КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

«Чёрная мифология» [Игорь Юрьевич Додонов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Игорь Додонов, Владимир Смирнов "Чёрная мифология". К вопросу о фальсификации истории Второй мировой и Великой Отечественной войн

Павшим и выжившим.

Всем, отстоявшим нашу Советскую Родину

в годы Великой Отечественной войны,

посвящается.


РОЖДЕНИЕ «ЧЁРНОЙ МИФОЛОГИИ» (ВМЕСТО ВВЕДЕНИЯ)

С началом того периода в истории Советского Союза, который весьма романтично именовали «Перестройкой», но который по своим ужасающе разрушительным результатам вполне заслужил наименование «периода большого Развала», в отечественной исторической науке был провозглашён лозунг борьбы за правдивое изложение истории и объективную трактовку исторических событий. Если говорить более точно, первоначально лозунг был выкинут «пишущей братией», журналистами и публицистами, затем его весьма дружно подхватила антисоветская (по своей сущности) советская творческая интеллигенция. Но, как известно, «спрос рождает предложение», поэтому и за «правдолюбцами» от цеха историков дело не стало.

И начали пересматривать всё, дотошно выискивая «историческую истину». Естественно, в самом начале досталось лежащим, так сказать, на поверхности темам – Сталин, сталинизм, сталинские репрессии. Осветили и негативную роль «вождя народов» в Великой Отечественной войне.

Но «лиха беда – начало». От Сталина стали подбираться к Октябрьской революции, её вождям и гражданской войне. И вот под несущиеся с телеэкранов белогвардейские «страдания» о пылающих четвёртые сутки станицах и проезжающих через Бухарест тоскующих по родине русских «заскакали» по газетным, журнальным, а позже и книжным строкам архиблагородные поручики Голицыны и корнеты Оболенские во главе бравых спасителей Отечества – казаков. А красные медленно, но верно превращались из героев в бандитов, быдло и восставших хамов.

Что и говорить, что вскоре добрались и до нашей «святая-святых», до Великой Отечественной войны. Благо и начало было положено: Сталин-то свой «отрицательный» вклад уже внёс. И его, т.е. вклад, подробно «исследовали» и все точки над «i» уже расставили, и заклеймили, кого надо.

Конечно, следует признать, что тема Великой Отечественной войны в советской исторической науке была тщательно «прилизана» и «прилакирована» (как, собственно, изложение всей истории советского периода). Существовали штампы-клише, отступать от которых было нежелательно. Они считались аксиомами. А аксиомы, как известно, доказывать не надо, а уж опровергать… Например, непреложной истиной считалось положение, по которому гитлеровская Германия имела в начале войны с СССР подавляющее превосходство в боевой технике. Или нельзя было подвергать сомнению утверждение, что ТТХ (тактико-технические характеристики) немецких танков и самолётов превосходили ТТХ советских боевых машин в начальный период войны. Нет, в советских войсках были образцы техники более совершенной или не уступающей немецкой (танки Т-34, КВ-1 и КВ-2, самолёты МиГ-3, ЛаГГ-3, Як-1, Пе-2, Ил-2), но было их слишком мало. Устаревшие же образцы советских боевых машин не могли противостоять германским аналогам.

Одним словом, в советское время вокруг темы Великой Отечественной войны сложился набор мифов, основанных на полуправде и недосказанности. Развенчание подобных мифов было, безусловно, делом благородным и с научной точки зрения необходимым. Поэтому с конца 1980-х гг. в тогда ещё советской историографии развернулись оживлённые дискуссии по ряду вопросов, связанных с войной. Но историческая наука – дисциплина, очень тесно связанная с политическими веяниями. И очень скоро под флагом поиска исторической правды стали делаться совсем другие дела, с поисками правды ничего общего не имеющие. Конечно, кто-то просто-напросто использовал шанс и на «жареных» фактах попытался сделать имя в науке. Но тон задавали не они, а те, для которых тема Второй мировой и Великой Отечественной войн стала средством идеологической борьбы против Советского государства. Эти деятели, любители демократического Запада, агенты его влияния в нашей стране, приложили много усилий, чтобы опорочить СССР, извратить его роль в той Великой войне, преуменьшить подвиг советского народа.

Подобные стремления понятны: решающая роль Советского Союза в победе над фашизмом была серьёзным препятствием на пути объявления его «мировой империей зла». Кроме того, убей у народа чувство гордости за свою историю, заставь его стыдиться её, и вот это уже не народ, а толпа, которую можно вести на какие угодно «демократические» преобразования.

После распада СССР и окончательного падения Советской власти вышеописанная «вакханалия» в отношении тематики Второй мировой и Великой Отечественной войн продолжалась в ещё более широких масштабах: добивали побеждённых, вытравливали из голов людей остатки памяти и гордости.

С 1992 г. в «демократической» России стали печататься книги господина В. Резуна, известного под литературным псевдонимом «Суворов» (увы, «демократия» испохабила и эту славную русскую фамилию). Бывший советский разведчик, предавший свою страну и своих товарищей и перешедший на сторону врага, неспроста обратился к истории Второй мировой. Прежде всего, объектом его внимания стала роль СССР в этих трагических событиях. Его книги («Ледокол», «День-М», «Последняя республика» и ряд других), чего «греха таить», написанные талантливо с литературной точки зрения и отличающиеся довольно внушительным подбором исторических фактов, весьма сильно воздействовали на умы россиян (причём, не только неподготовленные). Тем самым Резун внёс большой вклад в идеологическую войну, ведущуюся теперь уже не с Советской страной, а советской идеологией и, как это не покажется странным, с Россией вообще. Честно отработал перебежчик доверие новых хозяев. По-видимому, и в своих глазах себя оправдывал: мол, да, предал. Но кого предал? Империю зла – вот кого. А это уже и не так страшно, ибо во имя торжества демократии.

Не последняя роль принадлежит Резуну-Суворову и в утверждении новой мифологии Великой Отечественной войны, мифологии, построенной на очернительстве, полуправде и лжи.

Современные средства массовой информации растиражировали новые мифы. И сейчас у многих обычных людей, и особенно современного молодого поколения, сложилось мнение, что 1941 г. – год повального бегства Красной Армии; что воевал советский солдат без всякого патриотического порыва, с оглядкой на «особистов» и «энкэвэдэшников»; что войну выиграли уголовники из штрафбатов; что войска НКВД только и делали, что «работали» заградителями и гнали в бой солдат армейских частей пулемётными очередями; что Красная Армия использовала детей-диверсантов; что «фашистский меч ковался в СССР» и т.д. и т.п.

Каждый из этих мифов заслуживает отдельного разговора и подробного рассмотрения. Факты – вещь упрямая, и именно они развенчивают всю эту «чернуху».

Однако данная работа посвящена другим мифам, можно сказать, более глобальным и получившим «международное признание».

Миф 1-ый. Советский Союз несёт равную ответственность с Германией за развязывание Второй мировой войны.

Миф 2-ой. Летом 1941 года СССР готовился напасть на Германию. Гитлеровская агрессия представляла собой лишь превентивный удар Германии, чуть ли не защищавшейся.

МИФ 1-й  О РАВНОЙ ОТВЕТСТВЕННОСТИ

ГЛАВА I  АГРЕССОР «ПОДНИМАЕТ ГОЛОВУ»

Положение о том, что СССР и Германия равноответственны за развязывание Второй мировой не новы для западной историографии. В этом ключе стали высказываться западные историки и советологи уже вскоре после окончания войны, когда СССР и его союзники по антигитлеровской коалиции стали противниками в новой войне – «холодной». Но одно дело выводы учёных мужей и неофициальные речи политиков, а другое – официальное принятое решение лидеров ведущих стран, закреплённое документально и именно в качестве такового распространённое через СМИ в мировом масштабе. Именно такое решение и было принято летом 2009 г. сессией Евросоюза. Теперь официально СССР объявлен виновником Второй мировой бойни. Реакция России на такой шаг была обоснованно резкой. Отповедь и российскими политиками, и российскими учёными была дана.

Итак, равенство вины СССР и Германии.

Вторая Мировая война началась 1 сентября 1939 г. с нападения Германии на Польшу. Факт общеизвестный. Правда, Резун-Суворов и его оспорил. В своём «Дне-М: когда началась Вторая мировая война?» он заявляет:

«…Точный день, когда Сталин начал Вторую мировую, – это 19 августа 1939 г.» [80; 566].

Но почему? Господин Резун поясняет:

«… Начало тайной мобилизации было фактическим вступлением во Вторую мировую войну. Сталин это понимал и сознательно отдал приказ о тайной мобилизации 19 августа 1939 г. С этого дня при любом развитии событий войну остановить уже было нельзя» [80;566].

Всерьёз подобный пассаж мы принимать не будем. Во-первых, объявление мобилизации начало войны никогда не означало. Всегда в истории война начиналась либо с её официального объявления одной стороной другой, либо с нападения одной стороны на другую. За мобилизацией же может последовать и демобилизация, и война может не начаться. Во-вторых, совершенно не ясно, почему мобилизация, объявленная в СССР, стала, по мнению Резуна, началом войны, а не аналогичные действия других стран? Та же Германия начала мобилизационные мероприятия раньше Советского Союза: 16 августа 1939 г. была объявлена тайная мобилизация в Восточной Пруссии, а 18 августа предмобилизационные мероприятия охватили всю страну, вылившись 25 августа во всеобщую тайную мобилизацию. С 24 августа 1939 г. проводила скрытые частичные мобилизации и Франция. И, наконец, в-третьих: никакого приказа о тайной мобилизации в СССР 19 августа не отдавалось. Подобное утверждение – не более, чем ложь Резуна, либо, в лучшем случае, его ошибка (не смог автор разобраться в фактах и документах, увы) [51; 58-59].

В общем, никуда не уйти от того факта, что именно нападение Германии на Польшу положило начало Второй мировой войне. Агрессор – Германия. При чём же тут СССР?

Очевидно, выводы западных политиков и историков, Резуна, а также их последователей в России о виновности Советского Союза в возникновении этой войны базируются не на самом факте германского нападения на Польшу, а на том, что, благодаря действиям СССР в Европе, была создана такая ситуация, при которой война делалась возможной в принципе. Другими словами, именно деятельность СССР привела к взращиванию агрессора и обеспечила агрессору условия наибольшего благоприятствования для реализации его замыслов.

Что ж? Посмотрим, так ли это.

Принято считать, что истоки Второй мировой войны надо искать в итогах Первой мировой. И это совершенно верно. Версальско-Вашингтонская система договоров, утвердившая послевоенный мировой порядок, прочной не была. Две европейские державы, так или иначе, стали жертвами этой системы: Германия и Советская Россия. Германия была её объектом, а СССР (первоначально – РСФСР) вообще находился вне её рамок. Вполне естественно, что оба государства стали противниками этой системы отношений, пошли на сближение друг с другом (Рапалльский договор).

Но даже при наличии двух стран изгоев мировой порядок, установившийся после Первой мировой, мог быть более прочным, обладай страны-победительницы, т.е. создатели и гаранты этого порядка, единством интересов, и осуществляй они во имя достижения данных интересов согласованные действия.

Однако ни о чём таком говорить не приходилось. Ещё во время Версальской и Вашингтонской мирных конференций стало вполне очевидно, что интересы у стран-победительниц далеко не совпадают. И в дальнейшем разность интересов только увеличивалась.

Об этом мало говорят, но не последнюю роль в экономическом усилении Германии сыграли англо-американские экономические противоречия. После Первой мировой войны экономическая роль и влияние США резко возросли, английские же позиции ослабли. Подобное положение англичан не устраивало. Поэтому они в определённой степени были заинтересованы в усилении Германии, стремясь к созданию политико-экономического блока европейских государств, способного противостоять экономической экспансии США. В свою очередь, и США были не прочь усилить Германию, сориентировав её на себя, для того, чтобы иметь в её лице противовес английской политике (в том числе, и в экономической сфере). Понятно, что англо-американское соперничество усилилось в период мирового экономического кризиса 1929-1933 гг.

Поэтому не должны удивлять попеременные «реверансы» англичан и американцев в сторону Германии. Так, в 1929 году по инициативе США и Великобритании была выработана новая система выплаты репараций в иностранной валюте при одновременном уменьшении ежегодных взносов и окончании выплат в 1988 году (план Юнга). Кстати, принятие этого плана Германией привело к выводу оккупационных войск из Рейнской области в июне 1930 г. В условиях мирового валютного кризиса был введён мораторий на взаимные расчёты, и выплата репараций была прекращена. В ходе Лозаннской конференции (16 июня -9 июля 1932 г.) прежде всего именно благожелательные позиции Англии и США способствовали тому, что германские репарации были сокращены до 3 млрд. марок, которые должны были быть выплачены в течение 15 лет [51; 29-30].

В конце 1936 года Вашингтон предложил создать европейский консорциум для эксплуатации бассейна реки Конго и предоставить средства для стабилизации экономики Германии. Англия способствовала срыву этого американского плана. И не потому, что «не любила» Германию, а потому, что «недолюбливала» США. Уже с начала 1937 года она сама всячески стремится достичь экономического соглашения с Германией (в том числе, Англия усиливает политику умиротворения) [51;14].

США «в долгу» не остаются. В январе 1937 г. они предложили провести конференцию для выработки мер по обеспечению равноправного доступа к сырьевым ресурсам в духе политики «открытых дверей». Конечно, это вызвало негативную реакцию Британии, которая в очередной раз сделала всё, чтобы заблокировать американские предложения. В ответ США и Германия провели в ноябре 1937 г. в Сан-Франциско переговоры о разделе мировых рынков. Конкретных договорённостей тогда достигнуто не было, ибо Англия, со своей стороны, манила Германию более чем щедрыми предложениями о возможности пересмотра границ в Европе [51; 14-15].

В конечном итоге, 15-16 марта 1939 г. в Дюссельдорфе было заключено англо-германское картельное соглашение, которое давало возможность изменить картельную структуру мира в пользу англо-германских монополий [4; 15].

Достойно внимания, что многие из этих «шахер-махеров» Англия и США выделывали уже с нацистской Германией, более того, – Германией, не только обозначившей свои агрессивные замыслы, но и начавшей усиленно претворять их в жизнь. Как-то не очень это вяжется с современными представлениями о Великобритании и США, как о «светочах» мировой демократии и пацифизма.

В итоге, как справедливо отмечается рядом исследователей, Германия, используя англо-американские противоречия, смогла не только значительно усилить свою экономику (наряду с США и Англией, она стала наиболее экономически развитой державой, оттеснив Францию), но и проводить самостоятельную политику [51; 13, 16-17].

Способствуя усилению Германии, Англия, по сути, «всаживала нож в спину» своему ближайшему союзнику – Франции. Последняя как раз была заинтересована в том, чтобы подобного усиления не происходило. Будучи сильнейшей континентальной европейской державой после победы над силами Четверного союза, Франция, тем не менее, боялась своего соседа, и происходящее буквально на глазах возрождение германской мощи приводило французов в ужас. Но трагедия Франции заключалась в том, что она в 30-х годах практически безоговорочно пошла в кильватере английской внешней политики. Убитый в 1934 году хорватскими усташами французский министр иностранных дел Луи Барту был, пожалуй, последним политиком во Франции, который был готов настойчиво проводить в жизнь линию обуздания «поднимавшего голову» агрессора. Англичане же стремились усилить Германию не только по причине соперничества с США, но и вследствие нежелания иметь Францию в качестве единственной крупнейшей силы в Европе, без противовеса (давний принцип английской внешней политики – не допускать чрезмерного усиления какой-то одной континентальной европейской державы). Что и сказать, было это по отношению к французам совсем не по союзнически. За близорукость, бесхребетность своих лидеров Франции дорого пришлось заплатить.

Италия на роль лидера в Европе не претендовала. Зато она хотела усилить своё положение в Средиземноморье, и в частности, на Балканах. Подобные устремления и Англия, и Франция могли терпеть до поры-до времени. Они были заинтересованы в Италии, как в союзнике. Потому шли на уступки итальянцам. Так, 11-14 апреля 1935 года был создан англо-франко-итальянский «фронт Стрезы», призванный сдержать Германию, продемонстрировать ей решимость ведущих европейских держав не допустить ревизии положений Версальского договора. Однако чтобы Италия пошла на этот шаг, её пришлось «поманить» признанием итальянских интересов в Эфиопии. Но когда Муссолини в октябре этого же года, реализуя итальянские интересы на практике, напал на Эфиопию, реакция Англии и Франции была резкой. Лига Наций по настоянию Англии ввела экономические санкции против Италии (которые, правда, никто не соблюдал), а сама Англия даже сосредоточила в Средиземном море свой флот [51; 32-35]. С этого момента начался отход дуче от своих прежних союзников и сближение его с Германией. Совместные действия Италии и Германии в Испании окончательно сблизили Гитлера и Муссолини. В итоге 26 октября 1936 г. возникает ось «Берлин-Рим», а 6 ноября 1937 г. Италия вошла в Антикоминтерновский пакт, заключённый годом ранее между Германией и Японией.

Япония усиливала свои позиции на Дальнем Востоке. Рано или поздно этот процесс должен был начать ущемлять интересы Великобритании и США в данном регионе. Очень хорошо это продемонстрировали события 1931-1933 годов в Китае. В 1931 г. Япония вторглась в Маньчжурию и оккупировала её. Обращение Китая в Лигу Наций показало, что ни Англия, ни Франция не заинтересованы в решении этой проблемы, и никаких препятствий японцам чинить не собираются. США также посоветовали Китаю лучше уделять больше внимания борьбе с китайскими коммунистами [51; 27]. И такие реакции западных стран ясны: Маньчжурия не была сферой их интересов. Япония могла там хозяйничать, заодно создавая угрозу советским границам. Но вот нападение Японии на Шанхай в январе 1932 года сразу же обострило её отношения с США, Англией и Францией, которые даже предприняли военную демонстрацию, чтобы остановить японцев [51; 28]. Итогом событий явилось урегулирование ситуации вокруг Шанхая, перемирие между Японией и Китаем и выход Японии из Лиги Наций в марте 1933 года. Порядок, установленный Вашингтонским договором на Дальнем Востоке, дал трещину. В ноябре 1936 г. Япония подписала Антикоминтерновский пакт с Германией.

Таким образом, именно противоречия между державами-победительницами позволили Германии, в конечном итоге, усилиться экономически, военно, освободиться от пут версальских установлений и начать новую борьбу за господство в Европе и мире.

Помимо внутренних противоречий Версальско-Вашингтонской системы, усилению Германии способствовал и антисоветизм западных демократий. Идейное неприятие Советского государства, цивилизационное противостояние по линии Россия-Запад, страх перед экспортом русской революции – всё это вместе взятое заставляло западные демократии видеть в СССР – врага. Германию же рассматривать как ударную силу, которую можно направить на «русского медведя».

Из западных демократий наиболее резко антисоветская направленность прорисовывалась в политики Британии. Видимо, британские лидеры читали «Майн Кампф» и поняли, что из Германии можно сделать хорошего цепного пса и натравить его на Советскую Россию. Но читали всё-таки не достаточно внимательно, ибо упустили тот момент, что жизненное пространство на Востоке – жизненным пространством на Востоке, но, прежде всего, Германия будет добиваться гегемонии в Европе (в союзе с Англией, что очень для немцев желательно, или без неё). Короче, цепной пёс взбесился и покусал вскормившую его руку.

Вкратце рассмотрим события (ибо они хорошо известны), ставшие вехами на пути возрождения военной мощи Германии и реализации её новых агрессивных устремлений. Заодно и глянем, какую роль в этих событиях играл СССР.

11 декабря 1932 г. на конференции по разоружению Англия, Франция, Италия и США признали за Германией равные права в деле развития вооружённых сил. Конечно, Германия ещё не была нацистской, но Гитлер был очень близок к власти. Поборники мира и демократии могли бы и поостеречься.

В октябре 1933 г. Германия, не добившись удовлетворения на конференции по разоружению своих требований о довооружении, покинула конференцию и 14 октября вышла из Лиги Наций.

В начале 1934 г. в Германии были утверждены планы мобилизации 240 тыс. предприятий на производство продукции военного назначения, а 1 октября 1934 г. Гитлер отдал приказ увеличить рейхсвер со 100 тыс. до 300 тыс. человек [88; 9].

Любопытно, что ещё в мае 1934 г. министр иностранных дел Великобритании сэр Джон Саймон предложил применить к Германии принцип равенства вооружений. 3 февраля 1935 г. Англия и Франция предложили Германии переговоры о вооружениях и пакте взаимопомощи в Восточной Европе (интересно, взаимопомощи против кого?). Германия уклонилась от этих предложений [51;.32], [88; 9]. Данные шаги Англии и Франции можно, конечно, рассматривать и как попытки вернуть Германию в Лигу Наций. Но немцы возвращаться туда не собирались, а страны-победительницы почему-то не возражали, что Саар 1 марта 1935 г. по итогам плебисцита был передан под юрисдикцию Германии, что значительно усилило её экономически [51; 32].

Видимо, в «знак признательности» за Саар 10 марта 1935 г. Берлин объявил о создании ВВС, а 16 марта – о введении всеобщей воинской повинности и создании в мирное время армии из 36 дивизий (это более полумиллиона человек) [51; 32], [88; 9-10]. Фактически, можно считать, что на этом версальская глава в истории была закончена. Германия отбросила военные ограничения, наложенные на неё данным договором. Никакого противодействия со стороны стран-победительниц не последовало.

Более того, 18 июня 1935 г. англичане подписали с немцами военно-морское соглашение. При этом Лондон не то что не заручился согласием Парижа и Рима, но даже не провёл с ними консультаций по вопросу предпринимаемого им шага. Англия сама нарушила пункты Версальского договора, а заодно и «похоронила» созданный только в апреле 1935 года «фронт Стрезы».

Соглашение разрешало иметь Германии флот в 35% тоннажа от британского, в части подводных лодок – 45%. Причём, иллюзий питать не надо – соглашение не ограничивало, а поощряло Германию. Её верфи были заполнены заказами на 10 лет вперёд. Очень скоро она перекрыла установленный лимит, а в 1938 г. сравнялась с Англией по тоннажу подводного флота. Как ненужную уже бумажку Гитлер денонсировал этот договор в апреле 1939 года [70; 158]. И ещё один нюанс касательно англо-германского военно-морского соглашения: оно буквально подталкивало Германию к агрессии против СССР. В официальных английских комментариях подчёркивалось, что норма в 35 % должна обеспечить Германии полное господство в Балтийском море [70; 95-96]. Как говорится, «смысл шит белыми нитками».

7 марта 1936 г. германские войска вступили в Рейнскую область. Отпора со стороны Франции они не встретили. Лига Наций констатировала нарушение Германией Версальского и Локарнского договоров, что дало Франции формальный повод требовать помощи от Англии и Италии. Но Италия отказалась от содействия до снятия с неё экономических санкций и до признания оккупации ею Эфиопии. Англия же сослалась на отсутствие угрозы французской территории. Выступить одна против Германии Франция испугалась. Испугалась, имея подавляющее превосходство (100 французских дивизий против 36 германских, формирование и комплектация которых были далеки от завершения; во много раз превосходили германские французские авиация и флот). Как вспоминал переводчик Гитлера П. Шмидт, если бы французы двинулись в Рейнскую область, «мы должны были бы отступить, поджав хвост, поскольку военные ресурсы, имевшиеся в нашем распоряжении, были абсолютно недостаточны даже для слабого сопротивления» [88; 11].

Последствия такого поведения Англии и Франции не замедлили сказаться: Европа увидела, что обе эти страны не готовы дать отпор нарушителю Версальского договора. Польша ещё больше стала искать сближения с Германией. Бельгия объявила о своём нейтралитете, что разрушало всю стратегию «линии Мажино». Гитлер укрепил своё положение внутри Германии и понял, что в реализации своих устремлений может действовать решительно и смело [88; 12-13].

Уже летом 1936 г. Германия и Италия вмешались в испанский конфликт на стороне Франко. Англия и Франция сразу повели в отношении Испании политику невмешательства. 17 сентября 1936 г. был создан Международный комитет по невмешательству в гражданскую войну в Испании в составе 27 стран, включая СССР. Комитет запретил поставки в Испанию оружия и военных материалов и участие в войне войск иностранных государств. Однако и немцы, и итальянцы попросту проигнорировали запреты комитета, продолжая наращивать военную помощь Франко. Все резолюции комитета по невмешательству остались только на бумаге. Никакого реального давления на Германию и Италию Англия и Франция оказывать не собирались. Вот как оценил англо-французскую позицию германский представитель в комитете (свои выводы он доложил в Берлин в первый же день работы сего почтенного собрания): ни Англия, ни Франция не будут настаивать на немедленных активных действиях, их цель – успокоить оппозицию в своих странах, требующую вмешательства в испанские события на стороне демократического правительства [70; 99-101].

В ноябре 1937 г. состоялись переговоры Англии и США с Германией, где англичане и американцы дали понять немцам, что они не станут вмешиваться в случае присоединения Австрии, Судет и Данцига к Германии, если эти изменения не приведут к войне в Европе [51; 41]. Причём, Англия высказалась и за своего французского союзника! Да Франция и не возражала. На англо-французских переговорах 29-30 ноября 1937 г. стороны договорились, что их интересы в Восточной Европе не имеют принципиального характера и не требуют проведения антигерманских акций [51; 41]. Обратите внимание: уже осенью 1937 г. была фактически решена судьба Австрии и Чехословакии, Англия и Франция уже «сдали» их Гитлеру. Германию старательно толкали на Восток. Против кого?! Правда, справедливости ради, надо заметить, что когда Гитлер начал в 1938 году практическую реализацию своих устремлений в Восточной Европе, французы проявили некоторую рефлексию, как-то пытались действиям немцев что-то противопоставить. Но делали это чрезвычайно робко (иного слова и не подберёшь), так как позиции их крупнейших союзников – англичан и поляков, лишали их всякой поддержки в противостоянии Германии.

12-13 марта 1938 г. Австрия, не нашедшая защиты у англичан, французов и чехов была аннексирована Германией.

Чехи расплатились очень быстро. Уже в апреле 1938 г. Гитлер стал требовать передачи Германии Судетской области Чехословакии, населённой в основном немцами, что вылилось в так называемый майский кризис 1938 г., в ходе которого Англия и Франция вроде бы очнулись: они заявили, что в случае германской агрессии против Чехословакии они безучастными не останутся. Этот демарш (21 мая 1938 г.) заставил Гитлера на время отступить. Но вместо того, чтобы поддержать Чехословакию, правительства Англии и Франции стали оказывать на чехословацкое руководство давление, убеждая его пойти на уступки и передать Германии пограничные районы (т.е. Судетскую область) [51; 42].

Говорят, что подобное поведение Англии было вызвано не только её желанием направить Гитлера на Восток, против СССР, но и стремлением предотвратить германо-американское сближение [51; 42]. Пожалуй, что это верно. Американцы были не прочь сблизиться с немцами и ради такого дела пожертвовать «какой-то Чехословакией». 20 июля 1938 г. американский посол в Берлине официально заявил, что в случае сотрудничества между США и Германией Вашингтон поддержал бы германские требования к Англии или сделал бы всё для удовлетворения германских требований к Чехословакии [51; 42].

Одним словом, западные демократии «дружно» предали Чехословакию. Итог известен: Мюнхенский сговор (конференция в Мюнхене 29-30 сентября 1938 г., в ходе которой было принято решение о передаче Германии Судет в обмен на декларации о ненападении).

Напрасно лидеры Англии и Франции «сотрясали воздух», громогласно заявляя, что установили прочный мир в Европе, что у Гитлера нет более никаких территориальных претензий. Уже в середине марта 1939 г. Германия прекратила существование Чехословацкой республики: при германской поддержке Словакия объявила независимость, став зависимым от Германии государством с марионеточным правительством, чехословацкая Карпатская Украина была, с согласия немцев, оккупирована Венгрией, а собственно Чехия – Германией (на её месте был образован протекторат Богемии и Моравии).

Любопытна реакция союзников Чехословакии на такое наглое нарушение Гитлером мюнхенских договорённостей. Разумеется, за Чехословакию никто не заступился. Более того, англичане и французы, кажется, были даже довольны, что ситуация разрешилась таким образом. Премьер-министр Англии Чемберлен заявил в Палате общин, что Чехословакия сама виновата в своей кончине:

«…Словацкий парламент объявил Словакию самостоятельной. Эта декларация кладёт конец внутреннему распаду государства, границы которого мы намеревались гарантировать, и правительство Его Величества не может поэтому считать себя связанным этим обстоятельством» [70; 126-127].

Министр иностранных дел Великобритании Галифакс в беседе с французским послом откровенно был доволен, что Чехословакии больше нет – дескать, этим она освободила Запад от необходимости о ней заботиться [70; 127]. Французский посол не возражал.

Да, трудно назвать этих политиков дальновидными. Как можно было не видеть всех последствий захвата Чехии Гитлером, остаётся только удивляться. Германия получила в свои руки большие валютные ресурсы Чехословакии (около 50 млн. долларов; по тем временам огромная сумма), столько оружия и техники, что смогла экипировать сразу же 40(!) новых дивизий, оружейные заводы «Шкода» (каждый третий танк в годы Второй мировой войны выпускался на этих заводах; а сколько другого вооружения было произведено ими для рейха?!), значительные резервы рабочей силы (только в Германию были перевезены 40 тысяч квалифицированных чешских рабочих, а всего на рейх стало работать 3 млн. чешских рабочих). Ресурсы Чехии позволили улучшить продовольственное снабжение Германии. И, наконец, стратегическое положение Германии также улучшилось – ушёл в небытие такой опасный противник, как Чехословакия с её сильной армией; рейх граничил теперь в этом районе с Силезией, что сокращало протяжённость границы и, следовательно, уменьшало количество войск на её прикрытие; кроме того, плато Богемии и Моравии было чрезвычайно удобно для развёртывания бомбардировочной авиации, радиус действия которой значительно увеличивался (отсюда она могла легко достигать Балкан, не говоря о Польше) [70; 124-126], [88; 35].

Стоп. Остановимся в преддверии польского кризиса (о нём разговор будет особый) и посмотрим, для сравнения, что «поделывал» все эти годы Советский Союз.

С начала 30-х годов происходит относительное улучшение отношений СССР с капиталистическими странами. С одной стороны, последние уже были вынуждены признать не только сам факт существования страны Советов, но и то, что с СССР лучше строить нормальные дипломатические отношения. С другой стороны, и советское руководство к 30-м годам отошло во внешнеполитических делах от своей революционной риторики (в духе известного стишка: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем»), столь нервировавшей Запад, умерило пропаганду коммунистических идей за рубежом, ведшуюся через дипломатические миссии и торговые представительства. Одним словом, советские лидеры продемонстрировали на деле, что готовы нормализовать отношения с соседями и западными державами [70; 86-89]. Некоторые исследователи подобный поворот со стороны Советского Союза даже именуют «сталинским курсом» [70; 86].

В 1932 году Советский Союз подписал целый пакет договоров о ненападении – с Прибалтийскими странами, Финляндией, Польшей и, что было особенно важно, с Францией. В 1933 году были восстановлены дипломатические отношения с США, подписан договор о дружбе, ненападении и нейтралитете с Италией. 1934 год ознаменовался вступлением СССР в Лигу Наций, продлением ранее подписанных договоров о ненападении, восстановлением дипломатических отношений с рядом европейских государств (Венгрией, Румынией, Болгарией, Чехословакией) [70; 93], [51; 30, 32].

В мае 1935 г. Советский Союз заключил договоры о взаимной помощи с Францией и Чехословакией (2-го и 16-го мая соответственно). Это был большой шаг к созданию системы коллективной безопасности в Европе. Страны обязывались помогать друг другу в случае нападения на них какой-либо третьей страны. Но договоры эти не были дополнены военными конвенциями, что снижало их практическую значимость, а советско-чехословацкий договор, к тому же, содержал пункт, обуславливавший помощь друг другу только при наличии помощи со стороны Франции (подобная ориентация на Францию впоследствии имела для чехов роковую роль) [70; 94-95], [51; 33].

В 1936 году СССР принял активное участие в работе Международного комитета по невмешательству в гражданскую войну в Испании. Да, Советский Союз оказывал законному правительству Испании помощь, но в любой момент был готов прекратить её, если Германия и Италия прекратят поддержку франкистов. Не будем так же забывать, что СССР помогал законному демократическому правительству, и помощь его была гораздо меньше по масштабам, чем германская и итальянская помощь мятежникам. Все советские предложения по прекращению вмешательства в испанские дела были погребены в бюрократических проволочках. Западные демократии не хотели принимать реальные меры против Германии и Италии, ограничившись лишь формальным осуждением их действий. Заодно осудили и СССР (как-никак он тоже вмешивался в испанские дела) [70; 99-101].

Запад, в общем, спокойно отреагировал на аннексию Германией Австрии в марте 1938 года. СССР был единственной страной, предложившей созвать по этому поводу конференцию, на которой были бы обсуждены меры по предотвращению дальнейшей агрессии Германии [88; 24]. Излишне говорить, что советское предложение осталось без ответа.

В одиночестве остался Советский Союз и осенью 1938 г., когда готов был прийти на помощь Чехословакии. 19 сентября 1938 г. президент Бенеш официально запросил правительство СССР, окажет ли СССР немедленную и действенную помощь Чехословакии, согласно имеющемуся между странами договору [70; 108]. 20 сентября Советская сторона подтвердила свои обязательства по договору. 21 сентября наркоминдел М. М. Литвинов заявил об этом с трибуны Лиги Наций. В этот же день СССР начал выдвижение к государственной границе предназначенных для помощи чехословакам крупных группировок войск [70; 108-109]. Но Чехословакия была предана Западом. Франция не выполнила свои обязательства по пакту. Обратиться же напрямую за помощью к Советскому Союзу чешское правительство не рискнуло. Советов оно боялось больше, чем нацистской Германии, и всякие отношения с СССР считало второстепенными по значимости. Это не пустое утверждение. Увы, это действительная позиция чехословацкого руководства. Вот что говорил президент Бенеш в беседе с послом Великобритании Ньютоном ещё в мае 1938 года:

«… Отношения Чехословакии с Россией всегда имели и будут иметь второстепенное значение, они будут зависеть от отношений Франции и Великобритании. Только наличие франко-русского союза сделало возможным современный союз Чехословакии с Россией. Если же, однако, Западная Европа отвернётся от России, Чехословакия также от неё отвернётся» [70; 112].

А вот текст донесения полпреда СССР в Чехословакии С.С. Александровского в Народный комиссариат иностранных дел от 1 октября 1938 года (Мюнхенский сговор уже стал свершившемся фактом):

«Гусарек (генерал чехословацкой армии и член правительства) сообщил мне дополнительно, что на заседании совета министров было ясно и точно сформулировано также такое утверждение: в Мюнхене Гитлеру удалось убедить Чемберлена и Даладье, что в данной ситуации большую опасность для мира в Европе представляет не он, а СССР, который объективно является большевистским форпостом и может сыграть роковую роль поджигателя новой войны. Следовательно, это убеждение явилось не формальным, а фактическим основанием для создания блока четырёх против СССР. Если Чехословакия сегодня будет сопротивляться, и из-за этого начнётся война, то она сразу превратится в войну СССР со всей Европой. Возможно, что СССР и победит, но Чехословакия, так или иначе, будет вычеркнута с карты Европы. Эти утверждения сыграли прямую роль в деле принятия правительством прямого решения…» [70; 110].

Что ж? «Горе тебе земля, если царь твой – слепец».

События середины марта 1939 года, т.е. прекращение Германией существования Чехословакии как таковой, события, опять не вызвавшие практически никакой отрицательной реакции Запада, почему-то задели «за живое» именно СССР, хотя ему-то, казалось бы, чего вмешиваться? Ему никто не угрожает, Чехословакии он уже ничего не должен. Но Советская страна выступает против действий Германии и опять оказывается в «гордом одиночестве». Правительство СССР официально заявляет в своей ноте:

«[…]4. При отсутствии какого бы то ни было волеизъявления чешского народа, оккупация Чехии германскими войсками и последующие действия германского правительства не могут не быть признаны произвольными, насильственными и агрессивными.

5. Вышеприведённые замечания относятся целиком и к изменению статута Словакии в духе подчинения последней Германской империи, не оправданному каким-либо волеизъявлением словацкого народа.

6. Действия германского правительства послужили сигналом к грубому вторжению венгерских войск в Карпатскую Русь и к нарушению элементарных прав её населения.

7. Ввиду изложенного Советское правительство не может признать включение в состав Германской империи Чехии, а в той или иной форме также и Словакии, правомерным и отвечающим общепризнанным нормам международного права и справедливости или принципу самоопределения народов.

8. По мнению Советского правительства, действия германского правительства не только не устраняют какой-либо опасности всеобщему миру, а, наоборот, создали и усилили такую опасность, нарушили политическую устойчивость в Средней Европе, увеличили элементы ещё ранее созданного в Европе состояния тревоги и нанесли новый удар чувству безопасности народов» [70; 129-130].


В чем же мы можем упрекнуть до сего момента Советский Союз? Разве он создавал условия, при которых агрессор «поднял голову» и набрался сил? Разве он «сквозь пальцы» смотрел и бездействовал, когда агрессор совершал свои первые захваты и наглел прямо-таки на глазах? Разве он фактически развалил уже создававшуюся в Европе систему коллективной безопасности?

Тут, пожалуй, и предвзятые западные историки никаких обвинений СССР выдвинуть не могут. Зато их эпигоны «местного разлива», наши «ура-демократы», переплюнули своих «учителей». Оказывается, о, господи, кошмар какой, в СССР «ковался фашистский меч»! Не больше – не меньше. Под таким хлестким названием вышла в 1992 году книга-разоблачение Ю.Л.Дьякова и Т.С.Бушуевой. Подобная «сенсация» в то время прошла спокойно, без возражений. Право же, мелочь, когда тут пакт Молотова-Риббентропа, агрессивные замыслы СССР, энкэвэдешники в заградотрядах и уголовники – победители немцев.

Скажем так, тема интересная и серьезная, достойная отдельного исследования. Шаги в этом направлении уже делаются (см., например, работу А.Байкова «Военно-промышленное сотрудничество СССР и Германии – кто ковал советский меч?»). Здесь мы дадим лишь небольшой очерк по данному вопросу.

Под «выковкой фашистского меча» в СССР подразумевается военно-техническое сотрудничество Советского Союза и Германии в 20-х – начале 30-х годов.

Планы этого сотрудничества, начавшегося уже в конце 1920 года, первоначально, действительно, были очень внушительными. Поскольку единого советско-германского договора по вопросам военного сотрудничества, скорее всего, никогда не существовало, то возможно лишь с большой долей вероятия догадываться, что планировалось германским и советским руководством в этой сфере. Анализируя воплощенные в жизнь и оставшиеся нереализованными соглашения, можно прийти к выводу, что изначально немцы планировали почти полностью перенести промышленные мощности, производящие запрещенную Версальским договором продукцию, на территорию Советской России. Тем самым достигались одновременно две цели – перевооружение РККА в соответствии с последними европейскими достижениями и создание тайного арсенала для рейхсвера. Произведенное оружие предполагалось хранить на советской территории и пустить в ход в случае, если возникнет необходимость, и новая война станет неизбежной [4; 236-237].

Что же получилось в реальности?

1) 

Проект «второго арсенала» Германии потерпел неудачу. От стадии переговоров до запуска производственных мощностей довели только два проекта: авиазавод Юнкерса в Филях и химический завод Штольценберга в Самарской области. Но даже запущенные предприятия не удовлетворяли требованиям советской стороны. В итоге, обе эти концессии были свернуты, а в 1926 году Германия и СССР договорились о прекращении дальнейших проектов военно-промышленных концессий

[4; 241, 243-278].

2) 

Основной упор был сделан на закупку вооружений и лицензий на их производство. Разумеется, продавала лицензии Германия Советской России, а не наоборот

[4; 241].

Например, СССР в 20-е годы закупал самолеты «Фоккер», «Хенкель», «Дорнье», различные артиллеристские системы, приобрел лицензию на производство истребителя «Хенкель-37»,который выпускался в Союзе под маркой И-7 до 1934 года

[4; 279-299].

3) 

Использовалась такая форма сотрудничества, как создание совместных советско-германских конструкторских бюро. Точнее сказать, такое бюро было создано на практике всего одно: в 1930 году, совместно с германской фирмой «Рейнметалл», так называемое «КБ-2». Занималось оно разработкой для Советского Союза (!) артсистем

[4; 295-299].

4) 

Наиболее приоритетным вариантом взаимодействия РККА и рейхсвера стали программы военного обучения, в ходе которых на советской территории были созданы секретные военно-учебные центры рейхсвера: Казанская танковая школа «Кама»,Липецкая авиашкола, полигон химической войны «Томка». Программы военного обучения включали в себя и обмен группами офицеров для прохождения курсов в военно-учебных заведениях и участия в маневрах, а также посылку групп советских военных инженеров для стажировки на германских военных предприятиях [4; 235-236, 239-242]. Тут надо также заметить, что стажироваться и обучаться в высших военно-учебных заведениях ездили наши военные в Германию, немцы же приезжали к нам в основном на манёвры, учения и в краткосрочные командировки по обмену опытом.

Если верить «правдолюбцам», в частности Дьякову и Бушуевой, то получается другая картина: будущие полководцы Третьего рейха ездили в наши академии на учёбу, буквально, целыми табунами. Утверждается, что в Москве обучались Модель, Горн, Крузе, Файге, Браухич, Кейтель, Манштейн, Кречмер и ряд других видных немецких военных [63; 42].

Однако при ближайшем рассмотрении выясняется, что все эти офицеры рейхсвера были у нас не на учёбе, а в краткосрочных командировках. Так, майор Модель две недели находился в 9-й стрелковой дивизии в Ростове, капитан Горн – две недели в 10-й кавдивизии в Прохладной, капитан Крузе – 10 дней в 7-м артиллерийском корпусе в Павлограде, полковник Файге – 6 дней на манёврах Московского военного округа, полковник Браухич, подполковник Кейтель и капитан Кречмер – 4 дня на манёврах Белорусского военного округа [63; 42-43].

Вот, собственно и все. Пожалуй, можно даже сказать, что это Германия приложила руку к отковке «советского меча». Советская Россия из-за своей промышленной и военно-технической отсталости была заинтересована в получении германской техники и вооружения, германских капиталов для создания своего ВПК, в использовании опыта немецких военных для подготовки своих командных кадров. Кое-что СССР в этих направлениях все-таки получил.

Что же получила Германия? Самым ценным ее приобретением, в итоге, явились как раз три вышеуказанных секретных центра подготовки (танковая школа «Кама» под Казанью, Липецкая авиашкола и химический полигон «Томка»). Вот именно наличие этих центров и служит для сторонников «выковки фашистского меча» в СССР главным аргументом. Как же! В «Каме» обучался сам Гудериан! А в Липецкой авиашколе сам Геринг [4;. 242], [63; 33-34]!

Но позволено будет заметить, что если и считать наличие трех данных центров «выковкой» чего-либо, то уж явно не всего «меча», а лишь «рукоятки» от него, да и то – частично.

В самом деле, обучались у нас немецкие танкисты, военные летчики и химики. Но, напомним, что «спецаки» в этих трех сферах – это еще не вся армия. Тут было бы неплохо и технику саму иметь, и штабы, и солдатиков побольше. И то, что Германия все это, в конечном итоге, заимела, как мы уже видели выше, не вина СССР, а вина кое-кого другого.

Далее. С приходом к власти в Германии нацистов, все программы военного обучения, как и все военно-техническое сотрудничество вообще, были быстро свернуты. Пик программ пришелся на 20-е годы. Но уровень танковой и авиационной техники 20-х годов, да даже начала 30-х годов, сильно отличался от ее уровня конца 30-х годов. Достаточно сказать, например, что если в небе Испании наши истребители марки «И» в 1936-1937 годах на равных конкурировали с немецкими истребителями, то к 40-му году они уже от них значительно отставали по своим тактико-техническим характеристикам. Чего уж тут говорить про уровень 20-х – начала 30-х годов? Поэтому, конечно, первичную подготовку некоторые немецкие танкисты и летчики получили в СССР, но совершенствовались они, овладевали более совершенной техникой у себя дома. А вот то, что у них дома эта возможность появилась, не вина СССР, а вина кое-кого другого.

Про военных химиков вообще, в принципе, не стоило бы говорить: химическое оружие во Второй мировой войне не применялось.

Да и немецких военных моряков наши, советские, моряки не готовили, а корабли совместно строить и не планировали. И то, что у немцев и военных моряков, и кораблей оказалось достаточно, не вина СССР, а вина кое-кого другого.

Задумаемся еще и над такими вещами: а почему, собственно, Советский Союз не должен был сотрудничать с Германией в военной сфере? И почему, собственно, он виноват в «выковке фашистского меча» (пусть в какой-то мере), если сотрудничал-то он не с фашистской, а с демократической Германией?

Послевоенное мироустройство (Версальско-Вашингтонская система) сделали и СССР, и Германию государствами-изгоями. Уже одно это сближало эти две страны, создавало определенную общность политических интересов и целей. И если Германия в ходе сотрудничества нарушала пункты Версальского договора, то СССР, не включенный в Версальско-Вашингтонскую систему, не нарушал вообще ничего. Советский Союз справедливо видел угрозу своему существованию со стороны Большой и Малой Антанты, сильных блоков капиталистических стран, а не со стороны слабой Германии, которая видела угрозу в этих же блоках. Почему двум слабым не объединиться, чтобы стать сильнее? И с позиции совести, или уж, можно сказать, идеологии, у советского руководства было все чисто в данном вопросе: в Германии долгое время у власти стояли демократы-социалисты, а вовсе не кровавые «наци». А то, что потом «наци» пришли к власти, и немецкие военные, обучавшиеся в СССР, стали усиленно проводить в жизнь их программу расширения жизненного пространства германской нации, так кто ж это мог предвидеть? С таким же успехом можно обвинить и русского царя Александра I, что воевал в союзе с Пруссией против Наполеона, освобождал Пруссию от французов. В конечном итоге, этот царь, не сумевший проникнуть взглядом сквозь толщу времен, породил своими действиями Гитлера! Смешно!

Но всё это соображения общего порядка. Однако небезынтересно узнать и некоторые конкретные факты деятельности секретных учебных центров по подготовке немецких военных, действовавших на территории СССР, коль скоро этой деятельности «демократические» авторы придают столь большое значение.


Липецкая авиашкола. Соглашение об её создании было подписано в Москве 15 апреля 1925 года, а уже летом школа была открыта для подготовки лётного состава [63; 23].

Главой школы был немецкий офицер, преподавателями и инструкторами – также немцы. С советской стороны в школе имелся помощник руководителя и 20 человек аэродромной обслуги. При этом, как было оговорено в соглашении, расходы по их содержанию брали на себя немцы [63; 23-24].

В соответствии с соглашением, мы предоставляли для школы аэродром в Липецке, находящийся там же бывший завод для использования в качестве помещения для хранения самолётов и авиационных принадлежностей. И то, и другое – бесплатно. Кроме того, мы должны были выполнить работы по постройке помещений для школы, складов, квартир для персонала. Эта работа оплачивалась германской стороной [63; 25].

Самолёты, авиационные принадлежности, а также и другой необходимый для устройства аэродрома и складов материал предоставляла германская сторона за свой счёт. Она же оплачивала и все транспортные расходы, в том числе и по советской территории [63; 25].

Основу парка учебных машин школы составляли новейшие на тот момент истребители «Фоккер D-XIII». К концу 1929 года их было 43 единицы. К той же дате в школе имелось 2 «Фоккера D-VII», 6 «Хенкелей НD-17» (двухместный самолёт-разведчик), 6 «Альбатросов L-76», 6 «Альбатросов L-78», 1 «Хенкель HD-21», 1 «Юнкерс А-20», 1 «Юнкерс F-13» [63; 26-28].

Вооружение и боеприпасы также привозили с собою немцы. Горючим школу обеспечивала советская сторона. Но немцы оплачивали его по себестоимости [63; 29].

В целом объект в Липецке обходился рейхсверу в 2-3 млн. марок ежегодно. Расходы советской стороны были гораздо меньше [63; 29-30].

Обучение лётчиков велось исключительно по германским программам [63; 24].

Но обучались в школе не только немецкие, но и наши пилоты. Причём, плату за их обучение немцы не брали. Кроме того, на практике приобретали ценные знания и опыт наши механики, уровень технической культуры которых, прямо скажем, был невысок. Советский лётный и технический состав получил возможность узнавать о новейших технических усовершенствованиях, применяемых в военной авиации [63; 30-32].

Каковы же были результаты деятельности Липецкой авиашколы применительно к немецкой стороне? За всё время её существования (1925-1933гг) в ней было обучено или переподготовлено 220 германских лётчиков, из них – 120 лётчиков-истребителей и 100 лётчиков-наблюдателей [63; 33]. Для сравнения: к 1932 году Германия сумела подготовить в тайных лётных школах на своей территории (в Брауншвейге и Рехлине) около 2 000 пилотов [63; 33]. Т.е. практически в десять раз больше, чем в Липецкой авиашколе. Отсюда можно, кажется, сделать вывод, что последняя для немцев носила всё-таки вспомогательный характер.

Попутно скажем о том, учился ли в Липецке Геринг? Увы, «демократическим правдоискателям» – это не более, чем маленький «демократический» миф. Он не только не обучался в Липецке, но, судя по всему, никогда и не бывал в Советской России. Специально изучавшие этот вопрос историки В. Петров и Ю. Тихонов однозначно заявили об этом, изучив множество архивных документов, в том числе и хранящихся в архивах ФСБ [63; 42]. Если знать биографию рейхсмаршала и немного вдуматься, то обучение военного лётчика Геринга в Липецкой авиашколе не было возможно, в принципе. Во-первых, Геринг не служил в армии Веймарской республики (не вступил в неё по идейным соображениям). Во-вторых, он был активным участником знаменитого «пивного путча» 1923 года, после подавления которого бежал за границу, был заочно осуждён германским судом и объявлен государственным преступником [63; 33].


Танковая школа в Казани (школа «Кама»). Интересный факт: подобное название школы вовсе не связано с рекой Камой, как может показаться на первый взгляд. Название образовано от названия города, в котором школа размещалась (т.е. Казани), и фамилии первого начальника этого учебного центра – подполковника рейхсвера В. Мальбрандта (КА+МА) [63; 39]. Очень показательно, между прочим.

Договор об организации танковой школы был подписан между СССР и Германией в декабре 1926 года [63; 34].

Принципиальные условия, на которых создавалась Казанская школа, были аналогичны липецким.

Немецкий персонал включал руководство школы, преподавательский состав, заведующего производством, мастера и врача [63; 34-35].

Советская сторона была представлена вспомогательным техническим (слесари, шофёры, маляры, паяльщики и т.п.), хозяйственным (курьер, экономка, кухарка) и охранным (семь человек охраны) персоналом [63; 35].

При немецком руководителе школы был также один советский помощник, который являлся, вместе с тем, представителем РККА [63;35].

Наш персонал, так же как и в Липецке, полностью оплачивался немцами [63; 35-36].

Размещалась танковая школа в бывших казармах 5-го Каргопольского драгунского полка, где ей были выделены три конюшни и жилые помещения. Кроме того, она получила право пользоваться (совместно с частями РККА) учебным полем и стрельбищем, а также полигоном, находившимся в 7 км юго-восточнее казарм [63; 36].

Согласно договору, все расходы по содержанию танковой школы несла немецкая сторона. А они были немалые – в среднем свыше миллиона марок в год [63; 40]. Работы по ремонту и перестройке объектов школы, выполняемые советской стороной, оплачивались немцами по себестоимости [63; 36].

Учебные танки предоставлялись немцами. Первоначально их должно было быть три штуки, но весной 1929 года (время начала практических занятий в школе) из Германии прибыли десять танков [63; 37-38].

Обучение велось по германским программам [63;35].

Открытие Казанской школы было назначено на июль 1927 года. Планировалось, что к этому времени будут закончены все строительные работы, и доставлено имущество для практических занятий. Однако этот срок оказался нереальным. Строительные работы были завершены лишь к лету 1928 года. Потратив около 2 млн. марок, немцы отстроили школьное помещение, мастерские, оборудовали учебное поле [63; 37-38].

Практические занятия в школе начались, как было отмечено, только весной 1929 года. Сначала в течение 4 месяцев был обучен преподавательский состав, после чего началась подготовка курсантов. Наряду с немецкими, в школе обучались и советские танкисты. За само обучение немцы денег не брали. Наша сторона оплачивала только содержание и расквартирование в школе своих курсантов, а также большие повреждения, нанесённые ими учебной технике [63; 37,38].

Деятельность школы была свёрнута в 1933 году. С 1929 по 1933 год было сделано три выпуска немецких слушателей: в 1929/30 гг. – 10 человек, в 1931/32гг. – 11 человек, в 1932/33гг. – 9 человек [63; 38]. Итого – 30 человек. Причём, надо учесть, что столь малое количество германских слушателей в каждом учебном году не случайно: договором о создании школы изначально оговаривалось, что единовременное количество слушателей со стороны рейхсвера не должно превышать 16 человек [16; 35].

За этот же период в школе прошли обучение 65 советских курсантов, т.е. более чем в 2 раза больше, нежели немецких. Большинство из них были строевыми командирами и преподавателями бронетанковых вузов, меньшая часть представляла инженерный состав [63; 39].

А теперь о Гудериане, который, якобы, проходил обучение в танковой школе «Кама». Мы вновь вынуждены разочаровать «демократических» любителей «жареных» фактов: Гудериан в Казани не учился. Но, в отличие от Геринга, в Советской России он всё-таки бывал. Однажды. И даже в Казани. И даже в таковой школе «Кама». Летом 1932 года он приезжал в этот учебный центр с инспекцией [63; 42].


Химический полигон «Томка». Договор о проведении совместных аэрохимических испытаний был подписан 21 августа 1926 года [63; 43].

Советская сторона предоставляла полигон и должна была обеспечить необходимые условия работы. Немцы брали на себя обучение в течение опытов советских специалистов. Однако если в авиационном и танковом проектах упор делался на подготовку кадров, то в области военной химии советско-германское сотрудничество преследовало в основном исследовательские задачи, а подготовка кадров была целью второстепенной [63; 43].

Обе стороны могли получать образцы всех применявшихся и разработанных при проведении совместных испытаний приборов и чертежей. Кроме того, договором предусматривалось, что все протоколы испытаний, чертежи, фотоснимки будут выполняться в двойном количестве и равномерно распределяться между сторонами [63; 44].

Техническое руководство опытами осуществляли немцы, административное – советская сторона [63; 44].

Предусматривалось, что все расходы по подготовке полигона и проведению испытаний будут оплачиваться на паритетных началах. В реальности советские затраты были значительно меньше германских. Так, за три с небольшим месяца 1926 года наша сторона, по сообщению И.С. Уншлихта, заместителя председателя РВС СССР, курировавшего совместные советско-германские проекты в военной сфере, затратила на проведение совместных испытаний на химическом полигоне всего около 20 тысяч рублей, в то время как немецкие расходы составили несколько сот тысяч рублей (более точной цифры И.С. Уншлихт не приводит) [63; 45]. А в 1929 году нами было потрачено 257 тысяч рублей, а немцами – 780 тысяч марок [63; 46].

Практическая деятельность по проведению испытаний началась в конце сентября 1926 года. Первоначально испытания проводились под Москвой на полигоне «Подосинки» [63; 44]. В 1927 году были проведены необходимые строительные работы на химическом полигоне «Томка» около станции Причернявская неподалёку от города Вольска Саратовской области, после чего совместные испытания были перенесены туда [63; 45]. Отрабатывались различные способы химической атаки, испытывались новые прицельные приспособления, созданные немецкой стороной, проверялась надёжность средств химической защиты, определялись наиболее эффективные способы дегазации местности [63; 45].

После прихода нацистов к власти в 1933 году совместные работы на химическом полигоне были свёрнуты.

Было ли сотрудничество в области боевой химии выгодно и полезно для Красной Армии? Безусловно. Ведь нам пришлось начинать практически с нуля, поскольку имевшиеся в СССР заводы по выпуску боевых химических средств безнадёжно устарели, а оставшиеся после Первой мировой войны 400 тысяч химических снарядов пришли в негодность [63; 46]. Благодаря сотрудничеству с немцами, наша страна сумела в кратчайшие сроки встать в области химических вооружений вровень с армиями ведущих мировых держав. Менее чем за десять лет были созданы химические войска, налажено производство средств химического нападения и защиты, появилась целая плеяда талантливых военных химиков [63; 46-47].

Что же касается повышения квалификации немецких офицеров, то она, в значительной степени, проходила не в СССР, а в других странах. И, как это не покажется странным, это были страны-создательницы Версальско-Вашингтонской системы послевоенного устройства мира. Так, скажем, доподлинно известно, что немецкие офицеры-химики изучали постановку химического дела в армии Соединённых Штатов [63; 48]. Есть сведения о техническом сотрудничестве рейхсвера с армиями Великобритании и Чехословакии (и не только в вопросах военной химии, но и в танковой, и авиационной сфере тоже) [63; 48].

Таким образом, ознакомившись с фактами деятельности тайных учебных центров германской армии на территории СССР, мы можем ещё раз повторить вывод: не Советский Союз «ковал фашистский меч», а Германия сделала многое для «отковки советского меча». Все «охи-вздохи» «правдоискателей» вокруг деятельности Липецкой авиашколы, Казанской танковой школы и совместного химполигона – не более, чем «демократическая истерика». Ничего общего с реальностью эти «охи-вздохи» не имеют. 

ГЛАВА II  ПОЛЬСКИЙ КРИЗИС И ПОДПИСАНИЕ ПАКТА МОЛОТОВА – РИББЕНТРОПА

События, связанные с польским кризисом, события, в ходе которых и началась Вторая мировая война, дают максимально обильную пищу обвинителям СССР: дело в том, что в ходе этого кризиса был подписан 23 августа 1939 года советско-германский договор о ненападении, получивший название пакта Молотова–Риббентропа. Обвинители СССР полагают, что этот пакт способствовал началу Второй мировой войны. Подобная точка зрения, отстаиваемая западной историографией и подхваченная доморощенными искателями «исторической правды», основывается на позиции английского руководства, сформулированной ещё 30 августа 1939 года:

«Судьба войны и мира находится сейчас в руках СССР» [51;50].

В советской исторической науке существовала другая точка зрения: пакт не оказал никакого влияния на начало германо-польской войны, переросшей во вторую Вторую мировую, поскольку она была запланирована Гитлером ещё в апреле 1939 года. На такой же позиции стоят и многие современные российские историки [51; 50].

Точки зрения, как видим, взаимоисключающие. Какая из них верна? Посмотрим.

После захвата немцами Чехии Польша оказалась с трёх сторон окружённой Германией. Поляки очень скоро почувствовали себя неуютно.

Франция была обеспокоена не на шутку (своей судьбой, а не судьбой Польши, конечно).

А Англия… Что же Англия? Как ни крути, английская позиция была ключевой в тот критический момент. На Британию смотрела Франция, а вслед за Францией и Польша.

Ещё 18 марта 1939 года М.М. Литвинов выдвинул предложение о созыве в Бухаресте конференции шести держав (СССР, Великобритании, Франции, Польши, Румынии и Турции) по вопросу противодействия агрессии. Это предложение отверг, прежде всего, Чемберлен, заявив о его преждевременности [88; 37-38], [70; 131-139].

Но уже 21 марта 1939 года через своего посла в СССР Сидса английское правительство предложило Советскому Союзу подписать некую декларацию с Англией, Францией и Польшей, выразив уверенность, что Гитлер стремится на Восток. При этом заявлялось, что декларация будет свободна для присоединения к ней других стран [70; 141]. На словах Сидс передал М.М. Литвинову, что если Польша не захочет подписывать, то, мол, можно подписать и без неё [70; 141]. Англия так и манила Советский Союз созданием системы коллективной безопасности.

Что за игры вёл Лондон?

Дело в том, что 21 марта Гитлер выдвигает Польше свои требования: Данциг (Гданьск) должен быть передан Германии (Данциг не принадлежал Польше, а был вольным городом под эгидой Лиги Наций; но, фактически, поляки его контролировали и считали своим), между Германией и Восточной Пруссией строятся экстерриториальные железная дорога и шоссе, а Польша должна вступить в Антикоминтерновский пакт [70; 146]. События очень напоминали «чехословацкий сценарий». И даже Чемберлен (этот антисоветчик и пацифист за чужой счёт) понял, что просто пятиться перед Германией Англия больше не может, ещё шажок-другой, и она, условно говоря, «вылетит за линию Европы». Вот тем-то и объясняется «порыв» Чемберлена в сторону СССР. Но был ли этот «порыв» искренним? Да нет, конечно. Уже 23 марта в палате общин английский премьер-министр выступил против создания в Европе «противостоящих друг другу блоков» [88; 38]. А в одном частном письме 26 марта он написал:

«Я должен признаться в самом глубоком недоверии к России. Я не верю, что она способна к эффективному выступлению, даже если бы она хотела этого. Я не верю и её мотивам» [88; 38].

Потому и не могут вызывать удивления дальнейшие британские шаги.

Польша наотрез отказалась вступать с СССР в какие бы то ни было коалиции. Её позиция не изменилась и позже, несмотря на то, что 28 апреля 1939 г. Гитлер разорвал подписанный с Польшей в январе 1934г. пакт о ненападении и денонсировал британо-германский договор о военно-морском флоте. 30 марта британский посол в Польше Кеннард официально предложил польскому правительству заключить тройственный союз – Англия, Франция, Польша – без участия СССР. 31 марта Чемберлен гарантировал границы Польши.

14 апреля 1939 г. считается датой начала англо-франко-советских переговоров. В этот день англичане предложили, чтоб СССР в одностороннем порядке дал гарантии Польше и Румынии, а в перспективе – и другим лимитрофам. Т.е. если Германия нападёт на Польшу и Румынию, то Советский Союз обязан оказывать им помощь. В случае же нападения Германии на СССР, ни лимитрофы, ни Англия, ни Франция ничего не должны. Сами французы оказались порядочней: они в своём предложении хотя бы гарантировали СССР свою помощь [70, 149-150].

Советский Союз дал ответ 17 апреля. Приведём его полностью, ибо вокруг него, дополняя и уточняя его положения, «вертелись» потом все англо-франко-советские переговоры весны-лета 1939 года:

«1. Англия, Франция, СССР заключают между собой соглашение сроком на 5-10 лет о взаимном обязательстве оказывать друг другу немедленно всяческую помощь, включая военную, в случае агрессии в Европе против любого из договаривающихся государств.

2. Англия, Франция, СССР обязуются оказывать всяческую, в том числе и военную, помощь восточноевропейским государствам, расположенным между Балтийским и Чёрным морями и граничащим с СССР, в случае агрессии против этих государств.

3. Англия, Франция и СССР обязуются в кратчайший срок обсудить и установить размеры и формы военной помощи, оказываемой каждым из этих государств во исполнение пунктов 1 и 2.

4. Английское правительство разъясняет, что обещанная им Польше помощь имеет в виду агрессию исключительно со стороны Германии.

5. Существующий между Польшей и Румынией союзный договор объявляется действующим при всякой агрессии против Польши и Румынии либо же вовсе отменяется как направленный против СССР (по этому договору, Польша и Румыния обязывались оказывать друг другу помощь в случае агрессии против них с востока; с кем граничили эти страны на востоке, пояснять не надо – И.Д., В.С.).

6. Англия, Франция и СССР обязуются, после открытия военных действий, не вступать в какие бы то ни было переговоры и не заключать мира с агрессором отдельно друг от друга и без общего всех трёх держав согласия.

7. Соответственное соглашение подписывается одновременно с конвенцией, имеющей быть выработанной в силу пункта 3.

8. Признать необходимым для Англии, Франции и СССР вступить совместно в переговоры с Турцией об особом соглашении о взаимной помощи» [70; 150-151].

В дальнейшем дискуссии велись по списку гарантируемых стран, определению косвенной агрессии и единовременности подписания политического соглашения и военной конвенции [70; 179].

С трудом согласовали список стран, границы которых Англия, Франция и СССР гарантировали. Он стал включать 10 государств: Эстония, Финляндия, Латвия (на них особо настаивал СССР, ибо граничил с ними; Англия и Франция долго не хотели давать им гарантии), Польша, Румыния (против них СССР не возражал изначально, добиваясь лишь взаимности гарантий с ними), Греция, Турция, Бельгия, Нидерланды, Швейцария (на добавлении этих стран в список настояли французы и англичане в обмен на своё согласие на включение в список трёх Прибалтийских государств).

Советский Союз предложил ввести в договор понятие косвенной агрессии 3 июля (в ответ на англо-французские предложения от 1 июля). Что такое косвенная агрессия? Вот советская формулировка:

«…Выражение «косвенная агрессия» относится к действию, на которое какое-либо из указанных выше государств (имелись в виду гарантируемые страны – И.Д., В.С.) соглашается под угрозой силы со стороны другой державы или без такой угрозы и которое влечёт за собой использование территорий и сил данного государства для агрессии против него или против одной из договаривающихся сторон, – следовательно, влечёт за собой утрату этим государством его независимости или нарушения его нейтралитета» [70;178].

Ясно, зачем СССР понадобилось введение в договор понятия косвенной агрессии – тем самым достигалась невозможность повторения с любой из гарантируемых стран чехословацкого варианта событий. СССР, конечно, больше заботили граничащие с ним страны (Польша, Румыния, Эстония, Латвия, Финляндия). Будь определение косвенной агрессии введено в договор, то в отношении подзащитных стран стало бы невозможно не только прямое вторжение, но и принуждение их в той или иной форме к тем или иным действиям (скажем, к пропуску войск агрессора через свою территорию, размещению войск агрессора на своей территории и даже формально добровольному присоединению к агрессору (формулировка «… или без такой угрозы»)).

На включение в договор понятия косвенной агрессии Франция и Англия так и не согласились. Не то, чтобы они, в принципе, не могли на него согласиться. Если приглядеться к этому определению, то его принятие, например, Франции было выгодно не менее, чем СССР, учитывая существование у неё «мягкого подбрюшья», не защищённого линией Мажино (граница с нейтральной Бельгией). Но не Франция играла в переговорах «первую скрипку» со стороны Запада. Ну, а Британия – вопрос особый.

Что беспокоило англичан и французов в определении косвенной агрессии, предложенном СССР? То ли то, что оно в определённой степени ущемляло суверенитет подзащитных стран (да, Чехословакия могла бы сказать им спасибо за заботу о суверенитетах гарантируемых государств, если бы… существовала к тому моменту как государство), то ли то, что оно лишало их свободы манёвра? Принимая во внимание всю совокупность событий, мы склоняемся ко второму.

Наконец, единовременность подписания политического соглашения и военной конвенции нужна была Советскому Союзу для того, чтобы договор не был простой политической декларацией, а был конкретным документом, на основании которого договорившиеся стороны могли осуществлять вполне определённые действия в необходимый момент. Англичане, а вслед за ними и французы, не шли на это. Почему? Ответ очевиден: чтобы не связывать себя конкретными обязательствами. Только 25 июля 1939 г. англичане и французы согласились послать в Москву военную миссию. Причем, в тот момент, когда счёт, можно сказать, начал идти не на дни, а на часы, ибо ситуация вокруг Польши обострялась каждодневно, и начала военных действий можно было ожидать в любой момент, англичане заявляют, как ни в чём не бывало, что военная миссия «сможет выехать в Москву примерно через 7-10 дней (выделено нами – И.Д., В.С.)»!

К переговорам советской стороны с английской и французской военными миссиями мы ещё вернёмся. Сейчас же обратим внимание на следующие нюансы.

К 25 июля переговоры шли уже три с лишним месяца месяц. Результаты их не впечатляли. Советский Союз вполне обоснованно добивался отношения к себе, как к равноправному партнёру, и учёта своих интересов в вырабатываемом соглашении. Англия же на это шла с трудом и постоянно затягивала переговоры. Если СССР занимал довольно гибкую позицию и готов был идти на определённые уступки даже в ущерб своим интересам (так, уже в мае он в интересах Польши, но себе во вред, исключил из проекта соглашения пункты 4 и 5 (см. выше), ибо Польша не желала явно антигерманской направленности соглашения и не хотела менять антисоветские формулировки польско-румынского договора 1926 года), то Англия никакой гибкости не хотела проявить и явно вела дело таким образом, что переговоры всё время «буксовали». Именно она устроила чехарду со списком подзащитных стран. Сначала СССР предлагалось гарантировать границы Польши и Румынии. Затем в список добавили ещё три страны: Бельгию, Грецию и Турцию. При этом советское предложение о включении в список подзащитных стран трёх Прибалтийских государств не принималось. Наконец, когда его приняли, то англичане стали настаивать на добавлении в список ещё трёх стран: Нидерландов, Швейцарии и Люксембурга. А СССР с двумя первыми странами даже дипломатических отношений не имел, но в итоге на Нидерланды и Швейцарию согласился. Но можно ли назвать британскую позицию конструктивной? Вряд ли.

В конечном итоге, даже французы возмутились. Вот выдержки из двух документов.

Телеграмма министра иностранных дел Франции Ж. Бонне послу Франции в Великобритании Ш. Корбену (19 июля 1939 года):

«Сегодня британское правительство своими колебаниями накануне решающей фазы переговоров рискует подорвать не только судьбу соглашения, но и саму консолидацию нашей дипломатической и стратегической позиции в Центральной Европе. Последствия провала, вызванного чрезмерно категоричной позицией в последний момент, были бы таковы, что французское правительство не может испытывать колебания в необходимости в самом срочном порядке обратить на них внимание английского правительства, с тем, чтобы оно взвесило всю ответственность, которую мы взяли бы на себя, подвергаясь риску разрыва или длительной приостановки переговоров…» [70; 180-181].

Письмо министра иностранных дел Франции Ж. Бонне министру иностранных дел Великобритании Э. Галифаксу (19 июля 1939 года):

«Я хочу направить Вам этот личный призыв, с тем чтобы просить Вас вновь изучить формулы, переданные вам Корбеном по статье 1 проекта англо-франко-советского соглашения… Мы вступаем в решающий момент, когда, как нам кажется, нельзя ничем пренебречь, чтобы достичь успеха. Не следует скрывать губительные последствия не только для наших двух стран, но и для сохранения мира, которые повлечёт за собой провал ведущихся переговоров. Я даже опасаюсь, как бы это не стало сигналом для акции Германии в отношении Данцига…

Эти переговоры идут уже более четырёх месяцев (счёт ведётся от мартовских обменов предложениями – И.Д., В.С.)

Председатель совета и я считаем, что в этих условиях чрезвычайно важно прийти к завершению переговоров, успех которых представляется нам сегодня одним из основных условий сохранения мира» [70; 183-184].

Пока военные миссии собирались и добирались в Москву, произошло три события, которые современный российский историк О. Рубецкий не по-научному и не совсем дипломатично, но весьма точно назвал «три английских гадости» [70;184].

Первое. Стало известно об англо-германских неофициальных (т.е. тайных) переговорах, прошедших в Лондоне, на которых англичане предложили немцам подписать договор, включавший положения об оборонительном соглашении сроком на 25 лет, разграничении экономических сфер влияния (при этом Англия признавала специфическую сферу Германии на континенте!), о предоставлении займов [70; 184-185]. Очень интересен пункт шестой проекта этого договора:

« В качестве ответного шага Гитлер должен обязаться не предпринимать никаких акций в Европе, которые бы привели к войне, за исключением таких, на которые он бы получил полное согласие со стороны Англии (выделено нами – И.Д., В.С.)» [70; 185].

Любопытно было бы узнать, что это за война, против которой Британия не возражала бы? Кажется, мы догадываемся.

Советский полпред в Великобритании И.М. Майский в это же время сообщал, что, по информации Ллойд Джорджа, Чемберлен «делает сейчас отчаянную попытку ускользнуть от выполнения взятых на себя весной обязательств по гарантии Польше и одновременно оживить свою прежнюю политику умиротворения. В этих целях английское правительство продолжает усиленно давить на польское правительство, рекомендуя ему «умеренность» в вопросе о Данциге…» [70; 186-187].

Второе. Англия заключила соглашение с Японией, по которому Англия признавала за Японией право свободы действий в Китае. И это в то время, когда СССР был втянут в военный конфликт с японцами на Халхин-Голе [70; 189], [51; 40].

Третье. В политической части многострадального соглашения стороны не смогли пока договориться только по одному вопросу – определению косвенной агрессии. Однако Молотов дал понять английскому и французскому послам, что для советского правительства, по сути, остался лишь один принципиальный вопрос, – не мешкая договориться по военной части, параллельно продолжая оттачивать формулировку по косвенной агрессии. Более того, Молотов прямо дал понять, что если военные миссии найдут общий язык, то вопрос о косвенной агрессии вообще будет снят Советским Союзом (всё это информация к размышлению о гибкости советской позиции) [70;189].

И вот после этого, как гром среди ясного неба, 31 июля прозвучали в английском парламенте заявления парламентского заместителя министра иностранных дел Великобритании Батлера и самого Чемберлена, из которых следовало, что советская трактовка понятия «косвенная агрессия» содержит в себе угрозу независимости третьих стран, и это и является причиной затяжки переговоров. В результате последовало опровержение ТАСС:

«…ТАСС уполномочен заявить, что если г-н Батлер действительно сказал вышеупомянутое, то он допустил искажение позиции Советского правительства…» [70;189-190].

И снова своё неодобрение по поводу английского поведения высказали французы. Правда, на сей раз французские дипломаты ограничились обменом мнениями друг с другом и не стали пенять своим «не очень порядочным» союзникам. Из письма посла Франции в СССР Наджиара министру иностранных дел Франции Ж. Бонне:

«Ничто не могло быть более несвоевременно, чем высказывания премьер-министра по этому вопросу. Подчеркивая, что русская формула наносит ущерб независимости третьих стран, Чемберлен только спровоцировал англо-русскую полемику, проявлением которой является сообщение ТАСС. Он придал большой размах расхождениям во взглядах, которые советское правительство хотело смягчить…» [70;191].

Что после подобных шагов английского правительства должно было думать о его позиции правительство СССР? Любой искренний человек, а не «завзятый демократ» скажет, что вряд ли советские лидеры могли доверять Англии.

И вот в такой-то обстановке в Москву прибывают английская и французская военные миссии. Историки уже давно обратили внимание на следующие факты: уровень западных делегаций не соответствовал уровню решаемых задач (французскую миссию возглавлял генерал Думенк, а английскую – адмирал Дракс, оба далеко не первые лица в военных ведомствах своих стран); собирались и ехали они специально очень медленно (Дракс вообще плыл на старом пароходе; видимо, адмирал боялся летать самолётами); англичане напутствовали своих переговорщиков определенным образом – затянуть переговоры как можно дольше (из инструкций Драксу: «Продвигаться в военных переговорах медленно, соразмеряя их с политическими» [88; 54]); несмотря на долгие (четыре месяца) политические переговоры, на долгую подготовку миссий к отъезду и долгую дорогу, не были решены очевидные вопросы с союзниками Англии и Франции, т.е. с Польшей и Румынией, о их согласии на пропуск через свою территорию советских войск; и полномочий у английской и французской военных миссий реальных не имелось; и планов конкретных не наблюдалось. Историки правы – так оно и было в действительности. Хотелось бы только оговориться, что французы всё-таки были настроены более конструктивно, чем англичане. Но одного настроя для таких дел явно недостаточно.

Первый (и фактически, последний) раунд военных переговоров проводился с 12 по 17 августа. Кстати, политические переговоры со 2 августа были приостановлены. Молотов объявил, что возобновление политических переговоров последуют только вслед за прогрессом в переговорах военных [88;54]. Уже в ходе переговоров Думенк телеграфировал в Париж:

«СССР желает заключения военного пакта…Он не желает подписывать простой листок бумаги…» [88;55].

Думенк это понял, французы это поняли. Неужто не понимали этого англичане? Как вообще можно было давать Драксу инструкцию перед отъездом (5 августа) о соразмерении хода политических и военных переговоров, если политические переговоры со 2-го числа не ведутся?! Получается, что ничего серьёзного и на военных переговорах говорить не следует. Так, слегка поболтать.

Итак, 12 августа переговоры советских, французских и английских военных начались. Советское представительство, в отличие от западного, было самым высоким: нарком обороны (К. Е.Ворошилов), начальник Генерального штаба (Б. М. Шапошников), командующие военно-воздушными и военно-морскими силами.

Два дня ушло на изложение планов обороны Франции и Англии. Казалось бы, тут проблем и не должно возникнуть. Но без казусов не обошлось. Думенк заявил, что линия Мажино простирается от швейцарской границы до моря [88; 54]. Какого мнения был француз о советских военных, раз делал такие заявления? Не лучше оказался и Дракс, «ляпнув», что Англия выставит «на ранней стадии войны» до шестнадцати дивизий [88; 54]. Незадолго до переговоров англичане сообщили французам, что войск у них в четыре раза меньше. Судя по всему, советские военные примерно так и оценивали возможности Британии, потому что выразили сомнения в словах Дракса. В конечном итоге, адмиралу пришлось признаться советской стороне, что он «несколько» завысил британские возможности [88; 54]. Очевидно, главы французской и английской военных миссий после таких недоразумений поняли, что советские коллеги весьма компетентны, и разговор с ними надо вести серьёзно. «А что подумал Кролик, никто не узнал, потому что он был очень воспитанный и ничего никому не сказал», – эти слова из знаменитой сказки сами собой напрашиваются для описания неловкого положения, в которое угодили западные военные. Да, советская сторона вслух ничего не сказала, но что она подумала? «Советская делегация лучше, чем прежде, поняла огромную слабость Британской империи», – записал один из членов французской военной миссии [88; 54]. От себя добавим, что доверия к партнёрам по переговорам у наших военных явно не прибавилось.

Также выяснилось, что англичане и французы не имеют никаких представлений о планах Польши в случае войны (а ведь всего месяц назад в Варшаве вёл переговоры начальник британского Генерального штаба Айронсайд) [88; 54].

В конце второго дня работы К.Е. Ворошилов поднял «польско-румынский вопрос»:

«Советский Союз, как известно, не имеет общей границы ни с Англией, ни с Францией. Поэтому наше участие в войне возможно только на территории соседних с нами государств, в частности Польши и Румынии…»[70; 195].

Обсуждение этого вопроса было назначено на 14 августа. К.Е. Ворошилов задал три конкретных вопроса:

1) «Предполагают ли Генеральные штабы Великобритании и Франции, что советские сухопутные войска будут пропущены на польскую территорию, для того чтобы непосредственно соприкоснуться с противником, если он нападет на Польшу?» [70; 196].

2) «Предполагается ли, что наши вооруженные силы будут пропущены через польскую территорию для соприкосновения с противником на юге Польши – через Галицию?» [70; 196].

3) «Имеется ли в виду пропуск советских войск через румынскую территорию, если агрессор нападет на Румынию?» [70; 196].

Нарком обороны особо подчеркнул, что если не осуществить выход советских войск на польскую территорию, то немцы быстро оккупируют Польшу и окажутся у границ СССР [88; 54].

«Мы просим прямого ответа на эти вопросы… – заявил К.Е.Ворошилов. – Без четкого, прямого ответа на них продолжать эти военные переговоры бесполезно» [88; 54].

Но ответа на эти вопросы у англо-французов не было. Всё, что они смогли придумать, – это то, что Польша должна попросить помощи у СССР, потому что ей ничего другого не остаётся [70; 196]. То есть у них не было никакой предварительной договоренности с Польшей и Румынией, не было никаких планов на то, как должны действовать советские войска, как взаимодействовать с потенциальными союзниками.

То, что посылая военные миссии, правительства Англии и Франции не дали им указаний относительно Польши и Румынии, значило, что они не имели договоренностей с поляками и румынами на начало августа. За четыре месяца переговоров Запад не удосужился решить со своими союзниками таких важных вопросов!

Но, может быть, Советский Союз выдвинул свои требования по «польско-румынскому вопросу» внезапно? Да нет. Советские дипломаты говорили о нем своим коллегам постоянно, на всем протяжении переговоров. И западные коллеги сообщали своим правительствам об этом. Но с Польшей и Румынией даннуюпроблему даже не обсуждали. Вот и 14 августа Думенк и Дракс бросились к телеграфным аппаратам докладывать в Париж и Лондон о том, что русские «подняли фундаментальную проблему, от которой зависит успех или неудача переговоров…» [88; 54-55], а французский посол в Москве Наджиар сообщал министру иностранных дел Франции Ж. Бонне:

«Как и предвиделось в моей последней телеграмме № 867, русские говорили, по существу, о польских и румынских проблемах, первостепенная важность которых была отмечена во многих моих телеграммах…

Очевидно, что с самого начала трехсторонних переговоров от французского и английского правительств не ускользнула первостепенная важность румынского и польского факторов (выделено нами – И.Д., В.С)» [70; 197].

Но Ж. Бонне только через два дня обратился к председателю совета министров Франции Даладье:

«Предоставляя Польше гарантии, мы должны были поставить условием этой гарантии советскую поддержку, которую мы считаем необходимой… Во всяком случае, по мнению нашего посла в Москве, необходимо, чтобы поляки поняли сейчас, пока еще не слишком поздно, необходимость занятия менее отрицательной позиции» [70; 197].

«Золотые» слова. Но почему Бонне потерял два дня? Размышлял? Консультировался с англичанами?

Как бы там ни было, но убеждать польского министра иностранных дел Бека английский и французский послы в Варшаве явились только 18 августа! Бек на все уговоры ответил официальным отказом и добавил, что не хочет ничего больше слышать о сотрудничестве с СССР [88; 55]. 19 августа англичане и французы повторили свою попытку, но результат оказался тем же [88; 55], [53; 193-194]. Бонне был близок к отчаянию:

«Было бы ужасным, если бы в результате польского отказа переговоры с русским потерпели крах» [88; 55].

Когда французский министр иностранных дел говорил эти слова, он еще не знал, что переговоры крах уже потерпели. Произошедшая 17 августа приостановка их на деле оказалась их окончательным прекращением. Сталин уже бросил свою знаменитую фразу, обращаясь к Ворошилову и имея в виду переговоры военных миссий: «Клим, кончай эту комедию».

Уж как «потрепали» эту фразу Сталина «борцы за историческую правду»: мол, смотрите, для Сталина все это с самого начала было комедией, фарсом. Все переговоры с англичанами и французами были для него ширмой, за которой велись «шашни» с немцами. Англичанам и французам с самого начала ставились неприемлемые для них условия. И всё для того, чтобы переговоры с ними сорвать, но обвинить в срыве их. Короче, сделать «хорошую мину при плохой игре».

На фактах мы попытались показать, что подобные утверждения «правдолюбцев» не имеют под собой реальной основы. Слова же Сталина трактуются совсем просто: переговоры с западными военными миссиями, имевшими такие полномочия и такие планы (т.е. их не имевшими), считать чем-то другим, кроме комедии, попросту невозможно.

Но факт остаётся фактом: к 19 августа Сталин повернулся к Гитлеру. В ночь с 23 на 24 августа был подписан советско-германский пакт о ненападении. 

* * * 
Вопрос времени возникновения политических контактов с немцами, приведших к подписанию пакта Молотова-Риббентропа – вопрос немаловажный. В самом деле, наличие интенсивных сношений может говорить за то, что Сталин стремился к договору с Гитлером, а переговоры с Англией и Францией были всего лишь камуфляжем (хотя камуфляж был чрезвычайно убедительным).

Вот факты. До 15 августа 1939 СССР не предпринимал реальных шагов не только по заключению с Германией каких бы то ни было политических соглашений, но и не обсуждал даже предварительных условий, которые могли бы привести к таким соглашениям. Правда, с 15 числа события развивались стремительно.

К вечеру 15 августа Молотов получил указание Сталина воспользоваться готовностью немцев к диалогу.

Вечером 15 августа[1] советский нарком иностранных дел пригласил для встречи посла Германии в СССР Шуленбурга. Тот зачитал телеграмму Риббентропа (министра иностранных дел рейха), в которой выдвигались предложения по нормализации советско-германских отношений. Как докладывал в Берлин Шуленбург, Молотов выслушал его «с величайшим интересом» и «тепло приветствовал германское намерение улучшить отношения с Советским Союзом» [88; 57-58]. Предметом обсуждения стала возможность подписания пакта о ненападении и оказание Германией влияния на Японию с целью улучшения советско-японских отношений. Молотов запросил мнение германского правительства о совместных гарантиях Прибалтийским странам. Кроме того, речь шла о заключении широкого хозяйственного соглашения [88; 58], [70; 199-200].

Уже к полудню 16 августа немцы дали положительный ответ на все обсуждавшиеся накануне вечером вопросы. Риббентроп сообщил, что готов прибыть в Москву в любое время после 18 августа [88; 58].

Но Советы не спешат. Молотов назначил встречу Шуленбургу только в 8 часов вечера 17 августа. На этой встрече он высказывается за поэтапное движение: сначала заключение торгово-кредитного соглашения, потом – обсуждение пакта о ненападении. Предложение Риббентропа о визите в Москву Молотов воспринял положительно, но сказал, что объявлять официально об этом пока рановато. Шуленбург даже передал наркоминделу текст соглашения, но Молотов не был впечатлен [88; 58].

18 августа Молотов заговорил об отсрочке визита Риббентропа в Москву. Шуленбург был в отчаянии: кажется, подписание пакта с СССР срывалось. Но в 5 часов вечера германского посла вызвал к себе Молотов: СССР был готов немедленно подписать торговый договор, что в этот же день и было сделано [88; 58-59].

Утром 19 августа советская сторона дала согласие на приезд Риббентропа в Москву 26 или 28 августа, и Молотов вручил Шуленбургу советский вариант пакта о ненападении [88; 59].

Для Гитлера неделя – долгий срок, и он лично обратился с письмом к Сталину, прося его принять Риббентропа не позже 23 августа, ссылаясь на напряженность отношений с Польшей и на то, что конфликт может разразиться в любой момент [88; 59].

Сталин дает ответ 21 августа вечером: Риббентроп может прибыть в Москву 23 августа [88; 59].

Кстати, 21 августа Германия предложила Лондону принять для переговоров Геринга. Англичане согласились! Гитлер отменил визит Геринга в Лондон 22 августа: фюрер отдал предпочтение соглашению с Россией.

Итак, перед нами два ряда событий. Первый связан с советско-франко-английскими отношениями, второй – с советско-германскими. Попытаемся совместить два этих ряда.

До 14-15 августа советская сторона относится к переговорам с англичанами и французами вполне серьезно (несмотря на четырехмесячное мотание нервов и проволочки, несмотря на явное затягивание в отправке военных миссий, несмотря на низкий уровень военных делегаций англо-французов и даже несмотря на казусы первых двух дней переговоров (см. выше)). Но вот 14 числа выясняется, что никакими реальными планами и полномочиями английская и французская миссии не обладают, что западные политики и военные не урегулировали вопросы с Польшей и Румынией. После 14-го числа Сталин надеется, что это урегулирование будет проводиться сей момент: пока английские и французские военные сидят здесь, в Москве, английское и французское правительство надавят на поляков и румын. Но 15 августа ничего не изменяется. Сталину становится ясно, что то, что сейчас происходит в Москве, и впрямь, более походит на комедию. К вечеру 15-го числа он дает указание Молотову двинуться навстречу немцам. Последние еще с начала 1939 года начали зондаж возможности заключения с Советским Союзом политического соглашения. И Сталин, принимая во внимание неудачный опыт создания системы коллективной безопасности, опасаясь оказаться один на один с сильным агрессором, которого западные демократии явно подталкивали на Восток, стал держать в уме возможность политического урегулирования с немцами. Но, повторяем, до 15 августа 1939 года Советский Союз никаких реальных шагов в этом направлении не предпринимал. Все отношения с немцами сводились только к торговым связям.

Но и после 15 августа советское правительство не покидает надежда, что вопрос с поляками может быть урегулирован. Военные переговоры еще ведутся, а Молотов 16, 17 и 18 августа буквально изводит Шуленбурга своими благожелательными разговорами, из которых не вытекает ничего, кроме возможности подписания с СССР торгово-кредитного соглашения. Остальное – пока неопределенно.

И только 19 августа, когда стало известно о срыве попытки французов и англичан убедить поляков 18 августа, Сталин «дает зеленый свет» началу политических переговоров с немцами.

Но опять: «А чего нам спешить, господа? Давайте подождем недельку или даже подолее». Чего ждут Советы? Уж не урегулирования ли вопроса с Польшей?

Гитлер близок к коллапсу (это не наше преувеличение, так свидетельствовали люди из окружения фюрера [88; 59]). Он лично пишет Сталину письмо. Одновременно Сталину становится известно о готовящемся визите Геринга в Лондон, о том, что англичане согласны его принять. О чем англичане и немцы будут говорить? О чем договорятся? И замаячил перед советским лидером призрак Англии-предательницы, «сдавшей» немцам чехов, постоянно плюющей на интересы своих союзников-французов. Англии, еще месяц назад ведшей секретные переговоры с немцами. Англии, которая и поляков может «сдать», как сдала чехов. Ведь она по сей день не заключила с Польшей не то, что военной конвенции, но даже договора о взаимопомощи, хотя еще в марте гарантировала ее границы. А Бек-дурак вновь 19 августа не поддался на уговоры французов и англичан (впрочем, последние не очень-то старались в уговорах). А Гитлер пишет, что война с Польшей может начаться в любой момент, и, вполне вероятно, жить тогда Польше останется считанные дни. И вот он Гитлер, у границ СССР. И до чего еще там договорится Геринг? Все. Сталин принял решение: Риббентропа ждали в Москве 23 августа. 

* * * 
Наконец, остается разобрать вопрос: а был ли советско-германский пакт о ненападении непосредственным детонатором немецко-польской и, следовательно, Второй мировой войны.

Не будем оригинальными и снова обратимся к фактам, потому что они, как известно, – вещь упрямая, и против них «не попрёшь».

3 апреля 1939 года верховное командование вермахта издало директиву в отношении Польши. В директиве приводились слова Гитлера:

«Приготовления нужно осуществить таким образом, чтобы операция могла быть произведена в любое время, начиная с 1 сентября» [88; 40].

То есть уже в начале апреля 1939 года Гитлер сделал ставку на войну с Польшей. Его не смущали данные 31 марта полякам англичанами гарантии. Излишне говорить, что ни о каком пакте с СССР и речи тогда не было. Кстати, подписанные в Берлине военные планы предполагали выставление против Польши 98 дивизий. Немцы готовились к этой войне вполне серьезно и основательно (для информации: поляки могли противопоставить немцам 30 дивизий и 12 кавбригад) [88; 41].

А вот еще слова из этой директивы, которые дают четкое представление, к каким целям стремился тогда Гитлер, и на что он рассчитывал в их достижении:

«Цель – уничтожение польской военной мощи и создание на Востоке ситуации, которая удовлетворяет требованиям национальной обороны… Задачей является изоляция Польши. Развитие внутреннего кризиса во Франции и, как результат, осмотрительность англичан могут создать такую ситуацию в недалеком будущем. Вмешательства России едва ли следует ждать. Позиция Италии определена осью Рим-Берлин…Войну следует начать неожиданными мощными ударами, добиваясь быстрого успеха» [88; 46].

Итак, Польша должна быть разбита и выведена из игры, Англия, Франция и Россия не вмешаются – вот, собственно, планы Гитлера.

28 апреля 1939 года Германия разрывает с Польшей договор о ненападении.

23 мая 1939 года состоялось совещание Гитлера с высшим генералитетом рейха. Здесь, на этом закрытом совещании (вёлся всего один протокол личным адъютантом Гитлера), фюрер в словах не стеснялся и свои планы излагал предельно прямо и откровенно. Предоставим фюреру слово:

«Дальнейшие успехи не могут быть достигнуты без пролития крови… Если судьба ведет нас к столкновению с Западом, бесценным является обладание большими территориями на Востоке. В военное время мы не сможем более рассчитывать на рекордные урожаи… Не может быть вопроса о том, чтобы упустить Польшу, и нам оставлен один выход: атаковать ее при первой возможности… Не совсем ясно, приведет ли германо-польский конфликт к войне с Западом, когда мы будем сражаться против Англии и Франции. Если же будет создан союз Франции, Англии и России против Германии, Италии и Японии, я буду вынужден нанести по Англии и Франции несколько уничтожающих ударов…» [88; 47-48].

Вот он, Гитлер, как на ладони в этой речи: на Польшу Германия нападает при малейшей удобной возможности, война с Англией, Францией Гитлера не пугает. И даже их союз с Россией – не беда. Гитлер готов воевать и против этого тройственного союза. Кстати, в речи Гитлер однозначно указал, что и Бельгия с Голландией будут Германией оккупированы (ну, что с того, что они нейтральные страны и воевать ни с кем не собираются) [88; 47-48]. И земли на Востоке Гитлеру нужны, и рабочая сила на этих землях. Так что Польша – только первая цель. А дальше… Нетрудно догадаться, кто был дальше на восток. Так что заступись Россия за Польшу, не заступись, войди она в союз с Англией и Францией, не войди – значения не имеет. Всё равно рано или поздно пришел бы и ее черед. Одним словом, «Фантомас разбушевался», и остановить его уже было невозможно.

Кажется, можно было бы уже и остановиться: ясно же, что советско-германский пакт никоим образом не повлиял на возникновение германо-польской и Второй мировой войн. Но все-таки продолжим для убедительности.

14 августа на совещании в Оберзальцбурге фюрер заявил: «Великая драма приближается» [88; 57]. По его мнению, Англия и Франция воевать за Польшу не станут. Но даже если французы вмешаются, то всё, что они смогут предпринять – это наступление в Бельгии, а оно поляков не спасет. Польша, оставленная один на один с Германией, погибнет через неделю [88; 57]. Высказался Гитлер и по поводу имеющихся контактов с Москвой. Уверенно заявил, что они вскоре закончатся переговорами [88; 57]. Мы видели выше, что прежде, чем переговоры начались, Гитлеру пришлось изрядно понервничать, начнутся ли они вообще. Так что, 14 августа подобные слова фюрера были явно преждевременны. То, что Советы не отвергали периодические немецкие зондажи и сами порой, с начала 1939 года, зондировали немцев на предмет политического урегулирования между странами, вовсе не говорило о том, что они однозначно готовы подписать с немцами какое-то политическое соглашение. Фюрер неверно оценил ситуацию: Москва готовила запасные пути, но еще не собиралась по ним ехать.

С середины августа 1939 года немецкие железные дороги начали работать в мобилизационном режиме. Завершилась подготовка перевода штаба сухопутных войск в Цоссен (поближе к польской границе). Адмирал Редер доложил о готовности подводных лодок выйти в Атлантику. И даже вот такая деталь: генерал Гальдер 17 августа упомянул о «150 польских униформах с аксессуарами для Верхней Силезии» [88; 57]. Речь шла об операции «Гиммлер» – имитации захвата поляками радиостанции в приграничном немецком городе Гляйвиц, должной послужить предлогом, «переполнившим чашу терпения» германского народа. 17 августа, когда с СССР не подписано даже торговое соглашение, и Шуленбург в Москве изнывает в неведении о следующем шаге Молотова, когда еще не прекращены переговоры военных миссий, у немцев подготовлено для нападения на Польшу всё до мелочей, вплоть до деталей будущей провокации. Неужто все это готовилось только в расчете на подписание пакта с Советским Союзом? Нет, конечно.

Очень любопытны события, развернувшиеся в 20-х числах августа, уже после того, как советско-германский пакт стал реальностью. Когда 23 августа Риббентроп еще летел в Москву, но было уже ясно, что подписание договора состоится, Гитлер отдал приказ о нападении на Польшу в 4.30 утра 26 августа. Но 25 августа англичане, наконец-то, подписали с поляками соглашение о взаимопомощи (без военной конвенции). Вечером того же дня об этом стало известно в Берлине, и Гитлер пошел на попятную и отменил нападение. Как? Почему? Ведь пакт с СССР уже существует. Значит, пакт не был определяющим. Но и англичан Гитлер тоже не боялся, в принципе. Ответ оказывается прост: «взбрыкнула» Италия. Англичан боялась она. Муссолини и ранее высказывавший Гитлеру опасения по поводу возникновения новой мировой войны, сейчас прямо заявил, что Италия участвовать войне не будет [51; 52-53].

Гитлеру пришлось «успокаивать» своего нерешительного союзника. Да в это время англичане стали вновь «манить» фюрера «широким соглашением между Германией и Англией» при условии мирного урегулирования польской проблемы [51; 53-54]. Немцам давалось понять, что вопрос Данцига может быть решен в положительном для них смысле [51; 54]. При этом англичане усиленно давили на поляков, убеждая их сесть с немцами за стол переговоров и прислушаться к немецким требованиям [51; 53-55]. Если бы Англия проявила столько же энергии, уговаривая Польшу принять советскую помощь…

29 августа 1939 года Гитлер дал согласие на переговоры с Польшей: Германия будет требовать на этих переговорах присоединения Данцига, прохода через польский коридор и референдума (подобного проведенному в Саарской области) – таково было решение фюрера. При этом еще 28 августа нападение на Польшу было назначено ориентировочно на 1 сентября. Видимо, какое-то время Гитлеру казалось возможным повторить мюнхенский сценарий. Он любил ходить напролом. Но в то же время для своего движения был не прочь выбрать более легкий путь. Однако в данном случае фюрер, видимо, решил, что подобная «тягомотина» ему не интересна: сил у Германии было достаточно, чтобы вступить в крупномасштабный конфликт и достичь сразу гораздо большего, чем Данциг. Поэтому, когда днем 31 августа поляки дали согласие на переговоры с Берлином, окончательная дата нападения на Польшу уже была определена: 1-го сентября в 4.45 утра. Гитлер подписал Директиву №1, где определялся этот срок, рано утром 31 августа.

Как видим, не только события до подписания советско-германского пакта, но и после такового неоспоримо свидетельствуют, что непосредственным детонатором польско-немецкой войны пакт не был.

Совершенно прав современный российский историк О. Рубецкий, который считает, что «пакт с СССР Гитлером до начала августа вообще не рассматривался как какое-то важное условие, не говоря о том, что необходимое. А к началу августа военные приготовления уже были в заключительной фазе. Гитлер решил напасть на Польшу в любом случае – даже в случае образования англо-франко-советского союза» [70; 207].

Тот, кто утверждает обратное, либо не знает фактов, либо кривит душой. Более того, мы считаем, что он в определенной степени «ставит всё с ног на голову». Не наличие советско-германского пакта сделало возможным нападение на Польшу, а, наоборот, приготовления рейха к войне с поляками, приготовления, о которых было прекрасно всем известно, подтолкнули Сталина к подписанию пакта. У Сталина были все основания полагать, что Гитлер, быстро разбив Польшу, может устремиться и дальше, на СССР. Советско-франко-английские переговоры зашли в тупик. Сталин явно не хотел остаться с Гитлером один на один у советских границ. Он уходил от столкновения. Как справедливо пишет У. Манчестер:

«Британия и Франция не могли гарантировать Сталину мира – а Гитлер мог. Нацистско-советский пакт о ненападении означал бы мир для России, которая предпочитала остаться нейтральной…» [88; 55]

ГЛАВА III  23 АВГУСТА 1939 г. – 22 ИЮНЯ 1941 г.: СУЩЕСТВОВАЛ ЛИ ВОЕННО–ПОЛИТИЧЕСКИЙ СОЮЗ МЕЖДУ ГЕРМАНИЕЙ И СССР?

Читателей, воспитанных в духе советской исторической науки, вопрос, вынесенный в название главы, может озадачить и даже возмутить (союз между нами и фашистами!). Те же, кто в достаточной мере «впитал» «демократические опусы», вполне возможно, дадут утвердительный ответ: «Да, существовал».

Не только в демократической публицистике, но и в исследованиях историков, стоящих на антисоветских позициях, положение о союзе между Гитлером и Сталиным после подписания пакта Молотова – Риббентропа стало аксиомой, которая в доказательствах не нуждается. Вот что пишет в своей книге «1941, 22 июня» бывший советский, а впоследствии американский историк А. М. Некрич:

« В первый период войны (Второй мировой – И. Д., В. С.) Советский Союз имел с Германией как бы незавершённый военно-политический союз. Его следует считать незавершённым, поскольку не было заключено формального военного союза» [63; 158-159].

Резун говорит о союзе с Гитлером уже без употребления слова «незавершённый», то есть, по мнению Резуна, союз был самым что ни наесть оформившемся [80; 374]. Ему вторит российский исследователь Е. Л. Валева, объявившая Советский Союз союзником Третьего рейха [51; 57]. Рассматривая не только пакт Молотова – Риббентропа, но и советско-германский договор о дружбе и границе от 28 сентября 1939 г., А. Д. Богатуров и М. И. Семиряга также полагают, что СССР вступил в военно-политический союз с Германией и что «союз между Москвой и Берлином был оформлен полномасштабным межгосударственным договором» [51; 57].

Скажем сразу, что подобные утверждения столь же смелы, сколь и бездоказательны. Какие аргументы приводят указанные и другие согласные с ними авторы для доказательства своей гипотезы? Оказывается, «в первый период Второй мировой войны СССР выступал рука об руку с Германией в изменении существовавшего порядка в Европе на пограничных с ним территориях военными средствами» [63;160]. Другими словами, СССР фактически воевал на стороне Германии. Следовательно, если Советский Союз и не содействовал усилению нацистской Германии, не создавал таких условий в Европе, при которых агрессор смог начать воплощать свои агрессивные замыслы, не спровоцировал подписанием пакта с немцами начало Второй мировой войны, то, безусловно, указанными выше действиями способствовал разрастанию войны, превращению её действительно в мировою. И в этой связи он виновен в войне наравне с Германией.

«Советский Союз вступил во Вторую мировую войну уже 17 сентября 1939 г., а не 22 июня 1941 года, как это принято считать…», – вот излюбленный тезис «правдолюбцев» [63; 159].

Что ж? Попробуем ответить на их доводы.

О союзе между двумя государствами можно говорить в двух случаях. Первый – когда имеется соответствующее соглашение (договор) между ними. Конечно, в этом соглашении не написано большими красными буквами поперёк страницы: «Мы – союзники!». Нет. Просто соглашение фиксирует общность интересов подписавших его государств в той или иной сфере. Оно декларирует единство действий для достижения общих целей. В нём же или в дополняющих его договорах оговариваются конкретные способы действий стран-союзниц по достижению указанных целей. При наличии подобного (подобных) соглашения (соглашений) возможно говорить о союзе, оформленном в полной мере, де-юре.

Однако не исключена другая ситуация. Соответствующих развёрнутых договоров между государствами не подписано, но общность интересов приводит на практике к согласованным действиям по реализации этих интересов. То есть страны являются союзниками де-факто, так сказать «без бумажки».

Как видим, «демократические» авторы дают отношениям между СССР и Германией с августа 1939 года по июнь 1941 года оба определения: и «полноценный, оформленный юридически союз», и «союз незавершённый», т.к. формально союзнического соглашения заключено не было, но действовали СССР и Германия как союзники.

Давайте и мы рассмотрим вопрос с двух позиций:

1) Был ли оформлен союз де-юре?

2) Существовал ли союз де-факто, т.е. незавершённый?

Между Советским Союзом и Третьим рейхом было подписано два политических соглашения: 23 августа 1939 года – пакт о ненападении (известный как пакт Молотова-Риббентропа); 28 сентября 1939 года – договор о дружбе и границе. К обоим соглашениям существовали секретные протоколы.

Начнём, как говориться, с начала. Ниже приводится полный текст договора (пакта) о ненападении между Германией и Советским Союзом:

« Правительство СССР и Правительство Германии, руководимые желанием укрепления дела мира между СССР и Германией и исходя из основных положений договора о нейтралитете, заключённого между СССР и Германией в апреле 1926 года, пришли к следующему соглашению:

Статья I. Обе Договаривающиеся Стороны обязуются воздерживаться от всякого насилия, от всякого агрессивного действия и всякого нападения в отношении друг друга как отдельно, так и совместно с другими державами.

Статья II. В случае если одна из Договаривающихся сторон окажется объектом военных действий со стороны третьей державы, другая Договаривающаяся Сторона не будет поддерживать ни в какой форме эту державу.

Статья III. Правительства обеих Договаривающихся сторон останутся в будущем в контакте друг с другом для консультации, чтобы информировать друг друга о вопросах, затрагивающих общие интересы.

Статья IV. Ни одна из Договаривающихся Сторон не будет участвовать в какой-нибудь группировке держав, которая прямо или косвенно направлена против другой Стороны.

Статья V. В случае возникновения споров или конфликтов между Договаривающимися Сторонами по вопросам того или иного рода обе стороны будут разрешать эти споры или конфликты исключительно мирным путём в порядке дружественного обмена мнениями или в нужных случаях путём создания комиссий по урегулированию конфликта.

Статья VI. Настоящий договор заключается сроком на десять лет, с тем что, поскольку одна из Договаривающихся Сторон не денонсирует его за год до истечения срока, срок действия договора будет считаться автоматически продлённым на следующие пять лет.

Статья VII. Настоящий договор подлежит ратифицированию в возможно короткий срок. Обмен ратификационными грамотами должен произойти в Берлине. Договор вступает в силу немедленно после его подписания.

Составлен в двух оригиналах, на немецком и русском языках, в Москве 23 августа 1939 года

По уполномочию За правительство

Правительства СССР Германии

В. Молотов И. Риббентроп.»

[59; 44-45], [58; 104-105].

Этот договор был ратифицирован Верховным Советом СССР и рейхстагом Германии 31 августа 1939 г. [58; 105], [59; 45].

Перед нами типичный договор о дружественном нейтралитете. Даже ссылка на договор о нейтралитете между СССР и Германией от 1926 года имеется. Ни о каком союзе речь в пакте не идёт.

Критике «демократами» он подвергается больше с моральных позиций: мол, как же это можно было такое заключать с нацистами и агрессорами. Так же СССР обвиняется в том, что заключив с Германией договор о ненападении, он способствовал развязыванию Второй мировой войны. При этом «бросающиеся» такими утверждениями авторы явно используют систему двойных стандартов при оценке действий Советского Союза и Западных демократий. Напомним, что подобными договорами Третий рейх был связан с Польшей (дата заключения 1934 год; в апреле 1939 года Гитлер денонсировал этот договор), с Англией и Францией (даты заключения – 1938 год), с Литвой, Латвией, Эстонией (даты заключения – 1939 год). То есть, по существу, советско-германский договор лишь пополнил довольно обширный список аналогичных соглашений. Тут бы «демократам» и замолчать. Ан, нет. Полюбуйтесь, например, что пишет «перековавшийся» из коммунистов, а потому, видимо, как всякий неофит, особенно рьяный, М. И. Семиряга:

«Однако подобное сравнение неправомерно по ряду причин. Во-первых, общая военно-политическая обстановка осенью 1939 года несопоставима с тем же периодом предыдущего года. Во-вторых, правительства Англии и Франции договорились с Германией о развитии добрососедских отношений, признавали отсутствие каких-либо территориальных споров и установили, что существующие границы между ними являются окончательными. Можно ли эту договорённость считать предосудительной? Почему она должна была вести к дестабилизации обстановки и вызывать какую-либо подозрительность советского правительства? В – третьих (и это представляется особенно важным), декларации имели открытый характер и не содержали секретных протоколов, направленных против интересов третьих стран. Наконец, в-четвёртых, это были декларации, которые, как известно, отличаются от других договорных документов тем, что представляют собой заявление двух и более государств, устанавливающее их взгляды по определённым крупным проблемам и излагающие общие принципы отношений между этими странами. Поэтому они ни в правовом, ни в политическом отношении не имели характера договоров о ненападении. Декларации соответствовали принципам международного права и не могли быть источником международной напряжённости, чего нельзя сказать о советско-германских договорах, подписанных в 1939-1940 гг.» [73;29].

Читаешь такое, и поневоле приходит в голову присказка: «Такому – хоть грязь в глаза, а всё – божья роса». И пишет подобное не безграмотный журналист, а исследователь-профессионал, много лет посвятивший изучению соответствующего периода европейской и советской истории. Видимо, для профессиональной пригодности важны не только деловые, но и человеческие качества (например, порядочность). Чтобы читателю было яснее, почему утверждение М. И. Семиряги не может не вызывать, мягко говоря, удивления, уточним, что сей почтенный историк ведёт речь об англо-германской декларации, подписанной 30 сентября 1938 года, перед отъездом Чемберлена из Мюнхена, и франко-германской декларации от 6 декабря 1938 года.

Подписание деклараций состоялось после мюнхенского сговора, когда от суверенной Чехословакии, даже не спросив её согласия и не пригласив её в Мюнхен на переговоры, отторгли Судетскую область. Это к словам М. И. Семиряги об неущемлении интересов третьих стран.

Что же до того, что англо- и франко-германские договора не дестабилизировали обстановку и не могли вызвать беспокойство Советского Союза, то и данное утверждение критики не выдерживает. В конце сентября 1938 года мир точно так же, как и в конце лета 1939 года, стоял на пороге войны. Если бы чехословацкое правительство проявило политическую волю и желание отстаивать независимость своей страны в союзе с СССР, то конфликт мог разгореться нешуточный. Правда, вопрос – на чьей стороне оказались бы в этом конфликте Англия и Франция. В предыдущей главе говорилось, что есть все основания полагать, что англичане и французы могли выступить совсем не на стороне Чехословакии и СССР. И если 6 декабря, когда Франция подписала свой договор о ненападении с Германией, было ясно, что никакой войны, по крайне мере, в данный момент, не будет, то 30 сентября, когда своё соглашение с Гитлером подписывал Чемберлен, никакой уверенности в мирном исходе дела не существовало. Советские войска концентрировались у границ, а советское руководство было полно решимости выполнить обязательства перед чехословаками.

И вряд ли продвижение Гитлера на Восток, продвижение, для которого Англия и Франция отдавали на «заклание» своего союзника, не могло не беспокоить Советский Союз.

Международная напряжённость, как в сентябре 1938 г., так и в августе 1939 года, имела место. Когда она была сильнее? Градусником её никто не мерил. Однако ситуации были чрезвычайно схожи. От некой европейской страны Гитлер, «играя мускулами», требовал определённых уступок (в сентябре 1938 – от Чехословакии; в августе 1939 г.– от Польши). У этой страны были союзники (Англия и Франция), которые должны были вступиться за неё. И был Советский Союз, который данной европейской стране, в принципе, был ничего не должен (напомним, что с Польшей никакого договора о взаимопомощи не было подписано (по вине поляков), а помощь Чехословакии (по её инициативе) обуславливалась помощью ей Франции, т.е. не начни действовать последняя, и СССР мог не беспокоиться оказанием помощи чехословакам), но который был готов прийти ей на помощь, если на то будет её согласие. В сентябре 1938 года мир стоял на пороге войны, но шага к ней не сделал. 1 сентября 1939 года война началась. Какую принципиальную несопоставимость военно-политических обстановок начала осени 1938 и конца лета 1939 года узрел М. И. Семиряга, мы понять не можем. Единственно, в чём обстановка схожей не была, так это в потенциале рейха. Преданная Англией и Францией Чехословакия чрезвычайно усилила Германию в военном, промышленном, финансовом плане (см. главу I). Да, к сентябрю 1939 года Гитлер был значительно сильнее, чем в сентябре 1938 года. Но не Советскому Союзу надо это вменять в вину, а Англии и Франции, чего М. И. Семиряга, естественно, не делает.

Одним словом, всяческие «моралите» М. И. Семиряги и прочих «демократов» по поводу советско-германского договора о ненападении выглядят натянуто и неубедительно. То, что этот договор не спровоцировал нападение Германии на Польшу, было показано во II-ой главе данной книги.

Не более чем пропагандистским жупелом, выглядят утверждения, подобные приведённому ниже:

« Сталин и Молотов пошли на переговоры, заведомо зная, что их партнёром является потенциальный агрессор, которому они обязались содействовать. Разве это не даёт основания квалифицировать данный документ как союзнический договор?» [73; 22].

В том-то и дело, что текст пакта никаких оснований к этому не даёт. И говоря так, обличители «преступлений сталинского режима» имеют в виду в большей степени секретный протокол к пакту. По утверждению того же М. И. Семиряги, «суть договора содержится не столько в его опубликованных статьях, сколько в…дополнительном секретном протоколе». [73; 16]. Самое время ознакомиться с тем текстом секретного протокола, который сейчас считается абсолютно подлинным документом. Однако скажем, есть все основания сомневаться в его аутентичности. Но не будем забегать вперёд. Итак:

« Секретный дополнительный протокол к Договору о ненападении между Германией и Советским Союзом.

При подписании договора о ненападении между Германией и Союзом Советских Социалистических Республик нижеподписавшиеся уполномоченные обеих сторон обсудили в строго конфиденциальном порядке вопрос о разграничении сфер обоюдных интересов в Восточной Европе. Это обсуждение привело к нижеследующему результату:

1. В случае территориально-политического переустройства областей, входящих в состав Прибалтийских государств (Финляндия, Эстония, Латвия, Литва), северная граница Литвы одновременно является границей сфер интересов Германии и СССР. При этом интересы Литвы по отношению к Виленской области признаются обеими сторонами.

2. В случае территориально-политического переустройства областей, входящих в состав Польского государства, граница сфер интересов Германии и СССР будет приблизительно проходить по линии рек Нарева, Вислы и Сана.

Вопрос, является ли в обоюдных интересах желательным сохранение независимого Польского государства, и каковы будут границы этого государства, может быть окончательно выяснен только в течение дальнейшего политического развития.

Во всяком случае, оба правительства будут решать этот вопрос в порядке дружественного обоюдного согласия.

3. Касательно юго-востока Европы с советской стороны подчёркивается интерес СССР к Бессарабии. С германской стороны заявляется о её полной политической незаинтересованности в этих областях.

4. Этот протокол будет сохраняться обеими сторонами в строгом секрете.

Москва, 23 августа 1939 года.


По уполномочию За Правительство

Правительства СССР Германии

В. Молотов И. Риббентроп»

[58; 111], [59; 48-49], [73; 16-17].


Используя текст протокола, «демократические» авторы «порезвились» на славу, обвиняя Сталина и в союзе с Гитлером, и в насильственной перекройке карты Европы, и в нарушении норм международного права, и в имперской, захватнической внешней политике.

Придётся вновь огорчить «идеалистов-мечтателей» (или злостных и злонамеренных лгунов?..), постоянно твердящих нам о Западе, где все права всех и вся всегда и везде соблюдались, и внутри Западных демократий, и в международных отношениях. Политики этих стран, проснувшись утром, первым делом бросались узнать, не попраны ли где в мире права человека, гражданские свободы и не нарушены ли где нормы международного права. И завтракать они не садились до тех пор, пока не узнавали, что в этом отношении всё везде в порядке. А если что где было не в порядке, то оставались демократические лидеры «незамтракамши», потому что тут же, в домашних халатах и туфлях, бросались наводить порядок и восстанавливать справедливость. Увы, всё это не более чем красивая сказка. Никогда такого Запада не существовало. Нет его и сейчас. Живёт он только в воспалённых мозгах наших доморощенных «западников».

Упрекающие Советский Союз в том, что он, подписав с Германией тайный протокол к договору о ненападении, нарушил все нормы международного права, как бы невзначай (или специально?), забывают сказать, что ничего экстраординарного с точки зрения политической практики и морали того времени советско-германские договорённости по территориальным вопросам не представляли. 30-е годы были чрезвычайно обильны на подобного рода соглашения, которые Западные демократии заключали и друг с другом, и с тоталитарными режимами. Так, например, в 1935 году были подписаны франко-итальянское и англо-итальянское соглашения о разграничении сфер интересов в Африке. А чем было мюнхенское соглашение между Германией, Великобританией, Францией и Италией? Неужто оно не касалось территориальных вопросов? Причём, территориальные вопросы решались за счёт суверенного европейского государства без согласия последнего. 24 июля 1939 года было подписано англо-японское соглашение по Китаю, согласно которому Япония получала в Китае свободу действий (действий по территориальным захватам; излишне говорить, что мнения Китая никто при этом не спрашивал). О разграничении сфер влияния шла речь и на секретных англо-германских переговорах летом 1939 года, шедших одновременно с официальными англо-франко-советскими переговорами (см. главу II). Можно с уверенностью утверждать, что то, что секретные переговоры между Британией и Германией не завершились какой-либо сделкой, во многом является результатом внешнеполитического хода советского правительства. Мы имеем в виду начавшиеся с середины августа интенсивные контакты между СССР и Германией, результатом которых было подписание договора о ненападении.

Словом, ради обеспечения собственной безопасности и собственных интересов западные державы всегда были готовы пожертвовать (и жертвовали) суверенитетами других стран. Можно сказать, что СССР поступил лишь в духе того времени. Но…

Вот именно, что «но». Принцип историзма требует, чтобы исследователь основывал свои исторические выводы не на современных ему, исследователю, условиях, правилах, законах, а исходя из условий, правил и законов того времени, которые он изучает. Что заставило СССР пойти на разграничение сфер влияния с Германией, шаг, который и впрямь можно рассматривать как ущемляющий суверенитет третьих стран? Если Лондон или Париж оговаривали с Римом или Токио сферы интересов в Африке или Китае, то это вряд ли касалось непосредственной безопасности Англии и Франции. Да, об имперских интересах и амбициях речь, безусловно, шла. Но на безопасности самих метрополий, не экономической, а самой что ни на есть обычной, «шкурной», подобные дележи никак не отражались. Не стоял враг у границ, не ощущалось непосредственно на рубежах дыхание войны. СССР начал с Германией делёжку сфер влияния непосредственно перед лицом грозящей ему войны. И коснулась эта делёжка сопредельных с ним государств. Никаких островов в Индийском океане и «лакомых кусочков» в Африке Советский Союз себе не выговаривал. Подписанием секретного протокола к договору о ненападении советское правительство пыталось не допустить включения в орбиту агрессивной политики Германии ряда сопредельных с СССР государств и территорий. Их невовлечение в войну в складывающейся обстановке имело для СССР исключительно важное значение. Можно даже сказать, что советское правительство достигло заключением договора с Германией примерно того, чего оно добивалось, ведя переговоры с Англией и Францией в апреле-августе 1939 года. Напомним, что во время последних Советский Союз долго убеждал английскую и французскую стороны дать гарантии приграничным с ним государствам для обеспечения пояса безопасности вдоль своих западных границ. Пояс этот и был создан (правда, другим путём), когда состоялось подписание секретного протокола к пакту Молотова-Риббентропа.

«Нельзя не отметить также, что речь шла об обеспечении безопасности областей, входивших ранее в состав Российского государства и отторгнутых от него в 1918-1920 гг.. Советское правительство никогда не скрывало, что имеет особый интерес к обеспечению безопасности этих областей, а также чувствует моральную ответственность за их судьбу и в кризисной ситуации не останется равнодушным зрителем попыток открытого или замаскированного посягательства на них со стороны третьих стран». [15; 7]. Говоря современным языком, это исторически была сфера жизненных интересов России. Ну, а кризисный момент в 1939 году настал, «кризисней» уже и некуда.

То есть не только основным текстом договора о ненападении, но и секретным протоколом к нему Сталин не союз с Гитлером заключал, а всего лишь обеспечивал безопасность СССР перед лицом надвигающейся войны. То, что Польша в ходе войны с Германией, в случае схватки один на один, будет быстро разбита, вряд ли у кого вызывало особые сомнения. А вот поведение польских союзников, англичан и французов, напротив, было под вопросом. В своё время Чехословакию они «успешно сдали» Германии. Будут ли они вообще помогать Польше? Да, ещё 31 марта 1939 г. Чемберлен гарантировал границы Польши, 13 апреля это же сделал Даладье. Но жизнь показала, что и подписание с Великобританией соглашения о взаимопомощи (состоялось 25 августа 1939 года[2]) не обеспечило Польше в ходе войны реальной поддержки англичан и французов. Что и говорить, что в условиях, когда англо-польского соглашения о взаимопомощи ещё не существовало, советскому правительству рисовалась вполне реальная картина: выход сил вермахта на советско-польскую границу.И как поведёт себя Гитлер дальше, было неизвестно.

Но возможен был и другой вариант, по крайне       мере, в то время так вполне могли думать и советские, и польские, и английские, и французские лидеры. Это сейчас мы знаем, что Гитлер ещё в апреле 1939 года решил воевать с Польшей, что его не пугали при этом ни вмешательство Британии и Франции в конфликт, ни даже советская помощь антигерманской коалиции. Тем не менее, определённые колебания у фюрера были, что нам сейчас тоже известно. Тогда же, в 1939 году ничто не мешало предполагать, что Гитлер испугается союза Польши и Западных демократий и на Польшу не нападёт, а нападёт сразу на того, на кого обещал в «Майн кампф», т.е. на Советскую Россию. При этом остаются у него два пути: 1) Прибалтийские страны; 2) Румыния. Возможно и их сочетание. Правда, англичане и французы дали Румынии гарантии в апреле 1939 года, но последнее обстоятельство могло и не сыграть никакой роли, если бы Румыния пошла на сближение с рейхом (что в конечном счёте и случилось). «Негарантированные» англо-французами Прибалтийские страны (Литва, Латвия, Эстония, Финляндия) ещё легче могли попасть в сферу влияния Германии. Финляндия – вообще разговор особый. Антирусская направленность была одной из доминант финской внешней политики в 20-30-е гг. Первый премьер-министр Финляндии Пер Эвинд Свинхувуд сформулировал следующий принцип: «Любой враг России должен всегда быть другом Финляндии» [63; 214]. Придерживаясь этого нехитрого правила, финское руководство было готово вступить в союз с кем угодно. Так что финны с удовольствием сами могли «запрыгнуть» в германскую сферу влияния. Прибалтийские «малыши» (Литва, Латвия, Эстония) противостоять Германии самостоятельно никак не могли. Стоило последней только «прицыкнуть» на них, как они выполнили бы все её требования. Очень показателен в этом отношении «клайпедский инцидент» марта 1939 года. 20-го числа немцы приказали (именно приказали!) литовцам очистить Клайпедскую область Литвы (бывшую Мемельскую область Германии, подаренную Литве Антантой) в трёхдневный срок. В противном случае пригрозили, что оккупируют всю Литву. И литовцам пришлось подчиниться. А Западные демократии и слова в их защиту не сказали (впрочем, как и в защиту оккупированной немцами в этом же месяце Чехии).

Поэтому теоретически наступление немцев на СССР через Румынию и Прибалтийские страны было вполне возможно. Данный вариант Советскому Союзу тоже ничего хорошего не сулил. К тому же в случае первых успехов вермахта, вне всякого сомнения, к немцам присоединилась бы и Польша, которая отнюдь не была «невинной и безобидной девочкой», как стараются её нам усиленно представить «демократы», зверски «изнасилованной» двумя «громилами».

С каких позиций не посмотри, секретный протокол к советско-германскому договору о ненападении обеспечивал безопасность западных границ СССР. В этом и было его назначение. Все же разговоры о некоем советско-германском союзе (завершённом или незавершённом), оформленном пактом и секретным протоколом к нему, – не более, чем безответственная болтовня. 

* * * 
Обличители «преступлений сталинского режима» с особой силой упирают на то, что секретный протокол предусматривал именно захват тех территорий, которые определены в нём, как сферы германского и советского влияния. Из чего это следует? Уж точно не из текста протокола. Подобные утверждения – фантазии «правдоискателей». И нафантазировали «правдоискатели» это на основании событий, развернувшихся после подписания пакта Молотова – Риббентропа. Как известно, в ходе данных событий в состав СССР были включены Западная Белоруссия, Западная Украина (обе входили в состав Польши), Латвия, Литва, Эстония, Бессарабия, Северная Буковина (две последних входили в состав Румынии), а также в ходе Зимней войны 1939-1940 гг. отторгнуты ряд территорий у Финляндии.

Однако подобные ретроспективные умозаключения грешат даже против элементарной логики (ибо «после того» ещё не значит «вследствие того»), не говоря уже о фактах.

Упомянув о фактах, обратимся, прежде всего, к самому тексту секретного протокола (даже в том сомнительном виде, который считается сейчас подлинным). Его 1-й пункт говорит о том, что обе стороны признают «интересы Литвы по отношению к Виленской области» [58; 111]. Согласитесь, весьма странная формулировка, если учесть, что Германия и СССР «хотели скушать» и Польшу (в составе которой Виленская область в тот момент находилась), и Литву. Чего ради тогда оговаривать интересы Литвы по отношению к Виленской области? Так можно говорить, если речь идёт о суверенном государстве.

Абзац 2-й пункта 2 протокола гласит:

«Вопрос, является ли в обоюдных интересах желательным сохранение независимого Польского государства, и каковы будут границы этого государства, может быть окончательно выяснен только в течение дальнейшего политического развития» [58;111].

А в 1-м абзаце этого пункта Польша полностью делится на сферы советского и германского влияния, граница которых проходит по рекам Нарев, Висла и Сан.

Получается, Польша на сферы влияния интересов Германии и СССР поделена, а Польское государство при этом может быть и сохранено.

Как нельзя лучше данные формулировки показывают, что включение той или иной территории в сферу интересов ещё не означало её захват. Это совсем не одно и то же.

В принципе, уже самого текста секретного протокола достаточно, чтобы показать несостоятельность утверждений «демократов» о том, что в нём оговаривались территориальные захваты Третьего рейха и СССР.

Однако не менее показательны и имевшие место после подписания пакта события.

По протоколу, Литва вошла в сферу германских интересов. Оно и понятно: границы с СССР Литва не имела (вследствие чего советское правительство интересовалось Литвой в меньшей степени, чем Латвией и Эстонией), зато граничила с Восточной Пруссией.

Ничто не мешало немцам оккупировать Литву уже в ходе войны с Польшей. Сил для этого у Гитлера было предостаточно: немцы уже с 10 сентября начали выводить войска из Польши на Западный фронт. Армия Литвы была чрезвычайно мала и слаба. Она состояла из 3 дивизий и 8 эскадрилий самолётов и насчитывала 17 900 человек [58; 114]. Каких-то военных осложнений, таким образом, Гитлер мог не опасаться. Естественно, что и никакая реакция международного сообщества его в тот момент уже не заботила. Какая уж тут реакция, если и так с Великобританией и Францией состояние войны? С другой стороны, какой-то помощи Литве со стороны последних ожидать не приходилось. Они и полякам-то, связанным с ними договором, помогали чисто формально, а уж какой-то Литве… Да и пожелай англо-французы оказать Литве какую-то реальную военную помощь – не успели бы: одна немецкая танковая дивизия была в состоянии разметать всю литовскую рать за пару суток (если не меньше).

Тем не менее, Гитлер Литву, находящуюся в его сфере интересов, не оккупировал. Зато немцы стали весьма настойчиво требовать от литовцев заключения военного соглашения сразу после подписания с СССР пакта. При этом Литве была даже сообщена дата нападения на Польшу. Литовцы «замялись», «поглядывая» на СССР. Немцы угрожали, но, опять-таки, угрозы в исполнение не привели. Литва так и проколебалась всю быстротечную польско-германскую войну и договора с немцами не заключила, хотя объективно сделала для немцем полезное дело (с началом войны литовцы отмобилизовали свою армию и двинули её к польской границе; полякам пришлось держать против трёх литовских дивизий на границе две своих, т.е. эти польские дивизии в войне с немцами участия не приняли) [58; 115].

Посмотрите, Германия ведёт себя с Литвой как с суверенным государством: старается заключить с ней союз, ни о каком вводе войск на литовскую территорию речь не идёт. Конечно, Литва – маленькое и слабое государство, попавшее в сферу влияния Германии. Поэтому особо с ней немцы не церемонились (требовали, угрожали), но суверенитет всё-таки не нарушили.

Далее. Уже 7 сентября поляки предложили немцам перемирие. Надо сказать, что к этому моменту отступление польской армии на всех фронтах приобрело катастрофический характер[3]. Однако немцы, всё ещё считая Польшу достойным противником, с одной стороны, а с другой – не будучи уверенными в силах собственной армии (как-никак это была первая кампания вермахта) на переговоры согласились. И вот какая деталь – поляки уже вовсю драпают, а немцы в условиях, на которых они готовы заключить перемирие, речи о ликвидации Польского государства и близко не ведут. Вот что об этих условиях записал в своём дневнике начальник штаба Сухопутных войск Германии Гальдер:

«Поляки предлагают начать переговоры. Мы к ним готовы на следующих условиях: разрыв Польши с Англией и Францией; остаток Польши будет сохранён; районы от Нарева с Варшавой – Польше; промышленный район – нам; Краков – Польше; северная окраина Бескидов – нам; области (Западной) Украины – самостоятельны» [59; 60-61].

Прежде всего, как видите, Польша, как государство, сохраняется. В весьма «урезанном» виде, но сохраняется. То есть Гитлер даже к 7 сентября не предполагал ликвидации Польши. И даже Краков немцы готовы были полякам вернуть, хотя к 7 сентября уже заняли его. При этом территории восточнее Нарева остаются за поляками, за исключением Западной Украины, которая становится независимой. Но позвольте… Ведь всё это – советская сфера интересов. Как нас убеждают разного рода обличители, Советский Союз и Германский рейх ещё 23 августа договорились о том, что СССР захватит данные территории. Тогда почему Гитлер, нимало не заботясь о том, что СССР денонсирует договор о ненападении, начинает хозяйничать в советской сфере интересов: оговаривает независимость Западной Украины и хочет сохранить именно в советской сфере влияния Польское государство, которого, следуя логике обличителей, вообще не должно было сохраниться? Ответ на данный вопрос прост: протокол к пакту занятие СССР этих территорий не предусматривал, и у СССР не было поводов для претензий к Германии.

У читателей уже может возникнуть «крамольная» мысль: «Да что же это за «филькина грамота», этот самый секретный протокол? Как по нему вообще можно «работать»? Ни черта же в нём конкретно не сказано». И подобная мысль, отнюдь, некрамольная. Правильная мысль. Но наберитесь терпения, уважаемые читатели. Чуть-чуть позже мы покажем, что «филькиной грамотой» является тот протокол, который усиленно стараются выдать за настоящий, но который таковым не является. Подлинный же протокол вполне конкретен и никаких двусмысленностей в трактовке не допускает.

Когда 22 июня 1941 года Германия напала на СССР, советскому правительству была вручена нота, в которой нацисты обосновывали причину, по которой они пошли на данный шаг. Скажем сразу, лейтмотивом этой ноты было обвинение Советского Союза в нарушении августовских и сентябрьских 1939 года договорённостей, т.е. договора о ненападении и договора о дружбе и границе. В этой ноте Гитлер полностью раскрыл содержание секретного протокола к пакту Молотова – Риббентропа. Лгать немцам в той части ноты, где речь шла об условиях советско-германских договорённостей, смысла не было, ибо нота представляла собой, прежде всего, пропагандистское заявление. И наври Гитлер в ней «с три короба», Советский Союз очень легко мог использовать её текст для контрпропаганды.

Читателям придётся набрать терпения, ибо ниже приводится значительная часть текста ноты. Но столь длинная цитата просто необходима, так как нота содержит много полезной для нас информации. Итак:

«…Таким образом, 23 августа1939 г. был подписан Пакт о ненападении, а 28 сентября 1939 г. – Договор о дружбе и границах между обоими государствами.

Суть этих договоров состояла в следующем:

1) в обоюдном обязательстве государств не нападать друг на друга и состоять в отношениях добрососедства;

2) в разграничении сфер интересов путём отказа германского рейха от любого влияния в Финляндии, Латвии, Эстонии, Литве и Бессарабии, в то время как территория бывшего Польского государства до линии Нарев-Буг-Сан по желанию Советской России оставалось за ней.[4]

Действительно, правительство рейха, заключив с Россией пакт о ненападении, СУЩЕСТВЕННО ИЗМЕНИЛО СВОЮ ПОЛИТИКУ ПО ОТНОШЕНИЮ К СССР[5] и с этого дня заняло дружественную позицию по отношению к Советскому Союзу. Оно строго следовало букве и духу подписанных с Советским Союзом договоров.Более того, усмирило Польшу, а это значит, ценою немецкой крови способствовало достижению Советским Союзом наибольшего внешне-политического успеха за время его существования…

Если пропагандистская подрывная деятельность СССР в Германии и в Европе вообще не оставляет никакого сомнения в его позиции по отношению к Германии, то ВНЕШНЕПОЛИТИЧЕСКАЯ И ВОЕННАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ Советского правительства после заключения германо-русских договоров носит ещё ярче выраженный характер. В Москве во время разграничения сфер влияния правительство Советской России заявило министру иностранных дел рейха, что оно не намеревается занимать, большевизировать или аннексировать входящие в сферу его влияния государства (выделено нами – И. Д., В. С.), за исключением находящихся в состоянии разложения областей бывшего польского государства[6]. В действительности же, как показал ход событий, политика Советского Союза направлена исключительно на одно, а именно: В ПРОСТРАНСТВЕ ОТ ЛЕДОВИТОГО ОКЕАНА ДО ЧЁРНОГО МОРЯ ВЕЗДЕ, ГДЕ ТОЛЬКО ВОЗМОЖНО, ВЫДВИНУТЬ ВООРУЖЁННЫЕ СИЛЫ МОСКВЫ НА ЗАПАД И РАСПРОСТРАНИТЬ БОЛЬШЕВИЗАЦИЮ ДАЛЬШЕ В ГЛУБЬ ЕВРОПЫ.

Развитие этой политики характеризуется следующими этапами:

1. Началом развития этой политики явилось заключение так называемых договоров о взаимопомощи с ЭСТОНИЕЙ, ЛАТВИЕЙ и ЛИТВОЙ в октябре и ноябре 1939 года и возведение военных баз в этих странах.

2. Следующий ход Советской России был сделан по отношению к ФИНЛЯНДИИ. Когда требования Советской России, принятие которых грозило бы потерей суверенитета свободному финскому государству, были отклонены финским правительством, Советское правительство распорядилось о создании коммунистического псевдоправительства Куусинена. И когда финский народ отказался от этого правительства, Финляндии был предъявлен ультиматум, и в ноябре 1939 года Красная Армия вошла на территорию Финляндии. В результате «заключённого» в марте финско-русского мира Финляндия вынуждена была уступить часть своих юго-восточных провинций, которые сразу подверглись большевизации.

3. Спустя несколько месяцев, а именно в июле 1940 года, Советский Союз начал принимать меры против ПРИБАЛТИЙСКИХ ГОСУДАРСТВ. Согласно первому Московскому договору (т.е. пакту Молотова- Риббентропа – И. Д., В. С.) Литва относилась к сфере германских интересов.

В интересах сохранения мира, хотя и скрепя сердцем, правительство рейха во втором договоре (имеется в виду договор о дружбе и границе – И. Д., В. С.) по просьбе Советского союза отказались от большей части территории этой страны, оставив часть её в сфере интересов Германии. После предъявления ультиматума от 15 июня Советский Союз, не уведомив об этом правительство рейха, занял всю Литву, т.е. и находившуюся в сфере влияния Германии часть Литвы, подойдя, таким образом, непосредственно к границе Восточной Пруссии. Позднее последовало обращение к Германии по этому вопросу, и после трудных переговоров, пойдя ещё на одну дружественную уступку, правительство рейха отдало Советскому Союзу и эту часть Литвы[7]. Затем таким же способом, в нарушение заключённых с этими государствами договоров о помощи, были оккупированы Латвия и Эстония. Таким образом, вся Прибалтика, вопреки категорическим заверениям Москвы, была большевизирована и спустя несколько недель после оккупации сразу аннексирована. Одновременно с аннексией последовало сосредоточение первых крупных сил Красной Армии во всём северном секторе плацдарма Советской России против Европы.

Между прочим, Советское правительство в одностороннем порядке расторгло экономические соглашения Германии с этими государствами, хотя по Московским договорённостям этим соглашениям не должен был бы наноситься ущерб.

4. По вопросу о разграничении сфер влияния на территории бывшего Польского государства Московскими договорами было ясно согласовано, что в границах сфер влияния не будет вестись никакая политическая агитация, а деятельность обеих оккупационных властей ограничится исключительно лишь вопросами мирного строительства на этих территориях. У правительства рейха имеются неопровержимые доказательства того, что, несмотря на эти соглашения, Советский Союз сразу же после занятия этой территории не только разрешил антигерманскую агитацию в польском генерал-губернаторстве, но и одновременно поддержал её большевистской пропагандой в губернаторстве. Сразу же после оккупации и на эти территории были переброшены крупные русские гарнизоны.

5. В то время как германская армия на Западе вела боевые действия против Франции и Англии, последовал удар Советского Союза на БАЛКАНАХ. Тогда как на московских переговорах Советское правительство заявило, что никогда в одностороннем порядке не будет решать бессарабский вопрос, правительство рейха 24 июня 1940 года получило сообщение Советского правительства о том, что оно полно решимости силой решить бессарабский вопрос. Одновременно сообщалось, что советские притязания распространяются и на Буковину, то есть на территорию, которая была старой австрийской коронной землёй, никогда России не принадлежала и о которой в своё время в Москве вообще не говорилось. Германский посол в Москве заявил Советскому правительству, что его решение является для правительства рейха совершенно неожиданным и сильно ущемляет германские экономические интересы в Румынии, а также приведёт к нарушению жизни крупной местной немецкой колонии и нанесёт ущерб немецкой нации в Буковине. На это господин Молотов ответил, что дело исключительной срочности, и что Советский Союз в течение 24 часов ожидает ответ правительства рейха. И на этот раз правительство Германии во имя сохранения мира и дружбы с Советским Союзом решило вопрос в его пользу.

…Оккупация и большевизация Советским правительством территории Восточной Европы и Балкан, переданных Советскому Союзу правительством рейха в Москве в качестве сферы влияния, полностью ПРОТИВОРЕЧАТ МОСКОВСКИМ ДОГОВОРЁННОСТЯМ» [58; 118-121], [59; 54-58].

Последняя фраза выделена в тексте ноты самими немцами, но мы со своей стороны также готовы выделить её очень жирным шрифтом. И вот почему. Как нас убеждают на протяжении уже более двух десятков лет «правдолюбивые» историки, публицисты, журналисты и политики, пакт Молотова-Риббентропа – это сговор о разделе мира и оккупации суверенных стран. Именно такую трактовку термина «сфера интересов» дают «правдолюбцы». Однако, как мы видели, сам предлагаемый нам в качестве подлинного текст секретного протокола ни о чём таком не говорит. А содержащиеся в германской ноте обвинения в адрес СССР приводят к абсолютно противоположным выводам. В секретном протоколе к пакту речь не идёт не только об оккупации входящих в сферу влияния территорий полностью, но даже частично (как в случае с Финляндией). Более того, не предполагалось и военное присутствие договаривающихся сторон на данных территориях (т.е. создания на них военных баз).

Возмущение германцев вызывала и большевизация входящих в сферу советских интересов районов. Другими словами, секретный протокол не предполагал и насаждение в зоне сфер влияния родственных идеологически политических режимов. Что же тогда надо понимать под сферой интересов? Из германской ноты можно сделать вывод, что этот термин выполнял, если так можно выразиться, прежде всего, запретительную функцию. Одна договаривающаяся сторона не имела права военного присутствия в зоне интересов другой договаривающейся стороны, а также не могла вести в ней агитационно-пропагандистскую деятельность против другой стороны. Очевидно также, что речь могла идти и о некоторых преимуществах в торговле в сфере своего влияния.

Теперь мы вплотную подходим к вопросу: « А что же предлагается нашему вниманию вместо подлинного секретного протокола к советско-германскому договору о ненападении, где все вышеуказанные нюансы нормально оговаривались бы?» Мы отвечаем однозначно: «Нам предлагается фальшивка!» 

* * * 
Авторы данной книги не являются пионерами такого взгляда на находящийся в историческом обороте текст секретного протокола к пакту Молотова – Риббентропа. Впервые с подобной точкой зрения выступил российский исследователь Ю.И. Мухин. В аналогичном ключе высказался вслед за ним и известный обществовед С.Г. Кара-Мурза. На какие же признаки фальшивки указывает Ю.И. Мухин?

Прежде всего, весьма сомнительны обстоятельства ввода текста секретного протокола в научный оборот. Подлинный текст самого договора о ненападении хранился в архиве внешней политики (АВП). Но когда господа Горбачев и Яковлев явили второму Съезду народных депутатов СССР, а вместе с ним и всему миру, в 1989 году секретный протокол к договору, то было заявлено, что подлинника протокола в АВП нет, а есть только его машинописная копия. Причём, эта копия имеет вверху листа надпись рукой Молотова: «Тов. Сталину (подпись Молотова)» [58; 108].

И сразу возникают вопросы. Во всяком случае, они должны были возникнуть у всякого здравомыслящего человека. У тех же депутатов в 1989 году, которые проголосовали чуть ли не единогласно за постановление «О политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении от 1939 года» [73; 27]. У тех же историков, которые безоговорочно сочли этот документ подлинным и начали строчить, опираясь на него, свои гневные обличительные труды. А вопросы-то, элементарные.

Прежде всего, почему не сохранилось подлинника секретного протокола? Допустим, «преступный сталинский режим» заметал следы одного из своих «преступлений» и подлинник протокола уничтожил. Но тогда зачем была сохранена копия? Затем, не ясно местонахождение этой копии. Копия, адресованная Сталину, очевидно, должна была к нему и попасть, а не остаться лежать в НКИДе (МИДе). А раз она попала к Сталину, то местом её последующего хранения должен был стать Архив Политбюро ЦК КПСС (ныне Архив Президента России (АП)). Каким образом копия снова оказалась в Архиве внешней политики?

Но это еще не всё. Сталин до буквы знал текст протокола. Можно не сомневаться, что он принял самое непосредственное участие в создании его текста. В присутствии Сталина Молотов и Риббентроп протокол подписывали. Вопрос в том, зачем тогда Сталину вообще понадобилась копия протокола? Кроме того, снимать копии с секретных документов вообще-то не принято (на то они и секретные). Тем, кто имеет право их читать, обычно дают читать подлинники.

На этом странности ввода в научный оборот секретного протокола к советско-германскому договору о ненападении не заканчиваются. До 1993 года во всех сборниках документов текст секретного протокола фигурировал как «машинописная копия» [58; 108]. А вот в сборнике документов по Катынскому делу «Катынь. Хроника необъявленной войны», составленном коллективом авторов во главе с Н.С. Лебедевой, этот протокол значится уже как подлинник со ссылкой на Архив Президента и на «…Документы внешней политики. 1939 г.». Т. ХХII. Кн.1, с. 632 [58; 108-109].

Что касается второго источника, то в нем подлинник так и не был опубликован, поскольку в примечании к тексту сообщается: «Печат. По сохранившейся машинописной копии АВП РФ, ф. 06, оп. 1, п. 8, д. 77, л. 1-2» [58; 109]. Получается, коллектив авторов во главе с Н.С. Лебедевой, делая вторую ссылку, просто-напросто откровенно лжёт. Ссылка же на Архив Президента просто поражает своей наглостью. Во-первых, нигде и никогда не говорилось, что подлинник протокола там обнаружен. Можно не сомневаться, произойди такое в действительности, «демократические правдоискатели» раструбили бы об этом по всему миру. Во-вторых, совершенно непонятно, как подлинник протокола оказался в Архиве Президента, когда ему самое место там, где содержится подлинник договора о ненападении, т.е. в Архиве внешней политики. Приходится предполагать, что в Советском Союзе с архивным делом творится полный базар, даже на самом высшем уровне. Однако, как известно, это было далеко не так. Документы попадали в архивы «по подведомственности», как положено. И уж если полагалось в архиве НКИД (МИД) храниться подлинникам договоров, то можно не сомневаться, что они там и хранились со всеми приложениями (в том числе и секретными протоколами).

Как верно замечает Ю.И. Мухин, «от изделий Горбачева-Яковлева фальшивками воняет за версту» [5; 109].

Остается понять, для чего тогдашнему руководству СССР понадобилась фабрикация данной фальшивки? Ответ прост. Это была часть кампании по идеологической дискредитации Советской власти. Пришедшим на смену последним «коммунистам» (точнее, будет назвать их псевдокоммунистами) «демократам» очернять Советское государство было не менее выгодно. Если псевдокоммунисты разрушали Советский строй, то «демократы» столкнулись с проблемой легитимации собственной власти. Очернить существовавшие до «демократов» порядки – один из способов оправдания тех порядков, которые воцарились в России с наступлением «демократической» эпохи. А потому ложь была наложена на ложь. Ложь стала многослойной.

Теперь перейдем к анализу самого текста протокола. На такую странность, как размывчатость и неопределенность формулировок в нем, мы уже обращали внимание. Правда этой странности «демократические» историки нашли свое объяснение:

«Секретный протокол, оформлявшийся в обстановке спешки, во многом носил на себе черты импровизации, далеко не полной ясности относительно того, каким будет ход событий в ближайшее время» [18; 40].

Подобное объяснение нас не удовлетворяет. Спешкой, импровизацией и неясностью дальнейшего хода событий, отсутствие какой-либо определенности во всем тексте протокола не объяснишь. Гитлер и Сталин – не Горбачев. Этот последний мог договариваться о консенсусе, не очень сам понимая, в чем, собственно, этот консенсус заключается. А Гитлер и Сталин были политиками весьма конкретными, и какую-то размытость формулировок могли терпеть, если только это было не во вред интересам их стран. Вот и посмотрим, не вредила ли расплывчатость формулировок секретного протокола интересам Германии и СССР.

Первый же пункт протокола должен был поставить внимательного читателя в тупик:

1. «В случае территориально-политического переустройства областей, входящих в состав Прибалтийских государств (Финляндия, Эстония, Латвия, Литва), северная граница Литвы одновременно является границей сфер интересов Германии и СССР. При этом интересы Литвы по отношению к Виленской области признаются обеими сторонами…» [58; 111], [59; 48], [73; 16-17].

Скажите, пожалуйста, в чью сферу интересов входит при такой формулировке Литва, а в чью Латвия, Эстония и Финляндия? Кто из них оказывается в советской, а кто в германской сфере влияния? Можете вразумительно ответить? Нет? Вот и мы не можем, потому, что вразумительного ответа при такой формулировке и не существует.

Далее. Предположим, что территориально-политическое переустройство Польши и Прибалтики, о чем говорится в пп. 1 и 2 протокола, случилось. Где тогда проходит граница сферы интересов в промежутке от угла северной границы Литвы в месте поворота её на юг и до истоков реки Нарев? Данный промежуток составляет 500 км. «Ерунда», – могут сказать «правдолюбцы». Да нет, господа, не ерунда. Особенно если встать на ваши позиции. Ведь это вы утверждаете, что сфера интересов предполагала оккупацию входящих в нее территорий. Тогда где в этом пятисоткилометровом промежутке пройдет советско-германская граница?

То, что подобная неопределенность не была для Сталина и Гитлера в тот момент ерундой, то, что они не подписывали, сломя голову, бумажку с расплывчатыми формулировками, свидетельствует следующий факт. Советской и немецкой сторонами при подготовке и подписании протокола была совершена одна ошибка, можно сказать, географического плана. Не было учтено, что истоки реки Нарев находятся в Польше, а не в Восточной Пруссии. Таким образом, в определённой границе сфер влияния образовывался разрыв в 30 км. Всего в 30 км, а не в 500! И уже через пять дней после подписания пакта и секретного протокола к нему, т.е. 28 августа 1939 года, Молотов и германский посол в Москве Шуленбург встретились и подписали «Разъяснение» к протоколу, в котором этот разрыв закрыли:

«В целях уточнения первого абзаца п.2 секретного дополнительного протокола от 23 августа 1939 года настоящим разъясняется, что этот абзац следует читать в следующей окончательной редакции, а именно:

2. В случае территориально-политического переустройства областей, входящих в состав Польского государства, граница сфер интересов Германии и СССР будет приблизительно проходить по линии рек Писсы, Наревы, Вислы и Сана. Москва, 28 августа 1939 года» [58; 11]), [59; 50-51].

Писса тогда текла из Восточной Пруссии и впадала в Нарев.

Получается, что 30 км Сталин и Гитлер поторопились закрыть, а 500 км так и оставили? Да нет, конечно. Спешность составления протокола в августе 1939 г. привела к ошибке в 30 км. Её быстро исправили. А вот спешность изготовления фальшивки в 1989 году так и не позволила фальсификаторам понять, что они совершили ошибку гораздо «большую по протяжённости», чем 30 «сталинско-гитлеровских» километров. Фальсификаторы, взяв за основу подлинный секретный протокол, так «обкорнали» его первый пункт, что не только «образовался» указанный пятисоткилометровый разрыв в сферах влияния, но и вообще из пункта стало непонятно, какие государства в чью сферу влияния входят.

Мы присоединяемся к российскому историку Ю. И. Мухину, который даёт такую приблизительную реконструкцию первого пункта секретного протокола:

«В случае территориально-политического переустройства областей, входящих в состав Прибалтийских государств (Финляндия, Эстония, Латвия, Литва), северная граница Литвы одновременно является границей сфер интересов Германии и СССР, с вхождением суверенного Литовского государства в сферу интересов Германии. При этом интересы Литвы по отношению к Виленской области признаются обеими сторонами» [58; 111], [59; 51]. Выделенные слова фальсификаторы из текста изъяли, видимо, по той причине, что речь в них шла о сохранении суверенитета Литвы. А это никак не вписывалось в ту трактовку протокола, которую они пытались навязать, а именно, что протокол предусматривал территориальные захваты в сферах влияния договаривающихся сторон. Но, изъяв указанные слова, фальсификаторы превратили весь пункт в абстрактную глупость.

С поправкой Ю. И. Мухина «всё становится на свои места, и граница сфер интересов идёт непрерывно: от Балтийского моря по северной границе Литвы, затем по восточной границе Виленской области (тогда ещё удерживаемой Польшей), далее по границе Восточной Пруссии до реки Писса, по ней до впадения её в Нарев, по нему до впадения его в Буг, который через несколько десятков километров впадает в Вислу, по ней до впадения в неё Сана, а по нему до его истоков – до Словакии» [58; 113-114].

Кстати, при подобной реконструкции первого пункта секретного протокола как бы «повисающее в воздухе» его последнее предложение (о признании интересов Литвы по отношению к Виленской области) вполне вписывается в контекст пункта и перестаёт выглядеть противоречащим остальному тексту (подобное противоречие особенно бросается в глаза , если исходить из того, что включение тех или иных территорий в сферу интересов означает их захват).

Теперь попробуем выяснить, что означает в протоколе понятие «сфера интересов». Понять этого из текста протокола как раз невозможно. Потому-то на основании того протокола, который выдаётся сейчас за подлинный, «правдолюбцы», зная последующие события, смело утверждают, что речь в нём шла о непосредственном захвате территорий.

Но мы видели, что немцы в своих претензиях к Советскому Союзу, изложенных в ноте об объявлении войны, вменяли ему в вину данные захваты. И не только их, но и создание в зонах интересов военных баз, и большевизацию указанных регионов. При этом немецкие обвинения основывались на том, что СССР подобными своими действиями нарушает московские договорённости, т.е. секретный протокол от 23 августа 1939 года в том числе.

Если немцы столь смело делали такие утверждения, то, значит, расшифровка понятия «сфера интересов» в протоколе была. В самом деле, без соответствующих разъяснений слова «сфера интересов» смысла под собой не имеют.

Представим себе, что некие стороны заключают между собой хозяйственный договор. В основном тексте они оговаривают, что, согласно договору, продаётся-покупается какой-то «Товар». При этом ни конкретное наименование товара, ни его количество, ни цена не указываются. Могут ли стороны в таком случае работать нормально? Конечно, нет. Поэтому подобные «абстрактные» контракты предполагают подписание спецификаций к ним, где расшифровывается, что за товар продаётся-покупается, в каких количествах и по какой цене. Так неужто в международных договорах дело обстоит иначе? Похоже, что «состряпавшие» фальшивку под наименованием «Секретный протокол к советско-германскому договору о ненападении» полагали, что иначе, и в международных договорах абстракциям самое место. Они «вычистили» из протокола все пояснения относительно содержания понятия «сфера интересов», потому что эти пояснения явно мешали их цели, заключавшейся в доказательстве злостных агрессивных намерений сталинского режима в отношении суверенных стран.

Выше, рассматривая содержание германской ноты, мы уже говорили, на какие действия в сферах своего влияния имели право СССР и Германия.

Теперь, взглянув на секретный протокол, так сказать, свежим взглядом, т.е. с учётом выброшенных «кремлёвскими творцами» участков его текста, ещё раз зададимся вопросом: « Возможна ли его трактовка как союзного соглашения между Третьим рейхом и Советским Союзом?» Конечно же, нет. Этим протоколом советское правительство клало предел германской экспансии на Восток. Таким образом, его назначение – обеспечение безопасности СССР, но никак не союз с немцами для удовлетворения экспансионистских амбиций Сталина. 

* * * 
Следующим договором СССР с Германией, который «демократические» авторы клеймят чуть ли не большим позором, чем пакт Молотова – Риббентропа с секретным протоколом к нему, является договор о дружбе и границе от 28 сентября 1939 года. Вот что пишет о нём М. И. Семиряга:

«Среди них (советско-германских договорённостей – И. Д., В. С.) своей особой одиозностью, о чём свидетельствует даже его название, выделяется договор о дружбе и границе между СССР и Германией…» [73; 17].

Разумеется, слово «дружба» в приложении к нацистской Германии не может не покоробить истинного поборника «общечеловеческих ценностей». Но если отвлечься от эмоций, связанных с названием договора, то в чём же всё-таки заключается его одиозность?

Итак, разгром Польши стал реальностью. О событиях, связанных с освободительным походом[8] Красной Армии в Западную Украину и в Западную Белоруссию, речь ещё будет вестись. Здесь же необходимо сказать, что, так или иначе, но Советский Союз и Третий рейх стали соседями. Вопрос о границе между двумя державами надо было решать. Собственно, это обстоятельство и явилось главным побудительным мотивом к заключению нового советско-германского договора. Поскольку с момента подписания договора о ненападении СССР и Германия по отношению друг к другу были дружественно-нейтральными странами, то ничего из ряда вон выходящего в употреблении слова «дружба» в наименовании нового договора не было. Это была всего лишь дипломатическая риторика, не более того. Тогда данное обстоятельство прекрасно понимали все: и немцы, и русские. Очень прискорбно, что туго с пониманием стало у части современных авторов, которые в самом названии очередного советско-германского договора усматривают, буквально, эпохальную одиозность.

Переговоры, окончившиеся подписанием договора о дружбе и границе, начались в Москве по германской инициативе. О желании немецкой стороны их провести Риббентроп сообщил Молотову 23 сентября 1939 года. Ниже приводится текст договора:


«Германо–Советский договор о дружбе и границе

между СССР и Германией.

Правительство СССР и Германское правительство после распада бывшего Польского государства рассматривают исключительно как свою задачу восстановить мир и порядок на этой территории и обеспечить народам, живущим там, мирное существование, соответствующие их национальным особенностям. С этой целью они пришли к соглашению в следующем:

Статья I.

Правительство СССР и Германское правительство устанавливают в качестве границы между обоюдными государственными интересами на территории бывшего Польского государства линию, которая нанесена на прилагаемую при сём карту и далее подробно будет описана в дополнительном протоколе.

Статья II.

Обе стороны признают установленную в статье I границу обоюдных государственных интересов окончательной и устранят всякое вмешательство третьих держав в это решение.

Статья III.

Необходимое государственное переустройство на территории западнее указанной в статье линии производит Германское правительство, на территории восточнее этой линии – Правительство СССР.

Статья IV .

Правительство СССР и германское правительство рассматривают вышеприведённое переустройство как надёжный фундамент для дальнейшего развития дружественных отношений между своими народами.

Статья V.

Этот договор подлежит ратификации. Обмен ратификационными грамотами должен произойти возможно скорее в Берлине.

Договор вступает в силу с момента его подписания.

Составлен в двух оригиналах, на немецком и русском языках.

Москва, 28 сентября 1939 года.

По уполномочию За Правительство

Правительства СССР Германии

В. Молотов И. Риббентроп» [60; 176].


Главное содержание договора – установление границ между Германией и СССР на территориях бывшего Польского государства. Вряд ли приходится сомневаться в том, что сделать это было необходимо. Содержащаяся в тексте договора «дружеская» риторика, так же как и в названии, была не более, чем данью дипломатическим формальностям, и никакого союза между Германией и СССР не создавала. Утверждение о том, что к территориальному размежеванию между СССР и Германией не будут допущены третьи страны, также союзной декларацией не является. В самом деле, две суверенные страны не хотят вмешательства третьих стран в определение границ между ними, выражают общую позицию в данном вопросе. Это ещё не союз.

Максимально, в чём Советский Союз может быть обвинён, так это в нарушении неких моральных норм. Ещё в 1989 году в тезисах комиссии учёных СССР и ПНР «Канун и начало Второй мировой войны» отмечалось, что заключение подобного договора «фактически обеляло фашизм, деформировало классовые установки в общественном и индивидуальном сознании, имело тяжёлые последствия для Польши и СССР…» [73; 17]. Это и подобные ему утверждения мы относим в разряд перестроечного и «демократического» словоблудия. Никто в Советском Союзе, имевший голову на плечах, никогда фашистскую Германию другом не считал. Все прекрасно поняли, что договоры с Германией – мера вынужденная, дающая СССР время лучше подготовиться к схватке со страшным врагом. А то, что эта схватка будет, никто не сомневался. Учёные, бросающиеся фразами про всякие там деформации сознания советских людей того времени, сами, по–видимому, страдают некой деформацией не только ума, но и совести.

И уж тем более не было введено в заблуждение московскими договорённостями советское руководство и ни на какие тёплые, дружественные чувства со стороны нацистов не рассчитывало, да и само к последним их не испытывало. Вот весьма характерные эпизоды. Как свидетельствует участник августовских переговоров в Москве, руководитель юридического департамента МИД Германии Фридрих Гаусс, Риббентроп хотел начать переговоры с заранее подготовленной пространной выспренной речи о том, что «дух братства, который связывал русский и немецкий народы…» Однако Молотов его тут же оборвал: «Между нами не может быть братства. Если хотите, поговорим о деле». [58; 106]. В своём докладе Гитлеру сам Риббентроп писал, что Сталин заявил: «Не может быть нейтралитета с нашей стороны, пока вы сами не перестанете строить агрессивные планы в отношении СССР. Мы не забываем, что вашей конечной целью является нападение на нас». [58; 106]. Такое советские лидеры заявляли в лицо нацистам при подписании пакта о ненападении. Вряд ли они за месяц кардинально изменили свои взгляды.

