

— Примерно через четверть мили справа будет полицейский участок, — сказал Зейн.

Хейли зашуршала своими картами.

— Ты уверен, что мы правильно едем?

Кэри замедлила ход.

— Можно спросить у нее.

«Она» представляла собой кричаще разодетую белую женщину лет шестидесяти, прогуливавшуюся по тротуару в том же направлении, в каком ехали и мы: резко развернувшись, чтобы проследовать в обратную сторону, она замахала руками и затрясла кудряшками, подпрыгивая, как выклевывающая червяков малиновка, выбросив вперед правую руку, при всем том не забывая орудовать розовой губной помадой.

— Ничего удивительного, что они не могут нас найти, — сказал Рассел, когда мы проезжали мимо женщины с накрашенным ртом, неистово регулировавшей дорожное движение. — Тут на каждом углу по психу.

Через квартал после магазина для полицейских с припаркованными возле него патрульными машинами мы свернули направо у автобусной остановки, где стояли в бодрящем дневном воздухе граждане мира, крепко держа в руках небольшие плоские чемоданы и раздувшиеся черные мешки для мусора и невольно провожая взглядами белый «кэдди» — свидетеля славного прошлого нашей автомобилестроительной промышленности. Мы миновали «метафизическую часовню медитации», занимавшую помещение бывшего страхового агентства, парикмахерскую, где пожилой итальянец в синем смокинге поджидал клиентов, стоя в дверях своего заведения, магазин комиксов, витрины которого были сплошь обклеены картонными постерами с изображениями Супермена и более позднего порождения рынка — грудастой Героической Бейби. Припарковались мы на дневной платной стоянке перед кварталом магазинов, выстроенных с расчетом на двадцать первое столетие.

— Эрик, — сказал я, — пойдешь с Зейном. Ты знаешь, что нам нужно.

— Я тоже пойду, — заявила Хейли. С ее стороны было умно держаться поближе к Эрику.

Зейн сгреб монеты, чтобы расплатиться с женщиной-контролером, и исчез в магазине.

— Не нравится мне это, — раздался голос Рассела с заднего сиденья. — Припарковались у всех на виду, разделились.

— Я за водителя, — сказала Кэри, сидевшая рядом со мной.

— А я прямехонько сзади, — пожал плечами Рассел. — Потихоньку начинаю привыкать к слову «мы».

— Не слишком-то хорошая мысль так выставляться, — согласился я, — но другого выхода у нас нет.

«Тик-так», — сказали бы мои часы, если были бы выпущены в том же году, что и наш «кэдди». Но мистер Тик-Так умер. Жизнь больше не была цепочкой: работа — отдых, тяжело — легко. Секундная стрелка моих часов описала круг, тикая с маниакальным упорством.

Тем весенним утром, все в поту, мы сидели в холодном белом «кэдди». Автомобили проезжали мимо. Городской автобус. Припозднившиеся к ланчу перекусывали в торговавшем со скидкой мексиканском кафе. Из глубины следующего квартала вздымался стальной каркас здания. Монтажник-высотник в каске, каким-то чудом удерживая равновесие, прошел по балке. Я сидел в машине грез, принадлежавшей покойнику.

Секундная стрелка все тикала.

Хейли широкими шагами вышла из магазина, держа белый пластиковый мешок. Эрик нес два мешка побольше. Зейн шел с пустыми руками, готовыми ко всему.

— Да благослови нас всех Господь, — сказала Хейли, когда все уселись в машину, тяжело захлопнулись дверцы и Кэри завела мотор. — Мы живем в эпоху, когда можно купить заряженный и вполне сносный мобильник без всякой канители.

Белый «кэдди» нырнул в поток транспорта.

— Блестящая мысль, — обратился Зейн к нашему водителю.

— Спасибо, — улыбнулась Кэри.

Это была улыбка гордого собой профессионала, которую она не могла скрыть.

На белой ленте Эрик черной ручкой приготовил этикетки для каждого телефона: «Альфа», «Браво», «Чарли».

— Имеются разъемы для подзарядки от сети, — сказал он, программируя каждый телефон на моментальную цифровую связь с двумя другими.

— Долго еще дотуда ехать? — спросила Хейли.

— Двадцать минут, — ответил Зейн.

Неверно: через шестнадцать минут мы въехали на стоянку магазина постельных принадлежностей на Джорджия-авеню — насчитывающего уже несколько десятилетий приземистого торгового ряда.

— Мы не можем хорошенько разглядеть это отсюда, — сказал я. — А они не могут хорошенько разглядеть нас оттуда.

— А все ж таки жаль, — вздохнул Рассел, — что мы поехали направо и не оттянулись по полной.

— Конечно, — ответила ему Хейли, — но это именно то место, где сестра Смерть получала свою почту, а мы шпионы, а не коммандос.

— Да, да, да.

Тик. Тик. Тик.

— Если мы не вернемся… — сказал я.

— Мы пойдем за вами, — откликнулся Рассел.

Мобильник «Альфа» лег в мою ладонь. Я набрал номер, запрограммированный для «Браво», стрелка протикала одиннадцать раз, и мобильник, который держал Рассел, зазвонил. Я опустил телефон в правый нагрудный карман своего кожаного пиджака. Одна из разрывных гранат и несколько полных обойм уместились в кармане того же пиджака у меня над сердцем, в то время как «глок» болтался в кобуре на моем правом бедре, едва прикрытый полами расстегнутого пиджака.

Мы с Зейном выскользнули из машины и пошли по дороге.

Рассел занял наши места на переднем сиденье, небрежно развалясь, словно родился там.

— Пошли! — произнес я.

(обратно)

43

— Проклятье! — сказал я, когда мы с Зейном остановились между фургоном и семейным автомобилем, припаркованными прямо напротив двери с адресом, который Хейли хитростью выудила в расчетном отделе сотовых телефонов.

— Что? — протрещал приглушенный голос Рассела из нагрудного кармана моего пиджака.

— Тихо! — ответил я так, будто меня здесь и не было. Хотя шпионских условностей вовсе не требовалось. Не теперь.

Транспорт с шумом проносился мимо нас по деловито-оживленной Джорджия-авеню.

Витрины четырех помещений в упор глядели на нас из-за стоянки. На втором слева краской был намалеван на стекле адрес, который раздобыла Хейли, и слова: «Почта для вас!»

— Это почтовый ящик, — сказал Зейн, — «Берлоу индастриз, четыреста тринадцать» это на самом деле четыреста тринадцатый ящик. Чего мы этим добились?

— Может, и ничего, — ответил я, — но иногда «ничего» — это больше, чем кажется. Прикрой меня.

Когда я, распахнув стеклянную дверь, вошел внутрь, за спиной у меня звякнул звонок.

Передо мной была конторка «делового центра». За нею протянулась комната, где стояли два стола для персонала, за этими столами помещался длинный стол с рулонами коричневой упаковочной бумаги, клейкой ленты, пишущими штифтами и фломастерами. На втором столе стояли два факса, компьютер. Пять картонных коробок для судоходных перевозок висели на стене рядом с образцами подарочной оберточной бумаги. Здесь же продавались ярлыки, этикетки, самоклеящиеся конверты и прочие почтовые причиндалы.

Слева от меня стояли друг на друге почтовые ящики, все с кодовыми замками, все повернутые к выходящей на улицу витрине, и в центре каждого было квадратное стеклянное оконце. Как бы невзначай прогуливаясь мимо них, я отыскал ящик под номером 413 и, заглянув в оконце, увидел, что там ничего нет.

Стоя спиной к прилавку, я в упор уставился на двоих служащих.

За дальним от меня столом сидел лысеющий негр. Фото, запечатлевшее нескольких мужчин в помещении фабрики, висело на стене за его скрипучим стулом, на столе стояла фотография жены с тремя ребятишками. Негр выглядел усталым. Одет в темно-бордовый свитер.

Женщина в красных туфлях, опершись локтями на стол рядом с прилавком, болтала по сотовому. Она могла бы быть студенткой колледжа, не считая того, что ею не была. Пузырящиеся белые джинсы были раскрашены на толстых бедрах. Зеленая блузка напряглась, сдерживая жирок, нависающий над поясом. Лицо и губы были ярко размалеваны. Всяческий намек на какой-либо цвет был начисто вытравлен из ее редкой пергидрольной шевелюры.

Я кашлянул. Снова кашлянул, уже погромче.

— Нет, представляешь, я — такая, а потом он — такой… — щебетала она в трубку.

— Извините! — сказал я.

Мужчина в бордовом свитере оторвался от раскрытого файла и посмотрел на Мобильную Девицу, которая тыкала в меня указательным пальцем, продолжая общаться.

— Нет, ты послушай, я же говорю: стою я такая…

Бордовый Свитер закрыл глаза, потом лежавший перед ним файл и, прихватив его с собой, направился к прилавку, за которым стоял я. Проходя мимо Мобильной Девицы, он положил файл на ее стол.

— Триш, давай-ка перепроверь активные заявки.

— Что такое? — спросила Триш, глядя на Бордового Свитера, затем снова обратилась к своему мобильнику, сказала: — Да не дергайся ты, это тут так, по работе… Попробуй!

Бордовый Свитер указал на небольшой зеленый шкафчик с файлами:

— Пожалуйста, положи их туда.

— Конечно! — Улыбка мелькнула на губах Триш, после чего она вернулась к прерванному разговору: — И не думай!

Выбросив из головы мысли об убийстве, Бордовый Свитер подошел к прилавку.

— Простите. Дочка босса. Слова ей поперек не скажи.

— Да уж вижу.

— Чем можем быть вам полезны?

— Я подумываю о том, чтобы завести у вас свой ящик.

— Это можно.

Он назвал мне цены за месяц, за квартал, за год.

Ни в одном из углов не было камер слежения, не заметил я и «невинных» предметов, за которыми можно было бы спрятать видео.

— Я забочусь о своем имидже, — сказал я ему. — Какого рода у вас клиенты?

— Да разные.

Бордовый Свитер вручил мне заявку.

— Спасибо. — Я сунул заявку в карман пиджака, где лежала разрывная граната и запасные обоймы. — Когда у вас открыто?

— Открываемся в шесть, закрываемся в одиннадцать. Кто-нибудь всегда работает с посетителями. Раньше мы предоставляли возможность неконтролируемого доступа к ящикам, но нам тут устроили настоящий погром.

— Это плохо. И давно вы тут?

— Иногда у меня такое чувство, что я вообще не здесь. Иногда те два года, что я паркуюсь здесь, кажутся вечностью. — Он кивнул на фотографию на стене за своим столом: — Я был менеджером по производству на фабрике, шившей куртки и пиджаки. Под моим начальством было семьдесят пять человек, большинство — хорошие работники. Сначала появились компьютеры, запрограммированные отвечать «да» или «нет» на половину вопросов, на которые я специально разрабатывал развернутые ответы, а потом владелец перевел фабрику в зону свободной торговли в Мексику.

Триш тем временем продолжала трепаться по мобильнику:

— Забудь, говорю тебе, просто за-будь.

— По крайней мере, я все еще менеджер, — сказал Бордовый Свитер.

— Это точно.

— Забавная штука: теперь то же самое происходит с мексиканцами, которые получили эти места. Фабрика переезжает в Китай.

Невозмутимая улыбка, разгладившая морщинки на черной коже, означала, что он вкладывает в слово «забавный» какой-то дополнительный смысл.

— По крайней мере, не пришлось зря тратить время на испанский.

Я рассмеялся его шутке. Кивнул в знак того, что пора уходить, затем, делая вид, что задним числом мне в голову пришла одна мысль, сказал:

— Я тут подыскиваю пару комнат для офиса… У вашего босса нет лишних помещений?

И взмахом руки указал на потолок.

Негр отрицательно покачал головой:

— Второго этажа здесь нет.

— Так я и думал, — кивнул я. — Пока.

И вышел через дверь в стеклянной стене.

(обратно)

44

— Провалились! С треском! — сказал Зейн, когда мы прислонились к борту фургона на стоянке перед «Почтой для вас!».

Фургон скрывал нас от глаз Бордового Свитера. Триш вряд ли заметила бы нас, даже если б мы голышом прижались к витрине.

— Что происходит? — произнес голос в кармане пиджака.

Действительно, что происходит?

Солнечное тепло ласкает наши лица, несмотря на весеннюю прохладу. Спина чувствует прикосновение стали. Мы стоим, прислонившись к фургону водопроводчика. Запахи асфальта и автомобильные выхлопы. Нервы на пределе. Сердце стучит, и с каждым ударом очередная машина, со свистом рассекая воздух, проносится мимо нас, без всякого выражения глядящих на Джорджия-авеню, эту великую американскую магистраль.

За тремя полосами дороги, ведущими на север, за разделяющей бетонной полосой шириной в шаг, за тремя полосами, ведущими на юг, находится приземистый двухэтажный супермаркет с плоской крышей, от него словно расползаются в разные стороны примыкающие друг к другу серые бетонные лавочки. Еврейский магазинчик «Все на свете». «Лавка чудес». Магазин бывшей в употреблении и новой униформы, в витрине которого манекены с накрашенными ртами позируют в роли медсестер. Вьетнамский ресторанчик с наглухо задернутыми грязными красными занавесками позади газетного лотка. Красные драконы украшают окно следующей лавочки вместе с названием стиля кун-фу, о котором я никогда не слышал. Китайский бакалейный магазин ломится от товаров — так, что кажется, в нем сейчас вылетят стекла. Магазин с мутными окнами, на которых красуется баннер, гласящий: «ВИДЕО ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ ДВД МАГНИТОФОНЫ»; над затененной стеклянной дверью — голубая неоновая вывеска: «КОЙОТЫ».

Что происходит?

Очередная машина, со свистом проносящаяся мимо.

Что, если наша операция закончена? Что, если нам теперь нечего делать, некуда податься?

…со свистом проносящаяся мимо.

Попались. Готовьте пять гробов. А Кэри?..

…со свистом проносящаяся мимо.

Я тяжело опустился на обочину дороги.

…со свистом проносящаяся мимо.

— Виктор! Вик! Только не вырубайся…

Солнечный свет яркий легкий… прохлада.

— Зейн, а что, если это был не просто ящик сестры Смерть? — Я кивнул в сторону магазина, торговавшего одеждой для медсестер. — Возможно, она нашла это место, посещая магазин, но так или иначе оно идеально подходит для проведения операции. Метро в пятнадцати минутах ходьбы, до кольцевой ехать пятнадцать минут. Это почтовое отделение никак не связано с ее домом или ее прикрытием — работой в больнице Уолтера Рида. Это — «спокойная зона»: незаметная для случайно проходящих мимо зевак, с легким и быстрым доступом куда угодно. Кодовый замок, поэтому нет необходимости в ключе. Могли быть и другие действующие вне закона цэрэушники вроде нее, которые и сейчас пользуются этим ящиком. Если мы схватим одного из них, он выведет нас на Кайла Руссо.

— Вижу, ты и вправду запал на это место, приятель.

— Это единственный способ чего-то добиться, — пожал плечами я. — Кроме того, нам терять нечего.

— Это точно.

— Тогда займемся делом, — сказал я, кивком указывая на «Почту для вас!» и доставая из кармана пиджака свой сотовый. — Тебя они еще не видели. Можешь заняться Триш.

(обратно)

45

— Я весь коричневый! — сказал Рассел полчаса спустя, когда все мы шестеро стояли возле белого «кэдди», который, как большое неповоротливое судно, возвышался в заднем ряду просторной стоянки рядом с метро.

— Так и было задумано.

Хейлиудержалась, чтобы не ухмыльнуться.

— Коричневая рубашка, коричневые брюки и эта стильная коричневая бейсболка.

— Это не бейсболка! — ответил Рассел. — Если бы на мне действительно была бейсболка, я, по крайней мере, выглядел бы как какой-нибудь долдон из колледжа, а не бомж-чудила.

Рассел передал Зейну горсть монет, помятые долларовые бумажки и рецепт из «Бывшей в употреблении…». Зейн добавил сдачу от покупки, которую сам сделал на «Почте для вас!», к наличным Рассела и передал деньги Эрику, который был одним из внешней команды. Если дела пойдут совсем дерьмово, эти деньги могут помочь «аутсайдеру» вовремя смыться.

Зейн отобрал дюжину медных пенни из сложенной лодочкой ладошки Эрика…

Потом швырнул монеты на пустынную забетонированную стоянку.

— Что ты делаешь? — поинтересовалась Кэри.

— Знаешь, в чем тут фокус? — спросил Зейн. — Если найдешь пенни, тебе повезет; фундаменталисты, а их меньшинство, верят, что если пенни лежит решкой вниз, то его не стоит брать, потому что это дурной знак. Лично я не очень-то в это верю.

— А во что же ты веришь?

— В удачу. Называй это самоуверенностью или завышенной оценкой возможностей — как угодно, — но если ты думаешь, что тебе повезет, то у тебя больше шансов, что тебе повезет.

Кэри заморгала.

— Но зачем бросаться пенни?

— Мне повезло, — пожал плечами Зейн. — Пусть теперь повезет другим.

— Ты сидел в психушке, — сказала Кэри, — твои родители умерли, твои единственные друзья — обдолбанные придурки, ты никогда не сможешь любить — и еще говоришь, что тебе повезло?

— То, что я девственник, еще не значит, что я никогда не любил.

— Вот черт! Прости, Зейн! Они дали нам твое досье… прости, что я такое брякнула.

— Слушай, — ответил ей Зейн, — мне повезло уже хотя бы потому, что я здесь и ты можешь сделать мне больно.

Транспорт, со свистом рассекая воздух, мчался по Джорджия-авеню.

Кэри покачала своей светловолосой головкой.

— Ничего удивительного, что тебя упекли.

— А теперь я — пенни, который ты подобрала, — улыбнулся Зейн.

— Мы готовы, — сказал я.

— Если это не сработает…

— Мы будем на подхвате. — Хейли звякнула ключами от белого «кэдди».

Через пять минут Зейн, Кэри и я, широко шагая, но не переходя на бег, подошли к «взрослому» магазину видеокассет и журналов с голубой неоновой вывеской «КОЙОТЫ» в двухэтажном бетонном супермаркете на Джорджия-авеню. Я дернул тонированную стеклянную дверь, чем вызвал раздраженную реакцию электронного звонка.

Высокие полки слева были забиты коробками с цветными видеокассетами, которые рядами тянулись до стены, заставленной другими коробками с мертвенно-бледными фотографиями людей в цирковых позах. В задней части магазина потрепанная зеленая занавеска скрывала дверной проем между полками с фильмами. Кассеты стояли и справа, за кассой. С потолка свисал цветной телевизор. На экране голая блондинка с покрытыми лаком волосами и грудями величиной с арбуз срывала белую рубашку с мускулистого панка, у которого по спине извивалась татуировка в виде змеи. Дверь, щелкнув, захлопнулась за нами. Звонок перестал трезвонить. Мы окунулись в атмосферу трубных звуков телевизора, ощутили под ногами жесткий ковер, повеяло сосновым запахом дезинфицирующего средства и канцерогенным смогом.

Бледный чудик, примостившийся за стоявшей на возвышении кассой, щелкнул своей «Зиппо», прикуривая сигарету. Его голова и лицо в равной степени обросли трехдневной щетиной.

Кэри первой заметила единственного клиента — мужчину в костюме и галстуке, который как зачарованный застыл перед одной из полок. Она подошла к нему сзади, сложила трубочкой губы и подула: легкая струя воздуха взъерошила его волосы.

Клиент, вздрогнув, обернулся, увидел настоящую женщину, глаза у него полезли на лоб.

Кэри помахала своим удостоверением.

— У меня и наручники есть.

Клиент в галстуке закрыл лицо ладонью, пошатываясь, прошел мимо нас к входной двери, открыл ее, приведя в действие звонок, и исчез.

— Ну давай выкладывай, — сказал я кассиру.

Дым его сигареты волнистой струйкой поднимался к потолку. Я помахал удостоверением самого молодого стрелка из группы Кэри, и кассир приглушил звук.

— Федеральное подразделение. — Зейн продемонстрировал удостоверение мужчины, которого оглушил мусорным бачком.

На удостоверениях значилось «ФБР», и они были настоящие, даже если люди, которые носили их вместе с удостоверениями двух других федеральных агентств, и врали.

Врали, как мы, но кассир купился, заморгал своими вылупленными на нас глазами, особенно убедительным показался ему пистолет в кобуре у меня на поясе, который я мельком ему продемонстрировал.

— Я уже выложил, — сказал кассир. — Клиенты все больше местные, но мы не внакладе.

— С нашей командой на очки не рассчитывай, — предупредил Зейн. — Мы, видишь ли, из другой лиги. Придется попотеть.

Кассир сделал затяжку на полсигареты.

— Или?

— Или нам придется подключить другие команды, — сказал я, — IRS. Группу по борьбе с детской порнографией. Специалистов по борьбе с отмыванием денег. Группу розыска пропавших без вести с их компьютерами, которые кого хочешь из-под земли достанут. Оголодавших рэкетиров, потерявших из-за нас почти весь бюджет.

— Хотя большую часть, — сообщила Кэри, добивая его, — мы проделаем собственными руками.

— Я просто работаю, и все.

— А нас это не колышет, — сказал Зейн. — Попался — отвечай.

Кассир погасил окурок о прилавок.

— О чем, собственно, речь?

— Что наверху? — спросил я.

— Кладовая. Старый стол, пара стульев. Коробки со всяким дерьмом. Сортир.

— Шикарно, — сказал я.

— Теперь там будем мы, — добавил Зейн. — Столько, сколько потребуется.

— И никто не должен знать, что мы там, — припечатала Кэри. — Ни твои вонючие клиенты, ни твой босс, ни тот, кто владеет этой шарашкой на бумаге, ни настоящие владельцы, ни управляющий супермаркетом. У нас большая команда. Так что лучше тебе про нас навсегда забыть. Никто не должен знать, что мы здесь, даже ты.

— А если мне пописать припрет?

— Поднимешь руку, — ответил Зейн.

— Копы херовы, — проворчал кассир. — Все вы одинаковы.

— Какой у тебя рабочий день? — спросил я.

— Прихожу задолго до одиннадцати, когда народ повалит на ланч. Закрываюсь почти сразу, как отвалит вечерняя смена. Если проголодаюсь, всегда могу договориться с ребятами, которые доставляют пиццу, или с закусочной, они тут, поблизости. Вас я кормить не обязан.

— Мы будем приносить еду с собой, — сказал я. — Поэтому нам нужны ключи и коды сигнализации.

— Ключи денег стоят.

Я бросил на прилавок двадцатидолларовую бумажку.

Бумажка перекочевала к нему в карман в обмен на ключи.

Под диктовку кассира Кэри записала коды сигнализации на обороте арендной квитанции.

— И еще одно, — сказал я.

— С такими парнями, как вы, всегда «и еще одно».

— Красивая вывеска, — продолжил я, — но почему «КОЙОТЫ»?

— Вроде сокращения: На-Кой-Ты-Мне-Сдался?

— Вроде, — сказал я.

Парень снова щелкнул «Зиппо» и засмолил очередную цигарку.

— Похоже, вам это знакомо.

Он выпустил облако ядовитого дыма, и мы поспешили отчалить.

— До чего же приятно встретиться с честным человеком, — сказал я, когда мы поднялись наверх, в кладовую порномагазина. — Тут точь-в-точь так же дерьмово, как он говорил.

— Но ты был прав, — заметил Зейн, когда мы разгребли коробки, вытащили два складных металлических стула из-за исцарапанного железного стола и придвинули их поближе к окнам. — Пусть они и немытые, но даже через такие стекла все прекрасно видно.

Зейн стоял возле окна, наводя окуляры бинокля, взятого из бронежилета, на другую сторону Джорджия-авеню, над потоком мчащихся машин, на «Почту для вас!».

— Я почти могу читать по губам Триш, когда она говорит по своему мобильнику, — сказал он.

— Я тоже, — ответил я, ощупывая глазами Кэри. — Сейчас она говорит «такая».

Зейн кивнул.

— Столько людей в этом реальном мире говорят о себе так, словно они герои какого-то фильма.

— Каждому нужна в жизни какая-то опора, — сказал я.

— А какая опора у нас? — спросил Зейн.

Внезапно снизу донесся вибрирующий, усиленный электроникой женский голос: «Вот уж никогда не ждала не гадала, что два таких симпатичных жеребчика поселятся рядом! Заходите».

Наше трио вздрогнуло.

— Ничего, я его заставлю выключить, — сказал Зейн.

— Прикрытие есть прикрытие, — вздохнула Кэри. — При такой громкости эти уроды снизу не смогут нас услышать.

«Я как раз собиралась в душ. Не хотите присоединиться?»

Поднеся поближе к губам сотовый телефон, я набрал номер, запрограммированный для «Беты». Рассел ответил, и я сказал:

— Мы на позиции. Давай.

— Да-да, конечно.

Через пять минут посыльный в коричневой форме проследовал по Джорджия-авеню. На правом плече он нес картонную трубу длиной пять футов. Коричневая картонная труба была как бы случайно перевязана белой лентой; мысля логически и рационально, для каких-то иных целей, чем просто служить отличительной чертой.

— Большая картонная труба — идеальное оружие шпионажа, — прокомментировал я, когда мы увидели Рассела, направляющегося к «Почте для вас!», — взвалите ее себе на плечо, и у вас появится причина быть где угодно, идти куда угодно. Дьявол, согни колени, когда идешь, чтобы показать, что труба тяжелая, и охранник тебе тогда сам откроет.

— Не надейтесь, что Триш оторвет свою задницу от стула, — ухмыльнулся Зейн, настроив бинокль и наведя его на почтовое отделение. — Думаешь, она не вспомнит, что я только что купил эту трубу и наклейку у них?

— Исключено, — ответил я.

М-м-м. Теперь моя очередь.

— Вошел и вышел, — произнес Зейн, пересказывая нам все, что видит в бинокль. — Давай, Рассел! Что ты делаешь? Триш замечательно припрятала трубу, наклеила ярлык и прислонила к правой стене, откуда мы сможем ее видеть, опустила розовую бумажку в почтовый ящик… Что ты… Нет! Не разговаривай с менеджером.

Уф-ф.

Через четыре минуты Рассел вышел из «Почты для вас!». Остановился перед витриной лицом к Джорджия-авеню и нашему наблюдательному посту на другой стороне, делая вид, что проверяет часы. Наконец скрылся.

Через пару минут после этого он позвонил мне на сотовый, сидя в белом «кэдди» с Хейли и Эриком. Я нажал на кнопку.

«О бэби, сделай это для меня».

— Вик, — сказал Рассел, — что я слышу?

— Не обращай внимания! Что ты там делал? Тебе же сказали: вошел и вышел!

«О бэби!»

— А, ты про это… Да ладно, зато одним разом убил двух зайцев. Я сказал менеджеру, что оставил свой пикап возле какого-то мотеля на Джорджия-авеню, но забыл записать, возле какого именно. Он назвал мне все мотели в двух милях по дороге в округ Колумбия. И похоже, он меня больше никогда не увидит. А если и увидит… Кто помнит рассыльных?

«Это так здорово».

— О'кей, — ответил я. — Проверь их, прикинь, где можно лучше всего спрятать «кэдди». Закажи две… нет, три комнаты и зарегистрируй нас как членов семьи Гарри Мартина. Попроси Эрика разработать расписание смен так, чтобы… ну…

— Так, чтобы блондинка никогда постоянно не оставалась только с одним из нас, — закончил Рассел.

«О да! Уф-уф! Я никогда еще такого не делал!»

Звонок Рассела.

— Эй, Вик, чем бы ты там ни занимался, я не могу ждать своей очереди.

(обратно)

46

Мы сидели на складных металлических стульях возле окна на втором этаже порномагазина и в бинокль наблюдали за всеми, кто входил в помещение «Почты для вас!».

— Сколько времени? — спросил Зейн, окидывая взглядом нашу засаду.

— Четыре сорок две, — ответил я, мельком взглянув на часы.

Кэри посмотрела вниз, на поток проезжавших мимо машин.

— Час пик. Счастливые люди, домой едут.

— И мы поедем, — пообещал я ей.

— А что, если никто не заберет твою трубу?

— Черт! — сказал Зейн. — А что, если кто-нибудь заберет ее? Такси тут не ездит. Машина, на которой мы могли бы вести преследование, в каком-то мотеле в двадцати минутах отсюда. Ну хорошо, мы его заметим, но самое большее, на что мы способны, — это вести визуальное наблюдение за парнем или записать номер его машины. Даже если он сядет в автобус или решит прокатиться на метро, мы не сможем пойти за ним или схватить его.

— Что есть, то есть, — согласился я.

Кэри сняла свой черный блейзер, накинула его на спинку складного стула. На ней был кашемировый пуловер Хейли. Сидевший в обтяжку красный свитер только подчеркивал торчащие груди Кэри, не носившей лифчика, и при виде их я даже как-то не подумал о пяти глазах сестры Смерть или искусственных секс-бомбах на экране телевизора прямо у нас под ногами. За поясом у нее был заткнут незаряженный «вальтер» сестры Смерть — бутафорское оружие для подставной роли федерального агента.

Она пятерней расчесала короткие светлые волосы, потянулась — могла бы использовать это движение как подготовку к атаке, но не стала. Из сортира повеяло зловонным запахом мочи. Кэри посмотрела на меня, я ответил ей утешительной улыбкой.

Зейн приложил бинокль к глазам, наблюдая за почтой.

— Посетитель, — сообщил он через четыре минуты. — Подошел к своему ящику. Пусто. Ушел.

— Я так никогда не знаю — радоваться мне или горевать, когда у меня в почтовом ящике пусто, — сказала Кэри.

— Это мог быть разведчик, — предположил я.

— В претенденты я еще, пожалуй, гожусь, — ехидно перефразировал Зейн фразу Марлона Брандо из фильма, где он играл боксера.

От Кэри не скрылось, что мы с Зейном обменялись улыбками.

— А что чувствуешь, когда ты псих? — спросила она.

— То же, что и ты, — ответил Зейн. — У всех это по-разному. Но в каком-то смысле одно и то же.

— Быть психом — это лихо, — пошутил я.

— В том-то весь и вопрос: кто псих, а кто нет, — настаивала Кэри.

— Нет, — возразил я. — Ставить вопрос «или — или» — значит игнорировать реальность. В жизни все перемешано, все неоднозначно. Безумие и гений могут уживаться в одном человеке, как и еще бог весть что. Картина, роман или фильм, настоящий, великий фильм, могут одновременно быть смешными и страшными, сексуальными и тревожными, все в них сплавлено воедино, если это идет от сердца, если суть их правдива.

— А в чем суть того, что вы затеяли? — решила поддразнить нас Кэри.

— Суть не в том, чтобы выжить, — начал Зейн. — Смывшись из засекреченной психушки ЦРУ, мы мгновенно оказались в мире, где стреляют без предупреждения. Мы все знали это с самого начала.

— Но должны были сделать это, иначе перестали бы быть собой, — поддержал его я. — Мы все отдали свои жизни, став шпионами, посвятили все тому, чтобы узнать, что же творится на самом деле, и что-то предпринять соответственно этому. И шпионили не просто для того, чтобы узнать и зафиксировать полученную информацию. Мы делали это и для того, чтобы не отступаться от своей сути, быть собой. Каждый шпион живет в мире, сотканном из лжи. Ты можешь выжить, живя во лжи, но если изолгалось само твое сердце, ты — ничто.

— Но все равно вы психи.

— Быть психом — значит жить как бы в некоем сне, — пояснил я. — Но быть может, все окружающее — это сон, и только псих видит вещи такими, какие они есть. Важно, на что ты способен.

— Плюс то, что делает тебя счастливым, — добавил Зейн.

— Счастливым? — переспросила Кэри. — Выходит, счастье — это торчать по углам? Счастье, когда тебя запирают в обитой войлоком палате?

— Она знает про Кондора, — сказал я Зейну.

— И по-твоему, это счастье? — продолжала Кэри, не подтверждая, но и не опровергая мои слова.

— Счастье для одного — ад для другого, — сказал я. — Ты бы удивилась, узнав, к чему только не привыкают люди. Но там, где были мы, я называл это попыткой.

— Все начинается с попытки, — пожал плечами Зейн. — С тех пор, как мы смылись, с тех пор, как я прошел через эту адскую жарищу в метро…

— Адскую жарищу? В метро? — прервала его Кэри.

— Не бери в голову, он справился, просто друзья ему немного помогли.

— Конечно, я сходил с ума от самых обычных вещей, — сказал Зейн, вглядываясь в происходящее за окном. — Родители погибли в автокатастрофе. После выброски с самолета повис на дереве и собственными глазами видел, как погиб человек, которого я ценил больше всего на свете. И все из-за моей блестящей идеи. Я поджаривался там, как в аду, который обещали мне монашки. Сам копал себе могилу по приказу какого-то придурка. Нервы вконец расшатались от непрерывных бомбежек. Страх и боль так допекли меня, что я поседел. Меня вымазали в героине, упаковали, как обезьяну, и вынесли из джунглей. От всего этого у меня потихоньку поехала крыша, но что ж: у каждого свое бремя.

На Джорджия-авеню загудел грузовик.

— От чего я действительно сходил с ума, так это от того, что до мозга костей верил, что мне придется нести это бремя вечно. Я противился всему, цепляясь за эту неподъемную ношу. Главное, считал я, нести свое бремя, несмотря ни на что, и никогда, никогда не ныть. И еще кое-что.

— Что кое-что? — спросила Кэри.

— Если бросишь свою ношу, останешься ни с чем. — Зейн пристально смотрел в окно порномагазина. — Некоторым нужно быть ничем. Помнится, я умирал от жары в подземке, когда Вик, Рассел и еще какие-то незнакомые люди повернули все так, чтобы я окончательно не свихнулся. Окончательно свихнуться — еще один способ цепляться за свое бремя. Но они этому помешали. Так я освободился, а когда снова смог дышать, все еще продолжал зависеть от того, что произошло в подземке. И ни от моих слез, ни от того, что я стал свободен, вселенная не рухнула. Так что хоть я и оставался там же… но уже другой. После того, что случилось с доктором Ф., я ощущал себя ничтожеством, — продолжал Зейн. В окне отразилась его невеселая улыбка. — Иногда я держался с ним грубовато, но доктор Ф. был самым счастливым пенни за всю мою жизнь.

Зейн быстро взглянул в бинокль на «Почту для вас!». Потом положил бинокль на подоконник и обернулся к Кэри.

— А что насчет тебя?

— Я не псих.

— Так ты радуешься или горюешь, когда твой психованный почтовый ящик пустой?

— Это к делу не относится, — отрезала Кэри. — Вместо того чтобы взять в оборот свою миссию, моя миссия взяла в оборот меня. Не важно, псих я или нет, но с головой у меня не все в порядке.

— Не знаю, как там насчет головы, — сказал Зейн, — но у тебя с ней порядок. Ты имеешь дело с тем, что реально, а не с тем, на что только надеешься, чего ожидаешь, что может произойти. Я бы сказал, это делает тебя звездой.

Кэри воззрилась на него.

— Но знаешь ли ты, что важно в данную минуту? — спросил Зейн.

Кэри покачала головой.

— Психи мы или нет, но есть-то надо.

Я понял, что мне предоставляется шанс.

— Неподалеку есть вьетнамский ресторанчик.

— Тут везде сплошной Сайгон. Пожалуй, имеет смысл мне сходить за обедом.

Зейн передал мне бинокль и уточнил у Кэри:

— Тебе чего-нибудь особенного?

— Погорячее и побольше.

Когда внизу затрезвонил звонок, означая, что Зейн вышел, Кэри спросила:

— Он что, всегда такой был?

— Да. Нет.

Она пересела на его стул. Мы оба уставились в грязное окно. Одни.

— Ну… — Я обвел рукой хаос, окружающий нас на втором этаже нашего порнодворца, машины, которые неслись по улице внизу, закатное кровоточащее небо. — Как тебе это все?

— Что ж… В незапамятные времена я и помыслить не могла, что окажусь в подобном месте.

— А кто мог? — сказал я. — Американцы обычно употребляют выражение «в незапамятные времена», когда речь идет о средней школе. Для остального мира «те времена» фиксируют время, когда у них было что поесть или не было. А для тебя это что значит?

— Вчера. И забудь про среднюю школу. — Кэри покачала головой. — Средняя школа — это колыбель Америки. Мы всегда верим, что можем переродиться в кого-то другого: умнее, красивее, богаче, более властного, сильного. В остальном мире люди борются за то, чтобы быть лучше и жить в безопасности, оставаясь собой. Вот почему незапамятные времена для нас — это наше отроческое изумление перед миром. Мы думаем, что у нас еще есть время вырасти и стать кем-то другим.

— Какой ты хочешь быть, когда вырастешь? — спросил я.

— Живой. — Кэри опустила бинокль. Отвела взгляд от окна. — Все там.

— Значит, здесь совсем не так, как представлялось тебе там?

— Пойми меня правильно, — ответила Кэри. — В те годы мечталось о многом, так многого недоставало. Хотелось отправиться в какую-нибудь необычную поездку. Сделать что-нибудь, выходящее за рамки обыкновенной жизни. Сделать что-то, чего никто бы от меня не ждал.

Она рассмеялась.

— И что же? Теперь я рискую задницей, защищая «обыкновенную жизнь». А «необычное»? Сидеть взаперти над порнушным магазинчиком с парой маньяков?

Кэри положила бинокль на подоконник.

— Вся штука в том, что эта «обыкновенная жизнь», в конце концов, имеет смысл. — Она криво улыбнулась. — А я? Просто девчонка с игрушечным пистолетом.

— Где ты выросла?

— Так, потом ты захочешь узнать мой знак по гороскопу. Может, звезды привели меня сюда?

— В предместьях? В мегаполисе? Городишке? На ферме?

— А, это называется «настойчивость». Притупить внимание пленницы, обсуждая с ней подробности ее жизни.

Рискни по-крупному.

— Если хочешь уйти… иди.

Кэри продолжала сидеть не моргнув глазом. Я тоже.

— Не-а, — сказала она. — Потом буду жалеть, что обед пропустила.

Мы оба посмотрели через улицу на ярко светившиеся огни «Почты для вас!».

— В Айове, — буркнула Кэри.

Сердце тяжело ворочалось у меня в груди.

— Ты замужем?

— Мог бы и не спрашивать.

— Но у тебя есть?.. Есть кто-нибудь?

— Кого-нибудь всегда можно найти, — ответила Кэри, тряхнув своей белокурой головкой. — Нет никого.

— А я?

— Удивил.

— Вот чего нам не хватает в нашей шпионской жизни, — сказал я. — Хоть одного шанса найти «кого-то», а не просто «кого-нибудь».

— Всегда кажется, что время еще есть, — сказала Кэри. — Даже зная то, что мы оба с тобой знаем о времени. За одиннадцать секунд я могу убить человека… это в рукопашной. Дай мне патроны и не беспокойся: я не промахнусь, если я его увижу, он мой.

— Мы все в миллиметре от последней пули, — ответил я. — Возьми хотя бы меня.

— Не рассчитывай, что я не думаю об этом. Мы все об этом думаем. Но когда мы слышим о таких провалах, как в той… то говорим, что, значит, время пришло.

— Времена меняются.

— И перемалывают людей, как жернова.

— Я еще поборюсь.

— Это точно, — сказала Кэри. — А я действительно старалась поймать тебя. Изо всех сил.

— В следующий раз больше повезет.

Кэри моргнула.

— Любишь поэзию?

— Никогда об этом не думала.

— Значит, тебе повезло. Тебе предстоит еще многое узнать и… и…

Что, что случилось?

— Виктор! Вик!

Я видел, как Кэри наклоняется вправо передо мной, а у меня нет сил встать с жесткого стула; за окном темнеет, но она наклоняется все ближе, привстает…

— Вик! Ты… вырубился.

— Ничего, очухаюсь. Бывает.

— Пока. Давно ты и твои ребята не получаете лекарств?

— Рассел сказал бы, что совсем недавно. Не переживай. Мы справимся.

— Даже Эрик и Хейли?

— Они взаимодополняют друг друга.

— Ты хочешь сказать, что у них дружба?

— Видишь? А говорила, что не разбираешься в поэзии!

Кэри бросила взгляд за окно.

— Какая-то непонятная полицейская машина припарковалась перед нами.

Мы пригнулись и стали изучать стоянку внизу.

Лысеющий мужчина в дешевом сером костюме захлопнул водительскую дверцу «краун виктории» с двумя радиоантеннами на багажнике. Оглянулся, словно чтобы удостовериться, что за ним никто не следит. Коп в дешевом сером костюме пошел в направлении «КОЙОТОВ» и скрылся из поля нашего зрения.

Сердитый звонок сообщил нам, что дверь открылась.

— Не хочу, чтобы меня здесь накрыли! — сказал я, правой рукой хватаясь за «глок».

— А как же Зейн? — спросила Кэри.

Я махнул ей левой рукой: «Тихо!»

Мы быстро, как мыши, почуявшие кошку, юркнули к узкой деревянной лестнице, чьи ступени каким-то образом вняли нашим мольбам и ни разу не скрипнули. Наконец спустились, и теперь нас отделяла от торгового помещения порномагазине только потрепанная зеленая занавеска, закрывавшая дверной проем.

«Пахнет отсыревшей шерстью», — подумал я, присев на корточки и подглядывая в щель между краем зеленой занавески и дверным косяком.

Кэри замерла позади меня — я никогда не позволил бы ей оказаться здесь, если бы не доверял. Глядя поверх моей головы, она тоже видела теперь мир в узкую вертикальную щелку.

Коп положил видеокассету на прилавок, за которым сидел мертвенно-бледный клерк.

— Может, если покопаться еще, я найду что-нибудь более интересное. Но ты не волнуйся, в отчете этого не будет.

— Вы, копы, всегда так добры ко мне, — ответил клерк.

Зейн открыл дверь, затрезвонил звонок.

Услышав, что кто-то вошел, коп обернулся, и разлетевшиеся от резкого движения полы его пиджака на миг приоткрыли прицепленный к поясу значок, который недвусмысленно давал понять, кто он такой, любому чересчур самоуверенному, грамотному и не совсем уж далекому от жизни гражданину. Увидев перед собой седовласого незнакомца с тяжелым взглядом, коп инстинктивно опустил правую руку, слегка коснувшись бедра, и хрипло проворчал:

— Какого дьявола! Что у тебя в этих мешках?

Зейн удивленно заморгал.

— Еда. Вьетнамская.

— Так ты что… еду сюда носишь?

Зейн, не желая расколоться и выдать наше присутствие копу, спросил:

— Что, проголодался?

— Да, но я знаю, где и когда мне положено есть.

Зейн подмигнул копу:

— Ребята вроде нас едят, где хотят.

«Так его, — подумал клерк. — А то эти сраные копы совсем зарвались».

Коп недовольно нахмурился и уточнил у седовласого чудика:

— Ты что имеешь в виду?

Кэри оттолкнула меня в сторону и пулей ворвалась в магазин.

Я едва успел отпрыгнуть, чтобы коп и клерк не заметили меня. Сжимая в руке пистолет, я привел себя в состояние повышенной боеготовности, втиснувшись в стену за занавеской.

— Слушай, — сказала Кэри, проходя между стеллажами с кассетами, пока клерк, коп и Зейн, повернувшись, разглядывали ее, — ну и грязища же тут в сортире.

«А пошла ты! — подумал клерк. — Скажи спасибо, что бесплатно пустили».

Он перехватил взгляд федерального агента, означавший «А пошел-ка ты сам туда же!», который Кэри бросила на него, подходя к двум мужчинам со значками.

— Помощь нам не нужна, — сказала она Зейну.

«Да уж, — подумал клерк, — будто вы, федералы, хоть с чем-то можете справиться без поддержки».

Но он знал, когда надо подчиняться четырем волшебным словам.

— Черт! — сказал местный коп. — Так с тобой еще и баба!

— В чем проблема? — спросила Кэри. — Думаешь, это не женское дело?

Коп то ли вспыхнул, то ли зарумянился, это как посмотреть.

— Лично я думаю… — начал он.

— Думаешь, что здесь все спокойно, — без церемоний прервал его Зейн.

Кэри не дала копу ответить и сказала, обращаясь к Зейну:

— Не может такого быть, чтобы мы не справились.

— Славно сказано, — отозвался Зейн.

— Эй, это вы про меня? — спросил коп.

— А про кого же еще? — ответил Зейн.

Я по-прежнему стоял за занавеской, дуло пистолета прижалось к щеке.

— Про тебя, — кивнула Кэри. — Мы ведь не слепые и пока еще в своем уме.

— Мы появляемся, когда этого меньше всего ждут, — подхватил Зейн.

— Так что надо быть готовым, — сказала Кэри.

— Но почему-то никто никогда не готов, — заключил Зейн.

Ветеран сотен интервью, коп понял, что эти двое сцапали его, а теперь пытаются объясняться обиняками. Его значок напугал их, и это было хорошо, но ему требовалось задержать их на месте преступления. Он сглотнул слюну.

— Иногда неожиданность срабатывает, в отчете ничего не будет сказано.

— Ага, — сказала Кэри, — так-то лучше. Писать не о чем.

— Эй! — сказал коп («А ну-ка покажи этим сраным придуркам, кто здесь хозяин»). — Вы что, ребята, хотите, чтобы я про вас написал?

— Не-а, — ответила Кэри, — хотя замечательная получилась бы история.

«Вот и правильно, — подумал трупообразный клерк, — берегите свои задницы, копы».

Зейн улыбнулся копу:

— Мы вас больше не задерживаем.

Копу в этих словах послышалось признание, скрывающее мольбу.

Клерку — просьба удалиться, скрывающая «проваливай подобру-поздорову».

Коп ткнул указательным пальцем в придурковатую парочку, чья мольба указывала на то, что они достаточно смышленые, чтобы навсегда забыть, что он был здесь. На всякий случай он напоследок предупредил их:

— Берегите себя.

«Ух ты! — подумал клерк, когда затрезвонил звонок и местный коп прошествовал наружу. — Хвала Всевышнему! Один крутой коп посылает подальше другого. Совсем как в старых телешоу „Хилл-стрит-блюз“!»

— Оказывается, не такой уж плохой парень, — сказал Зейн клерку.

— О да, — ответил клерк, который знал, что копы всегда заодно. — Золотое сердце. Совсем как вы.

— Нет. — Зейн изобразил улыбку, — по части шизни ему до меня далеко.

— Ладно, — проворчала Кэри, — пора опять лямку тянуть.

Когда они направились к тому месту, где я ждал их за занавеской, я спрятал пистолет в кобуру.

Мы поднялись наверх в пахучих облаках дымящейся азиатской еды.

— Едва не… — сказал Зейн.

— Да… — согласилась Кэри.

Зейн наклонил голову в сторону порномагазинчика, где они чуть не влипли.

— Тебя на мякине не проведешь.

— Для старого дурня ты тоже держался неплохо, — похвалила Кэри.

— А я рад за вас обоих, — сказал я. — Знаете, как себя вести.

— Да, — ответила Кэри.

— Да, — кивнул Зейн.

— Для всех нас это хорошая новость, — сказал я, снимая крышечки с чашек с дымящимся чаем.

Они посмотрели на меня и открыли тарелки со свининой, жаренной по-ханойски на длинных толстых палочках, и сладковатой белой лапшой.

Позвонил Рассел, и я попросил его тут же приехать. Он заметил наши пустые миски.

— А мы ели морепродукты на каком-то пустыре из фильма сороковых годов, между мотелем и метро. «Кэдди» я припарковал под навесом. С улицы его не видно, с вертолета тоже не заметят. А сюда приехал на метро.

— Один? — спросил я.

— Совершенно. — Он указал на Зейна и Кэри. — Вы двое поедете на подземке. Эрик рассчитал, что последнее дежурство сегодня вечером должны нести мы с Виком. Вот раздобыл вам карту, купил проездные.

— Они вдвоем? — повторил я.

— Только так мы сможем держать «кэдди» под прикрытием. Если бы Хейли приехала со мной, чтобы сопровождать их обратно, Эрик остался бы один слушать этот рекламный бубнеж по всем телеканалам мотеля. Она не хотела приказывать ему залезть в постель и ничего не делать до нашего возвращения. Боюсь, он становится неконтролируемым и может выпасть в осадок.

Кэри обожгла меня взглядом.

— Кроме того, — продолжал Рассел, беря бинокль и разглядывая ярко освещенную «Почту для вас!», — мы должны доверять блондинке, потому что рано или поздно ей придется оказаться под присмотром только одного из нас. Все, что требуется от Зейна, — это отвезти ее на метро до мотеля.

— Думаю, управлюсь, — сказал Зейн.

(обратно)

47

Поезд с грохотом несся сквозь синий ночной воздух.

Снизу, из порномагазина, до нас с Расселом долетали трубные звуки телевизора.

Снаружи хвостовые фары проезжавших машин расчертили ночь красным пунктиром.

— Держи ушки на макушке! — сказал Рассел.

Менеджера «Почты для вас!» сменил видный пожилой джентльмен в галстуке, который уселся за конторку в ожидании клиентов в ярко высвеченном желтым светом отделении. В бинокль было видно, что он читает книгу, однако разобрать названия мне не удалось.

«Куда едете?» — раздался женский голос снизу.

«Никуда», — ответил голос мужчины, ехавшего в телевизионном поезде.

— Что заставляет женщин западать на мужиков? — спросил я Рассела.

— Если бы я знал ответ, то стал бы матерым шпионом.

«Разве можно заниматься этим здесь?» — спросила женщина из фильма.

— Женщины думают, что мы западаем на них потому… — сказал Рассел, ткнув большим пальцем вниз.

«Что у тебя под платьем?»

— Черт, — сказал Рассел, — если бы все было так просто, как там, внизу!

«О да!»

— Господи! — взмолился Рассел. — Пожалуйста, Господи, что-нибудь одно: либо трах, либо поезд!

Господь ответил на его мольбу: нет.

Поезд грохотал сквозь синий ночной воздух. Стоны и вздохи. «О детка!» и «О да!» Вдруг все эти приемлемые кинозвуки перекрыл механический компьютерный джаз, скорее напоминавший гудение лифта, которое какой-нибудь бездушный человек посчитал бы вполне прочувствованным.

— Есть такой вселенский закон, — напомнил Рассел. — Не надо проституировать музыку.

— Женщины… — сказал я и умолк, подыскивая подходящие слова.

— Забудь, — прервал мою задумчивость Рассел. — Не говори мне о любви.

— А кто хоть слово сказал о…

Но он уже вскочил. Я пододвинул свой стул так, чтобы видеть «Почту для вас!» поверх ночного потока транспорта по Джорджия-авеню и одновременно наблюдать за Расселом.

— О женщинах, — сказал он. — Через что я прошел… через что я действительно прошел, что мы обнаружили в Нью-Йорке… Ты небось подумал, что из-за моей операции у меня такие же проблемы, как у Зейна… его главная проблема — не жара и не кошмары. Мне повезло там, но… Но от чего я действительно готов лезть на стену… О боже, как я ненавижу эту чертову музыку!

Рассел с яростью взглянул на пол. Громко топоча, прошелся взад и вперед, но музыка все равно доносилась сквозь тонкую деревянную перегородку.

— Ладно, то, что я сделал, было крайностью, но я сделал это без любви. Без любви к стране. Свободе. Справедливости. Эта девушка, связанная там, в кабинке сортира… Я сделал это без любви — вот что сводило меня с ума. Я не мог спасти ее, поэтому должен был полюбить, чтобы…

Он топнул по полу.

— Останься! — сказал я.

— А куда еще, к чертям собачьим, я могу пойти? Мы здесь как проклятые. Проклятые выслеживать кого-то. Потому что нам это нравится. Потому что нам вряд ли бы понравилось, если бы выслеживали нас. Потому что нам нравится, что этому бритоголовому засранцу чихать на нашу операцию. Потому…

Он снова топнул ногой по полу.

— Женщины! — сказал я, когда порномузыка зазвучала раскатистее. — Любовь!

Рассел маячил у меня перед глазами. Я вскинул руку, словно отражая его удар, приготовился всем своим весом навалиться на него, оттолкнуть прочь. Я старался контролировать его, не выпуская из виду освещенную витрину на другой стороне улицы, за которой старик сидел в одиночестве и читал.

— Меня сводило с ума то, что любовь обязательно ведет к чему-то, — прошептал Рассел, и его слова прозвучали громче всей этой пародии на музыку. — Что, если ты всегда переходишь от любви к смерти?

Он буквально расстреливал меня своими словами.

— Что, если любовь всегда подразумевает убийство?

— Да, это серьезная проблема, — также шепотом ответил я.

— Подожди!

И Рассел ринулся из комнаты, оставив меня наблюдать.

Ладно, пусть так. Рассела все же прорвало, у него в крови должны были сохраниться успокаивавшие вещества. Даже если его безумие больше того, что он совершил на войне…

А через улицу старик по-прежнему сидел все там же и читал, и никого не было рядом, машины ехали по Джорджия-авеню все таким же плотным потоком, приближалось время закрытия, все будет о'кей!

Поезд грохотал так, что дрожал пол. Вопль — паровозный гудок? двое актеров?

Выстрел!

Звук разбитого стекла… затем тишина.

Тяжелые шаги на лестнице. Я стискиваю рукоять пистолета.

Рассел широкими шагами входит в комнату.

— Да, — с усилием произнес он, — на чем бишь я остановился? Ах да, цепочка «любовь — смерть — убийство». Только в Нью-Джерси меня осенило, насколько все это было случаем безумной душевной немоты, не просто безумием.

— Рассел… — сказал я. — Ты выстрелил в телевизор?

— Только разок.

— А клерк?..

— Посетителей не было, он уже начал уборку. Я сказал ему, чтобы заполнил формуляр о возмещении убытков.

— А что, если он кому-нибудь сообщит?

Рассел отвернулся от окна. Глаза его горели.

— А ты бы сообщил?

На «порнодворец» опустилась тихая ночь. Мы выглянули в окно.

— Ушки на макушке, — сказал Рассел.

(обратно)

48

Полночь. Одно тиканье стрелки разделяет «сегодня» и «завтра».

Мы шли по выкрашенному в цвет лайма коридору второго этажа нашего мотеля, который находился на расстоянии броска гранаты от границы Мэриленда и Вашингтона, округ Колумбия.

Рассел. Я. Вереница закрытых дверей.

— Что мне больше всего нравилось в сценах слежки в кино, так это то, что всегда что-нибудь происходило, — сказал Рассел. Ковер поглощал звуки наших шагов. — Герой всегда видит, что творится.

— Что толку от героя, который не знает, что происходит? — спросил я, чувствуя, как кофеин из бутылки холодной колы, которую я держал в руке, бодрит мои истрепанные нервы.

Рассел уставился на меня.

— Но ты же внутренне сочувствуешь герою, который не знает, что происходит?

— Полагаю, да, — ответил я.

— Ну конечно, ты полагаешь.

Рассел остановился у двери «2J». Табличка с надписью «НЕ БЕСПОКОИТЬ» висела на круглой, под золото, дверной ручке, ее двойники висели на следующих двух дверях.

— Это наша с тобой. В следующей Зейн с Эриком, а в последней, у стены — Хейли с блондинкой.

— Ее зовут Кэри.

— А мне без разницы. Учитывая трясучку Эрика, Зейну лучше было бы спать одному. Эрик уже, наверное, свернулся в ногах у Хейли. Это мне на руку. Теперь блондинка за нами с тобой.

Дверь открылась, и Хейли выглянула в коридор. Прижав палец к губам, она подала нам знак: все чисто. После чего скрылась в комнате и закрыла дверь.

— Ты правда хочешь сторожить?

Рассел отпер нашу комнату, дал мне ключ.

— Кому-то же надо.

— Черт. Везет мне. Можно поспать целых четыре часа.

— Разбуди Хейли и Эрика в пять, отвези на пост, возвращайся и ложись. Перед уходом разбуди Зейна, чтобы он караулил, пока остальные спят.

Рассел кивнул и как-то странно печально улыбнулся.

Замок щелкнул, и дверь в комнату, где одна из двух кроватей дожидалась меня, закрылась. Я повесил на дверную ручку раскачивающуюся табличку «НЕ БЕСПОКОИТЬ».

Холодильник для льда в дальнем конце коридора глухо звякнул металлом.

Как бы я ни устал, это было все же лучше, чем сидеть. Проходя по коридору к окнам в дальнем конце, я легонько дотрагивался пальцем до табличек «НЕ БЕСПОКОИТЬ», и они начинали раскачиваться. Дойдя до конца, откуда начиналась лестница, ведущая вниз, я оглянулся: таблички висели неподвижно. Словно я и не проходил мимо.

За окнами стояла ночь. С одной стороны виднелись массивные возвышенности, выросшие вокруг этого мотеля, построенного в те времена, когда через двадцать минут езды от Белого дома вы уже оказывались за городской чертой. Через другое окно был виден незастроенный участок, полого поднимавшийся к метро и наземным поездам. За ними вздымались офисные здания, испещренные огнями: там работали уборщицы или трудоголики. Редкие желтые фары, как пара глаз, проплывали по улицам. В самом начале двадцать первого века занимавшаяся вымогательством команда снайперов уложила ни в чем неповинного человека в пяти кварталах отсюда. Это рассказал Расселу портье. Но копы схватили этих заезжих киллеров, так что нам приходилось беспокоиться только о снайперах, которые знали нас в лицо.

Я сделал большой глоток холодной коки и посмотрел на часы: четыре минуты первого. Если я подобрал правильные пенни, то меньше чем через четыре часа смогу рухнуть на постель и уснуть живым.

Бутылка в моей руке дрожала. Не кофеин был тому виной. И не ночная прохлада.

Неужели остальных тоже трясет? Завтра седьмой день, как мы не получаем лекарств. Не считая нашей нью-йоркской контрабанды.

Зейн предсказывал, что мы продержимся только семь дней.

Я видел, как возвращаюсь по бледно-изумрудному коридору мотеля. Как в кино.

Первая табличка качнулась, потревоженная моим возвращением.

Там, внутри, была Кэри. Вместе с Хейли. И может быть… Я приник ухом к дереву этой старой двери. Да, старое дерево слегка подрагивало от самого сильного звука — мужского храпа: Эрик; впрочем, его сонные рулады перемежались женскими вздохами, это давало мне основание надеяться на то, что они сладко спят.

Вторая табличка «НЕ БЕСПОКОИТЬ» дрожала еще до того, как я приблизился к ней. Мне не было нужды специально прислушиваться к доносившимся из-за старой двери приглушенным звукам. Зейн. Сколько лет в Мэне он боролся со своими кошмарами! Вот и теперь там продолжалась эта одинокая битва, скрипела кровать, в коридоре были слышны мучительные «Нет! Нет!» и нечленораздельное бормотание. Единственное, что я мог сделать, — это пройти мимо. Надеюсь, он преодолеет ужасы этой субботней ночи.

Третья табличка «НЕ БЕСПОКОИТЬ». Слишком поздно. Рассел уже был там.

Иди. В другой конец коридора. Встань часовым окон, глядящих во тьму, и запертых дверей. Руки трясутся. Но я знал, где я и что происходит, и это позволяло мне притворяться, что все это понарошку, как в кино.

Теперь в любую минуту зажгутся огни.

(обратно)

49

Клерк со щетиной на лице, что сидел за кассой «КОЙОТОВ», подождал, пока уймется звонок и я войду в его владения вместе с утренним солнцем.

— Это что? — спросил он.

— Кофе.

Я кивнул на белый бумажный стаканчик, который взял с серого картонного подноса, где стояло еще четыре таких же стаканчика. С потолка за мной свисал телевизор с огромной дырой в экране, крест-накрест заклеенной черной лентой.

— Продается в бутике вместе с горячим молоком, стоит столько же, сколько горсть патронов.

— Мог бы и мне захватить. — Кофейный аромат заставил его принюхаться, шмыгнуть носом.

— Мог бы — это сослагательное наклонение, — сообщил я, подходя к занавешенной лестнице.

Парень ничего не сказал, пока я не ступил на лестницу, и только тогда скрипуче произнес:

— Объясни, чего это.

Вместо объяснений я поднялся наверх, где меня уже поджидали Хейли и Эрик.

— Спасибо, — сказала Хейли. Потом кивнула в сторону окна. — По воскресеньям утром все медленнораскачиваются. Негр-управляющий появился около шести. Триш ввалилась в девять двадцать две. Поздновато. До трубы никто не дотрагивался.

Эрик сидел с чашкой кофе в руках, наблюдая за нами.

— Порядок, дружище, — сказал я ему. — Пей не спеша.

Эрик кивнул. Конвульсивно улыбнулся. Стал мелкими глоточками прихлебывать дымящийся кофе с молоком.

— Как спалось? — спросил я. — Я знаю, что ты перебрался к Хейли и Кэри. Зейну, наверное, потребовалась отдельная комната, особенно с его кошмарами.

Лицо Эрика приняло глубокомысленное выражение. Он даже открыл рот, чтобы что-то сказать.

— Эрик, принеси пончики, — оборвала его Хейли, — может, Виктор захочет.

Эрик послушно отошел на пять шагов.

Хейли тем временем обратилась ко мне:

— Когда Рассел привез нас, работала только круглосуточная пышечная на углу. Спасибо за хороший кофе. Где остальные?

Эрик вручил мне кулек с пончиками. Я взял шоколадный.

Мы смылись из комнаты, так что горничные, наверное, подумали, что у нас семейное собрание. Наша команда в прачечной самообслуживания. Они могут устроить постирушку и слоняться у всех на виду, оставаясь невидимыми.

— Эрик, — сказала Хейли, — ты до сих пор еще не был в туалете. Пойди умойся.

Не сказав ни слова, Эрик покинул нас, удалившись в маленький туалет рядом с черной лестницей.

Хейли намеренно отослала Эрика, чтобы тот не слышал, о чем мы говорим, поэтому я спросил:

— Как он?

— Держится… еле-еле. На любой шум реагирует крайне болезненно. Слишком много приказов, слишком много возможностей, слишком много голосов кроме наших и его собственного, идущего из глубины. Держаться за свою личность становится ему все тяжелее.

— Он никогда не будет свободен, — сказал я. — Ты это знаешь.

Хейли потупилась.

— Я надеялась, что, когда он выберется оттуда, прежде чем я умру, мне, может быть, удастся помочь ему стать сильнее, чтобы однажды…

— Это его лучшие, пусть и немногие дни. С тобой.

Глаза Хейли затуманились.

— Вы все знаете, что у него блестящий ум, но много сделать он не сможет. Кто он — идет от его сердца. Из самой сути его натуры. Наша природная суть всякий раз настигает нас. А его природная суть — в любви. Чистой любви. Неколебимой любви, готовой на самопожертвование.

— Поэтому он служил своей родине как шпион.

— Да. И его природная суть отдала его в руки идеального истязателя, в идеальный частный ад. Словно и нет самосознания. Словно и нет высшей справедливости.

— А как ты? — сказал я, делая вид, что кофейная чашка подрагивает у меня в руке просто потому, что мне нравится смотреть на водоворот коричневой жидкости.

— С каждым днем я умираю все быстрее. Я надеялась, что, по крайней мере, смогу быть с вами до конца. Увижу все собственными глазами. Но пока мы не очень-то продвинулись.

— Брось! — решительно возразил я. — Мы уже здесь. Успели так далеко забраться.

Хейли улыбнулась мне притворной улыбкой, какой улыбается ребенку мать, чтобы смягчить неизбежное.

— Меня трясет, но я держусь.

Я бросил взгляд через улицу. Труба стояла на прежнем месте.

Отвернувшись от окна, я поймал на себе взгляд Хейли.

— А как ты? — спросила она.

— У нас все в порядке, — сказал я. — И с Кэри…

— Забудь о ней, — покачала головой Хейли. — Она не для тебя.

Это был чувствительный удар, придавший особую интонацию моему тону.

— О чем это ты?

Хейли улыбнулась, губы ее дрожали.

— Жизнь уж точно не ласково с тобой обошлась, — сказала она. — Подбросила мертвеца в психушку, где ты чувствовал себя в безопасности. Добавила к безумию боль. Это нечестно. Неправильно. Снова. Ты знал, что из-за убийства в конечном счете придется плохо нам, невинным. Дать случиться этому — все равно что сделать это самому. Так что, выходит, именно ты нажал на спусковой крючок. Знаешь, почему ты ухватился за Кэри? Потому что она — это ты. Спокойная, жесткая, безжалостная. Стрелок. Она вторглась в твою жизнь как раскаленная комета. Она была тобой, затерявшимся в Малайзии. Убийственной стороной твоего «я». Твоей подспудной тягой к любви. Это все сделало ее больше, чем обыкновенной женщиной… и боль от потери Дерии придала Кэри еще больше власти. В один миг там, в «Каменном пони», ты вбил себе в голову, что она — ходячая высшая справедливость. Твоя искупительница. Либо она загоняет тебя до смерти, либо поможет нам скрыться от легавых… плюс она любит тебя. Так или иначе, ты вообразил, что, подцепив ее, сам сможешь сорваться с крючка. Но учти вот что, киллер: не такой уж она ангел. Для тебя это пистолет без патронов и светловолосая головка.

В туалете шумно спустили воду.

Мне хотелось сказать Хейли, как она ошибается. Однако произнес я совсем другое:

— Ты же знаешь, что случилось с нашим последним психиатром.

— Я и так уже в похоронной процессии.

В туалете вода полилась в раковину.

— Эрик, можешь выходить, — позвала Хейли.

Она оберегала его, не давая пространно высказываться о чем бы то ни было, пока не пришел Рассел и не сказал, чтобы оба спускались: их подберут Зейн и Кэри, они в «кадиллаке».

— Придется удвоить караул, — сказал Рассел. — Каждый раз, как мы разъезжаем на этой белой бестии, все на нас так и пялятся.

— А что остальные будут делать весь день?

— Понятно. — Рассел посмотрел на окно. — Держать ушки на макушке.

Ланч. Чизбургеры и жирная поджарка из закусочной в двух кварталах от нас. Трупообразный клерк жевал пепперони и пиццу со свежими помидорами. Солнце весь день напролет. Кровавый закат. Час пик. Городской автобус, изрыгающий черный выхлоп. Свиной шашлык, приправленный имбирем, на белой лапше. Две дюжины звонков и дверь, распахивающаяся для мужчин, которые прячут свои лица. Изученные до мелочей движения негра-менеджера. Тысячи взглядов на Триш, такую, щебечущую по мобильнику. Двадцать семь клиентов на «Почте для вас!», тринадцать из которых пользуются своими почтовыми ящиками. Никто из них даже не притронулся к перевязанной белой лентой картонной трубе за прилавком.

— Ушки на макушке, — сказал Рассел, когда часы на моей дрожащей руке показали палиндром 10.01 и в окне через дорогу появился старик, чтобы провести очередную ночь за очередным романом.

— Шпионить — это все равно что смотреть.

— Шпионить — это все равно что верить, что есть на что посмотреть. Уже не веришь?

— Почтовая труба все еще на месте.

— Что, если никто так и не придет за ней? Что, если все это только дохлый номер, к которому прибегала только покойная? Что, если труба эта, кроме нас, никому не нужна?

— А над чем, по-твоему, я ломаю голову целый день, слушая, как ты расхаживаешь взад-вперед и ноешь, да еще эта дерьмовая еда, вонючий клозет и…

— Ладно, вояка, не взваливай все на меня! Таковы реалии нашей операции и…

В этот момент снизу донесся подвывающий мужской голос:

— Эй! Там наверху! Я иду.

— По-твоему, он хочет записаться волонтером? — посмотрел на меня Рассел.

— По-моему, ему нужно в сортир. Снова.

Но Рассел сместился к противоположной стене. Я занял такую позицию, чтобы наблюдать одновременно за лестницей и за окном. Пиджак я накинул на спинку стула, выставив пистолет в кобуре на всеобщее обозрение.

В комнату вошел поросший щетиной клерк, бледный, глаза налиты кровью. На футболке от тренировочного костюма замысловатый французский рисунок, джинсы явно подобраны на помойке. Красные поношенные кроссовки, хмурый взгляд.

— Ну так где оно? — спросил он.

— Что «оно»? — вопросом на вопрос ответил Рассел.

— Я не с тобой разговариваю, мистер Бум-Бум. Как насчет Кофейного Человека? Сделка есть сделка. Где оно?

— Никак не пойму, о чем ты толкуешь, — сказал я, посмотрел через улицу на «Почту для вас!», но увидел только все того же старика. — Тебя что — разорили?

— Нет, но нанесли травму. Вы сами видели. Сами слышали. А ведь он обещал, но никто ничего так и не принес, поэтому я сам пришел за справкой.

— Какой справкой?

— О компенсации нанесенного ущерба. Это Америка. Это законный бизнес. А вы распоряжаетесь тут, как хозяева, и ломаете мне кайф. Вы сломали телевизор. Мистер Бум-Бум клялся, что принесет справку о компенсации ущерба, но так ни черта и не принес, поэтому я решил сам забрать.

— Возмещение ущерба? — Я был настолько взбешен, что Рассел перестал подпирать стену и подошел к нам. — Ты хочешь возмещения ущерба? Думаешь, ты здесь хозяин? Думаешь, что твое правительство?.. За какой-то сраный телевизор?!

— С дистанционным управлением, — сказал клерк.

— Дистанционным? Дальним? За далью даль — это ты хочешь сказать? Компенсировать тебе твои затраты в ущерб интересам национальной безопасности? Что ж, я попробую достать справку о компенсации и возмещении ущерба.

Клерк скрестил свои тощие, как зубочистки, руки.

— О том я и говорю.

Я хлопнул по карманам брюк.

— Ничего!

Сунул руку в нагрудный карман пиджака.

— И здесь тоже!

Наконец выудил из второго нагрудного кармана сложенный листок бумаги.

— Обожди минутку! — Я поднес бумажку к свету, который просачивался в эту смрадную комнату над тысячей извращенных киношных фантазий. — Ну-ка, что у нас здесь?

Эффектно развернув бланк, я увидел отпечатанный наверху логотип: «Почта для вас! Свидетельство об аренде ящика».

Я искоса поглядел на клерка.

— Похоже на стандартную форму!

Я торжественно поднял формуляр.

— Проклятье!

Опечаленно и встревоженно я взглянул в злые глаза клерка.

— Похоже, я схватил в офисе не тот формуляр.

Я чувствовал, как он следит за тем, как я разглядываю разграфленный листок с инструкциями и незаполненными графами:

— Да это же…

Только тут до меня дошло.

— Это я виноват. Моя ошибка, — прошептал я.

— Что? Ви… дружище, с тобой все в порядке? — спросил Рассел.

Оторвавшись от бумаги, я взглянул на клерка.

— Спасибо.

— Хм? — вопросительно фыркнул он.

Рассел уставился на меня так, словно я сошел с ума.

— Мы уладим это через почту.

— Но почему вы сами не принесете? — спросил клерк. — По почте такие дела не делаются.

— Потому что завтра нас здесь не будет. Выходной.

— Выходной? А еще на правительственной службе!

— Так у нас заведено. — Я кивнул на Рассела. — Мой напарник сопроводит тебя вниз. Возьмет адрес — куда ты хочешь, чтобы направили справку. Даст аванс, чтобы добрался сегодня до дома.

— Наличными? — Клерк зыркнул, переведя взгляд с меня на Рассела и обратно. — Да, — замялся он, — а этот аванс, случайно, не попадет в отчеты, ну, вы понимаете…

— В отчетах мы спишем его на наши личные расходы, — заверил я клерка.

— Тогда порядок. Так и быть. — Он повернулся и стал спускаться по лестнице.

Рассел сделал вид, будто я не в своем уме, но последовал за парнем.

Я же тем временем набрал запрограммированный номер.

Пять звонков.

— Да? — задыхаясь, ответил Зейн.

— Чем занимаешься? Ничего страшного, — сказал я ему. — Намыливайтесь поскорее. У нас тут жарко.

(обратно)

50

Полночь. Слившись в одну, вертикальную, стрелки часов отмечают седьмые сутки нашего пребывания в реальном мире.

Мы с Зейном лежим, вжавшись в землю, как коммандос, на откосе, который поднимается к стоянке от дренажной канавы, обрамляющей насыпь метрополитена. Мы прячемся в тенях между столбами фонарей, освещающих пути. Голая лампочка ярким пятном выделяется на заднем фасаде кирпичного здания, этот свет почти не достигает растущих вдоль канавы кустов. В промежутках между зданиями горят огни Джорджия-авеню.

Когда все еще только начиналось, Зейн подсчитал, что без лекарств мы не продержимся, сгорим через семь дней. Даже несмотря на облегчение, которое принесли нам контрабандные лекарства, меня трясло так, что, похоже, Зейн был недалек от истины.

Перетерпи, твердил я себе, лежа на земле под холодным покровом ночи. Мы можем перетерпеть, выкарабкаться. Или, черт возьми, использовать это. Заставить наше безумие работать на нас.

— Поезда метро проходят каждые тридцать две минуты, — сказал Зейн. — В нашем распоряжении двадцать одна минута, прежде чем поезд протарахтит мимо и кто-нибудь сможет заметить нас.

На нем был черный колпак с помпоном, натянутый на седые волосы, колпак, который он купил все в том же злополучном круглосуточно открытом супермаркете, где мы так неудачно выбрали себе перчатки.

Белые полотняные садовые перчатки, большие, с широкими пальцами, они болтались даже на руке Зейна, которой он помахал перед моими глазами.

— Выгляжу в них, как Микки-Маус, — сказал он.

— Любил подшутить, грызун, — шепотом ответил я.

— Вот и подшутил, надо мной.

— Хейли сказала, что в магазине были только такие. В этом реальном мире пользуйся тем, что дают.

— Если бы мне понадобилось вытащить пистолет и кого-нибудь подстрелить, у нас возникли бы проблемы.

Две темные фигуры пробежали по направлению к нам вдоль здания.

Рассел и Эрик нырнули в канаву.

— Все путем, — прошептал Рассел. — Мы не заметили никакой сигнализации. И никаких камер, как ты и предполагал. Они могли бы установить систему инфракрасных лучей или сенсорный датчик движения, но это значило бы от очевидного перейти к невероятному.

— Кто пойдет на такое? — пробормотал Зейн.

— Это сработает, — сказал я ему. — Вспомните Уотергейт, — продолжал я, обращаясь ко всем. — Грабители, которые ворвались в офис психиатра, чтобы устроить погром этому диссиденту, обставили все как самый обыкновенный грабеж со взломом.

— А что, ты говорил, сталось с этими ребятами? — спросил Зейн.

— Пошли в кинобизнес, — сказал я.

— Да, но они не врывались в стеклянный, просматриваемый со всех сторон, освещенный офис на самой оживленной улице города.

— Значит, у нас это получится более драматично, — сказал я. — Ведь мы профессионалы.

Мы принесли толстые пластиковые мешки для мусора на тридцать галлонов.

— Эрик, после того как мы пройдем перед фасадом, Рассел подаст тебе сигнал и ты взломаешь замки.

Даже несмотря на то, что он пользовался любительскими инструментами, мы знали — Эрик справится, это был не подлежащий обсуждению приказ. Гораздо больше нас волновало, сколько времени ему понадобится, промежуток, пока мы оставались совершенно незащищенными, но во всякой операции есть доля риска.

— Как только мы окажемся внутри, я знаю, какой ящик с файлами надо проверить. Рассел, ты там все переверни, перетряхни хорошенько, выдвинь ящики письменных столов…

— Клянусь рок-н-роллом, уж это-то я умею.

— Зейн, будешь вести наружное наблюдение; встань возле поребрика, будто ждешь машину.

Оба наших мобильника были подсоединены к телефону Хейли, пока она сидела за рулем белого «кэдди», работавшего на холостом ходу на стоянке супермаркета за восемь кварталов по Джорджия-авеню. Кэри разместилась на пассажирском сиденье. Если нас схватят, если мы облажаемся, то, по крайней мере, наш свидетель останется на свободе, чтобы во весь голос поведать о том, как все было.

Три больших пальца в белых перчатках поднялись вверх.

И тогда я сказал:

— Вперед!

Существа в белых перчатках метнулись вдоль кирпичной стены здания, словно крысы. Добежав до конца, я выглянул за угол. Ни одного прохожего не было заметно у вытянувшихся рядом магазинов на Джорджия-авеню, где и днем-то наблюдались лишь редкие пешеходы. Отсутствовал и сплошной поток машин по обеим полосам улицы. Свет в супермаркете через автостраду был выключен, тускло светилась неоновая вывеска вьетнамского ресторанчика. Яркие синие огни «КОЙОТОВ» погасли.

Мы обогнули угол, Зейн отделился, чтобы занять свое место у края тротуара, мы с Эриком, стоя бок о бок, разглядывали стеклянный фасад «Почты для вас!», а Рассел…

Рассел трусцой устремился вслед за Зейном.

— Какого дьявола ты?..

Не успел я закончить свой произнесенный свистящим шепотом вопрос, как Рассел резко обернулся к нам… и почте. На нем был черный кожаный плащ. Руки в белых перчатках подняли воротник. Я всем телом чувствовал, как дрожит Эрик, ожидая условного знака Рассела взламывать дверь.

Я видел, как Рассел набрал полную грудь воздуха. Услышал, как он бормочет:

— У тех парней из Уотергейта кишка была тонка.

Рассел ринулся прямо на стеклянную витрину почты, руки работали, как поршни, длинные полы его плаща хлопали, обвиваясь вокруг гулко ступающих ног… ближе… ближе…

Рассел взвился в воздух, в прыжке развернувшись спиной к витрине. Руки в белых перчатках взметнулись — прикрыть лицо с плотно зажмуренными глазами.

Рассел с грохотом пробил стеклянную стену. Рухнул на спину перед прилавком, вслед за ним посыпались уцелевшие осколки, которые, разбиваясь вдребезги о плиточный пол, покрыли упавшего стеклярусным саваном.

— Черт возьми! — взвыл стоявший у края тротуара Зейн.

Я вбежал — осколки хрустели у меня под ногами, — посмотрел вниз…

Рассел, в черных ботинках, черных джинсах, наглухо застегнутом черном кожаном плаще, лежал, раскинув руки в белых перчатках, как поверженный борец дзюдо.

— Рассел! Рассел, ты можешь?..

— Ох, дружище, — простонал тот, медленно двигая руками и ногами, корпусом, открывая глаза. — В кино все намного проще.

— Реальная жизнь причиняет боль. Можешь действовать?

— Почти, как всегда.

Я помог ему встать.

— Минутку, минутку, — сказал Рассел. — Время еще есть. И потом, копы не клюнули бы на то, что настоящие взломщики умеют вскрывать замки. Это все голливудские штучки.

— Переверни все вверх дном!

— Уф! Ладно, сейчас.

Когда я перепрыгивал через прилавок, взгляд мой непроизвольно упал на зияющую чернотой пробоину в стеклянной стене рядом с дверью…

Замок, который послушно взламывал Эрик.

— Эрик! Забудь этот приказ! Мы уже вошли! Помоги Расселу.

Зеленый ящик с файлами. Либо менеджеру удалось заставить Триш переставить их, либо он в конце концов сделал это сам. Я сунул то, что мне было нужно, в свой мешок, а остальные файлы подбросил в воздух жестом небожителя: «Да будет бумажная вьюга!» Рассел запихнул в свой мешок переносной телевизор со стола Триш, швырнул туда же ее набивные фигурки фантастических существ, которые лет десять назад ценились на вес золота миллионами здравомыслящих американцев. Я порылся в столе менеджера, перевернул семейные фотографии так, что их зеркальные рамки «странным образом» не разбились. Разбросал наугад какой-то бумажный мусор из среднего ящика, на его место положил пенни «решкой» вверх и засунул поглубже пять сложенных двадцатидолларовых банкнот: эту удивительную кармическую удачу после всего причиненного преступлением ущерба он явно объяснит тем, что грабители проворонили его личные деньги, о которых он забыл.

— Порядок! — заорал я. — Уходим!

И мы выбежали из разграбленной «Почты для вас!», Зейн по пятам мчался за нами, чтобы поскорее укрыться в тени, залегшей вдоль полуночных рельс.

Белый «кэдди» увез всех нас в полном составе в ночь. Мигали красные и зеленые огни. Задние фары ехавшего перед нами автомобиля растаяли в пригородной тьме. Мимо промчались фары автомобиля, ехавшего нам навстречу по Джорджия-авеню. Хейли вела, рядом с ней сидела Кэри, Зейн восседал на пассажирском месте.

Я устроился на перегородке, разделявшей заднее сиденье. Слева Эрик при свете фонарика разглядывал скрепленные листы бумаги, которые я нашел в украденном файле: «Почта для вас! Свидетельство об аренде ящика». Заполненное целиком и полностью для корпорации «Берлоу». Включая бланк, отпечатанная на котором крупным шрифтом инструкция гласила:

«В соответствии с требованиями федерального закона все ящики или адреса до востребования, сдаваемые в аренду или внаем для получения официальных и/или частных почтовых отправлений, посылок и т. д., могут быть предоставляемы в распоряжение лицам или организациям, имеющим достоверно установленный адрес».

Достоверно установленный адрес.

— Седьмая или Девятая Восточная авеню, — читал Рассел. — Строение четыреста два. Вашингтон, округ Колумбия.

Эрик тем временем смотрел лежавшую у него на коленях карту, я держал фонарик.

— Рядом, — сказал он. — Милю на юг и меньше мили на восток, на границе с Мэрилендом.

— Что еще в этом файле? — спросил Зейн.

— Ксерокс чека на оплату годовой аренды, датированный… пятью неделями назад.

— Чек кассира, — сказал я. — Полученный из банка в… Парктоне, Мэриленд.

— Это городишко на Восточном побережье, возле океана, — вмешалась Кэри. — Полдня езды от округа Колумбия.

— Чек кассира указывает только на банк, а не на того, чьи это деньги, — возразил я.

— Не такая уж богатая информация для уголовно наказуемого ограбления со взломом, — сказала Кэри.

— Посмотрим. — Сверяясь с картой, я говорил Хейли, куда ехать, чтобы по достоверно установленному адресу добраться до «Берлоу» — корпоративной связи сестры Смерть.

Наша белая машина скользила по ночному городу.

— Выглядит знакомо, — сказала Кэри.

— Кажется, — ответил я, пока мимо проплывали дома, окаймлявшие широкую двухполосную улицу. — Ты была в штаб-квартире Лэнгли в Виргинии, но все города, которые охватывает кольцевая, — будь то Мэриленд или Виргиния — по сути, один город. То, что Лэнгли дальше, это только географическое выражение его непричастности к Белому дому.

— Не то, — сказала она. — Здесь, сворачивай налево здесь.

Эрик заерзал на своем месте, когда я схватил его за руку и сказал Хейли:

— Давай!

Белый «кэдди» резко взял влево, подъехав к ярко освещенному перекрестку пяти дорог, над которыми проходил бетонный мост для железнодорожного переезда.

— Остановка метро, — прошептала Кэри.

— «Почта для вас!» — на расстоянии пятнадцати минут ходьбы от другой остановки, — сказал я. — Участники логически спланированной операции сделали бы вывод…

— Поезжай туда, — сказала Кэри.

Хейли так и сделала, нашла Восточную авеню через квартал и свернула влево, чтобы ехать в том же направлении, в каком мы и ехали до первого распоряжения Кэри.

— Подъезжаем, — сказал Зейн с пассажирского сиденья. — Осталась пара кварталов.

— Остановись там, — сказала Кэри.

Хейли поставила «кэдди» на открытой площадке за джипом, в каких разъезжают «футбольные мамочки».

— Хочешь поруководить? — спросил я Кэри.

— Думаю, слишком поздно, — ответила она. — Но могу я провести хоть одну короткую рекогносцировку?

— Давай валяй, — ухмыльнулся я, но вряд ли она заметила это с переднего сиденья.

— Двойное свидание, — сказала она.

Эрик выключил в машине свет, после чего Хейли открыла свою дверцу.

Зейн и Кэри выбрались с переднего сиденья.

Мы с Расселом тоже вышли, он уселся за руль «кэдди». Обе женщины и Зейн ждали меня перед капотом «кэдди». Левой рукой я обхватил Кэри за талию.

— Но… — сказал Зейн.

— Все в порядке, — ответила Кэри, а я быстро посмотрел на Хейли, которая покачала головой. — Таким образом вы будете страховать нас сзади, прикрывать и контролировать, точь-в-точь как описано в пособии.

Зейн левой рукой обнял Хейли за плечи, оставив свободными ее руки и свою, стрелковую. То, что я обнял Кэри, оставляло мою правую руку свободной и одновременно мешало моей спутнице дернуться, схватиться за пистолет, но поскольку он все равно не был заряжен, никто особо не беспокоился. Следуя руководству, я мог направлять ее, не причиняя вреда. Я тесно прижал Кэри к себе, чувствуя ладонью изгиб ее ребер, плотно прижимая предплечье к ее спине.

Со стороны мы выглядели как две влюбленные парочки, расходящиеся по домам, одна впереди, другая чуть сзади, как лошади, запряженные в дилижанс. Ветра не было. Воздух застыл. Было прохладно. Наши тени скользили по тротуару, не загаженному собаками и не заляпанному кровью.

Не вечер, а мечта. Уличные фонари озаряли сцену. По всему городу бармены и барменши желали доброй ночи своим хозяевам, которые встречали кого-то, на кого возлагали большие надежды утром, или не встречали никого, надеясь, что утро — это утро. Закусочные зажигали огни для страдающих бессонницей и шоферов такси. Телевизоры в домах, мимо которых мы проходили, стояли темные даже без черной ленты, наклеенной крест-накрест на их экранах. Невидимая собака пролаяла дважды, но больше для порядку.

Мы проходили по границе, разделяющей местность, явно не углубляясь в день вчерашний, но и не устремляясь навстречу дню завтрашнему. Город не был похож ни на городок с открытки, ни на стереотипный пригород; рядом была остановка метро и несколько жилых домов с крылечками и широкими лужайками. Мэриленд находился сейчас по левую руку от нас, округ Колумбия — по правую. Прямо перед нами лежала Главная улица длиной в два квартала с мороженицей и пунктом проката видеокассет, магазином вышедшей из моды одежды, мастерской портного, кабинетом оптометриста и школой йоги. Мы дышали ароматом кустов, росших вокруг свободной стоянки. Воздух пахнул бетоном, холодной дорогой, машины скользили мимо нас, пока мы считали номера домов по Восточной авеню.

— Через улицу, слева, — шепнул я.

Вот она — огромная серая бетонная коробка высотой пять этажей, занимающая угол и значительный промежуток двух перпендикулярных тротуаров.

— Черт! — просипела Кэри, когда мы подошли к зданию. Я притянул к себе ее теплое тело, жадно вдыхая аромат ее сиреневого шампуня. — Черт, черт, черт.

— Перейди улицу.

Кэри вывела нас на боковую улочку, проходившую мимо здания, которое было нашей целью, на тротуар напротив его дверей.

— Черт меня побери! — не переставала шептать она, когда мы пошли по боковой улочке.

Мне не хотелось об этом думать. Я не спускал глаз со здания, которое являлось нашей целью, пока мы проходили мимо него, мимо бокового входа, запертых на цепь ворот, отгораживавших стоянку с четырьмя машинами и двумя неприметными фургонами. Мимо другого здания, приземистого трехэтажного строения из желтого кирпича, с вывеской юридической фирмы и медицинской страховой компании, мимо последнего здания на этой боковой улочке — большого розничного магазина «Пробудись!», в витрине которого стояли вперемежку длиннолицые таитянские статуи из тикового дерева и каменные будды и висели два кимоно.

— Да, так облажаться. — Кэри отвела нас обратно к белому «кэдди». — Поехали отсюда.

Рассел вел, Хейли с Эриком перебрались на переднее сиденье.

— Это одно из наших мест, — сказала Кэри с заднего сиденья; по бокам ее разместились мы с Зейном.

Адрес до востребования, незарегистрированная сеть офисов.

— Чьих это наших? — спросил Зейн, хотя все мы знали суть ответа.

— Я не офицер безопасности и даже не оперативник, моя работа — на улице, спецподразделение по боевым действиям локального масштаба, паравоенные управления, которые…

— А что, сил специального назначения уже не существует? — спросил Зейн, который когда-то входил в их состав.

— Конечно существуют, но теперь Управление располагает собственными военными подразделениями. Меня и еще нескольких женщин никогда не забросят в Афганистан, прежде чем туда войдут военизированные части, но в каком-нибудь западном городе мы можем навести шухер. Мы работаем вместе с армейским подразделением «Дельта». Мы — современные асы. Команды из трех человек для быстрого реагирования, стрелки, вооруженные химико-бактериологическим оружием, агенты, работающие в одиночку…

— Погоди-ка, — сказал Рассел. — Значит, сокращенно получается СДЛМ? Так ты из СДЛМ, киска?

— Я из асов, — пояснила Кэри. — Велика ли разница, какой ярлык мне прилепят какие-нибудь бюрократы? Организационные схемы — темный лес после одиннадцатого сентября. Учитывая наши заокеанские войны, миротворческие операции, провалы антитеррористических акций, подробности деятельности «голубых касок» ООН, негласное взаимодействие с союзниками, битвы за бюджет и междоусобицы вокруг учреждения Департамента внутренней безопасности, когда каждый федеральный магазин из кожи вон лезет, чтобы обзавестись собственным антитеррористическим устройством, чтобы продолжать игру… Все так зыбко, и наша многоуровневая классификация так усложнилась, что я сомневаюсь, что кто-нибудь знает, кто он на самом деле и чем занимается.

— Но это здание тебе знакомо, — сказал Зейн.

— Это наше, — ответила Кэри. — СДЛМ. Мы арендуем несколько офисов на пятом этаже, базовое поле, где можно разработать операцию, избегая чрезмерно любопытствующих, но и не так далеко от штаб-квартиры ЦРУ. Делаем свою бюрократическую работу, стараясь не попасть ни в один из списков. Я и была-то там всего один раз. Прикрытия разные: офис терапевта и консультативная служба на случай, если какой-нибудь гражданский начинает задавать слишком много вопросов. Они живут в своем собственном мире, думают, что Вашингтон никогда не переступит границу. А отсюда следует, что ваша сестра Смерть работала под… Перекрестным прикрытием, мне следовало бы это понять, когда вы показали мне адрес, но… Ее достоверно установленный адрес значится по той стороне здания, которая выходит на Восточную авеню, округ Колумбия. Перекрестное прикрытие состоит в том, что СДЛМ использует боковой адрес того же здания — Адель-авеню, штат Мэриленд. Было бы слишком большим совпадением, что, будучи в одном здании, они никак не были связаны.

— Перекрестное прикрытие — одна из ошибок, которых учат избегать, — сказала Хейли.

— Значит, либо кто-нибудь не обратил внимания в школе шпионажа, — заметил Рассел, — либо кому-нибудь было все равно.

— Вот только все это не имеет смысла, — сказала Кэри. — Допустим, весь этот кавардак проходит по одному из ваших двух сценариев… что-то вроде затеянной ренегатами операции: какая-то шпионская группировка скрывается внутри нашей группы шпионов; зачем посылать сестру Смерть убивать вашего психиатра в Мэн? Это вашингтонские штучки. Вы не убиваете человека, представляющего для вас проблему, вы продвигаете его вверх. Поручаете ему важную работу, которая неизбежно приведет его к краху. Аннулируете его бюджет. Впутываете в скандал.

Ладно, допустим, вы действительно укокошили кого-то, допустим, какой-то урод из вашей команды ведет двойную игру, но вы не можете доказать это законным образом и не можете перевербовать его так, чтобы он действовал против оппозиции. Вы уполномочили его на это, будучи полностью в здравом уме. Федеральный мусоровоз врезается в машину на парковой дороге Джорджа Вашингтона. Ограбление на стоянке возле почтового отделения. Сердечный приступ, когда никого нет дома. Самоубийство на парусной лодке вашего парня в Чесапикском заливе, и вы кремируете тело, прежде чем местные власти успевают произвести вскрытие.

— Возможно, кому-то поразить цель в засекреченном Нигде, лечебнице для душевнобольных в Мэне, показалось необходимым для сохранения контроля, — сказал я. — И сейчас речь определенно идет не о каких-то плохих парнях из «Аль-Каеды», не о наркокартелях, или Северной Корее, или Кубе, или о ком-нибудь еще, а о нас.

— Но кто это «мы»? — Кэри покачала головой; мы ехали по пустынным улицам округа Колумбия. — Ваш доктор Фридман должен был вот-вот превратиться из блестящего ученого в важную шишку. Если бы даже Управление пошло на мокруху здесь, в Америке, — а оно не сделало бы этого, — слишком уж это… политически наивно и опасно. В правительстве у нас тоже не дураки сидят.

— Приятно слышать! — сказал Рассел.

— Даже если бы это была незапланированная операция вроде «Иран-контра», — продолжала Кэри, — вы не смогли бы найти достаточно бюрократов, чтобы санкционировать убийство такого человека, как доктор Фридман, потому что не смогли бы убедить их, что они успеют прикрыть свои задницы. Да и нет причины убивать суперзвезду вроде него.

— Это мы понимаем, — сказала Хейли.

— Ради бога, он всего лишь психиатр! Единственные люди, о которых он заботился, — это…

— Психи вроде нас, — подхватил я. — Это лишь усугубляет нашу вину.

— Какая теперь разница? — спросил Эрик.

— Он прав, — ответил Зейн, пока мы ехали по Шестнадцатой улице, бесцельно направляясь вперед к расположенному в трех милях Белому дому, где никто из нас никогда не был и где теперь уже никогда не придется блистать доктору Ф. — Какая разница? Мы там, где мы есть, и, похоже, нас все больше втягивают в какую-то санкционированную операцию.

— Кем санкционированную? — возразила Кэри.

— Если одиннадцатое сентября и доказало что-то, — вмешался я, — так это то, что левая рука наших тайных агентов не всегда знает, что творит правая. А иногда они дерутся.

— Все равно не могу поверить в чушь, которую вы тут мелете про какую-то операцию ренегатов, — покачала головой Кэри. — Исключено.

— А вот и нет, — настаивал я.

— Теперь другие времена.

— Да, конечно.

Мы въехали на вершину подъема, и за лобовым стеклом замерцали огни центра округа Колумбия. В двадцати кварталах впереди виднелось ярко освещенное белое мраморное здание, где спал президент.

— Ничего не изменилось, — сказал я. — Мы не можем все время быть в бегах, но и не можем войти… мы — психованные беглецы, которые разыскиваются за убийство своего психиатра, а теперь и за похищение и нападение на почту.

— Ограбление со взломом и нанесение ущерба, — добавил Рассел.

— Отпечатков нет, — напомнил Эрик. — Все работали в перчатках.

— Нам нужно больше информации, чтобы отослать нашу историю кому-нибудь, кого она не оставит равнодушным, — сказал я.

— О чем это ты? — спросила Кэри.

(обратно)

51

Следующий день. Вторник, восьмой день нашей ренегатской операции. Разгар дня.

Я слышал, как хлопают полы черного плаща Рассела; он шел в трех шагах позади меня по тротуару Главной улицы мимо серого здания СДЛМ. Когда в 9.15 он отправился на разведку к этому самому безобидному на вид зданию, то с ним была почтовая труба и одет он был как посыльный. Но перед нашей дневной операцией переоделся, сказав:

— Не хочу умирать в коричневом.

Мы дружно проследовали к центральному входу.

У дальней стороны здания Эрик мелкими шажками приближался к боковому входу. Пухлый, в очках, с шаркающей походкой, он во всем напоминал ученого-зануду. Приборчик, который он смастерил из подручных средств, был привязан у него под выношенным пиджаком ученого-сухаря, равно как и «вальтер» сестры Смерть. Заряженный.

В десяти футах позади Эрика шла прогулочным шагом пара, напоминавшая отца и дочь. У дочери были только что выкрашенные каштановые волосы. Похожий на орла отец был в черной вязаной шапке.

Мы с Эриком были носителями времени и, сверив часы, синхронизировали наши шаги и шаги тех, кто двигался за нами, прикрывая нас и одновременно следя за улицей.

Я потянул дверь, пропуская вперед шедшего позади мужчину в плаще, который вошел в здание, размахивая руками, чтобы показать, что они пусты, и в тот же самый момент ученый-сухарь открыл боковую дверь для ринувшихся мимо него отца и дочери. Отец зорким орлиным оком обводил разбегавшиеся в разные стороны коридоры, дочь держала лестницу на прицеле.

Внутренность помещения напоминала рекогносцировочные фотографии Рассела.

Мы с Расселом стали медленно подниматься по лестнице. Не входите запыхавшись. Пахло бетоном стен, средством для чистки ковровых дорожек, призраками выкуренных тайком сигарет.

Четвертый этаж. Я резко распахнул выходившую на площадку дверь. Офисные коридоры… чисто.

Команда Эрика обогнула угол на волне легкой музыки, терзавшей невидимых работников офиса. Где-то зазвонил телефон. Замолчал.

Наши команды встретились перед массивной коричневой офисной дверью в залитом солнцем коридоре, куда выходили двери других офисов.

Но на этой двери был номер 402 и единственный на весь коридор замок.

Это был «Кэмбелл 21/25», замок повышенной надежности; догадка Эрика подтверждалась рекогносцировочными снимками. На дверях офисов этажом выше стояли идентичные замки. «Кэмбелл 21/25» всего лишь на один уровень уступал в сложности суперзамкам, ведущим в помещения, откуда есть доступ к орудию массового уничтожения.

Из левого рукава крашенной под шатенку Кэри выскользнула купленная в скобяной лавке плексигласовая отвертка. Заряженный «глок» ее бывшего напарника был пристегнут к ее правому бедру.

Эрик вытащил из пиджака свое самопальное устройство.

Зейн взвел затвор своего пистолета, направив его на белый потолок.

Я достал пистолет, заряженный дротиками с успокоительным. Шепнул по мобильнику: «Готово!» — обращаясь к Хейли, которая ворча согласилась исполнять роль человека, обеспечивающего экстренную эвакуацию (двойное «Э»), потому что Кэри настаивала на том, чтобы принять участие в налете. «Что толку от вашего свидетеля, вашего шпиона, если она ничего не сможет увидеть собственными глазами?» Сидя в белом «кэдди», работавшем на холостом ходу, возле ближайшей церкви, Хейли отрапортовала: «Чисто».

Жизнь может свестись к одной двери. Коричневой глыбе, словно предупреждающей, что возврата нет.

Коричневый монолит. С замком, который яснее ясного предупреждал нас, что мы ополчились против превосходящих сил, теневых стражей, наших создателей. Мы ополчились против Дядюшки Сэма.

В его распоряжении было все. Окуляры ночного видения. Спутники, постоянно осуществляющие видеонаблюдение из космоса. Инфракрасные сканеры, чтобы видеть сквозь стены. Сверхскоростные компьютеры, способные осуществлять расчеты быстрее летящей пули. Самолеты-невидимки, оснащенные самонаводящимися бомбами для тактических воздушных ударов. Бронекостюмы и огнеметы. Миллиарды долларов на секретных банковских счетах. Теневые воины СДЛМ, Крутые Парни, Асы, на вооружении которых имелись пулеметы с глушителями. Черные вертолеты. И наконец, эта чертова атомная бомба.

И все по одну сторону этой двери.

У нас было несколько краденых пистолетов, белый «кэдди» покойника и полное несварение мозгов.

Левой рукой я описал круг возле чеки одной из разрывных гранат. Эрик вытащил ее так, чтобы мне не пришлось опускать пистолет с транквилизатором, затем оптимистично сунул ее в карман моей рубашки, чтобы мы могли обезвредить эту гранату, когда…

Мы все посмотрели на Рассела.

Он стоял, выпрямившись во весь рост. В темных очках. Черный кожаный плащ наглухо застегнут. Руки вытянуты по швам. В правой руке он держал пистолет Кэри с глушителем: оружие напоминало самурайский меч в ножнах из черного дерева.

В груди у меня полыхнула гордость: день выдался слишком хороший, чтобы совершать самоубийство.

«Щелк». Рассел взвел курок.

Эрик вставил в замочную скважину свое приспособление, выточенное из полотна ножовки.

Кэри сунула отвертку в дверную щель и стала раскачивать ослабевший болт.

Пилочка Эрика заставила замок поддаться. Кэри подцепила и выдернула стальной болт. Эрик вытащил пилку — повернул дверную ручку. Толкнул.

Кэри отпрянула от двери и, высоко подняв пистолет, направила его в один из углов коридора.

Дверь распахнулась внутрь в тот самый момент, когда Эрик взял на прицел своего «вальтера» другой угол.

Рассел одним прыжком оказался в офисе, дуло его пистолета с глушителем рыскало по всей комнате, как третий глаз.

Зейн моментально оказался позади Рассела, прикрывая этот фланг справа.

Я, как первоочередной стрелок, занял позицию слева от Рассела, по-прежнему не выпуская из рук пистолета с успокоительными дротиками.

Время замерло.

Пока Рассел не шепнул:

— О черт!

— Что? — прошипела Кэри из коридора.

— Все внутрь! — приказал я.

Стукнувшись о дверной косяк, Эрик все же оказался в комнате раньше Кэри, чей пистолет так и крутился в воздухе, чтобы никто из нас не оказался на линии огня; то, что она увидела, заставило ее широко раскрыть глаза.

То, что увидели мы все.

Пустой офис. Голые белые стены. Голый пол, покрытый плиткой под слоновую кость. Голый потолок, не считая стандартного крепежа для ламп дневного света. Пустой стенной шкаф с распахнутыми дверцами.

— Закройте дверь, — сказал я.

Зейн прикрыл дверь, и язычок замка щелкнул, эхом отозвавшись в пустой комнате.

Никаких пленных. Никаких допросов. Никаких улик. Никаких следов.

— Но ведь правильное же место! — протянул Рассел.

Дуло его пистолета тыкалось кругом, словно ища вдруг сделавшуюся невидимой реальность.

— Верняк.

Как всегда предусмотрительный Эрик вставил чеку обратно в мою гранату.

В моей левой руке зазвонил телефон.

— На прежней позиции.

Таким образом Хейли давала нам знать, что она на своем месте, все в порядке, опасности нет.

Зейн пошарил лучом фонарика по голым стенам кладовки. Дернул вторую створку и заморгал от ослепительного блеска сияющей сантехнической арматуры.

Кэри провела пальцем по подоконнику.

— Ни пылинки.

— Чувствуете запах? — спросил я, и все принюхались. — Сосновый освежитель. Посмотрите на стены: вымыты добела. Спорю, что здесь не осталось ни одного отпечатка, ни одного следа ДНК.

— Я хочу кого-нибудь пристрелить! — Рассел волчком вертелся между белыми стенами.

— Ничего не выйдет, — заметил я. — Здесь — это уже не там.

— Хм, — сказал Зейн; солнечный свет падал на нас, струясь сквозь жалюзи на окнах комнаты, словно бы сдаваемой внаем. — Неужели кому-нибудь придет в голову, что, кроме нас, здесь сейчас никого нет?

— Черт! — сказал Рассел, целясь в закрытую дверь запасного выхода.

— Ш-ш-ш, — сказал я. — Ш-ш-ш.

И закрыл глаза. Услышал пустоту этой пустой комнаты. Никакого радио за массивной дверью. Никаких оживленных звуков улицы за голыми стенами. Никаких звонков или смеха детей, разбегающихся по классам ближайшей школы. Не почувствовал пылинок, танцующих в потоках льющегося сквозь жалюзи солнечного света.

Мои глаза открылись.

Различили нанесенные волшебным фломастером красные буквы на плитках цвета слоновой кости.

Четыре буквы. Одно слово. БЕГИ.

(обратно)

52

— Страшная мысль, — сказал Рассел той же ночью, когда мы пробирались через лес.

— Больше мне ничего в голову не приходит, — отозвался я, скользя по сырым опавшим листьям.

— Этого-то я и боюсь, — продолжил Рассел. — Крутой Парень, да еще в такие времена… у него обязательно должны быть технические средства обеспечения безопасности, телохранители, противонаблюдательное прикрытие, автономное отопление.

— Может, он уже здесьбольше не живет, — предположила Хейли. — Может, его просто нет дома.

— А Виктора, — сказал Зейн, — пусть даже он и здесь, ты едва знаешь.

Эрик промолчал, и мы, с трудом прокладывая себе дорогу, продолжали идти через темный лес.

— Одному из нас следовало остаться с машиной, — сказала Кэри.

— Нет, — ответил я, — у нас слишком много багажа.

Мы все шли и шли в окутавшей деревья тьме.

Вашингтон, округ Колумбия, изобилует лесами. Самый большой из них, в форме полумесяца, тянется через город. По нему проходит главная транспортная артерия Рок-Крик-паркуэй, по которой обладатели льготных проездных билетов могут промчаться из шикарных предместий к денежным за́мкам из стекла и стали на К-стрит, каменным правительственным учреждениям, вытянувшимся вдоль Пенсильвания-авеню до самого белоснежного купола Капитолия. Хотя полоса леса, отделяющая Рок-Крик-паркуэй от частных владений и многоквартирных домов, порой едва достигает пяти кварталов в ширину, парк извилисто тянется на многие мили и служит излюбленным местом для бегунов трусцой, любителей прогулок верхом, отважных любовников, мотоциклистов, оленей, койотов и множества убийц.

Лес, через который мы шли, вряд ли заслуживал такого наименования, назовите его лесной прогалиной, узкой лесистой долиной или полосой дикорастущих деревьев вдоль провала, сохраненного, поскольку его эстетическая ценность превосходила позонную налоговую стоимость. По сути дела, этот лес не относится к Вашингтону, а скорее пересекает границу Мэриленда в роскошном предместье Бетесда и даже не само это предместье, а квартал эпохи корейской войны, обнесенный невысокой каменной стеной. Название района взято прямо из английского романа времен королевы Виктории, и неохраняемые ворота, числом четыре, ведут к блокам больших домов, расставленных в шахматном порядке.

Наш белый «кэдди» проехал через главные каменные ворота в 8.35 вечера. Я устроился на пассажирском сиденье, давая указания сидевшему за рулем Зейну; мы ехали мимо ярко освещенных жилищ, где не одна супружеская чета, только-только вернувшись домой из больших офисов, усаживалась за разогретый готовый ужин в до зеркального блеска начищенной столовой в ожидании, пока Сара и Бен, неуклюже спотыкаясь и хихикая, спустятся вниз в своих аккуратных, пахнущих младенческим теплом пижамках, чтобы, крепко прижавшись, повиснуть на шее и расцеловать столь редко видимых родителей: «Спокойной ночи!» — «Спокойной ночи!», прежде чем снова побежать наверх вслед за обтрепанным мамулиным или папулиным портфелем, полным Важной Работы, которая, безусловно, поможет Навести Мир Во Всем Мире.

— Был бы адрес… — вздохнул Зейн.

— Ерунда, — сказал я. — То, что мы забрались сюда, вроде нашего последнего полевого испытания. Это место малонаселенное, необжитое. Вполне вероятно, он ютится здесь в какой-нибудь лачуге. Вроде дворницкой, это недорого.

— Здесь «недорого», считай, миллион долларов, — проворчала Хейли. — Как он оплачивает это по чекам, полученным от Дядюшки?

— Арендует ее несколько лет, — сказал я, вспоминая свой праздничный выпускной вечер с красным вином и сыром, на котором присутствовали разной величины шишки из Управления. — Когда его хозяин выставил все на продажу, он взял ссуду, купил, а потом поставил экономическую структуру с ног на голову, так что теперь сдает внаем большой дом и с этих средств живет в лачуге. В здешних краях этот лес единственный, — продолжал я, когда мы проезжали мимо стены тенистых деревьев по левую руку от нас. — Он должен быть там.

Мы оставили «кэдди», отливающий своей незапятнанной белизной, под уличным фонарем возле плавательного бассейна, проследили за тем, что в освещенных окнах близлежащих больших домов никого нет, и углубились в лес.

Холодные, сырые лесные запахи обволокли нас. Почти во всех направлениях мы могли видеть на расстоянии вытянутой руки благодаря далеким городским огням, отраженным небосводом. Кора деревьев, попадавших в поле зрения, светилась бледно-серым, чуть темнее мертвенной бледности наших лиц. Мы спотыкались о выступающие из земли камни, и валежник хрустел под ногами. Официально присутствие весны ощущалось и здесь, но в ту ночь эта новость держалась в тайне. Голые деревья теснились вокруг, как толпа на рок-концерте или люди, поддерживающие концы покрова во время похоронной процессии. Ветви царапали лицо, едва не задевая моргавшие глаза, одежду. Заухала сова. Кто знает, выследил ли он нас или просто разрабатывал свое прикрытие. Наш план — двигаться шеренгой — захлебнулся в густой поросли кустов и переплетенных ветвях деревьев, слишком упрямых, чтобы расступаться на нашем пути. Мы шли вдоль лощины, продираясь сквозь чащу.

— Глядите! — Рассел указывал куда-то вправо.

За стоявшими в ряд, как часовые, деревьями я увидел бревенчатую постройку с высящейся над ней стойкой с прожектором. Широкая полоса травы тянулась от нее к трехэтажному белому дому.

— Это? — спросил Зейн.

— Должно быть, — ответил я.

— Если ты ошибаешься… — прошептал Зейн.

— Ошибается он или нет, ничего в этом хорошего, — сказал Рассел.

Мы удостоверились, что никто не подвернул ногу, не потерялся. Разойдясь цепью, мы приблизились к краю леса. Выждали двадцать минут.

— Свет горит, — сказал Зейн. — Ставни закрыты, кто внутри — не вижу.

— В этакой холодрыге и темнотище никаких признаков жизни, кроме нас, шизанутых, — проворчал Рассел. — И уж морпеховского снайпера нам наверняка не разглядеть. А за большим домом, на улице, вполне может стоять машина или фургон прикрытия Службы безопасности.

— Вот могли бы вляпаться, если бы подъехали с той стороны, — сказал Зейн.

— Сам знаешь, мы остановились далеко, — ответила Кэри.

— Почти за пятьдесят ярдов открытого пространства, — сказал Рассел.

— Верняк.

— Эрик? — спросил я.

— Не знаю, может, у них установлены сенсорные датчики движения. Может, эта хибара окружена паутиной инфракрасных лучей. Возможен радар. Встроенная сигнализация. Реле, моментально срабатывающее в центре реагирования.

— Или лающая собака, — подсказала Хейли.

— К херам! — рассердился Рассел. — Так мы идем или не идем?

— Флаг тебе в руки, — сказал я.

И вывел их из-за деревьев.

Мы растянулись цепью — шесть человек, выходящих из поросшей лесом ночной лощины и двигающихся к ярко освещенному домику. Медленно. Выпрямившись в полный рост.

Пули не впивались нам в грудь. Пулеметная очередь не раздалась в ночной тишине. Никаких ракетниц. Никаких прожекторов. Никаких рычащих немецких овчарок. Мы дошли до крыльца.

Кэри постучала в дверь. Я встал слева от нее. Остальные рассыпались за нами на небольшом расстоянии. Кэри постучала снова.

Дверь домика распахнулась — в проеме стоял он, его правую руку скрывал дверной косяк. Пряди редких волос блестели в горящих за ним лампах и свете прожектора наверху, глаза на худом лице изучающе впились в Кэри.

Улыбка спала с его лица, как только он увидел меня. В то же мгновение я выпалил:

— Нет! Пожалуйста, нет! Никакого оружия, никакой тревоги, если вы сейчас держите руку на кнопке, пожалуйста, нет. Дайте нам, дайте мне шанс.

Его глаза с каким-то механическим жужжанием сосредоточились на квартете на лужайке перед домом, снова сфокусировались на Кэри:

— Агент Руд?

— Да, сэр.

— Пожалуйста, — сказал я, — что бы вы ни подумали. Сэр, не надо. Иначе я…

Вытянув спрятанную за спиной правую руку, я показал, что в ней.

— Ружье заряжено двумя дротиками. Кэри, агент Руд, говорит, что нейротоксин уложит вас за десять секунд. Сознания вы не потеряете, но вряд ли будете способны на многое по меньшей мере полчаса, а у нас может и не быть этого времени.

— Действительно, — сказал он.

И все же я никак не мог увидеть его правую руку.

— Сэр, посмотрите, — сказала Кэри. — У меня на поясе оружие. Я здесь не как заложница или пленница. Я оперативник. Эти люди не представляют никакой угрозы.

— Действительно.

— Директор Ланг… — сказал я.

— Заместитель директора, — ответил он. — Это узаконенное звание. Как вас?..

— Сэр, — сказал я, — вы можете расколоть меня за минуту. В данный момент вам нужно знать, что вы в безопасности, но у нас серьезные намерения. Если бы мы собрались на мокрое дело, я не взял бы этого ружья и вы бы уже давно перестали чувствовать, что вы там прячете в своей правой руке.

— А, вот оно что.

— Каждый делает один шаг одновременно. Не можем же мы стоять так вечно.

— А как насчет того, чтобы нам всем вовремя разойтись? — спросил он.

— Мы готовы, если вы в состоянии.

Он снова заулыбался:

— Может быть, придумаем что-нибудь другое?

— Вам следовало бы пригласить нас войти.

— Тут такой кавардак, — сказал он. — И пожалуй, будет тесновато для вас… шестерых.

— Мы не против.

— Верю на слово.

И мне пришлось улыбнуться.

— Мы показали, что доверяем вам, — сказал я. — Потому что это ружье заряжено всего лишь транквилизатором. Потому что никто не нажал на курок, когда вы открыли дверь. Теперь ваша очередь. Давайте по-честному.

— По-честному? — нахмурился Ланг. — Как во время переговоров? А вы уверены, что я этого хочу?

— Желаемое и возможное не всегда совпадает. Что у вас в руке? Оружие? Кнопка тревоги? Бутерброд с ветчиной?

— Так вот что вас интересует?

— Не только. — Мой взгляд дал ему понять, что я не собираюсь упускать контроль над ситуацией.

Ланг пожал плечами.

— У меня в руке автоматический кольт сорок пятого калибра, выпуск тысяча девятьсот одиннадцатого года. Красивое оружие, и пуль как раз хватит на всех.

— Не бывать тому, — сказал стоявший за мной Рассел.

Взгляд Ланга переместился на чокнутого самурая в черном кожаном плаще.

— Так мне кажется, — ответил Ланг. — Вы… Простите, никак не могу запомнить, как вас всех зовут. А теперь… Я медленно повернусь направо, оставаясь на виду в дверном проеме. Положу свой пистолет вот на этот стол. Пройду к дальней стене, там только кухонная раковина. Сосчитаю до десяти, потом обернусь, и в руках у меня ничего не будет. Все могут зайти, — продолжал Ланг. — Можете выстрелить мне в спину, но в таком случае забудьте про ваши транквилизаторы: будьте мужчинами и воспользуйтесь настоящими пулями.

Вот что он сказал. И вот что сделал.

Обернувшись, он увидел, что все мы стоим в доме. Дверь закрыта.

— Итак, — сказал Ланг, следя за тем, как Зейн берет его кольт, — агент Руд, рад вас видеть. Во-первых, вы в порядке?

— Да, сэр, я…

— Вы знаете, где вы? Полагаю, гораздо важнее, где вы были после того, как нейтрализовали вашу команду… кстати, в отчетах говорится, что мужчины — отменные бойцы, а вот о вас мы беспокоились. Вас словно перенесли в Швецию с помощью телекинеза.

Его голубые глаза глядели на Кэри с теплотой, одновременно не переставая наблюдать за остальными, рассеявшимися по этой гостиной-столовой-кухне хижины, сложенной из толстых бревен.

— Стокгольмский синдром, — пояснил я Кэри. — Он беспокоится, что ты утратила собственную волю и рассудительность и перешла на сторону похитителей.

— Чудак, — добавил Эрик.

— Ни в коем случае, дружище, — возразил Рассел, открывая дверь в спальню Ланга и внимательно ее осматривая. — У него у самого этот… стокгольмский.

— Давай, давай — поройся, — сказал Ланг самураю, заглядывающему в его спальню.

— Эй, — сказал Зейн, — мы все шпионы. Мы не хотим, чтобы вы огорошили нас каким-нибудь сюрпризом… и еще, заместитель директора Ланг, не надо так, как бы между прочим, подходить к вашему компьютеру.

Ланг замер на месте. Одарил нас всех улыбкой.

— Зовите меня Джон.

— О'кей, Джон… — сказал Зейн, оттесняя старшего по званию поближе ко мне и жестом указывая нашему техническому эксперту на компьютер Ланга: — Эрик, проверь. И вот еще что, Джон: вы всегда открываете дверь, держа наготове свой кольт?

— В наши дни, — ответил Ланг, — что же еще прикажете мне держать?

— А где же ваша охрана? — спросил Зейн.

— Вы хотите сказать, что человек с классическим кольтом может кривить душой?

— Вы знаете, что нам нужно.

Ланг отрицательно покачал головой.

— Из отчетов последних недель явствует, что никто не имеет ни малейшего понятия о том, что вам нужно.

Но Зейн не дал ему увильнуть от прямого ответа.

— Почему никакого прикрытия снаружи? Никакой охраны?

— Да, я агент, но из бывших. Уличный пес. Все эти телохранители, которые тебя постоянно обхаживают, для меня — все равно что волчья стая, которая идет по моему следу. У меня просто волосы встают дыбом. Я всегда настаивал, чтобы большую часть времени меня предоставляли самому себе. Ну и кроме того, все Крутые Парни, которых Управлению удалось где-нибудь перехватить, рыщут по всему Восточному побережью. В поисках вас. Ирония судьбы, но единственный выход для меня был оставаться дома.

Эрик сначала глазами, а потом кончиками пальцев ласково погладил стоявшую на столе компьютерную систему.

— Видеомониторинг? Техническая защита? Сигнализация?

— Сигнализация на окнах и дверях соединена со Службой безопасности и местным шерифом. Сенсорный датчик движения включается после активации. Одна кнопка экстренной тревоги — на стене возле кровати, другая — возле кожаного кресла.

Зная его, я спросил:

— А что еще, чего мы сами не найдем?

— Прекрасно, Виктор. — Его взгляд продолжал любовно ощупывать Кэри. — Вы можете не найти кнопки под компьютерным столом… однажды я случайно задел ее коленом, и через две минуты… Давайте посмотрим, сможем ли мы избежать еще одного блицпереполоха.

— Давайте, — сказал я. — Что еще?

— Еще вы нашли бы подвесную кнопку, если бы таковая была, но я предпочел установить ее на прикроватном столике.

— Знаете, остальное мы, пожалуй, найдем и сами.

— Удачи! — улыбнулся Ланг.

Человек, который с такой прозорливостью отследил меня для работы в Управлении, помощник директора, который здесь, в своем скромном доме, насколько то позволяла безопасность, устроил неофициальную выпускную церемонию, когда я стал шпионом, работавшим под глубоким прикрытием, епископ разведывательной церкви, крушивший топором перегородки в физкультурном зале и руководивший моим допросом в день моей второй попытки самоубийства, человек, которого, как сказала Кэри, «выперли, поскольку он уж слишком возомнил о себе в этой бесконечной путанице внутренней безопасности», этот седовласый, худощавый, но сильный человек по имени Джон Ланг стоял в гостиной своей хижины, подняв руки, чтобы его обыскали.

«Милашка, — подумал я. — Не ждет, чтобы мы его попросили. Все делает сам. По доброй воле. Старается заслужить наше доверие. Соблазняет нас своим сотрудничеством. До поры до времени».

Ланг уловил мой кивок. Понял, что я понимаю. Понял, что я понял, что он понимает.

«Порочный круг понимания, — подумал я, пока Зейн ощупывал шпиона, который выглядел его ровесником. — И, замкнутые этим порочным кругом, мы будем преследовать друг друга до поры до времени».

Я встретил Ланга на семинаре по одной из разновидностей боевых искусств, багуа, недалеко от этой хижины. Подобно тай-ши или айкидо, багуа — это внутреннее искусство, отличие лишь в том, что практикующие его бойцы плетут кружева вокруг своего противника, проводят отвлекающие атаки, пока у замороченного врага не начинает кружиться голова и он не сбивается с ритма, не теряет равновесия, и вот тут-то наступает момент, когда искушенный в багуа боец обрушивает на своего врага тысячу сокрушительных приемов.

Надо выбираться из этого круга.

— Чисто, — сказал Зейн.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Ланг.

Пробует вызвать симпатию. Сочувствие. Опутывает.

— Все еще не в своем уме? — спросил он.

Провоцирует. Бросает вызов. Лишает равновесия.

— Все еще не дураки, — ответил я.

— Никто и никогда не считал вас дураками, — произнес Ланг. — Именно поэтому все эти… дикости и убийства докторов и сестер лишний раз доказывают то, что всем и без того известно: с медицинской точки зрения вы…

— Слушай, приятель, — сказал Рассел, — твои вашингтонские боевики любят поиграть словечками.

— Это он нами поиграет, дай ему только шанс, — вступил Зейн.

— Насколько я понимаю, — подытожил Ланг, — у вас у всех уже голова слегка кругом пошла. Даже если б вы не были психами, внезапное прекращение лечения — это катастрофа.

— Пока мы вместе, мы еще многое можем. — Я напрягся, чтобы руки перестали дрожать, и понял, что он заметил мое усилие.

— Что бы вы там ни говорили, — сказал Ланг, — лишнее оружие вам не помешает.

— А вот и нет, — ответил я, выдергивая кольт из-за пояса Зейна, прежде чем он успел возразить, и протягивая его Лангу рукоятью вперед. — У нас и своего достаточно.

Ярко-голубые глаза старого шпиона моргнули. Он уставился на протянутый пистолет. Даже не шевельнулся.

— Давайте. Берите, — сказал я.

Краешком глаза я заметил, что Рассел, стоявший в дверях спальни, чуточку изменил позу, и понял, что он протянул руку к оружию.

— Берите, — повторил я.

Ланг взял пистолет. Опустил, направив дуло в пол.

— Только если вздумаете им воспользоваться, — сказал я, — будьте мужчиной и не стреляйте мне в спину.

С этими словами я подошел к кухонной раковине. Выпил воды из стоявшего в сушилке стакана. Постарался успокоить дрожь рук.

— Сэр, вы и я… — послышался сзади голос Кэри. — Они не наши противники.

— Правда? — сказал Ланг. — Все свидетельствует об обратном.

— Не все, — ответил я, пристально глядя в темное окно кухни. — Что у вас в руке?

— Блефуете? Безумствуете? Вот вы и скажите.

— И чему бы вы поверили?

— Извечная трудность. Я верю тому, что стою в собственной гостиной лицом к лицу с пятью ничего не желающими скрывать, склонными к насилию беглыми маньяками, которые переплюнули меня, и одним предположительно выдающимся агентом, который… словом, которая тоже здесь. Так в чем вы хотите меня уверить?

— Сдавайтесь, — сказал Рассел. — Все равно это ни к чему не приведет.

Снаружи, за кухонным окном, в ночи произошло какое-то движение. Но я ничего не увидел.

— Спрашивайте, — обратился я к Лангу.

— Что? — В его голосе послышалось искреннее любопытство.

— Да все, что угодно, — ответил я, поворачиваясь спиной к раковине и глядя в лицо Ланга, пяти моих соучастников по побегу, в лицо Кэри. — Что бы вы хотели знать?

Мы увидели, как глаза Ланга беспокойно забегали.

Наконец он сказал:

— Зачем вы сюда явились?

— У вас достаточно стульев, — отозвался я. — Садитесь на кушетку, и мы вам расскажем.

Ох, и спектакль же мы закатили! Это была сага, полная безумного буйства звуков, сценки мелькали, как в фильме братьев Маркс. Внутренность хижины. Ночь. Яркий желтый свет и единственный зритель, он же слушатель, который, как прикованный, сидел на кушетке. Мы играли каждый свою роль и были великолепны, потому что всякий шпион не только кукловод, но и актер.

Рассел спел, лежа на полу, как лежал доктор Фридман, но его тут же перебил Зейн, вставший позади Хейли, чтобы продемонстрировать, как сестра Смерть проделала свое черное дело, после чего Хейли пронзительно взвизгнула: «Взгляните — кровь!» Я же сказал: «Понимаю, мистер Ланг, после того как мы первыми появились на месте преступления да еще раскололи убийцу, эти сутяги не выпустили бы нас из своих лап, но тогда показалось хорошей мыслью прихватить доктора с собой, хотя мне даже, пожалуй, жаль, что мы распяли его на заборе». «А мне жаль, — подхватил Рассел, — что я тогда проморгал решающий момент и не пристрелил эту чертову сестру», и Зейн замахал на него руками: «Забудь о том, ведь это было в ванной». «Ванные и любовь», — вставил я, затем настала очередь Зейна: «Если уж каяться, то мне жаль, что я сжег ту полицейскую машину».

— Сжег… — сказал Ланг.

— Зеркало! — выпалил Эрик. — Разбитое зеркало. Дурная примета. Простите.

— Это не по твоей вине, — сказала Хейли. Потом обратилась к Лангу: — Эрик схватывает на лету любой отчетливо сформулированный приказ. И не остановится, не сможет остановиться, что бы ни… ну вот, скажем, Эрик, объясни, что ты сделал на шизе.

Эрик так и взвился с места:

— Леонардо да Винчи создал…

— Сядь и прекрати, Эрик, — сказал я, что он тут же и сделал. — Если бы Хейли не была осторожна, когда что-нибудь ему приказывает, я бы не смог приказать ему остановиться, даже если бы все кругом полыхало. Это было бы точь-в-точь так же, как с той женщиной-психиатром, на которую он накинулся.

— Психованную женщину? — нахмурился заместитель начальника ЦРУ.

— Не важно, — сказал Рассел, — но твоя блондинка там…

— Кто? — спросил Ланг.

— Я, — ответила Кэри, — я перекрасилась, чтобы меня не узнали.

— Дело в том, — заявил Рассел, — что я бы ее трахнул, не помешай эта чертовка.

— Вы оба… — сказал Ланг.

«Ни за что!» и «Только не с ним!» — одновременно заорали Рассел и Кэри.

— Но зато какая машина нам в результате досталась! — вмешался я, чтобы утихомирить Рассела. — Пусть тот парень и умер, машина его довезла нас до цели, когда сегодня днем мы вломились в здание СДЛМ.

— СДЛМ? — переспросил Ланг.

— Ну, это так называется, сэр, — сказала Кэри. — Рядом со станцией метро «Такома-парк».

— Что значит «вломились»? Вы убили?..

— Никого мы не убивали, — быстро произнес я.

— Ну, — заметил Зейн, — сестра Смерть того заслужила, хотя ей просто не повезло в перестрелке.

— А потом, — сказал я, — пустой офис приказал нам бежать.

Мы бежали на последнем дыхании.

Мои часы долго тикали в тишине, пока Ланг не выдохнул:

— Ух ты! Значит, вы все это проделали сообща? — спросил он.

Мы дружно пожали плечами.

— О'кей, — сказал Ланг. — Теперь вы здесь. Теперь…

— У тебя выпить есть? — спросил Рассел.

— Никакой пьянки! — заорал я.

— Успокойтесь, — сказал Ланг. — Я вовсе не хочу, чтобы кто-то из вас напивался. В холодильнике, наверное, есть несколько банок коки.

Рассел кинулся на кухню, распахнул дверцу холодильника и завопил:

— Мать твою, пиво!

— Нет, — упорствовал я.

Рассел дал одну бутылку Зейну, одну взял себе и одну открыл для меня.

Невежливость — худшее, что мы можем себе позволить, подумал я, отхлебывая холодный золотистый напиток. Затем поднял бутылку, приветствуя нашего хозяина:

— Благодарю.

— Директор Ланг, — начала Кэри, — они кое-что обнаружили. Какое-то нагромождение ошибок.

— Но, — ответил Ланг, — разве они уже не… помешанные?

— Да, — сказал Зейн, — и, представьте себе, сидим прямо у вас в гостиной.

— Не обижайтесь, — произнес Ланг, — я всего лишь пытался проверить уровень умственных способностей.

Зейн сделал большой глоток холодного пива.

Ланг перевел взгляд на Кэри.

— А вы уверены, что… ваш пистолет заряжен?

— Вот. — Я передал ему ружье с усыпляющими пулями. Снял чехлы с обоймами, полицейский автомат, три разрывные гранаты и бросил все это Лангу на колени. — Добавьте к этому ваш кольт, и у вас получится целый арсенал.

— Но не забывайте, — сказал Рассел, держа пиво в левой руке, правая небрежно свисала вдоль тела. — Не числом, а умением.

— Я мыслю так же, — ответил Ланг. — Стало быть… вы пришли сдаться?

— Не совсем чтобы, — поправил Рассел.

— Никогда, — эхом откликнулся Зейн.

— Мы пришли сюда, чтобы некоторые из нас могли почувствовать себя в большей безопасности, — объяснила Хейли.

— Мы пришли сюда, — добавил я, — помочь вам, чтобы вы помогли нам помочь вам.

— Мы пришли сюда, чтобы накрыть этого мокрушника Кайла Руссо, — закончил Рассел.

Ланг удивленно моргнул:

— Кого?

Все вшестером мы принялись было объяснять, но Ланг скомандовал:

— Стоп!

Он наставил на меня указательный палец, словно не заботясь о том, что, будь то пистолет, Рассел тут же проделал бы ему третий глаз в черепе.

— Виктор, говорить будете вы и только вы. Объяснитесь. Без драматических эффектов. Без рассказа о ваших похождениях — я до сих пор блуждаю по Эшбери-парку. Лучше расскажите об этом «нечто», в реальности которого вам удалось убедить агента Руд. И что это или кто это — Кайл Руссо?

Я уложился в двадцать минут, начав с техники первого убийства и плавно доведя дело до проникновения в здание СДЛМ.

— Хорошая работа, Виктор, — похвалила меня Кэри. — Отличная пресс-конференция.

— Но, — возразил Ланг, — вам не так-то много удалось разведать о том, кто действительно знает, в чем дело.

— По крайней мере, кое-что, — ответил Зейн.

— Все зависит от того, удастся ли вам установить связь, — изрек суперагент. — И что же, вы хотите, чтобы с этим «не так-то много» я привел вас в Управление?

— Вообще-то, — поправил его Рассел, — пока мы сами не дознаемся, кто и что, никуда мы не пойдем.

— Так что вы собираетесь делать? — взорвался Ланг. — Чего хотите от меня? У вас должен быть план! Вы что, думали — придете сюда и я буду заниматься вашими… крестовыми походами за справедливость, или гонками бешеных псов, или… впрочем, называйте, как хотите, и вам все это сойдет с рук?

— Ну… — ответила Хейли.

— Чего вы от меня добиваетесь? Заняться поиском Кайла Руссо, пустующих офисов и общественных почт через мой компьютер?

— А вы могли бы? — спросил я.

— Не забывайте о чеке кассира из какого-то банка в том маленьком городке, — сказал Зейн.

— Завтра, — ответил Ланг, — я могу послать туда команду. Это в трех часах езды, недалеко от атлантического побережья. Как только банк откроется, они получат доступ к записям. Чеки кассира могут показаться анонимными, но эмиссионные банки сохраняют записи того, откуда на эти чеки поступают деньги. Тут им никуда не деться.

— Если вы соберете команду наспех, — сказал я, — в ней окажутся люди, которых мы не знаем.

— Чем больше людей, — поддержал меня Рассел, — тем меньше мы сможем их контролировать.

— Однако во-первых… — Я кивнул на компьютер. — Он подсоединен к компьютерной сети Управления?

— В практических целях, — ответил Ланг, — у меня собственные коды доступа. Управление — это я.

— Эрик? — спросил Зейн.

— Сделано на заказ. Вероятно, УНБ.

— Старье, — сказал Ланг. — После него было еще пять поколений.

— Специальный модем. Автономное питание. Спутниковая связь. Вероятно, антихакерская защита. Возможность проведения телеконференций, камера отключена.

— Если они видят вас, значит, видят, — пояснил Ланг. — Я предпочитаю уединение. Что до остального, то он работает; это все, что мне известно.

— Тогда давай запускай, — сказал Рассел. — Эрик с тебя глаз не спустит — что мы теряем?

Ланг уселся за компьютер. Исполняя приказ Зейна: «Следи за ним, только бы он не вызвал подмогу», Эрик пристроился рядом с Лангом, Хейли положила руку ему на плечо. Эрик вводил в компьютер команды, пока в нижнем левом углу монитора не показалось окно. Мне все это казалось беглым разговором на незнакомом языке. Для Эрика это было декодировкой операций компьютера, клавиатуру которого он передал Лангу. Зейн стоял позади суперагента ЦРУ, в то время как Рассел прислонился к стене, откуда мог наблюдать за столпившимися вокруг компьютера и за входной дверью.

Я стоял рядом с Кэри. Чувствуя, как на меня наваливается пивная дремота, я шепнул ей:

— Спасибо.

— За что? — шепнула в ответ она.

— Можно начинать? — спросил Ланг.

— Давай, — ответил Зейн.

Монитор вспыхивал разными цветами, по мере того как один экран безопасности сменял другой. Ланг набрал слова пароля.

— Мне никогда не удалось бы заставить его поверить нам без твоей помощи, — объяснил я Кэри. — Ты была неподражаема.

— Я всего лишь шпион, который делает свою работу. А потом отчитывается.

— О'кей, — произнес Ланг, — я полностью подключил программу поиска. Это доступ высшей категории. Такого нет даже у систем Управления на всех уровнях — от УНБ до Пентагона и Белого дома включительно.

— Я чувствую это задницей, — сказала мне Кэри.

— Лучшей компании не придумаешь.

В строку «Поиск» Ланг ввел «Кайл Руссо», подлинное имя сестры Смерть, «здания СДЛМ» и другие ключевые слова, которые мы внесли в наши матричные карточки. Нажал «Ввод».

Кэри повернулась и увидела, как я нежно улыбаюсь ей. Она покачала головой. Закрыла глаза. Снова открыла их, сказала:

— Виктор, я не, это не, ты не…

— Что, черт возьми, происходит? — спросил Зейн.

Все мы уставились на экран компьютера, кроме Рассела, который, стоя у дальней стены, привел себя в состояние полной боевой готовности.

«НЕТ ДОСТУПА» — появилась крупная надпись на экране. Разноцветные картинки замигали, перекрытые этими слепящими белыми буквами. Строчки кода одна за другой стали просачиваться в открытое Эриком окно.

— Кретины! — взвыл Ланг. — Для меня должен быть доступ! Я член этого сраного Совета национальной безопасности! Двойной «Д» в Управлении! Стыд и позор!

— Система дала задний ход! — выпалил Эрик. — Компьютер пытается включить камеру!

Бах! Бах! Бах!

Стоявший на полу процессор тяжело ударился о стол, с треском посыпались искры. Сверхзасекреченный модем, крутясь, рухнул со стола на пол. Экран монитора треснул, и осколки стекла дождем посыпались на клавиатуру и поспешно отдернутые руки работавшего под прикрытием Д. Д. Джона Ланга.

Рассел стремительно отвернулся от компьютера и взял под наблюдение дверь и окна.

Стоявший слева Зейн приставил дуло своего пистолета к голове Ланга, когда тот встал и попятился от трещавшего по швам корпуса своего аппарата.

— Это ты сделал? — заорал Зейн, свободной рукой снова выхватывая кольт у Ланга.

— Что? Что, черт возьми, сделал? Вы же сами за мной все время следили! И Эрик! Этот маньяк в черном выстрелил…

— Это я собственными руками пристрелю тебя, если… — пригрозил Зейн. — Эрик?

Наш инженер только покачал головой:

— Он делал все, как положено. Закрыл дисковод.

— Так, значит, это не он? — спросил Зейн.

— Его вопросы включили программу самоуничтожения. Всякий, кто ввел бы компоненты данных, которые мы искали, был бы отрезан. Компьютер дал бы сбой.

Зейн отнял пистолет от среброволосой головы Ланга.

— Уж не знаю, что там творится в головах у ваших парней, — сказал маэстро, — но все-таки надо хоть несколько секунд подумать, прежде чем реагировать.

— Живи, пока живешь, — ответил Зейн.

— То, за чем наблюдаешь ты, наблюдает за тобой. — Рассел не сводил глаз с двери. — Даже если камера не была включена, кто знает, что направило ее… на нас.

— Эрик? — спросил я. — Сколько надо времени?

— Человеческий фактор. Как только он закрыл дисковод, даже если его подпись не была бы известна, все отрубилось бы. Он говорит, что его команда реагирования может прибыть через две минуты. Положим, если задействовать Крутых Парней несколько сложнее… Три минуты минимум. А максимум… Кто знает?

Ланг воззрился на нас:

— Да что вы себе позволяете?

— Не мы, дружище. — Рассел указал на корпус компьютера. — Твоих рук дело.

— Верняк.

— Теперь вы один из нас, — сообщил я. — И нам остается меньше трех минут.

— Но я… — попытался возразить Ланг. — Исполнительный директор Управления. Звезда Белого дома, черт возьми!

— Так же, как доктор Фридман, — напомнила Кэри. — Или мог бы стать, если…

Услышав такое от предположительно здравомыслящей коллеги, Ланг моргнул.

— Мы должны идти, — сказал я. — Не колеблясь. Скорее. Немедленно.

Эрик добавил:

— И пусть не берет с собой никакого оборудования. Никакой электроники. Никаких сотовых телефонов.

— Могу я хотя бы пальто прихватить? — спросил Ланг, доставая его.

Он вытащил из кладовки поношенный бушлат, позволив Эрику и Зейну проверить его. Затем они оба, как на вьючного мула, взвалили на Ланга его бушлат, бронежилет, сунули ружье с транквилизатором. Мы взяли побитый лендровер Ланга, потому что тридцать секунд, которые нам понадобились, чтобы схватить ключи, опрометью выскочить на улицу и втиснуться в него, сэкономили нам по крайней мере пятнадцать минут дороги лесом до нашего «кэдди». Мы бросили слишком заметный лендровер в тени под навесом бассейна, Ланг закинул обременявший его бушлат, бронежилет и оружие в багажник «кэдди». Я завел мотор белого чудища, Эрик запрыгнул внутрь рядом со мной, Хейли уселась рядом с ним на пассажирском сиденье. Заднее — от дверцы до дверцы — заняли Зейн, Кэри, Ланг и Рассел.

Мы с ревом рванули в темноту, промчались через соседние ворота и, выехав на автостраду, свернули налево, потому что там казалось темнее.

Рассел напевал: «Бум-бум-на-бум, бум-ба-бум-бум-бум…»

— Мы не «Великолепная семерка»! — сказал Ланг, узнав тему из фильма. — Мы — семеро шпионов, которые бегут от какого-то призрака, приклеенного лентой к крыше этой угнанной машины.

— Верно! Значит, нам нужна собственная песня.

— Нет, — возразил Ланг, — нам нужен план. Что вы упустили, чего не сделали…

— Банк! — заорал я. — У них должны быть записи о чеке кассира, по которым мы выйдем на след сестры Смерть! Это всего в трех часах езды! Вы можете явиться к ним как официальное лицо и…

— Прекрасная мысль. Не считая того, что Эрик не разрешил мне взять мое удостоверение.

— На нем могли стоять чипы, — сказал Эрик.

— А как насчет его одежды и тела? — спросил Зейн.

— Нет, ребята! Нет! — крикнула Кэри.

— Будем же профессионалами, — провозгласил Рассел. — Ну-ка, Д. Д., раздевайтесь.

— Прямо здесь? Когда нас тут как селедок в бочке? Ехать в чем мать родила в уцененном «кадиллаке», когда кругом машины? Вам не кажется, что это может привлечь внимание?

— Понадобятся только ботинки, — успокоил Эрик. — Возможно.

— Только проверьте, не выбрасывайте, — сказала Кэри, которая искренне жалела, что кроссовки покойного Гарри Мартина оказались ей велики, а лишняя пара Хейли — мала.

Зажатый со всех сторон на заднем сиденье, Ланг не мог дотянуться до ботинок. Зейн снял с Д. Д. черные китайские тапочки для кун-фу, протянул их Эрику.

— Не похоже, — сказал Эрик, возвращая тапочки, чтобы снова надеть их на Ланга.

— У меня свой кабинет на седьмом этаже, о котором никто ничего не знает, я вам не дворняжка-оперативник, следить за которым не стоило бы ни сил, ни бюджетных затрат, — произнес Ланг.

В зеркале заднего вида мне было видно людское месиво, ворочающееся, чтобы устроиться поудобнее, сердито порыкивая и извиняясь.

— Так не пойдет, — сказал Ланг. — Мы тут еле вздохнуть можем, а вы хотите везти нас еще три часа до какого-то городишки на Восточном побережье и ждать до девяти, пока не откроется банк? Такая куча народу в одной машине — это все равно что магнит для полицейского: классический случай грубого нарушения правил — никаких ремней безопасности, переполненный транспорт. Только не хватало попасть в пробку, а если это случится… Вы, кажется, уже подожгли одну полицейскую машину?

Вместо ответа мигнул сигнал поворота.

— Куда вы едете? — спросил Ланг.

— Купить новую машину.

— А дальше? — спросила Хейли.

— В банк. Чем больше мы нароем, тем легче нам будет накрыть Кайла Руссо.

— У директора Ланга нет при себе удостоверения, — сказала Кэри. — Мое и моих парней, наверное, засвечены. Если мы предъявим их, а банковский охранник решит проверить…

— Не волнуйся, — ответил я, проезжая мимо домов, где окна гасли одно за другим. — Что-нибудь придумаем.

Через полчаса на стоянке супермаркета, где маникюрный салон, велосипедный отдел и клуб здоровья были уже закрыты, наш «кэдди» припарковался рядом с четырехдверным коричневым «вольво» с мэрилендскими номерами и стикерами детского футбола на бампере. На стоянку падал свет от магазинчика быстрого обслуживания, где Хейли купила четыре последних «нечто», заявленных как сэндвичи, и уговорила скучавшего и уставшего кассира, не расстававшегося с наушниками, чтобы он разрешил ей сварить свежий кофе, который она разлила по белым пластиковым стаканчикам, пока мы выруливали в свете тускло освещенных комнат отдыха. Наша группа сгрудилась для пикника на капоте угнанного «вольво».

— Просто не верится, — сокрушался Ланг. — То есть, конечно, с моим компьютером всякое бывало. Я-то знаю. Видел собственными глазами. Но… такое…

— А вы бы лучше посмотрели на доктора Ф., — посоветовал Рассел, жуя свой сэндвич, который, как и мой, на вкус отдавал чем-то средним между картонкой и кетчупом.

— Я видел. Меня заарканили, чтобы охотиться за вами, ребята. Я видел все фотографии с мест преступления. И его на заборе — тоже.

Он покачал седовласой головой. Пар его дыхания был виден в студеном ночном воздухе.

— Шеф УНБ Хелмс, Киссинджер в СНБ и Никсон — все они скрывали, что переворот в Чили — дело рук Управления: начиная от директоров до прессы. Но это было еще тогда!

— Мы тоже, — сказал Зейн.

— Но теперь, во всех широкомасштабных шпионских войнах, которые мы развязали после одиннадцатого сентября, моя работа — знать, что на уме у клоунов из нашего цирка! Думаете, это легко? Черт, еще задолго до того, как это всплыло в прессе, мне пришлось произвести собственное «шпионское» расследование, чтобы выяснить, что Управление национальной безопасности нарушает все принятые после Уотергейта законы о конфиденциальности, чтобы совать нос в чужие дела. Все эти мелкие бюрократы и фанатики в Совете национальной безопасности обвиняют меня в том, что я, как паук, вторгаюсь в их паутину. Если бы я не сообразил, как понравиться вице-президенту и секретарю по вопросам обороны, я попал бы в бюрократические застенки и оказался бы в полной изоляции в Лэнгли. Вместо этого я выдвинул программу оперативного слияния, которая целиком и полностью замыкается на мне! Итак. Кто может подорвать или скопировать мою систему? Террористы из «Аль-Каеды», призраки Саддама или талибы? Какие-то там каратели? Русские — одна из мафий, которые правят сейчас в Москве? Иран — никоим образом. Северная Корея — возможно, но Китай не захочет играть с нами в прятки… тогда кто?

— А что, если это внутреннее дело? — спросила Кэри.

— Внутри нас — мы! — заупрямился Ланг. — Это не в кино. Нет никаких великих тайных внутренних заговоров злых сил. Черт, я руководитель вышестоящей организации, законно предназначенной быть великим тайным заговором против сил зла, но даже с лучшими сердцами и умами Америки мы едва можем уследить за собой!

— Верняк, — сказал Зейн, — значит, ренегаты…

— Какие «ренегаты»? — перебил его Ланг. — В реальном мире, рациональном мире всегда существует определенная повестка дня. А в планы какой повестки дня входит группа ренегатов, когда щупальца огромного спрута нашей шпионской сети уже опутали весь земной шар, внушая страх и уважение?

— Зачем тогда было убивать доктора Фридмана? — спросила Хейли.

Ланг покачал головой.

— А почему вообще творится все это? Какой смысл?

— Не требуйте от наших действий смысла, — сказал Рассел. — Мы — бешеные псы.

— Куда вы меня тащите? — Ланг сам отмахнулся от своего вопроса. — Впрочем, понятно. В банк.

— Даже с остановкой, чтобы заправиться, — поправила Кэри. — По моим подсчетам, тут не больше четырех часов.

— Устал я все разъезжать да разъезжать, — пожаловался Рассел. — Не худо бы и оттянуться немного.

— Потерпи чуть-чуть, — отозвался я, надеясь, что не вру.

— Конечно, — согласился Рассел, понимая, что, вру я или нет, ничего хорошего мой ответ не предвещает.

— Держим связь по сотовым, — сказал Зейн. — Тогда разделиться будет не проблема.

— Значит, не будем держаться плотной группой? — спросил Ланг.

— Пожалуй, лучше всего рассыпаться, — ответил я. — Если будем держаться плотно, это привлечет внимание. А ежели одна из групп напорется на неприятности, другая получит звонок и сможет действовать на подхвате или прикрыть, устроить небольшой сюрприз.

— Кто с кем пойдет? — спросил Рассел.

— Я с Кэри поеду в «кэдди», — мгновенно ответил я. — Так мы сможем разделить здоровых беглецов между собой, по свидетелю в каждой машине.

— Эрик и я должны оставаться вместе, — заявила Хейли. — Мы поедем с тобой.

— Директор Ланг, — сказал Зейн, — придется вам ехать с мальчиками. На пассажирском месте. Рассел, ты ее свистнул, ты и поведешь.

— Что за дичь?!

— А как же вы? — спросил Ланг седовласого психа.

— Я буду за вами всю дорогу.

— Не сомневаюсь, — сказав Ланг. — Так холодно, а я уже не молод. Могу я взять свой бушлат?

Он кивнул на багажник «кэдди».

— Конечно, — ответил я.

Бросил ему ключи. Посмотрел вслед.

Рассел как бы ненароком отошел к дальней стороне угнанного «вольво». Он неотрывно следил за Лангом, и, куда бы ни повернулись остальные, среброволосый человек приковывал к себе все наше внимание. Он скрылся за высокой, задранной кверху белой крышкой багажника «кэдди».

— Сейчас, — шепнул Зейн. — Это его первый шанс перейти в контратаку.

Я насчитал ровно двадцать одно сердцебиение; казалось, что Ланг слишком копается, пока наконец багажник не захлопнулся. На Ланге был его бушлат, расстегнутый — показать, что за поясом у него ничего нет; направляясь к нам, он держал в руке свой кольт — за дуло. Он подошел прямо к Зейну.

— Держи, — сказал он и, когда седовласый вояка взял пистолет у седого шпиона, добавил: — Так мы все будем чувствовать себя лучше, а если мне понадобится оружие, я знаю, где тебя искать.

Маститый шпион прошел сквозь наш плотный строй, минуя Рассела, обогнул «вольво», открыл дверцу и забрался на пассажирское сиденье. Закрыл дверцу за собой.

— Вперед! — скомандовал я.

(обратно)

53

Девятый день. Мы ехали навстречу заре.

— Что бы теперь ни случилось, — сказала Хейли, сидя на заднем сиденье белого «кэдди» вместе с Эриком, пока машина, глухо гудя, катила по темному шоссе, — все закончится. Показавшись в банке, мы окажемся под колпаком у Ланга. А завтра выйдем из-под контроля.

— Если оно у нас будет, это завтра, — ответил я.

— Я устал, — прошептал Эрик. — Сердце болит.

— Знаю, детка, — сказала Хейли. — Знаю.

Раньше она никогда не называла его «деткой» или каким-нибудь другим ласкательным именем. Значит, мы уже дошли до какого-то предела.

Или начала.

Мои впившиеся в руль руки дрожали. Казалось, что стрелка спидометра, колебавшаяся у предельной черты, врет. Мы мчались так стремительно, словно были под кайфом. Машина провоняла потом, холодным кофе, старымипластиковыми стаканчиками, оружейной сталью, комьями грязи, отвалившимися от запачканных ботинок. Кэри ехала на пассажирском сиденье. Я сощурил глаза — темнота за лобовым стеклом была испещрена желтыми точками — и сказал себе, что чувствую запах ее сиреневого шампуня. Но это был всего лишь плод воображения.

— Все с нами будет в порядке, — произнес я, устремив взгляд на Кэри, так чтобы всем было ясно: я обращаюсь к ней. — И во многом это из-за тебя, всего, что ты сделала, это было…

— Не надо, Виктор. — Взгляд Кэри был прикован к дороге. — Я пыталась схватить вас. Немного не повезло.

Мотор натужно гудел, но я не сдавался. Единственное, что оставалось Кэри, — это самой увидеть то, что должно было произойти. Наконец. Без вариантов. Но я откинулся на сиденье, решив отделаться избитой шуткой:

— Что ж, еще не все потеряно.

— Все — не все. Всегда. Никогда, — покачала головой Кэри. — Два твоих излюбленных словечка. Но значат они одно и то же. Надо расширять словарь особенно в том, что касается уверенности и времени.

— Можешь сказать «теперь» — значит, ты «победил», — ответил я.

— Что это, черт возьми, такое?

— Не спрашивай. Ведь я псих.

— Кэри, — подала голос Хейли, — что будет, если нам удастся что-нибудь раздобыть в банке?

— Я пробовала представить это себе, когда мы ехали по городу, — ответил единственный нормальный человек в машине. — Ланга живьем съедят. Но зато теперь нас двое вместе с вами… маньяками. К семи голосам хочешь не хочешь прислушаешься. А Ланг…

Пока мы ехали через город, я заметила купол Капитолия. Он светился в темноте. И тогда мне показалось, что мы можем дойти до более высоких сфер и перестанем чувствовать себя на мушке. Ланг провел там уйму времени, был связующим между правительством и Управлением, многих знает.

— Здорово, — сказал я. — Конгресс так и кишит людьми, которым я доверяю.

— Покажи им телекамеру, и они, переступая через трупы, ринутся, только бы попасть в кадр. Большинство из них — это мотыльки, летящие на свет. Но под этим белым куполом есть и рабочие пчелы. Муравьи-солдаты, чьими руками все и делается. Они не такие уж бездушные куклы, как ты думаешь. Если бы не они, люди с Капитолийского холма направо и налево расправлялись бы со всеми неугодными, как сделали это с вашим доктором. Чем больше людей вынужден контролировать Кайл Руссо и чем больше у них власти, тем труднее ему действовать… и заставить нас расплачиваться за это.

— Не убий, — прошептал Эрик так тихо, будто это была сама память.

Дорога стала ухабистее. Минут на десять опережая нас, катилась еще одна угнанная машина с двумя сумасшедшими и одним седовласым маэстро шпионажа.

— Придется убивать время, — сказал Зейн Кэри, позвонив по сотовому откуда-то из непроглядной тьмы хайвея. Красные задние фары машин, где не было его и остальных, периодически возникали перед нашим лобовым стеклом. — Мы следуем по тридцать второму съезду к Парктону. Езжайте за нами, но держитесь на расстоянии, дайте нам найти местечко покемарить, пока не рассветет и банк не откроется.

Мы свернули на эстакаду, когда он позвонил снова.

— Поезжайте через город. Сверните направо, когда увидите указатель «ХРАМ ЖИВОЙ ПРИРОДЫ». Следуйте по этой улице до «СТОЯНКИ СО СЪЕЗДОМ К ВОДЕ». Уложитесь минут в пятнадцать.

— Представьте себе только жизнь в таком местечке, — сказала Кэри, когда мы проезжали по главной улице длиной в три квартала с магазинами, утвердившимися на этой мостовой еще со времен «Битлз». За их фронтонами скрывалась от силы сотня домишек. — Не на морском берегу. Не на ферме. Не в большом городе. В вашем городишке нет настоящего центра, где ощущался бы пульс постоянно меняющейся жизни. Все, что вы видите вокруг себя, блекнет, выцветает день ото дня. Чужаки едут по главной улице во все концы света. Что бы вы сделали?

— Включил бы телевизор и жил в том же самом нигде, в котором и без того живут миллиарды людей, — ответил я. — Или создал бы собственную реальность. Или уехал. По-моему, куда более страшно не жить, а умереть здесь.

— А вот и банк, — сообщила Хейли.

Мы проехали мимо желто-коричневой кирпичной коробки со стеклянными окнами, подстриженной лужайкой, стоянкой, где вспыхивали электронные часы, показывая 2.37.

— Диллинджеру бы этот банк понравился, — сказал я. — Затемненные окна, легко сматываться.

Мы последовали по обсаженной деревьями дороге до тупика, где в дальнем конце мощеной парковки стоял угнанный «вольво». За припаркованной машиной тьма мрачной завесой скрывала горизонт, по которому катились черно-синие волны. Передняя пассажирская дверца «вольво» открылась, и из машины, кутаясь в бушлат, вышел Джон Ланг, что-то на ходу отвечая сидящим в «вольво» ребятам, захлопнул дверцу и протрусил несколько шагов, показывая, чтобы я припарковал «кэдди» в другом конце белого светового конуса, выхватываемого фонарем.

Пока Кэри опускала стекло, я заглушил мотор.

Ланг наклонился ко мне:

— Приятно поразмяться.

И распахнул дверцу перед Кэри.

Она, а вслед за ней я выбрались из машины.

Хейли вывела Эрика и поставила его рядом с Лангом. Я прошел к скошенному багажнику белого чудища, чтобы присоединиться к ним с другой стороны машины. Пахло холодной водой, ночным ароматом весенних деревьев, мусором со свалки, дымом шутихи.

— Как Зейн? — спросила Кэри Ланга.

— Погоди, сама узнаешь.

Стоя рядом с Кэри, Ланг обратился ко мне:

— Вик, Зейн считает, что, пока нам здесь необходимо официальное присутствие, мне следует взять руководство.

— Валяй, — согласился я. Кэри пристально посмотрела на «вольво», и было в ее взгляде что-то такое, что мне захотелось отвести взгляд в сторону, на перекатывающиеся волны. — Будешь за главного.

Пока я обходил белый «кэдди», Ланг сказал:

— Эрик, Вик говорит, что я теперь за главного, так что выполняй мои приказы. Прижми к себе Хейли, чтобы она не могла убежать, выстрелить или взять руководство.

Что? Я резко обернулся и увидел, как Эрик притиснул Хейли к себе.

Бах-щелк! Кэри, судорожно дернувшись, падает на разбитый асфальт, как…

Что-то жгуче-колючее впивается в мою левую щеку, и я выдергиваю… дротик.

Ланг стоял, наведя на меня чудовищно длинный черный палец.

Пистолет! Стреляй… Правой рукой я выхватил «глок» из кобуры, но он выпал из моих внезапно онемевших пальцев, колени подогнулись, как резиновые, меня повело из стороны в сторону, пространство и время безвольно провисли, но Ланг… Ланг был всего в шести футах, и я выбросил левую руку, все еще пытаясь схватить-ударить-отразить…

Увлекаемый собственной инерцией, я не устоял на ногах и успел заметить только черные тучи звезды все кружится кружится голова, — потом тяжело рухнул на спину, голова подпрыгнула, ударившись о камни, и переместилась в конус безжалостного белого света.

Спина, я лежу на спине. Глаза видят. Вращаются в орбитах. Челюсть отвисла, рот открыт. Струйка слюны на щеке. Надо вытереть… Мои ладони, руки, ноги — весь я словно приклеен к асфальту стоянки.

Бах-щелк! Совсем близко.

Я слышу голос Ланга:

— Два выстрела, пожалуй, достаточно для Кэри. Как думаешь, Эрик? Нет, не отвечай. Эти умоляющие нотки в твоем голосе раздражают меня. Крепче держи Хейли, хотя пистолет у нее я уже отобрал. Как сказал Вик, она больше не начальник. Теперь начальник я.

Мои ноги безжизненны. Руки какие-то не свои.

Шаги, удаляющиеся по асфальту. Я скосил глаза.

Кэри лежала, вытянувшись рядом со мной. Ее трясло, как в беззвучном эпилептическом припадке.

Я слышу, как открывается дверца «вольво». Бах-щелк!

Что-то волокут по асфальту. Смутные очертания сгорбившегося Ланга. Под действием силы тяготения что-то тяжелое упало рядом со мной в расколотую тьму. Шаги удаляются.

Я слышу, как открывается дверца «вольво». Бах-щелк!

Еще что-то тянут по асфальту. «Черт!» — голос Ланга. Мне удалось повернуть голову. Ланг свалил Рассела в ярде от моей раскрытой ладони. Рассел пропах дымом от гранаты, которую Ланг швырнул в припаркованный «вольво». Теперь он сгреб в бушлат добычу, извлеченную из «кэдди»: бронежилет, одну из гранат, ружье с дротиками, полицейский автомат, из которого он «бабахнул» по Расселу и Зейну, а потом по Кэри. Для верности Ланг выстрелил в каждого по второму разу.

Внезапно он замаячил надо мной. Серебристые волосы блестели в конусе света.

Он наклоняется… садится, садится на мои чресла… тяжело, тяжело дышать, я не могу…

Лицо Джона Ланга. Мужественное, худощавое лицо человека под шестьдесят. Обрамленное темным воротником бушлата. Он смотрит вниз, на мою отвисшую челюсть. Я перестаю чувствовать его вес. Он становится на четвереньки. Вглядывается в меня. Лицо к лицу.

Ближе. Его лицо становится все ближе… я не могу шевельнуться, не могу… Он что — собирается меня поцеловать?

Вампир. Еще ближе, будто он…

Но вот он отвернулся. Отвел взгляд влево, повернул голову, но продолжает наклоняться все ближе и ближе…

Его ухо прилипает к моему лбу.

(обратно)

54

И я понял.

Ланг тяжело припал ухом к моему лбу, словно желая расплющить мой череп о камни.

— Не слышу никаких голосов в твоей голове, — сказал мне Ланг, снова становясь на четвереньки и вглядываясь в меня, парализованного, как ягуар в свою добычу. — Это что — хор или голос лектора? Они говорят размеренными фразами? Или кричат? Или это скорее вроде… мерцающего в тебе всеобъемлющего знания?

Струйка слюны стекла по моей щеке.

Оттуда, где стоял белый «кэдди», Хейли, которую Эрик все еще тесно прижимал к себе, крикнула что есть силы:

— Чего ты хочешь?

Ланг встал, повернулся к ней:

— А чего хочет каждый из нас?

Эрик всхлипнул. Еще теснее сжал Хейли. Повинуясь команде нашего начальника.

Мизинец, мой левый мизинец дернулся.

— Ты хочешь убить меня, — сказал Ланг Хейли. — Да тише ты, не дергайся так, а то Эрик уже и так пламенеет.

— Е… еще… два… два…

— Хочешь что-то добавить, Виктор? — Ланг посмотрел на часы. — Да, еще примерно двадцать пять минут до того, как ты придешь в форму, но это вовсе не означает, что ты должен просто так валяться, не принося никакой пользы. Внеси свой вклад.

— П… си…

— Псих? Ты это пытаешься сказать? — Ланг пожал плечами. — Обычное слово — не хуже и не лучше других. Хотя стоит лишь назвать вещь, как ты ограничиваешь свое понимание. Конечно, понимание — громко сказано. Давай лучше обратимся к вопросу «почему?». Ты только пойми… ух ты!

Да, назови убийство доктора Ф. и цепь событий, которые оно вызвало, возней бешеных псов.

Не внутренний заговор ренегатов подтачивает американские устои.

И не нападения злодеев извне.

Все это бешеные псы, которых третировал и науськивал один из них.

Ланг подошел ближе ко мне.

Правая, теперь дернулась правая нога.

Поле зрения расширилось. Я слегка повернул голову. Зейн лежал, скрючившись, рядом с бесформенным нагромождением — телом Рассела. Специалист по электричеству, Эрик однажды рассказал на групповом занятии, что полицейский автомат может вывести из строя нормального человека минут на двадцать. Зейна и Рассела оглушили, затем выстрелили из полицейского автомата. Дважды. Теперь они вырубились надолго.

Невротоксин припечатал меня к асфальту. Я мог только оглядываться, слегка поворачивать голову, чувствовать подергивания в пальце и ноге.

Дверца «кэдди» открылась. Закрылась. Я повернул голову в том направлении.

Оказалось, что Ланг, улыбаясь, использовал ключ зажигания, чтобы открыть багажник.

— Виктор, — сказал он, роясь в багажнике, — это твоя вина.

«Нет! Неправда!»

Челюсть, я уже мог двигать челюстью, но контролировать язык пока не удавалось.

— Ты был моей находкой. — Ланг швырнул свой бушлат на асфальт стоянки. — Ведь я тоже был Крутым Парнем в Азии. Поэтому я следил за тобой, поднимаясь по служебной лестнице Управления в Центр борьбы с терроризмом, а оттуда — в это заморочное болото под названием внутренняя безопасность.

Он вытащил из багажника бронежилет.

— В тысяча девятьсот семнадцатом германские подводные лодки терроризировали Восточное побережье. Скандал, связанный с нашей неподготовленностью, навел федеральное правительство на мысль реорганизовать то, что политики и пресса назвали «неуклюжей путаницей секретных служб». Вот уж что мы всегда умели делать, так это рисовать нелепые схемы и издавать нелепые указы. Суть в том, — продолжал он, облачаясь в бронежилет, — что чем больше все меняется, тем больше все остается, как было. Тогда к чему быть реалистом?

Ланг наглухо запахнулся в жилет, щелкнул застежками. Ухмыльнулся.

— Ну, как я выгляжу?

Рука, я чувствую пульс в левой руке. Губы криво шевельнулись, но единственный звук, который я смог издать, был: «Я… не…»

— Я? Меня? Ну хватит самокопаний. — Ланг обвешал себя оружием: теперь у него был еще и полицейский автомат, ружье с дротиками, две гранаты. — Если мы будем говорить только о тебе, ты упустишь картину в целом.

Впрочем, картина не бог весть какая. Раскрой глаза пошире, и ты поймешь, что все это не более чем киношное мельтешение. Вихревое движение: есть — было — могло быть. Если ты слышишь многомиллионную волну слухов, ты можешь оседлать ее. Учись ловить волну. Серфер не просто катается на волнах, он правит.

В ночной темноте стоянки седовласый человек в бронежилете раскачивался из стороны в сторону, черные тапки бойца кун-фу цепко держались за асфальт, словно он скользил по гребню цунами, волнообразно размахивая руками, не чтобы удержать равновесие, а подтверждая правоту своего опыта.

Как приверженец багуа, Ланг описывал круги и делал выпады, изворачивался и вращался, напоминая то серфера, то дракона, то обоих одновременно.

— Ты попал в эту дыру в Мэне, — сказал он мне. — Я поднялся до внутреннего круга Совета национальной безопасности при Белом доме, где мог сделать много… о, как много.

«Ноги, я не могу двинуть ногами».

— Они увидят. Увидят, что ты сума… — вырвалось у меня.

Ланг улыбнулся.

— Нет, наши мудрецы судят о мире по тому, что видят в зеркале.

Я облизнул губы.

— Доктор Фридман.

— Мне было не по силам бороться с идеей ввести в нашу среду психиатра. Хотя у меня и ушли на это целые месяцы. И все из-за прецедента: во время Уотергейта национальная безопасность засекретила психиатра в составе СНБ, потому что они боялись, что Никсон сбрендил и расхаживает по Белому дому, где проще простого нажать на кнопку — будь то даже оружие массового уничтожения. В файлах ЦРУ доктора Фридмана называли «наводчиком». Он мог навести и на меня.

Ланг вышел в пятно, отбрасываемое конусом света.

— Я не мог так рисковать. Не мог оказаться взаперти. Я не собирался позволить доктору Фридману превратить себя в одного из вас. Я счастливчик. И я себе нравлюсь.

Я испытал покалывание в руках. Согни их.

— Фридман собирался занять временный пост в Мэне до встречи со мной, — произнес Ланг. — Я понимал, что должен убить его там, где убийству найдется безопасное логическое объяснение. Нью-Йорк — классическое место для убийства, но он должен был непосредственно приступить к своей новой работе. Я должен был остановить его до того, как окажусь в поле его зрения. К тому же ваша пятерка идеально вписывалась в мой замысел. Я подыскал человека, который нашел с ним общий язык: это была военная медсестра, наркоманка. Ее легко удалось убедить, исходя из соображений патриотизма плюс страха перед тюрьмой, которая положила бы конец ее жизни и карьере. Ее тренировал один из опытных сотрудников, полагавший, что работает на СДЛМ.

В мире, где люди соглашаются только с тем, что кто-нибудь говорит им: «Ты обязан это знать», — воображаемый голос приобретает власть, внушающую благоговейный ужас.

Где-то рядом послышался резкий, скребущийся звук.

Я изогнул шею, с усилием приподнял плечи и увидел…

Кэри пыталась встать, правой рукой ощупывая пустую кобуру.

Бушлат распахнулся, когда Ланг широкими шагами подошел к ней.

— Расслабьтесь, — сказал он и выстрелил дротиком в ногу Кэри. — Агент Руд. — Ланг вытащил дротик из ее безвольного тела и положил его на груду наших манаток, — просто лежите, где лежите, и слушайте, как подобает хорошему шпиону.

Он снова подвесил «успокоительное» ружье рядом с гранатами, вытащил полицейский автомат и по третьему разу выстрелил в Зейна и Рассела.

Напрягая все силы, я попытался приподняться на локтях. Онемевшее тело, ноги, которыми не пошевелить, вытянуты, как у мертвеца. Я увидел Эрика, по-прежнему тесно прижимавшего к себе Хейли; они стояли возле белого «кэдди», слезы ручьем бежали по ее щекам.

— Ты совершил ошибку, Вик, — сказал Ланг. — Даже если бы нижние эшелоны и посчитали случай с Фридманом убийством, с твоими явными подозреваемыми не случилось бы ничего страшного.

— Твое слово — последнее.

— Да, — кивнул Ланг. — Я тебя сотворил, и мое слово — последнее. И потом! — Он снова помахал рукой. — Я так хотел, чтобы ты сбежал, исчез! Я вдалбливал тебе это, поверь. Но внял ли ты моему предостережению? Сбежал? Нет. Это было глупо.

— Упря… мм…

— Слова, слова, слова! — сказал Ланг. — Какая глупая вещь — слова. Мы должны работать. Кроме того, Вик, — произнес человек, который сделал из меня бешеного пса, — я наконец-то дал тебе то, чего ты хотел. Твой бунт, твое бегство из Замка — это и есть твоя третья попытка самоубийства. Только на сей раз ты преуспел.

Он был прав, и прав бесповоротно. Мне оставалось только лежать, где лежу, и тогда я получу то, чего жаждал так долго, — свободу от боли ответственности. Мне только необходимо позабыть обо всех остальных, кого Ланг поймал в свои сети в эту темную ночь. И не думать о тех миллионах, которых этот маниакальный маэстро шпионажа единственной империи в мире сможет ласкать своими холодными руками безумца.

«Нам никогда не поймать нашего времени, — сказал я когда-то Дерии. — Нам остается лишь пожинать плоды своих дел».

— Понимаешь ли ты, что означает все это, здесь? — спросил Ланг, поймавший меня и моих единственных уцелевших друзей в ловушку этой ночной стоянки.

Он обвел рукой все его окружавшее: световой конус, в котором стоял и в котором я неуклюже пытался приподняться на локтях. Груду пистолетов и амуниции возле бесформенных и бездвижных тел Рассела и Зейна. Кэри, охваченную еще большим нейротоксинным оцепенением, чем я. Хейли рядом с белым «кадиллаком», заблокированную объятиями Эрика.

— Все это ответ на вопрос об эволюции, — сказал Ланг. — Единственное, что нам нужно, — это протянуть руку, взять все, что нам удалось раздобыть, и обратить это на истинное, продуктивное дело.

Следователи неистовствуют, и это сбивает их с толку, — продолжал он. — Пятеро сбежавших маньяков. Одна невинная заложница, отважный агент ЦРУ, похищенная, погибшая, исполняя свой долг. Наши источники, отчеты из приюта для душевнобольных в Мэне указывают на тебя как лидера шайки. Угнанные машины, захват моего дома. Стрельба. Вы силой привозите меня сюда. Зачем? Кто знает, ведь вы психи.

«А теперь — потянуть время».

— Они проверят твой жесткий диск. Увидят следы двух машин.

— Хорошо! — сказал Ланг. — Хочешь, чтобы я разыграл все по ролям, чтобы увериться, нет ли где ошибок? Ничего, не волнуйся. Единственная причина, по которой ищейки проверят мою машину, — это сравнить пули, которыми палили вы, бешеные псы. К тому же, спорю, Рассел вдребезги разнес мой компьютер. Я встроил специальный механизм, и, когда привел его в действие, совершая рутинные операции, которые использовал бы любой незваный гость, все стерлось. О том, что вы были в здании СДЛМ, никто не знает. Эти матрицы, эти ваши карточки, и правда кто-нибудь может приплести — доказать, что я Кайл Руссо. Так, надо подумать… Почему бы не пожар?

Видение! Шанс. Все мы пятеро висим на стреле крана. Столб дыма над супермаркетом. Авария на ночном шоссе. Призрачные кадры, мелькавшие на потолке. Но билет на новое кино стоит крови. Как бы ни обернулось дело в частностях, мне придется заплатить эту цену. И моим единственным друзьям на земле — тоже.

Там и тогда я понял, что значит нижняя черта, до которой может опуститься живущий.

— Позволь мне устроить маленький фейерверк, — попросил Ланг, — взрыв… мне хочется увидеть, как все вы — и ты, и реальный мир — полетите кувырком.

Ожесточенная перестрелка, когда мне и агенту Руд удается освободиться. Она — героиня. Хватает пистолет и бежит. У меня тоже есть, нет, не свой… слишком просто. Я оставил отпечатки только на дулах ваших пистолетов, хотя большой вопрос — важно ли это. Особенно если произойдет что-то вроде взрыва или пожара.

Постой! — Глаза Ланга сверкнули. — А потом я поступлю как настоящий шпион и храбро очищу место преступления в ожидании помощи! Закидаю всю эту грязь тряпками, никаких репортеров, никаких соглядатаев, подосланных Конгрессом! Вот оно блестящее, достойное доверия усилие, венчающее все остальные доказательства, превращающее их в подлинную, убедительную, желанную правду! Остается один важный вопрос, — пробормотал он, нахмурившись, — кто умрет первым?

Чувствуя онемение во всем теле ниже пояса, слишком отравленный, способный лишь едва приподняться на локтях, я ответил:

— Ты.

Пусть медленно, однако он отвлекся от фантазий о будущем, повернул ко мне лицо, словно пытаясь вглядеться в настоящее, увидел меня, пристально смотрящего на него снизу вверх, лежа на асфальте стоянки.

— Действительно, — сказал он.

Сделать глубокий вдох означало сломать стальные обручи, сковывающие мне грудь, но я сделал его и выговорил как можно громче:

— Природная суть.

Глубокая, как шрам, морщина исказила его лицо.

— Опять тебе мерещится? Выходит, такова моя природная суть… и что с того?

Но усилие, потребовавшееся, чтобы восстановить дыхание, не оставило мне возможности ответить.

— Или ты спрашиваешь «когда»? — спросил Ланг. — Когда я понял свою природную суть? Я всегда был… не такой, как другие. По иронии судьбы самоосознание, как выстрел снайпера, поразило меня после нашей последней встречи. Ты до сих пор пытаешься довести самоубийство до успешного конца?

Слова слетели с моих губ, как плевок:

— Природная суть!

— Про то я тебе и толкую! Мое пробуждение настало в Зале чрезвычайных ситуаций в подвале Белого дома на следующий вечер после одиннадцатого сентября, когда пылевые смерчи и дым еще носились в воздухе над Нью-Йорком, рекой возле Пентагона, в полях Пенсильвании. Лучшие умы наших изваянных в мраморе политиков сгрудились вокруг стола зала заседаний, и всем им хотелось знать «почему?».

— А почему бы и нет? — вырвалось у меня.

— Поверь, мне пришлось отринуть эту беспечную мудрость, чтобы оставаться там!

Третий раз, напрягая все силы, я крикнул:

— Природная суть!

— Суть чего? — заорал Ланг. — Таких визионеров, как мы? Шпионов? Природная суть шпиона в том, чтобы обманывать и манипулировать, лгать и умирать.

Грудь горела, вздымалась из последних сил. Сердце билось, сокрушая ребра. Несмолкающий рев стоял в черепной коробке. Не вырубайся! Я не могу выговорить! Ты должен. Не могу сделать! Иного выбора нет.

Мой взгляд сместился с Ланга на белый «кадиллак», возле которого Эрик мертвой хваткой держал Хейли. Глаза этой парочки встретились с моими как раз в тот момент, когда, надрывая себе душу, я выпустил на волю слова:

— Не он!

— «Не он» значит не я? — повторил Ланг. — Природная суть?

Лицо Хейли осветилось подобием улыбки.

— Эрик! Подчиняйся приказу начальника! Держись! Обними меня так, чтобы это было навсегда!

Ее команда, как гром, прозвучала среди ужасов, которым Эрик был вынужден беспрекословно подчиняться, как гром для них обоих, на мгновение превратив их в рельефное, отчетливое видение, отчеканенное природной сутью его любящего сердца.

Ланг круто повернулся к Эрику и Хейли, его собственная природная суть почуяла опасность. Он сорвал с плеча заряженное дротиками ружье, но оно было разряжено. Но, как человек искушенный в ближнем бою, он не раздумывая ринулся на тесно прижавшуюся друг к другу пару, стоявшую возле белого чудища. Взмахнув ружьем, он обрушил его на блокирующую руку Хейли, пока Эрик стискивал ее в своих медвежьих объятиях. Еще один сокрушительный удар коротким прикладом пришелся ниже ее защищающих лицо рук, угодил в грудь как раз над захватом Эрика. Хейли вскрикнула…

И, схватив Ланга, притянула его к себе.

Ланг пролетел по воздуху вслед за атакующей. Три сплетенных тела тяжело врезались в «кэдди». Эрик изогнулся всем своим грузным, мощным телом, и они покатились вдоль борта машины. Ланг грохнулся спиной о металл. Сила столкновения была такова, что ружье с дротиками вылетело у него из рук. Хейли одной рукой удерживала его, а другой, растопырив пальцы, зажала рот, так что он мог теперь только нечленораздельно выкрикивать что-то и сдавленно рычать. Эрик повиновался приказам и одной рукой продолжал крепко обнимать Хейли, а другой наносил тяжелые размашистые удары бывшему начальнику.

Начальнику, который своим телом выбил стекло в дверце «кэдди». Начальнику, который изо всех сил старался устоять, тогда как Эрик, действуя ногами, как поршнем, обрушил живой клубок на борт автомобиля.

Они скользнули от передней дверцы к задней.

Маститый седовласый шпион ткнул в Эрика полицейским автоматом.

Электрический разряд вошел в тело Эрика — впрочем, ему доводилось выдерживать шок и в сотни раз похуже. Пронзив его, уже рассеянный заряд подействовал как электрошок на двух человек, которых Эрик пригвоздил к металлической обшивке.

Он дрожал, перед глазами все плыло. Хейли тяжело обвисла, руки ее упали вдоль тела. Она могла бы упасть, но Эрик плотно прижимал ее к себе. Держать Хейли означало держать приведенного в состояние шока Ланга, чье мгновенное умопомешательство позволяло ему сохранять вертикальное положение, пока, тесно переплетенные, они все втроем не соскользнули к задней части машины.

Через мгновение после того, как глаза ее стали осмысленными, Хейли нащупала крышку бензобака. Она легко касалась ее, пока силы возвращались к Лангу.

— Эрик! — крикнула она.

Повернув запястье и выдернув руку, она ткнула в лицо всем троим то, что хотела, чтобы все увидели: крышку от бензобака «кэдди».

— Обними меня навсегда! — заорал Эрик.

Повторял ли он слова Хейли? Был ли то вопрос? Или его самостоятельное высказывание? Этого я так никогда и не узнал.

— Да! — завопила в ответ Хейли.

Тогда Эрик вытянул руку, сунул ее в самую сердцевину сплетения тел, пригвожденных к заднему борту машины, и добрался до двух гранат, висевших на жилете Ланга.

Выдернул чеку.

Увидев, как две гранаты, крутясь, взмыли в воздух, я упал навзничь на асфальт, закрыв руками лицо с уже и без того опаленными бровями.

Две гранаты взорвались одновременно, сверкнув ослепительно белым искрящимся пламенем возле открытого дымящегося бензобака «кэдди».

Белое чудище взревело, когда чудовищный взрыв потряс воздух и оранжевый огненный шар взлетел в ночное небо. Опаляющее дуновение пронеслось над распростертыми телами четырех шпионов.

(обратно)

55

Расчистка места случайного взрыва федерального мусоровоза, припаркованного рядом со старой машиной в части города, примыкающей к береговой линии заповедника близ Парктона, штат Мэриленд, была почти закончена к 11.15 следующего утра, на девятый день нашей кампании. Здоровяки рабочие в мешковатых комбинезонах замахали руками, отгоняя пятерых подростков в машине от въезда на стоянку:

— Тут вонища страшная. Пара наших ребят так даже блеванула.

Самая видная из девиц сказала своим приятелям:

— Да уж чувствую. Пахнет вроде как бензином, паленой резиной и… Фу-у! Жжеными волосами и мясом!

Подростки покатили обратно в родной скучный городишко, где никому и никогда не приходилось выносить своим друзьям смертный приговор. Детишки считали, что им повезло, поскольку никто не поймал их на том, что они прогуливают школу, и они сохранили свое прикрытие в неприкосновенности, не рассказав взрослым ничего из того, что не видели.

К 11.15 обугленный остов белого «кадиллака» 1959 года выпуска лебедкой загрузили в кузов большого грузовика, и он канул в темноту, словно его никогда и не было.

В незаметные раньше грузовики для перевозки машин загружали и развозили к местам доставки другие автомобили.

К 11.15 местный банкир дал исчерпывающие ответы троим мужчинам с удостоверениями ФБР, которые проводили официальное расследование, связанное с кругом лиц, возможно причастных к краже чеков. Его информация дополнила нашу и вполне согласовалась с первоначально поднятыми на смех выводами, которые к 11.15 приобрели окончательную подлинность и достоверность.

А это означало, что к 11.15 стрелки́ СДЛМ, которые, едва появившись, окружили Зейна, Рассела и меня, расслабились и оставили нас одних.

Трое маньяков стояли у береговой линии.

К 11.15 небо было голубым. Воды океанской бухточки перед нами успокоились, покрытые мелкой рябью. Птицы скользили над головой. С каждым вдохом смрад, оставшийся после взрыва и смертельного огня, становился все менее ощутимым.

— Они оба этого хотели, Вик, — сказал Рассел.

— Ты не сделал ничего, что шло бы против их воли, — добавил Зейн.

— Да.

— Не то что раньше, — уточнил Рассел.

— Ничто не повторяется.

Вода подернулась рябью.

— Но оба раза, — сказал мне Рассел, — ты сыграл блестяще.

Наконец я поверил этому.

— Думаю, меня нелегко убить. И думаю, что это неплохо.

— Верняк. Нам тоже чертовски повезло, что мы еще здесь.

Вода подернулась рябью.

Рассел вытянул руки. Мы видели, как они дрожат. Он пожал плечами.

— Кто-нибудь еще хочет таблетки?

— Не-а, — ответил я. — Именно «нет» завело меня так далеко. И конечно, помощь друзей.

— Мы прорвались, — сказал Зейн. — Все.

— Все, кто это сделал, — сказал Рассел, глядя на черные пятна на асфальте.

— Мы все это сделали, — ответил я. — Добро пожаловать на ту сторону.

— Плохо, что в «кэдди» были твои вещи, — заметил Зейн. — Фотография Дерии. Снежный шар.

— Кто знает? — пожал я плечами. — Может, и нет.

— «Нет» — это значит нет кофе, — сказал Рассел. — У меня сейчас сердце из груди выскочит.

— А мне хочется писать… снова, — произнес Зейн.

— Не желаю больше вести, — отрезал я. — Даже немного.

— Ты веришь им? — спросил Рассел. — Ну, что нам не надо больше возвращаться в Замок после еще пары дней допросов… если мы сами не захотим.

Я небрежно пожал плечами:

— Что ж, мы наделали дел. И к счастью, остались психами.

Все трое рассмеялись.

Чайка хрипло прокричала в небе.

— Конечно, они всегда могут вылечить нас свинцовыми пилюлями, — сказал Рассел.

— Крайнее средство в лечении душевных болезней, — покачал я головой, в которую еще не успели всадить пулю. — Мы им нужны. Они выиграли такой забег. Спасли мир от маньяка-убийцы в Белом доме. Мы — доказательство их успеха, даже если нас засекретить.

Рассел переступил с ноги на ногу, пожал плечами:

— Я бы мог и вернуться.

Мы с Зейном уставились на него.

— Не чтобы остаться, — сказал Рассел. — Но… не уверен, что реальный мир захочет вызвать меня на бис.

Не удержавшись, я взъерошил ему волосы, будто своему младшему брату.

И Рассел ухмыльнулся.

Отделившись от епископов Управления, Кэри присоединилась к нам.

— Мы едем, прямо сейчас.

— О'кей, — отозвался я. — Куда?

— А-а-а… — Она посмотрела на Зейна.

Тот взглянул на меня.

Рассел уставился на рябящую воду.

— Вик, — пояснил Зейн, — я больше не с тобой.

— Мы вместе, — добавила Кэри и взяла Зейна за руку.

— Что?

Рассел уставился на рябящую воду.

— Это было долгое путешествие, — сказала Кэри. — Для всех.

Я помню взгляды. Слова. Звуки. Помню, как закрылись двери мотеля.

— Кто знал? — шепотом спросил я.

— Все, кроме тебя, — ответил Рассел.

Я выпустил в них свою самую ядовитую пулю:

— Да он тебе в отцы годится.

— У нас еще кое-что на уме, — отшутилась Кэри.

Что-то внутри у меня оборвалось. Что-то ушло.

— Черт меня побери, — сказал я.

— Нет, — ответил Зейн. — Но теперь… Я смог. Я могу.

И сердце мое воспарило, когда я увидел его ухмылку.

— Дикость! — сказал Рассел. Они с Зейном стукнулись кулаками, как это принято у шпаны, и Рассел попрощался: — До скорого.

— Верняк.

Когда они уходили, Кэри держала Зейна за руку с силой женщины, которая не станет довольствоваться какой-нибудь дешевкой, а он — с терпением мужчины, умеющего ждать.

Волна плеснула возле моих ног.

— Я же сказал, что ты не умеешь обращаться с женщинами, — произнес Рассел.

— Кто бы говорил, — пробормотал я.

Волны рябили водную гладь.

— Короче, — наконец сказал Рассел. — Ты знаешь, чего тебе сейчас хочется?

Волны рябили водную гладь. Над нами раскинулось голубое небо. За нами на асфальте осталось черное пятно, на котором, как алмазы, поблескивали осколки стекла. Волны. Рябь.

И я ответил:

— Да.

(обратно) (обратно)

Джеймс Грейди Гром

Посвящается Натану

Чжэнь/Возбуждение (Гром, Подвижность)

…Статичность сменяется максимальной динамичностью, которая свойственна данной ситуации. Уже само ее название – Возбуждение – и ее образ – молния – указывают на динамичность данной ситуации. Это самая динамичная из всех ситуаций, указанных в "Книге перемен". Она символизирует развитие, которое может наступить после того, как силы не только накоплены, но и обновлены, и переплавлены. Кроме того, данная гексаграмма состоит из повторения триграммы Чжэнь, которая по семейной символике обозначает старшего сына. Старший сын – это тот, кто, наследуя отцу, вынужден дальше развивать дело, начатое им. Поэтому именно ему предстоит действие, и он достигнет того свершения, о котором говорит текст. Однако сама динамика, само движение, энергичное вмешательство в жизнь окружающей среды проходит непросто. И поэтому в начале этой ситуации динамика может показаться человеку чем-то сильно меняющим обстоятельства, чем-то потрясающим их до основания, и лишь в конце, по завершении данной ситуации, если она проведена правильно, может наступить известное удовлетворение…

ВОПЛОЩЕНИЕ

Молния пугает за сотню поприщ,

но она не опрокинет

и ложки (жертвенного вина)

Молния приходит… о, о!

(а пройдет – и) смеемся ха-ха!

"Китайская классическая Книга Перемен"

Глава 1

Нью-Йорк. Январь. Воскресное утро.

Раннее утро, когда ночь еще льнет к лесу небоскребов.

Пустые вагоны подземки, громыхающие под улицами, вдоль которых выстроились спящие машины.

Деловая часть города, пар, клубящийся из люков. Белый пар поднимается и тает в зимнем воздухе.

Из клубов пара появился мужчина в черном пальто. Пол-лица скрывал поднятый воротник. Длинные темные волосы развевались на холодном ветру. Руки в черных перчатках размашисто двигались взад-вперед. Теннисные туфли из черной кожи бесшумно ступали по дороге.

Когда он приблизился к башне из хромированной стали и мрамора, за его спиной, ожив, монотонно загудел двигатель.

Коркоран-центр – тускло поблескивающий за́мок с мощеной стоянкой и подковообразной въездной эстакадой, изгибающейся у его мрачного стеклянного подъезда.

В черном зеркале его фасада отражались спящие кварталы, старая, скрипящая ставнями лавка корейского продавца фруктов, запертый на засов ювелирный магазин. Темные полосы лент, образующие исполинские буквы «X», до сих пор были наклеены с внутренней стороны тонированных окон Коркоран-центра.

Будда, городской бродяга, одетый в драные джинсы и потрепанную армейскую куртку, пристроился у края стоянки. Его лицо скрывала лыжная маска, в прорезь были видны только глубоко запавшие глаза. Он кутался в тряпичное одеяло, прячась от проницательных глаз города.

Мужчина в черном пальто направился не к закрытому центральному входу Коркоран-центра, а по диагонали, через брусчатку стоянки, как будто выбирая самый короткий путь.

Будда сбросил свое одеяло щелчком большого пальца.

Шлепанье спущенного колеса нарушило тишину воскресного утра.

Из клубов пара выплыл «датсун», его переднее правое колесо шлепало с каждым оборотом. Седан завилял вверх по подкове подъездного пути и остановился перед черной стеклянной дверью Коркоран-центра.

Из машины, пошатываясь, вылезла женщина, одетая в дешевенькое, распахнувшееся на ветру пальто. Ее огромный живот не оставлял никакого сомнения в том, что она беременна.

Два охранника, сидевших в холле Коркоран-центра за своим пультом, наблюдали на экранах мониторов, как она, поморщившись, отшатнулась, увидев спущенное колесо, и страдальчески запрокинула голову, убаюкивая свой тяжелый живот.

– Проклятье! – воскликнул один из охранников, пожилой грек. – Принесло ее сюда на нашу голову!

Женщина принялась колотить кулаками в дверь.

На экранах мониторов беззвучно двигались ее накрашенные губы, призывающие: «Помогите, помогите!»

Молодой охранник из Сан-Хуана заметался в растерянности.

– Пошли! – крикнул грек, и они побежали к закрытому входу.

Грек распахнул дверь, и женщина, пошатываясь, вошла.

– Все будет хорошо! – громко сказал он.

Беременная женщина прислонилась к двери, крепко сжимая его запястье. Охранник переводил взгляд с ее живота на лицо, на нелепо, толсто напомаженные губы…

Свободная рука женщины коброй рванулась вперед и направила струю слезоточивого газа в лицо пуэрториканца.

Он завопил, ослепленный, и зашатался, закрывая лицо ладонями.

Грек попытался вырваться из капкана ее стальной хватки.

Слезоточивый газ обжигал его глаза и легкие. Черное пальто ворвался в фойе. Маска-чулок скрывала его лицо. Он нанес пуэрториканцу короткий, резкий удар в солнечное сплетение. Охранник рухнул на пол, как подкошенный.

В это время ко входу подкатил фургон водопроводчика.

Грек получил сильнейший удар кулаком в живот, от которого у него перехватило дыхание; он потерял сознание еще до того, как получил следующий удар – в челюсть.

Женщина натянула на голову маску, сдула свой «живот», подперла открытую дверь резиновым клином и вытащила грека наружу.

«Водопроводчик», на котором тоже была маска, выбрался из фургона, помог женщине надеть наручники на запястья и лодыжки грека и, завязав ему глаза и рот, бросить на заднее сиденье «датсуна». Затем они бегом вернулись в фойе, где Черное пальто уже заканчивал связывать пуэрториканца. «Водопроводчик» втолкнул второго охранника в «датсун» и, достав баллон со сжатым воздухом, подкачал переднее колесо.

Черное пальто и женщина перетащили восемь брезентовых мешков из фургона в Коркоран-центр и свалили их за лифтами, в нише телефона-автомата.

«Водопроводчик» отогнал «датсун» с бесчувственными «пассажирами» квартала на три и бросил его у автобусной остановки.

В фойе Коркоран-центра Черное пальто соединял мешки кабелями. Закончив, он вытащил подпорки, удерживавшие двери открытыми. Сообщники вышли наружу. Двери с размаху захлопнулись за ними.

Все это видел один только Будда.

Черное пальто сел за руль, вывел машину на улицу. Стянул свою маску. В зеркале заднего обзора ему был виден грузовой отсек, где его облаченный в платье сообщник тоже стянул с себя маску и парик. В зеркале Черное пальто видел щетину, проступавшую из-под густых румян, и ярко-розовую полосу губной помады.

Фургон водопроводчика притормозил у обочины. Будда забрался в него. Положил пистолет с глушителем на пол фургона, прижал руки в перчатках к отдушине печки.

Помигав поворотником, фургон вновь выехал на пустынную улицу, остановился на перекрестке на красный свет. Повернул направо.

Растаял в утренних сумерках.

Зеленый свет.

Снова красный.

Зимнее небо было чистым, как холодная родниковая вода.

Желтое такси выплыло из облаков пара, прогрохотало по подковообразному подъездному пути Коркоран-центра и остановилось возле закрытых дверей.

Таксист обернулся к четырем пассажирам, расположившимся на заднем сиденье:

– Эй, вы уверены, что хотите выйти именно здесь?

– Я ждала этого момента двадцать один год! – воскликнула женщина постарше.

Этим утром она встала раньше всех, приняла ванну, оделась, привела в порядок свои серебристые волосы и щедро полила их лаком, почистила свое старое шерстяное пальто и, выпив кофе, стала ждать, когда проснутся остальные. На ее коленях покоилась черная сумочка внушительных размеров.

– Мама, – предостерегающе сказала женщина помладше в голубой парке и джинсах. У дочери вообще не было сумочки. Она унаследовала широкие скулы и голубые глаза своей матери. И волосы были, как у матери, но только коротко стриженные и незавитые.

– Да что тут делать? – спросил таксист. – Все же закрыто, вокруг ни души.

– Мы хотим посмотреть, – ответила пожилая женщина.

Ее дочь закатила глаза, изогнулась на тесном заднем сиденье и начала рыться в кармане джинсов, толкнув коленом мать. Та, в свою очередь, толкнула мужчину, сидевшего с ней рядом. На нем была десантная куртка с коричневой окантовкой. Его руки в толстых перчатках баюкали пластиковое ручное креслице со спящим ребенком.

Бабушка спросила, обращаясь к таксисту:

– Вы знаете, где мы находимся?

– У меня же где-то были какие-то деньги, – пробормотала дочь.

– Не торопитесь, – сказал, обернувшись к ней, таксист, – счетчик уже выключен.

И добавил, обращаясь к бабушке:

– Коркоран билдинг.

– Правильно. Коркоран билдинг. А Кэрол Корк…

– Мама!

– Может быть, я смогу достать свой бумажник, – вступил в разговор муж, но, как только он пошевелился, ребенок махнул одетой в рукавичку рукой, и мужчина, который всего три месяца назад стал отцом, застыл.

– Это она, – заметила бабушка, указывая на женщину рядом с собой.

Ее дочь сначала побледнела, а затем залилась краской.

– Она архитектор. Мечтала построить девятигранный дом. И вот мечта сбылась. Это ее первый персональный проект. Арендаторы будут въезжать только завтра, но ее работа уже выдвинута на премию Райта.

– Что за премия такая? – поинтересовался таксист.

Дочь вытащила долларовую банкноту из заднего кармана.Счетчик показывал четыре доллара восемьдесят пять центов.

– Простите? – переспросила бабушка.

– Как называется премия, которую она выиграла?

– Она называется «Тысяча чертей, мы опоздали»! – Дочь вытащила купюру из кармана блузки, это оказался еще один доллар.

– Премия самому одаренному архитектору, – улыбнулась бабушка.

– Кажется, что-то слышал об этом, – откликнулся таксист.

– Ну конечно же, слышали, – подтвердила бабушка.

Отец, он же зять, смеялся – тихонько, чтобы не разбудить спящего сына. Они назвали его Питер Росс: первое имя в честь дедушки по линии матери, а второе – по линии отца.

– Но, ребята, сейчас-то вы здесь что делаете?

– Торчим в этом чертовом такси! – Дочь вытянула ноги и добралась до последнего необследованного кармана джинсов.

– Мы хотим забраться на крышу всей семьей, чтобы увидеть, как первый луч света отразится от этих девяти стен и осветит город! – сказала бабушка. – Она спроектировала это специально таким образом, – доверительно сообщила она шоферу. – Когда она была маленькой девочкой…

– Ну мама!

– Вы можете прочесть ее имя на табличке в вестибюле, – продолжала бабушка, – Кэрол Коркоран.

– Я не могу торчать здесь до обеда.

– Какая жалость, – ответила бабушка.

– Ах да, дорогая, – обратилась она к дочери, открывая свою внушительную сумочку, которая до сих пор мирно покоилась на ее коленях, – позволь мне заплатить.

– Самое время, – пробормотала женщина, недавно добавившая роль матери к ролям дочери, жены, пианистки и архитектора, которые она сочетала в себе до сих пор. – Для чего же иначе нужны матери?

Женщины начали выбираться из такси. Бабушка протянула руки, желая взять ребенка, но отец не пожелал расстаться со своим запеленатым сыном и стал выбираться на холодный утренний воздух.

Такси медленно отъехало.

Кэрол Коркоран повернулась к дверям, эскизы которых она сделала четыре года назад, нажала кнопку интеркома.

Пауза.

Тонированное стекло должно было задерживать 69,3 процента опасного ультрафиолетового излучения солнца. Кэрол нахмурилась, глядя на темные полосы, образующие букву «X», прижалась лбом к холодному стеклу. Внутри здания, носившего ее имя, пульт службы безопасности выглядел безлюдным.

«Точнее, брошенным без присмотра», – подумала Кэрол, мысленно поправив себя: всю жизнь она стремилась выражать свои мысли максимально точно.

– Вы создаете нечто прекрасное, – заметила она, обращаясь к родственникам, – а потом приходится отдавать это легкомысленным посторонним людям.

– Такова жизнь, – откликнулся ее муж, не перестававший все это время улыбаться. Он, окончив Гарвард, преподавал в средней школе.

Кэрол набрала секретный код на входной двери. Дверь, щелкнув, открылась, они зашли внутрь.

Стук каблуков эхом отражался от мраморных стен, высокого потолка и полированного стола из алюминия, за которым должна была находиться охрана.

– Здесь так спокойно, – гордо сказала бабушка.

Кэрол принюхалась:

– То ли дым, то ли…

Дуновение воздуха исчезло.

Она бросила свирепый взгляд на пустующий стол охраны и повела семью к лифтам, нажала…

Вспышка.

Грохот.

Взрывная волна разносит переднюю стену Коркоран-центра.

Воскресное январское утро в Нью-Йорке раскололось на миллионы осколков черного стекла.

(обратно)

Глава 2

Вторник. Мартовское утро. Час пик.

– Вчерашний день закончился, – говорил своему спутнику полный седой водитель помятой белой «тойоты», затертой в бесконечной реке автомобилей, – так что можешь послать ему прощальный поцелуй.

Его шерстяное пальто пахло талым снегом. К лацкану была приколота идентификационная карточка. Он мельком бросил взгляд в зеркало заднего обзора.

Холодное весеннее солнце освещало три полосы движения, забитые машинами. «Тойота» миновала дорожный указатель, гласивший:

ВАШИНГТОН

ФЕДЕРАЛЬНЫЙ ОКРУГ КОЛУМБИЯ

– Но для нас все же нашлась работенка, – сказал водитель, пытаясь в этот момент пробраться на своей «тойоте» в левый ряд. – Так что, считай, нам повезло.

Зеленые пригороды Мэриленда остались позади. Они въехали в сумрачный каньон городских улиц.

– Да, в некотором смысле нам повезло, – откликнулся его спутник.

У пассажира было умиротворенное лицо. Короткие темные волосы, острые скулы, шрам полумесяцем у левого виска, прозрачные серые глаза. Его звали Джон Лэнг.

Они остановились на красный свет. Из радиоприемника доносился голос диктора, бодро перечислявшего новости: голод в Африке, вылазки неонацистов в Германии, рейтинг президента, на Уолл-Стрит выразили озабоченность.

– Все-таки, – продолжал водитель, – большая удача, что мы добились этого. Все эти месяцы ты не обращал на это никакого внимания.

– Я не пропускал ни слова из того, что ты говорил.

– Да, но ты не стремился вникнуть в суть дела! – Водитель явно нервничал.

Водителя звали Фрэнк Мэтьюс, ему было пятьдесят семь лет, Джону – тридцать пять. На Джоне был серый твидовый костюм, темная рубашка и серый шелковый галстук из Бангкока. Его плащ лежал на заднем сиденье. Он был высок, поджар. В этой помятой белой «тойоте» он сидел расслабившись, без малейшего напряжения.

Стрелка левого поворота на светофоре переключилась на зеленый.

Они миновали квартал особняков с опрятными газонами, обогнали синий микроавтобус, управляемый мамашей, которая, отвернувшись, что-то выговаривала сидящему рядом ребенку.

Водитель «тойоты» разразился резким кашлем.

– Опять начал курить? – поинтересовался Джон.

– Я не самоубийца.

– Тогда пристегни ремень.

– Проклятый ремень душит меня. – Фрэнк опять глянул в зеркало заднего обзора.

Они обгоняли оранжевую громыхающую машину, чистившую дорогу. Поднимаемая ею пыль просачивалась даже сквозь закрытые окна машины.

Фрэнк облизнул губы.

– Жаль, что этим утром я запоздал.

Джон пожал плечами.

– Все о'кей. Нам ведь не надо отмечаться, приходя на работу.

– Да, – согласился Фрэнк, выезжая на Милитари-роуд. – Мы уже отмечены этой чертовой работой.

Позади из облака пыли материализовался мотоцикл с затемненным лобовым стеклом.

– К тому же, – заметил Фрэнк, – возможно, сегодня мне придется на какое-то время покинуть офис.

Джон дипломатично удержался от вопроса, что означает это «к тому же». Милитари-роуд огибала Рок-Крейк-парк. Деревья еще не успели зазеленеть, за ними виднелись жилые кварталы, на травяных лужайках сиротливо стояли футбольные ворота без сеток.

– Как провел вечер? – лениво поинтересовался Фрэнк.

– Читал.

– Для работы или для отдыха?

– Это не связано с работой.

Фрэнк хмыкнул:

– Тебя следовало бы побольше загружать.

– Возможно. – Джон улыбнулся сам себе. – Есть идеи?

– Парню вроде тебя необходимо нечто лучшее, чем просто идеи.

Сразу за поворотом к Белому дому они обогнали японскую спортивную машину. За рулем женщина с пепельными волосами красила свои губы в кроваво-красный цвет, поглядывая в зеркало заднего обзора.

Машина Фрэнка нырнула в свободное пространство, образовавшееся перед ней. Их место заняла «БМВ». Мужчина, сидевший за ее рулем, ковырял в носу.

– А что прошлым вечером делал ты? – поинтересовался, в свою очередь, Джон. Его старший коллега первым начал эту тему.

– Мне не спалось.

– Смотрел свои фильмы?

Фрэнк долго смотрел вдаль сквозь лобовое стекло, прежде чем ответить:

– Хорошо бы этот мир был черно-белым.

«Семь часов тридцать восемь минут», – сообщила диктор радио. Потом писатель из Монтаны стал читать свои мемуары, бесхитростные рассказы о поросших соснами горах и морях пшеничных полей, и Джон мысленно перенесся в те дни, когда все казалось таким простым.

«Тойота» миновала Рок-Крейк-парк – островок зелени среди стоявших рядами домов. На повороте они обошли желтый «форд», который вела совсем молоденькая черная девушка, подпрыгивающая в такт какой-то музыке.

– Слушания завтра, – сказал Джон, – к ним не удалось привлечь внимание…

– Кого интересуют еще одни слушания в конгрессе.

Джон удивленно поднял бровь.

– Эти слушания… Единственная новость, достойная опубликования, – то, что все это далеко от реальности.

– Лучше сохранять чувство реальности, с чем бы нам ни приходилось иметь дело, – буркнул Джон.

– Правда?

– Что…

– О, эта реальность, – перебил его Фрэнк, – но все это подобно… подобно грому. Все в этом городе считают, что прорвались к свету, но все, что они получат, – гром.

– Все, кроме тебя, – с улыбкой заметил Джон.

– Только меня? – неожиданно разозлился Фрэнк. Потом добавил уже помягче: – Что ты имеешь в виду? Что ты знаешь?

– Я знаю, что мы получаем жалованье не за то, чтобы нападать друг на друга, – ответил Джон. – Не знаю, что беспокоит тебя, но…

– Вот именно что но.

Фрэнк потер глаза и опять уставился на дорогу. Его тон стал еще мягче:

– В конторе все, кажется, о'кей?

– Твой стол в десяти футах от моего, так что ты сам можешь рассказать мне об этом.

– И все работает так, как и должно?

– Это правительство, будь доволен, что оно вообще работает.

После небольшой паузы Джон спросил:

– Ты что-то знаешь. Может, поделишься?

– Позже, мне самому еще не все ясно.

Радиоприемник объявил: семь часов сорок одна минута; зазвучала джазовая композиция. Впереди горел зеленый свет.

Фрэнк, вздохнув, включил сигнал правого поворота.

– Видел «Пост»? – поинтересовался он. – Лучшие выпускники летных школ вынуждены три года скакать на деревянных лошадках, прежде чем для них освободится истребитель.

Джон кивнул. Его работа требовала ежедневного просмотра «Вашингтон пост», «Нью-Йорк таймс», «Лос-Анджелес таймс» и «Уолл-Стрит джорнэл». А его видеомагнитофон был запрограммирован на запись выпусков новостей.

– Плоды разрядки, – заметил Фрэнк. – Кому-то всегда приходится расплачиваться. Тебе бы следовало посвятить себя изучению японского, – добавил он, стукнув по приборной доске «тойоты».

– Теперь и ты о том же. – Джон покачал головой. – Я не могу поверить, что они способны поступить с тобой, как с отработанным моторным маслом.

– Чем яснее день, тем беззаботней человек, – тихо пробормотал Фрэнк.

Спроси:

– Что тебя гложет?

На лице Фрэнка не было и намека на улыбку, когда он, не раздумывая, ответил:

– Любой, кто попытается меня съесть, будет в этом горько раскаиваться.

– Уверен, старик.

– Я не старый…

– …ты бывалый, – закончил за него Джон.

«Тойота» миновала S-образный изгиб дороги. Вычурное здание католического университета блеснуло золотом на солнце. Знак, указывающий дорогу к Содджерс-Хоум, где доживали свой век забытые воины забытых войн.

Часы Джона имели как светящийся циферблат со стрелками, так и цифровой дисплей. Обе системы утверждали, что сейчас 7:45 утра. Сердце города. Поток машин медленно полз по Норз-Кэпитэл-стрит, сквозь кварталы домов со скучными, невыразительными фасадами. Миновали церковь. Три полосы движения слились в две, огибая заглохшую машину. Фрэнк резко вырулил на левую полосу, они обогнали четырехдверный семейный джип, судя по всему, выпущенный еще во время второй мировой войны. За рулем сидела женщина с вьющимися черными волосами. Она хмуро крутила баранку. Ее настроение передалось Джону, когда он увидел мотоцикл с затемненным щитком. Мотоциклист помаячил в автомобильном потоке впереди них и скрылся.

– Скажи на милость, чего ради тебе захотелось поехать на работу именно по этой дороге? – сказал Джон. – Мы поехали вдоль Рок-Крейк-парка только чтобы полюбоваться на деревья…

– И женщин, занимающихся джоггингом.

– Езжай вдоль реки. Начнем наш день с немного меньшим… неистовством.

– Ты можешь ездить, как тебе нравится, а я поеду так, как нравится мне.

Фрэнк оглядел окружавшие их исторические окрестности, безумцев, спешащих на своих машинах на работу из пригорода. Он поправил зеркало.

– Неистовство – это реальность города, – ответил он Джону.

– Часть реальности.

– Не позволяй дневному свету приукрашивать памятники, ослепляющие тебя на свету. Этот город, здесь каждый мнит себя политиком.

– Истины вроде этой никуда тебя не приведут.

– Приведут, хотя бы в ад! – заметил Фрэнк рассерженному Джону. – Не забывай об этом! И никогда не забывай, что политика – это всего лишь оболочка грубого зверя.

– Какого еще зверя?

– Да, да, – бормотал Фрэнк.

Поодаль, над битком забитой дорогой, возвышался белый, как сахар, купол Капитолия.

«Надо сменить тему, – подумал Джон. – У парня была плохая ночь. Встал не с той ноги. Не выпил утренний кофе. Сменить тему, по крайней мере до тех пор, пока машина не будет надежно запаркована».

– Как думаешь, вишня зацветет в этом году как обычно?

– Как знать, этот чертов озон. В небе есть дыра, амиго. Дыра в этом чертовом небе.

Джон пристально посмотрел на друга:

– Что все-таки происходит?

– Ничего такого, что тебе следовало бы знать.

Такой бесцеремонный ответ уязвил Джона.

– Ты говоришь это как друг – другу или как профессионал – профессионалу?

Фрэнк смерил Джона взглядом:

– А это зависит от того, кто ты.

– Кто я?! Ты меня удивляешь.

– Забудь про это. – Фрэнк выглянул из окна. – Прости, я… сейчас, я не могу, не хочу… короче, забудь.

Три человека крутились возле забитой досками мастерской. Рядом – облезлая дверь винного магазина, над ней неоновая вывеска «Лотерейные билеты!». Нищая старуха тянула тележку вдоль тротуара. Школьники дожидались автобуса на остановке.

Левая сторона – от центра – была свободной. Фургон агентства доставки «Федерал-экспресс» со свистом промчался мимо закрытого окна Фрэнка.

Он поглядел в зеркало заднего обзора.

Часы на приборной доске показывали 7:51.

Они ехали мимо здания гражданских панихид. Мимо домов с разбитыми окнами. Мимо улыбающейся с рекламного щита красотки с шоколадной кожей, сжимающей тлеющую сигарету наманикюренными пальцами. Какой-то мужик бросал кипы грязных одеял в двери товарного склада.

Капитолий приближался.

– Этот город дает тебе нечто такое – осознание собственной важности, что ли, – заметил Фрэнк.

По правой полосе в «шевроле» четверо служащих конгресса с каменными лицами ехали воевать за превращение их бумажных планов в звонкую монету.

– Знаешь, что напомнил мне этот город сегодня? – спросил Фрэнк.

Джон узнал одного из служащих.

– Сайгон, – продолжил Фрэнк.

Позади них раздался звук клаксона. Светофор переключился с зеленого на желтый.

Впереди в их ряду было еще четыре машины. Передняя притормозила, чтобы сделать запрещенный в час пик разворот. Стало ясно, что теперь всей левой полосе придется ждать следующего переключения светофора.

Машины справа рванулись вперед на желтый свет, это было нарушением, но желание сэкономить несколько секунд пересилило здравый смысл.

Вдоль низкого бетонного разграничительного бортика в мчащихся потоках машин к ним громыхая приближался грузовик, следовавший вплотную за «мерседесом». Рассыльный на мотоцикле ловко проскочил под переключающийся светофор, при этом едва не врезавшись в бампер «мерседеса».

Фрэнк, ехавший по левой полосе, притормозил на красный свет, перед ним до светофора стояло еще три машины. С места, которое они занимали, хорошо просматривались уходящая вперед дорога, бензозаправочная станция, дома вдоль дороги.

Почему-то Джону вспомнились в эту минуту лимоны.

– Сайгон шестьдесят третьего. – Фрэнк улыбнулся, но в этой улыбке не чувствовалось особой радости. – А скорее даже семьдесят второго. Дружище, что тебе больше запом…

Звон стекла!

Что-то горячее и влажное брызнуло Джону в лицо, левый глаз ничего не видел. Джон отчаянно заморгал, зрение прояснилось и… Руки Фрэнка были широко раскинуты, правой он как будто пытался ухватиться за Джона, голова была в крови, глаза закатились…

Руль был повернут, как для крутого разворота влево, нога Фрэнка продолжала давить на газ. Двигатель «тойоты» ревел на полных оборотах, машина…

Удар. Машина перелетела через бетонное заграждение.

Выскочила на встречную полосу. Взвыли клаксоны. Грузовичок-пикап надрывно заскрипел тормозами и резко вырулил в сторону, стараясь избежать удара. БАМ! Зацепили крылом микроавтобус. Скрежет тормозов, звон разлетающихся осколков.

Болтаясь внутри крутящейся волчком «тойоты», Фрэнк навалился на пристегнутого ремнями Джона, пронзительно кричащего Джона, мокрый, теплый и мокрый…

Машина содрогнулась. Остановилась. Тишина.

(обратно)

Глава 3

Джон Лэнг сидел на заднем сиденье полицейской машины. Один. Оцепеневший. Отрешенный. Медленно, медленно приходя в себя.

Его костюм был пропитан запекшейся кровью. Полицейский дал ему полотенце и помог вытереть лицо и волосы. Джон посмотрел на свои руки, на ржавые пятна, которые так и не удалось оттереть.

Только это была вовсе не ржавчина.

Он перестал дрожать. Урчал двигатель полицейской машины. Было тепло. Слишком тепло. Джон чувствовал запах собственного пота и слез. И сладкий запах крови.

Он опустил стекло на своей двери. Повеяло прохладным воздухом.

На крыше полицейской машины вращались проблесковые маячки. Их вспышки бросали отблески на дорогу. Полиция блокировала движение, направив поток машин в объезд.

Тут же стоял микроавтобус с помятой решеткой радиатора, его водитель что-то оживленно объяснял полицейскому, который записывал его показания в блокнот.

Стояла машина «скорой помощи», ее бригада слонялась неподалеку.

Стоял полицейский буксировщик, в кабине никого не было, водитель потягивал кофе из пластикового стаканчика, прислонившись к радиатору.

Стояла покореженная машина Фрэнка с помятым капотом и спущенным передним правым колесом. Треснувшее лобовое стекло. Пятна на нем.

Окно со стороны водителя было в паутине разбитого стекла с дыркой в центре.

Эксперт-криминалист сфотографировал эту дырку. Обошел вокруг «тойоты». Сделал несколько снимков того, что лежало на переднем сиденье. Дверь со стороны пассажира была распахнута настежь.

Два детектива что-то обсуждали с полицейским сержантом и патрульным, в машине которого Джон сейчас и находился. Сквозь открытое окно до него доносились обрывки их разговора.

– …подумать только, еще один на том же самом месте, – рассказывал сержант. – Мамаша везла трех своих детей из школы домой…

– Новый джип? – спросил патрульный.

– Не такой уж и новый, – заметил белый детектив.

– Направлялась домой, а тут такое, – продолжал сержант.

– Прощай, мама. – Это уже сказал черный детектив.

– Ударом разнесло целых шесть блоков ограждения, смело начисто. Пуля попала ей в голову.

– Чертовски не повезло, – заметил сержант, – а помните, тогда на Рождество, в полумиле отсюда, какой-то ненормальный врезался в президентский лимузин, помните?

– Не в лимузин, – поправил его белый детектив, – в фургон секретной службы. Он был на стоянке, президент в это время находился в каком-то здании, вице-президент тоже – оба с женами.

– Прежний президент или нынешний? – поинтересовался патрульный.

– Не важно, – ответил сержант. – Главное, что это произошло не в нашу смену.

– Вашингтон – город мертвецов, – заметил черный детектив.

– А кто занимался делом той мамаши? – поинтересовался его партнер.

Полицейская радиостанция протрещала: «На связи „пятьдесят седьмой“, нахожусь на Иви-стрит, 413, юго-восточный район. Бытовая ссора».

– Кто-нибудь что-нибудь видел? – спросил сержант.

– Убийц – никто, – ответил белый детектив. – Разбитые машины, парня, вывалившегося на дорогу.

– Бедняга как раз собирался тронуться, когда это произошло, – вступил в разговор черный детектив.

– К счастью, у его приятеля оказалась крепкая голова, – заметил белый детектив. – Он видел что-нибудь?

– Вряд ли он мог что-нибудь заметить, – вставил слово патрульный.

– Как всегда, – согласился белый детектив.

Белый детектив пожал плечами.

– Два водителя, пострадавшие при столкновении, дали официальные показания. Они слышали звук выстрела.

– Установили личность пострадавшего?

– У него на шее висела рабочая регистрационная карточка, – ответил черный детектив.

– Пластиковая, водонепроницаемая, – добавил его партнер.

– В задней двери я обнаружил застрявшую пулю. – Патрульный, видимо, хотел, чтобы сержант отметил его усердие. – Она сильно деформирована. Похоже, тридцать восьмой калибр.

– Девять миллиметров, – высказал свое мнение белый детектив.

– «Двадцать первый» вызывает центральный пост.

– Судя по всему, стреляли вон оттуда. – Белый детектив указал на груду мешков с землей, «ожидающих», что случится чудо и обанкротившийся проект вновь получит финансирование.

– А почему не с Н-стрит? – спросил сержант.

– Возможно, если пуля отрикошетила.

– Центральный пост – «двадцать первому», выезжайте. Просьба детективам, занимающимся расследованием убийств, прибыть на пересечение авеню Мартина Лютера Кинга и Вэлпол-стрит.

– Вот черт, – ругнулся черный детектив.

– Что случилось? – спросил сержант.

– Да ведь это нас, – ответил белый детектив. – Пошли-ка своих парней поохотиться на свидетелей…

– Центральная станция вызывает свободного детектива, занимающегося убийствами.

– В принципе это обычная авария на перекрестке, начальник, – сказал патрульный. – Я вызову службу дорожного департамента.

– Что нам осталось сделать здесь?

– Картина происшествия восстановлена, – сказал черный детектив, – однако…

– Свидетели не видели стрелявших, – сказал сержант, – по-видимому, стрелявший находился далеко отсюда. Нигде ничего, одни пустые тротуары.

Он покачал головой:

– Свободное общество.

– Центральная станция вызывает свободного детектива, занимающегося убийствами.

– Думаю, с оставшейся работой сможет справиться и один «значок», – сказал сержант. – Машину на буксировщик, тело в морг. Обойти окрестные дома квартиру за квартирой и опросить всех. Хотя начать, я думаю, надо с того парня в машине. Очистить улицы, прежде чем сюда примчатся телевизионщики, а мэр получит сотни звонков с вопросами налогоплательщиков, по чьей вине они опоздали сегодня на работу. И держите язык за зубами.

– Понадобится не меньше двух часов, не считая бумажной работы, – заметил белый детектив.

– Кто-нибудь из свободных детективов, занимающихся убийствами, просьба откликнуться.

Сержант подбросил монету.

– Орел, – загадал белый детектив, пока четвертак вращался в воздухе.

– Черт, – в сердцах сказал он секунду спустя.

Белый детектив включил свой радиопередатчик:

– Центральный, говорят из отдела убийств. Детектив выезжает.

Они с сержантом отправились к машине. Сержант на ходу отдал указания экипажу машины «скорой помощи» и водителю буксировщика.

Черный детектив забрался на заднее сиденье патрульной машины. Он дружелюбно улыбнулся:

– Как вы себя чувствуете, мистер Лэнг?

– Не знаю.

– Меня зовут Гринэ. Детектив Тэйлор Гринэ.

Он протянул руку. Джон судорожно принялся трясти ее.

– Все будет в порядке, – сказал детектив.

– Ваш оптимизм – простая вежливость или профессиональный приговор?

Гринэ пожал плечами.

– Что случилось? – спросил Джон.

– Ваш друг, его звали Фрэнк Мэтьюс, так?

Джон кивнул.

– Мистер Мэтьюс был убит случайной пулей, попавшей ему в голову.

Санитары открыли задние двери своей машины. Они вытащили носилки, развернули резиновый мешок и направились к белой «тойоте». На руках у них были пластиковые перчатки.

Джон отвернулся.

– Он мертв, – сказал Гринэ.

– Я знаю.

– Похоже, смерть была мгновенной. Не думаю, что он страдал.

– Для вас он всего лишь еще один пострадавший, вы не были с ним знакомы.

Снаружи загудела лебедка буксировщика.

– А вы хорошо его знали?

Джон посмотрел на этого представителя закона, творца официальных заявлений для общественности.

Детектив Тэйлор Гринэ был мощного телосложения. На нем был плащ и зашитый в двух местах костюм, купленный не иначе как в лавке, торгующей всяким уцененным хламом. Квадратное лицо цвета черного дерева. Шапка черных волос и усы.

– Я знал его, – сказал Джон.

– Вы работали вместе? По очереди подвозили друг друга?

Джон кивнул. От этого движения туман в его голове начал потихоньку рассеиваться.

– Вы работаете на сенат?

Джон на мгновение заколебался. После чего сказал правду. И в то же время солгал.

– Да, – сказал Джон.

Он назвал Гринэ номер телефона своего комитета. Кроме того, детектив попросил адрес и номер домашнего телефона, и Джон назвал их тоже.

– Вы видели или знаете что-нибудь, что могло бы нам помочь? – спросил детектив.

– Я уже говорил, что ничего не заметил. Почему вы решили, что это шальная пуля?

– А у вас есть идея получше? Тогда, может быть, вы поделитесь со мной?

Сигналила, сдавая назад, машина.

– О'кей, – сказал Гринэ. – Вот моя карточка. Позвоните завтра, и мы договоримся, когда вы сможете дать официальные показания. Через несколько минут офицер на этой машине доставит вас в окружную больницу.

– Не знаю, стоит ли… У меня вроде нет никаких повреждений.

– Шок может вызвать неожиданные последствия. Реакция в каждом случае бывает индивидуальной.

– У вас большой опыт в делах подобного рода?

Шуршали колеса проносившихся мимо машин. Джон проследил взглядом за носилками с большим черным резиновым мешком, которые санитары «скорой помощи» прокатили мимо.

На этих носилках вполне мог лежать и я.

Водитель «скорой помощи» стянул пластиковые перчатки. Они были красные.

Буксировщик подтянул «тойоту» вверх, так что теперь земли касались только задние колеса.

Двери «скорой помощи» захлопнулись. Регулировщик на перекрестке восстановил движение. Осколки разбитого лобового стекла уже были убраны с дороги.

– Вам хватит пятнадцати минут, чтобы прийти в себя? – спросил Гринэ.

– Могу я… я должен позвонить… позвонить на работу. Поставить их в известность.

– Вы справитесь?

– Полагаю, мне следует это сделать. Моя работа.

– Вы сможете позвонить из госпиталя.

Джон отрицательно покачал головой. Гринэ пожал плечами. Медленно, ощущая каждую мышцу, Джон открыл дверь машины.

Выставил ногу наружу. Ноги, слава Богу, работали. Оказавшись на свежем воздухе, он почувствовал себя лучше. Зима умирала под лучами солнца.

– Эй, детектив! – громко крикнул водитель «скорой помощи». Он помахал блокнотом с зажимом. – Ты нам нужен!

Гринэ вылез из машины вслед за Джоном.

– Не уходите далеко, – бросил он ему вслед.

– Я только… немного пройдусь. – Джон кивнул в сторону автобусной остановки, где толпилось несколько человек, глазея на разыгравшуюся драму. – Позвоню.

Гринэ проводил его долгим, испытующим взглядом. Тяжесть вечности давила Джону на плечи, пока он шел вдоль перекрестка. Он чувствовал себя неподвластным указаниям вспыхивающих огней светофора. Полицейский сделал машинам знак остановиться, позволяя Джону пройти. Джон этого даже не заметил, сейчас машины его не волновали.

Остановка автобуса. Ветер, разбивающийся о пластиковое ограждение. Странные взгляды, все приближающиеся и приближающиеся к нему.

Серебристая будка телефона. Мимо Джона прогромыхал автобус, чадя дизельным смогом.

Небо полностью прояснилось. Пахло теплым асфальтом, от нагретой солнцем кучи мусора тянуло какой-то дрянью.

Шаг за шагом, он как будто заново учился ходить.

Обочина.

Вверх на тротуар.

Расступившаяся толпа.

Его костюм был жестким, как панцирь, и тяжелым. Зубы выбивали дробь, он убеждал себя, что это все из-за холода.

В десяти футах от телефона он остановился. Сунул руку в карман брюк.

Пусто. Так же, как и в другом кармане.

Вся его мелочь, должно быть, высыпалась… Когда он вылетел из открывшейся двери «тойоты», расстегнув наконец ремень безопасности, вывалился, перекувырнувшись через голову. Пронзительный вопль, удар о дорогу. Освободился, освободился от навалившегося на него… Он упал на землю, покатился.

Растерял всю мелочь.

– Мизстер.

Джон вздрогнул.

– Мизстер.

Ее кожа была сморщенной, как чернослив. Допотопная шляпка и линялое серое пальто. Постукивая тросточкой, она приближалась к нему. Бифокальные очки придавали ее взгляду что-то кошачье, губы обнажили пустые десны, когда она вновь прошамкала:

– Мизстер.

Рука, свободная от тросточки, потянулась к нему, большой и указательный пальцы сжаты.

Она положила четвертак на его ладонь. Заковыляла прочь. Неожиданно он забыл все номера телефонов, по которым мог позвонить. Джон занервничал. Он вцепился в металлический край телефонной будки и сжимал до тех пор, пока боль в пальцах не заглушила все остальные ощущения. Восстановил дыхание. Медленно вдохнул.

Часы, он посмотрел на свои часы: циферблат был весь в грязи.

Он позвонил в справочную. Узнал свой рабочий телефон. Через главный коммутатор. Джон твердил эти десять цифр про себя, как заклинание, которое боялся забыть, как код, который мог принести спасение.

Опустил четвертак в щель телефона. Услышал, как тот с лязгом упал внутрь.

Нажать на кнопки, все десять кнопок одну за другой.

Длинный гудок.

Второй.

Рано, слишком рано для…

– Доброе утро, – сказал профессионально вежливый женский голос ему в ухо. – Центральное разведывательное управление.

(обратно)

Глава 4

Часы в госпитальном травмпункте показывали 9:53. Джон нашел себе местечко на скамейке у белой стены и следил, как красная секундная стрелка обегает круг черных цифр. В руках он держал пластмассовый стаканчик с чаем, резкий клюквенный привкус которого перебивал даже характерный больничный запах нашатыря.

Когда патрульный провел Джона через стеклянные двери, дежурная врач в ужасе выронила блокнот и выбежала им навстречу. Она отвела Джона в небольшую, отгороженную занавеской палату, пошепталась о чем-то с патрульным полицейским. Вернулась. Посветила Джону в глаза светящимся карандашом. Спросила, что у него болит. Есть ли у него какие-нибудь порезы или воспаленные участки кожи – «порезы при бритье и тому подобное». Он ответил, что нет. Она спросила, не хочет ли он кому-нибудь позвонить. Он отрицательно покачал головой. Снаружи завыли сирены. Доктор извинилась и вышла. Джон сел на стул. Доктор вернулась и дала ему баночку с треугольными желтыми таблетками.

– Валиум, – сказала она. – Только на случай, если почувствуете, что не можете без него обойтись, не больше одной таблетки в течение восьми часов. Поможет вам заснуть, в конце концов вам действительно лучше поспать.

Джон поднял на нее глаза. Она продолжала:

– Если будете у терапевта, скажите ему о валиуме. И поговорите со специалистами о результатах вскрытия… того мужчины.

– Зачем?

– Простая предосторожность.

– Доктор! – раздался истошный женский вопль снаружи.

– Будьте осторожны, – сказала доктор и заспешила из палаты.

Клерк из приемного покоя, заполнявший его бумаги, сказал, что на работу они позвонят. Медицинская сестра проводила его в приемную и усадила на скамейку. Она же чуть позже принесла ему чашку чая.

– Доктор советует вам воздержаться от кофеина и других возбуждающих средств, – сказала она.

Джон наблюдал за движением секундной стрелки. Четырнадцатилетняя девочка, по-видимому, она вот-вот должна была родить. Она плакала. Пара из Гватемалы сидела возле беззвучного телевизора. Мать укачивала на руках своего восьмилетнего сына, парнишку с хитрым лицом и тусклым взглядом. Его родители отвели взгляд, когда мимо прошел полисмен. Открылись двери лифта, из него выехал старичок в инвалидной коляске. Пробежали, смеясь, две медсестры.

Двойные стеклянные двери, ведущие на улицу, раскрылись. Внутрь пахнуло холодным воздухом. Вошла женщина в верблюжьем пальто, строгом костюме и туфлях на низком каблуке. Ее каштановые волосы были элегантно уложены.

Следом за ней вошел лысый мужчина свирепого вида, которого Джон сразу окрестил Драконьим глазом. Он был одет в непромокаемый плащ, такой же, как у Джона и, наверно, еще у десятка тысяч человек в Вашингтоне. Второй плащ он нес перекинутым через левую руку. Его ботинки скрипели по полу госпиталя. Он окинул помещение своими драконьими глазами и посовещался о чем-то с подошедшим клерком. Женщина же направилась прямо к скамейке. Села рядом и, посмотрев на Джона, улыбнулась ему:

– Привет, Джон. Меня зовут Мэри. Я адвокат. Все будет хорошо. Теперь у тебя все будет в порядке. Мы уже здесь.

Драконий глаз, обойдя все вокруг, остановился напротив них.

– У нас все в порядке, Джон, – сказал он. – Мы все проверили. Пора уходить.

Они ждали. Терпеливо ждали, пока Джон поставит чай на деревянную скамейку и поднимется.

Драконий глаз набросил на него запасной плащ.

Они вывели его наружу через раздвигающиеся стеклянные двери.

Человек в помятом зеленом плаще с безучастным видом стоял у дверей и разглядывал улицу, как будто ожидал автобус своей футбольной команды. Он скользнул взглядом по Джону и его эскорту и, быстро отвернувшись, принялся изучать тротуары, крыши домов и проезжающие машины.

Черный «крайслер» с антенной на багажнике въехал на круговую подъездную дорожку и остановился напротив Джона.

Мэри открыла дверь «крайслера». Джон сел. Она последовала за ним. Драконий глаз забрался на заднее сиденье с другой стороны, так что Джон оказался между ними.

Экс-футболист разместился на переднем сиденье.

На подголовнике водителя болтался портативный магнитофон. Джон заметил, что кассета в нем вращается.

Мэри кивнула на магнитофон.

– Ты можешь говорить все, что сочтешь нужным, – сказала она ему. – Или вообще ничего не говорить.

– Я хочу добраться домой, – сказал Джон.

– Сейчас мы туда и отправимся, – согласилась Мэри.

«Крайслер» нырнул в суету делового вторничного утра и понесся мимо Капитолия. Они миновали дворцы государственных учреждений, возведенные для того, чтобы еще эффективнее заботиться о голодающих детях Ньюарка и фермерах Небраски.

Когда машина выехала на 14-ю улицу, Джон осознал, что они выбрали именно ту дорогу, которую он предлагал сегодня утром.

Миновав памятник Вашингтону, они пересекали улицу, названную в честь исчезнувшего шведского героя, спасшего сотни людей от нацистских газовых камер. Они проехали сквозь аллею еще голых вишневых деревьев, взобрались вверх по Парквэй и помчались вдоль похожего на стопку блинов комплекса, называвшегося «Уотергейт».

– Какое удовольствие в этот час ехать из центра, – сказал Драконий глаз.

– Который час? – спросил Джон.

– Десять тридцать две, – ответила Мэри.

Похоже, они знали дорогу к дому Джона не хуже его самого. Джон жил в пригороде, расположенном в штате Мэриленд, примерно в полумиле от границы округа. Разностилье разбросанных в беспорядке домов, обнесенных каменными заборами, переплетение объединенных законов.

На свое жалованье Джон никогда бы не смог позволить себе приобрести какой-нибудь из этих почти дворцов. Он снимал один из дальних деревянных коттеджей, доставляя массу неудобств почтальонам и своим гостям, особенно тем из них, кто ходил на шпильках.

Водитель припарковался на улице позади старенького «форда» Джона.

– Нам необходимо будет поехать на встречу с руководством, – сказала Мэри. – Всем нам.

– Опять в этот город? – безразличным голосом спросил Джон. – Встреча должна состояться там?

Водитель остался в машине. «Должно быть, мы представляем собой любопытное зрелище, – подумал Джон, ведя Мэри, Драконий глаз и мистера Джока через задний двор своих владений. – Четверо бюрократов посреди дня находятся не у себя в офисе, а пробираются здесь, сквозь еще не проснувшиеся после зимы деревья. Весна. Считается, что началась весна».

Ключи. Наконец он нашарил тяжелую связку в боковом кармане костюма. Карманы пиджака были с клапанами, поэтому ключи не вывалились.

Парадная дверь вела в гостиную. Справа были кухня, туалет и камин. Двери с левой стороны вели в спальню и ванную. На стенах среди многочисленных книжных полок висели китайские гравюры и каллиграфические манускрипты. Ничто вроде бы не изменилось за время его отсутствия. Солнечный свет струился сквозь незашторенные окна. Запах холодного кофе. Кисти, баллончик с тушью, гроссбухи и папки с бумагами на столе. Темный экран компьютера. Никто не продавил подушки на его кушетке, не передвинул кресло под торшером. Часы на панели видеомагнитофона показывали 10:59, приемник был настроен на ту же радиостанцию, которую Фрэнк…

«Достаточно!» – подумал Джон. Он стащил с себя чужой плащ и швырнул его на пол. Стянул пиджак и бросил его поверх плаща. Рывком освободился от галстука. Его руки дрожали, когда он, расстегивая рубашку, пытался справиться с пуговицами, наконец рубашка полетела на выросшую груду перепачканной одежды. Пинком отбросил туфли. Расстегнул браслет часов и бросил их поверх рубашки.

Драконий глаз растерянно посмотрел на Мэри.

Джон уже стягивал, отчаянно дергая за штанины, брюки, наконец и они полетели в ту же кучу – последнее из того, что в его представлении составляло строгий профессиональный ансамбль одежды.

Носки – в кучу. Семейные трусы сняты и отброшены.

Абсолютно голый, он прошел в спальню, забыв про устремленные на него глаза. Дверь за ним закрылась.

Из спальни в ванную. Он сделал душ таким горячим, какой только мог вытерпеть. Четыре раза намыливал голову. Вновь и вновь принимался скрести себя мочалкой. Брызгал в рот освежителем, пока не стал задыхаться. Пригнул голову, позволив воде барабанить по спине. Переключил горячую воду на ледяную.

В дверь постучали.

– Джон, – спросила Мэри вкрадчивым голосом. – С тобой все в порядке?

Джон выключил воду.

Ванную наполняли клубы пара. Вытер запотевшее зеркало. Оглядел себя со всех сторон.

Катились бы они со своей встречей куда подальше.

Он надел джинсы и старую ковбойку. Удобно. Успокаивающе. Натянул темно-синий свитер, зашнуровал черные теннисные тапочки.

Когда он вошел в жилую комнату, его сопровождающие притворились, что им нет до него никакого дела. Мэри подпирала дверь спальни. Драконий глаз пристроился на диване. Мистер Джок топтался у дверей.

Интересно, они уже порылись здесь?

– Как ты себя чувствуешь? – поинтересовалась Мэри.

– Вы выглядите лучше, – заметил Драконий глаз. – Молодцом!

Джон вспомнил, что его плащ так и остался в машине Фрэнка. Он остановил свой выбор на черной альпинистской куртке, висевшей в шкафу, – она показалась ему самой удобной в данный момент. Джон натянул ее.

Оглядел своих незваных гостей.

– Ладно, я готов, – сказал он.

(обратно)

Глава 5

Они собрались в конференц-зале на шестом этаже штаб-квартиры в Лэнгли. Со своего места Джон мог видеть голые мартовские деревья за окнами.

Шесть его коллег сидели за круглым столом. Как будто все они были равны. Как будто все они здесь были заодно.

– Я не верю в версию полиции, – сказал Джон.

– Не веришь или не хочешь поверить? – спросил Роджер Аллен, заместитель директора по оперативной работе.

В его ведении находилась ССРДСПШ (служба сбора разведывательных данных с помощью шпионов), настоящая шпионская сеть. Аллен сидел лицом к двери, на почетном месте, соответствующем его высокому положению.

– Джон, – сказал Дик Вудруфт, правая рука Аллена как за этим столом, так и по работе, – факты указывают на то, что это была шальная пуля.

– Конечно, если не осталось чего-нибудь такого, о чем ты забыл нам рассказать, – заметил Джордж Корн, глава службы безопасности ЦРУ. Высокий. Сухопарый. Колючий, острый взгляд профессионального охотника за террористами.

– Например? – спросил Джон.

– Возможно, сейчас ты не сможешь припомнить все хорошенько, – сказал Харлан Гласс, «бульдог» лет пятидесяти, возглавлявший в ЦРУ центр по борьбе с терроризмом.

ЦБТ – центр по борьбе с терроризмом – был правительственной инициативой. Одной из основных целей, которую преследовало его создание, была замена засидевшихся на своих местах бюрократов службы безопасности. ЦБТ имел меняющийся штат специалистов из федеральных агентств. Номинально возглавляемый заместителем директора ФБР, ЦБТ контролировался координационным комитетом, которым заправлял Гласс.

Глава ЦБТ Гласс сказал:

– Может быть, позже, когда окончательно пройдет шок, тебе удастся припомнить все лучше…

– Я отлично все помню и сейчас.

Вудруфт заметил:

– И ты не можешь сказать ничего такого, что опровергало бы версию шальной пули, выдвинутую полицией, ведь так?

– В общем, да.

– Ты ничего не видел? Ни угроз? Ни нападавшего? Дым от выстрела?

– Мы ехали на работу… Как гром среди ясного неба. Машина вдребезги. Я попытался высвободиться. Люди помогли мне. Они не увертывались от пуль. Никто не кричал о засевшем в укрытии стрелке. Вообще никто не понимал, что произошло. Ясно было одно: Фрэнк мертв.

– Бедный парень, – заметил главный адвокат агентства.

Гарвард, Оксфорд, служба на флоте, затем юридический факультет Гарварда. Несколько лет перекладывал бумаги в департаменте юстиции, прежде чем поступил в адвокатскую контору, которая при предыдущем президенте считалась уважаемым заведением, но дела в ней шли не очень. На коленях адвоката покоилась солидная кожаная папка, он наклонил ее так, чтобы никто не мог видеть, что он записывает в желтом блокноте.

– Ты говорил, что он был психически неуравновешен, – сказал Корн.

– Я сказал, что он был чем-то озабочен. И очень сильно. Это касалось работы и вообще. Он не говорил мне, что именно. Вот что я сказал.

– Но это касалось работы. – Аллен нахмурился. – Мигель?

Мигель Зелл, директор службы по связям с конгрессом и Белым домом при ЦРУ, был боссом Фрэнка и Джона. Зелл пожал плечами:

– Когда Фрэнк три года назад покинул оперативный отдел, нас уверяли, что он абсолютно здоров.

– Я ручаюсь за достоверность результатовобследования, – заявил Вудруфт, защищая отдел, которым командовал его непосредственный начальник Аллен. – Чем он в последнее время занимался?

Осознав, что вышел за рамки своей компетенции, Зелл несколько смягчил тон своих высказываний:

– Мы посадили его на Капитолийском холме потому, что он умел жонглировать всем этим дерьмом и сохранять при этом свои руки чистыми. Если он не мог ответить на запрос конгресса, то сплавлял его сюда. Несколько последних недель мы готовились к завтрашним слушаниям. Как напарник Фрэнка, Джон занимался теми же проблемами.

Зелл, осваивавший азы политики на своей шкуре, работая под прикрытием посольства в Мексике, поднял руки вверх, как бы перекладывая ответственность на Джона.

– Он не всегда посвящал меня в свои дела, – парировал Джон.

– Фрэнк выглядел как всегда? – спросил Вудруфт.

– В последнее время он очень часто работал вне офиса.

– Ты не догадываешься, почему? – спросил Гласс.

– Нет. И я особо не интересовался.

Каждый из сидевших за столом, зная нравы, царившие в управлении, понимал, почему Джон не стал интересоваться у старшего по званию, чем он занят в рабочее время.

– Я проверю его данные, касающиеся страхования жизни, – сказал Корн. – Зубные врачи, ну и все такое.

– Сделай все, что возможно, в пределах разумного. – Вудруфт пожал плечами: – Оперативному отделу не известно ничего, имеющего отношение к этой трагедии.

– А как насчет твоей конторы? – поинтересовался глава оперативного отдела у Гласса.

Гуру контртерроризма отрицательно покачал головой:

– Проверка данных ДЕСИСТ не выявила относящихся к делу враждебных организаций.

ДЕСИСТ – всемирная база данных по террористам, новейшая информационная система, созданная ЦБТ.

Корн хмыкнул:

– ЦБТ и есть враждебная организация.

– Нет, если дело касается законных интересов управления, – возразил Гласс.

– Джентльмены, – попробовал вернуть разговор в деловое русло Аллен.

– Я знал Фрэнка Мэтьюса. – Корн не обращался ни к кому конкретно.

– Мы все его знали, – сказал Вудруфт.

– Мы не были близко знакомы, – продолжал Корн. – Так, махали друг другу рукой, когда встречались в гараже. Кивали друг другу в коридоре. Но ты проработал с ним бок о бок более года.

– Четырнадцать месяцев, – уточнил Джон.

– Ты перешел в контору Зелла из службы наружного наблюдения.

Джон кивнул.

– После того дела в Гонконге, – продолжил Корн.

– Вы имеете в виду операцию, за которую Джон получил медаль? – поинтересовался Вудруфт.

– После финансовой проверки, – ответил Корн.

Финансовые скандалы вселяли ужас в руководство ЦРУ с тех пор, как в 1988 году всплыла недостача трех с половиной миллионов долларов, предназначенных для антикоммунистического партизанского движения в Камбодже.

– Мы находимся здесь не для того, чтобы исследовать под микроскопом финансовую карьеру мистера Лэнга, – заметил Гласс. Он познакомился с Джоном всего двадцать минут назад.

– Мы находимся здесь не для того, чтобы игнорировать какие-либо отклонения от обычного поведения. – Корн улыбнулся Глассу. – Но я вынужден буду уступить вам в таком деле, как это. У вас в таких вопросах гораздо больше опыта.

Аллен сказал:

– Мистер Корн, пожалуйста, вернемся к нашему делу.

– Ты руководил агентурной сетью в Таиланде, Гонконге, – сказал Корн. – Взгляни на поведение Фрэнка сквозь призму резидента, встречающегося с агентом. Ты не заметил в нем ничего необычного?

– Фрэнк Мэтьюс проработал в разведке гораздо дольше, чем я, и проработал не впустую, – сказал Джон. – Поэтому когда вы или я смотрели на него, мы видели лишь то, что он хотел нам показать.

– Профи, – бросил Гласс.

– Настоящий мужчина, – добавил Вудруфт.

– Я относился к нему с симпатией, – сказал Джон. – Он умер у меня на глазах.

Адвокат Мэри наклонилась к сидевшему рядом с ней Джону:

– Джон пережил ужасные потрясения сегодня. Может быть, в следующий раз…

– «Следующий раз» не заменит сегодняшнего дня, – упрямо сказал Джон.

Он оглядел прямым пристальным взглядом сидящих за столом.

– Насколько хорошо ты его знал? – спросил Корн.

– Мы работали вместе, иногда вместе обедали, подвозили друг друга на работу. Несколько раз вместе ходили в кино. Мы знали, что нас могут спрашивать об этом – неофициально, но на Капитолийском холме «неофициально» значит лишь дым в зеркалах.

– Попал в десятку, – сказал Гласс.

– Мы были друзьями, – сказал Джон. – Друзьями по работе.

– У Фрэнка были какие-нибудь проблемы? – спросил Корн.

– Не больше, чем у любого другого, – ответил Джон. – Он выглядел сильно уставшим.

– Он пил?

– Насколько я знаю, нет.

– Наркотики?

– Будьте серьезней.

– Я серьезен. Проблемы с деньгами?

– Фрэнк никогда не подвергал риску свою личную безопасность.

– Он имел отношение к делам, которые могли подвергнуть риску безопасность управления?

– Нет.

– Ты это знаешь наверняка?

– Вы знаете его дольше, чем я. Кто-нибудь из вас сомневается в нем?

– Нет, – ответил за всех Гласс.

– А как насчет тебя? – Вопрос Корна плясал в его тусклых глазах.

– Что насчет меня? – переспросил Джон.

– У тебя есть какие-нибудь проблемы?

– Таких, которые касаются управления, нет.

– Правда? – спросил глава службы безопасности.

– Сейчас мы говорим не обо мне, – сказал Джон.

Корн пожал плечами:

– Но ведь ты был в машине.

Не обращать на него внимания, главный здесь, несомненно, Аллен. Голос должен звучать искренне. Здравомысляще.

– Что вы собираетесь делать?

– Мы собираемся создать мнение, что это ужасное происшествие не имеет никакого отношения к деятельности управления. Что Фрэнк погиб вовсе не при выполнении служебного долга.

– Однако я хочу знать, собираетесь ли вы докопаться до правды.

– Это именно то, что я хотел сказать, – ответил Аллен.

Легче, дышать спокойно, медленно. Сохранять спокойствие.

Адвокат управления спросил:

– Вы уверены, что не говорили полиции, что вы или Фрэнк работали на ЦРУ?

– Я сказал им, что работаю в сенате, – ответил Джон.

– С формально-юридической точки зрения так оно и есть, – сказал юрисконсульт управления. – Сенат выдал вам с Фрэнком идентификационные карточки сотрудников и выделил рабочие места, в сущности, вы являетесь его сотрудниками.

– Это может не удовлетворить копов, – заметил Корн.

– Несомненно, вы и адвокат сможете организовать все так, чтобы нигде не всплыло упоминание об управлении, – сказал Аллен. – Директор непреклонен в этом отношении. Существует ли какая-нибудь связь между этим инцидентом и взрывом Коркоран-центра?

– Что? – удивленно переспросил Джон.

– Почему вы спрашиваете? – поинтересовался шеф службы безопасности Корн.

– Потому, – сказал Аллен, – что я получил заголовки газет, которые будут завтра на слуху, и мне будут задавать вопросы относительно нападения на Коркоран-центр. Сегодняшнее происшествие, если мы не сможем убедить всех версией о шальной пуле…

– Это единственно разумное решение, – перебил его Вудруфт.

– Мне не хотелось бы, чтобы говорящего прерывали без нужды, – сказал Аллен. – И я не хотел бы, чтобы задавались вопросы, на которые у нас заведомо нет ответов. Поэтому… Харлан?

Харлан Гласс, надув губы, сказал:

– Точка зрения следствия, проведенного подразделением оперативного реагирования и центром по борьбе с терроризмом, не изменилась: взрыв Коркоран-центра был независимым происшествием.

– Из этого, очевидно, следует, что необходимо внести ходатайство о прекращении судебного разбирательства, – сказал Вудруфт.

– Фрэнк не занимался этим взрывом, – добавил Мигель Зелл.

– Прекрасно, – сказал Аллен. – Но все же необходимо убедиться, что действительно нет никакой связи.

– А также с предстоящими слушаниями, – пробормотал шеф безопасности Корн.

– Что мы скажем в комитете о Фрэнке? – спросил Зелл.

Юрист управления заметил:

– Если не существует связи между случившейся аварией и нашими программами… мы пошлем в соответствующие комитеты и Белому дому секретный доклад, сделав его насколько можно невнятным. Позволим копам взять на себя ответственность за официальные заявления. Во всяком случае, это наше внутреннее, домашнее дело, так что… нет проблем.

– Если не считать одного – погибшего человека, – заметил Джон.

Все посмотрели на него. Вудруфт потер переносицу:

– Джон, мы тоже потеряли товарища. Наше горе, возможно, не столь велико, как твое, черт возьми, он ведь сидел совсем рядом с тобой, когда произошло убийство. Ты потрясен. Травмирован. Возможно, даже чувствуешь вину за то, что выжил. Гнев, в конце концов. Но поверь мне, мы приложим все усилия, чтобы разобраться в этом деле. И все мы чертовски сожалеем о случившемся.

– Под огнем ты вел себя достойно, – сказал Гласс.

– Адская работа, – добавил Вудруфт.

– Все, что я делал, – это стремился выжить.

– Никто не посмеет упрекнуть тебя, – сказал Гласс.

Не думай, не переживай, не…

– Господа, – сказал Аллен, – выразим еще раз наши искренние соболезнования Джону, и я думаю, мы можем обойтись без дальнейших расспросов.

– Пока, – не преминул ввернуть слово Корн.

Аллен, занимавший среди присутствовавших самое высокое положение, вышел.

– Мигель, – сказал Вудруфт, обращаясь к руководителю, в ведении которого находилась работа по связям с конгрессом, – нам с тобой надо на минутку задержаться.

– Джон, ты тоже, пожалуйста, останься.

Загремели отодвигаемые стулья.

Корн уставился на Вудруфта, но, заметив, что Гласс, в свою очередь, наблюдает за ним, важно прошествовал мимо крупнейшего авторитета по борьбе с терроризмом.

Дверь закрылась. За круглым столом остались трое.

– Джон, – сказал непосредственный босс Джона, Зелл, – мне чертовски неприятно. Но мы были вынуждены задать тебе эти проклятые вопросы.

– Нашим проблемам нет конца, – сказал Вудруфт.

Зелл сказал:

– Катастрофа…

– Подозрительная катастрофа, – огрызнулся Джон.

– Фрэнк мертв, – сказал Зелл. – Но все же надо стараться исходить из реальностей этого города.

– Реальностью является труп Фрэнка, – сказал Джон.

– Это сегодня, – сказал Вудруфт. – Реальностью завтрашнего дня являются решающие слушания в сенате. От них зависит финансирование управления в ближайшие годы.

– Деньги. – Джон покачал головой.

– Средства, – поправил его Вудруфт, – для выполнения возложенных на нас задач. Чтобы мы имели возможность делать то, что обязаны делать.

– Необходимо осознать, что смерть Фрэнка – трагическая реальность, несчастный случай. В эти дни мы, Пентагон, департамент торговли, мы все вынуждены вести борьбу, не уставая напоминать этой кучке политиков, распределяющих бюджетные ассигнования, о тех войнах, террористах и экономических катастрофах, которые угрожают Америке, если они не выделят нам деньги для создания условий перехода к этому чертову новому миру, – сказал Зелл.

– Но какое отношение это имеет ко мне? К тому, что произошло с…

– Давай исходить из реальностей, – повторил Зелл. – Фрэнк был пожилой человек. С его уходом на слушаниях, через которые нам надо пройти… без тебя нам не обойтись, не столько для того, чтобы что-либо делать, сколько…

– Создать красивый фасад, – сказал Джон. – Одна смерть – это проблема, две – уже потери…

– Ты поднимаешь вопросы, не относящиеся к сути дела, – сказал Вудруфт.

Зелл, желая привлечь к себе их внимание, поднял ладонь вверх:

– Если тебе необходимо какое-то время…

– Что я с ним буду делать? – прошептал Джон. – Возьму большой отпуск после того как… Я буду координировать расследование, придется побегать…

– Твои усилия понадобятся нам для других, не менее важных целей, – сказал Зелл.

– Кроме того, такое решение нельзя назвать благоразумным, – поддакнул Вудруфт. – Ты тоже в некотором смысле являешься участником этих трагических событий. Если ты влезешь в расследование этого дела, Корн начнет суетиться. Сейчас управлению меньше всего нужна лишняя суета.

– Мы будем держать тебя в курсе дела, – добавил он.

Два руководителя помолчали, наблюдая за реакцией Джона.

«Характерная черта „конторы“. Логика „конторы“. Все держать в секрете», – подумал Джон.

Прояви благоразумие. Согласись. Прими это. Поверь. Постарайся.

– Мы профессионалы, – сказал Вудруфт. – И не можем забывать об этом.

Скажи им то, что они хотят услышать:

– Я могу выполнять свою обычную работу.

Джон чувствовал легкое напряжение, исходящее от этих двух начальников.

– Я тоже скорее предпочел бы подорваться на мине, – сказал Зелл. Он встал и обошел вокруг стола, похлопал Джона по плечу и вышел.

«Похоже, пора уходить», – подумал Джон. Как только дверь за Зеллом закрылась. Дик Вудруфт придвинул свой стул поближе к Джону. Дернув себя за мочку уха, Вудруфт сказал:

– Здесь можно разговаривать, абсолютно ничего не опасаясь. Это мне подтвердил сам Аллен. Джон, ты действительно в порядке?

– Нет, но… да, я в порядке. Возможно, обзаведусь парочкой новых кошмаров.

– Полагаю, увеличение числа дурных снов должно уменьшать частоту повторения какого-либо одного кошмара.

– Обязательно расскажу тебе, так ли это.

Джон обхватил лоб руками и уперся локтями в стол. Дик Вудруфт наблюдал за ним. Когда Джон поднял на него глаза, его взгляд был холодным и жестким.

– Управление уже похоронило Фрэнка, не так ли? – спросил он.

– Его похороны не моя забота. И не твоя.

– Да пропади она пропадом, эта работа! Он был моим другом – не братом по крови, но все же мы работали в паре больше года! Я многим ему обязан!

– Я знал его дольше, чем…

– Кроме того, – сказал Джон, – если кто-то безнаказанно убивает одного из нас, тогда этот кто-то может убить любого из нас. И сделает это. Мы должны быть большими дураками, чтобы не сделать что-нибудь для…

– Мы сделаем все возможное, – сказал Вудруфт. – Но мы, а не ты.

– Обещаешь? – Джон спрашивал не начальника, а старого друга.

– Клянусь жизнью, – был ответ.

Вудруфт продолжил:

– Я настаиваю, чтобы ты занялся работой, связанной с сенатом, потому что ты идеально подходишь для этого. Свой человек в конгрессе, эксперт по Азии, который не вопит о «провале во Вьетнаме». Ты знаком с этой кухней, ССРДСПШ. Кроме того, я всегда хотел, чтобы ты работал с Фрэнком. Став его тенью, ты мог научиться гораздо большему, чем на любом другом месте.

– Да, это так.

