КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Братья [Елизавета Переяслова] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Часть 1 Локи


Глава 1 Берген

Плотный молочно-белый туман неохотно поднимался вверх по склонам, уступая рассвету. На западе еще таяли последние звезды, но солнечная колесница уже была готова начать свой путь над Мидгардом. Один из поросших густым мхом валунов на вершине горы вдруг зашевелился. Показался длинный нос, под мохнатыми бледно-зелеными бровями мелькнули небольшие глазки. Опасливо покосившись на восток, тролль суетливо поспешил к темному куску гранита, казалось намертво вросшему в землю. Длинные для короткого тельца руки без особых усилий отодвинули гранитную плиту. За камнем, на котором еще были различимы борозды, оставленные древним ледником, прямо в воздухе висела тонкая переливающаяся пленка. Такая получается, если в воду плеснуть немного масла.

Пленка как бы светилась изнутри, по маслянистой поверхности пошла рябь, и из нее появилось сперва лицо – узкий, немного длинноватый нос, высокий лоб, тонкие губы, застывшие в вечной улыбке, распахнулись веки, и на тролля взглянули разноцветные глаза – один зеленый, другой голубой. Рассыпались по плечам огненно-рыжие волосы. Пряди с висков были стянуты на затылке в лисий хвост тонким замшевым ремешком. Тихонько стукнули о камень дорогие ножны, из которых торчала рукоять меча. Наконец показался край синего плаща, щегольские вышитые сапоги.

Тролль, все время тревожно оглядывающийся на поднимающееся солнце – невольно отступал все глубже в тень. Когда маслянистая пленка наконец перестала дрожать, тролль поспешно вернул камень на место – одно движение пальцев, красноватых, узловатых и шелушащихся, как сосновые корни, и даже потревоженный мох вновь приник к валуну.

– Ты с ума сошел, Локи? – Возмущенно проговорил он. – Что тебе так срочно понадобилось в Мидгарде? Я из-за тебя едва не подставился под солнечные лучи, а ты прекрасно знаешь, чем это может кончиться!

– Ну, во-первых, понадобилось не мне, а Фрейе. Ты же знаешь, как капризны бывают асиньи. А во-вторых, если ты сейчас не прекратишь ворчать, то точно превратишься в камень. Смотри, туман уже начинает рассеиваться.

Тролль юркнул за скалу, которую охранял, а Локи, весело рассмеявшись, начал спускаться вниз, туда, где уже начал просыпаться городок. К тому времени, когда он из густого леса, росшего на вершине горы, вышел на широкую тропу, его сапоги окончательно промокли. Досадливо крякнув, Локи устроился на широком камне, сложил в груду несколько веток, и провел над ними рукой. Тут же показался дымок, и язычки пламени ласково потянулись к изящным пальцам хитрейшего аса. Воткнув по бокам от костерка палки, Локи напялил на них сапоги. От мягкой вышитой кожи ту же повалил пар.

Где-то далеко послышался раскат грома, заставив Локи поторопиться. Разумеется, он не сказал троллю правду. Он как всегда раздразнил асов, и теперь спешил укрыться в Мидгарде от их гнева.

Немного просушив обувь, Локи снова двинулся в путь. Теперь оставалось совсем немного до Бергена – торгового городка, быстро растущего тех пор, как первые ганзейские купцы выстроили здесь свои дома. Когда Один или Тор не звали его с собой путешествовать, Локи любил бывать в таких городах – шумных, полных жизни. Порой он останавливался под чужим обличьем у какого-нибудь кузнеца или ювелира и проводил среди людей неделю или две, наслаждаясь проказами и скрываясь от гнева ассов.

Легким шагом Локки спустился по тропинке, вьющейся по склону Фолйи – высокой горы, чья тень прикрывала городок у подножья. Вскоре он добрался до рыбного рынка. Здесь роскошь купеческих домов соседствовала с вонью и нищетой рыбацких лодок. Под деревянными навесами уже раскладывали товар рыбаки. Свежая, соленая, вяленая рыба, крабы и креветки грудами лежали на прилавках рядом со свежими яблоками и золотистым медом. Тут же в высоких котлах варился рыбный суп, плошку которого мог купит каждый, у кого в карманах завалялась монетка.

Стащив – не от безденежья, а из любви к искусству, кусок копченой трески, Локи пошел прочь от квартала, где ганзейские купцы из окон особняков следили за тем, как отплывали, причаливали, разгружались и загружались их корабли. Там ему делать было нечего. Он направился к подножию Ульрике – второй горы, возвышающейся над Бергеном. Там селился рабочий люд. В том числе и кузнецы.

Локи нравился перестук тяжелых молотов, за которыми пытались угнаться молоточки серебряных и золотых дел мастеров. Нравилось дыхание мехов, рассерженное шипение раскаленного железа, когда его опускают в холодную воду. И, конечно, огонь – его гудение в печах, потрескивание сухого дерева, раскаленного металла, пота и паленой кожи широченных фартуков, в которых работают кузнецы.

Проходя по узкой улочке позади выстроившихся вдоль залива домов, Локи обернулся. Улица была пустынна, если не считать собаки, деловито несущей куда-то кость. Улыбка на лице аса стала шире, он прошептал несколько слов, и в тот же миг вместо молодого худощавого рыжеволосого мужчины на улице стоит кряжистый, плечистый мужик со спутанными русыми патлами, собранными на затылке в хвост. Вместо щегольского наряда на нем были потрепанные кожаные штаны, шерстяная рубаха, перепоясанная простым, если не считать искусно сделанных заклепок, поясом и серый плащ. В нем никто не признал бы хитреца аса.

Преобразившийся Локи двинулся дальше и вскоре уже оказался в кузнечном квартале. Около одного из домов, казавшегося побогаче прочих, сидел, щуря близорукие глаза на солнце, ювелир. На бледном лице были особенно заметны темные разводы сажи. Под покрасневшими от дыма глазами залегли глубокие тени. Локи не надо было обладать всевидящим оком Одина, чтобы понять: всю ночь ювелир сидел за работой. И теперь где-то в глубине дома, в светлой шкатулке из кедра, выложенной мягкой тканью, таинственно мерцала новорожденная драгоценность. Что это было? Венец, кольцо, запястье? Так же Локи, не задав ни одного вопроса, знал, что хозяина дома зовут Хринг.

Локи, назвавшись Эспеном, то есть, Угадывающим, затеял с ювелиром разговор.

– Откуда ты роддом, Эспен? – ювелир видел перед собой странника. А тяжелый молот, рукоять которого торчала за его правым плечом, там, где обычно носят меч, выдавал в нем кузнеца. Видя, что путник не отвечает, Хринг спросил о другом: – Что ты ищешь в славном Бергене?

– Работу. Там, откуда я родом, про меня говорили, что я не самый плохой кузнец.

– Здесь то же самое говорят про меня. – Усмехнулся Хринг. – Но я вижу у тебя за спиной большой молоты. Ты, верно, больше привык работать с железом?

– Нет. Этот молот мне нужен, чтобы охранять то золото, что лежит на дне моего мешка.

Склонившись над видавшим виды кожаным мешком, Локи прошептал несколько слов. На его ладони оказались несколько колец и брошей изумительной красоты. Вот удивится какой-то купец, когда обнаружит на месте любимых украшений дорожные камни, которые Локи переместил на их место!

Глаза ювелира вспыхнули, как у кота при виде мыши. Локи очень хорошо знал этот блеск. Теперь ему не составит труда уговорить ювелира оставить его для испытания на пару недель. За это время Тор немного успокоится, и можно будет спокойно вернуться в Асгард. Локи уже предвкушал радости спокойной жизни – без путешествий с Одином и Тором, без постоянных каверз – попыток показать всем этим надутым асам, чего стоят их силы и могущество.

Мужчины вошли в дом. Жена ювелира – кареглазая темноволосая киприотка, совсем некрасивая на вкус Локи, больше похожая на смуглую рабыню, если бы не богатый убор и властность повадок, подала им свежего хлеба, холодного мяса и доброго пива, чтобы все это залить.

Локи как раз начал рассказывать о своем очередном приключении, когда в комнату вошла хозяйская дочь.

– Синдри! Доченька! Подойди и поприветствуй нашего гостя. – Хозяин, хлебнувший после бессонной ночи слишком много пива, просветлел при виде любимицы лицом. Локи обернулся, и замер.

Может быть, оттого, что ее отец был кузнецом, Синдри достались волосы рыжие, словно пламя в горне. А глаза черные и горящие, как угольки. Мать что-то шепнула девушке, и та рассмеялась. Звон серебряных подвесок – вот что напомнил Локи ее смех.

Он приосанился, приготовился отпустить какую-то шуточку, но девушка с большим интересом смотрела на кольца, которые Локи подарил в честь знакомства ее отцу.

Локи чуть не саданул себя кулаком по лбу. Это надо было так забыться! Молоденькой семнадцатилетней девушке не интересен старый тридцатилетний мужчина. Особенно если на этом мужчине пропыленная дорожная одежда безо всяких украшений. Это позже ее мать нашепчет ей на ушко, что не всегда стоит с первого взгляда судить о своем госте.

Синдри примерила на розовый пальчик колечко, еще раз сверкнула напоследок глазами, и улетела к подруге, как солнечный зайчик, ускользнувший между пальцами.

Быстро свернув разговор, Эспен откланялся, сказав удивленному хозяину напоследок:

– Я понял, что мне врали в моих родных краях. Ты во многом превосходишь меня искусством. Может быть, я вернусь позже, когда научусь делать действительно стоящие вещи.

С этими словами мнимый кузнец подхватил свой мешок, и скрылся за дверью. Не оглянувшись на удивленного хозяина. Не замечая, как пристально смотрит ему вслед хозяйка. Ей уже доводилось видеть богов, путешествующих среди смертных. Недаром в Элладе, где прошла ее молодость, ходит столько легенд об этом. В здешних местах тоже знали, что небожители иногда разгуливают по земле. Но здесь сказания слагали мужчины, и чаще всего боги дрались или пировали в палатах королей. И никогда в северных сказаниях асы не влюблялись в смертных девушках. Только валькирии порой снисходили до земных королей и героев. Женщина улыбнулась, глядя как спешит кузнец за ее дочерью. Что ж, она вполне могла полагаться на разумность Синдри.

Локи едва успел заметить, куда свернула девушка. Синдри провела его людными рядами рыбного рынка, легко зашагала вверх по склону горы туда, где среди высоких деревьев была расчищена от бурелома поляна. Там теплыми летними вечерами собиралась молодежь. Посреди поляны было выложено камнем кострище. Вокруг поверх поросших мхом валунов были настелены половины золотистых сосновых стволов. На них сидели смешливые девушки и готовые покрасоваться парни.

Несколько таких скамей на каменных основаниях было сделано под могучим ясенем. Густая листва укрывала сидящих под деревом от дождя. А по ветвям, точь-в-точь, как по Игдрассилю, скакала веселая рыжая белка. Ни одному охотнику и в голову не приходило ее подстрелить, хотя доверчивый зверек спускался, заслышав людские голоса, и брал с девичьих ладошек орехи. Зверек был настолько смышленым, что среди Бергенцев ходил слух: белка понимает человеческую речь, и ее сердитое лопотание раздается, если она слышит ложь.

Этим погожим весенним вечером вся молодежь Бергена собралась там – посмеяться, покрасоваться обновами и умением складно подбирать слова. Из своего укрытия за цветущим кустом шиповника Локи увидел, как Синдри с радостным смехом подошла к подругам.

Локи еще раз залюбовался девушкой. Она показалась хитрейшему из асов красивей, чем сама Фрейя. Гордая головка слегка запрокинута под тяжестью густых золотисто-рыжих волос, убранных в сложный узел из кос. Нарядный зеленый хангерек, искусно вышитый по вороту и проймам был сшит из самой тонкой шерсти, а рубашка, рукава которой на запястьях были подхвачены широкими браслетами с зелеными камнями, из тончайшего выбеленного льна. Но асу оно показалось грубой дерюгой, не достойной касаться белой кожи красавицы. Тонкий стан перехвачен поясом, украшенным серебряными бляшками. Порой из-под подола показывалась крохотная ножка в вышитом башмачке.

Локи так залюбовался красавицей, что едва не упустил момент, когда на тропе за его спиной показалось несколько парней. Локи поспешил скрыться от них за деревьями. Эспен должен был окончательно исчезнуть. Локи отошел на достаточное расстояние, чтобы голоса с поляны превратились в сонное гудение пчел. Меж двух слоистых темно-серых гранитных камней бежал родничок, разливаясь небольшим – без труда перешагнуть – озерцом. Блестящие листья черники, из которых застенчиво выглядывали синие ягоды, склонились над самой водой. Темная галька, отполированная ручейком, превращала его в зеркало. Локи опустился на мягкий мох, зачерпнул сладкой воды. Прежде чем староватого кузнеца, побывавшего у ювелира, сменит другая личина, Локи принял свой истинный облик. Всего лишь на мгновение аса посетила мысль явиться девушке таким. Но вот он вгляделся в отражение.

Волосы – рыжие, как шерсть старого лиса. Богиня Идун до сих пор сердилась на него за похищение корзины с яблоками, дарующими асгардцам вечную молодость. Поэтому на висках появились седые подпалины. Вокруг разноцветных глаз залегли морщинки вечного смеха. В короткой бородке прячется насмешливая улыбка. Насмешливая и горькая.

– Кому ты нужен, кот облезлый? Разве что посмеяться над тобой…

Подумав немного, Локи прошептал заклинание, и вновь преобразился. На этот раз ас принял образ молодого щеголя-купца. Золотистые волосы, перехваченные тесьмой, рассыпались по широким плечам крупными кольцами. Синий плащ, отороченный черным мехом, небрежно накинут поверх шелковой вышитой рубахи. Рослый, статный вышел юноша – девичья погибель. Одни голубые глаза на загорелом лице чего стоили.

Вместе с обликом сменилось и настроение аса. Он набрал пригоршню спелой земляники, и со счастливым смехом отправил ягоды в рот. Какое-то веселое любопытство охватило его. Быстрыми легкими шагами направился он на поляну, где уже вовсю шло веселье. Уже ходил по рукам бочонок с пивом, уже разгорался костер и румянец на щеках красавиц. Парни пробовали голоса своих свирелей и лир. Один из парней начал рассказывать какую-то смешную историю, приключившуюся в Асгарде при его, Локи, участии. Белка спустилась на нижнюю ветку ясеня, и, прислушиваясь к рассказу, грызла орех, поглядывая на людей глазками-бусинками.

Синдри тоже слушала, сидя в кругу подруг. Ее внимание было полностью поглощено рассказчиком, так что она не замечала пристального взгляда незнакомца, появившегося на поляне. Только когда раздался его смех, резкий и дерзкий, не только она, но и все, кто собрался на поляне у большого костра, обратились к нему.

– А ты кто таков? – Обиженный, перебитый на полуслове рассказчик вскочил со своего места, и направился к насмешнику.

– Я-то? Прохожий, на своего отца похожий. Одет не в рогожу, имею лицо, а не рожу. Щедр на ласку и злато с девицей, остер на язык со всякою птицей вроде тебя, враля записного. А от меня больше не услышишь и слова.

Выпалил он все это с такими забавными ужимками, что сердиться на него было просто невозможно. Однако, опешивший от нежданного напора парень быстро опомнился и надвинулся на Локи.

– Чегой-то ты меня в записные врали зачисляешь? Ты, поди, и знать меня не знаешь.

– Знать не знаю, а то понимаю, что в твоем рассказе слова правды не услышал ни разу.

– А как же тогда было дело? – с насмешкой спросил рассказчик, косясь на белку, с любопытством прислушивающуюся к разговору. Если во время рассказа нежданного гостя раздастся ее возмущенное цоканье, он будет отомщен.

Ничуть не смущаясь всеобщим вниманием, Локи устроился возле огня, задумался ненадолго, глядя сквозь пламя то ли на Синдри, то ли на одному ему ведомые картины.