Теперь разберёмся с той частью вывода наших учёных, работавших в 1989 году, где говорится о неком вреде договора о дружбе и границе для СССР и Польши.

В чём был вред для СССР? К нему были присоединены области, отторгнутые Польшей у Советской России по Рижскому договору 1921 года. То есть СССР вернул свои земли. Как выразился в своё время Карамзин по поводу возмущения тогдашней «международной общественности» разделом Польши: «Пусть иноземцы осуждают раздел Польши: мы взяли своё». [51; 63]. Данное высказывание можно полностью отнести к ситуации сентября 1939 года.

«…Советскому Союзу вновь удалось совместить политическую и геополитическую границы между «Западной» и «Российской» цивилизациями, как это уже имело место в конце XVIII века. Совершенно очевидно, что это был большой успех советской внешней политики (выделено автором – И. Д., В. С.)», – таково мнение известного современного российского историка М. Мельтюхова [51; 63].

Итак, с моральной точки зрения для СССР всё в порядке (возвращаются свои земли). С внешнеполитической точки зрения – успех. А как с военной? Да тоже – выигрыш. Присоединяй Советский Союз земли Западных Белоруссии и Украины, не присоединяй – вермахт, так или иначе, стоял бы у советских границ. Но в результате освободительного похода РККА советская границаоказалась отодвинутой на 200-300 км. к западу. В том, что это для обороны страны было выгодно, по крайне мере, чисто теоретически, сомневаться не приходится.[9]

О каком вреде для СССР идёт речь? Мы, честно говоря, не понимаем. Конечно, не очень приятно якшаться с нацистами. Но надо ведь мыслить исторически. Советский Союз оказался (не по своей вине) в подобных условиях. И в этих условиях внешнеполитические шаги Советского Союза были чрезвычайно успешны.

В чём вред для Польши? Ответ очевиден: она перестала существовать как государство. Но, честно говоря, ни на кого, кроме себя, поляки за это пенять не имеют права. Они должны сказать «огромное спасибо» своим политическим лидерам – за их тупое упрямство и политическую близорукость; своему военному командованию – за его бездарность и трусость; да и самим себе – за своё неумение сражаться. Разговор об освободительном походе сентября-октября 1939 года у нас ещё будет. Но уже сейчас необходимо сказать, что обвинять Советский Союз в каком-то ударе в спину Польша не может. Польская армия к 17 сентября (дата ввода советских войск в Западную Украину и Западную Белоруссию) фактически перестала существовать, представляя из себя разрозненные части и соединения, которые в основной своей массе стремились попасть в Румынию, где их судьбой было бы интернирование. Во второй половине сентября 1939 года Красная Армия спасала от немецкой оккупации земли единокровных нам белорусов и украинцев. Добивание остатков польской армии немцы спокойно осуществили бы и без нас.

Однако мы несколько отвлеклись от самого договора о дружбе и границе. К этому договору сторонами было подписано целых три протокола: один, так называемый, конфиденциальный и два секретных дополнительных протокола. Так может быть в этих трёх дополнительных протоколах, которые не предназначались для всеобщего ознакомления, содержаться статьи, оформлявшие юридически советско-германский союз? Посмотрим.


«Конфиденциальный протокол

Правительство СССР не будет создавать никаких препятствий на пути имперских граждан и других лиц германского происхождения, проживающих на территориях, находящихся в сфере его интересов, если они пожелают переселиться в Германию или на территории, находящиеся в германской сфере интересов. Оно согласно с тем, что подобные перемещения будут производиться уполномоченными Правительства империи в сотрудничестве с компетентными местными властями, и что права собственности эмигрантов будут защищены.

Аналогичные обязательства принимаются Правительством Германии в отношении лиц украинского или белорусского происхождения, проживающих на территориях, находящихся под его юрисдикцией.

Москва, 28 сентября 1939 года.

За Правительство По уполномочию

Германии Правительства СССР

И. Риббентроп В. Молотов» [60; 177]


«Секретный дополнительный протокол

(о поправках к протоколу от 23 августа 1939 года)

Нижеподписавшиеся полномочные представители заявляют о соглашении Правительства Германии и Правительства СССР в следующем:

Секретный дополнительный протокол, подписанный 23 августа 1939 года, должен быть исправлен в пункте I, отражая тот факт, что территория Литовского государства отошла в сферу интересов СССР, в то время, когда, с другой стороны, Люблинское воеводство и часть Варшавского воеводства отошли в сферу интересов Германии (см. карту, приложенную к договору о дружбе и границе, подписанному сегодня). Как только Правительство СССР примет специальные меры на литовской территории для защиты своих интересов, настоящая германо-литовская граница, с целью установления естественного и простого пограничного описания, должна быть исправлена таким образом, чтобы литовская территория, расположенная к юго-западу от линии, обозначенной на приложенной карте, отошла к Германии.

Далее заявляется, что ныне действующее экономическое соглашение между Германией и Литвой не будет затронуто указанными выше мероприятиями Советского Союза.

Москва, 28 сентября 1939 года.

За Правительство По уполномочию

Германии Правительства СССР

И. Риббентроп В. Молотов»

[60; 178].


«Секретный дополнительный протокол

(о недопущении польской агитации)


Нижеподписавшиеся полномочные представители, по заключению германо-русского договора о дружбе и границе, заявляют о своём согласии в следующем:

Обе Стороны не будут допускать на своих территориях никакой польской агитации, затрагивающей территорию другой стороны. Они будут подавлять на своих территориях все источники подобной агитации и информировать друг друга о мерах, принимаемых с этой целью.

Москва, 28 сентября 1939 года.


За правительство По уполномочию

Германии Правительства СССР

И. Риббентроп В. Молотов».

[60; 178-179].


Как видим, конфиденциальный и оба секретных протокола посвящены, собственно, территориальному размежеванию СССР и Германии и так или иначе связанным с ним вопросам (некоторому перераспределению сфер интересов, подавлению польской агитации на своих территориях, переселению граждан немецкой, украинской и белорусской национальностей с территорий, подконтрольных Германии на территории, подконтрольные СССР, и наоборот). Словом, стороны «утрясают» вопросы, появившиеся в связи с возникновением соседского положения между ними. О каком же союзе здесь речь? Ни политический союз не заключается, ни тем более – военный. Согласованность действий в подавлении польской агитации вполне естественна, поскольку обе стороны были заинтересованы в максимальной стабилизации обстановки на вновь присоединённых землях. Да, общность интересов в данном случае породила соглашение о действиях, которые отвечали бы интересам другой договаривающейся стороны. Но на союз это, согласитесь, никак не тянет.

Подробнее хотелось бы остановиться на первом из секретных дополнительных протоколов к договору о дружбе и границе. В отличие от секретного дополнительного протокола к пакту о ненападении, который из самого пакта не вытекал, представляя, по сути, самостоятельное соглашение, первый секретный протокол к договору от 28 сентября 1939 года был необходимым логическим продолжением основного текста договора.

Совершенно очевидно, что граница сфер влияния СССР и Германии, очерченная секретным протоколом к пакту, не соответствовала демаркационной линии между Красной Армией и вермахтом, проходя значительно восточнее. Следовательно, немцы должны были отвести свои войска западнее. Но Советский Союз почему-то выказал незаинтересованность в чисто польских районах своей сферы влияния. Почему? Хапать – так хапать. Но нет. Объяснить это тем, что немцы попросту «проскочили» установленную границу сфер влияния, а Сталин побоялся их попросить отойти назад, нельзя. Немцы ведь отводили войска на линию разграничения сфер интересов, установленную секретным протоколом к договору о ненападении. Советская сторона не стала «скромничать» и «попросила» их об этом. При этом к СССР отошли полностью как раз земли Западных Белоруссии и Украины, отторгнутые от Советской России поляками в 1921 году. Германо-советская граница пошла примерно по так называемой «линии Керзона», где должна была проходить русско-польская граница, если бы поляки не аннексировали часть нашей территории. Сейчас принято объяснять данную умеренность Сталина, прежде всего, нежеланием «иметь внутри СССР «польский вопрос»» [18; 40], а также его стремлениям «прибрать к рукам» всю Прибалтику, включая Литву. Нельзя сказать, что подобные объяснения неверны: и «польский вопрос» для России был всегда «не очень приятной темой», так что, как говорится, избави от него бог; и Литву отдавать немцам было совершенно непредусмотрительно. Но, будучи верными, эти объяснения, всё же, неполные. Более полное описание причин «обмена» Люблинского и части Варшавского воеводства на большую часть Литвы мы дадим позже, ибо так требует логика изложения.

Из текста протокола хорошо видно, что переход основной части Литвы в советскую зону влияния не означал присоединение этих территорий к СССР. Литва сохранялась как суверенное государство, должно было действовать её экономическое соглашение с Германией. Но сохраняться, как государство, Литва должна была в несколько «урезанном» состоянии. И «урезать» её собиралась Германия. Та часть Литвы, которая оставалась в зоне немецкого влияния, должна была быть присоединена к рейху, войти в состав Восточной Пруссии. Текст протокола прямо на это указывает, говоря об исправлении германо-литовкой границы. Немцы уже второй раз собирались территориально «пощипать» Литву (в марте 1939 года они, как уже отмечалось, отторгли от неё Клайпедскую область). Согласившись с этим «на бумаге», Советский Союз не допустил подобного развития событий «на деле»: в июне 1940 года вся территория Литвы вошла в состав СССР. Немецкая зона влияния, которой, как явствует из протокола, отводилось место в составе рейха, была выкуплена советским правительством у немцев за 7,5 млн. золотых долларов (или 31,5 млн. золотых германских марок).

Первый секретный дополнительный протокол к договору о дружбе и границе между СССР и Германией ещё раз убедительно свидетельствует в пользу того, что понятие «сфера интересов» в советско-германских соглашениях ни в коем случае не означало автоматической оккупации территорий, в сферы влияния сторон входящих. Там, где захват земель предполагался, об этом говорилось прямо. Конечно, слова «захват», «оккупация» при этом не употреблялись, а использовался «дипломатический лексикон» («…германо-литовская граница, с целью установления естественного и простого пограничного описания, должна быть исправлена…»), но сути дела это не меняет.

Подытожим. Советско-германский договор о дружбе и границе между СССР и Германией не был союзным договором. Первая задача, которой он отвечал – территориальное размежевание между СССР и рейхом, ставшими соседями. Вторая – некоторое перераспределение сфер влияния, определённых секретным дополнительным протоколом к пакту Молотова – Риббентропа. Обе эти задачи лежат, так сказать, на поверхности, явствуют из текста договора и протоколов к нему. Но Советский Союз решал этим договором и третью задачу: останавливал продвижение Германского рейха на Восток. То есть договор от 28 сентября 1939 года был, своего рода, продолжением секретного протокола к договору о ненападении, подписанным в изменившихся международных условиях (Польша перестала существовать, как государство; шла Вторая мировая война). Также как и августовские соглашения с Германией, сентябрьские договорённости были большим внешнеполитическим успехом советской дипломатии, ибо полностью отвечали интересам СССР на том историческом этапе.

Итак, формального, завершённого союза между Советским Союзом и нацистской Германией не существовало. О каком «полномасштабном межгосударственном договоре, оформлявшем союзные отношения между двумя государствами» [51; 57], трактуют «демократические» историки, публицисты и журналисты – вопрос. 

* * * 
Так быть может, СССР и рейх были союзниками, потому что действовали согласованно? Уже упоминавшийся А. М. Некрич пишет следующее:

«Таким образом, в первый период Второй мировой войны (до 22 июня 1941 года – И. Д., В. С.) СССР выступал рука об руку с Германией в изменении существующего порядка на пограничных с ним территориях военными средствами» [63; 160].

Этапами этих «совместных выступлений» А. М. Некрич считает:

1) Освободительный поход Красной Армии в Западную Белоруссию и Западную Украину;

2) Советско-финскую войну ноября 1939-марта 1940 года;

3) Поглощение Советским Союзом Прибалтики, а также занятие им Бессарабии и Северной Буковины в 1939-1940 годах [63; 159-160].

Правда, в отношении Северной Буковины А. М. Некрич вынужден оговориться, что «её оккупация не была предусмотрена соглашением с Германией». [63; 160]

Мы уже успели убедиться, что не только занятие Северной Буковины, но и прочие из перечисленных Некричем акций советско-германскими договорённостями не предусматривались. Об этом говорят и сами тексты августовских и сентябрьских договоров и протоколов к ним, и немецкая нота советскому правительству от 22 июня 1941 года. Кажущимся исключением представляется военная акция СССР против Польши во второй половине сентября-октябре 1939 года. Нередко в современных работах можно встретить такую вот формулировку: «Германо-советское взаимодействие в ликвидации польского государства». [18; 91]. С этого «взаимодействия» мы и начнём.

Но прежде, чем перейти к рассмотрению событий сентября-октября 1939 года, хотелось бы поговорить о том, что представляла собой межвоенная Польша. По ней, так же, как и по Финляндии, «демократы» периодически устраивают «плачи», как «по невинно убиенным». «Несчастная Польша – жертва Сталина и Гитлера», – так можно резюмировать все эти «демократические подвывания». В принципе, «поют» наши «демократы» не сами по себе, а «подпевают», ибо подобная трактовка присуща значительной части западной историографии и всей постсоциалистической польской литературе по данному вопросу [18; 91].

Между тем, нам на память при этих «плачах» приходит фраза из романа Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев»: «Молодая была немолода», – потому что «жертва» была не столь уж «невинна».

Суверенной соседкой СССР (первоначально РСФСР) Польша стала в результате Первой мировой войны. До неё поляки жили на территориях трёх империй: Германской, Австро-Венгерской и Российской. Первые две проиграли войну, а Советская Россия стала вообще мировым изгоем. Поэтому наделяла землёй поляков под их государство Антанта. Понятно, что ни с Россией, ни с Германией, ни с Австрией, ни с Венгрией никто в тот момент не советовался. Границы Польши проводились так, чтобы районы с преобладанием польского населения включались в Польшу, а те, где поляков меньшинство, – оставались в составе соседних с ней стран. Восточная граница Польши (так называемая «линия Керзона») проходила примерно там, где она существует и ныне.

Однако польская правящая элита того времени была достойной наследницей «шляхетских доблестей», главной из которых является наглость. Послевоенная слабость соседей, раздираемых к тому же гражданскими войнами и конфликтами, породила в головах польских лидеров идею создания «Великой Польши от моря до моря» (т.е. от Балтийского моря до Чёрного). Во исполнение этой идеи Польша начала «отхватывать» у соседей территории за границами, определёнными Антантой. «Отхватила» практически у всех, никого не забыла. К примеру, у буржуазной Литвы захватила Виленскую область вместе со столицей Литвы Вильнюсом. А когда Антанта потребовала эту область вернуть Литве, то поляки заявили, что польские войска, захватившие Виленскую область, взбунтовались и не хотят уходить, а польское правительство с этими войсками ничего поделать не в состоянии. Целый год польское правительство препиралось с Антантой, ссылаясь на «нехорошее поведение» своих войск в Виленской области (мол, это всё они, а мы тут и ни при чём). И Антанта в 1923 году согласилась с этим захватом. Ничего удивительного, что Литва после указанных событий дипломатических отношений с Польшей не устанавливала. [58; 23].

«Отхватила» Польша и кусок территории, отписанной Антантой Чехословакии, «отхватила» не полагавшиеся ей территории Германии. Но особенно поживилась за счёт раздираемой гражданской войной РСФСР. Украину и Белоруссию «обкорнала» чуть ли не наполовину (до заключения в 1932 года пакта о ненападении между СССР и Польшей Украина даже столицу свою перенесла в Харьков, так как Киев был, фактически, приграничным городом). За своё поведение в международной ситуации 1938-1939 годов Польша заслужила имя «гиены» (У. Черчилль) или «гиены поля боя» (германские дипломаты). Но, как видим, и действия Польши в конце 10-х-начале 20-х годов ХХ века вполне отвечали подобному наименованию.

Ясно, что Cоветскому Cоюзу, впрочем, как и другим соседям, особо любить Польшу было не за что. Тем не менее, наша страна стремилась нормализовать свои отношения с Польшей. Но создаётся такое впечатление, что главными мотивами действий польской правящей элиты по отношению к СССР были ярый антикоммунизм и махровая русофобия.[10] Они настолько засели в мозгах её представителей, что лишали возможности здраво мыслить.

Судите сами. С 1921 года, сразу же после заключения Рижского мирного договора, Советская Россия стала добиваться, чтобы Польша заключила с ней торговый договор. Нашей стороной при этом применялись даже не очень корректные методы. Например, РСФСР (позже СССР) должна была платить Польше репарации, как страна, проигравшая в войне. СССР намеренно срывал выплаты, мотивируя это тем, что репарации – это деньги, а деньги можно получить только торговлей, а Польша с ним торговать не хочет. Поляки терпели, но договор не заключали. Более того, они даже транзиту советских товаров через свою территорию препятствовали [58; 39-40]. «Смилостивились» они и заключили торговый договор с СССР только…в январе 1939 года! Подумать только, с Советами тогда торговали и «сверхдемократичные» США и Англия, и фашистская Италия, и даже, хоть и по минимуму, нацистская Германия (и это при том, что Гитлер не скрывал, что война с Россией является его заветной целью). И только Польша до 1939 года торгового договора с нами не имела. Так, может быть, ей это было экономически выгодно? Отнюдь. Польша была преимущественно сельскохозяйственной страной. Именно продукцию сельского хозяйства (свинину, лён, кожи и т.п.) она в основном и могла предложить своим соседям. И Советский Союз готов был это у поляков покупать. А вот другие соседи не очень. Из Прибалтийских стран с Польшей граничили Латвия и Литва. И той, и другой особо торговать вообще было не чем, с Польшей в частности. Страны были бедные и аграрные. Они и сами могли предложить полякам то, что поляки могли предложить им (т.е. продукты сельского хозяйства). К тому же Литва, как уже отмечалось, с начала 20-х годов знаться с Польшей не хотела.

Немцы до прихода Гитлера к власти из-за польских захватов попросту выкидывали поляков со своего рынка.

Торговля с Румынией не могла быть крупномасштабной по тем же причинам, что и с Латвией.

Вот с Чехословакией торговать было можно. Чехословакия, будучи в промышленном отношении значительно более развитой, чем Польша. Вполне могла экспортировать полякам промышленную продукцию, а закупать продукцию сельскохозяйственную. Да вот беда: отношения с чехами тоже были «не на высоте». Поляки и с ними изрядно «повздорили» из-за территорий в начале 20-х годов. А посему и торговые связи оставляли желать много лучшего.

В таких условиях советский рынок был просто необходим полякам. И тем не менее, они до 1939 года слышать о торговом договоре с СССР ничего не хотели. Умно? Нам кажется, что нет.

С 1926 года Советский Союз неоднократно предлагал полякам заключить пакт о ненападении. Поляки «снизошли» до нас только в 1932 году и заключили пакт на целых три года. В 1934 году они продлили его действие ещё на десять лет. Скажите, это нормальный подход к отношениям с соседним государством? Причём, польская верхушка должна бы была понимать, что СССР – не Литва. Иметь хотя бы сносные отношения с таким соседом – вопрос жизненно важный. Но до 1932 года, судя по всему, не очень понимала. И более того, имела некоторые виды на определённые советские территории (Украину). При таком подходе пакт о ненападении с СССР, и впрямь, зачем был нужен Польше?

В течение 1932 года в Женеве шла конференция по разоружению, которая в итоге свелась к поиску формулы, позволявшей Германии получить равные права на вооружение. В ходе конференции Польша старалась добиться гарантий своих границ с Германией, но эта цель так и не была достигнута. В то же время в Германии существовала реальная угроза прихода к власти Гитлера, который своей воинственной риторикой внушал польским лидерам немалые опасения за свои западные рубежи. Всё это заставило их несколько пересмотреть свои позиции. Они решили подстраховаться и обезопасить себя с Востока. Поэтому в 1932 году поляки пошли на подписание пакта с СССР [53; 130], [58; 24].

В июле 1933 года Польша после долгих препирательств подписала предложенную СССР региональную конвенцию об определении агрессии [53; 132][11]. Но на этом желание улучшать отношения с СССР у поляков, фактически, и закончились. Не то, что бы они собирались их ухудшать, но и улучшать точно не собирались.

1 сентября 1933 года польский политик князь Сапега в публичной лекции о международном положении критиковал подписанную с СССР конвенцию об определении агрессии и утверждал, что главной целью польской внешней политик должно стать германо-польское сближение. По его мнению, для Польши выгоден аншлюс, поскольку это снимет давление германского национализма на польские границы [53; 133]. «Перед нами встал вопрос, – вещал Сапега,– будем ли мы форпостом Европы, расширяющейся в восточном направлении, или мы будем барьером, преграждающим путь европейской экспансии на Восток. Господа, история уничтожит этот барьер, и наша страна превратится в поле битвы, на котором будет вестись борьба между Востоком и Западом. Поэтому мы должны стать форпостом Европы, и наша внешнеполитическая задача заключается в том, чтобы подготовиться к этой роли и всячески содействовать европейской солидарности и европейской экспансии…» [53; 133].

История иногда выкидывает интереснейшие шутки: ровно через шесть лет после этой речи Сапеги, день в день, поляки «на своей шкуре» ощутили, каково это быть на практике «форпостом…европейской экспансии». Но пока «на дворе» год 1933-й. И то, что сказал Сапега, отнюдь не было мнением частного лица. Озвученные князем идеи вполне разделялись польской правящей элитой.

В ноябре 1933 года польский представитель, сообщавший советской стороне о нормализации отношений с Германией, заявил, что отношения с СССР завершены подписанием договора о ненападении, а с Германией только начинают развиваться [53; 134].

Вопрос о германо-польских отношениях в период от прихода Гитлера к власти до начала польского кризиса в 1939 году и о поведении Польши в это время на международной арене чрезвычайно интересен. Если в советское время его хоть в какой-то мере освещали, мы бы сказали – «аккуратненько», ибо боялись обидеть поляков, которые тогда были «типа друзья», то с приходом «демократии», когда везде и всюду вдруг стал виноват Советский Союз, разговоры на эту тему «правдолюбцами» были прекращены. Оно и понятно: из СССР усиленно делали «злодея», а из Польши, уже в силу первого обстоятельства, стали лепить «агнца». Да только на деле у «агнца» «зубки были волчьи», а «душонка была продажной».

Примечательно, что отношения Польши с демократической Веймарской республикой были гораздо хуже, чем первоначально складывались с рейхом: «догитлеровские» немцы не признали и не простили захвата поляками своих земель. А вот Гитлер первоначально, казалось, позабыл об этом захвате.

В сентябре 1933 года начались германо-польские переговоры о прекращении таможенной войны, шедшей с конца 1931 года [53; 129, 133].

16 ноября было опубликовано германо-польское коммюнике, в котором обе стороны обязались не «прибегать к насилию для разрешения существовавших между ними споров» [53; 134].

14 декабря 1933 года советское правительство в связи с агрессивными планами Германии в отношении Прибалтики предложило польскому правительству опубликовать совместную советско-польскую декларацию (Балтийская декларация), в которой указывалось бы, что обе страны заявляют о твёрдой решимости защищать мир в Восточной Европе, и что в случае угрозы Прибалтийским странам они обсудят создавшееся положение. Опубликование этой декларации могло иметь существенное значение в деле сохранения мира в Прибалтике [58; 25].

19 декабря 1933 года польское правительство, с одной стороны, сообщало, что оно в принципе принимает советское предложение, но, с другой стороны, вело переговоры с Германией, закончившиеся подписанием 26 января 1934 года польско-германской декларации о мирном разрешении споров и неприменении силы. Стороны объявили о мире и дружбе (вот тут бы господину М. И. Семиряге и прочим «иже с ним» «покричать» об одиозности формулировок; ан, нет, молчат почему-то), была свёрнута таможенная война и взаимная критика в прессе. Германии удалось добиться того, что вопрос о границе был обойдён молчанием [58; 25], [ 53; 135].

Здесь надо остановиться и вернуться немного назад, чтобы ответить на вопрос: «А чего это вдруг Гитлер «воспылал» такой дружбой к полякам?»

19 октября 1933 года Германия вышла из Лиги Наций, но при этом заявила о готовности подписать пакты о ненападении со всеми желающими [53; 133]. Демонстрируя, несмотря на выход из Лиги Наций, подобным заявлением своё миролюбие, немцы преследовали им и более прагматичную цель: заключение соглашения с Польшей нанесло бы удар по системе французских союзов в Восточной Европе. То есть немцами двигал холодный политический расчёт, что вполне естественно. Но надо отметить и следующее: судя по всему, первоначально Гитлер склонен был рассматривать поляков как будущих союзников в осуществлении своей «Восточной программы» (разумеется, союзников младших, подчинённых), а не «убаюкивал» их видимостью хорошего отношения, как удав кролика. Вот что писал в своём дневнике Геббельс в 1935-36 годах (выделения произведены самим Геббельсом):

«18 августа 1935 года…Фюрер счастлив. Рассказал мне о своих внешнеполитических планах: вечный союз с Англией. Хорошее отношение с Польшей. Зато расширение на Восток…

29 декабря 1935 года. Воспоминания Пилсудского. Жизнь бойца! Что за время, в котором живут такие люди! Я прямо горд, что я современник этого великого человека…

9 июня 1936 года. Фюрер предвидит конфликт на Дальнем Востоке. Япония разгромит Россию. Этот колосс рухнет. Тогда настанет и наш великий час. Тогда мы запасёмся землёй на сто лет вперёд» [58; 87].

Ясно, что личный дневник Геббельса не предназначался для целей пропаганды и дезинформации. Потому можно не сомневаться в том, что там написано. Видно, какое отношение к Польше царило тогда в руководстве рейхом: отношения с Польшей мыслятся, как хорошие. Но при этом от агрессии против Советского Союза никто не отказывается. Однако, как Германия могла осуществить эту агрессию, если Польша должна была существовать как суверенное государство? Пути три: 1) через Прибалтику; 2) через Румынию; 3) через Польшу. Польша в последнем случае – союзник Германии. Собственно, к третьему варианту Гитлер и вёл дело ещё в начале 1939 года (ниже мы это увидим).

Поляки, заключая договор о ненападении с Германией, не могли не понимать, что это исключает Польшу из любых систем коллективной безопасности. Также они наносили удар и по своему союзнику Франции, система союзов которой в Восточной Европе, направленная против Германии, давала трещину. Справедливости ради надо заметить, что подобный «некрасивый» шаг Польши в отношении Франции имел некоторые оправдания. Дело в том, что французы сами повели себя по отношению к своему союзнику не очень порядочно: в 1932 году они на конференции в Женеве согласились с равноправием Германии в сфере вооружения, несмотря на то, что поляки не получили от немцев гарантий своих западных границ; а в июле 1933 года подписали совместно с Англией, Италией и Германией пакт согласия и сотрудничества (так называемый «Пакт четырёх»), несмотря на возражения не только Польши, но и других восточноевропейских союзников Франции (стран Малой Антанты) [53; 130-131].

Тем не менее, дружба с Германией воспринималась польскими лидерами не только как средство обеспечения безопасности страны. Как верно отмечает М. И. Мельтюхов, Варшава в ней видела хорошее средство для «интенсификации великодержавных устремлений». [53; 135]. Поляки это быстро начали доказывать.

Прежде всего, ещё в 1933 году у них существовали иные пути укрепления безопасности своей страны. Во-первых, это сближение с СССР, который всячески демонстрировал Польше своё желание такового (СССР высказывался против стремления Германии к ревизии границ на Востоке, отрицательно относился к «Пакту четырёх») [53; 132]. Во-вторых, вхождение Польши в Малую Антанту. За это высказалась ведущая страна данной коалиции – Чехословакия. [53; 131]. Однако, ни сближение с СССР, ни сближение с Чехословакией Варшаву не устраивало. Почему? Ответ один: сближение с ними не давало возможности удовлетворения польских великодержавных амбиций, а вот сближение с Германией давало, причём, и за счёт СССР (Украина), и за счёт Чехословакии (Тешинская область).

Посему не приходится удивляться, что Польша, в конечном итоге, отказалась и от подписания с СССР декларации по Прибалтике, и от подписания регионального соглашения о взаимной защите от агрессии со стороны Германии (Восточного пакта), в котором, по мысли СССР, должны были участвовать вместе с Советским Союзом и Польшей также Франция, Чехословакия, Литва, Латвия, Эстония, Финляндия и Бельгия [53; 135], [58;25][12].

В дальнейшем польско-германские отношения развивались по начертанному князем Сапегой сценарию: поляки всеми силами стремились укреплять дружбу с западным соседом. Делали они это чрезвычайно добросовестно. Польская дипломатия добровольно взяла на себя защиту интересов гитлеровской Германии в Лиге Наций, которую Германия, как уже отмечалось, в 1933 году покинула. С трибуны Лиги Наций польские дипломаты оправдывали наглые нарушения Гитлером Версальского и Локарнского договоров: введение в Германии всеобщей воинской повинности, отмену военных ограничений, вступление гитлеровских войск в Рейнскую демилитаризованную зону в 1936 году [58; 26]. Польское правительство занимало благоприятную по отношению к агрессивным государствам позицию во всех крупных международных конфликтах в предвоенный период, будь то захват Италией Эфиопии, гражданская война в Испании, нападение Японии на Китай [58; 26], [63; 123].

Себя поляки, впрочем, тоже не забывали. Периодически правящие круги Польши выступали с требованиями о предоставлении колоний. И требования эти находили поддержку у немцев [58; 26].

Но со всей очевидностью и польско-германское взаимодействие, и экспансионистские устремления Польши проявились в ходе событий, связанных с аншлюсом Австрии и чехословацким кризисом.

Как мы помним, Гитлер 12 марта 1938 года ввёл войска в Австрию. Ни Англия, ни Франция на это не отреагировали. Но если Англия не реагировала «принципиально», то с Францией дело обстояло сложнее: она побоялась отреагировать.

И вот почему. 10 марта на польско-литовской границе кем-то был убит польский солдат. Польша отклонила попытки Литвы создать совместную комиссию для расследования инцидента, тут же выдвинула ей ультиматум, развернула в прессе кампанию с призывом похода на Каунас (тогдашнюю литовскую столицу) и начала готовиться к захвату Литвы. Германия дала согласие Польше на захват Литвы и лишь заявила, что её в Литве интересует только Клайпеда [58; 77].

Французов усиление Германии за счёт Австрии пугало. Но англичане заявили о своей незаинтересованности в этом вопросе. Франция начала зондировать позицию СССР. Принципиально СССР был готов прийти на помощь Франции в случае конфликта с Гитлером. Но здесь как нельзя кстати «на сцене появились» поляки со своими угрозами Литве. Первым следствием этого явилось отвлечение внимания Советского Союза от австрийской проблемы. 16 и 18 марта 1938 года нарком иностранных дел СССР М. М. Литвинов вызывал польского посла и заявлял, что в случае нападения Польши на Литву СССР безучастным не останется, что хотя у СССР и нет военного договора с Литвой, но он ведь может и появиться уже в ходе войны [58; 77].

Польша «охланула», но дала Франции понять, что и речи не может быть о пропуске советских войск через польскую территорию [58; 78]. То есть мало того, что поляки оставили свою союзницу Францию без поддержки, они ещё и исключили всякую возможность активного советского вмешательства в австрийскую проблему. СССР ограничился заявлением, осуждающим аншлюс.

Один на один французы на конфликт с Гитлером не пошли. Все попытки французов образумить Варшаву в марте 1938 года потерпели неудачи.

Хотя сами поляки, вследствие позиции СССР, остались, «не солоно хлебавши», и Литва «им улыбнулась», но на руку Германии они сыграли на все сто процентов. Хотим ещё раз подчеркнуть, что именно защита нашей страны спасла тогда Литву от польской агрессии. На позицию Франции, пытавшейся подвинуть Польшу к урегулированию конфликта с Литвой, польские лидеры попросту наплевали (звучит грубо, но зато верно). Мало того, наглость поляков была такова, что они ещё и отчитали французов за их действия. Вот строки из доклада польского посла в Париже Лукасевича о беседе с министром иностранных дел Франции Боннэ, состоявшейся 26 мая 1938 года:

«Я заметил, что в польском обществе ещё живы досадные воспоминания о недоброжелательном отношении к нам всей французской прессы в момент больших трудностей, которые испытывала Польша во время инцидента с Литвой. Я помню неслыханное поведение французской дипломатии при разрешении столь важной и жизненной для Польши проблемы. У нас хорошо сохранилось в памяти впечатление о том, что в тот важный для Польши момент Франция не только не была рядом с нами, а наоборот, пренебрегая нашими интересами, она была поглощена вопросом о возможном проходе советских войск через чужие территории в случае войны с Германией. В этих условиях какие-либо новые атаки французской прессы были бы более чем нежелательны.

В этом месте беседы министр Боннэ попытался меня уверить, что Франция, однако же, советовала Литве примириться с нами, на что я ответил, что я не желал бы начинать дискуссию на эту тему, потому что это было бы слишком тяжело, и я хотел бы иметь возможность забыть об этом деле» [58; 78].

Поляки пособничали Гитлеру и в ходе чехословацкого кризиса. Причём, пособничество это не было случайным или спонтанным. Ещё 14 января 1938 года Гитлер принял министра иностранных дел Польши Ю. Бека. «Чешское государство в его нынешнем виде невозможно сохранить, ибо оно представляет собой в результате гибельной политики чехов в Средней Европе небезопасное место – коммунистический очаг», – сказал на встрече фюрер [63; 135]. Как сказано в официальном польском отчёте о встрече, «пан Бек горячо поддержал фюрера» [63; 135]. Эта аудиенция положила начало польско-германским консультациям по поводу Чехословакии [63; 135]. Не приходится сомневаться, что в ходе этих консультаций действия Польши и Германии были вполне согласованы, и поляки заняли такую позицию, которая сыграла не последнюю роль в подталкивании Франции к подписанию Мюнхенского соглашения. Когда в 1938 году германия предъявила претензии чехам, в интересах Франции было, чтобы Польша и Чехословакия заключили между собой военный союз. Но Польша категорически воспротивилась этому. Дело дошло до того, что Франция попыталась воздействовать на поляков, чтобы они убрали с поста министра иностранных дел Ю. Бека, который руководил международными связями Польши. Поляки не убрали Бека и военного союза с чехами не заключили. Более того, они заявили, что не объявят войну Германии, если французы, выполняя свой союзнический долг перед чехами, вступят в столкновение с немцами, напавшими на Чехословакию. Не объявят потому, что в этом случае не Германия нападёт на Францию, а Франция на Германию. Естественно, поляки отказались пропускать и советские войска через свою территорию. Теперь СССР, чтобы прийти на помощь чехам, должен был силой пройти через территорию Польши, а это означало для него войну не только с Польшей, но и Румынией, которая была связана с поляками военным союзом, направленным против СССР. Впрочем, Советский Союз готов был и к такому развитию событий. Причём, даже в том случае, если бы чехам отказались помогать и французы, т.е. наша страна готова была воевать за Чехословакию в союзе только с самой Чехословакией. Чехи испугались. Но до них испугались французы. Отказ поляков помочь им обескуражил и обезоружил французов, и Франция «поплелась в хвосте» англичан, ведших дело к «сдаче» Чехословакии Гитлеру [58; 79-80].

Однако этим негативная роль Польши в чехословацком кризисе не исчерпывается. Её поведение в ходе этого кризиса была, и впрямь, подобно поведению гиены. Недаром У. Черчилль записал по этому поводу, что Польша «с жадностью гиены приняла участие в ограблении и уничтожении чехословацкого государства» [63; 139].

29 сентября 1938 года главы Германии, Италии, Франции и Великобритании подписали в Мюнхене соглашение, по которому Судеты отторгались от Чехословакии. Но ещё до этого, 21 сентября, Польша предъявила Чехословакии ультиматум о «возвращении» ей Тешинской области[13]. 27 сентября последовало повторное требование. В стране нагнеталась античешская истерия. От имени так называемого «Союза силезских повстанцев» в Варшаве была совершенно открыто развёрнута вербовка в «Тешинский добровольческий корпус». Формируемые отряды «добровольцев» отправлялись к чехословацкой границе, где устраивали вооружённые провокации и диверсии. Весь конец сентября на польско-чешской границе фактически велись боевые действия. Российский историк Ю. И. Мухин называет подобные действия Польши нападением на Чехословакию [58; 82]. С ним можно согласиться.

Одновременно польские дипломаты в Лондоне и Париже настаивали на равном подходе к решению судетской и тешинской проблем, а польские и немецкие военные договорились о линии демаркации войск в случае вторжения в Чехословакию [63; 137].

Даже заявление советского правительства, последовавшее 23 сентября 1938 года о том, что если поляки вступят в Чехословакию, СССР денонсирует советско-польский договор о ненападении, на сей раз горячие польские головы не остудило («гиена» почувствовала добычу и уже не боялась, находясь под защитой стаи «львов» – Англии, Германии и Франции). Более того, поляки «поиграли мускулами» перед Советами, устроив на польско-советской границе крупнейшие в своей новейшей истории маневры [63; 137-138].

Однако случилась некоторая неувязка. «Большая четвёрка», решившая в Мюнхене судьбу Чехословакии, ничего не разрешила «отхватить» от последней полякам и венграм (Венгрия требовала себе Карпатскую Украину, находившуюся тогда в составе Чехословацкой республики). Их требования внесли в четвёртое, последнее дополнение к Мюнхенскому соглашению:

«Главы правительств четырёх держав заявляют, что если в течение ближайших трёх месяцев проблема польского и венгерского национальных меньшинств в Чехословакии не будет урегулирована между заинтересованными правительствами путём соглашения, то эта проблема станет предметом дальнейшего обсуждения следующего совещания глав правительств четырёх держав, присутствующих здесь» [58; 82].

После такого решения венгры «утихомирились» и терпеливо подождали событий марта 1939 года. Когда Чехословакия перестала существовать, Венгрия получила «в подарок» от немцев столь желанную Карпатскую Украину.

Но не таковы были поляки. Они не собирались ждать три месяца или о чём-то договариваться с чехами по-хорошему. Уже 30 сентября Варшава под грохот боестолкновений, проходивших на польско-чешской границе, предъявила Праге новый ультиматум, требуя немедленного удовлетворения своих требований. Надо полагать, что чехословацкое правительство было в конец деморализовано мюнхенскими событиями: оно не только согласилось на отторжение Судет, но и уступило полякам Тешин уже 1 октября 1938 года [63; 138]. В результате к Польше отошла область, где на тот момент проживало 80 тыс. поляков и 120 тыс. чехов [63; 138] (по другим данным – 77 тыс. поляков и 156 тыс. чехов [58; 82]). Кроме того, в Тешинской области был сосредоточен значительный промышленный потенциал. Достаточно сказать, что предприятия области давали 41 % выплавляемого в Польше чугуна и почти 47% стали (данные на конец 1938 года) [63; 138-139].

Но вот что любопытно: поляки, выдвигая ультиматум 30 сентября, наглели при полной поддержке немцев. 1 октября 1938 года польский посол в Берлине сообщил в Варшаву о своих встречах с руководством рейха (Риббентропом и Герингом):

«Затем он (Риббентроп – И. Д., В. С.) изложил позицию правительства рейха… он заявляет следующее:

1. В случае польско-чешского вооружённого конфликта правительство Германии сохранит по отношению к Польше доброжелательную позицию.

2. В случае польско-советского конфликта правительство Германии займёт по отношению к Польше позицию более чем доброжелательную. При этом он дал ясно понять, что правительство Германии оказало бы помощь.

Затем я был приглашён к генерал-фельдмаршалу Герингу… он особо подчеркнул, в случае советско-польского конфликта польское правительство могло бы рассчитывать на помощь со стороны германского правительства. Совершенно невероятно, чтобы рейх мог не помочь Польше в её борьбе с Советами.

…Во второй половине дня Риббентроп сообщил мне, что канцлер сегодня во время завтрака в своём окружении дал высокую оценку политики Польши.

Я должен отметить, что наш шаг был признан здесь как выражение большой силы и самостоятельных действий, что является верной гарантией наших хороших отношений с правительством рейха (выделено нами – И. Д., В. С.)» [58; 87-88].

В Польше присоединение Тешинской области рассматривалось как национальный триумф. Ю. Бек был награждён орденом Белого орла. Благодарная польская интеллигенция поднесла ему звание почётного доктора Варшавского и Львовского университетов [63; 140-141]. Пресса «захлёбывалась» от восторга. Вот что писала, например, в эти дни «Газета Польска»: «… открытая перед нами дорога к державной, руководящей роли в нашей части Европы требует в ближайшее время огромных усилий и разрешения неимоверно трудных задач» [63; 141].

Очень показательные слова. Присоединение Тешина – не просто реванш. Это важная веха на пути к руководящей роли в Восточной Европе. Вот к чему стремилась в тот момент Польша.

Поэтому не приходится удивляться, что на «достигнутом» поляки не успокоились. Когда в середине марта 1939 года немцы оккупировали оставшуюся часть Чехословакии, они вынуждены были принять против поляков кое-какие шаги, потому что те вознамерились «хапнуть» ещё иметаллургические предприятия в Моравско-Остравском выступе. Как вспоминал фельдмаршал Кейтель:

«Ещё вечером 14 марта личный полк СС Гитлера вторгся в Моравско-Остравский выступ, чтобы заранее обезопасить витковицкие металлургические заводы от захвата поляками»[58; 83].

Операцию по оккупации Чехословакии немцы вообще-то начали 15 марта. Но в указанном регионе стали действовать ещё 14-го числа по причине польских «больших аппетитов». Кстати, немцы передали полякам, по их настоянию, город Богумин, находившийся в Тешинской области, но остававшийся после её отторжения поляками в Чехословакии [58; 83].

Теперь посмотрите, Польша и Германия не имели никаких явных официальных союзных договоров. Но как согласованно они действовали. В пору бы поговорить о наличии незавершённого германо-польского военно-политического союза. Но почему-то полякам в вину этого никто не ставит. Как же! Ведь Польша – «несчастная жертва».

1939 год, который ознаменовался нападением немцев на Польшу, начинался для Варшавы вполне успешно. Столь выгодная «трогательная» дружба с Гитлером продолжалась. Вот запись бесед Риббентропа с Беком, происходивших в январе 1939 года. Записи сделаны самим Риббентропом:

«6 января 1939 года. Мюнхен.

…Я заверил Бека в том, что мы заинтересованы в Советской Украине лишь постольку, поскольку мы всюду, где только можем, чиним русским ущерб, так же как и они нам, поэтому, естественно, мы поддерживаем постоянные контакты с русской Украиной. Никогда мы не имели никаких дел с польскими украинцами, напротив, это строжайше избегалось. Фюрер ведь уже изложил нашу отрицательную позицию в отношении Великой Украины. Всё зло, как мне кажется, в том, что антирусская агитация на Украине всегда оказывает, разумеется, некоторое обратное воздействие на польские нацменьшинства и украинцев в Карпатской Руси. Но это, по моему мнению, можно изменить только при условии, если Польша и мы будем во всех отношениях сотрудничать в украинском вопросе. Сказал Беку, что, как мне кажется, при общем широком урегулировании всех проблем между Польшей и нами можно было бы вполне договориться, чтобы рассматривать украинский вопрос как привилегию Польши и всячески поддерживать её при рассмотрении этого вопроса. Это опять-таки имеет предпосылкой всё более явную антирусскую позицию Польши, иначе – вряд ли могут быть общие интересы.

В этой связи сказал Беку, не намерен ли он в один прекрасный день присоединиться к Антикоминтерновскому пакту.

Бек разъяснил, что сейчас это невозможно, деятельность Коминтерна подвергается в Польше судебному преследованию, и эти вопросы всегда строго разделяли от государственных отношений с Россией. Польша, по словам Бека, делает всё, чтобы сотрудничать с нами против Коминтерна в области полицейских мер, но если она заключит по этому вопросу политический договор с Германией, то она не сможет поддерживать мирные добрососедские отношения с Россией, необходимые Польше для её спокойствия. Тем не менее, Бек пообещал, что польская политика в будущем, пожалуй, сможет развиваться в этом отношении в желаемом нами направлении (выделено нами – И. Д., В. С.).

Я спросил Бека, не отказались ли они от честолюбивых устремлений маршала Пилсудского в этом направлении, то есть от претензий на Украину (выделено нами – И. Д., В. С.). На это он, улыбаясь, ответил мне, что они уже были в самом Киеве, и что эти устремления, несомненно, всё ещё живы и сегодня (выделено нами – И. Д., В. С.).

Затем я поблагодарил господина Бека за его приглашение посетить Варшаву. Дату ещё не установили. Договорились, что господин Бек и я ещё раз тщательно продумаем весь комплекс возможного договора между Польшей и нами» [58; 88-89].

«26 января 1939 г. Варшава.

…Затем я ещё раз говорил с г. Беком о политике Польши и Германии по отношению к Советскому Союзу и в этой связи также по вопросу о Великой Украине; я снова предложил сотрудничество между Польшей и Германией в этой области.

Г-н Бек не скрывал, что Польша претендует на Советскую Украину и на выход к Чёрному морю (выделено нами – И.Д., В. С.), он тут же указал на якобы существующие опасности, которые, по мнению польской стороны, повлечёт за собою для Польши договор с Германией, направленный против Советского Союза. Впрочем, он, говоря о будущем Советского Союза, высказал мнение, что Советский Союз либо развалится вследствие внутреннего распада, либо, чтобы избежать этой участи, заранее соберёт в кулак все свои силы и нанесёт удар.

Я указал г. Беку на пассивный характер его позиции и заявил, что было бы целесообразней предупредить развитие, которое он предсказывает, и выступить против Советского Союза в пропагандистском плане. По моему мнению, сказал я, присоединение Польши к антикоминтерновским державам ничем бы ей не грозило, напротив, безопасность Польши только выиграла бы от того, что Польша оказалась бы с нами в одной лодке.

Г-н Бек сказал, что и этот вопрос он серьёзно продумает» [58; 90].

По поводу этих двух встреч Бека и Риббентропа «демократические» авторы с пафосом пишут, что польский министр иностранных дел дважды отвергал предложения немцев о сотрудничестве против СССР [58; 88]. Записи бесед во время встреч они, конечно же, не приводят. И Польша у них предстаёт в ореоле «благородной мученицы» за правое дело. Безусловно, формально отказ он и есть отказ. Но только какие мотивы двигали отказывающейся стороной? Это ведь немаловажно.

Мы видели, что поляки в данном случае руководствовались, отнюдь, не идеей сохранения мира и не желанием быть порядочным по отношению к СССР. Пред нами – типичная гиена. Она аж трясётся от жадности, но кинуться в драку боится, там ведь могут и бока намять, и морду начистить, и хвост отдавить. Гиена подходит к жертве, прикрываясь львом. Пусть он рискует во время охоты. Она придёт и дожрёт остатки добычи, не рискуя своей шкурой. Полякам просто «до зарезу» нужна Советская Украина. Бек дважды поднимает этот вопрос перед Риббентропом[14]. И тот дважды манит Украиной поляка: мол, вы вступаете в Антикоминтерновский блок официально, и, на здоровье – Советская Украина ваша. Но Бек боится присоединиться к Антикоминтерновскому пакту открыто: как же, в случае заварухи СССР вот он, под носом. А СССР – не Литва и даже не Чехословакия. Может и «врезать» хорошенько. Так что Бек юлит в надежде, что, как и в случае с Чехословакией, удастся загрести жар чужими руками. Таковы мотивы отказа поляков от заключения с немцами официального антисоветского договора. И нет в данных мотивах ни благородства, ни жертвенности, ни пацифизма. Утверждающие обратное «правдалюбцы» в очередной раз попросту лгут.

В январе 1939 года встречались министры иностранных дел ещё дружественных государств. Но уже из записей их бесед можно увидеть, что между «друзьями» пробежал какой-то холодок. И причиной этого стало желание Гитлера видеть в лице поляков полноценных младших союзников. Отсюда и настойчивые требования присоединиться к Антикоминтерновскому пакту. Кроме того, начиная с 24 октября 1938 года, Германия несколько раз предлагала Польше урегулировать проблемы Данцига и «польского коридора» (Польша не должна была возражать против присоединения вольного города Данцига к рейху, а также разрешить постройку через свою территорию экстерриториальных шоссейной и железной дорог, которые бы связали Восточную Пруссию с основной территорией Германии) [63; 122, 124].

Но поляки совершенно неадекватно оценивали свои силы и возможности. Польским лидерам была вполне присуща и такая черта шляхты, как заносчивость. Они уже воображали Польшу великой державой и никоим образом не хотели становиться младшими партнёрами Германии. Если страх перед СССР обусловил их отказ официально присоединиться к странам «Оси», то требования немцев относительно Данцига и «коридора» они сочли попросту оскорбительным для Польши.

26 марта 1939 года Польша окончательно отказалась удовлетворить германские претензии [63; 124].

О дальнейших событиях, в частности, об абсолютно деструктивной позиции Польши в отношении военного союза с СССР, обусловившей провал англо-франко-советских переговоров, уже говорилось во II-ой главе данной работы.

Поляки «раздружились» с немцами и снова начали «жаться» к французам и, главное, англичанам. Но поляки – во все времена поляки. 25 августа 1939 года, когда до войны оставалась всего неделя, в Лондоне состоялось подписание соглашения о взаимопомощи между Великобританией и Польшей. С английской стороны его подписал министр иностранных дел Великобритании лорд Галифакс, с польской – посол Польши в Лондоне граф Рачинский.

Казалось бы, что тут такого: в преддверии войны с Германией две страны подписывают соглашение о взаимопомощи? Но посмотреть этот документ стоит подробнее:

« Статья 1. Если одна из Договаривающихся Сторон окажется вовлечённой в военные действия с европейской державой в результате агрессии последней против этой Договаривающейся Стороны, то другая Договаривающаяся Сторона немедленно окажет Договаривающейся Стороне, вовлечённой в военные действия, всю поддержку и помощь, которая в её силах» [58; 127-128].

Разъяснение этой статьи последовало в секретном протоколе к соглашению (вот ведь как оказывается – демократическая Англия и «благородная» Польша тоже подписывали секретные протоколы к договорам):

«Польское правительство и правительство Соединённого Королевства Великобритании и Северной Ирландии согласились со следующим понимаем соглашения о взаимопомощи, подписанного сегодня, как единственно правильным и имеющим обязательный характер:

а) Под выражением «европейская держава», используемым в соглашении, понимается Германия.

в) В случае, если будут иметь место действия, соответствующие смыслу статей 1 и 2, со стороны европейской державы, иной, нежели Германия, Договаривающаяся Стороны вместе обсудят меры, которые будут совместно приняты» [58; 128].

Статья 2 была «двойной»:

«Статья 2.1. Положение статьи 1 будут применяться также в случае любого действия европейской державы, которое явно ставит под угрозу, прямо или косвенно, независимость одной из Договаривающихся Сторон и имеет такой характер, что сторона, которой это касается, сочтёт жизненно важным оказать сопротивление своими вооружёнными силами.

2.2. Если одна из Договаривающихся Сторон окажется вовлечённой в военные действия с европейской державой в результате действия этой державы, которое ставит под угрозу независимость или нейтралитет другого европейского государства таким образом, что это представляет явную угрозу безопасности этой Договаривающейся Стороны, то положения статьи 1 будут применяться, не нанося, однако ущерба правам другого европейского государства, которого это касается» [58; 129].

Статья два в части обоих своих пунктов весьма обтекаема, ибо никакие конкретные страны в ней, как впрочем, и в статье один, не называются. Поэтому, естественно, что для её разъяснения нужен был дополнительный протокол, который договаривающиеся стороны сделали секретным (интересно, почему секретным?). Но уже и предназначенные для широкой публики формулировки могут насторожить. Обратите внимание, что Польша и Великобритания атакуют «европейскую державу» не после того, как она совершит агрессию против них, а по своему усмотрению, когда либо Великобритания, либо Польша сочтут это «жизненно важным» или сочтут, что «это представляет угрозу безопасности этой Договаривающейся Стороны». Это не раздел сфер интересов, как в пакте Молотова – Риббентропа, это прямое соглашение о возможном совместном нападении. Причём, англичане ещё в том же августе здорово тормозили англо-франко-советские переговоры из-за советской формулировки косвенной агрессии, заявляя, что она попирает суверенитет третьих стран. А сейчас ничего, спокойно договариваются с поляками о том, что действия некой «европейской державы», ответом на которые может быть удар по ней, могут представлять не только прямую, но и косвенную угрозу независимости Польши или Великобритании. Поляков столь широкая трактовка тоже не смутила.

Но всё-таки понять, о чём конкретно идёт речь в статье два соглашения, не могла не только широкая публика, но и, пожалуй, сами договаривающиеся стороны. Поэтому в секретном протоколе появились такие пункты:

« а) Два правительства будут время от времени определять по взаимному соглашению гипотетические случаи действий Германии, подпадающих под действия статьи 2 соглашения.

в) До тех пор, пока два правительства не решат пересмотреть следующие положения этого параграфа, они будут считать: что случай, предусмотренный параграфом 1 статьи 2 соглашения, относится к вольному городу Данцигу; что случаи, предусмотренные параграфами 2, относятся к Бельгии, Голландии, Литве.

с) Латвия и Эстония будут рассматриваться двумя правительствами, как включённые в список стран, предусмотренных параграфом 2 статьи 2, начиная с момента, когда вступит в силу договорённость о взаимопомощи между Соединённым Королевством и третьим государством, которая распространяется на два названных государства.

d) Что касается Румынии, правительство Соединённого Королевства ссылается на гарантию, которое оно предоставило этой стране; а польское правительство ссылается на взаимные обязательства по румыно-польскому союзу, которые Польша никогда не рассматривала как несовместимые с его традиционной дружбой с Венгрией» [58; 130].

Эти пункты требуют разъяснения. Пред нами явное попрание суверенитета третьих стран. Англичане с поляками преспокойно подписывают условия, которые, в сущности, ничем не отличаются от определения косвенной агрессии, предложенного Советским Союзом. Далее. Польша и Великобритания собрались наносить удар по Германии в случае каких-либо действий немцев в отношении Данцига, которые бы не устроили, надо полагать, поляков.

Напомним, что когда после Первой мировой войны определяли границы Польши, то ей отрезали от Германии «коридор» – полосу земли к Балтийскому морю. Но на побережье этого «коридора» не было порта, и поэтому от Германии отрезали ещё кусок – дельту Вислы с портом и городом Данциг. Но Польше его не передавали! Это было, фактически, суверенное государство – вольный город, имевший свою валюту (гульден) и своё самоуправление. Из 400 тыс. жителей Данцига 95% были немцами. У Польши с Данцигом был таможенный союз. Внешние дела Данциг вёл через министерство иностранных дел Польши (СССР имел с Данцигом дипломатические отношения с 1924 года). Вольный город находился под защитой Лиги Наций, и в нём был Верховный комиссар Лиги Наций для решения споров между ним и Польшей [58; 130-131].

Польша привыкла считать Данциг своей собственностью, имела в городе свою военную базу. До 1928 года Данциг, в принципе, устраивало такое положение вещей, поскольку через него шёл весь морской экспорт и импорт Польши, на чём город заметно богател. Но с 1928 года Польша начала направлять свой экспорт-импорт через вновь построенный порт Гдыню. Экономика Данцига начала задыхаться, вольный город лишился основного источника своих доходов. Лига Наций заставила Польшу выделить Данцигу квоту в товарообороте. Но Польша получила возможность в любой момент удушить Данциг экономически. Возникал и вопрос: если у Польши уже был свой порт, то зачем тогда держать Данциг в состоянии вольного города? Не логичней ли его вернуть Германии?

Начиная с конца октября 1938 года, Германия несколько раз приводила Польше данный логический аргумент. Не стали исключением и встречи Бека с Риббентропом 6 и 26 января 1939 года. Соглашаясь с убедительностью доводов своего германского коллеги, Бек, тем не менее, заявлял, что вхождение Данцига в состав рейха на данном этапе невозможно из-за сильного сопротивления этому политических сил внутри Польши. Поражает в этом случае однотипность рассуждений Бека и Риббентропа. Ни того, ни другого в принципе не волнует, что Данциг всё-таки суверенное государство, находящееся под опекой Лиги Наций. Немцам подавай Данциг, а поляки не хотят его подавать и всё тут. Как говорится, «баш на баш». И если немцы с 1933 года не состояли в Лиге Наций, то поляки-то всё ещё являлись её членами. Но им не менее чем немцам наплевать на всяческие международные установления. Впрочем, отношение Англии к последним тоже, на поверку, было не более трепетным.

Не мудрено, что Галифакс и Рачинский «спрятали» Данциг в секретный протокол. Как воспринял бы мир известие, что Польша и Великобритания готовы развязать мировую войну из-за того, что им не принадлежит, – из-за Данцига. Причём, для этого не обязателен даже захват вольного города немцами. Достаточно неких действий с их стороны, которые не только прямо, но и косвенно заденут интересы Британии или (и) Польши (в большей степени, разумеется, речь идёт о польских интересах).

Оставим Великобритании Голландию и Бельгию и рассмотрим попавшую в протокол Литву. Литве, конечно, любить Германию было не за что, но поляков Литва просто ненавидела (за отторжение Вильно, за постоянное «клацание зубами» в свою сторону (последний раз не далее, как в марте 1938 года)).

И вот теперь Польша, согласно статье 2 соглашения с Великобританией, тайно взялась защищать независимость Литвы без её согласия на это, да ещё и не ту независимость, которую хочет Литва, а ту, которую хочет Польша.

Ещё раз прочтите пункт 2 статьи 2. Ведь он вовсе не означает, что Польша автоматически вступится за Литву, если на неё нападёт Германия. Польша может спокойно наблюдать, как Гитлер захватит Литву. Нападёт с её территории через Латвию на Советскую Россию. Но затем, когда рейх и СССР ослабят друг друга в войне, потребовать у Германии «восстановить независимость Литвы», угрожая войной с собой и Англией. Под чьим контролем в таком случае окажется «независимая» Литва, сомневаться не приходится.

Что касается желания Великобритании якобы вскоре заключить военный союз с Латвией и Эстонией, отмеченного в секретном протоколе к соглашению, то это неприкрытая провокация с целью дать Германии повод оккупировать или подчинить себе эти государства, ибо как Галифакс собирался без участия СССР оказывать помощь этим странам – вопрос. Напомним, что советские предложения о союзе, которые включали и положения о помощи Прибалтийским странам, англичане немногим ранее отвергли.

Очень любопытен пункт секретного протокола, касающийся Румынии. Поляки в нём ссылаются на румыно-польский союзный договор. Но последний имел исключительно антисоветскую направленность. Ещё во время англо-франко-советских переговоров поляки категорически отказались трансформировать договор так, чтобы он был направлен против всякого агрессора. Как же поляки могут ссылаться на него, когда речь идёт о помощи Румынии против Германии? Кроме того, Германия с Румынией не граничила. Нанести по ней удар она могла через Венгрию, которая уже была союзницей Германии по Антикоминтерновскому пакту. А поляки заявляют в секретном протоколе, что обязательства перед Румынией никогда не рассматривались ими как противоречащие дружбе с Венгрией. Получается ахинея. Как же поляки могут помогать румынам против действий Германии, исходящих с венгерской территории, если с венграми при этом они ссориться не собираются? Ответ на два вышеозначенных вопроса прост. Поляки и не собирались помогать румынам против немцев. Они «сдали» их немцам. Совместно с англичанами они «приглашали» немцев в Румынию также, как приглашали их в Прибалтику. Зачем? Да затем, чтобы через территории этих стран Гитлер вторгся в СССР.

Итак, для чего же подписывали англичане и поляки пакт Галифакса-Рачинского (так метко назвал данное соглашение Ю.И. Мухин)?

Они не договаривались о конкретных действиях против Германии. Они еще надеялись, что Гитлер не нападет на Польшу, испугавшись англо-франко-польского союза. И чтобы уменьшить вероятность нападения немцев на Польшу в договоре очертили пути возможного их движения на Восток: через Румынию и Прибалтику в СССР. Вероятно, соответствующие статьи секретного протокола постарались довести до немцев, допустив утечку.

Похлопотали поляки в соглашении и о новых территориальных приобретениях: Данциг, Литва. Ах, эта тяга к великодержавности! Да «не по Стеньке шапка». И главное – как не вовремя.

Что после этого скажешь? «Я выдумал множество красивых слов и определений, которые будут жить и после моей смерти и которые заносят польский народ в разряд идиотов» [58: 21]. Не мы сказали. Сказал в 1927 году на съезде легионеров в Калише… основатель довоенной Польши маршал Юзеф Пилсудский. 

* * * 
Говоря о Польше 20-х – 30-х годов ХХ столетия нельзя не затронуть и такой вопрос, как национальные отношения в этом государстве. Без данного рассмотрения четко невозможно уяснить, действительно ли было вступление Красной Армии в Западную Украину и Западную Белоруссию в сентябре 1939 года освободительным походом.

Для начала предоставим слово польскому историку и публицисту Збигневу Залусскому:

«Польша была создана … как единое польское государство, государство польского народа, с которым были формально полностью интегрированы восточные окраины, без каких-либо несбыточных мечтаний о полусамостоятельности, автономии, самоуправлении или других правах и особенностях.

Польша формально единая, а по существу многонациональная. Владение восточными землями стало фактором постепенного регресса Польши.

Польша Пилсудского во внутренней политике руководствовалась националистическими канонами Дмовского. Вначале созванный генералом Желиговским сейм Центральной Литвы отверг все концепции самостоятельности или автономии литовско-белорусских земель и потребовал полной интеграции Вильно с Варшавой. Позднее тех, кто в принадлежащей до этого России части Польши записался как «местные», окрестили поляками. Еще позже некогда униатские, а более ста лет православные церкви на Волыни были превращены в католические костелы и целые деревни стали польскими. Только на Волыни в 1938 году были превращены в костелы 139 церквей и уничтожено 189, остались лишь 151.

Итак, в бывшей Восточной Галиции шаг за шагом ликвидировались украинские культурные и экономические организации, закрывались школы. Опять же на Волыни – в деревне, где 80 процентов населения составляли украинские крестьяне – из 2000 начальных школ было только 8 украинских.

Но результаты колонизации этих земель были ничтожными. За 18 лет польского правления численность польского населения на Волыни выросла с 7,5 до 15 процентов, с учетом наплыва служащих, железнодорожников и сотрудников государственного и административного аппарата. Похожая ситуация была и в других восточных воеводствах.

Не увенчалась успехом попытка полонизации «местных элементов». Под влиянием давления на них ширился и углублялся процесс национального самосознания, особенно в деревне. Войско «усмиряло» неспокойные украинские деревни в Тернопольском воеводстве, расстреливало крестьянские демонстрации на Волыни. В тюрьмах в Березе Картузской (концентрационный лагерь в Польше тех времен – И.Д, В.С) полиция издевалась над арестованными украинцами, в ответ гибли от пуль террористов и министр санационного правительства, и школьный куратор, и невинные простые люди. Росли напряженность и враждебность. Презрение правящих рождает ненависть угнетаемых.

Никогда межвоенная Польша не была, по существу, интегрированной страной. Всегда в ней была Польша А и Польша Б…

18 лет использования созданных Рижским договором условий для реализации инкорпорационной концепции не принесли результатов. В экономическом смысле Польша Б не стала золотым прииском. Крестьянская нищета отрицательно сказывалась на экономическом балансе страны. Колонизация этих земель не удалась, и они не способствовали ликвидации земельного голода в масштабах страны. Более того, эти земли – чужие, бунтарские – требовали больших инвестиций, чем коренные польские. Жители восточных окраин оказались в худшей ситуации, чем поляки в период разделов Польши под чужим господством.

Вопреки надеждам Дмовского, Польша оказалась неспособной привлечь на свою сторону и ассимилировать национальные меньшинства на Востоке – ни в национальном, ни в культурном, ни в экономическом смысле. В то же время своей политикой, своим присутствием она способствовала развитию националистических извращений в освободительном движении этих народов, взаимной ненависти» [58: 28-30].

К этой зарисовке З. Залусского остается добавить, что процент национальных меньшинств в Польше был чрезвычайно высок. Сами поляки составляли всего 60 процентов населения страны.

40 % распределялись следующим образом:

Украинцы – 21 %

Евреи – 9 %

Белорусы – 6%

Немцы – 3 %

Прочие – 1% [58: 41].

Т.е. украинцы с белорусами составляли более четверти населения страны. И с ними в стране не считались. Поразительно. Мало того – Польша претендовала на Советскую Украину. Это при том, что и то, что ей досталось в 1921 году, она «переварить» не смогла.

Не приходится удивляться, что мобилизованные перед войной или в её начале в польскую армию украинские и белорусские крестьяне сражаться за Польшу не хотели. В их среде в то время получила распространение такая частушка:


Вы ня думайце, палякі,
Вас ня будзем бараніць,
Мы засядзем у акопах
І гарэлку будзем піць [63; 177].

Приход же Красной Армии подавляющая часть населения Западной Белоруссии и Западной Украины встретило как приход освободителей. «Демократические» «правдолюбцы» изо всех сил пытаются доказать, что никакой восторженной встречи советских войск в западно-белорусских и западно-украинских землях не было, что это не более, чем пропагандистская ложь сталинского режима. Но в доказательство своих утверждений эти господа ничего не приводят, отделываясь общими фразами-штампами. Между тем, существует масса свидетельств, говорящих против инсинуаций «правдолюбцев»: донесения наступающих частей и соединений РККА, донесения работников НКВД, воспоминания польских офицеров (вот уж кого, а этих в симпатиях к Советской власти и Советской России заподозрить нельзя). Приведем некоторые из этих свидетельств (уж больно они красноречивые).

Донесение 87-й стрелковой дивизии (действовала в полосе Украинского фронта):

«Во всех населенных пунктах, где проходили части нашей дивизии, трудящееся население встречало их с великой радостью, как подлинных освободителей от гнета польских панов и капиталистов, как избавителей от нищеты и голода» [53: 364].

То же самое мы видим и в материалах 45-й стрелковой дивизии:

«Население везде радо и встречает Красную Армию как освободительницу. Крестьянин села Острожец Сидоренко заявил: «Скорее бы установилась Советская власть, а то 20 лет польские паны сидели на наших шеях, высасывали из нас последнюю кровь, а теперь, наконец, пришло время, когда нас Красная Армия освободила. Спасибо тов. Сталину за освобождение от кабалы польских помещиков и капиталистов»» [53: 364].

На митинге в селе Молотьково 50-летний крестьянин говорил:

«Мы жили 20 лет под гнетом польских панов, но мы никогда не переставали думать о том, что наши братья-украинцы, живущие в великой Советской стране, придут и освободят нас от польского панского ига. И вот, это освобождение принесла нам Красная Армия 17 сентября с.г. Спасибо командующему Красной Армией т. Ворошилову. Спасибо Советскому правительству, всему советскому народу за наше освобождение» [53: 364].

Выступавший там же сельский учитель сказал:

«Мы 20 лет учили детей буржуазному польскому дурману. Хотя нам и запрещалось слушать радио из Советского Союза, но мы его слушали и знали, что делается в великой Советской стране, как живут трудящиеся, как учат там детей. Мы надеялись, что придет время, и наши дети и наш народ будут жить так же счастливо и радостно, как они живут в великой Советской стране. Да здравствует великий непобедимый Советский Союз!» [53; 364].

На митинге в Новой Вилейке 70-летний рабочий Беккер сказал:

«Мы двадцать лет ожидали Красную Армию. Мы все время смотрели на Восток и ждали, когда придут наши товарищи и помогут нам освободиться от жестокого гнета. Сегодня мы этого дождались» [53; 364-365].

В деревне Плитаницы крестьянка Корнилова заявила:

«Я рада до слез, что к нам пришли товарищи. Пропадом пропадите паны! Мы тоже хотим жить как люди» [53: 365].

24 сентября священник (!) Дмитрий Павелко из села Городно Любомльского повята написал стихотворение «Захидна Украина до Великой Советской России»:


До тебе ридная Россия
Я простягаю руки
Бо ты сестра моя и надия
Спаси мене от муки.
Ты що позбулася недоли
Шо скинула кайданы
Ратуй мене верны з неволи
Ликуй смертельны раны.
Прийми мене до своего дому
Дай в себе хоч куточек
Я не заваджу там никому
Бо я – малый шматочек.
Прийми и диток моих маленьких
Воны не мають дому.
Я их не дам таких дрибненьких
У наймити никому.
Хай и воны зазнают доли
Шо людям засвитила
Хай не клянут мене в неволи
Шо я их породила.
А як приймеш ты нас до себе
Як здийснится надия
Тоди и на смерть пийдем за тебе
Прими же нас Россия [53: 365].

Такие же настроения наблюдались и в полосе действия Белорусского фронта, где местное население заявляло:

«Не ожидали мы такого освобождения, если бы не Советский Союз, нам бы так бы и пришлось помереть, не увидев свободы» [53: 365-366].

На митинге в Глубоком 76-летняя местная жительница заявила:

«Спасибо, дорогие товарищи, спасибо товарищу Сталину. Мы вас ждали 20 лет и вот теперь дождались долгожданных гостей. Теперь мы вместе с вами будем уничтожать поработителей. Спасибо товарищи» [53: 366].

Более радушно встречали советские войска жители самых восточных районов Польши. По мере продвижения на запад политорганы войск отмечали более спокойные настроения, но и там трудящиеся были рады приходу Красной Армии [53: 366].

Те из «правдолюбцев», которые объявляют все вышеуказанные и подобные им советские свидетельства (которых множество) «изделиями» сталинского агитпропа могут обратиться к свидетельствам польским. Так, пленный польский офицер Генрих Гожеховский, вспоминая свое пленение нашими солдатами в сентябре 1939, повествует:

«… потом нас погнали пешком в Ровно. Как сейчас помню: когда мы проходили по городу, во многих местах, в основном на еврейских лавчонках, висели узкие красные флаги. Было ясно видно, что это польские флаги, от которых оторвана верхняя часть. Еврейки и украинки выплескивали на нас нечистоты, крича: «Конец вашему польскому государству»» [58: 41].

Очень красноречивое свидетельство, не так ли? Впрочем, помои на голову – это меньшее, чем могли «наградить» украинцы и белорусы «бравое» польское офицерство. Дело могло принять и более серьезный для последнего оборот. Так, в своем донесении Сталину от 20 сентября 1939 года начальник Политуправления РККА Л.З. Мехлис отмечал:

«Польские офицеры, кроме отдельных групп, потеряв армию и перспективу убежать в Румынию, стараются сдаться нам по двум мотивам: 1) Они опасаются попасть в плен к немцам и 2) Как огня боятся украинских крестьян и населения, которые активизировались с приходом Красной Армии и расправляются с польскими офицерами. Дошло до того, что в Бурштыне польские офицеры, отправленные корпусом в школу и охраняемые незначительным караулом, просили увеличить число охраняющих их, как пленных, бойцов, чтобы избежать возможной расправы с ними населения» [58: 41-42], [63: 188].

Т.е. польские офицеры в плену у противника спасались от собственных граждан! Каково же было отношение этих граждан к ним? Очевидно, подобное отношение они заслужили.

Еще до вступления советских войск в Западную Украину и Западную Белоруссию их население стихийно начало организовывать вооруженные отряды, которые боролись с поляками. Из донесения НКВД Белорусской ССР НКВД СССР от 12 сентября 1939 года об обстановке на сопредельной территории:

«В пограничных уездах Виленского воеводства, в Докшицкой, Парафиевской волостях отмечаем попытки организации партизанских групп с намерением разгрома имений, кулаков, учреждений… В м. Глубокое, Лутки имели место поджоги, порча телеграфных, телефонных проводов» [63: 188-189].

С вступлением Красной Армии в Западную Белоруссию и Западную Украину повстанческие отряды активизировались. Они оказывали поддержку подходящим красноармейским частям в боях с поляками, разоружении польских военных. В помощь нашим войскам на освобожденных территориях создавались отряды народной милиции и рабочей гвардии, которые сыграли большую роль в борьбе с укрывшимися в лесах бандами, состоявшими из польских офицеров, жандармов и помещиков [53: 380-381].

Убедительнейшим доказательством восприятия основной массой западных белорусов и украинцев прихода Красной Армии как освобождения являются события, связанные с отводом советских войск на восток, к демаркационной линии, определенной германо-советским договором о дружбе и границе. Население не только выражало свое сожаление в связи с этим отводом, но и в массовом порядке изъявляло желание эвакуироваться в СССР [53: 366].

2 октября Политуправление Украинского фронта издало директиву об организации эвакуации населения через местные временные управления. 3 октября Политуправление Белорусского и Украинского фронтов получили директиву Политуправления РККА № 0271, в которой сообщалось, что нарком обороны дал указание пропустить через определенные пункты на территорию СССР желающих эвакуироваться. Беженцев следовало размещать в селах и городах, эвакуацию провести так, чтобы она не мешала движению войск [53: 366].

При этом в директиве содержался вот такой пункт:

«Никакой агитации за уход населения с освобождаемой нами и занимаемой немцами территории не допускать» [53: 366].

3 октября приказ, касающийся эвакуации населения с оставляемых Красной Армией территорий, отдал нарком обороны. Он в основном повторял положения директивы Политуправления РККА и был адресован командующим Белорусским и Украинским фронтами [53: 366-367]. В первоочередном порядке подлежали эвакуации лица, оказывавшие активную помощь Красной Армии и советским властным структурам на местах: члены временных правлений, народные милиционеры, активисты. Разумеется, с ними эвакуировались и их семьи [53: 367].

Однако желающих уехать в СССР было много больше, и они сами двинулись на восток. Многие ехали с родственниками и знакомыми на своих подводах, трофейных и войсковых автомашинах. Только за 6-7 октября во временных управлениях на территории восточнее Западного Буга зарегистрировалось свыше 7 тыс. семей (около 20 тыс. человек) [53: 367]. Для них были организованы специальные пункты приема эвакуированных с питанием и медицинским обслуживанием. Размещение крестьян в селах проходило легко, тогда как с размещение горожан возникали проблемы. Только в полосе действий 5-й и 6-й армий было эвакуировано до 12 октября свыше 42 тысяч человек [53: 367].

Надо отметить, что советское правительство предвидело такой вариант развития событий. А потому в договор от 28 сентября 1939 года был внесен не только пункт о предоставлении возможности выезда с контролируемых СССР территорий на территории, контролируемые рейхом, лицам немецкой национальности, но и пункт о предоставлении выезда украинцам и белорусам с территорий, контролируемых Германией, на земли, отошедшие к Советскому Союзу. Т.е. после того, как 12 октября 1939 года советские войска были отведены на установленную линию демаркации, ставшую новой государственной границей СССР, возможность переселиться в СССР не была утрачена украинским и белорусским населением.

Наконец, нельзя не сказать и о выборах в Народные собрания Западной Белоруссии и Западной Украины. Эти собрания должны были: «1) Утвердить передачу помещичьих земель крестьянским комитетам; 2) Решить вопрос о характере создаваемой власти, т.е. должна ли быть эта власть советская или буржуазная; 3) Решить вопрос о вхождении в состав СССР, т.е. о вхождении украинских областей в состав УССР, о вхождении белорусских областей в состав БССР; 4) Решить вопрос о национализации банков и крупной промышленности» [58: 31], [53: 381].

Выборы проводились на основе всеобщего, прямого и равного избирательного права. Правом выбора в Народное собрание обладали все граждане, достигшие 18 лет. Никаких цензов предусмотрено не было. Один депутат выбирался от 5 тысяч избирателей [53: 381].

На выборы депутатов, которые должны были положительно ответить на вышеуказанные вопросы, из 7 538 586 избирателей пришло 94,8 %. Из пришедших «за» предложенных кандидатов проголосовало 90,8 %, «против» – 9,2 % [53: 383-384], [58: 31].

Если брать раздельные цифры по Западной Украине и Западной Белоруссии, то они выглядят так:

Западная Украина:

Явилось – 92,83 % избирателей

Из явившихся проголосовало «за» – 90,93 % [63: 189].

Западная Белоруссия:

Явилось – 96,71 % избирателей

Из явившихся проголосовало «за» – 90,67 % [63: 189].

22 октября 1939 года Народные собрания были избраны.

27 октября 1939 года Народное собрание Западной Украины единогласно приняло декларации об установлении Советской власти и вхождении в состав СССР.

29 октября аналогичные решения приняло Народное собрание Западной Белоруссии.

Рассмотрев эти просьбы, 5-я внеочередная сессия Верховного Совета СССР 1-го ноября приняла постановление о включении Западной Украины в состав Украинской ССР, а 2-го ноября – о включении Западной Белоруссии в состав Белорусской ССР.

Имея в виду результаты выборов, даже М.И. Семиряга был вынужден признать:

«Итоги выборов показали, что подавляющее большинство населения этих регионов согласились с установлением Советской власти и присоединением к Советскому Союзу» [73: 54].

М.И. Смиряга – профессиональный историк и понимает, несмотря на свои новые политические убеждения, что исторический факт есть исторический факт, и опровергать его бессмысленно. Но находятся такие «ретивые ребята», которые и результаты выборов, прошедших в октябре 1939 года в Западной Украине и Западной Белоруссии, объявляют недостоверными. Ссылаются они при этом на репрессии со стороны НКВД, которые якобы и обеспечили столь благоприятные для Советского Союза результаты голосования [58: 31].

Хорошую отповедь подобным «обличителям» дал Ю.И. Мухин:

«Для того чтобы силой заставить население определенным образом проголосовать, нужно репрессиями запугать народ, что при тайном голосовании вообще-то нереально, или нужно во все избиркомы (а их была масса – избирался один депутат на 5000 населения, т.е. около 1500 депутатов) подобрать своих людей для подтасовки выборов, а всех кандидатов соответственно обработать. А вот для этого нужно время даже НКВД, поскольку его работникам нужно сначала создать агентурную сеть, выявить противников, арестовать их, выявить покладистых, рекомендовать их в избирательные комиссии, заставить собрания за них проголосовать, подобрать нужных депутатов, обеспечить их выдвижение и т.д. и т.п. Такое теоретически возможно, но для этого, повторяю, нужно очень много времени. К примеру, в СССР, проститутки были не в почете, и их высылали в отдаленные области СССР, избавляясь от специалисток ненужной профессии. И проститутки из западных областей УССР и БССР тоже были высланы, но только через 7 месяцев после присоединения. Оцените, сколько времени потребовалось НКВД, чтобы выявить проституток и составить список этих особ, действовавших легально.

А с присоединением западных областей дело происходило в таком темпе: 17 сентября 1939 года Красная Армия с небольшими боями стала входить в эти области, беря в плен польские армию, полицию и жандармов, 1 октября СССР перед народом этих областей поставил перечисленные выше вопросы, а 22 октября этого же 1939 года избиратели голосовали. Ну как за 3 недели в стране, в которой по лесам ещё слонялись неразоружённые войска Польши, НКВД мог организовать и провести работу по запугиванию населения?

Теперь о реальных репрессиях по запугиванию избирателей. За три с половиной месяца (сентябрь – декабрь 1939 года) НКВД арестовал 19 832 человека, из которых 72,1 % были арестованы за уголовные преступления и за нелегальный переход границы. Но положим, что все они были арестованы до 22 октября и с целью – запугать население перед выборами. Много это или мало? Из расчета 7,5 млн избирателей это один арестованный на 375 человек. А в нынешней России в тюрьмах сидит более миллиона заключенных при, примерно, 100 млн. избирателей, а это один репрессированный на 100 человек. И никто не боится, и все считают нынешнюю Россию самой демократической страной в её истории» [58; 31-32].

Те, кто при описании событий сентября-октября 1939 года, связанных с действиями в Западных Украине и Белоруссии Красной Армии, словосочетание «освободительный поход» берут в кавычки, намекая, что никаким освободительным этот поход не был, либо не знают всех обстоятельств дела, либо (что более вероятно) свои идеологические убеждения ставят выше фактов (ничего не поделаешь, подобный подход – главный принцип исторических изысканий «демократических» авторов). 

* * * 
Мы намеренно сделали столь обширное отступление от действий РККА на польской территории в 1939 году, чтобы дать читателям представление, что являло собой Польское государство в 20-30-е годы прошлого столетия. Межвоенная Польша – государство малосимпатичное. Обвиняющие Советский Союз в том, что он вводом своих войск в западные области Украины и Белоруссии попрал все нормы международного права, должны иметь ввиду, что Польша сама данные нормы ни во что не ставила, неоднократно их нарушая. Это во внешнеполитической деятельности. Что до внутригосударственной жизни, то скажите, разве можно назвать нормальным государство, в котором 40% населения фактически считаются гражданами второго сорта, потому что они не принадлежат к титульной, как сейчас говорят, нации?

По отношению к Советскому Союзу Польша в 20-30-е годы была настроена враждебно. Антикоммунизм и русофобия были основнымипринципами внешнеполитической деятельности польской правящей элиты.

Советскому Союзу любить Польшу было не за что.

Сталин имел все основания заявить на встрече с руководством Коминтерна, состоявшейся 7 сентября 1939 года, что Польша – это фашистское государство, угнетающее другие народности, «что уничтожение этого государства в нынешних условиях означало бы одним буржуазным фашистским государством меньше!» [53; 279]. Далее Сталин продолжил: «Что плохого было бы, если в результате разгрома Польши мы распространим социалистическую систему на новые территории и население» [53; 279].

Вот, казалось бы, прямое указание и на агрессивные замыслы вождя, и на германо-советское взаимодействие в уничтожении Польского государства.

Но не будем торопиться. Во-первых, эти слова не надо вырывать из контекста всей речи Сталина, в которой он, в частности, сказал (и слова эти предшествовали словам о польском фашистском государстве):

«Война идёт между двумя группами капиталистических стран (бедные и богатые в отношении колоний, сырья и т.д.) за передел мира, за господство над миром! Мы не прочь, чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга. Неплохо, если руками Германии будет расшатано положение богатейших капиталистических стран (в особенности Англии). Гитлер, сам этого не понимая и не желая, расстраивает капиталистическую систему… Мы можем маневрировать, подталкивать одну сторону против другой, что бы лучше разодрались. Пакт о ненападении в некоторой степени помогает Германии. Следующий момент – подталкивать другую сторону» [53; 278], [63; 154].

«Польский вопрос» поднят в речи, как частный. Польша – лишь одно из капиталистических государств, которые будут в ходе новой мировой войны ослаблены, что будет содействовать победе социализма. Ясно видно, что Сталин стремиться к тому, чтобы СССР оказался в этой войне в позиции «третьего смеющегося». Как определил действия Советского Союза в ходе германо-польской войны У. Черчилль: «Россия проводит холодную политику собственных интересов» [63; 187]. То есть ни о каком союзе с Германией Сталин речи не ведёт, в том числе и в «польском вопросе». Вопреки первому впечатлению Сталин вовсе не говорит, что Польша перестанет существовать как государство. Он говорит лишь о том, что, возможно, перестанет существовать «буржуазная фашистская» Польша. В речи нет указания на желание оккупировать часть польской территории. Указывается лишь на стремление советизировать области, попавшие по пакту Молотова – Риббентропа в советскую сферу интересов. Это не означает автоматической оккупации. У нас есть основания утверждать, что первоначальным намерением Сталина было сохранение польского государства восточнее Писсы, Нарева, Вислы и Сана. Разумеется, находясь в советской сфере интересов, это государство должно было стать не просто дружественным СССР, а рано или поздно социалистическим. Другими словами, воспроизведение в меньшем масштабе панской Польши нам было не нужно. За такую трактовку говорят события, развернувшиеся в конце августа – начале сентября 1939 года.

29 августа, за три дня до войны, посол Германии в СССР Шуленбург попросил В. М. Молотова его принять. Стенографистки зафиксировали повод для встречи:


«Шуленбург сообщил, что сегодня ночью и утром ему лично позвонил Риббентроп и просил передать следующее.

В последнее время в нескольких газетах появились слухи о том, что якобы Советское правительство отводит свои войска с западной границы. Такого рода слухи, служащие агитационным целям, неприятны германскому правительству. Поэтому Риббентроп по поручению Гитлера просит Советское правительство опровергнуть эти слухи в форме, которую оно сочтёт удобной. Лучше, если бы это опровержение было сделано в положительной форме, т.е. что Советское правительство не отводит своих войск с границы, а, наоборот, усиливает военные силы на границе. Или желательна такая форма опровержения, в которой было бы указано, что об отводе войск с границы не может быть и речи, так как в такое тревожное время всякое правительство не уменьшает войск на границе, а усиливает их.

Молотов спрашивает, верит ли этим сообщениям германское правительство.

Шуленбург отвечает отрицательно.

Молотов говорит, что он посоветуется, как это сделать, и подчёркивает серьёзность, с которой мы относимся к заключённому нами пакту с Германией. Уже один факт появления такого рода слухов показывает серьёзность нашего отношения к пакту» [58; 125-126], [53; 277].


Тут требуется пояснение. Что так взволновало Риббентропа, что он посередь ночи кинулся поднимать с постели посла в Советском Союзе, да ещё и утром сделал «контрольный звонок»? Отвод советских войск от восточной границы Польши означал, что Польша может снимать с неё войска и перебрасывать на запад – навстречу немцам. И немцы поняли эту угрозу, начав просить, чтобы СССР объявил, что он, наоборот, подтягивает к польской границе войска. Хорош же «союзничек» Советский Союз. Можно утверждать, что СССР преследовал собственные интересы, позволяя полякам перебрасывать войска на запад. Можно заявлять, что независимо от своих намерений, от своего отношения к Польше, он создавал условия, при которых она могла оказать Германии максимально сильное сопротивление. Нельзя только сказать, что Советский Союз выполнял союзнические обязательства перед рейхом.

Впрочем, В. М. Молотов сдержал слово, данное Шуленбургу: 30 августа в советской прессе появилось опровержение, но какое? ТАСС сообщал, что «ввиду обострения положения в восточных районах Европы и ввиду возможности всяких неожиданностей советское командование решило усилить численный состав гарнизонов западных границ СССР» [53; 277], [58; 127].

Но ведь гарнизоны – это не полевые войска. Они главную ударную силу наступления никогда не составляют и используются, как правило, только для обороны. Формально Советский Союз выполнил обещанное немцам, по существу же, сигнализировал полякам: «Продолжайте перебрасывать войска на запад и сражайтесь на здоровье». Разумеется, немцы были не дураки и тоже это поняли, но тут, как говориться, придраться было не к чему.

Возникает вопрос: зачем же Советский Союз, так не любя Польшу, так стремился ей помочь? Ответ прост: гораздо удобнее и дешевле, чтобы участок твоей границы от главного противника был прикрыт другим государством. А уж если есть возможность сделать это последнее тебе дружественным, то и подавно: в любой момент мы сможем защитить свою границу на дальних к ней подступах. Всегда предпочтительнее для страны, чтобы боевые действия на её территории не велись.

3 сентября 1939 года германское посольство в Москве получило задание министра иностранных дел И. Риббентропа прощупать намерения СССР относительно возможного вступления Красной Армии в Польшу. На этот вопрос В. М. Молотов только 5 сентября дал ответ, что советское правительство согласно, что ему в подходящее время «обязательно придётся…начать конкретные действия. Но мы считаем, что этот момент пока ещё не назрел», а «торопливостью можно испортить дело и облегчить сплочение противников» [53; 278].

«Демократические» авторы трактуют эти слова буквально: мол, Советский Союз выжидал всего лишь удобного момента, чтобы ударить по Польше. Однако на тот момент никакого решения об ударе по Польше советское руководство ещё не приняло. Мы полагаем, что оно ещё рассчитывало на более или менее долгое и упорное сопротивление польской армии, при котором непосредственное вмешательство Красной Армии не понадобится.

Ясно видно, что в первых числах сентября между советскими и германскими дипломатами шёл диалог отнюдь не союзников. Немцы зондируют советскую сторону, не намерена ли она вводить войска в Польшу. То есть никаких определённых обязательств перед Германией на этот счёт советский Союз не имел, и немецкая сторона совсем не была уверена в его действиях.

Однако «обвальное» развитие событий в Польше заставило советское правительство принять решение о вступлении Красной Армии в Западную Украину и Западную Белоруссию.

Но обо всём по порядку. Прежде всего, надо отметить, что польская правящая элита с началом войны, почуяв, что дело «пахнет жареным», во всей полноте проявила ещё пару черт, исторически присущих польской шляхте: безответственность и трусость. Уже в первый день войны из Варшавы скрылся президент Польши Мостицкий, а 5-го удрало и всё правительство. Но этому предшествовала директива, которую дал польской армии сменивший на посту диктатора Польши Пилсудского маршал Рыдз-Смиглы, главнокомандующий польской армией. 3 сентября он приказал Главному штабу:

«В связи со сложившийся обстановкой и комплексом проблем, которые поставил ход событий в порядок дня, следует ориентировать ось отхода наших вооружённых сил не просто на восток, в сторону России, связанной пактом с немцами, а на юго-восток, в сторону союзной Румынии и благоприятно относящейся к Польше Венгрии…» [58; 149], [53; 235].

Шёл третий день войны, а в приказе говорится не об уничтожении прорвавшихся немецких колонн и даже не об отводе войск на рубеж Нарев-Висла-Сан, а просто о бегстве. Возможность организовать оборону на линии рек Нарев, Висла и Сан у поляков была. Эти реки представляли собой сильную естественную преграду. Кроме того, бывшие русские укрепления, хотя и устарели, но могли служить хорошими опорными пунктами. Ещё цари укрепили указанную линию для защиты от немцев крепостями Вильно, Гродно, Осовец, Ломжа, Остроленка, Рожаны, Пултуск, Загреж, Новогеоргиевск (Модлин), Варшава, Ивангород (Демблин) [58; 125]. То, что поляки перенесут оборону на рубеж Нарев-Висла-Сан, полагали французы, полагали немцы (и этого они очень опасались, уже с первого дня войны высылали авиаразведку в тревоге, не ведутся ли окопные работы на данном рубеже), полагал и Сталин (в секретном протоколе к пакту Молотова–Риббентропа недаром границей советской сферы влияния служили эти реки) [58; 124-125; 150].

Ошиблись французы, ошиблись немцы, ошиблись русские. Никому из них не дано было проникнуть в потаённые глубины души и сознания польского шляхтича. Маршал Рыдз-Смиглы плюнул на оборону страны уже в третий день войны и отдал приказ войскам драпать в Румынию.

Можно, конечно, попытаться оправдать бравого маршала: мол, удара в спину от Советов он боялся, а у границ дружественной Румынии хотел организовать оборону. Увы, тезис критики не выдерживает. Напомним, Советский Союз демонстрировал полякам, что предоставляет им возможность спокойно сражаться с немцами, спокойно перебрасывать войска на запад. Дураком Рыдз- Смиглы не был и этот сигнал хорошо понял, потому что на восточных рубежах Польши оставил минимум войск. Далее. Отведя основные силы польской армии на рубеж Нарев-Висла-Сан, он вполне мог часть их них переориентировать на оборону против войск Советов, если бы возникла угроза их вторжения и удара в спину польской армии. На войне, как на войне. И даже ударь с тыла по полякам Красная Армия, когда те обороняли от немцев линию по Нареву, Висле и Сану, даже сложи под двойным ударом (немцев и русских) Войско Польское свою голову в неравной борьбе, и вместе с ним погибни его храбрый главнокомандующий Рыдз-Смиглы (поднимая ли солдат в отчаянную контратаку, как это позже делали наши комкор Петровский и маршал Ворошилов, пустив ли себе пулю в лоб, когда всё будет кончено, как это сделал в Первую мировую наш генерал Самсонов), никто и никогда не осудил бы Рыдз-Смиглы и его солдат, ибо они сделали всё что могли, до последней возможности обороняя свою страну. И честь им, и слава!

А какие возможности имела польская армия, отходя к румынской границе? «Закуток» (а иного слова и не подберёшь) территории Польши, граничащий с Румынией, был шириной едва ли 120 км и не имел ни естественных, ни искусственных рубежей обороны. Какую Польшу могла защищать там армия? И как она могла это там сделать? Кроме того, союзной Румыния была для Польши против СССР, а не против Германии. Рыдз-Смиглы не мог этого не знать. Что же получается? Загоняя свою армию к румынской границе, Рыдз-Смиглы думал не об обороне страны, а об уходе армии в Румынию. Но там она неизбежно была бы интернирована. Вот такой «гениальный» полководческий ход.

Впрочем, как не думал главнокомандующий о Польше, так не думал и о польской армии. Не её он спасал, а свою шкуру. Он не мог не понимать, что единственно верным со стратегической точки зрения решением является организация обороны по рубежу Нарев – Висла – Сан. Но в случае чего, бежать оттуда ему, Рыдз-Смиглы, было затруднительно, ибо в Советской Союз не побежишь, а до Румынии при идущих боевых действиях добраться будет сложно, если вообще возможно. Потому к румынской границе надо было переместиться заблаговременно. Но самому поехать к польско-румынской границе, а армию направить сражаться на рубеж Нарева, Вислы и Сана – это, право же, даже по-польски было слишком. Достоинство шляхтича требует, чтобы даже при плохой игре мина была хорошей. Другими словами, какое свинство не совершай, но внешне всё должно быть прилично. Вот Рыдз-Смиглы и соблюл внешние приличия: сначала армию отправил к румынской границе (при этом его не смущало, что польские дивизии из западных районов страны, отступая на юго-восток, должны были двигаться вдоль фронта наступающих немцев, а те дивизии поляков, которые отходили от границ Восточной Пруссии, шли прямо навстречу немцам [58; 149-150]), а потом и сам туда удрал.

Из Варшавы Рыдз-Смиглы убежал в ночь на 7 сентября (для сравнения: советское посольство отправило своих женщин и детей из польской столицы 5 сентября, само продолжая работать) [58; 153]. Можно «гордиться» «смелостью» маршала: он на сутки с лишним «пересидел» в Варшаве детей советских дипломатов.

Рыдз-Смиглы отправился в Брест, оставив в Варшаве начальника Главного штаба генерала Стахевича. Последний сносился с главнокомандующим посредством курьеров (Брест находился в 180 км от Варшавы), т.к. связи ни с польскими армиями, ни даже с Варшавой Брестская крепость не имела. При такой постановке дела беспорядок в управлении сражавшейся польской армией ещё более возрос (особого порядка и ранее не наблюдалось).

10 сентября Рыдз-Смиглы покинул и Брест и через Владимир-Волынский и Млынов прибыл к польско-румынской границе (в Куты). Границу пересёк 17 сентября.

Причём, удирая из Варшавы, Рыдз-Смиглы отдал приказ об отводе к Бресту истребительной авиабригады и значительной части артиллерии ПВО. Теперь они должны были защищать в Бресте ценную персону маршала, а не готовящуюся к обороне столицу страны. В итоге немцы бомбили Варшаву практически беспрепятственно, основная масса варшавян погибла в результате именно бомбовых ударов с воздуха (всего погибло во время обороны Варшавы 20 тыс. жителей столицы) [ 58; 154].

Фактически с 5 сентября Польша осталась без правительства, ибо какое реальное управление страной могут осуществлять министры, которые только тем и заняты, что бегают по стране. Судите сами: покинув Варшаву, правительство направилось в Люблин. Уже 9-го числа оно отправилось из Люблина в Кременец, а 13-го – из Кременца в Залещики (это на самой румынской границе) [58; 155]. По официальной версии, на румынскую сторону оно перешло 17 сентября. Впрочем, Ю. И. Мухин полагает, что его в Польше не было уже 16-го [58; 160]. Ну, как при таком темпе передвижения можно реально чем-то управлять? Остаётся согласиться с Ю. И. Мухиным:

«Польское государство окончилось не тогда, когда «гнуснейшие из гнусных» (выражение, употреблённое У. Черчиллем по отношению к польской правящей элите – И. Д., В. С.) перебежали мост на румынской границе в Залещиках, а тогда, когда они бросили Варшаву» [58; 145].

С ночи с 6 на 7 сентября нормального централизованного командования была лишена польская армия. Можно ли назвать нормальным такой вот способ получения донесений Рыдз-Смиглы в Бресте и отдачи оттуда распоряжений по управлению войсками: генерал Стахевич в Варшаве получал от войск донесения и с помощью мотоциклиста по забитым беженцами дорогам отправлял их в Брест. Здесь Рыдз-Смиглы принимал решения, эти решения отправлялись в штаб Бугской военной флотилии, в котором была радиостанция (собственная радиостанция маршала сначала бездействовала, потому что впопыхах забыли (!) захватить в Варшаве шифры и коды, а затем радиостанция вышла из строя в результате немецкой бомбёжки [58; 154]). С помощью радиостанции флотилии распоряжения главнокомандующего передавались в штаб Военно-морского флота в Варшаве, оттуда доставлялись Стахевичу, а он передавал их в войска [58; 154]. Нетрудно понять, что к моменту получения в войсках «мудрых» приказов Рыдз-Смиглы нужны они были там как «корове седло» или «рыбе зонтик».

Вот как охарактеризовал положение в Бресте заместитель начальника Главного штаба Яклич:

«У нас целый день постоянные поиски войск и высылка офицеров для восстановления связи… С внутренней организацией в крепости Брест большой балаган (выделено нами – И. Д., В. С.), который я должен сам ликвидировать. Постоянные налёты авиации. В Бресте бегство во все стороны» [53; 254].

Но и «брестская идиллия» закончилась 10 сентября, т.к. Рыдз-Смиглы в этот день покинул Брест и двинулся к румынской границе, совсем потеряв управление войсками. Французский представитель при польском генштабе генерал Арманго в этот день докладывал в Париж:

«Здесь царит полнейший хаос. Главное польское командование почти не имеет связи с воющими армиями и крупными частями… Не имеет ровно никакой информации о продвижении неприятеля и даже о положении собственных войск информировано очень не полно или вовсе не информировано. Генеральный штаб распался на две части… Польская армия собственно была разгромлена в первые же дни» [53; 263].

Практически в каждой работе, повествующей о событиях сентября 1939 года в Польше, можно встретить текст последней директивы Рыдз-Смиглы, отданной в связи с переходом границы советскими войсками:

«Советы вторглись. Приказываю осуществить отход в Румынию и Венгрию кратчайшими путями. С Советами боевых действий не вести, только в случае попытки с их стороны разоружения наших частей. Задача для Варшавы и Модлина, которые должны защищаться от немцев, без изменений. Части, к расположению которых подошли Советы, должны вести с ними переговоры с целью выхода гарнизонов в Румынию или Венгрию» [53; 301-302].

Неизвестно, какие части, соединения и гарнизоны Войска Польского на востоке страны данную директиву получили. Во всяком случае, у нас сложилось впечатление, что польские командиры оказывали или не оказывали Красной Армии сопротивление на свой страх и риск.

Не удивительно, что при таком положении дел немцы уже 8 сентября заявили о взятии Варшавы. Это было ошибкой [53; 287]. Бои за город только начинались. Но ошибка выглядела весьма правдоподобно.

Из Берлина в Москву был вызван советский военный атташе комкор М. А. Пуркаев для доклада о положении в Польше. [53; 287]. 9 сентября Риббентроп послал Шуленбургу указание возобновить беседы «с Молотовым относительно военных намерений советского правительства» в Польше [53; 287]. В тот же день Молотов ответил на зондаж Шуленбурга, что «советские военные действия начнутся в течение ближайших дней» [53; 287].

8-9 сентября немецкие группировки стали выходить к Нареву, Висле, Бугу, стремительно двигались к Сану. То есть вступали в советскую сферу влияния. Создавалось впечатление, что польский фронт попросту разваливается на куски (впечатление во многом верное), и немцы вскоре могут оказаться и у советских границ.

В этих условиях 9 сентября нарком обороны маршал К.Е. Ворошилов и начальник Генштаба командарм 1-го ранга Б. М. Шапошников подписали приказы № 16633 Военному совету Белорусского Особого военного округа и № 16634 Военному совету Киевского Особого военного округа, согласно которым следовало «к исходу 11 сентября 1939 года скрытно сосредоточить и быть готовым к решительному наступлению с целью молниеносным ударом разгромить противостоящие войска противника» [53; 287].

Однако эти приказы не были переданы в округа, поскольку в тот же день выяснилось, что Варшава не занята немцами. В этой ситуации в 16 часов 10 сентября Молотов пригласил к себе Шуленбурга и заявил, что Красная Армия застигнута врасплох быстрыми успехами вермахта в Польше и ещё не готова к действиям [53; 287]. Далее В. М. Молотов заявил, что «советское правительство намеревалось воспользоваться дальнейшим продвижением германских войск и заявить, что Польша разваливается на куски, и что вследствие этого Советский Союз должен прийти на помощь украинцам и белорусам, которым угрожает Германия. Этот предлог представит интервенцию Советского Союза благовидной в глазах масс и даст Советскому Союзу возможность не выглядеть агрессором» [53; 289]. Сославшись на сообщение германского агенства ДНБ, из которого можно было сделать вывод о возможном германо-польском перемирии, В. М. Молотов сказал, что последнее, безусловно, закрывает дорогу для советских действий [53; 289]. Шуленбург пообещал сделать запрос относительно возможности перемирия и уверил Молотова, что действия Красной Армии очень важны в данной ситуации.

Диалог очень интересный. Как правило, исследователи слова нашего наркоминдела трактуют прямо, не усматривая в них никакой дипломатической игры. Мы же призываем взглянуть на них именно с этих позиций. Узнав, что Варшава не пала, и польская армия ещё дерётся, что у неё ещё есть возможность закрепиться на рубеже Вислы, Советский Союз тут же отложил своё вторжение. При том объёме информации, которым владело советское правительство, вполне могло показаться, что события развернутся по сценарию, первоначально и прогнозируемому Москвой: поляки «упираются» восточнее Вислы, союзники разворачивают боевые действия на Западном фронте (французы как раз 9 сентября начали продвижение к линии Зигфрида [53; 246, 289]). В такой ситуации вмешательство Советского Союза было не нужно. Всё и так шло в нужном ему направлении.

Хотелось бы затронуть и такой момент. На запрос Шуленбурга о возможности перемирия с поляками Риббентроп ответил 13 сентября. Смысл ответа был таков: вопрос о перемирии не ставился. Однако мы уже знаем, что это не так. Этот вопрос стоял ещё 7 сентября. Более того, судя по дневниковым записям Гальдера, вопрос о «независимом украинском государстве» поднимался у главнокомандующего 9 и даже 10 сентября [58; 140-141] Приходится думать, что при обсуждении этого вопроса предполагалось заключение перемирия с польским правительством. Увы (для поляков), польское правительство слишком быстро бегало. Немцам вести переговоры было просто не с кем. Ну, а потом стало ясно, что и договариваться уже не надо: Польша проигрывает войну, причём, с треском. Недаром того же 10-го числа в дневнике Гальдера появилась запись о «баснословных» успехах вермахта [58; 140].

Таким образом, советское правительство сделало из сообщения агенства ДНБ совершенно правильный вывод. Риббентроп же дал опровержение якобы слухам только 13 сентября, когда вопрос о перемирии уже был снят с повестки дня. А раз речь о перемирии всё же шла, то вполне естественно, что лезть в «польскую заваруху» нам было не к чему.

В очередной раз видно, что Советский Союз преследует исключительно собственные интересы, которые заключаются в том, чтобы максимально обезопасить свои восточные рубежи. Нет никакого оголтелого стремления к захватам территорий. И уж тем более нет взаимодействия с немцами, ни союзного, ни «полусоюзного», в смысле, «незавершённого».

К середине сентября, однако, стало ясно, что Польшу всё-таки постигла военная катастрофа.

Союзники на Западе активных действий не предпринимали. Ещё 12 сентября они пришли к выводу, что Польше ничем уже помочь нельзя, и Высший военный совет союзников принял решение о приостановлении наступления против линии Зигфрида [53; 246-247], [58; 151].[15]

Немцы стремительно продвигались вперёд. 14 сентября они заняли Брест (бои за крепость продолжались до 17 сентября) [53; 268]. С 15 сентября соединения 4-ой немецкой армии начали продвижение с целью достичь линий Волковыск – Гродно (это 150 км от советской границы) и Барановичи – Слоним (это 50 км от советской границы) [53; 268-269].

Южнее, на Висле, немцы заняли плацдармы у Демблина и Пулав. Правофланговый 4-й армейский корпус форсировал Вислу и двинулся к Люблину. 7-й армейский корпус занял Сандомир, преодолел Вислу и Сан и двинулся на восток. Подвижные дивизии 22-го моторизованного корпуса заняли 13 сентября Томашув-Любельский и двинулись к Владимиру-Волынскому, который был занят 16 сентября [53; 269].

Уже 12 сентября части 4-й лёгкопехотной дивизии подошли к Львову со стороны Самбора и 13 сентября завязали бои в городе. Полякам удалось к 15 сентября выбить немцев из города, но Львов был блокирован немцами с севера, юга и запада [53; 269].

К 16 сентября наступавшие с севера и юга войска соответственно 4-й и 14-й немецких армий вышли на линию Осовец – Белосток – Бельск – Каменец-Литовск – Брест-Литовск – Влодава – Владимир-Волынский – Замосць – Львов – Самбор, а войска 10-й армии, форсировав Вислу, подходили с юго-запада к Люблину [53; 270]. Эта линия находилась глубоко в сфере советских интересов, определённой секретным протоколом к пакту Молотова-Риббентропа. Её удалённость от советской границы – 150-200 км [53; 270]. Германское командование не собиралось останавливать продвижение войск, тем более что перед ними не существовало организованного польского фронта. «Так как темп продвижения немецких танковых и моторизованных группировок достигал в это время 25-30 км в сутки, то занять всю Восточную Польшу (Западную Украину и Западную Белоруссию) они могли в течение 4-8 суток, то есть к 21-25 сентября» [53; 270].

В таких условиях бездействовать для советского правительства было крайне опрометчиво. Поэтому 14 сентября советские войска получили приказ о наступлении [53; 289]. В этот же день Молотов пригласил к себе Шуленбурга и заявил, что «Красная Армия достигла состояния готовности скорее, чем ожидалось. Советские действия поэтому могут начаться раньше указанного им во время последней беседы срока» [53; 292].

Итак, советская сторона отреагировала на быстрое продвижение немцев. Но вот что характерно – ни о каком взаимодействии Красной Армии и вермахта речь не шла. Более того, немцы не были уверены в военном вмешательстве СССР, поэтому продолжали действовать по собственным планам, о чём шла речь немного выше.

Вообще, надо сказать, что в дни, непосредственно предшествующие вводу Красной Армии в Западную Украину и Западную Белоруссию, немцы предпринимали большие усилия, чтобы ускорить этот ввод. 15 сентября Риббентроп в телеграмме в Москву сообщал, что падение Варшавы – вопрос времени, ещё раз подтвердил нерушимость разграничительной линии в Польше, одобрял планируемое вступление советских войск в Польшу, что, по его мнению, освобождало вермахт от необходимости преследования поляков до советской границы, просил сообщить день и час перехода границы Красной Армией, для координации действий войск предлагал провести встречу советских и германских офицеров в Белостоке и предложил совместное коммюнике:

«Ввиду полного распада существовавшей ранее в Польше формы правления, имперское правительство и правительство СССР сочли необходимым положить конец нетерпимому далее политическому и экономическому положению, существующему на польских территориях. Они считают своей общей обязанностью восстановление на этих территориях, представляющих для них естественный интерес, мира и спокойствия и установление там нового порядка путём начертания естественных границ и создания жизнеспособных экономических институтов» [53; 296-297].

Попытка Москвы объяснить своё вмешательство германской угрозой белорусскому и украинскому населению вызвала резко негативную реакцию Берлина [53; 297].

В то же время, стремясь подтолкнуть советское правительство к вводу войск в Польшу, Риббентроп дал задание Шуленбургу указать Молотову, что «если не будет начата русская интервенция, неизбежно встанет вопрос о том, не создастся ли в районе, лежащем к востоку от германской зоны влияния, политический вакуум», создав «условия для формирования новых государств» [53; 297].

Конечно, подобное заявление было дипломатическим ходом, долженствующим побудить СССР к более активным действиям. Однако вспомним, что вопрос о создании независимой Украины в германском руководстве обсуждался. Если первоначально предполагалось выдвинуть это требование к польскому правительству во время переговоров о перемирии, то в последствии немцы рассматривали такую возможность, уже ни о каком перемирии с поляками не помышляя [53; 292].

Для Советского Союза получить на своих границах государство, находящееся под германским влиянием (попросту сказать – марионеточное), настроенное враждебно к СССР, было, пожалуй, не лучше, чем увидеть у своих восточных рубежей сам рейх. И это вместо предполагаемого Польского государства под советским влиянием. Вместо буфера между СССР и Германией – плацдарм для вторжения в нашу страну.

Мы не знаем, какими соображениями руководствуются критики Сталина, когда осуждают его за ввод войск в западно-белорусские и западно-украинские области. Точнее, мы знаем, но не понимаем, понимают ли сами критики тот бред, который несут про международные правовые нормы и морально-этические соображения. О каких нормах международного права могла идти речь, когда Польша, как государство, практически не существовала? На её территории шла война, стремительно приближавшаяся к границам Советского Союза. Не может быть аморальным и стремление обеспечить безопасность своих границ в виду полной дестабилизации обстановки на сопредельных территориях, тем более, если эти территории были захвачены у тебя же два десятилетия назад. Если современные «демократы» полагают, что получить в качестве соседа Украинское государство, управляемое ОУНовцами, было для СССР приемлемо, то мы бы посоветовали им приглядеться к совсем недавней истории российско-украинских отношений, когда независимая Украина, во главе которой стояли, фактически, те же ОУНовцы, наделала демократическо-капиталистической (а не коммунистической) России много проблем. Иметь подобную марионетку на западных рубежах в то время, когда угроза войны с Германией была вполне реальной, спокойно взирать, как эта марионетка предоставляет в распоряжение Гитлера людские, продовольственные и прочие ресурсы – пойти на это советское правительство попросту не могло.

Поэтому данный аргумент Риббентропа, в принципе, представляется весьма действенным, хотя и без него ввод Красной Армии в Западные Украину и Белоруссию был делом решённым. Точнее сказать, и без Риббентропа советское правительство наверняка просчитывало и такой вариант развития событий, и он мог быть одним из доводов в пользу военного вмешательства СССР в польскую проблему.

Вечером 16 сентября Молотов сообщил Шуленбургу, что советское правительство решило вмешаться в польские дела завтра или послезавтра. Молотов отклонил предложение о публикации предложенного германской стороной совместного коммюнике, которое представляло советскую сторону прямым союзником Германии, и сообщил вкратце мотивировку действий СССР, которая будет указана в прессе: «Польское государство распалось и более не существует, поэтому аннулируются все соглашения, заключённые с Польшей; третьи державы могут попытаться извлечь выгоду из создавшегося хаоса; Советский Союз считает своей обязанностью вмешаться для защиты своих украинских и белорусских братьев и дать возможность этому несчастному населению трудиться спокойно» [53; 297].

В 2 часа ночи 17 сентября Шуленбурга принял Сталин и сообщил, что Красная Армия в 6 часов утра перейдёт границу с Польшей, а совместное советско-германское коммюнике не может быть опубликовано ранее, чем через 2-3 дня [53; 297]. Немецкому послу было также сообщено содержание ноты, предназначенной для вручения польскому послу [53; 297].

В 3.15 утра 17 сентября это вручение состоялось. В ноте говорилось, что «Польское государство и его правительство фактически перестали существовать. Тем самым прекратили своё действие договоры, заключённые между СССР и Польшей. Предоставленная самой себе и оставленная без руководства Польша превратилась в удобное поле для всяких случайностей и неожиданностей, могущих создать угрозу для СССР. Поэтому, будучи до селе нейтральным, советское правительство не может более нейтрально относиться к этим фактам», а также к беззащитному положению украинского и белорусского населения. «Виду такой обстановки советское правительство отдало распоряжение Главному командованию Красной Армии дать приказ войскам перейти границу и взять под свою защиту жизнь и имущество населения Западной Украины и Западной Белоруссии» [53; 297-298].

Нота совершенно верно отражала положение дел в Польше к 17 сентября. Разве Польша не превратилась в арену всяческих неожиданностей, носящих неблагоприятный для СССР характер? Безусловно, превратилась. Разве украинское и белорусское население не нуждалось в защите Красной Армии? Конечно, нуждалось, о чём шла речь выше. Разве Польша не перестала существовать, как государство, лишившись своего правительства? Практически, перестала. Тем не менее «демократические» авторы постоянно клеймят ноту, как насквозь лживую, противоречащую реальному положению дел, призванную оправдать вероломные действия Советского Союза [58; 55, 69]. При этом главный упор они делают на тот факт, что утром 17 сентября польское правительство было ещё на польской территории и покинуло её только в ночь с 17-го на 18-ое число [58; 55, 69].

Позволено будет спросить у господ «демократических» авторов: «А что присутствие правительства, сидящего на польской территории у самой румынской границы, меняло?» Мол, с юридической точки зрения это значит… Да ничего это не значит. Правительство уже более десятка дней ничем и никем не управляло. Советская нота указала на суть событий, а юридические «крючки» ничего, по существу, не меняют.

То, что правительство Польши не было к 17 сентября ничем иным, как кучкой трусливых типов, выжидающих момента, чтобы «смазать пятки» в Румынию, показывают обстоятельства вручения советской ноты польскому послу В. Гжибовскому. Последний отказался её принять, заявив вручавшему её заместителю наркома иностранных дел В. П. Потёмкину следующее:

«Ни один из аргументов, использованных для оправдания превращения польско-советских договоров в пустые бумажки, не выдерживает критики. По моей информации, глава государства, правительство находятся на польской территории. Суверенность государства существует, покасолдаты регулярной армии сражаются» [58; 158].

Просим обратить внимание на два выделенных в словах В. Гжибовского фрагмента. Указанные фрагменты, как правило, выбрасываются «правдолюбцами» от демократии при передаче речи посла в своих писаниях. Снова столь излюбленные ими многоточия (а то выбрасывают и без многоточий). Зачем? В первом случае выбрасывание фразы делает утверждение посла более убедительным: то ли «по моей информации» (а если информация ошибочна?), то ли «правительство на польской территории» и точка (всё однозначно, сомнений нет). Во втором случае выброшенные слова превращали утверждение В. Гжибовкого в пустопорожнюю болтовню (мол, есть суверенитет, пока армия дерётся). Какой суверенитет, когда довоевались до того, что немцы стоят в 100-150 км от советской границы, т.е. прошли почти всю Польшу насквозь? Слова убрали. Речь получается более весомой: мол, мы ведь ещё сражаемся. Но сейчас не об этих искажениях. Читатели уже должны были к подобным делам «честных» историков, обличающих советскую «ложь», привыкнуть. Сейчас о том, как В. Гжибовский отказывался от ноты. В. П. Потёмкин сообщил:

«Я возразил Гжибовскому, что он не может отказываться принять вручаемую ему ноту. Этот документ, исходящий от Правительства СССР, содержит заявления чрезвычайной важности, которые посол обязан немедленно довести до своего правительства. Слишком тяжёлая ответственность легла бы на посла перед страной, если бы он уклонился от выполнения этой первейшей своей обязанности. Решается вопрос о судьбе Польши. Посол не имеет права скрыть от своей страны сообщения, содержащиеся в ноте Советского правительства, обращённой к правительству Польской республики.

Гжибовский явно не находился, что возразить против приводимых доводов. Он попробовал было ссылаться на то, что нашу ноту следовало бы вручить польскому правительству через наше полпредство. На это я ответил, что нашего полпредства в Польше уже нет. Весь его персонал, за исключением, быть может, незначительного числа чисто технических сотрудников, уже находится в СССР. Тогда Гжибовкий заявил, что он не имеет регулярной телеграфной связи с Польшей. Два дня тому назад ему было предложено сноситься с правительством через Бухарест. Сейчас посол не уверен, что и этот путь может быть им использован.

Я осведомился у посла, где находится польский министр иностранных дел. Получив ответ, что, по-видимому, в Кременце, я предложил послу, если он пожелает, обеспечить ему немедленную передачу его телеграфных сообщений по нашим линиям до Кременца.

Гжибовский снова затвердил, что не может принять ноту, ибо это было бы несовместимо с достоинством польского правительства» [58; 159].

Обратите внимание, польский посол понятия не имеет, где находится его правительство. Он и ноту-то не берёт в действительности не из-за того, что она несовместима «с достоинством польского правительства», а из-за того, что не знает, куда её после этого деть, ибо, где правительство, и как с ним связаться, он не представляет. Попытка соврать, что Бек-де в Кременце, немедленно провалилась после предложения Потёмкина связаться с этим городом. В итоге ноту передали в польское посольство, пока В. Гжибовский находился в НКИД и препирался с В. П. Потёмкиным.

В пять часов утра 17 сентября 1939 года войска Красной Армии пересекли польскую границу.

Сразу после вступления Красной Армии в Польшу в Москве начался новый тур дипломатических переговоров с Германией. Уже вечером 18 сентября в беседе с Шуленбургом Сталин неожиданно заявил, что «у советской стороны есть определённые сомнения относительно того, будет ли германское верховное командование придерживаться московского соглашения в соответствующее время и вернётся ли на линию, которая была определена в Москве» [53; 326[. Шуленбург ответил, что «Германия, конечно же, твёрдо намерена выполнять условия московских соглашений» [53; 327].

19 сентября Молотов заявил Шуленбургу, что обоим правительствам пора окончательно определить структуру польских территорий. Если раньше советское правительство предполагало сохранить существование остатков Польши, то теперь оно готово разделить Польшу по линии четырёх рек. «Советское правительство желает немедленно начать переговоры по этому вопросу и провести их в Москве…» [53; 327].

Эти две беседы, во-первых, показывают первоначальные намерения СССР в отношении Польши (СССР не предполагал вторжения и оккупацию части территории Польской республики, рассчитывал на сохранение Польского государства восточнее Вислы), во-вторых, говорят о причинах, которые побудили советское правительство к военному вмешательству в польские дела (глубокое проникновение немцев на территории, являющиеся сферой советских интересов).

В ожидании визита Риббентропа в Москву Сталин и Молотов передали Шуленбургу предложение обсудить на будущих переговорах передачу в советскую сферу интересов Литвы взамен передачи в германскую части Варшавского и Люблинского воеводств до реки Буг. Как известно, стороны договорились об этом обмене, что и было зафиксировано в договоре о дружбе и границе.

Теперь, учитывая все вышеизложенные факты, можно сказать, что не только нежелание иметь у себя в стране «польский вопрос» заставило Сталина сдвинуть к востоку линию разграничения советских и германских интересов, ставшую границей между СССР и рейхом. Оговаривая советскую зону интересов до Вислы, наше правительство изначально не предполагало включение этих территорий в состав СССР. На них должно было действовать буферное Польское государство, которое предполагалось сделать дружественным по отношению к Советскому Союзу. Однако Польское государство развалилось под ударами немцев, правительство Польши позорно бежало из страны, бросив народ и армию. Немцы подошли очень близко к советским рубежам. О какой-то консолидации политических сил внутри обезглавленной Польши, которая бы позволила создать новое правительство, и речи не было. Польша и впрямь превратилась в арену всяческих неожиданностей, неблагоприятных для СССР. В такой ситуации включение в состав нашей страны принадлежавших ей ранее Западных Украины и Белоруссии было оптимальным вариантом действий во всех отношениях. А вот территории польские не только в государственном, но и в этническом смысле, Советскому Союзу были не нужны. Они ничего не могли ему дать, кроме очага напряженности. Поэтому-то Сталин и оговорил их передачу немцам в обмен на включение в советскую сферу интересов Литвы. Действия вполне здравые, призванные в тех напряжённых условиях максимально обеспечить безопасность страны, к тому же восстанавливающие историческую справедливость.

Теперь поговорим о взаимодействии войск Красной Армии и вермахта в ходе боевых операций в Польше. Именно они дают «демократическим» авторам обильный материал для обвинения СССР в союзе с гитлеровской Германией. Так, авторы работы «Восточная Европа между Гитлером и Сталиным. 1939-1941», называя Советский Союз и Третий рейх «новоиспечёнными союзниками» [18; 102], делают следующие утверждения:

«17 сентября начался третий и последний этап военной кампании против Польши, продолжавшийся до 5 октября и завершившийся ликвидацией её самостоятельного государственного существования и подавлением последних очагов сопротивления польских войск. Отличительной чертой данного этапа стало непосредственное участие в этой кампании и советских войск, практическое взаимодействие между ними и вермахтом, основанное на германо-советских договорённостях, достигнутых в августе 1939 года». (выделено нами – И. Д., В. С.)» [18; 93].

«Общим было их (СССР и Германии – И. Д., В. С.) стремление к реализации августовских договорённостей, нацеленных на агрессию в отношении польского государства ираздел его территории» [ 18; 94].

«Весьма тесным и разносторонним было и сотрудничество между вермахтом, силы которого вели боевые действия против польской армии, и советскими войсками, которые в 5 часов утра 17 сентября перешли границу и стали почти беспрепятственно продвигаться на запад, делая по 50-70 км в день (выделено нами – И. Д., В. С.)» [18; 98].

То есть авторы исследования «Восточная Европа между Гитлером и Сталиным. 1939-1941» считают, что:

1) Действия вермахта и Красной Армии в Польше представляли, по сути, одну кампанию, которая напрямую вытекала из августовских договорённостей и была направлена на ликвидацию польской государственности.

2) Взаимодействие между РККА и вермахтом началось чуть ли не с первых минут перехода Красной Армией польской границы.

Таким образом, действительно, СССР и Германия были полноценными союзниками.

Эксперты Главной военной прокуратуры РФ, проводившие в 1993 году расследование дела о расстреле пленных польских офицеров в Катыни, работавшие с привлечением профессиональных историков, в исследовательской части своего заключения пишут:

«Германские и польские войска трактовались в приказах (по частям, соединениям и объединениям РККА – И. Д., В. С.)различно. В боевом приказе штаба Белорусского фронта от 15 сентября в директивах авиации подчёркивалось: «С авиацией германской армии в бой не вступать». В отношении польской армии рекомендовалось: «Действия авиации направлять на уничтожение живой силы, технических средств и авиации противника»… В приказе № 05 Белорусского фронта от 22 сентября 1939 года говорилось: «Во избежание возможных провокаций от польских банд, Германское командование принимает необходимые меры в городах и местечках, которые переходят к частям Красной Армии, к их сохранности». В этом же приказе, как и приказах командующего Белорусским фронтом БП №1 от 15 сентября 1939 года и 04 от 20 сентября 1939 года, речь идёт о выдвижении «к разграничительной (демаркационной) линии между войсками» к определённым датам. Этим подтверждается совместный характер действий Германии и СССР, согласно секретному дополнительному протоколу» [58; 56].

Здесь мы также видим указание на прямую связь секретного дополнительного протокола к советско-германскому договору о ненападении и действий РККА и вермахта в Польше, действия эти объявляются совместными.

В общем, именно в таком ключе строятся обвинения всех «правдоискателей».

Мы, однако, уже показали, что августовские договорённости между Германией и СССР совсем не означали ввод советских войск в советскую сферу влияния, что решение об этом было принято под давлением обстоятельств (вследствие постигшей Польшу военной катастрофы, приведшей к развалу государства), что если немцы и рассчитывали на военную акцию со стороны СССР против Польши изначально, то СССР первое время строил свои расчёты на сохранении Польского государства восточнее Вислы.

А вот об уровне и времени возникновения взаимодействия между РККА и германской армией разговор пойдёт сейчас.

В утверждении экспертов ГВП РФ сразу могут насторожить два момента. Первый – если взаимодействие двух армий в Польше было предрешено ещё в августе, то почему 15 сентября в приказе авиации Белорусского фронта появляется фраза о том, что с немецкими лётчиками наши лётчики в бой вступать не должны. Весьма странное союзное взаимодействие получается. Представьте себе ситуацию, что в конце апреля 1945 года перед встречей с союзниками на Эльбе советские военные получают примерно такой приказ: «В боевые столкновения с английскими и американскими войсками не вступать». Абсурдно звучит. Правильно, потому что англо-американцы были нашими союзниками в войне. Немцы же в то время, когда Красная Армия развернула в Польше свои действия, никаким союзником нам не были, никаких инструкций в отношении взаимодействия с ними войска не получали. Потому и пришлось наставлять «сталинских соколов», мол, встретишь в небе немца – ты не бей его, с ним мы не воюем.

Второй настораживающий в утверждении экспертов ГВП момент – почему приказ о взаимодействии с немцами появляется только 22 сентября, да и то касается только вопросов отвода немецких войск с территорий, которые должны быть заняты советскими войсками. Взаимодействие-то есть, но какое-то оно странное. Ни планирования совместных операций, ни хотя бы каких-то координаций боевых действий против общего противника – поляков.

Вступив в Польшу 17 сентября, Красная Армия действовала абсолютно самостоятельно, не только не строя свои расчёты на взаимодействии с «новоиспечённым союзником», но даже не зная, что с ним, собственно, делать, когда его встретишь. Отданные 14 сентября 1939 года наркомом обороны и начальником Генштаба приказы Военным советам Белорусского и Украинского фронтов, на основании которых командование данных фронтов 15 сентября и 16 сентября издало собственные боевые приказы, ничего об этом не говорили [53; 287-290].

В результате, вот как описывает командир 29-й танковой бригады, входившей в состав 4-й армии, комбриг С. М. Кривошеин первую встречу своей бригады с немцами у Видомиля:

«Разведка, высланная вперёд под командованием Владимира Юлиановича Боровицкого, секретаря партийной комиссии бригады, вскоре возвратилась с десятком солдат и офицеров немецкого моторизованного корпуса генерала Гудериана, который успел занять город Брест. Не имея точных указаний, как обращаться с немцами, я попросил начальника штаба связаться с командармом (Чуйковым, будущим героем Сталинградской обороны – И. Д., В. С.), а сам с комиссаром занялся ни к чему не обязывающей беседой с ними. Разговор происходил в ленинской палатке, где на складывающихся портативных стендах, наряду с показателями боевой подготовки и роста промышленного могущества нашей страны, висели плакаты, призывающие к уничтожению фашизма. У многих немцев были фотоаппараты. Осмотревшись, они попросили разрешения сфотографировать палатку и присутствующих в ней. Один из них снял на фоне антифашистского плаката нас с комиссаром в группе немецких офицеров…

Накормив немцев наваристым русским борщом и шашлыком по-карски (всё это гости уплели с завидным усердием), мы отправили их восвояси, наказав передать «горячий привет» генералу Гудериану» [53; 314].

Борщом и шашлыком в этот день и ограничился вклад 29-й танковой бригады в «союзное взаимодействие» с немцами.

В полосе Украинского фронта первая встреча советских и немецких войск не носила столь «идиллического» характера, ибо между ними произошло боестолкновение на окраинах Львова. События, связанные со Львовом, достойны того, чтобы осветить их подробнее, так как они очень ярко демонстрируют, какой уровень «союзных» отношений существовал между Германией и Советским Союзом.

19 сентября сводный мотоотряд 2-го кавкорпуса и 24-й танковой бригады подошёл к Львову. При подходе он был обстрелян польской артиллерией. Тем не менее, отряд, преодолевая сопротивление поляков, ворвался в город и закрепился на его восточной окраине. После этого продвижение отряда было остановлено приказом вышестоящего штаба.

Немцы уже неделю находились под Львовом, два дня вели бои в городе, были выбиты оттуда и с того момента, блокировав Львов с севера, запада и юга, предпринимали безуспешные попытки овладеть городом.

Закрепившиеся в восточной части Львова советские войска, вступив в контакт с командованием польского гарнизона, потребовали сдачи города. Полякам было дано два часа на размышление.

В 8.30 утра 19 сентября немцы предприняли атаки на южную и западную части города. При этом под огонь немцев попал разведбатальон сводного мотоотряда. Возглавлявший мотоотряд командир 24-й танковой бригады полковник П. С. Фотченков выслал с куском нижней рубахи на палке бронемашину к немцам. Танки и бронемашины мотоотряда выбрасывали красные и белые флажки, но огонь по ним не прекращался. Стреляли по нашим и поляки. Тогда из бронемашин и танков был открыт по противнику ответный огонь. При этом подбито у немцев 3 противотанковых орудия, убиты 3 офицера, ранено 9 солдат. У нас было подбито 2 бронемашины и один танк, убито 3 человека и четверо ранено [53; 321].

Видимо, ответный огонь советских танков и бронемашин «отрезвил» немцев, они прекратили стрельбу и прислали к командиру мотоотряда своего делегата (полковника фон Шляммера). Конфликт был урегулирован.

19 и 20 сентября между командирами советских и немецких войск, расположившихся в районе Львова, велись неоднократные переговоры о прекращении боевых действий и ликвидации возникших конфликтов. Как докладывало командование 24-й танковой бригады, отношения с немцами нормализовались [53; 322].

Тем не менее, от города немцы не отходили. Переговоры, которые по этому поводу вело с немецким командованием командование Украинского фронта, успеха не приносили: обе стороны стояли на своём, требуя друг от друга отвести войска от города и не мешать штурму [53; 322].

Только к вечеру 20 сентября германские войска получили вышестоящий приказ отойти от Львова. Но исполнить его не поспешили, потребовав от поляков сдать город не позднее 10 часов 21 сентября. При этом полякам было заявлено: «Если сдадите Львов нам – останетесь в Европе, если сдадите большевикам – станете навсегда Азией» [53; 322]. Видимо, приказ был передан вторично, ибо в ночь на 21 сентября германские войска начали всё-таки отходить от города. Их позиции занимались советскими войсками, которые готовились с утра начать штурм, т.к. переговоры с командованием гарнизона результатов не давали.

В 9.00 21 сентября штурм был начат, но приостановлен – поляки пожелали возобновить переговоры. К вечеру этого же дня польский гарнизон согласился на капитуляцию. На следующий день он сложил оружие. Советские войска вступили в город [53; 322-323].

Так выглядели львовские события на уровне войск, штурмовавших город, на уровне командования Украинским фронтом и германской группой армий «Юг». А вот как они выглядели на уровне высшего военного и политического руководства двух стран. С ночи 20 сентября 1939 года германский военный атташе в Москве генерал-лейтенант Э. Кестринг пытался урегулировать ситуацию под Львовом. В 00.30. Кестринг по телефону сообщил:

«1. Восточнее Львова советские танки столкнулись с немецкими войсками. Есть жертвы. Идёт спор о том, кто должен занять Львов. Наши войска не могут отходить, пока не уничтожены польские войска. 2. Германское командование просит: а) Принять меры к урегулированию этого вопроса путём посылки туда делегата; б) Иметь на танках какие-то отличительные знаки; в) С осторожностью подходить к демаркационной линии» [53; 328].

В 10.20 Кестринг вновь по телефону сообщил советскому командованию:

«Я получил сообщение из Берлина, что командование танковых советских войск отдало приказ наступать на Львов. Часть наших (немецких) войск находится во Львове. Главное командование германской армии просит командование советских войск, и я прошу маршала, отменить наступление танковых советских войск, так как для нас невыгодно, ибо справа и слева от нас находятся ещё польские части. Если нужно выслать делегатов для переговоров, то главное командование германских войск это сделает немедленно и пошлёт на самолётах в любой пункт своих представителей по указанию советского командования. Прошу немедленно об этом довести до сведения маршала и срочно сообщить мне его решение» [53; 328].

В 11.20. Кестринг передал по телефону предложение германского командования взять город совместным штурмом с Красной Армией, а затем передать его советской стороне [53; 328]. Москва категорически отказалась. Тогда германское руководство приняло решение, что «немецкие войска очистят Львов» [53; 328]. Командование сухопутных войск вермахта восприняло это решение как «день позора немецкого политического руководства» [53; 328].

В 11.40 Кестринг по телефону сообщил, что«Гитлер отдал приказ о немедленном отводе немецких войск на 10 км западнее Львова и передаче Львова русским» [53; 328].

В 12.45 Кестринг прибыл к Ворошилову и заверил, что по личному приказу Гитлера вермахт будет отведён на 10 км западнее Львова. На замечание Ворошилова, «чем вызваны такие недоразумения, доходящие до отдельных стычек со стороны германских войск, в то время, как нашим войскам даны чёткие и твёрдые указания о линии поведения при встрече с германскими войсками, Кестринг сказал, что это был, к сожалению, местный инцидент и что приняты все меры к неповторению подобных случаев в будущем» [53; 328-329].

Итак, «на самом верху» львовский инцидент был урегулирован. Во всей этой истории в глаза бросается не только несогласованность действий войск вермахта и РККА, но и твёрдое нежелание советской стороны вести с немцами совместные боевые действия против поляков.

Только в ходе вышеописанного разговора Ворошилова с Кестрингом было принято решение о встрече немецких и советских военных, но, отнюдь, не для обсуждения каких-то совместных боевых операций, а для проработки вопроса рубежей и сроков отхода германской армии с территорий, входящих по августовским московским договорённостям в сферу интересов СССР.

Здесь мы вынуждены опять упрекнуть «правдоискателей» в искажении фактов (уж не знаем, намеренном или нет). Авторы упоминавшегося труда «Восточная Европа между Гитлером и Сталиным. 1939-1941» пишут, что решение о координации действий двух армий было принято ещё до начало вторжения РККА в Польшу, во время ночной беседы с 16 на 17 сентября Сталина с Шуленбургом [18; 96]. Утверждается следующее:

«Было намечено, что в Белосток будут направлены советские представители для участия в советско-германской комиссии, призванной координировать действия двух армий» [18; 96].

Между тем, мы уже знаем, что предложение о создании координационной комиссии прозвучало в телеграмме Риббентропа от 15 сентября, было осталено без ответа во время вечерней беседы 16 сентября Молотова с Шуленбургом и ночной беседы (в ночь на 17-ое) с Шуленбургом Сталина [53; 296-297]. Никакая комиссия в Белостоке не собиралась ни 17-го, ни 18-го, ни 19-го числа. А собралась она 20 сентября в Москве после того, как об этом договорились Ворошилов и Кестринг этого же 20-го числа.

Мотивы, по которым авторы «Восточной Европы…» «не разобрались» в «хитросплетении» фактов, в общем, ясны: если Красная Армия вступает в Польшу даже без попытки согласовать свои действия с вермахтом, то какой же это союз? Где хоть какая-то согласованность действий союзников? Факты для указанных авторов, прямо скажем, «неудобоваримые». Не случайно в своём труде они ни словом не упоминают о львовском инциденте и о том, каким образом он был преодолён.

Итак. 20 сентября 1939 года в 16.20 начались переговоры К. Е. Ворошилова и Б. М. Шапошникова (тогда начальника Генштаба РККА) с представителями германского военного командования в лице военного атташе Германии в Москве генерал-лейтенанта Э. Кестринга, его заместителя подполковника Г. Кребса и военно-воздушного атташе полковника Г. Ашенбреннера[16] о порядке отвода германских войск и продвижения советских войск на демаркационную линию. Первоначально предполагалось, что движение Красной Армии на запад начнётся с утра 23 сентября, войска должны будут двигаться с 25-км интервалом, и к вечеру 3 октября германские войска отойдут за окончательную демаркационную линию [53; 330].

В ходе следующего раунда переговоров, с 2 до 4 часов утра 21 сентября, уточнялись сроки выхода на демаркационную линию, и был подписан советско-германский протокол:

«Параграф 1. Части Красной Армии остаются на линии, достигнутой ими к 20 часам 20 сентября 1939 года, и продолжают вновь своё движение на запад с рассветом 23 сентября 1939 года.

Параграф 2. Части Германской армии, начиная с 22 сентября, отводятся с таким расчётом, чтобы, делая каждый день переход, примерно, в 20 км, закончить свой отход на западный берег р. Вислы у Варшавы к вечеру 3 октября и у Демблина к вечеру 2 октября; на западный берег р. Писса к вечеру 27 сентября; р. Нарев, у Остроленка, к вечеру 29 сентября и у Пултуска к вечеру 1 октября; на западный берег р. Сан, у Перемышля, к вечеру 26 сентября и на западный берег р. Сан, у Санок и южнее, к вечеру 28 сентября.

Параграф 3. Движение войск обеих армий должно быть организовано с таким расчётом, чтобы имелась дистанция между передовыми частями колонн Красной Армии и хвостом колонн Германской армии, в среднем до 25 км.

Обе стороны организуют своё движение с таким расчётом, что части Красной Армии выходят к вечеру 28 сентября на восточный берег р. Писса; к вечеру 30 сентября на восточный берег р. Нарев у Остроленка и к вечеру 2 октября у Пултуска; на восточный берег р. Висла у Варшавы к вечеру 4 октября и у Демблина к вечеру 3 октября; на восточный берег р. Сан у Перемышля к вечеру 27 сентября и на восточный берег р. Сан у Санок и южнее к вечеру 29 сентября.

Параграф 4. Все вопросы, могущие возникнуть при передаче Германской армией и приёме Красной Армией районов, пунктов, городов и т.п., разрешаются представителями обеих сторон на месте, для чего на каждой основной магистрали движения обеих армий командованием выделяются специальные делегаты.

Во избежание возможных провокаций, диверсий от польских банд и т.п., Германское командование принимает необходимые меры в городах и местах, которые переходят к частям Красной Армии, к их сохранности, и обращается особое внимание на то, чтобы города, местечки и важные военные оборонительные и хозяйственные сооружения (мосты, аэродромы, казармы, склады, телефон, железнодорожные узлы, вокзалы, телеграф, телефон, электростанции, подвижной железнодорожный состав и т.п.), как в них, так и по дороге к ним, были бы сохранены от порчи и уничтожения до передачи их представителям Красной Армии.

Параграф 5. При обращении германских представителей к командованию Красной Армии об оказании помощи в деле уничтожения польских частей, или банд, стоящих на пути движения мелких частей германских войск (выделено нами – И. Д., В. С.), командование Красной Армии (начальники колонн), в случае необходимости, выделяют необходимые силы, обеспечивающие уничтожение препятствий, лежащих на пути движения (выделено нами – И. Д., В. С.).

Параграф 6. При движении на запад германских войск авиация Германской армии может летать только до линии арьергардов колонн германских войск и на высоте не выше 500 метров, авиация Красной Армии при движении на запад колонн Красной Армии может летать только до линии авангардов колонн Красной Армии и на высоте не выше 500 метров.

По занятию обеими армиями основной демаркационной линии по р.р. Писса, Нарев, Висла, р. Сан от устья до истоков, авиация обеих армий не перелетает вышеуказанной линии» [53; 330-332].

Уже 21 сентября немецкая делегация попросила перенести на сутки указанные в совместном протоколе сроки, т.к. немцы могли не уложиться в выработанный график. Просьба об отсрочке поступила из Берлина от главнокомандующего сухопутными войсками вермахта генерала Браухича. Советская сторона пошла навстречу германским военным, и соответствующее изменение было внесено в параграфы 2 и 3 протокола [53; 332].

23 сентября было опубликовано советско-германское коммюнике:

«Германское правительство и правительство СССР установили демаркационную линию между германской и советской армиями, которая проходит по р. Писса до её впадения в р. Нарев, далее по р. Нарев до её впадения в р. Буг, далее по р. Буг до её впаденияв р. Висла, далее по р. Висла до впадения в неё реки Сан и дальше по р. Сан до её истоков» [53; 332-333].

Вот, собственно, соглашение о «совместных действиях» советской и германской армий. Мы видим, что оно целиком посвящено установлению линии демаркации между ними. Уровень «союзных отношений» настолько «высок», что войска «союзных» армий не подпускают друг к другу ближе, чем на 25 км, а в районы, непосредственно прилегающие к демаркационной линии, части и соединения Красной Армии должны выйти только через сутки после ухода оттуда частей и соединений вермахта.

Уж что могут поставить в упрёк «преступному сталинскому режиму» ревнители «исторической правды», так это второй абзац параграфа 4 и параграф 5. В первом случае немцы охраняют для русских города, местечки и важные объекты в них и передают их русским, буквально, из рук в руки. Во втором – русские приходят на помощь мелким немецким частям, на пути отхода которых появляются польские «недобитые» части и мешают немцам продолжить отход согласно установленному графику. Вот, мол, и боевое взаимодействие.

Вряд ли взаимодействия армий, о котором идёт речь в абзаце два параграфа 4 протокола, можно назвать боевым. Его появление в протоколе было вызвано практической необходимостью и, скорее всего, произошло по настоянию именно советской стороны. Дело в том, что на территориях, оставляемых германскими войсками, ещё находилось множество разрозненных польских отрядов. После ухода немцев из населённых пунктов поляки могли их снова занять. Частям Красной Армии пришлось бы брать эти населённые пункты с боем, неся потери и нанося ущерб жилым постройкам и хозяйственным объектам. Кроме того, поляки на землях Западных Белоруссии и Украины защитниками местного населения, строго говоря, не являлись. Они защищали польскую государственность, но никак ни мирных жителей этих областей, в основном поляками не бывших. Мы уже говорили, что белорусы и украинцы были настроены антипольски, что с момента начала германо-польской войны в западно-белорусских и западно-украинских областях даже развернулась вооружённая партизанская борьба против поляков, произошёл ряд антипольских выступлений. Поэтому в населённых пунктах данных регионов поляки зачастую вели себя не лучше, а то и хуже немцев. Вот весьма характерный пример. В ночь на 24 сентября разведбатальон 45-й стрелковой дивизии 15-го стрелкового корпуса 5-й армии Украинского фронта вступил в Любомль. Из опросов населения выяснилось, что 20 сентября в город вошли германские войска, разоружившие польский гарнизон. Часть оружия немцы вывезли, а часть раздали населению для организации милиции. 21 сентября немцы покинули город, а на следующий день группа польских войск совершила налёт на город, разогнала и обезоружила милицию, убив 7 милиционеров, а в 11 часов 23 сентября на перегоне Любомль-Ягодин обстреляла поезд и забрала паровоз [53; 340-341].

В параграфе 5 протокола речь, действительно, идёт уже о настоящем боевом взаимодействии Красной Армии и вермахта, но, обращаем внимание, что взаимодействие это представляет только помощь мелким германским частям, на которые напали поляки во время отхода немцев из зоны советского влияния. Налицо ограниченность такого взаимодействия. Кроме того, советское командование было заинтересовано, чтобы отвод германских войск к определённой совместным протоколом демаркационной линии осуществлялся без нарушения согласованного графика. Польские же отряды, нападавшие на отходящие германские части, срывали бы выполнение графика. Наконец, оказание подобной «услуги» вполне могло быть потребовано немцами в обмен на «услугу» по охране и передаче советским войскам населённых пунктов и объектов в них.

С другой стороны, неплохо было бы посмотреть, как часто войска РККА оказывали содействие мелким частям вермахта, согласно параграфу 5 протокола. Оказывается, всего дважды.

26 сентября 1939 года в полосе действия Белорусского фронта в районе Чижева немецкий арьергардный отряд был обстрелян поляками и, потеряв 1 человека убитым и 4 ранеными, вернулся в Цехановец, в расположение советских частей, оказавших немцам медицинскую помощь [53; 337]. Тут обращает на себя внимание то обстоятельство, что содействие немцам со стороны РККА выразилось лишь в принятии к себе немецкого арьергардного отряда и оказании раненым медпомощи. Наши военные не бросились догонять и громить поляков. Да, видимо, в этом и не было необходимости, т.к. поляки ретировались сами.

Второй случай произошёл в ночь с 27 на 28 сентября примерно в том же районе (северо-восточнее Костельныя, что не далеко от Чижева). Польский кавалерийский отряд напал на отходящие германские части. Понеся потери, немцы обратились за поддержкой к советским частям, и разведбатальон 13-й стрелковой дивизии прикрыл отход немцев на запад. Масштаб этого нападения поляков на немцев не стоит преувеличивать: численность польского отряда была всего 50 человек [53; 337]. Приходится полагать, что подвергшиеся его нападению германские части были совсем невелики численно (наверное, никак не больше роты суммарно). С этим «летучим» отрядом вскоре совершенно самостоятельно (без немцев) покончил ещё один советский разведбатальон в районе села Модерка [ 53; 337]. Опять обратим внимание: советская поддержка немцев весьма пассивна (прикрыли немецкий отход на запад), нет никакого стремления вместе с немцами взять да и «прихлопнуть» польский отряд. Такое впечатление, что наши военные вполне сознательно избегают совместных с германскими войсками боевых действий.

Собственно, и всё. Но для «ревнителей» «исторической истины» осознание того, что никакого боевого взаимодействия РККА и вермахта в Польше не было, видимо, невыносимо. Посему, раз взаимодействия не было, его надо выдумать. И вот рождается такое повествование:

«23 сентября во Львов прибыла делегация из четырёх германских офицеров, сообщивших, что западнее г. Грубешов концентрируются силы поляков (до 3-х пехотных, 4-х кавалерийских дивизий, а также артиллерия). Стремясь обеспечить продвижение польских войск к венгерской границе, командующий резервной армией генерал Домб-Бернацкий приказал захватить г. Томашов. В бою, начавшемся 23 сентября, поляки были наступающей стороной, били неприятеля, и хотя город не взяли, но заставили врага отступить на некоторое расстояние. Не будучи в состоянии справиться с польскими соединениями, германское командование обратилось за помощью к РККА. Германские делегаты, сообщив, что немецкие войска находятся на линии Замостье – Томашов -Рава-Русская, информировали комкора Иванова о своём намерении нанести танковый удар во фланг грубешовской группировки польских войск в северном направлении. «Одновременно предлагают, – указывал комендант Львова, – чтобы мы участвовали в совместном уничтожении данной группировки. Штаб немецких войск находится в Грудск-Ягельонский, куда просили выслать нашу делегацию». На документе резолюция Тимошенко: «Глубокое измышление. Подобное для разговоров в большом штабе, но не для меня»

Видимо (так видимо или точно? – И. Д., В. С.), в «большом штабе» идея германского командования о совместной операции против поляков нашла благожелательный отклик. 24 сентября Ватутин, в частности, информировал командира 60-й стрелковой дивизии: «Части 8-го с[трелкового] к[орпуса] на восточном берегу р. Буг у Грубешув и Крылув утром 24 форсировали р. Буг и захватили Грубешув. Группа продолжает наступление к установленной с немцами демаркационной линии по р. Висле, уничтожая и пленяя по пути польские части». Против грубешовской группировки поляков были брошены также советский 2-й конный корпус с 24-й танковой бригадой, которой было приказано «занять район Туринка, Добросин, Жулкев, имея передовые отряды на ст. Линник, Магерув, Вишинка, Велька… При обнаружении значительных сил противника перед фронтом 8-го с[трелкового] к[орпуса] атаковать и пленить их. Не допустить также попыток противника прорваться из указанных районов на Львов, Каменка» [18; 102-103].

Читаешь подобное, и на память приходят строки классика: «Смешались в кучу кони, люди…». В писаниях такого рода очень трудно отделить «зёрна от плевел», ибо ложь в них искусно переплетена с правдой. Но всё-таки попробуем отделить.

Прежде всего, поговорим о составе группы генерала Домб-Бернацкого. Авторы «Восточной Европы…» (это именно им принадлежит процитированный выше отрывок) пытаются создать у читателей иллюзию чрезвычайной силы данной группы: 3 пехотных, 4 кавдивизии и артиллерия. Другими словами, перед нами один-полтора пехотных корпуса, два кавкорпуса и какое-то количество артиллерии. Если на армию данные силы и не тянут, то представляют собой весьма многочисленную войсковую группу. На самом деле, у Домб-Бернацкого таких сил в распоряжении не было: на востоке страны, против СССР, поляки такого количества полнокровных соединений не держали, а те, что отступали с запада, представляли собой лишь осколки и остатки соединений. Мы не оспариваем того факта, что в составе группы Домб-Бернацкого были части, входившие когда-то в семь указанных соединений, но это были именно части из этих соединений, но не сами соединения в полном составе.

Далее. В боевое соприкосновение с поляками под командованием Домб-Бернацкого немцы вступили не 23 сентября, как пытаются убедить читателей авторы процитированного отрывка, а уже 21 сентября. Ошибка в два дня не столь невинна. В схеме, «начерченной» в «Восточной Европе…», получается, что 23 сентября немцы были атакованы мощной польской группировкой, самостоятельно справиться с ней не смогли и побежали за помощью к русским: мол, помогите, а не то нам «крышка». В действительности, части 7-го и 8-го армейских корпусов 14-й германской армии, столкнувшись 21 сентября с группой Домб-Бернацкого, отбили все её атаки на Томашув и, контратаковав, оттеснили поляков к востоку, в районы, через которые должны были пройти к демаркационной линии войска 6-й советской армии. Только после этого немецкие делегаты 23 сентября явились к командованию 6-й армии с предложением помочь им в разгроме поляков. Однако командарм-6 не спешил ввязываться в чужие бои, да и права не имел, поскольку столкновение немцев с поляками Домб-Бернацкого не было предусмотренным совместным протоколом от 21 сентября нападением отдельных польских частей или банд на мелкие части германской армии, осуществляющие отход к линии демаркации. Поэтому командарм-6 переадресовал немецкую просьбу командующему Укрфронтом С. К. Тимошенко. Но и тот не имел полномочий на принятия какого-либо решения по данному вопросу и, наложив на докладе командующего 6-й армией уже известную резолюцию, отправил его в Генштаб. Кстати, в резолюции С. К. Тимошенко вызывает удивление первое предложение. Почему «глубокое измышление»? Ведь слово «измышление» не означает размышления. Командующий Украинским фронтом как раз не впадал в глубокую задумчивость, помогать ему немцам или нет. Он попросту тут же «отфутболил» вопрос в вышестоящий штаб и верно сделал, нечего было тут размышлять. В русском языке слово «измышление» означает «утверждение, не соответствующее действительности, надуманное». Что же в докладе командарма-6 было надуманным? Полагаем, С. К. Тимошенко высказал своё сомнение в том, что польская группировка к востоку от Томашува столь уж внушительна, как старались представить её немцы. Сомнение совершенно верное, что и показали дальнейшие события.

А как решался вопрос в Генштабе? Авторы «Восточной Европы…» изо всех сил пытаются представить дело так, что немцам решили помочь. Правда, употребляют при этом почему-то слово «видимо». Неуверены? Вот именно. Поскольку никакого такого решения в советском Генштабе не принималось. Разберём информационное сообщение Н. Ф. Ватутина командиру 60-й стрелковой дивизии, которое «обличители» приводят в доказательство своего утверждения.

Язык военных директив и приказов – не декоративная риторика дипломатических документов, зачастую призванная служить целям пропаганды, создания благоприятного общественного мнения внутри страны и за рубежом, нередко маскирующая истинный смысл дипломатических документов. Военные приказы и директивы предельно конкретны. Они должны быть однозначно понятны исполнителями, не допускают возможности различных трактовок, в них нет места иносказаниям и словесной шелухе.

Поэтому можно не сомневаться, что если бы в Генеральном штабе РККА было принято решение о совместном с немцами разгроме польской группировки в районе Грубешув – Томашув, то была бы выпущена соответствующая директива, в которой соединениям, призванным участвовать в операции, были поставлены вполне определённые задачи, в том числе и в отношении взаимодействия с вермахтом или помощи ему. Вместо этого 24 февраля появляется информационное сообщение Н. Ф. Ватутина. Но в 1939 году Н. Ф. Ватутин ещё не работал в Генштабе. Во время освободительного похода он был начальником штаба Украинского фронта [53; 370]. То есть перед нами не документ, исходящий из Генштаба, а документ всё того же Украинского фронта. Далее. Авторы «Восточной Европы…» в процитированном нами отрывке устроили нагромождение соединений РККА, что, по их мнению, должно создать у читателя впечатление о большом масштабе операции, значительности привлекаемых к ней сил. Прежде всего, цитируя Н. Ф. Ватутина, они «кидают в наступление» на поляков 8-й стрелковый корпус. Ну, а поскольку сообщение Н. Ф. Ватутина адресовано командиру 60-й стрелковой дивизии, а она входила не в 8-й, а в 15-й стрелковый корпус, то можно подумать, что и 15-й стрелковый корпус как-то в операции участвует. Однако выходит неувязка. И 8-й и 15-й стрелковые корпуса входили в состав не 6-й, а 5-й армии, располагавшейся севернее 6-й.

Забавная получается ситуация. Немцы просят 6-ю советскую армию помочь, ибо в полосе её действий находится на тот момент группа Домб-Бернацкого. Генштаб, якобы, соглашается помочь, но кидает 24 сентября в наступление не 6-ю, а 5-ю армию, которая бьёт в район Грубешува, откуда поляки в основной своей массе ушли ещё три дня назад. Хороша помощь! Из ватутинского сообщения видно, что 8-й стрелковый корпус легко форсирует Буг, спокойно двигается к установленной с немцами демаркационной линии. Речь не идёт об ожесточённых боях с сильным, многочисленным противником. Попадающиеся по пути польские части уничтожаются или пленяются. Ясно, что они невелики, ибо ниже в сообщении говорится, что в случае, если крупные силы противника на пути следования 8-го стрелкового корпуса всё-таки встретятся, их надо «атаковать и пленить». Ничего другого в районе Грубешува 24 сентября и не могло происходить. На тот момент там находились, видимо, разрозненные отряды поляков, отошедшие к Грубешуву после контрудара немцев под Томашувом, тыловые части группы Домб-Бернацкого да формирования, вышедшие в данный район уже после ухода оттуда основных сил группировки Домб-Бернацкого.

А что же происходило в полосе действия 6-й советской армии? Именно в её состав входили 2-й конный корпус и 24-я танковая бригада, которые по «мудрому оперативному замыслу» авторов «Восточной Европы…» громят совместно с 8-ым стрелковым корпусом и немцами польскую группировку в районе Грубешув-Томашув. Так вот. Остановив своё движение, как было и определено в совместном протоколе, в 20.00 20 сентября, войска 6-й армии двинулись вперёд только 25 сентября. В этот же день ими был занят Жолкев, а к 26 сентября они продвинулись до района Рава-Русская, Немиров, Магеров. Никакой крупной польской группировки они по пути не встретили [53; 342]. 27 сентября 2-й кавкорпус продолжал движение в направлении Любачув, Рудка и не имел встречи с противником. На следующий день 14-я кавдивизия корпуса была направлена на Томашув, Замосць и передана в состав 5-й армии. Остальные войска 2-го кавкорпуса вышли в район Буковина, Добча, Дзикув и выставили дозоры на р. Сан. 24-я танковая бригада 28 сентября достигла Ценашува [53; 342]. Никаких серьёзных боестолкновений с поляками так и не состоялось! Но куда же подевалась группа Домб-Бернацкого? Она попросту к моменту выхода советских войск в указанные районы была полностью уничтожена и рассеяна немцами. Отметим, что 6-я армия двинулась вперёд только через два дня после немецкой просьбы о помощи, и к тому моменту ни в какой помощи немцы уже не нуждались (они сами справились с поляками и ушли на запад, к линии демаркации).

Если присмотреться к нему внимательно, сообщение Н. Ф. Ватутина говорит не о согласии советского командования помочь немцам, а как раз об обратном. Речь-то в нём идёт не о целенаправленном ударе по полякам, а всего лишь о начале оговорённого совместным протоколом от 21 сентября движения войск РККА к советско-германской демаркационной линии. Командование Красной Армии из-за боёв немцев с поляками в районе Грубешув-Томашув сдвинуло начало этого движения для 5-й армии на сутки (должно было начаться с рассветом 23 сентября, а началось с рассветом 24 сентября), для 6-й армии – на двое суток (началось 25 сентября). Другими словами, наша сторона старательно уклонялась от какой-то реальной военной помощи немцам в боях с поляками.

Находят авторы «Восточной Европы…» и ещё один пример «боевого взаимодействия» Красной Армии и вермахта в Польше. Только если при рассказе о группе Домб-Бернацкого их ложь утончённо-искусна, то в данном случае она неумела и даже анекдотична. Речь идет об уничтожении Красной Армии остатков кавбригады генерала Андерса. В изложении «обличителей» события выглядят следующим образом:

«Взаимодействие советских и германских войск сыграло роковую роль и в судьбе Новогрудской бригады под командованием генерала В. Андерса. В упорных боях с немецкими частями она прорывалась к румынской границе, но 26 сентября была атакована с тыла соединениями РККА. Её командующий, получивший ранение, был пленён» [18; 103].

Таким образом, рисуется следующая картина: спереди немцы, с ними кавбригада Андерса ведёт упорные бои, и тут с тыла бьют силы Красной Армии.

В действительности дело обстояло не совсем так, точнее – совсем не так.

26 сентября 4-й кавкорпус 12-й армии Украинского фронта, пройдя через Дрогобыч, достиг района Сутковице, Висковице, Лановице, Вережница. Немцев в этом районе уже не было (Дрогобыч и Борислав они передали нашим войскам ещё 24 сентября) [53; 343]. В 21 час 26 сентября 4-й кавкорпус на основании разведданных получил приказ подготовиться к боям с польской кавгруппой, находящейся в лесах севернее Райтеровице (это и были остатки кавалерийской бригады Андерса). По решению командира корпуса, 32-я кавдивизия продолжала движение на Добромиль, Хырув, а 34-я кавдивизия, 26-я танковая бригада и 18-й танковый полк 32-й кавдивизии остались на месте, ожидая подхода поляков. В 6.30 27 сентября 26-й и 27-й уланские полки бригады Андерса атаковали 148-й кавполк в Сутковице, однако встреченные артогнём и контратакой, вновь отошли на опушку леса. В ходе трёхчасового боя противник потерял 300 убитыми, 200 пленными, 4 орудия, 7 пулемётов. На следующий день группа Андерса была рассеяна, сам генерал с несколькими офицерами скрылся [ 53; 343]. В плен к нам он попал только 30 сентября [53; 344].

То есть не было никаких немцев спереди, русских сзади. Были только русские и только спереди. Не было никакого неожиданного нападения русских, атаковали сами поляки. Не было никакого пленения Андерса на поле боя, а был «драп» этого генерала от русских (что ж, очень по-шляхтески) и пленение спустя два дня.

Для какой цели «правдоискатели» и «обличители» идут на подобные искажение фактов? Для того, чтобы доказать свои «дутые» построения, ибо подлинные факты их построения не подтверждают.

В этой связи хотелось бы затронуть и тему совместных парадов советских и германских войск. Вопреки распространившимся в «демократическую» эпоху мифам, состоялся один-единственный советско-германский парад: в Бресте 22 сентября. Да и то, назвать его парадом, в полным смысле этого слова, трудно.