– Идеальный человек для такой работы, – повторил Вудруфт. – До сегодняшнего дня ты полностью оправдывал оказанное тебе доверие. До сих пор. Оставайся таким, чтобы я мог продолжать гордиться тобой. Мы разобрались с этим делом? – добавил он.

– Я – да, – сказал Джон. Облизнул губы. Его голос смягчился, когда он спросил шефа: – Скажи мне, почему?

Вудруфт положил руку на плечо Джона.

– Не ищи причин в каждом повороте судьбы. Всякое случается. Как офицер секретной службы, ты знаешь, что цепочки событий могут случайно объединяться, но это может еще ничего не значить. Смерть Фрэнка останется загадкой для нас до тех пор, пока мы не найдем того, кто нажал на курок. Но все, черт возьми, говорит о том, что улицы в этой стране не безопасны, а дома напичканы оружием; он умер потому, что оказался там.

– Там же был и я. Несчастный случай или убийство, но я тоже мог быть убит.

– Тебе остается только примириться с этой мыслью. Вопрос в том, сможешь ли ты с этим примириться и продолжать выполнять свою работу? Я пойму тебя, что бы ты ни сказал. Но мне нужен искренний ответ.

Скажи это. Поверь в это:

– Вы можете рассчитывать на меня.

– Хорошо. Не пренебрегай своими сомнениями. Способность задавать вопросы – это то, что делает нас людьми. А уверенность в своих убеждениях предохраняет от ошибок в работе.

Джон покачал головой.

– Я до сих пор нахожусь в некотором оцепенении.

– Хорошая новость – то, что самое худшее уже позади, – сказал Вудруфт. – Плохая новость – что это худшее произошло.

«Интересно, эта комната действительно не прослушивается?» – подумал Джон. А вслух добавил:

– Я чувствовал себя здесь костью. Костью, брошенной своре собак.

– Дружески к тебе относящихся собак.

– Почему Гласс защищал меня? Мы ведь с ним не знакомы.

– Он знает о тебе, – вздохнул Вудруфт, – по Гонконгу.

– Ну и почему это произвело на него такое впечатление?

– Помнишь Джерри Барбера?

В памяти всплыли легенды, обраставшие со временем все новыми и новыми подробностями, и официальные секретные доклады, которые он читал. Джон спросил:

– Он был тем самым парнем, который…

– Бейрут, начало 80-х. Джерри Барбер, Харлан Гласс, Роджер Аллен, я и еще десяток других, действуя под дипломатическим прикрытием, занимались ликвидацией террористических групп, освобождали заложников. Джерри захватили на улице во время выполнения операции, которую он проводил вместе с Харланом. Все произошло во время обычного прочесывания кварталов в районе, где, по их подозрениям, должен был находиться один из руководителей террористов. Харлан знал, что Джерри могли пытать, поэтому не стал дожидаться, пока начнет действовать управление. Формально он нарушил существовавшие инструкции. В течение тридцати двух часов он ни на минуту не выпускал их из виду, преследовал боевиков прямо в их чертовых горах, один, без поддержки. Обезвредил группу из трех бойцов джихада, похитивших Джерри. Вынес тело Джерри на себе. Поэтому Харлан знает о Гонконге… и ты, по-видимому, принадлежишь к тому типу людей, который ему по душе. Кроме того, он, как и ты, бывший оперативник. Возможно, в душе он до сих пор сожалеет, что уже не может непосредственно заниматься оперативной работой. И если мы вынуждены терпеть этот чертов центр, тогда по крайней мере нам повезло, что именно он сидит в кресле управляющего ЦБТ, удерживая эту раковую опухоль от пожирания нас живьем. Плюс к тому, в случае с Фрэнком Харлан поможет нам держать все под контролем.

Твердо. Непринужденно. Спокойно.

– Почему Корн так набросился на меня? – спросил Джон.

– Такова его работа. – Вудруфт покачал головой. – Он заведует службой безопасности. Такая работа делает людей прокаженными, и они начинают считать весь остальной мир больным. Кроме того, он знает, что ты получил боевое крещение в оперативном отделе, и не существует такого человека в службе безопасности, которому удалось бы возглавить оперативный отдел. Поэтому он находится на таком уровне, который ты можешь миновать. К тому же, если в том, что случилось, есть что-то подозрительное, это его проблема.

– Я думал, искать проблемы – это именно то, для чего мы все существуем.

– Нет, – сказал Дик, – мы существуем для того, чтобы избегать проблем.

– Нельзя всегда лишь избегать.

– Но мы должны с осторожностью относиться к таким случаям.

Два друга некоторое время сидели молча.

– Что, по-твоему, я должен делать? – спросил Джон.

– Свою обычную работу. Надеяться. Верить. А теперь отправляйся домой.

Те же люди, которые забирали Джона из госпиталя, отвезли его домой. Только Мэри с ними не было.

– У нее неотложные дела, – объяснил мистер Джон.

«Должна написать отчет», – подумал Джон. Они проводили его до двери дома, прошли внутрь, тем самым без всяких слов убедив его, что там безопасно.

– Ты хочешь, чтобы мы осмотрели окрестности? – спросил Драконий глаз.

– Но только не окрестности моего дома.

Было 4:17, когда они ушли. Джон сел на кушетку. Почувствовав, что день близится к концу, он встал, включил все светильники, какие только были в доме. В спальне он посмотрел на красный механический будильник: 6:33. Он отнес тикающие часы в гостиную.

Ветер стучал в окно. Тянуло холодом. Всего лишь ветер. Неожиданно он почувствовал страшный голод. Он собирался купить жареных пончиков с шоколадом в кафетерии «Пластик палас» в подвале «Рассел сенат офис билдинг», когда они с Фрэнком пойдут…

В холодильнике должен быть жареный цыпленок из супермаркета. Он вытащил его из пластиковой упаковки и сунул в микроволновую печку, поставив таймер на три минуты и одну секунду, – он ненавидел случайность даже в числах.

Печь загудела.

Тикал будильник.

Красный огонек автоответчика его телефона на столе мигал безмолвным вызовом.

БИИП!

– Джон!.. Это Эм Норс.

Грудной голос. Непроницаемая улыбка, алые губы.

Не думай об этом сейчас. К чему думать об этом сейчас?

Эмма Норс отвечала за международные связи и аналитические обзоры, касающиеся разведки, при сенаторе Кене Хандельмане, члене комитета по делам разведки. Председатель назначил каждому члену комитета помощника, который числился в штате комитета, однако сенатор Хандельман доверял Эмме, которая получала жалованье персонально от него, и это жалованье было выше, чем у помощника, назначенного комитетом, от которого сенатор мог отказаться, но не мог выбрать по своему усмотрению.

– Я узнала про Фрэнка и… О, этот проклятый город! Америка девяностых. В каком ужасном мире мы живем! Могу я чем-нибудь помочь, я… хочу быть уверена, что ты в порядке, ты…

БИИП!

– Это снова Эм. Ненавижу эти чертовы автоответчики. Если тебе что-нибудь понадобится, не раздумывая звони мне.

После небольшой паузы она продолжила, несколько смягчив голос:

– Будь осторожней, Джон.

После чего продиктовала на автоответчик свой адрес и номер телефона.

БИИП!

– Привет, Джон, это Мэри из твоего офиса. Очень жаль, что я не смогла проводить тебя. Если тебе что-нибудь надо, захочется с кем-то поговорить, звони мне. Не смущайся, даже если тебе покажется, что поздно.

После чего она тоже надиктовала свой номер.

Раздался писк микроволновой печи.

Он решил позвонить матери. Она жила в Блэк-Хоке, небольшом городке в Южной Дакоте, одна в белом каркасном доме, в котором прошло детство Джона. Городок стоял среди холмистой равнины. Чистый воздух каждое время года имел свой особенный аромат: запах шалфея весной, трав прерий летом и мускусный запах созревшей пшеницы и красной опадающей листвы осенью. Зима приносила запах обжигающего льда. Все в городке знали друг друга.

Мать рассказала ему о капризных переменах мартовской погоды – о неожиданно налетевшей снежной вьюге. И о том, как обанкротилась фирма «Фурнитура С & Н». Когда Джимми Густафсон – «он был капитаном баскетбольной команды, когда ты был первокурсником» – заколачивал фанерой окна магазина, он плакал так горько, что слезы затуманили ему глаза и он повредил молотком большой палец. «О», – вставил Джон. Потом она принялась рассказывать ему про сумасшедшего Эдкинса. «Слушай, почему эти типы, просиживающие штаны в Вашингтоне, думают, что мы все здесь тупицы?» – спросила она. «Какие типы?» – поинтересовался он. Она рассказала ему о баскетбольном матче профессионалов, показанном по телевизору. Она считала, что роман, который он послал ей, был так себе, и плевать на то, что пишет это ничтожество – критик. Сказала, что «Золотые годы» не заслуживают того, как их превозносят. Спросила его, как идут дела на работе, зная, что не получит никаких подробностей от своего сына, который стал довольно скрытным после того, как повзрослел и начал самостоятельную жизнь в этой шпионской конторе, о чем она знала, но никогда не упоминала. «На работе все прекрасно, мама». Он сказал ей, что любит ее. Она помолчала. Сказала, что любит его тоже. Добавила, что он в любой момент может вернуться домой. Интересно, какого черта он будет там делать: совершенствовать знание китайского или вернется к работе по ремонту выбоин в городе, если на сей раз они получат на это финансирование из бюджета? Вновь он сказал ей то, что не нуждается в словах. И вновь она сказала, что очень любит его.

Они повесили трубки.

Цыпленок был сочным и теплым. От холодного молока стакан запотел.

Возможно, остальной мир был прав.

«Надо радоваться тому, что имеешь», – говаривал Фрэнк.

Телефон вновь зазвонил. Джон взял трубку, послушал, сказал «о'кей» и положил трубку.

В комнате стояла тишина. Красный будильник тикал на столе. Он включил радио. Классическая радиостанция передавала очередное ток-шоу… Он переключил программу, ужасные электрогитары пронзительно выли на прогрессивной станции. Третий раз выбор вновь пал на станцию, передающую рок. Больше в системе запоминания на данный момент ничего не было. Выключил радио, включил телевизор. Развлекательная передача – выключил.

Куча его окровавленной одежды.

Достал черный пластиковый мешок для мусора из шкафа на кухне.

Ботинки, часы, рубашка, галстук, костюм – все туда. Все.

Плащ, который передало ему ЦРУ. Все в мешок.

Сверху завязал узлом так, чтобы ничего не выпало.

Мусор вывезут только в четверг, то есть через два дня.

Если он пронесет мешок сквозь темноту, поставит его на обочине перед арендуемым им коттеджем, то у енотов будет два дня, чтобы распотрошить его.

Не могу оставить этот мешок здесь. Только не в доме.

Стрелки на тикающих часах показывали 8:07.

В доме были включены все светильники. Они сияли у него за спиной, когда он выходил наружу. Он забросил черный мусорный мешок в дальний угол веранды. Постоял в полумраке, вглядываясь в темень за окном.

Раздался хруст шагов по морозной земле. Вдали. В темноте. Под деревьями. Тишина. Ближе. Двигающаяся в ночи тень. Стала материальной. Приняла очертания человека. Невысокого. В плаще. Шляпа скрывала лицо. У него что-то было в левой руке, он подходил ближе, все ближе…

В полумрак веранды вступил Харлан Гласс, руководитель центра по борьбе с терроризмом при ЦРУ. Указательный палец его правой руки, одетой в перчатку, был прижат к губам.

(обратно)

Глава 6

Храня молчание, Джон проследовал за человеком в шляпе в дом.

Сердце громко стучало.

Сохраняй спокойствие.

Харлан Гласс притворил за собой дверь. В руке у него был плоский дипломат. Пальцем одетой в перчатку руки он щелкнул кнопкой на небольшой пластиковой коробочке, которую достал из кармана плаща.

Он провел коробочкой вокруг стереосистемы Джона. Выдернул из розетки автоответчик. Внимательно осмотрел комнату. Потом положил коробочку на кофейный столик и пристроился на старом, облезлом стуле.

Джон так же молча устроился на кушетке.

Старый цэрэушный зубр расстегнул плащ. Он аккуратно положил свою мягкую шляпу на кофейный столик.

– Ненавижу шляпы, – сказал он.

Джон прикрыл глаза. Гласс между тем продолжал:

– Полагаю, что могу доверять тебе.

– Полагаю, что это мой дом, – сказал Джон.

– Ты думаешь, это имеет значение? – Гласс продолжал сидеть в перчатках. – Кто-нибудь еще приходил сюда сегодня вечером?

– Нет.

– Были телефонные звонки?

– Это что, ваше дело?

– Это наше дело, – сказал Гласс, – или я сейчас уйду.

Он подождал, наблюдая, как в глазах Джона постепенно разгорается интерес.

Наконец Джон ответил:

– Мигель Зелл звонил. По поводу завтрашних слушаний.

– Да, я понимаю его подход. Он говорил о чем-нибудь еще?

– Нет.

– Разговаривал с кем-нибудь еще?

– Мы с мамой обсудили погоду в Южной Дакоте.

Гласс вздохнул:

– Вынужден поверить тебе. А ты поверь мне.

– Вы большой начальник в управлении, и доверять вам – моя обязанность.

– Я скорее предпочел бы услышать от тебя в ответ дерзость, чем это.

Ничего не говори. Жди.

– Хорошо, – сказал его незваный визитер. – Терпение и осторожность – вот единственные добродетели, которыми должен обладать шпион. В любой момент, когда захочешь меня остановить, сразу говори, так как на кон поставлена твоя жизнь. Ты не должен обсуждать то, что я тебе сейчас расскажу, с кем-нибудь еще: ни с твоим непосредственным начальником Зеллом, ни с твоим наставником Вудруфтом, ни с заместителем директора Алленом, ни даже с самим директором. Мы находимся на минном поле.

Джон пожал плечами.

– Да или нет? – спросил Гласс.

– Пока да.

– Ты поступаешь так же, как поступил бы я сам, – сказал Гласс.

Он водрузил дипломат на колени, извлек из него листок бумаги и положил перед Джоном.

Главная заповедь сотрудников ЦРУ – от рядового агента до директора – состояла в том, что ни один документ не должен был покидать стен управления.

– Что ты думаешь об этом? – поинтересовался Гласс.

Это была ксерокопия анонимного письма, напечатанного на пишущей машинке через один интервал на бланке ЦРУ.

«Дорогой сенатор Фаерстоун!

Если вы действительно заинтересованы в том, чтобы раскопать что-либо против ЦРУ, проверьте, что случилось с американцем по имени Клиф Джонсон, который был убит в Париже в январе, и, возможно, мы оба продвинемся в своих делах».

– Никогда не слышал об этом раньше, – сказал Джон.

– Ты уверен?

– Положительно, никогда ничего об этом не слышал.

– Я верю тебе, – сказал Гласс. – По-видимому, это самое разумное, что я могу сделать.

– Как вы раздобыли его?

– Его передал мне Фрэнк Мэтьюс, письмо попалось ему среди почты, поступающей в ваш офис.

– Типичная анонимка.

– На первый взгляд да. Маловразумительное анонимное письмо, направленное нашему самому шумному критику в комитете по делам разведки при сенате. Он торчит в этом комитете, потому что никак не может урвать жирный кусок налоговых средств, чтобы вернуть его назад, в Сент-Луис, и купить таким способом голоса своих избирателей, поэтому попасть на первые полосы газет – это все, на что он может рассчитывать.

– Злобствующий тип.

– Сенатор, автор письма или оба? – поинтересовался Гласс.

Ни один из них при этом не улыбнулся.

– Канцелярия сенатора Фаерстоуна получила это, – сказал Джон. – Увидев пометку «ЦРУ», передала его тому, кто в штате Фаерстоуна занимался вопросами разведки, а тот отфутболил письмо в представительство ЦРУ при конгрессе.

– С пометкой «взято на контроль» в углу письма над подписью сенатора, – сказал Гласс. – Очевидно, на это повлиял тот факт, что письмо было напечатано на бланке ЦРУ – независимо от того, был ли бланк подделкой или нет. Не будь этого, письмо, возможно, просто отложили бы в сторону, как забавное недоразумение.

– Оно вполне могло прийти от доносчика-анонима уже с этой пометкой, – сказал Джон.

– Это письмо легло на мой стол одиннадцать дней назад. Вот тогда все и закрутилось. Когда я впервые увидел это.

– Что увидели?

– То, чего не было: данных об этом происшествии не было ни в ДЕСИСТ, ни в одном из наших файлов. Кроме того, никто из наших старых друзей в оперативном отделе, никто в управлении контрразведки, никто ничего не слышал об анонимном письме, и ни у кого нет никаких сведений, касающихся Клифа Джонсона, убитого в Париже, кроме тех, что были в печати.

– Фрэнк не стал бы из-за одного потерянного при пересылке…

– Так оно и было. Я сам пришел к Фрэнку. Он к тому времени уже обнаружил, что его обычные запросы, посланные в различные отделы управления, пропали без следа.

– За исключением запроса, посланного в ваш центр.

– В ЦБТ каждое «обычное» сообщение из Белого дома или конгресса в первую очередь ложится на мой стол.

– Облегчая тем самым…

– Лишая тем самым «контролеров» из конгресса возможности первыми нанести удар, – сказал Гласс. – И лишая официального шефа из ФБР возможности заниматься политическими интригами в обход меня или управления.

– Что сказал Фрэнк?

– Что никто ничего не знает.

– И как он поступил?

– А это ты мне расскажешь.

Джон напрягся.

– Мы оба понимали, что если кто-то перехватывает его текущие запросы, значит, у нас серьезная проблема.

– Проводить перехват, подобный этому, означает…

– Адское количество работы, – сказал Гласс. – К тому же риск.

– Зачем? – спросил Джон. – Чего ради?

– Найти нечто такое, что окупит все усилия. Возможно, сначала письмо, а потом действия Фрэнка чувствительно задели какую-нибудь важную операцию, скоординированную на уровне директора ЦРУ, или совета руководителей отделов, или на штабном уровне. Или в недрах Белого дома. Не исключено также, что он напоролся на чью-то несанкционированную операцию, оставшуюся с прежних дней.

– И что вы предприняли?

– Это был вызов Фрэнку. Это столкновение ударяло по престижу офиса – вашего офиса. Он просил меня ничего не предпринимать. Официально не регистрировать запрос и не посылать ответа. Не допустить, чтобы это просочилось в ЦБТ и стало известно шефу ФБР. Фрэнк заставил меня пообещать никому ничего не говорить. Потому что он был профессионал и друг…

Гласс, вздохнув, продолжил:

– Представь себе, что я чувствовал, как профессионал. Мы нарушили правила управления.

– Почему Фрэнк не забил тревогу?

– Фрэнк всегда больше верил в себя, чем в систему. К тому же система и раньше давала сбои.

– Теперь он мертв.

– Да. Теперь он мертв. А его дело досталось нам в наследство. И я виню себя за то, что послушался его уговоров.

На кухне по-прежнему тикали часы. Джон сказал:

– Я боялся, что сошел с ума. Боялся остаться в одиночестве.

– Возможно, мы оба сошли с ума, – заметил Гласс.

– Его убили из-за этого дела, – сказал Джон.

– Если, конечно, его убили, – поправил его Гласс.

– Как вы можете…

– Подумай вот о чем. Во-первых, все доказательства говорят в пользу шальной пули. Во-вторых, преднамеренное убийство сотрудника ЦРУ принесет много неприятностей и не много пользы. Что может оказаться настолько ценным, чтобы рискнуть направить всю американскую разведывательную систему по своему следу?

– Если бы я знал, что… Что вы хотите от меня? – спросил Джон.

– На тебя теперь вся моя надежда, – сказал Гласс. – Ты должен сыграть основную роль в разрешении этой загадки.

– Вы пришли за моей шкурой.

Шкура: когда резидент ЦРУ вербует шпиона для секретной работы, говорят, что он прибивает «шкуру» на свою украшенную трофеями стену.

– Я уже давал присягу на верность, – напомнил Джон.

– Охранять и защищать конституцию. Это именно то, что мне от тебя нужно.

– За самыми громкими лозунгами обычно скрывается самая грандиозная ложь, – сказал Джон.

– Найди мне правду, и мы оба будем счастливы.

– Если правда – это то, что вы хотите, вам следовало бы поднять этот вопрос на сегодняшнем совещании.

Гласс покачал головой:

– Правда – это козырная карта. Используй ее в неподходящее время, и она потеряна. В неловких руках правда может поразить тебя самого. Первый шаг Фрэнка был в направлении системы. И система дала сбой. До тех пор, пока я не узнаю, что, как и почему, у меня нет возможности бросить козырную карту этого сообщения на официальный стол.

– Даже на этом совещании?

– Фрэнк послал копии этого письма в отделы, которыми управляют люди, присутствовавшие на совещании. В оперативный отдел, руководимый Алленом и Вудруфтом. В службу безопасности, руководимую Корном. Юрисконсульту, на случай, если существовал запрет со стороны закона. Мигелю Зеллу, твоему боссу. Я ожидал, что хотя бы один из них вспомнит про это, – Фрэнк сказал, что их копии тоже были перехвачены, но я надеялся…

– Нет, – уточнил Джон, – вы боялись.

– Да, я на самом деле опасался: если один из них организовал перехват писем Фрэнка, то, подними я этот вопрос, это сразу заставит их действовать более осторожно и тщательно заметать следы. Лишит меня прикрытия и элемента неожиданности.

– Но если бы вы рассказали всем…

– В этом случае мы бы потеряли контроль над ситуацией. В этом случае мы бы породили хаос.

Гласс покачал головой:

– Не важно, что ты об этом думаешь, но я люблю это управление не потому, что оно есть, а потому, что оно должно быть. Это новая эра. «Холодная война» ушла в прошлое. Больше не существует явных врагов.

– Дела от этого не стали легче или яснее, – возразил Джон.

– Единственное, что раньше было ясно всем, так это то, что мы нужны. Эта необходимость не отпала, но исчезла ясность. Аллен сегодня попал в цель, когда сказал, что за будущее управления придется побороться. Если бы мы бросили это письмо, подобно гранате, то взрыв скорее разрушил бы управление, чем прояснил… то, что необходимо прояснить.

– Хотелось бы найти того, кто убил Фрэнка.

– Хотелось бы найти, если он, конечно, был убит, независимо от того, связано это с письмом или нет, и хотелось бы узнать, что скрывается за этим письмом.

– Вы не собираетесь рассказать все в управлении, не так ли?

– Пока нет, – согласился Гласс.

– То есть ваше дело не относится к делу Фрэнка.

– Они связаны вместе, – сказал Гласс. – Будущее управления и прошлое Фрэнка.

«Возможно, – подумал Джон. – Эта связь трудноуловима, но, возможно, она действительно существует».

– Вы хотите, чтобы я отступился, – сказал Джон.

– Вряд ли ты это сделаешь, независимо от того, что сейчас скажешь мне, – сказал Гласс. – Нет, я хочу, чтобы ты докопался до правды. Но сделал это в глубокой тайне, не оставляя следов и отпечатков пальцев. Чтобы в дальнейшем не было никакого шума и не возникало никаких вопросов. Это именно то, что попытался сделать Фрэнк.

– Да, и где он теперь. Логичным для меня было бы обратиться к офицерам, которые старше меня по званию: Зеллу, Вудруфту.

– Тогда уж не стоит останавливаться на этом. Пойди к Аллену. И директор возвращается в город завтра. Конечно, первый шаг Фрэнка был в сторону системы. Если проблема в управлении, если нашелся некто, способный перехватить запросы Фрэнка, чтобы помешать наведению справок, то этот некто с тем же успехом мгновенно распознает нас, если мы сделаем хоть шаг по одной из лестниц управления.

– Фрэнк упоминал разъяренного зверя.

– Он имел в виду конкретного человека или это была метафора?

– Слишком поздно задавать этот вопрос.

– Но ведь не поздно узнать ответ? – сказал Гласс. – Кроме того, если ты прав и Фрэнк был убит, ты, как его партнер, представляешь угрозу для убийцы.

– Это тешит честолюбие.

– Выполни это, но действуй умело. И вместе со мной.

– А управление…

– Управление устраивает версия случайной пули. Они будут ходить вокруг да около, создавая видимость расследования смерти Фрэнка. Потратят массу времени и энергии, состряпают солидный отчет и, таким образом, «решат» проблему. Ты прекрасно знаешь, как это обычно делается.

– Проделанная работа и конечный результат – две совершенно разные вещи.

– Назови это как хочешь, но мне необходимо выяснить, чем занимался Фрэнк, какие у него были намерения, что ему удалось узнать, – и выяснить все это, не вызывая нового кризиса. Иначе меня будет мучить совесть. Тебе же необходимо выяснить, кто убил Фрэнка, если он действительно убит. К тому же, – помолчав, добавил Гласс, – тебе необходимо выполнять свою работу в управлении так, чтобы ни у кого не вызвать подозрений.

Стройная логика. Замкнутая. Справедливая.

– Если я в тебе не ошибаюсь, – продолжил Гласс, – мы оба получим то, что нам нужно.

– Каким образом я смогу сделать все это? – спросил Джон.

– Будь осторожен и осмотрителен.

– С одной лишь вашей санкцией.

– Проблема находится где-то в вашем офисе. Я руковожу ЦБТ, но без санкции шефа ФБР я могу сделать немногое. Наша основная функция – координирование. Исследования. Может быть, со временем Пентагон и ФБР, таможенный департамент и ЦРУ позволят центру превратиться в действенную силу, но на сегодняшний день у меня в подчинении нет агентов, способных действовать. Ты мой единственный шанс.

Джон закрыл глаза. Потер лоб. Вновь открыл глаза. Гласс сидел на прежнем месте.

– Это означает, что я буду тайно действовать против управления.

– Это означает, что мы отдадим последний долг другу, – сказал Гласс. – Это означает, что необходимо сделать выбор.

– Это не…

– Ты был в этой машине. Надо все сделать умело и постараться выжить.

– Стать шпионом.

– Это твоя профессия.

– С вами в качестве связного. Потому что…

– Потому что если я, если мы не справимся с этой операцией, стоит ли говорить, как это может сказаться на делах управления. Нам необходимо сделать это вместе. Насколько я могу судить, это была единственная ошибка Фрэнка. Он настаивал на том, чтобы работать в одиночку. В результате его работа умерла вместе с ним.

– А что, если я откажусь?

– В этом случае я встану и уйду.

– И приготовите ящик, в который я сыграю.

Гласс ничего не сказал.

– Почему, собственно, я должен доверять вам? – спросил Джон.

– Кто еще пришел к тебе со своими откровениями? Кто еще поверил твоей интуиции? Ты должен кому-нибудь довериться. – Гласс пожал плечами. – Сперва Фрэнк доверял системе, потом он стал доверять только самому себе.

– Мне не хотелось бы потом потеть перед большим жюри, – сказал Джон.

– Пусть это тебя не беспокоит. Вспомни, после всех этих скандалов, Свиньего залива и Феникса, Уотергейта и Иран-контрас, ни один из наших не был официально привлечен к ответственности.

– Мне также не хотелось бы быть найденным плавающим в Чесапикском заливе или замерзшим насмерть в двух шагах от своего дома. Не хочу доставлять вам хлопоты с моими похоронами.

– В этом случае тебе лучше всего быть виртуозом, каковым я тебя и считаю.

– А как насчет вас?

– Ничто не заставит меня отступиться. Кроме того, ты имеешь опыт работы в полевых условиях, ты собака-ищейка. – Гласс достал конверт из своего дипломата. – Здесь доверенности, которые Фрэнк составил много лет назад и согласовал с управлением. Адвокатская контора принадлежит нам. Ты можешь использовать эти документы, чтобы заявить права на его машину и бывать в его доме.

Ключи выпали из руки Гласса на стол.

– Дубликаты, которые я реквизировал у тупиц Корна. От машины Фрэнка и от квартиры.

– Откуда вы знаете, что можете доверять мне? Существуют вещи, которые я делал…

– Не надо рассказывать мне то, что мне знать не обязательно. – Гласс вздохнул. – Считай, что я просто вынужден доверять тебе. У нас не должно быть рискованных встреч. Способ телефонной связи и адреса находятся в этом конверте. Никаких письменных отчетов. Ты не хуже меня знаешь наши условия. Работа должна быть сделана чисто, но работа будет тяжелой. Сделай это как можно быстрее: письмо получено уже довольно давно, и след Фрэнка с каждой минутой становится все холоднее. Крометого, тебе необходимо выполнять свою повседневную работу на Холме. Это отличное прикрытие, хотя сама по себе она тоже очень важна.

Гласс встал, что заставило Джона тоже подняться.

– Не верь никому, – сказал Гласс. – Ни Вудруфту, ни Зеллу, и уж совершенно определенно, Корну: он параноик, хотя его интересы близки нашим, но по отношению к тебе – он охотник. Хотя я не понимаю, почему.

– Я тоже.

– В конверте ты также найдешь триста долларов – мои личные деньги. Я даже не могу оказать тебе в этом деле достаточную финансовую поддержку или гарантировать, что смогу в дальнейшем покрыть все расходы, связанные с этим делом.

Джон посмотрел на конверт, который Гласс положил на его стол.

– Мне нужен ответ, – сказал Гласс. – Прямо сейчас.

В любом случае ты собирался сделать это. Поэтому лучше сделать это правильно. С умом.

– Договорились, – сказал Джон. – Ваша разработка операции, мое выполнение.

– Ты и я. – Гласс покачал головой. – Ты, наверное, вырос на песнях «Битлз».

– Я вырос после того, как они распались, – сказал Джон.

Гласс вздохнул, застегивая плащ. С особой тщательностью он водрузил на голову шляпу. Посмотрел на свое отражение в ночной темноте окна. Рывком сдвинул шляпу на лоб, с энергичным бульдожьим кивком головы напоследок скрылся в ночи.

Уже в дверях он обернулся и сказал:

– Нет худа без добра. Хорошо, что ты оказался в тот момент в машине.

(обратно)

Глава 7

Пройди круг.

Не думай.

Просто пройди круг, пока ночь отступает.

Джон начал разминаться еще в темноте, лужайка перед коттеджем была залита светом, струящимся из открытой двери. Он был похож на тень, порхающую по спящей траве, упражняясь в Па-ква и Синг-и. Подкрадывался к невидимому противнику, поворачивался в одном направлении, в другом. Он двигался бесшумно, с прямой спиной, как если бы он сидел на стуле, который из-под него только что выдернули.

Обратись к центру.

Тыльная сторона ладони нанесла удар, завершив круговое движение руки. Глаза сфокусированы на кончике указательного пальца. Другая рука согнута, ладонь повернута к земле, пальцы защищают ребра. Он опустил свое дыхание до пупка, выполняя тьян-тьен. Пока он шел, он дал разуму и духу возможность побыть открытыми и расслабленными.

Будь свободным от предчувствий. От беспокойства.

Свободным от предостережений интуиции. Забудь о том, кто ты есть. Забудь о насущных делах. О том, что предстоит сделать. О Глассе.

Воздух холодный, а Фрэнк горячий и влажный…

Пройди круг.

По щекам Джона стекал пот. Ноги болели. Мускулы рук горели от напряжения, вызванного сменой динамических поз.

Когда он начал обходить круг, он ощущал холод и окостенелость. Результат пережитого вчера. На нем было теплое лыжное белье. Черные китайские ботинки с плоской подошвой. Серые тренировочные штаны. Белый спортивный свитер. Первые полчаса на нем еще были красная нейлоновая штормовка, черные перчатки и темно-синяя шапка. Сейчас он взмок, на лице поблескивали капельки пота, волосы спутались и прилипли ко лбу. Штормовка, перчатки и шапка валялись, отброшенные в сторону.

Разогрев мышцы, Джон встал в ву-чи, позу бесконечности, руки по бокам, пятки вместе, носки врозь. Глубокое дыхание, и никаких мыслей в голове. Он погрузился в состояние полной внутренней концентрации, после чего перешел в сан-тьи – позицию стражника – и поспешил пройти через стаккато атаки Пяти Кулаков. Поработал над Синг-и – двенадцатью боевыми позами, носившими имена двенадцати животных. Следующими на очереди были шестьдесят четыре атакующих движения Па-ква: захват, подсечка, бросок, удар рукой, удар ногой. Закончив с Па-ква, он возобновил свое движение по кругу, чередуя восемь обманных движений, целью которых было ввести врага в заблуждение.

Кем бы этот враг ни был.

Джон совершал очередной круг, его глаза скользили по верхушкам голых деревьев, окружающих его дом. Изо рта при дыхании вырывались густые клубы пара. Коттедж попал в поле его зрения над кончиком указательного пальца.

Серость ночи постепенно таяла. Взлетела птица. Джон продолжил движение. Перешел к пустой руке солнечного Лу-тянга. Правая нога Джона с размахом вылетела перед левой, кончик пальца устремился к центру воображаемой окружности. Джон перенес свой вес на другую ногу, развернулся назад – левая ладонь нанесла удар на уровне подбородка, этот удар привез в 1930-м из Шанхая колониальный полицейский, капитан Фаербэйрн – Макиавелли британских коммандос.

Левая рука Джона ударила, сметая блок, поставленный воображаемым противником, он сделал шаг вперед, перенеся свой вес на другую ногу, и нанес ребром правой ладони удар в направлении незащищенного солнечного сплетения или сердца. Он отступил влево, его руки сместились, приготовившись поставить блок. Посмотрел вправо, и руки качнулись в этом направлении. Он обошел круг, его руки расслабились перед позицией готовности, когда его взгляд сконцентрировался на…

Силуэте человека среди деревьев.

Он стоял неподалеку от дороги, ведущей от улицы к дому Джона.

Пройди круг.

Силуэт оставался в поле зрения Джона. Джон кружился в Поворотах Желтого Дракона, что позволяло ему, не возбуждая подозрений, поглядывать на ряд деревьев. Силуэт в просвете между деревьями переминался с ноги на ногу, чтобы согреться, спокойно наблюдая, как отступает ночь.

Коттедж был в сорока футах от Джона. Дверь была закрыта.

Ничего не стоит получить пулю.

Некуда бежать.

Негде спрятаться.

Пройди круг. Жди. И двигайся.

Терпения Джона хватило только на один круг. Он остановился, встал в позу ву-чи, его глаза остановились на фигуре, скрывавшейся среди деревьев.

Силуэт принял узнаваемые очертания. Внимательный взгляд Джона различил его среди деревьев, он направлялся вниз по дорожке, ведущей к коттеджу. Когда между ними остался десяток шагов, человек спросил:

– А где твои кимоно и черный пояс?

– Па-ква и Синг-и – искусства, воспитывающие дух, – отвечал Джон. – Внешние атрибуты – форма, пояса, ранги – в этом случае не существенны.

– Ба-гва и Шинг-Ии? – спародировал занимающийся расследованием убийств детектив федерального округа Колумбия Тэйлор Гринэ. Щетина на его щеках казалась более серой, чем густые усы. Его карие глаза были налиты кровью, галстук расслаблен. – Они научили тебя этому дерьму в ЦРУ?

– Я научился этому сам, – ответил Джон.

– А где ты научился врать полиции?

– Я никогда не врал вам.

– Ха! Может, еще скажешь, что рассказал всю правду?

– Уместную правду.

– О! – Гринэ передразнил движение подсмотренного боевого танца. – Подобно твоему дерьмовому бою с тенью, «уместному» в городе, где любой размахивающий руками парень может получить в ответ сталь или свинец?

Детектив окинул взглядом небоскребы, видневшиеся над макушками деревьев, поляну, коттедж Джона.

– Отличное местечко, – сказал он. – Тихое, уютное. И довольно близко.

– У самой границы штата Мэриленд.

– Мы говорим о юрисдикции?

– Вы пришли сюда. И говорите пока в основном тоже вы.

– Так, значит, тебя зовут мистер «уместная правда».

Облачка пара вылетали у говорящих изо рта.

– Я всю ночь на ногах, – сказал Гринэ. – Через час после того, как я послал тебя в госпиталь, в Джорджтауне адвокатша неожиданно вернулась домой и застукала своего мужа в спальне для гостей в объятиях другой. Она пришла в дикую ярость, а в руке у нее был сверхпрочный дипломат. Эта сука забрызгала кровью и мозгами все новые обои, большей частью они принадлежали ее муженьку, который скончался на месте, но досталось и той, другой женщине, которая получила не меньше полдюжины сокрушающих ударов. Устав – даже ее восьмидесятидолларовая прическа была забрызгана кровью, – миссис член коллегии адвокатов позвонила в свой офис узнать, нет ли для нее сообщений. Затем она попросила к телефону их главного специалиста по уголовным делам, который сказал ей, чтобы она сидела и ждала в своей гостиной, а сам немедленно позвонил нам. Поскольку я только что закончил оформление бумаг, связанных с шальной пулей, я включил мигалку и отправился в эти трущобы элиты возбуждать дело против этого образчика правды, правосудия и американского образа жизни. Что касается другой дамы, – сказал Гринэ, – той, которая допустила ошибку, влюбившись в женатого подонка, – я провел шесть часов у ее кровати в госпитале, надеясь, что она не умрет. Но лишь впустую потерял время.

– Очень сожалею.

– Можешь оставить свои сожаления при себе, – сказал Гринэ. – Лучше дай мне кофе.

– Смог заснуть этой ночью? – спросил он Джона, идя к коттеджу.

Джон подобрал свою штормовку, перчатки и шапку.

– Вроде бы да.

– У тебя будет много ночей, подобных этой.

Гринэ посмотрел на черный пластиковый мешок для мусора, валявшийся на веранде.

Запах горячего кофе встретил их в доме. Гринэ положил пальто на кушетку, снял пиджак и аккуратно положил его поверх пальто. Блеснул серебряный значок на поясе. На правом бедре висела кобура девятимиллиметрового «глока».

– У тебя есть сахар? – спросил Гринэ, когда Джон протянул ему дымящуюся кружку и пакет молока.

– Для вас – все, что угодно.

– Надеюсь, – пробурчал Гринэ.

Он уселся за круглый стол, стоявший в углу кухни, насыпал себе сахара из картонки, служившей сахарницей.

– Завтрак чемпионов, – сказал Гринэ.

Джон уселся напротив него. Коп с наслаждением отпил кофе. Золотой браслет блеснул на его левой руке, когда он поднял чашку, чтобы отпить.

– Это даст мне сил добраться домой.

– Ваше дежурство закончилось?

– Да, я уже сменился.

– Мы соседи?

– Я уже говорил тебе, ты живешь слишком близко, мне такое не по карману.

Джон пил кофе маленькими глотками с бесстрастным выражением лица.

– Итак, я прокатился из госпиталя в морг, – сказал Гринэ. – Медэксперт угостил меня тунцом и выдал предварительные данные о нежных голубках. Более подходящее место для такого преступления – какая-нибудь ферма, а не квартира адвоката. Настоящее двойное убийство, и убийца не какой-то там психически неуравновешенный парень, ухлопавший соперника. Господа адвокаты мерзли в морге и ждали, чтобы оформить залог. Кругом такая спешка. За один день отчеты о двух убийствах выползли из моей печатной машинки, как в фильме про плохого копа, – вы там в ЦРУ пользуетесь понятиями «хороший коп», «плохой коп»?

– Это не мой отдел.

– А как называется твой отдел? Офис «Уместной правды»?

– Наш представитель в вашем департаменте сможет ответить на все вопросы.

– Эти представители просто попугаи. Из них не вытянешь ни одного лишнего слова.

«Итак, коп, – подумал Джон, – ты знаешь, что „представитель“ – это моя работа?»

– Но забудем про это, – сказал Гринэ, махнув рукой.

– Что же тогда я должен помнить?

– Только то, что мы вдвоем сидим здесь в твоем доме, – сказал Гринэ. – И что у меня есть проблемы.

Гринэ отодвинул свою чашку в сторону, положил обе руки на стол и наклонился к Джону.

– У меня было порядком времени, прежде чем я закончил это горячее дельце, достаточно, чтобы начать заворачивать в бумагу твое дерьмо.

– Это не мое дерьмо, – сказал Джон.

– Брось свои штучки, – перебил его Гринэ.

Джон поднял свою чашку кофе, отпил. Не почувствовав вкуса.

– Когда я вернулся в участок, – продолжал Гринэ, – то обнаружил на своем столе пакет документов, имеющих отношение к смерти Мэтьюса Фрэнка Дж., помощника при сенате. Кроме того, там было письмо шефа полиции с указаниями, с печатью, но неподписанное. В нем меня уведомляли, что все необходимые формальности, связанные с этим делом, уже выполнены и в случае необходимости предпринять какие-либо дополнительные действия они должны быть согласованы с офисом начальника полиции и «представителями соответствующих ведомств». Твое имя не упоминается, просто безымянный свидетель. Причиной смерти является, как сказано, непредумышленное убийство, убийца неизвестен. Дело заведено, зарегистрировано.

– Ну и какая у вас проблема?

– Проблемы. – Гринэ подчеркнул множественное число. – Все отчеты подписаны моим именем. На некоторых подпись моего капитана, сделанная карандашом. Когда я позвонил ему, мне в ответ были сказаны магические буквы Ц-Р-У.

– Что еще он сказал вам?

– Отличная работа, детектив Гринэ.

– И что вы ответили?

– Благодарю вас, сэр. Спокойной ночи. – Гринэ вздохнул. – Послушай, кому все это нужно?

– Только не вам.

– Это точно. Но мое имя на всех рапортах. Случись какая неприятность, именно меня в управлении сделают козлом отпущения.

– Пока вроде никто не делает из вас козла отпущения.

– Хорошо бы! – сказал Гринэ. – Я не собираюсь умирать, пока в моем пистолете есть хоть одна пуля.

– Почему вы, будучи не на дежурстве, пришли сюда?

– Как мужчина мужчине, как работяга работяге, не для протокола – там было что-нибудь такое, во что мне не следовало вмешиваться?

Открой ему часть правды, но будь осторожен:

– Нет, по-моему.

– Ты в этом уверен?

– Настолько, насколько вообще могу быть в чем-либо уверен.

– Это моя вторая проблема, – вздохнул полицейский. – Я не знаю, что хуже: если ты лжешь или если ты говоришь правду.

Гринэ вытащил из кармана рубашки пластиковый пакетик для вещественных доказательств.

В пакете находился латунный стаканчик стреляной гильзы.

Не проявляй заинтересованности. Полная бесстрастность.

– Ты знаешь, что это такое? – спросил Гринэ. Он положил пакет на стол. – Уверен, что да. Это стреляная гильза. Недостающее звено к долго летевшей пуле. Девятимиллиметровая.

– Почему это должно заботить меня?

– Я нашел это за бетонным разделителем в двадцати трех футах от того места, где Мэтьюс Фрэнк Дж. получил дырку в голове, по официальной версии, в результате попадания шальной девятимиллиметровой пули.

Латунь блестела в лучах утреннего солнца.

Скажи:

– Пули – это не по моей части.

Добавь:

– Ты думаешь, что каким-то образом я прострелил Фрэнку голову со стороны, противоположной той, где я сидел, на виду у всей улицы?

– Люди обращают мало внимания на то, что происходит за пределами их машины.

– Если я стрелял в него изнутри, то как эжектировавшая гильза оказалась снаружи, в том месте, которое мы уже проехали?

– Эжектировавшая? Я думал, пули – это не по твоей части.

– Ну, я все-таки не полный невежда.

– Ты просто не можешь придумать чего-нибудь «уместного». – Гринэ пожал плечами. – Люди могут творить чудеса, ты не веришь?

– Только не я.

– И ты сказал, что больше никого не видел?

– Да.

– Ничего?

– Только то, что мой друг свалился прямо на меня.

– Отчеты в моей папке гласят, что его жена давно умерла и он жил один. Насколько близкими друзьями вы с ним были?

– Мы вместе работали. Иногда проводили вместе свободное время. Мы с ним ладили.

– Ты не женат, не так ли? – В улыбке Гринэ проскользнул намек.

– Нет, – сказал Джон, – но ты женат. К тому же ты не в моем вкусе.

– Имеешь что-нибудь против черных?

– Несколько самых лучших женщин, которых я знаю, черные, – сказал Джон.

– Согласен, – сказал Гринэ. – Ты и твой приятель Фрэнк когда-нибудь занимались делами на пару вне ваших с «девяти до пяти»?

– Мое дело – это мое дело, не его и не твое.

– Ты и он получали деньги вместе, будучи связанными друг с другом? Плели друг против друга интриги, стараясь расчистить себе путь наверх по вашей служебной лестнице?

– Вопросы, относящиеся к нашей работе, должны задаваться официально через прикомандированных к вам представителей нашей конторы. Ты собираешься это сделать?

– Смотря по тому, как пойдут дела. – Гринэ повертел в руках пакет с гильзой, допил свой кофе. – Хороший кофе. Ты всегда добавляешь в него корицу?

– Люблю, когда есть небольшой привкус специй.

– Действительно вкусно.

Детектив поднялся, чтобы взять пальто, оставив пакетик с гильзой на столе. Когда Гринэ повернулся, держа пальто в руке, Джон сидел в той же позе. Пакет тоже никуда не делся.

– Масса использованных боеприпасов разбросана в этом городе, – сказал Гринэ. Он взял пакет со стола. Гильза блеснула на солнце. – Возможно, в лаборатории смогут определить ее происхождение.

– Надеюсь на это. – Джон потер подбородок.

Покажи, что благосклонно относишься к нему:

– Официально мне не полагается этого делать, но… то, что я был в той машине, вытрясло из меня остатки официальности.

– Даже уместной?

– Если найдешь еще какие-нибудь… стреляные гильзы, происхождение которых не сможешь объяснить, приноси посмотреть мне. Я постараюсь помочь всем, чем смогу, – неофициально.

Гринэ рассмеялся:

– Какой хороший гражданин.

– Я предлагаю серьезно. Как работяга – работяге.

– Смотря ради чего работаешь. – Полицейский направился к двери. – Человек был убит на моей территории. Меня не заботит «официальное» или «уместное» рассмотрение. Убийство всегда убийство. И когда кого-то убивают и моя подпись стоит под протоколом, я занимаюсь этим лично.

– В таком случае ты, должно быть, отличный коп, – сказал Джон.

– Да. – У самого выхода Гринэ обернулся: – А как насчет тебя?

(обратно)

Глава 8

Ровно в десять утра в избранном сенатом Комитете по делам разведки стук молотка председателя возвестил начало заседания. Для этих открытых слушаний было забронировано большое помещение кафедры: тридцать рядов кресел, галерея для прессы.

Джон вошел в эту, расположенную в Харт-билдинг комнату для слушаний в 10:29, после того как председательствующий прочитал свое вступительное слово и пригласил к микрофону представителя ЦРУ, директора оперативного отдела Роджера Аллена.

На Аллене были темный костюм и белая рубашка. На носу узкие очки в стальной оправе.

– …так, господин председатель. – Аллен читал свое выступление, когда в зал вошел Джон. – По многим причинам наш мир сегодня более опасен, чем вчера. Одной из причин новых осложнений стало уничтожение Берлинской стены.

«Да тут народу битком», – подумал Джон. Человек сто, не меньше. Помощники сенаторов делали заметки для своих боссов, которые не смогли прийти сюда. Несколько туристов, безуспешно пытавшихся уловить смысл говорившегося. Сотрудники мозговых центров. Представители Пентагона в штатском, проявляющие небескорыстный интерес к делам ЦРУ. Агентство национальной безопасности наверняка тоже не оставило эти слушания без внимания, но эти жрецы искусства шпионажа предпочитали оставаться невидимыми и следили за происходящим по кабельному телевидению.

«Большая ошибка с их стороны», – подумал Джон. Камеры телевидения были направлены или на того, кто давал показания, или на того, кто задавал вопросы. Наблюдать за сидящими в зале было гораздо интереснее, чем за этими театральными диалогами.

Именно поэтому Джон решил прийти попозже, чтобы привлечь к себе внимание, так, чтобы присутствовать при заявлении, что смерть Фрэнка была обычной городской трагедией, никак не связанной с делами комитета.

В утренней «Вашингтон пост» на второй странице, в разделе столичной жизни, была статья в шесть абзацев, посвященная Фрэнку Мэтьюсу. Сенатский помощник был убит шальной пулей в своем автомобиле по дороге на работу. Имя Джона не упоминалось, говорилось лишь, что пассажир в машине остался невредим. ЦРУ не упоминалось. Городская полиция заявила, что ведется расследование.

«Человек, кусающий собаку, – это, пожалуй, единственное событие, заслуживающее первой полосы», – подумал Джон, пробираясь вдоль стены вперед.

– Очередной Пирл-Харбор, – продолжал давать показания Аллен, – возможно, тайное нападение на американскую банковскую систему враждебной нацией, прикрывающейся какой-нибудь транснациональной корпорацией…

Умно: многие еще не забыли недавний международный скандал с фальшивыми банковскими векселями, в котором были замешаны криминальные и террористические группировки, расследование которого управление провалило, теперь оно пыталось обернуть тот провал себе же на пользу, чтобы потребовать… новые доллары для ЦРУ.

Полдюжины репортеров сидели за столом прессы, глядя то на розданные им перед началом тексты выступлений, то на сенаторов, то на выступающего за свидетельским столом, то на привлекательных представительниц противоположного пола, то на экраны компьютеров. Никто из репортеров не знал Джона, но сотрудники сената заметили его появление.

Вход… эффект. Извиняясь шепотом, Джон пробрался к замеченному им свободному креслу…

Увидел начальника отдела безопасности Джорджа Корна, наблюдающего за ним из другого конца зала.

Интересно, почему Корн здесь?

Аллен сидел в одиночестве за столом свидетеля. В первом ряду, позади Аллена, Джон увидел начальника отдела по связям с конгрессом Мигеля Зелла, заместителя Аллена Дика Вудруфта, бульдога из центра по борьбе с терроризмом Харлана Гласса и одного из персональных помощников Аллена, в портфеле которого находились материалы, подтверждающие показания его шефа.

Почему царь безопасности Корн сидит не с ними?

Эмма Норс привлекла взгляд Джона. Она сидела позади своего босса, сенатора Хандельмана. На ней были деловой коричневый костюм и золотистая блузка. Каштановые короткие волосы. Коралловые губы.

«Это всего лишь успокаивающая, поддерживающая улыбка», – подумал Джон, отводя глаза.

– Этого более чем достаточно, – сказал Аллен, со стуком опустив свои очки на стол, – ЦРУ должно стоять на передней линии защиты Америки. Благодарю вас за то, что вы выслушали меня, господин председатель, и, согласно предварительной договоренности, я с удовольствием отвечу на вопросы комитета.

Сенаторы, помощники и прочие присутствующие зашевелились на своих местах.

Джон оглянулся.

Корн ушел.

Председательствующий сказал, придвинув микрофон:

– Благодарю заместителя директора Аллена. Комитет, как всегда, высоко ценят вашу искренность. Мы признательны директору, позволившему вам дать сегодня показания. Председательствующий хотел бы добавить, что со временем вполне может случиться так, что вы будете выдвинуты на место директора ЦРУ и сможете на этом месте сослужить стране хорошую службу.

Телевизионные камеры и туристы не заметили легкого замешательства в рядах профессионалов, вызванного этими словами. Последнее замечание, сделанное экспромтом, давало представление о масштабах политических амбиций на берегах Потомака.

Аллен сказал:

– Благодарю вас, господин председатель, для меня удовольствие выполнять свой служебный долг достойно.

«Никто не сможет вонзить в тебя нож за это», – подумал Джон. Но в коридорах ЦРУ, Пентагона и ФБР, АНБ и государственного департамента, других крепостей внешней политики Джон знал не меньше десятка честолюбцев, равных Аллену по умению поднимать шум.

Вряд ли кто-нибудь из присутствующих, подумал Джон, догадывался, что все более частые появления председателя комитета в блоках новостей различных телекомпаний являлись прямым следствием неформальных визитов и телефонных звонков заместителя директора Аллена, предшествовавших появлениям сенатора на телеэкране. Такие частные «беседы» вооружали председателя стреляющими, как из винтовки, фактами и эффектно поданными прогнозами, полученными от его хорошего друга Аллена. У Мигеля Зелла было два аналитика, которые по поручению Аллена были заняты исключительно подбором таких фактов и составлением прогнозов.

На утренних официальных слушаниях на возвышении сидели четыре сенатора: председательствующий, затем справа от него, через пустующий стул, сенаторы Оливер Обет и Кен Хандельман. Слева от председательствующего расположился, опять-таки через пустующий стул, сенатор Ральф Бауман. Остальные стулья от Баумана до конца помоста пустовали. Когда давал показания директор ЦРУ, пустых стульев не было. Когда давал показания заместитель директора ЦРУ, пустовала примерно половина стульев представителей комитета. Для показаний третьеразрядного заместителя директора по оперативным делам Аллена пришло ровно столько сенаторов, чтобы слушания состоялись.

Председательствующий поглядел на пустующий стул справа. Обычно главный критик комитета по делам разведки при конгрессе сенатор Чарльз Фаерстоун сидел здесь. Как всегда в таких случаях, служащие комитета убрали табличку с фамилией Фаерстоуна, чтобы не позволить журналистам сфотографировать пустующий стул с фамилией сенатора на табличке.

«Фаерстоун, – подумал Джон, – это анонимное письмо предназначалось тебе».

– У председателя нет вопросов. Сенатор Обет?

– Благодарю вас, господин председатель. – Обет был единственным сенатором с бородой. Он читал по бумажке, лежащей перед ним. – Благодарю вас за данные показания, мистер Аллен. Я буду вам признателен, если вы назовете нам наиболее опасного врага, угрожающего сегодня Америке.

– Невежество, – сказал Аллен.

– Я принимаю ваш ответ, – сказал Обет, – но требование бюджетных ассигнований для ЦРУ на борьбу с невежеством представляется мне сомнительным делом. Вы просите нас потратить целый самолет, загруженный долларами, на то, чтобы сохранить мощь ЦРУ. Для чего? Против кого? В терминах стратегической угрозы будьте, пожалуйста, конкретней.

– Если не разглашать секретные материалы… на сегодняшний день существует двадцать пять государств с программами различной сложности, направленными на создание ядерного, биологического или химического оружия. Максимальная опасность могла бы исходить из этих политических регионов.

Эмма Норс нацарапала что-то на желтом листке блокнота и передала его помощнику Обета, который сразу положил его перед своим боссом.

Секунду спустя Обет сказал:

– Я полагаю, что, даже если это так, мы можем исключить Англию как источник угрозы из числа этих двадцати пяти политических регионов, на которые вы намекаете.

Он пожал плечами, улыбнулся публике и заставил своего пресс-секретаря остолбенеть, сымпровизировав:

– В конце концов счет в войнах у нас с ними два-ноль.

– Я не верю, что мы когда-либо сможем игнорировать возможную угрозу со стороны этого государства, – ответил Аллен.

– О… – сказал Обет.

Поймал сам себя.

– У меня больше нет вопросов, – сказал Обет.

Помощник что-то прошептал Эмме.

Председательствующий провозгласил:

– Сенатор Хандельман.

– Благодарю вас, – откликнулся Хандельман. – Мистер Аллен, не произошло ли каких-нибудь… событий, имеющих отношение к национальной безопасности, точнее, к тому, что находится в ведении управления, скажем, за последние две недели, о чем в комитет не была представлена сводка?

«Имеет в виду Фрэнка? – подумал Джон. – В чем же ловушка?»

Глава отдела по связям при ЦРУ Зелл и председатель согласились, что смерть чиновника среднего звена ЦРУ, классифицированная полицией как убийство шальной пулей, не должна нарушать давно запланированные обсуждения по делу ЦРУ. Кроме того, Аллен и председатель хотели избавить семью «жертвы города» от назойливого общественного внимания.

«Однако вряд ли Хандельман задал этот вопрос просто для того, чтобы что-нибудь записать в протоколе», – подумал Джон.

Не Хандельман – Эмма.

Аллен пожал плечами, взмахнув при этом очками.

– Кроме того, что представлено в комитет, а также в Белый дом в ежедневных обзорах, на данный момент я не могу припомнить ничего такого, что заставило бы меня ответить утвердительно на ваш вопрос.

«И этим ответом предал забвению происшедшее лишь вчера», – подумал Джон. Он понимал, что официальные ветры уже отнесли прочь судьбу Фрэнка.

Воспользовавшись удобным моментом, сенатор Обет улизнул со своего места, потихоньку пробравшись к выходу. Его помощник убрал табличку с фамилией сенатора.

«Возможно, важный звонок в Белый дом, – подумал Джон. – А может быть, звонок в офис с указанием принять превентивные меры прежде, чем посольство Британии заявит протест. А может быть, просто выпить кофе с пончиками – для пиццы еще слишком рано».

– Мистер Аллен, – сказал Хандельман, – мне хотелось бы обсудить практикуемую ЦРУ поддержку диктаторов и вождей, которые на поверку оказываются хуже врагов, которых мы боимся. ЦРУ создает монстров, подобных Франкенштейну.

– Сенатор, ЦРУ работает не на пустом месте, мы претворяем в жизнь политику, которую декларирует Белый дом и за которой следит конгресс.

– Трактуя ее при этом довольно широко, – возразил Хандельман. – Я размышляю о миллионах долларов налогоплательщиков, которые мы потратили на Панамского диктатора Мануэля Норьегу. После чего мы были вынуждены послать восемьдесят второй воздушно-десантный полк, чтобы арестовать его как поставщика наркотиков, отравлявшего нашу молодежь. Можем ли мы быть уверены, что текущие программы ЦРУ не направлены на взращивание еще более ужасных монстров?

– Сенатор, задача ЦРУ состоит не в том, чтобы производить монстров. Мы под вашим контролем проводим политику, которая, не стану отрицать, иногда сопряжена с риском. Возможно, вам необходимо проявлять больше бдительности.

– Благодарю вас за такое мнение. – Хандельман перевел дыхание. – Вы знакомы с террористом Ахмедом Наралом?

Сенатор Бауман дернулся, как марионетка, приведенная в движение.

– Обвиняемым в терроризме, – уточнил Аллен.

Сенатор Хандельман нахмурился:

– Обвиняемым?

– За пределами политической семантики, – сказал Аллен, – по крайней мере мы в ЦРУ верим в американские принципы, гарантирующие человеку обеспечение его прав, и личность, которую вы назвали…

– Ахмед Нарал!

– …никогда ни в одном государстве не была обвинена в терроризме.

– Он сам публично признал себя таковым!

– Я не уверен, что улавливаю суть вашего вопроса.

– Вы осведомлены, что Ахмед Нарал был найден мертвым в Бейруте девять дней назад? Ни в одном из рапортов, полученных из вашего управления, не упоминался этот факт.

– Средства массовой информации передавали из этого региона, что человек, который, возможно, был, а возможно, и не был Ахмедом Наралом, обнаружен мертвым в меблированных комнатах, так?

– Он был обнаружен плавающим в ванне крови. Вскрытые вены. Предположительно самоубийство.

– Управление не обсуждает причины смерти, переданные иностранной прессой, но так как мы не обследовали тело, мы не можем с уверенностью утверждать, что умерший был Ахмедом Наралом.

– Но вы думаете, что это он?

– Это наша рабочая версия по этому делу.

– А как насчет сообщения каирской газеты, что Нарал получал финансирование и помощь от ЦРУ и что в различные периоды времени, когда он был активным террористом, он был также включен и в ведомость управления?

– Мне кажется, эти беспочвенные заявления появились также и в «Нью-Йорк таймс». Само собой разумеется, из соображений безопасности управление никогда не подтверждало и не отрицало подлинность этих статей дохода.

– Вы не сделаете исключение даже для конгресса?

Председательствующий прервал:

– Мистер Хандельман, вы вторгаетесь в области, в которые, по существующим правилам, свидетели не могут и не должны углубляться.

– Я прошу прощения, господин председатель, – сказал Хандельман. – Я всего лишь пытался помочь свидетелю связать мои предыдущие вопросы о неразумных действиях в области тайной политики с конкретными примерами.

– Гипотетическими примерами, – прервал свидетель.

– Давайте говорить конкретно, – призвал Хандельман. – Продолжим. Как может ЦРУ, которое было создано для ведения «холодной войны», выполнять адекватную разведывательную роль и сейчас, после ее окончания?

– Это ключевой вопрос, сенатор. Сотрудничая с вашим комитетом, мы провели опрос среди всех ветвей власти, мы просили всех потребителей нашей информации перечислить, какие виды разведывательной информации они получали, в чем, по их мнению, они не нуждались, что они хотели бы получать от нас еще. Ни одна категория разведывательной деятельности не была отброшена. Мы просили классифицировать собранные данные по ста восьмидесяти шести отдельным категориям – на шесть категорий больше, чем в прошлый раз.

«Началось, – подумал Джон, – вести дебаты, оперируя количеством параметров, которые ты контролируешь».

– Мы эволюционирующая организация, – продолжил Аллен. – Мы всегда находимся в поиске новых путей, позволяющих нам делать то, что мы делаем, еще лучше. Я напомню вам, что это дало нам возможность победить в «холодной войне», я думаю, вы можете гордиться той динамикой, с которой меняется наше ведомство.

Эмма склонилась вперед, указывая Хандельману на один из листков с обзорами.

– Под «нам», – сказал Хандельман, – я полагаю, вы подразумеваете Америку и остальной Запад и под «победой», я полагаю, вы подразумеваете, что наша политическая и экономическая система опрокинула Советы, при этом обе стороны воздержались от уничтожения мира при помощи ядерного оружия.

– Как хорошо известно сенатору, – возразил Аллен, – предположения лишь затушевывают реальность, реальность, которая творит историю, а человечество будет оспаривать историю до тех пор, пока оно будет существовать. Важно, что ЦРУ всегда оперативно реагирует на то, что мир преподносит нам, и что все пожелания конгресса и Белого дома оперативно исполняются.

– Хороший бросок, – сказал Хандельман.

– Благодарю.

– Скажите мне, различные центры, которые ткут свою паутину за пределами стен ЦРУ, – должны ли эти центры продолжать разрастаться и не затмят ли они со временем управление?

– Мы будем поддерживать все, что бы конгресс и Белый дом ни поручили нам, но…

– Но, – повторил Хандельман.

Смех пронесся по комнате.

– Хотя такие центры позволяют нам действовать с большей гибкостью в конкретных областях, скажем, связанных с распространением ядерных технологий, наркотиков и терроризмом, они никогда не смогут заменить наше Центральное разве…

– Погодите минутку! – прервал сенатор Бауман.

Сенатор Ральф Е. Бауман. Адвокат из небольшого городка, выбранный в конгресс за два года до того, как Ли Харвад Освальд был убит в Далласе. Бауман был задира с вечно всклокоченными волосами, старческими пятнами и темпераментом леопарда. Однажды он сменил за год одиннадцать административных помощников, возглавлявших штат сотрудников в его офисе. Джон знал, что его последний административный помощник был принят на эту работу менее двух недель назад, а его предшественник продержался на этой должности всего три месяца. Бауман превратил свое участие в комитете по делам разведки в громогласную кампанию по спасению детей избирателей в его родном штате от безбожных иностранных врагов.

– Подождите одну то'ько минутку! – повторил Бауман.

Эмма легонько стукнула своим карандашом по часам сенатора Хандельмана.

Председательствующий объявил:

– Прошу прощения, сенатор Бауман, однако вы перебиваете сенатора Хандельмана.

Позади сидящих сенаторов открылась дверь для персонала, и сенатор Обет вернулся на свое место. Он уселся на стул, поглаживая бороду. Его помощник мгновенно возвратил на место табличку с его именем.

«Пончики», – решил Джон.

– Господин председатель, – сказал Хандельман, – я с удовольствием уступлю слово моему выдающемуся коллеге при условии, что вопрос, который был задан мною мистеру Аллену и на который он пытался дать ответ, будет целиком отражен в стенограмме слушаний.

– Не возражаю, – вздохнул председатель, – так и поступим.

– Б'агодагю, – сказал Бауман. – Б'агодагю, сенатог Ханде'ман. Я пгизнате'ен за то, что вы сог'аси'ись пгегваться, но я как газ ус'ыша' нечто, на чем необходимо сосредоточиться на наших с'ушаниях сегодня, и завтга, и каждый день до тех пог, пока у нас не будет увегенности – все 'юди, вегнувшиеся домой, находятся в безопасности.

Сенатор Хандельман вышел в заднюю дверь. Эмма осталась на своем месте. Телевизионные камеры сфокусировались на Баумане.

Фоторепортеры защелкали затворами своих камер, не то чтобы очень рьяно, а так, на всякий случай.

– Теггогизм, – прорычал Бауман. – Мистег А'ен, что вы там в своем ЦГУ де'аете по богьбе с теггогизмом?

– Все, что в наших силах, сэр.

– Все! Хогошо, чегт меня газдеги, пгош'о два чег-товых месяца с тех пог, как газогва'ась бомба в этом небоскгебев Нью-Йогке, и Амегика и я хотим знать об этом!

В день гибели Фрэнка, в знак учтивости и не забывая о своем неминуемом в ближайшем будущем увольнении, новый административный помощник Баумана позвонил главному юрисконсульту сенатского Комитета по делам разведки, сообщив тому, что его босс хочет поднять вопрос о взрыве в Коркоран-центре. Главный юрисконсульт тут же предупредил Мигеля Зелла в ЦРУ.

– Сенатор Бауман, – обратился к нему Аллен, – как вы знаете, террористические акты на территории Соединенных Штатов находятся в юрисдикции ФБР, а не ЦРУ. К тому же специальное объединенное подразделение Нью-Йорка и федеральные власти работают в тесном контакте с Центром по борьбе с терроризмом, который является лидирующим исследовательским подразделением для…

– Два чегтовых месяца, и никто до сих пог не посажен! Как насчет того, что в новостях они говоги'и, что у ваших пагней есть фотография подозреваемого и все такое.

– Сенатор, без указания источников и методов, что могло бы подвергнуть опасности данное дело – чего, я уверен, вы не желаете, – информация, просочившаяся в прессу через день после взрыва, уже была подтверждена: департамент полиции Нью-Йорка обладает фотографией свидетеля, у которого они хотели бы взять показания…

– Свидете'ей, дундете'ей, я говогю о теггогистах, котогые уби'и кучу нагоду! Я собигаюсь тогчать тут, спгашивая об этом до тех пог, пока не поручу каких-нибудь чегтовых ответов!

Председатель облизнул губы. Он руководил очаровательным и политически бессильным комитетом по делам разведки. Сенатор Бауман имел один из самых больших стажей «сенаторства» и ожидал смерти, поражения или отставки коллеги, чтобы пробраться в председатели комитета по финансовой и налоговой политике или всесильного комитета по судебным делам. Старшинство давало ему право занять любой из этих постов, а также терроризировать любого сенатора, который имел несчастье попасться ему на дороге.

Джон поймал взгляд, который председательствующий бросил на Аллена.

Дававший показания комитету вздохнул, надев опять свои очки.

– Сенатор, хотя я и не отношусь к спецподразделениям полиции и ЦРУ в данном случае не выступает в роли координатора расследования…

– Газве не д'я этого бы' создан ваш центг по богьбе с теггогизмом?

– Вы абсолютно правы, сенатор. – Аллен одарил Баумана кислой извиняющейся улыбкой. Бауман надулся от гордости.

– Позвольте мне сказать вам следующее, сенатор Бауман, – начал Аллен.

Он сделал паузу. Репортеры вытянулись вперед в ожидании.

«Ты получишь причитающийся тебе кусок, Бауман, – подумал Джон. – Однако то, что ты получишь его, было спланировано заранее председателем. И нами».

– Во-первых, только четыре человека погибли во время этого взрыва – архитектор и ее семья, которые трагически и непредсказуемо оказались там в момент взрыва. Другая смерть – пожилого охранника, обнаруженного на заднем сиденье той машины, – наступила в результате инфаркта и является фактически частью того же самого преступления, но, по логике событий, она не была запланирована. Сегодня спецподразделение полиции сделает специальное сообщение для печати на эту тему, но уже сейчас могу сказать следующее: судебные эксперты по взрывным устройствам оценивают, что было использовано тысяча фунтов пластиковой взрывчатки марки Си-4. То, что она была размещена в фойе, выбор взрывчатого вещества, а также изощренность нападения – все указывает на то, что разрушение здания не являлось целью террористов.

Фотоаппараты защелкали, но они все спешили запечатлеть свидетеля от ЦРУ, а не негодование сенатора.

– Тогда в чем состоя'а их чегтова це'ь? – поинтересовался Бауман.

– Послать таким образом сообщение некоторого сорта, – ответил Аллен.

– Хогошо, чегт возьми, я по'учи' его: «Добго по-жа'овать в новый миг! Вы не спасетесь и вы не сможете ничего сде'ать с этим!»

– Сенатор, при всем нашем к вам уважении мы вынуждены не согласиться с вами. Благодаря действующим в настоящее время программам ЦРУ – если они будут должным образом финансироваться – будет создана глобальная разведывательная сеть, ориентированная на борьбу с терроризмом…

– Пгедпо'ага'ось, что именно это будет де'ать этот новомодный центг по богьбе с теггогизмом! – ухватился Бауман. – Звучит так, как будто ваша сеть пгедназначена д'я незаконной 'ов'и гыбы в их водах, и это способно запутать 'юбого!

Аллен сплел пальцы рук вместе, положив этот переплетенный кулак на стол.

– Сенатор, как вам должно быть известно, ЦБТ – это ответный шаг управления, он должен всего лишь координировать усилия, мы протянули свою руку другим группам, занимающимся вопросами безопасности, объединяя…

– Хганя все в безопасном месте и центга'изованно, пгави'ьно? – прервал Бауман. – Ответьте мне вот на что: где они газдобы'и такое ко'ичество взгывчатки?

– Сенатор, за последний год только в нашей стране похищено свыше ста тысяч фунтов взрывчатых веществ. Наверное, единственным оружием, которое до сих пор ни разу не было похищено, является атомная бомба.

– Вы увегены в этом?

– Да, сэр.

– Тегтогисты сде'а'и эту бомбу в Нью-Йогке – пгави'ьно?

– Ни одна группа не утверждала этого с уверенностью, но все указывает на то, что вы правы, сенатор Бауман.

Эти слова слегка успокоили Баумана. Аллен продолжил:

– Коркоран-центр восстановлен – дипломатические представительства трех стран, которых пять лет назад еще вообще не было на карте, японский банк, офисы служб города и штата, пять транснациональных корпораций, адвокатские конторы, офисы федеральных организаций. Дантисты. Психиатры. В соответствии с данными особого отряда полиции, 9174 человеко-часа было потрачено на расследование, но все попытки обнаружить какой-нибудь мотив совершенного преступления, кроме как терроризм, потерпели неудачу.

«Ссылается на громадное количество человеко-часов, потраченных нарасследование (не мешало бы уточнить, бесплодно или нет), – подумал Джон, – таким образом пытаясь доказать собственную компетенцию и оправдать свое существование. Прямо из руководства Дж. Эдгара Гувера: „Как обойти надзор конгресса“».

Глаза-бусинки сенатора Баумана впились в лицо Аллена.

– У вас есть список тегтогистических ггупп, подозгеваемых во взгыве Когкоган-центга?

– Прошу прощения? – сказал Аллен.

Джон увидел, что Мигель Зелл заерзал на своем месте: этот вопрос не был предусмотрен. Джон заметил взгляд, который Аллен бросил на председательствующего. Новый административный помощник Баумана, в обязанности которого входило проявление лояльности по отношению к шефу, уставился в потолок.

Сенатор Бауман прочитал – очевидно, что прочитал, – вопрос еще раз.

– Эхм, у нас есть большой список организаций, которые по своей природе являются террористическими, – отвечал Аллен.

Сенатор Бауман зачитал:

– Ес'и свидете'ь скажет «да», тогда спгосить его…

Административный помощник Баумана развернулся на своем стуле и теперь рассматривал стену.

– Мне не нужны никакие чегтовы вопгосы! – пронзительно закричал Бауман, смахнув листки со стола. Коричневые пятна на его лице были островками в пунцовом море. – Я хочу список теггогистических ггупп и я хочу, чтобы вы да'и его мне, и я не же'аю по'учить в качестве ответа «нет»!

Председательствующий прочистил горло.

Бауман тяжело ударил кулаком по столу:

– Нет, я не пгизнаю в качестве ответа «нет»!

– И вы его не получите, сенатор, – сказал Аллен.

Бауман моргнул.

– Хотя, – продолжил Аллен, – я знаю, вы не хотите подвергать опасности жизни американцев или мешать ведущимся расследованиям, заполучив список в открытый комитет или обнародовав его каким-либо другим способом. Вы ведь не захотите принять на себя ответственность за возможные убийства гораздо большего числа американцев.

Бауман нахмурил брови.

– От вашего имени, – сказал Аллен, – я потребую у группы, расследующей взрыв Коркорана, предоставить вам список подозреваемых террористических групп, который мы помогли им составить. Список, конечно, будет доступен только для ограниченного круга лиц, я имею в виду членов комитета. Именно этого вы и хотели – правильно?

– Эхм… Ну да. Ну да. Но я хочу по'учить этот список! Я хочу быть в состоянии выпо'нять мои обещания, данные общественности, что я по'учу этот список!

Председательствующий кашлянул в микрофон:

– Джентльмены, мы исчерпали лимит времени. Хочу еще раз поблагодарить мистера Аллена, полагаю, что все остальные вопросы будут представлены в письменном виде и вместе с ответами на них мистера Аллена войдут в стенограмму слушаний. Раз возражений нет, то будем считать, что предложение принято.

Председательствующий ударил молотком.

Сенаторы вышли через заднюю дверь, ведущую в помещение для сотрудников комитета.

Джон остался сидеть на своем стуле. Зал вздымался морем проталкивающихся к выходу людей, о чем-то болтающих между собой. Он потерял Эмму из виду.

Смерть Фрэнка, неуправляемая машина.

Гласс шел перед делегацией ЦРУ, направлявшейся к центральному проходу. Он сдержанно кивнул Джону.

Аллен и Зелл следовали в нескольких шагах позади Гласса. Их кивки и улыбки были более выразительными.

«Но все равно пустыми», – подумал Джон. Вудруфт, тоже спустившийся вниз по проходу, потряс Джону руку.

– Кому нужен бейсбол, когда у нас есть это? – сказал он, с улыбкой оглядывая пустеющую аудиторию. – Как ты?

– Вчера было хуже.

– Пошли пройдемся, – сказал Вудруфт.

В Харт-билдинг было шесть этажей офисов и залов для слушаний, выстроенных вокруг атриума – внутреннего двора – величиной с половину футбольного поля. Две секции абстрактной скульптуры Калдера заполняли атриум: Горы и Облака. Черные стальные горные хребты вздымались вверх, где двухтонные черные движущиеся облака из алюминия покачивались на фоне неба. Здание заключало атриум в стеклянную капсулу; внешние стены офисов, в которых работали сенатские служащие, были прозрачны.

Старший шпион повел Джона вниз через устланный коврами холл к длинному пустому, вытянувшемуся вдоль третьего этажа балкону, с которого открывался вид на атриум. Двухтонные черные облака висели у них прямо перед глазами; отзывались гулким эхом шаги. Коридор был пуст. Вудруфт говорил очень тихо, хотя здесь никто не смог бы их подслушать.

– Мы были правы, – сказал он. – Я говорю о Фрэнке. Все оперативные отделы и центры, ФБР, разведывательное управление министерства обороны, другие военные агентства, копы из федерального округа – ни у кого не возникло сомнений: шальная пуля.

Не выказывай никаких чувств, скажи:

– Значит, таково официальное заключение.

– Возможно, теперь, когда все уже позади, тебе будет легче принять это.

Улыбнись:

– Да.

Глаза Вудруфта сузились.

– Смерть иногда дурачит нас, заставляя думать и делать сумасшедшие вещи.

– Так, как будто правила поменялись.

– Правила никогда не меняются.

– Я этого и не ожидал.

– Ты ведь не… склонен к безрассудным поступкам, Джон?

– Я борюсь за здравомыслие каждый день. До сих пор я выходил победителем.

– Хорошо. Я всегда верил в тебя. Все мы верим. Существует группа, занимающаяся поведением в кризисных ситуациях. Разрабатывают рекомендации, как вести себя, когда происходит трагедия, подобная той, что случилась вчера. Возможно, они захотят обследовать тебя.

– Обследовать. Серьезное обследование?

– Да, – сказал Вудруфт.

Двухтонные облака из черного металла чуть заметно покачивались.

– Мы тут по горло заняты, – заметил Джон.

– Ничего такого, с чем парень вроде тебя не смог бы справиться. Зеллу, возможно, понадобится твоя помощь в связи с этой непредвиденной суматохой со списком, ну и с утверждением бюджета, конечно, но в основном мы прикрыты. Надо всего лишь следовать его указаниям.

Вудруфт еще сильнее понизил свой голос:

– Надеялся, что смогу быть рядом с тобой, – как раз на этот случай, – но в полдень у меня самолет.

Джон был уже достаточно искушен в искусстве не задавать вопросов.

– Это не входило в мои планы, но в мире происходят перемены, и управление должно реагировать на них. Мы должны потушить огонь, не дав ему разгореться.

Пора спросить. Главное – выглядеть правдиво.

– Что-нибудь происходит… где-либо… о чем я должен знать – для того, чтобы выполнять мою работу здесь?

Вудруфт пожал плечами:

– Обычные дела, все как всегда.

Вернись к этому:

– Сенатор Бауман, весь этот шум вокруг терроризма, я думаю, мне следует обсудить это с Глассом и…

– Зелл разберется с Бауманом, – сказал Вудруфт. – Что же касается Гласса… Полагаю, тебе не следует с ним встречаться.

– Мне казалось – вы ему симпатизируете.

– Я уважаю его, – сказал Вудруфт. – Он везунчик, как и ты. Везение – это то, что тебе дается или не дается от рождения, но независимо от этого мы должны относиться к нему с уважением.

– Гласс – везунчик?

– И еще какой, он женился на богатой женщине, что уже само по себе облегчает жизнь, однако она… доставляет ему определенные хлопоты. Сорит деньгами направо и налево, всякие благотворительные фонды, пожертвования в пользу обеих партий – лишь потому, что она может это себе позволить. Светские рауты. Гласс тратит чертову уйму времени на то, чтобы контролировать ее.

– Но ведь не это причина, по которой вы его не любите?

– Харлан… Харлан был отличным оперативником, как я уже говорил. Это хорошо, что человек, занимавшийся оперативной работой, возглавляет центр по борьбе с терроризмом. И он, и Аллен, и я прошли через многое: Бейрут и все такое.

– Однако…

– Однако Гласс придерживается слишком жесткой позиции. Он лоялен, но… Он поддерживает эти идеи перемен. Подпускает свой ЦБТ слишком близко к основам, на которых покоится благополучие нашего управления.

– Но его работа…

– «Работа», «обязанность» и «благоразумие» – все это необходимо для того, чтобы поддерживать статус таких учреждений, как наше, Джон. Гласс не всегда смешивает их в правильной пропорции. В отличие от тебя.

– Перемены – это один из законов жизни.

– Перемены должны находиться под контролем, – возразил Вудруфт. – Ты ведь еще не сталкивался с этими проблемами? Как только это произойдет, твоя спокойная жизнь на Капитолийском холме закончится.

Уйди в сторону:

– Я знаю, с чем имею дело.

С улыбкой похлопав его по спине, человек, которому Джон до сих пор доверял больше, чем кому-либо другому в управлении, ушел, оставив его в одиночестве.

(обратно)

Глава 9

«Осторожность, – думал Джон, наблюдая сверху, как Вудруфт пересекает внутренний двор, – спокойствие и осторожность».

Джон спустился вниз по винтовой лестнице. Навстречу ему попалась рыжая секретарша сенатора от Флориды. Ее духи отдавали мускусом. Краем глаза она проследила за тем, куда направился Джон.

На втором этаже он прошел через широкий холл, миновал офис комитета по энергетике и природным ресурсам, повернул направо и, пройдя шагов двадцать, вновь повернул направо, в узкий коридор.

У дверей комитета по делам разведки дежурил полицейский из службы охраны Капитолия.

Джон показал ему свою сенатскую карточку, открыл портфель для беглого осмотра и расписался в журнале.

– Как дела? – спросил полицейский. – Очень жаль твоего приятеля. Он был отличным парнем.

– Да, – сказал Джон. – Спасибо.

– Тяжелый денек для ваших людей.

В длинном списке посетителей Джон успел заметить три явно вымышленные фамилии с пометкой «Управление». Они пришли в 8:41 и ушли в 10:32.

– Похоже на то, – сказал Джон.

Полицейский впустил его в этот самый дорогой из всех офисов конгресса.

Комитет по делам разведки при сенате представлял собой лабиринт помещений, в которых не было ни единого окна, в нем обитали 39 служащих сената. Все телефоны были оборудованы системами защиты от прослушивания. Ни один гость не допускался внутрь без сопровождения.

В лабиринте стоял гул. Щелкали кнопки клавиатур. Работали телевизоры, настроенные на каналы Си-Спэн – кабельной сети, которая освещала слушания, проходившие в конгрессе, события в зале заседания конгресса, а также передавала выпуски новостей. За неделю до смерти Фрэнка разведывательное сообщество наконец уступило нажиму комитета, и теперь в офисе можно было принимать сверхсекретные новости и аналитические обзоры оборонно-разведывательной сети. Эта сеть впервые вышла в эфир во время войны в Заливе, и первоначально ее пользователями были не более тысячи должностных лиц в Пентагоне и девятнадцати других военных подразделениях США.

Как только Джон закрыл за собой дверь, секретарша воскликнула:

– Джон пришел!

Его окружили коллеги. Заместитель управляющего пожал Джону руку.

– Мы все… Такая трагедия!

– Это все чертовы наркотики, – сказал помощник сенатора из Миннесоты.

– Если бы семьи не распадались… – начала женщина, приставленная к сенатору от Монтаны; она бросила учебу в Гарварде, чтобы «набраться жизненного опыта в реальном мире».

Ее перебил кремленолог, который, после того как распался Советский Союз, переименовал себя в «эксперта по Центральной Европе»:

– Необходимо просто перестрелять всех этих животных в человеческом обличье!

Заместитель управляющего поднял вверх руку, призывая к тишине.

– Мы… если кто-нибудь из нас может чем-то…

– Все нормально, спасибо.

– Мы тут скинулись. Как ты думаешь, что лучше, венок или цветы на завтрашнее погребение?

– Цветы, на мой взгляд, более… приватно.

Высокопоставленный служащий отвел Джона в сторону.

– Председатель, естественно, тоже глубоко потрясен случившимся.

– Поблагодарите его за сочувствие.

– Вы будете по-прежнему пользоваться своим кабинетом?

– У мистера Зелла есть текущие дела. Я буду появляться здесь, когда понадобится.

Сенатский служащий кивнул.

– Ваши люди заходили сюда сегодня.

– Неужели?

– Отдел безопасности. Они заходили в круглый аквариум. Забрали личные вещи Фрэнка. И еще какие-то бумаги.

– Вот как.

– У них были собственные мешки.

Джон поблагодарил его за участие. Идея разместить служащих ЦРУ, осуществляющих взаимодействие с сенатом, в офисах соответствующих комитетов родилась в бюрократических дебрях. Как в ЦРУ, так и в сенате были противники этого плана; их докладные записки вопили о «лисе в курятнике», с одной стороны, и о мальчиках для битья, которых заполучит конгресс, – с другой.

В конце концов даже сторонники жесткой линии в ЦРУ осознали, что «жертва», которую они вынуждены были принести, оказалась не напрасной. После вьетнамской войны ЦРУ заметно сдало свои позиции, и это при том, что службы технического шпионажа, создаваемые Пентагоном, набирали обороты. Присутствие двух представителей ЦРУ в сенате повышало престиж этого учреждения: военные службы уже имели на Холме свой офис.

Место для комитета было выделено в Харт-билдинг.

Все называли его аквариумом. Аквариум был устроен в углу уже существовавших апартаментов, поэтому было необходимо достроить лишь две стены. Одна была бетонная, другая – стеклянная. Это означало, что «лисы» могли следить за происходящим снаружи, а сторожевые псы – заглядывать внутрь. Это, конечно же, никого не устраивало.

Поэтому были установлены вертикальные жалюзи, закрывающие стеклянную стену аквариума снизу доверху. Они закрывались и открывались щелчком выключателя.

Так как ни одна из сторон не желала уступить право контроля за видимостью, то пришлось устанавливать жалюзи с обеих сторон. Синие полупрозрачные пластины скрывали все происходящее снаружи. Фрэнк и Джон взяли себе за привычку держать жалюзи по возможности открытыми и всегда оставлять открытыми в конце рабочего дня.

Этим утром жалюзи внутри аквариума были закрыты. Джон открыл хитроумную систему запоров.

Вошел внутрь. Дверь за его спиной с легким щелчком захлопнулась.

Просачивающийся снаружи свет окрашивал комнату в мягкие голубые тона.

Стол Джона был пуст. Стол Фрэнка тоже. Абсолютно голыми были и стены, на которых еще в понедельник висели календари и фотографии членов комитета. Отсутствовали компьютеры. Ящики для папок были раскрыты и пусты. Пуст лоток для бумаги в копировальной машине. На своем столе Джон обнаружил две скрепки для бумаг и порванное резиновое колечко. Выдвижные ящики стола Фрэнка хранили одну только пыль.

Джон выключил верхний свет и сел за свой стол. Сумрачный синий свет вызвал у него ощущение, что он находится под водой.

Телефоны были защищены от прослушивания врагами.

А друзьями?

Джон набрал номер телефона. Линия звучала, как всегда, на третьем звонке произошло соединение. Секретарь, взявший трубку, сообщил Джону, что «он» только что пришел.

– Этим утром на нас совершили налет, – сказал Джон своему боссу Мигелю Зеллу. – Люди из службы безопасности Корна – «Смит, Браун и Джонс». Они…

– Джон…

– …они здесь все опустошили. Папки, компьютеры. Личные вещи Фрэнка и мои. Ручки. Они взяли даже банку с кофе и…

– Ты неверно все истолковываешь.

Джон замолчал.

– Я прошу прощения за то, что не нашел времени, чтобы предупредить тебя, – сказал Зелл. – Я сам узнал подробности только этим утром, когда мы возвращались в штаб-квартиру с заместителем директора Алленом и… Корном.

– На вас не совершали «налета», – продолжал увещевать голос Зелла в телефон ной трубке. – Катастрофа, случившаяся с Фрэнком, требует принятия некоторых мер предосторожности.

Джон ничего не сказал в ответ.

– Не ошибается тот, кто ничего не делает. Возможно, мы несколько перестарались.

– Я стараюсь не ошибаться. А есть еще какие-нибудь «меры предосторожности», о которых я не знаю?

– Ничего такого, о чем тебе стоило бы беспокоиться, – сказал Зелл. – Слушания уже фактически закончились, почему бы тебе не взять небольшой отпуск? Исчезнуть на какое-то время?

Джон почувствовал, как по спине пробежал холодок.

Будь осторожен:

– У меня были поручения. Некоторые дела, которые я должен закончить.

Зелл бросил в ответ «прекрасно» и попрощался.

Некоторые дела, которые я должен закончить.

Раздался звонок в дверь офиса. Открыв дверь, он увидел Эмму Норс.

– Можно к тебе? – спросила она.

Дверь защелкнулась за ее спиной. Джон уловил аромат ее кокосового шампуня, когда она прошла мимо него.

– Что за чертовщина? – сказала она, разглядывая пустые столы и голые стены. Она повернулась к Джону. – Только не говори мне, что ты уезжаешь.

У нее были большие голубые глаза. Печальные.

– Я не собираюсь никуда уезжать, – ответил Джон.

– Ты в порядке? Я звонила тебе прошлой ночью…

– Спасибо.

– Хотела убедиться… Такой ужас…

– Как ты узнала, что я здесь?

– Я видела тебя на слушаниях, но не была уверена, что ты пойдешь потом сюда, и… я подкупила полицейского у входа, чтобы он позвонил мне, если ты появишься.

– Подкупила?

– Пообещала, что в следующий раз, когда мне понадобится что-нибудь передать сюда, я пошлю это с Крисси. Это шикарная блондинка из моего офиса.

– О-о.

– Ловко, да? – Резкий смех. – По-моему, очень.

Эмме было тридцать два. На полголовы ниже Джона. Повернувшись к нему спиной, она рассматривала пустые стены.

– Видимо, мне не стоит расспрашивать тебя о том, что произошло?

– У меня нет ни одного достойного ответа.

– Ну-ну.

Элегантная фигура. Округлые бедра. Красавица.

– Ты так и не ответишь мне? – Она подошла к столу Фрэнка. Походка танцовщицы. Провела рукой по его поверхности, уселась на него, – Как ты?

– Все спрашивают. Я чувствую себя хорошо настолько… Что за идиотская фраза: хорошо, насколько можно. Никогда не думал, что попаду в подобный переплет.

– Да, тебе здорово досталось. – Она покачала головой. – Но с тобой все будет в порядке. Ты не похож на неудачника.

– Неудачника?

– Да. Тебя нелегко сломить. Скоро опять будешь как огурчик.

– Ты начиталась шпионских романов.

– Я не читаю их, и я знаю неудачников. Спроси моего бывшего.

– Уволь меня от этого. Я сильно сомневаюсь, что мы найдем с ним общий язык.

Она скрестила ноги. Очень привлекательные ноги. Короткая юбка открывала колени. Ее голубые глаза блестели.

– Фрэнк… Черт, просто не могу поверить.

– Да уж.

– Это слишком ужасно, чтобы быть правдой.

Они оба помолчали. Потом она заставила себя улыбнуться:

– Хорош Бауман, нечего сказать! Читать инструкции своего помощника вслух! Похоже, он впал в маразм!

– Что-то в этом роде, – сказал Джон.

– Интересно, как ваши парни, а не спецподразделение, собираются получить на материалах Коркорана хорошие отзывы прессы, – заметила она.

– Мы просто распутаем это дело.

Джон позволил себе улыбнуться.

– В какое время мы живем? – сказала она. – Прошло всего лишь два месяца, а взрыв заслуживает уже лишь четвертой страницы.

– Беда в том, что мы живем в интересное время.

– Когда любое событие привлекает внимание лишь ненадолго, – добавила она. – Единственная хорошая новость, что я убедила людей Обета задавать на слушаниях поменьше вопросов, касающихся нераспространения ядерного оружия в Центральной Азии.

– Спасибо, это сильно облегчает нашу задачу.

– Я тоже так считаю, – сказала она.

– Чего добивается твой босс своими нападками на нас? – поинтересовался Джон.

– После шестидесятых годов он не испытывает к ЦРУ теплых чувств. – Она улыбнулась. – Однако его позиция открыта для обсуждения.

– Чувствую, нам придется нелегко.

Они оба принялись рассматривать пустые стены. Возникла неловкая пауза. Джон думал о том, что следует сказать Эмме. Он знал, что она тоже сначала обдумывала слова, которые собиралась ему сказать. В большинстве случаев безо всякой задней мысли. Автоматически. Вообще же они говорили на одном и том же языке. Знали одни и те же песни. Оба выросли в небольших городках, учились в неэлитных школах. В общем, их сближала не только работа.

«Сейчас, – подумал Джон, – необходимо быть крайне внимательным в выборе слов».

– Слушай, ты не в курсе… Фрэнк занимался чем-нибудь особенным для тебя или для твоего босса? – спросил Джон.

– Только не для меня. Почему ты спрашиваешь?

– Я пытаюсь сложить воедино разрозненные куски.

– Я могу тебе чем-нибудь помочь?

Аккуратней. Будь с ней аккуратней.

– Ты хорошо знаешь парня, который работает личным помощником сенатора Фаерстоуна? – спросил он.

– Стива? Его персона интересует разведку?

– Да.

– Знаю немного. Они там все лихие ребята. Работать с ними? Такая новость достойна газетной передовицы, но твой босс не пойдет на это. Конечно, в эти дни никто не захочет разделить с Фаерстоуном газетные заголовки.

Меньше недели назад сенатор Чарльз Фаерстоун и женщина на тридцать четыре года моложе его, задерживавшаяся ранее полицией за проституцию, получили незначительные травмы, попав в аварию.

– Со Стивом все в порядке, – сказала Эмма. – Но его босса сейчас интересует только одно, и это вовсе не надзор за ЦРУ и не законодательная деятельность. Сейчас помощник Фаерстоуна наверняка поставлен перед выбором: или ему удается предотвратить скандал в прессе, или ему придется искать себе другую работу. А почему ты спросил про Стива? – поинтересовалась она.

– Ничего особенного. Я просто не очень хорошо его знаю.

– Ты всегда обманываешь женщин? – спросила Эмма.

– Обманывать всех и каждого – это моя работа.

– Прелестно!

Она улыбнулась. Тонкие губы. Алая помада.

Что делать?

Спросить ее и тем самым втянуть в это дело.

Позволить ей уйти и упустить шанс.

– Есть одно дело, в котором ты могла бы мне помочь. – Он сглотнул.

– Всего лишь одно?

Постарайся лгать не больше, чем это необходимо.

– Просто один парень задал мне странный вопрос.

– Член комитета? Помощник?

– Эй! Могу я иметь некоторые секреты!

– Да ну? Ну и что мне необходимо сделать?

– Он интересовался, известно ли мне что-нибудь о пребывании в Париже американца, которого зовут Клиф Джонсон.

Эмма пристально посмотрела Джону в глаза:

– Никогда про такого не слышала.

– Я тоже. Этот парень не уверен, но он думает, что Джонсон умер в этом году.

– Бурный выдался годок.

– Да, бурный. Мне кажется, что этот ретивый помощник – просто дерьмо собачье. Хочет заставить управление прыгать для него через кольца. Мне бы следовало сразу же подробно расспросить его и вывести на чистую воду. Однако я не сделал этого, а если я начну расспрашивать его сейчас, то буду выглядеть как круглый дурак, а наш офис будет выглядеть некомпетентным.

– Ты вовсе не дурак, – уточнила она.

– Что, если мы сделаем следующее. Твой компьютер соединен с банком данных по газетам библиотеки конгресса?

– А твой как будто нет? – Она еще раз оглядела ободранный офис. – По крайней мере был подключен?

– Здесь такой бедлам… ну, ты знаешь.

– Да. Я знаю. Проклятый мир. – Эмма вздохнула: – Ты хочешь объявить розыск этого Клифа Джонсона?

– Клифа Джонсона, и не надо суеты. Достаточно посмотреть «Интернэшнл геральд трибюн», «Нью-Йорк таймс», парижские газеты, если сможешь.

Эмма нахмурилась:

– Да нет ничего проще. Такие вещи сможет сделать даже старшеклассник. Почему ты просишь меня?

– Я не знаю старшеклассника, которому мог бы доверять.

Эмма насмешливо улыбнулась:

– А мне доверяешь.

– Если я прошу тебя о слишком многом…

– Не обращай внимания. Я сделаю это сегодня же.

– Спасибо. Я позвоню тебе.

– Или заходи. – Она улыбнулась, как будто знала какой-то секрет. – Мой босс хочет прислать соболезнования. Кому их адресовать?

– Спасибо сенатору Хандельману. Я сообщу тебе.

– Если не трудно.

Она сидела на столе, покачивая ногами. Ее жакет был расстегнут. Тонкая цепочка обвивалась вокруг шеи, исчезая под золотистой блузкой.

Не думай об этом. Зачем думать об этом сейчас?

– Может, перекусим? – спросила она.

Они довольно часто вместе ходили на ленч в кафетерий. С другими сотрудниками комитета или с Фрэнком. Или делили общую пиццу в служебном кабинете во время заседаний комитета.

– Который час? – спросил Джон.

– Одиннадцать тридцать пять.

– У меня есть еще кое-какие дела.

– О-о.

– С этим надо что-то сделать. – Он обвел рукой вокруг своего опустевшего офиса. – И со вчерашним.

– О-о, – повторила она. – Конечно.

Она соскользнула со стола.

Ее глаза были голубыми и яркими.

– Увидимся, – бросила она на прощание.

(обратно)

Глава 10

В здании механической мастерской при городском отстойнике автомобилей пахло бензином, машинным маслом и холодным кофе. За конторкой чернокожий мужчина в комбинезоне допытывался у Джона:

– Ты уверен, что этих документов достаточно?

Где-то в дальнем углу гаража шипел сварочный аппарат.

– Может, этого и недостаточно, чтобы забрать машину, – ответил Джон, – но я хочу всего лишь осмотреть ее.

– Парни, которые занимаются расследованием этого дела, уже осматривали ее.

– И не нашли ничего необычного, угадал?

– Да, сказали, что машина пустая, как… – Техник нахмурился. – Спросил бы об этом у них или у детектива в полицейском участке.

Из дальнего угла гаража донесся стук молотка по металлическому кузову машины.

– Детектив уже закончил дежурство. – Джон пожал плечами. – Придется беспокоить шефа полиции.

– Да зачем тебе это нужно?

– Я просто выполняю указания моего начальства. И я не собираюсь уходить отсюда с пустыми руками из-за каких-то дурацких формальностей.

– Кем ты, говоришь, ему приходишься?

– В этом документе все сказано. – Джон кивнул на доверенность на владение имуществом, в правомочности которой возникли сомнения. – Я работаю с этой юридической конторой. Парень мертв – я получил право на владение его имуществом.

– Он мертв, отлично.

Мастер еще раз быстро проглядел документ, лежащий на стойке.

Джон зевнул, облокотился на обшарпанную конторку, вытянул шею, заглянул в открытую коробку с пончиками в сахаре. Его движение привлекло внимание мастера:

– Хочешь один?

– Нет, спасибо, – сказал Джон. – У меня был поздний ленч с одной очень сладкой леди.

Мастер вежливо улыбнулся.

– Только скажи мне, где расписаться, и я перестану действовать тебе на нервы и отправлюсь к ней.

– Вы слишком трясетесь над своим барахлом, – пробурчал мастер. – Мы в ваши годы такими не были.

– Вовсе нет, – сказал Джон.

Мастер хмыкнул. И вновь принялся разглядывать документ, лежащий на конторке.

Дверь во двор распахнулась, и ввалился водитель буксировщика:

– Эй, Барт! Куда поставить эту головешку?

– О чем ты? – спросил мастер.

– Ту тачку, что сгорела севернее Капитолия. Я притащил ее сюда.

– Подожди минутку.

– Я занятой человек, – пробурчал водитель.

Джон состроил мастеру сочувствующую мину.

Мастер в ответ молча покачал головой и сказал водителю буксировщика:

– А кто здесь не занят?

– Вот тут. – Мастер бросил перед Джоном блокнот. – Найди строку и распишись.

Джон просмотрел записи, оставленные в блокноте группой, ведущей розыск: ничего достойного внимания. Расписался как Гарольд Браун.

– Могу я оставить это у себя? – Мастер постучал пальцем по ксерокопии доверенности.

– Полагаю, да, – сказал Джон. – В случае чего, это прикроет нас.

– Поторапливайся, Барт! – завопил водитель.

Барт бросил Джону связку ключей:

– Дальний конец участка, вдоль забора. Верни ключи, когда закончишь.

– Нет проблем.

Карман Джона оттягивала его собственная связка. Выйдя, он обогнул сгоревшую машину на буксировщике.

Барт будет занят с водителем пять минут, может быть, десять.

Городской отстойник для автомобилей находился в бедном районе возле Анакостиа-ривер, в кварталах, где мечты должны были прокладывать себе дорогу по битому стеклу. Джон торопливо шел через ряды машин, брошенных или отбуксированных сюда за неоплаченную парковку.

«Тойота» Фрэнка стояла в углу за ограждением. Желтые, развевающиеся на холодном ветру ленты, приклеенные на ближайшие машины, указывали на то, что эти машины доставлены с мест преступления.

Зловещая паутина на боковом стекле.

Ты сможешь сделать это.

Груда покореженного металла, бурые пятна на лобовом стекле, на приборной доске и обивке.

Сейчас это не должно тебя волновать.

Раздался рев клаксона грузовика – где-то там впереди, у дальних ворот.

Никто не следит.

Сердце колотится.

Открыл дверь со стороны пассажира…

Сколько миль я проехал, сидя…

В машине стоял запах холодного металла. Обивки и резины.

Под ковриком на полу ничего, кроме грязи. В бардачке регистрационные документы, страховой полис на машину, кредитная карточка для покупки бензина, руководство владельца, ручка и сломанный карандаш.

Перепачканный плащ Джона лежал на заднем сиденье. Он оставил его там, осмотрел пол, пошарил рукой под задним сиденьем. Но опять не обнаружил ничего, кроме грязи.

Полицейская бригада наверняка провела осмотр машины чисто формально. Все знали, что произошло. Никто не верил, что в этой перепачканной машине удастся найти что-нибудь заслуживающее внимания.

Джон открыл багажник. Одеяло, старая штормовка, пара резиновых сапог, гаечные ключи. Ломик.

Откуда-то донесся смех ребенка. Хлопанье в ладоши.

Дверь водителя была покрыта пудрой для снятия отпечатков пальцев.

Не стоит оставлять свои отпечатки. Не тряси кузов, может рассыпаться паутина стекла.

Аккуратно открыл дверь Фрэнка. Сиденье водителя было неестественно чистым. Джон посмотрел под ковриком, пошарил под сиденьем водителя, где наверняка искала и розыскная группа.

Ничего.

Присев на корточки в грязи у открытой двери машины, Джон вспомнил про место, которое использовала для тайника тройка гангстеров, с которыми ему пришлось столкнуться в Гонконге.

Рулевая колонка была закрыта гнущимся пластиком. Джон сунул руку под нее, вниз под панель, внутрь приборной доски, где находятся провода, предохранители и…

Что-то… приклеено скотчем.

Металлическое, закреплено, но…

Резко рванув на себя, Джон вытащил автоматический пистолет 45-го калибра, использовавшийся вооруженными силами США с начала двадцатого столетия и вплоть до окончания войны во Вьетнаме.

Холодная сталь в потных ладонях Джона.

Черная изолента на рукоятке, на стволе. Укромно, но в то же время достаточно удобно, чтобы достать с сиденья водителя.

Полоса скотча закрывала отверстие ствола. Скотч защищал от пыли и был бы сорван первым же выстрелом.

Джон бросил быстрый взгляд через плечо. Никого не видно, кто мог бы наблюдать за ним.

Он отодрал черную ленту с оружия, вытащил обойму с патронами сорок пятого калибра. В обойме было шесть патронов, Джон передернул затвор, и вылетел еще один, который уже был дослан в ствол. Пистолет стоял на предохранителе, но в остальном был полностью готов к бою.

Ни Фрэнк, ни Джон не имели разрешения ЦРУ на ношение оружия, они даже не пытались его получить.

Ствол пистолета был грязным, хотя и был заклеен и прикреплен к щитку. Фрэнк, конечно, не мог использовать пистолет в своей работе в сенате, но где-нибудь в другом месте…

Джон убедился, что пистолет на предохранителе, сунул обойму в рукоятку, оттянул затвор и достал седьмой патрон. Осторожно взвесил в руке смертоносный кусок металла.

Рок-н-ролл. Семь поцелуев.

Для кого?

Фрэнк никогда не сходил с ума по оружию. Никогда не произносил высокопарных речей по поводу преступности. Никогда не предпринимал шагов, в которых не было необходимости.

Холодный ветер трепал куртку Джона. Он встал, прижав пистолет к себе.

На строительной площадке за воротами не было видно ничьих посторонних глаз. Внутри отстойника множество арестованных машин смотрели на него потухшими фарами.

Джон засунул пистолет за пояс, застегнул куртку. Пошел прочь от расстрелянной машины.

(обратно)

Глава 11

Часы на приборной доске показывали 2:10, когда Джон парковался перед двухэтажным городским домом Фрэнка Мэтьюса, стоявшим среди похожих на него домов, лишь милей дальше в глубь штата Мэриленд, чем коттедж Джона.

Окна в доме Фрэнка были задернуты занавесками.

Портфель Джона оттягивал пистолет.

Он остановился перед входной дверью, перебирая связку с ключами Фрэнка. Справа от него щелкнул замок и раздался скрип двери.

Обернувшись, он заметил, что за ним наблюдают сквозь щель приоткрывшейся двери в доме напротив.

– Привет, – сказал Джон.

Из-за приоткрытой двери раздался голос пожилой женщины:

– Вы один из них?

По спине Джона пробежали мурашки.

– Один из кого?

– Гостей мистера Мэтьюса. Они были здесь прошлой ночью. Этим утром. Теперь они ушли.

– Я друг Фрэнка, – сказал Джон.

Она открыла дверь чуть пошире, стали видны ее седые волосы, стеганый халат.

– Кто здесь был? – спросил Джон.

– Не знаю. Какое мне дело. Ничего не видела.

– Вы видели их.

– Только когда они приходили прошлой ночью.

– А этим утром?

– Только слышала. Когда проверяла почтовый ящик.

– Во сколько вы обычно забираете газеты?

– Я не читаю газет. Какая в них польза?

Сказали ли они тебе, что твой сосед мертв?

Джон спросил:

– Вы видели Фрэнка сегодня?

– Никого не видела. Слышала, как они вошли. Потом вышли.

– Возможно, это были наши друзья, которых мы ожидаем, – сказал Джон. – Их было трое? Один такой высокий? А другой толстяк…

– Я не помню.

Она захлопнула дверь. Джон слышал, как звякнули засовы ее двери.

– Мы еще поболтаем с вами попозже, – сказал он громко.

При помощи полученных от Гласса ключей Джон без труда проник в дом.

Обстановка в доме Фрэнка была уютная, хотя уже несколько потрепанная. Скромно обставленная гостиная, кушетки, стулья. Дверь на кухню была открыта. Джон почувствовал запах старого кофе, увидел кофеварку на стойке, четверть дюйма черного осадка на дне стеклянной кружки.

Гостиная, в которой стоял и обеденный стол, была довольно большой. Занавески на венецианском окне, выходившем на улицу, и на раздвижной стеклянной двери, ведущей на задний дворик, были задернуты. Одна стена была занята от пола до потолка книжными полками. У другой стояла электронная техника – мечта любителя: ЧМ-тюнер, кассетная дека, два видеомагнитофона и цветной телевизор перед кушеткой. Электроника была расставлена в открытых деревянных шкафах с полками для видеокассет. Пульты дистанционного управления лежали на стеклянном столике для кофе рядом со стопкой журналов.

Воздух в комнате был неподвижный, застоявшийся.

Тишина.

Кто здесь уже успел побывать? Люди Корна или?..

Быстро огляделся, как бы желая убедиться, что он один.

Вверх по лестнице.

Спальня для гостей, декорированная в мягких розовых тонах. На стене картина – лодки на Сене. Чулан, содержимое которого составляла смесь из разнообразной женской одежды, старых плащей, вышедших из моды мужских костюмов, пыльных ботинок. Ванная: мужские туалетные принадлежности. Идеально чистый туалет.

Спальня хозяина: кровать Фрэнка. На прикроватной тумбочке – книга о японских мистических заклинаниях и снадобьях. Лежащая, по-видимому, в точности на том же месте, где ее оставил Фрэнк. Кто бы ни был здесь этой ночью, утром они постарались оставить все, как было до их прихода.

Спустился вниз. Рядом со стеной, уставленной книгами, стоял письменный стол.

Джон поставил портфель с пистолетом на кушетку. Чековая книжка в столе Фрэнка ни о чем не сказала Джону. В выдвижных ящиках лежали безобидные счета, уведомления от административного совета относительно пенсионных прав, банковские отчеты свидетельствовали о скромных сбережениях. Календарь на столе не содержал заметок относительно предстоящих встреч. Никаких книжек с адресами и телефонами. Ничего не было приклеено к днищу ящиков стола.

Набитые битком книжные полки. Книги по истории. Многочисленные тома, посвященные киноискусству. Книга в мягкой красной обложке с поэмами Уильяма Батлера Йетса. Не было времени перелистать все страницы – сделал ли это кто-нибудь до него?

Шкафы и выдвижные ящики на кухне содержали различную кухонную утварь: кастрюли и сковороды, столовое серебро и тарелки.

В холодильнике небрежно завернутые пакеты с замороженным мясом.

«Повторно завернутые», – подумал он.

Морозильник затарахтел, медленно наполняя лоток кубиками льда.

«Вновь наполняя».

Часы на кухонной стене показывали 3:17.

Он вернулся в гостиную к стене, заставленной аппаратурой.

Здесь в ящиках шкафов лежали кабели, разъемы, переходники, плоскогубцы – в общем, всякая всячина, относящаяся к видео – и стереоаппаратуре.

Видеокассеты на полках от пола до потолка – дань самой известной страсти Фрэнка: кино.

– Никакой новомодной чепухи, – сказал Фрэнк ему однажды, – только классика.

Аллан Лэд и Вероника Лэйк в «Стеклянном ключе» и «Несбывшемся». Богарт в «Иметь и не иметь». «Долгий сон», «Мальтийский сокол», «Касабланка». Рядом коробка с видеозаписью «Лучшие годы нашей жизни». Шесть фильмов Хичкока. Затем – «Высокий полдень» и «Великолепная семерка», «Силач Кэсиди и малыш Санданс», «Кандидат из Маньчжурии». Ряд иностранных фильмов: «Жюли и Джим», «Четыреста ударов», «Похититель велосипедов», «Расемон», «Семь самураев», «Мужчина и женщина». На средней полке Джон с удивлением обнаружил фильмы, относящиеся к вьетнамской тематике: «Кто остановит дождь», «Охотник на оленей», «Апокалипсис сегодня». Пальцы Джона задержались на кассете с «Чайна-таун», которая стояла вслед за двумя «Крестными отцами» и неуместными здесь «Американцем в Париже» и «Семью невестами для семи братьев». На верхней полке Джон увидел «Завтрак у Тиффани». Кроме того, он обнаружил «Мак Кэйб и миссис Миллер» с фотографией белокурой актрисы, способной любому разбить сердце. Джон потянулся и вытащил кассету. Сквозь образовавшуюся брешь он заметил, что в полумраке, за рядом кассет, что-то чернеет.

Джон взгромоздился на кухонный стул, убрал еще с полдюжины кассет.

За ними оказался еще ряд видеокассет, развернутых этикетками к стене. Джон вытащил шесть коробок, кроме них, в тайнике не было ничего.

Названия фильмов, которые он прочитал на первых двух коробках, ни о чем ему не говорили: «За зеленой дверью» и «Глубокое горло». Остальных фильмов он тоже никогда не видел. «В рай нелегально», на коробке которого красовалась фотография стоящей на коленях обнаженной кудрявой брюнетки. Ее глаза были закрыты, голова откинута, рот раскрыт в экстазе. На другой коробке с надписью «Эксайлес» знойная блондинка вытягивала свои пухлые губы к объективу. Она сидела верхом на стуле, на ней не было никакой одежды кроме черного пояса с резинками, ажурных чулок и туфель на высоком каблуке. По-видимому, предметом особой гордости блондинки был ее роскошный бюст. Аннотация под названием гласила: «Это превзойдет ваши самые дикие, темные и огненные мечты!» На коробке с надписью «Любовь не ржавеет» была изображена рыжеволосая красотка, несколько прядей ее волос, ниспадавших на глаза, были выкрашены в малиновый цвет. Из-под малиновых прядей на Джона был устремлен томный взгляд. На коробке же с надписью «Целебная сила минеральных источников» была изображена группа, активно занимающаяся любовью в горячей ванне.

Джон приходил во все большее недоумение, разглядывая кассеты, которые он вертел в руках. Он по-прежнему стоял на кухонном стуле в гостиной человека, который был мертв. Его бросило в жар от смущения, стыда за приступ любопытства, вызванный этими кассетами, но в основном за то, что он стал обладателем секрета, украденного у мертвого пятидесятисемилетнего вдовца. Человека, который был его другом, человека, которого, как до сих пор считал Джон, он отлично знал. Секреты – это власть и виды на будущее.

Никогда не представлял себе, никогда не хотел узнать это.

Быстро огляделся вокруг: никто не видел его греха.

Они тоже обнаружили его секрет?

Есть ли здесь что-нибудь еще, что может заставить их вернуться и продолжить поиски?

Джон сложил кассеты с порнофильмами обратно, туда, откуда он их достал, и вернул на место передний ряд кассет с классическими фильмами.

Шкаф для верхней одежды в прихожей не содержал ничего интересного.

Вверх по лестнице.

Он потратил двадцать минут на обследование спальни для гостей, роясь в пахнущих нафталином ящиках с женской одеждой, не забыв также заглянуть под матрас кровати.

В спальне хозяина на стене висели фотографии женщины средних лет. Еще на двух фотографиях были запечатлены рядом Фрэнк и та же женщина, улыбающиеся в объектив.

На фотографии, стоящей на бюро, были засняты Фрэнк, которому было около двадцати, и эта женщина в белом платье – похоже, это была их свадебная фотография.

У его жены было красивое лицо. Смелое. Умное.

Джон разглядывал фотографии, пытаясь сравнить это лицо с вытянутыми губами и плотоядными взглядами тех красоток, которые скрывались за рядом классических фильмов.

Он не услышал, как внизу в замок входной двери вставили ключ.

Не услышал, как открыли входную дверь.

И как ее аккуратно прикрыли.

Джон занялся ночным столиком и ящиками бюро. Производимый им шум заглушал звуки легких шагов внизу.

Он почему-то неожиданно вспомнил про портфель на кушетке в гостиной, про лежащий в нем заряженный пистолет 45-го калибра.

Складные двери шкафа в хозяйской спальне заклинило. Джону пришлось слегка встряхнуть их, они громко задребезжали и раскрылись с не менее громким треском.

Ковер на лестнице приглушил звук шагов. Джон раздвинул висевшие в шкафу костюмы и рубашки, взвизгнул крючок вешалки. Пробежал руками по костюмам, прощупывая карманы. Он стоял спиной к двери, поэтому не видел тень, которую отбрасывало полуденное солнце из коридора в спальню.

Джон наклонился, протянув руку за…

Раздался пронзительный женский крик:

– Какого дьявола ты здесь делаешь?

(обратно)

Глава 12

Джон ухватился за рубашки в шкафу.Прижался спиной к стене.

Равновесие, сохраняй равновесие.

Руки взлетели вверх, пистолет…

Пистолет Фрэнка… был внизу.

– Что ты здесь делаешь? – опять закричала женщина.

Темные, яростно сверкающие глаза. Черные как смоль волосы, подчеркивающие нежную линию подбородка. Кожа цвета кофе с молоком. Пухлые губы не накрашены. На ней был черный блейзер, плотная рубашка, джинсы.

Ничего, в ее руках не было ничего. Она заняла позицию у двери. Движения легкие и быстрые.

– Кто вы? – воскликнул он.

– Убирайся отсюда, пока я не позвала полицию!

Глупая, рискованная угроза.

Она тоже понимает это.

– Фрэнк и я – мы работали вместе, – сказал Джон. – А кто вы?

– Он мой отец.

Поверь ей.

Будучи шпионами, они вынуждены были то и дело что-то скрывать, и со временем скрытность прочно вошла в их жизнь. Фрэнк и Джон сидели рядом в одном офисе, подвозили друг друга на работу. Оба любили фильмы, книги. Уважительно относились к личной жизни друг друга. Фрэнк иногда вспоминал в разговорах с Джоном свою жену, времена, когда она работала в управлении. Она умерла уже достаточно давно, чтобы можно было безопасно говорить об этом. Один раз Фрэнк упомянул про ребенка, но постарался сразу уйти от этой темы – то ли из профессиональной осторожности, то ли под влиянием личных чувств. Джон не спрашивал: любой нажим в таком вопросе мог показаться грубым и бестактным. Они были друзьями, коллегами, но прежде всего они были шпионами. В одно мгновение Джон проанализировал все это, припомнил безупречную честность Фрэнка. В следующее мгновение Джон поверил ей.

– Прошу прощения, – сказал он.

– Что ты здесь делаешь? – в третий раз повторила она свой вопрос.

Придумай для нее ложь получше.

– Я пришел отобрать для него одежду.

– Когда адвокат звонил мне, он сказал… что в этом нет необходимости. Папа оставил письмо с распоряжениями… Об этом уже позаботились.

– Мне никто ничего не сказал, – вывернулся Джон.

Она должна поверить мне.

– Вот, смотри. – Он протянул ей свою сенатскую идентификационную карточку и доверенность, которую получил от Гласса.

– Это тот юрист, который звонил мне, – сказала она, посмотрев на доверенность, потом прочитала на сенатской карточке: – Джон Лэнг.

– Это я.

Ее голос дрогнул:

– Вы тот самый, кто был с ним?

– Да.

Что еще тебе известно?

Она выбежала из комнаты.

Джон нашел ее в коридоре. Ее невидящий взор был устремлен на пустую розовую спальню. Она прошептала:

– Он страдал?

– Нет. Даже не успел понять.

Ее лицо не имело ничего общего с лицом Фрэнка; но в ней чувствовалась его сила. Что могло связывать эти мягкие черты и лицо женщины с фотографии на стене? Только «сосед» или генетическое чудо. Но в черных миндалевидных глазах дочери светился изысканный интеллект ее матери.

– Меня зовут Фонг. Фонг Мэтьюс.

В лапе Джона ее рука была, как воробышек.

– Вы связаны с ЦРУ, правильно?

– Да.

– Как папа. – Легко ступая, она начала спускаться вниз по лестнице. – Где вы взяли ключи?

Джон последовал за ней:

– Получил с доверенностью.

– Они должны были рассказать тебе все, – сказала она, когда они достигли гостиной. – Хотя они ведь никогда не говорят все?

– По крайней мере, не часто.

Его портфель, с пистолетом во чреве, покоился на кушетке.

Небольшой черный кожаный чемодан стоял рядом с входной дверью, его ремни валялись на деревянном полу, как уставшая змея.

– Не могу поверить, что я здесь, – сказала Фонг.

Черный плащ с капюшоном лежал на кушетке. На кофейном столике – авиабилеты.

– Откуда вы прилетели?

– Из Чикаго.

Она хмуро оглядела стены, письменный стол, видео…

Полки с видеокассетами.

Не смотри. Не выдавай ей своего вероломства. Не указывай ей путь к темным закоулкам души ее отца.

– Здесь что-то не так, – сказала она.

Она осмотрела всю гостиную.

– Что?

– Фотографии, – воскликнула она. – Где фотографии?

Она взбежала вверх по лестнице.

Шаги в хозяйской спальне, спальне для гостей, ванной комнате. Двери шкафов наверху открываются, захлопываются.

На стенах гостиной, у книжных полок и стойки с аппаратурой Джон обнаружил прямоугольники более яркого цвета, чем остальная, несколько выцветшая на солнце обивка. Единственным предметом, висевшим на стене в гостиной, была репродукция картины Эдварда Хоппера «1939. Кинотеатр Нью-Йорка»: затемненный зрительный зал, задумчивая белобрысая билетерша в синей униформе, прислонившаяся к стене, зрители, в полумраке наблюдающие за неясными очертаниями черно-белого вымысла.

Фонг сбежала вниз по ступенькам.

– Где фотографии?

– Какие фотографии? – спросил он.

– Мои, – Она махнула рукой в сторону пустых стен. – Ни здесь, ни в папиной спальне, ни в моей. Почему их нет? Ты взял их? – спросила она, отступая назад.

– Нет.

Поверь мне.

Ее взгляд привлекли журналы на кофейном столике. Она перерыла всю кучу, вытащила журнал в плохонькой обложке.

– Это единственная вещь в доме с моей фотографией.

Тени заползли в комнату. За окнами смеркалось.

Он осторожно взял журнал у нее из рук, сказал:

– У меня есть идея.

(обратно)

Глава 13

Джон и Фонг сидели в кабинке техасско-мексиканского ресторанчика. С потолка свисал конический светильник: по деревянным балкам были развешаны папоротники. Было пять тридцать – слишком рано для обеденного столпотворения, но с приближением этого радостного часа народу все прибывало: хакеры при галстуках, агенты по продаже недвижимости. Крупная блондинка восседала на своем обычном месте за стойкой бара. Ей можно было дать по крайней мере лет на десять меньше, если бы не сигарета во рту и не оглушительный смех. По ресторану разносился запах фрижоле и фажита; блюда, изобретенные мексиканскими крестьянами, продавались здесь по ценам, превосходящим все их мечты.

Фонг пила скотч, Джон потягивал бурбон. Еда стояла нетронутой.

– Все изменилось с тех пор, как я жила здесь ребенком, – сказала Фонг.

– Ты выросла здесь? – поинтересовался Джон.

– Нет, я попала сюда уже довольно большой. Последние классы школы. Когда мама уже серьезно болела, папа перевелся сюда – ради нас обеих.

– Тебя звали ФЛ – фифа из Лэнгли?

– Официальная формулировка гласила, что отец «прикомандирован к штату посольства». Я вовсе не фифа из Лэнгли и не дитя шпиона.

– Они дразнили тебя так?

– У меня было много прозвищ. Крутая. Пижонка. Сирота.

– Здесь?

– Не столько здесь, сколько в Лондоне, – здесь не столь сильные предрассудки, а в начальной школе были те еще забияки, и доходило до смертного боя.

– Где было лучше всего?

– Почти везде было замечательно. Рим. Африка. Несколько раз мы ездили вдвоем, мама и я, независимо от того, куда в это время направляли папу. Париж…

– Я люблю Париж.

– Я тоже. Прекрасно побывать там в юности, – она улыбнулась. – Я была предоставлена самой себе, папа…

Она горестно вздохнула.

– Я провела год в Швеции, училась в шведской школе-интернате. Швеция – это опыт рассудительности. Нейтралитет, граничащий с безразличием, и в каждой семье армейский пулемет под кроватью главы семейства.

– Сколько тебе было, когда они удочерили тебя?

– Не меньше четырех – по крайней мере, мы так считали. В Сайгоне в шестьдесят седьмом весь центр был в руинах. У монахинь была вера, но не было картотеки. Папа рассказывал, что когда они с мамой пришли в сиротский приют, то заметили ребенка, который стоял в стороне, сжимая кулаки. Я была очень зла на него, у меня не было причин злиться на него, просто он был… Я никогда не могла забыть, что он, и мама тоже, хотя она оставила управление сразу после того, как они взяли меня, я имею в виду… что ЦРУ, черт возьми, что они начали войну, которая убила моих… моих настоящих родителей!

– Каждый несет свою долю ответственности…

– Я понимаю это, – сказала она. – Но то, что ты понимаешь умом, и то, что ты чувствуешь сердцем, и то, что по ночам нашептывает твой шкаф… это все приводит к такой путанице. Особенно когда ты молод. Ты можешь много всякого натворить. Наговорить всякой чепухи.

Она высморкалась в салфетку. Джон потягивал свой бурбон, давая Фонг отдохнуть от его внимательного взгляда.

– Он когда-нибудь рассказывал обо мне? – спросила она.

– Он никогда не терял бдительности, – сказал Джон, наблюдая за ней.

– Лучший комплимент для шпиона. Вы обожаете из всего делать секреты. Даже в США он оставался бульдогом-оперативником. А как насчет тебя? – помолчав, спросила она.

– Представитель при конгрессе, – ответил Джон.

– Думаешь, ФЛ купится на твою легенду?

Мне нужна она. Мне нужно ее доверие.

– Я работал в оперативном отделе, – признался Джон.

– Политический консультант? Военный атташе? Шофер?

«Поступай по отношению к другим так, как ты хочешь, чтобы они поступали по отношению к тебе» – так всегда говорила его мать. Умение придумывать правдоподобную ложь было его профессиональной привычкой.

Правда. Ей необходима правда.

– Я был БП, – признался он. – Без официального прикрытия. Никак не связан с посольством. Шефы в центре знали, где я нахожусь, но во время выполнения задания я ни с кем не поддерживал контакта.

– Где ты бывал?

– Твой папа когда-нибудь рассказывал тебе, где и с каким заданием он был?

– Напрямую никогда. А теперь уже и не расскажет. Пожалуйста, – сказала она. – Я не выношу вежливой болтовни, я не хочу выслушивать ложь… На сегодня достаточно моих воспоминаний. Лучше расскажи что-нибудь о себе, чтобы скоротать время.

– На втором году обучения в колледже, – сказал Джон, – я увлекся изучением китайского и вступил в Американское общество будущих политиков. Они привезли нас в Вашингтон – три месяца в штате у сенатора, три месяца на стороне Белого дома. Мне понравился процесс осуществления власти, захотелось работать на переднем крае. К тому же мне надоела школа, хотелось…

– Спасти мир?

– Что-то вроде.

– Ну, за последние десятилетия этим никого не удивишь, – заметила она.

– Приятно услышать лестные слова в свой адрес.

Впервые он увидел ее улыбку.

– Ты не проходил подготовки на их базе?

– Нет. А чем ты занимаешься в Чикаго?

– Так, ничего важного, – сказала она.

– Я что-то сомневаюсь.

Она поглядела на него. Допила свой скотч. Джон подал знак официанту повторить, и она не протестовала.

– В Чикаго, – сказала она, – я работаю редактором в «Легал таймс», газете, ориентированной на юристов. В Сан-Франциско я год преподавала в школе, боролась против влияния телевидения на сердца и умы подрастающего поколения. Проиграла. В Цинциннати работала секретарем в одной юридической конторе. В Нью-Йорке – рецензентом в издательстве.

– Да, достаточно перемещений за не такой уж большой срок.

– Я уезжаю, когда чувствую, что пришло время. Где тебя готовили?

– Почему ты думаешь, что я должен тебе это рассказывать?

– Потому, что я здесь.

Официант принес их выпивку.

– Не отговаривайся тем, что ты пьян, – сказала она, потягивая свой скотч. – Расскажи мне об этом. Он действительно… Это действительно был несчастный случай?

Смотри ей прямо в глаза.

– Насколько мне известно, да.

– Ты мог спасти его?

Вот он, этот вопрос, жестокий и оправданный.

– Я задавал себе этот вопрос тысячу раз, – ответил Джон. – Нет, не мог.

Она отвела глаза в сторону. Сказала:

– Я разговаривала с ним в воскресенье.

– Что он говорил?

Она прошептала:

– Что любит меня.

Она прижала кулак ко лбу, закрыла глаза. Ни одна слезинка не упала на белую скатерть стола, не разбавила ее скотч.

– Что он любит меня, – сказала она минуту спустя, глядя прямо на Джона. Ее голос был ровным и спокойным.

– В каком состоянии он был?

– Что ты имеешь в виду? – спросила она.

– У него все было в порядке? Он был счастлив?

– Ты встречался с ним каждый день, – напомнила она. – Кому это лучше знать, как не тебе?

– Я знал его в основном по работе, – сказал Джон. – Он выглядел уставшим.

– Он сказал, что много работает. Вечерами. В выходные.

– Над чем?

– Тебя интересует, не забыл ли он о бдительности? Не стал ли делиться со мной секретами компании по открытой линии? Если ты…

– Нет.

– …что-то пытаешься выловить, то, черт возьми, здесь ты ничего не найдешь. Уверена, черт меня подери, что мой отец всегда был верен и делал все для того, чтобы каждый чертов Мэтьюс независимо от того, что за кровь течет в его жилах, был верен и…

Повышенные тона, на которые она перешла, стали привлекать взгляды присутствовавших. Она заметила это и сразу стихла. Принялась рассматривать белую скатерть.

– Извини, – сказала она. – Я…

– Ты поступила самым лучшим из всех возможных способов.

– Надеюсь, – прошептала она. – Это то, чего он всегда требовал.

Какое-то время они молча выпивали.

– Он звонил мне из автомата, – заметила она. – Почему?

– Могло быть множество причин.

– Что случилось с фотографиями? – задала она следующий вопрос. – Дом выглядит так, как будто его не раз перетряхнули.

– Где ты нахваталась такой терминологии?

– Мои родители не могли скрыть все свои секреты, – ответила она. – Почему он снял все мои фотографии? Округ Колумбия – это ведь не иностранный форпост, где «плохой Джо» может перетрясти твои веши в поисках компромата. Черт, ведь «плохой Джо» умер вместе с Берлинской стеной!

– «Плохие Джо» всегда найдутся, – философски заметил Джон.

– Кто они, эти «плохие Джо», в случае с моим отцом?

– Я не знаю, – сказал Джон. – Он когда-нибудь говорил об этом?

– Он говорил, что не видел меня с Рождества. – Она покачала головой и улыбнулась во второй раз: – Думаю, папа все-таки врал мне.

– Нет.

– А ты лжешь мне?

– И не собирался.

– Говоришь, как настоящий шпион. Ходишь вокруг да около не хуже любого адвоката. Где они тебя готовили?

«Вот она, – подумал Джон, – черта. Возможно, я уже переступил ее».

– Им пришла в голову великолепная идея, – сказал он. – Позволить армии сделать это за них. Или попытаться выбраковать меня или сделать из меня человека. Управление «руководило» моим выбором. Как резервист, я пошел в воздушно-десантные войска, получил направление в спецподразделение «зеленые береты». Специальные приемы ведения разведки, обучение особым способам ведения боевых действий. Армейские разведывательные школы в Аризоне, Кентукки. Несколько недель обучения оперативной работе с инструкторами ЦРУ на надежной явке в… Новой Англии. Мне понравилось там: снег, березы. Что это? – сказал он, положив на стол похожую на журнал брошюру, которую он принес из дома Фрэнка.

– О, – сказала Фонг, – это…

На обложке было написано: «Новое чикагское речное обозрение».

– Так, ничего особенного, – закончила она.

– Не пытайся провести опытного обманщика.

– И опытного убийцу? – Она не улыбалась.

Джон тоже. Он пролистал страницы – черно-белые фотографии, рисунки, строчки прозы и…

– Страница сорок семь, – подсказала она.

Он прочитал одно из семи стихотворений на этой странице:

– Мне нравится, – сказал он.

– Мне тоже.

– Почему не «Фонг Мэтьюс»?

– Это старое стихотворение, – сказала она. – Тогда мне не хотелось, чтобы… под ним стояла моя фамилия. К тому же хайку, под которым стоит звучащее по-японски имя, скорее примут, чем если под ним будет стоять смешанное.

– Которое на самом деле вьетнамское.

– Которое на самом деле американское. Которое выглядит, как всякое…

– Для меня ты выглядишь так, как есть.

Она закатила глаза.

– Папа не одобрил бы моего желания добиться успеха хитростью.

– Если ты уберешь из последней строчки журавля, поставив вместо него «Я», ты получишь правильный подсчет слогов.

– В наше время допускается отступление от правил.

– Но если ты меняешь форму…

– Кроме того, «журавль» мне нравится в моем стихотворении гораздо больше, чем «я». Это важнее, чем форма.

– Кроме того?

Она пожала плечами.

– Без «Мэтьюс» за моим именем папа мог не беспокоиться о том, что это найдут при обыске.

– Не думай об этом, – сказал Джон. – Это моя работа.

– Где ты делал свою работу? Я имею в виду настоящую работу, а не игры в здании конгресса.

– Твой отец когда-нибудь рассказывал тебе про меня?

– Папа никогда бы не стал много рассказывать мне про тебя.

– Почему?

– Он никогда не хотел, чтобы я общалась с людьми, подобными ему.

– Наверное, он был прав, – сказал Джон.

– Ты сказал это как простой человек? Или как шпион?

Спроси:

– Могу я почитать другие твои стихи?

– Нет, – отрезала она. – Вам случалось вместе выполнять задания?

– Никогда. Я всегда работал соло. Глубокая конспирация.

Расскажи ей: регионы, в которые тебя забрасывали, недолго будут оставаться секретными, и кроме того, эта война закончилась.

– Во времена «холодной войны» моим первым заданием был Пакистан. ЦРУ организовало канал между Китаем и Афганистаном через территорию Пакистана. У нас были секретные соглашения с коммунистическим Китаем: помогать им продавать оружие повстанцам, сражавшимся с марионеточным правительством Афганистана, которое поддерживали Советы.

Я был глубоко законспирированным наблюдателем за всем и всеми. Изображал из себя этакого бездельника с рюкзаком за плечами. Покуривал травку. Ловил кайф. Выглядел как опустившийся бомж, придурок-янки, а не шпион.

– Ты затягивался?

– Никогда.

Она рассмеялась, стараясь сдержать свой смех.

– Я не должна смеяться. Только не сейчас.

– Именно сейчас, – сказал он.

– Я попытаюсь поверить твоим словам. – Она покачала головой. – Управлению, должно быть, нравилось, что ты куришь травку.

– ЦРУ заняло в этом вопросе такую же позицию, как и полиция по отношению к своим парням, тайно внедряющимся к наркоманам. Так что не стоит нас этим попрекать, мы вовсе не стремимся к этому и не получаем на это специальную санкцию, однако конспирация вынуждает. Главное, не переусердствовать и не втянуться. Они очень внимательны во время обследования на детекторе лжи и специально заостряют внимание на употреблении наркотиков.

– Какие, должно быть, были славные денечки.

– По большому счету это была пустая трата времени.

– Курение наркотиков?

– Ловля на наживку. Наркотики… – Он пожал плечами. – Можешь смеяться, но у меня было достаточно тяжелых моментов с незатуманенной реальностью. К тому же, это вредно для легких. Самое трудное было не угодить в ловушку к каким-нибудь жуликам-контрабандистам.

– А что было потом, мистер Чистюля?

– Изображал студента, занимающегося в Гонконгском университете. Каллиграфия, китайская литература, Па-ква и Синг-и.

Он принялся подробно описывать свое пребывание в Гонконгском университете, борясь с желанием забыть, что она внимательно слушает, и целиком погрузиться в глубины своего я, к своим корням И Цинь.

– Затем был Бангкок, работал для настоящей компании, занимавшейся переработкой металлолома. У этого города бизнес в крови. Одновременно держал под пристальным наблюдением Камбоджу.

– Вьетнам? – спросила она.

– Он не был среди моих первоочередных целей. Опять вернулся в Гонконг. Сначала работал по импорту-экспорту, потом притворялся очередным бездельником – художником-баталистом. Таких там тьма-тьмущая. Логичное прикрытие.

Он осушил остатки бурбона.

– Покинул Гонконг в восемьдесят девятом. Пришло время взять тайм-аут.

– Почему?

– Я не могу ответить на этот вопрос, – сказал он ей.

Она подождала. Спокойно. Вполне спокойно.

– Не могу, – помолчав, повторил он. – После этого… Буря в пустыне. С моей подготовкой «зеленого берета» я был прикомандирован управлением к специальным оперативным частям в Саудовской Аравии: рок-н-ролл против Ирака. А потом меня перевели работать с твоим отцом. Мне нравилось с ним работать. Он многому меня научил. Хорошо относился ко мне. Вообще был хорошим человеком.

Она смотрела в сторону.

Джон сказал:

– Я до сих пор не свыкся с мыслью, что он мертв.

– Вижу, – сказала она. – Спасибо тебе за то, что привел меня сюда. Я не была голодна, но… И спасибо за помощь с похоронами. И за все остальное.

– Это то, что я должен был сделать.

– Обязанность, да?

– Это не связано с работой.

– Который час? – спросила она.

Новые часы, которые Джон купил по дороге к дому ее отца, имели как стрелки, так и цифровой циферблат.

– Шесть семнадцать.

– Четверть шестого в Чикаго, – сказала она. – Я, должно быть, еще сидела бы сейчас на работе, размышляя, где бы пообедать.

– Где ты остановилась? – поинтересовался Джон.

– Дома. Где же еще?

– Одна?

– Конечно. – Она нахмурилась. – Пропавшие фотографии… Что это все-таки значит?.. Ты думаешь, мне там будет угрожать опасность?

– Нет.

– Скорее всего так оно и есть: они уже обыскали там все. Нет причины возвращаться.

– Я просто беспокоюсь за тебя.

– Не стоит. Даже папа понял, что в этом нет необходимости.

– У тебя есть здесь друзья?

– Тебя считать?

– Конечно.

Она посмотрела на него.

– Тогда один есть, – сказала она.

– Друзья семьи? Люди, с которыми работал твой отец? Кто-нибудь, кому можешь доверять?

– Из-за моей чертовой юности, маминого рака и папиной карьеры секретного агента мы мало общались с окружающими. Всякий раз, когда появлялись люди с его работы, я уходила. Я сдерживала желание спросить у них, не они ли сажали моих родственников во время программы «Феникс».

Программа «Феникс» – разработанный в недрах ЦРУ проект, который привел к казни сорока тысяч девятисот девяноста четырех вьетнамцев – «врагов в штатском» – во время самой продолжительной из войн, которые вела Америка.

– Я запомнила одного типа, – сказала она. – Его звали Вудман или Вудвард или…

– Вудруфт?

– Может быть. Папа сказал, что он должен был бы получить должность этого Вуд-как-там-его, если бы пошел прямо в управление вместо того, чтобы терять время морским летчиком. Я встретила его и его жену однажды вечером, когда они пришли развлечь маму и папу игрой в бридж. Маму поддерживали подушки… Она всегда пользовалась туалетной водой с запахом сирени, даже в последние дни жизни, когда я вспоминаю ее, мне вспоминается этот запах…

Официант, направившийся к ним, увидел лицо Фонг и удалился.

– Она была самой лучшей женщиной на свете, – с болью в голосе сказала Фонг. – Она бросила свою карьеру, отдала все свои силы тому, чтобы воспитывать меня, любить меня, заставить почувствовать, что я ее родная дочь. Все лучшее, что во мне есть, вышло из ее сердца, – прошептала Фонг. – И папиного. Может, уйдем отсюда? – спросила она.

На автомобильной стоянке Джон спросил:

– Почему бы тебе не остановиться у Вудруфтов или соседей?

– У тех, кто знал меня, вряд ли остались глубокие воспоминания. Возможно, они даже не узнают меня. Не забывай, черт возьми, что все мы для вас выглядим одинаково.

– Дай миру небольшой шанс.

Фонг бросила на него быстрый взгляд:

– Извини. Почему-то, вернувшись домой, вспоминаешь старые обиды.

Дорога к дому Фрэнка заняла десять минут, прошедших в полном молчании.

– Слушай, – сказал он, когда они остановились перед домом. – Существует формальная сторона. Люди из управления, для которых главное – бумажки, захотят поговорить с тобой. Полиция. Кто-нибудь еще. Позволь мне управиться с ними. Позвони мне, если они неожиданно объявятся или позвонят, и ничего не говори им и ничего не предпринимай, пока я не появлюсь.

Она пожала плечами:

– Ладно.

– И… э-э… если позвонят репортеры…

– Я журналист, – сказала она. – В некотором роде. Помнишь?

– Нет, ты поэт.

– И ФЛ, – сказала она. – Позволь мне поделиться с тобой секретом.

Он затаил дыхание.

– Я не люблю репортеров.

Он улыбнулся. Она нет.

– Я любила его, – прошептала она. – Всегда, даже когда утверждала противоположное.

– Он был резким человеком, и он это знал.

Она покачала головой:

– Это так нереально! Мы здесь. Я. Ты. Обычный вечер середины недели, чувствуешь, что… Но неожиданно все переворачивается вверх дном. Становится не таким. Электрическим и… пустым.

– Исчезло чувство равновесия.

– Да.

– Я, должно быть, выгляжу черт знает как.

Она потупила взгляд, провела пальцами по волосам.

– Вовсе нет.

Улыбка, которую она не смогла удержать, прилив чувств, когда она осознала свой жест.

– Тебе не следовало пить так много.

– Я чувствую себя отлично.

– Джон Лэнг. Хм!

Он не стал давать ей какую-нибудь бумажку со своим адресом и телефоном, которую она могла бы выбросить с прочим мусором из кармана.

– Если я тебе понадоблюсь, – сказал он, – мой телефон и адрес в справочнике. Я живу недалеко отсюда.

– Ключи, – бросила она.

– Что?

– У тебя есть ключи от нашего дома. Могу я забрать их?

Было прохладно, и его, несмотря на куртку и свитер, пробирала дрожь. На ней был черный плащ, подпоясанный и застегнутый, воротник поднят. Уличные фонари отражались в ее темных глазах.

– Конечно, – сказал он, передавая ей позвякивающую связку ключей.

Пожелав спокойной ночи, она вошла в дом и заперла дверь.

Дубликаты ключей от дома оттягивали карман рубашки у сердца Джона.

(обратно)

Глава 14

Похороны – это состояние хрупкого равновесия между вчерашним и завтрашним, короткая передышка, которая должна помочь живущим приспособиться к изменившейся жизни.

Скорбящие собрались на пригородном кладбище федерального округа Колумбия под пасмурным серым небом холодного мартовского четверга. Церемония погребения состоялась в десять часов утра. Фрэнк был похоронен рядом со своей женой.

«Мы спешим покинуть свой дом для того, чтобы умереть», – подумал Джон.

Многие лица были знакомы ему по Лэнгли. Некоторым было далеко за шестьдесят; в их глазах отражалась череда гробов, за которыми им пришлось пройти за долгие годы службы в управлении.

Пришла вся аристократия управления, включая директора.

Рядом с директором стояли Роджер Аллен и его хорошенькая жена. Другие принцы толпились возле этого королевского ядра. Крупные бароны старались пробраться как можно ближе к короне. Харлан Гласс держал под руку худощавую женщину.

Его жена? Торчащий подбородок. Отсутствующий взгляд.

Ричард Вудруфт отсутствовал. Джон приметил в толпе его красавицу жену Кэти.

Глава службы безопасности Джордж Корн прохаживался вокруг, отдавая указания охране. В стороне от толпы окружной детектив по расследованию убийств Тэйлор Гринэ и его долговязый белый напарник дожидались окончания церемонии.

Пришла дюжина служащих из сенатского Комитета по делам разведки. На Эмме Норс было темно-синее пальто и шляпка с вуалью в стиле двадцатых годов. Они с Джоном обменялись церемонными поклонами.

Фонг Мэтьюс стояла рядом с могилой, ее коротко стриженная голова была непокрыта, черный плащ затянут поясом.

Сказать надгробную речь выпало Мигелю Зеллу, главе представительства при конгрессе. Зелл прочитал «Дом – это охотник» – стихи Роберта Льюиса Стивенсона, добавив, что это стихотворение было всегда одним из самых любимых Фрэнком.

Взгляды Гласса и Джона встретились. Кивок стоявшего с каменным лицом Джона был столь же неуловим, как и ответный Гласса.

– Аминь, – закончил Зелл, хотя прочел вовсе не молитву.

Все начали расходиться. Чьи-то руки сочувственно похлопывали Джона по спине. Голоса бормотали соболезнования. Толпа повлекла его к автостоянке. Пытаясь выбраться из людского потока, он повернулся…

Вспышка белого света! На мгновение он ослеп…

Зрение постепенно возвращалось. Небо, деревья. Человек.

Перед ним стояли двое мужчин. Детектив Тэйлор Гринэ и его напарник. В руках белого копа был фотоаппарат.

– Получилось, – сказал он.

– Что? – спросил Джон.

Гринэ сказал:

– Нам необходима фотография для опознания.

– О чем вы говорите?

– Белый мужчина лет тридцати, прилично одетый, спортивного телосложения. Назвался Гарольдом Брауном. Проник в наш отстойник автомобилей, очевидно, чтобы подурачиться. А может быть, чтобы воспрепятствовать правосудию.

– Должна получиться потрясающая фотография, – сказал белый коп.

За его спиной раздался шипящий голос:

– Отдайте мне пленку!

Глава отдела безопасности ЦРУ Корн, его тусклые глаза сузились и сверкали. Двое его людей спешили ему на помощь.

– Какого черта, – сказал Гринэ.

– Это неповиновение начальству! – проскрипел Корн.

– Вы мне не начальник.

– Один телефонный звонок…

– Не тратьте впустую свое время, – сказал Гринэ.

Полицейские направились к выходу.

Кивком Корн послал двух своих помощников за ними.

– Что это они к тебе привязались? – спросил Корн у Джона.

– Что это вы разгромили мой кабинет? – ответил Джон вопросом на вопрос. – Где наши папки с документами? Наши материалы?

– Ваши материалы? Вы с Фрэнком держали в офисе управления материалы, не относящиеся к санкционированным официальным делам?

– Чего вы добиваетесь?

– Чтобы ты мне все рассказал, – сказал Корн. – Про свой офис. Чем вы там занимались.

– Моя работа состоит в том…

– Не вешай мне лапшу на уши!

Джон посмотрел на Корна.

– Вы оба бывшие оперативники, – сказал Корн, – привыкшие ни перед чем не останавливаться. На чем вы прокололись?

– Мы?

– Или ты один?

– Не понимаю, о чем вы, – сказал Джон.

– Об играх за пределами вашего офиса на Холме. Когда кто-нибудь трогает лист дерева в этом городе, все деревья начинают шелестеть. Ты считаешь, что я глухой?

– Не представляю, что вы хотите от меня услышать, – сказал Джон.

– Или ты знаешь и лжешь мне, или ты дурак.

– Вы гоняетесь за призраками, – заметил Джон.

– Может быть, – ответил Корн, – но я прислушиваюсь к шелесту деревьев.

Уходя, Корн пожелал Джону хорошо провести день.

Солнечные лучи отражались в лобовых стеклах отъезжающих машин. В конце длинного ряда Джон увидел Эмму, садящуюся в автомобиль: черная вуаль, изящные лодыжки. Дверь машины захлопнулась.

Пролетел воробей, направляясь к расположенному неподалеку торговому ряду.

Джон увидел Фонг, одну, пристально смотрящую в яму, в которой только что исчез гроб с ее отцом.

Он увидел могилу.

(обратно)

Глава 15

Охранник у дверей комитета, увидев Джона, подходящего к его конторке, сказал:

– Для вас есть почта. Как это прошло? – чуть помедлив, спросил он.

– Как похороны, – сказал Джон.

– Глупый вопрос, да? Не выношу траурных церемоний.

Полицейский выдвинул ящик стола. Внутри Джон увидел два конверта.

– Да. – Джон рассматривал конверты, не очень вслушиваясь в слова полицейского.

– Вот жизнь. Эти чертовы дела.

Полицейский был явно расположен поболтать.

– Нет вопросов. – Джон открыл свой портфель, демонстрируя его содержимое полицейскому. Пистолет Фрэнка был заперт в бардачке машины.

– Совершенно невозможно понять этих женщин. Хотел бы я знать, – продолжал полицейский, барабаня пальцами по конвертам, – чего они добиваются? Если ты не торопишься назначить им свидание, они непрерывно крутятся возле тебя. А когда ты наконец предлагаешь встретиться, то получаешь прямо промеж глаз.

Джон покосился на свои новые часы: 11:32.

– Я припозднился, – заметил он.

– Там «мертвое царство», – сказал полицейский, кивнув на дверь комитета. – Большинство до сих пор не вернулось.

– Я, пожалуй, пойду поработаю. Это для меня?

Полицейский наконец отдал ему конверты.

– Один от Эммы Норс, она прислала его с… Ну, в общем, прислала его. Другой принес посыльный.

На конверте от Эммы было его имя. Другой конверт был адресован «представителю ЦРУ». Полицейский нажал кнопку, открывая для Джона дверь.

Поколебавшись, уже вдогонку он крикнул ему:

– Удачи.

– Это то, чего нельзя упускать.

В офисе было тихо. Секретарша скучала за столом.

– Вам звонили. – Она дала ему розовый листок бумаги, на котором значилось «ЦРУ/предст., 9:17, сообщения не ост.». – Звонивший не оставил своего имени.

– Он спрашивал меня?

– Он спросил кого-нибудь, кто занимается делами Фрэнка… теперь.

– Вы дали ему мое имя?

– Конечно, нет!

– Возможно, кто-нибудь из нашего управления безопасности. Голос был мужской?

– Да.

– Он когда-нибудь раньше звонил Фрэнку?

– Я не знаю. Он не…

– Оставил своего имени. – Джон вздохнул. Озабоченный печальный вздох.

– Это что-нибудь… – Она стушевалась.

Поначалу секретарша с настороженностью отнеслась к появлению двух офицеров ЦРУ, однако вскоре она поняла, что Фрэнк и Джон были самыми обыкновенными людьми. К тому же они всегда расспрашивали ее про детей.

– Необходимо убедиться, что мы ничего не пропустили. Вы можете посмотреть в регистрационном журнале, возможно, этот парень уже звонил Фрэнку – парень, который не назвал своего имени? Только за последнюю пару недель.

– Я… Э-э, может быть, об этом необходимо поставить в известность Джоела?

Джоел был администратором, в ведении которого находился персонал.

– Мы можем побеспокоить Джоела, если вы хотите, но…

Она нахмурилась. В аквариуме были свои телефонные линии, но зачастую их звонки шли через коммутатор комитета. Комитет был подвержен навязчивой идее: все документально оформлять. Все телефонные звонки регистрировались в ее перекидном блокноте.

Секретарша прикусила губу и открыла свой блокнот. Джон небрежно подвинулся, так что он мог читать через ее плечо. Записи замелькали перед его глазами. Имена он знал, что касается офисов, из которых звонили, то тут не составляло большого труда догадаться: службы сенаторов, люди из управления.

Восемь дней назад, сообщение для Фрэнка с пометкой «Оплата за счет вызываемого абонента». Сообщение без примечаний или номера телефона, с которого звонили. Единственная зацепка – сообщение было от Мартина Синклера.

Кто такой Мартин Синклер?

Просмотрев еще две страницы записей, она сказала:

– Я думаю…

– Ничего, – сказал Джон. – Звонка не было. Конечно, ничего страшного, но если этот парень опять меня не застанет, пожалуйста, дайте ему номер моего домашнего телефона.

– Вы ребенок!

– Если они с Фрэнком работали над чем-нибудь для комитета, мне не хотелось бы попасть впросак.

– О! – Про себя она подумала, что не о чем беспокоиться: в конце концов все они делают одно дело.

Джон прошел в аквариум. Жалюзи с его стороны были открыты. Он закрыл их.

Записка от Эммы гласила:

«Если понадобится что-нибудь еще, дай мне знать. Надеюсь, скоро встретимся. Береги себя. Эм».

Джон перечитал ее слова дважды. Понюхал бумагу – только чернила.

Первая копия статьи, которую она прислала, была из январской «Интернэшнл геральд трибюн», парижское издание:

«Американские представители опознали погибшего как Клиффорда Джонсона, президента „Имекс, инк.“, американской компании. Он погиб вчера в автомобильной катастрофе недалеко от „Лефт банк“.

Полиция заявляет, что машина Джонсона была протаранена скрывшимся с места преступления автомобилем. После столкновения машина Джонсона взорвалась и сгорела.

Джонсон был в машине один, сообщений о других пострадавших не было. Водитель второй, ненайденной машины до сих пор не известен.

Представители США отказались назвать модель машины, которой управлял Джонсон, однако заявили, что сообщение о катастрофе должно быть зарегистрировано французскими властями, ведающими вопросами автомобильной безопасности.

В официальном заявлении, поступившем из американского посольства, сказано, что останки Джонсона будут возвращены на родину в Балтимор, штат Мэриленд».

«Через несколько недель, – подумал Джон, – некто послал анонимное письмо сенатору, чтобы облить грязью всеобщее любимое страшилище – ЦРУ. Фрэнк решил было, что это псих, но то, что ЦРУ скрыло это за семью печатями, заставило его воспротивиться полудюжине отделов управления, Глассу…»

Второй конверт содержал написанную от руки записку на бланке сенатора Соединенных Штатов Ральфа Баумана. Никакого внутреннего адреса, ни приветствия, ни прощания:

Покончим с этим немедленно.

Корявая подпись, как предположил Джон, принадлежала Бауману.

Часы Джона показывали без двух минут полдень. Заседание сената должно начаться в двенадцать. Обычные утренние дела, как всегда, займут первый час заседания.

Верхний свет в аквариуме резал Джону глаза. Часто они с Фрэнком выключали этот ослепительный свет, делая телефонные звонки при мерцающем свете, просачивающемся сквозь жалюзи.

Джон погасил свет. Аквариум заполнился холодной голубой мглой.

(обратно)

Глава 16

– Чегт возьми, ты собигаешься шеве'иться? – протрещал Бауман, едва его секретарь провел Джона в личный кабинет сенатора.

– Сэр? – Это был единственный достойный ответ, пришедший Джону на ум.

Стены кабинета были увешаны заключенными в рамки фотографиями сенатора Баумана с различными знаменитостями, могущественными и популярными. Портрет его третьей жены в ее лучшие годы стоял на камине. Фотографии детей, внуков и правнуков выстроились в ряд на каминной полке. Позади стола Баумана стояли флаг его штата и звездно-полосатый – Америки.

– Где он? – Бауман вскочил со стула, обежал вокруг своего гигантского стола. Вблизи рыжеволосый, со старческими пятнами на лице, сенатор пах кожей, лосьоном после бритья и мятными таблетками.

– Кто?

– Где мой чегтов список теггогистов? Появится он пос'е вчегашнего? Я обеща' те'евидению и я по'учу его, чегт меня газдеги. Даже ес'и я не смогу обнагодовать его пегед шигокой общественностью, по кгайней меге я смогу помахать этим «бесценным сокговищем» пегед камегой! Я не собигаюсь вводить избигате'ей в заб'уждение, как сенатог Джо Маккагтни со своим подде'ьным списком.

– М-м, э-э, видите ли, мы уточняем его вместе с…

– Все уже давно уточнено.

Бауман сделал несколько маленьких глотков из синей сенатской кофейной кружки, поморщился. Сунул в рот мятную таблетку.

– Тебе с'едует быть погастогопней, чтобы сохганить мое гаспо'ожение, сынок.

«Должен был сказать „мальчик“, – подумал Джон, – но ты больше не хочешь повторять эту ошибку».

– Я буду стараться, сенатор. – Джон дал проявиться своим деревенским корням, доверив им найти подходящие слова для этого маленького человечка, опирающегося на большой стол.

– Надеюсь, ты пгоявишь себя, – заявил сенатор. – Ес'и будут какие-нибудь пгоб'емы с тем, чтобы газдобыть то, что я хочу по'учить, позвони мне, и ты увидишь, какую я подниму бучу. Да, ты увидишь.

– Сенатор, о чем речь.

– Ты пгинесешь то, что мне нужно, одна нога здесь, дгугая там, ты пгинесешь это мне, и мы все будем чувствовать себя пегвок'ассно. Мы ведь впо'не понимаем дгуг дгуга?

– На все сто.

Семь лампочек окружали укрепленные на стене часы. Из них горела одна. Раздался громкий звонок, этот сигнал передавался во все помещения в здании сената.

Сенатор оперся на край своего стола, отпил еще несколько глотков из кофейной кружки.

– Да, кое-что еще. – Он распечатал новую пачку мятных таблеток и вытащил из своего стола письмо: – Что это за дегьмо?

На письме, которое он передал Джону, стоял штемпель таможенной службы, оно было адресовано в офис их службы при конгрессе:

«Дорогой сенатор Бауман!

Это подтверждение нашего отклика на ваш устный запрос, сделанный представителем Центрального разведывательного управления при законодательных органах, который от вашего имени запросил все протоколы таможенной инспекции за последние шесть месяцев, относящиеся к частной американской компании „Имекс, инк“. Так как наши эксперты установили, что подобные вопросы не нарушают Закон о частной собственности, сообщите нам немедленно, должен ли ответ быть выслан непосредственно в ваш офис или направлен через представителя ЦРУ при конгрессе».

Не смотри на него! Притворись, что ты все еще читаешь, что ты тормоз… Не дай Бауману заметить…

Ни один представитель ни одного управления никогда не стал бы посылать «устный запрос» какому-нибудь другому управлению с тем, чтобы сделать что-нибудь для сенатора. А в ЦРУ только Фрэнк и…

Обман. Дымовая завеса. Фрэнк прикрыл свой собственный запрос именем сенатора, причем сенатора, чей хаотический стиль мог быть использован для того, чтобы скрыть маневр.

Фрэнк рисковал своей карьерой, хрупким мостиком правды между сенатом и ЦРУ.

Ради чего-то, что стоило пули.

Сенатор Бауман жалобно хныкал, постепенно возвращая Джона к реальности:

– …поэтому мой помощник по администгативным делам – тот, котогый габота' у меня до вчегашнего дня, пгежде чем он допусти' путаницу, пегедал мне это неско'ько дней назад, спрашивая, как будто я сам до'жен заниматься всей этой беготней. Никто из нас не понимает, что за чегтова егунда здесь написана, но, по-моему, это письмо пгикгывает вашу задницу.

– Да, – сказал Джон, – похоже на то.

– Единственная задница, котогую с'едует защищать в этой контоге, – моя.

– Должно быть, это… ошибка. Мой коллега…

– Тот, котогый попа' в катастгофу?

– Возможно, он готовил это для какого-нибудь другого сенатора и таможня перепутала.

– Неуже'и?

Классический сценарий разведения правдоподобной лжи.

– Сенатор, мы постараемся разобраться, если вы позволите мне заняться этим.

– Ес'и такое пгоисходит в ЦГУ, вам 'учше быть увегенным…

– У вас не будет никаких проблем, сэр.

Сделай глубокий вдох.

– Однако не могли бы вы попросить своего помощника позвонить этим людям с таможни сегодня же, сказать им…

– В данный момент я как газ да' отставку предыдущему и еще не по'учи' нового.

– Сенатор, несомневаюсь, у вас найдется кто-нибудь, кто мог бы позвонить и разобраться.

Бауман захихикал:

– Ес'и никто из моих девочек не сможет набгать номег, то я пока еще сохгани' твегдость па'ьцев.

– Держу пари, что так, сенатор. Не могли бы вы звякнуть этим бюрократам из таможни, чтобы они переслали эти данные мне? Мне лично! Не говорите им, что это не ваши материалы, это только еще больше все запутает. Я быстренько со всем разберусь. Выясню, кто из членов комитета запрашивал эти материалы, и поставлю его в известность, что вы вынуждены «носить за него воду».

– Сынок, вижу, у тебя неп'охое чутье, – сказал Бауман. – Ес'и ты надумаешь уходить из ЦГУ, возможно, ты выбегешь догожку, ведущую ко мне.

– Сенатор, – сказал Джон, кладя письмо из департамента таможни в портфель рядом с газетной вырезкой, полученной от Эммы. – Я государственный служащий. Я уже работаю для вас.

Джон шел по коридору, заполненному сенатскими служащими. Карточки-пропуска, прикрепленные к карману рубашки или болтающиеся на шее, объявляли их пехотинцами американской армии политиков.

«Так много двадцатилетних, – подумал Джон. – Так мало шрамов».

Дверь в кабинет сенатора Фаерстоуна была закрыта. Внутри надрывался телефон. В приемной мужчина в растрепанном костюме изводил темнокожую секретаршу, державшую оборону за своей конторкой.

Вторая – шатенка, судя по всему, только что из Нью-йоркского университета, сидела за другой конторкой и отвечала на телефонные звонки.

– Послушайте, – не отставал мужчина от темнокожей секретарши, – я знаю, это не ваша вина, просто такая у вас работа.

Отвлеченная очередным звонком и бормочущая официальные приветствия выпускница Нью-йоркского университета с каштановыми волосами одарила Джона тусклой улыбкой.

– Но у меня тоже есть работа, которую я должен делать, – продолжал бубнить свое мужчина. – И моя работа состоит в том, чтобы добывать правду для людей, и для того, чтобы это сделать, мне просто необходимо переговорить с сенатором.

– Его сейчас нет, – отвечала секретарша. – Я уже говорила…

– Я помню, что вы мне говорили, – сказал репортер. – Две недели назад он через своего пресс-секретаря позвонил мне и попросил взять у него интервью, написать про него серию статей. Отлично, вот он я, стою здесь перед вами, и что же…

– Пресс-секретарь в данный момент занята, – сказала секретарша. Она указала на стопку розовых листочков с записями. – Если хотите, можете оставить ваше имя и номер телефона, я смогу…

– Я не хочу разговаривать с ней! Я хочу разговаривать с ним!

Джон наклонился поближе и прошептал секретарше с каштановыми волосами:

– Джон Лэнг, из комитета. Я здесь для того, чтобы встретиться…

– Секундочку, пожалуйста, – сказала она, нажимая на кнопку ответа. – Приемная сенатора Фаерстоуна, не могли бы вы минуточку подождать?

Джон продолжил:

– Я из вашего комитета. Мне надо видеть Стива.

Репортер продолжал настаивать:

– Вы испытываете мое терпение!

Секретарша с каштановыми волосами попросила:

– Не могли бы вы…

Последние две незанятые телефонные линии зазвонили одновременно.

Раскрылась дверь, и вошла команда телевизионщиков с телекамерой из программы новостей. Секретарша с каштановыми волосами, чертыхнувшись, прошептала Джону:

– Ладно, пройдите прямо туда. Стив занимает первый стол.

Она кивнула головой на закрытую боковую дверь.

Джон улыбнулся ей и направился к двери. Репортер, продолжавший препираться с другой секретаршей, заметил появившуюся команду телевизионщиков.

– О нет! – пронзительно завопил он. – Забудьте про это! Я здесь первый, и если он выйдет, я получу эксклюзив…

На этом месте Джон вышел из приемной, и тяжелая дверь скрыла от него развязку событий.

Он попал в кабинет, который походил скорее на коридор, соединяющий две комнаты, чем на комнату.

Стол, на котором царил полный беспорядок, светящийся экран дисплея, гора наваленных бумаг и пустой стул. По бокам это рабочее пространство ограничивали семифутовые пластиковые перегородки, позади высокие окна. Прямо перед Джоном была дверь, ведущая непосредственно в личный кабинет сенатора Фаерстоуна. Копировальный аппарат занимал пространство между дверью сенатора и дверью в приемную. Аппарат «выплевывал» копии, за этим процессом наблюдала женщина лет тридцати с воспаленными глазами. Она посмотрела сквозь Джона. Он скользнул взглядом по документам, выскакивающим из щели аппарата – резюме.

Женщина собрала свои копии и вышла в боковую дверь.

Джон остался в одиночестве.

Из-за перегородки доносились голоса.

ПЕРВЫЙ МУЖЧИНА …всего лишь вытащить из затруднительного положения!

ВТОРОЙ МУЖЧИНА. Мне уже надоело «вытаскивать их из затруднительного положения»! – Он помолчал. – Ты мог бы подобрать метафору получше.

ПЕРВЫЙ МУЖЧИНА. Копы не сделали заявления для прессы. Поэтому комитету по этике нет причины…

ЖЕНЩИНА. Комитету по этике? Какая им разница? Что с того, что он нарушил эти их надуманные предписания?

ПЕРВЫЙ МУЖЧИНА. Что ты хочешь? Чарли получил рекордное число голосов избирателей, мы все страшно гордимся, и тут…

ВТОРОЙ МУЖЧИНА. Необходимо придумать какую-нибудь дымовую завесу для прессы. Убытки…

ПЕРВЫЙ МУЖЧИНА. Зачем? Это лишь…

ЖЕНЩИНА. Ты думаешь, никто не знает, что это не в первый раз?

ПЕРВЫЙ МУЖЧИНА …неудачный частный инцидент между…

ЖЕНЩИНА. Они были в государственной машине во время аварии! Какое после этого вы имеете право утверждать, что это было частное дело? И вы не сможете держать его взаперти в офисе Капитолия. Телевизионщики устроят ему засаду по пути на голосование, возьмут в осаду его дом. И как быть с ней?

ПЕРВЫЙ МУЖЧИНА. С Дорис?

ЖЕНЩИНА. И с Дорис тоже, но все, что мы можем для нее сделать, – это выпустить пар и надеяться, что она найдет хорошего адвоката по бракоразводным процессам.

ПЕРВЫЙ МУЖЧИНА. Да уж!

ВТОРОЙ МУЖЧИНА. А девчонка, как быть с девчонкой?

ПЕРВЫЙ МУЖЧИНА. Она не будет болтать.

ЖЕНЩИНА. Не будет болтать? Она проститутка! Да она согласна делать все, что угодно, для кого угодно за не очень большие деньги, и ты думаешь, она не будет болтать, когда вокруг нее начнут виться эти газетные пройдохи, делая предложения одно заманчивей другого?

ПЕРВЫЙ МУЖЧИНА. Она была освобождена условно, с испытательным сроком – нарушение и невыполнение правил повлекут…

ВТОРОЙ МУЖЧИНА. Хороший адвокат получит от телевидения достаточно денег вперед, так что это не будет представлять…

ЖЕНЩИНА. Короче, он труп и заслужил это!

ВТОРОЙ МУЖЧИНА. Интересно, где он подцепил ее?

ЖЕНЩИНА. Интересно, где ты был в это время? Вы уехали вместе и…

ПЕРВЫЙ МУЖЧИНА. Ты же знаешь Чарли. После работы – виски у Лайона. Он сказал мне, что она заговорила с ним в баре, они пропустили по паре стаканчиков…

ВТОРОЙ МУЖЧИНА. Мы должны беспокоиться еще и об обвинении в управлении машиной в нетрезвом виде?

ПЕРВЫЙ МУЖЧИНА. Нет, за рулем была она, и полицейский утверждает, что это была очевидная вина того, другого парня. Он с треском поцеловал их в…

ВТОРОЙ МУЖЧИНА. Лучше бы было поручить кому-нибудь отвезти его, как мы собирались сделать.

После паузы он сказал:

– Чарли что-нибудь говорил об уходе в отставку?

Дверь в приемную открылась. Вошла секретарша с каштановыми волосами, увидела Джона, улыбнулась. Увидела пустой стол, нахмурилась.

ПЕРВЫЙ МУЖЧИНА. Я заставил Чарли пообещать не делать вообще никаких заявлений.

ЖЕНЩИНА. Чарли обещал?

Она ругнулась:

– Старый козел.

Секретарша зашла за перегородку и сказала:

– Стив, здесь человек из комитета, хочет видеть тебя. Он ждет у твоего стола.

ПЕРВЫЙ МУЖЧИНА. Ты позволила ему войти…

Шепот. Замолкшие голоса.

Секретарша прошмыгнула мимо Джона с опущенными глазами. Лысый, моложе Джона, мужчина вышел из-за перегородки, сощурившись, посмотрел на него:

– Я вас не знаю.

Джон поинтересовался, Стив ли он, и представился сам.

– Я из комитета по разведке, – уточнил Джон.

– Вы не наш парень.

– Я представитель ЦРУ, – сказал Джон.

– И каким ветром вас занесло к нам? – Стив развернул свой вращающийся стул, сел.

Он сбросил стопку «Стенограмм заседаний конгресса» со стула для посетителей, жестом предложив Джону сесть.

– Тут у нас… все немножко посходили с ума, – объяснил Стив.

Джон сказал, что он все понимает.

– Я постараюсь не злоупотреблять вашим временем, – заметил он. – Пару недель назад вы переслали анонимное письмо, которое получил ваш босс. О…

– Каком-то парне в… Париже?

– Оно самое. Мой коллега, тот, что погиб в… автокатастрофе…

– Да, ужасно! Так этот парень работал в ЦРУ? Я помню статью в «Пост», там говорилось, что он работал на комитет, но…

– Репортеры. Любые ваши слова они готовы истолковать неправильно, – произнес Джон несколько оживленней, чем следовало.

– К тому же любят вынюхивать…

– Бывает, про некоторые вещи узнаешь случайно. – Джон постарался придать своему голосу прежнюю бесстрастность. – Например, подслушаешь что-то на работе.

Лысый мужчина пристально посмотрел на него:

– Да, вы из ЦРУ. Что вы хотите?

– В связи с произошедшим несчастным случаем я вынужден закончить несколько дел моего коллеги. Что вы можете рассказать мне про это письмо?

– Если честно, в эти дни мы даже не вспоминали про эту чушь. Даже если его и прислал не какой-нибудь псих, на которого, судя по тексту письма, он сильно смахивает…

Он пожал плечами.

– Вы получали какие-нибудь другие письма, подобные этому или на эту же тему?

– Нет, но этот парень звонил.

– Что?

– Да. Незадолго… Незадолго до того, как у нас начались все эти хлопоты. Он хотел выяснить, получили ли мы его письмо. Я сказал, что получили, сказал, что мы переслали его представителю ЦРУ при комитете. Катился бы он со своим письмом. Когда я спросил его, какого рожна он хочет от меня еще, он захотел узнать ваш номер телефона. Представляете себе, какая чертовщина, мы готовим к слушаниям два законопроекта, а он тут со своим письмом. Так что ваши парни могут заняться этим. Я дал ему ваш номер телефона, и он сказал мне «до свидания». И никакого имени. Вот такие дела, – закончил помощник сенатора. – И в чем проблема?

– Мы пытаемся выяснить, насколько он в здравом уме.

– За нас не беспокойтесь. У моего босса есть капитолийские копы, защищающие его даже от репортеров, а они более настырны, чем какой-то чокнутый.

– Понимаю.

Джон дал Стиву свою карточку с рабочим и домашним телефонами, чтобы не посылать информацию по цепочке, если тот парень вновь позвонит Стиву. Пожелал на прощание:

– Удачи.

– Выборы проходят раз в четыре года, – сказал Стив, провожая Джона до дверей. – Думаете, удача может сопутствовать так долго?

– Удача или неудача? – переспросил Джон.

(обратно)

Глава 17

«Будет ли Бауман молчать о „недоразумении“ с запросом?», – раздумывал Джон, сидя за рулем своего «форда».

Дорога от Капитолийского холма до штаб-квартиры ЦРУ, расположенной в лесах Вирджинии, заняла у Джона тридцать минут, включая остановку, которую он сделал на живописной возвышенности недалеко от мемориальной аллеи Джорджа Вашингтона.

Слева от него проносились машины. Справа, сквозь по-зимнему голые деревья, виднелась громадная пасть реки Потомак. Он запер портфель с ключами от дома Фрэнка, копией газетной статьи и письмом таможенной службы, полученным от Баумана, в багажнике своей машины. Пистолет Джон держал запертым в бардачке – он не смог бы пронести его через детекторы металла ни в сенат, ни в ЦРУ.

На стоянке управления его машина могла быть обыскана без предупреждения, санкции или ордера. Но вероятность этого, по подсчетам Джона, была невелика. И при существующем порядке проверки портфелей безопаснее было хранить все подозрительное, что у него было, в багажнике.

Куда никто не станет заглядывать. Скорее всего.

Миновав пропускной пункт, Джон, вместо того чтобы запарковать машину на своем персональном месте в подземном гараже, оставил ее на хорошо просматриваемой стоянке для гостей, расположенной перед «старым» главным зданием.

Запер машину.

Вверх по мраморным ступеням, через громадную входную дверь, мимо стены с пятьюдесятью четырьмя звездами в память о сотрудниках ЦРУ, погибших при выполнении служебного долга.

Ты получишь свою звезду, Фрэнк. Обещаю.

Джон открыл автоматическую дверь своим пропуском, прошел через лабиринт коридоров в Центр по борьбе с терроризмом, где охранник направил его через другой лабиринт коридоров и дверей. Охранник в штатском у дверей вскользь глянул на пропуск Джона, затем на телефон. Нахмурился. Пропустил Джона внутрь.

«Доложит Корну, – подумал Джон. – С этим ничего не поделаешь».

Он вошел в огромный зал, где четыре месяца тому назад был архив, – огромная пещера без окон, заставленная несгораемыми шкафами с двумя замками, в которых хранились папки с документами.

Вдоль одной стены до сих пор стоял ряд таких шкафов, но теперь вместо остальных шкафов помещение занимали десятки столов, разделенных зелеными пластиковыми перегородками. Большинство столов было занято: на них стояли компьютеры и телефоны. Около каждой группы столов была прикреплена табличка: «Федеральное бюро расследований»; «Полиция Нью-йоркского метрополитена»; «Полиция штата Нью-Йорк»; «Отдел алкоголя, табака и огнестрельного оружия»; «Центр расследования террористических актов при военно-морских силах»; «Секретная служба»; «Государственный департамент»; «Администрация контроля за наркотическими веществами»; «Таможенная служба»; «Служба начальника полиции»; «Разведывательное управление министерства обороны»; «ЦРУ».

Синий маячок на стене медленно вращался, разбрасывая вокруг флюоресцирующие блики, сигнализируя о том, что в помещении находится не принадлежащий к ЦРУ персонал с ограниченным допуском к секретным сведениям. Рядом висела большая табличка:

СПЕЦИАЛЬНАЯ КОМИССИЯ ПО РАССЛЕДОВАНИЮ ВЗРЫВА В КОРКОРАН-ЦЕНТРЕ

Мужчина и женщина, игравшие в триктрак, направили Джона к закрытой двери в дальнем углу пещеры.

– Да! – отозвался мужской голос за дверью, когда Джон постучал. – Входите!

Джон закрыл за собой дверь небольшого кабинета.

За столом, откинувшись на спинку стула, сидел мужчина. Пиджак снят, узел галстука ослаблен. Его кожа была цвета американского шоколада. Двумя руками он держал над головой скомканный бумажный шарик. Бросок – и бумажный шарик, пролетев мимо обруча баскетбольной корзины, подвешенной у дальней стены, отскочил на пол, где уже валялось не меньше дюжины его собратьев.

– Черт побери! – сказал мужчина, сидевший за столом. – По-моему, я сделал правильный выбор, когда пошел в ЦРУ, а не в НБА.

Джон представился.

– Слава Богу, – сказал мужчина, чье имя было Кахнайли Сангар. Он говорил по-английски с гнусавостью уроженца штата Мэриленд, по-французски как парижанин, плюс к тому на двух диалектах родины его отца – Берега Слоновой Кости так, будто он там родился. – Пришелец из потустороннего мира!

– Похоже, ты не слишком занят? – спросил Джон.

– Уже три дня, – сказал Сангар, – мы не получаем писем, даже от сумасшедших. Центральный офис в Нью-Йорке, по крайней мере, до сих пор получает послания от всяких психов, связанные с этим делом.

Джон рассказал ему про список Баумана и про обещание Аллена.

– Да, я получил указание на этот счет, но меня просили подождать на тот случай, если Бауман забудет. Он действительно такой чокнутый, каким представляется?

– Он из тех политиков, про которых можно с абсолютной уверенностью сказать: «Что видите, то и получите».

– Ты хочешь увидеть, как работают настоящие асы? – Сангар погладил свой подбородок. – Которому из двух десятков моих подыхающих от скуки и безделья первоклассных специалистов я должен передать твое поручение? Кому сегодня быть моим любимчиком?

Он поднял телефонную трубку и передал запрос Джона «осчастливленному» сотруднику в другой комнате.

– Садись. Они подготовят твой список так быстро, как только смогут, наконец-то им удалось получить задание, которым не стыдно было бы похвастаться перед своими семьями за ужином – если бы только они не давали клятвы держать свои рты на замке.

– Надеюсь, твои парни не лентяи…

– Нет, мои парни – попусту растрачивающие свое время люди, – ответил Сангар.

– Удалось получить чего-нибудь?

– Мы получили тонны чего-нибудь! Ты видел эту стену сейфов? Набиты до отказа: копии допросов и судебных отчетов, секретные аналитические исследования. Один шкаф целиком посвящен изменениям погоды на той неделе и их корреляции с фазами луны.

– Что?

– Ну, не был ли этот псих спровоцирован полнолунием, – объяснил Сангар. – И все это суммируется и анализируется здесь и в Нью-Йорке. Пятьдесят лучших копов и аналитиков из разведки, сыщики из служб разведки и контрразведки во всем мире находятся в непрерывном ожидании хотя бы одного крохотного промаха или…

Он покачал головой:

– Или нам придется отправлять людей обратно в их разукомплектованные агентства, проявляя при этом осторожность, так, чтобы нас не распяли за прекращение расследования инцидента, который общество посчитало выходящим за рамки обычного террористического акта на американской земле. Черт подери, за прошлый год у нас было тридцать девять террористических актов на территории страны! И только этот заслужил создания специальной комиссии, которая теперь, похоже, никогда не закончит свою работу.

– Не крути, по твоему голосу я чувствую, что у вас появилось что-то интересное. Я прав?

– Бог мой, я думал, ты никогда не спросишь!

Сангар убрал ноги со стола и поманил Джона к компьютеру с огромным экраном. Сангар включил экран, вызвал многоцветное меню и набрал команду. На экране засветилась надпись: «TOP SECRET».^[168]

– Надеюсь, у тебя есть допуск к такой информации?

– Естественно.

– Сам понимаешь, чуть ослабил бдительность, а потом приходится тратить уйму времени, разыскивая по всему свету, откуда произошла утечка информации.

Он ввел кодовое слово.

Экран моргнул. На нем появилось изображение нью-йоркской улицы. Его пересекали широкие вертикальные полосы.

– Нью-йоркская полиция получила это со скрытой видеокамеры в ювелирном магазине, расположенном на противоположной стороне. Точнее, немного вниз по улице от Коркоран-центра. Черные полосы – это решетка на окне магазина. Смотри внимательно.

Сангар нажал кнопку, уменьшая скорость.

Мимо окна магазина прошел человек в черном пальто. Сангар прокрутил видеоролик до того места, где в кадре появился «датсун». Длинные волосы скрывали лицо сидящего за рулем, но даже сквозь эти космы, грязные стекла магазина и окна машины Джон различил розовую полоску губ.

– Судя по показаниям охраны, это был переодетый мужчина в парике, – сказал Сангар, вводя в компьютер очередную команду. – Однако забудь про «нее» на минуту. Смотри.

Картинка на экране изменилась. Изображение человека в черном пальто вновь появилось на стоп-кадре в тот момент, когда он проходил между двумя прутьями решетки ювелирного магазина.

Сангар выделил лицо человека белой рамкой, после чего весь экран заполнился этим лицом, точнее, той частью, которая была отчетливо видна между поднятым воротником пальто и развевающимися черными волосами.

– Это он, шесть к одному, – сказал Сангар. – Мы получили отличную оцифровку его носа, левой скулы, части левого глаза и отдельных фрагментов рта и челюсти.

Он ввел команду. Экран заполнился цветным изображением мужчины с длинными темными волосами. После очередной команды с клавиатуры лицо стало поворачиваться, проходя все фазы от фаса до профиля.

– Это может быть практически кто угодно, – скептически заметил Джон.

– Да, но не я и не мой брат.

– Думаешь, он сделал это?

– Это, конечно, не доказательство для суда, но, основываясь на показаниях охранника, а также учитывая время и место, которое мистер Черное пальто выбрал для прогулок: напротив здания, в котором меньше чем через час произошел взрыв… мы считаем, что это так.

– Он тот самый «свидетель», о котором трубит пресса, ссылаясь на вас.

– Да, мы не смогли предотвратить утечку информации, но не стали беспокоиться о том, чтобы исправить ее, когда поняли, что она не совсем верна. Может быть, он подумает, что этот свидетель существует, и это заставит его сделать какую-нибудь глупость. Остается надеяться, что он не знает о том, что нам известно о нем гораздо больше, чем он думает, и это заставит его потерять бдительность.

Если бы мы получили его отпечатки пальцев или хорошую фотографию, у нас было бы достаточно информации, чтобы связать этого парня с местом действия, кто бы он ни был. Мы запустили компьютерное сравнение со всеми белыми террористами по всем файлам. Сравнивается со свистом. Но он мог быть простым наемником, которого наняли для одноразовой работы. Сейчас мы проверяем файлы с наемниками.

Вторая картинка – «женщина-водитель» – была скрупулезно исследована, но на ней недостаточно информации, чтобы использовать компьютер.

– Это все, что вам удалось получить?

Раздался стук в дверь. Вошла женщина с пистолетной кобурой на ремне, передала Сангару листок бумаги с отпечатанными на нем семьюдесятью четырьмя именами. Сангар просмотрел список, поставил печать спецподразделения и передал листок Джону.

– Еще у нас есть вот это. А сейчас эту информацию получил и ты. И если сенатор допустит утечку информации, не велика беда: ЦРУ и ЦБТ сохранили втайне несколько имен, и поэтому мы не стали включать их в официальный лист, ведь если эти сведения просочатся наружу, «плохие» парни их тоже получат.

– Спасибо, – сказал Джон. – До встречи.

– Не заберешь ли с собой и меня? – бросил на прощание Сангар.

Однако Джон вышел один.

Вышел в коридор. И обнаружил двух парней в штатском, поджидающих его.

– Мистер Лэнг? – осведомился тот, что повыше. – Директор Аллен хочет поговорить с вами.

Они последовали за ним, – видимо, хотели убедиться, что он знает дорогу.

(обратно)

Глава 18

Заместитель директора ЦРУ по оперативным вопросам Роджер Аллен указал очками на кресло напротив его рабочего стола.

– Не предполагал, что придется встретиться с тобой вновь так скоро, – сказал Аллен.

– Я тоже, сэр, – ответил Джон.

– И уж совсем не ожидал увидеть тебя здесь. На работе. Думал, ты успокоился. Возможно, я был неправильно информирован.

– Но не мной, сэр.

– Почему ты крутишься вокруг спецподразделения и центра по борьбе с терроризмом?

Джон добросовестно объяснил, что сенатор Бауман устроил на него засаду, требуя свой список. Поэтому он решил лично приехать в штаб-квартиру, чтобы получить его. Он ведь понимает, что время, потраченное скромным представителем при сенате, – ничто по сравнению с проблемами, которые может доставить рассерженный сенатор.

– И это все, чем ты на данный момент занят? Здесь и на Холме?

– Нет, есть еще куча всякой всячины. Письма и тому подобное. Много времени придется проводить вне офиса.

– Личного времени.

– Да, – сказал Джон. – Личного времени.

– Это благоразумно. Дай мне посмотреть список.

Джон передал ему листок.

– Я еще не успел доложить мистеру Зеллу или вам об этом. Прежде, до того как я был…

– До настоящего момента, – прервал Аллен.

– Да.

Аллен надел очки, пробежал взглядом весь список, изучил печать спецподразделения.

– Я предпочел бы видеть тебя отдохнувшим и восстановившим силы, – заметил Аллен, – но при этом, конечно, важно удерживать Баумана в спокойном состоянии… Он наделает тебе хлопот. Отдашь ему это. Но не сегодня, а завтра. Нельзя допустить, чтобы у него создалось впечатление, что он может заставить нас прыгать через веревочку по его малейшему желанию.

– Слушаюсь, сэр. – Джон забрал список. – Могу я задать вопрос?

Аллен внимательно посмотрел на него поверх своих стекол-полумесяцев:

– Конечно.

– Ахмед Нарал, – сказал Джон.

– Да.

– Сенатор Хандельман и его люди правы. Директор назвал Нарала террористом в докладе, с которым он выступал в…

– Филадельфии, – закончил за него Аллен.

– Где бы то ни было. Дело в том, что Нарала нет в этом списке.

– Да, его нет.

– Такой известный террорист, как Нарал, даже не подозревается в организации взрыва в Коркоран-центре?

– Его нет в списке, верно.

Сердце Джона громко колотилось.

Дожми.

– Почему?

– Какой смысл вносить мертвеца в список подозреваемых?

– Значит, Нарал мертв?

Аллен пожал плечами:

– Очевидно, так.

– Во время слушаний вы утверждали…

– Я сказал, что мы не можем утверждать наверняка, что мужчина, найденный плавающим в собственной крови, был Нарал. «Наверняка» означает сто процентов – не девяносто пять, не девяносто девять, а именно сто. Кроме того, слушания были вчера. Информация меняется с каждым движением секундной стрелки на часах. Получив в результате слушаний дополнительный стимул, оперативные силы теперь пришли к выводу, что с вероятностью девяносто девять процентов Нарал мертв.

– И это стопроцентная правда, – пробормотал Джон.

– Естественно.

– Но Нарал умер после того как… И теперь список содержит…

– Обновленные сведения. На данный момент. – Аллен откинулся в кресле. – У вас есть еще какие-нибудь вопросы, мистер Лэнг?

– Мои вопросы не относятся…

– Ну ладно. – Аллен оборвал его решительно и беспристрастно. – Твой вопрос не относится к существу твоих обязанностей, так в чем же дело?

– Дело в том, что не важно, умер Нарал или нет, – сказал Джон. – Он мог устроить тот взрыв.

– Я уже говорил, что он мертв, а раз он мертв, то его можно сбросить со счетов, по-моему, это очевидно, – ответил Аллен. – Разве ты так не считаешь?

Несколько секунд в комнате стояла мертвая тишина.

– Нам везет, – сказал Аллен. – Расследование взрыва в Коркоран-центре per se^[169] не является задачей ЦРУ. Появление этого чертова центра по борьбе с терроризмом, руководимого Глассом, да еще и спецподразделения, дублирующего его в деле с Коркораном, позволяет нам держать свои руки на пульсе этого дела, при этом оставляя их чистыми. Дублирование позволяет нам контролировать все, что происходит. Мы можем маневрировать, как и все остальные, для получения кредита для поимки «плохих парней». Если же расследование зайдет в тупик, формально это будет провалом ФБР, что рикошетом ударит и по ЦБТ, подтверждая, таким образом, нашу концепцию: эти чертовы новые центры не заслуживают тех долларов из бюджета, которые администрация президента и конгресс отрезают от доли ЦРУ и передают им. Позволим реформаторам вертеться вокруг этого окровавленного взорванного холла в то время, как мы будем продолжать добиваться успехов в делах, относящихся к ЦРУ.

– И что это за дела, – пробормотал Джон, на самом деле никого не спрашивая.

– В данный момент наша основная цель – защитить себя от того, чтобы быть разбитыми на части нашими несведущими «друзьями» с Капитолийского холма.

– И находиться на передовых рубежах защиты Америки, – добавил Джон.

Аллен улыбнулся.

– Я рад, что ты понимаешь меня. Наши интересы. Я знал, что на тебя можно положиться.

Помощник Аллена проводил Джона к выходу, наблюдая, как он проходит через турникеты и выходит наружу, на мраморную площадь.

Небо было вспенено, как серое море. Холодный ветер пронизывал Джона сквозь его костюм.

Он подумал: «Сегодня я похоронил Фрэнка».

(обратно)

Глава 19

Было почти девять часов вечера, когда Джон, сидевший в одиночестве за столом, услышал стук в дверь.

Пистолет Фрэнка лежал перед ним. Рука Джона покоилась на его рифленой рукоятке.

Не будь параноиком.

Он убрал пистолет в ящик стола.

Возможно, это просто хозяин коттеджа.

Из радиоприемника лились звуки джаза.

После стакана бурбона в голове немного шумело.

На полированной поверхности стола, за которым он обычно практиковался в каллиграфии, сейчас лежали письмо из таможенного департамента сенатору Бауману; копия газетной статьи, посвященной смерти Клифа Джонсона; листок из блокнота с записанным на нем именем Мартина Синклера – неизвестного, который звонил Фрэнку на работу; анонимное письмо, которое дал Джону Гласс, и желтый блокнот, ожидающий мудрых мыслей, оперативных планов или хотя бы отдельных идей. Он разглядывал пустую желтую страницу почти час, пытаясь осмыслить схему и понимая, что у него слишком мало данных, которые можно было бы связать воедино.

Стук в дверь повторился.

Возможно, это просто хозяин коттеджа.

Шел противный холодный дождь. О стены коттеджа разбивались порывы ветра.

Джон засунул все свои немногочисленные документы между страницами желтого блокнота, убедился, что края документов не выступают, так что взгляду представляются только чистые листы.

Идя к двери, он мысленно просчитывал, насколько серьезно его положение. Уже поздно, дом в стороне от дороги, налет Гласса и Гринэ маловероятен, все-таки стучал скорее всего его домовладелец. Рука легла на ручку двери, Джон секунду помешкал. Резким движением выключил верхний свет. Теперь только настольная лампа освещала комнату за его спиной. Не стоит среди ночи выставлять свой силуэт в ярко освещенном дверном проеме.

И только в случае…

Тихо отодвинул засов. Медленно повернул ручку, медленно. Крепко уперся. Рывком открыл дверь.

Испугал ее, она отпрыгнула назад, едва не выронила зонтик.

– Ой! – воскликнула она.

– Извини! Я не знал, что это ты, мне… следовало быть более осторожным. Следовало спросить, кто там.

– Я сама виновата, – сказала она, – надо было сперва позвонить.

– Нет, я рад, что ты пришла.

– Правда?

Несколько секунд они стояли молча: он – в дверном проеме, она – на веранде. Со всех сторон их окружала холодная ночь.

– Заходи, – сказал Джон.

Она вошла, распространяя аромат роз и кожи. Он закрыл дверь.

– Давай твой плащ, – предложил Джон.

– Спасибо.

Подошел к ней сзади почти вплотную. Так что отчетливо видел, как с левой стороны ее грациозной шеи бьется пульс.

Осторожно взялся за темные от дождя плечи ее плаща, потянул их, ее руки выскользнули из мокрых рукавов.

– Спасибо, – повторила она.

– Не за что.

Возможно, после похорон она переоделась, но ее плащ этим утром был застегнут так, что он не мог утверждать этого с уверенностью.

Сейчас на ней было простое платье цвета индиго. Черные туфли на низком каблуке. Простенький золотой браслет на одном запястье и часы на другом. Ни колец, ни ожерелий.

– Твой дом не так-то просто найти, – заметила она.

– Я привык так считать.

– Привык?

– Да ничего. Не обращай внимания.

– Хотя у меня был адрес, все равно пришлось сперва постучаться к твоему домовладельцу и спросить его, куда ехать дальше. Я не знала, что ожидать. Не знала, как выглядит твой дом. Мне он понравился, – добавила она. Ее глаза задержались на книжных полках, иероглифах, выполненных черной тушью.

– Спасибо.

– Надеюсь, я не побеспокоила тебя.

Он пожал плечами:

– Я просто… Так, делал одну работу.

– Я могу уйти.

– Ну, раз уж ты здесь, то останься хоть ненадолго.

Она улыбнулась ему, тепло улыбнулась.

– Может, хочешь… чего-нибудь выпить? – спросил он.

– Конечно.

– Бурбон или пиво, у меня есть пара бутылочек.

– Немного вина? Скотч?

– Извини. Я не держу под рукой много алкоголя, обычно не пью много, но…

– Да, – кивнула она. – Но. В такие моменты, как этот. Я буду пить то, что у тебя есть, – добавила она.

Пока он ходил на кухню за чистым стаканом и бутылкой бурбона, она довольно долго оставалась одна в комнате.

Джаз на волне прогрессивной радиостанции сменило женское пение.

Ветер стучал в окна.

Когда Джон вернулся из-за кухонной стойки в гостиную, она стояла возле его стола. Водила пальцем по лакированной поверхности стола, по желтому блокноту.

– Работаешь, да? – сказала она. Ее пальцы остановились на чистом желтом листе бумаги. – Я тоже должна была бы сейчас работать.

Наполни стакан бурбоном где-нибудь подальше от стола, так, чтобы ей пришлось отойти, чтобы взять его.

Она подошла за стаканом.

Их руки не соприкоснулись.

– Ты знаешь, – сказала она, – на прошлой неделе я боялась, что этот год будет точно таким же, как и прошлый. За то, чтобы мы были счастливы, а?

– Фрэнк любил говорить, что человек сам кузнец своего счастья.

– Правда? – Она закружила янтарный водоворот в своем стакане. Платье цвета индиго свободно облегало ее. Легко угадывалось, что под ним нет бюстгальтера.

– Мы ведь не знаем друг друга достаточно хорошо.

– Скорее, даже совсем не знаем.

– Ты, конечно, можешь со мной не соглашаться.

– Я не имел в виду…

То, как она тряхнула головой, заставило его замолчать.

– Иногда чем больше мы говорим о каких-либо вещах, тем больше запутываемся.

– Иногда.

– Послушай, я несу эту чушь, однако… Правда состоит в том, что я не хочу оставаться сегодня одна. И среди всех лиц в этом «городе смерти» твое оказалось единственным, рядом с которым я не буду себя чувствовать одинокой.

– Большой город, – сказал он. – Здесь…

– Не говори мне про этот город. Или про смерть. Мои родители… Боже мой, даже собака, которая была у нас, когда я была ребенком…

Слезы наполняли ее глаза.

– Все хорошо, – попробовал успокоить ее Джон.

– Нет, не все. – Она всхлипнула. – Извини. Обычно все удивляются моему самоконтролю. Не веришь? Спроси любого в моем офисе.

– Это ненормально.

– Это правда.

Она подняла свой стакан:

– Итак, за что мы будем пить?

– За все.

– Нет, не за все. Во-первых, давай выпьем за Фрэнка Мэтьюса.

Они чокнулись стаканами. Выпили. Она опустила свой полупустой стакан:

– Обжигает.

– Ты сможешь привыкнуть к нему.

– Держу пари, уже смогла.

Она отвернулась, пошла к дальней стене, провела рукой по спинке кушетки.

Из радио доносились тяжелые удары бас-гитары, пронзительные вопли соло-гитары, скрипучий голос блюза «Чикаго».

Дождь стучал в окна, барабанил по крыше.

– Ужасная погода, – заметила она.

– Однако здесь нам хорошо.

Она залпом осушила остатки бурбона. Обжигающая дрожь пробежала по ее хрупкой фигурке. Поставила пустой стакан на книжную полку. Спросила:

– Ты думаешь, я знаю, что делаю?

– Возможно, даже лучше меня.

– Вряд ли, ну да ладно, будем считать, что мы оба правы.

Она подошла к нему.

– Вечером… – Тряхнула головой. Пристально посмотрела ему в глаза. – Вечером я хочу, мне необходимо чувствовать, что я живу. Не потерять контроль над собой. И черт с ней, с удачей.

Она стояла так близко, что он чувствовал ее бурбонно-приятное влажное дыхание. Горячий мускусный запах ее тела. Запах розы.

– Вечером, – прошептала она. – Только вечером.

Подняла голову. Он прикоснулся к ее щеке. Ее глаза закрылись, и она потерлась щекой о его ладонь.

Поцелуй ее.

Ее губы потянулись к нему; она была душистой и влажной. Ее руки обвились вокруг его шеи, она прижалась к нему. Губы призывно раскрылись, они были так близко, что он чувствовал их возбуждение.

– Назови мне десять тысяч причин, почему этого не следует делать, – прошептала она. – Но сделай это завтра.

Она пригнула его голову и поцеловала.

Внутри у него вспыхнул огонь.

Да провались все к чертям.

Притянул ее ближе.

Платье такое мягкое на спине, ребра. Запах роз. Запах кожи. Колотящееся сердце, превратившееся в вихрь. Смял ее мягкое платье. Расстегнул «молнию». Пылающая, обнаженная спина – такая гладкая, ребра – такие хрупкие под его ладонями. Он стянул платье с ее плеч, вперед и вниз.

Соскользнув, платье упало.

Ее груди, два маленьких душистых конуса, высокие и нежные, на вершине каждого набухший кружок, в центре которого маленький розовый наконечник стрелы.

Проступающий под ее колготками изгиб смуглого полумесяца. Аромат ее океана.

Руки Джона нежно скользили вокруг ее талии, по гладкому плоскому животу и вверх к груди.

Она прижала его ладони к своей груди, тихонько вскрикнула, опять притянула его губы к своим, потом заставила их опуститься еще ниже, к своей груди, вновь вскрикнула, когда он обхватил губами правую грудь, его язык трепетал, нежно щекоча сосок. Потом целовал ее сердце, грудь. Она застонала и опять притянула его лицо к своему, подставив для поцелуя губы. Ее пальцы наконец расстегнули его рубашку, стащили, отбросили прочь.

Руки Эммы обвились вокруг его шеи. Она была невысокой, и чтобы сравняться с ним, она потянулась вверх, обхватила его талию ногами.

Черные туфли упали на пол. Он совсем не ощущал ее веса, пока нес ее в спальню, но эта ноша была для него сейчас дороже всего. Наконец они достигли кровати. Опустил ее на кровать, прервав их поцелуй, уложил ее. Встал между ее коленями. Сбросил китайские туфли. Босые ноги на полу, стянул с себя джинсы, трусы…

Она приподнялась на кровати. Села на край. Прижала свои груди к его обнаженным бедрам, притянула его лицо вниз для поцелуя, поцелуи покрывали его шею, грудь. Кончик ее язычка спустился вниз к его животу, еще ниже. Тонкие пальчики возбуждающе пробежали по бедру, коснулись его, нежно сдавили в ладошке. Мягко обхватив губами, приняла его в рот. Глубоко-глубоко.

О.

Ее рука давила на его спину и удерживала, не позволяя двигаться.

О.

Ее обнаженная спина, гладкая слоновая кость. Его руки плавно поглаживали ребра, нежное прикосновение пальцев, совершающих круговые движения. Он мог прикасаться, всего лишь прикасаться к ее соскам, и они стали такими твердыми, и он не мог

остановись

не надо

не может дышать

остановись

не надо

и он пронзительно вскрикнул, когда солнце взорвалось.

Его колени дрожали, готовые подкоситься.

Полностью отдавшись захлестнувшим ее чувствам, она не выпускала его из объятий, удерживая его сладость внутри себя.

Высвободился. Обхватил ее голову и привлек ее улыбающееся лицо к своему. Ее глаза сияли.

Склонился над ней, поцеловал. Медленно уложил ее на спину. Лег поверх нее, грудь на грудь, поцеловал в губы. Почувствовал шероховатость ее колготок, когда ее ноги обхватили его. Опять поцеловал ее долгим нежным поцелуем. Оторвался, ее губы тянутся к нему, глаза открыты. Ее симпатичное личико улыбалось ему с покрывала.

Скажи ей:

– Моя очередь.

Поцеловал в губы. Она прильнула к нему всем телом. Поцеловал в шею. Левая рука Джона скользнула ей под лопатки; он перенес вес своего тела на эту руку, продолжая целовать ее шею.

– Так, – простонала она. – Да.

Он обхватил губами ее левую грудь, провел языком по соску, сжимая свободной рукой другую грудь, и она стонала и

прижималась все сильней

– О Боже, – прошептала она.

Поцелуй ее живот, ниже, между коленями, еще вниз, руки же продолжают ласкать ее грудь

и вниз, вечерняя щетина цепляется за ее колготки.

Завладел резинкой колготок. Она уперлась ногами, приподняла свои бедра, чтобы помочь ему стащить колготки с ее гладких округлостей,

океан, аромат океана, и она опустила бедра, вытянув ноги

раздень ее до конца

Колготки отброшены в сторону.

Целует ее поднятое правое колено. Целует левое.

Становится на колени на краю кровати.

Целует внутреннюю сторону бедер.

Берет ее за талию обеими руками, тянет к краю кровати, раздвигает ее ноги шире.

– Джон!

Целует ее туда. И он больше не останавливается.

И он не в состоянии остановиться.

Ее запах. Ее вкус.

Он как будто пьян. Это она опьянила его,

и он не должен, не может остановиться

ее пальцы в его волосах, прижимают его голову,

ее бедра покачиваются перед его глазами.

Смотри:

ее глаза закрыты, рот приоткрыт, левой рукой она ласкает свою грудь, теребит пальцами сосок.

Из ее груди вырываются стоны. Вскрикивает и извивается под напором его губ и языка, тело напряжено до предела

– Нет! – простонала она. – Больше не могу

остановись

но он не в силах остановиться

и она вскрикивает вновь и вновь. Извивается, ее руки притягивают его губы к своим и

– Джон!

Он ощутил новый прилив сил. Воспламеняющие крики.

Скользнул вверх, на кровать, подчиняясь ее властным рукам, двигался вверх, ближе к ней

внутрь нее

– О, – простонали они одновременно.

И он не мог остановиться, и он не должен был останавливаться, они все крепче и крепче сжимали друг друга в объятиях, он нажимал и нажимал, и это продолжалось целую вечность, и пламя сжималось вокруг него, и она кричала, а он двигался быстрее, еще быстрее, еще яростней, и она выкрикивала: «Пожалуйста!»

Джон двигался, не сбавляя темпа, и он был здесь, и он был везде, и все его силы были пущены в ход; и она была здесь, и ее огонь охватывал его, и он взорвался с ней вместе с криком «Фонг!».

(обратно)

Глава 20

– Ты ошибся, – прошептала Эмма в ухо Джону.

В желудке заныло, треск напалма.

Он отлично расслышал ее слова, однако переспросил:

– Что?

Он приподнялся и приблизил свое лицо к ее, постарался состроить как можно более простодушную физиономию. Сон улетучился.

Эмма повторила, четко выговаривая каждое слово:

– Ты… ошибся.

Все так же «полусонно», попытайся:

– Что я сказал?

– Не надо. – Тонкие губы Эммы были твердой прямой линией. – Нет такого мгновения этого вечера, которое я смогу забыть. Ни ощущений. Ни прикосновений или запахов. Ни звуков.

Эмма поглаживала ладонью его грудь, живот.

– Черт подери эту мою способность, – вздохнула она. – Я всегда все помню.

Она провела пальцем по его шее.

– Поэтому мы оба знаем, что ты сказал, а если ты не знаешь, то я могу сказать: это было «Фонг».

– Это, э…

– Я пожимала ей руку на похоронах. Наверное, мне следовало… посмотреть на нее другими глазами.

Он расслабился, стараясь не потревожить ее: одна рука у нее под головой, другая рука кротко покоится на ее потном животе. Эмма застыла в неловкой позе.

– Я догадываюсь, что сказал это.

– Неплохая догадка.

– Не знаю,почему мне это пришло в голову.

– Правда?

– Правда. Я совсем ее не знаю. Вчера впервые ее встретил. Я… Часть того, что я делаю, определяется тем, что осталось после Фрэнка. Даже его личными вещами.

– Насколько лично ты принимаешь свою работу?

– А как ты думаешь? Я был в той машине.

Она пожала плечами, но Джон почувствовал, что ее напряжение немного спало.

Аромат их страсти наполнял комнату.

– Она и ее имя, должно быть, засели в моем мозгу, – предположил Джон.

– Это единственное место, где она находится? Если это так, то ладно, я знаю, что мозг может выкидывать такие штучки. Но…

– Что представляет собой «это», про которое мы говорим? – спросил Джон. – Я? Ты? Что это? Или какое-то другое это? Слова создают реальность, – продолжил он. – Ты хочешь заняться анализом всего произошедшего сегодня прямо сейчас?

– А ты? – прошептала она.

– Сейчас вечер четверга, – сказал он ей. – Утро четверга полностью перевернуло все мои представления о жизни. И сейчас я сражаюсь за новые. Моя прежняя жизнь разбита вдребезги. Теперь перейдем к тебе.

– Я солгала, когда сказала «только вечером», – сказала Эмма. – Я давно уже жду. Мне уже приходилось испытывать такое раньше. Ты знаешь это.

– Возможно, да. Возможно, я тоже давно ждал.

– Нет ничего хуже, когда чувства начинают раздваиваться.

– Слушай, то, что сейчас произошло, вовсе не раздвоение. – Джон подождал. Она не собиралась ничего отвечать. – Что для тебя самое важное в жизни?

Она не отвечала.

– Ты не пришла бы сюда, если бы знала, что произойдет. Хотя у нас с тобой много общего, я не понимаю, к чему ты стремишься… Все же, что для тебя сейчас самое важное?

– Не обманывай меня, – сказала она.

– Постараюсь, – пообещал он.

Опершись на локоть, он наблюдал за ней. Она лежала рядом, растянувшись на спине, и смотрела в потолок.

– Замечательно… Ты и она…

– Я встретил ее вчера, когда был в доме Фрэнка. Пытался разобраться в его жизни. Ее отец мертв. Он был моим другом. Он был для меня образцом работника управления. И она его дочь.

– Что еще?

– Этим утром мы похоронили Фрэнка. Я даже не разговаривал с ней на похоронах.

– Ты собираешься встретиться с ней еще?

– Может быть.

– Должно быть, она произвела на тебя глубокое впечатление.

Он пожал плечами:

– Наверно, да.

Эмма перенесла свой вес на его руку. Ее нога придвинулась ближе, прикоснувшись к его.

Ветер бился в окна спальни. Она повернула к нему свое лицо. Провела пальцем по его щеке. Нежно.

– Ты не очень хороший шпион, если способен потерять над собой контроль в ситуациях, подобных этой. Выболтаешь все наши секреты.

– Я отлично держусь во время пыток.

– Это была пытка?

– Если бы это была пытка, я бы не раскололся.

Она улыбнулась.

– Для протокола. Есть… У тебя есть кто-нибудь еще?

– Нет.

– Я думала иначе. Должна признаться, я не шпион, но наблюдала за тобой, подслушивала твои разговоры с коллегами из комитета…

– Вот уж не думал, что ты шпионка.

– Вовсе нет. – Эмма улыбнулась. – Правда. Для протокола, – прошептала она. – У меня тоже никого… никого нет. Уже давным-давно. Долгое время я держала свои чувства на замке.

Он поцеловал ее в лоб, и она уткнулась ему в плечо.

– Я тоже, – сказал Джон.

– Почему?

Эмма почувствовала, как он пожал плечами.

– Может, это все к лучшему.

– Для протокола, – прошептала она.

– Да?

– Это было… феноменально.

– Высший класс, – согласился он.

Они поцеловались.

– Мне это не нравится, – сказала она.

– Боже, надеюсь, ты врешь.

Они рассмеялись и поцеловались опять.

– Окажешь мне одну услугу? – спросила она.

– Какую?

– Не надо быть таким осторожным. Обещай.

– Я постараюсь.

– Попрактикуйся в произнесении моего имени.

– Эмма, – сказал он. – Эмма, Эмма, Эмма, Эмма…

И она с поцелуями повалила его на кровать.

– Эм, – сказал он, когда она отступила.

– Знаешь что? – сказала она.

– Что?

– Где у тебя ванная?

Он показал на дверь. Она, улыбаясь, поднялась с кровати и направилась туда. Ее каштановые волосы были растрепаны, изящные губы припухли. Ее кожа была гладкой и удивительно белой. Остренькие грудки подрагивали при каждом шаге.

Дверь ванной закрылась за ней.

Что, черт возьми, случилось.

Что, черт возьми, он делает.

О чем, черт возьми, он думал. Так проколоться… Фонг, почему Фонг?

Дождь барабанил по окнам. Покрывало под ногами было мокрым. Он услышал звук спускаемой воды. Тишина. Прошла минута. Вторая.

Как раз когда он собирался сесть на кровати, дверь открылась, и Эмма вышла. Ее волосы были расчесаны пальцами. Лицо было ясным и счастливым.

Она плюхнулась на живот рядом с ним, поцеловала его.

– Знаешь что? – сказал он.

– Что?

– Моя очередь.

Она смеялась, пока он слезал с кровати, швырнула в него подушкой, он поймал ее и бросил обратно.

Она прижала ее к груди, вновь растянувшись на кровати.

– Не задерживайся, – сказала она.

– Некоторые вещи требуют времени, – ответил Джон.

Закрыв дверь ванной, он сразу вспомнил про документы, спрятанные в желтом блокноте.

Слишком поздно. Он посмотрел на свое отражение в зеркале.

Не будь идиотом.

Он отлил. Спустил воду. Включил оба крана, помыл руки.

Склонился над раковиной, плеснул воды налицо.

Услышал… какие-то звуки.

Похоже, из спальни.

Эмма что-то ему кричала.

Наконец подвывающий туалетный бачок наполнился и заткнулся.

– Что? – прокричал он, вода плескалась в раковине.

Ему показалось, что он услышал из-за двери крик, что-то вроде: «…-то б…»

Выключил краны.

Тишина.

Открыл дверь. Кровать была пуста.

Вперед!

Из гостиной доносились раскаты телефонного звонка.

Вылетел из дверей спальни, скользя босыми ногами по гладкому деревянному полу…

Эмма, нагая, направлялась к телефону:

– Я спрашивала, взять ли мне трубку?

– Нет! – не сумев сохранить над собой контроль, завопил он.

Автоответчик пискнул, и записанный на пленку голос сказал: «Пожалуйста, оставьте свое сообщение».

Эмма остановилась. Замерла где стояла – между ним и телефоном.

Он обнял Эмму за плечи, улавливая каждое ее движение, следуя за ней.

Из автоответчика донеслось:

– Джон, это Фонг Мэтьюс. Я… Ничего важного. Просто… Ты сказал, что можно позвонить тебе, если… Если что? Если ты не занят, и еще не слишком поздно, я в доме отца, и если хочешь… позвони мне.

Автоответчик отключился.

– Понимаю, почему тебе не хотелось, чтобы я взяла трубку, – сказала Эмма. Она заметила его досаду. – Да, сегодня тебе выпал не самый легкий вечерок, – добавила она. – Или, может быть, самый.

– Она всего лишь позвонила мне. Я дал ей свой телефон.

– Для работы.

– Или для дружбы.

– А-а. – Эмма пожала плечами. – Судя по голосу, с ней все в порядке.

– Она старается выстоять.

– Она стоик? – спросила Эмма.

– Я позвоню ей завтра. Выясню, что она хотела.

Эмма покачала головой:

– Даже я не такая большая стерва.

Они стояли голые посреди гостиной. Джон сказал:

– Я сейчас не могу.

Эмма, глянув на него, спросила:

– Из-за меня?

Она прижалась к нему своим горячим телом, поцеловала, отступила на шаг.

– Эмма…

– Джон, я не собираюсь контролировать тебя. Погоня за иллюзиями – бессмысленное занятие и причиняет слишком много страданий.

Она прижала свои руки к груди:

– Такова жизнь.

Она уронила руки и, кивнув головой в сторону телефона, сказала:

– Ладно, мы заболтались, тебе пора работать.

– Именно сегодня вечером.

Она подобрала с пола свое платье.

– Я буду в офисе завтра. Не забывай, как хорошо нам работается вместе.

Ее улыбка была восхитительна. Непреклонна.

Через пятнадцать минут она ушла, поцеловав его на прощание.

На его новых часах было 10:47.

Сначала надеть тренировочный костюм.

– Алло? Джон?

– Откуда ты знаешь, что это я?

– Никто, кроме тебя, не знает, что я здесь, – ответила Фонг. – По крайней мере никто, кого я… кто мог бы позвонить. У меня все в порядке, – добавила она. – Я недавно звонила тебе, ты знаешь.

– Что ты делаешь?

– Я оставила портьеры открытыми. Сижу за обеденным столом в гостиной. Смотрю на бурю за окном.

– Здесь тоже льет.

– Да. Что это ты там слушаешь?

По радио передавали регги.

– Ты забавная разновидность шпиона, Джон Лэнг.

– Что тебе запомнилось из твоего детства? Из давних времен?

– В Сайгоне были такие сильные ливни, что невозможно было вздохнуть.

Ветер сотрясал окна. Джон опустился на стул.

– Небо изумрудного цвета, – сказала она. – Деревья за оградой приюта. Белые платья. Огромная спальня, где вентиляторы на потолке никогда не останавливались. Бело-черные одеяния монахинь, развевающиеся на ветру, их постоянное: «Maintenant mes enfants…»^[170] Я до сих пор помню французский, изучала его в колледже, хотя у меня небольшой акцент, но… но я не говорю по-вьетнамски. Ни одного слова.

– Ты знаешь свое имя, – сказал он.

– Да, конечно. И я помню наш… мой первый дом с мамой и папой. Высокий забор вокруг него с колючей проволокой наверху, свою комнату я делила только с гекконами. Я боялась, что никогда не выучу английский и тогда эти прекрасные люди, которые дали мне все сокровища мира, которые плакали, когда я улыбалась или обнимала их, вернут меня назад монахиням. Мне было пять, когда меня посадили на самолет, и я улетела в неведомые края с мамой, крепко державшей мою руку, чтобы я больше никогда не чувствовала себя одинокой. Я увидела снег и засмеялась так сильно, что никак не могла остановиться.

Я помню вой вертолетов, треск выстрелов, монахинь, загоняющих нас под парты. Большая бомба угодила в велосипеды, и их педали разлетелись по воздуху, словно палочки для гадания. Мой папа, сидящий, как Будда, у стены в темной гостиной, уставившись на дверь, черный металлический предмет у него в руках. Он не смотрел на меня, даже когда я дергала его за руку, и кричал маме, чтобы она поскорее забрала меня наверх. Где ты вырос? – Неожиданно она сменила тему.

– В Северной Дакоте.

Он рассказал ей про сильные арктические метели. Про то, как в декабрьскую ночь, когда бывает ниже сорока, кусок льда трескается под твоими черными резиновыми галошами, и ты можешь задрать голову и увидеть миллионы звезд, замороженных навсегда.

– Я люблю луну, – сказала она. – Мне так его не хватает.

– Мне тоже.

– По-моему, он любил тебя.

– Даже если он и не рассказывал обо мне?

– Особенно если он не рассказывал о тебе. Где фотографии, Джон?

– Я не знаю.

– Что еще ты не рассказал мне?

– Миллион вещей.

– И что из этого мне необходимо знать?

– Даже не знаю, что сказать, – ответил Джон после долгого молчания.

– По крайней мере ты честно это признал.

– Я сделаю все, что смогу, чтобы помочь тебе.

– По-твоему, я в этом нуждаюсь?

– Не знаю. – Он замолчал, но она не прерывала его молчание. – Не беспокойся. Все в порядке.

– На похоронах, – сказала она, – была женщина.

– О, – вздрогнул Джон.

– Ей, наверное, где-то под семьдесят. Сказала, что знала моего отца с того самого дня, когда он впервые пришел на работу. Она была секретаршей или что-то в этом роде – почти все истории о себе, рассказываемые вашими людьми, на поверку оказываются «легендами». Как бы то ни было, она уже давно ушла в отставку и просила, чтобы я завтра утром повидалась с ней, если смогу. Она живет одна в Балтиморе.

– Ты собираешься поехать?

– Если ты не можешь сказать мне, где искать фотографии, и что еще я не знаю о моем отце.

– Поездка пойдет тебе на пользу.

– Я поеду последней утренней электричкой. Останусь на обед.

– Я позвоню тебе завтра вечером. Расскажешь, что там было.

– Если я вернусь.

Они попрощались. Джон повесил трубку. Он валился с ног от усталости. Он хотел закрыть глаза. Он хотел плакать. Он хотел спать. Он хотел бежать сквозь бурю и никогда не останавливаться.

Пройди круг.

Полутемную гостиную освещала только настольная лампа.

Он посмотрел на входную дверь.

Понял, что она не заперта; была не заперта с того самого момента, как Эмма вошла в нее, не заперта все это время…

Повернул ключ, задвинул засов.

«Ошибка, – подумал Джон. – Больше ошибок быть не должно».

(обратно)

Глава 21

Пятница. Утро. Синий седан материализовался в зеркале Джона минуту спустя после того, как он отъехал от дома.

Случайность.

Еще один лемминг, спешащий на работу.

Уже где-то перед дворцом вице-президента синий седан сократил расстояние, проскочив на красный свет, и притормозил, держась в пяти автомобилях за стареньким «фордом» Джона, – слишком безрассудно для следящего, так как его сразу вычислят, но самое обычное дело, если за рулем безумец, спешащий на работу.

Или совпадение.

Глядя в зеркало, Джон мог различить в седане двух человек – мужчин, как ему показалось. Джон направился вниз по длинному склону Массачусетс-авеню. Миновал у британского посольства статую Уинстона Черчилля. Миновал черный стеклянный куб бразильского посольства.

Синий седан продолжал висеть у него на хвосте.

Охранники? Или «охотники»?

Не спеша проехал четыре перекрестка по Парк-вэй. Миновал выезд на узкие улочки Джорджтауна, акры травы и деревьев, окаймляющих черную полированную гранитную стену с выгравированными на ней именами 58 183 американцев, погибших во вьетнамской войне.

Заряженный пистолет Фрэнка по-прежнему лежал в бардачке.

Синий седан продолжал маячить в зеркалах заднего обзора. Парк-вэй разветвлялась возле памятника Вашингтону. Джон влился в поток, текущий по скоростному шоссе из Вирджинии, шесть рядов стремительно несущегося металла. Клаксоны загудели, когда Джон сворачивал в правый ряд для того, чтобы попасть в тоннель, помеченный указателем: «ВЪЕЗД В СЕНАТ США».

В тоннеле Джон выбрал путь с указателем: «D-СТРИТ».

Синий седан последовал за ним.

Когда Джон выезжал из тоннеля, синий седан на какое-то время скрылся из поля зрения за фургоном водопроводчика.

Красный свет. Стоп.

Полицейская машина промчалась перед машиной Джона. Десятки машин были припаркованы слева, у полицейского управления. Два полицейских вели человека к мозаичным дверям управления, заломив ему руки. Арестант в одной футболке ежился на холодном ветру. Джон увидел блеск наручников у него на запястьях.

Интересно, на работе ли детектив Гринэ из отдела убийств?

Кто отдал приказ синему седану?

Зеленый свет. Поезжай вперед, как будто ничего не произошло.

Поезжай вперед, прямо на Н-стрит. Будь предсказуем.

Расслабились ли те парни в синем седане? Уверен?

Джон свернул к Центральному вокзалу.

Сенат зарезервировал часть мест на стоянке за вокзалом для своих многочисленных служащих. Когда сенатский Комитет по делам разведки и ЦРУ разрабатывали соглашение относительно двух представителей управления, удалось вырвать лишь одно место для парковки у председателя комитета. В двух квадратных милях федерального округа, обычно называемых Капитолийским холмом, с его восьмью основными зданиями, в которых располагались многочисленные офисы конгресса, где постоянно работало 19516 служащих и 535 членов конгресса, парковочные места были валютой, свидетельством политической мощи.

Фрэнк и Джон ездили на работу вместе, поэтому никому из них не приходилось оплачивать квитанции за парковку или покупать парковочные билеты.

Сенатская парковка возле Центрального вокзала располагалась на первом этаже, и, соблюдая правила движения, туда можно было попасть только через фронтальный въезд. С Н-стрит въезд был для общественной парковки.

Проверь зеркала: синий седан сокращал дистанцию.

Догадываются ли они о чем-нибудь?

Джон подъезжал к въезду на общественную парковку.

Слева от него находились желтый автомат, продающий билеты для въезда на стоянку, въездной и выездной ряд, будка контролера.

Прямо перед ним свисал с бетонного перекрытия огромный знак над выездным скатом – «ПРОЕЗД ЗАПРЕЩЕН». На дороге была нанесена линия гигантских желтых стрелок, направленных навстречу Джону. Бетонная полоса за желтыми стрелками выросла в «холм», закрывавший Джону обзор.

Резкий поворот руля навстречу стрелкам.

Сделай это.

Его колеса оставили следы резины на бетоне, когда он рванул под знак «ПРОЕЗД ЗАПРЕЩЕН», миновав еще одну предупреждающую табличку с красными буквами – «НЕ ВЪЕЗЖАТЬ».

Машина взбиралась вверх, сила земного притяжения вдавила его в сиденье. Желтые стрелки летели навстречу. Впереди, между бетоном следующего этажа и гребнем возвышающегося ската, виднелась полоса серого неба. Серое небо, в котором шеститонный грузовик, или семейный оранжевый микроавтобус, полный детей, или любой заблудившийся в поисках места стоянки мог, неожиданно возникнув, врезаться в…

Хватит!

Сила тяжести сражалась с силой инерции.

Победила. Машина Джона, тщетно пытавшаяся взлететь, рухнула обратно на бетон. Его желудок подпрыгнул к горлу и вернулся на место.

Звуки клаксона – машина коммивояжера пронзительно взвизгнула тормозами, когда какой-то придурок на «форде», едущий в запрещенном направлении, чуть не «поцеловался» с ним.

Стремительно мчащаяся по пустому уклону машина Джона.

Быстрый взгляд в зеркало: никаких намеков на синий седан.

Полет вниз по скату. Удар по тормозам, занесло влево.

Желтое такси…

…вильнуло в сторону с его пути. Водитель орал проклятия на фарси.

Знак парковки сената. Джон проехал запрещенной дорогой вниз мимо поворота к стоянке для машин сената, свернул налево…

Парковочная зона для туристических автобусов. Подростки из Айовы, куртки с надписями, вызывающие прически, фотоаппараты и испуганные глаза, когда они шарахались в сторону от рассекавшего их группу «форда».

Паренек, подрабатывающий на стоянке, чтобы оплатить обучение в университете, услышав визг тормозов, высунул голову из своей теплой будки.

Свободное место, недалеко от будки. Поставить машину на стоянку.

Нельзя брать пистолет.

Запер его в бардачке, взял портфель. Выскочил из машины, запер ее и кинулся к эскалатору.

– Позаботься о ней! – крикнул он пареньку. – Буду поздно!

Бегом.

Вниз по эскалатору. Сквозь стеклянные двери. «Пиджаки» с портфелями. Женщины с сумочками. Уборщик с метлой.

Вниз, туда, где отправляются поезда на Бостон и Нью-Йорк, Балтимор – воспользовалась ли Фонг пригородной станцией в Мэриленде?

Преследующая команда сейчас, наверное, достигла эскалатора. Джон увернулся от женщины-юриста с пластмассовым стаканчиком кофе, от которого шел пар, билетом на поезд и «Уолл-Стрит джорнэл» в одной руке, портфелем, сумочкой и пальто – в другой.

Не оборачивайся.

Возможно, они потеряли его. Решили, что Джон вышел через центральные двери вокзала, рассчитывая, что он направится к Харт-билдинг.

Выскочил через западные двери Центрального вокзала, побежал к эскалатору, ведущему вниз, к станции метро.

Толстая женщина перед ближайшим оранжевым автоматом, продающим билеты, копалась в поисках кошелька.

Протиснуться перед ней.

– Наглец! Какого черта…

Автомат проглотил его пятидолларовую банкноту, выплюнув магнитную карточку. Он добежал до толпы у турникетов прежде, чем она до конца излила свое негодование.

Сотни служащих, спешащих на работу из пригорода, окружали Джона. Половина направлялась вверх по эскалатору на Центральный вокзал, эти работали в департаменте энергетики, или в конгрессе, или в здании профсоюза водителей; другая половина мчалась вниз, спеша к поездам, с грохотом вылетающим из жерла бетонного тоннеля.

Основная толпа двигалась к платформе с красной полосой. Воздух под землей был спертым, с запахом пота, затхлых пальто и костюмов, кожи ботинок.

Поезда не было ни в одну, ни в другую сторону.

Джон прокладывал себе локтями дорогу вдоль платформы, пока не добрался до будки, обклеенной указателями, которая скрывала его от эскалаторов. Он прижался спиной к ее коричневому металлу, ноги его дрожали.

Возможно, ему удалось оторваться от «хвоста». Может быть, они еще не достигли платформы.

Ну давай же, поезд, давай.

Не выглядывать из-за будки.

Не показывай свое лицо.

Задрожал воздух. Закружилась бетонная пыль. Грохот, звон, вспышки света и отблески металла, стальной скрежет. Поезд подземки, ворвавшись на станцию, затормозил. Двери открылись, и сотни спешащих на работу людей торопливо потянулись к эскалатору.

Выждать.

Десятки людей набивались в переполненные вагоны, пробираясь к освободившимся местам и поручням. Выждать.

Динг-донг – звонок поезда, предупреждение пассажирам, двери начали закрываться…

Джон рванулся к ближайшему вагону.

Пассажиры, толпившиеся у дверей, отпрянули, когда он…

Ударило закрывающимися дверями.

Двери остались полузакрытыми, зажав его плечо и не позволяя ему ни войти внутрь, ни выйти из вагона…

…резким рывком протиснулся внутрь.

Двери, скользя, закрылись.

Прижатый к телам попутчиков, Джон обернулся, разглядел среди медленно удаляющихся лиц на платформе чье-то сердитое, неясное.

Машинист объявил следующую остановку. Джон понял, что едет не в ту сторону.

Удачная ошибка – если физиономия на платформе принадлежала «охотнику».

Джон проехал еще одну остановку, вышел и пересел на поезд, следующий в обратном направлении. Из своего портфеля он достал свернутый нейлоновый дождевик, который неожиданная буря однажды заставила его купить в Гонконге. Плащ был водонепроницаемым и сворачивался в компактный сверток. Рыжевато-коричневый материал не «дышал» и не спасал от холода, но он изменил его внешний вид.

Когда состав остановился на Центральном вокзале, Джон спрятался за спиной солидной комплекции рабочего. Ни одни глаза на платформе не заметили его.

Он доехал до станции «Центральная». Когда эскалатор поднимал его наверх, он был абсолютно уверен, что единственная тень за его спиной была его собственной.

(обратно)

Глава 22

Станция «Центральная» находилась в сердце реконструированной деловой части Вашингтона, недалеко от театра Форда и Белого дома.

Джон направился вниз по 12-й улице, пересек Пенсильвания-авеню. Перед государственной службой внутренних бюджетных поступлений, растянувшись на деревянных рейках скамейки, спал человек. Ветер шелестел засунутыми под одежду газетами. Рядом стояла магазинная тележка, забитая обернутыми в пакеты драгоценностями. Она была привязана к запястью спящего крепким шнурком.

Семиэтажный монолит из серого камня, занимавший целый городской квартал, привел Джона к Конститюшн-авеню. Здание, с греческими колоннами, фризом, украшенным мифологическими сюжетами, производило величественное впечатление.

Двое мужчин и женщина вышли из вращающихся дверей на 13-й улице. Они стояли под медной дощечкой с надписью «ТАМОЖЕННОЕ УПРАВЛЕНИЕ», затягиваясь вызывающим привыкание и смертоносным, однако узаконенным наркотиком.

Прокрутившись через вращающиеся двери, Джон столкнулся с тремя вооруженными маленькими револьверами охранниками, напуганными сообщениями о группах боевиков, засланных латиноамериканскими наркокартелями в отместку за проведенные против них операции. Охранники заставили его нацепить пластиковый значок посетителя, открыть портфель и проверили все металлоискателем. Сопровождающий довел Джона до нужного ему кабинета, расположенного на третьем этаже. Табличка на двери гласила: «СПЕЦИАЛЬНЫЙ ДИРЕКТОР И ПРЕДСТАВИТЕЛЬ ПО ДЕЛАМ КОНГРЕССА». В кабинете грузный мужчина с бледным лицом разговаривал по телефону. Он жестом предложил Джону сесть.

На стене его кабинета висел диплом юридического факультета Джорджтауна.

«Вечернего факультета?» – подумал Джон.

– Я знаю, чего хочет ваш босс, – пробурчал мужчина в трубку. – Но мы следуем правилам, написанным вашими парнями с Капитолийского холма и из Белого дома… Судьи говорят… отлично, однако… но… да, вы можете надрать нам задницы перед телекамерами, но все эти действия вызовут у наших людей подавленное моральное состояние.

На книжной полке красовался золотой значок таможенного агента.

– Послушайте, не все наши девятнадцать тысяч человек святые или супергерои, однако большинство старается изо всех сил, и все они пострадают от сокращения бюджета. Они помнят слушания о «снижении расходов». Тяжело работать, если тебе не дает покоя мысль, что завтра ты получишь извещение об увольнении.

Рядом со свидетельством о юридической степени этот человек повесил рисунок цветными мелками: желтая бумага, голубая полоса неба над черными контурами домика с красной крышей.

– Да, я знаю, дефицит. Но надо отсекать жир, а не резать глотки.

На фотографии в рамке на столе симпатичная, с пухлым лицом брюнетка, лет на десять моложе своего мужа.

– Что значит жалобы избирателей?.. Мы провели расследование! Бенни не повредил вещь! Если он капнул слюной на ее сумочку в аэропорту, то это была случайность! Черт возьми, в Нью-Орлеане жарко!.. На прошлой неделе эта же собака обнаружила полтора килограмма кокаина… Нет, бешенство абсолютно исключено!.. Да, я понимаю, ваш босс хочет, чтобы его подвергли карантину. Кстати, – сказал представитель таможни при конгрессе служащему с Капитолийского холма, – вы хотите, чтобы мы указали сумму, в которую обойдется налогоплательщикам подготовка ответа на ее жалобу, в тексте самого ответа?

Когда таможенник повесил трубку, Джон представился.

– Ну и в чем дело? – спросил таможенный служащий.

– Вам звонили из…

– О, каждый день у меня уйма звонков. Вчера звонили от сенатора Баумана, предупредили, что вы придете. Это был первый случай, когда я получил указание непосредственно от сенатора.

– Есть какие-нибудь проблемы?

– Не надо делать из меня дурака. Твой приятель звонил несколько недель назад, просил ответить на устный запрос, полученный им от сенатора Баумана. Он наплел нам всякого дерьма, почему Бауман не хочет непосредственно связаться с нами, и почему все это не записано на бумаге, почему мы должны прислать ответ ему, а не сенатору. Но мы поверили ему. В конце концов, разве мы работаем не на одно и то же законное правительство?

– И теперь…

– Теперь ты здесь. А твой напарник мертв.

– Благодарю за сочувствие. Мы похоронили его вчера.

– Газеты писали, что копы квалифицировали это как дорожное происшествие.

– Происшествие с человеческой жертвой.

– Я не был с ним знаком лично, но разговоры по телефону оставили у меня впечатление, что он славный малый.

– Разговоры? Больше одного?

По лицу таможенного служащего скользнула улыбка, подобная клинку, вытащенному из ножен.

– Разве ты не в курсе? – спросил он. – Последний раз я разговаривал с Фрэнком Мэтьюсом на прошлой неделе. Он сказал, что не может ждать, пока все колесики завертятся. Поэтому он заклинал меня выдать хотя бы предварительные данные. Поскольку ваш офис уже был информирован, то нет необходимости передавать наш ответ вам. Единственное, что мы можем сделать, – переслать его сенатору.

– Если вы собираетесь так поступить, – заметил Джон, – то хочу напомнить, что сенатор Бауман требовал нечто иное.

– Не думаешь ли ты, что я стану вытягиваться по стойке смирно перед кем попало только потому, что относительно него звонил сенатор, – заявил таможенный служащий. – Я выполняю свою работу, стараюсь дать им все, что они заслуживают.

– Меня не беспокоит, чего они заслуживают, – сказал Джон. – Я так же, как и вы, выполняю свою работу.

– Правительство всегда готово проявить расторопность ради ваших парней из ЦРУ? – поинтересовался таможенник. – Даже получив формальное одобрение от нашего главного юрисконсульта, я предпринял ряд шагов, расспрашивая тут и там относительно этого дела.

– Кого расспрашивали? – поинтересовался Джон.

Безразлично. Небрежно.

– Официально я дошел даже до офиса нашего директора.

– А неофициально?

– Ну, Вашингтон маленький городок.

– Может, в таком случае нам стоит позвонить сенатору Бауману и рассказать ему, что вы заняты разглашением его дел по всему Вашингтону?

Таможенник нервно побарабанил пальцами по скоросшивателю.

– Зачем сенатору понадобилась эта ерунда?

– Кто знает, почему сенатор хочет то, что он хочет?

– Надо ли понимать, что этот запрос – первый шаг, и в дальнейшем нам грозит парад марширующих во всех направлениях наших людей, исполняющих заказы сенатора Баумана?

– Не знаю, – сказал Джон. Он покачал головой. – Но, между нами говоря, я так не думаю. Вы ведь знаете Баумана.

Таможенник пристально посмотрел на Джона.

Протянул ему папку.

– Мы пошлем копии этого в соответствующие ведомства, – сказал он Джону.

– Прежде чем вы сделаете что-нибудь с запросом сенатора, настоятельно рекомендую вам получить его разрешение – в письменном виде.

Он встал, собираясь уходить.

– Все-таки из-за чего весь этот сыр-бор? – в который раз поинтересовался таможенник.

– Я всего лишь мальчик на побегушках, – ответил Джон.

Ближайшим укромным местом была скамейка в пустынном Музее американской истории на противоположной стороне улицы. Молчаливые охранники не обратили на него никакого внимания, так же, как и немногочисленные посетители музея.

Ответ таможенной службы сенатору Бауману гласил:

«…на ваш запрос, исследование всех записей инспекции таможенной службы показывает, что нашими инспекторами зарегистрирована только одна международная грузоперевозка „Имекс, инк.“ за последние шесть месяцев – седьмого декабря прошлого года, из Балтиморского порта. Наши портовые службы изучили документацию, сопровождавшую перевозку материалов, за экспортом которых должен осуществляться контроль, отправленных от имени „Имекс, инк.“ и предназначавшихся Кувейтской военно-технической корпорации. Материалы были отправлены приписанным к Панамскому порту судном „La Espera“ с перегрузкой в Порт-Саиде, Египет. Форма ДСП-9 на груз службы контроля безопасности торговли при государственном департаменте и в точке выгрузки, а также расписка/подтверждение доставки груза, выданная американским посольством, были проверены и признаны удовлетворяющими всем требованиям. Было сочтено возможным не производить детального досмотра груза, особенно учитывая постоянную нехватку персонала, вызванную непрерывным сокращением финансирования.»

Копии ДСП-9 службы контроля безопасности торговли не прилагалось, но прилагалась копия состоящего из двух предложений письма из американского посольства в Египте. В письме лишь говорилось, что посольство в курсе того, что груз будет переправлен из Египта в Кувейт, и не имеет возражений. Содержание груза точно не известно. Письмо подписал консул посольства: Мартин Синклер.

Тот самый, что звонил Фрэнку по телефону девять дней назад. Джон воспользовался телефоном-автоматом на стене музея. В информационной системе государственного департамента подтвердили, что в их штате состоит Мартин Синклер, и дали его вашингтонский номер телефона.

– Офис помощника госсекретаря Виктора Мартинеса, – ответил на его звонок женский голос.

– Маленький вопрос, – сказал Джон Лэнг. – У меня есть некий документ, предназначенный Мартину Синклеру, а я не знаю его точного служебного адреса.

– Ничего удивительного, – сказала она. – Он перевелся обратно в Вашингтон настолько быстро, что его дело еще не догнало его.

Она назвала ему номер кабинета на втором этаже госдепартамента.

Еще один четвертак помог Джону связаться со знакомым, который работал в госдепартаменте. Джон сказал, что собирается нагрянуть к нему, и попросил заказать пропуск. Тот был озадачен, но согласился: в конце концов, Джон был частью большого «мы».

«Ты слишком занят, чтобы беспокоиться из-за того, что я так и не появился у тебя. Слишком занят, чтобы выяснять у охранников, входил ли я вообще в здание. А в службе безопасности зарегистрируют, что я приходил к тебе, а не к Мартину Синклеру», – подумал Джон.

Здание государственного департамента было выстроено на несколько десятков лет позже, чем громадное, занимавшее целый квартал здание таможни. Госдеп сохранил в своем облике стиль пятидесятых: путаница перегородок, гладкий бетон и литой металл, неоткрывающиеся стеклянные окна с опущенными зелеными венецианскими жалюзи; низкие белые звукоизолирующие потолки в покрытых кафелем коридорах, помеченных желтыми, серыми и синими полосами на стенах; двери из светлого дерева.

Сотрудников, попадавшихся ему навстречу в коридорах, переполняло ощущение собственной значительности, они всем своим видом стремились продемонстрировать занятость; большинство – в костюмах или рубашках, галстуках и подтяжках. Джон мимоходом заметил, как один мужчина передавал другому какой-то документ со словами: «Это должно их расшевелить». Оба мужчины улыбнулись. В одном из коридоров Джон уловил запах попкорна. Он насчитал около десятка женщин, попавшихся навстречу. Почти все они были в деловых костюмах, коричневых или черных, с тщательно причесанными волосами.

У входа в офис заместителя госсекретаря по сельскохозяйственному развитию, проблемам засухи и помощи голодающим Виктора Мартинеса Джон столкнулся с двумя мужчинами лет пятидесяти, выходившими из дверей. Один из них говорил другому: «Отлично, я определенно удовлетворен этим. Я просто представить себе не могу твое лицо во время дачи показаний».

Секретарша в приемной указала на ближайшую дверь и потянулась к телефону, но Джон попросил ее не беспокоиться, потому что его старый друг Мартин ждет его.

Джон легонько постучал в дверь кабинета – больше для секретарши в приемной, чем для того, кто сидел внутри. Джон уже повернул ручку двери, когда из-за двери раздалось:

– Входите.

– Мартин Синклер? – поинтересовался Джон, войдя и закрыв за собой дверь.

– Да. Вы с бумагами от домовладельца?

Мартин Синклер оказался тридцатилетним мужчиной с русыми волосами. На нем была белая рубашка, галстук в полоску. На носу очки в черепаховой оправе.

– Нет. – Джон помахал своим удостоверением. – Я из ЦРУ.

Синклер бросил на него испуганный взгляд. Прошептал сдавленным голосом:

– Оставьте меня в покое!

В офисе лежала гора нераспакованных коробок. Одна полка была забита отчетами, на другой же стояла лишь выцветшая черно-белая фотография, запечатлевшая команду из шести человек на ялике во время университетских гонок. Фотография белокурой жены, держащей на руках улыбающуюся маленькую девочку, висела на стене.

– Я здесь не для того, чтобы доставлять вам неприятности, – сказал Джон.

– Придумай что-нибудь получше.

– Вы…

– Всем известно, кто я.

– Вы были консулом по политическим вопросам при посольстве в Египте.

– В Каире не меньше полудюжины политических консулов.

Джон нахмурился:

– Вы один из нас?

Офицеры разведки ЦРУ часто работали под крышей госдепа.

– Нет, чтоб я сдох.

– Вы подписали расписку/подтверждение…

– Я подписывал кучу писем, это была моя работа.

– …для компании, называвшейся «Имекс», относительно…

– Что это? Какая-то проверка?

– Что?

– Идите к черту. Все вы.

– Все, что я хочу знать, это…

Выражение страдания сменило на лице Синклера исчезнувшую улыбку.

– Чем меньше знаешь, тем дольше проживешь, – заметил он.

– Я больше беспокоюсь за вас, чем за себя.

– Правильно. Вы и тот, другой парень.

– Фрэнк Мэтьюс.

– И я сказал ему то же самое, что сейчас повторяю вам: ничего.

– Он мертв.

Синклер сжался на своем стуле:

– Это меня не касается.

– Зато касается меня. Клиф Джонсон, президент той компании, с бумагами которой вы имели дело, мертв тоже.

Синклер пробормотал дрожащим голосом:

– Столько смертей в этом мире.

– Суровая необходимость диктует…

– Не слишком ли поздно для суровой необходимости?

– Нет.

– Уверен, что да. Скажи своим хозяевам, я всего лишь хочу, чтобы меня оставили в покое. Пожалуйста. Мне на вас наплевать. Поэтому скажу одно: катитесь вы к дьяволу. До сих пор я оставался самим собой, и я не хочу изменять своим принципам. Имею я на это право?

– Вы поступаете неразумно.

Мартин Синклер бросил свои очки на стол, встал.

– Если у вас есть какое-нибудь дело к заместителю госсекретаря, то встретимся в его кабинете. Если вы здесь с какой-либо другой целью, то вы зря теряете свое время. Не каждый может позволить себе такую роскошь.

Синклер вышел из своего кабинета.

Через две минуты Джон покинул здание госдепа. Он поймал такси у подъезда, назвал адрес джаз-бара на окраине Джорджтауна.

В такси было сухо и тепло. На водителе были тонкая рубашка, вязаная шапочка и шерстяное кашне. У него были темно-коричневая кожа и густые волосы. На глазах, несмотря на сумрачное небо, черные пластмассовые солнцезащитные очки.

– Сегодня утром было прохладно, – заметил водитель. – Сейчас, правда, немного потеплело.

– Откуда ты? – спросил Джон.

– Пакистан, сэр.

– Из какой местности в Пакистане?

– Лахор.

Картинка железнодорожного вокзала в Лахоре всплыла у Джона в памяти: пыль, женщины, орущие на детей, солдаты с винтовками наперевес и без тени улыбки на лице.

Когда такси остановилось и Джон облокотился на переднее сиденье, чтобы заплатить, он заметил, что нога водителя на педали газа была босой.

В джаз-баре он заказал чизбургер. Следовало немного подкрепиться – это не помешает работе мозга. Завернув за угол, он обнаружил платный телефон.

Набрал вирджинский номер, который он помнил наизусть.

Раздался гудок. Второй. Третий, Щелчок.

Молчание.

Слабое дыхание человека, который выдвинул ящик стола, прижал трубку к уху и ждал. Терпеливо ждал.

– Вы поняли, кто это? – наконец спросил Джон.

– Да, – ответил Харлан Гласс.

– Нам надо поговорить.

– Ты в порядке?

– Сегодня с утра у меня была температура.

– У тебя до сих пор жар?

– Нет. Я принял очень хорошие меры предосторожности.

– Я не люблю телефоны, – сказал Гласс.

Они договорились встретиться в театре мертвых.

(обратно)

Глава 23

Они описали большой круг, прогуливаясь мерным шагом среди гладких белых камней. Холодный ветер шелестел между колоннами. Ряды каменных скамеек были пусты. Никто не выступал с каменной пещеры сцены. Над ними висело безмолвное свинцовое небо.

– Все плохо, – рассказывал Джон Глассу. – На первый взгляд все правдиво, логично. Безопасно. Но истина прячется где-то глубоко подо всем этим.

– По-видимому, ты прав, – согласился Гласс.

– И ощущение такое, как будто весь мир вокруг меня то ли сошел с ума, то ли лжет.

– Да, весь мир против нас, – вздохнул Гласс.

Сквозь колонны были видны голые деревья, лужайки с бурым после зимы дерном и море белых каменных плит.

Мемориальный амфитеатр Арлингтонского кладбища расположился на холме, над могилами президентов и нищих. Пройдет всего несколько недель, и весна привлечет на эти акры могил, тянущиеся вдоль реки, множество людей из Вашингтона и окрестностей. Однако в этот мартовский день, кроме солдат почетного караула, одетых в парадную форму, с примкнутыми к винтовкам штыками, мерно шагающих и щелкающих каблуками, только Джон и Харлан Гласс прогуливались наедине с мертвыми.

– Сильно перепугался этот Мартин Синклер? – поинтересовался Гласс.

– Настолько, что всячески старался уйти от любых вопросов, – ответил Джон.

– Возможно, это пройдет.

– Может быть. Он просто трясся.

– До тех пор, пока мы не найдем способа заставить его страх работать на нас, не следует предпринимать никаких шагов, чтобы не сломать его.

– Я мог…

– Ты мог вызвать у него негативное отношение к нам. – Гласс покачал головой. – С этой минуты оставь его в покое. Мы пустим его в дело, когда придет время. Скоро, но не сейчас.

В своем нейлоновом дождевике Джон порядком продрог. Гласс заметил, что ему холодно:

– Договорились?

– Управление стало для меня ночным кошмаром. Фрэнк натолкнулся на что-то. Что-то, что заставило его… Он погиб, затеяв частное расследование.

– Но с какой целью?

– Цель – это то, ради чего он жил. Разведывательные данные. Правда.

– Если бы еще знать, насколько далеко ему удалось продвинуться?

– Когда его на первый взгляд самые безобидные запросы бесследно исчезли в Лэнгли, какое доверие он мог испытывать к системе, допустившей эти исчезновения? Какие были у вас основания претендовать на его доверие? Фрэнк не мог доверять даже мне, – продолжил Джон. – А ведь мы были партнерами. Одна из основных заповедей шпиона: твой самый большой враг и наиболее вероятный предатель – человек, который ближе всего к тебе. Он хотел обезопасить себя, свое расследование. Но, как видим, эта предосторожность не помогла. Среди прочего мне удалось выяснить, что он сделал фиктивный запрос от имени сенатора Баумана, чтобы открыть официальные двери.

– Глупец! Он мог погореть на этом – его могли привлечь за мошенничество, или подлог, или злоупотребление служебным положением.

– Фрэнк был отнюдь не дурак, – заметил Джон. – Он наверняка отлично понимал, чем рискует, и все рассчитал. Он сделал ставку, во-первых, на чехарду, царящую в делах Баумана из-за того, что он то и дело меняет своих помощников, а во-вторых, на всем известную репутацию чокнутого, заслуженную сенатором. Бауман был самым подходящим кандидатом. И Фрэнк решился действовать через его голову. Полагаю, он все же намеревался рискнуть и попросить меня о помощи, но… не успел.

– И все, что он нам оставил, это Мартин Синклер, «контролировавший» грузоперевозки в Кувейт через Египет. Да еще этот мертвый парень Клиф Джонсон. – Гласс нахмурился. – Невозможно проанализировать данные вне контекста. А теперь все папки с документами Фрэнка находятся у Корна.

– Думаю, Корну было что-то известно еще до смерти Фрэнка, – заметил Джон. – Корн – бывший сотрудник разведки. Фрэнк дернул за цепочку с таможней, и таможня, и разведка – обе являются частью министерства финансов. Кто-то из министерства финансов, возможно, стукнул Корну. Они вряд липосвятили его во все, но могли прозрачно намекнуть, стараясь прикрыть свой промах. Достаточно, чтобы возбудить его подозрения относительно Фрэнка – и меня, как его напарника, достаточно, чтобы он решил, что мы занимаемся расследованием, не связанным с нашей работой на Капитолийском холме.

– Хитро, – сказал Гласс.

– До сих пор дураков не было.

Под ногами Джона был твердый и холодный мрамор.

– Фрэнк не представлял себе, что дело, в которое он влез, окажется столь серьезным, – сказал Гласс. – Не предполагал, что они зайдут так далеко, что не остановятся даже перед убийством, чтобы замести следы.

С другой стороны амфитеатра, от могилы Неизвестного солдата, раздался звук горна.

– Вы верите мне теперь? – спросил Джон. – Верите, что Фрэнк был убит?

– Одной только веры недостаточно, – ответил Гласс.

Некоторое время они шли молча.

– Фрэнк, должно быть, раздобыл что-то действительно существенное, что заставило их убить его, – сказал Джон.

– Вряд ли, но, должно быть, он подошел близко. Поэтому они убили его. Сможешь разыскать все следы, которые он оставил?

– Вы можете мне помочь? – спросил Джон. – Проверить документы, компьютер…

– Нет. Даже если бы не существовало сотен глаз, наблюдающих за каждым моим движением, даже если бы мы могли доверять нашему собственному управлению… есть смысл продолжать действовать так же, Как действовал Фрэнк. С одним существенным отличием: ты будешь действовать не в одиночку.

– Везде, куда бы я ни пошел, – сказал Джон, – я иду вслед за кем-то или кто-то идет вслед за мной.

– Отдел безопасности Корна? – спросил Гласс. – Или…

– Или. Хотя, возможно, это Корн, возможно, он тоже не ангел.

Гласс нахмурился, продолжая размеренно вышагивать.

– Этот детектив, Гринэ, формально может потребовать допросить тебя в связи со смертью Фрэнка.

– Я думал…

– Что мы заставим его прекратить дело? Служба главного адвоката пытается сделать это, однако… причиной для этого может стать лишь какой-нибудь грубый промах, допущенный полицией. Не хотелось бы, чтобы это дело попало в прессу, которая примется клеймить нас и позволит убийце Фрэнка замести следы и исчезнуть. Избегай этого… детектива Гринэ.

– Поверьте, я стараюсь.

– Теперь плохие новости: Корн затребовал все материалы на тебя из отдела кадров, из оперативного отдела и из управления главного инспектора. Как необработанные данные, так и готовые доклады. Расследование в Гонконге.

Они прошли десяток шагов молча. Джон смотрел на могилы.

– В этих документах нет ничего такого, чего я мог бы стыдиться.

– Определенно ничего порочащего. – Гласс добавил: – В этих документах.

Ветер продувал дождевик Джона насквозь.

– Он получит их?

– Жизнь – это вопрос расчета времени. – Гласс улыбнулся. – Единственная копия документов, связанных с Гонконгом, находится в оперативном отделе. Наши прежние руководители в свое время издали секретные инструкции, запрещающие их вынос. Корн получил разрешение снять копию, но копировальная машина в хранилище, где должна оставаться папка с документами… сломалась. Сегодня пятница. Ты знаешь, какие проблемы с техническими службами, с оплатой сверхурочных. Корн не сможет получить твое дело, скажем, до вторника. Вечера вторника.

– Ему известно, что вы…

– Об этом знаешь только ты.

Гласс пожал плечами.

– Ты должен действовать осторожно, – сказал он Джону.

– В армейской разведке меня научили такому приему: вызвать огонь на себя, дабы противник мог быть обнаружен, – отвечал шпион, которому пришлось в свое время служить в армии.

– Если они достаточно сообразительны, то позволят тебе действовать только до тех пор, пока будут уверены, что они в состоянии контролировать твои действия и то, насколько далеко ты можешь зайти, – сказал Гласс.

Ветер несся над морем надгробных плит.

– Вы будете соблюдать осторожность? – спросил Джон.

– Фактически до тех пор, пока ты не допустишь ошибки, я буду в безопасности. А пока я в безопасности, у тебя есть шанс и мы сможем довести это дело до конца.

Джон склонился над каменными перилами между двумя колоннами. Вдали, за деревьями, текла река, за ней был город.

Ворона разрезала черной линией серое облачное небо.

– Никто не любит тебя, когда ты в нокауте. – Джон криво усмехнулся. – Мой наставник даже уехал из города.

– Ты знаешь, куда отправился Вудруфт? – спросил Гласс.

– Нет.

– Я тоже не знаю.

– Но на вашем уровне вы обязаны! Может… кто-нибудь в оперативном или Корн… вы и я…

– На самом деле это в порядке вещей, что они чего-то не знают про нас, – сказал Гласс. – Просто нынешняя дирекция старается держать центр в неведении настолько, насколько у них хватает смелости. Придерживаясь такой тактики, они могут, опираясь на свою силу, пытаться отхватить от бюджетных ассигнований кусок пожирнее.

– Мне не нравится этот постоянный контроль. Делай так. Думай то. Говори это.

– А кто сказал, что жизнь должна нравиться?

Джон посмотрел на ловкого и цепкого, как бульдог, человека:

– Как далеко они могут держать вас от проводимых операций?

– Они все еще продолжают надеяться на меня, – сказал Гласс. – Думают, что я положусь на свой здравый смысл и вернусь к пастве – как будто я стал в некотором смысле еретиком, согласившись возглавить ЦБТ и стараясь сделать его… Представь себе, у меня есть… там друзья. Возможности, о которых никто не догадывается.

– Почему директор Аллен был столь… уклончив, когда говорил об Ахмеде Нарале?

– Источники информации и методы работы, – сказал Гласс. – Считается, что мы должны охранять их от…

– Но почему такое отношение к Наралу? Так, будто бы его не существует и не существовало. Теперь Аллен утверждает, что Нарал мертв. По их предположению.

– Следовательно, теперь он мертв, – сказал Гласс. – Окончательно.

– Все как-то не так, прямо как в Бейруте в плохие старые дни, – заметил Джон.

– Почему ты сказал это?

– Вы живая легенда.

– Легенды врут.

– Вудруфт рассказывал мне про вас и Джерри Барбера.

Гласс, ничего не ответив, отвел взгляд в сторону.

– Бейрут был базой Нарала. Вудруфт был там. Так же, как и Аллен. Занимались ли они, занимался ли Аллен разработкой Нарала?

– Интересно, ты знаешь, куда идешь? Или просто стреляешь наобум?

– Я стреляю, куда только могу.

– Возможно, это неплохая идея.

Налетел пронизывающий порыв ветра.

– В те времена в Бейруте каждый из нас действовал сам по себе. Как это обычно бывает – делали одно, докладывали совсем другое. Я думаю, тебе это должно быть известно по собственному опыту. Я не сотрудничал с ними. Были только я и… Я и Джерри.

– Сенатор Хандельман вытащил этого Нарала, – сказал Джон. – Аллен начал плясать вокруг да около, сначала на слушаниях, потом с этим списком, который я добывал для Баумана…

– Да, я знаю про твой визит в спецподразделение.

– Хотел бы знать, что скрывается за убийством Нарала.

– Хотел бы знать, почему сенатора Хандельмана это так заботит, – ответил Гласс, и Джон отвел взгляд. – Полагаю, что это затея его помощника. Не того парня, которого ему назначил комитет, а этой дамочки Норс…

– Возможно, – сказал Джон.

– Надо бы это выяснить.