Потом он заговорил. Его голос то становился грубым и низким, когда он говорил за глупого великана, то наполнялся благородством и отвагой, когда речь шла о Торе и Одине. Высоким голоском – нежным или писклявым – он говорил за асиний и карликов. На его лице отражались то страх, то ярость, то гнев, то задумчивость и любовные муки.

Когда он умолк, солнце уже клонилось к закату. Сколько смешных и страшных историй успел он рассказать! Сколько дивных краев предстало перед глазами слушателей! И ни разу белка не подала рассерженного голоса. Предыдущий незадачливый рассказчик был посрамлен. Локи умолк и протянул руку за чашей с питьем, чтобы промочить пересохшее горло. Поверх края резной чаши он снова любовался нежным задумчивым личиком Синдри. Она смело ответила на взгляд незнакомца, и задала вопрос, о котором все уже успели позабыть.

– Как же тебя зовут, забавник?

Локи ждал, и желал, чтобы она заговорила с ним. Но вот это произошло, и он, чтобы не давать ответ немедля, сделал большой жадный глоток горьковатого пива.

– Там, откуда я родом, называли меня Твегги.

Едва эти слова слетели с его губ, белка разразилась возмущенным цокотом. Никто не обратил на это особого внимания. Мало кому в голову придет открывать чужакам свое настоящее имя. Спустились сумерки, и на поляне началось настоящее веселье. Зазвучали песни, пустились в пляс засидевшиеся за рассказами парни и девушки. Только Синдри заскучала, когда ее подруг умчали танцевать приятели.

Твегги подсел к девушке, рассеяно теребя стебелек травинки.

– Ну а ты что сидишь, красавица? Неужели не хочется поплясать?

– Хочется! – Синдри с надеждой посмотрела на нового знакомца. – да только никто не зовет.

– У тебя ноги больные? – Участливо спросил Твегги. – Или танцуешь плохо?

Синдри хотела было разозлиться. Она уже жалела, что самоуверенного незнакомца не удалось проучить. Но в глазах Твегги плясали искорки смеха, а рука, протянутая к ней, звала скорее вступить в круг танцующих. Синдри не заставила себя ждать. Спустя долгое время, присев немного передохнуть между танцами, она объяснила Твегги:

– Отец у меня златокузнечным делом занимается. Мало кому уступит и мастерством и богатством. Вот и не решаются парни звать меня плясать.

– Ну, я-то не такого робкого десятка, как они. Пошли? – Улыбаясь, Твегги протянул руку, и она поспешила подняться – музыканты как раз заиграли новую мелодию.

Когда в небе появились первые звезды, молодежь стала расходиться. Спускались к подножью Флойи гомонящие, смеющиеся компании, перекликающиеся группки парней и девушек, тихие парочки, спускающиеся самыми узкими, длинными тропками, не разнимая рук.

Внизу дремал Берген. Спали рыбачьи лодки, пестрой толпой окружавшие большие корабли. Мигали сонными глазами-факелами каменные дома ганзейских купцов. Смолк перестук молотов в квартале кузнецов. Синдри впервые возвращалась домой в стороне от подруг. Ее ладонь лежала в руке Твегги, сердечко билось, в тревожном ожидании: неужели? Неужели… Неужели! Сколько раз невнятная тоска сковывала ее, когда звучали протяжные печальные песни о любви. Но никто из бергенцев и многочисленных торговых гостей не тревожил ее сны.

Ее отец, сам взявший жену по любви и дававший за дочерью солидное приданое, был готов предоставить ей решать судьбу самостоятельно. Девушка не страшилась родительского гнева, подходя к дому с пригожим незнакомцем.

Однако сам Твегги, остановившись у ворот ювелира, поспешил с ней распрощаться. Девушке даже показалось, что новый знакомый немного испугался… ворчавшего вдали грома.

– Гроза будет… остался бы ты у нас. Батюшка не откажет, да и матушка мне, любимице, поперек слова не скажет. Наверное, уже и ужин на столе…

– Нет, Искорка. Я и так задержался. Меня уже давно ждут.

– Дела? Ты уедешь завтра? – Девушка не решалась поднять глаза на Твегги, чтобы он не разглядел грусть и тревогу в ее глазах.

– Нет. Еще несколько дней я буду в Бергене. И завтра, как только покончу с делами, найду тебя.

– Хорошо. Знаешь, иной другой сейчас наврал бы с три короба, а ты… честный.

Девушка не знала, что последние слова ее окончательно пленили сердце хитрейшего из асов. За всю его долгую жизнь Локи называли каким угодно: хитрым и дерзким, ловким пронырой и злоязычным. Но честным… такую похвалу он услышал от девушки впервые.

Почувствовав непривычное смущение, Локи поспешил уйти. Он зашагал в сторону Брюгге – района Бергена, где начали селиться в длинных, но непременно выглядывающих хоть одним глазом в гавань, домах ганзейцы. Ему не составило бы большого труда найти ночлег в любом из этих богатых домов. Однако ему хотелось немного побыть одному. Еще ни одно путешествие с Одином и Тором не заставляло его кровь бежать так быстро. Впервые он почувствовал себя нужным кому-то.

Он был побратимом Одина, но каждый день асы не давали ему забыть, что он всего лишь приживал, шут. Локи никогда не забывал что он родом из великанов. Именно поэтому его тянуло в Йотунхейм. Именно поэтому его первой и пока единственной женщиной стала великанша. Он даже стал отцом. Дочка Хель не отличалась красотой. Да и сыновья – волк Фреки и змей Йрмунганд обещали вырасти в настоящих чудовищ. Но все-таки это были его дети. Однако великанша, одарившая его благосклонностью, тоже попрекала его сладкой жизнью в Асгарде.

Оттого и мотался неприкаянный огненный бог по свету. Оттого-то и сыпались из него постоянные шутки и каверзы. Но нынче дрогнуло сердце бессмертного. Устроившись на лежанке из еловых лап, Локи задумчиво смотрел в звездное небо. Его улыбка становилось то непривычно нежной, когда он вспоминал ласковые слова Синдри, ее губы, пахнущие ягодой, то исполнялась горечью. Девушка считала, что можно ему верить. Ему, который не решился даже предстать в ней в своем истинном облике. Однако ас понимал и то, что теперь, когда сердце девушки уже проснулось, поздно было пытаться исправлять ошибку. Да и полюбит ли она его, настоящего. Нет. Открываться Синдри нельзя. Рано или поздно Твегги придется исчезнуть. Пусть считает что он, честный, которому она поверила, обманул. Оказался таким же, как все. С каким-то горьким злорадством он представил себе, как Синдри будет плакать. Как будет хлопотать мать, стараясь развеять дочку. Как мрачный отец завалит любимицу подарками, а после, отчаявшись, выдаст замуж, лишь бы осушить ее слезы.

Размышляя таким образом, Локи не заметил, как четыре зеленоватые звезды на небе стали особенно яркими, а после поперек каждой появилась темная черточка. Вскоре из сумерек появились с громким мурчанием две пушистые темно-серые кошки размером со снежного барса запряженные в легкую колесницу, увитую цветами. С колесницы сошла, поддерживая край светло-голубого платья, Фрэйя. Светлое лицо богини любви было грустным.

– Что тебе сделала бедная девочка, что ты готовишь ей такие кары?

Разозлившись на светлую асинью, больше за то, что она угадала его мысли, чем за ту легкость, с которой она его нашла, Локи прорычал:

– А нечего верить каждому встречному-поперечному. Уж не скажешь ли ты, что норны готовы были сплести ее нить с другой? С другим?

– Нет, Локи. К сожалению, ей было суждено встретить тебя. И до самой смерти она будет любить лишь того, в чьем образе ты предстал перед ней. А ты слишком поздно поймешь, какой подарок она тебе преподнесла.

На поляне воцарилось молчание. Лишь кошки тихонько мурлыкали, ласкаясь к своей госпоже. Наконец Локи проговорил, глядя на свои сапоги:

– И что мне теперь, вернуться в Асгард? Чтобы Синдри смогла меня забыть? А самому подставить голову под удар Мьёльнира?

– Ну, Тор не так злопамятен, как ты думаешь…

– У его просто не хватает выдумки придумать достойную месть. – пробурчал Локи, но было видно, что ему стало спокойнее. Фрейя же продолжала, словно не расслышала его слов.

– Вернувшись, ты лишишь девочку и того недолгого счастья, которое я выпросила у норн.

– Тогда я остаюсь. – внезапно почувствовав облегчение, проговорил Локи, и откинулся на меховой плащ. – Может, от этого хоть кому-то будет легче.

– Если бы ты знал, что норны приготовили для тебя, Хитрейший… – тихо проговорила Фрейя.

Локи вскинулся, но было поздно: кошки уже унесли Фрейю прочь. Он подхватил плащ, и кинулся было за ней, но Фрейя была неуловима, как сама любовь. Сделав несколько шагов вниз по склону, хитрейший из асов задумался, не отправиться ли к норнам самому. Но вещие сестры мало кому приоткрывают завесу будущего. Даже Всеотцу пришлось отдать им глаз, чтобы вкусить из источника знаний. Только с Фрейей они порой шептались. Но и светлая асинья видела лишь те узелки на нитях судеб, которые означали любовные связи. Как всегда, беспечный, Локи решил, что придумает, как выкрутиться из приготовленной норнами ловушки, когда в нее угодит. Пока же ему можно было наслаждаться обещанной любовью красавицы, собственной, пусть и взятой взаймы, молодостью, и новыми приключениями.

Глава 2 Побег

Проведя остаток ночи под разлапистой елью, Локи очистил свой плащ от приставших хвоинок, и спустился в город. Твегги требовалось срочно сочинить жизнь. Даже для аса, владеющего способностью принимать различные личины, это дело непростое. Нужно было найти капитана, успевшего выхлебать достаточно зимнего пива, чтобы поверить, что именно на его корабле прибыл в Берген молодой купеческий сын. Да выбрать купеческий дом посолиднее, чтобы представиться хозяину сыном его давнего знакомого, присланного перенимать торговую науку. Да кроме того в доме не должно было быть дочек на выданье, а хозяин не прочь был бы отправить ученика к золотых дел мастеру.

Молодой щеголь, в котором никто не заподозрил бы вчерашнего бродячего кузнеца, подошел к дому Хринга. Хитрейший волновался, сам не зная почему. Ведь редко кому даже из богов доводилось идти на встречу с девушкой, заранее зная, что норны сплели ниточки их жизней вместе. В руках у Твегги была шкатулка с подношениями. Гривна для ювелира, пара обручий для его жены и несколько колечек для Синдри.

Дверь открыла мать Синдри, темноволосая красавица Аста. Темные продолговатые глаза гречанки широко распахнулись, когда она вновь увидела странника из асгарда. Тонкие темные брови удивленно взлетели вверх. Тем не менее она выслушала его приветствие, проводила в комнату и позвала мужа. Золотых дел мастер был польщен, что о нем идет такая слава. Второй день подряд привечает он у себя гостей из других городов. Гость ювелиру понравился. Вежливый, опрятно одет, видно, что не робкого десятка. Вот только рассеянный. Все-то головой крутит, словно что-то высматривает. Хринг уж показывал гостю самые любимые свои работы, такие, с которыми и расстаться не желал – так много души и труда в них вложено. Но гостю это все было, казалось, не особенно интересно. Даже соль, привезенная из далекой Ювавы в серебряной солонке, не произвела на Твегги впечатления. Только умница Аста тихонько посмеивалась, зная, в чем причина рассеянности гостя.

Вскоре из женской части дома пришла Синдри. Она как раз закончила расшивать бусинами ленту. Цветы шиповника она выложила из небольших розоватых перламутровых раковин. Желтую серединку цветка – из янтарных бусин. Зеленым шелком вышила листики. Казалось, что поверх темно-зеленой шапочки приколот венок из живых цветов. Синдри с удовольствием примерила свою работу, и пришла показаться родителям. Увидав рядом с отцом Твегги, она сперва растерялась и оробела. Девушка вспомнила, как он балагурил на поляне, и испугалась, что он так же будет вести себя при родителях. Но парень поклонился ей, как незнакомой, и представился, как подобает. Синдри с благодарностью приняла подарок молодого купца – изящное колечко, свитое из тонких золотых и серебряных проволочек.

За обедом Твегги присоединился к семье мастера. Казалось, он перестал обращать внимание на хозяйскую дочь. Едва обменялся с ней парой слов. Зато мать с тревогой переводила взгляд с разрумянившейся дочери на залетного щеголя. Но вот Твегги распрощался, и ушел обратно, в Брюгге. Аста, казалось, успокоилась, но потом, когда дочка собралась на встречу с подругами, долго шепталась о чем-то с дочерью. Однако теперь уже та слушала ее вполуха. Кивнув напоследок, Синдри улетела вслед за стайкой девушек – таких же веселых, нарядных и смешливых, как она.

Так прошло еще несколько дней. Утром Твегги приходил к золотых дел мастеру и встречался с Синдри взглядами лишь издалека. Она спешила поскорее закончить дневной урок, и спешила в зал, где ее уже поджидал Твегги. Ювелир показывал молодому гостю многие свои работы. Каждая из них была достойна занимать место в хранилище ярла или конунга. Но взгляды и улыбки Синдри были Твегги дороже серебра и золота.

А вечером они встречались на поляне, где собиралась вся молодежь Бергена. Сперва Синдри была всего лишь одной из девушек, со смехом слушавших истории, рассказывать которые Твегги был большой мастер. Но после вышло как-то так, что все девушки уходили плясать, а они сидели рядом, тихонько разговаривая или просто молча глядя на огонь. И вот наступил день, когда Твегги и Синдри рука об руку исчезли с поляны.

Было так: яркая голубая звезда сквозь темень листвы. Мягкий мех плаща на зеленом бархате мха. И роса на расцветающем в ночи белом цветке. Шорох листвы и шепот губ. Прохладное дуновение ветерка по голой коже и жаркое дыхание по озябшим плечам. А потом звезда, заглядевшись на них, стала приближаться… и вдруг рассыпалась по темной зелени леса мириадами светлячков.

Синдри тихонько засмеялась, уткнувшись Твегги в плечо. Скользнула в платье, отсыревшее в ночной росе.

– Ты что? – Твегги приподнялся на локте, потянулся, как сытый кот, и тоже стал одеваться.

– Да вот имя у тебя такое… двойное, изменчивое. А ты первый, кому я доверилась. Ты меня никогда не обманешь.

Твегги обнял Синдри, поцеловал в рыжую макушку, провел рукой по густым волнистым волосам. В его глазах, ставших вдруг на мгновение разноцветными, вспыхнули горечь и боль. Однако когда он ответил, голос его звучал тепло и нежно.

– Конечно, любимая. Мне ты можешь во всем доверять.

Медленно, по-прежнему не разнимая рук, они спустились с горы и дошли до дома мастера. В воротах, подняв высоко над головой светильник, стояла мать Синдри. Ее большие темные глаза с тревогой всматривались в темноту. Увидев приближающуюся пару, женщина опустила фонарь, ее лицо словно окаменело. Плечи поникли.

Заметив мать, Синдри кинулась к ней, со счастливой улыбкой уткнулась в плечо. Твегги стоял, не решаясь ни подойти, ни окликнуть их, ни оставить одних. Наконец Аста коротко бросила ему: жди – и увела Синдри в дом.

Вышла она, накинув на плечи теплый платок. Твегги она не казалась интересной, но Локи словно впервые ее разглядел. Красота северянок подобна красоте лебедей. Аста же напомнила ему серую чайку. Смуглая, с таким же резким, чужеземным выговором, быстрыми движениями и острым взглядом. Локи снова, уже пристальней, вгляделся в лицо женщины. В ее темные блестящие глаза под красиво изогнутыми дугами бровей. Тонкий стан, который не испортило ни рождение дочери, ни житье в довольстве. Живя много лет на севере, Аста умудрялась носить пояс так, что ее хангерек, неотличимый от платья других женщин, неуловимо напоминал свободные драпировки хитонов ее родного Крита

Локи вдруг ощутил, что тонет, завороженный непривычной, нездешней красотой женщины. И тут в нем поднял голову Твегги. Юнец, образ которого принял огненный бог, не хотел, не мог смотреть глазами мужчины на мать своей возлюбленной. Твегги потряс головой, избавляясь от наваждения. Аста протянула ему руку, повела за собой. Под кустами шиповника, заботливо взлелеянными ею, она устроила подобие беседки, которых так много на ее родном Кипре. Она опустилась на гранитную плиту тяжело, и Твегги подумал, что все-таки годы изменили ее, юной девочкой приехавшей за мужем в холодную чужую страну.