Брест был занят войсками 19-го моторизованного корпуса вермахта под командованием генерала Г. Гудериана. Кстати, последний впоследствии в своих в своих воспоминаниях отметил, что оставление Бреста русским «мы считали невыгодным» [53; 327]. В 15 часов 22 сентября в Брест вступила 29-я танковая бригада 4-й армии Белорусского фронта. На переговорах с командиром бригады комбригом С. М. Кривошеиным Г. Гудериан предложил перед выводом германских войск провести совместный парад. С. М. Кривошеину эта идея не понравилась, и в ответ он предложил следующую процедуру:

«В 16 часов части вашего корпуса в походной колонне, со штандартами впереди, покидают город, мои части, также в походной колонне, вступают в город, останавливаются на улицах, где проходят немецкие полки, и своими знамёнами салютуют проходящим частям. Оркестры исполняют военные марши» [63; 183], [53; 337].

В конце концов, Гудериан согласился на предложенный вариант, но, как вспоминал С. М. Кривошеин, «оговорив однако, что он вместе со мной будет стоять на трибуне и приветствовать проходящие части» [53; 337-338].

И действительно, если мы взглянем на получившую широкую известность, перекочёвывающую из издания в издание фотографию этого так называемого парада, то увидим стоящих на трибуне Г. Гудериана и С. М. Кривошенина. Но вот что любопытно, не видно больше ни одного советского военного, вокруг одни немцы. То есть никакой советской делегации на параде, фактически, нет. Во всяком случае, если она и была, то предпочла постоять в стороне и не лезть в кадр. Данный факт, как и не желание нашего комбрига проводить полноценный парад, очень ярко характеризуют отношение советских военных ко всему этому действу, представлявшему собой, по сути, не парад, а торжественный вывод германских войск из города.

После подписания 28 сентября 1939 года германо-советского договора о дружбе и границе вермахт и РККА ещё раз взаимодействовали на территории Польши. На сей раз это было связано с передвижением советских и германских войск к новой демаркационной линии, определённой договором о дружбе и границе.

Новая советско-германская договорённость была тут же доведена до войск, действовавших в Польше. В 8.00 29 сентября штабы Белорусского и Украинского фронтов получили распоряжение об остановке войск на достигнутых рубежах не позднее 18.00 этого же дня. В распоряжении отмечалось, что отвод советских войск к установленной границе начнётся примерно 5 октября [53; 358]. Военные советы фронтов на основании указанного распоряжения издали свои приказы войскам фронтов. Командование армий дублировало фронтовые приказы приказами по армиям. Вот какой приказ отдал, например, командующий 4-й армией Белорусского фронта комдив Чуйков 1 октября (войска армии в тот момент стояли на линии Соколув – Подляски – Седльце – Лукув – Вохынь; 30 сентября в районе Вохыни произошла перестрелка между советскими и немецкими войсками; конфликт был урегулирован [53; 339-340]):

«…При передовых отрядах иметь по одному командиру штаба и политотдела для ведения переговоров с немецкими войсками. При ведении переговоров от немецких войск требовать: до 5.10 линию Соколов, Седлец, Луков, Вогынь не переходить. Причину нашейзадержки на этом рубеже объяснять: 1. Наших войск много перешло на западный берег р. Буг. 2. Мосты через р. Буг очень плохие, разбитые германской авиацией и разрушены поляками, что задерживает отход частей. О всех переговорах срочно доносить в штаб. Без разрешения Военного совета с линии Соколов, Седлец, Луков, Вогынь не уходить. В случае угрозы немцев приводить части в боевой порядок и доносить мне. Командиру 29-й тбр произвести разведку путей от Бреста до линии передовых отрядов и быть в полной боевой готовности для поддержки стрелковых и кавалерийских частей» [53; 340].

Перед нами хорошая иллюстрация уровня «союзных отношений» между советскими и германскими войсками.

2 октября начались новые переговоры между К. Е. Ворошиловым и Б. М. Шапошниковым с одной стороны и Э. Кестрингом, Г. Кребсом и Г. Ашенбреннером с другой. В ходе переговоров стороны пришли к следующему соглашению:

«Параграф 1. Части Красной Армии, остановившиеся на линии достигнутой к 18 часам 29 сентября 1939 года, отводятся на линию Игорка, Рзаровы, р. Волкушанка, д. Чарны Бруд, Щедра 1, Топилувка, далее на границе Восточной Пруссии до р. Писса, восточный берег р. Писса до её устья, восточный берег р. Нарев до деревни Островы (у Остроленка), Трошин, Стыленги, Соколово, Ростки, восточный берег р. Буг до деревни Ростки до устья р. Солокия, южный берег р. Солокия до Поддубце, далее от Поддубце на Любыча-Кролевска, Сандост, Залуже, Воля Олетицка, Синява, далее восточный берег р. Сан до её истоков, включая Ужокский перевал.

Все пункты, перечисленные настоящей статьёй, остаются за частями Красной Армии.

Параграф 2. Части Красной Армии, находящиеся западнее линии, указанной в 1-м параграфе настоящего протокола, начиная с утра 5 октября 1939 года отводятся с таким расчётом, чтобы, делая каждый день переход примерно в 20 км, закончить свой отход:

а) на государственную границу северо-западнее Гродно к 8 октября вечером;

б) г. Сувалки освободить к вечеру 5 октября и 6 октября передать его представителям местного германского командования;

в) на государственную границу северо-восточнее г. Острова к вечеру 8 октября;

г) на р. Буг западнее г. Дрогичин к вечеру 9 октября;

д) на линию р. Буг от Кристинополь до Тересполь западнее Бреста к вечеру 11 октября.

Параграф 3. Движение войск обеих армий должно быть организовано так, чтобы имелась между передовыми частями Германской армии и хвостом колонн Красной Армии дистанция в среднем до 25 км.

Обе стороны организуют своё движение с таким расчётом, что части Германской армии выходят:

а) на линию р. Буг от Кристинополь до Тересполь (западнее Бреста) – к 12 октября вечером;

б) на р. Буг западнее Дрогичин – к 10 октября вечером;

в) на государственную границу северо-восточнее г. Острова – к 9 октября вечером;

г) к г. Сувалки – к 6 октября вечером;

д) на государственную границу северо-западнее Гродно – к 9 октября вечером.

Параграф 4. Все вопросы, могущие возникнуть при передаче Красной Армией и приёме Германской армией пунктов, городов и т.п., разрешаются представителями обеих сторон на месте, для чего на каждой основной магистрали движения обеих армий Командованием выделяются специальные делегаты.

Командование Красной Армии принимает необходимые меры в городах и местах, которые переходят к частям Германской армии, к их сохранности, и обращает особое внимание на то, чтобы города, местечки и важные военные оборонительные и хозяйственные сооружения (мосты, аэродромы, казармы, склады, железнодорожные узлы, вокзалы, телеграф, телефон, электростанции, подвижной железнодорожный состав и т.п.), как в них, так и по дороге к ним, были бы сохранены от порчи и уничтожения до передачи их представителям частей Германской Армии.

Параграф 5. При отводе войск Красной Армии авиация Красной Армии может летать только до линии арьергардов колонн частей Красной армии и на высоте не выше 500 метров, авиация Германской армии при движении на восток колонн Германской армии может летать только до линии авангардов колонн Германской армии и на высоте не выше 500 метров. По занятии обеими армиями линии, указанной в параграфе 1-м настоящего протокола, авиация обеих армий не перелетает указанной линии» [53; 359-361].

Уже в 20.40 2 октября в войска поступила директива наркома обороны № 083, излагавшая советско-германский протокол. Она была немедленно продублирована соответствующими приказами Военных советов фронтов [53; 361].

Как можно заметить, совместный протокол от 2 октября практически подобен совместному протоколу от 21 сентября. Конечно, различны пункты линии демаркации. Безусловно, в тексте значатся другие сроки достижения этой линии. На сей раз с занятых территорий уходят советские войска, а на их место приходят немецкие. Но сама структура протоколов, последовательность условий одинаковы. Сходятся и детали: расстояние между авангардами-арьергардами армий – 25 км, темп движения – 20 км в день, самолёты не залетают далее авангардов-арьергардов своих армий и летают не выше 500 метров, немцы выходят в пункты на демаркационной линии только через сутки после ухода оттуда русских (пункт зеркально воспроизводит пункт протокола от 21 сентября). Есть и пункт, согласно которому населённые пункты, военные и хозяйственные объекты в них охраняются частями РККА до прихода немецких войск и сдаются им «из рук в руки» (снова зеркальное воспроизведение соответствующего пункта протокола от 21 сентября). Но в протоколе от 21 сентября количество пунктов – 6, а в протоколе от 2 октября -5. Дело в том, что в последнем отсутствует зеркальное воспроизведение параграфа 5 протокола от 21 сентября, по которому мелкие немецкие арьергардные части в случае нападение на них польских формирований получали помощь войск РККА. То есть в протоколе от 2 октября не оговаривалась помощь войск вермахта мелким арьергардным отрядам Красной Армии, на которые напали поляки. Вряд ли пункт «выпустили» случайно. В то же время и надобность в вышеуказанной поддержке у двигающихся в арьергарде небольших отрядов Красной Армии вполне могла возникнуть, т.к. в районах перемещения войск РККА действовало ещё довольно много разрозненных польских отрядов и банд. Можно с уверенностью утверждать, что включён в протокол соответствующий пункт не был всё из-за того же нежелания советского командования взаимодействовать с немцами в боевых условиях.

С 5 по 12 октября советские войска были отведены за линию новой границы. Отвод прошёл в целом по плану. Никаких инцидентов и конфликтов с немцами за время отхода наших войск не было, кроме преждевременного прихода немцев в некоторые населённые пункты (например, в Сувалки) и споров за отдельные населённые пункты на границе. Все эти споры и нестыковки были ликвидированы в ходе переговоров на местах. К вечеру 13 октября германские войска вышли к демаркационной линии на всём протяжении [53; 368-369].

Ныне взаимное передвижение советских и германских войск 5-13 октября 1939 года обрастает фантастическими подробностями. Так, С. З. Случ утверждает, что «для ускорения переброски высвободившихся дивизий германское командование обратилось к командованию РККА с просьбой о пропуске частей вермахта в Германию через советскую территорию. Такое разрешение было им дано с утра 6 октября 1939 г. В течение двух недель, до 20 октября, немецкие войска сокращённым путём направлялись в Германию, чтобы как можно скорее отправиться на Запад» [53; 369].

Понимаете в чём дело: движение советских и германских войск к линии демаркации, определённой договором от 28 сентября, никакого материала на тему совместной войны РККА и вермахта против поляков уже не даёт. Почему С. З. Случ бросает советскому военному и политическому руководству упрёк в том, что немцы из-за него быстрее из Польши попадали на Западный фронт. Надо думать, этот автор видит в этом явное указание на союзные отношения между СССР и Германией.

Однако по поводу утверждения С. З. Случа М. И. Мельтюхов иронично замечает:

«Интересно, где же это находились германские войска, что им было быстрее попасть в Германию через советскую территорию? Уж не в Индии ли? Любой знающий географию Восточной Европы скажет, что там такое физически невозможно» [53; 369].

Однако, формулируя своё утверждение, С. З. Случ сослался на один архивный документ Украинского фронта [53; 369].

На самом деле документов, относящихся к данному делу, имеется несколько. Вот и рассмотрим их.

Действительно, в 23.10 5 октября начальник Генштаба Шапошников и военком Генштаба Гусев направили командующему войсками Украинского фронта распоряжение:

«Ввиду просьбы германского главного командования нарком обороны приказал разрешить с утра 6 октября продвижение германских частей по шоссе и железной дороге через Сенява в северо-восточном направлении через госграницу на германскую территорию и по шоссе Ярослав, Олешица, Цешанов также на германскую территорию. Через местных делегатов урегулировать все вопросы, связанные с этим передвижением, наблюсти… и соблюсти, чтобы не было перекрещивания колонн с нашими войсками. Получение и исполнение подтвердить» [53; 370].

В 1.30 6 октября начальник штаба Украинского фронта комдив Н. Ф. Ватутин приказал командующим 5-й и 6-й армий:

«Ввиду просьбы германского командования нарком обороны приказал разрешить с утра 6 октября продвижение германских войск через Сенява по шоссе в северо-восточном направлении на Тарноград и по шоссе Ярослав, Олешинцы [Олешица], Цешанув на германскую территорию. Командарму-6 через своих делегатов урегулировать все вопросы, связанные с этим продвижением, чтобы не получилось перекрещивания колонн. Поставить германскому командованию условие к исходу 8.10 не продвигаться далее рубежа Ценашув, Юзефов, Шебрешин. Командарму-5 отход 140 СД спланировать так, чтобы к исходу 8.10 она отошла за линию границы на участке Любича, Любачув» [53; 370].

Тогда же состоялся разговор по прямому проводу Ватутина с неназванным представителем командования 6-й армии (вероятно, с командующим Голиковым):

«Прошу доложить комдиву Ватутину, правильно ли я понял передачу приказа наркома полковником Даниловым, что завтра германские войска будут проходить по расположению 96 и 97 дивизий из Синява на Тарноград, из Ярослава на Олежище [Олешица]. Докладываю: такое движение их нам не выгодно. Прошу разрешить им завтра,6.10, двигаться только из Синява на Тарноград и после того [как] 96СД будет отведена на государственную границу Олежище [Олешица], Молодыча, 7.10 дать им двигаться из Ярослава на Олежище [Олешица]. Тогда 96СД будет отведена в свой район Краковец. Прошу доложить лично тов. Ватутину и мне сообщить результат.

– У аппарата комдив Ватутин.

– Тов. комдив, прошу прочитать то, что я передал на ленте, и дать мне указание. Жду.

– Приказ наркома Вы поняли правильно. Нарком обороны разрешил пропустить немцев 6.10. Если вы сможете договориться с немцами о движении их из Ярослава только 7.10., то против этого возражений нет. Если же немцы будут настаивать на движении 6.10., то на это необходимо пойти. Принять меры к тому, чтобы не было перекрещивания колонн, и освободить районы, выяснить места остановок немцев и не допустить перемешивания их с нашими частями. Всё.

– Тов. комдив, я вас понял и выполню точно всё.

– Примите меры, чтобы немедленно передать распоряжение войскам. Проконтролируйте выполнение и установите более тесную связь с представителями немецкого командования. Всё.

– От нас будут командированы 2 штабных командира для урегулирования с немцами. Поедут полковник Гусев и майор Шишов. Всё.

-Хорошо. До свидания» [53; 370-371].

И последний документ. В 9.00 9 октября оперативный дежурный Генштаба РККА майор Гунеев запрашивал:

«Сообщите, проходили ли немецкие войска 8.10 по нашей территории с направлением от Ярослав на северо-восток. Жду оперсводку у аппарата» [53; 371].

Таким образом, имеющиеся документы не подтверждают версию С. З. Случа. Из них следует, что советское командование было готово пропустить германские части в направлении р. Западный Буг уже 6 октября, то есть сразу же вслед за отходящими на юго-восток соединениями Красной Армии. Недаром и в директиве Генштаба командованию Украинского фронта, и в приказе Н. Ф. Ватутина командарму-6, и в телеграфном разговоре последнего со штабом Укрфронта речь идёт об избежании перекрещивания движущихся колонн немецких и советских войск, т.е., по сути дела, германское командование своей просьбой нарушало процедуру и график движения войск двух армий, установленные совместным протоколом от 2 октября. Большая часть территории, по которой должны были пройти немцы, закреплялась за Германией в соответствии с договором от 28 сентября. Единственной советской территорией являлся выступающий на запад район между р. Сан и Цешанув [53; 371]. Продвижение вермахта в этом районе было отложено до 8 октября. Однако проходили ли там германские войска, вышеприведённые документы как раз и не говорят [53; 371].

И главное – никакого отношения к переброске германских войск на Западный фронт это их передвижение не имело. Немцы просто выходили на демаркационную линию с советскими войсками. Переброска же войск вермахта на Запад началась задолго до 6 октября: в ограниченном масштабе – ещё с 10 сентября, полным ходом с 20 сентября [58; 115], [53; 372]. К 16 октября туда уже прибыло 3 штаба армейских корпусов, 11 пехотных, 2 горнопехотные и 1 моторизованная дивизии. Туда же ещё 29 сентября прибыл штаб 4-й армии, 5 октября – штабы группы армий «Север» и 10-й армии [53; 372]. 

* * * 
Итак, как же всё-таки расценивать действия СССР в отношении Польши в сентябре-октябре 1939 года? Действительно ли Советский союз вступил во Вторую мировую войну в тот момент, когда его войска рано утром 17 сентября пересекли польскую границу? Причём, вступил в неё в качестве союзника Германии?

Чтобы ответить на все эти вопросы, суммируем все изложенные ранее в данной главе факты:

1) Советский Союз первоначально рассчитывал на сохранение Польского государства восточнее Вислы и надеялся избежать своего военного вмешательства в польские дела.

2) Советский Союз ввёл свои войска в Польшу только после того, как военная катастрофа Польского государства стала очевидной. К 17 сентября вермахт не только разгромил основные группировки Войска Польского, но и окружил практически все боеспособные части. Правда, отдельные немногочисленные формирования не были блокированы или находились в восточных районах страны. Но изменить обстановку на фронте они не могли, тем более, что никакого централизованного командования польскими войсками уже не осуществлялось.

3) Красная Армия не имела никаких планов совместных действий с вермахтом до своего вступления в Польшу, не появились они и после этого вступления. Ни одна совместная операция против Войска Польского РККА и вермахтом не была проведена, хотя предложения о координации действий против поляков и проведении совместных боевых операций от немцев поступали неоднократно. Советский Союз старательно дистанцировался от всего, что могло быть истолковано, как боевые действия союзников против общего противника. Даже оказывая дважды поддержку мелким немецким арьергардным отрядам, согласно протоколу от 21 сентября, при нападении на них поляков, советские войска, фактически, лишь прикрывали отход немцев на запад, не уничтожая польские формирования вместе с немцами. Из протокола же от 2 октября подобный пункт вообще был исключён, хотя объективно арьергардам Красной Армии при её движении на восток по территории, на которой ещё действовали группы польских военных и банды, состоящие из военных, жандармов, полицейских и представителей местной польской администрации, помощь германских войск вполне могла понадобиться. Мы не сомневаемся, что в первом протоколе соответствующий пункт появился по настоянию германской стороны, а во втором был исключён по инициативе советской стороны.

Таким образом, есть все основания утверждать, что во время польских событий сентября-октября 1939 года Советский Союз выступил в качестве третьей силы, не союзной ни одной из противоборствующих в Польше сторон, преследующей собственные цели, обеспечивающей исключительно свои интересы.

В то время это отлично понимали политики Запада. Естественно, действия Красной Армии в Польше не улучшили советско-английских и советско-французских отношений. Тем не менее, в Англии и Франции было широко распространено мнение, что ввод советских войск в Польшу имеет, в конечном счёте, антигерманскую направленность [53; 355].

Вряд ли можно заподозрить в симпатиях к СССР У. Черчилля, но 25 сентября 1939 года в меморандуме для военного кабинета он заявил:

«Хотя русские повинны в грубейшем вероломстве во время недавних переговоров, однако требование маршала Ворошилова, в соответствии с которым русские армии, если бы они были союзниками Польши, должны были бы занять Вильнюс и Львов, было вполне целесообразным военным требованием. Его отвергла Польша, доводы которой, несмотря на всю их естественность, нельзя считать удовлетворительными в свете настоящих событий. В результате Россия заняла как враг Польши те же самые позиции, какие она могла бы занять как весьма сомнительный и подозреваемый друг. Разница фактически не так велика, как могло показаться… Сейчас они (русские – И. Д., В. С.) граничат с Германией, и последняя совершенно лишена возможности обнажить Восточный фронт. Для наблюдения за ним придётся оставить крупную германскую армию. Насколько мне известно, генерал Гамелен определяет её численность, по меньшей мере, в 20 дивизий, но их вполне может быть и 25, и даже больше. Поэтому Восточный фронт потенциально существует» [58; 182].

1 октября 1939 года У. Черчилль, выступая по радио, сказал:

«Россия проводит холодную политику собственных интересов (выделено нами – И. Д., В. С.). Мы бы предпочли, чтобы русские армии стояли на своих нынешних позициях как друзья и союзники Польши, а не как захватчики. Но для защиты России от нацистской угрозы явно необходимо было, чтобы русские армии стояли на этой линии (выделено нами – И. Д., В. С.). Во всяком случае, эта линия существует и, следовательно, создан Восточный фронт, на который нацистская Германия не посмеет напасть…

Я не могу вам предсказать, каковы будут действия России. Это такая загадка, которую чрезвычайно трудно разгадать, однако ключ к ней имеется. Этим ключом являются национальные интересы России (выделено нами – И. Д., В. С.). Учитывая соображения безопасности (выделено нами – И. Д., В. С.), Россия не может быть заинтересована в том, чтобы Германия обосновалась на берегах Чёрного моря или чтобы она оккупировала Балканские страны и покорила славянские народы Юго-Восточной Европы. Это противоречило бы исторически сложившимся жизненным интересам России» [58; 182-183], [63; 187], [53; 401].

Как пишет в своих мемуарах У. Черчилль по поводу своего меморандума и речи по радио: «Премьер-министр был полностью согласен со мной» [58; 183].

Получается, что ведущие английские политики эпохи Второй мировой войны были обличителями СССР в меньшей степени, чем современные доморощенные российские «демократы». Вот уж точно, «пятая колонна». Кстати, У. Черчилль не отказался от своих оценок ситуации 1939 года и после окончания Второй мировой войны и начала «холодной войны» с СССР, которую он самолично объявил в Фултоне в 1946 году. Все вышеуказанные оценки были включены в его мемуары.

Итак, Советский Союз – третья сила. Но вступил ли он в мировую войну при этом? Ответ не так однозначен, как может показаться, ибо смотря что считать Второй мировой.

Если под Второй мировой войной подразумевается война между Англией, Францией, Польшей с одной стороны и Германией – с другой, то в эту войну Советский Союз не вступал, подтвердив свой нейтралитет в отношении Лондона, Парижа и Берлина. «Причём следует помнить, что Германия, Англия, Франция и Польша по тем или иным причинам фактически признали за Советским Союзом статус «неучаствующего в войне» государства. Поэтому действия Красной Армии в Польше могут рассматриваться в соответствии с современной терминологией как миротворческая операция» [53; 408].

«Но если рассматривать Вторую мировую войну как процесс смены систем международных отношений, включающий в себя совокупность войн великих держав между собой и другими странами за расширение своего влияния и пересмотра границ, сложившихся в 1919-1922 гг., то в этом случае Советский Союз, конечно же, вступил во Вторую мировую войну, но не на стороне Германии», а опять же, в качестве третьей силы, действующей в собственных интересах [53; 408].

Как бы то ни было, вступил ли СССР во Вторую мировую войну 17 сентября 1939 года или не вступил, несомненными, на наш взгляд, остаются два обстоятельства:

1) Он действовал, исходя исключительно из собственных интересов.

2) Он не был союзником Германии, ибо, действуя в своих интересах, наносил ущерб германским интересам.

Очень верно заметил У. Ширер:

«Гитлер развязал войну против Польши и выиграл её, но куда в большем выигрыше оказался Сталин, войска которого вряд ли произвели хоть один выстрел[17]. Советский Союз получил почти половину Польши и взялся за Прибалтийские государства. Это, как никогда ранее, отдалило Германию от её основных долговременных целей: от украинской пшеницы и румынской нефти, остро ей необходимых, чтобы выжить в условиях английской блокады. Даже польские нефтеносные районы Борислав, Дрогобыч, на которые претендовал Гитлер, Сталин выторговал у него, великодушно пообещав продавать немцам эквивалент годовой добычи нефти в этих районах» [53; 408-409].

Советско-финская война, присоединение к СССР Латвии, Литвы, Эстонии, Бессарабии, Северной Буковины как нельзя лучше подтверждают вышеозначенные выводы. 

* * * 
Уже говорилось, что войну Советского Союза с финнами, его действия в Прибалтике, закончившиеся вхождением Прибалтийских стран в состав СССР, отторжение от Румынии Бессарабии и Северной Буковины немцы считали ущемляющими интересы рейха, о чём прямо и заявили в ноте, вручённой советскому правительству 22 июня 1941 года. После такого отношения ко всем этим акциям самих немцев, казалось бы, глупо говорить о каком-то военно-политическом союзе между Советской Россией и нацистской Германией. Не было союзного соглашения, не было единства интересов и порождённой им согласованности действий, не было операций армий двух стран на одной территории, что имело место в Польше. Не было ничего. Тем не менее, многие современные авторы тезис о советско-германском союзе, который, якобы, просуществовал до 22 июня 1941 года, активно эксплуатируют.

Но, может, немцы в своей ноте преподнесли всё в неверном свете, чтобы оправдать своё вероломство, и современные исследователи правы? Что ж? Давайте поразмыслим.

Никто из серьёзных учёных не будет ныне отрицать, что договор о ненападении, заключённый 23 августа 1939 года между СССР и Германией, был и для Сталина, и для Гитлера тактическим ходом. Ни тот, ни другой не рассматривали это соглашение как стратегическое, т.е. как основу, на которой будут строиться долговременные отношения двух стран.

Гитлер обезопасил себя от вступления в войну Советского Союза на стороне англо-франко-польской коалиции. Нейтралитет СССР в грядущей войне был желательным, важным, но, как мы видели ранее, не обязательным условием для начала Гитлером войны с Польшей, которая имела все шансы перерасти в войну с Англией и Францией (как, собственно, и случилась). В то же время немцы, усиленно приглашая Советскую Россию ввести войска в определённую секретным дополнительным протоколом к договору зону советских интересов, стремились создать у англичан и французов видимость союзных отношений между рейхом и СССР. И тем самым охладить воинственный пыл своих противников. С этой задачей у немцев ничего не вышло. Во-первых, потому, что особого пыла у англо-французов не наблюдалось, и охлаждать было, практически, нечего. Во-вторых, Советский Союз, заявив о своём нейтралитете по отношению к воюющим сторонам, усиленно отмежёвываясь после 17 сентября 1939 года, т.е. после ввода своих войск в Польшу, от любых совместных боевых операций с немцами против поляков, провозгласив главной целью своих действий защиту населения западно-украинских и западно-белорусских областей, сумел убедить международное сообщество, в том числе Великобританию и Францию, что он союзником Третьего рейха не является.

Сталин, заключая пакт с Гитлером в условиях внешнеполитической нестабильности и неопределённости, причиной которых явились не только агрессивные устремления Германии, но и вероломная политика Англии, «бесхребетная» позиция Франции и абсолютно деструктивное поведение Польши, обеспечил на какое-то время безопасность западных рубежей страны, а также получил относительную свободу действий в Восточной Европе, которую и использовал с успехом для улучшения стратегического положения Советского Союза.

Но Гитлер не отказался от своей главной цели – приобретение жизненного пространства для немцев на Востоке – за счёт России. И Сталин это прекрасно понимал, осознавал, что схватка между СССР и рейхом неизбежна, причём, в весьма скором времени. Это только в период «Перестройки» крепкие «задним умом» браздописцы изрекли новую «истину», якобы, Сталин Гитлеру верил, а тот его коварно обманул, да, г-н Резун в своих опусах поведал миру диаметрально противоположное «открытие»: оказывается, Сталин обманул Гитлера, да тот вовремя спохватился и ударил первым. На самом деле ни германское, ни советское политическое руководство никаких иллюзий в отношении договора о ненападении не питало. Гитлер оставался при своих стратегических целях, а Советский Союз готовился реализации этих целей воспрепятствовать.

А раз так, то уже априорно можно сказать, что любое улучшение стратегических позиций СССР не могло быть на руку Германии. То есть действия Советского Союза, на это улучшение направленные, вредили германским интересам. Да, передел границ был. Да, СССР в нём участвовал, но не в союзе с Германией, ибо действовал самостоятельно и интересы Германии ущемлял. Какой же это союз?

Смотрите, ведь даже в Польше немцы уступили Советскому Союзу территории, «скрипя зубами». Для них гораздо выгоднее было подойти вплотную к старым советским границам тем или иным способом: либо распространив территорию рейха до советских рубежей, либо создав на последних марионеточные государства. Но, как говорится, «что написано пером, того не вырубишь топором». Договор-то с Советским Союзом подписывался тогда, когда немцы ещё не рассчитывали на столь головокружительные успехи в Польше: дойти до Вислы они считали большим достижением, а там, «за рекой в тени деревьев», поляки могли и удержаться. Гитлер легко согласился на советскую сферу интересов до Вислы, Сана и Нарева. Поляки «обманули» всех. Они с треском начали проигрывать войну. Уже в начале второй недели кампании вермахт вступил на территории, находящиеся в сфере интересов СССР. Не сомневаемся, что Гитлер в этот момент «покусал себе локти»: много большевикам отдали. Можно было и поменьше. Неспроста в немецких верхах столь усиленно обсуждался вопрос о «независимом» Украинском государстве на землях Западной Украины. Однако у немцев была причина не портить отношения с Советским Союзом. Эта причина – Запад, точнее англо-французская коалиция, объявившая Германии войну. Из двух зол пришлось выбирать меньшее: Советскому Союзу уступили оговоренные секретным протоколом территории, чтобы с ним не ссориться. Тем более, что уступали временно. Надеялись вскоре не только всё вернуть себе, но забрать гораздо больше. Да и то без трений не обошлось: немцы нехотя очистили Львов, препирались с советской стороной из-за территорий в верховьях реки Сан, где располагались нефтяные месторождения, и районов Августова и Белостока, богатых лесами [53; 328; 352].

Что касается Прибалтийских стран, то немцы были не прочь видеть их либо своими сателлитами, либо в составе рейха. Как было сказано в «Директиве о единой подготовке вооружённых сил к войне на 1939-1940 гг.», утверждённой Гитлером 11 апреля 1939 года:

«Позиция лимитрофных государств (т.е. Литвы, Латвии, Эстонии – И. Д., В. С.) будет определяться исключительно военными потребностями Германии. С развитием событий может возникнуть необходимость оккупировать лимитрофные государства до границы старой Курляндии и включить эти территории в состав империи» [63; 186], [53; 201].

Директива составлялась и была утверждена до подписания советско-германского договора о ненападении, по которому Латвия и Эстония оказывались в сфере советских интересов. После подписания в Москве соглашения между СССР и Германией Гитлер, конечно, уже не мог строить подобных планов в отношении Латвии и Эстонии, но это вовсе не означало, что Германия отказалась от своих притязаний на их земли в будущем. Литва же, попавшая в зону интересов рейха, очень быстро почувствовала, что независимость её висит на волоске. Прежде всего, как уже говорилось, Германия с началом польской кампании начала требовать от Литвы заключения военного союза. Литовские власти колебались, опасаясь реакции СССР. Но в то же время правящая элита страны пришла к выводу, что надо взять курс на сближение с немцами. Говоря другими словами, на подчинение им. Президент Литвы А. Сметона был ярым сторонником такого курса. По его поручению директор департамента безопасности министерства внутренних дел Литвы А. Повилайтис ездил в Берлин, чтобы известить Гитлера об этом решении президента. Причём, А. Повилайтис прямо заявил Гитлеру, что Литва готова стать германским протекторатом [73; 109-110]. Был разработан проект так называемого охранного договора между Германией и Литовской республикой. В документе говорилось, что Литва при сохранении своей государственной независимости становится «под охрану» Германии. С этой целью обе страны заключают военную конвенцию и экономическое соглашение. Было также определено, что численность, дислокация и вооружение литовской армии будут устанавливаться по согласованию с верховным командованием вермахта. С этой целью в Каунас (тогдашняя литовская столица, Вильнюс был захвачен поляками) будет направлена постоянная немецкая военная комиссия [73; 112]. Данному соглашению не суждено было быть подписанным. Сначала информация о его разработке стала достоянием широкой литовской общественности, что вызвало волну протестов левых и демократических сил [734 112-113]. А затем Литва основной своей частью перешла в сферу интересов СССР. Это, собственно, и сделало подписание охранного договора невозможным.

Однако надо заметить, что к моменту отхода Литвы в советскую зону интересов она уже была во многом подготовлена немцами к превращению в сателлита рейха и даже вхождению в рейх. Другими словами, «литовская проблема» заинтересовала фюрера не в 20-х числах сентября 1939 года, когда зашла речь о подписании соглашения о протекторате, и даже не в 1939 году, а значительно ранее. Достаточно сказать, что на территории Литовской республики под различными прикрытиями существовали такие немецкие фашистсткие организации, как «Культурфербанд», «Гитлерюгенд», «Союз немцев рейха», «Союз немецких девушек» и другие. Пользуясь территориальной близостью Литвы к Восточной Пруссии, германские власти содействовали активному внедрению немцев в литовскую экономику, на транспорт, в энергетику. По некоторым данным, к концу 1939 года в Литве имелось около 300 немецких предприятий, 88 торговых точек и т.п. Немецкое землячество развернуло сеть культурно-просветительских учреждений, спортивных и религиозных обществ. Немецкие специалисты внедрялись в государственный аппарат, литовскую армию и полицию. Они вели не только активную профашистскую, но и шпионскую деятельность в пользу Берлина. По данным контрразведки генерального штаба Литвы, только в 1934 году было выявлено более 400 немецких агентов. Множество их продолжали действовать и ко времени вступления в страну Красной Армии [73; 110].

Когда Сталин в начале октября 1939 года во время переговоров с латвийской делегацией по вопросу заключения договора о взаимной помощи заявил министру иностранных дел Латвии В. Мунтерсу: «Я вам скажу прямо: раздел сфер влияния состоялся…если не мы, то немцы могут вас оккупировать» [73; 112],– он не просто пугал латышей и давал им понять, что за помощью к Германии обращаться бессмысленно. Попутно он высветил действительное положение дел: не попади Прибалтийские республики в сферу советского влияния, независимыми им оставаться было всё равно недолго. Так или иначе, Германия их поглотила бы.

Напомним, что 28 сентября 1939 года договор о взаимной помощи с СССР заключила Эстония, 5 октября – Латвия и 10 октября – Литва. По этим договорам, стороны обязывались оказывать друг другу всяческую помощь в случае агрессии со стороны какой-либо третьей державы, не участвовать в коалициях и не заключать союзов, направленных против одной из договаривающихся стран. Было дано согласие на размещение в Прибалтийских республиках в ограниченном количестве отдельных советских гарнизонов, а также создание советских военно-воздушных и военно-морских баз [32; 73], [73; 112]. Во всех трёх договорах советская сторона принимала обязательства не вмешиваться во внутренние дела республик [73; 114]. В договоре с Литвой предусматривалась передача ей города Вильно (Вильнюса) и Виленской области [32; 73].

В июне 1940 года, после предъявления Советским Союзом ультиматумов Литве (14 июня), Латвии (16 июня), Эстонии (16 июня), в которых содержались требования об отставке правительств этих республик, формировании новых правительств и вводе в республики дополнительных контингентов советских войск, в Прибалтийских государствах были созданы новые правительства, а в июле прошли выборы в законодательные органы (Сеймы Латвии и Литвы и в Государственную думу Эстонии). Во всех трёх парламентах большинство мест оказалось в руках представителей левых сил («Союзов трудового народа» в Литве и Эстонии и «Блока трудового народа» в Латвии) [73; 119, 121-126]. 21-22 июля вновь избранные парламенты приняли декларации об установлении в республиках Советской власти и вхождении их в состав СССР [32; 78], [73; 127].

3-5 августа 1940 г. на VII сессии Верховного Совета СССР Латвия, Литва и Эстония были приняты в состав Советского Союза [73; 127].

Как реагировал на все эти события Берлин? Внешне вполне спокойно. Более того, его позиция была вполне благоприятной для СССР, ибо Германия демонстрировала поддержку его действий. Немецкие дипломаты в июне 1940 года настойчиво рекомендовали правительствам Прибалтийских республик смириться со своей участью [73; 129]. Статс-секретарь МИД Германии Вайцзеккер в своём циркулярном письме всем дипломатическим миссиям Германии за рубежом от 17 июня 1940 года предлагал учесть, что поведение России в Прибалтике касается только России и Прибалтийских стран [73; 129]. И далее:

«Ввиду наших неизменно дружеских отношений с Советским Союзом у нас нет никаких причин для волнения, каковое нам открыто приписывается некоторой частью зарубежной прессы. Избегайте пространных высказываний» [73; 129].

21 июля Риббентроп принял литовского посланника К. Шкирпу, который жаловался на действия советских властей в его стране и выразил протест по поводу «советской агрессии» [73; 129]. В последующие дни МИД Германии поочерёдно посетили посланники всех трёх Прибалтийских республик и просили, чтобы Германия не признавала их новых правительств. Однако представители Германского МИДа, по поручению Риббентропа, отклонили эту просьбу и посоветовали им воздержаться от подобных просьб [73; 129].

Причина подобной позиции Берлина ясна: немцы, занятые войной на Западе, осложнять отношения с СССР не хотели. Но отсюда не вытекает, что подписание договоров о взаимопомощи между СССР и Прибалтийскими республиками, ввод туда советских войск, а затем и присоединение этих республик к СССР не затрагивали германских интересов. Другими словами, немцы не возражали против советских действий не потому, что они были им выгодны, а потому, что им было выгодно не возражать (пока).

Объективно же установление советского контроля над Латвией, Литвой и Эстонией германским интересам вредило. Уж на что лорд Галифакс, министр иностранных дел Великобритании, был недругом СССР, но и тот в открытую заявил 17 июня 1940 года:

«Не может быть сомнений, что за действиями России скрывается стремление усилить её позиции против Германии, чьи военные успехи ей совершенно не нравятся» [73; 129].

В очередной раз приходится констатировать, что современные российские «демократы» куда более антисоветчики, чем самые махровые антисоветчики прошлого. Во всяком случае, у последних их антисоветизм не отнимал умения логично мыслить, первых же лишает его напрочь (или совершенно лишает совести, а может и того, и другого вместе).

Каким образом, например, такой серьёзный, маститый учёный как М. Семиряга может писать такую вот глупость по поводу советско-германского торга в отношении небольшой территории на юго-западе Литвы, которую немцы в июле 1940 года согласились передать из своей сферы влияния в советскую только за денежную компенсацию в размере 31,5 млн. золотых германских марок:

«…Молотов предпринял последнюю попытку избежать компенсации, сославшись на то, что Сувалкская область была уступлена Германии без какой-либо компенсации…После того, как всякая аргументация была исчерпана, Молотов, «учитывая интересы и нужды Германии, связанные с обстановкой происходящей войны» (иначе говоря, желая содействовать победе Германии –М. С) (выделено нами – И. Д., В. С.), вынужден был согласиться за «уступаемый Советскому Союзу кусочек Литвы» в течение двух лет уплатить 3 860 тыс. золотых долларов (позже немцы «задрали цену» до 7 500 тыс. золотых долларов США или 31 500 тыс. золотых германских марок – И. Д., В. С.)» [73; 128].

Какие основания были у М. Семиряги трактовать дипломатическую риторику Молотова об учёте интересов и нужд Германии, как желание содействовать победе Германии в войне? Подобные ремарки может позволить себе журналист или публицист, гоняющийся за «остреньким», но никак не профессиональный историк, обладающий всем объёмом знаний по рассматриваемому вопросу. Тем более что этот самый историк в своей работе несколькими строками ранее подробно описал, как советская сторона пыталась избежать какой-либо компенсации (территориальной или финансовой [18]) за передаваемый СССР «кусочек Литвы», т.е. никоим образом содействовать победе Германии не желала.

В своей ноте, вручённой советскому правительству 22 июня 1941 года, немцы первый и третий пункты своих претензий к Советскому Союзу посвятили именно Прибалтийским республикам. И ввод войск Красной Армии на их территорию в октябре 1939 года, и установление в них Советской власти в июле 1940 года, и их вхождение в состав СССР в августе 1940 года немцы объявили нарушением московских договорённостей. Сейчас речь не о конкретном содержании этих договорённостей (см. выше). Но подобные претензии явно свидетельствуют о том, как «наступала» Москва «на хвост» Берлину, проводя свои акции в Прибалтике. Можно не сомневаться, что Гитлер, наблюдая за ними, изрядно побесновался, но до поры до времени предпочёл смолчать (высказал всё в ноте об объявлении войны). 

* * * 
Пожалуй, даже больше, чем действия Советского Союза по отношению к Латвии, Литве и Эстонии, било по интересам Германии включение в состав СССР Бессарабии и Северной Буковины. В вышеуказанной германской ноте пятым пунктом претензий к СССР значилось:

«5. В то время как германская армия на Западе вела боевые действия против Франции и Англии, последовал удар Советского Союза на БАЛКАНАХ (выделено в тексте самими немцами – И. Д., В. С.). Тогда как на московских переговорах Советское правительство заявило, что никогда в одностороннем порядке не будет решать бессарабский вопрос, правительство рейха 24 июня 1940 года получило сообщение Советского правительства о том, что оно полно решимости силой решить бессарабский вопрос. Одновременно сообщалось,что советские притязания распространяются и на Буковину, то есть на территорию, которая была старой австрийской коронной землёй, никогда России не принадлежала и о которой в своё время в Москве вообще не говорилось. Германский посол в Москве заявил Советскому правительству, что его решение является для правительства рейха совершенно неожиданным и сильно ущемляет германские экономические интересы в Румынии (выделено нами – И.Д., В.С.), а также приведёт к нарушению жизни крупной местной не-

мецкой колонии и нанесёт ущерб немецкой нации в Буковине. На это господин Молотов ответил, что дело исключительной срочности и что Советский Союз в течении 24 часов ожидает ответ правительства рейха. И на этот раз [правительство Германии] во имя сохранения мира и дружбы с Советским Союзом решило вопрос в его пользу» [58; 121].

Всё в этих словах – правда. Определённая доля лукавства присутствует только в заявлении, что правительство рейха уступило Советскому Союзу в бессарабско-буковинском вопросе только из стремления сохранить с ним мир и дружбу. Точнее сказать, стремление сохранить мир и дружбу было, но только потому, что противопоставить Советскому Союзу немцам на тот момент было нечего: основные силы вермахта находились в тот момент на Западе. Только-только (22 июня) капитулировала Франция. Неизвестны были дальнейшие шаги Англии. Да, в такой ситуации «сцепиться» с СССР из-за двух румынских территорий, из которых одна была исторически российской (Бессарабия) и только захвачена Румынией в 1918 году (кстати, её захват Советский Союз никогда не признавал, считая границу с Румынией всего лишь демаркационной линией), было крайне опрометчиво. Не объяснили немцы в тексте ноты и то, как же Советский Союз ущемлял их экономические интересы в Румынии, присоединив Бессарабию и Северную Буковину.

Основной германский экономический интерес в Румынии – румынская нефть. Нефтяные месторождения Плоешти были главным источником этого ценного сырья для Германии. По этой причине немцы всячески старались вовлечь Румынию в сферу своего влияния, привязать к себе её покрепче. Но Румыния была союзницей Франции, в апреле 1939 года получила от Франции и Англии гарантии своих границ. Однако «завидное постоянство», с которым англичане и французы «кидали»своих союзников, оттолкнуло от них румын и заставило их переориентироваться на Германию. Правящие круги Румынии резонно рассудили, что чем быть расчленённой и оккупированной, как Чехословакия, или разгромленной, оккупированной и расчленённой, как Польша, Румынии лучше стать младшим союзником рейха. Кроме того, Румынию, судя по всему, больше пугало соседство Советского Союза, чем возможность оказаться «под каблуком» у немцев.

Поэтому ещё 23 марта 1939 года был подписан румыно-германский договор о развитии экономических отношений. В соответствии с ним, румынское правительство обязалось выделить для нужд германских промышленных и торговых фирм «свободные зоны», всемерно поощрять деятельность германо-румынских нефтяных компаний, принимать меры к увеличению добычи и переработки нефти для поставки её в Германию. Германия получила право на строительство шоссейных и железных дорог на территории Румынии. Секретное приложение к договору предусматривало поставку Румынии германских военных материалов на общую сумму 200-250 млн. марок [63; 197].

28 мая 1940 года немцы и румыны подписали так называемый «нефтяной пакт» (его ещё называют договором «нефть-оружие») [63; 197], [73; 139], [18; 150]. По этому договору, Румыния обязалась поставлять Германии 6 млн. тонн нефти ежегодно. При этом, согласно секретному румыно-германскому протоколу от того же числа, Румыния отказывалась от взимания таможенных пошлин за эти поставки [63; 197-198]. Германия брала на себя миссию за поставки нефти продолжать обеспечивать румынскую армию современной техникой и вооружением [73; 139].

Исследователи справедливо указывают, что данное соглашение, во-первых, явилось завершающим актом на пути установления полной монополии германских хозяйственных кругов в румынской экономике; во-вторых, фактически установило военное сотрудничество между Германией и Румынией и предоставило Румынии место в гитлеровском блоке [18; 150], [73; 139]. Заявления германских и румынских политиков того времени подтверждают эти выводы учёных. Так, Риббентроп по поводу «нефтяного пакта» выразился, что Круппу удалось собрать «в кулак всё, чем Бухарест не мог распоряжаться сам…», а Румыния наконец-то «… нашла дорогу в Берлин» [18; 150]. Немецкий посланник в Румынии Фабрициус доносил в Берлин 29 мая 1940 года, что в разговорах с ним румынский премьер-министр и другие члены кабинета предлагали Германии сотрудничество не только в экономической области, но и в любой другой по желанию германской стороны, а маршал двора заявил, что король сейчас уже не говорит о нейтралитете Румынии, а все надежды возлагает на Германию [73; 139].

Таким образом, когда Советский Союз 26 июня 1940 года выдвигал свои требования к Румынии, она была уже практически германским союзником. Присоединение к СССР Бессарабии и Северной Буковины, кроме того, вело к утрате некоторой части производственных мощностей, подконтрольных немецким фирмам или лицам немецкой национальности, расположенных на данных территориях. Но главное – советские рубежи становились значительно ближе к нефтяным месторождениям Плоешти (после «передвижки» границы их разделяло всего 180 км [81; 41-42]).

Все эти обстоятельства делали советскую акцию в отношении Румынии крайне невыгодной для Германии. То, что она с ней согласилась, произошло не от «хорошей жизни»: противодействовать СССР в этом регионе немцы пока не могли.

Но само обсуждение присоединения Бессарабии и Северной Буковины к СССР, происходившее между германскими и советскими дипломатами, показывает, насколько болезненно немцы восприняли данные шаги советского правительства.

Когда 23 июня 1940 года В. М. Молотов в беседе с Шуленбургом заявил о желании СССР в скорейшем времени решить бессарабский вопрос, а кроме того, о намерениях присоединить к СССР не только Бессарабию, но и Буковину, то германский посол, фактически, высказал наркоминделу своё несогласие, сказав, что Германия, конечно, «не имеет политических интересов в Бессарабии, но имеет там хозяйственные интересы, которые теперь увеличились в связи с войной» [18; 150-151]. По мнению Шуленбурга, в своё время постановка вопроса была такова: СССР заявит свои претензии на Бессарабию только в том случае, если какая-либо третья страна (Венгрия, Болгария) предъявит свои территориальные претензии к Румынии и приступит к их разрешению. СССР не возьмёт на себя инициативу в этом вопросе. Шуленбург боялся, что «разрешение бессарабского вопроса Советским Союзом в настоящий момент может создать хаос в Румынии, а Германии сейчас дозарезу нужны нефть и другие продукты, получаемые из Румынии» [18; 151].

Молотов ответил, что «вопрос о Бессарабии не нов для Германии. Что касается экономических интересов Германии в Румынии, то Советский Союз сделает всё возможное, чтобы не затронуть их» [18; 151]. «Я рассчитываю, – сказал в заключение Молотов, – что Германия, в соответствии с договором, не будет мешать Ссоветскому Союзу в разрешении этого вопроса, а будет оказывать поддержку, понятно, в пределах соглашения» [18; 151].

О советских претензиях на Буковину Шуленбург вообще не нашёлся, что сказать. Однако в своём донесении в Берлин, естественно, передал свой разговор с Молотовым в полном объёме.

В связи с донесением Шуленбурга о намерениях Москвы Риббентроп был вынужден обратиться к Гитлеру с меморандумом, разъясняя суть бессарабского вопроса и позицию Германии, определённую секретным дополнительным протоколом от 23 августа 1939 года. «Насколько я помню, – говорилось в меморандуме, – тогда имело место следующее: во время разграничения сфер интересов в Восточной Европе, когда речь зашла о Юго-Восточной Европе, Советы подчеркнули свою заинтересованность в Бессарабии. В связи с этим я сделал устное заявление о нашей незаинтересованности в бессарабском вопросе. Однако, ввиду тогдашней неопределённости германо-русских отношений, с чем мы должны были из осторожности считаться, я решил не признавать русских притязаний на Бессарабию открыто, в письменной форме и выбрал для протокола формулировку общего характера; когда обсуждались проблемы Юго-Восточной Европы, я сделал общее заявление о том, что Германия политически не заинтересована в «этих территориях», т.е. в Юго-Восточной Европе. Экономическая же заинтересованность Германии в территориях Юго-Восточной Европы была мною должным образом подчёркнута» [18; 151]. Риббентроп далее напомнил, что его позиция соответствовала специальным директивам фюрера, которые он получил перед его отъездом в Москву в августе 1939 года. Согласно этих директив, он мог заявить русским о незаинтересованности рейха в территориях Юго-Восточной Европы вплоть до Константинополя и проливов, если это будет необходимо [18; 151].

Текст данного меморандума Риббентропа ясно показывает, что немцы готовы были на какой-то момент пожертвовать определёнными своими интересами, чтобы обеспечить нейтралитет Советского Союза в надвигавшейся войне. Но то, что Юго-Восточной Европе немцы уделяли большое внимание – несомненно.

После обсуждения в Берлине бессарабского вопроса Шуленбург получил от Риббентропа следующие инструкции о позиции, которой должен придерживаться посол:

«1) Германия стоит на почве московских договорённостей. Поэтому к бессарабскому вопросу она не проявляет никакого интереса. Нужно только позаботиться о судьбе проживающих в Бессарабии около 100 тыс. этнических немцев. Германия имеет намерение переселить их на собственную территорию, как это было сделано с волынскими немцами; 2) притязание советского правительства на Буковину составляет для Германии нечто новое. Прежде Буковина была частью Австрийской империи и была заселена немцами. Поэтому Германия заинтересована в их дальнейшей судьбе[19]; 3)остальная территория представляет для Германии очень сильный экономический интерес, особенно это касается нефти и хлеба. Поэтому Германия, как неоднократно напоминалось советскому правительству, весьма заинтересована в том, чтобы этот регион не оказался театром военных действий; 4) при всём понимании решения советского правительства Германия, в соответствии с московскими договорённостями, настаивает на том, чтобы советское правительство совместно с правительством Румынии достигло мирного разрешения бессарабского вопроса. Германия выражает готовность повлиять на правительство Румынии в духе удовлетворения интересов СССР» [73; 140].

В соответствии с присланными инструкциями, Шуленбург на встрече с Молотовым 26 июня 1940 года ссылался на то, что «Буковина, будучи ранее территорией австрийской короны и густо населена немцами, никогда не принадлежала даже царской России», поэтому отказ от неё Советов облегчил бы поиски мирного решения всей проблемы, выдвинутой СССР в отношении Румынии [18; 152]. Германский посол настойчиво подчёркивал крайнюю заинтересованность Берлина в обеспечении его экономических интересов в Румынии и в том, чтобы последняя не стала театром военных действий. При этом Шуленбург сказал, что германское правительство проявит готовность поддерживать требования Советского Союза, и вопрос может быть разрешён мирным путём, «если он не будет слишком тяжёл для Румынии» [18; 152]. Под тяжестью вопроса Шуленбург понимал именно претензии СССР на Буковину. «Поэтому необходимо найти «модус прецеденди», – продолжал германский посол, – т.е. достигнуть договорённости между Германией и СССР, затем СССР поднимет вопрос перед Румынией, а Германия скажет Румынии «соглашайся»» [18; 152].

В итоге, согласия Германия и СССР достигли на условиях, что к СССР отойдёт только Северная Буковина.

В 10 часов вечера 26 июня румынскому посланнику в Москве Г. Давидеску была вручена нота, в которой советская сторона требовала от Румынии:

«1) Возвратить Бессарабию Советскому Союзу.

2) Передать Советскому Союзу северную часть Буковины в границах согласно приложенной карте» [18; 152].

Бухаресту предоставлялось время на размышление в течение 27 июня [18; 152].

Немецкий МИД через посла в Румынии Каллингера известил румын в незаинтересованности Германии в бессарабском вопросе. Румыния должна была уступить. В то же время Каллингер ясно дал понять румынскому королю, что «уступка Советскому Союзу будет иметь временный характер» [73; 141].

И 27 июня Румыния дала принципиальное согласие «приступить немедленно, в самом широком смысле, к дружественному обсуждению с общего согласия всех предложений, исходящих от советского правительства» [73; 141].

Молотов в ультимативной форме потребовал конкретного ответа на советские требования. Посланник Г. Давидеску ответил, что его правительство принимает все условия, выдвинутые СССР.

28 июня войска Красной Армии под командованием Г. К Жукова пересекли румынскую границу и к вечеру 30 июня заняли всю Бессарабию и Северную Буковину [73; 141].

Итак, хорошо видно, что «румынский вопрос», поднятый Советским Союзом, был, буквально, «ножом в сердце» германским лидерам. Советские действия настолько задевали стратегические интересы рейха в данном регионе, что немцы, не имея возможности активно противодействовать устремлениям СССР, тем не менее, дали «дипломатический бой» Советскому Союзу. Причём, «бой» не безрезультатный. Советский Союз умерил свои требования и отказался от Южной Буковины. Согласитесь, разница реакции Берлина в «румынском» и «прибалтийском» вопросах, вставших в повестку дня практически одновременно, поразительна. С Прибалтикой немцы промолчали, «скрипя зубами». В случае с Румынией задевались настолько важные их интересы, что молчать они были не в силах.

Когда некоторые «демократические авторы» пишут, что «немцы спокойно отнеслись к аннексии Буковины, Бессарабии…» [63; 191], то они либо не очень понимают, о чём говорят, либо не знакомы со всем объёмом фактов, либо сознательно представляют ситуацию такой, какой она в действительности не была. Немцы согласились совсем не легко. Но другого выхода у них просто не было.

Давайте подумаем, как могли развернуться события, займи немцы более жёсткую позицию. Допустим, они побудили румын отклонить требования Советского Союза. В правящих кругах Румынии были, кстати, «горячие головы», которые выступали за то, чтобы дать отпор притязаниям СССР, вплоть до вооружённого сопротивления [73; 141]. В этом случае Советский Союз был готов применить силу. Ещё на встрече с Шуленбургом 23 июня 1940 года Молотов заявил: «Если же Румыния не пойдёт на мирное разрешение бессарабского вопроса, то Советский Союз разрешит его вооружённой силой. Советский Союз долго и терпеливо ждал разрешения этого вопроса, но теперь ждать нельзя» [18; 150]. Наркоминдел не блефовал. Красная Армия действительно готовилась к ведению боевых действий в Бессарабии и Буковине. Легко представить, что начнись эти действия, то данные территории румыны не смогли бы удерживать долго, особенно если учесть, что симпатии подавляющего большинства местного населения были на стороне СССР. В считанные дни Бессарабия и Буковина оказались бы под контролем советских войск. Но нет никакой гарантии, что они остановились бы на границе этих областей и не двинулись дальше. А как указывалось выше, от границ Буковины до Плоешти с его нефтяными месторождениями всего 180 км. Советские войска имели возможность преодолеть это расстояние, сломив сопротивление румынской армии, в несколько дней. Кроме того, ВВС РККА, начиная с первого дня боевых действий, приложили бы массу усилий, чтобы превратить нефтяные поля Плоешти в большой «пионерский костёр». И, думается, что им это вполне могло удасться. Самое интересное, что Германия практически никакой реальной поддержки в тот момент оказать Румынии не могла, даже при самом большом своём желании. Сил на Востоке у немцев было мало. Переброска войск с Запада требовала не один день. Пока немцы собирали бы силы, русские заняли бы и Бессарабию, и Буковину, и Плоешти, и даже ушли дальше. Во всяком случае, «нефтяной голод» вермахту и всей Германии они точно устроили бы. За военным вмешательством Германии в русско-румынский конфликт на стороне румын неизбежно последовал бы удар Красной Армии на всём протяжении значительной советско-германской границы, т.е. с территории Западной Украины, Западной Белоруссии и Прибалтики. Сдержать такой удар немцам было нечем. Пришлось бы перебрасывать войска с Западного фронта не только в Румынию, но и в Польшу, и в Восточную Пруссию. Что из всего этого вышло бы ещё не известно, но зато известно, что на Западе оставалась неразгромленная Англия. Как она повела бы себя в такой ситуации? Развернула бы активные действия или нет, но войну на два фронта номинально Гитлер уже имел. «Кошмар» периода Первой мировой вновь повторялся. Так что силой оружия Германия помочь Румынии не только фактически не могла, но и, точно, не хотела.

В германских интересах было урегулировать румынский вопрос дипломатическим путём, ибо при любом раскладе боевые действия между СССР и Румынией наносили Германии огромный ущерб: при военном невмешательстве немцев в конфликт это был экономический ущерб стратегического масштаба (Германия могла потерять румынские нефть (главное!) и хлеб); при военном вмешательстве немцы получали войну на два фронта и ситуацию невозможности сдержать первый удар русских на Востоке (при этом глобальные экономические потери в Румынии также имеют место). Второй вариант вполне мог привести к военной катастрофе.

Таким образом, игра на «дипломатическом поле» была, по сути, единственной возможностью немцев в сложившейся ситуации. И надо сказать, они провели её успешно: Южную Буковину у Советов «выторговали».

Румыния была очень важна для Германии, и, чтобы избежать повторения июньских событий в будущем, немцы 30 августа 1940 года гарантировали неприкосновенность румынских границ, а в октябре 1940 года ввели в Румынию свои войска [18; 134; 136]. Конечно, подобные шаги правительства рейха стали возможны благодаря проводившемуся им наращиванию военных сил на Востоке. К осени 1940 года немцы здесь чувствовали себя уже гораздо увереннее, чем в июне месяце.

Однако, события, развернувшиеся вокруг Румынии в июне, настолько ощутимо затронули германские интересы, что Гитлер и Риббентроп не смогли удержаться от упрёков в адрес Советского Союза даже в ноябре 1940 года, когда в Берлин с визитом прибыл Молотов. На встрече 13 ноября и фюрер, и глава германского МИДа заявили Молотову, что захват Советским Союзом Северной Буковины является нарушением советско-германских договорённостей [73; 138]. Молотов отвечал, что Буковина стала тем последним звеном, которого не хватало Советскому Союзу для объединения всех украинцев в одно государство [73; 138]. И, переходя в контратаку, советский нарком сказал, что год назад в секретном протоколе Советский Союз действительно ограничивал свои требования только Бессарабией. Однако «в нынешней ситуации…Германия должна понять заинтересованность русских и в Южной Буковине. Но Россия не получила ответа и на этот запрос. Вместо этого Германия гарантировала целостность всей территории Румынии, полностью пренебрегая планами России в отношении Южной Буковины» [73; 138].

Парируя, Гитлер с раздражением ответил Молотову, что «даже если только часть Буковины останется за Россией, то и это будет значительной уступкой со стороны Германии» [73; 138]. Далее он напомнил, что «в соответствии с устным соглашением, бывшая австрийская территория должна войти в германскую сферу влияния» [73; 138]. 

* * * 
Ещё большие разногласия во время берлинских переговоров ноября 1940 года выявились между странами по «финскому вопросу». Как следует из стенограммы переговоров, его обсуждение заняло буквально половину всего времени [75; 65].

В ноте, вручённой советскому правительству 22 июня 1941 года, немцы определили войну СССР против Финляндии, как нарушающую условия московских соглашений [58; 119].

В чём же заключались противоречия между СССР и Германией по вопросу Финляндии? Каковы их истоки?

Здесь мы вынуждены сделать экскурс в историю Финского государства и его отношений с Россией (в том числе Советской) и Германией.

И. Пыхалов справедливо назвал Финляндию «государством из царской пробирки» [63; 205].

Никогда не имевшие собственной государственности финские племена были в XII – XIV веках завоёваны Швецией. Находясь под властью шведов, Финляндия не имела ни административной, ни даже культурной автономии. Официальным языком был шведский. На этом языке говорило дворянство и весь образованный слой общества, на нём велось обучение, печатались книги. Финский же считался языком простолюдинов [63; 205].

После русско-шведской войны 1809 года Финляндия отошла к России. За 100 с небольшим лет пребывания в составе Российской империи Финляндия из бывшей шведской провинции стараниями российских монархов превратилась в чуть ли не независимое государство. Права автономии, которыми пользовалось в составе Российской империи Великое Княжество Финляндское, были чрезвычайно широки. Оно получило собственные органы власти, денежную единицу, таможню, почту. Государственным языком оставался шведский (заметьте, им не стал русский!), а с 1863 года такой же статус приобрёл и финский язык. Все посты в администрации, за исключением должности генерал-губернатора, занимали местные уроженцы. Собранные в Великом Княжестве налоги тратились исключительно на нужды края. Власти империи старались не вмешиваться в финские дела [63; 206]. Как образно заметил в 1880-е годы один из шведских депутатов:

«Маленький финский лев, попав на широкую грудь русского орла, так окреп и вырос, что мы, оставившие его вам в виде хилого львёнка, не узнаём нашего бывшего вассала» [63; 206].

Никакой политики русификации не наблюдалось. Миграция в Великое Княжество русского населения была фактически запрещена. Более того, проживавшие в Финляндии русские находились в неравноправном положении по сравнению с коренными жителями [63;207]. То есть никакого национального гнёта финны в Российской империи не испытывали.

Кроме того, ещё в 1811 году в состав Великого Княжества Финляндского была передана Выборгская губерния, включавшая в себя земли, отошедшие к России по мирным договорам 1721 и 1743 годов. В результате административная граница Финляндии вплотную придвинулась к Петербургу [63; 207].

23 ноября (6 декабря) 1917 года сейм провозгласил Финляндию независимой, а 18 (31) декабря независимость Финляндии признало советское правительство.

В январе 1918 года в Финляндии началась революция, переросшая в гражданскую войну. При посредстве немецких интервентов белофиннам удалось нанести поражение революционным войскам, после чего в стране был развязан жесточайший террор не только против революционеров и им сочувствующих, но и против всех русских, оказавшихся на тот момент в Финляндии. Причём, русское население в прямом смысле слова истреблялось без различия пола, возраста, рода занятий и социального положения [63; 208-209].

Подобно получившей независимость Польше, новоиспечённое финское государство свои отношения с Россией начало с того, что развязало против неё войну. Ещё 23 февраля 1918 года генерал К. Г. Маннергейм (бывший генерал царской армии) заявил, что «не вложит меч в ножны, пока не будет освобождена от большевиков Восточная Карелия» [63; 210].

15 марта Маннергейм утвердил так называемый «план Валлениуса», план войны против Советской России. Он предусматривал захват российской территории до линии Белое море – Онежское озеро – река Свирь – Ладожское озеро. При этом Финляндии отходили также область Печенги и Кольский полуостров, а Петроград должен был получить статус «вольного города» наподобие Данцига [63; 210]. В тот же день финский главнокомандующий отдал приказ добровольческим отрядам выступить на завоевание Восточной Карелии [63; 210].

15 мая 1918 года правительство Финляндии официально объявило войну Советской России [63; 210].

Активные боевые действия в Карелии велись, начиная с октября 1918, в течении всего 1919 года, до июля 1920 года. В их ходе финские войска несколько раз переходили в наступление, доходили даже до Петрозаводска, но неизменно отбрасывались в ходе контрнаступательных операций Красной Армии. Наконец, в июле 1920 года финны были выбиты с территории Карелии за исключением Ребольской и Поросозёрской волостей [63; 210-211]. Финское правительство село за стол переговоров, завершившихся 14 октября 1920 года заключением Юрьевского мирного договора, по которому Финляндии передавалась никогда не принадлежавшая ей область Печенги (Петсамо) [63; 211].

Но на этом финны не успокоились. Правящие круги в Хельсинки «бредили» идеей создания «Великой Финляндии». Разумеется, за счет земель Советской России. Уже в октябре 1921 года финны вновь вторглись в Карелию, на этот раз без всякого объявления войны. Формально в Карелии действовала не финская регулярная армия, а добровольческие отряды. Освобождала Карелию от этих «добровольцев» Красная Армия до февраля 1922 года. [63; 212-213].

После событий 1918-1922 годов отношения между СССР и Финляндией можно охарактеризовать, как очень прохладный мир. Финны, не отказавшись от мысли создать «Великую Финляндию» путем отторжения территорий у Советского Союза, занимали по отношению к СССР весьма враждебную позицию.

В «демократическую» эпоху искатели «исторической истины» запустили ставший очень расхожим миф о «маленькой безобидной Финляндии», которая только и делала, что боялась «советского тоталитарного монстра». Этот-то «монстр», в конечном итоге, её сильно обидел и толкнул в гитлеровский лагерь.

Уже «первые шаги» независимого финского государства должны были убедить читателя, что Финляндия, будучи и в самом деле небольшой, очень хотела стать больше. А посему вовсе не была безобидной. «Любой враг России должен всегда быть другом Финляндии», – эти слова, сказанные первым финским премьер-министром Пером Эвиндом Свинхувудом, стали принципом, которого правящие круги в Хельсинки придерживались в отношении Советской России [63; 214]. Руководствуясь этим принципом, Финляндия пошла на сближение с Японией, когда в 1933 году советско-японские отношения резко обострились. По дипломатическим каналам советское правительство получало информацию, что финские лидеры, так же как и польские, очень рассчитывают на крупномасштабную советско-японскую войну, чтобы самим поживиться за счет СССР [63; 215-216].

И финско-германское сближение, и военное сотрудничество начались, отнюдь, не после советско-финской войны 1939-1940 гг., а задолго до этого.

После поражения в Первой мировой войне Германия не могла иметь подводный флот. Для сохранения и развития научно-технического потенциала в строительстве подводных лодок в июле 1922 года в Гааге было основано конструкторское бюро ИВС (Ingenieurs kantoor voor scheepsbouw). Формально являясь частной фирмой, фактически оно принадлежало германским ВМС. На предприятии работало около 30 немецких инженеров и конструкторов, в целях конспирации уволенных с военно-морской службы [63; 227].

В 1930 году ИВС начало разработку подводных лодок для финского военного флота (причем, из германского бюджета для этой цели было отпущено 1,5 млн. рейхсмарок) [63; 227]. Построенные лодки («Ветихинен», «Весихииси» и «Ику-Турсо») после испытаний, проведенных немецкими экипажами, были включены в состав ВМС Финляндии. Эти субмарины стали прототипами для немецких лодок II серии И-1 – И-24 [63; 227].

В обмен на поставки меди и никеля финны получили от немцев 20-мм зенитные орудия и снаряды, договаривались о закупке боевых самолетов, осуществляли взаимные обмены визитами высокопоставленных генералов и офицеров, а в августе 1937 года даже принимали у себя эскадру из 11 германских подводных лодок [63; 228].

В середине 1939 года на территории Финляндии был создан германский разведывательный и контрразведывательный орган «Кригсорганизацьон Финляндия», условно именовавшийся «Бюро Целлариуса». Его основной задачей было проведение разведывательной работы против Советского Союза, в частности, сбор данных о Балтийском флоте, частях Ленинградского военного округа, промышленности северных областей европейской части Советского Союза [63; 228].

Шеф абвера адмирал В. Канарис и его ближайшие помощники генерал-лейтенанты Г. Пиккенброк и Ф. Бентивеньи, начиная с 1936 года, неоднократно встречались в Финляндии и Германии с руководителями финской разведки полковниками Свенсоном и Меландером, обменивались информацией о СССР и разрабатывали совместные планы [63; 228-229].

К началу 1939 года с помощью германских специалистов в «миролюбивой» Финляндии была зачем-то построена сеть военных аэродромов, способная принять в 10 раз больше самолетов, чем их имелось в финских ВВС [63; 229-230]. Кстати, любопытная деталь: эмблемой военно-воздушных сил Финляндии, так же как и танковых войск, была … свастика. Да, да, свастика, только не черного, как у немцев, а синего цвета. Случайно ли это?

Впрочем, справедливости ради, надо отметить, что Финляндия готова была воевать с СССР не только в союзе с Германией и Японией, но и в союзе с Англией и Францией. В принципе, с кем угодно, хоть с самим дьяволом. Но «карты легли» так, что Германия с Японией стали «ближе и родней».

Чтобы у читателя не сложилось впечатление, что мы тут излагаем исключительно содержание «изделий» сталинского агитпропа, приведем выдержки из донесений иностранных дипломатов (причем, особых симпатий к СССР не питавших). Так, польский посланник в Хельсинки Ф. Харват сообщал в Варшаву, что политика Финляндии характеризуется «агрессивностью против России… В позиции Финляндии к СССР доминирует вопрос о присоединении к Финляндии Карелии» [63; 219]. Ф Харват назвал Финляндию «наиболее воинственным государством в Европе» [63; 219].

Латвийский посланник в Финляндии, в свою очередь писал, что «в головах финских активистов… глубоко укоренился карельский вопрос. Эти круги с нетерпением ждут конфликта России с какой-либо великой державой, раньше с Польшей, а теперь с Германией или Японией, чтобы реализовать свою программу. Это движение… может когда-то послужить искрой, от которой загорится пороховая бочка». [63; 219].

Американский военный атташе в СССР полковник Ф. Феймонвилл докладывал 23 сентября 1937 года в Вашингтон:

«Самой крупной военной проблемой Советского Союза является подготовка к отражению одновременного нападения Японии на Востоке и Германии совместно с Финляндией на Западе» [63; 219-220].

Финны вовсе не боялись «тоталитарного советского монстра», как нас старательно пытаются убедить современные российские «демократы». Более того, они очень даже рассчитывали, что от этого «монстра» удастся «оттяпать» солидный кусочек земли для удовлетворения их, финнов, великодержавных амбиций. «Как же так? – спросит читатель – Финляндия, и впрямь, мала по сравнению с СССР. Как же она может не бояться его? Наверное, и союзов с его врагами она искала из страха перед ним? Пожалуй, правы исследователи, «стенающие» по Финляндии».

Во всех этих рассуждениях есть одна большая неточность. Они основаны на знании свершившихся фактов. Финляндия потерпела поражения от СССР в войне 1939-1940 гг. и войне 1941-1944 гг. Советский Союз показал финнам наглядно, что уж кому-кому, а не Финляндии с ним тягаться. Уж больно неравны силы. Но самим финнам это стало ясно только после двух проигранных ими войн. Однако отсюда не следует, что они понимали это до этого. Иначе войн бы просто не было. Современные исследователи, которые утверждают, что Финляндия, мол, не могла, смотрят на события тех дней сегодняшними глазами, демонстрируя полное нарушение принципа историзма. Они должны нам поведать, как финны в 20-х – 30-х годах оценивали СССР, а не излагать свои умозаключения, к которым они пришли, зная, чем все дело кончилось.

Вот что сказал еще в 1946 году президент Финляндии Ю. Паасикиви:

«В 20-х – 30-х годах Советская Россия была слаба и в Финляндии полагали, что она будет находиться в таком состоянии и должна быть оттеснена в восточный угол Финского залива, который настолько узок, что, как нам говорили русские в Тарту, в нем крупный корабль вряд ли может повернуться. Но в 1939 г. дело обстояло иначе» [73; 102].

Словом, «ошибка вышла».

Но ошибался в оценке СССР не один Ю. Паасикиви. Мнение этого политика совпадало с мнением финского правительства, а мнение правительства формировалось благодаря донесениям финской разведки. Разведка докладывала руководству Финляндии накануне советско-финской войны 1939-1940 гг., что в СССР 75 % населения ненавидит режим [56; 13]. Из этого вполне естественно следовало, что нужно только войти в СССР, а население само уничтожит большевиков и встретит «армию-освободительницу» хлебом-солью.

В свою очередь, генштаб Финляндии был уверен, что Красная Армия не способна не только на наступление, но и на оборону. К такому выводу финские генштабисты пришли, проанализировав действия Красной Армии в районе озера Хасан в 1938 году. Правда, разгром японцев на реке Халхин-Гол несколько омрачил радужное настроение финских военных, но, тем не менее, в их среде господствовало убеждение, что даже один на один Финляндия способна не менее шести месяцев вести успешную войну с СССР. Убедили они в этом и своих политиков. Те же не сомневались, что за такой срок сумеют привлечь на свою сторону какую-либо из великих стран в союзники [56; 13].

Поэтому планы войны с большим соседом у маленькой Финляндии были, как ни странно, наступательные. По этим планам, линия Маннергейма отражала удар русских с юга, а финская армия наступала по всему фронту на восток, в Карелию [56; 13]. Так же, как в 1918 году, финны рассчитывали в ходе боевых действий отодвинуть границу с Советской Россией на линию Нева – южный берег Ладожского озера – восточный берег Онежского озера – Белое море. Новая территория включала Кольский полуостров, при этом площадь Финляндии увеличивалась вдвое, а сухопутная граница с СССР сокращалась более чем вдвое. Она начинала проходить сплошь по глубоким рекам и мореподобным озерам [56; 14].

Для иллюстрации военных планов Финляндии очень показателен тот факт, что финны укрепили линией Маннергейма небольшой отрезок (около 100 км) границы с СССР на Карельском перешейке, практически в том месте, где по планам и должна была проходить их постоянная граница. А тысяча километров остальной границы даже эпизодически не укреплялась. Почему? Ведь если бы СССР хотел захватить Финляндию, то основной удар Красная Армия наносила бы из Карелии. Конечно, можно сказать, что у маленькой Финляндии просто средств не хватало, чтобы укреплять границу на таком огромном протяжении. Отчасти это верно. Но главное все же не в этом. Не имеет смысла укреплять границу с СССР в Карелии, если ты эту границу так и жаждешь перенести. Если ты строишь наступательные планы для осуществления на всем её протяжении. Вот тогда укреплять данные рубежи, и впрямь, «деньги на ветер бросать», ибо им уготована судьба – стать глубоким тылом.

Финны не только строили агрессивные планы в отношении Советского Союза, но столь же агрессивно и вызывающе вели себя. Много и возмущенно «правдоискатели» пишут о советской провокации в районе деревни Майнила, которая послужила официальным поводом для объявления Советским Союзом войны Финляндии. Напомним, что 26 ноября 1939 года у деревни Майнила был произведен артиллерийский обстрел советской территории, в результате которого было убито 4 и ранено 9 советских военнослужащих. Сейчас это событие безапелляционно трактуется, как дело рук НКВД. Мол, советской стороне нужен был casus belli («повод к войне»). В общем, дело темное и никаких документальных свидетельств на сей счет не имеется. «Обличители» СССР исходят из принципа «ищи того, кому выгодно преступление». Объективно оно было выгодно СССР. Один маленький нюанс: финны в ноябре 1939 года «с пеной у рта» доказывали, что никакой артиллерии у них на данном участке советско-финской границы не дислоцировалось. Но вот по данным советской разведки, полученным еще до инцидента (и на то есть документальные подтверждения) у финнов в 5 км от Майнилы (деревня находилась в 800 м от границы на советской стороне [73; 81]) в районе Яаккинен располагалась батарея, которая вполне могла накрыть своим огнем советские войска у Майнилы [63; 240].

Мы не беремся ни опровергать нынешнюю официальную версию данной провокации, ни подтверждать её. Речь сейчас о другом. Дело в том, что майнильская провокация не выглядела, в принципе, чем-то совсем необычным. На протяжении 30-х годов финны на границе с Советским Союзом провокации

устраивал неоднократно.

Так, 7 октября 1936 в 12:00 на Карельском перешейке в районе пограничного столба № 162 совершавший обход границы советский пограничник, командир отделения Спирин, был тяжело ранен выстрелом с финской стороны и вскоре скончался. Перед смертью он сообщил, что стрелявшие в него лица были в военной форме установленного в Финляндии образца. Переговоры по поводу урегулирования этого инцидента завершились лишь в ноябре 1937 года. Первоначально финские власти пытались отрицать свою причастность к убийству, но затем вынуждены были признать свою вину и выплатить компенсацию семье убитого [63; 220].

27 октября 1936 года в 10 часов двумя выстрелами с финской стороны был обстрелян председатель колхоза Вайда-Губа Колихманен [63; 220]. 30 октября 1936 года финские пограничники четырьмя винтовочными выстрелами обстреляли жилой дом и свинарник, расположенные на северной окраине Вайда-Губы. В памятной записке МИД Финляндии, переданной временному поверенному в делах СССР в Финляндии А.А. Аустрину 10 ноября 1936 года в ответ на советский протест, все эти случаи стрельбы отрицались [63; 221].

9 декабря 1936 года в 15 часов на участке петрозаводского погранотряда в районе погранзнаков № 439-440 с территории Финляндии из автоматического оружия был обстрелян наш сторожевой наряд [63; 221-222]. 12 декабря на участке заставы Майнила (!) сестрорецкого погранотряда в районе погранзнака № 66 был произведен выстрел по нашему пограннаряду [63; 222].

Последние 2 случая финны признали, объяснив первый тем, что «на расстоянии 300 м от границы стрелял финский крестьянин», причем, «вдоль границы, а не в направлении границы», второй тем, что «в 400 м от границы стрелял в птицу солдат финской пограничной охраны» [63; 222].

17 декабря 1937 года в 12:30 наш пограничный наряд заставы Тернаволок калевальского погранотряда подвергся в районе погранзнака № 690 обстрелу со стороны двух финских солдат, расположившихся на финской территории недалеко от границы [63; 222].

21 января 1938 года в 9:20 на участке шестой заставы Сестрорецкого района у погранстолба № 91 два финских пограничника нарушили советскую границу. При попытке нашего наряда задержать нарушителей, они оказали вооруженное сопротивление. В результате перестрелки один из финских пограничников был тяжело ранен [63; 222-223].

Неоднократны были случаи нарушения финскими самолетами воздушных рубежей СССР и проникновения финских судов в советские территориальные воды [63; 223-225].

Итак, Финляндия вовсе не трепетала перед Советским Союзом, вела себя в отношении него напористо и нагло и строила против него агрессивные планы. При этом она была готова на союз с любым противником Советского Союза, но к концу 30-х годов все больше стала ориентироваться на Германию.

В СССР прекрасно понимали, насколько уязвимы северо-западные рубежи страны. Особое беспокойство вызывал в этом отношении Ленинград. Прежде всего, сухопутная граница с недружественной Финляндией проходила всего в 32 км от города, делая возможным его обстрел дальнобойной артиллерией [63; 231]. Кроме того, по существу, Ленинград был практически беззащитен с моря. Для главных калибров артиллерии вражеских линкоров Кронштадт не был большой помехой (эта крепость к ХХ-му столетию практически утратила свое оборонительное значение). При захвате ленинградских гаваней подвоз войск морем превращал Ленинградскую область в район, из которого вражеская армия легко могла наносить удары в сердце СССР.

В Российской империи уделялось большое внимание обороне морских подступов к Петербургу. Финский залив и все подходы к нему в случае начала войны должны были перекрываться минными заграждениями, а задачей кораблей Балтфлота было уничтожение кораблей противника, пытающихся произвести разминирование. В период Первой мировой войны морская оборона Петрограда строилась именно по этому принципу.

Но царскому флоту защищать столицу империи было легче, чем советскому флоту защищать Ленинград. Дело в том, что Россия до революции контролировала и северный берег Финского залива (это как раз побережье Финляндии), и южный (это имперская Прибалтика). По обоим берегам залива стояли русские береговые батареи, прикрывавшие минные поля и не дававшие вражеским кораблям пройти мимо них к Петербургу, корабли Балтфлота базировались также на обоих берегах залива.

У ВМФ СССР подобных «шикарных» возможностей не было. Южный берег Финского залива почти весь принадлежал Эстонии, а северный – Финляндии. Мины, конечно, можно было поставить, но не защищенные с берега, они были бы моментально сняты.

Когда Гитлер в 1938 году начал реализацию своих агрессивных замыслов, Советский Союз, несмотря на довольно сложные отношения с Финляндией, просил финское правительство гарантировать, что оно окажет сопротивление немцам в случае их нападения на Финляндию. Для чего Советский Союз предлагал свои войска, флот и оружие. Финны отвергли это предложение. Произошло это в апреле 1938 года (т.е. после аншлюса Австрии) [56; 9], [73; 74].

СССР искал варианты. К осени 1938 года он уже не предлагал прямого договора, не предлагал войск, а лишь просил договор о защите берегов Финляндии Балтфлотом, если Финляндия подвергнется нападению немцев. Финны снова отказались [56; 9-10].

В октябре 1938 года, после Мюнхенского сговора, СССР предложил финнам помощь в постройке военно-морской базы на финском острове Гогланд (Суурсаари) в Финском заливе, а так же в обороне этого острова, если Финляндия сама не сможет её обеспечить. Вновь последовал отказ [56; 10], [73; 74-75].

Тогда Советский Союз попросил у Финляндии в аренду на 30 лет четыре маленьких острова в Финском заливе. Последовал отрицательный ответ [56; 10].

СССР выступил с предложением обменять эти острова на свою территорию. Разумеется, финны отказались [56; 10], [73; 75]. Но что интересно: как раз после последних советских предложений о переговорах, бывших тайными, узнал маршал Маннергейм. И он немедленно предложил финскому правительству … обменять не только запрошенные острова, но и территорию Карельского перешейка, о которой советская сторона даже не упоминала [56; 10]. Маннергейма не послушались. Видимо, и в военном ведомстве, и в правительстве Финляндии сидели «горячие финские парни» погорячее бывшего генерала русской императорской армии, а в тот момент маршала и главнокомандующего армии Финляндии. Конечно, Маннергейм внес свое предложение правительству не из-за больших симпатий к Советской России. Просто он, как грамотный в своем деле военный, не мог не признать военную обоснованность просьб Советского Союза. В то же время он понимал, что безопасность Финляндии от предложенного обмена территориями вовсе не пострадает. Наконец, в руки к финнам без войны попадала часть той самой Карелии, которую они так старались захватить, начиная с 1918 года. И тем не менее, доводы Маннергейма не убедили финское правительство.

В марте 1939 года, после того, как немцы поставили точку в самостоятельном существовании Чехословацкого государства и захватили у Литвы Мемель, Советский Союз ещё раз сформулировал предложения Финляндии: СССР гарантирует неприкосновенность Финляндии, предоставляет ей необходимую помощь против возможной агрессии, поддержит ходатайство относительно пересмотра статуса Аландских островов. Но, в порядке встречных мер, Финляндия должна будет сопротивляться любой агрессии, оказывать Советскому Союзу содействие в укреплении безопасности Ленинграда и с этой целью предоставить Советскому Союзу в аренду на 30 лет остров Гогланд и несколько других мелких островов в Финском заливе, на которых будут созданы не базы, а лишь наблюдательные посты. Ответ финской стороны был отрицательным со ссылкой на то, что принятие этих предложений нарушало бы суверенитет Финляндии и её нейтралитет [73; 75].

В конце марта – начале апреля 1939 года Советский Союз повторил свои предложения, дополнив их предложением об уступке финнами опрделенной территории на Карельском перешейке (разумеется, в обмен на большую территорию в Советской Карелии) [73; 75]. Маннергейм вновь высказался за принятие советских предложений, но его мнение финские лидеры не учли [73; 75], [63; 234].

Заметим, чтоописываемые события происходили ещё до заключения пакта Молотова-Риббентропа.

Так же вспомним, что, ведя переговоры с англичанами и французами с апреля 1939 года, Советский Союз постоянно выдвигал в список гарантируемых стран Финляндию.

Всё это с неоспоримой ясностью свидетельствует о том, что СССР заботился об обеспечении безопасности своих северо-западных рубежей, а вовсе не хотел захватить Финляндию, как ныне нас стараются убедить.

Но переговоры с англичанами и французами зашли в тупик. Советский Союз подписал договор о ненападении с Германией, а к нему – секретный дополнительный протокол, по которому Финляндия, наряду с республиками Прибалтики, оказывались в советской сфере интересов.

Как уже говорилось, 28 сентября 1939 года между СССР и Эстонией был заключен договор о взаимопомощи, в соответствии с которым на территорию республики вводились советские войска. Советскому Союзу так же предоставлялось право на размещение гарнизонов и сооружение военно-морских баз в Палдиски, Хаапсалу, на островах Эзель (Сааремаа) и Даго (Хийумаа) [63; 231]. Южный берег Финского залива стал более-менее защищен. Оставалась проблема северного берега.

5 октября 1939 года Молотов сделал предложение финнам прислать в Москву делегацию для переговоров. Переговоры намеревался вести лично Сталин. Это говорит о той значимости, которую придавали в советском правительстве «финскому вопросу». Ведь даже с немцами в августе и сентябре 1939 года переговоры вел Молотов.

Финны весьма своеобразно отреагировали на советское приглашение. 6 октября финская армия начала выдвигаться к границе с СССР. 10 октября началась эвакуация жителей из приграничных районов. 11 октября, в день, когда финская делегация прибыла в Москву, в Финляндии была объявлена мобилизация резервистов. За тот месяц, что шли переговоры, Хельсинки увеличили свою армию до 500 тыс. человек [56; 16].

Переговоры начались 12 октября. Советская сторона сформулировала свои предложения: СССР и Финляндия заключают локальный договор о взаимопомощи в деле совместной обороны Финского залива. Финляндия сдает в аренду СССР сроком на 30 лет часть мыса Ханко для организации на ней советской военно-морской базы, уступает принадлежащую ей часть полуострова Рыбачий и ряд островов в Финском заливе, а так же отодвигает границу на Карельском перешейке до линии Маннергейма с тем, чтобы расстояние от советско-финской границы до Ленинграда увеличилось до 70 км. В качестве компенсации Советский Союз предлагал гораздо большие по площади районы в Восточной Карелии (возле Реболы и Порос-озера; это как раз часть тех земель, которые финны так старались захватить в 1918-1922 гг.) [63; 231-233]. Общая площадь территорий, переходящих от Финляндии к СССР, составила бы 2761 кв. км, а от СССР к Финляндии – 5529 кв. км, т.е. в два раза больше [63; 233].

Переговоры шли довольно тяжело. Дважды они прерывались: 14 октября (с возобновлением 23 октября) и 24 октября (с возобновлением 3 ноября). Закончились они безрезультатно 9 ноября, а 13 ноября финская делегация покинула Москву. Советская сторона проявила в ходе переговоров достаточную гибкость, продемонстрировала свое желание идти на компромисс (до определенных пределов, конечно). Финны же заняли позицию жёсткую. Как верно заметил Ю.И. Мухин, именно финская сторона «вела переговоры с позиции силы». [56; 12].

В самом начале переговоров Советский Союз снял свое предложение о заключении договора о взаимопомощи, т.к. финны заявили о категорическом отказе от этого договора. По сути, в повестке дня оставались вопросы мыса Ханко и границы на Карельском перешейке. Надо заметить, что мысу Ханко, а точнее – защищенности северного берега Финского залива, советское правительство уделяло внимание даже большее, чем защищенности собственно Ленинграда. Сталин, оставив в стороне издевательское согласие финнов о «передвижке» границы на перешейке всего на 10 км вместо запрашиваемых Советским Союзом примерно 40 км (т.е. наша сторона готова была в этом вопросе к обсуждению и принятию взаимоприемлемого решения), сосредоточился именно на мысе Ханко. И уж чего он только финнам не предлагал! И разнообразные компенсации, и наивыгоднейшие для Финляндии торговые договоры [56; 11]. В ответ на категорическое заявление финнов, что чужую военную базу они на своей территории не потерпят, предложил выкопать поперек мыса Ханко канал, и сделать базу островом, предлагал купить на мысе кусок земли и этим сделать территорию советской. Наконец, получив отказ, предложил финнам купить несколько мелких необитаемых островов у мыса Ханко, о которых многие политики в Хельсинки даже не слышали. Все тщетно [56; 11].

Член финской делегации В. Таннер так вспоминал последний день переговоров (9 ноября 1939 года):

«Сталин указал на карте остров Руссарё: «Может быть, вы уступите хотя бы его?»

Как предписывали наши инструкции, мы ответили отрицательно.

«Тогда, похоже, ничего не выйдет. Ничего не выйдет», – сказал Сталин» [63; 237].

Т.е. советская сторона в конце переговоров ограничивала свои требования передачей всего одного (!) острова в Финском заливе и готова была обсуждать место прохождения границы на Карельском перешейке. Вот и обвиняй после этого Советский Союз в том, что он выдвигал Финляндии абсолютно неприемлемые требования, наносящие «страшнейший» ущерб её безопасности и суверенитету. С другой стороны, видно, что войны с финнами в Москве не хотели. Пойди Хельсинки навстречу минимальным предложениям Советского Союза, и никакой войны и не было бы. А это, в свою очередь, развенчивает миф об агрессивных русских устремлениях в отношении Финляндии.

Справедливости ради надо заметить, что не все финские политики проявляли чрезмерную «горячность» в отрицании советских предложений.

В принципе, склонен к компромиссу с СССР был глава финской делегации на переговорах Ю. Паасикиви, но его ограничивали жесточайшие инструкции, данные правительством Финляндии [63; 234-235].

Ещё 16 октября, во время совещания в Государственном совете, посол в СССР Ирьё-Коскинен высказал мнение, что если удовлетворить разумные оборонные требования правительства СССР, то война не вспыхнет [63; 235]. Его поддержал Маннергейм, заметив, что если Россия удовлетворится границей в 70 км от Ленинграда, то военные смогут разработать соответствующие предложения [63; 235]. Высказавшись против сдачи в аренду Ханко, маршал предложил альтернативный вариант. Сам Маннергейм позже написал в своих мемуарах об этом своем предложении следующее:

«Компромисса, пожалуй, и добились бы, пожертвовав некоторыми островами. В этой связи я назвал в качестве возможного объекта переговоров остров Юссарё, расположение которого предлагало русским хорошие условия к взаимодействию с фортами острова Найссаар (в 10 км к северу от Таллина – И.Д., В.С.), прилегающего к южному побережью Финского залива» [63; 235].

Позже Маннергейм высказался за передачу Советскому Союзу островов у мыса Ханко, о чем Сталин просил финнов на заключительной стадии переговоров. Причем, Маннергейм охарактеризовал это предложение русских, как значительную уступку с их стороны [63; 236].

Финского главнокомандующего трудно назвать другом Советского Союза, но ни он, ни другие здравомыслящие политики в Хельсинки не склонны были видеть в требованиях СССР предлог для развязывания агрессивной войны с Финляндией. Напротив, они признавали разумность советских предложений с оборонной точки зрения и отмечали готовность русских идти в переговорах на компромисс.

Увы, к компромиссам было не готово руководство Финляндии, и дело закончилось войной.

Примечательно, что после того, как финская делегация, покидая СССР, пересекла границу, финские пограничники устроили ещё одну вооруженную провокацию, обстреляв советский пограничный пост [63; 238].

Мы не будем описывать ход финской кампании Красной Армии. Сейчас стали выходить хорошие работы, освещающие этот вопрос (например, из последних – книга Б. Иринчеева «Оболганная победа Сталина. Штурм линии Маннергейма», М., 2010). Интересующихся отсылаем к ним. Здесь лишь заметим, что война для нас была хоть и короткой (30 ноября 1939 г. – 12 марта 1940 г.), но довольно тяжелой. Время было зимнее, местность благоприятна для обороны и очень проблемна с точки зрения наступления, финская оборона – подготовлена. Финны были мужественными воинами и дрались жестоко, упорно и умело. Маннергейм командовал своей армией довольно искусно. Тем не менее, после того как Красная Армия в конце февраля 1940 года, прорвала линию Маннергейма, финны запросили мира. 12 марта в Москве был подписан мирный договор на советских условиях. СССР получил право строительства военно-морской базы на полуострове Ханко. Вместо территории до линии Маннергейма на Карельском перешейке у финнов забрали весь перешеек с городом Випури (Выборгом). Границу почти на всем протяжении двинули в глубь Финляндии. В целом, к СССР отошли территории площадью около 40 тысяч кв. км [56; 16], [63; 250]. Это вместо менее 3 тыс. кв. км, которые Советский Союз просил на переговорах. Причем, естественно, что на этот раз Финляндии никто никаких территориальных и денежных компенсаций не предлагал. Когда Ю. Паасикиви завел речь насчет компенсации за передаваемую территорию, вспомнив, что Петр I заплатил Швеции по Ништадскому миру 2 млн. талеров, Молотов иронично заметил: «Пишите письмо Петру Великому. Если он прикажет, то мы заплатим компенсацию» [63; 251]. Да, Молотов был не только «железным» наркомом, но и человеком с хорошим чувством юмора.

Более того, СССР потребовал выплаты компенсации себе в размере 95 млн. рублей. Финляндия также должна была передать СССР 350 морских и речных транспортных средств, 76 локомотивов, 2 тысячи вагонов, значительное число автомобилей [63; 251].

В целом, Ю.И. Мухин верно назвал советско-финскую войну «лекарством от глупости». Финны действительно совершили огромную глупость, начав противостояние с Советским Союзом. Могли получить сплошные выгоды: приращение территории, большие денежные компенсации[20], торговые преференции, защиту советских вооруженных сил. Вместо этого получили сплошные убытки: потерю территорий, значительное количество убитых и раненых,[21] урон экономике страны и крупные финансовые потери.

Правда, одной «инъекции лекарства» для финнов оказалось недостаточно. Потребовалась вторая. В ходе войны 1941-1944 годов финны потеряли ещё больше и только тогда «излечились».

В рамках рассматриваемой темы нам, конечно же, интересна реакция Берлина на действия Советского Союза в отношении Финляндии. «Демократические» авторы Рапопорт и Геллер, например, пишут, что «немцы спокойно отнеслись к аннексии … Карельского перешейка» [63; 191]. Так ли это? Мы уже не раз убеждались, что с «пламенными демократами» надо держать ухо востро, и тщательнейшим образом проверять их утверждения (ибо «соврут – недорого возьмут»).

Формально Рапопорт и Геллер правы. Действительно, по видимости, Берлин отнесся к советско-финской войне спокойно. Только вот было это спокойствие спокойствием человека, которого сильными ручищами схватили за глотку, и он не может ни закричать, ни вырваться.

Совершенно верно утверждение тех авторов, которые отмечают, что война СССР с Финляндией была невыгодна для Германии. Так М.И. Семиряга выделяет две причины этой невыгодности:

«… была бы затруднена доставка стратегического сырья из Швеции и Финляндии (в Германию – И.Д., В.С.), и на войну отвлекались бы ресурсы Советского Союза, предназначенные для экспорта в Германию» [73; 94].

Вторую причину, выделенную М.И. Семирягой, мы полностью относим к «правдоискательскому» бреду, модным нынче реминисценциям на тему советско-германского военно-политического союза. Ниже будет показано, что торговые отношения с СССР никогда не играли для рейха решающей роли (впрочем, об этом можно и так догадаться, раз уж нацисты потом целых четыре года с СССР воевали).

А вот первую причину М.И. Семиряга указал правильно. Шведская железная руда и финские никель, медь, молибден, были очень важны для германской военной промышленности.

К этому надо добавить, что Гитлер рассматривал Финляндию в качестве стратегического партнера. Война последней с СССР могла привести к потере этого партнера. И дело здесь не только в том, что боевые действия Советского Союза против финнов имели шанс развиваться весьма успешно, и какая часть Финляндии оказалась бы в этом случае оккупированной Красной Армией, предсказать было трудно, но и в том, что в конфликт могли вмешаться Англия и Франция и ввести свои войска в Финляндию.[22]А в этом случае прощай и стратегический партнер, и стратегические военные поставки.

Поэтому ещё 7 октября 1939 года германский посланник в Хельсинки Блюхер получил из Берлина категорические инструкции, суть которых сводилась к тому, что рейх не должен вмешиваться в русско-финские противоречия, но должен всячески стремиться к установлению между Финляндией и Россией добрых отношений [73; 94].

Когда война началась, министерство иностранных дел Германии ещё раз разъяснило позицию, которой следовало придерживаться германским дипломатическим миссиям:

«Еще несколько дней назад при разумной политике Финляндия могла бы договориться с Советским Союзом; обращение Финляндии в Лигу Наций стало негодным средством для разрешения проблемы; финны отвергали русские предложения прежде всего из-за давления Англии и Скандинавских стран; следует обращать внимание на особую ответственность Англии за развязывание советско-финляндской войны; Германия в этих событиях не участвует; в разговорах следует проявлять симпатию к русской точке зрения и не одобрять действий Финляндии» [73; 94].

В общем, у немцев другого выхода просто и не было. Имея фронт на Западе, они ни ссориться с СССР не хотели, ни оказать финнам действенную поддержку не могли. Пришлось примириться с тем, чему противодействовать не было никакой возможности.

Однако вот маленькая, но весьма показательная деталь. 13 февраля 1940 г. Риббентроп предложил Блюхеру выяснить возможность секретной встречи в Берлине советских и финских представителей. Финны отклонили это предложение [73; 95]. Зато в начале марта 1941 года, когда линия Маннергейма была прорвана, и развернулись бои за Выборг, правительство Финляндии само обратилось в Берлин с просьбой повлиять на Советский Союз, чтобы он отказался от Выборга и территории северо-западнее Ладожского озера. Блюхер рекомендовал поддержать эту просьбу финнов, так как в интересах Германии было, чтобы такой важный порт и промышленный центр, как Выборг, оставался у финнов [73; 95].

Вот как оказывается! Для каких же целей Германии понадобился порт Выборг? Думаем, догадаться не сложно. После этого всякие разглагольствования на тему «спокойной реакции» Берлина на действия СССР против Финляндии, дружественной позиции, занятой Германией по отношению к Советскому Союзу в ходе конфликта, можно и прекратить. Давайте всё-таки делать так, чтобы «мухи были отдельно, а котлеты отдельно». Профессиональные историки, обладающие всем объемом знаний о событиях той эпохи, вполне в состоянии отделить вынужденные маневры дипломатов и всяческую дипломатическую риторику от подлинных интересов и целей сторон. Поэтому со стороны профессиональных исследователей просто неприлично в угоду политической конъюнктуре выдавать внешнюю видимость за суть явлений. Что же касается журналистов и публицистов, то им «журналистово и публицистово». За то им и деньги платят, чтобы кричали погромче. Разумным людям только надо решить, стоит ли их слушать или нет.

Разгромив Францию и загнав Англию на её остров, убедившись, что последняя никаких активных действий на континенте предпринять не в состоянии, Гитлер получил реальную возможность оградить германские интересы в Финляндии. Другими словами, проводить ту политику в отношении этой страны, к которой он в действительности стремился. Уже 22 августа 1940 года начальник штаба Сухопутных войск Германии Ф. Гальдер записал в своем дневнике:

«… Рёссинг (военный атташе в Финляндии) доложил о состоянии финской сухопутной армии, насчитывающей 16 дивизий. Перемена отношения фюрера к Финляндии. Помощь Финляндии вооружением и боеприпасами. Переговоры о разрешении прохода двум горным дивизиям по приморской дороге в Киркенес (это в Норвегии – И.Д., В.С.)» [63; 431].

Слова Гальдера нужно понимать правильно – фюрер не стратегические воззрения на Финляндию и её роль изменил (таковые у него, судя по всему, были постоянными), а тактические. По мнению Гитлера, настало время действовать в Финляндии активно.

12 сентября 1940 года в Хельсинки было подписано соглашение о транзите немецких войск через территорию Финляндии. 21 сентября в финский порт Вааса на побережье Ботнического залива начали прибывать немецкие транспорты с войсками и оружием. Большая часть войск далее следовала в Норвегию, но часть их так и осталась в Финляндии [63; 431]. Примерно в это же время начались интенсивные контакты между генеральными штабами обеих стран, которые в мае 1941 года закончились согласованием плана совместных операций в войне против СССР [63; 433-434].

В ноябре 1940 года во время визита В.М. Молотова в Берлин, финский вопрос стал чуть ли не основным камнем преткновения между германской и советской сторонами. Молотов, упирая на то, что Финляндия входит в советскую сферу влияния, настаивал «на окончательном урегулировании финского вопроса». Что понимал советский наркоминдел под «окончательным урегулированием» сказать трудно. Сейчас однозначно утверждается, что Советский Союз хотел оккупировать всю Финляндию. В принципе, Молотов сам дал повод для таких утверждений, ибо в ответ на неоднократные вопросы Гитлера, как, собственно, Советский Союз представляет себе это урегулирование, ответил, что «в тех же рамках, что и в Бессарабии, и в соседних странах». [73; 37]. Какая удобная формулировка для всех нынешних «правдоискателей»! Оккупация! СССР хотел захватить Финляндию! Но извольте, господа хорошие. Что подразумевается под соседними странами? «Латвия, Литва, Эстония», – не задумываясь, однозначно отвечают «правдоискатели». Но разве между судьбой Латвии, Литвы, Эстонии с одной стороны и судьбой Бессарабии – с другой можно ставить знак равенства? Первые были независимыми государствами и вошли в состав СССР по решению законно избранных органов власти. Бессарабия была составной частью Румынии, захваченной ей у России в период гражданской войны. Её захват Советская Россия никогда не признавала юридически, считая границу с Румынией всего лишь демаркационной линией. Итак, Бессарабия – всего лишь часть Румынии к 1940 году. Её вхождение в состав СССР не оформлялось никакими референдумами, решениями органов народного представительства и прочее. Советский Союз попросту вернул своё, по всем законам ему принадлежащее.

Так что хотел Советский Союз, имея в виду Финляндию? «Оттяпать» от неё часть или захватить её полностью? Где они, эти рамки, существование которых продекларировал Молотов?

Быть может, Молотов имел в виду совсем не это. Вот его ответ на первый вопрос Гитлера, касающийся «урегулирования финского вопроса»:

«Всё будет в порядке, если финское правительство откажется от своего двусмысленного отношения к СССР, и если агитация населения против России… будет прекращена» [73; 37].

А вот одно из условий, на которых Советский Союз соглашался принять проект пакта Четырех держав (Германия, СССР, Италия, Япония), предложенный Гитлером во время визита Молотова в Берлин:

«1. Германские войска должны немедленно покинуть Финляндию, входящую в советскую зону влияния, а Советский Союз со своей стороны гарантирует мирные отношения с ней и защиту в этой стране германских экономических интересов» [73; 38].

Положа руку на сердце, можно ли на основании вышеприведенных высказываний Молотова и условий, выдвигаемых советской стороной, говорить о реальных намерениях СССР в отношении Финляндии? С уверенностью можно утверждать одно – СССР хотел видеть в Финляндии дружественное государство, на территории которого не было бы войск ни одной третьей державы (в частности, Германии). Линия, которую СССР вел в отношении Финляндии, начиная с 1944 года, косвенно это подтверждает. Наша страна не захватила Финляндию полностью, не стала насаждать в ней просоветский режим, но постаралась сделать все, чтобы отношения с этой страной носили добрососедский характер.

Зато Гитлер на ноябрьских переговорах с Молотовым в полной мере продемонстрировал, что не потерпит более никаких ущемлений интересов рейха в Финляндии и шире – в Скандинавском регионе. Дискуссию о Финляндии с советским наркоминделом он вел на повышенных тонах, чуть ли не срываясь в истерику. Фюрер заявил, что он не допустит никакой новой войны в районе Балтики, так как эта новая война даст англичанам и повод, и возможность для вмешательства, создаст угрозу поставкам в Германию шведской руды и финского никеля и леса [75; 65], [73; 37]. По мнению Гитлера, «все стратегические требования России были удовлетворены её мирным договором с Финляндией» [73; 37].

В пору задаться вопросом: «Если бы у Гитлера была возможность высказать все эти претензии Советскому Союзу не в ноябре 1940 года, а в октябре-ноябре 1939 г., то упустил бы он такую возможность?» Речь здесь идет, конечно, не о чисто технической возможности (т.е. проведении советско-германских переговоров в тот момент), а о весомости претензий, способности противостоять действиям Советского Союза в данном регионе. Ответ очевиден: если бы мог, фюрер «показал зубы» СССР ещё осенью 1939 года. Но на тот момент, по причинам указанным выше, он сделать это был не в состоянии.

Так что заявив в ноте, врученной Шуленбургом советскому правительству утром 22 июня 1941 года, что СССР действиями в отношении Финляндии нарушал условия московских договорённостей и ущемлял интересы рейха, немцы ничуть не покривили душой. Данное обвинение не было надуманным. Советский Союз действительно наносил ущерб германским интересам, укрепляя свое стратегическое положение в Балтийском регионе, в частности за счет Финляндии. 

* * * 
Итак, заключив договора о взаимопомощи с Прибалтийскими республиками и введя в них воинские контингенты, нанеся поражение Финляндии и отодвинув границу почти на всем протяжении вглубь последней, приняв в свой состав Латвию, Литву и Эстонию, а так же присоединив Бессарабию и Северную Буковину, Советский Союз действовал вразрез с интересами Германии. В период конфликта, развернувшегося между двумя группировками буржуазных государств, он действовал в Европе, как третья сила, которая, пользуясь удобным моментом, укрепляла свои стратегические позиции.

Можно по-разному оценивать действия СССР на том историческом этапе с точки зрения международного права и морали[23]. Но одно несомненно – союзником нацистской Германии Советский Союз не был. 

* * * 
Хотелось бы остановиться еще на одном моменте, который используют «обличители» СССР, утверждая, что имел место военно-политический союз между СССР и Третьим рейхом. Этот момент – советско-германская торговля в период с 23 августа 1939 года по 22 июня 1941 года. Мы сейчас не будем вдаваться в глубокие исследования на тему «Кто больше поставлял, а кто меньше». Цифры в данном случае известны и их никто, в принципе, не оспаривал. Общий баланс оказался не в пользу Советского Союза. Если наша сторона осуществила поставки в Германию на сумму свыше 600 млн. марок, то немцы поставили нам товаров на сумму свыше 400 млн. марок[24] [59;78], [63,307]. Но надо иметь в виду, что это не окончательный торговый баланс. Советская сторона оказала немцам транспортные услуги по транзиту немецких товаров через свою территорию на сумму свыше 84,5 млн. марок [63, 307]. В то же время для выравнивания платежного баланса немцы произвели уплату Советскому Союзу золотом 44,7 млн марок. Кроме того, Советский Союз получил из Германии оборудования и других товаров по кредитному соглашению 1935 года на сумму 151,2 млн. марок. А расчет за них не произвел совсем (рассчитываться СССР должен был поставками своих товаров, начиная с конца 1940 года; однако, до 22 июня 1941 года ни одна поставка в счет погашения долга по этому соглашению советской стороной произведена не была) [63; 277-279].

Если после данных уточнений подвести итоги, то можно говорить, что чисто суммарно СССР «проиграл» в торговле не более 100 млн. марок. Но проиграл ли он, если можно так сказать, в качественном аспекте? Для ответа на этот вопрос необходимо ответить на другой вопрос: «А откуда взялся дисбаланс в торговле? Почему мы поставили немцам больше, чем они нам?» С хрущевских времен, т.е. с момента разоблачения культа личности Сталина, стало аксиомой утверждение, что, мол, немцы, готовясь к войне с СССР, злостно срывали свои поставки, а Сталин, стремясь задобрить Гитлера, гнал наши товары в Германию чуть ли не с опережением графика.

Все это, конечно, чушь. Внимательное и добросовестное изучение вопроса показывает, что и немцы выполняли свои обязательства довольно аккуратно. Если же они начинали «зарываться» и срывать поставки, то советская сторона не стеснялась «тыкать их носом» в график, а если и это не давало результатов, то предпринимала адекватные контрмеры, т.е. сокращала или вовсе приостанавливала свои поставки [63; 299-303].

Причина отставания немецких поставок от советских кроется в другом: Советский Союз поставлял в Германию сырьё (причем, в основном даже не прошедшее первый передел, т.е. что выкопали, срубили, скосили, то и поставили), а Германия в СССР – машины, оборудование, образцы вооружения. Значительное количество оборудования изготовлялось по индивидуальным заказам. Некоторое отставание германских поставок в таких условиях вполне естественно.

Так вот, если говорить о выгодности торговли друг с другом для Германии и СССР, необходимо учесть следующие обстоятельства. Во-первых, конечно, немцы пускали советское сырье на производство вооружений, которые впоследствии использовали в войне против СССР, но Советский Союз, повысив благодаря немецким поставкам свой промышленный потенциал, включая и потенциал оборонной промышленности, стал производить вооружения не меньше, а даже больше, чем немцы. При этом, объединив свой опыт с немецкими технологиями, советские конструкторы сумели во многих случаях создать образцы боевой техники и оружия, превосходящие соответствующие немецкие. Во-вторых, немцы были вынуждены отвлекать на переработку нашего сырья рабочие руки, тратить значительное количество рабочего времени и энергии. Советская сторона, получая оборудование, все это экономила. В-третьих, значительное количество советского сырья немцы тратили на выполнение советских же заказов. Наконец, необходимость поставлять Советскому Союзу значительное количество новейших станков и прочего высокотехнологичного промышленного оборудования ослабляла военную экономику рейха. По подсчетам современных германских историков, свыше половины станков, использовавшихся в германской промышленности, к тому времени устарели [63; 286-287]. Германия же, вместо интенсивного обновления своего станочного парка, интенсивно поставляла новые станки и оборудование в СССР.

Вот что отмечает бывший генерал-майор вермахта Буркхарт Мюллер-Гиллербранд в своем фундаментальном труде «Сухопутная армия Германии 1933-1945 гг», описывая состояние немецкой военной экономики в период с лета 1940-го до лета 1941 года :

«Вследствие недостаточной подготовки к мобилизации экономики положение со станками продолжало оставаться неудовлетворительным. Некоторые станки удалось получить через нейтральные страны (Швейцария, Швеция). В военной промышленности пришлось создать органы, на которые возлагалась задача распределения машинного оборудования» [63; 287].

И в таких-то условиях немцы вывозили новейшее промышленное оборудование в Советский Союз!

Словом, проиграв в денежном выражении (впрочем, весьма незначительно) наша страна получила от торговли с немцами безусловные стратегические выгоды, которые заключались не только в укреплении своего потенциала, но и в ослаблении немецкого.

Однако речь у нас сейчас идет все-таки не об этом. Просто мы попутно постарались развеять один из «ходовых» мифов, столь обильно созданных о Великой Отечественной войне. Сейчас разговор о том, можно ли торговые связи между СССР и Третьим рейхом, существовавшие с августа 1939 года по 22 июня 1941 года, считать доказательством их союзнических отношений?

Сразу необходимо сделать замечание общего плана: наличие торговых связей между странами никоим образом не указывает на существование союзнических отношений между ними. Страны могут торговать друг с другом, даже имея довольно натянутые отношения. Скажем, в послевоенном мире СССР и США были лидерами двух противостоящих друг другу военно-политических блоков, но торговые связи между ними существовали. Правда, если государства не ладят, то торговые обороты между ними, как правило, не велики. Хотя и это необязательно. Так, накануне Первой мировой войны главным торговым партнером России была Германия, а, отнюдь, не союзные Франция и Англия. В 1913 году в Германию шли 29,8 % российского экспорта, а из Германии поступали 47,5 % российского импорта. В это же время экспорт России во Францию составлял всего 6,6 %, а импорт из Франции – 4,1 %. С Англией эти показатели были 17,6 % и 12,6 % соответственно [63; 255].

С другой стороны, интенсивно торгуют друг с другом страны, отношения между которыми строятся на основе дружбы, добрососедства, взаимовыгодного партнерства. При этом они далеко не всегда являются союзниками. Типичный пример Финляндия и СССР после Второй мировой войны.

Однако как обстояло дело с нацистской Германией? Когда раздаются голоса, осуждающие Советский Союз за его торговлю с Третьим рейхом, создается впечатление, что до конца августа 1939 года рейх находился в состоянии чуть ли не экономической блокады. И только после подписания договора о ненападении с СССР немцы из этой блокады вырвались.

На самом деле все обстояло далеко не так.

В 1930-е годы нацистская Германия вела активную внешнюю торговлю. Более того, без иностранных источников сырья немецкая экономика просто не могла бы существовать. Мюллер-Гиллебранд приводит такие цифры для времени, непосредственно предшествующего началу Второй мировой войны:

«По сырью зависимость от импорта составляла примерно 33 %. В металлургической промышленности отношение потребления отечественной руды к потреблению ввозимой руды выражалась пропорцией 1:3. По ряду цветных металлов зависимость от заграницы была чрезвычайно большой; так, по свинцу она равнялась 50 %, по меди – 70 %, по олову 90 %, по алюминию (бокситы) – 99 %. Очень значительной зависимость была так же по минеральным маслам (65 %), по каучуку (свыше 85 %) и по сырью для текстильной промышленности (около 70 %)» [63; 256].

Но кто же снабжал Третий рейх все 30-е годы? Оказывается, основными поставщиками были Англия и США, не только давшие гитлеровцам возможность производить обширные закупки благодаря освобождению от платежей по долгам и предоставлению новых кредитов, но и сами снабжавшие их особо ценными видами стратегического сырья, реэкспортируя его в Германию из других стран.

Так, Англия реэкспортировала в Германию медную руду из Южной Африки, Канады, Чили, Бельгийского Конго (через Португальскую Восточную Африку). В 1934 году Англией было реэкспортировано в Германию меди на сумму 3 800 тыс. марок, что составило треть всего германского ввоза меди, а в 1935 году – на сумму 6 770 тыс. марок [63; 257].

Ввоз шерсти из Англии увеличился с 21 млн. марок в 1934 году до 47 млн. марок в 1935 году, когда Германия получила через Англию около половины всего своего импорта шерсти [63; 257].

В 1934 году немецкий концерн «ИГ Фарбениндустри» заключил с канадским никелевым трестом соглашение, обеспечивавшее Германии 50 % необходимого ей никеля. Остальной никель Германия получала через английские фирмы и из Финляндии [63; 257].

Американцы поставляли Третьему рейху нефть и вольфрам [63; 261-262].

Что касается железной руды, то её главным поставщиком для Германии была Швеция. В1933-1936 гг. Германия поглощала до ¾ всего шведского экспорта железной руды. В 1938 году импорт Третьим рейхом этого стратегического сырья составлял 9 млн. тонн, покрывая 41 % потребностей германской металлургической промышленности в руде. С учетом же высокого процента содержания чистого железа в шведской руде 60 % немецкого чугуна выплавлялись из руды, импортированной из Швеции [63; 259-260].

Основное количество нефти и нефтепродуктов немцы получали из Румынии.

Однако поставками сырья в Германию дело не ограничивалось. Англия и США бойко торговали с немцами и тем, что непосредственно способствовало росту германской военной промышленности и усилению вооруженных сил рейха. Так, британский концерн «Виккерс» продавал немцам лицензии в области производства вооружений для подводного флота [63; 265-266]. Английская фирма «Хэдфилдс» реализовывала им бронебойные снаряды для морской артиллерии [63; 266].

Англичане поставляли немцам новейшие авиамоторы. Например, только за 8 месяцев 1934 года фирма «Роллс-Ройс» отправила в Германию 200 моторов «Кестрел», а в мае 1934 года 80 моторов отправила компания «Армстронг-Сидли». В английских ВВС эти моторы устанавливались на истребителях «Хоукер фьюри» и «Файрфлай» [63; 266-267].

Кроме того, Германия приобретала у англичан лицензии на производство наиболее совершенных типов авиамоторов для военных самолетов. Скажем, та же фирма «Роллс-Ройс» продала немецкой моторостроительной компании «Байерише моторенверке» лицензию на мотор «Кестрел-VI» мощностью 600 л.с. [63; 267].

Еще больший вклад в становление новых германских ВВС внесли американцы. Прежде всего, после прихода Гитлера к власти резко возросли поставки в Германию американских военных самолетов и авиамоторов. По данным комиссии конгресса США под председательством Ная, расследовавшей деятельность военных фирм, сумма экспорта американских самолётов и моторов в Германию увеличивалась следующим образом:

1931 год – 2 тыс. долл.;

1932 год – 6 тыс. долл.;

1933 год – 272 тыс. долл.;

1934 год (по 31 августа) – 1 445 тыс. долл. [63; 267].

Причем, скорее всего, цифры за 1934 год являются заниженными, поскольку, по сведениям американского посла в Берлине Додда, толко в январе-феврале 1934 года Германия закупила в США авиамоторов на сумму свыше 1 млн. долларов [63; 267-268].

В дальнейшем поставки американских самолетов и особенно авиамоторов продолжали увеличиваться. По данным, оглашенным в английском парламенте весной 1935 года, Германия заказала в США части для 3 тыс. авиационных моторов, которые должны были устанавливаться на военных самолетах [63; 268].

Ведущая роль в американских поставках принадлежала таким фирмам, как «Юнайтед эйркрафт корпорейшн», её филиал «Пратт энд Уитни компании», «Кэртисс Райт», «Сперри гироскоп», «Дуглас» и ряду других [63; 268].

Помимо готовой продукции, германские фирмы приобретали в США, также как и в Англии, лицензии на производство авиадвигателей новейших типов. Например, в 1933 году «Пратт энд Уитни компании» продала БМВ лицензию на производство мотора «Хорнет-Д» [63; 268-269].

В результате в 1935 году из 28 типов германских военных самолетов 11 были оснащены английскими и американскими моторами [63; 269].

Демократические державы не только экспортировали различные товары в Германию, но и импортировали из неё. При этом, как ни странно, чем более укреплялся нацистский режим, чем больше он показывал своё истинное лицо, тем больше западные страны у немцев покупали, т.е. ни о каком ограничении ввоза германских товаров по идеологическим соображениям или в качестве санкций и речи не шло. Очень показательна в этом отношении статистика по Англии. Если в первом квартале 1933 года Германия экспортировала в Англию товаров на 88 млн. марок, то в первом квартале 1934 года эта сумма увеличилась до 104 млн. марок. В 1936 году германский экспорт в Британию достиг суммы в 406 млн. марок [63; 260-261].

В 1937-1938 годах Германия занимала главенствующее положение в импорте Португалии, Голландии, Бельгии, Дании, Швеции и Норвегии [63; 261]. Значительным был германский экспорт в Швейцарию. В этой стране немцы по ряду позиций вытеснили с рынка англичан [63; 261].

Интересно, что западные демократии и не подумали сворачивать торговлю с Германией после начала Второй мировой войны, исключая, конечно, Великобританию и Францию, которые с Германией теперь воевали. Исправно снабжала рейх железной рудой нейтральная Швеция, никелем – нейтральная на тот момент Финляндия, нефтью – нейтральная на тот момент Румыния.

Бизнесмены США преспокойно продолжали поставки немцам нефти и вольфрама. Американская компания «Стандарт ойл», снабжавшая рейх нефтью, просто делала это теперь не напрямую, а через франкистскую Испанию: танкеры, зафрахтованные «Стандарт ойл», везли нефть на Канарские острова, а оттуда уже немецкие танкеры доставляли её в Гамбург [63; 261].

Но до декабря 1941 года США, по крайней мере, не находились в состоянии войны с Германией. Однако и вступление Америки в войну с нацистами не стало препятствием выгодному бизнесу американских дельцов. Даже в 1944 году Германия ежемесячно (!) получала через Испанию 48 тыс. тонн американской нефти и 1 100 тонн вольфрама [63; 262].

Не надо думать, что «Стандарт ойл» и американские фирмы, торгующие вольфрамом, были в США единственными торговцами с врагом. В деловых связях с нацистами, не только после начала Второй мировой, но и после вступления в неё Соединённых Штатов, участвовали многие крупные американские корпорации.

Вот что пишет по этому поводу американский публицист Чарльз Хайэм, автор вышедшей в 1983 году и наделавшей много шуму книги «Торговля с врагом»:

«Нетрудно представить реакцию граждан США и Великобритании, заявив им, что в 1942 году корпорация «Стандарт ойл» торговала горючим с Германией через нейтральную Швейцарию и что горючее, предназначавшееся союзникам, получал их противник. Их охватил бы справедливый гнев. Как бы они были возмущены, узнай, что после событий в Перл-Харборе «Чейз бэнк» заключал миллионные сделки с врагом в оккупированном Париже с полного ведома правления этого банка в Манхэттене; что во Франции грузовики, предназначенные для немецких оккупационных войск, собирались на тамошних заводах Форда по прямому указанию из Дирборна (штат Мичиган), где находится дирекция этой корпорации; что полковник Состенес Бен, глава многонациональной американской телефонной корпорации ИТТ, в разгар войны отправился из Нью-Йорка в Мадрид, а оттуда в Берн, чтобы оказать помощь гитлеровцам в совершенствовании систем связи и управляемых авиабомб, которые варварски разрушали Лондон (та же компания участвовала в производстве «фокке-вульфов», сбрасывавших бомбы на американские и британские войска); что шарикоподшипники, которых так не доставало на американских предприятиях, производивших военную технику, отправлялись латиноамериканским заказчикам, связанным с нацистами. Причем, делалось это с тайного согласия заместителя начальника управления военного производства США, который одновременно был деловым партнером родственника рейхсмаршала Геринга в Филадельфии. Заметим, что в Вашингтоне обо всем этом отлично знали и либо относились с одобрением, либо закрывали глаза на подобные действия» [63; 269-270].

Итак, Советский Союз был далеко не единственной страной, торговавшей с нацистами после начала Второй мировой войны.

Вдумаемся, а почему он, собственно не должен был этого делать? Ведь он был нейтральной страной, официально объявившей о своем нейтралитете в начавшейся войне. Также как нейтральная Швеция, Норвегия, Дания и другие страны, СССР имел торговые сношения не только с немцами, но и с их противниками. Статус нейтрального государства позволял ему делать все это на абсолютно законных основаниях.

Возмущающиеся фактом советско-германской торговли в период с 23 августа 1939 года по 22 июня 1941 года упирают на её аморальность. Только они почему-то не объясняют, по каким причинам торговые контакты именно Советского Союза с рейхом противоречили нравственным устоям, а, скажем, Швеции и Швейцарии нет? Почему, собственно, английские торговые связи с Германией до 1 сентября 1939 года были более моральны, чем торговля СССР с Германией после 1 сентября 1939 года? Разве до начала Второй мировой Гитлер не был Гитлером, а нацисты нацистами? Разве за ними уже не числились нарушения условий Версальского договора, аншлюс Австрии, оккупация Чехии, общая дестабилизация обстановки в Европе?

Словом, мы в очередной раз наблюдаем применение двойных стандартов: что «прогрессивному» Западу можно, того тоталитарному СССР нельзя. «Что позволено Юпитеру, не позволено быку».

Да, но, может быть, дело не только в моральной стороне вопроса? Может быть, объемы торговли СССР с рейхом были самыми крупными? Может быть, именно они и дали возможность фюреру вести войну?

Отвергнуть подобную точку зрения можно сразу же, даже не зная конкретных цифр, по двум причинам:

1) Гитлер, планируя войну с Польшей, не только не делал ставку на русские ресурсы, но был готов, как мы уже видели, с Россией даже воевать. При этом фюрер морально был готов также и к столкновению с англичанами и французами.

2) Германия четыре года воевала с СССР. Да, какая-то часть ресурсов была немцами у Советского Союза захвачена. Но это не идёт ни в какое сравнение с тем, что СССР мог поставлять в Германию при мирных торговых сношениях.

Значит, у рейха были другие существенные источники сырья, и он вполне мог обходиться без советских поставок.

Если же говорить о конкретных цифрах, то, как уже отмечалось, СССР поставил в Германию с августа 1939 по 22 июня 1941 г. товаров на сумму свыше 600 млн. марок, а получил из Германии на сумму свыше 400 млн. марок. Так вот, при таких цифрах поставки из СССР составляли всего 7,6 % германского импорта, а поставка в СССР – 4,5 % германского экспорта в 1940 году и 6,3 % и 6,6 % соответственно в 1941 году [63; 311].

Как видим, Советский Союз был далеко не единственным и далеко не первым по значимости торговым партнером третьего рейха. И если уж существование торговых связей считать показателем союзнических отношений, то ярлык нацистских союзников можно смело навешивать на многие нейтральные страны, в том числе на «светоч демократии» США[25].

Хотелось бы сказать о следующей подробности: немцы действительно были не прочь сделать СоветскийСоюз основным своим торговым партнером. Их аппетиты по части получения советского сырья были весьма велики. Когда 8 октября 1939 года в Москве начались торгово-экономические переговоры между Германией и СССР, уполномоченный германского правительства Карл Риттер предоставил советской стороне годовой план закупок на сумму 1 300 млн. марок [63; 282]. Однако ведший переговоры с советской стороны нарком внешней торговли А.И. Микоян заявил, что Советский Союз будет исходить из максимального объема поставок в прошлые годы, то есть 470 млн. марок [63; 282]. Все просьбы немцев об увеличении объемов ни к чему не привели. Результат хорошо известен: за более чем полтора года немцы получили товаров из СССР на сумму в два раза меньшую, чем хотели получить за один только год.


МИФ 2-й ОБ АГРЕССВНЫХ ПЛАНАХ СССР НА ЛЕТО 1941 ГОДА

ГЛАВА IV  ИСТОРИЯ ВОПРОСА

22 июня 1941 года Германия совершила нападение на СССР. Началась Великая Отечественная война. Этот факт, эту дату пока никто из искателей «исторической истины» не оспорил. Тут и оспаривать нечего: агрессор – фашистская Германия, жертва агрессии – Советская Россия. Агрессия началась именно 22 июня 1941 года. Факты общеизвестные. Тут «сказки» подобные тем, которые рассказывает Резун-Суворов про то, что Вторую мировую войну начал Сталин 19 августа 1939 года, не порассказываешь. Зато можно поведать миру другое «откровение»: да, Гитлер напал на СССР, но сделал он это, защищаясь, потому что Сталин сам хотел напасть на Германию. Другими словами, война со стороны Германии носила превентивный, а не агрессивный характер. Даже конкретная дата нападения СССР на Германию называется тем же пресловутым Резуном – 6 июля 1941 года.

Ниже мы поговорим и об этой дате, и об аргументах, которыми оперирует Резун. Сейчас же обратимся к истории вопроса.

Возник тезис о том, что Германия ведёт с Советской Россией превентивную войну ещё в годы самой этой войны. Первые документальные указания на это можно усмотреть в обращении Гитлера к войскам вторжения в СССР, зачитанном им вечером 21 июня, в письме к Муссолини, продиктованном фюрером тем же днём, а также в ноте, вручённой советскому правительству Германией в 5 часов 30 минут 22 июня.[26]

Приведём обращение, выдержки из письма (думаем, что читателю будет не безынтересно узнать, как Гитлер вдохновлял своих солдат и увещевал союзников) и выдержки из ноты.

Обращение фюрера к войскам вторжения 21 июня 1941 года:

«Солдаты Восточного фронта! Мои солдаты. Отягощённый грузом величайшей заботы, вынужденный многие месяцы хранить наши планы в тайне, наконец-то я могу сказать вам открыто всю правду. У наших границ выстроилось до ста шестидесяти дивизий русских. В течение многих недель границы постоянно нарушаются – и не только границы самой Германии, но и другие, на Крайнем севере, а также границы Румынии (выделено нами – И. Д., В. С.). Солдаты Восточного фронта, как раз сейчас силы наши так велики, что равных им не было в истории всего мира. Плечом к плечу с финскими дивизиями и героями Нарвика наши товарищи ожидают схватки с противником в Арктике…Вы – на Восточном фронте. В Румынии, на берегах Прута, на Дунае, вдоль побережья Чёрного моря германские и румынские силы, руководимые главой государства Антонеску, стоят в едином строю. Величайшие в истории мира армии готовы к бою не только потому, что их вынудила к тому суровая текущая военная необходимость, требующая окончательного решения, или тому или иному государству требуется защита, а потому что в спасении нуждается вся европейская цивилизация и культура (выделено нами – И. Д., В. С.). Немецкие солдаты! Скоро, совсем скоро вы вступите в бой – в суровый и решительный бой. Судьба Европы, будущее германского рейха, само существование народа Германии находится теперь в ваших руках» [24; 47-48].

Письмо к Муссолини от 21 июня 1941 года:

«Дуче! Я пишу это письмо Вам в момент, когда оканчиваются месяцы беспокойных размышлений и продолжительного нервирующего ожидания перед принятием самого трудного решения моей жизни. Я полагаю – после просмотра последних карт, указывающих на положение в России и после оценки многочисленных других документов, – что я не могу взять на себя ответственность ждать дольше, и, прежде всего, я полагаю, не существует иного пути избежать опасности – если он не заключается в дальнейшем ожидании… (выделено нами – И. Д., В. С.). Что бы не случилось, дуче, наше положение в результате этого шага не может стать хуже: оно может лишь улучшиться. Даже если я обязан буду в конце этого года оставить шестьдесят или семьдесят дивизий в России, это будет лишь часть войск, которые я ныне сохраняю на Восточном фронте (выделено нами – И. Д., В. С.)» [88; 185].

Нота прямо обвиняет СССР в подготовке нападения.

Германская нота об объявлении войны СССР:

«…Советское правительство вопреки взятым на себя обязательствам…сосредоточило на германской границе все свои войска в полной боевой готовности. Таким образом, Советское правительство нарушило договоры с Германией и намерено с тыла атаковать Германию, в то время как она борется за своё существование. Фюрер поэтому приказал германским вооружённым силам противостоять этой угрозе всеми имеющимися в их распоряжении средствами» [47; 522].

В обращении и письме мы выделили те слова фюрера, которые можно рассматривать, как указание на существование советской угрозы. Тут тебе и ссылки на огромную советскую военную группировку на границах Германии и её союзников, и указание на опасность, буквально, для всей европейской цивилизации. Думал ли так фюрер в действительности, разберём чуть ниже. Сейчас скажем, что несомненно то, что подобный смысл своим словам Гитлер придал не случайно. Он хотел того, чтобы его поняли так, что он нападает с целью самозащиты, а заодно и защиты всей остальной Европы. Для чего ему было это нужно? В истории известно немало случаев, когда агрессор убеждал своих солдат в том, что их дело правое, что нападают они только с целью обороны. Далеко ходить за примерами не будем. Те же германские солдаты в годы Первой мировой свято верили, что они защищаются. Да и германо-польская война, ознаменовавшая собой начало Второй мировой, началась с немецкой провокации не только с целью убедить в правоте Германии мировое сообщество (оно-то как раз в это не поверило), но и с целью убедить германских солдат в правомерности их действий.

Что касается письма к дуче, то цель у него была иная. Муссолини был таким союзником, которого постоянно надо было подбадривать. Вспомним, что дуче не хотел влезать во Вторую мировую. Видимо, Гитлер это учёл. И для вселения в душу своего «коллеги» большего энтузиазма заговорил в своём письме об опасности и угрозах, связанных с Советской Россией.

Одним словом, и обращение к войскам вторжения, и письмо к итальянскому союзнику – не более чем «агитки». «Агитки» же не преследуют цель говорить правду. Их назначение – агитация.

Нота об объявлении войны СССР хоть и была официальным дипломатическим документом, но содержащиеся в ней обвинения в адрес СССР, «претензии» к нему ясно показывают, что если обращение к солдатам и письмо к дуче убеждали в агрессивности Советского Союза «своих», то нота убеждала в этом «чужих». Другими словами, она служила для оправдания вероломного германского вторжения, нарушения рейхом договоров с СССР в глазах мирового сообщества. Можно сказать, что это была «хорошая мина при плохой игре» на дипломатическом уровне.

В августе 1942 года на допросах пленённый генерал Власов заявил, что намерения Советского Союза в отношении Германии были агрессивны. И на Румынию, мол, мы напасть тоже собирались [80; 541]. У кого есть желание верить словам генерала-предателя, тот пускай учтёт, что назвать Власова лицом беспристрастным и незаинтересованным в подобных заявлениях весьма затруднительно.

Спустя два года после начала вторжения в Советский Союз «карту превентивной войны» стало усиленно «разыгрывать» ведомство доктора Геббельса. А ведомство его, напомним, называлось министерством пропаганды. Агитация и пропаганда – близнецы-сёстры. Посему ждать исторической истины от Геббельса и его пристных вряд ли приходится. Кстати, обратим внимание на год, когда министерство пропаганды заговорило о превентивном характере войны со стороны Германии – 1943-й. Дела у немцев пошли совсем неважно. Победные реляции остались в прошлом. Население было, мягко говоря, разочаровано ходом событий на Восточном фронте. Наверняка, по крайне мере, у части этого населения всплыл в голове вопрос: «А что, собственно, мы в России забыли?» Вот тут-то Геббельс популярно и стал объяснять, что конкретно забыли: «Немцы, мы всего лишь защищались!»

Любопытно, что в обращении Гитлера к немецкому народу, зачитанном по радио утром 22 июня 1941 года как раз Геббельсом, о превентивности не было ни слова. Напротив, немецкий народ убеждали в слабости Советской России, в том, что справиться с ней будет легче, чем с Францией («Нужно только громко хлопнуть дверью») [88; 191].

Ясно, что подобные утверждения трудно совместить с утверждениями об опасности, исходящей со стороны Советов, для Германии и даже для европейской цивилизации. Тут уж пришлось выбирать: либо изготовившаяся к нападению орда варваров, могущая всё смести на своём пути, если по ней не ударить первыми, либо «слабые коммунисты», у которых всё в хаосе, война с которыми займёт менее шести недель. «Орда варваров» явно могла напугать почтенных немецких обывателей. Пугать их Гитлеру и Геббельсу было невыгодно. Поэтому фюрер и его министр остановились на образе «слабых коммунистов». Подобный образ должен был действовать успокаивающе.

В июне 1945 года на допросах, проводимых советскими военными следователями, генерал-фельдмаршал Кейтель и генерал-полковник Йодль, высшие военные лидеры фашистской Германии (первый возглавлял ОКВ – Главное командование вермахта, второй был начальником оперативного отдела ОКВ), максимально приближенные к Гитлеру, в один голос уверяли, что нападение Германии на СССР диктовались только обороной (превентивная война) [82; 309-310]. Можно поверить и этим высшим немецким военным. Только прежде, чем брать их слова на веру, учтём, что Кейтелю и Йодлю грозила виселица. Как нам представляется, они были несколько заинтересованы выставлять Германию обороняющейся стороной.

Итак, все разговоры о превентивном характере войны, которую Германия вела с СССР, имевшие место в ходе этой войны или сразу после неё, вряд ли можно считать убедительными свидетельствами.

Но, тем не менее, западные историки в послевоенные годы подробно исследовали этот вопрос. Двигал ими не только чисто научный интерес, но и политическая конъюнктура: в «холодной войне» Советский Союз стал противником. Раз так, то очередное обвинение в его адрес – вещь нужная и полезная. Вспомним, что виновным в развязывании Второй мировой войны Советский Союз некоторые западные историки в годы «холодной войны» объявили. Для «полного комплекта» объявить бы его ещё в желании напасть на Гитлера – и красотища! Полная картина «империи зла».

Но, как ни странно, даже наиболее убеждённые идейные противники Советской России не использовали этот тезис в самый пик «холодной войны» [88; 178]. За исключением некоторых немецких историков (Гофман, Топитш, Раак), которые, кстати, заговорили о превентивности нападения Германии на СССР с конца 80-х годов XX столетия, вдохновлённые трудами Резуна-Суворова, крупнейшие западные исследователи истории Второй мировой, всесторонне рассмотрев данный вопрос, отвергли идею о подготовке советского нападения на Германию летом 1941 года [88; 178]. В целом, историографические звёзды первой величины (Габриэль Городецкий (Израиль), Хью Тревор-Ропер, Герхард Вайнберг, Эберхард Екель, Аксель Кун, Андреас Хильгрубер и др.) считают, что намерение фюрера напасть на Советский Союз никоим образом не может быть объяснено только из ситуации 1941 года. Ответ на этот вопрос, по их мнению, может быть дан лишь в контексте его Восточной программы, выработанной ещё до 1933 года с целью захвата Лебенсраума – жизненного пространства на Востоке [88; 181]. Существует подлинное согласие в том, что в июне 1941 года, как пишет немецкий историк Г. Шрайбер, «была начата не превентивная война, а началась реализация подлинных намерений Гитлера, которые были идеологически мотивированы» [88; 181]. Гитлером владел не страх перед Красной Армией, а идея выполнения программы расширения германского жизненного пространства, войны на уничтожение, расово-геополитической войны. Война Германии против Советского Союза была заранее спланированной агрессивной войной [88; 181].

Ведущие историки Второй мировой войны на Западе не видели и не видят элемента реализма в перекладывании вины гитлеровской Германии на её жертвы. Многолетний убеждённый противник сталинизма, коммунистической идеологии, которого трудно заподозрить в симпатии к сталинской (шире – Советской) России – американец А. Даллин призывает высказываться с точки зрения здравого смысла:

«Можно найти идеологические элементы в стандартных советских декларациях о ведении войны на территории противника, о том, что следует полагаться на помощь мирового пролетариата в случае войны – включая рабочий класс Германии. Но утверждение о реальности советского нападения на Германию в 1941 (или 1942) году абсурдно» [88; 181].

Далее он аргументирует: «В конце концов, это было время, когда Красная Армия продемонстрировала серьёзную слабость в ходе Зимней войны с Финляндией, а Германия только что завершила удивительно лёгкое завоевание всего европейского континента от норвежского арктического севера до греческих островов в Средиземноморье; Советская Россия страдала от последствий лет чисток и террора, которые, помимо прочего, привели к уничтожению высшего армейского командного состава, страдала от последствий насильственной коллективизации. Правда, что Сталин мог не в полной мере ощущать длительный эффект этих событий, и абсурдность решений иногда была присуща ему. И все же характер расположения советских вооружённых сил и документальные свидетельства, равно как и мемуары, находящиеся в нашем распоряжении, касающиеся дискуссий по данному вопросу на самой вершине советской системы, – делают эту гипотезу абсолютно незащищённой и уязвимой для критики» [88; 181].

Сопоставив планы сторон и расположение их сил накануне войны, германский исследователь М. Мессершмидт подытожил:

«Нет сомнений в том, что, если бы Сталин нанёс удар перед 21 июня 1941 года, он начал бы превентивную войну в подлинном смысле понятия praevenire – предотвращать» [88; 183].

То есть М. Мессершмидт приходит к выводу об отсутствии агрессивных намерений у Советов и исключительной агрессивности планов нацистской Германии.

Естественно, что в Советском Союзе подобный вопрос в «доперестроечную эпоху» и не мог обсуждаться. И только, буквально, перед развалом СССР, когда произведения Резуна-Суворова уже стали известны в Союзе, хотя ещё в нём и не издавались, отечественные историки начали освещать эту тему (работы Д. М. Проектора). Но Советский Союз рухнул, а вместе с ним окончательно рухнула коммунистическая идеология, и исчезла всяческая цензура. Стало всё можно. А советский период нашей истории стало даже нужно ругать. Прилавки книжных магазинов заполнили книги Резуна-Суворова, мемуары немецких военных и труды отечественных «суворовцев-резунистов». Эта «мутная волна» захлестнула не только книжные полки, но и читательские мозги. Авторам данной работы хорошо помнится ситуация «славных» 90-х, когда найти новую книгу, в которой было не то что доброе, но хотя бы взвешанное слово о сталинской эпохе Советской истории, включая время Второй мировой и Великой Отечественной войн, было абсолютно невозможно.

Но «мутная волна» схлынула. И оказалось, наверное, к удивлению Резуна-Суворова и его верных отечественных последователей, что далеко не одни «коммунистические историки» готовы оспорить тезис «резунистов» об агрессивных намерениях СССР по отношению к Германии.

Многие современные российские историки, большую часть из которых нельзя даже заподозрить хоть в какой-то симпатии к коммунизму и коммунистам, тем не менее не склонны соглашаться с Резуном-Суворовым. Можно назвать таких исследователей, как А. Драбкин, А. Исаев, М. Мельтюхов, М. Морозов, Ю. Мухин, В. Веселов, А. Бугаёв и ряд других.

Сейчас российские историки Второй мировой и Великой Отечественной войн разделились на два лагеря: сторонников и противников Резуна-Суворова. Первые издают монографии и сборники под общей темой «Правда Виктора Суворова», вторые – под общей темой «Неправда Виктора Суворова». Аргументы тех и других будут нами рассмотрены в ходе дальнейшего изложения. 

ГЛАВА V  ПЛАНЫ ГЕРМАНИИ

Проблема характера войны, начатой Германией 22 июня 1941 года (превентивная или агрессивная), совершенно явственно распадается на две составляющие – субъективную и объективную. Поясним.

Субъективная составляющая – это то, к какой войне готовилась сама Германия. Какие цели преследовала она, нападая на Советский Союз? Были ли эти цели оборонительные или агрессивные? Как видело эту войну политическое и военное руководство Третьего рейха?

Объективная составляющая – это то, какой эта война оказалась на деле. Согласитесь, что вне зависимости от намерений Германии, война могла оказаться и превентивной, и агрессивной. Другими словами, речь идёт о намерениях и планах советской стороны, её руководства и военных.

Таким образом, чтобы дать полный ответ на вопрос, какую же войну начал Гитлер ранним июньским утром 1941 года, мы должны рассмотреть планы сторон. Причём, как представляется, не только планы в их завершённом бумажном виде, но и обстановку, в которой они складывались, а также и их воплощение на практике.

С субъективной составляющей, т.е. с германского планирования, и начнём.

Менее чем через два месяца после подписания договора о дружбе и границе (т.е. в ноябре 1939 года) Гитлер отдал армейскому командованию распоряжение рассматривать оккупированную польскую территорию как зону сосредоточения для будущих германских операций (понятно, против кого) [88; 109]. Это была «первая ласточка», говорящая о намерениях Гитлера в отношении СССР.

В 1940 году планы войны с Советской Россией начинают приобретать вполне отчётливые очертания. Воздушная битва за Британию ещё только началась, всего четыре дня назад Гитлером была подписана директива, предусматривавшая вторжение на Британские острова (директива № 16 от 17 июля, известная как план «Морской лев»), а Гитлер 21 июля 1940 года ведёт с Браухичем, главнокомандующим сухопутными силами вермахта, разговор вовсе не о «британской проблеме». Фюрер говорит с ним о Восточной Европе. Беседа ничем не напоминает штабные обсуждения. Гитлер вещает, а Браухич внимает. Содержание тех речей известно: в исторической перспективе Гитлер видел образование новых, зависимых от Германии государств на Украине, в Белоруссии, формирование Балтийской федерации и расширение территориальных пределов Финляндии. Достижение этих целей было возможно лишь при условии расчленения Советского Союза [88;110]. На следующий день подчинённый Браухича, начальник генерального штаба, генерал Гальдер перечислил в дневнике цели, поставленные фюрером:

«Нанести поражение русской армии, оккупировать как можно больше русской территории, защитить Берлин и Силезский индустриальный район от возможных атак с воздуха. Желательно продвинуть наши позиции так далеко на восток, чтобы наши собственные воздушные силы могли разрушить самые важные районы России» [88; 110]

Итак, ещё ничего не было ясно с Англией, а Гитлер уже собирался воевать с Россией.

Тезис Резуна и «резунистов» по этому поводу таков: Гитлер видел исходящую от Сталина угрозу уже тогда, в 1940 году, а потому готовился защищаться. Но, как известно, лучший способ защиты – нападение. Увы, сам Гитлер и опровергает доводы своих «адвокатов» . На том самом совещании с Браухичем он, в частности, заявил:

«Сталин кокетничает с Англией, чтобы удержать её в состоянии войны с нами и связать нас по рукам с целью получить время, чтобы взять себе всё то, что он хочет взять и чего больше взять не удастся, если наступит мир. Он будет заинтересован в том, чтобы не позволить Германии стать слишком сильной…» [28; 271-272].

«Так вот же! Вот! – могут воскликнуть «резунисты».– Чего вы ссылаетесь на эти слова? Они как раз подтверждают то, что Гитлер ждал агрессии со стороны Сталина». И мы ответим: «Да нет, господа. Ошибаетесь. Конкретно эти слова ни о чём таком не говорят. Зато следующая фраза Гитлера говорит совершенно об обратном». Итак, фюрер продолжал:

«Но никаких признаков русской активности в отношении нас нет» [28; 272].

Выходит, в июле 1940 года, когда и началось планирование войны против СССР, Гитлер никакой конкретной угрозы со стороны Советского Союза не видел. Уже одно это ясно свидетельствует о том, что все ссылки на превентивный характер готовящейся войны просто-напросто бессмысленны. Но можно возразить, что это, мол, в 1940 году было, а вот потом…Что бы ни было потом, изначально война задумывалась как агрессивная. Впрочем, что было потом, мы тоже рассмотрим.

А пока вернёмся в июль 1940 года.

31 июля на совещании с генералитетом в Бергхофе фюрер объявил об окончательном своём решении начать войну с Советской Россией.

«Россия – этот тот фактор, – заявил Гитлер, – на который более всего ставит Англия…Но если Россия окажется разбитой, последняя надежда Англии угаснет. Властелином Европы и Балкан станет Германия» [28; 272-273].

И далее:

«Мы не будем нападать на Англию, а разобьём те иллюзии, которые дают Англии волю к сопротивлению. Тогда можно надеяться на изменение её позиции…Подводная и воздушная война может решить исход войны, но это продлится год-два. Надежда Англии – Россия и Америка. Если рухнут надежды на Россию, Америка также отпадёт от Англии, так как разгром России будет иметь следствием невероятное усилие Японии в Восточной Азии» [24; 5].

Сформулировав принципиальное решение воевать с Советами, Гитлер тут же и назначил срок начала войны:

«…В ходе этого столкновения с Россией должно быть покончено. Весной 1941-го (выделено нами – И.Д., В.С.). Чем скорее будет разгромлена Россия, тем лучше. Операция имеет смысл только в том случае, если мы разобьём это государство одним ударом» [28; 273].

Впав в одно из своих экстатических состояний, Гитлер широкими мазками рисовал план будущей кампании, в присущей ему манере мешая военные и политические вопросы: «Уничтожить у России саму волю к жизни. Такова наша цель!» [88; 111]. Немецкие войска одновременно ударят на юге, в направлении Киева, и на севере, в направлении Ленинграда. Достигнув своей цели, обе группировки поворачиваются друг к другу и замыкают кольцо. Северная группировка при этом берёт Москву. Возможна и дополнительная операция по захвату Баку. На Востоке будет сосредоточено 120 дивизий. На Западе останутся 60. В рейх войдут Украина, Белоруссия и три Балтийские республики. К Финляндии отойдёт территория до Белого моря [88; 111].

Такие вот планы. И заметьте, ни слова о советской угрозе, превентивном характере предстоящей войны.

С момента совещания в Бергхофе началась непосредственная работа над планом войны с Советской Россией, который впоследствии получил название «Барбаросса».

К «Барбароссе» мы ещё вернёмся. Сейчас же поговорим подробнее о причинах, которые заставили фюрера готовиться к войне с Россией.

Одним из доводов Резуна и его сторонников является утверждение о том, что Гитлера на войну с СССР могли толкнуть только крайние обстоятельства, каковыми без сомнения, и являлись признаки подготовки СССР к нападению на Германию. Других крайних обстоятельств «резунисты» не видят. Резун постарался в своих книгах набрать массу таких признаков. Однако «почтенный» автор, как представляется, своё видение этих признаков выдаёт за видение Гитлера. А чтобы сомнений в идентичности взглядов не возникло (документов-то, подтверждающих данную идентичность, нет) выставляет «убийственные», с его точки зрения, аргументы:

1) Гитлер, как огня, боялся войны на два фронта. И ни за что бы не пошёл на неё, если бы Сталин своими агрессивными намерениями его не вынудил [82; 290], [80; 484].

2) Гитлеру не надо было нападать на СССР с целью захвата жизненного пространства. К 1941 году он и так назахватывал больше, чем мог «переварить» [80; 484].

Итак, аргумент первый. А боялся ли Гитлер войны на два фронта? Чтобы ответить на данный вопрос, надо чётко уяснить себе, что фюрер не был догматиком. Точнее, догматиком он был в отношении своих стратегических задач. В тактических же вопросах он вполне мог быть гибок, мог менять свою точку зрения. Другими словами, есть цель, а идти к ней можно разными путями. Сказанное в полной мере относится и к точке зрения фюрера по поводу войны на два фронта. Резун видит эту точку зрения как бы в статике. В конце 1939 – первой половине 1940 года Гитлер, в самом деле, много говорил об опасности войны на два фронта, о том, что он не повторит этой роковой для Германии ошибки. «Мы можем выступить против России только после того, как у нас окажутся свободными руки на Западе» [88; 110]. Примечательно, что Гитлер подталкивал своих генералов к ускорению планирования и проведения операций на Западе, аргументируя это тем, что надо побыстрее начать воевать с Россией!

Но вот тот же фюрер в мае 1939 года. Его речь на совещании с генералитетом 23 мая 1939 года нами уже цитировалась в первом разделе данной работы. Но сейчас её уместно напомнить читателю:

«Дальнейшие успехи не могут быть достигнуты без пролития крови…Если судьба ведёт нас к столкновению с Западом, бесценным является обладание большими территориями на Востоке (выделено нами – И.Д., В.С.). В военное время мы не сможем более рассчитывать на рекордные урожаи… Не может быть вопроса о том, чтобы упустить Польшу, и нам оставлен один выход: атаковать её при первой возможности… Не совсем ясно, приведёт ли германо-польский конфликт к войне с Западом, когда мы будем сражаться против Англии и Франции. Если же будет создан союз Франции, Англии и России (выделено нами – И.Д., В.С) против Германии, Италии и Японии, я буду вынужден нанести по Англии и Франции несколько уничтожающих ударов…» [88; 47-48].

Как видим, не пугает Гитлера ни перспектива разрастания германо-польской войны в более крупный конфликт с вовлечением в него других государств (не только Англии и Франции – в этой же речи фюрер говорил о захвате Голландии и Бельгии), ни возможность войны на два фронта (то есть вовлечения в конфликт России). И, кстати, хорошо видно, как сквозят в этой речи идеи «Майн кампф» о движении на Восток.

Что же фюрер к концу 1939 года одумался или оробел? И с чего бы это? От «странной» войны, что ли?

«А ларчик просто открывался». Для фюрера возможность войны на два фронта была нежелательна. Но он никогда не делал из этой нежелательности «абсолютную истину», нарушать которую ни в коем случае нельзя. Перед началом германо-польской войны он был готов воевать на два фронта, потому что не боялся России, очень низко оценивая её военный потенциал. Но такой войны можно было избежать, и Гитлер пошёл на подписание пакта с СССР. Готовясь сокрушить Францию, «ругаться» с СССР было опрометчиво. И фюрер не устаёт повторять, что он-де не Вильгельм II, «ошибок прошлых мы уже не повторим». Однако Франция повержена, Англия «загнана» на свой остров. Учитывая мощь английского флота и авиации, добраться до неё сразу не удастся. И сдаваться англичане пока не намерены. Черчилль с надеждой поглядывает на Россию. Вот тут и приходит время ударить по Советам. «Убить» английскую надежду, заставить англичан капитулировать (Черчилль на это не пойдёт, да он не единственный политик в Британии; есть те, которые пойдут). Англия, конечно, в состоянии войны с Германией, но в Европе от неё активных действий ждать не приходится. Так что второй фронт с Советской Россией в Европе, фактически, единственный. И военный потенциал СССР фюрер ценил так же низко, как в 1939 году. Словом, нет никаких загадок и никаких экстроординарных причин, вроде подготовки советской агрессии, чтобы фюрер надумал воевать с Россией, не покончив с Британией.

Вообще, совсем не риторическим является вопрос: действительно ли Гитлер собирался напасть на Англию, произведя высадку на Британских островах? Да, план «Морской лев» существовал. Предполагалось, что проливы Па-де-Кале и Ла-Манш пересечёт 41 дивизия (из них две воздушно-десантные, шесть танковых и три моторизованных) общей численностью 260 тысяч человек. Действовать должны были две германских группировки: группа «А» под командованием фельдмаршала Рунштедта (ей отводилась главная роль) и 6-я армия под командованием генерала Рейхенау (её роль была вспомогательной) [88; 102].

Немецкие войска начали концентрироваться на побережье проливов, а суда германского флота сосредотачивались в противостоящих Британии континентальных портах.

Казалось бы, что оказавшиеся в руках историков документы и известные факты говорят о том, что Гитлер готовился к высадке на Британских островах, но обстоятельства не позволили ему осуществить эту высадку. Однако вот слова фельдмаршала Рундштедта (того самого, который должен был командовать главными силами вторжения в Англию), сказанные им во время следствия в 1945 году:

«Предполагаемая высадка в Англии была бессмыслицей, потому что необходимого количества судов не было…Мы смотрели на это занятие как своего рода игру, так как было очевидно, что вторжение невозможно до тех пор, пока наш военно-морской флот не будет в состоянии прикрыть пересечение Ла-Манша и доставку подкрепления. Военно-воздушные силы Германии не были способны взять на себя эти функции в случае неудачи флота…У меня такое ощущение, что фюрер на самом деле никогда не намеревался вторгаться в Англию. У него не было необходимого мужества…Он определённо надеялся, что Англия запросит мира (выделено нами – И. Д., В.С.)» [88;102].

Генерал Блюментрит после войны также отмечал, что все разговоры об операции «Морской лев» были блефом [88; 102].

Немецкие моряки, в частности, адмирал Редер, ещё во время подготовки высадки на Британские острова высказывали скепсис по поводу этой операции [88; 102].

Так был ли Гитлер настолько глуп, чтобы не прислушаться к мнению своих моряков? Неужто он хотел, чтобы его флот и его дивизии разделили судьбу «Непобедимой Армады» и флота Наполеона? Думается, нет. И недаром уже 31 июля 1940 года на совещании в Бергхофе Гитлер вполне определённо высказался, что вторгаться в Британию он не будет (см. выше). Все дальнейшие события, связанные с воздушной битвой за Британию, играли, скорее всего, роль способа психологического давления на англичан с целью побудить их к заключению мира. То есть ту же роль, что и концентрация германских войск и флота на побережье и в портах проливов. Удастся посредством подобного давления «выключить» Англию из войны – прекрасно. Наилучший из вариантов. И Гитлер спокойно будет заниматься Россией. Не удастся – это хуже. Но тоже ничего. Пусть пока посидят англичане на своих островах. Немецкая армия быстренько «разберётся» с Советами, а там и до Англии черёд дойдёт. Если она под впечатлением разгрома СССР не капитулирует, то её можно будет не спеша «дожимать».

Итак, Гитлер не боялся войны на два фронта. Точнее, «теоретическая боязнь» у него была. Но, принимая во внимание ситуацию, все обстоятельства, все условия периода с июня-июля 1940 по июнь 1941 года, Гитлер счёл возможным эту боязнь в себе подавить.

Аргумент второй. Неужели Гитлеру не нужно было жизненное пространство? По мнению Резуна и «иже с ним», в 1941 году оно ему было не нужно. Вот, например, что пишет по этому поводу сам Резун-Суворов:

«В начале 1941 года Гитлер имел столько земли, что уже не знал, что с ней делать. В его подчинении были: Австрия, Чехословакия, большая часть Польши, Дания, Норвегия, Бельгия, Голландия, Люксембург, половина Франции, Нормандские острова Великобритании, Югославия и Греция. Под влиянием Германии находились Финляндия, Венгрия, Румыния и Болгария. Кроме того, германские войска вели боевые действия в Северной Африке. Ему мало земли?» [28; 258]. В скобках заметим, что в этих словах не понятно, правда, почему Греция и Югославия у Резуна-Суворова оказываются подчинены Гитлеру уже в начале 1941 года, когда немцы захватили их в апреле (17 апреля капитулировала Югославия, 23 апреля – Греция). Но не будем придираться к «мелочам».

Или ещё одно рассуждение Резуна:

«Историки так никогда и не объяснили, почему Гитлер напал на Сталина (вообще-то объясняли и множество раз, но Резун, видимо, не понял этих объяснений или не захотел понять – И. Д., В. С.). Говорят, ему жизненное пространство потребовалось. Так говорит тот, кто сам не читал «Майн кампф», а там речь идёт о далёкой перспективе. В 1941 году у Гитлера было достаточно территорий от Бреста на востоке до Бреста на западе, от Северной Норвегии до Северной Африки. Освоить всё это было невозможно и за несколько поколений. В 1941году Гитлер имел против себя Британскую империю, всю покорённую Европу, потенциально – Соединённые Штаты. Для того чтобы удержать захваченное, Гитлер был вынужден готовиться к захвату Гибралтара и покорению Британских островов, не имея превосходства на море. Неужели в такой обстановке Гитлеру нечем больше заниматься, как расширять жизненное пространство? Все великие немцы предупреждали от войны на два фронта. Сам Гитлер в Рейхстаге уверял депутатов в том, что войны на два фронта не допустит. И он напал. Почему?» [80;484].

Надеемся, что нами дан довольно убедительный ответ на вопрос, связанный с войной на два фронта и высадкой в Британии. Сейчас же речь пойдёт именно о немецком жизненном пространстве. Такая ли уж отдалённая перспектива была нарисована Гитлером в «Майн кампф»? Другими словами, как программные установки Гитлера влияли на его политику?

Уже отмечалось, что крупнейшие историки Второй мировой войны на Западе убеждены, что связь действий фюрера в отношении России в 1941 году и его программных установок была, что не только тактическая необходимость толкнула его на войну с СССР.

Посмотрим, так ли это?

Прежде всего, придётся снова поправить Резуна (как-то его всё время «заносит»): то, что Гитлер перед нападением на СССР не нуждался в завоевании жизненного пространства – заблуждение.

К началу нападения на Советский Союз среди оккупированных нацистами территорий, которые действительно могли использоваться ими для германизации, были только Чехия, Эльзас с Лотарингией и часть Польши. Для того чтобы разместить 250 млн. немцев, как это планировал Гитлер, этих территорий было явно недостаточно [28; 259]. Использование для целей германизации территорий Норвегии, Дании, Бельгии, Голландии, большей части Франции Гитлером не планировалось. Не стоит забывать, что его отношение к представителям западной цивилизации было другим, чем отношение к «неполноценным» славянам. Из «западных» менее всего повезло французам, которых фюрер «очень не любил». А из французов «самыми невезучими» оказались те, кто проживал в Эльзасе и Лотарингии. С ними Гитлер готов был обойтись весьма круто (по западным меркам, конечно), ибо территории Эльзаса и Лотарингии он считал немецкими. Вот что фюрер говорил по этому поводу в мае 1942 г.:

«И если мы хотим вновь сделать Эльзас и Лотарингию чисто немецкими землями, то каждый, кто не желает добровольно признать себя немцем, должен быть изгнан оттуда. Гауляйтер Бюркель, приняв решительные меры, уже сделал первые шаги в этом направлении; но из Эльзаса должны исчезнуть ещё четверть миллиона французишек. Будет ли кое-кто из них выслан во Францию или всех отправят на Восток – в принципиальном отношении не играет никакой роли. А заполнить пробел, образовавшийся из-за такого сильного оттока населения, не составит никакого труда» [28;261].