– Как мне это надоело. Наша работа никогда не была легкой. Существует два набора правил для шпионов дядюшки Сэма: за границей – одни, на территории Штатов – другие. Правила внутри этих правил. Границы между двумя мирами, в которых мы вынуждены существовать. Но переходить границы в этом городе, в этом деле…

– Границы стираются ради выгоды и силы.

– Моя работа…

– Твоя работа состоит в том, чтобы выяснить то, что необходимо, оставшись живым и сохранив существующую систему в безопасности.

– Мне не нравится выполнять разведывательные операции на Капитолийском холме, в сенате Соединенных Штатов.

– Полагаю, каждый из нас должен делать то, что мы должны делать. Ради всеобщего блага. Ради Фрэнка. Ради самих себя.

Реактивный лайнер прогрохотал над их головами.

– Я сделаю все, что в моих силах, – пробормотал Джон.

– Какие у тебя планы? – спросил Гласс.

– Одно дело… одно маленькое дельце не дает мне покоя.

– Какое?

Джон покачал головой.

– Ничего существенного, – сказал он. – Это личное.

– Ты уверен, что сейчас время заниматься этим? – спросил Гласс.

(обратно)

Глава 24

На платформе станции метро у Центрального вокзала Джон бросил четвертак в телефон-автомат, набрал номер и теперь считал длинные гудки; девятнадцать, двадцать, двадцать один.

Трубку не брали.

В доме никого.

Ладно.

Его часы показывали 2:33, пятница, после полудня.

Часто бывает так, что вопрос жизни или смерти – это вопрос имеющегося у тебя в запасе времени.

Джон надеялся, что следившие за ним не расставили команду для наблюдения за станцией метро у Центрального вокзала. Такое массовое привлечение личного состава существовало только в Китае или СССР, когда в разгар «холодной войны» эти страны захлестнула шпиономания.

Однако они вполне могли поджидать его у машины. Джон специально оставил машину поближе к будке смотрителя, чтобы ее труднее было обыскать. Однако кто-нибудь, прикинувшись прогуливающимся бездельником, вполне мог миновать равнодушного студента, подрабатывавшего смотрителем, нагнуться, якобы для того, чтобы завязать шнурок, и незаметно прилепить магнитный радиомаячок на бампер.

Похоже, никто не обратил на Джона внимания, когда он проходил через Центральный вокзал. Громкоговоритель объявил о прибытии в 2:41 поезда из Бостона. Кажется, никто не слонялся без дела по стоянке. Слушатель подготовительных курсов Университета имени Джорджа Вашингтона был на месте в будке смотрителя. Он оторвался от учебника химии, мимоходом взглянул на проходившего Джона и тут же вернулся к закону Бойля.

Пыльный «форд» стоял на том самом месте, где его оставил Джон.

Пошарив рукой под бамперами «форда», Джон не нашел ничего, кроме грязи.

Это означало лишь то, что он ничего не нашел. Двери машины были заперты. Бардачок, где лежал, ожидая сильной руки, пистолет Фрэнка, – тоже.

Когда он выезжал с автостоянки Центрального вокзала, в зеркалах его машины была лишь пустая дорога. Проехал перекресток, на котором три дня назад пуля разнесла Фрэнку голову. На остановке автобуса толпились люди. Толстая женщина болтала по телефону-автомату, из которого Джон звонил в ЦРУ.

Джон непроизвольно сжал руль. Вперед. На желтый свет, меняя полосы движения, проехал пять кварталов на запад, нырнул в проезд, развернулся, еще раз развернулся.

Вроде никого.

Округ Колумбия незаметно перешел в штат Мэриленд. Единственным видимым отличием были таблички с названиями улиц, проносившиеся мимо окна машины. Это эпоха мегаполисов. Границы стираются ради выгоды и силы. Джон проезжал мимо торговых центров и заправочных станций. Крепость, окруженная акрами лужаек, выглядела как психиатрическая больница – пристанище для живых покойников. Закусочные. И снова бензозаправки.

Красный свет остановил его у перехода между круглосуточным магазином и большой автостоянкой. Кучка оборванных латиноамериканцев на обочине высматривала, не появится ли какой-нибудь охотник до дешевой рабочей силы.

Зеленый свет. Поворот налево, поехал прочь.

Только эти люди в его зеркалах. Теперь курс на запад, к Роквил-Пик, который располагался по соседству с его домом. Он подъехал к крытой муниципальной автостоянке за трехэтажным торговым центром, где в свое время группа Па-ква и Синг-и, в которой он занимался, арендовала танцевальную студию для тренировок.

Когда Джон парковал свою машину, в его голове всплыл вопрос, который Корн задал в тот первый ужасный день:

«Ты работал с агентурой в Таиланде, Гонконге. Посмотри на Фрэнка через призму работающего с агентурой резидента. Ты заметил в нем что-нибудь необычное?»

Когда Джон выходил с территории автостоянки, его нейлоновый плащ был застегнут в тщетной попытке защититься от холода, пистолет Фрэнка заткнут за пояс брюк. Пройдя три квартала, Джон заметил будку телефона-автомата рядом с таиландским ресторанчиком. Набрав номер, он вновь услышал лишь длинные гудки.

Спустя двадцать минут он уже подходил к дому Фрэнка, дубликат ключа, лежавший в его кармане, помог ему благополучно проникнуть внутрь.

Фонг не было. Единственным признаком ее существования был портфель, оставленный внизу на столе.

Осмотреть ее чемоданы, комнату, в которой она спала, перетряхнуть одежду, которую она…

Нет. Не ее. Не это.

Она сказала, что останется в Балтиморе на обед, может, дольше. Она не подошла к телефону, когда он звонил.

Его часы показывали 4:10.

Полно времени. Он бросил свой портфель и нейлоновый плащ на кушетку, ослабил узел галстука.

Пистолет врезался ему в бок.

Положил его на столик для кофе.

Запомнить, где что находится.

Он встал на стул, принесенный из кухни, исследовал названия видеокассет в самом верхнем ряду. За любимыми классическими фильмами Фрэнка Джон обнаружил шесть кассет «только для взрослых».

Он включил телевизор, уменьшил громкость. Задумался, разглядывая кассеты. Сделанная им находка никак не укладывалась в голове Джона. Или эти кассеты не представляли никакой ценности для Фрэнка, или Джон совсем не знал своего партнера.

«…что-нибудь необычное…»

Названия двух фильмов были знакомы Джону по шумным скандалам, которые они вызвали.

«По крайней мере, эти две кассеты могли претендовать на определенную культурную ценность для такого коллекционера, как Фрэнк», – подумал Джон.

Отложил их на кофейный столик.

Рядом с пистолетом.

«Целебная сила минеральных источников» – банально, предсказуемо. На кофейный столик. «Любовь не ржавеет» – глупо, нелепо. На столик, следом за предыдущей.

Что осталось? «В рай нелегально», на коробке стоящая на коленях кудрявая брюнетка демонстрирует обнаженную спину, и «Эксайлес» с надувшей губы знойной блондинкой, сидящей верхом на стуле, на ней лишь черный пояс с резинками, чулки в сеточку и туфли на высоком каблуке.

Джон загрузил «Эксайлес» в видеомагнитофон Фрэнка. Неправдоподобные имена в титрах. Платиновая блондинка с алыми губами в крошечном красном платье пинала изящной туфелькой спущенное колесо спортивной машины. Мужчина в очках предложил ей свою помощь. Они прошли к нему. Он позвонил в гараж. Сказал, что он поэт. Она сказала, что оказалась на дороге «потому, что время от времени все мы мечтаем отправиться далеко-далеко, куда глаза глядят». Они поцеловались. Под красным платьем на ней был лишь черный пояс с резинками и чулки. Он снял свои очки. Она тискала его. Он тискал ее. Звучала ужасная музыка. Гостиная. Спальня. Появилась женщина в комбинезоне механика…

Наблюдая за этим, Джон испытывал лишь душевное оцепенение и тошноту.

Скверно так вламываться в жизнь Фрэнка. Красть его секреты, вынюхивать…

Что он видел? Бездушные исполнители, запертые в прямолинейном, двухмерном пространстве экрана; безвкусная, дилетантская игра.

Бьющая тяжело, наверняка. Глаза горящие, ищущие, уверенные. Но…

Пустые. Опустошающие.

Джон вертел в руках пульт дистанционного управления, пока не нашел кнопку быстрого просмотра. Наблюдая, как карикатурные фигуры на экране выполняют свои акробатические трюки, он не мог сдержать смеха. Джон не предполагал, что в его обязанности шпиона будет входить и просмотр подобных фильмов.

Экран погас. «Эксайлес» закончился.

Часы показывали 4;57.

Полно времени. Он просмотрит все. Потом уйдет и унесет с собой секреты, которые удалось разузнать, но которые никоим образом не прибавили ему ни мудрости, ни безопасности и, уж конечно, ничего не прояснили.

Он поставил «В рай нелегально» и опустился на кушетку.

Титры. Ни одного правдоподобного имени.

Уже здесь начинается ложь. Не фантазия, не вымысел – в твою душу проникает ложь.

Кудрявая брюнетка и здоровенный тяжелоатлет в постели. Голые. На ее правой ягодице татуировка, сине-красная бабочка. К особым приметам качка можно было отнести лишь усы, торчащие в разные стороны. Он сделал ей комплимент. Она поблагодарила, объяснила ему, чем хочет заняться. Назвала это раем. Он ответил, что никогда этим не занимался. «Я не знаю как», – сказал он. Она встала перед ним на колени. Выгнулась, демонстрируя свой пышный зад, сказала…

Входная дверь. Ключ в замке.

Вскочил с кушетки. Дверь распахнулась.

Вошла Фонг.

Увидела Джона, оторопела от неожиданности:

– Какого…

Джон дрожащими пальцами искал кнопку «стоп» на пульте. Нажал кнопку отключения звука. Звук пропал, но действие на экране продолжалось.

– Джон?! Почему ты… Как…

Она уставилась на экран, прижимая к груди пакет с продуктами.

– Фонг, ты собиралась…

Ее глаза расширились.

– Ты… сукин сын! – завопила она. – Маньяк, ты маньяк…

– Не вопи! – сказал Джон, помня про пожилую даму по соседству. Он шагнул к Фонг.

Она бросила в него пакетом с покупками.

Он отбросил кулек в сторону. Бутылки с кокой, спаржа, упаковки с мясом, картошкой, картонная коробка с яйцами.

– Послушай! Все в порядке!

Она взмахнула своей сумочкой на ремне. Джон нырнул в сторону, отступил на шаг, уклонившись от просвистевшей мимо уха сумочки. Фонг продолжала вопить.

Поймал сумочку за ремень, дернул.

Она выпустила ее из рук, Джон потерял равновесие.

Фонг бросилась к входной двери.

Он поймал ее, когда она уже ухватилась за дверную ручку.

– Пожар! – завопила Фонг.

Руку на ее талию, вторую – на плечи. Рывком отбросил от двери.

Она отлетела прочь, запнулась о кушетку, упала на спину, запуталась в плаще, ноги в синих джинсах болтаются в воздухе, руки в ярости колотят по кушетке, по столику.

Схватила пистолет.

– Не надо! – крикнул Джон.

Он упал на колени, раскинув руки: беспомощен, видишь, я беспомощен, – она поднялась на ноги. Черное отверстие 45-го калибра нашло его. Пистолет дрожал в ее руках. Она пятилась, огибая кушетку, к столу, к телефону.

– Ты… ты…

– Все в порядке!

– В порядке? В порядке? Ты проявил ко мне участие, и я думала… А после этого ты врываешься сюда… Ты… Врываешься в мой дом, в дом моего отца… с пистолетом, и после этого все в порядке? Ты, прикидывавшийся близким другом! Да знаешь, кто ты на самом…

– Эй, это не про меня!

– О, ну конечно, это не ты, ты некий космический «друг», перенесенный сюда при помощи луча космическими пришельцами!

– Я всего лишь собираюсь встать.

Медленно, продолжай говорить. Заговаривай ей зубы:

– Мои колени не могут больше…

– Если ты сделаешь хоть один шаг, твои колени отправятся к чертовой матери!

– Я стою на месте!

– Заткнись, дерьмо!

– Выслушай меня!

– О, я знаю, ты мастер заговаривать зубы! Не вешай мне лапшу на уши!

Она отступала к телефону. Вызовет полицию.

– Не надо! Не звони никуда. Не надо пока…

– Не указывай мне, что я должна делать! У меня есть это, – она махнула пистолетом, – поэтому командовать тут буду я!

Пистолет снят с предохранителя. Если она умеет с ним обращаться, то успеет сделать три, может быть, даже четыре выстрела, прежде…

– Черт тебя дери, не двигайся!

– Я не двигаюсь!

– Ты только что подвинулся! Я видела, ты подвинулся!

– Я никуда не двигаюсь!

Их разделяло двенадцать футов, может, чуть больше.

Времени хватит на два выстрела, может быть, три…

– Как ты думаешь, кто ты такой? – Слезы катились по ее щекам. – Что ты себе воображаешь…

Продолжая пятиться, она уперлась в стол. Телефон был в пределах ее досягаемости.

– Я здесь по делу. Для ЦРУ. Для твоего отца…

– Мой отец не занимался таким дерьмом!

– Прошу тебя, выслушай, пожалуйста, только выслушай…

Заметил, что выражение ее лица стало оцепеневшим, бессмысленным.

Потерянный взгляд, рот открыт. Взгляд устремлен мимо Джона, на телевизор.

Медленно обернись и посмотри.

Звук выключен, картинка цветная, предрождественская дата в титрах внизу экрана. Высоко закрепленная камера, направленная под углом вниз, снимала разговор двух мужчин в странной гостиной.

Полностью одетых мужчин! В кадр попадали спина и плечи одного, сидевшего на кушетке, другой сидел, нервно ерзая, на стуле напротив.

Воспользуйся Фонг пистолетом в доме Фрэнка, и закон будет на ее стороне. Не отрывая глаз от экрана, Джон пошарил по кофейному столику в поисках пульта и включил звук.

– …я никогда не делал этого раньше, – говорил мужчина, сидящий на стуле.

Он в смущении отвел взгляд от человека, сидящего на кушетке.

– Все когда-то делали первый раз, – заметил мужчина на кушетке.

В кадре были видны только его плечи и затылок. Судя по всему, он был одет в черную кожаную куртку. Его темные волосы были собраны на затылке в крысиный хвостик.

Повернись. Дай посмотреть на твое лицо.

Экран погас, закружился черно-белый снег.

Снова мигнул, те же люди в той же гостиной.

Мужчина на стуле – лицом к камере. Модная прическа, голубая рубашка, спортивная куртка, плотное телосложение, на вид лет сорок.

«Однако ты не знаешь о камере», – подумал Джон, наблюдая за глазами мужчины. Его взгляд не был прикован к объективу, но он и не избегал смотреть в этом направлении. Он говорил и двигался, как актер, достойный «Оскара», или как неизвестная звезда: «человек на стуле».

ЧЕЛОВЕК НА СТУЛЕ. Не то чтобы я не был благодарен за предложенную работу, я только хочу сказать…

Второй «актер», продолжавший сидеть на кушетке спиной к камере, прервал его.

ЧЕЛОВЕК НА КУШЕТКЕ. Рад помочь тебе. Мы создаем великое братство. Ты заслуживаешь…

ЧЕЛОВЕК НА СТУЛЕ. Видите ли, дело в том, что…

Он наклонился к кофейному столику. Человек на кушетке подался вперед…

Экран опять заполнился черно-белым снегом.

Фонг по-прежнему стояла за спиной Джона. Они наблюдали за тем, как на экране крутилась и плясала «снежная» метель.

Экран моргнул, и опять появились те же двое в той же гостиной, по-прежнему сидевшие каждый на своем месте.

ЧЕЛОВЕК НА СТУЛЕ. …я только хочу знать это наверняка.

ЧЕЛОВЕК НА КУШЕТКЕ. Все хотят знать наверняка. Однако ты уверен в себе?

ЧЕЛОВЕК НА СТУЛЕ. Уверен. Вроде бы уверен. Да, я уверен.

ЧЕЛОВЕК НА КУШЕТКЕ. У тебя нет никаких оснований беспокоиться. Ты должен послать все это дерьмо куда подальше, правильно?

ЧЕЛОВЕК НА СТУЛЕ. Верно.

ЧЕЛОВЕК НА КУШЕТКЕ. В общем-то все дело – сущий пустяк.

ЧЕЛОВЕК НА СТУЛЕ. Верно.

На столике между ними стояли бутылки с пивом. Дневной свет заполнял окно в углу экрана.

ЧЕЛОВЕК НА КУШЕТКЕ. (руки расставлены, длинные белые кисти рук торчат из рукавов черной куртки). Думаю, ты понимаешь, что в такого рода делах не стоит задавать много вопросов!

«Наклонись же вперед! Лицом к камере!»

ЧЕЛОВЕК НА СТУЛЕ. По-моему, я имею право спросить…

ЧЕЛОВЕК НА КУШЕТКЕ. Нет, вы поглядите на него. Несомненно, из тебя получится настоящий делец. Именно поэтому мы выбрали тебя.

ЧЕЛОВЕК НА СТУЛЕ. Я…

ЧЕЛОВЕК НА КУШЕТКЕ. Не забывай, что ты находишься здесь исключительно благодаря умению держать язык за зубами и не задавать лишних вопросов.

ЧЕЛОВЕК НА СТУЛЕ. И все же, это дело, все это полностью санкционировано?

ЧЕЛОВЕК НА КУШЕТКЕ. Санкционировано по максимуму. В конечном счете, за что мы платим этому парню, правильно?

ЧЕЛОВЕК НА СТУЛЕ. Правильно и…

Экран мигнул.

Пляска черно-белых снежинок.

Вновь засветился. Лицо, перекошенное гримасой экстаза. Девица с бабочкой на заднице и тощий мужик с волосатыми ногами, которого Джон раньше не видел, скованные любовным параличом, стонущие и всхлипывающие.

Переведя взгляд на Джона, Фонг прошептала:

– Что… что это?

Джон улыбнулся твердо и непроницаемо:

– Назовем это предварительным просмотром или приманкой, если хочешь.

(обратно)

Глава 25

– Ты его убил? – спросила Фонг.

Они сидели за столом в углу.

– Я никогда никого не убивал, – ответил Джон.

– Ты убил моего отца?

– Нет.

Пистолет и коробки с видеокассетами лежали на столике. Телевизор выключен.

– Тогда кто? – спросила Фонг.

– Не знаю.

Лужа коки, разбитые бутылки и битые яйца, застывающие на кафеле кухонного пола.

Скажи ей:

– Лучшее, что ты можешь сделать, это сесть на самолет…

– Я села на самолет. Прилетела сюда. Потому что кто-то убил моего отца. Не было никакой «городской трагедии». Убийство. Мокрая работа. Предательский удар. Твое долбаное ЦРУ лжет мне…

– Они не лгали тебе.

– Что?

– Я не могу рассказать тебе больше.

– Не можешь. Дерьмо собачье! Ты не хочешь сказать мне. Скажи на милость, почему?

– Моя работа.

– А мой отец? А моя жизнь? Да пропади она пропадом, эта твоя работа.

Она откинулась на спинку стула, прищурилась.

– Как ты думаешь, много неприятностей я могла бы принести? – спросила она. – Полицейские? Газеты? Конгресс?

Он кивнул:

– Массу. Твой отец не одобрил бы это.

– Да? Может быть, но ведь мы не можем спросить у него?

Все же тон ее голоса смягчился, она опустила глаза.

– Я не уеду, – прошептала она.

Поверь в это. Поверь ей.

– Если ты кому-нибудь что-нибудь расскажешь, – сказал Джон, – ты вызовешь лавину лжи и…

– Меня не очень-то баловали честностью.

За окном начинались сумерки.

– Что это за чертова пленка? – спросила Фонг.

Они просмотрели запись еще раз.

– Думаю, это имеет какое-то отношение к случившемуся.

– Ты думаешь? Весьма утешительно. Расскажи мне, что тебе известно.

– Если я сделаю это, то подвергну тебя риску.

– Я уже видела пленку. Моя невинность потеряна.

– К счастью, этого недостаточно для того, чтобы дали санкцию на устранение.

– Ты, должно быть, не настолько ловок, как думал мой отец.

– Ты же говорила, что он не рассказывал про меня.

– Когда он звонил на прошлое Рождество, сказал, что работает с хорошим парнем.

Подкинь ей что-нибудь. Пусть успокоится.

– Твой отец… Фрэнк случайно обнаружил что-то. Он охотился за этим в одиночку.

– Потому что он не доверял управлению.

– Потому что не знал наверняка, кому он может доверять.

– Даже тебе.

Джон утвердительно кивнул.

– А я собиралась довериться тебе.

– А что посоветовал бы тебе отец?

Фонг прошла на кухню, посмотрела на желтые стены.

– Сбежать побыстрее и подальше.

– Это самая разумная идея.

Она покачала головой:

– Бежать некуда. Я останусь здесь. Как он заполучил эту видеопленку?

– Не знаю.

– Было это… все вместе, как мы видели?

– Не думаю. – Джон кивнул на полки с кассетами. – Наверное, у него была кассета, на которой была только…

– Запись беседы этих двух парней.

– Да. Он скопировал ее на этот фильм.

– Почему именно этот фильм?

– Лучший способ спрятать секрет – поместить его внутри другого секрета.

– Лучший способ спрятать секрет – это поместить его среди правды, – возразила Фонг. – Что ты скрываешь?

– От тебя? Ничего, кроме того, что я обязан скрывать ради твоей же безопасности.

– Это дерьмовый ответ.

– Это правда.

– Я уже говорила… – Фонг смолкла. – Мои фотографии… не оставил в доме ни одной…

– Все это ради твоей безопасности, – сказал Джон. – Твой отец понимал, что входит в район военных действий. Хотел быть уверенным в твоей безопасности.

– Но я, мои фотографии… Оттого, что он снял их со стен, я сама по себе не перестала существовать.

– На это тоже существует ответ.

– У тебя есть ответы на все мои вопросы?

– Разумеется, нет.

Фонг отвела взгляд. Джон понял, что выразился не совсем удачно.

– Профессионал из управления может раздобыть твои фотографии, по крайней мере старые, из персонального дела твоего отца. Кроме того, если они знали, где ты живешь, то всегда могли получить факс фотографии с твоих водительских прав, – объяснил он.

– Которая и близко не похожа на меня, – сказала она.

– Возможно, довольно похожа. Но независимо от этого: убрав твои фотографии из дома, он хотел создать впечатление, что ты не важна для него. И если «охотник» не имел доступа к личному делу Фрэнка, то найти твою фотографию могло оказаться для него нелегкой задачей.

– Да дело не во мне, – сказала она. – Этот… фильм. Что скажешь…

– Он скопировал ту запись на «неприличный» фильм, – сказал Джон, – и спрятал его с другими подобными. Он раздобыл их все для прикрытия, рассчитывая, что если кто-нибудь будет шарить в этом месте, то, возможно, найдет его «секрет», но проигнорирует его, потому что это не тот секрет, который он ищет.

– Где же оригинал пленки?

– Может быть, нашли те, кто побывал здесь до нас. Фрэнк, возможно, спрятал ее вместе с другими так, что они удовлетворились тем, что нашли эту, первую, пленку.

Она посмотрела на мужчину, сидящего за столом в доме ее отца.

– Ты знаешь гораздо меньше, чем я думала, – заметила Фонг. – Но ты знаешь, кто те двое парней на пленке и о чем они говорили?

Аккуратней: если ты солжешь и она почувствует это…

– Я не знаю…

– Дерьмо!

– Послушай меня: я действительно знаю совсем ненамного больше того, что мы видели на пленке. Знаю. Хотя не могу доказать. Или убедить кого-нибудь другого, не имея на руках серьезных доказательств.

– Тогда испытай мое доверие.

– Парень на стуле… По-моему, я знаю, кто он такой.

– Кто?

– Я думаю, что этот человек уже мертв и звали его Клиф Джонсон.

– А кто тот, другой парень?

– Думаю, это он записал пленку. Потом отредактировал ее, убрав кадры, в которые попало его лицо, после чего передал пленку твоему отцу. Я помню, что он говорил, когда мы ехали на работу. Что он начал разбираться. Что эти дни напомнили ему семьдесят второй год – год Уотергейта. Секретные записи – эта жилая комната, – не Белый дом, но…

– Однако такое сравнение пришло в голову моему отцу.

– Да.

– Запись…

– Предварительный показ, – сказал Джон, – приманка. Но не для тебя. Теперь возвращайся в Чикаго. Возьми все деньги, которые у тебя есть. Причем быстро. Купи билет на вымышленное имя и отправляйся в путешествие. Никаких кредитных карточек, никому ничего не говори. Позвони мне, когда вернешься. И тогда…

– И тогда ни у кого не будет хлопот. Грязь будет твердеть на могиле отца.

– Я не допущу, чтобы его смерть была напрасной, – возразил Джон.

– Слишком поздно. – Фонг бесцельно бродила по гостиной. – Он очень скупо рассказывал о своей работе, но любил ее. Отец понимал, что можно делать дело и делать дело, любил повторять, что слабая армия может одолеть более сильную, если ее бойцы будут сражаться до конца. Ты знаешь, что он был морским летчиком?

– Да.

– Он любил армию. Semper fi – всегда верен. Он считал, что это то, для чего дается жизнь: быть верным. Задался целью всегда жить по справедливости, независимо…

Фонг посмотрела на полки с кассетами.

– Знаешь, почему он любил старые фильмы?

– Нет.

– Отец полагал, что, впитав массовую культуру, лучше поймет Америку. Папа всегда гордился тем, что он американец, но в последнее время иногда говорил, что теряет это ощущение. К тому же в фильмах существуют ясные линии и ясные сражения. Понятия, на которых он вырос, не такие, как в этом гнусном мире.

Фонг посмотрела на занавески, закрывающие стеклянные двери.

– Наш мир такой, какой он есть, – сказал Джон.

– Да, – согласилась она. – Ты сказал, что управление не лгало мне. Значит, они считают, что мой отец не был убит.

– Да, это так.

– Значит, ты работаешь не на них и они ничего не знают про все это. Тогда кто ты такой?

– Если я скажу тебе больше…

– Если ты не сделаешь этого, то, стало быть, ты собираешься меня убить.

Вопрос в лоб. Не увильнешь.

Не обманывай. Не скрывай.

Потому что она разгадает обман. Выйдет из себя.

Потому что она заслуживает… Потому что.

Пуля. Реакция агентства. Клиф Джонсон, убитый в Париже. Мнимый запрос Фрэнка и поддельное письмо сенатора, которое он пустил по инстанциям. Неизвестный груз, отправленный в Кувейт, и Мартин Синклер. Люди в синем седане. Детектив Гринэ. Накладывающаяся на все это жестокая логика кризиса.

Все летит в тартарары.

Кроме Эммы.

Эмма тут ни при чем. В самом деле.

– Убивший моего отца должен умереть.

– Ты ведь не убийца, так же, как и я.

– Я могу сделать то, что должна сделать.

– И потом жить с этим?

– Ты о моей душе? Я не верующая. Не верю ни в монашество, ни в Будду, ни в карму, ни в Христа, ни в какого другого пользующегося шумным успехом Бога.

Посмотри на нее:

– Это неправда.

Ее губы задрожали:

– Может быть, но это моя неправда.

– Существует понятие справедливости, которое важнее смерти.

– Я сделаю все, что смогу. И если ты не поможешь мне выяснить, что случилось с моим отцом…

– Выяснить? Всего лишь выяснить?

– …тогда черт с тобой. Я росла и воспитывалась, имея перед глазами пример моего отца, – сказала она. – И наверно, чему-то у него научилась. Так что не хнычь об опасности. Кроме того, черт тебя дери, я ведь уже ввязалась в это? Не надо возражать мне, что я не обучена. Я знаю про существование групп, способных работать на ощупь и подчиняющихся лишь своим внутренним законам, неизвестным окружающим.

– Не могу представить, чем бы ты могла заняться, – пытался возражать Джон.

– Я могу быть свидетелем. Уверена, что мой отец одобрил бы мои действия.

Заставь ее отказаться от своего решения. Удержи ее.

– Почему ты не поехала в Балтимор?

Она схватила свою сумку с пола и, вытащив из нее листок бумаги, бросила на стол перед ним.

– Это имя старой леди и номер ее телефона. Позвони ей. Она звонила мне, сказала, что простыла, извинилась и просила приехать в другой раз.

Листок лежал перед ним.

– Я верю тебе, – сказал он.

Она взяла листок, согнула пополам и сунула в карман его рубашки. Ее пальцы скользнули по его груди.

– Тебе не следует этого делать. И кстати, почему я должна верить тебе?

– Отличная мысль.

– Так уже было, когда американцы пришли во Вьетнам. Посмотри, куда это нас привело.

– Сюда.

– Назови мне хотя бы одну причину, по которой я должна доверять тебе, если мой отец тебе не доверял.

Джон вложил пистолет ей в руки.

– Это было вторым секретом твоего отца. Ты получила его, ты получила его пленку. Так что ты можешь отказаться от моей помощи прямо сейчас. Но я надеюсь, ты будешь дальновидней, и доверяю тебе.

– Это значит, что и я должна довериться тебе. Не очень радостная перспектива.

Она оценивающе взвесила пистолет на ладони.

– Я держала его в руках и не воспользовалась им. Ты предлагаешь игру не на равных. Ты готов умереть, хотя и предпочел бы быть побежденным в сражении. Не ищи легких путей. Предложи мне что-нибудь не столь тривиальное. Что-нибудь, что заденет сильней. Поделись со мной секретом.

– Я уже говорил тебе…

– Я имею в виду не это. Не моего отца. Я говорю о тебе.

– Что? Ты хочешь знать, что я…

– Ты понимаешь, о чем я. – Она посмотрела на него. – Я ведь «фифа из Лэнгли». Мне известны правила, по которым вы, агенты, играете. Даже у святых есть свои грязные тайны. У человека же вроде тебя на совести должна быть куча грехов.

– И я должен поделиться одним из них с тобой?

– Ты хочешь завоевать мое доверие, поделись со мной чем-нибудь ради этого. Чем-нибудь существенным. Доверься. Или ты потеряешь меня.

Они сидели за обеденным столом. Джон изучал картину на стене. Она молча ждала. Он восхищался ее выдержкой.

Она понимает это: Рискованное предприятие. Ну давай.

– Я говорил тебе, что я был БП. Глубоко законспирированным шпионом.

– Таиланд, Гонконг, – подхватила Фонг.

– Моей целью был Китай. Мое прикрытие в Гонконге было отличным, но я должен был вербовать для ЦРУ агентов для борьбы с коммунизмом. Надо сказать, что от желающих не было отбоя. После второй мировой войны Китай вплоть до конца семидесятых годов оставался закрытой страной, однако начиная с восьмидесятых ЦРУ наполнило Китай своими агентами. Дело было не только в секретных соглашениях между Штатами и Китаем, направленных на окончание войны во Вьетнаме. И на развал Советов. Дракон, великий китайский дракон, зашевелился в своей пещере. Перемены, демократия.

За 1989 год я заслал из Гонконга на материк четырнадцать агентов. Двое из моих добровольцев были из Тэву – это их разведка, либералы в Тэву пытались спасти демократическое движение на площади Тяньаньмынь от уничтожения армией и сторонниками жесткой линии.

– И потерпели поражение.

– В конечном счете да. Но сначала… Даже в Гонконге толпы народу вышли на митинг, надеясь, что это революционное выступление в конце концов может победить историю и свободный Китай объединится в одну могучую нацию. И прочие розовые мечты.

– Тебе удалось сделать что-нибудь?

– Когда площадь Тяньаньмынь заполнили люди, никто – ни Лэнгли, ни китайская тайная полиция, ни Тэву – повторяю, никто не знал, какой будет развязка. Революции пишут свою собственную историю.

Я был там не единственным наблюдателем. У ЦРУ есть грандиозная система ССРДСПШ – с множеством агентов. Добавь сюда еще ЭЛРАД – электронный радиоперехват, спутники-шпионы… Мы понимали, что силы не равны, – это была кровавая баня. Половина моих людей благополучно вернулась из Китая. Но нам была необходима информация. Я послал их обратно. Они доверяли мне. Я поступил как профессионал.

– И потом танки смяли все, – сказала Фонг.

– Моей целью был контроль нанесенного урона, сохранение противостояния. Не дать сторонникам жесткой линии объединить массы против «заокеанского дьявола». Здравый совет, хорошая политика.

– И в чем состоял твой проступок? – спросила Фонг.

– Я украл из «черной кассы» семьдесят четыре тысячи долларов, предназначенных для финансирования операций. Уговорил одного американского туриста уступить мне его место в туристической группе, направляющейся в Китай, и отправился туда…

– Чтобы вытащить своих людей?

– Деньги – это все, чем я мог им помочь. Способы связи у нас были заранее оговорены… Я послал некоторым из них сообщение. Гуйлинь – это город туристов, как китайских, так и иностранных. Некитайцы получают только жестко регламентированные туры, никаких отклонений от маршрута, только утвержденные гостиницы. Экскурсия в известняковые пещеры, на вышивальную фабрику… И прогулка на теплоходе вниз по Ли. Река, гранитные скалы вдоль берегов, как пальцы великанов, торчащие из земли.

– Я видела подобные картины, – сказала Фонг. – Думала, их написали китайские импрессионисты.

– Нет, они воспроизводят пейзажи с точностью фотографов, – сказал Джон. – Армия забыла запретить все экскурсии вне Пекина, или приказ был потерян, или что-то в этом роде. Один из моих агентов, так же, как и я, отправился в Гуйлинь. Он стоял у одного борта катера, когда мы плыли вниз по реке, я – у другого. Я спрятал деньги под раковиной в ванной катера. Улетел обратно в Гонконг. В конце концов двое моих людей при помощи взятки смогли бежать.

– Что сказали в управлении?

– Если бы китайцы поймали меня, это было бы катастрофой для политики Соединенных Штатов. Даже будучи БП, не числясь в списках оперативников, я знал массу такого, от чего ЦРУ не пришло бы в восторг, выплыви это наружу. Китайцы умеют заставить заключенного «попотеть», как никто другой. Добавь к этому растрату, потерянную профессиональную объективность, самовольную поездку, ковбойское безрассудство… Но двое наших людей благодаря мне были освобождены, поэтому мое «неповиновение» превратилось в «замечательный успех», а я получил медаль.

– А что ты утаил от ЦРУ?

Джон внимательно посмотрел на нее:

– Ты что-то знаешь?

– Я знаю тебя, – ответила она.

– Одного из моих агентов звали Вэй. Мы были любовниками. Я никогда не рассказывал об этом в агентстве, потому что… Мне не хотелось, чтобы они эксплуатировали это.

– Ты любил ее?

Джон перевел взгляд на стол, потом опять посмотрел в глаза Фонг.

– Она была великолепна. Храбрая. Ловкая. В нас было что-то общее, что было больше каждого из нас: вместе строили заговоры, доверяли друг другу, делили и горе, и радости…

– Ты любил ее?

– Ты можешь мне объяснить, что значит любить?

Она спросила:

– Что с ней случилось?

– Одного человека поймали и сломали. Через него китайцы смогли выйти еще на восемь человек. Все они получили пулю в затылок. Еще о троих мы ничего не знаем.

– Вэй?

– Да. Никаких сомнений.

– Извини.

– Мое прикрытие лопнуло. Антиреформаторы победили. Китайцы выследили меня в Гонконге, у них была моя фотография. Они передали ее своим резидентам во всех странах, где у них были посольства. Они капитально обложили меня.

– Ты никогда не рассказывал ЦРУ о Вэй?

– Достаточно откровений.

– Достаточно для тебя.

– И для них. Даже с медалью вместо приговора было достаточно плохо, что я сгорел. Правда всегда может быть вывернута наизнанку, можно было представить все так, что я растратил деньги на женщину, с которой спал. Меня бы выставили агентом, бросившим родину, безответственным человеком, который потерял над собой контроль, к тому же оказался нечистым на руку и, как следствие, плохо кончил.

– Они до сих пор так думают. Да еще эта ложь, которую ты придумал, чтобы покрыть себя.

– Да, – сказал Джон. – И если уж конторе не удалось поймать меня, то она должна попытаться отомстить.

Он посмотрел на нее.

– В том, что ты рассказал, есть хоть капля правды?

– Это все – чистая правда.

– В таком случае ты был готов к этим неприятностям, не так ли?

Он кивнул.

– И теперь я часть этого, – продолжила Фонг. – Ты не оставил другого выбора.

Разумнее согласиться. Лучше согласиться. Сейчас.

Положи этому конец. Решительно.

– Ладно, я принимаю тебя. Как свидетеля. Исключительно в этом качестве. Ты ничего не знаешь, никому ничего не говоришь, ни сейчас, ни потом. Ты будешь делать то, что я тебе скажу. Никаких вопросов, никаких возражений. Куда бы я ни пошел и что бы ни делал, ты беспрекословно следуешь за мной.

– Надеюсь, что ты выберешь правильный путь.

Она кивнула, и он осознал, что сам кивнул в ответ.

– Тебе необходимо сделать кое-что прямо сейчас, – сказала Фонг.

Она положилапистолет отца на стол между ними:

– Научи меня пользоваться этим.

(обратно)

Глава 26

Пятница. Вечер. Холод. Пустота. Конец по-настоящему тяжелой рабочей недели.

Джон и Фонг скопировали кусок с записью съемки скрытой камерой на три кассеты с другими фильмами Фрэнка: «Стеклянный ключ», «Чайна-таун», «Долгий сон».

Он отдал ей «Чайна-таун».

– Твоя кассета, – сказал Джон. – Смотри не потеряй.

«В рай нелегально» и «Стеклянный ключ» положил в свой портфель. Он отправил «Долгий сон» по секретному адресу ЦРУ в Сан-Франциско. Посылая кассету заказной бандеролью, Джон рассчитывал, что почтовым службам понадобится не меньше недели, чтобы ее доставить. Связник, находящийся по этому адресу, обязан переправить этот пакет в нераспечатанном виде в Лэнгли – на что потребуется еще не меньше двух дней, – где он ляжет на стол Харлана Гласса в центре по борьбе с терроризмом.

Для подстраховки. На всякий случай.

«Но еще не время действовать активно, – подумал Джон. – Еще не время».

Они запарковали машину, взятую Фонг напрокат, у кинотеатра на Роквил-Пик между домом Фрэнка и коттеджем Джона. Джон купил два билета на ближайший сеанс, один дал Фонг.

– Я вернусь сразу, как только смогу, – сказал он ей.

Фонг зашла внутрь. При ней была видеокассета и пистолет ее отца. Он назвал ей бар, где его ждать, если он не успеет вернуться до окончания фильма.

– А что, если…

– Тогда действуй по своему усмотрению.

Он отправился вниз по улице вдоль тускло освещенной аллеи. Чтобы срезать угол и выиграть время, Джон решил идти дворами. Всю дорогу он внимательно смотрел по сторонам, не притаились ли на тихих улицах наблюдатели.

В окнах дома хозяина его коттеджа горел свет. Табличка на фасаде сообщала, что собственность охраняется частной охранной компанией и электронными системами сигнализации. Джон знал, что его домовладелец просто-напросто украл эту табличку, надеясь этой уловкой защитить свою собственность.

Джон спрятал «Стеклянный ключ» в гараже домовладельца под брезентовым свертком.

Убедился, что никто не следил за ним.

Проверил, не наблюдает ли кто-нибудь из-за темных деревьев за его коттеджем.

У двери он обнаружил пакетик корицы и визитную карточку детектива Гринэ.

Войдя в дом, Джон посмотрел на индикатор автоответчика: звонили трое.

Двое. И Эмма.

– Только не рассказывай мне, что ты работаешь, – сказала она. – Сейчас вечер и к тому же пятница. Уйма свободного времени. Есть идеи, как мы можем его использовать?

Он почувствовал ее присутствие в доме.

Так же, как и любой, кто прослушивал его телефон.

Джон переоделся, упаковал два чемодана, собрав самое необходимое. Надел альпинистскую куртку, выключил свет и вышел.

Он взмок, пока добрался до череды отелей и ресторанов на Роквил-Пик. Джон остановился у телефонной будки на стоянке, рядом с небольшим кафе.

Рискнуть в надежде, что линия не прослушивается.

– Если вы хотите что-нибудь продать мне, – сказала Эмма, сняв телефонную трубку, – то ответ будет – нет.

– Это я.

– Тогда лучше бы это был коммивояжер.

– И каким будет ответ?

– Меня легко уговорить, – сказала она.

– Я работаю, – ответил он.

Эмма помолчала, поинтересовалась:

– С кем-нибудь, кого я знаю?

Джон устало прикрыл глаза:

– Я один.

– Тебе решать, – сказала Эмма. – Я заходила повидаться с тобой сегодня, но не застала тебя в твоем кабинете.

– Мне было необходимо… побыть одному.

– О. Вдали от… э… друзей и шума.

– Ну что-то вроде, если хочешь.

– Двуличие тебе не к лицу. И мне тоже. Нам обоим. Мне оно не нужно.

Джон почувствовал, как замерло его сердце:

– Мне тоже. Но мне нужно твое понимание.

– Я считаю себя рассудительной. Сговорчивой. Для женщины, которой не позвонили на следующий день и не сказали, что случившееся вчера – это лишь начало уик-энда. Уик-энда, в котором два дня и три ночи. Прогноз погоды обещает похолодание…

– Эмма…

– Холодные простыни так приятны в первые мгновения, – сказала она.

– Я должен работать. Весь уик-энд.

Нужно присматривать за Фонг.

– О! – От голоса Эммы повеяло холодом.

– Мне очень жаль, – сказал Джон.

– Могу себе представить, – сказала она. – Этот город всегда побеждает. Почему бы нам не подыскать стоящую работенку где-нибудь в Цинциннати, с девяти до пяти?

– Ты уверена, что хочешь этого?

– Ты хочешь, чтобы я сказала, чего я хочу?

– Я…

– Не увиливай.

– Расскажешь потом.

– Обещаешь?

– Конечно, – ответил Джон, и он на самом деле так думал, но вновь сказал: – Мне нужно твое понимание.

– Я не буду стирать, – сказала она. – До самого следующего свидания.

– Ты можешь… еще кое-что найти для меня?

– Ты «работаешь» весь уик-энд. Ваши парни «по ту сторону реки» обладают лучшим в мире оборудованием для поиска информации. Почему ты просишь меня…

– Под пониманием я подразумеваю и то, что ты не будешь задавать лишних вопросов.

– В таком случае, по-видимому, ты попросишь о чем-нибудь ужасном.

– Мне необходимо, чтобы ты доверяла мне.

– Если бы я тебе не доверяла, ты думаешь, я бы стала… Но если это связано с нашей работой… Джон, тебе лучше доверять мне.

– Если бы я не доверял тебе, я не смог бы позвонить.

– Не смог?

– Пожалуйста, Эмма: все в порядке, это так, небольшое дельце.

– Честно говоря, не ожидала услышать от тебя такого вранья.

Подожди. Пусть она выговорится. Пусть успокоится.

– Враки, – подытожила она наконец. – Что тебе понадобилось на этот раз?

– Отчет Дэна и Брэдстрита относительно фирмы, называвшейся «Имекс». Ну и все остальное, что сможешь найти…

Ее голос стал серьезным:

– Джон, во что ты собираешься влезть?

– Это не…

– Это та самая компания, главу которой ухлопали в Париже. Только не говори мне, что это «личное», – так можно влипнуть в очень поганую историю, очень. С этим твоим «секретным портфелем для важных бумаг».

– Эмма, прости меня, я…

– Не играй со мной, Джон, не надо пытаться таскать из огня каштаны моими руками. Может получиться очень поганая история, если… То, что я делаю, слишком…

– Я не стал бы компрометировать тебя. Никогда.

– Никогда?

– Можешь не выполнять мою просьбу, если считаешь, что я на такое способен.

– Способен на что? Способен на что, Джон?

– Мне не хотелось бы сейчас отвечать на этот вопрос. Я не буду у тебя больше ничего просить. В том, что мне нужно, нет ничего… неэтичного…

– Это спорно, – сказала она. – Использование относящихся к конгрессу…

– Только ты и я, Эмма. Никого больше. Никто никогда не узнает.

– Ты имеешь в виду, что я никому не должна говорить? Поверить тебе и обманывать… всех. Зачем тебе это надо, Джон? Для чего это на самом деле? Для кого?

– Эмма, это для меня. Дальше меня это не пойдет.

Она довольно долго молчала.

– Ты не стал бы просить, если бы это не имело значения, и если это имеет значение…

– Забудь про это, – сказал он.

– …если это имеет значение, если я доверяю тебе… Хорошо, – прошептала она. – Хорошо. Я сделаю это в понедельник.

– Я твой должник…

– Не говори так, – сказала она. – Если ты просишь по принципу «ты – мне, я – тебе», как все в этом городе, тогда это плохо и тогда я не хочу делать это.

Джон закрыл глаза, склонил голову к телефонному автомату. Сказал:

– Ты удивительная.

– Тогда позволь мне такой и оставаться.

Она послушала его молчание. Сказала:

– Пожалуй, придется взять в прокате пачку романтических фильмов и просидеть в одиночестве перед видеомагнитофоном весь этот уик-энд.

– Звучит заманчиво.

– Тогда заезжай. Будешь выбирать фильмы. Или еще лучше – мы разыграем свой собственный.

Он уже попрощался с ней, но потом добавил:

– Вот еще что.

– Да? – прошептала она.

– Не звони мне по телефону и не оставляй сообщений.

– Ты знаешь, – сказала она, – если бы ты не был шпионом, я сказала бы, что ты сукин сын.

Она повесила трубку первой.

Мимо стоянки проехала машина. Из приоткрытого окна донесся смех.

Сделай это.

Он набрал номер, записанный Фонг на обрывке бумажки, насчитал с десяток длинных гудков, прежде чем повесить трубку.

Старая дама. Больная. Возможно, просто не стала отвечать.

Закончив в полном молчании ужин в ресторане, они вернулись в дом Фрэнка. «Хвоста», как показалось Джону, за ним не было, однако он все равно не хотел ставить свою машину слишком близко к машине Фонг на случай, если ему все-таки подсунули какую-нибудь электронную штучку. В доме отца Фонг предложила ему кровать Фрэнка, но он предпочел кушетку, одеяла и подушку. Он слышал, как щелкнул запор на двери розовой спальни.

Джон вставил «В рай нелегально» в магнитофон, приглушил звук. Уселся на кушетку, просматривал, отматывал назад и включал ускоренный просмотр, пытаясь найти хоть что-нибудь, что могло бы объяснить происходящее. Что это все значит, зачем…

…Ощущение опасности, сердце колотится: темная комната, телевизор включен.

Он погрузился в полудрему, снова и снова просматривая одну и ту же сцену. На экране обнаженная крашеная блондинка целовала грудь тощего мужика, спускаясь все ниже и ниже.

Часы на руке Джона показывали 1:02. В доме Фрэнка царила тишина, нарушаемая лишь тихим стоном, доносившимся из телевизора. Джон выключил видео и закрыл глаза.

Он не заметил, в каком месте закончились сны и начались кошмары.

Субботнее утро было достаточно снежным, чтобы припорошить крошечную лужайку перед стеклянной дверью черного хода.

Джон и Фонг сидели за столом. Первая малиновка, вернувшаяся с юга слишком рано, прыгала по траве, покрытой свежевыпавшим снегом. Джон заметил, что Фонг улыбнулась. Они в полном молчании пили кофе и читали утренние газеты.

По очереди приняли душ.

Затем просмотрели еще раз все «фильмы для взрослых», чтобы убедиться, что не пропустили никаких других секретов. На это ушло около пяти часов. Фонг расположилась на одном конце кушетки, Джон – на другом.

Ничего нового они не нашли.

– Не могу больше здесь сидеть, мне надо проветриться, – сказала Фонг, когда закончилась последняя кассета. – Ты будешь настаивать на том, чтобы пойти со мной?

– Нет.

Она надела пальто и перчатки. Обернулась и посмотрела на него.

– Должна я заставлять тебя идти со мной?

– Нет, если ты, конечно, доверяешь мне.

Она кивнула.

– Ты не хочешь пойти со мной?

Они взяли ее машину.

Слежки за ними вроде бы не было.

Фонг привезла его в дендрарий. Пагода возвышалась над рукотворным озером, покрытым тонкой корочкой льда.

– Летом сюда прилетают гуси, – сказала она, когда они оперлись на перила мостика и обозревали пустынные поля, недвижимую гладь озера. – Подо льдом тысячи серебряных карасей.

Опять пошел снег.

– Я любила своего отца.

– Я своего тоже.

– Тебя пугает мысль, что ты тоже умрешь?

Снежинки ложились на ее черные, как смоль, волосы.

– Нет, – ответил Джон. – Большие перемены, вот что пугает меня… Я вырос в таком месте. В белом доме с синей крышей, в американском городишке, в котором никогда ничего не меняется. До того, как телевидение сделало все места похожими друг на друга, это место было особенным. Земля так совершенна, и это что-то особенное. Там осталась моя тень. Когда умрет моя мать, это будет очень тяжело. И тогда этот дом перейдет к кому-нибудь чужому… тогда этот призрак исчезнет.

– И это пугает тебя?

– Тебе это кажется странным, да?

– Я не знаю, – сказала она. – Я росла везде. Или нигде, что то же самое. Мой дух всегда был в пути. Сайгон. Швейцария. Здесь. Сан-Франциско. То, что пугает меня, это…

– Попасть в ловушку.

– Это твои слова.

В ее сумочке лежала видеокассета. Пистолет был спрятан под пальто.

Они пообедали в рыбном ресторанчике. Джон расплатился наличными: нельзя оставлять след ни в одном компьютере.

Вернулись домой. Она сказала, что хочет опять принять душ. Подождав, пока закроется дверь ванной и зашумит вода, Джон вновь набрал номер старой дамы в Балтиморе.

Молчание.

Фонг спустилась вниз. На ней были джинсы и свитер.

– Не обижайся, – сказала она, – но сейчас у меня нет желания сидеть здесь с тобой и смотреть все это.

Она кивнула на груду видеокассет на кофейном столике. Поднялась к себе наверх. Через час она вернулась. Джон сидел на кушетке, делая вид, что поглощен чтением истории президентских скандалов, позаимствованной им с книжной полки. Он настроил радиоприемник на волну классической станции.

– Я не могу сидеть в своей комнате, как в клетке, – сказала она.

Мокрый снег падал на лужайку. Дорожки были мокрыми.

– У меня есть идея, – сказал Джон, вспомнив, что он прочитал в сегодняшней «Вашингтон пост».

Он включил телевизор.

– Не надо, – сказала Фонг.

– Доверься мне, – ответил он. – Думай об этом как об интенсивной терапии.

На экране замелькали кадры черно-белой комедии, снятой во времена, когда ни она, ни он еще не родились.

– Не понимаю, что такого в этих братьях Маркс, – сказала она.

– Я тоже никогда не был без ума от них.

– Это глупо.

– Нелепо.

Она сидела на кушетке в своем углу, он – в своем. Минута бежала за минутой.

Двойники столкнулись лицом к лицу в дверном проеме, один пытался обмануть другого, притворяясь его отражением в зеркале.

Джон и Фонг рассмеялись.

Когда фильм кончился, она поблагодарила его, пожелала спокойной ночи.

Заперлась в своей спальне.

В 11:14 Джон попытался дозвониться до Балтимора.

Никто не отвечал.

В ночи за окном падал снег.

Воскресное утро, старая леди из дома напротив застала Джона в момент, когда он забирал «Нью-Йорк таймс» и «Вашингтон пост». На его вежливое «с добрым утром» она лишь хлопнула дверью.

Джон приготовил яичницу, Фонг сварила кофе, он сделал тосты, она поджарила бекон в микроволновой печке.

Они уселись за столом рядом со стеклянной дверью черного хода, ели и читали семь фунтов газет. Солнце пыталось растопить снег на улице, по радио передавали Моцарта.

Когда она принялась за «Нью-Йорк таймс», он пошел в душ.

Восемнадцать минут спустя он спускался вниз по ступенькам. По радио исполняли Шопена. Газеты покрывали весь обеденный стол.

– Фонг, – позвал Джон.

Грязные тарелки на кухне.

– Где ты?

Диктор объявил, что наступил полдень.

В гостиной никого. Парадная дверь заперта. Однако цепочка снята.

Джон взбежал наверх. Розовая спальня. Пусто. Спальня хозяина. Никого.

Посмотрел сквозь жалюзи в спальне Фрэнка. Ее машины не было.

Балтиморский номер по-прежнему молчит.

Он обыскал ее комнату. Осмотрел одежду: ни одного бюстгальтера. Исчезли ее портфель и сумочка. А вместе с ними и видеокассета, которую она записала для себя, и пистолет.

Прошло девять минут с тех пор, как он вышел из душа и спустился вниз.

Еще пять, и он оделся в зимнюю одежду: теплое белье, джинсы, рубашка, свитер, шапка и перчатки, туристические ботинки и темная альпинистская куртка.

Он брал с собой портфель с бумагами и видеокассетой, даже когда ходил в ванную и туалет. И теперь это был единственный багаж, который он взял с собой.

Надо было оставить пистолет себе.

Снаружи было сыро и влажно, мокрая трава и тающий снег. Бывший обитатель прерий, Джон чувствовал, что все же на дворе весна, а не зима, и эти последние попытки удержаться, предпринимаемые зимой, обречены на провал.

Машины, выстроившиеся вдоль улицы, были пусты.

Ни одна занавеска не задрожала в ближайших домах.

Мальчишка, идущий по тротуару, с трудом тащил на плече лопату для расчистки снега.

Занавески в доме дамы, жившей напротив, были наглухо задернуты.

Газеты в голубой пластиковой обертке лежали на веранде дома наискосок через дорогу. На аллее перед домом никого, никаких следов, кроме собачьих, на тающем снегу.

С площадки между пустым домом и гаражом ему была хорошо видна парадная дверь дома Фрэнка.

Прошел час. Тени стали длинней. Лужи на тротуарах стали подмерзать. Он продрог, ноги занемели. В десять минут четвертого наконец подъехала Фонг.

Никаких машин следом за ней, никто не сидел в машине рядом с ней.

Она возилась с замком и не слышала, как он подкрался к ней сзади.

– Входи, – сказал он.

Она обернулась, попятилась от него, он вошел следом и захлопнул дверь.

– Где ты была? – закричал он.

– Гуляла!

Фонг потянулась к сумочке…

Он «выстрелил» в нее указательным пальцем:

– Я успею раньше!

Она понимающе сверкнула глазами.

– Я собиралась бежать, – сказала она.

– Почему? Почему сейчас? Почему не…

– Потому что я не знаю, могу ли доверять тебе.

– Итак, ты предала меня.

– Я же вернулась!

– Откуда? От кого?

– Из парка… Если я не доверяю тебе, значит, не доверяю никому. А если я не могу доверять никому, тогда… тогда этому надо положить конец.

– Довольно разумно.

– Довольно основательно. – Она села на кушетку, не расстегивая плащ. – Я не знала, застану ли тебя.

– Что ты подумала?

– Что если ты до сих пор здесь, значит, доверяешь мне.

– О, я тупица.

У него разболелась голова. Он потер глаза, стянул перчатки с промерзших пальцев и бросил их на кофейный столик.

– Как ты могла так поступить со мной! – сказал он.

– Пришлось.

– Или ты со мной, или нет.

– Я ведь здесь.

– Никто не отвечает по тому номеру в Балтиморе.

Фонг сверкнула глазами:

– Я ничего не знаю об этом. Я дала тебе ее номер. Если бы это была ложь, если бы я была… в чьей-нибудь команде, мы позаботились бы, чтобы тебе «ответили».

– У тебя есть ответы на все вопросы?

– Не больше, чем у тебя.

Каблуком он подцепил ножку кофейного столика, оттолкнул его в сторону от кушетки. Сел.

– В боевых искусствах, – подумал он вслух, – противник не опасен, пока не подойдет к тебе достаточно близко. Ирония в том, что и ты не можешь нанести встречный удар до этого момента.

Фонг сказала:

– Я рядом с тобой.

(обратно)

Глава 27

Понедельник. Утро. 8:32. Джон сидел за своим столом в аквариуме, разговаривая по телефону. Голубой рассеянный свет, просачивающийся сквозь закрытые жалюзи, рассекал конус желтого света от настольной лампы.

– Ты за этим гоняешься, а не я, – бубнил мужской голос в ухо Джону. – А я даже не собираюсь разговаривать с тобой.

Джон попробовал убедить собеседника:

– Я понимаю…

– Здесь существуют определенные правила. Процедуры. Ты хочешь обойти их, ты действуешь в одиночку. Ты уже обошел их, тебе наплевать на людей. Случится что-нибудь, не случится что-нибудь. Понимаешь, о чем я говорю?

– Но обратиться прямо к тебе было лучшим решением, – сказал Джон.

– Для кого? – проворчал мужчина. – Я только успел согреться после прогулки от метро до работы, а тут ты… В понедельник прямо с утра. Я ненавижу утро понедельника.

– Это самый обыкновенный запрос.

– Какого черта?

– Комитет может продлить слушания, – солгал Джон. – Нам необходимо повторно проверить все наши данные, прежде чем продолжать, в противном случае может закрасться ошибка и это прибавит потом работы всем нам.

– Моему боссу это может не понравиться.

– О, он подумает, что ты спасаешь его задницу. И наградит тебя по достоинству.

– Или пересадит меня в чулан для одежды и обклеит в нем стены отрицательными оценками моей деятельности. Я кладу трубку.

– В таком случае мне придется позвонить непосредственно твоему боссу, – сказал Джон. – Рассказать ему про проблемы сенатора. И о том, как ты отказался помочь.

Его собеседник вздохнул:

– Черт тебя дери, я слишком беспокоюсь за свою пенсию. Немного адреналина полезно для организма, верно?

– Прочищает артерии.

– Итак, что ты хочешь от нас, рабочих пчелок контроля безопасности торговли? Добро пожаловать к нам. У Центрального архива есть маленький подвальчик в Кристалл-сити.

– Нет времени на поездки, – сказал Джон человеку, рабочий стол которого находился по другую сторону Потомака. – Седьмого декабря прошлого года таможенное управление дало добро на отправку груза из Балтимора в Египет на борту Панамского корабля «La Espera».

– Ну, очень может быть.

– Мы получили документы, оформленные таможней, – сказал Джон, – однако ДСП-9 от ваших парней каким-то образом была утеряна при перетасовке.

– И ты тоже интересуешься этой бумажкой?

– Что значит тоже?

– Несколько недель назад я заставил трех моих служащих изрядно попотеть, когда они пытались объединенными усилиями ответить на сенаторский запрос.

– Что ты говоришь, – изобразил удивление Джон.

– Ну ты же знаешь основной принцип канцелярской работы.

– Никогда не останавливаться и никогда не делать то, что тебе полагается делать в данный момент.

– Теперь нам – сенатскому комитету – необходимо все относящееся к этому делу, что вам удалось найти, все, что ты посылал.

– Я переправил копию документов через…

– Ты можешь оказать мне услугу? – перебил Джон.

Его собеседник замолчал.

– Мы в цейтноте. Перешли мне копию через комитет, но не мог бы ты прочитать мне содержание прямо сейчас? По телефону. Буду тебе очень признателен, – добавил Джон.

– Что за чертовщину мне всегда приходится собирать?

– Ну, этого никогда не знаешь наперед.

Мужчина вздохнул:

– Подожди, я поищу папку.

Ужасная музыка терзала Джона, пока он сидел в ожидании. Ломило кости после ночи, проведенной на кушетке Фрэнка. Устал: он так и не смог до конца расслабиться, настороженно прислушиваясь, не послышатся ли в ночи крадущиеся шаги Фонг, спускающейся вниз по ступенькам. Но прождал впустую, утром она сварила кофе. Без корицы. Яичницу-болтунью. Он не сказал о том, что предпочел бы глазунью. Она обещала никуда не выходить. Он кивнул, сделав вид, что поверил ей, «Звони в любое время», – сказала она. Костюмы, упакованные им, слегка помялись, но надеть можно. От снега не осталось и следа, но земля была промерзлой, а ветер холодным. Джону пришлось с милю пройти пешком, пока он добрался до своей машины. С машиной вроде бы все было в порядке. «Хвоста» не было.

– Ну вот она, – пробурчал его собеседник на том конце провода. – ДСП-9, относящаяся к «Имекс», ну и тут еще всякая всячина.

Джон приготовился делать заметки.

– «Имекс», президент компании Клиффорд Джонсон. Ваш парень из представительства, звонивший относительно запроса сенатора…

– Фрэнк Мэтьюс? – спросил Джон.

– Точно, Мэтьюс. Как мы сказали ему, Джонсон обратился к нам за лицензией на экспорт оружия. Он заплатил двести пятьдесят долларов чеком фирмы «Имекс», федеральные агентства не возражали, поэтому мы выдали годовую лицензию. Но он просил лишь одноразовое разрешение – на приобретение и перепродажу кувейтскому военно-инженерному ведомству – не много. Должно быть, дела у этого Джонсона шли неважно.

– Что он перевозил?

– Закуплено у «Материалз системз, инк.» в Балтиморе… Две тысячи фунтов Си-4 и различные детонаторы…

– Пластиковая взрывчатка?

– Да, часто ее так называют, это…

– Почти тонна пластика?

– Ну, это не так и много. «Материалз системз» – исследовательская лаборатория, финансируемая Пентагоном, или, по крайней мере, финансировалась во времена «холодной войны», когда позволял бюджет. Они, возможно, пытались разгрузить свои склады и заодно поправить свое финансовое состояние. Кувейт собирался использовать Си-4 при восстановительных работах после «Бури в пустыне».

Аккуратно… Не спеши…

Его собеседник сказал:

– Джонсона, по-видимому, использовали для прикрытия сделки. Как одноразовое прикрытие. Возможно, кто-то оказал Джонсону одолжение, позволив срубить легких деньжат.

– В бумагах упоминаются еще какие-нибудь имена?

– Заведующий отделом продаж «Материалз системз» в Балтиморе.

Джон записал его имя и номер телефона, поблагодарил чиновника за помощь. Повесил трубку.

Кто стоит за этой сделкой?

Не надо гадать, узнай.

«Пора», – подумал Джон.

А как быть с Эммой? Ужасно неприятно.

Телефон.

Ответит ли Фонг, если он позвонит?

Провернуть дело через правительственные учреждения – это одно. Тут Джон всегда мог надавить через своих друзей – государственных служащих. «Материалз системз, инк.» же принадлежала частному сектору. Они могли повесить трубку, позвонить в ЦРУ…

Быстро ли все кончилось для Вэй? Или они сначала заставили ее страдать?.. пытали ее? Или просто отвели ее вниз, в сырой бетонный подвал, поставили на колени и приставили дуло пистолета…

Нельзя останавливаться. Надо действовать.

Заведующий отделом продаж из балтиморской фирмы ответил на его звонок, после того как секретарша сказала ему, что на проводе ЦРУ.

– Не часто приходится иметь дело с вашей конторой, – начал тот после того, как Джон представился.

– У меня особые обязанности, – сказал Джон. – Я помогаю в сенате.

– Угу, – ответил специалист по продажам. – Уверен, что так оно и есть.

– Повесьте трубку, наберите вашингтонский номер сената, – сказал Джон, – после чего попросите соединить вас с комитетом по разведке, узнайте в комитете, являюсь ли я представителем управления, и попросите их соединить вас с моим офисом. Я не хочу, чтобы у вас остались какие-нибудь сомнения.

Через пять минут звонок продавца по цепочке коммутаторов дошел до Джона:

– Ну, такие предосторожности излишни.

– Мы относимся к таким вещам серьезно.

– Что я могу продать вашим парням?

– Я занимаюсь не покупками, а контролем.

– Эй, мы пользуемся информацией ваших служб. Если что-то не так, то это ваш прокол, а не наш.

– В этом отношении все чисто.

– Слава Богу! Еще не хватало, чтобы политики взялись за парней, честным трудом зарабатывающих свои доллары.

– Да, – согласился Джон и зачитал ему детали сделки с «Имекс».

– Я помню Джонсона, – оживился торговец. – По нему можно было подумать, что это сделка века. Черт, месяцем раньше ваши люди и мы…

– У вас не сложилось впечатления, что эта сделка как-то связана с управлением?

– Он дал мне заверенный чек и все бумажки, которые федеральные органы заставляют нас требовать с покупателей. Я пожал ему руку и не задавал вопросов.

– В этом деле участвовал еще кто-нибудь?

– Нет, только Джонсон и его грузчик на другой машине. Джонсон так спешил, он даже лично занимался погрузкой, потом сам сел за руль грузовика и…

– Кто был этот грузчик?

– Убей, не знаю, – торговец помолчал. – У нас неприятности? Не связаться ли мне с адвокатом?

– У вас нет никаких проблем с законом. Вы много должны кредиторам?

– Лучше не упоминайте про этих кровопийц!

– Все же, что вы мне можете рассказать про второго парня?

– Погодите, я гляну… Где-то здесь был блокнот… Знаете, что он написал в графе «Представляемая организация», когда расписывался на проходной? Друг Клифа.

– Да ну?

– Так как Джонсон был единственным ответственным за подпись всех бумаг, то именно его проверяла наша служба безопасности: удостоверение, водительские права, род занятий. Другой же парень… Ага, вот, – сказал продавец, – знаете, вам повезло.

– Что?

– Одному из охранников не понравился этот выпендреж с «друг такого-то». Поэтому на обратной стороне он написал «лиценз. ном. этой ослиной задницы» и ниже вирджинский регистрационный номер его машины. Обычно мы этого не делаем.

– Повысьте его в должности.

– Зачем? Он работает на минимальной ставке.

Продавец продиктовал Джону номер. Джон поблагодарил его и повесил трубку. Если бы он мог доверять своему управлению, один телефонный звонок позволил бы ему за пятнадцать минут получить всю необходимую информацию. Если бы у него было время, он мог бы пересечь реку, поехать в соответствующее управление штата Вирджиния, заплатить соответствующую пошлину и получить общедоступную информацию самостоятельно.

Зазвонил телефон. Джон машинально снял трубку и пробормотал приветствие.

– Кто это? – спросил мужской голос в трубке.

– А кто тебе нужен?

– Не строй из себя умника.

– Кто это?

– Парень, которому я звонил сегодня, сказал мне позвонить по этому номеру и спросить кого-нибудь. Он сказал, что этот кто-нибудь занимается делом, по поводу которого я ему звонил. Так что объясни мне, куда я попал, возможно, ты тот самый парень, с которым мне надо поговорить.

– У меня нет времени на то, чтобы…

Джон неожиданно замолчал. Его мозг лихорадочно заработал. Вспомнил.

– Стив? – спросил он.

– Стив – распространенное имя.

– Он работает на сенатора Фаерстоуна.

– Значит, ты Джон Лэнг.

– А с кем я говорю?

– С неравнодушным гражданином, написавшим сенатору. Благодаря чему мне удалось поговорить с человеком, который в результате оказался мертв.

– Фрэнк Мэтьюс.

– Он предупреждал, что если я буду звонить в ваш офис, то не следует посвящать тебя в это дело.

– Это было ошибкой.

– Да ну? – заметил мужской голос на том конце провода. – Он был профи.

– Нам необходимо встретиться. Теперь это мое дело. Когда…

– Кто еще участвует в этом?

– Никто, я – тот человек, который тебе нужен.

– Я ни в ком не нуждаюсь.

– В таком случае тебе не следовало писать Фаерстоуну и разговаривать с Фрэнком. И тогда Фрэнк был бы…

– Эта удивительная шальная пуля.

– У нас нет…

– Времени, – закончил за него собеседник. – Не свисти. Твой определитель номера уже наверняка засек номер телефона-автомата. Ладно, Лэнг, может, еще встретимся.

Ему в ухо ударил зуммер. Повесил трубку.

Часы показывали 9:47.

Он мог сидеть тут, в голубом полумраке, в ожидании развития событий, наблюдая, как движется секундная стрелка, описывая свой молчаливый круг.

Или он мог попробовать подойти достаточно близко, на расстояние вытянутой руки, подстегнув время.

Он придвинул к себе телефонный аппарат, набрал номер.

(обратно)

Глава 28

Четырехэтажное красно-белое здание школы возвышалось на холме, как замок из сновидений. Вид из ее высоких сводчатых окон, должно быть, был великолепен: купол Капитолия; крыши величественных домов; сверкающие современные здания, в которых расположились офисы различных компаний; деревья, окружающие Белый дом; памятник Вашингтону, взметнувшийся, подобно маяку, в серое небо, в котором парили лайнеры, взлетающие из Национального аэропорта и направляющиеся в Голливуд, Париж и Гонконг.

Ржавое железо решеток закрывало окна первых двух этажей. За каждой дверью, образуя второй проход, располагался детектор металла.

Благодаря красным и синим мигалкам полицейских машин, перегородивших улицу напротив школы, Джон без труда нашел место, которое искал. Он поставил машину на стоянку и направился мимо патрульных машин и машин «скорой помощи» прямо к желтой ленте, перегораживающей переулок.

Полицейские в синих форменных куртках остановили его, когда он вышел из толпы домохозяек и подростков с ранцами за спиной. Коп пошел сообщить о его прибытии в глубь переулка, вернулся и махнул рукой. Джон поднырнул под ленту.

В холодном сыром переулке воняло мусорной свалкой. Черные полиэтиленовые мешки с мусором, выставленные за забор, должно быть, были разодраны собаками и крысами.

Джон проследовал по аллее в сопровождении широкоплечего полицейского в синей куртке. За его спиной завизжали тормоза. Хлопнула дверь автомашины.

В двадцати, пятнадцати, уже десяти шагах впереди детектив Тэйлор Гринэ и его напарник делали записи, техник из группы криминалистов щелкал затвором, фотографируя в различных ракурсах лежащего на спине четырнадцатилетнего паренька. Пальто на пареньке было застегнуто. Он лежал посреди черной лужи с вмерзшими в нее битыми кирпичами, его руки были широко раскинуты, одна рука вытянута к упавшему ранцу с вывалившимися учебниками (геометрия, латынь) и тетрадками, страницы которых переворачивал легкий ветерок. Другая рука рядом с кругом, нарисованным мелом вокруг трех блестящих стреляных гильз. Глаза подростка были открыты. Ноги в носках задраны вверх. Детектив Гринэ взглядом остановил Джона, продолжая делать пометки в блокноте.

Из-за ограждения доносились звуки борьбы, бормотание и вопли:

– Мой мальчик! Где мой мальчик?

Башмаки зашаркали по асфальту.

Окрик полицейского:

– Стоять!

Чернокожая женщина лет тридцати и ее мать бежали по переулку, преследуемые полицейским, потерявшим в пылу погони фуражку.

– Билли! Билли! – вопила мать. – Биллииии!

Гринэ, его напарник и криминалист образовали живую стену между подбежавшей женщиной и парнем, лежащим на земле. Партнеру Гринэ удалось схватить мать за руки. Она сделала еще один нетвердый шаг и начала оседать.

– О Билли! Билли! Билли!

– Иисус, Боже милостивый, о, мой Бог не Иисус, – рыдала бабушка.

Однако у нее хватило сил помочь Гринэ и его напарнику поднять свою дочь на ноги.

– Не здесь, – мягко сказал Гринэ. – Здесь не место. Не сейчас. Позже. Не сейчас.

– Я хочу видеть моего сына! Я хочу видеть моего Билли, он хороший мальчик, он ходит в школу, он собирался пойти… Ему холодно, его надо согреть, скажите доктору, он…

Пока они бережно, под руки уводили ее прочь, она все пыталась оглянуться.

– О Боже! О Боже, нет, нет Бога, нет Бога!

Бабушка прижалась головой к ее плечу. Полицейские вывели женщин за желтую ленту.

– Его обувь! – причитала мать. – Где его обувь? Его новые кроссовки, я только вчера купила их для него! Он был такой… Где его обувь?

Гринэ, его долговязый белый партнер и Джон наблюдали, как они уходят.

Медленно, очень медленно Гринэ повернулся. Его бешеные глаза встретились с глазами Джона.

И он набросился на Джона.

Прижал его к кирпичной стене.

– Тэй! – воскликнул его напарник. – Не наезжай! Успокойся!

У Джона помутилось сознание, дыхание перехватило, он молотил кулаками по воздуху.

Нет. Не надо.

– Ну, все, уймись! – продолжал увещевать напарник Гринэ. Но попытки оттащить его в сторону не предпринимал.

– Вот! – вопил Гринэ, брызгая слюной. – Вот! Что скажешь об этом? Что твое долбаное Центральное разведывательное знает про это? Что ты знаешь, ты, хренов самовлюбленный белый сукин сын, корчащий из себя спасителя мира? Каких-то четырнадцать хреновых лет, а этот парень уже мертв! Кого винить в этом дерьме, а? Вы, Центральное разведывательное! Скажите мне, ты скажи мне, как он сюда попал. Что вы сделали, чтобы этого не произошло? Делаете мир безопасным? Для кого? Для моих детей? А как, черт подери, вы собираетесь это сделать, позволив им получить в руки оружие, а в сердце пулю? Какой выбор, черт подери, оставляет им ваше треклятое Центральное разведывательное?

– Полегче, Тэй, – попробовал опять вступиться его партнер. – Все нормально. Он-то здесь при чем.

Гринэ сверкнул глазами. Толкнул Джона, однако не сильно. Отступил. Чернокожий сын-отец-муж-детектив повернулся, направился к желтой ленте. Долговязый напарник Гринэ поправил на Джоне костюм, сказал:

– Никогда не стоит приближаться к полицейскому офицеру на месте преступления без предупреждения. Тебе могло крепко достаться.

– Я вовсе не хотел этого, – сказал Джон.

Белый полицейский многозначительно поднял указательный палец к небу. Пошел вслед за Гринэ, стараясь держаться к нему поближе.

Джон остался у стены.

Когда Гринэ вернулся, его взгляд был подернут дымкой.

– Итак, – сказал он Джону, – ты звонил мне.

– Ты оставил послание на двери моего дома.

– Мой шеф получил уйму посланий от ваших людей. Во всех говорилось, что они не хотят разговаривать. Скажем так – пока не хотят, – добавил Гринэ.

– Если я помогу тебе, то, возможно, и ты поможешь мне.

– С какой радости, хотел бы знать, я должен тебе помогать?

– Потому что мы делаем общее дело.

Гринэ покачал головой:

– Ты действительно в это веришь?

– Да.

– Хм.

– Зачем я тебе понадобился? – спросил Джон. – Что тебе известно?

– Затем, чтобы хорошенько дать тебе промеж глаз.

– Зачем?

– Затем, чтобы ты не пытался отыметь меня.

– Я уже говорил – ты не в моем вкусе. – Джон отошел от стены. Прошел дальше вниз по переулку. Он не оборачивался, однако чувствовал, что Гринэ идет за ним вслед.

Все, что они могли видеть, это мешки с мусором, ожидающие, когда их соберут, и желтая лента, перекрывающая вход с противоположной стороны переулка.

Когда они отошли достаточно далеко, Джон сказал:

– Если у тебя есть что-нибудь, то рано или поздно мы это обнаружим. Черт, вы все равно скажете нам, чтобы заманить в ловушку. Поэтому почему бы не рассказать сейчас?

– Одно из веских слов в «вещественных доказательствах» за физикой, – сказал полицейский. – Тебе известно про траектории?

– Достаточно много.

– Тогда можешь нас похвалить, нам удалось восстановить траекторию пули, и она свидетельствует, что пуля, которой был убит Фрэнк Мэтьюс, была выпущена с тротуара или из машины, стоявшей на противоположной стороне улицы, а вовсе не прилетела неизвестно откуда и не свалилась с неба.

– Физика – это религия, не наука.

– Большое жюри может с тобой не согласиться.

– Я ничего не видел, – сказал Джон.

– Значит, тебе следует получше раскрыть свои глаза. – Гринэ повернулся к нему. – И следует рассказать мне то, что тебе известно.

Джон тяжело вздохнул:

– Я знаю… Не надо выпускать это дело из рук, но и не надо давить. Не сейчас. Еще не время.

– Может, расскажешь мне хоть что-нибудь?

– Нет. – Джон посмотрел на полицейского. – Устроить засаду для того, чтобы убить кого-нибудь в условиях городского движения, – это абсурд. Вы должны знать, какой маршрут выберет жертва, необходимы хорошая погода и отсутствие каких-либо помех между стреляющим и жертвой…

– Ты же говорил, что пули – это не по твоей части.

– В вашей версии слишком много неизвестных величин, – сказал Джон.

– Но шансы сильно возрастают, если у тебя есть сообщник, сидящий в машине. – Гринэ улыбнулся. – Некто, кто в состоянии «подсказать» маршрут, время, место. Некто, кто доставит «мишень» в нужное место. И все, о чем убийце нужно побеспокоиться, это хорошенько подготовиться, нажать курок и без суеты убраться. Человек, находящийся внутри, даже прикроет их отход своим враньем.

– Ты считаешь, что я так поступил?

– Кто знает, что он может «продать» жюри, – ответил Гринэ.

– Они никогда не купятся на это. И ты так не поступишь.

– Единственное слабое место в моей версии то, что ты был слишком близко к «мишени». Пули иногда непостоянны. Ты, возможно, проходил это в учебке, – добавил Гринэ. Он пожал плечами: – Десантник, рейнджер, «зеленый берет» – просто суперсолдат какой-то. Обычный запрос в Пентагон, не в ЦРУ. Конечно, орел-полковник, который позвонил непосредственно мне, полюбопытствовал, зачем мне эта информация.

– И что ты ему ответил?

– Что я проверяю поступившую информацию. Ты никогда не рассказывал мне, что служил в армии.

– Ты не спрашивал.

Гринэ сказал:

– Все-таки почему ты мне позвонил?

– Мне нужна информация, связанная с лицензионным знаком. Вся информация, какую сможешь получить. И она нужна мне сейчас и здесь.

– Чего ради я должен этим заниматься?

– Мы ведь делаем одно дело.

– Посмотри вокруг повнимательней, амиго, – посоветовал Гринэ.

– Я вижу тебя, меня, моего убитого напарника, и у меня возникает множество вопросов. Я ищу дорогу, которая меня хоть куда-нибудь выведет.

– Ты мог начать с того, что рассказал бы мне правду. Я имею в виду правду, одну только правду и ничего, кроме правды.

– Нет, не могу.

– Кто мешает тебе? В этом переулке только ты и я.

– А теперь ты оглянись вокруг, амиго.

– Если я проверю этот номер, у меня тоже будет информация о нем, – заметил Гринэ.

– Вряд ли она тебе что-нибудь даст. – Джон пожал плечами. – В один прекрасный день тебе может пригодиться то, что ты получишь. Возможно, когда-нибудь потом, но не сейчас, не сегодня.

– Оскорбление полицейского при исполнении – это нарушение закона.

– Но ведь в переулке только мы двое, ты и я.

Гринэ молча посмотрел на него.

– Я бы с удовольствием ушел отсюда, – сказал Джон. – А ты?

– Эй, детектив! – крикнул санитар из морга, подкативший носилки к телу паренька. – Мы можем его забрать?

Детектив по убийствам наклонился ближе к Джону:

– Если ты мне нагадишь, я скормлю тебе твое собственное сердце.

Джон внимательно посмотрел на него.

– Давай сюда свою бумажку, – пробурчал Гринэ.

Джон передал ему листок с вирджинским регистрационным номером.

– Побудь здесь, – сказал Гринэ. – Сейчас я закончу.

Гринэ вернулся к телу. О чем-то посовещался со своим напарником и криминалистом. Они собрали улики в специальные полиэтиленовые пакеты. Отдал приказ санитару убрать тело в резиновый мешок. Сфотографировали битые кирпичи, на которых оно лежало. Санитар покатил носилки с тяжелым резиновым мешком к выходу из переулка. Гринэ по-прежнему о чем-то совещался со своим напарником и криминалистом. Наконец они направились к выходу на улицу. Гринэ на ходу быстро просматривал записи, сделанные в блокноте, что-то бормоча в рацию. Через пару минут Джон услышал потрескивание ответа. Гринэ заполнил страничку записями. Перевернул страницу, продолжая заметки. Вырвал светло-зеленую страничку из блокнота, скатал в шарик и бросил на кирпичи возле холодной темной лужи.

Ушел, оставив Джона в одиночестве между двумя желтыми лентами.

Захлопали двери машин. Заработали двигатели.

Из переулка, из-за желтой ленты, десятки пар глаз наблюдали за тем, как белый мужчина в костюме, должно быть, полицейский, подошел к тому месту, где только что лежало тело мальчика, нагнулся и подобрал скомканную бумажку.

(обратно)

Глава 29

Даже с картой Джон заблудился. Эти окраины редко посещались туристами. Дорогу то и дело пересекали железнодорожные пути. Склады и гаражи по обочинам. Такие окраины можно встретить в любой точке Америки, и они были точно так же заброшены там, как и здесь, в вирджинском пригороде, недалеко от столицы государства. Безликие кирпичные домики вдоль дороги; дома с облупившейся краской на стенах; ворота, болтающиеся на сломанных петлях; ржавеющие машины; задние дворики с развевающимися наверевках простынями.

Пока Джон медленно ехал, разглядывая номера полуразрушенных домов, он слышал неумолкающее пыхтение невидимой фабрички. Или это ему лишь казалось. Быть может, это колотилось его сердце.

Согласно смятому листку зеленой бумаги, который он получил от Гринэ, лицензионный номер принадлежал машине модели «Датсун-2», зарегистрированной на имя Филипа Дэвида, который предположительно проживал на одной из этих мрачных улиц.

Джон чуть не проскочил мимо нужного ему адреса. Двухэтажный дом, засохшее серое дерево, облупившаяся белая краска. Дыры размером с баскетбольный мяч в проволочной ограде. Разбитое окно на втором этаже. Окна были закрыты. Лужайка возле дома сплошь поросла бурьяном. Проволочный забор опоясывал участок перед домом. На закрытых воротах висел алюминиевый почтовый ящик.

Машины на подъездной дорожке нет. Никаких признаков жизни. Трехэтажный комплекс сдающихся внаем комнат через дорогу выглядел солидным и чистым. Белокурая мамаша сидела, кутаясь в куртку, на бетонной веранде, наблюдая за двумя маленькими девочками, катающимися по тротуару на трехколесных велосипедах. «Матери наверняка не меньше двадцати четырех», – подумал Джон. Она проводила взглядом машину Джона. На углу Джон свернул налево, поставил машину. Филип Дэвид: кто разыскивал тебя здесь? Запер портфель в багажнике, пошел с пустыми руками.

Пистолет остался у Фонг.

День был холодным, он пожалел, что не надел свой нейлоновый плащ, впрочем, от него все равно мало толку. Свернул за угол и пошел вниз по улице, внимательно присматриваясь к дому на противоположной стороне.

Потрепанные машины, мимо которых он проходил, принадлежали, судя по наклейкам на бамперах, морякам из военно-морских сил. Парковочные наклейки расположенных поблизости армейских постов.

Чернокожий старик в шляпе наблюдал за ним из окна номеров. Чуть ниже по улице мамаша сзывала своих девочек.

Табличка «Продается» на заборе. Потом стоит поговорить с агентом.

Почтовый ящик пуст.

Ворота со скрипом раскрылись. Три скрипучих ступеньки, ведущих к входной двери.

Постучал.

Тишина.

Постучал еще раз.

– Эй, есть тут кто-нибудь?

За время службы в армии Джон прошел всевозможные программы подготовки, включая ОМЗ – Обращение с механическими запорами, программу, которая обучала агентов вскрытию различных замков и запоров.

Конечно, у Джона не было ни отмычек, ни фомки.

Он протянул руку к дверной ручке, повернул…

Дверь была незаперта.

Отступил на шаг назад:

– Есть здесь кто-нибудь?

Дверь, скрипнув, открылась, перед ним зияла сумрачная дыра дверного проема.

Оглянулся: мамаша на веранде, девочки, крутящие педали велосипедов, старик у окна. Все заняты своими собственными делами.

Быстро внутрь.

Джон прыгнул внутрь, в сторону, прижался спиной к стене, толкнул дверь, она захлопнулась.

Дом вздрогнул.

Поднялись клубы пыли.

Солнечный свет проникал сквозь дешевенькие шторы. Воздух был тяжелый, застоявшийся и холодный. Затхлый.

Комната была абсолютно пуста. Возможно, в лучшие времена она служила гостиной. Открытая дверь вела в столовую, тоже абсолютно пустую.

Кухня, задернутые занавески, полумрак. Выключенный холодильник, забитый гнилой резиной. В шкафах ничего, кроме пыли. Джон покрутил водопроводный кран, – в ответ лишь шипение воздуха. Щелкнул выключателем на стене – никакого эффекта. Дверь черного хода намертво закрыта на засов.

Все воришки в округе, должно быть, знают, что это место не заслуживает их внимания.

Второй этаж. Две спальни. Пусто. На одной стене причудливый красно-зеленый рисунок: ковбой верхом на лошади.

Черный осадок на стенках унитаза в туалете. Вниз, ступенька взвизгнула под ногой.

Может быть, агенту по продаже недвижимости что-нибудь известно. Может быть, служба безопасности Балтимора что-то напутала. Или диспетчер в полицейском участке, а возможно, и Гринэ. Возможно, он его просто-напросто надул.

Джон пересек пустую комнату. Отопление тоже было отключено. Похоже, даже тараканы ушли отсюда.

Уже взявшись за ручку входной двери, Джон заметил пластиковую коробочку, закрепленную над дверной рамой. Открыв входную дверь, которая должна была выпустить его во внешний мир, безопасный внешний мир, он обнаружил…

Стоящего в дверном проеме мужчину.

Удар кулака был направлен прямо в лицо Джона. Шаг назад, левая рука, взметнувшаяся в блоке, отбивает кулак в сторону…

Кулак разжался: черные крупинки летят Джону в лицо.

Черный перец. Самый обыкновенный, повседневно используемый черный перец.

Закашлялся. Перехватило дыхание. Слезы застлали глаза. Ничего не видно.

Отскочил назад в дом, развернулся.

Удар, нацеленный Джону в пах, прошел мимо.

Другой пришелся в живот. Согнулся пополам, из обожженных глаз брызнули слезы, легкие…

Кулак, подобно кузнечному молоту, обрушился на его правую почку. Джон упал на колени. Следующий удар пришелся по шее, и Джон грохнулся лицом на пол.

Резкая боль. Гул в голове.

Огненные крути перед глазами.

Хлопнула дверь, кажется, хлопнула дверь. Джон попытался перевести дух. Башмак врезался ему в бок. Силы оставили его.

Ослепленный перцем, болью, шоком.

Руки шарили по его телу. Обыскали бока, бедра, перевернули на спину. Пошлепали по груди. Сирены. Это сирены. Должно быть, позвонили соседи. Приближаются.

Попробовал перевернуться. Сморгнул слезы. Различил неясные очертания половиц.

Из его брюк вытащили бумажник.

Вой сирен все ближе.

– Лэнг! – прошипел мужской голос.

Голос, который он слышал по телефону.

– Чертов Джон Лэнг.

Моргнул. Зрение немного прояснилось, голова по-прежнему кружилась, к горлу подступала тошнота, однако он видел, он мог видеть.

Смутный багровый свет пробивался через зашторенные окна. Незнакомец схватил его за волосы. Рывком оторвал его голову от пола, красные и синие маячки моргали за оконными занавесками.

Сирены смолкли.

Незнакомец кинулся прочь. Джон попытался встать на четвереньки, но без сил повалился на пол.

Входная дверь с грохотом распахнулась. Джон услышал, как убегавший, обернувшись в дверях черного хода, прошипел:

– Если ты действительно играешь честно, почему ты до сих пор жив?

(обратно)

Глава 30

Джон Лэнг разглядывал улицу из окна второго этажа арлингтонского полицейского участка. Мощные прожекторы выхватывали из темноты патрульные машины на стоянке.

Грохот в голове постепенно стих до устойчивого шума. Ребра ныли, во рту отвратительный привкус.

Джон зажмурился. Открыл глаза.

Тот же полицейский участок. И он, в одиночестве стоящий у окна.

Вошел полицейский сержант:

– Тебе бы лучше присесть.

– Да, и стулу лучше бы оказаться в Китае.

– Ну, это трудно устроить. – Сержант оставил дверь открытой.

В дежурке капитан перешептывался с типом в мятом костюме.

Харлан Гласс стоял у лестницы, вертя в руках шляпу.

Пятеро копов печатали отчеты. Разговаривали по телефону. Глазели по сторонам.

Гласс поманил Джона пальцем.

– Ни слова. Не здесь, – сказал он.

Он водрузил свою шляпу на голову, повел Джона вниз по лестнице, мимо стола дежурного, где отец молил о снисхождении к своему сыну, прочь на морозную вечернюю улицу.

Оказавшись на улице, Джон спросил:

– Ну что, плохи наши дела?

– Если твои приключения попадут в прессу, это будет катастрофой. Ситуация выйдет из-под нашего контроля. Если Корн пронюхает, у него, черт возьми, будет отличная причина установить за тобой слежку. И за мной.

Они шли вдоль рядов расположившихся на стоянке машин.

– Я подвел вас, – сказал Джон.

– И меня. И управление. И Фрэнка.

– По сути, я провалился, – сказал Джон. – Я сделал неверный шаг, но вызвать огонь на себя было частью ваших указаний.

– Сдерживать огонь…

– Я не волшебник, я агент, – сказал Джон.

– Очень жаль.

Гласс обвел улицу своим тренированным взглядом. Они перешли дорогу, пустынную в этот час, направляясь к скамейке автобусной остановки.

– Садись, – приказал он Джону.

– Вы мой спаситель, – сказал Джон, подчиняясь. – Ваш звонок.

– Этого звонка не должно было быть. – Было холодно, Гласс застегнул свой плащ. – Рассказывай.

– Фрэнк шел по следу одной перевозки Си-4 – возможно, с ней связана видеозапись разговора двух мужчин, которых я не смог идентифицировать со стопроцентной уверенностью. Однако они говорили, что их предприятие санкционировано.

– Пластиковая взрывчатка? – прошептал Гласс. – Как при…

– Как при взрыве Коркоран-центра. Две тысячи фунтов «санкционированного» груза, не считая различных детонаторов и приспособлений.

Шепот Гласса был спокойным и отчетливым:

– На самом деле пустить тысячу фунтов из этой партии на Коркоран-центр… Никаких проблем. Подкупить в Кувейте какого-нибудь рабочего, чтобы он, если спросят, показал, где именно были использованы эти две тысячи фунтов взрывчатки. И концы в воду…

– Она столь же легко могла исчезнуть en route^[171] из Балтимора в Египет…

– Скорее всего, большая ее часть вообще никогда не покидала страны. – Гласс покачал головой. – Эта видеокассета при тебе?

– Лежит припрятанная.

– У тебя ее нет с собой? Чтобы я смог…

– А вы думали, я постоянно ношу ее с собой, чтобы в любой момент иметь возможность порвать ее?

Гласс в сомнении хмыкнул:

– Какие-нибудь прямые следы, ведущие к управлению? К кому-нибудь конкретно?

– Возможно, замешан парень, которого зовут Филип Дэвид. Это был его дом, тайное убежище, в котором мне досталось, возможно, от него же. Фил Дэвид входил в команду, занимавшуюся перевозкой, скорее всего это именно он написал письмо сенатору Фаерстоуну…

– Пытаясь выгодно продать то, что ему известно о взрыве…

– И что потом? – спросил Джон.

– Он вспугнул… того, кто осуществлял контроль.

– Кто бы ни устроил это представление, он хитер. И жесток.

– Скорее всего, Фрэнка убрали, когда он зацепился за заявление Фила Дэвида, попробовав свести факты воедино.

– Почему бы вам не прибавить сюда и Клифа Джонсона. Держу пари, его машина не случайно взорвалась в Париже, кто-то постарался.

– У тебя есть какие-нибудь доказательства? – шепотом поинтересовался Гласс.

– Если и есть какие-нибудь доказательства, они в руках у французов. Но я готов поспорить – тот, кто это сделал, был достаточно умелым, чтобы снарядить хорошую бомбу и скрыть все доказательства того, что это не обычная катастрофа.

– Почему убили Клифа Джонсона?

– После взрыва Коркоран-центра он, возможно, связался «не с теми парнями». Думал, что ведет свои дела с нами, с ЦРУ.

– Вот как? – сказал Гласс.

К остановке с грохотом подкатил городской автобус. Гласс махнул ему рукой. Автобус промчался мимо, не останавливаясь.

Гласс повторил:

– Вот как? С ЦРУ?

– Не с той частью, к которой принадлежу я, – сказал Джон. – Однако «затерявшиеся» запросы Фрэнка… наводят на определенные мысли…

Гласс прижал руку ко лбу, потеребил поля своей шляпы:

– Ахмед Нарал…

Сердце екнуло. Сохраняй спокойствие. Сконцентрируйся.

– ЦБТ был слеплен наспех из имевшихся ресурсов, – сказал Гласс, – не только нашего управления, которому наплевать на все это, но и ФБР, Пентагона. В результате – полный хаос в данных, новые категории, новые методы поиска… Центр до сих пор недостаточно автономен, до сих пор ограничен рамками меж- и внутриуправленческой политики. Черт возьми, простое переименование файла может потребовать созыва совещания!

– Меня это мало волнует, – сказал Джон.

– Тебе легче. Мне же всегда приходится помнить, что политика – это искусство возможного. Ахмед Нарал… Я проверил все, что имеется в моем центре по борьбе с терроризмом на сегодняшний день. Сам, стараясь не оставлять никаких следов в компьютерах или хранилищах с документами или… Он получил доступ на уровень, гораздо выше того, который он должен был иметь, выше, чем Карлос или Абу Найдел. И мне не удалось идентифицировать подписи людей, санкционировавших этот допуск. Однако все эти документы хранятся в оперативном отделе, и ни один из материалов не проходит ниже уровня заместителя директора.

– Аллен и Вудруфт, – сказал Джон, – в Бейруте…

– Полагаю, не стоит сейчас вспоминать чертов Бейрут, – сказал Гласс. – Ограничимся Нью-Йорком и Вашингтоном.

– Если…

– Не будем больше об этом, – прервал его Гласс. – По крайней мере до тех пор, пока не узнаем об этом больше!

– Если Нарал в течение многих лет был нашим капиталом, если мы помогли ему добыть некоторое количество Си-4, полагая, что он использует его на Среднем Востоке или против Каддафи, или Саддама Хусейна…

– Они оба ненавидят его до сих пор, бывшие союзники стали самыми заклятыми врагами…

– …и наш старый «друг» Нарал решил подложить нам свинью. Не знаю точно, что им двигало: самолюбие, жажда власти или денег…

– Об этом ничего не известно.

– Нет?

– Нет.

– Вы можете воспользоваться компьютерными базами данных, – сказал Джон, – запустить программу поиска всего, что относится к Филу Дэвиду и…

– И засветиться – сейчас ни друзья, ни враги не знают, чем мы заняты.

Ночь была тиха. Мужчина на противоположной стороне улицы выгуливал таксу.

– Собачья жизнь! – прошептал Джон.

– Черт! – Гласс посмотрел на свои часы. – Если я не доберусь до Лэнгли и не предприму соответствующих мер, чтобы прикрыть тебя…

– Кто был тот «пиджак», которого вы купили в полицейском участке?

– Он помощник прокурора Соединенных Штатов в Северной Вирджинии, – сказал Гласс. – Очень честолюбив. Очень заинтересован в сотрудничестве. Я и раньше пользовался его услугами. Он проследит, чтобы капитан извлек всю информацию, связанную с тобой, из папок и памяти компьютеров. Интересно, насколько близко мы подошли к развязке этого дела?

– Оно закончится, когда мы пригвоздим тех, кто убил Фрэнка! Когда узнаем, за чем он охотился! А до тех пор…

– Как ты верно заметил, ты всего лишь агент. Я для тебя старший офицер. И ты в моей тетиве.

– Тогда натяните ее, – спокойно сказал Джон. Его взгляд был ясным.

Мимо них со свистом проносились машины, запоздалые покупатели ехали в магазины; изнуренные родители спешили домой к своим детям.

– Вы пришли ко мне, – сказал Джон.

– Ты и без меня влез бы во все это.

Они сидели на скамейке автобусной остановки холодной ночью, как два школьника, почему-то оказавшихся вдали от дома в столь поздний час. Истина сидела между ними на этой скамейке.

– Мы на одной стороне, – вздохнул Гласс. – Должны быть на одной.

Он еще раз посмотрел на часы.

– Как Филип Дэвид узнал о твоем визите?

– Над дверью была закреплена пластиковая коробочка с датчиком. Микропередатчик, извлеченный из наших запасов, или Пентагона, или ФБР, или…

– Или просто купленный, – подсказал Гласс.

– Дверь открывается, датчик срабатывает, передается сигнал. Я полагаю, он пользовался этим домом как тайником для передачи сообщений. По всей вероятности, он сунул агенту по продаже недвижимости несколько баксов. В хорошие дни вряд ли кто позарится на этот дом. И все это время… Кто-либо, приходивший с письмом для него, открывал дверь, и при этом где-нибудь неподалеку, возможно, у него под подушкой, автоматически включался звонок. И в этот раз он, как всегда, отправился за сообщением, но перед тем, как войти, заглянул в окно, увидел меня, не отступил… Рискованная игра. Даже, можно сказать, безнадежная.

– Однако его тактика сработала, а твоя потерпела неудачу.

– В этот раз да.

– Ты сможешь разыскать его?

– Или он сам разыщет меня. Я нужен ему.

– Это ты так думаешь. – Гласс в очередной раз посмотрел на часы. Ругнулся.

– Давайте попробуем задержать его, – сказал Джон. – Прямо сегодня вечером.

– У тебя есть на примете кто-нибудь, кому мы могли бы довериться? – спросил Гласс. – После этого, после того, что произошло с Фрэнком, к кому в управлении мы могли бы обратиться?

– Можно обратиться ко всем сразу. Трубить во все трубы, звонить во все колокола. Даже если среди нас и оказалось несколько плохих парней, то число хороших гораздо больше…

– Мы запнемся об их самые лучшие намерения. И, к тому же, не забывай про царящую везде бюрократию. Про межведомственные барьеры. И рефлекторное нежелание рисковать своей задницей. Фактически у нас нет доказательств, что кто-нибудь, кроме Фрэнка, ну и нас с тобой, занимается чем-то нелегально. А верхушка, как в Лэнгли, так и в Белом доме, назовет это паранойей. Или случайностью, не относящейся к делу. А тайный скандал вызовет в управлении «охоту на ведьм», и первыми сожгут предвестников, измазавших белые стены управления своими несанкционированными действиями. Или я не прав? – спросил Гласс. – Разве американское правительство не стоит на страже порядка и закона?

Джон промолчал.

– Что еще ты утаил от меня? – спросил Гласс.

– Ничего существенного.

– Я предпочел бы сам решать, что важно, а что нет.

– Решайте что хотите, я один на линии огня.

– Нет. На этой линии управление. Я на этой линии. И Фрэнк.

– И я.

– Да, и ты. Если Фрэнк был ликвидирован, тебя тоже должны убрать.

– Не смогут до тех пор, пока я готов к бою.

Гласс заметил:

– Осторожность, а не храбрость сохраняет агенту жизнь.

– Противник не станет наносить мне удар, пока не выяснит, чем я ему угрожаю и что раскопал Фрэнк.

– Тогда тебе следует держать врага в неведении.

– И вызвать огонь на себя, вынудив его раскрыться. Чтобы вы смогли взять его без лишнего шума. Ведь вы хотите именно этого?

– И этого тоже.

– А как насчет меня? – поинтересовался Джон.

– Выполняй свое дело без ошибок и аккуратно… Я постараюсь сохранить твою голову на плечах.

– Это вроде бы входит и в мои планы.

– Вроде бы?

Джон пожал плечами.

– Для меня, – сказал Гласс, – верность стоит на первом месте.

– Вы уже говорили, что вынуждены доверять мне.

– Ты не подчинился моему приказу и встретился с детективом Гринэ.

– Полагаю, это был удачный ход. Пока все шло хорошо.

– Пока. – Гласс ненадолго задумался. – Корн может вынудить оперативный отдел, или отдел генерального инспектора, или правовой отдел задержать тебя – однако на самом деле это будут силы Корна. Он может заставить Зелла надавить на тебя. Никому не поддавайся. В тот момент, когда ты скажешь что-нибудь, сделаешь что-нибудь, признаешься в чем-нибудь… мы потеряем контроль, и это будет конец.

– Я понимаю: сохранять контроль и сдерживать давление.

– Если Корн посадит тебя сегодня вечером в кутузку, молчи. Ничего не признавай, даже то, что ты был здесь. Не подведи меня, – сказал Гласс. – Не подведи Фрэнка.

Мимо их скамейки медленно проехала машина. Оба мужчины напряглись. За рулем сидела усталая мамаша. Она скользнула взглядом по скамейке, проехала мимо.

– Я не люблю подводить людей. – Голос Джона был ровным.

– Проявляй хитрость и упорство, – посоветовал Гласс. – Сосредоточься на поиске следов Фрэнка, всех его следов. Береги пленку и другие улики, которые сможешь раздобыть. Никому не доверяй, ни на кого не полагайся. Продолжай обычную работу представителя при сенате, постарайся не стать легкой добычей.

– Хорошо, я буду бегущей мишенью.

Гласс встал:

– Сделай это, Джон. Постарайся найти ответы на все «кто» и «что». Постарайся не засветиться. Постарайся не навредить управлению и нашему делу. Это надо сделать сейчас, пока не поздно.

Сказав это, человек в мягкой шляпе встал и пошел к своей машине, стоящей неподалеку, оставив Джона сидеть в одиночестве на холодной автобусной остановке.

(обратно)

Глава 31

Джон открыл дверь дома Фрэнка своими ключами. Фонг выглянула из кухни и с ужасом уставилась на него.

– Ты выглядишь ужасно, – сказала она.

– Кто говорит, что внешний вид обманчив?

– Садись. – Она усадила его на кушетку, помогла стащить пиджак.

– Я…

– Ты сейчас не в форме, поэтому прибереги свои сказки на потом.

– Скажи, когда начинать.

– Ты и сам прекрасно сориентируешься.

Она принесла из кухни пластиковый пакет со льдом и положила ему на лоб. Холод обжег кожу.

– Вот не знала, что работа на конгресс столь опасна, – не удержавшись, съехидничала она. – Эта работа по совместительству доконает тебя.

Джон ослабил узел галстука.

– Шесть дней, – ответил он. – Ты осознаешь, что прошло только шесть дней с тех пор…

Он замолчал. Она уселась на кофейный столик.

– Помнишь наше соглашение? Расскажи мне всю правду.

Хочется. Нужно.

Расскажи ей про все. Кроме Эммы.

«Это не относится к нашему соглашению», – сказал он сам себе. И он рассказал ей про все, кроме Эммы.

– Ты рассказал Глассу про меня? – спросила Фонг, когда он закончил.

– Нет.

– Почему?

Голова раскалывается.

– Почему нет? – повторила она.

Джон поморщился и положил лед на кофейный столик.

– Он взорвался бы, как бомба, узнав, что я нарушил правила, хотя у меня и не было выбора. Я не уверен, что это не повредит ему. Или тебе.

– Ты ему доверяешь?

– По большому счету это не имеет значения.

– Да?

– Если он узнает про тебя, то я в некоторой степени потеряю контроль.

– Он твой старший офицер и наверняка считает, что вправе быть в курсе всего. Если ты не будешь полностью доверять своему патрону, то в конце концов получишь заслуженную еще в Китае пулю.

Они долго сидели, не говоря ни слова.

– Вэй и другие твои агенты знали о риске, – сказала Фонг. – Они делали свою работу.

– Для них это была не просто работа.

– Так же, как и для тебя, – сказала она.

– Это ничего не меняет.

– Это все меняет, – отрезала она.

– Смерть всегда смерть.

– А я надеялась, что ты не нытик.

– Я реалист.

– Это худшая разновидность глупости.

Услышав это, Джон не смог удержать улыбки.

– Я говорила, что ты не должен лгать, – сказала она, – ни мне, ни себе самому. Я говорила, что пригвозжу тебя за ложь.

– Фонг – молоток.

– Да, черт побери, – сказала она.

Он улыбнулся и тряхнул головой… Боль запульсировала, и он закрыл глаза.

– Только не бей молотком по моему черепу, – прошептал он, морщась от боли.

– Только в случае необходимости. – Она сунула ему в руки пакет со льдом. – Не валяй дурака.

– Зря я связался с тобой. Ты слишком груба.

– До сих пор ты так не считал.

Ее глаза сверкали, как два ледяных кристаллика.

– Вот так агенты и становятся на путь порока, – сказал Джон. – На все существуют свои уважительные причины. Потянуть за ниточку здесь, нарушить правила там, сказать невинную ложь или не докладывать о безобидной правде…

– Ты думаешь, что сделал лучший выбор?

– По-моему, теперь уже слишком поздно обсуждать это. Рубикон перейден. Я поступил так, как считал нужным.

– Тогда тебя не в чем обвинить.

– Конечно. – Он улыбнулся Фонг. – Конечно.

– Что ты задумал?

– Стану движущейся мишенью.

– Теперь вижу, что ты крепко получил по голове.

– Безумие – залог успеха в Вашингтоне.

– И выживания? – Она посмотрела на него. – Ты в порядке?

– Завтра буду как новый, – заверил он.

– Обещания, обещания. Ты голоден?

– Попозже, я съем что-нибудь попозже.

– У тебя болит что-нибудь еще?

– Все.

Она потрогала шишку на его лбу.

– Такой большой я еще никогда не видела, – заметила Фонг. Ее пальцы коснулись серповидного рубца на левом виске.

– Это старый, – почувствовав немой вопрос, ответил он. – Мне было семь. Меня укусила собака. Немецкая овчарка.

– Почему?

– Просто я оказался в нужном месте в нужное время.

– Должно быть, было очень больно.

– И очень страшно. – Джон улыбнулся. – После того, как собаку выпустили из карантина по бешенству, мой отец взял винчестер дяди Алана, отвез меня к загону, в котором была эта собака, и пристрелил ее.

– А что было потом?

– Он отвез меня в школу.

– А что же хозяин…

– Старик Воукер прекрасно понимал, что жаловаться бессмысленно.

– Разве у него не было адвоката?

– В те времена у адвокатов было не больше силы, чем у присяжных в родном городе.

– Что тебе сказал отец… про все это?

– Он не любил тратить слова на объяснение очевидного. – Джон пожал плечами. – Делай все, что можешь в пределах правил. Будь справедлив. Доводи дело до конца. И держись за свою землю.

Спустя минуту Фонг сказала:

– Ты когда-нибудь рассказывал моему отцу эту историю?

– Я никогда никому не рассказывал эту историю.

– Твой отец, он…

– Он умер через день после ухода в отставку. Я тогда учился в начальной школе.

В комнате воцарилась тишина. Джон сел на кушетке. Напротив него, на кофейном столике, расположилась Фонг.

– Ни один из моих шрамов не был столь драматичен, – сказала она. – Черт возьми. Шрамы на теле – это не самое страшное. Ну… ладно… – Она встала, взяла пакет с растаявшим льдом и выбросила в раковину.

Но в желтой кухне она чувствовала себя не в своей тарелке. Она вернулась в гостиную.

– Ты думаешь, что все знаешь про меня, – сказала она Джону, – но это не так.

– Возможно, ты и права.

Фонг бросила на него быстрый взгляд.

– Расскажи мне о себе, – сказал он, прежде чем успел подумать.

– Я не обязана это делать.

– Я не хочу принуждать тебя.

Она подняла руки, как будто хотела заставить замолчать невидимую толпу.

– Хватит!

– Ладно.

– Только больше не…

– Договорились.

– Мы заключили с тобой соглашение, – сказала она, – и покончим с этим.

– Согласен.

Она пристально посмотрела ему прямо в глаза:

– Как твоя голова? Все еще болит?

– С каждой минутой все лучше.

– Хорошо. Хорошо. – Она смахнула невидимые крошки с обеденного стола. – Хочешь поесть или… что-нибудь еще.

– Что-нибудь еще.

– Тогда нам следует решить, как действовать дальше.

(обратно)

Глава 32

Вторник. Утро. 9:09. Раскаты смеха и звук шагов эхом разносились под высокими сводами коридора, ведущего к кабинету сенатора Кена Хандельмана в Рассел-билдинг.

Двое мужчин в костюмах и дорого, но безвкусно одетая женщина, переговариваясь, направлялись к двери офиса.

Пузатый капитолийский полицейский пропустил это трио, даже не посмотрев в их сторону. Но сразу нахмурился, увидев побитую физиономию Джона Лэнга, шедшего следом за ними.

Джон задержался перед открытой дверью Хандельмана. Из приемной доносился женский голос:

– …И что мне теперь делать? И почему я? Я ничем этого не заслужила. Его глаза, постоянно шарящие по мне, вызывают лишь омерзение! Вообще у меня в последнее время ощущение, что он постоянно торчит здесь. Правда, он не пытался играть со мной в «случайные» столкновения, как тот парень из офиса сенатора Бечтэла, но, возможно, все еще впереди. Что у меня может быть общего с копом? Я не делала ничего, чтобы поощрять его, – продолжала девушка, когда Джон вошел.

За столом слева сидела девушка с ниспадающими на плечи волосами цвета светлого меда, которая еще год назад наверняка была капитаном болельщиков в колледже Аризоны. Ее золотистое платье должно было опустошить кредитную карточку ее матери настолько, что та не могла этого не заметить, и подходило скорее для администратора в Голливуде, чем для сенатской служащей. Платье эффектно подчеркивало тонкую талию белокурой секретарши. Ее кожа была безупречна, грим на лицо наложен идеально, помада на полных губах подобрана в тон лаку на ногтях, а вокруг глаз была насыпана пыль цвета заходящего солнца – глаз, которые «оценили» Джона, как только он вошел: возраст, костюм, пылающий синяк на лбу, его реакцию на нее и суровый изгиб его рта. Телефонный звонок.

– Крисси, я отвечу, – сказала девушка, сидевшая за столом справа от Джона. У нее были каштановые волосы, доходившие до плеч, глаза цвета неба, подернутого дымкой. Она взяла телефонную трубку.

Крисси улыбнулась Джону и прощебетала:

– Чем могу вам помочь?

Он узнал голос, который слышал, идя по коридору.

– Мне нужно встретиться с Эммой Норс.

– По-моему, Эмма еще не пришла, – ответила Крисси.

Вторая секретарша кивнула головой, подтверждая ее слова.

– Она ничего не оставляла для меня? Мое имя Джон Лэнг.

Крисси потянулась к куче конвертов на полке. Ее платье натянулось на полной груди. Джону вспомнилась одноклассница, которая никогда не отвечала на его смелые телефонные звонки.

– Мне очень жаль. – Крисси улыбнулась, демонстрируя два ряда идеально ровных зубов. – Ничего нет.

– Могу я оставить ей записку?

– Конечно.

На обороте розового листка для регистрации телефонных сообщений он написал:

«Эмма, заглянул узнать, закончила ли ты то дельце, которое обещала сделать для меня. Пожалуйста, позвони, как только сможешь.

Джон».

Нет… недостаточно. Он нахмурился и чертыхнулся.

– Простите? – сказала Крисси.

Джон нацарапал строчки своего послания слишком близко друг к другу, поэтому пришлось дописать ниже подписи.

«Как твои дела?»

Он знал, что этого недостаточно. Но что еще он мог ей сказать?

– Я прослежу, чтобы она получила это сразу, как только придет, – сказала Крисси, взяв у Джона записку.

Когда он вышел, секретарша с каштановыми волосами повесила трубку и закончила разговор с Крисси, сказав:

– Я тебя прекрасно понимаю, конечно, ты права.

Джимми, полицейский, дежурящий у дверей сенатского комитета по делам разведки, смотрел в сторону, пока Джон расписывался в журнале.

Когда Джон вошел внутрь, секретарь комитета мельком взглянула на него и поспешно отвернулась, уткнувшись в редактируемое письмо на мерцающем экране компьютера.

«Не хочет смущать меня вопросами про синяк на лбу», – подумал Джон. Благодаря льду и аспирину багровое пятно уменьшилось до размера серебряного доллара, но все равно производило впечатление. «Почти как родимое пятно», – подумал Джон, тронутый чуткостью секретарши. Ему совсем не хотелось опять ей лгать.

Из своего кабинета появился управляющий штатом. Он увидел Джона и тоже отвел взгляд.

Джон нахмурился: даже не кивнул.

Синие жалюзи в аквариуме были закрыты.

В голубоватом сумраке сидел долговязый «стрелок» в костюме и галстуке, его черные, похожие на крылья, ботинки покоились на столе Джона.

Дверь закрылась за спиной у Джона.

– Ваши ботинки испортят полировку, – заметил Джон.

– Не возражаешь, что я заглянул? – спросил начальник отдела безопасности Корн.

– Чем я могу быть полезен, сэр?

– Пользы от тебя чем дальше, тем меньше.

Джон спрятал руки за спину и прижал их к столу Фрэнка.

Не давай Корну заметить, что ты дрожишь.

– Вы принесли назад мои вещи и документы? – поинтересовался Джон.

– Я знаю, – сказал Корн.

– Что знаете?

Зазвонил телефон на столе Джона.

Один звонок, второй.

– Ты не собираешься ответить? – поинтересовался Корн.

– Наверное, неправильно набрали номер.

Сердце колотится. Только бы это не Фил Дэвид, пусть он позвонит позже! Позже!

Корн не спускал глаз с телефона, надрывающегося на столе, рядом с его ботинками.

– Хочешь, отвечу за тебя? – спросил он.

«Или Гласс, – лихорадочно соображал Джон. – Если Корн услышит голос Гласса…»

– Не стоит… не стоит проявлять ко мне такую благосклонность, – сказал Джон. – Не надо выполнять за меня мою работу.

Он может снять трубку без моего разрешения, но я успею прыгнуть и вырвать шнур из розетки, прежде чем он сможет определить кто…

Телефон замолчал.

– Эх, – сказал Корн. – Слишком поздно. Ну ладно, может быть, перезвонят.

– Вряд ли это звонят вам, – сказал Джон.

– Может быть, мне и не стоит беспокоиться, – сказал Корн. – Но я могу ответить. Это правительственный телефон. И я государственный служащий.

– Также, как все мы, – заметил Джон. – Однако это не ваш номер.

– Лэнг, у кого есть твой номер? Я знаю, как ты заработал это гусиное яйцо на лбу. – Корн улыбнулся. – Думаешь, у меня нет друзей в арлингтонской полиции?

– Никто не запрещает вам иметь друзей где угодно.

– Я твоя последняя надежда, – сказал Корн.

– На что?

Корн убрал ноги со стола.

– Или ты все выкладываешь, или у тебя будут неприятности, – сказал он. – Ты должен сделать выбор. Прямо сейчас.

– Кто-нибудь из нас двоих понимает, о чем идет речь?

– Я говорю о твоем приятеле – Филипе Дэвиде.

Джон бросил на него быстрый взгляд.

– Мы с детективом Гринэ нашли общий язык.

– Мир держится на взаимопонимании. – Джон почувствовал, что взмок.

– Прибереги это наблюдение для мемуаров. – Корн встал. – Тебе прищемили задницу дверью. Зачем ты выслеживал Филипа Дэвида? Хотел повидать армейского дружка?

– Я никогда не служил в армии с человеком по имени Филип Дэвид.

– Никогда не пересекался с ним в парашютной школе, или центре спецподготовки, или разведшколе?

– Я сегодня не в настроении обсуждать различные этапы моей армейской…

– Даже с человеком, который возглавляет подразделение безопасности ЦРУ? – Корн покачал головой. – Ты работаешь на ЦРУ, не так ли?

– Не разгибая спины.

– Ты вроде бы забыл об этом в Китае.

Телефон вновь зазвонил.

Возможно, Эмма… Второй звонок.

– По-прежнему будешь его игнорировать? – спросил Корн.

– Пока это мое рабочее место. Мое дело.

Телефон не умолкал.

– Твое дело? Или чье-то еще? Твой дружок Гласс может опутать своей паутиной полгорода, но другая половина по-прежнему свободна.

– Что за ерунду вы говорите. Кто такой этот Филип Дэвид, и почему вы считаете, что он должен меня интересовать?

Корн нахмурился:

– Возможно, ты и в самом деле простофиля Джо. Тогда у тебя действительно будут проблемы.

Телефон наконец-то заткнулся.

– Настойчивый, да? – Корн улыбнулся, глядя на аппарат, пытавшийся соединить Джона с кем-то, знавшим его номер. – Должно быть, что-то важное.

– Вы говорите, что у меня проблемы, – сказал Джон. – Так помогите мне разрешить их.

– Надо это понимать так, что ты готов заключить сделку?

– Мне никогда не везло в сделках.

– А как насчет Фрэнка? Ему тоже не везло? Или он учуял дым от твоего костра? Профессионалу, подобному ему, достаточно легкого дуновения.

– Фрэнк был моим другом.

– Как часто мы причиняем боль тем, кого любим.

– Никогда не встречался ни с каким Филипом Дэвидом, – сказал Джон. – Насколько я понимаю, он один из ваших парней.

– Фил был в группе быстрого реагирования. Армейский шпион-«невидимка». Ты работал для них?

– Я никогда не работал на разведку групп быстрого реагирования.

– Даже тогда, когда они назывались иностранные оперативные силы? Или тактические силы? Или как там их еще?

– Я служил в армии в тех подразделениях, которые были определены управлением.

– Каким управлением?

– Нашим управлением, я работал на ЦРУ.

Корн пожал плечами.

– Сроки вашей с ним армейской службы не пересекаются. Но бумаги не всегда говорят правду. А как насчет «Желтого фрукта»? – спросил он. – Ты знаешь, некоторые из этих парней осуждены военным трибуналом на закрытых судебных заседаниях в восемьдесят пятом?

– Филип Дэвид принадлежал к «Желтому фрукту»?

– Его имя упоминается. Но он не был пойман. Тогда. «Черная касса», – сказал Корн. – Большой соблазн в нашем деле. Миллионы секретных долларов могут ослепить любого.

– Я никогда не был связан с незаконными финансовыми операциями.

– Да, ты не был связан. Никаких личных злоупотреблений или намерений не было выявлено. За что тебе все-таки дали медаль?

– Вы же читали представление.

– Наши «ищейки» не занимаются разведкой.

– Тогда почему вы работаете на нас?

– Я на вас? – Корн ткнул пальцем в Джона. – Вспомни свое звание, Лэнг, это ты работаешь на меня!

– Значит, этот парень, Фил Дэвид, работал на силы быстрого реагирования.

– Может быть, – сказал Корн. – В восемьдесят втором он входил в группу быстрого реагирования. Тогда их команда, переодетая в гражданскую одежду, была заброшена в Хартум с целью удержать Ливию от устранения президента Судана. Государственный переворот сверг этого президента после того, как силы быстрого реагирования покинули страну. В восемьдесят пятом году Фил Дэвид был одним из стрелков сил быстрого реагирования, тайно переброшенных в Бейрут для уничтожения террористов, которые захватили «Боинг-847» компании «Трансуорлдэйрлайнс», однако Белый дом никогда не давал зеленый свет на выполнение этой операции.

– Я никогда не участвовал в операциях в Бейруте или Африке, – сказал Джон.

– Тогда почему тебя поколотили в Арлингтоне, когда ты пытался выследить армейского шпиона-«невидимку»?

– Вопросы, относящиеся к моей работе, должны быть направлены по соответствующим каналам.

– Кому? Кто дергает за твои веревочки, мистер оперативник?

– При чем тут Филип Дэвид?

– А кто дергал за его веревочки?

– Вы здесь единственный, у кого есть ответы на все вопросы, – заметил Джон.

– Никто не знает про него, – сказал Корн. – Когда запахло жареным, Фил Дэвид исчез из нашего поля зрения.

– Занялся частным сыском? Перешел на гражданку?

– Исчез, – сказал Корн. – Просто исчез.

Он склонился к лицу Джона:

– Почему ты не скажешь мне, чтобы я замолчал?

– Люблю интересные истории. – Джон нахмурился. – Вы рассказываете больше, чем спрашиваете.

– Я хочу показать тебе западню, в которой ты оказался.

– Нет, это вы… Вы построили эту западню, – прошептал Джон. Его голос окреп: – Если бы я обследовался на детекторе лжи и мне задавали бы эти вопросы… я не смог бы отрицать знание. Вы загнали меня в угол. Хотите сделать меня вашей проституткой, чтобы я покупал себе свободу, работая на вас.

– Ты потерял свою девственность еще до меня, – сказал Корн.

Зазвонил телефон.

– Невозможно работать, – быстро пробормотал Джон.

Должно быть, Фонг, и что ей вздумалось звонить именно сейчас, когда здесь этот чертов Корн. Нельзя позволить ему…

Джон нахмурился. На лбу выступили бусинки пота.

«И ты тоже понимаешь, что не даешь мне работать. Ты ведь не настолько… туп», – подумал Джон.

Телефон зазвонил опять.

– Я последний и единственный человек, которому ты можешь доверять, – сказал Корн.

– Дайте мне все обдумать. Зачем вы посадили мне на хвост парней в голубом седане несколько дней назад?

– На всякий случай, проверить, нет ли за тобой каких-нибудь грешков, – сказал Корн. – Ты выиграл «Оскара».

Телефон зазвонил в третий раз и смолк на середине звонка.

– И какой «невинной» шалостью вы заняты в данный момент? – спросил Джон.

– Я пытаюсь разобраться, что происходит в моем управлении. Это моя работа и твоя работа. Твоя обязанность – помочь мне. Если ты и в самом деле такой мистер Невинность, которого из себя строишь, то ты сделаешь это.

– Мне нечего вам сказать. – Джон пожал плечами. – Вы высосали отсюда все, кроме пыли. Если бы вы могли, вы давно бы сделали из меня форшмак…

– Возможно, – прервал Корн.

– Где ваши люди? Ваше прикрытие? Вы привели с собой команду, которой можете доверять и которая всегда готова добыть для вас необходимые «улики»?

Корн покопался в кармане пиджака и протянул Джону размытую фотографию тощего мужчины в солнечных очках и без рубашки. Судя по пейзажу на заднем плане, снимок был сделан где-то в тропиках.

– Это единственное фото твоего дружка Фила Дэвида, которое смогли раздобыть мои люди, – сказал Корн. – За девять часов активного поиска. Чтобы раздобыть его, нам пришлось поднять бывшего сослуживца Фила в четыре утра.

– Если он служил в армии, в разведке, в силах быстрого реагирования…

– Все его личные дела и компьютерные файлы исчезли. В Вирджинии негативы с его водительской лицензии «затерялись». Нам повезло, что удалось установить команду, с которой он был в Бейруте.

– И кто мог провернуть такое?

– Я думал, ты расскажешь мне.

Джон внимательно посмотрел на зернистую фотографию – это мог быть кто угодно.

– Это тот, за кем ты следил? – спросил Корн.

– Даже если бы я и следил за кем-либо, я не стал бы обсуждать свою работу без соответствующего…

В этот момент Джона осенило:

– Вы не доверяете своим людям. И конечно, вы не доверяете мне. Именно поэтому вы пришли сюда в одиночку.

– Ты единственный, кто действительно в одиночестве, – сказал Корн. – Отклонив мое предложение, ты подрубишь сук, на котором сидишь. Последнее время до меня доходили сообщения, что этот ваш офис развил бурную «деятельность». Затем Фрэнк погиб, тебя поколотили. Когда я обнаружил, что документы, связанные с Филипом Дэвидом, уничтожены, я понял, что не должен гоняться за фантомами. Понял, что был прав, подозревая тебя. Ты дурак, но, возможно, ни в чем не виноват. Давай разберемся, может быть, нам удастся заключить сделку.

– Я же говорил, что в сделках удача не сопутствует мне.

Корн сунул фотографию обратно в карман. Он подошел к двери, но, уже взявшись за ручку, оглянулся на Джона.

– В таком случае остается пожелать тебе попутного ветра, – сказал он и с улыбкой добавил: – Если ты действительно ни при чем, тебе не о чем беспокоиться, но знай: я иду за тобой след в след.

Продолжая улыбаться, он провел рукой по жалюзи и вышел, оставив Джона одного в голубом полумраке.

(обратно)

Глава 33

Джон «плавал» в голубом свете.

Корн ушел.

Фрэнк оставил его одного на линии огня.

Телефон на его столе. Молчит.

Гласс. Секретный телефон на его столе. Позвонить ему. И что сказать? О Корне? Не стоит говорить о Фонг. И об Эмме. Сказать ему…

Что ему необходимо знать.

Вот так все и начинается. Секреты. Шпионы.

Обман.

Позвони мне еще раз, Фил Дэвид. Еще один только раз. Дай мне еще один шанс.

Фонг. Позвонить ей, и что? Узнать, что она ответит? Выведать ее секреты?

Задребезжал дверной звонок.

Эмма проскользнула мимо него. Пока он запирал дверь, Эмма устроилась на его столе.

– Мы должны предпринять что-нибудь прямо сейчас, – сказала она. Алая линия ее губ дрожала, не в силах сдержать улыбки.

– Я не совсем уверен, что сейчасвремя и место.

Улыбнулся. Попытался обратить все в шутку.

Сдерживать, не позволять ей…

– Мы вместе, этого достаточно.

На ней были темно-синий льняной костюм, простенькая шелковая блузка цвета слоновой кости.

– Это место, – сказала она, обводя рукой вокруг, – это место не располагает к разврату.

На ее правом плече болталась черная сумочка; край оберточной бумаги выбился из-под застежки.

– Очень жаль, – сказала она.

– Эмма, что…

– По-твоему, эта комната выглядит нормально?

– Этот кавардак устроила служба безопасности, желая убедиться, что в офисе нет ничего, связанного со… смертью Фрэнка.

– Ну и что им удалось обнаружить?

– Ничего, – сказал Джон. – Спроси у них.

– Думаешь, я имею доступ к такой информации? – Ее глаза сузились. – Ты не будешь убеждать меня, что получил эти синяки, неосторожно бреясь?

– Боевые искусства. Помнишь, однажды за ленчем я рассказывал тебе, что практикуюсь…

– Ты сказал, что это не имеет ничего общего с мордобоем.

– Я имел дело с одним парнем, который был зол на меня.

– Да неужели? Я его понимаю. – Она тряхнула головой. – Ты попросил меня сделать работу выпускника школы, хотя у тебя гораздо больше возможностей, чем у библиотеки конгресса. Я сделала это, возможно, потому, что хочу верить, что ты прав.

– Конечно, прав. Меня интересовало…

– Все равно все это мне не нравится. Это ты цэрэушник, а не я. Это твоя обязанность отвечать на запросы. Ты ведь цэрэушник? – повторила она.

– Ты прекрасно знаешь, кто я.

– Не надо мной играть. Подло использовать меня и мое служебное положение!

– Здесь нет никакой игры.

– Лучше бы это было правдой. Не думай, что мой босс будет таскать для тебя каштаны из огня, а я помогать ему…

– Скажи ему.

Она прищурилась:

– Что?

– Скажи сенатору Хандельману, что я просил тебя сделать это как друга. Но я забыл, что это Капитолийский холм: здесь не место такому чувству, как дружеское расположение.

– Не прикидывайся невинной овечкой.

Зазвонил телефон.

Эмма нахмурилась:

– Разве ты не собираешься ответить?

Рубашка прилипла к спине Джона, сердце прыгало в груди.

– Это, должно быть… просто деловой звонок.

– Почему ты не хочешь…

Телефон зазвонил опять.

– Ты настолько не доверяешь мне, что даже не можешь ответить на звонок? – сказала она. – Скажи «подождите минуту», или «я вам перезвоню», или…

После третьего звонка телефон смолк. Воцарилась тишина.

– Что за дело такое, которым ты занят? – спросила она.

– Ничего плохого. Ничего противозаконного. Ничего, что имеет отношение к тебе.

– Мертвый американец в Париже? Американец, чья компания имела несколько пустяковых правительственных контрактов? После того, как ты попросил меня помочь, это стало касаться и меня. К тому же кто-то наставил тебе синяков. Я думала, ты хочешь, чтобы я позаботилась о тебе.

– Я – да.

«Правда. Это правда», – подумал Джон.

– Джон, не надо мне лгать.

– Ты думаешь, что мужчина и женщина когда-нибудь смогут сказать друг другу всю правду?

– Исключено. – Она даже не моргнула. – Но это касается не «мужчины и женщины», это касается нас с тобой.

Он не нашел достойного ответа на ее слова.

– Не надо со мной играть, – сказала она, помолчав. – Злоупотреблять моими чувствами и моим служебным положением. Ты завлек меня слишком далеко… чтобы это не имело значения. Не надо так поступать.

– Я не хотел причинить тебе боль.

– Большинство людей испытывают такое чувство к собакам. Полагаю, что я заслуживаю несколько большего, чем собака.

– Я больше не буду просить тебя ни о чем. – Правда, пусть это будет правдой. – Я не хочу ставить тебя в такое положение…

– Я не отказываюсь помогать тебе…

– Ложное, как ты считаешь, положение, – продолжил Джон. – Делай так, как считаешь нужным. На мой взгляд, в этом нет необходимости, но если ты расскажешь Хандельману…

– О чем?

– О той помощи, которую мне оказала.

Но ты будешь вынуждена лгать. Ты прекрасно знаешь, что не сможешь рассказать ему всю правду. Сенатор, должно быть, покачает головой, удивится не кажущейся несвязанности сведений, но тебе, твоей интуиции, твоему профессионализму и загадке отношений мужчины и женщины. Ты знаешь это лучше, чем я. Ты не сможешь рассказать ему. Ты не захочешь.

До тех пор, пока некое чудовище пугает тебя, сердит тебя, давит на тебя.

Скомпрометирована. Зажата. Поймана в ловушку. В ее глазах отразилось смятение.

– Как бы ты ни поступила, – сказал Джон, – это решать тебе.

– И это все, что ты мне скажешь? – прошептала она.

– Что ты имеешь в виду?

– А как насчет тебя? Какой выбор сделал ты?

Сердце заколотилось.

Посмотри на нее.

Посмотри на нее.

Не надо ей говорить. Невозможно ей сказать. Нельзя позволить ей узнать. Держи ее подальше. На безопасном расстоянии.

Сохрани контроль. Не дать ей взять в руки…

– Поцелуй меня, – попросила она. Холодно. Осторожно.

Ее дыхание стало частым и неровным, когда он подошел ближе. Аромат кокосового шампуня, благоухание роз. Он увидел себя в ее голубых глазах и притянул ее ближе. Она запрокинула голову.

Наклонился к ней.

Коснулся ее сердито сжатых губ. Дрогнув, они раскрылись.

В нем запылал огонь. Он ощутил тепло ее восхитительного тела сквозь плотную ткань костюма. Вскрик – как эхо предсмертного вопля Фрэнка. Дыхание лет, наполненных желанием и ожиданием. Это была Эмма. Именно она. Здесь. Сейчас. Ее обнаженные бедра в нереальном голубом полумраке комнаты – округлые белые миры, и он, движущийся в нее, в нее, в нее. Она знает, наверняка знает, что это могло бы быть истиной, единственной истиной, чувствуя, что сила пробуждается от их поцелуя, чувствуя пределы этой истины и границы его лжи. Она тоже это ощущает.

Эмма отстранилась.

Молчи.

Сохраняй контроль! Не позволяй…

И молчи. Но она все равно «слышит». У нее те же мысли.

– О Боже, – сказала она.

Эмма отвернулась и отошла в сторону.

– Черт тебя подери, – прошептала она. – Ничего не понимаю! Объясни мне что-нибудь, – попросила она. Жестом заставила его молчать. – Нет, ничего не говори, мне не надо вежливой лжи. Я знаю, ты не можешь без нее обойтись. Пора бы мне уже понять это. Все то же дерьмо. Позволь мне угадать самой. Посмотрим, смогу ли я дать этому определение. Может быть, у меня на лбу написано: «простофиля». Впрочем, все это не имеет значения, не так ли? Поскольку это всего лишь личное.

– Что случилось…

– Не продолжай, – оборвала она. – Боже, даже не скажешь, что мы расстались, ты никогда не подпускал меня близко… Всего лишь приятное времяпровождение. Ха! Всего лишь немного расслабиться. Маленькая эротическая «оперативная работа».

Она одарила его злобной улыбкой:

– У тебя никогда не будет лучшей любовницы, чем я.

– Я знаю.

И он понимал, что она права.

– Что еще ты знаешь и когда ты узнал это? – Она задавала вопросы с интонациями прокурора. – Черт побери твои лживые глаза. Черт побери меня, безмозглую дуру.

Перед тем, как открыть дверь:

– Ты мой должник. Ты занят кровавыми делами. Дай мне знать, если решишь убить и меня тоже.

Шум внешнего мира доносился через открытую дверь.

Сверкая глазами, Эмма вытащила из сумочки конверт.

– Вся твоя тяжелая работа только ради этого, – сказала она.

Она швырнула конверт на пол. Добавила:

– Стоит ли она того?

Звуконепроницаемая дверь хлопнула за ее спиной.

Представил удаляющееся цоканье ее шпилек.

Пусть она исчезнет, она должна исчезнуть, забыть это, оставить меня в покое. Только бы она не пошла к своему боссу Хандельману или…

Благоухание роз.

Не думать о пепле в ее сердце.

Ты упустил свой шанс.

Невозможно. Не сейчас. Не важно.

Поверь этой лжи. Продолжай идти.

Посмотрел на часы: почти полдень.

Подобрал конверт.

Взглянул на свое изломанное отражение в зеркале жалюзи. Голубые поверхности отражали пятно на его губах, оставленное алой помадой Эммы, – темный штрих. Как кровь.

Зазвонил телефон.

(обратно)

Глава 34

На обеденном столе Фрэнка лежала выложенная веером пачка банкнот.

Фонг сообщила:

– Двадцать семь тысяч наличными. И еще чековая книжка на имя некоего Жана Малитэ с тринадцатью тысячами долларов. Мама в шутку говорила, что он из тех, кто забывает выбрасывать мусор. Жан Малитэ – один из псевдонимов отца.

– Ты нашла это здесь?

Джон раскрыл и осмотрел со всех сторон книгу по истории кино в твердом переплете, дыру, вырезанную в середине.

– И принялась непрерывно звонить тебе. У моего отца за всю жизнь никогда не было двадцати семи тысяч долларов наличными.

– А почему ты решила, что это не его?

– Кроме того, этот тайник. Он профессионал и довольно основательно почистил наш дом, спрятал эту пленку на видном месте, избавился от моих фотографий, и после этого ты говоришь мне…

Джон прижал ладонь к ее губам.

Глаза Фонг сверкнули, и она дернулась назад…

Прижав палец к губам, отпустил ее.

Написал что-то фломастером на полях книжной страницы.

Фонг прочитала его каракули, кивнула.

Подняла вверх палец. Взбежала наверх.

Джон выглянул в окно: никаких машин с людьми, никаких фургонов торговцев цветами.

Фонг сбежала вниз. На ней были джинсы, свитер, натянутый поверх блузки, на ногах теплые полусапожки. Она несла сумку через плечо и зубную щетку и бритву Джона из ванной.

Пока она расстегивала свой портфель, он выдрал из книги страницу, на которой писал, сгреб деньги со стола и рассовал по карманам пиджака. В шкафу лежал его чемодан со сменой белья, висели несколько рубашек, джинсы и альпинистская куртка. Его черные, похожие на кроссовки башмаки валялись за чемоданом.

Понадобилось не больше тридцати секунд, чтобы побросать все это в чемодан и застегнуть его.

Джон вновь посмотрел в окно: никаких новых машин, никто не «прогуливается» по тротуарам, никаких «почтальонов».

Он обернулся к Фонг.

Она засовывала в свой портфель бритву Джона, видеокассету, фотографию отца, тетрадь. Книжку стихов она оставила на кофейном столике.

Засунула пистолет отца за пояс джинсов, прикрыв его сверху свитером, застегнула портфель, натянула черный плащ. Оставила пуговицы и пояс незастегнутыми.

Кивнула Джону.

Проверить окна: бездомный белый лабрадор трусил через лужайку. Бумага в руке Джона – страница из книги. Лишняя тяжесть. Взял на кухне спички. Он держал страницу над мусорным ведром, наблюдая, как языки оранжевого пламени пожирают слово, написанное им на полях: УХОДИМ.

(обратно)

Глава 35

– Поезжай медленней, – сказал Джон.

Они бросили машину Джона примерно в миле от дома Фрэнка и пересели в машину Фонг. В течение трех часов он ездил, как профессионал: разворачивался, мчался по кольцевой дороге, внезапно сворачивал, петлял по городским улицам. Наконец подъехал к стоящему на отшибе кафе-магазину: тихий столик в глубине, в нескольких шагах от пожарного выхода, и их машина, отлично видимая через стекло витрины. Изучил данные, которые Эмме удалось извлечь из компьютера. Отчет Дэна и Брэдстрита и другие доклады из базы данных конгресса, относящиеся к компании «Имекс».

Фонг не стала спрашивать Джона, где он раздобыл те несколько листков, из которых явствовало, что «Имекс» заключала контракты на небольшие импортно-экспортные морские грузоперевозки для госдепартамента, Пентагона и частных клиентов.

«Ты удивлена, – подумал Джон, – но чувствуешь, что не должна спрашивать. Или не хочешь знать. И ты достаточна сильна, чтобы поверить этому».

То, что они узнали из документов, добытых Эммой, практически ничем им не помогло.

Теперь Фонг вела машину вниз по тихим улочкам жилого района.

– Не так медленно, – приказал Джон.

– Я еду нормально, – возразила Фонг.

– Мы не должны ничем выделяться, должны выглядеть так, как будто знаем, куда направляемся.

– Мы знаем, куда едем, и никто не следит за нами.

Она кивнула на зеркало заднего обзора.

– Даже если они знают про тебя, я не думаю, что они подсунули жучка тебе в машину.

– Но его могли подсунуть в твою.

– Тут ты права.

– Или напичкать жучками дом моего отца. – Она притормозила, пропустив маленькую девочку, перебегавшую дорогу. – Мы этого тоже не знаем.

В трех кварталах отсюда жил домовладелец Джона.

– Почему мы едем к твоему дому? – спросила Фонг. – Ты говорил…

– Сворачивай влево! – завопил он. – Туда! Вот в этот переулок!

Фонг вывернула руль, и машина свернула на подъездную дорожку перед большим белым домом. Она остановилась перед закрытой дверью гаража.

– Что за шутки?

– Кварталом дальше. – Джон вжался в свое сиденье так, что его стало почти не видно снаружи. – Прямо за углом перед домом моего домовладельца.

– Синий фургон? Возможно, водопроводчик.

Дверь дома, перед которым они остановились, открылась. Пожилая женщина, нахмурившись, разглядывала незнакомцев, остановившихся на ее подъездной дорожке.

– Вылезай, – сказал Джон. – Спроси у нее, как проехать.

– Проехать куда? – прошипела Фонг, выбираясь наружу.

Широкая улыбка, озадаченный взгляд – естественно, наивно. Приятная молодая девушка, никаких причин вызывать полицию. Фонг спросила, не здесь ли живет Жан Малитэ, получила настороженный ответ, что здесь таких нет.

Ниже по улице в окне водителя фургона мелькнула рука с сигаретой. Фургон стоял с выключенным двигателем.

Седовласая женщина вернулась в дом и заперла дверь. Фонг забралась обратно в машину.

– Ну и что ты видел? – спросила она.

– Ничего, чтобы быть уверенным наверняка, однако достаточно, чтобы держаться подальше от этого места.

Они выехали на дорогу и направились в противоположную сторону.

Фонг спросила:

– Ну и куда мы едем теперь?

(обратно)

Глава 36

Четыре часа. Вирджинский пригород, безопасные окраины, более популярные среди свиты, состоявшей когда-то при «дворе» бывших президентов, чем среди фаворитов нынешнего хозяина Белого дома. Джон и Фонг поставили свою машину недалеко от трехэтажного особняка в колониальном стиле.

Они вполне могли сойти за молодоженов. Получивших назначение или переехавших из Канзаса. Ищущих дом, чтобы свить семейное гнездышко.

– Не говори мне, что я не знаю, что делать! – сказал Джон. – Куда бы я ни пошел…

– Мы, – огрызнулась Фонг.

– …везде уже готов ящик. – Он покачал головой: – Нет, не ящик – гроб. В сущности, не имеет значения, когда они подбросили деньги твоему отцу. Следует предположить, что они знали, что мы там были вместе.

– В таком случае – два гроба, – сказала Фонг.

– Нет, если мы будем достаточно осторожными. Если ты будешь в точности следовать моим указаниям.

– Я уже выполняла все твои указания! Посмотри, куда это меня привело! Ты не знаешь…

Он прошептал:

– Не. Говори. Мне. Что. Я. Не. Знаю.

– Тогда не указывай, что мне делать, – возразила она. – Если, на их взгляд, я заслуживаю смерти, то я заслуживаю большего, чем простое выполнение твоих приказов.

Джон откинулся на сиденье, его глаза были устремлены на белый дом середины прошлого века на противоположной стороне улицы.

– Если кто-нибудь еще решит, что смерть твоего отца выглядит загадочно, следователи… обнаружат его след, по которому шли мы с Глассом… В этом случае рано или поздно твой дом окажется под колпаком нашей службы безопасности, копов или ФБР. Деньги – это дым греха. Если кто-нибудь решит, что со смертью Фрэнка не все чисто, то тогда «хорошие» парни обнаружат, что он «прятал» деньги, которые, как легко можно будет доказать, были не его. Это ничего не докажет, но сильно все запутает. Система, возможно, не сможет разгадать, что Фрэнк делал или что с ним случилось, но, сложив в одну кучу секретное расследование, проводимое за свой счет, грязные фильмы и грязные деньги, его, вне всяких сомнений, признали бы виновным.

– Кто был в твоем доме, если этот фургон стоял там неспроста?

– Мои враги – это листья деревьев, корни которых я не могу разглядеть.

– Сейчас не время цитировать поэтическую прозу! – оборвала Фонг.

– Цитировать? – фыркнул Джон. – Черт подери, я сам это написал.

– Что, если этого парня там нет? – спросила Фонг.

– Тогда мы подождем. Когда ты звонила ему на работу, они сказали…

– Сказали, что его сегодня не было, и ничего больше, – ответила Фонг. – А что, если он не захочет с тобой разговаривать?

– Он мне все расскажет.

Она изучила выражение его лица. Примерно минуту они провели в полном молчании. В окнах дома, за которым они наблюдали, не было никакого движения.

– Как он может позволить себе жить в этом квартале? – спросила Фонг.

– Я полагаю, Мартин Синклер арендовал этот дом у кого-нибудь, кто поддерживал на выборах не того кандидата, или стал жертвой ошибочной экономической теории.

Джон посмотрел на часы: 4:09. Через час любопытные соседи начнут возвращаться на эти тихие улочки.

– Вперед, – скомандовал Джон. – Оставим наши чемоданы.

Они вполне могли быть молодоженами, подыскивающими подходящее жилье или сбившимися с дороги в незнакомом районе.

Прогулялись вверх по улице. Подошли по тротуару к центральному входу этого большого белого дома. Осторожно осмотрелись по сторонам. Свернули на кирпичную дорожку, ведущую к двери. Латунная прорезь почтового ящика, резной дверной молоток и колокольчик. Окна первого этажа закрывали плотные шторы. За колючими ветками живой изгороди обернутая в синюю пленку «Нью-Йорк таймс» и «Вашингтон пост» в прозрачной упаковке, валяющиеся на ковре из сухих листьев.

Джон подергал ручку двери – закрыто. Позвонил.

Толстые стены и хорошие звукоизолирующие перекрытия заглушали звуки внутри дома. Стоя на ступеньках, они с трудом различали звуки дверного звонка.

Позвонил еще раз. Постучал раз. Постучал второй.

– Никого нет дома, – сказала Фонг. – Холодно, – добавила она немного погодя, – мы можем подождать и в машине.

Однако она последовала за ним вокруг дома. Деревья и забор делали задний дворик довольно уединенным.

Окна двери, выходящей на задний дворик, были занавешены. Замок – простая дверная ручка с кнопкой. Никаких проводов, ведущих к сигнализации.

– Подожди, – прошептала она.

Пошарила над дверным косяком. Под каменной фигуркой лесной нимфы она нащупала золотой ключик.

Он негромко постучал в дверь. Тишина. Никакого ответа. Золотой ключик щелкнул в замке.

Поворот запястья, мягкий толчок… И они оказались внутри, на кухне, забитой нераспакованными коробками. Джон что-то шепнул на ухо Фонг. Она сверкнула глазами, но подчинилась.

– Есть кто-нибудь дома? – крикнула Фонг. – Агент по продаже недвижимости!

Склонявшееся к горизонту солнце просачивалось через занавески и драпировку.

Запах картона, старых газет, пыли.

– Никого нет, – сказала Фонг.

Они перестали шептаться.

– Не дом, а сказка, – сказала Фонг, разглядывая кухню с газовой плитой и духовкой в центре, многочисленными шкафами и столами, посудомоечным агрегатом и микроволновой печью.

Рядом с раковиной лежала коробка, в которой засыхали три ломтика вегетарианской пиццы.

– Что-то у меня нет ощущения, что мы попали в сказку, – сказал Джон.

Рядом с закрепленным на стене телефоном висела черная доска для записи сообщений. Чистая черная поверхность, ожидающая мела.

– Теперь мы с тобой взломщики, – сказала Фонг. – Уголовные преступники.

– Ладно, пошли посмотрим, что тут есть еще.

Стараясь ступать бесшумно, они направились в глубь дома. Фонг сказала:

– Если мы вошли так легко…

Она последовала за Джоном по коридору в столовую. Посреди столовой стоял стол, заставленный перетянутыми тесьмой коробками.

У-уух.

Джон отпрыгнул к стене, Фонг вскрикнула…

– Обогреватель. – Джон указал на отдушину в стене столовой, подставляя руку под струю теплого воздуха. – Обогреватель включился.

– Черт!

– По крайней мере, нам будет не холодно, – сказал Джон.

За столовой следовала гостиная, в которой тоже стояли нераспакованные коробки.

– У меня сердце ушло в пятки, – сказала Фонг. – Ужас.

– Но это наша возможность распутать дело, – сказал Джон. – Это шанс, за который ты должна молиться.

Дневная тень кралась по светлому паркетному полу лестничной площадки к разбросанным конвертам.

Пол заскрипел, когда Джон проворно нагнулся и поднял письмо. Он пригнулся, чтобы посмотреть в почтовую щель, прислушался, не раздастся ли звук ключа, поворачивающегося в замке парадной двери. За его спиной Фонг разглядывала перевязанные коробки и голые белые стены. Толстые стены, которые не пропускали сюда звуки из внешнего мира и поглощали звучавшие в стенах этого дома и смех, и слезы, или вопли.

Архитектор строил этот дом как трехэтажную коробку. Он скомпенсировал навязанную ограниченной сметой скуку, спроектировав в доме систему верхнего света. Два верхних этажа включали в себя световые шахты шириной с комнату. Лестницы держались за внутренние стены световых шахт.

Фонг шла вслед за Джоном, не упуская его из виду, но держась на некотором отдалении. Она попятилась от него, когда он принялся разбирать груду писем на полу перед дверью. Зацепилась каблуком за устланную ковром нижнюю ступеньку, ведущую к проникающим сверху мерцающим бликам заходящего солнца. Она обернулась.

Багровые руки схватили ее за лицо. Издав вопль, она запнулась, отпрянув назад, и… пурпурно-черное лицо качнулось ей навстречу…

Джон, обернувшись, увидел Фонг, увидел это лицо, руки, свисающие откуда-то сверху… – О Боже, нет, о нет! – Фонг вытащила пистолет из-за пояса джинсов, обхватила его трясущимися руками, стараясь направить на все еще покачивающееся тело. Палец нажимал на курок, нажимал, но тот застрял и не двигался…

Джон схватил ее за руки и, крепко обхватив ее, вытащил пистолет из судорожно сжатой руки.

– Все нормально! – крикнул он ей. – Все нормально! Он уже мертв!

Труп мужчины свешивался вниз головой над лестницей.

– Ш-ш-ш-ш, – сказал Джон. – Не ори. Не надо криков.

– Он мертв, он мертв, он…

– Да, – сказал Джон. – Да.

Опухший от притока крови труп качнулся еще пару раз и замер. Висит. Белая рубашка заправлена в брюки. Одна нога неуклюже откинута, как верхняя черточка у буквы «К».

Джон снял пистолет с предохранителя, взвел курок.

Рок-н-ролл.

Сказал:

– Оставайся…

– Да пошел ты! – прошептала Фонг.

Она пошла за ним, чтобы не оставаться одной.

Медленно ступая по ступенькам.

Это лицо. Пурпурно-кровавая кожа. Выпученные, раскрытые глаза.

Мартин Синклер. Дипломат, сотрудник государственного департамента США. Тридцати с небольшим лет. Муж. Отец. Труп.

Ни капли крови на ковре. Никаких ран на белой рубашке – ни на груди, ни на спине.

Спокойно вверх по ступенькам, вдвоем, спины прижаты к стене, лица совсем рядом с этими руками.

Посмотри вверх: толстые резные деревянные перекладины, ограждающие широкий коридор световой шахты.

Левая нога Мартина Синклера застряла между двумя этими перекладинами над лестницей, ведущей на первый этаж. Нога попала в капкан, и он опрокинулся вниз головой.

Декоративный настенный светильник свисал со стены над его телом. Лампочки в нем не было.

– Все в порядке. – Джон поставил пистолет на предохранитель и сунул его за пояс. – Он уже давно мертв. Мы здесь одни. Все в порядке. И мы в безопасности.

– По-моему, мы как раз в опасности, – прошептала Фонг.

Ее рука, которую он держал в своей, дрожала. Они поднялись на второй этаж. Недалеко от того места, где нога Синклера застряла между двумя балясинами, лежала коробка с лампочками. Коридор делал поворот над ступеньками, идущими на первый этаж, перила тоже загибались под прямым углом. Джон увидел темное пятно на перилах в том месте, где застряла нога Синклера.

Тошнота подступила к горлу Джона.

Черт тебя подери! Ты должен был рассказать мне, когда была возможность! Не исключено, что я смог бы…

Теперь поздно. Чертовски поздно. Не моя… Его вина, это его вина.

Тот, кто охотился на Фрэнка, всегда идет на шаг впереди меня. Наблюдает и смеется надо мной.

Фонг пыталась задать вопрос, но, похоже, не могла найти слов.

– Что… Что?

– Вот как копы запротоколируют это дело, – сказал Джон. – Однажды Мартин Синклер решил заменить лампочку.

– А где старая…

– Не важно, он – новый наниматель, может быть, там никогда и не было лампочки, может быть, он уже выбросил ее в мусор. «Может быть» – этого достаточно для перегруженных работой копов. Для них Синклер просто неосторожный человек. Встал на перила. Потянулся. Потерял равновесие, упал, нога попала между перекладинами, ударился головой… – Он помолчал. – Всего лишь еще один мертвый человек.

– Но со всем…

– Для местных копов здесь нет «всего», связанного с этим.

– Как же было на самом деле? – спросила она, продолжая сомневаться.

– Некто пробрался в дом. Устроил засаду на Синклера. Удар в висок. Удушил его, если еще была необходимость. Ударил Синклера головой о перила, перекинул через них и подвесил, вставив ступню в…

– Никто не мог рассчитать…

– А он и не рассчитывал ничего. Кроме того, что совершит убийство. Сымпровизировал. Гений…

– Гений?

– Этому нельзя научить. Убить может кто угодно, но, чтобы на ходу придумать подобную сцену, нужен талант. Это как джаз. Хладнокровно, быстро, и никаких следов.

– Как и моего отца, – сказала Фонг.

– Да.

– Тот же парень?

– Те же парни, – поправил Джон. – Кто бы ни придумал это все, он, я уверен, воспользовался услугами профессионального убийцы, мокрушника. Блестящего убийцы.

– Ничего себе эпитет.

Фонг отвернулась от тела. Она заглянула в открытую дверь спальни.

– Не беспокойся, – сказал Джон. – Во всем этом нет ничего, кроме лжи. Если не… – Джон сбежал вниз по лестнице.

Фонг торопливо последовала за ним, зная…

Необходимо посмотреть на это, она знала, что должна… посмотреть на это. Следить за тем, чтобы… не прикоснуться к этому.

Запах: Патока. Кислая капуста и ветчина.

Джон стоял перед входной дверью спиной к трупу, сжимая в руке конверт. Написанный от руки коннектикутский обратный адрес, под адресом стояло «С. Синклер».

– Его мать? – предположила Фонг.

– Или жена, – сказал Джон.

– Ты не должен…

– Я полагаю, оно пришло уже после… – Джон разорвал конверт.

– «Дорогой Мартин, – прочитал он. – У нас все хорошо… Джейн все время вспоминает папу… Погода у нас…» У ее матери все хорошо, его мать… «Не понимаю, почему ты сказал, что мы по-прежнему должны оставаться здесь. Дом – это звучит прекрасно, и это хорошо, если…» Так, пропустим это. Погоди, вот: «Я знаю, ты уходишь от ответа, когда я завожу об этом разговор по телефону, но я больше не могу это выносить. Что-то не так. Я знаю это. Пожалуйста, скажи мне. Я боюсь умереть. Я не знаю, что хуже: продолжать оставаться в неведении или все узнать. Я люблю тебя, но я даже не знаю, как это сказать: в этом замешана другая женщина? Кто-нибудь еще, кто может заставить тебя оставить нас? Я знаю, у меня до сих пор лишний вес после рождения ребенка, но ты ведь говорил, что это не имеет значения. Мы не занимались любовью уже шесть месяцев, и это дает мне основание думать, что…»

– Остановись! – воскликнула Фонг. – Оставь его в покое! Оставь их в покое!

– Теперь это уже не зависит от нас, – ответил Джон.

Фонг отвернулась от него, увидела свисающий труп, «рассматривающий» гостиную. Сделала шаг, другой, но остановилась, прислушиваясь.

– «Я знаю, ты сильно устаешь на работе, – читал Джон, – даже после Египта, но это не может быть причиной. Когда я смогу приехать, когда мы с Джейн вернемся, чтобы вся наша семья опять была вместе…»

Джон пробежал глазами письмо. Сказал:

– Она хочет пойти к адвокату, занимающемуся брачными делами. Говорит, что они могут держать это в тайне, так что это не испортит ему анкету и не повлияет на карьеру.

Вечерние сумерки наполняли дом. Лучи заходящего солнца падали из комнаты на верхнем этаже, из кухни.

Из коридора над свисающим трупом.

– Пойдем отсюда, – попросила Фонг. – Я больше не могу здесь оставаться.

Джон сунул письмо в конверт и положил его в кучу других конвертов на столе.

– Пусть она думает, что он получил и прочел его, – сказал Джон.

– Думаешь, она вспомнит о нем?

Они вышли в кухню.

– Больше ни к чему не прикасайся, – сказал Джон. – Мокрушник, возможно, был в перчатках.

– Подожди! – Фонг вцепилась в руку Джона. – Ты собираешься вот так просто оставить его… вот так? Чтобы кто-нибудь, возможно, его жена, нашли его в таком виде?

Джон осторожно отодвинул пальцем занавеску, посмотрел наружу. Пусто. Он открыл дверь, сказав Фонг:

– Нас здесь никогда не было.

В дом потянуло холодом. Печь опять включилась. Фонг сказала:

– Верни мне пистолет.

(обратно)

Глава 37

Джон и Фонг сидели в машине, приткнувшейся на обочине одной из улиц вирджинского пригорода, в восьми милях от висящего тела Мартина Синклера. За окнами была ночь. Машина работала на холостых оборотах.

Обогреватель заднего окна был включен, чтобы стекло не запотевало.

Улица была безлюдна. За окнами уютных домиков мерцали телевизионные экраны. Воздух был прозрачным и холодным.

– Ты, наверное, никогда не предполагал, что окажешься здесь, – сказала Фонг.

– Всегда надеешься на лучшее. – Джон отвел глаза от дома в стиле ранчо за забором из белых стальных прутьев. – Ты помнишь…

– Доверься мне, я знаю, что делаю.

– Все в порядке, – сказал он. – Все в порядке.

– Мы в порядке, – сказала она.

Они улыбнулись.

– До рассвета, – сказал Джон. – Жди меня до рассвета, а после…

– После, – сказала она. – Если Гринэ не будет на работе…

– Тогда продолжай звонить до тех пор, пока не застанешь его.

– Коричный человек.

Она покачала головой, криво улыбнувшись. Сознание Джона раздваивалось, одна половина находилась здесь, в этой машине, а другая была в лапах подступавших кошмаров, в которых причудливо переплелись недавние события с красочными картинами перестрелок и распухших тел, рождаемыми его утомленным мозгом. Джон прошептал:

– У всех вещей есть только одно настоящее имя.

– Что?

– Это мудрость другой эпохи и другого места.

– Черт, я едва могу справиться с тем, что происходит, – сказала она. – Но ты все делаешь замечательно. Что, если там тебя ждет еще один малоприятный сюрприз?

– Надеюсь, что я смогу уйти. У тебя есть пистолет. Наличные. Телефоны Вудруфта. Телефон Гринэ. Скоростное шоссе и машина, взятая напрокат.

– Мне всегда везет.

Джон протянул к ней руку. Она не шелохнулась, сидя за рулем.

Он открыл пластиковый колпак плафона и вывинтил лампочку.

– О, – сказала она.

Джон открыл дверь машины, и ей в лицо пахнуло ночной свежестью.

Обернись, скажи ей:

– Не позволяй им схватить тебя.

Дверь мягко захлопнулась.

Пошел прочь.

Он направлялся в этот дом. За его спиной машина Фонг работала на холостых оборотах. Фары потушены.

Дай отдохнуть своим глазам. Расслабь их. Не наблюдай, а просто смотри.

Самый заурядный кирпичный дом в комфортабельном пригороде. Ворота гаража на две машины закрыты. Темно-коричневый «кадиллак» стоял за стальными воротами забора. Забор был Джону по грудь. Сверху, вдоль прутьев, тянулись стальные провода. Похожие на ульи черные ящики размером с экран монитора крепились к углам карнизов дома. Еще один ящик висел над ярко освещенной парадной дверью.

Поднял щеколду на воротах.

Легкое сопротивление – магнитный замок сломан.

Каждая травинка на спящем газоне была покрыта инеем.

Позвонил в дверь. Не было нужды сообщать о приходе гостя, но позвонить стоило в любом случае.

Ни звука не доносилось из дома.

Глаза, которых он не мог видеть, внимательно его рассматривали.

– Ты можешь приходить сюда когда захочешь, – сказал Харлан Гласс, открыв дверь. – Но какого черта тебя принесло сегодня ночью.

Пересекая порог, Джон услышал, как отъехала машина Фонг.

Давай. Давай.

Тяжелая дверь закрылась, замок щелкнул, и Джон оказался внутри.

Белые стены, белые комнаты, толстый ковер. Неяркий свет.

Бормотание телевизора.

Гардероб из красного дерева был встроен в стену холла.

Мельком заглянул внутрь: красные лампочки, горящие на контрольной панели, телевизионные мониторы. На полу пара галош и зонтик. На верхней полке виднелась рукоятка револьвера.

Гласс запер дверь шкафа на надежную защелку.

Мягкое дыхание. Запах…

Доберман-пинчер притаился за дверью в шести футах слева от Джона.

Спокойно, не дай ей учуять…

Гласс отдал собаке команду на незнакомом Джону языке.

Доберман лег на пол и преданно посмотрел на хозяина.

– Иди медленно.

Гласс был в шерстяном джемпере, надетом поверх спортивной рубашки, плотных штанах и мягких кожаных туфлях. В этой одежде он выглядел более стройным, чем в костюме. Бульдожьими повадками он походил на своего пса.

– Иди за мной.

Последовала еще одна команда собаке на непонятном языке. Доберман рысцой потрусил вслед за Джоном.

Двери холла вели в столовую и на кухню. Коридор, должно быть, вел в спальни.

Из гостиной доносился вой полицейских сирен – по телевизору показывали боевик. Перед ним на стуле, ссутулившись, сидела босая женщина с выступающим подбородком, которую Джон уже встречал на похоронах Фрэнка. Она даже не обернулась поинтересоваться, кто пришел. Ее внимание было поглощено зрелищем и бутылкой скотча.

– Обычно по вечерам я работаю в кабинете моей жены. – Гласс прошел в комнату, где изогнутая лампа освещала стол, на котором расположились три гроссбуха, груда писем и конвертов. Жестом хозяин дома остановил Джона в дверях кабинета. Джон почувствовал, что собака села у него за спиной. Гласс педантично надел колпачок на фломастер, закрыл гроссбухи, сложил письма в папки. Уважение заставило Джона отвести глаза от личных дел того, кто сейчас, по существу, был его руководителем.

Свет от лампы достигал противоположной стены, своеобразной галереи фотографий. Ряды снимков. Гласс с…

Джон прищурился.

…Гласс с сенаторами и конгрессменами, с кинозвездами, которые участвовали в санкционированных ЦРУ экскурсиях в центр по борьбе с терроризмом.

Стена выглядела, как… та, в кабинете сенатора. «Вашингтон, – подумал Джон, – все грезят секретами».

Ему на глаза попался одинокий семейный снимок: неизвестно когда сделанный портрет матери и дочери. Девочка напряженно улыбалась. Мать смотрела в сторону, в мягких чертах ее лица с трудом угадывалось угловатое лицо женщины, сидевшей перед телевизором.

«Сколько же лет понадобилось на это бутылке вина? – удивился Джон. – Во что это обошлось семье Гласса?»

– Не сюда, – сказал Гласс. Он выключил настольную лампу.

Джон вернулся в холл. Собака насторожилась, но осталась сидеть. Гласс поправил фотографию, на которой он и известный защитник гражданских прав, проигравший в свое время предвыборную кампанию на пост президента, стояли, держась за руки.

Гласс провел Джона на кухню. Открыл дверь, за которой оказался ряд ступеней, зажег свет, набрал код на контрольной панели и стал спускаться вниз. Джон последовал за ним. А за Джоном собака.

– Не многим людям довелось спускаться по этим ступенькам, – сказал Гласс, набирая секретный код на замке, вмонтированном в железную дверь. Раскрыл ее и включил внутри свет. – Только после тебя.

Собака последовала за Джоном. Раздался щелчок запора закрывшейся за ними двери. В подвале стоял запах стали и цемента, не было и признаков окон. Стена шкафов с документами. Компьютер. Туалет, отгороженный занавеской. На одной из стен классная доска, завешенная плотной синей тканью.

Но доминировал в комнате, несомненно, огромный антикварный стол. Три телефонных аппарата на нем, черное вращающееся кресло рядом. Поверхность стола сверкала, как зеркало.

Гласс занял черное кресло с высокой спинкой. Указал Джону на металлический складной стул напротив стола.

Собака остановилась в пяти футах от Джона.

Команда. Собака села. Напряженно переступая передними лапами, не сводя взгляда с Джона, втягивая воздух влажными ноздрями.

Шорох выдвигаемого ящика. Гласс сидел, держа руки на коленях так, что их не было видно.

– Думаю, настало время все мне рассказать.

Джон закрыл глаза. Его сила разбилась о сталь складного стула.

Слова в беспорядке слетали с его губ. Деньги у Фрэнка. Мертвый висящий Мартин Синклер. Обращение за помощью к Эмме, это не назовешь приятным моментом в его рассказе, хотя и он, и Гласс знали, что умение привлечь на свою сторону нужного человека – основа успеха в их деятельности. Пластиковая взрывчатка, профиль небольшой компании «Имекс». Он рассказал Глассу все. Фонг.

– С ней не было выбора, – сказал Джон. – Она поймала меня, она волевая, ловкая, могла наделать неприятностей. Не было выбора.

– Допустим, ты прав. Выбора не было. Где она сейчас?

– Поехала на место встречи.

– А-а.

– Она доверяет мне, но…

– Вот именно. Но. Договаривай.

– Я перегорел. Не могу думать. Это все.

– Да, – сказал Гласс. – Предположим, что все так и есть, как ты говоришь. Предположим, что ты действительно сломлен, тогда тебе следовало бы бежать к чертовой матери, а не приходить ко мне, как ты это сделал.

Шорох закрываемого ящика.

Гласс положил скрещенные руки на стол.

– У тебя есть видеопленки? – спросил он.

– Не хотел приносить их, не убедившись, что вы здесь.

– Не убедившись, что я один. – Гласс покачал головой. – Меня гораздо труднее убрать, чем Фрэнка или Мартина Синклера. А вот тебя… – Гласс вздохнул. – В принципе тебя даже не придется убивать. У Корна есть свои «глаза» в комитете. А сегодня после обеда, когда ты ушел с работы, его люди посетили твой коттедж, официально – для того, чтобы убедиться, что с тобой все в порядке. Тебя не было там, и они вошли внутрь. Не могу ручаться, но адвокат может придумать какую-нибудь уловку, если…

– Почему команда наших законников должна беспокоиться?

– Если верить моим источникам, в твоем доме тупицы Корна «совершенно случайно» обнаружили четырнадцать тысяч долларов и чековую книжку на одно из твоих прежних…

– Дерьмо!

– Это твои деньги? – спросил Гласс.

– И вы еще спрашиваете?

– Да, фактически ты уже ответил своим приходом сюда. И тем, что пришел без хвоста. Это еще не все, – сказал шеф ЦБТ. – Сегодня днем сенатор Хандельман позвонил директору и потребовал детального отчета относительно смерти в Париже американца, которого звали Клиф Джонсон. Хандельман особенно настаивал, чтобы наши представители при конгрессе не привлекались к этому делу.

– Эмма.

– Выдала тебя.

– Нет. – Джон улыбнулся. – Она сохранила свою лояльность.

– С этим уже ничего не поделаешь, – сказал Гласс. – Ничего нового о смерти Клифа Джонсона управление не найдет, но теперь они пойдут по этому следу, по твоему следу, по следу Фрэнка, который теперь «запачкан» деньгами. Кто знает, что еще должно произойти по сценарию, частью которого был ты. И теперь твоя роль подошла к концу.

– Нет!

– Бери дочь Фрэнка и ту немногочисленную ерунду, которую тебе удалось обнаружить. Я задержу вас обоих и…

– И меня поимеют.

– Моя поддержка должна защитить тебя…

– Черт возьми, у вас в управлении репутация святого, а у меня в личном деле запись о «присвоении» средств управления. Мой мертвый напарник и я запачканы грязными деньгами. Он затеял несанкционированную операцию – мы называем это расследованием, Корн назовет это провокацией. В любом случае назовет и меня, и Фрэнка ренегатами. К тому же полиция округа считает, что я причастен к убийству Фрэнка. Я полагаю, что после нескольких дней «воссоздания картины преступления» им даже удастся убедить вас, что вы допустили ошибку, доверяя мне, обнаружат новые «доказательства»… Черт побери, Клиф Джонсон и перевозка Си-4, взрыв Коркоран-центра, и единственный ключ к этому – человек, висящий в своем доме вверх ногами. Нашедший его первым и не сообщивший об этом…

– Дочь Фрэнка была с тобой, она может дать показания…

– Синклер был мертв уже несколько часов. Всегда можно сказать, что я вернулся и привез ее с собой, чтобы создать себе алиби.

– Ты придешь с девушкой, и мы сможем…

– Этого недостаточно, – сказал Джон. – Вы правы. Это, должно быть, конец. Даже если мы сможем разбить логику очевидных улик и докажем управлению, что я не виновен… что взрыв Коркоран-центра является частью этого кавардака… В этом городе работа состоит в том, чтобы управлять кризисами, а вовсе не бороться с ними. Бороться означает опуститься в грязь и кровь, замараться и, быть может, проиграть. Куда проще постараться оправдать себя и свои поступки независимо от того, прав ты или нет. Скрывать опухоль от общества. Управлять кризисом, возможно, более разумно. Держа его под контролем и не пачкая рук. Хуже, если в управлении завелась гадина.

– Нет, – сказал Гласс, – на самом деле хуже, если эта гадина и есть само управление.

Гласс побарабанил пальцами по столу. Джон сказал:

– Если я под колпаком, то эта гадина может видеть каждый наш шаг и может прекрасно прикрыть себя. Она манипулирует нами. И мы даже не можем видеть, как она это делает. Куда мы можем обратиться, чтобы в результате не вернуться опять к управлению? Белый дом только поднимет крик. Конгресс – еще хуже. Пресса? Шакалы, способные лишь выть над падалью, которую им бросили.

– Еще есть Фил Дэвид, – сказал Гласс.

– Правильно, – сказал Джон. – Люди Корна не смогли его найти, и виновен Корн или нет, но они перерыли весь мир, разыскивая его. Фил Дэвид был связан с Фрэнком, но Фрэнк убит. Он прощупывал меня… Но теперь все, о чем должен беспокоиться Фил Дэвид, – это выжить. Если бы я был на его месте, я бы залег на дно.

– Нет, на его месте ты бы постарался быть поближе, чтобы найти способ вернуться. Не надо недооценивать стремление людей устроить свои дела, – возразил Гласс.

– Дайте мне больше времени, – сказал Джон. – Моего друга убили, меня загнали в угол. Вокруг одни удары. Коркоран-центр взорван, КлифДжонсон убит, чертов Ахмед Нарал уничтожен в Бейруте! Но я пока жив. Когда ты не знаешь что делать – затаись, выжди. Это заставит противника действовать. И тогда…

– Я читал твое дело, поэтому знаю о твоих пристрастиях. Это будет вовсе не рукопашный бой.

– Не сомневаюсь.

Доберман заскулил.

Бульдожье лицо его хозяина нахмурилось.

– Если я останусь в стороне, – сказал Джон, – мы сохраним некоторый контроль.

Гласс посмотрел на Джона тяжелым взглядом.

– Ты не должен делать ничего без моей санкции.

– Конечно.

Гласс нахмурил брови:

– Не пытайся надуть меня. Это у тебя в крови. Но со мной эти штучки не пройдут.

Цэрэушный гуру борьбы с терроризмом вздохнул:

– Я свяжусь с тобой завтра. Но когда я прикажу, ты придешь. Если же за тобой будет «хвост», я сам приду к тебе.

– Понятно.

– Ответ «согласен» мне понравился бы больше.

Не отвечай.

Собака заскулила. Прикрыв глаза ладонью, Джон бросил на нее быстрый взгляд.

– Она беспокоит тебя? – спросил Гласс.

Пожал плечами. Они поднялись наверх.

Гласс послал собаку к жене. Хмуро кивнул в сторону гостиной, где работал телевизор.

– Извини, – сказал он. – Шейла… Она не очень хорошо себя чувствует.

– Все нормально.

– Да что уж там! – вздохнул Гласс.

– Я хочу вызвать такси.

– Нет, – сказал Гласс. – Таксисты делают записи, оставишь следы…

– Может быть, вы…

– Нет. Я не могу оставить Шейлу одну. И кроме того, я должен опять перекраивать наши оперативные планы.

Он провел Джона в гараж. Две машины стояли там бок о бок: новый «форд» с вирджинскими номерами и подержанная «тойота» с номерами штата Мэриленд. Почти такая же, как у Фрэнка.

– Эта «старушка» принадлежит моей дочери, – сказал Гласс. – Она сейчас в колледже. Воспользуйся ее машиной. Вот запасные ключи, бак полный. Думаю, мы обо всем договорились.

Гласс щелкнул выключателем. Дверь гаража с грохотом поднялась.

Джон выехал в ночную темноту.

(обратно)

Глава 38

Во вторник после полуночи Вашингтон был пуст. Джон гнал «тойоту» Гласса через весь город из вирджинского предместья в мэрилендское. «Идеальная машина для шпиона, – подумал он, – функциональная и неброская».

Места, которые он считал своим домом, теперь превратились в охотничьи угодья для идущих по его следу сыщиков. Или для того, чтобы найти и уничтожить мокрушников.

Им неизвестна эта машина, однако… Он остановился перед закрытым в этот час банком на дороге, идущей из бывших кукурузных полей Мэриленда к элегантному Джорджтауну. В его стеклянных дверях отражались красные и зеленые неоновые огни кинотеатра, расположенного через дорогу.

Кассирша кинотеатра была одета в униформу компании: белую блузку, черный жилет. Как только Джон подошел к кассе, она погасила свет в своей будке. Бросила из-за пуленепробиваемого стекла: «Мы закрыты», – взяла гроссбух с билетами, ящик с деньгами и ретировалась, подальше от вздохов одинокого мужчины на тротуаре, которому не удалось посмотреть фильм.

На стоянке перед круглосуточным супермаркетом восьмью кварталами к югу стояло десятка два автомобилей.

Пустые, кажется, все они пустые. Джон поставил машину поближе к витринам супермаркета. Автоматические двери бесшумно раздвинулись, когда он ступил на резиновый коврик перед ними. В магазине пахло клубникой, холодным кафелем и нашатырем. Уборщик драил загроможденные тележками проходы. Динамики над головой потрескивали вялой инструментальной версией «Человека-тамбурина». Две кассирши болтали между собой. Охранник теребил пальцами полицейскую дубинку, болтавшуюся у него на ремне. Джон купил пачку резинки «Даблминт» и направился к выходу. Седан въехал в ряд позади машины Джона. Дверь водителя открылась. Из машины на тротуар вышла женщина…

Крашеная блондинка, уставшая после дня, проведенного в офисе, острым глазом заметила здоровенного, одетого в неряшливый костюм мужчину, наблюдающего за ней и слоняющегося без дела возле машины, оставленной в неудобном месте. Она села обратно в машину, опустила кнопки дверных замков и вновь запустила двигатель, не отрывая взгляда от парня, которому могла принадлежать машина, стоящая рядом.

Джон забрался в «тойоту», выехал со стоянки.

Проехав пять кварталов на север от кинотеатра, Джон остановился на стоянке между рестораном быстрого питания и небольшой закусочной. Он припарковался напротив кирпичной стены букинистического магазина, в дальнем углу стоянки, в тени мусоровозов. На кирпичной стене перед его машиной синей краской было написано: «ПОП-МАСТЕР».

Ресторан быстрого питания был закрыт, внутри темно.

Холодно. Джон дрожал. Он поспешил, огибая ресторан, к закусочной. Когда он толкнул дверь закусочной, человек за кассовым аппаратом поднял руку:

– No es открыто.

Джон вошел в тускло освещенное помещение.

– Мне всего лишь чашку кофе, – сказал он. – И я сразу уйду.

– Мы закрыты. Кофе нет.

Положил десятидолларовую банкноту на стойку перед кассой.

– Сдачи не надо.

Мужчина за стойкой бросил на него настороженный взгляд, облизнул губы.

Продолжай смотреть ему в глаза, не позволяй вытурить тебя.

– Si, о'кей. Одна чашка кофе, никаких «повторить», затем ты уходишь.

Официант взял десятидолларовую бумажку одной рукой, указал другой на столики. Кассовый аппарат не пискнул, записывая произведенную оплату.

Обернуться и…

За столиком, уставленным грязными тарелками, подозрительно разглядывая мятый костюм Джона, сидели двое городских полицейских; коричневая форма, кожаный пояс с пистолетом в кобуре.

Настоящие ли это полицейские.

Форма копа – отличный камуфляж для мокрушника.

Пройти медленно и осторожно к стойке. Продемонстрируй им легкую боязнь: они копы, они всем внушают страх. Но не переусердствуй, не мистер Слишком Хороший Парень и не мистер Слишком Дерзкий Парень. Будь всего лишь парнем, зашедшим выпить чашечку кофе.

Джон расположился лицом к входным дверям, запертым официантом. За спиной у него были окна, выходящие на задний двор, и копы с пятнадцатизарядными девятимиллиметровыми «пушками».

– Рамон, мы посидим у тебя еще немного, – сказал один из полицейских.

– Отлично! – Рамон засуетился за стойкой. – Можете оставаться сколько пожелаете. Я принесу вам пирог. Вишневый пирог.

Рамон поставил большой пластмассовый стакан черного кофе перед Джоном, капнул сливок.

– Пей быстрее, – сказал он. – Полиция ждет.

– Ладно, ладно.

Даже со сливками кофе отдавал горечью. Джон поставил недопитый стакан на стойку. Драматически вздохнул. Встал, повернулся. Рамон вертелся возле полицейских и их тарелок с вишневым пирогом.

Бросил четвертак на стойку. Его звон должен был снять ненужные вопросы. Заторопился к своей машине.

Пройди круг. Не выдай себя. Не попадись.

Холодная ночь. Не мешало бы надеть теплую куртку, не мешало бы переодеться.

Мысленно он улыбнулся: нашел о чем горевать, одежда…

Ночь заполняла автостоянку, холодная темнота, которую не в силах рассеять одинокий фонарь, висящий высоко над дорогой.

Перед рестораном стояло несколько пустых машин. Кому они принадлежали? Швейцарам, работающим в ближайших высотках?

Никто не прятался между мусоровозом и кирпичной стеной, где его ждала «тойота».

Заглянув в окна машины, он убедился, что никто не притаился на заднем сиденье.

«Теперь на очереди остановка метро в миле к югу, – подумал он, отпирая машину, – даже если эскалаторы отключены, пустые поезда…»

Щелчок взводимого курка пистолета.

Замер. В правой руке ключи зажигания, левая – в кармане, не самая удобная для отражения нападения поза…

– Я один, – сказал он в ночь.

Мягкий звук подошв на тротуаре. Шаги смолкли.

Тишина.

– Все нормально, Фонг, – сказал он. – Могу я повернуться?

Она стояла между кирпичной стеной и мусоровозом, она была там, скрывалась за мусоровозом. Ледяной ветер пронизывал костюм Джона насквозь, трепал черные волосы Фонг. Черный плащ скрывал ее миниатюрные формы. В полумраке блестели ее глаза.

Она двумя руками сжимала пистолет, направленный прямо Джону в сердце.

– Как ты догадался, что это я?

– Ты взводила курок, профессионал сделал бы это заранее.

– Ты один?

– Разве не видишь?

– Я пряталась на пожарной лестнице, напротив кинотеатра. Когда ты отъехал, хвоста не было. Я примчалась сюда. Подождала. Следом за тобой никто не подъезжал.

– Не надо держать меня на мушке.

– А как насчет багажника?

Черное отверстие пистолета продолжало смотреть Джону в грудь.

Он удивленно посмотрел на нее.

– Багажника этой машины. И вообще, где ты ее взял?

Джон открыл багажник. Держа пистолет перед собой, как в каком-нибудь криминальном телесериале, она с опаской стала приближаться, пока не убедилась, что в багажнике нет ничего, кроме запасных колес.

– Кто-нибудь может тебя заметить, – сказал Джон.

Она скользнула обратно в тень мусоровоза.

– Отверни от меня «пушку», – приказал он. – Опусти курок, как я тебе показывал, и поставь на предохранитель.

С ее кожей кофейного цвета и широкими глазами она была похожа на молодого олененка.

– Никому не верю, – повторила она. – Даже тебе.

Но она сделала то, что он требовал.

– Залезай в машину, – сказал он ей.

Повернись, покажи ей спину.

Спина Джона изогнулась, напряглась в ожидании…

Она обошла вокруг «тойоты», запахнула плащ, пистолета не видно.

– Мотель в нескольких кварталах отсюда, – сказала она.

– Надеюсь, ты запомнила какие-нибудь окрестности, кроме этих, – заметил он, когда они проезжали мимо закусочной, направляясь к выезду со стоянки.

– Хочешь знать, чего мне хочется? – пробормотала она.

– Только скажи мне сначала, куда ехать.

Рамон и два городских полисмена наблюдали сквозь витрину закусочной за проехавшей «тойотой».

Полицейские заглянули внутрь машины, где двое притворились, что им нет дела до того, что на них смотрят. За рулем нервничающий мужчина, который убивал время за стаканом скверного кофе. Женщина с виноватыми глазами, которую он подобрал на стоянке. Полуночное рандеву, заканчивающееся в постели. Копы не раз уже видели подобное.

(обратно)

Глава 39

Двухэтажный мотель с внутренним двором, защищающим машины постояльцев от аварий и лишнего любопытства.

Джон въехал под арочный свод. Ночной портье кивнул Фонг. Поселилась поздно, ушла, вернулась с мужчиной. Он уже столько раз видел все это раньше.

Темная комната на втором этаже с окнами, выходящими во двор. Выгоревшие занавески, два стула, кровать. Телевизор на комоде. Ослепительно белая ванная.

Джон отодвинул занавеску и окинул быстрым взглядом темноту двора. Над машинами на стоянке висела легкая пелена тумана. Задернул занавески. Щелкнул выключателем торшера.

Радиатор под окном распространял по комнате потоки теплого воздуха. Фонг стояла, прислонившись к спинке кровати. Руки глубоко в карманах расстегнутого плаща.

– Не сказала бы, что это то место, где я бы хотела умереть, – заметила Фонг.

– Сама выбирала.

– Согласно твоим указаниям.

– Слушай, я страшно устал, чувствую себя отвратительно и не желаю…

– О, прошу прощения, совсем забыла про твои желания. Забыла, что ты ведь у нас работаешь соло. Забыла, что я всего лишь так, путаюсь под ногами.

– Что за вожжа попала тебе под хвост? Что тебя так раздражает?

– Твое существование.

– Что же ты не решила свои проблемы, нажав курок…

– Я не хочу, чтобы мой труп нашли подвешенным к потолку вверх ногами в каком-то задрипанном, забытом Богом мотеле!

– Я не тащил тебя сюда силой!

– Ты бросил меня одну! Оставил посреди холодной темной ночи с этим…

Неуловимым движением ее рука нырнула под плащ и почти в то же мгновение появилась, баюкая на ладони «пушку» 45-го калибра.

«Как ей удалось вытащить пистолет так быстро?» – подумал Джон.

– …с этим и ничем больше…

– Это лучшее, что я мог тебе дать!

– Может, и так, но этого недостаточно!

– Извини, но в этом ты должна упрекать своего отца, а не меня! Эта чертова «пушка» его!

– И у тебя хватает наглости! У тебя хватает наглости валить все на моего отца! Это твоя вина…

– В конце-то концов это была его чертова машина! Его чертов пистолет!

Фонг швырнула пистолет на комод.

– Черт бы все это побрал! – воскликнула она. – Теперь это стало и моим делом.

– Тогда ты…

Зазвонил телефон.

Резкий внезапный звонок, заставивший их подпрыгнуть.

Еще звонок. Фонг бросилась к пистолету на комоде, Джон же схватил трубку.

Она услышала, как Джон сказал:

– Да… Да… Я знаю, что уже поздно… Мне очень жаль, это телевизор, мы… Нет… Ладно, конечно, я понял. Передайте им наши извинения, они могут спокойно засыпать.

Повесил трубку.

Она, с трудом переведя дыхание, привалилась спиной к комоду. Положила пистолет. В зеркале за ее спиной отражалось растерянное лицо Джона.

– Давай успокоимся, – пробормотал он, не глядя на нее. Рассмеялся: – Не будем искать лишних неприятностей.

– Да, – согласилась она. – Нам это ни к чему.

– Я вовсе не хотел кричать на тебя.

– Я знаю. Я тоже сорвалась.

Подошел к ней. Несколько осторожных шагов.

Стараясь выглядеть непринужденным.

Она стояла в ловушке между ним и зеркалом.

– Мы всего лишь… – Улыбнулся, подумав, что это всего лишь улыбка вежливости. – Мы перешли границы, и…

Он как бы впервые увидел ее лицо. Изогнутые брови. Широкие скулы. Черные глаза. Пряди черных волос, спадающие на лоб.

Кожа цвета кофе с молоком, теплый и влажный на ощупь лоб…

Мотнув головой, она отбросила его руку прочь.

– И что теперь? – огрызнулась она. – Мне предназначено стать твоим трофеем? Стать твоей китайской куколкой.

– Ни буши чжунгожэнь, – прошептал Джон. – Во бу яо и гэвава.

Она посмотрела ему в глаза.

– Черт тебя побери, – сказал он.

– Я не поняла, что…

– Ты много чего не понимаешь.

Он попятился…

…Предчувствуя, что последует дальше…

И она ударила его. Кулачок, как маленький молоток, хлопнул его по груди. Он отступил на шаг. Она двинулась на него, молотя обоими кулаками по его груди, полы ее плаща распахнулись.

Отступил еще на шаг. Он отступал под градом ударов, довольно чувствительных.

Тяжело дыша, извергая проклятья сквозь стиснутые зубы, молотя кулаками, она продолжала наступать.

Джону наконец удалось обхватить Фонг за плечи и прижать ее руки к бокам.

Фонг забилась в его мертвой хватке, но при этом не пыталась кричать или звать на помощь.

Наконец ей удалось высвободить руки, и она вскинула их, готовясь нанести новые удары.

Поймал ее тонкие запястья. Оттолкнул их с силой вниз, отведя от себя ее кулаки. От этого толчка она на секунду потеряла равновесие, и Джону удалось опять обхватить ее плечи…

Она перестала вырываться, уткнулась лицом в его плечо. Все ее тело сотрясалось в рыданиях, хотя слез не было. Ее руки легли ему на грудь.

Теплая, нежная, она обнимала его.

Как воробушек.

Не придави ее. Не позволяй ей «улететь».

Не отпускай меня. Не уходи от меня.

Мокрое пятно расползалось на его рубашке.

Не надо плакать.

Поцелуй.

Один нежный поцелуй.

Запах ее волос, черное солнце, щека, прижавшаяся к его ладони. Повернувшись, она поцеловала его руку.

И он наклонился к ее губам.

Фонг нежно провела руками по лицу Джона. Помогла ему освободиться от пиджака.

Прижал ладони к ее лицу, ее волосы щекочут его руки. Поцеловал ее долгим поцелуем. Ее губы разомкнулись.

Она обняла его за плечи. Дрожащими руками он расстегнул ее блузку, обнажив маленькие грудки. Коричневые соски, как два карандашных ластика. Поцеловал их.

Тихий стон.

Уложил ее на кровать. Ее глаза смотрят на него, широко раскрытые испуганные зрачки. Он стянул рубашку. Брюки и ботинки падают на пол, носки, трусы – вслед за ними. Ее глаза не отрываясь следят за ним, пока он расстегивает ее слаксы, стягивает их, ее туфли, носки, трусики.

Крошечная, без одежды она такая крошечная. Она обвила его шею руками, притянула его, чтобы поцеловать. Прикоснулся к ней, к округлостям ее бедер, к животу.

Легким толчком она перевернула его на спину, села на него верхом. Направляла его. С силой прижалась к нему, откинула голову назад, он двигался в ней, она была скованная и сухая, словно говорящая, что соединение их плоти – это не праздник.

Но он хотел ее, нуждался в ней…

Легла на него, ее горячее дыхание на его щеках, ее руки, обхватившие его плечи, и ее бедра сомкнулись, не выпуская его…

И он двигался, выкрикивая ее имя.

Она лежала у него на груди, простыня и покрывало отброшены, комната заполнена тусклыми, неясными тенями.

– Я заказывала комнату с двумя кроватями, – заметила она.

– Я знаю.

– Уже поздно. Ты получил, что хотел.

– Я знаю, – повторил он.

Он хотел смотреть, смотреть и смотреть на нее.

– Я понимаю, это не твоя вина, – сказала она.

Он вздохнул, закрыл глаза.

Думать, не могу думать.

– Тебе нельзя ошибаться, – сказал он. – Иначе все рубежи обороны будут сметены.

– Это, – она провела ладонью по его руке, – это покоренные рубежи.

Он нахмурился:

– Ты раскаиваешься?

Ее ответом было слабое объятие.

– Перед этим… что ты мне сказал? – спросила она.

– Ни буши чжунгожэнь, – повторил Джон. – Ты не китаянка. Во бу яо и гэвава. И мне не нужна кукла.

Он почувствовал, что она улыбнулась.

– Не говори мне, что ты хочешь, – прошептала она. – Не сейчас.

Он повернулся к ней, вдохнул аромат ее волос.

Запомнить это навсегда. Ее спина выглядывала из-под простыни, длинная и гладкая.

– Расскажи мне все, – попросила она.

Все, что он мог рассказать, это Гласс.

– Ты рассказал ему про меня?

– Пришлось. В конце концов. Он наше единственное связующее звено, наша единственная защита. Он должен знать о тебе, чтобы прикрывать нас обоих.

– Правда? Он прикрывает нас обоих?

– До тех пор, пока жив. А его не так-то просто убить.

– И он дал нам завтра, – сказала она.

– На самом деле немного, – сказал Джон. – Ему об этом тоже известно.

– Что?

– Выпутаться из этого дела можно только чудом, – сказал он.

– Что мы можем сделать? – спросила она.

– Остаться в живых. Надеюсь, что нам удастся убедить управление, что мы не лжем и не спятили. Убедить их пойти туда, куда мы не смогли, сделать то…

– А все, что мы сделали, – сказала она. – Ты нашел след, который оставил отец, доказательство. И все это… превратилось в пустое место. Вот что это такое.

– До завтрашнего дня. – Он опустил голову на подушку.

Почувствовал, что она окаменела.

– Если только, – сказал он.

– Что?

Она стала потеплее, мягче.

– Если то, что мы получили, не образует континуум.

– Что?

– Целое – это всегда нечто большее, чем сумма его частей. Мы раздобыли множество частей, но у нас нет никаких идей относительно целого – континуума. Невидимые силы, которые определяют, связывают воедино все эти случайные на первый взгляд осколки. Мозговой центр.

– Временами мне казалось, что у тебя есть что-то.

– Но мы должны это сделать! Что у нас есть: взрыв в Коркоран-центре, сделка бизнесмена Клифа Джонсона с Кувейтом, диверсия.

– Предположение, – сказала она.

– Фил Дэвид написал это анонимное письмо сенатору Фаерстоуну. Люди Фаерстоуна отфутболили его нам, в комитет.

– Фрэнку.

– Который произвел обычную проверку в управлении. Все его запросы исчезли, но у Гласса в центре по борьбе с терроризмом есть такой странный каприз: самому дергаться по поводу всякого вздоха со стороны конгресса или Белого дома. Гласс позволил твоему отцу разобраться в произошедшем. Прежде чем Фрэнка…

– Обманули, – прошептала Фонг.

Ее сосок касался его ребер.

– Деньги были подкинуты Фрэнку, мне. Мартин Синклер…

– Убит.

– Мокрушник. Он все еще действует. Все еще вне нашей досягаемости: на один, или два, или не знаю сколько шагов впереди меня…

– Нас, – поправила она.

– На континуум. Если бы я знал, какое у всего этого настоящее имя, начало…

– Или конец.

– Тогда, возможно, мы бы узнали все, что нам необходимо, зная что…

– Зная кто.

– Да. Кто.

Он лег на бок так, что теперь они лежали лицом к лицу.

– Я чувствую, что ответ на этот вопрос где-то рядом, – сказал он. – Передо мной. Что-то простое, но я не в состоянии найти ключ, ведущий к разгадке. Есть что-то такое, что я еще не узнал. Как я могу ощутить это, если я выбит из седла…

– Так же, как и я, – сказала она.

– Сожалею.

– Да ладно.

Плавая в ее аромате. Несясь вдаль.

– Могу я сказать тебе, что ты прекрасна, и можешь ты услышать меня, когда я скажу это?

– Да, – прошептала она.

– Ты прекрасна, Фонг Мэтьюс.

Она улыбнулась.

Нежно поцеловал ее.

Она вернула ему поцелуй.

– Это, может быть, все, что у нас есть, – сказала она.

– Нет, если мы не умрем завтра.

– Не говори мне сейчас о смерти. Или о завтрашнем дне.

Она нежно провела пальцами по щетине на его щеках. Поцеловала его. Нежно, медленно.

Поцеловала его. Он провел ладонью по ее спине. Она прильнула к нему, ее руки обхватили его шею. Ее бедра двинулись вверх вдоль его ног, и его руки ласкали ее грудь, и теперь ее соски были набухшие, и она застонала, когда они поцеловались. Вниз к ее шее, попробовать на вкус ее груди. Он чувствует, что на этот раз внутри она влажная, и ее бедра раскрылись от его прикосновения, пальцы впились ему в спину, и она шептала «Джон», и он вошел глубоко в ее влажное лоно.

Ее колени поднялись, ее обнаженные ноги сжимали его бедра, качаясь взад-вперед вместе с ним. Она была не в силах сдержать страстных стонов.

Смотреть на нее, целовать ее, их глаза открыты, они задыхаются,

не может целовать, не может остановиться, не может

ее колени уперлись в его грудь

ее глаза открыты, посмотрела на него, ее черные волосы, разметавшиеся вокруг лица на белой простыне

ее голова металась на подушке, она задыхалась, глаза широко раскрыты

не могу остановиться

Фонг, стонущая и пылающая страстью, и он двигался, утратив контроль.

Позже, без слов, они выключили свет.

Темнота убаюкивала их.

Проснулся, обливаясь потом.

Сердце колотится. Темнота, сплошная темнота.

Сон:

Быстро растущий шар взорвавшегося огня, с ревом несущегося прямо на…

Сон. Просто сон. Лишь… Фонг, разметавшаяся на кровати рядом с ним.

Звук металла, царапающего по дереву. Щелчок.

– Джон! – прошептала она.

Его часы показывали 5:43 утра. Никаких звуков или шагов в застланном ковром коридоре. Ни одного звука с улицы не просачивалось сквозь закрытые занавески.

Он проспал не больше трех часов…

Джон выбрался из-под покрывала и поспешил в ванную, включил там свет.

Он вздрогнул от белой вспышки.

– В душ, – сказал он Фонг. – И одевайся скорее. Надень юбку, костюм, что-нибудь деловое.

Он возился в ванной, когда она подошла к нему с пистолетом в руке.

Спросила:

– Куда это ты собираешься?

(обратно)

Глава 40

Холодная утренняя заря. Алые блики ослепительным блеском отражались от лобового стекла и хромированных деталей машины.

За рулем сидел Джон. Машина, взятая Фонг напрокат, стояла во дворе мотеля. За стоянку было заплачено за день вперед тому самому видавшему виды клерку.

– Что, если мы не успеем туда первыми? – спросила Фонг.

– Тогда нам останется только проклинать свою нерасторопность.

Чтобы как-то сгладить впечатление от своих последних слов, он перегнулся через сиденье и пожал ей руку.

Пистолет оттягивал карман ее плаща.

Среда. Утро. Джон и Фонг на забитой в часы пик восьмиполосной кольцевой дороге, окружающей Вашингтон. Дорога, которая в другое время могла бы занять каких-то сорок минут, превратилась в полуторачасовую одиссею по стальной реке.

Разрезая поперек солнечный путь, свернули на скоростное шоссе, ведущее на север.

Официальной географии столицы не соответствовало никакой границы. Но попавший в ее пределы неизбежно заражался такими паразитами цивилизации, как деньги, власть, слава, заманивавшими в ловушку Вашингтона все новые и новые жертвы. Впрочем, так же, как Нью-Йорк или Голливуд.

И свет за пределами кольцевой был другим.

Балтимор.

Сюрреалистические очертания города: сияющие горы небоскребов из стекла и стали, громоздящиеся над бурлящими реками торговли и тяжелой работы. Кварталы домов с плоскими фасадами, алтарь Элвису в одном из окон. Заправочная станция, на которой пожилой мужчина указал им дорогу.

Ни одного национального памятника в поле зрения. Улицы американской мечты. Деревья. Заборы из штакетника. Обычные дома для обычных людей.

Перевернутый трехколесный велосипед на лужайке перед белым деревянным домом. Потрепанный микроавтобус и детройтский динозавр на подъездной дорожке. Никакого ответа на звонок в дверь.

И на стук в дверь черного хода. Никаких признаков жизни по ту сторону окон, занавески которых выдуло сквозняком наружу.

Сосед сказал, что это тот самый дом, который им нужен, и посоветовал поискать хозяев в парке.

Зябкий утренний воздух. Ни малейшего ветерка.

Парк с качелями, горками и всевозможными конструкциями для лазанья был в двух кварталах от дома.

Белокурая девчушка лет двух гонялась за смеющейся чернокожей женщиной. Мальчуган лет семи неподвижно сидел на качелях. Бледная женщина в рыжем плаще, накрашенная в стиле «иду на работу», пыталась заставить мальчика улыбнуться.

«Поправить галстук, – подумал Джон. – Надеюсь, рубашка и костюм не сильно измяты».

Время, в этот раз пусть время будет на твоей стороне.

На лицо – улыбку, документы – в руки.

Подошли к матери, она почувствовала их приближение по настороженному взгляду сына. Ее воспаленные глаза встретились с взглядами Джона и Фонг.

– Миссис Джонсон? – спросил Джон. – Мы из ЦРУ. Не уделите ли нам несколько минут для разговора?

На скамейке парка.

Миссис Джонсон, мать, вдова.

Слева от нее сидит Фонг Мэтьюс, представленная как агент Тина Чен. Это было имя актрисы из старого фильма, запомнившееся Джону.

Это, должно быть, развеселило бы Фрэнка…

Справа сидел Джон Лэнг – его имя должно было соответствовать предъявленным документам. Сомалийская няня стояла неподалеку от них, ее уши улавливали каждое слово, глаза же следили за маленькой девочкой, которая умела смеяться, и мальчиком, который не умел.

– После смерти Клифа, – жаловалась вдова, – жизнь стала такой трудной, такой безумной. Лорен совсем не помнит его, но Пол… Смерть отца исковеркала все его детство. Он боится забыть случившееся, потому что это все, что у него осталось от отца. Я очень переживаю. Я полагала, что это со временем пройдет. Что он оттает.

– Я понимаю вас, – прошептала Фонг.

И миссис Джонсон поверила ей. Убежденность рождает доверие.

– Он работал так много, – продолжала рассказывать вдова. – Он жил во многих местах: Африка, Франция, Португалия. Клиф всегда работал на кого-нибудь еще, на какую-нибудь компанию. Мы вернулись сюда ради детей, и он организовал собственную экспортно-импортную компанию… Но спады следовали один за другим. Как пули. Мой дядя нашел мне работу на его фабрике – они пока держатся. Коранье помогает нам практически бесплатно, и я пока нахожу деньги, чтобы за все расплатиться день в день, но никогда не знаешь, что ждет завтра.

– Да, – согласился Джон. – Никогда не знаешь.

– Сначала Клифу было очень тяжело. Затем дела пошли на лад. Он получил этот контракт, тот самый, над которым он работал, когда…

– Какой контракт? – спросил Джон.

– Он никогда не рассказывал мне о делах. Я могу лишь предположить, что это был заказ от вашей конторы. Или армии. В общем, что-то связанное с правительством.

– Почему?

– Потому что он говорил, что я должна им гордиться. Я всегда им гордилась! Но не потому, что он зарабатывал деньги, он… делал добро. Хотя иногда его было трудно понять. Он был слишком молод, чтобы попасть во Вьетнам. Потом мы поженились и, во всяком случае, все наши войны с тех пор длились недолго. Но он любил эту страну, хотел для нее что-нибудь сделать. Удалось ли это ему? – задала она риторический вопрос. – Его смерть, была ли она…

– Насколько нам известно, – сказал Джон, – это был несчастный случай.

Вдова вздохнула:

– Возможно, если бы я могла сказать Полу, что его отец погиб как герой…

– Контракт. С кем он был заключен? О чем? У вас есть какие-нибудь документы, письма, что-нибудь, что могло бы…

– Он говорил, что воспользовался своими связями в Египте и Кувейте, беспокоился о погрузке. Он должен был вернуться через три дня после… Документы? ЦРУ приходило ко мне с вопросами относительно дел моего покойного мужа. Пришло и сейчас, спустя столько времени… В тот день, когда мы ездили в аэропорт Далласа, чтобы… доставить гроб с его телом на кладбище… в наш дом проник вор-взломщик. Кабинет Клифа на первом этаже, наша спальня – все было перерыто. Эти чертовы документы лежали у него повсюду.

«Теперь их нет нигде», – подумал Джон.

– Я в долгах, – продолжала сетовать на свою судьбу вдова. – Эти два ребенка в долгах. Не говорите мне, что вы проделали весь этот путь сюда ради обычных вопросов, впустую.

– Это причиняет боль, – попробовала утешить ее Фонг, – но вы должны проявить терпение, лишь…

– Мисс, пожалуйста, не надо рассказывать мне, какой я должна быть.

– Он называл вам какие-нибудь имена? Оставлял какую-нибудь информацию?

– Он оставил мне двоих детей, у которых теперь нет отца, и разбитую жизнь! Страховой полис, которого едва хватило, чтобы оплатить похороны. Не думаете же вы, что если бы он оставил мне что-нибудь еще, я бы скрыла это от вас?

Она прижала ладонь ко лбу.

Они втроем сидели на скамейке. Маленькая девочка бегала вокруг мальчика, стоявшего у качелей с палкой в руке, охранявшего свою мать на случай, если эти чужаки окажутся «плохими». Его сестра пыталась заставить его улыбнуться, но он не обращал на нее внимания.

– Мадам, – сказала няня.

Трое сидящих на скамейке посмотрели на нее. Из своей сумочки няня выудила самую обыкновенную визитную карточку и передала ее вдове. Карточку ее покойного мужа.

– Когда мистер Джонсон уезжал в последний раз, – сказала няня, – то сказал: «Возьми это на случай, если моя жена или дети заболеют, или случится какое-то другое несчастье, или тебе еще почему-либо понадобится связаться со мной, но помни, только в случае крайней необходимости, просто позвони на мой автоответчик в офисе…»

Вдова держала визитную карточку лицевой стороной вверх так, что и она, и двое других людей, сидевших рядом с ней на скамейке парка, могли прочитать имя и род занятий ее покойного мужа.

Африканские пальцы потянулись и перевернули карточку.

На обратной стороне от руки был написан вашингтонский номер телефона.

(обратно)

Глава 41

Холодный утренний дождь барабанил по лобовому стеклу. Джон вел машину назад в Вашингтон.

– Потому что у нас есть всего один выстрел, – сказал он, продолжая начатый разговор. Посмотрел на часы. Было 10:32. Под их колесами проносился асфальт автострады.

– Поезжай прямо к Глассу, – сказала она. – Сейчас. Позаботься о собственной безопасности.

– А ты?

– Брось меня. Позволь мне уйти.

– Мы вместе. – Он нахмурился, глядя на нее. – Ты тоже в этом деле.

– Лицо этого мальчика, – сказала она. – Пожалуйста, позволь мне уйти. Пусть это все закончится без меня.

За ними по автостраде мчался грузовик. Джон включил дворники.

– Я обещаю, – сказал он, – ты будешь в безопасности.

Она рассмеялась, закрыв лицо руками.

– Я тоже, – соврал он. – Я выиграю эти гонки.

Она видела, как горят его глаза.

– Тебе это нравится, – прошептала она.

– Теперь у нас появился шанс, – сказал он ей. – Возможность начать игру.

– У тебя есть всего лишь телефонный номер. – Она покачала головой. – Ты даже не знаешь, что это такое.

– Ты о свистке, который мы услышали, набрав номер? Это не факс. Тогда бы сперва были гудки, а потом это повизгивание. Это специальная телефонная система, принимает твой телефонный звонок и передает телеметрический сигнал. Защита от дурака.

– Не очень подходящая система, чтобы давать ее сомалийской няне, ожидающей, что будет разговаривать с обычным человеком.

– Что поделаешь? – сказал Джон. – Клиф Джонсон не был гением и с самого начала вел себя, как простофиля.

– Не называй его так! У него маленькая дочь. И этот мальчик. Не называй его так!

Зеленый знак, предупреждающий о близости вашингтонской кольцевой дороги, замаячил впереди.

– Это не его вина, – согласился Джон. – Ему просто не повезло.

– Как удобно.

«Тойота» свернула на кольцевую дорогу. Увидев привычные названия улиц на дорожных указателях, Джон почувствовал себя дома.

– Ты испугал ее, сказав, что ей не следует разговаривать ни с кем другим, включая «наше» управление и ФБР, и в случае чего сразу обращаться к своему адвокату и действовать исключительно через него.

– Если она напугана, то подумает дважды. Или она скроется, или поступит, как я ей советовал, в любом случае мы выиграем.

– Ты не можешь заставить ее молчать, – сказала Фонг. – Ты не имеешь права.

– Возможно, но мне необходимо контролировать ситуацию. – Джон съехал с кольцевой дороги. – Время работает на нас. Если Гласс прав и Хандельман потребовал расследования обстоятельств смерти ее мужа, то это приведет управление в движение. Теперь, когда сыщики доберутся до нее, она не станет разговаривать с ними без своего адвоката. А в присутствии адвоката есть одно полезное для нас свойство – им придется убить гораздо больше времени на разговоры с ней.

– К тому времени, когда управление сумеет из нее все выудить, – добавил он, – дело, которым мы занимаемся, будет уже не в наших руках.

– А что, если первыми в ее дверь постучатся отнюдь не сыщики?

Джон проехал, наверное, с полмили, прежде чем ответить.

– Ни у кого нет причин ликвидировать ее.

– Она разговаривала с нами. Мы были там, и она разговаривала с нами.

Теперь, попав в оживленное уличное движение, он ехал гораздо медленней.

– Как бы то ни было, у нас нет выбора.

– Если ты передашь этот номер Глассу…

– Значит, я отдам ему несделанную работу, – сказал Джон. – Тогда он сможет решать все сам.

– Никто не может решать все сам. Если ты выбрал дорогу, то тебе остается лишь следить за происходящим.

– Ты сама не веришь в эту чепуху.

– Я сама уже не знаю, во что верю.

– Ты просто устала.

Выезд с кольцевой дороги привел их на Роквил-Пик к магазину по продаже автомобилей, торговому пассажу и пиццерии. В третьем по счету магазине, торговавшем электроникой, Джон наконец нашел то, что искал. Он заплатил наличными.

Направляясь к центру города, они миновали кладбище, на котором совсем недавно похоронили Фрэнка. Оба сделали вид, что не заметили это.

Дневным портье в мотеле была женщина. Джон задал ей простой технический вопрос, получил утвердительный ответ, который он, судя по всему, и ожидал. Портье с улыбкой приняла оплату за два дня.

Горничная уже убрала их комнату. На упаковку того, что они не брали с собой в Балтимор, ушло не более пяти минут.

Подключение автоответчика, который они купили, к телефону в номере заняло еще меньше времени.

– Я полагаю, Клифу Джонсону требовался запасной телефонный номер, – сказал Джон, распаковывая автоответчик. – Он был отцом, и ему было необходимо, чтобы в случае чего его семья могла дозвониться до него. Они, видимо, не хотели давать ему запасную линию, поэтому пошли на авантюру с липовым номером.

Объясняя, он одновременно разматывал телефонный шнур.

– Каким номером? – спросила Фонг.

– Это коммутатор, на котором сидит человек, принимающий сообщения для торговцев краденым, врачей… и прочих. Оперативники часто используют такой прием. Идеальный вариант. Никаких следов. Мы не сможем поймать этого парня, – добавил Джон, – если последуем его системе. Мы позвоним ему, оставим свой номер телефона, может быть, он перезвонит, а может быть, явится лично, когда мы будем сидеть у телефона, ожидая его звонка. Как подсадные утки.

– Если…

– Если мы сделаем все, как надо, – сказал Джон, подключая последний шнур. Он улыбнулся: – Черта лысого он получит.

Джон подключил автоответчик, нажал кнопку записи.

– Это Джон Лэнг. Тебе стоит поговорить со мной. Я знаю, что тебе нужно. Забудь о том, где находится этот телефон, меня здесь уже нет. В четыре тридцать сегодня, в среду, я позвоню тебе по другому телефону. У тебя будет одна минута, чтобы перезвонить по этому номеру, иначе я уйду и тебе больше некуда будет обратиться, тебе больше некуда будет пойти, тебе больше никто не поможет. Четыре тридцать и одна минута на то, чтобы перезвонить.

Автоответчик пискнул, перематывая сообщение Джона.

– Мне нравится это место, – сказал Джон. – Комнаты с прямыми городскими телефонами.

Он переоделся в джинсы, надел свежую рубашку, свитер, черные теннисные туфли и альпинистскую куртку. Фонг осталась в той же одежде, в которой ездила в Балтимор.

Посмотри на нее. Ее глаза, ее волосы.

– Ну все, чемоданы в руки, – сказал он.

Внимательно. Медленно. Без ошибок.

Джон набрал номер, который был нацарапан на обратной стороне визитки Клифа Джонсона.

Один звонок.

Второй.

Раздался ответный писк, гудки.

Джон набрал номер телефона снимаемой ими комнаты мотеля.

Услышал последовательность передаваемых электронных сигналов, щелчок разъединения.

Повесь трубку.

– Вперед! – сказал он Фонг. – Поторапливайся!

Уходя, он толкнул дверь, проверяя, закрыта ли.

Серые облака плыли по небу – подкрепление после краткого антракта, устроенного полуденным солнцем. Фонг и Джон сидели в «тойоте» в пустынном парке для пикников в Рок Крейк. Дж. Эдгар Гувер однажды усмирил либеральный «активизм» жены одного из членов кабинета министров с помощью полученных скрытой камерой фотографий того, как она занималась на этой стоянке оральным сексом со своим шофером. Джон не глушил двигатель «тойоты», чтобы в кабине было тепло. Пар от горячих гамбургеров оседал на лобовом стекле. 1:17 после полудня. Они ели в машине, потому что идти в кафе было слишком рискованно.

– Я пойду с тобой, – сказала Фонг.

– Тогда мы превратимся в одну компактную мишень, – сказал он. – Ты свидетель, не забывай об этом. Ты должна оставаться вне подозрений. К тому же то, что я делаю, – моя профессия.

– Тогда постарайся, – сказала она. – Сделай это наилучшим образом.

– Будь уверена.

Патрульная машина проехала мимо площадки для пикников. Копы не обратили на них никакого внимания. Проехала еще какая-то машина. Мотоцикл. Желтый школьный автобус, полный детей, смеющихся и кривляющихся за закрытыми окнами, словно цирковые мимы.

По радио передавали старую песенку о деревне, в которой спал лев.

– Что, если мы опять ее не застанем? – спросила Фонг.

– Мы все же попытаемся. Или придумаем что-нибудь еще.

– Что, если она тоже из этих?

– Не выдумывай. Она не может, ее муж – другое дело, но если это так, тогда он должен держаться поближе к любой угрозе. Все знают, что я стал опасен с тех пор, как… с тех пор, как они убили Фрэнка.

Балтимор. Этим утром он вполне мог позвонить той пожилой леди, с которой Фонг пыталась пообедать, мог оставить Фонг у нее, вдали, в безопасности. Мог…

– Я боюсь, – сказала Фонг.

– Все будет отлично.

– Ты говоришь это всем своим женщинам?

– На данный момент ты у меня единственная женщина.

Подумал об Эмме.

По лицу Фонг было ясно, что она помнит о Вэй.

– Все в порядке, – сказал он и, поразмыслив, добавил: – Ты та женщина, которая мне нужна.

– Пока, – прошептала она.

Посмотрела в окно.

– Да, лучше пойти и попытаться еще раз, – признала она.

Подъехав, они сразу заметили женщину, переносившую пакеты с покупками из машины в дом, в котором Джон бывал десятки раз.

– Кэт! – окликнул ее Джон, выбираясь из «тойоты».

Придай своему голосу жизнерадостность. Дружелюбие. Скрой свое отчаяние.

В свои пятьдесят Кэт Вудруфт, жена Дика Вудруфта, человека номер два в подразделении ЦРУ, занимающемся шпионажем, сохранила былую привлекательность. У нее были волосы с проседью и живые карие глаза.

– Позвольте вам помочь, – сказал Джон.

– Я уже все перетащила, – ответила Кэт. Она поставила пакеты на порог перед домом.

– Ты дочь Фрэнка. Я видела тебя на похоронах.

Фонг представилась. Приняла соболезнования.

– Дика сейчас нет, – сказала Кэт Вудруфт, которая в молодости десять лет проработала в ЦРУ.

Прекрасно зная об этом, Джон все же решил попробовать:

– Ты не знаешь, когда можно ожидать его возвращения?

Пожатие ее плеч без слов показало ему, что попытка не удалась.

– Ты же знаешь, как это всегда бывает.

Она нахмурилась: необдуманные вопросы были не в характере протеже ее мужа.

– Нам нужна помощь, – сказал Джон.

– В действительности она нужна мне, – вступила в разговор Фонг.

Они рассказали Кэт о том, что Фонг не хочет оставаться одна в доме своего отца, и о том, что ей нужно прибежище, где она могла бы побыть несколько дней. Тихое местечко. Уединенное.

– Все в порядке? – спросила Кэт.

– Вне всяких сомнений, – уверили они ее.

– Смерть тех, кого мы любим, выбивает нас из колеи, – сказала Кэт, она заметила, что Джон обнимает Фонг за плечи. – Джон, у тебя вроде бы есть коттедж.

– Там не очень-то удобно, кроме того, мне не хотелось бы оставлять ее одну.

– Ты бы допустил ошибку, поступив так, – улыбнулась Кэт. – Ладно, заходи, – сказала она Фонг.

Джона тоже пригласили, но он отговорился нехваткой времени. Кэт заявила, что места всем хватит, и Джон знал это давным-давно. Никакого беспокойства. Никаких проблем.

– Я принесу чемодан из машины, – сказала Фонг.

– Конечно. – Кэт улыбнулась Джону. – Я отнесу продукты на кухню. Пока, Джон. Надеюсь, скоро увидимся.

Пока они шли к машине, Джон нашептывал:

– Здесь ты в большей безопасности, чем в мотеле. Там ты одинокая путешественница, легкая добыча.Здесь ты будешь с женой одного из руководителей ЦРУ. Существует риск, что…

– Она здесь ни при чем! – возразила Фонг.

– Также, как и ты, – сказал Джон.

– Я так не думаю.

– Кэт в прошлом работала в разведке, сейчас она жена сотрудника ЦРУ. Она знает жизнь.

– И ты думаешь, что мы сможем сохранить все в тайне от нее?

Они подошли к машине.

– Храни пистолет, – сказал он.

– Ты обещал, что он тебе не понадобится.

– Не мой стиль, – солгал он. – Скорее всего, он тебе не понадобится, но зная, что он у тебя есть, я буду чувствовать себя спокойней.

– Можешь на меня положиться.

Он нежно пожал ее руку.

– Если они следят за нами, тебе не следует целовать меня, – сказала она.

– Ты права.

Он взял ее лицо в свои руки, наклонился к ее губам. Выпрямился.

– Как только будет возможность, обязательно позвоню. Все будет хорошо. Мы уже почти у цели.

Она смотрела, как он садится в машину и уезжает. В зеркале заднего обзора Джон видел ее, стоящую на обочине.

Одну.

(обратно)

Глава 42

После полудня на город обрушился ливень. Клубящиеся свинцовые облака, шквальный ветер. Мокрая дорога, медленно ползущие машины.

Было 3:01, когда Джон нашел телефон-автомат на заправочной станции. Ежась под ледяными струями дождя, он опустил в телефон четвертак и набрал свой номер в мотеле. Снял сообщение с автоответчика.

До него по этому номеру звонил один человек. Выслушал запись, оставленную Джоном, и не пожелал оставить сообщение.

Ошиблись номером? Нет, вряд ли.

Ждать. Необходимо ждать.

В 4:10 Джон отправился в «Изумрудный Глен», ирландский паб, расположенный на первом этаже сдаваемого внаем дома. Два буддийских храма были в шести кварталах отсюда. Реформаторская африканская баптистская церковь за углом. Кроме аптеки и джаз-бара на противоположной стороне улицы, в этих окрестностях не было другого легального бизнеса.

В баре «Изумрудный Глен» было восемь стульев у стойки, четыре кабинки и три стола. Краснолицый старик в вельветовом плаще сидел за стойкой бара, «беседуя» с кружкой пива и стаканчиком виски. Плешивый чернокожий бармен с глазами копа держал в руке свежий номер «Уолл-Стрит джорнэл» как бейсбольную перчатку.

Тускло освещенный коридор вел к уборным. Джон приметил там висящий на стене телефон-автомат.

Здесь было сухо и тепло, в воздухе плавали клубы сигаретного дыма. Ни орущего телевизора, ни грохочущих музыкальных автоматов, ни даже радио. Никто ни за кем не следил. Оставалось восемнадцать минут. Сел за стойку, подальше от старика. Но все равно запах мокрого вельвета доходил до Джона.

Бармен замаячил возле него:

– Что ты хочешь?

Джон вздохнул:

– Все.

Черная лапа легла на стойку. Его голос сипел.

– А чего ты хочешь здесь?

– Кофе.

– Кофе по-ирландски?

– Черный кофе. – Джон улыбнулся самому себе. – Можно без корицы.

– И из-за этого мне весь вечер придется потеть.

Бармен заковылял прочь. Шестнадцать минут. В зеркале бара Джон увидел небритого потрепанного мужчину, в мокрой альпинистской куртке, с воспаленными глазами. Он чувствовал запах собственного пота. Сердце в груди тяжело стучало.

Успокойся. Соберись. Сколько дней прошло с тех пор, как он последний раз практиковался в…

Пройди круг.

Бармен поставил кружку с горячим кофе перед Джоном. Ни сливок, ни сахара. Пожал плечами:

– Скажем, доллар. В этом случае мне не придется нести тебе сдачу.

– Сдачу, я уже получил сдачу! Будь уверен, я…

– Всего лишь хочу быть уверенным, что ты заплатишь.

Бармен отошел к дальнему концу стойки бара и с треском раскрыл «Джорнэл» на новой странице. Справа от него на стене висела фотография пышнотелой чернокожей оперной дивы.

Джон положил две долларовые банкноты на случай, если ему придется неожиданно уйти…

«Когда наконец все уладится, когда все это закончится, приведу сюда Фонг. Покажу ей».

Этот бар мог бы быть дома, в Южной Дакоте.

Тринадцать минут. Кофе был горячим, крепким. Ему нужно пойти в уборную. Лучшее прикрытие для того, чтобы направиться к телефону. Небрежно. Идти небрежно.

Старик у противоположного конца стойки сказал:

– Луи, еще одну, пожалуйста.

Бармен кивнул, согнул газету, чтобы отметить место.

В чистой, пахнущей хвоей уборной Джон спустил воду в писсуаре. Поток воды со свистом и бульканьем исчез в сливном отверстии.

Четыре минуты.

Автомат на стене туалета, продающий презервативы, сулил удобство, надежность и романтичность. Две минуты.

С четвертаком и визитной карточкой Клифа Джонсона в руке Джон прошел прямо к автомату на стене. К черту. Кто бы ни был на другом конце телефонной линии, он уже, должно быть, ждет, если вообще ждет. Джон снял трубку, бросил четвертак в щель автомата и…

Ничего.

Ни гудка, ни шума линии.

Подергал рычаг. Ничего. Ни звука.

Джон бросил трубку и кинулся в бар.

– Автомат сломан!

– Я знаю, – ответил бармен, не отрываясь от газеты.

– Другой есть?

На цифровом индикаторе часов Джона было 4:29:57.

– Нет. – Бармен согнул газету, поднял глаза на крикуна.

– Тот, что через улицу, тоже сломан, – заметил старик. – А больше поблизости ни одной будки.

К бармену:

– У вас есть здесь другой телефон?

– Не для клиентов.

– Я заплачу сколько хочешь, мне нужно позвонить моему…

– Твоему доктору, верно?

– Только позволь мне воспользоваться телефоном, сейчас, пока не поздно!

Хмуро глядя на него, бармен достал из-под стойки кнопочный телефон. Джон вырвал его из рук ошеломленного бармена и начал набирать номер.

На мгновение он замешкался…

– Здешний номер! – обернулся он к бармену. – Какой здесь номер телефона?

Покачав головой, бармен бросил рядом с аппаратом салфетку с названием бара и номером телефона в уголке.

Набрал номер, записанный на карточке Клифа Джонсона. Гудок, второй. Наконец длинный гудок другого тона и беспорядочное попискивание. Набрал код района и номер телефона бара. Писк передающегося сообщения.

Джон повесил трубку. Теперь ему оставалось сидеть и томиться в ожидании звонка. Обе руки на стойке бара, он склонил голову, прикрыл глаза.

Открыл их: бармен прячет телефон под стойку бара.

– Она должна перезвонить мне прямо сейчас! – воскликнул Джон.

– Так твой доктор женщина? – поинтересовался бармен. Белые зубы оскалились в черной усмешке. – Как тебе повезло.

Джон смотрел на телефон. Бармен наблюдал за ним. Телефон зазвонил. Левой рукой бармен снял трубку, не спуская глаз с лица и рук Джона.

– Да?.. Хэй, малышка! – воскликнул бармен, его бас стал густым и хриплым. – Как поживаешь?.. Не-а, здесь все по-прежнему, а как твои делишки? Да, на улице такая холодрыга.

Повесь трубку!

– Не-а, – растягивал слова бармен, – тебе незачем говорить мне об этом. Какие пустяки… Малышка, ты и сама знаешь, как это делается.

Джон сунул руку в карман куртки. Как только бармен заметил это, его правая рука нырнула под стойку бара. Не сводя с Джона глаз, он продолжал трепаться…

– Ну-ну, крошка…

Пятидесятидолларовая банкнота из денег, подкинутых Фрэнку. Джон подтолкнул ее к бармену, прошипев:

– Мне срочно нужен телефон!

– Хорошо, моя сладенькая, мы могли бы сделать это, скажем… – Глаза бармена скользнули по портрету президента Гранта. Его правая рука выплыла из-под стойки, чтобы взять деньги…

Смял банкноту в шарик и бросил к ногам Джона.

– Конечно, моя сладкая, ты же знаешь, как я к тебе отношусь. Но этот старый медведь не захочет крутиться только ради меда, я просто слышу жужжание множества ульев…

Выбора нет. Прежде чем рука Джона добралась до бумажника с документами во внутреннем кармане, правая рука бармена опять скрылась из виду под стойкой.

Джон сунул удостоверение сотрудника ЦРУ под нос бармену:

– Освобождай этот чертов телефон, он мне нужен!

– Сладкая моя, тут на линии какие-то помехи. Я перезвоню тебе… Как только смогу. Пока, малышка.

Бармен повесил трубку и придвинул телефон к Джону.

– Надо было сказать волшебное слово.

Бармен направился к старику, наполнил его стакан виски.

Пронзительно зазвенел телефон.

– Джон Лэнг!

Шепотом, чтобы бармен не расслышал…

– Мужик, – прошипел в трубке голос, который он уже слышал по телефону, – ты меня удивляешь. Назначаешь контрольное время и заставляешь меня слушать короткие гудки!

– Ты Фил Дэвид.

– Мне известно, кто я, но я не перестаю удивляться тебе! Как ты раздобыл…

Джон решил сразу перенести разговор в нужное русло:

– Слишком поздно выяснять это. Что тебе известно о Мартине Синклере?

– Никогда не встречался с этим пижоном.

– Он мертв, висит вверх ногами в своем доме в Вирджинии.

Долгая пауза. Настоящая пауза.

– Нам необходимо встретиться, – сказал Джон, – или мы будем висеть рядом с ним. После Фрэнка, после Клифа Джонсона, после Мартина Синклера мы единственные, кто остался.

– У тебя есть санкция твоего управления?

– Если бы была, я не стал бы связываться с тобой таким образом.

– Не доверяй этой чертовой конторе. Каждому из них. Всем им.

– Я не допущу такой ошибки.

– Попробуй это сделать, и ты труп, малыш. Они от тебя мокрого места не оставят, уж я-то знаю.

– Ты этого не сделал, хотя мог. Поэтому я доверяю тебе.

– Возможно, это была моя ошибка. Что у тебя есть для меня?

– Мы можем выбраться из этого дерьма, если объединим наши усилия.

– Это ты так считаешь.

– Ты сам заварил эту кашу, – сказал Джон. – Вместе с Фрэнком, и теперь я завершаю начатое им дело.

– Ты придешь на встречу со мной, – сказал Фил Дэвид. – Один. Без хвоста. Без оружия.

Он сказал Джону, как и где. На вопрос, когда, ответ был: сейчас.

Они повесили трубки. Джон торопливо направился к выходу, напутствуемый словами бармена:

– Не возвращайся.

(обратно)

Глава 43

«Час пик. Все торопятся домой», – думал Джон, ведя машину по забитой автомобилями дороге. Дворники «тойоты» смахивали с лобового стекла дождевые потоки. Линии красных габаритных огней плясали перед лобовым стеклом. Желтые огни змеились в зеркалах. Одноглазая фара свернула на мокрую дорогу в трех машинах за ним. Джон сбавил газ.

Спокойней, двигайся спокойней. Все спешат домой.

«Я тоже скоро поеду», – пообещал он себе.

Никто не мог выследить меня. Ни одна машина не вырулила с обочины, когда я отъезжал от бара.

Двадцать одна минута напряженного движения в сплошном потоке машин к торгово-развлекательному комплексу на границе округа. Джон втиснулся в щель между машинами на верхнем уровне примыкающей к торговому центру стоянки. Запер дверь машины и направился к выходу.

Большинство машин появляется здесь именно после работы.

Хорошо, пока все идет хорошо.

Пистолет у Фонг, он ему сейчас ни к чему, она в порядке, все в порядке.

Клаксон автомобиля этажом ниже. Визг тормозов. Хлопки мотоциклетного двигателя удалились, смолкли. Серый седан вывернул из-за угла, грохоча вверх по склону навстречу Джону, его окна запотели…

За рулем женщина, рядом мальчик в желтом непромокаемом плаще, ищут место, где оставить машину.

Забудь о них: ребенок равносилен невиновности.

По переходу – к стеклянным дверям, ведущим в центр. Тележки продавцов в вестибюле, девушка, продающая парфюмерию: «Этот запах очарует вашу даму». Женщина и паренек в желтом дождевике спешили вслед за Джоном; она сжимала подарок ко дню рождения, перевязанный розовой ленточкой.

Джон остановился у перил, осматривая пространство с высоты четвертого этажа. Внизу, на первом этаже, были кафе и бары. В углу стояла тележка, над которой трепыхались зеленые и красные надувные шары и забавные игрушки из желтой гофрированной бумаги, окруженная галдящими пятилетними ребятишками.

Эскалатор с бесконечными ползущими вниз ступеньками. Даже сюда доносятся отголоски ребячьего визга и завывание джаза.

«Пройти круг», – подумал Джон, рассматривая торговые секции с зазывными плакатами, сообщавшими о том, что уценено это и производится расширенная распродажа того.

Стеклянная шахта лифта с кабинкой, ползущей от первого этажа, на котором расположились кафе, к четвертому, где стоял Джон. Джон подождал, но лифт остановился этажом выше, где находился кинокомплекс с пятью залами.

Когда он увидит, что ты один, то пойдет на контакт.

Стой ближе к перилам. Пусть тебя будет видно с других этажей.

Обошел по кругу четвертый этаж. Скучающий продавец. Скрюченная пожилая леди, вглядывающаяся в витрину магазинчика известной фирмы женского нижнего белья, придуманного для удовлетворения самых изощренных мужских фантазий.

Спустился вниз по эскалатору, стоя позади усатого мужчины в деловом костюме. В руках у того был портфель, на губах блуждала отрешенная улыбка.

Не он. У Фила Дэвида не могло быть такой улыбки.

Третий этаж. Магазины, торгующие электроникой. Обувные магазины. Посудные лавки. Усатый направился к книжному магазину.

Поверни в другую сторону.

Мимо музыкального магазина, из динамика у дверей которого трубил густой бас…

– Не останавливайся!

Рядом с Джоном материализовался мужчина. Длинная зеленая лыжная куртка, джинсы, туристические ботинки. Коротко стриженные, крашенные в черный цвет волосы. «Липовые» очки со стеклами без диоптрий.

Они прогуливались бок о бок, тихие голоса и настороженные взгляды по сторонам.

– Ну, выкладывай, – сказал Фил Дэвид.

– Сначала ты, – в свою очередь, предложил Джон.

– Ага, расскажу тебе все, и кому я после этого буду нужен.

– Или ты сотрудничаешь со мной, или все твои надежды обратятся в пшик.

– С кем ты разговаривал?

– Со всеми, кроме тебя, и ты на очереди.

Фил покачал головой.

– Нет, дерьмовый Шерлок.

Толстая женщина вперевалку прошествовала мимо, не обратив на них никакого внимания.

– Операция была в списках или вне списков? – спросил Джон.

– В чьих списках? – ответил Фил вопросом на вопрос.

– Отвечай на вопросы, а не задавай их. Только так ты сможешь купить себе шанс.

– Получить свободу?

– Выжить.

– Мужик, не пойти ли тебе в задницу!

– Тогда отправляйся умирать в одиночестве, – сказал Джон.

Он остановился перед обувным магазином. Фил Дэвид бросил на Джона свирепый взгляд. Вздохнул и прислонился к стальным перилам. Смех долетал до них, внизу была вечеринка, праздновали день рождения.

Аккуратней, аккуратней с ним: пока ты не доставишь его к Глассу и он не будет заперт в безопасном месте, он еще может сбежать.

– Ты можешь обеспечить мне неприкосновенность от имени конгресса? Как Олли Норсу?

– Я работаю на управление, а не на комитет по разведке или сенат. Конгресс должен проголосовать за начало расследования…

– Мужик, им это понравится. Я помогу им выглядеть героями, а не дураками.

– Возможно, в обмен на откровенные свидетельские показания они…

– В обмен на имена я хочу получить неприкосновенность и защиту. По программе защиты свидетелей. Я ведь не требую награды…

– За взрыв Коркоран-центра!

Фил Дэвид улыбнулся:

– Ха, будешь меня этим постоянно попрекать?

Не зли его! Не…

Джон, сглотнув, сказал:

– Это было санкционировано управлением?

– Давай, мужик, предложи мне что-нибудь!

– За убийство Клифа Джонсона?

– Я не убивал его! – Фил ткнул пальцем в Джона. – Его смерть заставила меня трубить в трубы!

– Кто убил его?

– Он сам повесил себе на шею табличку «Убей меня».

Они уставились на молодую парочку, обнимающуюся в углу: подростки, не похожи на убийц.

– Клиф испугался, как будто он с самого начала не знал, что два и два сложатся в большой взрыв в Нью-Йорке. Бедный простофиля, он боялся, что мы будем преданы, обмануты. Хотел рассказать Большому Отцу…

– Ты убил его? – спросил Джон.

– Мужик, я только разыскал его. Ты видел письмо, которое я послал твоему дружку Фрэнку. Надеялся таким образом удержать Клифа… Черт, я не предполагал, что он будет так убиваться из-за пустяков.

– Ты убил его?

– Я был просто хорошим солдатом. Доложил кому следует. А они решили его убрать.

– Это было санкционировано?

– В таких делах санкцией может быть обычный кивок головы.

Фил отошел от перил. Джон последовал за ним. Они прогуливались по третьему этажу.

– Когда Клиф погорел, – сказал Фил, – когда я прочитал, что у них есть свидетели, я понял, что настало время чистки, а я был грязной миской. Фактически мой лучший шанс выжить – получить защиту конгресса… Черт побери, – неожиданно оборвав самого себя, сказал он, – никогда не верил политикам. Прочитал в «Таймс» цветистую статейку о том, что сенатор Фаерстоун всем занимается лично и не оставляет без внимания ни одного обращения к нему. Я понимал, что ради броского газетного заголовка и не то напишешь, но я и представить себе не мог, что он просто сплавит мое письмо в это долбаное ЦРУ!

– Ты не подписал его.

– Быть никем – самая безопасная игра. До тех пор, пока у тебя не появится необходимость что-нибудь получить.

– Что насчет взрывчатки, которую купил Клиф Джонсон?

– Мы субсидировали это. Он даже помогал нам разделять груз во время остановки по дороге к докам Балтимора. Его «палочка-выручалочка» в Египте не позаботился, чтобы хорошенько спрятать кувейтские концы этого дела. Ему следовало сработать лучше.

Фил Дэвид покачал головой:

– Плохая карма, мужик. Коркоран-центр – что за место для семейного пикника.

– Предполагалось, что никто не погибнет, – прошептал Джон.

– Тебе нужны трупы? Могу устроить. Но слабое сердце и семейное помешательство никто не предполагал, такого никто не предвидел. Это не моя вина. Представь себе, я даже поспорил, что все спланировано чисто.

– С кем поспорил? – быстро спросил Джон.

Не дави: так ты дашь ему понять, что тебе известно, и он ускользнет от тебя или затеет игру.

Фил Дэвид улыбнулся:

– Мелкий воришка и любитель покомандовать. Обожает мокрую работу. Меняет свое лицо так, что даже я не могу узнать его в толпе. Надо было видеть, как мы работали! Великолепная команда, собирающаяся вместе только в случае необходимости, рекогносцировка, подготовка, меры безопасности… Но этот парень, черт… Он хотел превратить это в ужасное представление своей губной помадой!

– Где он сейчас?

– Если бы я знал это, я бы сразу убил его, потому что уверен: такое дерьмо, как он, не раздумывая, уничтожит меня, если у него будет хоть малейший шанс. Твой парень превратился в пыль потому, что подобрался слишком близко. Парень из посольства в Египте, которому поручили спрятать концы в воду, улыбался, когда расписывался на документах о перевозке оружия. Теперь, ты говоришь, он мертв, это удивляет меня, те, кто уже имел с ним дела прежде, уверяли, что с ним не будет проблем.

– Что за дела?

– Не знаю, мужик, это не по моей части.

– А что по твоей?

Они спускались вниз на второй этаж на эскалаторе, Джон на нижней ступеньке. Фил ступенькой выше, наклонившись к Джону, шепча ему на ухо.

Вокруг ничего подозрительного.

– Я был завскладом Клифа Джонсона и одним из его команды. Клиф был связан с разведывательным отделом и занимался вербовкой американских бизнесменов. Подходящее дело для зануды Клифа. Потом он начал свое дело, понадобились баксы. Возможно, он и не хотел заниматься работой подобного рода, но времена трудные, поэтому он продал себе красную, белую и синюю ложь. Черт побери, в этом бизнесе мы все вынуждены постоянно врать, в том числе и самим себе.

Джон увидел их отражения в витринах закрытого магазина, два отражения в зеркальном блеске стекла.

– Больше не должно быть лжи, – сказал он.

– Какая свежая мысль, – ответил Фил. – Я запишу это.

– А как насчет Ахмеда Нарала? – спросил Джон.

– Ты льешь по нему крокодиловы слезы? – Фил Дэвид покачал головой. – Не моя персональная работа, но в действительности он был подарком для Америки. Ему сняли квартиру в Париже, которую в нужный момент «хорошие» парни без труда могли связать с его именем и в которой могли обнаружить несколько фунтов Си-4 и детонаторы. Нашедший становится героем, Нарал берет на себя ответственность за взрыв, который, как предполагалось, не причинит никому вреда, и все – конец истории.

– Но почему? Я никак не пойму причины.

– Ты спрашиваешь, почему? – Фил Дэвид опять покачал головой. – Потому что мне заплатили.

Второй этаж торгово-развлекательного комплекса. Они стояли перед магазином, торгующим одеждой, витрины которого ломились от образцов нью-йоркских модельеров.

– Для тебя это было обыкновенной работой, – пробормотал Джон.

– Так же, как для тебя, разве нет? Пока ты не вляпался в дерьмо.

Джон не ответил.

– Так или иначе, приятного мало, и речь идет о моей голове, – добавил Фил. – Я по-прежнему хочу заключить честную сделку с сенаторами. За показания – полная неприкосновенность.

Подросток в огромной парке и бейсбольной кепке перебежал им дорогу, перегнулся через перила и пронзительно завопил:

– Эй! Далмонт!

Они обошли его.

– Кто с тобой работает? – воскликнул Джон. Продавщица обернулась на его голос. – Кто?

Фил подтолкнул его к эскалаторам, вниз, к кафе, к шуму на вечеринке.

– Кто? – прошептал Джон, когда они спускались. – Это не управление. Тогда кто? Чья это была операция?

– Так я тебе и сказал, – ухмыльнулся Фил. – Это имя – мой пропуск в светлое будущее.

Мать с ребенком обогнали их, торопясь в уборную.

– Расскажи мне хотя бы, каким образом, – прошептал Джон. – Деньги, приказы, связь, дублирование, техническое обеспечение… Как вам удавалось проворачивать свои дела?

Открылись двери лифта, из него вышло четверо пожилых горожан: первые ласточки, сеанс в кинотеатре, должно быть, только что закончился. Еще с десяток кинозрителей спускались по эскалатору вниз, в шум и суматоху.

Женщина протиснулась между Джоном и Филом Дэвидом. Подхватив Джона под руку, Фил прошептал:

– Наш мир создан для подобных игр. Мы пользовались комбинированными грузоперевозками, когда могли. В шпионском деле никогда не знаешь, чью воду ты везешь через реку. К тому же у нас всегда были наличные деньги.

Старик, шаркавший за ними вслед, нахмурился, глядя на этих двух мужчин, прогуливающихся под руку.

– Какова была твоя цель? Куда направлялся товар?

– В этот город, – сказал Фил, продираясь сквозь толпу возле кафе. – Куда же еще?

Он закашлялся.

– Если ты врешь, тебе не поможет никакая неприкосновенность, – сказал Джон.

Фил выпустил его руку, Джон обернулся: глаза бывшего армейского шпиона сверкали злобой…

Рот открыт, зрачки расширены. Фил, пошатываясь, прошел три шага, четыре.

Джон сказал:

– Что…

Фил качнулся вперед. Его колени подогнулись. Он повалился на пол.

– Смотри под ноги, придурок, – заорал мужчина, на которого навалился Фил.

Обернувшись, он увидел, что «придурок» в длинной зеленой куртке распластался на полу, глаза выпучены, ртом ловит воздух, как рыба.

Мужчина завопил.

Несколько человек обернулись посмотреть.

Лица, всего лишь лица…

Фил хрипел. Джон упал на колени.

– Что? – Он подсунул руку под голову Фила. – Что ты…

Агент-перебежчик корчился на кафельном полу, зажимая рукой правый бок.

Там, над правым бедром, Джон нащупал дырку в зеленой куртке. Капли теплой жидкости.

– Посмотрите на него! – кричали в толпе, собравшейся вокруг. – Похоже на припадок!

Голова Фила судорожно дернулась.

– Кто-нибудь, вызовите полицию! – вопила женщина.

Осмотрелся по сторонам: заметил объектив телекамеры под потолком.

– Ему нужен доктор, – крикнул Джон.

– Позвоните девять-один-один! – завопил кто-то еще.

Мамаши пытались загнать детей обратно на вечеринку.

Бледное лицо, закатившиеся глаза.

– Это эпилептический припадок! – сказал мужчина. – Суньте ему в рот бумажник.

Убили, они убили его! Почему не нас обоих? Почему? Как?

Время остановилось. Треснуло. Призраки закружились на кафельном полу. Лектор разведшколы рассказывал: «…так называемую посольскую технику. Пестик для колки льда. Держать его точно напротив запястья, острие входит в мишень. Отвести руку назад твердо и быстро – это будет выглядеть естественно…

Шесть дюймов стали войдут и выйдут из его почки, прежде чем он почувствует это. Мгновенный шок. По инерции жертва продолжает идти. Вы исчезаете в толпе раньше, чем он упадет. Кровь наполнит почку, так что даже если его довезут до реанимации, он все равно умрет раньше, чем они найдут рану».

Глаза Фила закатились…

Телекамера снимала, но не могла захватить это…

– Позовите врача, – пробормотал Джон.

– Эй! – воскликнул старикашка. Камера последовала за его указующим перстом. – Ты был вместе с ним!

– На втором этаже есть телефон-автомат! – Джон указал наверх и проскользнул между ошеломленной мамашей и пожилой леди, заметив краем глаза, как кто-то занял его место возле лежащего человека.

Джон побежал вверх по эскалатору, огибая людей, стоящих на ступеньках. Их глаза были прикованы к происшествию внизу.

На втором этаже он побежал к следующему эскалатору, затем к следующему, поднявшему его на четвертый этаж, где был переход на стоянку.

Мужской голос глухим эхом разносился внизу, уже далеко за спиной Джона:

– Куда запропастился этот парень?

(обратно)

Глава 44

Бегом.

С лица леди, торгующей парфюмерией в переходе, слетела дежурная улыбка, когда он промчался мимо нее.

Проскочил через стеклянные двери, ведущие к стоянке, громко хлопнув ими…

Никаких выстрелов ему вслед, ни дырки от пули, ни звука разбиваемого стекла.

Почему? Почему?

Где этот мокрушник?

Машина Гласса. Двигатель заработал. Визжа колесами, машина сорвалась со своего места на стоянке. Вниз по скату к выезду, мимо рядов запаркованных машин, проносящихся слева и справа от лобового стекла. Папаша с чадом отпрянул в сторону.

Шлагбаум у выезда поднят: после шести часов свободная парковка.

Мокрая после дождя, темная улица…

Ревущие клаксоны грузовиков, притормозил, повернул руль…

Улицы города. Красный свет. Проскочил. Возмущенный рев клаксонов.

Мокрушник, ждал ли он заранее? Привел ли его за собой Фил Дэвид?

Дворники, включить дворники. Подогрев стекол.

Куда ехать?

Свет фар в зеркале. Слепящий свет от едущих сзади грузовика и микроавтобуса. Поправил зеркало. Одиночная желтая фара, скользящая в ночной пустоте.

Милитари-роуд: четыре сплошных потока, несущихся на запад вдоль парка…

Слишком открытое место, тут его легко выследить, даже во время дождя.

Буддистский квартал.

Желтый глаз, прыгающий и плывущий в зеркале заднего обзора.

Машина с одной фарой. Как раньше.

Нет: вовсе не машина.

Мотоцикл.

Свернул налево. Не отстает. Поворот направо.

Не отстает. Быстрее.

Приближается… Приближается… Мотоцикл. Звук на стоянке торгового центра перед этим…

А что он видел в зеркалах Фрэнка в то утро? Чистый, свежий воздух. Убирающая улицу машина. Из поднимаемых ею облаков пыли…

Мотоцикл. Рокер в черном шлеме с защищающим от ветра козырьком. Позади них, всю дорогу к…

В дорожной пробке на Норз-Кэпитэл-стрит. Выскочил у них из-за спины и умчался.

Там он мог развернуться и поджидать их у «ловушки» за вздумавшей поворачивать налево машиной. Все было подготовлено для импровизации, исполненной одаренным, хорошо подготовленным исполнителем. Как в джазе.

Исполнение могло сорваться вплоть до самого последнего мгновения. «Тойота» Фрэнка была «поймана» меньше чем в четырех футах от бетонного разделителя. Ветровое стекло мотоцикла скрывало девятимиллиметровую «пушку» с глушителем, опиравшуюся на левую руку мотоциклиста, когда он поравнялся с окном водителя. За время, которое было отпущено ему, сердце успело совершить не больше одного удара. Медленно приблизился, нажал на курок, раздался бесшумный выстрел. Даже если Фрэнк и смотрел в эту сторону, он бы ничего не смог заметить.

«Кашель» бесшумного пистолета был заглушен звуками оживленного утреннего движения. Единственную вылетевшую гильзу отнесло на двадцать три фута инерцией мотоцикла, унесшегося прочь, в то время как Фрэнк…

По-прежнему не отстает.

Мотоциклист маячил в зеркале заднего обзора машины Гласса.

Протаранить его.

Нажать на газ, подождать, пока он приблизится, и резко по тормозам, пусть вмажется…

Даже на скользких после дождя улицах мотоцикл может увернуться от него.

Хайвэй, выбраться из города, оторваться от него на кольцевой дороге.

Невозможно сбить его здесь, на городских улицах. Как только они выскочили на автостраду, мотоциклист сократил расстояние…

Сколько зарядов в его девятимиллиметровой пушке? Пятнадцать? Шестнадцать?

Достаточно остановиться на красный свет и тебя пристрелят.

Не останавливай. Вперед, прямо под красный свет.

Знает, теперь он знает.

Теперь они оба знают.

Бросить машину.

Не может оторваться от мотоцикла ни на фут, но и мотоцикл не может нырнуть под преграду, не может перепрыгнуть через нее.

Желтый свет прыгал в зеркале Джона. В шести, в пяти машинах позади.

Из-за дождя машину заносит. Обошлось без столкновения.

Пролетел через перекресток, под рев автомобильных клаксонов. Под проклятия добропорядочных граждан, спешащих домой.

Желтый глаз заполнил зеркало заднего обзора. Мимо проносятся дома, где любовники чувствуют себя в уюте и безопасности. Семейства. Жена, дети, у него никогда их не было. Мама. Отец. Одноклассница, которая любила физику. Вэй. Эмма. Фонг.

Повернуть налево, к югу, в Джорджтаун?

Нет! Слишком много народа на улицах, слишком медленное движение на дорогах, мотоцикл сможет проскользнуть вдоль обочины.

Дворники на лобовом стекле взметнулись и…

Впереди с остановки выруливал городской автобус.

А дальше перекресток и стена из машин, стоящих перед красным светом светофора. Мокрое дорожное покрытие. Свет впереди переключился на желтый.

Вперед!

Пролетел мимо автобуса. Скрип пневматических тормозов, четырнадцать тонн движущейся стали вильнуло в сторону и, содрогнувшись, замерло, перегородив дорогу за «тойотой».

Красный свет сменился зеленым, Джон свернул налево, проскочив перед волной машин. Помчался вниз по улице, удаляясь от тесных рядов припаркованных машин. Повернул направо.

В зеркале: мокрые улицы, плотно стоящие друг к другу дома, припаркованные машины… Ни фар. Ни движения.

Свернул налево, проехал три квартала. Направо.

В зеркалах пусто.

Оторвался.

Может быть. Может быть.

Почему ему так везет?

Как ему удалось выследить эту машину?

Жилые кварталы между Джорджтауном и Дюпон-секл. Чтобы поставить здесь машину, днем ли, ночью ли, требовалось, чтобы на небесах услышали твою молитву.

Все мои молитвы использованы.

Миновал аллею. Обочина, вдоль которой впритирку стоят машины. Щель за углом: слишком узкая для «тойоты»…

Желтый глаз до сих пор не появился в зеркале его машины.

Пока нет. Втиснул «тойоту» в подходящее место с первой попытки.

Пустые улицы. Никаких посторонних глаз.

Погасил фары. Неосторожно подняв руку, разбил верхний свет.

Стряхнул битое стекло. Выбрался наружу.

По привычке запер дверь. Посмотрел внутрь через закрытую дверь. На полу, перед передним сиденьем, портфель с видеопленкой и документами. Здесь его заметит воришка, промышляющий кражей из автомобилей, не стоит сейчас беспокоиться об этом. Если взять портфель с собой, это замедлит движение, займет руки. К тому же, когда мокрушник увидит тебя, то решит, что, заполучив тебя, он получит и их.

Открыл дверь со стороны пассажира, закрыл ее. Фиксирующая кнопка на двери осталась торчать, но Бог с ней, пусть воришке достанется радио. Открыл багажник. Бросил портфель туда. Так безопасней.

Если городские власти отбуксируют машину – номер Гринэ есть в портфеле.

Захлопнул багажник. Запер его на ключ.

Дождь продолжал лить. Мокрые волосы, лицо, мокрые руки, порезанные стеклом.

Мокрушник.

Свет в окнах. Черное зеркало улиц.

Бежать.

Нет – идти. В тень, спрятаться в тень.

Раствориться в ночи. В дожде.

Миновал несколько домов. Никто не выглянул наружу. Седоки в машине, вынырнувшей из мглы, были заняты поиском места для стоянки в полумиле от сутолоки Джорджтауна. Что они тут крутятся?

Нырнул за стоящий у обочины микроавтобус, пока машина проезжала мимо.

Уехали.

Их молитвы, должно быть, были неискренни.

Быстро находя укрытие всякий раз, когда появлялась машина, он прошел два квартала, три. Свернул направо.

Граница тихих улочек.

В четырех кварталах впереди, просвечивая сквозь ночную мглу и миллион падающих слез – огни моста вдоль Рок-Крейк-Парк-вэй, моста с пешеходными дорожками и ослепительными уличными фонарями, моста, ведущего к Дюпон-секл, богемному району федерального округа: театры, банки, книжные магазины и элитарные бары. Множество мест, где можно укрыться. Телефоны-автоматы.

Надо лишь пересечь этот хорошо освещенный мост. Там было и метро. Подземка. Темная. Надежная. Быстрая. Умчаться на большой скорости подальше от этого смертельно опасного района, где мотоциклист, должно быть, еще рыщет по улицам. В подземку, к телефону. Позвонить Глассу. Позвонить Фонг, у нее есть машина.

Женщина с зонтиком торопилась к мосту.

Звук шагов в темноте. Всмотрелся – никого.

Воображение рождает чудовищ.

Догони женщину.

Не оглядывайся. Догнал ее. Она высокая, зонтик держит высоко. Дождь барабанит по ее зонту, быстрые шаги, она обернулась… Нырнул под зонт, пошел рядом с ней.

– Не дайте мне размокнуть.

Схватил и крепко сжал ее руку с зонтом, опустил его пониже.

Она сказала:

– Мой малыш ждет меня! Вы можете взять…

– Всего лишь проводите меня через мост. Не дайте мне окончательно промокнуть.

Твердо держа ее трясущуюся руку, опустил зонтик ниже, черный купол скрывает их лица от мчащихся по мосту машин. Со стороны они выглядят озабоченной парочкой, ищущей уединенное местечко.

Ничего не видно из-за зонта. Дождь барабанит по туго натянутой ткани.

Женщина плачет, ее рука дрожит. Она пытается идти медленней, затем быстрей. Ее рука напряжена, как будто она хочет вырваться, бежать.

Сжал ее руку, обхватывающую ручку зонта.

Мост закончился. Женщина захныкала.

Пусть идет. Бежит.

Увернулся от мужчины, держащего газету над головой.

Перепрыгнул цепь, связывающую промокшего пуделя и толстяка в дурацкой шляпе.

Бежать. Не оглядываясь. Да и кто здесь может следить за ним?

Кольцо дороги, огибающей парк, где брызги фонтана летели навстречу брызгам дождя. Пересек улицу. Вход в тоннель с двумя гигантскими эскалаторами, ведущими вниз к подземке. У входа мужчина в рваном армейском кителе со спутанными волосами и отсутствующим взглядом. Дальше в переходе два парня и девушка спорят из-за сигареты. Волосы у девушки ярко-рыжие. На всех троих мотоциклетные куртки.

Движущиеся ступеньки эскалатора длиной в добрую половину футбольного поля опускаются вниз. Спуститься туда, в этот черный тоннель.

Дыхание, успокой свое дыхание.

Засунул долларовую банкноту в автомат, который выплюнул ему проездную карточку. Турникет заглотил проездную карточку, выплюнул ее и, щелкнув, раскрылся. Еще один эскалатор, ведущий вниз, пятнадцать футов, двадцать.

Платформа подземки, облицованная красной плиткой. Коричневые будки с информацией. Серые бетонные лавки, на одной сидит пожилая женщина в толстых очках.

Рельсы в неясном желтом свете. Ни одного поезда. Встал в середине платформы.

Ждать.

Пожилая леди в толстых очках смотрела на те же пути.

Ждать.

Фальшивый смех летел сверху вниз по трубе тоннеля из мира наверху. Звук тяжелых шагов. Восторженное завывание – голос девушки.

Давай же, поезд.