– Что ты делаешь, небожитель? Зачем тревожишь сердце моей девочки? Ты ведь его разобьешь – очередную игрушку.

Локи уже почти начал все отрицать, но тут ему вспомнились слова Синдри: …ты первый, кому я доверилась. Ты меня никогда не обманешь… Пусть он не мог сказать всю правду девушке, но ее мать каким-то образом распознала его, и отнекиваться перед ней значило потерять Синдри навсегда. По глазам Асты, полным решимости, он понял, что женщина готова на все, чтобы защитить дочь.

Локи рассказал ей все. О том, как сбежал в Мидгард, спасаясь от гнева асов. Как оказался в их доме в поисках прибежища и встретил Синдри. Рассказал он ей и о предсказании Фрейи. Когда Аста поняла, что ее дочери норны напророчили полюбить аса, она сперва заплакала, но потом, тряхнув пышной копной черных волос, задумчиво посмотрела на Локи.

– Но ведь ты мог бы вернуться домой, в Асгард?

– Мог бы. Но тогда сердце Синдри было бы разбито еще раньше.

– И ты остался здесь ради нее?

– Порой мне кажется, что я становлюсь смертным. Я настолько свыкся с этим обликом, что уже перестал вздрагивать при виде своего отражения.

– А как ты выглядишь… на самом деле?

Локи ненадолго принял свой настоящий облик, и Аста с любопытством уставилась на него.

– А ты красивый, – проговорила она наконец.

– Но как ты узнала, кто я такой?

– Ты думаешь, только северные боги бродят среди людей? У нас тоже много сказаний о странствиях богов, о том, как они влюбляются в смертных женщин.

– У вас слишком тепло. Если бы Тор не защищал Мидгард от инеистых великанов, жители Олимпа имели бы другие хлопоты помимо того, чтобы развлекаться с красавицами.

– Все может быть. Да только у наших богов тоже много неприятелей в южных морях. – с улыбкой отвечала Аста.

Они разошлись, довольные друг другом. Взволнованная Синдри, ожидавшая мать дома, увидела по ее лицу, что препятствовать их с Твегги встречам она не будет.

Спустя несколько недель встреч украдкой Твегги пришел просить у ювелира руки дочери. Хринг, хоть был и удивлен – как многие мужчины, он не замечал взглядов украдкой, которыми обменивались влюбленные, и тихих вздохов – дал свое согласие на брак. Вскоре в доме ювелира сыграли пышную свадьбу.

Молодые уехали в маленький домик, который Твегги присмотрел неподалеку, у подножия горы Ульрике. Локи впервые наслаждался семейной жизнью. Он сидел после обеда на солнцепеке, смотря, как молодая жена собирает с дерева красные яблоки. Они много ребячились, плескаясь в теплом летнем море, кормя друг друга черникой на склоне горы и встречая рассвет на самой ее верхушке. Незаметно промчалось лето. Деревья оделись в роскошные золотые и багряные одежды. Заискрились на плечах красавиц меха. Потом листва опала, и серый туман, окутывавший по утрам Ульрикен, превращался не в искрящуюся радугой росу, а в мелкий холодный дождь.

Локи все больше овладевало беспокойство. Порой ему приходилось на несколько дней уходить из дому, чтобы принять свой настоящий облик. К тому же Локи, вечному страннику и насмешнику, постепенно приедалась такая спокойная жизнь. И вот однажды в их маленький уютный дом ворвался ледяной ветер. Синдри зябко поежилась и подсела поближе к жарко пылающему очагу. Твегги же вдруг встрепенулся, и, накинув плащ, вышел наружу.

Что-то влекло его вперед, вверх по склону горы. Шаги его становились все быстрее и шире, и вдруг огромная туча словно напоролась на вершины сосен, и разразилась холодным ливнем. Вдалеке пророкотал мощный разряд грома. Первые струи дождя словно смыли с Локи личину Твегги. Порыжели и отросли волосы, юношеская бородка окрепла и превратилась в рыжую с проседью. Глаза вновь стали разноцветными и от них по чистой юношеской коже пролегла сеточка морщин. Он запрокинул голову, и рассмеялся прямо в глаза расцвеченного молниями неба.

Локи – теперь уже окончательно он – оглянулся назад, на маленький домик, в который он никогда больше не вернется. Несколькими прыжками асс достиг вершины, и остановился около большого, покрытого мхом, валуна. Прикрыл веки, и вновь открыл их. В ночной полутьме зрачки аса светились зеленоватым светом. На камне, словно откликаясь на их свет, проявились руны. Какое-то мгновение жалость и сомнение закрались в сердце Локи. Ему внезапно захотелось вернуться к Синдри. Может быть, когда-нибудь взять на руки сына… При мысли о детях Локи передернуло. Его нельзя было назвать счастливым отцом.

Ас тряхнул головой, отгоняя ненужные мысли, и вслух прочитал начавшие разгораться руны. Из камня, стоявшего неподалеку, на аса взглянули небольшие глазки. Тролль-хранитель с ворчанием отворил портал, и ас вернулся в Асгард.

Глава 3 Возвращение в Асгард

По ту сторону портала его ждал Тор. Рядом с ним Локи невольно вспоминал, что и сам происходит из племени великанов, однако едва дотягивал сыну Одина до плеча. С широких плеч Тора ниспадал алый плащ, скрепленный на плече золотой брошью.Под ним была видна кожаная куртка, расшитая медными пластинами. Широкий пояс, за который был заткнут знаменитый молот, сокрушающий великанов, Мьёльнир, так же был украшен медными пластинами. Рыжие кудри, заплетенные на висках в косички, были стянуты кожаным ремешком толщиной с большой палец Локи. Весть Тор казалось, сверкает, горит, мчится навстречу схватке.

В стороне двое любимцев бога грозы щипали траву. Ухоженная серебристо-серая шерсть козлов сверкала на солнце. Крутые рога казалось, покрыты золотом.

– Долго же тебя не было, Локи. Ты, поди, весь Мидгард за эти полгода обошел.

– Не поверишь. Все время проторчал в одном городе. Даже жениться успел. Едва корни не пустил!

Теперь, оставив Синдри позади вместе с образом Твегги, Локи беспечно говорил о разлуке с той, что несколько месяцев была ему дороже царства богов.

– А где же твоя жена? – ладонь Тора легла на рукоять Мьёльнира, он беспокойно осмотрелся вокруг в поисках великанши.

– Я оставил ее там. Она смертная.

Некоторое время Тор непонимающе смотрел на Локи, потом сокрушенно покачал головой. В самом начале времен, когда асы устраивали девять миров, смертные бывали гостями в Асгарде. Брат и сестра, взятые с земли, возили по небосклону Луну и Солнце. Но с тех пор много воды утекло, и даже прекрасные валькирии, которым случалось влюбиться в земных конунгов, оставляли Вальгаллу и проводили время с любимым среди смертных, пока кони, рожденные из пламени погребального костра, не возносили их обратно. С одной стороны, добродушный и честный Тор понимал, что оставленная на земле девушка будет тосковать и тревожиться, не понимая, куда делся ее возлюбленный. Но не мог же ас, пусть и не самый любимый в Асгарде, покинуть обитель богов навсегда. А смертной девушке нечего был делать здесь.

Тор еще раз неодобрительно покачал головой, и зашагал к колеснице. В конце концов великий проныра всегда сам разбирается с неприятностями, которые навлекает на себя. Локи пошел следом за Тором, но один из козлов громовержца злобно заблеял на непрошеного седока. Только строгий окрик хозяина заставил его отвернуться. И все-таки Локи предпочел стоять за спиной тора, придерживаясь рукой за выступ на спинке колесницы.

В несколько скачков козлиная упряжка довезла их до центра Асгарда. Там, где возвышались жилища Асов. Где сверкали на солнце сложенные из тысяч щитов и сотен копий стены Валгаллы. Где стоял трон, с которого Всеотец оглядывал девять миров. Один и сейчас восседал на своем престоле. Его белоснежная борода пушистым облаком лежала на ярко-синим плащом. Капюшон надвинут на лицо, так что не видно было ни пристального взгляда живого глаза Одина, ни безобразных шрамов, оставшихся на месте мертвого глаза, отданного им взамен глотка воды из родника мудрости. Черные вороны сидели на его плечах и в их хриплом карканье слышался шум битвы, грохот кубков на пиру, бой барабанов на драккаре, идущем в открыто море. От вещих птиц Один узнавал обо всем, что не успевал увидеть собственными глазами.

Лишь легкий кивок головы показал подошедшим Локи и Тору, что они замечены. Через некоторое время вороны замолчали, а на Радужном мосту показалось несколько бледных теней. Это закончилось где-то в Мидгарде сражение, и храбрые воины пополняли ряды эйнхириев.

– Зачем ты звал меня, Один? – Локи надоело молча ждать, пока Всеотец отвлечется от своих дел.

– Нынче Ньёрд устраивает пир…

– Как! Неужели тот котел, который мы с Тором добыли для него, уже прохудился? – в притворном испуге.

Один широко улыбнулся.

– Вот поэтому я тебя и позвал. Без твоих шуток пиры стали какими-то скучными. Но… это всего лишь одна из причин. Позже я расскажу тебе о ом, что по-настоящему заботит меня. Теперь же пойдем и отпразднуем твое возвращение.

В большом зале ужа были накрыты столы. Пиво и вино не успевало закончиться в кубках. На блюдах масляно лоснилась копченая рыба, запеченный целиком вепрь был окружен начиненными яблоками гусями.

Локи и Одина приветствовал радушный хозяин – бог морей Ньёрд. Рядом с ним, е выпуская из рук корзину с волшебными яблоками, улыбалась красавица Идун. Локи сильно обидел ее, обманом заманив в дом ледяного великана, но сам же и выручил потом ее, перенеся обратно вместе с драгоценными яблоками, дарящими вечную молодость. Долгое время Локи не решался подходить к асинье, и на его висках появилась седина. Но сейчас , когда прошло почти полгода, да и сам Один стоит за его спиной. Он подошел к Идун и с поклоном и шутливой улыбкой откусил от самого большого и спелого яблока в корзине. От первого же куска Локи почувствовал, как отступает усталость и расправляются плечи. Когда он доел яблоко, седые волоски на висках вновь налились рыжиной, морщинки разгладились и засверкали глаза.

Локи занял свое место за пиршественным столом, и какое-то время наслаждался вкусом яств. В Мидгарде так не готовят. Там нету золотистого пива, что течет из сосцов козы Хейдрун. И мяса вепря, что каждое утро оживает и невредимым пасется на зеленой поляне, там тоже не попробуешь. Не говоря уже о самых редких морских лакомствах, поданных Ньёрдом и различных плодов, присланных ванами. Застольная беседа текла своей чередой, но Локи вдруг ощутил, что все словно ждут чего-то. То тут, то там среди беседы вдруг раздавался смех, но какой-то натянутый, словно его приходилосьвыдавливать из себя.

Наконец появилась Фрейя с своим сыном, всеобщим любимцем Бальдром. Как прекрасен был этот молодой ас! Длинные белые волосы, чистая светлая кожа, до которой, казалось, смущалось дотрагиваться даже солнце, пушистые ресницы оттеняли большие сиреневые глаза юноши. На щеках играл нежный румянец.

Однако, несмотря на прекрасную нежную внешность, Бальдр был ловок и силен. Он хорошо владел мечем, топором и луком, быстро бегал и плавал. Одинаково отважно взбирался Бальдр на высокие скалы и опускался в темные глубины. Другое дело что асы неохотно отпускали своего любимца в путешествие. Да и Один готовил старшего сына себе в преемники. Пусть Тор сражается с великанами, а Бальдр постигает мудрость отца.

Приход Бальдра был встречен радостными криками. Но от Локи не укрылось, что сын Одина кажется бледнее, чем обычно. А в глазах его прячется грусть. Когда слуга в очередной раз подошел к Локи, бог огня, с удовольствием глядя на темно-красную жидкость, наполняющую чашу, как бы между прочим спросил:

– А скажи-ка, что это случилось с Бальдром? Он нынче такой печальный…

– Видно, ты и впрямь много времени провел в Мидгарде. Уже довольно долгое время светлого бога терзают темные сны. Они пророчат скорое несчастье и разлуку с родными.

– Уж не Рагнарёк ли ждет нас вскоре? – лицо Локи приняло непривычно озабоченный вид.

– Нет, думаю, не в этом дело. – Тор, сидевший рядом, вмешался в разговор. – Вороны отца не приносят таких черных вестей.

– Тогда в чем же дело?

– Думаю. Бальдр предчувствует свою скорую смерть. – голос Тора, который не боялся ни инеистых великанов, ни огненных жителей Муспельхейма, дрогнул.

– Да… такого славного гостя моя дочурка отродясь не принимала. – не слишком расстроено ответил Локи. – Хель хоть и далеко лежит, однако для Одина не составит большого труда проведать там сына время от времени.

Все, кто слышал его ответ, замолчали. Но Локи, пришедший в Асгард из мира великанов, знал, о чем говорит. Асы могли путешествовать между девятью мирами, и поэтому для них смерть не была так страшна, как, скажем, для обитателя Мидгарда.

– Мать просила тебя позвать, чтобы твои шутки развлекли Бальдра. А может быть, ты придумаешь, как отвести беду. Не все же тебе выпутываться из передряг, в которые ты сам же и попадаешь.

– Может, и придумаю. – Локи отправил в рот сочный кусочек мяса, обмакнув его кисло-сладкий соус из меда и клюквы. – А пока… не вспомнить ли какую-нибудь историю из моих путешествий…

Почти до зари продолжался пир у Ньёрда. Казалось, вместе с Локи в Асгард вернулись тепло и смех. Даже Фрейя, переживавшая за сына, смеялась над его историями. Наконец все разошлись. Локи вернулся в свой дворец, улегся в постель и попытался уснуть. Но что-то ему мешало. Сперва на ум пришла Синдри – как-то там она? Все ждет своего непутевого мужа? Или успела вернуться в родительский дом? Вспомнилась их свадьба, счастливое лицо невесты, несколько счастливых месяцев в из маленьком домике… Потом еще что-то мелькнуло в уме… что-то из того, о чем говорилось на пиру. Вот оно! Если все так боятся смерти Бальдра, точнее, его переселения в Хель, надо сделать так, чтобы ему ничто не могло причинить вред. А в благодарность за то, что он спас сына Одина, тот разрешит его дочке поселиться вместе с отцом.

Хель никто не назвал бы красавицей, когда она девчонкой предстала перед асами вместе со своими братьями – Йормунгандом и Фрэки. Одна половина лица у нее была красная, другая синяя… Впрочем, среди великанш редко встречаются красавицы.

Но в темноте подземного мира, хозяйкой которого ее сделали, Хель выросла пусть не в красавицу, но во вполне симпатичную девушку. К тому же, принимая конунгов и мудрецов, она вела с ними мудрые беседы, и могла бы по достоинству ответить на расспросы Одина, случись у него желание поговорить с молодой великанши.

Локи неожиданно подумал, что соскучился по дочери. Девочке пора искать себе мужа. Ине обязательно среди великанов. Привел же Ньёрд в свои палаты рослую красавицу из Йотуннхейма. Почему бы и Хель не сыскать себе мужа среди асов. Подумав так, Локи сладко потянулся и наконец уснул.

В Рябиновом Логе все готовились к празднику Солнцеворота. Мужики таскали из лесу хворост для большого костра, который должен будет гореть полночи. Женщины напекли расписных пряников, да столько, что, сложи их все на блюдо, да поставь на стол, сидящего напротив за горой не видать будет! Потом, когда все – от столетнего деда до недавно родившегося младенца, попарились в бане, во всем селении погасили старый огонь. Не обидели его, верно кормившего и согревавшего целый год, не затоптали, залили – кто ключевой водицей, а кто и ароматным квасом. Пусть Огонь Сварожич, насмотревшийся за год на всякое- лепое и не очень – не обижается. Нарядившись в подслеповатых зимних сумерках в лучшие одежды, люди потихоньку стали собираться на поляне. Здесь уже все было готово к возжиганию нового, молодого огня.