В словах фюрера обращает на себя внимание несколько моментов. Прежде всего, дата этой речи (12 мая 1942 года). К этому времени немцы уже потерпели поражение под Москвой, были отброшены от советской столицы. Наступление Красной Армии продолжалось до весны 1942 года. 12 мая (именно в день, когда Гитлер рассуждал о жизненном пространстве для немцев в Эльзасе и Лотарингии) началось советское наступление под Харьковом. Оно закончится плачевно для советской стороны, но 12 мая твёрдо в этом уверенным Гитлер быть не мог. Немцы, в свою очередь, наступают под Керчью. Но до 14 мая там ещё ничего не кончено. «Синий» план, определяющий действия немцев на Юге России в летнюю кампанию 1942 года, находится в завершающей стадии разработки. Фюрер не может знать результатов его осуществления. Британия по-прежнему дерётся (она уже не сама по себе, она – союзница Советской России). В войне Соединённые Штаты. Правда, они крепко-накрепко увязли с Японией. Но сам факт, что эта мощнейшая держава стала противником Германии, не мог вселять в Гитлера оптимизма. Словом, вряд ли положение Германии в мае 1942 года можно считать более блестящим, чем в мае 1941 года. И забот у фюрера вряд ли стало меньше. Но он за обедом (Гитлер любил поразмышлять в слух за обеденным столом, частенько ведя так называемые застольные беседы) рассуждает не о стратегическом положении рейха, не о текущих военных задачах, а именно о расширении немецкого жизненного пространства. Характерный штрих. Кстати, в этот же день, 12 мая 1942 года, он ещё раз вернётся к вопросу о жизненном пространстве. Но об этом чуть ниже. Пока продолжим разбор его речи относительно судьбы французов Эльзаса и Лотарингии.

Последние должны быть выселены оттуда во Францию или на Восток. Принципиальной роли для фюрера это не имеет. Итак, французов депортируют во Францию. Заметим это.

Наконец, предел суровости фюрера к эльзасским и лотарингским французам – их выселение. Он не говорит об их загоне в резервации и концлагеря, об их уничтожении. Со славянами было иначе. Хорошо видно, что для Гитлера «Запад есть Запад, а Восток есть Восток». Отношения к ним у германского лидера различны.

Мы неспроста сконцентрировали внимание на тех словах фюрера, где он говорит о высылке французов из Эльзаса и Лотарингии во Францию. И вот в связи с чем. Резун, отрицая заинтересованность Гитлера в жизненном пространстве в 1941 году, утверждает:

«Нахватав столько за полтора года, нужно думать не о новых землях, а об удержании захваченного. И уж если Гитлеру всё же нужны новые земли, то перед ним лежит прекрасная Франция. Гитлер разгромил Францию в войне, но захватил только половину территории. Юг Франции лежит беззащитный. Бери его! Ведь это лучшая часть Франции – Лазурный берег, пальмы, курорты, виноградники, коньяк и вина, сыры в подвалах и лимоны на дереве! И за всё это не надо воевать. Франция капитулировала, так забирай же её всю» [28;260].

И будь Резун на месте Гитлера, он бы забрал всю Францию вместе с сыром, вином и пальмами. Верим. Но Гитлер был Гитлером, а Резун остался Резуном. И как не старается последний убедить нас в том, что фюрер думал так же, как думает он, у него это не очень получается, ибо доподлинно известно, что Гитлер не только не хотел забирать себе «свободную» Францию и заселять её немцами, но и оккупированную немцами часть Франции включать в рейх не желал. Почему? А ответ прост: куда же тогда девать 40 млн. французов? Он не мог их уничтожить. Ведь это всё-таки представители западной цивилизации (пусть и «нелюбимые»), защитой которой фюрер так часто обосновывал свои действия. Оставить их в рейхе – сделать рейх многонациональным государством. Но это полностью противоречило нацистской идеологии [28;261]. Францию разбили, ослабили, она перестала играть какую-то роль в Европе и быть противницей Германии. Её усиленно пограбили и поэксплуатировали, что можно было продолжать делать и в дальнейшем (тащить оттуда лимоны с деревьев, сыры из подвалов и вино из погребов, а также и кое-что ещё кое-откуда). Но никогда Гитлер не хотел германизировать Францию, заселив её немцами. Потому так спокойно и говорил фюрер о пополнении населения Франции на четверть миллиона французов.

Вечером 12 мая Гитлер снова возвращается к проблеме жизненного пространства для немцев. На сей раз он говорит уже о Востоке:

«Цель восточной политики – в перспективе – освоить это пространство для заселения его ста миллионами представителей германской расы. Нужно приложить все усилия и с непоколебимым упорством направлять туда один миллион немцев за другим. Не позднее чем через десять лет я хочу получить донесение о том, что на присоединённых к Германии или же на занятых нашими войсками восточных землях живёт как минимум двадцать миллионов немцев» [88;334].

Присутствует здесь столь желанное для «резунистов» слово «перспектива». Но взглянем, что это за перспектива? Произведём нехитрый и, в общем-то, условный арифметический подсчёт. Двадцать миллионов немцев должны быть переселены на восточные земли за 10 лет, начиная с 1942 года. Получается два миллиона человек в год. Или около пяти с половиной тысяч человек ежедневно. Так что вынуждены Резуна и «резунистов» разочаровать. Перспективу понимают они не так, как понимал её Гитлер: не начать освоение восточных земель в перспективе, а закончить его. Начинать же этот процесс нужно сей момент. Темпы его проведения читатель может оценить.

Можно согласиться с исследователями, утверждающими, что все разговоры о том, что перед нападением на Советский Союз Гитлер не думал о завоевании жизненного пространства, являются заблуждением, основанным на поверхностном представлении относительно нацистской идеологической концепции (от себя добавим – или на её предвзятой трактовке) [28;259].

Идея захвата территорий на Востоке, создания на них тысячелетнего рейха – именно та догма, от которой Гитлер не отступал никогда. Она определяла все его действия, была лейтмотивом его политических шагов. Мы не впадаем в упрощенчество и не хотим утверждать, что фюрер «пёр на пролом», только этой идеей и руководствуясь, что он ни йоту не отступал от магистральной линии своих стратегических устремлений. Нет. Выше отмечалось, что он мог быть неплохим тактиком, «шаги в сторону» он умел делать и делал. Но и в другую крайность кидаться не будем: утверждать, что действия Гитлера в отношении СССР в 1941 году совершенно не были предопределены идеологическими установками «Майн кампф», более чем опрометчиво.

Фельдмаршал Манштейн после войны в своих мемуарах написал: «Политик Гитлер был одержим идеей жизненного пространства, которое он считал себя обязанным обеспечить немецкому народу. Это жизненное пространство он мог искать только на востоке» [28;269].

Коротко и ёмко. Манштейн сказал о главной направляющей действий Гитлера.

В самом деле, начиная с самых ранних этапов политической карьеры фюрера, можно проследить, что мысль о жизненном пространстве для немцев является не просто любимым поводом для бесед политика-краснобая или какой-то предвыборной декларацией, которую, продекларировав, никогда не собираются выполнять.

Но что же конкретно заявлял «бесноватый ефрейтор» в своём программном труде (т.е. в «Майн кампф»)? Мы немного поцитируем, чтобы читатель мог сам оценить направленность мыслей Гитлера (повторяем, мыслей, которые влекли за собой действия).

«Мы должны избрать высшим принципом нашей внешней политики (выделено нами – И.Д., В.С.): установление надлежащей пропорции между количеством народонаселения и размером наших территорий! – говорит Гитлер в «Майн кампф». – Уроки прошлого ещё и ещё раз учат нас только одному: целью всей нашей внешней политики должно являться приобретение новых земель (выделено нами – И. Д., В. С.)» [28;264].

Далее фюрер уточняет, что жизненным пространством для немцев могут стать лишь те земли, которые непосредственно прилегают к границам Германии (т.е. колонии, скажем, в Африке, ему не нужны).

«При этом нам нужны такие земли, которые непосредственно примыкают к коренным землям нашей родины. Лишь в этом случае наши переселенцы смогут сохранить тесную связь с коренным населением Германии. Лишь такой прирост земли обеспечивает нам тот прирост сил, который обуславливается большой сплошной территорией» [28;264-265].

Тем не менее, Гитлер вовсе не собирался превращать захваченные земли в немецкие колонии и, следовательно, ориентироваться на использование коренного населения в качестве дешёвой рабочей силы. Его главная цель – заселение оккупированных земель немцами:

«Наша задача – не в колониальных завоеваниях. Разрешение стоящих перед нами проблем мы видим только и исключительно (выделено нами – И. Д., В. С.) в завоевании новых земель, которые мы могли бы заселить немцами» [28;265].

Но где же находятся такие земли? По мнению фюрера, только на Востоке и, прежде всего, в России:

«Когда мы говорим о завоевании новых земель в Европе, мы, конечно, можем иметь в виду в первую очередь только Россию (выделено нами – И. Д., В. С.) и те окраинные государства, которые ей подчинены» [28;265].

Причём, какое-то смешение с местным населением на новых завоёванных землях не должно происходить:

«Мы, национал-социалисты, являемся хранителями арийских ценностей на земле…Мы должны суметь убедить наш народ сделать всё необходимое для защиты чистоты расы. Мы должны добиться того, чтобы немцы занимались не только совершенствованием породы собак, лошадей и кошек, но пожалели бы, наконец, и самих себя» [28;265].

Но какова же тогда судьба славянских народов, земли которых станут немецкими? Она не завидна. Эти представители более низкой расы, по мнению фюрера, должны изгоняться с бывших своих земель или уничтожаться:

«,,,Надо любыми средствами добиваться, чтобы мир был завоёван немцами. Если мы хотим создать нашу великую германскую империю, мы должны, прежде всего, вытеснить и истребить славянские народы (выделено нами – И. Д., В. С.) – русских, поляков, чехов, словаков, болгар, украинцев, белорусов. Нет никаких причин не сделать этого…» [46;55].

Кстати, в 90-е годы XX столетия среди определённой части бывших советских граждан, «опухших от голода» при коммунистическом режиме, было расхожим мнение, что победи в Отечественной войне Гитлер, а не Сталин, то они, эти «опухшие от голода» при коммунистическом режиме граждане, попивали бы сейчас баварское пиво и все поголовно ездили бы на «Мерседесах». Так вот, господа, смеем вас уверить: вы бы не баварское пивко попивали, а пошли бы на удобрения для полей хмеля. Но это так, к слову.

Придя к власти, фюрер «не открестился» от своих программных установок. Так, уже 3 февраля 1933 года он произносит перед генералами рейхсвера речь, в которой заявляет:

«Главной задачей будущей армии явится завоевание нового жизненного пространства на Востоке и его беспощадная германизация» [28;267].

Видимо, чтобы понятие «беспощадная германизация» не вызвало у части генералов, не читавшей «Майн кампф», а также и у тех немцев вообще, которые не успели ещё познакомиться с трудом своего фюрера, какого-то ложного толкования, ближайшие соратники Гитлера старательно разъяснили, что под этим термином следует понимать.

Генрих Гиммлер (в журнале «Дойче арбайт»):

«Нашей задачей является не германизировать в старом смысле этого слова, то есть привить населению немецкий язык и немецкие законы, а добиваться того, чтобы на Востоке жили люди только действительно немецкой, германской крови (выделено нами – И. Д., В. С.)» [46;55].

Мартин Борман:

«Славяне должны работать на нас. В той мере, в какой они нам не нужны, они могут вымирать. Поэтому обязательное проведение прививок и медицинское обслуживание со стороны немцев является излишним. Размножение славян нежелательно…» [46;55].

На совещании в Имперской канцелярии 5 ноября 1937 года фюрер заявляет:

«Германское будущее обусловливается исключительно решением вопроса о недостаточности нынешнего жизненного пространства, а такое решение по своему характеру могло бы быть найдено только в обозримый, охватывающий примерно одно-три поколения период.

Если фюреру суждено дожить до того времени, то его не подлежащее никакому изменению решение таково: не позднее 1943-1945 годов решить вопрос о германском жизненном пространстве (выделено нами – И. Д., В. С.)» [28;267].

Присмотритесь внимательно к этим словам. Цель фюрера (его догма) – обеспечить немцам жизненное пространство. Любой ценой. Дата – не позднее 1945, а то и 1943 года. То есть раньше – ради бога. Позже – нельзя. Вспомните теперь все предыдущие высказывания Гитлера. Где для немцев жизненное пространство? На Востоке. И только там. Не в Африке, не на Лазурном берегу Франции с пальмами, лимонами и сырами. Но ведь слова-то сказаны в 1937 году! Там, на Востоке ещё есть независимая (и довольно сильная) славянская Чехословакия, славянская Польша, в значительной степени славянская Россия. Если Резун и его верные последователи думают, что Гитлер, говоря подобные слова, рассчитывал на добровольный уход всех этих славян куда-нибудь, например, за Уральский хребет, то трудно назвать такое умозаключение нормальным. Нормальные люди так думать не могут. И Гитлер (при всей своей параное) так не думал. Он уже в 1937 году (точнее, гораздо раньше) готовился к войне со всем этим славянским Востоком. Войне, не обусловленной чешской, польской или русской угрозой. Войне, которая была неизбежна (по его, Гитлера, мнению), потому что обеспечивала германской нации самою возможность существования.

На заседании в Имперской канцелярии 23 мая 1939 года фюрер вновь возвращается к вопросу жизненного пространства (к тому времени уже нет Австрии и Чехословакии, но фюреру земель явно недостаточно):

«Жизненное пространство, соответствующее величине государства, есть основа любой силы…Через 15 или 20 лет решение это станет для нас поневоле необходимым» [28;267].

Упоминание 15-20 лет пусть не вводит в заблуждение. Это срок, когда решать вопрос надо будет «хочешь-не хочешь». Но лучше решить его заранее. Сроки мы видели.

Примечательно, что именно на данном совещании Гитлер уже вынес Польше приговор (его слова по этому поводу мы уже дважды цитировали). В инх обращает на себя внимание, что захват Польши – не только причина могущего начаться столкновения с Западом, но и просто-таки необходимое условие для этого столкновения. Не Данциг Гитлеру нужен и не Данцигский коридор, ему нужны земли на Востоке, и Польша – только первая цель!

11 августа 1939 года Гитлер в беседе с комиссаром Лиги Наций в Данциге Карлом Буркхардом сказал:

«Всё, что я предпринимаю, направлено против русских. Если Запад слишком глуп и слеп, что бы понять это, тогда я буду вынужден пойти на соглашение с русскими, побить Запад и затем, после его поражения, снова повернуть против Советского Союза со всеми моими силами» [88;52].

Кто-то видит в этих словах Гитлера политическую хитрость (цель – удержать Запад от вмешательства в польские дела), кто-то – разъяснение гитлеровской позиции англичанам (цель – не только удержать их от участия в германо-польском конфликте, но и привлечь Англию на свою сторону в качестве союзника против Советской России). И то, и то – верно. Но содержит заявление фюрера и кое-что ещё – указание на главный побуждающий мотив его действий. Таковым является война с Россией.

Но, может быть, Россия угрожает Германии, и потому немецкий лидер так категоричен? Да нет. Никакой угрозы со стороны СССР он не видит, но у СССР много того, что нужно немцам – жизненного пространства:

«Рост народонаселения требует большего жизненного пространства. Моей целью было добиться разумного соотношения между численностью населения и величиной этого пространства…Мы сможем выступить против России только тогда, когда у нас освободятся руки на Западе» [28;268].

Фюрер высказался так 23 ноября 1939 года (т.е. уже после подписания пакта о ненападении и договора о дружбе и границе с СССР). Мы уже знаем, что свой тезис о «свободе рук на Западе» Гитлер очень скоро пересмотрел. А вот желание воевать с Советским Союзом за земли для германского будущего у него не только не пропало, но и обретало всё более конкретное выражение. С конца июля 1940 года идёт планирование войны с Советами. А Гитлер в своих речах периодически рисует картины обеспечения жизненного пространства для немцев:

«Украина, Белоруссия, Прибалтийские страны – нам. Финляндия – до Белого моря» (31 июля 1940 года, совещание в Бергхофе) [28;268].

«Речь идёт о борьбе на уничтожение…Будущая картина государств: Северная Россия принадлежит Финляндии. Протектораты: Прибалтийские страны, Украина, Белоруссия» (30 марта 1941 года, совещание с руководством вермахта) [28;269].

Очень показательно «откровение» фюрера от 16 июля 1941 года. Видимо, настроение у него было прекрасное (кампания с «русским колоссом» развивается успешно), и «Адольфа понесло»:

«В принципе дело идёт о том, как сподручнее разделить гигантский пирог, чтобы мы, во-первых, господствовали, во-вторых, управляли, в-третьих, могли эксплуатировать…

Из вновь приобретённых восточных областей мы должны сделать для себя райский сад. Они для нас жизненно важны, колонии же, напротив, играют совершенно второстепенную роль…

Итак, мы будем снова подчёркивать, что были вынуждены захватить ту или иную область, чтобы навести там порядок и обеспечить нашу безопасность. Ни в коем случае не надо показывать, что это сделано навсегда. Тем не менее, все необходимые меры – расстрел, переселение и т.п. – мы всё равно сможем и будем осуществлять и дальше…

Крым должен быть очищен от всех чужих и заселён немцами. Точно так же станет территорией рейха и староавстрийская Галиция…Территорией Германии должна стать вся Прибалтика» [28;268-269], [88;211].

Это всё – германизация на практике.

Судя по всему, мечты о захвате жизненного пространства не покидали Гитлера до тех пор, пока ему ещё мерещилась грядущая победа. Накануне Курской битвы, 1 июля 1943 года, фельдмаршал Манштейн записал в своём дневнике слова фюрера, сказанные им во время совещания с руководством вермахта:

«Гитлер заявил, что ни о каких обещаниях отдельным советским народам во время войны не может быть и речи, так как это плохо бы сказалось на наших собственных солдатах, которые должны знать, что они воюют за жизненное пространство для своих детей и внуков (выделено нами – И. Д., В. С.)» [28;269].

Кажется, сказанного достаточно, чтобы камня на камне не оставить от всех измышлений Резуна о незаинтересованности Гитлера к 1941 году в новых территориальных захватах.

Но всё-таки ещё немного поговорим о практике добывания нацистами жизненного пространства на Востоке. Слова у гитлеровцев с делами не расходились. В приговоре, вынесенном нацистским преступникам на Нюрнбергском процессе, констатировалось:

«На Востоке массовые убийства и зверства совершались не только в целях подавления оппозиции и сопротивления германским оккупационным войскам. В Польше и Советском Союзе эти преступления являлись частью плана, заключавшегося в намерении отделаться от всего местного населения путём изгнания и истребления его для того, чтобы колонизировать освободившуюся территорию» [46;56].

План, о котором говорит приговор, не был каким-то набором ранее продекларированных (в речах, книгах, статьях) принципов, которые претворялись от случая к случаю, нерегулярно, несистематически. План был вполне конкретный, как сейчас модно говорить, «на бумажном носителе». Именовался он генеральным планом «Ост». Именно в нём были определены расовые принципы, технология и темпы германизации оккупированных восточных территорий. К его созданию фашисты подошли с немецкой педантичностью. В ходе его реализации они широко применяли разнообразные способы уничтожения мирных граждан: массовые расстрелы, повешение, отравление газом, убийства заложников, доведение до смерти тяжёлым непосильным трудом, а также голодом.

Международный Военный трибунал, заседавший в Нюрнберге, документально доказал, что программа геноцида славян и других народов начала методично и безжалостно выполняться нацистами уже в ходе Второй мировой войны.

Вспомним, что потери среди мирного населения Польши составили свыше 5 млн. человек. Мы же потеряли около 20 млн. своих сограждан [27]. Около 20 млн. советских женщин, стариков, детей лишили фашисты жизни! Вдумайтесь в эту цифру! Так с кем они воевали на нашей территории? Что это, как не самое бесчеловечное добывание себе жизненного пространства?

Итак, какие цели преследовала готовящаяся против СССР война? Ясно, что по крайне мере, в июле 1940 года, когда начиналась работа над планом «Барбаросса», цель предупредить советскую агрессию не ставилась. В дальнейшем мы увидим, что не появилась такая задача и в 1941 году. Планируемое нападение на СССР решало целый комплекс задач: краткосрочных, среднесрочных и долгосрочных.

Краткосрочная задача нацистов заключалась в попытке выхода из стратегического тупика, обусловленного отказом Англии заключить мир с Германией и наличием потенциальной угрозы вмешательства в англо-германский конфликт со стороны Москвы (подчеркнём, потенциальной, а не реальной угрозы). Собственно, «Барбаросса», который предусматривал полный разгром Красной Армии, и предназначался для достижения этой цели.

Долгосрочной задачей являлось получение и освоение жизненного пространства на Востоке. Идеологическое обоснование эта задача получила ещё в «Майн кампф». А для её конкретной реализации предназначался план «Ост».

Промежуточная, среднесрочная, задача нацистов, состояла в установлении оккупационного режима на бывшей территории СССР, её экономическое освоение и ограбление. Пути реализации этой задачи указывались в директиве № 32 «Подготовка к периоду после осуществления плана «Барбаросса»» и в так называемой Зелёной папке Геринга.

Директива № 32, в частности, декларировала официальную цель оккупации:

«Освоение, охрана и экономическое использование при полном содействии вооружённых сил завоёванного пространства на Востоке» [28; 277].

Зелёная папка Геринга содержала директивные документы по руководству экономикой в оккупированных областях СССР. Вот, например, как один из документов видел это руководство:

«Получить для Германии как можно больше продовольствия и нефти – такова главная экономическая цель кампании. Наряду с этим германская военная промышленность должна получить и прочие сырьевые продукты из оккупированных областей, насколько это технически возможно…Совершенно неуместно мнение о том, что оккупированные области должны быть возможно скорее приведены в порядок, а экономика их восстановлена» [28;277]. 

* * * 
После совещания в Бергхофе нацистская военная машина начала быстро набирать обороты. Уже 5 августа 1940 года начальник штаба 18-й армии генерал-майор Эрих Маркс представил в ОКХ (Главное командование сухопутных сил, т.е., по сути, генеральный штаб) первый набросок плана нападения на СССР. Вариант Маркса, который учитывал пожелания начальника штаба ОКХ генерала Гальдера, предусматривал нанесение основного удара на Оршу, где предполагалось создание наступательного трамплина на Москву. Левый фланг наступающих войск прорезал Прибалтийские республики и выходил к Ленинграду. Маркс не забыл и о возможностях на юге – там наступательное движение должно было проходить южнее Киева с ориентиром на Баку [88; 113].

В свою очередь, планирование нападения на СССР полным ходом шло и в ОКВ. Здесь этой работой занимались начальник оперативного отдела генерал Йодль и его помощник генерал Варлимонт. В сентябре 1940 года их план был готов. Вариант Йодля-Варлимонта предполагал создание трёх армейских групп, две из которых выступали к северу от Припятских болот, а одна к югу. Интересно отметить, что Йодль с Варлимонтом сделали в своём плане следующую оговорку: поскольку конечной целью наступления является Москва, предполагается захват «предполья» Москвы в районе Смоленска. Дальнейшее же продвижение на столицу будет зависеть от степени успеха соседей слева и справа. Т.е. центральная группировка в районе Смоленска может остановиться и ждать решения фланговых задач [88;114]. В сущности, через год так и произошло.

Третий вариант операции против СССР опять был разработан в ОКХ. Его автором выступил генерал Паулюс. Вариант плана, созданный Паулюсом, был готов к концу октября 1940 года. В нём, также как у Йодля и Варлимонта, две германские группировки, северная и центральная, должны быть использованы к северу от Припятских болот, а одна – к югу. Паулюс считал, что необходимо разбить Красную Армию вблизи границы. Главное – уничтожение войск противника, а не захват той или иной территории. Нужно предотвратить любыми способами планомерный отход Красной Армии в глубину своей территории. Прибалтике, где по немецким сведениям было только 30 советских дивизий, в плане Паулюса уделялось мало внимания. В данном случае оно было приковано к Белоруссии (60 советских дивизий, по немецким оценкам) и Украине (70 советских дивизий, по немецким оценкам). Паулюс считал, что после разгрома войск противника следовало все силы бросить на захват его столицы, а не индустриальных центров и стратегически выгодных плацдармов [88;114].

К ноябрю 1940 года немецкие военные располагали тремя вариантами плана войны против СССР. Гитлер их ещё не рассматривал, но 18 ноября издал директиву №18, в которой содержалось распоряжение военным продолжать работу по планированию кампании против Советов:

«Были проведены политические дискуссии с целью выяснения позиции России (имеется в виду визит Молотова в Берлин – И.Д., В.С.). Безотносительно к результатам этих дискуссий все приготовления для Востока, о которых я говорил устно, должны быть продолжены (выделено нами – И.Д., В. С.). Далее последуют инструкции, по мере того, как оперативные планы армии будут представлены мне для одобрения» [88;114].

Разногласия с СССР ещё могли быть урегулированы (и, кстати, советская сторона 25 ноября предприняла такую попытку урегулирования, дав согласие на присоединение к трёхстороннему пакту (Германия, Италия, Япония) при принятии ряда советских условий), но Гитлера это уже не интересует. Он стремится к войне с СССР.

«Они (т.е. русские – И. Д., В. С.) должны быть поставлены на колени как можно скорее», - заявляет Гитлер и 5 декабря требует ускорения подготовки к нападению весной на Советский Союз [88;123].

К этому моменту немецкие военные уже «обкатали» свои варианты планов на военных играх, проводившихся с 28 ноября по 3 декабря 1940 года. Уже к этим играм создание трёх группировок (а не двух, как в варианте Маркса) и нанесение удара с трёх плацдармов стали общепризнанными принципами готовящейся кампании. Для игр эти принципы уже были вводными [88;115].

Во время совещания генералитета с фюрером 5 декабря 1940 года Гитлер одобрил представленный ОКХ (Браухичем и Гальдером) план нападения на СССР, внеся в него лишь некоторые уточнения. Например, он распорядился увеличить количество дивизий на Восточном фронте со 120 до 130, и поменьше обращать внимания на Москву (главное – уничтожение вооружённых сил России, а Москва никуда не денется) [88;123].

Интересная подробность: на совещании Браухич в осторожной форме высказал сомнение в правильности стратегии Гитлера: он указал на недостаточное количество самолётов для борьбы с русскими, если значительная часть авиации будет занята в небе Англии. Гитлер прервал командующего сухопутными войсками и произнёс фразу, запомнившуюся всем присутствующим: Германия может вести войну сразу против двух противников, если Восточная кампания не затянется [88;115]. Это к вопросу о патологической боязни Гитлером войны на два фронта.

После совещания 5 декабря план войны против Советов получил название «Отто». Свою окончательную форму он приобрёл к 18 декабря 1940 года. Тогда же появилось и то название, под которым план вошёл в историю – «Барбаросса» (на данном названии настоял лично Гитлер). В окончательном варианте плана северная группировка немцев была усилена. Необходимость в таком шаге видели и сами военные. Именно они и предложили это Гитлеру. Тот не только с ними согласился, но и попенял им за то, что предполагаемое ими усиление явно недостаточно. В конечном итоге, естественно, «прошёл» вариант фюрера. [88;123].

18 декабря 1940 года план «Барбаросса» был подписан Гитлером. Вот выдержка из плана, хорошо характеризующая военные цели нацистов и их видение войны с СССР:


                                    «Штаб-квартира фюрера

                                    18 декабря 1940 года.


Германские вооружённые силы должны быть готовы сокрушить Советскую Россию в ходе скоротечной кампании до окончания войны против Англии. С этой целью армия должна использовать все доступные воинские части, за исключением тех, которые остаются на оккупированной территории…

Приготовления должны быть завершены к 15 мая 1941 года. Величайшие усилия должны быть предприняты с целью маскировки намерения начать нападение.

Масса русских войск в Западной России должна быть уничтожена в ходе смелых операций посредством глубокого проникновения бронетанковых войск с целью предотвращения отступления нетронутых боеспособных войск в широкие пространства России. Конечной целью операции является создание оборонительной линии против азиатской России по реке Волга до Архангельска. Затем последний оставшийся у России промышленный район на Урале может быть уничтожен силами люфтваффе» [88;124].


До 31 января 1941 года планирующие органы ОКХ занимались уже детализацией плана. Штабные установки, конкретно определяющие действия тех или иных соединений вермахта, были подписаны фельдмаршалом Браухичем в последний день января.

Ни один документ военного планирования Германии не говорит о том, что немцы готовились напасть на СССР с целью самозащиты. «Барбаросса» – ярко выраженный агрессивный план. При этом вопрос о возможном нападении Советов постоянно поднимался как в ходе создания «Барбароссы», так и в ходе подготовки к его реализации. Не надо думать, что немецкие военные, как дети в песочнице, заигравшись со своим детищем, ничего кругом не видели, не слышали, ни на что не обращали внимания. Но на вопрос: «Может ли Советская Россия в ближайшее время напасть на Германию?», – немецкие военные профессионалы всегда дружно отвечали «нет».

Военный атташе германского посольства в Москве генерал Кестринг в своих донесениях в Берлин в 1940-1941 годах постоянно указывал, что в непосредственном будущем агрессивная наступательная политика для СССР невозможна [88;179].

Генерал Лоссберг, служивший в ОКВ и принимавший самое активное участие в создании «Барбароссы», безусловно исключал наступательные действия Красной Армии даже в случае нападения на неё [88;179].

8 мая 1941 года в докладе ОКВ подчёркивалось, что состояние Красной Армии «не улучшилось, ей не хватает хорошего руководства [88;179]. И далее: «Расположение советских войск носит оборонительный характер ввиду схемы расположения мобильных частей в тылу, что определяет их функцию противостояния германским танковым дивизиям, когда те прорвутся сквозь русскую оборону…» [88;180].

Помощник Йодля генерал Варлимонт в своих мемуарах передаёт впечатление офицеров – работников ОКВ, когда Гитлер среди них начинал говорить о «русской угрозе»:

«Офицерская честь страдала от слов Гитлера о якобы «угрожающем характере расположения советских войск»» [88;180]. При подобных словах Варлимонт испытывал «неловкость и дискомфорт» [88;180].

Сам глава ОКВ фельдмаршал Кейтель выступил против войны с Советским Союзом. В августе 1940 года, когда военное планирование ещё только набирало обороты, он направил Гитлеру меморандум, в котором утверждал, что в войне с СССР нет необходимости, нет никаких оснований предполагать, что Россия готовится к нападению на рейх [88;180]. Так, когда же кривил душой глава ОКВ: в августе 1940 года перед Гитлером или летом 1945 года перед советскими следователями? Полагаем, ответ ясен.

Хорошо. Военный атташе в Советском Союзе, работники ОКВ. Но, может быть, другого мнения держались в ОКХ? Ведь именно там были собраны наиболее профессиональные немецкие военные. И что говорила немецкая разведка? Не была ли ситуация подобна ситуации, которая, по утверждению современных мифотворцев, сложилась в СССР, т.е. разведчики предупреждали, а высшее руководство не верило (ещё один бредовый миф «демократической» эпохи об упёршемся, как баран, Сталине, который только самому себе и верил, и наивных дурачках – советских военных, которые, как бараны на убой, шли за упёршимся, как баран, Сталиным и ни к чему не приготовились)? Что ж? Посмотрим на мнения военных из ОКХ и германской разведки.

В 1941 году оберквартирмейстер генерал Типпельскирх записал:

«В высшей степени маловероятно, что Советский Союз будет вести войну против Германии в обозримом будущем» [88;180].

Начальник оперативного отдела ОКХ генерал Хойзингер вспоминает разговор между Гальдером и начальником разведки восточного направления (ФХО), во время которого Гальдер задал вопрос, есть ли признаки того, что СССР готовится напасть на Германию? Ответ был таков: «По моему мнению, способ размещения сильных советских войск связан с опасениями относительно наших намерений». Гальдер: «Я согласен…» [88;181-182].

Уже 4 июня 1941 года во время беседы в Цоссене Гальдер вновь охарактеризовал расположение советских войск как строго оборонительное [88;182]. До вторжения оставалось менее трёх недель.

Наконец, после начала боевых действий Гальдер запишет, что Красная Армия готовилась к обороне на границе, о чём свидетельствует оборонительный характер расположения войск [88;182].

Мнение немецкой разведки не отличалось от мнения высших военных из ОКВ и ОКХ.

О немецкой разведке сказано много нелестного или мало лестного. Современные авторы дружно упрекают её в недостаточном профессионализме, многих недочётах в работе. К. А. Калашников и В. И. Феськов, проводя условную оценку качественных показателей РККА и вермахта накануне войны, организацию стратегической и тактической разведки в вермахте считают звеном, в котором вермахт не только не превзошёл, но даже, пожалуй, и уступал Красной Армии [38;31].

Главным разведывательным центром, ответственным за сбор информации о Советском Союзе, стал отдел Верховного командования сухопутных сил (ОКХ), носивший название «Иностранные армии – Восток» (ФХО). Созданный в 1938 году, ФХО отвечал за военную информацию о Польше, скандинавских странах, некоторых балканских странах, СССР, Китае и Японии. Но, начиная с 31 июля 1940 года, когда Гитлер отдал приказ о подготовке войны с Советской Россией, ФХО полностью сосредоточился на ней.

Исследователи, говорящие о низкой эффективности германской разведывательной службы, абсолютно правы. По существу, немецкие разведчики «проглядели» Россию. Те оценки, которые они давали Красной Армии в своих докладах (крупнейшим из которых был меморандум «Военная мощь Союза Советских Социалистических Республик. Положение на 01.01.1941», а последним по времени – доклад от 20 мая 1941 года), очень сильно расходились с действительным положением дел.

Так, в январе 1941 года ФХО определил численность Красной Армии мирного времени в 2 млн. человек, военного – в 4 млн. Фактически же на 1 января 1941 года в рядах РККА находилось 4 млн. солдат (немецкие разведчики ошиблись в 2 раза!), а к июню – 5 миллионов (и это ведь тоже армия мирного времени!). Но никаких уточнений по этому поводу в своём майском докладе ФХО не сделал [88;140].

Последняя оценка ФХО сил Красной Армии, находящихся в европейской части России: 130 пехотных дивизий, 21 кавалерийская, 5 бронетанковых, 36 моторизованно-механизированных бригад [88;140]. Уже за несколько дней до нападения высшие немецкие военные должны были поёжиться, узнав, что на самом деле в Европейской России было 226 пехотных дивизий (в два раза больше оценки, данной ФХО в мае 1941 года!).

К этому следует добавить, что прибытие подкреплений из Сибири и с Дальнего Востока ФХО считал маловероятным по политическим причинам (речь шла о возможных осложнениях между СССР и Японией). Т.е. разведслужба ОКХ, по сути, призывала пренебречь дивизиями, находящимися за Уралом (точное их количество немецкой разведке было неизвестно) [88;141, 139]. Мы знаем, что на деле произошло всё иначе, с точностью до «наоборот».

Январский меморандум ФХО определил количество советских танков в 15 000 единиц, из них в западных районах СССР – 10 000 [88;139], [38;166]. Произошла ошибка в 1,7 раза – к июню 1941 года на вооружении РККА состояло 25 664 танка и САУ [5;185]. Ясно, что менее чем за 5 месяцев увеличиться на десять с лишним тысяч машин количество советских танков не могло.

К тому же подавляющее число танков Красной Армии ФХО объявил устаревшими. По его мнению, любопытство вызывал лишь тяжёлый танк КВ-1 (о его количестве в войсках немцы не имели никакого представления; его характеристики были им также не известны) [88;139]. О существовании Т-34, названного впоследствии лучшим танком Второй мировой войны, и тяжёлого танка КВ-2 разведчики ФХО даже и не подозревали.

Не менее досадный просчёт произошёл в определении количества боевых самолётов РККА. Разведка люфтваффе насчитала 10 500 боевых самолётов всех классов. При этом в европейской части СССР – 7 500 машин [88;139]. ФХО счёл своих коллег из люфтваффе пессимистами: в Европейской России находится всего 5655 самолётов [88;139-140]. На деле к июню 1941 года в Красной Армии было 18 759 боевых самолётов всех типов [54;242] [28]. Т.е. даже более реальная оценка разведчиков люфтваффе давала ошибку в 1,7-1,8 раза. Количество же самолётов только в западных военных округах составляло 8920 единиц, т.е. на 1420 единиц больше, чем германская разведка полагала во всей Европейской России при максимальном подсчёте в 7500 единиц [54; 276-277]. Недаром уже после начала войны Гальдер запишет в своём дневнике: «Люфтваффе значительно недооценило численность самолётов противника» [88; 140]. Более того, немецкая разведка очень недооценила и качество советских боевых машин: боеготовыми объявлялись всего 60% самолётов и только 100-200 машин считались имевшими современную конструкцию. О характеристиках таких машин, как ЛаГГ-3, МиГ-3, Як-1, Пе-2, Ил-2 и их количестве в советских войсках представления у разведспецов из ФХО и люфтваффе было весьма смутным [88; 140].

Но каков бы не был уровень эффективности немецких разведслужб, нас интересует именно их оценка намерений СССР (были ли они агрессивными), ибо сейчас мы говорим о субъективной стороне проблемы (взглядах, оценках и намерениях германской стороны). Вот вывод январского меморандума ФХО: основная масса советских войск будет расположена к югу и северу от Припятских болот для того, чтобы закрыть места прорыва германских войск и для контратак на фланги германских армий [88; 140]. Т.е. меморандум однозначно указывает на оборонительный характер расположения советских войск, ни слова не говоря о возможности нападения с их стороны. Причём, интересная деталь: даже способность Красной Армии к осуществлению эффективной обороны и нанесению действенных контрударов ФХО ставил под сомнение, имея в виду чрезвычайно низкий, по его мнению, уровень военного руководства, подготовки и организованности войск, а также состояние советских железных и шоссейных дорог [88; 140]. При таких выводах говорить об агрессивных намерениях РККА было просто смешно. После января 1941 года до самого начала русской кампании мнение немецких разведчиков по этому поводу не изменилось. Выше мы уже цитировали разговор Гальдера с главой ФХО (им был полковник Кинцель).

Но, может быть, особое мнение, отличное от мнения военных, было у Гитлера. И в самом деле, в среде высшего политического и военного руководства Германии Гитлер частенько говорил о «русской угрозе», о том, что Сталин вынуждает его к войне. Резун, которого так и тянет назвать адвокатом Гитлера, делает из фюрера чуть ли не шекспировского Гамлета, мучающегося вопросом: «Быть или не быть?». Так, он передаёт разговор Гитлера с Шуленбургом: «У меня, граф, выхода нет» [80; 484]. И, продолжая мысль фюрера, Резун добавляет: «Не оставил Сталин Гитлеру выхода» [80; 484]. Мол, не хотел он воевать с СССР, а Советы его просто вынудили. И воображается склоняющийся над картой утомлённый человек, единственное подлинное желание которого – мир во всём мире. Но понимает этот пацифист, что жить в мире не даст ему «усатый дьявол» со своей ордой «чертей-коммунистов». И как не больно миролюбивому Гитлеру, но, заламывая руки, вынужден он признать, что только нападение на СССР может спасти Германию и всю европейскую цивилизацию от советской агрессии.

Только вот не вяжутся факты с этой красивой картиной, рисуемой для нас господином Резуном. Для Гитлера ссылка на неизбежность, безвыходность, вынужденность вообще была любимым аргументом, с помощью которого он доказывал необходимость тех или иных шагов (Чехословакия вынудила вступиться за судетских немцев; Польша сама сделала неизбежным нападение на неё; вот и Советы выбора не оставляют; и проблема приобретения земель на Востоке неизбежно должна быть решена). Что думал Гитлер в действительности о «русской угрозе», можно понять из других его фраз. Как единодушно отмечают общавшиеся с Гитлером в 1940-1941 годах, в этот период он периодически начинал говорить об «исключительной благоприятности момента». И в его словах не было и тени обеспокоенности русской агрессивностью [88; 179]. На Нюрнбергском процессе Кейтель показывал, что в 1941 году Гитлер сказал ему: «Первоклассный состав высших советских военных кадров истреблён Сталиным в 1937 году. Таким образом, необходимые умы в подрастающей смене пока ещё отсутствуют» [88; 179]. Известно также, что, зная о превосходстве РККА над вермахтом в танках, Гитлер абсолютно спокойно к этому относился, считая уровень боеспособности советских бронетанковых войск (т.е. основных ударных сил наступательной войны) чрезвычайно низким [88; 139, 179].

Пусть объяснят Резун и «резунисты», как, в грош не ставя командование и главные ударные силы армии, можно всерьёз, а не «понарошку», бояться агрессии с её стороны, ждать нападения? Сдаётся нам, что в своих «страхах» искренним Гитлер не был.

Напомним, что когда в июле 1940 года начиналось планирование войны против СССР, фюрер отмечал отсутствие активности русских в отношении Германии (см. выше). Вряд ли под воздействием докладов военных из ОКВ, ОКХ и ФХО его мнение в последующее время изменилось. Уже в июле 1941 года, когда война с Советской Россией уже шла, Гитлер обронил фразу о подлинных германских намерениях, которые надо маскировать, говоря о необходимости обеспечения безопасности Германии [28; 269].

Подобная двойственность Гитлера, по-видимому, смущала высших немецких военных, и они для себя пытались её объяснить, по крайне мере, понять, согласен ли фюрер с их оценкой ситуации или нет. Буквально, соломоново объяснение дал фельдмаршал Кессельринг:

«Гитлер хотел войны – превентивной войны! Строго говоря, положение дел не заставляло Гитлера прибегать к превентивному нападению (выделено нами –И. Д., В. С.).Но нужно признать, что государственный деятель должен иметь особую интуицию, чтобы различать необходимость принятия решения, имеющего такие гигантские последствия» [88; 182].

Блестяще! Каково объяснение! В чём, собственно, соль? Необходимости в превентивной войне нет (т.е. она и не превентивная, следовательно, по сути). Но фюреру виднее. Он же – политик. И раз сказал: «Превентивная», значит – превентивная. И рассуждать тут нечего. Вот так, примерно, если «расшифровать» высказывание Кессельринга.

Только тогда совсем не ясно, зачем Резун измарал столько бумаги? Что, собственно, он доказывал? Сталин-то тоже был политик и очень даже недурной. Какую бы войну он не готовил против Германии, она в любом случае была бы превентивной. Ему, Сталину, виднее было.

А если серьёзно, то точку в разговоре о мнимой превентивности намерений Гитлера, на наш взгляд, может поставить проект его директивы № 32 под названием «Приготовления к действиям после осуществления плана «Барбаросса»», подготовленной 11 июня 1941 года. После завоевания Советского Союза предусматривалось: 1) сокрушение стратегических позиций Британии на Ближнем Востоке ударами с трёх направлений – через Ливию и Египет к Суэцкому каналу, через Болгарию и Турцию к британским владениям на Ближнем Востоке, через Кавказские горы к Ирану и Ираку; 2) создание оперативной базы в Афганистане для броска в Индию со стороны северо-запада (при этом рассчитывалось, что против Англии выступит Япония, начав боевые действия хотя бы против Сингапура); 3) завоевание стратегических позиций в Северной Африке посредством захвата Гибралтара, испанских и португальских островов в Атлантическом океане; 4) создание базы в Западной Африке – Дакар, Конакри, Фритаун – для создания угрозы Соединённым Штатам. Гитлер называл это проведением Weltblitzkrieg – молниеносной войны в мировых масштабах [88; 182].

Подобное планирование лучше всего отвечает на вопрос о превентивной войне. Страна, которая после победы над Россией готовилась к битвам на трёх континентах, планировала захват и оккупацию в глобальном масштабе, решала задачу не превентивного удара против СССР, а задачу достижения мирового владычества. Обороняющаяся сторона не создаёт концепций молниеносной войны в мировом масштабе.

Вывод представляется нам очевидным – Германия 22 июня 1941 года начала против СССР агрессивную войну. Именно такую войну она изначально планировала, к такой войне готовилась. 

ГЛАВА VI  ПЛАНЫ СССР

Но к чему готовился СССР? Каковы были его намерения?

Вдруг, вне зависимости от намерений Германии, её операция против Советского Союза, и впрямь, оказалась превентивной войной.

Резун именно так и утверждает. И у него в России нашлось много поклонников. Преимущественно из среды «демократических правдоискателей», которые в факте подготовки советского нападения на Германию увидели ещё один момент, обличающий существовавший в СССР тоталитарный режим.

Вот, например, что пишет по этому поводу один из «отцов» «русской демократии» Гавриил Попов:

«Я хочу надеяться, что наши лидеры…рассекретят, наконец, всё касающееся наших планов начала войны в 1941 году. И скажут народу правд: коммунистический режим Сталина собирался первым напасть на Германию…»[46;52].

Другой категорией людей, принявших теорию Резуна, были люди патриотически настроенные, для которых страшное для СССР начало войны стало поводом к возникновению определённого комплекса национальной неполноценности. Стараясь найти объяснение катастрофы 1941 года, они увидели его в доводах Резуна: СССР просто готовился не к той войне, не к оборонительной, а к наступательной. А пришлось обороняться. Итог – разгром 1941 года.

Отдельные аргументы теории Резуна мы рассмотрим несколько позже. Сейчас же скажем о том, на чём вся его теория базируется, почему вообще стало возможным её возникновение. Причина её возникновения и её основа – отсутствие широкого доступа к документам советского военного планирования, осуществлявшегося в предвоенные годы. Это дало возможность, прежде всего, обвинить СССР в агрессивных намерениях (раз документы прячут или уничтожили, значит, было что скрывать; подготовку обороны скрывать бы не стали, значит, скрывают подготовку к нападению), а, затем, позволило выпустить свою фантазию на волю и фантазировать налево и направо, давая любому факту соответствующую интерпретацию (благо, с документами на руках тебя никто не опровергнет, а без документов – слово на слово, и спорить можно до посинения).

Произведения Резуна основаны именно на целенаправленной трактовке в общем-то известных фактов в русле теории «советской агрессии». Подкрепляет же свои трактовки он «выдёргиванием» цитат из речей советских политических (прежде всего, Сталина) и военных деятелей и цитированием их мемуаров (прежде всего, конечно, мемуаров военачальников). Обильно цитировать мемуаристику ему вовсе не мешает то обстоятельство, что всю её в основе своей он считает лживой. Но мысль у Резуна, примерно, такая: «И среди плевел попадаются зёрна. И в лживых мемуарах полководца можно отыскать правду. Увлекаются ли старики-военачальники, забываются ли, но иногда проговариваются». Правдой, конечно же, считается то, что укладывается в «прокрустово ложе» резунистской теории. Что не укладывается – безусловная ложь.

«Дёргая» цитаты умеючи, можно много что «надёргать». Например, дату предполагаемого советского нападения на Германию – 6 июля 1941 года. Откуда взялась эта дата? Разве она фигурировала хоть в одном советском официальном (незасекреченном) документе? Нет, конечно. Так неужто проговорился какой-нибудь старый полководец в своих воспоминаниях (ацензура этого и не приметила)? Тоже нет. Никто про 6 июля нигде не говорил. Но Резун вычислил (именно вычислил) данный день, как день начала советской агрессии, опираясь на произведение нашего военачальника и умело его цитируя.

В 1974 году начальник Академии Генерального штаба генерал армии С.П. Иванов с группой ведущих советских военных историков выпустил исследование под названием «Начальный период войны (по опыту первых кампаний и операций Второй мировой войны)». В этой книге на странице 212 есть такие слова:

«Немецко-фашистскому командованию буквально в последние две недели перед войной удалось упредить наши войска в завершении развёртывания и тем самым создать благоприятные условия для захвата стратегической инициативы в начале войны» [51; 66].

Теперь посмотрим, как работает с данным текстом Резун. В своём «Ледоколе» он цитирует его дважды и оба раза неточно.

Первый раз:

«В этой книге Иванов не только признаёт, что Гитлер нанёс упреждающий удар, но и называет срок (вот пошла цитата – И.Д., В.С): «немецко-фашистскому командованию буквально в последние две недели перед войной удалось упредить наши войска» (с.212)» [82;312].

Второй раз:

«Генерал армии С.П. Иванов прямо указывает на эту дату (пошла цитата – И.Д., В.С.): «…германским войскам удалось нас упредить буквально на две недели»» [82; 327].

Через две недели после 22 июня и точно – 6 июля. Вот оно гениальное вычисление! Только что-то цитирует Резун Иванова как-то «немножко» не так.

Нетрудно увидеть, что С.П. Иванов говорит о начале реальной войны, начавшейся 22 июня 1941 года. За две недели до её начала (т.е с 8 по 22 июня) немецко-фашистскому командованию (а не «германским войска», как во втором случае у Резуна) удалось упредить наши войска в развёртывании.

Мало того, что про упреждение именно в развёртывании Резун ничего не говорит, попросту «обсекая» слова С.П. Иванова (оно и понятно: приведи их полностью и нужного смысла не добьёшься), так он ещё под войной подразумевает готовящееся гипотетическое нападение СССР на Германию.

Видимо, первая «укороченная» цитата всё-таки убедительно мысль Резуна не подтверждала. Поэтому во втором случае слова советского генерала урезали ещё больше, убрав не только слова о развёртывании войск, но и упоминание об упреждении в нём «в последние две недели перед войной». В то же время их подкорректировали, заменив «немецко-фашистское командование» на «германские войска», перенеся указание на срок после упоминания об упреждении и вместо предлога «в» употребив предлог «на». Получилось чудно: вместо «в последние две недели перед войной» (тут ещё можно засомневаться: почему перед войной, которую планировал СССР, а не перед войной, которую начала Германия) – «удалось нас упредить буквально на две недели». В последнем случае место сомнениям, и впрямь, не остаётся. Всё «процитировано» так, что ясно совершенно – мы 6 июля 1941 года собирались напасть на немцев.

А дальше начинает работать бурная, ничем не сдерживаемая фантазия Резуна, и факты получают нужную ему трактовку, сами, в свою очередь, становясь подтверждением его «открытия». И он вещает:

«Если Советский Союз готовил удар, то этот удар можно упредить ударом, который наносится другой стороной чуть раньше. В 1941 году, как говорит Иванов, германский удар был нанесён с упреждением в две недели» [82;312].

Так и хочется сказать: «Да постыдитесь же, охальник! Ну, соврали, так идите дальше потихоньку, излагайте. А вы нам с амвона прописные истины читать! То без вас не знаем, что оборону не упредишь».

Но Резуна «несёт», он упивается своей логичностью (интересно, он при этом помнит, что все его построения имеют в основании ложь и искажение, или уже позабыл):

«Существует немало указаний на то, что срок начала советской операции «Гроза» был назначен на 6 июля 1941 года (выделено автором – И.Д., В.С.). Мемуары советских маршалов, генералов и адмиралов (ни одна цитата из которых, приведённая Резуном, ни прямо ни косвенно на 6 июля 1941 года, как дату нападения СССР на Германию, не указывает – И.Д., В.С.), архивные документы ( из которых Резун не привёл ни одного – И.Д., В.С.), математический анализ сведений о движении тысяч советских железнодорожных эшелонов –всё это указывает на 10 июля как дату полного сосредоточения Второго стратегического эшелона Красной Армии вблизи западных границ. Но советская военная теория предусматривала переход в решительное наступление не после полного сосредоточения войск, а до него. В этом случае часть войск Второго стратегического эшелона можно было сгружать уже на территории противника и после вводить в бой.

Жуков (как и Сталин) любил наносить свои внезапные удары воскресным утром. 6 июля 1941 года – это последнее воскресенье перед полным сосредоточением советских войск» [82;327].

Вот вам и ещё один «серьёзный» аргумент: 6 июля – воскресенье, а Сталин с Жуковым любили нападать по воскресеньям.

Но если «перевёрнутая» цитата из С.П. Иванова и ссылка на выходные и праздничные дни вас всё-таки не убедили, то у Резуна найдётся ещё один «железный» довод – об отборе 3700 коммунистов на политическую работу в РККА:

«Идёт сосредоточение советских войск на границах Германии и Румынии, точно как в августе 1939 года на границе Польши. В 1939 году через 19 дней после постановления о призыве номенклатуры в РККА Красная Армия нанесла удар. Сценарий повторяется. Если от даты нового постановления отсчитать 19 дней, то как раз попадаем в 6 июля 1941 года… В этот день Красная Армия должна была нанести удар по Германии и Румынии. 19 дней – не совпадение. Планы заранее составлены на все предыдущие и последующие дни. Время пущено как перед стартом ракеты. По заранее отработанному графику проводятся сотни разных действий и операций, и для каждого действия в графике точно определено время. По их расчётам и планам в день «М – 19» (т.е. 17 июня 1941 года) надо направлять номенклатуру в армию. Этот механизм отсчёта дней отработан на учениях и предыдущих «освобождениях». В июне 1941 года он снова пущен в ход. Детонатор мины, заложенной под Европу, уже отсчитывал дни…

Постановление, как все подобные ему, было секретным. О его существовании стало известно через много лет после окончания войны. Да и то, название опубликовано, а текст скрыт…» [80; 406-407].

Ссылка на мобилизацию номенклатуры должна, по мысли Резуна, убедить самых сомневающихся.

Такая вот аргументация, такие доводы. На подобных аргументах и доводах построена вся теория Резуна. 

* * *  
Чем вызывалось молчание политического и военного руководства СССР в послевоенные годы о довоенных планах Советского Союза – сейчас можно только гадать. Боялись ли «кабы чего не вышло да не то ни подумали», или было по-человечески стыдно за то, что уж больно «не так» всё пошло? Только умолчание в итоге «вышло боком» для СССР и России. Неизвестные широкой общественности планы были интерпретированы «борцами за историческую истину» в плоскости теории «советской агрессии», т.е. подумали именно не то, что было в действительности. Сейчас, когда советские довоенные планы рассекречиваются, становится ясно, что боялось руководство СССР зря: во всяком случае, эти документы ясно говорят, что нападать на Германию первым Советский Союз не собирался. Ну, а чувство стыда за то, что всё пошло совсем иначе, чем хотели, быть, конечно, могло, ведь собирались бить агрессора на его территории, «малой кровью, большим ударом», а вышло… Но только для дела чувство это в себе надо было пересилить.

Итак, каковы же были военные планы СССР накануне войны с Германией? Сейчас мы уже смело можем говорить, что планы первой операции в войне с Германией носили наступательный характер и предусматривали разгром противника собственным наступлением. «Воевать будем на чужой территории, малой кровью, большим ударом!». Это не был просто пропагандистский штамп, как утверждают некоторые авторы (см., например, А. Бугаёв «День «N». Или неправда Виктора Суворова»). Чистой пропагандой можно считать только утверждение про «малую кровь», ибо никто не мог сказать с уверенностью, сколько её будет пролито. Да, хотелось бы меньше, но… Что же до слов про войну на чужой земле и мощным ударом, то это вполне совпадало с намерениями высших советских военных. Другими словами, зарываться в окопы, как в Первую мировую, и ограждать себя Засечными чертами, как в средние века, никто не собирался, хотя господин Резун других способов оборонительной войны и не видит. Видимо, и стратег он плохой, и тактик неважный, да и шахматист невесть какой (иначе бы знал о Сицилианской защите – защите нападением).

Заголовок у советских военных планов 1940-41 годов был «Соображения об основах стратегического развёртывания Вооружённых Сил Советского Союза».

Результат размышлений Б.М. Шапошникова над новым профилем границы был отражён в документе, датированном 19 августа 1940 года. По мнению Бориса Михайловича, планирование должно было строиться вокруг следующих тезисов:

«Считая, что основной удар немцев будет направлен к северу от устья р. Сан, необходимо и главные силы Красной Армии иметь развёрнутыми к северу от Полесья. На Юге – активной обороной должны быть прикрыты Западная Украина и Бессарабия, и скована возможно большая часть германской армии. Основной задачей наших войск является – нанесение поражения германским силам, сосредотачивающимся в Восточной Пруссии и в районе Варшавы; вспомогательным ударом нанести поражение группировке противника в районе Ивангород, Люблин, Грубешов, Томашев» [35; 317-318], [50; 104].

Прекрасно видно, что «Соображения…» в варианте августа 1940 года предполагают начало боевых действий Красной Армии только в ответ на германское нападение. На Юге мы обороняемся (но активно, т.е. с нанесением контрударов, а не просто «тупо» сидя в окопах), на Севере – наступаем. Для сравнения: немцы в это время уже вовсю планируют «Барбароссу» и в планах этих и слова нет об обороне.

Б.М. Шапошников фактически предлагал воспроизведение действий русской армии в 1914 году: штурм Восточной Пруссии ударами с северо-запада и в обход Мазурских озёр.

В августе 1940 года руководство Генштаба сменилось: Б.М. Шапошников занимает пост заместителя наркома обороны СССР, а Генштаб возглавляет К.А. Мерецков. С его приходом советские военные планы претерпевают изменения.

Дело в том, что К.А. Мерецков к тому моменту уже имел печальный опыт штурма линии Маннергейма зимой 1939-1940 годов, и перспектива взламывать куда более совершенные укрепления немцев в Восточной Пруссии ему явно «не улыбалась». Ось советского военного планирования стала смещаться на юг.

Следующий вариант плана появляется 18 сентября 1940 года. Он предусматривал на первом этапе боевых действий активной обороной прочно прикрыть западную границу в период сосредоточения советских войск и не допустить вторжения противника в пределы СССР. Второй этап заключался в мощных ударах главных группировок советских войск [1; 11], [50; 106].

Но где должны быть сосредоточены эти группировки? План К.А. Мерецкова был дуалистичен. Фактически он включал в себя два плана. Один вариант развивал идеи Б.М. Шапошникова, другой – придавал первой операции советских войск иную форму, смещая центр сосредоточения на территорию Украины (вариант самого К.А Мерецкова). Вот что говорилось в плане:

«Главные силы Красной Армии на Западе, в зависимости от обстановки, могут быть развёрнуты или к югу от Брест-Литовска с тем, чтобы мощным ударом в направлениях Люблин и Краков и далее на Бреслау (Братислав)в первый же этап войны отрезать Германию от Балканских стран, лишить её важнейших экономических баз и решительно воздействовать на Балканские страны в вопросах участия их в войне; или к северу от Брест-Литовска, с задачей нанести поражение главным силам германской армии в пределах Восточной Пруссии и овладеть последней. Окончательное решение на развёртывание будет зависеть от той политической обстановки, которая сложится к началу войны, в условиях же мирного времени считаю необходимым иметь разработанными оба варианта» [35; 318-319], [50; 104, 106].

Всего в составе Юго-Западного фронта по «южному» варианту развёртывания предполагалось иметь «70 стр[елковых] дивизий; 9 танковых дивизий; 4 мотострелковых дивизий; 7 кавалерийских дивизий; 5 танковых бригад; 81 полк авиации» [35; 319]. В составе Западного и Северо-Западного – «55 стрел[ковых] дивизий; 7 танковых дивизий; 3 мотострел[ковых] дивизии; 3 кавалерийских дивизии; 6 танковых бригад; 1 авиадесантная бригада; 59 полков авиации» [35; 319]. Задача Юго-Западным фронтом должна была решаться во взаимодействии с 4-й армией Западного фронта.

Остальные силы Западного фронта должны были прикрыть минское направление и одновременно нанести совместно с силами Северо-Западного фронта удар в общем направлении на Алленштейн с тем, чтобы сковать немецкую группировку, сосредоточенную в Восточной Пруссии [1; 12], [50; 104].

«Северный» вариант развёртывания сводился к тому, чтобы в течение 20 суток, перегруппировывая и сосредотачивая войска, используя укреплённые районы, активной обороной прочно прикрыть минское и псковское направления и не допустить вклинивания противника на советскую территорию. В последующем (на 25-е сутки мобилизации) войсками Западного и Северо-Западного фронтов перейти в наступление, нанести поражение главным силам вермахта и овладеть Восточной Пруссией. Одновременно войсками Юго-Западного фронта, прикрывая частью сил Западную Украину и Бессарабию, нанести поражение ивангородско-люблинской группировке немецких войск и выйти на среднее течение Вислы [1; 13], [50; 108-109].

5 октября 1940 года у И. В. Сталина состоялось совещание, на котором присутствовали К.Е. Ворошилов, С.К. Тимошенко, В.М. Молотов и К.А. Мерецков. Темой совещания был доклад «Об основах стратегического развёртывания Вооружённых Сил Советского Союза на Западе и Востоке в 1940-1941 гг.». В ходе обсуждения Генеральному штабу в лице К.А. Мерецкова было поручено доработать план с учётом развёртывания ещё более сильной группировки в составе Юго-Западного фронта [35; 320], [1; 13].

14 октября 1940 года доработанный «южный» вариант плана был утверждён в качестве основного. Одновременно было решено продолжить работу и над «северным» вариантом. Но, как отмечает А. Исаев, «интерес к мучительному «прогрызанию» укреплений в Восточной Пруссии явно пошёл на убыль» [35; 320]. В самом деле, «Соображения…» К.А. Мерецкова вариант развёртывания основных сил Красной Армии на Западе севернее Полесья рассматривали как вынужденный. В них, в частности, говорилось:

«Разгром немцев в Восточной Пруссии и захват последней имеют исключительное экономическое и прежде всего политическое значение для Германии, которое неизбежно скажется на всём ходе борьбы с Германией.

При решении этой задачи необходимо учитывать:

1. Сильное сопротивление, с вводом значительных сил, которое во всех случаях, безусловно, будет оказано Германией в борьбе за Восточную Пруссию.

2. Сложные природные условия Восточной Пруссии, крайне затрудняющие ведение наступательных операций.

3. Исключительную подготовленность этого театра обороны и особенно в инженерном и дорожном отношениях.

Как вывод – возникают опасения, что борьба на этом фронте может привести к затяжным боям, свяжет наши главные силы и не даст нужного и быстрого эффекта, что в свою очередь сделает неизбежным и ускорит вступление Балканских стран в войну против нас.

При неизбежности (выделено нами –И.Д., В.С.) развёртывания наших Вооружённых Сил по этому варианту предлагается следующая группировка их…» [34; 52], [50; 109].

Обратите внимание на выделенную нами фразу: «при неизбежности». Т.е. политические или военные обстоятельства могли всё-таки сделать применение «северного» варианта необходимым, но сам по себе он считался невыгодным.

Разработку «южного» и «северного» вариантов плана на местах планировалось закончить к 1 мая 1941 года [1; 13], [35; 320].

План К.А Мерецкова – наступательный. Даже на второстепенных направлениях предполагаются активные действия. Но всё это только после того, как СССР подвергнется нападению. В этом случае войска прикрытия обеспечат защиту государственной границы СССР от агрессора и сосредоточение ударных советских группировок. После сосредоточения последует мощный удар Красной Армии.

Детализирует план К.А Мерецкова разработка М.А. Пуркаева, начальника штаба Киевского Особого военного округа (КОВО), датируемая декабрём 1940 года. Данный документ известен как «Записка начальника штаба КОВО по решению военного совета Юго-Западного фронта по плану развёртывания на 1940 год». В «Записке…» М.А. Пуркаева уже ставятся конкретные задачи отдельным армиям. Общая задача Юго-Западного фронта выглядит так:

«Ближайшая стратегическая задача – разгром, во взаимодействии с левым крылом Западного фронта, вооружённых сил Германии в районах Люблин, Томашув, Кельце, Радом и Жешув, Ясло, Краков и выход на 30-й день операции на фронт р. Пилица, Петроков, Оппельн, Нейштадт, отрезая Германию от её южных союзников. Одновременно прочно обеспечить границу с Венгрией и Румынией.

Ближайшая задача – во взаимодействии с 4-й армией Западного фронта окружить и уничтожить противника восточнее р. Висла, и на 10-й день операции выйти на р.Висла, и развивать наступление в направлениях: на Кельце, Петроков и на Краков.

Справа Западный фронт (штаб Барановичи) имеет задачей –ударом левофланговой 4-й армии в направлении Дрогичин-Седлец-Демблин содействовать Юго-Западному фронту в разгроме Люблинской групптровки противника…» [35; 320-321] , [75; 199-200].

Задачу предполагалось решать силами семи армий. Группировка, сосредотачиваемая против Южной Польши, должна была нанести удары в излюбленной немцами форме: наступление флангов по сходящимся направлениям с обороняющимся центром [35; 321].

Однако наступление не начиналось в первый же день кампании. Начальный период войны должен был выглядеть, по мысли М.А. Пуркаева, следующим образом:

«1-й этап – оборона на укреплённом рубеже по линии госграницы. Задача – не допустить вторжения противника на советскую территорию, а вторгнувшегося – уничтожить и обеспечить сосредоточение и развёртывание армий фронта для наступления.

[…]

Главные силы армии сосредотачиваются до 27-го дня мобилизации за линией Ковель, Луцк, р. Стырь, Броды, Львов, Грудск Ягельонский, Самбор, Дрогобыч, Стрый, Станислав и далее по р. Днестр» [35; 321].

Сколько-нибудь активные задачи на этапе сбора сил в западных округах, по советским планам, получала только авиация. Вот как описывается это в «Записке…» М.А. Пуркаева:

«Воздушные силы ЮЗФ (Юго-Западного фронта – И.Д., В.С.) решают следующие основные задачи:

1. В тесном взаимодействии с наземными войсками уничтожают живую силу наступающего пр[отивни]ка (выделено нами – И.Д., В.С), массируя удары на главных направлениях.

2. Последовательными ударами по установленным базам и аэродромам, а также боевыми действиями в воздухе уничтожают авиацию противника.

3. Истребительной авиацией прикрывают сосредоточение, развёртывание и действия армий фронта.

[…]

6. Мощными ударами по железнодорожным узлам: Краков, Кельце, Калиш, Крейцбург, Ченстохов, Бреслау, Ратибор, Брно, Оппельн нарушить и задержать сосредоточение немецких войск» [35; 323].

В пункте первом задач авиации мы не зря выделили слова о наступающем противнике. Маленькая, но очень характерная деталь: активно действующая советская авиация «работает» по наступающему, т.е. нападающему, противнику. Итак, речь идёт об агрессии против СССР. Только так, а не иначе: не о нападении СССР на Германию.

Сосредоточение войск, как указывает М.А. Пуркаев, занимает 27 дней от начала мобилизации, которая объявляется, возможно, и до начала войны. Но ни о какой изготовившейся к удару группировке с первого дня столкновения речи не идёт, раз уж армии по госгранице прикрывают сосредоточение. Т.е. речь и близко не идёт о том, что фактически, в реальной истории, проделали немцы (они имели полностью отмобилизованные и собранные в ударные кулаки силы к 22 июня 1941 года, которыми и нанесли сокрушительный удар по советским войскам).

И только после того, как будет собран плановый наряд сил можно приступить к выполнению следующего этапа, предусмотренного «Запиской…» М.А. Пуркаева:

«2-й этап операции – наступление. Задача – ближайшая задача фронта. Глубина – 120-170 км. Начало наступления с утра 30-го дня мобилизации. Средний темп продвижения – 12-13 км» [35; 323].

Мы упомянули о семи армиях в составе ЮЗФ. Начальник штаба КОВО предполагал, что это будут следующие армии:

«5-я армия. Состав: четыре управления ск (стрелковых корпусов – И.Д., В.С); двенадцать стр[елковых] дивизий; одно управление мк (механизированного корпуса – И.Д., В.С); две танковых дивизии; одна мотострелковая дивизия; одна моторизованная бригады; три отдельных танковых бригады;

19-я армия. Состав: два управления стр[елковых] корпусов; семь стрелковых дивизий; две моторизованных бригады; одна отдельная танковая бригада;

6-я армия. Состав: пять управлений стр[елковых] корпусов; пятнадцать стр[елковых] дивизий; три танковых бригады; одна моторизованная бригада;

26-я армия. Состав: пять управлений стр[елковых ] корпусов; одно управление мех[низированного] корпуса; пятнадцать стрелковых дивизий; две танковые дивизии; одна мотострелк[овая] дивизия; три танковых бригады;

12-я армия. Состав: упр[авлений] стр[елковых] корпусов –четыре; стрелковых дивизий – одиннадцать; танковых дивизий – одна; управлений кав[алерийских] корп[усов] – одно; кавал[ерийских] дивизий –две;

18-я армия. Состав: два управления стр[елковых] корпусов; шесть стрелковых дивизий; одна танковая бригада; одна моторизованная бригада;

9-я армия в составе: два управления стрелк[овых] корпусов; восемь стрелковых дивизий; три кавалерийских дивизии; две танковые бригады; одна моторизованная бригада» [35; 324-325].

Поскольку записка писалась в декабре 1940 года, до формирования 30 механизированных корпусов (в бытность главой Генштаба К.А. Мерецкова мехкорпусов было сформировано всего 9), в ней присутствуют танковые и моторизованные бригады. В период от декабря 1940 до июня 1941 года планы менялись, менялось и распределение сил между армиями и фронтами. Последний плановый наряд сил по предвоенным планам даёт записка Н.Ф. Ватутина (на тот момент первого заместителя начальника Генштаба) от 13 июня 1941 года:

«III. Распределение сил по армиям на Западном и Юго-Западном фронтах.

[…]

Юго -Западный фронт:

5А -15 дивизий, из них сд (стрелковых дивизий – И.Д., В.С) – 9, тд (танковых дивизий- И.Д., В.С) – 4, мд (моторизованных дивизий – И.Д., В.С.) – 2.

20А – сд-7.

6А – 16 дивизий, из них: сд – 10, тд – 4, мд – 2.

26А – 15 дивизий, из них: сд – 9, тд- 4, мд – 2.

21А – 13 дивизий, из них: сд – 8, тд- 2, мд – 1, кд (кавалерийских дивизий –И.Д., В.С.) – 2.

12 А – сд- 4.

18А – 8 дивизий, из них: сд-5, тд -2, мд – 1.

9А – 12 дивизий, из них: сд – 7, тд – 2, мд – 1, кд – 2.

Резерв фронта – 7 дивизий, из них: сд -4, тд – 2, мд- 1» [72; 475], [35; 325-326].

Мы не случайно столь подробно остановились на силах, которые М.А Пуркаев предполагал, согласно его «Записке…», иметь в составе ЮЗФ, и сравнили их с плановым распределением сил перед самой войной (записка Н.Ф. Ватутина). Дело в том, что все эти планы довольно сильно отличаются от того, что имелось у Юго-Западного фронта к 22 июня 1941 года.

Во-первых, в построении войск фронта вообще отсутствуют и 19-я армия (записка Пуркаева), и 20-я и 21-я армии (записка Ватутина). 19,20 и 21-я армии находились на 22 июня довольно далеко (более 300 км) от границы [35; 326].

Во-вторых, количество войск в подчинении имеющихся армейских управлений также существенно отличалось. В подчинении штаба 5-й армии было пять стрелковых дивизий (45, 62, 87,124 и 135-я), в подчинении 6-й армии – три стрелковых дивизии (41, 97 и 159-я), в подчинении 26-й армии – три стрелковых дивизии (72, 99 и 173-я), в подчинении 12-й армии – шесть стрелковых дивизий (вскоре часть из них будет передана 18-й армии) [35; 326]. Разница, как видите, в разы относительно планового наряда сил на первую операцию. Данная информация нам вскоре пригодится, ибо разговор о соответствии «плана и факта» ещё впереди.

В конце декабря 1940 года в Москве проходило совещание высшего командного состава Красной Армии. После него, в первых числах января 1941 года, состоялись две оперативно-стратегических игры (игры на картах): первая (2 – 6 января) обыгрывала действия на северо-западном направлении, вторая (8 – 11января) – на юго-западном.

Игры эти будут рассмотрены подробно несколько позже. Сейчас же только скажем, что существующее мнение, что на них «обкатывались» военные планы командования РККА, что они дали материал к корректировке планов, ошибочно (см., например, В. Абатуров «1941. На Западном направлении» (М., 2007)). Если что данные игры и дали для планирования, то общетеоретическую подготовку тех людей, которые к планированию так или иначе были причастны.

К 11 марта 1941 года был разработан «Уточнённый план стратегического развёртывания Вооружённых Сил Советского Союза на Западе и на Востоке».

Г.К Жуков в своих «Воспоминаниях и размышлениях» говорит, что работа над ним велась в феврале-апреле 1941 года [29; 213]. Т.е. после завершения разработки в марте план ещё продолжал уточняться.

В «Уточнённом плане…» уже почти без сомнений считалось, что «Германия, вероятнее всего, развернёт свои главные силы на юго-востоке от Седлец до Венгрии с тем, чтобы ударом на Бердичев, Киев захватить Украину» [1; 17]. Отмечалось, что «наиболее выгодным является развёртывание наших главных сил к югу от р. Припять с тем, чтобы мощными ударами на Люблин, Радом и на Краков поставить себе первую стратегическую цель: разбить главные силы немцев и в первый же этап войны отрезать Германию от Балканских стран, лишить её важнейших экономических баз и решительно воздействовать на Балканские страны в вопросах участия их в войне против нас…» [1; 17-18], [50; 112].

Таким образом, самая сильная группировка Красной Армии должна была быть создана на территории Украины, в составе Киевского Особого военного округа.

В «Уточнённом плане…»[29] наступательная операция советских войск на Западном театре получила чёткое оформление. Замысел её предусматривал: в ходе ведения обороны сковать немецкие группировки на флангах – на участках Мемель, Остроленка и вдоль границы с Венгрией и Румынией; главными силами Юго-Западного фронта во взаимодействии с левым крылом Западного фронта (4-я армия) нанести удар с целью разгрома люблинско-радомско-сандомирской группировки противника, овладеть Краковом и Варшавой и выйти на рубеж Варшава – Лодзь – Оппельн. В дальнейшем в зависимости от обстановки предполагалось развивать наступление в направлениях Познань, Берлин или Прага, Вена, или Торунь, Данциг [1; 18], [50; 112-113].

Задачи фронтов были сформулированы максимально конкретно. Так, Западному фронту в рамках этой операции предстояло ударом войск левого крыла (4-я армия) в общем направлении на Седлец, Радом способствовать Юго-Западному фронту в разгроме врага в районе Люблина, а для обеспечения действий на главном направлении нанести вспомогательный удар в направлении Варшавы, овладеть ею и «вынести» оборону на р. Нарев. Ближайшей задачей фронта являлось овладение районом Седлец, Луком и захват переправ через р.Вислу. В дальнейшем имелись в виду действия в направлении Радома с целью окружения во взаимодействии с Юго-Западным фронтом люблинской группировки немецких войск [1; 18], [50; 113].

Есть все основания считать, что «Уточнённый план…» завершил эволюцию советских планов развёртывания, заключающуюся в смещении основного района сосредоточения советских войск с севера на юг[30]. Если Б.М. Шапошников отстаивал приоритет «северного» варианта, а «Соображения…» К.А. Мерецкова при смещении центра тяжести развёртывания на юг были всё же дуалистичны, то план Г.Г. Жукова окончательно закреплял приоритет направления к югу от Полесья.

Планы эволюционируют, но неизменным в них остаётся одно: положение о том, что агрессором выступит Германия. Наступление советских войск – ответ на агрессию.

Из этого правила в разряд исключений обычно относят один очень интересный документ. Речь идёт о «Соображениях по плану стратегического развёртывания Вооружённых Сил Советского Союза на случай войны с Германией и её союзниками» от 15 мая 1941 года.

Известны эти «Соображения…» сейчас только в черновом варианте докладной записки, направленной Сталину С.К Тимошенко и Г.К. Жуковым. По утверждениям Д. Волкогонова и В. Карпова, документ этот изначально находился в личном деле Г.К. Жукова, хранящемся в Министерстве обороны [88; 183].

«Соображения…» написаны рукой А.М. Василевского, на тот момент заместителя начальника оперативного управления Генштаба. В тексте имеется редакторская правка рукой Н.Ф. Ватутина (напомним, тогда он был первым заместителем начальника Генштаба). Хотя в конце обозначены фамилии С.К. Тимошенко и Г.К. Жукова, подписей нет. В тексте есть ссылки на прилагаемые карты, но карты отсутствуют [9; 314. 341], [72; 464-472].

Можно предположить с большой долей вероятности, что чистовой вариант с картами, подписанный наркомом обороны и начальником Генштаба, был предоставлен Сталину и впоследствии затерялся в архивах или был уничтожен. Впрочем, заместитель начальника Генерального штаба Вооружённых Сил СССР в 1991 году генерал-полковник А. Клеймёнов утверждал, что данный документ не был подписан и никогда не обсуждался [88; 183]. Наверное, у генерала были основания так заявлять. С ним согласен современный российский историк О.В. Вишлёв. Более того, этот исследователь полагает, что «документ (т.е. «Соображения…» от 15 мая 1941 года – И.Д., В.С) никогда не выходил из стен Генштаба. Он так и остался черновым рабочим документом» [15; 15]. Своё мнение О.В. Вишлёв основывает на том, что нет ни прямых, ни косвенных документальных подтверждений не только того, что план был утверждён и подписан Сталиным, но и того, что он вообще ему направлялся на рассмотрение [15; 15]. Нет также свидетельств подписания его С.К Тимошенко и Г.К Жуковым [15; 15]. С полной уверенностью можно лишь утверждать, что его с учётом своих правок одобрил Н.Ф. Ватутин. Наконец, как считает О.В. Вишлёв, «заслуживает внимания…и тот факт, что этот документ долгое время (до 1948 года) хранился в личном сейфе Василевского – не в бумагах Сталина, Тимошенко, Жукова либо…Н.Ф. Ватутина, где ему, казалось бы, надлежало находиться, если бы он был утверждён или хотя бы рассмотрен, и именно из сейфа Василевского перекочевал в архив» [15; 15].

Документ довольно объёмный (15 листов, с четырьмя приложениями) [75; 199], [72; 464-472]. Три приложения содержали в общей сложности семь карт. Одно приложение («Схема соотношения сил») карт не имело.

Приведём выдержки из данного документа, позволяющие говорить о его сути. Заметим, что некоторые авторы этот документ приводят в сокращённом варианте, зачастую очень удобно для себя его сокращая. Мы так поступать не будем. Наши сокращения никоим образом не помешают правильному пониманию документа.


«СООБРАЖЕНИЯ ПО ПЛАНУ

СТРАТЕГИЧЕСКОГО РАЗВЁРТЫВАНИЯ

ВООРУЖЁННЫХ СИЛ СОВЕТСКОГО СОЮЗА

НА СЛУЧАЙ ВОЙНЫ С ГЕРМАНИЕЙ И ЕЁ СОЮЗНИКАМИ.

май 1941[31]

Народный комиссар обороны СССР

Только лично.

Экземпляр единств.

Председателю Совета Народных

Комиссаров СССР

Тов. Сталину.


Докладываю на Ваше рассмотрение соображения по плану стратегического развёртывания Вооружённых Сил Советского Союза на случай войны с Германией и её союзниками.

I. В настоящее время, по данным разведывательного управления Красной Армии, Германия имеет развёрнутыми около 230 пехотных, 22 танковых, 20 моторизованных, 8 воздушных и 4 кавалерийских дивизий, а всего около 284 дивизий. Из них на границах Советского Союза, по состоянию на 15.5.41г., сосредоточено до 86 пехотных, 13 танковых, 12 моторизованных и 1 кавалерийской дивизии, а всего до 120 дивизий.

Предполагается, что в условиях политической обстановки сегодняшнего дня Германия, в случае нападения на СССР, сможет выставить против нас – до 137 пехотных, 19 танковых, 15 моторизованных, 4 кавалерийских и 5 воздушно-десантных дивизий, а всего до 180 дивизий.

[…] (далее идут соображения по поводу того, где будут развёрнуты оставшиеся 104 дивизии вермахта – И.Д., В.С.).

Вероятнее всего главные силы немецкой армии в составе 76 пехотных, 11 танковых, 8 моторизованных, 2 кавалерийских и 5 воздушных, а всего до 100 дивизий будут развёрнуты к югу от линии Брест-Демблин для нанесения удара в направлении – Ковель, Ровно, Киев.

Одновременно надо ожидать удары на севере из Восточной Пруссии на Вильно и Ригу, а также коротких, концентрических ударов со стороны Сувалки и Бреста на Волковыск и Барановичи.

На юге – надо ожидать ударов:

а) в направлении Жмеринка, Румынской армии, поддержанной германскими дивизиями,

б) в направлении Мункач, Львов и

в) Санок, Львов.

Вероятные союзники Германии могут выставить против СССР: Финляндия до 20 пехотных дивизий, Венгрия – 15 пд, Румыния – 25 пд.

Всего Германия с союзниками может развернуть против СССР до 240 дивизий.

Учитывая, что Германия в настоящее время держит свою армию отмобилизованной, с развёрнутыми тылами, она имеет возможность предупредить (подчёркнуто в тексте – И.Д., В.С.) нас в развёртывании и нанести внезапный удар.

Чтобы предотвратить это, считаю необходимым ни в коем случае не давать инициативы действий Германскому Командованию, упредить (подчёркнуто в тексте – И.Д., В.С.) противника в развёртывании и атаковать германскую армию в тот момент, когда она будет находиться в стадии развёртывания и не успеет ещё организовать фронт и взаимодействие войск.

II. Первой стратегической целью действий Красной Армии поставить – разгром главных сил немецкой армии, развёртываемых южнее Брест-Демблин и выход к 30-му дню севернее рубежа Остроленка, р.Нарев, Лович, Лодзь, Крейцбург, Оппельн, Оломоуц.

Последующей стратегической целью – наступать из района Катовице в северном или северо-западном направлении, разгромить крупные силы центра и северного крыла Германского фронта и овладеть территорией бывшей Польши и Восточной Пруссии.

Ближайшая задача – разбить германскую армию восточнее р. Висла и на Краковском направлении, выйти на р.р. Нарев, Висла и овладеть районом Катовице, для чего:

а) главный удар силами Юго-Западного фронта нанести в направлении Краков-Катовице, отрезав Германию от её южных союзников;

б) вспомогательный удар левым крылом Западного фронта нанести на Варшаву – Демблин с целью сковывания варшавской группировки и овладения Варшавой, а также содействия Юго-Западному фронту в разгроме люблинской группировки противника;

в) вести активную оборону против Финляндии, Восточной Пруссии, Венгрии, Румынии и быть готовыми к нанесению ударов против Румынии при благоприятной обстановке.

Таким образом, Красная Армия начинает наступательные действия с фронта Чижев-Людовлено силами 152 дивизий против 100 германских, на других участках государственной границы предусматривается активная оборона.

[…] ( весь III-ий раздел «Соображений…» посвящён подробной росписи сил РККА, находящихся в различных частях СССР (не только в западных округах, но и на Дальнем Востоке, в Закавказье, Средней Азии – И.Д., В.С.).

IV. Состав и задачи развёртываемых на Западе фронтов (карта 1: 1 000 000):

Северный фронт (ЛВО) – 3 армии, в составе – 15 стрелковых, 4 танковых и 2 моторизованных дивизий, а всего 21 дивизия, 18 полков авиации и Северный военно-морской флот, с основными задачами – обороны г. Ленинграда, порта Мурманск, Кировской желдороги и совместно с Балтийским военно-морским флотом обеспечить за нами полное господство в водах Финского залива…

Северо-Западный фронт (ПрибОВО)– три армии, в составе 17 стрелковых, 4 танковых, 2 моторизованных дивизий, а всего 23 дивизии и 13 полков авиации, с задачами: упорной обороной прочно прикрыть Рижское и Виленское направления, не допустив вторжения противника из Восточной Пруссии; обороной западного побережья и островов Эзель и Даго не допустить высадки морских десантов противника…

Западный фронт (ЗапОВО) – четыре армии, в составе 31 стрелковой, 8 танковых, 4 моторизованных и 2 кавалерийских дивизий, а всего 45 дивизий и 21 полк авиации. Задачи: упорной обороной на фронте Друскеники, Остроленка прочно прикрыть Лидское и Белостокское направления;

– с переходом армий Юго-Западного фронта в наступление, ударом левого крыла фронта в общем направлении на Варшаву и Седлец, Радом разбить Варшавскую группировку и овладеть Варшавой, во взаимодействии с Юго-Западным фронтом разбить Люблинско-Радомскую группировку противника, выйти на р. Висла и подвижными частями овладеть Радом…

Юго-Западный фронт – восемь армий, в составе 74 стрелковых, 28 танковых, 15 моторизованных и 5 кавалерийских дивизий, а всего 122 дивизии и 91 полк авиации, с ближайшими задачами:

а) концентрическими ударами армий правого крыла фронта окружить и уничтожить основную группировку противника восточнее р.Вислы в районе Люблин;

б) одновременно ударом с фронта Сенява, Перемышль, Лютовиска разбить силы противника на Краковском и Сандомирско-Келецком направлениях и овладеть районом Краков, Катовице, Кельце, имея в виду в дальнейшем наступать из этого района в северном или северо-западном направлении для разгрома крупных сил северного крыла противника и овладения территорией бывшей Польши и Восточной Пруссии (т.е. Восточную Пруссию предполагается брать не «в лоб», а, так сказать, «с подбрюшья» – И.Д., В.С.);

в) прочно оборонять госграницу с Венгрией и Румынией и быть готовыми к нанесению концентрических ударов против Румынии. Из района Черновцы и Кишинёв с ближайшей целью разгромить сев. крыло Румынской армии и выйти на рубеж р. Молдова, Яссы.

Для того, чтобы обеспечить выполнение изложенного выше замысла, необходимо заблаговременно провести следующие мероприятия, без которых невозможно нанесение внезапного удара по противнику как с воздуха, так и на земле:

1. Провести скрытое отмобилизование войск под видом учебных сборов запаса;

2. Под видом выхода в лагеря произвести скрытое сосредоточение войск ближе к западной границе, в первую очередь сосредоточить все армии резерва Главного командования;

3. Скрыто сосредоточить авиацию на полевые аэродромы из отдалённых округов и теперь же начать развёртывать авиационный тыл;

4. Постепенно под видом учебных сборов и тыловых учений развёртывать тыл и госпитальную базу.

V. Группировка резервов Главного командования. В резерве главного командования иметь 5 армий.

[…] (далее идёт описание мест сосредоточения резервных армий: 3 армии предполагалось расположить в полосе за Западным фронтом (причём, две на значительном удалении от границы, вплоть до Вязьмы), две – за Юго-Западным фронтом – И.Д., В.С.)

VI. Прикрытие сосредоточения и развёртывания. Для того чтобы обеспечить себя от возможного внезапного удара противника, прикрыть сосредоточение и развёртывание наших войск и подготовку их к переходу в наступление, необходимо:

1. Организовать прочную оборону и прикрытие госграницы, используя для этого все войска приграничных округов и почти всю авиацию, назначенную для развёртывания на западе;

2.Разработать детальный план противовоздушной обороны страны и привести в полную боевую готовность средства ПВО.

По этим вопросам мною отданы распоряжения и разработка планов обороны госграницы и ПВО полностью заканчивается к 1.6.41г.

Состав и группировка войск прикрытия – согласно прилагаемой карте.

Одновременно необходимо всемерно форсировать строительство и вооружение укреплённых районов, начать строительство укрепрайонов на тыловом рубеже Осташков, Почеп (просим обратить внимание на этот рубеж; для информации: находится он к востоку… от Смоленска! – И.Д., В.С.) и предусмотреть строительство новых укрепрайонов в 1942 г. на границе с Венгрией (обратите внимание на дату – 1942 год! – И.Д., В.С.), а также продолжать строительство укрепрайонов по линии старой госграницы.

VII. Задачи Военно-морскому флоту поставлены – согласно ранее утверждённых Вами моих докладов.

VIII. Развёртывания войск и их боевые действия имеющимися запасами обеспечиваются:

[…] (далее идёт описание сроков, на которые действия РККА обеспечены теми или иными видами боеприпасов и горючего – И.Д., В.С.).

Запасы горючего, предназначенные для западных округов, эшелонированы в значительном количестве (из-за недостатка ёмкости на их территории) во внутренних округах.

IX. Прошу:

1. Утвердить предоставляемый план стратегического развёртывания Вооружённых Сил СССР и план намеченных боевых действий на случай войны с Германией;

2. своевременно разрешить последовательное проведение скрытого отмобилизования и скрытого сосредоточения, в первую очередь всех армий резерва Главного командования и авиации;

3. потребовать от НКПС (Народный Комиссариат путей сообщения – И.Д., В.С.) полного и своевременного выполнения строительства железных дорог по плану 41 года и особенно на Львовском направлении;

4. обязать промышленность выполнять план выпуска материальной части танков и самолётов, а также производства и подачи боеприпасов и горючего строго в назначенные сроки;

5. утвердить предложение о строительстве новых укрепрайонов.

Приложения:

1. Схема развёртывания на карте 1: 1 000 000, в 1 экз.;

2. Схема развёртывания на прикрытие на 3-х картах;

3. Схема соотношения сил, в 1 экз.;

4. Три карты базирования ВВС на западе.


Народный Комиссар Обороны

СССР Маршал Советского Союза

С. Тимошенко

Начальник Генерального Штаба КА

Генерал Армии

Г. Жуков»

[72; 464-472], [47;526-529].


Мы отдельно поговорим о трактовках документов советского военного планирования, осуществлявшегося в предвоенные годы, борцами за «историческую истину». В частности, коснёмся и «Соображений…» от 15мая 1941 года. Эту тему надо затронуть хотя бы уже для того, чтобы показать, какими приёмами пользуются господа «борцы», чтобы «притянуть за уши» факты к своим насквозь идеологизированным теориям. Сейчас же скажем о другом. Даже исследователи здравые, противостоящие разгулу огульного «демократического правдоискательства» всегда видели в майских «Соображениях…» попытку советских генштабистов нанести превентивный удар по германским войскам, изготовившимся к нападению на СССР. Точнее, попытку убедить Сталина разрешить им сделать это. Другими словами, совершить политический акт агрессии, нападение на другую страну. Казалось бы, сторонники теории агрессивных замыслов СССР могут потирать руки от удовольствия: вот он – пресловутый предсказанный Резуном план «Гроза». Некоторые из них, и впрямь, руки потирают (только почему-то не делает этого сам Резун). А здравомыслящие учёные начинают в ответ говорить вполне здравые вещи, доказывая, что «Соображения…» от 15 мая хотя и представляли из себя план удара по Германии, но были лишь самым общим наброском, над которым надо было ещё работать и работать. А на это нужно время. Не говоря уже о том, что время нужно для подготовки к реализации разработанного во всех мелочах и утверждённого политическим руководством страны плана. Но на календаре-то была уже середина мая 1941 года. Как же советская сторона могла успеть сделать всё к 6 июля 1941 года, т.е. к дате нападения, декларируемой Резуном (см., например, А. Бугаёв «День «N». Неправда Виктора Суворова», М., 2007, стр. 314-318[32])?

Всё верно. Немцам на разработку «Барбароссы» понадобилось почти пять месяцев (с конца июля до 18 декабря 1940 года). Ещё полгода ушло у них на подготовку вторжения в соответствии со своим планом. В случае же с советскими военными времени меньше двух месяцев.

Вся эта ситуация напоминает разговор, в котором рьяный «демократ-правдоискатель» обвиняет, а здравомыслящий учёный оправдывается.

– Ага! Мы же говорили! – кричит «правдоискатель».– Вот же! Вот!

– Да что вы?– оправдывается учёный.– Оно с виду, вроде бы, и так. Но на деле-то… Посмотрите…

Но «правдоискатель» ничего и слышать не хочет, т.к., по его мнению, «правду» он уже нашёл.

Мы же хотим спросить: «А надо ли оправдываться?»

Во-первых, в самом факте появления «Соображений…» от 15 мая 1941 года не было ничего особенного. В задачи генерального штаба любой армии входит изучение всех возможных сценариев войны с вероятным противником (в том числе и сценария нанесения превентивного удара).

В той сложной ситуации, которая складывалась на советско-германской границе к лету 1941 года, советские генштабисты были просто обязаны как-то отреагировать. Иначе – они «зря ели свой хлеб».

Но военные, как известно, лишь готовят предложения. А для того, чтобы запустить какой-либо из их планов в действие нужно решение политического руководства страны. Без него любой из планов – просто бумага. Сведений о том, что Сталин одобрил, утвердил, подписал «Соображения…» от 15 мая нет. И, собственно, уже поэтому говорить не о чем. Все «гениальные» догадки остаются лишь догадками. Догадка – это интересно, но это не аргумент.

Во-вторых, продолжая считать «Соображения…» от 15 мая 1941 года предложением о нанесении удара по Германии, т.е. о нападении на неё, зададимся вопросом: «А в чём тут грех? Чего надо стыдиться?» Совершенно понятно, что это не пресловутый резуновский план «Гроза», к исполнению которого, по утверждению Резуна, Красная Армия готовилась чуть ли не с начала 30-х годов [80; 446]: дата «15 мая 1941 года» и отсутствие данных об утверждении «Соображений…» говорят сами за себя. Кроме того, по тексту очень хорошо видно, что всё предлагаемое этим планом – реакция на сосредоточение германских войск у советских границ. Т.е. если считать, что советский Генштаб всё таки предлагал первыми напасть на Германию, то чисто с субъективных позиций, без учёта того, к чему в реальности готовились немцы, предлагался превентивный удар. Высшие советские военачальники оценивали намерения немецкой армии, как агрессивные. Но сейчас-то мы знаем, что и в действительности намерения эти оказались таковыми. Другими словами, и в объективном плане предлагаемый Генштабом удар носил превентивный характер. Вспомним, что немецкий исследователь М. Мессершмидт так высказался по поводу ситуации, сложившейся на западной советской границе накануне германского вторжения:

«…Если бы Сталин нанёс удар перед 21 июня 1941 года, он начал бы превентивную войну в подлинном смысле понятия «praevenire» – предотвращать» [88; 183].

Даже западные исследователи признают в той ситуации за Советским Союзом право напасть на рейх первым. Постыдного ничего в этом не видят. Поэтому абсолютно не ясны «демократические истерики» российского происхождения по поводу, якобы, агрессивных «Соображений…» от 15 мая 1941 года.

На наш взгляд, совершенно прав один из ведущих современных российских историков Второй мировой войны М. Мельтюхов, отметивший:

«…Если не закрывать на неё (историческую реальность 1941 года – И.Д., В.С.) глаза, то возникает вполне резонный вопрос, почему Советский Союз не должен был готовить нападение на Германию? Что, Германия была большим другом советского народа? Или Гитлер и Сталин были близнецы-братья? Ведь в тот момент именно Германия являлась наиболее серьёзной угрозой не только для внешнеполитических интересов Советского Союза, но и для самого существования Советского государства и населявших его народов. Поэтому советское руководство не только имело полное право, но и обязано было предпринять все доступные для него меры, которые позволили бы максимально эффективно нанести поражение своему противнику (выделено автором – И.Д., В.С.)» [51; 71-72].

Наконец, в- третьих. Скажи, уважаемый читатель, ты безоговорочно уверен в том, что «Соображения…» от 15 мая 1941 года – это предложение совершить агрессию против Германии? Если да, то, может быть, твою уверенность поколеблет мнение известного российского историка А. Исаева:

«Назвать это планом превентивного удара может только совершенно безграмотный человек. В «Соображениях…» нет предложения напасть первыми, т.е. совершить политический акт агрессии» [34; 91].

«Как же так? – можете вы спросить.– Ведь там же чёрным по белому написано: «…упредить противника…и атаковать», «…мероприятия, без которых невозможно нанесение внезапного удара по противнику…»».

Такие слова в «Соображениях…», и впрямь, есть. Но что они значат. Давайте разбираться.

Прежде всего, посмотрим, как аргументирует своё мнение А. Исаев:

«Там (т.е в «Соображениях…» – И.Д., В.С.) есть предложение сократить время на развёртывание войск Красной Армии, которое позволит в идеальном случае опередить немцев в гонке переброски войск к границе. Но реализация этого плана возможна, только если политическое руководство СССР нажмёт «красную кнопку» и запустит процесс выдвижения на исходные позиции» [34; 91].

Поясним мысль исследователя. А. Исаев ссылается на заключительные положения раздела IV «Соображений…», начинающиеся со слов: «Для того чтобы обеспечить выполнение изложенного выше замысла, необходимо заблаговременно провести следующие мероприятия…» (см. выше). И далее идут предложения о скрытом отмобилизовании войск под видом учебных сборов, о скрытом же сосредоточении их, включая авиацию, ближе к западной границе и о постепенном развёртывании под видом учений войсковых тылов.

В этих положениях А. Исаев и видит главное назначение «Соображений…». В остальном они, по его мнению, – лишь версия «Соображений…» 1940 года [35; 319][33].

Дело в том, что сосредоточение войск для первой операции представляло большую проблему.

Обычно армия страны располагается на её территории неравномерно, несколько уплотняясь на направлениях, с которых возможно вторжение. Строго говоря, у армейских объединений мирного времени есть два центра притяжения: границы с потенциальными противниками и крупные промышленные и экономические центры, являющиеся поставщиками людей и техники, поднимаемых по мобилизации.

Понятно, что невозможно постоянно держать у границ полностью отмобилизованную по штатам военного времени армию. Это нереально как по экономическим, так и по политическим соображениям. Скажем, по последнему предвоенному мобилизационному плану (МП – 41), развёрнутая по штатам военного времени на западе армия должна была насчитывать более 6,5 млн. человек [34; 84]. Такую массу людей надо кормить, обмундировать, где-то размещать. Большие затраты нужны на содержание техники. Надо учесть и то, что в отмобилизованную армию будет отвлечено значительное количество мужского трудоспособного населения. Другими словами, для экономики это очень большая нагрузка.

Столь мощный «кулак» на границе может вызвать опасения в твоих намерениях у любого соседа. И подобные опасения чреваты разного рода последствиями: от международных осложнений до прямого военного конфликта. Истории такие случаи известны.

Также проблематично держать поблизости от границы полный комплект «полуфабрикатов» – крупные массы соединений в штатах мирного времени. Все вышеуказанные проблемы хоть и в меньшей степени, но остаются. А сверх того появляется и другая проблема: для укомплектованных по штатам военного времени войсковых соединений, стоящих у границ в большом количестве, в приграничных областях просто не найдётся контингента запасников для наполнения штатов (даже если эти запасники на 100% лояльны, что неверно ни в случае СССР, ни в случае Российской империи). Людей и технику всё равно придётся везти из глубины страны, а перевозки отдельно от частей и соединений неизбежно привели бы к хаосу и перемешиванию войск.

Вследствие этого в непосредственно прилегающих к границе областях дислоцируется меньшая часть армии, слабость которой несколько компенсируется усиленными штатами мирного времени. Эти силы предназначаются только для отражения сравнительно слабых ударов в ожидании выдвижения к границам основных сил для первой операции.

Все советские предвоенные планы, за исключение майских «Соображений…», исходили из положения о начальном периоде войны, когда мобилизация и сосредоточение основных сил армии, предназначенных для первой операции, прикрывается приграничными войсками. Разумеется, войска прикрытия действуют не против полностью отмобилизованной и уже собранной в ударные группировки армии противника, а против таких же войск прикрытия, которые прикрывают мобилизацию и развёртывание вражеской армии. Иными словами, будет определённой длительности начальный период войны, характеризующийся мобилизаций и сосредоточением основных сил и боевыми действиями между армиями прикрытия, примерно равными друг другу по силам. Именно по такому сценарию начиналась Первая мировая война.

Однако к 1941 году положение в этом вопросе изменилось. Немцы изобрели и на полях сражений (в войне с Польшей и Францией) уже опробовали принципиально новую стратегию: бронированный танковый кулак совместно со штурмовой авиацией пробивает в слабом месте противника брешь, не втягиваясь при этом в затяжные бои. А далее в эту брешь устремляется лавина машин, главной задачей которых является не столько захват территории, сколько уничтожение войск противника, нарушение управления армией, достигаемые посредством глубоких охватов и окружений. Никаких приграничных сражений армий прикрытия. Всё развёртывание осуществлялось ещё до начала войны, и уже с первых часов нападения вводились в действие большие массы танков, авиации и живой силы.

Нельзя сказать, что советские военные теоретики не заметили этой новизны. «Германо-польская война началась самим фактом вооружённого вторжения Германии на земле и в воздухе, – писал преподаватель Академии Генерального штаба Г.С. Иссерсон. – Она началась сразу, без обычных для практики прошлых войн предварительных этапов» [1; 6].

Новые явления в содержании начального периода войны отмечал и С.Н Красильников в труде «Наступательная армейская операция», изданном в Академии Генерального штаба в 1940 году. Мнение С.Н Красильникова было таково:

«Начальный период войны не является ныне подготовительным этапом войны, так как подготовительным этапом становится предвоенный более или менее длительный период, в который могут быть проведены полностью или частично все мероприятия, ранее составлявшие содержание начального периода войны… Начальный период непосредственно и постепенно перерастает в период главных операций, а грань между этими периодами стирается» [1; 6-7].

Однако эти и другие подобные обобщения передовой военно-теоретической мысли не стали в полной мере официальными взглядами, не были учтены в практике военного строительства и подготовке вооружённых сил, о чём убедительно свидетельствуют как известные ныне материалы советского военного планирования (см. выше), так и доклады и выводы, сделанные на декабрьском 1940 года совещании высшего командного состава РККА, проходившем в Москве. На этом совещании совещались уже военные-практики: работники Генштаба, руководящие чины Наркомата обороны, командующие и начальники штабов военных округов. В общем, те люди, от которых зависело практическое обновление советской военной доктрины. До чего же они договорились?

Наряду с другими важными вопросами обсуждалось и нападение Германии на Польшу, Бельгию, Голландию и Францию. При этом были отмечены внезапность нападения, решающая роль авиации и танковых войск в ведении маневренной войны и нанесении мощных ударов по противнику в самом её начале. В то же время считалось, что внезапное нападение заранее отмобилизованными силами возможно лишь в войне с небольшим государством. Для нападения же на Советский Союз противнику потребуется определённое время, чтобы отмобилизовать, сосредоточить и развернуть основные силы [1; 7], [71; 300]. Вот что говорил, например, в своём выступлении начальник штаба Прибалтийского Особого военного округа генерал П.С. Клёнов:

«Я просмотрел недавно книгу Иссерсона «Новые формы борьбы». Там даются поспешные выводы, базируясь на войне немцев с Польшей, что начального периода войны не будет, что война на сегодня разрешается просто – вторжением готовых сил, как это было проделано немцами в Польше, развернувшими полтора миллиона людей.

Я считаю подобный вывод преждевременным. Он может быть допущен для такого государства, как Польша, которая, зазнавшись, потеряла всякую бдительность, и у которой не было никакой разведки того, что делалось у немцев в период многомесячного сосредоточения войск. Каждое уважающее себя государство, конечно, постарается этот начальный период использовать в своих интересах для того, чтобы разведать, что делает противник, как он группируется, каковы его намерения, и помешать ему в этом…

Вопрос о начальном периоде войны должен быть поставлен для организации особого рода наступательных операций. Это будут операции начального периода, когда армии противника не закончили ещё сосредоточение и не готовы для развёртывания. Это операции вторжения для решения целого ряда задач… Это воздействие крупными авиационными и, может быть, механизированными силами, пока противник не подготовился к решительным действиям, на его отмобилизование, сосредоточение и развёртывание для того, чтобы сорвать их, отнести сосредоточение вглубь территории, оттянуть время (выделено нами – И.Д., В.С.). Этот вид операций будет, конечно, носить особый характер.

Вопрос выполнения этих особых операций очень сложный… И в связи с этим же вопросом связаны операции первоначального периода, которые ведутся в интересах захвата рубежей для принятия выгодного положения для развёртывания (выделено нами – И.Д., В.С.).

Для выполнения подобных операций мы будем иметь дело с частями прикрытия (выделено нами – И.Д., В.С.). Но я не исключаю такого положения, что в этот период… механизированные части придётся использовать самостоятельно» [72; 186-187].

В вышеприведённых словах, как в зеркале, отражаются все воззрения наших военных-практиков на начальный период войны. Разбор их, в том числе и выступления П.С. Клёнова, будет произведён далее (а именно там, где речь пойдёт об «интересной» трактовке документов советского военного планирования некоторыми историками).

Сейчас же продолжим разговор о проблемах, связанных со сосредоточением армии у границы.

Процесс этот сложен, как с технической, так и с политической точки зрения.

Технические сложности заключаются, во-первых, в том, что переброска войск ближе к границе – это огромнейшая нагрузка на транспортные магистрали, и прежде всего, железные дороги. Только часть войск приграничных военных округов может подойти непосредственно к границе своим ходом. Другая часть войск даже этих округов должна перевозиться железнодорожным транспортом. О внутренних округах и говорить не приходится. Чтобы вы могли представить себе объём перевозок, обратимся ещё раз к уже упоминавшейся «Справке о развёртывании Вооружённых Сил СССР на случай войны на Западе» от 13 июня 1941 года, составленной Н.Ф. Ватутиным. Согласно «Справке…», чтобы перевезти из внутренних военных округов к западным границам СССР 33 дивизии (это 4 армейских управления и 9 управлений стрелковых корпусов) потребуется 1700 эшелонов! При этом переброску планировалось осуществить за 13 дней, из расчёта 130 эшелонов в сутки [72; 474]!

Но главное даже не нагрузка на транспортные артерии. Главная проблема, чтобы все эти перевозки не запоздали. Т.е. мы должны вовремя сосредоточить и развернуть армию у границы, не проиграть в этом противнику. Иначе наши армии прикрытия могут оказаться под ударом полностью отмобилизованных, сосредоточенных и развёрнутых в боевые порядки сил противника. И тогда судьба армий прикрытия незавидна. Они будут раздавлены превосходящими силами врага. Так и произошло в реальной истории. 22 июня немцы нанесли мощный удар собранными в ударные группы, полностью изготовившимися к нападению войсками. Советская же армия находилась ещё в состоянии сосредоточения и оказалась разделённой на три части, которые немцы получили возможность бить по отдельности.

Первая часть советских войск – силы прикрытия. Мало того, что сил войск прикрытия не хватило бы, чтобы сдержать удар немцев, даже при условии, будь эти войска приведены в состояние полной боевой готовности и заняли бы приграничные УРы и полевые оборонительные рубежи, так ещё и директива о приведении приграничных войск в состояние полной боевой готовности (Директива № 1) запоздала, и они встретили войну, большей частью находясь в военных городках и полевых лагерях.

Вторя часть – это войска, находившиеся в глубине территории приграничных военных округов. К началу вторжения их удалённость от границы составляла от 50 до 400 километров [35; 330]. Втягивались они в бой по плану прикрытия госграницы по частям, под сильными ударами немецкой авиации. В итоге, они разделили судьбу сил прикрытии, т.е. были разбиты.

Наконец, третья часть – это войска Второго стратегического эшелона, т.е. силы, перебрасываемые из внутренних военных округов СССР. Они были сведены в пять армий (16, 19, 20, 21, 22-ю)[34] и начало войны встретили, находясь примерно по линии Днепра и Западной Двины, где и были развёрнуты от Полоцка до Кременчуга. Армии Второго стратегического эшелона сыграли огромную роль в Смоленском сражении, остановившем на время наступление немцев на Западном направлении, т.е. на Москву.

Таким образом, в реальной истории мы проиграли немцам «гонку» мобилизации, сосредоточения и развёртывания войск, «гонку по железным дорогам», как назвал её А. Исаев [34; 91]. Именно об этом проигрыше и говорил в своей книге «Начальный период войны (по опыту первых кампаний и операций Второй мировой войны)» генерал С.П. Иванов, а вовсе не о том, что немцы на две недели упредили нас с ударом. То есть главная техническая проблема сосредоточения и развёртывания основных сил армии у границы – проблема времени, решена советской стороной не была. Понятно, что переиграть немцев в этом вопросе, и впрямь, было непросто, учитывая значительно большие расстояния, на которые приходилось перебрасывать свои войска советской стороне, и меньшую, чем в Европе, пропускную способность железных дорог в СССР.

Говоря об этом проигрыше, надо учитывать не только чисто технические проблемы, но и то, какие осложнения в процесс сосредоточения и развёртывания РККА вносила международная ситуация. Другими словами, отношения, складывающиеся между Германией и СССР весной – в начале лета 1941 года.

Позволим себе процитировать мемуары Г.К. Жукова:

«13 июня (1941 года – И.Д., В.С.) С.К. Тимошенко в моём присутствии позвонил И.В. Сталину и просил разрешения дать указание о приведении войск приграничных округов в боевую готовность и развёртывании первых эшелонов по планам прикрытия.

– Подумаем,– ответил И.В. Сталин.

На другой день мы были у И.В. Сталина и доложили ему о тревожных настроениях и необходимости приведения войск в полную боевую готовность.

– Вы предлагаете провести в стране мобилизацию, поднять сейчас войска и двинуть их к западным границам? Это же война! Понимаете вы это оба или нет?!

Затем И.В. Сталин всё же спросил:

– Сколько дивизий расположено в Прибалтийском, Западном, Киевском и Одесском военных округах?

Мы доложили, что всего в составе четырёх западных приграничных военных округов к 1 июля будет 149 дивизий и 1 отдельная бригада…

-Ну вот, разве этого мало? Немцы, по нашим данным, не имеют такого количества войск, – сказал И.В. Сталин.

Я доложил, что, по разведывательным сведениям, немецкие дивизии укомплектованы и вооружены по штатам военного времени. В каждой их дивизии имеется от 14 до 16 тысяч человек. Наши же дивизии даже 8-тысячного состава практически в два раза слабее немецких.

И.В. Сталин заметил:

– Не во всём можно верить разведке…» [29; 234-235].

Очень показательный отрывок: хорошо видно, как советское политическое руководство, в частности, И.В. Сталин, боялось дать гитлеровцам повод к войне, начав проводить мобилизационные мероприятия.

Георгию Константиновичу Жукову в «славную» «демократическую» эпоху не раз «перемыли кости», упрекая его в том, что мемуары его лживы, что в них он старается обелить себя, оправдать свои просчёты и ошибки. Мы не знаем, состоялся ли в точности такой разговор между Сталиным, Жуковым и Тимошенко 14 июня. Но все ныне известные нам события говорят за то, что нечто подобное описываемому Г.К. Жуковым разговору могло быть, да и наверняка было.

Ещё ранее, чем Г.К Жукову, досталось «на орехи» Сталину. Ведь это именно он мешал приведению войск приграничных военных округов в состояние полной боевой готовности, не разрешил своевременно провести мобилизацию и строго на строго запретил поддаваться на немецкие провокации! И вообще, он поставил своё видение событий выше объективных данных, которые у него были (ему их предоставляла наша разведка). Потому и не верил он в то, что Германия на нас нападёт. И потому и не давал нашим военным провести все те толковые мероприятия, которые они предлагали.

В подобных обвинениях глупость и надуманность переплетены с определённой толикой правды. Только и правде даётся такая трактовка, что сразу становится ясно, что Сталин-то во всём и виноват.

Сразу скажем, что Сталин был хорошим политиком. А хороший политик никогда не поставит своё видение реальности выше фактов, эту реальность характеризующих. Если же поставит, то, как политик, он никуда не годится. Другое дело, что даже хороший политик и мудрый государственный деятель может неверно оценить факты в случае какой-нибудь запутанной ситуации и потому принять неверное, ошибочное решение. Но, как известно, «людям свойственно ошибаться», всем, даже политикам, даже талантам и гениям.

Что же до того, что Сталин «не давал и тормозил», то как раз это и есть толика правды. Но делал так Сталин не потому, что поставил своё видение реальности выше фактов, а потому, что очевидными факты не были, положение было очень запутанным.

Вопреки утверждениям, что советская разведка всё точнёхонько докладывала Сталину (вплоть до того, что уже через несколько дней после его утверждения, т.е ещё в декабре 1940 года, у Сталина на столе лежал полный текст плана «Барбаросса», и что дата «22 июня» однозначно называлась нашими разведчиками, как дата нападения Германии на СССР), положение в данном вопросе таковым не являлось. Все серьёзные современные исследователи сейчас сходятся во мнении, что имеющиеся в распоряжении советского руководства разведданные в сочетании с данными, поступающими по дипломатическим каналам, буквально, до начала германского вторжения не давали уверенности, что Германия начнёт войну с Советским Союзом. Тем более, что она нападёт так вероломно.

В частности, о существовании у Германии плана войны против СССР советскому руководству, в самом деле, стало известно ещё в конце декабря 1940 года [15; 7], [82; 305], [88; 163-164], [52; 323-324, 373-374]. Правда, исследователи по сей день расходятся в конкретной дате этого события: одни говорят о том, что это произошло через 11 дней (О. Вишлёв, М. Мельтюхов, П. Ивашутин), другие – через неделю (А. Уткин, Г. Розанов) после подписания плана «Барбаросса» Гитлером, т.е. 29 или 25 декабря. Но сути дела это не меняет. Главное заключается в том, что никаким полным текстом «Барбароссы» советское политическое и военное руководство не располагало [15; 7], и в том, каким путём попала к нему эта информация.

29 декабря 1940 года советский военный атташе в Берлине генерал-майор В.И. Тупиков доложил в Москву о том, что «Гитлер отдал приказ о подготовке к войне с СССР. Война будет объявлена в марте 1941 года. Дано задание о проверке и уточнении этих сведений» [52; 323]. Вот вам и полный текст «Барбароссы» на столе у Сталина через 11 дней!

Естественно, что, получив это донесение, Москва потребовала «более внятного освещения вопроса» [52; 323]. Только 4 января 1941 года из Берлина пришло подтверждение достоверности этой информации, основанной «не на слухах, а на специальном приказе Гитлера, который является сугубо секретным и о котором известно очень немногим лицам» [52; 323]. Однако сам источник этого документа не видел, и в его сообщении содержались следующие сведения:

«Подготовка наступления против СССР началась много раньше, но одно время была несколько приостановлена, так как немцы просчитались с сопротивлением Англии. Немцы рассчитывают весной Англию поставить на колени и освободить себе руки на востоке» [52; 323-324].

К тому же в повторном сообщении сроком начала войны назывался не март, а весна 1941 года [52; 324].

То, что информация о наличии у Германии плана войны с СССР стала достоянием советской стороны, является безусловным успехом нашей разведки. Но нельзя не отметить и тот факт, что информация эта носила всё-таки приблизительный, а то и просто неточный характер. Так, 18 декабря Гитлер не отдавал приказа о начале подготовки войны с СССР, а уже подписал готовый план этой войны. Были ошибочными и сведения о начале войны в марте 1941 года (даже изначально датой окончания приготовлений к войне с СССР в «Барбароссе» значилось 15 мая); и информация о том, что война с Россией начнётся только после того, как из войны будет выведена Англия (план «Барбаросса» исходил как раз из положения, что Советский Союз будет разгромлен ещё до завершения войны против Англии) [52; 324], [47; 697]. И это могло быть не только ошибкой, но и намеренной дезинформацией. Источник, от которого генерал В.И. Тупиков получал сведения, так и остался анонимным [88; 163-164].

Таким образом, точное содержание плана «Барбаросса» осталось для советской разведки неизвестным, кстати, как и само это наименование.

Очень характерным штрихом, подтверждающим указанное положение, является то, что решение о выдвижении войск внутренних военных округов ближе к западным границам СССР было принято только 13 мая 1941 года! Это при том, что первоначальной датой окончания приготовлений к войне с Советским Союзом в плане «Барбаросса» значилось 15 мая. Т.е. война могла начаться и в этот день и всего несколькими днями позже. Перенос удара на 22 июня был связан с Балканской кампанией гитлеровцев, которая была импровизацией. Возникает логичный вопрос: если советское политическое и военное руководство знало подробности плана «Барбаросса», то не поздно ли оно начало принимать меры к отражению агрессии?

На самом деле с «Барбароссой» выдвижение войск внутренних военных округов на запад и не было связано. Оно явилось реакцией на визит заместителя Гитлера по партии Р. Гесса в Лондон в мае 1941 года. 12 мая германское правительство официально объявило о том, что 10 мая Гесс тайно вылетел в Англию. В Москве визит Гесса был воспринят как очень тревожный сигнал. Его расценили, как попытку определённых кругов в нацистском руководстве добиться примирения с Англией и тем самым обеспечить Германии тыл для войны против СССР [15; 18]. Таким образом, возникла необходимость в усилении советских войск в западных районах страны.

Если же говорить о сроках нападения Германии на СССР, то нашей разведкой назывались самые различные даты. Вот их список: «после войны с Англией», «март 1941 года», «весна 1941 года», «15 апреля 1941 года», «конец апреля 1941 года», «1 мая», «4 мая», «начало мая», «14-15 мая», «20 мая», «конец мая», «начало июня», «15 июня», «середина июня», «около 15 июня», «во второй половине июня», «22 июня», «конец июня», «24 июня», «29 июня», «июль- август» [46; 62], [15; 24]. Впечатляет? Нас тоже.

Теперь поставьте себя на место советского руководства того времени. Такое обилие сроков, многие из которых прошли, и ничего не случилось. Так были ли у Сталина, Наркомата обороны и Генштаба «точнёхонькие» данные разведки? Мог ли Сталин безоговорочно им верить? Думается, что на оба вопроса ответом будет однозначное «нет». Отсюда и брошенная Сталиным фраза из процитированного нами отрывка из «Воспоминаний и размышлений» Г.К Жукова: «Не во всём можно верить разведке…».

Просим понять нас правильно. Мы не хотим принижать подвиг советских разведчиков и объявлять их работу неудовлетворительной. Нет. Мы преклоняемся перед мужеством этих людей и отлично понимаем, что они делали всё, что могли. Но, как представляется, возводить напраслину на советских лидеров и высших военных тоже несправедливо (мол, им точные данные предоставили, а они не отреагировали). Как это не прискорбно, не было никаких точных, однозначных данных. Не только не знали в точности планов войны Германии с СССР, не только была чехарда с датами нападения, но и само это нападение зачастую в сообщениях разведки ставилось под сомнение. Так, знаменитый Рихард Зорге 11 марта 1941 года сообщал, что война с СССР будет начата Германией только по окончании англо-германской войны, а 21 мая он передал в Москву, что «война между Германией и СССР может начаться в конце мая», но «в этом году опасность может и миновать [52; 357]. 17 июня Зорге доложил, что «война против СССР задерживается, вероятно, до конца июня. Военный атташе (германского посольства в Японии – И.Д., В.С.) не знает – будет война или нет» [52; 357]. До войны оставалось пять дней. И только 20 июня Зорге сообщил, что, по мнению германского посла в Токио, «война между Германией и СССР неизбежна» [52; 357].

А вот что сообщали агенты «Корсиканец» и «Старшина», служившие в Берлине в штабе немецкой авиации. 20 марта 1941 года «Старшина», сообщая о подготовке к войне с СССР, отмечал, что «имеется лишь 50% шансов за то, что это выступление произойдёт, всё это вообще может оказаться блефом» [52; 347]. 24 апреля «Старшина» и «Корсиканец» сообщили, что акция против СССР уступила место удару на Ближнем Востоке. После ряда сообщений о том, что война с СССР всё-таки состоится, 14 мая было сообщено, что нападение на СССР отложено. И только 16 июня сообщалось, что всё уже готово к нападению [52; 348].

По разведывательным и дипломатическим каналам в Москву широким потоком поступала информация о том, что Гитлер намерен продолжать войну с Англией и готовится нанести ей удар на Ближнем Востоке или предпринять высадку на Британские острова, что в нацистском правительстве идёт ожесточённая борьба между сторонниками войны с Британией и сторонниками войны с Советами, что позиция Гитлера в «русском вопросе» неопределённа, что, скорее всего, войны не будет, а будут германо-советские переговоры, к которым стремится Гитлер, что накапливание сил у советской границы – это всего лишь метод давления на СССР, чтобы сделать его на переговорах более уступчивым, что, наконец, если война и начнётся, то ей будет предшествовать нормальная дипломатическая процедура: жалоба, реплика, ультиматум и только потом –война [15; 19-23].

Сейчас известно, что все эти данные были результатом дезинформационных операций, проводимых германскими спецслужбами с целью маскировки агрессивных планов в отношении СССР. Дезинформация активно распространялась нацистами вплоть до 22 июня [15; 20]. Надо признать, что дезинформационные акции были проведены весьма успешно. Многие наши разведчики и дипломаты «попались на удочку» и «гнали» в Москву «дезу». Так что ошибки советской разведки вызывались не тем, что она была столь уж плоха, а тем, что германские спецслужбы в данной ситуации оказались «совсем недурны».

Итог всего этого для Советского Союза был очень печален: советское руководство было дезориентировано в отношении намерений Германии. Как сообщалось в МИД Германии из Хельсинки со ссылкой на дипломатический источник в Москве 17 июня 1941 года (!):

«В советской столице нет абсолютно никакой ясности относительно того, как будет дальше развиваться ситуация, но, в общем, там не верят в изменение германской «восточной политики»» [15; 22].

Т.е. в Москве не знали, что Гитлер не испытывает никаких колебаний в «русском вопросе», что война с СССР решена почти год назад. Не знали, а потому надеялись, что войны с немцами может и не быть, по крайней мере, в ближайшее время, в 1941 году. Полагали, что войну можно оттянуть дипломатическими манёврами. Отсюда и боязнь дать немцам малейший повод к развязыванию войны, опасения, что мобилизация и сосредоточение РККА в западных районах страны может спровоцировать немцев к удару по СССР. Вот потому-то Сталин и «притормаживал» военных.

Да, сейчас мы знаем, что советское правительство ошибалось, и ошибка эта сыграла роковую роль. Можно за данную ошибку упрекать Сталина и других членов правительства. Но, представляется, будет это упрёком из сегодняшнего дня.

Тут уместно сказать о том, что дезинформационная акция, предпринятая нацистами, запутала не только Москву, но дезориентировала правительства, дипломатов и спецслужбы многих стран. Господствующим стало мнение, что подготовка Германией нападения на СССР – это блеф. Мирное урегулирование германо-советских противоречий неизбежно. Оно является само собой разумеющимся. Со дня на день немцы пригласят Сталина или Молотова с визитом в Берлин и подпишут с ними в обмен на определённые уступки новое соглашение о мире и сотрудничестве [15; 23]. Любопытно, что в последние предвоенные месяцы даже союзники Германии по Тройственному пакту (Италия и Япония) не располагали точной информацией о намерениях фюрера [15; 20]. Исключение составляли лишь узкие группы лиц в политических и военных кругах Финляндии, Румынии и Венгрии, стран, которые должны были с самого начала принять участие в войне на стороне Германии. Но и для них германские планы в полном объёме, а также точная дата выступления вермахта против Советского Союза оставались тайной за семью печатями [15; 20].

Подобная ситуация запутанности в отношении намерений Гитлера в «русском вопросе» (когда «никто в мире,– как отмечал в своих воспоминаниях министр иностранных дел, а затем посол Румынии в СССР Г. Гафенка, – не мог дать ясный ответ на вопрос, чего же хочет Гитлер от России» [15; 28] ) продолжалась, буквально, до самого начала немецкого вторжения. В отчёте «бюро Риббентропа» (своеобразного «личного штаба» министра иностранных дел Германии) подчёркивалось, что иностранные дипломаты и журналисты, аккредитованные в германской столице, вплоть до ночи с 21 на 22 июня 1941 года «не решались давать твёрдый прогноз» относительно дальнейшего развития германо-советских отношений [15; 29].

Стали жертвой ошибки и британские спецслужбы и правительство. Об англичанах хочется упомянуть отдельно в связи с тем, что с конца 80-х годов ХХ века в отечественной (т.е. сначала советской, а затем российской) историографии укоренилось мнение, согласно которому, Черчилль ещё в апреле 1941 года предупреждал Сталина о нападении Германии на СССР. Отсюда делался вывод о прозорливости Черчилля и великолепной работе британских спецслужб (не в пример Сталину и спецслужбам советским, конечно).

Что ж? Посмотрим, о чём предупреждал британский премьер Москву в апреле 1941 года (письмо, написанное им 3 апреля, было предано Сталину 21 апреля):

«Я получил от заслуживающего доверия агента достоверную информацию о том, что немцы после того, как они решили, что Югославия находится в их сетях, то есть после 20 марта, начали переброску в южную часть Польши трёх из находящихся в Румынии пяти бронетанковых дивизий. В тот момент, когда они узнали о сербской революции, это продвижение было отменено. Ваше Превосходительство легко оценит значение этих фактов» [52; 355].

И, собственно, какое действие на Сталина должно было возыметь подобное предупреждение? О чём оно говорило? О трёх бронетанковых дивизиях, которые немцы хотели перебросить в Южную Польшу, да не перебросили. О том, что немцы сосредотачивают войска у советских границ, Сталин прекрасно знал и без Черчилля (ему об этом регулярно докладывали Г.К. Жуков и глава Разведывательного управления генерал-лейтенант Ф.И. Голиков). К тому же к 21 апреля, когда Сталин читал письмо Черчилля, на Балканы для войны с Югославией и Грецией немцы перебросили не только дивизии из Румынии, но из Польши, т.е. от границ СССР. Одним словом, ни о чём предупредить Сталина письмо английского премьера не могло. Более того, ряд современных исследователей (Г. Городецкий, М.Мельтюхов и даже Резун) расценивают данное послание не как предупреждение, а как попытку втянуть СССР в войну с Германией и получить от него помощь во время боёв на Балканах [52; 355]. Основания у учёных для этого имеются. Прежде всего, таким основанием являются мемуары самого Черчилля, где он честно признаётся, что буквально до середины июня 1941 года ни он, ни правительство, ни английская разведка не верили в возможность войны между Германией и Советским Союзом. Вот что он пишет:

«Сведения, которыми мы располагали относительно отправки из России в Германию больших и ценных грузов, очевидная заинтересованность обеих сторон в завоевании и разделе Британской империи на Востоке – всё это делало более вероятным, что Гитлер и Сталин скорее заключат сделку, чем будут воевать друг с другом. Наше объединённое разведывательное управление разделяло это мнение…23 мая это управление сообщило, что слухи о предстоящем нападении на Россию утихли и имеются сведения, что эти страны намерены заключить новое соглашение. Управление считало это вероятным, поскольку нужды затяжной войны требовали укрепления германской экономики. Германия могла получить от России необходимую помощь либо силой, либо в результате соглашения. Управление считало, что Германия предпочтёт последнее, хотя, чтобы облегчить достижение этого будет пущена в ход угроза применения силы. Сейчас эта сила накапливалась» [15; 23].

Сходное мнение, по свидетельству Черчилля, высказывали и начальники штабов британских вооружённых сил [15; 23]. « « У нас имеются ясные указания, – предупреждали они 31 мая командование на Среднем Востоке, – что немцы сосредотачивают сейчас против России огромные сухопутные и военно-воздушные силы. Используя их в качестве угрозы, они, вероятно, потребуют уступок, могущих оказаться весьма опасными для нас. Если русские откажутся, то немцы выступят»» [15; 23].

Далее Черчилль свидетельствует, что 5 и 10 июня английская разведка, отмечая военные приготовления немцев в Восточной Европе, затруднялась дать им определённую оценку, полагая, что они могут проводиться с целью добиться большей уступчивости Москвы в отношении германских требований [15; 23].

«И лишь 12 июня, – пишет Черчилль, – она (т.е. разведка – И.Д., В.С.) сообщила правительству: «Сейчас имеются новые данные, свидетельствующие о том, что Гитлер решил покончить с помехами, чинимыми Советами, и напасть»» [15; 23].

Данные утверждения Черчилля вполне подтверждаются документами английской разведки, с которыми в архиве работал Г. Городецкий [52; 355].

Как видим, британские правительство во главе со своим прозорливым премьером, разведчики и военные допускали те же ошибки, что и советские правительство, разведчики и военные. Правда, английское объединённое разведывательное управление, в конечном итоге, сработало эффективнее Разведуправления РККА и разведки НКГБ СССР, которые до самого вторжения так и не разгадали намерений немцев [52; 349]. Английские разведчики «раскусили» германцев за десять дней до начала войны.

Итак, мероприятия по мобилизации РККА, её сосредоточению и развёртыванию в западных районах СССР были сложны из-за больших расстояний, на которые надо было перебрасывать войска, уступающей европейской пропускной способности советских железных дорог, времени, которое требовалось на отмобилизование резервистов и средств транспорта (автомашин, тракторов, лошадей) (это всё технические сложности, создающие опасность проиграть мобилизационную гонку противнику), а также из-за того, что самоё проведение этих мероприятий могло, по мнению политического руководства страны, спровоцировать войну с Германией (политические сложности). В силу последнего обстоятельства проводить мобилизацию, сосредоточение и развёртывание надо было как можно более скрытно.

Собственно, в разделе IV своих «Соображений…» от 15 мая советские генштабисты и предлагали способ решения технических и политических проблем мобилизации: провести мобилизацию и сосредоточение войск у границы заранее под видом учебных сборов и выхода войск в летние лагеря (последнее обеспечивало маскировку этих мероприятий).

Понимаем, что только к данным предложениям «Соображения…» от 15 мая 1941 года не сводятся. Предложения эти хорошо вписываются в картину превентивного удара, которую,казалось бы, рисуют «Соображения…». Поэтому продолжим разбор документа.

Прежде всего, просим читателей обратить внимание на его заголовок: «Соображения по плану стратегического развёртывания Вооружённых Сил Советского Союза на случай (выделено нами – И.Д., В.С.) войны с Германией и её союзниками». Да, заголовок плана, в отличие от «Соображений…» от 18 сентября 1940 года и «Уточнённого плана…» от 11 марта 1941 года, прямо указывает на противника – Германия и её союзники. Предыдущие два плана говорили в заголовках о развёртывании на Западе и Востоке. Подобная конкретика заголовка «Соображений…» от 15 мая 1941 года ничего не меняет. Во-первых, и ранее Германия в планах рассматривалась, как основной вероятный противник, а во-вторых, майские «Соображения…» содержат в заголовке слова «на случай войны…». Подобный оборот также дважды повторяется и в их тексте (в начале и в конце его). Согласитесь, странно получается: Генштаб предлагает напасть на Германию, но при этом говорит о развёртывании «на случай войны…», как будто не очень уверен, собирается нападать или нет. Резун «Премудрый» изрёк истину: «Упредить оборону нельзя, можно упредить только нападение» [82; 312]. Совершенно в его духе изречём истину свою: «Если собираешься нападать, то точно знаешь, что тем самым начинаешь войну». И тогда формулировка «на случай войны…» явно не годится. Её наличие в заголовке и тексте «Соображений…» от 15 мая говорит о том, что все предлагаемые в них действия являются следствием того, что Германия и её союзники могут напасть на СССР.

Мы вас ещё не убедили? Идём дальше. Вот абзацы, которые говорят о необходимости «упредить… и атаковать немецкую армию»:

«…Учитывая, что Германия в настоящее время держит свою армию отмобилизованной, с развёрнутыми тылами, она имеет возможность предупредить (подчёркнуто в тексте – И.Д., В.С.) нас в развёртывании и нанести внезапный удар.

Чтобы предотвратить это, считаю необходимым ни в коем случае не давать инициативы действий Германскому Командованию, упредить (подчёркнуто в тексте – И.Д., В.С.) противника в развёртывании и атаковать германскую армию в тот момент, когда она будет находиться в стадии развёртывания и не успеет ещё организовать фронт и взаимодействие родов войск (выделено нами – И.Д., В.С.)» [72; 465-466].

Берём на себя смелость утверждать, что означенный удар по немцам наносится уже в ходе идущей войны, которую начала, конечно же, Германия. Не о том ли говорят слова «…организовать фронт и взаимодействие войск». Фронт организуется и войска взаимодействуют тогда, когда кампания уже началась, а не в мирное время. Именно так понимали это советские военные, судя по их представлениям о начальном периоде войны. Ясно, что под фронтом в данном случае подразумевается не военное объединение, которое может быть создано приказом и до начала войны, а расположение армии со всеми её частями, соединениями и объединениями, между которыми надо наладить чёткое взаимодействие для ведения боевых действий.

Мы не зря столь подробно останавливались выше на представлениях советских военных о начальном периоде войны: мобилизация, сосредоточение и развёртывание основных сил армии происходят под защитой войск прикрытия в основном уже после начала войны. В мае 1941 года принципиально эти воззрения не изменились. Но наш Генштаб увидел, что немцы на западных рубежах СССР уже отмобилизовались и сосредоточились. Поэтому, когда начнётся война, им остаётся только произвести развёртывание, т.е построить боевые порядки, создать ударные группировки и ударить. Но РККА к тому моменту будет ещё не отмобилизована, не сосредоточена и не развёрнута. Удар придётся по войскам прикрытия. И что? Катастрофа? Да, катастрофа.

Поэтому С.К. Тимошенко, Г.К. Жуков, Н.Ф. Ватутин и А.М. Василевский предложили: «А давайте проделаем всё то, что проделали немцы: тихонечко и замаскировано проведём частичную мобилизацию (под видом военных сборов), тихонечко и замаскировано сосредоточим войска на западной границе (под видом вывода их в летние лагеря). И когда немцы начнут войну и станут разворачиваться в боевые порядки, мы развернёмся быстрее их и «зададим им перцу»».

В реальной жизни мы частично отмобилизовались, но сосредоточиться у западных границ не успели. И даже проделай мы это полностью, увы, немцы нас всё равно разбили бы, ибо никакого времени на развёртывание после начала войны они не стали бы тратить, они просто сразу ударили бы всей мощью своих войск, которые уже были построены в ударные группировки. К сожалению, частица «бы» здесь неуместна, т.к. германская армия нанесла нам страшный удар в действительности.

Представляется, что «Соображения…» от 15 мая 1941 года несут на себе печать некоторого изменения взгляда на начальный период войны с Германией. Как отмечалось выше, принципиального изменения взглядов не произошло – начальный период будет. Но изменились представления о его длительности.

Никто никогда серьёзно не поставил вопрос: почему Г.К. Жуков в своих мемуарах говорит как-то неопределённо о том, сколько, по мнению командования РККА, нужно было времени Красной Армии и вермахту на отмобилизование, сосредоточение и развёртывание, т.е. другими словами, сколько времени будет длиться начальный период войны? Напомним, говорит он о нескольких днях:

«Нарком обороны и Генштаб считали, что война между такими крупными державами, как Германия и Советский Союз, должна начаться по ранее существовавшей схеме: главные силы вступают в сражение через несколько дней после приграничных сражений. Фашистская Германия в отношении сроков сосредоточения и развёртывания ставилась в одинаковые условия с нами…» [29; 217].

Что там затевали немцы, Георгий Константинович в мае-июне 1941 года не знал. Тут, вроде бы, ясно, откуда взялись эти «несколько дней». Но не мог маршал не помнить во время написания мемуаров о 30 днях на мобилизацию, сосредоточение и развёртывание Юго-Западного фронта, т.е. фронта, который будет наносить главный удар, по «Соображениям…» от 18 сентября 1940 года, о 27 днях на эти мероприятия для ЮЗФ по «Записке…» М.А Пуркаева от декабря 1940 года (в декабре 1940 г. Г.К. Жуков командовал Киевским Особым военным округом, который в случае войны преобразовывался в ЮЗФ, а генерал М.А. Пуркаев был его начальником штаба), наконец, о 10-15 днях на развёртывание РККА по своему собственному «Уточнённому плану…» от 11 марта 1941 года [47; 348, 360-361], [35; 321, 323].

Вот А. М. Василевский куда как более конкретен. В своём интервью, данном в 1965 году, он утверждает:

«Исходя при разработке плана, казалось бы, из правильного положения, что современные войны не объявляются, а просто начинаются уже изготовившимся к боевым действиям противником, что особенно характерно было продемонстрировано фашистским руководством Германии в первый период Второй мировой войны, соответствующих правильных выводов из этого положения для себя руководство нашими вооружёнными силами и Генеральным штабом не сделало и никаких поправок в оперативный план в связи с этим не внесло. Наоборот, план по старинке предусматривал так называемый начальный период войны продолжительностью 15-20 дней от начала военных действий до вступления в дело основных войск страны, на протяжении которого войска эшелонов прикрытия приграничных военных округов, развёрнутых вдоль границ, своими боевыми действиями должны были прикрывать отмобилизование, сосредоточение и развёртывание главных сил наших войск. При этом противная сторона, т.е. фашистская Германия с её полностью отмобилизованной и уже воюющей армией, ставилась в отношении сроков, необходимых для её сосредоточения и развёртывания против нас, в те же условия, что и наши Вооружённые Силы» [72; 181-182].

Очевидно, А.М. Василевский говорит о сроках, определённых в мартовском «Уточнённом плане…». Г.К. Жуков же никаких конкретных сроков, т.е. сроков, которые устанавливались планами развёртывания, не называет. Конечно, можно это объяснять тем, что маршал счёл такие подробности просто ненужными для своих мемуаров. Можно, совершенно в духе критики, льющейся на Г.К. Жукова в «демократическую» эпоху просто-таки потоками, сказать, что он таким способом старается замаскировать свою вину. Только тогда не очень понятна такая маскировка. Скажи Г.К. Жуков честно: мол, до моего начальствования в Генштабе думали, что на мобилизацию, сосредоточение и развёртывание будет у нас 30 дней; с моим приходом «урезали» мы это дело, стали ближе к реальности: 15 дней и точка. Не покривил бы душой маршал и, точно, в какой-то степени сгладил свою вину за просчёт Генштаба: уменьшились в «жуковском» плане сроки мобилизационных мероприятий, т.е. продолжительность начального периода войны. Это «чистой воды» правда.

Но Георгий Константинович странным образом уходит от возможности хоть как-то себя оправдать. Почему? Да потому, что он и не стремился к этому.

Посмеем предположить, что «несколько дней» – это, и впрямь, точка зрения Г.К. Жукова накануне войны на продолжительность её начального этапа. Возможно, и не только его, но и других советских генштабистов.

«Несколько дней» – крайне неопределённо. Но, согласитесь, месяц «несколькими днями» не назовёшь. И 27 дней не назовёшь. И две недели так назвать трудно. Сколько это – «несколько дней»? Три, пять дней, от силы – семь. Семь – уже неделя. Уже конкретно можно сказать: «Мы предполагали, что на мобилизацию и развёртывание у нас будет неделя, потому что немцы истратят на эти мероприятия столько же». Г.К. Жуков так не говорит. Если сопоставить вышеприведённые слова из его мемуаров с «Соображениями…» от 15 мая 1941 года, то становится ясно, что «несколько дней» – это, конечно, не очень определённый, но, в любом случае, небольшой срок. Судите сами: раздел I майских «Соображений…» прямо указывает, что немцы армию отмобилизовали, сосредоточили у наших границ и развернули тылы. Значит, им осталось с началом войны только построить ударные группировки, т.е. произвести развёртывание непосредственно действующей армии. Стало быть, все те сроки, которые предполагались прежними планами на подготовку немцев к удару (а таковые считались примерно равными данным срокам для РККА) явно сокращались. До скольких дней? Сказать трудно. Но явно это будут считанные дни. Вот Г. К. Жуков, А.М. Василевский, Н.Ф. Ватутин и С.К. Тимошенко и предложили Сталину способ выравнивания сроков развёртывания Красной Армии со сроками развёртывания вермахта. И даже не просто выравнивания, но выигрыш во времени для нанесения удара первыми по, ещё раз подчеркнём, уже воюющим немцам.

Много спорят, почему советский Генштаб так упорно цеплялся за догму о начальном периоде войны. Разброс мнений таков: от «подготовки нашим военным не хватало» до «ни за что они не цеплялись, всё прекрасно понимали, просто готовились напасть на Германию и, ничего не видя, как глухарь на токовище, прозевали удар».

На наш взгляд, для ответа на этот вопрос не надо упрекать наших военных ни в низком уровне подготовки, ни в агрессивных замыслах. Всё дело в том, что немецкие войска на границе советские генштабисты прекрасно видели, но построение их в ударные группировки, и впрямь, прозевали. Г.К Жуков говорит об этом в своих «Воспоминаниях и размышлениях» и называет причину подобного промаха: основную массу боевой техники немецкое командование подтянуло к советским границам из глубины Польши в последние дни и даже часы перед войной [29; 232]. И в данном случае Георгий Константинович тоже не просто фантазирует, чтобы оправдать просчёты Генштаба. В самом деле, характер немецких ударов был нашим генштабистам хорошо известен (они досконально изучили опыт польской и французской кампаний вермахта): мощный бронированный, т.е. танковый, кулак, пробивающий брешь в обороне противника и устремляющийся в эту брешь с целью охватов, обходов, окружений вражеских войск, нарушения их коммуникаций, дезорганизации тылов. Но бронированных кулаков на советской границе Г.К. Жуков и его подчинённые просто не увидели, потому что, фактически, их там создали в последние дни и даже часы перед вторжением. Донесения с границы о рокоте боевой техники, доносящемся «с той стороны» стали поступать только 21 июня [29; 238]. Сделать в этой ситуации что-то кардинальное было уже невозможно. Максимум- привести войска прикрытия госграницы в состояние полной боевой готовности, что и попытались сделать Директивой № 1.

Но, представляется, даже после начала войны, в её первые сутки Генштаб ещё «свято верил», что началась война в «классическом понимании», т.е. с начальным периодом. Другими словами, считал, что немцы напали, но ударных группировок, своих бронированных кулаков, они ещё не построили. Именно о таком видении ситуации свидетельствуют Директивы №№ 2 и 3.

Директива № 2 была издана утром 22 июня (в войска была передана в 7.15). Она требовала следующего:

«Войскам всеми силами и средствами обрушиться на вражеские силы и уничтожить их в районах, где они нарушили советскую границу. Впредь до особого распоряжения наземными войсками границу не переходить» [1; 66].

Итак, перед нами распоряжение, по которому чётко видно, что издававшее его командование РККА оценивало ситуацию, как «классический» начальный период войны.

Не будем при этом гневно сводить брови и посылать проклятия в адрес С.К. Тимошенко и Г. К. Жукова. В подобной оценке ситуации вины их, собственно, нет. Дело в том, что действия немецких войск, судя по докладам из приграничных военных округов, не создавали картины сокрушительного удара. Доклады из округов шли довольно бодрые [72; 210-211]. Основываясь на них, в НКО и Генштабе решили, что действуют немцы только своими войсками прикрытия. Опровержения своим воззрениям командование РККА пока не видело. Наоборот, всё шло так, как и предполагалось.

На основе поступивших с фронтов в течение дня сведений нарком обороны в 21 час 15 минут 22 июня подписывает Директиву № 3. Она начинается следующими словами:

«1. Противник, нанося удары из Сувалковского выступа на Олита и из района Замостье на фронте Владимир-Волынский, Радзехов, вспомогательные удары в направлениях Тильзит, Шауляй и Седлец, Волковыск, в течение 22.6, понеся большие потери, достиг небольших успехов на указанных направлениях.

На остальных участках госграницы с Германией и на всей госгранице с Румынией атаки противника были отбиты с большими для него потерями…» [72; 476].

Далее в директиве содержится приказание Западному и Северо-Западному фронтам во взаимодействии к исходу 24 июня окружить и уничтожить сувалкскую группировку противника, Юго-Западному фронту к исходу 24 июня окружить и уничтожить Владимир-Волынскую группировку противника и овладеть районом Люблин. Южный и Северный фронты должны были плотно удерживать госграницу [72; 476-477]. При этом атакующие фронты (СЗФ, ЗФ, ЮЗФ) должны массированно применять бронетехнику (мехкорпуса) и авиацию [72; 476-477].

Вспомним выступление генерала П.С. Клёнова на декабрьском 1940 года совещании высшего командного состава РККА. Ведь начальный период войны генерал примерно в таких словах и описывает: уже в этот период возможно нанесение ударов по противнику войсками прикрытия с массированным применением танков и авиации (о конкретных направлениях ударов он, конечно, ничего не говорил).

Вообще, тон Директивы № 3 весьма оптимистичный: «4. На фронте от Балтийского моря до госграницы с Венгрией разрешаю переход госграницы и действия, не считаясь с границей…», – говорится в ней. По всему видно, что к концу первого дня войны НКО и Генштаб на основании имеющейся у них информации о ходе боевых действий (информации далеко не полной и во многом уже не соответствующей действительности) считали, что всё идёт «по плану», примерно этого и ждали: немцы атакуют войсками прикрытия, сейчас мы нанесём контрудар. Прозрение пришло позже… Пожалуй, лишь к вечеру 25 июня, когда обозначилась угроза окружения Западного фронта, командование РККА навсегда мысленно похоронило догму о начальном периоде войны.

Если и сейчас наши рассуждения о «Соображениях…» от 15 мая 1941 года всё ещё не убедили читателей в том, что данные «Соображения…» – это не план превентивного удара по Германии, то призываем их повнимательнее присмотреться к VI-му разделу данного документа. В нём содержится предложение о форсировании строительства укрепрайонов (надо полагать, по новой границе), продолжении строительства УРов по старой границе, а также о начале строительства укрепрайона восточнее Смоленска (по линии Осташков – Почеп) в 1941 году и в 1942 году – укрепрайонов на границе с Венгрией [72; 471].

Интересное получается у нас нападение: бьём по Германии, идём вперёд, но при этом укрепляем УРами всё, что только можно, на своей территории.

Давайте немного пофантазируем. Представьте себе, как С.К Тимошенко и Г.К. Жуков докладывали сей «агрессивный» план Сталину.

Сталин прочёл докладную записку. Выслушал пояснения Тимошенко и Жукова по поводу того, как мы хорошо ударим по Германии, «когда она совсем не ждёт». План не плох, вождь доволен. Но кое-что его всё-таки смущает. Что? Да, вот здесь, в VI-ом разделе. Сталин легонько постучал трубкой по листу бумаги.

– Товарищ Тимошенко, мне не совсем ясно вот тут… Что это вы с укрепрайонами намудрили? Для чего? Кстати, где это линия Осташков – Почеп?

– Восточнее Смоленска, товарищ Сталин,– чеканит слова нарком обороны.

Сталин удивлённо вскидывает брови и переводит взгляд с Тимошенко на начальника Генштаба.

– А что по этому поводу думает товарищ Жуков?

– Видите ли, товарищ Сталин,– отвечает тот,– война – штука такая. Может случиться так, что после успешного удара по Германии нам придётся отступить восточнее Смоленска…

Как показывают резолюции Сталина на некоторых документах, он употреблял ненормативную лексику в особо раздражающих его ситуациях.

Конечно, всё это шутка. Но, как говорят англичане, « в каждой шутке есть всего лишь доля шутки».

Разве можно серьёзно утверждать, что «Соображения…» от 15 мая 1941 года представляли собой план превентивного удара по Германии, когда в них содержаться предложения по строительству и укреплению УРов на советской территории?

Зато подобные предложения совершенно не выпадают из контекста документа, если расценивать его как предложения на случай германского нападения[35].


Первое из двух – свидетельство историка В.А. Анфилова, который в 1965 году беседовал с Г.К. Жуковым. Вот что Г.К. Жуков ему рассказал:

«Идея превентивного нападения на Германию появилась у нас с Тимошенко в связи с речью Сталина 5 мая 1941 года перед выпускниками военных академий, в которой он говорил о возможности действовать наступательным образом. Это выступление в обстановке, когда враг сосредоточивал силы у наших границ, убедило нас в необходимости разработать директиву, предусматривающую предупредительный удар. Конкретная задача была поставлена А.М. Василевскому. 15 мая он доложил проект директивы наркому и мне. Однако мы этот документ не подписали, решили предварительно доложить его Сталину. Но он прямо-таки закипел, услышав о предупредительном ударе по немецким войскам. «Вы что, с ума сошли, немцев хотите спровоцировать?»– раздражённо бросил Сталин. Мы сослались на складывающуюся у границ СССР обстановку, на идеи, содержащиеся в его выступлении 5 мая… «Так я сказал это, чтобы подбодрить присутствующих, чтобы они думали о победе, а не о непобедимости немецкой армии, о чём трубят газеты всего мира»,– прорычал Сталин. Так была похоронена идея о предупредительном ударе…» [47; 533-534]. По словам Жукова, «… разговор закончился угрозой Сталина» [47; 533-534].


Второе свидетельство принадлежит сотруднику Военно-исторического журнала Н.А. Светлишину, который по поручению Института военной истории неоднократно беседовал с Г.К. Жуковым в 1965-1966 гг. Он в 1966 году записал со слов маршала несколько другую версию происшедшего:

«[…] свою докладную я передал Сталину через его личного секретаря Поскрёбышева. Мне до сих пор не известны ни дальнейшая судьба этой записки, ни принятое по ней решение Сталина. А преподанный по этому поводу мне урок запомнился навсегда. На следующий день Н.А Поскрёбышев, встретивший меня в приёмной Сталина, сообщил его реакцию на мою записку. Он сказал, что Сталин был разгневан моей докладной и поручил ему передать мне, чтобы я впредь таких записок для «прокурора» больше не писал, что председатель Совнаркома больше осведомлён о перспективах наших взаимоотношений с Германией, чем начальник Генштаба, что Советский Союз имеет ещё достаточно времени для подготовки решительной схватки с фашизмом. А реализация моих предложений была бы только на руку врагам Советской власти» [47; 534].


Мы не ставим под сомнение правдивость историков, беседовавших с Г.К. Жуковым. А вот к свидетельствам маршала вопросы есть. Прежде всего, бросается в глаза различие деталей в изложении доклада Сталину «Соображений…». Различия существенные. И это настораживает. Ведь с В.А. Анфиловым Г.Г. Жуков беседовал в 1965 году, а с Н.А. Светлишиным в 1966 году. Не мог же маршал за столь небольшой промежуток времени перезабыть и перепутать подробности дела.

Затем, согласитесь, от всех этих слов Сталина в передаче Жукова о провоцировании немцев, о достаточности у Советского Союза времени для подготовки войны с Германией, о том, что он, Сталин, знает и понимает внешнеполитическую ситуацию лучше начальника Генштаба, так и веет штампами времён хрущёвской «оттепели». И подобные слова Сталин произносит, отдав 13 мая приказ о выдвижении войск внутренних военных округов ближе к западным границам. А 24 мая, видимо, прозрев, говорит на заседании Политбюро о возможности внезапного нападения на СССР.

Кстати, о провоцировании немцев. Фраза Сталина, мы бы сказали, загадочная. О каком провоцировании речь, если Жуков и Тимошенко предлагают нанести удар? Как можно нанести удар и не спровоцировать противника хоть на какие-то ответные действия? Сталин понял смысл предлагаемого? И что там вообще предлагалось? Шла ли речь о превентивном ударе или о мероприятиях по сокращению сроков мобилизации, которые позволили бы упредить немцев с нанесением главного удара в ходе уже идущей войны, начатой немцами? В последнем случае слова Сталина о провоцировании немцев становятся ясны.

* * * 
Планы стратегического развёртывания Вооружённых Сил СССР – всего лишь одна из составляющих советского военного планирования. Можно сказать, что они представляли собой венец данного планирования. Но у них была и основа, те планы, без которых осуществление развёртывания РККА было просто невозможно. Речь идёт о мобилизационных планах и планах прикрытия государственной границы.

Сначала о мобилизационных планах.

«Война против СССР, находящегося в капиталистическом окружении, «может вспыхнуть неожиданно. Ныне войны не объявляются. Они просто начинаются» (Сталин).

Поэтому в основу подготовки Красной Армии к защите социалистического государства положены указания т. Сталина о том, что «нужно весь наш народ держать в состоянии мобилизационной готовности перед лицом опасности военного нападения, чтобы никакая «случайность» и никакие фокусы наших внешних врагов не могли застигнуть нас врасплох…(Сталин)» [47; 376-377].

Это выдержка из «Наставления по мобилизационной работе войсковых частей, управлений и учреждений Красной Армии», введённого в действие приказом НКО № 0130 от 20 июня 1940 года [47; 376].

Очень показательные строчки. Сразу становится ясно, для каких целей СССР осуществлял мобилизационное планирование: для целей обороны, ибо в любой момент ждал нападения капиталистических стран. Это не речь с политической трибуны, не строчки из агитационной брошюры, изданной массовым тиражом для «промывания мозгов» и обмана потенциальных противников. Это слова из приказа Народного Комиссариата обороны, вводившего в действие положения, сообразуясь с которыми РККА должна была осуществлять создание основы любого военного планирования, планирование мобилизационное.

Мобплан – это план перевода вооружённых сил в состояние, обеспечивающее выполнение задач, определённых планом стратегического развёртывания, а экономики страны – на рельсы военного времени. Он включает мероприятия по мобилизации: подаче и приёму призывного контингента, автотракторной техники и лошадей из народного хозяйства, развёртыванию военных училищ и переводу их на ускоренный срок обучения, переходу предприятий народного хозяйства на производство военной продукции и т.п. Без мобилизационного плана невозможно обеспечить полную боевую готовность войск: самые умные и глубоко продуманные оперативно-стратегические планы могут оказаться бесплодными, если не будут подкреплены людскими и материально-техническими ресурсами.

Планы мобилизации зависят от мобилизационных возможностей страны, которые, меняясь, в свою очередь оказывают влияние на планы стратегического развёртывания вооружённых сил.

К началу Второй мировой войны Красная Армия руководствовалась мобилизационным планом на 1938-1939 годы, так называемым МП-22, утверждённым Комитетом Обороны 29 ноября 1937 года.

Мобилизационные возможности СССР в МП-22 определялись, исходя из достигнутого во второй пятилетке, и ходом выполнения третьего пятилетнего плана (1938 – 1942). Согласно ему, численность РККА мирного времени к 1 января 1939 года доводилась до 1 665 790 человек, а в случае войны должна была достичь 6 503 500 бойцов. В ходе мобилизации предусматривалось развернуть 170 стрелковых и 29 кавалерийских дивизий, 31 танковую бригаду, в том числе 4 тяжёлые, 155 авиабригад, а также 100 артиллерийских полков, из которых 57 были корпусными, а остальные – РГК. На вооружении планировалось иметь 15 613 танков, 15 218 орудий и 305 780 автомобилей. Кроме того, предусматривалось формирование ещё 30 стрелковых дивизий, четырёх артполков РГК и 80 авиабригад второй очереди [47; 371].

По этому плану была проведена частичная мобилизация семи округов в сентябре 1939 года. На его основе были развёрнуты войска действующей армии и во время войны с Финляндией. Но большие изменения в составе и дислокации войск округов, а также реорганизация военных комиссариатов, причиной которых были присоединение к СССР новых территорий (Западные Украина и Белоруссия) и принятие 1 сентября 1939 года «Закона о всеобщей воинской обязанности», требовали немедленного пересмотра мобилизационного плана. Однако работа по созданию нового плана недопустимо затянулась. В акте передачи Наркомата обороны К.Е. Ворошиловым новому наркому С.К. Тимошенко в мае 1940г. указывалось:

«В связи с войной и значительным передислоцированием войск мобилизационный план нарушен. Нового мобилизационного плана Наркомат Обороны не имеет.

Мероприятия по отмобилизованию распорядительным порядком не закончены разработкой» [47; 372].

К августу 1940 года (а к этому времени в состав СССР вошли ещё и Прибалтийские республики, Бессарабия, Северная Буковина) положение не изменилось. В акте передачи Генштаба Б.М. Шапошниковым К.А Мерецкову, подписанном в этом месяце, отмечалось:

«В связи с проведением оргмероприятий, передислокацией частей и изменением границ военных округов действующий мобплан в корне нарушен и требует полной переработки. В настоящее время армия не имеет плана мобилизации» [47; 372].

Конечно, работа над мобпланом с мая по август уже велась. Поэтому новое руководство НКО и Генштаба уже в сентябре 1940 года подготовило для рассмотрения политическим руководством страны новый вариант мобилизационного плана. Он учитывал итоги только что закончившейся кампании на Западе и был увязан с «Соображениями об основах стратегического развёртывания Вооружённых Сил Советского Союза на Западе и Востоке» от 18 сентября 1940 года. Вместе с ними, после внесения изменений в последние, касающихся распределения войск по направлениям, мобплан и был утверждён 14 октября 1940 года. Он получил наименование МП-40.

Согласно этому варианту мобплана, после мобилизации численность Красной Армии должна была достичь 8 678 135 человек. К концу первого года войны армия должна была иметь 80 стрелковых и 10 механизированных корпусов, а всего 292 различные дивизии сухопутных войск [47; 374-375].

Но утверждение мобплана не остановило работу над ним. В тот же день, когда МП-40 был утверждён, т.е. 14 октября 1940 года, С.К. Тимошенко и К.А. Мерецков послали в Политбюро и СНК СССР предложения о создании новых частей и соединений (в том числе, одного мехкорпуса (плюс к 8 восьми мехкорпусам и 2 отдельным танковым дивизиям, по утверждённому варианту МП-40; кстати, эти 8 мехкорпусов и 2 дивизии уже существовали в действительности), 20 пулемётно-артиллерийских моторизованных бригад, 20 отдельных танковых бригад непосредственной поддержки пехоты и других формирований) [47; 375].

Новый вариант МП-40 был представлен на рассмотрение 23 января 1941 года. По этому варианту, численность РККА по штатам военного времени предлагалось увеличить до 10 058 791 человека, число стрелковых дивизий довести до 209 (увеличение на 42 по сравнению с утверждённым в октябре 1940 года вариантом), мехкорпусов – до 9 (увеличение на один мк[36]), авиадивизий – до 79 (рост на 24 ад) [47; 376]. Количество боевой техники тоже соответственно увеличивалось. Но данный вариант плана не получил официального утверждения военным и политическим руководством [47; 376]. Видимо, главная причина этого заключалась в том, что уже с августа 1940 года, по решению Главного военного совета РККА, в Генштабе параллельно с работой над МП-40 велась разработка мобилизационного плана на 1941 год. Срок его готовности был намечен на 1 мая 1941 года [47; 376]. Когда изменения в МП-40 были внесены на рассмотрение руководства страны (23 января 1941 года), до срока готовности МП-41 оставалось чуть более трёх месяцев. Пожалуй, смысл утверждать изменения в мобплан 1940 года, и впрямь, отсутствовал. Кроме того, даже с учётом вносимых изменений, МП-40, судя по всему, уже не отвечал взглядам военного и политического руководства на судьбу крупных механизированных соединений в РККА. Линия последнего в отношении подобных соединений отличалась непоследовательностью. Остановимся на этом вопросе несколько подробнее.