На эскалаторе, ведущем к платформе, девушка с огненно-рыжими волосами смеялась над подвыпившим парнем лет двадцати, в перемазанном грязью зеленом дождевике, пытавшимся за ней приударить. Один из двух парней в рокерских куртках, который стоял выше, сказал: «Да даже за пять баксов, парень, я готов на все». А его дружок в черной куртке ругнулся сквозь зубы: «Дерьмо».

Давай же, поезд.

Этому нахальному квартету оставалось пройти до Джона еще пятнадцать – двадцать шагов.

Предупреждающий сигнал вспыхнул на краю платформы.

Воздух завибрировал от отдаленного грохота.

Джон направился налево к дальнему концу платформы.

Крупный мужчина в мятом плаще вышел из-за будки. Его руки в перчатках были пустыми. По его виду можно было подумать, что ему нет дела ни до Джона, стоящего рядом, ни до выскочившего из тоннеля поезда, с визгом тормозящего у платформы.

Зашипели тормоза. Зазвенели звонки.

Прямо перед ним раскрылись двери вагона. Вагон чистый, ярко освещенный. Множество пустых сидений. Несколько пассажиров. Никто не вышел.

Пожилая леди прошаркала в вагон, оставляя за собой запах детской пудры и сырой резины.

Мужчина в перчатках по-прежнему стоял на платформе, с важным видом глядя на свои часы.

– Отстань, чувак, – сказал высокий парень в черной куртке у Джона за спиной. – Спасибо.

Звук поцелуя.

Смех.

Предупредительный звонок.

Дальше по платформе только два вагона, мужчина в перчатках направился к поезду. Быстро, к ближайшему вагону. Три рокерские куртки уже внутри, толкаются, смеются, только трое, глаза девушки с огненно-рыжими волосами, направленные на него, расширяются…

Резкий разворот, молниеносное движение согнутой правой рукой вверх…

Отбивает руку Зеленого плаща. Сверкающая сталь, направленная в него, проходит рядом с глазом Джона, в том месте, где должно было находиться основание черепа, если бы…

Раздаются последние предупреждающие звонки, и двери вагона захлопываются, резиновые края сжимают острие пестика для колки льда.

Поезд уносится прочь, увозя пестик для колки льда в темноту тоннеля.

Разворот, круговое движение, и ладонь ударяет по ребрам Зеленого плаща, который на долю секунды потерял равновесие, когда его смертоносный удар пришелся в поезд, а не в тело.

Зеленый плащ отлетел назад. Правая рука мокрушника нырнула под распахнувшийся зеленый плащ…

Скорее, вперед, сохраняй спокойствие…

Три мгновенных шага Синг-и, и мокрушник уже в пределах досягаемости. Правая рука Джона взлетела вверх. Киллер дернул головой, уклоняясь от удара, в это время левая рука Джона обрушилась вниз…

Схватил мокрушника за запястье, отвел девятимиллиметровое жерло ствола от себя. Правой рукой вывернул державшую пистолет руку киллера, одновременно локтем другой нанес ему удар в грудь.

Мокрушник колотил Джона по затылку.

Огонь, боль, попытаться ухватить его за запястье…

Пистолет грохнулся на пол.

Еще один удар сотряс голову Джона.

Развернулся. Ударил ребром ладони по груди.

Оттолкнул его.

Неправильно: не сила против силы…

Мокрушник атакует, прямой сокрушающий удар, второй…

Но удары не нашли Джона. Развернулся, ладонь повернута к центру, другая рука опущена, тихо и плавно следуя Па-ква.

Против внешнего стиля мокрушника, карате или таэквандо или китайской системы шаолинь: жестокой, быстрой.

Вот он – молодой, натасканный, в белой рубашке и галстуке под зеленым плащом; мотоциклетная кожа брошена вместе с мотоциклом. Быстрый, как кобра, он…

Мокрушник бросил сокрушающий кирпичи удар в человека, который описывал странные круги вокруг него вместо того, чтобы наносить удары налево и направо, как те парни в школе восточных единоборств.

Не сила против силы, не будь напряженным, как он, расслабься, не атакуй, как он, не будь таким, как он.

Сконцентрированный удар мокрушника опять пришелся мимо цели. Жестко и быстро, с резкими выпадами и проклятьями следуя за кружащимся вокруг него парнем, изменил направление, его руки отразили удар. Там, его голова будет там, направь удар туда…

Промахнулся, где он, черт побери…

Развернулся, удерживая равновесие, получил…

Упал, еще один размашистый удар… Зеленый плащ развевался, как плащ матадора. Вытянутая нога киллера направлена… в невесомую ногу Джона, рассекающую воздух широко и плавно.

Но Джон удержал равновесие и остался в стойке, а вращающаяся «пушка» мокрушника пролетела, скользя по плиткам, и упала на рельсы.

Защита мокрушника оставалась твердой, Джон приготовился к удару, обе руки, как ножи, готовы к блоку…

Джон нанес удар, нацеленный в сустав правого бедра мокрушника.

Поймал наносящую удар руку и, сконцентрировав энергию чьи, шагнул вперед, нанеся удар ребром ладони, вложив в него и эту, дополнительную, силу. От такого сокрушительного удара киллер отлетел на несколько метров и грохнулся спиной о будку.

Следующий удар в голову, затем в ребра, защищающие сердце. Коленом в пах.

Фрэнка, он убил Фрэнка…

Коленом в лицо, голова мокрушника бьется о металлическую будку, дежурный по станции что-то кричит с верхней платформы.

Мартин Синклер, подвешенный вверх ногами. Взрыв машины в Париже. Пестик для колки льда.

Подобная ножу рука, нацеленная для смертельного удара в трахею.

Не уподобляйся ему.

Джон нанес удар тыльной стороной руки, мокрушник повалился на кафель пола. Из кармана его рубашки выпал пластиковый пакетик.

Фальшивые усы. Очки с простыми стеклами. Губная помада.

«Копы уже идут!» – прокричал дежурный, высунувшись из своей пуленепробиваемой будки.

Мужчина, бегущий вниз по эскалатору, был одет в кожаную куртку и синие джинсы.

Это мог быть как переодетый полицейский, так и горожанин, возомнивший себя супергероем.

А может, подкрепление, дублер…

Мокрушник на полу стонет, корчится, пытаясь подняться…

Наемные бандиты, всего лишь кучка кровавых наемных бандитов.

Не дай схватить себя, не сейчас. Можно убить его. Или оставить. Нельзя захватить его, нет возможности…

Мужчина в распахнутой куртке достиг платформы.

Вспыхнул сигнал, предупреждающий о прибытии поезда.

Не смогу противостоять двоим.

Быть пойманным, значит, быть убитым.

Бежать.

Кдальнему эскалатору, к выходу на О-стрит.

Бедро ноет: удар мокрушника.

Не хромать, нельзя хромать.

Вверх к турникетам. Выбраться отсюда.

К главному эскалатору, более длинному и крутому, чем тот, по которому спускался вниз.

Ребристые стальные ступеньки, бегущие вверх. Дыхание сбилось. Нога горит.

Тоннель стремится вверх к серому свету низких облаков.

Наверх, полдороги наверх уже…

Руки прижали Джона к стальным ступенькам. Оттолкнул, развернулся, упал на спину… На эскалаторе, несущемся вверх, растянувшийся Джон и лицом к лицу с ним…

Мокрушник. Белая рубашка забрызгана кровью, галстук где-то на плече, зеленый плащ распахнут…

Он захлестнул петлю зеленовато-коричневого, с желтыми полосами, бикфордова шнура вокруг шеи Джона, скрестив кулаки, сжимающие концы шнура, туго натянул удавку.

Дышать, не могу…

Удар ногой, ноги схвачены…

Темнота. Круги перед глазами.

Джон вбил палец в глаз мокрушника.

Вопли. Удавка ослабла. Джон выдернул шнур из рук киллера.

Мокрушник схватил его запястья, навалился своим весом на Джона, стараясь ударить лбом в лицо Джона. Джон опустил подбородок, защищая горло от готовых вонзиться зубов.

Стальные ступеньки несли их наверх.

Капли дождя падали на них.

Верхняя точка эскалатора в четырех ударах сердца.

Шикарный галстук мокрушника свободно свисал. Свисал вниз. Свисал над лицом Джона.

Эскалатор зажевал галстук мокрушника.

Стальные ступени возвращались домой, сила в тысячу лошадиных сил тянула их в глубь тоннеля.

Эскалатор заглотил обмотанный вокруг шеи мокрушника галстук внутрь своего чрева, в щель, в которой исчезали бесконечно поднимающиеся ступеньки.

Вопль. Хруст позвоночника. Бульканье.

Джон выкарабкался из-под мертвого парня. Тело мокрушника безжизненно отвалилось в сторону, А эскалатор продолжал двигаться, как будто жаждал вслед за галстуком проглотить его плоть.

Джон переступил через скорчившийся труп и бросился в ночь.

(обратно)

Глава 45

Назад, бежать назад.

Вниз по улице, через мост.

Без прикрытия, мокрушник, работал без прикрытия.

Никогда не убивал никого раньше, никогда…

Бежать или умереть.

Промчавшаяся мимо машина окатила Джона брызгами с ног до головы. Несся по улицам квартала, где…

«Тойота» Гласса стоит за тем углом.

Спотыкаясь и поскальзываясь на мокрых камнях тротуара Джорджтауна, Джон подбежал к машине. Начал шарить по карманам в поисках ключей, стоя на улице, по которой в любой момент мог прогрохотать грузовик, размазав его по…

Через окно Джону была видна блокирующая кнопка на правой двери.

Опущена. Закрыта.

Не поднята вверх для воришки, позарившегося на радиоприемник.

Кто-то уже… побывал там. Значит, мокрушник обнаружил машину, открыл, быстро осмотрел, не было времени заглянуть в багажник. Левая дверь была закрыта, и когда мокрушник вылезал из машины, забылся и по привычке нажал блокирующую кнопку на правой двери, захлопнул ее и побежал к подземке разыгрывать свое последнее представление. Или, может быть, он находился достаточно близко и мог видеть…

Мог подсунуть «жучка» в машину Гласса. Тогда вполне вероятно, что подкрепление мокрушнику уже на подходе. Ищут его по сигналам радиомаячка.

Бросить машину и сматываться.

Вниз по улице. Завернул за угол – на полпути к следующему кварталу втиснутый между двумя машинами мотоцикл. Ветровое стекло. Запертая пластиковая коробка. Место для шлема. Одежда для плохой погоды. Возможно, радиотелефон, оружие.

В доме напротив открыта дверь, и из нее, пробиваясь сквозь дождь, на мотоцикл и стоящего рядом Джона льется поток желтого света. Хозяева долго прощаются с гостями.

Они вызовут копов, чтобы задержать вора или хулигана, крутящегося вокруг чужого мотоцикла.

Оставить его. Бежать.

Убил его, у него не было выбора, Коркоран-центр и заколотый Фил Дэвид, Клиф Джонсон, Мартин Синклер, убитый Фрэнк, покушение… Убил его.

Как его звали?

Мокрушник!

Дождь нещадно хлестал Джона, бегущего по ночным улицам.

Яркие уличные фонари, витрины закрытых магазинов, туристы, спешащие скрыться от дождя. Джорджтаунские кафе и модные магазины, лавки, торгующие золотыми цепочками, обслуживающие торговцев наркотиками с карманами, набитыми деньгами.

Французское кафе на углу.

– Чем могу, э-э, быть полезен? – поинтересовался maitre d',^[172] когда Джон ввалился в кафе.

Сигаретный дым и запах кофе. Золотистый свет. Бар. Семейная пара доедает обед, с завидным умением избегая смотреть в глаза друг другу. Тишину за их столом нарушает только стук вилок о тарелки. За столиком у двери гуляет веселая компания из трех мужчин. В кабинке сидит мужчина в бабочке и со шрамами на лице.

– У вас есть свободный столик?

– Конечно… сэр.

Пока maitre d' вел Джона к свободному столику, трое мужчин возмущенно доказывали белокурой официантке, что они заказывали белое, а не красное вино. На ней был белый передник, надетый поверх белой блузки и черных брюк. Она вернулась к бару, не пролив ни капли из трех бокалов с красным вином, покачивавшихся на ее подносе.

Maitre d' отодвинул небольшой прямоугольный столик от стены и усадил за него Джона.

– Что будете заказывать? – поинтересовался maitre d'.

– Что?

– Что-нибудь выпьете или сразу сделаете заказ?

Дождь струйками стекал со спутанных волос Джона. В этом тихом кафе его черная альпинистская куртка распространяла запах улицы. Из-за дождя его синие джинсы превратились в черные.

– Я… Вина, принесите мне вина.

Maitre d' взял бокал с красным вином с подноса официантки, смахнул невидимые крошки с белой скатерти и с негромким стуком поставил бокал перед Джоном.

– Желаете что-нибудь еще?

Вытащил пятидесятидолларовую купюру из денег, подкинутых Фрэнку, подсунул под подставку для соли и перца:

– Может быть, попозже.

Не позволяй своим рукам дрожать, он уже уходит, не…

Джон, сцепив свои руки в замок, убрал их под белоснежную скатерть. Его плечи тоже дрожали. Бокал красного вина притягивал его взгляд.

Перевести дух, отлично, перевести дух. Думаю, необходимо…

Никогда никого не убивал раньше.

Никогда не умирал раньше.

Джон поставил бокал с вином на стол, отодвинул стул и поднялся. Не пролил ни капли красного вина.

Maitre d' от входной двери наблюдал за тем, как Джон, прихрамывая, направился к уборным и телефону-автомату. Пятьдесят долларов остались на столе.

«Да отвернись ты», – подумал Джон. Он опустил в автомат четвертак и набрал номер.

– Алло? – ответила девочка.

– Это… – Джон назвал номер, который был ему нужен.

– Да. Мама спит в кресле, а мой папа…

В это время мужской голос где-то в отдалении крикнул: «Ирена!»

– Папочка, прости меня, но… Телефон звонил, и мама, она, она в своем кресле, а телефон звонил, я должна была взять трубку, он так…

Джон слышал приглушенный шум на другом конце линии.

В дамской комнате спустили воду.

– Возвращайся в кровать, Ирена, – раздался голос взявшего трубку.

– Да, папочка! – робкий, удаляющийся голосок.

После чего ее отец спросил звонившего:

– Кто это?

– Я! – ответил Джон. – Все полетело к чертям!

Харлан Гласс сказал:

– Успокойся! Ты можешь говорить?

Дверь дамской уборной открылась. Вышла барменша, улыбнулась Джону и направилась к своей стойке.

– Нет, – сказал он, потом прошептал: – Да.

– Что…

– Теперь нам придется отступить! Слишком поздно. Фил Дэвид найден…

– Где? Как? Что он…

– Он мертв. Мокрушник…

– Мокрушник, что за…

– Парень, специализирующийся на уничтожении, – сказал Джон. – Убил Фила раньше, чем…

– Что сказал Фил?

Гласс молча выслушал стаккато жаркого шепота Джона об американской операции, которая провалилась, о командах изменников, взрывах машин.

– Он назвал имена? – прошептал Гласс, находившийся в безопасности в своем доме в Вирджинии.

– Он не успел.

– И…

– Я убил мокрушника. Двадцать минут назад. В Дюпон-секл.

– Ты уверен в этом?

– Что он мертв? Или в том, где это произошло? Я перешел эту чертову грань!

Обернулся, посмотрел на зал, по которому разнеслось эхо его последнего восклицания.

Лица на секунду повернулись в сторону этого оборванного мужчины в грубой черной куртке и тут же вернулись к своим собственным делам.

В этом городе безумием никого не удивишь.

Из телефонной трубки донесся голос Гласса:

– Где ты сейчас?

Повернувшись спиной к залу, Джон объяснил ему.

– Добрался сюда. Бросил вашу старую машину. Там в багажнике все дерьмо, которое удалось раскопать.

Джон рассказал ему, где машина.

– А что с дочерью Фрэнка? – спросил Гласс.

– Я оставил ее в доме Дика Вудруфта.

– Что ты сказал Вудруфту?

Этот вопрос прогрохотал вокруг Джона, как ураган.

– По-моему, его нет в городе! Я не видел его, я оставил Фонг с Кэт и…

– Ничего не говорил Вудруфтам?

– Нет, ничего.

– Выслушай меня, – сказал Гласс. – Полагаю, что до тех пор, пока ты жив, девушка тоже будет жива, независимо от того, с кем она. Будь настороже и оставайся там, где ты сейчас находишься.

– Если я поймаю такси до управления и…

– И превратишься в отличную мишень. Я сам приеду за тобой. Мы выберемся в безопасное место вместе.

– Я не могу торчать тут до…

– На это потребуется пятьдесят минут. Никому не звони. Никуда не уходи. Если я не появлюсь в указанный срок, немедленно уходи. Сейчас нет времени на то, чтобы оговаривать детали, но, черт тебя побери, дай мне пятьдесят минут. В дождь от моего дома до тебя нелегко добраться быстрее.

– Пятьдесят минут. – Джон заметил время на часах. – Время пошло.

– А эта девушка… Фонг…

– Да?

– Ты считаешь, ей можно доверять?

– Сорок девять минут, – сказал Джон и повесил трубку.

Придерживая бокал с вином, пробрался между столом и стеной к своему стулу. Ни капли не пролилось. Взгляды сидящих в кафе колыхнулись в сторону ненормального, сидящего за белоснежной скатертью перед нетронутым бокалом красного вина.

Ранний вечер, еще далеко до полуночи. Прошло восемь дней с тех пор, как мокрушник убил Фрэнка. И еще сорок семь минут ждать.

Два месяца до моего дня рождения.

Пригубил вина: густой ароматный букет. Крепкое.

Поставь бокал на стол. Не пролей ни капли.

Залпом осушил бокал, огонь побежал по жилам.

Maitre d' взял следующий бокал с подноса, ловким движением забрал пустой и, не пролив ни капли, поставил полный на девственно чистую скатерть.

И теперь на подносе остался всего один.

Что запомнилось? Эмма, пришедшая в его коттедж, фантазии за гранью здравого смысла, ее признания. Поезда. Когда он был мальчишкой, то любил наблюдать за товарными поездами, с грохотом проносившимися через его родной город, за блестящими пассажирскими составами, увозившими людей вдаль, туда, где кипела настоящая жизнь. Фонг. Кожа цвета молочного шоколада. Ему десять лет, празднество в резервации сиу, горячее солнце и пляшущие индейцы в мокасинах, в белых штанах из оленьей кожи и орлиных перьях, они танцевали, размахивая томагавками под бой барабанов…

Второй бокал вина опустел, только маленькая капелька на дне. Вкус вина на языке.

Осталось двадцать семь минут.

Супруги поднялись из-за стола. Муж расплатился своей кредитной карточкой. Они пробормотали друг другу: «Хорошо, просто замечательно». Застегнули пальто. У женщины был зонтик.

Джон смочил указательный палец перекатывавшейся на дне бокала каплей и стал водить пальцем по ободку до тех пор, пока бокал не загудел, – развлечение, которому он предавался в столовой колледжа. Взгляды скользнули в его сторону. Его палец кружил по ободку бокала. Пройди круг.

Бой барабанов сиу.

Тележка с разноцветными шарами.

Детский смех.

Поезда.

Maitre d' забрал бокал из-под пальца Джона, поставив последний полный.

Девятнадцать минут.

Смеющиеся дети.

Палец Джона качнул полный бокал с вином и тут же поймал его, но две капли, две алые капли, упали на белую скатерть стола, превратившись в два бурых пятна.

Дети…

Джон оттолкнул стол. Бокал опрокинулся, красное пятно расплылось по белой скатерти, бокал покатился, он кинулся к телефону. Бросил четвертак, его дрожащая рука набрала номер, который, он молился об этом, он не забыл.

Бокал разлетелся вдребезги.

В трубке раздался первый гудок.

Отвечай! Ну же, отвечай!

Второй гудок.

Слишком поздно! Слишком поздно!

Третий…

– Алло? – сказала Кэт Вудруфт.

– Послушай меня! – воскликнул Джон. – Что…

– Джон! Слушай, во что ты и моя гостья…

– Сейчас не время! Слушай! Скажи мне!

– Что?

– Сколько детей у Харлана Гласса?

– У Гласса? Этой змеи! Женившись, он лишился наследства, к счастью, она была богата и не прочь выпить, потом оказалось, что его сексуальные наклонности…

– Дети, сколько…

– Один.

– Какого возраста?

– Не больше десяти лет. Она сейчас ходит в…

– Фонг, дай мне поговорить с Фонг! И надевай пальто!

– Джон! – воскликнула Фонг. – Что…

– Это Гласс! – сказал он ей. – Харлан Гласс, это все он! Машина, он должен был объяснить мне причину, по которой она у него, чтобы я согласился взять ее, но… это была ложь! Не знаю почему, и один ли он в этом деле, но он знает, где ты. Беги! Возьми Кэт, расскажи ей все, скажи ей… уходите обе!

– Но…

– Уходите! Возьми пистолет!

Он повесил трубку.

Пятнадцать минут.

Закрой глаза. Дыши. Думай.

Поток свежего воздуха заструился вокруг него.

Позвонить по линии экстренной помощи – нет, она в структуре управления. Неизвестно, насколько широко простираются щупальца Гласса…

Корн – мог бы подойти, но у него нет команды…

Детектив Гринэ из отдела убийств. Человек города. Человек улиц.

Его карточка в бумажнике. Достать еще один четвертак…

Рука опустилась на плечо Джона.

Обернулся…

– Я торопился, – сказал Гласс.

(обратно)

Глава 46

Капельки дождя падали с полей шляпы, видимо, Гласс надевал ее, когда хотел остаться в памяти возможных свидетелей как кто-то другой. Зонтик из его секретного шкафа был закрыт, его стальной наконечник упирался в пол.

Гласс уставился на телефон:

– Что ты делаешь?

За его спиной Джон видел закрытую дверь кафе.

– Полагаю, мне не понадобится этот четвертак, – ответил Джон.

– Думаю, нет. – Гласс улыбнулся. – Ты выглядишь так, как будто увидел привидение.

– Это была адская неделя.

Гласс указал рукой в перчатке на столик у стены:

– Ты сидел там.

На белой скатерти стола лежала пятидесятидолларовая купюра рядом с высыхающим багровым озером.

– Отличное местечко, – сказал Гласс. – Давай присядем. Успокоишься. Расскажешь обо всем.

Не отдавай ему инициативу! Не иди в его силки!

– Я сидел здесь слишком долго. Окружающие начинают обращать внимание.

Логично. Профессионально. Удерживай инициативу.

– Ладно, – согласился Гласс, – правда, снаружи мокро.

Он приглашающе указал на дверь.

Джон кивнул, пропуская его вперед. Подождал.

Улыбнувшись бульдожьей улыбкой, Гласс направился к выходу. Завсегдатай в бабочке не обратил на них никакого внимания. Трое мужчин, веселящихся за своим столиком, радостно улыбнулись Джону. Белокурая официантка читала журнал, расположившись за стойкой бара. Барменша протирала стаканы. Maitre d' уже успел выудить купюру из лужи вина.

Гласс взялся за ручку двери…

Отошел в сторону, пропуская Джона.

Запаркованные машины выстроились по обе стороны улицы.

Кажется, все окна в них закрыты.

Шаг в дождь.

Maitre d' пробормотал им вслед:

– Желаю хорошо провести вечер.

Ветер набросился на двух мужчин, едва они оказались на тротуаре.

– Вы не собираетесь воспользоваться своим зонтиком? – поинтересовался Джон.

Гласс поднял сложенный зонт, как меч.

– Совсем забыл, что он у меня есть. – Он раскрыл зонт. – Куда направимся?

– Полагаю, мы немного погуляем, – сказал Джон.

– А-а. Давай.

Он поднял зонтик. Придвинулся к Джону, деля с ним убежище.

Необходимо быть как можно ближе, чтобы сохранить хоть какой-то шанс.

Плечом к плечу два шпиона, окруженные пеленой дождя, зашагали вверх по улице.

– Как вы добрались сюда? – поинтересовался Джон.

– Не беспокойся, – сказал Гласс. – За мной чисто. Машина стоит в подземном гараже в нескольких кварталах отсюда, потом поймал такси у отеля и добрался до кафе. Сказал водителю, что я из Миссури. Никогда не любил Миссури, – добавил он.

– Никаких следов, – заметил Джон.

– Мы оба профессионалы.

Мимо них промчался автобус.

– Ты задействовал резервные системы? – спросил Гласс. – Пути отступления? Двойную систему безопасности?

Дождь смывал их следы.

– Надеюсь, мы увидим, насколько я был хорош.

– Ты не мог сделать слишком много. Не хватило времени, возможностей. У тебя был я. Ты больше никому не доверял. И никто не доверял тебе. Вудруфта послали в Аргентину. Оставили тебя с Корном, который не доверяет тебе после Китая. Все факты были против тебя. Так что ты должен быть в полном замешательстве. По существу, даже сейчас нет никого, кто безоговорочно верил бы тебе. Эта Фонг, она знает все?

Не самый лучший ответ:

– Пока – да.

– Ты доверяешь ей?

На противоположной стороне улицы в занавешенном окне горела розовая неоновая реклама, расхваливавшая таланты гадалки.

– Да.

– А она доверяет тебе? Она захочет работать на тебя?

– Она ни на кого не работает.

– А могла бы.

– Да, это был бы удачный ход.

Автомобиль просигналил: мужчины отпрянули в сторону.

«Мы оба не ожидали этого, – подумал Джон. – Не ожидали…» Кто-то другой.

– Откуда взялся мокрушник? – спросил Джон. Вопрос на грани фола.

– Всегда можно купить «плохих парней». – Чисто умозрительный ответ Гласса оставлял его по эту сторону преступления. – Если знаешь, где искать.

– Полагая, что все продается.

– Продается. Захватывается.

Они остановились у перекрестка. Светофор переключился с красного на зеленый.

Впереди Висконсент-авеню с ее ярко освещенными кварталами баров и круглосуточных аптек, оживленным движением.

Налево булыжные мостовые, ведущие к студенческим общежитиям Джорджтаунского университета. Студенты, снующие в библиотеку и обратно, подвальные комнаты с эротическими открытиями.

Справа от них узкие улочки жилых кварталов, ведущие к тому месту, откуда пришел Джон. Темные дороги и спичечные коробки домов. Джон понял, что Гласс выбрал направление – с каждым шагом он двигался все увереннее.

По существу, стремиться к этим залитым светом фонарей улицам было естественно, логично для человека, опасающегося за свою жизнь. Гласс тоже должен это понимать.

Видение ужасающей красоты вспыхнуло перед глазами Джона.

Исчезло, и он вновь оказался под дождем.

Джон подтолкнул Гласса направо, в темный переулок. Прочь от безопасности и логики.

Бульдог нахмурился, не понимая, почему они повернули на эту дорогу, но Джон чувствовал, что бывалый разведчик на ходу уже просчитал варианты такого поворота событий, обрел прежнюю уверенность.

– Взрыв Коркоран-центра, по-видимому, был блестящей идеей, – сказал Джон, когда хорошо освещенная центральная улица осталась далеко позади. – Это была ваша идея или Аллена?

Зонт над головой Джона качнулся.

Сделай шаг. Другой.

Два человека, вышагивающие в ночи.

Гласс, помолчав, произнес:

– Фактически сейчас важна только твоя цена.

«Ложь, – подумал Джон. – Хочешь выиграть время. Притворство. На самом деле в твоих глазах я уже труп, ищущий место, где упасть».

Ну что ж, притворство за притворство:

– Аллен большой начальник, Аллену стоит поговорить со мной.

– Аллен? – Человек с бульдожьим лицом наступил в лужу. – Роджер Аллен – человек, который хочет заполучить корону империи, время которой безвозвратно ушло в прошлое?

Гласс сунул свободную руку в карман пальто.

Джон сказал:

– Значит, именно вы хотите заключить со мной сделку.

Из мглы и потоков дождя вынырнул полицейский автомобиль и направился к ним.

– Только я, – улыбнулся Гласс.

Патрульная машина проехала мимо. Джон ничего не предпринял. Гласс вздохнул.

Каждый шаг все дальше уводил Джона от яркого света. Гласс говорил о чем-то, используя слова как сигнальные огни, чтобы увлечь Джона дальше в безлюдную темноту.

– Ты достаточно умен, чтобы найти свое место в этой истории, – сказал Гласс.

Правда, ложь – сейчас уже не важно: всего лишь слова.

Джон сказал:

– Мое место рядом с вами. С вашей командой.

– Я всегда относился к процессу вербовки с большим вниманием. Мне нужны ловкие, амбициозные люди – такие, как ты. Парни с грандиозными планами. Парни, готовые идти до конца, как ты тогда в Гонконге. Бунтовщики.

«Слишком много фонарей, – думал Джон. – И еще довольно далеко до того места».

Устал. Нога ноет. Голова горит. Сердце…

Пусть Гласс говорит. Идти вперед.

– Бунт – не ваш стиль.

– Зато твой, не так ли? – фыркнул Гласс. – Тебя просто использовали последние несколько лет. Аккуратная, тихая работа. Небольшие операции то там, то здесь. Создание новой структуры. Горсть посвященных профессионалов, скрытые статьи доходов, несколько сенаторов и конгрессменов, на которых во время предвыборной кампании «неожиданно» свалились деньги моей жены. Это гарантировало, что в нужный момент мои идеи получат одобрение.

Другие же… Сенатор Фаерстоун получил это чертово письмо, запустил его в систему. Тогда одной проститутке, которой грозила тюрьма, предложили свободу в обмен на маленькую услугу. С одним условием – если она ляпнет что-нибудь не то, из нее сделают бифштекс с кровью. Ей надо было всего лишь зайти в бар, завлечь клиента и пригласить его прокатиться. Бабах! Машина какого-то, вполне безобидного, горожанина врезается в них. Вызывают копов. Стая репортеров, сексуальный скандал. И вот Фаерстоуну уже совсем не до письма.

Из-за угла им навстречу вышла пожилая пара с огромной овчаркой на поводке.

Свидетели. Случайная помеха.

– Как…

– А почему нет? – сказал Гласс. – Если ты родился с глазами, способными видеть, то почему нет? Слепота – вот единственный грех. И для родившегося голодным… власть – единственная настоящая пища в Вашингтоне. Эдгар Гувер, будь у него в голове мозги, а не опилки, мог бы сделать все это еще в то время.

Пожилая пара перешла на другую сторону улицы.

– Коркоран-центр, – сказал Джон. – Если бы операция удалась…

– Она принесла свои плоды, – сказал Гласс. – Или еще принесет. Конечно, все было бы гораздо проще, если бы не принесло этих ненормальных… По крайней мере, в этот раз, – оборвав предыдущую фразу на полуслове, продолжил Гласс, – когда операция была на грани срыва, мне не пришлось тащить на себе труп человека, угрожавшего мне разоблачением, через зону боевых действий.

– Бейрут, – прошептал Джон. – Джерри Барбер… Вы же получили медаль за это!

– Ты однажды тоже получил медаль.

Тем временем они все дальше углублялись в темноту.

– Чего вы хотели добиться, взрывая Коркоран-центр…

– Оседлать историю, творить ее своими руками. Крупный террористический инцидент. Старое ЦРУ, ведомое оперативным отделом, Алленом, Вудруфтом и… инерцией; ФБР; Пентагон – никто не может распутать его. И когда все бы уже потеряли надежду…

– Центр по борьбе с терроризмом под руководством Харлана Гласса «вытаскивает кролика из цилиндра», – закончил за него Джон. – Харлан Гласс – герой, гений. Человек, покончивший с Ахмедом Наралом. Ахмед Нарал работал на управление?

– Аллен был «хозяином» Нарала после Бейрута – у него были какие-то свидетельства того, что у великого палестинского воина в прошлом была любовная связь с еврейкой. Убрав Нарала, я, во-первых, лишил Аллена его лучшей статьи дохода, а во-вторых, победил злодея, и все это одним ловким ударом! И еще, как премию, заполучил твою шкуру. Они отправили Вудруфта в Бейрут разнюхать насчет смерти Нарала и замести следы того, что он был их человеком. Из-за этого ты остался в одиночестве, без поддержки твоего раввина. Теперь я могу добавить к этой премии начатое Фрэнком и продолженное тобой секретное расследование, которое доказывает, что Аллен скрывал «ужасную правду» о том, что влиятельные круги в ЦРУ доверяли Наралу, превратившемуся в монстра, подобного Франкенштейну, и взорвавшему Коркоран-центр. Я пока еще не решил, представить ли Фрэнка героем-мучеником, который обнаружил, что Аллен «поддерживал» мошенника и террориста, или отвести ему роль прикрытия Аллена. Существует столько возможностей, когда все реальности призрачны, засекречены и лживы.

– Тогда как же представить меня? – спросил Джон.

– Действительно, как мы поступим с тобой?

– Что вы извлечете из этого?

Овчарка пожилой четы обнюхивала пожарный гидрант.

– Борьба с терроризмом – вот с чем мы должны идти в завтрашний день. Если необходимость доказана и есть новая, ничем не запятнавшая себя, команда, ожидающая возможности приняться за дело, огромные средства из бюджета…

– Все это было ради денег?

– Деньги – это власть, власть – это все, – сказал Гласс. – Вчерашний день – это мертвая история, основа прежней власти рушится. Ресурсы скудеют. Действуй быстро, действуй эффектно… В годы Великой депрессии Гувер реализовал этот принцип, борясь с красными и грабителями банков, создав при этом более надежный престол, чем если бы был занят войной с мафией или наркотиками.

Пожилая пара повела собаку домой.

Дальше, заставь его рассказывать дальше…

– Мартин Синклер выполнял ваши приказы!

– Он допустил ошибку, сдав анализ крови для оформления документов на медицинскую страховку, который пришел из лаборатории с пометкой «положительная реакция на ВИЧ». Последствия одной бурной ночи в Каире. Если бы он признался в госдепартаменте, что у него СПИД, там решили бы, что он гомик и что он лгал, заполняя секретные формы. Достаточно, чтобы ему дали пинка под зад. Его дочь и жена потеряли бы все, включая мифы, которыми они жили. Сначала он сделал свою работу, потом, начав сомневаться, он все равно держал рот на замке, так как это было единственной надеждой для его семьи. Но ты сказал, что он был надломлен. Видишь? – сказал Гласс. – Ты уже принес для меня кровь, время приносить прибыль.

– Я не убийца!

Темная улица. Брусчатая мостовая. Переулки.

– Ты убил мокрушника, – возразил Гласс.

– Это…

– Решать, что такое зло, – прерогатива победителя. Политика – это любое взаимодействие людей, порождающее силу. Как миллион усердно-целующих-задницы и тех, кто готов ими стать, ты выбираешь этот город, и это – политика. Главное, иметь голову на плечах и желание оседлать фортуну.

– Как вы?

– Как тот, кем ты хочешь быть.

– Фрэнк…

– Ты спас меня от него. Теперь я знаю, насколько далеко он продвинулся, теперь я могу просчитать любые поползновения скалы, которую он свернул. Фрэнк был очень ловок и настойчив. Обнаружив, что в системе, которой он служил, появились непонятные искривления, он затеял свою собственную игру. Добрался почти до меня. Я не мог позволить ему связаться с Филом, этим долбаным глистом. Фрэнка предполагалось нейтрализовать чисто, но… мокрушник никогда не мог противостоять умному танцу. Фрэнк был хорош. Но он доверял системе. А ты, – сказал Гласс, – ты доверял только себе.

– Этот город, – прошептал Джон, – этот город не позволит вам…

– Этот город для меня мертв, – оборвал Гласс.

Джон ударил Гласса ребром ладони по уху. Тот отшатнулся, обрушив свой зонтик на Джона, Джону не удалось захватить свободную руку Гласса, в которой моментально оказался револьвер, и Джон бросился на Гласса.

Гласс был, конечно, старше, но ему не досталось этой ночью так, как Джону. Выслеженному. Преследуемому. Выносливый, тренированный «бульдог», чьи твердые мускулы не были избиты и порваны.

Перехватить руку с пистолетом…

Отобрать его! Вывернуть руку! Захватить…

Грохот револьверного выстрела. Пламя вспыхнуло у ребер Джона, но он мертвой хваткой продолжал удерживать вырывающееся запястье, руку в перчатке… Звук разбитого пулей окна. Завыла сигнализация.

Скользкие кирпичи. Увертываясь, удерживая равновесие, толкая, борясь за… Джон выворачивал руку с пистолетом до тех пор, пока револьвер не уставился дулом в небо, роняющее капли дождя на напряженные лица борющихся.

Гласс пнул его коленом, метя в пах, но попал в живот, задетые пулей ребра отозвались резкой болью.

Не закричать, дыхание…

Пистолет, палец Гласса на спусковом крючке, курносый бочонок рвался назад и вперед между ними. Джон нажал кнопку, блокирующую барабан револьвера. Барабан открылся. Шесть патронов выпали на тротуар, подобно золотым каплям дождя.

Гласс запустил разряженный револьвер прямо в глаза Джону. Ослепленный, кричащий, Джон выстрелил ребром ладони прямо перед тобой…

Пошевеливайся!

Отпрыгнул в сторону, моргнул.

Гласс сложил зонт, повернул ручку, стальной наконечник… Зонтик с секретом нацелился в защищающуюся руку Джона. Не стоит беспокоиться о защите жизненно важных органов. Яд. Старый трюк КГБ. Правда, быть может, новый состав яда. Мокрый узкий стальной клинок, как змея, проскочил мимо глаз Джона. Джон метнул в Гласса пустым мусорным ведром, о которое запнулся, пятясь по тротуару. Гласс увернулся, раздался грохот алюминия о кирпич.

Бежать! Хромота, он видел, что я хромаю… Переулок, почти рядом, только нырнуть вправо…

Дождь. Вой сигнализации и полицейских сирен в ответ. Топот Гласса все ближе. Черные пластиковые мешки для мусора.

Впереди белый дощатый забор. Изогнутая арка высоких ворот – закрыто.

Как на учениях. В школе спецподразделений. Беги быстрее, используй здоровую ногу

оттолкнулся

прыгнул, ухватился за верхний край забора, подтянулся, край врезается в оцарапанные пулей ребра, и с воплем Джон перевалился, шлепнувшись по другую сторону…

Перевернулся на другой бок, ноги упираются в дорожку внутреннего дворика…

Черный ротвейлер, разъяренный, лающий, скалящий клыки…

Из последних сил бегом обратно к высоким тяжелым деревянным воротам, нащупал металлический засов, отодвинул его…

Ворота распахнулись и вытолкнули Джона обратно в переулок, когда до нападавшей собаки оставалось каких-то несколько дюймов. Инерция бросила стотридцатифунтовое животное на грудь Глассу. Столкновение отбросило человека назад. Он пошатнулся, собака сделала стойку и зарычала.

Джон влетел за ограду, во двор, захлопнул за собой ворота и задвинул засов.

Невидимое рычание, лай.

Захромал вдоль внутреннего дворика, в окнах дома зажегся свет. Взобрался на скользкую поленницу.

Собачий вой.

Перемахнул через забор в соседний двор. Захромал к низким декоративным воротам, открывающим путь в проезд между домами.

Проезд вывел на улицу, находившуюся в целом квартале от Гласса.

Бежать, нога волочится, нога не должна волочиться – бежать.

Поскальзываясь, спотыкаясь, ударяясь о стоящие машины – бежать.

Добраться туда. Добраться туда первым.

Один квартал. Второй.

Парень в костюме, галстуке и пальто нараспашку, шедший по улице, пристально посмотрел на еще одного, бегущего среди ночи под дождем, ненормального, которому не сидится дома.

Чего только не встретишь в столице.

Джон споткнулся о зазубренный булыжник, растянулся на тротуаре.

Ползти.

Через какой-то безымянный парк, на границе Парк-вэй.

Грязь. Мокрая прошлогодняя трава. Кустарник. Деревья, безжизненные силуэты которых притаились в ночи.

Песчаный ров. Упал в него, обернувшись, посмотрел на квартал домов в Джорджтауне, на ряд машин у обочины.

Вот она, «тойота» несуществующей дочери Гласса, «учащейся в колледже».

Сердце колотится, дыхание замедляется – нельзя дышать слишком часто и тяжело, нельзя, чтобы были видны поднимающиеся клубы пара.

Прислушаться.

Торопливые шаги. Не бегущие, которые могут привлечь копов или жильцов близлежащих домов, имеющих под рукой телефон.

Пустынная ночная улица, только человек в шляпе, идущий под дождем с закрытым зонтом, озирающийся по сторонам…

Ищет машину, ясно, что ищет свою машину.

Нога затекла.

Не шевелись! Ни звука!

Наконец нашел свою машину, в багажнике которой, как Джон рассказал Глассу, лежат единственные существующие доказательства.

Фонг, выживи, пожалуйста, выживи…

Пока еще жива. Гласс это тоже подтвердил. Сейчас Гласс направится к центру. Возможно, в штаб-квартиру, чтобы предотвратить попытки Джона попасть в управление, чтобы связаться по секретным каналам со своими наемниками. Там у него будет время выстроить замок из лжи и безумия и выдать за хозяина этого замка Джона Лэнга. Растратчика Джона Лэнга. Один, или два, или даже три раза подозреваемого в убийстве Джона Лэнга. Грязные деньги. Мертвый напарник, замешанный в грязных делах. Фонг – невольная соучастница, мертвая жертва…

Гласс открыл левую дверь «тойоты».

Наверное, в уме он сейчас уже плел тысячи новых паутин.

В одну из них я попался. Ты скользишь по этой паутине слишком быстро…

Вытереть кровавый дождь.

«Тойота» откатилась от обочины.

Свет от фар пытался прорваться сквозь пелену дождя… Машина заскользила прочь по мокрому асфальту. Повернул на Р-стрит в том месте, где она граничила с парком, в котором залег Джон. Джон наконец поднял голову из канавы и следил за машиной, проезжающей по мосту, по которому ему пришлось пройти за эту ночь дважды. Гласс включил сигнал поворота, никаких, даже малейших нарушений правил, чтобы не осталось записей. Остановился перед знаком «STOP». «Тойота» повернула направо и двинулась вниз, направляясь к выезду на Рок-Крейк-Парк-вэй.

Уехала «тойота», которую Гласс навязал Джону. Машина, на которой был установлен маячок задолго до того, как Джон с благодарностью принял ее.

Поднимайся, посмотри, так будет лучше видно…

«Тойота», которую мокрушнику не приходилось искать в потоке машин, чтобы следовать за ней. Машина, которую он закрыл после того, как Джон поставил ее у обочины и убежал, убежал, не увидев, кто же сидит за рулем мотоцикла, остановившегося за углом. Мокрушник знал, что Джон был там, видел, как он пробирался к мосту, к подземке, где надеялся исчезнуть.

Пошел, пошатываясь, к аллее деревьев вдоль Парк-вэй…

Уезжающую сейчас машину Джон непременно должен был попытаться вернуть себе, если бы ему удалось исчезнуть в метро.

Фары, теперь одни только фары, удаляющиеся по пустынной Парк-вэй…

Уезжающую сейчас машину, пассажирская дверь которой была опрометчиво закрыта мокрушником, после того как он побывал внутри. Но зачем он туда забирался? Там не было ничего, что могло бы его заинтересовать. Мокрушник, убивший Клифа Джонсона, не стал бы утруждать себя тем, чтобы без определенной цели рыться в брошенной Джоном машине, – к чему это беспокойство? Особенно когда его ждала «творческая работа». Если он торопился, если у него была всего минута, от силы две, не для того же, чтобы подбросить радиомаячок, который уже был установлен в машине.

Дождь колотил по нейлону альпинистской куртки Джона. Поезда. Бой барабанов сиу.

Уезжающая машина скрылась за поворотом. Творческий и профессиональный, всегда сохраняющий хладнокровие, желающий знать наверняка, тренированный и имевший большую практику мокрушник, танцующий поединок, измазанный грязью зеленый плащ, подземка, эскалатор, его удавка – оранжево-зеленый шнур с желтыми полосками напомнил занятия в спецподразделении и Париж, у нас всегда будет Париж…

Яркая оранжевая вспышка за деревьями на Парк-вэй. Порыв горячего ветра, зловоние вулканирующего бензина и горящего металла и грохот,

волна грохота,

поглотившая Джона,

затем все стихло.

(обратно)

Глава 47

Похороны – это состояние хрупкого равновесия между вчерашним и завтрашним, короткая передышка, которая должна помочь живущим приспособиться к изменившейся жизни.

Этим субботним утром весна наполняла воздух Арлингтонского кладбища.

Солнечные лучи блестели на запаянном гробу.

Шестеро несущих гроб расстегнули свои пальто: Роджер Аллен, отвечавший в управлении за сбор разведывательной информации; Ричард Вудруфт – его правая рука; Мигель Зелл, штурман, ведущий управление сквозь бурные и мутные политические воды; главный юрисконсульт управления; Кахнайли Сангар – глава спецподразделения по расследованию взрыва в Коркоран-центре, находящегося сейчас в «фазе номер один» расформирования – прикомандированные агенты вернулись обратно в свои конторы, ящики с документами опечатаны; и Джордж Корн, командующий охраной бастионов ЦРУ.

«Еще бы одного, чтобы отсчитывать шаг», – подумал Джон Лэнг, наблюдая за этим.

Наверное, потому, что никогда нельзя доверять погоде, солдаты почетного караула были одеты в зимнюю форму. Вдова с отсутствующим взглядом, закутанная в толстое шерстяное пальто. Ее дочь, храбро улыбающаяся.

Одной рукой девочка держалась за мать. Доктор надавал матери кучу всяких лекарств. Он не знал, что главное лекарство, заключенное во фляжке, лежит в ее сумочке. Другой рукой девочка держала за руку женщину, которую звали Мэри. Эта женщина пришла в их дом поздно ночью, той ужасной ночью, и с ней был мужчина с работы отца. Ребенок должен был успокаивать добермана, открывать входную дверь. Мама должна… спать, объяснила она Мэри, когда впустила их. Мужчина взламывал подвал отца. Они убили папину собаку настоящими пулями, вызвали доктора, который разбудил маму. Ребенок помнил, как Мэри села с ней в ее спальне с белыми стенами, в которой царил идеальный порядок. Мэри держала ее за руку и говорила, что она должна быть очень смелой маленькой девочкой. Они поговорили о снах.

По требованию вдовы не было никаких надгробных речей или проповедей. Получив начертанную ее дрожащей рукой подпись, адвокаты с работы мужа занялись завещанием и проверкой финансового состояния и собственности, которой владела семья. На следующее утро после смерти мужа к дому подъехал грузовик, в который погрузили стальные шкафы с документами из их дома.

Сержант, командовавший ротой почетного караула, пролаял команду. Солдаты взяли винтовки на изготовку. Несшие гроб установили его на ремни, натянутые поперек могилы.

Днем раньше, в пятницу, власти Мэриленда отправили урну с прахом «умершего от сердечного приступа» Филипа Дэвида его тетке в Кливленд.

Утром той же пятницы неизвестный мужчина был похоронен в могиле для нищих на вашингтонском муниципальном кладбище. Кроме двух могильщиков, единственными свидетелями, участвовавшими в мрачном погребении, были Джон Лэнг и полицейский детектив Тэйлор Гринэ, который расследовал трагическую смерть Джона До^[173], наступившую в результате несчастного случая. В эту пятницу Гринэ был повышен в звании и переведен из отдела, занимающегося убийствами, в подразделение городской полиции по борьбе с организованной преступностью.

Полиция пригорода, в котором жили Кэт и Ричард Вудруфты, так и не смогла дать вразумительный ответ их соседу, который во вторник, незадолго до рассвета, позвонил по телефону 911, утверждая, что он видел четыре машины, набитые людьми, подъехавшие к дому Вудруфта и заехавшие за ограду. А затем минуту спустя из дома вывели двух человек в наручниках, посадили их в машину и уехали прочь. Один из пленников, как утверждал сосед, был толстячок, похожий на Будду. Когда патрульная машина подъехала к дому Вудруфта, в доме никого не было. Последующий визит к паре, которой в ту ночь не было в городе, не обнаружил ничего необычного. Сосед подумывал, не позвонить ли в «Вашингтон пост», но потом решил, что репортер, чего доброго, примет его за ненормального, или, того хуже, статью опубликуют, и после этого поползут слухи о преступлении в его районе, что, в свою очередь, может привести к падению стоимости его собственности.

Несшие гроб отступили на шаг от могилы Гласса.

Распорядитель похорон нажал педаль.

Гроб стал медленно опускаться под траурные звуки рожков.

Сегодняшняя «Вашингтон пост» вышла с некрологом Мартину Синклеру, сотруднику государственного департамента, подававшему большие надежды, погибшему в результате бытового несчастного случая. Он был обнаружен разносчиком пиццы. В груде конвертов на столе в доме, который он снимал, вдова обнаружила страховой полис, по которому при наступлении смерти от несчастного случая должно было быть выплачено двести пятьдесят тысяч долларов, добавка к их уже существовавшим страховкам, о которой он никогда не упоминал. Она не заметила, что на конверте не было почтовой марки, и у нее не возникло никаких сомнений по поводу оперативности, проявленной страховой компанией, о которой она никогда раньше не слышала, при оплате предъявленного полиса. Вдова последовала совету похоронного агента, рекомендованного санитарами кареты «скорой помощи», приехавшей обрабатывать тело, и Мартин Синклер был кремирован.

А этим субботним утром гроб с телом Харлана Гласса опустился в землю. Сенаторы из Комитета по делам разведки и их двойники из палаты представителей, сев на поезда, самолеты и машины, вернулись в свои родные штаты, на каникулы.

Им тоже был нужен перерыв, отдых.

В пятницу утром они приняли участие в брифинге «только для членов комитета», который проводили заместитель директора ЦРУ Роджер Аллен, руководитель представительства ЦРУ в конгрессе Мигель Зелл и Джон Лэнг, чье забинтованное лицо привлекало настороженные взгляды.

Аллен ратовал за то, чтобы проведение брифинга состоялось на территории конгресса, а не Белого дома, как это было обычно. Он считал, что в этом случае будет легче удержать членов конгресса под контролем и скрыть проведение брифинга, который нигде не анонсировался.

Сенаторы собрались, имея на руках сообщение о том, что Аллен устраивает брифинг, и составленное в обтекаемых выражениях сообщение представителя ЦРУ в Париже, в котором он ратовал за дипломатическое урегулирование кризиса с целью оградить администрацию от неизбежного политического взрыва в случае потериконтроля.

Аллен начал с того, что объявил комитету о своей готовности ответить на все вопросы, которые могут возникнуть у сенаторов относительно его заявления, но под их ответственность.

Вел брифинг председатель сенатского комитета конгресса, к которому Аллен проявлял благосклонность, поэтому он посвятил его в то, о чем собирается говорить, еще до начала закрытого заседания.

Аллен сказал им следующее:

– В ходе проведенной разведывательной операции было установлено, что взрыв в Коркоран-центре был совершен преступной группой мошенников, планы которой были неожиданно нарушены гибелью пяти невиновных человек. Кроме того, в ходе операции был нейтрализован, – здесь Аллен сделал паузу, повторив последнее слово: – Нейтрализован хорошо известный террорист Ахмед Нарал, который также подозревается во взрыве автомобиля, начиненного динамитом, в 1983 году у казармы морских пехотинцев в Бейруте, унесшем жизни двухсот сорока одного американского военнослужащего. В результате этой мошеннической операции – раскрытой и нейтрализованной ЦРУ, кроме гибели пяти ни в чем не повинных граждан, погибших при взрыве Коркоран-центра, были убиты еще пять американских граждан, к смерти которых управление не причастно, и это не повредило долговременным интересам безопасности США. Все они, сказал Аллен (не называя имен Клифа Джонсона, Мартина Синклера, Фила Дэвида, Фрэнка или мокрушника), в той или иной мере были вовлечены в данную операцию, при этом на одних лежит та или иная доля вины, другие же – офицеры управления – отдали свою жизнь ради раскрытия преступной деятельности и преданности высшим интересам.

– Единственными полностью невинными жертвами, – вставил свое замечание Зелл, – были архитектор и ее семья, оказавшиеся в эпицентре взрыва, а также пожилой охранник здания, который, как явствует из проверки, имел в прошлом осложнения с сердцем. Никто из невинно пострадавших не оставил прямых наследников, поэтому иски о возмещении убытков или месть за их смерть практически исключены.

Аллен помолчал, пережидая волну потрясения, прокатившуюся по рядам, после чего прервал нарастающий гомон в зале.

– К сожалению, – сказал Аллен, – некоторые члены конгресса, в том числе и из числа находящихся здесь, возможно, сами того не понимая, в политическом плане были вовлечены в эту мошенническую операцию. Архитектором этой операции был прежний глава центра по борьбе с терроризмом Харлан Гласс, который…

При этих словах в комитете поднялся невообразимый шум, Аллен был вынужден повысить голос:

– …который, возможно, хотя пока нельзя утверждать этого с полной достоверностью, потерял над собой контроль еще до этих событий. Все относящиеся к делу преступные действия уходили корнями в полунезависимый ЦБТ, руководимый Глассом, при этом связи с ЦРУ не установлено. Однако расследование, проведенное ЦРУ, выявило такой тревожащий факт, как большие суммы денег, поступавшие от Гласса в фонды избирательных кампаний многих, скорее всего непреднамеренно попавших в такое положение, членов конгресса. Законность некоторых взносов находится под большим вопросом. Прежде чем Гласса успели арестовать, он погиб в дорожном происшествии, которое было квалифицировано федеральной полицией как «автокатастрофа с одной участвующей машиной». Предательская операция была нейтрализована. Обезвреживание было произведено командой, руководимой главой отдела безопасности Джорджем Корном и представителем при конгрессе Джоном Лэнгом.

Глава представительства при конгрессе Зелл указал, что выявление сумм и адресатов вкладов, полученных обеими политическими партиями от – теперь уже с очевидностью доказано – террориста-подрывника Гласса, является частью расследования, но как и в случае с другими аспектами дела, никаких публичных разоблачений таких связей не планируется.

– Все убытки будут возмещены, – спокойно добавил Зелл.

Председатель комитета поинтересовался реакцией Белого дома.

– Президент, – ответил Аллен, – выразил желание сотрудничать с конгрессом по всем вопросам, связанным с данным делом. Если конгресс примет такое решение, мы готовы начать публичное расследование всех аспектов этого дела. Министр юстиции уже предъявил обвинения замешанным в этом деле.

– Однако, – сказал Зелл, – большинство виновных мертвы.

Он не преминул добавить:

– Я, конечно, не имею в виду членов конгресса, получавших на свои избирательные кампании деньги, отмытые Глассом.

– Урон, который был нанесен, теперь никак не уменьшишь, – заметил Аллен. – Но сделать еще хуже можно. Например, запятнать конгресс и ЦРУ ложными обвинениями во взрыве Коркоран-центра – преступной операции, не имеющей к ЦРУ никакого отношения. Все это послужит совсем не на благо национальных интересов и еще больше подорвет доверие к конгрессу и Вашингтону, при этом, несомненно, забудут, что мы сумели успешно разрешить десятки других политически важных кризисов, что помогло с уверенностью двигаться в будущее. Печать не сможет отделить козлищ от агнцев, и гнев дезинформированной публики, подобно выстрелу из дробовика, может разрушить жизненно важные американские политические институты, такие, как ЦРУ и конгресс, и заденет государственных деятелей, которые были так или иначе связаны с Глассом. Кто выиграет от того, что мы вынесем это дело на суд общественности? – воскликнул Аллен. – Никто. Никому: ни правосудию, ни Америке, ни общественности, ни вам в конгрессе, ни нам в ЦРУ – я повторяю, никому не станет лучше от того, что мы подольем масла в огонь. В действительности, – добавил он, – общественное расследование всех деталей этого дела показало бы в самых выгодных красках героического офицера ЦРУ и простого американского гражданина, но последствия такого шага непредсказуемы.

– По-видимому, в интересах страны, – предложил Мигель Зелл, – будет поручить ЦРУ доложить в полном объеме все аспекты расследования на закрытом заседании комитета.

Сенатор Бауман согласно кивнул, услышав такое предложение.

Накануне вечером, запершись у себя в кабинете с Джоном, юристом ЦРУ и неутомимым шефом отдела безопасности Корном, Бауман выпил четыре стакана скотча, отвечая на их весьма неприятные вопросы. Бауман понимал, что если начнется общественное расследование, то и его имя свяжут с получением денег от террориста.

Как требовалось по правилам, комитет проголосовал. Прошло предложение поручить секретное внутреннее расследование ЦРУ.

Вопреки сложившейся практике председатель выразил свое отношение первым, громко сказав: «Да».

Сенатор Обет почувствовал, что пахнет жареным, и проголосовал против.

Из желания показать принципиальность и сохранить имидж, сенатор Фаерстоун проголосовал против. Вчера утром две его бывшие сотрудницы выступили с заявлением для прессы, в котором утверждали, что подвергались сексуальным домогательствам с его стороны. Посоветовавшись со своим административным помощником, сенатор решил объявить, что собирается пройти профилактический лечебный курс в знаменитом центре по реабилитации алкоголиков. Четырьмя годами позже он потерпел поражение на перевыборах.

Сенатор Хандельман хотел проголосовать за и поддержать своего президента, но проголосовал против и поддержал свою неспокойную совесть.

После брифинга Джон отозвал Хандельмана в угол и прошептал, что бдительность Эммы помогла разоблачить преступные замыслы.

Хандельман нахмурился.

– Могу ли я сказать ей об этом что-нибудь?

– Ничего, – ответил Джон.

Хандельман знал, что это была правда.

Но он не кричал на Эмму целых две недели и назначил ей большую, чем она ожидала, прибавку к зарплате. И не объяснил за что. Его комитет проголосовал за секретность, а он был благородный человек.

Когда врачи из ЦРУ залечивали Джону бок, задетый пулей, и раны на лице, они попутно взяли у него кровь и послали ее на анализ в солидную лабораторию. Результат вернулся с пометкой: «реакция на ВИЧ отрицательная». Джон промучился целую ночь над письмом Эмме и в конце концов отправил ей результат анализа, вложив его в конверт без всяких комментариев.

Все равно она никогда не хотела слушать его или о нем.

Все равно он никогда не говорил ей того, что хотело услышать ее сердце.

Этим весенним субботним утром над Арлингтонским кладбищем раздался залп, гроб с телом Гласса лег на дно могилы.

Один залп, второй, третий.

Стайки воробьев, не шелохнувшись, сидели на ветвях ближайших деревьев, на которых уже набухали почки. Они слышали здесь уже столько выстрелов, что перестали бояться.

Джон, вздрагивавший при каждом звуке выстрела, отвернулся от могилы…

Что-то шевельнулось среди деревьев.

Воробьи дружно вспорхнули с веток.

Силуэт в лучах солнца.

О-о.

Недавняя история с двумя скромными чиновниками, ответственными за сортировку почты, поступающей в ЦРУ, всплыла в голове Джона. Они считали, что помогают живой легенде ЦРУ – самому Глассу – сорвать проникновение израильской разведки с целью манипулирования деятельностью американского правительства. Они относили все письма из Белого дома или с Капитолийского холма в кабинет, на двери которого отсутствовала табличка, где доверенные люди гуру борьбы с терроризмом Гласса, в совершенстве освоившие операцию «вскрыл – запечатал», имели два часа на то, чтобы распечатать конверты и доложить их содержание шефу. Этой субботой неглупые ребята, сидевшие на операции «вскрыл – запечатал», были заперты с мастерами допроса и крепкими ребятами Корна в надежном месте на восточном берегу. Двое служащих, занимавшихся разборкой почты, были потрясены, узнав правду, и находились под добровольным домашним арестом. «Они виноваты не больше, чем… я», – подумал Джон.

Им простят оплошность. Сохранят им работу, сохранят пенсии.

Прозвучала команда почетному караулу.

Начальник караула, чеканя шаг, поднес вдове сложенный флаг, покрывавший гроб. Она смотрела прямо перед собой, прижав сумочку к груди.

Командир стоял в нерешительности, не зная, что предпринять…

Дочка подошла к матери, приняла флаг из рук офицера, который отдал ей честь и таким же чеканным шагом вернулся к роте почетного караула.

Почетный караул промаршировал к своему автобусу.

Мэри проводила родственников Гласса к их лимузину.

Корн бросил свой бесцветный взгляд на отъезжающих чиновников ЦРУ, убедился, что его команда, обеспечивавшая охрану, на местах. Кивок, предназначенный Джону, был, как всегда, твердым, но Джон мог поклясться, что Корн ему подмигнул.

Когда другие присутствовавшие на похоронах поодиночке и небольшими группами потянулись через ряды каменных обелисков к стоянке автомобилей, к Джону подошел Дик Вудруфт.

– Нет смысла торчать здесь, – сказал Вудруфт. Он теперь назывался временным координатором ЦРУ по ЦБТ. – Пойдем, нам надо составить график встреч на завтра. К завтрашнему вечеру, думаю, Кэт уже простит тебя настолько, чтобы пригласить на тихий воскресный обед. Хотя не упоминай о доме. Мы собираемся сегодня покупать новый ковер.

– Пожалуй, я дам ей побольше времени. – Джон посмотрел на открытую могилу. – Кто мог подумать, что все так кончится?

– Ты сделал правильный выбор, – сказал Вудруфт.

– Согласиться участвовать во лжи – это правильно?

– Не ложь – тайна.

– Какая разница?

– Кому надо – тот всегда узнает правду.

– Узнает ли?

– Зависит от наших усилий и их желания.

– Во что это нам обойдется?

– Ты думал, что можно победить зло, не пострадав при этом? – сказал Вудруфт. – Независимо от того, как копание в этой грязи могло подействовать на тебя, назови мне другого «чистильщика», который смог бы это сделать лучше тебя?

Джон опустил глаза.

– Гласс был гений, – сказал Вудруфт.

– Что?

– Террористический акт, подобный взрыву Коркоран-центра – не важно, кто его совершил, – доказывает необходимость таких мощных международных аналитических и разведывательных антитеррористических сил. Конечно, – улыбнулся Вудруфт, – необходим централизованный контроль. А ведь «Центральное» – это первое слово в нашем названии.

Вдали зашумели запускаемые двигатели.

– Не задерживайся здесь, – сказал Вудруфт и ушел.

Когда остались только Джон и могильщики, наблюдатель вышел из-за деревьев. Встал позади Джона. Могильщики с ругательствами забрасывали могилу землей.

– Я думал, ты не придешь, – сказал Джон.

Фонг ответила:

– Я хочу распотрошить этот ящик и вбить кол ему в сердце.

– Там только пепел.

– Но ты уверен, что это его пепел?

– О да, – сказал Джон. – Никаких сомнений.

На ней были тот же черный плащ, что и на похоронах ее отца девять дней назад, те же синие джинсы, которые были на ней, когда Джон оставлял ее на конспиративной квартире. Она положила руку на плечо Джону. Ее волосы пахли свежестью. Солнце грело им спины.

Он ослабил узел галстука на своей новой рубашке.

– Оглянись вокруг, – прошептал он.

Везде, куда бы они ни повернулись, везде были белые каменные таблички.

Он повел ее к театру мертвых.

– Я подписала бумаги, – сказала она. – Даже форму о неразглашении, чтобы защитить тебя. И отдала их одному из наших «приходящих нянь».

– Управление должно бы помочь тебе найти адвоката, чтобы…

– Ненавижу адвокатов.

– Тебе выплатят четверть миллиона долларов.

– Черт бы побрал все страховые компании.

– Тебе не надо будет работать на эту газету в Чикаго, – возразил он. – Писать про адвокатов. Ты сможешь быть поэтом…

– Деньги не могут сделать тебя поэтом…

– Но могут помочь не умереть с голоду.

– …или купить отца, – закончила она.

Они зашли в открытую небу каменную аудиторию. Никого.

– Что ты извлек из этого? – спросила она.

Подумай об этом.

– Больше, чем хотел.

Она посмотрела на него:

– Ну, и дело стоило того?

Он отвел взгляд в сторону:

– Они дали мне еще одну медаль.

– Поздравляю, – сказала она. – Я догадывалась.

В понедельник, спустя два дня, Джон и главный адвокат ЦРУ встретились с вдовой Клифа Джонсона и сомалийской няней в балтиморском офисе адвоката вдовы.

Ничего не объясняя, адвокат, представлявший ЦРУ, предложил вдове двести пятьдесят тысяч долларов, не облагаемых налогом, если она подпишет бумаги, согласившись передать им права на все известные и неизвестные законные активы ее мужа, включая возможное получение наследства. Она должна подписать соглашение о неразглашении. Ее подпись также обеспечит ее детям благотворительный взнос в пятьдесят тысяч долларов, предназначенный на их образование. За вложением и расходованием этих средств будут следить попечители, о которых она никогда раньше не слышала. По тому же контракту сомалийская няня должна получить двадцать пять тысяч долларов – «вознаграждение нашедшему», и ее имя будет внесено в специальный список на ускоренное получение американского гражданства.

Балтиморский адвокат развел руками:

– Это выгодная сделка, у вас не будет претензий.

Две женщины расписались, где им было указано. Когда бумажная работа была закончена, Джон уединился в приемной адвоката, отделанной красным деревом. Пахло хорошей кожей.

Тихий стук в дверь.

Вошел последний оставшийся в живых мистер Джонсон. Дверь закрылась за его спиной. Он смотрел на мужчину из парка широко раскрытыми глазами, в которых впервые за долгое время появился интерес.

Мужчина из парка заставил его поднять руку, как при посвящении в скауты. Мальчик поклялся страшной клятвой никому ничего не говорить. Мужчина держал в руках красную бархатную коробочку. Именная табличка была оторвана с бархата этим утром, но мальчик никогда не узнает об этом.

Мужчина открыл коробочку. Медаль внутри имела ленту с цветами американского флага. На металлическом кружке были изображены орел, щит и оливковые ветви, окаймленные полукругом из слов «ЦЕНТРАЛЬНОЕ РАЗВЕДЫВАТЕЛЬНОЕ УПРАВЛЕНИЕ». Орел держал в клюве табличку, на которой было выгравировано: «ЗА ЗАСЛУГИ».

Дрожащие руки ребенка взяли коробочку. Мужчина перевернул медаль.

Этим утром балтиморский ювелир заработал двести долларов наличными, из тех, что были подкинуты Джону в коттедж, выгравировав на обратной стороне медали: «КЛИФ ДЖОНСОН».

– Твой отец заслужил это, – сказал Джон, – и он хотел, чтобы ее передали тебе.

На всю жизнь Джон запомнил, как детские руки обвились вокруг него.

Вечером перед похоронами Гласса Дик Вудруфт передал Фонг такую же медаль, которой наградили ее отца. В соответствии с секретными процедурами ЦРУ ее обратная сторона была пустой.

Однажды в полночь три недели спустя Джон наблюдал, как рабочие осторожно устанавливали новую мемориальную звезду на стене фойе в штаб-квартире ЦРУ.

Утром в день похорон Гласса, когда Джон и Фонг обошли круг камней в театре мертвых, она сказала:

– Мои чемоданы в машине.

Темнота предыдущей ночи. На надежной конспиративной квартире.

Они занимались любовью, она обнимала его, плакала.

Солнце отражалось от белых камней.

– Не уезжай, – сказал он ей. – Пожалуйста.

Как долгий выдох.

Тишина, такая странная тишина.

– Ты просто хочешь жениться на богатой девушке, – сказала она.

Даже не моргнул при слове «жениться»:

– Я просто забочусь о тебе.

Она взяла его под руку:

– Почему обо мне?

– Не могу… я не… Наверно, потому, что каждый писатель или поэт должен быть оптимистом, чтобы писать. Поверь мне… Ты чертовски расстроена, и тебе трудно, так трудно… Мы такие разные, но… Это моя жизнь, это я. Мне нет необходимости объяснять это, ты жила этим, знаешь это, знаешь меня. Не спрашивай почему, я не знаю почему, я просто знаю.

Ее пальцы нежно коснулись его лица.

– Парень из Южной Дакоты, сайгонская девушка. – Ее щеки были мокрыми. – Даже если я могу затронуть твою душу… Эта жизнь. Твой мир, твой город, я всегда буду чувствовать себя в нем, как в западне. Возможно, я никогда не смогу освободиться от притяжения этого города, но если я «выйду за него замуж», я буду проклята.

– Или счастлива.

– Если бы я решилась на это, я выбрала бы тебя.

Она поднялась на цыпочки, прикоснулась своими губами к его. Отступила на шаг и сказала:

– Пора идти.

– Ты даже не побывала в моем коттедже.

– Я знаю, где ты живешь.

Сказав это, она пошла прочь.

Запомни навсегда ее черные волосы, развевающиеся на весеннем ветерке, ее силуэт на белых каменных ступенях; вкус ее губ.

Пройди круг.

Но этим утром он не мог. Обошел стороной перешептывающихся туристов, щелкающих фотоаппаратами. Одинокий солдат с винтовкой, стоящий в почетном карауле у памятника своему неизвестному собрату.

В воздухе пахло весной и жизнью. Поспешил пройти мимо стоящего, как каменный монумент, часового.

Пройди сквозь деревья.

Поезжай на работу. Работай.

(обратно) (обратно)

Джеймс Грейди Река тьмы

Любое государство подобно кораблю, плывущему по реке тьмы.

Генерал Уильям Кокрэн, заместитель директора ЦРУ

Глава 1 Странник

Зимним воскресным вечером, без семи минут двенадцать, в одном из баров Лос-Анджелеса Джуд Стюарт увидел в зеркале за стойкой худого парня в клетчатой спортивной куртке и понял, что тот явился за ним.

«Пора бы уж», – подумал Джуд.

Взобравшись на высокий табурет у входной двери, худой чиркнул спичкой и закурил «Кэмел». Джуд почувствовал резкий запах серы, перебивший витавшие в баре испарения мочи и густой дух выдохшегося пива. При свете спички Джуд сумел рассмотреть лицо убийцы и убедился, что парень ему не знаком.

Дрожащими пальцами Джуд повертел на стойке пустую рюмку, а потом, подняв как кубок кружку с пивом, опорожнил ее со сладостным чувством. Страх и ярость, охватившие было Джуда, отступили; он почувствовал облегчение. После бесцельных дней пьянства он вновь оказался в родной стихии. Так что появление наемного убийцы имело даже свои плюсы.

Мясистый хозяин бара, самозабвенно вравший посетителям о том, как он играл в футбол в школе, подошел к Джуду и перекинул зубочистку из одного угла рта в другой.

– Еще на одну порцию спиртного этого не хватит, – сказал он, посмотрев на жалкую кучку мелочи.

– Тогда я, пожалуй, пойду, – пробормотал Джуд.

Он был крупным мужчиной. Выгнутая колесом грудь, мощные руки – такие же толстые, как ноги у большинства мужчин, – позволяли ему в любой ситуации идти напролом. Коротко подстриженный, чуть рыжеватый шатен, Джуд когда-то был очаровательным юношей. Теперь у него было дряблое бледное лицо, глаза налились кровью, и лишь зрачки, как и в юношеские годы, были ярко-голубыми.

«Выбраться отсюда невредимым можно только при помощи ловкого хода», – подумал Джуд. Он закрыл глаза и, резко качнувшись назад, спрыгнул с табурета, широко разводя руки по всем правилам искусства дзюдо. Но накопившийся в крови алкоголь нарушил координацию движений: Джуд тяжело ударился головой о кафельный пол и потерял сознание.

– Растянулся тут, как морж, – сказал хозяин бара.

Пьяные посетители-оборванцы даже не посмотрели в сторону Джуда и не засмеялись. Опрятно одетый парень в клетчатой спортивной куртке к их кругу явно не принадлежал. Он наблюдал, как хозяин заведения, сунув медяки Джуда себе в карман, выходит из-за стойки.

– Поднимайся! – завопил хозяин. – Поднимайся, а то окажешься в загоне для скота.

Он пнул Джуда ногой по голени. Тот не пошевелился – он действительно был без сознания.

– Дерьмо собачье!

Хозяин схватил Джуда за лодыжки:

– За уборку такого дерьма мне никто не платит!

Он резко потянул Джуда на себя, но сумел сдвинуть его тело всего на несколько сантиметров.

– Зараза! Да он весит, должно быть, целую тонну!

– Я помогу вам, – вызвался парень в клетчатой куртке.

Он ухватил упавшего за ногу. Из-под задравшихся джинсов Джуда торчали дешевые черные кроссовки. Носков не было. Хозяин мотнул головой в сторону черного хода и начал считать:

– Раз, два…

На счет «три» они потащили Джуда по полу. Его рубашка с короткими рукавами задралась, оголив мускулистый живот и безволосую грудь.

– А ты сильнее, чем кажешься, – сказал хозяин бара парню в клетчатой куртке.

– Да, – коротко ответил тот.

Джуд почувствовал, как голова больно ударилась о пол, когда его резко перебросили через порог двери черного хода. Но он не открыл глаз и не пошевелился. Хозяин бара и парень в клетчатой куртке остановились на высоком крыльце.

– Загон для скота, – сказал хозяин, кивнув головой вниз в сторону грязного, обнесенного деревянным забором двора. – Как раз для таких быков, как этот.

Они громко рассмеялись, и их смех раскатисто разнесся в прохладном ночном воздухе. Хозяин скосил глаза на темные ступени лестницы.

– Здесь пока еще никто не спал. Посмотрим, придется ли ему по душе этот дворик.

Джуд позволил им поставить себя на ноги. Голова его свесилась на грудь, и он рискнул чуть приоткрыть глаза. Он увидел только кисть парня в клетчатой куртке, вцепившуюся в его правую руку.

– Эй, приятель! – прокричал хозяин в левое ухо Джуда. – С тобой все в порядке? Ты уже очухался?.. Он уже очухался, – сказал хозяин парню и столкнул Джуда вниз по ступеням.

Несколько раз перекувырнувшись через голову и больно ударившись о кирпичную стену и ограждение лестницы, Джуд плюхнулся лицом в грязь, но уже через мгновение повернулся на бок.

– Вот видишь, – сказал хозяин бара. – Этим пьянчугам все нипочем.

Хозяин повел парня к себе в заведение, чтобы угостить его пивом.

– Вставай, – сказал Джуд сам себе, тяжело дыша. – Вставай, пока парень в клетчатой куртке не обеспечил себе какое-нибудь прикрытие, чтобы втихаря сделать то, зачем он пришел сюда.

Джуд нащупал рукой стену и, опираясь на нее, сначала сел, а потом и встал. Прислонившись к кирпичной кладке, он приказал себе не падать.

Из бара донесся смех. Популярный певец Уилли Нельсон пел о политике правительства и штрейкбрехерах. Джуда удивило, что в баре был музыкальный автомат. Единственным же человеком в этом заведении, кто мог потратить свою мелочь на музыку, был, конечно же, парень в клетчатой куртке. Хотя для него это не трата, а шумовая завеса для его намерений.

Загон для скота окружал деревянный забор высотой в два метра с лишним. Падение немного отрезвило Джуда. Нетвердой походкой он направился к воротам. Они были закрыты. Он нащупал гладкий навесной замок. Были бы здесь какие-нибудь инструменты! Он бы в считанные секунды открыл замок. Да еще бы руки не дрожали… Поднявшись на цыпочки, Джуд попытался дотянуться до верха забора. Нет, слишком высоко.

В баре заиграла другая пластинка. Ласковым звенящим голосом пела женщина. Джуду всегда нравились женщины, которые могли так петь. Эта, правда, пела слишком громко, что было на руку убийце…

Впрочем, есть еще одна возможность вырваться отсюда. Джуд попятился назад к крыльцу. Он сделал три глубоких вдоха и, едва удержавшись, чтобы не закричать для высвобождения скопившейся в нем энергии, понесся вперед, подобно ядру, выпущенному из пушки. Со всего маху он врезался плечом в ворота, но отскочил от них, как волейбольный мяч, и растянулся на земле. Ворота и забор лишь слегка задрожали от удара.

Плечо сразу распухло. Джуд лежал на земле и глядел на звезды, притаившиеся в ночном тумане. Вот бы и ему так спрятаться!

Он вдруг представил себе парня в клетчатой куртке, который смеется над ним, сидя на табурете в баре. «Во всяком случае, – подумал Джуд, – они могли бы подослать ко мне и более профессионального убийцу».

Он встал. Пластинка кончилась, из бара послышался звон бокалов. Джуд мысленно представил себе, как парень в клетчатой куртке слезает с табурета, ищет в кармане двадцатипятицентовую монету, вставляет ее в щель музыкального автомата и возвращается на место. Теперь все о'кей! Прикрытие снова создано.

Пошатываясь, Джуд стал взбираться по лестнице. Чертовщина! Здесь не было ни палки, ни кирпича или железной трубы, ни осколков стекла… Он посмотрел на свои дрожащие руки. Искусство, вложенное в них дюжиной мастеров рукопашного боя, испарилось без остатка. Этим вечером любой пьянчуга в баре мог без труда одолеть его. Впрочем, пьянчугам он не нужен.

Песенка «Странник», которая была хитом в юношеские годы Джуда, неслась из бара.

Окно в стене перед наполовину распахнутой дверью было закрыто решеткой, сбоку от окна к полу спускалась водосточная труба.

– Эй, – послышался голос хозяина бара, – куда прешься?

Джуд быстро проскользнул за дверь, забрался на подоконник и, схватившись за прутья оконной решетки, стал их раскачивать. Ему удалось слегка раздвинуть прутья. Этого было достаточно, чтобы просунуть между ними ногу. Прижавшись к кирпичной кладке и уцепившись за водосточную трубу, Джуд забрался на карниз и пятками умостился на нем. Теперь можно перевести дух, расслабиться и ни о чем не думать хотя бы несколько мгновений. В конце концов в подобного рода играх бывает только один шанс.

Струящийся из полуоткрытой двери свет заслонила фигура человека. Со своего возвышения Джуду хорошо были видны лысеющая макушка и плечи парня в клетчатой куртке.

– Кто это там делает вид, что он очухался? – прокричал парень, ступая на крыльцо и вглядываясь в темноту. Нащупав ногой ступени лестницы, быстрым движением он захлопнул дверь.

Джуд разжал пальцы и прыгнул. Широко разведя руки, он, как морж, нападающий на морского котика, упал на парня в клетчатой куртке. Они покатились по деревянным ступеням и плюхнулись в грязь. Джуд оказался сверху. Парень под ним не шевелился, его голова застыла в неестественном положении. Джуд коснулся пальцами вены на шее парня. Пульс не прощупывался.

В считанные мгновения Джуд оказался у забора. Его выворачивало наизнанку. От напряжения на глазах выступили слезы. Он ничего не видел.

«Смерть парня – результат падения, – подумал Джуд. – Если бы я не был пьян, то скорее всего тоже был бы мертв. А я всего лишь хотел оглушить его, чтобы сбежать. Я не хотел его убивать. И себя тоже».

Заглушив этими мыслями угрызения совести, Джуд нагнулся к трупу, чтобы обыскать его. В кармане куртки он нашел дешевенькую записную книжку и ручку, пачку «Кэмела» и коробок спичек. В карманах брюк – пару сотен долларов и мелочь, щипцы для ногтей, носовой платок, ключи от машины и набор ключей от каких-то дверей, бумажник с полдюжиной кредитных карточек и калифорнийские автомобильные права.

Удостоверения личности убитого Джуд не нашел. Так что теперь все концы в воду. Кто этот парень на самом деле – загадка. Оружия тоже не было, хотя профессионалу оно и не нужно.

Джуд надел электронные часы парня себе на руку – у него самого часов не было, а потом переложил в свои карманы вещи мертвеца, еще раз посмотрел на него, сделал судорожный глоток и стал подниматься по лестнице, сосредоточенно глядя вперед.

Новых посетителей в баре не было. Должно быть, дружки парня в клетчатой куртке поджидают его на улице. «Хрен с ними, – подумал Джуд. – Назад дороги нет».

Хозяин бара стоял спиной к посетителям и мыл рюмки. Он увидел входящего в бар Джуда в зеркале за стойкой.

– Эй, – сказал он, поворачиваясь, – как себя ощущаешь?

– Сдачи не надо, – пробормотал Джуд.

Выйдя из бара, он на мгновение застыл под красной неоновой вывеской «Оазис», ожидая смертельного выстрела. Но выстрел так и не раздался.

К зданию, в котором помещался бар, было припарковано с дюжину автомобилей. В них никого не было. Путь свободен? Похоже, что так. Никто не висел на пожарной лестнице; полицейская сирена была слышна где-то очень далеко, в районе бульваров. Это не за ним – слишком мало времени прошло.

Машины у Джуда не было, а разыскивать автомобиль парня по ключам, взятым из его кармана, он не мог: надо было спешить. Отель, за который Джуд платил семнадцать долларов в день, находился в четырех кварталах отсюда. Даже после тяжелой ночки в «Оазисе» добраться туда можно было за считанные минуты. Но рисковать он не станет и туда не пойдет. Делать там нечего. В его номере стояли чемоданы с поношенным тряпьем, были какие-то фотографии да ключи от «мерседеса», который он подарил Лорри, когда она ушла от него. Его собственные автомобильные права были при нем – в бумажнике с пустыми отделениями для кредитных карточек.

«Эти ребята из прошлой жизни наконец-то решили расправиться со своим бывшим дружком. Ну и черт с ними! – подумал он. – Ищи меня теперь как ветра в поле!»

* * *

Одно из отличий Калифорнии от восточного побережья в том, что солнце на берегу Атлантического океана встает на три часа раньше. В этот февральский понедельник 1990 года заря занялась в Вашингтоне, округ Колумбия, в 7.21 по восточному стандартному времени, наполнив спальню Ника Келли в пригородном доме в Мэриленде серым светом. Ник тихо спал рядом с женой.

Ее черные волосы разметались по подушке, делая голову похожей на пропеллер японского вентилятора.

Зазвонил телефон. От резкого звонка их ротвейлер залаял и разбудил ребенка в соседней комнате. Сол заплакал. Ник быстро снял трубку, пока телефон не зазвонил во второй раз. Сильвия повернулась в постели.

– Алло, – прошептал Ник в трубку.

– Это оператор междугородной телефонной компании АТиТ. Вы ответите на звонок мистера… Волка?..

Ник закрыл глаза и вздохнул. Затем открыл рот, чтобы сказать «нет», но вместо этого кивнул головой и сказал «да».

– Кто это? – пробормотала Сильвия, садясь в постели и убирая волосы со лба. На ней была длинная белая ночная рубашка.

– Джуд, – прошептал ее муж, устроившись на краешке кровати.

– Вот ведь дерьмо! – в сердцах воскликнула она. Ник надеялся, что эти слова не были слышны на том конце провода. Хотя – почему бы и нет? Пусть их услышит Джуд.

Сильвия отбросила одеяло в сторону и вышла из спальни, чтобы успокоить ребенка.

– Это я, – сказал Джуд на другом конце провода.

– Догадываюсь, – ответил Ник. И добавил – больше для жены, конечно: – Ты знаешь, сколько сейчас времени?

Находясь в телефонной будке в Лос-Анджелесе, Джуд посмотрел на циферблат часов убитого парня.

– У нас здесь почти 4.30 утра, – спокойно сказал он Нику.

– Ты разбудил ребенка.

– Извини. Как поживает Сол? У него все в порядке?

– Отлично поживает, – вздохнул Ник. Всей пятерней он провел по своим черным волосам, приобретшим в последнее время стальной оттенок.

«Рановато я начал седеть, – подумал он. – А все из-за подобных неожиданностей…»

– Ладно, Солу все равно надо было уже вставать.

– Слушай, Ник, я позвонил, чтобы предупредить тебя: если какое-то время от меня не будет никаких известий…

– Их и не было от тебя уже некоторое время…

– Одним словом, мне надо лечь на дно.

– Опять? – бесстрастно спросил Ник и зевнул.

– На этот раз все по-другому.

По спокойному тону Джуда трудно было даже и предположить, что он не раз уже попадал в переплет.

– Что же произошло?

– Да так, ничего серьезного.

Ник облизнул губы. Сильвия все еще была в комнате сына.

– Это имеет отношение к нам с тобой?

– Ты хочешь сказать, имеет ли это отношение к тебе? Не думаю.

«А вдруг ты ошибаешься?» – подумал Ник.

– Мы с тобой вместе много пережили, дружок, – сказал Джуд.

– Да.

– Ты знаешь, что я тебя люблю как брата.

Ник встрепенулся. Сильвия вошла в спальню, держа на руках их полуторагодовалого сына. Спящий ребенок прильнул к груди матери.

– Да-да. – Ник отвел глаза под пристальным взглядом Сильвии. – Я тоже.

– Если мне не удастся повидать Сола, расскажи ему обо мне.

– Что я ему должен рассказать?

– Правду.

– Что это за штука такая – правда? С чего мне начинать свой рассказ?

– С прощания, – сказал Джуд.

На него ярко светили фары появившегося откуда-то автомобиля. Он резко повесил трубку.

На Восточном побережье Ник услышал короткие гудки, немного подождал и тоже повесил трубку. Он наконец понял: происходит что-то неладное.

В Лос-Анджелесе машина, ярко осветившая Джуда фарами, пронеслась мимо. Джуд прислонился вспотевшим лбом к телефонному автомату и закрыл глаза…

* * *

В рейсовый автобус Джуд вошел в семи кварталах от «Оазиса». Он притворился подвыпившим забулдыгой – на такого внимания не обращают, таких здесь слишком много. За рулем автобуса скучал чернокожий водитель. В салоне, освещенном зеленоватой лампой, Джуд увидел пятерых смешливых, болтавших без умолку по-испански женщин, которые были одеты как горничные в гостинице, трех насупившихся китайцев и спящую негритянку с огромным баулом, стоявшим рядом с нею на сиденье.

Когда шесть месяцев назад Джуд работал в магазине «Скобяные изделия и замки – лучшие в Лос-Анджелесе», он лично смастерил там охранную сигнализацию и дубликаты ключей оставил на всякий случай себе. Войдя в магазин, он включил кофеварку и поставил на плитку банку с томатным супом. Потом разыскал свою служебную карточку, в которой отмечалось отработанное сотрудниками время. Оказалось, что хозяин задолжал ему за одиннадцать рабочих дней да еще и за сверхурочную работу.

На полках магазина пылилось несколько спортивных сумок. Он снял две и пошел с ними между рядов с товарами. Вот швейцарские армейские ножи – пригодятся. Нейлоновая куртка – тоже. Четыре пары носков из плотного трикотажа – солдату без таких никак нельзя. Джуд пристыдил себя, вспомнив, как долго обходился без них. Прочные кожаные перчатки и полотняные рукавицы, гвоздодер – тоже вещи нужные. Из подсобки он забрал отмычки для замков и заготовки ключей, набор отверток, автомобильные инструменты, увесистый молоток и прочный нейлоновый шпагат.

Томатный суп начал кипеть. Он съел всю банку и запил еду крепким кофе. Потом надел носки. В туалетной комнате он нашел склянку с аспирином, безопасную бритву и уложил все это в сумки.

Затем Джуд пошел в кабинет хозяина. Он зажег лампу на подставке в форме змеи. На рабочем столе хозяина были разбросаны какие-то бумаги, детали от замков и инструменты. Из ящика стола Джуд забрал сто тридцать один доллар, потом уселся во вращающееся кресло и представил себе жирного хозяина, курившего сигары и разъезжавшего на «кадиллаке». Хозяин ненавидел этот мир и одновременно боялся его.

В среднем ящике стола Джуд нашел запечатанный конверт с фотографиями обнаженных красоток в черных высоких ботинках с кнутами в руках. В конверте были также три банкноты по сто долларов. Джуд сунул деньги в карман и, запечатав конверт, положил его на место. Хозяин вряд ли расскажет кому-нибудь об этой потере. В правом ящике стола обнаружился пыльный тупорылый револьвер тридцать восьмого калибра. Он был заряжен. Джуд почистил его, смазал и положил в валявшуюся тут же кобуру. Поразмыслив немного, он повесил кобуру на правой стороне груди, надеясь, что нейлоновая куртка скроет ее от любопытных глаз. Это позволит ему должным образом противостоять полицейским.

Нацарапав «Теперь мы квиты» на своей карточке учета отработанного времени, он бросил ее на стол.

С сумками в руках Джуд прошел шесть кварталов, прежде чем разыскал телефонный автомат. Он прислонился к прозрачной стенке будки, собрался с мыслями и позвонил Нику. Потом его осветили фары автомобиля. «Эти ребята в „додже“ вполне могли использовать мою голову в качестве биты для игры в бейсбол», – подумал Джуд, прислонившись вспотевшим лбом к телефонному автомату. Он судорожно вздохнул, почувствовав во рту вкус томатного супа и выпитого еще в баре дешевого виски. На душе у него было неспокойно: ему казалось, что за ним идут по пятам.

«Оружие скорее всего мне не понадобится, – горько усмехнулся Джуд. – На преследователей мне достаточно будет просто дыхнуть».

Он снова взялся за телефонную трубку, но передумал звонить и повесил ее на место. «Успею еще».

На тихой улочке в четырех кварталах от будки он обнаружил «шевроле» без противоугонного устройства на педали и руле. Джуд надел полотняные рукавицы, просунул под стекло правой двери нейлоновый шпагат и, зацепив им кнопку стопора, открыл дверь. Сев в машину, он снял крышку с замка зажигания, вытащил провода и вставил их в переключатель, захваченный из магазина. Щелчок тумблера – и двигатель заработал. Джуд бросил сумки на пол справа от себя, включил передачу и проехал квартал с незажженными фарами. Он подъехал к телефонной будке и остановился так, чтобы телефон был всего в двух шагах от открытой двери. Он долго смотрел на аппарат, а потом, решившись, набрал номер.

На другой стороне континента, где было уже 8.26 утра, пятеро мужчин в строгого покроя рубашках и неброских галстуках удобно расположились в большой комнате без окон, попивая кофе с крекерами прямо за своими столами, уставленными компьютерами. Часы на стене показывали время в каждой из временных зон США, а также время по Гринвичу, время в Лондоне, Париже, Риме, Берлине, Москве, Пекине, Гонконге и Токио. Посмеиваясь, мужчины судачили о какой-то женщине, которую они едва знали.

На первом столе слева зазвонил голубой телефонный аппарат. Экран компьютера на этом столе автоматически разделился на две части. Сидевший тут мужчина, похожий на преподавателя университета – он начал входить в этот образ с тех пор, как пять лет назад окончил университет Вайоминга, – поправил на голове держатель наушников и микрофон и, подняв руку, попросил тишины. Разговоры в комнате прекратились. Мужчина нажал на кнопку приема.

– Алло, – сказал он, глядя на экран компьютера.

– Почему ты больше не представляешься сотрудником службы безопасности? – спросил Джуд.

– Алло, – нахмурившись, повторил мужчина.

– Это Мэлис…

Мужчина набрал слово «Мэлис» на экране и нажал на кнопку «Ввод». Через секунду на левой стороне экрана появилась колонка из шести слов. Мужчина выбрал первое слово.

– Буква «М» – первая в слове «мама»? – спросил он.

– Нет, это первая буква в слове «муть»…

– А буква «э» – это первая буква в слове…

– «Эпохальная», – закончил Джуд. – Лейм, хватит валять дурака. Ты прекрасно знаешь, кто я такой.

Правая сторона экрана высветила колонки слов.

– Да, – ответил мужчина, прочитав выданные ему компьютером сведения. – Думаю, теперь я знаю, кто это говорит.

Коллеги заглянули на экран через плечо мужчины. Один из них прошептал:

– Да это же Мэлис! Пару раз я имел с ним дело.

– Черт бы вас подрал, ребята. Постыдились бы! – закричал Джуд.

– Что-что? – спросил мужчина у компьютера.

– Так не прощаются, – сказал Джуд.

– Не понимаю, о чем идет речь.

– А ты, Лейм, выясни это в баре «Оазис». Тогда поймешь, если, конечно, хорошенько подумаешь.

– Чем я могу вам помочь? – спросил мужчина.

Внезапно на руке Джуда затрезвонил будильник, встроенный в часы. Джуд нажал сразу на все кнопки часов, но трезвон не прекратился.

– Слышу какой-то звон, – сказал мужчина у компьютера.

Джуд ударил часы о стеклянную стенку телефонной будки. Стекло треснуло, но часы трезвонить не перестали.

– Вы слышите меня? – прозвучал в трубке мягкий голос.

Джуд высунул руку с часами из будки, и теперь звук от них стал тише.

– Чем я могу помочь вам? – повторил мужчина, который в силу своей профессиональной выдержки явно претендовал на диплом Йельского университета.

– Передай им, Лейм, что я с ними не прощаюсь. Скажи им, что мы еще встретимся.

На правой стороне экрана появился номер телефонной будки, из которой говорил Джуд.

– Так что я им должен передать? – невозмутимым тоном спросил мужчина.

– То, что слышал, – ответил Джуд. – То, что слышал…

Он повесил трубку. Часы перестали трезвонить.

– Черт! Такие штучки мне не нужны, – пробормотал Джуд, застегивая браслет часов убитого парня на телефонной трубке. – Пусть это шумное творение высокой технологии останется им на память.

Он сел в «шевроле». На западе шумел океан; на юге располагалась Мексика с ее несчастной судьбой; с Восточным побережьем он только что говорил по телефону. Еще немного подумав, Джуд направил «шевроле» на север. Как мышка из единственной доброй сказки, запомнившейся ему с детства. В ней мышка побежала именно на север,чтобы разыскать свою приятельницу птичку-королька.

(обратно)

Глава 2 Выбранный из многих

Майор Уэсли Чендлер, или просто Уэс, офицер морской пехоты Соединенных Штатов, проехал мимо сидящих в машине двух помощников шерифа. Машина стояла при въезде в тупик в пригородном поселке Вирджиния. Двигатель работал, нагоняя тепло в салон и не давая полицейским замерзнуть в этот прохладный мартовский вечер. Но чтобы не задохнуться от угарного газа, помощники шерифа предусмотрительно опустили стекла. Уэс кивнул полицейским, и они, рассмотрев его форму, кивнули в ответ: как-никак товарищи по борьбе с варварами.

В тупике напротив жилых домов стояло много легковушек – средств передвижения среднего класса. Роскошных лимузинов там не было, как не было и свободного места для парковки. На ярко освещенном крыльце беспорядочно построенного дома с надписью «Тудор» (его адрес совпадал с записью в блокноте Уэса) стоял мужчина в расстегнутом пальто. Другой, одетый в обычную для вашингтонских охранников полевую куртку из салона Бербери, прислонился к голубому автомобилю с тремя антеннами на крыше. Из расстегнутой куртки к левому уху мужчины тянулся провод. Глаза обоих следили за движением машины Уэса, медленно проезжавшей мимо дома.

Уэсу пришлось вернуться к въезду в тупик: там для машины было местечко. Правда, находилось оно совсем рядом с перекрестком, и по правилам парковаться там было нельзя, но помощники шерифа не придали никакого значения этому нарушению закона.

Уэс заглушил двигатель и сразу почувствовал вечернюю прохладу. Он посмотрел на часы, и ему вспомнились два телефонных звонка, следствием которых и стало его появление здесь.

Первый звонок раздался в его кабинете в штабе военно-морской службы расследований в четверг, то есть вчера. Глядя на экран компьютера в квадратной комнате с серыми стенами всего в двух шагах от Капитолия, он пытался убедить себя в том, что памятная записка, над которой он работал, действительно имела какой-то смысл. Звонила женщина.

– Это майор Чендлер из штата Нью-Мексико? – спросила она.

– Я всего лишь родился там.

– Меня зовут Мэри Петтерсон. Некоторое время назад я была секретарем конгрессмена Дентона. Мы встречались с вами, когда военная академия в Аннаполисе направила своих курсантов на встречу с членами конгресса, которые рекомендовали их на учебу.

– Это было двадцать пять лет назад, – сказал Уэс.

– Сейчас я работаю со своим боссом в его новом офисе.

– Поздравляю.

– А звоню я вам вот по какому поводу, – продолжала она. – Мистер Дентон хотел бы лично поблагодарить тех людей, которых он знает по совместной работе на Капитолийском холме, – как сотрудников аппарата, так и тех превосходных военных, которыми он гордился во время их учебы в академии. Это будет просто неофициальный вечер с коктейлем.

– Когда?

– Завтра, – ответила она. – Могу я сказать ему, что вы придете?

– Постараюсь, – проворчал Уэс.

– Что ж, – в ее голосе послышались ледяные нотки, – постарайтесь.

Второй телефонный звонок раздался в половине десятого утра в пятницу.

– Майор Чендлер? – послышался в трубке грубый мужской голос. – Меня зовут Ной Холл, я ответственный помощник директора Дентона. Раньше мы не встречались.

Серые стены кабинета Уэса как бы придвинулись к нему.

– Вы ведь будете на приеме сегодня вечером, не так ли?

– Ну, если вы ставите вопрос так… – ответил Уэс.

Ной Холл самодовольно рассмеялся. Договорились, что Уэс будет на приеме в форме.

– Вы приедете с женщиной? – спросил Холл.

– Нет, а это необходимо?

«Да и с кем мне ехать?» – хотел добавить Уэс.

– Приезжайте один.

Ной сказал Уэсу, когда и где они его ожидают.

…Каблуки Уэса одиноко застучали по тротуару. Он наслаждался видом серебряных облаков на фоне темного неба. Дома в этом тупике, больше похожие на сараи, были построены с претензией на элегантность. Их окружали вычурные заборы, во дворах возвышались подстриженные деревья, было видно, что даже сейчас – в период межсезонья – за газонами заботливо ухаживают. В одном из окон Уэс увидел яркое цветное сияние телевизора.

Из дома, куда направился Уэс, донесся смех. Мужчина у входной двери внимательно следил за его приближением. Другой мужчина – у машины – наблюдал за улицей. В темном дворе за домом Уэс заметил огонек тлеющей сигареты, зажатой в руке человека, который явно не хотел, чтобы кто-нибудь увидел его лицо.

– Холодновато сегодня, не так ли? – спросил Уэс стоявшего у двери мужчину, неблагоразумно засунувшего руки глубоко в карманы пальто.

– Это не новость, – улыбнулся мужчина, понимая, что для Уэса его профессия не является секретом. – Заходите.

Уэс открыл дверь. Его сразу обдала волна теплого воздуха. В зале горел камин и стоял гул множества голосов. Какая-то женщина – лет под сорок – с сигаретой в одной руке и бокалом белого вина в другой, восхищаясь чем-то, громко вскрикнула. У нее было обручальное кольцо, но ее спутник в твидовом пиджаке с седеющими волосами песочного цвета не производил впечатления добропорядочного супруга. Служанка-латиноамериканка пронеслась мимо Уэса с зажатым в руках подносом, на котором лежали пирожки с мясом и маленькие котлетки из крабов.

«Она, должно быть, только что сбежала из Сальвадора, где солдаты эскадрона смерти Ла Мано Бланка по очереди изнасиловали ее», – ухмыльнулся Уэс.

У подножия лестницы, ведущей на второй этаж, стоял еще один мужчина с атташе-кейсом в руке. Из кармана его пиджака к уху тянулся тоненький провод. Ковер под ногами Уэса был толстый, в воздухе висел аромат духов.

– Вы, наверное, майор Чендлер!

Из толпы гостей вышла женщина, которой было уже за пятьдесят.

– А я – Мэри Петтерсон.

Пожимая ей руку, Уэс увидел, что она внимательно оглядывает его с головы до пят. В зале, где находилось много заметных мужчин, он, наверное, не производил впечатления первого среди них, но вид у него все равно был впечатляющим, даже если бы он и не носил форму. Высокого роста, с внушительной мускулатурой, Уэс запоминался даже не своими солидными размерами, а энергией, которую излучало все его тело. Он был симпатичен, хотя портрет его никто бы и не подумал поместить в журнальной рекламе. Каштановые волосы Уэса были по-военному коротко подстрижены и гладко причесаны, но за ними следил явно не парикмахер из ВМФ. У Уэса был большой нос, но он не торчал, как это обычно бывает у людей с крупными носами. Рот у него тоже был большой, губы – полные, зубы – идеально ровные. Время оставило свой след на его лице в виде глубоких морщин над бровями и в уголках глаз, а на подбородке остался шрам от шрапнели. Глаза у него были черные и очень большие.

Мэри провела его к гостям в другом зале. Там стоял командующий ВМФ под руку с женой. Он обменивался какими-то шутливыми замечаниями с человеком, который, как потом узнал Уэс, был советником сенатского Комитета по назначениям на государственные должности. Там же стоял капитан сухопутных сил. На его груди красовались орденские планки. «Такие ордена есть у всех военных», – подумал Уэс. Капитан ухмылялся чему-то, глядя на серебряную звездочку на плече еще одного офицера-сухопутчика. Адмирал заметил взгляд Уэса, кивнул ему и вернулся к разговору с советником в костюме-тройке, который возглавлял – по совместительству – юридическую фирму с почти сотней юристов в штате. В разговоре участвовал также высокий мужчина, бывший, как потом выяснилось, хозяином ковровой фабрики и мужем той самой женщины, восхищенный возглас которой привлек внимание Уэса, когда он вошел в дом. Эта женщина, кстати сказать, была когда-то секретаршей своего мужа.

– Вы не знакомы с миссис Дентон? – спросила Мэри Петтерсон.

– Случай для знакомства с ней мне как-то не представился, – ответил Уэс.

Миссис Дентон, чья былая красота превратилась теперь просто в изящество, обменивалась в глубине зала рукопожатием с вашингтонским редактором газетной сети штата Флорида. Жена редактора, которая продвинулась по служебной лестнице от помощницы конгрессмена до серьезного специалиста по менеджменту в Агентстве по защите окружающей среды, нервно представляла изящной даме своего мужа.

– Я так рада, что вы пришли, – сказала Мэри Уэсу, ожидая, пока миссис Дентон освободится.

– Вы хотите сказать, что вы счастливы?

– Миссис Дентон! – не ответив Уэсу, обратилась к элегантной женщине Мэри, та заинтересованно посмотрела на Уэса.

За ее спиной стоял, прислонившись к каминной полке, толстый мужчина с рюмкой янтарного ликера в руке. Гладкая, как лошадиное копыто, лысина мужчины покрылась потом, от обдававшего его жара он приспустил галстук, но все равно оставался у огня и карими глазами-пуговками внимательно изучал Уэса.

– Познакомьтесь с майором Уэсом, – сказала Мэри.

– Мне так приятно познакомиться с вами, – нараспев произнесла миссис Дентон.

– Спасибо за то, что пригласили меня, – ответил Уэс.

– Ну что вы, мой дорогой. Без вас мы бы и не стали созывать гостей на этот вечер.

– Миссис Дентон! – Какой-то человек схватил элегантную даму за руку.

– Вы помните меня? Я был помощником пресс-секретаря вашего мужа, когда он во второй раз был избран в конгресс. Меня зовут Билл. Билл Акер.

– Ну, конечно, Билл. Разве я могу вас забыть?

– Сейчас я работаю в штаб-квартире одной политической ассоциации. У нас там подобрались люди с солидным опытом. И мы не просто лоббируем чьи-то интересы. Я, например…

Мэри потянула Уэса за руку и, пройдя вместе с ним несколько шагов, сказала:

– Какая же она милая женщина!

А миссис Дентон в это время обнимала какую-то молодую даму, возникшую вдруг между нею и незабвенным Биллом Акером.

Толстый мужчина с глазами-пуговками, переступив у камина с ноги на ногу, продолжал изучать Уэса.

– Теперь надо найти босса, – сказала Мэри.

В дальнем углу зала раздался смех. Они повернулись на звук и увидели Ральфа Дентона. В жизни он выглядел лучше, чем на фотографиях в газете. Он был весьма упитанным мужчиной, но это не бросалось в глаза благодаря его высокому росту и мощным длинным ногам. Из-под нависших на лоб седых волос сверкали зеленые глаза.

– Сэр! – обратилась к нему Мэри.

Он слегка кивнул ей, но подошел к Мэри и Уэсу только после того, как пожал руки еще нескольким гостям. Мужчина с глазами-пуговками перешел от камина к бару, оттуда было удобнее наблюдать за тем, как Уэс здоровается с Ральфом Дентоном.

– Директор Дентон, – сказала Мэри, – помните ли вы Уэсли Чендлера из Таоса? Он сын Бурка Чендлера, который умер вскоре после того, как вы закончили карьеру конгрессмена. Вы рекомендовали Уэсли для поступления в академию в Аннаполисе – это было, если не ошибаюсь, в 1964 году.

– Все точно, – сказал Уэс, пожимая руку хозяина вечера. У пожилого босса была холодная, сильная рука.

– Ничего, если я буду называть вас просто Уэс? – спросил Дентон.

Уэс кивнул головой.

– Похоже, вы сделали неплохую карьеру, – сказал директор, разглядывая орденские планки на груди офицера.

– Удача сопутствовала мне.

– Она сопутствует всем нам, сынок, – сказал Дентон, глядя на пожилую пару, отдающую свои пальто служанке. – Да, занятное это было время.

– Так точно, сэр.

– Пожалуйста, извините меня. – Дентон коснулся рукой плеча Уэса и поспешил к пожилой паре.

– Ну что ж, майор, – сказала Мэри, – очень приятно видеть вас здесь. Познакомьтесь с гостями, расслабьтесь. Здесь есть буфет. Ну и выпейте, конечно. – Она исчезла в толпе.

Мужчина с глазами-пуговками перешел от бара к книжным полкам. Он завязал разговор с крепко сложенной женщиной, которая лет десять назад, вероятно, была весьма пылкой особой. Мужчина сделал вид, что больше за Уэсом не наблюдает.

У стойки бара Уэс встретил полковника ВВС. Старый офицер улыбнулся, и они познакомились. Уэс показал бармену на покрывшуюся инеем батарею пивных банок, но от предложенного стакана отказался. Глотнув пива прямо из банки, он повернулся лицом к гостям, но мужчины с глазами-пуговками в толпе уже не обнаружил.

– Приятно снова видеть мистера Дентона, – сказал офицер ВВС.

– Мне было очень жаль, когда он потерпел поражение на выборах, но теперь-то у него снова все в порядке.

– Да, дела у него снова пошли в гору, – сказал Уэс.

– Как говорится, без дураков. Вы часто навещаете Нью-Мексико?

– Нет, – удивился Уэс. – А вы?

– Тоже нет… – Офицер глотнул виски. – И как же все-таки это произошло с Сойером? Был назначен на пост руководителя ЦРУ, довел дело до того, что мы вторглись в Панаму, и вот две недели назад сердце его не выдержало… В какой-то степени я был удивлен, что его заменит Дентон.

– Почему? – спросил Уэс.

– Мы, ребята в синей форме, ожидали назначения на этот пост Уильяма Кокрэна. Он – военный, у него энциклопедический ум и чистые руки. Еще один плюс – то, что дела в Национальной службе безопасности он вел на сверхзвуке…

Уэс глотнул пива. Куда делся мужчина с глазами-пуговками?

Летчик кивнул на орденские планки Уэса. Увидев знакомую, он сказал:

– В той стране я был истребителем. А вы сами когда там были?

– Давно, – коротко ответил Уэс.

– Аминь. – Бывший пилот поднял свой стакан. Отпив виски, он посмотрел по сторонам. – Ваши ребята ничего не слышали о сокращении бюджетных ассигнований?

– Мне лично об этом ничего не известно.

– Вы хотите сказать, что вам не известно об этом ничего хорошего? – произнес бывший пилот и, покачав головой, пошел прочь.

Официант унес пустую пивную банку. Несмотря на висевший в зале дым от курева и камина, Уэс почувствовал запах жареного мяса. Теперь пора в буфет. Он положил себе на тарелку из плотного картона дольку арбуза, киви, несколько креветок, шведские котлетки на палочках, предварительно густо полив их соусом.

Мужчина с глазами-пуговками терпеливо ждал, пока Уэс покончит с едой, и только потом подошел к нему, стоявшему в гордом одиночестве.

– Неплохо перекусили? – спросил он.

– Да, – ответил Уэс и положил тарелку на стол.

– Меня зовут Ной Холл. Мы разговаривали с вами по телефону.

– И я пришел.

– Было бы плохо, если бы вы не пришли.

Лицо Ноя было похоже на морду бульдога.

Салфеткой Уэса он вытер свою сверкающую лысину.

– Вы ведь из Нью-Мексико? Там живут дружелюбные ребята.

– А вы сами откуда, Ной?

– Какую избирательную кампанию вы имеете в виду?

Они рассмеялись.

– Мои хозяева поступают всегда верно, – сказал Ной. – Я умираю то в Чикаго, то в Бостоне. И хозяева правильно делают, каждый раз без остатка сжигая меня в крематории.

– Да, это легко организовать, – сказал Уэс.

– Послушайте, майор. Вы сообразительный человек?

– Вообще-то соображаю я неплохо.

– Отлично. Дело в том, что директор хотел бы, чтобы после всей этой белиберды вы сделали ему одолжение и лично поговорили с ним.

– О чем?

– Да вам-то какое дело? Он – важная персона, и вы должны быть рады, что сможете его осчастливить.

– Что ж, действительно буду рад услужить мистеру Дентону.

– Но встретитесь вы с ним не здесь, – сказал Ной. – Давайте-ка поднимемся по лестнице – просто как два парня, отправившихся на поиски туалета для джентльменов.

– А здесь есть и джентльмены?

Смех Ноя был похож на кашель курильщика. Он хлопнул Уэса по спине и повел его сквозь толпу гостей.

– Пару десятков лет назад, – сказал Ной, поднимаясь с Уэсом по ступеням лестницы, – когда мы были помоложе и наша моча на подобных вечеринках превращалась в винный уксус, мы бы карабкались сюда на свидание…

– Вы не в моем вкусе, – сказал Уэс, когда они добрались до третьего этажа.

Со складного стула, стоявшего у одной из закрытых дверей, поднялся парень в строгом костюме и кивнул Ною. Тот улыбнулся, подвел Уэса к охраннику и открыл дверь.

– А кто в вашем вкусе? – спросил он, приглашая Уэса внутрь.

В комнате, где они оказались, окна были закрыты толстыми портьерами. Если бы они были открыты, Уэс увидел бы недавно установленные оконные стекла с прожилками из тончайших стальных нитей, делавших окна пуленепробиваемыми. Кроме того, по нитям был пропущен ток. На столе лежали пачки писем, газетные вырезки, закрытый атташе-кейс. Там же стояли три телефона – черный, голубой и красный. Голубой и красный телефоны были снабжены отдельными держателями для микрофонов и наушников. В центре были расставлены стулья с высокими спинками.

– Такой вот у нас туалет для джентльменов, – сказал Ной, обводя комнату рукой. – Только вот в кабинете нет главного. Хотите еще пива?

– Было бы неплохо, – ответил Уэс.

– Принеси-ка нашему гостю несколько банок пива, – приказал Ной охраннику, – а я послежу за дверью.

– Я – охранник, – сказал парень в строгом костюме, – а не официант.

– А я – ответственный помощник директора; служить мне здесь нравится. И мне бы очень не хотелось, чтобы меня перевели в оперативную разведывательную группу, добывающую секретную информацию о графике поездов в монгольском метро.

Охранник заморгал глазами.

– Все нормально, – сказал Ной. – Морячок будет при мне.

Охранник скорчил гримасу, но пошел вниз.

– Приходится каждого ставить на место, – глядя вслед охраннику, сказал Ной. – Обо всем этом он, конечно, напишет докладную, чтобы прикрыть свою задницу. И если то, что он напишет, не сойдется с тем, что скажу я, нам туго придется.

– Понятное дело, – заметил Уэс.

– А что бы вы сделали, если в этот охранник был вашим подчиненным?

– Отправил бы его в Монголию.

– А у них там и вправду есть метро? – засмеялся Ной.

Над камином в кабинете висела цветная фотография, запечатлевшая президента Соединенных Штатов Америки и самого Дентона – без пиджаков, с приспущенными галстуками, сидящих на краешке стульев в Овальной гостиной в Белом доме. Президент сделал на фотографии какую-то пространную надпись.

– Такую фотографию стоит иметь в своем офисе, – сказал Ной, заметив заинтересованный взгляд Уэса. – Вообще в этом городе, если хочешь оборудовать офис, надо подбирать и соответствующие фотографии.

– Директор собрал кучу денег на ту президентскую кампанию, – Ной кивнул в сторону фотографии с президентом, – но когда-нибудь и сам Ральф Дентон будет точно так же подписывать подобные фотографии.

Охранник вернулся с четырьмя банками пива в руках. Он открыл дверь холодильника, швырнул на полку банки и вышел в коридор.

– Чувствуйте себя как дома, – сказал Ной и оставил Уэса в одиночестве.

Ровно семьдесят одну минуту Уэс просидел один в закрытой комнате. Он изучил названия всех книг в книжном шкафу, осмотрел ряды стоявших тут же видеокассет. Краешком глаза Уэс даже заглянул в документы на столе рядом с закрытым атташе-кейсом и тремя телефонами. Сходил он и в ванную комнату, но холодильник так и не открыл. Бесстрастный зеленоватый объектив телекамеры, вмонтированный в стену, неотступно следовал за ним.

Наконец Уэс устроился на мягкой подушке стоявшего рядом с окном стула, откуда лучше всего была видна входная дверь. Он почему-то вспомнил, как много лет назад, затаившись, прятался во влажном вьетнамском буше на западе от Дананга… «Хорошо еще, что в кабинете нет пиявок», – ухмыльнулся он.

Услышав звук поворачивающейся дверной ручки, Уэс встал. В кабинет вошел Ральф Дентон, за ним как тень следовал Ной. Он закрыл за собой дверь.

– Пожалуйста, садитесь, Уэс, – сказал Дентон, указав рукой на стул.

Уэс сел. Ной прислонился спиной к входной двери.

– Извините, что задержался, – усталым голосом произнес Дентон, плюхаясь в кресло справа от Уэса и зевая. – Хотите выпить?

– Он припас несколько банок пива в холодильнике, – сказал Ной.

– А на мою долю хватит? – спросил Дентон.

– Ною все известно, – ответил Уэс. – Это ваше пиво.

Ной протянул им банки с пивом и, пока Дентон и Уэс открывали их, плеснул себе в стакан виски.

– Так держать! – воскликнул Дентон, поднимая банку.

Морскую терминологию Дентон помнил еще с тех самых пор, когда в День победы над Японией в семнадцатилетнем возрасте оказался в учебном военно-морском лагере новобранцев.

Уэс поддержал его тост; пиво было холодным и тягучим. Ной опустился на свободный стул.

– Что вы знаете о нашей работе? – спросил Дентон Уэса.

– Вы – новый директор Центрального разведывательного управления. По роду своих обязанностей вы осуществляете надзор над всеми другими службами разведки.

– Неплохо, – сказал Дентон. – Большинство людей знают лишь одну из четырех сторон моей деятельности. Вы назвали две. Но, помимо этого, я еще и главный консультант президента по вопросам разведки… Впрочем, мы здесь, чтобы поговорить о вас. Вы, – продолжал Дентон, – майор ВМФ, юрист, женаты никогда не были. С какой целью вы поступили в Академию ВМФ?

– Потому что вы рекомендовали меня туда.

Они дружно рассмеялись.

– Я не забыл об этом. Вы окончили академию со средними результатами.

– Математика не очень-то привлекала меня во время учебы, хотя до поступления я думал иначе.

– А что вас больше привлекало? – спросил Ной.

– Больше всего меня привлекали гуманитарные предметы, – сказал, глядя на Дентона, Уэс.

– Послушайте, почему вы предпочитаете сухопутную форму морской? – спросил Ной, рассматривая синий китель Уэса.

– Она напоминает мне о жарких сухопутных схватках в 1968 году.

– От участия в жарких схватках вы получаете удовлетворение? – спросил Дентон.

– Считаю, что любая работа должна выполняться хорошо.

– Это верно, – согласился директор ЦРУ. – Во Вьетнаме вы были командиром взвода, потом добровольно вступили в разведывательное подразделение, что автоматически означало продление срока вашего пребывания. Два ордена Бронзовой звезды, орден Пурпурного Сердца. Но и одна отрицательная характеристика. В вашем досье есть запись о том, что вы плохо выполняли поручения командования.

– Командование разведывательного подразделения не жаловало капитанов, которые сами отправлялись в длительные разведывательные рейды, – ответил Уэс. – А я просто не хотел посылать своих подчиненных туда, куда сам не хотел бы отправиться.

– Такое отношение к делу стоило вам продвижения по службе, – заметил Дентон.

Уэс пожал плечами.

– Потом вы взяли длительный отпуск, – продолжил директор, – и пошли учиться на юриста, что еще больше замедлило ваш служебный рост. И вот теперь вы в Службе расследований ВМФ.

– И это тягомотина, а не работа, – вмешался в разговор Ной.

– Раньше ведь вы никогда не занимались настоящей разведывательной деятельностью, верно? – спросил Дентон.

– Служба расследований ВМФ в целом ведает вопросами контрразведки, я же в ней веду уголовные дела. Мое участие в работе разведывательного подразделения во Вьетнаме было тактическим ходом, позволившим мне на практике приобщиться к разведработе.

Глава американских шпионов удовлетворенно хмыкнул:

– На практике… Ну и как – имеете ли вы что-либо против разведработы?

Уэс сделал несколько глотков пива и только потом ответил:

– Мне нравится много знать, но я предпочитаю практическую работу. Сбор данных при помощи технических средств, всякие там спутники, радиоперехваты – все это, на мой взгляд, пассивный род деятельности. Меня больше привлекает анализ добытой информации, но это, если хочешь стать высококлассным специалистом, требует многих лет кропотливого труда, который, конечно, углубляет твою квалификацию, но одновременно сужает твой кругозор. Что же касается сбора информации общего характера и борьбы со всякими оборотнями-шпионами, то этим в морской пехоте редко занимаются…

– А разве в ваши обязанности не входил сбор именно разведывательной информации, когда в 1986 году вы работали в Комиссии Лейрда? – спросил Дентон.

– Моя задача состояла в том, чтобы выяснить, какие сбои произошли в системе охраны нашего посольства в Москве и консульства в Ленинграде (службу ведь там несут именно морские пехотинцы). Я должен был разобраться, какие именно провалы в работе морской пехоты привели к тому, что КГБ завербовал сержанта Лоунтри и начал получать от него информацию. Но непосредственно делами разведки я не занимался.

– Однако с оборотнями вам явно пришлось познакомиться? – спросил Ной.

– С какими оборотнями – советскими или нашими?

– А с теми и другими.

– Это уж точно, – невесело рассмеялся Уэс. – Жил я на территории нашего посольства в Москве. Так вот, уже на третий день, когда я направлялся на утреннюю пробежку, охранник из КГБ, стоявший в милицейской форме у ворот, приветствовал меня по-английски: «Доброе утро, майор Уэсли Бурк Чендлер из Нью-Мексико. Как идут дела в морской пехоте?» Наши же оборотни выходили из любого помещения, как только я входил туда.

– Но с этими ребятами вы не работали? – спросил Ной.

– Нет, только с морскими пехотинцами и членами комиссии.

– В вашей характеристике говорится, что вы проделали там отличную работу, – сказал Дентон, немного помолчал и спросил: – Есть ли у вас, Уэс, друзья среди сотрудников разведки?

– Могу ли я назвать среди них вас обоих?

Они дружно рассмеялись.

– Что ж, задам вопрос по-другому, – сказал бывший конгрессмен. – Есть ли среди людей, занятых этим делом, такие, кому вы чем-то обязаны?

– Могу ли я назвать среди них вас обоих?

– У вас, сынок, чертовски здорово подвешен язык, – улыбнулся Дентон.

– Я стараюсь никому не быть обязанным, – сказал Уэс. – Мне известны контрразведчики из Федерального бюро расследований и Национальной службы безопасности, несколько человек из разведки ВМФ и многие разведчики из числа морских пехотинцев. Еще я знаю нескольких офицеров из Объединенного агентства спецопераций – ЦРУ с ними работает, так что можете выяснить их мнение обо мне. Среди моих знакомых также бывшие курсанты парашютной школы – эти ребята все время меняют свою форму, но никому из них я ничем не обязан.

– Но хоть какие-то обязательства или долги у вас есть? – спросил Ной.

– Каюсь, задолжал за аренду своего жилья. А еще – знакомому продавцу скобяных изделий, когда-то он был отличным младшим капралом. Должен я и нескольким женщинам – в свое время я не очень вежливо обошелся с ними. Родители же мои умерли – так что здесь у меня долгов нет…

– Вот вы говорили о женщинах, – вмешался в разговор Ной. – Мы предполагали, что вы не девственник. И это здорово, что вы не принадлежите к их числу. Но поймите нас правильно – мы должны твердо знать, что вы не завербованы.

– Да вы обо мне знаете больше, чем я сам!

– Уэс, – сказал Дентон, – мы не нападаем на вас, мы делаем то, что делали бы и вы, окажись на нашем месте. Мы выполняем свою работу.

– И все, что вы здесь услышите, должно здесь и остаться, – заметил Ной. – Впрочем, останется в этих стенах и то, что вы сами скажете.

– Возможно, в рай мне и не удастся попасть, – сказал Уэс. – Но мой надгробный камень уж точно не обезобразит позорящая меня надпись.

– А у меня и в мыслях не было направлять вас в рай, – усмехнулся Дентон.

– А что же у вас в мыслях? – спросил Уэс и добавил: – Сэр.

– Четвертая сфера моей деятельности, – ответил директор ЦРУ Ральф Дентон. – Вы будете работать в моей четвертой сфере деятельности. Если в разведке что-то не ладится, – продолжал он, – я выполняю роль громоотвода. Таковы правила игры. И я принимаю их. Но это совсем не значит, что человек на моем месте должен быть глуп или слеп.

– Насколько я понимаю, у вас действительно что-то не ладится.

* * *

За три дня до этого вечера – во вторник, в одиннадцать утра – Ральф Дентон открыл дверь своего нового офиса на седьмом этаже здания в Ленгли и вышел в устланный коврами коридор. За ним следовали Ной Холл и Мэри Петтерсон. Ральф подошел к расположенному на этом же этаже конференц-залу и, подмигнув своим давним соратникам, повернул дверную ручку.

– Доброе утро, – сказал он, обращаясь к сгрудившимся вокруг круглого стола высокопоставленным сотрудникам ЦРУ.

Заместитель директора Уильям Кокрэн незамедлительно сделал несколько шагов навстречу новому боссу. «В списке управления он второй по должности, но в сердцах сотрудников, конечно же, первый», – подумал Дентон. Его заместитель был одним из тех редко встречающихся людей, которые ничуть не теряли достоинства, когда их называли уменьшительными именами. Уилли или Билли Кокрэн, кроме того, мог и в такой день, как этот, вполне обходиться без своей генерал-полковничьей летной формы. Будучи среднего роста, он выделялся среди собравшихся подтянутой фигурой. Он носил толстые очки в черной металлической оправе.

– Сэр, – сказал Билли, – могу ли я представить вам сотрудников?

– Конечно, – спокойно ответил Ральф, давая Билли возможность развернуться на этом поприще.

Исполнительный директор. Пять заместителей директора. Единственный человек среди них, которого знал Ральф, был Август Рид III – заместитель директора по тайным операциям. Свое мастерство он отточил еще в 1953 году, осуществляя заговор ЦРУ, в результате которого в Иране к власти пришел шах. Та операция, кстати, показала, что американцы способны действовать независимо от британской разведки. Прежние заслуги помогали Риду в его достаточно преклонном возрасте избегать отставки.

Дентон подумал, что они с Ридом – единственные руководители в конференц-зале, которые во время второй мировой войны были взрослыми людьми. Если, конечно, можно было считать Дентона, проходившего в те годы военную подготовку в лагере для новобранцев, взрослым человеком. В шестидесятые годы старший сын Ральфа раздражал его тем, что, выходя из дома и маршируя вокруг него, распевал: «Какие же настали времена! Они меняются, не оставляя следа!» И Дентон вспомнил эту песню сейчас, увидев в конференц-зале лица людей, чье мировоззрение сформировалось уже в другую эпоху.

– Старший ревизор, генеральный инспектор, старший консультант, – продолжал Билли церемонию представления, называя имена высоких должностных лиц.

«Евнухи, следящие за невинностью управления» – так отзывался об этих людях Ной. Ревизор был единственным чернокожим в конференц-зале. Среди собравшихся были две женщины: одна – начальница Отдела по связи с общественностью, другая – директор Департамента по вопросам научных разработок и технологий.

– А это – глава Отдела подрывных операций, – сказал Билли.

Дентон уже задумал назначить на этот пост своего человека, так что смещение нынешнего босса грязных делишек было всего лишь вопросом времени.

– Мне будет приятно работать с вами, – сказал Дентон главе Отдела подрывных операций.

– Надеюсь, вы ничего не имеете против того, что я пришел сюда вместе с Тимоти Джонсом, – вмешался Август Рид III. – Тим возглавляет наш центр контрразведки.

Дентон просиял, пожимая вялую руку Джонса. Список приглашенных в конференц-зал составляли они вместе с Ноем, но Джонс в список включен не был.

– Очень рад видеть вас здесь, – сказал Дентон. Он посмотрел на Ноя, а потом на человека № 2 в руководстве ЦРУ. – Я действительно рад этому, Билли.

– Конечно, директор, – отвечал Билли. – А теперь разрешите представить вам генерала Прентиса из Национального совета по делам разведки, – продолжал он.

Этот совет состоял из представителей других разведывательных ведомств: Национального агентства безопасности, Группы военной разведки и иных служб, которые зачастую были больше и разветвленнее, чем само ЦРУ.

– Прентис – глаза и уши наших вышестоящих боссов, – прошептал Дентон Ною. – Сделай так, чтобы они видели и слышали только то, что нужно нам.

Дентон обменялся еще несколькими рукопожатиями. По предложению Ноя он специально пригласил на эту встречу руководителей отделов финансов и ведомственной безопасности. Необходимость их присутствия Ной аргументировал тем, что оружия и денег всегда не хватает.

Симпатичный мужчина лет тридцати пожал руку Ральфа.

– Я отвечаю за связи с законодателями и поддерживаю связи с Белым домом.

– Значит, мы оба имеем к этому прямое отношение, сынок. – Дентон ухмыльнулся.

Все присутствующие поняли, что это всего лишь шутка, и рассмеялись.

– Где бы вы хотели сесть, сэр? – спросил Билли. Конференц-зал представлял собой каменный мешок без окон. У конца стола в глубине зала стояла трибуна для выступающих. Ральф прошел сквозь толпу приглашенных к другому концу стола.

– Чепуха, Билли, сегодня это не имеет никакого значения.

Улыбка все еще блуждала по лицу Дентона, пока могущественные в своей конкретной области руководители чинно рассаживались за столом. На их фоне Билли выглядел скромнягой. Он тихо сел в центре стола. Ной и Мэри выбрали стулья у стены.

Ральф посмотрел на часы.

– Шестьдесят три минуты назад, – сказал он, – наш президент прибыл на вертолете в Белый дом.

В этот момент Ральфу казалось, что он слышит стрекот лопастей двух президентских вертолетов. Один – для самого президента, в избрании которого некоторое время назад Ральф уже начал было сомневаться. Второй же использовался как приманка для террористов, которые – Ральф очень надеялся на это – все же не будут вылезать на свет во время его пребывания в должности предводителя американских шпионов.

– Президент назначил меня на пост директора ЦРУ, – продолжил Ральф. – Все сотрудники, имевшие соответствующий допуск, присутствовали на церемонии приведения его к присяге. – Сегодня я пригласил вас, руководителей различных подразделений нашего управления, чтобы еще раз попросить вас обеспечивать бесперебойную работу ЦРУ во время всего срока моего пребывания в должности его директора. Я бы так сказал: нам надо постоянно находиться в гуще событий. Что же касается меня, то я всегда буду открыт для обмена мнениями по поводу этих событий. Вы получаете информацию со всего мира, и я бы просил вас незамедлительно докладывать мне обо всем самом важном. Таков мой стиль руководства. Это одновременно означает, – Ральф сделал небольшую паузу, – что отныне вы, Билли, становитесь моей правой рукой.

Кабинет заместителя директора располагался как раз справа от нового офиса Ральфа.

– Я сделаю все, что от меня зависит, – спокойно сказал Билли.

«Посмотрим, посмотрим», – подумал Ральф и продолжал:

– Обращаю ваше внимание на самое главное. Жизненно важные вопросы ни в коем случае не должны быть скрыты от меня в чаще ежедневных проблем. Вы обязаны докладывать обо всем, что мне необходимо знать по роду моих служебных обязанностей, и обо всем, что я хочу знать. Это становится отныне непреложным правилом. И не вздумайте оберегать меня от знакомства с информацией, которую я вдруг прочитаю – но уже как скандальное сообщение – на первой полосе «Нью-Йорк таймс».

Дентон помолчал и заговорил теплым, отеческим тоном:

– Я вижу здесь сегодня лица отличных людей… Я чувствую, они встревожены тем, что в любой момент история или конгресс могут отнять у них бутерброд с маслом…

Улыбнулся только Билли.

– Впрочем, я и сам сел в это кресло не для того, чтобы его вышибли из-под меня по той, видите ли, причине, что некоторые считают разведку роскошью в наше время, когда рушатся берлинские стены.

– Директор говорит дело. Слушайте и наматывайте на ус, – вмешался Август Рид III.

– Прежде чем я сел в это кресло, наши друзья на Капитолийском холме и в средствах массовой информации подготовили почву для моего назначения. И когда в следующий раз мы потратим миллионы долларов на то, чтобы с потрохами купить панамского диктатора, у меня должны быть стопроцентные гарантии, что он никуда от нас не ускользнет!

В зале раздался одобрительный смех. Ральф посмотрел на Билли: вид у генерала был непроницаемый.

– Мы должны доверять друг другу, – продолжал директор. – Работать рука об руку. Но руководить всем буду я! У меня есть свои подходы к делу. Это не подходы Энди Сойера – царство ему небесное! – и не подходы других руководителей.

В зале воцарилась полная тишина.

– Я сказал практически все из того, что хотел сказать. Мне остается теперь задать только один вопрос. Отбросив в сторону обычную текучку, можете ли вы прямо сейчас поставить передо мной проблему, о которой я обязательно должен знать? Проблему, которая оказалась нерешенной из-за смены руководства?

«Удочку я забросил, – подумал Ральф. – Конечно, вряд ли кто-нибудь клюнет на эту наживку, они ведь знают, что я их сейчас внимательно изучаю. Но вдруг?»

– Гм, – робко послышалось с другого конца стола.

«А! Опять этот нарушитель правил. Тимоти… как его? Кажется, он имеет отношение к контрразведке. Интересно, с чьего голоса он запоет свою песню?»

– Слушаю вас, Тим. – Ральф ободряюще улыбнулся.

– Есть одно происшествие, – сказал Джонс и с облегчением вздохнул.

Ральф посмотрел на Билли. Не на Тимоти. Медленно, очень медленно толстые, как донышко бутылки кока-колы, очки Билли повернулись в сторону решившегося вдруг заговорить сотрудника.

– Вообще-то это не мой участок работы, – неуверенно пробормотал Джонс, – скорее это сфера деятельности Майка, – Джонс кивнул в сторону главы Службы внутриведомственной безопасности, – но… все-таки и контрразведка имеет к этому отношение…

– Тимоти, – суровым тоном сказал Дентон, – что произошло?

– У нас был телефонный звонок, – отвечал Джонс. – Вчера утром. Звонили дежурному в Отделе экстремальных ситуаций.

– Кто звонил? – спросил Дентон.

– Я думаю, это был кто-то из наших агентов. Он… он был пьян. Возможно, все это выеденного яйца не стоит, но… все-таки странно.

– Так в чем же суть дела? – спросил директор ЦРУ.

– А в том, что вы хотели узнать, не произошло ли чего-либо необычного. Время от времени нам звонят по неотложным проблемам, хотя бывают ошибки с набором номера, иногда названивают и люди с расстроенной психикой… Однако этот случай какой-то особый…

– Какие действия предприняты после звонка? – спросил Дентон.

Джонс сделал судорожный глоток:

– Этим делом занимается отдел Майка. У меня же пока нет доказательств, что звонивший – второй Ли Ховард.

В 1985 году Ли Ховард – аналитик ЦРУ, известный своим пристрастием к алкоголю и наркотикам, – сначала продал известные ему секреты, а потом, уже находясь под неусыпным наблюдением Федерального бюро расследований, преспокойно сбежал в Советский Союз.

Дентон повернулся не к Майку Крэмеру – руководителю Службы внутриведомственной безопасности, а к Августу Риду III, являвшемуся начальником и Джонса, и Крэмера.

– Что скажете по этому поводу, Август?

– Естественно, мы держим под контролем эту ситуацию, – отвечал тот.

– А в чем суть ситуации? – продолжал наступать новый директор.

– Это всего лишь появление старого блуждающего призрака, – бесстрастно сказал Август. – К тому же пьяного. Ничего серьезного не произошло, тут заниматься нечем.

На лице Дентона снова появилась улыбка. Он медленно перевел взгляд в сторону своего заместителя и спросил:

– А вы, Билли, что думаете по этому поводу?

– Я думаю, – спокойным тоном сказал Билли, – что по крайней мере сейчас мы должны оставить в покое потревоженных привидений, духов и призраков.

Дентон перевел взгляд с затемненных очков Билли на бесстрастное лицо Ноя. Минутная стрелка часов завершила еще один круг. С начала встречи прошел ровно час.

– Остались ли у нас еще вопросы?

Все молчали. Дентон улыбнулся:

– Совещание окончено.

* * *

В кабинете Дентона Ной внимательно смотрел на босса.

– Это все подстроил Билли, – сказал он. – Джонс всего лишь нажал на курок.

– Не торопись с выводами, Ной, – заметил Дентон. – Ведь Джонса привел с собой Рид, и он наверняка играет в этом деле какую-то роль.

«Здорово я вляпался», – подумал Уэс, прекрасно понимая, свидетелем каких тайн он стал не по своей воле.

– «Есть одно происшествие…» – задумчиво протянул Дентон.

– Если дела действительно пошли плохо, то никто не захочет отвечать за такую ситуацию. Вам ведь известны все эти игры, – сказал Ной.

– Но с чего вы взяли, что во всей этой истории есть какой-то скрытый смысл? – спросил Уэс.

– Да потому, что я уже сорок лет занимаюсь подобными делами, – буркнул Ной.

– Вы уже сорок лет в разведке? – удивился Уэс.

– Я, парень, занимаюсь политикой с тех самых пор, как окончил школу. И все эти истории с привидениями, духами и призраками – часть политических интриг, – пожал плечами Ной.

– Я доверяю предчувствиям Ноя, – сказал Дентон. – И своим предчувствиям тоже.

– Кроме того, – покачал головой Ной, – у нас есть одно досье.

– Какое досье?

Ной презрительно фыркнул.

– Джонс рассказал об этом происшествии или в результате каких-либо политических интриг, или потому, что у него не выдержали нервы, – глубокомысленно изрек Дентон. – Как бы там ни было, если я отнесусь к происшествию серьезно, то я должен буду лично – на своем высоком уровне – следить за его расследованием. Если же не придам значения этому происшествию и оно вдруг окажется неординарным и выплывет наружу, то разразится скандал, и тогда уж меня точно в дерьме измажут. С другой стороны, если дело выеденного яйца не стоит, а я буду заниматься им, то наверху сделают вывод, что я растрачиваю силы по пустякам…

– Почему бы не поручить расследование вашим подчиненным?

– Да потому, что они не мои подчиненные, пока еще не мои. К тому же я не исключаю того, что они от меня что-то скрывают… Одним словом, Уэс, проблема стара как мир: какой же ты руководитель, если у тебя под носом такие дела творятся!

– А что же это все-таки за досье? – снова спросил Уэс.

– Всего две страницы со скудными сведениями, – ответил Ной. – Даже фотографий там нет. В досье говорится, что интересующий нас парень имел «ограниченные контакты» с ЦРУ по линии «зеленых беретов». Но если они были такими «ограниченными», то откуда же у него номер телефона экстренной связи? Все отношения с ним порваны в 70-х годах. Якобы он сошел с ума. Несколько раз звонил после этого: в пьяном виде нес какую-то чушь. В досье записан и диагноз – «находящийся в состоянии прострации патологический лжец». В этом случае полагалось действовать в соответствии с существующей инструкцией, но вместо этого в досье есть указание не вносить его звонки в журнал дежурного по связи и никому о них не сообщать вообще.

– Звонивший упомянул в разговоре один бар в Лос-Анджелесе. – Ной сверился сосвоими записями. – В ту ночь, когда парень вышел на связь, в баре погиб мужчина.

– Кто он и как он погиб? – спросил Уэс.

– Вот об этом расскажете нам вы, – ответил Ной. – Больше никто этого рассказывать не хочет.

Уэс встрепенулся:

– И все же, не могли бы вы конкретно объяснить, какую роль во всем этом вы отводите мне?

Дентон посмотрел на Ноя и пожал плечами. На бульдожьем лице Ноя появилась снисходительная усмешка.

– Мы хотим, чтобы вы выяснили, что произошло, – сказал Дентон. – Вы должны помочь нам разрешить… некоторые проблемы американской разведки, проблемы, которые сказываются на наших стратегических интересах.

– Сэр, я всего лишь морской пехотинец. Что конкретно вы хотите от меня?

– Черт подери, да ничего особенного, Уэс! – взорвался Ной. – Мы хотим, чтобы вы пошли по следу этого сукиного сына. Надо узнать, кто он такой, чем занимается и почему позвонил.

– И никакого шума! – добавил Дентон. – Помните, что лично я должен остаться как бы в стороне от этого дела. Все будете делать в обстановке строжайшей секретности… Одним словом, вы теперь наш головной дозор!

– Ищейка, – усмехнулся Ной.

– И все же здесь что-то не так, – рискнул предположить Уэс.

– Вы действительно так думаете? – спросил Дентон.

– Я думаю, что вы мне не все сказали, не хватает некоторых логических звеньев. Иначе бы вы не затевали этого чреватого непредсказуемыми последствиями расследования…

– Выражайтесь точнее, – буркнул Дентон.

– Почему выбор пал на меня? – спросил Уэс. – Предположим, я соглашусь, что вы не доверяете профессионалам из ЦРУ: у вас с ними конфликт на почве перекрещивающихся в данный момент интересов. Но на мне-то свет клином не сошелся…

– Конечно, логичнее было бы пригласить людей из ФБР, – кивнул Дентон. – Однако с их директором я не знаком, а они, естественно, с удовольствием покопались бы в грязном белье нашего ведомства. Этого надо избежать во что бы то ни стало. – Что касается других – гражданских – служб разведки, то у меня к ним просто не лежит душа. Значит, остается разведка военная. Парень, которого мы ищем, служил в сухопутных войсках. И посему армейская разведка не будет объективной, а даже если и будет, то разведчики из ВВС и ВМФ поднимут шум по поводу того, что у ЦРУ якобы какие-то особые отношения с сухопутчиками. Морская же пехота занимает у нас самое незаметное место в войсковой табели о рангах, и поэтому на мои отношения с ней никто особого внимания не обратит. Человек, которого надо выследить, – продолжал Дентон, – возможно, пьяница, но когда-то он был отличным воякой. Больше того – чтобы служить в «зеленых беретах», он должен был быть десантником. Один знакомый генерал говорил мне как-то, что только тот, кто совершил хоть раз прыжок с парашютом, может понять душу десантника. Так вот, таким парашютистом в области разведки вы и должны стать.

– Добавьте к этому и то, что вы, Уэс, уже выполняли схожие с работой сыщиков из полиции функции, – пробурчал Ной.

– И то, что вы юрист, – подхватил его на полуслове Дентон. – После Уотергейта, после скандала, связанного с Ираном, мне бы хотелось, чтобы дело расследовал профессионал – разведчик и сыщик одновременно.

– И еще, – вмешался Ной. – Мы совсем не ожидаем, что вы будете этаким чистюлей. Закон – понятие растяжимое. Важно, чтобы все было сделано тайно и результаты были весомыми. Это под силу морскому пехотинцу. Делайте дело, а уж как трактовать закон – это наша забота.

– Я извлек вас из Нью-Мексико, то есть из ниоткуда, – сказал Дентон. – Я способствовал началу вашей карьеры. Вы никогда не имели связей с ЦРУ, так что с этой точки зрения у вас чистая биография. Вас мало кто знает, у вас нет врагов и нет друзей, которые вам не доверяют. В то же время ваша работа в Службе расследований, участие в Комиссии Лейрда, вьетнамский опыт – все это убедительно свидетельствует: вы не новичок. И, наконец, вас не связывают семейные путы, и живете вы здесь, в Вашингтоне.

– Вы отлично изучили мое досье, – сказал Уэс. – Но если я все-таки отвечу отрицательно на ваше предложение?

– Тогда я просто поблагодарю вас за внимание, предварительно напомнив вам, что все произнесенное здесь – строжайшая тайна и что мои уши хорошо слышат… А потом… потом отправлю вас назад в ваш квадратный кабинет, где вы будете спокойно дремать до самой пенсии.

– Но при этом я не советовал бы вам забывать, – вмешался Ной, – что дружеские отношения с нами все-таки стоит поддерживать. Сделав верный выбор, вы быстро дослужитесь до полковника. Не мне напоминать вам, что в получении очередных званий вы уже намного отстали от своих сверстников. В случае чего мы можем замолвить о вас словечко даже на Капитолийском холме. Кто знает, как все может сложиться в жизни?..

– Конечно, мы ничего не обещаем, – быстро добавил Дентон. – Мы прежде всего хотим, чтобы вы выполнили почетное задание и принесли пользу своей стране.

Собеседники переглянулись.

– А что если все это дело со звонком выеденного яйца не стоит? – нарушил тишину Уэс.

– Если вы точно установите это… – Дентон пожал плечами, – так, может, оно и к лучшему?

– А вдруг это всего лишь внутриведомственные интриги? Этакий превентивный удар по новому боссу?

– Мы с этим разберемся, – буркнул Ной.

– А если и вправду что-то серьезное?

– Вот поэтому вы и должны помочь нам, – сказал Дентон. – Помочь нам и своей стране. Так по рукам, Уэс?

В кабинете снова повисла тишина.

– Поймите меня правильно, – наконец сказал Уэс. – Я выполню задание только в том случае, если поверю ответам, которые вы дадите на мои вопросы. Выполню потому, что мне поручено это дело: никаких благ за это я не требую. Воинские звания я привык получать не по договоренности, а за свои заслуги. Не нужно мне никаких одолжений.

– Одним словом, мы договорились, – улыбнулся Дентон.

– А какие у вас вопросы? – спросил Ной.

– Сможете ли вы должным образом объяснить необходимость моей новой работы командованию Корпуса морской пехоты?

– В понедельник утром у вашего командующего будет моя просьба прикомандировать вас ко мне для выполнения особого задания, – сказал Дентон и, подумав, добавил: – Сотрудникам в штаб-квартире ЦРУ в Ленгли это, понятно, не понравится. Поэтому никому из них не доверяйте, даже Билли Кокрэну. Никому – кроме меня и Ноя. Работать будете напрямую через Ноя. Делайте так, как посчитаете нужным. Никаких записок и докладных нам не посылайте, и вообще – никаких связей с ЦРУ. Деньги тратить не стесняйтесь. Ной проследит за тем, чтобы недостатка в средствах у вас не было. Письма с просьбой оказывать вам содействие вы от меня не получите…

– И все-таки давайте все расставим по своим местам, – сказал Уэс. – Я работаю на вас, а не на Ноя. Должен ли я считать, что его указания исходят напрямую от вас и что эти указания не отредактированы и не выхолощены им? Могу ли также быть уверенным в том, что мои донесения через него попадут прямо к вам?

Дентон неловко заерзал в своем кресле.

– Ною я полностью доверяю, – ответил он.

– Хорошо, буду считать, что Ной говорит от вашего имени, но, если у меня появятся сомнения, я незамедлительно обращусь к вам.

Директор посмотрел на своего давнего соратника.

– Мне хорошо известно, что некоторые люди в нужный им момент могут опровергнуть данные ими же указания. Существование посредников создает великолепную возможность поступать именно так, – продолжал Уэс. – В подобных случаях исполнитель, как правило, оказывается в дураках.

– Откуда же вам это известно? – ядовитым тоном спросил Ной.

Директор поднял руку, успокаивая своих подчиненных.

– Хорошо, я согласен, – сказал он. – Конечно, я согласен.

– Как быть, если я вдруг попаду в беду? – спросил Уэс.

– А вот беды не должно быть ни в коем случае, – ответил Дентон. – Если же она случится, на вас поставят крест. Таковы сегодня правила игры. Америке меньше всего нужен сейчас еще один шпионский скандал. Вы меня понимаете?

– Да, сэр, – сказал Уэс.

– Об этом разговоре никому не говорите, – продолжал директор ЦРУ. – А вообще-то вы удивитесь, если узнаете, что ваша кандидатура была логическим выбором – даже если вы и не тот, за кого себя выдаете.

– А кто же я, по-вашему?

– Тот, кого выбрали из многих.

Директор встал. Уэс и Ной последовали его примеру.

Дентон пожал руку Уэсу.

– Форму больше не носите, – приказал он.

Рубашка Уэса промокла от пота. Ему казалось, что его выжали как лимон.

– Так зачем же все-таки мы будем заниматься этим делом? – спросил он.

– Таковы особенности нашей работы, – пожал плечами Дентон. – Надо добраться до сути. Я должен знать, почему так упорно в ЦРУ не хотят обращать внимания на этого парня.

(обратно)

Глава 3 Мастер китайского рукопашного боя

Ник Келли познакомился с Джудом холодным апрельским утром 1976 года в Вашингтоне. Тогда он поставлял всякого рода скандальные истории для рубрики обозревателя Питера Мерфи в одной из вашингтонских газет.

Ник сидел за своей видавшей виды механической машинкой «Ундервуд» в маленьком кабинете редакции, помещавшейся в семнадцати кварталах от Белого дома, и сосредоточенно работал над очередной скандальной заметкой. Речь шла о засекреченном докладе Главного финансового управления. Ник получил этот доклад от своего приятеля в аппарате сената. Главное финансовое управление, предполагало, что Пентагон тайно потратил пятьсот миллионов долларов на ракетную систему, создание которой понадобилось госсекретарю Генри Киссинджеру как предмет торга с Советским Союзом на переговорах об ограничении стратегических вооружений.

– Прошу прощения, – раздался в прихожей низкий мужской голос. Он принадлежал парню, который в отличие от Ника был значительно выше среднего роста. Парень был одет в голубые джинсы и коричневую рубаху, плотно облегавшую тело. У него была мощная грудь и такие бицепсы, что руки, как круглые скобы, соединяли плечи и бедра. У него были густые вьющиеся волосы, подстриженные довольно коротко в отличие от закрывающих уши черных волос Ника. Глаза незнакомца были ярко-голубыми.

– Вы… – Парень нерешительно улыбнулся. – Вы – Ник Келли. Это вы написали роман «Полет Волка».

«И как это только вахтерша пустила его сюда?» – мелькнуло в голове Ника.

– Я прав или нет? – спросил незнакомец.

– Да, – ответил Ник и повернулся спиной так, чтобы заслонить ею лежавший на столе доклад с грифом «секретно».

– Вот видите, – ухмыльнулся парень, – я не ошибся. Я узнал вас по фотографии на обложке.

– Раньше это еще никому не удавалось, – буркнул Ник.

– Занятная книжица, – продолжал парень. – Мне вообще-то мало что известно об этих шпионских штучках.

– Да? – безразлично спросил Ник, занятый своими мыслями.

– Да, – ответил парень. – Хотя я и служил в спецвойсках.

– Что вы говорите? – заинтересовался Ник.

В начале 1967 года, еще до того, как ему стало ясно, что война во Вьетнаме – трагедия для его страны, Ник по причине слабого здоровья не сумел пройти военную медкомиссию, и для него это был удар. Он мечтал стать героем и видел себя именно в элитарных спецвойсках, дававших право носить зеленый берет. Он прочитал о войне все книжки, знал много военных песен, в том числе и песню о подразделении, которое в 1966 году с блеском, как на параде, штурмовало горные вершины.

Репортерская работа немного приобщила его к военному жаргону.

– Какая была у вас военно-учетная специальность – ВУС?

– Моя основная ВУС – ноль-семь. Разведка.

– Вот как? – До этого Ник и понятия не имел, что стояло за этим нулем с семеркой.

– Надо бы нам пообщаться. Может, когда-нибудь пообедаем вместе?

Ник пожал плечами.

– Зовут меня Джуд, – сказал парень. – Джуд Стюарт.

– А здесь-то что вы делаете?

– Работаю, – ответил парень. – Так что еще увидимся.

Потом он ушел.

Спрятав в ящик стола секретный доклад, Ник пошел по комнатам здания, где когда-то был дом свиданий.

– Дженни, – спросил он вахтершу, окутанную сигаретным дымом, – тут слоняется какой-то здоровенный парень в коричневой рубахе и джинсах – Джуд… как его там?.. Чем он у нас занимается?

– Он слесарь по замкам, – ответила вахтерша. – Закрывает и открывает двери.

В здании не было ни одной двери, которую бы не обслужил той весной Джуд. У него был ненормированный рабочий день – иногда он являлся на работу часа на четыре, а иногда и вовсе не приходил. Но когда он находился в редакции, то норовил обязательно столкнуться с Ником в коридоре или заглядывал в его малюсенький кабинет. Жизнерадостный по натуре, он постоянно веселил Ника и других репортеров. Всем прочитанным в газете новостям он давал свой комментарий: «И кто только может поверить в эту чушь? У меня от нее уже мозги набекрень!» А потом каким-нибудь осторожным вопросом частенько ставил Ника в тупик: его вопросы требовали точного ответа.

Ник привык во всем соглашаться с ним. Ему был симпатичен этот парень, который, ни на кого не обращая внимания, мог громко смеяться в этом городе, где каждый тщательно скрывал свое умопомешательство. Но особенно Ника привлекала в юноше его необузданная энергия.

– Он похож на медведя, который проглотил ядерный реактор, – сказал как-то Ник одному знакомому репортеру о Джуде.

– А в темноте после этого он не светится? – в тон Нику спросил репортер.

О спецвойсках или шпионах Джуд больше никогда не разговаривал с Ником, а когда тот специально затрагивал эту тему, Джуд сразу начинал говорить о чем-то другом.

Помимо работы в рубрике скандальных историй, которая позволяла Нику удовлетворить свое любопытство и почувствовать свою социальную значимость, он писал еще и роман о рабочих автозавода – но это уже для души.

Джуд регулярно приглашал его пообедать. Ник как можно мягче отклонял эти приглашения, говоря, что он очень занят. А про себя думал: «Что может быть у меня общего с этим слесарем? Вдруг он выполняет чье-то задание, чтобы опорочить меня в глазах окружающих? Или он вообще сумасшедший?»

В том же 1976-м, в среду, в конце апреля или начале мая, старенький «додж» Ника упорно не хотел заводиться утром, и он на целых тридцать минут опоздал на работу. Вбежав в кабинет, Ник плюхнулся на стул перед «Ундервудом» и постарался настроить себя на рабочий лад.

– А я уж начал беспокоиться, – услышал Ник за своей спиной.

Он сразу же рассказал Джуду о своих проблемах с машиной.

– Значит, пришлось поймать такси? – спросил Джуд.

Ник, глядя ему в глаза, почувствовал, что сейчас последует что-то новенькое.

– Так вот, дружище. Я теперь езжу на грузовичке нашей компании. Работу сегодня закончу около шести – ты тоже в это время закругляешься. Мы где-нибудь пообедаем, а потом я отвезу тебя домой.

– Но…

– Рано или поздно это должно было случиться. Не бери в голову. Одним выстрелом мы укокошим сразу двух зайцев. – Джуд ухмыльнулся: – У тебя есть девушка?

– А? Да, – ответил Ник, – есть.

– Она живет с тобою вместе?

– По соседству. Она так сама решила, – пожал плечами Ник.

– Разве это жизнь? – сказал Джуд.

Ник не выдержал и засмеялся.

– Крутая, должно быть, девица, – продолжал Джуд как ни в чем не бывало. – А ведь ты наверняка каждый день встречаешь с десяток девиц, которых сразила наповал твоя книга. Даже если они ее и не читали, а всего лишь посмотрели фильм, снятый по этой книге. Репортеры, насколько мне известно, не отличаются особой застенчивостью. Я верно говорю?

Ник покраснел.

– Вся эта песня стара как мир. Сначала ты своей девице проходу не давал, и вот наконец она твоя. Но, как выясняется теперь, она стала твоей на значительно больший срок, чем тебе хотелось поначалу. Но разве бросишь ее? Она ведь сошлась с тобою еще тогда, когда ты собой ничего особенного не представлял. Кроме того, она ни разу тебе не изменяла. Понятное дело, огорчать ее не хочется. Но ты ведь мужчина, и время от времени…

– Мы с ней понимаем друг друга.

– Ха! Сумел ли кто-нибудь убедить тебя, что лебединая верность – полезная для мужчины штука?

– Никто из тех, кому я верю, в этом меня не убедил.

– Меня тоже, – сказал Джуд. – Ужас берет, когда подумаешь, что можешь потерять форму из-за своей привязанности к одной женщине.

– По этому поводу не стоит беспокоиться, – заметил Ник.

– Ты не обижайся. Я сам в таком положении. И моя девица еще сумасброднее, чем я сам, но при этом каждый день на улице я вижу потрясающих красоток. Они сведут с ума кого угодно.

– Это им под силу.

– А потому забудем о женщинах – своих и чужих. Мы имеем право подарить себе один свободный вечерок – этакий мальчишник. Я верно говорю?

«Скажу Дженни, что у меня встреча с поставщиком информации, – подумал Ник. – Это она поймет и бушевать не будет. К тому же такое объяснение в какой-то степени соответствует истине. Да и с какой стати я должен рассказывать ей буквально обо всем? Исповедей было уже достаточно!»

– О'кей, – сказал Ник.

Он решил позвонить Дженни и все объяснить ей по телефону.

– Я прихвачу с собой парочку вещиц, от которых ты обалдеешь, – улыбнулся Джуд.

В 6.17 Ник нервно расхаживал по своему кабинету, опасаясь, что Джуд не появится, и одновременно желая, чтобы он не появился. Он решил наконец, что пора прикрепить к двери записку с извинениями, поймать такси и отправиться домой, но в этот миг в кабинет влетел Джуд. Свою рабочую спецовку он сменил на легкомысленную рубаху с изображением белых акул на голубом фоне. В руке у него была нейлоновая спортивная сумка.

– Тут неподалеку есть дешевый испанский ресторанчик, – затараторил Джуд. – Я предлагаю пройтись туда пешком: вечер уж больно хорош да и время сэкономим – нам не придется искать место для парковки. Согласен?

– Конечно, – вежливо кивнул Ник. – Конечно.

Они отошли примерно на два квартала от Шестнадцатой улицы, направляясь в сторону площади Скотта с высившимся там железобетонным монолитом Национальной ассоциации стрелков. Джуд без умолку болтал обо всем и ни о чем. Вдруг он остановился как вкопанный.

– Вот это встреча! – воскликнул он наконец. – Надо поздороваться с человеком.

Опираясь на палочку, к ним приближалась пожилая женщина.

– Миссис Коллинз! – закричал Джуд, подталкивая Ника вперед.

При виде мужчин женщина с опаской подняла свою палочку.

– Слушаю вас, – напряженным тоном сказала она.

– Разве вы меня не помните? – спросил Джуд. Прищурившись, женщина пристально поглядела на него.

– Надо было надеть солнцезащитные очки, – пробормотала она, силясь рассмотреть Джуда. Солнце ярко освещало ее морщинистое лицо.

– Да вы и обычные свои очки не носите.

– Верно. – Старушка вздрогнула. – Мне знаком ваш голос, но…

– Представьте себе, что я в костюме и при галстуке. И килограммов на пятнадцать меньше весом.

– О Господи! – Улыбка преобразила ее лицо – в молодости она, наверное, была красавицей. – Да это Джуд! Я не видела тебя, пожалуй, года четыре!

– У нас обоих было много дел.

– Теперь я на пенсии… – тихо сказала она.

– А вот этого я не знал.

– Целых тридцать лет проработала! Так много люди не должны трудиться. Под конец своей карьеры ты преграждаешь дорогу молодым! – Она крепко сжала губы и покачала головой. – Джуд, у тебя слишком длинные волосы.

– Вы действительно так думаете? – засмеялся Джуд. – Это для того, чтобы скрыть свой истинный возраст.

Теперь засмеялась уже и пожилая женщина.

– Извините, что сразу вас не познакомил, – выпалил наконец Джуд. – Это мой друг Ник Келли.

У миссис Коллинз была твердая и холодная рука.

– Вы читали «Полет Волка»? – спросил Джуд. Ник почувствовал, что стал красным как рак. – А может быть, видели фильм по этой книге? Так вот ее написал Ник.

– Поздравляю вас с удачей, – с достоинством промолвила старая леди.

– Спасибо, – сказал Ник, уверенный в том, что она не знакома с буйным полетом его писательской фантазии. Впрочем, в ее жизни были, возможно, ситуации и покруче.

– Миссис Коллинз, расскажите Нику о себе и о том, где мы познакомились, – это ведь интересно. Особенно для писателя. – Джуд подмигнул Нику.

– Я работала оператором телефонной связи в Белом доме, – скромно сказала пожилая женщина. – Последние пять лет была старшей в ночных сменах… а ты, Джуд, по-прежнему служишь в охране президента? – спросила она.

У Ника замерло сердце.

– Больше я такими делами не занимаюсь, – буркнул Джуд.

– По работе в Белом доме я знаю, что агенты секретной службы очень приятные молодые люди, – сказала миссис Коллинз. – Приходи ко мне в гости, Джуд. Адрес мой найдешь в телефонной книге.

– Будет время – обязательно зайду, – улыбнулся Джуд.

– Мне было очень приятно познакомиться с вами, мистер Келли, – величественно улыбаясь, сказала старая леди. – Я постараюсь найти вашу книгу. Имен я никогда не забываю.

Улыбнувшись на прощание, она продолжила свой путь.

– Так ты… ты в секретной службе? – выпалил Ник.

– Каждый раньше кем-то был. – Джуд громко рассмеялся и хлопнул Ника по спине так сильно, что он согнулся. – Удивился? – спросил Джуд и снова захохотал, а потом как ни в чем не бывало повел Ника в ресторанчик, рассуждая по пути обо всем и ни о чем.

– Твоя книжка про Волка и впрямь хороша, – сказал Джуд, когда они уселись за столом. – Ты написал ее совсем еще молоденьким и, конечно, здорово приврал.

– Но ведь это роман, – пожал плечами Ник.

– Однако говорится в нем о конкретных вещах. Книжки, в которых нет ничего конкретного, я терпеть не могу!

– Я тоже.

– Слушай, а какие у тебя под рукой были материалы? Наверное, всего лишь пара справочников о ЦРУ, а все остальное ты выдумал, ведь так?

– Я использовал те материалы, которые смог достать, – сердито буркнул Ник.

Его так и подмывало сказать, что три года назад – в 1973-м – о ЦРУ было написано всего три книги и не было ни одного человека, который захотел бы обсуждать эту тему с репортером. Во всяком случае, таких в Мичигане уж точно не было.

– Ты меня не так понял. Мне-то самому книжка понравилась. В ней чувствуется отношение автора к происходящему.

Официант поставил на их стол запотевшие кружки с пивом. Ник с трудом подавил появившееся у него желание под каким-нибудь предлогом отделаться от этого неожиданного литературного критика. Джуд одним махом опорожнил полкружки.

– Чуть не забыл! – завопил он вдруг, ставя себе на колени нейлоновую спортивную сумку. – Ты же писатель, – сказал он, вытаскивая из сумки массивную шариковую ручку из металла золотистого цвета и протягивая ее Нику. – Что думаешь об этой вещице?

– Выглядит неплохо.

– Нет, ты ее опробуй. Давай, давай!

Ник вздохнул – вот ведь пристал! – но взял ручку, нажав на ее верхнюю часть, выдвинул шарик и нацарапал на бумажной салфетке несколько синих линий, а потом обвел их в кружок.

– Пишет.

– Конечно, пишет, но не только, – сказал Джуд, забирая у Ника ручку.

Он отвернул ее верхнюю часть, вытащил баллон с пастой, вытряс на скатерть с полдюжины каких-то зубчатых металлических пластин.

– Взламывать замки надо совсем не так, как показывают в кино. – Джуд поднял одну из пластин. – Это отмычка, она хоть и маленькая, но работает отлично.

Он вставил пластину в ручку и, хорошенько закрепив ее, передал хитроумное устройство Нику.

– Я сам это сделал.

«Если не ты, то кто же еще? – вертя в руках отмычку, подумал Ник. – Но вот зачем тебе все это нужно?»

– Я научу тебя взламывать замки, – сказал Джуд. – Если хочешь.

– О да, конечно, – согласился Ник.

Джуд улыбнулся:

– Давай отмычку сюда.

Хитроумное устройство лежало на ладони Ника. Это был рабочий инструмент, которого до встречи с Джудом он никогда не видел. Он только описывал что-то подобное в своей книге. С неохотой Ник передал отмычку Джуду, и тот в считанные секунды снова обратил ее в не вызывающую никаких подозрений обыкновенную ручку.

Официант принес две дымящиеся тарелки супа. От еще одной кружки пива Ник отказался. Его примеру последовал и Джуд.

– Так что же ты делал в Белом доме? – спросил Ник.

– Когда? Во время Уотергейта? Старался не попасть в тюрьму, – засмеялся Джуд.

Ник рассмеялся вместе с ним.

– И кто после этого поверит политикам? – глубокомысленно изрек Джуд.

– И все же, – сказал Ник. – Что ты делал в секретной службе?

– Хочешь взглянуть на мой послужной список?

Ник просиял:

– Конечно.

Джуд извлек из сумки отпечатанный лист бумаги с наклеенной посредине фотографией, на которой он был запечатлен в костюме и при галстуке. Ник быстро пробежал глазами по строкам – сухопутные войска, спецвойска, секретная служба. Там же была приписка – обеспечение безопасности техническими средствами.

– Это всего лишь кусок бумаги, – сказал Джуд, пряча лист в сумке. – Правда, один раз он мне здорово пригодился… А вот это уже настоящий документ, – добавил он, протягивая Нику какие-то красные корочки размером с ладонь. Ник открыл их.

– Да это паспорт, – сказал он.

– Дипломатический паспорт, – упирая на первое слово, поправил его Джуд.

Ник отодвинулся подальше от длинных рук Джуда и стал быстро перелистывать страницы. Въездные визы, отметки о въезде в страну и выезде из нее…

– Убедился, что это мой паспорт? Теперь давай его сюда. – Джуд подался вперед и мягко вытащил свой документ из рук Ника.

– Забавно, – сказал тот, глядя, как паспорт исчезает в спортивной сумке.

Мимо их стола прошла очаровательная блондинка в сопровождении представительного мужчины в костюме при галстуке. На его носу красовались толстые очки в роговой оправе.

– Забавно вот это, – прошептал Джуд и негромко кашлянул. Холодная улыбка не сходила с его лица, пока пара не уселась за стол в глубине зала.

– Женщины, женщины… – пробормотал Джуд, – какие же они все продажные…

Джуд с Ником напали на интересующую их обоих тему и стали судачить о женщинах. Главным образом они обсуждали их очаровательную внешность, из-за которой сильные мира сего частенько заканчивают свою служебную карьеру громким скандалом.

Официант принес счет. Джуд потянулся было за ним, но Ник опередил его.

– Спишу на образовательные расходы, – сказал он.

– Отдай этот счет для оплаты своему Мерфи, – заметил Джуд. Произнося имя обозревателя рубрики скандальной хроники, он улыбнулся.

– Нет, оплачу из собственного кармана. Чтобы я мог получить деньги от Питера Мерфи, ты должен был бы рассказать какую-нибудь историю для газеты.

– Понял, – коротко сказал Джуд.

На улице у них замельтешило в глазах от неоновой рекламы. Из бара, вывеска на котором гласила, что его посетителям гарантируют танцы с полностью обнаженными девушками, доносилась громкая рок-музыка. Ник поднял руку, останавливая такси.

– Нет-нет, – вмешался Джуд. – Я же обещал тебя отвезти.

– Не стоит. Зачем лишние хлопоты?

– Ты настоящих хлопот не видел, – отрезал Джуд.

Они прошли пешком к офису Мерфи, где был припаркован грузовичок Джуда. В машине густо пахло маслом и ржавым железом. К тому же при движении грузовичок безбожно громыхал. Они поехали в сторону Капитолийского холма, миновали Белый дом, здание Государственной казны. Наконец прямо перед ними возникло величественное сооружение – Капитолий. При его виде у Ника всегда перехватывало дыхание.

Грузовичок с грохотом взобрался на холм, и Ник вдруг вспомнил, что Джуд даже и не спросил его, где он живет.

– Там твои апартаменты? – как бы угадав мысли Ника, спросил Джуд, показывая на многоквартирный дом в шести кварталах от Капитолийского холма, аккуратно выложенного дерном.

– Да, – сказал Ник, а про себя подумал: «Откуда ты все знаешь?»

Джуд остановил грузовичок:

– А теперь проверим, как работает моя ручка.

У подъезда Джуд остановился:

– Эту дверь откроешь ты. На виду у всех гадить нельзя, а то попадешься.

Открыв дверь подъезда, Ник повел Джуда по коридору. Затем они поднялись на второй этаж, где жил Ник, и остановились перед голубой дверью, закрытой на два замка.

– Подержи, пожалуйста, – сказал Джуд, протягивая Нику свою сумку.

Она весила килограммов пять и была закрыта на молнию, скрывая в своей глубине послужной список и паспорт Джуда. Тем временем в его ладони появилась ручка-отмычка.

– Засекай время, – приказал Джуд, засовывая отмычку в замок.

Ник включил секундомер на своих часах. Через тридцать три секунды нижний замок щелкнул. Джуд ухмыльнулся.

– Не останавливай секундомер, – сказал он, и через пятнадцать секунд щелкнул второй замок.

Джуд широко распахнул дверь:

– Добро пожаловать домой, мистер Ник Келли!

Ника прошиб пот.

– Неплохо живешь, – сказал Джуд, оглядывая холл с репродукциями картин известных художников на стенах, стоящий в углу музыкальный стереоцентр с набором пластинок, набитые книгами шкафы и антикварную мебель. Пройдя мимо двери на кухню, он заглянул в кабинет Ника. Там стоял массивный письменный стол, а на нем располагалась пишущая машинка, рядом на этажерке были аккуратно сложены стопки книг и газеты.

Ник оставался у входной двери: при желании он еще мог выскользнуть из квартиры.

Столовую и кухню Джуд проигнорировал. Он вернулся из кабинета в холл и показал на дверь напротив входа.

– Твоя спальня?

Ник промолчал. На диване лежало только что вышедшее в Англии последнее издание «Полета Волка». Обложка у него была такая же, как и у американского издания. Джуд ухмыльнулся, увидев на обложке фотографию автора.

– Похож, – сказал он, разглядывая фотографию, которую собственноручно сделала Дженни зябким декабрьским утром в Мичигане пару лет назад. – Теперь понимаешь, откуда мне известно, кто ты такой и откуда ты родом? Здесь говорится, – продолжал Джуд, – что ты обучался дзюдо и карате.

– Верно, – сказал Ник, уже жалея, что поведал об этом своему издателю.

– А как насчет таэквондо?

Ник сделал шаг назад. Глядя прямо в глаза Джуду, он поставил сумку на пол:

– Да, и этой борьбой немного занимался.

– И все-таки чего-то достиг?

– Не очень многого.

– Таэквондо – штука неплохая, – заметил Джуд. Между ними было метра два. – Правда, немного старомодная и прямолинейная. Я вообще-то оттачивал мастерство именно на китайской борьбе – южношаолиньской: в ней всего понемногу. Давай-ка я тебе кое-что продемонстрирую.

Он снял ботинки и носки.

«Ты тоже чего-то да стоишь», – сказал себе Ник, снимая ботинки и носки и отодвигая в сторону мешающие поединку стулья.

– Займи боевую стойку.

Ник поднял руки.

«Джуд тяжелее меня килограммов на тридцать-тридцать пять, – подумал он. – И этот лишний вес – не жир, это комок мускулов. Однако не боги горшки обжигают. Ты должен победить или умереть!»

– Итак, покажу тебе простую шаолиньскую борьбу, – сказал Джуд. – Все действительно очень просто, не волнуйся.

«А чего же тут волноваться? – подумал Ник. – Скорость небольшая. Держись подальше от партнера. Нанес удар – и назад. Как на занятиях. Или просто для развлечения».

Джуд стоял спокойно, опустив руки.

– Давай, – сказал он Нику. – Покажи свои лучшие приемы.

Ник бросился вперед, стараясь поразить Джуда прямо в живот, но его там уже не было. Еще одна попытка – и тот же результат. Внезапно Джуд правой рукой ударил Ника в грудь, зацепил левой ногой его ноги и легко поверг на пол.

Ник сильно ударился головой, но сознание быстро вернулось к нему. Открыв глаза, он увидел прямо перед своим носом огромный кулак Джуда и застыл в оцепенении.

Джуд поднял Ника с пола без напряжения – как подушку.

– Неплохо, – сказал он. – Но теперь-то ты понимаешь, что я имею в виду, когда говорю о прямолинейной борьбе. Сейчас я постараюсь немного усложнить ее.

Ник стал двигаться на полной скорости. Джуд, наоборот, скорость уменьшил. Он спокойно перехватил руку Ника и сильным движением резко отбросил его назад на целых два метра. Ник сильно ударился о стену и упал.

Еще одна атака – и тот же результат.

Ник старался не показывать, что ему больно: он упрямо продолжал нападать и не молил о пощаде.

– Сколько времени? – вдруг спросил Джуд и показал Нику свое запястье без часов. – Часы терпеть не могу.

Лежа на полу, Ник взглянул на циферблат своего электронного хронометра:

– Сейчас 10.32.

– Черт возьми! – засуетился Джуд. – Мне уже давно пора идти.

Он помог Нику встать и ухмыльнулся.

– Неплохо поупражнялись: как-нибудь надо будет повторить.

Джуд подошел к двери, дотронулся до ручки, но в последний момент резко повернулся и зашагал назад.

– Вот было бы смешно, если в я оставил это здесь, – сказал он, поднимая с пола сумку со своими тайнами.

– Да, – согласился Ник. Его сердце бешено колотилось. Он сделал глубокий вдох, еще один и наконец-то понял, что сегодня ему довелось столкнуться с неистовым сгустком энергии. Раньше Ник только подозревал о существовании подобной силы. Но вот он перед ним. Нику посчастливилось, хотя сгусток энергии обращался с ним, как с детской игрушкой.

– Береги себя, братец, – улыбнулся Джуд на прощание. – И не забудь закрыть дверь.

(обратно)

Глава 4 Нимб небожителя

Весной 1990-го машина, угнанная Джудом, резво неслась на северо-восток от Лос-Анджелеса. Солнце садилось, небо стало серым. Джуд знал, что у него в запасе всего лишь несколько часов, прежде чем данные об угнанном «шевроле» будут занесены в компьютеры всех патрульных служб полиции. Надо было спешить, но он чувствовал, что вот-вот заснет за рулем.

На правой обочине появилось зеленое табло с надписью «Площадка отдыха». Джуд съехал с шоссе и заюлил между трейлерами, стоящими на площадке. Их водители мирно спали в своих огромных кабинах. Доберман-пинчер поднял голову над рулем одного из трейлеров и заинтересованно посмотрел в сторону машины Джуда.

«Эти дальнобойные трейлеры никогда не вызывали у меня доверия», – подумал Джуд. Какой-то водитель в ковбойской шляпе важно прошествовал в душевую из своего грузовика с прицепом для перевозки скота, набитого видавшей виды мебелью. Больше в машине никого не было. Джуд остановился, взял из «шевроле» свои сумки и поспешил к грузовику. Заднее стекло кабины было надежно заблокировано высоким черным кузовом. Джуд бросил сумки в кузов и, подтянувшись, влез туда сам. Он устроился за спинкой обшарпанного кресла-качалки рядом с грязным диваном.

Появился водитель. «Не проверяй кузов, – взмолился Джуд про себя, – не проверяй!» Водитель залез в кабину, завел двигатель, сдал назад и выехал на шоссе. Они проехали целых две мили, прежде чем Джуд позволил себе блаженно растянуться на диване. Уснул он сразу. Холодный ветер обдувал его, навевая сны о горячих денечках в прошлом.

* * *

Сайгон, 1969 год. Во влажном городском воздухе чувствуется запах жареной рыбы и дизельного топлива. Страсти уже улеглись: со времени массированного наступления партизан прошел год. Установившийся по всей стране хаос был политической победой, но одновременно и военным поражением для сил Вьетконга и их союзников из северовьетнамской регулярной армии.

Жизнь в Сайгоне шла своим чередом, как будто наступление партизан было всего лишь единичным, хотя и неприятным эпизодом в пьесе со счастливым концом. В 1967 году был еще один неприятный эпизод, но о нем мало кто знал. Большинство членов американского Комитета начальников штабов подняли тогда бунт, решив, что в отношении конфликта, в который ввязалась их страна, не проводится адекватной согласованной политики. Однако в Вашингтоне успели принять решение о массовой отставке трезвых голов, а сам факт бунта был засекречен. Так что в этот сентябрьский день 1969 года в Сайгоне был известен только один вариант американских действий, а именно – выиграть войну, чего бы это ни стоило.

Впрочем, мысли Джуда, сидевшего на диване в гостиной дома № 12 по улице Луи Пастера и потягивавшего вместе с двумя другими американцами теплое вьетнамское пиво, были далеки от коллизий внешней политики его страны. Он напряженно размышлял, как ему самому спастись в этой бойне.

Джуд находился во Вьетнаме неофициально. Он все еще числился сержантом в пятом батальоне элитных американских спецвойск, называемых в просторечии «зеленые береты». Об этих спецвойсках трогательно заботились уже убитый к тому времени президент Кеннеди и процветавшее во все времена ЦРУ, но одновременно их люто ненавидели простые сухопутчики из регулярной армии. Официально Джуд был прикреплен к «зеленым беретам», обеспечивавшим бесперебойную работу тыловых подразделений армии США, расквартированных на Филиппинах.

Однако на самом деле Джуд проходил службу в группе исследований и наблюдения командования военной операции во Вьетнаме. Эту старавшуюся всегда находиться в тени группу сформировали из представителей всех родов и видов вооруженных сил и ЦРУ. Официально группа занималась анализом операций в ходе вьетнамской войны, но в действительности она являлась сверхсекретным шпионским подразделением с широкими задачами – от общей разведки до проникновения на территорию Вьетнама, от спасения военнопленных до заказных убийств.

Ни Джуд, ни два другие американца, пьющие пиво, форму не носили. Неотъемлемая часть их формы – зеленые береты и значки парашютистов-десантников – создавали бы труднопреодолимый барьер между ними и другими солдатами из полумиллионной армии США во Вьетнаме, а это было нежелательно. Потому даже этого тайного дома, где находилась группа исследований и наблюдения вместе с Джудом и другими американцами, в Сайгоне как бы не существовало вообще.

Джуд повстречал двух своих коллег – «зеленых беретов» только сегодня. Они представились друг другу и обменялись ленивыми улыбками, прекрасно понимая, чем каждый из них занимается. Потом заговорили о каких-то пустяках. Джуд, правда, не преминул для начала назвать войну во Вьетнаме вонючей и не сулящей ничего хорошего, но потом стал с упоением рассказывать о своих любовных похождениях в младших классах колледжа.

На пороге внутренней двери гостиной появился подтянутый мужчина в строгом костюме.

– Это капитан, – сказал один из новых приятелей Джуда, и они все встали.

– Вольно, – скомандовал офицер. У него были светлые волосы и голубые глаза. Небольшой шрам перерезал его щеку. Ему было лет тридцать; Джуду недавно исполнилось двадцать один. В руке капитана был большой бумажный конверт.

– Вас ждут там, – сказал он Джуду, махнув конвертом в сторону двери в глубине гостиной. – Не волнуйтесь: вас проинструктируют, но это скорее для проформы.

Капитан повернулся к двум другим американцам и улыбнулся.

– А вас я поздравляю. Ваши рапорты об отпуске подписаны.

Перед тем как Джуд вошел в соседнюю комнату, капитан передал ему конверт. Рапорт об отпуске Джуд не писал.

– Зовите меня просто Арт, – сказал капитан.

Инструктаж действительно оказался формальностью. После него Джуд вскрыл конверт и обнаружил там авиабилет и отпечатанный приказ, который он сжег после прочтения. Времени у него было в обрез – только чтобы собрать вещи и успеть на самолет. Лететь он должен был во Вьентьян, Лаос.

По прибытии на место Джуд сразу направился в бар «Белая роза». На столе в баре кривлялась под музыку голая девица в окружении американцев в ковбойках. Они платили девице за право вставить дымящуюся сигарету в ее влагалище. Там уже было целых четыре сигареты, когда в бар неспешно вошел капитан из дома № 12. Теперь на нем был обычный костюм-сафари. Он посмотрел в сторону стола, где сидел Джуд, подошел к стойке бара, быстро выпил что-то и вышел на улицу. Джуд последовал за ним.

– Я здесь, – послышался голос Арта из повозки рикши-велосипедиста.

Арт отвез Джуда в заведение мадам Лулу «Встреча друзей», где бывалая французская проститутка обучала застенчивых лаосских девушек искусству орального секса. Они быстро миновали ряд комнат на нижних этажах, где клиенты получали удовольствие, обильно запивая его виски, и поднялись по лестнице на крышу дома.

Вьентьян не был похож на Сайгон: ночные фонари здесь были тусклыми, и было их намного меньше, чем в столице Южного Вьетнама. Сверху они увидели припаркованный на улице «форд-бронко».

На крыше к ним вышел из темноты мужчина в хлопчатобумажной спортивной куртке и, ухмыляясь, пожал им руки. Тоже американец. Арт был блондином, но этот мужчина оказался еще светлее. «Альбинос», – подумал Джуд. Волосы у мужчины были совсем белыми, голубые глаза сверкали в полутьме настолько таинственно, что, казалось, принадлежат привидению.

– Посмотрите-ка туда, – сказал человек-привидение. – Вот те огни светятся в окнах китайского посольства. Русское посольство вот здесь. А вон там – дипломаты дядюшки Хо. Во Вьентьяне есть даже представительство Патет-Лао – в нескольких сотнях метров от нашего посольства. Мы со всеми очень вежливы…

– Это наша война. И мы побеждаем в ней своими методами, – продолжал загадочный человек. – Мы, пятьсот сотрудников ЦРУ, выполняем здесь намного лучше ту работу, которую во Вьетнаме делают пятьсот тысяч солдат. Там должны были работать только мы. Наш Лаос – отличный пример недорогой внешней политики.

В темноте послышался какой-то шорох. Мужчина в хлопчатобумажной спортивной куртке резко повернулся, выхватив из кобуры под левой рукой браунинг девятого калибра.

– Да это всего лишь азиатский гекон – ящерица. – Арт подмигнул Джуду.

– Я и сам знаю, Монтерастелли, что это такое, – недовольно буркнул сотрудник ЦРУ.

Джуд улыбнулся. Теперь ему было известно полное имя блондина – капитан Арт Монтерастелли. «Теперь нам легче будет общаться».

– Я и не собирался ее убивать, – сказал человек-привидение, когда ящерица юркнула в какую-то щель. – Французы говорят, что если ты начинаешь палить по геконам, значит, «крыша поехала». После этого надо из Азии делать ноги.

– Но вы ведь хотели пальнуть явно не по ящерице, – подыграл человеку-привидению Джуд.

– Понятное дело, – осклабился тот. Вложив пистолет в кобуру, он достал из кармана рубашки сигарету с марихуаной.

– Дать тебе?

– Не курю, – ответил Джуд.

Человек-привидение засмеялся:

– Ну, конечно же, не куришь! Тебя здесь вообще нет! Никого из нас здесь нет! В группе исследований и наблюдения о том, что мы здесь, знает только один старший офицер, да и нам – трем ослам на крыше борделя – этоизвестно.

– А кто этот старший офицер?

– Тебе это знать не положено, – ответил связник из ЦРУ. Он щелкнул зажигалкой «Зиппо». Капитан Арт Монтерастелли и Джуд непроизвольно сделали шаг назад от осветившего их пламени.

– Так кто же после этого из нас параноик? – хохотнул человек-привидение, а потом уже серьезно добавил: – Сержант Джуд Стюарт! Люди, которые умеют наблюдать, знают, что вы отличный вояка. Вы из тех, на кого может положиться Америка; мы думаем, вы наш человек. Мы серьезно приглядывались к вам и уверены, что вы готовы к серьезному делу.

– Принимать это за чистую монету? – раздраженно спросил Джуд. Его так и подмывало сбить спесь с человека-привидения и рассказать ему о серьезных делах, в которых он уже не раз участвовал.

Арт помалкивал. У него было невинное лицо, как у мальчишки.

– И почему только люди во всем пытаются обнаружить скрытый смысл? – отвернувшись в сторону, спросил человек-привидение.

В комнате внизу сладострастно застонал какой-то мужчина.

– Мы хотим, чтобы вы сделали для нас кое-какую работу, – как ни в чем не бывало продолжал человек-привидение. – Работа рискованная – можно и попасться. Но она важная и сверхсекретная. Думаем, вы с нею справитесь. Впрочем, если решите, что не справитесь и скажете «нет», – он пожал плечами, – мы вас поймем.

Затем он и Арт поведали Джуду о том, чего они от него хотят.

* * *

Через два месяца – 19 ноября 1969 года – Джуд летел в бомбардировщике Б-52 на высоте тринадцать тысяч метров над территорией вражеского Северного Вьетнама. Самолетом управлял экипаж всего из четырех человек – больше для секретного задания в безлунную ночь и не надо.

В 23 часа 22 минуты самолет вздрогнул, освобождаясь от смертельного груза, полетевшего на землю.

Холод пронизывал Джуда. Он, скрючившись, сидел на тележке в бомбовом отсеке. Его обдувал ледяной ветер, смешанный с выхлопом из двигателей бомбардировщика. Кислород, который он вдыхал через маску, имел металлический привкус и холодил легкие.

Когда перед бомбометанием дверцы люка приоткрылись, Джуд посмотрел вниз, в зияющую пустоту. Он представил себе сидевших за его спиной пятерых мужчин: своего заместителя Кертейна и четверых китайцев-нунгов. Китайцы наверняка побелели от страха, заглянув в зияющую пустоту внизу. «Штаны, наверное, у них теперь мокрые», – ухмыльнулся Джуд. У него самого пока нет, но всякое может случиться.

Кертейну сказали, что его включили в группу на тот случай, если бойцам дядюшки Хо повезет и они советскими ракетами класса «земля-воздух» попадут в старшего группы при прыжке из самолета. Что касается китайцев, то об их судьбе Джуд предпочитал даже не думать – у них было слишком мало шансов выжить в предстоящей схватке с врагом.

«Интересно, что чувствует сейчас Кертейн? Наверное, то же самое, что и я. И прежде всего ему страшно холодно. Как в могиле».

Самолет резко накренился, поворачивая на юго-запад. Джуда бросило в сторону. Его основной парашют прижался к фюзеляжу. Вроде бы обычная перегрузка, но он почувствовал, как мужество оставляет его.

Впрочем, пока все идет нормально. Он вдруг вспомнил, что на вывеске у входа в ресторанчик, где он работал в старших классах школы, было написано: «Вход только в приличной одежде». «С этим у нас сейчас все в порядке», – ухмыльнулся Джуд. На нем было теплое нижнее белье, двое носков, двое перчаток – нейлоновые поверх шерстяных. Пальцы у перчаток были отрезаны – хоть и рискованно, но при прыжке десантнику нужна особая гибкость суставов. Перчатки плотно крепились на запястьях липкой лентой. Рассказывали, что во время одной подобной операции у старшего группы на высоте десять тысяч метров ветром сорвало перчатки – это был ужас! Кертейн тогда тоже прыгал, и он видел, как руки старшего превратились в ледышки. Старший не сумел дернуть за кольцо парашюта. «Так глупо счеты с жизнью я не покончу», – подумал Джуд. Поверх теплого белья на нем был черный парашютный костюм, застегнутый на молнии, на ногах – ботинки на толстой подошве с высокими голенищами. Голову плотно облегали два черных капюшона с вырезами для глаз и рта. И уж потом – огромный высотный шлем.

Всю эту экипировку вместе с основным и запасным парашютами инструктор Джуда во время тренировок назвал в шутку «нимбом небожителя».

– Эти вещички стоят немалых денег, – не раз повторял инструктор. – Они обеспечат твою безопасность во время прыжка и в момент касания земли, но потом всю свою экипировку зароешь.

Джуд пристегнул к запястьям альтиметры, а еще один для верности засунул в карман на груди парашютного костюма, застегнул карман на липучки, а шнур от альтиметра намотал на шею.

Джуду рассказывали, что как-то во время подобной операции один парашютист не перестраховался, и ветер сорвал его единственный альтиметр. Бедный малый не знал точно, когда ему следует раскрыть свой парашют. Он сделал это на целых две тысячи метров выше, чем следовало бы, и его заметили с земли. Впрочем, если летишь вниз с бешеной скоростью, можно ли винить тебя за ошибку?

Их группа будет прыгать над джунглями, их примут в свои влажные объятия ярко-зеленые деревья, по стволам которых снуют тропические клопы, прокусывающие кожу до костей. Могут попасться и змеи длиной метров в десять. В джунглях голову одурманивают запах цветов и влажные испарения болот, тигры особой опасности обычно не представляют.

Парашютные стропы повиснут в безлунной ночи на ветках деревьев, обезьяны, конечно же, завопят, а птицы поднимут галдеж. Дай Бог, чтобы армейский патруль не обратил на все это внимания! Дай Бог, чтобы никакого патруля поблизости вообще не оказалось! Хотя бы этой ночью, наперекор всему тому, что говорил ему и Кертейну их инструктор.

Джуд засунул нож в голенище правого ботинка. Второй нож висел в ножнах на левой стороне его груди. Для большей надежности он засунул еще один нож – тонкий, как бритва – в боковой карман и застегнул карман на молнию…

Обернувшись, Джуд посмотрел на китайцев-нунгов. В незапамятные времена их предки пришли в Южную Азию из Китая. Этими четырьмя типами предки вряд ли бы гордились: убийцы и воры. Несколько недель назад Джуд помог бежать им из тюрьмы в Северном Вьетнаме. Тогда они, наверное, думали, что хуже камеры ничего не бывает, но сейчас, находясь в чреве Б-52, они явно были иного мнения, хотя и прошли ускоренный курс подготовки: прыгали с парашютной вышки, совершали марш-броски по пересеченной местности. Нунги проявили тогда все три своих главных воровских инстинкта – украсть, убежать и затаиться. Спать они умели прямо на земле, располагаясь по кругу. Джуд спал в центре. Он щедро одаривал нунгов пивом и тайскими проститутками, которые нунговского диалекта китайцев не понимали.

Готовясь к операции, особое внимание Джуд уделил оружию. Сейчас на его правом плече висела черная брезентовая сумка, в которой находился русский АК-47 с глушителем. В кобуре на левой стороне груди под парашютным костюмом был автоматический «смит-и-вессон» на четырнадцать выстрелов, а к правому бедру прижималась кобура с миниатюрным револьвером с обоймой на два патрона. Эти патроны были особые: продырявив малюсенькую дырку в подбородке человека, они начинали бешеную пляску в его черепе, превращая мозг в месиво. Кроме того, они были покрыты ядом из той самой лаборатории в штаб-квартире ЦРУ, которая снабдила смертельными бактериями группу убийц, начавшую в 1960 году охоту на конголезского лидера Патриса Лумумбу. Спусковой крючок револьвера Джуд мог нажать, не вынимая его из кобуры, чтобы послать смертельную пулю себе в бедро. Оборотни из лаборатории ЦРУ заверили его, что смерть наступит в считанные секунды.

В бомбовом отсеке самолета устройства для переговоров с экипажем не было. «А нам и не о чем говорить», – подумал Джуд. Он вспомнил, как сотрудники ЦРУ представили его и Кертейна членам экипажа. Они оба рассказали свои легенды. Конечно, им никто не поверил. Официально Джуд и Кертейн были включены в состав экипажа. К стенам кабины они прикрепили свои фотографии с какими-то девицами на каком-то пляже – так поступают все пилоты. Разница только в том, что девицы на фотографиях Джуда и Кертейна были подставные, а пляжа, изображенного на снимках, никогда не существовало. Вся эта бутафория понадобилась для того, чтобы в случае вынужденной посадки осматривающие самолет враги не заподозрили присутствие на его борту чужаков.

«Не думай о том, о чем думать не следует», – приказал себе Джуд. И почему-то сразу вспомнил девушку, с которой он учился вместе в старших классах школы, но с которой так и не решился заговорить…

Джуд чертыхнулся. А вдруг он не поймет того, что скажет ему резидент, ожидающий их в условленном месте? Резидент был единственным из оставшихся в живых членов двух групп северовьетнамцев, вывезенных ЦРУ из Хайфона в 1955 году. Спецподготовку он проходил в Сайгоне, а затем был переброшен обратно на коммунистический Север. Он говорил по-французски и по-английски. Кертейн мог объясняться на ломаном вьетнамском… «Мы должны друг друга понять», – с облегчением вздохнул Джуд, но потом опять чертыхнулся. Как быть, если резидент не доберется до места их выброски? А если резидента уже поймали, пытали и все у него выведали? А если он уже никакой не резидент, а двойной агент, завербованный лаосскими повстанцами или китайцами? А если…

«Стоп!» – сказал себе Джуд. Он вложил всю свою волю в это слово, которое могло спасти его от безумия.

На стене неярко мерцала красная лампа. Многого при таком свете не увидишь, и Джуд скорее почувствовал, что нунги встали и сомкнули руки. Он тоже поднялся и схватил протянутую ему руку. Образовавшийся круг замкнул собой Кертейн. Все вместе они подняли руки вверх. Джуд почувствовал, как энергия передается по цепочке от одного участника операции к другому. Он знал, что то же самое чувствуют и китайцы. Ведь это очень важно: хоть немного подвигаться в нужное время и в нужном месте.

Джуд еще на земле связал себя тросом с двумя нунгами. Кертейн привязался к двум другим. Итого, две связки по три человека в каждой. Тросы, связывающие Джуда и Кертейна с китайцами, были длинными; связывающие китайцев между собой – короткими. Нунгам было известно только то, что они будут прыгать. Их убедили, что этот прыжок ничем не отличается от рядового прыжка с парашютной вышки. Им было неведомо, что прыжок из бомбового люка бомбардировщика будет затяжным, что Джуд и Кертейн в нужный момент обрежут свои тросы, а они сами камнем полетят на землю в кромешной тьме и жутком холоде. Может, кто-то из них и сумеет преодолеть охвативший его ужас и дернет за кольцо парашюта, но один спортивный парашют не рассчитан на вес двух человек, и они, привязанные друг к другу, все равно слишком быстро полетят к земле, крича от животного страха и привлекая внимание возможных армейских патрулей…

«Я же полечу как птица, – подумал Джуд. – У меня будет время сгруппироваться, развести руки в стороны. Я раскрою парашют только в последний момент. Я выполню задание. Моя голова будет отлично работать, а моя воля меня не подведет…»

Кто-то похлопал Джуда по левому плечу. Он обернулся и увидел второго пилота в кислородной маске. Пилот несколько раз ткнул большим пальцем правой руки вниз и начертил в воздухе букву «Л».

Лаос.

Джуд отключил свою кислородную маску от бортовой сети и подключил ее к автономному аппарату. Вся группа последовала его примеру.

Джуд первым стал у открытого люка, два китайца – за ним. Потом – Кертейн и его два китайца.

Огромный бомбардировщик качнулся и начал снижаться до высоты двенадцать тысяч метров. Джуд ухватился за холодный люк, чтобы не сорваться в ночной мрак.

Самолет снова перешел в горизонтальный полет. Джуд обернулся и ткнул пальцем в сторону Кертейна. Тот кивнул ему в ответ: встретимся на земле.

Второй пилот помахал им рукой, продолжая внимательно прислушиваться к сигналам, поступавшим на его наушники из кабины. Наконец он ткнул Джуда в плечо.

Выставив плечо вперед, тот вывалился из люка, сразу окунувшись в непроглядную темноту, слыша жуткий вой ветра и оглушительный шум реактивных двигателей. Группа Кертейна последовала за Джудом.

Второй пилот, глядя на них, вспомнил о пингвинах, точно так же прыгающих со льдины в ледяную океанскую воду…

* * *

Джуд грохнулся оземь.

– Черт бы тебя подрал! Что ты делаешь в моем грузовике? – Спросонья Джуду показалось, что он слышит голос самого Господа Бога.

Джуд лежал на спине на обочине дороги, густо посыпанной песком. Солнце припекало, небо было ярко-голубым.

– Кто позволил тебе забраться сюда? – продолжал причитать жилистый старикан в видавшей виды соломенной шляпе, застиранной цветастой рубахе и джинсах, заправленных в грубые черные сапоги. Старикан с ненавистью взирал на наглеца, которого только что сковырнул со своих найденных на помойке сокровищ.

Боль пронзила все тело Джуда, и он застонал.

– Негодяй! Когда-нибудь Господь Бог сломает тебе шею! – завопил старикан.

Солнце светило ему прямо в глаза. Он прищурился, чтобы получше рассмотреть орущий на него квадратный рот.

Старикан был… вьетнамцем. Он, как ковбой, широко расставил ноги. Джуду захотелось ухватить старикана за лодыжки, повалить его на землю; но он понял, что сейчас этого делать нельзя ни в коем случае.

– Мне просто надо было ехать, – садясь на песок, сказал Джуд.

– Ему надо было ехать! – завопил старикан и вдруг увидел в кузове сумки Джуда. – Ага! – Как обезьяна, он забрался в кузов и сбросил сумки прямо на Джуда. – Твоим вещичкам тоже надо было ехать?! – Старикан спрыгнул на землю.

Вокруг было пустынно. Они находились на плоской коричневатой равнине, поросшей колючим кустарником. Далеко на горизонте Джуд разглядел зубцы горных вершин.

– Каждому надо ехать! И никто не платит! Никто и цента не даст!

Впереди на расстоянии мили на обочине двухполосного шоссе с черным асфальтом Джуд увидел какие-то строения, какой-то вагончик. Придорожное кафе? Заправка?

– Сколько сейчас времени? – спросил Джуд.

– Сколько времени? Столько же, сколько и было! Не скажу!

Указательным пальцем правой руки старикан сдвинул свою шляпу на затылок, а потом большие пальцы обеих рук засунул за пояс – он как-то видел, что именно так поступают настоящие ковбои в Калиенте, штат Невада, США.

– Заплатишь – повезу тебя дальше, еще и время скажу.

Черта с два! Джуд попытался было произнести эти слова, но они не шли из его пересохшего горла. «На моей стороне сама природа», – подумал Джуд. Еще в Сайгоне его учили: никогда ни перед кем не обнаруживай, что потерял контроль над собой, никого не унижай руганью; преврати свое лицо в бесстрастную маску, пусть лучше тебе будут видны истинные чувства других.

– Нет, спасибо, – тихо сказал Джуд. – Мне и здесь хорошо.

– Вот это да! – Старикан в сердцах сплюнул на песок. – Спасибо… Значит, платить не хочешь? А не будет денег, так ничего не будет!

Он влез в кабину грузовика, поднял колесами тучу пыли и песка и, со страшным скрежетом вывернув на проезжую часть шоссе, умчался прочь.

Туча пыли осела. Джуд продолжал сидеть на обочине пустынной дороги. Ветер гнал по равнине колючки перекати-поле; песок хрустел на его зубах. Где-то между ним, сидящим в пыли, как Будда, и строениями впереди возник мираж – озеро с живительной влагой. Краешком глаза он заметил выбежавшего из кустов суслика: тот встал на задние лапки, посмотрел вокруг и снова юркнул в кусты. Самая настоящая пустыня, но совсем не похожая на высокогорную пустыню в Иране…

Джуд поднялся на ноги. Было жарко, его мучила жажда. Взяв свои сумки, нетвердой походкой он сошел с обочины и, петляя в кустарнике, направился к строениям.

Когда находишься в бегах, ты должен неукоснительно соблюдать два правила. Во-первых, надо постараться, чтобы тебя не видели. Ну а если уж увидели, то надо сделать так, чтобы на тебя не обратили внимания.

Джуд остановился в кустах метрах в пятидесяти от придорожного кафе. На деревянной вывеске, прибитой к столбу у входа, черными буквами на желтом фоне было выведено «У Норы». Напротив входа располагались две бензоколонки, тут же стояло шесть легковушек. Джуд сделал судорожный глоток. Если находящиеся внутри люди увидят его, кто-то обязательно обратит на него внимание.

К кафе примыкал потрепанный вагончик, похожий на указательный палец, направленный в сторону пустыни. Рядом с вагончиком располагался приземистый саманный домик. Под его окнами, закрытыми яркими занавесками, росли хорошо ухоженные цветы.

Машины уехали, как прикинул Джуд, примерно через полчаса. В пяти были мужчины, в одной – две женщины. Новых машин не появилось. Не было видно и грузовиков с хлебопекарни и пивоварни. Бензозаправщик, вероятно, тоже не спешил в эту глушь, как и фургончик со свежими газетами и журналами для трех автоматов у входа в кафе «У Норы».

Стеклянная дверь звякнула, когда Джуд ступил внутрь, всем своим видом стараясь не вызвать подозрений. За стойкой сидела симпатичная женщина с волнистыми светлыми локонами, доходящими ей до плеч, и читала газету. В уголках больших голубых глаз женщины прятались морщинки. Ее белые блузка и брюки не походили на обычную рабочую одежду официантки. Больше в кафе никого не было.

Увидев Джуда, женщина посмотрела поверх его плеча на улицу и не обнаружила там машины.

– Я могу заплатить, – поспешил сказать Джуд.

– Похоже, вы это уже сделали тому, кто вас привез, – ответила женщина прокуренным голосом. – Чего вы хотите?

– Вы – Нора? – спросил Джуд.

– Конечно, – улыбнулась она. – Чем могу помочь?

– Я хотел бы позавтракать у вас. Хорошенько позавтракать. И выпить кофе.

– Садитесь, – сказала Нора, поднимаясь со стула и грациозной походкой направляясь на кухню. – Я принесу кофе и меню.

Джуд уселся на табурет за стойкой. Отсюда удобнее всего было наблюдать за входом. В кафе жужжала муха; на кухне работал телевизор. От порыва слабого ветра несколько раз звякнула входная дверь. Джуд почувствовал запах яичницы с беконом и тушеных бобов. На стойке – в форме подковы – стояли грязные тарелки. Не убраны были тарелки и со столиков в зале.

– Извините за беспорядок, – сказала Нора, возвращаясь из кухни. – Мою уборщицу сдуло как ветром. Недавно.

– Сбежала, значит.

– Ну и хорошо, что сбежала. – Нора поставила перед Джудом чашку с горячим кофе, сахарницу и молочницу.

– Где… – Джуд замолк. Ему не хотелось, чтобы на него обратили внимание. Впрочем, теперь уже поздно думать об этом. – Что это за место? Где оно находится?

Нора улыбнулась:

– Мое кафе находится на шоссе № 127 на полпути между Бейкером и Шошоуном. Это место называют еще Долиной смерти. До Невады отсюда рукой подать… Название этой долины мне не нравится, и я дала ей свое собственное имя.

– Название как название – не хуже других.

– Тоже верно.

Она положила перед ним меню:

– Выбирайте.

– Не могу решить, что выбрать, – сказал Джуд, пробежав глазами по строчкам меню.

– Как у вас с желудком? – спросила Нора.

– Крепкий. Даже луженый.

– Тогда посоветую вам вот это мексиканское блюдо. Кармен очень хорошо его готовит. Правда, перца там хватает. А еще возьмите большой бокал апельсинового сока. Все это обойдется вам всего в шесть долларов.

Нора отнесла его заказ на кухню. Вернувшись, она включила кондиционер и уселась читать газету. Джуд поудобнее устроился на своем табурете.

Полная мексиканка, распахнув створчатые двери кухни, наморщила нос при виде Джуда. Она поставила перед ним дымящуюся тарелку с яичницей, бобами, золотистым картофелем и небольшими маисовыми лепешками. Джуд получил также бокал апельсинового сока и приборы. Кармен еще не успела вернуться на кухню, чтобы досмотреть очередную серию нескончаемой «мыльной оперы», а Нора – дочитать коротенькую заметку о новой волне геноцида в Камбодже, как Джуд уже очистил полтарелки. Затем он выпил четыре чашки кофе, принял три таблетки аспирина, сходил в душ…

По гравию у входа в кафе заскрежетали колеса. Прямо у двери остановился белый «кадиллак». Водитель вошел внутрь. Ему было за сорок – чуть больше, чем Джуду. Как и Джуд, он был плотного сложения. Воротник белой рубашки был расстегнут, на шее висела толстая золотая цепочка, на левой руке красовался роскошный «Роллекс» (обладатель хронометра, правда, не любил говорить о том, что его двоюродный брат купил эти часы всего за пятьдесят долларов в Гонконге – они были поддельными). Ногти мужчины были аккуратно подстрижены, на пальце сверкало кольцо с бриллиантом. Брюки незнакомца были золотистого цвета – в таких выходят играть в гольф. Скуластое лицо задубело от загара.

– Привет, милашка, – фамильярно бросил он Норе.

Она не оторвала глаз от газеты.

Мужчина плюхнулся на табурет за стойкой. Джуд сидел слева от него, Нора – справа.

– Это ты мне, Гарольд? – спросила Нора.

Гарольд обвел взглядом пустой зал. Глаза его задержались на массивной фигуре Джуда.

– Не ему же! – презрительно фыркнул Гарольд.

«Меня приметили», – подумал Джуд.

– Я бы не советовал тебе пускать сюда всех без разбора, – сказал Гарольд Норе, не спуская глаз с Джуда. – Твое кафе легко может потерять хорошую репутацию.

«На меня обратили внимание».

– Это тебе так только кажется, – сказала Нора. – Тебе принести чего-нибудь, Гарольд, или ты просто решил спрятаться у меня от жары?

– У меня есть дело, но для начала не выпить ли нам по чашечке кофе?

– Спасибо, я уже пила кофе.

– А этот парень чего такого особого совершил, что его здесь еще и обслуживают?

Вдруг Джуд, сам того не ожидая, выпалил слова, которые удивили его не меньше Норы и Гарольда.

– Тебе бы следовало научиться вежливо задавать вопросы!

– А тебе, толстячок, никто никаких вопросов и не задает. Впрочем, один все-таки есть. Интересно было бы узнать, когда ты последний раз мылся?

Джуд сумел взять себя в руки. Он отвел глаза и стал рассматривать свою грязную тарелку.

– Ты хотел кофе, Гарольд? – спросила Нора и, не дожидаясь ответа, поднялась со своего места и направилась к кофеварке за стойкой. – Сейчас сделаю.

– Лучше бы предложила мне чего-нибудь сладенького, – развязным тоном сказал Гарольд и вытянул шею, чтобы получше разглядеть бедра Норы, склонившейся у кофеварки. – Послушай, подруга. У меня есть приятели, которые дружат с парнями из Лас-Вегаса. Весь штат живет на деньги от игорного бизнеса. Я и тебя могу пристроить в игорный дом. Ребята тебя возьмут – твое заведение они знают, оно им нравится. Опыт у тебя есть. Да и ты сама всем нравишься.

– Занимайся-ка лучше своим делом, Гарольд. А я останусь здесь с Кармен и этой кофеваркой.

– Дуреха! Ума не приложу, почему такая красотка прозябает в этой дыре!

– Думаю, потому, что благодаря моему кафе таким парням, как ты, есть куда заглянуть.

Кондиционер издал кашляющий звук, остановился, но потом снова заработал.

– Это уж точно. Парням есть куда заглянуть, – сказал Гарольд, снова глядя на Джуда.

– Успокойся, Гарольд, – улыбнулась Нора.

– Тяжело мне с тобой. – Гарольд сделал маленький глоток кофе. – Ты можешь разбить сердце любого мужчины.

– Почему же сердце? – кокетливым тоном спросила Нора. – Моя цель – пониже.

Джуд засмеялся.

– Черт возьми! Над чем это ты смеешься, толстячок?! – взорвался Гарольд.

«Не горячись!» – подумал Джуд, адресуя эти слова то ли себе, то ли Гарольду. Его пистолет лежал в сумке.

– Ты меня уже достал! – раздраженным тоном продолжал Гарольд.

– Не заводись, дружок, – попросила его Нора.

– Нам, жителям этих мест, не нравится, когда здесь болтаются такие бездельники, как ты, – не обратив внимания на слова Норы, продолжал Гарольд. – Ты – бездомная тварь, я таких встречал не раз. Если бы ты был достойным человеком, у тебя был бы свой дом. Это Америка, черт тебя подери! Это не свалка для отбросов вроде тебя!

– Выпей еще кофе, Гарольд, – попросила Нора.

– Лично у меня дом есть. Я его заработал. А еще, – Гарольд сделал многозначительную паузу, – у меня есть друзья в патрульной службе полиции. И я обязательно скажу им, что по шоссе № 127 болтается странный тип. Пусть мои друзья проверят тебя, толстого лодыря!

«Скорее всего ты так и сделаешь, – подумал Джуд. – Придется сыграть с тобой в одну занятную игру».

– «Мы, которых призвали на службу…» – прошептал он слова воинской клятвы.

– Что это ты там бормочешь?! – заорал Гарольд.

Джуд встал. Гарольд напрягся.

Джуд зашел за стойку, где стояла Нора.

– Тебе давно уже пора идти, – сказала та Гарольду. На полке под стойкой стоял пластмассовый таз с грязной посудой. Джуд поставил таз на стойку и положил в него свою тарелку и приборы.

– Вот это да! – рассмеялся Гарольд. Нора вздрогнула. – Так он твой работник! Толстячок-посудомойка! Не позволяй посудомойкам оскорблять твоих клиентов, Нора!

– А ты в число моих клиентов не входишь, – сказала она.

Джуд передвинул таз к другим стоявшим на стойке грязным тарелкам. Он находился уже совсем недалеко от Гарольда.

– Дорогая, – сказал Гарольд, – забудь о своем толстячке. Давай сделаем вид, что его здесь просто нет. Кармен приклеилась к телевизору и от него не отойдет. На шоссе машин нет. А нас здесь только двое, и мы можем отлично провести время.

– Тебе, Гарольд, пора в путь-дорогу, – сказала Нора, внимательно наблюдая за Джудом.

– Но ведь рано или поздно это все равно случится. – Гарольд буквально пожирал глазами Нору. – Ничего с этим не поделаешь, так что расслабься и получи удовольствие.

– Да я скорее умру, – резким тоном заметила Нора. Губкой из таза Джуд вытер стойку. Еще одна горка немытой посуды возвышалась как раз напротив Гарольда. Джуд передвинул туда таз. Гарольд не обратил ни малейшего внимания на все эти перемещения Джуда.

– Нора, ты говоришь глупости, – ухмыльнулся он, показывая большие зубы. – Ты потеряла чувство юмора!

Джуд вытащил из таза грязную вилку и что есть силы ткнул ею в левую кисть Гарольда.

Тот завопил.

Джуд всем своим немалым весом налег на вилку.

Гарольд орал, не переставая. Правой рукой он попытался было толкнуть Джуда в грудь, но тот без труда отбил этот удар и грозно прорычал, выделяя каждое слово:

– НЕ ШУТИ С ОГНЕМ!

– Пожалуйста, пожалуйста, – запросил пощады Гарольд. Струйки крови бежали по его кисти.

Джуд перестал давить на вилку, но не убрал ее.

– Пожалуйста? А что мне будет взамен?

– Все, что пожелаешь.

Джуд мрачно рассмеялся:

– Ты связался не с тем толстячком. Ты стал заигрывать с моей подружкой. И за это я пригвоздил тебя к стойке грязной вилкой. Теперь я могу сделать с тобой все, что захочу… Но если я все-таки разрешу тебе уйти, что ты будешь делать?

– Ничего не буду делать, я правду говорю, мистер…

– Да? Вспомни-ка: ты говорил о своих друзьях в патрульной службе полиции. Так вот, если они заявятся сюда, я посоветую им порыться в папках с уголовными делами. И тогда они обратят свои взоры уже на тебя. Поверь, дружок, мне будет тебя очень жалко…

– Полиция сюда не заявится, я обещаю. – Гарольд заплакал.

– А еще ты говорил о ребятах, которые кое с кем дружат в Лас-Вегасе. – Голос Джуда задрожал от ярости, он снова всем своим весом налег на вилку. Гарольд побледнел. – Так вот, знаешь ли ты, кто такой Джимми-Горбун?

– Нет, – прошептал Гарольд. Кровь ручьем текла по его кисти.

– Ты не знаешь Джимми-Горбуна? Ты, такой крутой парень, не знаешь его? Но, конечно же, о Джимми-Горбуне ты слышал?

– Я?.. Конечно, кто не слышал?

– Все, кто хоть что-то собой представляют, знают Джимми-Горбуна. И я намерен через своих приятелей в Лас-Вегасе передать ему привет. И еще – просьбу успокоить тебя… навеки!

– Нет, не говори им этого! Пожалуйста! Извини меня!

– Извинить?

– Да, извини меня! – взмолился Гарольд.

Джуд убрал вилку. Гарольд застонал, прижимая раненую руку к груди. Его белую рубашку теперь можно было только выбросить. Встать на ноги Гарольд не смог.

– Ладно, я разрешу тебе уйти. И, может быть, забуду о тебе. Но если ты вернешься, то мне или Норе, – Джуд пожал плечами и закончил замогильным голосом, – придется потревожить Джимми-Горбуна одной неприятной просьбой…

– Клянусь Богом, я не…

– У тебя, Нора, есть к Гарольду какие-нибудь поручения? – спросил Джуд.

Нора стояла за стойкой, спрятав под нею руки. Телефон был от нее в нескольких метрах.

– Больше поручений не будет, – ответила она.

– Гарольд, – прошептал Джуд.

Гарольд послушно наклонился и застыл в ожидании.

– Исчезни! – громовым голосом приказал Джуд.

Гарольд вскочил, стрелой пронесся по залу, вылетел через стеклянную дверь и плюхнулся на сиденье своего «кадиллака». Через минуту его и след простыл…

– Простите меня, – сказал Джуд, вытирая кровь со стойки. Бросив губку в таз, он поставил его на место, взял свои сумки и направился к выходу. – Я действительно хочу, чтобы вы меня простили, – сказал он, проходя мимо Норы.

– Не за что мне вас прощать, – сказала она.

– Возможно. – Остановившись, Джуд пожал плечами. – Теперь, во всяком случае, Гарольд не будет вас больше беспокоить.

– А кто такой Джимми-Горбун?

– Понятия не имею.

Нора захохотала, а за нею и Джуд.

– Боже мой, – сказала она, – не знаю, то ли смеяться, то ли плакать.

– То ли застрелить меня, – многозначительно заметил Джуд, все еще не видя рук Норы, спрятанных под стойкой.

– Эта мысль приходила мне в голову.

– Хорошо еще, что вы не приняли такого решения.

– Кто вы на самом деле? – спросила Нора.

– Просто беженец, – ответил Джуд. Вздохнул. И снова пошел к двери.

На пороге он остановился. Нора вздрогнула. Заметив это, Джуд быстро сказал:

– Извините. Я забыл заплатить вам.

– Забудьте об этом. – Она кивнула в сторону лоснящейся от чистоты стойки. – Вы уже отработали то, что были мне должны. Да еще и повеселили меня.

– Ну что ж, спасибо.

– Куда вы теперь? – остановила она его.

– Да так, никуда.

– Без машины… в пустыне… Деньги-то у вас есть?

– Не успел еще все потратить.

– А было хоть что тратить?

– Мне много не нужно – человек я неприхотливый.

– Верится с трудом… Вы в бегах? Вас ищут?

Джуд отвел глаза и посмотрел в окно: шоссе змейкой вилось по пустыне, исчезая в голубеющей дали.

– Не знаю…

– Надеюсь, что не ищут, – вздохнула Нора. – Вы хорошо управились с уборкой. Наверное, раньше работали в ресторане?

– Если это и было, то только в предыдущей жизни, – усмехнулся Джуд.

– Дело в том, – сказала Нора, – что у меня нет ни уборщика, ни шофера, ни сторожа, ни слесаря. В общем, мне нужен мастер на все руки. Тем более что таких, как Гарольд, на этом шоссе хоть пруд пруди.

– Судя по всему, вас это особенно не беспокоит.

– Беспокоиться не в моем характере. Вы, конечно, человек бедовый. Но иногда нужны и такие люди. Конечно, плата будет минимальная. Кармен отлично готовит, и кормить я вас буду бесплатно. Кроме воскресенья – у нас по воскресеньям выходной… Попадете в беду – выкручивайтесь сами. Я об этом даже слышать не хочу. Но зато и от меня подвоха не ждите. – Другого кафе поблизости нет, – продолжала она, – так что, если вы мне не подойдете, то не подойдете никому.

– Да… – протянул Джуд. – Сегодня было много неожиданностей. Слишком много. Надо выпить – я созрел для этого.

– Выпить? Но только сегодня. У меня глаз наметанный. По-моему, от чрезмерной выпивки у вас руки дрожат.

– Это пройдет. Я могу прийти в себя.

– Это ваша забота, не моя. Так договорились?

– Конечно, – сказал Джуд, ставя свои сумки на пол.

– Если ничего не получится, всегда сможете уехать, – сказала она.

– Если ничего не получится, – серьезным тоном заметил Джуд, – вы всегда сможете меня пристрелить.

Нора улыбнулась.

– Это все, что у вас есть? – спросила она, кивнув в сторону спортивных сумок Джуда.

– Я путешествую налегке.

– Хватит заливать.

Повернувшись в сторону кухни, Нора позвала Кармен. Та чуть приоткрыла створчатые двери. Вид у нее был разочарованный: в зале находились не те прекрасные люди, которых показывают по телевизору.

– У Энрика должна быть какая-нибудь старая одежда.

Нора повернулась к своему новому работнику:

– Как вас зовут?

– Джуд, – ей врать он не хотел.

– Так вот, Кармен. Сможете найти какую-нибудь одежду для Джуда?

– Этот парень мелковат по сравнению с Энриком, – сказала повариха и, пожав плечами, повернулась к телевизору.

– Когда мне начинать работу? – спросил Джуд.

– Сейчас и начинайте. – Нора вышла из-за стойки. Блузка у нее на поясе оттопырилась. Может быть, сама по себе. «А может, и потому, что под блузкой у нее револьвер», – подумал Джуд.

Нора взяла свою чашку и пошла на кухню. На пороге она на мгновение остановилась и, не поворачиваясь, бросила Джуду:

– Не забудьте подмести во дворе.

(обратно)

Глава 5 Оборотень

Через два дня после «встречи друзей» у директора Дентона серым утром в понедельник Ник Келли кормил сына Сола яичницей на кухне своего дома, построенного в викторианском стиле. К дому примыкал обнесенный железным забором огромный участок. Ник никогда и не помышлял о таком солидном куске земли, содержать который в порядке было сущим кошмаром. Ставни на кухне трепетали под напором ветра, дующего со стороны Чесапикского залива в сорока милях отсюда. Воздух был наполнен свежим солоноватым запахом мартовского моря.

– Хуанита должна вот-вот прийти, – сказала Сильвия, укладывая в свой атташе-кейс большие бумажные конверты и свежие желтые подушечки для печатей.

В кухне пахло молотым кофе, пирожками с корицей и апельсиновым соком. Раскрытая газета «Вашингтон пост» лежала на сервировочном столике. Большой черный пес в ожидании подачки со стола пристроился рядом с высоким стулом, на котором важно восседал ребенок.

Ник поддел вилкой Сола глазунью. Ребенок с опаской следил за этими приготовлениями отца. Из радиоприемника лились божественные звуки концерта Моцарта для фортепьяно.

– Куда запропастились мои ключи? – спросила Сильвия.

Сол, раскрыв рот, посмотрел на мать. Воспользовавшись этим, Ник впихнул еду в рот сына.

– Да вот же они! – Сильвия схватила внушительную связку ключей, лежавшую на кухонном столе.

Ребенок застучал ладонями по подлокотникам своего стула.

– Слушай, Ник, – сказала Сильвия. – Я знаю, тебя беспокоит судьба Джуда.

Она вздохнула:

– Но он бедовый малый.

– Это уж точно, – заметил Ник, всовывая вилку в руку Сола.

– Я знаю, что приключения тебе не нужны. Ты их не хочешь. Прошлое – в прошлом.

– Может быть, и так.

– Конечно же, ты хочешь ему помочь. Но вряд ли ты сможешь что-нибудь сделать. Да и не нужно ничего делать. Теперь ты ему уже ничем не обязан.

Ник посмотрел на Сильвию.

– Все это мы уже не раз обсуждали, – сказала она.

– Да. И твое мнение мне известно.

– Я просто знаю, что права. Тебе надо позаботиться о нас. О Соле, о себе и… В конце концов это жизнь, а не книга, которую ты пишешь. Это наша жизнь. Пожалуйста, ничего не предпринимай. Ладно?

Сол поднес вилку с яичницей к широко открытому рту, но не удержал ее. Вилка перевернулась, и еда полетела на пол. Пес на лету подхватил яичницу и жадно проглотил ее. Сол радостно засмеялся.

– Не обижайся, – сказала Сильвия. – Я не давлю на тебя. Просто ко всей этой чехарде ты не имеешь никакого отношения. Не имеешь, не имел и не будешь иметь.

– Звучит выдержанно и в высшей степени убедительно, госпожа советница по всем моим делам, – заметил Ник.

– А главное – верно по существу.

– С твоей точки зрения юриста – действительно верно.

– Hola! Привет! – послышался женский голос из гостиной. Входная дверь хлопнула. – Все на кухне! Доброе утро!

Собака выбежала из кухни. Сол радостно взвизгнул.

– Hola! – приветствовала служанку Сильвия. А потом совсем тихо она сказала уже по-английски: – Я знаю: ты задумал сделать то, что следует сделать, и я люблю тебя за это. Но я люблю и нашу жизнь.

– Я тоже, – сказал Ник.

– Помни, кто ты есть.

На глазах жены появились слезы.

– Как идут дела? – спросила Хуанита, входя на кухню. За ней, виляя хвостом, бежал черный пес. – Извините за опоздание.

– Все идет нормально, – отвечала Сильвия. – Не могли бы вы помочь Нику докормить Сола и…

– Конечно, конечно. Это я и собиралась сделать…

Хуанита почувствовала какой-то холодок в отношениях между мужем и женой и, на секунду задумавшись, поспешила добавить:

– Но сначала проверю, что там у нас со стиркой…

Она вышла из кухни и в сопровождении собаки отправилась в подвал.

– Ник, прошло уже больше недели. Трезво подумай обо всем и не накручивай себя. Ведь ничего не произошло. Был всего лишь один телефонный звонок под утро. Если бы произошло что-нибудь серьезное, он обязательно бы перезвонил.

– Если бы мог.

Сильвия не выдержала неподвижного взгляда мужа:

– Не надо искать приключений. Я прошу тебя.

– Я не ищу их. Но я должен что-то предпринять.

– Ты ничего не сможешь предпринять, – настойчивым тоном сказала она.

Сол застучал ладошками по столу. Родители посмотрели на него.

– Какую машину тебе оставить? – мягко спросила Сильвия.

– Все равно. Впрочем, советую тебе поехать на джипе: там печка лучше работает.

– Нет, я поеду, пожалуй, на «форде».

Сильвия наклонилась и поцеловала сына, попросив его быть послушным мальчиком. Коснувшись губами лба Ника, она вышла.

Через тридцать секунд – Ник только-только успел засунуть еще одну порцию яичницы в рот Сола – она вернулась, положила голову на плечо Ника и шеей прижалась к его лицу. Он почувствовал запах ее крема из кокосового ореха и обнял жену. Она тоже обняла его.

– Поступай так, как считаешь нужным, а не так, как хотела бы я. Но помни: я люблю тебя и не могу жить без тебя и Сола.

Сильвия поцеловала Ника в шею, он поцеловал ее в губы.

– Поторапливайся, – сказал Ник. – Тебя ждут общественные дела.

Рассмеявшись, Сильвия ушла.

– Ни о чем не волнуйся! – крикнул он ей вслед.

* * *

Офис Ника располагался на Капитолийском холме в двадцати минутах езды от дома. По пути на работу, не желая думать ни о чем серьезном, Ник сосредоточил все свое внимание на одном-единственном вопросе: переключит Хуанита приемник на другую волну в угоду своим музыкальным пристрастиям или оставит его на волне классического канала – для Сола. Так и не найдя ответа на этот вопрос, Ник улыбнулся.

«Какая разница? Вряд ли Сол способен отличить один музыкальный стиль от другого».

Место для парковки он нашел только в двух кварталах от офиса. Выйдя из джипа, Ник поднял воротник своего пальто, похожего на шинель моряка, и поглубже засунул руки в карманы. Ледяной ветер дул ему в спину.

«Сильвия права, – подумал он, – ты ничего не сможешь предпринять».

В офисе Ника, расположенном в обычной квартире на последнем этаже многоквартирного дома, были высокие потолки и широкие окна, выходящие на улицу. Ник бросил пальто на старый диван, поставил чайник на плиту и включил компьютер.

На экране монитора появилась надпись: «Какой файл из памяти вы хотели бы извлечь?»

– У тебя ответов на мои вопросы все равно нет, – громко сказал Ник.

Чайник засвистел. Заваривая кофе, Ник старался ни о чем не думать. Стоявшие в холодильнике с пятницы сливки еще не скисли. Чашку с ароматным напитком Ник поставил на свой рабочий стол и поудобнее устроился в кресле. Коснувшись рассеянным взглядом экрана монитора, он повернул голову в сторону окна. Вдали виднелись крыши зданий. На противоположной стороне улицы раскачивались верхушки деревьев, похожие в это время года на обнаженные пальцы.

В памяти компьютера не было даже упоминания о Джуде. В свое время, как только Ник осознал, с каким таинственным миром дал ему возможность познакомиться Джуд, он раз и навсегда запретил себе делать какие-либо заметки о представителях этого мира. Это было просто опасно.

– Но вообще-то я не был трусишкой, – сказал Ник компьютеру.

Он честно писал о том, что рассказывал ему Джуд. Однажды о возможной публикации скандального репортажа, касающегося министерства обороны США, пронюхал мрачный заместитель министра и направил в редакцию Питера Мерфи просьбу не печатать репортаж «в интересах национальной безопасности». Питер снял материал из номера.

«Интересная у меня была жизнь десять лет назад», – подумал Ник. Он вдруг вспомнил, какое необычное зрелище представлял собой увиденный им однажды из иллюминатора садящегося авиалайнера Лос-Анджелес: под солнцем блестели тысячи бассейнов рядом с дорогими виллами. Он вспомнил, как тогда при посадке у него сильно закладывало уши и какой неприятный запах был у его нового, первый раз надетого в тот день кожаного пиджака.

Толстый мужчина, сидевший рядом с ним, просматривал журнал «Тайм». На обложке красовался шах Ирана, а заголовок гласил: «ЦРУ не смогло предсказать революции, которая свергла шаха». Фотография шаха и заголовок в журнале крепко врезались в память Ника потому, наверное, что как раз незадолго до этого он просил Джуда рассказать об операции в Иране, в которой тот участвовал. Ника интересовало также, какие действия предпринимают спецслужбы для того, чтобы вызволить из плена полсотни американцев, захваченных людьми аятоллы Хомейни. Ник вспомнил, что и тот выпуск журнала «Тайм» задавался вопросом: вернутся ли эти американские заложники домой до конца 1979 года?

– Вы летите в Лос-Анджелес на рождественские каникулы? – спросил Ника сидевший рядом толстяк, оказавшийся бизнесменом. Задав свой вопрос, он оглядел джинсы Ника, его свитер, кожаный пиджак и добавил: – Вы, конечно же, студент, учитесь в Вашингтоне…

– Я лечу в Лос-Анджелес по делу, – ответил Ник.

– Да? А я работаю в ТРВ – слышали о такой корпорации?

– Конечно, – сказал Ник.

ТРВ поставляла ЦРУ спутники-шпионы. Четыре года назад – в 1975-м – в ТРВ работал некто Крис Бойс. Наивный человек, он разочаровался в своей стране, узнав о том, что ЦРУ прослушивало разговоры австралийских политиков и руководителей профсоюзного движения. Вместе со своим приятелем Долтоном Ли, которому в силу пристрастия к героину были остро необходимы деньги, Крис Бойс продал американские секреты Советам.

Самолет снижался.

– ТРВ – отличная корпорация, – сказал сидевший рядом с Ником мужчина. – А вы где работаете?

– Я –писатель и репортер одновременно. Сейчас в отпуске. Но, думаю, вряд ли вернусь на прежнее место работы.

– У вас появились какие-то новые идеи?

– Да, есть кое-что.

– А чего вдруг решили отправиться именно в Лос-Анджелес?

– Там есть один продюсер, которого заинтересовали мои идеи.

– Хотите написать сценарий?

– Хотел бы попробовать.

– Бьюсь об заклад, вас просто неудержимо влекут длинноногие актрисы-блондинки.

– Нет, в этих делах я не специалист.

– Вы женаты?

– Нет.

– Тогда в Лос-Анджелесе у вас будет райская жизнь.

Самолет внезапно стал набирать высоту. Перегрузка вдавила собеседников в спинки кресел.

– В каком отеле вы собираетесь остановиться? – спросил толстяк-бизнесмен.

– Я буду жить у приятеля.

Сейчас, много лет спустя, Ник весьма сомневался в том, что поступил правильно, приняв приглашение Джуда в ответ на его настойчивые уговоры. Хотя тогда в самолете все было для него предельно ясно. Увидев Джуда, он сможет обсудить с ним массу интересующих его тем и получить ценный материал для новых репортажей. По-другому такой материал вряд ли получишь. А ведь это его работа, дело его жизни.

Кроме того, Джуд был его другом. К тому моменту, когда Ник прилетел в Лос-Анджелес, он знал Джуда уже почти три года. Этот срок распадался на три периода: сначала они общались в Вашингтоне, потом в Майами, куда переехал Джуд. И вот, наконец, в Лос-Анджелесе. Ник частенько беседовал с ним по телефону. Во время встреч они вместе уходили от преследовавших их мужчин в темных очках. Будучи вашингтонским репортером, Ник знал многих на первый взгляд информированных и влиятельных людей. Но на поверку все они оказались обычными болтунами. Что же касается Джуда, то он не занимался разглагольствованиями. Он был человеком дела и умел красочно рассказать о нем. Коллеги Ника предостерегали его от частых встреч с Джудом, этим таинственным монстром разведки. Ник отвечал им, что сам знает, как поступать. Он говорил, что Джуд – его самый информированный друг, хотя, в глубине души, он подозревал, что Джуд всего лишь притягивает его к себе как магнит своей информированностью.

Стюардесса объявила, что самолет идет на посадку. Ник увидел в иллюминаторе крыши домов и бесконечные улицы.

– Чем занимается ваш приятель? – спросил толстяк-бизнесмен.

Ник не ответил.

При посадке самолет слегка тряхнуло, двигатели оглушительно завыли.

– Добро пожаловать в Лос-Анджелес, – сказала стюардесса. – Точное время – 18.00.

Джуд поджидал Ника у выхода из здания аэропорта. Он был огромен, как медведь. На нем были джинсы и ковбойские сапоги, белая рубашка оттопыривалась на груди. Джуд что есть силы стиснул пальцы Ника. Тот охнул от неожиданности, а потом сказал, что немного задержался, получая сумку, сданную в багаж.

– Всегда бери свои вещи в кабину, – снисходительно посмотрел на него Джуд. – Это мой совет на будущее.

Они пошли к автомобильной стоянке.

– Мне кое-что еще надо сделать, прежде чем мы поедем домой. Ожидаю одно сообщение, а дома к твоему приезду Лорри уже все приготовила, – мимоходом заметил Джуд.

– У вас с Лорри серьезно? – спросил Ник.

Джуд засмеялся и, не ответив на вопрос, кивнул в сторону «шевроле», стоявшего рядом с роскошным «мерседесом».

– В Лос-Анджелесе «шевроле» не угоняют.

Сумку Ника Джуд засунул в багажник.

– Угадай, на чье имя зарегистрирована машина? – спросил он.

Ник пожал плечами.

– На имя настоятеля церкви мормонов, – засмеялся Джуд. – Просто умора!

Когда они выехали со стоянки, вопросы задавал уже Ник.

– Ты работаешь в той же компании по производству замков, как и в прошлый раз, когда я был здесь?

– Теперь это уже в прошлом, – ответил Джуд.

– Чем же ты сейчас занимаешься?

Джуд повернул голову в сторону Ника и улыбнулся.

– Так чем же? – не унимался Ник.

– Я там, где нужнее всего.

Они рассмеялись.

– Мы с ними понимаем друг друга, – сказал Джуд.

– Им известно что-нибудь обо мне?

– Им известно только то, что я им говорю, – ответил Джуд. Помолчав, он добавил: – Не волнуйся. Я тебя всегда прикрывал.

На поясном ремне Джуда заверещал пейджер. Джуд прочитал высветившееся на нем сообщение и вздрогнул. Он повернул на другую улицу, подъехал к заправке.

– Оставлю тебя на минутку, – сказал он, направляясь к телефону-автомату, висевшему на стене заправочной станции.

Вечернее солнце окрасило все вокруг в розовые цвета. Два молодых работника заправки, дурачась, брызгали друг на друга машинным маслом. Мимо со свистом проносились автомобили, спешащие в аэропорт.

Джуд повесил трубку.

– Надо встретить одного человека, – сказал он, садясь в «шевроле». – Времени довезти тебя до дома у меня уже нет.

Машина влилась в поток транспорта, двигавшийся в том направлении, откуда они только что приехали.

– Кто этот человек?

Они миновали три квартала, прежде чем Джуд ответил на вопрос.

– Это один из моих парней. Он у меня работает.

– Могу ли я спросить, чем конкретно он занимается?

– Спросить можешь, – сказал Джуд.

Ник думал, что Джуд вот-вот рассмеется, но не тут-то было. Джуд напряженно всматривался вперед. Обычных шуток и несерьезных нравоучений не последовало.

Целый мир проносился за окном автомобиля. Они теперь ехали по промышленному пригороду Лос-Анджелеса. Все пространство по обе стороны дороги было огорожено забором из толстой проволоки. За ним располагались выкрашенные в белую краску резервуары для хранения нефти. Становилось все темнее. Джуд включил подфарники и съехал с шоссе. Они поехали по параллельной дороге, сделали еще один поворот. Вдали показалась лачуга из гофрированных листов железа. Тусклая лампа освещала вход в нее. Рядом возвышался уличный фонарь, свет от которого падал конусом на треснувший асфальт. Прямо под фонарем стоял черный мотоцикл.

– Это мотоцикл того человека? – прошептал Ник.

Ничего не сказав, Джуд остановил машину рядом с мотоциклом и заглушил двигатель. Где-то рядом в темноте работала насосная станция.

– Руки в карманах не держи, – тихо предупредил Ника Джуд, когда они вышли из «шевроле».

Инстинктивно Ник придвинулся поближе к Джуду. От стены лачуги отделилась темная фигура мужчины. Гравий зашуршал под его ногами. Он вошел в конус света под фонарем.

– Помалкивай, – прошептал Джуд Нику, а потом – уже громко – обратился к незнакомцу: – Дин, все в порядке. Это Ник, помнишь, я рассказывал тебе о нем? Он писатель.

– Помню, – ответил мужчина.

– Ник прилетел из Вашингтона, мы с ним старые друзья.

– Это ваши дела, – буркнул Дин.

На вид ему было лет тридцать; рост – метр восемьдесят. Он отличался плотным телосложением. Руки у него были длинные, какие-то обезьяньи. Кожаная куртка Дина была расстегнута, и Ник увидел его оружие – небрежно засунутый за пояс черных джинсов револьвер. Ник спокойно воспринял это. В Америке оружие – вещь обычная. Он и сам вырос с ним, охотясь в детстве на кроликов в полях Мичигана.

– О чем будем беседовать? – Глаза Дина грозно засверкали.

– Ты попал в неприятную историю, – сказал Джуд. – Полицейское управление Лос-Анджелеса узнало о твоем проклятом хобби. И теперь они идут по твоему следу. Твое имя им пока не известно, но это всего лишь дело времени.

– Это их проблемы.

– Нет, это твоя проблема. А если тебя поймают, то она станет и моей.

– Не беспокойся.

– А я и не беспокоюсь, – спокойно сказал Джуд. – Просто я предпочитаю бороться с неприятностями до того, как они превращаются в беду. Ты же своими пьяными дебошами в баре ставишь под удар всю нашу операцию. И вот этого я не потерплю!

Джуд и Дин напряженно смотрели в глаза друг другу. У Дина было приятное, даже симпатичное лицо.

– Ладно, договорились, – улыбнулся он.

– На этот раз я отвел от тебя беду, – сказал Джуд, – и сделал это потому, что ты мой друг; не забывай об этом.

– Не забуду.

– Как там у нас со всем остальным?

– Эдди больше не будет создавать нам проблемы.

– Отлично, – сказал Джуд, – но об этом поговорим позже.

Дин посмотрел в темноту за спинами Джуда и Ника.

– Хорошая ночка. – Дин понюхал воздух. – Прохладная. Люди по улицам ходят.

– Что это ты задумал? – встревожился Джуд.

– У тебя ручка есть?

У Джуда ручки не было.

– Ты ведь писатель? – обратился Дин к Нику. – Выдумываешь всякие истории?

Ник кивнул. Дин протянул ему свою ручку:

– Сочинять – хорошая штука. Как задумал, так и получилось. Совсем не так, как в жизни. Кстати, я могу тебе много чего рассказать. Прямо из жизни.

– Вообще-то мне моя работа нравится, – скромно заметил Ник.

– О да! Работа! Приходилось бывать в морге?

Из темноты доносился ритмичный шум насосов. Прошло несколько секунд, прежде чем Ник ответил:

– Нет.

– Ну и зря, – улыбнулся Дин. – Есть клочок бумаги?

Ник достал свою записную книжку. Мимо них прошелестели колючки перекати-поле.

– Самое время испугаться, – прошептал Дин как из могилы.

– Ты меня достал, – сказал Джуд. – Чего нам пугаться?

– В жизни всякое бывает, – многозначительно отвечал Дин.

– Хватит болтать. Дай Нику свой номер, если уж тебе приспичило войти в историю.

Ник записал номер телефона на букву «О».

– Там кто-то едет, – сказал Дин, посмотрев на дорогу.

Повернувшись, Джуд и Ник увидели фары приближающегося автомобиля.

– Ни с места, – скомандовал Джуд.

В темноте разносился ритмичный звук работавших насосов. Дин исчез так же неожиданно, как и появился. Ник с Джудом остались одни в конусе яркого света.

– Черт! – прошипел Джуд.

Когда машина приблизилась, они увидели на ее крыше дополнительные прожекторы и антенну, а на дверях надпись «Охрана».

– Говорить буду я, – сказал Джуд.

Сердце Ника бешено колотилось.

Машина въехала в конус света и остановилась. Из нее вышли двое мужчин.

– Ну, – сказал один из них, обращаясь к другому, – что это у нас здесь происходит?

На мужчинах были серые рубахи с ведомственными значками, на поясе каждого висела огромная кобура.

– Принесла нелегкая, – прошептал Джуд.

– Что это ты там сказал? – рявкнул один из мужчин постарше.

– Просто поинтересовался тем, что вы здесь делаете? – пошел в атаку Джуд.

– Э нет, парень, – протянул охранник помоложе, касаясь рукой кобуры. Он был на голову ниже Ника. – Такие вопросы можем задавать только мы. Такова наша работа.

– Не кипятись, Том, – сказал второй охранник. – Иногда ты бросаешься в бой, как голодный тигр.

– Это уж точно, – заметил Джуд.

– Вы, ребята, находитесь на территории нефтяной компании, – сказал охранник постарше. Он жевал табак и сплюнул на землю коричневатой слюной.

– Мы не видели никаких запрещающих знаков, – сказал Джуд. – Но если что – простите.

– Что это с ним случилось? – Том кивнул в сторону Ника. – Он язык проглотил?

– Да нет, он просто очень стеснительный.

– А ты, выходит, слишком наглый, – сказал Том. В темноте зашуршал гравий. Том встрепенулся и сжал рукоятку своего нагана.

– Слышишь? – обратился он к своему напарнику.

– Да, – ответил тот. – Наверное, оборотень.

– Но еще не полнолуние, – засмеялся Том. – Хотя парочка серебряных пуль для оборотня нам не помешала бы!

– Слушайте, ребята, – повернулся к Нику и Джуду охранник постарше, – что вы тут делаете?

– Обсуждаем свои дела, – ответил Джуд.

– Какие дела? – Охранник снова сплюнул. – Тут поблизости аэропорт. Вы что, наркотики перевозите? – Он ждал ответа, но Джуд промолчал. – Нет, – подумав, сказал охранник, – для этого вы слишком уж приличные ребята.

– Вин, я хочу задать им свой вопрос, – вмешался Том. За спиной охранников Ник увидел тень человека. – Это ваш транспорт? – спросил Том.

– Конечно, – кивнул Джуд.

– Дерьмо! – смачно сказал Том, делая шаг к мотоциклу.

– Не трогай машину, – ледяным голосом приказал Джуд.

Том провел рукой по своему нагану.

– Кто ты такой, чтобы командовать мною? – Его голос задрожал от возмущения.

За спинами охранников в тусклом свете лампы над входом в лачугу появилась фигура Дина. Он улыбался.

– Чего вы от нас хотите? – спросил Джуд. Ник знал, что его друг тоже увидел Дина.

– Чего хотим? Это наше дело, – ответил Том.

– Вы сами на наши вопросы не отвечаете, – вмешался Вин. – Кроме того, мы поймали вас в неположенном месте… Так что сейчас свяжемся с шерифом, чтобы он прислал сюда свой патруль. И они уж точно выяснят, кто есть кто.

Дин начал медленно поднимать невесть откуда появившийся в его руке револьвер.

«Остановись! – хотел закричать Ник. – Я – репортер, писатель! В таких делах я не участвую! Они не нападали на нас! Они всего лишь делают свою работу!»

– Вы не свяжетесь с шерифом! – чеканя каждое слово, громко сказал Джуд.

– Почему это не свяжемся? – игривым тоном спросил Том.

Дин злобно осклабился за его спиной.

– Почему? – Джуд задумался, а потом кивнул в сторону Ника. – У него есть жена.

– Ну и что из этого? – спросил Том. Вин прищурился.

– Нам просто надо было встретиться, чтобы обсудить наши дела.

Вин хохотнул:

– Слушайте, ребята, вы что, не слышали о такой штуке, как телефон?

Джуд наклонил голову, продолжая исподлобья напряженно глядеть на двух охранников и Дина у них за спиной.

– Пожалуйста, – прошептал Ник, стараясь смягчить накаляющуюся обстановку.

– Заморочили вы нам голову своими амурными делами, – сказал Вин. – Да вашим женам место в борделе!

– Негодяи, – прошипел Том.

– У меня такое впечатление, что вы нарушили уже много законов. Шериф призовет вас за это к ответу, – злорадно усмехнулся Вин и сплюнул под ноги Джуду и Нику.

За спиной охранников Дин принял боевую стойку заправского стрелка.

– Мы ничего противозаконного не совершили! – закричал Джуд.

– Что же вы тогда здесь делаете? – закричал в ответ ему Вин.

– Десять баксов! – быстро сказал Джуд.

– Что? – рявкнул Вин.

– Десять баксов. Мы здесь не сделали ничего такого, что могло бы вызвать у вас подозрения. Плачу десять баксов и гарантирую, что ваш босс никогда не узнает об этом… подарке!

– Вы считаете, за эти деньги нас можно купить? – возмущенно спросил Вин. – Думаю, этой суммы хватит только на то, чтобы купить с потрохами вас!

Том переступил с ноги на ногу.

– Значит, договорились? – громко сказал Джуд.

– Чего разорался? – рявкнул Том.

Лицо Джуда перекосило. Он беззвучно прошептал какие-то слова. «Наверное, ругается», – подумал Ник. Затвор револьвера Дина громко щелкнул.

– Ты ничего не слышал? – спросил Том Вина и начал поворачиваться.

– Даю двадцать баксов! – закричал Джуд.

Том повернулся к нему.

– Вот деньги! – Ник дрожащей рукой вытащил из кармана джинсов двадцатидолларовую банкноту. – И оставьте нас в покое!

– Я хочу, чтобы деньги передал мне твой приятель-верзила! – ухмыльнулся Том.

Джуд медленно вытащил банкноту из руки Ника, скомкал ее и бросил к ковбойским башмакам Тома. Дин продолжал крепко сжимать свой револьвер, направленный в сторону охранников.

– Деньги я всегда готов подобрать, – сказал Том, наклонился, поднял с земли двадцать долларов и засунул их в карман рубашки.

– Поехали.

Вин попятился к машине, не спуская глаз с Джуда и Ника. Его примеру последовал и Том.

Ник посмотрел в сторону лачуги. Дин исчез.

Когда охранники уехали, Джуд заорал в полный голос:

– Что же ты, мерзавец, делаешь?!

Дин вышел из темноты.

– А я ведь мог сберечь для тебя двадцать долларов, – как ни в чем не бывало сказал он.

– Хватит валять дурака! – продолжал орать Джуд. – Я никогда не разрешал тебе выкидывать такие фокусы. Это не игра. Мы занимаемся серьезным делом.

– Неужели?

– Опомнись!

Дин пожал плечами:

– Я просто немного потренировался.

– Тренируйся сколько тебе угодно! Но только не в ущерб делу!

– Понял, босс, – улыбнулся Дин.

Он уселся на мотоцикл, застегнул на молнию куртку, скрывая под ней свой револьвер, и запустил двигатель.

– На сегодня все? – спросил он, добавляя и уменьшая ручкой обороты.

– Следи за собой, – приказал Джуд.

Дин хохотнул. Зубы у него были белоснежные.

– До встречи, – буркнул он и умчался прочь.

– Неприятная история, – сказал Джуд, – но мы с честью выбрались из нее.

– Дин специально громко щелкнул затвором револьвера, чтобы привлечь их внимание. Если бы они обернулись, у него был бы предлог начать стрельбу.

– Постарайся все же понять Дина, – сказал Джуд. – Он любит меня как брата, и сделает для меня все, что я попрошу. И за это я ценю Дина. Ты должен это понять.

– Я-то понимаю… Мне кажется, я этого парня насквозь вижу.

– Может быть. – Голос Джуда посуровел. – Хотя ты и понятия не имеешь, насколько противоречива эта личность…

Джуд умолк. Он явно ждал вопроса Ника.

– Неужели его держат на государственной службе? – спросил наконец Ник.

– На правительственную разведку он работает не все время, – ответил Джуд. – Хотя все-таки работает. – Джуд умолк и, несколько секунд подумав, тихо добавил: – Ты ведь не случайно примчался в Лос-Анджелес, Ник. Тебе нужны шпионские тайны… Помнишь о той истории с русским агентом, выпустившим в Лондоне отравленную дробинку в болгарского эмигранта из специально приспособленного для этого зонта? Так вот, Дин не такой коварный, он скорее прямолинейный.

– Что же он сделал для тебя? – прошептал Ник.

– Ничего особенного. Он просто должен был разобраться с тем агентом.

– Он работает на тебя, – с отвращением сказал Ник.

– Он работает и на меня, и на дядю, и на всех тех, кому нужны такие, как он.

– Ты говорил о каком-то «проклятом хобби» Дина. О чем идет речь? – Ник почувствовал во рту какой-то горький привкус.

– Он залезает в чужие дома, пока там нет хозяев. Ну… и с пустыми руками не уходит.

– А откуда тебе стало известно, что полиция начала за ним охоту?

– Поехали, – вместо ответа сказал Джуд. – Нам уже пора.

Он пошел было к машине, но остановился, увидев, что Ник по-прежнему задумчиво смотрит на лачугу и слабо освещенное пятно асфальта рядом с нею.

– Слушай, Ник. Не принимай случившееся слишком близко к сердцу. В конце концов такого опыта у тебя раньше не было. Да и не могло быть. Кто еще вот так запросто возьмет тебя с собой и прикроет в случае чего, чтобы ты спокойно мог заниматься своей писаниной?

Ник уставился в темноту.

– Куда ты на этот раз смотришь? – спросил Джуд.

– Хочу увидеть в темноте что-нибудь новое.

– А есть ли вообще это новое? Все по-старому. С нами все в порядке. И ты держался молодцом.

– Да нет, – сказал Ник. – Не такой уж я и молодец.

Они сели в машину и уехали.

* * *

С тех пор прошло уже более десяти лет. В это мартовское утро, за тысячи миль от Лос-Анджелеса, Ник смотрел на экран своего компьютера.

«Почему я тогда не порвал отношения с ним навсегда?» – спрашивал себя Ник. Ответа у него не было. Наверное, потому, что простого ответа здесь быть не могло…

Несколько лет спустя Ник встретил Дина еще один раз на вечере в доме Джуда в Лос-Анджелесе. Незадолго до этого Дин разбил вдребезги свой мотоцикл и сильно покалечился. Явившись на вечер на костылях, он был похож на потерявшее магическую силу привидение. Но взгляд у него по-прежнему был яростным, тяжелым…

Теперь все это в прошлом. Еще до того, как прервалась их дружба, Джуд все реже вспоминал при встречах о Дине. Сейчас они, может быть, стали врагами. А может, Дина и вообще нет в живых…

После первого знакомства Ника с Джудом в вашингтонской редакции утекло много воды. Ник успел закончить свой роман о рабочих автозавода, ушел из газеты, опубликовал еще четыре книги, а один сезон даже вел телешоу в прямом эфире. Критики называли его романы неглупыми и удивлялись, откуда он берет материал…

«Теперь все это в прошлом. Может быть, Сильвия и права, – подумал Ник. – Может, и вправду я ничем больше не обязан Джуду? Если, конечно, не считать того, что благодаря встрече с ним я совсем по-другому стал смотреть на мир!»

– Что скажешь об этом, Джуд? – громко спросил Ник. Но в офисе никого не было: только он один у экрана своего компьютера.

Он боялся за свою семью. Боялся за самого себя. Но он прекрасно помнил слова, сказанные ему как-то Джудом:

– В одном ты можешь быть уверен. Я навсегда останусь твоим другом.

Тогда они обменялись братским рукопожатием.

Ник вытащил из ящика стола свою старую записную книжку, открыл ее на букву «О», где был нацарапан номер телефона. Синяя паста почти совсем выцвела. Все меняется в этом мире. Нет ничего вечного. Тем более вечных номеров телефонов.

– Но вдруг повезет? – прошептал Ник, набирая номер.

(обратно)

Глава 6 Бездна

Выходные дни после «встречи друзей» у директора Дентона Уэс провел в своем кабинете, стараясь разгрести завалы документов, накопившихся на его столе. В понедельник он проснулся в половине четвертого утра и заснуть снова так и не смог. Уэс отправился на традиционную утреннюю пробежку. Капитолийский холм, где он жил, обдувал холодный, почти зимний ветер, замерзшая под утро земля хрустела под ногами. Пробежав, как обычно, десять километров, Уэс вернулся домой. У входной двери в его апартаменты на последнем этаже многоквартирного дома уже лежала газета «Вашингтон пост». Уэс настроил приемник на волну радиостанции, передававшей только джазовую музыку, сделал двадцать отжиманий, перекусил, выпил кофе и просмотрел газету. Пробегая глазами колонки новостей, Уэс поймал себя на мысли, что все время приказывает самому себе не волноваться.

Надев форму и прихватив с собой гражданский костюм, он поехал на работу. Сухо поприветствовав в коридоре своих коллег, он плотно закрыл за собой дверь кабинета и стал ждать.

В 9 часов 31 минуту в его дверь постучал сержант.

– Старший помощник командира хотел бы срочно переговорить с вами.

Капитан первого ранга Франклин, восседавший за большим столом в просторном кабинете, протянул Уэсу документ с грифом «секретно». Это было письмо Уэса с просьбой об откомандировании майора в его распоряжение.

– Вы знали об этом? – спросил Франклин.

– Только что узнал, – спокойно ответил Уэс, помня об указании Дентона сохранять их договоренность в тайне.

– Чушь! Вы думаете, я вам поверил?

– На эту тему мне не хотелось бы говорить, сэр.

– Могли бы тогда по крайней мере улыбнуться, – сказал Франклин.

Уэс захохотал.

– Если бы мы знали, что вас привлекают шпионские дела, – заявил Франклин, – то давно бы уже перевели вас на четвертую палубу. (На четвертом этаже здания размещался центр контрразведки.)

– Я к этому никогда не стремился, – спокойно сказал Уэс.

– Но когда получили такое предложение, то ведь не сказали же «нет»?.. Как бы то ни было, это дело опасное. Случиться может всякое.

– Я сделаю все, чтобы оправдать доверие.

– Если вам понадобится помощь, звоните мне. Как по служебным, так и по личным делам.

– Я высоко ценю ваше расположение, сэр.

– А теперь – официальное напутствие. Высоко держите нашу марку, не осрамите нас. А после выполнения задания сразу же возвращайтесь назад.

– Я постараюсь.

– И еще одно. Адмирал Батлер приказал, чтобы вы явились к нему в Пентагон перед тем, как приступите к своим новым обязанностям.

– Он не сказал – зачем?

– Адмиралам таких вопросов мы не имеем права задавать.

Уэс дружески салютовал капитану в белой форме.

– Поднять якоря! – улыбнулся тот.

* * *

Стопки документов на рабочем столе адмирала Самуэля Батлера в Пентагоне были расположены строго перпендикулярно к стенам. Фотография его жены и детей была установлена под углом строго в сорок пять градусов по отношению к правому подлокотнику его большого кресла. На правой стене кабинета висела красочная картина, изображавшая мемориал в честь погибших во время бомбардировки японцами Пирл-Харбора американцев. На левой стене – черно-белая фотография самого Батлера, который в 1969 году во Вьетнаме, будучи еще майором, в нарушение инструкции лично возглавил разведывательный рейд морских пехотинцев. На столе адмирала стоял на специальной подставке аккуратно уложенный в прозрачный пластиковый футляр орден Почета конгресса США.

Глядя прямо в глаза хозяина кабинета, Уэс опустился на стул.

– Старший помощник вашего командира уже информировал меня о вашем новом назначении…

Уэс предпочел промолчать, помня об указаниях Дентона.

– Вы видите звезды на моих погонах?

– Да, сэр.

– А погоны эти на форме моряка. Лучше формы в мире нет! – Батлер кашлянул и продолжал строгим тоном: – Я отвечаю за всех американских моряков, у кого звезд на погонах поменьше и лампасы на брюках поуже. Вы – один из них, но ничего конкретного о вашем задании мне не известно.

– Сэр, иногда соображения национальной безопасности…

– Не рассказывайте мне о национальной безопасности! – прервал Уэса Батлер. – И о требованиях, предъявляемых к разведчику, тоже не надо!

Адмирал покачал головой. Его седые волосы были гладко зачесаны на затылок.

– Знаете, Уэс, почему я стал моряком?

– Нет, сэр.

– Именно потому, что национальную безопасность страны в одиночку не обеспечить! В нынешнем мире каждая страна должна быть готова к войне, чтобы, победив в ней, обеспечить свою национальную безопасность. И я не желаю, чтобы узколобые политики-идеалисты, прикрываясь высокими словами о национальной безопасности и требованиях, предъявляемых к разведчику, подвергали опасности жизнь моих людей!