Уже в темноте, когда старый огонь был погашен, а новый еще не родился, из леса , темной стеной окружавшего селение, вышла горбунья. Она тряслась от холода, ее понева колом стояла от налипшего снега. Голову и уродливо выгнутую спину горбуньи покрывала лохматая медвежья шкура, запорошенная снегом. Ее лохмотья скрывали лицо, лишь несколько седых прядей выбивалось из-под темного меха. Женщина опиралась о посох – корявую ветку сосны, и казалось, без этой опоры не устоит на ногах.

Сперва ее никто не заметил – все смотрели только туда, где под умелыми руками старейшины уже начинала тлеть припасенная береста. Новый огонь должен был вот-вот народиться. Вот вспыхнула сухая хвоя, насыпанная под бересту, занялись березовые поленья, толпа, собравшаяся на поляне, дружно ахнула. И тогда кто-то расслышал тихий вздох горбуньи.

Конечно, все знают, что в эту ночь, самую долгую в году, нечисть порой подкрадывается тихонько к человеческому жилищу. Но никто не помнил, чтобы мавка или лешачиха не боялась людей и чистого пламени.

Все, кто стоял рядом с горбуньей, отступили на несколько шагов. Она же, казалось, ничего не замечала, кроме огня, уже ревевшего над кучей сухого хвороста. Подойдя почти вплотную к огню, горбунья блаженно опустилась на колени, и протянула руки к огню.

Только теперь все словно пришли в себя. Первым к незнакомке подошел старейшина Первак. Статный русобородый середович, он лишь недавно перенял власть у своего отца. Старейшину любили – он никогда не стоял в стороне, пока другие работали, и даже на праздник одет был не наряднее прочих. Как и положено вождю, Первак сам заговорил с горбуньей.

– Кто ты, что пришла без приглашения к нашему костру? Откуда явилась?

– Весь моя, в пяти днях пути отсюда, сгорела. – отвечала незнакомка. – А звали меня там Любавою. Позвольте у вас остаться… хоть на ночь. А коли позволите до весны остаться, я отблагодарю.

Голос у Любавы был хриплый, но вовсе не старческий. Это заставило Первака попристальней к ней приглядеться.

– Чем же таким ты сможешь отплатить нам в наших же землях? – усмехнулся он. – Все, что надобно, сами добываем. Еще и торговать случается.

– Золотом лесным отплачу. – Спокойно отвечала Любава. – Весь, из которой я пришла, бортничеством жила. А я видела тут у вас недалеко пчелы зимуют, да только знаков никаких нет рядом. Да еще я травы ведаю. Смогу помочь, коли хворый кто.

Старейшина Первак сперва обомлел от такой наглости. Он нипочем не позволил бы ведунье не то, что остаться в веси, даже обогреться как следует у костра. Но мало ли, кто или что на самом деле может явиться из лесу.

– Ну, вот что, милая… Обогрейся, коли уж пришла, у костра, да и ступай себе по-здорову. А уж мед там или еще что в своих землях я сам возьму, коли надобно будет.

Первак был осторожен, и понимал, что под видом нищенки к костру могла забрести не только нечисть. Прогонишь такую вот, а по весне не дождешься урожая – обидел берегиню.

Женщина, назвавшаяся Любавой, со вздохом скинула медвежью полость. Блеснула толстая Мишату коса, в которую вплетена была алая лента. Только на висках, там, где пряди сами собой завивались кольцами, их прихватил иней. Оттого и показалась сперва женщина старухой. Сверкнули большие синие глаза, появился румянец на щеках. Нет, вовсе не безобразна оказалась лесная гостья. Некоторые холостые парни уже присматривались попристальней: не пригласить ли ее на постоц к себе. На спине же у Любавы оказался не горб, а кузовок. Заглянув всего, все, кто стоял рядом, вновь ахнули – в плетеном кузовке мирно спали два младенца, закутанные в пуховые платки. Женщина поспешно поставила котомку поближе к огню. Малыши даже не проснулись.

Первак уже хотел гнать ведьму с ее подкидышами, – оставит вот так свое отродье, рости потом. Но тут почувствовал на плече руку Витенеги. Первак и не слышал, как она подошла к нему с маленьким сыном на руках. И остановила гневные речи, уже готовые сорваться с губ старейшины.

– Конечно, милая, ты можешь остаться – Заговорила Витенега, взглянув украдкой на грозного мужа. Первак не мог отказать ей – не так часто супруга просила его о чем-то. К тому же умница-жена шепнула ему на ухо: – Дед Плишка уже седьмицу, как переехал к своей мужатой дочери в город, а домишко его стоит пустой, за речкой… Все равно по весне сам развалится, если половодьем не снесет…

Любава кинулась целовать руки спасительнице. Та же, благосклонно приняв благодарность, склонилась над спящими малышами.

– А это у тебя кто? Мальчишки? Оба? Счастливая! Я вот пятерых дочек мужу родила, прежде, чем подарить сына, наследника. Мы уж и не ждали, когда я рожала. А он вот какой родился… Нежданушка. А ты своих богатырей как зовешь?

– Этот, который темненький, Мишата. Он, как заплачет, словно медвежонок ворчит. А этого рыжего Вольгой зову. – Было видно, что Любаве невмоготу разговаривать с любопытной Перваковой женой – ее била дрожь, так что зуб на зуб не попадал, а глаза едва слипались. Но как отказать заступнице, по слову которой только и оставили ее в тепле?

По счастью к женщинам, склонившимся над мальчишками, подошел Первак – звать к столу, накрытому в общинном доме. Каких только чудес не было на том столе! И жареные каплуны, начиненные грибами и травами, и печеный вепрь – охотники специально добыли в лесу сверепого зверя. Горой стояли лоснящиеся маслом блины, вкусно пахло медовыми пряниками. Поблескивали бока кувшинов с квасом, медом, молоком. Любава поставила на стол свое угощение – золотистый мед в сотах и лист кисло-сладкого, пахнущего земляникой, леваша.

Так Любава с сыновьями осталась в Рябиновом Логе. Ее, раз уж старейшина позволил остаться в селении, позвали за общий стол. Соседом ее оказался молодой рыжеволосый парень. Могучие плечи, мозолистые руки и запах каленого железа, который не смывался даже в доброй бане, березовым веником, выдавали в нем кузнеца. Как бы невзначай, передавая Любаве добрый ломоть хлеба с маслом, он коснулся ее бедра. Любава встрепенулась, но тут же поняла, в чем дело, и улыбнулась парню.

Даже за столом молодой кузнец не расставался со своим молотом. Сейчас, ненароком коснувшись им лесной гостьи, он убедился, что она действительно человек, а не какая-нибудь нечисть. Ведь злые духи не выносят прикосновение к огню и металлу, а кузнечный молот, которому подчиняется раскаленный металл, священен вдвойне.

Праздник катился своей чередой. Кузнец, потеряв интерес к Любаве, разговорился и румяной темноглазой хохотушкой, сидевшей напротив. Было видно, что девушка ему нравится. Любава пару раз ловила на себе встревоженный взгляд

Любаве едва хватало сил сидеть от усталости. Но и за столом следили за ней Витенега с Перваком. Почувствовав пристальный взгляд, Любава отломила краешек от румяного каравая, откусила. Теперь ее можно было не опасаться. Да и ей тоже. Хлеб священен. Преломлявший его уже не прохожий – гость. И хозяева уже не могут причинить ему вред. Впрочем, и самим им больше опасаться нечего. Запив хлеб горячим молоком с медом, Любава поспешила в тот домишко, который ей отвели под жилье. Дом деда Плишки, местного гончара, стоял за речушкой и был далеко не нов. С тех пор, как дочь Плишки уехала с мужем в другую деревню, а жена умерла, старику невмоготу было ухаживать за своей хижиной. Домишко постепенно уходил в землю, рассыхался, а оставшись без хозяина и вовсе едва не развалился.

В домике было холодно – печь давно не топили. Немного пахло сыростью. Любава увидела мышь, шмыгнувшую подпол, когда скрипнула входная дверь. Она вздохнула, и устроила кузовок с начинавшими попискивать мальчишками на лавке. Отдыхать еще было рано. Споро затеплила лучину, развела огонь в печи, разостлала на полатях медвежью шкуру.

Положив ребятишек на бурый мех, Любава достала из котомки берестяной туесок с медом в сотах и еще один – с травами и ягодами. Несколько веточек потеплело в огонь – дым, поднимающийся из печи, сразу стал пахнуть летним полем.

Несколько щепоток других трав она запарила в горшке, нашедшемся на полке над печкой. Когда варево немного остыло, она с жадностью припала к горшку. Неказистый, но еще крепкий домик как следует прогрелся. Любава поставила у печки блюдечко с угощением для домового – чтобы не пугал ночью, принял их, непрошеных. А после наконец опустилась на лавку, развернула проснувшихся мальчишек и по очереди приложила к белой, полной молока груди. Один из малышей был темноволосым крепышом. Даже сейчас его темные бровки были словно бы нахмурены. На головке второго пламенели рыжие кудряшки, и его ротик легко растягивался в улыбку. Когда оба довольно засопев, уснули, Любава растянулась рядом с ними, и впервые за ближайшие несколько дней уснула в тепле, под крышей.

Уже на следующее утро к Любаве в дверь постучалась девчушка-доросток: принесла горшочек каши и спросила травок, чтобы унять кашель – деду уже неделю как грудь заложило. Любава не отказала, и уже к вечеру кашель почти совсем унялся. А потом к ней будто ненароком заглянула кузнецова невеста – спросить мази от ожогов для жениха… А после у соседской коровы треснул сосок, и надобно было спасать кормилицу. Любава и тут помогла: успокоила буренку, втерла в вымя пахнущую травами мазь.

Так знахарка осталась в Березовом Логе. Лечила соседей, растила сыновей. Ветхий домишко простоял до весны, да и после не спешил разваливаться. Благодарные селяне, кому помогло Любавино врачевание, помогали одинокой молодухе по хозяйству. Кто дров наколет, кто забор поправит. Кто с мальчишками посидит, пока мать крутится по хозяйству. А почти ровно через год после того, как знахарка появилась в Рябиновом Логе, ее пришел звать встревоженный и гордый Огнезар. Та девушка, с которой он женихался на празднике Солнцеворота, стала по весне его женой, и теперь готовилась подарить сына или дочку. Любава с радостью отправилась помочь Потворе, и вскоре уже передавала счастливому отцу крошечную девочку.

Мишата с Вольгой росли дружными, ладными парнишками. Материными помощниками. Вечерами они втроем разбирали собранные травы, развешивали сушиться в клети. Мальчишки засыпали мать вопросами: а это что за травка? А для чего? А когда ее лучше брать? А какую травку надо взять, чтобы вырасти большим, как горшечник Красемил? А от какой у коровы молоко сладким сделается? А этот корешок – фу, какой горький – чем хорош? И Любава рассказывала, объясняла. Как очистить травяными отварами кровь, какую травку запарить, если вскочил чирей, если разболелся живот…

А однажды – мальчишкам тогда минул четвертый год – Любава принесла домой лубяной коробок с солью. Любава объяснила сыновьям: соль дана человеку светлыми богами. В ее белых крупинках на самом деле таилась великая сила. А как же иначе? Ведь родится она от очищающего огня и смывающей скверну воды. Малая толика такой соли, брошенная в баньке на раскаленные камни, могла отогнать саму Морану – смерть. Всякому, кто сомневается, достаточно спуститься в погреб к хорошей хозяйке. Открой любую кадку, и убедись: огурцы, грибы и капуста, которые без соли сгниют за пару седьмиц, много за месяц – лежат в кадках, целёхоньки, до самой весны. А не хватит этого, спроси у любого охотника. Каждый видел, как раненый или больной зверь жадно лижет каменную соль. А ведь она даже не освящена огнём и целительным наговором!

В тот день Любава сшила для сыновей два мешочка-оберега, расшила их пестрым узором, наполнила солью и сотворила над ними наговор. Только тогда, защитив сыновей от напастей, она стала брать их с собой в лес. А после и одних отпускать – за грибами и ягодами, за травами, за хворостом и водой. И, конечно, покупаться в теплых лесных озерах, полакомиться спелой черникой, покататься с горы на лыжах.

Мишата, всегда лучше чувствовавший себя в лесу, вовремя приводил брата домой. Так уж повелось у них, хоть Любава никогда не говорила, кто из них родился первым, Мишата, сколько себя помнил, защищал братишку. Сперва от грозного гусака во дворе – когда они едва научились ходить, и мать стала выпускать их во двор, это был грозный соперник. Потом от уличных мальчишек, задевавших их, дразнивших Любавичами. У всех остальных были отцы. Они, конечно, порой драли сыновей за уши и не отпускали гулять, пока не переделана вся работа по дому, но зато порой брали с собой на охоту или рыбалку, показывали, как смастерить лук, как оперить стрелу, рассказывали, как просмолить лодку или какой наговор надо сказать, чтобы нож не заступился. У Мишаты же с Вольгой была только матушка. Да какая! Сколько слухов – правдивых и не очень – ходило о ней, ведунье из Рябинового Лога. Каждый из обидчиков бегал к Любаве – кто животом маялся, кто зубами. А коли уж самого от хвори боги уберегли, так сестра или мать у Любавы мази брали – чтобы щеки зимой не морозило, да руки от каждодневной стирки не пухли.

Сначала Вольга прибегал к Любаве в слезах, уговаривал выйти, и объяснить обидчикам, где их отец. Но у матери – Мишата видел – делалось такое жалобно-растерянное лицо, что постепенно они сами научились отвечать на такие вопросы. Мишата кулаком, а Вольга метким словом. И вот что удивительно: если Мишата разбивал кому-нибудь нос, разумеется, за дело, тот возвращался со старшим братом. И доставалось уже самому Мишате. Но Вольга порой отвечал обидчикам так, что те сперва растерянно замолкали, потом заливались смехом, и на короткое время принимали братьев в свои игры. До тех пор, пока дома им снова не объяснили, что водиться с этими двумя не след.

Вольга, как подрос, не отходил от кузнеца Огнезара. А тот и рад. У самого Огнезара подрастала дочурка Забава, на год младше Любавиных мальчишек. Но одно дело девчонка – ей мастерство не передашь, ремеслу не научишь. Разве что подвесочки лить, когда подрастет.

Любава уж знала: не явился к обеду – будет к ужину. весь в саже, но довольный и с какой-нибудь диковинкой: бусиной ли из серебра, чеканным обручьем, или новым ножом. И Огнезар не мог нахвалиться на непрошеного подмастерья – мол, и ловок, и смекалист, и, самое дивное – ни разу не ожегся, даже когда несмышлёнышем в кузню в первый раз пришел. Любава не удивлялась. Вольга с детства был таков: на огонь в печи уставился, и улыбается чему-то, словно видит не рыжие языки пламени, а дальние дали.

Огнезар, конечно, не первый год у наковальни молотом машет. Ладони мозолями покрылись, что лучше кожаных рукавиц защищают от случайного огонька. Но малец-то в первый раз порог кузни переступил!

Любава была спокойна за Вольгу. Больше она тревожилась за Мишату – тот сперва все за материну юбку цеплялся, особенно когда Любава отправлялась в лес собирать травы. Вольга тут же отпрашивался в кузню, Мишата увязывался за ней. Мальчишка совсем не боялся леса. Вскоре он уже мог сам обходить ягодники и грибные места за полдня пути, умел наблюдать за луной и знал, когда наступает время для каждой травки. К двенадцати годам он мог по несколько дней пропадать в лесу, взяв с собой только нож, да горбушку подсоленного хлеба.

Мишата был бы непревзойденным охотником – он без труда разбирал путаницу звериных следов на лесных тропках. Да вот только охотиться он не любил. Разве что бил ради мяса зайцев, да караулил на болоте по осени откормившихся уток.