В конце 1939 года советские танковые корпуса, состоявшие из двух танковых и одной мотострелковой бригад и имевшие на вооружении 560 танков, были признаны громоздкими и трудноуправляемыми. Это и явилось главной причиной их расформирования. Вот как комментирует данное решение Г.К. Жуков в своих мемуарах:

«…Наша армия была пионером создания крупных механизированных соединений – бригад и корпусов. Однако опыт использования такого рода соединений в специфических условиях Испании был оценён неправильно, и мехкорпуса в нашей армии были ликвидированы…» [29; 200].

В отрывке рукописи, не вошедшем в книгу, Г.К. Жуков более конкретно говорит об инициаторах подобного решения:

«…В результате неправильных выводов из опыта войны в Испании, а также войны в Финляндии, по предложению участников войны, Сталин предложил расформировать механизированные корпуса и иметь вместо корпусов самой высшей единицей танковую бригаду трёхбатальонного состава. В этом вопросе основную отрицательную роль сыграли начальник бронетанковых войск Д.Павлолв, С.К. Тимошенко, К.А. Мерецков и другие участники этих войн, которые стояли во главе командования советскими войсками…» [47; 394].

Т.е., получается, что начальник ГАБТУ РККА (Павлов), будущий нарком обороны (Тимошенко) и будущий начальник Генштаба (Мерецков) убедили Сталина в необходимости расформирования танковых корпусов.

Принято считать, что высшие военачальники пересмотрели свои взгляды в отношении крупных танковых соединений в результате анализа действий вермахта в ходе французской кампании и, в свою очередь, доказали Сталину необходимость формирования новых мехкорпусов; а затем, учитывая сказанное на декабрьском совещании высшего комсостава РККА и результаты последовавших за ним игр на картах, они убедили Сталина резко увеличить количество новых мехкорпусов.

В «канонической версии» «Воспоминаний и размышлений», например, даётся такое описание:

«…Между тем мы ещё в сражениях на Халхин-Голе добились положительных результатов, применяя танковые соединения. Широко использовались танковые соединения Германией в её агрессивных действиях против стран Европы.

Необходимо было срочно вернуться к созданию крупных бронетанковых соединений.

В 1940 голу начинается формирование новых мехкорпусов, танковых и механизированных дивизий. Было создано 9 мехкорпусов. В феврале 1941 года Генштаб разработал ещё более широкий план создания бронетанковых соединений, чем это предусматривалось решениями правительства в 1940 году.

Учитывая количество бронетанковых войск в германской армии, мы с наркомом просили при формировании механизированных корпусов использовать существующие танковые бригады и даже кавалерийские соединения как наиболее близкие к танковым войскам по «своему маневренному духу».

И.В. Сталин, видимо, в то время не имел определённого мнения по этому вопросу и колебался. Время шло, и только в марте 1941 года было принято решение о формировании просимых нами 20 механизированных корпусов» [29; 200].

В «апокрифе», т.е. варианте рукописи, не пошедшем в публикацию, Г.К. Жуков излагает дело несколько иначе:

«…На основе мнений, выявленных на совещании высшего командного состава Красной Армии (декабрь 1940 г.), мною было предложено поправить допущенную ошибку и немедля приступить к формированию пятнадцати (выделено нами – И.Д., В.С.) танковых и механизированных корпусов, которые при необходимости без особых трудностей можно было свести в танковые армии. К сожалению, переговоры с Политбюро и лично со Сталиным затянулись на целых два месяца, и только в начале марта 1941 года было принято решение о формировании пятнадцати корпусов, но это решение было принято только за три с половиной месяца до начала войны» [47; 394-395].

И ещё выдержка из опубликованного текста мемуаров Г.К. Жукова. Речь идёт о разборе в присутствии Сталина и членов Политбюро результатов военно-стратегических игр в январе 1941 года:

«Странное впечатление произвело выступление заместителя наркома обороны по вооружению маршала Г.И. Кулика. Он предложил усилить состав штатной стрелковой дивизии до 16-18 тысяч и ратовал за артиллерию на конной тяге. Из опыта боевых действий в Испании он заключал, что танковые части должны действовать главным образом как танки непосредственной поддержки пехоты и только поротно и побатальонно.

– С формированием танковых и механизированных корпусов,– сказал Г.И. Кулик,– пока следует воздержаться.

Нарком обороны С.К. Тимошенко бросил реплику:

– Руководящий состав армии хорошо понимает необходимость быстрейшей механизации войск. Один Кулик всё ещё путается в этих вопросах.

И.В. Сталин прервал дискуссию, осудив Г.И. Кулика за отсталость взглядов.

– Победа в войне,– заметил он,– будет за той стороной, у которой больше танков и выше моторизация войск» [29; 190-191].

Картина в описании Г.К. Жукова получается следующая (кстати, весьма противоречивая): Тимошенко, Павлов и Мерецков убедили в конце 1939 года Сталина расформировать танковые корпуса. Но уже в 1940 году, видимо, они же убедили его начать формировать мехкорпуса, и они были сформированы в количестве девяти. Буквально, в январе 1941 года (очевидно, будучи только назначенным на должность начальника Генштаба, а назначение это состоялось 14 января) Жуков стал убеждать Сталина формировать новые мехкорпуса (15 к 9 прежним). В феврале Жуков убеждал вождя уже совместно с Тимошенко (они теперь просили сформировать 20 мехкорпусов в дополнение к 9 существующим). Сталин, прекрасно понимавший необходимость механизации войск и наличия в них большого количества танков, журивший Кулика за непонимание этого, почему-то до начала марта не соглашался с предложениями Тимошенко и Жукова. Наконец, только в марте, он полностью понял, как необходимо стране значительное количество крупных механизированных соединений.

На самом деле, как показывают факты, дело обстояло несколько иначе. Если прав Г.К. Жуков, что С.К. Тимошенко, К.А. Мерецков и Д.Г. Павлов побудили Сталина расформировать старые танковые корпуса трёхбригадного состава, то вовсе не они, да и вообще не военные, убедили его начать формировать новые мехкорпуса трёхдивизионного состава. Судя по всему, как раз наоборот, Сталин убедил тогдашнее руководство НКО и Генштаба сделать это, убедил, конечно, в директивном порядке.

Ход французской кампании вермахта поразил Сталина. Столь быстрого продвижения немцев он никак не ожидал. Повторения 1914-1918 годов с их рядами окопов и колючей проволоки, «елозиньем» по нескольку сот метров туда-сюда на протяжении нескольких лет, т.е. позиционной войны по образцу Первой мировой, на Западном фронте не последовало. Главной ударной силой вермахта там были моторизованные корпуса, состоявшие из танковых и моторизованных дивизий.

В самый разгар боёв во Франции, 21 мая 1940 года, Сталин вызвал к себе тогдашнего начальника Генерального штаба Б.М. Шапошникова, его заместителя И.В. Смородинова и начальника ГАБТУ РККА Д.Г. Павлова. Он дал им указание незамедлительно сформировать несколько танковых корпусов по подобию немецких. По мнению Сталина, в корпуса необходимо было включить две танковые и одну мотострелковую дивизию. В их танковых полках должно было быть не менее 200 танков, а всего в корпусе – 1000-1200 танков [47; 373].

Хочешь – не хочешь и руководству НКО, и руководству Генштаба пришлось быстро пересмотреть свои взгляды на роль крупных механизированных соединений и хорошо понять «необходимость быстрейшей механизации войск».

Уже 27 мая 1940 года С.К. Тимошенко и Б.М. Шапошников прибыли на приём к Сталину с детально разработанным предложением сформировать шесть танковых корпусов, каждый из которых должен был иметь на вооружении 1030 танков и состоять из двух танковых, одной моторизованной дивизий, мотоциклетного полка, дорожного батальона, батальона связи и разведывательной авиаэскадрильи [47; 373].

Состав и структура мехкорпуса, предлагаемые военными, Сталина устроили, но число предложенных соединений (шесть) показалось ему недостаточным. Проект пришлось переработать и довести количество мехкорпусов до восьми. Плюс предлагалось создание двух отдельных танковых дивизий (одна для Закавказского, другая для Среднеазиатского военных округов). Кроме них в составе танковых войск Красной Армии сохранялись 26 танковых бригад, 3 мотоброневые бригады, учебные полк и батальон, а также 18 танковых батальонов стрелковых дивизий. На этот раз одобрение Сталина было получено, и 9 июня Тимошенко утвердил план формирования новых корпусов и разослал соответствующие приказы по округам [47; 374].

МП-40, завершение работы над которым проходило уже при новом начальнике Генерального штаба К.А. Мерецкове, исходил именно из данного проекта по формированию мехкорпусов (т.е. К.А. Мерецков также быстро пересмотрел свои взгляды на полезность крупных бронетанковых соединений). Более того, как указывалось, дополнения в мобплан 1940 года предусматривали создание ещё одного мехкорпуса (девятого).

Но у следующего начальника Генштаба Г.К. Жукова взгляд на эту проблему был куда как более радикальный. Количество мехкорпусов он намеревался довести до 30[37]. И именно это количество заложил в уже разрабатываемый мобилизационный план на 1941 год (МП-41). Естественно, что подобное нововведение не могло не внести существенные изменения в уже частично разработанный мобплан.

Г.К. Жуков был человек решительный, к тому же – старый кавалерист. Потому проблему внесения изменений в МП-41 и доведения его до завершения (хотя бы в общем виде) решил, можно сказать, «кавалерийским наскоком»: вступив в должность фактически только 1 февраля 1941 года, он уже 12 февраля представил советскому руководству новую схему мобилизационного развёртывания Красной Армии на 1941 год. Согласно ей, численность личного состава РККА после мобилизации, по сравнению с предыдущим планом, увеличивалась незначительно (с 8 678 135 до 8 682 827 человек), зато количество дивизий перевалило за 300. Войска должны были иметь 61 223 орудий, 45 576 миномётов, 36 879 танков, 10 679 бронеавтомобилей, 32 628 самолётов (из них 22 171 боевых), 90 847 тракторов, 595 021 автомобилей, 49 940 бензо-масло-и водозаправщиков, 6 487 бензоприцепов и 65 955 мотоциклов. Штатная численность конского состава составляла 1 136 948 голов, из них: верховых лошадей – 288 732, артиллерийских – 274 921, обозных – 573 295 [38; 8], [47; 379-380].

Мобпланом на 1941 года проведение мобилизации предусматривалось, в соответствии с «Наставлением по мобилизационной работе…» от 20 июня 1940 года (которое мы цитировали несколько выше), по двум вариантам:


Первый вариант – мобилизация скрытым порядком отдельных военных округов, отдельных частей и соединений, проводимая, в соответствии со специальным решением Совета Народных Комиссаров Союза ССР, под видом так называемых «Больших учебных сборов» (БУС). В этом случае призыв военнообязанных запаса, а также поставка приписанного к частям автотранспорта и конского состава производятся персональными повестками, без объявления приказов НКО. Это позволяло отмобилизовать при необходимости отдельно каждую часть, независимо от планируемых сроков её готовности[38].


Второй вариант – общая мобилизация всех Вооружённых Сил Союза ССР или отдельных военных округов открытым порядком после объявления Указа Президиума Верховного СССР. В этом случае призыв военнообязанных производится приказами народного комиссара обороны, расклеиваемыми для общего сведения (в порядке ст. 72-73 «Закона о всеобщей воинской обязанности») [47; 382].

Завершить полное отмобилизование Красной Армии планировалось к исходу 30-х суток с очерёдностью в четыре эшелона [47; 382], [38; 8].


Первыми должны были достичь полной боевой готовности войска армий прикрытия, дислоцированные вдоль западной границы. Они составляли 25-30% всех боевых частей и соединений РККА и уже в мирное время имели личного состава 70-80% от штатов военного времени. Развёртывался первый эшелон в два этапа. Постоянный кадровый состав его танковых, моторизованных и кавалерийских дивизий был обязан выступить по тревоге уже через 2-4 часа после получения приказа. За это же самое время должны были подготовиться к бою и походу гарнизоны укрепрайонов первой линии, воздушно-десантные войска, свыше 75% частей ВВС, 85% войск ПВОи 34 артполка РГК. Танковые части первого эшелона поучали два дополнительных часа на сборы, а зимой – даже четыре часа [47; 382-383], [50; 119].

Пополнения (людские или транспортными средствами), которые успевали прибыть в части первого эшелона к сроку их готовности, тут же включались в их состав. Оставшийся контингент, входивший в первый эшелон, должен был закончить мобилизацию в течение первых трёх суток. К нему относились военнообязанные запаса, транспорт и материальная часть, поступившие из народного хозяйства, оставшаяся часть кадрового состава и материальных ресурсов, необходимая для проведения мобилизационных работ, приёма пополнений и доставки их в виде маршевых команд для присоединения к первому эшелону, а также тыловые подразделения [47; 383], [50; 119-120].

Ко второму эшелону относились танковые и моторизованные соединения, не вошедшие в состав первого эшелона, 109 стрелковых и горнострелковых дивизий, содержавшихся по усиленному штату, а также армейские части усиления и боевого обеспечения, включая тыловые формирования и учреждения. Им на отмобилизование отпускалось от 4 до 7 суток [47; 383].

Третьим эшелоном через 8-15 дней после объявления мобилизации разворачивались тыловые и запасные части, а также ремонтные базы фронтового подчинения [47; 383], [50; 120].

Последним, четвёртым, эшелоном в период с 16 до 30 суток достигали боевой готовности все остальные соединения и части, включая стационарные госпитали [47; 383], [50; 120].

По подсчётам специалистов, полностью готовыми на:

вторые-четвёртые сутки должны были быть 172 дивизии РККА;

четвёртые-пятые сутки – 60 дивизий;

восьмые-десятые сутки – 61 дивизия [38; 8], [50; 120].

МП-41 подвергся определённой корректировке в апреле 1941 года [38; 5].

Теперь обратимся к такому важному для нашей темы вопросу, как вопрос реальности мобилизационного плана на 1941 год.

Прежде всего, хотелось бы сказать, что ряд исследователей справедливо отмечает: ни в коем случае нельзя считать 12 февраля 1941 года датой готовности МП-41 и датой именно его утверждения. Действительно, в этот день был утверждён поданный НКО и Генштабом в Политбюро ЦК ВКП(б) и СНК СССР Проект постановления «О мобилизационном плане на 1941 год». Но принятое постановление утверждало не весь план, а лишь схему мобилизационного развёртывания, в которой был установлен, как пишут Л. Лопуховский и Б. Кавалерчик, «объём мобилизационного развёртывания Красной Армии на 1941 год в случае общей мобилизации в самом общем виде» [47; 380]. Другими словами, были определены лишь рамки (задачи) мобплана, в результате осуществления которого должна быть создана армия военного времени предложенного состава. До детально разработанного плана мобилизации вооружённых сил было ещё очень далеко.

Томские исследователи К.Калашников и В. Феськов так оценивают МП-41:

«Хотя в основу принятого в феврале 1941 года мобилизационного плана МП-41 и был положен принцип реальности, но времени для его качественной отработки в войсках оказалось явно недостаточно. В период с мая 40-го по июнь 41-го планы кардинально перерабатывались 4 раза, хотя практически для качественной отработки одного требовалось не менее 9 месяцев» [38; 8].

Что правда, то правда – около 9 месяцев. Недаром решение о разработке МП-41 было принято 16 августа 1940 года, а срок готовности этого мобплана определён 1-ым мая 1941 года [47; 376]. Но только тогда получается, что, по-существу, незавершённым в разработке был не только МП-41, но и предшествующий ему МП-40. Ведь последний начал разрабатываться в мае 1940 года (со сменой руководства НКО), а уже в октябре был утверждён. Таким образом, несмотря на крупные изменения, вызванные присоединением новых территорий, ростом численности войск, их передислокацией в больших объёмах, работа над МП-40 велась всего около полугода. Значительные корректировки к нему отрабатывались около трёх месяцев (с октября 1940 по январь 1941 года).

И до прихода Г.К. Жукова в Генштаб работа над МП-41 сталкивалась со значительными трудностями. Менялись боевой состав, численность, вооружение частей и соединений, места их дислокации. Вследствие этого, а также и недостаточной квалификации части работников в документах было множество ошибок, неточностей, несостыковок. Всё это приходилось исправлять, теряя время.

Изменения же, которые пришлось вносить в мобплан на 1941 год в связи с доведением количества мехкорпусов до 30, и вовсе носили очень серьёзный характер. 21 мехкорпус создавался, но на их формирование обращались другие части и соединения РККА: 45 танковых, 2 мотоброневые, 1 кавалерийская и 1 стрелковая бригады, 1 горно-кавалерийская, 2 стрелковые и 2 танковые дивизии и все оставшиеся танковые батальоны [38; 5]. Требовались дополнительные поставки вооружения (прежде всего, конечно, танков) и другой матчасти в больших объёмах. Требовалось определение районов дислокации новых соединений и переброска туда частей и соединений, определённых для их формирования. Одним словом, работы и у генштабистов, и в округах значительно прибавилось.

Работа в военных округах началась лишь с получением соответствующих директив Генштаба со схемами развёртывания войск округа. В марте округам было приказано представить точные места и районы дислокации соединений и частей и уточненные схемы их развёртывания с расчётом готовности мобплана к 1 мая 1941 года [47; 381].

Войсковые части и учреждения, в свою очередь, приступали к работе с получением выписок из схем развёртывания из штабов округов. Работа на местах в силу значительного её объёма и необходимости многочисленных согласований совершенно не успевала за частыми изменениями в предназначении и дислокации соединений и частей. Из войск и штабов шли доклады, что из-за отсутствия новых штатов, норм и табелей вооружения невозможно спланировать потребность в личном составе, вооружении и технике. Чтобы не терять время, директивой НКО войскам и органам местного военного управления (республиканским и областным военкоматам) было приказано все расчёты и заявки на поставку мобресурсов личного состава, вооружения и боевой техники готовить на основе расчётов мобплана МП-40(!).

Но и это положения не исправило. Затягивание с подготовкой руководящих документов по разработке мобилизационных планов в Генштабе и округах привело к тому, что на практическую организационную работу войскам оставалось слишком мало времени. В связи с этим срок окончания всех работ, как в центре, так и на местах, был перенесён с 1 мая на 1 июля 1941 года [47; 381], т.е. к 22 июня разработанного в полном объёме и качественно мобплана у РККА не было. Любопытна реакция командующего ПрибОВО генерала Ф.И. Кузнецова на данный перенос сроков. Он высылает в части и соединения своего округа следующее распоряжение:

«…По «МП-41» разработать до деталей планы укомплектования [частей] до штатов военного времени…

Докладывать:

– к 15.6. о ходе разработки мобпланов войсковых частей и военкоматов;

к 5.7. (выделено нами –И.Д., В.С.) – представить на имя НКО доклад о мобготовности» [47; 381-382].

Т.е. командующий ПрибОВО самовольно сдвинул в своём округе на 4 дня установленный НКО и Генштабом срок окончания работ по мобплану. Иными словами, для ПрибОВО до 5 июля не имелось бы окончательно разработанного варианта мобилизационного плана.

Видимо, в Генштабе понимали, что даже 1 июля – нереальный срок для окончания работ по мобилизационному планированию в округах. Потому, например, для ЗапОВО доклад о мобготовности был перенесён на 15 июля [47; 547].

Важной частью мобплана является мобилизационный план развёртывания военной промышленности. Так вот, эта важная составная часть МП-41 весной 1941 года очень долго рассматривалась Комитетом Обороны. Утверждают даже, что мобплан развёртывания военной промышленности больше месяца просто пролежал в столе у председателя Комитета Обороны К.Е. Ворошилова, у того до него, как говорится, «руки не доходили» [47; 388]. Не берёмся ни опровергать утверждение о нерадивости К.Е. Ворошилова, ни соглашаться с ним, но факт остаётся фактом: к началу войны эта часть МП-41 отработана не была, а Постановление ЦК партии и Правительства «О плане накопления госрезервов и мобзапасов на 1941 год» было принято только в июне [47; 380]. И наша промышленность, лишь накануне войны частично переведённая на расширенное производство боевой техники, вооружения, боеприпасов, не успевала обеспечить ими вновь формируемые и развёртываемые соединения. Поэтому значительная часть соединений к началу войны оставалась неукомплектованной вооружением и боевой техникой даже по штатам мирного времени [47; 388].

А теперь вернёмся к вопросу о том, насколько же МП-41 был в принципе реален? Позволим себе не согласиться с К.А. Калашниковым и В.И. Феськовым, утверждающими, что в основу МП-41 «был положен принцип реальности» [38; 8]. Не «принцип реальности», а «принцип желательности» лежал в его основе. По крайней мере, того его варианта, который был принят в феврале 1941 года, т.е. с приходом на должность начальника Генштаба Г.К. Жукова. Сами К.А. Калашников и В.И. Феськов опровергают свои слова, несколькими строками ниже говоря: «Фактически обеспечить выполнение этих цифр можно было лишь по людям и орудиям, остальное вооружение изначально оставалось в некомплекте»,– и приводя соответствующие данные [38; 8].

То, что МП-41 был невыполним, признаётся, практически, всеми исследователями (вот и томские авторы, фактически, приходят к такому же выводу). Но о причинах принятия подобного мобплана идут оживлённые дискуссии.

Одни считают появление такого мобилизационного плана следствием ошибок и перекосов, допущенных военным и политическим руководством СССР. Подобное объяснение берёт начало с мемуаров Г.К. Жукова, который в них писал:

«Однако мы не рассчитали объективных возможностей нашей танковой промышленности. Для полного укомплектования новых мехкорпусов требовалось 16,6 тысячи танков только новых типов, а всего около 32 тысяч танков. Такого количества машин в течение одного года практически взять было неоткуда, недоставало и технических, командных кадров.

Таким образом, к началу войны нам удалось оснастить меньше половины формируемых корпусов (выделено нами – И.Д.,В.С.).., а те, которые только начали формироваться, оказались подготовленными лишь к периоду Сталинградской контрнаступательной операции (выделено нами – И.Д., В.С.)…» [29; 200-201].

Конечно, Г.К. Жуков не ведёт речь о всём МП-41, но формирование 21 нового мехкорпуса было тем изменением, которое очень сильно повлияло на первоначальный облик этого мобплана и сделало его нереальным. Потому слова Г.К. Жукова можно отнести и ко всему мобилизационному плану на 1941 год в варианте февраля этого года.

Но позволим себе заметить, что объяснение изначальной невыполнимости МП-41 «просчётами и перекосами» НКО, Генштаба, ЦК, СНК и лично Тимошенко, Жукова и Сталина не убедительно. Современные исследователи без труда произвели несложный подсчёт: советская танковая промышленность могла выдавать в год порядка 3 000 танков Т-34 и КВ. Существенно увеличить эту цифру без мобилизации промышленности было невозможно, что показало итоговое производство танков в первом полугодии 1941 года (произведено 1672 танка всех типов). 16,1 тысяч танков новых типов ( с учётом 500 танков Т-34 и КВ, имевшихся в войсках на 1 января 1941 года) при таком темпе производства были бы произведены за 4-5 лет [72; 38].

Неужели в 1941 году Генштаб, НКО и Сталин не владели подобной информацией? Допустим, ею не владел Г.К. Жуков, человек, как сейчас многие утверждают, не очень годящийся для должности начальника Генштаба, т.е. не очень компетентный. А как же другие генштабисты? А как же С.К. Тимошенко и аппарат Наркомата обороны? Как же, наконец, сам Сталин? Неужели все были в данном вопросе, как говорится, «не в зуб ногой», ничего не знали и не понимали, не могли «два умножить на два»?

К сожалению, вынуждены огорчить любителей помуссировать тезис о «дубовости коммуняк». Все всё прекрасно знали и понимали. Прежде всего, понимал Сталин. Хорошо известно, как он вникал во все тонкости вопросов военного строительства. Для него не могло быть секретом, что наша танковая промышленность «не потянет» таких объёмов производства. Ведь недаром он долго не давал Г.К. Жукову «отмашку» на доведение количества мехкорпусов до 30 (до марта 1941 года).

Понимали нереальность МП-41 и в Генштабе. А.М. Василевский после войны отмечал, что нам было нужно ещё год-два мирного развития, чтобы решить задачи военного плана [47; 402].

Но если было подобное понимание, т.е. не было ошибки и просчётов, то зачем принимался такой мобплан? Зачем вообще такая гигантомания? Почему именно 30 мехкопусов? Почему было не оставить 9? Или не попросить дополнительно 2, 3 или 5 мехкорпусов? Чего сразу двадцать-то (на деле – 21)?

Есть историки, которые объясняют это формулой: «Побольше попроси, так хотя бы что-то дадут». Вот, например, что пишет А. Исаев:

«Понятно, что возможность укомплектования 30 (или даже 29) механизированных корпусов матчастью была призрачной. Жуков просил максимум, в расчёте получить достаточное количество боеспособных механизированных «пожарных команд», хотя бы десятка полтора-два. Кроме того, некоторая избыточность требований по числу мехкорпусов есть производная планов их использования в обороне с перспективой утраты потенциально восстановимой матчасти вследствие потери территории» [72; 39].

Поясним для начала вторую часть утверждения российского историка. А. Исаев хочет сказать, что при отступлении повреждённые в боях танки, как правило, нет возможности вывозить с поля боя и ремонтировать. Даже незначительное повреждение (например, танк «разули», т.е. сбили гусеницу) может обернуться безвозвратной потерей машины. В итоге потери танковых соединений сильно возрастают. В этом А.Исаев абсолютно прав. Но нам весьма сомнительно, что в феврале 1941 года Г.К. Жуков рассчитывал на такое развитие войны с Германией, при котором наши безвозвратные потери танков вследствие потери территории будут таковы, что для их восполнения неплохо бы было иметь десяток «лишних» мехкорпусов (т.е. свыше 10 000 танков).

Первая же часть объяснения А. Исаева вообще кажется несерьёзной (да простит нам это слово почтенный российский историк). В самом деле: механизированный корпус – это не стрелковый взвод в 30-40 человек. В корпусе 36 тысяч человек личного состава, которых нужно вооружить, обмундировать, кормить и где-то разместить. Корпусу положено по штату иметь 1031 танк, 5165 автомашин, 352 трактора и 1678 мотоциклов, в общем – свыше 8 000 единиц техники. Боевая учёба предполагает расход ГСМ и боеприпасов. В целом даже один механизированный корпус ложился тяжёлым бременем на народное хозяйство страны. Что же говорить о 20 (21) механизированном корпусе? Неужели при всём этом Генштаб «наобум-авось» просил бы у правительства десяток-полтора «лишних» мехкорпусов, в расчёте на то, что правительство удовлетворит заявку лишь наполовину, и в итоге количество этих соединений будет доведено до 15-20? А правительство взяло да и удовлетворило заявку полностью. В итоге и вышел конфуз с мобпланом на 1941 год. В самом деле, ведь не скажешь потом Сталину: «Ой, товарищ Сталин. А мы на Ваше согласие и не рассчитывали. Давайте переиграем. Нам и 10 новых механизированных корпусов «за глаза»». Именно такое развитие мысли А. Исаева напрашивается само собой. Согласитесь, всё это признать убедительным нельзя.

Третья группа исследователей стоит на том, что МП-41 никто в 1941 году и не собирался выполнять в полном объёме [72; 40], [45; 165, 173-174]. Как отмечает В. Савин, «в начале 1941 года в виде МП-41 был утверждён «скелет» РККА и выделены ресурсы, которые разрешалось использовать и в пределах которых дорабатывать детали плана. В части механизированных войск было решено, что РККА необходимо иметь 90 механизированных/моторизованных соединений (мехкопус включал две танковые и одну моторизованную дивизии; т.о. 30 х 3 = 90 дивизий – И.Д., В.С.). По моему мнению, вопрос о том, чем будут вооружены эти дивизии, был отложен. Штат механизированного корпуса был принят для ориентира и оценки необходимых ресурсов, вооружать все 30 механизированных корпусов по этому штату не предполагалось» [72; 40-41]. Другими словами, реализация всего, намеченного мобпланом, в полном объеме предполагалась не в 1941 году. Это был, скажем так, план на перспективу.

Подобное объяснение представляется нам наиболее убедительным. С ним согласуется и непонятная гигантомания Генштаба, и конечное согласие Сталина с этой гигантоманией, и слова А.М. Василевского о годе-двух, которых не хватило на реализацию военного плана, и апрельские 1941 года изменения в МП-41. Кстати, о последних.

23 апреля 1941 года по представлению Генштаба было принято Постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР, вносившее коррективы в мобилизационный план. Постановлением было утверждено формирование 10 противотанковых артиллерийских бригад (ПТАБРов) и 5 воздушно-десантных корпусов. Надо признать, что это довольно существенное изменение мобплана. Так вот, совершенно непонятно, зачем вместо того, чтобы «доводить до ума» имеющиеся мехкорпуса (с этим и так в 1941 году явно не успевали), «плодят» новые соединения? Разумный ответ напрашивается только один: «доведение до ума» всех новых соединений не планировалось в 1941 году.

Попутно разберём вопрос о гигантомании, т.е. почему планировалось иметь 30 механизированных корпусов? В самом деле, но не с потолка же взяли данную цифру в Генштабе? Не «с бухты-барахты» запрашивались такие огромные ресурсы? С чего-то должны были генштабисты исходить?

Весьма убедительное объяснение предложили Л. Лопуховский и Б. Кавалерчик. По их мнению, «30 мехкорпусов» имеют своим истоком разведданные, которые имелись в Генштабе к февралю 1941 года. Согласно этим данным, немцы довели количество своих моторизованных корпусов до 8-10, а общее количество танков до 10 тысяч единиц [47; 399]. Именно эта информация Разведывательного управления РККА нашла отражение в «Уточнённом плане стратегического развёртывания…» от 11 марта 1941 года:

«…Германия в настоящее время имеет развёрнутыми 225 пехотных, 20 танковых (выделено нами – И.Д., В.С.) и 15 моторизованных дивизий, а всего до 260 дивизий, 20 000 полевых орудий всех калибров, 10 000 танков (выделено нами – И.Д., В.С.) и до 15 000 самолётов, из них 9 000 – 9 500 боевых» [47; 359].

Она же, данная информация, побудила Г.К. Жукова и С.К. Тимошенко просить у Сталина 20 (21) новых мехкорпусов.

Сейчас мы знаем, что разведчики завысили количество танков в германской армии в два раза: у немцев их было около 5 тысяч [47; 399,359]. Известна и причина ошибки: разведка предполагала, что немцы возьмут на вооружение трофейные французские и английские танки. На самом деле, они не соответствовали немецким требованиям и использовались в вермахте очень мало, да и то не на советско-германском фронте, а, главным образом, в тылу для охраны важных объектов и борьбы с партизанами [47; 400]. Но в начале 1941 года данные разведки были приняты Генштабом, как руководство к действию. Учитывая наступательную военную доктрину РККА, в Генштабе пришли к выводу о необходимости обеспечения троекратного превосходства над немцами в количестве крупных бронетанковых соединений, т.е. 10 х 3= 30[39]. Одним словом, решение о столь резком увеличении количества мехкорпусов и последующая за этим кардинальная переработка МП-41 имели истоком реакцию на наращивание танковой мощи немцами (хотя данные об этом наращивании оказались весьма завышенными).

Из всего вышесказанного о потенциальной невыполнимости МП-41 в 1941 году, в том числе, невозможности сделать боеготовыми, т.е. полностью укомплектованными техникой, вооружением и людьми, все мехкорпуса, вытекает и желание Сталина, во чтобы то ни стало, оттянуть начало войны с Германией хотя бы до следующего года, выиграть время. Он прекрасно понимал, что РККА находится, образно выражаясь, в «полуразобранном» состоянии. Реорганизация, замысленная в столь широком масштабе, явившаяся следствием преувеличенного представления о росте немецкой мощи, сыграла, в итоге, «злую шутку» с Красной Армией. Чтобы РККА могла довести свою готовность до приемлемого уровня, нужно было время.

Так что, не из умозрительных концепций о том, что немцы не начнут войну раньше 1942 года, исходил Сталин, когда всячески одёргивал военных. Как раз нападения он ждал, но хотел предотвратить его хотя бы в 1941 году[40].

Наконец, существует и ещё одно объяснение принятия явно невыполнимого в 1941 году мобплана. Дают его сторонники идеи советского нападения на Германию. По их мнению, планы, согласно которым полная готовность механизированных корпусов достигалась не в 1941 году, а в 1942 или даже позже, должны были создавать иллюзию неготовности СССР к войне в 1941 году. А для чего нужна была эта иллюзия? Для того, чтобы внезапно напасть на противника, т.е. на Германию [72; 68, 440-442]. Ибо, на самом деле, мехкорпуса могли быть готовы уже к началу июля [72; 68]. Только довооружены они были бы не танками, а артиллерией. Другими словами, из танковых полков мехкорпусов, в которых не было или почти не было танков, предполагали сделать противотанковые полки.

Такое намерение у руководства РККА, и в самом деле, было. 14 мая 1941 года начальник ГАБТУ генерал-лейтенант Я.Н. Федоренко обратил внимание наркома обороны на то, что из-за неполного обеспечения механизированных корпусов танками по штатам они «являются не полностью боеспособными. Для повышения их боеспособности впредь до обеспечения их танками считаю необходимым вооружить танковые полки мехкорпусов 76- и 45-мм орудиями и пулемётами с тем, чтобы они в случае необходимости могли драться как противотанковые полки и дивизионы» [72; 44], [47; 402]. Для проведения этого мероприятия имелось 1 200 76-мм орудий, 1 000 45-мм противотанковых орудий и 4 000 пулемётов ДП, которых было достаточно, чтобы вооружить 50 танковых полков – по 24 76-мм, 18 45-мм орудий и по 80 пулемётов в каждом. Для буксировки этих пушек и транспортировки личного состава и боеприпасов планировалось также выделить частям 1 200 грузовиков ЗИС и 1 500 грузовиков ГАЗ. Кроме того, планировалось вооружить несколько разведывательных батальонов танковых дивизий 45-мм орудиями из расчёта 18 орудий на батальон [72; 44-45], [47; 402-403].

К докладной прилагалась ведомость распределения вооружения и автомашин между мехкорпусами. Их получали:

19, 16 и 24-й мехкорпуса КОВО;

20, 17 и 13-й – ЗапОВО;

2, 18-й – ОдВО (Одесский военный округ);

3, 12-й – ПрибОВО;

10-й – ЛВО (Ленинградский военный округ);

23-й – ОрВО (Орловский военный округ);

25-й –ХВО (Харьковский военный округ);

26-й – СКВО (Северо-Кавказский военный округ);

27-й – САВО (Среднеазиатский военный округ);

21-й – МВО (Московский военный округ) [72; 44-45], [47; 403].

Таким образом, предложение Я.Н. Федоренко касалось танковых полков 16 мехкорпусов, 11из которых находились в приграничных округах.

15 мая нарком обороны утвердил указанную ведомость. Уже на следующий день начальник Генштаба направил в соответствующие округа директивы об исполнении принятого решения к 1 июля 1941 года. Мероприятия следовало «провести таким образом, чтобы не нарушать организационный принцип полка как танковой единицы, имея в виду, что в последующем на вооружение будут поступать танки» [47; 403].

Позволено будет заметить, что утверждения о такой вот «готовности» мехкорпусов и видимости неготовности СССР к войне, которую советские военные, якобы, демонстрировали Германии, представляют не более чем спекуляцию на избитую тему «советских агрессивных намерений». Создаётся впечатление, что НКО, Генштаб, СНК и ЦК ВКП(б) издавали постановления, приказы и распоряжения, касающиеся важнейших вопросов военного строительства, не с грифом «совершенно секретно», а для широкой публикации в прессе и передачи по радио. Либо во всех этих органах были стопроцентно уверены, что как не засекречивай документы, они всё равно окажутся известными немцам; словом, «шпионы везде и всюду». Предположения смехотворные. Но как по-другому объяснить, что у немцев «создадутся иллюзии»?

С другой стороны, если уж говорить конкретно об оснащении танковых полков артвооружением, то совершенно ясно, что родилось это решение не от хорошей жизни и вряд ли вообще может свидетельствовать об агрессивных намерениях СССР. Во всяком случае, директива Г.К. Жукова, предписывающая проведение вооружения танковых полков мехкорпусов артиллерией к 1 июля, прямо указывает на временность этой меры, что косвенно говорит о том, что Генштаб не воевать в июле собирался, а продолжать осуществление военного строительства.

Затем, не надо преувеличивать боеготовность механизированных корпусов в результате полного осуществления предложения начальника ГАБТУ РККА. Статистика здесь такая. Танков в мехкорпусах, упомянутых в докладной записке Я.Н Федоренко, набиралось максимум на 21 танковый полк. А всего в одном мехкорпусе 5 танковых полков. Итого в 16 мехкорпусах – 80 танковых полков. Я.Н. Федоренко предлагал вооружить как противотанковые всего 50 полков. Таким образом, 9 танковых полков оставались и без пушек, и без танков (например, в 13-м мехкорпусе подлежал вооружению как противотанковый всего один танковый полк, танков в корпусе имелось ещё на один танковый полк; следовательно, три танковых полка корпуса оставались невооружёнными) [72; 45].

Кроме того, в записке Я.Н. Федоренко не упоминаются 11, 14, 22, 9 и 15-й механизированные корпуса, в которых суммарно танков было на 10 танковых полков, а на оставшиеся 15 полков танков не было. Причём, это корпуса первой линии, в отличие от 23, 25 и 27-го мехкорпусов, которые по планам числились в составе армий РГК или вообще в составе внутренних округов. Например, 11-й и 14-й мехкорпуса стояли на пути предполагаемых в «Соображениях…» от 15 мая ударов вермахта «со стороны Сувалки и Бреста на Волклвыск, Барановичи» [72; 45-46, 465]. 15-й мехкорпус уже 23 июня 1941 года вступил в бой с 11-й танковой дивизией вермахта, при этом в составе 37-й танковой дивизии корпуса было всего четыре танковых батальона. Четыре батальона – это один танковый полк, на второй танковый полк дивизии матчасти не было [72; 45-46].

Странная получается боеготовность, при которой недовооружёнными оказываются механизированные корпуса первой линии. Т.е. те, которые, по логике, должны составлять главную ударную силу предстоящего вторжения в Германию.

Одним словом, объяснение завышенных показателей мобплана на 1941 год, как средства для создания у немцев иллюзии в слабости РККА, выглядит совсем неубедительно.

Как бы там ни было, но к 22 июня 1941 года укомплектованность Красной Армии личным составом составляла 61% от штата военного времени, а в западных приграничных военных округах – и того меньше, лишь 55%. Как уже отмечалось, выполнить МП-41 по людям было возможно. Другое дело, что выполнение это было чисто количественным. Качество же человеческих ресурсов оставляло желать лучшего, поскольку не хватало специалистов на некоторых должностях, определяющих боеспособность частей. Так, в избытке было пехотинцев и кавалеристов, практически достаточно артиллеристов, но остро не хватало танкистов, специалистов связи, ремонта и обслуживания самолётов, танков и артиллерийских систем, артиллеристов зенитной артиллерии и некоторых других. В ВМФ положение было несколько лучше, но и там недоставало специалистов-подводников и специалистов технического обслуживания [38; 8]. Оставляла желать лучшего и значительная часть командных кадров, призываемых из запаса (по МП-41 из запаса призывалось 600 тысяч командиров и 885 тысяч человек младшего начсостава). Реорганизация и перевооружение РККА требовали их переподготовки. Но за короткое время, оставшееся до начала войны, успели сделать немного. Например, в 1941 году были проведены сборы 25 тысяч младших командиров [47; 387].

Имевшиеся в войсках и на складах к 22 июня 1941 года вооружение и техника позволяли обеспечить армию после мобилизации: артиллерийскими орудиями на 75-96% (в зависимости от типов орудий; на конец года, с учётом их выпуска промышленностью, укомплектованность орудиями могла быть полной), танками – на 61% (к концу года – на 71%), боевыми самолётами – на 67%, автоматами и крупнокалиберными пулемётами – на 30% от штатной потребности. Особенно удручающим было положение с транспортом. Даже с учётом выполнения в полном объёме плана поставок техники из народного хозяйства в армии не хватало 32% автомобилей и 55% тракторов. Но в реальности, кстати, этот план оказался выполненным далеко не полностью: из планируемых к подаче по мобилизации в Вооружённые Силы 447 тысяч автомобилей было подано только 24 244 тысячи, 50 тысяч тракторов – 42 тысячи (остальные автомашины и трактора оказались технически непригодны) [47; 388], [38; 8].

Наиболее напряжённое положение с обеспечением артиллерийских частей мехтранспортом и средствами мехтяги сложилось в западных приграничных округах. Из-за неразвитости коллективных хозяйств и отсутствия МТС на вновь присоединённых территориях автотракторная техника могла поставляться в основном только из областей европейской части СССР. В целях обеспечения этих округов пришлось спланировать перевозку в них мехтранспорта. Но сроки возможной его поставки из районов приписки зачастую превышали установленные сроки мобготовности частей. Например, срок мобготовности части определён «М 3», а поступление техники и мехтранспорта – не ранее «М 5» [47; 389].

Во многих случаях мехтягу приходилось заменять конной. Но не всё так просто было и с лошадьми. Вот что говорилось о них в мобплане МП-41:

«Потребность в конском составе на укомплектование частей до штатов военного времени составляет – 671 770 лошадей.

Для покрытия этой потребности из народного хозяйства должно быть изъято до 20% числа годных лошадей» [47; 389].

Т.е. из народного хозяйства изымалась пятая часть лошадей. Это очень значительная цифра.

Итак, мобилизационный план, с которым СССР вступил в войну, был незакончен разработкой и нереален по своим цифрам.

Сами по себе мобилизационные планы не могут говорить ни об агрессивных, ни об оборонительных намерениях государства. Но вот степень их готовности и выполнимость – яркий показатель того, готово или нет государство к войне вообще. Если иметь в виду конкретно МП-41, то, представляется, что затевать агрессию с таким мобпланом в 1941 году было чистой воды авантюрой. Авантюризм не был присущ ни политическому, ни военному руководству СССР. Не были авантюристами ни Сталин, выверявший и рассчитывавший каждый свой шаг, ни Жуков, ни Тимошенко. Другое дело – Гитлер. Это был авантюрист высшей пробы. Печать авантюризма лежит на всём плане войны с СССР. Недаром по отношению к «Барбароссе» историки употребляют словосочетание «авантюрное планирование» [88; 141-142]. А как иначе назвать план войны против страны, который свои расчёты ресурсов для данной войны базирует на поставках из этой страны до начала кампании и на захвате ресурсов вместе с территорией после начала кампании?

Анализ МП-41 приводит к однозначному выводу: нападать в 1941 году Советский Союз на Германию не собирался, и его руководство очень надеялось на то, что Германия в этом году на СССР не нападёт. 

* * * 
Планы прикрытия госграницы по сути своей представляли часть планов стратегического развёртывания Вооружённых Сил СССР. Именно в них определялось, какими средствами враг будет сдерживаться на границе, пока основные силы Красной Армии будут осуществлять отмобилизование, сосредоточение и развёртывание для первой операции. Но в реальности положения по прикрытию госграницы составными частями в планы стратегического развёртывания не входили.

Поскольку прикрытие мобилизации, сосредоточения и развёртывания РККА возлагалось на армии первого оперативного эшелона приграничных округов, постольку командованию каждого из этих округов было поручено самостоятельно и по-своему решать данную задачу. Что из такой постановки вопроса получилось, видно из уже упоминавшегося Акта приёма и сдачи Наркомата обороны от мая 1940 года. В нём отмечалось:

«Генштаб не имеет данных о состоянии прикрытия границ. Решения Военных советов округов, армий и фронта по этому вопросу Генштабу неизвестны» [47; 407].

Не знаем, кого как, но нас эта констатация просто поражает. Командование Красной Армии не имело чёткого представления о том, как будет осуществляться прикрытие всех мобилизационных мероприятий!

Естественно, что со сменой руководства НКО данное положение стало выправляться. В связи с нарастанием угрозы войны с Германией с февраля 1941 года в Генштабе приняли меры по корректировке окружных планов прикрытия. Так, в апрельской директиве Генштаба о разработке плана оперативного развёртывания армий ЗапОВО было записано:

«[…] V. Прикрытие отмобилизования, сосредоточения и развёртывания войск фронта.

1. Учитывая возможность перехода противника в наступление до окончания нашего сосредоточения, прикрытие границы организовать на фронте всех армий по типу прочной, постепенно усиливающейся по мере прибытия войск, обороны с полным использованием укреплённых районов и полевых укреплений, с всемерным развитием их в период сосредоточения» [47; 408].

Замысел Главного командования состоял в том, чтобы войсками Первого стратегического эшелона (армиями прикрытия и резервами приграничных округов) отразить первый удар врага, обеспечить отмобилизование, сосредоточение и развёртывание главных сил Красной Армии и тем самым создать благоприятные условия для нанесения ответного удара.

Но апрельская директива, как легко заметить, однозначно говорит об ответном ударе РККА. Все действия советских войск – реакция на нападение на СССР.

План обороны государственной границы был разработан Генштабом только в мае 1941 года [47; 408]. В этом же месяце были разосланы директивы наркома обороны в округа по составлению (корректировке) окружных планов прикрытия: 5 мая – в ЗапОВО и КОВО, 6 мая – в ОдВО, 14 мая – в ЛВО и ПрибОВО [47; 408]. Но в связи с проводимой реорганизацией штабы округов не успевали качественно разрабатывать документы, их проекты устаревали ещё до утверждения. Наиболее существенным изменениями подверглись планы прикрытия в Западном и Киевском Особых военных округах. Так, 14 мая командующему 3-й армией было приказано в связи с происшедшей передислокацией частей на основании директивы НКО СССР за № 503859/сс/ов к 20 мая 1941 года разработать новый план прикрытия государственной границы [47; 408].

Сроки, которые давались округам на разработку окружных планов были нереальными. Последние по времени директивы на корректировку окружных планов прикрытия поступили в округа уже после 14 мая [47; 408-409]. Согласно им, округа должны были к 20-30 мая разработать окончательные планы обороны и прикрытия госграницы с целью:

«1. Не допустить вторжения как наземного, так и воздушного противника на территорию округа.

2. Упорной обороной укреплений по линии госграницы прочно прикрыть отмобилизование, сосредоточение и развёртывание войск округа.

3. Противовоздушной обороной и действиями авиации обеспечить нормальную работу железных дорог и сосредоточение войск.

4. Всеми видами разведки округа своевременно определить характер сосредоточения и группировку войск противника.

5. Активными действиями авиации завоевать господство в воздухе и мощными ударами по основным железнодорожным узлам, мостам, переправам и группировкам войск нарушить и задержать сосредоточение и развёртывание войск противника.

6. Не допустить сбрасывания и высадки на территории округа воздушных десантников и диверсионных групп противника» [1; 20], [47; 409], [50; 121-122].

В действительности окружные планы прикрытия поступили в Генштаб не к 20-30 мая, а к 20 июня [38; 8]. Качество их разработки оставляло желать лучшего: они слабо отражали действительную ситуацию и размещение своих войск и войск противника, были громоздкими, сроки занятия оборонительных рубежей частями и соединениями в них указывались зачастую непроверенные (т.е., фактически, не соответствующие реальным возможностям частей и соединений) [38; 8], [50; 121].

Причиной задержек и низкого качества окружного планирования были не только значительные передислокации войск, но и, как отмечают К.А. Калашников и В.И. Феськов, «чрезмерная централизация и резкое ограничение круга допущенных к разработке планов лиц, когда вышестоящие штабы определяли задачи войскам на 2-3 ступени ниже, испытывая недоверие к нижестоящим штабам» [38; 8].

Поскольку окружные планы прикрытия поступили в Генштаб только к 20 июня, то никакого утверждения общего плана прикрытия госграницы не получилось [38; 8].

К началу войны готовыми были практически все армейские планы. Вот их-то и приводили в действие 22 июня, хотя и не в полном объёме [38; 8].

По разработанному, но не состыкованному в полной мере с окружными и не утверждённому общему плану прикрытия госграницы, с целью прикрытия отмобилизования, сосредоточения и развёртывания войск территория каждого округа разбивалась на несколько армейских районов прикрытия (РП). Районы прикрытия делились на участки, нарезаемые для корпусов, и подучастки – для дивизий. На прибрежных участках предусматривалось использовать береговые части ВМФ, а пограничные войска НКВД – на всём протяжении западной границы. Согласно плану, части армий прикрытия должны были тесно взаимодействовать с частями и подразделениями УРов.

ЗапОВО были определены четыре района прикрытия:

РП-1 (Гродненский) – для 3-й армии;

РП-2 (Белостокский) – для 10-й армии;

РП-3 (Бельский) – для 13-й армии;

РП-4 (Брестский) – для 4-й армии [47; 409], [38; 7].

Нельзя не отметить, что 13-я армия в июне находилась ещё в стадии формирования, не было полностью сформировано даже её управление [1; 21], [47; 409].

Войскам КОВО директивой Генштаба № 503862/ов от 20 мая также были определены четыре района прикрытия:

РП-1 – для 5-й армии;

РП-2 – для 6-й армии;

РП-3 – для 26-й армии;

РП-4 – для 12-й армии [47; 409-410], [38; 7].

В ЛВО окружным планом прикрытия было предусмотрено пять районов прикрытия:

РП-1 – для 14-й армии и береговых частей Северного флота;

РП-2 – для 7-й армии;

РП-3 – для 23-й армии;

РП-4 и РП-5 – для 65-го стрелкового корпуса [38; 7].

ПрибОВО имел три района прикрытия, а ОдВО – два на границе и два на прикрытии побережья от Одессы до Керчи [38; 7].

Уже отмечались такие недостатки планов прикрытия, как неучёт дислокации частей прикрытия и реального времени, необходимого им на занятие оборонительных рубежей. Так, в ЗапОВО большинство дивизий первого эшелона округа, прежде чем занять оборону, должны были совершить перегруппировку на расстояние до 60 км, зачастую вдоль линии фронта в непосредственной близости от границы.

Во многом причиной данного обстоятельства явилось расположение УРов и полевых укреплений в непосредственной близости от границы. Вопрос с подобным расположением УРов и полевых укреплений можно назвать очень щекотливым, так как Резун и «резунисты» выводят из него одно из доказательств своей теории. Сейчас вдаваться в его обсуждение мы не будем (сделаем это в другом месте), скажем лишь, что данное расположение вызывало возражения многих военных специалистов и было продиктовано соображениями не военного, а политического порядка («Не пяди советской земли врагу!»).

Факт невыгодного расположения долговременных и полевых укреплений усугублялся ещё и тем, что их строительство, огромное по своему объёму, было, по сути, в начальной стадии и не могло быть завершено не только к 22 июня, но и к концу 1941 года.

Эти три обстоятельства (удалённость постоянной дислокации частей прикрытия от УРов и полевых укреплений, отсутствие полосы обеспечения, т.е. придвинутость укреплений прямо к границе, и незаконченное строительство укреплений) усугублялись низкой оперативной плотностью войск в районах прикрытия. Армии прикрытия были вытянуты «в ниточку» по широкому фронту. Для того, чтобы «порвать» эту «ниточку», противнику достаточно было сосредоточить на избранных направлениях не такие уж крупные силы.

Таким образом, оборона по линии госграницы оказывалась неустойчивой, ненадёжной. Это прекрасно понимали в Генштабе, но какого-либо альтернативного варианта занятия обороны, в глубине от передового рубежа или в районах постоянной дислокации частей и соединений, подготовить попросту не успели. Обвинения, которые иногда раздаются в адрес командования РККА, что оно не собиралось предусматривать никакой другой обороны, кроме как по линии границы, несправедливы. В округа были направлены предписания подготовить тыловые оборонительные рубежи, разработать план создания противотанковых заграждений на всю глубину обороны и план минирования важных объектов [47; 412]. Например, командующему КОВО было приказано:

«Обрекогносцировать и подготовить тыловые оборонительные рубежи на всю глубину обороны до р. Днепр включительно.

Разработать план приведения в боевую готовность Коростеньского, Новоград-Волынского, Летичевского и Киевского укреплённых районов, а также всех укрепрайонов строительства 1939 года.

На случай вынужденного отхода (выделено нами – И.Д., В.С.) разработать план создания противотанковых заграждений на всю глубину и план минирования мостов, жел. дор. узлов и пунктов возможного сосредоточения противника (войск, штабов, госпиталей и т.д.)» [47; 412].

Однако на выполнение подобных директив у командующих приграничными военными округами не было ни сил, ни времени: все силы были брошены на строительство укрепрайонов и полевых укреплений на новой границе.

Эти приказы так и остались на бумаге, но, думаем, они однозначно указывают на армию, которая ждёт нападения, а не сама готовится нападать.

Система приведения планов прикрытия в действие была сложной, многоступенчатой и громоздкой.

Ввод в действие начинался с шифрованной телеграммы за подписями народного комиссара обороны, члена Главного военного совета и начальника Генштаба РККА следующего содержания:

«Приступить к выполнению плана прикрытия 1941 года. Подписи» [47; 412].

Следующей была шифротелеграмма Военного совета округа:

«Командующему (№ армии). Объявляю тревогу 1941 года. Подписи» [47; 412].

Командующие армиями, в свою очередь, давали в соединения и части своей армии такие шифротелеграммы:

«Командиру (№ корпуса, дивизии). Объявляю тревогу с вскрытием «красного» пакета. Подписи» [47; 412].

Принятая система многоступенчатой передачи шифрованных телеграмм (каждая за подписями командующего, членаВоенного совета и начальника штаба) занимала много времени, в том числе и на зашифровку-расшифровку текста. При этом не учитывалась возможность вывода из строя противником проводной связи и некоторых звеньев управления ещё до начала военных действий. Возможность эта реализовалась в действительности. Проникшие на советскую территорию накануне войны диверсанты (по некоторым данным, в одной только Белоруссии их было 3-4 тысячи [1; 38]) нарушали проводную связь между штабами различных уровней приграничных военных округов. Так что даже Директива № 1 о приведении войск этих округов в состояние полной боевой готовности была доведена до некоторых частей и соединений после начала германского вторжения или вообще так и не было ими получена. Но на случай выхода из строя проводной связи другого, чёткого и быстрого, порядка оповещения штабов и войск не существовало. Скажем, не предусматривался вариант подъёма войск посредством радиосвязи.

Несколько слов о знаменитых «красных пакетах»[41]. Резун в своих произведениях утверждает, что в этих «красных пакетах» содержались задачи частям и соединениям, в соответствии с которыми они должны были действовать в ходе вторжения на территорию рейха и его союзников. При этом Резун не приводит текст ни одного «красного пакета». Т.е. утверждение его абсолютно голословно.

На самом деле документы «красных пакетов» определяли порядок действий соединений и частей по прикрытию границы. Ни о каких задачах по плану вторжения «Гроза» речь в них не шла. Вот, например, что говорилось в «красном пакете» 1-го стрелкового корпуса, который, имея в своём составе две стрелковые дивизии (2-ю и 8-ю), прикрывал участок № 1 района прикрытия № 2 (района прикрытия 10-й армии, находящейся в Белостокском выступе):

«[…] а) Оборонять госграницу в полосе предполья, не допуская вторжения противника на территорию СССР.  

б) в случае наступления явно превосходящих сил противника прочно занять и оборонять основной оборонительный рубеж» [47; 539].

«[…] вести упорную оборону во взаимодействии со всеми родами войск, вести бой на широком фронте отдельными гарнизонами самостоятельно, до последних сил, не покидая своего места, так как отходить корпусу не разрешено» [47; 540].

В «красных пакетах» подробно расписывались действия по тревоге: кто может поднять части по тревоге, боевой состав частей и соединений, в котором они должны выйти в свои районы, время готовности частей к выступлению и время занятия ими районов обороны. К сожалению, временные нормативы совсем не учитывали возможных действий противника. Последние же могли легко сорвать весь установленный «красными пакетами» хронометраж. После начала немецкого вторжения зачастую так и происходило.

Итак, мы видим, что планы прикрытия государственной границы носили ярко выраженную оборонительную направленность. Кроме того, к началу войны армии прикрытия по своему составу, оперативному построению, мобилизационной и боевой готовности частей и соединений, по существу, были не в состоянии выполнить поставленную задачу по прикрытию отмобилизования, сосредоточения и развёртывания главных сил фронтов в случае начала боевых действий. И это является дополнительным свидетельством того, что никакого удара по Германии РККА летом 1941 не готовила. 

* * * 
Нами были рассмотрены все составляющие военного планирования СССР: планы стратегического развёртывания, мобилизационные планы и планы прикрытия государственной границы. Все эти составляющие неоспоримо свидетельствуют об одном: советское планирование исходило из положения, что СССР подвергнется нападению. При этом удар врага будет отражён, и РККА, в свою очередь, перейдя в наступление, перенесёт боевые действия на территорию противника. Т.е. военные планы РККА, будучи в своей основе оборонительными, предполагали активные действия: не сидение в окопах и отражение атак наступающего врага, а сдерживание его войсками прикрытия на начальном этапе войны и мощный контрудар после проведения отмобилизования, сосредоточения и развёртывания основных сил Красной Армии.

В таком планировании нет ничего особенного. Оно полностью базировалось на опыте Первой мировой войны. И, кстати, очень любопытно сходство советских военных планов кануна Великой Отечественной войны и французского «Плана-17», с которым Франция вступила в Первую мировую войну. Конечно, сходство не по содержанию, а по сути и по судьбе, постигшей эти планы.

«План-17», также как советские предвоенные планы, предполагал сдержать германскую агрессию на начальном этапе войны, а после полного развёртывания французской армии немцам должно было быть нанесено несколько сокрушительных ударов. Война довольно быстро заканчивалась в Берлине.

Увы, «План-17», как и советские планы, оказался несостоятелен. Французский «элан виталь» (наступательный порыв) был сломлен немцами. Также как русские в 1941 году, французы в 1914 понесли сокрушительное поражение в приграничном сражении. Не такое страшное, как у нас, по потерям, по последствиям оно оказалось сравнимо с нашим: французы откатились к стенам своей столицы, и только «чудо на Марне» спасло их от сдачи Парижа и, по-видимому, полного поражения.

Также как и советские военные, французские из-за своих наступательных устремлений уделяли недостаточно внимания обороне. Но если у нас это всё-таки носило меньший масштаб, сказавшись в основном на запаздывании планирования оборонительных мероприятий, то у французов имело такой размер, что подобный недостаток внимания можно охарактеризовать словами «полное пренебрежение». Оборона не предусматривалась в «Плане-17» вообще. Французских солдат не учили окапываться. Военное министерство даже отказалось от введения защитной формы: мол, ползать по земле и маскироваться французам не придётся, а наступать без красивых красных штанов французский солдат никак не сможет. Во французской артиллерии практически не было крупнокалиберных пушек, так как считалось, что для наступления вполне достаточно 75-мм полевых орудий.

В общем, если «резунисты» во главе со своим учителем ставят знак равенства между активными действиями в случае нападения, как ответом на нападение, и собственно агрессией, т.е. подготовку к первому считают подготовкой ко второму, то мы можем опровергнуть их на примере Франции 1914 года: всё что случилось с СССР в 1941 году вовсе не было уникальным, нечто подобное уже было. А потому не надо катастрофу 1941 года объяснять агрессивными устремлениями Советов.

Уже сейчас мы можем сделать вывод: также как с субъективной стороны (т.е. со стороны германских намерений), с объективной стороны (т.е. действительных намерений советских) говорить о превентивном характере нападения нацистов на СССР не приходится.

Мы можем сказать наоборот: имей СССР намерение напасть на Германию и сделай это, подобные его действия в полной мере можно было назвать превентивной войной.

Далее мы рассмотрим ещё несколько вопросов, подтверждающих такие выводы. 

ГЛАВА VII  О ТОМ, КАК СОВРЕМЕННЫЕ ИСТОРИКИ «СОБИРАЛИСЬ НАПАСТЬ НА ГЕРМАНИЮ В 1941 ГОДУ»

Казалось бы, после рассекречивания и публикации документов советского военного планирования все разговоры о готовившемся нападении СССР на Германию летом 1941 года должны утихнуть сами собой. Но не тут-то было.

И «отец-прародитель» теории советской агрессии господин Резун своих разговоров не прекратил, и его последователи никак не успокоятся.

Правда, реакция Резуна на опубликованные советские планы весьма странная. Она заключается, по существу, в отсутствии реакции на них, как таковой. Резун попросту эти планы игнорирует, не замечает. Даже «Соображения…» от 15 мая 1941 года, которые, казалось бы, можно расценивать, как подтверждающие правоту его теории, никак им не комментируются, будто их не существует.

Странным всё это кажется только на первый взгляд. По здравом размышлении, становится ясно, почему отмалчивается Резун: советские военные планы- это и «гробовая доска», и «гвоздь в неё» для его пресловутой теории. Как-то эти планы комментировать ему можно, только признав свою неправоту.

Касается это в полной мере и «Соображений…» от 15 мая. Если и принять мысль о том, что в них предлагалось нападение на Германию, то, всё равно, они- полное опровержение взглядов Резуна. Датировка их – середина (а то и вторая половина (см. выше)) мая 1941 года. «Соображения…» – лишь начальная стадия планирования, самые общие предложения. Какое уж тут вторжение 6 июля того же года? Причина появления «Соображений…» – подготовка немцами вторжения в СССР. Текст документа на это прямо указывает.

Таким образом, и дата, и причина появления документа однозначно говорят, что планом агрессии против Германии под кодовым названием «Гроза», про целенаправленную разработку которого Советским Союзом говорит Резун, он не является.

Очень характерны и отличия в деталях между майскими «Соображениями…» и мифической «Грозой», положения которой в своих произведениях якобы реконструирует Резун.

Давайте сравним. Вот план автора «Ледокола»:

«…в 1941 году представилась возможность повторить Канны против Германии…

Для проведения вторжения по приказу Жукова во Львовском и Белостокском выступах были сосредоточены ударные группировки…

…советским войскам в Прибалтике (Северо-Западный фронт) ставились ограниченные задачи. Удар из Белостокского выступа сулил больше: впереди укреплённых районов нет, а реки в среднем течении не так широки. Потому войскам Западного фронта ставились решительные задачи» [80; 533-534].

«…Западному фронту высшее командование ставит задачу – нанести сверхмощный удар в направлении польского города Сувалки. И для командующего Западным фронтом генерала армии Д.Г. Павлова это не сюрприз. Он и сам знает задачу своего фронта и задолго до московской директивы уже отдал приказ наступать на Сувалки…Западный фронт, его командующий и штаб, командующие армиями и их начальники штабов задолго до войны знали, что их ближайшая задача – окружение германской группировки в районе польского города Сувалки. Советский удар в направлении Сувалки готовился задолго до войны…» [82; 24].

«Но самый главный удар – из Львовского выступа: укреплений впереди нет, реки в верхнем течении узкие, вдобавок правый фланг наступающей советской группировки прикрыт горами (очевидно, не правый, а левый фланг – И.Д., В.С.)…Удар из Львовского выступа…отразить невозможно…он давал возможность развивать наступление на Берлин или на Дрезден…

Жуков планировал и ещё один удар, как мы знаем[42], неотразимый и смертельный. В Румынию…

А кроме этого – вспомогательные удары на Кёнигсберг, удары двух горных армий через Карпаты и Трансильванские Альпы, высадка пяти воздушно-десантных корпусов…» [80; 534-535].

Пусть читатель не поленится вернуться к изложенным чуть ранее в этой книге «Соображениям…» от 15 мая 1941 года.

Нетрудно заметить, что и у Резуна, и у советских генштабистов совпадают определения места главного удара, который будет наносить Красная Армия – это Юго-Западный фронт. Удар из Львовского выступа присутствует в обоих планах. Но нельзя не отметить, что «аппетиты» советских военных были всё-таки скромнее, чем у Резуна. Возможность развивать наступление на Берлин или Дрезден при успехе такого удара теоретически, конечно, существовала, но майские «Соображения…» про неё ни словом не упоминают. Первоначальная стратегическая цель РККА – линия Остроленка, р. Нарев, Лович, Лодзь, Крейцбург, Оппельн, Оломоуц. Это несколько западнее линии Варшава–Краков, и до Дрездена и Берлина отсюда далековато.

Но и последующая стратегическая цель РККА – наступление из района Катовице на север и северо-запад, имеет целью не Дрезден и Берлин, а всю остальную территорию Польши и Восточную Пруссию. Правильно, наступать в глубь Германии, имея на правом фланге мощную немецкую группировку, – чрезвычайно опасно.

Далее. У Резуна Западному фронту ставится весьма скромная задача – удар (хотя и сверхмощный, по определению Резуна) по Сувалкскому выступу. Майские «Соображения…» отводят действиям Западного фронта хоть и вспомогательную, но немаловажную роль: удар на Варшаву, сковывание варшавской группировки немцев, а также взаимодействие левым флангом с правым флангом Юго-Западного фронта по разгрому люблинской группировки вермахта. Судя по всему, этой группировке хотели устроить Канны. А вот какие Канны и кому устраивает Резун, направляя главный удар Западного фронта на Сувалки, не ясно. Максимум, кого там можно было взять в котёл, так это сувалкскую группировку немцев, да и то, взаимодействуя при этом с войсками Северо-Западного фронта, которому, по словам самого же Резуна, ставились ограниченные задачи. Т.е. надо понимать так, что к участию в устройстве Канн немцам в районе Сувалок Северо-Западный если и привлекался бы, то весьма ограниченно[43].

Сравните масштаб планируемых операций ЗФ по реальному плану и плану мифическому («резунистскому»). В первом случае – котёл для люблинской группировки и, в перспективе, если всё будет идти, как задумано, после поворота войск ЮЗФ на север и северо-запад из района Катовице – огромные Канны для всей группировки вермахта на территории Польши и Восточной Пруссии! Во втором – «мощнейший удар на Сувалки». Одного взгляда на карту достаточно, чтобы понять, что этот самый «сверхмощный удар» вяжется с ударом из Львовского выступа так же, как монашеская ряса идёт чёрту. «Сверхмощный удар на Сувалки» для устройства Канн Германии – это всё одно, что перенос столицы из Москвы в Васюки для России, с целью возвеличивания последней. Силы и средства, затрачиваемые на мероприятие, значительно превышают итоговый эффект.

Неужто Резун не понимал, когда сочинял свой «сказочный» план, что никаких Канн у него не получается? Левофланговая советская группировка уходит далеко вперёд (раз уж «берёт на прицел» Дрезден и Берлин), а правофланговая – топчется у границы, в районе Сувалок. Что при этом будет делать вермахт на большей территории Польши? Ждать, пока его хоть как-нибудь окружат из района Сувалок?

Кстати, небезынтересный вопрос: откуда взялись эти «нелепые» Сувалки у Резуна. На наш взгляд, из Директивы № 3, направленной Главным командованием РККА в войска поздним вечером 22 июня 1941 года. Напомним, что эта директива предписывала войскам Западного фронта во взаимодействии с войсками Северо-Западного фронта нанести удар по сувалкской группировке немцев и уничтожить её к исходу 24 июня 1941 года.

Логика Резуна и его последователей простая: они считают, что те контрудары, которые Красная Армия пыталась наносить в первые дни войны – это ничто иное, как попытка привести в действие план «Гроза», т.е. план нападения на Германию. Ну, а раз вечером 22 июня Д.Г. Павлову предписали ударить на Сувалки, то вот вам и положение «резуновского» плана – Западный фронт должен наносить удар на Сувалки.

Ещё одним существенным отличием майских «Соображений…» от фантазий Резуна является судьба Румынии. Если реальный план предписывал держать против неё активную оборону и только при благоприятном развитии событий на других фронтах нанести по ней удар, то план мифический операцию против Румынии считает чуть ли не главной, потому что, по мысли его составителя, удар по Румынии (по нефтяным месторождениям Плоешти) автоматически означал для Германии гибель, т.к. рейх оставался без горючего.

Способы действий в отношении Венгрии в «Соображениях…» и в «Грозе» Резуна ещё более отличаются друг от друга. Если нанесение удара по Румынии в «Соображениях…» всё-таки признаётся возможным, то против Венгрии однозначно предписывается держать активную оборону. Резун же полагает, что 16-я армия Второго стратегического эшелона, скорее всего, должна была наносить по Венгрии удар, «отрезая источники нефти от потребителя», т.е. Германии [82; 247].

Нет в «Соображениях…» от 15 мая 1941 года и вспомогательных ударов на Кёнигсберг и через Карпаты и Трансильванские Альпы.

Как видим, по своему содержанию «Гроза» Резуна очень сильно отличается от майских «Соображений…». Напрасно А. Бугаёв утверждает, что «вариант В. Суворова во многом совпадает с общим замыслом докладной записки Василевского» [9; 324]. Вряд ли совпадение направления главного удара можно считать «многими совпадениями». Резун – бывший советский офицер. И как бывший офицер, да ещё закончивший разведшколу, в стратегии он что-то да понимает. То, что наиболее значительные силы РККА сосредотачивались накануне войны к югу от Бреста, никогда секретом не являлось. И Резун прекрасно осознаёт, что «местность от Львлва до Берлина по военным понятиям – единый стратегический коридор» [80; 534]. Сложение двух последних обстоятельств дало Резуну возможность интерпретировать их в духе своей теории. Вот и причина появления подобного направления главного удара у британского автора. Реальные советские планы ему были не нужны. И их публикация, в том числе «Соображений…» от 15 мая 1941 года, для него была совсем нежелательна. Когда же она всё-таки состоялась, то Резун предусмотрительно о реальных советских планах помалкивает, прекрасно понимая, что они опровергают его построения.

Но его последователи в России не столь предусмотрительны. Из документов предвоенного советского планирования они пытаются извлечь доказательства своей правоты. Как при этом они работают с этими документами, мы сейчас наглядно продемонстрируем.

Перед нами книга известного российского историка М.Солонина «22 июня, или когда началась Великая Отечественная война?» (М., 2007). В ней автор рассматривает «Соображения по плану стратегического развёртывания…» от 15 мая 1941 года. Своему рассмотрению он предваряет несколько слов о введении «Соображений…» в научный оборот:

«Но шило неудержимо рвётся из мешка. В конце 1991 г., в момент лёгкой растерянности, охватившей КП-ГБ (компартию-госбезопасность –И.Д., В.С.) при виде «бронзового Феликса», на стальном тросе проплывающего над многотысячной разъярённой толпой, из «архивного ГУЛАГа» вырвался один любопытный документ…» [75; 197-198].

Мы оценили способности господина Солонина к иронии. Но всё-таки хотелось бы сказать, что надо более точно излагать факты. Историк Д. Волкогонов заговорил об этом документе ещё в 1989 году, а в 1990 году в своей публикации, посвящённой Г.К. Жукову, речь о «Соображениях…» вёл писатель В. Карпов [88; 183]. Так что какой-то неожиданностью к концу 1991 года документ не был. Другое дело, что полностью опубликован он был только в 1993 году.

Сам М. Солонин текст «Соображений…» цитирует, впрочем, не полностью, а выборочно. В этом факте не было бы ничего особенного (документ, как указывалось, весьма объёмный), если бы М. Солонин не сокращал его очень «интересно». Дело в том, что в случае воспроизведения исторического документа не полностью сокращения не должны наносить ущерб его пониманию. М. Солонин этому правилу не следует.

Скажем, первый раздел он начинает со слов:

«Считаю необходимым ни в коем случае не давать инициативы действий германскому командованию, упредить противника и атаковать германскую армию в тот момент, когда она будет находиться в стадии развёртывания» [75; 198].

И даже своими словами не передаёт М. Солонин то, что предшествовало эти строкам «Соображений…». Ни слова об отмобилизованной немцами армии с развёрнутыми тылами на советской границе, об опасениях наших генштабистов, вызванных тем, что немцы имеют возможность «предупредить нас в развёртывании и нанести внезапный удар». Как-то упускает почтенный историк из виду, что и первое цитируемое им предложение он начинает не с начала, а, значит, по правилам русского языка, должен предварить изложение многоточием, да и начать не с большой буквы. В этом предложении он упускает не много – не мало слова: «Чтобы предотвратит это…»,– т.е. внезапный удар вермахта.

Почему так неряшливо воспроизводит М. Солонин документ? Дело в том, что «неряшливость» эта не случайна. М.Солонин преследует вполне определённую цель: доказать агрессивные намерения Советского Союза. «Усечённая» версия первого раздела «Соображений…» для достижения данной цели подходит куда как лучше, чем версия полная. Полная версия может говорить, максимум, о превентивной войне.

При воспроизведении второго раздела «Соображений…» от 15 мая 1941 года М.Солонин, излагая ближайшие задачи советских войск, назвав две из них (главный удар силами Юго-Западного фронта в направлении Краков, Катовице и вспомогательный удар Западного фронта на Варшаву и Демблин), умалчивает о третьей задаче, т.е. после первых двух задач ставит многоточие. То же самое он делает при изложении четвёртого раздела, в котором освещаются состав и задачи развёртываемых на западе фронтов: при воспроизведении задач Юго-Западного фронта две называются (удар на Люблин и удар на Краков), а третью заменяет многоточие.

Неужели исследователю было лень уделить внимание ещё одной задаче? Тут дело не в лени. И во втором, и в четвёртом разделах третьей задачей фигурирует оборона госграниц, в частности, с Румынией и Венгрией. «Простить» такие задачи «Соображениям…» М.Солонин явно не мог. Потому и скрыл их за многоточиями. Полагаем, что всё дело в том, что «друг и учитель» М.Солонина Резун операцию против Румынии считал одной из главных в той агрессивной войне, которую, по его мнению, СССР готовил против Германии. Венгрию, как мы помним, Резун тоже «не пощадил». А тут… оборона. А если и удар, то только при благоприятном развитии событий, да и то только против Румынии, Венгрии же – «венгриево». Не мог М.Солонин не сделать «реверанс» в сторону Резуна и не умолчать «неудобоваримые» положения реального советского плана.

Излишне говорить, что строительство новых укрепрайонов (в частности, в 1942 году на границе с Венгрией), которое предлагает шестой раздел «Соображений…», М. Солонин вообще не упоминает. Зачем? Для его целей это излишне.

Разделав таким образом «под орех» «Соображения по стратегическому развёртыванию…» от 15 мая 1941 года, М.Солонин переключается на другой документ советского военного планирования – «Записку начальника штаба КОВО по решению военного совета Юго-Западного фронта по плану развёртывания на 1940 год» от декабря 1940 года.

Разбор документа начинается с патетического восклицания почтенного историка:

«Для начала оценим по достоинству потрясающее название (выделено автором – И.Д., В.С.). В документе 1940 года уже используется термин «Юго-Западный фронт»!» [75; 200].

Логика «резунистов» нас всегда поражала. Берут факт. Трактуют его с позиции своей теории, но делают это с «криком и шумом». Психическая атака, да? Да. Факт-то обычный. И не покричишь – не удивишь, не поразишь и не собьёшь « с понталыку» бедолагу-читателя.

Скажите на милость, господин Солонин, что «криминального» Вы усмотрели в применении в военном плане термина «фронт»? Какой термин должен был употреблять начальник штаба КОВО генерал М.А. Пуркаев, если его округ в случае войны преобразовывался во фронт? Почему слово «фронт» указывает на подготовку агрессивной войны Советским Союзом? И почему все «шишки» достаются М. А. Пуркаеву? В «Соображениях об основах стратегического развёртывания…» от 18 сентября 1940 года, конкретизацией которых для Юго-Западного фронта и являлась «Записка…» М.А. Пуркаева, термин «фронт» широко употребляется. Что Вас вообще потрясло, господин Солонин? Скажите, вас не потрясло и не удивило, что Гитлер в обращении к войскам вторжения в СССР уже 21 июня 1941 года назвал солдат этих войск «солдаты Восточного фронта»? Судя по всему, это вас не потрясло и не удивило. А должно было бы, исходя из вашей логики: до войны-то с Советами оставалось ещё целых несколько часов, войны-то не было ещё!

Впрочем, как советует почтенный исследователь, «теперь обратимся к содержанию» [75; 200]. При изложении документа М. Солонин его весьма сильно сокращает. По существу, в тексте книги М. Солонина цитируется только участок текста с ближайшей стратегической и ближайшей задачами Юго-Западного фронта. Совершенно «естественно», что при передаче стратегической задачи ЮЗФ «под сокращение» попадают действия против Румынии и Венгрии, ибо действия эти заключаются в прочном обеспечении границы с указанными государствами, а не в нападении на них.

Напомним, что ближайшей стратегической целью ЮЗФ в «Записке…» М.А. Пуркаева было наступление на Люблин, Кельце, Радом и Краков, а ближайшей задачей – во взаимодействии с 4-й армией ЗФ окружить и уничтожить противника восточнее р. Висла с развитием наступления на Кельце-Краков. Т.е. начштаба КОВО принимает к исполнению задачи, которые ставят ЮЗФ «Соображения…» от 18 сентября 1940 года. В этой связи нам совершенно не понятно, почему М. Солонин сосредотачивает своё внимание именно на «Записке…» начальника штаба КОВО? Всё-таки это производный документ. Наверное, потому, что его посредством хочет доказать существование плана «Гроза» (Большого Плана, как его называет М.Солонин [75; 197, 204]), по которому действия ЮЗФ – однозначно главные действия при нападении на Германию. «Мерецковские» же «Соображения…» дуалистичны (допускали главные события и на Северном ТВД), а главное – они говорили об агрессии против СССР.

Но ведь совершенно ясно, что М.А. Пуркаев не может предложить ничего, что принципиально бы отличалось от того, что предлагал начальник Генштаба К.А. Мерецков и что было утверждено правительством 14 октября 1940 года. Не может начштаба КОВО сказать: « А давайте нападём на Германию!» – когда Генштаб и правительство решили: «В случае нападения Германии надёжной обороной границы обеспечиваем отмобилизование, сосредоточение и развёртывание основных сил РККА (в частности, ЮЗФ), а потом в полосе ЮЗФ наносим главный удар по противнику».

Конечно, дома, в свободное от службы время М.А. Пуркаев мог планировать всё, что угодно: и нападение на Германию, и военную экспедицию на Марс с целью присоединения его к Союзу ССР в качестве одной из союзных республик. Но в «Записке… по плану развёртывания…» (официальном документе) ему не оставалось ничего другого, как детализировать утверждённые «Соображения об основах стратегического развёртывания…» от 18 сентября 1940 года, хотел он того или нет, нравились ему «Соображения…» или не нравились.

Неужели М.Солонин не понимает этого? Конечно, понимает. Потому и заканчивает своё воспроизведение «Записки…» изложением ближайшей стратегической и ближайшей задач ЮЗФ (да и то в сокращённом виде). Ни слова об обороне на начальном этапе войны, 27 днях на мобилизацию, сосредоточение и развёртывание, об активных действиях в этот период только советской авиации, – короче, обо всём том, что указывает на отсутствие Большого Плана «Гроза», т.е. плана агрессивной войны против Германии.

По мнению М.Солонина, достаточно констатации того, что ЮЗФ должен был наносить удары на Краков и Люблин. Для почтенного историка этого, и впрямь, достаточно. А вот для «недоверчивого читателя» (словосочетание, употреблённое самим М. Солонинным [75; 201]) может показаться маловато. Поэтому, чтобы читатель не засомневался совсем, М. Солонин прерывает разговор о «Записке…» М.А. Пуркаева сногсшибательным утверждением:

«Планы широкомасштабного наступления Красной Армии с территории «Львовского выступа» в южную Польшу были утверждены и приняты к исполнению. Что подтверждается не бумагами (которые можно подделать) (выделено нами – И.Д., В.С.), не мемуарами (которые порой пишутся бессовестными людьми «на заказ»), а ФАКТИЧЕСКИМ РАЗВЁРТЫВАНИЕМ (выделение крупным шрифтом авторское – И.Д., В.С.), осуществлённым весной-летом 1941 года» [75; 201].

Предварительно М. Солонин «горько пожаловался» на засекреченность советских военных планов:

«Последние предвоенные планы Юго-Западного фронта (Киевского Особого военного округа) не рассекречены по сей день. Нет уже того государства, в состав которого входила территория Киевского округа, почили в бозе все без исключения агенты-нелегалы, обеспечивавшие разведывательной информацией разработку этих планов, давным-давно ушла на переплавку вся военная техника, упомянутая в этих планах, многократно изменилась за последние шесть десятилетий пропускная способность дорожной сети, упомянутая в этих планах…

Одним словом – отпали все разумные причины засекречивания этих пожелтевших страниц.

Ан, нет – сплочённые ряды ветеранов партийно-исторической науки хором кроют «перебежчика и предателя» Резуна-Суворова, а секрет Большого Плана берегут как иголку с жизнью Кощея Бессмертного, которая, как известно, в яйце, а яйцо – в дупле, а дупло – за морем, ну и так далее…» [75; 197].

Что тут скажешь? По поводу «до сих пор засекреченных планов» хотелось бы спросить, уверен ли М. Солонин вообще, что какие-то планы после описанных в «Записке…» М.А. Пуркаева у ЮЗФ были? Лично мы в этом сомневаемся. Дело в том, что времени на разработку подобных планов в КОВО и других приграничных округах просто-напросто не оставалось. Март, апрель, май и июнь (до 22 числа) в округах были заняты напряжённой работой с мобпланом и планом прикрытия госграницы. И тот, и другой, как помним, остались, в сущности, незаконченными.

Округа должны были вести свои разработки, отталкиваясь от планов Генштаба. Последними по времени были «Уточнённый план…» от 11 марта 1941 и «Соображения…» от 15 мая 1941 года. Кстати, ни тот, ни другие не были официально утверждены. Но даже если пренебречь последним фактом и считать, что округам спускались задачи на конкретизацию в применении к округам как раз этих планов, то по времени работа над данной конкретизацией как раз совпадает с работой над мобилизационным планом и планом прикрытия границы.

Но, допустим, какие-то разработки по планам развёртывания в КОВО и других округах в марте-июне 1941 года велись. Допустим, они даже были полностью закончены. Но по характеру своему это будут детализации «Уточнённого плана…» или майских «Соображений…». Следовательно, будут предусматривать либо ответ на агрессию, либо (максимум) – превентивный удар по Германии. Никакой агрессии против рейха в них не будет.

Другое дело, что М. Солонин рассекреченным документам не верит. Видимо, он полагает, что документы с грифом «совершенно секретно» создавались в то время исключительно для дезинформации будущих поколений «правдивых» историков. А настоящие планы (например, Большой План, он же – план «Гроза») имели гриф «совсем совершенно секретно». И подобные планы до сих пор никто не рассекречивает. И планы округов, основанные на Большом Плане, до сих пор находятся за семью замками.

Сетования на засекреченность советских (российских) архивов – излюбленный приём Резуна и его последователей. Только если учитель после публикации основных документов советского военного планирования перестал «дудеть в эту дуду» и скромно помалкивает про реальные военные планы СССР, то ученики превзошли учителя: они оказались большими любителями игры на духовых инструментах. А посему про засекреченность продолжают плакаться, ставя себя, буквально, в смешное положение. Документы опубликованы, но их содержание российских «резунистов» не устраивает. Отсюда и утверждения про подделки, и жалобы на то, что им не всё показали, и даже призыв отталкиваться «от факта», а не лживых документов.

Посмотрим, как М. Солонин сравнивает «план» и «факт».

Начал сравнение он сопоставлением «Записки…» М.А. Пуркаева и Директивы № 3[44]. По его мнению, «здесь мы видим совпадение и по форме, и по содержанию» [75; 200-201].

В отношении задач Юго-Западного фронта Директива № 3 говорит:

«[…] 2. Ближайшей задачей войск на 23-24.6. ставлю:

[…] б) мощными концентрическими ударами механизированных корпусов, всей авиации Юго-Западного фронта и других войск 5 и 6А окружить и уничтожить группировку противника, наступающего в направлении Владимир-Волынский, Броды. К исходу 24.6. овладеть районом Люблин.

3. Приказываю:

[…] г) Армиям Юго-Западного фронта, прочно удерживая госграницу с Венгрией, концентрическими ударами в общем направлении на Люблин силами 5 и 6А, не менее пяти мехкорпусов и всей авиации фронта, окружить и уничтожить группировку противника, наступающего на фронте Владимир-Волынский, Крыстынополь, к исходу 24.6. овладеть районом Люблин. Прочно обеспечить себя с краковского направления…» [72; 476-477].

Вот, собственно, и всё. Есть удар на Люблин, но где же удар на Краков? Его попросту нет. На краковском направлении предусматривается оборона. Хорошо же совпадение по содержанию, если главный удар, т.е. удар на Краков, в Директиве № 3 отсутствует. М.Солонин прекрасно понимает, что декларируемое им «совпадение по содержанию» весьма условно. Потому и констатирует:

«Более того (и это очень важно отметить), Директива № 3 была очень осторожным, умеренным и сдержанным документом по сравнению с предвоенными планами Юго-Западного фронта. Так, по декабрьскому плану, наступление на Люблин было только одним из ударов, наносимых войсками Юго-Западного фронта…» [75; 201].

Видимо, остаётся только «совпадение по форме», т.е. вступление РККА на территорию Польши. Но что оно доказывает? Ровным счётом ничего. В самом деле. У Красной Армии существовали планы войны с Германией в случае нападения последней на СССР. В этих планах значился контрудар по противнику в направлении Люблина и Кракова. Когда война началась в действительности, довоенные планы пытались приводить в исполнение, корректируя их, конечно, с учётом сложившееся реальной обстановки. Именно поэтому «Записка…» М.А. Пуркаева и Директив № 3 не дают полного «совпадения по содержанию». Вспомним, что генерал М.А. Пуркаев планировал наступательные операции ЮЗФ только с 30 дня мобилизации (на 27 день заканчивались отмобилизование, сосредоточение и развёртывание войск ЮЗФ). Директива № 3 была реакцией на обстановку, сложившуюся к концу первого дня войны, когда мобилизация, сосредоточение и развёртывание войск РККА, в том числе и Юго-Западного фронта, закончены не были. В таких условиях С.К. Тимошенко и Г.К. Жуков не могли требовать от М.П. Кирпоноса, как и от Д.Г. Павлова и Ф.И. Кузнецова, точного следования довоенным планам. Отсюда «осторожность, умеренность и сдержанность» Директивы № 3 по сравнению с предвоенными планами как ЮЗФ, так и других фронтов.

Мало того, что объявленное М. Солонинным «совпадение по содержанию» на самом деле отсутствует, так ещё не ясно, как это самое совпадение, будь оно хоть стопроцентным, может говорить об агрессивных намерениях СССР. На самом деле никак. И это М. Солонин понимает. Потому, буквально , с самокритикой пишет:

« «Ну и что? – возразит нам недоверчивый читатель.– Всё это ничего не доказывает». И будет совершенно прав…» [75; 201].

Нам только неясно, к чему автор долго рассуждает по поводу конкретных советских планов и Директивы № 3. Сам ведь признаёт, что ничего этим не доказал. Наверное, на всякий случай рассуждает.

Первое доказательство совпадения «плана» и «факта», по существу, превратилась в «пшик». Не беда. М. Солонин переходит ко второму. А второе – это излюбленное ещё «другом и учителем» Резуном нагромождение в тексте номеров армий, корпусов, дивизий, бригад и т.д. Нагромоздить их в тексте и на этом основании заявить об агрессии, которую «злобный» Советский Союз хотел устроить против «белой, мягкой и пушистой» Германии.

Посмотрим, как подобным способом доказательства своей правоты владеет «ученик» Солонин. Вот он отмечает:

«По плану декабря 1940 года на этом (Южном – И.Д., В.С.) ТВД должны были быть развёрнуты (с севера на юг) следующие семь армий: 5А, 19А, 6А, 26А, 12А, 18А, 9А, имеющие в своём составе 76 стрелковых и 7 кавалерийских дивизий.

В майских (41-го года) «Соображениях по плану стратегического развёртывания» на Ю-З. фронте планировалось развернуть восемь армий (не поименованных по номерам), насчитывающих 74 стрелковые и 5 кавалерийских дивизий. Фактически в конце июня 1941 года на южном ТВД было развёрнуто восемь армий. Шесть армий в первом эшелоне у границы (с севера на юг): 5А, 6А, 26А, 12А, 18А, 9А. В глубоком оперативном тылу фронта выгружались ещё две армии: 16А в районе Шепетовки и 19А в районе Черкассы-Белая Церковь. В общей сложности на южном ТВД было развёрнуто 62 стрелковые (32 в составе Ю-З. ф., 13 в составе Южного фронта, 16 в составе 19А и 16А) и 5 кавалерийских дивизий.

Вывод прост – сходство «плана» и «факта» не вызывает и малейших сомнений» [75; 202-203].

М. Солонин достойный «ученик» своего «учителя» Резуна: побольше номеров и – делаем выводы. Проверять такое большое количество номеров обычный читатель всё равно не будет. Но большое количество номеров выглядит весьма убедительно, цифры завораживают, заниматься же их проверкой скучно, да и у большинства обычных читателей нет возможности проверять (с чем сравнивать-то, на основании чего проверять?). Посему выводы можно делать весьма произвольные и смелые.

На самом деле не всё так просто и посомневаться есть в чём.

Во-первых, М. Солонин несколько лукавит, ссылаясь на «Записку…» М.А. Пуркаева и майские «Соображения…» как на последние предвоенные плановые документы РККА (разумеется, по его мнению, последние из рассекреченных), из которых можно было бы узнать наряд сил, предназначенных для ЮЗФ. Последним по сроку документом (давно рассекреченным и хорошо известным специалистам) является «Справка о развёртывании Вооружённых Сил СССР на случай войны на Западе» от 13 июня 1941 года, составленная заместителем начальника Генштаба генералом Н.Ф. Ватутиным. По ней, непосредственно в состав ЮЗФ должны входить восемь армий (5А, 20А, 6А, 26А, 21А, 12А, 18А и 9А) [72; 475]. Кроме того, за ЮЗФ закреплялись две армии РГК : 16А и 19А [72; 473]. Т.е. непосредственно в ЮЗФ они не входили, но могли быть введены в его состав при определённых условиях. Где должны располагаться эти две армии РГК, Н.Ф. Ватутин не указывает. Но выяснить это нетрудно. Достаточно глянуть на майские «Соображения…». В них говорится о двух армиях резерва Главного Командования (двух из пяти), которые имели районы сосредоточения Шепетовка – Проскуров – Бердичев и Белая Церковь – Звенигородка – Черкассы [72; 470]. Теперь посмотрим, какие армии находились в этих районах к 22 июня 1941 года. В районе Шепетовки находилась 16-я армия, а в районе Белой Церкви и Черкасс – 19-я. Несложно из подобных сопоставлений заключить, что 22 июня, по «факту», армии резерва Главного Командования (16-я и 19-я) находились именно там, где им и положено было находиться по «плану». И немаловажно отметить, что это были именно армии РГК. Что с того, что планово их закрепляли за ЮЗФ? «План» и «факт» – вещи разные. Так, обе эти армии в реальности были переданы не Юго-Западному, а Западному фронту.

Таким образом, М.Солонин не имел права называть 16-ю и 19-ю армии армиями Юго-Западного или Южного фронтов (вместо одного, Юго-Западного, как по планам, на Юге с началом войны было развёрнуто два фронта: Юго-Западный и Южный). И он, хитрец, этого и не делает, а начинает говорить о Южном театре военных действий (ТВД). И на этом основании плановый наряд сил для ЮЗФ (восемь армий) провозглашает равным фактическому наряду (тоже, мол, восемь армий). А правомерно ли так подменять понятия? Ведь фактически в ЮЗФ к началу войны было всего четыре армии: 5-я, 6-я, 26-я и 12-я.

Хорошо. Пойдём навстречу М. Солонину: объединим силы ЮЗФ, ЮФ и армий РГК, закреплённых по «плану» за ЮЗФ, и будем их считать силами РККА на Южном ТВД. Но тогда армии РГК надо считать не только по «факту», но и по «плану» (и в майских «Соображениях…», и в «Справке…» Н.Ф. Ватутина). Тогда планово на Южном ТВД должно быть десять армий, а на деле там их оказалось восемь (на 22 июня, собственно, – семь; на конец июня – восемь). Опять «нехватка» двух армий. О каком несомненном сходстве «плана» и «факта» говорит М. Солонин?

Неплохо глянуть и на «не хватающие номера». Если отталкиваться от «Справки…» Н.Ф. Ватутина, то в составе ЮЗФ к 22 июня нет 20-й , 21-й и 18-й армий, а если от «Записки…» М. А. Пуркаева – нет 18-й и 19-й. 20, 21 и 19-я армии к началу войны находились от границы на расстоянии свыше 300 км. Управление 18-й армии было сформировано только 25 июня 1941 года [38; 51]. И мы уже не говорим о том, что 9-я и 18-я армии попали в состав ЮФ (бог уж с ним, Южный ТВД, так Южный ТВД). Т.е. и в столь любимой «резунистами» нумерологии между планами и реальностью полного совпадения не обнаруживается.

Наконец, посмотрим, каково было фактическое укомплектование армий ЮЗФ на примере стрелковых дивизий. По «Записке…» М.А. Пуркаева,, стрелковых дивизий должно быть 76 (по утверждению М. Солонина [75; 202]; по нашим подсчётам – всё-таки 74 [35; 324-325]), по майским «Соображениям…», – 74 [72; 469], по «Справке…» Н.Ф. Ватутина, – 66 (с учётом 7 дивизий фронтового резерва) [72; 475]. На деле, к началу войны стрелковых дивизий на Южном ТВД было 45 [75; 202-203], [38; 49].

Конкретные цифры по отдельным армиям ещё более впечатляют (сравнивать будем со «Справкой…» Н.Ф. Ватутина, как последним по времени плановым документом):

5А – 5сд вместо 9;

6А – 3 сд вместо 10;

26А – 3 сд вместо 9;

12А – 6 сд вместо 4;

18А – на 22.06.41 сформирована не была; при формировании ей была передана часть дивизий из 12-й армии; вошла в состав ЮФ;

9А – 6 сд вместо 7; вошла в состав ЮФ [72; 475], [35; 326], [38; 127-128].

На наш взгляд, цифры более чем показательны. Имеет ли право при этом М.Солонин говорить, что «фактическая группировка войск Красной Армии на южном ТВД была весьма близкой к той, которая намечалась в предвоенных планах» [75; 203]? Думается, что нет.

Правда, есть в арсенале у М. Солонина и ещё один аргумент – механизированные корпуса (вообще, излюбленный довод всех «резунистов»).

Сравнивая «план» и «факт», на сей раз «Записку…» М.А. Пуркаева мы привлекать не будем, так как с февраля 1941 года танковые войска РККА были в корне реорганизованы, и танковых бригад в них не стало. Оттолкнёмся сразу от майских «Соображений…». По ним, в составе ЮЗФ должно было быть 28 танковых и 15 моторизованных дивизий [72; 469].

По «Справке…» Н.Ф. Ватутина, – 20 танковых и 10 моторизованных дивизий [72; 475].

С учётом того, что в одном мехкорпусе – две танковые и одна моторизованная дивизия, «Соображения…» говорят о 14 мехкорпусах в составе ЮЗФ, а Н.Ф. Ватутин уже только о 10.

В «ватутинском» варианте план оказался выполнен: в составе КОВО и ОдВО[45] к началу войны было именно 10 механизированных корпусов. Вот их номера: 22, 15, 4, 8, 16, 18, 2-й в первом эшелоне армий, 9, 19, 24-й врезерве командования ЮЗФ [75; 203-204], [47; 398].

Из мехкорпусов первой линии мощнейшими были 4-й (насчитывал 979 танков, из которых 414 были новыми (Т-34 и КВ)), находившейся на 22 июня в районе Львов- Нестеров, 15-й (749 танков, из них новых – 136), располагавшийся в 100 км к северо-востоку от Львова, в районе Броды – Кременец и 8-й (899 танков, из них новых -171), развёрнутый в 60 км к юго-западу от Львова, в районе Дорогобыч – Самбор [75; 205], [47; 398], [72; 226-227].

Из такого расположения этих мехкорпусов М.Солониным делается вывод:

«Из этого исходного района танковый клин с равным успехом мог обрушиться на Тарнув, на Сандомир и на Люблин. Расстояние от рубежа Дорогобыч – Львов – Броды до этих трёх польских городков практически одинаковое: 175-200км. По условиям местности наиболее предпочтительно люблинское направление – на пути наступающей танковой лавины не будет ни одной крупной реки, маршрут наступления пролегает практически в «коридоре» между реками Вепш и Сан» [75; 205].

Что ж? Со стратегической точки зрения вывод абсолютно верный. Только вот дальнейшие умозаключения оставляют нас в недоумении. Оказывается, 4-й мехкорпус находился «точно там, где по «декабрьскому плану» должна была развёртываться ударная «конно-механизированная армия», предназначенная для наступления на Люблин» [75; 205]. И подобное расположение 4-го, 8-го и 15-го мехкорпусов, оказывается, выявляет черты Большого Плана, т.е. плана агрессии против Германии [75; 204].

Почему подобное расположение войск обязательно говорит о желании напасть на Германию первыми? Почему оно выявляет черты мифического Большого Плана, а не реальных военных планов СССР? Совершенно очевидно, что расположение механизированных корпусов отвечало сразу трём требованиям. Первое – оно обеспечивало более надёжное прикрытие госграницы: в случае прорыва крупных сил противника в глубину нашей обороны их разгром планировалось осуществлять контрударами резервов округов в составе механизированных и стрелковых корпусов при поддержке авиации. Потому-то даже мехкорпуса первой линии не были придвинуты вплотную к границе, а находились на удалении в несколько десятков километров от неё. Второе – не исключено, что их планировали использовать в ограниченных по масштабам наступательных операциях начального периода войны. Как помните, о подобных операциях говорил генерал П.С. Клёнов на декабрьском 1940 года совещании высшего командного состава РККА. В сущности, Директива № 3 ставила обе эти задачи мехкорпусам ЮЗФ: предписывала уничтожить прорвавшуюся группировку немцев, «наступающую в направлении Владимир-Волынский, Броды», а после – наносить удар на Люблин [724 476]. Наконец, третье требование к мехкорпусам – быть ударной силой большого наступления, которое РККА должна начать после окончания мобилизации, сосредоточения и развёртывания (т.е., примерно, через две недели – месяц после начала войны).

Не надо искать в расположении механизированных корпусов следы мифических планов. Это расположение вполне отвечает реальным планам, ныне известным. Хотелось бы спросить у российских последователей Резуна, в частности, у М. Солонина: если советские военные планы, начиная с «Соображений…» от 18 сентября 1940 года и заканчивая «Соображениями…» от 15 мая 1941 года и «Справкой…» Н.Ф. Ватутина от 13 июня 1941 года, рассматривали Южный ТВД, как главный, т.е. предполагали именно там главный удар немцев и сами, в свою очередь, планировали ответный главный удар РККА там же, то где должны были располагаться мехкорпуса, если нападения Германии всё-таки ждали? Под Улан-Удэ, что ли? Мы, конечно, понимаем, что М. Солонин и другие «резунисты» не высокого мнения о профессиональных качествах высших советских военных предвоенного периода, но, позволим себе заметить, держать их за идиотов всё-таки не надо.

Разыгрывает М. Солонин и карту огромного численного превосходства советских таковых войск над немецкими на Южном ТВД. Подсчитав все танки десяти мехкорпусов (на сей раз М. Солонин «смилостивился» и не взял в расчёт танки трёх мехкорпусов (5, 25 и 26-го), входивших в 16-ю и 19-ю армии), он получил цифру 5 617 машин и сравнил её с 728 танками 1-й танковой группы и 60 танками румын. Получил семикратное численное превосходство [75; 206].

Сравнил и по-другому. Поскольку четыре мехкопуса (16, 18, 24 и 2-й) из-за многочисленных передислокаций в боях первой недели войны участия не приняли, то учёл он только шесть мехкорпусов (22, 15, 4, 8, 9 и 19-й), реально ведших боевые действия. И получил наше превосходство в 5,5 раз [75; 207]. Излишне говорить, что вывод из такого превосходства делается М. Солонинным однозначный:

«…Для наступления на Люблин не хватало только одного – приказа.

Вот он (приказ) и был дан вечером 22 июня 1941 года (это о Директиве № 3 –И.Д.,В.С)

…какую же другую директиву, кроме приказа о переходе к решительному наступлению, могли отдать Тимошенко и Жуков при таком численном превосходстве?» [75; 205, 207].

Словом – Большой План – в жизнь!

Но хотелось бы посоветовать М. Солонину поменьше искать следы не существовавших планов, а побольше обращать внимание на те планы, которые существовали в действительности. На то он и историк: гипотезы – это великолепно, но выводы строить надо на основании документов, а не на основании своих фантазий (хоть и чрезвычайно милых сердцу).

Не будем сейчас говорить о том, что 728 – это количество танков только в 1-й танковой группе, а вообще в группе армий «Юг», с учётом дивизионов штурмовых орудий и прочих отдельных частей, насчитывалось 872 танка и САУ [5; 190-191][46]. Это сейчас роли не играет. Важно то, как оценивали советские военные танковый потенциал немцев к лету 1941 года.

Напомним, что данных о конкретных группировках противника, противостоящих округам, и его намерениях у командования РККА было очень мало. Поэтому при постановке задач войскам исходили в основном из собственных представлений о важности районов и направлений.

«Уточнённый план…» от 11 марта 1941 года предполагал наличие у немцев 10 000 танков, собранных в 20 дивизиях [47; 359]. Т.е., по представлениям советских генштабистов, немецкая танковая дивизия состояла из 500 машин (в танковых дивизях у немцев было в действительности примерно от 150 до 250 машин). Либо определённое количество танков предполагалось в 15 моторизованных дивизиях [47; 359], хотя в реальности в немецких моторизованных дивизиях танков не было.

В майских «Соображениях…» указывалось, что танковых дивизий у немцев уже 22, а моторизованных – 20, и для нападения на СССР будет из них привлечено: танковых – 19, моторизованных – 20. Вряд ли советский Генштаб стал считать, что танков у немцев не 10 000, а меньше. Скорее всего, как раз наоборот. И вряд ли количество танков в дивизиях оценивали менее, чем в 500 единиц (как следует из мартовского «Уточнённого плана…»). Теперь легко оценить, что ожидало командование РККА увидеть на своих границах в случае нападения Германии: не менее 9000 машин.

С учётом того, что на Южном ТВД (южнее линии Брест – Демблин) ожидалось наличие 11 танковых и 8 моторизованных дивизий немцев [72; 465], приходится констатировать, что на этом ТВД наши генштабисты предполагали у немцев в случае войны не менее 5 500 танков.

После этих выкладок хочется сказать господину М. Солонину: «Зря Вы не брали в расчёт три мехкорпуса 16-й и 19-й армий». В 5, 25 и 26-м механизированных корпусах было вместе 1554 машины (1070, 300 и 184 соответственно). Если прибавить их к 5 617 танкам десяти мехкорпусов КОВО и ОдВО, получим 7 171. Выходит, по мнению Генштаба, речь не шла не только о семикратном, но даже о трёхкратном превосходстве наших танковых сил над немецкими (всего в 1,3 раза). Вряд ли при таких представлениях советские военные планировали агрессию против немцев.

Итак, российские последователи Резуна, в общем, недалеко ушли от своего «учителя». Их внимание к конкретным документам советского военного планирования очень ограниченно. Они «выхватывают» из планов то, что им выгодно, рассматривая эти «куски» в отрыве от контекста всего документа. На прямое «переиначивание» текстов они не идут, зато очень умело их сокращают, ставя многоточие там, где им удобно его поставить. Громогласно кричать о засекреченности всего и вся они ещё продолжают, но поскольку от факта обнародования реальных советских военных планов уже никуда не денешься, данные планы объявляются чуть ли не фальсификатами, а главным считается то, что «было на самом деле». Эта реальность, разумеется, трактуется в ключе «резунистской» теории. Говорится, что она (реальность) однозначно указывает на существование плана агрессии против Германии (плана «Гроза», Большого Плана), который, конечно же, по сей день засекречен. От чего ушли, к тому и пришли. «Песня новая, сказка старая». 

* * * 
Резун и «резунисты» не единственная группа исследователей, стоящая на позициях того, что СССР первым собирался напасть на Германию. Вторая группа, однако, это нападение считает превентивной войной, которую СССР готовил только в ответ на подготовку немцев к агрессии. Другими словами, наша страна готовилась не к агрессивной войне, а к защите нападением, упреждающему удару. Подобная трактовка делает указанных учёных (М. Мельтюхов, Н. Савин, К. Калашников, В. Феськов, В. Киселёв) противниками «резунистов».

В отличие от последних, сторонники готовящегося превентивного удара советским военным планам уделяют большое внимание, но, на наш взгляд, в желании доказать свою точку зрения впадают в определённую вольность трактовок и отрыв от общего смысла этих документов. Также они рассматривают факты, говорящие в их пользу, в отрыве от других фактов, свидетельствующих об обратном, по существу, пренебрегая ими.

М.Мельтюхов – ведущий российский историк Второй мировой войны. Поэтому его мнение очень весомо. Вот как он трактует события кануна Великой Отечественной:

«…по мере ухудшения советско-германских отношений, начавшегося после переговоров в Берлине в ноябре 1940 г., советское руководство не могло не задумываться над необходимостью военного обеспечения безопасности страны. Введенные в последние годы в научный оборот советские дипломатические и военные документы 1939 – 1941 гг. показывают, что никакие внешнеполитические зигзаги не мешали советскому руководству рассматривать Германию в качестве вероятного противника и тщательно готовиться к войне. Советская стратегия основывалась на классическом принципе: «Нападение – лучшая оборона!» Основная идея советского военного планирования заключалась в том, что Красная Армия под прикрытием развёрнутых на границе войск западных приграничных округов завершит сосредоточение на ТВД сил, предназначенных для войны, и перейдёт во внезапное решительное наступление, нанеся удар по сосредотачивающимся у советских границ войскам…В течение полугода советский Генштаб занимался решением вопроса о наиболее выгодном направлении сосредоточения основных усилий войск в войне с Германией. В результате был сделан вывод, что нанесение главного удара на Юго-Западном направлении при одновременном сковывании противника путём частных операций на Северо-Западном направлении и в Румынии позволит решить несколько ключевых стратегических задач и обеспечит наиболее эффективные действия Красной Армии…

Ставшее очевидным в начале 1941 года столкновение советско-германских интересов на Балканах подтолкнуло Москву к необходимости начать конкретную подготовку к удару по Германии. Первое полугодие 1941 года было посвящено тщательной отработке этого удара, а в мае – июне 1941 года подготовка Советского Союза к войне с Германией вступила в заключительную стадию, когда начался полномасштабный процесс сосредоточения на будущем ТВД 79,2% наличных сил Красной Армии, обусловленный «стремлением упредить своих противников в развёртывании вооружённых сил для нанесения первых ударов более крупными силами и захвата стратегической инициативы с самого начала военных действий»…» [51; 64-65].

Интересно, как определяет М. Мельтюхов дату удара по Германии. По его мнению, первоначальная дата – 12 июня 1941 года [51; 66], [50; 114]. Но нападение было перенесено ориентировочно на 15 июля 1941 года [51; 68-69].

Разберём данные утверждения российского историка. Совершенно верное положение о том, что руководство СССР, несмотря на все дипломатические манёвры 1939-1941 годов, никогда не переставало рассматривать Германию, как вероятного противника, сочетается с утверждениями, вызывающими вопросы.

Не понятно, почему М.Мельтюхов определяет время начала процесса планирования войны с Германией только ноябрём 1940 года, увязывая его с неудачным визитом В. Молотова в Берлин, и отводит на него полгода? Не лишне напомнить, что уже в августе 1940 года Б.М. Шапошников разработал «Соображения по стратегическому развёртыванию…», где Германия однозначно определялась, как главный вероятный противник. Правда, основным театром военных действий в них считался Северный (севернее Полесья), а главное – удары РККА были, по этому плану, ответом на германское вторжение. Но эта последняя черта была присуща и всем последующим военным планам (под вопросом только майские «Соображения…»). Что же касается определения основного театра военных действий, то, начиная с «Соображений…» Мерецкова, им становится Южный ТВД, действия на Северном ТВД рассматриваются как вынужденные. Германия во всех этих планах – главный вероятный противник.

К чему же клонит М. Мельтюхов, заводя разговор о полугоде, считая от визита В. Молотова?

Ведь ещё за месяц до этого визита были утверждены «Соображения…» от 18 сентября 1940 года (кстати, так и оставшиеся единственным официально утверждённым предвоенным советским планом). Ответ напрашивается сам собой: клонит историк к «Соображениям…» от 15 мая 1941 года. Кажется, что это единственно возможный вывод из данного утверждения М.Мельтюхова.

Но тогда сразу становятся очевидными несколько противоречий в построениях исследователя.

Во-первых, удивляют его слова о том, что «в мае-июне 1941г. подготовка Советского Союза к войне с Германией вступила в завершающую стадию», и в то же время, что «первое полугодие 1941 года было посвящено тщательной отработке (выделено нами – И.Д., В.С.) этого удара» [51; 65]. Заметьте, не «подготовке», а именно «отработке», т.е. работе с планом. Так о каком конкретном плане говорит М. Мельтюхов? Мы затрудняемся сказать. И сам историк этого не объясняет. Под подобные построения трудно подвести любой из документов советского военного планирования.

Во-вторых, совершенно не ясно, как М. Мельтюхов оценивает предшествующие майским «Соображениям…» военные планы, т.е. «Соображения…» от 18 сентября 1940 года и «Уточнённый план…» от 11 марта 1941 года. Такое впечатление, что он их просто не замечает. Но в то же время именно из «Уточнённого плана…» он почерпнул свою дату нападения на Германию – 12 июня 1941 года [51; 66], [50; 114]. Тогда можно предположить, что М. Мельтюхов планом нападения на Германию считает всё-таки «Уточнённый план…» от 11 марта 1941 года. Так-то оно так, но, видимо, сам исследователь в этом не очень уверен, так как заявляет:

«Насколько можно судить по доступным документам, впервые точная дата возможного удара по Германии появилась в оперативном плане от 11 марта 1941 года…» [51; 66].

Т.е. прямо назвать эту разработку генштабистов планом превентивного удара по Германии он не рискует, говоря лишь о появлении в ней даты нападения. Совершенно верно, ибо по своему содержанию «Уточнённый план…» – это план не превентивного, а ответного удара.

Может, конечно, возникнуть вопрос: « А как же указанная в этом плане дата нападения?» К данному вопросу мы вернёмся чуть ниже.

Сейчас же скажем о том, что будь «Уточнённый план…» планом превентивного удара по Германии, совершенно не ясно появление «Соображений…» от 15 мая. И это третье противоречие построений М. Мельтюхова. Зачем «плодить» планы, когда нужно доводить до ума уже принятый к действию? Остаётся предположить, что то, что предлагалось в мае существенно отличалось от того, что предлагалось в марте. Принципиальное отличие, как полагает большинство исследователей, заключалось именно в предложении о нанесении превентивного удара. Другое существенное отличие между планами, и впрямь, обнаружить трудно: совпадают и ТВД, и направления главных ударов РККА. Некоторые различия в оценке сил немцев и предлагаемых к использованию сил РККА – это ещё не повод для составления новых «Соображений…». Следовательно, никакой превентивный удар в марте не планировался.

Вернёмся, однако, к вопросу с датой «12.06.1941». Неужели она действительно фигурирует в «Уточнённом плане…»? И да, и нет. Поясним.

Дело в том, что в опубликованном варианте мартовского плана этой даты нет. Но, по утверждению генерала армии М.А. Гареева, дата эта есть в тексте плана, хранящемся в архиве:

«Показательно, что уже в «Соображениях по стратегическому развёртыванию вооружённых сил» от 11 марта 1941 г. в разделе задач Юго-Западному фронту рукою Н.Ф. Ватутина сделано характерное дополнение: «Наступление начать 12.6.»» [47; 543].

М. А Гареев говорит, что данная фраза была вписана Н.Ф. Ватутиным карандашом в основной текст плана, собственноручно выполненный чернилами А.М. Василевским [47; 543].

Сомневаться в свидетельстве генерала М.А. Гареева не приходится, ибо таковым он, в сущности, «играет» против себя. М.А. Гареев является последовательным противником любой из версий начала Великой Отечественной войны, отличающейся от официальной советской, и уж если он сказал, что подобные слова в текст плана вписаны, то так оно и есть.

Но эта информация не только не прояснила, а, наоборот, запутала проблему, породила массу вопросов. Из них – самый главный: кто, когда и по какой причине мог дать указание Ватутину дополнить текст плана этой фразой?

Сторонники теории упреждающего удара, в частности, М. Мельтюхов, отвечают на него однозначно: «Конечно же, Сталин». Якобы Ватутин мог это сделать только со слов Сталина, у которого он был в те дни несколько раз [47; 543-544]. На самом деле, Н.Ф. Ватутин посетил Сталина дважды в январе, а ни

в феврале, ни в марте у него не был [47; 544]. Между тем, совершенно ясно, что решение, приведшее к появлению этого дополнения, могло быть принято только в марте, ибо дата вписана в уже готовый текст плана (причём, вписана карандашом (!)).

Допустим, что Н.Ф. Ватутин не получал каких-то указаний от Сталина лично, а получил их, скажем, через Г.К. Жукова. Но вот вставка карандашом позволяет усомниться в наличии этих указаний, т.е. какого-то политического решения о начале войны.

В самом деле, будь такое решение принято, план, наверняка, обрёл бы «приличный» вид, его подписали бы, т.е. дали ход, а директивы, на нём основанные, пошли бы в западные приграничные округа. Но хода плану не дали, и директив на его основе не было. Во всяком случае, о последних по сей день ничего не известно, и можно только фантазировать про то, что их позасекретили или поуничтожали (но оставим это занятие «резунистам»; они его очень любят). Словом, как верно отмечают Л. Лопуховский и Б. Кавалерчик, «Уточнённый план…» представляет «несомненный интерес только с точки зрения истории развития предвоенного советского военного планирования», т.к. на практике в жизнь он не воплощался [47; 344].

С учётом вышесказанного карандашную вставку, сделанную рукой Н.Ф. Ватутина, можно рассматривать как след неких размышлений генштабиста. И уж очень сомнительным выглядит утверждение М. Мельтюхова, что вставка эта, буквально, поставила на «твёрдую почву фактов» вопрос об определении даты советского нападения на Германию [51; 66].

Нельзя не заметить и следующее: насколько текст мартовского плана известен, фраза о наступлении противоречит его характеру, т.к. в основе плана лежала идея ответного удара, если угодно, стратегия активной обороны. Кроме того, как уже отмечалось, в мае появились новые «Соображения по стратегическому развёртыванию…». Этот документ также ставит под огромный вопрос рассуждения М. Мельтюхова и его сторонников по поводу «Уточнённого плана…».

М. Мельтюхов это понимает и пытается лавировать:

«Высказанное в литературе мнение о том, что «план от 11 марта 1941 года является самым точным итоговым выражением общепринятых взглядов и наиболее точно отражает персональную позицию Сталина», можно принять лишь частично. Действительно, в этом документе изложена квинтэссенция «общепринятых взглядов» советского руководства на начало войны, но он не был итоговым, поскольку процесс разработки советского оперативного плана продолжался. Версия о том, что «в основу документа была положена оборонительная стратегия», не имеет никакого основания. Дело в том, что в нём было чётко указано: «Наступление начать 12.6.»» [50; 114], [47; 545].

В отношении «чёткости» указания даты нападения М. Мельтюхов допускает явное преувеличение. Как раз чёткости и ясности этому указанию и не хватает. Интересно, как М. Мельтюхов объясняет появление майских «Соображений…»: оказывается это следствие продолжавшегося после появления мартовского плана процесса планирования [50; 114]. «Уточнённый план…», таким образом, превращается только в начальную стадию планирования превентивной войны с Германией[47].

На наш взгляд, против такой точки зрения говорит весь ход и содержание советского военного планирования.

Примем такое объяснение. Можно даже допустить, что план превентивного удара по Германии, развиваясь, сохранял прежнюю дату нападения, т.е. 12 июня, так как майские «Соображения» никакой конкретной даты удара не содержат.

Но, как известно, никаких враждебных действий против Германии со стороны СССР 12 июня 1941 года не последовало. Чем объясняет это М. Мельтюхов? Он пишет:

«Однозначно ответить на вопрос о причинах переноса этого срока в силу состояния источниковой базы (выделено нами – И.Д., В.С.) не представляется возможным. Можно лишь высказать некоторые предположения на этот счёт. «Не помню всех мотивов отмены такого решения,– вспоминал Молотов 40 лет спустя.– Но мне кажется, что тут главную роль сыграл полёт в Англию заместителя Гитлера по партии Рудольфа Гесса. Разведка НКВД донесла нам, что Гесс от имени Гитлера предложил Великобритании заключить мир и принять участие в военном походе против СССР… Если бы мы в это время (выделено автором – И.Д., В.С.) сами развязали войну против Германии, двинув свои войска в Европу, тогда бы Англия без промедления вступила бы в союз с Германией… И не только Англия. Мы могли оказаться один на один перед лицом всего капиталистического мира…»

Опасаясь возможного прекращения англо-германской войны, в Кремле сочли необходимым повременить с нападением на Германию. Лишь получив сведения о провале миссии Гесса и убедившись в продолжении англо-германских военных действий в Восточном Средиземноморье, в Москве, видимо, решили больше не откладывать осуществление намеченных планов. 24 мая 1941 года в кабинете Сталина в Кремле состоялось совершенно секретное совещание военно-политического руководства, на котором, вероятно, и был решён вопрос о новом сроке завершения военных приготовлений. К сожалению, в столь серьёзном вопросе мы вынуждены ограничиться этой рабочей гипотезой, которую ещё предстоит подтвердить или опровергнуть на основе привлечения новых, пока ещё недоступных документов (выделено нами – И.Д., В.С.)» [51; 67-68].

Итак, по мнению М. Мельтюхова, нападение на Германию отложили из-за визита Гесса в Лондон. Слова В. Молотова – весомый аргумент. Но, в сущности, о чём они свидетельствуют? О том, что политическое руководство СССР рассматривало как вариант действий превентивный удар по Германии? И что с того? Да, рассматривало. Так же, как и военные, политические лидеры страны обязаны рассматривать все варианты действий в связи с военной угрозой. На превентивном ударе в определённый момент остановились. Как представляется, было это в какой-то степени спонтанное решение и появилось оно позже 11 марта 1941 года. Потому-то «Уточнённый план…» не содержал в своём тексте никакой даты нападения, и появилась она позже (причём, в виде карандашной вставки рукой Н.Ф. Ватутина). Т.е. превентивный удар мартовским планом изначально не предусматривался[48]

Вполне можно допустить, что после этого Генштаб, действительно, начал работу по планированию превентивной войны. Однако визит Гесса в Британию заставил правительство страны отказаться от нападения на Германию.

При таких допущениях, кажется, вполне объяснимо игнорирование Сталиным майских «Соображений…» и даже (если верить Г.К. Жукову) довольно резкая реакция на их появление. Напомним, что Р. Гесс отправился в Лондон 10 мая, а 12 мая об этом стало известно советскому правительству. Решение об ударе было отменено (правда, остаётся неясным, почему об этом не поставили в известность наркома обороны и начальника Генштаба). В таких условиях С.К. Тимошенко и Г.К. Жуков со своими «Соображениями…», предоставленными Сталину предположительно 15 мая, явно оказались некстати.

Но М. Мельтюхов абсолютно проигнорировал следующее обстоятельство: В. Молотов ни словом не обмолвился, что после того, как стало известно о неудачном исходе миссии Р. Гесса, подготовка к нападению продолжилась. По словам наркоминдела, получается, что от этой мысли отказались и больше уже к ней не возвращались. М. Мельтюхов же начинает бурно фантазировать о секретном совещании у Сталина 24 мая, на котором, якобы, установили новый срок нападения[49]. Правда он, как честный исследователь, отмечает, что это лишь догадка, гипотеза, для подтверждения которой документов пока нет (в отличие от Резуна, выдающего свои измышления про «тайные-претайные» совещания у Сталина и принимаемые на них решения за непреложную истину).

Возникает также вопрос: если уже к 24 мая было точно известно о том, что никакой договорённости между Англией и Германией не будет, то зачем было переносить срок нападения? Ведь подготовка к нападению, если и была приостановлена, то ненадолго. Да и не все мероприятия приостанавливались. Во всяком случае, решение о выдвижении войск из внутренних округов ближе к западным границам было принято уже 13 мая, т.е. после того, как о визите Р. Гесса стало известно в Москве. И это выдвижение шло своим ходом. И если сроки переносили, значит, должны быть другие причины для этого, помимо визита Р. Гесса. М.Мельтюхов об этой очевидности почему-то молчит, ограничиваясь констатацией того, что из-за отсутствия источников сказать однозначно о причинах переноса сроков невозможно [51; 67].

Неплохо в этой связи рассмотреть и такую проблему: была ли готова Красная Армия к нанесению удара 12 июня? М. Мельтюхов и другие сторонники теории превентивного удара уходят от его рассмотрения. И, в принципе, ясно почему: состояние мобилизационной и боевой готовности РККА к июню 1941 года было таково, что говорить о нанесении какого-то удара 12-го числа не представляется возможным. Но тогда возникает следующий вопрос: коли собирались нападать, то почему не подготовились? Поневоле придётся анализировать все факты, которые просто кричат о том, что к 12 июня никто никакого нападения и не готовил: мобпланы в стадии разработки, план прикрытия госграницы в стадии разработки, приказ о выдвижении войск внутренних округов ближе к западным границам отдаётся только 13 мая, т.е. меньше, чем за месяц до провозглашаемой М. Мельтюховым даты начала войны (этого срока явно маловато для переброски и сосредоточения армий внутренних округов на западной границе; в реальной жизни даже к 22 июня эти армии оказались на рубеже рек Днепр – Западная Двина), на границе находятся только войска прикрытия, неспособные к ведению крупномасштабных наступательных действий самостоятельно, в армии полным ходом идёт реорганизация и перевооружение. Очень странная подготовка к нападению, не правда ли? После такого анализа «твёрдая почва фактов» [51; 66], на которой М. Мельтюхов базирует свои выводы, не кажется такой уж твёрдой. Потому-то историк и не вдаётся в подробный разбор возможных причин переноса сроков нападения.

Строго говоря, нам не ясно, как на основе карандашной вставки в текст плана можно строить какие-то теории? Ведь мы целиком и полностью вступаем в область гипотез. И гадать, что хотел сказать Н.Ф. Ватутин фразой о наступлении, которое нужно начать 12 июня, можно сколько угодно. Вот М. Мельтюхов предложил свою версию. Мы попытались встать на его точку зрения, но даже в этом случае её подкорректировали. А Л. Лопуховский и Б. Кавалерчик дают своё объяснение фразы «Наступление начать 12.6.», вставленной карандашом в текст «Уточнённого плана…». По их мнению, «скорее всего, эта дата послужила разработчикам мобплана МП-41 точкой обратного отсчёта для определения сроков календарного плана осуществления основных его мероприятий. Ватутин употребил слова «Наступление начать 12.6.», чтобы подчеркнуть, что к этому сроку должны быть практически завершены все мероприятия по приведению войск в боевую готовность, включая их сосредоточение и отмобилизование. Поэтому срок готовности МП-41, как всегда, первоначально назначили с запасом – на 1 мая» [47; 545]. Чем не объяснение?

С «12 июня», вроде бы, всё ясно. Точнее, не ясно, в сущности, ничего, но понятно, откуда эта дата взялась в построениях сторонников гипотезы превентивного удара.

Но откуда они взяли дату, на которую, по их мнению, перенесли срок нападения – 15 июля 1941 года?

Сразу скажем, что М. Мельтюхов даёт эту дату ориентировочно:

«…эта дата может служить нижней границей в поисках точного ответа на вопрос о сроке возможного нападения на Германию. Вместе с тем выяснение вопроса о запланированной дате советского нападения на Германию требует дальнейших исследований с привлечением нового документального материала» [51; 69].

Т.е. с документами, также, как и в вопросе о 12-м июня, «туговато». Даже ещё «туже», потому что на сей раз «ватутинской» карандашной вставки нигде не имеется. Исходят же сторонники теории превентивной войны из сроков завершения мероприятий по повышению боеготовности войск западных приграничных округов и контрольных дат, к которым было привязано осуществление мероприятий по подготовке мобплана МП-41.

Так, к 1 июля планировалось закончить формирование всех развёртываемых в западных приграничных округах частей; вооружить танковые полки мехкорпусов, в которых не хватало танков, противотанковой артиллерией; завершить переход на новую организацию авиационного тыла, автономную от боевых частей; сосредоточить войска округов в приграничных районах; замаскировать аэродромы и боевую технику [72; 46], [51; 68]. Именно на 1 июля был перенесён срок окончания всех работ, как в центре, так и на местах, по подготовке мобплана на 1941 год.

К 5 июля следовало завершить организацию ложных аэродромов в 500-километровой приграничной полосе [51; 68]. На этот же день командующий войсками ПрибОВО генерал Ф.И. Кузнецов назначил для частей и соединений своего округа доклад о мобилизационной готовности [47; 382].

В первой декаде июля должно было завершиться сосредоточение и развёртывание Второго стратегического эшелона Красной Армии: к 3 июля заканчивали сосредоточение войска 22-й армии, к 7 июля – 19-й, к 10 июля – 16, 24 и 28-й армий [51; 68].

Ко 2 июля своё место у границы, т.е. в Первом стратегическом эшелоне, должна была занять 21-я армия, а к 5 июля – 20-я [51; 68].

Наконец, к 15 июля планировалось завершить сооружение объектов ПВО в Киеве и маскировку складов, мастерских и других военных объектов в приграничной полосе, а также поставить всё имеющееся вооружение в построенные сооружения укрепрайонов на новой границе [51; 69]. 15 июля ЗапОВО должен был предоставить на имя народного комиссара обороны доклад о мобилизационной готовности войск округа [47; 547].

Основываясь на этих датах, и определили сторонники теории упреждающего удара июль, как месяц начала Советским Союзом войны против Германии. Не все из них рискнули указать какую-то конкретную дату. Так, В. Киселёв, В. Данилов и П. Бобылёв утверждают лишь, что наступление Красной Армии было возможно в июле [51; 68]. Впрочем, и М. Мельтюхов, как мы видели, говорит о 15 июля, как о «нижней границе» срока советского нападения, т.е. раньше этого срока СССР начать войну не мог. Верно, как же ему её начинать, когда завершены не все запланированные мероприятия по подготовке к войне? Другими словами, М. Мельтюхову волей-неволей пришлось привязать свои построения к дате «15 июля». Кроме того, исследователь поступил в какой-то степени подобно Резуну, с которым отчаянно спорит по всем принципиальным вопросам трактовки истории Второй мировой и Великой Отечественной войн: подтверждение вычисленной вышеуказанным образом дате он находит в работе советского генерала. Генерал М.В. Захаров в книге «Генеральный штаб в предвоенные годы» указывал, что «противник упредил советские войска в развёртывании примерно на 25 суток» [51; 69]. Отсчитав 25 дней от 22 июня, М. Мельтюхов получил 15 июля (строго говоря, получается 16-ое, но ведь М.В. Захаров говорил: «…примерно…»). Обязательно необходимо отметить, что М. Мельтюхов не допускает никакого искажения цитируемого текста. Но, как ни странно, образ его мысли совпадает с образом мысли его оппонента. Как Резун, нещадно переврав текст генерала С.П. Иванова, из того, что немцы опередили нас в развёртывании, сделал вывод, что они опередили нас в нападении, так и М. Мельтюхов, честно отработав с текстом генерала М.В. Захарова, из упреждения в развёртывании вывел упреждение в нападении.

Но подобный вывод абсолютно неправомерен. И, к тому же, почему М. Мельтюхов опирается на слова М.В. Захарова, а не С.П. Иванова? Потому что слова первого подтверждают его построения, а второго – нет?

И главное: на что указывают сроки и контрольные даты, на которые ссылается М. Мельтюхов и его сторонники? Они однозначно указывают, что СССР готовился к войне. Против этого никто не возражает. Но разве указывают они на то, что СССР готовился напасть первым? Нет. Это ничем неподтверждённое заключение.

Пожалуй, правы Л. Лопуховский и Б.Кавалерчик, оппонирующие М.Мельтюхову и называющие его построения поисками чёрной кошки в тёмной комнате [47; 547].

В целом, можно сказать, что, обоснованно подвергая острой критике Резуна и «иже с ним», сторонники теории превентивного удара, сами «грешат» «резунистскими» «грехами». Безусловным плюсом их построений является объективный разбор мотивов действий Советского Союза в период, предшествующий сначала Второй мировой, а затем Великой Отечественной войне. Резун и «резунисты» изо всех сил «мажут» СССР «чёрной краской», стремясь сделать из него «империю зла», виновную во всём и вся. В результате их «художеств» даже нацистская Германия на фоне СССР выглядит Царством божьим на земле, а Гитлер на фоне Сталина представляется невинным агнцем. А уж о сравнении с «положительнейшими» и «наисвятейшими» Западными демократиями и говорить не приходится. М. Мельтюхов и его сторонники развенчивают всю эту лживую и гадкую «белеберду». Но по непонятным для нас причинам оценку фактов предвоенной истории они производят, допуская, что СССР стремился обезопасить себя от нападения Германии, сам напав на неё. Поскольку документальной базы для подобных выводов практически нет, то историки этого направления, подобно «резунистам», начинают обосновывать положения своей теории, опираясь на умозрительные произвольные заключения из известных фактов. И в этом между ними и «резунистами» можно смело поставить знак равенства. 

ГЛАВА VIII  СУЩЕСТВЕННАЯ ПОДРОБНОСТЬ

«Подробности – бог!» – говорил Гёте. И сейчас нам бы хотелось рассмотреть одну подробность, которая очень ярко характеризует советские военные планы и намерения Советского Союза.

Речь пойдёт об оперативно-стратегических играх, проведённых командованием РККА в январе 1941 года. Эти игры на картах состоялись сразу же после декабрьского совещания высшего командования состава Красной Армии. Игры было две. Первая, проходившая со 2 по 6 января 1941 года, обыгрывала действия на северо-западном направлении, вторая (8 – 11 января) – на юго-западном.

Материалы игр, также как и все довоенные советские военные планы, были засекречены до эпохи «демократизации». Причём, сейчас, когда данные материалы опубликованы, искренне не понимаешь, чего там было засекречивать? Вот как на эту непонятную секретность реагирует А. Исаев:

«…мы вряд ли выясним действительные причины умолчания и искажения фактов (касающихся январских 1941 года игр – И.Д., В.С.). Где и когда генералами и маршалами было принято решение помалкивать и запудривать мозги журналистам, мы не узнаем никогда. Скорее всего за январские игры нашим военачальникам было стыдно. Признавать, что они не имели никакого отношения к отработке планов войны, считалось фактом, который трудно объяснить людям. С точки зрения тогдашней теории начала войны, игры могли отрабатывать только план прикрытия.

Представим себе на минуту торжественный приём с банкетом в Кремле, встречу уже убелённых сединами товарищей по оружию. В какой-то момент разговор касается игр на картах в январе 1941 года. Многих участников тех игр уже нет в живых. Кто-то встретил смерть в «котле» в 1941 г., кто-то в Подмосковье, кого-то настиг осколок жарким летом 1943 г. на Курской дуге, кто-то был обвинён в измене и расстрелян. Кто-то просто постарел на десятилетия, пройдя через тяжкие испытания плена. Что могли чувствовать люди, прошедшие всю войну, многократно видевшие смерть и стоявшие на краю пропасти, вспоминая проводившиеся с нарочитой серьёзностью перемещения войск, существовавших только на картах? Пожалуй, мучительный стыд за свою самонадеянность, за беззаботность вводных, за кажущиеся спустя годы игрой в «солдатики» учения. Один из них мог просто прервать затянувшуюся паузу выдуманной версией событий. Исключительно из благих побуждений, не задумываясь в тот момент о последствиях такого негласного договора. Благими намерениями, как мы знаем, вымощена дорога в ад.

Умолчание в итоге привело к тому, что неизвестные широкой общественности замысел, ход и результаты военных игр января 1941 года были интерпретированы Владимиром Богдановичем (Резуном – И.Д., В.С.) в плоскости своей теории…» [34; 49-50].

Выглядящая очень правдоподобно фантазия российского историка. Нам, и впрямь, остаётся только гадать, почему материалы игр были засекречены, а советские полководцы либо молчали про них в своих мемуарах, либо затрагивали вскольз, рассматривали кратко, без подробностей? Повторяем, ничего «крамольного», никаких планов агрессии на играх не отрабатывалось.

Как наши военачальники «вспоминали» в мемуарах про январские игры хорошо показывают книги Г.К. Жукова и А.М. Василевского.

Первый из маршалов отводит для описания хода игр половину страницы да ещё чуть более половины посвящает их разбору у Сталина. Итого – около полутора страниц. Причём, из текста даже невозможно понять, что игры-то было две [29; 188-190].

Второй упоминает об играх, но тут же заявляет, что в них он участия не принимал, потому что тяжело в это время болел [11; 111]. Итого – несколько строк. Ничуть не подвергаем сомнению утверждение Александра Михайловича о болезни в январе 1941 года, но ведь ясно, что он, как заместитель начальника оперативного управления Генштаба, после своего выздоровления подробнейшим образом ознакомился с ходом и результатами игр. Но предпочитает маршал уйти от разговора о них.

Из-за молчания и недоговорённостей ещё в советское время об играх стали складываться легенды. В частности, что Г.К. Жуков, командовавший в первой игре войсками «синих» («западных»; читай – немцев), окружил и уничтожил войска Д.Г. Павлова, командовавшего «красными» («восточными»; читай – силами РККА), в Белостокском выступе, т.е. как раз там, где потом в реальной войне то же самое проделали с нашими войсками немцы. Якобы, Г.К. Жуков сказал Д.Г. Павлову после его ареста: «Я же показал тебе, как надо воевать!» Эта легенда нашла своё отражение даже в художественных фильмах (например, в фильме Ю. Озерова «Битва за Москву»).

На самом деле никакого окружения в Белостокском выступе сил «красных» не было.

Но не имело место и всё то, что про игры написал Резун. Он всего лишь создал новую легенду, которая, как нетрудно догадаться, подтверждает положения его теории.

Описанию январских 1941 года игр Резун посвящает целых три главы в одной из своих последних книг «Тень победы» (скажем так, «несколько больше», чем уделяют им места в своих мемуарах советские военачальники).

Основной тезис Резуна – игры были обкаткой оперативных планов Красной Армии. Причём, разумеется, что это были, с его точки зрения, планы вторжения в Европу [85; 47-68]. Никакого сопоставления с реальными военными советскими планами предвоенного периода Резун не проводит. Как уже отмечалось, эти планы по определённым причинам он предпочитает не замечать. Все его построения – плод синтеза очевидных стратегических истин с произвольными умозаключениями из них. Так, Резун пишет:

«Вторжение севернее Полесья – это прямой удар на Берлин, однако впереди – Восточная Пруссия, сверхмощные укрепления, Кёнигсберг. И вся германская армия.

А удар южнее Полесья – это отклонение в сторону, это обходной путь…Однако это удар в нефтяное сердце Германии, в сердце, которое практически ничем не защищено. На одном синтетическом горючем далеко не уедешь.

Потому было решено провести две игры, сопоставить результаты и сделать выбор. На первой игре основной удар в Европу наносится севернее Полесья с территории Белоруссии и Прибалтики. На второй игре вторжение в Европу происходит с территории Украины и Молдавии…

Советские стратеги готовили сокрушительный удар в Европу…» [85; 65].

Конечно, отрадно, что Резун несколько пересмотрел свою точку зрения в отношении того, что рейх при советском ударе по Румынии ожидал мгновенный паралич: поскольку у немцев есть технология производства синтетического горючего, то рейх не умрёт, но просто «далеко не уедет», оставшись живым. Тем не менее, приходится констатировать, что автор нашумевших бестселлеров остался верен себе: процитированный отрывок невелик, а искажений, мягко говоря, в нём хватает.

Главное искажение – это главный тезис Резуна: на играх «обкатывались» планы вторжения в Европу. Не было никакой «обкатки» никаких реальных планов, в том числе планов вторжения.

Далее. Утверждение, что удар южнее Полесья – это удар по Румынии, вызывает недоуменнее. В промежутке междуКарпатами и Полесьем на географической карте широчайший коридор, в котором в 1941 году наступала группа армий «Юг», а в 1944 году развернулись события Львовско-Сандомирской операции. «Южнее Полесья» – это удар, прежде всего, в Южную Польшу, на Люблин и Краков, но никак не в Румынию. И потрудись Резун ознакомиться с документами советского военного планирования, то он бы с удивлением обнаружил, что удары на Люблин и Краков там есть, а по месторождениям Плоешти почему-то отсутствуют.

Наконец, утверждение про выбор между Северным (севернее Полесья) и Южным (южнее Полесья) ТВД, который сделали в результате игр, абсолютно неверно. Как мы помним, главным Южный театр военных действий стал ещё в «Соображениях…» от 18 сентября 1940 года. Основные действия севернее Полесья уже в данном плане рассматривались, как вынужденные. После утверждения «Соображений…» 14 октября 1940 года о каком-то выборе речь уже и не могла идти. Как известно, в армии приказы не обсуждаются, а выполняются.

Не только Резун и его сторонники неверно оценивают цель и роль январских игр, но и историки, вполне здраво освещающие события Второй мировой и Великой Отечественной войн. Например, В.В. Абатуров считает, что «разработанные в оперативных планах варианты действий проверялись на учениях, в частности, на двух оперативно-стратегических играх (т.е. январских играх на картах – И.Д., В.С.)…» и что «по итогам игр к 11 марта 1941 года был разработан «Уточнённый план стратегического развёртывания Вооружённых Сил Советского Союза на Западе и на Востоке»» [1; 13, 17].

В том же ключе высказывается М. Мельтюхов:

«Для отработки «северного» и «южного» вариантов 2 – 6 и 8 – 11 января 1941 года в Генштабе проводились две оперативно-стратегических игры…

Переработку документов оперативного плана с учётом опыта январских игр возглавил новый начальник генштаба генерал армии Г.К. Жуков» [50; 89-90].

Схоже говорят об играх Л. Лопуховский и Б.Кавалерчик:

«Главной целью игр была отработка вариантов принятого недавно оперативного плана» [47; 350]. И далее: « В результате (игр – И.Д., В.С.) был сделан вывод, что нанесение главного удара на юго-западном стратегическом направлении при одновременном сковывании противника путём частных операций на северо-западе и в Румынии позволит решить несколько ключевых стратегических задач и обеспечит дальнейшие успешные действия Красной Армии» [47; 354].

Как видим, всех этих исследователей «роднит» с Резуном утверждение, что игры «обкатывали» реальные оперативные планы РККА. Хотя, конечно, ни о каком вторжении в Европу указанные историки не упоминают (за исключением М. Мельтюхова, но он, как помним, сторонник теории подготовки не агрессивной, а превентивной войны СССР против Германии). Но оппонируют они, как ни странно, не Резуну, а старым советским легендам, существовавшим вокруг игр. В.В. Абатуров, явно имея в виду мемуары Г.К. Жукова[50], пишет:

«…каким бы ни был на то время план прикрытия государственных границ – хорошим или плохим, для игр это не имело ровно никакого значения…» [1; 15].

Вторят В. В. Абатурову Л. Лопуховский и Б. Кавалерчик:

«Таким образом, игры, вопреки расхожему мнению, не имели ничего общего с реальными проблемами, которые пришлось решать Красной Армии и её командованию в начальный период Великой Отечественной войны» [47; 351].

Может показаться странным, что последние авторы сначала увязывают игры и военное советское планирование, а потом говорят о том, что игры не имели ничего общего с реальностью. На самом деле, противоречие кажущееся. Они говорят не об отсутствии связи с реальными оперативными планами РККА, а о том, что сами эти планы не отражали складывающуюся реальность. Другими словами, не наступление надо было планировать, а стратегическую оборону, прикрытие госграницы. Т.е., по сути, утверждение Л. Лопуховского и Б. Кавалерчика – «камень в тот же огород», что и слова В.В. Абатурова: январские игры не прорабатывали планов прикрытия границы. Но подобное утверждает и Резун. В общем, не с теми мифами борются эти историки. Про советскую «мифологию» можно было бы и позабыть, ибо она – «дела давно минувших дней». Сейчас противник у здравомыслящих историков другой.

Что же было в действительности? Для чего проводили игры на картах в январе 1941 года?

Опубликованные материалы игр сами ясно отвечают на эти вопросы. В задачах на их проведение сказано:

«1. Дать практику высшему командованию:

а) в организации и планировании фронтовой и армейской операции, её боевом и материальном обеспечении на всю глубину;

б) в управлении операцией, организации и обеспечении взаимодействия вооружённых сил и родов войск и управлении тылом» [34; 54].

Итак, главная цель игр – соответствующая подготовка высшего командного состава РККА, развитие его навыков по управлению большими массами войск в ходе боевых операций.

Но, может быть, продекларированные задачи – только маскировка истинных целей игр?

Что ж? Проверим это, рассмотрев их ход.

Прежде всего, очень показательным является факт перенарезки в первой игре полос фронтов относительно имевшей место, как по предвоенным оперативным советским планам, так и в реальности. Войска «красных» севернее и юго-западнее Мазурских озёр объединялись под управлением одного «Северо-Западного фронта под руководством Д.Г. Павлова. В реальности и по предвоенным планам эти войска разделялись между двумя фронтами – Северо-Западным и Западным. В учебных целях разделительную линию между Северо-Западным и Западным фронтами убрали, сочтя отработку операции смежными флангами двух фронтов чересчур громоздкой» [34; 54-55]. Хороша «отработка реального плана», не так ли?

Намерения сторон в играх были чётко обозначены: «синие» (немцы) собираются нападать, «красные» (РККА) планируют отражать нападение. Но никаких действий по отражению агрессии «синих» не обыгрывалось. Вводная для первой игры предусматривала, что «синие» («западные»), осуществив 15 июля 1941 года нападение на «красных» («восточных»), к 23-25 июля вклинились на территорию Белоруссии и Литвы на 70-120 км от границы, достигнув рубежа Осовец, Скидель, Лида, Каунас, Шауляй. Затем «красным» удаётся подтянуть войска из глубины страны и к 1 августа восстановить положение, отбросив противника к границе. С этого момента и начиналась первая игра [1; 14-15], [34; 57].

Вводная на вторую игру (за «синих» («западных», «юго-западных» и «южных») играли Д.Г. Павлов и Ф.И. Кузнецов, только что назначенный командующим ПрибОВО, за «красных» («восточных») играл на сей раз Г.К. Жуков) была более сложной:

«… «западные» в союзе с «юго-восточными» и «южными» начали войну против «восточных», перейдя в наступление двумя фронтами – Юго-Восточным и Южным, но в разное время. Юго-Восточный фронт начал боевые действия 1 августа 1941 года против львовско-тернопольской группировки «восточных», однако на рубеже Львов, Ковель был встречен сильным контрударом противника и, потеряв до 20 пехотных дивизий, к исходу 8 августа отошёл на заранее подготовленный рубеж Старина, Грыбув, Тарнув, р.Дунаец, р.Висла. Южный фронт перешёл в наступление 2 августа в проскуровском направлении. Его соединения прорвали оборону «восточных» и, развивая успех, к исходу 8 августа вышли на р.Днестр, форсировав её на участке Калюс, Комаровка и Мельница-Подольская. Общей задачей двух фронтов являлось окружение и уничтожение противника в районе Каменец-Подольский, Ковель, Люблин, Жешув и выход к 10 сентября на фронт Одесса, Винница, Шепетовка, Сарны. Таким образом, со стороны «западных» и их союзников предусматривалась наступательная операция группы фронтов. Юго-Западный фронт «восточных», разгромив в ходе контрнаступления группировку противника в районе Люблин, Жешув, Грубешув, к исходу 8 августа вышел на р. Висла от Казимеж до Опатовец и далее на рубеж Тарнув, Грыбув, Старина, ст. Ужок. Попытки форсировать Вислу и Дунаец успеха не имели: на участке фронта от Казимеж до ст. Ужок противник перешёл к обороне. Армии левого крыла Юго-Западного фронта вели упорные оборонительные бои с противником, ведущим наступление на проскуровском и стрыйском направлениях» [34; 58-59].

Таким образом, по вводной для второй игры, для Юго-Восточного фронта «синих» («западных» и «юго-западных», читай – немцев и венгров) под командованием Д.Г. Павлова игра начиналась не с линии госграницы, а с линии западнее её. Напротив, для Южного фронта «синих» («южных», читай – румын) под командованием Ф.И. Кузнецова игра начиналась с линии, сдвинутой к востоку от границы, на рубеж Днестра.

По нашему мнению, вводные к играм однозначно показывают, к какой войне готовились наши военные. Войне, которую нам навязывают, которую против нас начинают.

Но Резун и это прямое указание материалов игр стремится обратить в свою пользу. По его мнению, положение о нападении не более чем «присказка, которая с самой игрой ничего общего не имела» [85; 57]. Чем он аргументирует своё утверждение? Да тем, что отражение нападения в ходе игр не проводилось, вводными устанавливалось, что нападение отбито, противник отброшен на определённые рубежи, и игры начинали сразу же с наступления сил «красных» (РККА). Отсюда вывод:

«Вторжение германской армии на нашу территорию и отражение агрессии совершенно не интересовали Сталина, Жукова и всех остальных. Их интерес в другом: как вести боевые действия с рубежа государственной границы…» [85; 57].

Что хочется сказать на подобные доводы? Прежде всего, задать господину Резуну вполне резонный вопрос: « А для какой цели вообще была нужна комедия с этими вводными? Кому руководство РККА «пудрило» мозги?» «Широкая общественность» в качестве ответа не подходит: материалы игр были засекречены, в печати про них не говорили, на улицах и кухнях не обсуждали. Тогда остаётся только ответ: «Мозги «пудрили» непосредственным участникам игр». А ими были командующие округами и армиями, их начальники штабов, высшие чины НКО и Генштаба, т.е. люди, которые непосредственно планировали вторжение в Европу и должны были в скором времени возглавить силы этого вторжения. Так для чего с ними разыгрывался фарс с немецким нападением и его непонятно как совершённым отражением?

Вот, скажем, немцы. В ноябре 1940 года они также проводили оперативно- стратегическую игру, на которой «обкатывался» план «Барбаросса» перед тем, как его предоставили Гитлеру на утверждение. И никаких «липовых» вводных на немецкой игре не было. Никто не додумался указать в них, что Советы, мол, напали, а мы их отразили, и только после этого начать играть «по-настоящему». А, по словам Резуна, немцы, ой, как боялись нападения русских, Мы-то немецкого удара, по его мнению, как раз не опасались. Вот немцам бы и «флаг в руки», «хорошую присказку» в их «сказочку» под именем «Барбаросса» про «злых русских кощеев», которые нападают на бедненьких миролюбивых немцев. Так нет. С немецким педантизмом в немецкой игре:

Этап первый – вторжение в СССР и приграничные сражения.

Этап второй – наступление германских войск до линии Минск – Киев.

Этап третий – завершение войны и разгром последних резервов Красной Армии. Если таковые окажутся восточнее линии Минск – Киев [85; 61].

И никакой лирики…

Мы даже предполагаем, что на наш вопрос ответит господин Резун. Видимо, скажет он, что «советские генералы, адмиралы, маршалы и сам товарищ Сталин страдали тяжёлым хроническим миролюбием» [85; 62], пихали слова об агрессии против СССР, куда ни попадя, даже в совершенно секретные планы агрессии СССР против Европы.

Но почему, в самом деле, операции начального периода войны, т.е. ответ на вопрос: «Как остановили и отбросили?», не стал предметом игр?

Ещё раз просим обратить внимание на задачи, которые преследовали игры: дать практику высшему командованию в организации, планировании и управлении фронтовой и армейской операциями. Для достижения подобных учебных целей операции начального периода войны, как представляли его себе высшие советские военные, не подходят. На этом этапе операции будут идти в отличных от уставных плотностях, разрежённых построениях, не будут столь масштабны. «В таких условиях рассматривавшиеся на совещании методы ведения войны были просто неприменимы. Советское руководство обоснованно считало, что война будет долгой, и изучать в учебных целях узкий по временным рамкам начальный период войны не имеет смысла. Куда полезнее рассмотреть максимально общий случай, технику ведения операций, которые будут проводиться в последующие за начальным периодом месяцы и годы войны» [34; 56-57].

Можно сказать, игры «грешили» тем же «грехом», что и советские планы стратегического развёртывания: начальный период войны, на котором будет идти прикрытие госграницы от агрессора, оговаривался, но не был проработан. В этом отношении январские игры –отражение военных планов СССР (на тот момент, конечно, одного плана – «Соображений…» от 18 сентября 1940 года; но последующие плановые разработки Генштаба ничем в данном вопросе от сентябрьских «Соображений…» не отличались).

Как верно отмечает А. Исаев, «ответ на вопрос «Как же остановили и как отбросили?» на самом деле простой. Никто не рассматривал катастрофического варианта развития событий, реализовавшегося в действительности. Точно так же, как до Первой мировой войны никто не проводил игр с вводной «армия Самсонова разгромлена»» [34; 57].

Было ли подобное невнимание к начальному периоду войны ошибкой командования РККА? Да. Но оно, это невнимание, никак не может свидетельствовать об агрессивных намерениях СССР. Так что, все ссылки Резуна на него «притянуты за уши» с целью доказательства его остроумных построений.

Итак, первая из игр началась с линии государственной границы. 1 августа Северо-Западный фронт «красных» («восточных») перешёл в наступление и в ходе первых операций до 7 августа правым крылом форсировал р. Неман, выйдя на подступы к Инстербургу (ныне Черняховск), в центре окружил в Сувалкском выступе группировку 9-й армии Северо-Восточного фронта «синих» («западных»), а на левом крыле – направлении главного удара – войска фронта достигли р. Нарев южнее г. Остроленка. На этом же направлении 11 августа Д.Г. Павлов ввёл в сражение конно-механизированную армию, которая 13 августа вышла на рубеж в 110-120 км западнее границы СССР [1; 16].

Однако к этому времени Г.К. Жуков, сосредоточив за счёт резервов сильную (в основном танковую) группировку в районе Мазурских озёр, нанёс внезапный фланговый удар под основание выступа, образованного выдвинувшейся далеко на запад группировкой «красных». Посредники «подыграли» Г.К. Жукову, обозначив ещё один – встречный – удар Восточного фронта «синих» с противоположной стороны выступа. Тем самым была создана угроза окружения до 20 стрелковых дивизий «красных». Д.Г. Павлову пришлось приостановить успешное наступление на левом крыле фронта и срочно перебрасывать отсюда к местам прорыва противника несколько стрелковых дивизий, большую часть артиллерии и все танковые бригады [1; 16- 17]. На этом месте игра была приостановлена. Дальнейший ход событий не разыгрывался [1; 17].

Как видим, никакого окружения сил Д.Г. Павлова в Белостокском выступе в ходе игры не было. События игры вообще разворачивались не на территории Белоруссии, а в Восточной Пруссии и на прилегающей к ней территории бывшей Польши. Войска «красных» окружены не были, но возможность такого развития дел была. Г.К. Жуков создал все предпосылки для этого. Недаром руководители игр отметили, что положение «синих» выглядит предпочтительней [1; 17], [85; 59].

Советский миф можно считать развенчанным. И Резун тратит много слов и эмоций, чтобы ещё раз «пхнуть ногой» «труп» этого мифа, видимо, полагая, что подобным образом он обретает ещё один аргумент для доказательства своей теории. Аргумент этот – отрабатывались реальные планы вторжения, а не оборона.

То, что не оборона – не спорим. Но из этого, отнюдь, не следует, что автоматически отрабатывалось вторжение. Могло отрабатываться контрнаступление. И, как мы уже видели по материалам игр, именно контрудар и отрабатывался. Так что эту часть аргументации Резуна мы безоговорочно отклоняем. А вот насколько контрудар был реален, т.е. соотносился с реальными планами, посмотрим.

Реальным планом тогда были «Соображения по стратегическому развёртыванию…» от 18 сентября 1940 года. Конечно, мы знаем, что Резун сентябрьские «Соображения…» игнорирует (как и все остальные), считая реальным только выдуманный лично им план «Гроза». Но поскольку в глаза эту «Грозу» никто не видел, да и втиснуться ей в весьма плотном графике появления советских «негрозовых» планов явно негде, мы с Резуном тут не согласимся и остановимся всё же на «плане Мерецкова». Так вот, по «северному» его варианту предполагалось нанесение удара «севернее р. Буг в общем направлении на Алленштейн»[34; 56]. В первой игре Д.Г. Павлов наступал, оставляя Алленштейн (сейчас Ольштын) в стороне от своего главного удара [34; 56]. Весьма странная проверка плана. Проверяем план, действуя не по плану, так что ли?

В ходе второй игры Г.К. Жуков вёл двумя своими армиями (11-й и 9-й) наступление на краковском и будапештском направлениях. Причём, действия эти не были самодостаточны. Посредством их Г.К. Жуков стремился сорвать планы противника по окружению и разгрому своих собственных войск, обороняющихся на проскуровском направлении. На завершающем этапе игры ему удалось сосредоточить на флангах наступающей севернее Днестра группировки «южных» 13-ю и 15-ю «игровые» армии и окружить указанную группировку (в составе 4-й, 5-й и 6-й армий) [34; 60-61]. После этого игру приостановили. «Красным» засчитали не победу (видимо, потому что значительные силы «южных» оставались на их территории), а лишь преимущество над противником [85; 67].

С точки зрения проверки плана первой операции удары, наносимые «красными» во второй игре, были ещё дальше от записанных в реальных документах предвоенного планирования направлений, чем их удары в ходе первой игры. По «южному» варианту сентябрьских «Соображений…», задачей войск Юго-Западного фронта было, «прочно прикрывая границы Бессарабии и Северной Буковины, по сосредоточении войск, во взаимодействии с 4-й армией Западного фронта, нанести решительное поражение Люблин-Сандомирской группировке противника и выйти на р. Висла. В дальнейшем нанести удар в направлении на Кельце – Петроков и на Краков, овладеть районом Кельце – Петроков и выйти на р. Пилица и верхнее течение р. Одер» [34; 59].

Согласно вводным на вторую игру, часть задач первой операции уже оказывалась выполненной без всякой «обкатки» и проверки: на рубеж Вислы уже вышли. В дальнейшем тоже никто ничего не удосужился проверить: вместо удара на соединение с Западным фронтом (как в «Соображениях…» от 18 сентября), т.е. на северо-запад, Г.К. Жуков наступает на юго-запад. И нельзя не отметить, что подобные его действия подчинены негативной цели, т.е. срыву планов противника по уничтожению войск левого крыла фронта «красных». Последнее с реальным планом также никак не соотносится.

Так что, вторая игра, не представляя никакого интереса с точки зрения проверки оперативных планов, весьма показательна с точки зрения теории ведения операций. Она даёт пример разрушения планов противника не пассивной обороной, а активными действиями, вынуждающими противника отказываться сначала от первоначального замысла операции, а впоследствии от самого плана наступления в целом [34; 60]. На наш взгляд, именно на последней теоретической посылке базировалось всё советское военное планирование предвоенного периода.

Однако вернёмся к Резуну. Что он говорит по поводу второй игры? Вынуждены констатировать, что при её описании Резун не только по своему обыкновению обильно фантазирует, но и попросту искажает и замалчивает факты (опять-таки не вопреки своим обычаям). Про его бурные фантазии скажем несколько ниже, а вот про умолчания и искажения поговорим прямо сейчас.

«На второй игре Жуков, командуя советскими войсками, наносил удар в Румынию и Венгрию. Наступать ему тут было легко» [85; 66].

И опять столь излюбленная Резуном «румынская тема». У нас вообще складывается впечатление, что сей «почтенный» автор очень не любит румын и их страну. При любом удобном случае он стремится «её уничтожить всей мощью Красной Армии». Вот и сейчас: Г.К. Жуков наступал на будапештском направлении, а, по словам Резуна, он уже громил всё и вся в Румынии. Правильно, Жуков отрабатывал реальный план. Но только неувязочка получается у Резуна, даже несколько неувязочек.

Первая – с реальным планом. По сентябрьским «Соображениям…», на Румынию не наступали, границу с ней плотно прикрывали.

Вторая неувязка – с планом самого Резуна под кодовым названием «Гроза». Как утверждает Резун, по данному плану, советские войска должны были наносить удар в направлении на Плоешти. Да будет позволено заметить, удар этот куда как удобнее наносить с низовьев Дуная, с территории Молдавии и Украины, но никак не с территории Южной Польши, Словакии и Венгрии. Бить отсюда – впадать в заблуждение Колумба, который пытался достичь Индии, плывя из Испании на запад. Достигнуть, конечно, можно, но уж больно далеко. Выходит, Жуков «обкатывал» вовсе не «реальный» план Резуна, а какой-то другой план. Не было в действиях Жукова никаких «Вперёд! На Плоешти!» или «Дашь Плоешти!». Почему-то помалкивает про это Резун.

Наконец, неувязка третья – с материалами игры. В её ходе «красные» в Румынию вообще не вторгались. Хотя с румынами сражались. Последние выведены в игре под именем «южные». Но сражения эти происходили на советской территории.

Резун попросту врёт, когда описывает вводные ко второй игре:

«Преамбула была вполне схожей (с вводными к первой игре – И.Д., В.С.): Советский Союз живёт мирной жизнью и о войне не помышляет, коварные враги напали на миролюбивый Советский Союз, но теперь не из Восточной Пруссии, а с территории Венгрии и Румынии. Согласно заданию второй игры, 1 августа 1941 года войска Германии и её союзников вторглись на советскую территорию. Однако они были быстро выбиты на исходные рубежи. Мало того, к 8 августа «Восточные» не только вышибли «Западных» со своей территории, но и перенесли боевые действия на территорию противника на глубину 90-180 километров и вышли армиями правого крыла на рубеж рек Висла и Дунаец» [85; 64].