– Сэр, я не могу обсуждать детали моей предстоящей работы. Как и вы, я свято чту законы субординации.

Батлер покачал головой:

– Это вы хорошо сказали о святости. Та организация, куда вы переходите, насквозь пронизана слепой верой, я бы даже сказал – теологией. Других вероучений там нет.

Уэс позволил себе улыбнуться:

– Надеюсь, что это все-таки не так, сэр. Тем более что лично для меня религия никогда не была путеводной звездой. Что же касается моего задания, то могу приоткрыть только одну деталь: все, что мне предстоит сделать, вполне законно.

– Говорите, законно? – Батлер ткнул указательным пальцем в сторону Уэса. – Смотрите же, не попадитесь! Корпусу морской пехоты новые скандалы не нужны. А такой скандал вполне возможен, если вы – паче чаяния – предстанете перед каким-нибудь комитетом конгресса по расследованию тайных операций.

– Этого ни в коем случае не произойдет, сэр!

– Ладно. Под крылом какой бы организации вы ни действовали, чем бы там ни занимались, вам может понадобиться помощь и поддержка.

Батлер пожал плечами.

– Поддержать вас артиллерией или авиацией не смогу. Но вот запасной аэродром для вас обеспечу.

– Я высоко ценю вашу заботу, сэр.

Батлер встал. Уэс немедленно вскочил на ноги, намереваясь отдать честь адмиралу. Тот перехватил его руку и крепко пожал ее.

– Не забывайте там, кто вы такой и откуда. Лавируйте, обходя мины.

* * *

В туалетной комнате Пентагона Уэс надел свой гражданский костюм и поехал в ЦРУ. Охранники у входа внимательно изучили его документы, проверили его атташе-кейс. Один из них подвел Уэса к лифту. Они вместе поднялись на седьмой этаж и остановились у массивной двери. Охранник постучал в нее и удалился. Дверь распахнулась. На пороге Уэса приветствовал Ной Холл.

– Все в порядке?

– Да.

На двери не было ни номера, ни таблички с именем хозяина кабинета. На трех столах в кабинете ничего не было. На четвертом – рядом с окном – лежали какие-то донесения, досье, компьютерные распечатки на перфорированной ленте. Здесь стояли также телефоны и потрепанный алюминиевый атташе-кейс с наборным замком.

– Босс разгребает кучу дерьма в связи с иранскими событиями, – сказал Ной, усаживаясь за этот стол. – В курс дела вас введу я.

Уэс взял стул, подвинул его поближе к столу Ноя и сел.

– Служба безопасности выдаст вам пропуск для прохода в этот кабинет. Если вам понадобится еще куда-нибудь пойти в нашем здании, получите разрешение или от меня, или от секретаря босса.

– А почему бы вам сразу не выдать мне пропуск для прохода в другие помещения?

Ной пожал плечами:

– Бюрократия заедает и нас. – Набирая код замка на атташе-кейсе, Ной добавил: – Когда будете получать пропуск в Службе безопасности, поговорите с Майком Крэмером. Он даст прослушать вам запись телефонного разговора с тем парнем и записи других его звонков, которые предоставили ребята из Службы безопасности. Сами они говорят, что обнаружили эти записи случайно… Хотелось бы верить.

Замок щелкнул. Ной открыл атташе-кейс, достал оттуда большой белый конверт и протянул его Уэсу.

– Пятьдесят тысяч долларов. Это вам на первое время, – сказал Ной. – Пересчитайте и напишите расписку в получении денег.

Уэс тщательно пересчитал потертые мятые пятидесяти- и стодолларовые банкноты, написал расписку и отдал ее Ною.

– А теперь, – сказал он верному псу директора Дентона, – хотел бы получить и от вас расписку, удостоверяющую получение вами моей расписки.

Ной зло прищурился:

– Мы ведь говорили Уэс, что в этом деле должно быть поменьше бумаг!

– Но одну-то вы уже заставили меня написать. Теперь, естественно, нужна и ответная.

Ной рассмеялся. Пожав плечами, он написал расписку и сказал:

– Судя по всему, вы ловкий малый… Как бы то ни было, вам дадут адрес человека, с которым обязательно надо познакомиться, – он окажет вам всю необходимую помощь.

– Я думал, мне предстоит работать в одиночку.

– Могут возникнуть такие ситуации, когда вам понадобится дельный совет.

– Кто же мой помощник?

– Джек Бернс, – ответил Ной. – Он частный сыщик. Прославился тем, что сыграл немалую роль в уотергейтском скандале. Именно он, относясь с подозрением к команде Никсона, выведал все подробности, связанные с установкой подслушивающих устройств в штаб-квартире политических соперников Никсона и передал материалы этому пройдохе Питеру Мерфи для опубликования в его газете.

– Зачем же мне иметь дело с таким человеком?

– Вы меня поражаете, Уэс! Неужели вы до сих пор не поняли, что нам нужен именно такой человек?

– Работал ли он раньше на ЦРУ?

– Наше правительство не берет на работу таких людей, как Джек, – ответил Ной и заглянул Уэсу прямо в глаза.

– Вы, конечно, захотите знать, как у меня пойдут с ним дела? – спросил Уэс.

– Мне нужна информация не о Джеке, а о том парне. Бернс уже ожидает встречи с вами. Мне не хотелось бы огорчать нашего старого друга.

* * *

– Дайте мне копии этих записей, – сказал Уэс седоволосому человеку, сидевшему за столом в кабинете с белыми стенами. На столе, кроме магнитофона и нескольких кассет, ничего не было.

К лацкану пиджака Уэса было прикреплено пластиковое удостоверение личности, разрешающее проход только в кабинет Ноя Холла.

– Копии дать вам не могу – у вас нет соответствующего разрешения, – сказал человек за столом.

На его пиджаке красовалась карточка с большим количеством цифр-кодов, разрешающих проход в различные структуры ЦРУ. На карточке было напечатано имя ее владельца – Майкл Крэмер, но она не указывала его должности – глава Службы безопасности.

– Как я могу получить соответствующее разрешение? – спросил Уэс.

– Поговорите с Ноем Холлом. – Крэмер бесстрастно смотрел Уэсу прямо в глаза.

– Я здесь не для того, чтобы создавать вам проблемы, – подумав, сказал Уэс.

– А зачем же вы здесь тогда?

– Этот вопрос лучше задать директору ЦРУ.

– Такой поворот дела в мои обязанности не входит… Не так ли, майор?

– Вы обостряете наши отношения.

– Пенсию я уже заработал. Могу уйти в отставку в любое время.

– Думаю, вы печетесь не о пенсии, – сказал Уэс.

В первый раз за время их знакомства Крэмер улыбнулся.

– Вот вы сказали, что я обостряю наши отношения, – заметил он. – Между тем я хочу, чтобы наша контора работала так, как она должна работать. Чтобы не было назначений сверху. Чтобы не появились надсмотрщики, регламентирующие наши обязанности. Чтобы не было новых некомпетентных начальников, призывающих нас не пропустить врага.

– Я не враг.

– Может быть. Но вы – человек со стороны. Вы – игрушка в руках высокопоставленных политиков, заставляющих вас выполнять для них грязную работу.

В кабинете повисла тишина.

– Спасибо за доброе отношение в самом начале нашего сотрудничества, – сказал наконец Уэс.

– Я делаю свою работу, – сухо заметил Крэмер. – Хотите сотрудничества с моей стороны – завоюйте мое доверие.

– Мне все равно, доверяете вы мне или нет.

Уэс встал.

– Минуточку, – сказал Крэмер, когда Уэс открыл дверь. За дверью поджидал охранник, который и привел майора в кабинет главы Службы безопасности. – Минуточку. Заместитель директора Кокрэн хотел бы видеть вас. Вы умный малый и поступите так, как вам скажет Билли.

Уэс застыл у закрытой двери в кабинет Крэмера. Охранник кашлянул.

– Директор Билли Кокрэн ждет вас, – сказал он, неожиданно повысив Билли в должности.

Уэс стремительно распахнул дверь Крэмера. Тот, держа в руке телефонную трубку, набирал какой-то номер.

– Еще раз хотел поблагодарить вас за все, – улыбнулся Уэс, понимая, что своим появлением огорошил главу Службы безопасности. Уэсу было ясно, с кем именно собирался говорить Крэмер по телефону.

Выходя из кабинета, он громко хлопнул дверью.

* * *

– Рад, что вы нашли время побеседовать со мной, – сказал Уэсу Билли Кокрэн.

– Это мой долг, – ответил Уэс. Его внимание привлекло толстое досье на столе заместителя директора.

Они сели в глубокие кресла в углу кабинета. Здесь было очень тихо и довольно прохладно.

– Директор информировал меня о вашем задании, – сказал Билли. – Я рекомендовал не форсировать события.

– Почему же?

Заместитель директора посмотрел Уэсу в глаза.

– Чем больше я работаю в разведке, тем более осторожным я становлюсь. Действия, которые мы предпринимаем, чтобы собрать информацию, могут привести и к катастрофе. Смысл нашей работы в том, чтобы анализировать факты, а не создавать ситуации, которые нам потом придется не только анализировать, но и «разгребать»… Одним словом, я не думаю, что тот телефонный звонок требует от нас незамедлительных и самых решительных действий.

– Речь не шла о том, что я должен предпринимать самые решительные действия…

– Э, дело не в том, о чем шла речь, – мягко сказал Билли. – Дело в том, что к необходимости решительных действий может привести само ваше расследование. И вы поэтому должны отнестись очень осторожно к некоторым нюансам, которых вы пока… не чувствуете. Мы с директором согласились с тем, что это задание должно осуществляться как можно более осторожно, без лишней спешки, без суеты, я бы даже сказал – благоразумно.

– Конечно. – Уэс кивнул головой. Немного поколебавшись, он спросил: – Вам известно что-нибудь о Джуде Стюарте?

– Я знаю только то, что есть в досье нашего управления, – ответил Билли.

– Я хочу только установить истину.

– Ну что ж, тогда вы навсегда останетесь в нашем штате…

– Мы оба солдаты, – торжественным тоном продолжил генерал-полковник ВВС Билли Кокрэн. – Вы выполняете приказ, на законном основании отданный вам старшим по званию. И я хочу, чтобы вы выполнили этот приказ наилучшим образом.

– Глава вашей службы безопасности считает, что я – враг.

Билли вздрогнул, встал и, прихрамывая, подошел к окну. Хромота всегда появлялась у него в плохую погоду. В 1964 году Билли был офицером спецотдела на военно-воздушной базе в Бьен Хоа. Тогда его беспечность чуть не стоила ему карьеры. Ночью в канун праздника всех святых – Хэллоуин – вьетнамцы обстреляли их базу, а саперы, перерезав проволочное ограждение, заминировали взлетно-посадочную полосу. На минах подорвались и сгорели сразу два огромных транспортных самолета. Безоружный Билли выскочил из своего бункера, выхватил карабин из рук убитого летчика и в одиночку противостоял нападавшим. Шрапнелью его ранило в ногу, он потерял очки. «Я стрелял наугад», – сказал он потом командиру авиабазы. Билли наградили скромной Серебряной Звездой. От более почетной награды он наотрез отказался: это привлекло бы излишнее внимание к разведчику.

Билли взял телефонную трубку и набрал номер.

– Майк? – сказал он. – Пожалуйста, дайте майору Чендлеру необходимые ему записи… Чей?.. Это мой приказ… Спасибо.

«Так, выходит, теперь я тебе еще и обязан», – подумал Уэс.

Билли проводил Уэса до двери.

– Наверное, будет полезно, если время от времени вы будете приходить ко мне, – сказал Билли. – Я смогу открыть для вас некоторые плотно закрытые двери.

На пороге он положил свою руку на плечо Уэса.

– Я уверен, вы будете поддерживать со мной связь.

* * *

Через пару часов Уэс сидел в одном из кабинетов Пентагона. Окон в кабинете не было. Уэс съел купленный по пути в Пентагон сандвич и запил его холодным кофе.

В кабинет влетел полковник со знаками отличия 101-й десантной дивизии ВВС и плотно затворил за собой дверь. Держа в одной руке скоросшиватель с документами, он поднес указательный палец другой руки к своим губам и отсоединил стоящий на его столе телефон от розетки.

– Они могут прослушивать разговоры через телефон, – сказал полковник, опускаясь в кресло. С тех пор как он перестал служить в десантных войсках, у него появилось изрядное брюшко.

Полковник внимательно оглядел кабинет. Через некоторое время взгляд его остановился наконец на Уэсе.

– Известно ли тебе, чем ты занимаешься? – прошептал полковник.

– А что случилось, Ларри?

– Вот! – Полковник швырнул Уэсу скоросшиватель с документами, который незадолго до этого от него же и получил. – Что это такое?

– Вообще-то это послужной список солдата.

– Но ты-то сам работаешь в Службе расследований ВМФ, а речь идет о солдате-сухопутчике!

– Ну и что? Страна-то у нас одна.

– Не делай из меня дурака. Что ты хочешь установить?

– Ничего особенного, – спокойно ответил Уэс. – Хочу всего лишь разобраться в этом досье. Когда этот парень закончил службу в сухопутных войсках? Куда он был переведен? Если в спецвойска, то в какое именно подразделение?

– Но у тебя же есть досье! Вот и работай с ним, – зло улыбнулся полковник.

– Это досье – полное дерьмо! В нем даже нет фотографии. Но говорится о каких-то «двадцати имитационных боевых прыжках с парашютом». Да таких прыжков вообще не бывает! И это ты знаешь не хуже меня!

– Ничем не могу помочь тебе, Уэс.

– Ты целых полтора часа изучал это досье. Ты, полковник Уиз, который знает в Пентагоне всех и вся! И ничем помочь мне не можешь?!

– Ты не имеешь права разговаривать со мной таким тоном!

– Ларри, помоги мне!

– Но я даже не знаю, кто ты такой, – сказал человек, который был знаком с Уэсом лет десять. – Ты подсунул мне какое-то досье, приговаривая при этом, что не хотел бы получать интересующую тебя информацию по другим каналам. Ты загонял меня как собаку-ищейку. Мои подчиненные пытались найти что-нибудь в наших компьютерах, но там ничего нет. А потом какой-то капитан – имени его я не знаю, – говорит мне, что получил приказ от вышестоящего начальства даже и не думать о парне, сведения на которого ты хотел бы получить. И еще капитан сказал: «Передайте Чендлеру, что у него есть только те данные, которые ему положено знать. И не более того…»

– Они знают твое имя, Уэс, – прошептал полковник.

– Я польщен. Так можешь ты мне помочь, Ларри?

Полковник покачал головой:

– Мое имя они тоже знают.

– Так кто же мне поможет? К кому мне обратиться? Куда, наконец, идти?

– Возвращайся в свой офис. Или иди домой. Одним словом, не знаю.

– Все ясно, Ларри. Начальство с тобой хорошо поработало.

– Что ж, я солдат и подчиняюсь приказу.

Уэс встал и бросил салфетку, в которой лежал сандвич, и пластиковый стаканчик в корзину для бумаг рядом со столом полковника.

Он уже подошел к двери, когда Ларри нерешительно сказал:

– Я вот что думаю… Это досье… В общем, информации об этом парне в наших архивах нет и быть не может. Если хочешь о нем что-то узнать, ищи других людей, которые также не помечены в наших архивах. Счастливого пути…

* * *

Джек Бернс жил в пригородном районе Вирджиния примерно в пяти милях от директора ЦРУ Дентона. Невысокий, с обширной лысиной, Бернс был в широких брюках и ярко-зеленом свитере для гольфа, под которым угадывался солидный живот. На ботинках были несерьезные кисточки.

– Рад познакомиться с вами, – сказал он, вводя Уэса в дом. – Как находите мое обиталище? В шестьдесят девятом заплатил за него пятьдесят две тысячи, а сегодня он стоит не меньше полумиллиона… Прошу в мой кабинет.

В кабинете Бернса две стены занимали полки с книгами по юриспруденции. Окна и стеклянная дверь выходили в сад. Посреди кабинета стоял огромный бильярдный стол.

– Неплохо, – сказал Уэс, осматриваясь. Он почему-то думал, что здесь должны быть микрофоны для прослушивания.

– Налоги плачу сполна! – самодовольно заметил Бернс.

На зеленом сукне бильярдного стола были беспорядочно разбросаны разноцветные шары.

– Почему наш общий друг решил, что вы сможете мне помочь? – спросил Уэс.

– Потому что он умный малый, – ответил Бернс. – Вы ведь разыскиваете парня по имени Джуд Стюарт?

Уэс резким движением кисти закатил в лузу красный шар с номером семь.

– О чем еще сообщил вам Ной?

– Больше ни о чем. Он только сказал, что вам может понадобиться помощь. И что у вас есть деньги… Самое важное, однако, то, о чем я Ною не сказал.

– Что же вы ему не сказали? – Уэс движением кисти толкнул желтый шар с номером девять. Тот отскочил от борта, коснулся темно-зеленого шара с номером шесть и чуть не попал в лузу.

– Дело в том, что как-то – всего один раз – я встречался с вашим парнем.

– Когда? Где?

Бернс улыбнулся:

– Вы – военный. Я – бизнесмен.

– Сколько?

– Недешево.

Уэс направил черный шар с номером восемь в лузу и поставил на стол свой атташе-кейс.

– Характер вашего бизнеса, насколько я могу судить, все-таки не предполагает сохранения тайн ваших клиентов, – сказал он. – В свою очередь, я частное лицо, которому нужна как можно более откровенная информация…

– Лично я могу сделать для вас намногобольше, чем семейный доктор или священник, – усмехнулся частный сыщик-бизнесмен.

– Сначала получите деньги, потом договоримся. Но только имейте в виду: никто ни о чем не должен знать, даже Ной. Если же – того хуже – я прочитаю о своем расследовании в газете, журнале или колонке скандальной хроники Питера Мерфи, если я узнаю, что данные на меня появились в досье какой-нибудь правительственной или частной организации… то вам понадобится не только юрист.

– Ной не отправлял бы вас сюда, если бы не доверял мне…

Уэс засунул руку в атташе-кейс – так, чтобы Бернс не увидел его содержимого, отсчитал пятьсот долларов и бросил их на зеленое сукно бильярдного стола. Бернс сгреб деньги и убрал их в карман.

– Это задаток в счет ваших будущих заслуг от меня, частного лица, – сказал Уэс. – Каков бы ни был ваш сегодняшний рассказ, он вряд ли потянет на пятьсот долларов.

Частный сыщик ухмыльнулся.

– И еще, – продолжал Уэс, – прежде чем я уйду, вы выдадите мне расписку.

– Ной не говорил мне о таком повороте в наших отношениях.

– Но ведь Ной и не платил вам пятьсот долларов! Лично я предпочитаю получать расписки.

Уэс достал свою записную книжку:

– А теперь рассказывайте о Джуде Стюарте.

– Это было в 1977 году, – начал Бернс. – Тогда я пытался провернуть сделку с продажей электронного оборудования Андре Дубеку – парню чешского происхождения, приехавшему в Америку после второй мировой войны. Дубек работал у президента одной африканской страны советником по техническим средствам защиты. И я точно знал, что у него было десять миллионов долларов на закупку техники, поставить которую мог я… Так вот, Дубек приехал в Вашингтон. Я пригласил его в ресторан пообедать, нанял для передвижения по городу «роллс-ройс», – обошлось мне это даже по тем временам весьма прилично. С Дубеком мы договорились встретиться на первом этаже его отеля. Вместе с ним меня поджидал там парень, который вел себя… как клоун.

– Это был Джуд Стюарт?

– Да. Именно так он назвал себя. Кстати, если Ной разыскивает этого парня, то, возможно, ему известен и сам Дубек. Как бы то ни было, мы погрузились в наш роскошный лимузин и отправились в ресторан «Пери-нон» – пятьдесят баксов только за вход! Те двое болтали обо всем и одновременно ни о чем. Джуд, правда, обронил за салатом, что он обеспечивает средствами технической защиты сорок посольств в Вашингтоне. И еще он сказал, что собирается в ближайшее время переменить климат. Я так понял, он ожидал от Дубека приглашения побывать в Африке. И еще выяснилось, что он прекрасно разбирается в замка́х. – Конечно же, я сразу взял это на заметку, – продолжал Бернс. – С такими талантами, можно проникнуть куда угодно, а у меня нередко бывает такая необходимость. Я даже подумал о том, что мог бы хорошенько заплатить ему для начала. Мы закончили обед, они заказали кофе с бренди и отправились в туалетную комнату – как какие-то бабы! И – пропали, оставив меня без сделки, но с ресторанным счетом в руках.

Бернс умолк.

– И это все? – спросил Уэс.

– Больше я этого сукиного сына не видел. Дубек той же ночью улетел восвояси и, как мне говорили знающие люди, в семьдесят девятом или восьмидесятом году затерялся где-то в Африке.

– Да, – причмокнул Уэс. – Этот рассказ на пятьсот долларов явно не тянет!

– Эти пять сотен – задаток, вы ведь сами говорили. Деньги я отработаю сполна, если буду участвовать в этом деле… Кстати, я совсем забыл о фотографии.

– Какой такой фотографии?

– А вы думали, у меня нет доказательств встречи с этим типом Дубеком и его клоуном?! Как бы не так! – засмеялся Бернс. – Обошлось мне это еще в сто двадцать баксов, помимо обеда и чаевых официанту. Фотокамера была запрятана в старинном кошельке моей бабушки. У меня есть снимок этой парочки и отдельный снимок вашего парня.

– Где он?

– Так, давайте подумаем… Съемка, проявка, печать, хранение снимков – все это было замороженным капиталом… В общем, с вас еще тысяча долларов.

– Но фотографии-то уже тринадцать лет! И потом – я уже заплатил вам!

Бернс пожал плечами.

– Ладно, получите еще пятьсот, и на этом сегодня поставим точку, – сказал Уэс.

Бернс взял деньги и вытащил откуда-то из-под стола большую черно-белую фотографию.

– У меня есть еще и маленький снимок – для удобства, чтобы всегда иметь при себе, – заметил частный сыщик.

«Крупный малый, – думал Уэс, разглядывая фотографию. – Улыбается во весь рот, а глаза, как у дикой кошки».

Уэс не раздумывая взял у Бернса вторую фотографию и получил две расписки. Провожая Уэса к выходу, Бернс сказал:

– Так не забудьте. Я просто необходим вам, чтобы сделать все – от начала до конца.

* * *

Уже ближе к вечеру Уэс припарковал машину у длинного ряда маленьких кафе и лавочек в азиатском районе Вашингтона. Не заглушая двигателя, он достал из атташе-кейса тоненькое досье, полученное им в ЦРУ. На краях желтого листа, с которого начиналось досье и на котором были сделаны пометки лично Ноем Холлом, был нацарапан номер телефона того самого полицейского в Лос-Анджелесе, который вел дело о внезапной смерти человека в баре «Оазис».

Войдя в лавку, где выходцы из Азии бойко торговали рисом, Уэс разменял деньги, бросил несколько монет в прорезь телефона-автомата и набрал номер.

– Ролинс у аппарата, – послышалось на том конце провода.

– Следователь Ролинс, я звоню из Вашингтона, округ Колумбия. Зовут меня Уэс Чендлер, я работаю с Ноем Холлом.

– Черт бы вас всех побрал, ребята! – злым голосом сказал Ролинс. – Когда в следующий раз вы поднимете в столице шум относительно того, что полицейское управление Лос-Анджелеса не справляется с растущей преступностью, с наркобизнесом и прочими прелестями, не забудьте о том, что вы же нас и отвлекаете на расследование всяких там С-Н-О!

– Что такое «С-Н-О»?

– Смерть при невыясненных обстоятельствах! Вы ведь звоните по поводу того парня, которого нашли мертвым на заднем дворе бара «Оазис»?

– Выходит, вы так и не установили причину смерти?

– У него была сломана шея. А вот почему – это загадка. Владелец бара говорит, что ничего не видел… А вам-то зачем все это?

– Так, обычное расследование. Удалось ли вам установить личность покойного?

– Да. – Ролинс зашуршал какими-то бумагами. – Вот. Федеральное бюро расследований установило его личность по отпечаткам пальцев. Затем выяснилось, что он значился в списках личного состава ВМФ.

– Так он служил на флоте?! – спросил Уэс.

– Между прочим, Лос-Анджелес стоит на берегу океана, и моряков здесь хоть пруд пруди. Но этот покойник из «Оазиса» жил в Сан-Франциско. Звали его Мэтью Хопкинс, было ему сорок восемь лет. По имеющимся записям, вышел в отставку по инвалидности. Однако владелец бара говорит, что парень, хотя и производил впечатление интеллигента, но оказался достаточно крепким.

– Что еще вам удалось узнать в ходе расследования?

– Вы там отчет строчите? – спросил Ролинс. – Так вот, укажите в нем, что, расследуя одновременно четырнадцать убийств плюс шесть бандитских разборок, я четко уяснил для себя: мне наплевать на дело Мэтью Хопкинса и на Вашингтон в придачу!

* * *

Уэс позвонил и в свой – теперь уже бывший – офис.

– Служба расследований ВМФ. Греко у телефона, – послышалось в трубке.

– Это я, – сказал Уэс.

Франк Греко – в молодости сержант ВМС – закончил девятилетний спецкурс в колледже Сент-Луиса, работая одновременно полицейским. Сейчас он возглавлял отдел контрразведки в Службе расследований.

– Я слышал, ты теперь трудишься в экспертно-импортном банке? – спросил Греко.

– В какой-то степени – да, – ответил Уэс. – Ты можешь сделать мне одолжение?

– Какое?

– Мне нужно полное досье на одного покойного ветерана ВМФ.

Уэс сообщил Франку все, что узнал о Мэтью Хопкинсе от следователя в Лос-Анджелесе.

– Ни в коем случае не говори никому, что это нужно мне, и вообще ничего не афишируй. Я перезвоню тебе через несколько дней.

– Договорились. Что-нибудь еще?

– Не рассказывай об этом адмиралу Франклину и другим шишкам.

– Никогда! – усмехнулся Греко.

Уэс повесил трубку. Небо за окнами лавки было уже совсем серым. Какая-то бедная женщина с ребенком на руках – наверное, вьетнамка – умоляющими глазами смотрела на Уэса. Он вышел из лавки, оставив на полке рядом с телефоном горку мелочи.

* * *

Был уже поздний вечер, когда Уэс наконец добрался до своего дома. По пути он часто смотрел в зеркало заднего вида: ничего подозрительного. Его никто не преследовал. Припарковав машину в двух кварталах от дома – ближе места для парковки не оказалось, – он не спеша двинулся по тротуару: за ним никто не шел. Почтовый ящик в парадной был пуст. В квартире ничего подозрительного не было – все как прежде.

Большую часть свободных вечеров Уэс проводил в своей квартире один. Он много читал, в основном книги по истории. Телевизор включал лишь тогда, когда транслировали матчи по бейсболу. Изредка он, правда, выезжал в Балтимор, чтобы посмотреть «живьем» игру своих любимцев из команды «Ориолз». Иногда он позволял себе, конечно, и поход в кино, и выход в ресторанчик неподалеку. Но все же большую часть свободного времени Уэс проводил дома. Постоянной женщины у него не было, и он всерьез убеждал себя в том, что ему нравится спать на широкой кровати одному.

В последнее время он стал перечитывать пожелтевшие письма своей матери (отец ему никогда не писал). С каждым днем лица родителей на старых черно-белых фотографиях казались ему все более незнакомыми.

Сегодня перед возвращением домой Уэс заехал в маленький магазинчик и сделал там фотокопии досье, полученного в ЦРУ, примечаний Ноя, расписок, фотографий Джуда и своих собственных записей. Переодевшись дома в джинсы и свитер, надев кроссовки, он пошел на кухню, плеснул в стакан виски и разложил на столе копии всех своих секретов. «Что это? Излишняя предосторожность или начало паранойи? – подумал он. – Ну уж нет! Пусть лучше меня считают бюрократом, чем запятнавшим свою честь моряком!»

Уэс положил фотокопии документов в черный пластиковый пакет, плотно запечатал его липкой лентой, достал из ящика стола на кухне молоток и гвозди.

Подойдя к входной двери, он посмотрел в глазок: в коридоре никого не было. Уэс беззвучно открыл дверь и полез по пожарной лестнице на чердак. В углу чердака на железнодорожных шпалах был установлен огромный центральный кондиционер, использовавшийся в жаркое время года. Уэс отогнул лист железа, которым были обиты шпалы, засунул туда свой пакет и накрепко приколотил железо гвоздями.

Спустившись в коридор, он на цыпочках пошел к своей двери. Он уже вставил ключ в замок, когда дверь напротив его квартиры внезапно открылась. На пороге стояла женщина с распущенными волосами, в белой блузке и черных джинсах. В правой руке она держала мусорное ведро. Женщина внимательно оглядела Уэса, покачала головой и рассмеялась. Уэс замер на месте.

– Бывает же такое! – сказала женщина. – Мне попадается мужчина с молотком в тот самый момент, когда больше всего мне нужен человек, разбирающийся в формулах сопротивления материалов.

Женщина прикрыла за собой дверь.

«Черт бы тебя подрал! – подумал Уэс. Ему неудержимо захотелось проучить незнакомку. – Да, у меня в руках рабочий инструмент, которым, кстати, можно не только гвозди забивать!» – уже собрался выпалить он. Но в последний момент передумал: уж больно располагающая была улыбка у женщины, да и чувства юмора, судя по всему, ей было не занимать.

– Кто вы? – спросил Уэс.

– Меня зовут Бэт Дойл.

– А что случилось с Бобом? – Уэс вспомнил имя своего соседа. Уэс знал о нем только то, что он работал в министерстве юстиции и увлекался велоспортом.

– Его куда-то перевели, появилась какая-то срочная работа… А вас как зовут?

Уэс назвал свое полное имя, а потом спросил:

– Вы с Бобом друзья?

– Я его ни разу в жизни не видела. Но у нас оказались общие знакомые, и когда мне срочно понадобилось пристанище в Вашингтоне, они с ним договорились об аренде этой квартиры – она ведь все равно пустует.

– Мусорщики приедут теперь только в среду – у них там какие-то проблемы, – сказал Уэс, показывая на ведро в руке женщины. – Так что советую подождать, а то в мусоропроводе снова появятся крысы.

– Ненавижу крыс, и потому мусор останется пока у меня… Один вопрос, таким образом, решен. Остался главный – как быть с сопротивлением материалов?

Бэт снова улыбнулась.

– Знаете, я когда-то изучал этот предмет и, может быть, кое-что вспомню, – неуверенно сказал Уэс и вдруг, сам того не ожидая, спросил: – Что это за кусочек металла у вас в ноздре?

– Это маленький бриллиант, – сказала Бэт, дотрагиваясь до носа пальцем. Ногти у нее были аккуратно подстрижены. – Мне поставили его в Индии двенадцать лет назад… Этот бриллиант я даже не вижу, когда смотрю на себя в зеркало. Как правило, люди при встречах со мной стараются сделать вид, что не замечают его, но вы… – Бэт пристально поглядела Уэсу прямо в глаза.

– А зачем вам этот бриллиант? – ничуть не смущаясь, спросил Уэс.

– Я была страшно наивной. Все принимали меня за девчонку и не давали мне больше четырнадцати лет. А так хотелось выглядеть старше, загадочнее, опытнее… Одним словом, глупость все это. Вот только проколоть ноздрю – операция довольно болезненная.

– Каким это образом вы оказались в Индии? – спросил Уэс.

– Так, по пути в другие места. Вам самому приходилось бывать в Азии?

– Да.

– Вы действительно помните формулы из сопротивления материалов? Сможете мне помочь?

Уэс решил было сказать «нет», но передумал.

– Попробую, – ответил он.

– У меня есть виски, – сказала она. – Если, конечно, найду бутылку в этом хаосе после переезда.

Она распахнула дверь. В гостиной в беспорядке были разбросаны коробки, сумки. У стены стояла чертежная доска.

Бэт внезапно застыла на пороге.

– Подождите, – сказала она. – Я знаю о вас только то, что зовут вас Уэсли Чендлер и что вы помните кое-какие формулы. А вдруг вы убийца, а я приглашаю вас к себе на виски… Чем вы занимаетесь?

– Я – моряк, офицер…

– Ну надо же! – Бэт покачала головой. – Первый мужчина, с которым я познакомилась в Вашингтоне, – моряк! Странный город… Можно ли вам доверять, господин моряк?

– Нет, – ответил он.

Они оба рассмеялись.

– Ну что ж, – сказала Бэт. – По крайней мере вы честный малый. Закрывайте дверь.

Бутылку виски она нашла. Они сели друг против друга прямо на пол. Вокруг были разбросаны учебники по инженерному искусству. Стаканы с виски они поставили справа от себя. Она курила сигареты «Кэмел» одну за другой, прикуривая от видавшей виды зажигалки «Зиппо».

– Только не говорите, что это дурная привычка, – заметила Бэт. – Когда поздно ночью заканчиваешь очередной чертеж, сигарета спасает тебя от одиночества.

В первый раз в жизни Уэса не раздражал сигаретный дым.

Довольно быстро выяснилось, что он почти ничего не помнил из инженерных премудростей, которые изучал когда-то в Академии ВМФ.

Бэт подняла голову и оглядела гостиную.

– Этот жуткий хаос мне надоел. Придется сегодня же все распаковать и привести квартиру в порядок.

– Если речь идет о помощи в распаковке, то уж здесь я действительно специалист, – пошутил Уэс.

Бэт засмеялась. Они стали приводить квартиру в порядок. Между делом она рассказала ему, что работала в архиве Фонда восточных искусств в Джорджтауне, но это ей надоело, и она надумала всерьез заняться архитектурой.

– Собираюсь поступать в колледж, – сказала она, – если, конечно, не помру за учебниками, готовясь к экзаменам.

Выяснилось, что ей уже тридцать два года и что она не замужем. Ей приходилось бывать в Германии, а в Азии, помимо Индии, еще и в Таиланде.

– Бангкок открыл мне глаза на реальность. Я попала туда в девятнадцать лет и оцепенела от всего увиденного там. Тучи маленьких тайских мужчин окружают тебя в аэропорту, чтобы выпросить милостыню. Сам город перерезают тысячи каналов, и каждое утро из них вылавливают покойников. Имен утопших или утопленных никто не знает. Ужас!

Уэс открыл еще одну коробку с книгами. Сверху лежал толстый желтый том в сильно потрепанной обложке – «Ицзин, или Книга перемен».

– Вы купили это в Таиланде? – спросил Уэс, протягивая Бэт желтый том.

– Нет, эту книгу выпустило нью-йоркское издательство.

– Лично я никогда не верил в сверхъестественные силы.

– А книга совсем не об этом, – сказала она. – Лучшим врачевателем, которого я когда-либо встречала, был один человек по имени Джанг. Он был мечтателем и любил «Ицзин»…

– Разве эта книга не обещает вам спасения?

– Она ничего не обещает, – улыбнулась Бэт. – Давайте я покажу вам, как она действует. Вы должны поставить перед собой какой-то серьезный вопрос, подумать о какой-то волнующей вас проблеме, и книга определит состояние, в котором вы сейчас находитесь.

Уэс подумал, что если бы перед ним сидела не эта милая женщина, а кто-то другой, он наверняка чувствовал бы себя полным идиотом. Но что-то неудержимо тянуло Уэса к Бэт. Вот только зачем она вдруг вспомнила о каком-то мечтателе по имени Джанг?

В кармане Уэса нашлись три монетки. Бэт приказала ему бросить их на пол шесть раз. Начертив на листе бумаги шестиугольник, она после каждого броска Уэса записывала в углах шестиугольника по очереди сумму выпадавших цифр на верхней стороне монет – на решке. Соединив затем цифры замысловатой линией, она сделала какие-то подсчеты.

– Итого шестьдесят четыре, – наконец сказала она.

– Ну и что?

– Сейчас посмотрим… но имейте в виду, «Ицзин» говорит только о настоящем моменте, он не дает вам советов, он отражает только самые последние изменения в вашей жизни…

Бэт стала листать страницы книги.

– Вот, – наконец сказала она.

– Что это такое?

– Получилось «К'ан» – бездна… – Она снова стала листать страницы. – Хорошо это или плохо? Вот послушайте: «К'ан включает в себя сердце, душу и внутренний свет, погруженные в темноту… Причина всего этого в том, что благодаря часто повторяющейся опасности человек привыкает к ней, а привыкнув, сам становится опасным. В свою очередь, это означает, что он сбился с верного пути… Беда поджидает его в конце…»

– Не ожидал услышать от вас об опасности, когда вы меня к себе пригласили, – сказал Уэс и натянуто улыбнулся, чтобы хоть как-то разрядить обстановку.

– Но это не я так считаю. Такую сумму дали брошенные вами монетки, – улыбнулась она ему в ответ. – Что еще скажете по этому поводу?

– Может, в этом и есть какой-то смысл… Но лично я никогда не воспользовался бы таким методом. Я больше полагаюсь на разум, на анализ и иногда на интуицию. Хотя, может быть, и полученный вами результат в какой-то степени отражает мое нынешнее состояние.

– Вот видите! – сказала Бэт. Взяв одну из его монеток, она положила ее себе на ладонь правой руки, а потом, перевернув, – на ладонь левой.

– На двух сторонах монеты – разное изображение, но монета одна, и результат один и тот же.

Бэт пристально посмотрела на Уэса. Не выдержав ее взгляда, он поднес к глазам часы. 23.16.

– Мне пора, – заторопился он. – Завтра надо рано вставать.

– У вас деловая встреча за завтраком? – спросила Бэт.

– Нет, просто надо уехать на несколько дней по делам.

– Куда?

– В Лос-Анджелес, – ответил он и сразу пожалел о сказанном.

– Там мне не доводилось бывать. Привезите мне сувенир из Голливуда.

– Да, конечно.

– При нашей следующей встрече вы должны рассказать о себе.

– Особенно рассказывать нечего.

– Вы неисправимый лжец, – улыбнулась Бэт. – Впрочем, мне нравится эта черта в мужском характере.

Она проводила его до двери и, стоя в клубах сигаретного дыма, смотрела, как он открывает свой замок.

– Возвращайтесь… возвращайтесь скорее, – сказала она на прощание.

(обратно)

Глава 7 Геконы

Ноябрь 1965-го. В кабинете завуча школы в местечке Чула Меса Хай пахнет бензином от находящегося неподалеку нефтеперерабатывающего завода.

– Джуд, – обращается мистер Норрис к здоровенному парню, сидящему напротив него, – ты у нас уже два года. Похвастаться хорошей успеваемостью ты не можешь. Вдобавок на тебя жалуются местные фермеры… Может, наш физрук прав, когда говорит, что ты не умеешь быстро бегать?

– Вы имеете в виду случай с фермером, который выращивает индюков? Его ферма как раз на полпути от моего дома до школы. Там всего-то полторы мили, но бежать надо по холмам. И пока я успел набрать настоящую скорость, меня уже схватили…

Завуч (и одновременно преподаватель химии) Норрис не очень-то любил поучать великовозрастных юнцов – драчунов и мелких воришек. Да и что, собственно говоря, мог сделать Норрис? Он относился к делу по-философски: все эти происшествия – неотъемлемая часть превращения юнца в мужчину. Кроме того, на свете масса намного худших мест для подрастающего поколения, чем этот городок на юге Калифорнии.

Прозвенел звонок. Двери классов с грохотом распахнулись. Ватаги подростков выбежали в коридор ничем не примечательной бесплатной американской школы.

«Как яростно горят глаза Джуда – точь-в-точь как у дикой кошки», – подумал Норрис и сказал:

– Пора бы уж тебе задуматься о том, кем ты хочешь стать.

– Хочу стать разведчиком, – не задумываясь, выпалил Джуд.

Завуч от неожиданности заморгал, а потом расхохотался.

«Хватит смеяться! – взмолился про себя Джуд. – Надо было сказать то, что Норрис хотел от меня услышать. Например, что я собираюсь поступить в колледж. Или пойду служить в армию… Ну хватит, хватит смеяться надо мной!»

В коридоре захихикала какая-то девчонка. Ее поддержали десятки, сотни голосов. Смех становился все громче. У Джуда пересохло во рту. Сердце его бешено колотилось.

Джуд закричал и проснулся.

Он лежал на кровати в темной комнате. Простыня пропиталась потом. Светящиеся стрелки будильника показывали четыре часа тридцать пять минут.

«Я спал почти пять часов», – подумал Джуд.

Он включил лампу. Один из предыдущих обитателей вагончика, где теперь поселился Джуд, установил напротив кровати зеркало. И новый постоялец мог оглядеть себя. Спал Джуд прямо в зеленых полотняных брюках – их подарила ему Кармен – и в цветастой рубахе, в которой он выехал из Лос-Анджелеса. За четыре дня, прошедшие с тех пор, он успел похудеть. Глядя на себя в зеркало, Джуд погладил свой живот. Печень была нормальной, не увеличенной.

«А ведь не пил я всего четыре дня… или уже четыре дня», – ухмыльнулся он сам себе.

Жизненного пространства в вагончике было совсем мало. Джуд успел установить в нем кабину для душа. Рядом с раковиной поставил электроплитку, создав некое подобие кухни. Древний холодильник, который вот-вот должен был выйти из строя, он использовал как подставку для черно-белого телевизора. Под кроватью – туда Джуд засунул свой пистолет – он нашел номер «Плейбоя» десятилетней давности и, вырвав из журнала центральный разворот, прикнопил его к стене. На этом развороте была фотография изящной блондинки с зелеными глазами в полупрозрачной ночной рубашке. Блондинка стояла на пороге слабо освещенной спальни и загадочно улыбалась ему.

Без пятнадцати пять. Раньше шести часов Джуду делать в кафе было нечего. Он снова посмотрел на свое отражение в зеркале. «Скелет да и только!» – подумал он и рассмеялся.

– Впрочем, хорошо смеется лишь тот, кто смеется последним, – предостерег он себя от излишнего веселья и включил телевизор.

Экран вспыхнул, на нем появилось изображение мужчины и женщины, сидевших за низким кофейным столиком в нью-йоркской студии. «…и сегодня в федеральном суде в Вашингтоне, – сказала женщина, – одна группа правительственных юристов выступит против оглашения всех документов, в то время как другая группа юристов потребует их опубликования, с тем чтобы наказать всех виновных в разразившемся иранском скандале. Точка зрения администрации по этому поводу…»

Джуд выключил телевизор.

За четыре дня, проведенных здесь, он вычистил кафе Норы с такой тщательностью, что теперь в нем все блестело, укрепил входную дверь и окна, чтобы внутрь не проникал песок из пустыни, и даже заменил масло в двигателе Нориного джипа.

Джуд встал и медленно прошелся по вагончику. Пальцы у него уже почти не дрожали.

Пять часов. Скоро взойдет солнце.

Джуд вспомнил вдруг тощего сержанта из военной школы, где когда-то проходил спецподготовку. «Время – ваш союзник!» – во всю глотку кричал сержант, расхаживая между рядами застывших по его команде в верхней точке отжимания курсантов. Огромные ботинки сержанта только каким-то чудом не наступали на растопыренные пальцы солдат. «Если хотите выжить, если хотите победить, вы должны уметь отдыхать, когда это вам будет позволено»…

Джуд выключил лампу, подошел к окну и раздвинул шторы. Шоссе было пустынным. Пока еще пустынным.

Надев носки и кроссовки, Джуд вышел из вагончика. Свежий утренний ветер швырял ему песчинки прямо в лицо. Спрятавшись от ветра за саманным домиком Норы, он приступил к обычной разминке мастера рукопашного боя – всего сто тридцать упражнений. На первый взгляд ничего особенного: прыжки, имитационные удары ногами, руками, движения кистями.

Прошло немало времени, прежде чем он почувствовал на себе чей-то взгляд. Обернувшись, Джуд увидел Нору, стоявшую в проеме двери своего дома. Она улыбалась.

– Знаете, что я сейчас чувствую? – спросила Нора.

Джуд покачал головой, испытывая неловкость от того, что пот тек ручьем по лбу и пропитал всю его рубашку.

– Я чувствую, что от вас больше не пахнет виски. От вас пахнет по́том. И это хорошо.

– Конечно, хорошо. Во всяком случае, лучше, чем запах дешевого одеколона, которым несло от вашего приятеля.

Нора нахмурилась. Подумала о чем-то, а потом спросила:

– Вам действительно нравится делать эти упражнения? Какие-то они… несерьезные. Подходят ли эти упражнения для крепкого мужчины?

– Вполне. Хотя, как рассказывают, придумал их не крепкий мужчина, а простая женщина.

– Ну, тогда в этом есть немалый смысл, – насмешливо сказала Нора. – Впрочем, – добавила она уже серьезно, – лучшая тренировка для крепкого мужчины – бег.

– Я и бегать умею.

Она посмотрела на его живот:

– Верится с трудом.

– Я не заливаю, – сказал он. – Я действительно умею хорошо бегать.

– Отлично. – Нора улыбнулась и пошла к кафе. – Когда созреете, приходите пить кофе.

– Я умею бегать, – повторил Джуд, но во дворе уже никого не было.

Он вышел на шоссе. На нем по-прежнему было пустынно. В кафе зажегся свет. Джуд глубоко вдохнул прохладный воздух и побежал. Через минуту он почувствовал, что задыхается. Ему захотелось остановиться. Чтобы хоть как-то подбодрить себя, он запел популярную в годы его юности песню курсантов-десантников:

Тогда – ноябрьской ночью 1969 года – они прыгнули в мрак и холод из огромного бомбардировщика, летевшего над Лаосом. Джуд и Кертейн умело направляли свободное падение своих живых связок в сторону мигавшего внизу оранжевого сигнального фонарика. На высоте примерно двухсот метров они перерезали веревки, соединявшие их с нунгами, и открыли свои парашюты.

Все получилось значительно лучше, чем думал Джуд в самолете. Нунги благополучно приземлились. Вот только один из них во время свободного падения потерял рассудок. Он спланировал на высокое дерево в джунглях, кое-как, обхватив его руками и ногами, спустился вниз, но, уже находясь на земле, никак не мог оторвать руки и ноги от ствола. В джунглях кричали обезьяны. В темноте потревоженные птицы громко хлопали крыльями. Застывший у дерева нунг громко сопел.

– Его песенка спета, – прошептал Кертейн Джуду, наблюдая, как три нунга пытаются оторвать руки и ноги своего оцепеневшего товарища от ствола.

– Он член нашей группы, – упрямо сказал Джуд.

Резидент – он же сигнальщик с оранжевым фонариком – пятидесятисемилетний вьетнамец, изможденный настолько, что выглядел на все семьдесят, сверкая глазами, смотрел на секретничающих американцев.

– Этот сумасшедший нунг для нас обуза, – настаивал Кертейн. – Из-за него мы не сможем быстро передвигаться. Он нам не нужен!

– Принимать решения – мое дело! – резко сказал Джуд.

Три нунга отошли от своего товарища.

Члены группы переоделись в черные пижамы, которые были заботливо уложены в их рюкзаки. Там же – в рюкзаках – были портативные радиостанции, боеприпасы, еда и лекарства. Джуд подошел к сумасшедшему и большими пальцами обеих рук резко надавил на нервные окончания под его лопатками. Нунг обессиленно опустился на землю. Пока группа уничтожала десантные доспехи, Джуд поставил нунга на ноги, надел на него рюкзак, привязал к его поясу веревку, а рукавом пижамы заткнул ему рот.

Они тронулись в путь. Колонну возглавлял Джуд, а замыкал несчастный нунг, которого тянули за собой на веревке его товарищи. По щекам нунга текли слезы.

Ночью в джунглях все запахи усиливаются. Для Джуда каждый член его группы имел свой запах. От одного нунга пахло ананасом, от другого лимоном, от третьего – бабуином. От сумасшедшего нунга несло дерьмом. Вьетнамец-резидент благоухал Сайгоном – дымом от древесного угля и обжаренной на вертеле рыбой. От Кертейна пахло парным молоком.

«Интересно, как я сам пахну?» – подумал Джуд.

Они шли уже больше часа. Путь им преграждали спутавшиеся лианы, они перешагивали через упавшие деревья, под их ногами хлюпала болотная жижа. Воздух был напоен влагой. Джуд сильно вспотел, каждый вдох давался ему с трудом.

Внезапно они вышли на огромную прогалину. В центре ее находилась внушительная воронка. Вокруг в беспорядке валялись сломанные и уже гниющие деревья. Это был след от американской бомбы. С 1965 по 1973 год на Лаос было сброшено два миллиона тонн бомб – больше, чем американцы сбросили на Японию и Германию, вместе взятые, во время второй мировой войны. Два миллиона тонн смертоносного груза высыпали пилоты ВВС США на крошечную страну, территория которой меньше штата Орегон.

Джуд остановился. Надо передохнуть. Он сделал несколько жадных глотков из своей фляги, вытащил рукав пижамы изо рта сумасшедшего нунга и, поддерживая флягу, дал ему напиться. Затем снова заткнул ему рот.

– Вот что я тебе скажу, – шепнул Кертейн Джуду, – мне приходилось бывать в этих местах…

– Рад слышать это, – сказал Джуд.

– Так вот, азиатов я знаю слишком хорошо. Нельзя спускать глаз с этих нунгов: от них можно ожидать чего угодно.

– Ты действительно так думаешь? – сухо спросил Джуд.

Он бросил взгляд на прогалину. «Хорошо еще, – подумал он, – что в эту ночь здесь никакой бомбежки не предвидится».

Задание, которое выполняли они с Кертейном, было сверхсекретным по градации службы Группы исследований и наблюдения ЦРУ. Экипаж Б-52 проинструктировали непосредственно перед вылетом прямо на взлетно-посадочной полосе. Сержанта – инструктора группы – отправили отдохнуть на родину; впрочем, он и без того был уверен, что группу забросят в Северный Вьетнам – ведь раньше Джуда забрасывали именно туда. Вьетнамского резидента – сигнальщика с оранжевым фонарем – оповестили о необходимости прибыть к месту выброски в последнюю минуту. Только Джуда и Кертейна заранее – за одиннадцать дней – ознакомили с деталями задания, чтобы они могли досконально продумать план действий, изучить топографические карты и снимки со спутников-шпионов.

«И еще для того, – ухмыльнулся Джуд, – чтобы решить, как будем возвращаться назад».

Они продолжали путь. К утру группа должна была выйти в Долину кувшинов и затаиться там до наступления ночи.

Начало светать. Птицы затихли. «Чем это пахнет?» – подумал вдруг Джуд.

Слева от него раздались оглушительные выстрелы. Послышались чьи-то громкие крики. Кто-то толкнул Джуда в спину, и он упал. Ему крепко связали за спиной руки и потом поставили на ноги. Прямо перед собой Джуд увидел солдата в форме цвета хаки. Азиат держал в руках АК-47 чешского производства, сделанный по советской лицензии. Ствол автомата смотрел прямо в живот Джуда.

Дернувшись изо всех сил, Джуд попытался уклониться от, казалось, неминуемого выстрела, но тут же почувствовал страшный удар по челюсти…

Очнувшись, но не открывая глаз, Джуд понял, что стоит на коленях. Лицо его было забрызгано кровью, щека сильно распухла. Азиаты вокруг что-то кричали. Ожидая в любой момент выстрела, Джуд медленно приоткрыл глаза.

Что это? Прямо перед собой он увидел чьи-то ноги в брюках американского десантника, заправленные в высокие десантные ботинки. За ногами незнакомца у дерева Джуд заметил Кертейна со связанными руками. Рядом с ним стоял лаосец в больших роговых очках, которые делали его похожим на сову. В руке он держал пистолет советского производства. Другие лаосцы бойко разбирали снаряжение американской десантной группы.

Человек, стоявший напротив Джуда, ткнул в него своим автоматом.

– Вставай, – сказал он на чистейшем американском английском.

Джуд с трудом поднялся на ноги. У захватившего его в плен человека была иссиня-черная кожа. Он был весь обвешан оружием. Это оружие Советский Союз начал поставлять лаосцам в 1961 году. Берет афроамериканца украшал серебристый значок десантника США. У этого человека было довольно симпатичное лицо и ослепительно белые зубы; от него пахло огнем.

– Лиссон, – Джуд с трудом произнес это имя своим окровавленным ртом. – Слава Богу, что это ты!

– А вот Бога-то здесь и нет! – прокричал чернокожий. – Ты находишься в Народной Республике Лаос, мать твою!

– Ты – Марк Лиссон, – сказал Джуд. – Я искал тебя.

Чернокожий ткнул прикладом в щеку Джуда и закричал:

– Поздравляю, гад ползучий! Ты меня нашел!

Человек-сова сказал что-то по-лаосски. Чернокожий посмотрел на него и бросил Джуду:

– Ненадолго оставлю тебя… в одиночестве.

Чернокожий заржал и вместе с человеком-совой подошел к тому месту, где стояли на коленях нунги со связанными за спиной руками. Лаосские партизаны из Патет-Лао так и не вытащили кляпа изо рта сумасшедшего нунга. Два охранника стояли за спиной Кертейна, который задумчиво смотрел на своего командира. Всего Джуд насчитал в этом отряде двадцать три лаосца. Чернокожий американец в отряде был один.

Человек-сова приставил дуло своего пистолета к затылку первого нунга, стоявшего справа от него.

Эхо от выстрела разнеслось по джунглям. Нунг рухнул на землю. Еще один выстрел – и другой нунг, от которого пахло лимоном, упал. Новый выстрел – и нунг, от которого пахло ананасом, затрепыхался в предсмертных судорогах. Потом подошла очередь и того, который сошел с ума во время прыжка.

Вьетнамцу завязали глаза и еще туже стянули за спиной руки. По его лицу из-под повязки текла кровь. Человек-сова убрал пистолет в кобуру.

– Тебе известно мое имя, – сказал чернокожий, подходя к Джуду.

– Мы сможем договориться, – прошептал Джуд.

Лиссон направил дуло своего автомата на соотечественника.

– Ты, белое мясо, будешь делать то, что скажу тебе я!

– Ты должен мне верить, – сказал Джуд.

– А я тебе всегда верил, мистер Чарли, – ухмыльнулся Лиссон. – Да-да, именно мистер Чарли – так мои братья называют вас – наших белых поработителей. Это имя врага. Правда, твои братья по классу – капиталистические свиньи – все время вдалбливали нам в голову, что и среди вас бывают разные люди… Но при этом хорошего человека они называли плохим, и наоборот. Мы теперь сами во всем разобрались, мистер Чарли. Я есть я, он есть он, а ты – это ты и никто больше, мать твою!

– Тебе только кажется, что ты знаешь, кто я такой, – сказал Джуд.

Лиссон покачал головой:

– Поцелуй меня в зад, Чарли, мать твою!

Он приказал лаосцам строиться. Они быстро стали в ряд. Лиссон поправил оружие на спине одного из них, помог другому подтянуть ремни рюкзака. Лаосец – совсем еще мальчишка – накинул веревку на шею Джуда. Кертейна поставили в строй вслед за ним. Замыкал колонну лаосец с шрамом на лице. Проходя мимо Джуда, он плюнул на него.

Бойцы революционного Лаоса тронулись в путь, уводя с собой пленников.

– Что ты задумал, Джуд? – прошептал Кертейн.

– Я делаю то, что должен был делать. Нунги поддержали бы меня.

– Они были всего лишь пушечным мясом… Не кажется ли тебе, Джуд, что ты слишком уж расстилаешься перед этим ниггером?

– А сам-то ты что сделал, Кертейн? Что ты предпринял?

– А что я могу сделать? Меня повязали, как, впрочем, и тебя. И теперь… пора делать ноги!

Джуд промолчал.

– Веревки, которыми меня связали, ослабли, – продолжал Кертейн. – И этот шанс я использую с пользой для себя. И для тебя, Джуд. В этом можешь не сомневаться.

Джуд промолчал.

Через некоторое время идущий впереди человек-сова отдал какой-то приказ. Лаосец лет четырнадцати вытащил за веревку Джуда из строя и потащил его за собой в начало колонны. Джуд только сейчас рассмотрел, что половина лаосских бойцов были не старше мальчугана – его поводыря.

Человек-сова и Лиссон важно шествовали во главе колонны. При появлении Джуда человек-сова немного отстал от двух американцев.

– Я подумал, – сказал Лиссон, – что тебе, подонок, всегда хочется идти впереди. Ты ведь командир и подготовку проходил по самому высокому разряду.

– Откуда тебе это известно?

Лиссон наотмашь ударил Джуда по лицу:

– Вопросы здесь задаю я! Ты же для меня – вонючее дерьмо!

Некоторое время они шли молча.

– А ты, как я вижу, – наконец сказал Джуд, – первый парень в джунглях… Но именно в джунглях, где за тобой к тому же приглядывает человек-сова.

– Он – офицер-политработник.

– А я-то думал, офицеры у тебя больше не в чести.

– Революция без дисциплины обречена.

– Слушай, Лиссон, я тебя хорошо знаю. И здесь я для того, чтобы помочь тебе.

– Хватит заливать!

– Я выкрал досье на тебя, – сказал Джуд. – Я знаю, кто ты есть на самом деле.

– Никто ни о ком ничего не знает.

– Но я знаю.

– Ты несешь чушь, белый подонок! – Лиссон ткнул в Джуда стволом своего автомата. – Ты всего лишь дерьмо, которое за ненадобностью выбросили из самолета. К несчастью, это дерьмо свалилось нам на голову. Вы, белые, уверены, что только вы правы. И если мы не согласны с вами, то, как вы считаете, нас надо просто уничтожить.

– Я знаю, кто тебя убедил в этом, – заметил Джуд.

Лиссон захохотал.

«Они не боятся засады», – подумал Джуд.

– В этом меня убедили вы сами! – закричал Лиссон.

– Пусть будет так, – спокойно сказал Джуд. – Но скажи мне честно: сколько десантных групп ты захватил, прежде чем новые хозяева стали тебе доверять?

Колонна остановилась на гребне холма. Впереди Джуд увидел покрытую зеленой травой равнину. Это была Долина кувшинов.

– Доверие? Это ты, подонок из ЦРУ, паршивый «зеленый берет», говоришь о доверии?! – заорал Лиссон. – Да что тебе известно о доверии? Ты и твои приятели всего лишь крысы, убегающие от мощной волны мировой истории! Вы так рассуждаете: кто должен в угоду вам шпионить, чтобы белые всегда оставались хозяевами? Желтым вы не доверяете, они – чужаки. Своих белых парней вы жалеете. Поэтому в самые опасные места вы засылаете ниггеров, чтобы они работали на вас. При этом вы и черным не доверяете, они для вас расхожий материал!

От волнения Лиссон стал задыхаться.

– Меня два раза отправляли с десантной группой во Вьетнам. Вырвали меня из Чикаго, из моего гетто на Калифорнийской улице, где никогда не бывает солнца, и сказали: «В армии США тебе будет хорошо, а служба в „зеленых беретах“ заставит тебя уважать самого себя». И я проглотил эту наживку.

– Конечно, проглотил! – сказал Джуд.

Лиссон повел колонну вниз по склону холма.

– И вы надули так не одного меня! – сжав зубы, продолжал он. – Но времена меняются, и мы прозрели. Ваше отношение к «ниггерам» заставило нас объединиться. «Черные пантеры» – это уже огромная сила. Мы стали читать Че Гевару, Мао, Маркса. И возненавидели Америку! Вы убили Мартина Лютера Кинга! Ваши парни забили до смерти четырех чернокожих девчонок-глупышек, которые пришли в церковь попросить милости у белого Бога! Вы травите нас собаками и поливаете нас водой из пожарных шлангов. Тем самым вы приказываете нам: не высовывайся, черная скотина! Знай свое место! Это место в трущобах с крысами! А белые будут развлекаться на Золотом берегу!

– Я сам бывал в трущобах и знаю, что это такое, – сказал Джуд.

– Я должен был бы прикончить тебя прямо здесь и прямо сейчас! – все более разъяряясь, продолжал орать Лиссон. – Потому что ты тоже во всем этом виноват! Белый цвет – это цвет вины! Цвет жадности! Цвет капитализма, который угнетает народные массы! Ты несешь на себе эту вину и должен умереть, чтобы избавиться от нее!

– Они поймали тебя, как это и планировалось Группой исследований и наблюдения ЦРУ… Азиаты тебя пытали…

– Я получил хороший урок, белая скотина! Азиаты наставили меня на путь истинный!

– Ты был нашим человеком, а теперь служишь им. Ты рассказал им все, что знал. И теперь примкнул к ним, воюешь вместе с ними.

– Я примкнул к их революции! Все цветные должны бороться вместе! – Лиссон натянул веревку на шее Джуда. – А сам-то ты чем лучше?

– Да, я недалеко ушел от тебя, – ответил Джуд. – Все, о чем ты мне говоришь, я и сам видел. И хочу наконец выбраться из дерьма, в которое меня затолкали. Они направили меня сюда – и хрен с ними! Я знаю об их грязных делах еще больше, чем ты!

– Вот как ты запел! Еще немного и ты скажешь, что идеал твоей жизни – Ленин!

– По убеждениям я – капиталист, но в интересах твоей революции могу сообщить много интересного.

– Например?

– Для начала скажу, что глава северовьетнамского Политбюро направляется на тайную встречу с повстанцами из Патет-Лао. Встреча должна состояться неподалеку отсюда. И мы получили задание взять его – живым или мертвым.

– С какой это стати я должен тебе верить?

– Тогда ты, наверное, хочешь услышать заготовленную для нас в ЦРУ легенду на тот случай, если мы попадемся? Что ж, слушай и ее. Мы должны создать тайный склад оружия, боеприпасов и средств связи для новых десантных групп. Эта легенда тебя устраивает?

– Красиво врешь!

– Сейчас нет такой необходимости. То, что я говорю, пригодится твоим новым хозяевам.

Лиссон снова ударил Джудапо лицу и приказал отвести его в середину колонны.

– Лучше будет, если ты все-таки мне поверишь, – с трудом повернувшись, прокричал Джуд.

Человек-сова внимательно смотрел, как мальчишка-поводырь тянул Джуда на веревке. Его поставили в строй. Кертейна на этот раз отделяли от Джуда человек десять.

Колонна повернула на запад.

«Партизаны совсем не боятся воздушного налета», – подумал Джуд.

Колонна вышла в Долину кувшинов.

Благодаря буйной растительности естественный цвет Лаоса – зеленый. Но тысячи тонн напалма, которыми американцы жгли эту землю, превратили ее в обугленное месиво. Воронки от бомб то и дело преграждали путь колонне; запах металла разносился в воздухе.

Когда солнце поднялось на одну ладонь над холмами, окружавшими долину, колонна расположилась на привал.

– Вот-вот начнутся воздушные налеты, – сказал Лиссон Джуду и Кертейну, когда их вели к разожженному партизанскому костру. – Сейчас в последний раз вы отведаете горячей пищи.

Лаосцы заставили американцев присесть на корточки. Человек со шрамом стоял рядом с автоматом АК-47 наготове. Партизаны начали варить рис. Лиссон и человек-сова сели справа от Джуда, Кертейн оказался слева от него.

– Моему приятелю нравится эта игрушка, – сказал Лиссон Джуду, показывая пальцем на отобранный у него маленький двухзарядный револьвер, который человек со шрамом, как амулет, повесил себе на шею. – И как это ты решился взять такую игрушку с собой? Неужели у тебя хватило бы силы воли, чтобы покончить счеты с жизнью, всадив себе в ногу отравленную пулю?

– Если б надо было, то хватило бы.

Человек-сова бесстрастно смотрел на Джуда и Лиссона.

– Он говорит по-английски? – спросил Джуд.

– Если бы я знал! – засмеялся Лиссон.

– А мне, по правде сказать, это и не важно знать, – заметил Джуд. – Так как насчет дела, о котором я начал тебе говорить?

– Разве я похож на предателя? – ухмыльнулся Лиссон. – Предатель – это ты. От тебя так и несет дерьмом! Посмотри на них. – Лиссон кивнул в сторону лаосских бойцов.

Кертейн продолжал сосредоточенно глядеть прямо в костер.

– Ты ничего не сможешь предложить им, бледнолицый, – сказал Лиссон. – Они – партизаны, их сплотили законы племени. И какие бы подачки вы ни раздавали в деревнях, откуда они родом, вам не купить моих желтокожих братьев!

– Лично я никого и не собирался покупать, – сказал Джуд.

Котелок с рисом закипел. Охранник развязал Джуда, поставил на землю перед ним деревянную тарелку и положил на нее пару длинных палочек.

У Джуда занемели пальцы. Оставаясь на корточках, он начал их разминать. Кертейн уселся на землю.

– Когда я узнал, что меня собираются сюда десантировать, – сказал Джуд Лиссону, – я выкрал твое досье. – В воздухе запахло каким-то сладким цветком. – Я хотел иметь гарантии на тот случай, если ты захватишь нашу группу… как и предыдущие шесть групп. Сознайся Лиссон, ведь это твоя работа?

Чернокожий на вопрос не ответил. Он спросил:

– А если бы ты не попал в мои руки?

– Сейчас это уже не важно, – пожал плечами Джуд. – Кстати, что же ты все-таки сделал с американцами из наших предыдущих групп?

Лиссон снова не ответил на вопрос.

– Ты уже рассказал мне о своем задании, – ухмыльнулся он. – И твоя дерьмовая легенда мне тоже известна. Так что из тебя даже не придется выбивать показания в бункере. Нового от тебя мы ничего не узнаем.

– А это как сказать…

– Так я тебе и поверил, – хохотнул Лиссон.

Пальцы Джуда обрели чувствительность. Он достал из тарелки деревянные палочки. Охранник положил на тарелку немного риса. Медленно повернув голову, Джуд посмотрел, что делается у него за спиной. Лаосцы, перешучиваясь друг с другом, жадно ели. Вьетнамский резидент был привязан к дереву, но повязку с его глаз партизаны сняли.

– Решение принято, – сказал Лиссон.

– И все же подумай, – сказал Джуд.

Два лаосца, полулежа у дерева, курили стеклянную трубку. Затяжки из нее они делали по очереди. Дым от трубки имел сладковатый запах, запах какого-то цветка. «Да это мак», – понял Джуд.

– Слушай, Лиссон, – сказал он. – Я имею долю в торговле опиумом. Здесь на нем можно прилично заработать… У меня, как у настоящего капиталиста, недостатка в наличных нет.

– Ах ты сволочь! Сколько же вас таких удальцов в Сайгоне? Тысяч двадцать пять? И каждый торгует наркотой? Сколько народу вы уже успели погубить здесь и у себя дома!

– Наркоман он и есть наркоман. Он все равно купит отраву – не у нас, так у других. Так что не надо забивать себе голову чужими проблемами. Тем более что эта торговля приносит солидную прибыль.

– Ты – подонок! – закричал Лиссон.

– Я – прагматик, – спокойно сказал Джуд. – И призываю стать прагматиком и тебя.

– Мне не нужны деньги, которые делают, отравляя людей!

– А речь и не идет о тебе. Эти деньги могут пойти на нужды твоей революции… Вспомни-ка, братец, в пятидесятые годы чем-то подобным занимались французы. Они финансировали свою войну в Индокитае за счет продажи опиума. Кстати, именно здесь, в этой долине, они выращивали мак и переправляли его в притоны Сайгона. Это у них называлось «Операция Икс». Когда об этом пронюхало ЦРУ, французы посоветовали американцам держаться от этого подальше.

– Как могло ЦРУ держаться подальше, если его люди занимались и занимаются тем же самым?! – мрачно рассмеялся Лиссон.

– У меня есть плантации в Бирме, – не обращая внимания на его замечание, продолжал Джуд. – Мак выращивают солдаты армии Гоминьдана, которую твой приятель Мао выпер из Китая. Так вот, если ты обеспечишь охрану наших караванов, направляющихся к тайным аэродромам в Лаосе, будешь иметь солидные деньги… Кроме того…

– Что – кроме того?

– Я мог бы стать твоим информатором, – сказал Джуд. – Ты отпускаешь меня восвояси – для этого надо организовать ложный побег. Меня, возможно, назовут тогда героем, и я быстро пойду вверх по служебной лестнице. Возможно, стану одним из командиров в Группе исследований и наблюдения и преспокойно буду делать свое дело, пока дядюшка Хо не выпрет нас из Вьетнама или пока это мне не надоест. Все тайные операции будут тогда в моих руках и мои донесения будут иметь для тебя еще большую ценность, чем деньги.

– Да какой из тебя шпион! – покачал головой Лиссон.

– Какой есть! Другого нет!

– А почему я должен тебе верить? – спросил Лиссон. – С какой стати?

Джуд повертел в руках палочки для еды. Внимательно оглядев их, он зажал концы палочек между пальцами.

Питер Кертейн, заместитель Джуда и товарищ по оружию, поставил свою тарелку с рисом на землю.

Джуд со всего размаха воткнул палочки для еды в глаза Кертейна. Кровь брызнула во все стороны. Кертейн бешено завыл и, корчась от боли, рухнул прямо в костер. Через мгновение он был уже мертв.

– Нет! – закричал Лиссон.

Джуд потупился и положил руки за голову.

Человек-сова что-то залопотал на своем языке. Один из партизан инстинктивно нажал на спусковой курок своего автомата. Линия из трассирующих пуль прочертила небо.

Лиссон прыгнул на Джуда и стал методично избивать его, крича во все горло:

– Будь ты проклят! Что ты сделал? Ты понимаешь, что ты сделал?!

Человек-сова остановил Лиссона; лаосцы поставили Джуда на ноги.

– Я убил своего товарища! – заорал Джуд. – Теперь-то уж вы должны мне поверить!

– Негодяй! – Лиссон что есть силы саданул кулаком по лицу Джуда. – Он не был твоим товарищем! Он был нашим товарищем! Он принадлежал нам душой и телом целых пять лет! И ты, скотина, убил его!

– Я этого не знал, – с трудом двигая челюстью, сказал Джуд.

– А откуда же, по-твоему, мы узнали о вашей группе? Откуда мы каждый раз узнавали точное место выброски ваших групп и их маршрут? Мы щедро платили ему: он имел счет в швейцарском банке. И никто в твоем мерзком ЦРУ, никто из командиров «зеленых беретов» и командиров вашей Группы исследований и наблюдения и не догадывался об этом! И ты, гад, испортил сейчас всю нашу игру!

Джуд плюнул кровью:

– И потому я особенно буду нужен тебе сейчас.

Лиссон выхватил из ножен огромный нож. Человек-сова схватил его за руку.

«Ага, значит, ты все-таки понимаешь по-английски», – подумал Джуд.

Чернокожий американец отшвырнул человека-сову в сторону и несколько раз обежал костер. Партизаны с ужасом наблюдали за ним. Лиссон подбежал к трупу Кертейна, ткнул его носком своих десантных ботинок, а потом, опустившись на колени, со всего размаха вонзил нож в неподвижное тело. Он бессвязно выкрикивал какие-то слова.

Вытащив окровавленный нож из трупа Кертейна, Лиссон направил его острие в сторону Джуда.

– Ты пойдешь с нами! – закричал он. – Так или иначе, но ты узнаешь правду. И мы ее тоже узнаем!

Он отдал приказ продолжать движение. Человек со шрамом стянул руки Джуда за спиной, а веревку, висевшую на его шее, вручил мальчишке-поводырю. Вьетнамского резидента лаосцы также поставили в строй.

Лиссон повернул в джунгли, колонна последовала за ним. К трупу Кертейна больше никто не прикоснулся.

Они пробирались через дремучие заросли уже примерно час, когда Джуд решил напомнить о себе громким криком. Мальчишка-поводырь потуже натянул веревку и даже со злости двинул американца в живот, но тот продолжал звать Лиссона. Колонна остановилась на поляне, человек-сова и Лиссон подошли к Джуду.

– Вы мне отбили все внутренности, – сказал тот. – Если я не схожу по малой нужде, то потеряю сознание. А ваши ребята не смогут нести меня – уж слишком я для них тяжел.

– Делай в штаны, – ухмыльнулся Лиссон.

– На ходу не умею.

Человек-сова о чем-то спросил Лиссона на своем языке. Тот пожал плечами, а потом отдал какой-то приказ. Мальчишка-поводырь, натянув веревку, выволок Джуда из строя. Человек-сова взял веревку из рук мальчишки и передал ее человеку со шрамом и приказал ему что-то суровым тоном.

– Запомни, – сказал Лиссон Джуду. – Ты – никто в этой затерянной стране. Сделаешь какую-нибудь глупость – пожалеешь, что я тебя раньше не прикончил!

Лиссон оглядел поляну, потом посмотрел в небо: американских истребителей-бомбардировщиков видно не было. Пока не было. Он приказал колонне продолжать марш.

Человек со шрамом отвел Джуда в заросли, расстегнул его брюки – они сползли вниз. Лаосец примкнул штык к своему автомату и разрезал штыком плавки Джуда. Посмеиваясь, человек со шрамом отошел в сторону, сел на повалившееся дерево и закурил. Веревку, стягивавшую руки Джуда за спиной, он так и не развязал.

Своими жестокими ударами Лиссон, наверное, отбил Джуду почки, и ему потребовалось минут десять, чтобы облегчиться.

Почувствовав себя намного лучше, Джуд вытащил ноги из штанин.

– О'кей! Теперь полный порядок! – крикнул он человеку со шрамом.

Партизан щелчком забросил сигарету в чащу. Посмеиваясь над полуголым Джудом, он положил автомат на землю и нагнулся, чтобы вдеть ноги американца в брюки.

Джуд ногой ударил лаосца в грудь, тот отпрянул. Джуд ударил его в живот. Человек со шрамом упал на землю. Джуд обеими ногами встал ему на горло и стоял так, пока лаосец не затих.

«Времени у меня в обрез, – лихорадочно думал он. С тех пор как они ушли, уже прошло минут пятнадцать… вот-вот они пойдут разыскивать меня…»

Три минуты потребовалось Джуду, чтобы поудобнее установить автомат и его штыком перерезать веревку на руках.

Полторы минуты понадобилось для того, чтобы одеться и обыскать труп лаосца. В карманах человека со шрамом он нашел фотографии какой-то женщины с ребенком, письма – это в сторону. Из рюкзака убитого Джуд вытащил пять гранат и шесть рожков для автомата – вот это будет поважнее. Там же была бутылка с водой, немного риса, сушеные фрукты, коробок спичек. Джуд надел рюкзак, снял с шеи человека со шрамом свой маленький двухзарядный револьвер и закатил труп за дерево.

Портативная радиостанция Джуда с шифровальным устройством была у Лиссона. Радиостанцию Кертейна взял себе человек-сова.

За деревьями послышались голоса лаосцев. Джуд поднял с земли автомат, встал на колени. Лаосцев было всего трое. Как и предполагал Джуд, Лиссон направил своих людей на поиски пленного американца и человека со шрамом.

Джуд выпустил по приближавшимся партизанам сразу полмагазина, подбежал к их трупам, схватил еще один АК-47 и несколько рожков к нему.

Лаосцы пришли со стороны запада. Джуд побежал на восток. Выстрелы Лиссон, конечно же, слышал. И сейчас весь его отряд несется сюда; они появятся минут через двенадцать.

Джуд бежал сломя голову, взлетая по склонам небольших оврагов, перепрыгивая через воронки от бомб.

Сзади застрочил автомат: его заметили. Джуд от неожиданности поскользнулся и растянулся на дне неглубокой воронки. Всего в четверти мили от него появились фигуры бегущих людей. Джуд дал по ним короткую очередь – это должно остудить их пыл, выбрался из воронки и снова побежал. Пот заливал ему глаза, он задыхался от напряжения. Во время падения он подвернул ногу, и ступать на нее было мучительно больно.

Преследователи Джуда стреляли в его сторону короткими очередями. Пули ложились справа и слева от него – Лиссон наверняка приказал своим людям взять беглеца живым. Несколько пуль попали в камень слева от Джуда, осколки камня впились в его ногу, но он не остановился.

– Тебе, солдатик, пришел конец! – раздался уже совсем рядом с ним голос азиата. Кто это кричит? Человек-сова?

Джуд выбежал на огромную поляну. Стоп! Далеко по открытой местности не убежать – Лиссон был первоклассным снайпером.

Джуд залег и начал отстреливаться. Лаосцы тоже залегли. Джуду показалось, что двоих из них он все-таки прикончил. Он расстрелял один рожок, второй, третий… автомат перегрелся, и его заклинило. Джуд бросил оружие и снова побежал – будь что будет!

– Джуд Стюарт, – послышался за спиной голос Лиссона, – тебе все равно не уйти, ты – мой, Джуд Стюарт!

«Так ты, оказывается, знаешь мое имя? – подумал Джуд. – Может, ты знаешь и все остальное?»

В синем небе над ним показались серебристые точки. Что-то с оглушительным ревом пронеслось над его головой. Самолеты!

«Я здесь! – хотел крикнуть американским пилотам Джуд. – Я здесь, меня преследуют партизаны, помогите мне!»

Летчики заметили бегущих, но для них все они были партизанами. Сделав где-то на горизонте лихой разворот, самолеты стали стремительно приближаться.

Воронка от бомбы была примерно в двадцати метрах от Джуда… Теперь уже в десяти… Теперь в пяти… Джуд сильно оттолкнулся и прыгнул. В тот момент, когда он, несколько раз перевернувшись через голову, упал на дно воронки, от самолетов отделились блестящие канистры. Удар о землю – и все вокруг заполыхало оранжевым пламенем.

Напалм.

Джуд вжался в землю.

Самолеты развернулись и отправились восвояси.

Как только стих шум реактивных двигателей, Джуд услышал жуткие крики. Он приподнял голову над краем воронки и увидел стену из оранжевого огня.

– Боже мой… – с ужасом прошептал Джуд. – Боже мой…

Наконец стена огня опала. Джуд разглядел обуглившиеся трупы его преследователей.

Но четыре неподвижных тела чуть поодаль от опавшей стены огня внезапно поднялись и, пошатываясь, двинулись в сторону Джуда. Они были похожи на привидения. Горячий ветер развевал цветастый платок на шее самого высокого из идущих…

Ствол второго автомата Джуда при падении воткнулся прямо в землю. Теперь он забился и оружие бесполезно. Джуд вытащил три гранаты из рюкзака и одну за другой бросил их в сторону приближавшихся привидений. Как только гранаты взорвались, он выскочил из воронки и, не оборачиваясь, побежал прочь. Добравшись до зарослей, он в изнеможении упал.

«Не останавливайся! Не останавливайся!» – приказывал он себе, но силы оставили его.

Сбросив с себя рюкзак, Джуд достал две оставшиеся гранаты. За его спиной послышались быстрые шаги. Одну из гранат Джуд положил на тропинку, где он лежал, вытащил чеку и огромным усилием воли заставил себя вскочить на ноги, прыгнуть в сторону и спрятаться за деревом.

Раздался оглушительный взрыв, Джуд услышал предсмертный крик. Все? Рука Джуда разжалась, последняя граната упала на землю и закатилась куда-то в высокую траву.

Из-за деревьев медленно вышел Лиссон; его рубашка была мокрой от пота, он тяжело дышал. Лиссон с ненавистью смотрел на Джуда. Из-за его спины выглядывал мальчишка, который был поводырем Джуда. От усталости тот еле стоял на ногах.

Джуд резким движением вытащил маленький двухзарядный револьвер из кармана брюк и направил его в свой широко раскрытый рот.

– Нет! – закричал Лиссон и бросился к Джуду, пытаясь выбить у него из руки револьвер.

Джуд отклонился в сторону и свободной рукой схватил Лиссона за локоть. Он резко тряхнул чернокожего, приставил к его лбу револьвер и нажал на курок.

На виске Лиссона появилась маленькая красная точка. Он обмяк и всем своим теперь уже непослушным телом навалился на Джуда. Тот отшвырнул его в сторону, и Лиссон упал на землю: он был мертв.

Мальчишка-партизан стоял метрах в трех от Джуда. Ствол его автомата был направлен в землю. Джуд направил револьвер с единственным оставшимся отравленным патроном в сторону своего бывшего поводыря, но уже через мгновение опустил его. Мальчишка просиял, развернулся и стремительно исчез в зарослях.

Портативная радиостанция Джуда в аккуратном чехле висела на ремне под рубашкой Лиссона. Прошло уже девять месяцев, как Лиссон дезертировал из американской армии, но до сих пор на его шее красовался жетон с личным номером военнослужащего. Джуд снял жетон и положил его в чехол радиостанции. Забрав все военное снаряжение Лиссона, Джуд пошел к поляне. Над нею все еще курился черный дым от напалма. Чуть поодаль Джуд увидел горбатый холм. Там он, возможно, найдет укрытие от смертоносного дождя с американских бомбардировщиков. Джуд взобрался на холм, моля Бога, чтобы летчики, окажись они в небе над ним, не заметили его черную пижаму, чтобы на этом выжженном кусочке земли не оказалось никакого другого лаосского отряда. На вершине холма Джуд залег в ложбине. Когда его руки перестали дрожать, он, морщась от боли во всем теле, набрал на миниатюрной клавиатуре зашифрованные слова.

ВОДОРАЗДЕЛ – кодовое название операции.

МЭЛИС – «злоба» – шпионская кличка Джуда, которая была известна только трем разведчикам, имевшим прямое отношение к порученной ему операции. Эти трое: Арт – капитан «зеленых беретов» из Группы исследований и наблюдения в региональном «северном» отделе ЦРУ в Дананге, человек-привидение в лаосской столице Вьентьяне, чей истинный статус был покрыт мраком неизвестности для пятисот других находящихся там сотрудников ЦРУ, считающих тайную войну своего управления триумфом для Америки; и старший военный чин, имя, звание и род войск которого были Джуду неведомы.

НАВОДНЕНИЕ – цели операции не выполнены; глава Политбюро цел и невредим.

АКУЛА – Кертейн действительно предатель; он уничтожен.

БАРРАКУДА – Лиссон обнаружен и уничтожен.

БЕЛЫЙ КИТ – вьетнамский резидент скорее всего погиб.

Если бы Джуд набрал на клавиатуре СИНИЙ КИТ, это означало бы, что он может вернуться вместе с ним.

Через четыре дня после того, как Джуд передал это зашифрованное сообщение, в Дананге кто-то перерезал горло проститутке, у которой частенько бывал Кертейн.

Джуд включил также в свою шифровку приблизительные координаты холма, на котором он находился, и некоторые приметы местности. Он хотел попросить, чтобы его немедленно эвакуировали отсюда, но в конце концов решил, что не стоит поддаваться сиюминутному желанию: пусть все идет своим чередом. Он нажал на кнопку портативной радиостанции, и сигнал незамедлительно «ушел» на спутник связи, с которого был ретранслирован прямо в штаб-квартиру ЦРУ в Ленгли. Оттуда – уже по кабелю – сообщение Джуда было направлено в Группу исследований и наблюдения в региональном отделении ЦРУ в Дананге, а затем переправлено в отделение ЦРУ во Вьентьяне.

Джуд провел ночь на холме. Его мучил голод. Ночью здесь было довольно прохладно. Воспоминания не давали ему уснуть.

Его ноги и рот перестали кровоточить, но все тело болело, и он чувствовал сильную слабость…

Только под утро он услышал шум приближающихся вертолетов. Их было три. Два вертолета начали медленно кружить над холмом; из открытых дверей торчали стволы крупнокалиберных пулеметов. Третий вертолет стал медленно снижаться. Он опускался все ниже, ниже, ниже…

Джуд бежал к этому вертолету. Все его тело корчилось от боли, но его неудержимо звал к себе стрекочущий звук вертолетного винта…

* * *

Это был звук не от вертолетного винта, а шум двигателя приближающегося автомобиля. Джуд бежал по шоссе, проложенному в пустыне. У него кололо в боку, ноги его дрожали, он тяжело дышал. Кафе «У Норы» было примерно в четверти мили впереди. Джуд понял, что где-то там на шоссе он повернул и сейчас бежит уже назад.

Старый черный «бьюик» обогнал его слева. Неотрегулированный двигатель автомобиля сильно стучал. За рулем сидела Кармен и, открыв рот, смотрела на сумасшедшего «гринго» – североамериканца.

Джуд поднял руку, прося ее остановиться. Но Кармен лишь прибавила скорость, спеша на работу.

«Черт с ней!» – подумал Джуд и перешел на шаг. Испуганный кролик перебежал шоссе.

«Сколько же еще у меня времени в запасе? – лихорадочно соображал Джуд. – За четыре дня они не обнаружили меня, но они, конечно, задействовали на это все силы. А если так, то они наверняка оставили где-то свой след. И если я найду этот след, то, возможно, увижу их и сделаю так, чтобы сами они меня не увидели!»

Телефон-автомат у кафе «У Норы» был в нескольких шагах от Джуда.

«Мне нужен помощник, – подумал он. – Хороший помощник: человек, который обнаружит моих преследователей. Человек, которому я в достаточной степени доверяю. Кто-нибудь из Лос-Анджелеса. Лучше всего на эту роль подходит Дин».

Они не виделись уже много лет, но время для Дина никогда не имело значения. Джуд подумал, что Дин выполнит его просьбу хотя бы для того, чтобы не терять «квалификацию». Он сможет тряхнуть стариной!

Стоя на пустынном шоссе, Джуд собирался с духом.

Наконец он подошел к телефону и снял трубку.

(обратно)

Глава 8 Старый «профи»

На следующий день после того, как Уэс Чендлер пообещал Бэт привезти сувенир из Голливуда, Ник Келли обедал в ресторане отеля «Мэдисон».

– Я удивился вашему звонку, – сказал Нику сидевший напротив него мужчина. В свои пятьдесят шесть лет он все еще сохранил густую шевелюру, мощную грудь и отличное зрение. Жил он в довольно скромном доме в пригородном районе Вирджиния с женой-физиком и двумя приемными детьми. Его жена работала там же, где и он сам. Именно она и взяла трубку, когда Ник накануне вечером позвонил им домой.

– Конечно, я был рад, что вы мне позвонили… хотя и удивился вашему звонку, – еще раз сказал мужчина.

– Благодарен вам за то, что вы пришли поговорить со мной, Сэм, – улыбнулся Ник.

– Благодарность в начале разговора, – улыбнулся в ответ Сэм, – по-видимому, означает, что это не просто дружеский обед.

Они познакомились более десяти лет назад – вскоре после того, как Сэму разрешили не скрывать своей службы в Центральном разведывательном управлении.

– Все эти годы, пока я писал о проблемах разведки в рубрике Питера Мерфи, я ни разу не звонил вам, чтобы получить от вас интересующую меня информацию.

Сэм только пошевелил губами, ожидая продолжения.

– Так вот, я сейчас работаю над одной темой, заинтересовавшей Питера.

Четверо плотных мужчин в темных костюмах важно прошествовали мимо их столика. Сэм неподвижными глазами смотрел на Ника.

– Значит, снова решили поиграть в старые игры? – покачал он головой. – Но явно не из-за денег: Мерфи ведь много не платит. У вас же продолжают выходить все новые книги, ваше телешоу было неплохим… И вдруг опять за старое?

– Мы живем в новое время. Проблемы разведки всегда интересовали меня, но сейчас – в эпоху гласности (это слово Ник произнес по-русски), после окончания «холодной войны»…

– В которой, кстати, мы победили, – прервал его Сэм. – Так что вам, либералам, не стоило все эти годы ругать нас, воинов «холодной войны»!

Они оба рассмеялись.

– Но не сомневайтесь, – заметил Сэм, – новые враги найдутся. Этому нас учит история. – Он улыбнулся. – И все же, почему вы не звонили мне раньше?

– Видите ли, мне не хотелось, чтобы вы перестали считать меня своим другом. Ведь смысл моей работы состоял в том, чтобы собирать разные скандальные происшествия.

– Для нашего города вы любопытный экземпляр слишком уж чувствительного человека, – сказал Сэм. – Как бы то ни было, вы теперь снова работаете на Мерфи. И решили вдруг позвонить мне. Насколько я понял, не для того, чтобы получить информацию об очередной скандальной истории.

– По правде говоря, я и сам не знаю, какого рода мне нужна информация – скандальная или нет…

– В ЦРУ я работаю не один. У нас примерно семь тысяч сотрудников. И о самых крупных скандалах мне мало что известно – не тот у меня уровень.

– Сэм, до начала семидесятых годов вы работали в системе планирования тайных операций во Вьетнаме; вы были и советником президента. Сейчас же вы старший помощник одного из боссов на нашем разведывательном Олимпе.

– Все это звучит… экзотично, что ли? Одним словом, получается, что я старый-престарый «профи». Не думал, что за пределами ЦРУ меня считают такой важной птицей… Но вообще-то, – добавил Сэм, – такие оценки делают люди, которые внимательно следят лишь за тем, в каком кресле ты сидишь во время совещаний.

– Там, на этих совещаниях, – сказал Ник, – разыгрываются баталии, необычные даже для Вашингтона.

Сэм засмеялся:

– Вы что же, заинтересовались деятельностью нового директора? Ральфа Дентона вынесло на гребень волны в результате человеческой трагедии. Вынести-то вынесло, но многие говорят, что не по заслугам.

– А что вы сами думаете по этому поводу?

Старый опытный сотрудник ЦРУ пожал плечами:

– Дентон – политик. Люди этой профессии подвергают все и вся тщательному критическому анализу.

– В этом городе все политики, – заметил Ник.

– Конечно, – кивнул Сэм.

К столику подошел официант. Сэм выбрал суп и лососину, Ник заказал первое же предложенное ему официантом фирменное блюдо.

– А что ваша жена думает об этом новом повороте в вашей работе? – спросил Сэм. – Ее ведь зовут Сильвия? Она, кажется, работает в конгрессе?

Сэм никогда не встречался с Сильвией.

– Ей нравятся мои романы, – ответил Ник.

– Вы познакомились с ней еще в те времена, когда она поставляла вам информацию для ваших репортажей? – спросил Сэм.

– Я никогда не говорю о тех, кто поставляет мне информацию. – Ник посмотрел прямо в глаза Сэму. – Никто не узнает и о том, что мы с вами встречались.

– Кроме тридцати человек, которые сидят сейчас в этом ресторане, – усмехнулся Сэм. – Но, к счастью, я понял смысл сказанного вами: вы – хороший человек, и жена у вас прекрасная (совсем не важно, при каких обстоятельствах вы с ней познакомились). Кстати, многие думали, что вы так и не женитесь – уж слишком вы были стеснительны для этого. Но вы женились, у вас есть сын. – Сэм улыбнулся. – Кстати, известно ли вашей жене, чем вы сейчас занимаетесь?

– Мы здесь не для того, чтобы говорить обо мне и моей жене.

Дома Ник сказал Сильвии, чтобы она не волновалась. Он объяснил эту якобы внезапную просьбу Питера Мерфи подготовить для него новый материал (за который много он, конечно, не заплатит) тем, что он журналист и, следовательно, может, не опасаясь, задавать какие угодно вопросы.

– Но тебе не нужна никакая новая информация, – убеждала мужа Сильвия.

– Это всего лишь компромисс. С его помощью я найду способ решить свалившуюся на меня проблему.

– Проблемы никакой и нет, – усталым голосом сказала Сильвия. – Если, конечно, ты ее сам не создашь.

– И все же наша встреча с Сэмом должна состояться! – отрезал он.

– Встреча – да. Но не более того. Прошу тебя, Ник.

Он не сказал жене о том, что ранее звонил Дину.

Официант принес Сэму его суп.

– Если бы я даже хотел вам помочь, – беря ложку со стола, задумчиво сказал Сэм, – я вряд ли бы смог это сделать. Мы ведь работаем по конкретным направлениям. Есть отдел А, отдел Б, они имеют свою строгую специализацию. И бывает так, что сотрудники из отдела А и не подозревают о характере деятельности сотрудников в отделе Б. Коридорные же разговоры, неофициальный обмен мнениями в нашем ведомстве – редкость.

– Так, значит, вы мне все-таки поможете? – не сдавался Ник.

Сэм посмотрел на него:

– Что конкретно вы хотите узнать?

– Скажите, за последние две-три недели не произошло ли в вашем ведомстве чего-либо необычного?

– Например?

– Если бы я знал, то не задавал бы вопросов.

Ник посмотрел по сторонам. Никто из посетителей ресторана не обращал на них никакого внимания.

– Может быть, что-то необычное произошло в отделе, который отвечает за тайные операции. Или появилось что-то неординарное у сотрудников, расследующих деятельность наркомафии или какие-нибудь другие грязные дела. А может быть, сбой дала Служба внутренней безопасности…

– У вас богатое воображение! – Сэм затряс головой. – У меня такое впечатление, что вы и сами не знаете, о чем хотите спросить. Вы тычете пальцем наугад и… попадаете в небо.

– И все же что-то необычное было. Недавно. Может, это имело какое-то отношение к… Калифорнии? – Ник посмотрел Сэму прямо в глаза. – Так сможете вы мне помочь?

– Слушайте, – Сэм отвел глаза, – не из тех ли вы блюстителей нравственности, которые уверены, что ЦРУ занимается контрабандой наркотиков?

– Нет, я совсем не думаю, что ваши люди занимаются этим.

– Потому, что все наши люди проходят тщательный отбор. Это только в романах пишут нечто прямо противоположное. Мы же уверены, что подонкам не место в государственных структурах. Мы уверены, что эти структуры должны быть кристально чисты. Хотя бы потому, что наши дети растут в этой стране.

– Я никого ни в чем не обвиняю, – сказал Ник. – Я хотел только узнать, не произошло ли у вас чего-либо необычного.

Сэм задумался.

– Нет, – сказал он наконец, – вам нужен материал не для репортажа. – Прищурившись, он добавил: – Чего это вам так неймется? Зачем вам вдруг понадобилась информация о каких-то необычных происшествиях? Что от этого меняется, в том числе для вас лично?

– Мой ребенок тоже живет в этой стране, – ответил Ник.

– Вы попали в беду?

– Я – нет. И не хотел бы в нее попасть.

Официант принес вторые блюда.

– Тогда речь идет о ком-то другом, – сказал Сэм, ткнув вилкой в лососину.

– С чего вы взяли?

– Вы сказали, что сами в беду не попали. Вам не нужна информация об отдельной стране и каком-то особом вопросе… Если вы, конечно, не забрасываете удочку просто так – на всякий случай, то речь идет о каком-то человеке! Что связывает вас с ним?

– С кем это «с ним»?

– Кто бы он ни был.

– Я думал, что получу ответы от вас…

– Вы обратились ко мне, и я хочу понять, кто же вы сегодня, – сухо заметил Сэм.

– Сегодня я старше, умнее. И еще у меня остается все меньше времени на пустые разговоры.

– Речь не об этом. Речь о том, чем вы сегодня занимаетесь.

– У меня задание редакции.

– Избавьте меня от такого удобного для вас объяснения, – пожал плечами Сэм. – Не знаю, смогу ли я вам помочь…

– Так, значит, не сможете?

– Слушайте, – сказал Сэм, – если вы точно узнаете, что конкретно вам нужно, и захотите поговорить именно об этом – звоните.

– А если вы узнаете что-нибудь конкретное?

– Мне узнавать нечего, – сказал старый сотрудник ЦРУ. – Наши скандалы известны всему миру.

Они как можно быстрее закончили обед, попрощались у вращающейся двери отеля «Мэдисон». Ник пошел к метро. Сэм смотрел ему в спину. Когда Ник скрылся из вида, Сэм вернулся в отель. Несмотря на то, что из трех телефонов-автоматов в холле два были свободны, он терпеливо подождал, пока упитанная дама в шубе не прекратит выговаривать своему мужу по телефону за какую-то пустячную провинность. Только после того как она повесила трубку и пошла в ресторан, Сэм бросил монетку в прорезь автомата.

– Эмили?.. Позвони в Отдел по связи с общественностью и скажи, что мне нужен бланк для отчета о встрече с представителем прессы… Да, я знаю, но этот бланк мне нужен сегодня… И еще позвони секретарю генерала Кокрэна. Пусть они втиснут меня в список людей, с которыми он должен обязательно переговорить.

Повесив трубку, Сэм пошел к выходу. Проходя через вращающуюся дверь, он поднял воротник своего пальто: на улице было довольно прохладно.

(обратно)

Глава 9 Паяльная лампа

Уэс прилетел в Лос-Анджелес в первой половине дня. У стюардессы авиалайнера волосы были чуть светлее, чем у Бэт. Кроме того, в отличие от Бэт она обильно скрепляла свою прическу лаком.

Уэс взял напрокат машину и позвонил следователю Ролинсу. Они договорились встретиться в отеле «Голливуд».

Воздух Лос-Анджелеса был пропитан смогом, но ярко светило солнце, и Уэс, выйдя из здания аэропорта, спрятал свое пальто в чемодан. На взятом напрокат «форде» он поехал в северную часть южно-калифорнийского города-гиганта.

Он проезжал мимо магазинов с зеркальными витринами, мимо домов среднего класса с зелеными лужайками. На тротуарах города было много людей, по его широким улицам двигалось огромное количество автомобилей, за которыми – это бросалось в глаза – заботливо ухаживали…

Уэс остановился на красный свет светофора. Отполированный до блеска черный «мерседес» с тонированными стеклами выехал у светофора на полосу слева от Уэса. В автомобиле был шофер и на заднем сиденье жгучая брюнетка с безукоризненным овалом лица. Ярко-красная помада на ее губах соответствовала ярко-красному лаку на ногтях. Было видно, что мастера пластической хирургии серьезно поработали над ее носом – он был идеальной формы. Кожа лица была искусно припудрена. Она повернула голову направо – в сторону Уэса, лениво оглядела его взятую напрокат машину, а потом, повернув голову налево, устремила свой взгляд на светофор, который уже переключился на зеленый свет.

У бульвара Сансет Уэс повернул направо. На улице, по которой он теперь ехал, было множество взметнувшихся над пальмами щитов с рекламой новых фильмов. За пальмами тянулась цепочка магазинов, где продавались гитары и другие музыкальные инструменты. У одного из магазинов прямо на тротуаре танцевала знойная блондинка. На ней было совсем коротенькое, казалось, пошитое для ребенка платьице, туфли на высоких каблуках. Ей можно было дать и шестнадцать, и тридцать шесть. Легкий ветерок приподнял ее платьице, и Уэсу был хорошо виден ее белый пояс, поддерживающий белые чулки.

«Интересно, носит ли такие платья Бэт?» – подумал он.

Уэс проехал еще два перекрестка со светофорами, пока наконец не добрался до Голливудского бульвара: тут располагался нужный ему отель.

Уэс поставил машину у тротуара. Когда он бросал монеты в щель парковочного счетчика, за ним внимательно наблюдали два изможденных, одетых в какие-то дерюги парня. У них на спинах висели рюкзаки, руки были покрыты татуировкой, волосы – по моде давно минувших дней – падали на плечи. Когда Уэс повернулся, парни лениво пошли прочь.

В детстве мать Уэса частенько рассказывала ему о своей поездке в Голливуд – в этот чудесный мир, где располагался знаменитый китайский театр с красно-зеленым фасадом в виде резных драконов и крышей в форме пагоды. Она рассказывала ему и о тротуарах, в которые навечно вмонтированы бетонные плиты с именами суперзвезд. Перейдя на другую сторону бульвара, Уэс увидел этот тротуар. Неподалеку находился и знаменитый театр.

Уэс немного постоял на улице и пошел в отель. В холле у входа в ресторан стояли двое мужчин. Один – еврей с короткими седыми волосами и аккуратно подстриженной бородкой, лет пятидесяти на вид. Второй мужчина – помоложе первого – негр с внушительным телосложением. Еврей попрощался с негром и, проходя мимо Уэса, рассеянно посмотрел на него и исчез за дверью отеля.

Глаза негра и Уэса встретились.

– Я ищу мистера Ролинса, – сказал Уэс.

– Это я, – ответил чернокожий американец.

Уэс представился.

– Вы можете показать мне какой-нибудь официальный документ – если это, конечно, не обычные водительские права? – спросил Ролинс, крепко пожимая руку Уэса.

Тот показал ему свое флотское удостоверение. Ролинс протянул Уэсу свой полицейский значок.

– Вообще-то я юрист, – сказал Уэс.

– Почему же вы тогда не обслуживаете банковские структуры? В этом случае ездили бы на роскошном «БМВ».

– Видите ли, я всегда хотел с помощью юриспруденции докопаться до сути вещей, чтобы научиться управлять событиями.

– Если хотите докопаться до сути вещей, берите револьвер и поехали со мной на патрулирование, – ухмыльнулся полицейский. Он кивнул в сторону двери, в которую вышел беседовавший с ним еврей. – Знаете, кто этот мужчина? Отличный человек, телевизионщик, но совсем беспомощный. На него недавно совершили нападение. Неприятная история, но у нас они случаются каждый день и не по одному разу… – Ролинс вздохнул. – Вы уже обедали?

– Нет, только перекусил в самолете, – ответил Уэс. – Давайте пообедаем. Но плачу, конечно, я.

– Отлично, – сказал Ролинс. – Обед обойдется дешевле в кафе, только вот столики там не приспособлены для разговоров с глазу на глаз.

Уэс ткнул пальцем в сторону метрдотеля у входа в ресторан. Ролинсу второго приглашения – словесного – было не нужно.

– Ничего, если я закурю? – спросил он Уэса, когда они уселись за столиком в ресторане.

– Раньше я не переносил табачного дыма, – улыбнулся Уэс, – но сейчас отношусь к нему терпимо.

В ресторане людей почти не было. Увидев Уэса и Ролинса, официант поспешил к ним.

– Вы пьете, находясь на службе? – спросил Ролинс.

– Нет.

– Я тоже. – Ролинс посмотрел на официанта. – Принесите мне водки со льдом.

Уэс заказал кофе.

Ролинс вытряс из пачки сигарету, отломил фильтр, швырнул его в пепельницу и прикурил.

– Моя жена думает, – кивнул он в сторону отломленного фильтра, – что курить сигареты с этим приспособлением более безопасно. Но какая разница? Отрава она и есть отрава.

Китаянка с длинными черными волосами, в прекрасно сшитом костюме, который стоил, должно быть, половину месячной зарплаты Уэса, важно прошествовала мимо их столика. Уэс и Ролинс не могли оторвать глаз от ее покачивающихся бедер.

– К этому в Лос-Анджелесе никогда не привыкнешь, – улыбнулся Ролинс. – Здесь слишком много хорошеньких женщин… А вы сами женаты? У вас есть дети?

– Судьба обделила меня в этом смысле.

– Тогда вы и в нашем городе не женитесь – трудное это у нас дело…

Ролинс стряхнул пепел с кончика сигареты и сделал глоток водки из принесенного официантом стакана.

– Объясните мне, почему я, рядовой следователь Лос-Анджелеса, имею дело с представителем федеральных органов? Неужели из-за этой столь обычной в нашем городе СНО – смерти при невыясненных обстоятельствах?

– Этого я не могу вам сказать.

– Ответ, как говорится, исчерпывающий, – усмехнулся Ролинс.

Официант снова подошел к их столику. Они заказали обед.

– Вы ведь из флотской службы расследований? – спросил Ролинс, когда официант ушел.

– Да.

– Значит, учились вы не только в юридическом колледже.

– Я моряк.

– Понятно. Времени на пустые разговоры у вас не было и нет… Так вы теперь занялись этим бывшим моряком Хопкинсом?

– У вас появились какие-то новые сведения о нем?

Ролинс вздохнул:

– Его труп никто не забрал, никто даже не позвонил к нам в полицию после его смерти. В списке пропавших без вести, имеющемся в отделении полиции в Сан-Франциско, Хопкинс не значится. В его доме никто не живет. Владелец бара говорит, что смерть Хопкинса могла быть несчастным случаем, хотя и не исключает того, что кто-то мог столкнуть его с высокой лестницы на заднем дворе бара. Городские власти заявили, что могут держать труп Хопкинса в морге только тридцать один день, после чего, если не будет никаких официальных запросов, парня похоронят на кладбище для бедных.

– Это все?

– Да. Одним словом, случай с Хопкинсом – прекрасный пример полной неопределенности и отсутствия к умершему человеку какого-либо интереса.

– А что вам самому удалось установить в ходе вашего расследования?

– Мне кажется, в этом моем расследовании вы – ключевая фигура. – Голос Ролинса посуровел.

– Я ничего не могу добавить к тому, что услышал от вас, – сказал Уэс.

– Но вы, как мне кажется, сможете внести в это дело хоть какую-то определенность.

Официант принес заказанные ими блюда.

– Мое дело – убедиться в том, что расследование идет законным путем.

– Каким путем?

Уэс не ответил. Ролинс чертыхнулся.

За столиком напротив засмеялась женщина с вьющимися каштановыми волосами. Одета она была в прекрасно скроенный пиджак и кожаную мини-юбку в обтяжку. Ее голос чем-то неуловимо походил на голос Бэт.

– Что бы вы предложили мне сделать? – спросил Уэс.

– Поезжайте в «Оазис», поговорите с владельцем бара. Зовут его Лео. Именно он обнаружил труп.

– Был ли в баре в ту ночь какой-нибудь… необычный человек?

– Например?

– Я и сам не знаю.

– Насколько мне известно, в ту ночь «необычных» посетителей в баре не было.

Ролинс сказал Уэсу, где находится бар «Оазис», порекомендовал гостиницу, где ему будет удобнее всего остановиться, и пообещал в ответ на просьбу Уэса предоставить заключение патологоанатома с результатами вскрытия.

– Когда будете беседовать с Лео, – посоветовал Ролинс, – ведите себя с ним построже. Мне кажется, я так и не сумел «дожать» его…

– Спасибо.

Уэс заплатил за обед, сунул в карман счет, поднялся и еще раз посмотрел на Ролинса. Он ему явно нравился.

– Возможно, мне еще понадобится ваша помощь, – сказал он.

– Что ж, в случае чего, поможем, – улыбнулся полицейский.

* * *

В Вашингтон частному сыщику Джеку Бернсу Уэс звонил с того самого телефона-автомата в Лос-Анджелесе, которым, как ему сообщили в ЦРУ, воспользовался в свое время и Джуд Стюарт.

– Вы говорили, что я могу рассчитывать на вас, – сказал Уэс.

– Я к вашим услугам.

– Было бы полезно получить сведения отелефонных разговорах, которые велись из одного автомата в Лос-Анджелесе. Меня интересуют номера телефонов, с которыми соединялись из Лос-Анджелеса, и имена их владельцев.

– Полезно?! Витиеватый же у вас, юристов, язык! – засмеялся Бернс. – Если речь идет о местных переговорах, то ничего не выйдет. Если же нужны данные о междугородных звонках, то, может быть, что-нибудь и выужу.

– Как скоро?

– За пару дней – если, конечно, вы меня попросите.

– Попросить попрошу, но долго ждать не намерен.

Уэс сообщил Бернсу номер телефона-автомата и назвал тот день, когда Джуд воспользовался им.

– Так вы в Лос-Анджелесе? – спросил Бернс. – Куда мне вам позвонить там?

– А вот звонить мне не надо, – сказал Уэс и повесил трубку.

Он стоял на оживленной улице, являвшейся ответвлением главной магистрали.

«Почему Джуд звонил отсюда? – подумал Уэс. – И почему он воспользовался именно этим автоматом?»

* * *

Лео вытирал стаканы за стойкой в дальнем углу бара «Оазис», когда туда вошел Уэс. Остановившись на пороге бара, он огляделся. Помимо хозяина, там было несколько пьянчужек, которые не обратили на вошедшего никакого внимания. На Уэса был устремлен только взгляд Лео, который, рассмотрев пиджак и галстук незнакомца, его гладко выбритое лицо, решил, что имеет дело с полицейским.

– Вы, конечно же, новенький – раньше я вас не видел, – сказал Лео.

– Не новее, чем всегда, – заметил Уэс, подходя к стойке и садясь на табурет. Издалека показав хозяину бара свое удостоверение, он поманил его к себе пальцем.

– Извините, что сразу не подошел, – сказал Лео. От него пахло пиццей. – Двенадцать лет прошло с тех пор, как я перестал играть в футбол, а нога до сих пор еще болит…

– Расскажите мне все, что вы утаили от моих коллег об этом покойнике в вашем баре.

– Я рассказал вашим коллегам все, что знал. Тот парень вышел на лестницу черного хода и помер. Почему и каким образом – не знаю. Раньше я этого парня не встречал. Вот и все.

– Если бы это было все, меня бы здесь не было.

– Не хочу никаких неприятностей – у меня здесь дела неплохо идут.

– Черт бы вас подрал!

Уэс и сам опешил от этих неожиданно вырвавшихся у него слов, но Лео воспринял нелестное для него восклицание вполне нормально – ведь оно исходило от официального лица.

– Я пришел сюда не для того, чтобы мешать вашим успешным делам, – уже спокойным тоном продолжал Уэс, – но и не для того, чтобы вести с вами простую дружескую беседу. Хотя, конечно, я могу создать кое-какие проблемы для вашего бизнеса. Однако, думаю, вы человек благоразумный, и мы все-таки расстанемся друзьями…

– Что я должен сделать? – настороженно спросил Лео.

– Всего лишь рассказать мне без утайки все, как было, но не повторяя того, что вы уже сообщили другим полицейским.

Лео мучительно соображал, как ему поступить.

– Тот покойник, – сказал он наконец, – помог мне разобраться с одним негодяем.

– Как это «разобраться»?

– Он помог мне вышвырнуть на задний двор в загон для скота одного пьянчугу, но отношения к делу это не имеет, поэтому я и молчал.

– А кто этот пьянчуга?

Лео пожал плечами:

– Он убрался отсюда восвояси, а покойник незадолго до этого пошел на задний двор посмотреть, очухался тот или нет.

– Ну, пошел… а потом?

– Свалился с лестницы.

– А пьянчуга?

– Он появился в баре через дверь черного хода, а ушел, как и положено, через центральную дверь.

Немного поколебавшись, Уэс показал Лео фотографию Джуда, которую получил от Бернса.

– Да, это тот самый парень, которого мы вышвырнули на задний двор.

– Вы его знаете? Он живет где-то здесь поблизости?

Лео подумал и, хитро поглядев на Уэса, сказал:

– Если этого парня разыскивают… то, позвони я куда следует, мне за информацию неплохо заплатят…

– Раньше надо было думать. Сейчас вас, наоборот, привлекут к ответственности за сокрытие известной вам информации, что уже помешало расследованию!

Владелец бара вздрогнул, но заговорил только после того, как Уэс положил двадцатидолларовую банкноту на стойку.

– Тот пьянчуга сюда больше не приходил. – Лео скосил глаза на банкноту. – Мне кажется, живет он в номерах на улице Занзибар.

– Маловато для этой суммы, – сухо заметил Уэс.

– Зовут его, кажется, Билл.

Уэс покачал головой:

– На эти деньги купите себе пособие по вранью.

* * *

– Я предчувствовал, что ваши люди заинтересуются этим парнем, – сказал Уэсу рябой мужчина – администратор отеля «Занзибар».

От него сильно пахло одеколоном. В одной руке он держал тонкую дымившуюся сигару, а другой расправлял на стойке фотографию, которую показал ему Уэс. Сигарный дым и крепкий аромат дешевого одеколона были не в силах перебить витавший в холле отеля тошнотворный запах пыли.

– Этот парень сейчас здесь?

– Нет, он пропал. За свой номер он не платит, поэтому номер мы закрыли.

– Откуда появилось у вас предчувствие, что мы заинтересуемся этим парнем?

– Я что – глупый? Да этот парень наверняка взломщик!

– С чего вы это взяли?

– Он мне все уши прожужжал рассказами о своей значимости, убеждал меня, что очень много знает и что он важная птица. По утрам он сползал со своей кровати и уезжал на автобусе на «работу», как он говорил. Так я ему и поверил! Однажды он продемонстрировал мне содержимое своей сумки. Она была доверху набита отмычками. При этом парень сказал, что он лучший в стране слесарь по замкам. Тогда я все и понял.

Администратор выпустил изо рта клубы сигарного дыма.

– От таких парней всегда ожидаешь чего-то такого, – добавил он. – Звали его… Джуд… да, Джуд Сьюард.

– Да, почти так, – сказал Уэс.

– И теперь, значит, я прочту о нем в газетах в рубрике уголовной хроники?

– А вот в этом я сомневаюсь. Вы сказали, что закрыли его номер…

– Вообще-то там живет сейчас более ответственный человек… Мы вынуждены были поселить там другого жильца, когда этот Джуд не внес плату за свой номер. А пожитки его мы упаковали и спрятали в укромном месте.

В холле отеля стоял старый-престарый просиженный диван. Телефон-автомат на стене был совсем обшарпанным. Сверху доносились приглушенные крики ссорящихся мужчины и женщины.

– Где его вещи? – спросил Уэс.

– В кладовке. В нашем отеле уважают законы: вещи съехавших постояльцев мы должны хранить целый месяц. Закон нарушать нельзя!

– Да, нарушать его не надо… Мне бы хотелось взглянуть на вещи Джуда.

– Что ж, если хочется, так… Но покажите-ка мне еще раз удостоверение, которым вы помахали перед моим носом, когда вошли.

Уэс протянул администратору свое удостоверение. Из него высовывался краешек двадцатидолларовой банкноты. Администратор вытащил деньги, внимательно оглядел их и засунул в карман. Так и не раскрыв удостоверения, он возвратил его Уэсу и, ухмыльнувшись, сказал:

– Документ внушительный.

Кладовка была загромождена какими-то ящиками, грудами тряпья и прочим старьем. Администратор выудил из всего этого два видавших виды чемодана и коробку из-под обуви. В коробке лежали туалетные принадлежности, а в чемоданах были в беспорядке набросаны грязные и мятые вещи. Уэс подумал, что если у Джуда и было что-либо ценное, то оно наверняка уже стало собственностью администратора. В вещах Джуда Уэс нашел ключи с эмблемой «мерседеса» и отложил их в сторону. Из кармана сильно выцветшей рубашки с изображением акул выпали две мятые моментальные фотографии, сделанные «Поляроидом». На первой были запечатлены Джуд и какой-то молодой мужчина. Они оба улыбались тому, кто их фотографировал, но улыбка мужчины рядом с Джудом казалась какой-то вымученной.

У этого мужчины были короткие темные волосы, он был гладко выбрит, одет в легкую рубашку и джинсы. На фотографии им обоим было лет по тридцать.

На втором снимке была запечатлена роскошная брюнетка – невысокого роста, но с огромным бюстом. Она стояла на склоне песчаного бархана, с невинным любопытством глядя в объектив фотокамеры. Женщина была похожа на итальянку: у нее были полные губы и большие карие глаза.

Уэс положил обе фотографии себе в карман.

На следующее утро Уэсу понадобился всего лишь час, чтобы найти место, где работал Джуд. Он выписал из справочника номера телефонов всех магазинов, где торговали замками. И уже в четвертом магазине – «Скобяные изделия и замки – лучшие в Лос-Анджелесе» на просьбу Уэса позвать Джуда ему ответили, что он уволился.

Этот магазин располагался совсем недалеко от телефона-автомата, которым воспользовался Джуд в ту ночь.

«Этого парня, должно быть, сильно напугали сразу после рождения и он до сих пор еще не оправился от страха», – подумал Уэс, когда начал задавать свои вопросы толстому хозяину магазина. За его спиной стоял пожилой человек с непроницаемым лицом и разбирал какой-то замок.

Хозяин долго жевал губами, прежде чем ответил на вопрос Уэса о том, почему Джуд уволился с работы.

– Почему?.. Не знаю… ничего не знаю…

– Он был хорошим слесарем? – раздраженно спросил Уэс.

– Он? Да… ну… но… – Хозяин пожал плечами и замолчал.

– Вообще-то он и не слесарь даже, – сказал вдруг пожилой мужчина, разбиравший замок. – Это я всего лишь слесарь. А Джуд – настоящий мастер своего дела: у него просто Божий дар. Он без малейших усилий может открыть любой сейф. Вы знаете, что значит «открыть сейф»?

– Нет, – ответил Уэс.

– Это значит, что нужно досконально разбираться в сложных наборных замках. И еще нужна особая интуиция: нужно уметь различать на слух особые шумы за бронированной дверью сейфа, когда набираешь код. Это настоящее искусство! И этому искусству надо долго и упорно учиться. А мы – всего лишь ремесленники. Таких, как Джуд, в этой стране всего-то человека два. Может быть, один такой найдется и в Европе. Где бы он ни получил свои уникальные знания, могу сказать точно: его искусство совсем не для того, чтобы устанавливать охранные системы пошлым голливудским звездам.

– Он забрал с собой мои инструменты, – вдруг испуганно сказал хозяин магазина.

Признаться в этом его, видимо, побудило желание не дать пожилому слесарю возможности выглядеть более значительным, чем он сам.

– Но вы ведь, хозяин, задолжали ему, – укоризненно сказал слесарь.

– Что, что он забрал? – нетерпеливо спросил Уэс.

– Просто инструменты, – ответил слесарь. – Те самые, которыми мы торгуем. Ведь так? – обратился он к хозяину.

Тот облизнул губы и кивнул головой.

Поблагодарив пожилого слесаря, Уэс вышел из магазина.

* * *

Джеку Бернсу Уэс позвонил все с того же телефона-автомата, которым пользовался Джуд.

– Вы позвонили вовремя, – сказал частный сыщик. – По-моему, я узнал как раз то, что вам было нужно: Стюарт сделал с того автомата два междугородных звонка.

– Два? – удивился Уэс.

Мимо него на огромной скорости проносились автомобили. «Куда отсюда отправился Джуд? И как – на автобусе?»

– Во-первых, он позвонил в известную вам фирму, где работают наши с вами общие друзья, – продолжал Бернс.

– Об этом я знаю, – сказал Уэс.

– Не сомневаюсь. А во-вторых, он позвонил в Таком-Парк, Вашингтон, округ Колумбия. Телефонный номер, по которому звонил Стюарт, зарегистрирован на имя Ника Келли.

– Вы хорошо поработали.

– Я узнал и еще кое-что, – ухмыльнулся Бернс.

– Слушайте, я нанял вас с условием, что вы будете делать только то, что попрошу делать вас я.

– Значит, вам не очень-то интересно, что я еще узнал?

Уэс чертыхнулся про себя, но все-таки миролюбиво сказал:

– Выкладывайте уж…

– Ник Келли – репортер или скорее был репортером. Он работал в газете у моего приятеля Питера Мерфи…

Бернс замолчал.

– Да не тяните же! – сказал Уэс.

– Ладно уж, продолжу. В надежде на оплату, конечно.

Частный сыщик засмеялся.

– В прошлые годы я несколько раз встречался с Ником Келли – это было необходимо по роду моих обязанностей. А вчера, побывав в офисе Питера Мерфи…

– Что-что?!

– Успокойтесь. Он ничего не заподозрил – я и без этого встречаюсь с ним по нескольку раз в год. Так вот я выяснил, что Ник уже давно у него не работает и сейчас пишет романы. Кстати, из-под его пера вышла и книжка про разведку. Не кажется ли вам, что наши общие друзья будут рады услышать об этом?

– Они услышат только то, что скажу им я.

– Но при этом не забудьте сказать, что Ник опять решил поиграть в старые игры.

– Какие игры?

– Мне удалось выведать у Питера, что недавно Ник приходил к нему и снова попросил удостоверение репортера, чтобы написать статью о шпионах-призраках. Частный офис Ника Келли располагается прямо на Капитолийском холме. Как мне кажется, у вас нет опыта общения с репортерами, так что Ником займусь я сам и выясню…

– Не смейте об этом и думать! – вспылил Уэс и добавил ледяным тоном: – Я просил вас узнать номера телефонов и имена их владельцев. Вы же пошли значительно дальше…

– Но я ведь попал в яблочко, майор?

– Прекратите свое собственное расследование! И немедленно! Вы слышите меня? А все, что вы мне сказали, должно остаться между нами!

– Повинуюсь. Мне хорошо известно, чьи деньги вы мне платите. Так что в ожидании денег я затаюсь. И еще – в ожидании ваших указаний.

Частный сыщик повесил трубку.

Уэс от ярости чуть не разбил телефон-автомат.

Мимо майора на огромной скорости пронесся хорошо отреставрированный красный «корвет» модели 1967 года. Водитель автомобиля просигналил шоферу японской машины, пытавшемуся проехать перекресток прямо перед его носом…

Уэса осенило!

Он бросил еще несколько монет в прорезь автомата.

– Следователь Ролинс, – услышал он в трубке.

– Могу ли я получить у вас компьютерные данные о некоторых правонарушениях, которые были зарегистрированы в ту ночь, когда погиб Хопкинс? Конкретно меня интересует, не был ли тогда отмечен угон автомобиля?

Уэсу казалось, что сейчас он похож на гончего пса.

– Это что-то новое и необычное, – ответил Ролинс, но все-таки, подумав, попросил Уэса подождать у телефона.

Через минуту он сказал:

– Вы правы. С такими способностями вам впору участвовать в лотереях.

– Номер автомобиля и его марка! – потребовал Уэс.

– Это уже не важно: машину обнаружили через три дня на стоянке для отдыха севернее Лос-Анджелеса. Ее, конечно, здорово раздели. Полицейский патруль не обнаружил ничего интересного – там не было даже отпечатков пальцев.

Уэс выругался.

– Почему бы вам не приехать ко мне в офис? – сказал Ролинс.

– Не могу. Спешу на самолет.

* * *

«Уже слишком поздно», – подумал Уэс, выходя из такси у своего дома на Капитолийском холме: было половина двенадцатого. Перелет сильно утомил его. Он устало вошел в парадную. К почтовому ящику его бывшего соседа была аккуратно прикреплена табличка с именем нового жильца – Б. Дойл. Уэс улыбнулся и пошел вверх по лестнице.

Глазок двери Бэт был закрыт изнутри, и Уэс так и не смог определить, горит ли свет у его соседки.

«Наверное, уже спит», – подумал он.

Уэс открыл свою дверь, зажег в гостиной свет. В квартире все стояло на своих местах. «Так-то лучше, когда жизнь не преподносит тебе сюрпризов».

Закрывая входную дверь, Уэс не удержал ее, и она довольно громко хлопнула. Он убрал пальто в шкаф, повесил свой спортивный пиджак на спинку кресла в гостиной, пошел на кухню и, открыв холодильник, разочарованно осмотрел его почти пустые полки. И вдруг в дверь постучали.

Она стояла в коридоре и улыбалась ему. На ней были синяя блузка и джинсы. Ее волосы бронзового оттенка мягко падали на плечи.

– Мне кажется, – сказала она, – что вы все-таки забыли привезти мне сувенир из Голливуда.

– О своем обещании я не забыл, – улыбнулся он, – но найти что-нибудь подходящее просто не смог.

– Принимаю ваше объяснение, – сказала она. На лице у нее не было никакой косметики. – А у меня для вас сюрприз.

Она повернулась и пошла к своей двери.

– Я сейчас вернусь.

Уэс постоял немного в коридоре и вернулся в свою квартиру. У входа в спальню стоял его чемодан. Атташе-кейс лежал на столе в кухне. Фотографии, которые он привез из Лос-Анджелеса, находились в кармане его спортивного пиджака.

Она вошла, держа в одной руке какую-то коробку, а в другой – пачку сигарет и зажигалку.

– Это, – она кивнула на коробку, – принесли вчера.

Входная дверь захлопнулась за ее спиной. Бэт прошлась по гостиной, оглядывая шкафы, набитые книгами, стереосистему с большой коллекцией пластинок и компакт-дисков.

– Мне нравится, как вы живете, – улыбнулась она.

– Ничего особенного, – сказал он и подошел к ней.

– Что здесь лежит?

Она протянула ему коробку.

– Фрукты? – удивился он, понюхав ее.

– Их прислали Бобу – жильцу, вместо которого я поселилась здесь. Наверное, надо было бы переслать их Бобу, но к тому моменту, когда он их получит…

– И что вы предлагаете?

– Мне… мне не хотелось бы, чтобы фрукты сгнили…

– И потому…

– И потому добро не должно пропадать. Впрочем, если закон не позволяет нам поступить так…

– Закон – понятие растяжимое, – улыбнулся он. – Есть ведь еще и здравый смысл.

– Отпразднуем ваше возвращение, – сказала она.

Он протянул ей коробку. Она развязала ленточку и заглянула внутрь.

– Да это же груши! Зеленые груши!

– Хоть и зеленые, но, по-моему, даже переспевшие. Сейчас я принесу тарелки и нож.

– Не надо, – остановила она его.

Вытащив из коробки грушу, она надкусила ее. Из груши обильно потек сок. Бэт засмеялась и подставила ладонь, чтобы сок не капал на пол.

– Ну просто нектар!

Она достала из коробки еще одну грушу и протянула ее Уэсу, глядя ему при этом прямо в глаза. Груша таяла во рту, она была сладкой, сочной. Бэт подставила свою ладонь так, чтобы и сок от груши Уэса не капал на пол. Свободной рукой Уэс дотронулся до ее ладони. Она была клейкой от сладкого сока.

– Так можно и приклеиться друг к другу, – улыбнулся он.

Бэт задорно рассмеялась и снова посмотрела ему в глаза. Ее губы были совсем рядом: полуоткрытые, как бы зовущие его. Он медленно провел пальцами по ее мягкой щеке, наклонился и поцеловал ее.

Она выпустила грушу, обвила руками его шею и всем своим телом прижалась к нему. Она дрожала. Губы у нее были сладковатыми от груши и чуть-чуть горькими от табака.

Крепко обняв Бэт, Уэс забыл о всякой осторожности. В этот момент он думал только о ней и о том, что скорее всего сейчас произойдет.

Она целовала его шею, грудь, а ее пальцы осторожно расстегивали пуговицы его рубашки – одну, вторую, третью… Он приподнял ее блузку на спине и дотронулся до ее нежной кожи.

– Быстрее, – прошептала она, – быстрее…

Уэс снял с нее блузку. Дрожащими пальцами он дотронулся до ее грудей: их кожа была гладкой как шелк. Красновато-коричневые соски набухли. Он коснулся одного из них губами. Она схватила его за плечи, еще теснее прижалась к нему и застонала…

Бэт стояла на цыпочках. Уэс приподнял ее, покрывая поцелуями ее груди, шею, руки. Она изогнулась и ногами обхватила его спину.

Он усадил ее в кресло. Она сорвала с него рубашку. Он расстегнул молнию на ее джинсах, снял их, а вместе с ними и ее трусики. Полулежа в кресле, она расстегнула пояс его брюк. Он сбросил ботинки, снял брюки и потянулся к ней, чтобы снова поцеловать. Но Бэт внезапно встала и усадила в кресло его самого. Она потерлась щекой о его щеку, поцеловала его грудь, живот, ниже…

Он прошептал ее имя. Бэт закрыла его рот поцелуем, а потом толкнула его на пол, на ковер. Она уселась на него сверху, он вошел в нее, и она стала раскачиваться взад-вперед. Уэс ласкал ее груди. Бэт застонала. Потом она всхлипнула и громко, не в силах больше сдерживаться, закричала и блаженно обмякла. Через мгновение Уэс застонал от невыразимого наслаждения и закричал: «Бэ-э-э-т!» Ее имя эхом разнеслось по всей его квартире.

* * *

Они лежали на полу, тесно прижавшись друг к другу. Они молчали, чувствуя, что, произнеси кто-то из них хоть одно слово, волшебство этого мгновения улетучится и оно сменится обычной прозой жизни…

Наконец она сказала:

– Ты так и не снял носки.

– Разве?

Они тихо рассмеялись.

– Как ты узнала, что я вернулся?

– Услышала шум в коридоре.

Она улыбнулась:

– Добро пожаловать домой.

– Я не думал, что все получится вот так…

– Но ты на это явно надеялся.

На этот раз они оба громко рассмеялись.

– Выходит, есть большая разница между тем, на что ты надеешься, и тем, что получаешь…

– Это тебя шокирует?

Уэс покачал головой.

– Секс похож на… паяльную лампу, которая как бы разогревает отношения между людьми и позволяет им лучше узнать друг друга, – сказала она. – Я же хочу получше тебя узнать.

– Да, старт у нас был, прямо скажем, стремительный. – Он поцеловал ее.

Она пристально посмотрела ему в глаза:

– Я всегда вела себя не по правилам. И ничего не могла с этим поделать.

Она потерлась щекой о шрам на его подбородке.

– Шрамы украшают мужчину, – прошептала она.

Уэс убрал волосы со щеки Бэт и оглядел ее всю. У нее была настолько белая кожа, что ему казалось, будто он смотрит на снег где-то высоко в горах Нью-Мексико. «Как бы она не растаяла от моего взгляда», – подумал он и улыбнулся.

– Что, что ты хочешь? – прошептала она.

– Я и сам не знаю, – соврал он.

По ее глазам, обращенным к нему, он догадался, что она почувствовала его желание.

Бэт обняла его за шею и притянула к себе.

– Не думай ни о чем, – сказала она и нежно поцеловала его в губы.

(обратно)

Глава 10 Апачи

Обычно Нора закрывала свое кафе в пустыне в восемь вечера. Но в среду – в ту самую среду, когда в Вашингтоне между Уэсом и Бэт установились новые, интимные, отношения, – распорядок работы кафе был иным.

Часы показывали без пяти шесть. За стойкой никого не было. В зале сидели за столиком лишь Нора и Джуд. Они только что пообедали. Кармен, как всегда, была на кухне и смотрела телевизор.

– Ну и скучища же! – сказала Нора, поглядев в сторону окна. Сумерки во дворе сгущались. – Обанкротиться здесь из-за отсутствия клиентов – раз плюнуть! Конечно, лучше гнать от себя такие мысли, а то и спятить можно.

Она отпустила Кармен домой.

– Вы уверены, что мне следует ехать домой? – спросила повариха, бросив настороженный взгляд на Джуда.

– До встречи завтра утром, – сухо ответила Нора.

– Если вдруг возникнет нужда в моем присутствии, звоните не задумываясь. Мы с Энриком за пятнадцать минут будем здесь.

– Да у тебя, Кармен, машина так быстро не ездит, – засмеялся Джуд.

Нора улыбнулась. Кармен пошла к выходу, глядя себе под ноги.

– Я начинаю ей нравиться, – сказал Джуд, когда Кармен вышла.

– Это еще под вопросом. – Нора снова улыбнулась. – Уберите тарелки, возьмите нам по кружке кофе и пошли отсюда, а то еще клиенты нагрянут.

Держа в руках две кружки с кофе, Джуд вышел во двор.

– И все-таки я никак не пойму смысла вашего бизнеса, – сказал он, глядя, как Нора закрывает кафе.

– Что же тут непонятного?

– Вы ведь сами говорите, что обанкротиться здесь – раз плюнуть. А вы, насколько я понимаю, не из тех, кто привык бросать деньги на ветер.

– Слушайте, это мое дело. – Она взяла у Джуда одну кружку кофе и повернулась в сторону синеющих вдали отрогов гор. – А вообще-то, – не оборачиваясь, задумчиво сказала она, – все банально просто. Моему партнеру в Лас-Вегасе потребовалось списать свой долг – а задолжал он лично мне, – вот он и доверил мне принадлежащее ему кафе в пустыне. Он платит хорошие деньги за управление этой собственностью плюс все, что мы зарабатываем здесь, идет прямиком ко мне в карман. Такой вариант оплаты долга предложил один юрист. И что бы я сейчас ни говорила, тогда я была рада этому, ведь мне удалось вырваться из Лас-Вегаса.

– Чем же вы там занимались?

– Спросите лучше, чем я там не занималась, – усмехнулась Нора.

На краю шоссе стояла открытая телефонная будка, как бы ожидая клиентов. Становилось все темнее, на небе одна за другой зажигались звезды.

– Как тихо здесь, – сказала Нора.

Порыв ветра поднял с земли песок и бросил его в кружки. Нора решительно вылила свой кофе.

– Пойдемте ко мне, я сварю новый.

Джуду еще не доводилось бывать у нее дома. В гостиной на окнах висели отделанные кружевами длинные белые занавески, стоял большой диван, два незамысловатых стула, телевизор. Дверь на кухню была открыта. В конце коридора возвышался шкаф. Справа от него была дверь в ванную комнату, слева – в спальню.

– Так чем же вы занимались в Лас-Вегасе? – еще раз спросил Джуд.

Нора пошла на кухню и включила кофеварку. Когда вода в ней забурлила, она наконец сказала:

– Для человека, который сам не любит отвечать, вы задаете слишком уж много вопросов.

– На ваши вопросы я готов ответить.

Нора танцующей походкой вернулась в гостиную. Прическа ее растрепалась, и Джуд только сейчас заметил, что корни ее светлых волос были седыми. Улыбаясь и сияя своими голубыми глазами, она неожиданно спросила:

– Вы скучаете по выпивке?

Джуд смутился, но быстро взял себя в руки: он ведь обещал отвечать на ее вопросы.

– Еще как! А вы?

– Не то слово!

Она забралась на диван, вытянула ноги, прикурила сигарету и засмеялась.

– Сейчас самое время пропустить по стаканчику мартини… Но это все мечты. Стоит только начать – и опять вернется былое.

Джуд сел на стул напротив дивана.

– Я ведь не беру этого зелья в рот уже восемь лет, – добавила она. – А вы?

– Ровно столько, сколько живу у вас.

Они оба рассмеялись.

– Мне поначалу и в голову не приходило, что вы здесь задержитесь, – сказала она. – Думала, отъестся парень немного, отдохнет и – снова в путь.

– Здесь тихо, спокойно…

– Спокойно? Я заметила, что сами вы по натуре не такой уж спокойный человек.

– Все равно иногда хочется побыть в тишине. Вам и самой тишина нравится.

– Но далеко не всегда, – сказала она. – Мне нужно еще многое сделать в этой жизни.

Джуд потянулся за пачкой сигарет, вынул одну и прикурил.

– А у вас какие планы на будущее? – спросила она.

– Не хотел бы говорить об этом…

– Я думала, вы не курите.

– У меня тоже есть недостатки.

– Какие же еще?

– Это вам будет неинтересно.

– Сегодня роскошный вечер. Хочется расслабиться.

– А я-то думал, что вы наняли меня на работу не для развлечений.

Ее лицо посуровело.

– Слушайте, мистер, я пригласила вас сюда не для того, чтобы выслушивать фривольные двусмысленности.

Дым от их сигарет поднимался к потолку.

– Извините, – смутился Джуд.

Нора пожала плечами:

– Хотите начать заново нашу беседу?

– Теперь я вообще боюсь говорить.

Она встала с дивана, не глядя на Джуда, прошла мимо стула, на котором он сидел, взяла на кухне кружки с кофе и вернулась в гостиную.

– И все-таки начнем беседу заново, – сказала она, ставя на ладонь Джуда горячую кружку.

Когда она легла на диван, Джуд разглядел под ее платьем белые трусики. Бедра у нее были узкие.

– Поговорим о настоящем, – добавила она, поудобнее устраиваясь на диване и отпивая кофе. – Только без пошлостей. Известно ли вам, что мне сорок восемь лет?

Джуд вздрогнул от неожиданности.

– Я знала, что вы удивитесь. Думаю, я на несколько лет старше вас.

– Но мы совсем не старики. – Джуд пожал плечами. – И мне никогда и в голову не приходило жить на подачки. Даже от женщины, – добавил он вдруг, глядя на нее в упор. – Впрочем, не волнуйтесь. Мои беды меня здесь не настигнут.

– Небольшая беда – это не безнадежно плохо.

– Поверьте мне, мои беды – весьма серьезные.

Она прикурила еще одну сигарету:

– Что ж, верю вам.

– А если верите, то почему… не боитесь того, что я остался здесь? Женщина вы умная и, возможно, обо всем уже догадались.

– Ох, если бы я была умная… – Она очертила в воздухе круг сигаретой. – Я сама поселилась здесь только для того, чтобы вырваться из Лас-Вегаса, чтобы перевести дух после той круговерти, в которой я жила. Здесь я уже девять месяцев. И иногда мне кажется, что я гнию заживо. Разве это жизнь?

Нора помолчала, а потом вдруг спросила:

– Так вы… плохой человек?

– Вы хотите сказать – вор?

– Может быть, и так. А может быть, насильник, наркоделец, финансовый махинатор или просто человек с плохой наследственностью и несчастной судьбой…

– Я – шпион.

Нора пожала плечами:

– Правда? Но ведь в наше время у шпионов нет работы.

Джуд рассмеялся вместе с ней.

– Вы женаты? – спросила она.

В гостиной было тепло и уютно. В ней пахло лимоном от полироли для мебели, песком из пустыни, кофе и сигаретами.

– Я был женат.

– Какая была ваша жена?

– Она была очень красивой. У нее были роскошные каштановые волосы. Один мой друг-писатель говорил, что лицом она походила на красавиц с полотен итальянских мастеров, а вид ее тела оживил бы и покойника.

– И я когда-то была такой, – вздохнула Нора. – Разница лишь в том, что я блондинка.

– И еще характер у вас будет покруче.

– Это только сейчас. Как звали вашу жену?

– Лорри.

– Она была умной, смешной?..

– Иногда.

– Почему вы расстались? Что произошло?

– Она стала… как бы это сказать?.. жертвой игры.

– Мы договорились обходиться без пошлостей.

– Это не пошлость.

– Рассказывать о человеке и ничего не сказать о нем – это тоже пошлость… Вы любили ее?

– Наверное, любил. – Джуду стало вдруг тяжело дышать.

– И где она?

– Ушла. – Джуд покачал головой. – А где ваш мужчина?

– В этот момент, – сказала она, – я ни в кого не влюблена.

– На меня тоже не рассчитывайте.

– Боже мой, что вы говорите?! – воскликнула она тоненьким, как у школьницы, голоском. У нее был вид настоящей девственницы. – Спасибо, что предупредили!

Они расхохотались. Джуд почувствовал себя полностью раскрепощенным.

– В тот первый день нашего знакомства, – сказала Нора, – меня заинтриговало ваше поведение. Помните, вы тогда пригвоздили руку Гарольда к стойке? И я подумала: как это только пришло вам в голову? Больше того. Вы сделали это, а потом забыли все нанесенные вам обиды и позволили Гарольду уйти. Для того круга, в котором я вращалась раньше, это слишком уж необычно. В какой-то степени, – продолжала она, – это повлияло на мое решение пригласить вас к себе на работу. Я давно искала работника, но когда увидела вас, решила: этот находчивый и остроумный парень больше всего подходит мне. Вы верно сказали, что смогли даже смягчить суровое сердце Кармен. Одним словом, вы мне нравитесь.

Сердце Джуда бешено заколотилось.

– Мне кажется, вы тот редкий человек, который сможет меня понять, – улыбнулась Нора.

Джуду показалось, что в слабо освещенной гостиной появилось солнце.

Нора привстала и наклонилась к Джуду. От нее нежно пахло дорогими духами.

– И речь не только о том, что вы сможете меня понять.

Она ласково поцеловала его и позволила поцеловать себя.

Джуд вдруг нервно выпалил:

– Мне бы не хотелось, чтобы завтра утром ты перестала уважать меня.

– Поживем – увидим.

Она взяла его за руку и повела в спальню. Они разделись в полумраке и залезли под одеяло. Джуд стал целовать Нору, гладя ее бедра, живот, груди. Она страстно отвечала на его поцелуи. Ему казалось, что он хочет ее, но мужская сила так и не просыпалась в нем. Он заставил себя вспомнить буйные годы своей молодости, Лорри, других женщин… Но – опять ничего. Он не понимал, что с ним происходит. Ему захотелось немедленно бежать отсюда куда глаза глядят.

Нора привстала. Ее волосы защекотали его живот. Она искусно ласкала его безвольную мужскую плоть.

Но – опять ничего.

Джуд сгорал от стыда.

– Знаешь, – начал он и сразу же умолк. Даже язык не слушался его.

– Есть сотни причин, из-за которых мужчина… не может, – тихо сказала Нора, целуя его в щеку. – Вот и с тобой это случилось. Не паникуй, успокойся. В конце концов я пригласила тебя к себе не только для любовных игр.

– Ты предлагаешь отнестись к этому с юмором?

– Хотя бы и так.

– Честно говоря, мне сейчас не до смеха.

– Что ж, ничем помочь не могу.

– Жаль. Хотя о чем жалеть? Ведь это всего лишь приключение. Это не любовь.

– Может быть, и не любовь, но и не приключение.

– Что ты имеешь в виду?

– А то, что, если бы это было просто приключение, твоя мужская плоть трепетала бы от вожделения и была бы твердой, как бейсбольная бита.

– Нет, как дерево.

– Да, как дуб.

– Нет, как огромное красное дерево.

Кровать затряслась от их смеха.

– Хорошие пружины на твоей кровати, – сказал Джуд.

– А тебе-то что до этого?

– Ты хочешь, чтобы я ушел в свой вагончик?

– Да нет же!

Джуд вздохнул с облегчением.

– Так почему же ты считаешь, что я смогу тебя понять? – спросил он.

Нора задумалась.

– В Лас-Вегасе я работала крупье. Играла с клиентами в «двадцать одно». И страшно ненавидела эту работу, как, кстати, и все крупье. Парковала машину у казино, ела тамошнюю отвратительную еду, шла к стойке и сдавала карты. Самой себе я казалась механическим роботом на фабрике, делающей деньги. Оттуда все хотят сбежать, но не могут – уж слишком хорошо там платят… – Но вообще-то… – она сделала паузу, – до этого я была проституткой.

Джуд молчал.

– Я была проституткой целых восемнадцать лет, – продолжала она. – И не какой-то там уличной девкой, которая отдается за еду и крышу над головой. Нет, я работала с клиентами из высшего света. Несколько тысяч баксов за свидание. Вот это было время!

Джуд почувствовал ее дыхание на своей щеке.

– Тебя все это коробит? – спросила она.

– Нет, – сказал он.

– Тогда, может быть, это возбуждает тебя?

– Тоже нет.

Она поцеловала его.

– Ты – действительно хороший человек. – Она положила голову ему на грудь. – И вот ведь что интересно, – продолжала она, – еще до того, как я узнала, что ты собой представляешь, я чувствовала, что ты хороший человек. О шпионской работе я кое-что знаю. Думаю, и шпиону известно о моей прежней работе немало.

От запаха ее волос у Джуда кружилась голова.

– Ты устал слушать мой рассказ?

– Как это я могу устать, когда хозяйка проводит со своим работником воспитательную беседу? – улыбнулся он.

– О, над тобой еще надо много работать!

Они дружно рассмеялись. Она еще теснее прижалась к нему.

– Не надо ничего говорить, – прошептала Нора.

– А слушать можно? – спросил он.

– Чертовски правильный подход к делу, – улыбнулась она. – Только вот больше говорить я не буду. Давай просто полежим и помечтаем…

Нора вздохнула и что-то еще проворчала совсем уж сонным голосом, поудобнее устраивая свою голову на груди Джуда.

Он прислушивался к незнакомым шумам этого дома: от порыва ветра заскрипела оконная рама, задрожала и входная дверь. Нора тихо посапывала во сне.

Где-то в пустыне завыл койот. И на Джуда нахлынули воспоминания…

* * *

Ветреным ноябрьским утром 1970 года Джуд и еще восемьдесят шесть бойцов из подразделения спецвойск были десантированы в тегеранский аэропорт. Этот десант был частью запланированной операции под кодовым названием «Озеро в пустыне».

Шах Ирана был американским любимцем. Америка ревниво оберегала этого диктатора: в его стране были обнаружены крупные запасы нефти. Кроме того, Иран граничил с Советским Союзом.

В 1953 году ЦРУ организовало государственный переворот, который и привел шаха к власти. ЦРУ обучало и тайную шахскую полицию «Савак». Рассказывали, что как-то люди из «Савак» сообщили шаху об одном учителе из Тебриза, который непотребными словами критиковал его. У шаха был свой личный зоопарк, и когда обезумевшего от страха учителя втолкнули в клетку с голодными львами, шах покатывался со смеху.

Операция «Озеро в пустыне» была учебной. Ее цель состояла в том, чтобы научить армию шаха вести вооруженную борьбу со всеми, кто мог посягнуть на диктаторский режим. «Зеленые береты» должны были также показать собравшимся иранским офицерам, что их столичный аэропорт легко уязвим. Операция была задумана и как демонстрация несокрушимой американской мощи приглашенным в Тегеран арабам и другим представителям третьего мира.

Джуд появился в группе парашютистов, проходивших подготовку в Форт-Брагге, Северная Каролина, в тот самый момент, когда десантники уже шли к самолетам, которые должны были доставить их в Иран. Эти восемьдесят шесть бойцов готовились к заданию восемь недель. Джуд сказал десантникам, что его зовут Харрис и что его в последний момент включили в группу в качестве помощника командира по административным вопросам.

– Я всего лишь мальчишка на побегушках, – ни на кого не глядя, скромно добавил он.

Десантники прыгнули из самолетов точно по графику. Восемьдесят семь парашютов раскрылись над городом, окруженным грядой заснеженных горных вершин.

Нормативная степень травматизма при прыжках в песчаные барханы Северной Каролины составляла один процент от участвовавших в десантировании. Сильный ветер над Тегераном в то утро безжалостно перечеркнул эти нормы американских стратегов и тактиков парашютного дела. Восемнадцать десантников – то есть двадцать процентов от общего числа десантировавшихся, из-за ветра, разметавшего их в воздухе, не смогли справиться с управлением парашютами и при приземлении получили ранения различной степени тяжести: двое сломали ноги, один сломал руку, остальные отделались вывихами и ушибами.

Наблюдавший за десантированием высокопоставленный американский военный советник прекрасно понимал, что операция началась с провала. Но он повернулся к стоявшему рядом иранскому генералу, самодовольно ухмыльнулся и процедил сквозь зубы:

– Приземлились точно на цель и точно по графику.

Ничуть не смущаясь, советник принял поздравления иранского генерала.

На летном поле десантники «гасили» свои парашюты, приводили в порядок экипировку, помогали раненым товарищам добраться до поджидавших в стороне грузовиков.

На поле выскочил военный джип, которым управлял блондин в спортивном пиджаке и темных очках.

– Держите меня, – пробурчал Джуд, увидев водителя. Он сложил свой парашют, снял десантные доспехи, бросил все это в кузов грузовика, а сам, подхватив рюкзак с личными вещами, пошел в сторону джипа.

– Куда это ты направился? – крикнул ему в спину один из десантников.

– Ты, парень, заткнись! – приказал десантнику командир «зеленых беретов».

Когда Джуд поравнялся с джипом, его водитель кивнул в сторону раненых десантников, на стоянку пассажирских самолетов, среди которых были и самолеты из Советского Союза, на афганских охранников и туристов с камерами на смотровой площадке в здании аэропорта.

– Более сумасшедшего способа нелегально проникнуть в страну под взглядом сотен людей просто не бывает!

– Что ж, если есть другие идеи, предложите их кому следует, – проворчал Джуд, бросая свой рюкзак на заднее сиденье джипа и садясь на переднее рядом с водителем.

– Думаю, вряд ли можно придумать что-то новое, – заметил водитель, выруливая на шоссе, ведущее в город.

– Не вы ли случайно оказались не так давно на крыше одного борделя, Монтерастелли? – фамильярным тоном спросил Джуд офицера.

Монтерастелли не придал никакого значения этому тону.

– Зовите меня просто Арт, – сказал он.

– Есть, сэр! – отвечал по уставу Джуд.

– Кто-нибудь из иранцев заметил вас? – спросил Арт.

– Да мы десантировали на виду у всего города! – засмеялся Джуд.

Арт съехал с шоссе на безлюдную в это утро строительную площадку с застывшими кранами. У одного из кранов был припаркован «форд». Арт остановил джип рядом с ним и сказал:

– Даже если иранцы и заметили, как я подобрал вас на летном поле, мы все равно сумеем замести следы.

Они сели в «форд». На его заднем сиденье стоял железный ящик, похожий на оболочку парового котла. Джуд положил свой рюкзак рядом с ним. Арт снова вырулил на шоссе.

– С тех пор, как вы вернулись из Лаоса, вы многому научились, – сказал он. – Но хочу спросить: не создадут ли нам проблем специалисты по замкам, с которыми вы проходили подготовку?

– Нет. Им было прекрасно известно, что я из ЦРУ.

– А вы вправду оттуда? – усмехнулся Арт.

– Да это у меня на лице написано, – улыбнулся Джуд.

– Хватит шутить! Своими шуточками вы можете поставить под удар всю нашу операцию!

Они проехали под огромной триумфальной аркой, построенной шахом. Рассказывали, что строительство этой показной арки было нарочитым вызовом шаха правоверным мусульманам своей страны.

– Так почему же выбор пал на меня? – спросил Джуд.

– Они сами назвали вас.

– А кто сообщил им мое имя?

– А вот это в данном случае не имеет значения, – отрезал Арт. – Слушайте, Джуд, как у вас дела с фарси?

– Я изучал его по ускоренной программе в школе иностранных языков министерства обороны. Мучился целых шестнадцать недель; но теперь вполне сносно могу спросить, где находится ближайший туалет.

Арт направил машину в подземный гараж на одной из улиц Тегерана. Стоявший у въезда мужчина кивнул Арту. У дальней стены гаража был припаркован «мерседес» с затемненными стеклами. Когда Арт подъехал к нему, двигатель лимузина заработал. Передняя левая дверь открылась, и из машины выбрался здоровенный смуглый мужчина, похожий на гориллу. Он распахнул заднюю дверь.

– Ну, покажите им все, на что способны, – сказал Арт Джуду, когда тот усаживался в «мерседес».

Человек-горилла взял с заднего сиденья «форда» железный ящик и положил его в багажник «мерседеса»: амортизаторы лимузина заметно просели от тяжести.

Человек-горилла сел за руль и на огромной скорости выехал из гаража. Арт остался в своем «форде».

Они ехали по Тегерану почти час. На перекрестке у базара дорогу им преградила отара овец, которую гнал изможденный чабан в арабской накидке. Человек-горилла чертыхнулся и яростно засигналил. Но им все равно пришлось ждать, пока отара не перейдет улицу. Прохожие-мужчины старались не смотреть на стоявший «мерседес» с затемненными стеклами. Лица проходящих женщин прятались под паранджой. В воздухе густо пахло пылью, навозом, какими-то отбросами; везде чувствовалось запустение.

Наконец они двинулись вперед. Вскоре прямо перед ними возникла высокая бетонная стена. Ворота в стене охраняли с полдюжины иранцев в потрепанной форме цвета хаки. В руках у них быливинтовки времен первой мировой войны. Когда охранники увидели «мерседес», они поспешно отворили ворота.

Лимузин въехал совсем в другой мир.

За стеной был разбит роскошный сад с аккуратными дорожками, обрамленными яркими цветами и заботливо подстриженными кустами. Драгоценная в этих местах влага обильно разбрызгивалась поливальным устройством над изумрудно-зелеными лужайками между деревьями. Белоснежные лебеди медленно плыли по глади огромного бассейна, выложенного по краям разноцветной плиткой. К бассейну выходили две двухэтажные современные казармы. За ними располагалось похожее на штаб здание с антеннами на крыше. А еще дальше стоял красивый персидский дом с белыми колоннами.

Этот роскошный мир охраняли молодые люди в европейских костюмах, дорогих солнцезащитных очках и безупречных итальянских туфлях. В руках у них были миниатюрные израильские автоматы «узи».

Человек-горилла поставил «мерседес» рядом с дюжиной других «мерседесов», тремя итальянскими джипами, двумя грузовиками и одним роскошным «порше».

Дверь Джуду открыл выскочивший из дома молодой человек в белой тунике. Он поклонился.

– Разрешите мне проводить вас.

Джуд последовал за слугой. В зеленом берете, в костюме десантника, в грубых ботинках, он чувствовал себя неловко на фоне окружавшей его роскоши.

Они вошли в дом с белыми колоннами, прошли по толстым персидским коврам первого этажа и поднялись на второй, где находилась гостиная с великолепной мебелью. Ее окна смотрели на зеркальную гладь бассейна. На огромном столе стояли дорогие хрустальные вазы с фруктами, изящные серебряные тарелки с черной икрой и с копченым мясом, золотистого цвета кофейный сервиз. На сервировочном столике были расставлены ведерки с бутылками шампанского. В баре у стены находилась тщательно подобранная коллекция крепких напитков.

Слуга пригласил Джуда сесть в кресло.

– За этой дверью, – сказал он, показывая на белую дверь в стене, – ванная комната. Вы можете освежиться с дороги.

Слуга ушел.

Ровно один час и двадцать минут Джуд находился в одиночестве. Он так и не встал с кресла и ни к чему в гостиной не прикоснулся.

Наконец створчатые двери гостиной отворились и в комнату вошли шестеро мужчин. Один из них – смуглый господин в костюме от Кардена, в розовой рубашке и шелковом галстуке с зачесанными назад черными волосами – дружелюбно улыбнулся Джуду.

– Как у вас дела? Все в порядке? Очень рад вашему прибытию.

Мужчина протянул ему руку. Джуд встал. Пятеро других мужчин молча стояли у стола.

– Разрешите называть вас просто Джуд, – продолжал мужчина. – А я для вас просто Алекси. Я – генерал, вы – сержант, но все мы здесь друзья, вне зависимости от чинов. Не так ли?

– Да, – ответил Джуд, обменявшись с генералом рукопожатием и снова садясь в кресло в ответ на гостеприимный жест хозяина. Алекси пододвинул свое кресло поближе к Джуду и тоже сел. Сопровождавшие его мужчины стояли.

– Может быть, вы голодны? – поинтересовался Алекси. – Попробуйте этих фруктов.

С этими словами он взял из вазы красное яблоко и надкусил его.

– Очень вкусно. Это ваш сорт – из штата Вашингтон. Я очень много слышал о вас, – продолжал Алекси.

– От кого?

– От наших общих друзей. Впрочем, важно не это. Важно то, что наши страны остаются верными союзниками. Его величество шах как раз обсуждал со мной этот вопрос вчера вечером. Мы разошлись уже за полночь…

– Понятно, – заметил Джуд.

– И говорили мы о том, что наши правительства очень похожи: они руководят мощными странами, у которых есть опасные враги. Однако в вашей стране все важные вопросы решаются значительно сложнее. Уж слишком много у ваших политиков перекрещивающихся интересов. Мы же едины в наших устремлениях по милости Его величества шаха… Кстати, – улыбнулся Алекси, – вы – единственный американец, которому когда-либо разрешалось войти сюда.

– Я считаю это честью для себя, – сказал Джуд.

– Видите ли, – продолжал Алекси, – ЦРУ считает «Савак» своим детищем. Да, у нас превосходные отношения, но ребенок растет. И теперь ему нужна не только помощь отца, но и уважение со стороны отца к своей независимости. Так вот, ваше ЦРУ по-прежнему относится к нам как к детям, а мы-то уже выросли. ЦРУ следит за нами, его камеры с телеобъективами направлены на наши ворота.

– Нет!

– Не волнуйтесь, Джуд. Вам ничего не грозит: стекла у наших автомобилей затемненные, а стены у нас очень высокие. Так что для посторонних глаз вас здесь как бы и нет. И это проявление высшей дипломатии. Я знаю, что в такой сложной стране, как ваша, перекрещивающиеся интересы различных сил заставляют чиновников развивать плодотворное сотрудничество и взаимообмен…

– С «Савак», например, – заметил Джуд.

– Да, и это естественно. Ведь у всех нас в конце концов одинаковые цели.

– Конечно.

– Поэтому мы и приняли решение помочь вам, американским военным, в проведении операции «Озеро в пустыне» и, в свою очередь, разрешить военным передать вас нам.

– Мы очень признательны вам за это, – сказал Джуд.

– А теперь я вам кое-что покажу.

Алекси в сопровождении Джуда быстро вышел из гостиной. За ними молча следовали пять охранников.

Алекси привел их на первый этаж одной из казарм. Там в большой комнате, которая, видимо, использовалась раньше для проведения совещаний, стояло множество коробок и ящиков с замками и охранными системами. Все это было сделано в Америке.

– Вот видите, у нас есть все необходимое, – заявил Алекси, – и вы можете начинать работу. Но для этого… Дело в том, что у нас возникла серьезная проблема, решить которую под силу лишь человеку с такими способностями, как ваши, Джуд Стюарт. Ваше начальство заверило нас в этом.

– Я сделаю все, что от меня зависит, – сказал Джуд. Судя по всему, никто не собирался подвергать его способности проверке.

Алекси повел Джуда в подвал другой казармы. Охранники в большой комнате, стоя по стойке смирно, настороженно смотрели, как они подходят к закрытой массивной двери.

За этой дверью находился кабинет без окон, в котором стояли рабочий стол, обшарпанный стул и сильно потертый кожаный диван. В углу на тумбочке помещалась пишущая машинка. На столе были беспорядочно разбросаны какие-то досье. Ящики стола были открыты. На кафельном полу между столом и дверью темнело какое-то пятно.

В одну из стен кабинета была вмонтирована стальная плита размером полтора на два метра. В плите имелось отверстие для ключа странной конфигурации – Джуду никогда раньше не доводилось видеть такую.

– Это сделал один еврей много лет назад, – сказал Алекси. Он слегка вздрогнул. – А вы случайно не еврей? Вроде бы не похожи…

– Нет, – твердо сказал Джуд.

– Мне жалко этих людей… – Алекси сжал губы. – Хозяин этого кабинета, – продолжал он после паузы, – пользовался у шаха огромным доверием. Он хранил некоторые наши тайны, которые не полагалось знать даже нашим друзьям американцам. У него был единственный ключ от сейфа за этой стальной плитой. Советские шпионы выкрали ключ.

– Нет! – воскликнул Джуд.

– Да! И сейф надо открыть. Наши специалисты не могут гарантировать сохранность находящихся там бумаг, если вскрывать сейф автогеном. И у нас нет никого, кто смог бы его… «взломать» – я использую верное слово?

– Нет, лучше сказать – «квалифицированно открыть».

– Вот и откройте его. Вы должны это сделать для нас. Прежде чем мы перейдем к другим делам. Прежде чем… поможем вам. Сделайте это прямо сейчас.

– Где находится человек, у которого был ключ?

– Его… нет поблизости.

Джуд задумался.

– Во-первых, – сказал он наконец, – работать я буду в одиночку. Если меня будут беспокоить, сейф открыть мне не удастся. – Он пожал плечами. – Концентрация воли – важная штука при квалифицированном вскрытии сейфа.

– Но… его содержимое…

– Что ж, тогда оно навсегда останется его содержимым.

Было видно, что Алекси заколебался: он мучительно думал, наморщив лоб. Через несколько минут он посмотрел на Джуда и приказал ему открыть уже принесенный в подвал человеком-гориллой железный ящик, похожий на оболочку парового котла.

К стенам ящика были прикреплены хитрые инструменты. На дне лежал внушительных размеров брезентовый вещмешок. Его горловина была стянута железным обручем и скреплена висячим замком.

– Что в этом мешке? – суровым тоном спросил Алекси.

– В нашей сделке, Ваше превосходительство, это касается только меня, – глядя прямо в глаза генерала, ответил Джуд.

Один из охранников – судя по звездам на его погонах, лейтенант – побледнел. Человек-горилла, стоявший рядом, сжал кулаки.

Алекси еще подумал, а потом отдал приказ на фарси. Человек-горилла вынул из ящика вещмешок и положил его на пол. Затем он внимательно исследовал содержимое рюкзака Джуда – там была только одежда, осмотрел инструменты, пожал плечами и отошел в сторону.

– Как долго вы будете работать? – поинтересовался Алекси.

– Может быть, несколько дней, – сказал Джуд, а про себя подумал: «Почему бы не использовать в своих целях его предрассудки?» – Знаете, – продолжил Джуд, – эти евреи – слишком уж коварные и хитроумные типы.

Алекси приказал человеку-горилле оставить ящик с инструментами в кабинете, а вещмешок вынести в соседнюю комнату.

– Там он будет сохраннее, – заметил Алекси.

Он немного помолчал и добавил:

– Ахмед говорит по-английски. – Алекси кивнул в сторону лейтенанта. – Он проследит за тем, чтобы вы ни в чем не нуждались.

Затем все вышли из кабинета.

Джуд посмотрел на сейф. Замка, как у этого сейфа, он никогда раньше не встречал. И как его открывать, не знал. Он не очень-то верил, что сможет сделать это.

Джуд скользнул взглядом по темному пятну на полу.

Стол в кабинете кто-то уже обыскивал до него. Джуд нашел в нем несколько детских фотографий, а также снимок какой-то могилы, бумажник с иранскими деньгами, письма и удостоверение личности, с которого ему вымученно улыбался мужчина лет пятидесяти. В нижнем ящике стола Джуд обнаружил три пустые бутылки из-под дешевой водки.

Он сел на стул у стола и снова посмотрел на сейф, скользнув взглядом по темному пятну на полу.

Это был кабинет функционера, которому доверяли. Этот человек в жизни, конечно, был малозаметен. Он работал фактически сторожем, и о нем вспоминали только тогда, когда нужно было открыть сейф.

Джуд встал, обошел стол, еще раз посмотрел на темное пятно на полу, подошел к входной двери и открыл ее. Алекси уже ушел. В соседней комнате оставались только несколько охранников под командованием нервного лейтенанта Ахмеда. Джуд пригласил его в кабинет.

– Вы – ответственный офицер, – сказал он. Ахмед побледнел. – Мы должны во что бы то ни стало открыть сейф.

– Так точно, Ваше превосходительство!

– Мне говорили о советских шпионах, которые выкрали ключ. Он был нужен им для того, чтобы похитить из сейфа находящиеся там секретные бумаги?

– Никто не знает, что сделали советские шпионы. Спросите об этом Его превосходительство генерала.

– Нет. Он выше таких мелочей. Кроме того, в этом кабинете мы с вами вдвоем.

На лбу Ахмеда выступил пот.

– И мы все должны взять на себя. Если не сможем открыть сейф – то вину. Если же мы его откроем, то успех тоже будет наш, а не генерала.

Ахмед уставился на темное пятно на полу.

– Скажите, Ахмед, хозяин этого кабинета – хранитель единственного ключа от сейфа – был невеселым человеком?

Ахмед кивнул.

– А еще он пил, – сказал Джуд.

– Но… наша страна мусульманская…

– Ладно уж. Все мы люди. Пока живем – веселимся, а умрем – так…

Ахмед снова посмотрел на темное пятно на полу.

– Что же произошло с ключом, Ахмед?

– Он… он потерял его! – выпалил лейтенант. – Он напился и потерял его. Мы обыскали кабинет, его машину, квартиру – ничего! Здесь-то ему делать было особенно нечего, поэтому он и пил со скуки. А напившись, потерял ключ.

– Где он сейчас? – спросил Джуд.

Ахмед посмотрел на темное пятно на полу.

– Его превосходительство генерал… Когда он узнаёт о серьезном происшествии, он выходит из себя и… доводит свои решения… до конца.

Джуд приказал Ахмеду оставить его одного и попытался поставить себя на место покойного хозяина этого кабинета. «Итак, я напился. Голова у меня кружится. Надо бы прилечь… Куда?.. Ах, да – на кожаный диван!»

Джуд приподнял потертые диванные подушки. «Тут они, конечно, искали… – И тут его осенило: – А что если…»

Он подбежал к железному ящику и достал из него мощный магнит. Вернувшись к дивану, он осторожно провел магнитом по его щелям.

Стальной ключ с затейливыми бороздками он извлек из щели дивана через несколько мгновений.

Ухмыльнувшись, вне себя от радости, Джуд хотел было позвать Ахмеда, но вовремя остановился.

Из ящика он достал на вид самый обычный молоток. Однако Джуд знал, что в его ручке находится миниатюрная фотокамера. Джуд отодрал несколько половиц у стены (шума он не боялся – охранникам было прекрасно известно, что сейфы без шума не вскрывают). Ровно две минуты потребовалось Джуду, чтобы отключить охранную сигнализацию под половицами.

Он вставил ключ в замок и открыл сейф.

Он нашел там пачки американских долларов. Двадцать шесть паспортов, выданных в различных странах мира. Три глушителя для пистолетов. Фотографии, сделанные в результате скрытого наблюдения шпионами из «Савак» где-то в США, в Лондоне и Париже. Он сфотографировал паспорта, разведывательные снимки и находящиеся в сейфе документы на фарси с грифом «совершенно секретно».

Ключ от сейфа вместе с камерой он спрятал в ручку молотка, прикрыл дверь сейфа, включил охранную сигнализацию, поставил на место половицы. Только после этого он снова настежь распахнул дверь сейфа.

Оглушительно заверещала охранная сигнализация, сообщая всем вокруг о бесценном даре искусного взломщика.

* * *

Иранцам Джуд очень понравился.

Алекси приставил к американцу трех офицеров «Савак», которые постоянно находились с ним. Жили они все в роскошной квартире на бульваре, носящем имя британской королевы. Офицеры «Савак» поочередно бодрствовали даже ночью. Алекси отдал распоряжение переодеть Джуда в гражданский костюм.

Каждый вечер приставленные к Джуду офицеры вывозили его в злачные места города поразвлечься. Обычно они отправлялись в «Нью-Сити» – старинный район Тегерана, который славился своими публичными домами. Офицеры «Савак» показывали при входе в эти заведения свои удостоверения, и охранники подобострастно кланялись им, приглашая внутрь. Управительницы борделей предлагали мужчинам лучших красавиц. Правда, в самый первый вечер их «выхода» в город офицеры привезли Джуда в публичный дом, где клиентам предлагали мальчиков на любой вкус. Джуд скривил физиономию, и больше таких визитов не повторялось.

Офицеры «Савак» всегда предоставляли Джуду право первым выбрать девушку. В комнатах борделей стены были увешаны коврами и зеркалами, на тумбочках у кровати лежали наготове презервативы. Джуд был уверен, что его ночные забавы снимают на пленку.

Днем же он обучал семнадцать агентов «Савак» взламывать замки и отключать охранную сигнализацию. В качестве «учебного пособия» Джуд использовал американское оборудование, которое специально закупил для этого Алекси. Весьма пригодились и те инструменты, которые хранились у Джуда в железном ящике, похожем на оболочку котла.

Его ученики носили бороды и длинные волосы, – это неузнаваемо меняло их внешность.

– Разговаривайте с ними только по-английски, – попросил Алекси Джуда.

Занимались они в комнате для совещаний в одной из казарм, расположенных за высокой стеной у зеркальной глади бассейна. Экзамены Джуд принимал иногда в подвале казармы. Однажды во время экзамена он услышал доносящиеся из-за закрытой двери в конце подземного коридора истошные крики.

– Что это? – спросил он своих учеников – агентов «Савак», пытавшихся дрожащими руками открыть замки, которые они видели впервые в жизни.

– Мы ничего не слышим, – сказал один из агентов.

– Ничего не слышим, – подтвердил второй.

Крики продолжались минут тридцать. А через час Джуд услышал показавшийся ему нереальным и даже потусторонним шепот на фарси:

– Пожалуйста, пожалуйста…

Пять раз в день громкоговорители, установленные на минаретах мечетей, созывали правоверных на молитву…

В течение трех недель, пока Джуд обучал агентов, ему только один раз удалось покрасоваться перед своими соотечественниками. В тот день приставленные к нему офицеры ослабили – то ли из-за расхлябанности, то ли потому, что уже полностью доверяли ему, – свой неусыпный контроль, и Джуд не замедлил этим воспользоваться. По приставной лестнице он забрался на высокую стену, окружающую крепость Алекси.

Целых десять минут он стоял прямо над воротами и смотрел вдаль на Тегеран. Только потом его заметила элитная охрана в саду и потребовала, чтобы он немедленно спустился. Крик подняли и охранники на улице перед воротами. При этом они размахивали своими допотопными ружьями.

Джуда немедленно вызвал к себе Алекси.

– Зачем вы это сделали? – разочарованно глядя на американца, спросил он. – Вы ведь знаете, что ЦРУ следит за нами. И люди из ЦРУ наверняка засекли вас стоящим на стене и пререкающимся с этими бабуинами на улице.

– Да плевать я хотел на всех! – расхрабрился Джуд. – В ЦРУ все равно не определят, кто я такой. А вот нервы бабуинов я наверняка пощекотал.

«Заодно мои фотографии, а с ними и фотографии охранников попадут в нужные руки, – подумал Джуд. – Пригодятся. На всякий случай».

– Я весьма недоволен этим, сержант, – сказал Алекси.

– Больше этого не повторится, – пообещал Джуд.

Через три дня он сообщил генералу, что его ученики уже в достаточной степени освоили премудрости работы взломщика и его преподавательская карьера на этом заканчивается.

– Теперь настало время и мне показать, на что я способен, – заметил Джуд.

– Что ж, может быть, и так… – задумчиво протянул Алекси.

На следующий день с первыми лучами солнца Алекси и Джуд сели в один «мерседес», а охранники – во второй.

– Не забудьте, Алекси, – предупредил Джуд, – первым делом мы должны завезти куда следует ящик с инструментами. Если я не верну Дяде Сэму его оборудование, мой босс прикончит меня.

Такую постановку вопроса Алекси понял сразу.

Они встретились с Артом все в том же подземном гараже. Человек-горилла принес железный ящик в «форд» капитана. Вещмешок с висячим замком остался в «мерседесе».

– У нас мало времени, – сказал Алекси, глядя, как Джуд выходит из лимузина и направляется к Арту.

– Надо поприветствовать товарища, – бросил Джуд в ответ.

Лицо у Арта было совершенно бесстрастное. Он протянул Джуду руку, но тот по-дружески обнял капитана. И прошептал ему в ухо:

– В молотке.

– Значит, все в порядке, – буркнул Арт, когда Джуд выпустил его из своих объятий.

На огромной скорости два «мерседеса» выехали из гаража. Джуд даже не обернулся, чтобы посмотреть на Арта.

Они помчались по шоссе на восток от Тегерана. Через три часа пересели в армейские джипы и поехали по проселочной дороге. Остановились они только во второй половине дня. Джуд переоделся в комбинезон из грубой материи. Алекси вышел из машины, Джуд последовал за ним. Охранники тоже вышли.

– Мы опоздали, но и они, по-видимому, запаздывают, – сказал Алекси.

За восемь часов пути они с Джудом почти не разговаривали.

– Мне, конечно, неизвестно, почему ваше руководство так настаивало на этой операции, – продолжал Алекси, – но я за вас волнуюсь. Как генерал, естественно, я понимаю, что иногда, когда всякие умники не могут справиться, надо отправлять на дело хорошего специалиста. Но все-таки…

– В том-то и вся штука, – прервал генерала Джуд, – что мне никогда не приписывали излишней мозговой деятельности.

Один из охранников закричал, показывая в сторону появившихся вдалеке клубов пыли.

– Не доверяйте своим новым знакомым, – задумчиво сказал Алекси, глядя на эти приближающиеся к ним клубы пыли. – Ваши новые знакомые далеки от цивилизации, нормы современной жизни им чужды; они похожи на североамериканских индейцев. По-моему, вы называете их «апачи»… – я верно говорю?

Джуд кивнул.

– Так вот, единственное, что нам удалось сделать, так это заставить дикий народ не кочевать, а жить на стойбищах…

– В резервациях, значит, – уточнил Джуд.

– Так что относитесь к ним с опаской, – подытожил Алекси.

Клубы пыли осели. На ровное место, где стояли джипы, выехала дюжина всадников.

– Вот они. Курды, – сказал Алекси, покачивая головой.

Прискакавшие курды были коренастыми людьми. Их лошади – под стать седокам – приземистыми.

Древняя легенда гласит, что, когда царь Соломон решил заточить в горах Загроса пятьсот джиннов, эти джинны все-таки успели слетать в Европу и похитили там пятьсот прекрасных девственниц. От этого союза и пошло курдское племя. Так это или не так, но кожа у курдов была светлее, чем у иранцев и арабов.

Никто из курдов не спешился и не заговорил. Они только внимательно смотрели на иранцев и Джуда.

Алекси подал Джуду руку на прощание. К американцу подвели оседланную лошадь. Он привязал к седлу свой вещмешок и забрался в седло. Предводитель всадников что-то крикнул, курды дружно плюнули на землю и исчезли в клубах пыли, увлекая за собой Джуда.

Довольно быстро добравшись до гор, они стали забираться все выше по тропинкам, известным только жителям этих мест. Подъем был мучительно трудным, он казался нескончаемым. Стало темнеть. Джуд страшно боялся, что его лошадь оступится и увлечет его за собой в пропасть…

Только в полночь курды остановились на ночлег. Они дали Джуду небольшую канистру с холодным чаем и показали место посуше, где он мог улечься.

Еще до восхода солнца они снова были в седле и продолжили подъем. Задул холодный пронизывающий ветер. От недостатка кислорода Джуд стал задыхаться.

Незадолго до полудня он заметил впереди шатер часового, и уже минут через десять они въехали в горное селение. Предводитель поскакал к большому шатру в центре селения. Джуд последовал за ним. У шатра их поджидал, видимо, вождь племени. На вид ему было лет пятьдесят, рядом с ним стояли его сыновья. Вокруг шатра стали собираться другие жители, почтительно приветствуя этого мужчину.

Предводитель всадников спешился. Джуд немного подумал и тоже спрыгнул на землю.

Человек что-то прокричал и плюнул Джуду под ноги. На этот раз Джуд не раздумывал. Он сбил предводителя с ног точным ударом мастера рукопашного боя. Толпа заволновалась: кто-то из мужчин выпалил в воздух из своего допотопного ружья.

Вождь племени захохотал:

– Ты – американец! Да! Так делать только американцы! Так иранцы не делать! Ты – не «Савак»! Да!

Вождь подошел к распростертому на земле члену своего племени, усмехнулся и, повернувшись к Джуду, крепко пожал ему руку.

– Я – Дара Ахмеда. Учить хороший английский у Британии. – Он сплюнул. – Британия – нехорошо. Америка – очень-очень хорошо!

Дара Ахмеди пригласил Джуда к себе в шатер и угостил дорогого гостя местным деликатесом – бараньими глазами, тушенными в соусе из диковинных трав и кореньев.

Целых девять дней Джуд делал ребятишкам в селении прививки от оспы. Вакцину он привез с собой в индивидуальной аптечке, которая была у каждого «зеленого берета». В присутствии старейшин селения он торжественно вручил Даре двадцать пять унций золота и совершенно новый «кольт» сорок пятого калибра с двумя запасными обоймами. Он помог отремонтировать старые винтовки курдов.

Женщины и дети были очарованы воином-лекарем из далекой Америки. Они учили его курдским песням, а он учил их песням «Битлз». Но единственное, что удалось освоить курдским малышам, был припев одной из песен – «йе-йе-йе». Они распевали его хором.

Дара читал ему курдские стихи и посвящал его в тайны внешней политики.

– Ты передавать Его превосходительство президент Никсон, что шах – очень плохо. Ему – не доверять, – говорил Дара.

– Хорошо, я передам это нашему народу, – обещал Джуд.

На десятый день стойбище снялось с места. Дара, усевшись на лошадь, сказал:

– Мы делать это не из-за золота. Америка – Курдистан: однажды мы править миром вместе. По справедливость.

Караван двинулся на северо-восток. Шли они несколько дней: Дара не спешил.

– Горы не любить дураков, – приговаривал он.

Как-то утром Джуд посмотрел на свои часы с миниатюрным календарем, которые он получил перед началом операции «Озеро в пустыне», и, заметив, что Дара не дает курдам обычных после остановки на ночлег указаний собираться в путь, спросил:

– Сколько нам еще идти?

Дара плюнул ему на ботинки. И засмеялся. Оказалось, что они уже находились на территории Советского Союза. Джуду сразу почудилось, что за ними теперь наблюдают с каждой горы.

– А дорога? Где дорога? – спросил Джуд.

– Полдня пути, – ответил Дара. – Но там – опасность. Здесь – нет. Вертолет в горах не летать.

– Я должен быть там послезавтра – в четверг, – сказал Джуд. – Или ждать здесь еще девять дней.

– «Сер шава» – решать тебе, – тихо произнес Дара.

В среду в полночь Джуд, Дара и тридцать его самых верных воинов, вооруженных до зубов, отправились на север. Остальные курды из селения потянулись на юг в Иран.

К рассвету отряд Дары вышел на плато. Здесь проходила дорога, ведущая в глубь СССР. Осмотрев дорогу в бинокль, Джуд не заметил ничего подозрительного.

Дара лично побрил Джуда. Американец достал из вещмешка с висячим замком форму лейтенанта Главного разведывательного управления Советской Армии и надел ее, повесил на пояс находившийся в том же вещмешке пистолет Токарева, посмотрел на часы, обнял на прощание Дару и в одиночку спустился с плато на дорогу. Он сел на обочине и стал ждать.

Через час на дороге появился армейский джип. В машине был только один человек – лейтенант в форме Главного разведывательного управления. Завидев Джуда, лейтенант остановился и вышел из машины.

– Что вы делаете здесь? – спросил он по-русски. В школе иностранных языков министерства обороны США Джуд изучал фарси по утрам. Днем же в него вдалбливали русские фразы.

– У меня сломалась машина, – сказал Джуд по-русски. – Рад встретить вас.

Советский лейтенант был примерно одного возраста с Джудом. Судя по его смугловатой коже и колоритной внешности, он был скорее всего уроженцем Грузии.

Джуд обошел джип.

– А где же ваша машина? – спросил лейтенант.

– У меня остались только документы, – ответил Джуд и полез в карман кителя.

Лейтенант-грузин протянул руку за документами. Джуд перехватил ее, саданул лейтенанту локтем в солнечное сплетение и, когда тот согнулся, мощным ударом, нанесенным по всем канонам восточного единоборства, сломал ему шею.

Вытащив документы убитого грузина, он сравнил их с удостоверением, которое ему выдали в ЦРУ: они были похожи.

Джуд оттащил тело лейтенанта в сторону и спрятал его за нагромождением камней. Затем сел в джип и поехал по дороге.

Через сорок два километра четыреста метров по спидометру дорога пошла вверх по склону холма, не раз сфотографированному с американских спутников-шпионов. Выехав на вершину холма, Джуд увидел внизу построенный из отдельных бетонных блоков дом, вращающуюся чашу радара, высоко поднятые над землей приемные антенны. Это был советский пост радиоразведки № 423. Он принимал электронные сигналы со всего Среднего Востока. Американцы многое знали о работе этого поста. Во-первых, благодаря слежению за ним со спутников, а во-вторых, потому, что он являлся точным аналогом постов радиоразведки Агентства национальной безопасности США. Американцам, в частности, было известно, что пост № 423 только собирает информацию. Ее анализ не входил в компетенцию обслуживающих пост людей. Американцам было известно и то, кто эти обслуживающие пост люди. Это восемь офицеров с инженерным образованием; три солдата (они же повара); два сверхсрочника-техника и операторы; их непосредственный начальник – старший сержант; командир поста – капитан, его заместитель – старший лейтенант и, наконец, еще один старший лейтенант из КГБ, следивший за тем, чтобы военнослужащие никому не выдали государственной тайны. Охраняли пост шесть солдат.

Радиоразведка велась круглые сутки. В случае экстренного происшествия пост мог попросить помощи у погранзаставы, находящейся в шестидесяти трех километрах отсюда. Но до сих пор на посту № 423 никаких происшествий не случалось…

Когда Джуд выехал на вершину холма, он увидел нечто такое, что американцам было неизвестно. За сетчатым забором, окружавшим пост, почему-то находилось двенадцать грузовиков и шесть джипов, а рядом с ними стояли шесть взводов солдат под командованием трех сержантов, показывавших своим подчиненным приемы карате…

От неожиданности Джуд притормозил. Он сразу понял, что эти солдаты скорее всего принадлежат к элитному подразделению Советской Армии – спецназу. Почему они оказались здесь – было неведомо: возможно, обычные учения, но, как бы то ни было, операция оказалась на грани срыва.

Появившийся на вершине холма джип сразу заметили. Стоило Джуду повернуть назад, как тут же у спецназовцев возникли бы подозрения и они мгновенно вызвали бы на перехват беглеца вертолеты.

– Черт! – прошипел Джуд и, нажав на акселератор, поехал вперед.

Охранники на КПП проверили его документы и кивнули в сторону автомобильной стоянки. Джуд припарковал джип и пошел вслед за появившимся у машины сержантом на командный пункт. Сержант нес находившийся в джипе мешок с почтой, у Джуда в руках был атташе-кейс убитого лейтенанта. Сержант что-то быстро сказал. Джуд не понял. Он лишь догадался, что это какое-то предупреждение, и с глубокомысленным видом кивнул головой.

На командном пункте полковник со значком десантника на кителе распекал за что-то командира поста. Тот вытянулся перед ним по стойке «смирно». У экранов радара сидели операторы; Джуду показалось, что они были бледны от страха.

Полковник повернулся к вошедшим. Джуд козырнул, вытащил из атташе-кейса какие-то бумаги и, протянув их полковнику, сказал по-русски:

– У меня есть для вас документы.

Полковник быстро просмотрел бумаги и отдал их капитану. Тот, ознакомившись с их содержанием, посмотрел на Джуда и что-то прокричал. Судя по интонации, это был вопрос.

Джуд ничего не понял. Он стоял и молчал.

Полковник грозно посмотрел на него. От напряжения Джуда стало подташнивать.

– Так да или нет? – прокричал наконец полковник.

– Да! Так точно! – выпалил Джуд.

– Подождите там! – рявкнул полковник и указал Джуду на дверь в глубине командного поста. Джуд знал, что за этой дверью находится комната с технической документацией. Он открыл ее и наконец остался в одиночестве. Полковник с новой силой принялся распекать капитана. Ему явно было сейчас не до Джуда. Гневный голос полковника через некоторое время стих и вновь послышался уже во дворе.

Задание, которое выполнял Джуд, получило имя «Скорцени» – в честь нацистского вояки, который возвел обман и наглость в ранг искусства.

Убитый Джудом лейтенант был одним из многих младших офицеров, которых Главное разведывательное управление ежедневно направляло на пост № 423, чтобы привезти туда почту и забрать там накопленные за неделю документы. Американцы знали, что эти офицеры направляются на пост по четвергам во второй половине дня. Джуд должен был устранить лейтенанта, проникнуть на командный пост и сфотографировать всю техническую документацию, имеющую отношение к средствам радиоразведки. Миниатюрная фотокамера была зашита в подкладку его шинели. Фотографии Джуда позволили бы американским ученым точно установить предел технических возможностей советской радиоразведки, для того, чтобы научиться обманывать ее.

Предполагалось, что работа Джуда будет никем не замечена. По пути назад он обязан был сымитировать автокатастрофу, убитого же лейтенанта посадить за руль разбитой машины.

«Разведка дает наилучший результат только тогда, когда твой враг ни о чем не догадывается», – говорили Джуду. Однако в случае неблагоприятного развития событий и невозможности проникнуть на пост незамеченным планом операции предусматривалось, что Джуд вступит в бой. Учитывая уровень его подготовки и отсутствие на посту специально обученных бойцов, шансы американца на успех в бою оценивались достаточно высоко, а именно как шестьдесят процентов против сорока. Появление на посту спецназовцев смешало все эти планы.

Помещение, в котором оказался Джуд, было хорошо известно ему по рисункам, полученным ЦРУ от советского военнослужащего-перебежчика. Джуд знал, что нужная техническая документация находится в сейфе.

Времени раздумывать у него не было. Он решил рискнуть. Всего одиннадцать минут потребовалось ему, чтобы открыть сейф отмычками. Фотографирование документов заняло бы слишком много времени, и он просто сложил папки с грифом «совершенно секретно» в атташе-кейс убитого лейтенанта.

Джуд чуть приоткрыл дверь в помещение командного пункта. Там у экранов компьютеров находились только операторы. Джуд ступил внутрь и, как ни в чем не бывало, пошел к выходу. Занятые работой операторы не обратили на него особого внимания.

Выйдя во двор, Джуд огляделся. Полковника и капитана видно не было. Вечерело. На обнесенной забором территории поста спецназовцы копались в двигателях грузовиков; проверяли снаряжение. Зачем они оказались здесь? У них учения? Или они направляются на патрулирование границы? Это уже не имело значения для Джуда.

До джипа, на котором он приехал сюда, было сорок семь шагов.

«Не спеши! – приказал он сам себе. – Ни в коем случае не спеши! Пусть они думают, что тебя направили сюда лично Ленин, Сталин и прочие божества».

Пятьдесят томительных секунд Джуд ехал от стоянки к воротам. На груди у часового висел АК-47. Джуд вздрогнул, но тут же, взяв себя в руки, глядя прямо в глаза часовому, постучал пальцем по циферблату своих часов.

Часовой оглядел джип, подумал, и открыл ворота.

Огромным усилием воли Джуд справился с возникшим у него от страха и напряжения желанием немедленно вдавить педаль акселератора в пол. Сжав зубы, он на средней скорости въехал на холм. И только когда в зеркале заднего вида исчезло отражение поста № 423, он нажал на педаль до отказа и запел от радости.

Дара вместе со своими воинами поджидал его в сорока двух километрах четырехстах метрах от поста. Джуд несся по проселочной дороге со страшной скоростью. Его швыряло из стороны в сторону, но он продолжал радостно петь, не обращая на тряску никакого внимания.

Стемнело. Джуд включил фары и поехал еще быстрее.

Внезапно в зеркале заднего вида появились желтые полосы от фар нагоняющих его автомобилей. Погоня!

Джуд бросил машину у нагромождения камней и стал карабкаться на плато. Наконец Дара схватил его за руку и помог сделать последний, самый трудный шаг.

– Слава Аллаху, ты прибыть! – воскликнул Дара.

– Уходим! – закричал Джуд.

– Нет! – Дара поднял руку. – Еще не пора!

– Нам не надо приключений! – заспорил Джуд.

В ответ Дара только покачал головой.

Сорок спецназовцев, направленных в погоню, имели великолепную боевую выучку и были прекрасно вооружены. Но позиция, занятая курдами на плато, была лучше. Кроме того, спецназовцы никак не ожидали нападения невесть откуда появившегося здесь отряда.

Люди Дары рассекли наступавших солдат на отдельные группы. Через двадцать минут все было кончено. К тому моменту, когда прибыло подкрепление, курды и Джуд быстро уходили на лошадях в горы, ставшие для курдов родным домом по воле царя Соломона.

– Теперь понимать? – спросил Дара Джуда, когда преследователи безнадежно отстали от них. – Враг Америки – враг Курдистана. Мы всегда быть друзья! Курдистан! – закричал вдруг Дара.

Его люди радостно заулюлюкали. Эхо от их криков разносилось по горным кручам.

* * *

Два года спустя – в мае 1972-го – президент Никсон и его советник Генри Киссинджер проводили в Москве переговоры с советскими руководителями и договорились о смягчении обстановки на Ближнем и Среднем Востоке. Из Москвы Никсон и Киссинджер направились в Тегеран и обсудили там накалившиеся ирано-иракские вопросы. Никсон согласился с планом шаха Ирана снабдить современным оружием иракских курдов-сепаратистов и одновременно способствовать проникновению иранских курдов на помощь своим соплеменникам через границу. Курды получили от ЦРУ оружия на шестнадцать миллионов долларов. США, кроме того, пообещали поддержать давно вынашиваемую сепаратистами идею о создании независимого Курдистана.

Сотни иранских курдов, включая Дару, были направлены в Ирак, чтобы сражаться с поддерживаемым Советским Союзом багдадским режимом.

В марте 1975 года шах Ирана, стремясь упрочить свои позиции в Организации стран-экспортеров нефти, перекрыл поставки американского оружия курдам. Ирак без труда разгромил повстанцев. Призывы курдов к ЦРУ и лично Киссинджеру оказать прямую помощь остались без ответа. Несколько сотен курдских предводителей, включая Дару, были казнены. Семья Дары вместе с другими жителями его селения была отправлена иранцами в Ирак; никто из курдов не получил в США политического убежища.

Когда в конгрессе Соединенных Штатов Киссинджера попросили высказаться по проблеме курдов, он заметил, что забота о ближних – вещь похвальная, но у тайных операций иные цели.

* * *

После выполнения задания Джуд вернулся в Тегеран по однажды пройденному им маршруту. Алекси привез его сначала к себе в крепость за высокой стеной, где американец принял душ и переоделся в «цивилизованную» одежду, а потом отправился вместе с ним все в тот же подземный гараж. Там Джуда поджидал Арт.

Алекси попрощался и уехал. Джуд передал советский атташе-кейс с документами вооруженным до зубов американцам, прибывшим за этими документами на двух легковых автомобилях. Уже через тридцать одну минуту документы были на борту американского транспортного самолета, вылетевшего на военно-воздушную базу США «Эндрюз».

– Расслабьтесь, – сказал Арт Джуду, когда они остались одни. – Давайте-ка пообедаем, а потом я верну вас командирам операции «Озеро в пустыне».

На «форде» Арта они поехали в шикарный район Шимиран. Одетые в спортивные куртки и широкие брюки, они вполне могли сойти за нефтяников, выбравшихся в свободное время в город поразвлечься.

В ресторане, который они выбрали, к их столику сразу подошли пожилые женщина и мужчина. С любопытством оглядев Арта и Джуда, женщина спросила:

– Простите, вы случайно не американцы?

Арт буркнул что-то невнятное. Пожилые люди посмотрели друг на друга.

– К сожалению, мы не говорим на фарси, – сказал мужчина и потянул свою спутницу к выходу.

В зале, кроме Джуда и Арта, оставался только один клиент – толстый африканец. На столе перед ним стояло шесть пустых бокалов из-под вина.

Американцы заказали виски и бифштекс. Суетливый владелец ресторана сам принес спиртное и положил справа от бокалов ножи для мяса. Когда он ушел на кухню, Арт поставил взятый им из машины портфель на пол и посмотрел Джуду прямо в глаза.

– Не надо ни о чем рассказывать, – сказал он.

– Если бы мы знали, что там окажутся спецназовцы, все было бы намного проще, – сухо заметил Джуд.

– Нам не грозит безработица как раз в силу того, что на свете еще не все известно, – ухмыльнулся Арт.

– Вы и вправду так думаете?

И Джуд в первый раз после возвращения из Советского Союза в Тегеран рассмеялся. Он залпом выпил виски. Какая-то европейского вида женщина вошла в ресторан и, оглядевшись, села за столик в нескольких метрах от американцев. Она достала из сумки сигареты, прикурила одну и постаралась не обращать внимания на Арта и Джуда, с любопытством глядевших в ее сторону. Владелец ресторана принес женщине бокал красного вина.

– Вы умный малый, хотя и очень молоды, – сказал Арт.

Джуд снова засмеялся. Ему сейчас казалось смешным все без исключения: этот белобрысый американец напротив, который очень любил носить темные очки; американские туристы в Тегеране; суетливый владелец ресторана, чертыхающийся по поводу того, что в один момент он должен делать сотню дел. Советские солдаты, не подозревавшие о засаде, которую устроил им на плато Дара, тоже вызывали у него смех. Джуд хохотал как сумасшедший.

– Прекратите истерику и отдышитесь, – прошептал Арт.

Джуд заморгал. И перестал смеяться.

Женщина в нескольких метрах от американцев безучастно рассматривала стену перед собой. Пьяный африканец рассеянно уставился в потолок. В ресторан вошли двое мужчин в мешковатых костюмах, заняли столик у двери и посмотрели на Джуда.

– Вы вернулись невредимым, – сказал Арт, – и у вас все нормально.

– Да, у меня все в порядке, – согласился Джуд. Арт заказал еще две порции виски. Владелец ресторана был алжирцем и с клиентами не спорил. От столика американцев он сразу поспешил к двум только что вошедшим мужчинам, чтобы принять заказ и у них.

– Вы можете уже скоро демобилизоваться из армии, – глядя в глаза Джуду, сказал Арт.

– Мы с вами служим не в армии.

Арт взял со стола свой нож для заказанного бифштекса и начал его ручкой чертить на скатерти какие-то воображаемые круги.

– В армии или нет – вопрос, конечно, тонкий, – сказал он наконец. – Как бы то ни было, на то, чтобы создать нынешнего Джуда Стюарта, Америка потратила много средств, да и времени ушло на это немало.

Пьяный африканец забормотал что-то себе под нос.

– И мне все-таки кажется, что Джуд Стюарт и в будущем сохранит свои связи с армией, – подытожил Арт.

– С чего это вы взяли?

Пьяный африканец встал и, пошатываясь, пошел к стойке. Мужчины за столиком у двери поджали ноги, чтобы африканец не отдавил их по пути.

– Форма – отличная вещь, – ответил Джуду Арт. – Человека вне армии поджидает масса неожиданностей. Армейская же служба… как бы это сказать?.. гибкая. А то, чем мы конкретно занимаемся на службе, – самая важная работа.

– Именно такая работа мне и нужна, – согласился Джуд.

Пьяный африканец получил свой счет, положил деньги на стойку и, шатаясь, вышел из ресторана.

– А у вас самого какие планы на будущее? – спросил Джуд.

– У меня? – Арт задумался, вертя в руках нож. Вдруг онподбросил его: нож несколько раз перевернулся в воздухе. Арт ловко поймал его над столом.

Женщина внезапно встала, опустила руку в сумку, достала оттуда пистолет с глушителем и направила его в сторону Джуда. Выстрел, казалось, был неминуем.

Арт со всего размаху швырнул нож в женщину. Она подняла руку с зажатым в ней пистолетом. Отскочив от пистолета, нож тяжелой ручкой ударил женщину в лоб, и она упала.

Двое мужчин у двери вскочили на ноги. Джуд поднял стол и швырнул его на мужчин. Один сразу упал. Другой, оттолкнув ногой стол, вытащил из своего просторного пиджака миниатюрный «узи», но, потеряв равновесие, дал очередь в сторону стойки. На груди суетливого владельца ресторана появилась кровавая полоса. Мужчина в мешковатом костюме твердо встал на ноги и направил автомат на Джуда.

И опять Арт оказался проворнее. Он успел выхватить пистолет из руки потерявшей сознание женщины и разрядил всю обойму в нападавшего мужчину и его лежавшего на полу товарища.

– Проверь, нет ли кого за дверью! – крикнул он Джуду.

Джуд вытащил «узи» из рук убитого мужчины и осторожно выглянул за дверь.

– Чисто, – с облегчением сообщил он.

– Все равно где-то поблизости их может поджидать машина! – прокричал Арт, беря сумку женщины и доставая оттуда новую обойму для пистолета. – Обыщи их, – кивнул он в сторону убитых мужчин.

Джуд вытащил из карманов просторных пиджаков убитых какие-то бумаги.

– Сам Алекси вряд ли знает, что ты его надул, – сказал Арт, вставляя новую обойму в пистолет. – Так что скорее всего это русские. Они поспешили сюда, пока ты не улизнул из страны. Это или желание вернуть похищенное, или просто месть. Но вот как они тебя обнаружили? Быть может, тебя продали ребята Алекси?

Лежавшая на полу женщина застонала.

– Вам, мадам, не следовало впадать в панику, когда я начал играть с ножом, – сказал Арт, глядя на женщину.

Потом он повернулся к Джуду и приказал:

– Возьми мой портфель.

Пока Джуд ходил за портфелем, Арт хладнокровно убил женщину: он намотал ее волосы на руку, приподнял голову и ножом для бифштекса перерезал горло. Кровь брызнула во все стороны.

Когда Джуд понял, что произошло, он закричал:

– Но ведь мы могли…

– Ничего мы не могли! Теперь Джуду Стюарту ни в коем случае нельзя оставлять свидетелей, – будничным тоном сказал Арт, отбрасывая в сторону окровавленный нож.

На улицу они выбрались через кухонное окно.

– За моей машиной следят, – буркнул Арт, и они целых полмили сломя голову неслись по оживленной улице.

Арт остановился только тогда, когда увидел свободное такси. Он выволок из машины водителя и прижал его к задней левой двери машины. Водитель почувствовал, что ему в живот уперлось что-то твердое. Посмотрев вниз, он увидел пистолет и смертельно побледнел. Свободной рукой Арт бросил на крышу такси деньги. Водитель сделал судорожный глоток, положил на крышу ключи, сгреб деньги и исчез в толпе.

За руль сел Арт.

Группа десантников, участвовавших в операции «Озеро в пустыне», размещалась на иранской военной базе на окраине города. Не доезжая полмили до базы, Арт прижал машину к обочине.

– Группа пробудет здесь еще двенадцать дней, – сказал он. – Все это время оставайся на базе – там тебя не обнаружат. Если спросят, чем ты занимался за время своего отсутствия, скажи, что делал прививки сельским детям. В качестве одолжения шаху.

Арт усмехнулся и заглушил двигатель.

– А теперь – еще кое-что на прощание.

Стояла прекрасная тихая ночь.

– А может быть, все же заняться чем-нибудь другим? – неуверенно спросил Джуд.

– Только не в этой жизни! – суровым тоном ответил Арт.

– Ну что ж, – вздохнул Джуд, – я действительно зашел уже слишком далеко, и назад пути нет… Так что же предстоит мне в будущем?

Арт открыл свой портфель и, включив в салоне освещение, вытащил из него какие-то бумаги.

– Здесь вся необходимая новая информация о тебе, которую мы занесем в компьютеры. Бумаги уже заполнены, ты должен их только подписать. Такая вот нелегкая у тебя теперь жизнь, – пошутил Арт.

Джуд невесело рассмеялся.

Он подписал целую кипу документов и при этом узнал о себе много любопытного. Оказывается, он уже демобилизовался, уже прошел курс подготовки агентов секретной службы и успел поработать в министерстве финансов США. Все это было теперь его новой «легендой».

Одним из последних документов в кипе бумаг, которые вручил ему Арт, был приказ, свидетельствующий о том, что через пять месяцев – если считать от сегодняшней даты – Джуд Стюарт будет переведен в Белый дом в качестве специалиста Службы технической защиты.

(обратно)

Глава 11 Зимний дождь

В тот день, когда между Бэт и Уэсом установились новые отношения, Ник Келли изучал материалы сенатских слушаний 1974 года, посвященных шпионскому заговору в Белом доме.

Об этом заговоре стало известно еще в декабре 1971 года. Тогда Пентагон заинтересовался утечкой информации из Белого дома, которая вдруг стала публиковаться в разделе скандальной хроники в одной из вашингтонских газет. Совершенно случайно военные установили, что морской пехотинец, охранник Белого дома, работавший в Национальном совете безопасности, выкрал более пяти тысяч секретных документов у официальных лиц, включая Генри Киссинджера. Этот охранник передал свой шпионский улов не иностранцам, а высокопоставленным американским офицерам из Комитета начальников штабов.

Ник откинулся на спинку кресла; он находился в правовом отделе библиотеки конгресса. За его спиной кто-то громко шелестел страницами. Обернувшись, Ник увидел седого мужчину в скромном костюме. Глаза его, устремленные в толстую книгу, горели.

«Ну надо же, – усмехнулся Ник. – Такое впечатление, будто он читает захватывающую приключенческую повесть! Наверное, пенсионер. И дома ему просто нечего делать».

Ник снова углубился в хитросплетения шпионского заговора. Служебное расследование проводилось почти через три года после его обнаружения. Оно получило имя «Дело Муура–Рэдфорда» – в честь председателя Комитета начальников штабов адмирала Томаса Муура и самого шпиона – морского пехотинца Чарльза Рэдфорда. Тогда выяснилось, что результаты соответствующего расследования Пентагона засекречены, и дело было передано так называемым «водопроводчикам» – секретному подразделению, специально сформированному администрацией президента Никсона, чтобы прекратить утечку информации из Белого дома. Кроме этого, в задачи подразделения входило: подслушивание телефонных разговоров, похищение документов из сейфов, подкуп должностных лиц, прямое вмешательство в избирательный процесс, организация насилия в ходе политических манифестаций, убийства неугодных американских граждан. После того как деятельность «водопроводчиков» стала достоянием гласности, Никсон был вынужден сложить с себя президентские полномочия. И весь этот скандал вошел в историю как «Уотергейт».

К 1974 году, когда под давлением общественности сенатский комитет по вооруженным силам начал свои слушания, водоворот тайных операций вовлекал в себя все больше и больше официальных лиц, и страна, узнав обо всех этих нарушениях законности, вздрогнула от ужаса. Дело Муура–Рэдфорда было всего лишь одним эпизодом в жестокой драме, поставленной в Белом доме администрацией Никсона. Содержание этой драмы – неслыханная коррупция, а также кровавые бомбардировки в ходе бесконечной войны в Юго-Восточной Азии.

Сенатский комитет проводил свои слушания в течение четырех дней. Его председатель заявил журналистам, что если бы расследование было продолжено, то Пентагон был бы разрушен до основания.

Ник потер глаза и еще раз прочитал откровения адмирала Муура, который признал, что в «нормальное время» совершенное охранником Рэдфордом должностное преступление квалифицировалось бы как измена.

После раскрытия шпионского заговора перед судом никто не предстал. Таким образом, слушания не дали никакого видимого результата.

Ник посмотрел на сделанную им в своем блокноте запись. «Что же ты обнаружил?» – спрашивал он сам себя. И ниже: «То, что переплелось с твоей собственной жизнью?»

В изученных им документах не упоминалось больше никаких других шпионов.

«Может быть, тогда мне стоило бы уделить больше внимания этому делу? Может быть, следовало бы надавить на Джуда?» – думал Ник.

– Ну и что от этого изменилось бы? – негромко проворчал он.

Сидевшая недалеко от Ника женщина недовольно посмотрела в его сторону. Ник виновато пожал плечами.

Вокруг него на книжных полках стояли сотни, нет – тысячи томов по американской юриспруденции…

«Вот только где здесь искать приговор Джуду Стюарту?» – невесело ухмыльнулся он.

Когда Ник был мальчишкой, он думал, что в мире есть ответы на все вопросы. Но найти их можно, конечно, не в маленьком городишке, в котором он родился.

– Я вырос в штате, который умещается в моей руке, – сказал он как-то своей жене. Тогда он поднял левую руку, оттопырил большой палец и правой рукой ткнул в нижнюю часть указательного пальца. – Вот здесь мой родной городок.

Название этого городка – Бутвин, а название штата – Мичиган. Население Бутвина – пять тысяч триста человек, да и то лишь тогда, когда окрестные фермеры съезжаются в город на праздники. В пятидесятые годы мелкое фермерство стало исчезать: в современном мире оказалось экономически нецелесообразным выращивать пшеницу и кукурузу на небольших полях.

Да, современные технологии меняли мир на глазах. Телевидение появилось в Бутвине, когда Нику было пять лет. Два или три раза в неделю небо над головой раскалывалось от громкого хлопка: самолет с базы ВВС в семидесяти милях от Бутвина преодолевал звуковой барьер. На базе были и огромные бомбардировщики Б-52, способные нести водородные бомбы. Эти бомбы могли уничтожить весь мир. Но главное – это то, что они заставляли коммунистов в России, Китае, Корее и на Кубе оставаться с той стороны Берлинской стены и не позволяли им захватить Бутвин, чтобы изнасиловать тамошних женщин и заставить всех молиться на Ленина. В случае же захвата Бутвина Ник собирался спрятаться где-нибудь со своей винтовкой двадцать второго калибра и сражаться с плохими людьми.

Летом в Бутвине было жарко, душно. Зимой – страшно холодно, особенно когда ветер дул со стороны озера Хурон. Выпадало много снега, и над городом стоял дым от печей, топившихся дровами.

Пассажирские поезда перестали ходить в Бутвин, когда Нику было семь лет, и туристы больше не останавливались в городе.

Отец Ника работал в фирме, занимавшейся доставкой различных грузов. Обедать он приходил домой в полдень, когда на близлежащем молокозаводе раздавался гудок, а в час дня, когда в школе Ника звенел последний звонок, он возвращался на службу и приходил домой только в шесть часов вечера к ужину.

Ник иногда бывал у него в затхлом офисе, расположенном рядом с гаражом, где механики ремонтировали большегрузные грузовики. Ник очень боялся, что когда-нибудь и ему самому придется работать в таком же затхлом офисе, заполненном конторскими книгами, материалами и деньгами в ящике стола, которые ему лично принадлежать не будут.

Его родители мечтали, чтобы он стал юристом. Наверное, потому, что он очень любил спорить с кем угодно и по любому поводу, – разве не этим занимаются все юристы? Ник же считал, что работа юриста состоит в том, чтобы спасать от тюрьмы невиновных людей, а еще в том, чтобы ловить убийц. Это Нику действительно нравилось, но теперь-то он понимал, что представления его родителей о работе юриста были больше похожи на правду.

Сестер и братьев у него не было. Он много читал, главным образом книги о волшебных приключениях и научную фантастику. Его родители были уверены, что кино – превосходный источник знаний для мальчика, и он посещал единственный в Бутвине кинотеатр два-три раза в неделю.

Родители упорно настаивали на том, чтобы всю свою жизнь Ник прожил в родном городке. И в детстве он особенно не возражал против такой перспективы.

Родители его очень любили. И потому настояли на том, чтобы с десяти лет он начал понемногу прирабатывать. Они были убеждены, что работа дисциплинирует человека, делает его стойким, сильным; они учили его делать любую работу хорошо.

В семье Ника никогда не говорили о религии. Формально они были прихожанами Методистской церкви. Ник верил в добро и зло и в то, что на свете есть все же кто-то могущественнее человека. Но вот Библии он не верил. «Что же ел библейский Иона в животе у кита все эти долгие дни и ночи? – спрашивал себя Ник. – Почему Иисус, говоривший о том, что, получив по одной щеке, надо подставлять другую, набросился на менял в храме? Если всеми делами в мире ведает Господь, то почему же есть люди, место которым в аду?»

Эти каверзные вопросы расширяли пропасть между Ником и его знакомыми. Его приятели были прихожанами двух других церквей – римско-католической и лютеранской. Евреев в их городе не было. Из цветных там жила только одна бездетная семья: они происходили из индейского племени чиппева. Дальние предки его матери тоже происходили из этого племени. Ник страшно гордился этим.

Уже в подростковом возрасте он научился водить машину и с огромным наслаждением разъезжал по вечерам на старом отцовском «шевроле». Иногда на бешеной скорости он уносился за пределы города, настраивал приемник на волну Чикаго или Нью-Йорка и начинал мечтать о другом мире – огромном мире за пределами его крохотного городка с затхлыми офисами, о мире, в котором живут герои, совершающие немыслимые подвиги. Тогда же Ник стал писать геройские рассказы. Правда, эти рассказы, которые он печатал на старенькой машинке, были больше похожи на волшебные сказки.

В 1964 году, когда Нику исполнилось пятнадцать, в город с вьетнамской войны прибыл Джо Баргер. Прибыл в цинковом гробу, покрытом государственным флагом Соединенных Штатов. Нику раньше не очень-то нравился этот парень, который сумел избежать наказания за хулиганство, только вступив в Корпус морской пехоты. Но теперь Джо Баргер стал для него непререкаемым героем из волшебной сказки, которую Ник сам же и придумал. Во Вьетнаме погибли еще два парня из Бутвина; Ларри Бенсон потерял там ногу; Майк Кокс вернулся глухим.

В 1967 году в университете Мичигана Нику не удалось пройти военную медкомиссию: помешала сделанная ранее операция на колене. Операция потребовалась после серьезной раны, которую он получил, играя в футбол. Он не стал «зеленым беретом» и так и не прикоснулся собственными руками к созданному его воображением волшебному миру героев.

Живя в Бутвине, Ник был предельно старомоден. Однажды он и его подружка Шарон Джонс напились пива, и Шарон, раздевшись догола, полезла к нему в объятия. Ник отверг ее приставания. «Пьяная любовь – это и не любовь вовсе», – подумал он тогда, но главная причина была все же в том, что он не хотел обременять себя семейными узами в городке, из которого ему мучительно хотелось вырваться. Вырваться, чтобы оказаться в ином мире, где вершились великие дела, где он мог писать, где он мог дотронуться до людей, которые приводили этот мир в движение.

«Один из таких людей – Джуд Стюарт», – подумал Ник, сидя в зале библиотеки.

Ник сумел дозвониться до Дина – этого оборотня из своей прошлой жизни. Он сбивчиво сообщил Дину, что если тот сможет, то пускай передаст Джуду, что Ник просит его позвонить.

– На работу, – добавил Ник. – У него есть мой номер. Домой пусть не звонит. Только на работу.

– Угу, – промычал Дин в ответ.

О Джуде он ничего не знал. Впрочем, Ник и не задавал прямых вопросов. Он только хотел понять, какая опасность угрожает его старому приятелю и велика ли эта опасность, но так ничего и не установил.

– Вы все еще писатель? – спросил Дин.

– Да.

– А в морге-то уже побывали?

Ник не ответил, а Дин засмеялся и повесил трубку.

«Вот так, – подумал Ник, – здесь полный тупик».

Он закрыл лежавшие перед ним на столе папки с документами. Хватит заниматься призраками. Все его поиски какой-либо новой информации о Джуде, которая объяснила бы, почему он позвонил в то утро, результата не дали. Он только набрал вдоволь цитат и расхожих объяснений для статьи, которую обязался написать в газету Питера Мерфи. Обязался, чтобы иметь формальный повод заняться делами Джуда.

Его жена знала, что он пишет статью, но посчитала это глупым занятием. О том же, что он звонил Дину, она не знала. Много лет назад он собирался рассказать ей о Дине, но она и слушать не захотела о том, что человек, которого она любила, знался когда-то с оборотнями. И теперь Ник чувствовал угрызения совести от того, что его жене далеко не все известно о нем – прошлом и нынешнем.

Сидевшая недалеко от Ника женщина вздохнула и опустила голову на открытую перед ней книгу.

«Все, теперь этот зал в полном вашем распоряжении», – подумал Ник, взял со спинки стула пальто и надел его. Собирая со стола папки с документами, он заметил, как седовласый мужчина за его спиной проверяет свой пейджер.

Когда Ник, возвращая папки с документами библиотекарю, положил их на стойку в виде лошадиной подковы, седовласый мужчина снова оказался рядом с ним. Он улыбнулся Нику и потянулся к ящичку с бланками читательских требований. Через руку мужчины было аккуратно переброшено синее пальто. Выходя из зала, Ник услышал, как щелкнула его шариковая ручка.

Читальный зал, в котором работал Ник, находился на третьем этаже библиотеки конгресса. Он подошел к двери лифта и нажал на кнопку вызова. Спустившись вниз и пройдя через отделанный мрамором холл, он застегнул пальто на все пуговицы. Было еще довольно холодно. Офис Сильвии располагался на противоположной стороне улицы. «Мы могли бы вместе пообедать», – подумал Ник, но тут же вспомнил, что завтра в подкомитете конгресса, где она работала, пройдут очередные слушания, сегодня у нее слишком много дел, чтобы тратить драгоценное время на обед даже с любимым мужем. Ник усмехнулся. Из-за этой непрерывной работы он уже и не помнил, когда последний раз они занимались любовью.

Сегодня среда. Они с Сильвией выскочили утром из дома, как только пришла Хуанита. Вчера Сильвия работала допоздна и даже в постели читала прихваченные из офиса документы. Только чувство вины перед мужем, который никак не мог уснуть при свете, заставило ее выключить лампу.

В понедельник Сол проснулся в половине пятого утра. Мать с отцом по очереди убаюкивали сына, но он уснул всего лишь за пятнадцать минут до того, как зазвонил будильник, и им нужно было собираться на работу. Вечером они буквально валились с ног от усталости. Перед тем, как лечь спать, Сильвия только успела подготовить к оплате полученные за месяц счета, а Ник помыл ребенка и прочитал ему вечернюю сказку. Уже засыпая, он попытался представить себе, как бы выглядела Сильвия в черном прозрачном белье. Вот и весь секс!

В воскресенье тоже было много дел. Утром после того, как каждый из них на цыпочках сходил в ванную комнату, они, лежа в постели, крепко прижались друг к другу, но заплакал Сол, и пришлось идти к нему. Днем Сол спать отказался. Воскресным вечером Ник смотрел по телевизору какой-то фильм: его не покидали планы написать сценарий, и он уже пообещал режиссеру всерьез подумать над этой работой. Сильвия, не досмотрев фильм до конца, заснула.

В пятницу и субботу Ник лечился от простуды, а в четверг и пятницу от простуды лечилась Сильвия.

Что было в среду, неделю назад, Ник не помнил.

Во вторник он был в плохом настроении. Причиной тому были мысли о Джуде.

А вот в понедельник, девять дней назад, когда в их доме раздался телефонный звонок Джуда… В тот понедельник вечером Сол быстро заснул. Они с Сильвией пошли в спальню и стали раздеваться. Когда на Сильвии остались только ее старенький белый лифчик и видавшие виды трусики, Ник дотронулся до ее плеча. Она улыбнулась; Ник обнял ее за спину и расстегнул лифчик. Сильвия сняла его и бросила на пол. От кормления Сола ее груди вытянулись. Нику нравилось, как нежно они реагировали на прикосновения его рук. Ник и Сильвия обнялись, улегшись поперек кровати. Они целовались и гладили друг друга. И негромко, чтобы не разбудить ребенка, смеялись. Он, как всегда, оказался сверху, прижался к ней. Ее лоно было нежным, теплым, влажным…

– Ник! – послышался громкий мужской голос.

Ник не сразу понял, кто его зовет. Он был сейчас недалеко от Капитолия. Мимо него на огромной скорости проносились машины.

– Ник! – снова послышался мужской голос. Невысокий человек быстро шел к нему со стороны пересечения Авеню Независимости и Первой улицы и приветливо махал рукой. Поравнявшись с Ником, он крепко пожал его руку.

– Как у вас дела, Ник? Я – Джек Бернс.

– Боже мой! Давненько же я вас не видел, – сказал Ник. – Что вы тут делаете?

– Веду одно дельце. – Бернс кивнул в сторону мраморного здания конгресса. – Слушайте, давайте пообедаем вместе. Плачу я. Все расходы мне компенсируют.

Он еле заметно улыбнулся.

– Да нет, пожалуй, – сказал Ник. Ему хотелось побыть одному со своими сладкими грезами. Слушать же крутые истории из жизни этого бывалого вашингтонского сыщика в его планы сейчас не входило. – Мне надо идти. – Он махнул в сторону соседней улицы.

– А я и сам туда иду. Так что пойдемте вместе! – воскликнул Бернс.

– О'кей, – вздохнул Ник, не зная, как отделаться от неожиданного попутчика.

Когда они повернули за угол, Ник успел рассмотреть идущего сзади все того же седовласого мужчину в синем пальто, на которого он обратил внимание в библиотеке.

– На днях я разговаривал с Питером Мерфи, – сказал Бернс. – Он сообщил мне, что вы опять пишете для его колонки в газете какую-то статью о шпионских делах.

– Пока еще не пишу, а только обдумываю материал.

– Черт бы подрал этого Питера! – возмутился Бернс. Ник даже вздрогнул от такого энергичного выражения неудовольствия. – Я уже тридцать лет кручусь в Вашингтоне, знаю все шпионские дела, а Питер – бьюсь об заклад! – даже не посоветовал вам обратиться ко мне.

– Нет, не посоветовал…

Они перешли улицу.

– Сукин сын! – смачно выругался Бернс. – Хотя, конечно, и винить-то его особенно не за что. Он хочет, чтобы вся информация исходила только от него.

– Да… – протянул Ник.

– Так, значит, эти ребята из Ленгли пасут кого-то? Помните, как я помог Питеру раскрутить эту историю со шпионами в Майами?

– Нет, наверное, это было еще до того, как я начал сотрудничать с Питером.

– Все равно такими делами лучше заниматься не в одиночку.

– За моей спиной сам Питер.

Бернс положил руку в перчатке на плечо Ника:

– Так вы обнаружили уже что-то… этакое?

– Не знаю. Пока не знаю. – Ник кивнул в сторону противоположной стороны улицы. – Мне туда. Надо вернуться в офис.

– Да-да, конечно. Пожалуй, как-нибудь я загляну к вам.

– Но сначала позвоните, – сухо заметил Ник. – Иногда меня не бывает в офисе.

– Ну разумеется! – Лысый сыщик улыбнулся Нику. – Помните, как мы раскручивали с вами ту давнюю историю? Вы тогда здорово поработали!

– Эта история не стоила таких больших усилий.

– Но вы и не раздули ее. И это я особенно ценю.

«Было бы что раздувать», – подумал Ник.

Частный сыщик засунул свою визитку в карман пальто Ника.

– Если вы по-прежнему занимаетесь такими делами, – сказал он, – то вам просто необходим человек, который знает все. Питеру же далеко не все известно. Так что звоните. Я могу помочь.

– Конечно-конечно, – сказал Ник и подумал: «Какого черта ты ко мне пристал?»

Ник пожал руку сыщика и, не оборачиваясь, перешел улицу. Миновав полквартала по Пенсильвания-авеню, он почувствовал, что страшно проголодался, но тут же вспомнил, что наличных у него с собой не было.

Задул сильный ветер, внезапно пошел дождь с градом. Льдинки больно покалывали лицо. Чтобы сократить путь, Ник повернул на углу Третьей улицы и под прикрытием длинной стены поспешил к расположенному недалеко банкомату. Пластиковая кабина укрыла его от непогоды.

Он вставил в прорезь машины свою кредитную карточку и набрал персональный код, а потом в ожидании наличности рассеянно посмотрел по сторонам.

На перекрестке на красный свет светофора остановился каштановый «кадиллак». Справа от водителя в «кадиллаке» сидел седой мужчина в синем пальто. Стекло его двери было в крупных дождевых каплях. Ник задумался. Этот мужчина, как выясняется, проводит время не только в библиотеке. Может быть, он и не пенсионер. Светофор переключился на зеленый. «Кадиллак» стал разворачиваться на перекрестке; его щетки смахивали с ветрового стекла капли зимнего дождя.

За рулем «кадиллака» сидел Джек Бернс.

Машина набрала скорость, унося прочь сидевшего в библиотеке за спиной Ника пожилого человека и вашингтонского сыщика, появившегося вдруг перед Ником и начавшего задавать вопросы.

Ник замер. Ему было холодно. Он чувствовал себя страшно одиноким.

(обратно)

Глава 12 Зеркало

Бэт громко закричала и проснулась. Уэс сел в кровати, не понимая, что происходит. В спальне было темно и холодно.

– Кошмар, – сказала она, дотрагиваясь до него, – мне приснился кошмар.

Он обнял ее. Она вся дрожала. Уэс укрыл ее и себя одеялом. Бэт постепенно согрелась и перестала дрожать.

– Извини, – сказала она наконец. – Я не хотела тебя напугать.

– Все хорошо… Главное – с тобой все в порядке.

Она положила голову ему на грудь:

– У меня сейчас слишком много работы… А тебе снятся кошмары?

– Конечно.

– Расскажи, какие тебе снятся кошмары.

– Ну уж нет. Кошмар приснился тебе, так что ты и должна рассказывать.

– Мне привиделось зеркало, – прошептала она. – Я проникала внутрь этого зеркала и возвращалась обратно. В одно и то же время я была зеркалом и самой собою… То проникала внутрь, то оказывалась снаружи. Но потом… Потом от моего неосторожного движения зеркало треснуло, и все мое тело рассыпалось, превратившись в блестящие острые осколки…

Уэс почувствовал, как сердце Бэт бешено заколотилось.

– Знаешь, раньше мне приходилось размешивать кислоту в стеклянных колбах. – Может быть, воспоминание об этой опасной работе и стало причиной кошмара?

– Да, это всего лишь какое-то воспоминание, – отчеканил он.

– Ладно-ладно, хватит меня успокаивать, как какую-то дурочку. Как-нибудь я расскажу тебе о своих вещих снах.

– С удовольствием послушаю.

– Сколько сейчас времени? – спросила она.

– Сколько времени? Где-то посередине между очень поздно и очень рано. – Он почувствовал, как она улыбнулась. – Поспи еще. Здесь тебе ничто не угрожает.

– Я знаю. – Она поцеловала его в левую сторону груди, где находится сердце.

Довольно скоро Бэт уснула. Уэс спать уже не мог. Он осторожно вылез из кровати, заботливо укрыл Бэт одеялом, надел пижаму и кроссовки и, аккуратно прикрыв дверь спальни, вышел в гостиную. Их одежда в беспорядке валялась на полу. Он поднял ее, перенес на кресло, включил лампу и, пока варился кофе, разложил полученные от Бернса фотографии Джуда Стюарта на журнальном столике. К ним он придвинул снимки, которые украл в гостинице «Занзибар»: на них был тот же Джуд Стюарт, слева от него – черноволосый молодой человек, а справа – красивая женщина.

– Где все эти люди сейчас? – довольно громко прошептал Уэс.

Выпив кофе, он еще раз посмотрел на фотографии.

– Я иду по острию бритвы, – сказал он смотревшим на него со снимков людям. – Как бы не сорваться!

Уэс вдруг вспомнил своего отца. «Если взобрался на коня, – любил приговаривать тот, глядя сыну прямо в глаза, – скачи вперед, назад дороги нет!»

Теперь, взобравшись на этого воображаемого коня по милости Дентона, Уэс чувствовал, что уже нарушил некоторые законы.

Записи о переговорах граждан являлись частной собственностью и охранялись соответствующими законоположениями. Получение данных о таких разговорах было первым нарушением юридических норм со стороны Уэса. За ним последовали другие. Нет, он не боялся. Ведь те, кто отдал приказ провести это расследование, были не судьями, а его командирами.

«И все же, – подумал Уэс, – ты должен был действовать как полицейский, а превратился, по сути, в рядового жулика. Но если взобрался на коня, то скачи на нем!»

В спальне скрипнули половицы. Уэс быстро спрятал фотографии и сел в кресло. Двери спальни отворились, и в гостиной появилась Бэт. На ней была рубашка Уэса цвета хаки с длинными рукавами.

– Пахнет кофе, – потягиваясь, сказала она.

– Кофе на кухне, – улыбнулся Уэс.

Ему понравилось, как без малейших усилий она нашла на чужой кухне чашку и сахарницу, ничуть не смущаясь налила себе кофе, вернулась в гостиную и, сбросив со второго кресла одежду, свернулась в нем клубочком.

– Доброе утро, – улыбнулась ему она, отпив из дымящейся чашки немного кофе. – Извини, что из-за меня ты не спал всю ночь.

– Все в порядке, – улыбнулся он.

Она поставила чашку на журнальный столик, достала из своей рубашки сигареты, прикурила одну, а потушенную спичку бросила в блюдце.

– Наверное, мне стоит все-таки обзавестись пепельницами, – сказал он.

В ее глазах появились озорные искорки.

– Сколько сейчас времени? – вдруг спросила она.

Сквозь окна гостиной сочился серый свет.

– Примерно без двадцати семь. Похоже, сейчас пойдет дождь.

– Я искала у тебя в спальне, во что бы одеться, и на полке в твоем шкафу обнаружила какую-то смешную шляпу. Ты ее носишь?

– Да нет… Это широкополая шляпа осталась у меня как память… о разведывательных рейдах… Отличная защита от солнца и дождя. Намного лучше, чем каска. Вот только от пуль она не спасает… хотя в буше, когда высовываешь голову, тебя в ней особенно и не заметно.

– В буше Вьетнама?

Он кивнул в ответ.

– Ты – моряк… Так почему же ты участвовал в той войне?

– Я сражался… за тебя.

Она задумчиво посмотрела на него, и он почувствовал: она поняла, что именно он хотел сказать.

– Что было самым тяжелым в той войне? – спросила она.

– Самым страшным?

– Нет, самым тяжелым.

– Письма.

Бэт вздрогнула.

– Я – офицер. И когда в моем подразделении кто-то из парней погибал, я должен был сообщать его родителям или жене или просто подруге. Мне частенько приходилось писать такие похоронные письма, когда мы возвращались с патрулирования. От меня несло джунглями, кожа была выжжена солнцем, все тело ломило, где-то поблизости из транзистора неслась рок-музыка, вернувшиеся целыми и невредимыми с патрулирования ребята смеялись, а я сидел и писал… Писал грустную историю о том, как храбрый девятнадцатилетний парень получил пулю в сердце… Чтобы описать это, нужны какие-то особые слова, которых мы, военные, просто не знаем. Мы умеем мужественно идти под пули, мы и сами умеем стрелять. А вот слов, которые могли бы передать трагедию человека на войне, мы не знаем.

Уэс замолчал. Молчала и Бэт.

– Что это такое? – наконец спросила она, показывая пальцем на металлические эмблемы в виде кленовых листьев на его рубашке.

– Это знаки военного отличия. Они означают, что я – майор.

– Когда же тебе надо идти на работу, господин майор?

– У меня… у меня сейчас свободный график.

– Вот уж точно. Слетал на пикник в Лос-Анджелес, и дома – никакого военного распорядка дня. Да, не таким я представляла себе настоящего моряка, – рассмеялась она.

– А тебе-то самой когда на работу?

– Вообще-то я прихожу в свой музей около десяти утра.

Она допила кофе, поставила чашку на столик и вытянула ноги. Кое-где ее бедра были покрыты смешными веснушками.

«Поцелуи ангелов», – сказала бы об этих веснушках его мать.

– А ты похож на бегуна, – сказала она, глядя на его мощные ноги.

– Я всегда должен быть в форме, это – обязательное условие военной службы.

– Не собираешься ли ты отправиться сейчас на утреннюю пробежку? – засмеялась она и наклонилась к нему. У Уэса пересохло в горле.

Через два часа они стояли в гостиной Уэса у входной двери. Он был полностью раздет. Она одной рукой прижимала к груди свою одежду, а в другой держала его рубашку.

– Вообще-то надо было эту рубашку постирать и выгладить, но боюсь, пообещаю и ничего не сделаю.

– А я не настаиваю, – сказал он. – Когда мы увидимся?

– Как можно раньше.

– А вдруг я не доживу до этого?

Она поцеловала его в грудь, открыла дверь и, не оборачиваясь, раздетая пошла к себе домой…

У Уэса зазвонил телефон.

– Ты догадался, кто это? – послышался в трубке знакомый мужской голос.

– Конечно.

Это был Франк Греко – контрразведчик из флотской Службы расследований.

– Так мы сыграем сегодня в сквош? Решайся быстрее. Традиция есть традиция.

– Когда? – спросил Уэс. Ни он, ни Греко в сквош никогда не играли.

– Я заказал корт в клубе на Капитолийском холме. Встречаемся там через сорок минут.

Уэсу едва хватило времени, чтобы побриться, принять душ и одеться. Место для парковки машины он нашел в квартале от оздоровительного клуба, где были корты для сквоша. Раньше в этом клубе Уэсу бывать не доводилось. Когда он подходил ко входу, Греко окликнул его сзади.

– Эй, морячок, ты меня опередил.

Греко сидел за рулем «хонды», которой было уже года два. На машине они поехали в малолюдный квартал. Греко прижал «хонду» к тротуару. Автомобилей на улице было совсем мало; прохожих и вовсе не было видно.

– Документы на Мэтью Хопкинса, – сказал Греко, передавая Уэсу толстый пакет.

У Греко были седые волосы, на макушке – редкие, по бокам – длинные, закрывающие уши. Коренастый мужчина пятидесяти одного года от роду, он имел черный пояс бойца дзюдо. В спортзале ВМФ он без труда поднимал солидные тяжести, которые были не под силу и морякам помоложе.

– Документы будешь изучать позже, – сказал он Уэсу. – А пока доложу, что Хопкинс был радистом, во Вьетнам попал добровольцем, участвовал там в спецоперациях. В 1970-м его перевели в Группу поддержки операций ВМФ. Там он прослужил два года, потом плавал по всем морям и океанам, пока наконец не вышел в отставку в 1979 году. Во флотском досье на него говорится, что Хопкинс слегка повредился умом на службе и Дядя Сэм вынужден платить ему пенсию по нетрудоспособности. Вопрос о серьезном лечении Хопкинса, правда, не стоял. У парня неплохой послужной список, он имел ряд поощрений по службе, но героем так и не стал. В общем, он из тех, на кого не обращают особого внимания.

– Как выяснилось теперь, внимание на него все-таки обратили.

Греко вопросительно посмотрел на Уэса:

– Да, если ты имеешь в виду Группу поддержки операций ВМФ… Это название вроде бы связано с производством бюрократических бумаг. Но на самом деле за ним скрывается… Оперативная группа № 157.

– О такой не слышал.

– Не мудрено. Ее расформировали в 1977 году. Но до этого – с начала шестидесятых – она была главной тайной нашего флота. В группе работали по контракту гражданские лица, а также отставники, которым надоело торговать подержанными автомобилями, флотские офицеры и совсем еще молодые призывники. Дипломатических паспортов у них не было, не сидели они и на кораблях, засекая продвижение русских подлодок. Оперативная группа № 157 была отдельным шпионским ведомством. И ЦРУ о ее существовании вряд ли знало. Как, впрочем, и многие флотские командиры. Опергруппа была первым военным подразделением, которому разрешили для прикрытия создавать разные фирмы и иные коммерческие структуры. И у них везде были свои люди. Под видом бизнесменов эти люди проникали даже в Китай… Твои приятели из ЦРУ обожают работать под прикрытием посольств. Парни из Опергруппы № 157 плевать хотели на посольства…

– И Хопкинс, насколько я теперь понимаю, был одним из таких парней… Но если опергруппа была настолько уж хороша, почему же ее тогда расформировали?

– В дело вмешалась политика. – Греко ухмыльнулся. – Один из тех парней – Эд Уилсон – решил заработать кучу денег. Он заключил сделку с ливийским полковником Каддафи, обязавшись поставлять этому шизанутому правителю оружие для наемных убийц. Уилсон втянул в свои частные делишки даже «зеленых беретов». Они-то думали, что эта новая операция служит всего лишь прикрытием для важных государственных дел! Сейчас Уилсон отбывает тридцатилетний срок в тюрьме.

– Ну, а Хопкинс? Что лично он делал в Опергруппе № 157?

– Я же говорил, что он был радистом. До назначения в группу мы проверяли его по нашим каналам. Вместе с Федеральным бюро расследований. Но…

– Что «но»?

– В его досье подшит приказ «провести проверку еще раз». И это должна была быть настоящая глубокая и серьезная проверка… Хопкинс, правда, вышел из нее как невинная пташка, но здесь есть над чем подумать…

– Действительно, есть над чем задуматься… Во-первых, зачем понадобилась эта дополнительная проверка?

– Об этом ты спросишь у того, кто приказал ее осуществить. – Греко протянул Уэсу лист бумаги. – Вот имя этого человека – Тэд Дэйвис. Отставник. Крепкий мужик. Прошел службу от рядового до командира. До того, как получил назначение в Опергруппу № 157, занимался самыми разными делами. По характеру человек очень приятный. Он будет ожидать тебя вот в этом баре, – Греко ткнул пальцем в лист бумаги, – в три тридцать.

– Спасибо.

– Тэд – мой приятель. Но если бы и не был им, все равно помог бы – такой уж он приятный человек.

Уэс убрал папку с документами и лист бумаги в атташе-кейс.

– Похоже, у тебя набралось уже много документов, морячок, – усмехнулся Греко.

– Пока еще ничего существенного.

– Я не спрашиваю, какую работу ты выполняешь для этих своих друзей, – посмотрев по сторонам, заметил Греко. – Хочется только надеяться, что они тебя не утопят.

– Я умею плавать.

– Судя по твоему сегодняшнему виду, ты сразу пойдешь ко дну, как топор.

Они оба рассмеялись.

– Я допоздна работал, – сказал Уэс. – И уж во всяком случае… подстрижен я по уставу, а не так, как некоторые… закрывающие седыми патлами уши.

– О, на это есть веские причины.

– Какие же?

– Когда я служил полицейским в Сент-Луисе, один наркоман откусил… откусил мне правое ухо. Вот и отращиваю волосы, хотя и понимаю, что выгляжу, как герой давно минувших дней, так и не понявший, что время хиппи безвозвратно ушло.

Греко довез Уэса до его машины. Выходя из «хонды», Уэс спросил:

– А что же ты сделал с тем наркоманом?

– Вышиб из него дерьмо… Изметелил в пух и прах!

Греко уехал.

Уэс посмотрел на часы. Десять тридцать. Ветер гнал по тротуару сухие листья и клочки бумаги. На стене неподалеку от сквош-клуба висел телефон-автомат.

«Не гони лошадей, – приказал себе Уэс. – Пока в этом нет такой необходимости».

* * *

В вашингтонской библиотеке имени Мартина Лютера Кинга было сразу три романа, принадлежавших перу Ника Келли. С обложки последнего романа на Уэса смотрел постаревший черноволосый парень – тот самый, который на фотографии, украденной Уэсом в Лос-Анджелесе, был запечатлен сидящим рядом с Джудом Стюартом.

– Черт, – прошептал Уэс и пошел звонить Джеку Бернсу. Того дома не оказалось, его телефон был на автоответчике. Никакого сообщения для Бернса Уэс не оставил. Повесив трубку, он посмотрел на часы. Одиннадцать пятнадцать. Может быть, частный сыщик поехал куда-то поесть? Уэс забрал из библиотеки романы Ника Келли.

На улице был сильный ветер. По серому небу неслись черные тучи. Уэс купил в палатке напротив библиотеки два хот-дога и чашку кофе, перенес еду на мраморную скамейку у входа в библиотеку. Уличный торговец посмотрел в сторону Уэса, покачал головой и засмеялся.

Одна из взятых Уэсом книг называлась «Полет Волка». Он сразу вспомнил фильм, снятый по этой книге. Другие два романа были посвящены иным темам – не шпионским.

Когда Уэс просматривал последний роман Ника Келли, горчица из хот-дога капнула на его страницы.

– Ты испортил общественную собственность, – погрозил он ветру пальцем, а потом, раскрыв книгу на первой странице, вырвал из нее фотографию автора.

Его мать частенько говорила, что дорога в ад состоит из отдельных и очень маленьких шагов.

Уэс еще раз позвонил Джеку Бернсу из уличного телефона-автомата. Телефон Бернса по-прежнему был на автоответчике, и Уэс снова не оставил никакого сообщения.

Было уже почти двенадцать. До намеченной встречи в баре оставалось еще много времени, и Уэс отправился в Национальный музей американского искусства, расположенный на противоположной стороне улицы. Там ведь тоже были телефоны-автоматы. Целых полчаса Уэс рассматривал полотна абстракционистов и сюрреалистов. Потом еще раз позвонил Бернсу. Того по-прежнему дома не было. На этот раз Уэс оставил короткое сообщение – номер телефона-автомата, с которого он звонил. Мимо Уэса прошел полицейский в синей форме, вернулся и внимательно оглядел показавшегося ему, наверное, подозрительным мужчину, изучившего современные творения художников и теперь вот названивающего кому-то.

Телефон зазвонил. Уэс сразу снял трубку и услышал в ней голос Бернса, звучавший так, как будто бы сыщик говорил из бочки.

– Черт бы вас подрал, Уэс! Где вы сейчас?

– У телефона-автомата.

– А я в своей машине. Техника двадцатого века – великая вещь! Теперь я могу прослушать ваше сообщение, записанное автоответчиком прямо в машине, и сразу же соединиться с вами. Так что настоятельно советую приобрести мобильный телефон. Кстати сказать, разговоры с него невозможно подслушать… Могу предложить вам сделку. Ной от нее будет в восторге.

Полицейский еще раз прошел мимо Уэса.

– Я как раз звонил вам по поводу телефонов.

– Слушаю вас.

Полицейский был от Уэса уже в десяти шагах.

– У писателя, которого вы знаете, есть дом и офис.

– Вы говорите, конечно, о Нике Келли. Насколько я понял, вы хотите получить данные о его телефонных разговорах… с того самого момента и до настоящего времени?

– Мне нужно знать, кто звонил, откуда и когда.

– Я могу установить, почему звонили.

– Делайте только то, за что я вам плачу! Когда я смогу получить у вас интересующую меня информацию?

– Я нахожусь сейчас на Четырнадцатой улице. Пентагон отсюда совсем рядом, – хотите, я поприветствую их от вашего имени? Хотя нет, они больше не ваши коллеги… Так вот дома я буду минут через двадцать. Получу нужную информацию к тому моменту, как вы придете ко мне.

В музее пахло пылью. Было довольно прохладно.

– Слушайте, Бернс, у меня такое впечатление, что вы уже получили этуинформацию!

– Нет еще, я подчиняюсь только вашим приказам… У нас здесь льет как из ведра.

– Сколько будет стоить информация? – поинтересовался Уэс.

– Не волнуйтесь. В бюджет уложитесь.

В трубке послышались короткие гудки.

Полицейский стоял в конце коридора и внимательно наблюдал за приближающимся к нему Уэсом.

– У меня просто много свободного времени, – извиняющимся тоном сказал Уэс полицейскому.

– Удачного вам дня, сэр, – ответил тот, провожая Уэса горящими глазами.

* * *

Дождь прекратился в тот самый момент, когда Уэс подъехал к бару в районе Арлингтона. Он поставил машину на стоянку у бара – там уже было припарковано четыре автомобиля – и посмотрел на часы: до назначенного времени встречи оставалось двенадцать минут. Открывая дверь бара, Уэс оглянулся. В машине, стоявшей у магазина готовой одежды напротив, сидел какой-то подстриженный «под ежик» мужчина.

Уэс заказал пиво и сел за столик в темном углу бара. Ровно в три тридцать в бар вошел коротко подстриженный мужчина и направился к Уэсу.

– Как поживаете? – спросил он, протягивая майору руку. – Меня зовут Тэд Дэйвис.

Бармен принес Дэйвису стакан водки со льдом.

– Я рад помочь Франку, – улыбнулся Дэйвис Уэсу. – Так вы, значит, один из парней Билли?

– Какого такого Билли?

– Генерала Билли Кокрэна.

Уэс немного поколебался.

– Я работаю по заданию первого номера в той команде, – сказал он наконец. – Только по заданию первого номера.

Тэд покачал головой и отпил водки из стакана.

– В свое время вы приказали проверить самым серьезным образом одного радиста из Оперативной группы № 157, – бесстрастным тоном произнес Уэс. – Того радиста звали Мэтью Хопкинс.

– Я помню его.

– Почему?

– Почему я помню его или почему я сделал то, что сделал?

– И то, и другое.

– Начать с того, – ответил Тэд, – что наша служба работала сама по себе. У нас было отдельное надежное руководство. И оснащение у нас было превосходное. Шифровальные машины, к примеру, уже тогда были меньше, чем ваш атташе-кейс… Так вот Хопкинса мы выбрали из списка специалистов, который нам предоставило флотское начальство.

– И Хопкинс отвечал у вас за радиообмен. Он работал с каким-то одним регионом?

– Обычно радисты работали по утвержденному сменному графику. Они работали с любой поступавшей или передававшейся во время их смены информацией и никогда не прикреплялись к какому-то одному региону или какой-то одной операции. Радист подчас не знал даже, что он передает или принимает, – он должен был только наладить шифровальную или расшифровывающую машину.

– Это – правило, – заметил Уэс. – Но как обстояло дело с Хопкинсом в частности? Может быть, для него были сделаны какие-то исключения?

– Он слишком много курил.

– Что-что?

– Он курил слишком много. Поэтому я обратил на него внимание и до сих пор его помню. А еще…

– Что «еще»?

– Когда Киссинджер влез в китайские дела, он перестал доверять всем вокруг. Он не верил ни госдепу, ни ЦРУ и обратился тогда к председателю Комитета начальников штабов с просьбой предоставить в его распоряжение самую защищенную службу связи в США, которая никому не подчинялась, кроме своего собственного руководства. Именно такой была наша Опергруппа № 157.

– Вы о каком времени говорите?

– О 1971 годе.

– Ну, а Хопкинс-то во всем этом какую роль играл?

– Что ж, еще раз обращу ваше внимание на то, что все радисты работали по четкому сменному графику. Но как-то, посмотрев на список дежурных радистов, я обнаружил, что Хопкинс частенько работал в неурочное время, подменяя своих коллег и оказываясь на службе именно тогда, когда Киссинджер вовсю раскочегаривал эти свои китайские дела.

– Дыма было много, – кивнул Уэс.

– Франк сказал мне, что вы в наших делах новичок… Так вот, у нас нередко бывало, что какой-то сотрудник вдруг начинал думать, что за ним охотятся «плохие парни», потому что он один знает о том, что больше никому не известно… Конечно, за нами охотились, – продолжал Дэйвис. – Но нельзя было думать только об этом. Иначе тебе каюк, сойти с ума при этом напряжении – раз плюнуть…

– Вы хотите сказать, что Хопкинс… того?.. тронулся? – спросил Уэс.

– Это только один из возможных вариантов. Хопкинс действительно много работал с тем, о чем мало кто знал. А в китайских делах было много дыма, да и сам он много курил.

Дэйвис улыбнулся.

– Но с другой стороны… Киссинджер ведь занимался вопросами большой международной политики, и всегда находилась куча людей, которые хотели бы знать об этой политике пусть не из первых уст, но хотя бы… – как бы это сказать? – опосредованно…

– То есть вы не исключаете и того, что Хопкинс мог быть шпионом?

– Да еще каким! Шпионом в шпионском гнезде!

– Удалось ли подтвердить такие ваши предположения?

– Подтвердить не удалось ничего.

– И поэтому вы решили выкинуть его из Оперативной группы № 157.

Дэйвис рассмеялся:

– А может, все дело именно в том, что он и вправду оказался параноиком?..

Уэс задумался:

– Вы можете рассказать о Хопкинсе еще что-нибудь?

– Что-нибудь еще он расскажет вам сам. Кстати, где он сейчас?

«Греко сообщил Дэйвису не все», – подумал Уэс и сказал:

– Он где-то там, на Западном побережье.

Отставной разведчик кивнул головой. Его стакан был пуст.

– Не работал ли в Опергруппе № 157 один парень по имени… Джуд Стюарт? – помедлив, спросил Уэс. – Он мог быть к вам направлен из сухопутных сил.

– Человека с таким именем у нас не было.

– А может быть, он работал в другой подобной группе, о которой мало кому было известно?

– Ну конечно, вы новичок, – засмеялся Дэйвис. – Другие группы, безусловно, существовали. Возможно, существуют они и поныне, но сведения о них так засекречены, что мне о них ничего не известно. И имя Джуд Стюарт мне ничего не говорит.

Уэс показал Дэйвису фотографию, которую ему передал Джек Бернс.

– Нет, это лицо я не помню.

Поколебавшись, Уэс поинтересовался:

– А что же все-таки произошло с вашей Опергруппой № 157?

– Во-первых, вы знаете об Эде Уилсоне и его мошеннических сделках… Но это еще не все. В дело вмешался сам Билли Кокрэн – сейчас он заместитель директора ЦРУ.

– Да, но он ведь генерал ВВС, а опергруппа принадлежала флоту.

– Цвет формы в данном случае значения не имеет. К тому же Кокрэн тогда служил в Национальном агентстве безопасности и имел влиятельных друзей в Комитете начальников штабов. Билли не носит звезд на погонах. Эти звезды у него в глазах. Он всегда был умным и осторожным человеком. Его концепция организации разведработы состоит в том, что разведка – это чистая работа, без крови. И лучше всего осуществлять ее, по мнению Кокрэна, при помощи спутников и иных технических новшеств. Мы же со своими шпионами-бизнесменами явно не вписывались в эту схему. Разведка, осуществляемая людьми, всегда таит в себе угрозу громких разоблачений, скандалов. А они-то Билли как раз и не были нужны. Билли упорно карабкался по служебной лестнице, и, думаю, его толстые очки сильно запотели, когда он узнал, что президент назначил главой ЦРУ Дентона, а не его самого… Впрочем, это уже дела сегодняшние, – продолжал Дэйвис. – А тогда – в семидесятые годы – Билли начал постепенно переманивать из группы № 157 сотрудников к себе. Потом разразился скандал с этим Уилсоном, и дело было сделано… Я могу попросить у вас об одном одолжении? – помолчав, сказал Дэйвис.

– Смотря о каком.

– Передайте Дентону, что когда Билли ведет себя слишком уж тихо, это означает только одно: тебе вот-вот настанет крышка!

* * *

До дома Джека Бернса Уэс добрался еще засветло. Бернс сразу же протянул ему копии счетов телефонных разговоров Ника Келли. На полях счетов были помечены адреса и имена владельцев телефонов, с которыми общался Ник Келли. Уэс отложил в сторону счета за разговоры с телестудиями, книгоиздателями, артистическими агентами. Внимание Уэса сразу привлек счет за разговор с жителем Лос-Анджелеса по имени Дин Джейкобсен. Кто этот человек? Разговор Ника с ним состоялся через девять дней после того, как Джуд Стюарт набрал номер ЦРУ.

– Кто в телефонной компании передает вам эти счета? – поинтересовался Уэс.

– Идите вы к черту, майор! – ответил Бернс. – Вам-то какая разница?! Вы ведь получили то, что вам было нужно!

– Я получил всего лишь то, о чем просил! – суровым тоном сказал Уэс. – Сколько я вам должен?

– Пять, – ответил Бернс.

– Круто.

– Ровно столько, сколько стоит.

Уэс вытащил из кейса десять пятидесятидолларовых банкнот.

– Итого пять сотен. Напишите расписку.

– Прежде всего, Уэс, я хотел бы заметить, что речь идет не о сотнях, а о тысячах…

За окнами быстро темнело.

Уэс вытащил из кейса еще пять сотен и бросил их на стол.

– Это в два раза больше, чем стоит ваша работа. И наверное, раза в четыре больше того, чем стоили эти счета вам.

– Вы, майор, по-моему, никак не врубитесь в суть дела, – сказал частный сыщик и насмешливо посмотрел на своего клиента.

– Никак не врублюсь? – сурово переспросил Уэс. – Я офицер Соединенных Штатов Америки, лицо официальное. Только что вы передали мне счета, которые получили в обход закона. С одной стороны, вы вроде бы помогаете дяде Сэму, но с другой – своими действиями подрываете основы, на которых стоит наше великое государство! Имейте в виду, Бернс, защищать вас будет некому!

– Вы в этом уверены?

– Какая разница – уверен или нет?

Бернс развел руками:

– Послушайте, майор. Мы с вами делаем одно и то же дело… И пора бы уж вам стать бизнесменом.

– Пишите расписку.

Дрожащей рукой Бернс написал расписку. Как ни странно, при этом он снисходительно посмеивался.

Уэс пошел к выходу.

– Чем мне еще заняться? – крикнул ему вслед Бернс.

– Если что-то понадобится, я позвоню.

На дворе было уже совсем темно. Уэс зевнул. Кто же все-таки этот Дин Джейкобсен? Приятель Стюарта или просто посторонний человек – сосед Ника по комнате в общежитии колледжа? Ник Келли, как бы то ни было, разговаривал с тем, кто жил в городе, где потерялись следы Стюарта… Конечно, можно было бы попросить, скажем, Ролинса «просветить» Дина Джейкобсена при помощи файлов на американских граждан в компьютерных сетях того же Лос-Анджелеса. Но это привлекло бы излишнее внимание к самому Уэсу. Кроме того, до сих пор официальные данные приносили Уэсу не слишком уж много нужной ему информации. Мудрее всего было бы самому поговорить с людьми в Лос-Анджелесе и не выходить напрямую на Ника Келли – вашингтонского писателя и репортера.

Уэс еще раз зевнул и завел машину. Придется слетать в Лос-Анджелес на денек.

«Бэт, наверное, уже дома. Она, может быть, отвезет меня в аэропорт», – подумал Уэс, трогаясь с места.

(обратно)

Глава 13 Зловещая сила

В пятницу утром 16 июня 1972 года в Вашингтоне было облачно и душно. Люди, с которыми Джуд лично знаком не был, но которые фактически руководили всей его жизнью, собрались ровно в одиннадцать утра на Арлингтонском кладбище на берегу Потомака, чтобы похоронить Джона Пола Ванна – главного американского распорядителя продолжавшейся вьетнамской войны.

На похоронах присутствовал отставной генерал-майор Лэндсдэйл. В ЦРУ его причисляли к лику святых – ведь это именно Эдвард Лэндсдэйл подавил коммунистическое восстание на Филиппинах в пятидесятых годах. Его также считали кудесником разведки за то, что он был одним из отцов-основателей Южного Вьетнама.

На похороны Ванна прибыл и мало кому известный протеже Лэндсдэйла в той вьетнамской операции, трехпалый Люсьен Конейн – злой гений грязных делишек по кличке Черный Луйги. Во время второй мировой войны, будучи агентом Управления стратегических служб США, Черный Луйги был заброшен во Вьетнам, который тогда входил во французский Индокитай. Являясь агентом ЦРУ, в годы «холодной войны» он организовал во Вьетнаме кровавый переворот, который сверг режим Дьема.

В 1972 году Черный Луйги уже покинул ЦРУ. Президент Никсон поручил ему сформировать сверхсекретную Группу спецопераций в рамках нового Агентства по борьбе с распространением наркотиков. Сотрудниками группы стали многие бывшие сотрудники ЦРУ. Их штаб-квартира располагалась в неприметном доме в округе Колумбия, а задача, поставленная перед ними, заключалась в том, чтобы проникать в банды международных наркодельцов. Ходили слухи, что люди Конейна разрабатывали детали операций по физическому уничтожению наркобаронов. Черный Луйги такие слухи отвергал.

На похоронах Ванна присутствовал и Дэниэл Эллсберг – в свое время Черный Луйги спас ему жизнь в Сайгоне. Эллсберг был во Вьетнаме одним из членов созданной Лэндсдэйлом под эгидой ЦРУ Группы оперативных действий. За годы вьетнамской войны Эллсберг кардинально поменял свое мировоззрение и отправил документы об истинной – тайной – истории этой войны в прессу. Опубликованная за год до смерти Ванна, эта история получила имя «Записки из Пентагона». На похороны Эллсберг прилетел из Лос-Анджелеса, где находился под судом за разглашение «Записок Пентагона». Меньше чем через месяц опубликования в печати этих «Записок» подчиненные президента Никсона сформировали в Белом доме специальный разведывательный отдел, который, используя тайные методы, призван был перекрыть утечку информации из государственных структур. Отдел располагался рядом с Белым домом в подвале старого, похожего на средневековый замок здания секретариата, в кабинете № 16. Вообще-то за дверями этого кабинета было четыре комнаты с телефонами, не поддающимися прослушиванию. Шифры аппаратуры, делающей прослушивание невозможным, техники секретной службы меняли ежедневно. На двери кабинета № 16 висела табличка: Дэйвид Р. Янг/Водопроводчик.

Находясь на похоронах Ванна, Эллсберг не знал, что спецподразделение Белого дома уже дважды тайно проникало в офис его лечащего врача, выискивая там любые порочащие его записи.

Сенатор Эдвард Кеннеди стоял на похоронах рядом с Эллсбергом. За одиннадцать месяцев до этого Белый дом нанял бывшего агента ЦРУ, чтобы под видом поисков причин утечки информации расследовать странные обстоятельства гибели подружки Кеннеди – она утонула. Тот же бывший агент ЦРУ обыскивал и офис лечащего врача Эллсберга.

Наиболее важной персоной из ЦРУ на похоронах Ванна был герой второй мировой войны Уильям Колби. Во Вьетнаме же он являлся автором программы своего шпионского ведомства, которая получила название «Феникс». В результате осуществления этой программы были убиты 40 994 вьетнамских мирных жителя, заподозренных ЦРУ в нелояльности. Это, впрочем, не помешало Колби стать впоследствии директором ЦРУ.

В день похорон Ванна две группы секретных расследований напряженно работали в штаб-квартире ЦРУ. Перед ними была поставлена задача обнаружить советского шпиона, якобы глубоко внедрившегося в американскую систему госбезопасности. Позже одна из групп заявила, что заумный поэт Джеймс Джизус Энджелтон – глава контрразведки ЦРУ и легендарный разоблачитель вражеских агентов – и является этим советским шпионом. Другая же группа предположила, что шпионом мог быть сам Генри Киссинджер – советник президента Никсона по вопросам национальной безопасности. Его якобы завербовали в Германии после второй мировой войны, дали кличку Полковник Вепрь и внедрили в правящую элиту Соединенных Штатов Америки.