Со временем Любава привыкла, что, покончив с каждодневной домашней работой, мальчишки убегали – Мишата в лес, Вольга в кузницу. Она же оставалась одна. Правда, порой прибегала кузнецова Потвора с дочкой, и тогда уже Любава отводила душу, уча маленькую Забавушку прясть и ткать, шить и вышивать, низать на шелковую нитку граненые бусины и стряпать пироги с визигой и с яблоками.

Никогда не боялась Любава за сыновей. Знала, не обидит огонь одного, не испугает лес второго. Лишь когда собиралась над лесом тяжелая грозовая туча, когда начинали на горизонте сверкать молнии, и грозно рокотал гром, Любава не знала покоя, пока оба сына не окажутся подле нее. Мальчишки, не знавшие от матери других запретов, послушно спешили домой. Зато и Любава, когда приходилось в такие грозовые дни сидеть под крышей, тешила сыновей, как могла. Заводила сладкое тесто для пряников, рассказывала дивные сказки.

Как-то ночью Любаву разбудил громкий тревожный стук в дверь. На пороге стоял Огнезар. Однако Любава едва узнала соседа кузнеца. Она едва смогла понять сквозь всхлипывания и мольбы: Потвора… Спаси. Огнезарова жена, Потвора, как родила, таять стала на глазах. Едва-едва сил хватало по дому работу сделать. Они и сдружились-то потому, что без Любавиных отваров ей вовсе худо становилось. Встать неделю не могла. Особенно после ежемесячного очищения. А тут, видно, совсем расхворалась.

Без лишних слов знахарка подхватила суму, в которой у нее уже были собраны травы и снадобья, которые использовались чаще всего. Сыновья никогда не перечили матери, но когда Любава уже готова была шагнуть за порог, они уже были готовы – Вольга перехватил короб у матери, Мишата уже взял другой, в котором хранились заговоренные камни и драгоценная целебная соль, вываренная из ключевой воды в полнолуние.

Любава сперва хотела отослать их домой, но знала, что если уж Вольга чего-то решил, то его не отговорить. А уж Мишата – тем более. К тому же Любава чувствовала, что от них в доме кузнеца и впрямь может быть толк. Да хотя бы Забаву будет кому до их дома проводить, если что.

Кузнец, уже измучившийся от ожидания, едва не бегом поспешил домой. Любава и Вольга едва за ним поспевали. И все равно едва не опоздали: едва переступив порог, Любава услышала тяжелое, хриплое дыхание Потворы. Увидела перепуганную Забаву: темные глаза, огромные от страха, полны готовыми пролиться слезами.

Девчушка выносила из-за занавески, за которой металась по широкой, застеленной шубой лавке, мать, грязные тряпки. Любава отметила пятна крови и густой белой мокроты на них. Ничего… не в первый раз она помогает Потворе. Привычно достав из сумки трави, Любава улыбнулась испуганной девочке, мельком подумав: вроде недавно только перерезала пуповину на веретене, ниточкой льняной перевязывала, чтобы росла девчушка мастерицей. А уже вон какая выросла, невеста почти, скоро в поневу вскочит.

Вот и надо Потвору на ноги поставить, чтобы было кому передать ей женское разумение. Любава вошла в комнатку, коснулась горячего, липкого от пота лба больной. Вгляделась в мутные, ввалившиеся глаза, и почувствовала, что ее лекарское искусство на этот раз будет бессильно.

– Чур меня. – шепнула тихонько знахарка, отгоняя недобрые мысли. Вольга уже рылся в принесенном коробе, откладывал какие-то мешочки. Любава заглянула, чем собрался врачевать сын, потрепала его по рыжей голове. Все правильно сообразил. Поставил на огонь котелок, знахарка стала шептать над травами заговор – чтобы заперли кровь, розовой пеной выходящую из груди больной, чтобы изгнали тягучую сырость, заложившую грудь, погасили бы жар, от которого на глазах таяла кузнецова жена.

Когда совсем рассвело, и Потвора уплыла в зыбкое марево сна, Любава отвела ребятишек к себе, налила по большой кружке молока с добрым ломтем хлеба, всучила испуганной Забаве пряничек, да попросила похозяйничать у нее – покормить смирную козу и десяток рыжих кур, отогнать пастись гусей – а Мишата уж присмотрит за ними. Вольге было велено наколоть дров для бани и наносить воды. В кузне делать сегодня все равно было нечего – Огнезар сидел над своей ненаглядной, стерег сон.

Три дня Любава почти не отходила от Потворы. Забаву забрала к себе – и ей не надо мать больную видеть, и мальчишки при ней бедокурят меньше. Огнезар сам стал похож на обтянутый кожей мешок – Любаве едва удавалось заставить его съесть хоть что-нибудь. Однако все усилия оказались тщетны. На третий день Потвора, посмотрев на мужа светлыми, уже не здешними глазами, тихо отошла.

Следующая неделя прошла словно в тумане. Дети были непривычно тихи, шептались о чем-то в своем закутке. Вольга великодушно отдал Забаве серого щенка, одного из многих детей Лайки, сторожившей их двор от незваных гостей. Только Любава знала, как хотел он оставить псёныша себе. Вольга давно уже поговаривал о верном друге,с которого можно было бы брать с собой на охоту. Но, увидав, что забавный щенок высушил наконец слезы на глазах у подруги, Мишата без слова расстался с ним. Только стал приносить домой больше мелкой дичи – делился с приятелем. Оплакала Потвору осень, покрыла белым саваном могилку зима. Притупилось, словно скованное первым морозом, горе. Жизнь пошла своей чередой. Хотя это как еще сказать. Мальчишкам исполнилось семь, а значит, в Турицы их ждал обряд наречения имени.

Накануне дня посвящения мальчишки ночевал в клети. В этой маленькой сараюшке хранились одежда и утварь, сушились целебные травы. Здесь, под охраной волчьей шкуры, стоял большой сундук с приданым Любавы. На нем-то, расстелив на широкой крышке тощий тюфячок, они и устроились. Три дня перед тем, как получить взрослое имя, мальчики должны были провести вдали от домашнего очага, не показываясь солнцу, не вкушая хлеба. Нынче в клети навсегда останутся их детские назвища. Завтра в дом они вернутся с новыми, взрослыми именами.

Сон к мальчишкам не шёл. Всю ночь они шептали, ворочались. То и дело один из них вскакивал и подбегал к двери, поглядеть сквозь щёлку: не светлеет ли уже темное зимнее небо? Босые пятки холодил покрытый гладкой берёстой пол. Сладко пахло травами, которые мать собирала жарким летним днем. Наконец, измучившись ожиданием и озябнув, они укрылись богатой медвежьей полостью и свернулись калачиком, еще немного потолкались локтями, устраиваясь поудобнее. Две пары зеленых глаз сперва старательно таращились во тьму, потом веки стали тяжёлым, и один из мальчишек засопел. Второй решил, что тоже немного, совсем чуть-чуть, полежит с закрытыми глазами.

Утром, когда Любава зашла в клеть, чтобы разбудить сыновей, она не смогла заставить себя окликнуть их. И долго стояла, глядя, как спали, свернувшись калачиками, ее мальчики. Из-под широкой меховой шкуры торчали только макушки. Длинные волосы перепутались. На одной мордашке, как всегда, блуждала озорная улыбка. У второго серьезно нахмурены брови.

Сыночки… Семь лет, как один день, прошло с тех пор, как поселились они с сынишкой в Рябиновом логе. А вскоре и второй появился… Они росли как братья. Да и сама Любава порой забывала ту зимнюю ночь, когда на пороге ее дома оказался меховой сверток. Оба мальца росли смышлеными, но один схватывал на лету, другому приходилось немного посидеть, поразмыслить, прежде чем наука уляжется в его голове. Мальчишки – куда же без этого – не раз приносили домой синяки после уличных драк. Но и тут один, худой и увертливый, получал шишек меньше, чем его брат, упрямо набычившись, шедший на врага.

Любава знала о своих детях все. Кроме одного: какие имена предки подарят им нынче.

Тут наконец мальчишки проснулись. Пора было отправляться туда, где для них начнется обряд наречения имени.

Весь просыпалась. Из каждого двора выходили празднично одетые люди и спешили к реке. Там, на утоптанной полянке перед резными ликами богов, уже горели костры.

Мальчишки последний раз оглянулись на мать, и отправились вместе с другими мальчишками, ожидавшими посвящения. Река ещё крепко спала под прочным панцирем льда, но сын её, неугомонный, шумный ручей, не замерзал всю зиму. Он в этом месте был неглубок, как раз по пояс мальчишке, а ширина не больше десятка шагов. Но сегодня это был не просто поток – граница между мирами, одно из препятствий на тропе Посвящения.

Семеро мальчишек нетерпеливо переминались с ноги на ногу. Горящие глаза внимательно всматривались в синеющий на том берегу лес. Морозный зимний ветер раздувал рубашонки – длинные, перешитые из отцовских и материнских – не корысти ради, а чтобы боги рода признали и охранили детище. Сегодня им предстояло сменить эти детские одёжки, какие равно носят и мальчишки и девчонки, на первые мужские порты. Они вступят в пору отрочества и начнут постигать ремесло. Кто-то переймет отцовское дело. А кто-то пойдёт по иному пути. Счастливчики, отцы которых были воинами, с младых ногтей начнут постигать воинскую науку. Но конечно, среди мальчишек было больше будущих горшечников, кузнецов, пахарей, охотников.

Отсюда, с берега ручья, мальчишкам были видны костры, разведённые на широкой поляне перед ликами богов. Наконец жрец дал сигнал – в начинающее светлеть небо взвился зеленоватый язык пламени. Испытание началось.

Рыжий Любавич первым шагнул на камни. Скользкие валуны у берега были всего на вершок прикрыты водой, по тёмной поверхности которой резво плыли острые льдинки. Дыхание сразу перехватило, кожа покрылась мурашками. Но ничто в этом мире не дается без борьбы. Помедлив немного мальчишка сделал следующий шаг, и ещё… и ещё… Вот уже он миновал половину пути, вот до берега осталась всего пара шагов.

Мальчонка уже был готов вздохнуть с облегчением, ступив на твёрдую землю… но вдруг босая нога соскользнула с пошатнувшегося камня, и он едва не полетел кувырком в ледяную воду. За спиной раздался сдавленный вздох – товарищи с тревогой следили, как барахтается в воде первый из ступивших на путь посвящения. Наконец мальчишке удалось выбраться на берег и улыбнулся, помахав рукой оставшимся позади друзьям.

На какое-то время он поверил, что самое трудное осталось позади. С другого берега видели, как Любавич храбро шагнул под сень леса.

Его брат, Любавич темный, шел за именем последним. Другие мальчишки уже успели получить имена и отогревались у больших костров на поляне перед ликами богов. Он же переминался с ноги на ногу, ожидая, когда придет его черед.

Хорошо, что остальным не разглядеть, как он чуть не до крови прикусил предательски трясущиеся губы. Сам он пытался себя убедить, что это всё от холода, но сердчишко, молоточком бившееся о ребра, не соглашалось с ним. Страшно!

Много раз бродил он по этим тропинкам, собирал ягоды на этих полянах, но нынче всё не так. На берегу было уже почти светло, а в древней чаще всё ещё царила тьма. Шаг за шагом входил он в эту темноту. Вот угас последний отблеск света, проникавший между деревьев. Отсюда уже не было видно берега ручья. Мальчишка огляделся: знакомые до последней иголки ели представали мохнатыми ногами чудовища. Корявые ветви дубов, покрытые снегом, складывались в причудливые картины. Днём он без труда признал бы белку, зайца, лису, разглядел бы ежа, потревоженного лесорубами… Сейчас же можно было различить только светящиеся глаза, пугающие шорохи и рассерженное сопение. Словно духи леса приглядывались к нему, решая: сейчас проучить маленького наглеца, нарушившего их покой, или немного подождать, пока он заплутает в чаще?

А уж когда подал голос филин, торопящийся вернуться с ночной охоты в родное дупло, Любавич припустил во все лопатки. Мальчишке казалось, что за ним гонится крылатое чудовище. Он бежал, не разбирая дороги, пока окончательно не выбился из сил. Только выбежав на небольшую полянку остановился, переводя дух. Здесь тьма немного отступила, а вместе с ней и страх. Да, пожалуй, пройти по тёмному лесу труднее, чем перейти вброд ручей. Собравшись с силами, Любавич двинулся дальше.

Узкая и извилистая, как заячий след, тропинка петляла между деревьев. Мальчишка двигался быстро, и поэтому не чувствовал холода. Хотя из его рта и валил пар. Неожиданно впереди показался неверный красноватый свет. Сперва Ему почудилось, что он прошёл через весь лес и вышел на опушку, откуда видно было восходящее солнце. Но свет становился всё ярче и ярче, повеяло теплом. Любавич сделал ещё несколько шагов, и из-за горбатых сугробов разглядел поляну, посреди которой горел костёр.

Последние ночные тени казалось, тянулись к огню, собираясь под ветвями деревьев, но яркое пламя не пускало их на поляну. Мальчик несмело подошёл к огню, улыбнувшись, протянул руки к теплу, прислушался к трескотне горящих поленьев. Он не сразу заметил, что у костра не один. Человек стоял по ту сторону пламени, и яркий свет не давал его разглядеть. На нём была длинная белая рубаха, вышитая красными узорами. Лицо скрывала берестяная личина.

Мальчишка замер. Сердчишко его, казалось, готово было выскочить из груди от волнения. Перейти холодный ручей – ерунда. Пройти через тёмный лес – страшно, но всегда можно попросить защиты у пращуров. Встретиться лицом к лицу с одним из их воплощений – вот, пожалуй, самое серьёзное из его испытаний. Незримо духи окружали человека везде: дома и у реки, в лесу и в поле – везде были свои хранители. Им оставляли подношения – лоскутки ткани, повязанные на ветви деревьев; краюху хлеба на стерне сжатого поля; свежий веничек и ведерко чистой воды в бане. Но очень редко эти существа из мира нави представали перед людьми. Являлся в одном из своих изваяний Перун. Хромой собакой убегает от людского голоса, огня и железа коровья смерть. Пращур приходит дать имя новому ростку своего рода.

Человек величаво обошёл костёр и склонился над мальчиком. В руках у него мелькнул нож. Острое лезвие скользнуло по волосам. Светлые пряди невесомо опали на шершавую мужскую ладонь. Резкое движение руки, и они яркой искрой вспыхнули в огне. Вместе с волосами сгорало в огне прошлое мальчишки по имени Здрав. В эту минуту на поляне их было трое: пращур, стоящий по ту сторону смерти; огонь, хранящий новую жизнь, и безымянный мальчик, не принадлежащий сейчас ни к одному из миров.

Вдруг, когда новое имя уже готово было сорваться с губ, рядом негромко хрустнула сухая ветка, зашуршал снег, ссыпавшийся с еловой лапы. На поляну вышла рысь. Точнее, вышел Рысь. Крупный самец по бедро взрослому мужчине в холке, с лапами шириной в мужскую ладонь. В пышном зимнем уборе. Настоящий лесной князь. Ореховые глаза отражали отблеск костра, кисточки на ушах чутко подрагивали, хвост нервно охаживал бока.

С кажущейся мягкостью зверь шагнул на поляну, ни чуть не боясь ни людей, ни яркого огня. Зрением. обострившемся вдруг до того, что стал внятен узор каждой снежинки, искрящиеся на пятнистой шкуре, Любавич приметил, что Рысь хромает на правую заднюю лапу. Припав на передние лапы, большой кот изготовился к прыжку. Сзади раздалось сипение волхва. Видно, он хотел что-то крикнуть мальчишке, но не мог – язык прилип к горлу.

Мальчишка же между тем шагнул навстречу Рыси, трясясь, но не от страха, а от едва сдерживаемой ярости. В груди у Рыси заклокотало. Мальчишка в ответ тоже угрожающе зарычал. Он не отводил взгляда от ореховых глаз Рыси с черной точкой зрачка, почти не видной в отблеске пламени. Наконец зверь не выдержал, и опустил глаза. Подошел, и ткнулся широким лбом в колени мальчика. А потом повернулся, и одним прыжком скрылся в кустах. Еще мгновение в предутренней тишине слышно было, как наст хрустит под тяжелой когтистой лапой. В огне треснуло полено, и волшебство было разрушено.