Не будем придираться к мелочам и указывать на то, что «южные» начали боевые действия против «восточных» не 1 августа, а 2-го. Бог с ним. Но нельзя не отметить, что Резун (столь памятливый и всегда чрезвычайно осведомлённый) в этом описании проявляет странную забывчивость или неосведомлённость. Он почему-то не указывает, что по вводным «вышибли» и отбросили на 90-180 километров только «западных» (немцев) и «юго-западных» (венгров), а вот «южные» (румыны) не только остались на советской территории, но и наступали.

Более того, в дальнейшем, описывая игру, сетуя на то, что, по условиям игры, войска Ф.И. Кузнецова («южные») и Д.Г. Павлова («западные» и «юго-западные») не имели общего командования и были тем самым поставлены в невыгодные условия по сравнению с Г.К. Жуковым, который единолично осуществлял верховное командование всеми силами «восточных», Резун ни словом не обмолвился, где действовали «южные» [85; 66-67]. Уделяя огромное внимание, например, таким вопросам, как причины определения ролей наших военачальников во второй игре («тайны кремлёвского двора»), он почему-то молчит о событиях, разворачивающихся в ходе игры на театре боевых действий с «южными», хотя именно там Г.К. Жуков проделал самое интересное: окружил наступающую севернее Днестра на проскуровском направлении группировку «южных».

То есть Резун не только искажает вводные ко второй игре, но и, посредством умолчания, сам ход этой игры. И совершенно ясно почему: расскажи он всё честно и в полном объёме, и его тезис про «обкатку» планов вторжения в Европу на январских играх летит ко всем чертям, несмотря на все резуновские «остроумности». В самом деле, что это за планы вторжения, которые изначально допускают, что противник не только вторгнется на советскую территорию, но и будет тут вовсю наступать, когда мы «освобождаем» Европу? За такие планы Сталин, надо полагать, быстро бы поставил к стенке всё руководство Генштаба и НКО.

Хотелось бы поговорить о резуновских «остроумностях». Изощеряясь доказать свою правоту, Резун начинает задавать странные вопросы: зачем надо было проводить не одну игру, а две? Почему советскими войсками на этих играх командовал не начальник Генерального штаба? Почему войсками противника командовал не начальник ГРУ? Почему эти роли играли командующие военными округами? Почему Жуков и Павлов менялись ролями? Почему Д.Г. Павлов и его команда, потерпев поражение в играх, не только не понесли какого-то наказания, но и получили повышения в званиях и/или новые более ответственные должности? [85; 64-65, 50, 51-52].

Понимая, какой на эти вопросы будет «генеральный» ответ («Да потому что СССР готовился напасть на Германию»), и, ожидая чего угодно на пути к этому ответу, каких угодно «выкрутасов», всё-таки от начального тезиса логической цепочки приходишь в недоумение:

«Роль, которую играл командующий Прибалтийским Особым военным округом во второй игре, – это ключ к пониманию всего происходящего» [85; 65].

Оказывается, всё дело в том, что «Сталин решает столкнуть лбами тех, кто больше всего заинтересован, чтобы направление севернее Полесья стало главным, с теми, кто заинтересован в обратном» [85; 65]. Разумеется, речь идёт о направлении вторжения в Европу. По мысли Резуна, между командующими «северными» (севернее Полесья) и «южными» (южнее Полесья) военными округами шла борьба за лавры, которые они будут собирать при вторжении [85; 65]. Естественно, что командующие «северных» округов (ЗапОВО и Приб ОВО) хотели лавров себе, а потому и рвались вторгаться на севере (в Восточную Пруссию и прилегающую к ней территорию Польши). А командующие «южных» округов (КОВО и ОдВО), желая прославиться в веках, хотели обратного, т.е. наступления на юге (в Южную Польшу, Румынию и Венгрию) [85; 65-66].

Ф.И. Кузнецов же стал «ключом» по той простой причине, что в короткий промежуток между двумя играми его назначили командующим ПрибОВО (во время первой игры он был ещё командующим войсками Северо-Кавказского военного округа). Отсюда Резуном делается вывод, что в обеих играх группа генералов «северных» округов противостояла группе генералов «южных» округов. Те, кому было «выгодно» в реальной жизни наступать севернее Полесья играли в первой игре роль «красных» («восточных») и наступали, демонстрируя преимущества своего варианта действий. Те, кому данный вариант был «невыгоден», т.е. «южные» генералы, пытались «северян» остановить. Во второй игре, проводившейся на Южном ТВД, они поменялись ролями: наступали генералы «южных» округов, показывая предпочтительность реального удара на юге, а командующие ЗапОВО и ПрибОВО им противодействовали [85; 65-66].

Вот и ответ на все вопросы. И главное в этом ответе: всё было подчинено идее нападения на Германию и её союзников. Только отсюда и возникли эти «соцсоревнования» и доказательства «эффективности и рентабельности». «Всё просто и запредельно логично»,– заявляет Резун [85; 65]. Впрочем, как всегда у него. Вешаем на СССР ярлык агрессора и «метём» под этот ярлык все факты (с аргументами, но без документов).

Нам же «запредельные» логические «выверты» Резуна простыми не кажутся, они сложные, именно «запредельные».

Посмотрим на все «кадровые вопросы», сформулированные Резуном, не его глазами.

Для начала хотелось бы поставить под сомнение утверждение британского автора, что в ходе игр «стенка на стенку» ходили «северные» генералы и генералы «южные». Вот, скажем, в «группу Г.К. Жукова» во время первой игры входили генерал-полковник Г.М. Штерн – на тот момент – командующий Дальневосточным фронтом и контр-адмирал А.Г. Головко – командующий Северным флотом. Трудно согласиться с тем, что они имели отношение к «южным» военным округам. В «команде Д.Г. Павлова» в первой игре та же история. В неё входят, например, командующий Северо-Кавказским военным округом генерал-лейтенант Ф.И. Кузнецов, командующий Забайкальским военным округом генерал-лейтенант И.С. Конев, командующий Среднеазиатским военным округом генерал-полковник И.Р. Апанасенко. Округами севернее Полесья Северо-Кавказский, Среднеазиатский и Забайкальский военные округа вряд ли можно назвать.

Во второй игре армии ударной группировки «южных», окружённые Г.К. Жуковым севернее Днестра, возглавляли В.И. Кузнецов, И.С. Конев и М.П. Кирпонос. Из трёх генералов только В.И. Кузнецов имел отношение к ЗапОВО (командовал 3-й армией). М.П. Кирпонос служил в КОВО и стал его командующим после ухода Г.К. Жукова на должность начальника Генштаба (кстати, в первой игре М.П. Кирпонос играл на стороне Жукова). И.С. Конев после перемещения Ф.И. Кузнецова на должность командующего ПрибОВО, занял его место в СКВО.

В общем, весьма «разбавленным» «не своими» генералами оказывается и состав группы «северных» окружных генералов и состав команды «южан».

Конечно же, Резун находит этому объяснения. Прежде всего, он утверждает, что обе команды всего лишь «разбавлены генералами других военных округов и центрального аппарата НКО, однако, основное ядро» в них составляли генералы соответствующих военных округов [85; 66]. Т.е. в «разбавленности» он опровержения своим доводам не видит.

Затем Резун начинает «жонглировать» перемещениями генералов по результатам игр. Ф.И. Кузнецов «ушёл» после первой игры на ПрибОВО и продолжает играть во второй игре по одну сторону с Д.Г. Павловым. Ага! Это командующие «северными» округами отстаивают свою «версию» вторжения. И.С. Конев после первой игры «ушёл»… с Забайкальского на Северо-Кавказский военный округ. Ага! Но позвольте, какое «ага»? Где Северный Кавказ и где территории к северу от Полесья? Но у Резуна всё сходится. Ведь И.С. Коневу поручено сформировать в СКВО 19-ю армию. А эта армия предназначена для вторжения [85; 52]. Только почему-то молчит британский автор, что 19-я армия ни в одном предвоенном советском плане для Западного фронта не предназначалась. Согласно «Записке…» М.А. Пуркаева от декабря 1940 года, она должна была входить непосредственно в состав ЮЗФ. «Справка…» Н.Ф. Ватутина видела её в составе РГК (как, судя по всему, и «Соображения…» от 15 мая 1941 года), но закреплённой опять же за Юго-Западным фронтом. Каким образом Резун отвёл И.С. Коневу роль «североокружного» генерала, остаётся не ясным.

Генерала-полковника И.Р. Апанасенко после игр повышают в звании (дают генерала армии) и переводят командовать Дальневосточным фронтом [85; 51]. Ага! И ничего, что Дальний Восток далековато от Белоруссии и Прибалтики. «Война на два фронта, одновременно против Германии и против Японии не исключалась» [85; 51-52]. Оно и верно, только каким образом подобное служебное перемещение И.Р. Апанасенко делает его сторонником удара по Германии севернее Полесья? Не понятно. Да это не беда.

Не обращая внимания на подобные несостыковки, Резун «проталкивает» мысль, что даже «чужие» для «северян» или «южан» генералы становились для них «своими» по результатам игр. Подобный тезис призван заретушировать «разбавленность» составов играющих групп «чужаками».

На наш взгляд, все эти «хитроумности» и «остроумности» попросту не нужны. Всё вполне объяснимо, если учитывать, что в ходе игр проходила не проработка реальных планов (каких бы то ни было: нападения или обороны), а учёба высшего командного состава РККА (конечно, не совсем абстрактная, а привязанная в чём-то к реальности).

Почему противоборствующие стороны возглавляли командующие особыми военными округами, а не начальник Генштаба и не начальник ГРУ?

Д.Г. Павлов и Г.К. Жуков были командующими не «рядовыми», а так называемыми «особыми» военными округами. Управления особых военных округов в случае войны преобразовывались в управления фронтов, которые, по планам, должны были вести действия на Западе: управление КОВО становилось управлением ЮЗФ, управление ЗапОВО – управлением ЗФ и управление ПрибОВО – управлением СЗФ. Согласно «Соображениям…» от 18 сентября, в случае «южного» варианта главные действия осуществлял ЮЗФ, а в случае «северного» – ЗФ. В обоих случаях действия СЗФ рассматривались как вспомогательные.

Поэтому вполне естественно, что в первой игре, действия которой разворачивались на Северном ТВД, войсками «красных» (читай – силами РККА) командовал тот, кому это предстояло делать в случае начала реальной войны, т.е. Д.Г. Павлов, а во второй игре, проводившейся на Южном ТВД, «красных» возглавлял Г.К. Жуков. Повторяем, игры не «обкатывали» реальные планы, но к реальности, хоть отчасти, не могли быть не привязаны (в самом деле, не с марсианами же воевать). Поэтому удивительно не то, что в первой игре «красных» возглавлял Д.Г. Павлов, а во второй – Г.К. Жуков, а если было бы наоборот.

Не вызывает у нас какого-то вопроса и тот факт, что в первой игре Д.Г. Павлову оппонировал Г.К. Жуков, а во второй Г.К. Жукову – Д.Г. Павлов и Ф.И. Кузнецов. Командующим округами, которые были щитом и главной ударной силой страны в случае войны, предстояло продемонстрировать, что они владеют универсальными навыками ведения операций, т.е. без привязки к «своему» конкретному фронту, участку ТВД. Продемонстрировать и получить дополнительные навыки. Словом, всё в соответствии с задачами игр.

Начальник Генштаба К.А. Мерецков при этом мог спокойно быть в составе руководства играми, оценивая навыки возможных командующих основными фронтами. Заодно он мог узреть и какие-то недостатки сентябрьских «Соображений…». Не потому, что они прорабатывались на играх, а, так сказать, по подобию. Для всего этого К.А. Мерецкову не обязательно было играть самому, как утверждает Резун [85; 49].

Точно так же спокойно мог находиться среди наблюдателей и глава Разведупра РККА генерал-лейтенант Ф.И. Голиков. Задача начальника ГРУ заключалась вовсе не в том, чтобы играть «за немцев», поскольку у него есть вся информация о них [85; 50]. Задача Ф.И. Голикова была в том, чтобы предоставить эту информацию для проведения игр, точнее, для подготовки исходных данных. Как утверждают специалисты, Ф.И. Голиков справился с этой задачей весьма успешно: в реальности 1941 года в вермахте существовало большинство корпусов с теми номерами, которые использовались в играх [34; 64].

Вообще, теоретически предполагается, что в случае войны начальник разведки будет начальником разведки, а не пойдёт командовать фронтом или армией. То, что подобное случится в действительности с Ф.И. Голиковым, никто в январе 1941 года, конечно, знать не мог. Поэтому Сталину, К.А. Мерецкову, С.К. Тимошенко, как представляется, было важнее посмотреть, на что способны предполагаемые командующие фронтами, дать поучиться им, а не оценивать, как командует войсками начальник Главного разведывательного управления.

Наконец, отсутствие «оргвыводов» по итогам игр, т.е. то, что Д.Г. Павлова не сняли с должности командующего ЗапОВО, а, наоборот, повысили в звании (с 23 февраля 1941 года он стал генералом армии), то, что повышение в званиях и/или должностях получили и члены его команды (И.Р. Апанасенко, Ф.И. Кузнецов, П.В. Рычагов) Резун объясняет тем, что никаких поражений Д.Г. Павлов в играх не потерпел. Обоснованно критикуя советский миф об играх, он делает совершенно необоснованный вывод: раз «мифологическая» советская трактовка игр неверна, планы прикрытия на них никто не отрабатывал, Г.К. Жуков Д.Г. Павлова на советской земле не бил, а только попытался бить его на «неметчине», да у него это не очень вышло, то, значит, на играх отрабатывались планы нападения. Павлов и его группа показали, что они неплохо могут наступать. Поэтому их не наказали, а повысили в должностях и званиях и отправили восвояси и дальше готовить удар по Германии.

Верно то, что Д.Г. Павлов сокрушительного поражения не понёс. Но, представляется, что все «шансы» для этого у него были. Недаром руководство игр в обеих играх отметило предпочтительное положение Г.К. Жукова. Да и противника на советской территории Г.К. Жуков бил (не самого Д.Г. Павлова, а его «союзника» Ф.И. Кузнецова в ходе второй игры, когда командовал «красными»).

Думается, у Сталина были все основания высказать Д.Г. Павлову своё недовольство в ходе разбора первой игры, как о том свидетельствует Г.К. Жуков:

«– Командующий войсками округа должен владеть военным искусством, уметь в любых условиях находить правильные решения, чего у вас в проведённой игре не получилось…» [29; 189].

Представим на минуту, что на играх «обкатывался» реальный план войны (в данном случае неважно, план нашего нападения, как уверяет Резун, или нашего ответа на нападение, каковым были реальные «Соображения…» от 18 сентября). Д.Г. Павлов явно показал, что наступление он может «запороть». После этого его, и впрямь, не в звании повышать, а «от греха подальше» «задвинуть» куда-нибудь, скажем в Среднеазиатский военный округ. И то, что этого не произошло, на наш взгляд, убедительно свидетельствует в пользу учебного характера игр. Да, Павлов оказался не на высоте, но на то она и учёба, чтобы выявить возможные ошибки и на практике их не повторять. Как верно отмечает А. Исаев, подобная учебная игра на картах – «это всего лишь игра. Она даёт не абсолютную («хороший» или «плохой»), а относительную («лучше или «хуже») оценку участникам. Соответственно, Д.Г. Павлов и Ф.И. Кузнецов показали, что они играют хуже Г.К. Жукова. Но сам по себе этот факт не ставил под сомнение их компетентность в роли командующих особых округов. Кроме того, штабные игры на картах – это не гонки на выживание. Это демонстрация организаторских способностей, умения вести штабные документы и ставить задачи. От участников игр требовалось обеспечить бесперебойную работу штабов всех уровней фронта и армии и выработку обоснованных решений», с чем и Д.Г. Павлов, и Ф.И. Кузнецов, в общем-то, справились [34; 63].

Так что, почему не наказали, вроде бы, ясно и без резунистских измышлений.

Осталось объяснить, почему Д.Г. Павлова и членов его группы повышали. Да всё потому же, что игры не служили целям отработки планов нападения, а были средством учёбы высших командиров РККА. Посему и не надо преувеличивать их значение и влияние на судьбы участвовавших в них военачальников. Скажем, у Д.Г. Павлова заслуг хватало и без данных игр. С 1937 года он занимал должность начальника Главного Автобронетанкового управления Красной Армии. Высокая оценка деятельности Д.Г. Павлова на ниве строительства танковых войск получала своё отражение в присвоении ему очередных званий.

Кроме того, Д.Г. Павлов до начала игр участвовал в совещании высшего командного состава РККА, где выступал с докладом на большую и сложную тему (впрочем, как и Г.К. Жуков). Доклад был дельным. Вот, что о нём говорит автор «Воспоминаний и размышлений»:

«Всеобщее внимание привлёк доклад командующего Западным особым военным округом генерал-полковника Д.Г. Павлова «Об использовании механизированных соединений в современной наступательной операции». Это тогда был новый и большой вопрос. В своём хорошо аргументированном выступлении Д.Г. Павлов умело показал большую подвижность и пробивную силу танкового и механизированного корпусов, а также их меньшую, чем у других родов войск, уязвимость от огня артиллерии и авиации» [29; 187].

Кстати, на том совещании из «игровой» группы Павлова выступал ещё и П.В. Рычагов. Его доклад тоже был охарактеризован, как очень содержательный. С учётом «испанских» заслуг П.В. Рычагова не приходится удивляться тому, что после игр он стал заместителем наркома обороны СССР [29; 187], [85; 52].

И если уж говорить о кадровых перестановках, то неплохо бы затронуть вопрос повышения Г.К. Жукова. Опять примем тезис Резуна, что январские игры отрабатывали реальные планы войны. Г.К. Жуков в ходе обеих игр зарекомендовал себя с хорошей стороны. В частности, и во время второй игры, где он командовал нашими войсками на Южном ТВД, т.е. как раз там, где ему в случае войны предстояло командовать Юго-Западным фронтом, силы которого, в соответствии с тогдашними планами, и были нашими силами на этом самом Южном ТВД (напомним, что ни один предвоенный план создания Южного фронта не предусматривал). Было ли целесообразно забирать «на Генштаб» командующего, которому, буквально, через полгода предстояло осуществлять на практике то, что он так успешно осуществил на карте (а ведь Южный ТВД был признан главным)? И ставить на его место М.П. Кирпоноса, генерала довольно толкового, но во второй игре умудрившегося со своей армией попасть в окружение – ещё один повод задуматься над целесообразностью всех этих кадровых перемещений.

Можно было бы понять подобный шаг в том случае, если К.А. Мерецков, стоявший во главе Генштаба, был абсолютно непригоден для своей должности. Но так сказать нельзя. К.А. Мерецков неплохо показал себя в финскую кампанию. В короткий срок его бытности начальником Генштаба (с августа 1940 года) под его руководством был разработан и доработан с учётом требований политического руководства страны новый план стратегического развёртывания Вооружённых Сил СССР («Соображения…» от 18 сентября 1940 года), велась интенсивная работа по ликвидации прорех в мобилизационном планировании (разрабатывался мобплан МП-40, велась работа над МП-41). Если принимать резунистские положения об играх, то ничей-нибудь, а именно его, К.А. Мерецкова, агрессивный план обыгрывался в январе 1941 года.

Какая же была необходимость Сталину идти на столь рискованные кадровые перестановки всего за полгода до намеченного удара по Германии? В чём их смысл?

Подобных вопросов не возникает, если считать январские игры на картах всего лишь учебным мероприятием. 

* * * 

Итак, оперативно-стратегические игры, проходившие в Москве в январе 1941 года, были абстракцией, призванной «дать практику высшему командованию РККА» [34; 54] в организации, планировании и управлении фронтовой и армейской операцией. И в этом их коренное отличие от игр на картах, которые проводились немцами в ноябре 1940 года. Последние были исключительно предметны. На них проверялись положения плана «Барбаросса», плана агрессии против СССР.

Январские игры советских военных уже сами по себе, своими вводными и ходом неоспоримо свидетельствуют об отсутствии намерений у советского политического и военного руководства развязать войну в 1941 году. Чтобы убедиться в этом дополнительно, достаточно их сравнить с ноябрьскими играми немецких военных. Наконец, даже кадровые перемещения и присвоение званийпосле игр, на которые так упирает Резун, при ближайшем рассмотрении говорят против его построений.

«Подробности – бог!» – сказал Гёте. Январские 1941 года игры на картах – существенная подробность, свидетельствующая против теории Резуна и его сторонников. 

ГЛАВА IX  «АНТИРЕЗУНИНГ». ИЛИ ЕЩЁ РАЗ О НЕПРАВДЕ ВИКТОРА СУВОРОВА.

По ходу предыдущего изложения мы неоднократно обращались к отдельным положениям теории Резуна. Говорили, в частности, о его точке зрения на дату начала Второй мировой войны, о том, что виновным в развязывании этой войны он считает СССР. Показали, какими методами он пользовался при выводе даты начала советской агрессии против Германии. Отмечали его полное пренебрежение опубликованными документами предвоенного советского военного планирования и искажённую трактовку целей и хода январских 1941 года оперативно-стратегических игр. Говорилось и том, что вся его теория не имеет под собой документальной базы, а основана лишь на умозрительных интерпретациях Резуном фактов предвоенной истории.

Но все наши обращения к построениям Резуна и его сторонников носили эпизодический характер. Теперь хотелось бы показать читателям идеи Резуна «во всей красе», т.е. рассмотреть их более полно, в комплексе. При этом мы не будем повторяться и вопросы, которые уже освещали, оставим в стороне.

Итак, какие аргументы выдвигает Резун для доказательства своей теории?

Аргумент первый. Концентрация советских войск на западной границе. Расположение этих войск свидетельствует о том, что СССР готовил не оборону, а нападение. Они были придвинуты к самой границе, не было никакой полосы обеспечения, т.е. пространства между границей и войсками. С позиций оборонительной войны такое расположение войск – нонсенс. Зато с позиций войны наступательной – как раз то, что необходимо. Необходимо для внезапного и сокрушительного удара по врагу.

Резун повествует о дивизиях РККА, прячущихся в приграничных лесах или стоящих у самой границы в междуречье пограничных рек, и спрашивает, зачем было, во-первых, подходить так близко к границе, во-вторых, прятаться, в-третьих, располагаться в междуречьях. Абсолютно бессмысленное в случае подготовки обороны смысл подобное расположение обретает только при подготовке нападения.

Давайте, всё-таки разделим этот аргумент Резуна на два вопроса:

1) Зачем Красная Армия наращивала свои силы у западных границ СССР?

2) Каково было расположение её войск в приграничных районах, и о чём оно свидетельствовало: о подготовке обороны или нападения?

Поищем ответ на первый вопрос. Нас всегда удивляло, почему Резун и «резунисты» из сосредоточения сил РККА на западных границах делают вывод, что Советский Союз собирался напасть на Германию. А им не приходило в голову объяснить это возросшей военной опасностью, ожиданием германского нападения. Не естественно ли, если сосед собирает у тебя на границе многочисленные силы, для обеспечения собственной безопасности сделать то же самое.

Теперь вопрос второй. Резун рассуждает о Первом, Втором и даже Третьем стратегических эшелонах и их задачах.

Первый стратегический эшелон – это армии прикрытия. Армий прикрытия – 16. Несколько десятков корпусов, 170 дивизий [82; 160]. Их задача – прикрытие отмобилизования сил Красной Армии. «Но «прикрытие» планировалось осуществить не обороной, а внезапным вторжением на территорию противника» [82; 143].

Второй стратегический эшелон – по Резуну, то пять, то семь армий (см. выше). Его цель – подкрепить удар Первого эшелона, нарастить усилия и развивать наступление по территории противника [82; 243-248].

Третий стратегический эшелон – три армии (29, 30, 31-я). Официально они возникли в последние дни июня 1941 года, т.е. уже во время войны. Но поскольку они возникли как-то очень уж быстро, Резун делает вывод, что фактически Третий стратегический эшелон был сформирован ещё до войны. Так как, по мнению британского автора, Второй стратегический эшелон в значительной степени состоял из зэков (дивизии и даже корпуса были укомплектованы целиком зэками), то Третий эшелон комплектуют в основном чекистами (войсками НКВД и НКГБ), т.е. его назначение – смотреть, чтобы Второй эшелон не разбежался. Другими словами, это целый заградфронт [80; 542-546].

О Третьем стратегическом эшелоне речь мы вести не будем. Во-первых, потому, что возник он всё-таки после начала войны. Во-вторых, располагался слишком далеко от западной границы. И в-третьих, раз уж, по Резуну, его основная роль – блюсти Второй эшелон, то он нас, собственно, и не может интересовать.

А вот об эшелонах Первом и Втором поговорим.

Что же представляла из себя расхваленная Резуном ударная сила Первого стратегического эшелона в 16 армий и 170 дивизий?

Нам не известно, каким образом Резун насчитал в Первом стратегическом эшелоне 16 армий. На самом деле их там было 15. Дабы не быть голословными, перечислим их (по округам, с севера на юг):

Ленинградский военный округ (ЛВО) – 3 армии:

14-я – дислоцировалась в Мурманской области;

7-я – в Карело-Финской ССР;

23-я – в Ленинградской области [38; 51, 167].

Прибалтийский Особый военный округ (ПрибОВО) – 3 армии:

27-я – Латвийская и Эстонская ССР;

8-я – Литовская ССР;

11-я – Литовская ССР [38; 51, 167].

Западный Особый военный округ (ЗапОВО) – 4 армии:

13-я – Могилёвская область Белорусской ССР;

3-я – Вилейская и Витебская области Белорусской ССР;

10-я – Белостокская и Брестская области Белорусской ССР;

4-я – Брестская и Пинская области Белорусской ССР [38; 51, 167].

Киевский Особый военный округ (КОВО) – 4 армии:

5-я – Ровенская область Украинской ССР;

6-я – Львовская и Житомирская области Украинской ССР;

26-я – Дрогобыческая и Станиславская области Украинской ССР;

12-я – Черновицкая и Каменец-Подольская области Украинской ССР [38; 51, 167].

Одесский военный округ (ОдВО) – 1 армия:

9-я – Одесская область Украинской ССР, Молдавская ССР [38; 51, 167].

Итак, всего 15 армий. Резун, по своему обыкновению, «приукрасил» «советскую действительность»: «плюсанул» ещё одну армию. Ему, понятно, не жалко, всего-то одну сверху. Да только вот армия – это не взвод, не рота и даже не полк. Это десятки, а то и сотни тысяч людей, огромное количество техники и вооружения. Так что очень уж некрасиво выглядит подобная «щедрость» господина Резуна.

И дело не только в одной, не весть откуда взявшейся, армии. Из 15 армий западных приграничных военных округов не все были придвинуты к границам. По состоянию на 22 июня 1941 года две из них никоим образом не соприкасались с советско-германской или советско-финской границами, находясь в глубине военных округов, т.е. в выдуманную Резуном ударную группировку Первого эшелона они не входили. Речь идёт о 27-й армии, дислоцировавшейся на территории Латвии и Эстонии, и 13-й армии, располагавшейся в районе Могилёва. Ни Латвия, ни Эстония сухопутной границы ни с Германией, ни с Финляндией не имели. Что же до 13-й армии, то она к началу войны не только находилась в сотнях километров от границы, но и не закончила своё формирование. Спору нет, по планам (см. майские «Соображения…» и «Справку…» Н.Ф. Ватутина), её предполагалось придвинуть к границе. Судя по всему, место ей определялось между 10-й и 4-й армиями. Во всяком случае, в своей «Справке…» от 13 июня 1941 года Н.Ф. Ватутин вставил её в список армий Западного фронта как раз между 10-й и 4-й армиями. Там, кстати, ей было самое место. Стык между двумя последними армиями был чрезвычайно слаб. Туда немцы и нанесли удар в реальности с целью окружения нашей группировки в Белостокском выступе.

Между прочим, если исходить из положения «резуновского» плана «Гроза», размещать 13-ю армию следовало не там, где это планировал советский Генштаб. Для «сверхмощного удара по Сувалкам» сосредоточить её следовало где-то рядом с 3-й армией.

Предположим всё-таки, что к 6 июля 1941 года 13-я армия стояла бы на границе (где бы то ни было). Для декларируемого Резуном удара по Германии и её союзником у нас в этом случае 14 армий, но никак не 16!

Теперь перейдём к оценке советской группировки на западных рубежах СССР. Причём, сделаем это в сравнении с немецкой группировкой. Необходимо заметить, что цифры количественной оценки как германских, так и наших войск на границе к началу войны в литературе разнятся. Мы укажем различные данные, вкратце упомянем возможные причины расхождений, но вдаваться в дискуссии по этому поводу не будем. Для сопоставления возьмём максимальные цифры оценки войск Первого стратегического эшелона РККА и минимальные – сил вторжения вермахта и германских союзников. Сделаем так не потому, что данные цифры бесспорно верны, а для того, чтобы избегнуть обвинений в пристрастности.

В составе Ленинградского военного округа (ЛВО) на 22 июня 1941 года числилось 455 205 человек [47; 707, 724] (по другим данным – 426 200 [38; 167])[51].Эквивалентных дивизий[52] – 24,5 [38; 167] (по другим данным – 22,5 [47; 707, 724]). Танков и танкеток – 1857 [47; 723, 724] (по другим данным – 1832 [38; 167]). Боевых самолётов (с учётом авиации Северного флота) – 1661 [38; 167] (по другим данным -1452 (также с учётом самолётов СФ) [54; 276-277], [47; 712, 715, 724]). Орудий и миномётов – 7 901 [47; 724] (по другим данным – 7 867 [38; 167]).

Силам ЛВО противостояли финские войска и немецкие войска, базировавшиеся в Финляндии. В их составе: 407 400 человек [38; 167] (по другим данным – 418 900 человек [47; 724]), эквивалентных дивизий – 22 (финских – 17,5; немецких – 4,5) [47; 416, 702-704], [38; 168], танков, танкеток и САУ – 192 [38; 167] (по другим данным – 233 [47; 724]), боевых самолётов – 333 [47; 724] (по другим данным – 424 [38; 167]), орудий и миномётов – 3 084 [38; 167] ( по другим данным – 3 198 [47; 703-704, 725]).

В составе ПрибОВО было: 412 985 человек [47; 724] (по другим данным – 379 775 [47; 707], 375 900 [38; 167]), эквивалентных дивизий – 30,5 [47; 724] (по другим данным – 25 [31; 11], 27,5 [47; 707], [38; 167]), танков и танкеток – 1843 [47; 724] (по другим данным – 1549 [38; 167]), боевых самолётов – 1944 (с учётом авиации Краснознамённого Балтийского флота) [54; 276-277], [47; 724] (по другим данным – 1920 (также с учётом авиации КБФ) [38; 167], 1814 [31; 11]), орудий и миномётов – 7 951 [38; 167] (по другим данным – 7368 [47; 724], около 7 500 [31; 11]).

Силам ПрибОВО противостояла группа армий «Север». В её составе: 787 500 человек [38; 167] ( по другим данным – 792 900 [47; 724]), эквивалентных дивизий – 28 [38; 167] (по другим данным – 30 [47; 417, 724], 29 [31; 11]), танков, танкеток и САУ – 679 [38; 167] (по другим данным – 680 [31; 11], 683 [5; 187-188], 691 [47; 724]), боевых самолётов – 679 [47; 724] (по другим данным – 830 [38; 167], 850 [31; 11]), орудий и миномётов – 8 348 [47; 724], [38; 167] (по другим данным – около 8 500 [31; 11]).

В составе ЗапОВО: 756 700 человек [38; 167] (по другим данным – 690 342 [47; 707], 731 455 [47; 724]), эквивалентных дивизий – 48 [47; 724] (по другим данным – 45 [47; 707], 47 [38; 167]), танков, танкеток и САУ – 3 462 [47; 724] ( по другим данным – 2 958 [38; 167], 3 345 [5; 190], более 3 000 [31; 32]), боевых самолётов – 2 200 [31; 32] (по другим данным – 1785 [47; 724], 1771 [54; 276-277], 2 094 [38; 167]), орудий и миномётов – 15 505 [38; 167] (по другим данным – 15 000 [31; 32], 15 156 [47; 724]).

Силам ЗапОВО противостояла группа армий «Центр»: 1 453 200 человек [47; 724] (по другим данным – 1 455 900 [38; 167]), эквивалентных дивизий –50,5 [47; 417, 724], [38; 167], танков, танкеток и САУ – 2 156 [38; 167] (по другим данным – около 2 200 [31; 33], 2 374 [47; 724]), боевых самолётов – 1 468 [47; 724] (по другим данным – 1 712 [38; 167], 1 700 [31; 33]), орудий и миномётов – 15 161 [47; 724], [38; 167], [31; 33].

В составе КОВО и ОдВО: 1 412 100 человек [38; 167] (по другим данным – 1 155 945 [47; 707], 1 285 620 [47; 725]), эквивалентных дивизий – 85 [47; 725], [38; 167] (по другим данным – 75 [47; 707]), таков, танкеток и САУ – 8 068 [47; 725] ( по другим данным – 6 541 [38; 167], 6 703 [5; 191]), боевых самолётов – 4 500 [31; 56] (по другим данным – 4 268 [38; 167], 3 739 [54; 276-277], [47; 725]) (с учётом авиации Черноморского флота), орудий и миномётов – 26 500 [31; 56] (по другим данным – 25 080 [47; 725], 22 713 [38; 167]).

Силам КОВО и ОдВО противостояла германская группа армий «Юг», а также румынские, венгерские и словацкие войска. В их составе: 1 508 500 человек [38; 167] (по другим данным – 1 550 205 [47; 725]), эквивалентных дивизий – 66 [47; 417, 725] (из них немецких – 43,5; румынских – 19; венгерских – 3; словацких – 0,5 [47; 703-704]) (по другим данным – 67 эквивалентных дивизий [38; 167]; из них румынских – 18,5; венгерских – 2, т.о., на немецкие приходится – 46,5 [38; 168]), танков, танкеток и САУ – 1048 [5; 187, 190-191] (по другим данным – 1 200 [31; 55], 1 144 [38; 167], 1 336 [47; 725]), боевых самолётов – 1 666 [47; 725] (по другим данным – 1 829 [38; 167]), орудий и миномётов – 16 008 [38; 167] (по другим данным – 16 496 [47; 725]).

Таким образом, в Первом стратегическом эшелоне Советский Союз имел на 22 июня 1941 года[53]: около 3 000 000 человек [82; 162] ( по другим данным – 2 970 900 [38; 167], 2 900 000 [68; 221], 2 583 600 [38; 171], 2 897 145 [47; 707], 2 885 265 [47; 725]), эквивалентных дивизий – 186 [47; 725] (по другим данным – 184 [38; 167], 170,5 [68; 221], 170 [38; 171], 171 [47; 707]), танков, танкеток и САУ – 15 209 [47; 725] (по другим данным – 14 200 [68; 221], 14 075 [5; 187], 13 907 [47; 442], 12 880 [38; 167, 171]), боевых самолётов – 11 231 [47; 725] (по другим данным – 10 266 [54; 276-277], 9 943 [38; 167], 9 200 [68; 221], 9 182 [38; 171], 8 920 [47; 725]), орудий и миномётов – 55 506 [47; 725] (по другим данным – 52 469 [38; 167, 171], 32 900 [68; 221]).

Вермахт и союзники Германии к моменту вторжения имели на советских границах: 4 215 205 человек [47; 725] (по другим данным – 4 811 205 [47; 703-704], 5 500 000 [68; 221], 5 600 000 [38; 167, 171]), эквивалентных дивизий – 168,5 (из них германских – 128,5; румынских – 19; венгерских – 3; словацких – 0,5; финских – 17,5) [47; 725] (по другим данным – 170 [38; 167], 181 [38; 167],

190 [68; 221], 191 [38; 168], 194 [ 38; 171]), танков, танкеток и САУ – 4 112 [5;187] (по другим данным – 4 215 [38; 167], 4 300 [68; 221], 4 521 [38; 171], 4 634 [47; 725], 4 657 [47; 431, 704 -705]), боевых самолётов – около 4000 [54; 309] (по другим данным – 4 197 [47; 725], 4 300 [38; 172], 4 973 [38; 167,171], 5 000 [68; 221]), орудий и миномётов – 43 203 [47; 703-704; 725] (по другим данным – 47 200 [68; 221], 47 400 [38; 167, 171], 49 916 [47; 703]).

Для удобства восприятия сведём все максимальные данные по Первому стратегическому эшелону РККА и минимальные данные по войскам вермахта и германских союзников на советской границе к 22 июня 1941 года в таблицу (таблица № 1). Также введём в эту таблицу графы соотношения сил. При этом советские силы примем за 1.

Оценим приведённую информацию.

Мог ли Первый стратегический эшелон РККА нанести внезапный удар по Германии и её союзникам и наступать в то время, как остальные силы Красной Армии мобилизуются, подтягиваются к границам, сосредотачиваются? Судя по цифрам, да, мог. В самом деле, мы имели на границе суммарно некоторое превосходство в эквивалентных дивизиях, превосходили вермахт и его союзников в танках в 3,7 раз, в самолётах – в 2,7 раз, в орудиях и миномётах – практически в 1,3 раза. Т.е. налицо трёхкратное превосходство в главных ударных силах – танках и авиации. Единственно, в чём мы уступали (причём, без малого в полтора раза), так это в количестве живой силы. Но это дело было вполне поправимое, если вспомнить, что для 172 дивизий РККА (т.е. как раз для дивизий Первого стратегического эшелона) полная боевая готовность определялась на 2-4 сутки от начала мобилизации [38; 8]. Другими словами, приграничные дивизии могли очень быстро пополниться личным составом уже в ходе ведущегося наступления.

Если же мы взглянем на отдельные стратегические направления, то тут соотношение сил будет ещё более разительным. Вспомним, что, как по Резуну, так и по реальным оперативным планам РККА, созданным накануне войны, главным было стратегическое направление, на котором действовали силы Юго-Западного фронта. Западный фронт также осуществлял наступательные операции, но основной его задачей всё же было содействие наступлению ЮЗФ. Для остальных сил РККА на западной границе вообще предполагалась активная оборона.

Так вот, по танкам ЮЗФ имел превосходство над противником в 7,7 раза! По самолётам – в 2,43 раза. Почти в 1,7 раз превосходил противника по количеству орудий и миномётов. Выигрывал в количестве дивизий (85 против 66). И уступал только в живой силе (примерно, на 100 тыс. человек), но, как уже отмечалось, определяющим этот проигрыш в людях не был.

У осуществляющего вспомогательные удары Западного фронта положение было несколько хуже: по численному составу он уступал противнику почти в 2 раза. Минимально, но проигрывал в количестве дивизий. Практически имел паритет в орудиях и миномётах. Но в танках выигрывал в 1,6 раз. И почти в полтора раза имел перевес в боевых самолётах. Словом, кажется, что и здесь можно было наносить удар. Правда, требуемого военной наукой трёхкратного превосходства в силах на данном участке у Первого стратегического эшелона РККА не было, но ведь наступали же немцы, нигде на русско-германском фронте не имея трёхкратного перевеса (наступали, как известно, чрезвычайно успешно).

Так что же? Прав Резун и его сторонники? По видимости, да. Но…

И вот тут следует целая серия «но», которые сильно расшатывают кажущиеся стройными построения Резуна и «резунистов», базирующиеся на количественном превосходстве в боевой технике и вооружении войск РККА на западной границе летом 1941 года.

Первое «но» связано с количественной оценкой советской и немецкой группировок. Здесь сейчас как раз самое время поговорить о причинах «разлёта» данных этой оценки (иногда, как мы видели, весьма значительных).

Первой причиной является, конечно, «разнобой» цифр в документах, на основании которых исследователи осуществляют свои подсчёты. В большей мере это относится к источникам, по которым оценивается наличие боевой техники и вооружения, как в РККА, так и в армиях стран германского блока (прежде всего, в вермахте). И отечественные, и зарубежные документы на одну и ту же дату могут содержать различные данные. В какой-то мере этой же причиной объясняется и разность в подсчёте личного состава противостоящих друг другу группировок, и расхождения в определении количества соединений.

Однако противоречия в самих документах могут объяснить относительно небольшие различия в подсчётах. Какую-то грань тут установить, разумеется, трудно, но, примерно, можно сказать, что «разлёт» в несколько десятков, максимум – в сотню-другую единиц боевой техники, в одну-три дивизии, в 30-40 тысяч человек ещё возможно объяснить путаницей цифр в документальных источниках. Но когда речь начинает идти о десятках дивизий, сотнях тысяч человек, многих сотнях, а то и тысячах, единиц боевой техники и вооружения, тут дело явно уже не просто в разночтениях между документами, а в принципах учёта и компановки данных, которые используют исследователи. Именно к такого рода различиям относятся, скажем, различия в определении количества советских дивизий или дивизий стран фашистского блока на границе к началу операции «Барбаросса»: 170-186 советских дивизий, 168,5-194 германских и союзных Германии стран.

Вот с эквивалентных (расчётных) дивизий разговор и начнём.

Совершенно очевидна причина расхождений в подсчётах дивизий германской стороны. Дело в том, что цифры 190, 191 и 194 даются с учётом немецких резервных дивизий (резерва Главного Командования вермахта). Было их 24: танковых – 2, моторизованных – 1, пехотных – 21 [47; 418]. Из них к 22 июня 1941 года перебрасывались с назначением: для группы армий «Север» – 2 пехотных дивизии; для группы армий «Центр» – 6 пехотных дивизий; для группы армий «Юг» – 4 пехотных дивизии [47; 418]. Оставшиеся 12 дивизий (2 танковых, 1 моторизованная и 9 пехотных) находились в процессе подготовки к переброске или уже перебрасывались, не имея определённого назначения [47; 418]. В этих дивизиях было 596 000 человек личного состава, 6 713 орудий и миномётов. Правда, в двух танковых дивизиях числилось всего 23 танка (видимо, предполагалось их укомплектование боевыми машинами за счёт уже действующих на фронте танковых дивизий и последующего поступления вновь произведённых танков) [47; 418].

Формально авторы, говорящие о 168,5 или 170 дивизиях вермахта и германских союзников на советских границах к началу войны, правы. На эту дату 24 дивизий резерва в непосредственном составе войск вторжения ещё не было. Они вступили в сражение с нашими войсками несколько позже. Но если предположить, как это неоднократно делает в своих произведениях Резун, что 22 июня германское нападение было отложено, и 6 июля СССР нападает сам, то эти 24 дивизии находились бы уже в составе немецко-союзнической группировки и «грудью» встретили бы удар Красной Армии. Таким образом, к 6 июля численность сил вторжения в СССР должна была составить, по самым скромным подсчётам, от 4 811 205 до 5 038 000 (в зависимости от оценки количественного состава сил союзников Германии; данные варьируются от 761 205 [47; 704] до 988 000 [38; 171] человек).

Подобные соображения, как представляется, должны уменьшить оптимизм в отношении возможностей Первого стратегического эшелона РККА.

Может, конечно, возникнуть возражение: «Но ведь Красная Армия тоже увеличивала бы свою группировку на границе (за счёт того же Второго стратегического эшелона, например)».

И тут самое время поговорить о расхождениях в подсчёте советских дивизий (170 или 186). Сразу заметим: Второй стратегический эшелон никоим образом не должен был усиливать Первый для нанесения им внезапного удара. Тут Резун, как всегда, напустил много тумана. Так, он пишет:

«Пользуясь присутствием Тюленева (генерал армии И.В. Тюленев был командующим Московским военным округом – И.Д., В.С.), генерал армии Д.Г. Павлов объясняет командующему 4-й армией генерал-лейтенанту В.И. Чуйкову (будущему Маршалу Советского Союза) назначение Второго стратегического эшелона:

«…Когда из тыла подойдут войска внутренних округов,– Павлов посмотрел на Тюленева,– когда в полосе вашей армии будет достигнута плотность – семь с половиной километров на дивизию, тогда можно будет двигаться вперёд и не сомневаться в успехе»» [82; 243].

Войска внутренних округов, которые должны были усилить Первый стратегический эшелон , ко Второму стратегическому эшелону не относились. Они должны были влиться в Первый стратегический эшелон. Судя по довоенным планам, для этого предназначались 18, 20 и 21-я армии (см. «Справку…» Н.Ф. Ватутина) [72; 475]. Так вот, «Справка…» от 13 июня 1941 года, составленная Н.Ф. Ватутиным, как раз и говорит о 186 дивизиях в составе фронтов, т.е как раз о дивизиях Первого стратегического эшелона. Представляется, что именно учёт сил 20-й и 21-й армий, находившихся от границы к 22 июня более чем в трёхстах километрах, даёт возможность некоторым исследователям говорить о 186 дивизиях Первого стратегического эшелона РККА. Таким образом, максимальный подсчёт количества советских дивизий на западных границах уже, практически, учитывает всё планировавшееся командованием РККА усиление приграничных войск СССР (речь, пожалуй, не идёт лишь о 18-й армии, ещё не сформированной к 22 июня; кстати, для её формирования дивизии забирались у 12-й армии ЮЗФ, т.е. делились уже имевшиеся силы).

Л. Лопуховский и Б. Кавалерчик, также использующие цифру 186 дивизий на «основных стратегических направлениях к началу операции «Барбаросса»» [47; 724], получают её сложением всех сил РККА, находившихся на территории западных приграничных округов и относившихся как к Первому, так и ко Второму стратегическим эшелонам. Как видим, они применяют при сравнении обобщающий термин «стратегические направления». К моменту начала войны на территорию ПрибОВО был переброшен 21-й мехкорпус из Московского военного округа. На территории ЗапОВО сосредотачивалась 22-я армия, а в КОВО – 16-я и 19-я армии. На 22 июня в этих армиях и мехкорпусе насчитывалось, по подсчётам Л. Лопуховского и Б.Кавалерчика, 16 эквивалентных дивизий [47; 730]. Они-то при сложении со 170 дивизиями западных приграничных округов и дают 186 дивизий на основных стратегических направлениях к началу войны.

Примерно то же самое можно сказать и о максимальной оценке советского танкового потенциала. «Разлёт» между максимальной и минимальной оценками – 2 329 боевых машин (15 209 – по максимальной оценке, 12 880 – по минимальной). Откуда могла взяться такая разница? Выскажем своё предположение. Для этого посмотрим, по каким из округов расхождение данных между максимальными и минимальными цифрами наибольшие (см. таблицу № 2).

Совершенно очевидно, что наиболее разительное расхождение цифр приходится на КОВО и ОдВО (вместе). Вот с этих двух округов и начнём своё рассмотрение.

Мехкорпусов в этих округах было десять (см. таблицу № 3). Танков в механизированных корпусах КОВО и ОдВО насчитывалось приблизительно 5617. Говорим «приблизительно», потому что в различных источниках данные о количестве танков в мехкорпусах иногда отличаются друг от друга. Но возникает логичный вопрос: цифра 5 617 почти на тысячу единиц меньше даже минимальной оценки танкового потенциала КОВО и ОдВО (6 541 танк), не говоря уже о максимальной (8 068 танков). Откуда такая разница? Всё дело в том, что в состав мехкорпусов входили не все танки, находившиеся в округах. Было значительное количество машин в других частях и некоторое количество в военных учебных заведениях. Так, по оценкам К.А. Калашникова и В.И. Феськова, число таких танков в КОВО И ОдВО составляло 700 (в КОВО – 558, в ОдВО – 142)[54] [38; 147]. С учётом того, что эти авторы считают, что в мехкорпусах данных округов было не 5 617, а 5 841 танк [38; 146], суммарное количество танков здесь получается как раз 6 541. И взять недостающие до 8 068 единицы (т.е. 1 527 боевых машин), прямо скажем, негде.

Но ведь где-то их нашли некоторые авторы. Хороша такая вот «иголочка в стоге сена». Ответ оказывается довольно прост: в общее количество танков в КОВО и ОдВО они «замели» даже то, что к КОВО и ОдВО не относилось, а только на их территории располагалось. Другими словами, в Первый стратегический эшелон не входило.

Поговорим более конкретно. На территории КОВО должны были находиться две армии РГК: 16-я и 19-я. Первая сосредотачивалась в районе Шепетовки (окончание сосредоточения – 10 июля), вторая – в районе Черкассы – Белая Церковь (окончание сосредоточения – 7 июля). В этих двух армиях было два мехкорпуса и отдельная танковая дивизия. В 25-м мехкорпусе (19-я армия) – 300 танков. В 5-м мехкорпусе (16-я армия) – 1070 танков. Количество боевых машин в 57-й танковой дивизии (16-я армия) нам не известно. Но можно предполагать, что оно было штатным или близким к нему (штат танковой дивизии в механизированном корпусе – 378 танков [72; 36]), т.е. около 380 машин. Таким образом, в 16-й и 19-й армиях вместе – около 1 750 танков.

Именно эти танки не в меру ретивые авторы зачислили в боевой потенциал РККА на западных рубежах СССР: 5 617 танков в мехкорпусах КОВО и ОдВО плюс 700 в других частях и вузах плюс около 1750 танков 16-й и 19-й армий; итого – около 8 067 боевых машин.

Но какое основание поступать подобным образом было у этих исследователей? 16-я и 19-я армии ни формально к Первому стратегическому эшелону не относились, ни у границ не стояли. Это были армии резерва Главного Командования (РГК), т.е. как раз часть Второго стратегического эшелона. Удалённость их от границы составляла от трёхсот до свыше трёхсот километров. В реальности в бой на южном стратегическом направлении (т.е. в составе ЮЗФ или ЮФ) они так и не вступили, а оказались на Западном фронте. И задействованы были уже в ходе Смоленского, а не приграничного сражения.

А вот по ЗапОВО ближе к истине, по-видимому, максимальные цифры. В механизированных корпусах округа числилось 2 502 танка (по другим данным – 2 392 [38; 146]). В других частях и вузах – 738 танков [38; 147]. Наконец, в частях округа было ещё 395 танкеток [38; 147]. Подсчёты, дающие минимальный результат, этих танкеток, судя по всему, не учитывают. Дающие максимальный – учитывают. С учётом танкеток мы выходим на цифру близкую к максимальной: около 3 500 боевых машин. Разницу можно объяснить отличием цифр в источниках.

Попробуем теперь объяснить столь большое расхождение (294 машины) между цифрами максимума и минимума по ПрибОВО. Доступные нам данные единодушно говорят о 1 402 танках в двух мехкорпусах округа. В других частях и вузах округа танков было 147 [38; 147]. Выходим на цифру 1 549. Сразу скажем, что танкетки она не включает. Но последних в ПрибОВО было всего 67 единиц [38; 147]. Так что, число превышения максимума над минимумом уменьшается только до 227 единиц. Как раз 227 танков, по некоторым данным, было в составе 21-го мехкорпуса, переброшенного к началу войны из МВО в ПрибОВО [47; 730]. Правда, более часто встречается цифра 175 танков. Она использовалась и в нашей работе. Но, очевидно, авторы, приводящие максимальные данные по количеству танков в ПрибОВО, отталкиваются от числа 227. Ситуация получается схожей с КОВО и ОдВО: потенциал соединения Второго стратегического эшелона учитывается при подсчёте сил приграничных армий РККА. Как отмечалось, на наш взгляд, это абсолютно неправомерно. Очевидно, что минимальная цифра количества танков Первого стратегического эшелона РККА в ПрибОВО, встречающаяся в литературе, гораздо ближе к истине.

Таким образом, говоря об общем количестве танков в Первом стратегическом эшелоне РККА, мы склонны придерживаться цифры, занимающей промежуточное положение между максимальным и минимальным количествами, приводимыми исследователями: в Первом стратегическом эшелоне было около 13 800 танков, танкеток и САУ (последних в РККА числилось, буквально, единицы: около 30, из них в западных приграничных округах – 17 [47; 723] ).

Обращает на себя внимание и большая разница в оценках количества боевых самолётов приграничных войск Красной Армии: 11 231 – максимальная оценка, 8 920- минимальная. «Разброс» данных – 2 311 боевых самолётов. Столь большие отличия возникают из-за того, что одни из авторов приводят цифры только окружной авиации (правда, с учётом авиации флотов), другие прибавляют к ним ещё и самолёты, числившиеся за Главным Командованием РККА. К таковым относились бомбардировщики дальнего действия и тяжёлые бомбардировщики. В принципе, считать эти самолёты, принадлежащими к Первому стратегическому эшелону, не совсем правомерно: всё-таки это не окружная авиация. Но самолёт – не танк и не пехотинец. Несколько сотен километров удалённости от госграницы для него – не проблема. Тем более, если речь идет о дальнебомбардировочной авиации. Тяжёлые бомбардировщики и бомбардировщики дальнего действия приняли участие в боях приграничного сражения, хотя не все они базировались в западных приграничных округах. То есть можно говорить, что они располагались на Западном театре военных действий. И не только располагались, но и активно действовали на нём с первых дней войны (в том их отличие от наземных войск Второго стратегического эшелона).

На Западном ТВД к 22 июня находилось четыре авиационных корпуса ДБА (1, 2, 3 и 4-й) и 18-я отдельная дивизия авиации дальнего действия [54; 274-275].

Располагались эти силы следующим образом:

1-й ак (авиационный корпус) ДБА – район Ленинград – Новгород;

2-й ак ДБА – район Курска;

3-й ак ДБА – район Смоленска;

4-й ак ДБА – район Запорожье – Ростов-на-Дону;

18-я оад (отдельная авиационная дивизия) ДД – район Киева [54; 274-275].

Хорошо видно, что 2-й ак ДБА не находился на территории одного из западных приграничных округов (дислоцировался в Харьковском военном округе ХВО).

Вся проблема в том, что оценки специалистами количества боевых самолётов в соединениях авиации дальнего действия, находящихся на Западном ТВД, сильно разнятся. Если, скажем, М. Морозов говорит о 1 346 самолётах ДБА [54; 277], то Л.Лопуховский и Б. Кавалерчик называют цифру 2 311 боевых машин [47; 725]. Самоё интересное в этом то, что количество дальних и тяжёлых бомбардировщиков в Красной Армии к 22 июня 1941 года всего было около 2 300 единиц (по данным К.А. Калашникова и В.И. Феськова – 2 289) [38; 155].

Можно самим попытаться вычислить хотя бы приблизительное количество бомбардировщиков в корпусах и отдельной дивизии ДБА на Западном театре военных действий. При этом будем исходить из того, что авиационные дивизии РККА состояли из 3-5 полков, а в полках было по 60-64 самолётов (род авиации в определении состава дивизий и комплектации полков машинами роли не играл) [54; 238, 241].

В 1-м ак ДБА было 2 дальнебомбардировочные дивизии по 3 полка в каждой, т.е. 6 полков [54; 274] (по данным К.А. Калашникова и В.И. Феськова, – 7 полков [38; 157]).

Во 2-м ак ДБА – 2 дальнебомбардировочные дивизии, 7 полков [54; 275] (по данным К.А. Калашникова и В.И. Феськова, – 6 полков [38; 157]).

В 3-м ак ДБА – 2 дальнебомбардировочные дивизии, 6 полков [54; 274], [38; 157].

В 4-м ак ДБА – 2 дальнебомбардировочные дивизии, 7 полков [54; 275], [38; 157].

В 18-й отдельной ад ДД – 3 полка [54; 275], [38; 157].

Разница в определении количества полков в 1-м и 2-м корпусах ДБА у отдельных авторов роли не играет, так как общее количество полков в дальнебомбардировочных дивизиях этих корпусов в любом случае равно 13. Всего на Западном ТВД было 29 полков тяжёлых бомбардировщиков и бомбардировщиков дальнего действия. А это даже при полной штатной укомплектованности составляет 1 856 машин.

Так что говорить о 2 311 дальних и тяжёлых бомбардировщиков не приходится в любом случае. Если же мы учтём, что укомплектованность самолётами далеко не всех полков ДБА была штатной, то и подавно. Так, в 1-м ак ДБА было 275 бомбардировщиков вместо положенных 360 (минимум) по штату [38; 155]. А в 3-м ак ДБА – 295 вместо того же минимума в 360 машин [38; 155]. Поэтому цифра М. Морозова (1 346 самолётов, из них – 1 340 бомбардировщиков и 6 разведчиков), скорее всего, верна. На неё же выходят и К.А. Калашников с В.И. Феськовым (с разницей в одну машину, т.е., по их подсчётам, получается 1 339 бомбардировщиков) [38; 155].

Как же объясняются данные количественной оценки авиации РГК на Западном ТВД, приводимые Л. Лопуховским и Б. Кавалерчиком? На наш взгляд, объяснение может заключаться в том, что в авиации РГК на Западном театре военных действий числились не только бомбардировщики, но и истребители. К.А. Калашников и В.И. Феськов говорят о 4 истребительных авиационных дивизиях в составе авиационных корпусов ДБА (13 полков) и истребительном авиационном корпусе ПВО (7-м) в составе 2 дивизий, который базировался под Ленинградом (в нём было 9 полков) [38; 115-157]. С учётом неполной штатной укомплектованности самолётами[55] вышеназванные 22 истребительных полка и могут дать ту разницу приблизительно в 1 000 машин, которая отличает максимальную оценку авиации РГК на западном направлении от минимальной (2 311 и 1 346 самолётов соответственно).

Тогда возникает новый вопрос: почему М. Морозов не учитывает истребители? Самоё логичное объяснение заключается в том, что истребительные дивизии из состава авиации РГК в боях приграничного сражения никакого участия не принимали. Причина – удалённость этих дивизий от места боёв. Объяснение, и впрямь, логичное и простое. Но, кроме того, нельзя не отметить, что М.Морозов в перечне дивизий корпусов ДБА на Западном ТВД вообще не называет ни одной истребительной дивизии, а в сводной таблице по группировке советских ВВС на июнь 1941 года по Западному ТВД указывает только две иад в составе авиации РГК (номера в данной таблице не приводятся, но мы подозреваем, что М. Морозов имеет в виду две дивизии (3-ю и 54-ю) 7-го истребительного авиационного корпуса ПВО) [54; 242, 274-275].

Из четырёх истребительных дивизий из состава корпусов ДБА на Западном ТВД М. Морозов в приграничной группировке РККА называет только 66-ю иад (ту, в которой на 22 июня не было ни одного самолёта). Но числит он её за ВВС ОдВО [54; 272-275].

Однако подобные разночтения в определении принадлежности той или иной истребительной авиационной дивизии РГК сути дела не меняют: в приграничном сражении эти дивизии не участвовали. А потому в оценке сил советской авиации Первого стратегического эшелона мы склонны придерживаться цифры М. Морозова, складывающейся из авиации округов, флотов и бомбардировщиков и разведчиков ДБА на Западном ТВД: общее число – 10 266, из них самолётов округов и флотов – 8 920, бомбардировщиков ДБА – 1 340, разведчиков ДБА – 6 [54; 276-277, 242].

Примечательно, что данные М. Морозова и данные Л. Лопуховского и Б.Кавалерчика по численности авиации западных приграничных округов и флотов абсолютно совпадают: 8 920 машин [47; 724-725], [54; 276-277].

Итак, силы Первого стратегического эшелона РККА надо оценивать несколько скромнее, чем говорят максимальные цифры.

Остановиться приходится на следующем:

Количество дивизий – 170;

Личный состав – около 2 600 000[56];

Танков, танкеток и САУ – около 13 800;

Боевых самолётов – 10 266;

Орудий и миномётов – около 52 500[57].

Однако это ещё не всё. Существует второе «но», которое заставляет более скептически посмотреть на ударные возможности Первого стратегического эшелона. Его превосходство над германской группировкой у границ СССР было подавляющим в главных ударных средствах: в танках (более чем в 3 раза) и самолётах (не менее чем в 2 раза). Но подобное превосходство рассчитано, исходя из общего количества танков и боевых самолётов в приграничных советских войсках. Но далеко не все боевые машины оказались к 22 июня 1941 года боеготовыми, так как были в той или иной степени технически неисправными.

«Наставление по учёту и отчётности в Красной Армии», введённое в действие с 1 апреля 1941 года, всё военное имущество (включая, естественно, танки и самолёты) делило в зависимости от его технического состояния на пять категорий:

1-я категория – новое, не бывшее в эксплуатации, отвечающее требованиям технических условий и вполне годное к использованию по прямому назначению;

2-я категория – имущество, находившееся в эксплуатации, вполне исправное и годное к использованию по прямому назначению, а также имущество, требующее текущего ремонта;

3-я категория – имущество, требующее ремонта в мастерских округа (средний ремонт);

4-я категория – имущество, требующее ремонта в центральных мастерских и на заводах промышленности (капитальный ремонт);

5-я категория – негодное имущество [5; 185-186].

Совершенно очевидно, что под понятие «боеготовые» попадают только танки и самолёты 1-й и 2-й категории. Однако, если с техникой, входящей в 1-ую категорию всё ясно, то с входящей во 2-ую ясности нет, так как в неё включались машины, требовавшие текущего ремонта. Диапазон последнего был достаточно широк. Если принять во внимание, что в Красной Армии имелась большая проблема с запасными частями, то станет понятно, что некоторая часть танков и самолётов 2-ой категории к 22 июня также была небоеспособна. Назвать точную цифру подобных боевых машин, разумеется, весьма трудно. Поэтому в определении количества танков и самолётов, находившихся к началу войны в ремонте, исследователи расходятся.

Что касается танков, то по округам цифры выглядят таким образом: в ЛВО в ремонте находилось 314 танков и САУ, в ПрибОВО – 275, в ЗапОВО – 708, в КОВО и ОдВО – 945 [38; 147]. Итого по западным приграничным округам – 2 242 [38; 147]. Причём, эти цифры, взятые нами у К.А. Калашникова и В.И. Феськова, не включают данных по танкеткам. Если учесть, что количество танков и САУ (без танкеток), по подсчётам этих авторов, в западных приграничных округах было 12 880, то число боеготовых машин равно 10 638 [38; 147]:

ЛВО – 1 518;

ПрибОВО – 1 274;

ЗапОВО – 2 250;

КОВО – 4 853;

ОдВО – 743 [38; 147].

М. Барятинский приходит к несколько другим результатам. По его подсчётам, к 1-й категории в войсках ЛВО, ПрибОВО, ЗапОВО, КОВО и ОдВО относилось 2 356 танков, танкеток и САУ, ко 2-ой – 8 854, т.е. 11 210 (от общего числа 14 075) [5; 187]. Процент небоеспособных машин 2-ой категории, по мнению М. Барятинского, был около 30% [5; 186, 187]. А это около 2 657 танков. Таким образом, боеготовыми к 22 июня оказались всего 8 553 советских танка, танкетки и САУ [5; 187]:

ПрибОВО -1 052;

ЗапОВО – 1 800;

КОВО – 3 920 [5; 188-191].

Данных по ЛВО и ОдВО М. Барятинский не приводит, но ясно, что на их долю вместе приходится 1 781 боеготовая машина. Очевидно, свыше 1 000 в ЛВО и около 700 в ОдВО.

Даже если принимать более высокие цифры К.А. Калашникова и В.И. Феськова, а по войскам вторжения в СССР использовать минимальные данные, то и в этом случае советское танковое превосходство падает с более чем трёхкратного до в 2,6 раза. При использовании же данных М. Барятинского приходится констатировать, что танковые силы РККА превосходили танковые силы вермахта и его союзников уже всего лишь в два раза.

Теперь обратимся к авиации. Информация по боеготовым самолётам и самолётам, числящимся в ремонте, как с советской, так и с германо-союзнической стороны приведена в таблицах №№ 4 и 5, составленных по данным работ российских историков (М. Морозова, Л. Лопуховского, Б.Кавалерчика, К. Калашникова и В. Феськова).



Какие выводы можно сделать из информации данных таблиц? Во-первых, в голову приходит, что в таковых войсках Германии порядка было значительно больше, чем в авиации. В самом деле, ни в одном из источников нам не встречалась информация о неисправных танках в войсках вторжения в СССР к 22 июня. Очень показательный факт. Надо полагать, что если небоеспособные танки и имелись, то было их совсем немного, настолько немного, что о них нигде даже не упоминают (величина, которой можно пренебречь). Известно зато, что на 1 июня 1941 года в вермахте были исправными 5 821 танк и САУ (5 204 и 617 соответственно) из 6 292 единиц общего количества танков и САУ (5 675 и 617 соответственно), т.е. неисправным был всего 471 танк (это около 7,5%) [5; 184-185]. Для сравнения: к моменту начала войны в танковых войсках РККА не менее 40% боевых машин были неисправными (как говорится, почувствуй разницу!) [5; 185-186].

Так вот. Немецкие авиаторы не заслуживают хвалебных отзывов, подобно немецким танкистам (к счастью для нас, разумеется), раз уж даже к моменту нападения на СССР в ударной группировке находилось 726 неисправных боевых самолётов (22% от общего их количества).

Данными по неисправным самолётам в авиационных силах группировок вторжения германских союзников мы, практически, не располагаем. Более или менее известны цифры по румынским ВВС. Наверное, мы несколько завышено оцениваем общее количество небоеспособных самолётов в войсках Германии и её союзников, располагавшихся около советских границ, в 1 000 единиц. Однако к 850 это количество точно приближается (раз уж только румыны имели 79 неисправных машин).

Во-вторых, ясно, что большое количество неисправных советских самолётов (1 570) всё-таки не изменило в худшую сторону соотношение сил советской и немецкой авиации: мы по-прежнему превосходили немецко-союзническую авиацию на границах более чем в 2 раза. Но произошло это только потому, что у самих немцев и их союзников не всё было в порядке с подготовкой авиационного парка к войне. Увы, столь спасительное для нас соотношение своей положительной роли по ряду причин не сыграло (в частности, из-за качества нашейавиационной техники и уровня подготовки значительного количества наших лётчиков).

В-третьих, просим читателей обратить внимание на небольшое количество штурмовиков в составе Первого стратегического эшелона РККА: всего 18 (правда, все они были исправны)! Столь малая цифра приведена в работах М. Морозова, Л. Лопуховского и Б. Кавалерчика [54; 242, 276-277], [47; 710-711].

 18 – это только число новых штурмовиков Ил-2. Самолёты других типов, имевшиеся в составе штурмовых авиаполков, учтены этими авторами как истребительная или разведывательная авиация [54; 243].

К.А. Калашников и В.И. Феськов в своём исследовании учли в составе авиации западных приграничных округов не только штурмовики Ил-2 (кстати, по их подсчётам к 22 июня их было не 18, а 73 [38; 155]), но и штурмовики других типов. Общее их количество – 317 [38; 155].

Отдельно о самолёте Су-2. Его, как правило, относят к разряду фронтовых бомбардировщиков [38; 155] (чем он, собственно, и являлся), либо даже зачисляют в разведывательную авиацию [47; 712-713]. Как бы там ни было, в войсках Первого стратегического эшелона РККА к началу войны Су-2 было всего 209 [47; 712-713] (по другим данным – 242 [38; 155]) единиц, из которых исправными являлись всего 146 [47; 713].

Пусть читатель запомнит все эти данные о советской штурмовой авиации. Они нам скоро пригодятся.

Отсутствие графы «Штурмовая авиация» в таблице № 5 не должно приводить читателя к мысли, что у немцев таковой вообще не было. Для штурмовки они использовали пикирующие бомбардировщики, двухмоторные и даже одномоторные истребители. С началом войны и советская сторона нередко для штурмовки применяла истребительную авиацию.

Если подытоживать разговор о боеспособности советской военной техники (танков и самолётов) приграничных войск, то надо сказать, что далеко не вся она к началу войны оказалась таковой (т.е. боеспособной). От 20 до 40% танков и 15-16% самолётов не были готовы встретить врага по причине неисправности.

Могло ли данное положение кардинально измениться спустя две-три недели, т.е. к 6 или даже 15 июля, к датам, определяемым Резуном «со товарищи» и М. Мельтюховым со своими сторонниками, как день нападения СССР на Германию? Зная причины, по которым такое положение возникло (катастрофическая нехватка запчастей, недостаток в технических кадрах), думается, что нет.

Вот и оценивай после этого способность Первого стратегического эшелона к мощному внезапному удару по силам вермахта и его союзников.

Третьим «но», которое заставляет засомневаться в «резунистском» тезисе о нападении войск Первого стратегического эшелона на Германию, Румынию и Венгрию и осуществлении именно нападением прикрытия мобилизации, сосредоточения и развёртывания остальных войск Красной Армии, предназначенных для действий на Западном (в широком смысле) ТВД, является, собственно, группировка сил этого самого стратегического эшелона. Кое-что о ней мы уже говорили, когда речь шла о планах прикрытия госграницы. Теперь рассмотрим её в связи с «пассажами» Резуна.

Оперативная плотность войск в районах прикрытия госграницы была чрезвычайно низкой. Армии прикрытия были вытянуты, образно выражаясь, «в нитку».

Поговорим об этом подробнее. Что представляли из себя силы так называемого Первого стратегического эшелона РККА? Это были войска западных приграничных округов. Численный их состав мы уже оценивали, о количестве техники и вооружения в них упоминали. Но о том, как располагались данные силы, речь ещё не шла.

Войска приграничных округов были разделены на две части:

1) Армии и подчинённые им соединения, постоянно находившиеся у границы (первый окружной эшелон).

2) Соединения и части, постоянно дислоцировавшиеся в глубине территории приграничного округа (второй окружной эшелон и резервы округа).

В таблице № 6 приведены данные об эшелонировании и оперативной плотности сил РККА западных приграничных округов.

Итак, как видно из таблицы № 6, в той части Первого стратегического эшелона, которая находилась непосредственно у границ, на одну дивизию приходилось полоса обороны (наступления) от 32 до 124 километров. В случае, если бы все войска западных приграничных округов сосредоточились у границы, оперативная плотность возросла, и на дивизию стало бы приходится от 10 до 74 километров.

Много это или мало? Судите сами. Для обороны нормальными считались следующие оперативные плотности:

на стрелковый полк – 3-5 км, в глубину – до 3 км;

на стрелковую дивизию – 6-8 км, в глубину – 6 км (на второстепенных направлениях ширина обороны дивизии могла достигать 10-12 км);

на стрелковый корпус – 30-35 км, в глубину – до 30 км [14; 31-32].

Таким образом, даже в случае стягивания всех сил западных приграничных округов к границе, включая резервы, их оперативная плотность в лучшем случае приближалась к плотности войск, обороняющихся на второстепенном направлении.

Реально немцев на границе встретила только завеса (иного слова не подберёшь), состоящая из войск 1-го эшелона приграничных округов. В этой завесе ширина полосы обороны дивизии превышала нормальную минимум в четыре раза, корпуса – минимум в три (корпуса на своих участках прикрытия обороняли полосу шириной, как правило, превышающей 100 км; например, 1-й ск 10-й армии, находящейся в Белостокском выступе, оборонял участок № 11 района прикрытия № 2 (фланг 10-й армии) шириной в 157 км (превышение уставной ширины почти в пять раз) [47; 538-539]). Ясно, что силы эти были неспособны не только к наступлению, но и к обороне. Чтобы прорвать оборону 1-го эшелона округов, немцам достаточно было создать ударные группировки, что они успешно и сделали. Территории военных округов были чрезвычайно обширны, и, чтобы перебросить к границе глубинные окружные войска, нужно было время от нескольких часов до нескольких дней. Поэтому нигде советскому командованию так и не удалось создать плотности войск, которая соответствовала хотя бы требуемой для обороны на второстепенном направлении.

«Да. Всё это так, – может возразить читатель.– Но ведь Резун и пишет о том, что Красная Армия к моменту начала войны в значительной степени была «на колёсах»: войска внутренних округов перебрасывались в западные приграничные округа, а глубинные войска последних подтягивались к границам. Сосредоточение сил просто не было завершено. Мы не успели. Немцы нас опередили. Так что все ваши доводы объясняют катастрофический проигрыш при-граничного сражения. Но ничуть не опровергают аргументов Резуна и его сторонников».

Хочется заметить, что ссылки на незавершённость процесса сосредоточения Красной Армии ни в коем случае не могут свидетельствовать о желании Советского Союза напасть на Германию первым. Не очень убедительно выглядит аргумент: «Вот если бы, то…». А если вовсе не то.

Ещё раз обратимся к «Справке о развёртывании Вооружённых Сил СССР на случай войны на Западе» от 13 июня 1941 года, составленной Н.Ф. Ватутиным. Согласно этому документу, в составе фронтов, т.е. в том самом Первом стратегическом эшелоне, должно быть сосредоточено 186 дивизий:

на Северном фронте – 22;

на Северо-Западном – 23;

на Западном – 44;

на Юго-Западном – 97 [72; 472-473].

Прекрасно видно, что наряд сил в ЛВО, ПрибОВО и ЗапОВО был, собственно, уже собран (был даже некоторый их избыток). Где сил явно не хватало, так это в КОВО и ОдВО. К фактически имевшимся в данных округах 75-77 дивизиям необходимо было добавить около 20 дивизий. Н.Ф. Ватутин прямо указывает, что пополняться будут силы будущего Юго-Западного фронта (т.е. КОВО и ОдВО). Из Приволжского военного округа (ПриВО) для этого предназначались 7 стрелковых дивизий (21-я армия), из Харьковского военного округа (ХВО) – 7 стрелковых дивизий (18-я армия) и из Орловского военного округа – 6 стрелковых дивизий (20-я армия) [72; 473].

Таким образом, оперативная плотность повышалась только в полосе КОВО и ОдВО, т.е. Юго-Западного фронта. Это повышение приводило к плотности 10-11 км на дивизию. Как видим, плотность вовсе не для нападения. Тех самых «семи с половиной километров на дивизию», о которых Резун толкует, как о «стандарте для наступления» не достигается [82; 243]. Кстати, как уже было показано, это был и «оборонительный стандарт».

Можно, конечно, допустить, что дивизиями «накачивался» бы участок границы в полосе КОВО. Дивизий там и так много, с учётом 2-го окружного эшелона и резервов округа плотность войск около 10 км на дивизию [47; 411]. Добавь сюда 20 дивизий 18-й, 20-й и 21-й армий – и пожалуйте вам – «стандартная плотность для наступления»: около 7,5 км на дивизию. К тому же и Львовский выступ на территории КОВО находится. И танков в этом выступе – ни дать, ни взять – тьма. Так что всё, вроде бы, сходится. Попались, голубчики, неудавшиеся агрессоры. Ан, нет. Сходиться-то оно сходится, но только не с «резунистскими» построениями. Сходится с реальными советскими военными планами, которые юго-западное направление рассматривали как главное. Главное по двум причинам: во-первых, считалось, что немцы нанесут там свой основной удар, а во-вторых, данный театр военных действий считался сравнительно более удобным и для ответного наступления Красной Армии, которое она начнёт, отразив нападение врага.

А вот если брать построения господина Резуна и разработанный им лично план «Гроза», который он усиленно старается выдать за реально существовавший, то не сходится ничего. Возникает простой вопрос: а как же Румыния? Ведь Резун так любит развивать «румынскую тему» (мол, на Плоешти «ура!», «вперёд!» и «кердык» фрицам). Чтобы бить по Румынии, на нефтяных полях которой среди скважин скрывалось «яйцо с кощеевой смертью», дивизии-то надо было концентрировать в полосе ОдВО, а не КОВО. В Одесском-то военном округе вообще «творилось форменное безобразие»: даже с учётом 2-го окружного эшелона и всех резервов округа на дивизию приходилось по 30 км (эквивалентных дивизий в округе – 15, ширина полосы обороны (или наступления) – 450 км) [47; 411]. Тут уж не до наступления, и оборону удержать, практически, невозможно.

Но ведь есть Второй стратегический эшелон. Им, кажется, и можно усилить войска ОдВО. Подробнее о Втором стратегическом эшелоне речь пойдёт немного позже. Сейчас же заметим, что, судя по предвоенным советским планам, войска этого эшелона никто не собирался придвигать вплотную к границе и усиливать ими Первый стратегический эшелон. На то он и был Вторым, т.е., по существу, резервным. Данный факт вполне объясним, если оценивать его с точки зрения реального советского военного планирования, но выглядит очень странно с позиций «резунистской» трактовки предвоенных событий. В самом деле: уж коли Первый стратегический эшелон был призван начать агрессию, то его нужно было максимально насытить войсками с тем, чтобы первый удар был как можно более сокрушителен. Но этого почему-то не делалось.

Ещё более необъяснимыми выглядят подобные действия с позиций следующего «но», которое возникает при анализе построений Резуна и его сторонников.

До сего момента речь у нас шла о том, что было сосредоточено у границ обеими сторонами в действительности. Т.е. мы глядели на всё это глазами современного человека, который обладает знанием уже произошедших событий. Все свои рассуждения мы вели, исходя из этого знания. Но вот вопрос: обладали ли всем объёмом информации о противнике в 1941 году стороны, готовые вступить в противоборство? Другими словами, насколько правильно немецкая сторона оценивала силы советской, а советская – немецкой. Отчасти данного вопроса мы уже касались, говоря о том, каким командование вермахта и германское руководство видело потенциал РККА и её способность к ведению современной войны. Упоминали мы и о мнении высших советских военных относительно количества танков у немцев и их союзников. Теперь рассмотрим оценку сил потенциального противника в приграничных районах, которую делала каждая из сторон накануне войны. Данные об этом приведены в таблицах №№ 7 и 8.


О чём говорит таблица № 7? О том, что силы западных приграничных округов немцы всё-таки недооценили. Правда, в отличие от оценки общего потенциала РККА (напомним, что, практически, по всем показателям немецкие разведчики ошиблись в полтора-два раза в сторону преуменьшения (см. выше)) «попада- ний» было больше. Как видим, они почти не ошиблись в подсчёте общего количества эквивалентных дивизий, стрелковых (пехотных) дивизий насчитали даже больше, чем их было. То же самое можно сказать и о количестве кавалерийских дивизий и личном составе. Но вот с танковыми дивизиями немцы просчитались в сторону уменьшения и довольно серьёзно (8 вместо 40 в реальности). И хотя германская разведка в приграничных округах увидела 32 танковых бригады, которых там не было, но даже с учётом этого, принимая две бригады за одну дивизию, общее количество танковых дивизий немецкие разведчики получили бы только 24. 16 дивизий – существенная разница.

Тем не менее, количество танков, которые встретят вермахт в западных районах СССР, считалось значительным – около 10 тысяч. Конечно, это примерно на четыре тысячи меньше того, чем обладали только западные приграничные округа, но ясно, что ни о каком своём превосходстве в количестве танков над русскими немцы не думали.

То же самое можно сказать и о самолётах. Менее 6 тысяч боевых самолётов, по мнению разведчиков ОКХ, находилось во всей западной, т.е. Европейской, части СССР (по данным разведки люфтваффе – около 7 500 боевых самолётов). В любом случае, ошибка значительна, если учитывать, что только в западных приграничных округах у СССР насчитывалось 8 920 боевых машин, а на Западном ТВД (но не в Европейской России) – 10 266. И всё-таки видно, что германское командование прекрасно понимало, что и в количестве авиации оно русских не превосходит.

И только в орудиях и миномётах немцы считали свою группировку вторжения сильнее приграничных сил РККА (30 тысяч советских стволов против 43 тысяч у немцев и их союзников). Здесь они жестоко ошиблись: в Первом стратегическом эшелоне было свыше 52 тысяч орудий и миномётов.

Итак, командование вермахта полагало, что в количестве дивизий и личном составе наблюдается примерный паритет противостоящих друг другу у западных границ СССР группировок, а в танках и самолётах немцы и их союзники значительно уступают Красной Армии. Отчего же оно без колебаний напало на СССР? Ведь ни о каком трёхкратном преимуществе и близко речи не было.

Причин такой смелости несколько. Прежде всего, это низкая оценка способности Красной Армии к ведению современной войны. «Большая людская масса с большим количеством разнообразного «железа» под командованием неважных командиров всех уровней», – примерно так думали об РККА образца 1941 года высшие немецкие военные.

Далее. Превосходство Советов в танках и самолётах над армией вторжения в приграничных округах не пугало командование вермахта по причине господства среди него мнения об устарелости основной массы боевой техники русских. Вот, например, что докладывал в феврале 1941 года Гальдер фюреру:

«Количество танков в целом (пехотные дивизии плюс подвижные соединения) очень велико (до 10 тысяч танков против 3,5 тысяч немецких танков). Однако, учитывая их качество, это превосходство незначительное…» [47; 450].

Таким же образом думали и о советской авиации.

Наконец, немцы столь смело готовились напасть на СССР по той причине, что они считали очень выгодным для себя расположение советских войск в приграничных районах. «Тонкая нитка» вдоль всего протяжения границы не ускользнула от опытного профессионального взгляда немецких военных. Мощные ударные группировки, которые командование вермахта умело создало, без особых усилий должны были прорвать эту «нить». На направлениях главного удара немцы обеспечили себе превосходство в людях и технике и в два, и в три, и в более раз (см. таблицу № 9).

Сама возможность создания подобного преимущества на отдельных участках большого фронта яснее ясного указывает на то, что Красная Армия ни к какому нападению на Германию не готовилась. В самом деле, подготовка к нападению должна была привести к созданию мощных «кулаков» для удара на том направлении, которое командование РККА выбрало для этого. И уже одно это помешало бы противнику спокойно наращивать силы в ударных группировках, т.к. ему пришлось бы думать об обороне тех участков своего фронта, где советские войска наносили бы главные удары, перебрасывать на них людей и боевую технику. Другими словами, ослаблять ударные группировки. В реальной жизни ничего подобного немцами не делалось. Они максимально сконцентрировали силы там, где считали необходимым, и нанесли мощнейший удар по войскам Первого стратегического эшелона РККА, потому что в расположении сил последнего не видели для себя никакой угрозы. Наоборот, по их мнению, приграничные советские войска готовились обороняться, но сил для прочной обороны у них было явно недостаточно.

В противоположность немецким, оценки советским командованием сил вторжения были очень сильно завышены. Причём, если количество эквивалентных дивизий, а также и дивизий конкретных войск советские разведчики установили практически точно, то в определении количества личного состава ошиблись в сторону увеличения, как минимум, на полмиллиона человек. Танков в армиях вторжения ожидали увидеть, как минимум, в 2,6 раза больше, чем их было в реальности, а боевых самолётов – почти в четыре раза больше.

А вот теперь стоит подумать, как при подобных ожиданиях советское командование могло ставить перед своим Первым стратегическим эшелоном задачу начала вторжения на территорию Германии и её союзников? В принципе, конечно, могло, если бы состояло сплошь из идиотов, что, к великому сожалению г-на Резуна, было абсолютно не так.

Самое время поговорить о Втором стратегическом эшелоне РККА. Резун для обоснования своих обвинений в адрес Советского Союза изрядно данный вопрос запутал (манера у него такая: для подтверждения своих измышлений напустить побольше тумана). Из его изложения невозможно даже понять, сколько армий входило во Второй стратегический эшелон, и по какому признаку армии надо к этому эшелону относить. Складывается впечатление, что для Резуна Второй стратегический эшелон – это все армии, сформированные во внутренних военных округах СССР. Так, в главе 26 своего «Ледокола» под весьма характерным названием «Зачем был создан Второй стратегический эшелон» он практически в самом начале пишет:

«Создание войск во внутренних округах и переброска их в западные приграничные – это процесс, начатый 19 августа 1939 года. Начатый решением Политбюро, он никогда не прекращался, постепенно набирая силу» [82; 242].

В этой же главе чуть ниже Резун приводит уже цитировавшиеся нами слова генерала Д.Г. Павлова, обращённые к В.И. Чуйкову, о возможности наступления приграничных советских армий после усиления их войсками внутренних округов [82; 243].

Повествуя о комплектовании соединений Второго стратегического эшелона в значительной степени зэками, Резун называет 20, 21 и 24-ю армии [82; 230-233]. Между тем, ни 20-я, ни 21-я армии, по довоенным планам, во Втором стратегическом эшелоне не числились. Предназначались они для Первого стратегического эшелона, а во Второй попали в силу обстоятельств, сложившихся с началом войны. Но для Резуна эти нюансы значения не имеют, чем он и подтверждает, что для него все войска внутренних военных округов – Второй стратегический эшелон.

Но сколько в этом эшелоне всё-таки было армий? Поскольку британский автор ни разу не удосужился сделать простую вещь – перечислить данные армии по номерам, то из его текстов понять это не возможно. Вот в главе 22 «Ещё раз о сообщении ТАСС» «Ледокола» он говорит о выдвижении войск внутренних военных округов к западной границе под прикрытием сообщения ТАСС: пять армий перебрасывается, а три готовится к переброске. И все эти восемь армий – Второй стратегический эшелон [82; 193-194]. По номеру же называется только одна армия – 22-я [82; 193].

Глава 23 «О брошенных военных округах» продолжает повествование 22-ой главы «Ледокола». Резун развивает в ней тему армий, сформированных во внутренних военных округах. И здесь он перечисляет восемь армий уже по номерам: 22, 16, 18, 19, 20, 21, 24 и 28-я [82; 223-226]. Правда, как назло, термином «Второй стратегический эшелон» Резун их в данной главе почему-то не называет. И это может смутить некоторых читателей, т.к. более или менее осведомлённый читатель может знать, что уж 18-я армия никаким боком ко Второму стратегическому не относилась. Так о Втором ли стратегическом эшелоне ведёт речь Резун в 23-й главе своего опуса? Тем более что в следующем его произведении, «Дне М», говорится только о семи «недавно сформированных армиях» Второго стратегического эшелона, но по номерам они не называются [80; 542].

Вот и поди, гадай, сколько же армий в том самом загадочном эшелоне было – пять, семь или восемь, и что это были за армии?

Но если читатель захочет обратиться к другим авторам, чтобы разъяснить вопрос, то и тут его постигнет разочарование. В подсчёте количества армий во Втором стратегическом эшелоне и отнесении конкретных армий к нему у исследователей существуют разногласия. Пишут и о пяти армиях (причём, в двух вариантах: 16, 19, 20, 21, 22-я или 16, 19, 22, 24, 28-я), и о шести (16, 19, 22, 24, 28, 29-я), и о семи (16, 19, 20, 21, 22, 24, 28-я) [9; 230, 238], [72; 199-203], [38; 7].

Попробуем всё-таки разобраться в вопросе. Но для этого надо оговорить следующие моменты. Во-первых, понятие «Второй стратегический эшелон» – «полуофициальное». Ни в одном документе военного планирования, ни в одном приказе НКО, Генштаба или Ставки вы его не встретите. Да, военные его употребляли, понимая под ним резервные силы. Те войска, что стояли или должны были стоять у советско-германской, советско-финской, советско-румынской и советско-венгерской границы, точнее, входили или должны были входить в состав приграничных западных округов, – это Первый стратегический эшелон (термин также «полуофициальный»). То же, что предназначалось в резерв – Второй стратегический эшелон.

В принципе, в таком же значении употребляют этот термин и историки. Но чёткого, «официального» определения, как вы сами понимаете, нет. Т.е. ни в одной директиве, записке, ни в одно приказе или плане-«Соображении…» нет дефиниции: «Второй стратегический эшелон – это такое-то образование, в него входят такие-то армии». Т.е. нет чёткости, определённости, однозначности. Для Резуна и его сторонников подобное положение – самое благодатное поле для деятельности. Они и вполне конкретные и определённые вещи умудряются так перевернуть, что «посмотришь налево – мать моя – мамочка, направо – мамочка – мать моя». А уж где зыбко и туманно, то и говорить не приходится.

Во-вторых, на наш взгляд, надо всё-таки чётко разграничивать тот Второй стратегический эшелон, который планировался предвоенными планами, и тот, который существовал после начала войны. Как говорят в Одессе: «Это две больших разницы». По той простой причине, что реальные условия действия этого эшелона оказались очень далеки от планируемых.

Исходя из указанных положений, и начнём разбираться. Итак, Второй стратегический эшелон – это армии РГК. Какие же армии намечались в резерв Главного Командования накануне войны? Сколько их должно было быть в данном резерве?

Два последних предвоенных документа Генштаба, которые что-то говорят по этому поводу, – «Соображения по плану стратегического развёртывания Вооружённых Сил Советского Союза на случай войны с Германией и её союзниками» от 15 мая 1941 года и «Справка о развёртывании Вооружённых Сил СССР на случай войны на Западе» от 13 июня 1941 года.

В «Соображениях…» армиям РГК посвящён V раздел:

«V. Группировка резервов Главного Командования. В резерве Главного Командования иметь 5 армий (выделено нами – И.Д., В.С.) и сосредоточить их:

– две армии, в составе 9 стрелковых, 4 танковых и 2 моторизованных дивизий, а всего 15 дивизий, в районе Вязьма, Сычёвка, Ельня, Брянск, Сухиничи;

– одну армию в составе 4 стрелковых, 2 танковых и 2 моторизованных дивизий, а всего 8 дивизий, в районе Вилейка, Новогрудок, Минск;

– одну армию в составе 6 стрелковых, 4 танковых и 2 моторизованных дивизий, а всего 12 дивизий, в районе Шепетовки, Проскуров, Бердичев и

– одну армию в составе 8 стрелковых, 2 танковых и 2 моторизованных дивизий, а всего 12 дивизий, в районе Белая Церковь, Звенигордка, Черкассы» [72; 470].

«Справка…» от 13 июня говорит об армиях РГК в своём первом разделе:

«…Армии резерва Главного Командования.

22А (УрВО) – за Западным фронтом. Всего 9 дивизий, из них: сд – 6, тд – 2, мд – 1. В состав 22А включаются все шесть сд УрВО и 21 мк МВО.

16А (ЗабВО) – за Юго-Западным фронтом. Всего 12 дивизий, из них: сд – 8, тд – 3, мд – 1. В состав армии включаются:

– 6 дивизий из ЗабВО, тд – 3, мд – 1, сд – 2

– 1 сд из ОрВО (217сд)

– 5 дивизий из МВО (41СК – 118, 235, 144 сд; 20 СК – 160, 137 сд).

19А (СКВО) – за Юго-Западным фронтом. Всего 11 дивизий, из них: сд -8, тд – 2, мд – 1. В состав армии включаются:

– пять сд из СКВО;

– сд – 3, тд – 2 и мд – 1 из ХВО.

[…]

Центральные армии резерва Главного Командования.

28А (Управление из АрхВО) – северо-западнее Москвы. Всего 8 дивизий, из них: сд – 5, тд – 2, мд – 1. В состав армии включаются:

– три сд из МВО (69 СК – 73, 229, 233 сд)

– 7 МК из МВО (14 и 18 тд, 1 мд)

– одна сд из ЛенВО (177 сд)

– одна сд из АрхВО (111сд).

24А (Управление из СибВО) – юго-западнее Москвы. Всего 11 дивизий, из них сд – 8, тд – 2, мд – 1. В состав армии включаются:

– все шесть сд из СибВО;

– две сд из МВО (62СК – 110, 172 сд);

– 23 МК из ОрВО (48, 51 тд, 220 мд).

Всего в двух центральных армиях РГК 19 дивизий, из них: сд – 13, тд – 4, мд – 2…» [72; 473-474].

Совершенно очевидно, что, по довоенным планам, армий РГК было пять, т.е. во Второй стратегический эшелон входило пять армий. Нет никаких оснований говорить ни о шести, ни тем более о семи армиях.

Количество дивизий в резервных армиях по «Соображениям…» и по «Справке…» несколько отличается: в первом случае их 47, во втором – 51. Но ни о каких 77 дивизиях, про которые пишет Резун, и речи нет [82; 194, 244].

В майских «Соображениях…» номера армий РГК не называются. Надо полагать, по той причине, что этот документ вообще не оперирует номерами армий, а перечисляет лишь количество дивизий (также без их нумерации). Впрочем, вполне можно допустить, сто авторы «Соображений…» в момент их создания ещё не знали, какие конкретно армии войдут в состав РГК. В самом деле, в середине – начале второй половины мая 1941 четыре из пяти армий резерва Главного Командования, которые позже Н.Ф. Ватутин перечислил в своей «Справке…», ещё не существовали: управления 19, 22, 24 и 28-й армий были созданы 13 июня 1941 года, т.е. почти месяц спустя после появления «Соображений…» от 15 мая. Только 16-я армия под командованием генерал-лейтенанта М.Ф. Лукина уже была создана и перебрасывалась из Забайкалья в западные районы СССР. Ей А.М. Василевский и Н.Ф. Ватутин уже вполне могли назначить место для дислокации. Вероятно, под армией РГК, которая должна была сосредоточиться в районе Шепетовки, Проскурова и Бердичева подразумевалась именно она. Во всяком случае, в июне 1941 года 16-я армия именно в данном районе и сосредотачивалась.

С кануном войны всё ясно. Что же получилось после её начала?

На территории КОВО, кроме 16-й сосредотачивалась ещё и 19-я армия РГК (в районе Белая Церковь – Черкассы). В ЗапОВО (в район Идрица – Витебск) разворачивалась 22-я армия, 21-й мехкорпус которой оказался на территории Прибалтийского Особого военного округа.

24-я и 28-я армии были далеко от фронта и не закончили ещё своего формирования. Собственно, в их удалённости нет ничего особенного. Как мы видели, согласно предвоенным планам, они и должны были быть достаточно удалены от западных приграничных округов. Недаром «Справка…» от 13 июня 1941 года называет их «центральными армиями резерва Главного Командования».

Зато на рубеже Днепра оказались 20-я и 21-я армии. Первая была с началом войны перенаправлена в район Могилёва, а вторая – в район Чернигов, Гомель, Конотоп. Напомним, что, по «Справке…» от 13 июня 1941 года, обе эти армии предназначались для Юго-Западного фронта: 20-я должна была занять место на границе между 5-й и 6-й армиями, а 21-я – между 26-й и 12-й. Другими словами, 20-я и 21-я армии предназначались для Первого стратегического эшелона, а не Второго.

25 июня 1941 года, по директиве Ставки Главного Командования, армии, находящиеся на рубеже рек Днепр, Западная Двина объединялись в группу армий резерва Главного Командования [34; 191]. Таковыми армиями к 25 июня были 16, 19, 20, 21, 22-я (16-я армия находилась несколько западнее этого рубежа). Просим обратить внимание: указанные пять армий и стали Вторым стратегическим эшелоном. Армий по-прежнему пять, но из предвоенных армий РГК в составе эшелона только три армии (16, 19 и 22-я; первые две в полосе Юго-Западного фронта, вторая – в полосе Западного).

27 июня последовала директива Ставки ГК о переброски с Украины в район Смоленска 16-й армии и включении её в состав Западного фронта [34; 191].

Директивой Ставки ГК № 00124 от 1 июля 1941 года в район Витебска перебрасывается с Украины 19-я армия. В этот же день 19, 20, 21 и 22-я армии включались в состав Западного фронта [34; 191].

Таким образом, весь Второй стратегический эшелон оказался ко 2 июля 1941 года в составе Западного фронта.

Авторы, пишущие о пяти армиях Второго стратегического эшелона, как в составе 16, 19, 22, 24 и 28-й, так и в составе 16, 19, 20, 21 и 22-й армий, правы. Только первые правы для времени накануне войны, а вторые – для периода с 25 июня до 1 июля 1941 года. Ко 2 июля 16, 19, 20, 21 и 22-я армии, будучи переданными Западному фронту, перестали быть резервными, т.е. вошли в Первый стратегический эшелон армий. Хотя, конечно, можно и после 1 июля условно продолжать их называть Вторым эшелоном, так как противоборство с немцами на рубеже Днепр – Западная Двина они вели после разгрома приграничных армий, т.е. Первого стратегического эшелона.

Как ни странно, но если брать период с 25 июня по 1 июля 1941 года, то правы и авторы, насчитывающие во Втором стратегическом эшелоне семь армий. Они, по большому счёту, даже «правее» тех, кто говорит о пяти армиях этого эшелона, включая в него 16, 19, 20, 21 и 22-ю армии. Отчего так?

Дело в том, что 24-я и 28-я армии, по «Справке…» от 13 июня, бывшие в составе РГК, с образованием группы резервных армий, совершенно в соответствии с довоенными планами, были в неё включены. Таким образом, в группе армий резерва Главного Командования оказались: 16, 19, 20, 21, 22, 24 и 28-я армии. В составе этих армий, и впрямь, было 77 дивизий [72; 201]. Но надо твёрдо себе уяснить, что указанный состав (7 армий, 77 дивизий) образовался уже после начала войны и просуществовал всего неделю. Автоматически переносить его в предвоенные месяцы, значит либо допускать невольную ошибку, либо идти на сознательное искажение фактов (полагаем, что случай Резуна – второй).

Взамен вошедших в состав Западного фронта пяти армий в группу армий резерва Главного Командования (с 14.07.41 – фронт резервных армий, а с 30.07.41 – Резервный фронт) в разное время включались другие армии: 29, 30, 31, 32, 33, 43, 49-я [39; 34-35, 38]. Теперь уже их можно называть Вторым стратегическим эшелоном. Однако это уже выходит за рамки нашей темы.

Какие итоги можно подвести относительно писаний Резуна о Втором стратегическом эшелоне РККА?

Первое. Второй стратегический эшелон – это, вопреки утверждениям Резуна, не все армии, сформированные во внутренних военных округах. Часть этих армий предназначалась и для Первого стратегического эшелона, т.е. должны были оказаться в составе войск западных приграничных округов (например, 18, 20, 21-я).

Второе. Вопреки утверждениям Резуна, армии Второго стратегического эшелона не должны были усиливать войска Первого эшелона для вторжения на территорию Германии и её союзников. Как показывают реальные, а не вымышленные военные советские планы предвоенного периода, резервные армии должны были располагаться довольно далеко от границы. В любом случае, нападал ли он или защищался, Первый стратегический эшелон начинал действовать самостоятельно. Силы же Второго эшелона предполагалось использовать в зависимости от обстоятельств: либо для нейтрализации прорвавшегося противника, либо для создания ударных группировок совместно с войсками Первого эшелона после того, как под прикрытием этих войск будут проведены мобилизация, сосредоточение и развёртывание сил Красной Армии, либо для развития удара, который Первый эшелон сможет нанести при благоприятно сложившихся обстоятельствах. Не один из вариантов использования армий РГК не исключался. Но если первый сценарий считался наиболее неблагоприятным, последний – наиболее благоприятным, то второй рассматривался как наиболее вероятный.

Третье. Армий во Втором стратегическом эшелоне (равно армиям РГК) было не семь и не восемь, как утверждает Резун, а пять (16, 19, 22, 24 и 28-я). Так было по предвоенным планам. Но обстоятельства сложились таким образом, что две армии (20-я и 21-я), которые должны были сосредоточиться непосредственно у границы, к моменту начала войны оказались на рубеже Днепра. Вместе с армиями РГК они стали резервными. Наряд сил в пять резервных армий (16, 19, 20, 21 и 22-я) встретил немцев на рубеже Днепр – Западная Двина. Именно их имеют ввиду исследователи, когда говорят о пяти армиях Второго стратегического эшелона, вступивших в бой с немцами в начале июля 1941 года, хотя реально группа армий резерва Главного Командования включала в период с 25 июня по 1 июля, кроме указанных пяти, ещё 24-ю и 28-ю армии. Последние вступили в бой с немецкими войсками уже в ходе Смоленского сражения, конкретно – 15 июля 1941 года [39; 34-35, 38].

Четвёртое. В предвоенную группировку армий Второго стратегического эшелона должна была входить 51 дивизия, а не 77, как утверждает Резун.

Если говорить в целом о группировке советских войск (Первый стратегический эшелон + Второй стратегический эшелон) на Западном ТВД перед началом войны, то ничто, ни один элемент в ней не указывает на подготовку вторжения в духе «а ля Резун». А вот соответствие реальным советским планам можно наблюдать полное. Причём, резуновский аргумент про то, что войска РККА просто не успели доехать, куда надо, не работает. Судите сами:

1) 

В Первом стратегическом эшелоне должны были сосредоточиться 186 дивизий, из которых 97 находились бы в полосе Юго-Западного фронта. Т.е. именно здесь создавался ударный «кулак». Удар, наносимый этим «кулаком», был направлен в Южную Польшу. Против Румынии и Венгрии предполагалось держать оборону. Никакой 9-й «сверхударной» (по выражению Резуна) армии не хватило бы для наступления даже против одной Румынии, не говоря уже о Венгрии. А 19-я армия, которая, по мнению автора «Ледокола», должна «подпирать» 9-ю в ударе по Румынии (а то и Венгрии), совершенно согласно майским «агрессивным» «Соображениям…», «торчит» почему-то под Киевом. Ну, «торчала» бы где-то под Кишинёвом, – было бы ясно. А тут… под Киевом. Хорошее «подпирание», сказать нечего. Логичнее думать, что, скорее всего, 19-я армия, так же, как и 16-я, должны были «подпирать» не ту часть Юго-Западного фронта, которая противостояла румынам, а ту, которая била в Южную Польшу.

2) 

Ударный «кулак», создаваемый Первым стратегическим эшелоном, был, если можно так сказать, «потенциальным». Учитывая мнение, которое существовало у советского командования относительно сил немецкой группировки, стоящей против нашего Юго-Западного фронта, можно, практически со стопроцентной уверенностью, утверждать, что задачей приграничных войск было сдерживание немецкого удара, который те нанесут на данном участке, начав войну против СССР. Наличного наряда сил, по мнению Генштаба (при условии, что приграничные войска должны были успеть сосредоточиться), хватило бы для остановки немцев. Далее войска Первого стратегического эшелона пополнялись бы людьми, техникой и вооружением по штату военного времени. Одновременно к границе подошли бы 16-я и 19-я армии. После этого кулак из «потенциального» стал бы вполне реальным. И вот тогда последовал бы сокрушительный удар Красной Армии в Южную Польшу.

При удачном стечении обстоятельств Первый стратегический эшелон Юго-Западного фронта мог нанести контрудар по противнику, перенеся боевые действия на его территорию. И тогда подошедшие 16-я и 19-я армии усилили бы этот удар.

3) 

Учитывая, что Западный фронт тоже наносил важные удары по противнику, группировка сил в полосе его действия также создавалась довольно мощная – свыше 40 дивизий. Но поскольку его действия всё-таки, в основном, носили характер взаимодействия с войсками Юго-Западного фронта при основной роли последнего, то армия Второго стратегического эшелона закреплялась за Западным фронтом всего одна – 22-я. Однако вот парадокс (с точки зрения теории советской агрессии): её никто не двинул в приграничные районы. Скажем, к Белостоку или хотя бы Гродно. Её предполагали «разбросать» в треугольнике Минск – Новогрудок – Вилейка. Мало того, что это далеко от границы, так ещё армию не сосредотачивали, а именно «разбрасывали» по довольно большой территории.

Объяснить подобные действия можно, только исходя из того, что РККА и на Западном фронте готовилась к немецкому нападению, а не готовилась нападать сама. Находясь в указанном треугольнике, 22-я армия могла выступить в роли «пожарной команды» в случае прорыва противника из Сувалкинского выступа, а могла и просто подойти к той или иной точке границы для усиления войск приграничных армий с целью нанесения контрудара.

В реальности, как мы знаем, 22-ю армию успели к началу войны перебросить только в район Витебска.

4) 

В общем, надо заметить, что наличие Второго стратегического эшелона да ещё с подобным удалением его армий от границы свидетельствует не об агрессивных планах Красной Армии, а именно о намерении наносить ответный удар. В противном случае, по крайней мере, три из пяти армий (16, 19 и 22-ю) надо было включать непосредственно в состав войск Первого стратегического эшелона и подводить непосредственно к границе. Максимальное накопление сил на направлении (направлениях) главного удара – это азбука. И её советское командование не могло не знать. Но почему-то распыляло силы. Не вяжется подобное положение дел с подготовкой вторжения.

Даже с учётом сосредоточения у границы всех сил Первого стратегического эшелона Генштаб рассчитывал иметь там 186 дивизий. В то же время уже в июне 1941 года считал, что немцы и их союзники сосредоточили для войны с СССР 170 дивизий (см. выше). Причём, даже в полосе Юго-Западного фронта, т.е. месте приложения главных усилий Красной Армии, предполагалось наличие 98 немецких, румынских и венгерских дивизий (см. выше). Это против наших планируемых 97. Вряд ли командование РККА строило планы нападения при таком соотношении сил. А вот сдержать удар противника вполне было возможно. Подошедшие армии Второго стратегического эшелона давали возможность добиться перевеса и создать группировку для контрнаступления.

Нельзя не отметить, что Резун умело использует в своих целях созданный в официальной советской историографии миф о так называемой «стратегической обороне», суть которого сводится к тому, что в июне 1941 года Красная Армия готовилась к обороне. «Надёргивая» цитат из мемуаров и работ советских военачальников, Резун как бы вопрошает: «И какая же это была оборона?» Мы уже убедились, что «выуживать» нужные участки из текстов, иногда, правда, их «подправляя», он – мастер.

Вот несколько приводимых им в «Ледоколе» цитат.

Из воспоминаний («Размышления о минувшем») генерала С.А. Калинина:

« «Да и укрепления-то, наверное, не потребуются. Ведь мы готовимся не к обороне, а к наступлению, будем бить врага на его же территории»» [82; 244-245].

« «Не всегда же мы будем обороняться. Отступление – дело вынужденное…

К тому же оборона никогда не считалась и не считается главным видом боевых действий…»» [82; 245].

Генерал армии М.И. Казаков:

««После начала войны в планы его использования (Второго стратегического эшелона – И.Д., В.С.) пришлось внести кардинальные изменения»» [82; 244].

Генерал-майор В.Земсков:


« «Эти резервы (Второй стратегический эшелон – И.Д., В.С.) мы вынуждены были использовать не для наступления в соответствии с планом, а для обороны»» [82; 244].

Генерал армии С.П. Иванов:

« « В случае если бы войскам Первого стратегического эшелона удалось… перенести боевые действия на территорию противника ещё до развёртывания главных сил, Второй стратегический эшелон должен был нарастить усилия Первого эшелона и развивать ответный удар в соответствии с общим стратегическим замыслом»» [82; 244].

К последней цитате Резун делает ехидную оговорку:

«В этой фразе не должен смущать термин «ответный удар»» [82; 244].

Генерал М.Ф. Лукин (бывший командующий 16-й армии):

« « Мы собирались воевать на территории противника»» [82; 248].

После приведения подобных высказываний Резун делает, как кажется, обоснованный вывод:

«Если советские войска готовятся к обороне, то надо зарываться в землю, создавая непрерывную линию траншей от Ледовитого океана до устья Дуная. Но они этого не делают…» [82; 250].

И если брать за основу советский миф о «стратегической обороне», то Резун абсолютно прав.

Но все его построения обесцениваются, как только уходишь от этого мифа и рассматриваешь реальные планы командования РККА. Ни одна из приведённых цитат (также, как и другие цитаты, которыми «обильно сдобрены» повествования Резуна) не говорит ровным счётом ничего о подготовке Советским Союзом агрессии против Германии и её союзников. Они однозначно свидетельствуют, что Красная Армия готовилась наступать. Но наступать и совершать политический акт агрессии, как вы понимаете, не всегда одно и то же.

Не менее сильным приёмом Резуна является построение своей теории без сопоставления её с реалиями внешнеполитической обстановки предвоенного периода, оценкой этой обстановки советским руководством, а также с его взглядами на характер грядущей войны. Специалист, конечно, видит безусловный минус подобного приёма, а потому быстро находит аргументы, чтобы возразить британскому автору. Но для массового читателя отсутствие внешнеполитического фона деятельности советского правительства и военных делает резуновские построения весьма убедительными. И то, что при этом политическое и военное руководство СССР«думает» не то, что оно думало о внешней и внутренней политике своей страны в действительности, а то, что ему вменяет «думать» Резун, усиливает впечатление неоспоримости его доводов. Скажем, «думает» Сталин о мировой революции. Спит и видит, как бы её экспортировать на Запад и советизировать всю Европу. Стало быть, он просто не может не готовится к агрессивной войне.

И под эту «волынку» начинают «вдалбливаться» в читательскую голову «истины» калибром поменьше: если дивизии «прячутся» в приграничных лесах, а не распевают полным составом прямо на виду у немцев в непосредственной близости от контрольно-следовой полосы под гармошку «Катюшу» с целью устрашения германских солдат, то они готовятся напасть на Германию. Если какая-то дивизия оказалась у границы в междуречье, а не накопала себе окопов на самом удалённом от немцев берегу, то она, безусловно, готовится напасть на немцев. Если какой-то советский лётчик в Бессарабии в разговоре с местным жителем «ляпнул», что ещё рассчитывает посмотреть на румынские города, то он, однозначно, готовится посмотреть на них в ходе завоевательного похода. И всё в таком же духе.

А между тем, неплохо было бы Резуну рассказать про то, как Сталин боялся спровоцировать немцев на военный конфликт стягиванием войск к границе. Но вермахт продолжал усиливать группировку на советских рубежах. Поэтому не делать подобное же мог только руководитель, абсолютно не заботящийся о безопасности своей страны. Сталин таковым не был. Отсюда и тайное, а не явное сосредоточение войск у границы.

Конечно, с позиций военной теории, войска следовало располагать не вплотную к границе, а на некотором удалении от неё, создав тем самым так называемую полосу обеспечения. Это гарантировало основные силы приграничных войск от внезапного нападения. И в принципе, чем шире данная полоса, тем лучше. Но Резун берёт положение военной теории и рассматривает его совершенно изолированно от взглядов советского политического и военного руководства. «Ни пяди советской земли врагу!» – это был не просто пропагандистский лозунг. Так мыслили политические лидеры, а военные вынуждены были с ними соглашаться. Кроме того, как уже неоднократно показывалось, и сами военные рассматривали грядущую войну, как войну наступательную. Напавший противник будет остановлен, а затем боевые действия будут перенесены на его территорию. При таких взглядах «задвигать» свои войска вглубь страны нецелесообразно. Как думали достичь наши военные остановки врага на рубежах СССР – остаётся вопросом. Планы прикрытия госграницы являлись наиболее слабо разработанной частью планов стратегического развёртывания войск РККА в случае войны. Следствием чего был указанный недостаток: влияния ли идеологической догмы или просто нехватки времени для разработки и приведения в жизнь планов обороны на рубеже границы? Скорее всего, и того, и другого.

В том, что идеология во многом определяла действия советских военных, сомневаться не приходится. Вот очень характерный пример. В первый день войны начальник штаба Юго-Западного фронта генерал-лейтенант М.А. Пуркаев на Военном совете обосновал невозможность наступательных действий и предложил организовать оборону, измотать противника и тем самым создать предпосылки для последующего контрудара [9; 33]. В принципе, даже с военной точки зрения, мнение М.А. Пуркаева было небесспорным. И, скажем, Г.К. Жуков, прибывший вечером 22 июня в штаб ЮЗФ в качестве представителя Ставки, его не придерживался. Но вот что возразил начальнику штаба фронта член Военного совета фронта корпусной комиссар Вашугин (по воспоминаниям маршала Баграмяна):

«На минуту воцарилось молчание… Первым заговорил корпусной комиссар.

– Всё, что вы говорили, максим Алексеевич,– он подошёл к карте,– с военной точки зрения, может быть, и правильно, но политически, по-моему, совершенно неверно! Вы мыслите как сугубый военспец: расстановка сил, их соотношение и так далее. А моральный фактор вы учитываете? Нет, не учитываете! А вы подумали, какой ущерб нанесёт тот факт, что мы, воспитывавшие Красную Армию в высоком наступательном духе, с первых дней войны перейдём к пассивной обороне, без сопротивления оставив инициативу в руках агрессора. А вы ещё предлагаете допустить фашистов в глубь советской земли (выделено нами – И.Д., В.С.)!

Переведя дыхание, член Военного совета уже более спокойно добавил:

– Знаете, Максим Алексеевич, друг вы наш боевой, если бы я вас не знал как испытанного большевика, я подумал бы, что вы запаниковали» [9; 332].

Так относительно спокойно корпусной комиссар Вашугин разговаривал с начальником штаба фронта, который только предлагал оставить противнику часть советской территории. А вот его слова, обращённые к генерал-майору Д.И. Рябышеву, командиру 8-го механизированного корпуса (к 27 июня мехкорпус из-за противоречивых приказов командования фронтом оставил часть территории в районе Дубно; 27 июня в корпус прибыл Вашугин) (по воспоминаниям генерала Н.К. Попеля, бывшего в тот момент заместителем командира 8-го мехкорпуса по политической части): «За сколько продался, Иуда?», «Тебя, изменника, полевой суд слушать будет. Здесь под сосной выслушаем и у сосны расстреляем…», «Кто вам приказал отдавать территорию? Что вы мелете?», «Приказываю немедленно начать наступление. Не начнёте, отстраню от должности, отдам под суд» [9; 296-298].

Реакция Вашугина – следствие именно господствующей идеологической установки. Если учитывать данное обстоятельство, то рассуждения Резуна об обороне по линии старой госграницы (отдать немцам сотни километров советской территории!) начинают выглядеть даже странно, теряя всю свою убедительность.

И выводы Резуна относительно дивизий в междуречье приграничных рек постигает та же участь. В частности, он ссылается на боевые действия 164-й дивизии:

«…Германская армия нанесла удар.

Рассмотрим последствия удара на примере 164-й стрелковой дивизии… В этом районе две реки (речь идёт о правом фланге 9-й армии – И.Д., В.С.): пограничный Прут и параллельно ему на советской территории – Днестр. Если бы дивизия готовилась к обороне, то в междуречье лезть не следовало, а надо было вырыть окопы и траншеи на восточном берегу Днестра, используя обе реки как водные преграды… В междуречье не держать ни складов, ни госпиталей, ни штабов, ни крупных войсковых частей, а лишь небольшие отряды и группы подрывников и снайперов.

Но 164-я дивизия (как и все остальные дивизии) готовилась к наступлению и потому Днестр перешла…

Немцы нанесли удар, на пограничной реке захватили мост… и начали переправлять свои части. А мосты позади советских дивизий – разбомбили…

И советские дивизии оказались в западне. Массы людей и оружия… Но оборону никто не готовил, траншей и окопов никто не рыл. Отойти нельзя – позади Днестр без мостов. И начинается разгром…» [82; 232-233].

Иными словами, Резун предлагает для организации обороны выбрать рубеж на удалении от 70 до 120 километров от госграницы, отдав, таким образом, гитлеровцам немалую часть советской земли. Вряд ли кто-нибудь из военных осмелился предложить такой вариант «хозяину». Но дело далеко не только в этом, но и в соображениях чисто военных. Если бы командование РККА поступило так, как предлагает Резун, то оно оголило бы весь южный фланг нашей группировки в Львовском выступе. Находящиеся там войска были бы в случае начала войны не просто быстро охвачены противником, но, учитывая, что Львовский выступ и так глубоко вдаётся в территорию Польши, с южного фланга, буквально, обойдены. Для избежания этого пришлось бы заранее отводить войска на линию Тарнополь – Броды, оставив Львов без защиты. Допустимо ли это было сделать в то время? Целесообразность подобных действий и в наше время выглядит сомнительной.

Всё вышесказанное можно отнести и к строительству укреплений так называемой «линии Молотова» у самой границы. Но о советских укрепрайонах (УРах) разговор у нас пойдёт особый, т.к. Резуном обстоятельства, связанные с консервацией и строительством УРов, используются в качестве особой группы аргументов для подтверждения своей теории. Итак…

* * *
Аргумент второй. Сталин с 1939 года разрушал «линию Сталина». Делалось это для того, чтобы обеспечить Красной Армии простор для наступления. Укрепления «линии Молотова», строившиеся на новой границе, призваны были обмануть Германию относительно намерений СССР. Их строительство – демонстрация и маскировка агрессивных планов.

Что такое «линия Сталина» и «линия Молотова»?

Прежде всего, надо заметить, что в отличие от созданных на Западе «линий» (Мажино, Зигфрида, Маннергейма) в Советском Союзе официально терминов «линия Сталина», «линия Молотова» не существовало [14; 8]. Резун верно отмечает, что это неофициальное название полос укреплённых районов [82; 86].

Полоса укреплённых районов по старой государственной границе СССР, т.е. границе, установившейся после окончания гражданской войны и интервенции, получила неофициальное название «линия Сталина».

Укрепрайоны, создававшиеся по новой советской границе, т.е. границе, которую обрёл Советский Союз после присоединения в сентябре 1939 года Западной Украины и Западной Белоруссии и летом 1940 года Прибалтийских республик, Бессарабии и Северной Буковины, неофициально назывались «линией Молотова».

Вообще, по мнению историков, занимающихся этой проблемой, строительство укреплённых районов на западных рубежах СССР прошло три (по мнению ряда исследователей, два) этапа:

1) 1926-1938;

2) 1938-1939 (до присоединения Западной Украины и Западной Белоруссии);

3) 1939-1941 (строительство УРов по новой границе, т.е. «линии Молотова») [14; 52, 60-64].

Те исследователи, которые выделяют не три, а два этапа строительства советских укрепрайонов, объединяют первый и второй из вышеуказанных этапов в один.

Возведение УРов началось, таким образом, не в 30-х, как пишет Резун, а во второй половине 20-х годов [82; 86].

Одними из первых в 1926-1928 годах начали строить Полоцкий и Карельский укрепрайоны с долговременными фортификационными сооружениями и постоянным гарнизоном [14; 53-54]. До этого момента практические работы по возведению укреплений из-за ограниченных возможностей страны почти не велись. Но подготовка к созданию УРов шла полным ходом: исследовались системы и формы военно-инженерной подготовки различных ТВД, разрабатывались фортификационные конструкции, типовые полевые и долговременные сооружения из железобетона и брони, проводились их полигонные испытания путём артобстрелов, взрывов, бомбометания с воздуха [14; 53].

С 1928 года строительство укрепрайонов приобрело масштабный характер [14; 54]. В соответствии с разработанными теоретическими взглядами, долговременные укрепрайоны строились на наиболее вероятных направлениях наступления противника на конкретных театрах военных действий. Важно отметить, что на границах СССР не создавалось сплошных укреплённых фронтов [14; 55]. Это было весьма дорого, да и не требовалось, так как угрозы исходили, прежде всего, от моторизованных и танковых войск, а танкоопасных направлений было ограниченное количество. Именно их и необходимо было прикрыть. Укрепрайоны возводились на важнейших операционных направлениях, ведущих в глубь советской территории, с большими промежутками между ними. Такая система была рассчитана на тесное взаимодействие постоянных гарнизонов УРов с полевыми войсками и в целом соответствовала ожидаемому характеру начального периода войны, учитывая огромную протяжённость советских границ. [14; 55].

К 1938 году в западных районах СССР было создано 13 укрепрайонов: 1) Карельский; 2) Кингисеппский; 3) Псковский; 4) Полоцкий; 5) Минский; 6) Мозырьский; 7) Коростенский; 8) Новоград-Волынский; 9) Летичевский; 10) Могилёв-Ямпольский; 11) Киевский; 12) Рыбницкий; 13) Тираспольский [14; 61]. В них имелось 3 196 оборонительных сооружений (из них 409 – для капонирной артиллерии), которые занимались 25 пулемётными батальонами общей численностью до 18 тыс. человек [14; 61].

Все эти укрепрайоны находились в эксплуатации, но, как отмечают исследователи, «они уже не отвечали требованиям времени, так как могли вести главным образом фронтально-пулемётный огонь, имели недостаточную глубину и необорудованный тыл, слабую сопротивляемость сооружений и малоэффективное внутреннее оборудование» [14; 61].

В 1938 году начался второй этап строительства УРов.

Пытаясь увеличить плотность укреплённых районов на западных границах, советское правительство приняло решение о строительстве ещё 8 укрепрайонов: Каменец-Подольского, Изяславского, Островского, Остропольского, Себежского, Слуцкого, Староконстантиновского, Шепетовского [14; 62].

Одновременно продолжалось совершенствование уже построенных укрепрайонов. В них росло число огневых сооружений различного типа, усиливались препятствия, увеличивалось количество минных полей. Для усиления противотанковой обороны в дотах устанавливали артиллерийские орудия. Старались повысить защитные свойства уже существующих долговременных сооружений, для чего их дополнительно бетонировали. Вообще в старых УРах в 1938-1939 годах было забетонировано 1028 сооружений [14; 63]. Это очень большой объём работ.

Но, несмотря на довольно большие выполненные объёмы, и в 1938, и в 1939 году планы строительства в укрепрайонах были фактически сорваны. В 1938 году план был выполнен на 45,5%, а в 1939 – на 59,2% [14;63]. Главная причина срыва заключалась в том, что советская промышленность не смогла обеспечить строительство всем необходимым. Так, в 1938 году в распоряжении строителей поступило от запланированного 28% цемента и 27% леса. В следующем году поставки несколько улучшились, но всё равно по отдельным показателям не достигали и половины. Например, леса – 34%. Цемента же поставили чуть больше 50% (точнее, 53%) [14; 63].

Конечно, с такими объёмами поставок выполнить план строительства долговременных сооружений даже при хорошо организованной работе было нереально. Но и организация работ хромала, что было, впрочем, естественно при таких объёмах строительства.

В итоге, комиссия Главного военно-инженерного управления Красной Армии в 1939 году отмечала, что вновь сооружённые и совершенствуемые долговременные сооружения ещё далеки от полной боевой готовности. В частности, отмечалось, что многие «сооружения не имеют боевого вооружения и внутреннего оборудования» [14; 63].

Но в сентябре 1939 года границы СССР сдвинулись на запад, и к концу 1939 года дальнейшее строительство укреплённых районов на прежнем рубеже было признано нецелесообразным. То есть ни основная масса вновь строившихся УРов не была достроена, ни совершенствование УРов «старых» не было завершено.

Изменившиеся внешнеполитические условия заставили руководство страны пересмотреть приоритеты и вынудили перенести усилия на возведение новых укреплений с другой конфигурацией границы. Результатом стал третий этап строительства укреплений – возведение в 1940-1941 годах 21 укреплённого района на новой государственной границе – 1) Мурманского; 2) Сортавальского; 3) Кексгольмского; 4) Выборгского; 5) Либавского; 6) Тельшайского; 7) Шауляйского, 8) Рижского; 9) Каунасского; 10) Алитусского; 11) Гродненского; 12) Осовецкого; 13) Замбровского; 14) Брестского; 15) Владимир-Волынского; 16) Струмиловского; 17) Рава-Русского; 18) Перемышльского; 19) Ковельского; 20) Верхне-Прутского; 21) Нижне-Прутского. [14; 64]. Одновременно началась подготовка к строительству ещё трёх укрепрайонов: Дунайского, Одесского и Черновицкого [14; 64], [38; 152-153].

И если в ходе первых двух этапов строительства УРов создавалась линия укреплений, получившая неофициальное название «линия Сталина», то в ходе третьего этапа строилась уже так называемая (опять-таки неофициально) «линия Молотова».

Как видим, масштабы проводимых работ были огромны. Всё это требовало больших ресурсов. Стоит ли удивляться тому, что работы по строительству и реконструкции укрепрайонов на старой границе были приостановлены? Советское государство обладало колоссальными возможностями, но безграничными они всё-таки не были.

Укреплённые районы, возводившиеся на новой границе, отличались от тех, что остались в глубине страны. Прежде всего, они в гораздо большей степени комбинировали системы долговременных и полевых фортификационных сооружений. Другими словами, железобетона и броневой стали было меньше, а окопов, траншей и проволочных заграждений, которые должны быть созданы полевыми войсками, – больше. Далее. Отличались сами долговременные сооружения. Как верно отмечает Резун, по сравнению с укреплениями УРов на старой границе ДОСы (долговременные огневые сооружения), создаваемые на новой границе СССР, можно назвать лёгкими [82;101].

И больший упор на полевую фортификацию, и «облегчённые» варианты ДОСов вполне объяснимы: масштаб строительства был огромен, надо было спешить. Создавать в таких условиях оборонительные сооружения из бетона и стали, подобные существовавшим в «старых» УРах попросту не было времени. К тому же и опыт советско-финской войны показывал, что сочетание долговременных укреплений с укреплениями полевого типа, при меньших затратах времени и средств на их возведение, тоже чрезвычайно эффективно [14; 74]. Дело в том, что укрепления «линии Маннергейма», штурм которых дорого стоил Красной Армии, состояли из дотов и дзотов, не имевших между собой подземных галерей, но умело применённых к местности, надёжно прикрытых системой препятствий и заграждений и связанных траншеями и ходами сообщений [14; 127-128].

Вот описание типичного укреплённого района на новой границе – Владимир-Волынского:

«Во Владимир-Волынском УРе также была оборудована полоса обеспечения глубиной от 1 до 4 км., включавшая в себя десять батальонных районов полевого типа, построенных вдоль правого берега Буга. Готовность – 80-90 процентов.

Главная полоса обороны УРа была оборудована долговременными сооружениями только на 30%. Из намеченных к строительству 7 узлов обороны с общим количеством 25 опорных пунктов к началу войны построили, и то не полностью, только 4 правофланговых узла обороны, в которых из 13 запланированных опорных пунктов было построено 8 опорных пунктов с общим количеством 97 долговременных сооружений, но были вооружены и заняты гарнизонами 61 дот…

В каждом батальонном районе в полосах обеспечения укреплённых районов было построено по 130-135 оборонительных сооружений полевого типа, преимущественно дзотов и траншей, и по нескольку дотов. В числе сооружений каждого района имелось: 3-4 железобетонных каземата для 45-мм пушек и станковых пулемётов; 6-9 дзотов-полукапониров для станковых пулемётов; 6 противоосколочных пулемётных гнёзд; 12-15 скрывающихся огневых точек (СОТ); 6 противоосколочных окопов для 45-мм и 76- мм пушек; 3 НП для комбатов; 24 КНП для командиров рот, батарей и взводов; 36 стрелковых окопов…; 9 гранатомётных и 15 миномётных окопов; 9-10 лёгких и 3 тяжёлых убежища» [72; 126-127].

Мы видим безусловное преобладание сооружений полевого типа.

Масштабность строительства на новых границах, естественно, породила массу проблем.

Ввиду отсутствия достаточного количества инженерной техники к строительству укреплённых районов было привлечено огромное количество людей. Строительные батальоны и вольнонаёмные лишь частично удовлетворяли потребность в строительных должностях. Это не могло не сказаться на темпах возведения оборонительных сооружений. Так, планы на ноябрь 1940 года по железобетонным работам были выполнены всего лишь на 50%. К рытью противотанковых рвов во многих местах ещё не приступали [14;75].

Несмотря на то, что контроль за ходом строительства укрепрайонов в округах возлагался на заместителей командующих войсками округа, темпы и качество возведения долговременных сооружений оставляли желать лучшего. В конце 1940 года специальные комиссии установили, что «оборонительное строительство ведётся слабо, процент выполнения плана – низкий» [14; 75]. Указывались следующие причины (из доклада комиссии, работавшей в Гродненском УРе):

«…а) плохая организация работ и отсутствие должного контроля, как со стороны начальника строительства, так и со стороны начальников участков…;

б) отсутствие дисциплины на строительстве, как трудовой, так и воинской, вследствие чего имелись случаи самовольных уходов с работ и даже дезертирство со стороны рабочих, неточное и несвоевременное выполнение приказаний начальниками участков и другими лицами строительства;

в) отсутствие должных мер для создания материально-бытовых условий для рабочих. Плохое питание и жилищные условия для рабочих. Задолженность по зарплате, неточный обмер работ…, всё это создаёт для рабочего тяжёлые условия, незаинтересованность в работе и стремление уйти со строительства;

г) не принято реальных мер для вербовки подвод для строительства;

д) существует неправильный взгляд у начальников участков на то, что при отсутствии грузовых машин нельзя организовать работу…;

е) при наличии двух политорганов (отдел пропаганды строительства и отдел пропаганды УР) политико-воспитательная работа среди рабочих строительства и в воинских подразделениях, занятых строительством, поставлена неудовлетворительно» [14; 75-76].

Высшее руководство принимало все меры для своевременного выполнения поставленных задач по строительству линии укреплений как в 1940-м, так и в 1941 годах. Однако реалии были таковы, что ни промышленность, ни местные органы, ни военное руководство по строительству укрепрайонов не были в состоянии выполнить поставленные задачи, так как помимо строительства линии УРов у всех были масштабные и сложные проблемы, решение которых никто не отменял.

В результате, к началу войны план строительства долговременных железобетонных сооружений был выполнен не более чем на 25%. Удалось построить около 2500 железобетонных сооружений, но из них лишь около 1000 получили артиллерию. В остальных устанавливались пулемёты. Построили всего около 20% намеченных узлов обороны, но только 5% из них находились в боевом состоянии. План строительства наземных линий связи выполнили на 32%, а подземных – только на 13 %, противотанковых заграждений – на 25%. Маскировка большинства ДОСов была неудовлетворительной [14;87], [72;129]. Выше приводилось описание Владимир-Волынского УРа. В описании говорилось о степени готовности оборонительных сооружений УРа. Ситуация, имевшая место к началу войны во Владимир-Волынском УРе, не была исключительной. Это было правилом.

В целом, УРы по новой границе имели малую глубину обороны, включавшую в себя только одну полосу при отсутствии подготовленных рубежей в тылу, равномерное расположение оборонительных сооружений вдоль фронта без уплотнения их на наиболее важных направлениях, слишком широкие промежутки между узлами обороны, далеко не всегда связанными наземными и подземными ходами сообщений [72;129], [14;130].

Нельзя не отметить, что к началу войны УРы имели малочисленные и слабо обученные гарнизоны. Так, в уже упоминавшемся Владимир-Волынском УРе по штату должно было находиться около 10 тысяч человек, в реальности на 22 июня 1941 года его гарнизон состоял из 2 085 человек [72;127-128].

Недостатки в проектировании, незавершённость строительства, неукомплектованность вооружением и личным составом заставляют современных исследователей давать всем УРам на новой границе характеристики «к обороне готов ограниченно» или «к обороне не готов» [38;152-153].

В то же время делается, на наш взгляд, весьма обоснованный вывод, что УРы на новой границе «несмотря на все недостатки» представляли собой «довольно развитую инженерную основу для ведения упорной обороны войсками дивизий первого эшелона армии, но при условии своевременного занятия ими подготовленных сооружений (выделено нами – И. Д., В. С.)» [72;129].

Ну, а какова судьба укреплённых районов на старых рубежах СССР? Что сталось с ними после сдвига границы на запад и прекращения работ по их строительству и реконструкции?

Начальник Главного военно-инженерного управления Красной Армии в «Соображениях по использованию укрепрайонов по старой западной и северо-западной границе» отмечал, что «существующие укрепрайоны должны быть подготовлены в качестве второй укреплённой зоны, занимаемой полевыми войсками на широком фронте» [14;70].

На практике это требовало не только оставления в укрепрайонах на старой границе определённого количества войск и специального оборудования, но и их содержания и обслуживания. Но на всё сил и средств не хватало. Более того, после проведения рекогносцировки нового района пулемётные батальоны имущество и вооружение, принадлежавшее оставляемому укрепрайону, увозили с собой. Так было в Ленинградском, Западном Особом и Одесском военных округах. Прибывавший на место убывших частей и подразделений личный состав не только не знал укрепрайонов и их внутреннего оборудования, но и не имел средств для ведения боя и обеспечения нормального быта [14;70-71].

В начале 1940 года начальник Генерального штаба (а им был тогда Б. М. Шапашников) директивой Военным советам Киевского Особого и Белорусского военных округов определил: до возведения укреплённых районов по новой границе существующие укрепрайоны не консервировать, а поддерживать в состоянии боевой готовности [14;71-72]. В дальнейшем укрепрайоны Ленинградского, Западного Особого и Киевского Особого военных округов (за исключением Карельского, Каменец-Подольского и Могилёв-Ямпольского) упразднялись. Было приказано «все существующие боевые сооружения в упраздняемых районах законсервировать, организовав их охрану» [14;72]. В первую очередь снимались вооружение, боеприпасы, перископы, телефонные аппараты. Всё это должно было размещаться в складах «в полной боевой готовности к выброске на рубеж» [14;72].

Консервация укрепрайонов, оказавшихся в тылу, должна была проходить организованно. Для каждого укрепрайона было приказано «разработать штаты, необходимые для содержания законсервированных сооружений данного укрепрайона и складов для хранения снятого с них оборудования, а также план размещения складов, дислокацию и подчинение обслуживающих подразделений» [14;72].

Главной идеей консервации укрепрайонов было быстрое введение их в строй в случае стремительного продвижения противника в глубь территории СССР.

К сожалению, необходимо отметить, что исполнительская дисциплина в Красной Армии не всегда была на высоте. Иначе как объяснить то обстоятельство, что нередки были случаи, когда оборудование, вооружение и сооружения в «старых» УРах оставались без должной охраны. Так, например, комиссия Генерального штаба в сентябре 1940 года проверила состояние Минского укрепрайона. В результате было выявлено, что «оборудование, изъятое из сооружений и находящееся на складах, за подразделениями не закреплено и не укомплектовано. При передислокации пульбатов оставшееся оборудование никому не передано. Часть оставленного в сооружениях оборудования ржавеет и портится. Охрана сооружений и находящихся в них оборудования почти отсутствует» [14;74]. Т.е. высшее армейское руководство было не в силах уследить за порядком на местах, а среднее и низшее звено военного управления, видимо, не всегда придавало то значение укрепрайонам, которое они заслуживали.

С другой стороны, иногда и противоречащие друг другу приказы высшего военного руководства вносили сумятицу и неразбериху, не давая выполнить ранее намеченные мероприятия.

Весьма показательна история с Полоцким укрепрайоном. Этот укрепрайон был одним из старейших. Его строительство началось ещё в 1926 году. Он не вошёл в число укрепрайонов на старой границе, которые продолжали функционировать после появления «линии Молотова» (в отличие от своего неупразднённого «собрата» – другого старейшего укрепрайона – Карельского).

Командующий войсками тогда ещё Белорусского военного округа генерал-полковник Д. Г. Павлов, член военного совета дивизионный комиссар Смокачёв и начальник штаба округа генерал-лейтенант М. А. Пуркаев во исполнение директивы народного комиссара обороны за № 1/104348 потребовали от комендантов Полоцкого и вновь строящегося Гродненского укрепрайонов к 1 июля 1940 года сформировать управление Гродненского укрепрайона и гарнизон. Другими словами, Полоцкий УР упразднялся, а на его базе формировались управление и гарнизон Гродненского УРа. Оставшийся после укомплектования управления и частей Гродненского УРа личный состав Полоцкого укрепрайона предписывалось свести в отдельный стрелковый батальон и дислоцировать в Берёзовку. Комендант Гродненского укрепрайона должен был донести о готовности частей к 5 июля. К этому же сроку комендант Полоцкого УРа обязан был отчитаться о числе оставшихся в излишке после укомплектования частей нового укреплённого района красноармейцев и начсостава [14; 77-78].

Однако в начале октября 1940 года поступила другая команда. Начальник штаба уже Западного Особого военного округа генерал-майор В. Е. Климовских (М. А. Пуркаев отбыл на должность начштаба в КОВО) во исполнение директивы НКО от 5 октября 1940 года приказал к 19 октября 1940 года провести следующие мероприятия:

«1. Себежский укрепрайон из Московскогоо военного округа принять в Западный военный округ и объединить с Полоцким укрепрайоном (выделено нами – И. Д., В. С.) под общим названием Полоцко-Себежский укреплённый район…

2. Для приёма Себежского укреплённого района назначить комиссию под председательством начальника отдела укреплённых районов округа. Приём укреплённого района закончить к 19 октября 1940 года.

3. Для Полоцко-Себежского укреплённого района сформировать…(далее идёт перечень формируемых частей и подразделений с местами их дислокации – И. Д., В. С.).

[…]

5.Начальнику УПП и начальнику Отдела кадров в ЗапОВО укомплектовать Управление и части Полоцко-Себежского укреплённого района начальствующим составом за счёт кадра Управления укреплённых районов и частей ЗапОВО.

В первую очередь немедленно назначить: коменданта, заместителя коменданта по политической части, заместителя начальника штаба по тылу, начальника штаба и начальника строевого и хозяйственного отделения.

6. Начальнику отдела укомплектования укомплектовать части Полоцко-Себежского укреплённого района рядовым составом в первую очередь за счёт сверхштатного резерва укрепрайонов и за счёт частей округа. 50% потребности рядового состава дать из молодого пополнения 1940 года.

Младшим начальствующим составом части укрепрайона укомплектовать за счёт досрочного выпуска курсантов учебных рот пулемётных батальонов и младшего начсостава первого года укреплённых районов округа.

Окружному интенданту обеспечить части Полоцко-Себежского укрепрайона казарменным и складским фондом в пунктах их дислокации…» [14;78-80].

Понятно, что подобная постановка вопроса с Полоцким укрепрайоном – то упразднение, консервация, передача сил и средств, то объединение с другим районом, и вновь – функционирование (и всё это в короткий срок) – не могли не сказаться на качестве выполнения приказов и распоряжений.

Для нас в приказе генерал-майора В. Е. Климовских есть ещё пара интересных моментов.

Прежде всего, он служит хорошей иллюстрацией к тому, что говорилось выше об укомплектовании «старых» УРов личным составом. Хорошо видно, что не только рядовой, но и младший начальствующий состав нового гарнизона УРа в значительной степени молодой, «необстрелянный», практически не имеющий опыта.

Другой нюанс заключается вот в чём: летом 1940 принимается решение об упразднении Полоцкого УРа, а в октябре 1940 года он, согласно решению НКО, уже вновь должен функционировать. Правда, его объединяют с Себежским УРом (можно сказать, происходит «укрупнение» укрепрайонов), гарнизон собирают, образно выражаясь, «с миру по нитке». И ясно, что всё это, как говорится, не от хорошей жизни: налицо нехватка ресурсов, в частности, людских. Но укрепрайон признаётся нужным, необходимым. Обратим внимание на данное обстоятельство. И, кстати, к чести Полоцкого УРа надо заметить, что он в ходе войны «лицом в грязь не ударил»: немцев на его рубеже сдерживали десять дней [38; 152].

Мы специально сделали этот краткий экскурс в историю создания укреплённых районов на западных рубежах СССР. Основой для него послужили материалы, изложенные в работах современных российских исследователей (М. Винниченко, В. Рунова, В. Савина, А. Хорькова, А. Владимирского, К. Калашникова, В. Феськова). Их никак нельзя назвать коммунистическими историками, в которых Резун мечет «громы и молнии» чуть ли не на каждой странице своих писаний. Тем не менее, читатель, пожалуй, согласится с тем, что абсолютно ничего в изложенных фактах не говорит об агрессивных намерениях Советского Союза.

Но Резуну и в истории «линий Сталина и Молотова» удалось разглядеть подготовку к нападению на Германию.

Как он этого достиг? Давайте посмотрим.

Советским УРам по старой и новой границе Резун посвятил отдельную главу в своём «Ледоколе» – главу 10 «Почему Сталин уничтожил «Линию Сталина».

«Неправда Виктора Суворова» начинается уже с названия главы, точнее с употребления в нём слова «уничтожил». Далее Резун начинает внушать читателю, что «линия Сталина» была чрезвычайно совершенной оборонительной системой, чуть ли не лучшей в мире. Вот он сравнивает её с «линией Мажино»:

«Между советской «Линией Сталина» и французской «Линией Мажино» было много различий. «Линию Сталина» невозможно было обойти стороной: её фланги упирались в Балтийское и Чёрное моря. «Линия Сталина» возводилась не только против пехоты, но, прежде всего, против танков противника и имела мощное зенитное прикрытие. «Линия Сталина» имела гораздо большую глубину. Кроме железобетона на строительстве «Линии Сталина» использовалось много броневой стали, а также запорожский и черкасский граниты. В отличие от «Линии Мажино» «Линия Сталина» строилась не у самых границ, но в глубине советской территории» [82;88].

Подобное сравнение неизбежно приводит читателя к выводу, что «линия Мажино» явно уступала «линии Сталина» по всем показателям.

Говоря о генерале Д. М. Карбышеве, одном из создателей «линии Сталина», Резун замечает:

«На «Линии Сталина» он всё делал правильно, на уровне мировых стандартов и выше. На «Линии Сталина» он всё предусмотрел: и тщательную маскировку каждого дота, и огромную глубину каждого УРа, и заграждения, и полосу обеспечения, и многое-многое другое» [82;100].

Совершенно понятно, что раз всё было сделано «на уровне мировых стандартов и выше», то советские укрепрайоны по старой границе являлись самыми мощными в мире.

Не заставляют себя ждать и конкретные описания с подробностями «чудес военной фортификации»:

«Каждый УР занимал район в 100-180 км по фронту и 30-50 км в глубину. Район оборудовался сложной системой железобетонных и броневых боевых и обеспечивающих сооружений. Внутри УРа создавались подземные железобетонные помещения для складов, электростанций, госпиталей, командных пунктов, узлов связи. Подземные сооружения соединялись сложной системой тоннелей, галерей, перекрёстных ходов сообщения» [82;86].

А вот описание «стандартного» «среднего» дота «в районе Могилёв-Подольский»:

«Это было сложное фортификационное подземное сооружение, состоящее из ходов сообщения, капониров, отсеков, фильтрационных устройств. В нём находились склады оружия, боеприпасов, продовольствия, санчасть, столовая, водопровод.., красный уголок, наблюдательный и командный пункты. Вооружение дота – трёхамбразурная пулемётная точка, в которой стояли на стационарных турелях три «Максима», и два орудийных полукапонира с 76-мм пушкой в каждом» [82;87].

Перед нами – настоящая крепость. А она – средненькая, по утверждению Резуна, и весьма типичная, по его же словам. Тогда что же представляли из себя доты «выше средненького»?! Да это же ого-го!

Возникает вопрос: а зачем Резун убеждает читателя в чуть ли не абсолютном совершенстве «линии Сталина»? Какой в этом смысл? Ответ простой: для усиления впечатления от дальнейших своих построений и более лёгкого их, т.е. построений, восприятия, как безусловно истинных.

«Обработав» таким образом читателя, Резун «бросает» ему мысль, что с осени 1939 года «линию Сталина» начинают уничтожать и весной 1941 года уничтожают её окончательно:

«Гарнизоны укреплённых районов на «Линии Сталина» были сначала сокращены, а затем полностью расформированы. Советские заводы прекратили выпуск вооружения и специального оборудования для фортификационных сооружений. Существующие УРы были разоружены; вооружение, боеприпасы, приборы наблюдения, связи и управления огнём были сданы на склады. Процесс уничтожения «Линии Сталина» набирает скорость. Некоторые боевые сооружения были переданы колхозам в качестве овощехранилищ. Большинство боевых сооружений (выделено нами – И. Д., В. С.) было засыпано землёй…

Весной 1941 года трагедия «Линии Сталина» достигла апофеоза…Загремели мощные взрывы по всей 1200-киллометровой линии укреплений. Могучие железобетонные капониры, полукапониры, трёх-, двух – и одноамбразурные огневые точки, командные и наблюдательные пункты – десятки тысяч долговременных оборонительных сооружений были подняты в воздух по личному приказу Сталина…

Итак, «Линия Сталина» на старой границе уже уничтожена, а «Линия Молотова» на новой границе ещё не построена…» [82; 90-91].

Таким вот образом Резун плавно переходит к теме строительства УРов по новой государственной границе СССР. Но по мысли «почтенного» автора, по-настоящему никто эти УРы и не строил:

«Строительство некоторых укреплённых районов, например, Брестского, было отнесено ко второй очереди…На практике это означает почти полностью замороженное строительство» [82;99].

«Странные вещи творились на строительстве новых укрепрайонов…Не только в стратегическом плане, но и в плане тактическом укрепления «Линии Молотова» строились на второстепенных направлениях…

Укреплённые районы «Линии Молотова» были вплотную придвинуты к границе. Укреплённые районы отныне не прикрывались полосой обеспечения, и в случае внезапного нападения у гарнизонов не было теперь времени для того, чтобы занять свои боевые сооружения и привести оружие в готовность. В отличие от «Линии Сталина», укреплённые районы на «Линии Молотова» имели очень небольшую глубину. Всё, что можно было строить на самой границе, на ней и строилось. Тыловые рубежи не строились и даже не планировались…Новые сооружения НЕ МАСКИРОВАЛИСЬ (выделено автором – И. Д., В. С.)…Теперь противник мог со своего берега не только видеть всё строительство и точно знать, где находятся укрепления, но мог с точностью выявить каждое отдельное сооружение и даже установить направление стрельбы для каждой амбразуры…» [82;97-98].

«Линия Молотова», по мнению Резуна, – это «преднамеренная демонстрация». Её цель – усыпить внимание немцев, создать у них убеждение, что РККА на западных границах готовит оборону, в то время как она, на самом деле, готовила нападение [82; 99, 102].

Хорошо. Но зачем же при этом было уничтожать «Линию Сталина»? Пусть бы себе стояла. Кому мешала? По Резуну, выходит, что мешала:

«… «Линия Сталина» не была сплошной: между укреплёнными районами были оставлены довольно широкие проходы. В случае необходимости проходы могли быть быстро закрыты минными полями, инженерными заграждениями всех видов, полевой обороной обычных войск. Но проходы могли оставаться и открытыми, как бы предлагая агрессору не штурмовать укреплённые районы в лоб, а попытаться протиснуться между ними. Если бы противник воспользовался предложенной возможностью, то масса наступающих войск была бы раздроблена на несколько изолированных потоков, каждый из которых продвигается вперёд по простреливаемому с двух сторон коридору, имея свои фланги, тылы и линии коммуникаций под постоянной и очень серьезной угрозой.

Проходы между УРами имели ещё и другое назначение…

«Линия Сталина» была универсальной: она могла быть использована для обороны государства или служить плацдармом для наступления, именно для этого и были оставлены широкие проходы между УРами: пропустить массу наступающих войск на запад (выделено нами – И. Д., В. С.). Когда граница была двинута на пару сотен километров на запад, «Линия Сталина» полностью потеряла своё значение как укрепляющий плацдарм для дальнейшей агрессии, а обороняться после пакта Молотова-Риббентропа Сталин больше не собирался. Вот почему линию разоружили, а потом и сломали: она мешала массам советских войск тайно сосредоточиться у германских границ, она мешала бы снабжать Красную Армию в ходе победоносного освободительного похода миллионами тонн боеприпасов, продовольствия и топлива. В мирное время проходов между УРами было вполне достаточно и для военных, и для экономических нужд, но в ходе войны потоки грузов должны быть рассредоточены на тысячи ручейков, чтобы быть неуязвимыми для противодействия противника. Укрепрайоны как бы сжимали потоки транспорта в относительно узких коридорах (выделено нами – И. Д., В. С.). Это и решило судьбу уже ненужной «Линии Сталина»» [82;89,103].

Да простят нам читатели столь объёмное цитирование Резуна. Но оно было просто необходимо, чтобы дать чёткое и ясное представление о характере его доводов.

Скажем сразу, как обычно у Резуна, крупицы правды обильно перемешаны домыслами автора, его фантазиями, а то и просто ложью. Немалое значение для доказательства положений Резуна играет и умолчание, к которому он частенько прибегает.

В принципе, читатель уже на основе нашего очерка истории создания оборонительных линий на советских рубежах может увидеть, что изложение Резуна молчит о кое-каких фактах, какие-то излагает своеобразно и в то же время содержит такие факты, которых в очерке нет. Конечно, тут и нас, и современных российских историков можно заподозрить в неправде (мол, лжём и умалчиваем мы, а Резун говорит чистую правду).

Вот и «пройдёмся» по этой самой только что цитированной «правде». И к уже излагавшимся нами фактам добавим ещё некоторые. Факты – вещь упрямая. А потому они – лучшее доказательство.

Ниже приведена таблица №10, в которой собрана информация по укреплённым районам на старой и новой предвоенной границе СССР.

На что для начала обратим внимание в этой таблице? На протяжённость фронтов и глубину УРов «Линии Сталина».

Далеко не каждый УР имел фронт в 100 минимально декларируемых Резуном километров: 11 из 20 УРов (данные по Островскому УРу в нашем распоряжении отсутствуют), т.е. больше половины, «не дотягивают до сотни». Причём, некоторые весьма существенно. Скажем, у Изяславского укрепрайона, как видим, был фронт всего 45 км, у Остропольского – 50, а у Полоцкого – 55. Но, собственно, о длине фронта в 100-180 километров Резун говорит в отношении тринадцати укрепрайонов, которые были созданы до 1938 года. Из этих тринадцати пять длины фронта 100 км не имели (Карельский, Кингисеппский, Псковский, Полоцкий и Киевский). Длины фронта в 180 км не было ни у одного из тринадцати УРов. Ближе всех «подходит» к этой цифре Коростеньский УР (185 км), а Тираспольский даже значительно превосходит её – 259 км. Из укрепрайонов, строительство которых велось на старой границе в 1938-1939 годах, только Шепетовский «перешагнул рубеж» 100 км – фронт 110 км. Но, как видите, до 180 км ему далековато.

Ещё более вопиющим выглядит утверждение Резуна о глубине полосы обороны УРов «линии Сталина» в 30-50 км. Из таблицы хорошо видно, что максимальная глубина укрепрайонов из числа тринадцати первых всего 5 км., причём не по всему фронту. И имеют такую глубину только два укрепрайона: Псковский и Карельский. Что же до УРов постройки 1938-1939 годов, то и тут 5 км – это максимальный потолок, хотя встречается он чаще: у всех восьми УРов. Но, опять-таки, не по всему фронту.

Так что если в отношении длины фронтов укрепрайонов «линии Сталина» Резун прибег к частичному украшательству действительности (полулжи), то в отношении глубины УРов «украсил» на целый порядок (пририсовал нолик), т.е. попросту нагло соврал.

Теперь обратимся к «сверхмощным дотам» «линии Сталина». Резун, как мы помним, привёл, по его утверждению, описание «типичненького средненького дота». Что про это можно сказать? Во-первых, совершенно не ясно, дот из какого укрепрайона описывает Резун. Вся штука в том, что никакого Могилёв-Подольского УРа не существовало. На «линии Сталина» были Каменец-Подольский и Могилёв-Ямпольский УРы. Первый строился в 1938-1939 годах и так и не был закончен строительством. Второй создавался в период 1929-1937 годов, а в 1938 году началась его частичная реконструкция, также до конца не доведённая. Так вот, если Резун говорит о Каменец-Подольском УРе, то из 158 построенных в нём ДОСов (см. таблицу №10) ни один не был боеготовым. Так что, водопровод в доте этого УРа, описанном Резуном, может быть, и действовал, но к отражению наступления противника дот был не готов (вряд ли было возможно отразить это наступление струйкой воды из-под крана действующего водопровода). Но, скорее всего, речь идёт всё-таки о доте Могилёв-Ямпольского УРа, который к 1938 году имел 276 вполне боеготовых ДОСов. Но вот незадача: по данным специально занимавшегося этим вопросом А. Г. Хорькова, в 13 первых укрепрайонах «линии Сталина» из 3196 оборонительных сооружений (общее количество ДОСов в этих УРах) только 409 имели капонирную артиллерию или были приспособлены для её размещения [14;61]. Т.е., фактически, на одно долговременное огневое сооружение с артиллерией приходилось восемь сооружений без неё. Уже по одной этой причине описанный Резуном дот не мог быть стандартным, типичным. Таким был в среднем каждый девятый дот.

И уж, тем более, подобный дот не был средним. Судя по описанию его вооружения и находящихся в нём помещений, перед нами дот так называемой первой категории. Такие доты были наиболее совершенными фортификационными сооружениями «линии Сталина».

А вот ещё одно описание линии укрепрайонов:

«Огневые группы, опорные пункты, узлы обороны этих укрепрайонов были оборудованы в основном одинаково. Их основу составляли долговременные огневые сооружения (ДОС). Основными требованиями, предъявляемыми к ним, были: обслуживание небольшим количеством личного состава при полной механизации вооружения, обеспечения боевых действий и жизнедеятельности; наивысшая защищённость сооружений от огня и отравляющих веществ противника; тщательная маскировка; разнообразие форм; секционный характер сооружения; создание эффективной системы огня.

ДОСы по своему вооружению, устройству и оборудованию делились на три группы: малые огневые сооружения (одноэтажные пулемётные, орудийные и орудийно-пулемётные сооружения), огневые сооружения средней мощности (одно-, двухэтажные пулемётные, орудийные, орудийно-пулемётные сооружения – полукапониры, капониры), огневые сооружения укреплённых групп и опорных пунктов с комплексным вооружением.

ДОСы имели развитую подземную часть. Личный состав, вооружение и боеприпасы укрывались в них за бетонными стенами (до 3,5 метров) и находились под землёй. В огневых сооружениях устанавливалась фильтрационная аппаратура, проводилось освещение…

Огневые группы (фортики, форты) представляли собой, как правило, несколько ДОСов со специальным вооружением – пулемётами, пушками (25-, 37-, 47-,75-мм), миномётами (60-,81-мм), гаубицами (135-мм). Казематированное вооружение находилось в бронебашнях и бронеколпаках, расположенных в верхней части сооружений. Иногда орудия, предназначенные для прикрытия промежутков, помещались в амбразурах боевых казематов для ведения огня в ограниченном секторе. Имелись и зенитные орудия. Сооружения оборудовались, как правило, 6 пушками различного калибра, 12 пулемётами, 2-3 миномётами.

Для ведения наблюдения за полем боя, управления войсками, сооружались наблюдательные пункты (НП), представляющие собой 3-4-амбразурные бронеколпаки, установленные в одном из огневых сооружений. Боевая часть укрепления окружалась кольцевыми заграждениями…Маскировка огневых точек считалась необходимым условием успешных действий оборонявшихся.

Огневые группы имели как наружную, так и подземные части. На поверхности земли находилось только то, что необходимо для ведения огня. Всё остальное располагалось под землёй. Это: убежища-казармы для личного состава, склады боеприпасов и продовольствия, медицинские пункты, санитарно-техническое оборудование, электростанции и энергоустановки, бытовое оборудование и т.д. Общая площадь подземной части нередко достигала 0,15 кв. километра.

Помимо этого, все сооружения групп были связаны между собой подземными галереями. Многие подземные коммуникации оборудовались приспособлениями для преграждения их в случае возникновения опасности, а также для ведения в них борьбы с противником.

Опорные пункты были сравнительно крупными по размерам и числу огневых сооружений. Входившие в них 5-10 огневых сооружений также имели центральную подземную часть и подземные ходы сообщения, соединяющие огневые сооружения в единую оборонительную систему с мощной подземной частью. Входной блок в опорные пункты выносился на 1 500 – 2 000 метров в глубину позиции и оборудовался амбразурами для орудий, бронеколпаками для пулемётов в целях недопущения проникновения противника внутрь сооружения. Опорные пункты, по сравнению с огневыми группами, имели более мощное вооружение: 75-, 120-, 135-мм орудия в железных казематах или в броневых вращающихся башнях. Общее количество орудий и миномётов достигало 20 единиц, пулемётов – более 30 единиц…

…опорные пункты занимали площадь 1 800 на 800 метров при гарнизоне до 800 человек. Наличие круговой системы огня казематированного оружия и заграждений, надёжная защита личного состава от огня противника путём расположения под землёй (до 15-20 метров) за железобетонными и бронированными стенами (до 3,5 метров), большие запасы продовольствия и боеприпасов (на 3 месяца) – всё это давало возможность гарнизону опорного пункта длительное время успешно сдерживать атаки наземного противника.

Узлы обороны (ансамбли) располагались на наиболее важных участках укрепрайонов…Они состояли из отдельного входного блока, отнесённого в глубину, долговременных огневых сооружений и круговых заграждений, состоявших из противотанкового рва шириной до 8-10 м, а также проволочной сети шириной около 10 метров. Ансамбль имел развитую подземную систему, представлявшую собой центральную подземную часть и подземные ходы сообщений, связывающие между собой все элементы узла обороны в единый комплекс.

Магистральные подземные галереи имели ширину 6-8 метров, соединительные галереи – несколько меньшую – 2-3 метра, но позволявшую достаточно быстро продвигаться по ней гарнизону. Передвижение подразделений, доставка большого количества боеприпасов, других материальных средств осуществлялась электропоездами по подземным железным дорогам.

Входы в подземную часть, как правило, совмещались с огневыми сооружениями (в укреплённых группах) или устраивались в виде отдельных блоков, вынесенных на 1500-2000 метров в глубину обороны. Они располагались в складках местности и искусно маскировались» [14;112-120].

Вот это сила! Вот это мощь! Не так ли? Читатель может задать логичный вопрос: «А чего же мы критикуем Резуна за преувеличение мощи «линии Сталина», когда тут такая силища?» Не спорим, тут и мощь, и силища. Только перед нами описание… «линии Мажино». Да, да, той самой «линии Мажино», о которой Резун хоть прямо и не говорит, что она уступала «линии Сталина» (говоря это прямым текстом, он бы сильно рисковал заслужить упрёк в самой беззастенчивой лжи), но исподволь даёт читателю это понять: мол, в отличие от «линии Мажино» на «линии Сталина» и зенитное-то прикрытие было, и противотанковая направленность оборонительных сооружений существовала, и броневая сталь при строительстве ДОСов использовалась [82; 88]. Раз «в отличие», то читателю приходится делать вывод, что на «линии Мажино» зенитного прикрытия не было, противотанковой направленности оборонительных сооружений не существовало, а броневая сталь при строительстве её ДОСов почти не использовалась. Следовательно, «линия Сталина» по всем статьям превосходила «линию Мажино».

Из приведённого выше описания уже видно, что это не совсем так, а точнее – совсем не так. Ещё некоторая информация о «линии Мажино». Она представляла собой приграничный укреплённый фронт протяжённостью около 400 километров [14; 111]. В неё входили: 1) Рейнский укреплённый фронт, опиравшийся на реки Рейн, Илль, Рейнско-Ронский канал; 2) Эльзасский (Лаутерский) укрепрайон; 3) Лотарингский (Мецский) укрепрайон; 4) Бельфорский укрепрайон; 5) Саарский участок заграждений; 6) Арденский участок заграждений и 7) Фландрский участок заграждений [14; 111-113].

Рейнский фронт (протяжённость около 100 км) включал Нижнерейнский укреплённый сектор с укреплёнными участками Кольмар и Страсбург [14; 111].

Наиболее важные операционные направления прикрывались Эльзасским и Лотарингским укреплёнными районами, оборудованными мощными опорными пунктами и укреплёнными группами с хорошо развитой подземной частью [14; 112].

Эльзасский укреплённый район (до 80 километров) состоял из трёх секторов: Хахенау, Вогезы, Рорбах. Основу главной полосы обороны укрепрайона составляли расположенные в одну линию 10 опорных пунктов с глубокой подземной частью. Расстояние между ними достигало 8-12 километров. На наиболее важном участке обороны этого укрепрайона находился узел обороны (ансамбль) Хохвальд – один из самых крупных узлов обороны «линии Мажино» [144 112,118].