В день похорон Ванна Никсон провожал завершившего государственный визит в Вашингтон президента Мексики. Этот визит свидетельствовал о пробудившемся интересе Белого дома к латиноамериканским соседям США. Правда, Генри Киссинджер, говоря о политике американской администрации по отношению к Латиноамериканской Америке, заявил в беседе с одним чилийским дипломатом: «То, что происходит на юге, для нас не представляет интереса». В свою очередь, ЦРУ через три дня после избрания марксиста Сальвадора Альенде президентом Чили доложило Белому дому, что «у США в Чили нет жизненно важных интересов, военно-стратегический баланс сил в мире не будет серьезно нарушен режимом Альенде и его победа вряд ли будет представлять угрозу миру в регионе».

Но, как бы то ни было, слишком уж важные события происходили под боком у США. И президент Никсон приказал директору ЦРУ сделать все, чтобы чилийская экономика как можно скорее затрещала по швам. Президент сказал, что на эти цели выделяется десять миллионов долларов и что посольство США в Сантьяго к этому не должно иметь никакого отношения. За два дня до похорон Ванна газета «Вашингтон пост» сообщала, что правительство Альенде вот-вот уйдет в отставку из-за углубляющегося экономического кризиса.

Проводив мексиканского президента, Никсон вылетел на частный багамский остров, принадлежавший его другу мультимиллионеру. Никсон собирался провести там уик-энд; на Багамах шел дождь.

Серые дождевые тучи в ту пятницу висели и над Вашингтоном. Этот город всегда был столицей политиков, но особенно он был таковым в годы вьетнамской войны, когда политическое противостояние в американском обществе сильно ужесточилось. К тому же приближались президентские выборы. Республиканская партия по-прежнему ставила на действующего президента Ричарда Никсона. А в недрах другой партии – демократической – продолжалась борьба за выдвижение на пост президента между двумя сенаторами: Джорджем Макговерном – непопулярным борцом за мир и Эдом Маски, более предпочтительным в смысле популярности, так как он умел остроумно обходить острые углы. Маски только что оправился от скандала, вызванного опубликованием его «частного письма», из которого следовало, что он расист. Защищая себя, Маски заплакал. Кстати сказать, это так называемое «частное письмо» было подделкой, сфабрикованной высокопоставленными сотрудниками Белого дома. Операции по изготовлению таких подделок они называли «дрючить крысу».

В пятницу 16 июня 1972 года, в тот день, когда на Арлингтонском кладбище похоронили Ванна, солнце в Вашингтоне зашло в восемь тридцать пять вечера. Джуд находился на работе.

С наступлением ночи в Белом доме зажглось освещение. За время своего правления президент Никсон возродил старую традицию, почерпнутую им из устава бойскаутов, и теперь государственный флаг США должен был развеваться над Белым домом двадцать четыре часа в сутки, днем и ночью, триста шестьдесят пять дней в году, вне зависимости от того, шел ли дождь или светило солнце.

Белый дом – это не просто резиденция президента Америки. В первую очередь это – административное здание для тех, кто возглавляет в стране исполнительную власть. Именно здесь эти люди работают. И делать это предпочитают в обстановке строжайшей секретности.

За шесть месяцев до этого дня – в декабре 1971 года – один репортер рассказал в рубрике скандальной хроники о том, что Киссинджер и Никсон упорно скрывали от общественности факт поддержки Америкой президента Пакистана, который проводил откровенную политику геноцида против народа восточной части страны. В результате геноцида в этой части Пакистана, которая впоследствии стала независимым государством и сейчас носит имя Бангладеш, погибло – по разным оценкам – от пятисот тысяч до трех миллионов человек. Пакистанские военные – союзники США – особенно любили в качестве тактики столкновений с протестующим населением насиловать женщин, а потом отрезать им груди специально сконструированным для этого ножом.

В июне 1972 года за черным железным забором Белого дома было не меньше тайн. В течение вот уже четырнадцати месяцев Никсон и Киссинджер скрывали от общественности, конгресса и высокопоставленных дипломатов истинное положение дел в Камбодже, на которую по их приказу бомбардировщики Б-52 совершили три тысячи шестьсот тридцать налетов и сбросили сто десять тысяч бомб.

К тому времени сотрудники Белого дома уже разработали детальные планы ведения тайной политической войны в самих Соединенных Штатах с целью нейтрализации конкурентов из демократической партии и активистов антивоенного движения. К методам ведения этой войны относились в том числе прослушивание частных телефонных разговоров, похищение людей, использование проституток для получения порочащей врагов Никсона информации и последующего шантажа.

В ту пятницу из сообщений печати уже было известно, что на кампанию по перевыборам президента Никсона поступило из разных источников десять миллионов долларов. Что это за источники, высокопоставленные сотрудники Белого дома тщательно скрывали. Но им-то самим было прекрасно известно, что, например, семьсот восемьдесят тысяч долларов незаконно поступили от тринадцати главных корпораций Америки. Несколько миллионов «подбросили» компании, производящие молоко, в ответ на обещание президента сохранить федеральные дотации на поддержание выгодной им цены на этот продукт. Двести тысяч долларов тайно передал администрации Никсона Роберт Веско: к тому времени ему удалось избежать уголовного преследования по обвинению в мошеннических сделках на миллиарды долларов. Роберта Веско подозревали также и в том, что он являлся главным лицом в сети по распространению в Америке героина…

В пятницу 16 июня 1972 года Джуд Стюарт находился в Белом доме на дежурстве. В самом сердце Белого дома – в Овальном кабинете на первом этаже.

Дежурил он один. Было уже одиннадцать вечера: до конца смены оставался час.

Несмотря на работавший кондиционер, лоб у Джуда был мокрым. Он был одет в форменную белую рубашку и темные брюки с золотой полоской по бокам, тянувшейся сверху вниз. На его груди красовался золотистого цвета значок ответственного дежурного Службы защиты – одного из подразделений Секретной службы Белого дома. К левому бедру Джуда была прикреплена портативная радиостанция, соединенная с наушником в его левом ухе тонким проводом. На правом бедре висела на ремне кобура с револьвером внушительных размеров, пулей из которого можно было уложить на месте огромного медведя. Или любого, кто посмеет проникнуть в святая святых американской демократии.

Джуд стоял спиной к стене. Справа от него был главный вход в кабинет. Его символически закрывал красный бархатный шпагат. Слева от Джуда помещался камин с массивной полкой. Над камином висел портрет Джорджа Вашингтона. Черные глаза первого президента США следили за каждым посетителем кабинета, где бы он ни находился и что бы ни делал.

В наушнике Джуда послышался голос:

– Охранник поста номер двадцать три! Подтвердите обстановку, все ли у вас в порядке?

Последний раз Джуда вызывали всего четыре минуты назад. Джуд и на этот раз подтвердил, что все в норме: охрана Белого дома была поставлена самым серьезным образом, в ней все было расписано до мелочей.

Сейчас в Овальном кабинете было включено всего несколько «дежурных» ламп. В полумраке слева от двери в приемную Джуд видел висящую на стене огромную фотографию Земли, сделанную американскими астронавтами с поверхности Луны. В этой же стене были две стеклянные двери, выходящие на южную лужайку и Розовый сад. Напротив этих дверей, закрытых тяжелыми белыми портьерами, помещался стол с американским и президентским флагами по бокам. На столе стояли письменный прибор, вазочка для карандашей и черный бюст Авраама Линкольна.

У больших окон размещались флаги Вооруженных Сил США. Два года назад президент Никсон и король рок-н-ролла Элвис Пресли нервно пожимали руки друг другу на фоне этих флагов. Тогда они оба заявили о жгучей необходимости бороться против распространения наркотиков. Президент Никсон вручил Элвису значок почетного федерального полицейского из Службы по борьбе с наркобизнесом, а Элвис, в свою очередь, подарил Никсону револьвер.

Джуд как можно осторожнее прислонился спиной к стене.

Пятнадцать месяцев назад Технический отдел Секретной службы получил лично от президента тайное задание установить в Овальном кабинете прослушивающую и записывающую систему. Эта система включалась автоматически, реагируя на любой шум и, в частности, на голоса людей. Подслушивающая и записывающая система была установлена и в приемном зале рядом с Овальным кабинетом. Приказ о ее установке был отдан еще Линдоном Джонсоном во времена его президентства. Эта система была старой и включалась при помощи кнопки, спрятанной под длинным овальным столом напротив президентского кресла.

О новой сверхсовременной системе Никсона, установленной в Овальном кабинете, полагалось знать всего нескольким сотрудникам. В их число не входили даже военные техники, которые, по заведенному издавна порядку, отвечали за президентские средства связи. Но и сам Никсон тогда не знал, что в Овальном кабинете есть еще две секретные системы, прослушивающие и записывающие все ведущиеся там разговоры. Когда же Никсону стало известно об этих системах, запечатлевших для истории все нюансы президентской политики, было уже слишком поздно: ему пришлось покинуть этот кабинет.

Джуд знал обо всех трех установленных в Овальном кабинете системах. Ему, правда, было неведомо, какая из них работает сейчас или может включиться в любое мгновение, реагируя на любой посторонний шум (свист кондиционера не в счет). Джуду было твердо известно только одно: успех его работы зависит от того, насколько бесшумно он сумеет сделать свое дело.

Справа от президентского кресла находился небольшой столик с диктофоном. К нему был прислонен коричневый атташе-кейс фирмы «Самсонайт» с наборным замком. Джуду потребовалось всего девять секунд, чтобы открыть замок, но в атташе-кейсе не было ничего заслуживающего внимания.

Электронные часы Джуда показывали двадцать три часа две минуты и дату – 16 июня 1972 года.

В наушнике послышался голос: охранник двенадцатого поста докладывал, что у него все в порядке. Командный пост подтвердил, что сообщение принято.

Джуд вытащил из кармана своей рубашки ничем не примечательную на вид ручку: на самом деле это был специальный фонарик. Он включил его и направил на стол президента. Чисто. Если бы на деревянной поверхности стола был рассыпан особый порошок, проявляющийся на коже и одежде коснувшегося стола человека, порошок стал бы фосфорисцировать под ультрафиолетовыми лучами, испускаемыми фонариком.

Джуд внимательно оглядел коридор, начинавшийся за бархатным шпагатом. Никого. Тихо ступая, он вышел из тени и пошел к двери, ведущей в офис личного секретаря президента. Направив фонарик на стену слева от двери, он убедился, что порошка на ней тоже нет. Тогда он нажал на искусно спрятанную в дверном наличнике кнопку. Стена в Овальном кабинете сдвинулась в сторону, обнажая скрывавшееся за нею углубление, в которое был вмонтирован сейф. О существовании сейфа было мало кому известно. Фонарик показал, что порошка на дверце сейфа не было.

Джуд обмотал руку носовым платком и набрал цифровую комбинацию, которая ему уже была известна: он установил ее методом проб и мучительных раздумий в течение шести подобных ночных дежурств.

В наушнике послышался голос охранника поста номер четыре, докладывавшего начальству о том, что у него все в норме.

Фонарик показал, что внутри сейфа порошка тоже не было. В сейфе лежало несколько служебных записок от Киссинджера президенту. Некоторые были направлены Никсону вскоре после его избрания на высший государственный пост США. Они были помечены грифом «секретно» или «совершенно секретно», и в них Киссинджер наносил, в частности, методичные предательские удары госсекретарю. В одной из служебных записок обсуждались детали новой стратегии переговоров с коммунистическими державами. Эта стратегия получила название «дипломатии за спиной сумасшедшего». В соответствии с ней Киссинджер должен был представлять на ведущихся переговорах Никсона в качестве этакого твердолобого маньяка от политики. Как свидетельствовали теоретические выкладки, такая стратегия побуждала коммунистические державы быть более сговорчивыми с любезным и гибким Киссинджером. Впервые «дипломатия за спиной сумасшедшего» была опробована гитлеровским режимом на переговорах в Мюнхене накануне второй мировой войны. В 1959 году в тонкости этой дипломатии специально вникал в Гарварде по просьбе Киссинджера тогда еще неустрашимый боец «холодной войны» Дэниэл Эллсберг.

Среди последних служебных записок от Киссинджера Никсону внимание Джуда привлек сверхсекретный трехстраничный документ, намечающий стратегию поведения Киссинджера с Чжоу Эньлаем. Этот документ был подготовлен накануне запланированного на следующую неделю визита Киссинджера в Китай.

Джуду было приказано проникнуть в Овальный кабинет, провести его детальный осмотр и сообщить обо всем замеченном там.

Джуд прикрыл дверцу сейфа, прошел в офис личного секретаря президента, сделал там фотокопию служебной записки о стратегии Киссинджера во время его «китайских» переговоров. На это ушло всего три минуты. Еще через минуту оригинал служебной записки был возвращен в сейф.

Джуд расстегнул рубашку.

В соответствии с полученным приказом он должен был также «запутать следы операции, чтобы она так и осталась тайной». Но одновременно ему предписывалось «спровоцировать ситуацию, при которой у разведки появятся новые возможности». Получив такой приказ, Джуд так и не понял, что конкретно ему надо делать: одна часть приказа явно противоречила другой.

«Похоже на разведку боем, – подумал тогда Джуд. – Обычная военная тактика». Он, конечно, не знал всех мотивов, которые стояли за этим приказом. Но то, как он был сформулирован, позволяло разыграться его профессиональному воображению.

Этим вечером Джуд уже успел побывать в кабинетах Киссинджера и Хельдемана. В сейфе Киссинджера он обнаружил подшитые в отдельную папку доклады Федерального бюро расследований о сотрудниках, работавших с Киссинджером, а также сверхсекретный отчет за личной подписью директора ФБР Эдгара Гувера о сексуальной жизни убитого ранее лидера чернокожих Мартина Лютера Кинга.

Руководитель администрации Белого дома Хельдеман был сторожевым псом режима Никсона. У него в кабинете было два сейфа. Один стоял под столом, второй был вмонтирован в стену. Джуду потребовалось целых пять недель, чтобы смастерить ключ для этого сейфа.

Из-под расстегнутой рубашки Джуд вытащил Меморандум Белого дома от 9 августа 1971 года. Речь в нем шла о совещании, проведенном «водопроводчиками» президента в штаб-квартире ЦРУ. Этот меморандум Джуд выкрал из второго сейфа Хельдемана. В документе подчеркивалась необходимость координации деятельности между людьми Никсона и сотрудниками ЦРУ.

Офицером, который должен был поддерживать связь между двумя ведомствами, был некто Джон Пейсли.

Через шесть лет после того, как Джуд выкрал Меморандум Белого дома, Пейсли служил в спецгруппе ЦРУ, занимавшейся анализом информации об американо-советских переговорах по ограничению стратегических вооружений. Отправившись как-то на морскую прогулку по Чесапикскому заливу, Пейсли пропал. Через несколько дней в заливе обнаружили всплывший труп мужчины. Несмотря на то, что этот мужчина был сантиметров на десять ниже Пейсли ростом, его идентифицировали именно как труп Пейсли. Экспертиза отпечатков пальцев не проводилась. За левым ухом трупа было обнаружено девятимиллиметровое отверстие от пули. Однако при написании заключения о смерти никто и не вспомнил, что сам Пейсли был правшой, и официальное заключение гласило: «Самоубийство». Труп кремировали в спецкрематории ЦРУ. Родственников на кремацию не пустили.

Украденный из сейфа Хельдемана в пятницу 16 июня 1972 года Меморандум Белого дома Джуд засунул в бумаги президента.

«У него волосы дыбом встанут, когда он обнаружит невесть откуда взявшийся в его сейфе документ!» – ухмыльнулся Джуд.

Копию служебной записки по Китаю из сейфа Никсона Джуд засунул себе за рубашку, затем осторожно закрыл сейф, при помощи той же потайной кнопки задвинул стену на место и, тихо ступая, пошел к столу президента.

– А ты что здесь делаешь, черт бы тебя подрал?! – вдруг послышался резкий окрик из коридора за красным бархатным шпагатом.

От неожиданности Джуд присел и автоматически положил руку на кобуру своего револьвера. У мужчины, который окликнул его, в руках ничего не было. «И это хорошо», – с облегчением подумал Джуд. Мужчина тоже был одет в белую форменную рубашку и темные брюки. На плечах у него были небольшие золотистые погоны. Вглядевшись, Джуд узнал в мужчине заместителя начальника охраны, который славился особым служебным рвением.

Джуд прижал указательный палец одной руки к своим губам, а другой поманил к себе заместителя начальника охраны.

– Твой пост находится в холле, – прошептал тот, подойдя к Джуду поближе. – Так какого же черта…

– Я услышал подозрительный шум, – прошептал Джуд в ответ и, осторожно ступая, направился к стеклянным дверям.

Заместитель начальника охраны последовал за ним.

– Почему же ты не сообщил об этом шуме? – спросил он.

– Времени не было… К тому же прошлый раз, когда я сообщил о похожем шуме, начальник охраны устроил мне выволочку. Он сказал, что мне в каждом углу чудятся привидения, и вспомнил охранника Питерса, который слышал здесь недавно детский плач.

В досье Службы охраны Белого дома было уже несколько докладных записок о том, что охранники постоянно слышат детский плач, но самого ребенка при этом они, правда, не видят. Знатоки связывали эти доклады с тем, что во время первого президентского срока Линкольна у него в Белом доме умер сын.

Джуд и заместитель начальника охраны стояли у стеклянных дверей, выходящих на Южную лужайку и благоухающий ночью Розовый сад.

– Ты чего-нибудь видишь? – прошептал заместитель начальника.

– Только вас, – вздохнул Джуд.

В их наушниках послышался голос дежурного на центральном посту: до окончания смены оставалось двадцать пять минут.

– А сейчас чего-нибудь слышишь? – спросил заместитель начальника.

– Слышу, как бьется мое сердце. И ваше тоже.

– Все, хватит! Мне до пенсии осталось всего два года, и такие волнения мне ни к чему! Забудем об этом!

* * *

Сменившись ровно в полночь, Джуд отправился в раздевалку. Первым делом он вложил копию Меморандума Белого дома в конверт с уже напечатанным на нем именем какой-то женщины и ее адресом в Мэриленде.

Мимо шкафчика Джуда прошел один из охранников.

– Слушай, Джерри, – обратился к нему Джуд, – не бросишь это письмо в ящик по пути на улицу? Ты ведь все равно уже уходишь, а мне еще надо помыться…

Охранник по имени Джерри оглядел Джуда, стоявшего в раздевалке в нижнем белье.

– Давай уж, – сказал он, а потом, увидев на конверте женское имя, добавил: – Ох, не доведут тебя до добра эти бабы – слишком уж у тебя их много!

Джуд засмеялся.

Джерри ушел. Осторожно приоткрыв захлопнувшуюся дверь, Джуд посмотрел ему вслед. Выйдя в коридор, Джерри бросил конверт в почтовый ящик у стола заместителя начальника охраны. Тот посмотрел на Джерри, но ничего не сказал. Если бы он и потребовал показать ему письмо, то оно было бы письмом Джерри, а не Джуда. Попробовали бы они доказать, что это не так!

Джуд принял душ, не спеша оделся, сложил форму в спортивную сумку и вышел через железную калитку с территории Белого дома. Тридцать одна минута второго. Нэнси припарковала старый «крайслер» своего отца в квартале от Белого дома. Несмотря на то, что в машине все стекла были опущены, в ней сильно пахло табачным дымом.

– Почему ты так поздно? – набросилась Нэнси на Джуда, как только он уселся на сиденье справа от нее. – Ты, похоже, уверен, что мне делать больше нечего и что я всю жизнь мечтала только о том, чтобы ждать тебя до посинения в этой вонючей тачке!

На сидевшей за рулем коренастой и круглолицей Нэнси были видавшая виды майка и шорты. Лифчика под майкой не было. Ее каштановые волосы были коротко подстрижены. В общем, ничего особенного, но Джуда таинственным образом влекли к себе ее большие прекрасные глаза.

– Если было так уж невтерпеж, могла бы и уехать, – проворчал Джуд, – мне полезно пройтись.

Она заморгала и сказала уже более миролюбивым тоном:

– Я… Знаешь, это, наверное, у меня от жары…

– Знаю-знаю, – усмехнулся Джуд.

– Хочешь сесть за руль? – спросила она.

– Нет.

Она завела двигатель.

* * *

Джуд и Нэнси познакомились три года назад в баре. Тогда Нэнси, напившись до потери сознания, ввязалась в какую-то драку, и Джуд буквально вытащил ее из клубка тел. Через неделю они уже спали вместе.

– Я так устала, – сказала Нэнси, трогая машину с места. По мере того как они отъезжали от Белого дома все дальше, на душе у Джуда становилось все легче.

– Хочешь, поедем ко мне? – спросила она.

Он вздохнул и кивнул головой.

Они уже ехали по Джорджтауну. Даже в этот поздний час здесь было много нарядно одетых людей, переходящих из одного бара в другой.

– Во сколько у тебя завтра вечер? – поинтересовался Джуд.

Нэнси бросила на него быстрый взгляд:

– После девяти… Разве это вечер? Тем более что и ты на него идти не хочешь.

– Но ведь работаешь с ними ты. Они и пригласили именно тебя.

– Они пригласили меня только потому, что иначе поступить не могли. Все из-за того, что я занимаюсь этой глупой работой. И еще из-за моего дурного папаши. «Это прекрасная возможность! Это интересно! За это платят приличные деньги!» – добавила Нэнси, явно передразнивая своего отца.

Она достала из пачки сигарету, нажала на прикуриватель на приборной доске «крайслера». Прикуриватель не работал.

– Идиотская машина! – закричала во весь голос Нэнси.

Джуд тоже достал сигарету, щелкнул зажигалкой, дал прикурить Нэнси и прикурил сам.

– Я хотел бы пойти на этот вечер, – многозначительно сказал он. – Мы вместе пойдем туда – в полночь, после того как я отдежурю. Вечер будет еще в самом разгаре.

– С чего это ты вдруг принял такое решение? Там будет куча неудачников-репортеров, и они, залив в себя по нескольку галлонов вина и пива, станут расталкивать друг друга локтями, чтобы только набрать материал для очередной глупой статьи, на которую всем наплевать! Идиотское времяпрепровождение в идиотской газетенке!

Отец Нэнси работал помощником юрисконсульта влиятельной газеты «Вашингтон пост».

– Завтра не опаздывай, когда приедешь за мной, – сказал Джуд. – И пожалуйста, не напивайся. Это тебе не идет!

– Да, легко тебе говорить, – проворчала она, направляя машину в уютную боковую улочку Джорджтауна. – Твой-то папаша, наверное, не такой дурной, как мой.

– Никогда не говори о моем отце! – внезапно вспылил Джуд. – Никогда!

Нэнси судорожно глотнула:

– Ладно уж, успокойся.

Нэнси припарковала машину у дома в Джорджтауне, в котором ей разрешили пожить друзья ее отца, выбросила в окно сигарету.

– Извини, – сказала она, кладя руку Джуду на колено и придвигаясь к нему поближе. Глаза у нее были прищурены, а губы слегка открыты. В сумрачном свете уличных фонарей Джуд увидел выпирающие из-под ее майки набухшие соски.

– Расслабься, – сказал он. – Расслабься, и все будет прекрасно.

* * *

«Расслабься».

С того момента, как Джуд произнес это слово душной июньской ночью в Вашингтоне, прошло уже восемнадцать лет.

Он лежал в кровати на спине, раздетый догола. Простыня под ним была влажной от пота, хотя за окном в пустыне было довольно прохладно. И еще там было темно. Здесь же в спальне на столике у кровати горела лампа.

Рядом с Джудом лежала Нора, нежно обнимая его.

– Я ведь говорила тебе, что надо просто расслабиться, и тогда все получится. – Норма поцеловала Джуда.

– Так, значит, тебе это… понравилось?

– Получилось неплохо.

Они рассмеялись.

Еще одна ночь, проведенная вместе. После той первой ночи Джуд принес в дом Норы только свою зубную щетку. Его одежда, деньги, револьвер остались в вагончике.

– О чем ты сейчас думаешь? – спросила она.

– Я не думаю. Я полностью подчинился твоему приказу. Ты ведь сама сказала, чтобы я ни о чем не думал, а только чувствовал… Расслабившись.

Нора улыбнулась:

– Я не так задала вопрос. Я хотела спросить: что ты вспоминал? Почему-то мужчины уверены, что в постели с женщиной они могут думать о чем-то или о ком-то и женщины это не чувствуют… Но это не так. Ты явно вспоминал что-то из своего прошлого. Ты вспоминал свою бывшую жену?

– Нет.

– Кого-то еще из бывших своих знакомых?

– Вообще-то нет…

– Ты не очень-то разговорчив. – Нора приподнялась и посмотрела Джуду в глаза. – Так о чем же ты мне расскажешь – о колючках перекати-поле или НЛО?

– Точно, – засмеялся Джуд. – Причина, по которой мы уже давно не наблюдаем НЛО, в том и состоит, что все без исключения летающие тарелки превратились в перекати-поле.

– Ну и черт с ними, – улыбнулась Нора. – Слушай, а почему же ты никогда не спрашивал меня о том, как я работала проституткой? Неужели не интересно?

– Мне об этой профессии много что известно.

– И это потому, что ты… шпион, – сухим тоном констатировала она.

Он посмотрел на нее:

– Пожалуй, один вопрос у меня все-таки есть. Как началась… та твоя жизнь?

– Очень счастливо.

Они оба рассмеялись.

– Я выросла на ферме в Соук-Сентер, штат Миннесота. Мой отец был весьма религиозным человеком с суровым характером, мать боялась и его, и всех вокруг. Когда я подросла, мне все время хотелось сбежать из дома – настолько суровы там были порядки, но когда мне исполнилось двенадцать, меня определили в сектантскую школу в соседнем городке. И там всерьез занялись моим воспитанием. – Нора усмехнулась. – Уже тогда у меня была очень развитая грудь. Мужчины, включая учителей, заглядывались на меня, и у них появлялись нехорошие мысли. Ну и как-то так получилось, что мое поведение, наверное, в ответ на эти нехорошие мысли, становилось все более вызывающим.

Она села и потянулась. У нее была красивая грудь, и Джуд сказал ей об этом. Тихо, как мальчишка.

– Да, наверное, неплохая грудь для женщины, которой скоро уже пятьдесят, – улыбнулась она.

– Сколько же тебя продержали в той сектантской школе?

– Целых шесть лет. Жила я там в постоянном страхе. Училась искусству выживать. Научилась в конце концов скрывать свои истинные чувства – ведь набожные учителя с нами особенно не церемонились. В той школе я приобрела свой первый сексуальный опыт… Лесбиянский. Это тебя не шокирует?

– Нет, мой первый сексуальный опыт был тоже сдевушкой.

Она рассмеялась.

– А что было потом? – спросил Джуд.

– Я окончила школу, так ничему серьезному и не научившись. Эти сектанты, – Нора вздрогнула, – хорошо знали только то, как надо обманывать людей. И естественно, у меня было всего лишь два варианта дальнейшей жизни: воровать или сесть на иглу. Я выбрала первое, но очень скоро попалась и целый год просидела в тюрьме. Там у меня появились друзья, которые научили меня искусству не попадать в тюрьму. Так что я вышла оттуда крашеной блондинкой с хорошими связями… Я никогда не работала на улице, – продолжала она. – Я познакомилась с одним чернокожим парнем, который стал моим любовником и генеральным директором нашего бизнеса.

– То есть сутенером, – заметил Джуд.

Нора пожала плечами:

– Он многому меня научил. Во-первых, заставил меня читать каждый день «Уолл-стрит джорнэл». И потом частенько вывозил меня на тусовки высшего света в Лос-Анджелесе. Иногда он меня бил, но к подобному обращению я была готова. Вот такая у меня была жизнь. Я имела дело с настоящими властными структурами, ты с такими и не сталкивался.

Джуд снисходительно ухмыльнулся.

– Я нравилась людям, – продолжала Нора. Мужчины были рады отдавать мне свои деньги. Ну, а в Лас-Вегас я перебралась потому, что там жил мужчина, в которого я влюбилась, и еще потому, что это самый денежный город в Америке. А у тебя были девушки… наподобие меня? – спросила она, помолчав.

– Да… В моей жизни было все.

Нора посмотрела на столик у кровати, встала и, поцеловав Джуда в лоб, раздетая вышла из спальни. На пороге она бросила ему:

– Я за сигаретами.

Джуд сел в кровати. В спальне пахло духами Норы: ему уже нравился этот запах.

Предыдущие дни были для Джуда очень тяжелыми. Ему все время страшно хотелось выпить. Нора заставила его регулярно заниматься спортом. Кармен по ее поручению купила в Лас-Вегасе для Джуда пару дорогих кроссовок, и он каждое утро отправлялся на пробежку. Возвращаясь в кафе, он проходил мимо телефона-автомата, стоявшего у шоссе. При желании он мог бы говорить с Дином ежедневно.

Когда первый раз после долгого перерыва он набрал его номер в Лос-Анджелесе, Дин радостно рассмеялся и сразу согласился помочь.

Позвонив Дину еще раз через пару дней, Джуд узнал, что происшествие в баре «Оазис» даже не привлекло внимания местных газет.

– Я проник в бар как тень, – сказал Дин. – Владелец бара пожаловался, что полицейские давили на него, но скорее всего он им так ничего и не рассказал. Если хочешь, я у него выясню, так это или нет.

– Оставь его в покое, – сухо заметил Джуд.

Дин засмеялся:

– Все, как прежде… Я, как и раньше, подчиняюсь твоему приказу.

– А приказ мой очень простой, – вспылил Джуд. – Сохраняй спокойствие, Дин! Ты понял? Больше от тебя ничего не требуется. Не дергайся.

– А я и не дергаюсь. Разве ты не знаешь моего характера?

– В том-то и дело, что знаю.

– Все это время я ждал от тебя весточки. Почему ты пропал так неожиданно?

– На то были причины.

– Да, забыл сказать. Мне звонил твой друг.

Джуд непроизвольно изо всех сил сжал телефонную трубку.

– Звонил этот писатель, – продолжал Дин, – Ник Келли.

– Ты же дал ему свой номер. Разве не помнишь?

– Помню. Конечно, помню. – Дин опять засмеялся. – Он хотел убедиться, что с тобой все в порядке.

– И что же ты ему сказал?

– Ничего. Тогда я еще ничего не знал.

– Сам ему не звони. Ни в коем случае!

Дин мягким тоном спросил:

– А он что… представляет какую-то угрозу?

– Нет. Он просто не должен участвовать в этой игре.

Свободной рукой Джуд вытер выступивший на лбу пот.

– Нога меня больше не беспокоит, – прошептал Дин на том конце провода. – Так что теперь я полон сил.

– Не дергайся, Дин!

– Послушай, а откуда ты говоришь?

Джуд вздрогнул. Дин, так и не дождавшись ответа, сказал:

– Если в этом деле появится что-то новое, ты ведь об этом должен знать…

Стоя в будке, Джуд увидел, как за окнами кафе Нора и Кармен что-то оживленно обсуждают.

– Я далеко. До меня трудно дозвониться, – буркнул он в трубку и задумался. «Пожалуй, Дин все-таки прав».

От волнения Джуду снова страшно захотелось выпить, но, твердо сказав себе «нет», он принял непростое и, как ему казалось, лучшее в этой ситуации решение.

– Я дам тебе номер телефона-автомата, – сказал он. – У этого автомата я бываю в шесть утра каждый день. Если не отвечу я лично, ни с кем в разговор не вступай.

– Понял. Не волнуйся. Я тебя прикрою.

С тех пор телефон-автомат ни разу не звонил.

Сам Джуд с тех пор тоже никому не звонил. Даже Нику. Да и что бы он ему сказал? Ник к его делам сейчас никакого отношения не имеет. У него теперь своя собственная жизнь. И Джуду в ней явно не место.

«Расслабься! – приказал себе Джуд, сидя в постели Норы. – Следы твои затерялись, и здесь тебя не найдут».

И все же на душе у него было тревожно: он подсознательно чувствовал, что допустил ошибку. Но в чем? И какую?

В спальню вошла Нора. Как и прежде, в чем мать родила. Вот только в руке у нее появилась небольшая корзина.

– Кармен оставила нам кое-что, – сказала она, забираясь под одеяло и протягивая Джуду бутылку минеральной воды из корзины. – О, да здесь есть кое-что и посущественнее! – воскликнула она, разворачивая «Америкэн Инкваэр» – самую массовую еженедельную бульварную газету в США, распространявшуюся по всей стране.

– Глаза бы мои ее не видели, – буркнул Джуд, отвернувшись в сторону.

– Ладно уж тебе. – Нора прикурила сигарету. – Давай почитаем и посмеемся.

– Да я все там знаю.

– Откуда же?

Джуд зажмурился.

– Открой девятую страницу, – сказал он. – Там должен быть астрологический прогноз. Его печатают уже двадцать лет, всегда на одной и той же странице. И автор все тот же двадцать лет подряд. Там еще должна быть помещена его фотография.

– Точно! – воскликнула Нора, открыв газету на девятой странице. – Хочешь знать свой гороскоп?

– Да ну его! – отмахнулся Джуд. – Впрочем… Найди гороскоп на седьмой день этого месяца. Какой там знак зодиака?

– Весы.

– Так вот… там должно говориться что-то о бурном море.

– «Весы, – прочитала Нора вслух, – двадцать третье сентября – двадцать второе октября. Полнолуние. Романтические отношения. Остерегайтесь финансовых осложнений. Бур… – Она посмотрела на него. У Джуда было бесстрастное лицо. – Бурное море… Откуда ты знаешь?»

Джуд невесело улыбнулся:

– Догадался.

– Нет. Все дело в том, что ты – шпион!

Горящая сигарета Норы прожгла в газете дыру.

– И мне, наверное, не следовало бы задавать вопросы…

– Вопросы вообще не стоит задавать. Никому, – прошептал он.

– И все же… Что ты должен делать… как шпион?

– Выполнять приказы. Выходить на связь, – усмехнулся Джуд.

– А что ты собираешься делать?

Он сел на край кровати и пожал плечами.

Нора придвинулась к нему. Они долго молчали.

Нора докурила еще одну сигарету, бросила газету на пол и потушила свет.

(обратно)

Глава 14 Сломленные люди

В мягком утреннем свете Ник Келли сидел у кроватки своего спящего сына. На ребенке была желтая пижама. Любимое сине-белое одеяло он сбросил на пол…

Маленьким кулачком – чуть потолще указательного пальца Ника – Сол потер носик и широко открыл голубые глаза.

– Привет, сынок, – нежно прошептал Ник.

Ребенок наморщил лоб и заморгал.

В передней залаяла собака. Хлопнула входная дверь, и послышался голос Хуаниты, приветствовавшей хозяев. Ей ответила Сильвия, расчесывавшая перед зеркалом в спальне свои густые волосы.

Сол поднялся на ноги и, держась за спинку кроватки, направился к отцу. Внезапно его внимание привлек солнечный зайчик. Сол протянул руку, чтобы поймать его. На душе у Ника стало тепло, на глаза навернулись слезы. Для человека средних лет – а Ник был уже именно таким – нет более радостных моментов, чем домашнее спокойное утро, наполненное простым семейным счастьем и любовью. Очарование такого утра еще и в том, что оно дарит человеку возможность задуматься, правильно ли он живет. И решить – продолжать начатое или пойти по другому пути.

– Извини меня, сынок, – прошептал Ник. – Как бы то ни было, я сделаю все, что от меня зависит.

За спиной Ника раздался голос Сильвии:

– А вот и мои мальчики.

Ник повернулся и увидел, как быстро угасла прекрасная улыбка Сильвии: слишком уж серьезным было выражение его лица.

– Мне надо поговорить с тобой, – каким-то чужим голосом произнес он.

* * *

Через час они сидели на кухне. Нетронутая газета лежала на сервировочном столике. Их кофейные чашки были пусты. Сверху доносились радостные голоса Хуаниты и Сола.

Ник рассказал Сильвии все: о Джуде, о Дине, о встрече со старым знакомом из ЦРУ, о Джеке Бернсе и о пожилом человеке, сидевшем за спиной Ника в библиотеке.

– И все это не совпадение, – вздохнул он.

– И все же… Вдруг это только игра твоего воображения? – спросила она. – Наша жизнь – это ведь не твой роман. Когда ты пишешь книгу, я знаю, ты хочешь, чтобы действие захватывало дух…

– Если речь идет о нашей жизни, я хочу, чтобы она была просто безопасной.

Сильвия покачала головой:

– Во всем происходящем виноват Джуд.

– Меня тоже есть за что винить.

– За что же? За то, что там все параноики? За то, что по миру бродят призраки и оборотни? Или, может быть, за то, что у нас в стране такая политика? Но ведь все это происходит помимо твоей воли.

– Знаешь, – сказал он, – мне кажется, кто-то очень занервничал, узнав, что я занялся этим делом… Я пишу статью, и им, наверное, известно кое-что о моих отношениях с Джудом.

– Какая такая статья?! Для Питера Мерфи? Да она всего лишь прикрытие!

– А вот об этом никто не знает.

– Я уверена, тебе нечего бояться. Наплевать на этих бюрократов! На твоей стороне существующие в этом городе правила ведения дел. Кроме того, есть еще и законы!

– Эх, если бы только все жили по правилам и законам, – вздохнул Ник. Он знал, что его жена не верила во власть теней, призраков, оборотней и иных «потусторонних» сил: она ведь была юристом.

– Послушай, милый. – Сильвия еще раз покачала головой. – На дворе девяностые годы. Гувер мертв, уотергейтский скандал – в прошлом. Наступила новая эра.

– И при всем при этом статья – лучшее для меня прикрытие.

– А и не нужно никакого прикрытия, если, конечно, ты будешь держаться подальше от Джуда и ему подобных.

– Теперь уж ничего не изменить. Все они были частью моей жизни.

Сильвия провела рукой по его темным с проседью волосам и улыбнулась.

– Боже мой! – воскликнула она. – Моя мать выразилась бы точно так же!

Они засмеялись, и на кухне, казалось, стало светлее.

– Что же ты теперь собираешься делать? – спросила она.

– Сам не знаю.

Сильвия улыбнулась:

– У меня есть одна идея.

* * *

В мексиканском ресторанчике неподалеку от Капитолийского холма Ник встретился с пожилой женщиной. Они уселись за столик, и женщина заказала пиво.

– Американское, – сказала она официанту, – но не это легкое пиво, больше напоминающее бурду, а настоящее американское – с лимончиком.

Ник тоже попросил принести ему пива. Они оба заказали говядину с пшеничными лепешками, прожаренными в жире, и бобы.

У женщины были седые волосы, худое смуглое лицо, испещренное морщинами. Звали ее Ирэн. Глаза у нее были янтарного цвета, лучившиеся ласковым огнем.

– Спасибо за помощь, – сказал Ник.

– Пока не за что. Ваша жена – решительная женщина. Она работает в конгрессе, я служу в библиотеке. Так вот, когда она позвонила, я не могла отказать.

– Исследовательская служба конгресса занимается большими делами, и у вас в библиотеке есть соответствующие материалы.

– Оставьте комплименты на потом. Конечно, я сделаю все, что смогу, но этого может оказаться недостаточно.

Официант принес две бутылки пива и влажные после мытья стаканы. В горлышко каждой бутылки были вставлены клинообразные дольки лимона.

– Сейчас уже трудно разыскать все необходимое, – сказала Ирэн, вытаскивая из горлышка своей бутылки лимонную дольку и отправляя ее в пепельницу. – Так что же вам конкретно нужно? Что-нибудь доверительное о том, как будет развиваться мир после разрушения Берлинской стены? Или доносы на Ральфа Дентона – нового главаря ЦРУ?

– Немного информации по этому поводу тоже не помешает, но вообще-то я охочусь за более глубокими сведениями. Вот только за какими точно – сам не знаю…

– Что ж, одни святые знают, что конкретно им нужно.

– Сомневаюсь, что в этом деле есть хоть какая-то святость, – ухмыльнулся Ник. – Понимаете, в темноте одна сила, образно говоря, столкнулась с другой. Они набили друг другу шишки. Я же хочу установить, что же это за силы.

– Эге… – протянула Ирэн. – Я ведь всего лишь рядовая служащая конгресса. Кроме того, конгресс – это не та инстанция, где в первую очередь узнают о силах, набивающих друг другу шишки в темноте.

– Да, но ведь в конгрессе есть целых два комитета, которые курируют деятельность разведслужб.

– Курируют – это слишком громко сказано! – воскликнула Ирэн. – Конгресс знает о деятельности разведки ровно столько, сколько рассказывают нам сами же разведчики.

– А что если попытаться обнаружить информацию о каких-либо недавних сбоях в разведработе? – спросил Ник. – Выйти, например, на какую-то операцию, которую контролирует кто-то на самом высоком уровне?

Официант поставил на стол тарелки с едой. Ирэн заказала еще одну бутылку пива. Ник последовал ее примеру.

– В какой сфере может проводиться такая операция?

– Это может быть все что угодно – от наемных убийств до торговли наркотиками.

– Вы можете назвать какие-нибудь имена?

– Нет.

– Так, значит, у вас нет ничего конкретного… Как же я смогу вам помочь?

– Думаю, одно конкретное имя вряд ли поможет вам в работе.

Ирэн сделала глоток пива:

– Что ж… назовите хотя бы страну, о которой идет речь: Китай, Россия, Ливан, Сальвадор?..

– Калифорния.

Она вздрогнула.

– Так, значит, речь идет о разборках в недрах нашего шпионского ведомства… – Ирэн прищурила глаза. – Пока мы обедаем в этом мексиканском ресторанчике, один американский адмирал в суде неподалеку отсюда дает показания по поводу иранского скандала.

– То, что я ищу, вполне возможно, отголоски этого скандала, – неуверенно сказал Ник.

– В ходе расследования вряд ли все нюансы операции стали известны судьям. В расследовании, конечно же, были какие-то тайны. И вот вам мой ответ: попробуйте узнать эти тайны, поищите людей, причастных к тем событиям.

* * *

Но прежде всего Нику было необходимо отыскать самого Джуда.

Ник решил, что второй раз Дину звонить не следует. Ведь сам-то он не позвонил, и, значит, нового у него ничего нет… Кроме того, у Ника начинало бешено колотиться сердце, как только он вспоминал о Дине и о самой возможности разговора с ним.

После обеда в мексиканском ресторанчике Ник вернулся в свой офис и сел за письменный стол напротив окна. На деревьях за окном зазеленели первые почки, погода была великолепная.

Из тех, кто, по мнению Ника, мог бы вывести его на Джуда, оставался всего лишь один знакомый ему человек: Лорри, жена Джуда. Вернее, его бывшая жена. Джуд расстался с ней где-то в середине восьмидесятых. Он говорил, что они разошлись, что она ушла, что он выгнал ее, что он проклял ее и она сбежала… Ник слышал от Джуда самые разные версии происшедшего. Единственное, что совпадало во всех этих версиях, было то, что Лорри рядом с ним теперь нет и что сам он сильно переживает по этому поводу. Кто из них был жертвой, а кто злодеем, Ника особенно не интересовало.

Лорри была очень красивой женщиной. Впервые Ник увидел ее, кажется, в 1978 году. Тогда он снова оказался в Лос-Анджелесе: его все не покидало желание написать сценарий для Голливуда, да и со своим старым другом не мешало бы встретиться. Джуд привез Лорри прямо к нему в отель, представил Ника как известного писателя. Лорри внимательно слушала, как Джуд рассказывал Нику очередную шпионскую историю.

На следующий день Джуд был вынужден отправиться по своим делам, и Лорри пригласила Ника на океан. Она поставила машину у пляжа Ребондо, и они, медленно шагая по песку, разговорились.

– Я сама приехала к этому океану издалека, – сказала она.

– Откуда же? – поинтересовался Ник.

– Из Небраски. Я – Лорри Лейн из Небраски. – Она усмехнулась. – Одним словом, провинциалка. И теперь вот стала в Лос-Анджелесе подругой супермена.

– Как вы познакомились с Джудом? – спросил Ник.

– Я тогда работала в парикмахерской в Санта-Монике: отвечала на телефонные звонки и назначала клиентам время посещения нашего салона. А он как-то пришел к нам поменять дверные замки. – Лорри пожала плечами. – Он был такой смешной. Он сразу обратил на себя мое внимание. В те годы я пристрастилась к наркотикам. Джуд заставил меня покончить с этим. Он всегда знает, чего хочет. И никогда не ошибается.

Лорри прикурила сигарету. В тот довольно прохладный будний день на пляже было совсем мало людей.

– Джуд говорил мне, – Ник с восхищением посмотрел на Лорри, – что влюбился в вас с первого взгляда.

– Что ж, – она снова пожала плечами, – мне страшно повезло. Джуд – веселый парень, и мы с ним частенько смеемся. И еще он сильнее всех, кого я когда-либо встречала в жизни. Скажите, – вдруг спросила она, – он действительно делал все эти вещи?

– Какие «вещи»?

– Ладно уж. Я знаю, что вы его приятель, и не стану вас пытать.

Лорри улыбнулась:

– Джуд говорил, что вы понимаете его лучше, чем кто-либо другой. Кроме меня, конечно. Но я, по правде сказать, из его рассказов о вашингтонских делах совсем ничего не понимаю.

– Эти вашингтонские дела мало кто может понять.

Лорри остановилась и посмотрела на океан.

– Хорошо здесь. Не так, как в Небраске.

– Поэтому вы и уехали оттуда?

– Да. Во-первых, здесь есть океан. Во-вторых, здесь можно сделать хоть какую-то карьеру. В Небраске же ты рождаешься и умираешь никем.

– Кем же вы хотите стать?

Она рассмеялась:

– А я-то откуда знаю?!

Ник тоже засмеялся. Они подошли поближе к воде.

– У нас в Небраске все говорили, что я красивая.

– И это правда.

– И поэтому… – она прищурилась хитро и щелкнула языком, как бы фотографируя Ника, – поэтому я и приехала сюда, поближе к Голливуду. Хотела сниматься в кино, но предложения, которые мне делали, к кино отношения не имели. Или почти не имели.

– А потом вы повстречали Джуда…

– Да, – она улыбнулась, – потом я встретила Джуда. – Слушайте, – Лорри порылась в своей сумке и достала «Поляроид», – мы ведь рядом с Голливудом, так сфотографируйте же меня.

Прошлым вечером она фотографировала той же камерой Джуда и Ника, сидевших плечом к плечу на красном диване.

Ник взял в руки протянутый ему Лорри «Поляроид». Сама она отошла в сторону и стала на фоне океана. Прекрасная девушка. Как бы вышедшая из этого бескрайнего океана.

Затвор щелкнул, и камера вытолкнула наружу теплый снимок.

– Отлично получилось, – сказал через минуту Ник.

– Что будем делать с этим снимком? – спросила Лорри, глядя на Ника.

– А давайте-ка подарим его Джуду, – ответил он. – Пусть это будет для него приятной неожиданностью.

– Да, пожалуй, – сказала она. – Ему очень понравится.

* * *

«Где теперь этот снимок? – спрашивал самого себя Ник, сидя много лет спустя в своем офисе в Вашингтоне. – И где сама Лорри? Может быть, в Небраске?»

Ник достал с полки географический атлас и открыл его на карте США. Штат Небраска на карте был белого цвета, его перерезали красные, черные и зеленые прожилки дорог. Белое поле было испещрено огромным числом кружочков – городов и поселков. В каком из них жила и, может быть, живет сейчас Лорри?

Как-то она, помнится, сказала ему, что жила в самом что ни на есть захолустье. Почти на границе с Канзасом. И еще она, кажется, добавила, что городок носит имя какого-то писателя.

Ник открыл атлас на странице, где штат Небраска – кукурузная столица Америки – был изображен крупно, передвинул палец к Канзасу и стал читать названия городов. Крет… Картленд… Текумсе… Вот – Конрад!

Эта часть Небраски имела телефонный код четыреста два. Соединившись с оператором междугородной станции, Ник выяснил, что в Конраде, если можно было верить телефонному справочнику, жило всего трое Лейнов – Байрон, Мэри и Джек. Имя Лорри в справочнике города не значилось.

Телефон Мэри Лейн был все время занят. Байрона, по-видимому, не было дома. Нику ответили только по телефону Джека. Трубку взял он сам. Ник слышал, как в доме за сотни миль от Вашингтона плакали дети и кричала какая-то женщина.

– Я звоню издалека, – сказал Ник, – пожалуйста, помогите мне, не отмахивайтесь… Я ищу одну свою давнюю знакомую, зовут ее Лорри Лейн, когда-то она жила в Конраде.

– Если вы получить деньги, вам не повезло. Я за нее платить больше не намерен.

«У нас большая семья, – рассказывала в свое время Лорри Нику. – Одни мужчины. И мои дядья и братья не очень-то меня жаловали. Обычная история».

– Она не должна мне ни цента, – сказал Ник мужчине на том конце провода. – Мне просто надо с ней поговорить. Вы можете мне сказать, где она сейчас?

– Здесь.

– Она живет вместе с вами?

– Что я – с ума сошел?

Мужчина вдруг закричал:

– Заткнитесь наконец или получите по заднице! Это я не вам, – добавил он уже спокойным тоном. – Знаете ли, эти дети…

– Да-да, – сказал Ник, представляя себе картину, которую рисовали доносившиеся из трубки крики. – Так где же Лорри?

– Она живет в вагончике Дженсена на восточной окраине. Она там все время, сейчас-то она уже никому не нужна.

– Есть ли у нее телефон?

– А как бы она тогда заказывала из ресторанчика Греарсона в свой вагончик спагетти и белое вино для клиентов?! Я же сказал вам заткнуться!

Ник услышал шлепок и крик мальчугана.

– У меня мало времени, – сказал мужчина уже Нику. – Вам нужен ее номер?

Шесть длинных гудков прозвучали в трубке Ника, прежде чем он услышал ответ.

– Алло. – Голос женщины был хриплым и робким.

– Лорри? Это Ник.

– Алло? – снова послышалось в трубке.

– Это Ник Келли – писатель из Вашингтона. Вы меня помните?

– О! – Голос Лорри стал радостным. – Ник, это правда вы? Я вас помню. Как у вас дела? Вы здесь, в городе?.. Так он вам все рассказал?! – вдруг закричала она. – Так он, оказывается, все-таки знает, где я живу?!

– Никто ничего мне не рассказывал! – закричал в ответ Ник. – Никто. Кроме вас самой. Это вы сами говорили, что родом из Небраски, из Конрада. Помните, тогда у океана вы говорили мне об этом?

– У океана… – тихо сказала она. – Конечно… Помню… Но он ведь не знает, где я теперь? – вдруг нервно спросила она.

Ник услышал, как Лорри чиркнула спичкой, вероятно, прикуривая сигарету.

– Я не знаю.

– Хорошо… Я очень надеюсь, что он не знает, где я.

– Как ваши дела? – спросил Ник.

– Все нормально.

– А я вот женился. И у меня теперь есть ребенок. Сын.

– Ребенок… – прошептала она. – Ребенок…

– Я знаю, что вы… что вы расстались.

– Назад я не вернусь! Не могу! – твердо сказала она.

– Вас никто и не заставляет.

– А вы никому не скажете, что говорили со мной?

– Никому, – пообещал он.

– А зачем же вы мне позвонили? Стали скучать по мне?

– Просто вспомнил старые добрые времена.

– А были ли эти старые добрые времена?

Она горько рассмеялась.

– Что у вас теперь интересного в жизни?

– Все, как у других… У меня есть приятель. Пол Дженсен. Я живу в его вагончике. Мы… Да что там говорить! Как обычно, ничего не получилось.

Она сильно закашлялась.

– Ничего страшного, – сказала она, переведя дух. – Вот теперь напишу заявление, и эта благотворительная контора будет присылать мне деньги. Так что ничего страшного. Подождите минутку, – добавила она, кладя трубку. Ник услышал удаляющиеся шаги, потом что-то звякнуло по дереву рядом с ее телефоном, зажурчала какая-то жидкость… – Так почему же вы все-таки позвонили? – спросила Лорри и снова чиркнула спичкой.

– Я ищу Джуда. Я думал, что…

– Я не знаю, где он. И знать не хочу, где он находится и чем занимается! Надоело! Не хочу! И какого черта он вам понадобился?!

– Лорри, если Джуд позвонит…

– Нет, он не должен звонить… И вы не говорите ему, где я!

– Лорри, я не думаю, что он заявится к вам в гости, но он вполне может вскоре позвонить. И если это произойдет, пообещайте мне, что…

– Нет! Если он позвонит, он… А что я должна вам пообещать?

– Если он все-таки позвонит, скажите ему, что его разыскивает Ник. Пообещайте мне сделать это, Лорри. Пожалуйста.

– Пообещать? – Лорри засмеялась, а потом почему-то всхлипнула. – Пообещать вам, Ник? Ладно, чего уж там. Пообещать я могу.

– Спасибо, спасибо, Лорри… Послушайте, могу ли я…

– Что?

– Могу ли я… помочь вам чем-то?

– Помочь? – переспросила Лорри и замолчала. Ник слышал, как она нервно затягивалась. – Нет, Ник, – сказала она наконец, – мне ничего не надо. Да вы и не сможете ничего сделать.

(обратно)

Глава 15 Танец с ангелом

Уэсу было достаточно одного взгляда, чтобы убедиться: он разыскивал именно этот дом. Он был одним из десятка тысяч почти одинаковых незатейливых домов, расположенных в пригороде Лос-Анджелеса. Его крыша почернела, когда-то покрашенные белой краской стены шелушились. Палисадник у дома зарос травой, лежали кучи мусора. С улицы к дому вела неухоженная дорожка для автомобиля. У открытых ворот гаража мужчина в застиранной рубашке и выцветших джинсах копался в двигателе мотоцикла.

«Это, наверное, и есть Дин Джейкобсен, – подумал Уэс. – Бьюсь об заклад, Ник Келли звонил этому человеку явно не потому, что он видный киношник или издатель». Несмотря на охватившее его возбуждение, Уэс зевнул. В вашингтонском аэропорту имени Даллеса Бэт поцеловала Уэса целых два раза. «Один раз – на счастье, один – за меня», – сказала она, засмеялась и поехала на его машине домой.

В самолете, уносившем Уэса в ночь, он задремал, и ему приснился сладкий сон о желтом солнечном свете. В Лос-Анджелесе он взял напрокат машину и поехал по улицам, которые, как ему показалось, он уже много лет не видел, хотя и проезжал по ним меньше двух дней назад.

До того, как между ним и Бэт установились новые отношения.

«До эры Бэт», – улыбнулся он.

Уэс припарковал машину на противоположной стороне улицы от нужного ему дома. Мужчина у открытых гаражных ворот не обратил на него внимания и продолжал копаться в моторе своего мотоцикла. На Джуда Стюарта он похож не был.

По ветровому стеклу автомобиля Уэса застучали дождевые капли. По небу неслись серые тучи, впитывая в себя городской смог. Порыв холодного ветра ударил в дверь машины. Уэс хотел было надеть плащ, но передумал и, оставив его на заднем сиденье, вышел из автомобиля. В окнах нужного ему дома никого видно не было. Несмотря на порывистый шум ветра, Уэс расслышал невнятное бормотание диктора дневной телепрограммы. Какая-то девочка ехала по тротуару на трехколесном велосипеде. Завидев Уэса, она оповестила о своем приближении звонком на руле.

Уэс перешел улицу и по дорожке пошел к дому.

– Извините, – обратился он к мужчине, занятому своим мотоциклом. – Вы – Дин Джейкобсен?

– А вы-то сами кто? – спросил мужчина. Он был примерно одного с Уэсом роста; у него были светло-русые волосы. В руке он держал гаечный ключ.

– Я – юрист, – ответил Уэс. – Так вы – Дин Джейкобсен?

– Зачем это я вам понадобился?

– Ничего серьезного, – сказал Уэс. – Это дело к вам прямого отношения не имеет.

Мужчина посмотрел в сторону улицы.

– Похоже, кроме меня и вас никого поблизости нет. – Мужчина лениво ухмыльнулся. – Да, я – Дин Джейкобсен.

В руке он по-прежнему держал гаечный ключ.

– Так вот, я – юрист. – Уэс достал пластиковую карточку Американской юридической ассоциации: карточка удостоверяла только то, что Уэс являлся членом этой ассоциации. Дин лениво посмотрел на протянутый документ, и Уэс пошел в наступление:

– У меня хорошие новости.

– У юристов не бывает хороших новостей.

В соседнем доме какая-то женщина подняла ставни. Уэс и Дин сурово посмотрели в ее сторону, и она сразу же отошла от окна.

– Один ваш друг получил наследство, – решительно продолжил Уэс. – Но дело в том, что мы никак не можем его найти. Может быть, вы знаете, где он?

– С чего это вы взяли, что у меня есть друг?

– Видите ли… Мой коллега узнал ваше имя у одного человека, который был знаком с вами обоими. Этот человек, кажется, женщина.

– Вам следовало бы быть поосторожнее с женщинами-информаторами, – сказал Дин. – А вы сами откуда?

– Из Пенсильвании. – Принадлежавшая Уэсу карточка юридической ассоциации была выдана именно в этом штате. Место работы Уэса в ней не указывалось.

– Так кто же этот человек, который, как вы говорите, мой друг?

– Его зовут Джуд Стюарт.

– Ого!

Несколько холодных дождевых капель упали на рубашку Уэса. Небо над гаражом потемнело.

– Мне просто надо поговорить с Джудом, – поспешил добавить Уэс, – я должен сообщить ему о наследстве и прояснить кое-какие детали.

– А кто это умер?

– Простите… но это мы всегда держим в секрете от посторонних.

Дин засмеялся и положил гаечный ключ в коробку для инструмента.

– Вы, Уэсли, сообразительный малый. Вам к тому же повезло. – Дин посмотрел по сторонам. С улицы доносился звонок велосипеда.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил Уэс.

– Сообразительный потому, что Джуд, как вы и предполагали, действительно мой друг. А повезло потому, что я как раз собирался встретиться с Джудом. Прямо сейчас.

«Дин не должен ускользнуть», – подумал Уэс и сказал:

– Я поеду вместе с вами: это значительно облегчит дело. О хороших новостях я сообщу ему сам.

Дин улыбнулся:

– Если это действительно является вашей целью…

– Мы поедем на моей машине, – предложил Уэс.

– Что ж, я только забегу домой и возьму куртку.

Когда они наконец выехали на шоссе, Уэс спросил:

– Куда теперь направимся?

– Далеко, – ответил Дин и махнул рукой вперед.

Поворачивая по команде Дина на другое шоссе, Уэс поинтересовался:

– Куда же мы все-таки едем?

– В одно безопасное местечко. Джуд ведь человек осторожный.

– Я его никогда не встречал, – заметил Уэс. – Какой он?

– Он – человек, – прошептал Дин. – Он – настоящий человек. Другие только претендуют на такое звание. А он знает.

– Что он знает?

– Большую тайну.

– Какую же? – Сердце Уэса бешено заколотилось.

Черные глаза Дина в упор смотрели на него: в них бушевал неукротимый огонь.

– Тайна в том, что все – рано или поздно – умрут, – ответил Дин.

По шоссе на огромной скорости неслись автомобили. Ветровое стекло машины Уэса покрыли крупные капли дождя. Под напором встречного воздушного потока они поднимались кверху.

– Поверните вон туда, – сказал Дин.

Они проехали мимо указателя «Бульвар Бархама».

– Давненько я уже не говорил так много, – вздохнул Дин.

По обочинам шоссе были проложены бетонированные сточные канавы. За ними располагались похожие на ангары строения. На их плоских крышах были установлены щиты с рекламой новых фильмов. Зеленая травка на холме справа от них была мокрой.

– Как вы познакомились с Джудом? – поинтересовался Уэс.

– Нашлись люди, которые нас познакомили, – улыбнулся Дин. – Как-то Джуд здорово меня отколошматил. В своей старой мастерской на берегу… Я его сильно подвел… Потому что не знал, какой он на самом деле человек. И он отвел меня в мастерскую и стал бить. Это напоминало танец с ангелом… И тогда я понял.

– Поняли, что он – настоящий человек, – добавил Уэс.

Дин пожал плечами:

– Кому-то все равно надо быть таким.

– А что значит быть настоящим человеком?

– Если сами не знаете, то никто вам этого не объяснит.

«А я и не хочу знать», – подумал Уэс. Он все больше опасался, что его перелеты по стране так и не выявят ничего серьезного в этом деле.

Они проехали мимо кладбища Форест-Лоун.

– Чем тогда занимался Джуд? – спросил Уэс.

– Поверните направо, – приказал Дин, показывая рукой на въезд в парк.

Сквозь деревья Уэс увидел несколько всадников. Впереди гарцевал на коне мужчина в ярко-желтом плаще и ковбойской шляпе.

– Вот и кавалерия, – усмехнулся Дин. – Мы уже почти на месте.

Дорога начала взбираться на холм, увенчанный красивыми коттеджами.

– Прекрасное местечко, – сказал Дин, когда они оказались на вершине холма. Деревьев здесь не было. Справа от дороги была вместительная стоянка для автомобилей; слева возвышался за́мок. Или нечто похожее на за́мок.

– Что это за место? – спросил Уэс.

– Обсерватория Гриффита.

– Джуд сейчас здесь?

– Прекрасное местечко, – пробурчал Дин. – Здесь всего вдоволь. Вы сами в этом убедитесь.

На стоянке стоял только желтый школьный автобус. Когда Уэс припарковал рядом с ним свою машину, из автобуса высыпали подростки – человек тридцать.

– В такой холодный день, – сказал Дин, – я думал, поблизости никого не будет.

– А где же сам Джуд?

– Он-то поблизости. Он сначала должен убедиться что со мной все в порядке. Только потом он и появится.

– Да, это было бы неплохо, – сказал Уэс. – А где его машина?

– На такие глупые вопросы не отвечают, – хмуро ответил Дин.

Когда они шли по лужайке к обсерватории, Уэс заметил, что Дин прихрамывает.

– Как-то давно, – сказал Дин, перехватив взгляд Уэса, – я попал в аварию. На своем мотоцикле. Чепуха. От таких дел мужчины становятся только крепче.

Мимо них пробежали две девочки-школьницы.

– А что теперь будем делать? – спросила одна.

Ее миловидная подружка с каштановыми волосами немного подумала и ответила:

– Смотри, я буду стоять здесь, а ты отойди в сторонку – вон туда – и достань фотоаппарат.

Миловидная школьница подняла руку так, чтобы видневшиеся вдалеке на холмах крупные буквы, составляющие волшебное слово «Голливуд», поместились в ее раскрытой ладони.

– Теперь фотографируй.

– Пошли отсюда, – злым голосом сказал Дин. – Нам направо.

Плечом к плечу они прошли по красной бетонной дорожке, проложенной параллельно высокой стене, окружавшей обсерваторию.

– Так где же он? – спросил Уэс.

– Чуть дальше.

Они вышли на смотровую площадку у обсерватории.

– Прекрасный вид, – сказал Дин, показывая на раскинувшийся внизу город. Он обратил особое внимание Уэса на видневшийся вдали небоскреб, верхняя часть которого была окутана серым холодным смогом.

– Раньше таких не строили: боялись землетрясений.

Уэс зачарованно посмотрел в сторону небоскреба, и тут же получил от Дина страшный удар в солнечное сплетение: у него потемнело в глазах. На него сыпался град мощнейших ударов.

На какое-то мгновение Уэс потерял сознание. Он очнулся в объятиях Дина. Тот, запустив руки за спину Уэса, что-то нащупывал на его пояснице.

«Пистолет! – подумал Уэс. – Он ищет мой пистолет!»

Из последних сил Уэс оттолкнул от себя Дина, но было уже слишком поздно. Используя преимущество в результате неожиданного нападения, Дин пошел в решительную атаку. Удар, еще удар. Уэс вынужден был отступить к парапету смотровой площадки. Он попытался было хитрым приемом мастера рукопашного боя отскочить в сторону, но у него ничего не получилось – силы оставили его. Дин сильным ударом нейтрализовал сопротивление моряка, схватил его за рубашку и перебросил через парапет.

– Ты хотел встречи с настоящим человеком! – закричал он. – Так подожди этой встречи в аду!

С большой высоты Уэс упал на сосну, соскользнул по ее веткам вниз на мягкие кусты и уткнулся носом в землю.

* * *

Полуденное солнце проникало в гостиную сквозь пыльные окна непритязательного дома в пригороде Лос-Анджелеса, который славился такими невзрачными домами. Гостиная была окрашена дешевой желтой краской. У стены стоял потертый диван, в углу светился экран цветного телевизора. В кухне жужжала муха.

– Полиция!

Входная дверь распахнулась, и на пороге появился человек, крепко сжимавший в руках огромный револьвер. Он прыгнул к стене, прижался к ней спиной и настороженно обвел взглядом гостиную. У человека были длинные волосы, аккуратная борода, на его нейлоновой куртке красовалась эмблема Полицейского управления Лос-Анджелеса.

В гостиную впрыгнул человек и направил свой револьвер на дверь, ведущую в кухню. Потом появился еще один человек. Это был следователь по уголовным делам Ролинс. За ним вошли еще двое полицейских. Они взяли под прицел двери в ванную и в спальню.

Бородатый прошептал: «Пошли!» – и, прыгнув вперед, плечом вышиб дверь спальни. Ролинс распахнул настежь дверь ванной. Еще один полицейский ринулся к кухне.

Минуту спустя бородатый крикнул:

– Никого!

Один из полицейских незамедлительно сообщил эту новость в переговорное устройство. Через мгновение в динамике послышалось:

– В гараже тоже никого.

– Теперь пусть войдет, – устало сказал Ролинс, убирая револьвер в кобуру.

В гостиную медленно вошел Уэс. Все его лицо было в ссадинах. Он был страшно бледен. На этом фоне старый шрам на его подбородке казался темной полосой. Одежда Уэса была перепачкана и во многих местах порвана.

После падения со смотровой площадки он потерял сознание, как ему показалось, минут на пять. В себя он пришел от страшной пульсирующей головной боли. Он поднялся на колени, и его тут же вырвало. Он посмотрел вверх: на смотровой площадке никого уже не было…

Целых двадцать минут Уэс карабкался по склону холма к обсерватории. Арендованная им в аэропорту автомашина со стоянки исчезла.

Войдя в обсерваторию, Уэс попросил женщину, торговавшую сувенирами, позвонить в Полицейское управление Лос-Анджелеса и позвать к телефону следователя Ролинса. «Скорую помощь» он попросил не вызывать. Служащим обсерватории он сказал, что просто упал со смотровой площадки, любуясь открывшимся перед ним красивым видом, но служащие пошептались о том, что это, по-видимому, была попытка самоубийства.

Ролинс отвез Уэса в больницу. И только через три часа после нападения Дина на Уэса полицейские ворвались в этот невзрачный дом.

«Слава Богу, что я оставил все свои записи в Вашингтоне, а фотографии Джуда находились у меня в пиджаке, – подумал Уэс. – Дин так ничего и не узнал, обыскав мою машину». Документы на взятый в прокатном пункте автомобиль также лежали у Уэса в кармане пиджака.

– Кто же этот парень? – спросил бородатый полицейский. – Его дом больше похож на помойку! – Он в сердцах ткнул работающий телевизор ногой.

– Мотоцикла в гараже нет, – заметил Уэс. – Если у него и были какие-то чемоданы, то он наверняка прихватил их с собой.

– Не беспокойтесь! – угрожающе сказал бородатый, – Сейчас мы составим словесный портрет этого негодяя. Надо же – напал на официальное лицо! Да мы поднимем на ноги всех полицейских к западу от Миссисипи, и они выловят эту щуку!

– Нет! – заявил Уэс.

Бородатый от неожиданности заморгал:

– Как это «нет»?

– Не надо никакого словесного портрета и тревогу поднимать не надо. Мы его потеряли и все тут!

– Какого черта?! – вспылил бородатый.

– Спасибо, конечно, за помощь, но…

– Слушай, парень! – заорал бородатый. – Мы выехали сюда по первому твоему требованию. И мы рисковали своей жизнью! Ты думаешь, наши пуленепробиваемые жилеты обеспечивают полную защиту? Как бы не так! Наши лица жилеты не защищают, а у этого негодяя вполне мог быть АК-47! И вот теперь ты, парень, говоришь, что ничего больше делать не надо?!

Бородатый повернулся к Ролинсу.

– А все это из-за тебя! – гневно бросил он ему. – Теперь ты мой должник по гроб жизни! А ты, – бородатый снова повернулся к Уэсу, – ты, ублюдок из федеральных органов, больше мне на глаза не попадайся!

Продолжая чертыхаться, бородатый увел своих людей. Во дворе послышался рев двигателя их автомобиля.

Ролинс не спеша достал сигарету, оторвал у нее фильтр, швырнул его в сторону спальни, прикурил от спички, которую бросил на пол. Следователь уголовной полиции Лос-Анджелеса глубоко затянулся и наконец сказал:

– По-моему, мой бородатый приятель Джесси хоть и эмоционально, но верно изложил суть дела.

– У меня голова не очень хорошо соображает, – примирительным тоном еле слышно прошептал Уэс. – Когда я попросил произвести обыск в этом доме, я, возможно, превысил свои полномочия.

– Тогда это и не полномочия, а дерьмо собачье!

– Мне нужна ваша помощь.

– Я уже помог. И теперь в полицейском участке мне за это проходу не дадут.

– Я знаю, что…

– Да ничего вы не знаете! У вас вся левая сторона груди в кровоподтеках, в одном ребре трещина, правая лодыжка, должно быть, сломана. Хоть в больнице вас и залатали немного, вы все равно едва стоите на ногах. Это все слишком серьезно, чтобы оставлять дело без последствий!

– Да, это был явно не лучший мой день, – сказал Уэс.

– И последующие дни вряд ли будут лучше… В конце концов мне не нужно вашего разрешения на составление словесного портрета негодяя!

– Не делайте этого! – морщась от боли, прокричал Уэс.

По телевизору передавали очередную «мыльную оперу» с искусно смонтированными сценами в постели.

– Знаете, почему я не буду делать этого? – подумав, спросил Ролинс. – Только потому, что не хочу больше копаться по вашей милости во всем этом дерьме. А вам будет лучше поскорее убраться из Лос-Анджелеса. Я посажу вас на ближайший самолет в Вашингтон.

– Мне нужна ваша помощь.

– Я уже помог вам.

– Нет, мне нужна иная помощь: мне нужны кое-какие данные. И вы сможете передать их мне, не выходя из своего офиса, а уж потом отвезете меня в аэропорт.

Ролинс затянулся.

– В противном случае мне придется остаться, – добавил Уэс.

Следователь посмотрел на раненого Уэса, бросил сигарету на пол, затушил ее каблуком и пошел к выходу.

– Не забудьте выключить телевизор, – не оборачиваясь, сказал он Уэсу.

* * *

В вашингтонский аэропорт имени Даллеса Уэс прилетел в десять вечера. Напуганная стюардесса помогла ему сойти с трапа самолета и сесть в автобус, доставлявший пассажиров в здание аэровокзала. Там Уэса уже поджидал Ной Холл. Через егоплечо был перекинут дешевый пластиковый плащ, в руке он держал атташе-кейс. Завидев в толпе плохо державшегося на ногах Уэса, Ной нахмурился.

– Где директор? – первым делом спросил Уэс. – Я ведь просил по телефону незамедлительной встречи с ним.

– Что ж, тогда бегите за самолетом, вылетевшим во Францию.

– Дентон направился туда с продолжительным визитом… Ладно, пошли.

Цепной пес директора ЦРУ повел Уэса к рядам пластиковых стульев в зале ожидания. Уэс сел на крайний стул, Ной расположился рядом. Атташе-кейс он поставил на кафельный пол между ног.

– Я целый день потратил на то, чтобы потушить пожар, который вы разожгли в Лос-Анджелесе, – сказал Ной. – В следующий раз я брошу в огонь вас самого.

– Мне нужно поговорить с директором Дентоном, – упрямо пробормотал Уэс.

– Вам нужно заниматься делом, а не создавать для нас проблемы!

– А я и не создавал никаких проблем. Они меня сами нашли.

– Пусть будет так. Что удалось вам узнать о Джуде Стюарте?

– Я узнал, что он собой кое-что представляет… И что его делами заинтересовались, по-видимому, не только мы.

– И это все?!

– Мне нужна помощь. Вы ведь понимаете, как трудно идти по следу в одиночку. Мне необходимы люди, кто-нибудь, кто…

– Я дал вам уже Джека Бернса. Все вопросы решайте с ним.

– Черт бы подрал вашего Бернса! Вы не мне его дали, вы меня отдали ему.

– Я предоставил в ваше распоряжение все, что нужно для дела. Вы же хотите иметь целый штат ищеек с секретаршами в придачу! И вообще, Уэс, очень хотелось бы узнать, что происходит? Жизнь стала невыносимой, и вы решили вернуться к папочке и Ною, чтобы поплакать им в жилетку?

Уэсу захотелось ударить Ноя.

– Мы думали, – продолжал тот, что имеем дело с парнем, который все может, с мужественным парнем, который хорошо соображает и умеет дать отпор в случае чего…

– У меня, – прошептал Уэс, – уже есть информация о некоторых пентагоновских делишках, имеющих отношение к Белому дому. Я получил и досье на психа, который, возможно, был связан с Джудом и который, вполне вероятно, выполняя волю наркобаронов, пытался его уничтожить.

– Заткнитесь! – прошептал Ной. – Нечего мне рассказывать о куче дерьма, в которую вы сами же и вляпались. Вам необходимо установить только то, что мы вам приказали сделать! Докладывать будете только тогда, когда покончите с делом. Если мы захотим узнать больше того, что приказали вам сделать, мы сами об этом попросим.

Три японские стюардессы, проходя мимо шептавшихся мужчин, слегка кивнули им. Одна из девушек, посмотрев на Уэса, остановилась и растерянно заморгала. Только через несколько секунд она поспешила за своими подругами.

– Я-то думал, вы как раз тот, кто нам нужен, – сказал Ной. – Сообразительный и знающий все выгоды сотрудничества с нами человек, которому надоела бумажная работа. Босс, правда, уверен, что вы начали с нами сотрудничать по идейным соображениям – во имя великой Америки. Но, как бы то ни было, наш морячок попал в переплет и растерялся.

– Мне нужна поддержка, – прошептал Уэс.

– В этом атташе-кейсе, – сказал Ной, – сто тысяч.

Уэс посмотрел на кейс.

– Да, это деньги, крупная сумма, – заметил Ной. – Наборный замок установлен на ваше имя. Ста тысяч вполне достаточно, чтобы решить все ваши проблемы. И это все, что вы можете от нас получить.

Диктор аэровокзала объявил посадку на самолет, вылетающий в Сан-Франциско.

– Дайте мне документ, удостоверяющий передачу денег, – вздохнул Уэс.

Цепной пес директора ЦРУ встал, надел свой плащ и застегнул его на все пуговицы. Из громкоговорителей аэровокзала разносились звуки инструментальной обработки популярных песен «Битлз». Ной презрительно посмотрел на побитого бледного моряка, сидевшего в пластиковом кресле вашингтонского аэропорта.

– Пошли бы вы, майор… – сказал Ной и, оставив атташе-кейс на полу, быстро пошел к выходу.

* * *

Уэс сел в такси и поехал в пригородный район Вашингтона, располагавшийся всего в двадцати минутах езды от аэропорта. Прибыв на место, он с атташе-кейсом в руке зашагал по тротуару к небольшому опрятному дому. Дверь ему открыла смуглая женщина в халате. Увидев Уэса, она вскрикнула от ужаса. За спиной женщины стоял контрразведчик из флотской Службы расследований Франк Греко, одетый в брюки защитного цвета и серую рубашку. Хозяева провели хромавшего Уэса в гостиную, по стенам которой располагались шкафы, набитые книгами. Уэс сел на мягкое кресло, Греко занял место за письменным столом.

– Вам принести кофе? – спросила его жена, говорившая с сильным латиноамериканским акцентом. Ее отец был кубинским доктором, покинувшим свою страну после победы революции Фиделя Кастро. – Или, может быть, принести аспирин?

– Только боль и заставляла меня оставаться на ногах, – пробормотал Уэс.

Она не улыбнулась. Посмотрев на мужчин и вздохнув, она вышла из гостиной.

– Тебе откусили ухо? – спросил Греко.

– Хуже. Я упустил одного человека.

– Потому что это не твоя профессия. Ты был хорош на поле боя, но та война уже кончилась. В мирное время тактика должна быть другая.

– Точно. И поэтому мне нужна помощь.

– Но мы ведь работаем на разных людей.

– И это точно.

– Помнишь, я говорил, что твои новые друзья могут тебя запросто утопить?

– Сейчас я нахожусь в потоке посреди реки. Назад возвратиться уже не могу. Моя цель впереди.

– Все это не принесет тебе славы.

– А я и не гонюсь за славой. Я просто делаю то, что должен делать… Поможешь мне?

– Каким образом?

– Мне нужны люди. Для одной разведоперации. Они должны всего лишь прочесать шесть кварталов в Лос-Анджелесе. Всего лишь прочесать и ничего больше.

– В поисках человека, которого ты упустил?

– Нет. Скорее в поисках его мотоцикла.

Уэс протянул Греко листы с записями, которые он сделал с экрана компьютера лос-анджелесской полиции: такую возможность предоставил ему следователь Ролинс.

– За последние четыре месяца этот мотоцикл – вот его номер – шесть раз был припаркован в том районе. Об этом свидетельствуют билеты парковочных автоматов.

– Так он там поблизости и живет?

– Там живет кто-то из его знакомых. Это район Вествуда, в нем много жилых домов, ремонтных мастерских и магазинов. Билеты свидетельствуют о том, что этот мотоцикл несколько раз парковали там ночью, а значит, сам мотоциклист ездил в Вествуд явно не для похода по магазинам.

– У тебя есть фотография этого парня?

Уэс передал Греко фотокопию водительского удостоверения Дина Джейкобсена.

– Почему бы тебе не обратиться с этим делом к Майку Крэмеру из Службы внутренней безопасности ЦРУ?

– Да он меня растерзает после такой просьбы! – ответил Уэс. – Он вообще к этому делу не имеет никакого отношения. Никто из ЦРУ не имеет к нему отношения. Официально, конечно. Мне не дали даже необходимых досье на некоторых участников дела, которым я занимаюсь.

– Тем самым усложнив твою задачу.

– Вот поэтому мне и нужна помощь, Франк. Дружеская помощь. Хотя деньги у меня есть.

– Если деньги есть, на дядю Сэма не стоит больше горбатиться, – засмеялся Греко.

– Все дело в том, что все мои чеки подписывает именно дядя Сэм. Так сможешь мне помочь, Франк?

– Ты – мой друг, – задумчиво сказал хозяин дома. – Наш адмирал приказал оказывать тебе содействие. Но… если попадешься, мне ничего другого не останется, как всеми путями откреститься от этого конкретного дела. В противном случае моя собственная карьера окажется под ударом.

– Я все прекрасно понимаю.

– И это хорошо… Так вот сегодня же я отдам приказ подразделениям нашей службы в Лос-Анджелесе провести, скажем так, учения. Цель – разыскать конкретный мотоцикл. Учения могут продолжаться сутки – не более. Как быть, если мои люди обнаружат этот мотоцикл или его владельца?

– Надо будет проследить за ним и доложить. Лично мне. Особенно если мотоциклист будет встречаться с одним человеком.

– Хорошо. Только не думаю, что ты сможешь должным образом воспринять этот доклад. Вид у тебя слишком ужасный. Сейчас я отвезу тебя домой.

– Нет, я возьму такси.

– Спокойно. Нам все равно по пути. Мне нужно быть на службе, чтобы сделать необходимые распоряжения.

Греко усмехнулся.

– Наши агенты в Лос-Анджелесе страшно любят проводить учения по команде Центра.

– Извини, что я помешал тебе хорошенько отдохнуть.

– Ладно уж, у меня частенько такое бывает.

Франк ждал, пока Уэс встанет с кресла, но тот продолжал сидеть.

– Что-нибудь еще?

– Мне необходимо оружие.

Греко промолчал.

– Ты ведь знаешь, – добавил Уэс, – что стрелок я отличный. Завтра же я получу от командующего разрешение на ношение оружия. Только мне нужно что-то особое, а не ваш обычный шестизарядный револьвер.

– А я-то был уверен, что оружие у тебя есть.

– Я и сам был уверен, что мне его выдадут. Но, увы…

Греко понимающе кивнул и вышел из гостиной. Уэс закрыл глаза. Голова раскалывалась от боли, все тело ныло.

В гостиной раздался шум. Уэс открыл глаза и увидел на столе напротив отливающий синевой пистолет-автомат.

– Это «Зиг Зауэр П-226», – сказал Франк, усаживаясь за стол. – Пятнадцать пуль в обойме и одна в стволе. Даю тебе две запасные обоймы. Пистолет снабжен электронным прицелом. Он покажет тебе в полной темноте точность стрельбы…

Греко задумался.

– Знаешь, – сказал он, вытаскивая из кармана две обоймы, – возьми еще и эти. В одной обычные пули. А в этой – особые, со смещенным центром тяжести. Если попадешь ими в цель, она неминуемо будет уничтожена. Будь осторожен, не разряди эту обойму в себя.

Бывший полицейский достал носовой платок и стер с оружия свои отпечатки пальцев.

– Так, теперь пистолет подвергся полной санитарной обработке, – усмехнулся он. – И вот еще что. Спусковой крючок очень мягкий. Не успеешь и подумать, как из ствола посыпятся пули.

Уэс открыл атташе-кейс, набитый деньгами.

– Я не должен был этого видеть, – смутившись, сказал Греко.

– И мои глаза на них не смотрели бы! – ухмыльнулся Уэс и положил пистолет-автомат поверх новых купюр.

* * *

Полночь. Поднимаясь по лестнице к своей квартире, Уэс сильно пожалел, что отказался от помощи Греко. Его знобило, атташе-кейс казался страшно тяжелым. Он вынужден был остановиться на лестничной площадке и сесть на ступени, чтобы собраться с силами, но сил уже не было. Встать он так и не сумел и продолжил путь вверх ползком. Добравшись до своего этажа, Уэс медленно приподнялся и, держась за стену, заковылял к своей двери. Он не хотел, чтобы Бэт увидела его в таком состоянии.

Доставая ключи из кармана, он не справился с ними, и они, громко звякнув, упали на пол. Дверь напротив мгновенно отворилась.

– Боже мой! – вскрикнула Бэт и подбежала к нему.

– Я попал в переделку, – прошептал Уэс, – но на этот раз сувенир тебе привез.

Бэт быстро открыла его дверь, помогла Уэсу войти внутрь.

– Сейчас помолчи. Расскажешь обо всем позже.

Она уложила его в постель и раздела. Раны и синяки Уэса произвели на нее жуткое впечатление. А Уэс почувствовал себя на вершине блаженства, оказавшись дома в собственной постели с сидевшей рядом Бэт.

Довольно быстро она взяла себя в руки. Принесла из своей квартиры стакан теплого молока и три таблетки аспирина и, нежно поддерживая Уэса за голову, дала ему все это выпить. Потом поцеловала в лоб, коснувшись волосами его щеки.

– Теперь спи. Все в порядке. Здесь ты в безопасности.

(обратно)

Глава 16 Последний трюк

Теплым солнечным вечером Джуд и Нора, зажмурив от наслаждения глаза, как пара кошек, сидели в шезлонгах напротив закрытого кафе. Небо было в сполохах розового и бордового цветов. На шоссе машин видно не было.

Нора вздохнула:

– Я уже успела полюбить вот такие тихие вечера без ветра и надоевшего песка из пустыни. Когда ничего не надо делать, когда в воздухе пахнет полынью. Просто сидишь и дышишь полной грудью… А ты что сейчас чувствуешь?

– То же самое, – ответил Джуд. Ему действительно было хорошо. Очень хорошо.

– Конечно, я бы не отказалась побывать в Нью-Йорке, но только ненадолго.

– А я вот никуда не хочу ехать. И даже идти, – сказал Джуд.

– Но, если… – не открывая глаз, протянула Нора.

– Что «если»?

– Придется пойти, если тебе хочется пить… У меня на верхней полке холодильника есть лимонад.

– О нет! – засмеялся Джуд. – Пить мне совсем не хочется. Ну ни чуточки!

Нора тоже засмеялась.

Они молчали несколько минут.

– У меня есть идея, – сказал наконец Джуд.

– Какая же?

– До меня дошли слухи, что у тебя на верхней полке холодильника есть лимонад. Так вот, могу принести тебе стаканчик.

– Прекрасная идея.

– Спасибо за оценку моих умственных способностей.

Джуд пошел в дом Норы. Вернулся он совсем скоро. Подойдя к Норе сзади, он прижал холодный влажный стакан к ее шее.

– Боже мой! – вскрикнула она от неожиданности.

– Да нет, Нора, зовут меня Джуд, а не Боже, – сказал он, садясь в свой шезлонг.

– Сигареты ты, конечно, не принес.

– Боженька, ласковый Боженька, избавь меня от женщины, которой все время что-то нужно.

У Норы на лице было кислое выражение. Смилостившись над ней, Джуд достал из кармана пачку сигарет и зажигалку «Зиппо».

– Странный все-таки ты человек, – улыбнулась она, прикуривая сигарету. – Самую простую вещь на свете ты обставляешь разными уловками и хитростями… Хорошо здесь, – помолчав, добавила она, – только вот скоро уже наступит жара и сидеть вечером будет здесь невозможно. – Нора затянулась. – Да, совсем забыла. Напомни мне завтра, что я должна позвонить в телефонную компанию.

– Зачем это?

– Кто-то раскрутил телефон-автомат у шоссе. Черт бы подрал этих негодяев!

– А я и не знал об этом, – прошептал Джуд. – Когда это произошло?

– Я и сама хотела бы знать. Вчера приехал какой-то парень и попросил разрешения позвонить из кафе. Ты в это время убирал мусор. Так вот тот парень и сказал, что телефон у шоссе разобран на части. Те негодяи утащили даже трубку. Проклятая шпана! Ничего пооригинальнее придумать они не могут!

– А я и не заметил, – растерянно прошептал Джуд. – Я должен был проверять телефон каждое утро ровно в шесть… Но вот вчера и сегодня…

– Не дергайся, – сказала Нора. – Следить за телефоном – не твоя работа.

«Теперь уж ничего не поделаешь, – подумал Джуд. – Да и не так это важно. Черт с ним, с телефоном! Есть на свете вещи поважнее!»

– Прошлый раз ты так и не сказала, почему прекратила заниматься проституцией. Может быть, расскажешь сейчас? – неожиданно спросил он ее.

– О, это был мой последний трюк!

– Что это за трюк?

– Это целая история… В августе восемьдесят седьмого года я все еще жила в Лас-Вегасе. Клиентура у меня была небольшая, но зато все люди были как на подбор: я купалась в деньгах. Пристрастие к спиртному уже брало меня за горло…

Нора помолчала.

– Был у меня один клиент, – продолжила она, затянувшись, – не просто клиент, а очень важная шишка, его фотографии частенько печатают в журнале «Тайм». Когда он находился в городе, то обязательно заглядывал ко мне, а иногда по его приглашению я вылетала к нему в Филадельфию. Останавливалась там в лучших отелях. За свидание со мной он платил десять тысяч долларов…

Небо стало серым, тени исчезли. Солнце село.

– Так что же ты сделала?

Нора посмотрела на яркий огонек своей сигареты:

– Я его подожгла. Вернее – подожгла его дом.

На глазах темнело.

– Мне осточертела такая жизнь. Я чувствовала, что качусь в пропасть. Каждый раз для своих клиентов я должна была придумывать что-то новенькое, совсем уж экзотическое… И тогда я решила: все, конец, хватит! И сумела поставить на этом точку. Хотя, может быть, получилось это слишком уж необычно.

– А что было потом?

– Кто-то навел на меня налоговую инспекцию – ведь со своих огромных заработков налогов я не платила. Они хотели устроить показательный процесс – в назидание другим. К счастью, нашелся один умный адвокат, убедивший налоговых инспекторов, что, упрятав меня в тюрьму, они тем самым завершат мое криминальное образование. Дело замяли, но я вынуждена была отдать им все, что у меня было. А потом нашелся у меня один должник… Впрочем, обо всем остальном я тебе уже рассказывала.

Джуд вынул из пачки сигарету и прикурил. Стало совсем темно. В сумраке наступившей ночи светились только два огонька от их сигарет.

– Когда ты пристрастился к спиртному? – вдруг спросила она.

– Привыкание к нему не сразу происходит.

– Но всегда наступает момент, когда ты уже не можешь обходиться без выпивки.

– Что же это за момент? Когда вступаешь в общество двух «А» – анонимных алкоголиков? – Джуд пытался превратить весь этот разговор в шутку.

– Нет, речь не об этом, – серьезным тоном прошептала она. – Тот момент, о котором я говорю, обязательно наступает у каждого.

По шоссе на огромной скорости пронесся грузовик. Водитель приветствовал громким сигналом двух одиноких людей, сидевших у кафе.

– Был у меня такой момент, – сказал Джуд, когда грузовик исчез вдали. – Это было давно. И очень далеко отсюда.

Он задумался. Ему почудилось, что он слышит голос человека по имени Уилли, сидевшего за столом в номере отеля в чилийской столице Сантьяго в памятный день 11 сентября 1973 года…

* * *

– Плохо, – говорил Уилли. – Все из рук вон плохо.

Было четыре часа дня. В номере на пятом этаже отеля находились три человека.

Джуд, расположившийся у окна и наблюдавший за клубами дыма, окутавшими дворец Монеда.

Луис. Впрочем, вполне возможно, его настоящее имя было совсем другим. Джуд впервые увидел его в Майами и сам в соответствии с инструкцией назвал себя Питером. Человек по имени или кличке Луис был седовласым кубинцем. Он, вытянувшись, лежал на кровати, ожидая, когда же наконец зазвонит находившийся рядом с ним телефон.

Третьим человеком был Уилли – жилистый парень лет двадцати пяти. В разговоре он иногда употреблял такие словечки, которые со стопроцентной гарантией свидетельствовали: военную выучку он прошел во Вьетнаме.

На улице послышались винтовочные выстрелы, потом застрочил автомат. Джуд посмотрел сверху на перекресток. Всего полчаса назад он видел там армейский танк, но сейчас он куда-то исчез.

Уилли постучал пальцами правой руки по столу. Его левая рука лежала на небольшом средневолновом приемнике. Вообще-то Уилли был специалистом по коротковолновой связи, но сейчас он вынужден был заниматься всякой чепухой в ожидании четвертого человека.

Этим четвертым человеком был некто Брэкстон – мясистый босс с волосами песочного цвета. Джуд был вторым номером в этой группе, заместителем босса; Уилли являлся радистом; Луису отводилась роль переводчика, хотя он умел и хорошо стрелять. Этому он научился в горах Сьерра-Маэстры у партизан Фиделя Кастро. Военную подготовку он заканчивал уже в тренировочном лагере ЦРУ в Гватемале, где специально готовили бойцов Бригады 2506 для борьбы с тем же Фиделем.

Свое оружие члены группы спрятали в сливном бачке туалета. Из-за этого он плохо работал.

Накануне в десять вечера они получили приказ находиться в постоянной боевой готовности. Они заказали ужин в свои номера, а потом собрались у Джуда. Его номер стал своеобразным штабом. Сюда же Уилли принес и замаскированный под обычный широковещательный приемник профессиональный передатчик, но их никто не вызывал.

Шестнадцать часов назад Брэкстон покинул отель. Тринадцать часов назад должна была состояться его встреча с важным человеком где-то в другой части древней чилийской столицы Сантьяго.

В этом городе жило примерно три миллиона человек. Несмотря на ужасающую бедность, Сантьяго да и вся эта страна славились поэтами, художниками, музыкантами. Чили пришлась по душе американским компаниям «Анаконда» и «Кэннекот Коппер», нажившим там на добыче меди миллиарды долларов. Еще одна американская компания – «Интернэшнл телефон энд телеграф» (ИТТ) – владела семьюдесятью процентами акций всех чилийских предприятий связи.

Политики в Чили всегда были умеренные, но в 1970 году президентом страны был избран Сальвадор Альенде. Для него это был огромный триумф. В 1964 году ЦРУ уже пыталось заблокировать его избрание на президентский пост и передало оппонентам Альенде три миллиона долларов для проведения предвыборной кампании.

Победа Альенде на выборах в 1970 году вызвала в Америке шок. Никсон и Киссинджер были взбешены. ИТТ зря потратила на попытки приостановить продвижение Альенде к власти почти полмиллиона долларов. Руководители транснациональных компаний и высокопоставленные американские политические деятели проклинали марксистский режим, появившийся в подбрюшье Америки. Тогда же ИТТ пообещала ЦРУ выделить в его распоряжение один миллион долларов на борьбу с Альенде. Вскоре после его избрания американский президент провел совещание с начальством шпионской сети и руководством внешнеполитического ведомства. Они-то и разработали детальный план своей священной войны.

Во-первых, было решено развернуть широкомасштабную пропаганду против Альенде, а также с помощью экономических и дипломатических мер вести дело к тому, чтобы чилийский конгресс не утвердил его на новом посту. Эта деятельность часто была видна и невооруженным взглядом, но со стоявшими за нею решениями американский народ никто так и не познакомил.

О втором пути противодействия Альенде не знали ни послы, ни даже члены спецкомитета Белого дома, в чьи обязанности входил контроль над американской внешней политикой и разведоперациями. Тем временем в соответствии с утвержденной стратегией агенты ЦРУ проникали с поддельными паспортами в Чили и налаживали там контакты с экстремистски настроенными военными, которые придерживались правых политических взглядов. Цель состояла в том, чтобы они организовали военный переворот. Людям из ЦРУ разрешалось оказывать прямую помощь организаторам такого переворота, но предписывалось представить дело так, что все происходящее – внутреннее дело Чили.

С этими двумя вариантами противодействия президентскому правлению Альенде был тесно связан план еще одной операции, но его вроде бы и не существовало вообще.

Работавшая по сценарию этой операции группа, членом которой как раз и являлся Джуд, находилась в Сантьяго уже девять дней. Брэкстон, Джуд, Уилли и Луис прилетели сюда по документам, свидетельствовавшим, что все они являются работниками американской телекомпании, задумавшей снять в Чили документальный фильм. Ленивые таможенники, глянув на эти документы, не удосужились даже хорошенько проверить их кинокамеры. Вскоре после размещения в отеле члены группы сожгли документы.

Когда Джуд впервые увидел эту страну, где не прекращались забастовки, где инфляция составляла триста процентов, где на улицах стреляли, он подумал, что она похожа на поезд, набирающий скорость и несущийся в бездну. И он теперь тоже находился в этом поезде.

– Дела совсем хреновые, – проворчал Уилли.

– Оставь комментарии для себя, – приказал Джуд, по-прежнему стоявший у окна. Перед отправкой в Чили он, как и Уилли, отрастил бороду, у них обоих были длинные волосы. И вообще они были похожи больше на хиппи и уж никак не на военных.

– Брэкстон давным-давно уже должен был вернуться, – сказал Уилли. – А без него ничего не выйдет!

На улице снова застрочил автомат.

Перед тем как отправиться на встречу в город, Брэкстон сказал членам своей группы, что вернется с новыми специальными документами для них.

Продолжая лежать на кровати, Луис невозмутимо сказал:

– Эти события развиваются сами собой. От нас ничего сейчас не зависит. Так что расслабьтесь.

– Да нет, все было задумано иначе, – проворчал Уилли.

В плане операции рассматривалось два уровня ее обеспечения.

В штате американского посольства в Чили был специальный человек с диппаспортом, осуществлявший связь с резидентом США – чилийским генералом. Именно таким образом координировались все аспекты взаимодействия американцев с чилийским военным командованием. Первой задачей, поставленной перед группой, в которую входил Джуд, было обеспечение безопасности американского дипломата-шпиона. Джуд не был уверен, что этот человек знает, кто конкретно прикрывает его от возможных неожиданностей, но, наверное, в этом был свой смысл.

Вторую задачу, поставленную перед группой, предстояло выполнить в случае развития событий по худшему пути, а именно если переворот не удастся. Тогда надо было срочно уничтожить все следы причастности к делу дяди Сэма. Американский флаг должен был остаться незапятнанным. И для этого парням из группы разрешалось пойти на все что угодно.

Телефон, стоявший рядом с Луисом, зазвонил. Луис положил руку на трубку, подождал, пока телефон прозвонит еще раз, и только потом ответил по-испански:

– Да?

Джуд и Уилли напряженно смотрели на продолжавшего лежать на кровати и крепко прижавшего к своему уху трубку Луиса.

Довольно скоро он положил ее на место и невозмутимо сказал:

– Сейчас он не может вернуться. Приказал нам сидеть тихо и ни во что не вмешиваться.

– Черт бы его подрал! – взорвался Уилли. – Сейчас примем душ, а потом спустим воду в унитазе, чтобы избавиться от оружия!

– Сказал ли он что-либо по существу дела? – спросил Луиса Джуд.

– Брэкстон не обмолвился об этом ни словом, – ответил Луис. – Что там произошло – покрыто мраком неизвестности.

– Так что же будем делать? – поинтересовался Уилли у Джуда, выглядевшего озадаченным.

– Будем ждать.

– О, этому я уже научился! – прокричал Уилли.

Джуд снова повернулся к окну и посмотрел на изученную им уже до мельчайших деталей улицу.

Брэкстона они ожидали в этом номере с десяти часов вечера минувшего дня. Сегодня в пять сорок пять утра повстанцы – морские пехотинцы Чили – перерезали самые важные линии правительственной связи и стали продвигаться к столице.

Между шестью пятнадцатью и шестью двадцатью чилийский генерал, поддерживавший законно избранное правительство, позвонил Альенде в его резиденцию и предупредил о перевороте. В семь пятнадцать колонна из пяти пуленепробиваемых «фиатов» и грузовика с телохранителями доставила президента в его офис во дворце Монеда. Этот дворец, построенный двести лет назад, походил на испанский монастырь. Неподалеку от него располагалось американское посольство.

После восьми утра Альенде вышел на балкон дворца. Эта сцена запечатлена на известной всему миру фотографии.

А в восемь тридцать снайперы из полувоенных формирований левых сил начали прицельную стрельбу по чилийским солдатам, находившимся уже на подступах к дворцу.

К девяти утра самолеты чилийских ВВС начали бомбардировку всех объектов, на которых находились поддерживавшие Альенде люди. Главным образом это были радиостанции. На улицах началась перестрелка; танки окружили дворец президента. На основных магистралях города появились блок-посты. Вертолеты осуществляли воздушное патрулирование всего города.

В девять тридцать Альенде отказался сдаться на милость участников переворота. Он выступил по радио с обращением к народу, призвав его встать на защиту конституционного строя. «Мои последние слова» – так называлась его речь.

Вооруженные силы открыли огонь по дворцу. Альенде с группой защитников Монеды отстреливался из автомата. Перестрелка продолжалась до одиннадцати часов утра, после чего солдаты вооруженных сил отошли в укрытие.

В синем небе появились реактивные самолеты. Они стали пикировать на дворец. Первые ракеты, выпущенные летчиками, попали в северную часть Монеды; за первой атакой последовало еще шесть. В течение двадцать одной минуты на дворец сыпались ракеты и бомбы. Когда самолеты улетели, дворец пылал.

Джуд, Уилли и Луис наблюдали за всем этим из окна отеля.

В половине второго войска пошли на штурм.

В четыре вечера, когда Брэкстон наконец позвонил в отель, дворец еще пылал.

– Вот, возьмите, – сказал Луис, поднимаясь с кровати и протягивая своим коллегам цепочки с распятием.

Уилли вздрогнул, и тогда Луис объяснил свой неожиданный жест:

– Ведь коммунисты крестов не носят…

– Хорошо еще, что я не еврей, – засмеялся Уилли.

Минут через двадцать он отыскал в эфире работающую чилийскую радиостанцию: она передавала военные марши и патриотические песни. Внезапно музыка оборвалась, и представитель военной хунты сообщил, что силы добра победили зло. С шести вечера в стране объявлялся комендантский час.

В пять тридцать Джуд услышал внизу хлопанье дверей и какие-то крики.

– Даже теперь будем сидеть? – злорадным тоном спросил Уилли.

– За мной! – крикнул Джуд.

Они выбежали из номера. Оружие так и осталось в сливном бачке туалета. В конце коридора было окно: Джуд уже давно заприметил его на случай неожиданного бегства из отеля. С нижних этажей доносились громкие крики и хлопки выстрелов. Джуд, Уилли и Луис выбрались из окна, дотянулись до пожарной лестницы и начали спускаться по ней на землю. Оказавшись во дворе отеля, Джуд подошел к воротам и осторожно выглянул на улицу.

В конце улицы полыхало оранжевое пламя.

– Что это там? – спросил Уилли.

Джуд не обратил внимания на его вопрос и коротко приказал:

– Рассредоточиться!

Когда люди идут не группой, а в одиночку, они вызывают меньше подозрений, да и для поражения представляют собой более трудную цель.

Оранжевое пламя в конце улицы было огромным костром, который разожгли несколько чилийских солдат. Они все время подбрасывали в огонь книги, вынесенные из соседнего книжного магазина.

– Солдаты нас пока не видят, – задумчиво прошептал Джуд.

Внезапно за их спиной послышались громкие шаги.

– Изобразите на лицах улыбки! – приказал Джуд. – Вива Чили! Мы идем вперед. Прежде чем они нас сами обнаружат.

Джуд и Уилли шагнули на улицу.

– Нет, – прошептал им вдогонку Луис.

– Другого выхода нет! – настойчиво сказал Джуд.

– У меня нет документов, и акцент у меня кубинский… Вперед мне никак нельзя.

Осторожно ступая, Луис пошел в противоположную сторону от костра. До угла было всего-то несколько домов с наглухо закрытыми дверями и окнами.

– Стой! – крикнули стоявшие вокруг костра солдаты, завидев крадущуюся по стене тень.

Луис не выдержал напряжения и побежал. До перекрестка было рукой подать.

Застрочил автомат, и Луис упал. Как марионетка, которую внезапно выпустил из рук кукловод.

– Не двигайся и ничего не говори, – прошептал Джуд Уилли.

К ним уже бежали солдаты. Они заставили их лечь на асфальт лицом вниз. Несколько раз саданув Джуда и Уилли прикладами по ребрам, солдаты обыскали их карманы, ничего не обнаружили, отошли в сторону и только потом разрешили им встать, держа их под прицелом автоматов.

– Мы – американцы, – сказал Джуд, положив, как и Уилли, руки за голову. – Все в порядке. Мы – американцы.

– Заткнись! – прошипел один из солдат и ткнул пистолетом Джуда в живот.

На улицу въехал грузовик для перевозки скота. В его кузове уже находилось несколько десятков насмерть перепуганных людей. Солдаты прикладами затолкали туда же Джуда и Уилли. Грузовик в сопровождении джипа с крупнокалиберным пулеметом на крыше отвез их всех на гигантский Национальный стадион.

Раньше тысячи чилийцев любили приходить сюда, чтобы насладиться игрой своих любимых футболистов, но в этот вечер на скамейках стадиона расположились не любители футбола, а все те, кто показался полиции и солдатам подозрительным.

В первые дни после переворота на стадионе находилось до семи тысяч пленников одновременно. На игровом поле постоянно дежурили до зубов вооруженные солдаты, зорко следившие за арестантами. Раздевалки и даже подсобные помещения стадиона были превращены в помещения для допросов. После окончания очередного допроса в углу стадиона частенько раздавались выстрелы: уж если ты попал на стадион, то явно был виноват.

Охранники быстро поняли, что Джуд и Уилли не знают никакого другого языка, кроме английского.

– Улыбайся, показывай им, что у нас все в порядке, – шептал Джуд своему товарищу по несчастью, хотя самому ему было не до смеха: он весь холодел от каждого раздававшегося в углу стадиона выстрела.

На допрос Джуда вызвали утром – часов в одиннадцать. Охранники провели его по длинным бетонным коридорам в комнату без окон и усадили на стул. Перед Джудом возник офицер чилийской армии.

– Вы – американец, – сказал он по-английски.

– Да, – подтвердил Джуд. – Я…

– Отвечайте только на заданные мною вопросы. Я обойдусь и без ваших комментариев… Почему вы находитесь в Чили?

– Я – студент, и…

– Какой такой студент? Где вы учитесь?

– Учусь в Америке, в университете имени Джорджа Вашингтона в округе Колумбия, изучаю геологию.

«Геология ни у кого не вызовет подозрений», – подумал Джуд.

– А что же вы делаете в Чили?

– Я приехал сюда на каникулы, ведь Чили – красивая страна…

– Где ваши документы?

– Мы с приятелем отдали документы администратору отеля. Он сказал, что положит их в сейф и они будут там в целости и сохранности.

– Вы отдали документы администратору?! Вы что – местный житель?

– Да нет же, я – американец.

– А кто же был тогда тот человек, которого застрелили на улице солдаты незадолго до вашего ареста?

– К нам он никакого отношения не имел, – ответил Джуд. – Мы, конечно, видели, как он бежал по улице, но кто он – мы не знаем.

– Что ж, приму ваше утверждение к сведению, но если вы лжете… Расскажите, что произошло тогда на улице?

– Тот парень не подчинился приказу солдат.

– А вы вообще-то знаете, что у нас происходит?

– Вообще-то не знаю.

– Президент убит. Вам что-нибудь известно об этом?

– Нет. Но… но ведь вы на месте, следовательно, все в порядке?

Офицер приказал охранникам увести Джуда. На скамейках стадиона Уилли видно не было.

Через час охранники снова пришли за Джудом. На этот раз его допрашивал другой офицер. Полковник. От него сильно несло чесноком.

– Как вас зовут?

Джуд назвал свою кличку.

– Когда прибыли в Чили?

Джуд сказал, что неделю назад. Потом он указал свой истинный возраст. И повторил, что он – студент.

– Вы когда-нибудь читали марксистскую литературу? А может, вы ее и в Чили привезли?

– Нет.

– Вы слышали что-нибудь о Че Геваре?

– Нет.

– Что вы знаете о марксистах?

– Только то, чему меня учили на военной службе.

– Так вы служили в американской армии?

После того как Джуд сказал «да», полковник поинтересовался:

– Чем докажете, что служили в американской армии?

– Все необходимые для доказательства моих слов документы есть у моего правительства. Я могу сообщить вам, к кому следует обратиться.

– Что говорили вам о марксистах на военной службе?

– То, что они – враги, – ответил Джуд. – Кроме того, они убили нескольких моих друзей во Вьетнаме.

В коридоре послышался выстрел.

– Везде идет война, – заметил полковник.

– Это точно, – спокойно сказал Джуд.

Охранники вывели его в коридор. На стене была кровь. Продержав Джуда в коридоре несколько минут, охранники снова втолкнули его в помещение для допросов.

– Так что же вы там увидели? – спросил полковник.

– Солдаты делают свою работу.

Охранники вывели Джуда с территории стадиона и посадили на заднее сиденье легковой машины. Через несколько минут рядом с ним уселся Уилли.

Когда шофер тронул машину, на стадионе снова послышались автоматные очереди.

* * *

Брэкстон как ни в чем не бывало восседал в своем номере.

– Все было слишком уж хреново, – сказал Уилли главному боссу их чилийской миссии.

Брэкстон ухмыльнулся:

– Про вас мне все известно. Даю вам час, чтобы почистить перышки. Ваши номера обыскивали. Прихватите с собой все необходимое и возвращайтесь сюда. Есть работа.

Брэкстон вручил членам своей группы новые удостоверения, к которым были приклеены фотографии из прежних, сожженных уже ими документов.

– Так где же вы были? – спросил Джуд Брэкстона, снявшего с телефона трубку. – Из-за вашего опоздания мы потеряли Луиса.

– Он знал, на что идет, – сухо сказал Брэкстон. – В конце концов такова жизнь.

– Но ведь именно вы отвечали за жизнь членов группы.

– И по-прежнему отвечаю, ковбой, – бросил Джуду Брэкстон, набирая номер. – У тебя, кстати, осталось всего пятьдесят восемь минут на сборы.

Придя в свой номер, Джуд обнаружил там Уилли, достающего из сливного бачка пистолеты.

– Больше на улицу носа не высуну без пушки, – проворчал он.

Через час Брэкстон, Джуд и Уилли стояли на улице у отеля. У Джуда и Уилли через плечо висели дорожные сумки, одеты они были в строгие костюмы, но галстуков на них не было. Костюм Брэкстона и его галстук были само совершенство. В руке он держал дорогой атташе-кейс. Три чилийских солдата, стоявшие у входа в отель, не обращали на американцев никакого внимания.

Вскоре к отелю подъехал серый автомобиль. Из него вышли три чилийца в гражданской одежде. На заднем сиденье продолжал сидеть еще один человек. Вышедшие вручили Брэкстону какие-то бумаги и ключ от замка зажигания автомобиля. Он сразу передал его Уилли, который и сел за руль. Джуд разместился рядом с остававшимся в машине пассажиром, а Брэкстон по-хозяйски расположился рядом с Уилли.

Пассажир был примерно одного возраста с Джудом. У него были черные вьющиеся волосы. Одет он был в гражданский костюм явно с чужого плеча. Пахло от него потом и табаком. Глаза у него покраснели, руки дрожали.

– Вы – американцы, да? – спросил он. Голос у него тоже дрожал. – Мы союзники, да? Это очень хорошо… Меня зовут Риверо, лейтенант Хавиер Риверо. Хотя нет, меня ведь повысили. Теперь я – капитан…

– Поздравляю, сынок, – не оборачиваясь, сказал Брэкстон.

– Я знаю английский потому, что проходил военную подготовку у вас в Джорджии…

– Да, хотелось бы мне прямо сейчас попасть в тот райский уголок… – мечтательно покачал головой Уилли.

– Не отвлекайся, следи за дорогой. Повернешь вон там, – приказал ему Брэкстон.

Уилли повернул на пустынную улицу.

– Мы едем в одно уютное пригородное местечко под названием Провиденсия, – сказал Брэкстон. – После наступления темноты мы вчетвером вылетаем в Парагвай. Самолет принадлежит одной дружественной корпорации.

– Да, да, я знаю, – закивал Хавиер Риверо. – Мне тоже важно лететь.

– Не торопитесь, приятель, – сказал ему Брэкстон. – Всему свое время. Сначала надо добраться до Провиденсии.

– Я сделаю все, что вы скажете, – заявил Хавиер, – сделаю все, что должно быть сделано. Я могу. Я могу…

Он вытащил из кармана пачку сигарет. Руки у него дрожали настолько сильно, что, взяв сигарету, он сразу же уронил ее себе на колени. Джуд помог Риверо прикурить. Сигарета ходила ходуном в его сухих губах.

Уилли включил радиоприемник. Все станции передавали только марши и патриотические песни. Ни «Битлз», ни джаза. Изредка музыка прерывалась объявлениями; новостей не передавали.

Уилли положил на приборную доску свое новое удостоверение – карточку желтого цвета. Пассажиры этой серой машины, несшейся на огромной скорости по пустынным улицам, наверняка должны были вызывать подозрение у полицейских на блок-постах. Но желтая карточка оказывала на полицейских магическое действие, и они беспрепятственно пропускали трех американцев и одного чилийца.

В столице повсюду развевались национальные флаги. Прохожих на тротуарах почти не было. Зато полицейские и солдаты встречались довольно часто.

– Мы победили! – воскликнул Риверо. – Мы победили! Вива Чили!

Американцы промолчали.

Остановившись у работавшего светофора, они услышали слева от себя какие-то крики. На противоположном тротуаре чилийские солдаты держали за руки какую-то женщину, а их командир – офицер – штыком резал ее брюки на полоски. Ноги женщины были в крови.

– В Чили, – кричал офицер, – женщинам положено носить только платья!

Солдаты столкнули женщину в водосточную канаву. Офицер посмотрел на подозрительную машину с четырьмя мужчинами; Брэкстон показал ему желтую карточку, и офицер отдал ему честь. Уилли нажал на акселератор.

Риверо оглянулся и увидел, как солдаты, спрыгнувшие в канаву, выкручивали там женщине руки. Офицер плюнул на нее.

В пригородном районе Провиденсия они остановились у восьмиэтажного жилого дома, поднялись на четвертый этаж и вошли в просторную квартиру. На кухне в холодильнике Уилли обнаружил заботливо оставленную для них запеченную курицу. Они с Джудом набросились на курицу, как акулы. Брэкстон и Риверо заявили, что не хотят есть. От пива, протянутого им Уилли, они отказываться не стали.

– Только теперь я почувствовал, что жив, – потягивая пиво из своей бутылки, сказал Уилли.

– Здесь две спальни, – ухмыльнулся Брэкстон, – выбирай, Уилли, любую.

Тот не заставил себя ждать и мгновенно исчез за дверью.

Риверо пробормотал, что не устал. Джуду спать не хотелось – он был слишком возбужден происшедшим. Брэкстон пожал плечами и предупредил своего заместителя, что будет в соседней комнате – на телефоне.

Риверо сел на диван. Пивная бутылка ходила ходуном в его руке. Джуд сел напротив него на кресло и криво улыбнулся.

– Вы – американец, – сказал Риверо.

– Да.

– Я люблю свою страну… А вы свою любите?

– Да.

– Я – солдат и делаю свое солдатское дело.

– О да! – усмехнулся Джуд.

– Конечно! – Риверо убежденно кивнул головой. – Таков мой долг. Хотя я и не люблю распространяться об этом.

Окна комнаты, в которой они находились, выходили на улицу. Над Провиденсией летали вертолеты.

– Вы, наверное, бывали во многих странах? – спросил Риверо.

– В некоторых бывал.

– Как вы думаете… заставили бы коммунисты ходить наших детей в кубинские школы? А всех женщин… И еще они бы разрушили все церкви… Они ведь так во всех странах делают?

– Во всех странах я не бывал, – сухо заметил Джуд. – Но мне известно, что они плохие люди.

– Да. Это точно.

Из соседней комнаты послышался голос Брэкстона, говорившего по телефону.

– Они сумели обмануть многих граждан моей страны, – сказал Риверо.

– Так частенько бывает, – кивнул Джуд.

– Но вот только… почему он не сдался? Ведь это было самым логичным выходом из сложившегосяположения… Давайте посмотрим на это как солдаты. Он находился в плотном кольце. Войска ему не подчинялись. Помощи ждать было неоткуда. Наши командиры предоставили ему самолет, на котором он мог улететь, не подвергая себя опасности. Военные дали ему слово, что он будет в безопасности. Он должен был сдаться и улететь!

– Как мы, – ухмыльнулся Джуд. – Мы ведь тоже улетаем сегодня вечером.

– Да… да, – Риверо кивнул. – Я солдат и выполню приказ. Это мой долг. Я люблю свою страну…

Дрожащими руками он умудрился прикурить сигарету.

– У вас на шее крест. Вы верите в Бога? – поинтересовался чилиец, глядя на Джуда.

– А как же! – соврал тот.

– Вера дарует нам прощение и любовь! Хотя, впрочем, для этого совсем не обязательно верить в Иисуса…

– Успокойтесь. Вы просто устали, – мягко сказал Джуд.

– Это была настоящая битва, – дрожащим голосом продолжил Риверо. – Я со своими бойцами штурмовал дворец Монеда. В нас стреляли. И мы… И я стрелял, стрелял, стрелял. Внезапно он упал… Потом мы нашли его: он был мертв… Конечно же, он сам себя застрелил. Приставил к груди автомат, полученный от Фиделя Кастро… и нажал на спусковой крючок. Он мог бы сдаться. Но не сдался… Это было самоубийство… Или все же это я застрелил его? Какая теперь разница?! Результат один – он мертв.

Джуд наклонился к Риверо. Ему очень хотелось дружеским словом успокоить чилийца, но тот резко отпрянул в сторону.

– Я – солдат! Я должен был делать то, что мне было приказано. Но я не наемный убийца! Нет, я не убийца!

– О наемных убийцах мне много что известно, – тихо сказал Джуд. – Вы не один.

В комнату осторожно вошел Брэкстон и посмотрел на кричавшего чилийца. Риверо заметил неодобрительный взгляд американского босса и закричал снова:

– Будет лучше, если все узнают: это было обычное самоубийство! Президент сам застрелил себя! А не мы и не я! Это был его последний выбор. Он не захотел сдаваться. И сам покончил с собой!

– Да, – сказал Джуд, – думаю, так оно и было.

– Но теперь я должен лететь! – продолжал Риверо. – Когда я вернусь домой? – вдруг спросил он у Брэкстона.

– Скоро.

– Я хотел бы позвонить маме… Вы часто звоните своей маме?

– Нет, – сказал Джуд.

– Вы должны ей позвонить. У каждого из нас есть много обязательств сделать что-то. Но еще больше… еще больше у нас обязательств перед самим Богом не делать этого, не делать того…

Из спальни вышел Уилли.

– Я не могу спать, когда тут орут как оглашенные! – сердито заявил он.

– Я очень устал, – сказал Риверо.

– В этой спальне есть телефон? – шепотом спросил Брэкстон у Уилли.

Тот покачал головой: «Нет».

– Послушайте, капитан, – обратился к чилийцу Брэкстон. – Почему бы вам не отдохнуть?

Риверо сразу согласился. Входя в спальню, он задержался на пороге и посмотрел на американцев.

– Это моя страна, – сказал он и закрыл за собой дверь.

Брэкстон пошел звонить, а Джуд и Уилли бездумно уставились на стены. Время остановилось.

Внезапно в спальне послышался какой-то шум.

– Что это? – вздрогнул Джуд.

Уилли вскочил и выхватил револьвер.

– Где?

Джуд подбежал к двери спальни. Она была закрыта.

– Брэкстон! – позвал босса Джуд и плечом вышиб закрытую дверь.

Окно в спальне было распахнуто. Под окном на асфальте лежало распластанное тело.

– Немедленно уходим! – приказал Брэкстон.

Когда они вышли на улицу, у тела Риверо еще никого не было, но в любой момент здесь могли появиться солдаты. Брэкстон бросил Джуду:

– Обыщи труп и немедленно назад!

Джуд скривил рот:

– Чего его обыскивать? Парень погиб. Парашют отказал.

Брэкстон чертыхнулся и обратился к Уилли:

– Выполняй приказ!

Уилли убежал.

– Командир здесь я! – брызжа слюной на Джуда, прошипел Брэкстон.

– Командир чего? И кого? – спокойно сказал Джуд. – Я лично получил приказ обеспечивать проведение операции в Чили. Операция завершена. И этому вы, босс, способствовали изо всех сил, но теперь ваша власть закончилась.

– Покойник был членом группы, и мы в ответе за все, что может быть у него в карманах.

– Луис тоже был членом группы, но вам было на него наплевать!

Брэкстон широко разинул рот.

– Так кто же вы теперь для меня? – чеканя каждое слово, сказал Джуд. – Да никто!

Уилли уже несколько секунд был у трупа. Осмотрев его, он повернулся к своим командирам, поднял вверх большие пальцы обеих рук.

На улице появились солдаты. Уилли не спеша пошел к серому автомобилю. Один из солдат остановил американца, но тот показал ему желтую карточку и беспрепятственно продолжил путь. Свои карточки показали солдатам и Брэкстон с Джудом.

– Слушай, герой, – сказал Брэкстон, обращаясь к Джуду. – Я по-прежнему твой командир. И скоро мы вылетаем в Парагвай на важную встречу с нашими друзьями. Капитан Риверо, у которого, как ты говоришь, отказал парашют, должен был присутствовать на ней в качестве переводчика… За мной!

Брэкстон сел в машину. Джуд вспомнил стадион. Солдат, расстреливавших арестантов, женщину на улице, Белый дом, погрязший в уотергейтском скандале. Вспомнил он, правда, и о том, что был солдатом.

Медленно, неохотно Джуд пошел к машине.

Ночью, после того как их самолет приземлился в Асунсьоне, он купил бутылку виски и напился до беспамятства.

(обратно)

Глава 17 Подземка

Ник Келли очень любил свою жену, но от очаровательной женщины-администратора, встретившей его на пятом этаже важного государственного учреждения в Вашингтоне, он просто не мог оторвать глаз. У нее была нежная смугловатая кожа, длинные, падающие на плечи черные вьющиеся волосы, глубокие черные глаза. Эта женщина была моложе Ника лет на пятнадцать.

– Чем я могу вам помочь? – спросила она, когда он вышел из лифта.

– Мне хотелось бы поговорить со Стивом Бордексом, – сказал Ник и смущенно подумал, что она наверняка заметила его восхищенный взгляд.

– Вы хотите, чтобы я проводила вас?

– Конечно. В незнакомом месте я легко могу потеряться.

И это было правдой.

Ник последовал за администратором, оглядывая ее великолепную фигуру.

– А вот и Стив, – сказала она, остановившись у открытой двери кабинета, в котором за столом, заваленным бумагами, сидел мужчина лет тридцати пяти в синей рубашке, галстуке и с очками на носу. Увидев посетителя, мужчина отложил в сторону документ, над которым работал.

Администратор ушла, а Ник, шагнув в кабинет, взял стоявший в стороне стул и, придвинув его к столу, сел.

Переговорное устройство в кабинете оповестило, что Тома и Малькольна ожидают в конференц-зале.

– Спасибо, что согласились встретиться со мной, – сказал Ник Стиву.

– Хенсон заверил меня, что вы симпатичный человек, – улыбнулся Стив. – Вы знаете Хенсона, он знает меня. В нашем городе знакомства определяют очень многое.

– Но моя проблема как раз в том, что знакомств у меня не так уж и много. Поэтому я и пришел к вам в Архивную службу.

Эта служба, относящаяся к системе национальной безопасности, была создана в 80-е годы. Она возникла на базе существовавшего ранее более престижного хранилища документов, которые во время уотергейтского скандала позволили выявить многих из причастных к нему людей, в том числе в финансовых структурах. Сейчас в Архивной службе хранилось почти все, что имело отношение к формированию внешней политики Америки.

– Меня интересуют документы, связанные с иранским скандалом, – сказал Ник. – В частности, хотелось бы установить имена некоторых его участников.

– Вас интересует какая-то конкретная личность?

Ник пожал плечами:

– Как вам сказать… Я слышал кое-что о конкретных людях, которые имели отношение к некоторым диким, по моим понятиям, делам. Правда, я этому не очень-то и поверил…

– А что это за дела?

– Ну, например, сделки с кокаином. Я не считаю, что это было официальной политикой властей. Не думаю также, что ЦРУ использовало такие сделки в качестве источника финансирования тайной войны против Никарагуа. Но все же…

– Вот именно, – улыбнулся Стив. – Имейте в виду, что участники всех тайных операций мастерски умеют скрывать от общественности правду. Возьмите, к примеру, печально известную Бригаду 2506, участвовавшую в священной войне против коммунизма. Она – попутно, конечно, – занималась рыбным промыслом у берегов Никарагуа. И если бы таможня в Майами не вскрыла как-то коробки с замороженными креветками и не обнаружила бы в них мешки с кокаином, то эта «попутная» деятельность так и осталась бы тайной… Вам нужны именно такие сведения?

– Звучит весьма заманчиво, – сказал Ник.

Они оба засмеялись.

– Так за кем конкретно вы охотитесь? – спросил Стив.

– Скорее, не охочусь а просто иду по следу… Интересующий меня человек, вполне возможно, имел какое-то отношение к сделкам с кокаином.

– Тогда, может быть, речь идет о деле Барри Сила?

– В первый раз слышу это имя.

– Не мудрено. О нем вообще мало кто слышал… Барри был летчиком. Имел кличку «Костяная нога». Его накрыли полицейские Луизианы после того, как получили сведения, что он перевозит на своем самолете кокаин. Барри тогда заявил, что является внештатным сверхсекретным агентом ЦРУ, но полицейские этому не поверили. «Костяная нога» был горазд на выдумки. В восемьдесят четвертом он появился в Службе по борьбе с распространением наркотиков во Флориде – эту Службу курировал лично вице-президент – и заявил, что может доказать причастность никарагуанских сандинистов к торговле наркотиками. Белый дом был в оргазме! Наши шпионские подразделения установили в самолете Барри видеокамеры. Запись зафиксировала, как одно официальное лицо из Никарагуа руководит погрузкой в самолет каких-то мешков. Барри утверждал, что в них кокаин. Но, во-первых, сами мешки были доставлены по назначению и проверить, что в них на самом деле, никто уже не смог. А во-вторых, это могла быть и просто частная инициатива чиновника-сандиниста – пусть даже и официального лица. Как бы то ни было, наши спецслужбы использовали эту запись в своих целях. Для них это был пример получения информации по каналам «связей с добропорядочной общественностью».

– А что было потом с Барри Силом?

– После того как его задержали полицейские Луизианы, дело передали в суд, но, использовав некоторые хитрые законы, адвокаты отложили рассмотрение дела. В восемьдесят шестом Барри изрешетили пулями в его белом «кадиллаке» какие-то две неопознанные личности.

– Да, обычное дело в таких случаях.

– У этой истории есть продолжение, – заметил Стив. – Наверное, вы помните, что не так давно над Никарагуа был сбит самолет, принадлежавший бывшему сотруднику ЦРУ. С этого самолета сбрасывали военное снаряжение для никарагуанских партизан, воевавших против марксистского правительства. Один из членов экипажа остался жив, и когда его допросили, он признался, что работает на ЦРУ.

– Я помню историю с тем самолетом, – сказал Ник.

– Но вы уж точно не знаете, что этот самолет бывший сотрудник ЦРУ купил именно у Барри Сила, а тот – теперь это очевидно – использовал его для перевозки кокаина.

– История, конечно, захватывающая. Но… но это не то, что мне конкретно нужно. Дело в том, что один мой приятель имел отношение к Ирану… Правда, это было давно.

– Вас интересует это просто как историка или вы готовите статью для газеты?

– Вообще-то я писатель.

– О! Тогда вы можете все придумать!

– Ага.

Они опять рассмеялись.

– Этой весной, – сказал Стив, – мы собираемся опубликовать справочник об участниках иранского скандала. Там будут все имеющиеся у нас документы по тому делу, названия причастных к нему организаций…

– А биографии участников там будут?

– Очень краткие. На двести человек, замешанных в скандале, выделено всего-то тридцать страниц.

– Можно мне взглянуть на список этих людей?

– Конечно. Хотя намного проще найти имя интересующего вас человека в нашей компьютерной базе данных.

– Да нет, пожалуй, – разочарованно сказал Ник. – В имеющихся списках этот человек вряд ли значится… Вот что, – подумав, добавил он. – Помимо списков, могу ли я получить у вас все архивные данные о разведоперациях против картелей, занимавшихся торговлей кокаином десять лет назад, о причастности этих картелей к политике, к терроризму?

– Десять лет назад в таких случаях слово «картель» не употреблялось, – нахмурился Стив. – Но давайте попробуем. Дайте мне несколько минут.

Стив вышел. А Ник, закрыв глаза, мысленно представил себе красивую женщину-администратора. «Какие у нее были духи?» – попытался вспомнить он.

– Вот, я нашел кое-что, – сказал Стив, возвращаясь в кабинет. В руке он держал пухлое досье. – Я сам работал над этим проектом, но так и не закончил его. Это телеграммы госдепартамента, письма, вырезки из газет, материалы слушаний в конгрессе. О разведоперациях здесь ничего не говорится, но зато есть кое-что об их результатах.

– Речь идет все-таки о картелях? – спросил Ник, начав выискивать в досье имя Джуда Стюарта.

Стив покачал головой.

– Речь идет о торговцах наркотиками и их связях с террористами. Вот, пожалуйста, – Стив взял у Ника досье, – колумбийские партизаны, придерживавшиеся левых убеждений, проводили силовые акции, расчищая тем самым дорогу наркодельцам… Или вот вам информация о группе людей с правыми убеждениями в Сальвадоре. Они использовали деньги от наркобизнеса для организации покушения на президента Гондураса… А вот сообщение о деятельности официальных лиц из Никарагуа и Кубы, торговавших кокаином. Тут же подшиты данные о совместной деятельности правой турецкой группировки «Серые волки» с болгарской коммунистической разведкой – судя по этим данным, они вместе занимались торговлей героином…

– Получается, что люди с разными убеждениями бродят в одних и тех же джунглях, – заметил Ник. – Плечом к плечу идут шпионы, революционеры и наркодельцы.

– Да. Совсем не важно, как они сами себя величают, – сказал Стив. – Однажды я попытался написать статью о том, как наркобизнес в конце концов превращает революционеров в капиталистов. Это произошло, например, в Бирме… Мировая торговля наркотиками приносит дельцам до восьмидесяти миллиардов долларов в год. И не так уж много на свете людей, которые могут отказаться от этих бешеных денег!

– К сожалению, все в этом мире вращается вокруг денег, – нахмурился Ник. – Кстати, что известно о деньгах, являвшихся приводным ремнем иранского скандала? Там ведь было задействовано, если не ошибаюсь, около двадцати миллионов долларов. Кто их получил?

– Видите ли… Тот скандал разгорелся слишком уж быстро, и вряд ли там были гигантские взятки. Известно лишь, что оружие, продовольствие, услуги консультантов по связям с общественностью и посредников – все оплачивалось по завышенным ценам. Таковы уж порядки, когда Белый дом берется за дело. Но сколько из этих денег ушло преступникам – мы вряд ли когда-нибудь узнаем.

– Как, наверное, не узнаем, и в какую сумму обошлась эта авантюра налогоплательщику.

* * *

На Капитолийский холм Ник поехал на метро. Войдя в поезд вашингтонской подземки, он сел и положил атташе-кейс с фотокопиями документов из архива себе на колени. Продолжать изучать их в подземке было бы глупо и смешно.

Мимо Ника к дверям вагона прошел чернокожий мужчина в синем костюме и белой рубашке. «Наверное, специалист по маркетингу», – подумал Ник, сам не зная, что стоит за этой профессией. Он мгновенно придумал чернокожему его биографию: получилась история невинной, добропорядочной жизни.

На следующей остановке в вагон решительно вошла симпатичная женщина лет сорока – блондинка, с голубыми глазами, одетая недорого, но по моде.

«Эта женщина, – подумал Ник, – должно быть, лоббирует интересы какой-нибудь благотворительной группы. Придерживается левых взглядов, обладает чувством юмора. Обручального кольца у нее на пальце нет, но вряд ли она лесбиянка. И уж совсем не похоже, что у нее нет любовника…»

Сама женщина не обратила на Ника никакого внимания.

Три девочки-подростка в джинсах и с рюкзаками за спиной сели в углу вагона. Когда поезд тронулся и девчонки стали судачить о своих знакомых, Ник понял, что они устали от жизни. «Как же глупы некоторые люди! – болтали они. – Боже мой, какие же они глупые!»

Симпатичная женщина, сидевшая напротив, иронически улыбалась, слушая болтовню школьниц.

В проходе стояли трое крепко сложенных мужчин в пластиковых шлемах, надвинутых на потные лбы.

«Наверное, строители», – подумал Ник.

Ни в поезде, ни на остановках седовласого мужчины в синем пальто видно не было. Частный сыщик Джек Бернс на глаза тоже не попадался.

Ник сделал пересадку. В вагон поезда другой линии он вскочил в последний момент перед закрытием дверей и огляделся. Никого из тех, с кем он ехал в вагоне на той линии.

До Капитолийского холма он не доехал всего одну станцию. У эскалатора, который вынес Ника на поверхность, пассажиров встречал попрошайка, звеня медяками в бумажном стаканчике для кока-колы из закусочной «Макдональдс».

Ник пошел по Пенсильванской авеню мимо баров и ресторанов, где проводили свой обеденный перерыв конгрессмены, мимо дорогих книжных магазинов, где его книг не было.

Ничего подозрительного он не заметил. По-видимому, за ним никто не следил.

Стоявшая на углу женщина, завернутая в старое одеяло, крикнула Нику:

– Подай нуждающейся центов двадцать пять!

Ник пристально посмотрел на женщину. Ему захотелось вдруг собрать всю мелочь, которая была в карманах у благополучных людей, и отдать ее нищим. И не важно, будет ли на эти деньги куплена ими выпивка, наркотики или еда для детей.

У дома, в котором помещался офис Ника, стояло много машин, но прохожих на тротуаре не было. Ник поднялся и открыл дверь офиса. Все, как и прежде. Единственным сообщением на автоответчике была просьба Сильвии купить молока по пути домой. Записав эту просьбу, Сильвия – после короткой паузы – сказала: «Я люблю тебя». Ник улыбнулся. И воспоминание о красивой женщине-администраторе из архива сразу померкло.

Он достал из своего письменного стола новый блокнот с желтыми страницами и ручку, положил перед собой фотокопии документов из Архивной службы.

Джуд в документах не значился. Ник выписал все, что могло иметь отношение к его другу. Во-первых, некоторые данные об операциях во Вьетнаме, проводившихся спецслужбами или другими элитными воинскими подразделениями, а также данные об операциях в Иране, Чили (что мог делать Джуд в Чили?), кое-что об уотергейтском скандале, информацию о контрабандных сделках с наркотиками…

Ник выписал имя резидента ЦРУ в Бейруте, который был похищен террористами и замучен ими до смерти…

Он также выписал имя агента ЦРУ, замешанного в скандальной истории с поставкой оружия. Заинтересовал Ника и отставной полковник ВВС, создавший целую группу компаний, которые поставляли оружие иранцам. Здесь же значились имена самих иранских дельцов – возможно, Джуд встречался с ними во время пребывания в их стране.

В блокноте Ника появилась также запись об американском фермере, проживавшем в Коста-Рике, через которого поддерживалась связь с партизанами и который позже спасался бегством от полицейских подразделений по борьбе с распространением наркотиков в той же Коста-Рике. Интересной и поучительной была также история с американским адмиралом, служившим в Комитете начальников штабов, причастным к созданию шпионской сети в Белом доме во времена уотергейтского скандала…

Многие люди, имена которых выписал Ник, имели специальные клички. Некоторые из них после очередного скандала переходили в разряд преступников – адмиралы, генералы, близкие к делам Белого дома люди, сидящие на мешках денег видные политические фигуры, иранские торговцы оружием. В разное время им предъявлялись разные обвинения – в частности, в неуплате налогов, в расхищении государственной собственности, во взяточничестве и коррупции.

На все это у Ника ушло два часа. Затем он стал изучать список организаций, замешанных в сомнительных сделках. На двенадцати страницах их было перечислено около ста. От авиатранспортных компаний и подразделений ЦРУ до консервативных фондов, освобожденных от необходимости платить налоги и собравших миллионы долларов на помощь всякого рода повстанцам, а иногда и на то, чтобы вымазать дегтем особо ретивых и честных американских конгрессменов. В списке указывалось и несколько швейцарских банков, через которые перекачивались деньги. А вот и названия крупных корпораций, тайно продававших оружие антиамериканскому правительству Ирана и финансировавших за счет прибылей от такого бизнеса борьбу против этого же правительства.

«Сложность конструкции помогает сохранить любое дело в тайне, – подумал Ник. – Интересно, я сам это сформулировал или о таком принципе говорил мне Джуд?»

Он потер уставшие глаза и посмотрел на часы: уже скоро надо было ехать домой.

Он еще не знал, как следовало бы распределять организации по категориям жульничества.

Сквозь окно в кабинет проникал серый свет. Ник посмотрел на уходящие за горизонт крыши Вашингтона – столицы самой успешной в мире демократической системы.

Под окнами на улице никого не было.

Ник чувствовал себя раздетым догола, незащищенным. Ему казалось, что за ним наблюдают. Шок от прочитанного был очень сильным. Ему чудилось, что на него с огромной скоростью несется невидимый поезд. Вроде того, в котором он ехал в подземке.

Когда, собравшись ехать домой, Ник сел в машину, он не мог вспомнить ни одного лица, увиденного в том поезде.

(обратно)

Глава 18 Сердце, томящееся от любви

Уэс лечился в общей сложности три дня.

Когда он очнулся в пятницу, Бэт была рядом, но даже когда она выходила из комнаты, он чувствовал ее присутствие, запах ее кожи, волос.

– Я-то надеялась, что наши первые совместные недели будут немного другими, – садясь на краешек кровати, сказала она на следующее утро после его возвращения домой. В руках у нее была тарелка с яичницей. На его поврежденную ногу она положила мешочек со льдом.

– Все будет иначе, подожди немного, – прошептал он.

Она задумчиво посмотрела в окно, потом перевела взгляд на его бледное, измученное лицо. Уэс провел рукой по ее щеке.

– В газетах пишут, что везде теперь мир, – сказала она, – но ты вот вернулся ко мне израненным. И я не знаю, как это произошло и из-за чего… Ты – военный, и этим вроде бы все сказано. Но ты и представить себе не можешь, как я переживала. И решила: если потребуется остановить хоть самого Гитлера, мы должны сделать это вместе.

– Не думаю, что мой командир даст согласие на нашу совместную работу, – улыбнулся Уэс.

– Наплевать мне на твоего командира! Я люблю не его, а тебя.

Теплая волна чувств нахлынула на Уэса. Он взял ее лицо в свои ладони: по его пальцам текли ее слезы.

– Я тоже тебя люблю, – прошептал он.

Она прижалась лицом к его шее:

– Чем же ты занимаешься? Что это за дело? Почему ты вернулся домой в таком состоянии?

– Все это ненадолго… Еще одно усилие – и все останется в прошлом.

Она отпрянула от него и посмотрела ему прямо в глаза:

– Так что же это за дело?

В ее заплаканных глазах Уэс увидел страх.

– Мне нужно кое-что установить… и кое-что сделать…

– Что?

– Я не могу тебе сказать.

– Не занимайся больше этим делом, – дрожащим голосом прошептала она. – Не умирай. Это будет несправедливо.

– Я не умру. Поверь мне – не умру. Особенно сейчас.

– Трудно поверить… Глядя на тебя вот такого…

Она всхлипнула.

– Не плачь, моя милая. Я делаю то, что кто-то должен был делать. И это мой сознательный выбор. Я хочу, чтобы наши люди, мои родственники… и ты спали по ночам спокойно. Я должен найти решение некоторых проблем. Я вышел на влиятельных людей и обязан довести дело до конца… Я выполняю задание. И не могу переложить его на плечи другого. Вот и все.

– Но почему именно ты занимаешься этим?

– Возможно, такова судьба… такой расклад выпал мне в жизни.

Кто-то позвонил в дверь. Бэт вышла из спальни. В передней послышался голос Греко. Уэс спрятал мешочек со льдом и попытался привести себя в порядок, насколько это было возможно.

– На плите стоит уже сваренный кофе, – сказала Бэт, вводя в комнату Греко.

Она подошла к лежавшему Уэсу и поцеловала его.

– Мне надо позвонить. Я пойду к себе.

– Кто эта женщина? – спросил Греко, когда она ушла.

– Это Бэт. – Уэс улыбнулся. – Она – чудо!

– Живет напротив?

Уэс утвердительно кивнул головой.

– Удобно… Ты давно ее знаешь?

– Всю жизнь.

– Старые друзья – самые надежные, – сказал Греко, подвигая к кровати стул и садясь на него. – Об этом никогда не следует забывать.

– Конечно.

– А теперь к делу, – сухим тоном продолжил шеф флотской контрразведки. – Пока что мои ребята ничего не обнаружили. Я могу заставить их продолжать поиски еще часов семь, но потом поднимется шум… Ты слышал что-нибудь о группах спецподдержки?

Уэс покачал головой.

– Эти группы находятся в ведении ФБР. В них работают по контракту в свободное от основной работы время госслужащие. До профессионалов им, конечно, далеко, но они рвутся в бой. Естественно, за деньги. Кое-что они умеют делать. Оружия, правда, у них нет. И за славой и чинами не гонятся. Преступники их в толпе редко когда замечают: кто станет подозревать в слежке толстяков и толстушек? На частников они не работают. ФБР, когда у этих групп нет работы, может предоставить их в распоряжение других государственных ведомств, если эти ведомства готовы оплатить счет.

Греко пожал плечами:

– Совместную работу моей службы с ЦРУ, которое представляешь ты, можно считать законной, – с оговорками, конечно. Так вот, я уже беседовал с людьми из ФБР. У них есть группа спецподдержки в Лос-Анджелесе, и ей сейчас нечего делать. Руководит группой некто Сеймор – я его знаю. Он сможет выполнить твое задание, если, конечно, ты заплатишь.

– Все это звучит весьма заманчиво.

– Если сможешь заплатить Сеймору, мои ребята в течение часа передадут ему фотокопию водительских прав того парня.

– В моем пиджаке на кресле есть еще несколько фотографий.

Греко пошел в гостиную и принес фотографии.

– Важные документы так хранить нельзя, – покачал головой он.

– Оказалось, что самое надежное место для них именно в кармане моего пиджака.

Уэс оторвал кусочек лейкопластыря и заклеил им изображение Ника Келли на фотографии, сделанной «Поляроидом». Указав на изображение Джуда на этой фотографии и на другой, сделанной много лет назад в ресторане, он сказал:

– Вот этого парня надо обнаружить в первую очередь. Сможешь отправить эти снимки по фототелеграфу в Лос-Анджелес? Если люди из Группы спецподдержки обнаружат его и мотоциклиста одновременно, то прежде всего надо следить за первым парнем.

Греко ногтем большого пальца поскреб по лейкопластырю на фотографии.

– «Сколько дорог надо всем нам пройти, чтобы добраться до цели?» – пропел Греко строчку из популярной когда-то песни.

Уэс и не подозревал, что контрразведчик может позволить себе такое несерьезное занятие.

– Завтра пойду в тир, надо пострелять, – сказал он.

– Я бы на твоем месте полежал еще несколько дней. И начал бы дело с понедельника.

– К тому времени я уеду из Вашингтона.

Греко открыл рот от удивления.

– Не волнуйся, – усмехнулся Уэс. – Дело не такое уж серьезное.

– Так я тебе и поверил!

– Я поеду не в зону боевых действий.

– Ты возьмешь с собой эту женщину?

– Нет.

– Значит, ты едешь все-таки в зону боевых действий.

После того как Греко ушел, Уэс позвонил Сеймору в Лос-Анджелес.

– Вы сообщили мне приятное известие! – воскликнул Сеймор, выслушав майора. – В эпоху «гласности» нам урезали бюджет, и в последнее время работы у нас почти не было… А это дело, о котором идет речь, не связано с наркотиками? Мои люди отказываются от таких дел.

– Нет, – сказал Уэс, поудобнее устраиваясь на кровати.

– Надеюсь, и с уличными бандами тоже не связано? Там слишком уж часто случаются перестрелки.

– Нет, никаких уличных банд. Надо просто обнаружить кое-кого и проследить за ним.

– Отлично! Мне уже сообщили, что речь идет о том, чтобы прочесать шесть кварталов в Вествуде в поисках двух парней и одного мотоцикла. О ходе операции мы должны постоянно докладывать. Итак, – Сеймор, судя по всему, вытащил калькулятор, – будут работать два человека за тридцать долларов в час каждый. Работа круглосуточная. Итого – тысяча четыреста сорок долларов. Округляем до полутора тысяч, чтобы покрыть кое-какие накладные расходы. Кроме того, двести пятьдесят долларов в день за машины и переговорную аппаратуру. И это практически даром, потому что мы арендуем только грязные старые машины. – Сеймор засмеялся. – Если предоставите свои переговорные устройства, мы их арендовать не будем.

– Арендуйте, – сказал Уэс.

– Приплюсуем к этой сумме оплату моих услуг и услуг моего помощника. Мы берем сорок долларов в час. В качестве штаба мы будем использовать мою квартиру, так что на штаб расходов не предвидится. Работать будем шестнадцать часов в день… Согласны?

– Да.

– Да вы прекрасный клиент! Никаких тебе заседаний, никаких рапортов и служебных записок! Кстати, вы уже подготовили документы, подтверждающие наши полномочия?

– Эти документы готовятся, – соврал Уэс. В конце концов такие документы мог помочь сделать Греко. – Но как бы вы не опоздали к тому моменту, когда документы будут готовы.

– Плохо… Ну да ладно! Получается шестьсот сорок долларов в день в качестве оплаты моих услуг.

– Сохраните все счета и чеки, – предупредил Уэс.

– Будет сделано. Я человек дотошный и пунктуальный.

– Надеюсь.

– Если о ходе операции мы должны непосредственно докладывать вам, то нужен еще и сотовый телефон.

– Будет.

– Итого, все это дело обойдется Дяде Сэму в две тысячи триста девяносто долларов в день… По рукам?

– Я сейчас же направлю в ваш адрес экспресс-почтой десять тысяч долларов задатка наличными.

– Наличными?! Да вы просто чудо!

Уэс попросил Бэт отнести на почту запечатанный конверт. Она согласилась, поцеловала его и сказала: «До встречи».

Он встал и осторожно потянулся: все его тело ныло, но боль в ноге стала значительно слабее. Он пошел в ванную комнату и посмотрел на свое отражение в зеркале. Лицо у него было бледным. Старый шрам на нем казался темной полоской.

Уэс позвонил в ЦРУ. Ноя Холла в офисе не было. Мэри – персонального секретаря директора Дентона – тоже. Как, впрочем, и самого директора.

В Службе расследований ВМФ один знакомый старший офицер согласился выдать Уэсу разрешение на ношение оружия, но только на период выполнения задания, полученного от федеральных органов. Этому старшему офицеру, как почувствовал Уэс, страшно хотелось знать, какое задание он выполняет, но он все-таки удержался от расспросов.

Уэс проспал почти весь остаток этого дня. Когда он проснулся, голова не болела, хотя тело по-прежнему ныло. Бэт накормила его, помогла помыться, сделала перевязку. Спать она легла рядом с ним. В постели они старались не произносить слово «любовь».

На следующее утро Уэс был на ногах задолго до того, как проснулась Бэт. Он сварил кофе, просмотрел свежую газету. На его лице появилась жизнерадостная улыбка.

Бэт встала, собралась и поехала на работу. Уэс отправился в Службу расследований ВМФ, где получил разрешение на ношение оружия. В тире службы опытный инструктор – человек крепкого телосложения, в обязанности которого входила подготовка подразделений по борьбе с терроризмом, – целый час натаскивал Уэса, показывая ему особые приемы стрельбы из его нового оружия.

Упражняясь в тире, Уэс израсходовал целую коробку патронов. Он быстро восстановил свое былое мастерство. Стрелял он по мишеням, выполненным в виде силуэтов людей. Его нога уже почти не болела, вот только мучительно ныли при резких движениях поврежденные ребра. Уэс выпил несколько таблеток аспирина и старался не обращать на боль внимания.

Вечером того же дня, когда Бэт вернулась с работы, они занимались любовью. Уэс поднял ее, но, выскользнув из его рук, она осторожно села на него. Уэс с наслаждением прошептал ее имя…

Весь воскресный день они отдыхали. Бэт больше не заговаривала с ним об опасностях дела, которым он занимался.

В понедельник утром Уэс поймал такси и поехал в аэропорт. Он попросил Бэт не провожать его. Уэсу не хотелось, чтобы, обняв его на прощание в аэропорту, она нащупала под его курткой кобуру револьвера. Эту кобуру он повесил на левой стороне груди в туалетной комнате аэропорта. Офицер, в мирное время выполняющий важное задание, был теперь вооружен и полностью готов к бою.

* * *

Сан-Франциско, пожалуй, самый красивый город в Америке. Таким его делают элегантные мосты, подступающие к океану холмы, Чайна-таун и другие достопримечательности, море цветов, голубое небо и, конечно, улыбающиеся гостеприимные люди.

Именно в Сан-Франциско жил Мэтью Хопкинс – моряк, служивший когда-то в Белом доме и встретивший свою смерть в загоне для скота на заднем дворе лос-анджелесского бара.

Ассоциация ветеранов ВМФ пересылала Хопкинсу пенсию по инвалидности на его адрес в Ричмонде – тихом пригородном районе, дома которого стояли так близко к океану, что до них в ветреный день долетала морская пена.

Уэс прилетел в Сан-Франциско еще до полудня и быстро нашел нужный дом. Хопкинс жил на первом этаже. Окна его квартиры были закрыты вычурной решеткой. В прорези массивной входной двери Уэс увидел пыльную визитную карточку, оставленную офицером Полицейского управления Сан-Франциско. Этот офицер, видимо, разыскивал хоть кого-то из родственников и близких Хопкинса после получения соответствующего запроса из Лос-Анджелеса, но карточку никто так и не взял.

– Его нет дома, – послышался голос с лестничной площадки.

Уэс обернулся, посмотрел вверх и заметил толстушку, внимательно смотревшую на него. Особое внимание толстушки привлекали ссадины на лице Уэса.

– Вы живете на втором этаже? – спросил он, крепко держа в левой руке свой атташе-кейс.

– А вам-то зачем это знать? – вопросом на вопрос ответила она, встав на ступеньку, ведущую вверх.

Уэс показал ей удостоверение Службы расследований ВМФ и пожалел, что не захватил с собой ведомственный значок.

– Так вы полицейский! И как это я не догадалась?! У вас такой вид, будто вы ловите какого-то важного преступника.

– Да.

– С Мэтом все в порядке?

– Кто такой Мэт?

– Мэт Хопкинс – человек, у входной двери в квартиру которого вы стоите, а я живу на втором этаже. Эту квартиру он как раз у меня и снимает. Я вдова…

– Когда вы видели его в последний раз?

– Разве упомнишь… Кажется, последний раз он платил за квартиру шесть, а может, и семь недель назад… Парень он тихий, – добавила она. – Правда, вот курит слишком много и питается разными полуфабрикатами, но такая уж, видно, доля у холостяков. А вы сами женаты?

– Нет, – ответил Уэс. – Я хотел бы…

– Вам надо жениться, – перебила его толстушка. – Вы только посмотрите на себя! Сразу видно, что вы лишены женской заботы. Хотите, я сварю вам кофе? А еще к обеду у меня есть отменный салат из брюссельской капусты.

– А у меня для вас плохие новости: мистер Хопкинс… умер.

Она растерянно заморгала:

– Как это… умер? Он ведь не болел.

– Несчастный случай, – сказал Уэс. – Это произошло в Лос-Анджелесе.

– Боже мой, какой ужас! Теперь понимаю, почему не видела его так долго.

– Я представляю федеральные органы и хотел бы…

– А я-то приняла вас за обычного полицейского!

– Я больше, чем полицейский. Я – юрист.

– О, понимаю, – улыбнулась она.

– Так вот, мне необходимо осмотреть квартиру Мэтью Хопкинса. У вас есть ключи от нее?

– Конечно. Правда, сам он никогда не разрешал мне входить туда.

– Сейчас ему уже все равно.

– К сожалению, это так. – Она опустила глаза. – Подождите меня здесь.

Вернулась она минут через пять со связкой ключей в руке. За время своего отсутствия она успела сделать простенькую прическу.

– Эти – от входной двери, – сказала она, показывая Уэсу три ключа. – А вот эти – от оконных решеток. Я сама заставила его заплатить за их установку и сделать для меня копии ключей.

– Что ж, вы поступили предусмотрительно, – сказал Уэс.

Она засмеялась и открыла дверь. Из квартиры потянуло затхлым воздухом. Казалось, внутри что-то гниет. Вдова втянула носом воздух и сморщилась.

– Так вы говорите, он умер? – спросила она, застыв на пороге.

– Да.

– Я страх как боюсь покойников. – Она вздрогнула. – У меня от них мурашки по всему телу… Послушайте, – обратилась она к Уэсу после паузы, – не могли бы вы осмотреть квартиру без меня? А я сама… В общем, я там еще успею побывать. Пока же подожду вас у себя дома. Там у меня его почта – я ее регулярно забирала из ящика. Ничего особенного, но вас, возможно, она заинтересует. Позвоните в мою дверь. Там висит табличка – «Анни Маклеод»… Я сварю вам кофе.

– Согласен, – сказал Уэс и улыбнулся толстушке. Она пошла наверх со счастливым выражением на лице.

Он подождал, пока стихнут ее шаги, потом вошел в квартиру. Вся гостиная была заполнена книгами. Сотнями книг: они стояли в шкафах и аккуратными стопками лежали на полу. В основном это были книги, напечатанные престижными издательствами Нью-Йорка.

На книжных полках Уэс обнаружил тома в зеленых, коричневых и белых переплетах, содержащие материалы различных слушаний в конгрессе. Там же стояло несколько книг на французском и испанском.

Уэса поразили заголовки всего этого книжного богатства. В них часто встречались такие слова, как «призраки», «секретно», «шпион», «тайные операции», «враги», «патриоты», «ложь»…

Было видно, что хозяин проштудировал все свои книги – их страницы были испещрены карандашными пометками.

В гостиной стоял письменный стол. Уэс решил пока не осматривать его и направился в коридор, соединявший гостиную со спальней. Стены коридора были увешаны снимками из газет и журналов. На снимках были запечатлены солдаты в джунглях, офицеры на фоне внушительных, видимо, государственных учреждений, помощники первых лиц государства, другие официальные и известные неофициальные лица. К стенам были также приклеены липкой лентой какие-то списки и диаграммы. Уэс обомлел, начав изучать их. На диаграммах шариковой ручкой были сделаны пометки: Группа спецопераций – ЗАМУЧЕН – Проект 404. Дельта – Б-56. СОЖРАН ВОРОНОМ – БЕЛАЯ ЗВЕЗДА – ГБР/157 – Команда Б. НУГАНА ХЕНДА-МАНГУСТА. ДЕНЬГИ ДЛЯ ПОДКУПА – Банк Кастл. ВУАЛЬ. Все эти и другие пометки на диаграммах соединялись какими-то сложными линиями.

В списках, висевших на стене, перечислялись шпионские организации и секретные военные группы от армейских до флотских. Тут же были напечатаны имена сотен известных и неизвестных Уэсу людей, названий фондов, политических групп и объединений лоббистов. Напротив некоторых имен были шариковой ручкой написаны даты смерти тех, кто их когда-то носил. Несколько имен были соединены с диаграммами и фотографиями толстыми линиями.

Один бывший работник Группы быстрого реагирования № 157 как-то рассказывал Уэсу о частых случаях помешательства среди профессиональных шпионов.

– Но все же… как бы то ни было… кого ты мог искать? И зачем? – тихо спросил Уэс, глядя на стены коридора в квартире Хопкинса.

Имя Джуда Стюарта в списках ему не встретилось.

Гнильем в квартире несло из помойного ведра на кухне. Холодильник давно уже никто не размораживал, но зато в спальне был полный порядок. В платяном шкафу на плечиках висела верхняя одежда – Хопкинс был аккуратным человеком. В комоде лежали опрятные стопки постельного белья…

Поврежденные нога и ребра Уэса все еще давали о себе знать. Он устало присел на краешек кровати. В ее изголовье что-то звякнуло. Уэс засунул руку под подушку и вытащил оттуда пятизарядный револьвер. Все пули были на месте.

Письменный стол в гостиной стоял у окна, из которого открывался великолепный вид на обрыв с сотнями норок – голубиных гнезд. На столе лежали счета за телефон. Среди них не было ни одного с междугородной телефонной станции. В среднем ящике стола Уэс обнаружил «кольт» сорок пятого калибра. До недавнего времени это было излюбленное оружие американских военных.

В докладе полиции Лос-Анджелеса по поводу смерти Хопкинса говорилось, что в карманах у него ничего не было. «Почему же он не захватил с собой оружие? – подумал Уэс. – Или захватил, но его кто-то забрал?»

Под «кольтом» лежал какой-то альбом. Уэс открыл его и увидел пустой конверт с адресом Хопкинса. Письмо в этом конверте отправили ему несколько недель назад.

К конверту скрепкой был прикреплен астрологический прогноз, вырезанный из газеты. На обратной стороне прогноза была напечатана история о священнике, который в буквальном смысле этого слова лопнул, изгоняя из себя дьявола. В гороскопе на Овена красной ручкой были несколько раз подчеркнуты слова «сердце, томящееся от любви».

В правом ящике стола Уэс нашел еще несколько альбомов с астрологическими прогнозами, а в левом – две боевые гранаты. «В случае взрыва, – подумал Уэс, – от гостиной ничего не осталось бы».

Обратил он внимание и на лежавшую тут же фотографию: в центре стоял молодой человек в морской форме, справа от него – пожилой седовласый мужчина, слева – пожилая женщина, закрывавшая смеющийся рот рукой.

Уэс встал и посмотрел на фотографию, на гранаты, на снимки и списки и диаграммы на стенах коридора.

– Чего же ты так боялся? – тихо сказал он. – Чем ты занимался? Кого и что ты искал?

Из атташе-кейса послышался резкий звонок. Уэс достал свой мобильный телефон.

– Слушаю, – ответил он.

– Дружище! – раздался в трубке гнусавый голос Сеймора. – Я говорю из Лос-Анджелеса. Полчаса назад мы обнаружили мотоцикл того парня. Напротив жилого дома в Вествуде. Сам парень находился в это время в доме. Мои люди видели, как он вышел на улицу с какой-то невероятно уродливой девицей. Она дала ему ключи от автомобиля черного цвета с номерами федеральных властей, и он на этом автомобиле уехал. За ним следуют две машины наблюдения, еще одна используется в качестве резервной. Мой помощник поговорил с девицей и выяснил, что она вне себя отсчастья, что парень укатил куда-то.

– Это счастье легко объяснимо, – заметил Уэс.

– Владелец дома сказал, что девица проживает у него полулегально. Ее приятель ему никогда не нравился. Мотоцикл парня сейчас на подземной стоянке – там, где раньше стояла черная машина.

– Куда он поехал?

– Могу сказать только то, что парень прихватил с собой чемодан, одет он в спортивный костюм и брезентовую ковбойскую куртку.

– Я позвоню вам из аэропорта, – сказал Уэс и отключил телефон.

В квартире Хопкинса он аккуратно расставил все по местам, захлопнул за собой дверь и пошел к машине. Анни Маклеод так и не напоила его кофе.

Сеймору Уэс позвонил сразу после того, как возвратил в службу автопроката аэропорта свой автомобиль.

– Сейчас он следует на север! – закричал в трубку Сеймор. – Все три наши машины преследуют его, и он нас пока не заметил.

– Куда же он направляется?

– А черт его знает! Вообще-то эта магистраль ведет в Лас-Вегас. До него часов пять пути. Крупных селений и других городов там нет.

– Не упустите его, – приказал Уэс.

Напротив службы автопроката красовалась огромная вывеска: «Чартерные авиарейсы». Уэс стремительно распахнул двери офиса под вывеской и протянул свое удостоверение мужчине и женщине за стойкой, весело обсуждавшим какие-то дела.

– Мне нужен самолет до Лас-Вегаса. И немедленно.

(обратно)

Глава 19 Черный автомобиль

Черный автомобиль, возникший на шоссе, Джуд увидел из окна кафе. Появление этого автомобиля здесь было неожиданным. Несколько недель назад в баре «Оазис», увидев человека в клетчатой куртке, Джуд сразу понял, что тот явился туда, чтобы убить его. Вот и сейчас он сразу почувствовал, что невесть откуда взявшийся на шоссе черный лимузин каким-то образом имеет отношение к его персоне.

Машина была еще только маленькой движущейся точкой на горизонте.

– Нора… – прошептал Джуд.

– Да, милый, – ответила она из-за стойки, где подсчитывала выручку за половину дня. Из пепельницы, стоявшей рядом с нею, вилась к потолку струйка дыма.

Кармен, как всегда, наслаждалась на кухне очередной «мыльной оперой». Больше в кафе никого не было.

Черный автомобиль пропал было в обычном для этих мест мираже, но снова появился и стал быстро приближаться.

– Тебе что-нибудь надо? – спросила Нора.

Ее джип стоял у входа в кафе. Если бы ему удалось заставить Нору быстро собраться, если бы Кармен не копалась, если бы не пришлось искать ключи от замка зажигания, если бы джип завелся сразу, женщины успели бы уехать. А он остался бы, поджидая черный автомобиль.

В его вагончике на случай внезапного бегства было все приготовлено. Оружие и деньги, украденные в Лос-Анджелесе, вместе с небольшой суммой, которую ему уже успела заплатить Нора, Джуд хранил в синей спортивной сумке с рекламой авиалинии «Транс-Эм». Сумка висела на крючке у входной двери. Так что, вполне возможно, они могли бы уехать даже все вместе. До того, как черный автомобиль окажется здесь. Пока же он находился примерно в полумиле отсюда.

Руки Джуда задрожали. Он чуть не выронил тарелку, которую до этого мыл. Ему стало не по себе.

Нора захлопнула свою бухгалтерскую книгу:

– Что это ты там увидел?

Слишком поздно. Черный автомобиль уже замедлял ход… Вот он проезжает мимо телефонной будки, направляясь к автостоянке.

Внезапно водитель автомобиля нажал на акселератор, вырулил снова на шоссе и понесся прочь.

Джуд радостно рассмеялся.

– Что это тебя так рассмешило? – спросила Нора, подходя к Джуду и выглядывая в окно.

На шоссе появились две страшно замызганные легковушки и на приличной скорости пронеслись мимо кафе вслед за удалявшимся черным автомобилем.

– Похоже, дел у нас теперь не прибавится, – захохотал Джуд.

– Странное все-таки у тебя чувство юмора, – сказала Нора.

– И правда, странное.

Джуд потянулся к Норе, чтобы поцеловать ее.

– А может, и не странное, – улыбнулась она. – Во всяком случае, мне с тобой хорошо.

Черный автомобиль никуда не уехал. Через несколько минут он остановился у входа в кафе. Двигатель заглох. Дверь кафе отворилась, и вошел Дин. Он улыбался во весь рот.

– Это ко мне, – сказал Джуд, всем телом выталкивая старого приятеля во двор. Нора смотрела на них сквозь окно.

– Ты не должен был приезжать сюда! – закричал Джуд.

Дин поднял руки к небу.

– Но ты же сам хотел знать, что там у нас происходит! – Большим пальцем правой руки он указал на телефонную будку. – На звонки ты не отвечал.

– Пошли ко мне! – сухо приказал Джуд.

На шоссе появилась еще одна машина – легковушка японского производства. Ее водитель замедлил ход и внимательно оглядел идущих к вагончику за кафе мужчин.

В окне кафе Дин увидел Нору и развязным тоном спросил:

– Почем теперь такие болонки?

Джуд размахнулся, собираясь ударить Дина. Тот мастерски перехватил его руку и, широко раскрыв глаза, пробормотал:

– Ого-го… Тут что-то не так. – Он выпустил руку Джуда. – Не кипятись, приятель… Я-то думал, что мы, как и прежде, будем вместе работать. Но, получается, теперь все это в прошлом… Так ты, выходит, проторчал здесь все эти годы?

– Не лезь мне в душу! – рявкнул Джуд.

– А я здесь как раз по твою душу! Ты мне позвонил. Я ждал этого звонка много лет. Тогда ты просто отмахнулся от меня, как от ненужной вещи. Но когда ты наконец позвонил, я решил, что мы снова станем закадычными друзьями. Ты просил прикрыть тебя, замести следы. Оказалось, что их действительно надо было заметать. По ним уже шли ищейки…

– Кто эти ищейки?!

– …и только Дин сумел уладить это дело. Теперь тот парень там, откуда не возвращаются. Меня никто больше не обманет враньем о юристах!

– Ты не сделал этого!

– Дин сделал то, что отлично умеет делать!

– Ты должен был узнать, кто этот человек, и сообщить мне!

– Но он пришел не к тебе, а ко мне, парень! Разницу чувствуешь? Похоже, кто-то просмотрел телефонные счета твоего дружка-писателя и вышел прямиком на Дина.

«Вот что, значит, произошло», – подумал Джуд. Его все время не покидало ощущение, что он оставил своим преследователям важную зацепку, когда в ту памятную ночь позвонил Нику из Лос-Анджелеса.

– И что же теперь будем делать? – спросил Дин. – Теперь я все тебе рассказал, ты все знаешь обо мне.

– Обо мне ты тоже все знаешь.

– Может, кое-что и знаю. И главное из того, что знаю, так это то, что за тобой водится должок. Из-за твоих дел я теперь не могу возвращаться в Лос-Анджелес. Ты обязан мне – я ведь тебе помог. Кроме того, за долгие годы моего ожидания накопился солидный долг.

– Я отдам тебе все деньги, которые у меня есть.

– Ты?! Ты дашь мне деньги?! – Дин захохотал. Когда он замолк и посмотрел на Джуда, это был уже совсем другой человек.

– Сейчас я принесу тебе деньги, – сказал Джуд, демонстративно повернулся и пошел к вагончику. К синей сумке, висевшей на крючке у двери.

Дин налетел на него сзади и что есть силы толкнул в спину. Джуд больно ударился о запертую дверь своего вагончика.

– Да после того, что ты сказал, ты вообще не мужчина! – заорал Дин.

Оттолкнувшись от двери, Джуд обернулся и занял боевую стойку. Дин, бешено вращая глазами, запустил руку под свою куртку и вытащил оттуда револьвер. Вороненое дуло было направлено прямо в грудь Джуда.

– Не двигаться! – послышался громкий мужской голос со стороны кафе. – Брось револьвер!

У Джуда все внутри оборвалось. Он повернул голову. На углу кафе стоял высокий мужчина с короткой стрижкой, крепко сжимавший в руках пистолет-автомат.

Через считанные секунды прогремел выстрел. Это стрелял Дин. Стрелял в высокого мужчину. Тот скрылся за углом кафе. Через мгновение он высунулся оттуда и тоже выстрелил в Дина.

«Назад!» – приказал себе Джуд. Он прыгнул и вышиб дверь вагончика. Схватив синюю сумку, он отступил в глубь комнаты.

Во дворе прогремели еще два выстрела. Пуля со звоном отрекошетила от правого угла вагончика.

«Там прячется Дин, – подумал Джуд. – Он именно за этим, правым углом. Слева от вагончика – за углом кафе – прячется невесть откуда появившийся здесь незнакомец. Он мог пристрелить нас обоих. Но обратил внимание только на Дина!»

Снова прогремел выстрел. Пуля прошла сквозь железную обшивку вагончика и попала в зеркало. Джуд увидел свое раздвоенное отображение.

– Ну уж нет! – пробормотал он. – Помирать в консервной банке мне не к лицу!

Он достал из сумки свой шестизарядный револьвер. «Достаточно, чтобы защитить себя», – подумал он.

Пуля снова прошила вагончик и, опять попав в зеркало, превратила его в мелкие осколки. Джуд бросился на пол. В ушах у него звенело от выстрелов. Сердце бешено колотилось. «Думай!» – приказал он себе. Ему не раз приходилось бывать в подобных переделках. В его голове вихрем пронеслись воспоминания. Аллея в Мадриде. Кафе в Тегеране. Лаос…

Джуд глубоко дышал.

«Думай, думай!»

«Свою спину незнакомцу можно и подставить. Один раз он в меня не стрелял. Может быть, не будет стрелять и во второй. Опасность может исходить от Дина… Но он меня все-таки знает».

«Итак, выскакиваю в дверь. Бегу к противоположному от Дина углу вагончика. Для острастки надо несколько раз пальнуть. Только бы не расстрелять всю обойму! Огибаю угол и потом… Потом будет видно».

Пуля опять прошла сквозь обшивку вагончика. Дин громко смеялся.

«Вперед, солдат!» – приказал себе Джуд и вскочил с пола. Он крепко сжал в обеих руках револьвер – так, как учили его в Секретной службе. Там его научили и тому, что мужчина, когда на него нападают, должен стоять во весь рост.

«Вот только Дин сказал, что я больше не мужчина», – пронеслось у него в голове.

Во дворе продолжали громыхать выстрелы. Джуд прыгнул к двери.

– Нет, я мужчина! – закричал он и выскочил наружу.

На мгновение яркое солнце ослепило его. Он почувствовал, как мимо его головы просвистело несколько пуль. За углом послышался приглушенный женский крик. Джуд наугад два раза выстрелил в ту сторону.

Солнце больше не слепило его. То, что он увидел, было похоже на кадры замедленной съемки. Нора, сжимавшая в руках свой револьвер, делает два шага от угла кафе и падает на песок. На ее белой блузке две красные розы.

Джуд только потом понял, что она поспешила из кафе на помощь ему. Сейчас же он знал доподлинно только то, что она убита. Он умел стрелять на звук. Стрелять практически без промахов.

Джуд застыл. Он больше не обращал внимания на гремевшие выстрелы. Пошатываясь, он медленно пошел к лежавшей на песке Норе.

– Ложись, Джуд! – закричал Уэс и выпустил сразу пол-обоймы в сторону Дина. Одна пуля попала тому в плечо – на нем выступило кровавое пятно. Дин скрылся за углом вагончика.

Джуд, ничего не видя и не слыша, продолжал брести к Норе.

– Прикрой меня! – крикнул Джуду Уэс, зорко следя за углом вагончика.

Обратившись к Джуду с неожиданным приказом, он думал, что тем самым заставит бывшего сержанта прийти в себя и залечь. Джуд не должен был погибнуть.

– Мы – морские пехотинцы, – крикнул Уэс Джуду. – Мы прибыли сюда тебе на помощь!

Джуд продолжал идти к безжизненному женскому телу.

«Поменяй позицию!» – приказал себе Уэс и, пока Дин не высунулся из вагончика, отбежал в сторону и спрятался за припаркованным у кафе джипом.

Про морских пехотинцев, прибывших на подмогу Джуду, он сказал больше для собственного успокоения. Помощи ждать было неоткуда. Сотрудники группы спецподдержки, следившие за Дином и направившие в это придорожное кафе Уэса, сидели в своих замызганных автомобилях примерно в миле отсюда. Они не профессионалы и носа сюда не сунут…

Джуд стоял у распростертого на песке тела Норы. Ее широко открытые глаза смотрели вверх, в синее небо, револьвер выпал у нее из рук.

Это он убил ее. Он не хотел. Это несчастный случай.

Но именно он убил ее.

Ему хотелось провалиться на месте. Исчезнуть. Чтобы только не видеть ее глаз.

Над головой Норы уже жужжали жирные мухи.

Обезумев от нестерпимой душевной боли, Джуд вбежал через дверь черного хода на кухню. Кармен сидела на корточках между холодильником и плитой и причитала: «Святая Мария… Боже мой…» Джуд понесся к выходу из кафе.

На стоянке было два автомобиля. Один – черный. Другой – красный. Это был «шевроле», который Уэс взял напрокат в аэропорту Лас-Вегаса. На правом переднем сиденье лежал атташе-кейс Уэса. В замке зажигания торчал ключ.

Джуд не раздумывал. Ему необходимо было исчезнуть. Он плюхнулся на водительское сиденье «шевроле» и, подняв тучу пыли, вырулил на шоссе. Уэс слышал звук двигателя отъезжавшего автомобиля.

Из-за угла вагончика высунулся Дин. Все его плечо было в крови. Он заорал и направил дуло своего револьвера туда, где еще совсем недавно стоял Уэс.

Новая позиция, занятая майором, была оптимальной для прицельной стрельбы. Уэс пять раз нажал на курок.

Мертвый Дин упал на песок.

У стены кафе лежала мертвая женщина.

Из кухни доносились истерические причитания поварихи.

Уэс обежал кафе и обнаружил на стоянке только черный автомобиль.

(обратно)

Глава 20 «Срочно уничтожить»

Джуд в третий раз в жизни находился в бегах.

Всего несколько недель назад он бежал из Лос-Анджелеса после того, как убил на заднем дворе бара «Оазис» того парня. Потом он встретил Нору. И снова понесся куда глаза глядят, оставив ее труп на песке во дворе кафе.

Первый раз в жизни Джуд находился в бегах в октябре 1978 года. Та история началась в Майами – городе с влажным тропическим климатом на юге Америки. Но тогда его побег был результатом вроде бы легальной спецоперации.

– Итак, мы собрались здесь по делу, – сказал Джуду Арт Монтерастелли, когда они уселись за накрытый белой скатертью стол, на котором стояли вазы с фруктами и тарелки с яичницей и беконом. Арт налил себе и Джуду в фарфоровые чашки сладкого кубинского кофе из серебряного кофейника. Где бы ни находился светловолосый Арт – в джунглях Юго-Восточной Азии, в иранской пустыне или здесь, среди тропической жары Майами, – загар к нему не приставал. И везде он носил темные очки.

– А я-то думал, у нас просто дружеская встреча, – сказал Джуд.

В Майами Арт отпустил волосы и был похож на малолетнего херувима. На нем была цветастая рубашка навыпуск и хлопчатобумажные брюки. Сидели они на веранде роскошного дома, принадлежавшего лично Арту Монтерастелли. Дом стоял недалеко от городского пляжа на дороге, ведущей в северную бухту. Веранда выходила на канал, впадавший в океан.

Джуд и Арт были не одни. У двери в дом в темном углу сидел Рауль – смуглолицый человек в легком тропическом костюме с ничего не выражавшим взглядом. Рауля Арт высоко ценил и сделал своим доверенным лицом во всяких грязных делишках. Тот служил офицером в полувоенной группе «Сигма-77», занимавшейся священной борьбой с коммунизмом. В Майами ползли слухи, что именно эта группа стояла за недавним взрывом бомбы в редакции кубинской газеты, выходившей в Нью-Йорке. Та газета напечатала статью, автор которой призывал кубинскую диаспору в Америке начать диалог с властями Фиделя Кастро.

Несколько лет назад в Майами специально приезжал видный полицейский чин из Нью-Йорка, чтобы допросить Рауля по поводу взрыва бомбы в машине посла недолговечного марксистского режима Альенде. В результате того взрыва, прогремевшего всего в миле от Белого дома, посол погиб.

Арт прекрасно понимал, кого он делает своим доверенным лицом в городе, где треть населения составляли кубинские беженцы. У Рауля не было ни чести, ни совести. Поговаривали, что эти человеческие качества он потерял еще тогда, когда в составе сформированной ЦРУ Бригады 2506 высадился на Кубу. Поговаривали также, что жестокость стала нормой его поведения после долгих месяцев пребывания в кубинских тюрьмах. Но все те, кто знал его с детства, утверждали, что он был сущим монстром чуть ли не с младенческого возраста.

Рауля можно было часто увидеть в Майами в кафе «Маленькая Гавана», шепчущимся с кубинскими беженцами, решившими посвятить свою жизнь борьбе с Фиделем Кастро. Он также частенько летал в Вашингтон и Гватемалу. Официально он числился работником средневолновых радиостанций, созданных ЦРУ для подрывных операций против Кубы, но одновременно он помогал сотрудникам ЦРУ, например, поддерживать связь с мафией, которая по поручению шпионского ведомства США осуществляла заказные убийства. Среди кубинских беженцев Рауль считался непререкаемым авторитетом.

Сидя в темном углу веранды, Рауль расстегнул пиджак своего тропического костюма. Джуду был прекрасно виден его револьвер, висевший на левой стороне груди.

За Джудом, прислонившись к ограждению веранды, выполненному из толстых стальных прутьев, стоял бывший спортсмен-мотоциклист с наколкой на руках, которого Арт вытащил в Майами из Мексики. Несмотря на жару, он был в тяжелой спортивной куртке, из-под которой торчал миниатюрный автомат «узи».

Слева от Арта – в дальнем углу веранды – расположился на кресле-качалке жилистый вьетнамец. Арт нашел этого бродягу в лагере южновьетнамских беженцев.

Рауль был соседом Арта, их дома стояли рядом. Кстати сказать, Рауль был единственным кубинцем, жившим в этом престижном районе. Еще одним соседом Арта был известный в Майами и во всем штате Флорида юрист, наживший свое состояние в немалой степени благодаря именно Арту.

Земельный участок Монтерастелли, на котором стоял его дом, был окружен сетчатым забором. Настоящая же преграда для непрошеных гостей была, как водится, скрыта от глаз. Это были инфракрасные телекамеры, сенсорные датчики и прочие технические достижения, поднимавшие тревогу при появлении движущихся объектов. Кроме того, на лужайке перед домом были установлены противопехотные мины. Арт имел возможность отключать их взрыватели, когда на лужайке играли в спортивные игры.

В самом доме, помимо Арта, жили слуга и два охранника, которых нашел и нанял Джуд, а также семнадцатилетняя любовница хозяина.

Жара стояла невыносимая.

– Так ты говоришь, у нас просто дружеская встреча? – переспросил Арт Джуда. – Может быть, и так, но проводить ее мы все равно будем по деловым правилам. После твоего ухода из прежней группы твоим веселым денечкам пришел конец.

– Но вы же сами знаете, что я ушел оттуда не по своей воле. Меня из этой группы вышибли пинком под зад. Сказали, что я неуравновешенный и даже не такой уж ас по сравнению с тем, каким был раньше… Так что сами решайте, кто прав.

Арт отпил кофе из фарфоровой чашки и мимоходом, как на светском приеме, спросил:

– Та вашингтонская фирма, в которой ты числился специалистом по замкам, но на самом деле устанавливал прослушивающую аппаратуру в наших и чужих посольствах, тебе хорошо платила?

– А я у них и не работал, – соврал Джуд.

– А где же ты тогда работал в Вашингтоне?

– У вас возникли какие-то проблемы, сэр? – спросил Джуд. Он прекрасно знал, что лучшее средство защиты – нападение. – Может быть, вам представить еще и список всех баб, с которыми я спал в Вашингтоне, а также точное расписание наших свиданий?

– Если мне понадобятся эти данные, я скажу тебе об этом, – сухим тоном ответил Арт. – Тебе приказали следить за мной?

Джуд засопел:

– Да вы что, с ума сошли?!

– Такая уж у тебя сейчас репутация.

Джуд и Арт засмеялись. Захихикал, глядя на них, и мотоциклист. Вьетнамец и Рауль молчали.

– Я сам пришел к вам, – сказал Джуд. – И вы мне поверили. Потому что я не врал и не вру. И еще потому, что обеспечивал необходимую для вашей деятельности секретность.

– Но ты отказался участвовать в этой выгодной деятельности, как только мы заговорили о том, что теперь будем принимать в месяц десять самолетов… с травкой.

– Вынужден отказаться. Потому что у меня нет выбора. Полиция завела на меня досье. И там уже есть отпечатки моих пальцев.

– Досье! Тоже мне трагедия! – засмеялся Арт.

– Да, трагедия! Вы ведь сами не убиваете полицейских. Вы их покупаете.

– Помнится, раньше ты не очень-то боялся убивать, – ухмыльнулся Арт и позвонил в серебряный колокольчик. Появившийся слуга убрал со стола пустые тарелки.

Арт посмотрел на солнце:

– Жарко…

– Обычное дело в Майами, – улыбнулся Джуд.

– Я кое с кем беседовал… из итальянцев, – сказал Арт. – И мне сообщили, что этого судью пока еще никто не смог купить.

У Джуда зазвенело в ушах.

– Откуда все-таки появилась сумма в один миллион двести пятьдесят тысяч долларов? – спросил Арт.

– Адвокаты сказали, что такую сумму судья возьмет.

– И что бы мы только делали без этих адвокатов…

Арт пристально посмотрел на Джуда:

– Через твои руки прошло столько денег, и ни цента к ним не прилипло. Ты упустил свой шанс. Мог бы купить роскошный дом, дорогие лимузины, мог бы иметь любовницу-красотку…

Джуд весело рассмеялся. Арт последовал его примеру.

– Я еще свое возьму, – сказал Джуд.

– У тебя ничего нет за душой. И ты, несмотря на это, решил уйти от меня.

– Очень хотел бы остаться, но у меня нет выбора.

– Ты уверен, что полицейские будут тебя искать в Майами?

– А вы боитесь, что я им на вас настучу?

– А разве это возможно?

Арт посмотрел вдаль.

– Я не такой дурак, чтобы сделать это, – ответил Джуд. И это было правдой, на все сто процентов.

Рауль почему-то усмехнулся.

Арт в первый раз за все утро улыбнулся.

– А как бы ты, Джуд, отнесся к тому, чтобы мы оба вернулись в прежнюю нашу команду? – спросил он.

– Но вы ведь просто счастливы, что порвали наконец с ней.

– Кто это сказал, что я порвал с ней?

– Вам слишком нравится своя собственная игра, – ответил Джуд. – И вы слишком умны, чтобы одновременно играть сразу в две игры.

Арт промолчал.

– Послезавтра я уеду, – сказал Джуд.

– Куда направишься?

Джуд пожал плечами:

– В Бостон. У меня там знакомые. И там не жарко.

– Я бы на твоем месте вел себя как ящерица.

– Как гекон?

– Да, – ответил Арт. Он, как и Джуд, прекрасно помнил Лаос.

Джуд встал, держа руки на виду у всей компании, хотя оружия у него не было. Арт тоже встал, а за ним и вьетнамец. Только Рауль продолжал сидеть.

– Приходи завтра на обед. – Арт пожал Джуду руку. – У меня для тебя есть кое-какие деньги – на дорожку.

– Не надо. Не стоит, – сказал Джуд.

– Если не заботиться о своих людях, – заметил Арт, – они отплатят тебе тем же.

– Это точно, капитан.

Джуд помахал рукой Раулю, вьетнамцу и мотоциклисту и через дом, набитый хрусталем, антиквариатом и абстрактными картинами, пошел к выходу. В кабинете Арта были заперты три добермана. Охранники Арта пожелали Джуду счастливого пути. Любовница Арта, нежившаяся в купальнике на солнце у бассейна, томно сказала ему:

– Завтра увидимся.

«А вот врать-то и не надо. Могла бы и промолчать», – подумал Джуд.

Двигатель своего серебристого «порше» он запустил без всяких опасений. Машина стояла слишком близко к дому Арта, и подложить туда бомбу могли только безумцы, которых в Майами в 1978 году было не очень-то и много.

От дома Арта до квартиры Джуда было сорок две минуты езды.

Выехав на улицу, он скосил глаза на зеркало заднего вида: за ним вроде бы никто не ехал.

«Успокойся, – приказал он себе. – От жары ты потерял самообладание. Пока еще страшиться нечего. Тем более что уже через шесть часов тебя здесь не будет. Надо только позвонить Арту и сказать: „Извините, босс, но срочные дела заставляют меня ускорить свой отъезд“. В конце концов, именно Арт научил меня простой житейской мудрости: „Проигравших быть не должно“».

По дороге от дома Арта до своей квартиры Джуд за одиннадцать месяцев, проведенных в Майами, ездил сотни раз.

Он поднял стекла дверей, включил кондиционер и настроил приемник на волну радиостанции, передававшей джаз. Из динамиков полились чувственные всхлипы саксофона.

«Я еду уже десять минут», – подумал Джуд.

Он любил свой серебристый «порше».

Диктор радиостанции сообщил, что сейчас прозвучит композиция в исполнении ансамбля «Хиросима».

«Так кого же… – подумал Джуд, резко поворачивая на параллельную улицу, – кого ж Арт мог избрать орудием выполнения своего замысла? Сам бы он, конечно, этого никогда не сделал. Слишком уж рискованно. Он мог прибегнуть к услугам бродяг – среди них немало отличных стрелков. Но и я не простак. Я всегда настороже. И подозрительных бродяг обнаружу сразу… Рауля и вьетнамца тоже не стоит принимать всерьез. Я бы сумел справиться с ними обоими. Естественно, Арт мог найти наемных убийц среди колумбийских или кубинских друзей Рауля, но они никогда бы не стали выполнять задание в светлое время суток. Вряд ли пошли бы на это и итальянцы, связанные с сицилийской мафией. Это все не их дело. Что же касается яда в стакане виски, то это скорее тема для несерьезных журналистов из несерьезных газет. Пример тому планировавшиеся ЦРУ неудачные покушения на Фиделя Кастро…

И все же Арт почему-то упомянул в разговоре итальянцев. Действительно – почему? Арт ни за что не стал бы беседовать с итальянцами, если бы у него не было подозрений. Судью он и не собирался покупать. Ему нужно было убедиться, что кое-какие его подозрения небезосновательны…»

Джуд ехал уже двенадцать минут.

«То, что у Арта на веранде сидел Рауль, еще можно как-то объяснить. Но присутствие там мотоциклиста, вьетнамца и, возможно, еще кого-то поблизости настораживает. Слишком уж много у них было оружия для дружеской беседы».

Прошло уже тринадцать минут с того момента, как Джуд отъехал от дома Арта. В зеркале заднего вида не было видно ничего подозрительного. Горячий ветер гнал по улицам обрывки бумаги.

«В спецвойсках, – вспомнил Джуд, – у Арта репутация „непревзойденного мастера взрывного дела“».

Джуд находился в пути уже четырнадцать минут.

Он резко нажал на педаль тормоза и остановился у бара.

«Да пропади они все пропадом! Надо срочно выпить. Не потому что выпить очень уж хочется, а потому, во-первых, что в противном случае я сойду с ума от этих мыслей, а во-вторых…»

От взрыва страшной силы двери «порше» вылетели наружу. Бензин в баке сразу вспыхнул. И над Майами поплыло еще одно смрадное черное облако.

* * *

Через три часа Джуд на последние свои сбережения купил подержанный автомобиль и по шоссе № 1 поехал на юг – в Киз. Там он остановился в номере паршивенького отеля. В соседних номерах жили заезжие рыбаки, которые не обратили на него никакого внимания.

Первым делом Джуд подготовил отчет об операции и зашифровал его.

Он писал, что Арт Монтерастелли является ТОЛЬКО наркодельцом. Его связей с вражеской разведкой НЕ выявлено, он НЕ выдал никому секретов, представляющих государственную тайну, он никому ничего НЕ сообщал о своей прежней работе в спецвойсках. И если не считать того, что, используя приобретенные им на государственной службе опыт и знания, Монтерастелли занимался сверхприбыльной контрабандой марихуаны, давал взятки и организовывал убийства, то перед отечеством он был кристально чист.

К этому отчету Джуд приложил вырезанную из газеты «Майами геральд» статью, в которой говорилось о взрыве «порше».

«Автомобиль сгорел дотла, – сообщал Джуд. – Что же касается судьи, то ему, вероятно, пока ничего не угрожает, но его все же надо предупредить – Монтерастелли не терпит неясностей и всегда глубоко копает».

Свой отчет Джуд писал на бланках отеля, в котором остановился. «Пусть знают, где я, пусть они сами придут ко мне, посмотрят мне в глаза и скажут, что мне делать дальше».

Джуд так и закончил свой отчет: «Жду ваших указаний».

Он вложил бланки в конверт и отправил письмо на север – в Мэриленд. Покончив с этим делом, он купил виски и закрылся у себя в номере.

Через неделю похожий на медведя владелец отеля принес ему письмо со штампом почтового отделения в Нью-Йорке. В конверте была вырезанная все из той же «Майами геральд» еще одна статья о взрыве «порше». В ней говорилось, что во время взрыва в автомобиле никого не было.

В конверт был вложен также большой лист бумаги, на котором было крупно напечатано всего несколько слов:

ВАШИ ДЕЙСТВИЯ: С.У.

Джуд сел на кровать. Итак, Арт знает, что Джуд жив. Арт считает, что в любом деле не должно быть проигравших: он не терпит неясностей.

Указание С.У. – «Срочно уничтожить» – как раз и устраняло всякие неясности.

Джуд скомкал полученное послание и, подпалив его спичкой, сжег в пепельнице.

В Кизе он оставался еще два дня. Купил все необходимое для выполнения задания и кое-что опробовал в манговой роще неподалеку от шоссе № 1.

Арту были прекрасно известны способности Джуда. Арт знал, что от него можно было ожидать любого подвоха; любого, но только не этого.

Когда все было готово, Джуд сел в машину и поехал обратно в Майами, где затаился в укромном местечке до наступления темноты.

Стояла безлунная ночь. Синоптики шторма не обещали.

В полночь Джуд в черном костюме для подводного плавания с непромокаемым мешком на спине осторожно вошел в городской канал, по обеим берегам которого стояли богатые виллы, и поплыл. До него долетал радостный смех обитателей этих вилл. Там звучала музыка, доносились голоса телевизионных дикторов, сообщавших о последних новостях. К виллам подъезжали автомобили. А он плыл, не обращая внимания на этот веселый праздник души и тела.

Каждый раз, проплывая под мостами, он был особенно осторожен, но никто из редких прохожих на мостах его не заметил.

Какая-то моторная лодка пронеслась метрах в трех от него. Но и на этот раз его не увидели. Так что не зря он прихватил с собой черный костюм для подводного плавания.

В половине второго ночи он был на месте. Роскошный дом Арта, стоявший на берегу канала, находился от Джуда всего в четверти мили.

Джуд подплыл к противоположному от дома берегу, нащупал ногами дно, стащил непромокаемый мешок со спины и начал подготовку к делу. Сначала надул резиновый плотик, затем вытащил винтовку и, удобно пристроив ее на плотике, посмотрел через оптический прицел на окна спальни Арта. Свет в спальне не горел, и никого видно не было.

«Обычно Арт так рано не ложится, – подумал Джуд. – Что ж, теперь мне остается только ждать».

Он просидел в воде всю ночь. Мимо него плыли какие-то коряги и городской мусор. Воздух был влажным, соленым. Над водой торчала только его голова. Увидеть ее из дома на таком расстоянии было невозможно.

Рассвело. В семь утра Джуд заметил, как в спальне Арта заколыхались портьеры. К окну подошла любовница Монтерастелли. Голая. Она повернулась и что-то сообщила тому, кто был в глубине спальни.

В двадцать минут девятого на веранду поднялся пришедший к Арту Рауль и вошел в дом.

В девять часов одиннадцать минут он вышел на веранду уже из дома и внимательно осмотрел лужайку. Мины были конечно, на боевом взводе. Рауль посмотрел и в сторону канала, но лодок там не было. Кубинец повернулся к двери и что-то сказал тому, кто стоял за нею.

Джуд крепко прижал приклад винтовки к плечу.

В прицел ему было хорошо видно, как Арт Монтерастелли – бывший «зеленый берет» и шпион – вышел с чашкой сладкого кубинского кофе в руке из двери и сделал ленивый шаг к ограде веранды.

Пуля попала Арту в грудь и, прошив ее насквозь, разбила одно из окон. Кровь Арта брызнула в стороны и попала на белую стену.

Джуд хорошо видел в прицел, что у Рауля отвисла челюсть. Кубинец растерянно посмотрел на труп, вздрогнул и, как показалось Джуду, уже собрался упасть на пол, чтобы не подвергать опасности себя самого.

Но кубинец на пол не упал. Кубинец посмотрел в сторону канала, откуда несколько секунд назад донесся звук выстрела, потом посмотрел на лежавший на веранде труп, пожал плечами, снова посмотрел на канал и, опять пожав плечами, улыбнулся. Во весь рот. Затем вытащил сигарету, прикурил ее и не спеша подошел к ограде веранды.

Кубинец умел ценить мастерски выполненную работу.

Рауль не двинулся с места даже тогда, когда Джуд выбирался из воды на противоположный берег канала.

* * *

К вечеру того же дня Джуд был в Северной Каролине. К утру следующего – в Вирджинии. Еще через день – к полудню – он добрался до шоссе, огибавшего Вашингтон.

Где-то в этом городе был Ник Келли.

«Только бы нам не столкнуться с ним нос к носу», – подумал Джуд.

Он сделал остановку на заправочной станции и купил там географическую карту. Проводя по ней указательным пальцем, он читал названия небольших городков неподалеку от Вашингтона, образующих Мэриленд, – Бетесда, Шейви Чейз, Роквил… Саундерз. Этот последний городок представлял собой типичное американское поселение с двумя заправками, универмагом, дюжиной домов и выложенной из красного кирпича почтой. Вокруг Саундерза в семьдесят восьмом году еще было несколько кукурузных полей. Одна из заправок в городке была закрыта – она пала жертвой первого арабского эмбарго на поставки нефти Америке.

Приехав в Саундерз, Джуд первым делом направился в хозяйственную лавку, где купил стремянку, краску, малярные валики и кисти.

Находясь еще в Северной Каролине, Джуд отправил на номер абонентского ящика в почтовом отделении Саундерза большой красный пакет. Хоть он и наклеил на него несколько лишних марок – для скорости, вряд ли отправленное аж из Северной Каролины послание опередило его самого.

Продавщица универмага в Саундерзе никак не могла понять, какой идиот решил нанять здоровенного парня делать ремонт на закрытой заправке. К тому же этот парень оказался страшно ленивым, работал он медленно и все время поглядывал на расположенную рядом почту.

В восемь утра на третий день после того, как Джуд по собственной инициативе превратился в маляра, к почте подъехала синяя легковушка с вашингтонскими номерами. Из нее вышел чисто выбритый, аккуратно одетый молодой мужчина: его ботинки были начищены до блеска.

Мужчина надел темные очки и направился на почту. Джуд поднялся по своей стремянке на несколько ступенек вверх и увидел в окно почты, как ее работник вручает мужчине в блестящих ботинках большой красный конверт.

Когда мужчина вышел, на стремянке никого не было, малярный валик валялся на земле. Джуд уже сидел в своей машине и, когда мужчина в блестящих ботинках отъехал на синей легковушке от почты, направился за ним. «Этот парень совсем еще неопытный, слежки он не заметит», – подумал Джуд.

К его удивлению, легковушка помчалась не в Пентагон, а совсем в другую сторону. Асфальт скоро кончился, началась посыпанная гравием проселочная дорога. От такой езды у Джуда тряслись все внутренности.

Наконец синяя легковушка остановилась у деревенской виллы. Джуд выскочил из своей машины и, спрятавшись за деревьями, стал внимательно наблюдать.

Мужчина в блестящих ботинках позвонил в дверь, и на пороге появился пожилой коротышка в гражданской одежде. Мужчина вручил ему большой красный пакет. Коротышка вытащил очки, водрузил на свой нос и прочитал лаконичное сообщение Джуда:

ОПЕРАЦИЯ С.У. ЗАВЕРШЕНА.

Мужчина в блестящих ботинках увез коротышку в своей синей легковушке. Джуд, раздумывая, продолжал стоять за деревьями. К деревенской вилле подъехал почтовый фургон. Водитель бросил в серебристый ящик на двери несколько конвертов.

Фургон уехал. За почтой из дома никто не вышел.

И никто не видел, как Джуд вытащил ее из ящика.

Счета, какие-то открытки, рекламные объявления и, наконец, личное письмо – все это было адресовано человеку, имени которого Джуд никогда не слышал.

Он вскрыл личное письмо. Оно было напечатано на бланке одного благотворительного фонда. Руководство фонда благодарило генерала за то, что он согласился выступить на организованном ими обеде в честь Дня патриотов. В письме называлась сумма гонорара, которую получит генерал. Там же была приписка:

«Благодарим вас за ваши фотографии и биографическую справку, которые мы публикуем в буклете, рассылаемом приглашенным на обед. Мы сэкономили много времени, получив все это не из Пентагона, а от вас лично».

Через несколько часов Джуд позвонил в Отдел по связям с общественностью Пентагона и представился как редактор буклета благотворительного фонда. Он попросил предоставить для опубликования в буклете фотографию и биографическую справку о генерале. О генерале, который распоряжался его жизнью целых десять лет. Но этого Джуд не сказал. Он лишь добавил, что сейчас в Отдел по связям с общественностью приедет посыльный благотворительного фонда.

Получив у клерка в Пентагоне нужный ему пакет, Джуд сел в машину, изучил биографическую справку, потом посмотрел на фотографию. Генерал во весь рот улыбался.

– Все! Точка! – сказал ему Джуд и поехал на заправку.

На ее стене висел телефон-автомат. Джуд мог позвонить Нику Келли, но, подумав, делать этого не стал. Он не хотел разговаривать со своим старым приятелем. По крайней мере до тех пор, пока не обретет полную свободу.

Джуд купил на заправке почтовую открытку с фотографией луны над центром Вашингтона. Сначала он написал на ней известный ему адрес в Саундерзе. А потом нацарапал «С меня довольно!» и подписал «Мэлис».

Бросив открытку в почтовый ящик, Джуд почувствовал себя так, как будто у него гора с плеч свалилась. Теперь он знал, что имеет полное право называть себя человеческим именем, а не какой-то кличкой «Мэлис» – «Злоба».

– Пошел бы ты, генерал, куда подальше! – сказал Джуд. – Теперь я сам по себе.

Свою машину он направил на запад.

Это было двенадцать лет назад.

Теперь, в девяностом году, Джуд находился в бегах третий раз.

Он вдруг осознал, что несется по шоссе в красной машине.

Показался Лас-Вегас – город в пустыне. Даже днем на зданиях его казино и на отелях пылала неоновая реклама.

Здесь когда-то работала Нора.

Теперь она мертва.

Джуд поехал в аэропорт. Синяя спортивная сумка с деньгами так и висела у него на шее. Посмотреть, что находится в атташе-кейсе, оставленном кем-то в машине, ему и в голову не пришло – не до того было.

Джуд не видел, как к автостоянке, где он припарковал красную машину, подъехали два грязных автомобиля.

Он помчался в здание аэропорта, нашел бар, заказал три порции виски и разом осушил стаканы. Он собрался заказать еще, но заметил обращенный на него пристальный взгляд бармена.

«На меня обратили внимание», – подумал Джуд и пошел к билетной кассе.

Женщина в синей форме, сидевшая за стеклом, о чем-то спросила его.

– Что? – пробормотал Джуд.

– Чем могу вам помочь? – сказала женщина, почувствовав, что от незнакомца сильно пахнет виски и еще чем-то паленым. – Вам нужен билет?

– Куда?

Она с недоумением посмотрела на него.

– Мне нужен билет на ближайший рейс, – сказал он.

– В Чикаго?

– Когда он вылетает?

– С минуты на минуту. Вашу кредитную карточку, пожалуйста.

Женщина покачала головой, увидев, как дрожащими руками он отсчитывает наличные.

В самолете он заплакал. Его трясло. Стюардесса отказалась принести ему больше трех порций виски. Пассажиры делали вид, что не замечают его. Время от времени мужчины, слыша его всхлипывания, чертыхались.

В Чикаго стояла туманная ночь. В аэропорту «Мидуэй» Джуд выпил еще две порции виски, встал в очередь на такси, но, подумав, купил билет на автобус и на нем добрался до дешевенького кирпичного отеля. Он отсчитал деньги администратору и получил ключи от маленького пыльного номера. В закусочной отеля он съел сладковатую тушеную баранину с луком и картофелем.

В его сумке оставалось всего сорок шесть долларов. Он купил бутылку виски и, отхлебнув из нее прямо в закусочной, вышел на улицу и пошел куда глаза глядят. При появлении патрульных полицейских машин он прятался в тень.

Ему казалось, что город наполнен чудовищами.

Вдали он увидел какое-то пламя и направился к нему.

Пламя горело у монумента с мемориальной табличкой. Эта табличка оповещала, что вечный огонь горит в Чикаго в честь тех американцев, которые сражались в Корее и Вьетнаме.

Джуд постепенно пришел в себя. Он понял, что здесь ему нельзя оставаться. И он уже знал, куда теперь следует бежать. И кого ему надо увидеть.

Незадолго до рассвета он угнал припаркованный на Стейт-стрит автомобиль и вырулил на скоростное шоссе.

(обратно)

Глава 21 Сожженная деревня

На следующее утро после того, как была убита Нора, Уэс ворвался в офис Ноя Холла в штаб-квартиру ЦРУ. Ной и личный секретарь Дентона Мэри, сидевшие за столом, заваленном толстыми досье, удивленно посмотрели на него.

– Где директор? – запыхавшись, прокричал Уэс.

Ной быстро обошел стол и направился к Уэсу. Мэри пошла к двери.

– Куда это вы? – обратился к ней Уэс. – Я хотел бы…

Ной дернул Уэса за руку, Уэс мертвой хваткой вцепился в его запястье и резким движением придвинул Ноя к себе.

– Пошли в коридор, – прошептал Уэс, подталкивая Ноя к двери. Ной сохранял самообладание и от боли не вскрикнул.

Утро. Семь часов сорок семь минут. Вторник. В главные ворота не афишировавшего свою деятельность государственного ведомства Америки плотным потоком вливались машины сотрудников. В тихом коридоре седьмого этажа, полы которого были устланы коврами, пока еще никого не было, кроме сцепившихся Уэса и Ноя.

– Мне нужен директор! – прокричал Уэс. – И немедленно!

– А кто вы такой, чтобы командовать здесь! – закричал в ответ Ной. – Посреди ночи замдиректора ФБР звонит мне и сообщает, что наш человек с полномочиями флотской Службы расследований поставил под угрозу жизнь его людей!

– Послушайте, Ной…

– Эти люди были с вами в каком-то паршивом кафе на краю света и наблюдали за спровоцированной вами перестрелкой, в результате которой погибли два человека. Сотрудники ФБР доложили, что вы не поставили об этом в известность даже местную полицию…

– Тем самым я прикрывал вашу толстую задницу! – закричал Уэс, тыча пальцем в грудь Ноя. – Я настиг того парня, был от него в нескольких метрах! А люди ФБР потеряли его в аэропорту Лас-Вегаса.

– Что ж это получается? – спросил Ной. – Похоже на вьетнамский синдром. Там ведь, если помните, ретивые вояки для того, чтобы выполнить задание об освобождении деревни, сжигали ее дотла… Мы поручили вам не очень сложное и вполне легальное дело – и вот теперь вы наломали дров в Калифорнии!

Уэсу показалось, что в коридоре задул ледяной ветер. Он почувствовал себя страшно одиноким.Раздетым догола напротив дверей больших начальников.

– Мне надо поговорить с Дентоном, – тихо сказал он, отступая в сторону.

– Дентон на секретной встрече.

Уэс глубоко вздохнул и закрыл глаза. Во время перелета из Лас-Вегаса в Вашингтон поспать ему так и не удалось.

– Чего же теперь вы от меня хотите? – спросил он.

– Мы вообще хотим закрыть это дело… Мы-то хотели решить одну проблему, а вы создали новую; вы нам больше не нужны.

– У вас нет полномочий принимать такие решения.

Ной усмехнулся.

– Меня нанял Дентон. Он меня и уволит, если я не приму ответственного решения, а его самого вы и не увидите.

Одна из дверей в коридоре внезапно отворилась, и в него шагнул генерал Кокрэн. Он внимательно посмотрел на Уэса и Ноя через толстые стекла своих очков.

Ной оскалил бульдожьи зубы и прошептал Уэсу:

– Верить мне или не верить – ваше дело, но вы отстранены от этого дела. А что с вами будет – зависит от того, насколько чисто мы все сможем выйти из этого дела.

– Если я не продолжу свои поиски, никто сухим из воды не выйдет, – пригрозил Уэс.

Билли поправил на носу очки.

Ной вплотную придвинулся к Уэсу и прошептал угрожающим тоном:

– Если только откроете рот, мы вас уничтожим!

Билли, мягко ступая по коврам, подошел к ним:

– Джентльмены, у вас какая-то проблема?

– Ничего особенного, – сказал Ной, пристально глядя на Уэса. – У нас все под контролем. Не правда ли, майор?

Ной улыбнулся и вошел в свой офис.

– Вы сегодня спозаранку пришли сюда, – сказал Билли Уэсу.

– Да, сэр. – В стеклах очков генерала он видел свое искаженное отражение.

– Пойдемте ко мне, – пригласил его второй человек в начальственной пирамиде ЦРУ. – Наш буфет снабжает меня великолепным кофе.

Билли увидел, что Уэс застыл в нерешительности.

– Это, конечно, всего лишь приглашение, майор, – сказал генерал. – Это не приказ. И в конце концов, вы ведь ничем не рискуете.

Они сели за маленький столик в углу офиса Билли. Уэс сидел на кушетке, Билли занял кресло. На столике стояли серебряный кофейник и фарфоровые чашки. Пахло свежесваренным кофе.

– Погода стоит какая-то странная, – сказал Билли.

– Да, сэр, – кивнул Уэс и подумал: «Чего же ты от меня хочешь?»

– Вы обращаетесь ко мне «сэр», – заметил Билли, – но в данном случае разница в звании роли не играет. Вы в гражданском костюме и не являетесь моим подчиненным…

– Сэр, это было специально оговорено, когда я получал свое задание.

– Думается, сейчас не время обсуждать детали, которыми было оговорено ваше задание. Меня больше волнуют последствия его выполнения…

Билли наклонился вперед, положил себе на колени руки и простодушно посмотрел на Уэса.

– Последствия волнуют меня именно потому, что вы получили свое задание от мистера Дентона и мистера Холла…

– На Холла я не работаю, – перебил генерала Уэс.

Билли мягко сказал:

– Я слышал, неподалеку от Лас-Вегаса что-то произошло…

– Об этом я рассказывать не могу, сэр, но я был бы весьма признателен вам, если бы вы сообщили мне, где я могу найти мистера Дентона.

– В эти минуты он присутствует на званом обеде в Западной Германии…

– Черт! – разочарованно прошипел Уэс.

– На том обеде ни о какой чертовщине речи не идет, – улыбнулся Билли. – Речь идет об объединении двух германских государств, о судьбе НАТО. И еще там обсуждают напряженную обстановку в Литве… Я же, находясь здесь, естественно, обеспокоен вашими делами. Это не Вьетнам. Там многие вещи были проще, прямолинейнее…

– Зато джунгли во Вьетнаме были непроходимыми.

– Отнюдь не такими непроходимыми, как в Вашингтоне, – продолжал Билли. – Здесь все время ожидаешь какого-то подвоха, все время происходит что-то неожиданное, особенно в последние годы. Мы призваны обеспечивать национальную безопасность Америки. И самое главное в этом деле – суметь удержать наше ведомство на плаву…

– Чего вы хотите от меня? – спросил Уэс.

– Речь не о том, чего я лично от вас хочу, – ответил Билли. – Судя по всему, вы попали в переделку. И лучший выход для вас сейчас – облегчить свою ношу… через нашу систему, через наше ведомство.

– Получается, во всем виноват я один.

– Может быть, и так. – Билли пожал плечами. – Но я почему-то думаю, что вина лежит не только на вас.

– А вы сами когда-нибудь облегчали свою ношу вот таким образом? – спросил Уэс.

– В этом у меня не было нужды. – Билли покачал головой. – Да вы только взгляните на себя: вы выглядите усталым и изможденным. Это позволяет мне сделать два вывода. Во-первых, один вы не справляетесь с этим важным делом. Оно, кстати, настолько важное, что не может находиться в ведении ограниченного круга людей. Во-вторых, к оценке ваших действий подошли слишком уж сурово. Без учета обстоятельств самого дела… И вот что вам надо иметь в виду, – продолжал Билли. – Без наших средств связи вы не сможете непосредственно выходить на мистера Дентона. В служебной иерархии американской разведки я занимаю второй по значению пост. В рамках моей компетенции почти все. И потому позвольте мне помочь вам. Мы можем подключить к делу Исполнительный секретариат. Там работают классные специалисты. Поверьте, майор, я дам вам отличную команду.

Уэс задумался.

Наконец он тихо спросил:

– Сэр, приходилось ли вам привлекать к участию в операциях ЦРУ действующих или бывших сотрудников спецвойск?

– Майор, в ваши полномочия не входит знакомство с такими деталями моей работы.

– Сэр, вот уже многие годы вы стоите за всем, чем занимается американская разведка. Вы ведь сами сказали, что в рамках вашей компетенции находится почти все…

– Мне очень жаль, что вы решили находиться вне рамок моей компетенции.

Билли указал Уэсу на дверь.

* * *

К углу дома, где жил Уэс, был припаркован серый автомобиль с антеннами на крыше. В нем сидели трое мужчин в гражданских костюмах.

Подъезжая к своему дому, Уэс сразу заметил их. Он даже замедлил ход, решая, с чего бы это они появились здесь и не стоит ли, пока не поздно, умчаться прочь.

«Нет!» – сказал себе Уэс. Он нажал на акселератор, стремительно подъехал к разлинованной белой краской стоянке, поставил машину и поспешил к своей парадной. Оклик одного из мужчин «Чендлер!» он проигнорировал.

Перепрыгивая через ступени, Уэс взлетел на свой этаж. Когда Бэт выхаживала его после того случая в Лос-Анджелесе, она дала ему ключ от своей квартиры. Сейчас он был несказанно рад, что она не отобрала этот ключ.

Он открыл ее дверь, крикнул «Бэт!» и, не дождавшись ответа, вытащил из кобуры свой пистолет-автомат, положил его на столик у двери, а атташе-кейс с деньгами и документами бросил на пол. После этого он закрыл ее дверь снаружи и направился в свою квартиру.

Он слышал, как внизу хлопнула входная дверь в парадную.

«Патроны, у меня в пиджаке осталось несколько обойм с патронами, – подумал он. – Впрочем, это ничего не доказывает. Патроны – вещь вполне легальная».

В его дверь постучали.

– Мистер Чендлер, откройте. Служба расследований ВМФ.

Уэс открыл дверь. Протянув ему свои удостоверения, трое мужчин без приглашения шагнули в прихожую, а потом и в гостиную. Этих агентов Службы расследований Уэс видел первый раз в жизни.

– Вы не остановились, когда мы вас окликнули, – сказал первый агент.

– Я останавливаюсь только на оклик «Полиция».

– Где вы все это время были? – спросил второй агент.

– В ЦРУ. Хотите туда позвонить?

Агенты переглянулись. «Плохо знают свое дело, – подумал Уэс. – Агенты должны быть уверены в себе». Третий агент нерешительно пошел к двери спальни.

– У вас есть ордер? – спросил Уэс, останавливая его.

– Какой ордер?

– Любой. В противном случае я позволю вам находиться только в гостиной.

– А я-то думал, что мы делаем общее дело, – сказал второй агент.

– Я лично выполняю специальное задание организации, которую уже вам назвал, – сухо заметил Уэс.

– Черт возьми! – буркнул третий агент.

– Так где же вы были, майор? – спросил первый агент. – В Лас-Вегасе?

– Я уже сказал, где вы можете это выяснить.

– А оружие ваше где?

– Какое оружие?

– То самое, с которым вы упражнялись в тире. То самое, разрешение на ношение которого вы получили у нашего начальства.

– Это вас не касается.

– Вы не будете возражать, если мы его поищем?

– А у вас есть ордер на обыск?

Первый и второй агенты рассмеялись.

– Мы здесь, чтобы вам помочь, – сказал третий агент.

– Это каким же образом?

– Вы – наш человек. Не важно, что сейчас выполняете спецзадание. Вы прежде всего сотрудник Службы расследований ВМФ. Вы – моряк. И мы тоже. Вам нужна помощь…

– Если вы мне понадобитесь, я вам позвоню. А если понадобится моя помощь, то можете обращаться ко мне через Греко.

– Греко и прислал нас сюда.

Уэс пристально посмотрел на агентов:

– Передайте Франку, чтобы он занимался своими делами.

– По-моему, – сказал первый агент, – вам это лучше сделать самому. Он ожидает встречи с вами.

– Значит, он направил ко мне трех мушкетеров, – Уэс ухмыльнулся, – чтобы вы доставили меня к нему?

– Он знает, что вы сильно устали, – заметил первый агент.

– И что выглядите отвратительно, – добавил второй.

– И он был уверен, что нам следует вас подвезти, – пожал плечами первый агент.

– Я сам вам позвоню, если меня надо будет подвезти, – решительно сказал Уэс. – А сейчас время моей встречи с вами подошло к концу. Уходите. Мне надо хоть немного поспать.

Агенты Службы расследований переглянулись.

– Счастливых вам снов, – промолвил второй агент и пошел к выходу. Его коллеги потянулись за ним. Перед тем, как захлопнуть дверь, третий агент обратился к Уэсу:

– Я еду прямо к Франку. Я увижу его уже совсем скоро.

«Сколько же у меня еще времени в запасе? – подумал Уэс, когда они ушли. – Дентон и Ной, конечно, сильно струхнули, они боятся скандала, и им теперь просто необходим козел отпущения… Если бы я доставил им Джуда, мое фиаско в пустыне воспринималось бы ими как победа».

Уэс выглянул в окно. Серая машина по-прежнему стояла на углу его дома.

«Думай, думай!» Но голова его была занята другими мыслями. Перед его глазами мелькали какие-то разрозненные воспоминания о Бэт… он видел, как трассирующие пули летят в Дина… видел окровавленную белую блузку женщины, лежавшей на песке у кафе в пустыне. Он вспомнил, какой глупый, наверное, был у него вид, когда сотрудники ФБР сообщили ему в аэропорту Лас-Вегаса, что Джуд улетел… А потом он снова увидел Бэт. «Боже мой, как хочется хотя бы услышать ее голос!»

Уэс снял со стены трубку-телефон.

Бип-бип-бип.

Так и не дождавшись ответа, он бросился в ее квартиру. Его пистолет-автомат лежал на столике у двери. Атташе-кейс валялся на полу.

Бэт дома не было. Серая машина по-прежнему продолжала стоять на углу.

Она, кажется, говорила как-то, что работает в Галерее Фриер. Разыскав в телефонной книге номер галереи, он позвонил туда.

Телефонистка извинилась и сказала, что сотрудниц с таким именем у них нет.

– Как это нет?

– У нас действительно нет сотрудниц с таким именем.

– Вы, должно быть, ошиблись. Ее зовут Бэт Дойл. Я продиктую вам ее имя по буквам.

– Не надо. Такой сотрудницы у нас нет.

– Она работает в архиве. Он образован Фондом восточного искусства.

– Галерея Фриер не имеет никакого отношения к этому фонду… Как вы его назвали?

– Но у вас ведь есть сотрудники архива…

– Да. Если хотите, я сейчас все выясню у нашего архивариуса.

Через минуту телефонистка сказала:

– Сэр, вы слышите меня? Архивариус подтвердил, что не знает никакой Бэт Дойл.

Уэс бросил трубку.

Ему показалось, что стены квартиры внезапно приблизились к нему.

Это была квартира юриста, который срочно уехал по какому-то делу… А потом в нее въехала Бэт… Кажется, по рекомендации друзей… И произошло это сразу после того, как Дентон дал ему задание…

Уэс растерянно заморгал.

В квартире пахло табаком. В гостиной на видном месте стояла ее чертежная доска. Но ведь она пока еще не поступила в архитектурный колледж… На стенах были развешаны картины юриста – бывшего соседа Уэса. Это еще можно было понять, но как объяснить, что в платяном шкафу в спальне по-прежнему висела его одежда? Бэт только сдвинула ее в сторону, чтобы высвободить место для своих блузок и брюк.

Нигде в квартире фотографий Бэт не было. Не было там и фотографий ее родственников, друзей, бывших любовников… Не видно было в квартире и сувениров из Таиланда и Непала – Уэс знал, что она там жила: не могла же она придумать все от начала до конца? Похоже, что из Германии она тоже ничего не привезла на память об этой стране… Кстати, что она могла делать в Германии? На кого она там работала? На кого еще?

Лежавшие на письменном столе письма были адресованы юристу, а не ей. И даже на телефонных счетах за прошедший месяц было напечатано имя юриста. Судя по счетам, она не сделала ни одного междугородного звонка. А ведь должна была бы звонить – матери, сестрам и братьям, отцу в офис…

На двух полках в книжном шкафу стояли ее книги: учебники по физике и инженерному искусству, несколько романов в мягкой обложке, книга по японской архитектуре, пара сборников стихов. Он пролистал ее книги. Никаких закладок, записок, писем. Ничего. Пролистывая книги, Уэс бросал их на пол.

Вдруг он вспомнил, что у нее была записная книжка с адресами и телефонами. Где она? Он вытащил из шкафа ее чемоданы, но, так и не найдя в них записной книжки, бросил их в угол, может быть, книжка в ее одежде? Разбросав вещи Бэт, записной книжки он снова не обнаружил.

Много лет назад, отправляя своих бойцов на разведку, Уэс запрещал им брать с собой любые изобличающие их предметы.

Вот и здесь, в этой квартире, не было ничего, что указывало бы на то, кто конкретно в ней живет.

Теперь-то он понимает, почему так легко она дала ему ключ от этой квартиры.

Пошатываясь, Уэс пошел в ванную комнату и посмотрел на свое отражение в зеркале: вид у него был ужасный. Он был страшно бледен, вымотан, изможден.

Крышка туалета была закрыта. Уэс плюхнулся на нее и заплакал. Минут пятнадцать просидел он так. И все никак не мог успокоиться…

Послышался стук входной двери.

Уэс выскочил в гостиную. Это была Бэт. Держа в каждой руке по сумке с продуктами, она вошла в гостиную и радостно улыбнулась.

– Уэс! Когда ты…

Увидев вдруг в беспорядке разбросанные вещи, она растерянно заморгала:

– Что… что случилось?

– Так кто же ты? – прошептал Уэс.

– Что? – Она вздрогнула и сделала шаг к нему. Его пистолет лежал на столике за ее спиной.

– Кто ты? – громко спросил Уэс, пристально глядя ей прямо в глаза.

– Я не понимаю… – Она сделала еще один шаг к нему, глядя на беспорядок в гостиной. – Это… это ты сделал?

– Зачем ты переехала в эту квартиру?

– Чтобы здесь жить. – Она пожала плечами. – Уэс, что случилось?

– Вот об этом ты мне и расскажешь!

Бэт стояла совсем рядом с ним. Она подняла руку, чтобы коснуться его, но в последний момент отвела ее.

– Тебя здесь нет, – сказал он. – В этой квартире ничего не говорит о твоем присутствии: нет ни фотографий, ни писем. Все, что здесь есть, привезено только для того, чтобы можно было поверить в твое присутствие. Но на самом деле тебя здесь нет!

– Это ты учинил здесь обыск? – вздрогнув, прошептала она и отступила назад.

Как заправский следователь, он спросил:

– На кого ты работаешь?

– Но ты ведь знаешь, что я…

– Я уже звонил в галерею. Там о тебе даже не слышали.

– Как это не слышали?

– О фонде, где ты якобы трудишься, там тоже никто не знает.

– Да я именно там и была весь день. А продукты купила во время обеденного перерыва.

Уэс покачал головой.

– Наша телефонистка Дженни – немного с приветом. Если ей не нравится тон людей, с которыми она разговаривает, то ответа от нее не дождешься.

– Архивариус сказал, что ты у него не работаешь…

– И это в какой-то степени верно, ведь я работаю внештатно. Ты лично разговаривал с ним?

Уэс промолчал. Ее лицо побагровело.

– Вот видишь! Если бы ты лично поговорил с ним…

– Значит, с тобой все в порядке?

– Все в порядке? – Она тряхнула головой. – Да я люблю тебя, дурачок!

– Ты сама придумала свою «легенду»? Или ее придумал кто-то другой, чтобы ты могла обвести меня вокруг пальца?

Бэт сжала губы. Ее глаза яростно засверкали.

– Ты рылась в моих вещах, когда я спал, – безапелляционным тоном сказал он.

– Я… Да ты просто негодяй! – выкрикнула она. – Чего ты хочешь от меня? Что ты ищешь?

– Кто тебе платит? И сколько? Ты работаешь по заданию правительственных органов? Тебя поймали на чем-то в Таиланде, Германии или Нью-Джерси, и теперь ты отрабатываешь здесь свой должок?

– Боже мой! – воскликнула она, пятясь от этого человека, который вдруг стал ей совсем чужим. – Какая же я дура! Я беспокоилась о тебе, я глаз не сомкнула, когда ты пришел домой побитым. И вот такая мне за все это благодарность?! – Она тряхнула головой. – Ты, морячок, просто с ума сошел! Да ты пройдешь и по трупам, лишь бы добиться своего!

Бэт ринулась к нему и ударила его в грудь. Уэс схватил ее за руку и отшвырнул от себя.

– Ах так! Может быть, ты еще изнасилуешь меня?! Тебе было недостаточно того, что я сама тебе отдалась?!

Уэс почувствовал себя виноватым. Он протянул к ней руки.

– Бэт…

Она попятилась к двери.

– Так какое же преступление я совершила? В моей квартире нет фотографий? Но фотографии – это всего лишь бумага, я же предпочитаю сохранять воспоминания в своей памяти и в своем сердце. Не виновата я и в том, что мои сестры и мать слишком заняты, чтобы писать мне, а отец мой вообще письма писать не любит. И в этом тоже мой грех? За это все надо хорошенько наподдать Бэт, чтобы расставить все по своим местам?! За все это надо уничтожить мою любовь, а потом и меня с нею?!

– Я ничего не хочу уничтожать, – перебил ее Уэс. – Я хотел кое-что узнать о тебе…

– Обо мне? А при чем здесь я? Меня теперь все больше интересует, кто ты на самом деле?

– Видишь ли, произошло следующее… – начал он рассудительным тоном.

Она, прищурив глаза, гневно посмотрела на него, а потом, обернувшись, увидела пистолет на столике у двери.

Уэс зачарованно смотрел на Бэт. Какая-то неведомая сила пригвоздила его к полу.

Она подошла к столику и взяла пистолет.

– Так это твой? – прошептала она. – Это… это твоя профессия?

Бэт посмотрела Уэсу прямо в глаза и неуклюже направила пистолет в его сторону.

– Ты принес это, чтобы разобраться со мной? – прошептала она.

Он попытался ответить, но язык не подчинялся ему.

Она стояла совсем рядом. Он вполне мог ловким движением выбить у нее оружие, но та же неведомая сила сковала его руки и ноги.

– Как же ты хотел разобраться со мной? – спросила она и прижала дуло пистолета к своей груди, к губам, ко лбу, к виску. – Вот так?

Уэсу казалось, что вот-вот прогремит выстрел.

Бэт опустила пистолет и, посмотрев на Уэса, вложила оружие в его руку.

– Так сделай то, что ты задумал, – горько сказала она, заплакала, повернулась и, покачиваясь, медленно пошла к двери.

На пороге она остановилась и, не оборачиваясь, прошептала:

– Вы были правы. Это не моя жизнь. Меня здесь нет.

Прошло несколько минут, прежде чем Уэс пришел в себя. Он тряхнул головой и пошел в свою квартиру.

Серая машина по-прежнему стояла на углу дома.

Уэс переоделся в джинсы и кроссовки. Кое-что из спортивной одежды он положил в легкую сумку. Кобуру с пистолетом-автоматом повесил на пояс и, накинув ветровку, застегнул ее на молнию. Взял сумку и атташе-кейс с деньгами и документами в одну руку и оглядел квартиру. Сейчас ему казалось, что в ней жил не он, а какой-то другой человек.

Уэс поднялся на крышу и пошел по ней, низко пригибаясь, чтобы его не увидели с улицы. Тайник на чердаке был нетронутым. Может быть, когда-нибудь его и обнаружат. Группа наблюдения из серой машины наверняка поймет, каким образом он ускользнул отсюда. А поняв это, начнет прочесывать весь дом. Тогда, возможно, кто-то из группы и наткнется на тайник. Хорошо было бы, конечно, чтобы документы из тайника попали в руки Греко.

По пожарной лестнице Уэс спустился вниз. И пошел прочь от своего дома.

* * *

У него был только один путь – вперед.

Частный сыщик Джек Бернс открыл входную дверь только после настойчивого стука Уэса в дверь. На сыщике был незастегнутый шелковый халат, наброшенный поверх майки и спортивных шортов.

– Меня нет дома, – увидев Уэса, быстро сказал Джек и попытался захлопнуть дверь прямо перед носом майора. Тот нажал на дверь плечом так сильно, что Джек отскочил назад и чуть не упал.

– Нет, вы дома! И находились здесь весь вечер!

– Слушайте, морячок! – прокричал Бернс, застегивая халат. – Вы человек из прошлого. Вам крышка!

Уэс, схватив сыщика за халат, притянул его к себе:

– Я – человек из вашего прошлого!

– Чего вы от меня хотите, черт бы вас подрал?!

– Вы работаете на меня или вы уже забыли об этом?

– Да вы форменный идиот! Вы что, ничего не поняли?

– А что я должен понимать? – спросил Уэс, не выпуская халата сыщика из рук.

– Вам крышка. На этот счет есть соответствующие указания. Все ваши приятели-шпионы вот-вот получат их.

– А вы откуда узнали об этом раньше других?!

– Я… меня…

– Так кто же вас информировал?

Ответа не последовало. И Уэс что есть силы тряхнул Бернса.

– Кто вас информировал?!

– Ной, – пробормотал сыщик, – еще вчера вечером… После того, как вы… как ФБР настучало ему о ваших подвигах. Там ведь были жертвы…

Уэс из прихожей втолкнул Бернса в гостиную, а оттуда в кабинет.

– Так, значит, вам звонил Ной… – угрожающим тоном начал Уэс.

Бернс, стоя посреди кабинета, вздрогнул.

– Впрочем, – продолжал Уэс, – я уверен, что и вы докладывали Ною о каждом моем шаге.

– Подумаешь, какое дело, – пробормотал Бернс, глядя на сумасшедшего майора, который, как акула, начал кружить вокруг него. – В конце концов Ной – ваш босс.

Уэс ударил Бернса в грудь, тот сжался. Он не знал, что еще можно ожидать от этого спятившего моряка, который, возможно, и сегодня утром убил еще одного человека.

– Мы всегда сможем договориться, – пролепетал Бернс.

– Итак, вы обо всем докладывали Ною…

Внезапно в голове Уэса мелькнула догадка.

– А кому еще вы рассказывали о моих действиях?!

– Что? – Бернс облизнул губы.

– Кому еще вы продавали меня… с потрохами?

– Я вас не понимаю…

Уэс еще раз ударил Бернса, и тот свалился на толстый ковер, покрывавший пол его кабинета. Встав на ноги, он отступил к письменному столу и тыльной стороной ладони вытер выступившую на его губах кровь.

– Вам крышка! – яростно прошептал он и сплюнул.

Уэс еще раз ударил его.

– Кому вы меня продавали? В этом деле уже три человека стали покойниками. Хотите стать четвертым?

– Отсчет остатка вашего времени уже начат, вас уже немного осталось, – пробормотал Бернс.

– Меня это не волнует! – прокричал Уэс. – От Ноя вы получили приказ помогать мне и одновременно шпионить за мной, но этого вам было недостаточно. Вы нашли еще кого-то. Или этот кто-то нашел вас, услышав о деле, которое его весьма интересует. Так кто же этот человек?

– Да плевать я хотел на вас, майор! – вдруг закричал Бернс. – Вы из тех чистюль, которые не умеют убивать безоружных. Вы и бить-то по-настоящему не умеете!

Произнеся эту фразу, Бернс сам же почувствовал, что ошибается. И убедился в этом через мгновение. Уэс оторвал частного сыщика от письменного стола и со всего маху швырнул его на книжный шкаф.

– Дентон и Ной будут только в восторге, когда я скажу им, что вы продали не только меня, но и их тоже! – прорычал Уэс.

– Они – большие люди, но и я не простак, – поднимаясь с пола и морщась от боли, сказал Бернс. – Для Дентона и Ноя я представляю большую ценность. Кроме того, слишком уж я скользкий, чтобы меня можно было взять голыми руками… Кстати сказать, – ободренный молчанием Уэса, продолжал Бернс, – Дентон с Ноем сделают все, чтобы замять дело. А я… я умею постоять за себя – голос у меня слишком громкий. Не думаю, что мне что-то угрожает.

– Боже мой! – Уэс попятился от Бернса. А тот, разгладив на груди халат, как заговорщик, прищурил глаза.

– Может быть, и вы, майор, не умрете. А если Ной будет молчать, то и в тюрьму не попадете. Возможно, останетесь даже на военной службе… Если, конечно, будете держать рот на замке и делать то, что вам скажут. Я, именно я тот человек, который может вызволить вас из беды…

– Нет, – прошептал Уэс. – Нет. Тем более что мне осталось узнать у вас самую малость.

Бернс пожал плечами:

– С этим вашим дурацким вопросом покончено. Все. Хватит!

– А я теперь хочу спросить вас о другом, – тихо сказал Уэс. – Вы вот занимались по моему поручению Ником Келли. Что нового вам удалось выяснить с момента нашей последней встречи?

Бернс демонстративно отвернулся.

– Что ж, вы правы, я не убью вас. У меня слишком доброе сердце. – Уэс подошел к Бернсу поближе. – Я понял, что вы вряд ли будете отвечать на мои вопросы. Ведь вы – бизнесмен. Я же предлагаю вам за кое-какую информацию живые деньги.

В ответ Бернс нагло рассмеялся.

Уэс ударил Бернса в солнечное сплетение. И когда тот согнулся, схватил сыщика за мизинец левой руки и стал его выкручивать. Бернс взвыл от боли.

– Один маленький вопрос – и я оставлю вас в покое, – сказал Уэс. – Садитесь.

Усадив частного сыщика за стол, Уэс придвинул к нему телефон.

– Звоните в телефонную компанию своему информатору. Мне нужны данные обо всех междугородных разговорах Ника Келли за последнее время.

– Ничего не выйдет, – всхлипнул Бернс. – В это время мой информатор…

Одной рукой Уэс схватил частного сыщика за шею, а другой вцепился снова в его мизинец. Палец хрустнул и сломался.

От невыносимой боли Бернс закричал во весь голос.

– Звоните! – приказал ему. Уэс.

Бернс подчинился. Когда он набрал номер и попросил своего информатора сообщить данные о разговорах Ника Келли, Уэс оттолкнул частного сыщика в сторону и сам взял трубку.

Через несколько минут человек на телефонной станции продиктовал всю необходимую информацию. Уэса особенно заинтересовал разговор Ника с Небраской. Майор записал номер того телефона.

Человек на телефонной станции сказал:

– Слушайте, вы и представить себе не можете, как же я рискую. Если вы…

– Не бросайте трубку! – прокричал Уэс. Человек на том конце провода замер, услышав незнакомый голос. – Я служу в федеральных правоохранительных органах. Как мы выяснили, вы нарушаете законы об охране тайны частных телефонных разговоров. Но это может остаться между нами, если вы никогда в жизни не будете больше иметь дело с Джеком Бернсом. В противном случае я упеку вас в тюрьму!

– Как?.. Что?..

– Ничего. Теперь вы на крючке, – сказал Уэс и положил трубку.

– Знаете ли вы, сколько мне это стоило? – плаксиво заорал Бернс.

– Это обошлось вам в один сломанный палец, – спокойно сказал Уэс. – Пока только в один.

Он обыскал дом. Вытащил микрофоны из трубок всех телефонных аппаратов. Потом по мобильному телефону Бернса вызвал такси, разбил этот телефон, снял крышку с распределителя зажигания машины сыщика и ногой раздавил ее. Самого Бернса Уэс привязал к креслу поясом от халата.

Сыщик все еще причитал над своим сломанным пальцем, когда Уэс поехал на такси в аэропорт.

Билетов на самолет в Небраску не было. Под вымышленным именем Уэс зарегистрировался на рейс, вылетавший в Нешвилл. Оттуда на следующее утро он мог бы вылететь в Линкольн в Небраске.

В туалетной комнате Уэс аккуратно уложил пистолет и деньги в спортивную сумку. Он надеялся, что ему повезет и сотрудники Службы охраны аэропорта не станут просвечивать его вещи рентгеном, что иногда они выборочно делали с багажом некоторых пассажиров.

Оказавшись в самолете, Уэс устало опустился в кресло и мгновенно уснул.

(обратно)

Глава 22 Угнанный автомобиль

В темноте Джуд заехал не туда. Он понял это, когда увидел Гари – огромный металлургический комбинат штата Индиана – и маслянистое озеро неподалеку от завода.

Джуд решил передохнуть. Он остановился у заброшенной заправки. Под водительским сиденьем угнанного им автомобиля он обнаружил отвертку и сложенную вчетверо карту автодорог.

Джуд вышел из машины и в предрассветной мгле помочился прямо на одну из бензоколонок заправки. Ему пришло вдруг в голову, что в резервуаре под колонкой еще может остаться бензин. При помощи найденной отвертки он отсоединил от колонки резиновый шланг, опустил его в резервуар и накачал бензина в ржавую канистру, валявшуюся неподалеку. Потом, сверившись с картой автодорог, он выехал на шоссе № 80, пересекающее США с запада на восток. Мимо автомобиля проносились дома, в окнах которых в это предутреннее время не было еще ни огонька. Ему очень хотелось остановиться, зайти в какой-нибудь дом, хорошенько поесть, выпить и отдохнуть. Но, во-первых, ему бы никто не открыл дверь, а во-вторых…

«Не расслабляйся, – сказал он себе. – Надо ехать. Ты – сильный человек, и у тебя все получится. У тебя за плечами Лаос, Вьетнам, Уотергейт, Чили, Майами… Там бывало и посложнее, чем теперь».

Он заставлял себя верить в собственную неуязвимость. В прошлом он умел убеждать себя в этом.

Правда, случилось такое всего два раза. Первый – во время прощальной встречи с отцом. Второй – когда он собрался сбить Америку с пути истинного.

* * *

Еще Нора заметила, что он неплохо управляется с работой в кафе. «Наверное, ты и раньше этим занимался», – говорила она.

В шестьдесят четвертом, когда Джуду было шестнадцать, он действительно подрабатывал помощником официанта в дешевеньком итальянском ресторанчике. Его обязанностью было собирать грязную посуду со столов.

Дело было в октябре, когда в Южной Калифорнии стояли уже довольно прохладные ночи.

Все важные события жизни ассоциировались у Джуда с конкретными днями недели. Так уж повелось с самого детства. Как-то в среду воспитатель детского сада, куда ходил Джуд, поставил его в угол и продержал там шаловливого ребенка так долго, что он намочил свои штанишки. Какой позор!

Находясь во Вьетнаме, Джуд впервые в жизни убил человека – перерезал горло бойцу Вьетконга. Было это в четверг. Ночью. Кровь вьетконговца показалась ему черной.

В один из вторников октября шестьдесят четвертого года Джуд в последний раз в жизни видел своего отца.

Работая тогда в ресторане, он, как всегда, старался собирать грязную посуду так, чтобы никто не обращал на него внимания. Тем более странным показался ему внезапный интерес, проявленный к нему женщиной в два раза старше его. Одета она была в плотно обтягивавшее ее внушительные формы платье из искусственного шелка. На ногах – туфли на высоких каблуках. К углу рта приклеилась дымящаяся сигарета.

– Эй, ты! – обратилась она к Джуду гнусавым голосом. – Я тебя знаю.

– Не уверен, что вы знаете меня, мадам, – прошептал Джуд, сжимаясь от страха. Он подумал, что она знакома с некоторыми его воровскими делами и собирается вызвать полицию.

– Как тебя зовут, дружок?

– Джуд.

Женщина перевела взгляд на прикрепленную к его рубашке пластиковую карточку-удостоверение.

– Ты не просто Джуд. Ты – Джуд Стюарт. – Она усмехнулась. – Пойдем со мной. Хочу, чтобы ты поговорил тут кое с кем.

Джуд пошел за ней в дальний темный угол ресторанчика.

– Меня зовут Мира, – сказала она. – Я тебя давно приметила – по прическе и походке.

За столиком в углу ресторанчика сидел мужчина с широко открытым ртом и трясущимися руками. Он никак не мог ухватить ими стакан водки со льдом.

– Познакомься, Джуд, с Эндрю, – сказала Мира. – Оба вы – Стюарты. Ты – сын, он – отец.

Джуда стало подташнивать от нервного напряжения. Язык его одеревенел.

– Может, все-таки скажете друг другу хоть что-то? – ухмыльнулась Мира.

– Так… ага… значит… – прошептал Эндрю, – значит… это… ты Джуд…

– Конечно, Джуд, – засмеялась Мира. – Это не подделка. Это – твое чадо.

Эндрю Стюарт наконец ухватил стакан с водкой и залпом осушил его.

– Я страх как люблю всякие эффектные встречи, – сказала Мира, садясь за стол. – И когда я поняла, что Джуд – это сын Эндрю, то решила: почему бы вам не пообщаться?

Она прикурила еще одну сигарету и жадно затянулась.

Над столом повисла тишина.

– Так, значит, ты… ты здесь работаешь, Джуд? – пробормотал наконец его отец.

– Да, – прошептал Джуд.

– Это хорошо… хорошо. – У Эндрю были волнистые каштановые волосы. «Как у меня», – подумал Джуд.

Его отец спросил:

– Хорошая работа?

– А вы – парикмахер? – не ответив на вопрос, сказал Джуд.

– Я занимаюсь разными делами, сынок.

– Сейчас он продает машины, – вмешалась Мира. – Ведь правда, продаешь, дорогой?

– Вы уехали, когда мне было три года, – прошептал Джуд. – Сели в красную машину и уехали. И так и не вернулись. Хотя обещали поиграть со мной в мячик. Это было в пятницу.

– А сегодня вторник, – усмехнулась Мира.

– Знаешь, сынок, – сказал Эндрю, который, несмотря на свои трясущиеся руки, был по-прежнему привлекательным мужчиной. – Человек должен делать только то, что он должен делать, поэтому…

– У вас есть еще дети? – прошептал Джуд.

– Нет… Это было бы моей второй ошибкой…

– Я не люблю детей, – засмеялась Мира.

– Да ты только посмотри на себя. – Эндрю поднял глаза на Джуда. – Симпатичный, здоровый… у тебя отличная работа. Я бы никогда не смог дать тебе все это…

– Я учусь в средней школе, – похвастался Джуд.

– Образование – вещь важная.

– Он всегда так говорит, – усмехнулась Мира.

Эндрю косо посмотрел на нее.

– Как поживает твоя мать? – спросил он у Джуда.

– Перебирает бумажки в одном учреждении нашего родного штата.

Джуд успокоился и уже мог свободно дышать.

– По вечерам она смотрит телевизор.

– Ненавижу я все это, – сказал его отец. – И то, что я ушел, – ее вина. Не моя.

– Она говорит, что могла бы вас убить.

– Я говорил ей то же самое.

– У тебя есть девушка, Джуд? – спросила Мира, покачиваясь на стуле. – Надо следить, чтобы какая-нибудь девица не окрутила тебя раньше времени.

– Мне нужно продолжать свою работу, – прошептал Джуд.

– Понимаю, я понимаю тебя, – кивнул его отец. – Человек должен делать то, что должен делать…

Джуд встал и медленно пошел к оставленному им на одном из столов тазу с грязной посудой. Он вытер скатерть, аккуратно поставил стулья на место и с тазом в руках отправился на кухню. Там он плюхнул таз на стол, на котором повар разделывал цыпленка. Повар закричал на Джуда, но тот, не обращая внимания на крики, выбежал на улицу.

Стоял прохладный вечер. Было уже совсем темно. Джуд упал на землю и заплакал; несколько раз он ожесточенно стукнул по земле кулаком.

Он долго лежал. И только когда ему стало невыносимо холодно, заставил себя подняться.

«Все перемелется, – решил он. – Надо идти только вперед. Нельзя хныкать. Я могу сделать в жизни все, что понадобится. Я никого не боюсь. Наплевать на других. Я сам себе хозяин!»

Один кореец, который приобщил Джуда к карате, частенько повторял: «Восточная борьба – дело тонкое. Надо быть стремительным, как ветер. Но одновременно надо уметь быть похожим на воду, чтобы было чем погасить бушующее в тебе пламя».

«Но лучше всегда быть похожим на лед!» – твердо решил Джуд.

Вернувшись на кухню, он рукавом вытер глаза. Сложил тарелки из таза в посудомоечную машину и отправился в зал ресторанчика. Он продолжит работу на виду у этого человека. Он не будет обращать на него никакого внимания. Этот человек – никто. Он больше для него не существует.

Но за столиком в дальнем углу уже никого не было.

* * *

Впереди на шоссе появился указатель: «Молайн – 10 миль». Это означало, что Джуд вот-вот въедет в штат Айова.

Его отец умер в семьдесят третьем году от рака. Джуд узнал об этом от приятелей в ФБР. Он специально попросил их выяснить судьбу отца. О той встрече в ресторанчике матери он никогда не рассказывал. Он вообще редко разговаривал с нею. Сама она скончалась в семьдесят пятом от сердечного приступа. В тот год Джуд уже служил в армии, обеспечивал прикрытие для группы наемников, собиравшихся вторгнуться в одну африканскую страну. Из вторжения ничего путного не вышло. На могиле матери в Чула Меса он был только один раз. Скорее для того, чтобы убедиться в ее смерти.

Управляя угнанным автомобилем, Джуд явственно слышал смех Миры, чувствовал запах ее сигарет. И еще сигарет Норы. Это последнее воспоминание едва не заставило его расплакаться…

Вспомнил он и африканца – торговца оружием, мимо которого, лежавшего на земле, проезжал по краснозему в Заире. Тот африканец во французском костюме неподвижными глазами смотрел в небо…

Вспомнил Джуд и Арта, лежавшего на веранде своего дома. Его темные очки тоже были направлены ввысь.

Джуд достал бутылку с виски и прямо из горлышка осушил ее. Ему стало легче, но надо было выпить еще. Он чувствовал это. Очень надо было выпить еще.

* * *

В тот день, когда он собрался сбить Америку с пути истинного, ему тоже невыносимо хотелось выпить. Это было в субботу. Как всегда, вспомнить точную дату он не мог. Он помнил только день недели. Итак, это было в субботу летом 1979 года в Лос-Анджелесе.

К тому времени он жил в городе уже пять месяцев. Приключения в Майами были в прошлом. В супермаркете цены на продукты приводили его в ужас, и потому он отправился в мастерскую по ремонту замков и, показав в течение минут двадцати, на что способен, получил там работу.

Через три недели его отправили по вызову в одну парикмахерскую, которой срочно потребовался специалист по замкам. Он вошел в зал, в котором густо пахло туалетной водой, слышалось щелканье ножниц, почти что в такт звучавшей откуда-то из угла рок-музыке. Именно в этой парикмахерской он увидел поразившую его своей красотой девушку. Она отвечала на телефонные звонки. У нее были длинные роскошные волосы, большие твердые груди и огромные глаза цвета океанской воды. Джуд был сражен наповал.

– Как дела? – скорее из вежливости спросила она его.

– Великолепные дела… – ответил он, – наконец-то великолепные!

Она рассмеялась и сказала, что ее зовут Лорри. А он подумал, что она – долгожданная награда за все его прежние страхи и переживания.

Он начал ухаживать за ней, настойчиво ухаживать. И уже дней через десять они сняли простенький дом в небогатом районе. Она часто смеялась, когда он с юмором рассказывал обо всем, что довелось пережить ему. Многое в этих рассказах она, в отличие от Ника Келли, естественно, не понимала, но это не особенно его расстраивало. Он знал, что нравится ей. Мир же, в котором он многое успел повидать и изучить, был ей не очень-то интересен.

Они полюбили друг друга. Общение доставляло им обоим огромное наслаждение. И хотя Джуду тогда приходилось очень много работать, чтобы быть достойным такой красавицы, как Лорри, мужчиной, они часто хохотали.

Но, как выяснилось, простого счастья для Джуда было недостаточно. В ту субботу летом семьдесят девятого в Лос-Анджелесе Джуд особенно остро почувствовал, что в его жизни чего-то не хватает.

В тот день он был занят внеурочной работой: вставлял замки в двери роскошных домов, в которых сам не мог позволить себе жить.

Работу он закончил в четыре вечера. Лорри еще была в парикмахерской, обзванивая богатых клиенток, которые – дай им волю – дорого заплатили бы за право носить на своей голове ее великолепные волосы, а их мужья купили бы все остальные прелести любимой женщины Джуда.

От нечего делать Джуд решил отправиться в один из дорогих баров этого престижного района. В этом баре официанты ходили в белоснежных рубашках и носили галстуки-бабочки. Завсегдатаями бара были молодые и пожилые плейбои в теннисных доспехах – чистенькие, благоухающие туалетной водой и мужскими духами. Войдя внутрь, Джуд прочитал недоумение в их глазах. В поношенных джинсах и старой рубашке, он слишком уж выделялся на фоне солидных клиентов. Официанты тем не менее на дверь ему не показали, а усадили за столик и принесли стаканчик виски.

Джуд сделал солидный глоток и хорошенько осмотрелся. На душе у него стало совсем тошно. Ему лично приходилось участвовать во многих операциях, в которых были задействованы сотни людей и на которые были потрачены миллионы долларов. Сами же операции были занесены в тайные книги американской истории. И вот теперь у него грошовая работа, им командуют ничего не представляющие собой люди, никогда не принимавшие решений о жизни и смерти других людей…

Когда-то Джуд расхаживал по коридорам Белого дома, встречал там людей, которых показывали в сводках теленовостей почти каждый вечер. Теперь же любой забулдыга, богатый или бедный, считал своим долгом познакомить Джуда со своим видением проблем большой политики…

В Майами Джуд ездил на «порше», жил в приличной квартире, носил сшитые на заказ костюмы. Сейчас же он ездил на побитом фургончике, на боках которого красовалось имя хозяина, а не его – Джуда Стюарта – имя.

Джинсы и рубашку, в которых Джуд явился в этот бар, он носил уже два года. А жил в Лос-Анджелесе в доме, который мало чем отличался от того, из которого много лет назад сбежал его отец.

В свое время Джуд работал в Службе обеспечения национальной безопасности Соединенных Штатов Америки, где в ходу были такие громкие слова, как «патриотизм» и «честь». Теперь же богатые плейбои называли его за глаза не иначе как «обормот», «придурок» или, того хуже – «собиратель дерьма».

Раньше в Джуда стреляли, но и он стрелял. Расправлялся с врагами. Убивал. Ох, как же он умел убивать!

За столиком в баре засмеялся какой-то молодой повеса, сидевший в компании двух бездельниц. Наверное, дорогих проституток.

«Выходит, я рисковал жизнью ради вот таких негодяев? – подумал Джуд. – Странно как-то получается. Выходит, я должен внимать каждому их слову и быть благодарен им за то, что тружусь, как вол, даже по субботам, и все только потому, что у них есть деньги, а у меня их нет! А когда я вхожу в их бар пропустить стаканчик виски, я вижу лишь презрительные взгляды этих богатеев.

Проклятый город, этот Лос-Анджелес! Он хуже, чем Майами и даже Вашингтон. Правильно говорил НикКелли, что в Лос-Анджелесе люди никогда не бывают довольны своей жизнью. Здесь всегда чего-то не хватает!»

Джуд невесело рассмеялся.

«Чего же мне еще ждать в этой жизни? Или кого? Может быть, Ника Келли, который напишет обо мне книгу и сделает меня знаменитым?» Такая книга, конечно, заставила бы всех этих негодяев понять, кто же на самом деле Джуд Стюарт. Но все дело в том, что Ник никогда не сможет превратить его в знаменитость. Даже если очень захочет. Знаменитым станет лишь он сам и актер, который сыграет роль Джуда Стюарта в фильме, снятом по книге Ника Келли.

«Одним словом, я был, есть и буду „собирателем дерьма“! – ухмыльнулся Джуд. – Даже Лорри, моя красавица Лорри, вряд ли будет все время счастлива со мной. Не так уж много я могу предложить ей в обмен на ее любовь…»

«Нет, хватит глотать дерьмо от всех этих плейбоев! Пора поставить точку! Пора жить иначе!»

– Вам принести еще одну порцию виски? – вежливо спросил Джуда официант, увидевший его почти пустой стакан.

– Принесите, – важно ответил Джуд.

Когда официант ушел, Джуд увидел в баре Со Уэндела.

В Майами Уэндел был мелким торговцем в самом низу пирамиды, построенной Артом Монтерастелли. Уэндел был простым человеком, чье личное пристрастие к наркотикам и заставило его покупать и продавать их. Обычно Джуд старался не иметь дело с такими занимавшими слишком уж низкое положение в структуре организации людьми. Но в этом человеке его всегда что-то привлекало. Может быть, то, что у него не было никаких амбиций и вряд ли он мог настучать на Джуда. Хотя в мире наркодельцов всякое было возможно.

Уэндел подошел к Джуду и спросил:

– Ну, как ты?

– Вот уж не ожидал увидеть тебя здесь!

Уэндел сел за стол Джуда и, придвинувшись к нему поближе, быстро заговорил:

– Дружище, я очень рад встрече с тобой. Я выложу тебе все как на духу. Больше некому. А еще потому, что знаю тебя – ты ведь всегда шел не в ногу с другими.

– А ты, Уэндел, всегда соображал лучше других.

Уэндел откашлялся:

– В Майами все кончено. Меня вытурили оттуда колумбийцы, и полиция здорово постаралась. Так что ты правильно сделал, что первым унес ноги.

– Я вижу, что и ты тоже не промах.

– Да, слишком уж там стало тоскливо. – Уэндел облизнул губы. – И я перебрался сюда. Конечно, я не знал, куда ты сам уехал. Только пойми меня правильно – я не жалуюсь, что ты не сказал мне об этом, это твои дела. Но и я оставаться с Раулем и другими кубинцами уже не мог. Так что теперь я работаю здесь.

Джуд понимающе кивнул.

– У меня небольшая торговля кокаином, – прошептал Уэндел. – Продаю несколько унций в неделю – имею чистыми штуку баксов. В этом баре пасутся многие из моих клиентов.

– А вот это зря, – заметил Джуд. – Этим парням на все наплевать. Они же тебя первого и сдадут.

– Как бы не так! – ухмыльнулся Уэндел. – У меня самого в полиции друзья. Кое-кто из них тоже охоч до коки. Иногда они подвозят меня на патрульной машине.

– А это вообще плохо! Берегись их, Уэндел. Работать надо с умом.

– Вот-вот! Это слово настоящего человека. Я всегда тебя считал таким. Ты ведь прошел хорошую школу. Ты всегда предостерегал меня, и я становился осторожнее.

– Действуй так и впредь.

– Послушай, Джуд… Ты здесь работаешь?

– Да.

– А вот этого я не знал… Заказать тебе еще виски?

К столику подошел официант с предыдущим заказом Джуда. Тот посмотрел на Уэндела, потом на стаканчик принесенного официантом дешевого виски и сказал:

– Нет, принесите что-нибудь получше и подороже. Например, «Чивас ригал»…

– А с этим что мне делать, сэр? – интеллигентно спросил официант.

– Выпейте сами. – Джуд величественным жестом отпустил официанта.

На этот раз официант принес заказанное сразу же.

– Они тут все с ума сошли, – сказал Уэндел, когда официант ушел. – Выпьем, Джуд. Ты только посмотри на них! – Уэндел кивнул на нарядную толпу у стойки. – У них деньги куры не клюют. И каждый из них хочет быть крутым, сексуальным, опасным, хочет ходить по острию бритвы и никогда с нее не срываться! – Уэндел поднял свой бокал с пивом. – Одним словом, богатые придурки!

Джуд тоже выпил.

– Главное в моем деле, – причмокнув, продолжал Уэндел, – в нужное время в нужном месте предложить нужным людям необходимый им продукт. Травка им уже наскучила. Кроме того, мешки с нею такие тяжелые, что за одну их перевозку приходится платить немалую часть своего навара. Другое дело – кокаин. Принял немного – и в порядке. Ощущаешь себя более значимым человеком, чем являешься на самом деле. А кому же не хочется быть таким? И потом, ведь все вокруг считают, что кокаин – вещь безвредная. Лично я не собираюсь разубеждать их в этом.

Уэндел знал, что говорил. В 1979 году в США еще не верили в необходимость развертывания широкой пропаганды против употребления наркотиков. И это после того, как тысячи американцев стали добровольно проводить над собой эксперименты с применением ЛСД. Принудительные же эксперименты с ЛСД начали еще в пятидесятых годах сотрудники ЦРУ. Они экспериментировали с подопытными жертвами. Тогда один доктор, который не знал, что ему дали этот наркотик, увидел такие страшные галлюцинации, что выбросился из окна. Добровольные же экспериментаторы в семьдесят девятом полагали, что все это невинная забава. Тогда еще не слышали о таком адском наркотике, как крэк, а кокаин считали всего лишь детской шуткой. Не понимая, что пристрастие к нему сменится другим – более страшным – наркотиком. А потом другим. И так по нарастающей.