Любавич с растерянной улыбкой обернулся к волхву. Ну, теперь-то он получит новое имя!

Новое имя… Когда рождается младенец, мать с отцом дают ему первое имя – оберег от беды, хворей-напастей да дурного глаза. И хранит он дитя вернее, чем хитрый узор, вышитый по подолу детской рубашонке. Но имя, как и одёжка, становятся человеку малы. Как обретают ясность черты, становясь подобием материнских или отцовских, так же проясняется характер человека. И тогда уже ему нужно новое имя, пригодное для взрослой жизни. Вряд ли дрогнет перед врагом вой по имени Храбр. Вряд ли останется без жениха светлоокая Краса. Правда, случается порой, что отец или мать в сердцах дают ребёнку неласковое назвище. И мыкают всю жизнь горе-злосчастье Нелюбимы с Нежданами.

Но тот покачал головой, и проговорил глухим, севшим от испуга голосом:

– Не мне давать тебе имя. Сам хозяин лесов пришел тебя приветить. Быть тебе Мишатой. По нежданному твоему гостю.

Нареченный Мишатой поклонился, и поспешил по другой тропинке, широкой и утоптанной, обратно, туда, где ждали мать и брат. И жарко натопленная баня. И веселый праздничный пир. Обратная дорога показалась ему короче. Лес уже не казался мрачным и незнакомым. Ночные тени отступили, начиналась хлопотливая дневная жизнь. Завела свою звонкую песенку синичка, мелькнула в ветвях любопытная белка, провожая маленького гостя. Вековые ели расступились, и меж их ветвей проглянули первые лучи солнца. Вот под ногами вместо тверди оказался лед, сковавший реку. Мальчишка помахал рукой, зная: с того берега, от костров, уже разглядели черную точку, показавшуюся из леса. Отдышавшись, Мишата прибавил шагу, и вскоре мать уже обнимала улыбающегося мальчишку, а брат сунул в руки кружку с горячим питьем.

– Как звать-то тебя теперь? – Мишата пристально вглядывался в лицо брата: изменилось ли в нем что-нибудь с новым именем? Изменился ли он сам?

– Пращуры судили Вльгой называться. – с широкой улыбкой отвечал тот. – А тебя?

– Мое имя теперь Мишата. – улыбнулся он в ответ.

Вечером начался широкий, щедрый, на все городище, праздник. До самой полуночи не смолкали над рекой веселые голоса, песни и смех. Пращуры и боги светло улыбались, глядя на удалое веселье. Мишата с Вольгой, вдоволь накатавшись на ледяных горках, лакомились сладкими пирожками у жаркого огня.

День был такой, какие случаются только на излете зимы. Снег схватился льдистой искрящейся коркой, по синему небу весело катилось солнечное колесо. Птицы, чуя скорый приход весны, весело перекликались.

Любава с самого утра выпроводила сыновей в лес – поискать под снегом перезимовавшую клюкву, насобирать шишек на растопку. Братьев второй раз просить не пришлось. Сунули за пазуху по толстому ломтю хлеба с маслом, подхватили легкие лыжи, подбитые лосиным мехом, да и были таковы. Однако солнце уже стояло над соснами, хлеб был съеден, а лукошки по-прежнему пусты. Они обошли все известные им ягодники, но они уже стояли пустые.

– А если на дальних болотах посмотреть? – Вольга искоса посмотрел на брата.

– Можно бы… да далеко ведь.

– Это пешком далеко. А на лыжах вмиг обернемся.

Лыжи у братьев и впрямь были отменные. Легкие, верткие, на лосином меху. Мишата, поразмыслив, кивнул, и легкий Вольга унесся вперед. Мишата помотал головой, и не спеша пошел следом.

Идти по проторенному пути было привычно и легко. Верные лыжи словно пели: «Бысс-трей, бысс-трей», оставляя за спиной две ровные полосы. За плетёным поясом верный охотничий нож. Утром, перед тем, как отправиться на посвящение, Мишата испытал его – несколько раз кинул в столб, стараясь попасть в темнеющий сучок. Острие глубоко вошло в твёрдое дерево. Доброе лезвие запело, трепеща. Тёплая куртка на волчьем меху не давала морозу добраться до тела. А вскоре от быстрого бега, от предвкушения испытания, схватки, под тёплой одёжей стало жарко.

– О чем задумался? – Вольга потряс Мишату за плечо.

– А? Да так… Почему матушка грозы боится?

– Она как-то говорила, мол, горели мы. Раньше в другой деревне жили, а потом погорели, и пришлось сюда податься.

– Странно все это. Сколько раз расспрашивали ее, все вздыхает, да молчит.

– Может, об отце вспоминать не хочет? Может, он тогда при пожаре погиб?

Вольга не любил долго говорить о печальном. Наклонился, сметая снег с кочки, и тут, наконец, обнаружил под толстым белым покрывалом красавицу-клюкву. Твердую, ярко-алую, сладкую от мороза. Разговаривать стало некогда – братья занялись делом. Вскоре их туески наполнились крупной отборной ягодой.

С полными лукошками они, гордые добычей, хоть и продрогшие до костей, возвращались домой. Вольга, как всегда, унесся вперед. Мишата мерно шел за ним, экономя силы. Им оставалось пересечь небольшой овраг, по дну которого летом бежал ручей. Этот овраг заканчивался почти у самого их дома.

Мишата немного помедлил, прежде чем скатиться на дно ручья. Он знал, что Вольга обычно скатывается дальше – там, где склон повыше и круче. Сам он тоже любил покататься с горы, но сейчас, возвращаясь домой с лукошком клюквы, опасался рассыпать ягоду, и спустился по пологому невысокому склону.

Мишата как раз двинулся вдоль оврага, когда вдали послышались крики Вольги. Нахмурившись, он прибавил шагу. Что опять натворил его брат?

Вольга хмуро отряхивал от снега слетевшую с головы шапку. А перед ним стоял сын старейшины. Он, видно, тоже возвращался домой с долгой прогулки. Лёгкий, статный, он словно всё ещё летел по заснеженной лесной тропе. Тёмные кудри выбились из-под меховой шапочки. Голубые глаза, казавшиеся ещё ярче из-за тёмных ресниц, смотрели дерзко и весело. Щёки раскраснелись, лёгкая курточка, перехваченная нарядным ремешком, распахнута. На ногах – лыжи, прикреплённые к щегольским, украшенным по голенищу тесьмой, сапожкам. За спиной Нечая стояли, захлёбываясь смехом, двое его приятелей. Они, постоянные участники Нечаевых проказ, не хотели отставать от своего вожака. Хотя бы потому, что иначе острый язык Перваковича обратился бы против них.

– Это ты, Вольга? – Насмешливо спросил Нечай. – Извини, я увидел из-за сугробов только серое пятно, и принял тебя забродячего пса, вот и кинул снежок – прогнать с дороги.

– Пожалуй, от собаки тебе досталось бы за такие слова. И за снежок тоже.

– А ты пожалуйся своей матери-ведунье. Может, она меня лаять заставит? – и Нечай снова залился смехом.

– А чего тебя заставлять делать то, что ты и так умеешь? – Мишата встал рядом с братом. – И так вечно лаешь всех вокруг.

– А вот и второй Любавич пожаловал. Что, опять для своей мамки-колдуньи всякую гадость на болотах собирали? – Нечай вырвал у Мишаты лукошко. – Ой! Вы посмотрите! они девичьи угодья обирать ходили! Клюквой баловать свою мать-ведунью будут! Или она ягоду заговорит, да девок угощать будет, а от того у них личики белые прыщами пойдут?

– Точно-точно, – поддакнул один из Нечаевых дружков. – Сестрица моя у нее травки брала, в баню сходить. Так вышла оттуда, будто кто ее крапивой настегал! До сих пор чешется!

– Что ты напраслину возводишь, Нечай. Уж не твоему ли батьке матушка помогла, когда он на охоте застудился?

– Помогла. Еще бы ей не помочь. Ведь моему отцу стоит только слово сказать, и ее, приблудную, из селения вмиг выгонят. Вместе с вами. Где она тогда зелья свои варить будет?

– Не варит она никаких зелий. Отвары целебные готовит, и все.

– А почему же она вас нынче из дому спровадила? – Нечай хитро прищурился. – Небось, как вы ушли, заперлась, и…

– А пошли сейчас, и проверим, чем там матушка занимается. – Вольга с вызовом оглядел троих соперников. Мишата, у которого уже начинали чесаться кулаки, мысленно поблагодарил брата. Он уже готов был расквасить нос этому задавак Нечаю.

Пятеро мальчишек пробрались по оврагу к самой избушке Любавы. Из печи валил дым. Сквозь конца видны были отблески света. Недолго думая, Вольга забрался по поленнице и заглянул в оконце. Мать была не одна. Напротив нее сидел статный рыжеволосый незнакомец. Дорогая шуба, крытая алой тафтой и отделанная соболями, соболья же шапка, лежащая рядом, выдавали в нем купца. Нечай и его приятели как-то сразу заскучали. Они ожидали увидеть что-то страшное и таинственное, а вместо этого… подумаешь, заезжий купец. На подворье старейшины, Нечаевого отца, чуть не каждый день останавливается подвода.

Нечай с друзьями быстро убрались восвояси, а Мишата все не мог оторваться от узенького оконца под стрехой. Растянувшись на животе, он слушал, о чем говорил с матерью незнакомец.

– Где мальчишки-то? Глянуть бы хоть одним глазком.

– Да скоро уже явятся. С самого утра в лес утянулись. Клюкву, говорит, пособираем. – В голосе матери явственно звучала ласковая улыбка. – Знаю я их клюкву. Накатаюстя сперва на лыжах, надурачатся, потом уж примутся туески заполнять.

Мишата покраснел. Все и в самом деле было так, как говорила мать. Порой они целый день проводили в лесу, больше развлекаясь, чем собирая ягоду или хворост.

– Одного-то я недавно видел, имя ему давал. А на второго, твоего, посмотреть не успел.

Мишата почувствовал, как холодом протянуло по спине. Вспомнился красавец-Рысь и его яркие, немигающие золотые глаза. Неужто… неужто это он приходил на лесную поляну в день посвящения?

– Оба они мои. Как прижала его к груди семь лет назад, так и поняла: мой он сын.

– Лучше тебя мне матери не сыскать было. Хоть и не родное детище, а воспитала, как своего. – незнакомец ласково тронул мать за плечо.

Мишата наконец понял, о чем говорит незнакомец. Кто-то из них Любаве не родной сын.

– А что, не замечала ли ты за ним чего-нибудь… этакого. Он мне братучадо все-таки. Должен был как-нибудь проявиться.

– Нет, Семаргл Сваржичь… Да он же мал еще. Я то уж знаю, кровь она всегда свой голос подаст. – Любава тяжело вздохнула, а Мишата чуть не сверзился с поленницы. Семаргл! У его матери, в их избушке, сидит сам бог огня! Да еще и говорит, что он – дядька кого-то из них. Кто же тогда отец этого подкидыша? И кого подкинули? Его или… Вольга, проводивший Нечаевича, вернулся и тоже залез на пленницу. Мишата дал ему знак молчать, и отвел в овин. Там он рассказал брату о том, кто у матери в гостях, и о том, что одному из них огненный бог приходится дядькой.

– Так что мы с тобой получается, не братья. – закончил он сумрачно.

– Как это не братья? Нас одна мать вскормила. Ни тебя, ни меня она не ласкал и не строжила сильней, чем другого. Так что ты мне брат все равно. А насчет того, кто из нас подкидыш, даже сомневаться нечего – ты.

– Это почему еще? – Мишата обиженно засопел.

– Ну как… Если Семаргл одному из нас дядька, стало быть, отец у него не простой человек. Так? – Вольга загнул палец.

– Так. – Согласился Мишата. Конечно, называть Перуна или Велеса человеком, пусть и не простым, было неправильно, но и произносить их имена как-то жутковато.

– Ты сильнее, чем я. Да и большинства мальчишек в веси сильнее, на солнце никогда не обгораешь, хоть и рыжий, как я. Это тебя прадед-солнце не хочет обижать. И в лесу не заблудишься никогда – это тебя леший боится запутать. А еще на тебя ни одна собака не лает. Ну что, пойдем тебя дядьке покажем?

Мишата уныло поплелся за братом. Он завидовал легкости, с которой Вольга принял свалившиеся на него новости. И тому, как быстро разрешил брат загадку, над которой Мишата готов был ломать голову всю ночь. Вольга же поскрипел у порога лыжами – сделал вид, что они вот только что воротились. В темных сенях мальчишки поставили в угол лыжи, повесили куртки. Вольга еще раз сжал руку брата. Скрипнула дверь в горницу. В печи ярко грел огонь. Мерно жужжало веретено – Любава сидела за прялкой. Кроме нее в горнице никого не было. Мишата хотел было спросить ее о госте, но Вольга вовремя пихнул его в бок. Столько времени мать хранила от них эту тайну. Незачем вынуждать ее сейчас рассказывать им все. А что странный гость их не дождался, так наверняка у бога огня есть дела поважнее, чем ждать, пока какой-то мальчишка вернется из лесу.

Всю ночь Мишате во сне виделись горящие глаза рыси. Он так и не решился рассказать брату о том, что с ним произошло в день посвящения.

На следующий вечер мир нави вновь дохнул в лицо Любавичам. Сын воеводы, Лютобор пришёл к Любаве чем-то встревоженный. Его отец, воевода Вышата, заболел. Началось с ерунды – с щепки, впившейся в ногу на охоте. Мать, словно почуяв что-то, кинулась лечить – прикладывала к ноге припарки из ароматных трав, заговаривала ранку.

Вышата сперва подсмеивался над матерью, отмахивался. Что, мол, мне, старому коняке, сделается. Лютобор тоже не встревожился за отца. Воевода всегда казался ему несокрушимым. Парень не помнил, чтобы к отцу хоть раз привязывалась хворь посерьёзней насморка.

Но вскоре Вышата перестал улыбаться. Стал охать, надевая сапог. Старался беречь больную ногу. А потом и вовсе слёг. Метался на лавке в мокрой льняной рубахе, расшитой оберегами, защищающими от болезни. Вдыхал дым курящихся у изголовья целебных трав. Нога из-за пустячной царапины опухла, сперва побелела, а потом вокруг ранки появился чёрный высохший струп. Он отходил вместе с тряпочками, которыми ежедневно перевязывали рану. И из-под корки сочился зловонный густой гной.

За несколько дней от могучего сильного воина осталась лишь чахлая тень. Мать Лютобора уже подумывала готовить белый вдовий наряд. Лютобор отвёл к тётке младших сестрёнок, ничего не понимавших, утиравших покрасневшие глаза, шмыгающих распухшими носами. А сам остался в избе, помогать матери, тайком утиравшей слёзы.

Отец таял. Глаза, когда Вышата находил силы ненадолго открыть их, то были затуманены болью, то горели жаром. Под ними залегли тёмные тени, нос заострился. И тогда, исчерпав всё своё небольшое лекарское искусство, мать послала сына к солевару: пусть даст для воеводы заговорённой соли, способной отогнать злую болезнь. Встревоженный, Лютобор поспешил ко Любаве.

Та, конечно, сразу собралась и поспешила к занемогшему воеводе. Любопытные мальчишки, разумеется, увязались за матерью. Как-то она сумеет отвести беду? Мальчишки не сомневались, что помочь она сможет. Гордые порученным делом, они тащили тяжелую сумку с травами. К тому времени они не раз видели, как мать лечила больных, и готовы были помогать ей бороться с напастью.

В числе прочих снадобий, хранящихся в закромах у Любавы, был туесок с солью. Она рассказывала сыновьям, как брала для этой соли воду в самый день солнцеворота, когда солнце и вода обретают целебные свойства. «Соль из воды родится, на огне вырастает. В ней заключена мощь огня и воды – поучала она – К тому же на счастье в этот раз солнцеворот пришёлся на растущую луну, которая тоже обладает немалой силой. А если к такому снадобью, обретённому в добрый час от двух великих стихий добавить верное Слово – никакой недуг, никакая напасть не устоят перед ним".