Лотарингский укреплённый район (около 120 километров) делился на четыре сектора. Здесь устойчивость обороны достигалась за счёт использования системы 38 опорных пунктов и укреплённых групп с развитой подземной частью, а также около 100 промежуточных укреплений. Узел обороны Хакенберг прикрывал самое важное направление. Французское командование называло этот ансамбль чудом подземной техники, «подземным городом». Он занимал площадь 1200 на 1500 метров, а гарнизон его насчитывал 1200 человек. Все основные элементы узла обороны Хакенберг находились глубоко в недрах горы, напоминавшей собой небольшой городок. Помимо специально подготовленных к обороне огневых сооружений, предполагалось широко использовать имевшиеся в этом районе рудники и шахты. На вооружении ансамбля находилось 25 орудий различного калибра (37-, 75-, 135-мм), 40 миномётов (50-, 60-, 81-мм), до 75 пулемётов [14; 112,120].

Участки заграждений имели много лёгких и средних железобетонных сооружений [14; 112].

Серьёзными укреплениями линии Мажино были встроенные в неё и дооборудованные старые крепости: Мец, Марна (Фон-дер-Гольц), Мобёж, Верден, Туль, Эпиналь, Бельфор.

Например, крепость Марна, заложенная ещё германцами и носившая у них название Фон-дер-Гольц, занимала горный хребет в 2,5 километра, тянущийся с севера на юг. Её площадь достигала 200 га. Она состояла из трёх отдельно расположенных укреплений: группы Арс-Лакенекси, укреплений Мерси и Жюри. Каждый из этих элементов системы мог обороняться самостоятельно. Для поддержания взаимодействия, маневра силами и средствами все они соединялись хорошо вентилируемыми и освещаемыми подземными ходами общей протяжённостью до 5 километров. В центре крепости глубоко под землёй располагалась электростанция с десятью дизелями и складом на 150 куб.метров мазута. Станция была связана со всеми элементами крепости при помощи потерн – специальных проходов шириной от 1,5 до 1,8 метра и высотой около 2,2 метра. Вода по всем элементам крепости подавалась по трубам, проложенным в потернах, и сохранялась в водяных погребах или бетонных резервуарах. В состав оборонного комплекса входили: гидравлическая станция с механической помпой, канализация, телефонные станции, лазареты с операционными залами, ванными комнатами, палатами для больных, кухни, склады материалов и боеприпасов, подвалы центрального отопления, основания контрминных галерей и другие сооружения. Крепость была окружена рвами, которые, как и местность перед ними, освещались прожекторами [14; 120-124].

Не менее внушительно выглядела и крепость Мец. После генеральной реконструкции основная масса её сооружений была спрятана глубоко под землёй (на глубине до 50 метров). Подземные постройки занимали площадь 2,5 кв. километра. Под землю было спрятано всё: казармы, склады, лазареты, электростанция и т.д. Всё это было соединено подземными ходами сообщения. На поверхность земли выступали только верхние части бетонных колодцев, прикрытых куполами, под которыми помещались орудия, пулемёты, командно-наблюдательные пункты и наблюдательные посты. Помещения располагались в несколько этажей, число которых достигало шести. В нижних этажах были проложены железнодорожные пути. Подъём из нижних этажей в верхние осуществлялся при помощи электрических лифтов и ступенчатых ходов. Во всех помещениях принимались самые современные меры против отравляющих веществ: воздухонепроницаемые двери, шлюзы, противодавление (подпор воздуха или воздухонаддув) и др. Также как узел обороны Хакенберг, крепость Мец называли «подземным городом» [14;124-126].

На всём протяжении «линии Мажино» широко использовались противотанковые рвы и надолбы.

Всего на этой линии было построено 5600 ДОСов, в том числе 520 артиллерийских [14; 126].

В целом, по мнению специалистов, «линия Мажино» представляла собой уникальное оборонительное сооружение XX века [14; 126].

«Линия Сталина» уступала «линии Мажино» и в количестве ДОСов (3196 против 5600), и в плотности их расположения («линия Мажино» прикрывала фронт в 400 километров, а «линия Сталина» – свыше 2000 километров), и в качественных характеристиках ДОСов: ничего подобного французским узлам обороны и крепостям на «линии Сталина» не было. Ведь Резун даёт неверную информацию, утверждая, что в УРах по старой границе «строились гигантские фортификационные ансамбли» [82;87]. В укрепрайонах не только постройки второй половины 20-х – 1937, но и 1938-1939 годов ни одного узла обороны не было предусмотрено. И, как может судить сам читатель из описания «линии Мажино», тот дот, про который повествует Резун, будучи для «линии Сталина» дотом первой категории, для укреплённой линии французов, и впрямь, был «средненьким».

Мы совсем не хотим сказать, что советские укрепления по старой границе были «спичечными коробками». Нет. Это были мощные фортификационные сооружения. Но более совершенными, чем укрепления «линии Мажино», они, конечно же, не были.

Также хотелось бы обратить внимание на ещё один нюанс. Расхваливая «линию Сталина» в сравнении с «линией Мажино», Резун бесспорным минусом последней считает её придвинутость к французской границе [82;88]. Но при этом он всё-таки не упрекает французов в агрессивных намерениях в отношении Германии, т.е. не приходит к тому выводу, который он делает из размещения у самой границы укреплений советской «линии Молотова». Получается, что расположение оборонительных полос УРов в непосредственной близости от государственной границы само по себе подготовку к нападению не означает. У такого расположения могут быть и другие причины (политические, идеологические). В принципе, мы готовы согласиться с Резуном, что послевоенные мемуары советских военачальников (Г. К. Жукова, И. Х. Баграмяна, Л. М. Сандалова и других), в которых они приводят примеры дискуссий и обсуждений вопроса невыгодной оперативной конфигурации укрепрайонов по новой границе, могут быть попыткой замаскировать истинные цели такого строительства этих УРов. Все эти мемуары, строго говоря, аргументом против доводов Резуна быть не могут. Однако тот факт, что не одни русские «страдали грехом приграничного строительства укреплённых районов», а «страдали» этим и неагрессивные французы, свидетельством против резуновских построений очень даже может являться.

Продолжая разговор о «бутафорском» характере строительства «линии Молотова», снова обратимся к таблице №10.

Что сразу бросается в глаза? То, что утверждение Резуна относительно меньшей глубины УРов по новой границе в сравнении с УРами по старой, является искажением фактов. На самом деле всё было как раз наоборот: укрепрайоны «линии Молотова» имели большую глубину, чем укрепрайоны «линии Сталина». Если для последних глубина в 5 километров была в общем-то исключением (она была далеко не у всех УРов, а у тех, у которых была, существовала не по всему фронту), то для первых она становится нормой (5-6 км). Более того, укреплённые районы в Прибалтике имеют на некоторых участках глубину до 16 километров. Такого на старой границе и близко не наблюдалось.

Между прочим, в новых УРах начинают создаваться узлы обороны, т.е. те самые «фортификационные ансамбли», которые Резун «разместил» в «старых» УРах, хотя их там не было в реальности [38;152-153], [82;87]. Причём, создание узлов обороны происходило во всех без исключения укрепрайонах на новой границе. Их количество в укреплённых районах было различным (варьировалось от 1 до 17) [38;152-153].

Если подсчитать по таблице № 10 количество созданных и строящихся ДОСов на «линии Молотова», то оно окажется равным 5807.

Вот теперь сложите всё в голове (большую глубину новых УРов, создание в них узлов обороны, которых не было в УРах «старых», приближающееся к 6 тысячам количество ДОСов) и представьте, какую дорогостоящую, трудо- и ресурсоёмкую демонстрацию затеяли советское правительство и советские военные на рубежах СССР. Даже не зная уже цитировавшихся документов, можно сказать, что военное и политическое руководство страны Советов чрезвычайно серьёзно относилось к затеянной им на границе «акции маскировки своих намерений». И серьёзность эта заставляет усомниться в том, что перед нами всего лишь «отвлекающий маневр».

Любопытны документы, о которых мы ещё не говорили (или говорили не в связи с вопросом об УРах). Сама частота обращения на высшем военном и правительственном уровне к проблеме строительства и приведения в боевую готовность УРов говорит о многом. В феврале-марте 1941 года Главный военный совет дважды обсуждал вопрос о быстрейшем завершении строительства новых укреплённых районов. Чтобы как-то компенсировать недостающее в них вооружение, решили демонтировать часть артиллерийского вооружения со старых УРов и переместить его на западное и юго-западное направления, временно приспособив орудия под новые сооружения. В то же время на разоружённых участках было решено сохранить часть вооружения, так как старые укреплённые районы предполагалось использовать в военное время [14;86-87], [29; 214-215]. Причём, соответствующий приказ родился, как утверждает в своих мемуарах Г. К. Жуков, после острейшей дискуссии между высшими военными, в которую вынужден был вмешаться Сталин: против демонтажа вооружения в «старых» УРах выступали С. К. Тимошенко и он, Г. К. Жуков, за демонтаж – Г. И. Кулик и Б. М. Шапошников. Сталин поддержал последних [29; 214].

14 апреля 1941 года Генеральный штаб издаёт директиву следующего содержания:

«Несмотря на ряд указаний Генерального штаба Красной Армии, монтаж казематного вооружения в долговременные боевые сооружения и приведение сооружений в боевую готовность производится недопустимо медленными темпами.

Народный комиссар обороны приказал:

1. Всё имеющееся в округах вооружение для укреплённых районов срочно смонтировать в боевые сооружения и последние привести в боевую готовность.

2. При отсутствии специального вооружения установить временно (с простой заделкой) в амбразурные проёмы и короба пулемёты на полевых станках и, где возможно, орудия.

3. Приведение сооружений в боевую готовность производить, несмотря на отсутствие остального табельного оборудования сооружений, но при обязательной установке броневых, металлических и решётчатых дверей.

4. Организовать надлежащий уход и сохранность вооружения, установленного в сооружениях.

5. Начальнику Управления оборонного строительства Красной Армии немедленно отправить в округа технические указания по установке временного вооружения в железобетонные сооружения.

О принятых мерах донести к 25.4. 41 в Генеральный штаб Красной Армии.

                              Начальник Генштаба Красной Армии

                              генерал-армии – Г. Жуков

                              Начальник отдела укрепрайонов

                              Генштаба Красной Армии

                              генерал-майор – С. Ширяев»

                                                [29; 215-216].

Во второй половине мая 1941 года были созданы «Соображения по плану стратегического развёртывания сил Советского Союза на случай войны с Германией и её союзниками». Так вот, этот «самый агрессивный» советский военный план в шестом своём разделе содержит следующие предложения:

«Одновременно необходимо всемерно форсировать строительство и вооружение укрепрайонов, начать строительство укрепрайонов на тыловом рубеже Осташков, Почеп и предусмотреть строительство новых укрепрайонов в 1942 году на границе с Венгрией, а также продолжать строительство укрепрайонов по линии старой госграницы» [72; 471].

То есть даже в плане нападения на Германию, каковым майские «Соображения…» и считает основная масса исследователей, советское командование никак не может отвлечь своих мыслей от укрепрайонов («старых», новых и даже ещё не запланированных к строительству).

21 мая Главный военный совет принимает постановление, по которому для обеспечения боевой готовности построенных и строящихся укреплённых районов должны быть сформированы в период с 1 июля по 10 октября 1941 года 110 артиллерийско-пулемётных батальонов, 6 артиллерийских дивизионов и 16 отдельных артиллерийских батарей [14; 87].

О том, насколько руководство страны придавало большое значение означенным мероприятиям, говорит факт дублирования постановления Главного военного совета от 21 мая 1941 года постановлением СНК СССР № 1468-598сс от 4 июня 1941 года: «Об укреплённых районах». В нём, в частности, утверждались сроки создания воинских формирований для вновь строящихся укреплённых районов:

«[…] 2. Формирование частей закончить к 1 октября 1941 года, проведя его в две очереди:

1-я очередь – на 45 000 человек к 1 июля 1941 года;

2-я очередь – на 75 000 человек к 1 октября 1941 года» [28;289], [72; 128]

Кстати, обратим внимание на дату « 1 октября». Российский исследователь Ю. Житорчук по поводу постановления от 4 июня 1941 года задаёт «резунистам» и сторонникам теории «превентивного удара по Германии» вполне обоснованный вопрос:

«Только зачем же нужно было тратить колоссальные материальные и людские резервы на окончание строительства оборонительных сооружений, если, как утверждает Резун, СССР уже через месяц собирался напасть на Германию? После чего все эти сооружения должны были бы стать абсолютно бессмысленными с военной точки зрения» [28; 289-290].

Мы немножко скорректировали бы вопрос Ю. Житорчука. Какие-то мероприятия в отношении подготовки УРов со сроком «1 июля 1941 года» ещё можно объяснить с позиций гипотезы о подготовке советского нападения на Германию в июле 1941 года (в данном случае, не суть важно какого нападения: агрессивного или превентивного). В конце концов, УРы на новой границе могли служить плацдармом для наступления. Находясь у самой границы, могли обеспечить мощную огневую поддержку в начальный момент этого самого наступления. Должны были прикрыть отмобилизование и развёртывание основных сил РККА, которые устремились бы на вражескую территорию вслед за силами Первого стратегического эшелона. Наконец, по большому счёту, нельзя совершенно исключить неблагоприятный сценарий развития событий: наш удар может быть отбит противником, противник может контратаковать, и тогда укрепрайоны выполнят свою непосредственную миссию, т.е. задержат вражеское наступление на границах страны, пока Красная Армия готовит второй удар.

Но вот что делать с датой « 1 октября», фигурирующей в постановлении? Немногим меньше половины новых артпульбатов формировались к этому числу. Причём, численность их должна была быть больше, чем артпульбатов, формируемых к 1 июля (75 000 человек против 45 000). Зачем они нужны к 1 октября, если с июля мы ведём наступательную войну? Для какой цели они будут сидеть в укрепрайонах? Это же натуральное распыление сил и средств.

Примечательно, что Резун «с сотоварищи» вообще не упоминает о постановлении от 4 июня, а упоминающие его сторонники теории «советского превентивного удара» говорят только о дате «1 июля», «скромно умалчивая» про 1 октября (см., например, Н. Савин «Разгадка 1941. Причины катастрофы», М., 2010, стр. 128).

16 июня 1941 года ЦК ВКП (б) и СНК СССР «в догонку» постановлению от 4 июня принимают специальное постановление «Об ускорении приведения в боевую готовность укреплённых районов» [14;87]. Последним постановлением партийное руководство и правительство страны стремились ускорить установку артиллерии и оборудования укрепрайонов. Для вооружения вновь создаваемых артиллерийско-пулемётных батальонов решено было взять:

а) за счёт «НЗ» тыловых частей – 2700 пулемётов Дегтярёва (ДП);

б) из мобзапаса Дальневосточного фронта – 3000 ДП и 2000 пулемётов «Максим» [72; 128].

Все эти приказы, постановления и планы, в купе с огромными масштабами строительных работ по линии новой границы, неоспоримо свидетельствуют о том, что УРы на новой границе создавались не «маскировки ради». Если «суету» непосредственно на месте работ ещё можно назвать демонстрацией, не учитывая больших средств, в данную «суету» вкладываемых, то появление важнейших документов, в том числе и совершенно секретных, демонстрацией никак быть не может.

Обращает внимание, что в своих произведениях Резун не упоминает ни один из вышеперечисленных документов. Понятно, почему: заведи разговор о всех этих приказах, постановлениях, планах, и тезис о «строительстве второй очереди», главная цель которого – усыпить внимание немцев, тут же, сам собой, выявит свою несостоятельность.

Впрочем, факты – вещь упрямая. И под их напором даже Резун в одной из своих последних книг («Беру свои слова обратно») вынужден признать, что укрепрайоны «линии Молотова» не были демонстрацией, а были вполне полноценными с технической точки зрения фортификационными сооружениями. Вот, например, что он пишет:

«Не в том беда, что ДОТы были непрочными или слабо вооружёнными, а в том, что гарнизоны не успели их занять. Вот пример из обороны УР № 6 (Рава-Русского) соседнего Юго-Западного фронта. Двухэтажный ДОТ «Медведь». В двух орудийных амбразурах – 76-мм пушки со спаренными пулемётами, кроме того, две пулемётные амбразуры со станковыми пулемётами. 22 июня 1941 года в этом ДОТе на два орудия и четыре пулемёта было три человека…Представим, что в этом ДОТе не два подзенмных этажа, а четыре, не два орудия, а пять, не четыре пулемёта, а десять. От этого вам легче будет, если вместо положенных по штату десятков людей в ДОТе три бойца. Если вместо взвода полевого усиления вокруг ДОТа в траншеях ни души? Если и траншей рядом нет?» [34; 163-164].

Одним словом, у прекрасной техники не оказалось вовремя людей, способных эту технику использовать, а сами по себе укрепления «линии Молотова» были совсем неплохи.

Что же касается судьбы «линии Сталина», то побасенка, подхваченная Резуном у П. Г. Григоренко, о том, что УРы этой линии якобы повзрывали и позасыпали землёй, никакой реальной основы под собой не имеет. Сам П. Г. Григоренко, хоть он и принимал участие в строительстве «линии Сталина» и дослужился до звания генерал-майора, на Советскую власть оказался очень обижен. Дело в том, что за свои преждевременные поиски исторической «правды» П. Г. Григоренко угодил в спецклинику МВД (попросту говоря, в «психушку»). Его бы и рады были выслать, как выслали другого историка-«правдоискателя» Некрича, да генеральские погоны мешали это сделать. Нетрудно себе представить, что начал писать «подлечившийся» бывший генерал после прихода «свободы» и «демократии» о той власти, которая его «лечила».

Тем не менее, П. Г. Григоренко затрудняется назвать причину, по которой «линию Сталина» «уничтожили»:

«Я не знаю, как будущие историки объяснят это злодеяние против нашего народа. Нынешние обходят это событие полным молчанием, а я не знаю, как объяснить» [82;91].

Фантазия у Резуна оказалась ещё более бурной, чем у П. Г. Григоренко. И причина «уничтожения» была найдена. Оказывается, «линия Сталина» мешала транспортировке войск и грузов в случае похода (т.е. агрессии) Красной Армии в Европу. Проходы, мол, между УРами были узковаты [82;103]. Давая такое объяснение, Резун совершенно не смущается даже тем обстоятельством, что сам же несколькими страницами ранее пишет о довольно широких промежутках между УРами, а на той же самой странице, на которой предлагает своё смешное объяснение, говорит, что эти промежутки-проходы вполне могли пропустить массу наступающих войск на запад. И вдруг они становятся узки! Причём, происходит это вследствие того, что планируется вторжение в Европу. А раньше, когда наступление, очевидно, планировали только до границы, то ширина проходов всех устраивала.

Не смущает Резуна и то, что пресловутые проходы между УРами были ведь не по нескольку сот метров, а достигали десятков километров. Изначально укрепрайоны прикрывали наиболее вероятные направления наступления противника, в частности, танкоопасные направления [14; 55]. Новые УРы в 1938-1939 и строились с целью сузить промежутки между укреплёнными районами. Но, опять-таки, до сотен метров их никто не сужал.

Потом. Уничтожить УР взрывами – это ещё не значит сделать местность, которую он занимал легкопроходимой. А куда денутся тысячи и тысячи тонн железобетона и искорёженной стали? Они ведь после взрыва в пыль не обратятся и по ветру не развеются. Их ведь нужно вывезти или закопать. Закопать нужно и воронки. Засыпка землёй тех сооружений, которые можно было не взрывать, тоже, как вы понимаете, требует определённых усилий. Но и это ещё не всё. Ведь железные и обычные дороги проходили как раз в проходах между УРами. По самим УРам ничего, кроме УРовских путей сообщения, не могло проходить. Так вот, чтобы местность, освобождённая от укрепрайонов и их обломков, могла послужить увеличению грузопотока в западном направлении на случай войны, на ней надо дороги-то ещё построить, проложить.

Словом, сказал «А», скажи и «Б»: просто взорвав укрепления «линии Сталина», транспортные коридоры не расширить. Нужны ещё кое-какие мероприятия, чтобы коридоры сначала, и впрямь, расширились, а потом стали в полном смысле транспортными. И понятно, что для всего этого нужны средства, люди, техника, время. Т.е. всё то, чего катастрофически не хватало для строительства оборонительной линии по новой границе. А здесь пришлось бы значительную часть ресурсов потратить на уничтожение «старых» укреплённых районов. Если вспомнить, что по утверждению П. Г. Григоренко и Резуна, взрывы на «линии Сталина» загремели только весной 1941 года, то вообще непонятно, как до 6 июля Сталин рассчитывал превратить территории, ранее перекрытые УРами в полноценные транспортные артерии? И чем этот Сталин только думал?

Но это всё соображения общего порядка. Теперь ещё немного фактов и документов.

Вернёмся к таблице №10. Мы специально ввели в неё столбец «Продолжительность обороны УР». Нетрудно заметить, что УРы по новой границе либо совсем не оборонялись, либо оборонялись недолго: как правило, день-два (исключение составляют новые УРы в КОВО, наиболее подготовленные к боевым действиям: они защищались от двух до шести дней).

Совсем другая картина с УРами по старой границе. Несмотря на то, что ни один из них к обороне толком подготовлен не был, почти все они дрались, минимум, по нескольку дней. Быстрее всего было сломлено сопротивление в полосе Новоград-Волынского УРа – через три дня. Защищались «старые» укрепрайоны и по десять дней (Полоцкий), и по две недели (Кингисеппский, Псковский, Летичевский, Коростеньский). А Киевский УР продержался с 11 июля по 18 сентября 1941 года, т.е. более двух месяцев.

Возникает вполне логичный вопрос: если «линию Сталина» всю взорвали, засыпали, «развеяли по ветру», то каким образом войска Красной Армии защищались в полосах её укрепрайонов? Ведь там ничего, кроме чистого поля или груды обломков, не должно было остаться. И заметьте, оборона «старых» УРов была не исключением, а правилом.

Ответ возможен только один: сооружения укрепрайонов «линии Сталина» стояли целёхонькие. Да, они были в основном разоружены, не имели специального оборудования. В УРах на старой границе практически не было гарнизонов. Но наличие фортификационных сооружений позволило «зацепиться» за них полевым войскам РККА и удерживать их до последней возможности.

По утверждению Резуна, укрепрайоны «линии Сталина» начали уничтожать ещё с осени 1939 года. Первоначально под этим уничтожением Резун понимает расформирование гарнизонов укрепрайонов, разоружение оборонительных сооружений, сдачу вооружения и оборудования на склады, консервацию. Такое понимание, в сущности, не противоречит тому, что происходило в действительности. Конечно, неплохо было рассказать и про директиву Генштаба, отданную ещё в начале 1940 года, которая предусматривала не единовременное упразднение и консервацию всех укрепрайонов на старой границе, а постепенное (по мере строительства УРов на новых рубежах), и сохранение Карельского, Каменец-Подольского и Могилёв-Ямпольского УРов в любом случае [14; 71-72]. Неплохо было бы поведать читателю об упразднении Полоцкого УРа только к июлю 1940 года (обратите внимание на дату – от осени 1939 года прошёл почти год) и новом его создании уже в октябре 1940 (под именем Полоцко-Себежского укреплённого района) [14; 77-81]. Не помешало бы упомянуть и о дискуссиях в Главном военном совете по поводу разоружения «старых» УРов, шедших ещё в начале 1941 года (см. выше). Картина получилась бы более объективная. Ясно бы стало, что укрепрайоны на старых границах не законсервировали все в раз. И более того, некоторые из них даже подвергали расконсервации.

Но Резун «идёт другим путём». Начинается рассказ про засыпку большинства оборонительных сооружений землёй и последующих их взрывах [82; 90-91].

Между тем, мы хотим обратить внимание на ещё один документ. 8 апреля 1941 года, когда, по мнению Резуна, укрепления «линии Сталина» на всём её протяжении «взлетают на воздух», Генштаб РККА отправляет командующим Западным и Киевским Особыми военными округами странно выглядящую на фоне взметающихся в небо столбов из земли, бетона и стали директиву:

«Впредь до особых указаний Слуцкий, Себежский, Шепетовский, Изяславский, Староконстантиновский, Остропольский укреплённые районы содержать в состоянии консервации.

Для использования указанных укреплённых районов в военное время подготовить и провести следующие мероприятия:

-создать кадры управлений укрепрайонов;

– для завершения системы артиллерийско-пулемётного огня в каждом узле обороны и опорном пункте создать площадки для дерево-земляных или бутобетонных сооружений, которые необходимо будет построить в первые десять дней с начала войны силами полевых войск;

– на основании проектов и технических указаний Управления оборонительного строительства Красной Армии рассчитать потребность вооружения и простейшего внутреннего оборудования;

– в расчёте сил, средств и планов работ учесть железобетонные сооружения, построенные в 1938-1939 гг. в Летичевском, Могилёв-Ямпольском, Новоград-Волынском, Минском, Полоцком и Мозырском укрепрайонах.

Начальнику Управления оборонительного строительства разработать и к 1.5.41 направить в округа технические указания по установке вооружения и простейшего внутреннего оборудования в сооружениях 1938-1939 гг.» [29;214-215].

Итак, перед нами очень интересный документ. Прежде всего, бросается в глаза, что в течение первых десяти дней войны должны делать полевые войска РККА, находящиеся к началу войны на линии старой границы: если не все они, то, во всяком случае, значительная их часть, не выдвигаться к новой границе, чтобы усиливать удар приграничных советских армий, а начинает усиленно возводить полевые укрепления в полосе недостроенных УРов 1938-1939 годов. Согласитесь, какая-то странная агрессия против Германии.

Далее. Совершенно очевидно, что УРы, строившиеся по старой границе в 1938-1939 годах, никто не взорвал. Они так и стояли недостроенные. И чтобы в мирное время ресурсы, которых остро не хватало, на них не тратить, их предполагалось быстро (за 10 дней) усилить полевыми укреплениями (дзотами и лёгкими дотами) силами тех же полевых войск после начала войны. Но при этом кадры управлений в этих укрепрайонах должны были быть воссозданы ещё в мирное время.

Кстати, у читателя может возникнуть вопрос: почему в директиве не упоминается Каменец-Подольский УР Киевского Особого военного округа? Он ведь тоже 1938-1939 годов постройки. Наверное, его-то и взорвали? Нет. Причина неупоминания Каменец-Подольского укреплённого района в директиве Генштаба от 8 апреля 1941 года – в другом. Этот укрепрайон не упразднялся. Свой статус укрепрайона он сохранил. Ни консервировать, ни тем более взрывать его никто не собирался.

По этой же директиве видно, что, по крайне мере, шесть из восьми УРов до 1938 года постройки, находившихся в ЗапОВО и КОВО, также пребывали в абсолютно «невзорванном» состоянии.

В мае 1941 года появляется сразу два документа, которые свидетельствуют о полном незнании высшим военным и политическим руководством СССР событий, происходящих на «линии Сталина»:

В «Соображениях…» от 15 мая 1941 года генштабисты предлагают «продолжать (выделено нами – И. Д., В. С.) строительство укрепрайонов по линии старой границы» [72;471].

А 25 мая 1941 года вышло постановление правительства о мерах по реконструкции укрепрайонов на старой границе [76;119].

И невдомёк было А. М. Василевскому, Н. Ф. Ватутину, Г. К. Жукову, С. К. Тимошенко, Молотову и Сталину, что на старой границе уже нечего продолжать строить и реконструировать, ибо там всё «взлетело на воздуси».

Принимая во внимание уровень неосведомлённых лиц, неосведомлённость эта выглядит всё-таки несколько странно.

Если же серьёзно, то, после всего вышесказанного, в качестве вывода рассмотрения вопроса об УРах «линии Сталина» хотелось бы использовать слова современного российского историка, который чрезвычайно точно и лаконично высказался по этой проблеме:

«…ДОТы «линии Сталина» никто перед войной не взрывал и землёй не засыпал» [76;119].

Эти слова дорогого стоят, ибо сказаны ни кем-нибудь, а М. Солониным, который чрезвычайно симпатизирует построениям Резуна и подобно ему во всех действиях советской стороны накануне и в начале войны ищет следы пресловутого плана «Гроза», называя его Большим Планом. Ищет в действиях, потому что в документах ничего найти так и не получается.

Но М. Солонин не был бы М. Солониным, если бы такое своё «признание» не сопроводил критикой в адрес…нет, нет, не Резуна, а советской историографии: «Вопреки легенде, тиражировавшейся многие десятилетия…» [76;119].

Ясно, что «тиражировать легенду многие десятилетия» Резун не мог. Это могли делать только советские историки и военные.

Но, объективно говоря, в советской исторической науке, тезис об уничтожении «линии Сталина» распространения не получил. Некоторые авторы, писавшие об этом на волне хрущёвской критики сталинизма, были справедливо раскритикованы. То же, что стало говориться в период перестроечного разгула «правдоискательства» уже никто не критиковал, но относиться ко всей этой «правде» надо крайне осторожно, ибо на 90% представляет она собой «бред сивой кобылы в морозную январскую ночь». И назвать её «советской историографией» уже нельзя.

Резун же, который из рассказов о взрывах «линии Сталина» сделал один из основных аргументов в пользу своей теории, и слова критики от М. Солонина за эти «взрывы» не дождался. Что поделаешь? «Рыбак рыбака видит издалека». Особенно, если это касается рыбаков, любящих половить рыбку в мутной водичке.

* * *
Аргумент третий. Сталин создал самые мощные воздушно-десантные войска в мире. Поскольку «воздушно-десантные войска предназначены для наступления» [82;111], то страна, которая имеет эти войска в значительном количестве, планирует вести агрессивные войны. И не иначе [82;111-118].

Однако сколько десантников было в РККА? По мнению Резуна, «к началу Второй мировой войны Советский Союз имел БОЛЕЕ ОДНОГО МИЛЛИОНА (выделено автором – И.Д., В.С) отлично подготовленных десантников-парашютистов» [82;111].

Для усиления впечатления Резун приводит следующие данные: у немцев численность ВДВ к 1 сентября 1939 года была 4000 человек, а «еслиподсчитать всех военных парашютистов мира на момент начала Второй мировой войны, то получается, что Советский Союз имел подготовленных десантников примерно В ДВЕСТИ РАЗ БОЛЬШЕ (выделено автором – И.Д., В.С), чем все страны мира вместе взятые, включая и Германию» [82;111].

В дальнейшем Резун излагает, как крепчала мощь сталинских ВДВ:

«Он (Сталин- И.Д, В.С) создал воздушно-десантные войска в 1930 году» [82;111].

«В 1938 году, предвидя «освободительные походы»,Сталин создает дополнительно шесть воздушно-десантных бригад численностью 18 000 парашютистов» [82;113].

«…создаются новые десантные подразделения: полки и отдельные батальоны.

В Московском военном округе, например, создавалось три полка трехбатальонного состава и несколько отдельных батальонов по 500-700 парашютистов в каждом батальоне» [82;114].

«… в апреле 1941 года в Советском Союзе тайно развернуто ПЯТЬ ВОЗДУШНО-ДЕСАНТНЫХ КОРПУСОВ (выделено автором – И.Д., В.С). Все корпуса создаются в западных районах Советского Союза» [82;114].

Далее Резун повествует, против кого эти корпуса могли быть использованы: против Германии, Румынии, Чехословакии и Австрии [82;114].

«12 июня 1941 года в Красной Армии создается Управление воздушно-десантных войск, а в августе – еще пять воздушно-десантных корпусов» [82;114].

«Помимо воздушно-десантных корпусов, бригад и полков в составе обычной советской пехоты формировалось довольно значительное число отдельных парашютно-десантных батальонов» [82;115].

«Воздушно-десантные корпуса помимо обычной десантной пехоты имели мощную артиллерию и даже батальоны легких плавающих танков» [82;114].

«… с весны 1941 года … начали массовый выпуск десантных планеров» [82;120].

«…С-47 (военно-транспортный самолет, выпускавшийся в СССР по американской лицензии под именем Ли-2 – И.Д., В.С) выпускали в СССР настолько большими сериями, что некоторые американские эксперты считают, что в начале войны СССР имел этих самолетов больше, чем США.

Кроме С-47 Советский Союз имел несколько сотен устаревших стратегических бомбардировщиков ТБ-3, переквалифицированных в военно-транспортные самолеты … Их было достаточно много, чтобы поднимать одновременно несколько тысяч парашютистов и тяжелое оружие, включая легкие танки, бронеавтомобили и артиллерию» [82;121].

Подобные описания, конечно, завораживают. Но не может не насторожить одно обстоятельство: слов о мощи советских воздушно-десантных войск много, а вот конкретных цифр и данных мало. Сразу же возникают вопросы. Какова была численность созданных в 1930 году ВДВ? Неужто сразу миллион? Если в 1938 году создано дополнительно шесть воздушно-десантных бригад, то сколько их было до этого? Каков был численный состав, уровень подготовки и степень боеготовности 5 воздушно-десантных корпусов, созданных в апреле 1941 г., и других 5, созданных в августе 1941г. (если говорить более точно, то в сентябре [39; 83])? Десантных самолетов и планеров было много. А сколько конкретно?

Единственная конкретика, которую можно вынести из всех описаний Резуна, заключается в том, что численность воздушно-десантной бригады была около 3 000 человек, а отдельного парашютно-десантного батальона от 500 до 700 человек.

Попытаемся дополнить Резуна более точной информацией.

Прежде всего, скажем, откуда взялась цифра «более одного миллиона десантников-парашютистов». Оказывается, это все те, кто посещал ОСОАВИАХИМ (предшественник ДОСААФ) и совершил хотя бы один прыжок с парашютом. Нам абсолютно неизвестно, каким образом Резун произвел свой подсчет, но примем его на веру. Пусть более миллиона. Но разве следует из этого, что у нас есть ВДВ такой численности? Хочется спросить Резуна, а свято ли он уверен в том, что, скажем, в той же Германии, прыгали с парашютом только те 4 000 человек, которые оказались в воздушно-десантных частях вермахта к началу Второй мировой войны? Наверняка, таковых было больше. Так что же Резун не увеличит численность немецких десантников? Вообще, надо заметить, логика странная. Следуя ей, можно и всех трактористов, подготовленных в СССР «автоматом» объявить танкистами. И единственной причиной их подготовки считать планирование захватнической войны против Германии.

Правда заключается в том, что прыгать с парашютом в Советском Союзе стали, наверное, действительно в 1930 году, но воздушно-десантные войска были созданы только 12 июня 1941 года, то есть на пять лет позже, чем у немцев (у них они появились в 1936 году), а не раньше на шесть лет, как пытается нас убедить Резун. Десантные формирования в Красной Армии были, но, как войска, ВДВ оформились именно 12 июня 1941 года, когда приказом Народного Комиссариата обороны № 0202 было создано то самое Управление воздушно-десантных войск, о котором вскользь упоминает Резун [38; 16]. Акцентировать на этом событии внимание ему, конечно же, не с руки, так как, по его утверждению, воздушно-десантные войска существуют в СССР с 1930 года.

До появления приказа № 0202 десантные формирования относились сначала к ВВС, а затем к стрелковым войскам [38;16].

Характерно, что первые крупные воздушно-десантные формирования – бригады, в которых по штату было немногим более 3 000 человек, появились только в 1938 году. Их не дополнительно создали, как говорит Резун, а просто создали. Дополнять на тот момент было нечего, ни одной воздушно-десантной бригады до них не существовало.

В апреле 1941 года были созданы пять воздушно-десантных корпусов, получившие номера с 1-го по 5-й. Сверх того, была сохранена отдельная воздушно-десантная бригада (202-я), из числа созданных в 1938 году. Остальные пять бригад обратили на формирование воздушно-десантных корпусов (201-ю, 204-ю, 211-ю, 212-ю и 214-ю) [38;16;148]. Количество бригад в корпусе равнялось трем. Итого, в пяти корпусах пятнадцать бригад. Откуда же взялись еще десять бригад? Для их формирования были использованы части стрелковых и горно-стрелковых дивизий [38;16]. Новые воздушно-десантные бригады имели нумерацию с 1-й по 10-ю [38;148].

Штатная численность воздушно-десантного корпуса составляла 10 419 человек, то есть по численности он уступал танковой, моторизованной и стрелковой дивизиям (их штатная численность: 10 942, 11 534 и 14 483 человек соответственно) [38;62]. Потому-то при подсчете числа эквивалентных дивизий за дивизию принимается две танковых, стрелковых или моторизованных бригады и три воздушно-десантных (другими словами, корпус).

Согласно штату, воздушно-десантный корпус, действительно, должен был иметь на вооружении легкие танки (50 машин) и артиллерию: 18 76-мм пушек, 39 45-мм пушек ПТО, 21 82-мм миномет и 111 50-мм минометов [38; 62]. Также на вооружении корпуса должны были состоять 458 пулеметов (440-ручных и 18 станковых), 4 зенитных пулемета, 864 ранцевых огнеметов, 1257 пистолетов-пулеметов и 4500 винтовок и карабинов [38;62].

Нам не известно, насколько к началу войны корпуса были укомплектованы по штату людьми и вооружением. Однако можно однозначно сказать, что даже при условии их полной укомплектованности личным составом количество десантников в них не могло превышать 53 000 человек. С учетом же 202-й отдельной воздушно-десантной бригады, общее количество советских десантников-парашютистов было около 56 000 человек. И пусть в РККА существовали отдельные воздушно-десантные полки и батальоны, как пишет Резун, в любом случае, ни о миллионе, ни о сотнях тысяч человек [82;118] в составе воздушно-десантных формирований Красной Армии говорить не приходится.

Вошедшие в корпуса бригады 1938 года формирования имели хотя бы небольшой боевой опыт. Так, 212-я бригада использовалась на Халкин-Гале, 201-я, 204-я и 214-я – в войне с Финляндией и в освободительных походах [38;16]. А вот десять вновь сформированных бригад к началу войны оказались небоеспособными. Большинство их десантников, особенно пришедших со стрелковых и горно-стрелковых частей, совершило от 1 до 3 прыжков с парашютом, что говорит об уровне их профессиональной подготовки [38;16].

Поскольку новых бригад в каждом корпусе было две из трех, то и в целом боеспособность воздушно-десантных корпусов специалисты считают неудовлетворительной [38;16].

Одной из основных причин этого явилось недостаточное количество средств для десантирования.

Резун нарисовал чрезвычайно радужную картину обеспечения десантников данными средствами, которая ничего общего с действительностью не имеет. Только 4 июня 1941 года было принято решение о формировании при каждом корпусе 2 десантно-бомбардировочных полков. Для этой цели приказом НКО № 0034 пять тяжелобомбардировочных полков передавались в распоряжение командиров воздушно-десантных корпусов. Однако воплотить в жизнь указанное решение не успели [38;16].

Четыре из пяти воздушно-десантных корпусов дислоцировались в приграничных военных округах:

1-й – в КОВО

3-й – в ОдВО

4-й – в 3апОВО

5-й – в ПрибОВО [38;148]

Только 2-й вдк базировался в Харьковском военном округе, который хоть и был внутренним, тем не менее, находился все-таки относительно близко к западной границе [38;148].

Так вот, ситуацию с транспортными самолетами в июне месяце 1941 года в приграничных округах нельзя назвать иначе, как катастрофической.

В ПрибОВО было 82 небоевых самолета, из которых транспортными, разумеется, являлись не все, а только часть. При этом исправными были 72 самолета, а количество подготовленных экипажей равнялось 5 [47;712].

В ЗапОВО количество небоевых (в том числе, транспортных) самолетов – 41, из них исправных – 38, подготовленных экипажей для них не имелось [47;712].

В КОВО вообще не было ни одного военно-транспортного самолёта [47; 713].

В ОдВО небоевых (в том числе, транспортных) самолетов – 30, исправных из них – 26, а подготовленных экипажей для них не было [47;713].

Тех самых устаревших бомбардировщиков ТБ-3, которые могли быть использованы для транспортировки десанта, о сотнях которых в составе ВДВ пишет Резун, в приграничных округах в составе бомбардировочных полков имелось всего 2 единицы. Но один такой самолет находился в ЛенВО, где воздушно-десантные корпуса не базировались, и только один – в ЗапОВО [47;710-711].

Между тем, по расчетам штаба 4-го воздушно-десантного корпуса для однорейсовой выброски личного состава и техники соединения было необходимо 650-700 бомбардировщиков ТБ-3 и транспортных самолетов Ли-2 [72; 190].

Кстати, о Ли-2. В рассказе об этом самолете Резун в очередной раз допускает, мягко говоря, некоторую неточность. Второе имя, под которым самолет был известен в СССР, вовсе не С-47, а ПС-84. А знаете, что означает данная аббревиатура? «Пассажирский самолет завода № 84». Т.е. ПС-84 выпускался для перевозки пассажиров, а не как военно-транспортная машина, о чем нам повествует Резун. Справедливости ради надо отметить, что в случае войны из гражданского Воздушного флота предполагалась его передача по мобилизации в войска, где он и должен был использоваться в качестве военно-транспортного самолета, поскольку вполне был для этого пригоден.

Конечно, совершенно в духе Резуна, можно сказать, что нахождение Ли-2 в гражданском Воздушном флоте, также как и его название ПС-84,было не более чем маскировкой огромной армады военных десантных самолетов. Попутно, мол, и народохозяйственные задачи решались. Не будем спорить. Пусть так.

Но посмотрим на размеры «армады». К началу войны гражданский Воздушный флот располагал … 72 самолетами Ли-2 [72;190]. Вот тебе и армада!

Да, но может быть, их в Красной Армии было значительно больше? Отнюдь. К 22 июня в составе ВВС РККА находилось всего 7 таких машин. [72;190]!

      Вообще же к началу войны количество транспортных самолетов в ВВС РККА – 108 машин [72;190].

Теперь сравните эти цифры с количеством самолетов необходимых для однорейсового десантирования только одного воздушно-десантного корпуса (650-700 самолетов).

И снова можно услышать возражения: да, но как же с бомбардировщиками ТБ-3? Их-то ведь, наверняка, имелось в ВВС достаточное количество. И пять их полков в ВДВ к 22 июня просто не успели передать, а к 6 июля, вполне возможно, могли успеть.

Отчасти подобные возражения верны. Что правда, то правда: ТБ-3, и впрямь, в военно-воздушных силах Красной Армии имелось довольно значительное количество. И даже Резун ни капли не преувеличивает, когда пишет о нескольких сотнях этих бомбардировщиков. Если быть более точными, к июню месяцу 1941 года их насчитывалось 516 единиц [72;190]. Да только Резун допускает искажение в другом – он говорит о превращении ТБ-3 в военно-транспортные самолеты для десантников, как о давно свершившемся факте. В реальности же, как мы видели, ни один ТБ-3 к началу войны в воздушно-десантные корпуса не прибыл, и только 4 июня 1941 года было принято решение, что часть ТБ-3 станут транспортами для парашютистов.

Те пять полков, укомплектованные этими самолетами, которые передавались в ВДВ, должны были иметь в своем составе около 300 машин (в каждом полку было по 60-64 самолета) [54;241].

Как можно понять, 60 ТБ-3 на корпус проблему радикально не решало.

Допустим, что в ВДВ передали бы все до единого бывшие гражданские Ли-2 (т.е.72 самолета).Туда бы «пошли» и оставшиеся в составе бомбардировочной авиации ТБ-3 (около 200), и половина уже имевшихся в РККА транспортных самолетов (т.е. около 50 машин; оставить войска без транспортной авиации вообще, передав всё десантникам, вряд ли бы рискнули). Только в этом случае количество военно-транспортных самолетов удовлетворило бы расчетам командования 4-го вдк. Другими словами, полностью обеспеченным средствами для транспортировки десантников, вооружения, боеприпасов, продовольствия и прочих необходимых грузов оказался бы только один из пяти воздушно-десантных корпусов. Другие четыре и отдельная бригада остались бы ни с чем.

Все сводится к тому, что никакого благополучия в обеспечении воздушно-десантных войск самолетами для десантирования не было, в принципе.

Безусловно, и на эти наши доводы можно вполне аргументировано возразить: совсем не обязательно десантировать весь корпус враз. И вообще, никто и никогда не запретил бы за одним корпусом 650-700 транспортных самолетов.

Например, В.Савин в своей книге «Разгадка 1941 г. Причины катастрофы» (М., 2010) приводит расчеты, доказывающие, что наличных военно-транспортных самолетов вполне могло хватить. По его мнению, после осуществления передачи в ВДВ пяти бомбардировочных полков, укомплектованных ТБ-3,в каждом корпусе оказалось бы по 80 самолетов [72;190][58]. Плюс по мобилизации в корпусах могли оказаться все или часть Ли-2 из ГВФ, т.е. до 72 единиц, от 5 до 15 Ли-2 в каждом вдк. Таким образом, на один корпус приходилось до 90 военно-транспортных самолетов. За один рейс они могли «поднять», примерно, два воздушно-десантных батальона, или одну шестую личного состава и вооружения воздушно-десантного корпуса [72;190]. За один день самолеты могли сделать более одного рейса. По мнению В.Савина, два рейса в день вполне возможны. При этом переброшенной окажется треть состава воздушно-десантного корпуса. Но, как считает указанный автор, исходя из предвоенных представлений о характере наступательной операции, выбрасывать весь корпус в один день и не нужно было [72;190-191].

Поскольку темп наступательной операции предполагался 10-15 километров в день, то общая длительность операции на глубину, скажем, 200 км должна была составить 12-20 дней (цифры из доклада Г.К.Жукова «Характер современной наступательной операции» на декабрьском совещании высшего командного состава РККА) [72;191]. И каждый день в полосе наступления группы десантников должны захватывать какие-то ключевые объекты – мосты, аэродромы, железнодорожные станции и т.д. «Исходя из того, что минимально необходимые силы для удержания одного объекта – один воздушно-десантный батальон, получим, что за один день воздушно-десантный корпус мог захватить один- два ключевых пункта» [72;191]. Это даже при условии всего одного рейса десантных самолетов в день. «Захватывать какие-либо объекты более чем за сутки до подхода основных сил смысла не имело – десант успевали бы уничтожить. На следующий день выброшенный десант соединялся с наступающими войсками, а в тыл противника выбрасывались очередные воздушно-десантные батальоны. За 6-10 дней операции воздушно-десантный корпус мог быть выброшен полностью» [72;191].

Весьма убедительно выглядящие расчеты. Но все-таки хотелось бы сделать некоторые замечания к выкладкам В.Савина.

Во-первых, даже если принять его цифру ТБ-3 на корпус (т.е. 80 самолетов) без возражений, то все-таки придется усомниться в факте передачи всех гражданских Ли-2 в армию с самого начала войны или тем более к началу войны (т.е. по Резуну, к 6 июля 1941 года), и уж тем более в том, что все переданные самолеты попадут в ВДВ. Вот выдержка из Директивы ставки ВГК командующим войсками Западного и Калининского фронтов о восстановлении должности главнокомандующего войсками Западного направления от 1 февраля 1942 года:

«… 7. Начальнику Главного управления гражданского воздушного флота тов. Молокову передать в распоряжение командующего ВВС КА для транспортировки боеприпасов и горючего дополнительно 10 транспортных самолетов (ПС-84).

8. Командующему ВВС КА принимаемые от ГВФ 10 транспортных самолетов и переданные ранее Калининскому фронту 5 транспортных самолетов использовать для переброски 29-й и 39-й армиям боеприпасов и горючего, по указаниям командующего войсками Калининского фронта. Обязать летный состав этих самолетов сдавать груз с обязательной посадкой самолетов в районе действий этих армий.

Обратные рейсы транспортных самолетов обязательно использовать для эвакуации из армии раненых. Летный состав, не выполняющий этих требований, немедленно привлекать к ответственности как за невыполнение боевого приказа» [19;278].

Как видим, на 1 февраля 1942 года в составе гражданского воздушного флота (ГВФ) оставалось минимум 10 Ли-2 (ПС-84). Это после семи с лишним месяцев войны. Кроме того, в восьмом пункте директивы речь идет еще о пяти таких самолетах, которые, судя по тексту, были переданы в войска немногим ранее (очевидно в течение января 1942 года). Т.е. к 1942 году минимум 15 Ли-2 в войска мобилизованы не были. Не лишним будет заметить и то, что указанные 15 Ли-2 не закреплялись за воздушно-десантными корпусами, а передавались в распоряжение командующего ВВС РККА и намечались для транспортировки боеприпасов, горючего и раненых, хотя уже со второй половины января 1942 года воздушно-десантные корпуса начали выброску своих бойцов в районе Вязьмы.

С Вяземской воздушно-десантной операцией связано второе замечание к расчетам В.Савина. При этом нам, естественно, придется остановиться на этой операции подробнее.

Сторонники теорий Резуна и «превентивного удара РККА летом 1941 года» используют ход указанной операции для доказательства положения о готовности воздушно-десантных корпусов летом 1941 года к выполнению своих функций в нападении на Германию и ее союзников. Любопытно, что при этом они начинают изложение истории операции с ее кульминационного момента, с 17 февраля 1942 года, когда началась выброска 214-й воздушно-десантной бригады 4-го воздушно-десантного корпуса. Данная часть операции была наиболее успешна, если иметь в виду саму выброску десантников. Потому-то на нее и «напирают» «резунисты» и те, кто с ними оказывается солидарен в рассматриваемом вопросе.

Вот как излагает ход Вяземской десантной операции тот же В.Савин:

«В феврале 1942 года для выброски двух воздушно-десантных бригад (9-й и 214-й) было выделено 64 самолета – 23 шт.ТБ-3 и 41 самолет ПС-84 (самолеты ПС-84 были переданы в армию из гражданского воздушного флота). Первой в ночь на 17 февраля вылетела группа из 20 самолетов ТБ-3 с батальном 214-й воздушно-десантной бригады. Однако 19 машин не нашли района высадки и вернулись обратно, один самолет выбросил десант. На следующую ночь с 12 машин ПС-84 было высажено 293 человека из состава 4-го батальона 214-й вдбр и 32 тюка с вооружением. В ночь на 19 февраля самолетами ТБ-3 и ПС-84 было произведено 89 самолето-вылетов, т.е. некоторые машины сделали по два рейса. Было выброшено 538 человек и 96 тюков груза. В ночь на 20 февраля высадка была особенно массовой – в тылу противника высадился 2 551 человек. В следующую ночь выброска десанта была ограничена в связи с ухудшением погоды, несмотря на это, высадку осуществили 37 экипажей, было выброшено 476 человек и 73 тюка с вооружением. Ночью с 20 на 21 февраля высадка не проводилась. Зато в ночь на 22 февраля она опять была массовой – десантировано 1 676 человек. 23 февраля высадилось 1 367 человек. В ночь на 24 февраля было произведено 38 самолето-вылетов и выброшено 179 десантников. На этом высадка корпуса завершилась. Всего с 17 по 24 февраля (за восемь дней) для выброски воздушного десанта было произведено 612 самолето-вылетов, из них 433 успешных. Не вернулось с боевого задания 3 экипажа. За это время было выброшено и высажено 7 373 человека и 1 524 тюка с боеприпасами, вооружением, продовольствием и различным имуществом» [72;191-192].

И вот какой вывод делает В.Савин:

«Суммарно за восемь дней (с перерывами на нелетную погоду) 64 самолета выбросили силы, практически равные довоенному воздушно-десантному корпусу, что подтверждает приведенные выше теоретические расчеты» [72;192].

Мы же со своей стороны хотим заметить следующее: уж если какие расчеты и подтверждает Вяземская воздушно-десантная операция, так это предвоенные расчеты командования 4-го вдк.

В самом деле, 433 успешных самолето-вылета можно считать 433 самолетами при разовой переброске корпуса, т.е., примерно, по 215-220 самолетов на бригаду (поскольку десантировались всего две бригады). На разовую переброску всех 3 бригад, таким образом, понадобилось бы около 650-660 самолетов, о чем и говорило командование 4-го вдк еще до войны. В общем, десантные командиры свое дело знали. Интересным совпадением можно считать тот факт, что в ходе Вяземской воздушно-десантной операции десантировались в основном силы именно 4-го вдк.

Что же касается теоретических расчетов В.Савина, то эта операция, как представляется, не подтверждает их, а, наоборот, свидетельствует против. Прежде всего, утверждение В.Савина про «силы, практически равные довоенному воздушно-десантному корпусу», мягко говоря, не совсем корректно. Напомним, что штатная численность воздушно-десантного корпуса была на треть больше того количества десантников, которое выбросили с 17 по 24 февраля 1942 года. В корпус входило три бригады общей численностью 10 419 человек. В ходе операции с 17 по 24 февраля десантировали две бригады, 7373 человека. Третья бригада 4-го вдк (8-я вдбр) десантировалась ранее (об этом ниже). Таким образом, за восемь дней десантировали не «практически корпус», а две трети его состава. Воля ваша, это довольно трудно назвать «практически корпусом».

В савинском изложении хода операции опущена не только ее первая часть (до 17 февраля), но и два момента, непосредственно касающихся выброски 9-й и 214-й воздушно-десантных бригад.

Первый момент. В последнюю ночь высадки, т.е. в ночь на 24 февраля, десантировалось командование и штаб 4-го воздушно-десантного корпуса. Самолет, в котором находилось командование корпусом, в полете был атакован немецким истребителем, в результате чего был убит командир корпуса генерал-майор А.Ф.Левашов и ранено несколько офицеров штаба. Самолет пострадал незначительно. Командир экипажа совершил посадку в намеченном районе, высадил десантников, и вернулся на свой аэродром. Командование корпусом принял начальник штаба корпуса полковник А.Ф.Казанкин [1; 345], [19; 59]. Тут надо отдать должное мастерству наших летчиков. Если бы не оно да, возможно, определенная доля везения, то 4-й вдк вообще мог оказаться обезглавленным. Поневоле закрадывается мысль, что если бы десантирование корпуса не было столь длительным, то подобного происшествия могло не произойти. Конечно, нарваться на вражеские истребители можно и в случае однорейсовой высадки корпуса. Можно также угодить под огонь зениток противника. И командирский самолет может быть сбит в этом единственном рейсе. Все так. Война есть война. Но в данном конкретном случае нападение истребителя произошло на восьмой день десантирования. Т.е. было бы таких дней семь, шесть, пять и т.д., то генерал-майор А.Ф.Левашов командовал бы своим корпусом в последующих боях, и риску остаться без командования вообще корпус не подвергался бы. Другими словами, чем меньше рейсов, тем больше шансов, что высадка тех или иных десантных формирований будет успешной.

Второй момент, никак не затронутый В.Савиным, заключается в том, что в результате многодневного десантирования части корпуса оказались разбросаны на большой территории, на значительном удалении друг от друга и намеченных районов выброски. Была утеряна значительная часть боеприпасов и другого воинского имущества [1; 345]. Только 24 февраля корпус начал наступательные действия [1;345]. Что получается? Ни о каких группах в один-два батальона, которые выбрасывают для захвата ключевых объектов в полосе наступления главных сил примерно за сутки до достижения главными силами района десантирования, речи близко не идет. 4-й воздушно-десантный корпус элементарно концентрируется, собирается. И только, когда на восьмой день ему это удается (высажена последняя группа десантников, включая командование корпуса, а десантировавшиеся ранее выходят в ранее намеченные районы), корпус по-настоящему начинает наступление. Где же тут подтверждение савинских расчетов? Мы его абсолютно не видим.

Теперь поговорим о том, как происходило десантирование до 17 февраля.

Первыми южнее Вязьмы 18-22 января 1942 года были десантированы бойцы 201-й воздушно-десантной бригады 5-го воздушно-десантного корпуса и 250-го отдельного стрелкового полка. Эти формирования оказали определенную помощь конному корпусу генерала П.А.Белова, осуществлявшему рейд на Вязьму [19;43].

27 января началась высадка 8-й вдбр 4-го вдк. Прошла она крайне неудачно. К десантированию привлекалось тогда 62 самолета (40 ПС-84 и 22 ТБ-3) [1; 342]. В первый день был высажен один батальон (2-й) 8-й вдбр. Выброска десантников прошла на 15 километров южнее намеченного района. Батальон был разбросан на большой площади. К утру 28 января удалось собрать только 476 человек из 648 десантировавшихся. Большую часть вооружения, боеприпасов, продовольствия, лыж и другого боевого имущества, сброшенных на парашютах, найти не удалось [1;342].

Разведывательная авиация противника почти сразу обнаружила исходный район для десантирования корпуса, и уже в ночь на 28 января на одном из аэродромов ударами бомбардировщиков было уничтожено 7 самолетов ТБ-3. В последующем налеты на аэродромы повторялись, в результате было выведено из строя еще несколько транспортных самолетов. В этих условиях командование Западного фронта вынуждено было 31 января временно прекратить десантирование корпуса [1; 345].

За период с 27 по 31 января 1941 года в районе Озеречни было выброшено 2 300 человек, т. е. две трети состава бригады [19;44][59]. Однако собрать после «многоразовой» десантировки удалось только 1 300 человек и не более 50% грузов [19; 44].

Тем не менее, бригада приступила к выполнению боевой задачи. В ночь на 29 января ее 2-й батальон успешно атаковал противника в деревне Озеречня. Немецкий гарнизон был полностью уничтожен (около 100 солдат и офицеров), захвачены трофеи (шесть автомобилей, зенитное орудие, несколько радиостанций и другое боевое имущество) [1; 343].

С 1 по 7 февраля 1942 года бригада вела боевые действия с целью овладения полотном железной дороги и автодорогами западнее Вязьмы. Действия эти были небезуспешны, но в итоге бригада была окружена превосходящими силами противника. И участь ее была бы незавидна, если бы 7 февраля к ней на помощь не пробились части 1-го гвардейского кавалерийского корпуса генерала П.А.Белова. В дальнейшем 8-я вдбр (точнее, высадившаяся в районе Озеречни ее часть) подчинялась генералу П.А.Белову, входя в состав войск его корпуса до окончания Вяземской наступательной операции [1; 343], [19; 44-45].

Вот, казалось бы, савинская теория десантирования в чистом виде. Высажено три батальона. Правда, высажены они не в два рейса, совершенных в один-два дня, а за пять дней (с 27 по 31 января 1942 года), но не будем обращать внимание на это отличие. Батальоны действуют, как и предполагает В.Савин, т.е. пытаются захватить важные объекты (в данном случае «оседлать» дороги). Но итог их действий мог оказаться плачевным: не успей корпус Белова к ним прорваться, батальоны были бы уничтожены. Вроде бы все по схеме: воздушно-десантные батальоны дерутся с врагом у него в тылу, главные силы к ним прорываются. Да только глянем на сроки. Первый батальон десантировался 27 января. Уже в ночь на 29 января он вел боевые действия. И только 7 февраля в район действия 8-й вдбр начали выходить передовые подразделения 1-го гвардейского кавалерийского корпуса. Высадку батальона от момента прорыва главных сил отделяет 11-12 дней. Где тут сутки, декларируемые В.Савиным? Где планомерность наступления главных сил Красной Армии? Понятно, что условия войны в январе-феврале 1942 года были вовсе не те, на которые могло рассчитывать командование РККА до начала реальной войны с Германией. Но только тогда зачем В.Савину строить свои расчеты на предположениях, не ставших реальностью? Какое подтверждение может дать савинским выкладкам Вяземская воздушно-десантная операция? Да ровным счетом никакого.

Зато она может дать основание для следующих выводов:

1) Многодневная выброска 4-го воздушно-десантного корпуса не была следствием каких-то теоретических воззрений советского командования на способ применения воздушно-десантных войск. Причиной многодневности десантирования явилась нехватка средств десантирования, т.е. десантных самолетов. Полагаем, что командование и радо бы было выбросить корпус более массировано, в более короткие сроки, но физической возможности к этому не имело. Заметим, что на обоих стадиях Вяземской воздушно-десантной операции – и при выброске 8-й вдбр, и при десантировании 9-й и 214-й вдбр, количество привлекаемых транспортных самолетов было свыше 60. Это как раз столько самолетов, сколько каждый из пяти воздушно-десантных корпусов имел бы, если бы до начала войны за ними успели закрепить пять полков ТБ-3. Можете судить сами, какая высадка и выброска ожидала наших десантников в июле 1941 года, если допустить правоту Резуна, М.Мельтюхова и их сторонников.

2) Для выполнения не мелких диверсионных задач в тылу противника, а крупных наступательных действий, в ходе которых силам корпусов неизбежно придется столкнуться со значительными силами врага, нужна все-таки массированная выброска корпуса. Чем больше десантируется людей и больше будет выброшено вооружения и снаряжения, и в чем более короткий срок будет это сделано, тем лучше. В таком случае и успех действий сил корпуса на земле будет более гарантирован, и риск при переброске уменьшается (чем больше рейсов, тем больше шансов «напороться» на вражеские истребители и зенитки).

Вообще, надо заметить, что сторонники Резуна, пускаясь в рассуждения по поводу того, что самолетов у наших десантников вполне хватало, хоть и было их немного, оказывают на самом деле, своему «учителю» «медвежью услугу». В самом деле, можно как угодно «вертеть» шестью десятками самолетов на корпус, хитроумно что-то рассчитывать и доказывать, но все это будет не подтверждать слова Резуна, а … опровергать их. Да, да. Никакого преувеличения в наших словах нет. Сам Резун, описывая советские воздушно-десантные войска, представляет их вооруженными «до зубов» и оснащенными и обеспеченными всем и вся в более, чем достаточном количестве. Конкретики он избегает не случайно: начни показывать, что чего-то не хватало, в частности, «кроить тришкин кафтан» с десантными самолетами, и сразу закрадутся сомнения, так ли уж готовы были советские ВДВ к выполнению своей агрессивной миссии уже в начале июля 1941 года да и вообще, была ли у них эта агрессивная миссия? Такие сомнения читателей Резуну не нужны. Нетрудно убедиться, заглянув в его тексты, что никакого другого десантирования, кроме массированного, воздушно-десантные корпуса РККА и не должны осуществлять, т.е. у них для этого вполне достаточно самолетов и планеров:

«3-я советская армия наносит внезапный удар на Сувалки … Позади германской группировки высажен 5-й воздушно-десантный корпус» [82; 330].

«Главные события войны происходят не в Польше и не в Германии. В первый час войны 4-й советский авиационный корпус во взаимодействии с авиацией 9-й армии и Черноморским флотом нанес удар по нефтяным промыслам Плоешти … В горах, севернее Плоешти, высажен 3-й воздушно-десантный корпус, который, действуя небольшими неуловимыми группами, уничтожает все, что связано с добычей, транспортировкой и переработкой нефти» [82; 330-331].

«Пять советских воздушно-десантных корпусов полностью истреблены, но на советской территории остались их штабы и тыловые подразделения; они принимают десятки тысяч резервистов для восполнения потерь, кроме того, завешается формирование пяти новых воздушно-десантных корпусов» [82;331].

Вряд ли в таких описаниях подразумевается, что одна бригада будет десантироваться пять дней, две трети корпуса – восемь дней, или высаживаться корпуса специально будут группами по один-два батальона, которые будут действовать в тылу противника до подхода главных сил наступающих советских войск, а с занятого рубежа во вражеский тыл отправится следующая группа из одного-двух батальонов.

Так что все расчеты сторонников, учеников, последователей или временных попутчиков Резуна (по данному конкретному вопросу) никаких дополнительных доказательств для его писаний не предоставляют.

Теперь хотелось бы обратиться к тезису Резуна о том, что наличие значительных по количеству воздушно-десантных войск в армии какой-либо страны непременно свидетельствует об агрессивных намерениях этой страны. Другими словами, ВДВ – инструмент агрессии.

Никоим образом с подобным утверждением мы согласиться не можем.

Безусловно, что «воздушно-десантные войска предназначены для наступления» [82;111]. Это и впрямь «аксиома, которая в доказательствах не нуждается» [82; 111]. Но разве наступление может вестись только в случае агрессивной войны? А как же такие вещи, как контрудар, контрнаступление? Разве Советский Союз в Великую Отечественную войну не продемонстрировал, что можно подвергнуться нападению, потерпеть страшные поражения, но потом все-таки наступать и победить?

Резуновская связка «воздушно-десантные войска предназначены для наступления; следовательно, они – инструмент агрессии» убедительно выглядит только в том случае, если полагать, что Советский Союз мог вести исключительно пассивную оборонительную войну: усадить всю армию в окопы, отгородиться от противника «стенами» УРов и «рогатками» полос обеспечения. Собственно, Резун успешно опровергает утверждения именно о таком характере войны, которую Советский Союз готовился вести с Германией. Для такой войны воздушно-десантные корпуса, действительно не нужны. И уж коли они в составе РККА были, то отсиживаться в окопах за «стенами» и «рогатками» РККА явно не собиралась. Она собиралась вести другую войну. Какую? По документам советского военного планирования мы видели, что предполагалась война оборонительная по своей сути (СССР подвергается нападению) и наступательная по своему характеру (на удар противника мы ответим контрударом и будем наступать, громя врага на его территории). И вот в такой войне воздушно-десантные войска нужны не меньше, чем в войне агрессивной.

История воздушно-десантных войск в годы Великой Отечественной войны убедительно это подтверждает. Данной истории Резун коснулся вскользь, ибо рассматривать ее более или менее подробно ему крайне невыгодно.

Что он пишет? Итак, в августе, по его утверждению, созданы пять воздушно-десантных корпусов «второй серии» [82;114]. «Пять корпусов второй серии – это развитие Красной Армии по инерции: решение о развертывании корпусов было принято до германского вторжения, а потом, после нападения Гитлера, забот было столько, что решение просто забыли отменить» [82;115].

«Надо заметить, что существовала еще и третья серия десантных корпусов, один из которых десантировался в 1943 году» [82;114].

Вот и вся история советских ВДВ в годы Великой Отечественной войны в изложении Резуна.

Мы, конечно, не требуем от него, чтобы он поведал подробности всех десантных операций. Для его «Ледокола» это, действительно, без надобности. Но приглядеться к имевшим место в ВДВ формированиям, расформированиям и переформированиям не мешало бы. Нам уж точно.

Прежде всего, о «второй серии» воздушно-десантных корпусов. Резун допускает невинную, казалось бы, неточность: он утверждает, что пять вдк «второй серии» были сформированы в августе 1941 года. На самом деле, сформировали их в сентябре [39; 83]. Ну, ошибся человек слегка, подумаешь! Чего придираться по мелочам? Но нам представляется, что неточность эта допущена Резуном сознательно. И вот почему. При формировании корпусов в августе вполне «прокатывает» резуновское объяснение причины их создания: по инерции, в суматохе, мол, забыли отданное до войны распоряжение отменить. В самом деле, зачем воздушно-десантные корпуса нужны, если немцы прут по всем фронтам, война вышла не та, на которую рассчитывали, а с «точностью до наоборот». С позиций теории Резуна другого объяснения причины появления «второй серии» вдк и не может быть дано. Как уже отмечалось, факты, которые можно встроить в свою теорию, он встраивает, которые нельзя – зачастую просто замалчивает.

Однако, что же меняется в сентябре?

Так вот, в сентябре произошло два события, которые «неудобоваримы» для резуновской концепции, а потому Резун про них не упоминает.

Первое событие – Ельнинская наступательная операция, проводившаяся силами Резервного фронта с 30 августа по 8 сентября 1941 года. Операция была успешной (Ельнинский выступ, т.е. плацдарм немцев в районе Ельни, был ликвидирован, освобождена Ельня), хотя и не в той мере, в какой советское командование первоначально рассчитывало (предполагалось окружить и уничтожить ельнинскую группировку немцев, но те смогли организованно отвести войска и избегнуть окружения).

Второе событие – реорганизация 4 сентября 1941 Управления воздушно-десантных войск в Управление командующего ВДВ [39; 83]. И тогда же последовало то самое знаменитое решение о дополнительном формировании 5 воздушно-десантных корпусов (с 6-го по 10-й) в составе 15 бригад (с 11-й по 25-ю) [39; 83].

Остановимся сначала на втором событии, не столь значимом и масштабном, как первое, но чрезвычайно интересном для рассматриваемого вопроса. Это событие камня на камне не оставляет от утверждения Резуна о создании вторых пяти воздушно-десантных корпусов по инерции, из-за забывчивости высшего военного руководства. Прежде всего, как видим, решение о их создании принималось в сентябре 1941 года, а не до войны, в чем старается убедить нас автор «Ледокола» [82;115]. Впрочем, он и сам в существовании такого решения до войны не уверен, потому что оговаривается:

«В любом случае парашюты, вооружение и сами десантники для второй серии десантных корпусов были подготовлены ДО (выделено автором – И.Д., В.С.) германского вторжения» [82;115].

Что ж? Вполне по-резуновски. Мол, не знаю, может быть, решение о создании второй серии воздушно-десантных корпусов и не принималось, но его точно готовы были принять в любой момент, потому что, глядите, парашютов, вон, наготовили, оружия и десантников кучу. Правда, нам не известно на каких складах Резун умудрился пересчитать все эти парашюты, все это оружие. С десантниками, вроде бы, попроще: с парашютной вышки прыгал, значит – парашютист. Таковых, по утверждению Резуна, в довоенном СССР он насчитал свыше миллиона человек. Стало быть, человеческий ресурс, так сказать, был.

Есть, однако, смущающее нас обстоятельство. В сентябре 41-го (даже не в августе) было принято решение о формировании пяти новых вдк, они начали в этом месяце формироваться. Но данный процесс занял не день-другой и даже не один месяц. Формирование новых корпусов было завершено только к январю 1942 года [39; 83]. В общем, парашюты были, оружия и десантников хоть отбавляй, а провозились почему-то целых четыре месяца. Почему? Может быть, никакого избытка-то и не было?

Допустим, однако, что решение о «второй серии» вдк приняли до войны, а в сентябре 1941 года его только продублировали или, затормозив его выполнение с началом войны (оно и понятно, явно было не до того), в сентябре ему вновь дали ход. Пусть так. Но и в этом случае утверждение Резуна об инерции решения и забывчивости военного руководства не состоятельно. Какая же тут инерция и забывчивость, коль все явно держится под контролем?

Кстати, и решение о преобразовании Управления воздушно-десантных войск в Управление командующего воздушно-десантными войсками, и довольно продолжительный процесс формирования новых корпусов со всей убедительностью свидетельствуют о том, что дело тут не в инерции и забывчивости.

Тогда в чем?

Нам кажется, что есть все основания увязать решения, принятые 4 сентября 1941 года, с первым из указанных сентябрьских событий, т.е. Ельнинской наступательной операцией Красной Армии.

Да, это была локальная наступательная операция, проводившаяся силами одного фронта (Резервного) и даже одной армии этого фронта (24-й). Да, результаты ее были весьма скромны. Да, вскоре после нее Красную Армию постигли тяжелейшие катастрофы: Киевский и Вяземский «котлы». Но все-таки Ельня была нашей первой победой в той страшной войне. И трудно переоценить моральное значение этой победы.

Успешное развитие Ельнинской наступательной операции могло, как представляется, породить определенные надежды на близкий перелом в войне. А раз так, то скоро грядут наступления, в которых широко можно использовать воздушно-десантные войска. Отсюда и решение от 4 сентября о создании пяти новых воздушно-десантных корпусов, как его не рассматривай: как первое решение по данному вопросу, как дублирующее или как дающее ход ранее существовавшему решению. Сути дела это не меняет.

Но в сентябре ни о какой агрессивной войне со стороны Советского Союза уже не могло быть и речи и, как мы видели, инерции ранее принятого решения тоже не существовало. Тогда сам собой напрашивается вывод: новые воздушно-десантные корпуса создавались для ведения наступательных операций в ходе оборонительной войны, т.е. в ходе контрнаступлений. И нет абсолютно никаких оснований утверждать, что первые пять корпусов создавались для чего-то другого.

Вообще, история создания воздушно-десантных формирований в годыВеликой Отечественной войны не подтверждает выводы Резуна о той роли, которую им отводили в Красной Армии. Потому-то Резун более чем кратко и коснулся их истории в годы войны.

Рассмотрим ее несколько подробнее. Корпуса «второй серии» были не единственными воздушно-десантными формированиями, которые создавались после сентября 1941 года. Зимой 1941-1942 годов были воссозданы 2-й и 3-й вдк. Дело в том, что 2-й вдк был разгромлен в сентябре 1941 года в боях под Черниговом, а 3-й вдк в ноябре 1941 года преобразовали в стрелковую дивизию [38; 148], [39; 83].

Кроме того, формировались пять маневренных бригад, исполняющих роль запасных. В это же время создается училище (перепрофилированное в пехотное спустя два года, т.е. в 1944 году), а при нем курсы усовершенствования командного состава ВДВ [39; 83].

Но участвовать в боях пришлось немногим из вновь созданных формирований: из 20 бригад «второй серии» в июне 1942 года в боевых действиях принимали участие 23-я и 1-я и 2-я маневренные бригады [39; 83]. Кстати, Резун тут, вольно или невольно, опять допускает неточность:

«В оборонительной войне использовать десантников в таких массах невозможно. Из всех корпусов второй серии ни один не принимал участия в войне по прямому назначению» [82;114].

Полагаем, неточность не случайна. Ведь, согласно Резуну, корпуса были созданы по инерции, их создание никоим образом не являлось реакцией на германское вторжение [82;114]. Поэтому и надо показать, что использовать десантников было попросту негде.

Тем не менее, использовать в тех условиях всю массу ВДВ, действительно, возможности не представлялось. И уже в мае вновь начались переформирования воздушно-десантных корпусов и бригад в стрелковые формирования. Первыми эти переформирования затронули 2-й и 3-й вдк. Оба были преобразованы в гвардейские стрелковые дивизии (32-ю гвардейскую и 13-ю гвардейскую соответственно) [38; 148], [39; 83]. А в июле-августе 1942 года та же участь постигла оставшиеся корпуса и отдельные маневренные бригады (последние были переформированы вместе с 4-м запасным полком в шесть гвардейских стрелковых бригад) [39; 83].

На тот момент без изменения осталась лишь дальневосточная кадровая 202-я бригада. Но в 1944 году ее перебросили на Западный театр военных действий и практически тут же переформировали в 114-ю гвардейскую стрелковую дивизию [39; 83].

Однако мы несколько забежали вперед. В ноябре 1942 года на базе частей, оставшихся от переформированных в стрелковые соединения корпусов и бригад, были созданы десять новых (с 1-й по 10-ю) воздушно-десантных дивизий. Причем, все они сразу получили звания гвардейских. Но весной 1943 года из шести дивизий (2, 3, 4, 5, 7, 8-й) создали гвардейские стрелковые корпуса (18-й и 20-й) [39; 83].

В конце 1942 года началось формирование 20 отдельных воздушно-десантных бригад (с 1-й по 20-ю). Они также сразу получили звание гвардейских. Почти все они в конце 1943 г. были обращены на создание 6 воздушно-десантных дивизий (с 11-й по 16-ю) [39;83-84]. Уже в январе 1944 года три из шести этих дивизий (11,12 и 16-я) послужили базой для создания 37-го гвардейского стрелкового корпуса, а в августе три оставшиеся дивизии формирования конца 1943 года и почти все отдельные бригады были сведены в 2 стрелковых корпуса (38 и 39-й гвардейские) [39; 84].

Несмотря на всю сложную череду преобразований воздушно-десантных соединений в стрелковые, к концу войны в составе РККА было девять воздушно-десантных дивизий [39; 84].

И несколько слов об участии воздушно-десантных формирований «третьей серии» (создававшихся с конца 1942 года) в боевых действиях. Осенью 1943 года в бой вводились 3-я, 5-я гвардейские воздушно-десантные бригады, значительная часть 1-й гвардейской бригады, а также отдельные части 2, 4, 6, 7, 11 и 17-й гвардейских вдбр [39; 86]. В десанте в Новороссийск в феврале 1943 года в составе 18-й десантной армии участвовал специально созданный для этих целей 31-й парашютно-десантный полк, расформированный 4 месяца спустя [39; 86]. Остальные воздушные десанты, проводимые в годы войны, не превышали уровень отдельных подразделений, от роты и ниже, и, в основном, представляли собой диверсионные операции [39; 86].

Можно проследить определенную закономерность в том, когда в годы войны начиналось интенсивное формирование воздушно-десантных соединений, а когда их интенсивное переформирование в соединения стрелковые. И «вторая и третья серии» формирований начинаются тогда, когда на фронте инициатива переходит к советским войскам. Наше наступление под Ельней «открыло» «вторую серию» создания воздушно-десантных корпусов. Постигшие затем Красную Армию катастрофы, немецкая угроза Москве затормозили этот процесс. Но он опять пошел полным ходом после начала контрнаступления под Москвой.

К лету 1942 года наступательный порыв Красной Армии был сбит, и, более того, обернулся своей противоположностью: после окружения и поражения советских войск под Харьковом наступали уже немцы, они «рванули» к Сталинграду. В таких условиях использовать десантников было негде, а вот нужда в пехоте была большой. Поэтому начинается волна переформирований десантных соединений в стрелковые.

Однако когда «дорвавшиеся» до Сталинграда немцы в ноябре 1942 года оказались там в «колечке», т.е. инициатива опять стала переходить к советской стороне, начинается третий этап создания воздушно-десантных формирований (дивизий и бригад).

Совершенно очевидно, что создавались воздушно-десантные формирования в годы войны (заметьте, оборонительной для Советского Союза по своей сути) не менее интенсивно, чем до войны. Практически любая возможность перелома на фронте приводила к росту советских ВДВ. Неудачи нашей армии, наоборот, вели к уменьшению их численности вследствие «переквалификации» десантников в пехотинцев, что вполне естественно.

И как-то странно на фоне и наших выводов, и заключений Резуна выглядит 1944 год. РККА наступает, на горизонте «замаячила» Европа. И что? Начинается новая волна переформирований воздушно-десантных соединений в стрелковые. Чем же это объясняется? Прослеженная нами закономерность нарушается? Да. Но только для того, чтобы выявить еще одну закономерность.

Дело в том, что 1942-43 годы были временем довольно интенсивных попыток использовать воздушных десантников в наступательных операциях. Увы, опыт этих операций показал, что использование ВДВ не было эффективным. И не сами десантники тому виной. Они-то как раз зарекомендовали себя мужественными и умелыми бойцами. К ним уже в то время сложилось отношение, как к элите армии. Причина в другом: организация крупномасштабных воздушно-десантных операций оставляла желать много лучшего. Острая нехватка военно-транспортных самолетов приводила к большим трудностям с десантированием и снабжением сражающихся десантников, а скорость прорыва основных сил армии к ним зачастую сводила на нет все их успехи, прорываться же быстрее не получалось. Потому-то, несмотря на то, что 1944год стал годом крупнейших наступательных операций Красной Армии, воздушно-десантные соединения переформировывались в стрелковые. Массировано использовать десантников в наступлениях не получалось, а хорошая пехота была нужна в большом количестве (не только для обороны, но и для наступления).

Тем не менее, нельзя не заметить, что советское командование, используя парашютистов для мелких операций, все-таки сохраняло значительное количество воздушно-десантных соединений («на всякий пожарный случай», как говорится).

Для резуновской теории 1944 год в истории ВДВ – довольно сильный удар. Ведь вот она – Европа. Теперь забрасывай десантников и в Плоешти, и в Польшу, и в Прибалтику, и в Пруссию. И ведь десантники-то есть, их довольно много (хотя Резун и пытается подвести читателя к мысли, что в ходе войны много их уже не было). Освобождай Европу на здоровье. Ан, нет. Не используют десантников. Но и не «рубят под корень»: проводят с их помощью небольшие операции (в основном диверсионные), сохраняют воздушно-десантные соединения.

Резуну эти факты объяснить трудно. Мы же попытаемся: ВДВ рассматривались изначально советским командованием как инструмент для более успешного удара по противнику. Но никто и никогда не создавал их для агрессии против Европы, иначе их бы широко применяли в 1944-45 годах.

То, что их использование в 1942-43 годах было малоэффективно, затормозило их применение в два последующих года войны. Но то, что ВДВ сохранялись, говорит как раз о том, что командование не ушло от мысли о их возможном массированном применении в войне. Правильно, ведь ВДВ – инструмент наступления. И, в принципе, неважно какого – агрессивного или носящего характер ответного удара. И ровным счетом ничего не говорит о том, что раз в Советском Союзе до войны создавались такие войска, то он готовился нападать. Он готовился наступать. Но «нападение» и «наступление» – всё-таки не слова-синонимы.

Утилитарный подход требовал от советского командования расформировать в 1944-45 годах ВДВ полностью, обратив их элитарную пехоту: освобождение Европы и без этих войск шло прекрасно, пехотинцы были нужнее. Но десантников придержали «в загашнике». И на наш взгляд, это – убедительнейшее свидетельство в пользу того, что при создании воздушно-десантных формирований никакая предстоящая агрессия в расчет не бралась.

Итак, что остается, как говорится, в «сухом остатке»:

1) 

«Инструмент агрессии»

, каковым объявил советские ВДВ Резун, к 6 июля 1941 года был бы явно в не очень рабочем состоянии (боеготовность корпусов была низкой, с обеспечением военно-транспортными самолетами существовала большая проблема).

2) 

Численность советских ВДВ не была такой огромной, какой объявил ее Резун. Ни о миллионе, ни даже о сотнях тысяч десантников речь не идет.

3) 

В ходе оборонительной войны Советского Союза десантников все-таки применяли. Правда, было это не столь широко, не так массированно, как рассчитывали до войны. Но делать советским военным парашютистам явно было что. Они были нужны.

4) 

Формирование воздушно-десантных соединений в годы войны было весьма интенсивным. Количество последних к концу войны было значительным (девять дивизий)

5) 

В реальном освобождении Европы десантники широко не использовались (а по Резуну, должны были).

Так какие аргументы Резуна и «иже с ним» остаются доказательными, «рабочими»? На наш взгляд, никакие.

* * *
Аргумент четвертый. По мнению Резуна, оружие делится на наступательное и оборонительное. В предвоенные годы Советский Союз в больших объемах производил именно наступательное вооружение. Это, в свою очередь, как считает Резун, неоспоримо свидетельствует о том, что СССР готовился к агрессивной войне.

Прежде всего, деление вооружения на наступательное и оборонительное весьма сомнительно. Даже для древности. Вот, скажем, щит. Он какой, наступательный или оборонительный? Да, главное его назначение – защита бойца (хотя в бою он может использоваться и как ударное оружие). Но боец-то может, прикрываясь щитом, наступать.

Переходя к современности, хочется спросить: а танк? Он наступательный или оборонительный? Сразу скажем, что, по теории Резуна, смотря какой.

Однако примем этот весьма спорный тезис автора «Ледокола». Пусть оружие будет наступательным и оборонительным.

Но мы уже знакомы с военными планами СССР предвоенного периода. По этим планам, Красная Армия после того, как отобьёт нападение противника, собиралась наступать. Как, впрочем, любая нормальная армия при нормальном командовании и нормальном политическом руководстве (мозги которых не повреждены воздействием «демократических ценностей»). Тогда наступательное вооружение Красной Армии было нужно? Нужно. Наступать собирались масштабно. Значит, этого вооружения нужно много? Достаточно много.

Собственно, после выяснения этого дискуссию с Резуном уже можно прекращать. И без «агрессивных замыслов» Сталина все становится на свои места.

Но всё-таки приглядимся к тому «наступательному оружию», которые Резуном объявляется признаком готовящейся советской агрессии.

Первым таким оружием является танк БТ. Вторым – самолет Су-2.

Начнем с «грешной земли». Итак, танк БТ.

Вот его описание Резуном:

«Это были танки, которые создал американский танковый гений – Дж.У. Кристи. Достижений Кристи не оценил никто, кроме советских конструкторов. Американский танк был куплен и переправлен в Советский Союз по ложным документам, в которых он числился сельскохозяйственным трактором. В Советском Союзе «трактор» выпускался в огромных количествах под маркой БТ – быстроходный танк. Первые БТ имели скорость 100 км в час…

Форма корпусов танков БТ была проста и рациональна. Ни один танк мира того времени … не имел такой брони. Лучший танк Второй мировой войны Т-34 – прямой потомок БТ… После Т-34 принцип наклонного расположения лобовых броневых листов был использован на германской «Пантере», а потом и на всех остальных танках мира.

В 30-е годы практически все танки мира выпускались по схеме: двигатель- на корме, трансмиссия – в носовой части. БТ был исключением: двигатель и трансмиссия – на корме. Через 25 лет весь мир поймет преимущество компоновки БТ.

Танки БТ постоянно совершенствовались. Их запас хода был доведен до 700 км… В 1936 году серийные танки БТ форсировали по дну почти под водой глубокие реки… В 1938 году на танках БТ начали устанавливать дизельные двигатели. Остальной мир начнет это делать через 10-20 лет. Наконец, танки БТ имели мощное по тем временам вооружение…

Подвижность, скорость и запас хода БТ были куплены за счет рациональной, но очень легкой и тонкой брони…» [82;27-29].

Итак, перед нами чуть ли не самый совершенный танк той эпохи. Пишет о нем Резун в превосходных тонах, похвал не жалеет. Происходит примерно то же самое, что при его описании «линии Сталина» (последняя также оказалась, буквально, самой совершенной в мире).

Увы, вынуждены вновь быть скучными и внести некоторые поправки в резуновские дифирамбы танку БТ.

Максимальная скорость первых модификаций этой машины была все-таки не 100, а 72 километра в час [37].

Уже со времен Первой мировой войны принцип наклонного расположения лобовой брони танков широко применялся всеми воюющими сторонами [37].

Об исключительности компановки БТ (двигатель и трансмиссия на корме) тоже говорить не приходится. Уже в 1917 году на французских легких танках «Рено» применялась упомянутая компоновка. В течение почти 15 лет «Рено» служил образцом для конструирования легких танков, в том числе и советских (в СССР до БТ-2 (1931 год) по схеме «Рено» выпускались танки МС-1, МС-2, Т-18, ТГ, Т-24 и другие) [37].

Запас хода самой совершенной модификации БТ (БТ-7М) был доведён не до 700, а до 600 километров [37].

Не был советский БТ и пионером по части дизельного двигателя. Японцы еще в 1935 году начали устанавливать дизели на своих новых танках «Хаго» [37].

Как видим, неточностей у Резуна хоть отбавляй. Однако чего не скажешь «ради красного словца». Очень сомнительно, что все указанные неточности случайны, являются результатом недостаточного знания материала. Другими словами, перед нами вновь искажение фактов Резуном.

Прибегает он в описании БТ и ко второму своему излюбленному приему – умолчанию. Броня у этого танка «рациональная, но очень легкая и тонкая». Как понимать сей пассаж? И какие цифры все-таки кроются за рациональными тонкостью и легкостью?

Обратимся опять к последней модификации данного танка – БТ-7М, как самой совершенной. Лобовая броня – 20мм, бортовая – 13мм, крыша башни – 6мм [59; 166].

Много это или мало? Все познается в сравнении. Вот немецкий легкий танк чешского производства – 38(t). Скорость имел 42 километра в час, двигатель – чуть ли не в 4 раза слабже, чем у БТ-7М. Но зато почти на 50% был легче и .., как не удивительно, броню имел в 2,5 раза толще, т.е. его лобовая броня была 50 мм [59; 166]. Бесспорно, 38(t) выигрывал у БТ-7М в защищенности, дешевизне производства (в 4 раза более мощный двигатель БТ-7М – это автоматическое увеличение стоимости всех механизмов) и дешевизне использования (меньший вес и меньшая мощность двигателя у 38(t) – это гораздо меньший расход ГСМ).

Дешевизна дешевизной, но танк – боевая машина. А потому защищенность для него важнее дешевизны. Во всяком случае, уж для сидящего в танке танкиста точно.

Каковы конкретные цифры этой защищенности?

К началу войны основной немецкой противотанковой пушкой была 37-мм пушка. С расстояния 500 м она пробивала броню в 35 мм. Следовательно, дуэль с немецким противотанковым орудием для БТ-7М (не говоря уже о других модификациях этого танка) была делом гиблым. Кроме того, на вооружении вермахта состояли тяжелые 20-мм противотанковые ружья, которые на дальности в 300 м пробивали броню в 40 мм (т.е. и тут БТ был беззащитен). Наконец, были у немцев и легкие, размером с обычную винтовку, противотанковые ружья. Они с расстояния 300 м брали 20 мм брони. Получается, немецкий пехотинец, вооруженный таким ружьем, мог подбить БТ в лоб, не говоря уже о бортах и башне. Кстати, о башне: 6-мм броню ее крыши мог пробить из пулемета любой самолет [59;166]. Что в итоге? Наш БТ был великолепной мишенью на поле боя для немецких противотанковых средств и даже пулеметов немецкой авиации.

Советская 45-мм противотанковая пушка с 500 м пробивала 42 мм брони. Но у 38(t) лобовая броня была 50 мм! Выходит, взять этот танк наше, основное к началу войны, противотанковое орудие могло только в борт. «Недаром, по грустной статистике, на один подбитый немецкий танк приходилось 4 наши уничтоженные 45-мм пушки, и только 57-мм пушка довела это соотношение до 1:1» [59;167].

Так, какой же танк БТ – агрессор? На такую роль, кажется, он совсем не подходит. А вот это, с позиции Резуна, совершенно неверное понимание. Защищённость для БТ – не главное. Его агрессивность определяется совсем другим:

«Основное преимущество танка БТ – скорость. Это качество было доминирующим над остальными качествами настолько, что даже вынесено в название танка – быстроходный.

БТ – это танк-агрессор. По всем своим характеристикам БТ похож на небольшого, но исключительно мобильного конного воина из несметных орд Чингисхана. Великий завоеватель мира побеждал всех своих врагов внезапным ударом колоссальных масс исключительно подвижных войск. Чингисхан уничтожал своих противников в основном не силой оружия, но стремительным маневром. Чингисхану нужны были не тяжелые неповоротливые рыцари, но орды легких, быстрых, подвижных войск, способных проходить огромные пространства, форсировать реки и выходить в глубокий тыл противника.

Вот именно такими были все танки БТ. Их было произведено больше, чем ВСЕХ (выделено автором – И.Д., В.С.) типов во ВСЕХ (выделено автором – И.Д., В.С.) странах мира на 1 сентября 1939 года… БТ можно было использовать только в агрессивной войне, только в тылах противника, только в стремительной наступательной операции, когда орды танков внезапно врывались на территорию противника и, обходя очаги сопротивления, устремлялись в глубину, где войск противника нет, но где находятся его города, мосты, заводы, аэродромы, порты, склады, командные пункты и узлы связи.

Потрясающие агрессивные характеристики танков БТ были достигнуты также за счет использования уникальной ходовой части. БТ на полевых дорогах двигался на гусеницах, но попав на хорошие дороги, он сбрасывал тяжелые гусеницы и дальше несся вперед на колесах, как гоночный автомобиль. Но хорошо известно, что скорость противоречит проходимости.., танки БТ были совершенно беспомощны на плохих дорогах советской территории. Когда Гитлер начал операцию «Барбаросса», практически все танки БТ были брошены. Даже на гусеницах их использовать вне дорог было почти невозможно. А на колесах они не использовались НИКОГДА (выделено автором – И.Д., В.С.). Потенциал великолепных танков БТ не был реализован, но его и НЕЛЬЗЯ БЫЛО РЕАЛИЗОВАТЬ НА СОВЕТСКОЙ ТЕРРИТОРИИ (выделено автором – И.Д., В.С.).

БТ создавался для действий только на иностранных территориях, причем только таких, где были хорошие дороги. Взглянем на советских соседей. Тогда, как и сейчас, Турция, Иран, Афганистан, Китай, Монголия, Маньчжурия, Северная Корея хороших дорог не имели. Жуков использовал танки БТ в Монголии, но использовал их только на гусеницах и остался недоволен: гусеницы вне дорог часто слетали, а из-за относительно большого давления колес вне дорог и даже на полевых дорогах танки проваливались в грунт и буксовали.

На вопрос, где же можно было успешно реализовать потенциал танков БТ, есть только один ответ – в Центральной и Южной Европе. А после сброса гусениц танки БТ могли успешно использоваться только на территории Германии, Франции, Бельгии.

Главное качество БТ – скорость, а она достигается на колесах. Гусеницы – это только средство попасть на чужую территорию, например, на гусеницах преодолеть Польшу, а попав на германские автострады, сбросить гусеницы и действовать на колесах. Гусеницы рассматривались как вспомогательное средство, которое в войне предполагалось использовать только однажды, а затем их сбросить и забыть о них… Советские дивизии и корпуса, вооруженные танками БТ, не имели в своем составе автомобилей, предназначенных для сбора и перевозки гусеничных лент: танки БТ после сброса гусениц должны были завершить войну на колесах, уйдя по отличным дорогам в глубокий тыл противника». [82; 28-30].

Итак, по Резуну:

1) 

Главное качество танка-агрессора – скорость.

2) 

Мощная броня танку-агрессору не нужна.

3) 

Танк-агрессор не предназначен для прорыва обороны противника.

4) 

Танк-агрессор предназначен действовать там, где противник не может оказать организованное сопротивление.

О том, как должны выглядеть наступательные операции с применением подобного танка-агрессора, поговорим ниже. А сейчас опять придется отметить неточности, допущенные Резуном. Просим понять нас правильно: это не мелкие придирки к оппоненту. Неточности в изложении фактов искажают картину событий и могут привести к неверным выводам.

Абсолютно неверно утверждение, что в Монголии во время боев на Халхин-Голе танки БТ использовались только на гусеницах. Точнее, при ударе, который осуществил Г.К. Жуков по 6-й Японской армии, они, и в самом деле, применялись на гусеничном ходу. Однако этому удару предшествовали некие события, о которых Резун предпочел умолчать, несмотря на то, что в «Дне М» посвятил событиям на Халхин-Голе целую главу (глава 5 «Пролог на Халхин-Голе). Причина умолчания ясна – события не подтверждают резуновские построения.

Что же это была, образно выражаясь, за «увертюра» к «прологу»?

В конце мая 1939 года японские войска довольно значительными силами вторглись на территорию Монголии. Находившиеся в то время в районе конфликта советские и монгольские пехотные и кавалерийские части остановить противника не смогли, возникла угроза их окружения и уничтожения. В Монголии в это время находилась танковая бригада РККА. Но расквартирована она была почти в пятистах километрах от места боевых действий. И вот танки БТ, сбросив гусеницы, в кратчайший срок преодолели это расстояние, а потом, одев гусеницы, вступили в бой. Потери танковой бригады были велики, но свою задачу она выполнила – остановила противника и позволила пехотным частям выстроить оборону [13; 387].

Внешне – все по Резуну: сброс гусениц, форсированный марш «бэтушек»[60] на колесах. Да только где все это происходит? Как пишет сам Резун, ни в Монголии, ни на сопредельных территориях нет автострад и по сей день. Что там вообще делать танкам БТ? Где им проявлять свои агрессивные качества? Видимо, все-таки придется признать, что двигаться на колесах эти танки могли не только по автострадам, но и по любой достаточно ровной и прочной поверхности (типа монгольской степи в сухой период).       Представляется, что южнорусские степи в летний период не были для БТ на колесах чем-то принципиально непроходимым.

Кстати, сразу видно, что БТ в вышеописанных событиях используются вовсе не по тому назначению, которое определил им Резун – они не совершают агрессию, они ее отражают. Допустим, этому факту можно дать объяснение, исходя из того, что под рукой просто ничего больше не оказалось в тот момент. Вот и «заткнули дырку» бригадой «бэтушек». Да только тогда снова придется вернуться к предыдущему вопросу: а что вообще бригада БТ в Монголии делала? Посылать-то туда надо было совсем другие танки. Совсем не по-резуновски как-то получается. А ведь Резун вполне мог задаться таким же вопросом, когда писал, что Г.К. Жуков применял БТ на Халхин-Голе и остался ими недоволен.

Однако подобные вопросы ему вовсе не нужны.

Но и это еще не всё. Место расквартирования танковой бригады в Монголии прямо указывает, что использовать ее собирались исключительно для обороны. Чтобы попасть к месту боев на Халхин-Голе БТ пришлось преодолеть, как уже отмечалось, около пятисот километров. Но вот что интересно: если бы японцы решили вторгнуться на монгольскую территорию не в районе Халхин-Гола, а в другом удобном для них месте, то нашим танкам от места своего расквартирования пришлось бы преодолеть не намного меньшее расстояние [13;388]. То есть бригада располагалась так, чтобы иметь возможность принять участие в отражении агрессии в любом варианте. Однако если бы бригада была вооружена не БТ, а тихоходными танками, она не успевала прибыть в нужный момент в нужное место. Пришлось бы вместо одной бригады разместить в Монголии несколько и расположить их в непосредственной близости от возможных мест вторжения японцев.

Складывается впечатление, что у командования Красной Армии взгляд на предназначение БТ был несколько иной, чем у Резуна. Это был скоростной танк, который ценили за высокую подвижность, способность стремительно врываться в боевые порядки противника, возможность быстрой передислокации с одного фронта на другой. Но при этом никто не ставил ему чисто агрессивных задач. Все указанные достоинства БТ можно было использовать и для обороны, что,собственно, и показали события на Халхин-Голе.

Они же, эти события, выявляют и вторую неточность Резуна в цитированном нами описании: по крайней мере, однажды БТ использовали на колесах в боевых действиях. Поэтому резуновское «на колесах они не использовались НИКОГДА» уже неверно. Но был и еще один случай использования «бэтушек» на колёсном ходу во время боев. Приведем отрывок из воспоминаний ветерана Великой Отечественной войны, бывшего механика-водителя БТ-7 Павла Тимофеевича Кулешова:

«В апреле 38-го я окончил полковую школу 27-й танковой бригады Белорусского Особого военного округа и стал механиком-водителем танка БТ-7. А в сентябре 39-го Белорусский фронт начал боевые действия в Польше. Наша бригада входила тогда в состав 15-го танкового корпуса конно-механизированной группы. Поначалу мы не встречали никакого сопротивления, а БТ-7 шли по автостраде без гусениц, на большой скорости, догоняя отходящие части польской армии (выделено нами – И.Д., В.С.). Удивление поляков вызывало то, что они на своих легковых машинах не могли обогнать наших ласточек» [13; 391].

Выходит, танки БТ 15-го танкового корпуса во время освободительного похода в Западную Белоруссию также применялись на колёсном ходу. И теперь «НИКОГДА» Резуна на «никогда» уже и вовсе не похоже.

В этом эпизоде любопытно и то, что внешне всё происходит так, как описывает Резун в своих произведениях: БТ несутся по автострадам на колесах, обгоняя всех и вся, включая отступающие части противника. Наши танки рвутся в глубокий вражеский тыл. Но… Действуют-то они не на автострадах Германии, а на дорогах Польши, т.е. там, где, по Резуну, им положено ходить только на гусеницах. Очко не в пользу теории британского историка советского происхождения[61].

Форсированный марш бригады БТ в Монголии выявляет и еще одну небольшую неточность автора «Ледокола»: ошибочно его утверждение о «разовом» использовании «бэтушками» гусениц: мол, добрались до автострад Германии и сбросили их «безвозвратно». А машин возить гусеницы за танками в танковых корпусах не было. Так что те гусеницы, с которыми БТ подойдут к границам Германии – бросовый материал.

«Войска идут за Одер непрерывным потоком: артиллерия, танки, пехота. На обочинах дорог груда гусеничных лент, уже покрытых легким налетом ржавчины; целые дивизии и корпуса, вооруженные быстроходными танками, вступая на германские дороги, сбросили гусеницы перед стремительным рывком вперед», – так описывает Резун вступление советских войск в Германию в войне, «которой не было», той войне, которую Советский Союз, по его мнению, хотел начать против рейха 6 июля 1941 года [82; 332]. Судьба гусениц БТ – ржаветь у обочин дорог.

Однако, как мы видели, «бэтушки» в Монголии гусеницы сняли, «отмахали» почти пятьсот километров по степи, а перед вступлением в бой снова их одели. Так откуда же они их взяли? Ведь должны были бросить. Загадка.

На самом деле ответ прост: снятые гусеницы никто не бросал, и автомобили для их перевозки не были нужны, т.к. они, сложенные по длине вдвое, крепились специальными ремнями на подкрылках танков [37].

Неточность мелкая, но очень уж характерная. Резун так увлекается своей идеей советской агрессивности, что даже танк у него какой-то «бесшабашно-агрессивный». Ну, в самом деле, подумал бы Резун головой, применил бы свою логику, которой он так похваляется: вот сбросили танки БТ гусеницы на немецкой границе, ушли далеко вперед. Но ведь Германия – не одна большая и широкая автострада. Есть в ней и естественные ландшафты. Конечно, сворачивать «бэтушкам» на эти ландшафты вовсе не обязательно, кабы не одно «но». Разве в глубине Германии войск совсем не будет? Понятно, что основная масса войск – на фронте, но что-то внутри страны должно оставаться. Разве с помощью этих войск невозможно организовать хоть мало-мальский отпор советским танкам?

Конечно, возможно. И тогда нашим танкам нужен будет маневр, нужно будет сойти с автострад, вести бой в полевых условиях. Но сделать этого «бэтушки» как раз не смогут, гусениц-то нет, а кругом автострад, увы, не сухая монгольская степь. Во что превращается подобный рейд танков-агрессоров? В методичный отстрел их, как зайцев, вот во что. Поддержать же наши танковые корпуса некому: вокруг сплошные немцы, основные силы РККА далеко позади. Кстати, не ясно, как должны были снабжаться ушедшие вперед танки. Где брать горючее, смазочные материалы, боеприпасы, продовольствие? Танки ведь далеко впереди, ни поддержки, ни снабженья?

Мы вплотную подошли к вопросу использования БТ в наступательной операции. Как она должна выглядеть?

По Резуну так. Красная Армия силами артиллерии, авиации, пехоты, тяжелых и средних танков обеспечивает прорыв фронта противника. БТ во всем этом не участвуют. Эта работа не для них. Но вот фронт прорван. И наступает время танка-агрессора. В образовавшуюся брешь (бреши), как стая гончих, устремляются большие массы БТ. Они громят вражеские тылы, уничтожают базы снабжения, нарушают связь, истребляют незначительные разрозненные силы противника, сеют страх, панику и дезорганизацию. В это время основные силы Красной Армии «доколачивают» противника на фронтах. Делать это становится легче, так как «работа» БТ очень быстро сказывается на снабжении войск противника, подходе к ним подкреплений. Вскоре вражеский фронт разваливается, и масса войск РККА устремляется в глубь территории врага.

Всё великолепно и красиво выглядит. Но, как говорится, «гладко было на бумаге, да забыли про овраги».

Танк, как правило, действует не сам по себе. Он действует в составе танковых подразделений, частей, соединений. Ясно, что для решения крупных задач нужно использовать именно танковые соединения (они начинаются с уровня бригады). Что ж? Какие проблемы? В составе РККА были и танковые бригады, и танковые дивизии, и танковые корпуса. Советские танковые корпуса Резун иначе и не именует, как «механизмами агрессии», подобными немецким танковым группам:

«Германия имела мощные механизмы агрессии – танковые группы, Советский Союз имел, в принципе, такие же механизмы агрессии. Разница – в названиях и в количестве: у Гитлера – четыре танковых группы, у Сталина – шестнадцать ударных армий» [82;142]. «Элемент, который превращает обычную армию в ударную, – это механизированный корпус новой организации, в котором по штату положено иметь 1031 танк. Включи один такой корпус в обычную армию, и она по своей ударной мощи сравняется или превзойдет любую германскую танковую группу» [82;141-142]. «Ее (ударной армии – И.Д., В.С.) главный ударный механизм теперь называется не танковым корпусом, а механизированным. Это чтобы лидеры сопредельного дружественного государства не беспокоились» [82; 150].

Почему Резун говорит о механизированных корпусах «новой организации» и о том, что советские «ударные механизмы» стали называться не танковыми, а мехкорпусами, мы уже знаем. Речь тут идет о механизированных корпусах, которые начали создаваться с июня 1940 года. Это как раз и были мехкорпуса «новой организации». Корпуса старой организации именовались танковыми и были расформированы после освободительного похода в Западную Белоруссию и Западную Украину. Как уже отмечалось, эти корпуса, имевшие 560 танков, состоявшие из двух танковых и одной мотострелковой бригад, в конце 1939 года были признаны громоздкими и трудноуправляемыми, что и решило их судьбу.

Но Резун, упомянув о «новой организации» танковых соединений, о старой вообще молчит, не вдается в подробности и не объясняет, чем они отличаются одна от другой. Излишне говорить, что ни словом не упоминает он и о причинах, по которым понадобилось ломать одну и создавать другую организацию. Не будем оригинальны, когда вновь скажем: подобные подробности Резуну невыгодны. Дело в том, что механизированные корпуса «новой организации» не очень подходят для осуществления на практике той картины советского вторжения, которую нарисовал Резун.

Вернемся еще раз к тому месту «Ледокола», где его автор описывает действие танков БТ в ходе агрессии против Германии:

«…целые дивизии и корпуса, вооруженные быстроходными танками, вступая на германские дороги, сбросили гусеницы перед стремительным рывком вперед» [82; 332].

Так вот, по состоянию на 22 июня 1941 года никаких корпусов и даже дивизий, вооруженных только быстроходными танками, в Красной Армии не было. Точнее дивизии были, но только теоретически, по штату. И были это не танковые, а моторизованные дивизии мехкорпусов. Не могли легкотанковые корпуса и дивизии появиться и к 6 июля.

Разве автор «Ледокола» не знал этого, когда писал вышеприведенные строки? Конечно же, знал. А потому лгал вполне сознательно. С его «дутой» теорией по-другому и не получается. Чтобы ее подтвердить, надо лгать и замалчивать факты.

Однако, если корпусов и дивизий, вооруженных «бэтушками» не было, то что же было?

Механизированные корпуса, создававшиеся с июня 1940 года, включали в свой состав тяжелые, средние, легкие танки: 126 КВ, 420 Т-34, 44 Т-26, 108 ОТ-133 (ОТ- огнеметный танк; его еще называли «химическим»), 17 Т-40 или Т-37, Т-38 (это плавающие танки) и всего лишь 316 БТ [13;370], [72; 36].

Что получается? Только менее трети мехкорпуса способна действовать по сценарию, предначертанному Резуном. Предположим, мы вводим корпус в прорыв. Танки БТ, сбросив гусеницы, устремляются в глубь Германии, а остальная масса танков, имея вдвое и втрое меньшую скорость, остается далеко позади. Какой же в этом смысл? И где должен находиться при этом командир корпуса? Как говорил Чапаев в одноименном фильме: «Впереди! На лихом коне!»? Или позади, «на обозной телеге»?

Сторонники Резуна могут возразить, что мехкорпуса «новой организации» были универсальным механизмом. Тяжелые и средние танки должны были взламывать оборону противника, а лёгкие танки корпуса должны были уходить в прорыв. Всё, вроде бы, согласуется. Всё, да не всё. Вот тот же Резун в другом своем произведении («Самоубийство») пишет:

«По теории немедленно в момент взлома обороны в «чистый» прорыв надо вводить мощные танковые соединения, которым надлежит вырваться на оперативный простор. Но тут – суровая действительность. Помимо огня противника, минных полей и проволочных заграждений, наступающей пехоте мешает снег. Пехота в нем утопает. Оборона противника прорвана частично. Проще говоря: лед проломан недостаточно глубоко, и до воды пока не добрались, и неясно, сколько его еще надо долбить. В данном случае «чистый» прорыв обеспечить не удалось – слишком медленно продвигается в снегу первый наступающий эшелон.

В этой обстановке командующий Юго-Западным фронтом генерал-лейтенант Н.Ф.Ватутин принимает решение вводить в сражение эшелон развития успеха – 1-й, 4-й и 26-й танковые корпуса …хотя успеха еще нет. Решение командующего фронтом означает, что танковые корпуса вводятся в сражение ДО (выделено автором – И.Д., В.С.) того, как для такого хода созданы условия. Решение означает, что танковые корпуса будут делать работу, для которой они не предназначены. Решение означает, что танковые корпуса понесут тяжелые потери еще до того, как начнут выполнять свою собственную задачу (выделено нами – И.Д., В.С)» [13; 370-371].

Итак, по Резуну, танковые корпуса вообще не должны ломать оборону. Но, может быть, взгляды Резуна эволюционировали к моменту написания «Самоубийства», и когда он создавал свой «Ледокол», то так не думал? Судя по всему, он думал именно так же. Обратимся к тридцать третьей главе «Ледокола», в которой излагается сценарий развития несостоявшейся советской агрессии:

«8-я, 11-я и 3-я советские армии увязли в затяжных кровопролитных боях со сверхмощной германской группировкой в Восточной Пруссии…» [82; 330].

Все указанные армии, согласно Резуну, были ударными, т.е. имели в своем составе «механизированный корпус новой организации»:

«… на 21 июня 1941 года ВСЕ (выделено автором – И.Д, В.С) советские армии на германской и румынской границах, а также 23-я армия на финской границе вполне подходили под стандарты ударных амий, хотя, повторяю, этого названия формально не носили. Перечисляю их с севера на юг: 23-я, 8-я, 11-я, 3-я (выделено нами – И.Д., В.С.) , 10-я, 4-я, 5-я, 6-я, 26-я, 12-я, 18-я[62] ,9-я» [82;142].

Но раз увязли армии, то увязли и входившие в их состав мехкорпуса.

Дальше – больше:

«10-я советская армия (тоже ударная, т.е. с мехкорпусом – И.Д, В.С) не сумела выйти к Балтийскому морю. Она понесла чудовищные потери. 3-я и 8-я советские армии полностью уничтожены, а их тяжелые танки КВ истреблены германскими зенитными пушками. 5-я, 6-я и 26-я советские армии (также ударные – И.Д., В.С.) потеряли сотни тысяч солдат и остановлены на подступах к Кракову и Люблину. В этот момент советское командование вводит в сражение Второй стратегический эшелон». [82;331].

Т.е. «забуксовали» и мехкорпуса 10-й, 5-й, 6-й и 26-й ударных армий.

А всё почему? Да потому, что они, как и мехкорпуса 8-й, 11-й, 3-й армии, делали «работу, для которой они не предназначены». Пробивать брешь в обороне противника – не их работа. Их работа – уходить в «чистый» прорыв.

Мы видим, что в момент создания «Ледокола» мнение Резуна относительно назначения механизированных (танковых) корпусов было таким же, каковым оно выявляется в «Самоубийстве». Никакой эволюции взглядов не произошло.

Но дело тут даже и не во взглядах Резуна, а в том, что они, его взгляды, в общем-то вполне в данном конкретном случае верны.

Проламывание обороны с помощью танковых соединений себя не оправдывает (за исключением тех случаев, когда оборона выстроена наспех, не имеет эшелонирования и слабо обеспечена противотанковыми средствами.) Весь опыт Великой Отечественной показывает, что подобное применение танковых соединений только ослабляет их, ведет к большим потерям людей и техники и не дает, в итоге, успешно выполнить главную задачу. Поэтому, обычно, оборону старались проламывать пехотными частями при поддержке артиллерии и авиации, а также, по возможности, танковых подразделений, входящих в пехотные части или приданные им, но не танковыми соединениями, как таковыми.

Получается, мехкорпуса «новой организации», по крайней мере, исходя из резуновской логики, представляют из себя не универсальный, а весьма бестолковый механизм. Единственное, что может заставить нас отказаться от подобного вывода, так это то, что взгляды командования Красной Армии на наступательную операцию, во-первых, и на предназначение мехкорпусов «новой организации», во-вторых, очень сильно отличались от приписываемых ему Резуном взглядов.

Однако и это еще не всё. Немного выше говорилось, что по штатному расписанию, в мехкорпусах должно было быть 316 танков БТ. Так вот, из них только 52 танка БТ приходилось на две танковые дивизии (т.е. по 26 БТ в каждой)[63], а остальные приходились на моторизованную дивизию мехкорпуса [5;219]. Получается, что моторизованные дивизии механизированных корпусов и были теми дивизиями, которые могли уйти в прорыв и осуществлять рейдирование по глубоким тылам противника (по резуновской схеме). Что ж? Резун дал неверную информацию о существовании легкотанковых корпусов в РККА по состоянию на 22.06.1941 г., но ничуть не погрешил против истины в отношении наличия подобных дивизий (пусть назывались они не танковыми, а моторизованными). Кажется, так, но… Увы, для Резуна и его сторонников – опять «но».

Если уж брать моторизованную дивизию мехкорпуса, то количество «бэтушек» в ней сокращается уже, буквально, до четверти от общего количества танков в корпусе (БТ в моторизованной дивизии должно было быть, по разным данным, от 258 до 278 (см. выше)). Не маловато ли для выполнения столь важных задач? И речь даже не об абсолютном количестве, а об относительном к количеству танков корпуса. Если, по Резуну, назначение танковых корпусов уходить в прорыв, а танков БТ в СССР наделали так много для глубокого прорыва на территорию Германии (это величайшая, главнейшая миссия данных машин!), то почему БТ в советском «механизме агрессии» всего четверть? Где логика?

Далее. Удивительнейший факт: в начале 1940 года последний танк-агрессор БТ-7М был снят с производства, и тогда же было прекращено производство запчастей к нему [13; 354, 372, 398-399]. Получается, что в мехкорпусах, в том числе и в их моторизованные дивизии, БТ зачислялись на время. Их должны были заменить другие машины (Т-34) [13; 372-373]. Другими словами, мехкорпусакомплектовались «бэтушками» «не от хорошей жизни», это была мера вынужденная.

Можно было бы, конечно, тут и возразить: мол, БТ сняли с производства, потому что их и так много уже произвели (около 7 500 единиц всех модификаций состояло на вооружении к началу войны [38; 147], [47; 720-721]). Такое объяснение, конечно можно и принять, если бы с производства сняты были только сами «бэтушки». Но ведь прекратилось и производство запчастей к ним. Поверить в то, что наши танки могли пройти всю Польшу, Германию, а также Бельгию и Францию (как утверждает Резун) без ремонта, никак невозможно. А как производить ремонт, если запчастей нет?

Следовательно, все без исключения БТ ожидала судьба металлолома. И вряд ли с «предбудущим» металлоломом собирались начинать агрессивную войну.

И еще одно возражение на наши выводы возможно. Мы ведем речь о штатах мехкорпусов образца 1940 года. Но комплектация мехкорпусов накануне войны была далека от штатной. Недостающие в большом количестве танки новых моделей (Т-34 и КВ) широко заменялись танками БТ и Т-26. Может быть, корпуса и дивизии, укомплектованные БТ существовали, так сказать, по факту, а не по штату, и Резун выше цитированным утверждением ничего не исказил? Предположение вполне здравое, и его стоит проверить. Обратимся к таблице № 11, в которой показано количество танков БТ всех модификаций в мехкорпусах приграничных военных округов, т.е. в войсках Первого стратегического эшелона, который и должен был, согласно построениям Резуна, нанести первый мощный удар по Германии, в составе которого находились ударные, по определению Резуна, армии.

Данные таблицы № 11 по ряду позиций требуют пояснений. В особенности это касается состава 6-го мехкорпуса. Читатель может видеть, что в отношении количества танков Т-28 мехкорпуса информации не приведено, хотя расчетным путем, казалось бы, легко вычислить их количество. В 6-м мк Т-28 должно быть 110 единиц. Однако по другим данным известно, что во всем Западном Особом военном округе насчитывалось всего 63 Т-28 [38; 147]. Т.е. 110 таких машин никак не могло входить в состав 6-го мк. К тому же надо учесть, что часть из 63 Т-28 вполне могло оказаться в составе других частей или военных учебных заведений (в составе тех и других танков в ЗапОВО было 738, причем, это всё были танки старых моделей) [38; 147].

Далее. По одним данным, приведенным и в нашей таблице, КВ и Т-34 в 6-м мк было 352 машины. По другим – 452 [47;398]. Расхождение серьезное. Кто из исследователей прав, мы судить не беремся. Однако если правы исследователи, определяющие количество КВ и Т-34 в 452 единицы, то это вполне может иметь следствием и неверную цифру по танкам БТ, т.е. БТ должно быть меньше, чем 416 единиц.

Отсутствие информации по количеству «бэтушек» в мехкорпусах ЛВО, ОдВО и пяти из восьми мехкорпусов КОВО может быть отчасти компенсировано приблизительными расчетами, т.к. общее количество танков БТ в этих округах известно.

Начнем с ЛВО. В его 1-м мк на танки старых моделей (кроме Т-28) приходится 935 единиц (1039 – 15 – 89 = 935). В 10-м мк все 469 танков – это танки БТ, Т-26, ОТ и Т-40 (Т-37,Т-38). Известно, что всего танков БТ всех модификаций в округе было 897 единиц [38; 147]. С учетом того, что танков Т-26 и ОТ в округе было 677 единиц, Т-40 (Т-37, Т-38) – 180, а вне мехкорпусов в округе находилось 314 боевых машин [38; 147], можно предположить, что никак не менее 600 «бэтушек» было в 1-м и 10-м мехкорпусах вместе. Условно – по 300 БТ в каждом. Скорее всего, эта цифра даже выше и нами приводится минимальная из возможных.

Во 2-м мехкорпусе ОдВО было всего 60 танков новых типов (КВ и Т-34). Таким образом, на машины старого парка в нем приходится 467 единиц. Все 282 танка 18-го мк были старых моделей. Причем, Т-28 в ОдВО не было вообще, количество БТ всех модификаций равнялось 494, Т-26 и ОТ – 232, а Т-37 и Т-38 – 225. Вне мехкорпусов в ОдВО находилось 142 танка (все старых моделей) [38; 147]. Около 200 танков БТ в каждом их двух мехкорпусов ОдВО, таким образом, могло находиться.

Наконец, КОВО. Отсутствуют данные по 4, 8, 15, 16 и 24- му мехкорпусам.

В 4-м мк на долю «старых» танков приходилось 565 единиц.

В 8-м мк – 618 (без Т-35 и Т-28).

В 15-м мк – 613

В 16-м мк – 402

В 24-м мк – 222 (все танки корпуса)

При этом будем учитывать, что в КОВО было:

БТ всех модификаций – 1819

Т-35 – 51

Т-28 – 215

Т-26 и ОТ – 1955

Т-40 (Т-37,Т-38) – 651 [38; 147].

В других частях и военных учебных заведениях КОВО находилось 558 танков старых моделей [38; 147].

Конечно, выходит задача со многими неизвестными. Но все-таки, учитывая цифры количества танков в КОВО и данные таблицы №11, можно с уверенностью говорить, что в 4, 8, 15 и 16-м мехкорпусах «бэтушек» было около 300 (или немногим более) в каждом, а в 24-м мехкорпусе их никак не могло быть больше 222 (все танки корпуса).

Такие вот оценки получаются.

А теперь совместим их с информацией таблицы №11 и посмотрим, какая картина вырисовывается.

Прежде всего, ясно, что ни один из мехкорпусов Первого стратегического эшелона одними БТ укомплектован не был (не только по штату, но и по факту). Помимо КВ и Т-34, которые имелись, кстати, далеко не во всех мехкорпусах (не говоря уже о достижении их штатной численности; последнего не было вообще ни в одном мехкорпусе), в состав этих соединений в большом количестве входили другие машины, которые принято считать танками старых модификаций (Т-26, Т-28, ОТ, Т-40, Т-37, Т-38 и даже Т-35). Последние на роль «танка-агрессора», во всяком случае, подобного БТ, никак не годятся: скорость далеко не та. Поэтому действовать по резуновскому сценарию агрессии они не смогут. Между тем, мешанина из «наступательных» БТ и «оборонительных» танков других типов существовала в механизированных корпусах зачастую даже на уровне полков. В них имелись роты и батальоны тяжелых, средних и легких танков [13; 372]. Т.е., прежде чем «бэтушки» смогли бы достаточно большими массами «рвануть» по германским автострадам, командованию мехкорпусов пришлось бы проделать достаточно большую организационную работу: выделить из полков роты и батальоны вооруженные только БТ, потом собрать их в какие-то новые соединения и только после этого приступить к выполнению главной задачи.

Далее. Бросается в глаза, что комплектация танками БТ механизированных корпусов приграничных округов выглядит странно, если советское командование, и впрямь, планировало агрессию против Германии в стиле «а-ля Резун». В самом деле, наиболее укомплектованными «бэтушками» кажутся мехкорпуса Ленинградского и Прибалтийского Особого военных округов. Однако войска ЛВО должны были действовать не против Германии, а против Финляндии. Что же до ПрибОВО, то даже Резун в своих планах признает, что действия этого округа в предстоящей агрессивной войне должны были носить вспомогательный характер (мы знаем, что и реальные советские военные планы, начиная с «Соображений…» от 18 сентября 1940 года, действия в Восточной Пруссии, осуществляемые войсками Северо-Западного фронта, в который преобразовывался с началом войны ПрибОВО, были склонны рассматривать как вспомогательные). Основной же удар наносили силы КОВО, а войска ЗапОВО активно с ними взаимодействовали. Войска этих двух округов, преобразованных в Юго-Западный и Западный фронты соответственно, осуществляли главную задачу. Это танки их мехкорпусов, проскочив на гусеницах территорию Польши, должны были вырваться на германские автострады и прокатиться по ним с ветерком. Но что мы видим? Только один мехкорпус ЗапОВО имеет вполне достаточное количество БТ – 6-й мк. В нем около 400 этих боевых машин, что составляет примерно треть танков корпуса. В 11-м мк их уже значительно меньше – всего 178. В 13-м, 14-м и 20-м мехкорпусах «бэтушек» практически нет. И только в 17-м мк их количество равно 48 (почти в 7 раз меньше положенного по штату).

В КОВО 19-й мк вообще не имеет ни одного танка БТ. Остальные семь мехкорпусов укомплектованы ими ничуть не лучше мехкорпусов ЛВО и ПрибОВО, а скорее – хуже.

Между тем, исходя из хода мысли Резуна, в ЛВО и ПрибОВО быстроходным танкам вообще делать нечего. Их надо максимально собрать на направлении главного удара, т.е. в КОВО, и там, где будут осуществляться операции непосредственного взаимодействия с ударом сил КОВО, т.е. в ЗапОВО. Но этого нет.

Кстати, из общего количества БТ в РККА только примерно половина находилась в западных приграничных военных округах (около 3 800 машин). Вторая половина была разбросана по другим округам и входила в состав войск Дальневосточного фронта. На Дальнем Востоке – 465 танков БТ, т.е. там, где им, казалось бы, не место [38; 147]. Возникает логичный вопрос: почему советское командование не постаралось сконцентрировать все танки БТ в составе мехкорпусов западных приграничных округов?

Более того, складывается впечатление, что войска данных округов оно старалось укомплектовать танками новых моделей – КВ и Т-34, оказывая при этом предпочтение округам, призванным осуществлять главный удар: больше всего КВ и Т-34 мы видим в механизированных корпусах Киевского Особого военного округа. Здесь 4-й мк даже имеет количество КВ, близкое к штатному: 121 танк КВ при 126 по штату.

Оснащенность новыми танками в ЗапОВО гораздо хуже, чем в КОВО, но при этом общее количество Т-34 и КВ в ЗапОВО значительно превышает количество этих танков в трёх других приграничных округах (ЛВО, ПрибОВО и ОдВО).

Не вяжется всё это с построениями автора «Ледокола».

И вообще, представляется, что приводить фактическую укомплектованность мехкорпусов значительным количеством БТ в качестве аргумента в пользу резуновских писаний неправомерно. И дело тут даже не в том, что эта самая фактическая укомплектованность очень редко превышала штатную, а в том, что подобная аргументация предполагает какую-то «вывихнутую» логику советского военного и политического руководства. А «вывихнутость» логических построений – она для Резуна вполне нормальна. Но приписывать ее Сталину, Молотову, Тимошенко, Жукову, Шапошникову, Василевскому, Павлову и Мерецкову мы не склонны. Люди были очень здравомыслящие.

Судите сами. В июне 1940 года принимается решение о создании 8 мехкорпусов «новой организации» (т.е. тех, в которых 1031 танк). В октябре – ноябре 1940 года без всяких планов сформировали девятый мехкорпус (его создание «задним числом» внесли в коррективы к моблану на 1940 год). В феврале 1941 года началось формирование еще 21 мехкорпуса. Таким образом, общее их количество достигало 30. В них танков БТ было менее трети. Т.е., судя по всему, роль им отводилась скромная. Да и эти БТ предполагалось заменить на Т-34 в перспективе. К этому надо добавить, что заменять их пришлось бы волей-неволей, т.к. еще в начале 1940 года танк БТ был снят с производства, а заодно прекращено производство запчастей к нему. Производство это затем не возобновлялось. А посему где-то к середине-концу 1942 года почти все танки БТ должны были покинуть мехкорпуса по причине своего износа, ибо ремонтировать их было нечем.

Как в такой ситуации должно было рассуждать советское командование и лидеры страны, если бы они, и впрямь, задумывали агрессию против Германии по резуновскому сценарию? А вот как: «Пока наши новые мехкорпуса еще слабо укомплектованы и в них остается много танков БТ, и эти БТ еще на ходу, а на складах есть еще остатки запчастей к ним, то надо быстренько, не позднее 1941 года, устроить пиф-паф с Германией. А то уже в 1942 году агрессивность наших танковых соединений значительно упадет, и гонять по немецким автострадам со скоростью гоночной машины будет практически не на чем».

Другими словами, новые мехкорпуса при их полной штатной комплектации – помеха агрессии против Германии. Зачем их только создавали тогда?

Тут мы вплотную подходим к вопросу – какова была «старая организация» советских танковых войск?

Посмотрим.

На 1 сентября 1939 года в Красной Армии было четыре танковых корпуса. В состав каждого из них входили две танковые и одна мотострелковая бригады [13;367]. Общее количество танков в корпусе – 560 [47;373].

В то время в РККА имелись танковые бригады четырех типов: легко-танковая бригада – 278 танков БТ; танковая бригада – 267 Т-26; тяжело-танковая бригада – 136 Т-28, 37 БТ, 10 огнеметных танков (ОТ); бригада Т-35-94 Т-35, 44 БТ и 10 ОТ [13; 367].

Так вот. В состав танковых корпусов входили именно легкотанковые бригады, т.е. вооруженные танками БТ [13;367]. Остальные типы танковых бригад были отдельными.

У вас, уважаемые читатели, не складывается впечатление, что перед нами великолепнейший инструмент агрессии, который как нельзя лучше подходит к ведению той войны, страстное желание которой Резун приписывает советскому политическому и военному руководству? У нас складывается.

Смотрите, как могли бы действовать танковые войска РККА при такой своей структуре. Пехота при поддержке приданных ей танковых соединений (т.е. танковых и тяжелотанковых отдельных бригад) прорывает оборону противника. В прорыв входит танковый корпус. Короли скорости БТ сбрасывают гусеницы и мчатся вперед, полностью дезорганизуя тылы противника.

И, тем не менее, 21 ноября 1939 года, после детального изучения опыта действий танковых войск во время освободительного похода в Западную Белоруссию и Западную Украину, Главный Военный Совет принял решение об их реорганизации [5; 217]. Танковые корпуса были признаны громоздкими и трудноуправляемыми и подлежали расформированию. Организация танковых войск унифицировалась: в РККА оставались однотипные танковые соединения – бригады. Бригады, вооруженные танками БТ и Т-26 (в перспективе и те, и другие планировалось заменить на Т-34), состояли из четырех батальонов и имели в своем составе по 258 машин [5; 217]. Бригады средних (Т-28) и тяжелых (Т-35) танков намечалось в последующем перевооружить танками КВ, по 156 машин в бригаде [5; 217].

Этим же решением Главного Военного Совета в организацию сухопутных войск вводится новый тип соединения – моторизованная дивизия. По штату дивизия состояла из двух мотострелковых, танкового и артиллерийского полков, а также подразделений боевого и материально-технического обеспечения. Дивизии полагалось иметь 257 танков и 73 бронемашины [13; 217].

К маю 1940 года реорганизация советских танковых войск в основном была завершена: в составе сухопутных войск Красной Армии имелись четыре моторизованные дивизии и 39 отдельных танковых бригад (32 легкотанковых, вооруженных либо танками Т-26, либо БТ; три тяжелых, оснащенных танками Т-28, одна тяжелая с танками Т-28 и Т-35 и три бригады химических (или огнеметных) танков ОТ) [5; 217-218]. Это были полностью сформированные моторизованные и танковые соединения, обеспеченные материальной частью и подготовленными кадрами. Они могли быть использованы как для совместных действий с пехотой, так и для решения самостоятельных задач.

Кроме указанных соединений, имелись танковые полки, входившие в состав 20 кавалерийских дивизий, и танковые батальоны в 98 стрелковых дивизиях [5; 218]. И полки в кавдивизиях, и танковые батальоны в дивизиях стрелковых комплектовались легкими танками (БТ и Т-26).

Нелишне будет отметить, что советские моторизованные дивизии и танковые бригады 1940 года по числу боевых машин были равны немецкой танковой дивизии того же периода [5;218].

Итак, что мы видим? Во-первых, танковые корпуса, вооруженные только легкими танками прекратили свое существование в РККА в конце 1939 года. Т.е. Резун в своей зарисовке «войны, которой не было», вполне сознательно ошибается на полтора года, говоря «о целых корпусах, вооружённых быстроходными танками» [82;332]. Во-вторых, та организация танковых войск, которая предусматривалась решениями Главного Военного Совета от 21 ноября 1939 года, всё-таки оставляла в руках советских военных «инструмент агрессии» против Германии.

Танковые бригады, число танков, в которых равнялось количеству танков в немецких танковых дивизиях, бригады, в которых танки были собраны по принципу «специализации», если можно так выразиться (т.е. легкие танки с легкими (причем, однотипные), средние со средними, тяжелые с тяжелыми), были соединениями, вполне способными действовать в войне так, как они должны были действовать, по мнению Резуна (см.сценарий выше). Правда, есть одно обстоятельство: почему-то БТ и Т-26 планировали все-таки заменить на Т-34.

Но и этот «инструмент агрессии» с июня 1940 года начали ломать, создавая механизированные корпуса. На сей раз причиной ломки послужили впечатляющие действия немецких моторизованных корпусов, состоящих из танковых и моторизованных дивизий, в ходе кампании с Францией. Сталин посчитал нужным иметь подобные немецким механизированные соединения.

Первый раз «инструмент агрессии» устранили из-за его громоздкости и трудноупарвляемости. Но его хоть заменили другим вполне подходящим «механизмом агрессии». Второй слом ликвидировал и этот «механизм агрессии». Но на сей раз он заменялся тем, что на это «высокое звание», как мы видели, совсем не подходит – механизированным корпусом «новой организации».

В общем, эволюция структуры советских танковых войск идет в сторону, совершенно противоположную той, которая отвечала интересам войны с Германией по резуновскому сценарию. Надо было укреплять танковые корпуса и учиться ими управлять, а их расформировывают. Надо было увеличивать количество отдельных бригад, а их заменили мехкорпусами, которые еще более громоздки, чем «старые» танковые, а значит, надо полагать, еще более трудноуправляемы.

Тут сам собой напрашивается вывод, что мыслило советское военное и политическое руководство совсем не категориями грядущего нападения на рейх, а другими категориями. Оно заботилось не о подготовке агрессии против Германии, а об укреплении обороноспособности своей страны. Вполне возможно, что при этом принимались и ошибочные решения. Так, большинство исследователей считает ошибкой даже самоё создание мехкорпусов, а уж решение о доведении их количества до 30 иначе и не трактуется, как одна из причин, обусловивших наши поражения в 1941 году. Кто-то полагает, что просчет заключался в расформировании «старых» танковых корпусов. Но как бы там не было, ни одно из решений Сталина и высших советских военных, на наш взгляд, не говорит о том, что принималось оно с целью подготовки агрессивной войны против Германского рейха.

И еще одного вопроса нам бы хотелось коснуться, ведя разговор о советских «танках-агрессорах». Это вопрос о танке А-20. Скорее всего, большинство читателей, и не слыхало о такой машине. И ничего удивительного в этом нет. Танка с таким индексом на вооружении Красной Армии никогда не было. Дело не пошло далее опытного образца. Резун об этом танке пишет немного, но вкладывает в эти немногочисленные строки большой смысл:

«…Главное в другом (выделено нами – И.Д., В.С.). В 1938 году в Советском Союзе начаты интенсивные работы по созданию танка с совершенно необычным индексом «А-20». Что есть «А»? Ни один советский учебник на этот вопрос не отвечает. Возможно, после публикации моей книги коммунисты задним числом придумают некое толкование этого индекса, но пока для многих экспертов мира индекс остается нерасшифрованным. Я долго искал ответ на вопрос и нашел его на заводе №183. Это … локомотивный завод, который… кроме локомотивов, дает побочную продукцию. Не знаю, правильно ли объяснение, но ветераны говорят, что изначальный смысл индекса «А» – автострадный. Объяснение лично мне кажется убедительным. Танк А-20 – это дальнейшее развитие семейства БТ. Если у БТ главная характеристика вынесена в название, почему у А-20 главная характеристика не может быть вынесена в название? Главное назначение А-20 – на гусеницах добраться до автострад, а там, сбросив гусеницы, превратиться в короля скорости.

А теперь вспомним, что и в конце XX века Советский Союз не имеет ни одного километра дороги, которую можно было бы определить термином – автострада. 50 лет назад автострад на советской территории и подавно не было. И ни одно сопредельное государство не имело в 1938 году автострад. А вот в следующем,1939 году, Сталин пактом Молотова- Риббентропа расколол Польшу и установил общие границы с государством, которое имело автострады. Это государство называлось Германия.

Говорят, сталинские танки были не готовы к войне. Это не так. Они были не готовы к оборонительной войне на своей территории. Их просто готовили для войны на других территориях» [82;30-31].

Вот, собственно, и все, что поведал Резун об истории создания танка А-20. Информации практически никакой, зато опять комментарии в излюбленном им ключе: мол, танк для автострад, автострад в СССР не было и нет; следовательно, СССР хотел напасть на «бедненькую» Германию, где автострады есть. Словом, «песня новая, сказка старая». Что говорилось о БТ, то сказано и об А-20. Причём, интересно построено изложение: у читателя вполне может сложиться впечатление, что танки А-20 начали выпускать серийно. У того же из читателей, кто дочитал до данного места нашу книгу, вероятно, появится ответ на вопрос, почему с начала 1940 года прекратили выпуск БТ и запчастей к ним[64]: БТ подлежали замене на более совершенный скоростной танк А-20. Правда, то обстоятельство, что до 22 июня 1941 года в РККА так и не появилось на вооружении ни одного А-20, уже является вполне убедительным доказательством и того, что подобный вывод нашего читателя ошибочен, и того, что хитрое (иначе и не скажешь) построение изложения Резуном (напрямую не говорим, но создаём впечатление, что А-20 были приняты на вооружение Красной Армией) – не более, чем очередная его фальсификация.

После этого разговор об А-20 уже можно было бы и прекратить. Но чрезвычайно показательна история создания этого танка с позиций доказательства неправоты автора «Ледокола». Потому изложим эту историю несколько подробнее, чем в своем произведении делает Резун.

В октябре 1937 года (а не в 1938 году, как повествуется в «Ледоколе») заводу №183 было выдано задание на разработку совершенно новой колёсно-гусеничной машины. Первоначально она именовалась БТ-20, но позднее получила название А-20 [13; 349-350].

Что представляла из себя эта машина?

А-20 имел ту же самую 45-мм пушку, что и БТ, и не намного более толстую броню. Приходится полагать, что главное преимущество этой машины перед БТ заключалось в более высокой скорости. Но со скоростью у А-20 дело обстояло совсем плохо: все отечественные и зарубежные источники дружно указывают скорость танка А-20 как на колёсах, так и на гусеницах равной 65 км/ч [13;350]. Так какой же А-20 – «король скорости»? Танк, «выжимающий» 65 км/ч, на «короля скорости» никак не тянет. Да и вообще, зачем делать колёсно-гусеничный танк, который на колёсах передвигается с той же скоростью, что и на гусеницах? Противоречие для теории Резуна просто-таки убийственное.

Впрочем, данное противоречие можно снять, хотя и отчасти, и к тому же – с натяжкой. Для этого вернемся немного назад, к танку БТ. Вот что в «Ледоколе» пишется о его скоростных характеристиках:

«Первые БТ имели скорость 100 км в час… Советские источники дают цифру 86 км/час, иногда даже 70. Объяснение простое: на советских дорогах слишком мощный двигатель рвал силовую передачу, поэтому приходилось ставить ограничитель мощности. При действии на автострадах ограничитель можно было просто снять… Лучшие западные эксперты считают, что максимальная скорость танков БТ была не 70 км/час, а 70 миль/час (в одной сухопутной миле 1,609 км; получается, максимальная скорость БТ равнялась примерно 110-112 км/час – И.Д., В.С.)» [82;27].

Можно предположить, что и на А-20 стоял тот же ограничитель мощности, без которого скорость его на колесах была значительно выше. Каковы ее показатели без применения ограничителя, сказать трудно, т.к. испытания А-20 на западных автострадах не проводились. Однако поскольку самые скромные показатели скорости для БТ, которые дают советские источники (70 км/ч), все же выше показателей для А-20 (65 км/ч), то надо полагать, что без ограничителя мощности А-20 все же быстрее БТ по автострадам «гонять» не смог бы.

Конечно, с определенной долей условности, возможно произвести и следующие вычисления, взяв за основу резуновские 100 км/ч для БТ на колесах. На гусеницах скорость БТ составляла 52 км/ч, т.е. была практически в два раза ниже скорости этого танка на колесах. Если коэффициент 2 приложить к А-20 (65 км/ч на гусеницах), то выходим примерно на 130 км/ч на колесах. Вот это действительно король скорости! Ну, да и бог с ними, с этими километрами в час. Пусть их будет 130. Здесь мы готовы уступить Резуну, потому что дело-то, собственно, вовсе не в них, а в том, что танк А-20 не пошел в серию.

Продолжим рассмотрение истории создания этой машины.

К маю 1939 года был готов опытный образец танка, а к августу окончены его заводские испытания. Надо сказать, что танк полностью удовлетворял требованиям военных, а кое в чем даже превосходил их: первоначальное задание предусматривало установку 45-мм пушки, а на опытном образце стояло 76-мм орудие. Просто прекрасно! И начался серийный выпуск … танка Т-34. А-20 же «почил в бозе».

Что такое? Что произошло? И откуда этот Т-34 вообще взялся?

Дело в том, что, получив задание на разработку танка А-20, конструкторский коллектив завода № 183 в инициативном порядке решил параллельно разработать другую, чисто гусеничную машину. Видимо, подобная инициатива была одобрена сверху, т.е. самим Сталиным. Иначе такие работы вряд ли стали бы возможны.

Новый танк в документах значился под индексом «А-32».

В августе 1938 года на рассмотрение Главного Военного Совета РККА поступили проекты двух танков – А-20 и А-32. Военный Совет единодушно высказался за А-20, но Сталин предложил воплотить в металле и испытать оба варианта [13;353]. Принято считать, что Сталин прислушался к мнению танкистов, только что вернувшихся из Испании и утверждавших, что чисто гусеничный танк предпочтительнее колесно-гусеничного.

В сентябре 1939 года на полигон под Москвой прибыли колесно-гусеничный А-20 и чисто гусеничный А-32. Комиссию по приемке возглавлял сам нарком обороны К.Е. Ворошилов. После проведения испытания обоих танков на подмосковном полигоне комиссия отдала предпочтение А-32. По её представлению все работы по автострадному танку А-20 были свернуты, а гусеничный А-32 было решено доработать и запустить в серию. Серийно А-32 выпускался под другим именем – Т-34. 31 марта 1940 года знаменитая «тридцатьчетверка» была принята на вооружение РККА [13;354].

Обратим внимание на последовательность событий. Работы по А-20 свернули в сентябре 1939 года, т.е. до того, как прекратился выпуск БТ и запчастей к ним (начало 1940 года). Другими словами, схема «БТ снимали с производства, потому что предполагали заменить его А-20, но последний не пошел в серию» не работает. Зато явственно видна другая связь: БТ сняли с производства, потому что начался серийный выпуск Т-34.

Есть все основания говорить, что советские военные пересмотрели свои взгляды на танковую войну. Отныне в танке ценились не скорость, а защищенность, манёвренность (проходимость) и, конечно же, вооруженность. При этом скоростные показатели могли быть довольно скромными (максимальная скорость Т-34 – 51,2 км/ч [13; 349]).

Таким образом, история танка А-20 вовсе не подтверждает, а, как раз наоборот, опровергает теорию Резуна. Продолжатель семейства БТ, каковым являлся А-20 (тут Резун абсолютно прав), оказался, если можно так выразиться, «мёртворожденным ребенком». Семейство БТ было лишено возможности своего развития в сентябре 1939 года. А вскоре и всему семейству БТ была уготована участь превращения в большую груду металлолома. Краткость рассказа Резуна о танке А-20 совершенно понятна.

Подытожим.

1) 

Совершенно очевидно, что взгляд советских военных 30-х годов на

роль и назначение танков БТ отличался от взглядов Резуна на данный предмет. Да, БТ рассчитывали использовать в наступательной войне. Ничего удивительного в этом нет, если учитывать наступательную доктрину Красной Армии. Но наступательная не значит агрессивная. Хотеть наступать в войне, не значит – желать развязать эту войну.

Однако, как мы постарались показать, БТ мог быть использован и для обороны, а его применение на колесном ходу возможно было и на территории СССР, и на территориях сопредельных государств (Монголия, Польша), а не только на автострадах западных стран (прежде всего, Германии).

2) 

В конце 30-х – первой половине 1941 года структура советских

танковых войск претерпела изменения, которые сделали советские танковые войска менее всего пригодными для агрессии против Германии по сценарию, начертанному Резуном.

3) 

В том же направлении, что и эволюция танковых соединений, шла и эволюция взглядов на танк, как боевую машину, на те характеристики, которыми должен он обладать. Направление этой эволюции – «от Резуна». Скорость перестали рассматривать, как главное достоинство танка. Предпочтение было отдано защищенности, манёвренности и вооружённости. История А-20 -убедительнейшее тому доказательство.

Что же остается от доказательной базы автора «Ледокола» по данному вопросу? На наш взгляд, абсолютно ничего.

Теперь с «грешной земли» «унесёмся в поднебесье» и поговорим о советском «самолете-агрессоре» – Су-2. Ему Резун также посвятил много вдохновенных строк в своем «Дне М» (глава 3 «Про Иванова», глава 11 «Крылатый Чингисхан», глава 18 «Невольники поднебесные»).

Поясним, причем тут некий Иванов. Вообще, это был один из псевдонимов Сталина. Но этим именем был назван, по утверждению Резуна, и проект разработки легкого фронтового бомбардировщика (проект «Иванов»).

«Однажды, в 1936 году, Сталин собрал авиационных конструкторов у себя на ближней даче, угостил со всем кавказским гостеприимством, а потом поставил задачу: построить самолет (лучший в мире, этого пояснять не надо) под названием «Иванов» », – так описывает Резун возникновение этого проекта [80; 367-368].

«Работы над проектом «Иванов» вели одновременно многие коллективы, в том числе под руководством Туполева, Немана, Поликарпова, Григоровича… Любой справочник по истории авиации дает исчерпывающий материал о том, что из проекта «Иванов» в конечном итоге получилось, и коммунистические исторки упирают на конечный результат, – продолжает Резун. – А я зову своих читателей разобраться в другом вопросе: не что получилось, а ЧТО ЗАМЫШЛЯЛОСЬ (выделено автором – И.Д., В.С.)» [80; 368].

Что же замышлялось? А вот что:

«Каким же рисовался Сталину идеальный боевой самолет, на разработку которого он отвлекает своих лучших конструкторов, как создателей бомбардировщиков, так и создателей истребителей? Сам Сталин объяснил своё требование в трёх словах – самолёт чистого неба. Если это не до конца ясно, я объясню в двух словах – крылатый шакал» [80; 369-370].

Резун сравнивает нашего «Иванова» с японскими бомбардировщиками и торпедоносцами Накадзима Б-5H1 и Б-5H2, большие массы которых 7 декабря 1941 года нанесли внезапный удар по американской военно-морской базе Пёрл-Харбор:

«В их конструкции и характеристиках нет ничего выдающегося, но во внезапном ударе они великолепны. По виду, размерам, летным характеристикам Накадзима Б-5H больше похож на истребитель, чем на бомбардировщик. Это дает возможность проноситься над целью так низко.., что промах при сбросе смертоносного груза почти исключен… самолеты используются плотными группами, как рои разъяренных ос… Бомбовая нагрузка самолета – меньше тонны, но каждый удар – в упор. Оборонительное вооружение самолета Б-5H относительно слабое – один–два пулемета для защиты задней полусферы. Оборонительного вооружения на ударных самолетах много не надо по той же причине, по которой не требуется сильного истребительного прикрытия: американские самолеты не имеют времени и возможности подняться в небо и отразить японское нападение. Б-5H – самолёт чистого неба, в котором самолётов противника или очень мало, или совсем нет…

А причем тут наш родной советский «Иванов»?

А при том, что он почти точная копия японского воздушного агрессора» [80; 370-371].

Но речь идет, «не о копировании, а о двух самостоятельных процессах развития… Если всем ученикам в классе задать одну задачу, то все правильные ответы будут одинаковы» [80; 372]. По этой причине «Ивановы» разных советских конструкторов (Немана, Поликарпова, Сухого) походили не только на Накадзиму, но и друг на друга. Все правильно, ничего удивительного в этом нет: «просто всем конструкторам поставили задачу создать инструмент для определенного вида работы, для той самой работы, которую через несколько лет будут делать японские самолеты в небе Пёрл-Харбора. А раз работа предстоит та же самая, то и инструмент для её выполнения каждый конструктор создает примерно одинаковый» [80; 372].

Однако, из всех «Ивановых» Сталин выбирает «Иванова» Павла Сухого, тот самый знаменитый Су-2.

Самолет этот ничем не блещет, по мнению Резуна, ни дальностью, ни защищенностью, ни высотностью, ни скоростью, ни бомбовой нагрузкой [80; 424;372-373]. «Странный вкус у товарища Сталина?» – вопрошает автор нашумевших псевдоисторических бестселлеров [80; 372]. И сам же отвечает: «Нет. Это стальная логика…» [80; 372].

В чем же эта «стальная логика» Сталина заключалась? Резун продолжает:

«Название самолета «Иванов» имело и еще одно значение.

«Сталин сформулировал задачу так: самолет должен быть очень простым в изготовлении, чтобы можно было сделать столько экземпляров его, сколько у нас в стране людей с фамилией Иванов» (Л. Кузьмина. Генеральный Конструктор Павел Сухой. С 57)…

Сталинский замысел: создать самолёт, который можно выпускать в количествах, превосходящих все боевые самолеты всех типов во всех странах мира вместе взятых. Основная серия «Иванова» планировалась в 100 000 – 150 000 самолетов.

Вот мы и подошли к главному.

Сталин планирует выпустить самолёт самой большой в истории человечества серией. Но это не истребитель. Это не самолёт для оборонительной войны. Это самолёт-агрессор»[80; 424-425].

«Сталинская логика проста и понятна: если внезапным ударом мы накроем вражеские аэродромы и тем очистим небо от его самолётов, то нам потребуется самолёт простой и массовый с мощным вооружением, главное его назначение – поддержка наших наступающих танковых лавин и воздушных десантов, воздушный террор над беззащитными территориями»[80; 426-427].

«Бомбардировщик в бою, особенно ближний бомбардировщик, действующий над полем боя и в ближайшем тылу противника, должен быть прикрыт истребителями. Если бы вместе с Су-2 было заказано соответствующее количество истребителей прикрытия, то Су-2 можно было использовать в любых ситуациях, например, для нанесения контрударов по агрессору, напавшему на Советский Союз. Но истребители в таких количествах не были заказаны, поэтому была только одна возможность использовать Су-2 в войне – напасть первыми на противника и нейтрализовать его авиацию. Без этого применять беззащитные Су-2 невозможно. Вот почему решение о выпуске минимум СТА ТЫСЯЧ (выделено автором – И.Д., В.С.) легких бомбардировщиков СУ-2 было равносильно решению НАЧИНАТЬ ВОЙНУ ВНЕЗАПНЫМ УДАРОМ ПО АЭРОДРОМАМ ПРОТИВНИКА (выделено автором – И.Д., В.С.) »[80; 428].

«Для удара по аэродромам у Гитлера были Ю-87 – это символ блицкрига. Советский аналог – Су-2» [80; 429].

100 000-150 000 Су-2! Да где же на такое количество самолетов летчиков-то набраться? Задавая подобный вопрос, Резун сам же на него и отвечает:

«Лётчиков Сталин подготовил в избытке. Правда, это были лётчики, которых учили летать в чистом небе…»[80; 433].

Глава 12 «Инкубатор» и глава 18 «Невольники поднебесные» «Дня М» как раз и повествуют о том, как этих «лётчиков-недоучек» готовили.

Для этого использовались, во-первых, аэроклубы ОСОАВИАХИМа. «К началу 1941 года,– утверждает Резун, – было подготовлено 121 000 лётчиков»[80; 437].

Во-вторых, лётчиков выпускали учебные заведения РККА, РККФ и ГВФ.

Количество учебных заведений ВВС с начала 1941 года как раз увеличивалось. Кроме того, сроки обучения в этих военных учебных заведениях сокращались. Как пишет Резун:

«Было решено оставить только четыре лётных училища с полным сроком обучения, но полный срок сократить до двух лет в мирное время, одного года –в военное.

55 лётных училищ – преобразовать в летные школы с короткой программой: в мирное время девять месяцев, в военное – шесть.

29 лётных школ – с предельно короткой программой: четыре месяца – в мирное время, три – в военное» [80; 443].

Все эти учебные заведения с учетом проведенных преобразований давали в год свыше 150 000 пилотов. «Годовая производительность выше 150 000»,– отмечает автор «Дня М» [80;445].

Конечно, подготовка основной массы наших лётчиков оставляет желать много лучшего, но:

«… высший пилотаж им был не нужен. Их же не готовили к войне оборонительной. Их же не готовили к отражению агрессии и ведению воздушных боёв. Их готовили на самолёт «Иванов», специально для такого случая разработанный. Их готовили к ситуации: взлетаем на рассвете, идем плотной группой за лидером, по его команде сбрасываем бомбы на спящие аэродромы, плавно разворачиваемся и возвращаемся. Этому можно было научить за три-четыре месяца даже невольника, тем паче, что «Иванов» Су-2 именно на таких лётчиков и рассчитывался. И если кто при посадке врубится в дерево – не беда: сержантов-лётчиков у товарища Сталина в достатке. И самолётов «Иванов» советская промышленность готовилась дать в достатке. Так что решили обойтись без высшего пилотажа и без воздушных боёв» [80; 492].

Легко заметить в рассуждениях Резуна о Су-2 противоречие: то самолёт «Иванов» предназначен для внезапной штурмовки немецких аэродромов и уничтожения на них основной массы немецкой авиации (т.е. он должен действовать так, как действовали японские бомбардировщики Накадзима при нападении на Пёрл-Харбор); то эту работу должны будут проделать в основном другие самолеты, а Су-2 будет потом уничтожать беззащитные с воздуха войска противника и терроризировать столь же беззащитные с воздуха территории вражеской страны.

Видел ли Резун подобное противоречие? Да, безусловно. Но поделать с ним он ничего не мог, поскольку причина его возникновения была объективна. Резуну оставалось только максимально закамуфлировать данное противоречие в словесном «болоте». Недаром повествование о Су-2 он «разбросал» по трем главам: глава 3 «Про Иванова», глава 11 «Крылатый Чингисхан» и глава 18 «Невольники поднебесные», – так легче «замаскироваться».

Чтобы понять причину возникновения указанного противоречия в построениях автора «Дня М» нам надо обратиться не к тому, «что замышлялось» (а точнее – измышлялось самим автором «Дня М»), а как раз к тому, «что получилось», что было, т.е. к действительным цифрам и фактам.

Самый главный, «упрямый» и абсолютно «неудобоваримый» для Резуна факт, который и вызвал к жизни несостыковки в его изложении, заключается в том, что количество самолетов Су-2 на 22 июня 1941 года в войсках РККА было далеко и от 150 000 машин, и даже от 100 000.

Поскольку британский историк советского происхождения прекрасно это знал и понимал, что специалистам и даже просто интересующимся историей Второй мировой и Великой Отечественной войн людям будет очень легко «схватить его за руку», уличить во лжи, то он, не послушавшись совета Павла Рычагова, и начал «фигурять».

Прежде всего, Резун выдал такой пассаж:

«Возникает вопрос: если мы выпустим 100 000 -150 000 легких бомбардировщиков, то не перепугаем ли всех своих соседей?

Давайте не задавать таких вопросов. Давайте не будем считать себя умнее Сталина. Давайте отдадим должное сталинскому коварству (переводим эту тираду: «Давайте не будем задавать «глупых» вопросов автору «Дня М», чтобы не смущать его – И.Д., В.С.). Сталин вовсе не собирался начинать массовое производство «Иванова» в мирное время. Совсем нет. Мобилизация делилась на два периода: тайный и открытый. Во время тайной мобилизации планировалось выпустить малую (по советским понятиям) серию – всего несколько сот этих самолетов (выделено нами – И.Д., В.С.). Назначение этой серии – освоить производство, получить опыт, облетать самолеты, в мелких конфликтах опробовать. Эти первые несколько сот можно использовать в первом ударе, особенно на второстепенных направлениях или вслед за самолетами с более высокими характеристиками. А после нашего удара начнется массовый выпуск «Иванова» десятками тысяч. «Иванов» – это как бы невидимый мобилизационный резерв. Это как с автоматом ППШ. Автомат Шпагина ППШ создан перед войной, опробован, одобрен. Грянула война, и немедленно каждая кроватная мастерская, каждая артель по производству скобяных товаров, каждый мелкий заводик начинают выпуск самого простого, самого надежного, очень мощного оружия в количествах непостижимых» [80; 425].

Следуя логике Резуна, приходится полагать, что и самолеты Су-2 должны были с началом войны начать производить в кроватных мастерских и скобяных артелях. Иначе не понятно, каким образом Советский Союз смог бы в кратчайший срок произвести минимум около 100 000 самолетов этой модели. Правда, надо все-таки учесть, что самолет посложнее автомата будет, но, учитывая объемы производства, без кроватных мастерских мастерских уж точно не обойтись.

Видимо, однако, сомнения в возможности подобного масштабного выпуска Су-2 «терзали» и самого Резуна, потому что к этому вопросу он счел необходимым вернуться в другом месте «Дня М»:

«На вопрос о том, сумела бы советская промышленность выпустить 100 000 – 150 000 Су-2, следует отвечать утвердительно. Такой выпуск планировался для условий, когда мы наносим первый удар и нашей промышленности никто не мешает работать. Гитлер сорвал сталинский план. Но даже и после потери ВСЕХ (выделено автором – И.Д., В.С.) алюминиевых, большинства авиационных и моторных заводов Советский Союз произвел во время войны 41 989 несоизмеримо более сложных в производстве самолетов Ил-2 и Ил-10. Кроме того, были произведены десятки тысяч более сложных, чем «Иванов», самолетов других типов.

Если бы Сталин ударил в Румынию и тем самым парализовал германскую армию и промышленность, то вся советская промышленность могла работать без помех и построить в несколько раз больше самолетов, чем построила их в самой неблагоприятной ситуации» [80; 433].

Сразу бросается в глаза несоизмеримость временных интервалов в последнем утверждении Резуна. Четыре года длилась Великая Отечественная война, война реальная. Война, которую планировал, по утверждению Резуна, Сталин, должна была стать блицкригом. Германию ждал скорый конец. Получается, Сталин не рассчитывал воевать годы. Речь шла лишь о месяцах. Выпустить замесяцы такую армаду Су-2 невозможно ни при каких условиях. А главное – зачем? Ведь у нас есть другие самолеты, которые, в основном и уничтожили всю германскую авиацию на аэродромах. Раз они так успешно провели первую штурмовку, то разве они не смогут проделывать это в дальнейшем? Конечно, смогут. Для чего нам тогда нужны Су-2 да еще в таких огромных количествах? Тем более что вся военная техника немцев очень быстро и так встанет от отсутствия горючего: с нефтяными промыслами Румынии ведь покончено. Таким образом, желая объяснить противоречие между своими замыслами-измышлениями и реальным положением дел, Резун впадает в новое противоречие. И это неизбежно, так как он старается доказать недоказуемое.

Но сколько всё-таки было Су-2 в войсках накануне войны?

Резун конкретизирует свои «несколько сотен», но при этом опять безбожно врёт (зачем врёт – станет ясно ниже). Вот он пишет:

«До 22 июня самолётами Су-2 были полностью укомплектованы 13 авиационных полков, в каждом по 64 самолета» [80;427].

Т.е. в войсках РККА было 832 Су-2.

На самом деле на 22 июня 1941 года общее количество этих самолётов в войсках – 327 машин, т.е. в два с половиной раза меньше, чем по данным автора «Дня М» [38; 155]. Этого количества Су-2 могло хватить на комплектацию только 5 авиаполков (по 64 машины в каждом). Таким образом, и количество полков, укомплектованных Су-2, практически в два с половиной раза ниже, чем указывает Резун.

Но и это еще не все. В Западных приграничных округах находилось только 242 Су-2 [38; 155]. А это количество уже почти в 3,5 раза меньше данных Резуна, и укомплектовывать им можно только около четырех полков.

Более того, это скромное количество не было сосредоточено в каком-то одном округе:

22 самолета входили в состав ВВС ПрибОВО,

75 – ЗапОВО,

117 – КОВО,

28 – Од ВО [38; 155].

28 самолетов Су-2 в Од ВО как раз и готовились, по образному выражению Резуна, «вцепиться в горло тому, кто слабее» [30; 430]. Имеется в виду Румыния. Но не маловато ли машин для подобного действа?

Надо заметить, что приведенные выше цифры не единственные. Есть и еще более скромные оценки специалистов по количеству Су-2 в ВВС западных приграничных округов:

Всего – 209 самолетов, из них:

в ЗапОВО – 89,

в КОВО – 99,

в ОдВО – 21 [47; 712-713].

Известно также, что исправными к 22 июня 1941 года в ЗапОВО были только 63 Су-2, а количество боеготовых экипажей равнялось всего 25.

Эти же показатели в КОВО – 70 и 60, в ОдВО – 13 и 56 [47; 712-713]. Только по Одесскому военному округу мы видим переизбыток подготовленных экипажей для Су-2. Во всех остальных западных приграничных округах наблюдается недостаток, который делает невозможным применение даже имеющегося небольшого количества Су-2 полностью.