– Чудной это бизнес, – ухмыльнулся Уэндел. – В Колумбии, например, им все занимаются. Военные, политики и все обитатели тамошних джунглей… С коими в Южной Америке я никогда не воевал – не мое это дело. По моему разумению, если бизнес приносит немалые деньги, рано или поздно все им и без того займутся. Капитализм! Доллар правит миром! – Уэндел облизнул губы. – И потому у меня к тебе предложение, Джуд. В бизнесе, которым я занят, деньги оборачиваются быстро. Да ты и сам об этом знаешь… Судя по всему, ты вращаешься в высоких сферах и тебя никто ни в чем не заподозрит. Как ты посмотришь на то, чтобы войти со мной в долю. Мы сумеем вместе раскрутить этот бизнес, а прибыль – пополам.

– Не понял.

– Мне очень нужен такой человек, как ты! – воскликнул Уэндел. – Кто-то должен работать с богатыми клиентами – бездельниками на бульваре Сансет. И ты – самый подходящий человек. К тому же я тебе полностью доверяю.

Два старых приятеля пристально смотрели друг на друга.

Богатый повеса, обняв за талию сразу двух девиц, прошел мимо их столика. На Джуда он даже не взглянул.

– Надо будет подумать, – сказал Джуд Уэнделу. – Надо будет серьезно подумать над твоим предложением…

– Ради Бога, думай.

– Сможешь для начала поставлять мне по одной унции в неделю? – спросил Джуд.

– Нет проблем.

– Кокаин при тебе? Давай его сюда.

Уэндел протянул Джуду пакетик.

– Доход от этой унции мы поделим поровну, а потом уже решим, как будем рассчитываться за новые порции, – сказал Джуд. – Продукт будешь всегда передавать мне лично. Обойдемся без посредников.

– Нет проблем. А сейчас с тебя за эту унцию восемьсот…

– Сам заплатишь за нее, – твердо сказал Джуд. – Это будет твой вклад в наше общее дело.

Уэндел пожал плечами и растерянно заморгал.

– Дай мне свой телефон и адрес, – приказал Джуд, протягивая Уэнделу ручку и записную книжку. – И помалкивай, – строго добавил он. – Проработай все со своими людьми, а уж потом я познакомлюсь с ними. И еще, – Джуд придвинулся к Уэнделу, – ты мой друг, но, если только продашь меня, за все заплатишь собственной шкурой.

Уэндел испуганно вздрогнул, Джуд был уверен, что его слова поняты правильно.

– Не забудь заплатить официанту, – бросил он на прощание.

Приехав в парикмахерскую, где работала Лорри, он сообщил ее боссу, что она увольняется. Лорри слышала их разговор, но ничего не сказала. Она интуитивно чувствовала, что произошли какие-то важные события.

– И все же, – обратилась она к Джуду дома, когда он ей все объяснил, – я не очень-то поняла этого юмора. Ты ведь сам меня отучил от наркоты, а теперь мы собираемся торговать кокаином?

– Речь идет о совсем разных вещах, – заметил Джуд. – Это бизнес, а не удовольствие. Это наш путь наверх – из дерьма, в котором мы барахтаемся. Кроме того, они мне многим обязаны. И должны заплатить за все.

– Кто это «они»?

– Не волнуйся, малышка. Все будет о'кей. Я люблю тебя.

– А если нас поймают?

– Безопасность буду обеспечивать лично я.

Она посмотрела на его серьезное лицо и засмеялась.

– В конце концов, – Лорри махнула рукой, – этим все занимаются. Даже Мэри – наш спец по перманенту – и та торгует травкой где-то на стороне.

– Вот видишь! – сказал Джуд, уже думая о том, как бы подключить Мэри к задуманному им делу.

На следующий день Лорри позвонила в газету «Лос-Анджелес таймс» и, очаровав своим милым голоском одного из редакторов, наврала ему, что она студентка университета и сейчас пишет курсовую работу. Для этой работы ей необходимы кое-какие данные о деятельности коммунистов и партизан в Южной Америке. Обалдевший редактор прочитал ей всю необходимую информацию прямо с экрана своего компьютера, а потом пригласил пообедать в ресторан на бульваре Сансет. Лорри сказала, что обязательно придет, и повесила трубку, а потом долго смеялась над этим дураком вместе с Джудом.

Они достали из холодильника пиво. Пока Лорри просматривала журналы мод, Джуд успел зашифровать свое донесение.

«Весьма надежный по предыдущей работе источник информировал вашего агента о следующем:

Хорошо вооруженные коммунистические и иные террористические группы из Южной Америки (возможно, речь идет и об особо опасной группе М-19) вовлечены в незаконную торговлю кокаином. Эта деятельность угрожает внутренним и международным интересам США.

Прошу разрешения на внедрение в их организацию. У вашего агента есть для этого все необходимые условия. В случае согласия обеспечьте легальное прикрытие. Расходы не потребуются. Контакты между нами должны быть минимальными. План операции вышлю после получения соответствующей санкции».

«Хватит», – подумал Джуд. Упоминание особо опасной группы (ее название Лорри выудила у редактора газеты) должно убедить их в том, что он не врет.

Джуд подписал свое донесение кличкой ветерана американской разведки, отличавшегося в прошлом особым чутьем на важные дела, – «МЭЛИС».

– Чем это ты занимался? – спросила Лорри после того, как Джуд написал на конверте номер абонентского ящика в почтовом отделении Мэриленда.

– Всякой чепухой, – беззаботно ответил Джуд, хотя сердце его бешено колотилось.

«Такую наживку он обязательно проглотит. Речь идет о слишком важных делах; с их помощью генерал сможет подняться по служебной лестнице еще на несколько ступенек, – рассуждал Джуд, вспоминая лицо генерала, которое он увидел в первый раз в жизни несколько месяцев назад. – Хоть я и вырвался из его лап, он не упустит своего шанса, а меня простит».

Все вышло так, как он задумал.

Через три недели в гороскопе, который регулярно выставлялся в витрине центрального супермаркета Лос-Анджелеса, в тексте под знаком зодиака Близнецы, Джуд прочитал: «Дождливые дни». Это означало: «Согласны. Внедряйтесь. Действуйте».

А он уже действовал. Америка еще не знала таких темпов.

Деньги, полученные от первых сделок с Уэнделом, он вложил в расширение бизнеса.

Унции превратились в фунты.

Специалист по перманенту Мэри стала членом его группы. Вместе с Уэнделом она находила все новых и новых солидных клиентов, некоторые из них затем превратились в компаньонов.

Фунты кокаина стали килограммами.

Джуд и Лорри сняли виллу на берегу океана.

Джуд лично подбирал старших для групп уличных торговцев кокаином. Тогда-то он и познакомился с Дином, который обеспечивал в его организации жесткую дисциплину.

Килограммы стали центнерами.

Джуд имел дело с крутыми ребятами из Иллинойса, с преступными авторитетами в Лас-Вегасе, с мафиозными кланами на восточном побережье. К нему с особым уважением относились «большие» люди из Майами. Никто из них не задавал Джуду вопросов об Арте Монтерастелли. Даже Рауль прислал Джуду свои поздравления.

Как только у организации появлялись конкуренты, их мгновенно обезвреживали по наводке Джуда федеральные правоохранительные органы.

У Джуда появился солидный счет в Банке Флориды. Он купил два роскошных «мерседеса» и один «порше».

Когда его супердорогие золотые часы «Ролекс» сломались, он просто бросил их в пепельницу на столе ресторана, а себе заказал новые. На устроенный им как-то званый обед доставили из французского ресторана пятьсот бутылок изысканных вин и тонкую еду для гурманов. Позолоченные фарфоровые блюда, на которых подавали еду, после окончания обеда мыть не стали. Их выбросили в помойку.

К тому времени Джуд полностью контролировал доставку наркотиков в США из Мексики по воздуху, а также грузовым транспортом. Торговали же этими наркотиками по всей Америке, включая Аляску.

Он и Лорри купили роскошный дом на холме с видом на океан. В этом доме было все, что только могла пожелать душа. Лорри лениво бродила по дому и окружавшему его участку – из спальни в бассейн, из бассейна в гостиную с огромным телевизором.

За домом следила мексиканка, которая, оказавшись в Америке без документов, очень боялась, что ее вышлют из страны. Тем более что она получала у Джуда сто долларов в день.

Лорри ездила на своем черном «мерседесе» куда хотела, но соблюдая необходимые меры предосторожности. В коробочке из-под пудры в ее сумочке всегда был кокаин – на случай, если Джуд решит не давать ей больше этого зелья.

В каждой комнате их дома было оружие и сложная система сигнализации. Кроме того, дом охраняли личный телохранитель Джуда, вооруженные сторожа на улице и огромный доберман.

Джуд стал совсем крутым человеком. В ресторанах он частенько устраивал пьяные дебоши, волочился за красотками в кабаре. Он сильно растолстел и смеялся теперь только сквозь зубы. Окружающие его люди были уверены, что у него все под контролем и что его никогда не настигнет рука правосудия.

– У меня все схвачено, – сказал Джуд Нику, приехавшему к нему в очередной раз в гости. – У меня полное прикрытие, и мне на всех наплевать. О своих же делах я не могу тебе рассказывать.

– А я и не хочу о них знать, – заявил Ник. – Ты живешь сейчас как в бреду.

В одну из суббот ноября 1980 года Джуд женился на Лорри. Церемония бракосочетания проходила в часовне у океана. Дин тогда разбился на своем мотоцикле и прийти не смог. Семья Лорри прибыла из Небраски со скептическим настроением. Уехала же она домой сильно напуганной. К тому времени кожа у Лорри была совсем бледной, а под глазами были огромные черные круги.

Один раз в неделю Джуд запирался в своем кабинете и составлял шифрованные донесения в Мэриленд. Иногда он запрашивал дополнительную информацию, но сам никогда не сообщал имен своих союзников и детали своих операций. Да его и не спрашивали об этом. Когда же какой-нибудь ретивый полицейский заносил его имя в компьютер Полицейского управления Лос-Анджелеса, вскоре в управлении появлялся кто-то из федеральных органов и стирал имя Джуда из электронной памяти.

Девять месяцев спустя после женитьбы Джуд познакомился с наркобаронами, контролировавшими производство наркотиков в Южной Америке. Он незамедлительно сообщил в Мэриленд, что речь, естественно, идет о сотрудничестве этих наркобаронов с революционерами, что деньги, полученные от продажи наркотиков, идут на закупку оружия и снаряжения для повстанцев. Сообщал он в Мэриленд и о всяких слухах, которые ходили среди наркодельцов. Джуд, конечно, выдавал эти слухи за чистую правду. Он информировал Мэриленд, например, о том, что такой-то министр иностранных дел подчиняется указаниям таких-то деятелей из других государств; что такой-то торговец оружием с Ближнего Востока сильно преуспел в Парагвае. Сообщал он и о том, что делают израильские советники в Панаме и у кого из капитанов китайских судов в Аргентине особо жадные глаза.

Глядя на свое отражение в зеркале роскошной ванной комнаты, он убеждал себя, что его нынешняя жизнь вполне оправданна. Если бы не он, так этим делом занялся бы кто-нибудь другой.

За окнами его дома белоснежные струйки кокаина превращались в широкие потоки, растекавшиеся по всей Америке, но Джуд сумел убедить себя в том, что в этом нет ничего страшного. Об опасности употребления наркотиков кричат неудачники, у которых нет и цента в кармане. Сам же Джуд бросил даже курить, но пить продолжал. Он считал, что наконец-то ему воздалось сполна за тот риск, которому он подвергал собственную жизнь в течение многих лет.

И потом – в конце концов! – у него есть соответствующая санкция. Так что все законно. Он не сбивал Америку с пути истинного!

Обычно после таких размышлений он напивался.

– Они мне должны, – бормотал он.

Впрочем, они думали иначе. Как-то он получил одно за другим три зашифрованных указания. Ему предлагалось направить на номер абонентского ящика в Мэриленд по двадцать тысяч долларов наличными после получения каждого указания. Когда пришло очередное, четвертое, послание, деньги – опять двадцать тысяч долларов наличными – он отправил, но попросил все-таки выслать расписку.

Расписки он не получил, но и новых указаний выслать деньги не поступало.

– Теперь я тебя понял, – покачал головой Джуд, – и ты, выходит, туда же, генерал!

В октябре 1981 года в Лос-Анджелес в очередной раз приехал Ник. Он позвонил Джуду, наотрез отказался от комнаты в его роскошном доме и попросил своего старого друга приехать к нему в отель.

Встретились они в ресторане. Ник заказал кофе, Джуд – водку с томатным соком.

– Значит, ты решил променять меня на женщину, решил-таки жениться? – усмехнулся Джуд.

Ник засмеялся.

– Я люблю тебя как брата, – сказал Джуд. – Мы много пережили вместе. Я знаю, что иногда тебе было нелегко, но…

– Да, ты – мой друг, настоящий друг. Но, – Ник вздохнул, – мне страшно не нравится твоя нынешняя жизнь.

– Что ты имеешь в виду? – спокойным тоном спросил Джуд. Ник мог сказать такое: он был единственным человеком в мире, которому Джуд полностью доверял.

– Ты стал часто звонить мне по ночам. И когда звонишь, ты, как правило, пьяный и сильно взбудораженный. Тебя что-то гнетет.

– И в этом нет ничего удивительного, – засмеялся Джуд. – Живу-то я в Лос-Анджелесе!

– Где бы ты ни жил – дело дрянь. Ты разлагаешься изнутри.

– У меня все схвачено.

– Судя по всему, ты потерял контроль над самим собой. То, чем ты занимаешься, отвратительно.

– Раньше на это ты никогда не жаловался, – усмехнулся Джуд. – Тебе ведь нравится продукт.

– Нравился. И это мой грех, – вздохнул Ник и посмотрел Джуду прямо в глаза. – Больше я не принимаю кокаин.

– Ты стал верить в Бога?

– Нет. – Ник покачал головой. – Кокаин – вещь будоражащая. Но самое страшное в ней для меня то, что, приняв щепотку кокаина, я вдруг начинаю относиться с симпатией к жуликам, коррумпированным политикам, убийцам – ко всем тем, кого я ненавижу и с кем боролся всю свою жизнь.

– Как и я, – выдохнул Джуд.

Ник долго молчал, а потом сказал:

– Я не знаю в деталях того, чем ты здесь занимаешься. Как я считаю, я должен безоговорочно верить своему другу. Но это не значит, что мне нравится твоя нынешняя жизнь.

– И что же теперь будем делать? – спросил Джуд.

– Не знаю. Но тебе известно, где меня найти. Я всегда приду на помощь.

Они расстались друзьями. Договорились не терять друг друга из вида. Ник порывался оплатить ресторанный счет.

С тех пор Джуд, пока не стал отъявленным пьяницей, звонил Нику раз в месяц. Да и то только в дневное время.

* * *

Вечером в один из вторников ноября 1981 года Джуд и Лорри сидели в гостиной своего роскошного дома у телевизора. Лорри прикурила еще одну сигарету.

– Ты слишком много куришь, – сказал Джуд.

– А что мне еще остается делать?

– У тебя какие-то проблемы?

Она усмехнулась.

– А мне вот не смешно! – закричал Джуд. – Ты зажралась. Миллионы женщин живут значительно хуже тебя. Многие из твоих подруг торгуют собой.

– Ты выяснил их имена?

– Мне не надо их выяснять. Мне их дали!

– Ах да, я забыла, кем ты был раньше.

– Ты не знаешь, кем я был раньше!

– Правда? – Она засмеялась. – Разве не я выслушивала твои пьяные рассказы об этом?

– Думаю, это была моя огромная ошибка.

– Но ты ее уже сделал. – Она насыпала на игральную карту кокаин и втянула его внутрь сразу двумя ноздрями.

– Ты – трахнутая стерва, – сказал Джуд.

– Мы уже давно не трахаемся, – усмехнулась она.

– Я-то уж точно, – заметил он.

– И ты еще пудришь мне мозги! Рассказывай об этом той стерве, с которой ты прошлый раз развлекался прямо на песке. Впрочем, я не в обиде. Мне же легче… Что же касается моих любовных утех, – она отвернулась, – то твои люди подойти ко мне боятся. Они могут меня убить, но подойти ко мне боятся.

Лорри встала и подошла к окну. Солнце садилось прямо в океан. Небо было багрово-красным.

– Почему мы живем… вот так? – спросила она.

– А тебе снова захотелось вернуться в Небраску? Или в парикмахерскую, обзванивать клиентов и получать два доллара на чай?

– Мне… – Она покачала головой и заплакала. – Мне… мне хотелось бы родить ребенка… Но ты сказал, что не время. Ты сказал, что ребенок может родиться больным… наркоманом. Ты сказал, что тебя беспокоит это.

– Меня бы беспокоило только одно: чей это ребенок?

Она подошла к нему. У нее были мокрые от слез щеки, но в глазах ее была ярость.

– У тебя свои тайны, у меня – свои!

– Я делал все это для нас двоих! – закричал он. – Но были и другие причины, о которых ты и не догадываешься!

– Это все ложь! – бросила она ему. – Поздравляю. Ты великолепен! Ты победил меня! И весь мир!

– Чего же ты хочешь?

– Я? – Она обвела взглядом гостиную. – Хочу уехать. Хочу кокаина.

Она медленно улыбнулась и наклонилась над ним. Ее волосы коснулись его лица. У нее было по-прежнему молодое красивое тело.

– Тебе же, дорогой, – сказала она, – я налью виски.

Джуд швырнул Лорри ключи от своего кабинета, где он прятал кокаин.

На «порше» он помчался через весь город. Дважды он останавливался, чтобы выпить.

На почте, где у него был тайный абонентский ящик, клиентов не было. В его ящике лежало письмо.

Как только Джуд вскрыл конверт, он понял: случилось что-то неладное.

В конверте было два листа бумаги. Первый представлял собой копию отпечатанного на обычной машинке через копирку указания. Раньше копии ему никогда не присылали. Это могло означать только одно: служба генерала перестала быть автономной. Оригинал указания находился, видимо, у более высокого начальства.

Встав у стола посреди почтового отделения, Джуд расшифровал первое послание:

«Санкция отменяется с 20.12.81».

«Месяц, они дали мне всего один месяц», – подумал Джуд.

Его новые хозяева требовали:

«Выйти из дела чисто. Подготовьте отчет о всей проделанной работе. Назовите имущество. Перечислите выполненные цели операции, а также участвовавший в ней персонал. Вам будет назначена личная встреча для подробного доклада».

«Да, случилось что-то из ряда вон выходящее», – подумал Джуд и развернул второй лист бумаги. На нем было выведено от руки печатными буквами:

«ПОМНИТЕ О МОНТЕРАСТЕЛЛИ».

«Меня накрыли! – подумал Джуд. А потом сам себя поправил: Меня разоблачили!»

Он явно стал помехой. Для прежнего генерала. Или для его нового начальника. Правила игры изменились.

«Они оставили себе оригинал указания, чтобы прикрыть собственный зад».

«Перечислите участвовавший в операции персонал…» Они предлагают мне сдать своих людей – Уэндера, Мэри и других. Полицейские сразу же упекут их куда подальше.

Мне предлагают все разом прихлопнуть. И снова превратиться в «собирателя дерьма»!

«Санкция отменяется». Если я не подчинюсь, полицейские, которые раньше остерегались ко мне подходить, сборщики налогов, которым раньше рекомендовали оставить меня в покое, сразу же откроют на меня охоту. И мои фотографии с подписью «Разыскивается» появятся везде, в том числе и на стенах этой почты.

Если же длинные руки закона меня не достанут, то… «Помните о Монтерастелли».

Это также означало, что Джуд должен держать язык за зубами. В случае чего. Сами они должны оказаться вне подозрений. Иначе – смерть!

Кто-то из них очень боится возможных разоблачений. Касающихся не только этих дел с наркотиками, но и других. Из прошлого. Так что никаких «иначе». Меня всегда и везде будет подстерегать смерть. Такова участь «обормота», «придурка», «собирателя дерьма».

– Опять ничего не получилось! У меня опять ничего не вышло! – закричал Джуд. Его крик отозвался эхом в пустом почтовом отделении с зелеными стенами и латунными абонентскими ящиками.

По дороге домой он останавливался пять раз, чтобы выпить. Добравшись через два часа до своей виллы, он приказал бодрствовавшему телохранителю-корейцу собираться.

Лорри лежала поперек их огромной кровати в спальне. На столике у кровати стояла склянка со снотворным. Без него Лорри уже не засыпала. Джуд пока не стал ее будить. Он уложил в два чемодана свою одежду – ту, которая попроще. Взял в кабинете свой зеленый берет, «смит» девятого калибра и пятьдесят тысяч долларов наличными. Все это он тоже уложил в чемоданы. В сейфе у него хранилось еще семьдесят тысяч наличными. Десять тысяч он положил в конверт, а остальное в сумочку, в которой хранились бритвенные принадлежности. Достав из сейфа килограмм кокаина, он уложил его в полиэтиленовый пакет и вместе с сумочкой для бритвенных принадлежностей засунул в чемодан Лорри.

На сборы ушел час.

Он подошел к кровати, на которой спала Лорри.

– Просыпайся, – сказал он и начал расталкивать жену.

Она так и не проснулась. Джуд перенес ее в черный «мерседес», стоявший в гараже.

Кореец уже сложил в «мерседесе» вещи Лорри, а вещи Джуда и ящик виски – в «порше», который затем отогнал от дома, поставил в трех кварталах от него, а сам пешком вернулся обратно. Джуд отдал ему конверт с десятью тысячами.

– Поедешь к своему двоюродному брату в Сан-Франциско, купишь самое необходимое. Если через два месяца я не появлюсь, все эти деньги – твои.

Джуд вручил корейцу ключи от второго «мерседеса». Азиат поклонился и исчез.

Лорри все никак не приходила в себя. На «мерседесе» Джуд проехал с ней три квартала до припаркованного прямо на улице «порше». Позже он пересядет в малоприметный на американских дорогах «додж» (он стоял наготове в одном из складов Джуда).

– Да проснись ты наконец! – закричал Джуд. Лорри не просыпалась. Тогда он насыпал кокаина на лезвие ножа и поднес к ее носу. Она автоматически втянула наркотик в себя. И открыла глаза.

– Какого… какого че-е-е-рта! – вскрикнула она, осознав, что находится в «мерседесе» среди беспорядочно набросанных в нем вещей.

Джуд достал какой-то черный ящик с кнопкой и, показав Лорри на их стоявший на холме дом, нажал на кнопку.

Первая радиоуправляемая мина взорвалась в его кабинете; вторая на кухне. Затем взорвались мины в подвале и в гостиной, где продолжал работать огромный телевизор.

Рядом с каждой миной стояла канистра с бензином. Дом заполыхал как факел.

– Тебе надоело жить здесь, – сказал Джуд. – Теперь ты свободна. Уезжай отсюда. Гони что есть мочи. Наша совместная жизнь в прошлом. Да ее никогда и не было. Здесь тебя больше нет. Мое имя забудь.

Огненные языки горящего дома отражались в ее глазах, но по выражению ее лица он понял, что Лорри была готова к такой развязке.

В соседних домах захлопали двери. Соседи что-то кричали.

Джуд вышел из «мерседеса». Лорри немного поколебалась, а потом пересела за руль и поехала прочь.

Она даже не оглянулась.

* * *

Девять лет спустя Джуд ехал на угнанном автомобиле по шоссе, пересекавшему штат Айова. Он ехал в Небраску.

Несколько лет назад двоюродный брат Лорри сообщил ему, где она находится. Однажды Джуд набрал даже ее номер и услышал в трубке ее голос. Не дождавшись ответа на свои «алло», Лорри повесила трубку.

Машина въехала на мост над Миссури. На другом берегу реки было много деревьев. Джуд и не думал, что в Небраске столько деревьев.

Ехал он туда не для того, чтобы остаться. Он просто хотел увидеть ее. И кое-что ей сказать. Куда он поедет потом – он сам не знал.

На душе у него было отвратительно.

Когда он увидел в полуденных лучах солнца какую-то тень между деревьев, подступавших к шоссе, он подумал, что это Нора.

У поворота дороги появился какой-то азиат. Он поднял руку, прося Джуда подвезти его. Джуд надавил на акселератор. Ему показалось, что этот азиат – вылитая копия того вьетконговца, которому он перерезал горло в джунглях.

«Ах, как бы мне хотелось попросить прощения у всех моих жертв! – подумал Джуд. – Но разве возможно получить теперь их прощение? Может быть, Лорри… нет, не простит, а просто поймет меня. Может быть, наконец, мы найдем общий язык. Может быть, она будет еще гордиться мною?

Я бы сказал ей, что они вышли на меня еще один раз после того пожара. Как обычно, я узнал об этом из гороскопа. Они не знали, как низко к тому времени я опустился. В августе восемьдесят четвертого я отправил им письмо, в котором было всего одно слово – „нет“!»

Конрад в Небраске оказался захудалым грязным городишкой. Там всего-то была пара сотен домов. Центральная улица была разрыта, асфальтированы были только несколько примыкающих к центру улиц; на проезжей части остальных был насыпан гравий. Захолустье. Но бар в Конраде все-таки был. У Джуда в синей сумке с рекламой авиалиний оставалось еще тридцать два доллара. Более чем достаточно на бутылку виски, а то и на две, но он пока подождет. Он сумеет заставить себя ждать.

Вагончик, где жила Лорри, стоял в четверти мили от других домов на восточной окраине городка. Садилось солнце.

У вагончика Джуда встретили голодные собаки. Не обращая на них внимания, он вылез из машины, повесил на плечо синюю сумку, подошел к металлической двери жилища Лорри.

И постучал.

(обратно)

Глава 23 Желтый пес

Уэс добрался до вагончика на окраине Конрада в Небраске в первой половине дня. Солнце пригревало. Небо было голубым. Весна.

Свою взятую напрокат машину Уэс остановил на шоссе метрах в ста от вагончика и осмотрел его в бинокль. Занавески на окнах были закрыты.

Вокруг дома бегали три пса. Один из них – с желтой шкурой – подбежал к двери вагончика и поскребся по ней лапами. Ему никто не открыл.

Уэс провел рукой по своему небритому подбородку.

На нем были черная ветровка, черные джинсы и черные кроссовки.

«Вид у меня не совсем официальный», – усмехнулся он.

На его боку висела кобура с пистолетом-автоматом. В самолете он выспался и сейчас был готов к чему угодно.

В вагончике никакого движения. Только вокруг него бегали псы. По виду – очень голодные.

Ровно двенадцать. Пора.

Медленно, не сводя глаз с двери вагончика, Уэс подъехал к нему.

Собаки залаяли на незнакомца.

Уэс поставил машину в трех метрах от двери и заглушил двигатель. В вагончике тихо. Занавески по-прежнему открыты.

– Эй, – закричал Уэс, не выходя из машины.

Ответа не последовало. Только желтый пес залаял.

Уэс вышел из машины, держа руку на кобуре.

– Эй, есть тут кто-нибудь?

Ответа не было. В воздухе пахло чем-то кисло-сладким.

Уэс сделал два шага к двери:

– Эй!

Он вдруг услышал доносившиеся из вагончика приглушенные голоса и смех. Там люди?

«Нет, – понял Уэс. – Это телевизор».

Он постучал в дверь.

Нет ответа.

Он снова постучал. Желтый пес залаял.

Уэс вытащил из кобуры свой пистолет и резко толкнул дверь.

Она распахнулась, и Уэс вошел внутрь.

Мухи, везде жужжали мухи. На кухне – гора немытой алюминиевой посуды, маленький холодильник, пустые бутылки из-под пива и вина. В пепельницах пирамиды окурков. И запах. Жуткий запах.

На диване в глубине вагончика сидела женщина с широко открытыми глазами. Можно было подумать, что она смотрит телевизор. Но слишком уж неподвижные у нее были глаза. И слишком уж бледное у нее было лицо.

Уэс раньше видел эту женщину. На фотографии, которая и теперь лежала в его атташе-кейсе.

Эта женщина действительно была очень красива. Ее роскошные волосы обрамляли бледное лицо. На запястьях у нее были бордовые браслеты…

Нет, это не браслеты. От ее рук по джинсам на пол тянулись багровые полосы, пропадавшие в красном дешевом ковре.

Рядом с женщиной на столике стояла начатая бутылка вина, какие-то таблетки и бритва с застывшей на ней кровью.

На столике Уэс нашел клочок бумаги с неровно написанными словами:

«Джуд, я не могу все время ждать, пока ты приедешь и покончишь со мной, поэтому я ха-ха…

Передай Нику Ке…»

Пистолет задрожал в руке Уэса.

Он посмотрел в глаза мертвой женщины и прошептал:

– Я даже не знаю, кто ты… Но вижу, что поздно, слишком поздно появился я здесь…

На полу валялась синяя сумка с рекламой авиалиний. Уэс вздрогнул. Он вспомнил, что еще в Лас-Вегасе в аэропорту сотрудники ФБР, описывая Джуда, рассказывали ему именно о такой сумке, висевшей на шее беглеца.

Значит, Джуд уже был здесь?

В сумке лежала новая зубная щетка и немного денег.

Уэс снова посмотрел на мертвую женщину. В своей жизни ему доводилось видеть много смертей. И он знал, что эта женщина умерла несколько дней назад.

«Значит, ты, Джуд, тоже сюда опоздал?»

– Когда же ты был здесь? – прошептал Уэс. – Куда направился отсюда? И как?

Мертвая женщина смотрела на Уэса широко открытыми глазами.

По телевизору передавали рекламу.

На улице завыли собаки.

Уэс уже знал, что будет делать дальше.

(обратно)

Глава 24 Большие часы

Через два дня утром Ник Келли сидел на диване в своем офисе и изучал выписки, сделанные из полученных в библиотеке документов. Он никак не мог выбраться из джунглей, в которые завел его телефонный звонок Джуда.

«А может быть, никаких джунглей и нет? – подумал он. – Сейчас нет. Может быть, они в прошлом? И те люди давно уже недействующие персоны?»

Зазвонил телефон.

– Ник, – обратился к нему человек, голоса которого он раньше никогда не слышал, – я – друг Лорри, звоню вам по поводу нашей сегодняшней встречи.

Никаких друзей Лорри Ник не знал. И встречаться ни с кем сегодня не собирался. Ник не успел сказать об этом, как мужчина продолжил таинственным тоном:

– Вот о чем я подумал. Вы, должно быть, ненавидите телефонные разговоры: никогда нельзя быть уверенным, кто конкретно с вами разговаривает.

– Как, например, сейчас, – сказал Ник и замолчал.

Он и человек на том конце провода слышали напряженное дыхание друг друга.

– Это уж точно, – заметил наконец мужчина. – Но согласитесь: лучше было сначала позвонить, чем заявиться прямо к вам в офис.

– Что вам нужно?

– Встретиться. Нам нужно встретиться. До обеда.

– Что?!

– Я жду вас через двадцать минут. На вокзале «Юнион».

Ник прекрасно знал, как добраться туда. Однако незнакомец в деталях описал ему весь маршрут.

– Прошу только: не оборачивайтесь, – сказал мужчина и повесил трубку.

«Черт бы его подрал!» Ник задумался. «Вряд ли это наемный убийца. Он бы не стал звонить, ведь я тогда был бы настороже… Кто-то задумал учинить в моем офисе обыск? Тоже маловероятно. Это можно прекрасно сделать и ночью, когда меня в офисе не бывает. Если же кому-то потребовалось удалить меня из офиса по какой-либо другой причине, то выбранный способ не самый умный».

Он посмотрел на телефон. «Никогда нельзя быть уверенным, кто конкретно с вами разговаривает», – обронил таинственный незнакомец.

«Если мой телефон прослушивают, то и этот телефонный разговор записан где надо… Не хотел ли незнакомец тем самым предупредить, что ему известно о слежке за мной?»

«Не оборачивайтесь», – сказал мужчина. И назвал имя Лорри, а это уже намек на Джуда. Тогда, может быть, у этого незнакомца есть ответы на некоторые интересующие меня вопросы. Может быть, это и есть долгожданный выход из бесконечных джунглей?

Большие часы в офисе Ника громко отсчитывали секунды.

«Что я собой представляю – известно многим. Тот, кому это надо, прекрасно знает, что я в офисе один. Без свидетелей. И если я не буду действовать, это будет означать только одно: я сдался, вышел из игры».

В шкафу у Ника еще со студенческих лет хранилась пластиковая папка для бумаг. Он достал ее, вложил внутрь свои выписки из полученных в библиотеке документов и засунул папку под ремень брюк. «Наверное, у меня теперь дурацкий вид, – усмехнулся он, – но по крайней мере руки у меня свободные».

Ник накинул спортивную куртку, вышел и захлопнул за собой дверь.

До вокзала «Юнион» от офиса Ника было несколько кварталов.

«Кто же там меня ожидает? – думал Ник, шагая по тротуару. – Что этому человеку нужно от меня?»

Навстречу ему шла женщина с тявкавшей на прохожих собакой. В руках у нее был зонт. Но синоптики обещали дождь только вечером!..

Какой-то мужчина вышел из остановившейся у тротуара «тойоты». Ник напрягся, но мужчина пошел в противоположную сторону.

Седовласого пенсионера нигде видно не было.

И Джека Бернса тоже.

Один знакомый полицейский, расследовавший многие убийства, как-то сказал Нику, что отсутствие осторожности – прямая дорога к смерти.

А преподаватель карате, у которого проходил выучку Ник, любил повторять: «Промедление в нашем деле смерти подобно».

Ник подошел к телефону-автомату. Что теперь делать, он знал.

Знакомого полицейского дома не было. Ник записал на его автоответчике сообщение: «Это Ник Келли, – он назвал также точное время и число. – Я отправился сейчас на вокзал „Юнион“ для встречи с позвонившим мне незнакомцем, который кое-что знает об интересующем меня деле, связанном с деятельностью ЦРУ. Думаю, мои телефоны прослушиваются. Так что позвоню вам сам. А если не позвоню – вы знаете, как поступить. Спасибо».

Ник позвонил и Питеру Мерфи. Того на месте не оказалось. Тогда он продиктовал его секретарше то же самое сообщение.

Повесив трубку, он быстро зашагал прочь. Не оборачиваясь.

«Теперь и я начал свою игру. Так что еще посмотрим, кто кого».

Ник шел точно по тому маршруту, который описал ему незнакомец.

Сзади послышался резкий звук пожарной сирены. В другое время он обязательно посмотрел бы на мчащуюся пожарную машину. Оглушительный рев пожарных и полицейских машин всегда привлекал его внимание. И внимание Сола. «Боже мой, как я люблю своего сына!» Но сейчас… сейчас нельзя оборачиваться. «Иди и смотри только вперед!»

На Первой улице он повернул направо и прошел по дорожке, пересекающей широкие лужайки Капитолийского холма, мимо белых мраморных ступенек, ведущих к Верховному суду, на фасаде которого были высечены в камне простые слова: «Справедливость для всех по закону». На фоне здания фотографировались туристы. Не обращая на них внимания, Ник проследовал дальше.

На авеню Конституции светофор переключился на красный свет. Ник дождался, пока загорится зеленый, перешел улицу и пошел вниз по холму. Скоро показался вокзал «Юнион» – массивное здание из серого бетона.

У входа на вокзал он оказался через семнадцать минут после звонка незнакомца.

Ник ступил на ленту эскалатора, доставившего его из цоколя до входных дверей. Снабженные фотоэлементами, они автоматически распахнулись перед ним.

Вокзал «Юнион» похож на храм с высокими сводчатыми потолками, мягким освещением, перилами из красного дерева. На вокзале – десятки закусочных и ресторанчиков, столы которых покрыты белоснежными скатертями. Мраморные стойки для продажи билетов снабжены цветными мониторами компьютеров.

По вокзальной радиосети объявляли о прибытии и отбытии поездов. В магазинчиках, расположенных в коридорах вокзала, торговали бижутерией и одеждой.

На вокзале девять залов для просмотра кинофильмов.

Сотни людей с чемоданами проходили мимо Ника. Эскалаторы поднимали пассажиров с нижних этажей на верхние.

«Поднимитесь на эскалаторе на верхний этаж до автостоянки», – сказал Нику незнакомец.

Когда Ник пробирался сквозь толпу к эскалаторам, его никто не окликнул.

«Не оборачивайтесь».

В ушах Ника звенел разноголосый вокзальный шум. Он слышал отдельные фразы, но их общий смысл до него не доходил. Черты проходивших мимо него людей были какими-то резкими. Все вокруг двигалось, как на кадрах замедленной съемки.

Вокзал «Юнион» – четырехэтажное здание. Отдельные эскалаторы – два вверх и два вниз – соединяют этажи друг с другом.

На эскалаторе, поднявшем Ника с первого этажа на второй, было много людей. Вот, наверное, бизнесмены. А там стоит явно парочка молодоженов. Взяв друг друга за руки, они весело смеются – наверное, посмотрели новый фильм и радуются беззаботному времяпрепровождению в будний день. В свое время Ник и Сильвия тоже любили ходить сюда в кино – ведь всегда находились фильмы, которых они не видели. В то время у Сильвии была такая нежная кожа. Выбираться же на природу на пикник они не любили.

На эскалаторах между вторым и третьим этажом народу было поменьше. Слева от эскалатора, на котором поднимался Ник, располагалась одна из автостоянок. На ее стене была сделанная крупными буквами надпись: «Нажмите на красную кнопку, если вам потребовалась срочная помощь».

Ник никого не мог позвать на помощь. Никакая власть на свете не могла сейчас обезопасить его.

Когда он ступил на следующий эскалатор, на нем никого не было. Сверху тоже никто не спускался. За спиной Ник не слышал никаких подозрительных шагов…

Вдруг на эскалаторе, двигавшемся в противоположном направлении, появилась монахиня, похожая в своем черно-белом одеянии на пингвина.

«Странно, почему она не держится за поручень?» – подумал Ник.

Монахиня быстро приближалась. С левой стороны. Со стороны сердца.

У монахини было старое морщинистое лицо и блеклые невыразительные глаза. Монахиня смотрела прямо вперед перед собою. Но Ник понимал, что она видит каждое его движение.

Онабыла все ближе… ближе… Сердце Ника тревожно застучало.

Монахиня проехала мимо.

Ник глубоко вздохнул. И решил все-таки рискнуть. Медленно, очень медленно он обернулся. Внизу на эскалаторе какой-то человек в спортивной куртке смотрел на наручные часы. Лица его видно не было. Ник разглядел лишь его лысину в окружении пышной шапки черных волос.

На последнем этаже среди аккуратно припаркованных машин на автостоянке он никого не заметил.

«На последнем этаже, – сказал незнакомец, – от автостоянки вниз ведут три бетонные лестницы. Спускайтесь по средней лестнице».

Вход на лестницу был закрыт металлической дверью. Ник открыл ее и увидел сначала площадку с серыми бетонными стенами, освещенную тусклой лампой под потолком.

На самой лестнице никого не было.

Ник закрыл за собой дверь, прошел по площадке и ступил на лестницу.

«Человек с эскалатора? Не идет ли он за мной? – подумал Ник. – Нет, все тихо…»

Он медленно шел вниз.

На двери, выходящей на третий этаж, было написано: «Нет выхода». Сама дверь была закрыта. Ступеньки следующей лестницы, ведущей вниз, были за дверью.

«Тупик. Смертельный тупик!» Ник вздрогнул. И, не раздумывая, повернулся и побежал что есть мочи назад – вверх, перепрыгивая через три ступеньки сразу. Вот поворот лестницы… Еще три прыжка… Он был уже совсем рядом с входной дверью, когда она внезапно отворилась.

На площадку влетел человек с эскалатора. Нику показалось, что его кто-то втолкнул сюда.

У человека было грозное лицо. Глаза его налились кровью. Его рука судорожно нащупывала что-то под спортивной курткой.

Вбежавший на площадку мужчина в черных джинсах, черных кроссовках и черной куртке опередил человека с эскалатора. Он схватил его за руку и ударил сначала по лицу, а потом по затылку каким-то черным предметом.

Все произошло молниеносно, и Ник не сразу понял, что черный предмет – это пистолет.

Мужчина в черной куртке пнул упавшего ногой в колено.

«Не сметь! – закричал он. – Не сметь!»

Но тот даже не пошевелился.

Ник напрягся. Он понял, что бежать ему некуда. Мужчина в черной куртке был слишком уж внушительных размеров и решительным на вид. С ним не справиться.

Мужчина в черной куртке, однако, агрессивности не демонстрировал. Он крикнул Нику:

– Вы в безопасности, с вами все в порядке!

– Черт бы вас подрал! – импульсивно закричал Ник. – Теперь, значит, и моя очередь?..

– Тихо, – сказал мужчина. – Вам ничто не угрожает.

– У вас в руке пистолет…

– Для него. Не для вас. – Мужчина повернул лицо человека с эскалатора к Нику. – Вы его знаете?

– Я и вас не знаю.

– Я – тот, кто вам звонил и пригласил сюда. Это позволило мне обнаружить того, кто за вами следил. Зовут меня Уэс Чендлер.

– Я знаю только то, что у вас в руке пистолет, – сказал Ник.

– Это точно, – кивнул Уэс и вложил оружие в кобуру. Он заметил, что Ник, сделав шаг назад и напрягшись, оценивает расстояние до двери.

– Не советую вам этого делать, – сказал Уэс. – Даже без пистолета в моей руке вам со мной не справиться.

– Пожалуй, – согласился Ник.

– Если бы я хотел убить вас, я бы это уже сделал.

– Верно, – кивнул Ник и растерянно заморгал. – Кто же вы такой?

– Я – ваш спаситель. И моя помощь – единственное, что позволит вам выбраться из положения, в котором вы оказались.

Уэс достал из кармана какую-то фотографию и протянул ее – как удостоверение личности – Нику. Тот сделал два осторожных шага вперед и увидел на фотографии самого себя, сидевшего рядом с Джудом на красном диване.

– Где вы это взяли? – прошептал Ник.

Вместо ответа Уэс указал пальцем на лежавшего мужчину и сказал:

– За вами следил он.

– Зачем? И откуда вы это узнали?

– Дело в том, что сам-то я исчез, и у них не было другого выбора. Я лишил их этого выбора.

Уэс нагнулся над лежавшим человеком и стал обыскивать его.

«Нет! – приказал себе Ник, увидев, что внимание мужчины в черной куртке сейчас отвлечено. – Не дергайся! – остановил он себя. – Подожди».

– Я не был уверен, что ЦРУ вышло и на вас, – сказал Уэс, вытаскивая из-под куртки человека с эскалатора пистолет. – Если бы вышло и все это было бы официально, то за вами следила бы целая группа. И я увидел бы ее в свой бинокль. Однако никакой группы не было. Этот человек следовал за вами в одиночку.

– Выходит, он слышал наш разговор по телефону? Или поджидал меня на улице?

– Сейчас это уже не важно. – Уэс вытащил из куртки лежавшего человека бумажник. – Он шел за вами один. Кто бы он ни был, если он даже и выполнял чье-то официальное задание, вряд ли оно где-то официально задокументировано.

Человек с эскалатора слабо застонал.

Все еще держа в руке его пистолет, Уэс повернулся к Нику:

– Пора идти.

Они вышли в дверь и направились к стоянке, где был припаркован арендованный Уэсом автомобиль. Сам он подошел к водительской двери, открыл ее и пригласил Ника садиться.

– Вы, должно быть, думаете, что я трус… – нерешительно сказал Ник.

– Я ничего не думаю. Мне только известно, что вы попали в беду. Если вы не подозревали об этом раньше, то…

Уэс помахал пистолетом в сторону лестницы, где приходил в себя человек с эскалатора.

– Я и сам оказался по уши в дерьме, но мы можем выкарабкаться из него. Мы – вместе. Поодиночке ничего не выйдет.

Уэс по крыше толкнул к Нику пистолет человека с эскалатора.

– Вы должны сделать выбор, – сказал Уэс, сел в машину и пустил двигатель.

Ник смотрел на него через ветровое стекло.

«Он дает мне тот самый шанс, который необходимо использовать», – решил наконец Ник и сел в машину.

Они поехали в Ботанический сад. Уэс остановил машину на дорожке в нескольких метрах от пожилой женщины-художницы, увлеченно накладывавшей на холст краски.

Уэс затараторил как пулемет. Он рассказал Нику, что является морским офицером, прикомандированным к ЦРУ; что его задача состоит в том, чтобы выйти на Джуда после его звонка в это ведомство. Он сообщил Нику, как выкрал в Лос-Анджелесе фотографии, и объяснил, каким образом стали известны прежние связи Ника и Джуда.

– Мне необходимо поговорить с Джудом, – твердо сказал Уэс. – Он представляет сейчас ту самую силу, которая вытолкнет нас из этого дерьма. Он знает, что я ему не угроза. В пустыне у меня была возможность сделать с ним все что угодно. Но я этого не сделал…

– А где он сейчас?

– Думаю, направляется сюда. К вам. – Уэс сделал судорожный глоток. – Лорри умерла. И он видел ее… мертвую. Она оставила предсмертную записку. И упомянула в ней ваше имя.

– Я ей звонил, – прошептал Ник. – На той неделе. Она была жива…

– Не беспокойтесь, – сказал Уэс. – Записку они не найдут.

– Что? – не понял Ник.

«Так она умерла… Решила после того моего звонка, что вот-вот может объявиться Джуд, и покончила с собой…»

Чувство страшной вины нахлынуло на Ника.

– У нас мало времени, – сказал Уэс. – Взвод уже взял винтовки на изготовку. У кирпичной стены стою я. Если они обнаружат Джуда, то поставят его рядом со мной.

– За что? Ведь того парня в пустыне убили вы, а не Джуд.

– Между нами говоря, вы правы, – кивнул Уэс. – Но… Вот вас, например, впутал в это дело Джек Бернс. Думаю, именно по его наводке за вами следил тот человек. И вы теперь последний оставшийся в живых из близких Джуду людей. На его же шее все туже затягивается веревка.

Арендованная Уэсом машина была совсем маленькой. В ней было тесно, и Ник положил руку на обивку своей двери.

Уэс открыл бумажник человека, который следил за Ником.

– Так, – сказал он, – водительские права, выданные в штате Виргиния на имя Нормана Блэнтона, – это имя ничего вам не говорит?

– Нет, – ответил Ник. «Где Сильвия? С ней все в порядке?»

– Кредитные карточки… Валютные чеки для путешествующих – зачем это ему понадобились такие чеки? Удостоверения личности нет… А это что? Исполнительный вице-президент, компания «Феникс – финансирование и иные услуги».

– Что-что? – очнулся Ник. – Как вы сказали? Подождите-ка…

Он вытащил из-под куртки папку со своими записями. Имени Блэнтона он не нашел, но компания «Феникс» там значилась.

«Основана в штате Виргиния в январе 1985 года генералом в отставке Байроном Вэроном. Компания служила субподрядчиком, обеспечивавшим официальные, а также засекреченные поставки стрелкового оружия иранцам. Она обеспечивала одновременно доставку оружия и военного снаряжения авиатранспортом и финансировала ее из своих средств.»

– А какие компании предоставляли ей это оружие? – спросил Уэс.

– Не важно, – сказал Ник. – Меня больше интересуют теперь личности. – Он быстро нашел в своих записях нужное ему имя.

«Байрон Р. Вэрон, генерал США в отставке. Служил во Вьетнаме, Лаосе, позже являлся заместителем советника, разработавшим программу американской помощи Ирану, и лично возглавлял по приказу Комитета начальников штабов вооруженную спецгруппу, осуществившую в Иране ряд операций. Будучи почетным председателем Американского движения за свободу, способствовал сбору средств для антиправительственных сил в Иране, одновременно занимаясь закупками оружия и планированием операций, осуществлявшихся секретной группой Белого дома».

– Вы – достойный человек, – сказал Ник Уэсу. – Но что мы будем делать дальше?

(обратно)

Глава 25 Человек-обезьяна

В тот же самый день, за десять минут до полудня, председатель влиятельного комитета конгресса, в котором работала Сильвия, зашел по пути в гардероб в ее кабинет с беспорядочно разбросанными на столах бумагами и порекомендовал ей взять отгул. Точные слова его были такими:

– Держитесь отсюда подальше. Когда на следующей неделе мы будем проводить конференцию комитета, мне не хотелось бы, обернувшись в полночь, увидеть за спиной вас с несчастным выражением на лице, говорящем о том, что вы можете думать только о своей бедной семье, оставшейся без мамочки…

– Но ведь именно я готовила к конференции предложения о кадровой политике…

– Наплевать на кадровую политику! – сказал председатель. – Если вы начнете кормить собак, когда они гавкают, собаки решат, что в любом деле главные именно они.

Выходя из кабинета, председатель подмигнул Сильвии:

– Теперь вы мой должник.

Сильвия засмеялась, взяла телефон и набрала номер Ника. Сработал автоответчик. «Наверное, Ник решил сегодня пообедать пораньше», – подумала Сильвия. Она оставила на автоответчике сообщение о том, что едет домой, и попросила Ника позвонить ей, как только он вернется. «Очень хочется сходить в кино», – добавила Сильвия.

Когда она ехала домой, на ветровом стекле ее автомобиля появились крупные капли дождя. Небо до самого горизонта было в облаках.

Сол спал.

«Хороший мальчик, – сказала Хуанита. – Теперь он все время ходит, ползать уже не хочет».

Сильвия снова позвонила Нику. И снова в офисе его не оказалось. А ведь они бы могли еще успеть на дневной сеанс…

– Хуанита! – позвала она служанку и договорилась с ней о том, что взамен сегодняшнего дня Хуанита посидит с ребенком в пятницу вечером.

– Ради вашего свидания – самого настоящего свидания с Ником – я согласна, – сказала Хуанита.

– Вот и отлично, – улыбнулась Сильвия, предвкушая, как они с Ником проведут вечер в пятницу.

Закрывая дверь за Хуанитой, она обратила внимание на то, что ветер стал совсем холодным, а облака казались непроницаемыми.

«Одна, совсем одна, осталась в безмятежном одиночестве, – усмехнулась Сильвия. – Сол будет, наверное, спать еще целый час».

В доме было тихо. От Сильвии ни на шаг не отходил их большой ротвейлер. Она потянулась было за телефоном… «Нет, Ник должен позвонить сам». Хотя на это у нее оставалось все меньше надежды.

Поднявшись на второй этаж, Сильвия полюбовалась спящим сыном. Он свернулся в клубочек и положил свой крохотный кулачок на щеку…

Пройдя в спальню, Сильвия сбросила туфли и, достав из шкафа плечики, повесила на них свой костюм. На блузке красовалось коричневое пятно от кофе. Она покачала головой: «Сплошные траты! Придется заплатить еще полтора доллара за химчистку».

Полураздетая, Сильвия подошла к большому зеркалу в ванной комнате. Кое-где в ее черных волосах уже появилась седина. Все-таки ей уже сорок лет!

За шесть месяцев после рождения ребенка Сильвии удалось сбросить лишний вес, который она набрала за время беременности, но былая стройность фигуры так и не вернулась. Небольшой животик остался. Грудь, правда, смотрелась еще неплохо, но только тогда, когда ее поддерживал бюстгальтер.

– Ну, что скажешь? – обратилась Сильвия к собаке. Ротвейлер радостно посмотрел ей в глаза. «Остается только надеяться, – подумала Сильвия, – что Ник всего этого не замечает». Женщины, которых он описывал в своих книгах, были безупречными красавицами.

Сильвия надела старые джинсы, рубашку с длинными рукавами. Тапочки надевать не стала: она предпочитала ходить дома босиком.

Иногда они ссорились с Ником по поводу того, что она любила читать в постели, а он терпеть этого не мог.

– Какое же счастье побыть в одиночестве! – воскликнула она, забралась в постель, поудобнее положила подушку под голову и принялась изучать биографию Мартина Лютера Кинга, погрузившись в мир большой политики и настоящих героев.

Когда Сильвия дошла до истории о шестнадцатилетней чернокожей школьнице, призвавшей своих одноклассников еще в 1951 году выступить против сегрегации в школах, ротвейлер, до того мирно лежавший на ковре, вдруг зарычал…

– Молчи, – приказала ему Сильвия.

Ротвейлер поднялся на ноги и осклабился, его глаза горели.

– Да нет здесь чужих, – сказала Сильвия, продолжая читать. – Смотри не разбуди Сола.

Ротвейлер залаял басом.

– Замолчи! Разбудишь Сола!

В прихожей прозвенел звонок.

«Наверное, почтальон, – подумала Сильвия, неохотно слезая с кровати. – Привез, должно быть, посылку от деда с бабкой или от сестры… А вдруг это активисты Армии спасения?! Упаси Бог! Эти старые леди в шляпках или молодые люди с Библией под мышкой кого угодно доведут до белого каления!»

– Иду! – крикнула она, спускаясь со второго этажа.

«Только бы пес не напугал их!»

Сильвия схватила ротвейлера за ошейник и с трудом оттащила от входной двери: собака уже весила пятьдесят килограммов, но ветеринар сказал, что она еще наберет в весе.

«Почему только Ник не согласился на миниатюрного коккера?»

Держа вырывавшегося ротвейлера за ошейник, Сильвия открыла дверь.

Там стоял он. Большой мужчина с помятым лицом в грязной рубашке, засаленных джинсах и поношенных кроссовках. От него пахло виски и по́том.

– Извините… – сказал мужчина.

Голос этого человека Сильвии был знаком. В минувшие годы раз пять или шесть она слышала этот голос в телефонной трубке. Звонил он, как правило, ночью. Сильвии стоило больших трудов заставить Ника положить конец этим безобразным ночным звонкам.

– Извините, – повторил мужчина. – Вы – Сильвия, а я Джуд.

– Здр… здравствуйте. – Сильвия автоматически улыбнулась. Но сердце ее екнуло. Перед нею стоял тот, чьи проблемы Ник так близко принял к сердцу. Сама же Сильвия считала, что именно этот человек – причина всех прошлых и нынешних неприятностей Ника. «Это хорошо, что собака рядом», – мелькнула у Сильвии смутная мысль.

– Что вы здесь делаете? – спросила она, хотя сама прекрасно знала ответ на этот вопрос.

– Я хотел бы поговорить с Ником.

– Он должен быть сейчас в своем офисе.

– Туда я не смог добраться, – сказал Джуд, и по его смущенному виду Сильвия поняла, что это правда. – У меня машина задымила еще в Пенсильвании. На автобусе я добрался до Западной Виргинии. А потом меня подвез какой-то священник… Ваш адрес я нашел в телефонной книге, а парень на заправке сказал, как найти вашу улицу… Разыскивать офис Ника я уже не в состоянии, – добавил Джуд.

Ротвейлер зарычал.

– Извините меня, – сказал Джуд. – Я не хотел доставлять вам никаких хлопот.

Пошел сильный дождь.

– Я не могу ждать Ника на крыльце… Они могут меня увидеть…

Осторожной Сильвии стало жалко этого мужчину.

– Ладно уж, входите… Но не делайте резких движений: собака не любит незнакомых людей.

– Умный пес, – сказал Джуд, входя в прихожую и направляясь в гостиную.

Сильвия указала ему на стул у большого обеденного стола:

– Садитесь.

Джуд от усталости плюхнулся на стул.

Пес рванулся вперед.

– Спокойно! – прикрикнула Сильвия, удерживая ротвейлера.

Когда он успокоился, она отпустила его. Пес медленно подошел к Джуду, обнюхал его колени и, попятившись назад, сел, не сводя глаз с незнакомца.

Сильвия вышла на кухню, оставив дверь за собой открытой. Сидевший в гостиной ротвейлер ей был хорошо виден: он даст знать, если Джуд только пошевелится.

Сняв со стены трубку-телефон, она набрала номер Ника. И снова в офисе мужа сработал автоответчик.

– Немедленно приезжай домой, – сказала Сильвия.

«Хуанита поехала к двоюродному брату». Сильвия набрала известный ей номер и сказала ответившему мужчине по-испански:

– Передайте Хуаните, что Сильвия попросила ее немедленно приехать. Спасибо.

Повесив трубку, она вернулась в гостиную.

– Вы по-прежнему хорошо говорите по-испански, хотя с того времени, как вы вернулись из Мексики, прошло уже много лет, – пробурчал Джуд.

– Откуда вам известно, что я там работала?

– Мне рассказывал об этом Ник.

– А что он вам еще рассказывал?

Джуд пожал плечами:

– То, что он любит вас.

Сильвия глубоко вздохнула и посмотрела Джуду прямо в глаза.

– Мне очень жаль, что вы попали в беду…

– Мне тоже жаль… Но мне надо поговорить с Ником. Сообщить ему… плохие новости.

– Какие же?

– Не хотел бы говорить о них больше, чем необходимо.

– Итак, вы просто хотите поговорить с Ником?

– Поймите, я не хочу создавать для Ника какие-то проблемы. Я и раньше этого никогда не делал…

– Тогда, может быть, вы… вам следовало бы… оставить нас в покое?

– Да, конечно, – вздохнул Джуд.

«Почему Ник не звонит? – подумала Сильвия. – Где он?»

– Вы не сможете остаться у нас на ночь, – сказала она, ненавидя себя за собственный страх.

– Понятно.

Ротвейлер не спускал глаз с Джуда.

– Вы, наверное, хотите пить? – спросила Сильвия, прекрасно понимая, что может поставить этого мужчину, от которого пахнет виски, в неудобное положение.

– Вы хотите сказать – выпить? – не смутился Джуд.

– Мы не держим в доме спиртного.

– Ясное дело, – пробурчал Джуд, и по его тону Сильвия поняла: он знает, что она лжет.

– Вы говорите по-испански? – спросила она.

– Могу заказать пиво, сказать «спасибо»… знаю, как называется их водка – «текила», еще знаю – «сеньора и сеньорита»…

– Из питья у нас в доме есть только молоко, – перебила его Сильвия.

– Молоко? – Он покачал головой. – Да, я бы не отказался от стакана молока.

Когда Сильвия поставила на стол перед Джудом стакан с молоком, со второго этажа послышался плач ее сына.

– Это Сол, – улыбнулся Джуд.

– Нет! – резко сказала Сильвия. – То есть… я хочу сказать, оставайтесь здесь, а я… я одна пойду к нему.

– Как скажете.

Пес последовал за хозяйкой. Она и сама не знала, хорошо это или плохо.

Сол стоял в своей кроватке. Увидев мать, он улыбнулся и потянулся к ней ручонками. Наверное, он был мокрый. Но времени переодеть сына у Сильвии не было: она ни на минуту не хотела спускать глаз с того мужчины.

Когда с Солом на руках она спускалась в гостиную, ротвейлер бежал впереди.

– Да он копия Ника! – воскликнул Джуд, увидев ребенка.

– Да! – сказала Сильвия.

Сол прильнул к ее шее. «Кто этот незнакомый дядя?»

– Я должна приготовить сыну что-нибудь поесть.

– Понимаю…

– А вы… вы, наверное, голодны?

– Немножко.

На столе стоял пустой стакан из-под молока.

«Черт, – подумала Сильвия, – надо было задать этот вопрос раньше. Или уж совсем не спрашивать».

На кухне, когда Сильвия, достав из холодильника рыбные консервы, добавляла в них майонез, Сол держался за ее ногу. Но потом он подошел к двери и посмотрел на дядю, который сидел на стуле, где любил отдыхать его отец. Ротвейлер стоял рядом с мальчиком.

– Привет, Сол, – послышался из гостиной голос Джуда. – Как поживаешь?

Мальчик открыл рот. Джуд улыбнулся ему. Сол улыбнулся в ответ. Джуд подпрыгнул на стуле, закрыл лицо рукой и посмотрел на мальчика сквозь пальцы. Сол засмеялся: уж слишком смешной был этот дядя. Джуд подносил к лицу то одну, то другую руку и хитро улыбался ребенку сквозь растопыренные пальцы. Как обезьянка.

Джуд засмеялся.

А потом вдруг заплакал.

«Она же услышит», – подумал он. И поспешил вытереть ладонью мокрые щеки.

– А вот и ваши сандвичи, – сказала Сильвия, внося в гостиную поднос с сандвичами и глубокой тарелкой с рыбой. На подносе стоял еще один стакан молока. Поставив еду на стол, она спросила: – С вами все в порядке?

– Да-да, конечно, – поспешил заверить он. – Я превратился в человека-обезьяну, чтобы повеселить вашего малыша.

Сильвия села у стола, посадила Сола себе на колени и стала кормить его рыбой. Зная, что ротвейлер рядом, она чувствовала себя в относительной безопасности.

Джуд жадно проглотил сандвичи и запил их молоком. Руки у него дрожали. «Где у них хранится спиртное?»

– Так кто же вы? – спросила Сильвия Джуда.

– Я лучший друг вашего мужа, – ответил он.

– Я почему-то так не думаю.

– Тогда считайте, что мне это просто показалось.

– Мне хотелось бы думать именно так, – прошептала она. В заднем кармане ее джинсов лежал кухонный нож. Она ненавидела себя за то, что положила его туда, но одновременно это доставляло ей удовольствие: это была дополнительная гарантия ее безопасности.

Джуду захотелось заплакать. Снова. Во весь голос. Огромным усилием воли он подавил это острое желание. Он взял из тарелки на подносе ломтик жареной картошки и протянул ее Солу.

– Прими, малыш… От человека-обезьяны.

(обратно)

Глава 26 Свой человек

Уэс позвонил им сразу после того, как расстался с Ником, и они ждали его у центральных ворот. Он поехал за их машиной через небольшую рощицу, обогнул массивное здание и спустился в подземный гараж ЦРУ.

У лифта в глубине гаража за рядами аккуратно припаркованных машин стоял Крэмер – глава Службы внутренней безопасности. Рядом с ним, прислонившись к стене, расположились два человека в помятых костюмах, с ничего не выражающими взглядами. Водитель ехавшей впереди машины взмахом руки показал Уэсу, где припарковаться.

– Оставьте ключ в замке зажигания! – крикнул Крэмер, когда Уэс выходил из машины.

В руке Уэс держал атташе-кейс с деньгами и документами.

– Давайте-ка сюда свое оружие, – сказал Крэмер.

– А вот об этом мы не договаривались, – сухо заметил Уэс.

Крэмер пристально посмотрел на него, а потом, обернувшись к одному из своих людей, пробурчал:

– Ладно. Майор, может быть, и не очень умен, но на фанатика он не похож.

Они поднялись на лифте на последний этаж. В коридоре, пол которого покрывал толстый ковер, никого не было. Крэмер подвел Уэса к коричневой двери без таблички, постучал в нее, и они шагнули внутрь.

За письменным столом в кабинете сидел генерал ВВС, заместель директора ЦРУ Билли Кокрэн. Он посмотрел на вошедших сквозь толстые стекла своих очков.

– Мы его уже «просветили», – доложил Крэмер. – Экран рентгена показал, что радиопередатчика и магнитофона у него нет. Есть только пистолет.

– Спасибо, мистер Крэмер, – сказал Билли. – Позаботьтесь обо всем остальном.

– Лично отвечаю за это. Мои люди находятся в коридоре. За дверью, – чеканя слова, произнес Крэмер и вышел.

– Где директор Дентон? – спросил Уэс.

– Разве мы договаривались, что я буду отвечать на вопросы?

– Не надо отвечать. Просто сообщите мне то, что меня больше всего интересует. – Уэс подвинул стул к письменному столу и сел.

– Директор на конференции в государственном департаменте вместе со своим секретарем. Что же касается Ноя Холла, то незадолго до вашего прибытия его вызвали в Белый дом. Речь идет о политическом кризисе, и его присутствие оказалось там необходимым.

– Здорово вы все провернули.

– Ну, знаете ли… Итак, прошлый раз вы отвергли мою помощь. Что заставило вас обратиться ко мне теперь?

– Дело в том, что мои непосредственные руководители оказались политиками, играющими в юношеской лиге. Они очень хотят сделать карьеру, но рисковать при этом не намерены.

– А я-то здесь при чем?.. И вы-то кто?

– Я – солдат.

– Беззаветно служащий отечеству, – насмешливым тоном прокомментировал ответ Уэса Билли.

– Как бы то ни было, вы приняли мои условия.

– Просто своей властью я на секунду притушил бушующий здесь пожар, чтобы вы могли проникнуть внутрь, но мое расположение к вам может и перемениться. Вокруг вас по-прежнему бушует огонь и оставаться рядом с вами небезопасно.

– Вам следовало бы помнить, сэр, что к разжиганию этого пожара имели прямое отношение и вы.

– Да? Но я не убивал людей в пустыне…

– Правда? Впрочем, сейчас это не важно. Дентон и Ной мне с самого начала не очень-то доверяли. Они вовлекли меня в это дело, послав, по сути дела, под пули. Конечно, мне следовало бы ожидать этого, когда я согласился работать на них… Возможно, я этого и ожидал, но не придал должного значения опасности. Сейчас уже не помню, да и не в этом суть. Мне было необходимо делать что-то важное, и они предоставили мне такую возможность. А сейчас, когда развязка вот-вот наступит, они спрятались в кусты. Я пришел к вам потому, что в этом ведомстве вы не какой-то там пришелец. Вы здесь – свой человек. И у вас можно получить ответы на многие вопросы.

– На какие вопросы? Об этом вашем фантоме Джуде Стюарте?

– Речь сейчас не о нем. С ним дело ясное.

– Так где же он сейчас?

– Мы с вами договаривались, что Крэмер прежде всего прояснит дело с тремя другими людьми.

– Вы получили в этой системе все, что имеет отношение к Джуду Стюарту.

– Откинем прочь эту ложь.

– Я не лгу, – сухо и твердо сказал Билли.

– Может быть. Но вы, оказывается, умеете гениально просто уходить от правдивых ответов на вопросы. Вот вы сказали: «В этой системе». А что это означает?

– Назовите имена интересующих вас людей, – вздохнул Билли, беря телефонную трубку. На том конце провода послышался голос Крэмера. Он находился у экрана компьютера, подключенного к самой разветвленной базе данных в мире.

– Бэт Дойл, – сказал Уэс. Он сообщил также Кокрэну всю известную ему дополнительную информацию об этой женщине, и Билли передал ее Крэмеру.

– Придется подождать, – заявил Кокрэн, кладя трубку.

– Что ж, подождем.

В кабинете повисла тишина. Уэсу надоело смотреть на толстые стекла очков заместителя директора. Его внимание привлекли висевшие на стенах кабинета японские деревянные плакетки времен могущественных императоров. На этих искусно сделанных плакетках были вырезаны объемные изображения самураев.

Телефон на письменном столе зазвонил через двадцать две минуты. Билли внимательно выслушал Крэмера, положил трубку, дождался, когда стоявший рядом с телефоном факс закончит работу, вытащил из него лист бумаги и протянул его Уэсу. С этого листа на майора смотрела Бэт.

– Да, это она.

– Так вот, – удовлетворенно кивнул головой Билли, – нашлось немало американок, которых зовут Бэт Дойл. Личность интересующей вас женщины мы установили по дополнительной информации, которую вы нам сообщили. Известно, что под судом она не находилась; много путешествовала. Главным образом в Азию и Европу.

– И кому же она принадлежит?

– Судя по нашей базе данных, она не замужем, – сухо заметил Билли.

– Слушайте, вы ведь знаете, что конкретно я имею в виду! Она ваш человек?

Билли поерзал на кресле.

– У нас нет данных о том, что она когда-либо работала в службе государственной безопасности, в разведке или правоохранительных органах. У нас есть только сведения о прохождении ею таможенных формальностей и записи госдепа о ее путешествиях.

– А что еще?

– А что еще может быть? – Билли развел руками. – Только то, что она, возможно, является агентом иностранной разведки?

– Вряд ли. Это не имеет никакого отношения к делу.

– Но если у вас все-таки есть основания думать так, то досье ЦРУ и ФБР должны содержать соответствующую информацию, – настойчиво сказал Билли.

– Нет-нет. Оставьте ее в покое. В досье ничего заносить не нужно.

– Тогда, – Билли посмотрел Уэсу прямо в глаза, – вам вообще не стоило заставлять нас искать ее досье.

Уэс задумался.

– А не может ли оказаться, что она работает на частного сыщика Джека Бернса? – наконец спросил он.

Билли протер стекла своих очков носовым платком:

– В наших досье содержатся соответствующие упоминания о таких случаях. Ведь на привлечение человека к работе в сфере частного сыска нужна специальная лицензия. Хотя… правовая база в этой сфере, с нашей точки зрения, заставляет желать лучшего…

– Нет, – убежденно сказал Уэс. – Забудем об этом. Она не могла на него работать.

У Уэса камень с души свалился.

– Назовите второе имя, – приказал генерал Кокрэн.

Уэс протянул ему водительские права мужчины, следившего за Ником Келли. Билли чуть заметно вздрогнул, но, быстро взяв себя в руки, продиктовал все имеющиеся в правах данные на их владельца Крэмеру.

Ждать пришлось десять минут. Уэс закрыл глаза и представил себе Бэт, ее волосы, ее губы… Он вспомнил, какой ужас появился на ее лице, когда она увидела его пистолет.

Телефон зазвонил.

– Да? – ответил Билли. Он внимательно выслушал Крэмера, сказал: – Понимаю. Спасибо, – и положил трубку.

Второй человек в ЦРУ несколько секунд сидел, глядя на Уэса, потом встал и пошел к окну. Сегодня он не прихрамывал.

– Что же вы не просите меня назвать третье имя? – уставившись в спину Билли, громко спросил Уэс.

– Как далеко все это зашло? – не оборачиваясь, бросил тот Уэсу.

– Слишком далеко, чтобы остановиться.

– Вы проделали отличную работу, майор. Вам есть чем гордиться.

– Да пошли вы к черту… сэр!

Билли мгновенно обернулся.

– Если бы мы были в форме, – грозно заявил он, – я бы отправил вас за это выражение прямиком в преисподнюю.

– Понимаю, сэр.

– Я, – сказал Билли, – уважаю форму. Надеюсь, точно так же, как и вы. Форма – знак принадлежности к важным органам государственной власти. Которая в огромной степени зависит от таких вот, как мы с вами, служак. Спасение всей страны в этих органах власти…

– Так хотите ли вы услышать третье имя? – перебил генерала Уэс.

– А я ведь и не собирался становиться разведчиком, – продолжал самый известный и уважаемый шпион Америки. – Военным стать хотел, но не разведчиком. Однако, оказавшись здесь… – Билли обвел рукой кабинет, – став разведчиком, я всегда отрицательно относился к разведоперациям, осуществляемым людьми. Агенты, резиденты, легенды, контракты, тайные операции… В результате всего этого возникает особый стиль поведения, который подрывает престиж органов государственной власти. Средства достижения того или иного результата постепенно становятся самоцелью. И при такой логике человеку очень легко потерять свою сущность, человек разлагается на глазах. Возможно, что-то похожее и произошло с Джудом Стюартом.

– Сейчас не о нем речь. Вы, конечно, уже знаете имя третьего интересующего меня человека.

– Да, – сказал Билли. – Его зовут Вэрон. Генерал в отставке Байрон Вэрон.

– Что вам известно о нем и его связях с Джудом Стюартом? – спросил Уэс.

– Видите ли, майор… Знание – это очень точное понятие. Оно или есть, или его нет.

– Хватит меня дурачить, генерал. Мы говорим об очень конкретных вещах. Мне нужна правда.

– Правда в том, что цель нашей работы – защищать страну, – заявил Билли. – Демократия зиждется на органах государственной власти. Но если она рухнет, то и органы государственной власти погибнут под ее обломками.

– Демократия – это прежде всего люди. И если она рухнет, то под ее обломками погибнет весь народ, – сказал Уэс. – Я уже говорил, что дело зашло слишком далеко, чтобы остановиться.

– Но, как мне кажется, не настолько далеко, чтобы не задуматься о некоторых нежелательных последствиях. Я бы все-таки не стал заниматься охотой на ведьм. Речь тут идет о чем-то более существенном.

– Мне об этих ведьмах ничего не известно.

– Зато мне известно! – Билли покачал головой. – В нашей работе мы постоянно сталкиваемся с множеством тайн, а тайны всегда пробуждают фантазию. Даже у самых блестящих мыслителей. Впрочем… – Билли задумался. – Впрочем, в этом конкретном случае, думаю, нет особых тайн, а тем более какого-то заговора. Убежден, что речь идет о маленьком водовороте. Не более того!

Было видно, что Билли принял решение. Он быстро подошел к письменному столу, достал из верхнего ящика досье без каких-либо надписей на обложке и протянул его Уэсу.

– Это не досье ЦРУ, – сказал он. – Это мое личное досье. С генералом Вэроном я работал вместе в Комитете начальников штабов. Он служил там после возвращения с Ближнего Востока вплоть до момента поступления на службу в Пентагон. Его опыт в качестве одного из руководителей спецвойск оказался весьма полезным в осуществлении некоторых наших программ. В частности, при планировании второй операции по спасению наших заложников в Иране. К сожалению, та операция завершилась безрезультатно… Вэрон, – продолжал Билли, – весьма преуспел в том, что некоторые военачальники не решались делать в силу своей сверхосторожности. Он был привлекателен и с политической точки зрения – антикоммунист до мозга костей! Только вот, как выяснилось, помимо основных служебных обязанностей, он создал свой собственный аппарат, о котором было мало кому известно. Лично я узнал об этом совершенно случайно. И у меня начало расти предубеждение против этого человека. Тогда расследование подобных вещей не входило в мою компетенцию. Тем не менее мне удалось выяснить, что некоторые частные фонды собирали для него кое-какие средства. Он привлекал к своей деятельности таких людей, которые из патриотических убеждений готовы были пойти на все. Может быть, он даже давал взятки. Со своим тайным аппаратом он работал в разных местах и поставлял некоторую важную информацию своим союзникам в ЦРУ, ФБР и в иных службах государственной безопасности.

– Поэтому вы и начали собирать на него досье?

– Видите ли, он находил себе работу в тех сферах, которыми государственные органы власти не занимались. Но в этом не было ничего особенного. Напротив, это казалось даже весьма благоразумным и предусмотрительным.

– А какое к этому всему имел отношение Джуд Стюарт?

– Этого парня привлекали к работе в системе с середины семидесятых. Было время, когда он сбился с верного пути, но по-прежнему представлял собой незаурядную личность. Когда я изучил отчеты о его работе, изучил его досье… я понял, что он, возможно, был одним из сотрудников Вэрона.

– Сколько же было таких парней в общей сложности?..

– Понятия не имею. Человек, чьи водительские права вы мне показали, участвует в одном из многих направлений деятельности Вэрона. В прошлом он был, в частности, сотрудником компании, которая имела отношение к иранскому скандалу. Как, впрочем, в некоторой степени и сам Вэрон. – Кокрэн покачал головой. – В начале восьмидесятых он был вынужден уйти в отставку. Тогда разразился скандал по поводу продажи оружия сверх установленных правительством объемов. Прокурор, который занимался этим делом, не смог найти достаточное количество изобличающих Вэрона доказательств, чтобы начать против него уголовное дело.

– Вот это да!

– Если же вы спросите меня о тех, с кем работал Вэрон, то ответить мне будет не очень сложно. Все мы плаваем хоть и в глубоком, но все-таки относительно небольшом водоеме. И чтобы выловить нужную вам рыбку, надо просто уметь ждать. Как-то мне сказали, что Вэрон нанял одного частного сыщика, чтобы тот помог ему осуществить кое-какие делишки.

– Это был Джек Бернс, – убежденно сказал Уэс. – Но знает ли об этом Ной Холл?

– Ной обеспечивает интересы своего босса на выборах. И знает намного меньше, чем ему кажется. Такие люди всегда ставят на ту лошадь, которая, как они считают, им хорошо известна. И Бернс – именно такая лошадь для Ноя.

– Может ли Бернс знать о создании Вэроном тайной сети агентов?

– Вряд ли. Но кое-какой отрывочной информацией Бернс все-таки располагает. Когда ему стало известно об интересе, который проявляют Дентон и Ной к Джуду Стюарту, и о том, что они отвергли легальные каналы расследования, он сразу же вышел на них. Но при этом не преминул рассказать обо всем своим более старым клиентам.

– Только сумасшедший может вести двойную игру!

– Бернс был уверен, что об этом никто не узнает. И никто не заставит его заплатить за предательство.

– Кто еще замешан в этом деле? – спросил Уэс.

– Я не знаю.

Уэс медленно открыл досье. В нем было много страниц, напечатанных на разных машинках и принтерах. В досье содержались данные о всякого рода тайных операциях в Иране, Чили. Специальный раздел досье был посвящен торговле кокаином.

– Так вы все знали… – прошептал Уэс и посмотрел на человека в очках с толстыми стеклами. – Вы все знали!

– Я не знал ничего! – Билли наклонился к Уэсу. – И моя первая рекомендация по этому делу состояла в том, чтобы оставить все как есть. Все эти данные давно уже история. Сам Вэрон – старый человек, и, как я слышал, он серьезно болен. Его былая мощь в прошлом. Он почти отошел от дел после иранского скандала. Он знал, что еще один подобный скандал его доконает… Что касается меня, то с самого начала я был уверен, что не стоит дразнить привидения, – как правило, из этого ничего хорошего не получается. Может быть, когда-то Джуд Стюарт и был важной персоной, но сейчас он никто, его персона не представляет собой никакого интереса для ЦРУ и для тех задач, которые мы сегодня решаем. Однако мое непосредственное начальство со мной не согласилось. Так частенько бывает в государственных учреждениях. И в этом нет ничего страшного. Вот только мое начальство почему-то не воспользовалось уже наработанной практикой расследования подобных дел… Меня проигнорировали и привлекли к делу вас! – Билли откинулся в кресле. – Я передал вам свое личное неофициальное досье. Мне было приказано не вмешиваться, оставаться в стороне. Я нарушил приказ и предложил вам помощь, но вы от нее отказались. Вы, как и Вэрон, в официальных досье не значитесь. О сути выполняемого вами задания нигде нет никаких записей. Все это неофициально. Вы похожи на ковбоя, действующего на свой страх и риск. Что ж, действуйте. Мне до этого дела нет.

– Нет есть, генерал! Задание-то я получил в вашем ведомстве. Можете прикрывать свой зад и дальше, но только имейте в виду, что ниточка от этого дела потянется и к вам. Тем более что в результате выполнения задания появилось уже несколько трупов!

– Эти трупы появились по вашей вине, майор, – спокойно сказал Билли.

– Это правда. Но когда об этом станет известно всем, след приведет сыщиков сюда, к вам! – Уэс ткнул пальцем в грудь Билли.

Генерал медленно снял очки и тыльной стороной ладони потер глаза.

– Джуд Стюарт, – продолжал Уэс, – может быть, и не представляет сейчас для вашего ведомства интереса. Но зато его персона вызывает пристальный интерес у Вэрона. Из-за этого и заварилась вся каша. Отставной моряк, служивший когда-то в Белом доме, был направлен в Лос-Анджелес. Зачем? Не знаю. Но это известно Вэрону. И будьте уверены: речь идет не о делах давно минувших дней. Речь идет о каких-то событиях дня сегодняшнего!

– Меня не меньше вас волнует день сегодняшний, – перебил Уэса Билли. – Что бы вы ни говорили, Вэрон и Джуд – герои давно минувших дней. Важно другое. Берлинская стена разрушена. Американские журналисты имеют возможность посещать штаб-квартиру КГБ. Но, несмотря на все это, по-прежнему работа моего ЦРУ необходима. Есть иные проблемы, которыми мы сегодня занимаемся. Это торговые войны, терроризм, распространение ядерного оружия… Я, конечно, не знаю, в каком направлении будет развиваться мир в будущем. Одно мне известно: наша организация понесет очень тяжелые потери, если разразится скандал, связанный с прошлой, пусть даже отвратительной деятельностью Вэрона и Джуда Стюарта. Этот скандал сильно повредит дню сегодняшнему. И завтрашнему тоже.

– Наплевать!

– Очень благородно с вашей стороны таким образом возвращать долг своей стране, – сказал Билли.

– Ну уж нет! Сначала давайте смоем с себя старое дерьмо!

– Каким же образом?

– Я доставлю к вам Джуда Стюарта. Вы возьмете его под свою защиту, обеспечите ему неприкосновенность…

– Но вы же юрист! Вы знаете, что этого я не могу сделать!

– Можете. Еще как можете! Потребуется всего лишь один телефонный звонок.

– А что еще?

– Начните дело против Вэрона. Я слишком много набил синяков, чтобы дать этому негодяю возможность ускользнуть от правосудия.

– Выходит, весь этот скандал я должен начать именно из-за вашей персоны? А я-то думал, что вы защищаете интересы Америки!

– Именно ее интересы, поскольку я офицер ВМФ Соединенных Штатов…

– Который действовал и действует весьма странно.

– Накажите меня за ошибки. Я готов предстать перед судом.

– Есть и другие средства наказать вас.

– Я знаю одного писателя, который тоже замешан в этом деле, – продолжал Уэс. – Я хочу помочь и ему.

– И что же в результате всего этого вы хотите получить?

– В результате мы раз и навсегда избавимся от всего этого дерьма!

– И?

– Этого уже достаточно. – Уэс помолчал. И потом добавил: – Если удастся сделать еще что-то, надеюсь, это «что-то» послужит добру.

Генерал Билли Кокрэн наклонился над столом.

– Майор, если у вас ничего не выйдет…

– Я знаю, на что иду.

– Не ошибитесь, – сказал Билли. – Как посмотрит на это директор Дентон? Вы об этом подумали?

– Да. Вы проведете с ним тонкую беседу. Вы здесь свой человек, профессионал. Дентон хочет руководить, хочет быть могущественным, всеми любимым, хочет, чтобы ни единое пятнышко не замарало его репутацию. И вы найдете способ объяснить ему, каким образом он сможет этогодобиться… Или напугаете его, чтобы он не спутал все наши карты.

– Когда вы доставите ко мне Джуда? – спросил Билли.

– Как только это будет возможно, – ответил Уэс. – Если, конечно, вы сделаете так, чтобы по моим пятам никто не шел.

– Естественно, я смогу обеспечить интересы федеральной власти… В том случае, если за вами больше ничего нет… помимо того, что я знаю. Но работать вам все равно придется в одиночку. Спецгруппу ЦРУ я не смогу вам предоставить без соответствующей санкции директора Дентона. А он ее не даст. Ной, конечно же, заявит ему, что я предатель. И что на том злополучном первом совещании я фактически выступил против них.

– О себе вы позаботитесь сами. Когда дело завершится, все это не будет иметь никакого значения.

– Но и вы, майор, должны отдавать себе отчет, что за свою судьбу и жизнь отвечаете только вы сами. Не забывайте, что Вэрон – стратег опытный. Он не просто так был награжден боевыми орденами и медалями.

Уэс встал.

– Занимайтесь только тем, что поручил вам Дентон, – сказал заместитель директора ЦРУ, уже продумывавший новую хитрую комбинацию, похожую на паутину. – Доставьте сюда Джуда Стюарта как можно скорее, а потом уж решим, что делать дальше.

Билли протянул Уэсу руку ладонью вверх.

– Верните мне мое досье.

Уэс крепко сжал папку с документами. Ему страшно хотелось изучить их. Это было личное, а следовательно, самое точное описание того, что сейчас его больше всего в жизни интересовало. Сколько еще таких вот досье лежит у Кокрэна в столе и сейфе?

– А что вы сами собирались делать с этим досье? – спросил Уэс. – Что бы вы сделали с ним, если бы я не вышел на Вэрона и не поспешил к вам, чтобы заключить эту своеобразную сделку?

– Я бы сделал все, что надо было сделать. Исходя из целесообразности.

Билли по-прежнему держал руку ладонью вверх.

Уэс бросил досье на его письменный стол.

(обратно)

Глава 27 Тоннель

Нику хотелось как можно скорее попасть домой.

Влившись на своей автомашине в плотный поток транспорта, двигавшийся от Капитолийского холма, он уже не думал ни об офицере ВМФ США Уэсе Чендлере, ни о Джуде, ни о ЦРУ, ни о всякого рода подонках, злоупотреблявших доверием Америки. Ему хотелось как можно скорее оказаться дома, услышать смех своей жены, увидеть сына, делавшего первые в жизни робкие шаги. Дома Ника радостно встретит ротвейлер и оближет ему руку… А еще надо бы позвонить матери в Мичиган, узнать о погоде в родных местах. Мать обязательно расскажет о его сумасшедших тетках… Как было бы здорово, если бы отец был жив!

Автомобили мчались по улицам. Водители спешили – вот-вот должен был начаться проливной дождь.

Джип семьи Келли стоял у дома. Это означало, что Сильвия уже вернулась со службы.

Когда Ник шел по дорожке к входной двери, пес залаял: он всегда лаял, чувствуя приближение хозяина. Сильвия открыла дверь: на ней лица не было. Ник собрался было успокоить ее, сказать, что все в порядке, что не стоило волноваться из-за его долгого отсутствия.

Сильвия опередила мужа.

– Он здесь, – прошептала она.

– Кто?

– Джуд. Он в доме.

– Па-а-па… – Из-за спины Сильвии показался Сол. Он уцепился за брюки отца. – Па-а-па…

Пес обошел ребенка и встал рядом с Ником: всем должно было быть известно, кто здесь хозяин. Пес подозрительно посмотрел в глубь дома.

– Я тебе весь день звонила, – сообщила Сильвия Нику, нежно обнявшему Сола. – Я сказала ему, что он не может остановиться у нас.

Ей было стыдно за эти слова. И за то, что в кармане ее джинсов лежал кухонный нож. Ведь Ник уже дома, она теперь в полной безопасности. Сильвия устало улыбнулась мужу.

Ник в ответ не улыбнулся. С сыном на руках он поспешил в гостиную, ротвейлер бежал впереди.

Джуд сидел за столом, перед ним стояли чашка с кофе и тарелка со связкой бананов.

– Давненько я тебя не видел, братец, – заулыбался Джуд при появлении Ника. Голос у него был усталым.

– Как ты здесь оказался? – пробормотал Ник.

– Самым элементарным образом. На хвосте у меня никого не было.

– Да нет, братец, ты под колпаком.

– Знаю, но когда я появился здесь, за мной никто не следил.

Ник сел за стол. Джуд находился справа от него. Сильвия расположилась слева. Сол посмотрел на большого дядю и прижался к груди отца.

– Вы говорили, что у вас плохие новости, – обратилась Сильвия к Джуду.

Джуд и Ник уставились на нее. Она не отвела глаз.

– Я теперь во всем этом тоже замешана, – упрямо сказала Сильвия.

– Говори, Джуд. – Ник махнул рукой.

– Лорри умерла, – прошептал Джуд.

– Знаю, – сказал Ник.

– Откуда тебе это…

– Что с ней случилось? – перебил Джуда Ник.

– Она… это было самоубийство. Я видел ее… в Небраске…

– Боже мой… – прошептала Сильвия. На ее глазах появились слезы.

– Ты уверен, что это было именно так? – спросил Ник.

Сильвия посмотрела на мужа:

– В чем должен быть уверен Джуд?

Ник даже не взглянул в сторону жены. Он повторил:

– Ты уверен?

– Она сама это сделала… Там больше никого не было. – Джуд вздохнул. – Но бритву для этого самоубийства вложил ей в руку я. Правда, было это очень давно, но все равно можно считать, что убил ее именно я.

– Нет, – сказал Ник, – не ты.

– Сейчас уже не важно. Лучше от этого я не стану.

– О чем вы здесь оба рассуждаете? – спросила Сильвия. – Я никогда не видела эту женщину, но, Джуд, я… я действительно вам сочувствую. – Сильвия перевела взгляд с Джуда на Ника. – И все-таки о чем вы здесь оба рассуждаете? Что все это значит?

– Откуда ты узнал о ее смерти? – Джуд посмотрел Нику прямо в глаза. Ник повернулся к Сильвии.

– Нет! – твердо сказала она.

– Дорогая… – начал Ник.

– Нет! – настойчиво повторила Сильвия. – Ты мой муж. На руках у тебя наш сын. Это наша с тобой жизнь… Вы же оба можете теперь одним махом все перевернуть!

Сол заплакал: его мама почему-то кричала. Ротвейлер поднялся на ноги.

– Сильвия, позволь мне объяснить…

– Не хочу никаких объяснений! Хочу знать всю правду!

– И все-таки… – Ник попытался успокоить плачущего Сола. – И все-таки будет лучше, если ты позволишь мне и Джуду поговорить с глазу на глаз.

– Для кого это будет лучше?

– Для всех, – твердо сказал Ник. – Поверь мне, когда будет можно рассказать тебе все, я обязательно это сделаю!

– Но сам ты мне сейчас не веришь!

– Да не в этом дело.

Сильвия встала, взяла из рук Ника плачущего сына и, указав на него, громко сказала:

– Дело в нем! Не забывай об этом!

Она подошла к лестнице и стала подниматься на второй этаж. Плач Сола становился все тише. Ротвейлер остался с хозяином.

– Она мне нравится, – пробормотал Джуд.

– Мне тоже, – прошептал Ник.

– Так откуда же ты узнал о Лорри?

Ник промолчал.

– Ты мне не доверяешь? Но ведь я тебя никогда не подводил.

Ник решился. Он рассказал Джуду о Джеке Бернсе, о моряке по имени Уэс, о происшествии на вокзале «Юнион». Об иранском скандале и отставном генерале Вэроне он не произнес ни слова.

– А уверен ли ты в том, что этот Уэс Чендлер именно тот, за кого себя выдает? – спросил Джуд.

– Я видел его удостоверение.

– Удостоверения действуют только на простаков. В своей жизни я видел слишком много подобных липовых документов. И почему же тогда надо верить этому удостоверению?

– У Уэса было оружие. И он позволил мне беспрепятственно уйти, – сказал Ник. О пистолете следившего за ним человека он решил не говорить. Тем более что этот пистолет сейчас лежал в его сумке.

– Ты, братец, видно, забыл, чему я тебя учил.

– Происшествие на вокзале было невозможно инсценировать.

– Так ты считаешь, что на свете нет героев, способных несколькими мастерскими ударами сразить следившего за тобой человека, чтобы вызвать твое доверие и выудить у тебя все, что ты знаешь?

– Этот парень сам узнал многое из того, что известно мне. И я ему доверяю. В определенной степени, конечно.

– Что же он знает? И что тебе известно?

– Стоп! – сказал Ник. Его настроение резко переменилось. – Все эти годы, когда ты названивал мне по ночам, я никогда не задавал тебе вопросов, на которые ты не мог бы ответить. И это было прекрасно. Я сам искал эти ответы. Я был в стороне от твоей жизни. По крайней мере мне так казалось. Но теперь… – Ник вздохнул, – когда ты позвонил мне прошлый раз, ты втянул меня в это дело. После твоего звонка они вышли на меня. То, что я ни в чем не виноват, никого теперь не волнует. Они вышли на меня, чтобы добраться до тебя. По твоей милости я принимаю теперь участие в этой игре. Но я не хочу играть в одиночку!

– Чего ты хочешь? – спросил Джуд.

– Хочу выйти из этой игры невредимым. Боюсь только, ты мне не сможешь этого гарантировать!

– Но может быть, я…

– Никаких «может быть»! Я знаю этого парня. Он не из тех, с кем ты можешь легко справиться.

Джуд почесал пальцем лоб.

– Зачем ты приехал сюда? – спросил Ник.

– Лорри… она…

– Я знаю о ее предсмертной записке… Бритву в ее руку, может быть, и вправду вложил ты. Но о том, что пора бритву пустить в ход, сообщил ей я! Наверное, я действительно последний из оставшихся у тебя друзей, который ни за что не станет создавать собственное счастье на твоем горе. И поэтому скажи мне честно: зачем ты все-таки приехал в Вашингтон?

– Тебе недостаточно того, что я уже сказал?

– Видишь ли… ты всегда умел уходить от прямых вопросов.

В гостиной часы на стене отсчитывали секунды. Нику казалось, что это удары его собственного сердца.

– Я приехал сюда, чтобы увидеть человека, затеявшего все это дело, – сказал Джуд.

– Твоего бывшего командира. Начальника группы, в которой ты служил.

– Ты здорово умеешь наклеивать этикетки на соответствующий товар, – усмехнулся Джуд.

– Зачем же он тебе понадобился?

– Это еще предстоит выяснить.

– Ты это знаешь! – Ник посмотрел Джуду прямо в глаза.

Джуд не выдержал его сурового взгляда.

– В восемьдесят пятом или восемьдесят шестом, – сказал он, опустив голову, – этот начальник хотел дать мне кое-какую работу… Но я тогда запил и…

– Понимаю.

– В общем, тем, что было ему надо, я не занимался, – пробормотал Джуд. – Все это больше походило на ловушку, а меня не взять голыми руками. Я уже давно не мальчик!

Джуд рассмеялся.

– Что это была за работа? – спросил Ник.

– Нет, я не могу об этом сказать.

– Тогда попробую догадаться я сам. Это была работа, связанная с непристойными делами в Иране.

– Может, ты и угадал. А может, и нет, – усмехнулся Джуд.

– Как бы то ни было, если они начинают охоту за тобой в Лос-Анджелесе, если работа, которую они тебе предлагали, была ловушкой… зачем же тебе тогда лезть прямо им в руки? Какого черта?!

– А куда мне еще лезть? И что еще мне остается делать? Кроме того, они ведь не знают, когда я появлюсь в их офисе. И они не подозревают, что мне о нем все известно.

– И кто же этот он? – спросил Ник. – И что ты от него ожидаешь?

– Сначала мне надо с ним поговорить, – ответил Джуд.

– Я предлагаю тебе поговорить с этим моряком, Уэсом Чендлером, – сказал Ник. – Поговори с ним. Он поможет тебе. Поможет нам.

– Да он с ними заодно, – сказал Джуд. – Даже если тебе он не врет, все равно он с ними заодно. Возможно, он их «ластик»…

– Кто-кто?

– Когда им надо уничтожить жирные кляксы в какой-нибудь истории, они проводят совещание. И их босс – резиновых дел мастер – направляет куда надо своего «ластика» или чистильщика – как хочешь его называй.

В голосе Джуда появились металлические нотки, от которых у Ника всегда сжималось сердце.

– Я должен знать правду!

– Никакой он не «ластик», – прошептал Ник. – Если бы он был, как ты говоришь, «ластиком», он бы следил за мной до тех пор, пока бы не увидел тебя. А он ведь знал, что ты у меня появишься. И он бы расставил своих людей у моего дома. И к этому моменту все было бы уже кончено.

Джуд облизнул сухие губы. «Где в доме Ника хранят спиртное?»

– Он с ними не заодно, – продолжал Ник. – Мне известен человек, которого ты ищешь. И Уэс Чендлер знает, кто он.

– Кто же? – Джуд сжал в руке кофейную чашку.

– Вэрон, – ответил Ник. – Генерал Вэрон.

По лицу Джуда было видно, что это правда.

– Кто рассказал тебе об этом?

– Уэс. Именно он распутал всю эту историю.

– Так он все знает? Этот морячок?

– Да.

Джуд встал. Все поплыло у него перед глазами – шелковые шторы на окнах в гостиной, блестящий обеденный стол из красного дерева, фарфоровые вазы в буфете, картины на стенах. В этом тихом уютном доме своего друга он стал задыхаться.

«Где же они хранят спиртное?» Джуд поспешил на кухню, открыл холодильник и обнаружил там две бутылки пива. А вот и открывалка на столе. Джуд осушил сразу полбутылки и мгновенно почувствовал прилив сил. В гостиную он вернулся с бутылкой пива в каждой руке, но здесь его ждал новый удар.

– Уэс продолжает делать свое дело, – сказал Ник. – И у тебя остался только один шанс: ты должен встретиться с Уэсом. В этот момент он выторговывает для тебя кое-какие гарантии в ЦРУ!

– Черт! – закричал Джуд и допил первую бутылку. – У кого же он выторговывает эти гарантии? У этого нового босса, которого назначил президент? – Пустую бутылку из-под пива Джуд запустил в корзину у входа на кухню и попал. «Два очка!» – мелькнуло у него в голове; но эта победа сейчас радости ему не доставила.

– Уэс разговаривает сейчас с генералом Кокрэном – вторым человеком в ЦРУ, профессионалом, – медленно сказал Ник.

– С генералом Билли? Тем самым, который служил в Национальном агентстве безопасности и в Комитете начальников штабов?.. Генерал Билли мастак заключать всякие сделки!

Джуд осушил вторую бутылку пива и бросил ее в корзину.

– Мои телефоны прослушивают, – будничным тоном заметил Ник. – Прослушивают люди Вэрона, но их не очень-то и много. Поэтому Уэс, как только закончит разговор с Билли, должен позвонить…

– Но меня здесь уже не будет.

– Джуд, ты не можешь все время находиться в бегах!

– Да, я слишком устал.

– Вот поэтому я и предлагаю тебе встретиться с Уэсом.

– От разного рода сделок я тоже устал.

– Послушай, – сказал Ник. – В это дело втравил меня именно ты. И я прошу тебя встретиться с Уэсом. Хотя бы ради меня самого.

«Он последний из оставшихся у меня друзей», – подумал Джуд.

– Ладно, – вздохнул он. – Только ради тебя… Я поговорю с твоим морячком, но лишь после того, как разберусь с Вэроном! Иного пути нет! Что для меня толку от этой сделки с ЦРУ? Они не смогут оживить ни Лорри, ни Нору!

– Ты не понял меня, Джуд! – твердо сказал Ник. – Если люди Вэрона выйдут на меня снова – а один раз они это уже сделали, – от меня останется только мокрое место. В этой вашей разборке я буду только помехой!

Джуд задумался. Наконец он заглянул Нику в глаза и улыбнулся.

– Я люблю тебя как брата.

– Вот и веди себя со мной как с братом. Самое важное в наших отношениях – доверие.

– Тебе-то я доверяю, – сказал Джуд. – Но в данном случае речь о тебе не идет. – Он ухмыльнулся. – Этот Вэрон мне не соперник.

– Он хочет убить тебя.

– Но не сможет.

В прихожей зазвенел звонок.

Джуд и Ник бросились к входной двери. Ее массивная ручка повернулась…

Ник услышал за спиной шаги Сильвии. Обернувшись, он увидел ее, спускавшуюся со второго этажа с Солом на руках.

– Сильвия, стой!

Входная дверь распахнулась, и на пороге появилась Хуанита.

– Здравствуйте! – игривым тоном сказала она и, уже обращаясь к подошедшей Сильвии, затараторила: – Мой двоюродный брат сказал, что вы звонили и просили меня приехать.

– Возьмите Сола, – сказала Сильвия, протягивая Хуаните ребенка. Он был укутан в желтое пончо. – Отвезите его к себе.

– Сильвия, – прошептал Ник, – что ты задумала?

– Я делаю то, что должна делать, – сказала Сильвия. Ее тон насторожил Хуаниту. Только сейчас она обратила внимание на огромного, плохо одетого мужчину, стоявшего в прихожей.

– Может быть, вызвать полицию? – тихо спросила служанка по-итальянски.

– Нет! – сказал Ник.

Сильвия поцеловала Сола в лоб:

– Поедешь с Хуанитой на машине. Мама и папа любят тебя. И скоро тебя заберут.

Малыш улыбнулся. Он любил ездить на машине.

Когда дверь за Хуанитой закрылась, Сильвия заплакала.

– Он никогда еще не ночевал в чужом доме, – прошептал Ник. – Ему будет страшно.

От яростного взгляда Сильвии Нику стало не по себе.

– Мой ребенок не может оставаться сейчас здесь! – закричала она и пошла в гостиную. Мужчины последовали за ней.

– Что вы собираетесь делать? – Сильвия резким движением повернулась к ним.

– Я должен повидаться с одним человеком, – сказал Джуд, – а потом, наверное, поговорю с тем, с кем Ник хочет меня свести.

– И я отвезу тебя на эту встречу, – заявил Ник.

– Что?! – одновременно спросили Сильвия и Джуд.

– Именно так я и сделаю, – ответил Ник.

– Я могу взять у тебя денег, – прошептал Джуд, – и поехать на встречу на такси…

– Но если эта встреча не состоится, они будут охотиться уже только за мной!

Сильвия с ужасом посмотрела на мужа.

Джуд осторожно кашлянул:

– Извините… но я одет в такое старье, а мне…

– Сейчас что-нибудь найдем, – сказала Сильвия.

Она вернулась через пару минут.

– Вот вам, – обратилась она к Джуду, – кое-что из одежды, которую оставили у нас друзья Ника. Наверное, подойдет, они ребята…

– Крупные, – закончил Джуд.

– Вон там в ванной комнате, – Сильвия указала на дверь под лестницей, – свежие полотенца, мыло, шампунь и зубная щетка.

Джуд ушел.

– Не делай этого! – сказала Сильвия Нику.

– Я делаю это для нас!

– И что из этого выйдет? Я стану вдовой, а наш сын сиротой?

– Я все просчитал, – сказал Ник. – Сейчас не место и не время об этом рассказывать.

– Но он все равно в ванной…

– Если он услышит, мне будет слишком трудно все объяснить.

– Нас никто не услышит… Кроме того, не забывай, что я твоя жена и мое право знать правду. С кем ты собираешься встречаться сегодня?

– Сегодня ни с кем, я надеюсь. А завтра в это время… – Ник потупил глаза.

– Нет, у тебя есть какие-то планы именно на сегодня! – Сильвия заплакала. – Ребенка увезли, и ты готов теперь на любую глупость.

Ник обнял Сильвию. Она уткнулась лицом ему в грудь.

– Не волнуйся, – прошептал он. – Все будет в порядке. Я… я отвезу его в одно место, а потом… потом он встретится с одним моим знакомым – лицом официальным…

– Лучше не иметь никаких связей со всеми этими людьми!

– Успокойся, дорогая. – Ник поднял лицо жены и заглянул ей в глаза. – Я сделаю все, что необходимо. И мы… наша семья будет в полной безопасности.

– Тебе так хотелось бы, но ты можешь и ошибаться.

– На этот раз я не ошибаюсь.

Выходя из ванной, Джуд вежливо кашлянул. На нем была цветастая рубашка с изображением ковбоя на груди.

Ник достал из шкафа в прихожей свой старый просторный плащ синего цвета и протянул его Джуду. Сам он набросил на плечи красную нейлоновую ветровку.

– Возможно, мы не вернемся до самого утра, – сказал Ник жене. Он был уверен, что все дела они закончат еще до полуночи, но ему не хотелось, чтобы Сильвия волновалась, если они задержатся.

– Нет проблем, – бодро заявил Джуд.

– Это у вас нет проблем, – бросила ему Сильвия и сразу пожалела о сказанном.

– Если мне позвонят… – Ник вспомнил, что должен был связаться со своим знакомым полицейским и отменить тревогу по поводу того внезапного приглашения Уэса посетить вокзал «Юнион». Тревогу он не отменил… Тем лучше. – Ни с кем по телефону не разговаривай, – сказал он жене.

Заплаканное лицо Сильвии побледнело.

– Что же это творится?.. – прошептала она.

– Мы просто отправляемся прокатиться. Два старых друга в одной машине. – Джуд вытряхнул из кармана плаща все бумаги, которые могли бы указать на его истинного владельца.

– Куда вы едете? – спросила Сильвия.

– Вам об этом лучше не знать, – сказал Джуд.

– Чтоб вам обоим пусто было… – прошептала Сильвия.

– Мы можем сверить наш маршрут по карте, – предложил Джуд.

– Карта автомобильных дорог у меня наверху в кабинете, – сказал Ник и пошел к лестнице, увлекая за собой Джуда.

Сильвия немного подождала, а потом, перескакивая через ступени, взлетела на второй этаж и, подойдя на цыпочках к кабинету Ника, прижала ухо к стене. До нее донесся смутный рокот голосов.

– Здесь мы повернем с Пятидесятой улицы и направимся к Аннаполису, – говорил Джуд.

– Тут слишком много поворотов… – послышался голос Ника.

– Вот и хорошо… Наша цель – шоссе 424.

Сильвия поспешила вниз и плюхнулась на диван в гостиной. «Они должны быть уверены, что я все время была здесь».

Джуд, спустившись за Ником со второго этажа, посмотрел на Сильвию и сказал:

– Наверное, лучшее, что вы можете услышать от меня сейчас, – это одно простое слово – «прощайте»!

Ник обнял жену и прошептал ей в ухо:

– Я люблю тебя. Я вернусь.

Мужчины ушли.

* * *

На улице лил дождь. Как всегда в час пик, плотный поток машин медленно двигался по улицам.

Ник с Джудом ехали на джипе. Стекла дверей пришлось опустить, чтобы не запотевало ветровое стекло. Дворники были включены на полную мощность.

– Ты встречался когда-нибудь с Вэроном лично? – спросил Ник.

– Нет, – буркнул Джуд. – По соображениям секретности такие встречи были нежелательны.

– Я захватил с собой кое-какие документы, – сказал Ник. – Они в сумке на заднем сиденье.

Джуд полез рукой в сумку и, нащупав там пистолет, удивленно посмотрел на своего друга-писателя.

– Это пистолет того человека, который следил за мной на вокзале «Юнион». Будет лучше, если ты возьмешь этот пистолет себе.

С оружием в руках Джуд всегда чувствовал себя увереннее. Но сейчас, тряхнув головой, он твердо сказал:

– Нет!

Потом быстро просмотрел выписки, которые сделал Ник из архивных документов.

– Морячок знает обо всем этом? – спросил он.

– Да. – Ник включил левый поворот и перестроился в левый ряд, где машины двигались быстрее. – Уэс говорит, что ты можешь ему доверять. Он ведь не причинил тебе вреда в пустыне. А мог бы и убить.

Джуд напряженно смотрел вперед на дорогу.

– Что произошло в пустыне? – спросил Ник.

– Это все Дин.

– Черт бы его подрал!

– Дин заварил всю эту кашу в пустыне. Ты, Ник, здесь ни при чем!

– Но что же там конкретно произошло?

У Джуда на глазах появились слезы.

– Я не могу тебе ничего рассказывать. Чем меньше ты будешь знать, тем лучше для тебя самого.

– Но ведь я знаю уже многое.

Джуд вытер глаза.

– Многое, но не все… – Он покачал головой. – Ты всегда хотел быть таким, как я. Шпионом. Крутым и опасным парнем. Опасным для врагов страны, конечно. Но все это, – Джуд ухмыльнулся, – романтические бредни! Сам же я всегда хотел походить на тебя. Хотел спать без кошмарных сновидений, хотел иметь жену, ребенка… Одним словом, настоящую жизнь!

– И конечно, окажись ты на моем месте, ты хотел бы иметь такого друга, как Джуд.

– Да, я был приставлен к тебе, – выдохнул Джуд. – Мне дали задание снабжать твоего босса в газете соответствующей информацией. Тогда ты и подвернулся мне под руку. Это было очень удобно… Но, – в голосе Джуда послышались теплые нотки, – но мы подружились. И ты принялся писать книгу об ужасном мире, в котором я жил. И уже тогда я подумал, что ты мой…

– Спаситель? – перебил Джуда Ник. – Ты думал, если я напишу о тебе что-то похожее на исповедь, она будет твоим спасением?

– Так ты тоже об этом думал?

– Нет, – ответил Ник.

И они оба рассмеялись.

– Действительно, – Джуд покачал головой, – я и вправду считал тебя своим исповедником. Но прощения свыше так и не последовало.

– Вот видишь, – задумчиво сказал Ник, – значит, в твоей жизни что-то не удалось… И если ты не сломал себе шею на шпионских играх, то тебя все равно доконает спиртное. Пора сделать выбор. Пора принять окончательное решение.

Они долго молчали.

– Послушай, все эти годы… – нерешительно заговорил наконец Ник, – насколько правдива была информация, которой ты меня снабжал?

– А я и сам не знаю, – пожал плечами Джуд.

На его коленях лежала карта. Они объехали Вашингтон и повернули к Аннаполису. Шоссе 424 было двусторонней дорогой, к которой вплотную подходили кукурузные поля и одиноко стоявшие деревья.

Ник посмотрел в зеркало заднего вида и убедился, что слежки за ними не было.

– Ты уверен, что знаешь дорогу? – спросил он Джуда.

«Было бы совсем неплохо заблудиться, – подумал Ник. – Тогда бы мы прямиком направились к Уэсу».

– Где-то там впереди должен быть бар, – сказал Джуд.

– Тебе хочется выпить? Нет, останавливаться мы не будем.

– Я сказал о баре только как об ориентире на дороге.

Вскоре они проехали мимо таверны, у которой стояли четыре автомобиля.

– Что тебе нужно от Вэрона? – спросил Ник.

Джуд промолчал.

– А если его там просто не окажется?

– А где же ему еще быть?.. Вон там, – Джуд протянул руку вперед, – повернешь налево.

Потом они еще несколько раз поворачивали. У пересечений шоссе с другими дорогами Джуд заставлял Ника сбавлять скорость и внимательно смотрел по сторонам.

– Почти прибыли, – наконец сказал он, увидев баскетбольную площадку у группы домов. – Я помню это место.

Они повернули на проселочную дорогу.

– Теперь все время прямо, – приказал Джуд. – До места осталось мили четыре или пять. Дом будет справа. На его двери почтовый ящик.

– Отсюда рукой подать до Чесапикского залива, – заметил Ник. Воздух, врывавшийся в джип, был влажным и прохладным.

– Стой! – резко сказал Джуд.

Ник остановился и выключил фары. Дворники продолжали работать на полную мощность. Джип находился в своеобразном тоннеле, который образовывали стоявшие слева и справа деревья. В окнах дома неподалеку горел яркий свет.

– Дальше я пойду пешком, – усмехнулся Джуд. – А ты возвращайся домой.

– Нет! – твердо сказал Ник. – Мы ведь обо всем уже договорились.

– Я и сделаю так, как мы договорились. Но тебе со мной идти не надо. Это было бы слишком глупо. Я же закончу здесь дела, возьму такси…

– Откуда здесь такси?!

– Езжай домой, Ник. Ты и так слишком много для меня сделал.

– Я сюда не для того приехал, чтобы сразу же возвращаться! Ладно, иди один. Но я… я подожду тебя здесь. В машине.

Джуд посмотрел на своего старого друга и понял, что спорить бесполезно.

Ник протянул ему пистолет из сумки:

– Возьми.

– Нет. Не сейчас. – Джуд открыл дверь джипа. – Оставайся в машине.

Он вышел и рассмеялся.

– Если случится самое плохое, должен же кто-то вызвать на подмогу морячков!

– Да, конечно.

– Еще увидимся, Ник, – сказал Джуд и, крадучись, пошел к дому.

Нику казалось, что он явственно видит, как его друг подходит к входной двери и звонит. Дверь распахивается, слышатся какие-то голоса. Кто-то задает вопросы. Джуд отвечает на них, а потом исчезает за дверью.

«Это все мне кажется? – подумал Ник. – Или нет?»

Свет в окнах дома внезапно погас.

Находясь в темном тоннеле, Ник слышал теперь только шум дождя.

(обратно)

Глава 28 Желтая змейка

Из-за плохой погоды и плотного потока автомашин на дороге Уэс целый час добирался до центра Вашингтона и еще полчаса до пригородного района Мэриленд.

Дом, у которого он остановился, выглядел прекрасно даже в темноте. Это было солидное строение, выкрашенное в синий цвет. Вокруг дома стояли старые дубы. Между деревьев располагалась детская игровая площадка. «Интересно, как бы Бэт отнеслась к тому, чтобы жить в таком доме?» – подумал Уэс. Он вышел из машины, взял свой атташе-кейс и под проливным дождем направился к крыльцу.

«Наверное, сейчас я похож на мужа, возвращающегося домой после напряженного рабочего дня», – ухмыльнулся Уэс.

В доме залаял пес. Судя по голосу, большой.

Она не открыла дверь после первого звонка. И после второго тоже. Уэс продолжал стоять на крыльце. Наконец он услышал, как она успокаивает пса в гостиной.

– Что вам нужно? – раздался ее голос в прихожей.

– Я – друг Ника. Пожалуйста, откройте дверь. Мне не хотелось бы, чтобы соседи услышали наш разговор.

Дверь распахнулась. Она была симпатичной женщиной. Рядом с ней стоял большой пес.

– Кто вы?

– Уэс Чендлер, друг вашего мужа.

– Но я вас не знаю.

– Мы с Ником недавно познакомились. Он дома?

– Он скоро вернется. Но мне не хотелось бы, чтобы вы ждали его в доме.

«Скоро вернется? Но ведь Ник сказал, что едет домой и там будет меня ждать».

– Куда же он поехал? Не связано ли это каким-то образом с человеком по имени Джуд?

– Не понимаю, о чем вы говорите.

По ее лицу Уэс понял, что она говорит неправду.

– А сейчас, пожалуйста, уходите.

– Поверьте, миссис Келли, у меня важное дело к Нику.

– Почему я должна вам верить?

– Я – морской офицер, юрист и…

– Я тоже юрист – невелика важность!

Она взялась за дверную ручку. Сейчас дверь захлопнется.

– Вы работаете в конгрессе, – выпалил Уэс. – Мне сказал об этом Ник.

Она застыла на пороге.

– Может быть, кто-нибудь из конгрессменов представит меня вам? – пошел в наступление Уэс.

– Это каким же образом?

– Минутку. – Уэс достал из атташе-кейса мобильный телефон. – Как зовут вашего руководителя?

Она не ответила. Тогда Уэс набрал номер, который ему дали несколько недель назад.

– Генерал Батлер? Это Уэс Чендлер. Не так давно вы говорили мне, что, если понадобится помощь, я могу смело обращаться к вам.

– Я уже слышал о пожаре, который вы разожгли, майор.

– Это еще не пожар, сэр. Хотя кое-какие трудности действительно появились и за мной начали охотиться. Однако сейчас все в порядке.

– Плохая работа, майор.

– Да, сэр. И я теперь тушу тлеющие угли.

– Чего вы хотите от меня?

– Мне нужно, чтобы вы позвонили одному конгрессмену. Он должен представить меня.

– Черт возьми! Чем вы там занимаетесь, Уэс?

– Это очень нужно, сэр.

Генерал Батлер вздохнул:

– Как зовут этого вашего сукиного сына?

Сильвия так и не пригласила Уэса в дом. Собака настороженно смотрела на моряка. Сильвия напряженно молчала.

Телефон зазвонил через семнадцать минут.

– Кто хотел со мной поговорить? – раздался в трубке мужской голос.

– Вы работаете в конгрессе? – спросил Уэс.

– Я сам знаю, где работаю. Но вот кто вы?

– Одну минутку, сэр.

Сильвия поколебалась, но все-таки взяла трубку.

– Да? – сказала она. – Конечно, я высоко ценю это… Не могу сейчас обо всем рассказать… Спасибо… Нет, это никак вам не повредит… Спасибо… Хорошо. – Сильвия передала трубку Уэсу. – Он хочет поговорить с вами.

– Майор! – грубым тоном начал конгрессмен. – Сэм Батлер все мне рассказал. Он даже назвал ваш личный номер военнослужащего. Имейте в виду, если Сильвия сообщит мне, что вы сыграли с ней злую шутку, я вас из-под земли достану!

Конгрессмен бросил трубку.

– Можете войти, – сказала Сильвия.

В гостиной пес расположился между хозяйкой и незнакомцем.

– Так где же Ник? – спросил Уэс.

– Уехал. – Она облизала губы. – С одним человеком.

– С Джудом Стюартом? Он был здесь?

Сильвия в ответ кивнула.

– Почему они не подождали меня?

– Ник хотел задержать Джуда. Он делал то, что считал нужным. У него нет уверенности, что этот мужчина вовлечен в…

– Я не судья.

– А кто же вы тогда?

– Куда они поехали?

– Не знаю. Ник увез его на джипе. Джуд хотел кое с кем поговорить, а потом собирался встретиться с другом Ника. Наверное, с вами?

– Ник не сказал, с кем конкретно собирался поговорить Джуд?

– Об этом они не захотели сообщить мне. – Сильвия прикусила губу.

– Миссис Келли, если вы что-нибудь знаете…

– С этого все и начинается… – Она покачала головой и тяжело вздохнула. – Я подслушала их разговор. Они поехали в чей-то дом. Джуд бывал там уже раньше. Я поняла, что это где-то… в общем, надо ехать по шоссе 424… Вот теперь я действительно стала одной из вас. Правда? – прошептала она.

– А где это место на шоссе? Они не говорили? – Уэс неплохо знал шоссе 424. Там находилась Академия ВМФ, которую он окончил.

– Адреса я не знаю.

– Но есть люди, которые его знают. – Уэс решительно набрал номер генерала Батлера. Поговорив с ним, он повернулся к Сильвии. – Не упоминали ли они в своем разговоре генерала Вэрона?

Она кивнула.

– Если что-нибудь случится…

– А что должно случиться? – встрепенулась Сильвия.

– Если что-нибудь случится, – твердо сказал Уэс, – позвоните своему конгрессмену, расскажите ему о генерале Вэроне. Вот его-то ваш конгрессмен и должен достать из-под земли. Подождите до утра, – добавил Уэс и пошел к выходу.

* * *

Сильвия никак не могла успокоиться. Она включила в доме все лампы. Вывела пса погулять, и теперь в гостиной пахло мокрой собакой. Сильвия плотно закрыла все окна и двери.

Стулья в гостиной были беспорядочно придвинуты к столу. «Наверное, они еще хранят тепло Ника и этого ненавистного Джуда».

Ни телевизор, ни радио Сильвия не включала. Она хотела отчетливо слышать все шумы в доме.

Сильвия медленно опустилась на пол в углу гостиной, вытащила из кармана джинсов кухонный нож, положила его рядом с собой. Телефон располагался от нее на расстоянии вытянутой руки.

Мокрый пес, наклонив голову, смотрел на нее.

Она плакала.

* * *

В зеркале заднего вида показалась желтая змейка. На дороге в это время было уже мало автомашин, и Уэс сразу обратил внимание на мчавшийся примерно в миле позади него автомобиль.

«Хвост? Вряд ли, – подумал он. – В городе я был даже слишком осторожен, и там, где можно было, срезал углы… Скорее всего это кто-то из тех, кто живет у Чесапикского залива и каждый день ездит в Вашингтон на работу по утрам, а вечером возвращается домой…»

Адрес, по которому направлялся сейчас Уэс, дал ему генерал Батлер.

Слева от шоссе показалась красная неоновая реклама – придорожная таверна. Дождь барабанил по крышам машин, припаркованных у нее. «Остановлюсь-ка на всякий случай».

Уэс поставил свою машину рядом с черным «порше», двумя «тойотами» и потрепанным джипом.

«Они проедут здесь через минуту… эти возвращающиеся к своему Чесапикскому заливу люди… Поворотов здесь нет. Так что подождем».

Прошло две минуты. Четыре. Шесть.

В то, что они прокололи колесо, Уэс не верил. Нет, они остановились где-то на дороге.

Пистолет Уэса был в кобуре на поясе, запасные обоймы в черной куртке. Он взял атташе-кейс и вышел из машины.

Прошло уже восемь минут, но на шоссе было пусто.

Уэс открыл багажник своей машины. Ничего подозрительного.

По шоссе пронесся джип, но в противоположную сторону.

Уэс сел на корточки и внимательно осмотрел машину снизу. «Вот… вот оно!» Под задним бампером он обнаружил сначала миниатюрную антенну, а потом – по тянущемуся от нее проводку – ящичек с радиопередающим устройством.

«Так им и не требуется видеть меня! Они и так знают, где я нахожусь, следя за сигналами этого устройства».

Уэс протянул было руку, чтобы сорвать передатчик, но вовремя остановился.

«Наверное, где-то есть и второе устройство. Это – больше для отвода глаз. На случай, если я окажусь слишком догадливым. Сорву его, и их приборы тут же дадут об этом знать… Когда они успели все это установить? Ах да, когда я разговаривал с Билли!»

Уэс пошел в таверну. Бармен за стойкой подозрительно посмотрел на него, но, не обнаружив ничего агрессивного в облике незнакомца, повернулся к телевизору: передавали бейсбольный матч. В углу расположилась парочка. Судя по сверкающим кольцам на пальцах, – молодожены.

За столиком неподалеку от стойки сидел какой-то мужчина, занятый телефонным разговором. На нем была спортивная куртка. Из-под нее высовывался дорогой галстук. Стрижка мужчины стоила долларов пятьдесят.

– Мне надоело глотать дерьмо по милости этих боссов! – кричал мужчина в трубку. – Еду черт знает куда, чтобы показать отличный дом, а клиент – откуда такие только берутся?! – решает, что нечего тащиться сюда по дождю!

На шоссе, видневшемся за окнами, машин не было.

«Как поступить?» – подумал Уэс.

– Говорить со мной о деньгах бесполезно! – продолжал кричать торговец недвижимостью. – У меня долгов намного больше, чем денег. Так что теперь я форменный банкрот!

По телевизору продолжали транслировать бейсбольный матч.

– Я твердо решил, – сказал в трубку мужчина, – работаю последний год. Надоело! С недавних пор за мной начал охотиться еще и торговец автомобилями. Раньше, когда я купил у него в рассрочку машину, он помалкивал. А теперь не дает мне прохода из-за того, что я задержал очередную выплату на несколько недель. Но я-то должен еще оплачивать страховку за этот «порше»! Так трудно мне еще никогда не было.

«Что бы они ни замышляли, – подумал Уэс о своих преследователях, – на меня им наплевать. На Джуда и Ника тоже. Их единственная забота – чтобы мраморные стены ЦРУ были чисты».

– Так что теперь я решил расстаться с «порше», – продолжал кричать торговец недвижимостью. – Собираюсь позвонить нашему общему приятелю в Балтимор. Скажу ему, когда забрать машину, и дело с концом!

«Билли вроде бы не врал, – рассуждал Уэс. – Но зачем он тогда организовал за мной слежку? Он мне явно не доверяет!»

– Так у тебя есть более выгодный клиент? – кричал в трубку торговец. – И сколько же он даст?

Торговец сделал хороший глоток виски из своего стакана. Лед на дне стакана зазвенел. Внимательно слушая собеседника на том конце провода, торговец стал медленно опускать стакан на стол, но его руку кто-то перехватил. Он поднял глаза. Перед ним стоял большой мужчина в черной куртке. С волос мужчины падали на стол дождевые капли. Подстрижен он был коротко, как полицейский. Мужчина приоткрыл свой атташе-кейс. Там были деньги. Много денег.

– Льюис, – дрожащим голосом сказал торговец в трубку, – я тебе перезвоню.

* * *

Ник продолжал сидеть за рулем джипа и смотреть на дом, еле видневшийся в темноте за деревьями. Стекла на дверях джипа он опустил, чтобы не запотевало ветровое стекло. И чтобы слышать все, что происходит вокруг. В руке он сжимал пистолет.

Джуд пошел к дому семь минут назад.

На дороге за спиной Ника послышался шум от приближавшегося автомобиля. Ник резко обернулся, но самого автомобиля он не увидел. Тот двигался с потушенными фарами. В полной темноте!

«Это кто-то из прежних друзей Джуда. Хозяин дома, возможно, вызвал кого-то на подмогу. А может быть, меня оставили здесь как подсадную утку!»

Ник открыл дверь и выскочил из джипа.

Он совсем упустил из виду, что при открывании двери в салоне зажигается свет. Его могли заметить, но теперь было уже все равно.

Ник сделал несколько стремительных шагов по хрустевшему под ногами – мокрому гравию и плюхнулся в придорожную канавку прямо в воду.

Загадочный автомобиль с потушенными фарами приближался.

Сердце Ника бешено колотилось. Он дотронулся дрожащим указательным пальцем до спускового крючка пистолета.

Загадочный автомобиль остановился.

– Ник, – послышался из него знакомый голос. – Это Уэс. Я видел, как вы выскочили из джипа. Я один.

Ник облизнул губы. Подумал и прицелился в сидевшего в автомобиле человека.

– Спокойно, Ник. Сейчас я открою дверь и выйду.

При открывании двери в салоне автомобиля зажегся свет. Там действительно сидел Уэс, а автомобиль был черный «порше».

Уэс вышел. В руках у него ничего не было.

– Идите ко мне, Ник.

Ник встал и медленно пошел к «порше». Только убедившись, что в машине больше никого нет, он опустил пистолет.

Дождь лил как из ведра.

– Джуд, конечно же, там, – Уэс указал на дом.

– Да, уже десять минут.

Уэс вытер мокрое лицо:

– У нас мало времени. Мне удалось уйти от ищеек из ЦРУ, но скоро они обнаружат мою хитрость и примчатся сюда… Вы уже видели людей Вэрона?

– Я и понятия не имею, кто сейчас в доме.

– Вам надо исчезнуть отсюда. На повороте дороги есть баскетбольная площадка, а за ней стоянка для автомобилей. Езжайте туда за мной и спрячьте там свой джип. Вы когда-нибудь ездили на «порше», Ник?

– Приходилось.

– Так вот, привезете меня сюда на «порше» и снова вернетесь на стоянку. Там и будете ждать меня.

– Но эта стоянка в четырех милях отсюда! – заволновался Ник. – Там от меня никакой пользы не будет!

– Именно там от вас и будет польза, – убежденно сказал Уэс и кивнул на пистолет в руке Ника. – Это не ваша профессия.

– При чем здесь профессия?

– Что ж, тогда речь идет о долге. Вы должны… обязаны ожидать нас с Джудом там. Мы доберемся до стоянки пешком. А если не придем… Должен же кто-то довести дело до конца!

– Но ведь это не моя профессия…

– Если мы не придем… вы останетесь тогда единственным человеком, кто сможет это сделать.

(обратно)

Глава 29 Биение его сердца

Подойдя к дому, Джуд откинул капюшон своего синего плаща. Дождевые капли обрушились на его голову. Не обращая внимания на дождь, он долго смотрел на белую входную дверь: он многое вспомнил. И только потом позвонил.

Открывший дверь улыбающийся человек, как только увидел Джуда, сразу стал серьезным. Этот человек был невысок, его короткие волосы посеребрила седина, глаза у него были карие, а их взгляд бесстрастным. Одет он был в зеленый свитер из искусственной шерсти, темные брюки и черные домашние шлепанцы… Прошло несколько томительных секунд, и он снова заулыбался.

– Джуд Стюарт собственной персоной, – сказал мужчина низким голосом. – Это хорошо, что ты зашел ко мне.

Джуд не ожидал такого радушного приема от отставного генерала. Он заглянул в гостиную за спиной Вэрона – там никого не было. Где-то в глубине дома работал радиоприемник – передавали оркестровую обработку популярной песни «Нью-Йорк, Нью-Йорк»…

– На улице льет, – заметил Вэрон, – так что добро пожаловать в дом.

– Добро пожаловать? – прошептал удивленный Джуд.

– Слушай, парень, ты позвонил, я открыл дверь, дома я один, надеюсь, что и ты тоже один…

– Я знаю, кто вы, – пробормотал Джуд, оставаясь на месте.

– Если ты отвергаешь мое гостеприимство, то получается, зря я потратил столько сил, чтобы сделать из тебя человека… Входи смело,солдат!

Вэрон повернулся к Джуду спиной и направился в гостиную. Джуд поколебался, но все-таки пошел за отставным генералом. «В конце концов именно за этим я и появился здесь», – подумал он.

– Только не нажимайте ни на какие кнопки, – предупредил Вэрона Джуд, захлопывая дверь.

Вэрон засмеялся:

– А кого это мне вызывать при помощи кнопок? Я – одинокий отставник.

– Осторожность не помешает, – сказал Джуд, поднимаясь вслед за Вэроном по лестнице на второй этаж.

Они вошли в просторную тихую комнату со стоящими по стенам диванами, в углу горел камин. В комнате была вторая дверь. Вэрон не спеша направился к ней.

– Да, все теперь в прошлом, – задумчиво сказал он. – Служба в Пентагоне, связи с ЦРУ – там, кстати, у меня было много знакомых. Были знакомые и среди политиков в министерстве юстиции. Их накачали какие-то идиоты из конгресса, и меня благополучно отправили на пенсию…

– А среди работников Белого дома у вас тоже были знакомые? – поинтересовался Джуд.

– Сегодня от них толку нет. Старики страдают потерей памяти, а молодым на все наплевать.

Они вышли из комнаты в коридор и направились по нему в глубь дома.

– Судя по последним сообщениям, – не оборачиваясь, сказал Вэрон Джуду, – ты вырвался из паутины, которую специально сплели для тебя люди из ЦРУ в пустыне неподалеку от Лас-Вегаса. Как это тебе удалось уйти?

– Угнал машину.

– Экспроприировал, – поправил Джуда Вэрон. – Солдаты машин не угоняют, они их экспроприируют.

– Я давно уже не солдат. – Руки у Джуда дрожали.

– Никто не освобождал тебя от твоих обязанностей.

Они вошли в огромную гостиную на втором этаже. В углу располагался низенький столик. На полу рядом с ним стоял полуоткрытый атташе-кейс, на вид весьма потрепанный. На столике лежали какие-то досье и большие конверты с бумагами. Тут же была внушительных размеров бутылка виски и стаканы. Джуд сразу же обратил внимание на виски. Где-то в гостиной работал радиоприемник: передавали оркестровые обработки популярных песен.

– Лично я выпью, – сказал Вэрон, потянувшись за бутылкой. – А тебе налить?

Огромным усилием воли Джуд заставил себя сказать «нет».

Стена за спиной усевшегося в кресло у низенького столика Вэрона была стеклянной. Глядя сквозь нее, Джуд рассмотрел какие-то блестки в темноте далеко внизу.

Отпив из стакана виски, Вэрон перехватил взгляд Джуда, обернулся и сказал:

– Это река. Если бы дождь не был таким сильным, ты разглядел бы и неоновые фонари на причале моего соседа.

На противоположной стене гостиной висели фотографии, на которых Вэрон был запечатлен в компании президентов и королей, бывшего шаха Ирана, известного телевизионного проповедника… Все фотографии были подписаны ими для Вэрона.

– Чтобы жить так хорошо, – пробормотал Джуд, продолжая осматривать гостиную, – вы должны были многое экспроприировать.

– Да я не получил и половины из того, что мне должны! – встрепенулся Вэрон.

– А кто это вам задолжал?

– Все, кто посылал меня в бой! – заявил отставной генерал. – Все те, ради кого я заставлял многих достойных людей рисковать своей жизнью! Конечно, должны не только мне, но и тебе!

– И в какую же сумму можно оценить этот долг? – прошептал Джуд.

– А сколько тебе надо? – спросил Вэрон.

Джуд покачал головой:

– Вы-то сами сколько получили?

– Пока что мне хватает, – ответил Вэрон и чертыхнулся. – Слушай, парень, а может, ты все-таки выпьешь? Вот смотри, – отставной генерал поставил на столик пустой стакан и поднес к нему бутылку с виски, – я наливаю это тебе. Надумаешь выпить – стакан будет под рукой. Выливать же виски обратно в бутылку я не намерен.

Джуд не выдержал. Он подошел и схватил стакан. Вэрон нагнулся и стал нащупывать что-то под столиком.

– Не смейте! – закричал Джуд.

Вэрон застыл. Джуд опустился на колени, заглянул под столик и увидел там обычный радиоприемник.

Вэрон нажал на выключатель, и музыка перестала звучать.

– Так-то оно будет лучше, – сказал отставной генерал. – Наверное, именно из-за этой музыки я и не слышал, как ты подъехал.

Джуд сел в кресло. Вэрон встал и, прохаживаясь по гостиной, стал задавать вопросы.

– Ты сюда приехал прямо из Невады? Кстати, этот твой писатель… Ты разговаривал с ним о своих делах?

– В наши игры он не играет, – пробурчал Джуд.

Вэрон сел на диван в противоположном углу гостиной.

– Твоего друга зовут Ник Келли. Он знает, что ты здесь?

– Зачем вы приказали своему человеку убить меня? – спросил Джуд.

– Я никому убивать тебя не приказывал.

– Разве не вы послали человека в один из баров в Лос-Анджелесе, чтобы…

– Того человека звали Мэтью Хопкинс, – перебил Джуда Вэрон.

Джуд кивнул. Он помнил это имя. Именно оно значилось на водительском удостоверении, которое он вытащил из кармана того убитого парня.

– Значит, все-таки послали его в бар вы…

– Да, послал. Из-за некоторых сбоев в работе…

– Не понимаю.

– Видишь ли, ты не откликался на мои неоднократные приказания выйти на связь. Я имею в виду приказания, которые я обычно направлял при помощи гороскопов. И твое молчание стало меня беспокоить.

– Я решил тогда раз и навсегда покончить с вашими делами.

– А с чего это ты взял, что можешь что-то решать и вообще иметь какой-то выбор? – заволновался Вэрон. – Конечно, я допустил ошибку, когда направил к тебе Хопкинса, но сегодня у меня почти не осталось верных людей.

– Хопкинс тоже работал на вас?

– Так же, как и ты. Раньше он служил на флоте. Потом уволился и получал пенсию по нетрудоспособности. Ты, кстати, зря отказался от такой же пенсии.

– Зачем вы его направили ко мне?

– Хопкинс получил задание разыскать тебя и убедиться, что с тобой все в порядке… Да-да, – продолжал Вэрон после паузы, – его, конечно, не следовало посылать. В последние годы у него быстро развивалась паранойя, ему часто мерещилась всякая чертовщина. Но он был последним из оставшихся у меня агентов на Западном побережье… Если же он пытался тебя убить, то действовал он так только по собственной инициативе.

Джуд почувствовал себя совсем разбитым. Он облокотился на ручку кресла.

– Хопкинс, – продолжал Вэрон, – должен был просто проследить за тобой. Вступать в какой-либо контакт ему было запрещено. Если же он собирался тебя убить…

– Я не хотел… – перебил отставного генерала Джуд и вжался в кресло. – Сам я не хотел его убивать. У меня и в мыслях этого не было.

– Да и я понятия не имею, чего же он хотел, когда оказался в такой опасной близости с тобой…

Джуду показалось, что в этих словах было что-то похожее на правду.

– Я думаю, – вздохнул бывший солдат, – Хопкинс, как и я, искал ответы на многие вопросы. Этих ответов мы у вас не получили. Да и не могли получить. Вы сообщили Хопкинсу только некоторые данные обо мне. И, насколько я сейчас понимаю, он, наверное, просто хотел поговорить со мной, решив, что мы принадлежим к одному братству. По-видимому, он надеялся получить у меня кое-какие ответы на мучившие его вопросы…

– А это значит, что во всем случившемся виноват только он! – припечатал Вэрон.

– А я, выходит, тут ни при чем… – Джуд покачал головой. – Да нет, мы оба негодяи. Я и Хопкинс. Кстати, а зачем это я вам вдруг понадобился? Ваши рассуждения по поводу беспокойства относительно моего молчания, конечно, не в счет!

Бывший солдат поднес ко рту стакан с виски. Вэрон, скривив рот, наблюдал, с какой жадностью Джуд поглощает спиртное.

– Мы должны быть уверены, что находимся в безопасности, – сказал наконец отставной генерал.

– Не мы, а вы! – допив виски, выпалил Джуд. Он поставил стакан на столик и снова наполнил его до краев. – Мне кажется, кто-то начал охотиться за вами, вы попали в перекрестие чьего-то прицела.

– Эти мерзавцы действуют без оружия! – заволновался Вэрон. – Если бы у них было оружие, то я бы…

– Значит, речь идет о длинной руке закона… – От выпитого виски Джуд почувствовал себя спокойнее. И в голове у него прояснилось. – Думаю, вы, генерал, сами сели в лужу во время иранского скандала.

– Но ведь они сами тогда ко мне обратились за помощью! – закричал Вэрон. – Они прекрасно понимали, что для этой работы нет лучшего человека, чем я. Доклад генерального прокурора, из-за которого меня вытурили из Пентагона, не в счет. Я очень был нужен им тогда. Я занимался тайными операциями всю свою жизнь, я руководил ими, когда эти сосунки из Белого дома ходили еще пешком под стол! И еще я знал Иран как свои пять пальцев. Я знал его настолько хорошо, что даже наш бывший президент-фермер Джимми Картер выбрал именно меня для проведения второй экспедиции по спасению наших заложников. Он понимал, что я могу делать большие дела! Ну и что из того, что попутно я заработал кое-какие деньги?! В конце концов я давно не мальчик, и соловьиных песен мне уже недостаточно!

– Как же конкретно вы сделали эти деньги?

– Очень просто. Занимался торговлей оружием. Для этого встречался с некоторыми иранцами. Черт бы их подрал! Разве можно иметь дело с шакалами?!

– Стоп! – сказал Джуд. – Я хоть и пил беспробудно все эти годы, но пока еще разбираюсь, что к чему. В этом деле вы, по-видимому, не были самым главным действующим лицом. Во всяком случае, лично вам особенно опасаться нечего. Единственное, что могут поставить вам в вину, так это то, что вы выполняли чей-то приказ. Вот только чей?.. Сам же я подобные преступные приказы больше выполнять не собирался!

– Что касается тебя, – усмехнулся Вэрон, – то это тоже была их идея, не моя. Я сказал им тогда по поводу их нового задания только то, что дело можно провернуть, что есть у меня на примете один парень. Мой агент.

– То есть я. – Джуд покачал головой. – И вы думали, что я настолько туп, что стану помогать вам и вашим друзьям подтасовывать факты, чтобы в результате обвинить никарагуанское правительство в контрабанде кокаином?

– В этих делах с наркотиками у тебя самого был немалый опыт, – сказал Вэрон. – У тебя были хорошие контакты, да и человек ты добросовестный…

– Но если что-нибудь выплыло бы наружу, то вы меня бы первого и сдали! А чего со мной церемониться? Я – пьяница, все мои заслуги – в прошлом. Вот только интересно, как бы конкретно вы со мной расправились. Схватили бы с поличным и препроводили в тюрьму? Убили бы где-нибудь в темной аллее? Или устроили бы автомобильную катастрофу?

– Нет, на это они бы не пошли, – пробормотал Вэрон.

– Впрочем, – Джуд отхлебнул сразу полстакана виски, – я думаю, они отказались от ваших жутких игр, рассчитанных на публику, еще до того, как я сказал «нет».

– Да… – протянул Вэрон, качая головой. – Вывел тебя в люди, а ты все разом и забыл.

– Вы мне лучше честно скажите, зачем приказали Мэтью Хопкинсу следить за мной.

– Видишь ли… Суд присяжных и прокурор все еще не успокоились. Они по-прежнему жаждут крови. Моей. Или твоей.

– Что касается моей персоны, – сказал Джуд, – то клерки вряд ли обнаружат существенный компромат на меня. А вот что касается вас, то в компьютерах правоохранительных органов, думаю, найдется много интересного о ваших грязных делишках. И о делишках ваших друзей!

– Однако если я заговорю, то тебя сразу признают виновным не только в твоих собственных грязных делишках с кокаином, но и в причастности к иранскому скандалу. Я много чего могу рассказать! Например, о Лаосе, о твоем косвенном участии в уотергейтском скандале, о Чили. Расскажу я и об устранении Монтерастелли. А твои экспроприации – отдельная тема для правоохранительных органов! – Вэрон помолчал и добавил: – Помнишь о тех деньгах, которые ты заработал на торговле кокаином? Тогда ты прислал мне кое-что из них. Отчасти они пошли на то, чтобы я мог обустроить свою жизнь, но сам факт торговли кокаином поможет прокурору вырезать звезду прямо у тебя на груди. В дополнение к твоим боевым медалям.

Джуд рассмеялся. От выпитого он был сейчас в благодушном настроении.

– Судя по всему, они за вас крепко взялись, – спокойно сказал бывший солдат. – И поэтому я был очень нужен вам. Вы хотели бросить им на съедение вместо себя самого меня, мелкую сошку. Хопкинса же вы послали ко мне, чтобы установить, в каком состоянии я нахожусь. Все получилось как в анекдоте: один неудачник отправился на поиски другого. – Джуд ухмыльнулся. – Теперь я наконец-то все понял! Мэтью Хопкинс и вправду не должен был на меня нападать. Вы действительно приказали ему просто следить за мной. Но если бы Хопкинс сообщил вам, что я еще не совсем спился, не совсем еще выжил из ума, то…

Вэрон подошел к столику и, сев рядом с Джудом в кресло, начал нервно разглаживать руками лежавшие на нем пухлые конверты. Вот он сдвинул немного в сторону стоявшую тут же бутылку виски и три стакана.

«Целых три!» – оцепенел Джуд. Его благодушное настроение мгновенно улетучилось.

– Да вы ждете еще кого-то в гости! – закричал он. – Конечно, ждете! А разговором со мной просто тянете время!

– Да, жду, – не смущаясь, сказал Вэрон. – Жду людей, которые могут нам помочь.

Джуд в сердцах запустил свой стакан в противоположную сторону.

– Полегче! – Вэрон откашлялся. – Ты должен был прийти сюда, потому что тебе необходима помощь. ЦРУ идет по твоему следу. Полиция Лос-Анджелеса разыскивает тебя за убийство Хопкинса. И еще не известно, какие у тебя появились новые грешки за последние несколько недель. Так что я нужен тебе!

Вэрон налил виски в пустой стакан и толкнул его по блестящей поверхности столика к Джуду.

– Это тебе тоже необходимо, – засмеялся он. – Так что веди себя достойно, а не то я выдам тебя… морской пехоте.

– Чендлер, – пробормотал Джуд. – Уэс Чендлер!

– Откуда, черт возьми, тебе известно это имя?

Джуд залпом осушил стакан.

– У вас есть знакомые, у меня они тоже водятся.

– Откуда у тебя знакомые?

– Тогда чего же вы так заволновались?

* * *

Ник так и не заглушил двигатель «порше». Приехав на темную стоянку, расположенную недалеко от того места, где к шоссе примыкала проселочная дорога, он только выключил подфарники. Джип стоял неподалеку.

Ник потерял ощущение времени. Сколько он уже здесь находится? Три минуты? Мгновение? Или целую вечность?

«Дома все в порядке. И это главное. Со мной тоже ничего не случилось. Скоро я вернусь домой. Целый и невредимый. Меня ждут Сильвия и милый Сол…»

На шоссе появились лучи света от фар автомобиля. Они становились все шире, ярче…

Автомобиль повернул на проселочную дорогу, ведущую к дому Вэрона. Это был «кадиллак». Гравий заскрежетал под его колесами.

Ник не знал, каким образом и почему этот «кадиллак» появился здесь, но он вдруг всем своим нутром почувствовал, что роскошный лимузин представляет собой огромную опасность для Джуда и Уэса, скрывшихся в темном тоннеле у дома Вэрона. Этот «кадиллак» был смертельно опасен также для Ника и его семьи.

Чтобы понять все это, Нику потребовалось всего мгновение.

Когда машина замедлила ход под фонарем на пересечении шоссе и проселочной дороги, Ник сумел разглядеть, кто в ней сидит. За рулем находился продажный частный сыщик Джек Бернс. Тот самый, который уже пытался дотянуться своими холодными руками до шеи Ника. Справа от Бернса сидел человек с перебинтованной головой. Ник был уверен: это мужчина, следивший за ним на вокзале «Юнион». Пистолет этого мужчины лежал сейчас у Ника в кармане брюк, но он не сомневался, что в «кадиллаке» есть другие пистолеты. Ничуть не хуже этого.

Ник принял решение. Он выскочил на «порше» на шоссе, повернул на проселочную дорогу и понесся за «кадиллаком».

Фары Ник не включил. Красные габаритные огни над задним бампером «кадиллака» были его ориентиром.

Если бы Ник был поэтом, он наверняка бы подумал о судьбе, о преследующем его злом роке… Он бы начал иронизировать по поводу того, что в жизни каждого человека бывают моменты, когда во имя доброго дела он должен совершить зло.

Но Ник не был поэтом. Единственное, что тревожило его сейчас, было сильное чувство страха. «Прочь, гони его прочь!» – приказал себе Ник.

Красные габаритные огни «кадиллака» стремительно приближались.

Шел сильный дождь. «Даже если Бернс и поглядывает в зеркало заднего вида, – успокаивал себя Ник, – он все равно не увидит „порше“».

«Кадиллак» двигался прямо по центру дороги. В отблеске от мощных фар лимузина Нику были уже хорошо видны силуэты Бернса и его пассажира. «Двигателя „порше“ они, наверное, не слышат. По-видимому, в „кадиллаке“ все стекла наглухо закрыты. А может, работает радио», – с облегчением подумал Ник.

«Кадиллак» был уже совсем рядом.

Ник слегка повернул руль влево, вдавил педаль акселератора в пол и, когда капот его машины поравнялся с боковой стойкой «кадиллака», резко вывернул вправо.

Все остальное свершилось в полном соответствии с законами физики.

«Кадиллак» слетел с дороги, попал в придорожную канаву, перевернулся несколько раз и уткнулся в стену деревьев.

Сам Ник успел удержать «порше» на дороге и нажал на тормоз.

На несколько мгновений он потерял сознание от удара. И когда пришел в себя, почувствовал, как что-то липкое течет у него по лицу. Кровь.

Ник уставился на треснувшее ветровое стекло. У него сильно болел лоб, руки одеревенели, колено от удара о рулевую колонку невыносимо ныло. «И это хорошо, – улыбнулся он. – Если чувствую боль, это просто великолепно!»

Ник с трудом выбрался из машины.

Разбитый «кадиллак» был метрах в двадцати от него. Из-под его капота струился пар.

«Боже мой!» Ник не знал, то ли радоваться, то ли горевать.

«Как бы то ни было, будь осторожен», – приказал он себе, вытащил из кармана пистолет и направил его в сторону «кадиллака»…

Через несколько мгновений сквозь шум дождя он услышал сначала стоны, а потом причитания Джека Бернса: «Моя нога, моя нога…» Правая передняя дверь лимузина открылась, и оттуда вылез человек с белой повязкой на голове. Ступив на землю, он вскрикнул и упал.

– Помоги, помоги мне, – кричал Бернс из «кадиллака», – нога, я сломал ногу…

Мужчина с белой повязкой слабо прокричал в ответ:

– Не могу…

– Черт бы тебя подрал! – плаксиво заорал Бернс.

– Что, что с нами произошло? – спросил человек с белой повязкой.

«Да они и не видели меня! – осенило Ника. – И даже сейчас не видят. Они и не догадываются, что произошло!»

Теперь он чувствовал, что неуязвим. Такого ощущения безопасности не давал ему даже зажатый в руке и направленный в сторону «кадиллака» пистолет.

Медленно, очень медленно Ник отступил назад и залег в кювете у дороги. Он внимательно наблюдал за лимузином, по-прежнему держа его под прицелом. «Эти двое должны оставаться здесь всю ночь. Вряд ли они предпримут что-нибудь против меня. Ведь пока они меня не видели… А если разглядят „порше“ на дороге и решатся на что-то? Когда решатся, тогда и буду думать, как поступить. В любом случае в таком состоянии они не представляют особой угрозы ни мне, ни Джуду с Уэсом. Только бы не появился кто-нибудь из друзей Бернса и этого второго человека, чтобы помочь им. Что же касается Джуда и Уэса, то, завершив свои дела в доме Вэрона – что, интересно, это за дела? – они дойдут пешком до искореженных машин, и я тихо уведу их прочь. Чем больше секретности, тем и безопасности больше!»

Ник лежал в кювете на животе. Дождь смыл кровь с его лица. Ему стало холодно, но он старался не обращать на это внимания. Он думал, что наконец-то осуществилась его мечта. Он стал суперменом. Сильным. И опасным.

Лежа под дождем в ожидании Джуда и Уэса, Ник был готов пойти на все.

* * *

Всего в миле от этого места Вэрон, сидевший на диване в гостиной, вздрогнул.

– Ты ничего не слышишь? – спросил он Джуда.

– Нет, – соврал тот, а про себя подумал: «Причиной этих шорохов во дворе, наверное, был неосторожный Ник».

– Впрочем, совсем не важно, слышишь ты что-нибудь или нет, – сказал Вэрон. – Тебе следует знать сейчас только одно, а именно то, что я о тебе позабочусь. Я и раньше о тебе заботился.

– Зачем вам все это надо?

– Потому что помощь тебе необходима. Тебе повезло, что ты родился в нужное время и в нужном месте.

– Это совсем не так, – прошептал Джуд.

– Нет так!

От выпитого Джуд плохо соображал. Он размяк и развалился в кресле.

– Я вручил свою судьбу в ваши руки, – тихо сказал он Вэрону.

– И ты правильно сделал. Со мной ты служил своей стране. Ты делал то, что было необходимо. И ты как раз тот человек, которому это было по плечу.

Джуд обхватил пальцами лоб и закрыл глаза.

– Ты никогда не видел результаты своих тестов на пригодность к работе?

Вэрон облизнул губы, поставил свой стакан на маленький столик перед собой и, поглядывая на Джуда, стал перебирать досье.

– Тесты показали, что ты как раз тот, кто был нам нужен, – хорошо соображающий, крутой парень. Да еще и мастер на все руки… Да где же это досье? – сказал Вэрон и поглядел на Джуда. Тот сидел с закрытыми глазами и не двигался.

Вэрон засунул руку в полуоткрытый атташе-кейс, стоявший на полу рядом с ним, достал оттуда еще несколько папок, проглядел их.

– Нет, не то, – пробормотал он, посмотрел на Джуда и снова полез в атташе-кейс.

На этот раз отставной генерал вытащил оттуда левой рукой армейский автоматический пистолет сорок пятого калибра, переложил его в правую руку и стал направлять в сторону дремавшего Джуда.

Ствол пистолета слегка звякнул о стоявшую на столике бутылку виски.

Джуд встрепенулся, открыл глаза и увидел направленное на него дуло. Служба в сухопутных силах, в спецвойсках, серьезная подготовка в школе разведки, знание тонкостей восточной борьбы – все это оказалось сейчас бесполезным. Джуд был не в силах пошевелиться: его тело закостенело.

Прогремел выстрел.

Пуля просвистела мимо головы Джуда. «Вэрон поторопился – и промахнулся, ему помешала бутылка на столике». Эта мысль вывела Джуда из оцепенения. Он бросился в сторону отставного генерала и опрокинул на него стоявший между ними столик.

Вэрон вскочил, находясь в неудобном положении, еще раз нажал на спусковой крючок.

И снова промах.

Джуд схватил отставного генерала за руку и стал выкручивать ее. Вэрон упал на диван. Джуд бросился на него, продолжая крепко удерживать его за руку.

Отставному генералу было шестьдесят четыре. Два десятка лет из них он провел в джунглях. Для человека этого возраста он был очень силен. Учась в военной академии, Вэрон овладел многими приемами рукопашного боя, но до Джуда ему было далеко. Главным оружием отставного генерала всегда был его мозг.

Вэрон попытался сбросить с себя Джуда: не вышло. Бывший «зеленый берет», прижимая отставного генерала к дивану всей тяжестью своего огромного тела, мертвой хваткой вцепился ему в руку.

Вэрон не выдержал и разжал пальцы. Пистолет упал на пол.

Джуд схватил Вэрона за голову и стал трясти ее.

– Негодяй! Ты хотел расправиться со мной! – закричал бывший солдат, вскочил, легко поднял отставного генерала на руки и со всей силы швырнул его небольшое тело в угол. От удара о стену у Вэрона искры посыпались из глаз. Он стал задыхаться. Открыв рот, он завороженно смотрел на стеклянную стену. Там, в темноте, что-то зашевелилось.

Глаза Вэрона округлились. Судорога прошла по его телу. Он вдруг обмяк.

Стеклянная стена лопнула. Осколки от нее полетели во все стороны.

Джуд упал на пол, несколько раз перевернулся со спины на живот и, притаившись за диваном, изумленно посмотрел на огромную дыру в стеклянной стене. Рядом с ней лежал металлический стул. Такие стулья хорошие хозяева держат у себя на лужайке перед домом.

В дыре появился человек в черной куртке. В руке он держал направленный в гостиную пистолет.

Тяжело дыша, Джуд закричал:

– Давай, давай, ластик! Добро пожаловать! Я поджидал тебя, но ты опоздал. Ты явился слишком поздно!

– Меня зовут Уэс Чендлер, – сказал человек в черной куртке, осторожно входя в гостиную сквозь дыру в стене. – Я не причиню тебе зла. Я – друг Ника Келли.

Уэс посмотрел на высовывающуюся из-за дивана голову Джуда и на лежавшего в углу Вэрона.

– Добро пожаловать! – продолжал кричать Джуд. – Здесь больше никого нет. Так что располагайся как дома!

Внимательно наблюдая за Джудом, Уэс медленно, боком подошел к лежавшему Вэрону. Глаза отставного генерала остекленели, в уголке его широко открытого рта застыла кровь.

– Он мертв, – сказал Уэс.

– Еще один, – пробормотал Джуд. – Но он должен был быть первым. Он должен был умереть еще до того, как я появился на свет.

– Возьми себя в руки! – приказал Уэс.

Джуд начал нервно смеяться.

– Возьми себя в руки! – повторил Уэс. – У нас мало времени. Нас ждет Ник. Он один.

– Пусть он теперь едет домой, – сказал Джуд.

– Это должен решить он сам. У меня сейчас другие заботы.

– Какие же?

Уэс вздохнул и ничего не сказал. Опустив пистолет, он стоял посреди гостиной.

– Что, несладко пришлось на этой службе? – спросил Джуд.

– Не так, чтобы несладко, но…

– Что собираешься теперь делать? Ты ведь моряк, и, значит, все равно солдат. И я сам хоть и бывший, но тоже солдат.

Джуд сел на пол и посмотрел на труп Вэрона.

– Я был его солдатом.

– Знаешь, Джуд, мы что-нибудь придумаем, – прошептал Уэс. – Я видел все, происходившее здесь, через стену. У него было оружие. Так что с твоей стороны это была самооборона.

Джуд снова нервно рассмеялся:

– А как же быть с другими покойниками?

– На этот вопрос я не могу дать ответа.

– Можешь. У тебя в руке пистолет.

Уэс вздрогнул:

– Знаешь, мы можем попытаться убедить людей в ЦРУ, в Пентагоне, наконец, в конгрессе внимательно разобраться во всем этом…

– Для чего?

И снова Уэс не смог ответить на вопрос.

– Все это наши проблемы, морячок! Только наши. И эти ребята из ЦРУ, Пентагона, конгресса ни за что не захотят решать наши проблемы за нас.

– Ты должен попытаться все объяснить!

– Кому? Людям из ЦРУ? А что конкретно они могут? В состоянии ли они вообще что-то предпринять по поводу мерзких делишек Вэрона? Не надо быть наивным. Они ничего не в состоянии сделать! Что же касается моей персоны, то в лучшем случае они поместят меня, спившегося агента, за решетку. Но им-то прекрасно известно, что я специально обучен находить малейшую лазейку, чтобы бежать. Так что… так что со мной дело плохо. Я им вообще не нужен!

– Им необходимо выяснить…

– И ты думаешь, узнав обо всем, они поступят правильно?

Уэс промолчал.

– Ты не имеешь права отпустить меня, – сказал Джуд. – Они будут преследовать меня до тех пор, пока со мной не будет покончено. Подумай только, сколько еще людей может быть угроблено во время этого преследования! Я спился. По ночам мне не дают спать кошмары. Лорри ты видел. Ты был свидетелем и того, что я сделал с Норой.

– Это произошло в бою.

– Какая разница…

Джуд встал и посмотрел Уэсу прямо в глаза.

– Чего же ты хочешь? – прошептал Уэс.

– Я не хочу победы этих негодяев. Я хочу быть свободным. И главное – я не хочу больше причинять страданий другим людям!

– Мы можем… мы можем потянуть время, пока…

– Никаких «пока»! Времени не осталось. И лучшего места для этого нет! – Джуд направил палец в грудь Уэса. – За тобой тоже охотятся.

– Нет.

– Да! – выкрикнул Джуд. – Ты думаешь, они выпустят тебя из своих дьявольских объятий, если даже все выйдет так, как им хочется?

Сквозь дыру в стене в гостиную полетели капли дождя. Уэс автоматически шагнул к противоположной стене.

– Отсчет времени давно уже идет, морячок. И его терять нельзя. Тем более что бежать некуда.

– Пошли отсюда, Джуд!

– Нет! Сделай, морячок, то, что ты должен сделать.

– Это не моя работа.

– Твоя. Это то, что должно быть сделано. Вот и сделай это для меня. Если я сделаю это сам, они решат, что я проиграл. А если не сделаю, они возомнят, что сами одержали победу. Так что…

– Хватит болтать чепуху!

– Так что, если ты это сделаешь, – не обращая внимания на слова Уэса, продолжал Джуд, – я буду действительно свободен. И Ник будет в безопасности – без информации от меня он вряд ли представляет для них опасность. И тебя они оставят в покое. Только не исповедуйся им, и они никогда не узнают, что конкретно тебе о них известно. Сделай то, о чем я прошу тебя, и они потонут в собственном дерьме. Пусть меня, Вэрона и его грязные досье обнаружат здесь местные детективы. Можешь еще позвонить в газету, но только себя там не называй. И оставь в этом доме все так, как есть сейчас. От этого мир, конечно, не станет другим, но пусть хоть это дерьмо выплывет наружу. И отскребать это дерьмо от кровавых стен будут они сами! Так что сделай то, о чем я тебя прошу, хотя бы для этой проклятой страны. Ей необходим такой урок.

– Да ты с ума сошел!

– Плевать! Тебя, кстати, они тоже вымазали в своем дерьме. Ты не можешь считать себя их должником!

– Но и тебе я ничего не должен.

– Тогда сделай это для себя. Если меня не станет, о тебе они быстро забудут. Я предлагаю тебе единственный выход из положения. Успешно завершить свое задание ты можешь только так. И забудь обо всем. Иначе тебя замучат кошмары. Помни, что во всем этом нет твоей вины. А я, – Джуд ухмыльнулся, – помогу тебе сделать это чисто.

Он медленно направился к Уэсу.

Майор не мог даже пошевелиться, он потерял дар речи. Ему казалось, что он находится где-то очень далеко, в другом измерении, в другом времени…

Подойдя к Уэсу на расстояние вытянутой руки, Джуд остановился. Нагнулся. Обхватил пальцами запястье Уэса и стал поднимать его руку с зажатым в ней пистолетом. Когда ствол уткнулся ему в грудь, Джуд расправил плечи.

– Так-то лучше. Не придется умирать на коленях!

Уэсу казалось, что он чувствует, как бьется сердце Джуда. Каждый его удар словно подтверждал правоту всего, сказанного бывшим солдатом.

Уэс прекрасно понимал, что, приведи он Джуда в ЦРУ, они все засекретят, и тогда никто никогда ни о чем не узнает. В суд дело так и не попадет. Почему умер Вэрон – тоже останется тайной. В газетах напечатают лишь дежурный некролог… Уэс подумал о Ное Холле, о директоре Дентоне и Билли Кокрэне с очками-линзами. Каждый из них нарушил свой служебный долг, и все они предали его, превратив офицера ВМФ в козла отпущения. Он действительно не считал себя их должником. А вот перед Ником он был в долгу. Он обязан рассказать ему всю правду. И перед Бэт он тоже в долгу. Он обязательно покается перед ней. Каковы бы ни были последствия этого покаяния.

Каждый удар сердца Джуда больно отзывался в душе Уэса.

Перед этим человеком он тоже в долгу. Он задолжал ему то, что хотел сейчас и для самого себя.

Уэсу казалось, что они с Джудом превратились в это мгновение в единое существо, у которого было как бы две отдельные жизни.

Совсем разные люди, они с Джудом все равно были едины.

Боль, которую ощущал Джуд, и надежда, которая не покидала его, стали для Уэса залогом того, что он сможет разрубить этот мучительный узел проблем и освободиться.

Надо только сделать то, что необходимо сделать.

Уэс медленно нажал на курок.

(обратно) (обратно)

Ричард Джессон Ночной рейс в Париж

Глава 1

За десять лет, прошедших после войны, мне пришлось освоить десяток самых необычных профессий. Я побывал в шкуре шантажиста, сводника, мелкого вора, весьма посредственного игрока, а ныне сделался владельцем гостиницы с ресторанчиком «Львиная голова» — заведения на берегу реки Марсей в маленькой деревушке Рок Ферри в окрестностях Ливерпуля. Чтобы добиться своего сегодняшнего положения, я использовал все безжалостные методы запугивания и насилия, которым меня научила война. Во всяком случае, мои преступления были оплачены щедро, хотя эта плата и носила сомнительный характер.

В этом ресторанчике меня и отыскал Филип Бойлер. Он признался, что потратил на розыски несколько недель. И немудрено. Даже главе военной разведки не просто выследить человека на постоянно петляющих тропах преступного мира. Итогом нашей встречи было то, что сейчас я стоял на углу улицы в Рок Ферри и ждал такси. Мне нужно было добраться до Манчестера и успеть на отходящий в пять тридцать лондонский поезд. После десятилетнего перерыва я вновь согласился на грязную работу для мистера Бойлера, не говоря уже о Королеве и Державе. Правда, на этот раз цену назначил я, а не они.

Такси опаздывало. Мне захотелось вернуться обратно — к теплым окнам и смеху, но в эту минуту из тумана вырвалось такси и остановилось рядом.

— Мистер Рис?..

— Да, — откликнулся я, уселся на заднее сиденье и захлопнул дверцу машины. — Мне надо быть на площади Святого Петра в пять пятнадцать. Если доберемся вовремя, плачу дополнительно фунт к счетчику.

— О'кей, — ответил повеселевший водитель.

Машина сорвалась с места и утонула в сгущающемся тумане.

Ночной поезд на континент отходил в десять вечера с лондонского вокзала Виктория. Если успеть на него, то завтра в девять утра я уже буду в Париже. Оттуда, после встречи с Туки, мне придется прямым ходом ехать в Арль. Я закурил сигарету и, закрыв глаза, откинулся на спинку сиденья.

Патриотом движет любовь к своей стране. Но я давно уже не патриот. Если я и был им когда-то, то теперь с меня довольно. Да, я клялся в верности Короне, Флагу, Державе, но с некоторых пор в наших отношениях возникли некоторые разногласия. Патриот всецело и бескорыстно отдается служению на благо своей стране — где угодно и как угодно. Я же, сохраняя верность присяге, этой ночью оговорил с Бойлером свои условия. Я объяснил ему, что рвусь в бой не из любви к так называемой родине. Мое согласие, если я еще соглашусь, — это результат серьезных раздумий.

Бойлер ясно растолковал, что хочет привлечь именно меня для выполнения этого задания, а не какого-нибудь юнца из британской разведки. Не скрывал он и того, что упоминание моего имени вызвало в Уайтхолле естественный протест. Ему было высказано серьезное официальное сомнение в моей благонадежности, учитывая мои послевоенные отношения со Скотланд-Ярдом.

Бойлер отверг и мои возражения, но не нажимал на меня. Он был очень любезен и просто ввел меня в курс предстоящего задания так, чтобы я сам сделал выводы.

Красные, сказал Бойлер, работали над созданием спутника с атомным реактором, точнее, космической станции. При этом они использовали Фрица Хеймера, во время войны входившего в группу проекта «Пеенемюнде» — Фау-2. Когда Хеймер закончил чертежи станции, они были микрофильмированы, а оригиналы уничтожены. Кто-то — Бойлер не знал кто — похитил микрофильмы и предложил их на открытый рынок военных тайн в Европе. Один из людей Бойлера разнюхал это и вышел на француза по имени Поль де Журифе, в руки которого попала микропленка. Француз оценил чертежи в двести тысяч фунтов. Однако незадолго до завершения сделки и британский агент, и де Журифе были убиты в парижском борделе.

Полковник фон Вальтер, бывший гестаповец и бывший дипломат в Мадриде, работал на Бойлера еще со времен войны. Каким-то образом фон Вальтеру удалось выяснить, что следы похищенного микрофильма ведут в Мадрид к Жозе Рюдену, которого он знал по давним военным связям в Германии и Испании. Бойлер не имел информации о том, как Рюден добыл пленку с чертежами. Он мог только предполагать, что Поля де Журифе и британского агента прикончили не без участия Рюдена. Фон Вальтер договорился о приобретении пленки во время большого благотворительного базара, который Рюден собирался провести тринадцатого на своей вилле в Арле.

Здесь на сцене появлялся я.

Я должен был просто-напросто совершить ограбление этого благотворительного базара и заодно — с помощью фон Вальтера — прихватить микрофильм. Бойлер почти не сомневался, что красные тоже вышли на Рюдена или по крайней мере выяснили о работе фон Вальтера на британскую разведку. И потому всякий, кто вступит в контакт с одним из них, окажется под подозрением. Но не я — мелкий уголовник, чье прошлое легко проверить.

Бойлер предложил мне самому назначить цену за проведение операции. И я ее назначил. Я затребовал сто тысяч американских долларов — чистыми, без налогов, бессрочную лицензию на импорт и экспорт шотландского виски, а также мое личное дело с отпечатками пальцев из Скотланд-Ярда.

Бойлер принял мои условия не моргнув глазом. Деньги и лицензия будут мне доставлены незамедлительно. Но изъять мое досье из уголовной полиции сейчас невозможно, так как оно является самым главным козырем во всей этой «игре».

— Площадь Святого Петра, сэр, — шофер остановил машину рядом с отелем. Я расплатился и проследил, как такси исчезло в оживленном потоке машин. Близился час пик. На моих часах было ровно пять. У меня оставалось тридцать минут на то, чтобы добраться до вокзала, расположенного в полукилометре отсюда. Я прогулялся по улице, зашел в отель, пересек вестибюль, вышел через служебный ход на соседнюю улицу и здесь поймал другое такси.

— На вокзал.

За две минуты до отправления поезда я появился на перроне. Когда проводники закрыли двери и состав тронулся с места, я прыгнул в свой вагон и был последним, кто вошел в поезд. Так что «хвоста» за мной не было. Именно в этом я и хотел убедиться.

В полном одиночестве я сидел в темном купе третьего класса и прислушивался к стуку колес. Я немного нервничал и был чуть-чуть испуган, ощущая опасность больше чем когда бы то ни было во время войны. Наверное, я лучше узнал жизнь и научился ценить ее, прожив десять лет относительно спокойно. Теперь мне было что терять.

В девять пятнадцать мы прибыли в Юстон, и уже через десять минут такси везло меня по вечернему Лондону. Я постоянно поглядывал в зеркальце заднего обзора, проверяя, нет ли за мной слежки. Вокзал Виктория был полон народа. Это обычное явление в пятницу вечером. Несмотря на жесткие ограничения пограничных служб, многие так или иначе ухитрялись провести субботу и воскресенье на континенте.

Пройдя мимо проводника, я направился прямо в свое купе, замкнул дверь, опустил жалюзи на окне и уселся, прислушиваясь к каждому звуку за дверью, пока поезд не въехал на паром. Минут через пятнадцать после того как мы вышли в море, я снял с талии специальный пояс для денег и документов и включил свет. Обычный конверт без обратного адреса, отправленный мне Бойлером по почте, ничем не отличался от первого послания, в котором я получил предварительные инструкции.

Мистеру Дункану Рису, гостиница «Львиная голова», Рок Ферри, Биркенхэд.

В конверт был вложен лист тонкой бумаги с аккуратно отпечатанным текстом:

«Дорогой Дункан!

Должен отметить, что до сих пор ты безупречно следовал инструкциям. В связи с этим ставлю тебя в известность, что в противном случае ты был бы остановлен, так как находился под наблюдением. Отныне ты будешь действовать под кодовым именем ЧАСОВОЙ.

Все контакты со мной ты можешь осуществлять по адресу: Мэрч Л. Кассиди, отель „Бристоль“, Саут Уэссекс, 9, Лондон, Англия.

Контакты только в случае крайней необходимости.

В одном поезде с тобой находится джентльмен в коричневом твидовом жакете и зеленом шарфе, курит белую трубку. Это наш курьер. Он передаст тебе деньги для выполнения задания.

После нашего последнего разговора я получил информацию, которая может серьезно помешать реализации задуманного и увеличивает опасность для исполнителя. Хотя риск и был предусмотрен как неизбежное условие, тем не менее мы постараемся предусмотреть все варианты помощи, чтобы обеспечить успех наших совместных усилий.

Первоначально разработанная акция отменяется. Фон Вальтер убит. Его труп выловили в Рейне три дня назад. На теле обнаружены следы пыток. По отсутствию воды в легких установлено, что он был уже мертв, когда его бросили в реку. Мы не знаем, каким образом красные вышли на фон Вальтера и Рюдена. Может быть, они просто захватили фон Вальтера как британского агента, получили от него информацию о Рюдене и наших планах. Не исключено, что он умер раньше, чем успел что-либо рассказать.

К сожалению, нам не удалось напрямую связаться с Рюденом и приобрести у него микропленку. Мы не знаем, где он скрывается. Две недели поисков не дали абсолютно никаких результатов. Нам придется дожидаться встречи, назначенной на тринадцатое, в день открытия благотворительного базара. Службы безопасности самых разных стран заметно активизировались. Не припомню ничего подобного со времен окончания войны. Ситуация выходит из-под нашего контроля.

Таким образом, ограбление, которое было задумано только как прикрытие во время передачи тебе фон Вальтером документов, становится основной операцией. Убийство фон Вальтера остается в полной тайне, и вполне вероятно, что Рюден не знает и не скоро узнает о его смерти. Он будет ждать фон Вальтера тринадцатого в назначенный час, и вместо него на вилле появишься ты.

Ты похитишь микрофильм и вместе с ним ценности из сейфа Рюдена. Чтобы не ошибиться, ты должен знать, что каждый кадр микрофильма помечен надписью „Совершенно секретно“ в правом верхнем углу и подписью „Фриц Хеймер“ в последней строке. Получив документы, ты должен ликвидировать Рюдена.

После того как курьер в зеленом шарфе передаст тебе деньги на выполнение операции, ты начинаешь действовать в одиночку. Любые просьбы о помощи и содействии бесполезны. Запрошенное вознаграждение получено тобой сполна, и это снимает с нас ответственность за твои действия.

Завершение задания и передача нам микрофильма не исключает опасности мести в том случае, если противная сторона заподозрит тебя в сотрудничестве с нами. Все заинтересованные стороны должны увериться в том, что со смертью Рюдена чертежи утрачены безвозвратно.

Должен подчеркнуть, мой дорогой Дункан, что это наиболее важная акция из всех, что были в нашей совместной работе. Столь подробное письмо продиктовано желанием утвердить тебя в мысли, что несмотря на наши былые разногласия, операцию необходимо выполнить любой ценой.

Желаю удачи. Мэрч Л. Кассиди».

Я четыре раза перечитал письмо и затем сжег его в раковине. Когда бумага полностью превратилась в пепел, смыл его в канализационную трубу. Затем я снова выключил свет, открыл дверь и отправился по вагонам искать человека в зеленом шарфе.

(обратно)

Глава 2

Благотворительные балы для богачей всех стран, азартныеигры в пользу осиротевших детей — такова разведка: холодная, беспощадная, расчетливая. Так работает Бойлер.

Сколько раз мы наблюдали, как германский штаб разрабатывал прекрасные сбалансированные планы, а затем пытался совместить их с несовершенными характерами исполнителей. Бойлер начинал с обратного. Он прежде всего учитывал человеческий фактор, позволяя своим разведчикам действовать согласно собственным представлениям, не навязывая им жестких схем.

В вагоне-ресторане я провел целый час: пил кофе, курил и надеялся, что за одним из столиков появится курьер в зеленом шарфе. Я рассеянно поглядывал по сторонам. Все мои мысли были прикованы к тому, что произойдет на вилле Рюдена.

Фон Вальтер всегда вращался в обществе, подобном тому, что готовилось к благотворительному балу. Именно поэтому во время войны он был направлен нацистами на дипломатическую работу в Испанию. А я, английский воришка, должен буду ограбить хозяина виллы и заодно прихватить микрофильм. Если меня схватят агенты Сюртэ — французской службы безопасности, — я буду квалифицирован как уголовный преступник. Одним словом — грабитель. Если меня схватят красные, я стану покойником.

Допивая третью чашку кофе, я понял, что зеленого шарфа в ресторане я не увижу. На минуту у меня возник соблазн плюнуть на эту затею. Вернуться в «Львиную голову» и позабыть обо всем. Но теперь это было невозможно. Я согласился стать платным наемником и, следовательно, принял обязательства подчиняться неписанным правилам. Патриот может отказаться от своих добровольных обязательств. Но не наемник. Наемник обязан сделать свое дело, получить деньги и хранить молчание. Филипп Бойлер прикажет убрать меня в тот же момент, когда заподозрит, что мне уже нельзя доверять. И будет прав. А дальше… Отступника может сбить такси, которое неожиданно вырвется из тумана, его могут случайно толкнуть на рельсы перед приближающимся поездом. Да и не перечислить всех способов избавиться от неугодного человека. А Бойлер?.. Он пожалеет, что Британия потеряла хорошего агента и навсегда забудет о Дункане Рисе.

Я попросил счет и выслушал рассуждение официанта, что это самая спокойная переправа через Ла-Манш из всех, какие он может припомнить. Я дал ему три пенса на чай и вышел из вагона-ресторана.

В конце вагона за одиночным столиком в углу неспешно ужинал, читая газету, пожилой человек с желтоватым лицом. Когда я проходил мимо, он отвернулся к окну, почесывая ухо. Мне не удалось разглядеть его лицо.

В соседнем вагоне царила атмосфера дешевой вечеринки. Все были пьяны. Я пробирался сквозь шумную толпу, внимательно разглядывая веселых путников. Зеленого шарфа среди них не было. Из купе, хохоча и держась друг за друга, высыпали еще несколько человек. Один из молодых людей, изрядно навеселе, сорвал со стенки спасательный круг, надел его себе на шею и, схватив ближайшую девушку, завопил:

— Спаси меня, Элен! Спаси меня, я тону!

Окружающие громко засмеялись, хотя, на мой взгляд, это было не так уж и смешно. Я попытался протиснуться между ними.

— Дорогуша, — повернулась ко мне девушка, которую назвали Элен. — Ты, конечно, немного староват, но о-о-очень симпатичен. Выпить хочешь?

— Извините. — И я попробовал протиснуться дальше.

На девушке была коричневая твидовая юбка и плотно облегающий кашемировый свитер. Она была похожа на игривого котенка, готового шалить и озорничать. На вид ей было не больше двадцати.

— Торопиться некуда, милый, — улыбнулась она. — До Парижа еще далеко.

— Точно, — согласился я, пробираясь вперед. Комик-любитель со спасательным кругом изображал, как он будет прыгать за борт, если паром пойдет ко дну, и зрители, по-прежнему смеясь, расступились, чтобы освободить для него место. — Но сейчас я занят.

— Чем ты можешь быть занят в отпуске? — У девушки были светлые волосы. Наши бедра соприкоснулись, когда комик «нырнул».

— В зависимости от обстоятельств, — уклончиво ответил я.

— Ну как хочешь. — Она тут же потеряла ко мне всякий интерес.

Толпа надавила на меня и помогла пробраться дальше. Все эти молодые люди вели себя слишком весело, слишком игриво. Я вдруг вспомнил искаженные жестокими гримасами другие юные лица, которые пытались скрыть страх. Одним это удавалось, другим — нет, но все равно они умирали.

А в этом веселом вагоне резвилось поколение, избежавшее войны. Им уже приелись печальные истории о прошлой войне и предостережения о будущих катастрофах в ежедневных газетах.

Зеленый шарф был в третьем вагоне. Он сидел в купе и что-то читал. Его внешность соответствовала описанию. За исключением трубки. Правда, трубка лежала рядом на скамье. Так что все было в полном порядке. Я постучал в стекло и открыл дверь.

Реакция курьера оказалась неожиданной. Он встал и быстро подошел к двери. Глаза его сверкали.

— Что вам нужно? Как вы смеете врываться в чужое купе? — Он грубо выталкивал меня в коридор, упираясь ладонями мне в грудь. — Выходите отсюда! Ступайте к своим пьяным девицам…

Он толкнул меня в последний раз и, захлопнув дверь перед моим носом, опустил жалюзи.

Коридор был пуст. В дальнем конца вагона виднелась приоткрытая дверь туалета. Я зашел в туалет и замкнул за собой дверь. Усмехнулся. Зеленый шарф хорошо знал свое дело!

Я вытащил из-за пазухи длинный толстый пакет. Курьер умудрился засунуть его под рубашку, пока выталкивал меня из купе. Я развернул бумажную упаковку — в пакете было пять тысяч фунтов старыми потрепанными купюрами. На верхней купюре угловатым почерком было написано: «Они сядут в Кале».

Я уложил пятьдесят стофунтовых ассигнаций в пояс для денег, застегнул рубашку и брюки, спустил скомканный пакет в унитаз и вышел из туалета. Как раз в эту минуту открылась дверь в тамбур соседнего вагона и оттуда послышались крики и взрывы хохота. Наверное, спасательный круг все-таки вылетел из окна в открытое море.

Я вышел в коридор и решил присоединиться к веселой компании. В коридоре я столкнулся с мужчиной и узнал желтолицего человека из вагона-ресторана, который ел в одиночестве и почему-то спрятал от меня лицо. Он немного покачивался на ходу в такт покачиванию парома. Левой рукой он держался за перила вагона, а правую держал в кармане пиджака. Его взгляд остановился на мне. Так мы и шли навстречу друг другу, а я смотрел на его руку, стиснутую в кармане пиджака, и готовился прыгнуть в случае, если там окажется пистолет.

— Извините, мсье, — сказал он равнодушно и, проскользнув мимо, скрылся в туалете.

Только сейчас я понял, что надолго задержал дыхание. Об этом мне напомнила резь в груди. Я взмок от напряжения.

Мне бы не хотелось сойти с поезда в Кале по многим причинам. Здесь выходит очень немного народу, и если есть «встречающие», уйти от них непросто. Кроме того мне было необходимо как можно быстрее попасть в Париж. Да и затеряться там было легче.

Мне предстояло провести на пароме долгую ночь. Оружия у меня не было. Вернуться в купе и закрыться?.. Из соседнего вагона опять послышался громкий истерический смех. Новый бросок спасательного круга!

Я усмехнулся. Эта компания будет веселиться до самого Парижа.

Моя случайная знакомая спиной пятилась из купе, когда я появился в вагоне. Я проскользнул за ее спиной и обнял за талию. Она медленно и пьяно повернулась ко мне, не двигая ногами, и упала на меня, потеряв равновесие.

— А, это ты, дорогой, — сказала она задумчиво, обняла меня и переплела пальцы на моей шее.

— Ты предлагала выпить, — как ни в чем не бывало напомнил я.

— Пойдем, — улыбнулась девушка, приоткрывая ровные, белые зубы. — Уммм… Ты пойдешь со мной, дорогой? Ты не так уж и стар. И очень даже мил.

Она подхватила меня под руку и повела по коридору мимо собравшихся у соседнего купе.

— Здесь ты получишь свою выпивку. — Она закрыла дверь и, выключив свет, сама заключила меня в объятия. Она издала горловой звук, который напомнил мне урчание котенка, приближающегося к блюдцу с молоком.

Это была прекрасная ночь. У меня не было времени думать о делах до Северного вокзала в Париже. Если даже кто-то и подсел на поезд в Кале, я не узнал об этом, да меня это и не беспокоило.

(обратно)

Глава 3

На поиски Туки Смита я потратил три дня и в конце концов отыскал в бистро на Монмартре. Я с трудом узнал его — он пьянствовал уже третью неделю. После горячей ванны, бритья и ужина, за которым было выпито несчетное количество чашек крепкого кофе, Туки хоть немного стал походить на человека, которого я помнил. Тонкогубый, с квадратным лицом, с глазами, похожими на серые камешки, и крепкими белыми зубами. Он зачесывал волосы назад без пробора, и они ниспадали на шею длинными прядями.

— Ну как, — спросил я, — тебе получше?

— Нет, — кисло проворчал он. — А чего ты хочешь, Рис?

— Я могу сделать тебе интересное предложение.

— Выкладывай.

— Крупное ограбление. На одной шикарной вилле неподалеку от Арля тринадцатого числа будет проводиться благотворительный бал с базаром. Я прикинул и думаю, что мы сможем провернуть это дело.

— А почему ты пришел ко мне? — Он смотрел на меня настороженно.

— Ты единственный из всех моих знакомых в Париже, кто способен подобрать для такой операции крепких и сообразительных парней.

Он серьезно кивнул.

— Это верно. Я знаю таких парней. А монеты у тебя есть? И сколько человек нам понадобится?

— Монеты найдутся, — ответил я. — Я не видел этой виллы, но, думаю, какая бы она ни была, набирать большую группу нет смысла. Ты, я и еще четверо. Этого хватит.

— Для проведения благотворительного базара нужен большой дом. — Он опять покачал головой. — Но делить на шестерых?..

Туки закурил сигарету, затянулся и начал надрывно кашлять. Потом плюнул в грязный платок и долго рассматривал.

— Как думаешь, — повернулся он ко мне, — сколько мы сможем взять? — И снова зашелся в кашле.

— Я знаю точно, что драгоценности и ассигнации — доллары, фунты, франки! — будут лежать прямо на столах. Это один из тех бархатных балов с кинозвездами, международными бездельниками, богачами… Ты понимаешь, о чем я говорю.

Он одобрительно хмыкнул, встал и зашагал по комнате, ковыряя мизинцем в ухе.

— Кстати, что стряслось с тобой после той кутерьмы в Шербуре? — спросил я.

— Шербуре? Ты имеешь в виду Гавре? — переспросил он. — Там я потерял все. Договорился с одним моряком на шхуне доставить товар из Штатов. Сигареты, синтетика, ну и прочая дребедень… Какой-то недоносок со шхуны пронюхал, и в порту нас встретила таможенная полиция. Иисусе! Их было не меньше сотни.

— Как тебе удалось смыться?

— Счастье. Простое, нелепое, проклятое счастье! — буркнул он. — Я выбежал с пирса и вскочил в автобус с рабочими, который отправлялся к железнодорожной станции. Он шел без остановок. И я успел на скорый, отходивший через три минуты. Понял? Три минуты, — он поднял три пальца, — и через полчаса я был в Руане. Просто слепое счастье.

— Сколько ты потерял?

— Все, — с горечью ответил он. — Около восьми тысяч долларов. По все могло быть гораздо хуже. По крайней мере в Сюртэ не узнали, что я был связан с контрабандой. Но с тех пор за каждый доллар приходится горбиться. Так что ты пришел вовремя. Вместе нам лучше не появляться. Иначе и к тебе здесь присмотрятся. Бац! — и ты мертвец…

Он замолчал и посмотрел на меня испытующе.

— Кстати, тебе известно, что у меня нет разрешения на работу? Мне приходится мыть посуду в кафе и выпрашивать милостыню у студентов.

— А твои женщины? — спросил я. — Неужели ни одна из них не могла позаботиться о тебе?

— Конечно, могла. Пару недель. Но когда она убеждалась, что денег от меня не видно, а Сюртэ тянет меня на допросы каждый раз, если даже за сотню миль отсюда что-то происходит, она умнела и быстро избавлялась от такого дружка. Я даже подумывал вернуться в Штаты, — не без тоски произнес он последние слова.

— И что же не вернулся?

— Как? — усмехнулся он. — Вплавь?

Туки снова закашлялся, прижимая ладони к животу. Когда приступ закончился, его голос звучал пронзительнее:

— Я с позором уволен из армии Дяди Сэма. Французы с удовольствием отправят меня обратно, но их консул и наш консул не могут договориться, кто должен купить мне билет.

Туки Смит уселся за стол и жадно выпил очередную чашку кофе. В угрюмом молчании он рассматривал свои руки.

— Я был лучшим в батальоне, а может быть и во всей дивизии, армейским разведчиком. Старший сержант. — Он прикурил еще одну сигарету и нервно затянулся. — Бывало, я обгонял фронт на двадцать пять миль, чтобы изучить расположение противника. Ты помнишь танки этих проклятых краутов?

«Крауты» — так презрительно называли всех немцев во время войны.

— Иисусе, вот это была жизнь! А теперь я всегда один. Кругом снова крауты. Я и сейчас готов стрелять с закрытыми глазами, я мог бы перебить всех краутов вокруг, хоть целую роту! А тогда… Это было страшно до смерти, но мне нравилось. И что же ты думаешь, то, что ты имеешь наград больше всех в дивизии, имеет какое-нибудь значение? Черта лысого! Когда тот вшивый недоносок из пленных краутов заявил, что якобы я украл его бриллианты, они немедленно скрутили меня.

— А ты в самом деле их взял?

Он усмехнулся.

— Конечно! Но только почему они поверили не мне, а этому подонку? Он встал перед полковником на колени и умолял вернуть его драгоценности. А я стоял в стороне. Посмотрите мой послужной список, сэр, говорил я. Я ни о чем не просил. Просил краут. И что же? Он получил половину камешков обратно. Другую половину присвоил полковник. А меня с позором выгнали из армии.

Да, именно такой человек был необходим мне для удачной операции: он без промаха стрелял из пистолета, был замечательным разведчиком, а его нервы могли выдержать любые испытания. Со времен войны враги из нацистов превратились в армейских чинуш, кое-кто даже служил в Сюртэ — уголовной полиции, а сам Туки превратился в обычного уголовника. Преступника. Вряд ли он осознавал это. Скорее всего он по-прежнему воображал себя скромным героем американской армии, чей героизм и награды охраняли его от произвола бессердечных властей. Однако, приводя его в чувство и выслушивая его не вполне связные речи, я почувствовал, что до него начинает понемногу доходить истинное положение дел, и это вызывает у него замешательство.

Мы познакомились, когда Туки был связным у группы дельцов черного рынка, с которыми я вел свои дела. Мне понравились его способность мыслить оригинально и практическое знание рынка. Несколько операций я провел непосредственно с ним. В Гавре он пытался провернуть крупное дело, которое могло поднять его на новый, более высокий уровень преступного мира. Но, как он уже поведал, дело кончилось провалом.

Туки неожиданно резко поднял на меня глаза.

— Они не зря таскают меня в Сюртэ. Стоит доказать мою причастность к контрабанде, и криминальная полиция берет маленького Туки на большой крючок…

— Мне хочется, чтобы ты хорошо усвоил одну вещь, — перебил я его жалобы. — Это моя операция, Туки, мой капитал, и на мою долю приходится половина — пятьдесят процентов того, что мы возьмем.

Он некоторое время раздумывал над моими словами.

— О'кей. Ты — босс, и тебе причитается половина. Прекрасно. Я набираю команду и заключаю с парнями свою сделку. Я буду распоряжаться другой половиной так, как посчитаю нужным. Ты согласен?

— Конечно, — ответил я. — Ты понял все правильно, Туки.

Он встал с места и повернулся к окну, что-то высматривая на улице.

— Но в этом деле, Туки, — предупредил я, — мне не нужны слишком опытные люди.

— Ты имеешь в виду рецидивистов, — бросил он через плечо.

— Для нас лучше всего подойдут голодные французы, если ты сможешь таких найти.

Он ухмыльнулся.

— Сегодня во Франции все хотят есть.

— А как с оружием? Сможешь достать его?

— Думаю, да. — Он задумчиво кивнул. — Но оружие дорого стоит.

— Не имеет значения. Деньги есть. Я надеюсь хорошо заработать на этом деле. Примерно сто тысяч фунтов.

Он повернулся ко мне, широко раскрыв глаза.

— Ты имеешь в виду только свою долю? — Туки присвистнул. — Значит, мне обломится около пятидесяти тысяч фунтов после того, как я рассчитаюсь со своими ребятами? Примерно сто сорок тысяч «зелененьких»…

Подсчет воодушевил Туки.

— Хорошо бы достать «люгеры», — сказал он. — С ними следствию труднее разбираться.

— Вряд ли, проще найти американские пистолеты сорок пятого калибра. К тому же, получив пулю из «сорок пятого» в кишки, ты останешься на месте до второго пришествия…

— Хорошо, — согласился я, — доставай «сорок пятые». И еще нам понадобится машина. Во сколько обойдется, допустим, «мерседес» пятидесятого года? Только не краденый. Лишний риск нам ни к чему.

— Такая машина стоит дорого, — ответил он, потирая нос. — Пожалуй, две, а то и две с половиной тысячи, если она в порядке.

— Еще тысяча. Пушки и патроны прямо со складов НАТО — новенькие!

Я отсчитал деньги.

— Товар мне нужен сегодня. Не позднее.

Усмехнувшись, он пересчитал банкноты.

— Сегодня не получится. Нужно кое-кого увидеть.

Я медленно поднялся и повернулся к нему.

— Туки, нас ждут двести тысяч фунтов. Я потратил кучу времени на разработку этого дела. Ты должен сегодня достать машину и оружие и на время забыть о развлечениях. Можешь считать себя свободным, если сейчас направишься к женщинам.

— Ничего не выйдет, — холодно ответил он, — я уже слишком много знаю.

— Сбавь обороты, — произнес я вполголоса, — тебя просто вывести из игры. Я дал тебе шанс — не отказывайся от него. На сегодня я — твой босс, Туки. Тебе все ясно? Я втопчу тебя в землю, если ты встанешь у меня на пути.

Он криво усмехнулся и с неохотой пожал плечами.

— Естественно. Ты — босс. Я все понял. Никаких женщин не будет.

— И не забудь: к вечеру я жду оружие и машину. Сегодня.

— Сегодня, — подтвердил он, направляясь к двери. — Ты знаешь, когда об этом деле зазвонят все газеты, каждый сопляк во Франции — да и не только в ней — попытается проделать что-то подобное. А это значит, что сбыть вещички будет нелегко.

У него в глазах появились проблески мысли. Это означало, что Туки наконец-то задумался над тем, как провернуть дело.

— Посмотрим, — с усмешкой сказал я. — Лучше подумаем о команде. Как тебе нравится Марсель Шанье?

— Он в этом уже не нуждается.

— Почему?

— Мертв, — кратко ответил Туки.

— Понятно. А Жан-Луи?

— Полгода назад отправился в Алжир. Собирался наладить доставку наркотиков и заодно вытолкнуть оттуда итальянскую мафию. Но с тех пор я о нем ничего не слышал. Конкурируя с итальяшками, он тоже мог отдать богу душу.

Туки снова закашлялся и прислонился плечом к дверной раме.

Он кашлял так долго, что лицо его побелело от напряжения. Но вот приступ кончился, и кровь снова прилила к щекам. Лицо Туки порозовело.

— Поговори с парнями в «Дьябль Руж», — посоветовал он мне на прощание, — может быть, Луи уже вернулся и они знают, где его найти.

— Спасибо. Поговорю.

— Только не забудь: если ты берешь его в дело, об условиях он договаривается со мной.

— Конечно, — согласился я. — Кстати, имей в виду: на покупку машины мне нужна квитанция. Чтобы ничего «горячего» не было, Туки.

— Увидимся сегодня вечером. В крайнем случае завтра утром. Чтобы взять «стволы», может понадобиться чуть больше времени.

Туки аккуратно закрыл за собой дверь.

А я сел за стол и плеснул в стакан виски. Один человек у меня уже был, и я не мог желать никого лучше, чем Туки Смит.

Я переоделся, побрился и вышел из отеля, намереваясь пообедать и побродить по Парижу.

Я бродил не меньше часа, когда заметил за спиной маленького человечка. Тогда я торопливо двинулся вперед, пересек бульвар и затерялся в вечерней толпе, плывущей ко входу в метро. Это было проще простого.

(обратно)

Глава 4

Как я выяснил, Жан-Луи еще не вернулся из Алжира. Мне оставалось только дождаться Туки с машиной и теми головорезами, с которыми он сговорится, и немедленно отправляться на юг. Когда я возвращался в отель, начался дождь. Этот дождь напомнил мне о «Львиной голове» и маленьком Рок Ферри. Я уселся прямо на кровать, прихватив бутылку виски и вечерние газеты. Потягивая спиртное, я выискивал в колонках новостей сплетни о благотворительном базаре на вилле Рюдена. Дочитать до конца длинную статью в «Л'Эглон» мне помешал стук в дверь.

— Войдите! — беспечно отозвался я.

Дверь открылась, и я услышал незнакомый голос:

— Мсье Рис?

На госте был насквозь промокший плащ. Он снял шляпу, и с ее полей закапала вода.

— Это вы мсье Дункан Рис? — переспросил он.

Это был тот маленький человечек, следивший за мной вечером на Елисейских Полях.

— А вы кто?

— Инспектор Роже Делиль, парижский отдел Сюртэ, — представился он и посмотрел на лужицу, которая натекла с его шляпы и плаща. — Я могу войти?

— Что вам надо?

— Задать вам несколько вопросов, мсье.

— Позвольте взглянуть на ваше удостоверение?

Он кивнул и подошел к кровати. Было слышно, как хлюпает вода в его туфлях. Он долго копался во внутренностях плаща, наконец извлек сложенное удостоверение с окошечком из целлофана и протянул мне. Документ мог оказаться подделкой, но я почувствовал, что он настоящий. Я вернул удостоверение. Инспектор зевнул мне в лицо и покачал головой.

— Надолго ли вы приехали в Париж, мсье?

— Еще не решил. А в чем, собственно, дело?

Я поднялся с кровати и, взяв с ночного столика сигарету, уселся в кресло, перекинул ногу через подлокотник и взглянул на своего гостя. Он оставался на месте, только повернулся, наблюдая за мной. Потом подошел к двери туалета и тихо постучал по ней костяшками пальцев.

— Там кто-нибудь есть?

— Откройте и посмотрите.

— Женщина?

— Откройте и посмотрите.

Он пожал плечами и с трудом сдержал очередной зевок.

— С какой целью вы приехали в Париж, мсье?

— Ради собственного удовольствия.

Он взглянул на дверь туалета.

— Я вижу, что вы не очень-то развлекаетесь. Будьте любезны, ваши документы.

Я вытащил бумажник из кармана пиджака и протянул ему паспорт. Он изучал его не меньше пяти минут, рассматривая на свет водяные знаки, тер бумагу между пальцами, испытующе переводил взгляд с фотографии на меня и обратно, словно сомневаясь в нашем сходстве. Наконец, не говоря ни слова, протянул мне паспорт, взял со столика сигарету из моей же пачки и закурил. Сквозь табачный дым он продолжал рассматривать меня. Не скажу, что мне это понравилось.

Глазки у него были маленькие, а нос преувеличенно крупный — это придавало сыщику довольно зловещий вид. Он тяжело опустился в другое кресло и несколько раз топнул ногами. Туфли издали хлюпающий звук. Он в, упор уставился на меня и усмехнулся.

— Где ваш пистолет?

— Пистолет? — удивился я. Мне стало весело. — У меня нет оружия, мсье инспектор.

Он снова пожал плечами и глубоко затянулся сигаретой.

— Так столько же вы собираетесь пробыть в Париже?

— Недели две. Может, три. Я еще не решил.

— А затем вернетесь в Англию?

— Возможно.

Он помолчал и закивал головой. Мне показалось, что он вот-вот захрапит с полузакрытыми глазами. Все-таки он открыл глаза, с ворчанием поднялся и захлюпал к двери.

— Вам придется каждый третий день отмечаться в Сюртэ, мсье.

— На каком основании?

— Пока вы живете в Париже, мы хотим знать, где вы находитесь и чем занимаетесь.

Это было высказано прямо и грубо.

— Я не понимаю зачем?

— Вы несколько неразборчивы в знакомствах, мсье.

— Туки? — спросил я.

— Увы, мсье Смит находится у нас на подозрении.

Я с горечью отозвался:

— Стоит один раз выпить со старым знакомым, как тут же тебя начинают в чем-то подозревать.

— Если мсье что-либо не нравится, он может уехать в любую минуту.

— Хорошо, — сказал я, — предположим, я не смогу отметиться.

— Почему?

— Ну, допустим, запью дня на три…

— Мсье! — Он поднял брови. — Я очень сожалею. Каждый третий день. В двенадцать часов дня.

— Иными словами, я под наблюдением?

— Не понял, мсье?

— Это вы следовали за мной сегодня на Елисейских Полях?

Он пристально посмотрел на меня.

— За вами никто не устанавливал активного наблюдения, мсье. Только, пожалуйста, не забывайте отмечаться вовремя.

Он нахлобучил свою отсыревшую шляпу.

— Всего доброго, мсье, — сказал он и тихо прикрыл за собой дверь.

Почему он соврал, что не следил за мной? Он мог сказать это, чтобы сбить меня с толку. Легко предположить, что я обознался на, Елисейских Полях. Но у меня не бывает таких ошибок. А Сюртэ не подбрасывает наживок без серьезных причин.

Правда, он мог это сделать по личной инициативе, к примеру, если бы работал на Советы. Чтобы посмотреть на мои ответные действия.

Я аккуратно сложил газеты на столике, выключил свет и подошел к окну. Выглянул на улицу. Рю Коллор была залита дождем и казалась совершенно пустой. Наблюдая за улицей, я сунул ноги в туфли, но не отошел от окна. Минут через двадцать увидел то, что предполагал. Чуть заметное движение в темноте, нечто почти неразличимое, если ты не знаешь заранее, что ты хочешь увидеть. Требуется специальная тренировка, чтобы разглядеть в темноте перемещение смутного очертания на противоположной стороне улицы в воротах гаража.

Я быстро приоткрыл дверь и выглянул. Коридор был пуст. В пролете лестницы я смог увидеть четыре нижних этажа и безлюдный вестибюль. Я повернулся к лифту и позвонил, вызывая кабину. После этого скользнул на лестницу и замер в полумраке, пока не услышал потрескивание приближающегося лифта. Я помчался по лестнице вниз, удостоверился, что в вестибюле никого нет, и двинулся к столику администратора. Дверь, ведущая в служебное помещение, оказалась открытой. Я вошел в нее и оказался в темном чулане. На ощупь отыскал дверь служебного выхода. Она открылась беззвучно.

Из вестибюля донеслось шуршание лифта, вернувшегося на первый этаж. Я сделал шаг и окунулся в туман. Дождь омыл мое лицо. Впереди была темнота. Я не знал, куда идти дальше, но медлить было опасно.

Я прикрыл за собой дверь и остановился, вслушиваясь в тишину. Ничего, кроме звуков дождя. Ощупью продвинувшись на несколько метров вдоль стены, я уткнулся в другую, идущую под углом к первой, затем наткнулся на кучу мусора и наконец нащупал доски калитки. Она была на замке. Пришлось продолжить путь во мраке. В углу, где сходились третья и четвертая стены ограды, меня ждали открытые ворота.

Дождь не умолкая барабанил по брусчатке. Я прошел через ворота, быстро осмотрелся и пошел прочь от отеля. На следующем перекрестке я уже бежал.

Я, пробежал шесть кварталов, поворачивая на каждом углу, и только тогда остановился в каком-то просторном парадном, чтобы перевести дух и восстановить дыхание. Выглянул из подъезда. Проверился. Никого.

Быстро двинулся по мостовой и на Рю Санте поймал такси.

— «Дьябль Руж», — сказал я шоферу, забираясь на заднее сиденье. На мне нитки сухой не было.

Мне не о чем было беспокоиться, если инспектор Делиль был просто полицейский и интересовался только моими отношениями с Туки. Но если мсье инспектор не был настоящим полицейским, передо мной вставало много новых проблем. Как только Туки вернется, мне придется двигать дальше. А Туки точно направится в «Дьябль Руж», если не обнаружит меня в отеле.

(обратно)

Глава 5

Если вы бывали в Париже, значит, вам знакомы места, подобные «Дьябль Руж». Они располагаются в кварталах, которые давно забыли о соразмерности и изяществе в архитектуре и безобразны в резком свете дня. Однако ночью темнота скрывает потрескавшуюся штукатурку, облупившуюся краску, а накопленная за день грязь неразличима в глубокой тени.

Американцы когда-то назвали ночные клубы зачехленной канализацией. «Дьябль Руж» был одним из этих унылых подвальных ресторанов, где вечером еще подают вполне приличную еду, но с наступлением полуночи закрывают кухню. Тогда меркнут лампы, начинает играть негритянский джаз из четырех музыкантов, цены поднимаются вдвое и официанты начинают подавать плохое вино. Примерно в два часа утра на сцене появляется обнаженная женщина, а кое-где и обнаженный мужчина. Нагая танцовщица, омываемая зеленым светом, исполняет соблазнительный танец, а затем исчезает под грохот аплодисментов. «Дьябль Руж» — ловушка для туристов.

Я нашел свободный столик недалеко от входной двери и заказал бренди. Я уже расправился с выпивкой, когда в ресторане появился очередной посетитель. Он направился прямо к бару и уселся там со стаканом бренди, пристально поглядывая по сторонам. Это был крепко сложенный мужчина, светловолосый, но с такой короткой стрижкой, что показался мне сначала лысым. Мне приходилось встречаться с бывшими солдатами вермахта и я распознал в нем краута даже прежде, чем обратил внимание на твердую военную походку и характерную посадку головы. Он отошел от стойки бара и направился к моему столику. Остановился рядом и отвесил мне короткий поклон резким кивком головы. Я намеренно не обратил на это внимание. Незнакомец спокойно ждал, когда я посмотрю на него. Но мне не хотелось. Тогда он щелкнул каблуками и склонился ко мне.

— Мсье Рис? — обратился он ко мне с сильным акцентом.

Тогда я поднял голову.

— Что вам угодно?

— Позвольте присесть за ваш столик? У меня к вам разговор.

— Кто вы такой?

— Отто Лоренц, мсье. — Он снова щелкнул каблуками и снова тряхнул головой. — Я приятель Туки Смита.

— Рад слышать, — ответил я.

— Так могу я присесть?

— Прошу. — Я указал рукой на свободное кресло и вежливо поинтересовался: — Как вы узнали, что Рис — это я?

Он самодовольно улыбнулся.

— У вас характерная внешность, мсье.

Я глотнул бренди, наблюдая за проституткой, которая в третий раз прошла мимо юноши с классическими чертами латинянина. Юноша в свою очередь не отрывал взгляда от прекрасного юного создания, сидевшего в другом конце зала возле пожилого мужчины.

— Итак, что вы хотите, мсье? — спросил я, когда Отто Лоренц уселся.

— Мы с Туки большие друзья. Он рассказал мне… кое-что о ваших намерениях.

— Очень любезно с его стороны.

Отто свирепо посмотрел на меня и опустил глаза.

— Туки сказал, что вам может понадобиться профессионал со специфическими навыками.

— Это очень любезно со стороны Туки, — повторил я. — И вы хотите сказать, что в вас и в самом деле есть что-то такое?..

Отто Лоренц, очевидно, не привык к такому обращению. Он побагровел от ярости, его шея напряглась, руки чуть заметно дрогнули. Он положил руки на колени. Я видел, как он пытается сдержать свои чувства и это ему неплохо удалось. Вот он уже расслабился, и к нему вернулся нормальный цвет лица. Да, этот человек был достаточно натренирован.

— Вы хотите сказать, что обладаете подобными навыками? — продолжил я свои расспросы.

Проститутка вернулась из туалета и снова прошла мимо юноши с латинской внешностью. На этот раз она уронила сумочку. Юноша вскочил и поднял ее. Они обменялись несколькими словами, и она села за его столик. Прекрасное юное создание и пожилой мужчина целовались в другом конце зала. Эта девочка вполне годилась своему партнеру во внучки. Это было отталкивающее зрелище. Юноша отвел от парочки взгляд, и на его лице отразилось отвращение.

— Я думаю, — ответил Отто, наклонясь ко мне поближе, — меня может заинтересовать ваше предложение, если, конечно, вы пожелаете ко мне обратиться, мсье.

— Я спросил вас о ваших профессиональных навыках, — сказал я, поворачиваясь к незнакомцу, и впервые прямо посмотрел на него.

Он заметно напрягся.

— Мои навыки не подкреплены документами. Туки может аттестовать меня.

— Вы давно живете в Париже?

— Четыре года.

— А с Туки давно знакомы?

— Тоже четыре года.

— Вермахт? — кратко бросил я.

Он сдержанно кивнул.

— Пехота. Восточный фронт.

— Нацист?

Лоренц пристально посмотрел на меня и снова кивнул.

— Нацист. Был в гитлерюгенде. Потом меня заставили вступить в партию.

— Конечно, — сказал я без нажима.

— Что — конечно? — не понял он.

Я улыбнулся и небрежно махнул рукой.

— Я хотел сказать, что большинство немецких детей были воспитаны в духе этой комедии — теории сверхчеловека.

Этим я все-таки по-настоящему достал его. Лоренца проняло. Только что он пытался изобразить чуть ли не борца против нацизма, принуждением загнанного в партию из гитлерюгенда. Теперь он должен был или проглотить мое пренебрежение к духу немецкой нации или же вступиться за честь фашизма. Я наблюдал, как он снова борется сам с собой, пытаясь сохранить контроль над эмоциями. Это давалось ему нелегко и оказалось не таким уж приятным зрелищем. Я отвел взгляд.

— Где вы встретились с Туки, когда он рассказал вам обо мне?

— Этим вечером на Монмартре. Я заглянул к вам в отель, но не застал на месте. А Туки предупредил, что вас можно найти здесь.

— Чем вам приходилось заниматься в последнее время?

— Я бы предпочел не говорить об этом, — натянуто ответил он.

Я не смотрел на него. Я наблюдал, как юноша-«латинянин» и проститутка, покачиваясь, направились к танцевальной площадке в центре зала под звуки чувственно пульсирующего мамбо.

— Вы не доверяете мне потому, что я немец! — прошипел мне в ухо Отто Лоренц.

— Я не доверяю вам потому, что ничего не знаю о вас. Возможно, Туки вам и доверяет, но я не Туки, — засмеялся я. — Кроме того, бывший нацист мало кому может понравиться сегодня.

Он опустил глаза и смотрел на стол. Мне было понятно, с каким трудом он себя сдерживает. Сейчас он должен встать и уйти или же дать мне пощечину. Но он и на этот раз взял себя в руки и проглотил мои слова.

— Черный рынок? — поинтересовался я.

Он кивнул.

— Да, вместе с Туки.

— Вы участвовали в операции в Гавре?

Он снова кивнул.

— А как оказались во Франции?

— Просто перешел границу. Понадеялся, что здесь будет легче, чем в Нюрнберге.

— У вас руки в чем-то черном. Что это?

Он засунул руки в карманы и угрюмо уставился на меня.

— А вот это не имеет отношения ни к моим профессиональным навыкам, ни к тем причинам, по которым Туки направил меня к вам.

Я поднялся и положил на стол деньги за бренди.

— Приятного отдыха, — бросил я на прощанье вполне безразличным голосом.

Я не думал, что он начнет меня упрашивать, он и не стал этого делать. Я вышел на холодную ночную улицу. Дождь прекратился. На мокрой мостовой отражалось красное неоновое изображение дьявола, танцующего с обнаженной женщиной.

Я прошел полквартала, пока не услышал за спиной звук приближающихся шагов. Ускорив шаги, я завернул за угол и прижался к стене. В том, что он узнал меня в ресторане, не было ничего противоестественного. Очевидно, Туки точно охарактеризовал мои приметы. Мне не нравилось другое — Отто Лоренц уж очень хотел присоединиться к этому делу.

Он выскочил из-за угла и резко притормозил, заметив меня. Я сделал короткий шаг вперед и ударил его под дых, а когда он согнулся, рубанул ребром ладони по шее. Падая на колени, Лоренц попытался достать меня кулаком, но я чуть отступил назад и ударил ногой в лицо так, что он отлетел к стене. Кинувшись к поверженному волонтеру, я надавил ему большими пальцами на кадык, не давая опомниться. Он смотрел на меня голубыми, прозрачными как фарфор глазами, огромными от испуга.

— Ну рассказывай! — потребовал я.

Он издал горловой звук, и я немного ослабил хватку. Он тут же попытался отбросить меня в сторону коленкой. Его следовало проучить — пришлось ударить пару-тройку раз в солнечное сплетение. Он согнулся почти пополам, упал на тротуар, и его вырвало.

— Кто тебя послал?

— Клянусь… Туки… — с трудом просипел он, и его снова вырвало.

— Что он сказал?

— Что ты готовишь крупную операцию… Тебе нужны люди… умеющие выполнять приказы… и обращаться с оружием…

— А ты умеешь выполнять приказы?

Он не ответил. Я вытащил из внутреннего кармана его пиджака бумажник. В нем лежало письмо, адресованное Отто Лоренцу, с парижским адресом — Рю Де Ла Крис, 32 на конверте, отправленное из Нюрнберга, удостоверение с его фотографией, — причем даже в темноте было видно, что оно поддельное, пятисотфранковая банкнота, несколько непристойных картинок и вырезка из газеты с новым законом, касающимся иностранцев. Я запихнул все это обратно в бумажник и бросил его на тротуар.

Он с трудом поднялся на ноги и засунул бумажник в карман.

— Так где ты встретил Туки нынче вечером? — повторил я свой вопрос, схватив его руку и вывернув ее за спину. — Конечно, Туки все мне расскажет, но я хочу услышать это от тебя.

Он промолчал. Я усилил зажим. Он стиснул зубы так сильно, что я услышал, как они скрипнули.

— Я был… в публичном доме. Это единственное место, которое я смог здесь найти.

— И там ты встретился с Туки? — настаивал я. Я вспомнил о черных пятнах на его руках. — Там?

Он кивнул. Я отпустил его. Он прислонился к стене, опустил голову и заплакал.

— Ты не знаешь, что это такое — быть врагом, побежденным презираемым врагом в Париже, да еще без денег и документов…

Когда он успокоился, я предложил ему сигарету, и мы отправились назад — в «Дьябль Руж».

Мы ни о чем не говорили. Он выпил несколько двойных порций бренди и, не обращая на меня внимания, массировал шею и живот в районе солнечного сплетения. Юноша с чертами латинянина и проститутка уже исчезли из зала, но юное создание и ее преклонных лет кавалер, крепко обнявшись, по-прежнему сидели в углу.

Близился рассвет, когда появился аккуратно одетый Туки. Он был хорошо выбрит и выглядел значительно свежее. Увидев Отто, он удивился.

— Ты достал машину? — встретил я Туки вопросом.

Он выложил на стол квитанцию.

— Шестьсот тысяч франков за «делахайо» тысяча девятьсот пятидесятого года. Прежде чем выложить денежки, я проверил машину на шоссе. Она делает сто двадцать семь миль в час безо всякого усилия. Я легко обогнал новенький «каддилак».

— Оружие? — спросил я, рассматривая квитанцию. Машину он приобрел на чужое имя.

— Шесть новеньких пистолетов. Они достались мне дешево, потому что я взял сразу шесть, оптом. Тот парень даже спросил, не собираюсь ли я начать войну. Все патроны в обоймах. Я спрятал оружие в запасной шине.

— Молодец, — похвалил я его. — Как решим с Отто?

Туки откинулся на спинку кресла, глубоко затянулся и оценивающе посмотрел на немца.

— Он достаточно голоден, чтобы взяться за любую работу. Решай сам. Ты знаешь, где я его нашел?

— Знаю. Что ты ему говорил?

— Что нужен профессионал. Больше ничего. Так ведь, Отто?

Отто кивнул и с беспокойством посмотрел на меня.

— Хорошо, Отто. Я беру тебя в дело. Туки — мой заместитель. Но предупреждаю сразу, чтобы потом не было недоразумений. Я буду следить за каждым твоим шагом, пока ты не докажешь, что тебе можно доверять. — Он смотрел мне прямо в глаза. — Мне нужен человек, который не боится применить оружие и умеет выполнять приказы. Или ты делаешь то, что я скажу, или получишь пулю в лоб.

— Вы так говорите, потому что я немец?

— Об этом мы уже говорили. Но в нашем деле это не имеет значения. Мы работаем только ради денег.

Его глаза засветились.

— Благодарю вас, мсье.

Я перевел взгляд на Туки Смита. Его лицо было абсолютно бесстрастным. Он смотрел тусклыми, как серая речная галька, глазами. Я хорошо помнил это выражение со времен недавней войны, когда карты лежали на столе, а смерть гуляла рядом с нами.

— Какой будет моя доля? — осторожно спросил Отто.

— Об этом договаривайтесь с Туки, — сказал я. — Я финансирую операцию, потому мне причитается половина.

— Вторая половина в моих руках, — заявил Туки, склоняясь вперед. — Ты получишь десять процентов из нее, независимо от того, сколько получится.

— И сколько это может составить? — Отто даже не пытался скрыть разочарование.

— Двадцать пять — тридцать тысяч американских долларов. Вполне достаточно, чтобы добраться до Аргентины с остальными тупоголовыми крайтами, — сказал Туки с добродушной усмешкой. — И с настоящими документами.

Выражение лица Отто стало меняться. Я почти различал, как у него в голове поворачивались колесики, когда он подсчитал мою долю. Его глаза затуманились.

— У меня нет денег на текущие расходы, — сказал он наконец.

— Они тебе и не понадобятся. Мы уезжаем из Парижа. Все готово к отъезду, Туки? — спросил я.

— Все о'кей.

— Тогда пошли, — сказал я и поднялся из-за стола.

(обратно)

Глава 6

Машину вел Туки. Отто сидел рядом с ним. Я же устроился на заднем сиденье и проверял американские «пушки» сорок пятого калибра. Это тяжелое и мощное оружие. Оно внушает уверенность.

С самого утра мы ехали в плотном потоке машин, но когда наконец вырвались на главное шоссе, ведущее на юг, к Лиону, дорога опустела. Здесь можно было расслабиться. Отто сразу уснул, склонив голову к боковому стеклу.

— В южной Франции, в Марселе, я знаю двух неплохих парней, — произнес задумчиво Туки. — Эти ребята могут пригодиться в нашем деле.

— Кто они?

— Два брата. Итальяшки. Старшего депортировали из Штатов. Он занимался рэкетом на скачках в Нью-Йорке. Когда попался, солгал на слушаниях комитета по расследованию, и ему навесили статью за лжесвидетельство — от пяти до десяти лет. Он нажал на своего босса, чтобы тот вытащил его из передряги, а иначе он расколется. Тогда Дядюшка Сэм и выслал его на родину — в Геную — как нежелательный элемент.

— Это интересно, — сказал я.

— Его зовут Джипо Делла Бичи. Может, слышал?

Я и понятия не имел.

— У него есть младший брат — Маркус, лет на пятнадцать моложе, служил в итальянской армии. Типичный фашист, он на самом деле верил в то, что проповедовал толстяк Муссолини. Точь-в-точь как этот краут в Германии, — он кивнул на Отто. — Когда старший братишка вернулся из Штатов, они затеяли рэкет по американскому образцу. Что-то связанное с коллекционерами, точно не знаю. Они убрали конкурента и им пришлось дернуть из страны. С тех пор они подвизаются в Марселе.

— Когда ты познакомился с ними и при каких обстоятельствах?

— Примерно в то же время, когда и с тобой. Как понимаешь, на черном рынке. Они время от времени кое-что забирали уменя, — он обернулся. — Ну как, заинтересовался?

— Посмотрим, — ответил я и начал снимать смазку с очередного «сорок пятого».

После того как ко мне в номер заявился инспектор Сюртэ, оставаться в Париже стало опасно и глупо. Мое знакомство с Туки было скорее всего лишь предлогом для этого визита. А контакты Туки в южных районах Франции были столь же многочисленны, как и в Париже, так что из столицы надо было выбираться как можно скорее. Я прекрасно понимал это.

В Лионе мы подкрепились в каком-то бистро и немедленно двинулись дальше. Я хотел попасть в Арль этой ночью. Наша машина неслась по пустынной дороге, окаймленной с обеих сторон деревьями. Туки вел себя за рулем с небрежной легкостью и уверенностью, как это обычно делают американцы. Одной рукой он держал руль, локоть другой высовывался в открытое окно, а сам он сидел вполоборота ко мне и рассказывал о своих неудачах на черном рынке Парижа. Вдруг он прервал рассказ и уставился в зеркальце заднего обзора.

— Босс, — сказал он, — я приторможу. Пусть этот парень проедет вперед.

Я бывал в подобных ситуациях и потому не стал оглядываться назад, чтобы рассмотреть преследователя.

— Кто это?

— Большая легковушка. Она сидит у нас на хвосте начиная с Лиона и не идет на обгон.

Туки снизил скорость.

— Она по-прежнему идет за нами? — спросил я.

Туки глянул в зеркальце и кивнул.

— Тогда жми! Нам надо оторваться от нее.

Туки газанул, и мы рванули по шоссе. Я медленно повернулся к боковому окну и незаметно посмотрел назад. За нами ярдах в трехстах шла «альфа ромео».

— Дорога пуста, — сказал Туки. — Попробовать прижать ее?

— Давай, — кивнул я.

— Держись крепче, — подтолкнул он локтем Лоренца. — Я научился этому трюку во время войны у одного знакомого летчика.

Отто приоткрыл глаза и снова задремал.

Туки еще крепче вцепился в баранку. Наша машина все быстрее неслась по узкой полоске бетона двухколейного шоссе. Темные деревья, окаймляющие дорогу, слились в сплошную линию. Неожиданно он нажал на тормоза и направил машину на свободную полосу встречного движения. Это произошло так быстро, что преследующий нас лимузин выскочил на обочину дороги и на полной скорости проскочил дальше. А Туки с усмешкой вернулся на прежнюю полосу.

Теперь «альфа ромео» неслась перед нами.

— Перелет, — прокомментировал Туки. — Так делали наши истребители, когда краут заходил с хвоста. Что будем делать дальше, босс?

Я рассматривал несущуюся впереди машину. Понять, кем могли оказаться ее пассажиры, было нетрудно. Но как они вычислили наш маршрут и почему ведут себя так бесцеремонно? Вот в чем вопрос.

Возможно, это красные, связанные с той тенью, которая маячила в воротах гаража напротив отеля и — не исключено — с мнимым инспектором Сюртэ. Он не зря маячил за мной на Елисейских Полях. Кем бы они ни были, я обязан избавиться от слежки. Иначе вся операция летит к черту. В таком деле лучше перестраховаться.

Я перегнулся через спинку переднего сиденья и вручил каждому из моих спутников по два «сорок пятых» с уже вставленными обоймами.

— Это зачем? — удивился Туки.

Отто Лоренц реагировал на оружие спокойнее.

— Надо выяснить, кто они такие! — бесстрастно сказал я. — Сверни на первую же боковую дорогу, — приказал я Туки.

— Да она прямо перед нами, — ответил Туки и с подозрением покосился на меня.

Левой ногой он утопил тормоз, не снимая при этом правой с акселератора. Машина притормозила на полном газу, и Туки крутанул руль вправо. Мы с визгом съехали на боковую дорогу. Позади остались заросли, окаймляющие шоссе. Туки прибавил скорость, и в считанные секунды мы оказались примерно в километре от шоссе.

— Встанем на обочине, — сказал я. — Жми к деревьям, чтобы укрыть машину, и на всякий случай вынь ключ зажигания.

Машина ворвалась в лесок, и здесь Туки тормознул, подняв облако пыли. Мы с Отто выскочили сразу вслед за Туки и спрятались за деревьями.

— Вот они! — Туки заметно оживился.

На проселочной дороге показался большой автомобиль, он быстро приблизился и остановился в сотне метров от нас. Захлопали дверцы. До нас донеслись голоса. Стало тихо.

Откуда взялись эти парни и почему они нас преследуют? Неужели чтобы убрать меня? Если так, значит, им известна игра с Рюденом. А может быть и нет: просто они что-то заподозрили и предпочитают на всякий случай вывести меня из игры, чтобы безо всяких помех осуществить собственные планы.

Полная тишина.

Небольшая дорога, плоская и пыльная, протянулась под горячим лионским солнцем. Над нами покачивались беспорядочно переплетенные ветви старых деревьев, протянутые к лучам солнца. За деревьями начинались поля, разделенные на квадраты полосками кустарников — живыми изгородями крестьянских хозяйств. Где-то в стороне послышались выхлопы мотоцикла, и снова наступила тишина.

— Если бы мы переправляли контрабанду, я бы подумал, что за нами идут рэкетиры. — Туки многозначительно глянул на меня.

— Но мы-то заняты другим, не так ли? — ответил я.

— Трое из машины идут сюда по той стороне дороги, — ответил Отто.

— Тогда четвертый должен подобраться сбоку, — тут же решил Туки. — Интересно, как он пойдет: налево или направо?

Туки повернулся к зарослям и внимательно осмотрелся.

— Если бы я был на его месте, — продолжал рассуждать Туки, — я бы взял поглубже вправо и попытался подобраться сюда вон за темп кустами. Да, пожалуй, он так и сделает, — завершил Туки и, не добавив ни слова, быстро и совершенно бесшумно по-пластунски пополз в сторону расположенной у нас в тылу живой изгороди. Скоро он исчез из виду.

— Давай пройдем за то большое дерево, Отто. Я прощупаю их оттуда, а ты меня прикроешь.

Он кивнул.

— Кто это может быть?

— Не знаю. Может быть, ты хочешь пойти спросить?

Он с сомнением посмотрел на меня и направился к указанному месту между стволами деревьев. Я подождал, пока он найдет укрытие. Вот он скрылся за деревом и махнул рукой.

С места, где я стоял, хорошо просматривалась вся дорога. Я скользнул вперед и прошел пару метров, когда послышались выстрелы. Целились в меня. Пули взрывали землю вокруг, поднимая пыль. Я лег и прижался к земле, ожидая, когда Отто откроет огонь. Он ответил нападающим аккуратными и педантичными выстрелами. По интервалу между ними можно было проверять часы. Пять секунд, восемь секунд, пятнадцать секунд, три секунды и снова пять секунд. Затем он начал отсчет с другого конца: пять, три, пятнадцать, восемь, пять. Он работал профессионально. Стрельба с той стороны дороги прекратилась.

Неожиданно началась частая стрельба у нас в тылу, там, где исчез в зарослях Туки. Кто-то вскрикнул, и снова все смолкло.

Прижимаясь к земле так, что мой нос касался прошлогодней травы, я осторожно отполз назад, к укрытию. По пути мне встретились несколько муравейников, и я получил возможность изучить структуру цветка дикого шафрана, прежде чем вернулся в безопасную зону за стволом большого дерева.

Шорох за спиной заставил меня резко развернуться и вскинуть оба пистолета. Но это Туки полз назад, тоже сжимая по пистолету в каждой руке. Его лицо выражало нетерпение. Он проскользнул последние несколько метров и лег рядом, перевалившись на спину.

— Вот взгляни…

На мои колени упал бумажник. Я посмотрел в сторону Отто.

— Отвлеки их! — попросил я шепотом.

Отто кивнул и продолжил стрельбу, следуя своей педантичной манере. Три секунды, пять, восемь…

Из кустов на противоположной стороне дороги послышался вскрик и что-то зашуршало в кустах. Мы глянули на Отто, он усмехнулся и поднял вверх один палец.

— Это второй, — сказал Туки.

— Второй? — удивился я.

— Ну да, один его, плюс мой, у которого я взял это, — сказал Туки, указывая на бумажник.

Я открыл его. В бумажнике ничего не было, кроме полумиллиона франков. Ничего. Ни бумаг, ни карточек, ни фотографий. Только деньги.

— Ну вот мы и разбогатели, — усмехнулся Туки.

— Радости от этого мало, пока у нас на пути стоят еще двое, — я ткнул пальцем в сторону зарослей, где скрывались налетчики.

— А кто они, босс? — язвительно спросил Туки через плечо, повернувшись лицом к дороге.

Я промолчал.

— Позволь повторить вопрос, милый, — сказал Туки, и тут я почувствовал, что мне в живот уперся ствол пистолета. — Кто они?

— Я и сам не знаю, — сказал я, — пожалуйста, не дури. Нам еще нужно отделаться от тех двоих за дорогой.

— Они меня не волнуют. Я могу пристрелить этих тупых ублюдков с закрытыми глазами. Но ты должен мне объяснить, что это означает.

— Наверное, грабеж, — я попробовал остановить Туки.

— Чего ради? — он презрительно усмехнулся. — Машина? Их «альфа ромео» в сто раз лучше. Из-за твоего кошелька? Денег у них достаточно своих, — и он пальцами перебрал пачку франков. — В чем дело, Дункан?

С противоположной стороны дороги вновь открыли огонь. Частые выстрелы были направлены в сторону Отто. Немец ответил на стрельбу, работая обеими руками поочередно. Он как бы отбивал ритм с коварным выражением лица: выстрел с правой руки, выстрел с левой, и опять — твердо и уверенно. На минуту стрельба прекратилась с обеих сторон — надо было перезарядить оружие.

А Туки все крепче давил стволом пистолета мне в брюхо.

— Я не слышу ответ, а, босс, — говорил он сквозь стиснутые зубы. — Я не прочь сыграть за большой куш даже при неблагоприятных условиях. Но я должен знать, во что я играю. Я не возражаю далее против того, что Сюртэ садится мне на шею каждый раз, когда я плюну на одном из вшивых парижских бульваров, но я хочу знать, что все это значит. Или я немедленно выхожу из дела. Подчеркиваю — немедленно.

Его лицо было потным, грязным и напряженным.

Я подумал, что сумел бы справиться с ним. Шансы были пятьдесят на пятьдесят: наши силы равны. Но что-то останавливало меня. Я вновь посмотрел на Туки. Тройная альтернатива. Убрать его, потерять его или сказать ему. Я не хотел убивать его. Я не хотел и расставаться с ним. Он идеально подходил для нашей операции.

— Спрашиваю в последний раз, босс…

— Я из британской разведки, — спокойно сообщил я. — Выполняю специальное задание.

— Разведка?.. — прошептал он, широко раскрыв глаза.

Гнев проступил на его лице, когда он осознал сказанное мной.

— Что это, захват? Ликвидация? Чем мы будем заниматься, босс?

— Все гораздо сложнее, чем ты можешь себе представить, Туки.

— Сложнее… — задумчиво повторил он. — Биологическое оружие? Бомба? Что может быть сложнее, чем новая бомба?

Туки отвел пистолет от моего живота, и я с облегчением вздохнул, хотя и не боялся его. Но наведенный на тебя пистолет всегда неприятен.

— Я не имею права говорить тебе об этом, — ответил я. — Но это похлеще любой бомбы.

— Иисус Христос, — на этот раз вздохнул он. — Больше, чем бомба. Ты хочешь сказать, что кто-то выдумал что-то больше, чем бомба?

Кислый запах пороха уже начинал пощипывать ноздри, в горле першило.

Отто продолжал ритмически стрелять. С той стороны дороги ему отвечали беспорядочные выстрелы.

Туки смотрел на меня, и его лицо все больше и больше мрачнело.

— Значит, мы будем работать впустую? И нам ничего не достанется?

— Будет все так, как я пообещал, Туки. Просто я проведу операцию под прикрытием ограбления, но ограбление не состоится, если мы не прикончим этих горилл. Судя по всему, они повисли на «хвосте» еще когда я уезжал из Лондона. И видимо им известно, что мы затеяли. Иначе бы их здесь не было. Можно предположить два варианта: этих парней послали следить за мной, но они засветились по дороге, либо они с самого начала собирались меня ликвидировать. В любом случае их надо убрать. Если это большевики…

Я остановился, посмотрел на хмурое лицо Туки и сообразил, что размышляю вслух.

— Послушай! — тяжело выдохнул он. — До меня доходили слухи, что ты просто рыдал, когда война кончилась. У тебя больше не бывало таких горячих деньков после того, как Джонни отправился домой. Что заставило тебя снова выйти на дорогу британской славы?

— Четверть миллиона долларов, которые я возьму на этой вилле плюс возможность истратить их, как пожелается, — ответил я.

— Иисус Христос, — снова обратился он к небесам. — Мало того, что я нарушаю закон, так теперь впутался в твои шпионские делишки.

Он раздраженно повернулся в мою сторону, положил пистолет на землю.

— Даже по этим чертовым лесам ползают красные дьяволята, — огрызнулся он. — Вот и думай теперь — кому доверять.

Отто, продолжая отстреливаться, повернулся к нам.

— Подкиньте мне патронов!

Но мы еще не договорились с Туки. На этот раз я вскинул пистолет и приставил его к голове старого приятеля.

— Ну как, Туки? — спросил я, не обращая внимания на призывы Отто.

— Убери это от моей головы, — спокойно ответил Туки.

— Я жду ответа.

— Мне нужны боеприпасы, — снова закричал Отто.

С противоположной стороны дороги начали стрелять чаще.

— Убери пистолет подальше, — повторил Туки.

— Туки, я считаю до трех. Или мы работаем вместе или ты не работаешь вообще, — предупредил я.

— О'кей, — прорычал он, — конечно, я работаю. Только убери пистолет, иначе тебе придется воспользоваться им. Иисус Христос! Красные! Только их здесь и не хватало.

Петляя, к нам приблизился Отто.

— Что тут у вас происходит?

— Заткнись, краут, — сердито ответил Туки. — Тебе нужны патроны — и ты их получишь.

Он бросил несколько обойм к ногам немца.

— Возьми на себя левую часть этих зарослей. — Туки указал Отто на изрядную часть живой изгороди вдоль дороги. — Я возьму правую. Босс, а ты двигай прямо через рощу, когда я издам крик повстанца.

— Что это за «крик повстанца»? — изумился Отто.

— Ты должен был слышать его в Берлине в конце войны. И не раз, — отрезал Туки. — Мне надо минут пять. О'кей?

Я согласно кивнул.

— Шевелись, краут, — сказал Туки. Его охватил боевой азарт. — Мы возьмем этих ребят в клещи.

Я наблюдал, как Туки и Отто начали передвижение вправо и влево от меня. Когда наши маневры заметили на другой стороне дороги, стрельба возобновилась. Не торопясь я отвечал на огонь, засекая движения в зарослях и вспышки выстрелов.

Стрельба прекратилась. До меня донеслись тихие голоса. Затем раздался вопль, от которого кровь леденела в жилах. Это мог быть только Туки, который бросился в атаку. Я вскочил и двинулся вперед, равномерно перебегая от дерева к дереву с двумя пистолетами наготове. Когда я приблизился к дороге, эти ребята вышли из кустов спинами ко мне, отстреливаясь от невидимого врага. Я тут же выстрелил из обоих стволов. Они развернулись ко мне с такими изумленными лицами, как если бы им явилось привидение, и рухнули в дорожную пыль.

Наступила тишина.

Туки, хрустя валежником, выбрался из рощи. Он улыбнулся.

— Я до смерти перепугал их своим криком. Они, наверное, решили, что у них в тылу целая армия.

— Кто они? — требовательно спросил Отто, подходя к нам.

— Это уже не имеет значения, — сказал я. — Надо выбираться отсюда, и поскорее.

— Как быть с их машиной? — спросил Туки.

Я повернулся к Отто.

— Отгони ее подальше от дороги и сразу возвращайся. Туки, а мы давай оттащим этих двоих в рощу.

Отто бегом направился к чужой машине и задним ходом загнал ее в заросли. Туки схватил одного из убитых за ноги и потащил к кустам, где уже лежал их приятель. Я занялся оставшимися двумя. Они лежали, похожие друг на друга, в одинаковых черных костюмах. Ни у кого из них никаких документов не было. Только обнаруженный Туки бумажник с полумиллионом франков. В машине тоже ничего, что могло бы навести нас на след. Лишь сигареты и обоймы для «люгеров».

Я вернулся к нашей машине и уселся на свое место. За руль опять сел Туки. Мы переждали, пока по шоссе пронеслись случайные машины и дорога опустела. Тогда Туки осторожно вывел машину на шоссе. И мы рванули!

Не замечая быстрой езды, я обдумывал происшедшее. Существовала масса возможностей, чтобы снова сесть нам на «хвост». Я в который раз перебирал варианты. Инспектор Сюртэ мог оказаться самозванцем. Но он мог быть и настоящим инспектором и при этом работать на красных. Вполне вероятно, что это он навел на нас преследователей, но, с другой стороны, почему погоня действовала так бесцеремонно? Быть может, эти парни были плохо подготовлены? А разве я не крутился три дня по Парижу в поисках Туки? Меня могли засечь и здесь. Я предполагал — и не без оснований, — что у красных еще со времен войны заведено на меня досье, а в связи с суматохой, возникшей из-за пропажи микрофильма, они могли поднять все старые дела и обратить внимание на мое появление во Франции. В этой ситуации совсем не лишне проверить этого суетливого и подозрительного англичанина. На всякий случай, чтобы успокоить нервишки. А эта проверка могла выявить мои связи с британской разведкой во время войны и навести на след пухлого уголовного дела в Скотланд-Ярде в послевоенные годы. Да…

Бойлер все это понимал. Он настаивал именно на моей кандидатуре, он знал, что такой опытный агент, как я, способен сбить противника со следа, если тот начнет что-то вынюхивать, и уйти от любой погони, как это случилось сегодня. Оставалось надеяться, что, узнав про мое уголовное дело в Скотланд-Ярде, меня оставят в покое, слишком уж это далеко от шпионажа.

Обо всем этом я думал, пока Туки гнал машину по солнечным дорогам южной Франции. Мне не хотелось думать о том, в чем я признался Туки. Я знал: стоит об этом всерьез задуматься и я неизбежно приду к выводу, что Туки — кандидат в покойники. Под дулом пистолета я сообщил ему то, что он знать не должен. Но сейчас он был мне необходим. Сложилась одна из тех отчаянных ситуаций, когда видишь мир сквозь прорезь прицела и держишь палец на спусковом крючке.

И все же мне было трудно смириться с мыслью, что им удалось так легко выследить меня. Это было тем более чертовски обидно, что, видимо, где-то я не заметил слежку. Хороший агент никогда не допустит такого детсадовского промаха.

Впрочем, вполне вероятно, что один из моих парней является контактером чьей-то контрразведки, и, учитывая все происшедшее, такая возможность представилась мне достаточно реальной.

(обратно)

Глава 7

Я решил вести себя так, будто ровным счетом ничего не произошло. Когда мы окажемся на вилле и начнется заваруха, я вплотную займусь добычей микрофильма.

Д пока я всего-навсего уголовный преступник, идущий на ограбление.

Туки тоже держался так, будто мы и не думали выяснять отношения при помощи пистолетов. Помалкивал и Отто, но в его голубых глазах отражалась напряженная работа мысли. Было что-то ненормальное в молчании человека, на которого напали четверо убийц. Но он сдержался и не задал мне ни одного вопроса. Видимо, пытался сам вычислить истинные причины запланированного ограбления.

Так или иначе, мы неслись вперед, молчали и думали о своем. Туки за рулем вел себя, как и раньше, ветрено и безмятежно, как человек, необремененный заботами.

В Арле, что стоит на берегах Роны, и доныне сохранился могучий почерк римской культуры, с тех времен, когда трехпалубные галеры пересекали Средиземное море. Нас окружали древние сооружения, хранящие историю этого города. Легендами веяло от кладки каменной арены и поднимающихся уступами каменных скамей старого театра. Сам город раскинулся по берегам Роны среди райских полей, которые недаром так любил изображать на своих картинах нищий Ван Гог. Вокруг по-прежнему сохранялись сады. Это была тихая провинция, где никто никуда не торопился.

Уже три дня мы наблюдали за виллой Рюдена. Продав в Марселе машину, Отто присоединился к нам в Арле. Во избежание всяческих подозрений он приехал сюда как одиночка и в одиночестве бродил по окрестностям, выдавая себя за художника. Обзавелся кистями, красками, холстом, выходил на плейер с мольбертом и работал на жарком солнце неподалеку от места, где мы с Туки прятались от посторонних в лесочке. Три дня мы жили в этой рощице, а Отто тайно доставлял нам продукты и легкое французское вино, и снова бродил по окрестностям и делал наброски виллы, ее садов, стен, террас, обращенных к реке и окрестным холмам.

Туки кивнул на трехэтажный розовый дом, который виднелся в отдалении из нашего укрытия.

— Мне нравится, что здесь всего один вход в сад, — сказал он, покусывая какую-то былинку, — ты заходишь оттуда, затыкаешь его и прикрываешь всю сторону виллы, выходящую к реке, так что никто не шелохнется…

Я рассматривал наброски виллы, сделанные Отто. Наш краут неплохо рисовал и обладал способностью выразительно подчеркивать заслуживающие внимания детали. Позади этого богатого дома расстилались поля.

Виллу окружали великолепные сады, а фасад дома выходил прямо к реке Роне. Единственный вход в усадьбу закрывали массивные решетчатые ворота, которые распахнулись, когда какой-то мужчина на тележке, груженной обрезками веток из сада, лениво подгоняя впряженного в тележку осла, медленно выехал на дорогу. Именно этот вход имел в виду Туки. Все утро в усадьбе шла работа. Я поднял к глазам бинокль.

— Как ты думаешь, — спросил я Отто, — не удастся ли подкупить кого-нибудь из прислуги? Хорошо бы заполучить план внутреннего расположения комнат.

— Вряд ли, — ответил Отто. — Судя по тому, что говорят в пивных Арля, слуги Рюдена работают у него много лет и, очевидно, дорожат работой. Все они испанцы и не слишком разговорчивы. Когда вилла закрыта, они возвращаются в Испанию. По-видимому, обслуживают хозяина в другом доме.

— Босс, — обратился ко мне Туки, — как ты думаешь, сколько здесь соберется народу?

— Человек двести, — прикинул я. — Среди них пятнадцать — двадцать охранников, не считая вооруженных шоферов и личных телохранителей.

— Тогда нам точно надо быть вшестером, — проворчал он.

— Я тоже так думаю, — согласился Отто.

— Да, вшестером мы справимся, — сказал я, изучая дом в бинокль. — Двое — спереди, двое — со стороны реки и еще два человека — на крыше. Интересно, где они поставят машины?

— Может, вон на том откосе? — показал Туки на пологое подножие холма. — Больше негде, со всех сторон цветочки, клумбы и прочие штучки, а в поле — неудобно: слишком далеко идти.

— Разумно. Значит, все шоферы тоже соберутся с этой стороны дома около машин. О них надо позаботиться в первую очередь. Отто, подрисуй несколько машин на откосе.

Отто набросал сбоку от дома силуэты нескольких машин и людей.

— В любой комнате всегда найдется парень, которому приспичит прогуляться к реке с какой-нибудь девчонкой, — заметил многоопытный в таких делах Туки.

— Тогда прибавим к общему числу как минимум пару охранников и сопровождающих, — прикинул я.

— Там неудобные подходы, — напомнил Отто, глядя вниз, где струились холодные воды Роны.

Я опять взялся за подробное изучение дома и подступов к нему. В полевой бинокль я разглядел густые заросли кустарника примерно в километре от ограды.

— Двое укроются в этих кустах за пару дней до открытия базара и двинутся к вилле прямо оттуда. Они позаботятся о речной стороне усадьбы и прикроют подход тех, кто должен будет занять место на крыше. При этом они смогут контролировать всю заднюю террасу, а это четвертая часть всей территории.

Отто не пропускал ни единого слова и явно брал на заметку любую мелочь.

— А как мы попадем на крышу? — спросил Туки. — По воздуху, что ли?

Он почесал свою четырехдневную щетину и сделал глоток вина.

— Да, снаружи туда не заберешься, — согласился Отто, рассматривая свои рисунки и сверяя их с домом.

— Подходим к дому со стороны сада, вплотную к стене, — объяснил я, — закидываем на крышу крюк и веревочную лестницу. Что может быть проще?

Они согласились, что это выполнимо.

— Что еще? — спросил я.

— А как быть с гостями? — поинтересовался Туки. — Загнать всех в одну комнату?

— Игра и распродажа будут вестись на втором этаже. На первом этаже едят, танцуют и веселятся, — ответил я. — Третий этаж, где находятся спальни, предоставляется гостям для удовлетворения их нескромных прихотей…

— И это то, что называется светским обществом? — усмехнулся Туки.

— Двое из нас спускаются с холма, — продолжал я разработку операции, — направляются к главным воротам и берут на себя внутреннюю охрану. Те, что подойдут со стороны реки, перережут телефонные провода. Сеть проходит слева от дома.

Отто сделал еще одну заметку.

— Здесь они объединяются. В это время еще двое через крышу проникают в дом и для начала прочесывают третий этаж. И наконец мы все встречаемся на втором этаже или в том месте, где будет проводиться игра.

Туки посмотрел на меня.

— Ты так и не сказал, что делать с гостями.

— Всех гостей вместе с персоналом нужно собрать в доме в одном месте — в большой комнате или зале, где будут стоять столы.

— Это нелегко сделать, — задумчиво произнес Отто.

— А я думаю, что нет, — возразил Туки с усмешкой, — особенно если уткнуть «сорок пятый» в кишки самым беспокойным…

— В любом случае, — продолжил я, — надо собрать их всех вместе. Это необходимо для нашей же безопасности. А кроме того так будет легче узнать, не захватил ли кто из них с собой семейные ценности в надежде на крупный выигрыш или бесценное бриллиантовое колье, доставшееся от бабушки.

— Где мы оставим машину? — спросил Туки.

— Спрячем ее где-нибудь возле шоссе, а виллу покинем на автомобиле одного из гостей.

— Толково, — сказал Отто. — Мне нравится.

Мы помолчали. Каждый оценивал ситуацию, чтобы предусмотреть те случайности, которые могли бы сорвать хорошо задуманную акцию, и прикидывал, как избежать их.

— Наверняка здесь будут и люди из Сюртэ, — напомнил Отто. — Они прибудут в полицейских машинах, а это означает, что машины оснащены рациями. Их надо уничтожить первым делом.

— Дельная мысль, краут, — одобрительно проворчал Туки.

— Это возьмет на себя двойка, которая будет работать перед домом. Сначала отключить телефонную связь, а потом проверить машины и перерезать радиопровода, ведущие к аккумуляторам.

— Иисусе! — не выдержал Туки. — Вот это будет грабеж!

— Отметь, — сказал Отто, — нам понадобятся крупномасштабные карты юга Франции. Надо заранее позаботиться об отходе. Все это представление не будет иметь смысла, если мы не сумеем скрыться.

— Как насчет гор Испании? — спросил Туки. — В этих вшивых Пиренеях миллионы всяких троп.

— Раздобудь карты с указаниями пограничных постов и горной местности с обеих сторон границы, — сказал я Отто. — Уйти в горы просто, но надо еще знать, как оттуда выбраться.

— Кстати, — сказал Туки, — если это один из тех дурацких светских приемов — со всякими фото в «Лайфе» и «Луке», значит, там будут репортеры. А эти ребята научились щелкать маленькими камерами так, что ты и не узнаешь об этом.

— Если мы наденем маски, — возразил я, — можно не бояться корреспондентов.

— Я ничего не имею против, — заявил Туки. — Но они сокращают обзор. В них ты ничего не увидишь боковым зрением.

— Ну, тогда зачерним лица. Так делают командос. Лицо, покрытое черной краской, плюс черный платок, прикрывающий нижнюю часть лица.

Отто набросал на листе бумаги лицо Туки, затем оттенил его черным штрихом и пририсовал платок. Да, в шляпах, с лицами под краской и в платках, прикрывающих лицо от носа до горла, нас никто не сможет узнать, разве что попадется кто-нибудь, кто знает нас очень близко.

— Есть еще что-нибудь? — спросил я.

Парни подумали, и в конце концов оба отрицательно покачали головами.

— Хорошо, — подвел я итоги нашего совещания. — Тогда пошли отсюда. Если понадобится что-то уточнить, мы всегда вернемся.

Отто собрал свои краски, карандаши, бумагу, перекинул за спину ремень походного мольберта.

— Ты отправишься первым, Отто. Мы с Туки поедем в Марсель на автобусе. Тоже сегодня, но попозже. А ты в это время покрутись в Арле по кофейням и послушай, что можно еще разнюхать о базаре. Вопросов не задавай. Только слушай.

— У меня нет денег, — напомнил он.

Я дал ему двадцать тысяч франков.

— В Марселе мы раздобудем новую машину. Остановимся в Отеле де ла Пост под именем братьев Ретцен. Мы сами свяжемся с тобой. Если заметишь нас на улице, не подходи. Ты нас не знаешь. Ясно? — Я прикурил сигарету и затянулся. — А теперь, Отто, повтори все, что я сказал.

Магнитофон — и тот не смог бы быть точнее…

При прощании между нами возникла минутная неловкость. Он не знал, протянуть ли нам руку на прощание или нет. Пришлось нам проявить инициативу.

Когда Отто, нагруженный мольбертом, сумками, походным рюкзаком, двинулся к Арлю, солнце уже садилось, как на картинах Ван Гога.

— Что теперь, босс? — спросил Туки. Он закончил возиться с остатками нашего наблюдательного поста и присыпал землей пустые банки и бутылки, накопившиеся за три прошедших дня.

— Мы обойдем Арль по сельской дороге и выйдем на его окраину с другой стороны города. Дождемся автобуса, он должен подойти к девяти часам вечера, и отправимся глянуть на твоих итальяшек.

— Они тебе понравятся.

— Посмотрим.

(обратно)

Глава 8

Девятичасовой автобус на Марсель запаздывал. Мы с Туки три дня ничего не ели, кроме хлеба, вина и сыра, и, признаться, оголодали немного. После того как в очередной раз мы спросили владельца маленькой гостиницы рядом с остановкой о прибытии автобуса, он принялся звонить в Арль, а мы сели перекусить. За аперитивом на Туки снова напал кашель, он встал из-за стола и скрылся в туалете. Минут через десять вернулся с раскрасневшимся лицом, как это случалось уже не раз. Я привык к этим приступам и ни о чем не спрашивал Туки. Да он и не расположен был что-либо объяснять.

Мы хорошо подкрепились и уже в десятом часу добрались до кофе. Но тут дверь распахнулась, и в зал вошел мощный мужчина под два метра ростом — таких широченных плеч мне еще не доводилось видеть. Он огляделся, пристально посмотрел на нас и уселся за столик в дальнем конце зала, хмуро поглядывая в нашу сторону. У него была густая, но аккуратная грива темных волос, грубая смуглая кожа и блестящие ровные зубы. Он заказал вино и покуривал короткую черную сигару, изредка посматривая в окно.

— Ты встречался с ним когда-нибудь, а, босс? — спросил Туки.

— Нет.

— Имей в виду — он «упакован».

— Что-что? — переспросил я.

— Вооружен, — сказал Туки и с досадой поморщился. — У него пистолет.

— Откуда ты знаешь? — Сам я ничего не заметил.

— Левая рука опущена вниз слишком прямо, как будто он пытается что-то прикрыть под мышкой, — пояснил Туки. — Или это пистолет, или у этого парня самые могучие бицепсы в мире.

— Судя по его пропорциям, так оно и есть.

— Хочешь взять такого в дело?

— Нет. Он скорее всего пастух, судя по одежде.

— Ты хочешь сказать, что он — французский ковбой? — спросил Туки и хохотнул. — Французский ковбой, будь я проклят!

Я кивнул, продолжая поглядывать на черноволосого гиганта.

Он поднялся из-за стола, двигаясь подобно слону, танцующему в балете, и позвал владельца гостиницы:

— Когда все-таки будет автобус на Марсель?

— Он сегодня опаздывает, — раздался ответ.

«Ковбой» что-то проворчал и снова сел. Он нервничал и несколько раз сердито глянул в нашу сторону, но вид из окна на дорогу интересовал его явно гораздо больше.

— Пойдем отсюда, — сказал я Туки, оплатил счет, встал и направился к двери. Туки следовал за мной.

Когда я приблизился к двери, она неожиданно распахнулась. В ресторанный зал быстро вошел человек в плаще с обнаженным пистолетом, за ним — трое жандармов. Почувствовал, что Туки готов схватиться за оружие, быстро повернулся к нему и отрицательно качнул головой, показывая глазами на могучего незнакомца. В самом деле, этот парень тут же бросился в сторону черного хода, а жандармы и человек в плаще метнулись за ним. Я увидел, как пальцы Туки в кармане пиджака расслабились, выпуская рукоятку «сорок пятого». Он отошел в сторону и встал рядом со мной, наблюдая за происходящим.

— Жан Сеймур! — заорал человек в плаще. — Я приказываю тебе остановиться!

Он похож на полицейского инспектора, подумал я.

Из комнаты, куда вел черный ход, послышался шум. Владелец гостиницы громко закричал. Из рук официанта выскользнул поднос, и по полу загремели тарелки. Из приоткрытой двери доносились крики и звуки ударов. Вдруг из комнаты в зал вывалился огромный ком, сплетенный из рук, тел, ног и, как извивающийся спрут, забился на полу ресторанного зала. Ругань и проклятия сотрясали воздух. Парень ревел, как разъяренный бык. На нем повисли трое жандармов. Он упирался, склонив голову, набычив шею и наклонив вперед плечи. Его здоровенные руки вцепились в двух жандармов, и он пытался столкнуть их головами. Третий нападающий пытался обхватить его со спины, пока инспектор молотил по голове парня полицейской дубинкой.

В конце концов черноволосый гигант все-таки столкнул их лбами с такой силой, что жандармы, как бревна, отлетели от него в разные стороны и растянулись на полу. Но и полицейская дубинка тоже успела сделать свое дело. «Ковбой» тяжело осел на колени, и тогда все трое снова накинулись на него и начали колотить руками и ногами. Он поднялся и сделал последнюю отчаянную попытку вырваться. Он размахнулся и, ударив инспектора в живот, метнул его через весь зал так, что тот приземлился у наших ног. Лишь после этого здоровяк ухмыльнулся — ей-богу! — и рухнул на пол без сознания. Жандармы еще не успокоились и продолжали пинать его сапогами.

Вскоре все закончилось. Парень лежал, растянувшись среди перевернутых столов и стульев, а владелец гостиницы и его жена проклинали своего поверженного гостя на чем свет стоит. Жандармы успокоились и помогли ему подняться на ноги.

— Чертовски крепкий мужик! — сказал Туки с неподдельным уважением в голосе.

— Да, — согласился я.

Исполнено все было быстро и на редкость аккуратно. Слишком театрально для того, чтобы поверить в правдивость этой драки. Правда, при всем при том никто не сделал и шагу в нашу сторону. Я безучастно наблюдал, как полицейские защелкнули на руках гиганта наручники и вывели его из дверей.

В это время на улице заскрежетали тормоза и раздалось шипение открывающихся дверей. Это отвлекло наше внимание от выходящих участников схватки.

Мы поспешили сесть в автобус. На передних сиденьях дремали пять-шесть человек, сморенных жарой и дорогой. Они не обратили на нас никакого внимания, и мы пробрались по проходу между сиденьями в заднюю часть автобуса.

Туки закрыл глаза и тут же заснул. Я тоже прикрыл глаза, но спать не стал. Я вспоминал этого малого с пистолетом под мышкой. Он появился в гостинице так неожиданно. Он мог прийти и за мной, мог убить меня. Именно так это когда-нибудь и произойдет, если произойдет, конечно.

Через полчаса на какой-то остановке в сельской местности все пассажиры вышли, и в автобусе остались только мы с Туки. Автобус трясся, подскакивая на ухабах, еще часа полтора. Несмотря на все страхи и беспокойства, я тоже отключился и задремал, но неожиданно проснулся от скрипа тормозов. Рядом зашевелился сонный Туки.

— Где мы?

Откуда мне было знать?..

Дверь автобуса открылась.

— В Марсель, мсье? — раздался голос из темени.

— Да, — ответил шофер.

Я подтолкнул Туки локтем.

— Смотри-ка, кто собрался в Марсель…

Крупный мужчина с густыми черными волосами направился по проходу в конец автобуса, на мгновение заколебался, увидев нас, но затем прошел мимо и сел на заднее сиденье.

— Ты подумай, — сказал Туки, — это он, будь я проклят! Ну хорошо…

Автобус снова загрохотал в темноте.

— Такого человека стоит привлечь, — шепнул мне Туки на ухо.

Я был согласен с ним и кивнул в ответ.

— Но его будут искать.

— Смотря что он натворил.