Вольга с Русаем едва поспевали за спешащими Любавой и Лютобором. Взбираясь на высокое крыльцо воеводиных палат, они с облегчением перевели дух. Пришли! Открылась, заскрипев, тяжёлая дверь, и из дома густо пахнуло травами, теплом и болезнью. Вслед за матерью, счистив снег с сапожек, мальчишки прошли через сени в горницу.

Воевода обессилено распластался на своём ложе, изнемогший после тяжёлой, полной ноющей боли и сжигающей лихорадки, ночи. Его смуглое даже сейчас, на исходе зимы, лицо, стало серым от боли. Тёмные глаза под кустистыми бровями горели огнём лихорадки. Крепкие руки нынче беспомощно вытянулись вдоль тела и то собирали в горсть меховое одеяло, которым был укрыт воевода, то слепо шарили по густому меху, словно ища чего-то.

Любава, как подобает доброму гостю, поклонилась Чурам, хранящим очаг. Обняла, утешая, придавленную горем хозяйку. Она тоже вся извелась. Глаза покраснели от пролитых тайком слёз. Сколько боли, тревоги было в них! И всё-таки добрая женщина слабо улыбнулась Вольге и Русаю, потрепала по рыжим вихрам.

Ласково, но твёрдо Любава выпроводила жену воеводы из избы. Помощи от неё не получить, а лишняя сырость сейчас ни к чему. На Лютобора, упрямо набычившись, сидевшего рядом с отцом, ведунья едва взглянула. Вольга, тихо и быстро исполнявший немногословные указания матери, не узнавал ее. На лице, всегда таком добром и нежном, появилось какое-то отрешённое выражение силы и твердости. Иногда она замирала, склонив голову, или кивала, словно прислушиваясь к чему-то, ясному только ей.

Мальчишки во все глаза наблюдали за ведовством, которое творила их мать. В несуетливых и уверенных жестах Любавы угадывалась сдерживаемая сила. Так воин, исполняя своё правило, выплетает затейливую вязь ухваток, подчиняясь внутреннему чутью. Но сила воина холодная, стальная, она подобна стали меча. Она создана сокрушать, пусть даже защищая. Сила же ведуньи, напоминала ровное белое свечение, тёплое и живое.

Любава тем временем отпустила руку больного, раскрыла холщовую сумку, которую принесла с собой. Придирчиво отобрала несколько поленьев из тех, что были сложены возле печи, и поставила на огонь котелок. Тот в свете очага блестел начищенной медью. Вдоль края видны были таинственные знаки, которые охраняли и умножали целительные силы отваров. Любава, наученная мудрым волхвом, сама чеканила их в лунную ночь. Пока вода закипала, ведунья достала из туеска добрую щепоть соли и шептала над ней. Лютобор был в каком-нибудь локте от склонившейся над снадобьем ведуньи, но всё равно лишь с трудом разобрал слова заговора.

– Семаргл-Сварожич! Велик Огнебожич! Спали боль-хворобу, очисти утробу, у Вышаты людины, у всякой тварины, у стара и млада! Ты – Божья Услада! Огнём очищая, мощь душ отворяя, спаси чадо Бога, да сгинет хвороба. Тебя прославляем, к себе призываем. Ныне и присно и от круга до круга! Тако бысть, тако еси, тако буди!

С этими словами Любава бросила часть белых крупинок в кипящую воду. Варево вдруг забурлило белым ключом. Густой пар поднялся к лицу солевара плотным золотистым облаком. Пламя в очаге ярко вспыхнуло, словно в него подбросили сухих веток, алые язычки жадно лизали медные бока котелка. И пар, поднявшись под потолок, не развеялся, а вылетел через окошко, словно унося с собой слова целительного заговора. А Любава улыбнулась и оставшуюся соль положила на чистую тряпицу.

– Дай нож – неожиданно обратилась ведунья к притихшему Лютобору. – Чистых тряпок принеси, да ремешок кожаный.

Парень метнулся к ларю, стоящему в ногах у отца, и принёс требуемое. Вышата посмотрел в глаза лекарки, и в глазах его затеплилось понимание. Любава посмотрела на воеводу, и вздохнула:

– Раньше надо было меня звать. Теперь вот не знаю, поможет ли.

Тем временем она прокалил в огне лезвие ножа, велела Лютобору перетянуть ногу выше раны ремнём, и одним быстрым движением, так что Вышата только глухо застонал сквозь зубы, вырезал гнилое мясо с ноги. Открывшуюся рану Любава быстро промыла успевшим остыть травяным отваром, заложила белым мхом и туго перевязала чистой тряпицей.

– Ну вот – удовлетворённо проговорила она. – Теперь скоро на ноги встанешь.

– Спасибо тебе. А то я уж совсем помирать собрался – слабым голосом проговорил воевода. Лютобор утер с побледневшего лица мелкий холодный пот и потеплее укутал отца.

– Нет уж, старый пень, – проговорила Любава, улыбаясь другу. – Мы с тобой ещё на этом свете не всё свершили. Вон этих вот в люди вывести надо – она кивнула на троих притихших мальчишек.

Долго ещё тихо говорили между собой ведунья и воевода. Вольга с Русаем потихоньку улизнули предупредить воеводишну, что опасность миновала. А Лютобор, стараясь даже дышать потише, слушал тихий разговор в полутьме наполненной болезнью избы. Только теперь он понял – отец был уверен, что Боги отвернулись от него. Вождь, которого одолевают хвори, не может вести за собой воинов. Как человеку, не возмогшему побороть недуг, справиться с врагом?

Уходя, Любава велела Лютобору дать отцу выпить остаток снадобья, когда он проснется. А заговоренную соль наказала развести водой и приложить к ране, если опять загниёт. Долго ещё хворал воевода, но поднялся-таки на ноги. Весной он уже снова гонял по двору крепости отроков, как не в чём ни бывало.

Хоть и прошло уже больше десяти лет, как Любава с сыновьями поселилась в веси. Хоть соседки и перестали коситься на нее, задушевных подруг Любава не завела. Да и жила ведунья на отшибе, за речкой. На одном с ней берегу стояла только Огнезарова кузница. И Мишата с Вольгой, если не считать Забавы, росли без друзей.

Не раз приходили они со ссадинами и синяками – снова их дразнили Любавичами. Особенно часто доставалось им от Неждана, сына старейшины.

– Мам, ну скажи наконец, ведь есть же у нас где-то батя? – приставал к ней Мишата. – Ну или был.

– Был, конечно. Не в капусте я вас нашла. – Улыбалась Любава.

– А коли был, так где он сейчас? Какого роду-племени? Скажи!

– Не ведаю я, из каких земель пришел он к нам. Знаю только, Медведкой его звали. Выходит, Медведкович ты. Так и скажи Нечайке, коли будет задирать в следующий раз.

Прошло сколько-то времени, и ребятишкам надоело дразнить Любавичей. Тем более, что Мишаты почти никогда не было в веси, он больше бродил по лесам – со взрослыми охотниками, а то и один. И тогда уже мальчишки завидовали ему, что нет у него строгого батюшки, способного запретить даже думать о лесах, пока не войдет в возраст. А Вольга мог так ответить насмешнику, что потом тому приходилось седьмицу доказывать, что вовсе не он ходил к Любаве лечить чирий на том месте, на котором сидят, и не визжал, как заяц, когда к тому самому чирию прикладывали горячую печеную луковицу.

Однажды – Любавиным сыновьям уже исполнилось по шестнадцать зим – Мишата сидел, молча уставившись на огонь. Любава спешила накрыть на стол – вот-вот должен был вернуться из кузницы Вольга.

– Скажи, матушка, разве можно кого губить только за его красу? – проговорил вдруг Мишата.

– Краса богами любима. Кто же ее губить будет? – Удивилась ведунья.

– Вот и я так думаю. А они… Они дюжину собак собрали, затравить его хотят.

Слово за слово, ведунье удалось выведать у сына, что стряслось.

В один из погожих зимних дней Мишата с Вольгой, в кои то веки решившим покинуть кузню, загулялись в лесу до ранних сумерек. Ну, конечно, ходили они не без дела – за плечами у обоих было по вязанке хвороста, а в мешках, висевших у пояса, – шишки и береста для растопки. Да еще пара тетерок – Мишата к ужину добыл. Они уже возвращались из лесу домой, остановились передохнуть.

– Гляди – сказал вдруг Мишата, показывая Вольге на цепочку рысьих следов, ведших от реки в самую чащу леса. – Видишь, какие глубокие. Наверно, тащил что-то.

Вольга присмотрелся. Похожие отпечатки – одни подушечки лап, без когтей, оставляет и обычный дворовый кот. Вот только величиной эти следы были размером с мужскую ладонь.

– Неужели тот самый? – спросил Вольга шёпотом, будто рысь была рядом и могла их услышать.

– Ага. Я же говорил, он хромает на правую переднюю лапу. Видно, когда-то попался-таки.

Эта рысь, крупный молодой самец, появился в окрестностях веси недавно, но уже успел получить прозвище – Хромой, и разорить немало силков. Сколько охотников пыталось выследить хитрую тварь! Но Хромой умудрялся каждый раз от них ускользнуть. Некоторым, правда, удавалось разглядеть издали сильного, гордого зверя в нарядной пёстрой шубке. За этой-то шкурой и охотилась теперь чуть ли не половина Рябинового Лога.

Вольга посмотрел на солнце, уже низко висевшее над тёмными елями, ещё раз глянул на ровную цепочку следов, и вдруг выпалил:

– Давай выследим его? Сам говоришь, с добычей он идёт. Значит, в логово возвращается.

Мишата посмотрел на брата, подумал, что матушка уже верно их заждалась. Но, с другой стороны, а вдруг и впрямь повезёт полюбоваться на неуловимого Хромого? На горизонте темнели снеговые тучи, и завтра от следов ничего не останется. Мишата решительно тряхнул головой, соглашаясь.

Парнишки свернули с проторённой тропы, и пошли по следам. Мишата, как прирожденный лесовик, объяснял Вольге увиденное. Вот Хромого почуяли собаки, а за ними на звериную тропу вышли охотники – вдоль цепочки рысьих следов пролегли полосы, оставленные лыжами и отпечатки когтистых собачьих лап. Мишата приуныл: вдруг Хромого уже успели поймать? Но сдаваться ему не хотелось. Как обмануть надежды брата, смотрящего на него во все глаза? Мотнув головой, Мишата поспешил вперёд по лыжне. Вольга поспевал за ним.

Рысь петляла не хуже зайца, уходя от погони. Только небывалая удача помогла мальчишкам увидать, в каком месте рысь, замкнув петлю, сделала мощный прыжок. А может быть, их глаза не застило видение пушистой шкуры, мелькнувшей за поворотом. Охотники, увлечённые погоней, проскочили по горячему следу мимо, поспешая за припавшими носами к земле собаками. Мишата, казалось, своими глазами увидел, как пятнистое упругое тело взмыло над валежником и перенеслось на две сажени в сторону от тропки. Под старой берёзой валялась содранная задними лапами кора. Хромой забрался на дерево и устроился на ветви прямо над тропой. Хищник как будто хотел позабавиться, глядя, как кружат обманутые им люди. Охотники прошли прямо под рысью, и даже собаки не учуяли зверя, увлечённые погоней. Иногда рысь, соскочив в сторону с тропы, ждёт, пока обманутые ею собаки промчатся мимо, возвращается обратно по их следам, и выходит прямо на охотника. Но Хромой был не таков. Видно, и впрямь, побывал в охотничьей ловушке и понабрался ума. Он убедился, что люди и собаки прошли мимо, и скрылся в лесу.

Уже совсем стемнело, и следы стали едва видны в густых сумерках. Идти дальше одним, без собак, без оружия не было смысла. Мишата приметил берёзу, на которой сидел Хромой, прикинул, куда вёл его след дальше, и мальчишки повернули домой. Но тут послышался хруст веток в кустах, и перед ними оказался Хромой во всей красе. Лунный свет искрился на пушистой шкуре, окрашивая ее в серебро. Зеленые раскосые глаза таинственно мерцали, словно зверь знал, что люди не причинят ему вреда.

– Это ведь ты был тогда… на поляне. – Задумчиво проговорил Мишата.

Мишата замер, зажав в мгновенно вспотевшей ладони нож. Вольга вскинул легкое копьецо, на оскепище которого опирался. Но Мишата, поняв, что зверь не собирается нападать, остановил брата. Зверь, словно желая дать получше себя рассмотреть, повернул лобастую голову, покрасовался кисточками на ушах. Мишата не мог отвести взгляда от зеленых светящихся в сумерках глаз. Зрачки зверя слегка пульсировали, то сужаясь, давая увидеть яхонтовую желтизну, то расширяясь, превращаясь в сплошные зрачки, вспыхивающие на свету двумя болотными огоньками.

– Красавец какой. – Некстати выдохнул Вольга, и Хромой, словно опомнившись, метнулся в кусты. Мишата досадливо застонал.

– Прости, – виновато проговорил Вольга, глядя на поникшего брата.

– Пойдем, матушка волнуется уже. – Вздохнул Мишата, и братья поспешили домой

Любава потрепала темные кудри сына, и улыбнулась. Вот ведь… зверем залюбовался. Совсем леший стал. Весь в отца. Словно в ответ ее мыслям, Мишата с жаром заговорил:

– Вот скажи, матушка, разве можно такую красоту сгубить? А они хотят чуть не всей весью на одного зверя идти! Шкуру его взять! И добро бы Хромой разбой чинил, а то, подумаешь, пару силков разорил! Он же… Если бы ты его видела, мама!

Мишата никогда не охотился ради меха. Даже когда приходила пора собирать дань для князя, он менял на положенные три куны тушу лося или мешочек соли, добытой у лесного родника.

– Он же… он князь лесной! Медведь – боярин, волк – воевода, а этот – князь. До сих пор глаз его не забуду. Я ведь не в первый раз его вижу. Хромого-то. Раньше думал, снилось мне, а теперь вспомнил: когда имя мне нарекали, он на поляне был.

Мишата испугано замолк, вспомнив что обо всем, что происходило в день наречения имени, следовало бы помалкивать. Но матери, которая сама была не чужда ведовству. Рассказать все-таки можно – решил он, и начал говорить о том, что произошло с ним в день посвящения. Как раз когда он дошел до описания Рыси, и о своих подозрениях, что Хромой это и есть тот Рысь.

– Мишата! – Ворвался в дверь Вольга. – Я только что от Огнезара. Нечай своих у Мала собирает – на Хромого идти! – тут Вольга виновато потупился. – Я ему проболтался, что мы хромого видели.

Мишата хмуро глянул исподлобья на брата, но тот уже лукаво усмехнулся:

– Ну да ничего… Я ему сейчас насолю.

– Что-что ты сделаешь? – Брови Любавы поползли вверх. Но парни уже выбежали за дверь.

Они перелетели по льду через ручей, пронеслись по задворкам и наконец оказались на широкой улице, где стоял выросший недавно постоялый двор. С тех пор, как Рюрик князь очистил широкое Нево от боевых кораблей, купеческие насады без страха стали ходить из Варяг в Греки. Весь, удачно вставшая на большом торговом пути, разрасталась, богатела. Торговые гости из других земель останавливались передохнуть, пополнить запасы воды. И выставляли на продажу товары: яркие паволоки, оружие, дорогие виноградные вина. Сами покупали мягкие искристые шкурки и золотистые меда в пузатых бочонках. Дядька Мал, у которого всегда было богатое подворье, прошлым летом решился, и построил большой дом, да при нём – конюшню и сарай для саней да телег. А после наварил пива, запасся соленьями да копчениями и стал принимать гостей.

Мужчины часто собирались у Мала поговорить за кружечкой пива с копчёной рыбешкой. Строго говоря, молодым парням вроде Мишаты с Вольгой делать в корчме было особенно нечего, но Нечаевичи, судя по лаю собак, доносящемуся из корчмы, были уже здесь. У Мишаты неожиданно тревожно забилось сердце: вдруг кому-нибудь из охотников, заглянувших нынче к Малу, повезёт выследить наконец Хромого.