Совершенно ясно, что радикально количество самолета «Иванов» в ВВС РККА к 6 июля 1941 года изменится не могло. Потому-то и понадобились Резуну столь путаные построения. С другой стороны, «душа поэта» не могла стерпеть столь разительного диссонанса между измышленным и реальным. А 13 полков и свыше восьмисот самолетов – это, конечно, не 100-150 тысяч машин, но всё-таки лучше, чем пять полков и немногим более трёхсот самолётов. И тем более не около четырех полков (по общему количеству самолетов) и немногим более двухсот Су-2. С тринадцатью полками еще можно рисовать какие-то «страшные картинки» внезапного советского удара. А вот с четырьмя полками и 247 самолетами, из которых к тому же исправными были только около полутора сотен, и примерно таким же было количество боеготовых экипажей, сделать это уже затруднительно. Оно было бы еще ничего, если бы требовалось атаковать что-то вроде Пёрл-Харбора. Но, увы: действовать надо на более чем двухтысячекилометровом фронте.

Но если все-таки допустить, что Резун прав, и Сталин действительно планировал подобный воздушный блицкриг, то возникают некоторые вопросы.

Во-первых, откуда Сталин и советские военные могли в 1936 году, когда ставилась задача разработки самолета типа «крылатый шакал», что все (или подавляющее большинство) самолетов Люфтваффе будут в «день М» находиться в непосредственной близости от нашей границы? Допустим, Вторую мировую Сталин предвидел и просчитал. Но если она, начавшись, пошла несколько по-другому сценарию. Скажем, Польша согласилась принять советскую помощь. Кого бы штурмовал ближний фронтовой бомбардировщик «Иванов», дальность полета которого была от рекордной далека?

Во-вторых, откуда вообще могла взяться уверенность, что всю (или почти всю) авиацию противника удастся уничтожить на аэродромах внезапной штурмовкой. Скажем прямо, шансы на это чрезвычайно малы. Немцы во время внезапного налёта на рассвете 22 июня 1941 года смогли уничтожить не более 10-15% нашей авиации [9; 156]. А ведь штурвалами немецких самолетов были не «пилоты-недоучки», а прекрасно подготовленные летчики, во многих случаях даже асы. Японцы при налете на Пёрл-Харбор 7 декабря 1941 года уничтожили около 200 американских самолетов [88; 277]. Конечно, ни в 1936 , ни в 1940 (когда Су-2 поступил на вооружение ВВС РККА), ни в начале 1941 года никто в советском правительстве и военном руководстве знать всего этого не мог. Но, подумавши головой, вполне мог задаться вопросом: а что если во время внезапного нападения на аэродромы уничтожить все самолеты противника не удастся? Что если немецкие асы поднимут свои самолеты в воздух? Что будет на второй день войны, на третий..? Кто и как станет бороться с асами Люфтваффе? Наши «недоучки»?

В-третьих, почему Сталин и советские военные были уверены в 1940 и первой половине 1941 года, что немцев удастся застать врасплох? А если на секунду предположить, что умудренные опытом двухлетней войны, прекрасно знающие, как оно бывает, осторожные, пунктуальные немцы перестрахуются? Наладят службу оповещения, максимально рассредоточат самолеты по небольшим аэродромам, станут выделять эскадрильи истребителей прикрытия и наших военлётов, к воздушным боям и «фигурению» не приученных, встретят в воздухе?

Согласитесь, весь этот план, который Резун «вкладывает в головы» Сталина и высших военных, попахивает авантюризмом. Есть в нем что-то подобное «была – не была», «авось да небось», «бог не выдаст – свинья не съест», «поставить все на зеро». Повторимся, авантюризм Сталину не был присущ ни в малой степени. Поэтому вряд ли он стал бы строить авантюристические планы сам и вряд ли позволил делать это командованию РККА. Безусловно, внезапный удар по аэродромам противника – штука хорошая. Вывести из строя на земле значительное количество вражеских самолетов, не дав им подняться, вступить в бой, конечно, можно. Это доказали и немцы, и японцы. Но строить на предположении, что наш неожиданный удар совсем лишит противника авиации, весь план воздушной войны, под это предположение «задать» низкий уровень подготовки лётного состава и сориентировать всю авиационную промышленность на выпуск огромных масс явно морально устаревшего к началу 40-х годов самолета – это, пожалуй, даже не авантюризм, а попросту глупость. На нас Сталин никогда не производил впечатление глупого человека.

Что же на самом деле имело место в случае с ближним фронтовым бомбардировщиком Су-2? На наш взгляд, следующее. В 1936 году, когда советским конструкторам было дано задание на разработку легкого бомбардировщика, в воздухе уже запахло войной. Гитлер перешел от слов к делу: немцами была занята Рейнская демилитаризованная область. Западные демократии пальцем не шевельнули, чтобы воспрепятствовать этому. И у советского правительства были все основания полагать, что они и дальше будут продолжать политику умиротворения агрессора (события показали, что советские лидеры не ошиблись в прогнозах). Разумеется, умиротворять Гитлера Западные державы предполагали не за свой счет – на востоке находился ненавистный им СССР. Гитлер же еще в «Майн Кампф» дал понять, за счет кого он будет удовлетворять свои притязания – этим целям будет служить территория России. В общем, нашей стране нужно было готовиться к войне.

Советские ВВС к 1936 году не имели в своем составе легкого фронтового бомбардировщика. Ничего удивительного в том, что иметь такой тип самолета посчитали нужным. Примечательно также, что и мы, и немцы, и японцы к мысли о его необходимости пришли почти одновременно, но, заметьте, мы все-таки несколько позже немцев и японцев. Немцы создали Ю-87, японцы –Накадзиму, наши конструкторы – Су-2. Начало конструкторских разработок самолета «Иванов» вполне можно рассматривать, таким образом, и как реакцию на подобные разработки немцами и японцами.

Собственно, полное отсутствие подобного самолета в ВВС РККА, соответствующие разработки наших потенциальных противников и могли обусловить такую мобилизацию конструкторских сил на его создание. По этой же причине «Иванов» пользовался поначалу особым вниманием Сталина.

Тот вариант самолета, который создал П.О. Сухой, получивший вначале название ББ-1 (ближний бомбардировщик первый), а затем Су-2, был для второй половины тридцатых годов довольно добротной машиной. Он имел вполне достаточное вооружение: четыре пулемета ШКАС (по другим данным, пять и даже шесть пулеметов этой системы), от 400 до 600 кг (по разным данным) бомб и до десятка реактивных снарядов калибром 82 и 132 мм [80;427], [9; 159], [54; 249], [61; 826]. Для такой внушительной нагрузки, которую нес Су-2, он был весьма скоростной машиной, развивая скорость до 468 км/ч.[65] Потолок его высоты – 9 000 м. Максимальная дальность полета – 850-1190 километров [54; 249]. Конструкция самолета была простой и рациональной. Кроме того, Су-2 был многоцелевым: мог использоваться не только как бомбардировщик, но и как штурмовик, и как тактический разведчик. Оттого, что самолет получился совсем неплохим, и шли, вероятно, разговоры о планирующейся большой серии.

Но прошло совсем немного времени и тактико-технические данные Су-2 перестали удовлетворять возросшим требованиям. Как отмечают специалисты, «тактическая концепция, в соответствии с которой» он создавался, устарела [54; 250].

Появился знаменитый Ил-2 – штурмовик нового поколения. «Ил-2 стал первым в мировой практике бронированным самолетом-штурмовиком, способным эффективно использоваться для непосредственной поддержки своих наземных войск на поле боя, успешно поражая бомбами, реактивными снарядами, пушечным и пулеметным огнем самые разнообразные цели, в том числе и бронированные. Летно-технические данные и вооружение Ил-2 стали своего рода точкой отсчета при разработке технических требований к новым штурмовикам, к их скорости, вооружению, бронированию» [54; 250]. Как штурмовик Су-2, безусловно, уступал Ил-2. Кстати сказать, конструкторское бюро П.О.Сухого уже ближе к концу войны, используя опыт, накопленный при создании «Иванова», разработало бронированный штурмовик Су-6, ни в чем Ил-2 не уступающий. Машина не пошла в серию только потому, что хорошо зарекомендовавший себя «горбыль» (одно из прозвищ Ил-2, данное ему из-за характерного очертания фюзеляжа[66]) был уже освоен промышленностью [9; 159-160].

С другой стороны, конструктором В.М. Петляковым был разработан пикирующий фронтовой бомбардировщик Пе-2. Эта машина превосходила Су-2 и по дальности, и по бомбовой нагрузке, и по скорости. Но главное – она умела пикировать, а Су-2 не умел.

Таким образом, многоцелевой, «универсальный» Су-2 проигрывал «специализированным» Ил-2 и Пе-2. Война это продемонстрировала со всей ясностью. Но, очевидно, и до войны это понимали. Поэтому не наращивали производство Су-2 бешеными темпами (хотя, в принципе, могли). Тут надо учесть, что Су-2 поступил на вооружение только в 1940 году, хотя разработка машины началась, как мы помним, еще в 1936 году, т.е. создание нового для наших ВВС типа самолета заняло много времени. А уже в 1941 на вооружение были приняты Ил-2 и Пе-2. Однако уже в 1940 году, когда эти машины проходили заключительные испытания, их превосходство над Су-2 не могло остаться незамеченным. Вследствие чего, надо полагать, насыщать войска решили не самолетом «Иванов», а новым штурмовиком и новым пикирующим бомбардировщиком. Весьма показательны в данном отношении цифры. Напомним, более рано пошедших в серию Су-2 в ВВС РККА к 22 июня 1941 года – 327 машин. В то же время более «поздних» Пе-2 – 460 [38; 155]. Ранее в литературе указывалось, что «Илов» к началу войны было в войсках всего 57 единиц [54; 242]. Уточненные данные говорят о 249 единицах этих штурмовиков [38; 155]. Хорошо видно, на что «делался упор».

Совершенно в духе своей гипотезы Резун объясняет, почему самолет «Иванов» (в том числе и тот его вариант, который создал П.О. Сухой) не был полностью бронированным:

«Некоторые (конструкторы – И.Д., В.С.) прикрывали экипаж и важнейшие узлы броневыми плитами со всех сторон. Их поправили: прикрывать только снизу и с бортов… Нападать на наши самолеты сверху и сзади будут редко…, перегружать лишней броней незачем» [80; 372-373]. Почему будут редко нападать сверху и сзади? Да потому что нападать оттуда будет практически некому, «самолеты противника мы внезапным ударом уничтожим на земле…» [80; 373].

Однако представляется, что дело тут могло быть совершенно в ином. Все варианты «Иванова» задумывались как многоцелевой самолет. «Иванов» предполагали использовать в том числе, как штурмовик. Опыт создания штурмовиков у советских конструкторов уже был. Но опыт, увы, неудачный. В 1934 году проводились испытания тяжелого, имеющего бронезащиту, штурмовика ТШ-1. Невысокие летные характеристики этой машины (в частности, скорость всего до 247 км/ч) не позволили принять ее на вооружение [9; 170]. Поэтому, когда в 1936 году начались работы над самолетом «Иванов», бронезащитой решили «не увлекаться». Кстати сказать, Ил-2 был великолепным штурмовиком. Но большой вес брони и в случае с ним обусловил то, что в скорости, высотности и дальности полета он уступал тому же Су-2 (в скорости, правда, незначительно: 451 км/ч у Ил-2, 468 км/ч у Су-2) [54; 249]. Но главное было не в этом: из-за тяжелой массы бронефюзеляжа Ил-2 был способен только на пологое пикирование [54; 251].

И несколько слов об истребителях, которых не заказали для прикрытия Су-2 в соответствующем количестве, как пишет Резун [80; 428]. Под соответствующим количеством, надо полагать, подразумевается сто – сто пятьдесят тысяч единиц. Перед нами еще один образчик логики «по-резуновски». Схема такова: «Сто – сто пятьдесят тысяч истребителей для прикрытия Су-2 не заказали. Следовательно, Су-2 хотели использовать в агрессивной войне. Правда, и Су-2 сто – сто пятьдесят тысяч не заказали. Но обязательно заказали бы их с началом агрессии против Германии».

Пожалуй, излишне задавать такие «прозаические» вопросы: «С чего автор «Дня М» взял, что после нападения на рейх Су-2 должны были заказать сто – сто пятьдесят тысяч машин? Он видел соответствующие документы? Привел их в своей работе?»

Обратим внимание на другое. По утверждению Резуна, заказывать полуторасоттысячную армаду Су-2 не стали в мирное время, чтобы соседей не пугать раньше срока. И тогда вот вопрос: «А заказ ста – ста пятидесяти тысяч истребителей не обеспокоил бы соседей Советского Союза? Они отнеслись бы к этому абсолютно спокойно?» Да нет. Приходится предполагать, что такого количества истребителей соседние страны могли испугаться не меньше, чем такого же количества легких фронтовых бомбардировщиков. Ведь истребители вполне могут использоваться и для штурмовки (Резун и сам это признает [80; 429]). Тогда зачем Сталину начинать их заказывать до войны? Начнется война, вот и их «наклепаем» столько, сколько надо. А раз так, то у Су-2 есть все шансы быть использованным для обороны, а не для нападения. Подобный вывод базируется на утверждениях самого Резуна и лишь показывает лишний раз, насколько они противоречивы.

Если же говорить о реальности, а не «измышлённости»,о конкретных цифрах, то они следующие: на 22 июня 1941 года в РККА и РККФ насчитывалось 18 759 боевых самолетов всех типов [54; 242] (по другим данным – 18 264 [38;155]). При этом истребителей было 9 881 [54;242] (по другим данным – 8 871 [38; 155]). Даже принимая во внимание сильные расхождения данных по количеству истребителей, мы можем смело говорить, что они составляли около 50% боевых советских самолетов. Т.е. на каждый боевой самолёт-неистребитель приходился примерно один истребитель. Другими словами, правительство и командование еще до войны позаботились о том, чтобы прикрыть боевые самолеты истребительной авиацией. Количество же выпущенных Су-2 (327 единиц) можно было прикрывать «и вкривь, и вкось, и по диагонали». Пользуясь логикой и утверждениями Резуна, скажем: «Су-2 готовили, в том числе, и для обороны. Шире – его готовили для войны во всех ее вариантах».

Спрашивается, зачем Резуну надо было «пускаться во все тяжкие» и доказывать намерение СССР напасть на Германский рейх, опираясь на наличие в ВВС РККА такого самолёта, как Су-2? Ещё можно понять, что он делал это, когда писал о танке БТ, как о танке-агрессоре: «бэтушек» хоть произвели много. Но Су-2 и произведено было всего ничего. Зачем автор «Дня М» обрёк себя на «логические выкрутасы», которые, как мы видели, не очень-то ему удались?

Тут он стал заложником своей концепции оборонительного и наступательного вооружения. Если СССР готовил нападение, то у него обязательно должен быть «специализированный» самолёт-агрессор (также, как должен быть и «специализированный» танк-агрессор). А дальше «сработало» сходство характеристик Су-2 с японским Накадзимой и немецким Ю-87 (особенно с первым). Недаром Накадзиме Резун посвящает в своей книге («День М») довольно много строк. Но Накадзима и Ю-87 использовались с максимальным успехом при нанесении внезапных ударов по врагу. В боях «лицом к лицу» эти машины ничем себя не проявили. Отсюда вывод: Су-2 создавался для нанесения внезапного удара и как «самолёт чистого неба». Перед нами – самолёт-агрессор.

И снова Резун не замечает, или не хочет замечать, противоречия в своих построениях. Он пишет, что Накадзима «блеснул» при нападении на Пёрл-Харбор, но потом его применение японцами, «когда американцы пришли в себя, когда началась обыкновенная война без ударов ножом в глотку спящему», было малоэффективным, так что его вскоре даже сняли с производства [80; 371]. И о Ю-87 Резун пишет подобное: этот бомбардировщик господствовал в воздухе в кампаниях с Польшей, Норвегией, Францией, Югославией, Грецией, при нападении на Крит, на первом этапе войны с СССР [80; 426]. Т.е. там, где удавалось внезапным нападением уничтожить значительное количество самолетов противника еще на земле и захватить господство в воздухе, или там, где слабость авиации противника как таковой (Польша, Норвегия, Югославия и Греция) быстро обеспечивало немцам это господство. Но «в Британии они (Ю-87 – И.Д., В.С.) встретили отпор. Подавить британские аэродромы внезапным ударом было невозможно – условий для нанесения внезапного удара не было. После участия в нескольких рейдах потери Ю-87 были столь велики, что был отдан приказ над Британскими островами их не применять»[80; 426]. То же самое и на втором этапе войны с СССР: «Господство Ю-87 продолжалось до тех пор, пока советская авиация не набрала сил. Во втором периоде войны Ю-87 на советско-германском фронте применялись всё реже, пока не исчезли совсем» [80; 426].

Получается, и японцы, и немцы пытались использовать своих «крылатых шакалов» там, где их использование заведомо малоэффективно, где эти самолёты несли большие потери. Такое впечатление, что они не знали, что в их распоряжении именно самолёты для «ударов ножом в глотку спящему» противнику, что они постигали это на практике, на печальном опыте. И только наш товарищ Сталин, который своим диктаторским взором, как Чёрный Властелин из дешевого романа-фэнтези, был способен проникать сквозь толщу времени и пространства, все видел и знал заранее. А посему и повелел создать для будущей агрессивной войны самолёт Су-2, который только и мог быть «самолётом чистого неба» и ничем иным.

Итак, история Су-2 – это история самолёта-агрессора, причем, агрессора-неудачника, которому так и не удалось выполнить возложенную на него миссию, потому что война началась не та, к которой его готовили? Или это история лёгкого фронтового бомбардировщика, который довольно долго создавали и «доводили», так что в войска он поступил, будучи уже морально устаревшим?

Надеемся, вышеизложенный материал убедил читателя в правильности второго из означенных вариантов.

* * *
Аргумент пятый. Еще один «авиационный аргумент» «в копилке доводов» Резуна. На сей раз он касается бомбардировщика дальнего или, другими словами, – стратегической авиации. По мнению Резуна, Сталин уничтожил свою стратегическую авиацию, что, безусловно, говорит о его желании напасть на Германию. Он пишет:

«Сталин мог предотвратить войну. Одним росчерком пера (ну, точно – Черный Властелин – И.Д., В.С.).

Возможностей было много. Вот одна из них.

В 1936 году в Советском Союзе был создан тяжелый, скоростной, высотный… НЕУЯЗВИМЫЙ (выделено автором – И.Д., В.С.) бомбардировщик и подготовлен приказ о выпуске тысячи ТБ-7 к ноябрю 1940 года. Что оставалось сделать?

Оставалось написать под приказом семь букв: И.Сталин…

ТБ-7 имел четыре винта и внешне казался четырехмоторным самолётом. Но внутри корпуса, позади кабины экипажа, Петляков (создатель самолета; самолет позже получил название Пе-8 – И.Д., В.С.) установил дополнительный пятый двигатель, который винтов не вращал. На малых и средних высотах работают четыре основных двигателя, на больших – включается пятый, он приводит в действие систему централизованной подачи дополнительного воздуха. Этим воздухом пятый двигатель питал себя самого и четыре основных двигателя. Вот почему ТБ-7 мог забираться туда, где никто его не мог достать: летай над Европой, бомби кого хочешь и за свою безопасность не беспокойся.

Имея тысячу неуязвимых ТБ-7, любое вторжение можно предотвратить. Для этого надо просто пригласить военные делегации определённых государств и в их присутствии где-то в заволжской степи высыпать со звенящих высот ПЯТЬ ТЫСЯЧ ТОНН БОМБ (выделено автором – И.Д., В.С.). И объяснить: к вам это отношения не имеет, это мы готовим сюрприз для столицы того государства, которое решится на нас напасть… Каждый день по пять тысяч тонн на столицу агрессора, пока желаемого результата не достигнем, а потом и другим городам достанется. Пока противник до Москвы дойдет, знаете, что с его городами будет? В воздухе ТБ-7 почти неуязвимы, на земле противник их не достанет: наши базы далеко от границ и прикрыты, а стратегической авиации у наших вероятных противников нет…» [80; 350, 352, 353-354].

«Итак, одним росчерком сталинского пера под приказом о серийном выпуске ТБ-7 можно было предотвратить германское вторжение на советскую территорию… Сталин мог бы предотвратить и всю Вторую мировую войну…

Справедливости ради надо сказать, что Сталин приказ подписал.

Но потом его отменил.

И подписал снова. И отменил.

И снова…

Четыре раза ТБ-7 начинали выпускать серийно и четыре раза с серии снимали… На 22 июня 1941 года ТБ-7 серийно не выпускался. За четыре попытки авиапромышленность успела выпустить и передать стратегической авиации не тысячу ТБ-7, а только 11(одиннадцать). Более того, почти все из этих одиннадцати не имели самого главного – дополнительного пятого двигателя. Без него лучший стратегический бомбардировщик мира превратился в обыкновенную посредственность.

После нападения Гитлера ТБ-7 пустили в серию. Но было поздно (выделено нами – И.Д., В.С.)» [80; 354-355].

Отчего же Сталин отказался от стратегической авиации? Резун утверждает, что вождь не хотел разрушать Европу, территорию которой уже тогда, в начале второй половины 30-х годов, рассматривал как свою собственную:

«Бомбить города, заводы, источники и хранилища стратегического сырья –хорошо. А лучше – захватить их целыми и использовать для усиления своей мощи. Превратить страну противника в дымящиеся развалины можно, а нужно ли? Бомбить дороги и мосты в любой ситуации полезно, за исключением одной: когда мы готовим вторжение на вражескую территорию. В этом случае мосты и дороги надо не бомбить, а захватывать, не позволяя отходящему противнику их использовать или разрушать. Бомбардировка городов резко снижает моральное состояние населения… Но стремительный прорыв наших войск к вражеским городам деморализует население больше, чем любая бомбардировка…

Если мы намерены взорвать дом соседа, нам нужен ящик динамита. Но если мы намерены соседа убить, а его дом захватить, то тогда ящик динамита нам не нужен…»[80; 362-363].

Вообще, перед нами в чистом виде доктрина итальянского генерала Д. Дуэ. В 1926 году в СССР была издана его книга «Господство в воздухе». В ней автор высказал мысль о том, что войну можно выиграть, используя бомбардировочную авиацию. Причем, сухопутный театр военных действий, по мысли Дуэ, в этом случае если и играл какую-либо роль, то второстепенную [9; 163].

В 1931 году на русский язык была переведена новая книга Д.Дуэ «Война 19.. г.» В ней он утверждал, что бомбардировочная авиация способна завоевать господство в воздухе и диктовать условия противнику, шантажируя последнего угрозой массированных бомбежек, без поддержки истребителей. Следует, правда, заметить: Д.Дуэ считал, что истребители противника будут уничтожены не на аэродромах, а в воздухе, когда они попытаются действиям бомбардировочной авиации помешать [9; 171]. В этом последнем вопросе Дуэ смотрел на вещи более реалистично, чем смотрит на них Резун, т.е. понимал, что уничтожение всей авиации противника на земле маловероятно.

Из доктрины Дуэ вытекало, что самолеты поля боя (фронтовые бомбардировщики, штурмовики, истребители) будут играть в будущей войне подчиненную роль. Все решат тяжелые бомбардировщики.

Как видим, доктрина Дуэ – вещь весьма спорная, и с момента ее появления в среде военных были как ее сторонники, так и противники.

В Советском Союзе ярым поклонником точки зрения итальянского генерала выступал М.Н. Тухачевский. В его бытность заместителем наркома обороны по вооружению (1931-1936) началась массовая постройка тяжелых бомбардировщиков. К середине 30-х на вооружении Красной Армии стояли более тысячи ТБ-1 и ТБ-3 [9; 164]. Доля тяжелобомбардировочной авиации в ВВС РККА выросла с 10,6% до 20,6% [59; 156]. Но… куда раньше, чем им нашлось применение, самолеты успели устареть. Малая скорость и слабая живучесть этих бомбардировщиков делали их легкой добычей для истребителей и исключали возможность применения в дневное время.

Теперь поставим себя на место Сталина. Прежде всего, он, видимо, поклонником доктрины Дуэ не был и считал, что победу в войне делают все рода войск одновременно. Но он уже санкционировал создание дальней авиации, промышленность построила огромное количество самолётов этого класса. Однако буквально тут же они оказались безнадежно устаревшими. Понесены большие материальные затраты, затраты времени и квалифицированного труда. Другими словами, ресурсы отвлечены от создания самолётов других типов. А отдача от тяжелых бомбардировщиков востребована быть не может. В бою жить этим самолётам только до линии фронта. И тут Сталину предлагают запустить в большую серию очередную машину. Утверждают при этом, что это – самолёт нового поколения, а наддув воздуха на основные двигатели делает его неуязвимым. Снова тысяча дорогостоящих машин. Снова должны быть «принесены в жертву» самолёты других типов. Это ведь только Резун в наши дни может утверждать, что «ресурсы Сталина неограниченны» [80; 360]. На самом деле, они хоть и были велики, но предел им был. Давайте, не будем забывать, что СССР был еще очень молодой индустриальной державой. Очень трудно менее чем за десять лет обеспечить себя таким промышленным потенциалом, чтобы всего хватало, всё было в избытке, всё было в неограниченном количестве. Дефицит ощущался во всем: в высокотехнологичном оборудовании, производственных мощностях, инженерных кадрах, квалифицированных рабочих. Недаром Г.К. Жуков в своих «Воспоминаниях и размышлениях» говорит о таких высказываниях Сталина (речь шла о массовом производстве самолётов-разведчиков):

«Когда ставился вопрос о необходимости массового производства этих типов самолётов, И.В. Сталин обычно говорил:

– Выбирайте одно из двух: или боевую, или разведывательную авиацию, а то и другое мы строить не можем» [9; 165].

Не от вредности Сталин так говорил, а от того, что ресурсов, и впрямь, не хватало.

Ну, допустим, что «подпишемся» мы на тысячу ТБ-7, «вбухаем» туда огромные средства, отвлечем оборудование, людей, забрав их у самолётов других типов. А где гарантия, что через пару-тройку лет ТБ-7 тоже не устареет, как это случилось с ТБ-1 и ТБ-3? И где гарантия, что ТБ-7 действительно неуязвим? Это нам сейчас легко говорить, что на больших высотах немецкие истребители уступали нашему бомбардировщику в скорости, ибо «задним умом» всегда легко быть умным. А откуда мог знать Сталин, какие сюрпризы ожидали его самолеты в небе над германскими городами? К тому же не следует забывать, что эскадрильи дальних бомбардировщиков «привязаны» к цели, к определенной точке, и в этих условиях скорость уже не выступает решающим фактором. Ведь истребителям не надо гоняться за ними, истребители летят навстречу. Подобные соображения, безусловно, приходили в голову Сталину, ибо склонности к недооценке противника за ним не замечалось.

Но и это еще не все. Резун описывает ТБ-7, как абсолютно «доведённую», совершенную машину. На самом деле, таковой она не была. Мы даже склонны предположить, что не будь с ТБ-7 тех проблем, о которых сейчас пойдет речь, Сталин пустил бы самолёт в серию (хотя не в такую большую, не в тысячу единиц).

«Удар» пришел с той стороны, с которой его, в принципе, и следовало ожидать. Дело в том, что «бичом» всего советского военного авиастроения были сложности с двигателями. Проблемы с двигателями были при строительстве самолётов всех типов: штурмовиков, истребителей, бомбардировщиков. Так, С.В. Ильюшин еще в 1937 году начал проектирование своего Ил-2 (тогда он назывался БШ-2 – «бронированный штурмовик второй»). Но самолет был запущен в массовое производство лишь в начале 1941 года. Главная причина задержки – не было мотора, подходящего для самолета такого типа [56;135].

В 1939 году А.Н.Туполев начал проектирование фронтового пикирующего бомбардировщика, получившего наименование «103», затем – Ту-2. Эскизный проект самолета разрабатывался с двумя моторами М-120. Этот мотор подлежал передаче на стендовые испытания к 1 ноября 1939 года. Однако эти испытания были проведены только в августе 1941 года, и мотор их не выдержал из-за серьёзных конструктивных недоработок (разрушение главного шатуна, втулок, шестерен нагнетателя и другие дефекты). Мотору требовались большие доводочные работы [56;136].

В связи с неготовностью мотора М-120 заблаговременно были проведены доработки проекта и постройка опытного самолёта «103» была осуществлена с двумя моторами АМ-37. Самолёт с этими моторами прошел испытания в первой половине 1941 года и был запущен в серию в самый канун войны (17 июня 1941 года) [56; 136]. Но выяснилось, что и АМ-37 еще требует «доводки» под самолет Ту-2. Выпущенная серия была незначительной – всего 81 самолет. Затем Ту-2 сняли с конвейера [39; 365]. После очередных доработок проекта и испытаний Ту-2 стали выпускать с двумя другими моторами (М-82, а затем АШ-82ФН)[56; 136]. И появился этот великолепный пикирующий бомбардировщик в войсках уже ближе к концу войны, в 1944 году [39; 365]. А ведь он по ряду параметров превосходил знаменитую «пешку» (Пе-2). У последней, кстати, на этапе создания также были проблемы с двигателями. К счастью, их удалось быстрее решить [56; 138].

Аналогичное положение сложилось и с истребителями (Як-1, ЛаГГ-3, МиГ-3). Эскизные проекты самолетов начали разрабатываться в 1939 году под одни моторы, более мощные и высотные. Из-за неготовности этих моторов машины строились и запускались в серию с другими моторами (также недоиспытанными и не полностью освоенными в серийном производстве) [56;138].

Не минула «чаша сия» и ТБ-7. По тактико-техническим требованиям к самолёту-бомбардировщику дальнего действия ТБ-7 с 4 моторами М-34ФРН, которые утвердил начальник Управления Воздушными силами РККА Я.И. Алкснис в январе 1935 года, предусматривалось проектирование и постройка ЦАГИ этого самолета в двух вариантах: в обычном и высотном. Для каждого варианта были заданы соответствующие летно-тактические характеристики. Самолёт был спроектирован и построен в высотном варианте с четырьмя моторами М-34ФРН и центральной наддувной станцией – агрегатом центрального наддува (АЦН-2), приводящимся в действие авиатором М-100. Вот этот АЦН-2 и предназначался для повышения высотности моторов – сохранения их мощности на больших высотах [56; 136-137].

Совместные испытания двух опытных самолётов ТБ-7 проводились в период с 1937 по январь 1939 года [56; 137]. Т.е., вопреки утверждению Резуна, Сталин в 1936 году не мог подписать постановление о серийном выпуске ТБ-7 (да еще таком большом – 1 000 машин). В этом году еще не начались летные испытания самолёта.

Испытания первого опытного экземпляра ТБ-7 в 1937 году показали, что большой потолок самолета (8 000 -10 000 метров) делал его малоуязвимым, а по мощности бомбардировочного вооружения он был на уровне лучших в мире скоростных бомбардировщиков. Кстати, Резун допускает неточность, говоря о том, что ТБ-7 мог нести пять тонн бомб [80; 351,352]. Нормальной бомбовой нагрузкой считалась нагрузка в две тонны, максимальной – в четыре [38; 175], [54; 249].

Самолет был рекомендован к постройке опытной серии и к принятию на вооружение ВВС с устранением всех выявленных при испытаниях конструктивно-производственных и эксплуатационных дефектов [56; 137]. Видимо, тогда Сталиным и был подписан приказ о пуске ТБ-7 в серию. Но вряд ли эта опытная серия могла быть столь большой, как повествует Резун, ведь специалисты рекомендовали машину «доводить».

Итак, серию запустили. Одновременно продолжались и испытания. Эти испытания показали, что промышленность, к сожалению, не может устранить чрезвычайно серьезный дефект моторов – падение давления масла ниже допустимого предела на высоте более 6 000 метров [56; 137]. Вместо тяжелой и громоздкой наддувной станции АЦН-2 попытались установить на моторах значительно меньшие по весу и компактные турбокомпрессоры ТК-1. Но проблемы это не решило [56; 137].

Уже к 1939 году специалистам стала очевидной бессмысленность продолжения работ по доводке систем, повышающих высотность самолета до 8 000- 10 000 метров [56;137]. В результате подобных выводов конструкторов последовало Постановление Комитета Обороны, согласно которому все работы по высотному варианту самолёта ТБ-7 были прекращены. Однако вот какой нюанс: постановление последовало год спустя после прекращения лётных испытаний в январе 1939 года [56; 138]. Очевидно, в этот промежуток времени конструкторами предпринимался, как сейчас модно говорить, «мозговой штурм». По всей вероятности, результатов он не дал. И только уже после этого работы были свернуты.

Но история ТБ-7 не закончилась. Согласно Постановлению Комитета Обороны от 25 мая 1940 года, самолёты ТБ-7 строились малыми сериями в обычном невысотном варианте с различными моторами. Значительная их часть была выпущена с мотором АМ-35А. С ним ТБ-7, не испытывая проблем с давлением масла, мог «забраться» до 7 000 метров, т.е. на километр выше, чем с двигателем М-34ФРН [56; 138]. Но на высотах больших 7 000 метров проблема появлялась снова: давление масла падало ниже допустимого предела [56; 138].

К началу войны в ВВС РККА было не 11, как утверждает автор «Дня М», а 27 ТБ-7 [38; 155.175]. Из них два в высотном варианте [56;138].

Согласитесь, трудно упрекнуть Сталина в том, что он «отмахнулся» от абсолютно безукоризненной машины. И причины отказа от ТБ-7 лежали вовсе не в области стратегии грядущей агрессивной войны с Германией, а во вполне прагматичной сфере: самолёт не был надёжен в своем высотном варианте.

Мы преувеличиваем, говоря о ненадежности высотного варианта ТБ-7? Отнюдь. Дальнейшая история этого бомбардировщика – убедительное тому подтверждение.

О выпуске ТБ-7 в годы войны Резун поведал сверхкратко. Мол, хватились, начали, да поздно было. И читателю приходится самому додумывать: «… И, видимо, бросили. А почему бросили? Ну, написал же Суворов: поздно было».

Между тем, вопрос-то интересный. В самом деле: почему бросили-то? И почему поздно? И когда бросили?

Да. Ни Вторую мировую, ни Великую Отечественную не предотвратили. В этом смысле, точно – поздно (с резуновских позиций). Но шла-то как раз оборонительная война. Та самая, для которой ТБ-7 – в самый раз (опять же, по утверждениям Резуна). Сейчас и надо подрывать потенциал врага, бомбя его города, заводы, железные дороги, мосты. Надо ослаблять натиск противника. Таких самолетов мало (всего 27). И они почти все невысотные. Но ресурсы-то у Сталина огромные (даже безграничные, по мнению Резуна). Тысячу высотных ТБ-7, конечно, в короткий срок не сделаем, но сотню-другую – можно. Да начать и с десятка – неплохо. Десять неуязвимых машин высыпают на Берлин каждую ночь сорок тонн бомб. И никто ничего им сделать не может. Сорок тонн – это, конечно, не пять тысяч тонн. Но тоже ничего. Главное – безнаказанно. К тому же количество самолетов будет расти. И через год, глядишь, будем каждую ночь сыпать четыреста, а то и восемьсот тонн. Короче, не быть рейхстагу целым.

Но Сталин отказывается и от такой возможности. Точнее, хватается за нее, а потом вновь отказывается. Он что – плохо соображает? Нет. Соображал Сталин как раз очень хорошо. А произошло следующее. С началом войны был возобновлен выпуск ТБ-7 в высотном варианте. Как мы помним, в обычном варианте его серийный выпуск и не был прекращен, просто серии были малыми (тут Резун вновь допускает неточность, когда пишет: «На 22 июня 1941 года ТБ-7 серийно не выпускался» [80; 355]). Однако те причины, по которым в 1940 году приостановили выпуск высотных ТБ-7, никуда сами по себе не делись. Машина начала летать и выполнять боевые задания. И тут «недоведённость» системы наддува стала очевидной уже не на испытаниях, а в боевых условиях. Были неединичны случаи, когда ТБ-7 (с 1942 года – Пе-8) приходилось прерывать полёт и возвращаться или даже совершать вынужденную посадку [9; 165]. Бывало и так, что в зоне бомбометания пятый двигатель давал сбои, и бомбардировщик, опускаясь на средние высоты, становился довольно лёгкой добычей для истребителей и зениток противника [9; 165].

Выпускать в такой ситуации большие серии ТБ-7 (Пе-8) было бы совсем неразумно. Тем не менее, с производства этот самолет сняли только в 1944 году [39; 365, 395]. Всего советская авиапромышленность выпустила 93 таких машины [39; 395].

Итак, у Сталина имелось много веских причин отказаться от ТБ-7. Причин, так сказать, «обыденного» плана. Нет совершенно никакой необходимости давать объяснение этому отказу с позиции агрессивных устремлений Сталина. Доводы Резуна, пытающегося доказать обратное, выглядят весьма спорными и натянутыми.

* * *
Аргумент шестой. В момент начала Второй мировой войны в Советском Союзе было ликвидировано советское партизанское движение. Произошло это потому, что Сталин готовился не к оборонительной войне. Он готовился к нападению. Партизаны для этого не нужны, а нужны диверсанты («Ледокол», глава 11 «Партизаны или диверсанты»)

В своем «Ледоколе» Резун кратко описывает проводившуюся в 20-е – 30-е годы в СССР работу по созданию еще в мирное время условий для развертывания с началом войны широко партизанского движения: подготовку кадров, создания тайных партизанских баз в приграничных районах [82; 105-107].

Далее его повествование можно свести к следующим тезисам:

1. Созданная в предвоенное время система партизанской войны с высокой степенью эффективности обеспечивала безопасность СССР [82;107].

2. После начала Второй мировой войны эта система была уничтожена:

«партизанские отряды распущены, оружие, боеприпасы, взрывчатка – изъяты, тайные убежища и хранилища – засыпаны землей, партизанские базы – опустошены» [82;107].

3. Кадры, оставшиеся после расформирования партизанских отрядов, направлялись «в подразделения воздушно-десантных войск, которые именно в этот момент вдруг начали бурный рост; в карательные формирования Осназ НКВД; в небольшие тайные группы, которые с некой целью собирали на границах Германии и ее союзников, или же перебрасывали через границу еще до начала боевых действий» [82; 109].

Вывод, который делает Резун из этих тезисов, собственно, уже озвучен нами в начале данного раздела.

Надо заметить, что указанные положения не совсем точно отражают реальность (впрочем, как обычно, у Резуна: «ложка меда в бочке дегтя»).

Поэтому остановимся на истории работы по подготовке к ведению партизанской войны. Кстати, с начала 20-х годов эту подготовку именовали работой по линии «Д» [26; 308].

Начало ей было положено вскоре после гражданской войны. Инициатива ее проведения исходила от М.В.Фрунзе. Уже в июне 1921 года он писал в статье «Единая военная доктрина и Красная Армия», размещенной в журнале «Армия и революция»:

«… Второе средство борьбы с техническими преимуществами армии противника мы видим в подготовке ведения партизанской войны на территории возможных театров военных действий. Если государство уделит этому достаточно серьёзное внимание, если подготовка этой «малой войны» будет производиться систематически и планомерно, то этим путем можно будет создать для армий противника такую обстановку, в которой они окажутся бессильными перед сравнительно плохо вооруженным, но полным инициативы, смелым и решительным противником.

Но обязательным условием плодотворности этой идеи «малой войны», повторяю, является заблаговременная разработка её плана и создания всех данных, обеспечивающих успех её широкого развития. Поэтому одной из задач нашего Генерального штаба должна стать разработка идеи «малой войны» в её применении к нашим будущим войнам с противником, стоящим выше нас» [26; 309].

Что можно уяснить из этих слов М.В. Фрунзе? То, что причиной начала работ по линии «Д» явилась военная слабость Советской России, которая ожидала вторжения империалистических держав и не могла рассчитывать на успешное противостояние этому вторжению только силами регулярной армии.

Советское государство уделило «достаточно серьёзное внимание» подготовке «малой войны». Правда, до середины 20-х годов шаги в этом направлении были предприняты минимальные. Сказывались и экономические трудности, и, главное, широкое распространение по стране политического бандитизма,являвшегося, по сути, антисоветским партизанским движением. Тут уж не до широкого обучения своих партизан. Тем не менее, начали готовиться кадры, которые впоследствии сыграют значительную роль в проведении работы по линии «Д». И готовились они в ходе самой, что ни на есть, практической деятельности. После окончания гражданской войны на территории западных областей Польши действовали советские партизанские формирования (1921-1926 г.г.); в Румынии, Болгарии, Черногории (1923-1924 г.г.) и в Германии при активной поддержке и помощи советских специалистов создавались партизанско-повстанческие отряды. Называлось все это активной разведкой.

Мероприятия по активной разведке по политическим соображениям начали сворачиваться в 1925 году. В результате этого свёртывания высвободились уже весьма профессиональные кадры, которые и стали активно привлекаться к работе по линии «Д» примерно с 1927 года. Можно назвать такие фамилии как С.А. Ваупшасов, К.П. Орловский, И. Романчук, С. Макаревич и ряд других [26; 311-312].

Резко ухудшившаяся к 1927 году международная обстановка (апофеозом которой стал разрыв дипломатических отношений с Великобританией) заставила советское руководство вновь самым пристальным образом взглянуть на проблему обороны. Красная Армия по-прежнему была не готова к современной войне. Начальник Штаба РККА М.Н. Тухачевский докладывал Совету Народных Комиссаров:

«Наших скудных мобилизационных запасов едва хватит на первый период войны. В дальнейшем наше положение будет ухудшаться (особенно в условиях блокады)» [26; 312].

Промышленность была не в состоянии обеспечить заявки наркомата по военным и морским делам даже в том явно недостаточном размере, в котором те были подготовлены.

В этих условиях Политбюро ЦК ВКП(б) приняло постановление «О немедленной разработке в наркоматах (каждому по своей линии) мероприятий, способствующих поднятию обороноспособности страны» [26;312].

Одним из мероприятий была подготовка к партизанской борьбе по линии созданного в 1927 году ОСОАВИАХИМа (в кружках обороны) [26; 313,316-317]. Какие-то подготовительные мероприятия начали проводиться и в приграничных округах [26; 313].

Пик работы по линии «Д» приходится на 1929-1934 годы [26; 313]. В это время кадры советских партизан и диверсантов[67] активно набирались по нескольким направлениям. Во-первых, вновь мобилизовывались бойцы и командиры боевых групп, действовавших до середины 20-х годов на территории Польши. Во-вторых, набор шел из слушателей Высшей пограншколы ОГПУ. Наконец, из комсостава частей Красной Армии к подготовке партизан привлекались специалисты по различным отраслям деятельности [26; 313-314]. Таким путем создавались кадры инструкторов и будущих руководителей партизанского движения.

Рядовые бойцы привлекались также из комсомольской молодежи на добровольной основе и из участников гражданской войны (в том числе, из бывших красных партизан). Именно с ними и работали, в основном, кружки обороны ОСОВИАХИМа [26; 315,316-317]. Обучение по линии кружков было наиболее массовым.

На более высоком уровне подготовка партизанско-диверсионных кадров велась дорожно-транспортными и территориальными органами ОГПУ (НКВД), армейскими Особыми отделами и Разведуправлением Наркомата обороны [26; 314]. Причем, органы ОГПУ (НКВД) вели преимущественно подготовку диверсионных групп и диверсантов одиночек для подпольно-партизанских действий, а органы Разведупра, напротив, сосредотачивались на подготовке партизанских формирований и организаторских групп, которые могли бы действовать на незнакомой им территории (советским руководством предполагались не только оборонительные, но и наступательные партизанские действия) [26; 315].

Большой объем работы по обучению партизан и диверсантов велся на Украине и в Белоруссии, что вполне естественно – республики граничили с вероятными противниками. На Украине разведотдел штаба Украинского военного округа (УВО) вел подготовку партизанских кадров в Киевской спецшколе, располагавшейся в Святошине, и в ее филиале в Одессе. Кроме того, производились сборы по сплачиванию отрядов и групп непосредственно на местах. ГПУ УССР имело специальную школу в Харькове на Холодной горе и ее филиал в Купянске. ДТО Юго-Западных железных дорог ОГПУ имел два небольших учебных пункта в Киеве, где велась подготовка малых диверсионных групп и диверсантов-одиночек. Численность одновременно обучаемых в этих пунктах составляла от 5 до 12 человек [26; 315-316].

В Белорусском военном округе для организации подготовки к партизанской войне при особом отделе ГПУ БССР существовала специальная школа. По линии военной разведки подготовка проводилась разведотделом штаба округа, который так же, по-видимому, имел учебные пункты (точной информации о их количестве и местоположении не имеется) [26; 316].

Между Украиной и Белоруссией существовало своеобразное «разделение труда». В УВО тяготели к созданию небольших отрядов, но в значительном количестве. В БВО, наоборот, стремились к созданию крупных партизанских формирований и даже осуществляли специальные экспедиции для обобщения и изучения опыта партизанских действий в Сибири во время гражданской войны [26;318-319].

В результате, к 1933 году на Украине было подготовлено и законспирировано более 50 диверсионных групп численностью от 2 до 6 человек каждая, имелось не менее 30 организаторских групп численностью до 12 человек, более 20 партизанских отрядов по 20-50 человек и более 20 диверсионно-разведывательных групп по 6-8 человек, способных действовать за рубежом [26; 314].

В Белоруссии подготовили шесть партизанских отрядов (Минский, Борисовский, Слуцкий, Бобруийский, Мозырский, Полоцкий) численностью каждый от 300 до 500 человек, командирами которых были назначены К.П. Орловский, С.А. Ваупшасов, В.З. Корж, А.М. Рабцевич. У каждого отряда имелся свой штаб в составе командира отряда, его заместителя, заместителя по политчасти, начальника штаба, начальника разведки и помощника командира отряда по снабжению. Кроме того, в БВО в приграничных городах и на железнодорожных узлах были созданы и обучены подпольные диверсионные группы [26; 319].

Подготовка к партизанско-диверсионной борьбе шла и в Ленинградском военном округе. Однако масштабы ее были, очевидно, значительно меньшими, чем в БВО и УВО, т.к. о ней практически ничего неизвестно [26; 319].

Наконец, существовали две школы для подготовки диверсантов в Москве:

школа при Особой группе Я. Серебрянского (ОГПУ-НКВД) и школа при исполнительном комитете Коминтерна (школа К. Сверчевского). Обе специализировались на подготовке кадров для закордонной диверсионно-партизанской деятельности [26;316,332].

Какова была численность партизан и диверсантов, подготовленных в годы максимального подъёма работы по линии «Д»? По подсчетам занимавшегося этим вопросом А. Дюкова, «всего… по стране численность спецформирований можно определить тысяч в пять, да и то, скорее всего, с некоторым преувеличением. «Костяк» же кадровых (а не прошедших подготовку и потом надолго законсервированных) диверсантов был гораздо меньше… – полторы-две сотни человек. В этом нет ничего странного, как впоследствии заметил один полковник КГБ, «государство, которое смотрит вглубь и далеко, оно должно эти вопросы решать, создавая лишь небольшой профессиональный костяк, с тем, чтобы можно было наращивать мускулы и силы тогда, когда этого требует историческая обстановка» » [26; 319-320, 333].

Одновременно с подготовкой партизанских кадров и средств борьбы в IV Управлении Генштаба разрабатывались мобилизационные планы использования партизанских сил. Как писал советский «диверсант №1» И.Г.Старинов:

«Цель действий партизанских формирований и диверсантов сводилась кратко к тому, чтобы затруднить оккупантам восстановление путей сообщения, которые должны были быть разрушены при отходе. А в случае восстановления противником движения партизаны, широко применяя самодельные мины, должны были уничтожать воинские поезда и колонны противника на автомобильных дорогах, выводить из строя связь, а по мере накопления сил и опыта совершать налеты на вражеские штабы и склады» [26;320].

Партизанские формирования и группы участвовали в общевойсковых учениях. Летом 1932 года под Москвой состоялись секретные учения – Бронницкие маневры, в которых принимали участие партизаны-парашютисты под командованием С.А. Ваупшасова. Осенью того же года в Ленинградском военном округе состоялись наиболее крупные из проводившихся маневров, в которых участвовали отборные спецгруппы Ленинградского, Белорусского и Украинского военных округов – всего свыше 500 человек [26; 320].

Мы подходим к первой неточности Резуна. В «Ледоколе» дело им представлено так, что до начала Второй мировой войны в СССР шла подготовка именно к оборонительной партизанской войне на своей территории. И только после её начала, разогнав партизан, стали усиленно готовить диверсантов для «работы» за границей. На самом деле, так считать совершенно неправильно. «Закордонная составляющая» работы по линии «Д» всегда была весьма значительной.

Мы помним, что, собственно, с деятельности за рубежом всё и начиналось (активная разведка в 1921-1926 годах). Но и после её прекращения про «заграницу» не забывали. Уже отмечалось, что и небольшие группы, и партизанские отряды готовили к действиям на территории вероятного противника, существовали две спецшколы, обучавших кадры для соответствующей деятельности (см. выше). В 1935 году И.Г. Старинов написал пособие «Тактика диверсий», в котором большое внимание уделил деятельности диверсантов именно за границей [26; 325]. Кстати, для ведения действий на территории противника готовились не только советские граждане. В школе Сверчевского при исполнительном комитете Коминтерна обучались и зарубежные коммунисты [26; 325].

Обучением, тренировками и написанием пособий дело не ограничивалось. На территории других стран закладывались склады оружия. Новые образцы минно-взрывных средств испытывались не только на специальных полигонах, но и за рубежом (в тех странах, которые рассматривались как возможный противник), в условиях, приближенных к боевым. Так, в 1931 году новый образец «спецтехники» был передан для испытаний агенту из Румынии. Испытания прошли успешно: намеченный румынский товарняк полетел под откос [26; 325].

25 января 1934 года вышла директива начальника Штаба РККА № 1371сс о формировании при каждой дивизии на западной границе специальных диверсионных подразделений – «саперно-маскировочных взводов» (СМВ), подчиненных начальнику разведки дивизии. Эти формирования уже изначально предназначались для действий на территории противника; в сопредельных государствах для них закладывались тайные опорные базы (дополнительно к уже существовавшим) [26; 325].

До 1939 года далековато. Тем не менее, Советский Союз вовсю готовит своих партизанов и диверсантов к войне наступательной, т.е. к действиям на вражеской территории. Никто не собирался просто отсиживаться за линией укрепрайонов и громить вторгшегося врага только на своей земле. Реальность не соответствует схеме Резуна.

Второй неточностью «почтенного всезнающего автора» псевдоисторических бестселлеров является определение момента, когда работы по линии «Д» начали сворачиваться. Тридцать девятый год этим моментом не был. Всё началось гораздо раньше.

«Упадок» начался сразу за «подъёмом», т.е. в 1934 году, даже, возможно, несколько ранее – в 1933.

Резун не раз в главе 11 «Ледокола» приводит в подтверждение своей теории слова И.Г. Старинова, «матёрого диверсантища», как он его именует. Но приходится вновь констатировать, ссылается Резун только на то, что ему выгодно. Вступающее в противоречие со своими построениями он у И.Г. Старинова старается «не замечать».

Между тем, вот «матерый диверсантище» вспоминает о свертывании подготовки к партизанской войне:

«Именно в столице (в 1933 году И.Г.Старинов был переведен в центральный аппарат Разведупра – И.Д., В.С.) я вдруг обнаружил, что подготовка к будущей партизанской борьбе не расширяется, а постепенно консервируется. Попытки говорить на эту тему с начальником моего отдела Сахновской ни к чему не приводили. Она осаживала меня, заявляя, что суть дела теперь не в подготовке партизанских кадров, что их уже достаточно, а в организационном закреплении проделанной работы. Нерешенных организационных вопросов действительно накопилось множество. Но решали их не в нашем управлении» [26; 326].

А вот что пишет еще один ветеран диверсионной работы А.К. Спрогис:

«В результате неудобств, неувязок, нечуткого (если не сказать хуже) отношения руководителей… все представители этих отделений старались уйти с этой работы. В течение небольшого промежутка времени с этой работы ушло 75% состава, хотя пришли все на добровольных началах, охотно…

Наша работа стала считаться второстепенной. Наши работники использовались не по прямому назначению: производство обысков, арест, конвоирование арестованных, нагрузка дежурствами и т.д. и т.п. Это была система, продолжавшаяся из года в год. Нетрудно понять, что это отражалось в аттестации по присвоению званий…

До 1937 г. систематически из года в год уменьшались средства, отпускаемые на работу «Д». Она свертывалась (выделено нами – И.Д., В.С.)» [26; 326-327].

И.Г. Старинов прямо указывает на срок, когда работа по линии «Д» начала сворачиваться – 1933 или 1934 год. А.К. Спрогис утверждает, что этот процесс шел до 1937 уже несколько лет, т.е. И.Г. Старинову ничуть не противоречит. В этот период партизан перестали привлекать к общевойсковым учениям. Резко сократился обучаемый контингент в специальных школах, некоторые школы были расформированы. Рядовых партизан, проходивших подготовку в спецшколах и впоследствии легализованных в приграничных районах, попросту «забыли», т.е. не использовали вообще [26; 341, 327].

Слова А.К. Спрогиса подводят нас к еще одному тезису Резуна: кадры партизан после разгона партизанских отрядов, «предназначенных для действия на своей территории» [82;109], направлялись в ВДВ, Осназ НКВД и небольшие диверсионные группы, собиравшиеся на границе с Германией и ее союзниками (речь идет о событиях, начавшихся, по Резуну, с осени 1939 года).

Так вот, подобное утверждение Резуна, является несоответствующим действительности.

Из слов А.К. Спрогиса       видно, что отделы ОГПУ-НКВД, занимавшиеся работой по линии «Д», лишились в течение нескольких лет до 1937 года 75% своего состава. Т.е. к 1939 году еще и не подошли, а ¾ партизан и диверсантов своим прямым делом уже не занимаются.

Не лишне будет вспомнить, что «кадровых» партизан и диверсантов в стране было 150-200 человек. Однако это число, по утверждению А. Дюкова, включает и комсостав партизанских отрядов и групп. Если же вычленить из него всех тех, кто занимался работой по линии «Д» профессионально, т.е. организовывал, преподавал, инструктировал, а не прошел подготовку и был «законсервирован», то мы получим не более 70-80 человек [26; 333].

А. Дюков достаточно подробно изучил судьбу значительной части представителей этой немногочисленной группы [26; 333-334]. Он вполне авторитетно заявляет, что ни в ВДВ, ни в Осназ НКВД советские «кадровые» партизаны- диверсанты не направлялись [26; 341]. На территорию потенциального противника их также не забрасывали, и никаких групп в приграничных районах из них не сколачивали [26; 341].

Чем же они занимались?

Часть вспоминает о своих «смежных» специальностях. Дело в том, что после прекращения активной разведки в середине 20-х годов многие бойцы и командиры разведывательных групп стали студентами ВУЗов, служащими контор и трестов, работниками органов ГПУ [26;311]. В 1936 году мы видим С.А. Ваупшасова и К.П. Орловского в системе ГУЛАГа, военинженера И.Г. Старинова – на непрофильной для него должности заместителя военного коменданта станции Ленинград-Московский.

Часть «кадровых» диверсантов угодила под молох репрессий. Впрочем, таких было относительно немного (по подсчетам А.Дюкова, подробно изучившего жизненный путь 41 профессионального работника по линии «Д», около 7% от общего числа) [26; 339]. Были расстреляны М.Ф. Сахновская, Х.И. Салнынь, Г.С. Сыроежкин [26; 337-338]. Арестовали, судили и приговорили к высшей мере наказания начальника Особой группы ОГПУ- НКВД СССР Я.И. Серебрянского. Но приговор в исполнение не привели, а в августе 1941 года Я.И. Серебрянского амнистировали.

Впрочем, неприятности в той или иной степени со следственными органами НКВД имели многие диверсанты-«кадровики»: И.Г. Старинов, А.К. Спрогис, А.Х. Прокопюк, Г.Л. Туманян, С.А. Ваупшасов и другие [26; 335-337]. Тем не менее, чистку они пережили. Каким путем спасали от репрессий некоторых из них, скажем чуть ниже.

Сейчас же заметим, что определенное количество работников НКВД и Разведывательного управления , занимавшихся работой по линии «Д», остались в «диверсионных» подразделениях своих служб, ибо отказ от использования специальных действий во вражеском тылу вовсе не носил абсолютного характера. Вплоть до Великой Отечественной войны в составе республиканских НКВД существовали отделы по подготовке личного состава к партизанским действиям. В Разведупре существовало диверсионное спецотделение «А», впоследствие реорганизованное в отдел. Возглавлял его, кстати, после своего возвращения из Испании Х-У.Д. Мамсуров, опытнейший специалист в своем деле. Это именно он на совещании начальствующего состава РККА по вопросу обобщения опыта боевых действий против Финляндии призвал политическое и военное руководство страны создавать диверсионно-партизанские отряды, аналогичные использовавшимся финнами, тем более, что работа по созданию подобных отрядов в СССР ранее велась [26; 328].

Некоторые диверсанты, оставшись работать в органах НКВД и ГРУ, «переквалифицировались» в разведчики. Да, да. Были задействованы по линии внешней разведки. Учитывая, что они становились даже работниками Наркомата путей сообщения, удивляться такой переориентации деятельности, кажется, не приходится. Но вот что любопытно: работали они при этом только в скандинавских странах. И впору задаться вопросом «почему?». Одни из руководителей советской внешней разведки П.А. Судоплатов по этому поводу вспоминал:

«Репрессии практически обошли стороной руководителей разведки по Скандинавии. Не был подвергнут репрессиям и аппарат военного атташе, бесперебойно работавший в Финляндии» [26; 337].

Т.е. скандинавские страны были в ту пору великолепным убежищем: из-за неких политических соображений работавших там не арестовывали [26; 337]. Вот в Скандинавию и отправляли работать в качестве разведчиков тех из диверсантов, которыми уж очень сильно заинтересовывались следственные органы НКВД. Так, Н.А. Прокопюк, вернувшись из Испании за связь «с врагами» был исключен из партии, но арестовать его не успели, т.к. Николая Архиповича отправили на оперативную работу в Финляндию, где он официально занимал должность сотрудника хозгруппы советского полпредства [26; 337].

Станислав Андреевич Ваупшасов, также прошедший Испанию, подобно многим нашим диверсантам имел серьезные проблемы и даже был исключен из партии. Но в 1940-41 годах мы видим его не под следствием, а на разведывательной работе сначала в Финляндии, а потом в Швеции [26; 336-337]. Т.е. С.А. Ваупшасова, как и Н.А. Прокопюка, отправляя на работу в Скандинавию, попросту выводили из-под удара.

Зато посмотрите, как этот момент в жизни С.А. Ваупшасова преподносит Резун:

«Но вот подписан пакт, и партизаны больше не нужны. Ваупшас попадает в формирование Осназ НКВД и занимается благородным делом «очистки территорий от вражеских элементов» в ходе «освободительных походов». А вот 22 июня 1941 года он встретил не на границе, а ЗА (выделено автором – И.Д., В.С.) границей, на территории «вероятного противника», имея в кармане дипломатический паспорт. Зачем этого карателя, террориста, ГУЛАГовского дипломата отправили за рубеж? Может, в интересах укрепления безопасности страны в предвидении оборонительной войны? Нет, в оборонительной войне он там был совсем не нужен. Как только такая война началась, его срочно вернули в Советский Союз и отправили в Белоруссию партизанить, создавать недавно уничтоженное партизанское движение, начиная с нуля…» [82;110].

«Выворачивать» факты для подтверждения своих построений – «фирменный знак» Резуна.

В системе ГУЛАГа С.А. Ваупшасов немного поработал в 1936 году (а не с 1926 по 1936 год, как это старается представить Резун). По возвращении из Испании в подразделениях Осназ НКВД не служил. Почему оказался в скандинавских странах – мы видели: работал по линии разведки, а вовсе не занимался диверсионной деятельностью или подготовкой к ней. К тому же надо отметить, что нейтральная Швеция, откуда с началом войны С.А. Ваупшасов и был отозван в Союз, в число вероятных противников СССР никогда не входила.

Поскольку свертывание работы по линии «Д» началось задолго до Второй мировой войны, т.е. с ее началом никак связано не было, то какова всё же его причина?

Ответ на данный вопрос однозначен: это произошло из-за повышения боеспособности Красной Армии.

Читателю не составит труда перелистать текст этой книги на несколько страниц назад и еще раз посмотреть, как характеризовали состояние РККА, её способность противостоять вторжению армий империалистических держав М.В. Фрунзе в начале 20-х годов, М.Н. Тухачевский в 1927 году.

А вот для сравнения выдержка из речи наркома обороны К.Е. Ворошилова на XVII съезде ВКП (б) 30 января 1934 года:

«За отчетный период перед РККА стояла задача коренным образом реконструироваться на базе новой техники, так сказать, на ходу, сохраняя полностью и постоянно высокую ступень боевой готовности.

Сейчас основные задачи технической реконструкции армии нами решены.

В 1930г., к XVI съезду, мы имели очень небольшое количество танков… Сейчас мы имеем вполне современные танки в достаточном числе.

В 1930 г. мы имели на вооружении артиллерию, оставшуюся от империалистической войны, от царя и частично построенную нами в прошлые годы… Сейчас мы имеем артиллерию и в количественном и в качественном отношении… приличную…

В 1930 г. мы были еще очень бедны средствами химической обороны. Наша химическая промышленность хромала на все четыре ноги. Мы имеем сейчас мощную химическую промышленность…

В 1930 г. мы были очень плохо обеспечены средствами современной связи. Радиосредств почти вовсе не было. Сейчас мы имеем неплохие средства связи – проволочную, радио и другие, но не считаем себя полностью обеспеченными…

Больше успехи достигнуты также в отношении технического оснащения инженерных войск…

За время, прошедшее после XVI съезда партии, наши Военно-воздушные силы стали неузнаваемыми. Мы создали мощную тяжелую бомбардировочную авиацию и добились улучшения по всем другим видам авиации…

Если в 1929 г. на одного красноармейца приходилось в среднем по всей РККА 2,6 механических лошадиных сил и в 1930 – 3,07, то в 1933 – уже 7,74. Это значительно выше, чем во французской и американской армиях, и выше даже, чем в английской армии, наиболее механизированной…

70% личного состава непосредственно связано с техникой. Что это означает? Это означает, что наша армия стала армией техники, так сказать, индустриализованной армией. Если при этом учесть, что насыщение армии многочисленной техникой не могло не вызвать также крупной организационной перестройки, равно как не могло отразиться весьма основательно и на наших людях, на их учебе, на выработке приёмов ведения военных действий, становится понятным, почему я называю сегодня нашу армию принципиально иной, новой армией» [63; 95-97].

Это – победная реляция[68]. В словах сквозят сила и уверенность в мощи нашей армии, в том, что она способна на равных бороться с армиями любых, даже самых развитых капиталистических стран.

 Это та самая речь К.Е.Ворошилова, в которой он, по утверждению «правдоискателей», разнёс «в пух и прах» стремление к механизации армии, как вредительскую теорию «о замене лошади машиной» [63; 92-93]. Читатель может сам убедиться, что вряд ли в воспроизведенную нами частично речь можно вставить подобные слова. Они попросту выпадут из контекста. К.Е. Ворошилов-то как раз ратует за механизацию, доволен её большим масштабом, призывает и дальше ее наращивать (в выпущенных по смысловым соображениям (не совсем подходят к теме раздела) участках речи нарком обороны указывает на необходимость дальнейшего развития химической отрасли, моторостроения, средств связи). Между тем, К.Е.Ворошилов действительно говорил о «вредительских теориях о замене лошади машиной». Однако делал он это в той части своей речи, которая была посвящена… сельскому хозяйству. Процитируем:

«Конское поголовье продолжает всё ещё сокращаться. Где причина, в чём дело? Мне думается, что, помимо вредительской деятельности контрреволюционных элементов на селе, немалая доля вины лежит на работниках системы Наркомзема, одно время благожелательно относившихся к прямо-таки вредительской «теории» о том, что механизация сельского хозяйства, внедрение тракторов и комбайнов заменят лошадь, а в ближайшем будущем и полностью освободят от необходимости использования тягловой силы в сельском хозяйстве. Между тем, ясно, что лошадь в нашей стране сейчас и в дальнейшем будет крайне необходима и нужна, как она была нужна и раньше, когда у нас было мало тракторов. Лошадь не только не противостоит трактору, не конкурирует с ним, но, наоборот, его во многом дополняет, ему помогает» [63; 93-94].

После этого нарком обороны и произнес столь «полюбившуюся» «демократическим правдоискателям» фразу:

«Что это значит? А то, что за лошадь, её сохранение и воспроизводство надо взяться по-настоящему. Необходимо, прежде всего, раз и навсегда покончить с вредительскими «теориями» о замене лошади машиной, об отмирании лошади. Необходимо раз и навсегда покончить с обезличкой в использовании коня. На местах, в передовых колхозах, в МТС накоплено немало ценного опыта, который Наркомзему не мешало бы учесть, обобщить и распространить по всей стране» [63; 94].

 Вряд ли таково было мнение одного К.Е.Ворошилова. Так считали в советском руководстве вообще. Очень показательны в этом отношении слова Сталина, которые он сказал в итоговой речи на совещании высшего командного состава РККА по обобщению опыта советско-финской войны:

«Я не могу назвать такую армию (речь шла о финской армии – И.Д., В.С.) современной. На что она способна и чему завидовали отдельные товарищи? На небольшие выступления, на окружение с заходом в тыл, на завалы… Все эти завалы можно свести к фокусам. Фокус – хорошее дело – хитрость, смекалка и прочее. Но на фокусе прожить невозможно. Раз обманул – зашёл в тыл, второй раз обманул, а в третий уже не обманешь. Не может армия отыграться на одних фокусах, она должна быть армией настоящей. Если она этого не имеет, она не полноценная.

…Армия, которая воспитана не для наступления, а для пассивной обороны; армия, которая не имеет серьезной артиллерии; армия, которая не имеет хорошей авиации, хотя имеет все возможности для этого; армия, которая хорошо ведет партизанские наступления – заходы в тыл, завалы делает и всё прочее – не могу я такую армию назвать армией» [26; 328-329].

По-существу, слова Сталина были ответом на выступление начальника диверсионного отдела «А» ГРУ полковника Мамсурова, упоминаемое нами выше, в котором руководство страны призывалось вновь активизировать работу по линии «Д». Как видим, руководство, тем не менее, решило, что партизанские и диверсионные действия не являются приоритетными для РККА; не от них зависит ее боеспособность, а, следовательно, и обороноспособность страны. Это не означало, что от партизанства отказались. Просто было решено, что партизанство – дело хорошее, но не первостепенное. И такое отношение сложилось не в конце 1939-начале 1940 года. Даже из речи Х-У. Д. Мамсурова можно понять,что произошло это гораздо раньше, ибо он призывал, по сути, к возрождению того, что уже раньше у нас было, но к концу 1939 года, в значительной степени, перестало существовать.

Вот такого рода «правдой» «кормят» нас на протяжении более двух десятилетий господа «демократы».

Как справедливо замечает белорусский историк А.К. Соловьев, руководство страны исходило из того, «что основная масса руководителей партизанского движения при необходимости может готовиться в начале войны. На этот же период откладывались и основные мероприятия по организации партизанских штабов, и непосредственный подбор и формирование ими партизанских групп и отрядов, в том числе подразделений специального назначения органов госбезопасности» [26; 329]. Другими словами, считалось, что при неблагоприятном развитии ситуации время на проведение оргмероприятий для развёртывания партизанских действий у нас будет.

Наконец, обратимся к тезису Резуна о совершенстве и эффективности системы партизанской войны, созданной в конце 20-х – середине 30-х годов, в обеспечении обороноспособности СССР. Мы не будем спорить с тем, что эта система была бы чрезвычайно эффективна, рассчитывай Советский Союз вести войну посредством пассивной обороны. Однако, как мы убедились, предвоенные советские планы предусматривали активную оборону, т.е. вторгшийся враг отбрасывался от наших границ, а дальше Красная Армия, наступая, громила противника на его собственной территории. Для такого сценария развития событий партизаны, и впрямь, не нужны. Диверсанты – другое дело. Но всё это не говорит о желании развязать агрессию самому.

Если же обратиться конкретно к реалиям 1941 года, то мобилизационные и оперативные планы действий партизанских формирований, разработанные в начале 30-х годов, к этому времени безнадежно устарели. «Когда в 1941 году мы с участием С. Ваупшасова, Н. Прокопюка, К.Орловского проанализировали эти планы, то оказалось, что они были совершенно неадекватными обстановке, которая сложилась к тому времени», – вспоминал впоследствии П.А. Судоплатов [26; 340-341].

Главное, что необходимо учесть – перенос на запад советских границ. Бывшие приграничные территории, где готовилась основная масса рядовых партизанских кадров, создавались тайные базы и схроны с оружием, боеприпасами, продовольствием и медикаментами, оказались довольно глубоким тылом. Видимо, именно этим и объясняется ликвидация баз и схронов, о которой писал в своих воспоминаниях И.Г. Старинов [82; 108]. Ни командованию РККА, ни политическим лидерам страны и в страшном сне не могло привидеться, что немцы довольно быстро достигнуть территорий, расположенных за сотни километров от новой границы. Держать тайные базы и схроны с оружием и прочим имуществом в, казалось бы, глубоком тылу смысла не имело.

Мероприятия по организации партизанского движения на новых советских территориях не проводились не только потому, что руководство страны считало их ненужными, но и потому, что проводить их там было практически невозможно. Причина та же, по которой работы по линии «Д» не велись на территории Советской России до второй половины 20-х годов: довольно широкое развитие политического бандитизма. В таких условиях создавать партизанские отряды и строить тайные базы и склады попросту нельзя.

Какие из всего вышесказанного можно сделать выводы?

1) В конце 20-х – 30-х годах партизанские кадры готовили не только для действий на собственной территории, но и для использования на территории противника. Следовательно, свёртывание работы по линии «Д» не было связано с агрессивными намерениями советского руководства. При наличии таковых намерений, эту работу, наоборот, надо было продолжать.

2) Свёртывание подготовки партизанской войны началось не осенью 1939 года, как утверждает Резун, а уже в 1934 году, задолго до начала Второй мировой войны. Произошло это по причине укрепления Красной Армии, повышения её боеспособности. Вместе с тем, об отказе от использования партизанских и диверсионных методов не было и речи. В структуре органов госбезопасности и военной разведки вплоть до начала войны продолжали функционировать диверсионные отделы, занимавшиеся подготовкой личного состава к партизанским действиям.

3) Отток кадров, занимавшихся в ОГПУ-НКВД и ГРУ работой по линии «Д» также начался не в 1939 году, а синхронно со свертыванием деятельности по подготовке партизанской войны, что вполне естественно. К началу Второй мировой войны этот отток имел уже «богатую», «нескольколетнюю» «историю». Никакого целенаправленного «трудоустройства» партизан-диверсантов в ударные формирования не было (ВДВ, Осназ НКВД, диверсионные группы на границе с Германией и ее союзниками). Список непрофильных специальностей, которыми пришлось заниматься бывшим партизанско-диверсионным кадрам, был многообразен. Это и деятельность во внешней разведке, и работа в системе ГУЛАГа, и служба в военных академиях и частях РККА (совершенно не по профилю), даже занятие тех или иных должностей в гражданских наркоматах и учреждениях. Часть «кадровых» работников по линии «Д» подверглась репрессиям. Что касается рядовых партизан, прошедших обучение в спецшколах, и мирно занимавшихся своей основной деятельностью, то их попросту перестали использовать, т.е. привлекать на сборы, учения, курсы переподготовки.

4) К 1941 годы мобилизационные и оперативные планы действий партизанских подразделений, составленные в первой половине 30-х годов, устарели. Главная причина – сдвиг на запад границы СССР. Поэтому говорить о совершенстве защиты западных рубежей страны посредством партизанских действий применительно к 1941 году неправомерно.

Как видим, все тезисы Резуна при ближайшем рассмотрении оказываются несостоятельны.

* * *
Аргумент седьмой. Сталин в секретной речи перед выпускниками военных академий, произнесенной 5 мая 1941 года, говорил о войне с Германией.

Считать этот аргумент Резуна серьезным никак нельзя. Но мы рассмотрим его, чтобы показать, до какого абсурда договаривается Резун, желая доказать свою надуманную теорию. Что же он пишет о речи Сталина перед выпускниками военных академий?

Прежде всего, по мнению Резуна, это было программное выступление Сталина, как главы правительства, т.к. 6 мая 1941 г. состоялось его назначение председателем Совета Народных Комиссаров [82; 169-170].

Далее:

« … сталинская речь на этот раз секретна. Речь Сталина никогда не публиковалась, и это дополнительная гарантия ее важности. Сталин говорил о войне. О войне с Германией. В советских источниках с опозданием на 30-40 лет появились ссылки на эту речь. «Генеральный секретарь ЦК ВКП(б) И.В. Сталин, выступая 5 мая 1941 года с речью на приеме выпускников военных академий, дал ясно понять, что германская армия является наиболее вероятным противником» (ВИЖ.1978 №4. С85) История Второй мировой войны (Т.З. С. 439) подтверждает, что Сталин говорил о войне, и именно о войне с Германией. Маршал Советского Союза Г.К. Жуков идет несколько дальше. Он сообщает, что Сталин в обычной своей манере задавал вопросы и сам на них отвечал. Сталин задавал среди прочих вопрос о том, является ли германская армия непобедимой, и отвечал отрицательно. Сталин называл Германию агрессором, захватчиком, покорителем других стран и народов и предрекал, что для Германии такая политика успехом не кончится (Воспоминания и размышления. С. 236)» [82; 170].

Спрашивается: а что в подобных словах указывает на желание напасть на Германию? В мае 1941 года даже рядовому гражданину было ясно, что война с Гитлером очень и очень возможна. Что уж говорить о главе государства? Потому-то и названы немцы вероятным противником. С другой стороны, неужто Сталин должен был прилюдно рвать на себе волосы и кричать с трибуны, что мы пропали, что как только немец захочет нас «съесть», он непременно и несомненно нас «скушает»; вон, мол, почти всю Европу под себя подмял. Словом, спасайся, кто может!

Ощущение войны витало в воздухе. У границ стоял грозный и сильный противник. Противник, который до сих пор был непобедим. В этих условиях Сталин был просто обязан вселить в выпускников военных академий, людей, которые вскоре могут повести в бой части и соединения Красной Армии, уверенность в том, что и вермахт можно бить.

Где же «криминал»? Резун его находит:

«Золотые слова. Но почему их держат в секрете? Понятно, что в мае 1941 года Сталину несподручно было своего соседа называть агрессором и захватчиком. Но через полтора месяца Гитлер напал на СССР, и майскую речь Сталину следовало срочно опубликовать. Следовало выступить перед народом и сказать: братья и сестры, а ведь я такой оборот предвидел и офицеров своих тайно предупреждал еще 5 мая. В зале кроме выпускников академий сидели все высшие военные и политические лидеры страны, и каждый может это подтвердить. А вот и стенограмма моей речи…

Но нет, не вспомнил Сталин свою речь и слушателей в свидетели не призывал. Кончилась война, Сталина возвели в ранг генералиссимуса и объявили мудрейшим из стратегов. Вот тут бы сталинским лакеям вспомнить речь от 5 мая 1941 года: он, мол, нас предупреждал еще в мае, ах, если бы мы были достойны своего великого учителя! Но никто речь не вспомнил при жизни Сталина. Вспомнили много позже, но публиковать не стали. Тому есть только одна причина: 5 мая 1941 года Сталин говорил о войне против Германии, а о возможности германского нападения НЕ говорил (выделено автором – И.Д., В.С.). Сталин представлял войну против Германии БЕЗ (выделено автором – И.Д., В.С.) германского нападения на СССР, а с каким-то другим сценарием начала войны… Сталин… говорил… не об обороне, а о чём-то другом» [82; 170].

«Германская разведка, по всей видимости, никогда не добыла полный текст сталинской речи, но по многим косвенным и прямым признакам германская разведка считала, что речь Сталина 5 мая 1941 года – это речь о войне с Германией». [82; 172].

Итак, главный аргумент Резуна: поскольку речь Сталина перед выпускниками военных академий никогда не публиковалась (ни до войны, ни во время войны, ни после войны при жизни Сталина, ни после смерти Сталина), то говорилось в ней именно об агрессивной войне с Германией, о нападении на неё. Не маловато ли оснований для такого заявления?

Затем, давайте поразмыслим. Говорить тайную речь перед сотнями слушателей (помимо выпускников академий на приеме в Кремле присутствовало и командование РККА, и политическое руководство страны) – не смешно ли? Вот уж точно – «по секрету всему свету». Кто же говорит во всеуслышание о таких тайных вещах? Это же не заседание Политбюро, не совещание в Комитете Обороны или Генштабе? Кто может поручиться за всех без исключения выпускников? Сам собой напрашивается вывод: то, что Сталин говорил, не содержало никаких намеков на скорое нападение на Германский рейх.

Видимо, и сам Резун прекрасно понимал нелепость своего утверждения о «секретности» сталинского выступления. Поэтому, поведав всё то, что мы процитировали выше, в главе 19 «Сталин в мае» своего «Ледокола», в главе 20 «Слово и дело» Резун начал «выкручиваться»:

«Обратим внимание вот на что. Сталин произносит секретную речь, которая никогда не публиковалась. Если речь секретна, то наверняка Сталин заинтересован секреты свои от противников утаить. Но в Кремле Сталина слушают ВСЕ выпускники ВСЕХ военных академий и ВСЕ преподаватели ВСЕХ военных академий, и высшее политическое руководство страны, и высшее военное руководство Красной Армии. Вдобавок ко всему содержание секретной сталинской речи было сообщено всем советским генералам и полковникам…

С одной стороны, речь Сталина секретна, с другой – её содержание знают тысячи людей. Есть ли объяснение такому парадоксу? Есть » [82; 178].

И какое же объяснение парадоксу даёт Резун? Как объясняет, что речь, вроде бы и секретна, а, вроде бы, и не секретна? Он объявляет речь отвлекающим манёвром, увязывая её с некой секретной директивой, переданной в штабы приграничных военных округов не то 5, не то 6 мая 1941 года. Нетрудно догадаться, о чём, по мнению Резуна, была эта директива. Конечно же, о подготовке нападения на Германию. Вот что Резун о ней пишет:

«Два месяца директива находилась в Генеральном штабе, а 6 мая 1941 года была передана в штабы приграничных военных округов на исполнение… Советские маршалы об этой совершенно секретной директиве часто говорят, но не цитируют ее. За полвека в печать из всей этой совершенно секретной директивы просочилась одна лишь фраза: «… быть готовым по указанию Главного командования нанести стремительные удары для разгрома противника, перенесения боевых действий на его территорию (выделено нами – И.Д., В.С.) и захвата военных рубежей» (В.А. Анфилов. Бессмертный подвиг» С.171).

Будь в той директиве одно слово об обороне, маршалы и коммунистические историки не преминули бы его цитировать. Но весь остальной текст директивы от 5 мая для цитирования никак не подходит. Директива остается совершенно секретной даже через полвека после завершения войны.

Советская цензура пропустила только одну фразу, но и она одна вполне раскрывает смысл всего так тщательно скрываемого документа (выделено нами – И.Д., В.С.). Дело в том, что в оборонительную войну солдат вступает без приказа… А совершенно секретная директива от 5 мая 1941 года предусматривала вступление миллионов солдат Красной Армии в войну по единому приказу, который поступит от советского Главного командования… как товарищи в Кремле могут знать о начале войны?

Разве что они сами установили дату ее начала». [82; 179-180].

Вполне допускаем, что читатели, так же как и авторы данной книги ничегошеньки о секретной директиве, отданной войскам приграничных округов 5 или 6 мая 1941, и не слыхали. Ничего в этом удивительного нет. Была директива от 13 мая 1941 года о выдвижении ближе к западной границе войск внутренних военных округов.      А «сверхсекретная», поскольку об ней и по сей день ничего не известно, «агрессивная» директива от 5(6) мая 1941 года на самом деле никогда не существовала. Хотя директивы и от 5-го, и от 6-го мая были. О них прекрасно известно, и прекрасно известно о их содержании. Нет никакого вопроса в том, 5-го числа они отданы или 6-го, ибо это разные директивы. Более того, существовали еще и две директивы от 14 мая 1941 года.

Тематика всех этих директив одна и та же. И говорили они не о нападении на Германию, а о … разработке планов прикрытия госграницы в западных приграничных округах. Выше о них уже упоминалось (в разделе данной книги, посвященном военным планам СССР). 5 мая директивынаркома обороны были отправлены в КОВО и ЗапОВО, 6 мая – в ОдВО, 14 мая – в ПрибОВО и ЛВО [47; 408].

Резун утверждает, что одной фразы из секретной директивы достаточно, чтобы уяснить себе её агрессивную направленность. Но так ли это? Та фраза, которую он приводит, абсолютно не свидетельствует об агрессивных задачах, ставящихся войскам приграничных западных военных округов, ведь она говорит о перенесении боевых действий на территорию противника после его разгрома. Совершенно очевидно, что смысл фразы противоположен тому, который придает ей Резун: удары наносятся по вторгшемуся на нашу территорию врагу, его останавливают, разбивают и, отбросив от наших границ, начинают продвигаться уже вглубь его территории. Это один из тех сценариев, по которому предполагала действовать Красная Армия в случае войны с Германией: при благоприятном стечении обстоятельств наличные силы западных приграничных военных округов, отбив нападение, начинают наступление еще до полного завершения мобилизации, сосредоточения и развёртывания основных сил РККА (см. выше).

В конце концов, читатель вправе задать и такой вопрос: «Была секретная директива, отличная от директив по разработке планов прикрытия госграницы, или ее не было – это одно. Но совсем другое – связь данной директивы с речью Сталина. Каким образом директива, существуй она на самом деле, объясняет секретность и одновременно несекретность сталинской речи от 5 мая 1941 года. Как выступление могло отвлечь внимание от военных приготовлений, вызванных указанной директивой?» В самом деле, как можно отвлечь внимание будущей жертвы от твоих военных приготовлений, говоря о желании напасть на неё?

Но Резун и тут нашёлся. Оказывается, Сталин говорил, «что война с Германией начнется не раньше 1942 года» [82;178]. И автор «Ледокола» выстраивает следующую логическую цепочку:

«Полному залу Сталин в секретной (выделено автором – И.Д., В.С.) речи говорит об агрессивной войне против Германии, которая начнётся … в 1942 году. В тот же день в совершенно секретной (выделено автором – И.Д., В.С.) директиве командующие приграничными округами получают указание быть готовыми к агрессии в любой момент.

Ещё совпадение: 13 июня 1941 года ТАСС передает Сообщение о том, что Советский Союз не собирается нападать на Германию и перебрасывает войска на германские границы учений ради, а 15 июня советские генералы в приграничных округах получают приказ только для их ушей: быть готовыми к захвату рубежей на чужой территории в любой момент.

В мае-июне 1941 года скрыть советские приготовления к «освобождению» Европы было уже невозможно. Сталин знает это. Поэтому он на весь мир в Сообщении ТАСС «наивно» объявляет, что СССР к нападению не готовится. Конечно, Гитлер и германская разведка такой грубой фальшивке не поверят – вот на этот случай Сталин «секретно» сообщает тысячам своих офицеров (а заодно и германской разведке), что Советский Союз нападет на Германию в 1942 году.

Намерений скрыть уже нельзя, но срок скрыть можно, на это и рассчитана сталинская «секретная» речь: «Ты не веришь, Гитлер, моим открытым сообщениям, тогда верь «секретным» » [82; 182-183].

Прежде всего, заметим: логично предположить, что будь дело так, как описывает Резун, то Сталин был бы очень заинтересован в том, чтобы содержание его речи стало известно немецкой разведке. Нет никакого сомнения, советские спецслужбы вполне могли организовать «изящную» утечку информации, которая не вызвала бы подозрения у немецкой стороны. Но, по утверждению Резуна, германская разведка полным текстом сталинской речи не располагала и судила о ней по «косвенным и прямым признакам» [82; 172].

Теперь о приказе генералам приграничных округов от 15 июня 1941 года о захвате рубежей на чужой территории. Резун представляет этот приказ, как развитие директивы от 5 мая. Причём, отдавали этот приказ штабы приграничных округов командующим армиями, корпусами, дивизиями, входящими в состав округов [82;182].

На самом деле, 12-15 июня 1941 года руководство западных приграничных военных округов получило директивы НКО и Генштаба о выдвижении глубинных войск этих округов ближе к границе. При этом глубинные соединения должны были передислоцироваться из районов, расположенных на расстоянии 150-400 км от госграницы, в зону, отдаленную от нее на 20-80 км [47; 571]. Естественно, что командование округов «спустило» этот приказ в армии, корпуса и дивизии.

Вряд ли директивы НКО и Генштаба от 12-15 июня можно считать развитием директив от 5, 6 и 14 мая. Всё-таки говорили они о несколько разных вещах: разработке окружных планов прикрытия госграницы и о выдвижении войск из глубины округов к этой самой границе.

Только Резун с его желанием доказать свои измышления может увидеть в директивах 12-15 июня подготовку к агрессии. У границ Советского Союза стояла многомиллионная армия Германии и её союзников, изготовившаяся к нападению. Между тем, значительная часть сил западных приграничных округов была настолько удалена от границы, что вряд ли бы успела оказать хоть какую-нибудь помощь войскам, стоящим непосредственно у границы. Из 170 дивизий Первого стратегического эшелона у границы находилось только 56 дивизий. Остальные 114 располагались на расстоянии минимум- 50, максимум – 400 км. Подтянуть последние ближе к рубежам страны – нормальная оборонительная мера. К тому же, из 114 дивизий приказ на выдвижение получили только 32 дивизии (Резун и здесь искажает факты, говоря, что приказ получили все 114 дивизий) [47;572], [82;199].

Наконец, зная «страсть» Резуна к, мягко говоря, не совсем точной передаче разного рода фактов, не лишне узнать, что же говорил Сталин на приёме в Кремле 5 мая 1941 года.

Сразу надо отметить, что точной стенограммы этой речи Сталина не существует. Сохранились отдельные неполные её записи [47; 516]. Также её содержание в своих мемуарах вкратце передают некоторые советские военачальники (например, Г.К. Жуков). Речь реконструируется по указанным записям и мемуарам. Любопытно, что ни о какой войне с Германией в 1942 году Сталин, судя по реконструкции, не говорил.

Сталин начал свое выступление с поздравления:

«Товарищи! Я поздравляю командование и профессорско-преподавательский состав военных академий и вас, выпускников, с успешным завершением учебы и желаю вам плодотворной работы в войсках и на военных кораблях по укреплению обороноспособности нашей великой Родины» [86; 137-138].

Затем, сразу же в речи были затронуты проблемы международной ситуации:

«Вы вернетесь в войска, и красноармейцы и командиры зададут вам вопросы: «Что происходит в мире? Почему побеждена Франция? Почему терпит поражение Англия? Действительно ли германская армия всесильна и непобедима? Что может произойти в обозримом будущем в мире?» Я постараюсь вам ответить на эти волнующие всех вопросы, помочь разобраться в причинах этих событий, по своим силам, конечно. (Бурные аплодисменты).

Я изложу точку зрения на эти события нашей партии и правительства. Германия развязала войну под лозунгами ликвидации кабального Версальского договора, за воссоединение немецких земель, которые были отторгнуты у Германии после поражения в Первой мировой войне. Поэтому Германия имела некоторое сочувствие других народов. Международный империализм помогал возрождению германского милитаризма, поверив, что агрессия будет направлена против Советского Союза. Однако наступил новый этап мировой войны. Сейчас Германия ведет войну за мировое господство, за порабощение других народов… Всё это представляет реальную угрозу для всех государств и народов, в том числе для Советского государства и его народов» [86; 138].

Остановившись на причинах поражения Франции, Сталин сказал:

«Уверовав, что у неё после мировой войны самая сильная армия в Европе, а «линия Мажино» неприступна для немецких войск, она перестала заботиться о своей армии и её вооружении. К руководству французской армии пришли никому неизвестные генералы Гамелен, Жуэн и другие. Они обанкротились, занимаясь бизнесом. Потерпели поражение в борьбе за избрание депутатами парламента. Не оправдались их претензии на министерские портфели. Они не смогли стать бизнесменами или министрами, стали генералами и возглавили армию Франции. К военным стали относиться пренебрежительно. Даже девушки перестали выходить замуж за офицеров. (Смех в зале).

Армия может быть сильной только тогда, когда пользуется исключительной заботой и любовью народа и правительства. В этом величайшая моральная сила армии, залог её непобедимости. Армию надо любить и лелеять! (Аплодисменты)» [86;138-139].

Далее Сталин дал характеристику германской армии:

«Надо признать, что пока у Германии лучшая армия в мире. Но немцы ошибаются, что их армия непобедима и её вооружение самое лучшее в мире. В истории не было непобедимых армий…» [86;139].

В качестве исторических примеров Сталин говорил о разгроме армий Ганнибала и Наполеона I [86;139]. Затем продолжал:

«Так же ошибаются немцы, считая, что вооружение их армии самое лучшее в мире, равного которому не имеет ни одна другая армия. Артиллерия – важнейшее средство ведения войны. Мы вооружили Красную Армию артиллерией и минометами, которые не только не уступают, а и превосходят немецкую артиллерию и минометы. Немецкие танки действительно в массе превосходят наши танки. Однако наши талантливые конструкторы создали средний танк Т-34 и тяжелый танк КВ, которые превосходят по своим боевым качествам аналогичные немецкие танки. Наша промышленность уже освоила серийное производство этих танков. К сожалению, их ещё мало. Партия и правительство, наша промышленность делают всё возможное, чтобы наши новые танки заменили устаревшие в кратчайшие сроки. Прошу об этом не болтать!

Авиация! Надо признать, что она пока у немцев лучшая в мире. Однако наши авиаконструкторы знают об этом и в кратчайшие сроки создали образцы самолётов различного назначения, которые превосходят немецкие. Теперь стоит задача всемерно ускорить массовое производство этих самолётов и вооружить ими Красную Армию. Можете не сомневаться, партия, правительство, наша авиационная промышленность эту задачу выполнят. Не только мы, но и Англия и США также изучают опыт войны, немецкую военную технику, создают образцы артиллерийских орудий, танков и самолётов, превосходящие немецкие. Германия упорно игнорирует эти факты, продолжает верить, что ее армия имеет самое лучшее вооружение и слепо верит, что ни одно государство не способно создать более совершенное вооружение. Такая армия, которая считает себя непобедимой, обладающей самым лучшим вооружением и не верит в силу и возможность противника, обречена на поражение. Германия ведёт несправедливую империалистическую войну с целью захвата территории других стран и порабощения их народов. Эти народы оккупированных стран поднимаются на борьбу за свое освобождение, за восстановление свободы и независимости своих стран. Война против Германии неизбежно перерастает в победоносную народно-освободительную войну. Поражение Германии в этой войне предопределено историей» [86; 139-140].

Затем Сталин перешел к оценке наших Вооруженных Сил:

«Товарищи! Вы покинули войска и корабли 3-4 года назад. Вернувшись после учебы, вы не узнаете их. Красная Армия и Военно-Морской Флот изменились. Мы создали качественно новые армию и флот, вооружённые современным оружием, способные защитить свободу, независимость и территориальную целостность нашей великой Родины» [86; 141].

Далее он довольно подробно охарактеризовал количественный и качественный состав различных родов войск: пехоты, артиллерии, бронетанковых войск, авиации, Военно-Морского Флота, войск связи и инженерных войск, кавалерии. В конце предупредил: «Прошу об этом не болтать!» [86;141].

Значительное внимание в своей речи Сталин уделил вопросам подготовки военных кадров:

«Военные академии и училища обязаны вести обучение командных кадров на новой технике, с обязательным использованием опыта ведения современной войны. У меня есть знакомый, который учился в Артиллерийской академии. Я просматривал его конспекты и обнаружил, что тратится большое количество времени на изучение пушки, снятой с вооружения в 1916 году» [86; 141].

Подобную практику Сталин считал недопустимой [86; 141].

Говорил Сталин и о политико-воспитательной работе в армии и на флоте:

«Необходимо всемерно улучшить качество и эффективность партийно-политической и воспитательной работы в армии и на флоте. Для этого нам необходимо перестроить нашу пропаганду, агитацию, печать!» [86; 141].

Не был обойден вниманием в речи и печальный опыт советско-финской войны:

«Уроки этой войны очень суровые. Надо признать, что они показали – Красная Армия не подготовлена к ведению современной войны. Эти уроки очень внимательно изучаются, и принимаются экстренные меры в целях устранения серьёзных недостатков военной техники и боевой подготовки войск» [86; 142].

После этого вновь прозвучало: «Прошу об этом не болтать!» [86;142].

В заключение Сталин сказал:

«Товарищи! Вам, выпускникам военных академий, предстоит очень ответственная работа в войсках и на кораблях. Партия и правительство уверены, что вы успешно справитесь с этой работой, умело используя для этого полученные в период учёбы знания. Желаю вам успехов в вашей дальнейшей службе по укреплению боеготовности Красной Армии» [86; 142].

Итак, вот перед нами воспроизведение сталинской речи. Конечно, оно неполно. Но стоит подумать, а вписались бы в контекст этой речи заявления о нападении на Германию в 1942 году? Конечно, нет.

Выступление Сталина на приеме в Кремле 5 мая 1941 года чётко делится на две логические части, взаимосвязанные друг с другом: анализ международного положения и проблемы и успехи строительства советских Вооружённых Сил.

Разумеется, главным международным событием была Вторая мировая война, развязанная Германией. В этом контексте нет ничего удивительного, что Сталин намекал на то, что рейх – очень вероятный наш противник. Хотя прямым текстом он такого не сказал. Напомним, что разного рода измышления современных «демократических правдоискателей» о каком-то недооформленном военно-политическом союзе между СССР и нацисткой Германией, их утверждения о том, что Сталин рассчитывал на довольно долгие, если не дружеские, то партнерские отношения с немцами – не более, чем бред. Никогда после 23 августа 1939 года (даты подписания пакта Молотова-Риббентропа) Сталин не забывал о главной цели Гитлера, провозглашенной им в «Майн Кампф» – захват жизненного пространства на Востоке, другими словами, за счет России. Не приходилось сомневаться, что рано или поздно Гитлер начнет эту цель реализовывать. К маю 1941 года в отношениях между Советским Союзом и Германией уже не было даже тени благополучия. Дело явно шло к войне. Поэтому, условно говоря, антигерманская составляющая сталинской речи вполне естественна.

Но, в то же время, читатель сам мог убедиться, что слова о грядущей войне против нацистского рейха прозвучали вовсе не в том смысле, о котором говорит Резун. Грядет война порабощенных немцами народов против своих поработителей. Вот тут бы Сталин и мог заявить, что СССР в стороне от этой борьбы не останется, вмешается, т.е. начнёт войну против Германии. Только вот не ясно, почему же сделает он это именно в 1942 году? А если широкомасштабное всеобщее восстание грянет в 1941 или 1943 году? Т.е. к конкретному году тут привязку сделать трудно.

С другой стороны, в речи Сталина говорилось и о значительном количестве проблем, которые на тот момент стояли перед Красной Армией: в войсках крайне мало новых танков и самолётов, война с Финляндией выявила множество недостатков в боевой подготовке, недочёты в командовании. Всё это надо было как можно быстрее исправлять. И об этом Сталин сказал. Согласитесь, довольно странно выглядело бы после таких слов заявление о желании напасть на немцев всего через полгода – год.

Одним словом, заявление такого рода выглядит совершенно нелогичным. А потому, хоть и не сохранилась сталинская речь полностью, с уверенностью можно утверждать, что ни о какой агрессии против рейха в 1942 году в ней не упоминалось.

Очень интересное свидетельство о выступлении генсека оставил Г.К.Жуков. Точнее, не о самом выступлении, а о выводах, которые высшие советские военные из слов Сталина сделали, и как Сталин на подобные выводы отреагировал. Свидетельство это не вошло в официальные мемуары маршала. В них он дал только краткий пересказ речи Сталина на приеме выпускников военных академий в Кремле 5 мая 1941 года (пересказ в значительной степени воспроизведён Резуном в «Ледоколе»). А вот в беседе с историком В.А. Анфиловым в 1965 году Г.К. Жуков рассказал следующее:

«Идея предупредить нападение Германии появилась у нас с Тимошенко в связи с речью Сталина 5 мая 1941 года перед выпускниками военных академий, в которой он говорил о возможности действовать наступательным образом (выделено нами – И.Д., В.С.). Это выступление в обстановке, когда враг сосредоточивал силы у наших границ, убедило нас в необходимости разработать директиву, предусматривающую предупредительный удар (речь идет о «Соображениях…» от 15 мая 1941 года – И.Д., В.С.). Конкретная задача была поставлена А.М. Василевскому. 15 мая он доложил проект директивы наркому и мне. Однако мы этот документ не подписали, решили предварительно доложить Сталину. Но он прямо-таки закипел, услышав о предупредительном ударе по немецким войскам. «Вы что, с ума сошли, немцев хотите спровоцировать?» – раздражённо бросил Сталин. Мы сослались на складывающуюся у границ СССР обстановку, на идеи, содержащиеся в его выступлении 5 мая (выделено нами – И.Д., В.С.)… «Так я сказал это, чтобы подбодрить присутствующих, чтобы они думали о победе, а не о непобедимости немецкой армии, о чём трубят газеты всего мира», – прорычал Сталин. Так была похоронена наша идея о предупредительном ударе…» [47;533-534].

Мы уже останавливались на этом рассказе Г.К. Жукова, когда рассматривали «Соображения…» от 15 мая 1941 года. Сейчас же хотелось бы обратить внимание на увязку в рассказе появления майских «Соображений…» со сталинской речью. Слова генсека побудили наркома обороны и начальника Генштаба разработать план превентивного удара. Но при этом говорится не о конкретных указаниях Сталина, а о неких идеях, содержащихся в его речи. Идеях о возможности воевать с немцами наступательным образом. И всего лишь. И главное: как отреагировал на предложение С.К.Тимошенко и Г.К. Жукова Сталин? Отчитал их за то, что слова ободрения, сказанные для поднятия духа выпускников, они приняли за какие-то указания к составлению наступательных планов.

Безусловно, рассказ Г.К. Жукова можно и подвергать сомнению (о чем уже говорилось). Но вот что необходимо при этом отметить: у Г.К.Жукова не было никакой необходимости в своих фантазиях увязывать появление «Соображений…» от 15 мая со сталинской речью 5 мая. А посему, кажется, можно сделать вывод, что выступление Сталина, действительно, подтолкнуло руководство Наркомата обороны и Генштаба к разработке плана превентивного удара. Но подтолкнуло не в силу содержащихся в нём каких-то конкретных указаний, а в силу содержащейся в нем мысли, что вермахт вполне можно бить, с ним вполне можно вести наступательную войну. А поскольку концентрация немецких войск у наших границ не вызывала у командования РККА сомнений в намерениях Германии, то в предупредительном ударе увидели выход. Словом, военные ободрились. Как оказалось, чересчур.

Читатель, конечно, обратил внимание, что Сталин по ходу своей речи трижды употребил фразу: «Прошу об этом не болтать!» Казалось бы, это говорит в пользу построений Резуна, поскольку явно указывает на секретность речи или на желание создать впечатление о ее секретности. Однако посмотрим, в каких случаях Сталиным употребляется указанная фраза. Первый раз, когда было сказано о новых танках (Т-34 и КВ). Второй – после освещения вопроса количественного и качественного состава родов войск РККА. Третий – после рассмотрения недостатков в боеготовности Красной Армии, которые выявила советско-финская война. Любому военному, любому нормальному человеку (мозги которого не повреждены «демократическими ценностями») ясно, что о подобных вещах на каждом углу «не звонят». Так что фразу Сталина можно рассматривать не более чем дежурную, обычную для случаев, когда сообщается подобная информация.

И совершенно не лишне отметить, что слова «прошу об этом не болтать» ни разу не были употреблены при анализе международной ситуации, когда, собственно, и могло быть сказано о подлинных советских намерениях в отношении Германии.

Таким образом, ссылки Резуна на речь Сталина 5 мая 1941 года ещё один «притянутый за уши» довод в веренице подобных же «доказательств» его теории. 

* * * 
Есть у Резуна и еще «сказочки». Про кожаные сапоги и русско-румынские военные разговорники. Про морскую пехоту в лесах Белоруссии и Дунайскую военную флотилию. Про людей Жукова и людей Ворошилова. Все эти россказни столь же абсурдны, как и ссылки на речь Сталина 5 мая. И также абсолютно ничего не доказывают, как и все рассмотренные нами аргументы Резуна. Поэтому уделять внимание их рассмотрению мы не будем. Читатель и сам может оценить их несостоятельность, прочитав резуновские творения. 

ЛИТЕРАТУРА

1. Абатуров В.В. 1941. На Западном направлении. – М.: Яуза, Эксмо, 2007.– 446с.

2. Александров К. «Планировался удар по Румынии в направлении нефтяных месторождений» // СверхНОВАЯ правда Виктора Суворова. – М.: Яуза-Пресс, 2010. – С. 166-192.

3. Анцелиович Л.Л. Неизвестный Сухой. Годы в секретном КБ. – М.: Яуза, Эксмо, 2008.– 478с.

4. Байков А. Военно-промышленное сотрудничество СССР и Германии – кто ковал советский меч? // Неправда Виктора Суворова – 2. – М.: Эксмо, Яуза, 2008.– С. 220-304.

5. Барятинский М. «К походу и бою не готовы» // Великая Отечественная катастрофа. Трагедия 1941 года. – М.: Эксмо, Яуза, 2007.– С. 181-226.

6. Барятинский М. Малой кровью, могучим ударом // Первый удар Сталина. 1941. – М.: Эксмо Яуза, 2010. – С.50-85.

7. Бешанов В. «Мы были ещё не совсем готовы…» // Великая отечественная катастрофа II. 1941 год. Причины трагедии. – М.: Яуза, Эксмо, 2007.– С. 5-81.

8. Больных А. Тильзитский тупик // Первый удар Сталина. 1941. – М.: Эксмо, Яуза, 2010.– С.191-212.

9. Бугаёв А.В. День «N». Неправда Виктора Суворова. – М.: Яуза, Эксмо, 2007. – 382с.

10. Буровский А. День «Ч» // Первый удар Сталина. 1941. – М.: Эксмо, Яуза, 2010. – С. 225-295.

11. Василевский А.М. Дело всей жизни. Воспоминания. – М.: Издательство политической литературы, 1989.– Т. 1. – 320с.

12. Верёвкин С. Катастрофа лета 1941г. – надежды народа на фоне распада армии // Великая Отечественная катастроф II. 1941 год. Причины трагедии. – М.: Яуза, Эксмо, 2007. – С.82-120.

13. Веселов В. Доказательство от противного // Неправда Виктора Суворова – 2. – М.: Яуза, Эксмо, 2008. – С. 345-399.

14. Виниченко М.В., Рунов В.А. «Линия Сталина» в бою. – М.: Яуза, Эксмо, 2010.– 350с.

15. Вишлёв О.В. Накануне 22 июня 1941 года // http: // www. litru. ru / ? book=44651& description=1.– 109с.

16. Военная техника Второй мировой. Иллюстрированная энциклопедия. – М.: Эксмо, 2004. – 328с.

17. Волкогонов Д.А. Накануне Великой Отечественной… // Открывая новые страницы…– М.: Издательство политической литературы, 1989,– С. 95-108.

18. Восточная Европа между Гитлером и Сталиным. 1939-1941гг. // http: // www. kouzdra. ru /page/texts/hitl-stal/index. html. – 156c.

19. Герасимова С.А. Ржев 42. Позиционная бойня. – М.: Яуза, Эксмо, 2007.– 318с.

20. Гогун А. Документы НКВД о подготовке СССР к войне // СверхНОВАЯ правда Виктора Суворова. – М.: Яуза-Пресс, 2010.– С. 264-275.

21. Гончаров В. Воздушно-десантные операции Великой Отечественной // Десантники Великой Отечественной. – М.: Яуза, Эксмо, 2010.– С. 44—541.

22. Гончаров В. Генерал Павлов – портрет на фоне катастрофы // Великая Отечественная катастрофа II. 1941 год. Причины трагедии. – М.: Яуза, Эксмо, 2007.– С. 121-199.

23. Данилов В.Д. Готовил ли Генеральный штаб Красной Армии упреждающий удар по Германии? // Рудный Алтай.– 2005.– 7 мая.

24. Драбкин А.В., Исаев А.В. 22 июня. Чёрный день календаря.– М.: Яуза, Эксмо, 2008.– 383с.

25. Дужинская Е., Злоказов В., Комлев В. 1-я МВДБр в Демянской операции 1942 года // Десантники Великой Отечественной.– М.: Яуза, Эксмо, 2010.– С. 432-448.

26. Дюков А. Партизаны и диверсанты // Неправда Виктора Суворова – 2. – М.: Яуза, Эксмо, 2008.– С. 305-344.

27. Емельянов Ю. Пятая колонна блицкрига // Великая Отечественная катастрофа II. 1941 год. Причины трагедии. – М.: Яуза, Эксмо, 2007.– С. 200-249.

28. Житорчук Ю. Почему произошла катастрофа 1941 года // Великая отечественная катастрофа II. 1941 год. Причины трагедии. – М.: Яуза, Эксмо, 2007. – С. 250-315.

29. Жуков Г.К. Воспоминания и размышления. – М.: Издательство агенства печати Новости, 1979.– Т.1.– 383с.

30. Закорецкий К. 1928-й – «Решающий» // СверхНОВАЯ правда Виктора Суворова. – М.: Яуза-Пресс, 2010.– С. 113-165.

31. Ивановский А.Л. Утерянные победы Красной Армии. Война могла закончиться намного раньше…– М.: Яуза, Эксмо, 2007.– 318с.

32. Индукаева Н.С. История международных отношений 1918-1945.– Томск: Издательство Томского университета, 2003.– 112с.

33. Иринчеев Б. Оболганная победа Сталина. Штурм Линии Маннергейма.– М.: Яуза, Эксмо, 2010.– 477с.

34. Исаев А.В. Мифы и правда о маршале Жукове.– М.: Яуза, Эксмо, 2010.– 475с.

35. Исаев А.В. Примитивная сложность катастрофы // Великая Отечественная катастрофа II. 1941 год. Причины трагедии.– М.: Яуза, Эксмо, 2007.– С. 316-355.

36. Исаев А.В. случайности и закономерности // Первый удар Сталина. 1941.– М.: Яуза, Эксмо, 2010.– С. 5-37.

37. Исайкин С.П. Арифметика ошибок // Рудный Алтай.-2005.– 7 мая.

38. Калашников К.А., Феськов В.И., Чмыхало А.Ю., Голиков В.И. Красная Армия в июне 1941 года (статистический сборник).– Новосибирск: Сибирский хронограф, 2003.– 204с.

39. Калашников К.А., Феськов В.И., Голиков В.И. Красная Армия в победах и поражениях. 1941-1945гг.– Томск: издательство Томского университета, 2003.– 619с.

40. Кара-Мурза С.Г. Советская цивилизация. От начала до наших дней.– М.: Алгоритм, 2008.– 2000с.

41. Климовский Е. «Гнуснейшие из гнусных». Подлинная история армии Андерса.– М.: Вече, 2011.– 383с.

42. Ковалёв Ф.Н., Ржешевский О.А. Уроки истории. Так начиналась Вторая мировая война // Открывая новые страницы… – М.: Издательство политической литературы, 1989.– С. 80-94.

43. Кожинов В. Внезапность или неготовность? // Великая Отечественная катастрофа II. 1941 год. Причины трагедии.– М.: Яуза, Эксмо, 2007.– С. 356-377.

44. Командиры Второй мировой войны.– Минск: Литература, 1998.– 543с.

45. Кремлёв С. Если бы Сталин ударил… // Первый удар Сталина. 1941. – М.: Эксмо, Яуза, 2010. – С. 159-190.

46. Литвиненко В.В. Подлинная история СССР.– М.: Алгоритм, Эксмо, 2010.– 207с.

47. Лопуховский Л.Н., Кавалерчик Б.К. Июнь. 1941 год. Запрограммированное поражение.– М.: Яуза, Эксмо, 2010.– 733с.

48. Мартиросян А.Б. Кто проторил дорогу пакту.– М.: Вече, 2009.– 463с.

49. Матвеев В.А. Что раскрывают архивы. Как были преданы в Мюнхене Чехословакия и всеобщий мир // Открывая новые страницы… – М.: Издательство политической литературы, 1989.– С. 65-79.

50. Мельтюхов М.И. Германия в советском военном планировании в 1940-1941 гг. // Первый удар Сталина. 1941. – М.: Эксмо, Яуза, 2010. – С. 86-158.

51. Мельтюхов М.И. Главная ложь Виктора Суворова // Неправда Виктора Суворова – 2. – М.: Яуза, Эксмо, 2008.– С. 5-85.

52. Мельтюхов М.И. Роковая ошибка // Великая Отечественная катастрофа. Трагедия 1941 года.– М.: Яуза, Эксмо, 2007.– С. 321-382.

53. Мельтюхов М.И. Советско-польские войны. Военно-политическое противостояние. 1918-1939гг.– М.: Вече, 2001.– 462с.

54. Морозов М. Поражение летом 1941 года было закономерным // Великая Отечественная катастрофа. Трагедия 1941 года.– М.: Яуза, Эксмо, 2007.– С. 227-320.

55. Морозов М. Чёрный понедельник авиации Балтфлота // Великая Отечественная катастрофа II. 1941 год. Причины трагедии.– М.: Яуза, Эксмо, 2007.– С. 378-414.

56. Мухин Ю.И. Армия Победы.– М.: Алгоритм, 2010.– 239с.

57. Мухин Ю.И. «Кадры решают всё!» // Великая Отечественная катастрофа. Трагедия 1941 года.– М.: Яуза, Эксмо, 2007.– С. 5-98.

58. Мухин Ю.И. Кто на самом деле развязал Вторую мировую войну? – М.: Яуза-Пресс, 2010,– 287с.

59. Мухин Ю.И. Уроки Великой Отечественной.– М.: Яуза-Пресс, 2010.– 446с.

60. Оглашению подлежит: СССР – Германия. 1939-1941 гг. (Документы и материалы).– М.: Московский рабочий, 1991.– 284с.

61. Полный энциклопедический справочник.– М.: Русское энциклопедическое товарищество, 2002. – 927с.

62. Пронин А. Советско-польские события 1939г. // СверхНОВАЯ правда Виктора Суворова. – М.: Яуза-Пресс, 2010.– С. 29-112.

63. Пыхалов И. Великая оболганная война // http: //www.rus-crisis.ru. – 681с.

64. Рамазашвили Г. Герострат из архива // СверхНОВАЯ правда Виктора Суворова. – М.: Яуза-Пресс, 2010.– С. 193-263.

65. Резяпкин А. Военные разговорники. Открытия, которые потрясли мир // Неправда Виктора Суворова – 2. – М.: Яуза, Эксмо, 2008.– С. 400-446.

66. Речкалов Г.А. Пылающее небо 1941-го.– М.: Яуза, Эксмо, 2008.– 475с.

67. Ржешевский О.А. Война // История Отечества: люди, идеи, решения.– М.: Издательство политической литературы, 1991.– С. 217-256.

68. Россия и СССР в войнах XX века. Статистическое исследование.– М.: Олма-Пресс, 2001 – 608с.

69. Рощин А.А. В Наркоминделе в предвоенные годы // Открывая новые страницы… – М.: Издательство политической литературы, 1989.– С. 41-49.

70. Рубецкий О. В чём смысл пакта Молотова-Риббентропа // Неправда Виктора Суворова – 2. – М.: Яуза, Эксмо, 2008.– С. 86-219.

71. Савин В.О. Как бы это было бы в июле 1941 года, или операция, так и оставшаяся безымянной // Первый удар Сталина. 1941. – М.: Эксмо, Яуза, 2010.– С. 316-347.

72. Савин В.О. Разгадка 1941. Причины катастрофы.– М.: Яуза, Эксмо, 2010.– 479с.

73. Семиряга М.И. Тайны сталинской дипломатии. 1939-1941гг. // http: // tulu. ru / b16445 /.– 153c.

74. Смыслов О.С. Накануне 1941 года. Гитлер идёт на Россию.– М.: Вече, 2007.– 350с.

75. Солонин М. 22 июня, или когда началась Великая Отечественная война.– М.: Яуза, Эксмо, 2007.– 510с.

76. Солонин М. Простая причина Великой Катастрофы // Великая Отечественная катастрофа. Трагедия 1941 года.– М.: Яуза, Эксмо, 2007.– С. 99-162.

77. Сто великих полководцев Второй мировой. – М.: Вече, 2005.– 477с.

78. Суворов В. Беру свои слова обратно.– Донецк: Сталкер, 2005.– 543с.

79. Суворов В. Вдруг они возьмут и помирятся // СверхНОВАЯ правда Виктора Суворова. – М.: Яуза-Пресс, 2010.– С. 7-28.

80. Суворов В. День «М». Когда началась Вторая мировая война? // Суворов В. Ледокол. День «М».– М.: АСТ, 1995.– С. 335-575.

81. Суворов В. Если бы Сталин напал первым… // Первый удар Сталина. 1941. – М.: Эксмо, Яуза, 2010.– С. 38-49.

82. Суворов В. Ледокол. Кто начал Вторую мировую войну? // Суворов В. Ледокол. День «М».– М.: АСТ, 1995.– С. 3-334.

83. Суворов В. Последняя республика. Почему Советский Союз проиграл Вторую мировую войну? – М.: АСТ, 2008.– 351с.

84. Суворов В. СССР готовился не к той войне // Великая Отечественная катастрофа. Трагедия 1941 года.– М.: Яуза, Эксмо, 2007.– С. 163-180.

85. Суворов В. Тень победы // http: // www. clubvi. ru / ? book. – 182с.

86. Суходеев В.В. Легенды и мифы о Сталине. М.: Эксмо, Алгоритм, 2009.– 319с.

87. Толкач М. В заданном районе // Десантники Великой Отечественной.– М.: Яуза, Эксмо, 2010.– С. 3-431.

88. Уткин А.И. Вторая мировая война.– М.: Алгоритм, 2002.– 861с.

89. Хлопотов О.Д. Кровавая тропа к Великой Победе.– Ростов-на-Дону: Феникс, 2008.– 347с.

90. Хмельницкий Д. Выставка «Советский рай» // СверхНОВАЯ правда Виктора Суворова. – М.: Яуза-Пресс, 2010.– С. 276-318.

91. Хмельницкий Д. История в сослагательном наклонении // Первый удар Сталина. 1941. – М.: Эксмо, Яуза, 2010.– С. 213-224.

92. Чубарьян А.О. В преддверии Второй мировой войны // Открывая новые страницы… – М.: Издательство политической литературы, 1989.– С. 50-64.

93. Шумейко И.Н. Гитлеровская Европа против СССР. Неизвестная история Второй мировой.– М.: Яуза-Пресс, 2009.– 382с.

94. Энциклопедия военной техники. Артиллерия XX века. – М.: АСТ, 2001.– 336с.

Примечания

1

Обратите внимание, счет, в прямом смысле слова, пошел на часы. А министр иностранных дел Франции Ж.Бонне позволил себе роскошь двое суток не докладывать своему правительству о ситуации на советско-французско-английских военных переговорах.

(обратно)

2

Англо-польское соглашение о взаимопомощи ещё называют пактом Галифакса-Рачинского. О нём мы поговорим немного ниже, ибо оно чрезвычайно показательно для характеристики английской и польской политики в тот кризисный момент

(обратно)

3

Столь быстрая и довольно лёгкая победа над Польшей явилась для немцев полной неожиданностью. То, что кампания будет до такой степени молниеносной, немцы не рассчитывали. Ещё за две недели до начала войны Гитлер отводил на операцию против польской армии 6-8 недель, хотя и подчёркивал, что решающие успехи, предопределяющие поражение Польши, должны быть достигнуты за 8-14 дней. [58; 140].Вряд ли сами немецкие военные в эти «8-14 дней» верили, потому что когда к 10 сентября катастрофа польской армии предстала со всей очевидностью, Гальдер записал в своём дневнике фразу, выделенную жирным шрифтом: «УСПЕХИ ВОЙСК БАСНОСЛОВНЫ». «Баснословны» – подобный эпитет как нельзя лучше говорит о том, насколько масштабы побед вермахта были для немецкого командования неожиданны.

(обратно)

4

Немцами в ноте данная договорённость приводится с изменениями, которые внесены в неё 28 сентября 1939 г., т.е. договором о дружбе и границе.

(обратно)

5

Здесь и далее выделение в тексте ноты крупным шрифтом сделано немцами.

(обратно)

6

В отношении занятия Советским Союзом «находящихся в состоянии разложения областей бывшего польского государства…» немцы солгали, приведя постфактум в качестве договорённости своё разрешение на это занятие. Но, делая это несоответствующее действительности заявление, немцы подстраховались, сославшись не на текст протокола, а на устную договорённость.

(обратно)

7

На самом деле, немцы не отдали, а продали свою часть сферы влияния в Литве за 7,5 млн. золотых долларов (31,5 млн. золотых германских марок) [58; 120],[59; 57], [63; 305-306, 307].

(обратно)

8

«Демократические» авторы при описании действий Красной Армии в сентябре-октябре 1939 года на территории Западной Украины и Белоруссии употребляют словосочетание «освободительный поход» в кавычках, давая тем самым понять, что никаким освободительным он не был, что это была агрессия Сталина против суверенной Польши. Абсолютно не принимая такую трактовку, мы в своей книге используем указанное словосочетание без кавычек, ибо полагаем, что действия РККА в сентябре-октябре 1939 года действительно носили освободительный характер.

(обратно)

9

О том, что получилось на практике, можно спорить. Слабое, по сравнению со старой границей, оборудование новых рубежей, безусловно, облегчило немцам их прорыв. Но так или иначе исходная точка для удара немцев находилась теперь на сотни километров западнее. И эти сотни километров немцам надо было ещё пройти.

(обратно)

10

Думаем, не будет преувеличением сказать, что второй мотив и по сей день определяет поведение польских политиков в отношениях с Россией. Россия изменилась, а вот отношение к ней польских лидеров всех мастей, пожалуй, нет.

(обратно)

11

СССР, собственно, предлагал открытую конвенцию. На её региональном варианте настояли поляки, которых открытый вариант не устраивал [53;132].

(обратно)

12

Об окончательном отказе от подписания советско-польской декларации по Прибалтике Варшава заявила 3 февраля 1934 года. От участия в Восточном пакте она отказалась 27 сентября 1934 года, после того, как провалились все попытки привлечь к подписанию этого регионального соглашения о безопасности Германию [53; 135], [58; 25].

(обратно)

13

В 1919 году Тешинская область оказалась спорной территорией. Между Польшей и Чехословакией в 1919-1920 годах споры из-за неё переросли в военное столкновение. 28 июля 1920 года, во время наступления Красной Армии на Варшаву, поляки признали своё поражение и подписали с чехами в Париже соглашение, по которому Польша уступала Чехословакии Тешинскую область в обмен на нейтралитет в советско-польской войне [63; 134], [70; 112].

(обратно)

14

Чтобы у читателей не сложилось впечатление, что Риббентроп как-то искажает в своих интересах позицию Бека (а следовательно, и позицию всей польской правящей элиты, ибо Бек был безусловным её лидером) в отношении Советского Союза, приведём выдержки ещё из двух документов того же периода. Первый документ – доклад 2-го отдела Главного штаба Войска Польского (данный отдел ведал разведкой) от декабря 1938 года:

«Расчленение России лежит в основе польской политики на Востоке… Поэтому наша возможная позиция будет сводиться к следующей формуле: кто будет принимать участие в разделе. Польша не должна остаться пассивной в этот замечательный исторический момент. Задача состоит в том, чтобы заблаговременно хорошо подготовиться физически и духовно…Главная цель – ослабление и разгром России» [63; 148-149].

Второй документ – запись беседы советника посольства Германии в Польше Рудольфа фон Шелии с только что назначенным посланником Польши в Иране Я. Каршо-Седлевским, состоявшейся 28 декабря 1938 года:

«Политическая перспектива для европейского востока ясна. Через несколько лет Германия будет воевать с Советским Союзом, а Польша поддержит, добровольно или вынужденно, в этой войне Германию. Для Польши лучше до конфликта совершенно определённо стать на сторону Германии, так как территориальные интересы Польши на Западе и политические цели Польши на Востоке, прежде всего, на Украине, могут быть обеспечены лишь путём заранее достигнутого польско-германского соглашения. Он, Каршо-Седлевский, подчинит свою деятельность в качестве польского посланника в Тегеране осуществлению этой великой восточной концепции, так как необходимо, в конце концов, убедить и побудить также персов и афганцев играть активную роль в будущей войне против Советов. Выполнению этой задачи он посвятит свою деятельность в течение будущих лет в Тегеране» [63; 149].

Не знаем, как вам, а нам после всех этих излияний польских политиков и военных было бы совершенно не жаль Польшу даже в том случае, если бы действия Советского Союза против неё в сентябре 1939 года не имели под собой никаких военно-политических и исторических оснований, а носили бы характер чистой агрессии.

(обратно)

15

Между тем, ещё 14 сентября французский генерал Гамелен заверил польского военного атташе в Париже, что «последнее заседание Верховного совета союзников определило твёрдую решимость Франции и Великобритании обеспечить Польше всю возможную помощь…я могу вас заверить, что ни одна из возможностей прямой помощи Польше и её армии не будет оставлена без внимания». [53; 246-247]. Генерал попросту лгал. Союзники на тот момент уже бросили Польшу на произвол судьбы.

(обратно)

16

Примечательно, что в работе «Восточная Европа между Гитлером и Сталиным. 1939-1941» повествуется о приезде 19 сентября в Москву некой делегации из Берлина для установления демаркационной линии [18; 99]. Утверждение тем более поразительное, что буквально строчкой ниже авторы перечисляют состав немецкой делегации на переговорах с Ворошиловым и Шапошниковым: Кестринг, Кребс, Ашенбреннер, т.е. немецкий военный атташе в Москве, его заместитель и немецкий военно-воздушный атташе. Им не было надобности приезжать из Берлина, они ведь и так находились в Москве. Столь явный «ляп» авторов «Восточной Европы…» имеет, на наш взгляд, единственную причину: желание любыми путями, во что бы то ни стало представить СССР и Германию союзниками в ходе польских кампаний их армий.

(обратно)

17

Фразу про войска Красной Армии, которые в Польше «вряд ли произвели хоть один выстрел», мы относим к литературному приёму. У. Ширера, который использовал его с целью показать, насколько участие РККА в боях в Польше было меньше, чем участие вермахта. Безусловно, Красная Армия в Польше стреляла, убивала, ранила, брала в плен, теряла своих солдат, но насколько всё это было «скромно» по сравнению с действиями германских войск, видно из следующих цифр: против Германии польские войска потеряли 66 300 убитыми и 133700 ранеными; против СССР -3 500 убитыми и 20 000 ранеными [63; 182], [53; 404]. Вермахт потерял в Польше 10 572 человека убитыми и 30 322 ранеными. РККА потеряла в Польше 1 172 человека убитыми и 2002 – ранеными [53; 404].

(обратно)

18

Территориальной компенсации советской стороне удалось избежать

(обратно)

19

Как же возникла «буковинская проблема», и почему СССР стал на Буковину претендовать?

Буковина – это историческое название территории, расположенной в восточной части Карпат. Коренным населением Буковины были восточнославянские племена. На протяжении нескольких веков местное население находилось под игом татар, венгров, а с началом XVI века до русско-турецкой войны 1768-1774 гг. – под игом турок. После чего эта территория стала владением Австрийской империи. Проживавшие здесь украинцы, румыны и представители других национальностей совместно боролись против гнёта австрийских оккупантов.

В годы Первой мировой войны на территории Буковины шли ожесточённые бои между русскими и австрийскими войсками. После поражения Германии и Австро-Венгрии в этой войне Буковина была оккупирована в ноябре 1918 года румынскими войсками, и военное положение здесь сохранялось до 1940 года. Особенно активно против румынских оккупантов выступало население Северной Буковины, расположенной до реки Серет, где большинство составляли украинцы. Правительство Советской Украины не признало румынской оккупации Буковины и заявило, что использует все средства, чтобы освободить её от румынского владычества [73; 140].

(обратно)

20

По подсчетам самих финнов, даже в случае передачи СССР маленького клочка земли, который они соглашались уступить,передвинув границу на Карельском перешейке на 10 км, Финляндия могла получить 800 млн. марок. [63; 250]. И это не считая денежных выплат, которые Советский Союз был готов произвести всем финским гражданам, переселяющимся с отходящей к СССР территории. Если бы дело дошло до уступки перешейка до линии Маннергейма, как изначально просила наша сторона, то речь бы шла уже о многих миллиардах [63; 250].

(обратно)

21

По официальным данным, финская армия в ходе Зимней войны потеряла 21 396 человек убитыми и 1 434 человека пропавшими без вести. 43 000 человек были ранены. Данные о потерях мирного финского населения неясны. Мелькающая иногда в печати цифра 25 000 человек недостоверна [63; 251-252].

Потери Красной армии были значительно больше: погибло и пропало без вести 126 875 военнослужащих, т.е. в шесть раз больше, чему финнов [63; 251]. Столь большие потери советских войск объясняются тяжелейшими условиями ведения боевых действий (суровая зима, тяжёлая местность), хорошей подготовкой финской армии, прочностью её обороны (линия Маннергейма), а также недостатками боевой выучки и командования РККА.

(обратно)

22

Немецкие предположения относительно попыток англо-фрацузов вмешаться в советско-финскую войну на стороне Финляндии оказались абсолютно правильными. Сюзники проявили такое рвение помочь финнам, что разгромленные поляки могли последним только позавидовать. Прежде всего, союзники весьма обильно снабжали Финляндию оружием. Франция поставила ей за время конфликта 145 самолетов, 496 орудий, 5 тыс. пулеметов, 400 тыс. винтовок и 20 млн. патронов. Англия – 101 самолет, 114 орудий, 185 тыс. снарядов, 200 противотанковых орудий, 100 пулеметов «Виккерс», 50 тыс. газовых снарядов, 15 700 авиабомб, а также большое количество обмундирования и снаряжения [63; 244].

Но англичане и французы не собирались ограничиваться поставками оружия. Во исполнение решений Верховного совета союзников французские штабы разработали план военных действий против СССР. Этот план предусматривал высадку англо-французского десанта в Петсамо (Печенге), бомбовые удары по важным объектам на территории СССР. Затем предстояло осуществить вторжение в СССР на севере (с территории Финляндии) и на юге (в Закавказье). Обе группировки союзников должны были продвигаться навстречу друг другу и соединиться в Москве [63; 245-247], [88; 84].

Все эти далекоидущие планы были сорваны решительными действиями Красной Армии, которая, взяв линию Маннергейма и нанеся финским войскам значительный урон, вынудила Финляндию капитулировать до того, как англо-французы начали реализовывать свои замыслы.

(обратно)

23

Мораль и политика – вообще вещи трудно совместимые. И тем не менее акции СССР в отношении Польши, Финляндии, Прибалтийских республик и Румынии мы считаем и морально вполне оправданными (что и попытались доказать по ходу изложения).

В плане нарушения норм международного права надо рассуждать не с эмоциональных позиций, а на основе конкретных фактов. Согласно конвенции об определении агрессии 1933 года, предложенной именно советской стороной, агрессором признавался тот, кто совершит «объявление войны другому государству; вторжение своих вооруженных сил, хотя бы без объявления войны на территорию другого государства; нападение своими сухопутными, морскими или воздушными силами, хотя бы без объявления войны, на территорию, суда или воздушные суда другого государства; морскую блокаду берегов или портов другого государства; поддержку, оказанную вооруженным бандам, которые, будучи образованными на его территории, вторгнутся на территорию другого государства, или отказ, несмотря на требование государства, подвергшегося вторжению, принять на своей собственной территории все зависящие от него меры для лишения названных банд всякой помощи и покровительства» [51; 61-62], [53; 406]. Причем, в конвенции специально оговаривалось, что «никакое соображение политического, военного, экономического или иного порядка не может служить оправданием агрессии» (в том числе внутренний строй и его недостатки; беспорядки, вызванные забастовками, революциями, контрреволюциями или гражданской войной; нарушение интересов другого государства; разрыв дипломатических и экономических отношений; экономическая и финансовая блокада; споры, в том числе и территориальные, и пограничные инциденты) [51; 62], [53; 406].

Исходя из содержания конвенции, получается, что СССР совершил агрессию против Польши и Финляндии, т.е. в отношении этих двух стран нормы международного права были и впрямь нарушены. А вот ввод войск в Латвию, Литву и Эстонию был произведен с согласия правительств этих республик. В состав СССР они вошли на основании решений законно избранных органов народного представительства. Применение термина «советская агрессия» к оккупированной Румынией территории Бессарабии, захват которой СССР никогда не признавал, вообще невозможно. Северная Буковина была передана Советскому Союзу в результате переговоров, т.е. в отношении Прибалтийских республик и Румынии ни о каких нарушениях норм международного права речи не идет.

(обратно)

24

В публикуемых цифрах имеются некоторые расхождения. Так, Ю.И. Мухин объемы советского экспорта в Германию оценивает в 637,9 млн. марок, а немецкого в СССР – в 409,1 млн. марок. И. Пыхалов говорит о советских поставках на сумму 671,9 млн. марок, а немецких – на 462,3 млн. марок. [59; 78], [63; 307].

(обратно)

25

Основной массе этих стран удалось сохранить свой нейтралитет только в начальный период Второй мировой. В дальнейшем, так или иначе, они оказались в войну втянутыми. Речь идет о Бельгии, Голландии, Дании, Норвегии, Финляндии, Румынии, США.

(обратно)

26

В разговоре с высшими военными и политическими руководителями рейха фюрер периодически упоминал о «русской угрозе». Но ни он сам, ни его слушатели и собеседники, как будет показано в дальнейшем, всерьёз этих слов не воспринимали. Поэтому не случайно, что ни один из документов германского военного планирования не содержит и намёка на возможность советской агрессии против Германии (подробно об этом см. ниже.)

(обратно)

27

Речь идёт именно о потерях советского мирного населения. Общие потери СССР оцениваются цифрой 27 млн. человек. При этом современные исследования говорят, что Красная Армия за годы войны потеряла 8,7 млн. человек.

Кстати, об армейских потерях. Темой нашей работы они не являются, но не упомянуть данный вопрос хотя бы вкратце мы не можем, ибо в развальную и «демократическую» эпоху на его почве пышным цветом расцвела «чёрная мифология». В ход пошли такие утверждения: «на каждого убитого немецкого солдата мы «ложили» несколько (или более конкретно – десять) своих», «мы победили только благодаря тому, что «завалили» немцев трупами своих солдат (какова образность! – И.Д.,В.С)» и т.д. и т.п. Не замедлили появиться и конкретные цифры (причём в сравнении с потерями вермахта): доктора исторических наук Мерцаловы А. Н. и Л. А. – 14 млн. советских солдат против 2,8 млн. потерь вермахта (5:1); журналист Первышин В. – 11,8 млн. против 1,6 млн. потерь вермахта (7,3:1); Соколов Б. В. – 26,4 млн. против 2,6 млн. потерь вермахта (10:1) [46;75-76]. Солженицын А. И. изрёк невесть откуда взятую им цифру 44 млн.! Наконец, уже в наши дни, накануне 9 мая 2010 года, симпатичная девочка-корреспондент телекомпании «Мир» бойко объявила на всё Содружество, что СССР потерял убитыми в ходе войны с Германией 30 млн. солдат (ведь где-то вычитала!).

Что касается того, что неизвестно откуда взялось (30 млн., 44 млн.), про то и говорить не будем. А вот про «наукообразные цифры» Мерцаловых, Первышина, Соколова скажем, что специалисты уже давно указали данным исследователям на ошибки в их подсчётах [46;76-79]. Но «исследователей» это не смутило, и они продолжают тиражировать свои цифры.

В 1993 году большой коллектив военных историков во главе с генерал-полковником Г. Ф. Кривошеевым на основе анализа обширного статистического материала выпустил книгу «Гриф секретности снят». В 2001 г. под названием «Россия и СССР в войнах XX века» вышел дополненный и уточнённый вариант этой книги. Это исследование считается сейчас наиболее точным по вопросу потерь Красной Армии в годы Великой Отечественной войны. Очевидно, бойкая девочка-корреспондент свою цифру взяла не из него. Так вот, коллективом Г. Ф. Кривошеева демографические потери РККА (убитые, умершие, пропавшие без вести) оценены в 8,7 млн., потери вермахта – 4, 457 млн. [46;79], [68;236-237,508]. Чтобы «правдолюбцы» и «резунисты» не смогли заклеймить коллектив Г. Ф. Кривошеева, как сборище «коммунистических историков», которые только и заняты тем, что искажают подлинную историю России -СССР, скажем, что американский учёный из советских диссидентов Сергей Максудов (вот уж кого трудно объявить «коммунистическим историком») по методике, отличной от методики группы Г. Ф. Кривошеева, оценил демографические потери РККА в 7,8 млн. человек. Цифра меньше, чем дают «проклятые коммунисты» [46;79-80]. А современные германские учёные (т.е. «эфэргэвские», а вовсе не «ранешние» «коммунистические» «гэдээровские» немцы) определили потери вермахта во время Второй мировой войны в 5,3 млн. человек [46; 80]. Цифра больше, чем дают «коммунистические исказители»! Так что, господа «правдоискатели», успокойтесь. Клеймить никого не надо. Причём, немецкие учёные считали только погибших немцев. Лица других национальностей, служившие непосредственно в вермахте (французы, голландцы, прибалты, русские, скандинавы и др.), не учитывались. Тем более в расчёт не брались потери армий союзных Германии государств (Венгрии, Румынии, Финляндии, Италии).

Серьёзные учёные с учётом всех возможных погрешностей в цифрах говорят, что максимальное отношение потерь советской и германской сторон составляет 1,5:1 [46; 84-86]. Не было «десятерых убитых наших на одного убитого ихнего» и «горы трупов русских солдат на одного немецкого солдата» тоже не было. Значит, советские полководцы всё-таки «брали» не числом, а умением. И о людях думали не меньше немецких генералов.

(обратно)

28

Читатель в литературе может встретить отличающиеся друг от друга цифры количества советской боевой авиации в июне 1941 года. Так, например, К. А. Калашников и В. И. Феськов в своей монументальной военно-статистической работе «Красная Армия в июне 1941 года» приводят следующие данные: 15599 исправных боевых самолёта в ВВС (включая ПВО) РККА и 2549 исправных боевых самолётов в ВМФ на 22 июня 1941 года. [38; 19,21]. Итого – 18148 машин. Разница – 611 единиц. Ясно, что немецкая разведка, так или иначе, сильно ошиблась. Но откуда такие расхождения в оценках современных исследователей? Во-первых, обратим внимание, что К.А. Калашников и В. И. Феськов говорят только об исправных самолётах, а число 18759 – это общее количество боевых машин. Количество же неисправных самолётов было значительным. Из указанных 18759 единиц, как сообщает М. Морозов, исправными были 16052 [54;242]. Т.е. первая причина «разнобоя» заключается именно в том, общее или исправное количество боевых самолётов указывается. Во-вторых, немаловажно, на какую конкретно дату приводятся данные. 18759 самолётов – это данные на 1 июня. Цифры авторов «Красная Армия в июне 1941 года» на 22 июня. Между тем, за период с 01.06.1941 по 20.06.1941, т.е. менее чем за три недели, от авиационной промышленности частями ВВС РККА было получено 706 самолётов. [54; 244]. Цифра не малая. И это без учёта того, что получила авиация ПВО и ВМФ (хотя, справедливости ради, надо заметить, что авиация ВМФ снабжалась по остаточному принципу [54; 244]). Кроме того, необходимо учитывать и самолёты, возвращающиеся в строй из ремонта, и, наоборот, – выбывающие в ремонт. Наконец, кем-то из исследователей учитывается, а кем-то нет авиация погранвойск НКВД СССР. Авиаэскадрильи имелись в составе Белорусского, Украинского и Черноморского пограничных округов, а в распоряжении Главного управления погранвойск состоял истребительный полк (1-й истребительный пограничный авиационный полк) [38; 163-164]. В целом, надо сказать, что имеющиеся разночтения в оценке количества боевой авиации у Советского Союза накануне войны дела не меняют. Смело можно утверждать, что в РККА и РККФ к началу боевых действий с Германией было свыше 18 тысяч боевых самолётов.

(обратно)

29

Можно его условно назвать планом Г.К Жукова. Так же, как существовал план Б.М. Шапошникова, план К.А. Мерецкова. Каждый из трёх предвоенных начальников Генштаба внёс свой вклад в военное планирование СССР.

(обратно)

30

Интересная подробность: «Уточнённый план…» утверждён Сталиным не был. Более того, его не пописывал и нарком обороны СССР С.К. Тимошенко [15; 16].

(обратно)

31

Необходимо отметить, что датировка «Соображений…» 15-м мая условна, ибо на документе конкретное число не проставлено, указан только месяц (май) и год (1941). В своей датировке документа историки исходят из следующих соображений. Во-первых, он адресован Сталину, как Председателю Совета Народных Комиссаров СССР. А эту должность Сталин занял только 6 мая 1941 года. Во-вторых, в «Соображениях…» имеется ссылка на разведданные от 15 мая 1941 года. Следовательно, работа над «Соображениями…» велась в промежутке от 6 до 15 мая, причём, не факт, что 15-го она была закончена. Даже более того: скорее всего, она 15-го не была закончена, и документ был завершён позже. Но поскольку 15 мая – это единственная вероятная дата, которая может быть конкретно названа как дата появления «Соображений…», то историки остановились на ней. Мы не будем отклоняться от принятой датировки.

(обратно)

32

Заметим, кстати, что Андрей Бугаёв не является поклонником Сталина, коммунистом и сторонником советского строя. Напротив, он – антисталинист, антикоммунист и антисоветчик. Но только совесть свою на так называемую «правду», усиленно провозглашаемую всякого рода «демократами», этот автор разменять не захотел. Потому и пишет вполне здравые вещи.

(обратно)

33

А. Исаев не упоминает мартовский 1941 года «Уточнённый план…», очевидно, потому что он так и не был утверждён. Таким образом, действующими были только «Соображения…» К.А. Мерецкова.

(обратно)

34

Когда разговор заходит о Втором стратегическом эшелоне, то среди исследователей появляется некая странная разноголосица. Прежде всего, обнаруживаются расхождения в вопросе о том, сколько армий было в нём: пять или семь? Смуту внёс опять-таки Резун. В своём «Ледоколе» он в одном месте, со ссылкой на генерала армии С.М. Штеменко, говорит о пяти армиях Второго стратегического эшелона. Правда, по номеру называет всего одну – 22-ю армию [82; 193]. В другом месте того же «Ледокола» Резун, не употребляя термин «Второй стратегический эшелон», повествует о формировании на территории внутренних военных округов СССР семи новых армий [82; 223-226]. Т.е. разговор идёт, казалось бы, именно об армиях Второго стратегического эшелона. В своей манере Резун не только ставит в тупик тем, что речь ведёт теперь не о пяти, а о семи армиях, но и тем, что, говоря о семи, фактически перечисляет восемь армий: 16, 18, 19, 20, 21, 22, 24 и 28-я [82; 223-226]. В «Дне «М»» он снова говорит о «7 недавно сформированных» армиях Второго стратегического эшелона, не уточняя при этом их номера [80; 542].

Вслед за Резуном и некоторые отечественные историки заговорили, что Второй стратегический эшелон включал семь армий (16, 19, 20, 21, 22, 24 и 28-ю) [72; 199].

Скажем сразу, что если под армиями Второго стратегического эшелона понимать армии резерва Главного Командования, то ни в планах, ни в реальности 1941 года больше пяти армий там не было. О пяти армиях РГК говорят «Соображения…» от 15 мая 1941 года (без обозначения номеров, но с указанием районов их сосредоточения) и «Справка о развёртывании…» от 13 июня того же года (с указанием номеров этих армий) [72; 200, 470, 473].

Разноголосица же в вопросе того, какие конкретно пять армий входили в РГК, вызвана тем, что планово туда включались одни армии, а обстоятельства начавшейся войны привели к тому, что список армий, включённых в резерв Главного Командования, оказался несколько отличным. По «Справке…» от 13 июня, армиями резерва Главного Командования были: 22, 16, 19, 28 и 24-я [72; 473]. По мнению В. Савина, районы сосредоточения армий РГК, указанные в «Соображениях…» от 15 мая, также говорят, что этими армиями должны были быть 16, 19, 22, 24 и 28-я [72; 200]. На деле ими оказались 16, 19, 20, 21 и 22-я.

(обратно)

35

Мы не можем не упомянуть о двух свидетельствах, касающихся майских «Соображений…», которые (свидетельства), в принципе, говорят против нашей трактовки этого документа. Но из «песни слова не выкинешь».

(обратно)

36

Необходимо заметить, что этот самый девятый мехкорпус, включённый в дополненный вариант МП-40, был в реальности сформирован уже в ноябре 1940 года. На его формирование были обращены 19-я и 20-я танковые дивизии и 131-я моторизованная дивизия, переформированная из стрелковой [38; 5].

(обратно)

37

У читателей может возникнуть вопрос: цитировались мемуары Г. К. Жукова в их официальной версии. Из них получается, что начальник Генштаба с самого начала настаивал на 29 мехкорпусах (9 старых + 20 новых). Почему же речь у нас ведётся о 30 мехкорпусах? Так вот, в том варианте МП-41, который Г.К Жуков предоставил в феврале 1941 года на рассмотрение правительства, речь шла именно о 30 мехкорпусах. В реальности в дополнение к 9 был сформирован 21 мехкорпус. Но 23 апреля 1941 года последовало решение о расформировании только что созданного 29-го механизированного корпуса, располагавшегося на Дальнем Востоке. Все три дивизии из его состава (69-я моторизованная, 57-я и 59-я танковые) стали отдельными [38; 5], [47; 400]. Таким образом, к началу Великой Отечественной войны в РККА действительно имелось 29 мехкорпусов. Видимо, Г.К. Жуков в своих мемуарах опустил все эти нюансы и ситуацию на 22. 06. 1941 представил, как существовавшую с февраля 1941 года.

(обратно)

38

Кстати, как можно заметить, в отношении скрытой мобилизации «Соображения…» от 15 мая 1941 года никакого «велосипеда не изобрели».

(обратно)

39

Известно, что наступающая сторона несёт потери в три раза большие, чем обороняющаяся. Отсюда ясно: чтобы РККА могла наступать, мехкорпусов в ней должно быть в три раза больше, чем в вермахте, т.е. 30 против 10 немецких.

(обратно)

40

Уже в ходе войны, 6 августа 1942 года, во время пребывания Черчилля в Москве, Сталин сказал ему:

(обратно)

41

Своё название «красные пакеты» получили потому, что документы находились в плотных папках красного цвета типографского изготовления. Согласно инструкции, они хранились у начальников штабов соединений и объединений в личном сейфе вместе с мобпланом и схемой развёртывания.

(обратно)

42

Излюбленный приём Резуна – употребление выражений типа: «как мы знаем», «как известно», «как всем известно» и т.п. У читателя сразу возникает ощущение своей полной невежественности и огромнейших знаний Резуна: «Как же? Все-то вот знают. А я, неуч, не знаю». Приём психологически очень верный. После употребления таких фраз читатель далёкий от истории начинает верить Резуну безоговорочно, ведь Резун излагает то, что всем известно и осталось неизвестно только данному конкретному бедолаге-читателю.

(обратно)

43

У нас создалось впечатление, что Резун – человек увлекающийся. Захваченный какой-то мыслью он излагает её, не заботясь о том, что она вступает в противоречие с другой его мыслью на эту же тему. В итоге то, что он пишет в одном произведении, не согласуется с тем, что он пишет в другом или даже в том же самом, но в другом месте. Вот, например, эти самые «ограниченные задачи» Северо-Западного фронта и «суперзадача» фронта Западного. В «Ледоколе» он немного конкретизирует, что под ними понимает. «Сверхмощный удар» Западного фронта на Сувалки – это удар 3-й армии этого фронта. «Ограниченные задачи» Северо-Западного фронта – это удар на Сувалки 8-й армии СЗФ на встречу удару 3-й армии ЗФ. Чем «сверхмощность» и «решительность» действий Западного фронта в направлении Сувалок отличается от «ограниченности» задач его соседа справа в направлении тех же Сувалок – совершенно не понятно.

(обратно)

44

Выше отмечалось, что Резун в своём «конструировании» плана «Гроза», вероятно, отталкивался не только от общих стратегических соображений, очевидных для каждого более-менее профессионального военного, но и от Директивы № 3. Он этот факт не афиширует, видимо, по той причине, что все его построения не имеют под собой документальной базы. А ссылаться на Директиву № 3, как единственный документальный источник своих реконструкций, явно неразумно (уж больно «усечённо» эта директива выглядит в сравнении с планом Резуна). Однако последователи британского автора в России не столь осторожны: они смело «указуют» на Директиву № 3, как на подтверждение правоты своих выводов.

(обратно)

45

Киевский Особый военный округ (КОВО) в случае войны, по планам, преобразовывался в Юго-Западный фронт, а войска Одесского военного округа (ОдВО) входили в этот фронт в качестве 9-й армии. С началом войны, однако, ОдВО и ряд соединений Харьковского военного округа (ХВО) образовали Южный фронт.

(обратно)

46

Нельзя не отметить, что данные по количеству немецких танков и САУ в составе группы армий «Юг» и 1-й танковой группы в литературе разнятся. Так, Л. Лопуховский и Б.Кавалерчик говорят о 822 танках в 1-й танковой группе [47; 718-719], а А. Ивановский общее количество танков и САУ в группе армий «Юг» определяет в 1200 единиц [31; 55].

(обратно)

47

Необходимо заметить, что в своей работе « Германия в советском военном планировании в 1940-1941 гг.» М.Мельтюхов высказывает положение, что мысль о превентивном ударе по рейху в скрытой форме присутствовала во всех разработках Генштаба РККА в 1940-1941 годах. В «Соображениях…» от 15 мая 1941 года она была всего лишь сформулирована открыто [50; 114].

(обратно)

48

Очень показательная в этом отношении деталь: практически сразу после завершения напряжённой работы по разработке мартовского «Уточнённого плана…» в оперативном управлении Генштаба составляют план отпусков начсостава управления на 1941 год, который был утверждён начальником управления генерал-лейтенантом Маландиным 31 марта. В него включили 69 работников управления. Согласно графику, в отпуск должны были уйти: в апреле – 8 командиров, в мае – 6 (и это в разгар планирования наступательной операции?!), летом – 27 (это во время вот-вот начнущегося и начавшегося нападения на Германию?!), осенью и зимой – остальные 28 (видимо, оперативному управлению Генштаба и война – не война; отдохнуть-то надо!) [47; 546].

Единственное объяснение, которое может получить данный документ с точки зрения сторонников гипотезы упреждающей войны, заключается в том, что он представляет собой намеренную дезинформацию потенциального противника, т.е. немцев. Если же отвлечься от этой мысли, то остаётся только допускать отсутствие идеи превентивного удара в мартовских разработках Генерального штаба: удар не предусматривался не только 12 июня, но и в 1941 году вообще.

Кстати, дата утверждения графика отпусков Маландиным (31 марта) указывает, что ранее 1 апреля 1941 года «ватутинская» карандашная вставка в тексте плана появиться не могла.

(обратно)

49

О секретном совещании у Сталина 24 мая 1941 года нам ничего не известно. Зато известно, что в этот день состоялось расширенное заседание Политбюро ЦК ВКП(б) с участием членов правительства и военных, где Сталин заявил о возможном внезапном нападении немцев на СССР.

(обратно)

50

В «Воспоминаниях и размышлениях» Георгий Константинович замечает: «Военно-стратегическая игра в основном преследовала цель проверить реальность и целесообразность основных положений плана прикрытия (выделено нами – И.Д., В.С.) и действия войск в начальный период войны» [29; 188].

(обратно)

51

Во всех случаях численный состав и вооружение войск НКВД учтены.

(обратно)

52

Термин «эквивалентные дивизии» условный. В военной практике он не применяется. Его используют для пересчёта в дивизии различных отдельных бригад. Скажем, стрелковая бригада РККА считается половиной дивизии, а воздушно-десантная – третью [47; 708]. Используется также термин «расчётные дивизии».

(обратно)

53

Итоговые данные как по советским, так и по германским войскам не получены арифметическим сложением вышеприведённых данных по отдельным направлениям, а взяты готовыми из различных источников. Простое сложение могло дать совершенно искажённую информацию, т.к. максимальные данные по группировкам советских войск и минимальные по германским приведены у разных авторов. Давая максимальные (минимальные) данные по одному из направлений, определённый источник, как правило, по другому направлению максимума (минимума) не «выдаёт».

(обратно)

54

Источником происхождения «лишних» танков стали расформированные после принятия МП -41 в феврале 1941 года танковые бригады непосредственной поддержки пехоты (НПП). Укомплектованы они были в основном лёгкими танками Т-26. К моменту расформирования бригад НПП в РККА насчитывалось порядка 10 тысяч Т-26. Однако эти машины и создавались, как танки непосредственной поддержки пехоты, и для действий в составе механизированных корпусов подходили мало. По штатам мехкорпуса, в его составе должно было быть всего 44 Т-26 [72; 36]. С учётом того, что мехкорпусов, по МП-41, изначально планировалось иметь 30, Т-26 суммарно в них оказывалось всего 1 320. Всего же в РККА, по штатам МП-41, должно было быть несколько менее 2 тысяч этих машин [72; 38]. Таким образом, около 8 тысяч Т-26 оставались вне мехкорпусов. Вот они-то, в основном, и были «танками в других частях и вузах» (по классификации К.А. Калашникова и В.И. Феськова).

(обратно)

55

Например, в 66-й иад, которая, по К.А. Калашникову и В.И. Феськову, входила в 4-й ак ДБА [38; 156], ни один из трёх полков самолётов вообще не имел. Дивизия находилась в начальной стадии формирования [54; 274].

(обратно)

56

Из максимальной оценки численности убрано количество людей в войсках Второго стратегического эшелона, находившихся к 22 июня на территории западных приграничных округов (по некоторым данным, людей в этих войсках было свыше 200 тысяч [47; 730]).

(обратно)

57

Число получено способом аналогичным способу вычисления количества личного состава. В частях и соединениях Второго стратегического эшелона, которые разворачивались в приграничных округах, было на 22.06.1941 около 2 800 орудий и миномётов [47; 730].

(обратно)

58

Нам не ясно, откуда В.Савин берет цифру 80. Дело в том, что, как уже указывалось, в авиаполках РККА, вне зависимости от вида авиации, по штату было 60-64 самолета. Далее. В.Савин пишет о прикреплении двух полков ТБ-3 к каждому корпусу. Создается впечатление, что автор полагает, что в ВДВ передавались 10 бомбардировочных полков. На самом деле, полков передавалось только пять, но на их основе формировалось 10 десантно-бомбардировочных полков. Т.е. по два при каждом корпусе. В каждом таком полку количество машин должно было быть около 30. Возможно, что цифру 80 В.Савин дает, учитывая возможную передачу в воздушно-десантные корпуса и других транспортных самолетов ВВС РККА. Но явно он при этом не имеет в виду гражданские Ли-2 (ПС-84), которые должны были попасть в войска по мобилизации, т.к. о них он говорит отдельно ниже по тексту своей работы.

(обратно)

59

Оставшаяся часть 8-й воздушно-десантной бригады была высажена в районе Юхнова во второй половине февраля (до 17-го числа). Ее высадка предшествовала десантированию 9-й и 214-й бригад [1;343-345].

(обратно)

60

В наше время танки БТ неофициально часто называют «бэтэшками». Но до войны неофициальным названием было «бэтушки». Согласитесь, звучит ласковей. Видимо, всё-таки танкисты любили эти машины.

(обратно)

61

Весьма интересно свидетельство и еще одного бывшего механика-водителя БТ (к сожалению, его имя и фамилия нам остались неизвестны): «Дело было на маневрах. Я получил боевое задание: на своей тяжелой машине добраться к месту расположения части, не отставая, вслед за легковым автомобилем, в котором ехал командир. Танк и легковой автомобиль. Казалось бы, трудно грузному танку угнаться за легким подвижным «Фордом». Сомнения, однако, меня не одолевали. Приказ ясен: не отставать! Стремительно мчался «Форд», как бы дразня нас. Я вел машину на четвертой скорости. С гулом и лязгом несся танк по пятам за легковой машиной. Я ни на минуту не терял «Форд» из виду. Иногда он скрывался из поля зрения за поворотом, но я вновь настигал его… Блестяще выдержал боевое соревнование с легковым автомобилем мой танк. Ни одной задержки, ни одной заминки не было на пути следования. А путь этот равнялся шестидесяти пяти километрам» [13; 389].

11Весьма интересно свидетельство и еще одного бывшего механика-водителя БТ (к сожалению, его имя и фамилия нам остались неизвестны): «Дело было на маневрах. Я получил боевое задание: на своей тяжелой машине добраться к месту расположения части, не отставая, вслед за легковым автомобилем, в котором ехал командир. Танк и легковой автомобиль. Казалось бы, трудно грузному танку угнаться за легким подвижным «Фордом». Сомнения, однако, меня не одолевали. Приказ ясен: не отставать! Стремительно мчался «Форд», как бы дразня нас. Я вел машину на четвертой скорости. С гулом и лязгом несся танк по пятам за легковой машиной. Я ни на минуту не терял «Форд» из виду. Иногда он скрывался из поля зрения за поворотом, но я вновь настигал его… Блестяще выдержал боевое соревнование с легковым автомобилем мой танк. Ни одной задержки, ни одной заминки не было на пути следования. А путь этот равнялся шестидесяти пяти километрам» [13; 389].

Получается, что в середине 30-х годов (речь в приведенном отрывке идет о маневрах, проходивших в 1935 или 1936 годах) в СССР были дороги, на которых танки БТ могли продемонстрировать свои высокие скоростные качества. И механиков-водителей учили ездить по этим дорогам на колесах с максимальной скоростью. Т.е. тезис Резуна о том, что на советской территории «бэтушки» на колесах не могли использоваться, в принципе, неверен. А значит, существовала возможность применять БТ для обороны (скажем, по «монгольскому» сценарию).

(обратно)

62

Типичное резуновское искажение: на 21 июня 18-я армия ни на советско-германской, ни на советско-румынской границе не стояла.

(обратно)

63

По другим данным, БТ в танковой дивизии мехкорпуса было 19, т.е. 38 машин в двух дивизиях [72; 36]. Соответственно, разные данные приводятся исследователями по количеству БТ в моторизованной дивизии: 258, 264, 278 [72;36], [5;219]. Но надо признать, что сути дела указанная разница в данных не меняет.

(обратно)

64

Кстати, в строках, предшествующих процитированным нами абзацам из главы №3 «Ледокола», Резун допускает очередное искажение фактов (мы не сомневаемся, что делает он это абсолютно намеренно, ибо исказить и в данном случае ему очень выгодно): по его утверждению, с началом Великой Отечественной войны в СССР были сняты с производства плавающие танки (с чем мы не спорим) и, как это не удивительно звучит, танки БТ [82;30].

(обратно)

65

Для сравнения: максимальная скорость истребителя И-16 равнялась 470 км/ч, т.е. была практически равной максимальной скорости бомбардировщика Су-2 [54;248]. Истребитель И-153 «Чайка» «выжимал по максимуму» всего 424 км/ч [54;248], т.е. уступал в скорости Су-2. Между тем, И-16 и И-153 были основными советскими истребителями к началу Великой Отечественной войны.

(обратно)

66

По этой же причине Ил-2 называли еще «горбатым». Носил он и прозвище «летающий танк», основанием для которого послужило бронирование самолета и его огневая мощь.

(обратно)

67

Надо понимать, что, в сущности, партизаны и диверсанты в то время – это одно и то же. Партизанский способ борьбы предполагал главным элементом деятельности диверсии на занятой противником территории. В данной связи резкое противопоставление Резуном партизан и диверсантов выглядит странно.

(обратно)

68

Нюанс, не имеющий отношения непосредственно к рассматриваемому в данном разделе вопросу, но весьма показательный в отношении «демократического мифотворчества».

(обратно)

Оглавление

  • РОЖДЕНИЕ «ЧЁРНОЙ МИФОЛОГИИ» (ВМЕСТО ВВЕДЕНИЯ)
  • МИФ 1-й  О РАВНОЙ ОТВЕТСТВЕННОСТИ
  •   ГЛАВА I  АГРЕССОР «ПОДНИМАЕТ ГОЛОВУ»
  •   ГЛАВА II  ПОЛЬСКИЙ КРИЗИС И ПОДПИСАНИЕ ПАКТА МОЛОТОВА – РИББЕНТРОПА
  •   ГЛАВА III  23 АВГУСТА 1939 г. – 22 ИЮНЯ 1941 г.: СУЩЕСТВОВАЛ ЛИ ВОЕННО–ПОЛИТИЧЕСКИЙ СОЮЗ МЕЖДУ ГЕРМАНИЕЙ И СССР?
  • МИФ 2-й ОБ АГРЕССВНЫХ ПЛАНАХ СССР НА ЛЕТО 1941 ГОДА
  •   ГЛАВА IV  ИСТОРИЯ ВОПРОСА
  •   ГЛАВА V  ПЛАНЫ ГЕРМАНИИ
  •   ГЛАВА VI  ПЛАНЫ СССР
  •   ГЛАВА VII  О ТОМ, КАК СОВРЕМЕННЫЕ ИСТОРИКИ «СОБИРАЛИСЬ НАПАСТЬ НА ГЕРМАНИЮ В 1941 ГОДУ»
  •   ГЛАВА VIII  СУЩЕСТВЕННАЯ ПОДРОБНОСТЬ
  •   ГЛАВА IX  «АНТИРЕЗУНИНГ». ИЛИ ЕЩЁ РАЗ О НЕПРАВДЕ ВИКТОРА СУВОРОВА.
  • ЛИТЕРАТУРА
  • *** Примечания ***