Тут мне вспомнились мои сомнения по поводу полиции и заварушки, которую они устроили в гостинице. Так ли уж все это было театрально? Так ли уж аккуратно? Ведь жандармы избивали его всерьез…

«Брось это, Рис! — сказал я сам себе. — Разве можно так осторожничать? Какие еще тебе нужны доказательства? Скоро ты начнешь шарахаться от теней».

— Ты сможешь прощупать его? — спросил я Туки.

— Конечно, но будет лучше, если ты сядешь рядом с нами и послушаешь его ответы.

— О'кей, — согласился я.

Мы подошли к неожиданному попутчику. Я уселся рядом и повернулся к нему.

— Жан Сеймур?

— Кто это интересуется мною? — рявкнул он и открыл глаза. Лицо гиганта украшали синяки и кровоподтеки, а на голове вздулись неровные шишки — следы ударов полицейской дубинки.

— Почему у вас были неприятности в гостинице? — спросил я, будто не замечая его вопроса.

— Неприятности, мсье? — переспросил он, выпрямляясь на сиденье, и потянулся рукой к пуговицам рубахи. — Не понимаю.

В это время Туки, не говоря ни слова, быстро и Уверенно протянул руку и выхватил у него из-за пазухи короткоствольный пистолет. Мужчина дернулся было вслед, но Туки толкнул его обратно на сиденье и наставил в лицо сжатый двумя руками пистолет, поворачиваясь спиной к шоферу автобуса так, чтобы тот ничего, кроме спины, не увидел в зеркальце заднего обзора.

Безоружный «ковбой» злобно смотрел на нас огненными черными глазами.

Туки оставил пистолет в одной руке и прижал его к шее мужчины. Свободной рукой он залез в карман рубашки гиганта и вытащил пачку потрепанных бумаг, скрепленных резинкой. Бумаги он передал мне. Я тоже развернулся к шоферу спиной и чиркнул спичкой, чтобы разобраться в этой пачке.

Документы действительно были выданы на имя Жана Сеймура из Авиньона. Несколько писем, книжечка с отрывными купонами и профсоюзная карточка, которая подтверждала, что Жан Сеймур в настоящее время является подмастерьем бетонщика. Я перехватил все эти бумаги резинкой и вернул их на прежнее место.

— Что все это значит? — прохрипел он. — И вообще, прикажи своему мальчику убрать пистолет. Святые небеса! Я заставлю его проглотить эту «пушку».

Однако говорил он явно обеспокоенно.

Туки, услышав угрозу, негромко хмыкнул, издав невнятный горловой звук.

— Смотри на вещи проще, французик, — сказал он тихо. — И не надо так вопить.

— Так почему они схватились с тобой в гостинице? — переспросил я.

— Не понял, что вам надо?

— Чего они от тебя хотели?

— Я просто ударил одного человека. Он угрожал мне, как вот этот малыш с пистолетом, — ответил он низким напряженным голосом. — Пафф! Я набил ему морду!

— А зачем тебе пистолет? — спросил Туки. — И не ори, говори потише.

— Я всегда ношу его с собой, — ответил он на этот раз чуть тише.

— Зачем? — вмешался я.

— Святые небеса… Вы слишком любопытны, мсье, — сказал он, — и задаете много вопросов.

— Ничего, — вновь хмыкнул Туки, — Сюртэ задает их еще больше.

— Зачем ты едешь в Марсель? — продолжил я.

— Не ваше дело, — отозвался «ковбой».

— У нас есть небольшое предложение.

— Что за предложение? — осторожно отозвался мужчина.

Туки повернулся ко мне. Решение должен принимать я. Я глубоко вздохнул и напомнил себе, что я не агент разведки, а уголовный преступник и должен мыслить соответственно этому. Я должен думать о крупном грабеже. Большая вилла. Десятки охранников. Две сотни гостей. Мне нужны люди. Гигант может стать шестым в группе, состоящей из Туки, Отто, меня и, может быть, двух итальянцев из Марселя.

— Ты знаешь окрестности Арля?

— Да, мсье, я родился и вырос в Авиньоне.

— А вилла Рюдена под Арлем на Роне тебе известна?

— Конечно. — Он подозрительно покосился на меня.

— Так вот — тринадцатого числа, через несколько дней, на вилле Рюдена состоится благотворительный базар. А мы собираемся той же ночью сыграть свою собственную игру. У нас собралась небольшая компания…

— Святые небеса! — Он посмотрел на нас с интересом.

— Ты, кажется, заинтересовался? — спросил я.

Он нахмурил черные брови.

— Сколько можно получить с этой игры? — Он сделал характерный жест, потирая сложенные вместе большой и указательный пальцы.

— Я финансирую операцию и беру половину, — прямо ответил я. — Другую половину добычи мой друг делит сам… Договаривайся с Туки.

— Туки? — он повернулся к моему компаньону. — Это имя?

— Да.

— Смешное имя.

— Ага, — сказал Туки, — давай посмеемся над ним, французик, и мы посмотрим, кому будет смешней…

— Ты должен договариваться с Туки, — повторил я. — Если хочешь войти в дело. Если нет…

Тут я пожал плечами.

— А если нет? — подхватил он. — Если Сеймур не захочет этим заниматься?

— Не надо так, французик, — перебил Туки. — Или ты идешь с нами или нет.

— Сколько?

— Десять процентов от моей доли, — ответил Туки. — Как видишь, мы играем честно. Не темним.

— Сколько это будет — десять процентов?

— Мы думаем взять полмиллиона.

— Франков? — спросил Сеймур.

— Нет, французик! Полмиллиона долларов. Пятьсот тысяч зелененьких нахалов из Форт Нокса, что в стране Дядюшки Сэма. А ты получишь десять процентов от половины, что составит примерно двадцать пять — тридцать тысяч.

— Мсье, — прорычал он, — вы определенно разыгрываете Жана Сеймура.

— Мы не шутим, — сказал я. — Так ты с нами или нет?

— Какие могут быть сомнения! Конечно, с вами. Святые небеса!

— Отлично, — сказал я. — Объясни ему остальное, Туки.

Туки вернул Сеймуру пистолет.

— Он босс, — сказал Туки, показывая на меня. — А я — второй босс. Ты будешь делать все, что он скажет.

— Я сделаю все, что он скажет, — решительно произнес наш новый наемник. Было видно, что он говорит серьезно. — За тридцать тысяч долларов я согласен выполнять все его приказы.

Казалось, все было решено, и я направился к своему месту. Но была еще одна деталь. Я повернулся к нему.

— Как тебе удалось уйти от жандармов? Ты был в наручниках, и тебя вели четверо.

— Мсье, — начал он издалека извиняющимся тоном, — я пастух, мсье, я крупный мужчина. Я привык к простору. Простор для выпивки, любви, драки. Я не мог драться среди стульев. Мне требовалось больше простора, чтобы побить этих тварей. Ах-х…

Он вздохнул, и звуки шли откуда-то из глубины его легких.

— Если бы вы видели, как взлетали в воздух эти свиньи! Вы не поверите, насколько я силен, мсье…

Туки не выдержал этого хвастовства, посмотрел на меня и пожал плечами.

— Я верю этому, — сказал я.

(href=#r>обратно)

Глава 9

В два часа ночи автобус остановился перед зданием станции, пропахшей отвратительными запахами, недалеко от Канабьер. Марсель притих. Эта грязная, циничная, черная дыра Средиземноморья спала. Среди ночи сияли огни Канабьер. Только здесь Марсель может соперничать с Парижем величественных бульваров и авеню. По ночам в ожерелье огней Канабьер не зря представляется одним из самых блистательных проспектов мира.

Поймав такси на бульваре Гарибальди, я проехался вдоль по бульвару и вернулся обратно, чтобы удостовериться, что за нами нет «хвоста». После этого мы взяли другое такси, и Туки назвал шоферу адрес в портовой части города.

— Они содержат «счастливый» дом для моряков позади кафе. Но Джипо и Маркус не просто сводники. Они больше похожи на менеджеров большого синдиката. Это крупнейшая лавочка такого рода в стране, — шепотом объяснял мне Туки. — Джипо получает пятнадцать процентов от дохода. На двоих ребята имеют две-три тысячи в неделю.

— Не густо…

— Но они меняют девочек каждые две недели. В основном привозят их из Италии и Западной Германии.

— Перевозят девиц через границы? Ну, этим должна заинтересоваться Организация Объединенных Наций, — улыбнулся Сеймур.

Туки не оценил юмора.

— Это не просто перевозка, а серьезный бизнес, — он отозвался на мои слова почти с негодованием. — Я же сказал, что это большая организация. Девочки пересекают границу в специально зафрахтованных самолетах. Отработав девять месяцев в году, они могут бросить заведение, если пожелают. Половина гонорара идет в швейцарские банки, и они могут получить свои денежки сразу, как только заканчивается тур. Но и после этого им обеспечено покровительство и защита. Это единственный способ заполучить дам высокого класса. Это бизнес не для обезьян. Иногда дама работает два или три тура подряд, а потом уезжает на отдых куда-нибудь в Южную Америку. Деньги и респектабельность не позволяют заподозрить ее ремесло.

Сеймур хмыкнул. Я не понял, выразил ли он этим неприязнь или одобрение той рациональной организации дамского труда, которую столь красноречиво описал Туки.

Мы миновали центральные улицы города и оказались в портовом районе. Темные улицы, безликие кирпичные стены, монотонные ряды складов. Мы завернули за угол, и впереди возник слабый свет из дверей ночного кафе. В отдалении можно было разглядеть темные силуэты кораблей, стоящих на якоре у швартовочных буев в ожидании места у пирсов по эту стороны дамбы. Луна скрылась за облаками, было очень темно.

Туки расплатился с шофером и жестом указал, чтобы мы следовали за ним. Заведение располагалось в подвале с грязными стенами, оцинкованной стойкой бара, проволочными креслами и столами. Все места заняты, но женщин среди посетителей я не увидел.

Бармен наливал в стакан вино. Он отвлекся от этого занятия и посмотрел на нас, бесстрастно оценивая наше ночное вторжение. Он показался мне грубоватым человеком с отсутствующим взглядом и неторопливыми движениями. Его голос, когда он обратился к Туки, тоже прозвучал устало и безразлично:

— Бонжур, Туки.

— Привет, Пили, — сказал Туки и, махнув рукой, чтобы мы ждали его здесь, исчез в дверях за спиной бармена. Бармен положил мясистые ладони на грязный железный прилавок и через миг, напрочь забыв о нас, занялся исследованием правого уха при помощи далеко не стерильного указательного пальца.

Несколько минут спустя дверь за его спиной отворилась, и в нашу сторону зашагал невысокий смуглый человек лет пятидесяти, с густой, аккуратно подстриженной черной бородой. За ним показался Туки.

— Босс, это Джипо, — представил мужчину Туки и отодвинулся в сторону. — Джипо, это — босс…

— Чей босс? — спросил Джипо, бесцеремонно разглядывая меня.

— Босс, — повторил Туки, как бы давая понять, что дополнения здесь излишни.

Джипо кивнул.

— Как дела? — произнес он глубоким и сдержанным голосом.

Он говорил с американским акцентом, но мягче и легче, чем Туки. Джипо делла Вичи был чуть ниже шести футов, широк в груди, с покатыми плечами вышибалы. На лице застыло выражение абсолютного спокойствия, которое практически не менялось. Мы пожали друг другу руки.

— Джипо, — сказал он, пригнув голову.

Я тоже представился.

— Пройдем внутрь — там получше, — предложил он и кивком головы пригласил следовать за ним. Мы прошли в заднюю дверь. Позади всех громыхал Сеймур.

Миновав длинный холл, с одной стороны которого тянулись комнаты, мы оказались в главной гостиной заведения. Она была со вкусом обставлена мягкой мебелью каштановых и серых тонов. Четыре или пять элегантных парочек сидели среди этого великолепия, выпивая и негромко беседуя. Джипо провел нас через гостиную, улыбаясь сидящим и перекидываясь с ними любезностями, в кухню. Он впустил нас и закрыл дверь. Кухня встретила нас ослепительной, без единого пятнышка белизной. Здесь стояла восьмиконфорочная электрическая плита, американская стиральная машина, сушилка и паровой утюг в самом дальнем углу. Огромный холодильник, какие устанавливают в ресторанах, занимал большую часть противоположной стены. Посредине комнаты — большой стол с мраморной столешницей.

Туки направился прямо к холодильнику, открыл его и начал шарить внутри. Сеймур заинтересованно присоединился к нему. Скоро они уселись рядом, держа в руках ломти сыра и бутылки с вином.

— Приятное местечко, босс?

— Очень, — ответил я.

Джипо тоже сел за стол и сложил руки на груди.

— Извините, еще раз ваше имя, сэр?

— Дункан Рис.

Он кивнул и улыбнулся.

— Итак, что вы хотите предложить, мистер Рис?

— Туки сказал, что вас двое, — повернулся я к нему. — И зови меня просто Дункан.

— Еще мой брат — Маркус. Он будет через минуту. Как насчет перекусить?

— Нет, спасибо.

Он встал, подошел к двери и о чем-то заговорил со стоящим за дверью человеком. Говорили по-итальянски.

— Он должен вот-вот появиться, — сказал Джипо, вернувшись к столу.

Он достал роговые очки, надел их и раскрыл лежащую на столе французскую газету. И тут же посмотрел на меня.

— Прошу извинить. Я интересуюсь лошадьми. Здесь новая таблица скачек. Вы ставите на лошадей?

Я пожал плечами.

— Только по случаю.

Он едва заметно улыбнулся и углубился в газетные столбцы. Сеймур и Туки переглянулись, посмотрели на меня и продолжили трапезу.

Минут через десять Джипо встал, убрал очки в очечник, вновь улыбнулся мне и подошел к двери. На этот раз он говорил по-французски:

— Приведи сюда этого ублюдка. К ней он вернется через час. А бизнес не ждет.

Он повернулся ко мне и с видом смущенного терпеливого отца объяснил ситуацию:

— Мой брат влюбился в одну из наших девушек. Она недавно приехала из Италии. У нее серые глаза и черные волосы. Она просто заворожила его.

Все это он произнес так, будто подобные чувства были совершенно непонятны ему.

— Как твой бизнес, Джипо? — спросил подкрепившийся Туки.

— Бизнес всегда в порядке, — кратко ответил тот.

Открылась дверь, и в комнату вошел молодой человек. На вид ему было лет двадцать восемь, плюс-минус годок-другой. Он был высокий и тонкий, пожалуй, слишком тонкий. Меня удивили изящные хрупкие кости его рук и плеч. В мочке правого уха висело маленькое золотое кольцо. Он явился босиком и был одет в белый шелковый пуловер поверх рубашки, заправленный в серые фланелевые брюки. Склонив набок изящную шею, он глянул на меня дерзкими черными глазами, затем перевел взгляд на Туки и Сеймура.

— Мой брат Маркус, — сказала Джипо.

Маркус молча кивнул нам. Джипо повернулся ко мне и в ожидании разговора положил руки на стол.

Я все рассказал им о вилле и наших планах.

— И сколько, ты думаешь, там может оказаться?

— Мы можем взять около полумиллиона долларов, — ответил я. — Но, независимо от общей суммы, я беру половину.

Маркус откинул голову назад и засмеялся.

— Половину!..

Его смех прозвучал слишком театрально.

Выражение лица Джипо даже не изменилось.

— Это целое состояние. Пятьдесят процентов от полумиллиона. — Он едва заметно покачал головой в раздумье.

— Таковы условия. Я финансирую все представление. Я рискую капиталом. Поэтому забираю половину добычи.

— На сколько частей будет разделена оставшаяся половина?

— На пять. Этой частью распоряжается Туки, — сказал я.

— Туки? — Джипо был удивлен. — Но почему Туки?

— Он мой лейтенант, — твердо сказал я.

— Ах, лейтенант, — саркастически протянул Маркус.

Его французский был насыщен итальянскими гласными. Он оттолкнулся от двери и, мягко ступая, подошел ко мне. Он остановился очень близко от меня, одной рукой опираясь о крышку стола, другую положив себе на бедро. Рукав пуловера приподнялся, открыв на обозрение толстый золотой браслет с выгравированным именем.

— А кем будем считаться мы? Сержантами? Или, может быть, рядовыми, а? — Он выругался по-итальянски, отойдя в сторону, и теперь подпирал холодильник.

Ну что ж, цена и условия объявлены. Я повернулся к Туки.

— Я думаю, у ребят есть опыт, и они подыскивают подходящее дело.

Туки, не вставая с кресла, наклонился вперед и положил ладони на стол.

— Ты будешь договариваться со мной, Джипо, если хочешь работать.

— Что все это означает?

— Вот что! По приблизительной оценке мы имеем полмиллиона. Половина идет боссу. Я беру вторую половину и договариваюсь с тобой о цене. Я наниматель. Два человека уже работают на меня за оговоренный процент.

— Шесть человек для такой работы? — воскликнул Маркус. — Мама миа, чего вы боитесь?

— Заткнись, — перебил Джипо.

Маркус направился к двери.

— Выкинь их отсюда, Джипо.

Джипо посмотрел на брата.

— Как ты думаешь, — устало сказал он, — сколько еще я должен просидеть здесь, изображая мальчика с полотенцем за несколько фунтов в неделю? Меня тошнит от мысли, что я играю подголоска, пока другие парни играют в серьезные игры.

Он повернулся ко мне, а Маркус остановился и снова прислонился к двери.

— Что мы будем делать? — спросил он меня.

— Все, что я скажу.

Он закрыл глаза, потом медленно открыл их.

— Тебе нужны стрелки, охрана, так ведь? — задумчиво спросил он.

— Что-то вроде этого, — сказал я.

Он помолчал немного, обдумывая сказанное, и наконец повернулся к Туки.

— Половину твоей доли, Туки. Это двадцать пять процентов от всей суммы. Получается сто двадцать пять тысяч от полумиллиона. Туки улыбнулся.

— Подумай как следует.

Джипо выпрямился в кресле и положил руки на стол.

— Это справедливо, Туки. Я не какой-нибудь панк. Я знаю эту работу. Мне приходилось участвовать в больших ограблениях, когда я жил в Штатах.

— Подумай еще, — предложил Туки.

Джипо улыбнулся и расправил плечи.

— Аргументы — твои.

— Двое парней дали согласие, — сказал Туки. — Сеймур и тот немец, Отто Лоренц. Помнишь, он чистил ботинки в твоем заведении в Париже.

— Отто? — Джипо улыбнулся. — Отличный парень.

Маркус снова развеселился. Он резко оттолкнулся от двери и встал перед нами, широко расставив босые ноги и выпятив челюсть.

— Отто, — прошептал он. — Отто — мальчик для чистки ботинок!

Он опять засмеялся.

Джипо развернулся к нему и ударил кулаком по столу.

— Да заткнись ты, проклятый бездельник!

Веселья поубавилось. Маркус заметно потемнел лицом и замер в неподвижности. Братья сердито смотрели друг на друга. Наконец Джипо повернулся к Туки.

— Сколько ты платишь другим?

— Тебя это не касается, — ответил Туки.

— Тогда предлагай сам, — снова сказал Джипо.

— Ты сможешь держать его в руках? — спросил я, кивая в сторону Маркуса.

Лицо Джипо было по-прежнему бесстрастным.

— Он мой брат. Мы работаем вместе. Предлагай, Туки.

— Я знаю, что он твой брат, — сказал я. — Но, черт возьми, я задал вопрос тебе. Ты сможешь контролировать его поведение?

— Конечно, если я решу, что его надо контролировать. — Джипо посмотрел на меня мертвыми, без век, как у змеи, глазами.

— Шестнадцать процентов на двоих, — сказал Туки.

— Не пойдет. — Джипо повернулся ко мне. — У меня есть два автомата Томпсона и куча патронов. Это кое-что стоит.

— Я обеспечиваю оружие и все остальное.

— Машины? Я могу раздобыть хорошие машины. «Горячие», но так переделаны, что опознать их невозможно.

— У нас есть все, Джипо, — сказал я, — кроме двух гангстеров.

— Двадцать два процента, — обратился итальянец к Туки.

— Шестнадцать, — процедил Туки, скрипнув зубами.

Мы замолчали. Тем временем включился холодильник и наполнил кухню мерным гудением. Сеймур закурил сигарету. Джипо налил себе стакан вина из бутылки, принесенной Туки, и потихоньку отпивал из него.

Он обратился ко мне:

— Ведь ты стоишь за этим, не так ли?

Я кивнул.

— Тогда и предложение должен делать ты. Прямо сейчас. Наличными. Мы пойдем с тобой, поможем провернуть операцию, а после сами позаботимся о себе. За пятьдесят тысяч наличными. Половина сразу, другая — после. Скажем, через тридцать дней после дела, чтобы ты успел остудить пятки.

— Договаривайся с Туки. — Я не стал вступать в торг.

— Восемнадцать процентов, Джипо, — осторожно произнес Туки, — и ты берешь с собой два «томпсона».

— Двадцать. Мы должны получить двадцать процентов — по десять на каждого.

— Ты стоишь этих денег, — сказал Туки спокойно, — но он — нет. — Туки оценивающе посмотрел на Маркуса и заключил: — Он и пяти процентов не стоит.

— Ты говоришь это мне! — взвился Маркус, и его рука скользнула под рубашку к поясу брюк.

Когда Маркус вытащил руку, в ней был зажат короткоствольный пистолет тридцать второго калибра. Сеймур рванулся вперед одновременно с движением руки Маркуса — бутылка вина пронеслась через кухню и с силой ударила Маркуса в плечо. Пистолет отлетел далеко в сторону.

И тут Джипо метнулся к брату из своего кресла, начал хлестать его по лицу и что-то вопить по-итальянски. Маркус бросил взгляд на меня, затем на Туки, который уже держал наготове свой «сорок пятый». Сеймур тоже был на ногах и подался немного в сторону.

Джипо поднял пистолет Маркуса и бросил на стол.

— Ничего подобного больше не случится, — сказал он мне. — Даю слово.

— Твое слово? — спросил я, улыбаясь, но не обидно.

— Ты можешь положить слово Джипо делла Вичи в Чейз-Манхэттен-банк, и тебе выдадут чековую книжку. — Он повернулся к Туки, всем своим видом показывая, что он вошел в дело. — Мы должны получить по десять процентов каждый, Туки. Это составит тысяч пятьдесят. И ты знаешь, что мы их честно отработаем. Я стою кое-чего в таких играх, Рис.

— Восемнадцать, — уступил Туки. — И это все.

— Дай ему двадцать, — четко сказал я, глядя на Джипо.

— Минутку, босс, — Туки повернулся ко мне. — Я знаю парней, которых устроит гораздо меньшая сумма.

— Угу… — невнятно откликнулся я.

— Босс, ты же сказал…

— Дай ему двадцать, — повторил я.

Глаза Туки потускнели. Он усмехнулся.

— О'кей, — согласился он.

Надеюсь, Туки понял мою игру. Джипо был надежный человек. Это было важно для завершения моей миссии. Туки сыграл вслепую вместе со мной. Я знал это. Он понял это. Такое понимание не требовало объяснений.

— О'кей, Джипо. Двадцать процентов от половины, или десять процентов от всей суммы. Идет? — уточнил Туки.

— Идет.

— Ты все понял, Джипо, — сказал я. — Ты отвечаешь за Маркуса. Пора ему бросить свои подростковые замашки. Вы оба должны понять, что на ближайшее время я ваш хозяин.

Джипо невозмутимо посмотрел на меня.

— Нет вопросов, — пожал он плечами.

— Когда ты сможешь освободиться от этой лавочки? — спросил я, кивнув в сторону гостиной, откуда доносились смех, отдельные слова, хихиканье.

— Дня через два. За это время Синдикат поставит сюда другого человека.

— Туки рассказывал мне о твоих делах в Штатах и в Италии. Как у тебя по этой части во Франции — все чисто?

— Разве я смог бы работать здесь, если бы на мне что-то висело?

Я подумал.

— Смог, если бы этого захотел Синдикат.

— А ты сообразительный парень, — проворчал он с неожиданной улыбкой. — Я чист так же, как и Маркус. Вне подозрений.

— У тебя есть какие-нибудь деньги?

— На что?

— Расходы на подготовку операции, — ответил я. — Вот двести тысяч франков на все про все. Разойдемся при расчете. Все расходы будут вычитаться при дележе.

Он кивнул и снова улыбнулся.

— Я знавал одного кассира. Он работал с гангстерами на Среднем Западе. Парни представляли ему план и смету предстоящего дела, а он выкладывал деньги под процент с добычи. Он держал бухгалтерские книги и по-настоящему заполнял налоговую декларацию, включая в нее стоимость автомобиля, пистолетов, патронов и всего остального по графе деловых расходов. И это ему сходило с рук. Видишь ли, мафия знала, сколько выгорало с каждого дела и какой процент шел банкирам вроде него. Власти тоже не трогали этого кассира. — Джипо вздохнул. — Конечно, полицейские в конце концов его словили.

— Я буду держать контакт с тобой. И приготовь свои «ТОМПСОНЫ».

Он коротко кивнул, взял деньги, пересчитал их тут же на моих глазах. Это был очень педантичный человек. В какой-то мере это качество мне нравилось. Но педанты имеют обыкновение ломаться, когда их подводит избранный метод.

Мы скрепили договор рукопожатием и пожелали друг другу спокойной ночи. Маркус от рукопожатия уклонился.

Итак, команда была набрана и задание каждому определено. Мы все зарегистрировались в разных отелях, договорившись на следующее утро встретиться, чтобы составить список вещей, необходимых для проведения операции, и приобрести их в магазинах Марселя.

Я принял душ и побрился. Затем позвонил в отдел обслуживания отеля и заказал бутылку бренди, содовую, лед, сыр камамбер, ржаной хлеб и марки для авиаконвертов. С высоты шести этажей над авеню Кальюр я всю ночь слушал шум Марселя и думал о пяти профессиональных преступниках, которые вели себя, как профессиональные бизнесмены.

Команду надо было тщательно проверить.

Гарсон принес на подносе еду и, извлекая из кармана почтовую марку, сонно поглядывал на меня. Возможно, он не был вполне уверен, что на свете существуют англичане, не сошедшие с катушек. Он не просветлел даже, когда я протянул ему пять тысяч франков на чай, и, зевая, вышел из номера.

Я плеснул в стакан бренди, смешал с содовой, отломил ломоть хлеба и откусил немного сыра. Отличный ужин!

На листе почтовой бумаги я написал имена пятерых людей, которых привлек к осуществлению своей тайной миссии, подробно описал внешность каждого и отрывочные биографические данные о моих соратниках, все, что мне было известно. Я приклеил марку и подписал адрес: Мэрчу Л. Кассиди, отель Бристоль, Саус Уэссекс, 9, Лондон, Англия. Повертел письмо в руках, соображая, не упустил ли чего, и добавил имя инспектора Роже Делиля, полицейской ищейки из Сюртэ. В самом низу листа я приписал: «вспомни парашютирование в Марсель в 41-м», — таким образом указав Бойлеру мой обратный адрес. После этого запечатал конверт.

Стакан был пуст, и я снова наполнил его. Со стаканом в руке вышел в холл к почтовому ящику рядом с лифтом и опустил конверт.

Вернувшись в номер, закрыл дверь на замок и, внимательно осмотрев комнату, подошел к окну. Вдоль второго и восьмого этажей здания гостиницы по фасаду дома тянулся карниз с выступающими площадками. Я закрыл окно на шпингалет и задвинул дверь комодом с плохо прикрепленным к нему зеркалом. Сверху на комод поставил кресло. Если кто-нибудь попытается проникнуть ко мне ночью, ему придется разбить окно или сдвинуть комод, с которого еще грохнется кресло.

На кровати я уложил подушки так, чтобы они производили впечатление человеческого тела, и закутал их одеялами, а сам в одежде улегся под кроватью и положил рядом с собой «сорок пятый».

Было холодно и жестковато, но я слишком устал для того, чтобы придавать значение подобным мелочам.

(обратно)

Глава 10

В 1941 году меня сбросили на парашюте во Франции, и почти четыре месяца я работал в книжной лавке в Марселе, ни разу не выйдя на улицу. Это была одна из самых удачных явок Бойлера.

Это было давно. И сегодня меня вовсе не волновали воспоминания. Я вдруг сообразил, что по всей вероятности допустил ошибку. А такие ошибки зачастую становятся фатальными. Написав Бойлеру, чтобы он ответил мне по адресу старой явочной базы, я не удостоверился, что она по-прежнему существует.

Проверив закрытые окна и вернув комод с креслом на место, в начале десятого я проскользнул в пустой вестибюль гостиницы и, никем не замеченный, выскочил на улицу. Встреча с Туки и Сеймуром была назначена на одиннадцать.

На Канабьер я поймал такси и объехал окрестности, заезжая в узкие боковые улочки до тех пор, пока не нашел ту, что показалась мне знакомой. Здесь я вышел из такси и направился в квартал, где когда-то находилась явочная квартира.

Полки и прилавки располагались, как и раньше. На дверях висела вывеска, где говорилось, что лавка открывается в десять утра, то есть через сорок минут. Со вздохом облегчения я отправился в кафе напротив и там, за чашкой кофе со свежей булочкой, перелистал утренние газеты.

Ни одна из них не упоминала о четырех мертвецах в леске под Лионом. Это многое означало во Франции, где не меньше, чем в Нью-Йорке и Лондоне, репортеры любят таинственные убийства. Вроде как грязные отпечатки пальцев на форме для выпечки печенья, которые находит санитарный врач в фирменном ресторане.

Подойдя к лавке в пять минут одиннадцатого, я заметил, что со столов еще не были сняты чехлы от пыли. Из задней комнаты вышел маленький человек в шлепанцах, взглянул в мою сторону и поправил очки.

— Чего желаете, мон шер? — спросил он тонким, хорошо запомнившимся мне голосом.

— «Ле Ружэ ле Нуар» в издании Альфонса Лемера, — небрежно бросил я.

— Мой бог! — прошептал он и шагнул ко мне. Его лицо просветлело. — Мсье!

— Здравствуйте, мсье Хаг, — приветливо сказал я.

Он взял мою руку и крепко сжал ее.

— Ты… Это ты?

— Как ваши дела?

— Мой друг, как ты сам? Что ты делаешь в Марселе?

— Этого я не могу сказать. Я здесь не с визитом, а по вопросам бизнеса.

— Бизнеса? — переспросил он настороженно. — Ты хочешь сказать, что вновь собираешься воспользоваться моей лавкой?

— Только один раз, — успокаивающе ответил я. — Мне надо получить письмо. Увы, я не могу задержаться и спокойно поговорить.

Я с сожалением пожал плечами.

— Прошло столько времени, не так ли, мсье? Но мы победили, ведь так?

— Да! — его глаза наполнились ликованием. — Мы победили!

Он сжал мою руку.

— Было так приятно увидеть тебя вновь. Скажи мне одну вещь, прежде чем уйдешь. Ты помнишь паренька, который участвовал в последнем прыжке? Когда это было?

— В сорок первом. Да, в декабре сорок первого. Было холодно.

— Как он? Ему удалось пройти безопасно?

Я покачал головой. Нет. Ему не удалось.

Он отпустил мою руку и с горечью вздохнул.

— Этот мальчик! Именно он. Он сидел в задней комнате и читал, читал без остановки.

— Мсье Хаг, — попросил я. — На ваш адрес придет письмо. Сохраните его для меня.

Я сунул несколько тысячефранковых бумажек ему в руку и повернулся к двери.

— Зачем все это сегодня, Дункан? — грустно спросил он, не сходя со своего места и глядя мне вслед. — Против кого на этот раз?

— Этого я не могу сказать вам, мсье Хаг, извините.

Улыбнувшись на прощанье старому книжнику, я вышел из лавки.

На улице огляделся, дошел до бульвара и прошел вдоль него несколько кварталов. Слежки, кажется, не было.

Меня взволновала встреча с Хагом Ройлом. Старина Хаг! Вместе с ним шесть лет мы играли в прятки под носом у гестапо. В его лавке размещалась важнейшая резидентура в южной Франции. Когда Бойлер поработает над моим запросом и проверит старые досье, он будет знать, куда послать ответ на мое письмо.

Туки с Сеймуром ждали меня, как и договаривались, в одиннадцать. Они уже успели заглянуть в магазин и приодеться.

— Что дальше, босс? — спросил Туки.

— Сеймур закупит продукты и вино на шестерых, — сказал я. — Сыр, черный хлеб, мясные консервы, вино в больших бутылях. Одним словом, все необходимое, и как минимум на неделю. Вот деньги. Ты все понял?

— Что делать после того, как куплю припасы? — спросил Сеймур.

— Все упакуешь в коробки и отвезешь к себе в номер. Мы сообщим тебе, что делать дальше.

Он кивнул.

— А когда это будет?

— Ты слишком любопытен, приятель. Без тебя не начнут, можешь не беспокоиться.

— Хорошо, — отозвался он, повернулся и вышел.

— Зачем все это, босс? — поинтересовался Туки.

— Придет время — увидишь. А сейчас займись машиной. Я хочу, чтобы ты купил другую машину. Но только не «мерседес». Выбери какую-нибудь другую марку. Встретимся здесь сегодня в шесть часов вечера. — Я отсчитал деньги и протянул ему. — Этого достаточно?

— Вполне.

— Итак, в шесть, — напомнил я.

Он кивнул и повернулся к перекрестку, где в ожидании пассажиров стояла вереница пустых такси. Он подошел к первой машине и вскоре скрылся в потоке машин.

Я тоже заторопился к перекрестку и на углу сел в следующее свободное такси.

— Сюртэ, — кратко проинформировал я шофера, стараясь выглядеть истинным парижанином. — Видите вон там, впереди, серое такси? Следуйте за ним.

— Хорошо. — Шофер отпустил сцепление, и мы помчались за такси, в котором ехал Туки.

— Осторожней, — посоветовал я. — Не приближайтесь слишком близко.

— Понимаю, мсье инспектор, — отозвался шофер! — Все будет хорошо.

Я следовал за Туки, который одно за другим объезжал бюро по продаже автомобилей. Я наблюдал, как он выходит из такси, оглядывает машины и разговаривает с продавцами. Я взвешивал и просчитывал каждый его шаг. На пятой стоянке Туки не стал заходить в контору. Он направился прямо к бистро, которое находилось на расстоянии полквартала от места, где он оставил машину. Тогда я тоже вышел из такси и быстро расплатился с шофером.

— Мерси, — поблагодарил он удивленно, явно не ожидая денег от инспектора Сюртэ.

Подождав, пока он отъедет подальше, я, не теряя Туки из виду, медленно направился за ним. В бистро Туки не было видно. Тогда я повернул назад и зашел внутрь маленькой закусочной, крепко сжимая в карманах два «сорок пятых».

Туки здесь не было. Я подошел к бару.

— Коньяк.

Женщина за стойкой бара взяла мерный стаканчик. Я смотрел на дверь за ее спиной.

— Что у вас там? — спросил я, когда она налила мне коньяку.

— Почему это вас интересует, мсье?

— Сюда мог минуту назад зайти мужчина?

— В самом деле, почему? — спросила она снова. — Что вам нужно, мсье?

Я собрался объяснить ей, что мне нужно, но тут дверь открылась, и Туки шагнул к стойке бара.

Он не ожидал увидеть меня. Может быть, поэтому глаза моего помощника сузились, лицо неожиданно окаменело, чтобы тут же расплыться в усмешечке. Туки догадался о моих подозрениях. Он не торопясь приблизился ко мне, с опаской поглядывая на мои руки, засунутые в карманы.

— Не волнуйся, хозяин. Просто задай ей и старику все свои вопросы, — предложил он мне на английском и положил руки вверх ладонями на стойку бара.

— Кто этот человек? — спросил я женщину.

— Друг.

— Что это означает — «друг»? — задал я второй вопрос, когда дверь за ее спиной снова открылась, и через нее к нам прошел маленький человек явно пенсионного возраста. Он прошел за стойку бара, как будто не заметил нас, и заговорил с женщиной, открыв небольшой блокнот и делая в нем какие-то заметки.

— Очень большая ставка, — невнятно пробормотал он.

— Спросите его, мсье, — обратилась ко мне женщина.

Старик повернулся. Он увидел Туки и заулыбался.

— Вы передумали, мсье Туки?

Туки отрицательно покачал головой.

— Может быть, вы хотите взять коньяку? Это довольно крупная ставка, мой друг. Если лошадь проиграет, вам не обойтись без выпивки, а? В любом случае, — сказал он деловито, — уже поздно: вы сделали ставку.

Туки посмотрел на меня с иронией.

— Еще вопросы, босс?

— Что за лошадь? — спросил я.

— Морская Королева, — ответил старик. — Но почему вы спрашиваете? Вы тоже хотите сыграть, мсье?

— На каком ипподроме состоятся скачки? — спросил я.

Туки не двигался.

— Сан Риата, — медленно произнес старик, переводя взгляд с Туки на меня, и пояснил: — Это в Мадриде. Первая скачка.

Он почувствовал, что происходит нечто непонятное.

— Да, это первая скачка, — повторил он, чтобы не молчать.

— Какая ставка? — спросил я.

— Восемь к пяти, мсье, — ответил он, помолчал и просяще обратился к Туки: — Это были краденые деньги?

Туки не пошевелил ни одним мускулом.

Я подошел к столу и взял газету. Быстро просмотрев заголовки, нашел объявления о скачках. Действительно, Морская Королева участвовала в первом заезде на ипподроме Сан Риата. Вероятные ставки — восемь к пяти. Я повернулся к Туки.

— Где твоя расписка?

Он медленно сунул руку в карман. Наблюдая за ним, я отступил на пару шагов в сторону и снова сжал пистолеты. Я вспотел и почувствовал, как струйка пота сбегает у меня по позвоночнику. Туки улыбнулся и вытащил на свет клочок бумаги.

— Вот!

Я прочитал расписку. Он поставил на лошадь сто тысяч франков.

— Но зачем?

— Зачем? — удивился Туки.

Я позволил себе расслабиться и почувствовал, как с меня схлынуло напряжение. Вытащив руки из карманов, я с трудом попытался унять дрожь в скрюченных пальцах.

— Это верный шанс, — качнул головой Туки. — Джипо назвал мне имя лошади прошлой ночью.

Я влил в себя рюмку коньяка. «Да, Туки, — думал я, — я бы убил тебя прямо сейчас, но ты мне нужен. А ведь у тебя было вполне достаточно времени, чтобы выдать меня, Туки, у тебя было достаточно времени для этого. И я должен избавиться от тебя…»

— Что с тобой, босс? — спросил Туки, стоя рядом со мной. — Ты выглядишь так, будто увидел привидение.

— Все о'кей. Просто немного устал. Идем отсюда.

Мы вышли на улицу. Он шел впереди меня, и я смотрел на его спину, пока мы искали такси. «У тебя было время, Туки, — думал я, — и кто-то не зря стоял под окнами моего отеля в дверях гаража напротив, и инспектор Сюртэ появился как раз вовремя и там, где надо, и лгал, что вовсе не следил за мной на Елисейских Полях. А кто преследовал нас перед Лионом, кто эти наемные убийцы, которых мы перестреляли в роще? Быть может, ты не знаешь, Туки? А что, если знаешь?..»

— Такси, босс, — окликнул Туки. Он стоял рядом с распахнутой дверцей, ожидая меня. Я даже не заметил, как он остановил машину.

Мой помощник назвал шоферу адрес и откинулся на сиденье.

— Меня радует, что ты осторожный человек, — сказал он. — Я говорю серьезно. Но все-таки ты мог бы больше доверять мне. А для меня эти скачки действительно верный шанс. Джипо может подтвердить тебе все это.

Я молчал.

— Но я не могу постоянно учитывать твою осторожность, босс, — торжественно продолжил Туки. — Ты появился, подобрал меня, взял в дело, напел мне о грабеже, а я вдруг оказался в банке с живой вошью, которая все время пытается ухватить меня за горло. За твоим делом стоит что-то настолько крупное, что я не могу понять этого, да и не собираюсь ничего понимать. Меня это не касается, а значит — незачем лезть в чужие дела. Я работаю с тобой за часть добычи — и все. Не надо бросаться на меня и выкручивать мне руки всякий раз, когда у тебя сдают нервы. У каждого из нас свои проблемы. Занимайся своими делами, а я постараюсь держать нос подальше от твоих дел.

Эту весьма длинную для него речь Туки произнес нарочито медленным и невыразительным голосом.

— Ты назначил цену и купил меня, — сказал он напоследок. — И ты получишь все, за что заплатил. Не меньше, но и не больше.

— Убедил, — кивнул я. — Давай купим машину и заедем за Сеймуром.

Я встряхнул головой. Возьми себя в руки, сказал я сам себе. Ты должен остановиться. Ты чуть ли не убил своего партнера только за то, что, как он очень верно заметил, у тебя сдают нервы. Ты просто боишься, и вообще тебе нечего здесь делать. Бойлер ошибся. Он сделал ставку не на того человека. Ты не самый лучший агент для такой работы. Твои нервишки никуда не годятся, Рис. Ты можешь поставить точку на своей разведывательной карьере.

Но, к сожалению, я уже не мог собрать вещички и вернуться домой, в гостиницу «Львиная голова», к вечернему чаю.

На одной из стоянок по продаже автомобилей, по-моему, четвертой, куда мы заехали, Туки присмотрел и не торгуясь купил «ситроен» одной из самых последних моделей. Это была отличная новая машина — куда мощнее и лучше, чем брошенный нами «мерседес». Остаток дня мы потратили, подыскивая переговорные устройства, и в конце концов нашли шесть персональных переговорных устройств типа «уоки-токи», которые скупщик получил у какого-то военнослужащего НАТО, и в придачу большой переносной приемник, достаточно мощный, чтобы ловить Би-Би-Си, Париж, Рим и Мадрид. Все это обошлось нам почти в полмиллиона франков, но, как сказал Туки, это был еще один плюс, обещающий нам успех. Если, конечно, этот успех вообще ожидается.

Сеймур сидел в своем номере в отеле среди дюжины коробок. Он набрал продуктов столько, что ими можно было бы прокормить целый взвод солдат в течение месяца.

— Я много ем, хозяин, — объяснил он свою запасливость немногословно, но с широкой ухмылкой.

Вскоре мы погрузили продукты в машину, часть вина все же не вошла в багажник, и ее пришлось оставить в номере отеля.

— Здесь мы разделимся, — сказал я. — Сеймур, ты садишься в машину и отправляешься в Монпелье. Остановишься в отеле «Алье» и там будешь ждать моих указаний.

— Хорошо. А что делать с провизией?

— Пусть коробки стоят в машине, — сказал я. — А ты, пока будешь в Монпелье, купи новые покрышки на все колеса. Бери их в разных местах. Можешь сгонять в Нарбонн, в Бесье и даже в Марсель.

— Хорошо. Я воспользуюсь именем… — он задумался на мгновенье, — Жан Кате.

— Жан Кате, — повторил я и кивнул. — Годится.

Сеймур махнул на прощанье рукой и направил «ситроен» в самую гущу уличного движения.

— Что делать мне, босс? — спросил Туки.

— Ты отправишься в Арль прямо сейчас, вечерним рейсом автобуса. Остановишься в Отеле де ла Рост под именем Кент. В случае если потребуют документы, зарегистрируешься под собственным именем. Ничего страшного.

— Что еще?

— Погуляй по городу, походи по кафе, может быть, что-нибудь разнюхаешь о рюденовском мероприятии. К самой вилле слишком близко не подходи. Наверняка они настороже и будут интересоваться любым гулякой. Кроме того, Отто там уже обосновался.

— Ясно. Когда ждать тебя?

— Я приеду через день-другой на автобусе. А итальянцы должны объявиться в конце недели.

— Для чего столько продуктов? — спросил он вдруг.

Я пожал плечами.

— Чтобы есть, для чего же еще, — сказал я. — Мы организуем лагерь наподобие командос и отрепетируем налет.

— Ты шутишь!

— Ничуть. Сам увидишь.

— Я не хотел бы заниматься всем этим без тебя, — уныло заметил он.

— Я буду на месте вовремя.

Он шел по Канабьер, резко и быстро выбрасывая перед собой короткие ноги, а я смотрел ему вслед. Я вспоминал, как двигался он сквозь заросли под горячим солнцем в лесу под Лионом, выслеживая таинственную четверку. Как легко расправился он с человеком, пытавшемся обойти нас с тыла. Как презирал он этих наемных убийц и их пистолеты, когда решил, что пришло время покончить с ними.

В ближайшем кафе я заказал коньяк, отхлебнул и вдруг почувствовал себя усталым и подавленным. Дело сдвинулось с места. Ничто не могло остановить начало операции. Я ощущал это. Сидя под тентом кафе, я равнодушно смотрел, как включаются электрические огни и сгущаются тени. Вдоль бульвара с ревом неслись автомобили.

Я заказал еще выпивки, сыра и хлеба. Я не мог припомнить, где бы еще в последнее время сыр, хлеб и коньяк были так вкусны и ароматны, как здесь, под тентом случайного кафе.

(обратно)

Глава 11

Ночью я плохо спал и весь следующий день находился в каком-то угнетенном состоянии. Я бесцельно бродил по городу, в голову лезли дурацкие мысли о том, что происходит в мире. Новые убеждения. Новое лицо вместо старого. Очередная страница в священной книге фанатиков, идущих на смерть стройными рядами. Излюбленные забавы человечества… Избавить мир от неверных! Убить еретиков! Вырезать идолопоклонников! Вычистить нацистов! Ликвидировать обнаглевших красных лазутчиков!

Я задумчиво обошел вокруг искрящегося всеми цветами радуги фонтана и сел за столик в уютном летнем кафе, раскинувшем свои тенты на тротуаре рядом с парком. Ожидая заказ, я любовался нарядными детьми, которых выгуливали терпеливые родители.

За стремительно пролетевшие годы моей жизни я весь словно выгорел изнутри. Моя ненависть, ранее направленная на немецких зверей, теперь была адресована коммунистам. Реальна ли эта опасность? Конечно, реальна. Моя Британия и весь цивилизованный мир имели разных врагов, но для меня, Дункана Риса, враг имел одно название — фашизм.

Все-таки нельзя требовать от человека больше, чем одно рискованное дело на протяжении жизни. Такое дело должно становиться главным раз и навсегда. А моя жизнь вместила слишком много парашютных прыжков на глухие поля Франции и Нидерландов, слишком много бесшумных, но беспощадных убийств, слишком много печальных историй, слишком много для того, чтобы требовать от человека после нескольких лет относительно спокойной жизни пройти через все это заново.

Причиной моего беспокойства было и молчание Бойлера в ответ на мой запрос. Я ждал его послания в самое ближайшее время.

Официант принес мне еще одну рюмку коньяку, и я вспомнил о первом визите Бойлера в «Львиную голову». Перед моими глазами возникло его красноватое лицо, и я явственно услышал его протяжный надменный голос:

— Разве наша вина, что победа не обеспечила нам той безопасности, за которую мы сражались? Разве наша вина, что ты оказался после войны без пристанища? Разве мы виноваты в том, что случилось со всеми нами? И не только с нами лично, но и со всем миром? Дункан, друг мой, мы послали тебя искать конец радуги. Что еще мы могли предложить тебе? Наши спины были прижаты к стене, а перед глазами стоял мрак, и когда ты увидел, что радуги в этом мире нет, ты восстал…

Я сидел за кофейным столиком на одном из бульваров Марселя и наблюдал за тем, как прогуливаются по бульвару старики и дети. Я думал о моем тайном бунте, который по иронии судьбы и принес старого коллегу Бойлера к дверям моей гостиницы.

— …если даже тебя схватят, когда ты будешь очищать игорные столы от золота и срывать с прекрасных женщин меха, — впрочем, нет, меха не надо, я думаю, что это займет слишком много времени, достаточно драгоценностей — когда ты будешь вскрывать сейфы Рюдена, что может быть более естественным, если ты случайно прихватишь запечатанный конверт вместе с прочим… Кто заподозрит в чем-либо обычного вора? Нечего и говорить, каким это будет преимуществом в случае провала и как ты сможешь этим преимуществом воспользоваться. Конечно, я верю в удачу нашего дела, но в крайнем случае, чем чернее окажутся твои дела, тем надежнее будет прикрытие для всех нас, если вдруг тебя схватят.

Во имя намеченной цели. Память о первом задании чересчур реально жила во мне. Воспоминания всегда остаются. Может быть, только они и есть реальность. Многие вещи, которым я научился за эти годы, остаются со мной и по-прежнему заставляют меня вспоминать. Мелкие привычки и предосторожности: два раза завязывать шнурки так, чтобы они не смогли развязаться и ты не споткнулся, наступив на них; автоматически проверять двери и окна в любой комнате, куда ты входишь; осторожно бриться, поскольку порез на подбородке — дополнительная примета для опознания свидетелями… Именно такие мелочи делают воспоминания самой жизнью.

Я сидел, пил коньяк, вслушивался в шум Марселя и думал о вечной миссии часового. Микропленка с засекреченными чертежами астрофизических лабораторий… Они разорвут землю своими бомбами, самолетами, танками, ракетами. Они уже сделали безобразной зеленую Землю, залили ее кровью миллионов людей, а теперь потянулись и ко владениям Бога.

Надо мной раскинулось чистое средиземноморское небо. Я заказал еще коньяку и, подняв голову, долго смотрел на владения Бога — на голубое небо.

Затем уселся поудобнее и откинулся на спинку кресла.

(обратно)

Глава 12

Накрапывал дождь. Я посмотрел в окно на затянутое серой пеленой небо. Над Средиземным морем клубились черные облака. Я побрился, оделся, оплатил счет в отеле и, поймав такси, отправился на поиски приличного ресторана подальше от гостиницы. Съел четыре яйца всмятку с кусочком хлеба, ломтик сыра, выпил чашку кофе. После второй чашки, приправленной душистым ромом, я подошел к телефону, чтобы поговорить с итальянцами.

Джипо сказал, что он и Маркус будут готовы к отъезду завтра. Напомнив, что он должен приготовить «томпсоны» и патроны, а затем ждать инструкций, я повесил трубку и встал перед окном, глядя на дождь.

В десять минут одиннадцатого я уже был у двери книжной лавки и загремел щеколдой. Жалюзи на окнах были опущены, но слева от себя я заметил легкое движение за окном. Видимо, кто-то отодвинул порванную занавеску, чтобы посмотреть, кто стоит за дверью.

Дверь открылась, и ко мне вышел Хаг Ройл все в том же халате и шлепанцах. Он кивнул в знак приветствия.

— Оно пришло час назад, — сказал, передавая мне письмо. — Желаю удачи.

Встреча была окончена. Не приглашая меня в дом, он закрыл передо мной дверь.

Я засунул письмо в карман и повернулся лицом к улице. Ничего, кроме дождя. Пустынная мостовая. Ни одной машины. Я втянул шею поглубже в воротник, и быстро двинулся прочь.

Мне пришлось идти под дождем несколько кварталов, пока не показалось бистро с грязными окнами, по которым стекали дождевые струи. У огромной шахматной доски столпились несколько человек в рабочих спецовках, и никто не обратил на меня внимания, когда я вошел. Спросив рюмку коньяка, я уселся в углу рядом с дверью и извлек из конверта письмо, отпечатанное на машинке, без обращения и подписи.

«Мы располагаем информацией о том, что Роже Делиль связан с красными.Рекомендую поступать с ним в зависимости от обстоятельств и как ты сочтешь необходимым. Это касается любого другого, кто может быть заподозрен в связях с ним.

По другим указанным лицам информация отсутствует. Никто из них прямо или косвенно не замечен в связях с заинтересованной стороной. Однако должен заметить, что ты окружил себя чрезвычайно низкопробными личностями, если судить по имеющимся у нас досье. Вместе с тем это, по всей видимости, активная и боеспособная команда.

Любые акции против Делиля должны быть предприняты с крайней осторожностью. Он слишком важен и исключительно ценен для красной резидентуры во Франции. Являясь агентом Сюртэ, он имеет доступ к уголовным делам и возможность скрыть или же предъявить улики с целью изобличения неугодных лиц. Любая попытка ликвидации может вызвать подозрение.

Основанием для расследования, выявившего связь Р. Д. с коммунистами, явился твой запрос, что, возможно, доставит тебе некоторое удовлетворение.

В любой другой ситуации мы были бы обязаны известить об этом французов, но официальные действия против него в глазах его хозяев будут, несомненно, связаны с твоей миссией. Таким образом, любая операция против Р. Д. должна выглядеть исключительной случайностью. Его возможная смерть должна выглядеть столь же естественной, как, например, смерть полицейского при исполнении служебных обязанностей.

Надеюсь, что ты сможешь воспользоваться следующими данными. В течение некоторого времени Р. Д. использовал в качестве явки бордель на Монмартре по адресу: Рю де ла Круи, 32, — и поддерживал хорошие отношения с его содержательницей мадам Мольер. Неизвестно, бывает ли он там в настоящее время, но рекомендую проверить этот адрес и действовать в рамках нашей информации.

Роль Рюдена и его местонахождение по сей день остаются тайной.

На этом заканчиваю свое сообщение».

Делиль… Вот как… У меня даже затуманилось в глазах, и я, чтобы прийти в себя, проглотил еще приличную рюмку бренди. Выпив, закурил и еще раз внимательно перечитал письмо, затем свернул листок в трубочку и поднес к нему горящую спичку. Письмо скрутилось в быстро охватившем его огне и превратилось в черное ничто, в хлопья пепла, которые я размял в тарелке.

Это сообщение ничего не решало, оно только подтвердило некоторые мои подозрения. Если кто-то из моих наемников связан с Делилем, это все равно выяснится в скором будущем. Значит, Делиль все-таки оказался красным! Это большое подспорье, Бойлер. Но если бы ты пронюхал, что с коммунистами связан Туки, Отто, Сеймур или один из делла Вичи, это была бы действительно серьезная помощь. А Делиль… Что ж, и на том спасибо.

Я был абсолютно уверен, что мои действия в Арле и дальнейшее пребывание в Марселе остались незамеченными. За нами никто не вел наблюдения. Я встал из-за стола, выбрался из бистро на улицу и медленно побрел под моросящим небом.

Хорошо, думал я, рассмотрим внимательно все возможности. Делиль — красный и подозревает, что я прибыл во Францию совсем по другим причинам, чем указал ему. Я во Франции и я под подозрением. Что он будет делать?

Выяснять, что на самом деле собираюсь предпринять? Каким образом? Внедрить агента. Приставить ко мне своего человека. Делиль, в его положении полицейского инспектора, вполне может запугать любого из моих парней обвинением в нарушении законности и порядка. Особенно если есть за что. Он вполне может схватить человека, приставить пистолет к башке и заставить работать на себя. Но кого он мог скрутить? Туки? Отто? Сеймура? Джипо или Маркуса?

Туки имел возможность предупредить кого-нибудь о нашем предполагаемом путешествии в южную Францию. Именно Туки свел меня с Отто Лоренцем, именно он предложил остановиться в гостинице «Мозель», где нам подвернулся Сеймур, и опять же он рекомендовал мне братьев-итальянцев.

Мог ли Туки быть агентом Делиля? Вполне возможно, что Делиль припер его к стене. В самом деле, представители Соединенных Штатов не пожелали помочь своему соотечественнику, а самому Туки не к кому было обратиться за помощью, чтобы противостоять инспектору. Он мог согласиться на все. Терять ему было нечего.

Туки Смит мог только выиграть… учитывая, что над ним висело обвинение в убийстве. Провал в Гавре. Да мало ли что еще могло висеть на моем компаньоне? Слишком много удачных совпадений было в его рассказе о бегстве. Делиль наверняка какое-то время держал Туки на коротком поводке.

Ладно, допустим, что это все-таки Туки. Что произойдет, если я уберу его? Связь Делиля с моей командой сразу же прервется. Тогда, как опытный разведчик, не желающий рисковать, он двинет на меня все силы Сюртэ, чтобы побыстрее прикончить. А прикончить человека у Сюртэ сил хватит всегда.

Мне можно рассчитывать только на два варианта: или выждать, когда операция на вилле подойдет к концу и я заполучу микропленку, и тогда позаботиться о Туки, если, конечно, он первым не позаботится обо мне. Или нанести персональный визит мсье Делилю. Если за это время кто-то подстрахует инспектора и займет его место, тогда я временно уйду в подполье.

Чего мне ждать, если Делиль выйдет из игры? Много всего малоприятного, особенно если его хозяева заподозрят, что его неожиданная смерть связана с грабежом на вилле Рюдена. Или ровным счетом ничего, если постараться позаботиться о нем в тот момент, когда он будет находиться при исполнении служебных обязанностей, как предложил Бойлер в своем письме.

Под дождем я шел по Марселю и в конце концов вышел на Парижскую площадь и в кассах вокзала купил билет первого класса на «Голубой экспресс» до Парижа. Поезд отправлялся через пятнадцать минут, и я присел на лавку рядом с женщиной, которая возилась с маленьким ребенком, и закурил сигарету.

Не отрывая взгляд от фонтана, который плескался посреди площади, абсолютно ни о чем не думал, пока не объявили о начале посадки на поезд. Тогда я встал и прошел на перрон.

Заняв свое место в купе, я стал разрабатывать план действий. Это должен быть хороший и надежный план. Все произойдет при исполнении служебных обязанностей. А через пару дней в какой-нибудь газете, вероятно, даже появится заметка об этом происшествии.

(обратно)

Глава 13

Вскоре я удостоверился, что мадам Мольер осталась по-прежнему мадам Мольер, обитавшей по тому же адресу — дом 32 на Рю де ла Круи на Монмартре. Я выяснил это, заглянув в большой шумный дом, где находилось это пикантное заведение, и угостив выпивкой несколько веселых девиц, после чего поспешил осуществить следующую часть своего плана. Много времени заняли поиски удобного места. Меня привлекла маленькая площадь неподалеку от Пляс Пигаль, которая являлась своеобразным центром пяти улиц, прилегающих узких изогнутых аллей и оживленного бульвара. Здесь находились три выхода из метро, пересекались несколько автобусных маршрутов. На каждом углу и вдоль одного из кварталов пестрели вывески бистро. Кроме того несколько летних кафе раскинули свои тенты прямо на тротуаре. Каждое из них выходило на бульвар.

Я проехался по этим местам несколько раз в разные стороны и на разных автобусах. К вечеру я остановил свой выбор на кафе, дверь которого находилась метрах в двадцати от входа в метро и вблизи от перекрестка трех разбегающихся от площади улиц. Меня привлекло еще и то, что кассир размещался рядом с дверью.

Я пересек площадь, уселся за одним из столиков кафе и заказал стакан вина. После пяти автобусы начали ходить чаще, и в их появлениях я заметил определенную последовательность. Выбранная мной площадь находилась в фабричном районе, и поэтому все окрестные кафе быстро заполнялись рабочими, закончившими свою смену. Я направился к входу в метро и вместе с толпой вошел внутрь. Использовать метро для возможного бегства мне не хотелось, но не хотелось и дожидаться темноты, поскольку в этом случае я опоздаю на обратный рейс «Голубого экспресса» в Марсель. Еще я мог улизнуть на такси или на заранее украденной машине, но и этого мне делать не хотелось. Я выбирал между метро и аллеями бульвара, пока наконец не остановился на метро.

Я прошелся по платформе и осмотрел пути, высматривая место, где при необходимости их было бы легче пересечь, и обнаружил узкий проход в конце платформы. Я прикинул, что человек моей комплекции способен в него протиснуться.

Тогда я вернулся обратно на улицу и зашел в ближайшую телефонную будку. Рука моя на удивление уверенно набирала номер телефона.

— Мне надо поговорить с инспектором Делилем, — сказал я, когда далекий голос поинтересовался целью моего звонка. Не знаю, насколько удачно мне удалось имитировать гасконский акцент.

— Один момент, — услышал я, после чего раздались щелчки и жужжание коммутатора.

— Да, — появился в трубке мужской голос.

Я сразу узнал его.

— Мсье, я звоню по просьбе мадам Мольер.

— Мадам Мольер? — переспросил он недоуменно. Он был весьма осторожен. — А кто это?

— Она попросила меня связаться с вами. Я уверен, что вы поймете почему. Она хотела отблагодарить вас за помощь.

— Я не понимаю, — быстро проговорил он. — Я очень занят и…

— Мадам подумала, что великолепной службе мсье в его уважаемом учреждении не помешает еще одна личная заслуга, — сказал я и быстро продолжил: — Сегодня к нам в дом зашли три человека. Они были очень пьяны и много болтали. Так вот — они собирались ограбить кассира в кафе «Жиронда» сегодня в четверть седьмого, когда кафе заполнится заводскими рабочими.

Я закончил свой донос вкрадчивым шепотом, не стараясь забывать об акценте.

— Хорошо, я разберусь с этим, — резко ответил он, — но я понятия не имею о вашей мадам Мольер. Имейте это в виду. До свидания.

Он первым повесил трубку.

Я вышел из телефонной будки и вернулся в кафе «Жиронда». Заказывая кальвадос, я поднял руку к губам и почувствовал, что кончики пальцев дрожат. Делиль был осторожным человеком, и то, что он принял донос, еще не означало, что мое предприятие наверняка будет успешным. Я смотрел на тротуар перед входом в кафе, представляя Делиля или самого себя, лежащими в луже крови.

Я быстро выпил порцию кальвадоса и пощелкал официанту, повторяя заказ.

Я имел по крайней мере одно преимущество: мог увидеть, сколько жандармов он захватит с собой. Я мог заметить, как он расставит их перед кафе, и это тоже увеличивало мои шансы. Я посмотрел на часы. Пять минут седьмого. Они должны появиться в ближайшие десять минут. Должны. Или я ничего не понимаю в психологии ищеек.

Я сунул руки в карманы и плотно сжал рукоятки своих пистолетов. Ощущение тяжелого металла в ладонях успокаивало и придавало уверенности.

Между тем кафе потихоньку заполнялось немолодыми людьми, которые оседали в кресла, заказывали вино, неторопливо вчитывались в газеты и разговаривали низкими усталыми голосами. Сегодня выдался очень жаркий день. Мне очень хотелось взглянуть на часы, но я остановил себя, продолжая незаметно наблюдать за улицей.

Инспектора я увидел мгновение спустя. Он появился один. Подъехал в машине и остановился на противоположной стороне площади, вышел и захлопнул дверцу. Его рука на миг скользнула под мышку пиджака, очевидно, чтобы освободить резинку пистолета, и пиджак остался расстегнутым. Он оглянулся. Я проследил за его взглядом и увидел фигуры двух жандармов, которые только что вышли из метро. Они заметили его и кивнули, подтверждая это. Делиль посмотрел в другую сторону, и я вместе с ним увидел еще двух жандармов, которые медленно двигались по тротуару к центру площади.

Я крепче сжал пистолеты. Что он собирался делать? Если ждать, когда начнется скандал в кафе, чтобы арестовать трех неведомых ему грабителей на месте преступления, то мой план грозил провалиться.

Но нет. Он аккуратно двинулся в сторону кафе. Наверное, как и положено хорошему полицейскому, он попытался предотвратить преступление, пока оно не свершилось. Я ждал, когда он дойдет до центра площади, прежде чем начал действовать сам. Я так рассчитал свое время, чтобы встать рядом с кассиром в ту секунду, когда инспектор шагнет на тротуар и остановится перед открытой дверью кафе.

Я неторопливо прошел мимо столиков и остановился у кассы, чтобы расплатиться за кальвадос, бросил деньги на прилавок, краем глаза наблюдая за площадью.

Делиль уже почувствовал неладное и не сводил с меня глаз.

Я резко повернулся, вытащив из кармана пистолет так, чтобы инспектор сумел это заметить, и ткнул дулом в лицо кассира.

— Замри! — прорычал я по-французски. — Не двигаться!

Боковым зрением я уловил движение Делиля. Полицейский рванулся ко мне, и его рука метнулась под мышку к пистолету. Но я уже успел вытащить пистолет из левого кармана и прижал его всей плоскостью к своему животу, направив в сторону инспектора. Не думаю, что Делиль заметил это, подбегая ко мне с правой стороны. Я быстро всадил ему четыре пули в грудь. Сорок пятый калибр сделал свое дело, и он навзничь упал на мостовую. Делиль был мертв еще до того, как оказался на земле.

После этого в кафе началось столпотворение. Мужчины и женщины, крича, выскакивали из-за своих столов. Опрокидывались кресла. Кассир упал в обморок. Несколько человек хотели было схватить меня, но я направил на них дула пистолетов, и они отступили, даже не сделав попытки приблизиться. Я рванулся в открытую дверь, перепрыгнул через кромку тротуара и тело Делиля. Три-четыре прыжка — и я уже был в толпе. Жандармы кинулись в мою сторону.

Суматоха охватила всю площадь. Крики, проклятия, свистки пронизывали воздух. Автобусы и легковые машины замерли, как будто кто-то разом отключил все источники энергии. В течение считанных секунд спокойная вечерняя площадь с ее бульварами и кафе превратилась в форменный кошмар.

Я быстро пробивался к входу в метро. Со стороны подземного перехода ко мне быстро приближались два жандарма. Я не хотел убивать их. Одного я вывел из игры выстрелом в ногу, второму угодил в плечо. Когда я вбегал в метро, они оседали на тротуар, а толпа окружала каждого вопящим полукругом. Несколько человек, стоявших на ступеньках у входа в метро, немедленно расступились, когда я побежал по лестнице.

Мне повезло. На станции поезд как раз выезжал из туннеля. Люди, которые стояли на платформе в ожидании поезда, даже не обратили на меня внимания. Обычная ситуация в час пик. Мало ли куда мог спешить вечерний пассажир?! Из-за шума поезда никто не расслышал выстрелов, и вот уже я спокойно стоял в набитом вагоне, незаметно поглядывая вокруг, на всякий случай сжимая в карманах два «сорок пятых».

Я выскочил из вагона на следующей остановке и побежал вверх по лестнице. Выйдя на улицу, вернулся на несколько кварталов назад и поймал такси.

— Елисейские Поля, — сказал я шоферу и откинулся на спинку сиденья. Я не считал, что все кончилось. Покуда не доберусь обратно в Марсель, я не могу быть уверенным в том, что улизнул.

Неподалеку от Рю ле Марше я вышел из такси и гулял по улицам часа два, не меньше, стараясь держаться в тени. Во время прогулки снял и выбросил в какой-то мусорный ящик шляпу и плащ, а пистолеты запихнул под рубашку за поясной ремень брюк и застегнул пиджак.

Когда я взглянул на часы, оказалось, что уже половина девятого. У меня оставалось полтора часа до отхода поезда. Вполне достаточно времени, чтобы купить плащ и медленно дойти до вокзала.

И вполне достаточно времени, чтобы попасться.

Я нашел такси и добрался до Левого Берега. Здесь я отыскал грязную лавочку, где продавалась поношенная одежда, и заплатил жуликоватому хозяину за легкое аргентинское пальто с глубокими боковыми карманами. Владелец лавочки, человек невысокого роста, закрыл за мной дверь. Я оказался последним его клиентом на сегодняшний вечер. Пока не наступит утро, он не сможет заподозрить, что с покупкой этого пальто связано что-то криминальное, и не станет ничего предпринимать. Но скорее всего он в любом случае решит не предпринимать ничего. А утром я уже буду в Арле.

На Лионском вокзале Парижа я появился за десять минут до отхода поезда, в привокзальном бистро успел выпить двойную порцию бренди и, поспешно сжевав бутерброд с колбасой, запил мой походный ужин еще одним глотком обжигающего напитка. Пассажиры уже шли к «Голубому экспрессу», протаскивая через турникеты свой багаж. Я присоединился к очереди на посадку и без пяти минут десять подошел вместе с толпой к газетному стенду, на котором только что повесили свежие выпуски экстренных вечерних газет.

Сообщение уже успело появиться в двух из них. Именно то, что я и думал. Информация о происшествии крупными буквами была набрана на первой странице рядом с фотографией убитого инспектора полиции, лежащего на парижской площади. Как я узнал, продвигаясь вместе с очередью, бравый инспектор погиб при исполнении служебных обязанностей, пытаясь предотвратить ограбление в кафе «Жиронда». Инспектор Сюртэ Роже Делиль успел спасти кассира, на которого уже направил пистолет неизвестный бандит. Увы, сам он остался на поле битвы.

Судя по описаниям преступника, полученным от многочисленных свидетелей, у полиции нет и одного шанса из тысячи, что они смогут найти меня. Та непоколебимая партия, интересы которой отстаивал убитый, потеряла ниточку связи, ведущую к нашей команде. Ей придется поверить тому, что она прочитает в газетах. И красным потребуется время, чтобы установить контакт со своим агентом. Но я собирался хорошенько присматривать за Туки, если этим агентом действительно был Туки.

Поезд тронулся с места и начал медленно скользить вдоль перрона. Я удостоверился, что за мной никто не следил, и последним впрыгнул на подножку отходящего поезда.

Я понял, что Бойлер вновь ухитрился провести меня.

Он вновь заставил меня ввязаться в борьбу за великое дело.

Чертовски великое дело.

Почему всегда так оказывается, спрашивал я себя, когда «Голубой экспресс» на всех парах несся в сторону Милана, что именно то дело, за которое ты борешься, всегда оказывается самым верным, правильным и справедливым?

Это был вопрос вопросов!

Ответа на этот вопрос я так и не нашел. Возможно, потому, что уснул раньше.

(обратно)

Глава 14

Когда я проснулся, этот вопрос снова возник передо мной. Поезд въезжал в Авиньон. Отвечать мне было некогда, но я дал самому себе слово, что когда-нибудь спокойно присяду и попробую разобраться, почему убийства, совершенные нашими, и в частности мной, получают одобрение, в то время как убийства, совершенные чужими, сразу же зачисляются в разряд бесчеловечных преступлений против общества.

А сейчас пришла пора отправиться в Арль, встряхнуть Туки и Отто, связаться с Сеймуром в Монпелье и еще раз предупредить итальяшек, чтобы они были наготове в любую минуту.

Я полагал, что если у красных и была хоть какая-то возможность ответного удара, то он достанет нас только в Арле. Но я не думал, что они смогут добраться до меня так уж быстро. Я был уверен, что устранил главного осведомителя и этим слегка расстроил их план. Просто привычка к постоянной осторожности не позволяла мне быть слишком самонадеянным.

О смерти Делиля я решил никому в группе не говорить, тем более что описание преступника в вечерних газетах позволяло заподозрить в содеянном кого угодно, но только не меня. А если я прав в своих подозрениях относительно моего напарника, это значит, что Туки так или иначе попытается выйти на своих руководителей. В этот момент я и припру его к стенке всеми имеющимися у меня фактами.

В седьмом часу утра я вышел на вокзальную площадь Авиньона, взял такси до Арля и уже через час позвонил Туки и Отто. Я приказал им покинуть гостиницу и направиться на встречу со мной пешком по главному шоссе на Монпелье.

Сеймур, которому я позвонил следом, сообщил мне, что без труда купил шесть новых шин и готов немедленно выезжать. Я велел ему трогаться и по пути подобрать на шоссе Туки и Отто.

Джипо не было на месте, и я разговаривал с Маркусом. Я приказал братьям быть готовыми выехать по первому знаку. Маркус сказал, что все будет в порядке. Он передаст мои слова Джипо.

За стеклами телефонной будки опять хлестал сильный дождь. Я снова чувствовал себя усталым. Сон в парижском поезде не самое приятное занятие, от него остается только головная боль и разбитое тело. Во рту чувствовался неприятный привкус сигареты, выкуренной натощак. Я бы с удовольствием поспал несколько часов, предварительно приняв горячую ванную и съев хороший завтрак. Но сейчас это было невозможно, и мне пришлось удовлетвориться чашкой кофе в ближайшем бистро, а затем под дождем выйти на дорогу к Монпелье.

Примерно через час в нескольких километрах от Арля поблизости от деревеньки Сен-Жиль из-за поворота вылетела машина. За рулем сидел Сеймур. Он остановился на повороте, обдав брызгами из-под колес придорожные кусты. За его спиной среди коробок с продуктами, которые француз закупил в Марселе, кое-как разместились Туки и Отто.

— Развернись в сторону Монпелье, — сказал я, усаживаясь рядом с гигантом. — Только не торопись.

Он развернул автомобиль.

— Надеюсь, никаких новых столкновений с жандармами не было? — спросил я наполовину в шутку.

— Нет, мой друг. Как и было приказано, я все это время просидел в гостинице, если не считать вылазок за шинами.

— А у вас тоже все в порядке? — обернулся я назад, чтобы посмотреть на мою гвардию.

Никаких неприятностей не было, как не было и новостей. Отто ничего не смог выведать о празднике на вилле Рюдена: в кафе об этом не говорили. Я согласился, что для уличных слухов еще не пришло время. До базара оставалось еще две недели.

— Нам нужен дом, — сказал я Сеймуру. — Ты местный и должен знать эти края. Заброшенная ферма, старый дом, амбар или пустующий склад. Все что угодно, лишь бы мы могли там жить и тренироваться безо всяких помех.

— Тренироваться? — переспросил Отто, и в его голосе послышалось уважение. — Мы будем тренироваться перед операцией? Да, это то, что надо!

— Ну, — сказал я Сеймуру, — подумай. Может быть, что-то есть на примете?

Сеймур задумался. На его лице сразу проступили морщины.

— К северу от Люнеля живет один старик. Он владелец мельницы. Это большая постройка. Кроме того, старик живет в одиночестве.

— Это далеко от Арля?

— Сорок километров.

— Примерно двадцать пять миль, — прикинул я, переводя расстояние в более привычные для меня измерения. — Подходит. Дом стоит отдельно?

— Не понял…

— На каком расстоянии от соседних домов?

— Ни одного дома вокруг на несколько километров. Владение окружено полем и лугами. Сразу видно, если кто-то подходит к дому. Я хорошо знаю это место, потому что когда-то работал в Ниме у одного скотовода, он закупал у этого мельника зерно.

— Тогда отправимся прямо туда, — решил я. — Поехали.

Я повернулся назад. Туки снова зашелся в кашле, и его лицо побелело, как простыня.

— Ты достал карты этих мест? — спросил я у Отто.

— Вот они, — ответил он и передал мне сверток, который достал из кармана.

— Босс, — вдруг обратился ко мне Туки, — где ты взял это пальто?

— А в чем дело? — Я развернул карты перед собой.

— Да нет, я просто так спросил. Обратил внимание на странный покрой. Никогда не видел такого.

— В Париже, — резко ответил я, глядя на него в упор. — Прошлой ночью.

— В Париже? — нахмурился он почему-то. — Ты был в Париже?

Я ничего не ответил ему и углубился в добытые Лоренцом карты.

Сеймур вывернул руль, мы резко свернули вправо и понеслись по грязной проселочной дороге, которая шла на подъем.

— Да, там мы будем отрезаны ото всех, — сказал Сеймур, как бы соглашаясь с самим собой.

Слева от нас, в отдалении, сквозь туман и дымку моросящего дождя можно было разглядеть церковные шпили Люнеля. Дорогу размыло, и Сеймур осторожно вел машину по скользкой глине.

Чуть правее можно было увидеть еще одну дорогу, по ней брел какой-то мужчина вслед за тележкой, груженой сеном. Может быть, он и заметил нас, но даже не повернул головы.

Туки снова закашлялся. Отто открыл бутылку вина и передал ему, но это не помогло, Туки продолжал глухо кашлять.

— Я должен переодеться в сухое и согреться, — объяснил он мне. — От этой сырости у меня вся грудь горит, как в огне.

— Сколько нам еще ехать? — спросил я Сеймура.

— Скоро приедем, — ответил француз.

— Слушай, дорогой, — сказал Туки, хлопнув его по плечу, — одолжи мне свой свитер.

Я придержал руль, а Сеймур выбрался из толстого шерстяного жакета и протянул его назад. Туки облачился в теплое, выпил еще вина и, уже спокойно, забился в угол. Я развернул остальные карты и продолжил их рассматривать. Лоренц достал четыре карты южных районов, которые захватывали окрестности Арля и испанскую границу. На картах были отмечены дороги в сельской местности и города Гард, Хераль, Од и Восточные Пиренеи. Я запоминал пересечения дорог, учитывая возможные варианты бегства из Арля. Мы могли обойти Монпелье и Нарбонн по удобным современным шоссе. Я обратил внимание, что путь через Сет идет вдоль речного берега, а другой путь мог идти через Каркассон на запад. Но идея ухода на запад показалась мне сомнительной, и я решил как следует разобраться в окрестных тропах и найти маршрут, не связанный с Каркассоном.

Мы переправимся через границу, прикидывал я, и двинем прямо в Барселону. Надо только сообразить, как беспрепятственно миновать таможенные посты. Правда, как раз это не представляло особого труда. Как верно заметил Туки, имелся миллион проходов через «эти вшивые Пиренеи».

Машина неожиданно свернула, и это отвлекло меня от карт. Сеймур съехал со скользкой грязной дороги на тенистую аллею, покрытую гравием, сквозь который прорастала трава. Очевидно, мы уже были у цели. По бокам тянулись широкие поля, о которых говорил Сеймур. Впереди был виден большой дом, окруженный несколькими небольшими постройками со скошеными крышами и заколоченными окнами. Эти небольшие здания идеально подходили для наших тренировок.

Когда мы въехали во двор, из-за угла дома выскочила собака и принялась громко лаять. Через мгновение перед нами появился старик, сгорбленный от многолетней тяжелой работы. Он был в кожаной, отделанной овчиной куртке, в полевых рабочих сапогах. В руках сжимал вилы.

— Здравствуйте, дорогой друг, — сердечно сказал Сеймур и открыл дверцу машины.

— Чего вы хотите? — подозрительно спросил старый мельник.

Он не сдвинулся с места. Сеймур, улыбаясь, приблизился к нему, но старик явно не желал изображать гостеприимного хозяина.

— Эй, чего вам надо?

— Нам нужен твой дом, старик, — сказал Сеймур с усмешкой.

— Кто вы? Что вы говорите? Как это — нужен мой дом.

— Да, — ответил Сеймур, — временно.

Старик отступил назад и угрожающе поднял вилы.

— У меня нет денег! — крикнул он. — Все, что у меня было, я положил в банк в Люнеле.

Сеймур неожиданно выбросил вперед обе руки, схватил вилы и легко вывернул их из рук старика. Он переломил вилы о колено. Старик бросился бежать, но Сеймур быстро перехватил его и зажал обе руки старика за спиной в своем большущем кулаке.

— Я побыстрее должен отсюда выбраться, — сказал Туки за моей спиной, имея в виду отсыревший салон нашей машины. Его зубы стучали от озноба.

Он открыл дверцу и первым направился к дому. Сеймур повернул старика в сторону дверей. Отто и я последовали за ними.

В доме было тепло. Побеленные известкой стены имели опрятный вид, и комнаты выглядели довольно уютно. В доме мы обнаружили две большие спальни, в каждой из них стояла двуспальная кровать, и просторную кухню. Лестница вела наверх. Я забрался туда, чтобы осмотреть чердачное помещение, пока Сеймур усаживал хозяина в кресло, а Туки к горящему очагу. Отто педантично осмотрел весь первый этаж и, показав большим пальцем на улицу, пошел обследовать другие строения.

Я спустился вниз и сбросил промокшее пальто. Сеймур связал старика и тоже подошел к огню, где Туки снимал с себя мокрую одежду.

— Спрячь машину, чтобы не было видно, — приказал я Сеймуру.

Туки рыскал по дому в поисках сухой одежды и вернулся с парой выцветших брюк, толстым шерстяным свитером и рабочим жилетом. К этому времени со двора вернулись Сеймур и Отто.

— Я оставил машину в пустом амбаре, — доложил Отто. — Там хватит места для чего угодно.

Я кивнул.

— Отто, ты заступаешь на караул первым. Каждому из нас придется дежурить по шесть часов в сутки. Запомним очередность. Когда появятся итальянцы, мы сократим время дежурства до четырех часов.

— Часовой может находиться на чердаке амбара, — предложил Отто. — Там можно устроить отличный пост. Окна забиты, но я оторву пару досок, чтобы сделать отверстия для наблюдения.

— Прекрасно, — сказал я. — Сейчас мы распакуем наши переговорные устройства, так что ты сможешь предупредить нас, если вдруг кто-то появится на дороге.

Сеймур занялся багажом и сборкой наших переносных радиотелефонов, а я повернулся к Туки.

— А ты приготовишь обед. Стряпать мы тоже будем по очереди.

— Понятно, босс, — ответил мне Туки и отправился в кухню, где сразу же загремел дверцами шкафов и кастрюлями.

Я помогал Сеймуру перетаскивать в дом продукты и остальное снаряжение из машины и думал об операции, об опасностях, которые ей неизбежно будут сопутствовать. Не могу сказать, что будущее представлялось мне безоблачным.

По дому разнесся запах еды и треск кухонной плиты: Туки жарил лук на свежем масле. Я смотрел на него. Он двигался по кухне так, будто провел в ней всю свою жизнь. Я вдруг вспомнил о том, как расправился с Делилем. Если мои подозрения верны и Туки на самом деле был связан с Делилем, теперь, когда инспектор выбыл из игры навсегда, я мог вздохнуть свободнее. Но и Туки тоже. Может быть, инспектор его шантажировал и принудил к слежке за мной. Но если далее Туки вообще был ни при чем в этой связке, я по крайней мере был уверен, что красным потребуется какое-то время, чтобы восстановить утраченную связь с агентом в моей группе. А это время подарит мне передышку, в которой я так нуждаюсь.

Успокоившись, я вернулся к насущным проблемам и уселся за список необходимого нам снаряжения. Первое — комбинезоны. Мы все должны быть одинаково одеты. Второе — кроссовки, обувь, незаменимая для подобных операций. Надо узнать размеры каждого из участников дела. Еще нужны нейлоновые веревки — для лестниц, которые придется сплести самим.

(обратно)

Глава 15

Дождь накрапывал еще два дня. Все это время Сеймур пробыл в Марселе, где закупил все необходимое по моему списку и напоследок забрал двух наших итальянцев.

Туки не отходил от пылающего очага, который топил днем и ночью. Закутанный в толстое шерстяное кашне, он по очереди подставлял огню то один, то другой бок, борясь с сыростью и холодом от непрекращающегося дождя. На чердаке амбара я и Отто сменяли друг друга на посту часового.

Эти два унылых дня я снова раздумывал о собственных невзгодах. Я поочередно испытывал сомнения в своей миссии, нерешительность, неуверенность в наших силах и ненависть к Бойлеру, который втянул меня в эту кровавую авантюру. Мне становилось тошно от мысли, что я оказался не в силах противостоять соблазну получить большие деньги. Все во мне кипело, когда я думал об этом мире, политические страсти которого снова сделали из меня безымянный винтик системы и снова заставили убивать.

Но я отбросил сомнения, прекратил привычный внутренний спор с самим собой и утопил в стакане вина мрачные мысли. Стало лучше, и я вновь почувствовал себя по крайней мере способным дальше решать наши сегодняшние проблемы.

Отбросив самобичевание, я трезво взглянул на происходящее. Теперь, когда большевики будут вынуждены принять более решительные меры, мне прежде всего требовалось спокойствие. И все же я нет-нет, да проваливался в болото неразрешимых противоречий, неопределенности и страха, пытаясь проанализировать возможные действия противника.

Около девяти часов вечера через смотровую щель нашего чердачного поста я заметил, что вдалеке появилась машина. Она свернула на дорогу, ведущую к ферме. Я включил радию и сообщил об этом Лоренцу. Через несколько секунд внизу заскрипела дверь большого дома, и я понял, что Отто занял позицию, чтобы держать под прицелом двор и дорогу. Хотя мы и ждали Сеймура с минуты на минуту и я узнал машину, все же не должно быть никаких случайностей.

Скоро со двора до меня донесся могучий бас Сеймура. Я спустился вниз, чтобы встретить его и итальянцев.

Театрально потягиваясь, Маркус первым вышел из машины.

— Великолепно! — одобрительно кивнул он и направился к дому.

Я подождал, когда он скрылся за дверью, и окликнул его:

— Маркус, помоги нам занести снаряжение.

Он и не пошевелился. Старший брат что-то сказал ему по-итальянски и повернулся ко мне.

— Хорошее место, босс, — быстро заговорил он, улыбаясь. — Сеймур сказал мне, что ты не прочь немного поразмяться перед тем, как взяться за дело.

— Ему понравилась эта идея, — подтвердил Сеймур. Он вытаскивал из багажника тяжелые картонные коробки и складывал их одна на другую.

— Да, это разумно, — спокойно сказал Джипо. Он поежился и поднял одну из коробок.

Маркус, уничтожая меня презрительным взглядом, выбрал самую маленькую из коробок и лениво понес ее к дому вслед за братом.

Сеймур ухмыльнулся.

— Он…

— Ладно, — сказал я раньше, чем он успел договорить, и ухватился за следующую коробку. — Пошли.

Маркус уже стоял перед очагом, отогреваясь после дороги, и что-то быстро говорил брату. Джипо осторожно пригубил глоток вина из стакана. Я опустил ношу на пол и огляделся.

Впервые все члены команды собрались вместе. Они смотрели на меня и ждали, как я поступлю сейчас.

Я неторопливо закурил сигарету, чтобы проверить, не дрожат ли руки. Нет, я был спокоен. Я прошел через комнату и встал перед Маркусом. Нас разделяло сантиметров пятнадцать.

— Когда я что-то приказываю тебе, — произнес я ровным и безразличным голосом, — ты должен немедленно исполнять мои приказы. Не надо каждый раз спрашивать разрешения у Джипо. Все и так уже поняли, что ты примерный мальчик. Так что или беспрекословно подчиняешься мне или немедленно отправляешься отсюда…

Джипо аккуратно поставил стакан на стол и повернулся к Маркусу спиной. Отто, Сеймур и Туки встали позади меня и замерли в ожидании.

— Ты хозяин, — сладко отозвался Маркус. — Ты босс.

Интонация была прямо противоположная сказанному.

— Да, я босс. В этом ты прав, — жестко сказал я. — И не советую тебе забывать об этом.

— Ты босс, — вызывающе повторил он. — Босс!

— Не забывай об этом.

— Я не забуду, — пообещал Маркус, взглянув в сторону Джипо. Но он увидел бы только спину старшего брата.

— Что же, тогда все в порядке, — объявил я, сделав пару шагов в сторону, чтобы увидеть всех сразу. — Мы уже решили эту проблему. Надеюсь, всем ясно, что она решена раз и навсегда, черт возьми!

Но я понимал, что как раз эта проблема вовсе не решена до конца. Маркус был не из тех, кто любит выполнять приказы. Все сказанное пока что оставалось словами. И не этот щенок, а его брат будет тем человеком, с которым рано или поздно мне придется столкнуться лицом к лицу.

Мы договорились об очередности дежурств, и я объяснил, как пользоваться нашими карманными радиопередатчиками. Усвоить последнее было нетрудно даже Маркусу.

— Пользоваться рациями только в случае крайней необходимости, — сказал я. — Если кто-то появится в поле зрения или стрясется что-то чрезвычайное. Никаких личных разговоров, никакого трепа. Говорить только по делу. Большой приемник постоянно будет включен на волне ваших передатчиков. Все, что вам надо сделать, — это вовремя предупредить об опасности.

На пост первым заступил Джипо. Он кивнул нам и, перекинув через плечо один из «томпсонов», вышел вслед за Сеймуром. Отто, Туки и я начали распаковывать коробки. Маркус стоял в стороне. Его надо было занять делом.

— Мы стряпаем по очереди. Иди на кухню и приведи ее в порядок. У нас не было времени убраться. С этой минуты тот, кто будет готовить еду, будет и убираться.

Маркус не стал спорить и скрылся на кухне. Я повернулся к доставленным Сеймуром вещам.

Коробки были набиты всем, что я поручил купить. Весь список. Кусачки для колючей проволоки, толстые кожаные перчатки, шелковые перчатки, плотно обтягивающие руку, удлиненные фонарики с запасными лампочками и батарейками. Несколько мотков лейкопластыря, моток шелковой ленты, двести метров нейлонового шнура, выдерживающего нагрузку в триста килограммов, четырнадцать альпинистских крюков. Здесь также были тюбики черного театрального грима и черные береты вроде тех, что носят баски, натягивая их низко на лоб. Наручные часы с большими секундными стрелками для Туки, Сеймура и Отто, у которых не было собственных часов. Черная материя для масок, пяток плоских стальных гвоздодеров — прекрасные фомки! — большая канистра для бензина, которую мы должны были доверху заполнить, чтобы обеспечить себя горючим на горных пиренейских дорогах. Несколько бутылок хорошего бренди — тоже для перехода через горы в Испанию. Кроссовки. И так далее. Иными словами, все, что я или мои парни смогли предусмотреть для захвата виллы и дальнейшего бегства.

— Чем мы займемся завтра? — спросил Отто, когда мы разобрали снаряжение и оторвали все ярлыки и ценники.

— Начнем работать, — просто сказал я. — А сейчас вы трое можете отдыхать. Я пройдусь и заодно проверю, что там снаружи.

Сеймур и Отто направились в одну из спален, а Туки разостлал свои одеяла перед очагом. Он разворошил огонь кочергой и подкинул еще несколько поленьев. Маркус убрался на кухне, сделал все необходимое, чтобы быстро приготовить завтрак, и отправился спать, не сказав при этом ни слова.

После дождя во дворе стояла зябкая прохлада. Я вышел на улицу. Несколько минут постоял не двигаясь, пока глаза не начали привыкать к темноте, а затем направился к амбару. Издалека донесся какой-то звук. Я прислушался, но не смог понять, что это такое. Только поднявшись наверх, я явственно различил шум автомобиля на далеком шоссе. Джипо сидел на корточках перед одной из наблюдательных щелей в забитых досками окнах и вглядывался в темноту.

— Эта машина повернула к нам? — спросил я.

— Нет, проехала мимо, — покачал головой Джипо.

— А ты не заметил, она останавливалась или притормаживала по дороге?

— Я этого не заметил. А звук мотора доносился сюда достаточно ровно.

— Но машина ехала все-таки медленно. Значит, кто-то мог выпрыгнуть из нее, — предположил я. — Будь внимательнее и предупреди Маркуса, когда он сменит тебя.

Я прищурился, пытаясь хоть что-то разглядеть во мраке ночи.

Джипо выпрямился и потянулся, чтобы размяться.

— Кто-нибудь знает, что мы здесь?

На мгновение я задумался.

— Вряд ли, но осторожность не помешает. У старика могут быть привычки, неизвестные нам. Может быть, вечерами он ходил к кому-нибудь в гости? Вдруг его хватились. Здесь могут появиться его друзья, чтобы узнать, например, что он не болен.

— И для этого прыгать на ходу из автомашины? — спросил он ехидно.

Я промолчал.

— Спокойной ночи, — попрощался я с Джипо и вернулся на ферму. Здесь я развалился на огромной кровати рядом с Маркусом. Маркус спал. Он свернулся на краю кровати, словно ребенок. Он и был похож на большого ребенка.

(обратно)

Глава 16

— Проснись, босс, — услышал я сквозь сон.

Усилием воли я вырвался из глубокого забытья и вскочил на ноги. Отто тряс меня за плечо.

— Что случилось? — спросил я. — В чем дело?

— Маркус заснул на посту, и старик сбежал…

Я выбежал во двор, на бегу заправляя рубашку в брюки. Отто не отставал от меня.

Было раннее утро. Я, пошатываясь, еще сонный, подошел к амбару. Парни прочесывали окрестности фермы, разыскивая старика.

— Подгони машину, — крикнул я Лоренцу. — Туки! Сеймур! Джипо! Давайте сюда.

Они бросились ко мне. Джипо не успел одеться и был в шортах и босиком.

— Надо разделиться. Туки возьмет на себя левую часть фермы, Сеймур пройдет заднюю часть дома и луг вместе с Джипо. Отто и я на машине… — Я замолчал, увидев, что к нам бежит Маркус. Он задыхался от усталости.

— Ты останешься здесь, — грубо сказал я. — Сиди дома и не высовывайся, пока мы не вернемся. И моли бога, чтобы старик нашелся.

Сеймур и Туки уже выбежали на поле и пробивались сквозь живую изгородь густо растущего кустарника, на какое-то время скрываясь во рвах и канавах. Джипо углубился в густые заросли кустов и деревьев как был — босиком и в шортах.

Отто распахнул передо мной дверцу и, пока я устраивался за рулем, обежал машину и проскользнул в салон с другой стороны.

— Повнимательней присматривайся к зарослям, — сказал я. — Он может прятаться в кустах. Если в ближайшие десять-пятнадцать минут мы не поймаем старого черта, можно спокойно ехать дальше и не возвращаться.

— Как это произошло? — успокоившись, спросил я.

— Я заглянул на чердак на всякий случай. Посмотреть, как там старик, — холодно начал Отто, — а его там и не было. Он каким-то образом освободился от веревок и сбежал. Только веревки валялись. Я поднялся наверх, чтобы спросить у Маркуса, как это он проморгал старика, а Маркус просто спал.

— Стоя или прилег? — поинтересовался я.

В голосе Отто послышалось нескрываемое презрение:

— Он прислонил автомат к стене, а сам развалился на полу и храпел.

Мы выехали на дорогу, ведущую к шоссе. Здесь я притормозил и выключил двигатель.

— Я иду по правой стороне, а ты возьми левую. Стрелять только в случае крайней необходимости.

Отто мрачно кивнул, выскочил из машины и побежал по левому краю дороги, оглядывая заросли, забегая за деревья, прыгая в овраги. Я устремился за ним по другой стороне дороги.

Поиск сбежавшего старика занимал все мои мысли. Самое разумное в его положении — добраться до шоссе и там ловить машину. Если так, значит, я успею его остановить.

В кустах старика наверняка не было. Я вернулся в машину и через несколько минут уже мчался по шоссе. Достаточно быстро, но не настолько, чтобы пропустить беглеца. Свет фар пронизывал деревья и густой кустарник. Я проехал три мили в одну сторону шоссе, вернулся на развилку и проехал еще три мили в другую сторону. Старика нигде не было, а если ему удалось поймать попутную машину и он уже в Люнеле? Тогда у насоставалось не больше часа, чтобы собрать вещи и смыться с фермы.

Проклиная Маркуса последними словами, я развернулся и со скоростью «боинга» устремился обратно. Странно, что я не взлетел в воздух.

На ферме меня ждала хорошая весть. Они поймали старика.

— Где он был?

— Прятался в кустах.

— Ты встретил кого-нибудь по дороге? Успел кому-нибудь рассказать о нас? — с угрозой спросил я старика.

— Я никого не видел, — прошептал он.

Челюсть старика дрожала то ли от страха, то ли от усталости. Его одежда вымокла и была покрыта грязью.

— Если кто-нибудь заявится сюда, — сказал я, — имей в виду: от твоих владений останется один пепел, а тебя мы прикончим.

— Милосердные небеса, — воскликнул старик, — я клянусь, что никого не видел, мсье.

Он готов был встать на колени, чтобы доказать искренность своей клятвы, но Отто крепко держал его.

— Отведи старика в дом, — сказал я Лоренцу, — и свяжи его покрепче.

Отто повел пленника к дому, а я повернулся к Маркусу, уголком глаза наблюдая за Джипо. Он стоял сбоку от меня метрах в трех и следил за каждым моим шагом.

В руках он сжимал «томпсон».

— Если ты еще раз допустишь что-то подобное, Маркус, — сказал я, сдерживаясь, — тут же получишь пулю в лоб…

Маркус скривился и полез в карман комбинезона, где лежал выданный мной «сорок пятый». Я врезал ему ребром ладони по запястью, и пистолет упал на землю. Правой рукой двинул ему по голове позади уха. Он отшатнулся и смотрел на меня ненавидящими глазами. Я ударил его ногой в лицо, когда он нагнулся, чтобы схватить пистолет. Удар сбил Маркуса с ног, и он упал на бок.

— Оставь его в покое, — прошипел Джипо.

Не поворачиваясь, я шагнул в сторону и прыгнул туда, где он стоял. Разворачиваясь в прыжке, я скорее ощутил, чем увидел, что «томпсон» уже был нацелен мне в спину. Я был еще в воздухе, когда палец итальянца нажал спусковой курок автомата.

В моих ушах отозвался грохот автоматной очереди.

(обратно)

Глава 17

Эхо выстрелов еще гремело в ушах, когда я, приземляясь на левый бок, изо всех сил вцепился в ноги Джипо, резко дернул, и Джипо, потеряв равновесие, полетел на спину.

Но он успел перехватить автомат и ударил меня по голове. Раз. Другой.

Я отклонил голову. Джипо бил меня автоматом, пытаясь вырваться. Неожиданно удары прекратились. Вовремя: кажется, я уже начал отключаться.

Передышка позволила мне оглядеться. Отто пятился в сторону, держа наготове пистолет. Сеймур скрутил Маркуса. Но Джипо уже вскочил на ноги и снова замахнулся прикладом, целясь мне в голову. Я успел отвернуться, ослабив этим тяжесть удара, перекатился по земле и вскочил на ноги.

Я повернулся лицом к Джипо, с трудом подавляя желание стиснуть в ладонях свою разбитую прикладом голову. Маркус что-то вопил по-итальянски старшему брату.

Джипо медленно приближался ко мне: невозмутимое лицо, твердый взгляд, руки, расставленные в стороны, одна сжимает «томпсон», плечи, наклоненные вперед, и втянутая в плечи, как у борца, голова.

Я отступил назад, пытаясь выиграть время и хоть немного прийти в себя.

— Он был не прав, Джипо, — шепотом выдохнул я. — Он подставил всех нас под удар.

Джипо не реагировал. Он надвигался на меня, вытянув вперед свободную руку.

— Что я должен был делать, по-твоему? — прохрипел я. — Он позволил старику сбежать. Это могло стоить всем нам жизни.

Это была правда, и это дошло до Джипо. Он сморгнул.

Я бросил незаметный взгляд на остальных парней.

Туки и Отто стояли с невозмутимым видом. Сеймур, сжимая Маркуса в могучих руках, тоже был спокоен.

— Ну что скажешь, Джипо? — спросил я. В голове почти прояснилось. — Ты хочешь разделить с этим сопляком его вину? Зачем?

— Он мой брат, — резко возразил итальянец. — Прав он или не прав, он мой брат.

Пока он говорил, я кинулся на него. Во рту у меня пересохло. Я почувствовал, как во мне клокочет слепая ярость. Наотмашь ударив его по лицу, свободной рукой выбил у него автомат — он отлетел в сторону. Джипо пошатнулся, но неплохо встретил мой удар. Как я и ожидал, он сразу же бросился на меня.

Я ухватил его за вытянутую руку и, вывернув ее изо всех сил, оказался у него за спиной. Остальное было делом техники. Я потянул вверх вывернутую руку и, когда он начал терять равновесие, рубанул по шее ребром ладони. Он упал лицом в грязь, но тут же вскочил и, жадно хватая воздух раскрытым ртом, снова кинулся на меня. Я поднял колено и ударил его под дых. Когда он согнулся, нанес еще один удар ребром ладони, который опрокинул Джипо на землю.

Маркус перестал верещать.

Джипо быстро очухался и рванулся на меня из сидячего положения. Я отступил в сторону, он пролетел головой мимо меня и растянулся на грязной траве. Тогда я навалился на него сверху и раз пять врезал по шее. Он посинел, задыхаясь, и потерял сознание.

Я повернулся к Сеймуру.

— Отпусти щенка.

Сеймур разжал руки. Маркус стоял, не двигаясь, и смотрел на скорчившегося на земле брата, который понемногу приходил в сознание.

— Или ты будешь работать, — сказал я, — или я просто тебя убью.

Маркус кинулся к брату. Он упорно говорил по-итальянски. Джипо пытался сесть.

— Спроси его, — продолжал я. — Спроси, будет ли он еще защищать тебя?

Маркус снова заговорил по-итальянски.

— Я предупреждал тебя, — с трудом выдавил из себя Джипо, — что когда-нибудь тебе самому придется отвечать за свои поступки.

Джипо говорил по-французски. Маркус снова обратился к нему на родном языке. На этот раз Джипо решительно покачал головой.

— Убивать ради тебя я не буду, а это единственное, что еще можно сделать.

Джипо поднялся на ноги. Покачиваясь и оступаясь, он побрел к дому.

Маркус двинулся вслед за братом. Он догнал его в дверях, попытался поддержать под локоть, но старший брат, что-то крича по-итальянски, принялся хлестать Маркуса по щекам. Оттолкнув его, исчез в доме.

— Отто, — сказал я, — заступай на пост. Туки, начинай плести веревочную лестницу. Сеймур тебе поможет. Как только Джипо придет в себя, займемся тренировками.

— Мы готовы, босс, — проворчал Сеймур.

Отто подобрал валявшееся оружие, подошел к Маркусу, стоявшему возле крыльца, и, вернув итальянцу пистолет, направился к амбару. Маркус повертел в руке «сорок пятый», покосился на меня и засунул пистолет в карман. После этого скрылся в доме.

— Дункан, ты хорошо провел это дело. Мне еще не доводилось видеть, чтобы кто-нибудь так лихо укрощал гангстеров. Но будь осторожен.

— Почему, Туки? — спросил я.

Он помедлил в раздумье.

— Я понял, что все, что меня на самом деле сейчас волнует, это твое задание. Понимаешь?! Не деньги, а твоя операция. Ты ничего не сказал мне толком. Но ты должен позаботиться, чтобы она не сорвалась, если что-то случится с тобой.

— Со мной ничего не случится, — с вызовом сказал я.

— Конечно, конечно, — задумчиво произнес он. — Я уверен в этом. Но держи свои карты подальше от лица, чтобы не поцарапаться.

Он повернулся и вразвалочку направился к дому, где Сеймур уже разматывал моток нейлонового шнура.

(обратно)

Глава 18

Я пробыл во Франции уже две с лишним недели. Оставалось десять дней для того, чтобы мою разобщенную команду превратить в высокоэффективную группу, способную быстро и без промаха нанести удар, взять добычу и без промедления скрыться.

Десять дней.

Мы начали с легких упражнений. Несмотря на это, первый день оказался трудным, второй — еще трудней, а третий превратился в настоящий кошмар, против которого восстали наши непривыкшие к постоянному напряжению мышцы, растянутые связки и натертые на ладонях мозоли.

К концу второго дня Туки, например, совершенно вышел из строя. Он потерял способность передвигаться. Любое движение, требующее хоть какого-нибудь напряжения, вызывало у него длительный приступ кашля.

Но к концу шестого дня тренировок мы все заметно похудели, и я даже поразился результатам наших совместных усилий. Я мог уже гордиться собой, когда мы приступили к последним четырем дням нашего тренинга. Мы полностью сконцентрировались на координации совместных действий по захвату амбара, забрасывая на крышу альпинистские крюки и взмывая вверх по веревочным лестницам. Совместные тренировки подтянули и моральный дух команды и оздоровили климат наших непростых отношений. Инцидент с Маркусом и драка с Джипо были забыты, оба брата работали упорно и добросовестно. Они признали мое лидерство, да я бы и не согласился на иной расклад.

Мне так и не выдалось удобного случая поведать о смерти инспектора Роже Делиля, но я несколько раз почти впрямую пробалтывался о ней, разумеется, специально. Но никто из пятерых, в том числе и Туки, которого я освободил от караульных обязанностей и за которым постоянно приглядывал, ничем себя не раскрыл.

Сегодня в полдень, когда мы присели выпить кофе и перекурить, разговор зашел о том, что каждый из нас собирается сделать со своей долей добычи. Меня поразило, как близки наши суждения о жизни, как схожи точки зрения столь разных людей. Нас всех, в сущности, одинаково сформировала война. Наши жизненные ценности совпадали по многим параметрам. Циничные, недоверчивые, отравленные горечью, но на удивление непокоренные и непобежденные жизненными обстоятельствами — мы все были таковы, и это нас объединяло.

Джипо рассказал о своей жизни с отцом в Америке и о надежде делла Вичи-старшего перетащить в Штаты всю семью. По окончании первой мировой войны папа делла Вичи, оставив в Италии жену и маленького Маркуса, отправился с Джипо в Америку, чтобы создать условия для хорошей жизни всей своей семьи. Обосновался в Бруклине. Когда же он вернулся за женой и младшим сыном в Италию, фашисты Муссолини не выпустили его обратно. Джипо остался один, прибился к итальянской мафии, оказался втянутым в ее деятельность, стал профессиональным гангстером. Его тошнило от имени Муссолини.

— «Живите опасно»! — глумился Джипо над бывшим диктатором. — Это все, чему учил итальянцев этот жирный ублюдок.

Далее следовало исключительно бранное итальянское словечко.

— Вы знаете, сколько бедных глупых итальяшек клюнуло на эту пропаганду? Да все подряд. Включая моего младшего братца. Он привык думать, что переспать с чужой женой и означает «жить опасно»!

Джипо встал и закурил.

— Лично я двинусь в Мексику. Куплю маленький ресторанчик, оборудую бар и стану еще одним итальяшкой — содержателем харчевни, где готовят спагетти. Быть может, обзаведусь женой и детьми. Раньше я не мог себе этого позволить. Так что это мой последний шанс.

Отто тоже с горечью вспоминал о своей военной доле. Его история отличалась от истории семьи делла Вичи, но жизненные ценности и житейские планы во многом совпадали с мечтами Джипо.

— Я ведь действительно не подозревал о Дахау и Бухенвальде… — Он замолчал и закрыл глаза. — Когда я впервые увидел газовые камеры, мне показалось — я умираю. Наверное, тогда я начал думать.

— Я тоже видел эти печи, — грубо вмешался Туки, и в его голосе заскрежетало железо.

Отто не заметил выпада.

— Я мечтаю о ранчо в Аргентине, — продолжал он свой рассказ. — Большое ранчо, где я смогу выращивать скот и продавать его русским и американцам, когда они начнут новую войну…

— Святые небеса! — с отвращением хмыкнул Сеймур. — Твой народ начал эту войну. Только это будет записано в истории, мой друг. Политические страсти забудутся начисто, как забыты страсти войны Алой и Белой розы. Так что я подумаю и, может быть, присоединюсь к тебе на этом ранчо в Аргентине и тоже буду продавать мясо для будущей войны. Я знаю все, что нужно знать о скоте. А, Отто?

Отто заслонился от солнца рукой и внимательно посмотрел на француза.

— Я запомню это, Жан Сеймур, — медленно произнес он. — Да, я подумаю над твоим предложением.

— А что ты, Туки? — спросил я своего помощника.

— Вернусь в Штаты, поселюсь в Аризоне. Я хочу избавиться от этого скрипа в груди, прежде чем строить планы.

— Ну а Маркус, — задумчиво сказал Джипо, — конечно, отправится вместе со мной.

— А ты, босс? — спросил Сеймур.

— Мне не хватает респектабельности, — сказал я. — Вернусь в Лондон и стану среднего класса торговцем.

Я частенько думал об этом. Выданная мне лицензия на импорт-экспорт пока еще была только лицензией. Но что случится со мной на самом деле, я не знал. Ты стал другим человеком, Рис, подумалось мне. Кто ты, человек без принципов, без морали? Мораль, по-видимому, была выбита из тебя этой жизнью. Ты — убийца, сводник и вор, ты человек большого ума и даже мудрости, когда речь идет о спасении твоей шкуры или создании уюта в собственном гнезде. Что ты делаешь? Ты видишь, что мир сходит с ума, и помогаешь ему в этом.

Сможет ли такой человек занять удобное местечко среди торговцев среднего класса? Лично я сомневался.

(обратно)

Глава 19

Вечером я разрабатывал сценарий операции, прикидывая, кто чем займется на вилле Рюдена. Мы с Туки были самыми проворными в упражнениях с закидыванием крюков на крышу и веревочными лестницами. Мы возьмем на себя крышу. Отто и Маркус составят следующую пару и дня за два до базара спрячутся в зарослях на берегу реки. Джипо и Сеймур — самые сильные из нас — появятся со стороны ворот, устранят шоферов и охрану, выведут из строя автомобили гостей.

На следующий день после тренировок мы с Сеймуром отправились проверить выбранные мною возможные маршруты бегства. Мне хотелось изучить повороты дороги, установить максимальную скорость, с которой могут быть пройдены отдельные отрезки пути. Мы проехали часть основного маршрута и два запасных варианта, стараясь по возможности пользоваться проселочными дорогами, чтобы убедиться, возможно ли движение по ним на больших скоростях.

Расстояние между Арлем и нашей целью — Порт Вендре, последней французской деревушкой на испанской границе, — было относительно небольшим, около сотни миль. Я решил не рисковать без необходимости и заранее обеспечить наш «отход». В Безире мы наполнили канистру бензином и спрятали ее в маленькой роще в окрестностях Нарбонна.

Вилиз Коста, маленький упрямый испанец, согласился провести нас через горы в Порт По в Испании. Мы долго торговались с ним, и когда он поверил, что мы бедные контрабандисты, я заплатил ему половину обещанной суммы.

Будучи сам контрабандистом, Вилиз Коста утверждал, что ему известен не один, а минимум десяток тайных путей через испанскую границу. На следующее утро после ограбления он будет ждать нас в Порт Вендре. Скорее всего он не поверил нашей истории о контрабанде, просто ему было все равно, кто мы такие, лишь бы заплатили сполна.

Объехав Люнель стороной, мы вернулись на ферму почти через сутки после отъезда. Здесь ничего не изменилось. Туки тренировался с веревочной лестницей, а Отто, Маркус и Джипо перевязывали друг другу запястья клейкой лентой, чтобы уменьшить нагрузку на суставы. Я собрал команду и приказал упаковать снаряжение для Отто и Маркуса, которые отбывали первыми. Сеймур доставит их в Ним, откуда они автобусом доберутся до Арля.

Перед отъездом я проинструктировал парней в последний раз.

— Вы заляжете в камышах. Ни при каких обстоятельствах оттуда не выходить, — предупредил я. — Мы свяжемся с вами ровно в десять вечера. Держите рации включенными.

Отто внимательно слушал меня. Взгляд его голубых глаз был полон решимости. Должно быть, в свое время он был великолепным солдатом. Маркус был как всегда нетерпелив, но увлечен предстоящим делом.

— Отто — старший, — напомнил я Маркусу. — Ты должен выполнять все его приказы. Он опытный боец, ты можешь во всем полагаться на него.

— Ясно, — спокойно ответил Маркус.

— Думаю, что охрана будет расставлена еще до появления гостей. Попробуйте из укрытия установить, сколько людей в охране и как они располагаются.

Отто утвердительно кивнул.

— Каждая группа имеет свой номер. Это важно для радиосвязи. Мы с Туки будем первой группой, Сеймур и Джипо — второй, вы — третьей. Запомните, никаких имен. Это исключительно важно.

Отто слово в слово повторил все пункты инструктажа. Затем, еще раз проверив снаряжение в рюкзаках, парни забрались в машину. Сеймур уселся за руль и включил мотор. Джипо подошел к машине, что-то мягким отеческим тоном сказал брату по-итальянски и нежно поцеловал Маркуса в щеку. Отто не шелохнулся. Он смотрел вперед, сидя неподвижно, как каменное изваяние.

— После того как отвезешь ребят — покрутись в Арле, — попросил я Сеймура, — хотя бы парочку часов, послушай, что говорят в кафе. Любые разговоры о вилле, охране, гостях. Мы будем ждать тебя обратно к полуночи.

— Хорошо.

Туки на прощанье хлопнул Лоренца по плечу.

— Ну, покажи им, что почем, краут! Когда все это закончится, я устрою специально для тебя праздник в Аризоне.

— Ауфвидерзейн, Туки! — сказал Отто с улыбкой. Впервые он заговорил на родном языке. — Ауфвидерзейн, босс!

— Ариведерчи, — отозвался Джипо.

— Удачи! — крикнул я, когда машина уже выкатывалась со двора.

Мы смотрели им вслед, пока вдалеке не затих шум мотора.

(обратно)

Глава 20

Сеймур вернулся в назначенное время и с новостями. Арль уже гудел слухами о предстоящем мероприятии. Отели были заняты гостями Рюдена. Любимцы судьбы, приехавшие с Ривьеры, прилетевшие из Парижа, Нью-Йорка и Лондона, оккупировали городское кафе. В специально заказанных самолетах прилетали все новые избранники. Ждали гостей даже из Рио-де-Жанейро и Голливуда. Людные улицы кишели агентами Сюртэ, переодетыми в штатское. Новостей хоть отбавляй!

Последнее шестичасовое дежурство накануне отъезда от полуночи до шести утра досталось мне. Утром я собирался отоспаться и после обеда навсегда покинуть ферму. Заняв пост на чердаке амбара, я перемещался от одной оконной щели к другой, одновременно перебирая в мозгу сотни возможных неожиданностей, которые могут произойти при налете, когда мое внимание отвлек какой-то шум.

Хлев, в который мы загоняли на ночь коров, был заперт. Туки, Джипо и Сеймур спали. Мы отсыпались при каждом удобном случае, чтобы набраться сил. Я подумал о владельце фермы и нажал кнопку рации, чтобы ребята на ферме проверили, спит ли старик.

Тут до меня снова донесся шум со двора, я отложил передатчик и взялся за «сорок пятый».

Бесшумно выскользнув из амбара, я стремительно пересек темный двор и так же тихо проник в дом через приоткрытую дверь. Час назад луна зашла за облака, и вокруг стояла глубокая темень. Я заглянул в спальни. Все спокойно спали. Затем пробрался на чердак, где находился наш временный пленник — владелец фермы. Здесь тоже было все в порядке. Старик был связан и громко похрапывал во сне.

Снова послышался тонкий звук. Этот скрипучий звук был мне знаком, но я никак не мог сообразить, откуда он исходит.

Окно! Кто-то пробует открыть окно в одну из спален.

Я выскользнул из дома и, осторожно скользя вдоль стены, обошел незваного гостя сзади. Выставив вперед правую ногу — для опоры, — я резко ударил его по голове рукояткой пистолета, чтобы обойтись без лишнего шума. Он был так сосредоточен, пытаясь бесшумно открыть окно, что не заметил моего приближения и пластом рухнул на землю, не издав ни звука.

Сквозь уже приоткрытое окно спальни раздался стон. Я быстро пригнулся и задержал дыхание. Стонал Сеймур, который что-то бормотал во сне.

Я обыскал ночного гостя и нашел только то, что и ожидал найти: бумажник, плотно набитый франками. Никаких документов, удостоверений, визиток. Из голенища его сапога выглядывал итальянский остро отточенный стилет.

Я подхватил человека под мышки и оттащил в амбар. Мне пришлось нагнуться и взвалить его на плечо, как мешок, чтобы поднять по ступенькам на второй этаж. На чердаке я связал незваного гостя его собственным ремнем и засунул ему в рот свой носовой платок, свернутый, как кляп.

После этого я включил фонарик и посветил на него. «Гость» был одет так же, как и те четверо в лесу около Лиона. Черный костюм, светлая рубашка, темный галстук. Я прощупал швы его одежды и взрезал сапоги. Но не нашел ничего, что могло бы помочь определить, кто он такой.

Я положил ладони на его лицо и надавил большими пальцами глазные яблоки. Вскоре он очнулся. Отвесив несколько хороших оплеух, чтобы побыстрее привести его в чувство, я вытащил изо рта кляп. К обнаженной лодыжке его правой ноги я приставил острие стилета.

— Говорите, мсье, и будет лучше, если вы не станете фантазировать.

Он молчал, будто набрал в рот воды.

Я сильнее прижал стилет к его ноге. По коже сбежала струйка крови. Он поморщился, но не издал ни звука.

— Кто тебя послал сюда? К кому ты шел?

— Тебе ничего не удастся выбить из меня, — заявил мне пленник по-французски. Я отметил гортанное произношение.

— Может быть, — согласился я. — Но в таком случае я просто убью тебя.

И в подтверждении своих слов вонзил стилет еще глубже. На этот раз он попытался отдернуть ногу.

— Ну так к кому ты шел и кто тебя послал?

Он на миг закрыл глаза, но тут же открыл их.

— Ты должен был убить меня? — спросил я.

Он молчал.

— Или хотел связаться с кем-то из моих парней?

Он снова закрыл глаза, показывая, что говорить не намерен. Я размахнулся и дал ему сильную пощечину. Несколько секунд он с яростью смотрел на меня в упор, но вот его взгляд потускнел и угас.

— Какие ты получил инструкции? И от кого?

Никакой реакции.

— Ты агент или просто наемник? — задал я новый вопрос и закурил сигарету. Он следил за каждым моим движением.

— А знаешь ли ты, кто я такой?

Он не ответил. Тогда я прижал кончик горящей сигареты к мизинцу его левой ноги. Он отдернул ногу.

— Давай я опишу тебе ситуацию, в которую ты попал, любезнейший, — предложил я. — По-моему, ты смутно представляешь, что происходит. Ты попался. Мы находимся в старом амбаре. Здесь тебе никто не поможет.

Я глубоко затянулся, сел на пол рядом с ним и пустил ему в лицо струю дыма.

— Ты, очевидно, знаешь, что я агент разведки и должен сделать свое дело. Ты вмешался в чужие планы, а это весьма серьезные и значительные планы, они стоят много денег и на них работают многие. Эти планы стоят жизней, пока что только пяти, и, к счастью, платит только ваша сторона. Я предполагаю, что ты либо пришел убить меня, либо связаться с кем-то из моей команды, либо то и другое вместе. Видишь, я ничего от тебя не скрываю.

Судя по выражению лица, он уже начал соображать.

— Ты слышишь меня? Думаю, что слышишь. Пойми главное. Я тебя не знаю. Ты для меня не существуешь, хотя и представляешь некоторую опасность. Точно так же не существует и вопрос, как с тобой поступить. Тебя послали мои враги, это главное. Ну, я жду ответа.

— Я не знаю, что вам посоветовать, — сказал он.

Но мои слова заставили его задуматься. Это промелькнуло в глазах.

— Как ты попал сюда? Как ты узнал, что меня можно найти именно здесь?

— Я получил приказ по телефону.

— Кто тебе звонил?

— Не знаю. Я получаю приказы по заранее оговоренному плану, выполняю данные мне указания, но не задаю лишних вопросов.

— Какие были указания?

— Где гарантия, что ты оставишь меня в живых, если я все расскажу? — вдруг спросил он.

— Но ведь это игра, мсье, не правда ли? Кто может знать, чем она закончится?

— Человеческая жизнь — не игра.

— Нет, мсье, игра. Особенно если это чужая жизнь. В этой игре нет гарантий. Правда, мне очень жаль. Но ты можешь рискнуть и рассказать все, что тебе известно.

— Ты убьешь меня, если я не расскажу?

— Можешь не сомневаться!

— А если расскажу? — Он пожал плечами. — Хорошо, я готов сыграть.

Он глубоко вздохнул.

— Итак, кто ты?

— Каменщик.

— Партийный?

— Да. Мне позвонили прошлой ночью. Сказали, что я должен получить сумку с вещами в камере хранения седьмой автобусной станции Марселя на бульваре Гарибальди. Я немедленно отправился туда и получил сумку с одеждой, бумажник с деньгами и отпечатанной на машинке инструкцией. В инструкции говорилось, что я должен пробраться на эту ферму и убить всех, кто здесь находится. Стилетом.

— Где инструкция?

— Уничтожил, — сказал он, глядя на меня. — Выучил и сжег.

Я закурил еще одну сигарету.

— Если я тебя отпущу, — спросил я, — как ты объяснишь своему начальству то, что не выполнил задания?

И лишь теперь было видно, что он по-настоящему струхнул. Это не приходило ему в голову. Он тихо выругался.

— Посуди сам, когда я завершу свою операцию, они поймут, что ты не справился с порученным делом. Что они сделают с тобой, а?

Он прошептал проклятие, а потом разразился молитвой, прося небо спасти его.

Да, его можно было понять. Эта организация способна только на террор. Террор, если вы не подчиняетесь приказам. Террор, если вы провалили операцию. И еще больший террор, если вы исполните все, что от вас требуется. Тогда вас грозят выдать противной стороне, если вы отказываетесь от дальнейшего сотрудничества. Этот парень попал в неприятную передрягу, с какой стороны на это ни посмотри.

Я проверил ремень, которым он был связан, и хорошенько обмотал его ноги и руки веревками. Перетащив своего пленника на первый этаж, я спрятал его за мешками с зерном.

— Извини, — сказал я, — но тебе придется провести здесь дня три-четыре без воды и всего остального. Раньше у меня не будет возможности сообщить о тебе в полицию. Они пришлют людей, и тебя освободят. Я дарю тебе жизнь. Это все, что я могу сделать.

Он странно посмотрел на меня, и вдруг его лицо исказилось в неожиданной гримасе. Так морщатся от сильной боли. Его тело содрогнулось в конвульсиях, а потом расслабилось и обмякло.

— Эй! — Мой голос прозвучал, как будто это говорил кто-то другой. — Мсье?

Я опустился на пол рядом с ним. Мне уже приходилось видеть нечто подобное: солдат во время боя упал и умер от разрыва сердца. За секунду до смерти гримаса боли неожиданно исказила его лицо.

Теперь я увидел это во второй раз. Бедолага… Он был мертв.

Небо на востоке из чернильного становилось бледно-синим с каким-то грязноватым оттенком. Так бывает перед восходом солнца. Я закрыл труп мешками с зерном, вернулся в дом и приготовил кофе. Захватил чашку из буфета, кофейник и уселся на ступеньках дома, прихлебывая кофе и наблюдая, как восходит солнце.

Пока я выигрывал. Счет был шесть ноль в мою пользу. Но никакой радости от этого я не испытывал. Только усталость.

Так бывает, когда ты ведешь тайную войну в одиночестве. На фронте все куда проще. Там человека накачивает государственная пропаганда, что его бесценная личность служит святому делу, что он борется за самого себя, что он один из многих миллионов, связанных общим делом. Война заканчивается, человек возвращается в мирную жизнь, и совесть не тревожит его. Он чувствует себя героем. И слава богу, иначе общество после любой войны становилось бы скопищем миллионов психов и истериков, каждый из которых страдал бы комплексом вины. Этого не происходит, потому что всю вину принимает на себя Нация и ее Цели. Что ж, да здравствуют победители! Те, кто убивает скопом.

Так я и сидел на ступеньках фермерского дома, попивая горячий кофе, покуривая, наблюдая за восходом солнца, и наконец успокоился.

Пора!

Я вернулся внутрь дома и разбудил своих компаньонов.

— Выезжаем!

Они встали по-военному быстро, без лишних слов, оделись. Мы перенесли рюкзаки в машину, прошлись по комнатам, чтобы ничего не оставить на память о нашем пребывании здесь. На прощанье я приказал Туки перерезать веревки на ногах старика. Конечно, мы доставили ему некоторые неудобства, но теперь, когда окончилось это неприятное для него вторжение, ему будет легче, он сможет ходить со связанными руками, пока не освободится окончательно. А за это время мы скроемся в неизвестном ему направлении.

За руль уселся Сеймур.

— Нам нужно найти какое-нибудь место, чтобы выждать до вечера, — сказал я. — Сойдет любая полянка, лишь бы ее окружали деревья.

— Хорошо, — откликнулся он. — Я знаю такое место.

Усталость бессонной ночи давала себя знать, и это раздражало меня.

«Ты должен сосредоточиться на операции. Ты должен… Еще раз обратись мысленным взором к вилле, охране, гостям, оружию, микрофильму, деньгам, драгоценностям, переговорным устройствам, машине, бегству. Еще раз перебери все детали своего плана», — твердил я про себя.

Над долиной Роны уже поднялось солнце, когда Сеймур съехал с шоссе в лес и привез нас на поляну, окруженную деревьями и высокой травой. Здесь можно было размяться, отдохнуть, позавтракать.

Я отошел в сторону и раскинулся на траве, чтобы спокойно обдумать, как они вышли на мой след. Кто продал меня? Но мои размышления, как всегда, остались без ответа. С того момента как я появился во Франции, они незримо следили за мной и, казалось, знали о каждом моем шаге.

Если они добрались до старика-мельника, значит, на вилле тоже готовится засада. Но, может быть, она расставлена уже здесь — на дороге. Судя по тому, что они знали обо всех моих передвижениях, я был под колпаком. Или все эти происшествия — случайные совпадения?

Еще один вопрос без ответа.

(обратно)

Глава 21

Над виллой Рюдена висела большая средиземноморская луна, похожая на китайскую лампу из вощеной бумаги. Заняв удобную позицию на холме, мы аккуратно отмечали появление каждой машины, подсчитывали проходивших в сад гостей, фиксировали машины, в которых оставались шоферы, охрана и обслуга. Нашу машину Сеймур отогнал за две мили от холма и спрятал в условленном месте.

Я глянул на часы. Без пяти десять. До контакта с Отто оставалось несколько минут.

— Последний автомобиль, — предупредил Туки итальянца.

Действительно, поток машин на дороге иссяк, и Туки опустил бинокль.

— Три человека, — шепнул он. — Женщина и двое мужчин.

— Шофер?

— Остался в машине, — ответил Туки и перевел бинокль на сад и окна виллы.

— Итак, сколько всего? — спросил я Джипо.

— Тридцать восемь мужчин и сорок семь женщин.

— Маловато, — отметил я. — Должно быть раза в два больше.

— Десять шоферов и два лакея, — подсказал Джипо. — Гости в основном сами водят машины.

— Иисусе! — ахнул Туки. — Настоящая махараджа и четыре лакея в потрясающем «роллс-ройсе». Я таких только в кино видел.

— Это телохранители, — сказал Джипо. — Опиши их.

— Махараджа — в белом, — ответил Туки, разглядывая в бинокль свиту высокого гостя, — лакеи — в красном.

— Насколько я знаю индийских богачей, — сказал Джипо, — эта машина наверняка сделана по спецзаказу и должна быть пуленепробиваемой. Вполне подходит для отхода с виллы.

— О'кей, — согласился я. — Запомни, где она стоит.

Туки проследил в бинокль за отъезжающим от главных ворот лимузином. Зашуршала трава, и через минуту показалась мощная фигура Сеймура.

— Уберите ваши «пушки», ребята, — насмешливо попросил он.

— Десять часов, — подсказал Джипо.

Я взял рацию, вытянул антенну и нажал кнопку.

— Группа три, вызывает группа один. Прием.

— Группа три, — услышали мы спокойный голос Отто.

— Все в порядке?

— В полном. Все учтено — перечень охраны, комнат, игорных столов, количество слуг. Довольно точный план внутренних помещений, лестниц и коридоров.

— Давай!

Коротко, без лишних слов Отто передал информацию. Джипо отметил детали, на которые я обращал особое внимание.

Насколько им удалось выяснить, в доме было полтора десятка охранников. Шесть человек внутри, по-видимому, на том этаже, где намечалось провести игру. Предположительно, это был второй этаж. Два охранника стояли у ворот, два охраняли усадьбу со стороны реки, еще двое гуляли по саду. В кухне суетились четыре повара, а десять официантов разносили коктейли и во время ужина обслуживали буфет. Нам было видно, как они накрывали на столы. Отто предложил дождаться конца ужина, чтобы гости собрались в комнатах для игр.

Это было разумно, и я согласился с ним. До той минуты, пока они не соберутся вместе, следовало внимательно наблюдать за виллой и садом. Начнем операцию, когда гости соберутся в доме.

Отто сказал, что охранников на береговых террасах он берет на себя. Заодно позаботится о трех лодочниках на пристани. Это не составит особого труда. Я одобрил его предложение, лишь напомнил, чтобы он ни при каких условиях не открывал огня. Если он попадется, уверил я, мы сделаем все возможное и невозможное, чтобы выручить его.

Отто негромко засмеялся и пообещал, что вряд ли кто-то захватит его.

Мы продолжали наблюдать за прибытием гостей. Стоянка с нашей стороны холма стала пестрой от поставленных впритык друг к другу автомобилей. В саду толпы гостей бродили вокруг столов. Охранники выделялись из общей массы своими скованными позами и медленным фланированием между буфетными стойками. До нас доносилась музыка двух оркестров, расположенных в разных концах усадьбы. Музыка сопровождалась взрывами смеха, звоном бокалов, оживленными разговорами. После полуночи гости уже не прибывали. Я посмотрел на часы. Ровно половина первого. Я ждал вестей от Отто. К этому времени он должен был вывести из строя пятерых.

— Группа один, вызывает группа три, — прохрипело в радиотелефоне.

— Босс, — тихо позвал Джипо, который рядом со мной скрывался в кустах. — Вызывает Отто.

Я встряхнулся и протянул руку к рации.

— Группа три, группа один на связи.

— Порядок, — сообщил Отто. — Все прошло удачно. Берег свободен. Мы готовы действовать.

— Готовьтесь к выходу из укрытия.

— Отлично!

Я повернулся к Туки.

— Ты готов?

— Конечно, — откликнулся он.

— Береты и маски, — напомнил я.

Мы натянули береты, повязали маски на уже зачерненные гримом лица и одели тонкие перчатки. Туки закинул на плечо свернутую в моток веревочную лестницу. Я прицепил рацию к поясу и, протянув руку за «томпсоном», поудобнее устроил его ремень на плече. Второй автомат взял Джипо.

Я вызвал Отто.

— Сверим часы. На счет «раз» будет ровно десять минут второго. — Я следил, как секундная стрелка передвигается по циферблату. — Раз!

— Все точно, — отозвался Отто.

— У тебя остались двое на террасе. Сколько тебе на них понадобится времени?

— Минут пятнадцать.

— Отлично. Через пятнадцать минут группа один подойдет к дому со стороны реки. Ты прикрываешь наш подход. Мы пройдем справа от вас.

— Ясно.

— Действуй, — закончил я разговор и повернулся к Джипо и Сеймуру. — В час сорок мы должны быть наверху. У нас будет час на все про все. За этот час вы должны решить все проблемы с шоферами, машинами и охраной и взять под контроль главные ворота.

— Ровно час. Без двадцати три мы должны управиться, — повторил Джипо, кивая головой. Он повернулся к Сеймуру. — Нам хватит времени, а?

— Вполне.

— В два сорок по моему сигналу вы заходите через главные ворота и блокируете виллу. Отто зайдет с тыла, мы с Туки уже будем работать внутри.

— Все ясно, — кивнул Джипо.

— Проверим оружие и снаряжение, — предложил я, немного волнуясь, как обычно перед началом серьезной операции.

Мы проверили пистолеты, запасные обоймы, переговорные устройства, шнурки кроссовок, маски, береты и перчатки. Осмотрели друг друга. Смех раздавался из виллы. Назойливо наяривали оркестранты. В саду остались несколько гостей. Охранники пили вино, оставшееся на столах и в буфетах. Это было хорошим предзнаменованием.

— Час двадцать пять, — Туки отметил время.

— Желаю удачи! — повернулся я к Джипо с Сеймуром. — Через час вы ждете моего сигнала. Три минуты. До двух сорока трех. Если сигнала нет, значит, мы попались, и вы идете выручать нас.

Сеймур кивнул.

— Один час, — повторил Джипо. — Удачи, ребята!

Мы быстро двинулись вниз по склону холма, осторожно обходя стороной шоферов и машины на стоянке. Пригибаясь, перебегая на полусогнутых ногах, замирая на мгновение и вновь начиная движение, мы двигались в темноте, как тени.

Обогнув автомобильную стоянку, мы вышли к вилле с правой стороны на то самое место, откуда открывался вид на реку. Охраны не было видно. Спустя две минуты терраса погрузилась во тьму.

— Вперед! — шепнул я Туки.

Мы вскочили и уже не скрываясь бросились через сад к вилле. На бегу Туки размотал веревку с крюком и, когда мы остановились, он был уже готов к броску.

— Попробуй зацепиться с первого раза, — прошептал я ему.

Он отступил метров на пять от стены дома и оказался в отсвете окон второго этажа, где размещались игорные столы. Туки раскрутил крюк и метнул его вверх.

Казалось, тишина длилась целую вечность, и только слышался шорох ускользающей нейлоновой веревки из мотка у ног Туки, затем что-то глухо звякнуло на крыше. Туки потянул веревку на себя. Напряг трос. Еще сильнее. Крюк зацепился!

Туки подбежал к стене дома, и темнота поглотила его. Он без лишних слов начал карабкаться вверх по тонкой веревочной лестнице.

Как только его ноги оказались на уровне моей головы, я тоже ухватился за лестницу и полез наверх. Под двойной тяжестью лестница распрямилась, натянулась и подниматься стало легче.

Лежа на крыше, я подтянул лестницу и сложил ее на черепице. Нам повезло. Как это ни странно, Туки с первого раза закинул крюк прямо в дымовую трубу — самое, пожалуй, надежное место на черепичной крыше, чтобы зацепиться наверняка.

Я вызвал Отто.

— Третья группа, вызывает первая группа. Прием.

— Мы видели, как вы поднимались, — прозвучало из рации. — У нас все готово.

— Оставайтесь на месте. Второй группе необходимо время, чтобы выполнить задачу. Ровно в два сорок снова выйдем на связь.

— Хорошо, — отозвалось в переговорном устройстве.

Я посмотрел на часы. Стрелки моих «Сейко» мерцали в темноте. Час сорок пять. Джипо и Сеймур закончат первую фазу операции почти через час. Пятьдесят пять минут напряженного ожидания.

— Мы что, — спросил Туки, придвигаясь ко мне, — так и будем сидеть здесь, как привидения?

— Осмотрим крышу, — решил я, перемещаясь влево, и жестом показал ему взять правее. — Надо найти люк или чердачное окно.

Минут десять мы осторожно передвигались по черепичной крыше и наконец обнаружили люк в углу крыши со стороны сада. Он был заперт изнутри, но мы поддели край дверцы фомкой и открыли вход на чердак. Туки немедленно скользнул внутрь и исчез в темной дыре. Я протянул вниз руку, обнаружил лестницу и, ступив на нее, закрыл дверцу люка изнутри.

Мой фонарик выхватил из темноты складское помещение: несколько сундуков, разобранные манекены и прочая рухлядь. Сантиметровый слой тонкой шелковистой пыли покрывал никому ненужные, писаные маслом картины. Музыка и смех стали слышнее.

Я подошел к пыльной двери и, чуть приоткрыв ее, разглядел тамбур, освещенный слабой электролампочкой, и еле освещенные ступеньки вниз ко второй двери. Мы потихоньку спустились по лестнице.

— Может, подождем? — прошептал Туки. — Зачем начинать раньше времени?

— Мы просто заранее обыщем верхний этаж, — ответил я. — Это сэкономит нам время в дальнейшем. Открывай дверь!

Я вывинтил лампочку, а Туки тихо-тихо открыл дверь в длинный и широкий холл, в который выходили двери спален.

Музыка и шум игры донеслись до нас со второго этажа. Мы слышали возгласы крупье и легкое постукивание игральных костей, сопровождаемые тонким звуком вращающейся рулетки. Судя по всему, внизу шла крупная игра.

— Начнем оттуда, — сказал я, указывая на последнюю комнату.

Туки кивнул и, мягко ступая, двинулся через холл впереди меня. Он выглядел достаточно комично в комбинезоне, кроссовках, черном берете с черным лицом, прикрытым маской. Ремень рации на одном плече, «сорок пятый» в правой руке. Сейчас мы были с ним похожи, как близнецы.

Мы проскользнули к двери спальни и прислушались. Сложно было ошибиться в характере происходящего за дверью, где чередовались ритмичные звуки, невнятное бормотанье и вскрикивания.

Туки усмехнулся.

— Ну, здесь будет легко…

— Ты готов?

Он кивнул и распахнул дверь. Мы ворвались в комнату одновременно.

Звуки немедленно затихли.

(обратно)

Глава 22

Оба они были голые и пьяные. Женщина начала было кричать, но Туки пощечиной утихомирил ее. Мужчина сидел на краю кровати и смотрел на нас, открыв рот, тяжело дыша, не в состоянии даже пошевелиться. Мы связали эту парочку, залепили пластырем рты. Это заняло чуть больше минуты.

Мы обыскали еще семь спален и смежных с ними ванных комнат и обнаружили еще одну пару в комнате рядом с лестницей. Я узнал женщину. Ее лицо раз десять встречалось мне на киноэкране. Мы связали их так же, как и первую пару, и покинули комнату. В холле мы притаились за перилами лестницы.

— Приготовься, — прошипел Туки, глянув вниз.

По лестнице поднимались трое мужчин. Все они были пьяны.

— Глянь — педики! — изумился Туки.

Я жестом показал, чтобы он пропустил их и зашел сзади. Он молча кивнул. Они спокойно поднимались по лестнице. Одному из них, идущему в середине, было не больше восемнадцати. Его спутникам — под сорок. Мы позволили им пройти мимо, зайти в холл и бросились на них. Туки сразу вырубил одного, ударив по шее рукояткой пистолета, покуда я разворачивал, взяв за плечо, младшего и бил его в живот. Третий, повернувшись, в ужасе вцепился в лицо Туки. Туки издал странный горловой звук и резко поднял колено. Руки опустились, и худое тело осело на паркет.

Мы оттащили всех троих в ближайшую спальню и связали в точности так же, как и две предыдущие пары.

— Выходим, — прошептал я.

Туки подошел к двери спальни и выглянул в холл. Я нажал на кнопку переговорного устройства.

— Группа два, вызывает первая группа, прием…

Группа два не отвечала.

Я повторил вызов. Ни звука. Посмотрел на часы — до связи оставалось еще пятнадцать минут. Тогда я вернулся в холл и занял позицию напротив Туки. Но на лестнице больше никто не появился.

Ровно в два часа сорок минут я включил рацию и снова вызвал Джипо.

— Вторая группа на связи. У нас все спокойно. Когда подходить к воротам?

— Сколько человек осталось в саду?

— Человек десять. В основном слуги. Охрана у ворот под хмельком, — ответил Джипо.

— Группа три, — обратился я в ночь, — отвечайте.

— Группа три, — откликнулся голос Отто.

— У вас все впорядке?

— Так точно. Все готово.

Я посмотрел на часы.

— Время. Через три минуты вторая группа направляется в сад. Еще через минуту третья группа подходит к вилле со стороны черного хода. Встречаемся в игровом зале.

— Ясно! — ответил Джипо.

— Четыре минуты, — подтвердил Отто.

— Ну, мы пошли, — объявил я в микрофон и отключил рацию.

Я повернулся к Туки и подмигнул ему. Он выпрямился и поднял «сорок пятый», согнув руку в локте. Я удлинил ремень автомата и повесил «томпсон» на плечо так, чтобы придержать его одной рукой в положении «для стрельбы», пистолет в другой руке.

— Когда войдем, ты подашься вправо и быстро перебежишь на другую сторону комнаты, — прошептал я. — Если возникнет сопротивление или кто-то начнет стрелять, стреляй в ответ, главное — доберись до стены, чтобы держать под контролем дверь. Мы должны взять их в клещи.

— Ясно, — спокойно ответил Туки. — Ну, с богом!

— Пошли, — тоже спокойно сказал я, хотя сердце бешено билось в груди.

Я шагнул на лестницу и, сделав шаг, оказался на виду у толпы, собравшейся внизу. Все мои страхи, сомнения, нерешительность покинули меня вместе с этим первым шагом. Я был абсолютно спокоен и уверен в себе.

Мы почти спустились по лестнице, когда нас заметили. Молодая девушка во время разговора повернула голову в сторону и посмотрела на нас. Она открыла рот, чтобы закричать, но не успела.

Туки уже проскочил до середины огромной, залитой светом комнаты прежде, чем кто-либо понял, что происходит. Многие из гостей, разгуливающих по залу и глазеющих на игроков, судя по их веселым комментариям, желали уяснить, кто мы такие — часть вечернего развлечения или же настоящие грабители. Я повел «томпсоном» по линии, где замерли гости.

— Всем — в центр комнаты!

Неожиданно снаружи послышалась стрельба. Несколько частых выстрелов из «сорок пятого», а за ними оглушительная очередь из «томпсона» Джипо. Теперь ни у кого не оставалось сомнений. Ад неожиданно обрушился на виллу Рюдена.

Рядом со мной оказался охранник, потянувшийся было за пистолетом. Я влепил в него пулю из «сорок пятого» и вновь поднял автомат. Охранник опустился на пол, обхватив руками живот.

— Назад! — загремел я. — Все назад или я открываю огонь!

Я направил на толпу ствол «томпсона».

Гости в панике отступили к другой стене. Практически никто из них даже не заметил, как Туки проскользнул через комнату. Но тут же из угла, где он очутился, послышалась частая стрельба.

Женщины подняли дикий визг.

Внизу вновь раздались выстрелы. Крики и топот бегущих перекрывали шум в комнатах второго этажа. Наконец все смолкло, и тогда на весь дом авторитетно прозвучала длинная очередь из «томпсона» в руках Джипо.

Я сделал прыжок и занял такую позицию, что мог удерживать под прицелом комнату и часть лестницы.

— Все в порядке? — заорал я, и Туки меня услышал.

— Да!

Я совсем забыл, что у меня на плече висит рация, и усмехнулся. Кричать было ни к чему. Это сразу успокоило меня. Я нажал кнопку.

— Что там у тебя за стрельба? — спросил я Туки.

— Один из охранников махараджи обнажил ствол. Глупец решил стать героем.

Наступила напряженная тишина. Гости сбились в толпу в центре зала и, не скрывая удивления и страха, смотрели на меня непонимающими глазами.

— Это ограбление, господа, — громко объявил я. — Если бы попытаетесь оказать сопротивление, я открою огонь из автомата, — и для наглядности я взмахнул «томпсоном». — Имейте в виду, вилла окружена, телефонные провода перерезаны, охрана, шоферы и слуги обезврежены. Сопротивление бесполезно!

Высокий, безукоризненно одетый мужчина с протезом вместо левой руки и тремя рядами орденских планок на сукне вечернего костюма направился в мою сторону.

— Вы не посмеете стрелять, — высокомерно прозвучал в притихшем зале сухой голос армейского офицера, привыкшего отдавать команды.

Я вскинул пистолет и пробил его здоровое правое плечо. Зал замер.

— Еще одна глупость, подобная этой… — Я не закончил фразу и вновь навел на толпу автомат.

Туки принялся наводить порядок.

— Построиться! — услышал я его выкрик. — Мужчины — направо, женщины — налево! Ну, живо!

— Группа один, вызывает группа два, — спокойно прозвучал в радиотелефоне голос Джипо.

— Докладывай…

— Всех, кто был внизу, мы заперли в одной комнате. Я останусь присмотреть за ними, остальные помогут тебе. Перегонять гостей наверх нет никакой необходимости.

— О'кей, — согласился я.

Почти сразу же на лестнице послышались мягкие, едва слышные шаги, и через несколько секунд Сеймур, Маркус и Отто возникли у двери. Они посмотрели на присмиревшую, элегантно одетую толпу и усмехнулись. Странно выглядели усмешки на их загримированных лицах.

— Проверить оружие, — приказал я, — перезарядить обоймы. Внизу есть убитые?

— Сеймур ранил одного слишком резвого слугу, — ответил Отто. — Но не думаю, что рана тяжелая.

— А Джипо дал очередь в воздух, — пояснил Маркус, — чтобы припугнуть.

— Приступим к работе, — предложил я, когда оружие было проверено и перезаряжено.

Отто, Маркус и Сеймур вошли в зал, где гости, слуги и крупье выстроились вдоль стены под прицелом пистолета Туки, послушно сцепив ладони на затылке.

Туки помахал нам рукой и ухмыльнулся. У его ног распростерлась фигура охранника махараджи в красном одеянии. Раненый стонал. Туки нагнулся, поднял его пистолет и сунул себе в карман.

В самом центре комнаты стоял низкорослый, коренастый, беловолосый человек с мясистым и белым, как его накрахмаленная рубашка, лицом. Он в упор смотрел на меня.

— Встать в строй, — скомандовал ему Отто.

— Убери «пушку», ты, мерзавец! — с неприязнью сказал беловолосый по-французски с шепелявым испанским акцентом. — Я Жозе Рюден и я доберусь до тебя, дрянь, если даже мне придется потратить на это остаток жизни.

Отто на миг заколебался, затем со злостью хлестнул его по лицу и толкнул к стене.

Пока Туки и я с двух сторон держали гостей под прицелом, Маркус, Сеймур и Отто принялись очищать столы от денег. Они запихивали в комбинезоны толстые пачки наличных, горстями сгребали золото. Больше всего было «зелененьких».

Рюден упорно не желал поворачиваться к стене. Он наблюдал за нами и нечто большее, чем просто ненависть, горело в его глазах. Он продолжал пристально рассматривать меня.

— Теперь драгоценности и бумажники, — дал я команду моим парням, когда столы были очищены.

Женщины вздрогнули от страха. Все трое сразу приступили к методическому обыску гостей. Хорошенькая юная девушка с пылающими глазами резко повернулась к нам, сорвала с пальцев кольца и, засунув их в декольте, вызывающе посмотрела на Сеймура. Могучий француз спокойно протянул руку, ухватился за отворот ее платья и рывком разорвал его до талии, выставив на обозрение ее плоский живот и маленькие крепкие груди. Кольца, зазвенев, разлетелись по паркету. Когда Сеймур нагнулся, чтобы подобрать драгоценности, разъяренная девушка попыталась вцепиться ему в лицо ногтями. Сеймур опередил и ударил ее по щеке так, что она отлетела к стене и соскользнула на пол.

Рюден не сводил с меня глаз. Я тоже наблюдал за ним.

— Группа два, у вас все в порядке? — спросил я, нажав кнопку радиотелефона.

— Да! Как у вас?

— Прекрасно. Закончим через пару минут.

Я подозвал Туки.

— Возьми автомат.

Снял «томпсон» с плеча и передал ему.

— В чем дело?

— Сейчас узнаешь. — Я кивнул в сторону Рюдена и направился к нему. — Сейф, мсье!

Я заявил это во всеуслышанье, чтобы не оставалось сомнений в моих намерениях.

— Если вы не возражаете, — завершил я свое требование.

Он смотрел на меня в упор, и губы его подергивались.

— Сейф в кабинете, — сказал он и указал на противоположную дверь.

Я провел Рюдена через комнату, уткнув ему в спину «сорок пятый», и открыл дверь. Мы вошли в комнату с высоким потолком, вдоль стен тянулись книжные полки.

Он подошел к одной из полок, расположенных рядом с анкерным окном и вытащил несколько книг, скрывающих дверцу сёйфа.

— Открывайте.

Он оглянулся через плечо на дверь, ведущую в игорный зал. Она осталась приоткрытой, и сквозь щель била яркая полоска света.

Он набрал шифр и, открыв дверцу, шагнул в сторону. Я опустошал сейф, разрывая письма и документы. Я разыскивал микрофильмы и даже не пытался скрывать свои намерения. Пленки в сейфе не было. На самом дне сейфа осталось кольцо с бриллиантом. Я взял его и опустил в карман.

— Фон Вальтер? — осторожно спросил он.

— Раздеться! — рявкнул я.

Он начал раздеваться, без единого слова, по частям передавая мне свою одежду. Я внимательно прощупывал швы. В одежде тоже ничего не было. Не оказалось микрофильма в его легких туфлях с пряжками из эластичной кожи, которые расползлись в моих руках.

— Зубы! — приказал я.

Я угадал. Даже цвет его глаз изменился, как-то мгновенно вылиняв, затем его взгляд резко и жестко сфокусировался на мне. Он вытащил изо рта обе вставные челюсти. Его щеки сразу втянулись, и он постарел лет эдак на двадцать. Я расколол его фарфоровые зубы рукояткой пистолета. Три коренных зуба раскрошились под моими пальцами, и под ними оказался темный цилиндр кассеты микрофильма толщиной с карандаш. Я раскрутил пленку, и у него на глазах просмотрел первые кадры, подняв пленку так, чтобы на нее падал свет из приоткрытой двери.

В правом верхнем углу каждого снимка тончайшим шрифтом было напечатано «Хох гехаймнис», что по-немецки означало «совершенно секретно», а в последней строке стояла подпись «Фриц Хеймер» и круглая печать величиной со спичечную головку.

Кажется, в эту минуту у меня прервалось дыхание. Я вернул пленку в кассету и опустил ее во внутренний карман комбинезона.

— Передай, что моя цена — миллион фунтов, — глухо сказал Рюден. — Я не возьму меньше, чем миллион. Фон Вальтер обещал мне…

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — грубо оборвал я шепелявящего старца, каким был сейчас Рюден.

Он схватил меня за руку.

— Миллион фунтов! Они должны расплатиться со мной!

За нами наблюдал Сеймур, который незаметно появился в дверях.

— Святые небеса! — ахнул он. — Ты из разведки!

Я обернулся и ошарашенно посмотрел на него.

Вдруг он резко вскинул пистолет, что-то выкрикнул и выстрелил. За моей спиной раздался вопль.

Я бросился на пол и еще в прыжке выстрелил в Сеймура, ощутив локтем мощную отдачу пистолета.

— Ты не понял, — выдохнул великан и распростерся на полу кабинета.

Повернув голову, я глянул на Рюдена. Тот все еще крепко сжимал в правой руке изящный дамский пистолет.

Сеймур спас мне жизнь. Он стрелял не в меня, а в Рюдена. Я не заметил оружия в руке владельца виллы. Я стоял спиной к нему, и если бы не Сеймур, он успел бы выстрелить мне в живот. Но пуля Сеймура аккуратно пробила ему сердце. Пошатываясь, я подошел к Сеймуру и опустился рядом с ним на пол.

Веки француза дрогнули. Он закашлялся, сплюнул, закрыл и снова открыл глаза. На его губах проступила слабая улыбка.

— Все возвращается на круги своя, — сказал он. — Ты готовил эту операцию слишком педантично. Ты был слишком хорошим преступником, чтобы оказаться настоящим преступником, но я до конца не был уверен, что ты из разведки.

Он усмехнулся.

— До этой минуты, — добавил он. — Я был уверен…

— А ты сам? — спросил я. — Ты из французской контрразведки? Почему ты не дал мне знать об этом каким-нибудь образом? Мы бы сумели договориться.

— Военная хитрость, — прошептал он, уже с трудом. — Я не мог рисковать…

Он указал на Рюдена пальцем.

— Этот малыш отдал тебе микрофильм?

— Да, он у меня, — честно ответил я. Мои мысли неслись вскачь. — Один из наших парней работает на красных. Ты не знаешь кто?

Он вновь закашлялся и умер у меня на руках.

В комнату ворвался Туки.

— Что здесь происходит?

— Он начал стрелять, — махнул я в сторону Рюдена, — и попал в Сеймура.

— Плохо, — сказал Туки ровным голосом. Он расстегнул комбинезон Сеймура и начал рассовывать его добычу по своим карманам. Зашел Отто. Он осмотрелся и увидел Мертвого Рюдена. Его глаза затуманились.

— Что здесь происходит?

— Рюден не хотел расстаться с кольцом. Пришлось заставить его раздеться, чтобы убедиться, что у него ничего больше нет. — Я показал парням тяжелое кольцо с бриллиантом. — Пошли отсюда.

— Как быть с Сеймуром? — спросил Туки.

— У него нет ничего такого, что можно было бы опознать, — ответил я. — Пройдет не меньше суток, пока они проверят его отпечатки пальцев. Оставим его здесь.

— Он мог бы стать отличным компаньоном на ранчо, — с печальной нежностью сказал Отто.

Я нажал кнопку радиотелефона.

— Мы все закончили наверху. Как у вас?

— Все чисто, — откликнулся голос Джипо.

— Пошли, — позвал я парней.

Маркус остался на часах у дверей комнат, выходящих на лестницу. Женщины начали осторожно отходить от стены и посматривать в нашу сторону.

Мы спустились на первый этаж. Комнаты наверху взорвались истерическими криками и воплями, едва гости поняли, что мы исчезли. Сад был похож на свалку из опрокинутых и перевернутых столов. На земле ничком лежал какой-то человек. На стенах следы автоматных очередей. Мы выбежали из ворот. Джипо шел первым. Туки прикрывал нас с тыла.

Мы быстро нашли шикарный «роллс-ройс», и Туки прыгнул за руль. Захлопали дверцы. Через несколько секунд машина рванулась в темноту мимо виллы, откуда раздавались выкрики и проклятия. Скоро вилла Рюдена осталась далеко позади.

Все молча занимались осмотром оружия, перезарядили обоймы, а когда закончили, достали сигареты и закурили. Я вытащил фляжку крепчайшего бренди, и мы хлебнули по глотку бодрящего напитка. Через пять минут после того, как мы вырвались с территории усадьбы, мы перебрались в свою машину, а «ролле» со включенным мотором направили прямиком в Рону. Еще через двенадцать минут мы были уже в окрестностях Сан-Жиля.

Ветер усиливался, он сдувал с дороги пыль и песчинки. Это был мощный ветер с юго-востока, предвещавший начало бури.

(обратно)

Глава 23

От Арля до Безье примерно сто километров. Мы неслись, как угорелые, и покрыли этот путь меньше чем за пятьдесят минут. Здесь мы остановились, чтобы прихватить с собой двадцатипятигаллоновую канистру с бензином, припрятанную в роще у дороги. Заодно смыли с лица грим, переоделись в нормальную одежду. Пока Маркус и Отто наполняли бак и занимались машиной, мы с Джипо и Туки выкопали яму за придорожными кустами и побросали туда наши комбинезоны, кроссовки и все остальное снаряжение, которое использовали при налете. Оставили только оружие с патронами и большой батарейный приемник. Забросали яму землей и хорошенько утрамбовали. Ветер все усиливался.

Мы продолжили путь, настроив приемник на частоту, на которой обычно вела служебные разговоры полиция. Туки по-прежнему сидел за рулем, а Маркус следил по картам за дорогами и предупреждал о крутых поворотах и прочих дорожных опасностях.

Отто расположился на полу у заднего сидения, где между Джипо и мною возвышалась огромная груда денег. При свете фонарика мы подсчитывали и складывали в пачки по десять тысяч доллары, франки и фунты. Драгоценности были собраны отдельно и увязаны в сверток. Сверток мы отложили в сторону, чтобы разобраться с драгоценностями при свете дня.

В окрестностях Нарбонна, отъехав километров тридцать от Незье, мы поймали на полицейской частоте первое упоминание о налете. Туки остановил машину, и мы внимательно прослушали сообщение. Полиция объявляла о розыске десяти — двенадцати мужчин, передвигающихся, по-видимому, в двух или более автомобилях. Не давалось описания ни автомобилей, ни людей, но официальным лицам предписывалось стрелять и убивать налетчиков при обнаружении. На вилле осталось не меньше десяти убитых и раненых. Объявление о начале розыска повторялось вновь и вновь, но никакой новой информации, никаких новых подробностей не сообщалось, кроме того, что преступники могут находиться в новом, изготовленном по спецзаказу бронированном «роллс-ройсе». Последнее сообщение очень нас порадовало.

Мы проехали по спокойным сонным улицам Нарбонна без происшествий. На тротуарах никого не было видно, но мы ехали не торопясь, чтобы не привлекать к себе случайного внимания. Выехав за город, Туки снова выжал до упора педаль газа, и мы понеслись сквозь тьму, продолжая подсчет совершенно фантастического количества денег.

— Как быть с долей Сеймура? — спросил Отто.

— Делите ее на четверых, — сказал я. — Мне хватит обусловленной половины со всей суммы.

— Что ж, справедливо, — одобрил Отто.

— Согласен, — сказал Джипо.

Туки за рулем тоже кивнул.

Мы продолжали подсчет денег, пока не достигли окрестностей Перигрина. Здесь я приказал Туки остановиться.

— Маркус, — сказал я, — вылезай из машины и подежурь немного. Джипо присмотрит за твоей долей. А мы начнем дележ.

Он выбрался наружу и растворился во тьме.

— Сколько всего получается? — спросил я у Джипо.

Он смотрел на меня расширенными от волнения глазами, пот сбегал по щекам.

— Семьсот двадцать четыре тысячи и еще четыре сотни со всякой мелочью. — Он облизнул губы. — Почти двести тысяч в долларах, триста тысяч в фунтах, остальное — франки.

— Будем считать — семьсот двадцать тысяч, — подытожил я. — Я забираю половину суммы в долларах, фунтах и франках. Кроме того вычитаю десять тысяч в счет того, что я вложил в дело.

Я оглядел компаньонов.

— Возражения есть?

Они молчали. Я протянул руку к деньгам и начал перекладывать пачки ближе к себе.

— Итак, я беру сто тысяч долларов, сто пятьдесят тысяч фунтов и сто десять тысяч франков. Вместе с десятью тысячами компенсации это составляет триста семьдесят тысяч. Вот они, — сказал я.

— Триста семьдесят, — подвел черту под счетом Туки ровным бесстрастным голосом. — Забирай свое и выйди. Я разделю остальное.

Я запихнул деньги в одну из сумок, которые мы захватили с собой, и вышел из машины.

— Сколько насчитали? — с интересом спросил меня Маркус.

Я ответил.

— Мамма миа, — прошептал он. — Пресвятая богородица…

— Иди, — сказал я, — я посторожу вместо тебя.

Он скользнул в машину, передав мне «томпсон».

Я прошел вдоль дороги метров сорок и огляделся.

Бояться было нечего. Я не чувствовал опасности. Только ветер, пришедший со Средиземноморья, набирал силу.

Я ступил на маленький пригорок на обочине и, сбросив правый ботинок, незаметно вытащил из кармана микрофильм. Приподнял плотную внутреннюю стельку под каблуком. Аккуратно завернув кассету с пленкой в пару пятисотдолларовых бумажек, засунул сверточек поглубже — внутрь полого каблука, поправил стельку и одел ботинок.

Несколько метров пленки. Они дорогого стоили. В деньгах, усилиях, человеческих жизнях. А сколько это стоило мне лично? Как человеку? А? Как подсчитать стоимость?

Раздумьям не было конца.

— Все в порядке, — услышал я голос Туки с дороги.

Мы вернулись в машину и тронулись в путь.

(обратно)

Глава 24

На полицейской частоте не было ничего нового. По-прежнему разыскивался «роллс-ройс». Число участников, грабежа снизилось до восьми человек. Об опознании убитого члена банды пока еще не объявили.

Знал ли Сеймур, кто был среди нас иудой? Я слишком устал, чтобы вновь и вновь возвращаться к этому вопросу. Несомненно, он прекрасно играл свою роль все это время, что мы провели плечом к плечу. Конечно, теперь, когда для него все кончилось, несложно было мысленно вернуться к той ночи в гостинице «Мозель» и понять, что драка была подстроена. Даже тогда я заподозрил неладное.

Но я слишком устал, мне не хотелось об этом думать. Я только наверняка знал, что микрофильм у меня, а я по-прежнему нахожусь в компании человека, который ждет удачного момента, чтобы расправиться со мной и завладеть пленкой. Один из четырех. Но кто?

Рассветало. Мы приближались к окрестностям Ильпа. Туки вел машину по медленно пробуждающимся улицам городка безо всяких происшествий. Дорожная полиция еще спала. Становилось все светлее, но до восхода солнца оставалось не меньше получаса.

Вдруг вспышка молнии прорезала небо, и раздался отдаленный удар грома. Через мгновение сильные порывы ветра подняли пыль с обочины и хлестнули по ветровому стеклу.

Начиналась гроза. Большие тяжелые капли разбивались о ветровое стекло.

Нам оставалось километров двадцать пять до испанской границы, когда мощный шторм разразился в Лионском заливе и накинулся на берега Руссильона и Лангедока.

— Прибавь скорость, — сказал я Туки. — Гроза работает на нас. Надо воспользоваться этим.

— Держитесь, — спокойно ответил он.

Мы летели вперед на бешеной скорости, скользя и вихляя по размытой дождем дороге. Окраины Порт Вендре, где была назначена встреча с проводником, затопило. И в самом городке вода переполнила сточные канавы и затопила мостовые.

Туки притормозил у перекрестка, где нас должен был дожидаться проводник.

Угол был пуст.

— Остановись, — сказал я. — Подождем пару минут.

Туки встал у кромки тротуара, не выключая мотора, и закурил. Маркус, Отто и Джипо сидели на заднем сиденье, припав к стеклам и пытаясь высмотреть в потоках дождя, не видно ли нашего проводника.

— Сколько еще ждать? — спросил Туки, не глядя на меня.

Он нажал на педаль акселератора. Мотор взвыл.

— Дадим ему еще несколько минут, — предложил я. — Может быть, его задержал дождь?

— Надо ехать, — твердо сказал Туки.

— Верно, — откликнулся за моей спиной Джипо.

— Мы не можем больше ждать, — присоединился к ним Отто. — Это опасно.

Я сидел, оглядывая улицы за окном машины. Серые, пустые, вымытые дождем улицы.

— О'кей, поехали!

Туки рванул машину с места раньше, чем я произнес эти слова. Я направлял его по пустынным переулкам, указывая, как добраться до шоссе, ведущего к границе.

— Это последний отрезок дороги? — спросил Туки. — Что будем делать? Прорываться через пограничный пост силой или как?

Я молчал. Мне стало ясно, как выявить среди них иуду, причем быстро и просто. Если мы разойдемся в разные стороны, или кто-то из них проявит свою сущность, или я просто смогу уйти…

Я сжал рукоятку «сорок пятого» в кармане и уронил другую руку на приклад «томпсона».

— Возьми… — начал я, но меня прервали.

— Погоня! — заорал Маркус мне в ухо. — Нас преследуют!

— Сюртэ! — выдохнул Джипо. — Но как они смогли пронюхать?..

— Я оторвусь от них, — пообещал Туки и выжал из мотора все что можно. Машина рванулась вперед, рассекая ливень.

Вдребезги разлетелось заднее стекло и пуля, просвистев над нашими головами, ушла во внутреннюю обшивку потолка.

— Вниз! — крикнул я. — Лечь на пол или пригнуться!

Еще одна пуля, за ней другая. Туки вцепился в руль и погнал машину по дороге, виляя в разные стороны. Направо. Налево.

— Надо остановить их! — крикнул я. Я не задумывался, кто был позади нас. Они охотились за мной.

Джипо вытащил «томпсон» и высунул его в разбитое окно. Я еще ниже пригнулся на своем сиденье. Джипо вел прицельный огонь по преследующей нас машине.

Туки напряженно перехватывал руль. Направо. Налево.

— Ну так что? Будем прорываться через пограничный пост? — крикнул он, повернув ко мне низко склоненную голову.

— Не торопись, — ответил я и повернулся назад. — Ребята, прибавьте огня!

Отто и Маркус тут же присоединились к Джипо.

— Мы взяли переднюю машину! — закричал Джипо.

Он откинулся назад, чтобы перезарядить оружие, и я передал ему «томпсон», лежащий у меня на коленях. На повороте мне удалось увидеть, как первая машина съехала в кювет и покатилась вниз по склону. Отто и Маркус били наугад по оставшимся.

— Они были на трех, машинах! — крикнул Джипо, «томпсон» которого не умолкал.

— Мы далеко отъехали от Порт Вендре? — спросил я у Туки.

— Шесть-семь километров, — ответил он.

Я перезарядил автомат и запасные обоймы.

Высунув голову, я посмотрел назад, на дорогу.

Окрестности постепенно становились все круче, скалистее, обрывистее. Мы приблизились к отрогам Пиренеев. Преследователи неслись за нами.

— Сразу после следующего слепого поворота мы остановимся, — сказал я громко. — Бросим машину и уйдем в горы. Мы не можем прорываться через пограничный пост. Тогда нас будут искать в Испании и накроют там. Единственный шанс — затеряться в горах!

Машины отстали на добрую сотню метров, когда Туки крикнул:

— Вот он — поворот и отличные скалы, чтобы скрыться!

Он повернул машину, прошел закрытый поворот с беззаботной легкостью и здесь притормозил. Отто и я выскочили из машины сразу после того, как он поставил ногу на тормоз.

— Мотор не выключай, — предупредил я.

А Отто, Джипо и Маркус уже начали карабкаться по камням, забираясь в расщелины скал.

— Разверни машину и выведи ее назад, за поворот! — крикнул я.

Туки не стал переспрашивать. Я схватил «томпсон» и выскочил на дорогу, открыв огонь по двум приближающимся машинам. Туки развернул машину и направил ее вниз по дороге навстречу двум приближающимся «пикапам». Распахнув дверцу, он выкатился из машины на край горной дороги и побежал ко мне.

Наша машина, подскакивая и вихляя из стороны в сторону, мчалась вниз по дороге. Хлопала открытая дверца. Преследователи остановились и прижались к краю дороги, пытаясь избежать столкновения с бешено разогнавшимся автомобилем, но места для того, чтобы разойтись, на этой тропе не было.

Наш лимузин врезался в первую машину, с грохотом развернул ее и бросил прямо на вторую.

Раздался скрежет, тут же взорвался бензобак. В одной из машин дико закричали.

Мы стояли наверху, держа оружие наготове и наблюдая, как бушует огонь и обе машины окутываются черным дымом. Никаких признаков жизни. Вокруг бушевал ураган, порывы ветра сбивали с ног.

Я жестом показал Туки, что надо сойти вниз, и осторожно направился к автомобилям, объятым огнем.

Внутри первой машины сидели три человека, разбитые, обожженные, мертвые. Все трое были одеты в черные костюмы, безликие черные костюмы. Во второй машине мы нашли такую же картину. Только один человек был жив — он находился в шоке и тихо стонал. Пассажиры этой машины тоже были одеты в черное.

Я решил, что он все равно не выживет, и облегчил его участь, выстрелив ему в голову.

— Как им удалось сесть нам на «хвост»? — удивленно покачал головой Туки. — Как будто они появились из того леса.

Он поднял опаленный огнем «люгер».

— Ты взял на вилле то, что хотел? — вдруг спросил он, рассматривая «люгер», и затем бросил обгоревший автомат обратно в дымящийся автомобиль.

— Нет, — уверенно соврал я.

Он оглянулся на меня. Мокрое от дождя лицо, пристальный жесткий взгляд.

— Ты бы не ушел с этой чертовой виллы, если бы не заполучил то, что искал, — грубо сказал он, повернулся на каблуках и направился вверх, в скалы.

А я еще раз оглянулся на разбитые машины. Они уже догорали, и дым быстро сносило порывами ветра.

Я смотрел на горы сквозь частый дождь. Впереди, поднимаясь все выше, скрываясь в дождевых облаках, стояли Пиренеи, и где-то там проходила испанская граница.

Я повесил на шею сумку с деньгами и полез в скалы вслед за всеми.

Неожиданно я замедлил шаг. А зачем рисковать, подумал я, оставаясь в такой теплой компании? Микрофильм у меня. Теперь проще будет действовать в одиночку. Но тут же понял, что не должен изменять мастерски написанного для меня сценария.

Письмо от Бойлера с инструкциями безоговорочно гласило: «Все заинтересованные лица должны увериться в том, что со смертью Рюдена чертежи утрачены безвозвратно».

Да, все заинтересованные лица должны увериться, что хотя у них и нет микрофильма, но его нет ни у кого вообще, со смертью Рюдена он исчез навсегда.

Джипо? Маркус? Отто? Туки? Кто еще должен умереть, чтобы операция «Часовой» благополучно завершилась? Кто?

Я по-прежнему подозревал Туки.

(обратно)

Глава 25

Только в половине десятого нам удалось обнаружить тропинку, по которой местные жители перегоняли мулов, и до одиннадцати мы шли по ней без передышки. К этому времени ненастье, казалось, достигло своей наивысшей точки.

Было невозможно разглядеть что-нибудь впереди дальше чем на несколько метров. Ветер свистел и яростно хлестал по глазам и лицам потоками дождевой воды. Мы спотыкались, падали, поднимались и вновь устремлялись вперед, чтобы снова попасть под яростные порывы ветра. Со стороны моря над горами неслись плотные черные облака. Они летели так низко, что, казалось, их можно коснуться рукой.

В полдень небо окончательно почернело. Определить, пересекли мы границу или нет, было невозможно. Скалистые утесы поднимались, как и раньше, непреодолимыми преградами на нашем пути. Бессчетное число раз тропки вели нас вдоль бездонных обрывов, задернутых пеленой дождя. Оставалось только гадать, что скрывается там, внизу, за непроницаемым туманом.

Я шел первым и слепо спотыкался на грязной узкой тропинке. Сумка с деньгами промокла и сильно отяжелела от впитанной деньгами влаги. Следом шел Джипо, который поддерживал обессилевшего Туки, Отто и Маркус плелись далеко позади.

За поворотом этой тропинки я обнаружил небольшую нишу, вырубленную в скальной породе. Глубина этой ниши позволяла нам хотя бы ненадолго укрыться от ветра и дождя. Мы могли бы прижаться спинами к стене этой крохотной кельи и передохнуть.

Я остановился и шагнул в это естественное укрытие. Один за другим мои спутники присоединились ко мне. Джипо и Маркус стояли рядышком и о чем-то говорили по-итальянски. Туки прижался к стене. Он совершенно выдохся и постоянно кашлял. Только Отто стоял на отшибе и глядел назад на тропинку.

— Надо поскорее выбраться отсюда, — просипел Туки. Он не обращался конкретно ни к кому из нас. — Если нет, я умру прямо здесь, в этих проклятых горах.

Я посмотрел на часы. Пятнадцать минут первого. Мы поднимались в горы без передышки с шести часов утра. Нам повезло, что буря прикрывала наше бегство и заметала следы нашего передвижения, но я опасался наступления ночи. Необходимо было найти укрытие.

Я выбрался из ниши и шагнул на тропинку, продуваемую ветром.

— Я пойду вперед, — сказал я, — и попробую разведать дорогу. Может, удастся найти что-нибудь или кого-нибудь, кто выведет нас отсюда.

Туки посмотрел на меня.

— Ты хочешь разделиться?

Отто повернулся и задумчиво взглянул на нас своими глубокими синими глазами. Джипо и Маркус посматривали то на Туки, то на меня и ждали развития событий.

— Я думаю, — сказал Туки размеренным голосом, — будет лучше, если мы останемся вместе. Пока не доберемся до большого города, где легко разойтись.

— Нам необходимо место для ночлега, — сказал я. — Что будет, если дождь и ветер не утихнут до утра? В горах температура опускается ниже нуля, а мы уже насквозь мокрые и нам нечем разжечь костер.

— Мы не можем рисковать, — торопливо вмешался Джипо, — огонь привлечет к себе внимание.

Значит, подумал я, Туки не хочет разделяться. Это разумно, если он уверен, что микрофильм у меня. А он уверен в этом.

— Ты получил свою долю, — грубо сказал я старому товарищу. — Мы не договаривались всю жизнь липнуть друг к другу.

Я вышел на тропинку и обернулся к ним через плечо.

— Пойду посмотрю, что впереди.

Я прошел метров двести по скалистым склонам. За огромным валуном остановился в ожидании. Если кто-то охотится за микрофильмом, значит, он должен последовать за мной. Вскоре послышались шаги. Я вскинул «томпсон» и держи его наготове. В этот момент дождь стал слабее.

По тропинке шли они все. Первым был Туки. Отто и Джипо поддерживали его под руки с обеих сторон.

— Чего ты ждешь, — проходя мимо меня, проворчал Туки, — такси?

Он обернулся ко мне.

— Зачем ты ломаешь такую удачную команду?

Ко мне приблизился Маркус и усмехнулся.

— Мокро, а?

Я долго смотрел, как они, спотыкаясь, поднимались по тропинке, исчезая в тумане.

Что он может сделать здесь, в горах? Любой толчок на горной тропе — и можно объяснить, что человек сам оступился или поскользнулся.

Нет, тогда микрофильм точно пропадет в пропасти.

Чтобы забрать пленку, меня необходимо убить. Но не здесь.

Это должно произойти позже, после того, как мы выберемся отсюда на равнину и окажемся в каком-нибудь большом городе. Город — вот место, где можно легко скрыться.

Не в горах, но сразу же после того, как мы выберемся отсюда, повторял я про себя, шагая за ними следом по узкой, протоптанной мулами тропинке.

(обратно)

Глава 26

Тропинка резко пошла вниз, и скоро мы оказались на грязной деревенской улице. Десяток коттеджей, прочие мелкие строения и церковь.

В церкви определенно началась служба: по деревне разносились звуки свадебного марша, исполняемые на органе.

— Будь я ублюдком с лицом летучей мыши, — с одышкой воскликнул Туки, — если это не «Свадебный марш» Мендельсона!

Отто поднялся по тропинке повыше и внимательно осмотрел деревню.

— В округе ни души, — сообщил он, вернувшись.

— В такой деревеньке, — сказал Джипо, — если идет свадьба, ставлю десять к одному, что все торчат в церкви.

— Мы все проверим, — решил я, — а сейчас ты, Джипо, и ты, Маркус, — осмотрите коттеджи. Нам нужна сухая одежда и какая-нибудь еда. Все, что найдете, принесите к церкви. Мы будем ждать вас там.

Двое братьев осторожно скользнули в сторону домов, а Туки, Отто и я приблизились к церкви. Мы осмотрели церковный сад, а затем подошли к окнам. Человек тридцать пять мужчин и женщин и десятка два детей наблюдали, как священник в сутане и кружевах торжественно ведет службу перед коленопреклоненными женихом и невестой. Мы проследили за торжественной церемонией до самого конца, не пропустив ничего. Когда обряд бракосочетания завершился, молодая пара встала и обратилась лицом к алтарю. Пожилая женщина бросилась к девушке. Она плакала и обнимала новобрачную. Мужчины, которых оказалось не так уж и много, после некоторого колебания тоже подошли к молодым, чтобы пожать руку жениху. Другие медленно двинулись вперед. Когда наконец все присутствующие слились в единую процессию, они поддались ликованию по поводу только что свершенного обряда и с энтузиазмом запели какую-то народную религиозную песню. Все собрание окружило счастливую молодую чету, и процессия направилась к задней двери.

Отто быстро обошел здание церкви, чтобы ворваться в нее с заднего хода, одновременно мы с Туки вступили в церковный предел через главный вход.

— Всем оставаться на местах! — крикнул я в спину уходящей процессии и демонстративно нацелил «томпсон».

В ответ пронзительно закричали женщины, а некоторые из мужчин бросились к заднему ходу. Но там их встретил Отто.

В церкви стало тихо, и толпа крестьян, пораженная нашим приходом, застыла в молчании. В нашу сторону мимо новобрачных поспешил священник. Его глаза пылали, как огонь.

— Вы оскверняете Божий дом! — гневно обратился он к нам.

— Заткнись! — прорычал в ответ Отто.

— Хулиганы, — прошипел святой отец тоном ниже, — я не боюсь вас! Убирайтесь отсюда! Убирайтесь…

Отто сделал шаг, чтобы схватить священника, но Туки встал между ними и отпихнул немца назад.

— Ты что? Если ты прикоснешься к нему, они разорвут тебя на части. Не поможет никакое оружие. Все-таки ты глупый немец. Одно слово — краут!

Отто отступил.

Я проскочил мимо них и, схватив невесту за руку, повернулся к жителям деревни, которые глядели на меня и хмуро молчали. В этом молчании чувствовался протест. Жених бросился к своей молодой жене и попытался оторвать ее от меня, но Туки оттолкнул его в сторону.

— Подайся назад! — крикнул он.

Только теперь я обратил внимание на различие в возрасте обвенчанной пары. Ему было под пятьдесят, а девушке лет двадцать, не больше.

— Мы не сделаем никому из вас ничего плохого, — сказал я, повысив голос. — Мы вынуждены задержаться здесь, пока не утихнет буря.

Священник, стоявший рядом со мной, придвинулся еще ближе.

— Освободите ребенка!

Она взглянула на меня. Ее светлые волосы были плотно уложены на голове и зачесаны назад, она учащенно дышала, полные груди, выступая из-под белых кружев свадебного платья, поднимались и опускались, любопытство и возбуждение светились в глазах.

Она медленно повернулась к своему пожилому мужу и принялась что-то говорить ему с презрительной интонацией. Она говорила быстро, не давая ему возможности ответить: сначала на полуфранцузском-полуиспанском диалекте, затем полностью перешла на французский.

— И ты не собираешься ничего делать?! — возмутилась она.

Люди, собравшиеся в церкви, зашептались между собой. Жених стоял неподвижно, его лицо побледнело, он оглядел своих земляков быстрым взглядом. Что-то невнятно ответил, но она даже не стала слушать.

— Неужели это то, что меня ожидает, когда мы будем жить вместе? — продолжала она ледяным тоном. — Воспоминание о твоей трусости в день нашей свадьбы? Значит, мало того, что я выхожу замуж, чтобы угодить своим родителям и дать им возможность получить хоть какие-то средства к существованию на старости лет, мало того, что выхожу замуж за человека, который скорей годится мне в отцы, — она повернулась к собравшимся в церкви людям, обращаясь прямо к ним, но по-прежнему адресуя свои слова этому человеку, — и этого еще недостаточно? Нужно, чтобы вся деревня, все мои друзья и соседи убедились, что ты не только скупец, эгоист и развратник, но еще и трус? Так, что ли? Отвечай!

Она глубоко вздохнула.

— Успокойся, Сидония! — хрипло выговорил он, оглядываясь вокруг.

— Этого мало… — вновь заговорила она, но он дал ей пощечину.

Деревенские опять зашептались и забормотали. Женщины издали стон не то сочувствия, не то возмущения.

Получив пощечину, она с ненавистью посмотрела на человека, ставшего ее мужем.

— Ты ударил не того, кого надо, — с мягким укором сказала она.

— Заткнись!..

— Они преступники, а не я, — расхохоталась невеста.

— Сидония, пожалуйста, не надо, — просила женщина, которая, судя по всему, была ее матерью.

— Успокойся, старушка, — сказала она.

— Ты осмеливаешься так говорить с матерью! — воскликнул священник с негодованием в голосе и резко повернулся ко мне. — Это вы так действуете на нее! Это вы превратили бедную девушку в…

Последнее слово он выкрикнул визгливо и неприятно.

— Я больше не бедна, святой отец, — напомнила Сидония, внимательно наблюдая за мужем. — Я вышла замуж за богатого человека. Но я подумала, что будет, если мои дети станут трусами? Такими, как он, трусами и слабаками, а, святой отец?

— Бог мой! Сидония! Они же вооружены, — просительно обратился к ней муж. — Они же преступники, убийцы…

— Трусливое ничтожество! — вскрикнула она, в первый раз повысив голос.

— Трус! Трус?! Я покажу тебе! Я… — завопил он.

Он обогнул Туки и с ревом, подобным реву быка, растолкал жителей деревни, столпившихся вокруг нас, и пошел к выходу.

Сидония, хищно прищурясь, смотрела, как ее муж бежит к двери.

Отто поджидал его. Мужчина неуклюже размахнулся. Отто легко увернулся и свалил его ударом пистолета. Мужчина поднялся и вновь рванулся вперед. Он не понимал, с кем встретился. Методично, жестоко, по-зверски немец лупил этого незадачливого жениха рукояткой пистолета по голове до тех пор, пока тот не растянулся на полу.

Сидония стояла, закусив нижнюю губу и наблюдая за обоими мужчинами, а потом подбежала к мужу. Туки и я сразу же двинулись за ней. Отто лениво прислонился к стене и ухмылялся.

— Ты, краут, — напряженно сказал Туки. — Ты здорово повеселился.

— А ты хотел, чтобы я его отпустил? — поинтересовался Отто.

Сидония опустилась на пол рядом с мужем и склонилась к его груди, прислушиваясь к дыханию.

Она вскинула голову вверх с искаженным гримасой ртом, с размазанной по щеке кровью мужа.

— Почему ты не стрелял? Почему ты не убил его и не сделал меня вдовой? — заорала она на краута.

Немец удивленно посмотрел на меня.

— Красота! — восхитился Туки. — Ай да женушка, черт возьми!

(обратно)

Глава 27

К четырем часам дня ветер поутих, но дождь продолжал лить по-прежнему. Священник и несколько женщин хлопотали над мужем Сидонии, но он не приходил в сознание. Сидония даже не приблизилась к нему после своей истерики. Она сидела в одиночестве, глядя прямо перед собой. Деревенские тем временем заснули кто где. Джипо и Маркус возвратились с теплыми куртками из овчины для каждого из нас, несколькими бутылками вина, хлебом и сыром. Оба брата стояли теперь на часах: Маркус — на колокольне, а Джипо — у задней двери. Я курил, сидя на алтаре, когда ко мне подошел Туки. Он уселся рядом и тоже закурил.

— По сути, дело сделано, — мирно сказал он. — Может, теперь расскажешь, что на самом деле стояло за всем этим цирком?

— Уймись, Туки, — так же мирно посоветовал я. — Не надо лезть в это дело.

— Но, согласись, это несправедливо. В конце концов я хочу знать, за что рисковал своей жизнью.

— Зачем тебе нужно знать это? Ты получил свою долю. Разве этого недостаточно?

— Простое любопытство, — ответил он, усмехаясь.

— «Любопытство сгубило кошку», — вспомнил я детский стишок.

— Не волнуйся: меня не сгубит.

— Позволь мне кое-что сказать тебе, Туки. Даже малейшая осведомленность об этом может кончиться выстрелом в затылок. С любой стороны.

— Спасибо, я уже догадался об этом. Но если я узнаю, в чем дело, мне будет легче уцелеть.

— Поверь мне, Туки, лучше всего оставаться в неведении.

— Я все равно не успокоюсь, босс. Так или иначе я все равно выясню, за каким чертом ты лазил на эту проклятую виллу.

— Только не от меня.

Туки покачал головой, подчеркивая свое упрямство.

— Если ты начнешь эту игру, Туки, — мягко сказал я, — я сам разнесу тебе череп.

Он заиграл желваками.

— Я пропущу мимо ушей твои угрозы лишь для того, чтобы доказать, как ты неправ.

— Ну что ж, — ответил я, — как знаешь.

— А-ах, английский ублюдок, — раздраженно выругался он, — чтоб ты сдох!..

Он отошел от меня, растянулся на церковной скамье и закрыл глаза.

Я встал около окна и замер,всматриваясь в темноту ночи. Дождь выбивал свою мелодию на оконном стекле. Я оглянулся на шорох и увидел Сидонию.

— Вы беглые преступники, мсье? Это правда?

— Ты лучше держись подальше от меня. За то, что уже произошло, они еще спросят с тебя. А если твои соседи к тому же увидят, что ты разговариваешь со мной…

Я не стал договаривать. Но она все равно не ушла.

— Из этой деревни есть только один путь, — сказала она. — Та тропа, по которой вы сюда спустились.

— Ну и что?

— Я знаю другую дорогу — тайную. Если вы пообещаете взять меня с собой, я проведу вас.

Я внимательно посмотрел на девушку.

— Ты достаточно умна, чтобы подзадорить своего мужа рискнуть жизнью при стычке с нами и оставить тебя вдовой. Кто поручится, что ты не готовишь нам ловушку? — спросил я.

В ее глазах мелькнуло отчаяние.

— Вы не представляете, что он сделает со мной, когда вы уйдете…

— Я представляю, — ответил я. — Но вряд ли буду осуждать его.

Она посмотрела мне прямо в глаза.

— Он завел привычку преследовать меня в горах, куда я поднималась со стадом, он годами похвалялся, что женится на мне. Он самый богатый человек в деревне, и, естественно, мои отец и мать… — Она пожала плечами и опустила глаза. — Но и это еще не все…

Она глубоко вздохнула и гордо вскинула голову.

— Однажды, много лет назад, мне тогда было всего четырнадцать, в горах стояла жара. Я решила поплавать, и в это время появился он. Я просила его уйти, но он не слушал меня. Он схватил мою одежду и ухмылялся, наблюдая за мной. Его глаза…

— Ты не врешь об этом проходе в горах? — перебил я ее.

— Я родилась в этих горах. Всю жизнь я гоняла по ним овец. Такой проход есть.

— Куда он выходит? В Испанию?

— Недалеко от Фигуэроса.

— Фигуэрос далеко от Барселоны?

— Километров сто.

— Что ты будешь делать, когда выведешь нас?

— Скорее всего пойду в Мадрид или в Сарагосу. Мой отец брал меня с собой, когда я была еще совсем девочкой. Там много маленьких фабрик, попробую найти работу на какой-нибудь, где делают консервы. Я умею обрабатывать овощи. — Она посмотрела на меня. — Возможно, вы дадите мне немного денег.

— Если ты проведешь нас в Испанию, тебе не придется работать на консервном заводе, — пообещал я.

Я повернулся и тихо, чтобы никого не задеть, двинулся среди спящих крестьян к Туки и Маркусу. Я подал знак, чтобы Джипо и Отто приблизились к нам. Рассказал им о предложении девушки. Они не колебались и минуты.

— Идем!

Сидония кивнула, подошла к двери и выскользнула в ночь. Она даже не оглянулась назад. Мы беззвучно вышли следом, аккуратно прикрыв дверь церкви, и заторопились вдоль деревенской улицы.

У последнего домика Сидония повернулась и жестом остановила нас, чтобы мы подождали. Она зашла в дом и вскоре появилась снова. Она успела переодеться. Подвенечный наряд сменили брюки и сапоги, через плечо была перекинута куртка из овечьей шкуры.

Она вручила Маркусу кожаный узелок с сыром и хлебом и шагнула в темноту.

— Сюда, — прошептала она, — скорее!

И скрылась во мраке. В церкви пока было тихо.

(обратно)

Глава 28

Около шести утра прекратился дождь, а к десяти Пиренеи уже пропеклись от сухой жары. Я не знал, на какую высоту мы поднялись, но думаю, что очень высоко, потому что Туки беспрестанно кашлял. Разреженный воздух оказался для всех, кроме Сидонии, нелегкой нагрузкой. Она же резвилась, прыгала и подскакивала на горных тропинках так же уверенно, как, должно быть, и ее козы. Мы не остановились ни разу после того, как покинули деревню. Много раз мы останавливались в сомнении, прежде чем решались вслед за Сидонией преодолеть очередное опасное препятствие на тропе. Однако каждый раз убеждались, что за препятствием скрывается очередная тропинка. Ровно в полдень, когда мы оказались в маленькой, со всех сторон закрытой расщелине между скал, Сидония повернулась к нам лицом.

— Теперь мы можем остановиться и передохнуть. — Она показала на отвесную скальную стену. — Нам придется забраться вон туда.

— Сколько еще? — спросил я.

— До чего?

— До границы.

— Да мы же пересекли ее давным-давно! Когда закончился дождь. Мы уже в Испании.

Она оглянулась и отошла в сторону. Через мгновение скрылась в рощице диких пробковых дубов.

— Смотрите, а Туки выглядит хоть куда, — сказал Джипо с усмешкой.

— Знаешь, подцепить такую девочку — это удачнее, чем жениться на дочери магната и унаследовать его дело, — сказал Туки. Кашель оставил его.

Каньон, в котором мы расположились на отдых, был маленький и аккуратный. С трех сторон его окружали отвесные скалы. На дне были густые заросли высокой травы, крупная лаванда и какие-то белые цветы. Пробковые дубы были разбросаны причудливым узором, с некоторых из них большими кусками отвалилась их драгоценная кора. В самой дальней стене каньона зияло отверстие — вход в пещеру, манящий своей прохладой.

Вокруг царило абсолютное спокойствие. Даже не верилось, что такое еще возможно в нашем мире.

Сидония возвратилась из рощицы. Она приблизилась и, закусив губы, глядела на нас.

— Хочешь пить, милая? — Туки протянул девушке бутылку вина.

Она не шевельнулась, лишь еще сильнее закусила губу.

— Сколько еще нам подниматься после того, как выберемся отсюда? — спросил я.

Она молчала.

— Как мы пойдем по другую сторону каньона? — снова спросил я.

— Все время вниз, — сказала Сидония.

Она открыла рот, чтобы что-то добавить, но почему-то передумала.

Я вскочил и вплотную приблизился к ней.

— Сидония, что случилось? Ты что-то скрываешь.

— Ты убьешь меня! — неожиданно выпалила она. — Ты подумаешь, что я предала вас. Но это не так. Я клянусь вам…

Все вскочили на ноги.

— Объясни, что происходит, — потребовал я у девушки.

— За нами гонятся, — прошептала она, пытаясь сдержать слезы. — Я видела их сейчас. Он ведет целую толпу.

Отто грубо схватил Сидонию за плечи.

— Кто кого ведет?

— Прекрати, Отто, — вмешался Джипо, — не трогай ее.

— Мой муж… — выдавила Сидония. — Сейчас они переходят тот большой поток, который мы пересекли утром.

— Отсюда можно вырваться незаметно?

Она повернулась и указала на стену каньона, в которой зияла пещера.

— Чтобы забраться наверх, понадобится четыре-пять часов. К этому времени они уже будут здесь и увидят нас.

— Здесь должен быть какой-нибудь другой путь, — воскликнул Туки с отчаяньем в голосе.

Она покачала головой.

Отто что-то пролаял по-немецки и ударил девушку по щеке. Его руки дрожали, лицо побледнело. Туки отступил на шаг и поднял «томпсон».

— Если ты еще раз тронешь ее, краут, я перережу тебя пополам.

Сидония вырвалась из рук Отто и отшатнулась в сторону.

— Клянусь вам, я не виновата, — обратилась она ко мне. — Никто не знает об этой дороге, кроме меня.

— Тогда почему они идут точно за нами? — взорвался Отто.

— Заткнись, — сказал я. — Если они видели, как мы уходили ночью, по нашим следам мог бы пойти и ребенок.

— Хватит болтать, — кратко подытожил Джипо. — Надо что-то делать.

— Занять удобные позиции и выбить их с горной тропы по одному прежде, чем они поймут, что происходит, — сказал Туки. — Сколько их там, дорогая?

— Пятнадцать человек, считая и моего мужа.

— Все деревенские? — спросил Маркус.

— Нет. Половина чужаков. Эти люди вчера пришли в нашу деревню и рассказали, что направляются к друзьям, которые ждут их в Испании.

— Отлично, — взорвался Туки, — будь я ублюдком…

Он повернулся, чтобы встретиться глазами со мной и с Отто, но глаза немца, как я заметил, приняли непроницаемое выражение.

— Почему вы так глядите друг на друга, — удивился Джипо, — как сумасшедшие…

За нами гнались красные. Я больше не сомневался в этом. Возможность появления здесь людей из Сюртэ исключалась. Нет, это и близко не пахло криминальной полицией. Четверо в лесочке под Лионом, которые появились так неожиданно, три автомобиля с убийцами, что сгорели в горах за Порт Вендре, а теперь еще и эти.

Как сказал Туки, они выползали отовсюду. Это не было просто случайностью. Чтобы вот так, неотрывно, висеть у нас на «хвосте» и даже опережать наши планы, была необходима профессиональная координация действий.

Я отбросил все соображения и вернулся к сиюминутной действительности. Отвечать Джипо я не стал, а повернулся к стене каньона. Задержал взгляд на входе в пещеру.

— Мы успеем добраться до этой пещеры?

— Да, — ответила Сидония.

— Что там внутри? — спросил Маркус.

— Я никогда не бывала внутри, мсье, — сказала она.

— Для чего нам забираться в пещеру? — спросил Туки. — Они доберутся до ее входа — и мы окажемся в ловушке.

— Но они доберутся не скоро. А мы спрячемся в пещере и с наступлением темноты выберемся оттуда, — сказал я. — Ты сможешь нас вывести?

— Да, — ответила Сидония. — Это опасно, но возможно.

Джипо задрал голову и посмотрел на скалу.

— Ты хочешь сказать, что мы будем карабкаться по этой проклятой стене ночью?

— Мы можем залечь здесь и дать им бой. Мы можем устроить засаду на горной тропе, — я вслух перечислял наши возможности. — Но их больше. Трое на одного — это многовато. К тому же если мы начнем бой, нас выдаст горное эхо, и через час здесь будет пограничный патруль. Выбора нет.

Меня слушали внимательно.

— О'кей, — завершил я свои раздумья. — Я за то, чтобы забраться по этой стене и, если удастся, спрятаться в пещере и выждать до темноты.

Они молчали.

— Давайте решать, — предложил я. — Кто «за»?

— Мы с Маркусом идем с тобой, — без раздумий отозвался Джипо. Он поднялся и закинул на одно плечо сумку с деньгами, на другое — автомат. — Это твоя игра, и мы идем с тобой до конца.

Он посмотрел на остальных.

— Я тоже, — сказал Туки.

Отто качнул подбородком.

Я повернулся к Сидонии.

— Проведи нас по этой стене — и я обещаю, что мы сделаем тебя богатой.

(обратно)

Глава 29

Стена, которую нам предстояло одолеть, была не меньше ста пятидесяти метров в высоту. Она была совершенно плоской, если не считать нескольких каменных уступов, террас и самого отверстия пещеры, и казалась совершенно неприступной.

— Сначала попробуем добраться до пещеры, — сказал я. — Затем, если останется время, попытаемся оттуда забраться наверх.

Сидония кивнула и, пройдя два десятка метров вдоль стены от того места, где мы стояли, начала осторожно подниматься. Мы цепочкой двинулись за ней.

Буквально прилипая к стене, нащупывая едва приметные пяти-шестисантиметровые выступы камня, цепляясь кончиками пальцев за разломы на поверхности скалы, передавая идущему за тобой информацию о том, куда поставить ногу и за что ухватиться ногтями, за первый час мы поднялись метров на тридцать.

О возвращении назад и речи быть не могло. Спуститься вниз с этой стены было невозможно.

В половине второго из-за горы выкатилось солнце и стало припекать нам спины. Через полчаса скала раскалилась и обжигала руки и лица. Мы не могли повернуть назад и не могли остановиться. Мы могли только точно выполнять все инструкции, которые приходили сверху, от Сидонии, и продолжать подъем.

Примерно в начале третьего мы поднялись еще на сорок метров. Полпути было пройдено, но самая трудная часть простиралась выше. Солнце пекло, как в аду. Камень раскалился, и выступы скалы, к которым мы прикасались, безжалостно обжигали ладони. Мы прошли еще с десяток метров, и здесь, на маленькой скальной террасе, смогли отдохнуть и выпить по глотку вина. Скрыться от солнца было некуда. Зеленое дно каньона осталось далеко внизу, но от него тоже поднимался горячий воздух.

Мы разрешили себе пятиминутный отдых и снова полезли вверх.

До пещеры, которая была чуть влево от нас, еще оставалось метров тридцать. Я думаю, каждый из нас не мог не оценить то, что делала Сидония. Теперь невозможно было представить ее той бледной девушкой в изысканном кружевном свадебном платье, с зачесанными назад светлыми волосами, которая стояла на коленях перед священником во время свадебного обряда. Она была беспомощной невестой даже тогда, когда взбесила своего мужа и заставила его вступить в неразумную схватку с Отто.

Но теперь по скале карабкалась, цепляясь за мельчайшие выступы, отважная девушка-горянка, прожившая всю свою жизнь среди этих скалистых высот, где она гоняла овечьи стада по непроходимым горным тропинкам. Связанные вместе тяжёлые сапоги и куртка из овчины болтались на петле вокруг шеи, хлопая по спине, а она уверенно продолжала свой отчаянный путь от одного ненадежного выступа к другому.

Следом за ней полз Джипо, которому она сообщала, как и за что можно схватиться, куда поставить ногу, чтобы продвинуться еще на несколько сантиметров вверх. Джипо аккуратно, педантично передавал нам вниз эту спасительную информацию.

Неожиданно он выругался. На нас обрушился поток мелких камешков и песчинок.

— Эй, внизу, берегись! — проревел Джипо, цепляясь за камень.

Мы прилипли к стене, прижав щеки к обжигающему камню, и замерли, пытаясь избежать неожиданного каменного града. Обвал достиг нас.

Отто ругался по-немецки.

Маркус, который полз прямо надо мною — так близко, что я мог коснуться его пяток, неистово завопил. Песчинки попали ему в глаза, и он ничего не видел.

— Джипо!.. Джипо!.. — кричал он.

— Заткнись! — велел ему старший брат. — Успокойся!

— Я ничего не вижу, Джипо-о-о-о, я не вижу… Что делать?

— Заткнись, — снова выругался Джипо. — Попробуй открыть глаза. Ну, открой их!

— Я не могу, не могу, — тихо повторял Маркус с ужасом в голосе. — Что мне делать?

— Открой глаза! — проревел Джипо, и эхо разнесло его голос по каньону.

Маркус плакал. Отто не мог помочь ему. Возвратиться к тому широкому уступу, где мы отдыхали, было невозможно.

— Достань веревку, — просил Маркус, — достань что-нибудь, помоги мне, Джипо, мой бог, помоги мне. Я долго не продержусь…

— Открой глаза, ты, проклятый пес, — грубо сказал Отто. — Ну! Никто не поможет тебе сейчас, кроме тебя самого.

— Открой! — требовал Джипо.

— Не могу, — прошептал Маркус, — я падаю…

Я решился повернуть голову и посмотреть вверх. Если он упадет, то прямо на меня. Я ступил вверх и нащупал ногой излом скалы. Ноги Маркуса нависли надо мной. Я подался вбок всем корпусом, ухватился обеими руками за зазубренный камень и изо всех сил прижался к скале.

— Джипо, я падаю…

— Марку-у-ус!.. — метнулось эхо над каньоном.

Он сорвался… Он скользнул вниз по стене, резко ударив меня в плечо. Я не знаю, как мне удалось удержаться после удара. Повернув голову, я смотрел, как он скользил вдоль скалы, подскакивая на неровностях, прямо вниз — на дно каньона.

Он приземлился с глухим ударом, и его тело согнулось, подобно складному ножу, с сухим треском сломался позвоночник, напоминая треск высохшей ветки, и он остался лежать у подножия отвесной скалы.

Сверху снова посыпались мелкие камешки и шуршащий песок. Я посмотрел вверх. Джипо пытался спуститься вниз и нащупывал опору для ноги.

— Вернись назад! — зарычал Туки. — Вернись назад или, клянусь, я застрелю тебя. Он мертв, какого черта, ты хочешь сорваться за ним? Ему ты уже ничем не поможешь…

— Он мой брат, — сказал Джипо, — я должен спуститься к нему.

— Я убью тебя, если ты сделаешь еще один шаг вниз, — завопил Туки, — слышишь, ты, итальянский ублюдок!..

Джипо замер. Он повернулся и, плача, пополз дальше вверх. Его всхлипывания были ясно слышны в маленьком каньоне и отзывались эхом в безмолвии разреженного горного воздуха.

(обратно)

Глава 30

Ровно в четыре часа дня по моим «сейко» я подтянулся и через край каменкой дыры перевалился внутрь пещеры. Я был в безопасности! Впервые за много дней.

Правда, ненадолго. Джипо стоял у самой кромки пещеры и неотрывно смотрел вниз — на своего младшего брата, чье тело одиноко и сиротливо виднелось где-то внизу. Отто, Туки и Сидония развалились в прохладе пещеры и передавали друг другу бутылку вина, отпивая по глоточку. Пошатываясь, я прошел мимо Джипо и, обессиленный, свалился прямо на каменный пол. В изнеможении прижался к холодному сырому камню.

— Милая, — мягко, как и все это время, спросил Туки у Сидонии, — сколько времени у нас есть до того, как погоня окажется в каньоне?

— Они могут появиться там в любую минуту, — ответила она.

— Мы увидим их. — Отто указал на вход в каньон.

— Сидония, — спросил я, — подняться из пещеры на вершину горы так же трудно, как и сюда?

— Это опасно, — ответила наша проводница, — но не так тяжело, как раньше. Просто это займет еще полтора часа, а к этому времени они наверняка доберутся до каньона и увидят нас.

— А мы будем приколоты к стене, как подсадные утки, — подвел итог Туки. — Мы даже стрелять не сможем.

— Но у нас есть выбор, — сказал я. — Мы можем начать подъем на вершину немедленно, рискуя получить выстрел в спину, или выждать до наступления темноты и попытать счастья вслепую.

— Интересно, взойдет сегодня луна?

— Сегодня полнолуние, — ответила Сидония.

— Мы должны решать быстрее, — вмешался Туки. — Иначе у нас вообще не останется выбора, и мы навсегда останемся в этой клетке.

— Предлагаю проголосовать. — Я уселся на какой-то камень.

Джипо резко повернулся к нам.

— Поднимайтесь сейчас, а я останусь здесь и прикрою ваш уход.

— Ты не выберешься отсюда живым, — сказал я, — даже если поможешь нам.

Отто вскочил на ноги.

— А я за то, чтобы принять его предложение и начать подъем без промедления. Чем скорее, тем лучше.

— Ну ты, краут, успокойся, — оборвал его Туки. — Ты же видишь, что парень не в себе, не правда ли, дружище?

— Я знаю, что делаю, — ответил ему Джипо.

— Твой брат мертв, — без нажима произнес я. — Ты ничем не поможешь ему, если останешься здесь.

— Я остаюсь. Я так решил, — сказал итальянец. — Если вы рискнете подниматься сейчас, действуйте!

Он снова повернулся к краю зияющего отверстия.

— Я должен похоронить брата, — добавил он немного погодя.

— Ну что? — спросил Отто, разминаясь. — Мы идем или нет?

— Идем, — решил я.

Сидония встала и первой направилась к краю пещеры. Джипо остановил ее.

— Обожди, — сказал он неторопливо и протянул ей свою сумку, набитую деньгами. — Это мне больше не понадобится. Будь счастлива, радуйся жизни и не забудь поставить свечи за упокой души братьев Джипо и Маркуса делла Бичи.

Он обернулся ко мне.

— Оставьте мне один из «томпсонов» и побольше патронов. А я постараюсь продержаться, пока вы не доберетесь до вершины.

Я отдал ему свой автомат и патроны. Мы оставили в пещере все вино, сыр и сигареты. Сидония замерла на краю пещеры с сумкой в руках. Она не отрывала взгляда от Джипо. Затем внезапно шагнула к нему и поцеловала.

— Мсье, мсье… — Она плакала.

— Ты могла бы стать подходящей женщиной для Маркуса, — сказал он. — Ты бы сделала его настоящим мужчиной.

— Пошли отсюда! — грубо проворчал Туки. — Прощай, Джипо.

— Когда окажешься на Бродвее, вспомни обо мне, дружище! — бросил на прощанье Джипо.

— О'кей, — пообещал Туки.

Сидония уже высунулась наружу, нащупала первый камешек на стене и начала подниматься. За ней на скалу выползли Отто и Туки. Я выждал, пока они поднимутся достаточно высоко, чтобы не услышать моего разговора с Джипо. Затем шагнул к нему.

Я все рассказал итальянцу Джипо делла Бичи, я поведал ему все о Бойлере и о микропленке, которую взял на вилле Рюдена, я признался ему в том, что и его подозревал как возможного иуду.

Он спокойно выслушал меня.

— Я рад, что ты откровенен со мной, Дункан, — сказал он. — Я давно понял, что тебя волнует что-то другое, а не эта «зеленая капуста». Все это не мое дело. Мы договаривались о налете, ты свое слово сдержал, но я рад, что ты рассказал мне все. Это облегчит мой выбор. Мы оба, Маркус и я, были эгоистами и ублюдками. А теперь мы — компаньоны в деле, которое оправдывает нашу смерть.

— Это так, Джипо, — сказал я серьезно. — Это так.

— Аривидерчи, Дункан…

— Гуд бай, Джипо…

Я направился к краю пещеры и начал снова карабкаться вверх.

Джипо стоял на самой кромке пещеры, наблюдая за нами. Скала была обжигающе горяча, прикасаться к раскаленным камням было просто невыносимо. Я полз. Когда одолел метров десять, увидел итальянца в последний раз. Он так и стоял на краю темной дыры и курил, глядя вниз на тело Маркуса.

За спиной остались мертвецы. Сеймур. Маркус. Джипо.

Туки и Отто, живые, ползли по отвесной скале.

И я за ними.

Даже если тебе повезет и ты не сорвешься с этой проклятой стенки, что ждет тебя на вершине этой горы? Даже если Джипо будет отстреливаться до последнего, прикрывая твою спину, Дункан, кто возникнет там, наверху, с оружием, нацеленным на тебя, чтобы завладеть никчемной кассетой в твоем каблуке?

Туки? Отто?

Солнце обжигало руки и пот заливал глаза. Я полз по скале. Напрягался. Подтягивался. Снова цеплялся. Нащупывал опору. Один фут. Два фута. Шесть дюймов. Еще три дюйма. Подтянуться здесь, опереться там. Осторожней, Дункан!

— Вон они, идут! — внизу подо мной загремел, отзываясь в горах, голос Джипо.

Вокруг засвистели пули, вонзаясь в камень, они осыпали все вокруг мелкой каменной пылью. Каньон наполнился раскатами выстрелов и беспорядочным эхом.

Джипо ответил из «томпсона». Грохот автоматной очереди прокатился по каньону.

Внизу перестали стрелять, очевидно, пытаясь разобраться в обстановке.

А я продолжал подъем. Два фута, один фут… Держись за эту чертову скалу, даже если она раскалена настолько, что не выдерживает кожа ладоней. Цепляйся за нее!

Я почувствовал, как меня подхватили за руки. Туки и Отто уже забрались на каменную террасу, выступающую из скалы сантиметров на восемьдесят, и вытягивали меня из пропасти.

Опустившись на горную площадку, я замер в изнеможении. Надо мной раздался грохот автоматной очереди. Это Туки открыл огонь из «томпсона», а Отто палил из своего «сорок пятого». Джипо тоже вступил в бой. Снизу стреляли не переставая, и пули начали впиваться в скалу вокруг нас.

На мгновенье наступила тишина.

— Почему мы остановились? — спросил я.

Ответил Туки:

— Здесь был обвал. Он закрыл путь. Сидония отыскивает другой. Вставай! Надо отстреливаться.

Я приподнялся и повернулся лицом к каньону. Прячась за пробковыми дубами и крупными валунами, в полутора сотнях метров от основания горной стены залегли наши преследователи. Я вытащил пистолет и наметил цель. Это была чья-то голова, которая то и дело высовывалась из-за дерева. Какая разница, деревенские или красные, подумал я и выстрелил безо всяких колебаний. Я попал — чье-то тело свалилось в траву под деревом.

Снова и снова раздавались короткие очереди из «томпсона» Джипо, а за ним вступал в дело Туки. Так мы отстреливались почти десять минут. Мы не очень надеялись попасть в кого-нибудь из этих людей, но наша стрельба не позволяла им высовываться и целиться.

— За мной! — Сидония жестом указывала, куда идти.

Туки повесил автомат на плечо и достал «сорок пятый». Продолжая стрельбу по людям за деревьями и валунами, мы двинулись вдоль каменной террасы.

Солнце наконец скрылось за горами. Подул легкий ветерок.

Я глянул наверх. Мы были в пятнадцати метрах от вершины. Сидония уже достигла края горы. «Томпсон» итальянца продолжал сотрясать горный воздух.

Вдруг скалу потряс взрыв. Мы замерли на выступе, прижимаясь к стене. Медленно, как из печной трубы, из пещеры повалил дым и клубы пыли.

— Граната, — сказал Отто. Он повис на одной руке и стал стрелять вниз.

— Не останавливайся! — приказал я. — Шевелись!

До вершины оставалось каких-то десять метров, когда пули вновь засвистели над нашими головами.

— Шевелись, Дункан, шевелись! — уговаривал я сам себя.

На миг мой взгляд приковали события у подножия скалы. Я не мог оторвать взгляд от цепочки людей, которые начали свой подъем по стене каньона. Человек восемь карабкались вверх.

Внезапно прозвучал резкий треск винтовочных выстрелов. Наши преследователи почему-то прекратили подъем и разбежались по каньону под прикрытие дубов и скал.

— Пограничный патруль! — сверху прокричал мне Туки.

Я повернул голову и глянул туда, где появились новые действующие лица. Шесть-семь человек в военной форме, вооруженные винтовками с оптическим прицелом, занимали позицию для стрельбы и били по нашим деревенским преследователям с их красными «гостями». Другая группа пограничников, стоя под скалой, рассматривала нас в бинокли.

— Нам повезло! — закричал я. — Давайте быстрее!

Я задрал голову вверх. Сидония уже добралась до вершины. Отто оставалось пройти несколько футов.

Мое внимание привлекла частая стрельба на дне каньона. Красные сориентировались и приступили к методичному расстрелу пограничного патруля, не ожидавшего такого профессионального нападения. Через несколько минут военные уже лежали вповалку, а наши преследователи снова рванулись к подножию скалы.

Быстро темнело. Ветер усиливался. Выбираясь на вершину горы, я слышал, как Туки вновь зашелся в приступе кашля, наглотавшись холодного вечернего воздуха.

(обратно)

Глава 31

Последний отрезок своего пути к вершине я преодолевал уже в темноте.

Я лежал на камнях, тяжело дыша, облизывая царапины и лопнувшие волдыри на руках, и смотрел, как красные с горящими фонариками ползут по скале. Они были раздражены и честили друг друга на чем свет стоит. Они явно не ожидали, что на их пути встанут подобные препятствия.

— Они доберутся до вершины не раньше чем через три, а то и четыре часа, — сказала Сидония. — За это время мы легко скроемся в темноте.

— Дай мне еще несколько минут передышки, милая, — попросил Туки, прерывисто дыша.

И снова закашлялся. Дольше и мучительнее, чем когда-либо раньше. Его лицо исказилось от боли. Он отвернулся от нас, и его вырвало.

— Зажги спичку, — попросил я Отто.

В свете дрожащего огонька мы разглядели, что губы у Туки были в крови. Он стер кровь рукавом и посмотрел на него. Он не отводил глаз от темного пятна на рукаве, пока снова не зашелся в кашле. Отто зажег еще одну спичку.

Туки лежал на земле. Он вытянулся и держался за грудь, откинув голову набок, а изо рта у него текла тонкая струйка крови.

— Будь я сукин сын, — задохнулся он, — но я не собираюсь умирать в одиночестве и темноте. Заберите меня отсюда.

Отто с колебанием глянул на меня.

— Берем его под руки, — сказал я. — Быстрее. Мы не можем терять ни минуты.

Мы подняли Туки на ноги. Он кашлял не переставая. Сидония смотрела с испугом. Она осунулась. Многочасовое напряжение не прошло даром и для нее.

— Идемте, — позвала она и двинулась в темноту.

Мы прошли во мраке метров пятьдесят и споткнулись. Я растянулся на тропинке, а Отто с руганью полетел вниз головой в неглубокую впадину. Он выполз из нее и вернулся на тропу, где я помогал Туки подняться на ноги.

— Ты ненавидишь меня, краут, за то, что я болен, — презрительно сказал Туки. — Ты бы спокойно бросил меня здесь умирать, не правда ли? Но у тебя не хватает смелости пойти против босса.

Он засмеялся в лицо немцу и опять закашлялся.

Немец взглянул на меня и молча ухватил Туки под локоть. В полной тишине мы ковыляли по тропинке следом за Сидонией, которая часто останавливалась, чтобы удостовериться, что мы не отстали.

Крики и перебранка красных, ползущих по склону, остались далеко позади.

Около десяти часов вечера из-за гор выплыла луна и повисла над нашими головами. Она светила до самого утра, временами пропадая за облаками и горными вершинами. Никаких серьезных испытаний далее не предвиделось, тропинка более или менее равномерно шла под уклон и вела нас вниз, к равнинам, где живут люди. Туки продолжал непрерывно кашлять. Он попытался выпить немного вина, надеясь, что алкоголь смягчит страдания, но эта попытка закончилась мучительным спазмом с кашлем и рвотой. Он трясся от холода и мелко стучал от озноба зубами.

Отто помалкивал. Он не проронил ни слова с той минуты, когда Туки обвинил его в желании бросить больного товарища на произвол судьбы и скрыться самому. Луна в последний раз мигнула, уходя за облака, и наступила непроницаемая тьма.

Мы сделали остановку только один раз, когда немцу послышался какой-то шум за спиной. Прислушиваясь, мы замерли на несколько минут, но тревога оказалась напрасной, и мы продолжили путь.

Перед самым рассветом мы выбрались из гор на широкую плоскую долину. Вдалеке виднелись разбросанные в разных местах дома и фермы. В нескольких километрах от нас тянулись аккуратные линии виноградников. Мы нырнули под прикрытие уже невысоких скал, переходящих в отлогие зеленые холмы и без остановок продолжили наше отчаянное путешествие.

Когда мы шли уже по краю виноградных садов, появилось ослепительное солнце. Было приятно ощущать под ногами твердую песчаную почву. Теперь мы останавливались для передышек чаще, чем следовало, все четверо оглядывались назад, бессознательно высматривая признаки погони.

Туки сдал окончательно. Он не мог больше сделать и шагу.

— Я должен поспать, — шептал он. — Хотя бы несколько минут. Мои легкие расползаются на части и…

Он не договорил, опустился на песок под густыми зарослями винограда и закрыл глаза.

— Пятнадцать минут, — назначил я время отдыха. — Потом разбудим его и пойдем.

Я повернулся к Сидонии. Она присела в стороне, поглядывая на нас.

— Далеко еще до Фигуэроса? — спросил я.

— Десять-двенадцать километров. Через этот перевал. — Она показала рукой на дальний край долины.

— Там можно раздобыть машину?

— Не знаю. Это очень маленький городок. Но такси там нанять можно.

— И таксист согласится подвезти нас до Барселоны?

— Думаю, да.

— Они, — Отто со значением оглянулся назад, туда, откуда могла появиться погоня, — пойдут той же дорогой. Но я почувствую, что мы спасены, если доберемся до Фигуэроса.

Он повернулся к Сидонии.

— Мадам, — чопорно сказал он, — я хочу извиниться за свое поведение.

— Все в порядке, мсье, — ответила Сидония.

Я посмотрел на часы.

— Пора. Буди его.

Отто протянул руку и тихонько потряс Туки за плечо. Тот не пошевелился. Отто тронул его еще раз и вопросительно взглянул на меня. Сидония подавила вскрик.

— Туки! — Я наклонился над ним и потрепал по щеке. Смочил вином платок и увлажнил губы. Его подбородок потемнел от засохшей крови.

Туки был мертв.

Когда я выпрямился, Отто уже развязывал шнурок, которым Туки прикрепил к своему поясу сумку с деньгами.

Внезапно он вскинул свой пистолет и направил на меня.

— Хватит играть, Дункан. Где микрофильм?

(обратно)

Глава 32

Я инстинктивно метнулся к нему. Он знал, что я опасный противник даже под прицелом пистолета. Тогда он отступил и навел пистолет на Сидонию.

— Я пристрелю ее, если ты не остановишься, Дункан. Отдай пленку.

— Сначала тебе придется убить меня.

Он пожал плечами.

— И ее тоже?..

Сидония жалобно смотрела на меня.

— Пожалуйста, мсье, сделайте что-нибудь, — почти прошептала она.

— Почему ты так долго ждал? — спросил я, чтобы выиграть немного времени.

— Я ни о чем не собираюсь разговаривать, — резко перебил он. — Отдай микрофильм.

— Ты уже сто раз мог убить меня, забрать кассету и присоединиться к своим. — Я ткнул пальцем в сторону скал.

Отто удивленно поднял брови.

— Ты ничего не понял. Они, как ты, наверное, заметил, полные идиоты.

Он пожал плечами.

— Когда я узнал, сколько стоит эта пленка, я понял, что не отдам ее никому просто так. Тем более что от них в благодарность за труды я, по всей вероятности, получил бы лишь пулю в затылок.

Он помолчал и покачал головой.

— Нет, я оставлю микрофильм у себя и продам его тому, кто больше заплатит. У меня будет возможность оценить его по достоинству.

Я тоже удивился.

— Ты даже не знаешь, о чем идет речь? — спросил я немца.

— Разве это важно? Я знаю, что за эту пленку убивали людей и тратили большие деньги, чтобы ее заполучить, — здесь Отто улыбнулся. — Я бы не хотел убивать тебя, Дункан. Порой я даже восхищался тобой. Хотя ты слегка высокомерен и чересчур уверен в себе, ты настоящий мужчина и достоин дружбы.

— Давай договоримся, — предложил я.

— Об этом не может быть и речи. Зачем мне с тобой о чем-то договариваться? Через полчаса я буду в Барселоне. У меня достаточно денег, чтобы надежно спрятаться до того, как я вступлю в переговоры с заинтересованными сторонами, а вернее сказать — странами.

— Отто, — сказал я, — мы разделим прибыль пополам, а две головы лучше, чем одна.

— Отдай мне пленку.

— Признайся, — спросил я, — ты работал на Делиля?

— Он вынудил меня. Но я не собираюсь обсуждать это с тобой. Отдай мне микрофильм, Дункан, и мы разойдемся с миром.

— Я уже сказал, Отто, что для этого тебе придется меня убить.

— Мне бы этого не хотелось.

— Увы, это единственная возможность, — сказал я, пожав плечами. — Или ты, или они.

Я кивнул головой в сторону холмов.

— Кстати, — вдруг спросил он, — ты из британской разведки?

— Какая тебе разница?..

— Сеймур был из французской, а ты из британской…

— Ты узнал даже это, — удивился я.

— Конечно. Это было очевидно. А когда Туки рассказал мне, как вы его завербовали, все стало ясней ясного. Вы оба были слишком хорошо подготовлены, чтобы оказаться простыми уголовниками. Все твои методы, самодисциплина, тренировки, планы налета на виллу — все это выдавало тебя с головой.

— А у Делиля что-то на тебя было, что он заставил тебя работать на Сюртэ? — спросил я. — Что-нибудь вроде контрабанды или тому подобных делишек?

Отто кивнул.

— Я убил инспектора Сюртэ. Делиль предложил мне способ уйти от ножа гильотины. Естественно, я согласился. Делиль заподозрил тебя сразу, едва ты ступил на землю Франции. А когда ты связался с Туки, который был моим приятелем, я понял, что могу обойтись без Делиля. Я знал, что в Париже есть лишь одна вещь, за которой охотятся агенты трех стран. Микрофильм. Когда мы упустили его в борделе…

— Де Журифе? — сообразил я. — Ты убил его.

— Нет, сам я не убивал. Я был лишь чистильщиком обуви в этом борделе, ну и присматривал заодно по просьбе Делиля. Он и убил двоих — агента и де Журифе. Но микрофильм ему не достался. Куда-то исчез. Несомненно, это было делом агента Рюдена. Теперь я в этом просто уверен. Делиль знал, что британцы должны послать кого-то по следам микрофильма, и тут как раз появился ты. Я связался с Туки, и он подтвердил мою догадку. А накачать Туки и подстроить, чтобы он пригласил меня участвовать в операции, как ты понимаешь, было нетрудно. Затем Делиль получил информацию, которая оправдала мои усилия. Имя Рюдена.

— Каким образом?

— Один из ваших людей — фон Вальтер, за которым Делиль некоторое время наблюдал, — установил контакт с Рюденом, а затем заторопился в Бонн, где встретился с вашим человеком. Узнать об этом было делом техники. Так мы вышли на Рюдена.

— Не понимаю, — сказал я.

Отто улыбнулся.

— К Рюдену вели три разные дороги. Фон Вальтер, который, как нам было известно, установил первоначальный контакт с де Журифе, твое появление во Франции, когда ты привлек Туки к ограблению виллы, и некий испанский моряк. Его опознали как бывшего агента во времена, когда Рюден имел влияние в Мадриде. Этот испанец почему-то был в борделе в ту ночь, когда Делиль собрался убить де Журифе. Ну он заодно порешил и того и другого.

Отто широко усмехнулся. Он чувствовал себя победителем.

— Все остальное было вопросом времени. Мне оставалось только выждать, когда наша команда совершит ограбление, а затем забрать микрофильм, что я сейчас и делаю. — Лицо Отто затвердело и приняло жестокое выражение. — Давай пленку.

— Ты знаешь, что Делиль убит в Париже при исполнении служебных обязанностей недели три назад?

— Не вешай мне лапшу на уши! О каких обязанностях идет речь? Это был умный ход с твоей стороны — избавиться от него таким образом.

— Как ты узнал об этом?

— Зачем бы ты иначе ездил в Париж и вернулся оттуда на другой день совершенно спокойным человеком. Когда я узнал, что в тот день, когда ты был в Париже, убили Делиля, я все понял. Да и ты сразу изменился. До этого ты был насторожен и перепуган. Здорово перепуган, если решился на такой риск, а?

— Все-таки я не понимаю, — немного растерянно произнес я. — У тебя была возможность избавиться от меня и взять пленку сразу же после того, как нас атаковали в Порт Вендре. Почему ты не сделал этого, когда они погнались за нами в горах?

— Ты плохо соображаешь. Я уже знал, что Делиль — мертвец. Он был единственным, кто держал меня на крючке и был мне опасен. С какой стати отдавать им то, чем я могу воспользоваться сам. Правда, я не ожидал, что они раньше нас окажутся в деревне, хотя это вполне объяснимо: они заранее перекрывали все возможные пути бегства.

Он выложил все, что у него было.

И тогда я прыгнул.

Я ухватился за дуло пистолета и отвел его в сторону. Отто выстрелил.

Я пригнулся и ударил его изо всех сил головой. Мой удар пришелся по подбородку. Отто свалился, и пистолет вылетел из его руки.

Но тут же вскочил и повернулся ко мне.

— Теперь посмотрим, Дункан, кто кого. Теперь посмотрим…

Я кинулся на него, отвел правую руку для удара и отдернул, когда он попытался блокировать ее, открыв свое солнечное сплетение. Я ударил его в брюхо изо всех сил. Он согнулся и покатился на песок, затем вскочил и бросился на меня. Мы упали на песок вместе.

(обратно)

Глава 33

Отто навалился на меня.

Он держал меня за горло, вжимая лицо в песок. Я задыхался. Меня тошнило от удушья. Я думал, что умру прямо здесь.

Вдруг я почувствовал облегчение. Пальцы Отто оторвались от моего горла. Почему он отпустил меня? Зачем он сделал это, когда…

Я перевернулся на бок, подпрыгнул и отбежал несколько шагов в сторону.

Отто с трудом поднимался на ноги. Сидония стояла в стороне с пистолетом в руке. Это она ударила его, но не так сильно, как надо бы.

Отто поднялся. Я бросился на него и ударил ногой в лицо. Он свалился от страшного удара, и я вновь ударил его пяткой.

Он отвернулся и попытался уползти, но я бежал рядом с ним, избивая его ногами, как собаку.

Неожиданно он вскочил на ноги и, покачиваясь, стал лицом ко мне. Он рванулся ко мне, пытаясь вновь схватить за горло.

Я ткнул его большими пальцами в глаза и, сжимая пальцы, изо всех сил отталкивал его от себя. Он немного ослабил хватку на горле, и я вырвался. Врезал кулаком ему в лицо и, когда он начал падать назад, прыгнул ему за спину и, захватив борцовским замком его руки, переплел пальцы на его шее.

Это был конец. Я захватил его в той позиции, которая называется «полный нельсон», и начал гнуть вниз его шею. Он топал ногами, дергался и пытался сбросить меня со спины. Я вцепился в него мертвой хваткой, продолжая давить вниз. Я давил все сильнее и сильнее. Потом резко дернул его на себя, из последних сил упираясь руками.

Его шея сломалась, голова безвольно упала на грудь, и он грузно рухнул на песок. Его тело вздрагивало, правая нога несколько раз конвульсивно дернулась, и он замер. Отто Лоренц был мертв.

Я опустился на песок, короткими отчаянными глотками хватая воздух. Сидония стояла рядом со мной и протягивала бутылку вина. Я смочил пересохший рот и вытер лицо.

— Они приближаются, — сказала Сидония и указала назад в сторону холмов.

Я поднялся. Добрая дюжина охотников приближалась к винограднику.

— Мы должны разделиться, — сказал я.

— Нет, нет, — жалобно просила меня Сидония. — Я останусь с вами.

— Мы должны разделиться. — Я был непреклонен. — Я должен скрыться один.

Я схватил все наши сумки с деньгами и сунул ей в руки, подобрал свой пистолет и направил на девушку. Подтолкнул в сторону открытой равнины, что граничила с виноградником, и заставил покинуть меня.

— Беги!

— Мсье! — Она почти плакала. — Они…

— Беги! — Я не слушал ее, и в этот момент ни одного человека на земле я не презирал сильнее, чем некоего Дункана Риса.

Она повернулась и побежала по открытому месту в сторону виноградников. В полусотне метров от меня ее можно было принять за мужчину в тяжелых сапогах, брюках, овчинной куртке, который быстро бежал по песку в просвете между двумя садами.

Они заметили ее сразу, как только она выбежала на открытое место, и развернулись широкой цепью. Они погнались за ней, обходя с флангов, чтобы отрезать путь к бегству. Они начали стрелять. Несколько человек остановились и, присев, целились с колена. Они стреляли медленно и аккуратно.

Она споткнулась и упала, немного не добежав до спасительных зарослей винограда. Они рванулись следом.

Сидония, шатаясь, поднялась на ноги, добралась до виноградника и исчезла в кустах.

Я повернулся и посмотрел на Туки и Отто. Над Туки уже кружились мухи. Я повернулся и побежал к перевалу, ведущему в Фигуэрос.

Они еще только входили в виноградник, когда я выскочил на дорогу, ведущую к перевалу.

— Еще немного, Рис, — сказал я сам себе. — Еще немного.

Они приближались. Я поднялся на перевал и рванул вниз. Передо мной расстилался пропеченный жарким испанским солнцем городок. Грязные серые камни крепостной тюрьмы Сан Фернандо нависали над Фигуэросом. Я бежал мимо маленьких ферм и людей в автомобилях, которые поворачивались и смотрели на меня.

С вершины перевала начали стрелять красные. Они ничего не стеснялись. Пули поднимали фонтанчики пыли у моих ног.

Но я уже был на улицах Фигуэроса и бежал по какой-то аллее. Оглянулся назад на бегу. Они приближались. Я кинулся через шумную толпу, расталкивая мужчин и женщин, которые торговались над лотками облепленных мухами фруктов и овощей, и заторопился дальше. Они не решатся стрелять в человека на городском рынке. Но это еще не конец преследования. Мне предстояло еще немало дней и ночей бороться со страхом, жить с осторожной оглядкой, прежде чем я вернусь к Бойлеру, если вообще вернусь.

Я свернул за угол, стал проталкиваться по кружащейся разогретой рыночной площади, и исчез без следа…

loading='lazy' border=0 style='spacing 9px;' src="/i/20/525720/i_006.jpg"> (обратно) (обратно)

Примечания

1

Комми — коммунисты.

(обратно)

2

ФАЙЕРФЛАЙ — светлячок /англ./ (Прим. пер.).

(обратно)

3

Арм — бедный (нем.).

(обратно)

4

Штази — служба госбезопасности ГДР.

(обратно)

5

Кейт «КТ» Виктория Танстолл — певица и композитор из города Сент-Эндрюс в Шотландии.

(обратно)

6

Группа, с которой начинал свою музыкальную карьеру Майкл Джексон.

(обратно)

7

Парк в Вашингтоне между Капитолием и памятником Вашингтону. Старейший из вашингтонских парков. В нем находится ряд правительственных учреждений и институтов.

(обратно)

8

Один из крупнейших в США производителей пива.

(обратно)

9

Франклин Делано Рузвельт, 32-й президент США.

(обратно)

10

Эм-эс-эн-би-си (MSNBC) — кабельный канал американского телевидения.

(обратно)

11

Бейсбольная команда.

(обратно)

12

Специальное оружие, используемое полицией. Внешне напоминает электрический фонарик. В тело преследуемого выпускаются две небольшие стрелки с зарядом в 15 тыс. вольт, временно парализующие преступника, не вызывая отдаленных последствий.

(обратно)

13

«Rockford Files» — американский телевизионный сериал (1973–1980) о частном детективе.

(обратно)

14

Итальянский район в Сан-Франциско, «маленькая Италия».

(обратно)

15

Агентство национальной безопасности.

(обратно)

16

Эн-эйч-кей (NHK) — японская общественная телерадиокомпания.

(обратно)

17

88-этажный небоскреб в столице Малайзии Куала-Лумпуре.

(обратно)

18

Сеть американских ресторанов, имеющих отделения в 24 странах мира.

(обратно)

19

Программа для создания и проведения презентаций.

(обратно)

20

Смесь джина или другого спиртного напитка с водой и сахаром.

(обратно)

21

Жаровня.

(обратно)

22

Японская сеть книжных магазинов.

(обратно)

23

Улица в Беверли-Хиллз (район Лос-Анджелеса), где расположено много дорогих магазинов.

(обратно)

24

Усовершенствованная магнитная лента.

(обратно)

25

Мария Корасон Кохуангко-Акино (р. 1933) — президент Филиппин с 1986 по 1992 год.

(обратно)

26

Совет национальной безопасности.

(обратно)

27

Греческая анисовая водка.

(обратно)

28

Войны 1912-1913 гг. — сначала между Болгарией, Сербией, Черногорией и Грецией против Турции; потом Турции, Сербии, Черногории и Румынии против Болгарии.

(обратно)

29

Смерть — врата жизни (лат.).

(обратно)

30

Один из генералов армии южан во время гражданской войны в США (1861-1865).

(обратно)

31

Праздник Св. Мартина отмечается 11 ноября.

(обратно)

32

В оригинале Julia Czechenui

(обратно)

33

По-английски steps — одновременно и шаги и ступеньки.

(обратно)

34

Британский премьер-министр (1908-1915).

(обратно)

35

Английская политическая партия XVIII-XIX в., предшественница либералов.

(обратно)

36

Английская политическая партия XVIII-ХI Хв., предшественница либералов.

(обратно)

37

Генри Ирвинг (1838-1905), выдающийся английский актер.

(обратно)

38

Министерство иностранных дел Великобритании.

(обратно)

39

Очкастый, от слова spectacles (очки).

(обратно)

40

Понимаете? (франц.).

(обратно)

41

Поркер — поросенок, откармливаемый на убой (англ.)

(обратно)

42

Змея, обитающая на деревьях. Ее укус часто смертелен.

(обратно)

43

Быстрее Франц. Лодка, лодка (нем.).

(обратно)

44

Черный камень в короне победы (нем.).

(обратно)

45

Чин во французской армии, соответствует нашему званию «старшина».

(обратно)

46

Соответствует нашему званию «прапорщик».

(обратно)

47

Абд-эль-Керим (1882-1963) — вождь восстания рифских племен Марокко и глава Рифской республики.

(обратно)

48

Военная разведка во французской армии.

(обратно)

49

Французский художник, родился в Париже в 1894 г. Автор политических карикатур.

(обратно)

50

Барвинок — вечнозеленое травянистое растение с голубоватыми цветками.

(обратно)

51

«Воинской рукой» (лат.), то есть применяя силу, насильственно.

(обратно)

52

Самсонов А. В. (1859-1914)— командующий 2-й армией, потерпевшей поражение от немцев в сражении при Танненберге во время Восточно-Прусской операции в первой мировой войне, предположительно покончивший с собой.

(обратно)

53

Небольшой прибор, производящий звуки, аналогичные тем, что производят радиотелеграфные аппараты; используется для обучения восприятию на слух азбуки Морзе.

(обратно)

54

Здесь: безоговорочного (лат.).

(обратно)

55

Правильным человеком (англ.).

(обратно)

56

Главное полицейское управление в министерстве внутренних дел Франции, куда входит и внутренняя контрразведка.

(обратно)

57

Дело Ставиского — дело о финансовых махинациях, вызвавшее в 1933-1934 гг. большой резонанс во Франции.

(обратно)

58

Поровну, в равной степени (лат.).

(обратно)

59

С. Р.— сокращено от Служба Разведки. Военный орган, занимающийся разведкой.

(обратно)

60

Здесь: «к нему» (лат.).

(обратно)

61

Жюль Лафорг (1860-1887) французский утонченный поэт-импрессионист, автор изысканных стихов («Жалобы») и сказок в прозе.

(обратно)

62

Жеребцами (лат.).

(обратно)

63

Большая центральная улица Берлина.

(обратно)

64

Линейка с диоптрами, применяемая в качестве визирного устройства при топографической съемке.

(обратно)

65

«Герман и Доротея» (1787) поэма Иоганна Вольфганга Гёте, в которой автор противопоставляет историческому подвигу революционного народа Франции патриархальную идиллию немецкого захолустья.

(обратно)

66

Веймарская республика общепринятое наименование буржуазно-демократической республики, существовавшей в Германии со времени принятия Веймарской конституции 1919 г. до установления в 1933 г. фашистской диктатуры.

(обратно)

67

Априорно, предварительно (лат.).

(обратно)

68

Мата Хари (1876-1917) — голландская танцовщица, во время первой мировой войны выступавшая в Европе с индийскими и гавайскими танцами. Обвиненная в шпионаже в пользу Германии, была расстреляна.

(обратно)

69

Система условных обозначений.

(обратно)

70

Шифр агента.

(обратно)

71

С 1880 г. штурм Бастилии в Париже 14 июля 1789 г. восставшим народом, явившийся началом Великой французской революции, отмечается как национальный праздник Франции.

(обратно)

72

Форэн Жан-Луи (1852-1931) — французский художник, автор многих сатирических рисунков и гравюр.

(обратно)

73

Кунц декламирует стихи из «Буколик» латинского поэта Вергилия, написанных в 42-39 гг. до н.э. и воспевающих сельскую пастушескую идиллию.

(обратно)

74

П.-Л. Курье — французский писатель (1772-1825), автор политических памфлетов и «Писем из Франции и Италии».

(обратно)

75

Тем более, и подавно (лат.).

(обратно)

76

В результате итало-эфиопской (Абиссинской) войны 1935 1936 гг. Эфиопия была захвачена Италией.

(обратно)

77

Глас народа (лат.).

(обратно)

78

Гитлеровская песня.

(обратно)

79

Ну, как? (Нем., разг.).

(обратно)

80

Наконец-то, хвала господу! Так больше уже не могло продолжаться. Я лейтенант Кюнеке. К вашим услугам (нем.).

(обратно)

81

Верно (нем.).

(обратно)

82

Максимальный срок за шпионаж во Франции в то время.

(обратно)

83

Служба зарубежной документации и контрразведки (СДЕК) (с 1984 г. носит название Главное управление внешней безопасности).

(обратно)

84

Генеральное соглашение о тарифах и торговле.

(обратно)

85

Имеется в виду убийство президента США Дж. Кеннеди в г. Далласе в 1963 г.

(обратно)

86

На отдельных участках долины Нила между Хартумом и Асуаном на поверхность выходят кристаллические породы, чем и объясняется наличие в русле великой реки известных порогов (т. н. катарактов), являвшихся до постройки высотной Асуанской плотины большим препятствием для судоходства.

(обратно)

87

Нубия, или Куш (Каш), в древности страна между 1-м и 6-м порогами Нила и далее к Югу (территория современного Судана и части Египта). В 7 в. до н. э. — под властью XXV династии. В 7 в. н. э. Египет завоевывается арабами, что положило начало распространению арабского языка и ислама.

(обратно)

88

Страны, входившие в военный союз в ходе «шестидневной» арабо-израильской войны 1967 г.

(обратно)

89

Хашимиты — династия правителей в некоторых странах Арабского Востока. Названа по имени легендарного Хашима, сына родоначальника племени курейш, к которому принадлежал Мухаммед. Основатель династии — шериф Мекки, провозглашенный в 1916 г. королем Хиджаза, Хусейн ибн Али аль-Хашами. Хусейн ибн Талал (Хусейн I, Хусейн бен Талал) — король Иордании с 1952 г.

(обратно)

90

Вади-Хальфа — город в Судане на границе с Египтом.

(обратно)

91

Около 8 в. до н. э. на территории Куша возникло государство с центром в Напате (Напатское царство), царь которого Пианхи во 2-й половине 8 в. до н. э. овладел Египтом, положив начало XXV египетской (эфиопской) династии.

(обратно)

92

Керери (Карари) — местечко под Омдурманом, где Китченер разбил в 1898 г. войска последователя Махди халифа Абдаллаха.

(обратно)

93

Омдурман — город в Судане, на левом берегу Белого Нила, у его слияния с Голубым Нилом.

(обратно)

94

Гордон Чарлз Джордж (1833 1885) английский колониальный деятель, генерал. В 1877-1879, 1884 1885 гг.— губернатор Судана. Участвовал в подавлении восстания махдистов. Убит при штурме Хартума.

(обратно)

95

Китчинер Гораций Герберт (1850-1916) граф, английский фельдмаршал. В 1895-1898 гг. руководил подавлением восстания махдистов в Судане.

(обратно)

96

Киплинг Джозеф Редьярд (1865-1936) — английский писатель, автор романа «Свет погас» (1890).

(обратно)

97

Конференция арабских государств, состоявшаяся в Рабате (Марокко).

(обратно)

98

Бумедьен Хуари (1925-1978) — президент Алжира с декабря 1976 г.

(обратно)

99

Хайле Селассие I (до коронации Тафари Маконнен) (1892-1975) — император Эфиопии в 1930 1974 гг. Возглавлял борьбу против итальянских захватчиков во время итало-эфиопской войны 1936-1939 гг. Свергнут.

(обратно)

100

Катанга — название провинции Шаба (Заир) до 1972 г.

(обратно)

101

Правительство М. Чомбе (Конго — Леопольдвиль, июль 1964 октябрь 1965).

(обратно)

102

Знаменитая американская торговая компания, обслуживающая заказчиков по пересылке.

(обратно)

103

Магриб (араб. запад) — регион в Африке, включающий Тунис, Алжир, Марокко (собственно Магриб), а также Ливию, Мавританию, Западную Сахару, образующие вместе с собственно Магрибом Большой Магриб, или Арабский Запад.

(обратно)

104

Слова из гимна сторонников движения за гражданские права.

(обратно)

105

Автобусы фирмы, эмблемой которой является борзая.

(обратно)

106

На отдельных участках долины Нила между Хартумом и Асуаном на поверхность выходят кристаллические породы, чем и объясняется наличие в русле великой реки известных порогов (т. н. катарактов), являвшихся до постройки высотной Асуанской плотины большим препятствием для судоходства.

(обратно)

107

Нубия, или Куш (Каш), в древности страна между 1-м и 6-м порогами Нила и далее к Югу (территория современного Судана и части Египта). В 7 в. до н. э. — под властью XXV династии. В 7 в. н. э. Египет завоевывается арабами, что положило начало распространению арабского языка и ислама.

(обратно)

108

Страны, входившие в военный союз в ходе «шестидневной» арабо-израильской войны 1967 г.

(обратно)

109

Хашимиты — династия правителей в некоторых странах Арабского Востока. Названа по имени легендарного Хашима, сына родоначальника племени курейш, к которому принадлежал Мухаммед. Основатель династии — шериф Мекки, провозглашенный в 1916 г. королем Хиджаза, Хусейн ибн Али аль-Хашами. Хусейн ибн Талал (Хусейн I, Хусейн бен Талал) — король Иордании с 1952 г.

(обратно)

110

Вади-Хальфа — город в Судане на границе с Египтом.

(обратно)

111

Около 8 в. до н. э. на территории Куша возникло государство с центром в Напате (Напатское царство), царь которого Пианхи во 2-й половине 8 в. до н. э. овладел Египтом, положив начало XXV египетской (эфиопской) династии.

(обратно)

112

Керери (Карари) — местечко под Омдурманом, где Китченер разбил в 1898 г. войска последователя Махди халифа Абдаллаха.

(обратно)

113

Омдурман — город в Судане, на левом берегу Белого Нила, у его слияния с Голубым Нилом.

(обратно)

114

Гордон Чарлз Джордж (1833 1885) английский колониальный деятель, генерал. В 1877–1879, 1884 1885 гг. — губернатор Судана. Участвовал в подавлении восстания махдистов. Убит при штурме Хартума.

(обратно)

115

Китчинер Гораций Герберт (1850–1916) граф, английский фельдмаршал. В 1895–1898 гг. руководил подавлением восстания махдистов в Судане.

(обратно)

116

Киплинг Джозеф Редьярд (1865–1936) — английский писатель, автор романа «Свет погас» (1890).

(обратно)

117

Конференция арабских государств, состоявшаяся в Рабате (Марокко).

(обратно)

118

Бумедьен Хуари (1925–1978) — президент Алжира с декабря 1976 г.

(обратно)

119

Хайле Селассие I (до коронации Тафари Маконнен) (1892–1975) — император Эфиопии в 1930 1974 гг. Возглавлял борьбу против итальянских захватчиков во время итало-эфиопской войны 1936–1939 гг. Свергнут.

(обратно)

120

Катанга — название провинции Шаба (Заир) до 1972 г.

(обратно)

121

Правительство М. Чомбе (Конго — Леопольдвиль, июль 1964 октябрь 1965).

(обратно)

122

Знаменитая американская торговая компания, обслуживающая заказчиков по пересылке.

(обратно)

123

Магриб (араб. запад) — регион в Африке, включающий Тунис, Алжир, Марокко (собственно Магриб), а также Ливию, Мавританию, Западную Сахару, образующие вместе с собственно Магрибом Большой Магриб, или Арабский Запад.

(обратно)

124

«И я Аркадии».

(обратно)

125

Игра слов: admiral — адмирал; admirable — восхитительный, замечательный (англ.).

(обратно)

126

Aeyrie — орлиное гнездо, eery — мрачный, airy — воздушный имеет сходное произношение (англ).

(обратно)

127

Член ирландской политической организации, возглавлявшей борьбу против английского господства.

(обратно)

128

Разрушу и воздвигну (лат.).

(обратно)

129

Имеется в виду Сталин.

(обратно)

130

Сторонник ирландской ультрапротестантской организации.

(обратно)

131

Гомруль — программа самоуправления Ирландии в рамках Великобритании.

(обратно)

132

Группа прогермански настроенных англичан политиков, собравшаяся на одной из вилл в Клайву.

(обратно)

133

Лидер английский фашистов.

(обратно)

134

«Кинозритель».

(обратно)

135

То есть Оксфорд и Кембридж — два привилегированных университета, символ влиятельной в обществе элиты.

(обратно)

136

Моррис Уильям (1834–1896) — английский художник, писатель, участник английского рабочего движения.

(обратно)

137

Милль Джон Стюарт (1806–1873) — английский философ, экономист и общественный деятель.

(обратно)

138

Пикантный матросский… (франц.).

(обратно)

139

Можно вашу газету, месье?.. (франц.).

(обратно)

140

Нет, газета не сегодняшняя, вчерашняя. (франц).

(обратно)

141

Хозяйка (франц.).

(обратно)

142

«С голыми женщинами, месье!» (франц.).

(обратно)

143

Аббревиатура МР (англ.) имеет два значения: member of Parliament — член парламента и military Police — военная полиция.

(обратно)

144

Омлет с зеленью (франц).

(обратно)

145

Pot — горшок (англ).

(обратно)

146

И так далее… (нем).

(обратно)

147

Любовная лихорадка (лат).

(обратно)

148

Швейцар, привратник (англ).

(обратно)

149

«История любви» – лирическая повесть Эрика Сигела (1970).

(обратно)

150

7 футов – 2 м 13,5 см.

(обратно)

151

фунт – 400 г.

(обратно)

152

Юджин О'Нил (1888 – 1953) – американский драматург; пьеса написана в 1922 году.

(обратно)

153

Альфред Теннисон (1809 – 1892) – английский поэт.

(обратно)

154

Томас Карлейль (1795 – 1881) – английский историк и философ, пантеист.

(обратно)

155

Томас Бэйбингтон Маколи. (1800 – 1859) – английский историк, писатель, философ.

(обратно)

156

Всеамериканский Сериал – чемпионат по бейсболу среди обладателей кубков двух лиг: Американской и Национальной.

(обратно)

157

Коммандер – воинское звание в категории старших офицеров ВМС США и Великобритании, традиционно и у офицеров контрразведки.

(обратно)

158

Герой романа Ф. С. Фицджеральда «Великий Гэтсби».

(обратно)

159

Попытка кубинских эмигрантов вторгнуться на Кубу при поддержке ЦРУ.

(обратно)

160

Белый ангел (нем.).

(обратно)

161

Отто Скорцени (1908–1975) — оберштурмбаннфюрер СС, прославившийся своими успешными спецоперациями во время Второй мировой войны.

(обратно)

162

Марди-Гра (фр.) — «жирный вторник», вторник на Масленой неделе, последний день карнавала.

(обратно)

163

Быстро (ит.) — музыкальный термин.

(обратно)

164

Извините (исп.).

(обратно)

165

Ухарь (исп.).

(обратно)

166

Разновидности школ восточных боевых искусств. Dojos — виды единоборств в условиях, приближенных к боевым; dojangs — разновидность тхеквондо; kwoons — эквивалент японской школы самбо.

(обратно)

167

Бонни Паркер (1910–1934) — легендарная американская преступница, история которой положена в основу фильма Артура Пенна «Бонни и Клайд».

(обратно)

168

Совершенно секретно (англ.).

(обратно)

169

По существу (лат.).

(обратно)

170

Теперь, дети мои (фр.).

(обратно)

171

По пути (фр.).

(обратно)

172

Хозяин заведения (фр.).

(обратно)

173

Принятое в США обозначение неопознанного лица. Прим. ред. FB2

(обратно)

Оглавление

 Аберкромби Брайан. Хофманн

  ПРОЛОГ

  МОСКВА, ИЮНЬ 1984‑ГО

  ЛОНДОН, ИЮНЬ 1984‑ГО

  ВАШИНГТОН, ОКРУГ КОЛУМБИЯ, АВГУСТ 1984‑ГО

  МОСКВА, СЕНТЯБРЬ 1984‑ГО

  БАЗЕЛЬ, ОКТЯБРЬ 1984‑ГО

  БАДЕН-БАДЕН, ОКТЯБРЬ 1984‑ГО

Бали Эдмон Игра вслепую

  Глава первая

    1

    2

    3

    4

    5

  Глава вторая

    1

    2

    3

    4

    5

  Глава третья

    1

    2

    3

  Глава четвертая

    1

    2

    3

  Глава пятая

    1

    2

    3

  Глава шестая

    1

    2

    3

    4

  Глава седьмая

    1

    2

  Глава восьмая

    1

    2

    3

    4

  Глава девятая

    1

    2

  Глава десятая

    1

    2

    3

    4

Бретт Баттлз Обманутый

  Глава 01

  Глава 02

  Глава 03

  Глава 04

  Глава 05

  Глава 06

  Глава 07

  Глава 08

  Глава 09

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Благодарности

Джон Бекан 39 ступенек 

  Глава первая Убийство

  Глава вторая Молочник отправляется в путь

  Глава третья Хозяин гостиницы, мечтающий стать писателем

  Глава четвертая Кандидат от либералов

  Глава пятая Дорожный рабочий

  Глава шестая Лысый археолог

  Глава седьмая Встреча на мосту

  Глава восьмая «Черный камень» дает о себе знать

  Глава девятая Тридцать девять ступенек

  Глава десятая Все дороги идут к морю

Пьер Норе Двойное преступление на линии Мажино.

  Пьер Hop ДВОЙНОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ НА ЛИНИИ МАЖИНО

    ЧАСТЬ I Преступление в форте «Голова Старого Фрица»

      Глава I Торжественное построение

      Глава II Праздник

      Глава III Убийство

      Глава IV Расследование

      Глава V Контррасследование

      Глава VI Топтание на месте

      Глава VII Арест

    ЧАСТЬ II Шпион в крепости

      Глава I Вечер, похожий на другие

      Глава II Ячейки сети

      Глава III Ночь, не похожая на другие

      Глава IV Ночь в форте

      Глава V Охота на человека

      Глава VI Успех

    Эпилог

  Поль Кенни КОПЛАН ВОЗВРАЩАЕТСЯ ИЗДАЛЕКА

    Глава I

    Глава II

    Глава III

    Глава IV

    Глава V

    Глава VI

    Глава VII

    Глава VIII

    Глава IX

    Глава X

    Глава XI

    Глава XII

    Глава XIII

    Глава XIV

    Глава XV

    Глава XVI

    Глава XVII

    Глава XVIII

  Пьер Немур ВАШЕ ЗДОРОВЬЕ, ГОСПОДИН ГЕНЕРАЛ!

    От автора

    Глава I

    Глава II

    Глава III

    Глава IV

    Глава V

    Глава VI

    Глава VII

    Глава VIII

    Глава IX

    Глава X

    Глава XI

    Глава XII

    Глава XIII

Пьер Немур Моя первая белая клиентка Пьер Немур Моя первая белая клиентка (Пер. с франц. Э. Гюннер, Ю. Иваниченко)

  Луиза

  Джейнис

  Арнольд

  Стюарт

  «Ма»

  Тим

  Ирвинг

  Лайнус

  Луциус

  Марвин

  Томас

  Сэм

  Майкл, Дебби

  Гэрри

  Делмер

Пьер Немур Пусть проигравший плачет

  Пролог

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Эпилог

Пьер Немур Ваше здоровье, господин генерал!

  Глава I

  Глава II

  Глава III

  Глава IV

  Глава V

  Глава VI

  Глава VII

  Глава VIII

  Глава IX

  Глава X

  Глава XI

  Глава XII

  Глава XIII

Джон Бэнвилл Неприкасаемый

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Майкл Гилберт Этрусская сеть

  Часть первая СЕТЬ РАЗВЕРТЫВАЕТСЯ

    1. Понедельник, вечер: Двое

    2. Вторник, утро: Роберт Брук за работой

    3. Вторник, вечер: профессор Бруно Бронзини

    4. Среда: суматошный день

    5. Четверг: Обед у британского консула

    6. Четверг, вечер: У Зеччи

    7. Пятница, вечер: Встреча

    8. Суббота, раннее утро: Виа Канина

  Часть вторая СЕТЬ ЗАТЯГИВАЕТСЯ

    1. Арест

    2. Тройственное соглашение

    3. Допрос

    4. Похороны

    5. Полный вперед!

    6. Погоня за призраком

    7. Статика и динамика

    8. У британского консула неприятности

    9. Головоломка

    10. Харфилд Мосс и Элизабет

    11. Разгорается

    12. Горит

    13. В пламени

  Часть третья КОЛЕСА ЗАКРУТИЛИСЬ

    1. Полковник Дориа

    2. Конец сна

    3. Артуро

    4. На что годны газетные вырезки

    5. Финал в ля-мажоре

Уильям Голдман Марафонец

  Перед началом

  Часть 1 Бэйб

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

  Часть 2 Док

    13

    14

    15

    16

    17

    18

  Часть 3 Зуб

    19

    20

    21

    22

  Часть 4 Смерть марафонца

    23

    24

    25

    26

    27

    28

    29

  Послесловие

    30

Джеймс Грейди Бешеные псы

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

  44

  45

  46

  47

  48

  49

  50

  51

  52

  53

  54

  55

Джеймс Грейди Гром

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

  Глава 44

  Глава 45

  Глава 46

  Глава 47

Джеймс Грейди Река тьмы

  Глава 1 Странник

  Глава 2 Выбранный из многих

  Глава 3 Мастер китайского рукопашного боя

  Глава 4 Нимб небожителя

  Глава 5 Оборотень

  Глава 6 Бездна

  Глава 7 Геконы

  Глава 8 Старый «профи»

  Глава 9 Паяльная лампа

  Глава 10 Апачи

  Глава 11 Зимний дождь

  Глава 12 Зеркало

  Глава 13 Зловещая сила

  Глава 14 Сломленные люди

  Глава 15 Танец с ангелом

  Глава 16 Последний трюк

  Глава 17 Подземка

  Глава 18 Сердце, томящееся от любви

  Глава 19 Черный автомобиль

  Глава 20 «Срочно уничтожить»

  Глава 21 Сожженная деревня

  Глава 22 Угнанный автомобиль

  Глава23 Желтый пес

  Глава 24 Большие часы

  Глава 25 Человек-обезьяна

  Глава 26 Свой человек

  Глава 27 Тоннель

  Глава 28 Желтая змейка

  Глава 29 Биение его сердца

Ричард Джессон Ночной рейс в Париж

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

*** Примечания ***