В пропахшей дымом, кислым пивом и пригоревшим жиром комнате было полно народу. Здесь пили и ели, сидя на лавках или скамьях, за чисто выскобленными столами и пристроив деревянную мису на коленях. Кто-то смаковал жирные блины с рассыпчатой икрой, а кто-то растягивал краюху ржаного хлеба, чтобы подольше побыть в тепле, на людях. До весны, когда работы невпроворот и каждый светлый часок на счету, ещё далеко. Мужики коротали долгие зимние вечера за байками и полной кружкой. Кто-то приходил сюда похвастаться охотничьей или рыбацкой удачей, другой спасался от ворчливой жены, а третий как следует отмечал заключённую сделку.

В дальнем конце залы весело горел очаг. Справа от него широкие дубовые ступени вели наверх, в горницу. Слева была стойка, за которой возвышался хозяин, толстый и рослый детина с тёмной окладистой бородой. Дядька Мал не упускал случая пропустить с гостем чарку-другую, и нос его алел как спелая брусника. От него порой несло, как от винной бочки, однако пьяным его не видел никто. Маленькие тёмные глазки поспевали приметить всё: служанку, заболтавшуюся с кем-нибудь из гостей, забулдыгу, норовящего стянуть у соседа недопитую кружку, двоих мальчишек невесть зачем ввалившихся к нему.

– Эт-то что ещё за безусое воинство? – пророкотал, нахмурясь, дядька Мал. Перваковичу с его дружками он такого, разумеется, сказать не мог. – Почто пришли?

Вольга оробел: может, они зря явились сюда? Конечно, ему не следовало рассказывать о рысьих следах Нечаю. Но они же всё равно на завтра исчезнут под свежим снежным покровом. Когда Любавичи приближались к постоялому двору, в воздухе уже порхали снежинки. Вольга уже совсем было решился уйти, но Нечай неожиданно его опередил:

– Дядька Мал! – его насмешливый голос разлетелся по всей корчме. – Мишата Хромого выследил! То его, видать, за лешего принял.

Мишата хмуро покосился на болтливого брата, и проговорил под нос:

– Ну… не выследили, но в какую сторону он с тропы ушёл, нашли.

В корчме воцарилась тишина – настолько неожиданным был известие. Слова Мишаты раскололи эту тишину на множество голосов. Кто-то откровенно рассмеялся над безусыми охотниками, кто-то предлагал выслушать парнишек – всякое, мол, бывает. Припоминали способности молодого лесовика. А иные, кто уже успел опрокинуть лишнюю кружку, и вовсе порывались немедленно бежать с собаками в лес.

– Рассказывай – прогудел, перекрывая шум, Мал. – Да идите к огню. Дрожите вон все.

Он шепнул что-то румяной служаночке, и та поспешила на кухню. От Вольги не укрылось, как изумлённо поднялись её брови. И вскоре стало понятно, почему: девушка быстро вернулась из кухни с двумя кружками горячего клюквенного киселя для него и Мишаты. Здесь, в корчме, наверное, мало кто заказывал подобное лакомство. Нечаевичи, уже допивавшие первый кувшин хмельного меда, дружно загоготали.

Любавичи, как было велено, подошли поближе к очагу и уселись на скамье. Нечай, ожидавший совсем иного, досадливо поморщился и подозвал Мишата начал рассказывать. То ли от жаркого пламени за спиной, то ли от волнения у него разгорелись щёки. Сперва он смущался, чувствуя на себе пристальный взгляд десятков глаз. Вольга подбадривал брата, помогал ему, если тот что-то забывал, и вскоре речь Мишаты стала ясной и складной. Все только диву давались, как эти мальцы сумели распутать след.

Едва Мишата закончил рассказ, в дверь вошли двое. Один – коренастый крепыш, казалось, перевидавший в своей жизни всё. С презрительным самодовольством оглядел он присутствующих. Под тёплой курткой, отороченной мехом росомахи, виднелся охотничий нож в богато украшенных, расшитых бисером ножнах. Второй был выше и жилистей, да и одет попроще. На его живой физиономии одно выражение сменялось другим с такой скоростью, что, казалось, он постоянно гримасничает. С важным видом охотники поставили у двери обледенелые лыжи, стянули облепленные снегом куртки и прошествовали к свободному месту на скамье.

– Эй, Мал, подай-ка нам пива да закуски погорячее. – сказал тот, который был покоренастей. По его голосу всем собравшимся на постоялом дворе сразу стало понятно: нынче ему есть, что рассказать.

– Да, погорячее – пропищал тощий, и весь извернулся, следя взглядом за стройной фигуркой прислужницы.

Коренастый молчал, не спеша выкладывать свою новость, наслаждаясь всеобщим вниманием. Тощий наконец не выдержал:

– Где там наше пиво? Мы едва не околели, гоняясь за Хромым. – Он обвёл взглядом собравшихся, предвкушая удивлённые возгласы и расспросы. Однако вместо этого его слова вызвали всеобщий хохот. Дядька Мал так трясся, что на стойке жалобно звякая подпрыгивали пустые кружки. Мальчишки, сперва примолкшие, глядя на остальных, тоже залились звонким смехом.

– Да что такое? – обижено нахохлился тощий. Отсмеявшись, утирая слёзы с раскрасневшегося лица, ему ответил Мал:

– Похоже, Хромого сегодня в лесу можно было встретить чуть ли не под каждым кустом. Вот эти парни видели сегодня его следы чуть не у самой реки. Они видели, где рысь провёл вас, соскочив со следа.

– Что? – В голосе крепыша неожиданно прозвучало искреннее недоумение. – Мальчишки разглядели, как эта драная кошка обвела нас вокруг пальца?!

Мишате пришлось повторить свой рассказ, и, к радости Вольги, все его наблюдения оказались верны. Мишата подробно, шаг за шагом описал путь рыси. И место, где охотники наткнулись на след, и приметную старую берёзу, у которой Хромой скрылся в чаще.

Споры меж охотниками вспыхнули с новой силой. Крепыш опомнился, и теперь лез из кожи вон, только бы не уступить первенство сопляку.

– Надо всем миром на него… – Говорил тощий. – Облаву! С собаками!

– Ну да! Он и двоих-то за версту слышит. А уж десяток… Да с собаками… Улизнёт, да ещё того и гляди, лаек порвёт. – Возражал ему кто-то.

– Яму надо… волчью.

– Так ведь зима же! Семь потов сойдёт, пока выроешь. Ему… его приманить надо.

– Ага! Курицу посадить… или зайца. Да и залечь рядом.

– Лису. – Вдруг проговорил Нечай. Его не расслышали, и Мал попросил его повторить.

– Надо поймать лису и привязать её. От домашней птицы будет пахнуть дымом. Зайцев сейчас довольно, и Хромой может не клюнуть именно на этого. А лисиц рысь ненавидит. Хромой непременно сунется, путь хоть из любопытства, посмотреть, что сталось с его врагом.

Сперва Первакович, привыкший, что к его словам прислушиваются, говорил тихо. Но потом, захваченный своей мыслью, разгорячился.

– Подумать только, какой великий охотник выискался! – Скорчил рожу юркий.

Вольге снова пришлось удерживать брата за локоть. Мишата готов был кинуться на Нечая, а этого допустить было никак нельзя.

– Повремени, мельница. – Остановил тощего Мал, и обратился к Нечай. – Откуда ты это взял, малый?

– Мне баснь одна вспомнилась. – ухмыльнулся Нечай, от которого не укрылся порыв старшего Любавича.

– Баснь. – юркий закатил глаза и гаденько захихикал.

–Погоди-ка… что-то такое и мне припоминается. А может, и правда? – проговорил Мал, задумчиво ухватив в пятерню косматую бороду. Потом он снова пристально посмотрел на Нечая. – Знаешь, малый… А я попробую по-твоему. Из тебя, глядишь, справный охотник вырастет.

С этими словами Мал ото всей души шмякнул Нечая промеж лопаток, и тот, пошатнувшись, плюхнулся прямо в грязную лужу – кого-то из его друзей стошнило от непривычки к меду. Вольга прыснул, и, не удержавшись, пробормотал словно бы себе под нос.

– Обычно свинья сама плюхается в грязь, а не сталкивает других. – проговорил Любавич себе под нос.

Рука Вольги сама скользнула за пазуху. Там висела соль – брал с собой на охоту, чтобы обработать дичь. Пара щепоток соли легко высыпалась на ладошку. Под рубахой вдруг качнулся материнский оберег на груди. Вдохновлённый недавними рассказами матери, Вольга решил проучить Нечая. Склонившись над крупинками соли, он прошептал:

– Ни пуха тебе, ни пера. Ни волчьего скока. Ни заячья следа, ни кабаньей тропы, ни звериной руды.

– Что ты там бормочешь? – недовольно спросил Нечай, уже поднявшийся из лужи и отвесивший оплеуху дружку. Первакович нарочито не смотрел на братьев, надеясь, что Вольга позволит себе еще какую-нибудь дерзость. Нечай был слишком горд, слишком уверен в себе, чтобы смотреть в лицо всякому встречному сопляку. Поэтому он не приметил, что в глазах Вольги мелькнул озорной огонёк. Вольга пошептал ещё несколько слов, а потом бросил щепотку соли в Нечая.

– Да вот… решил тебе насолить. Не будет тебе нынче удачи в лесу.

Мишата едва сдержал смех, глядя, как вытянулось лицо обидчика. Первак как раз обещал сыну взять его на охоту. Нечай хотел было надавать по шее наглому Любавичу, но потом только зло плюнул под ноги, и пошёл прочь.

– Вольга посмеиваясь, вернулся туда, где за углом ожидал его Мишата. Тот с невольным уважением смотрел на брата.

– Ты в самом деле веришь, что твой наговор поможет? – выдохнул он. – Ты веришь, что это спасет Хромого?

– Нет. – серьезно ответил Вольга. – Это лишь помешает Нечаю его погубить.

Сам он считал внезапную привязанность брата к лесному зверю пустой блажью, но не поддержать брата и не проучить зазнайку Перваковича, да еще и самому себе доказать, что кой-чему научился у дядьки Огнезара.

Вольга с Мишатой вернулись домой, и едва находили себе место, поджидая, когда мимо прошумят охотники, возвращающиеся из лесу с добычей – переругиваясь, покрикивая на расшумевшихся собак. Любавичи притаились за плетнем, когда среди темных, волглых курток и малахаев мелькнула расшитая нарядная куртка Нечая, перепачканная грязью. Последним, на удачу парней, шел дядька Мал – трактирщик изредка позволял себе выбраться в лес, чтобы пополнить кладовые дичью.

– Дядька Мал! Как охота? – Окликнул трактирщика Вольга.

Тот только досадливо отмахнулся. Братья и без его слов видели, что мелкой дичи охотники добыли довольно, но того, что так боялся увидеть Мишата – туши рыси, во всем ее великолепии, но без того неуловимого света жизни, энергии, который делает красоту дикого зверя совершенной.

– Угораздило же нам этого Перваковича с собой взять – при нем дичь словно специально с дороги убирается! А Хромой твой – толстый палец трактирщика уперся в Мишатину грудь – полдня нас по лесу гонял, на глаза даже показывался. Только стрелы его не берут. Может, оборотень он? – Мал почесал грудь под окладистой бородой, и зашагал прочь.

Шестнадцатый – год в жизни особенный. Остаются позади детские забавы. Руки наливаются силой, приучаются к ремеслу. Начинает проклёвываться борода. Сердце замирает в ожидании чего-то неведомого. В это время человек похож на лист бересты, уже расправленный, вынутый из-под спуда, но ещё не тронутый писалом. И только от самого человека зависит, что будет в конце концов записано на этом листе.

В середине лета, по мелкой воде на плоскодонных насадах явились в Рябиновый Лог торговые гости из стольного Новограда. Забились на постоялый двор к Малу. Разложили на специально для такого случая сколоченных столах товары. Меняли заморские редкости на местные меха и мёд, рыбу и соленья. Народ подходил, приценивался, торговался. Кто платил деньгой, кто приносил на обмен свои товары. А кто-то задумывал к следующей ярмарке сделать свои такие же. Зачем втридорога покупать привозное, если можно взять дешевле сделанное здесь же.

Огнезар не уставал нахваливать сметливых и работящих парней. Вольге нравилось стоять у наковальни, лить в формочки раскаленный металл. Полировать мягкой тряпицей готовые обручья и кольца. Вдумчивому парнишке пришлась по душе власть над тайной силою камня. Их мать ставила на ноги больных с помощью трав, но правильно подобранный камень, оправленный в нужный металл, могли совершать и еще большие чудеса.

Вольга расспрашивал Огнезара о свойствах камней, вглядывался в них, пытаясь за ярким блеском или таинственным мерцанием угадать, на что способен после огранки невзрачный на вид осколок породы. Порой кузнец с Любавичем вдвоем задумывали какое-нибудь мудреное колечко, и Огнезар только диву давался, как им удавалось грамотно "поженить" камень с медью, золотом или серебром, да еще и превратить это в красивое очелье, богатую пряжку, кубок, который не стыдно поднести хоть и самому князю. Как раз незадолго до ярмарки Огнезару удалось продать несколько кубков, и он честно выплатил парням их долю. Часть денег Вольга и Мишата, посоветовавшись, вернули кузнецу – взамен попросили гранатовое ожерелье, которое он недавно сделал. До такого мастерства им было еще расти и расти, а матушку им хотелось порадовать уже сейчас.

Гордая Любава, надев сыновий подарок, шла по проходу между рядами лотков, на которых купцы разложили свои товары. Ее корзина уже была полна купленной снеди. За ней, держа в руке по такой же корзине, шествовали Мишата и Вольга. У обоих через плечо висели новенькие сапоги – нарядные, востроносые, вышитые каймой по голенищу, да еще и с каблуком по Новгородской моде. Работая у Огнезара они смогли скопить кое-какую деньгу.

Любава остановилась у одного лотка, разглядывая заморскую диковину – длинные ягоды, темно-зеленая шкурка которых была покрыта пупырышками. Продавец, заметив ее интерес, отрезал ей тонкий ломтик – под темной шкуркой оказалась очень сочная светло-зеленая мякоть с косточками посередине.

– Это что за диво такое? – Спросила Любава, прикидывая, как лучше готовить заморскую снедь: Запечь в пироге? Запарить в горшке? Может, и вовсе засолить? Вон, как славно хрустит.

– Эту овощ привез я из земли турок. – начал расхваливать свой товар смуглый бородатый купец. – Зовут они ее огурцом и едят сырой, иногда, правда, с солью и луком.

– Сколько же ты просишь за такую диковинку? – Любава задумчиво посмаковала еще кусочек во рту.

– Я вез ее, госпожа моя, через море, по долгой реке, спасаясь от штормов и морских разбойников. Поэтому я никак не могу запросить за нее меньше, чем золотой. – на лице купца было написано искреннее огорчение, что н не может предложить свой товар дешевле.

– Это подходит – Любава подозвала Вольгу. – насыпай вот в эту корзинку.

– Э… госпожа моя, верно, не поняла… золотой за одну маленькую штучку.

Любава всплеснула руками и рассмеялась.

– Ну, раз так, вряд ли тебе удастся продать хоть одну твою… овощ.

Ведунья вернула зеленую диковину обратно купцу, и гордо пошла вдоль рядов дальше. Мишата покосился на заморскую овощ, и пошагал за матерью. Вольга же отстал немного и тоже приценился. Покупать за золотой, которого у него, кстати, и не было, он конечно не собирался, но отчего не попробовать, раз купец сам отрезает тоненький – не толще лезвия ножа – ломтик. Овощ оказалась похожа на свежую траву.

Мишата шагал вслед за матерью вдоль рядов. Любава все еще улыбалась истории с овощем. Вдруг она замерла, глядя на какую-то женщину за прилавком с медом. Мишата заметил это, и хотел было двинуться к этому прилавку, где среди горшков, полных ароматной сладости, лежали пластинки сот, комочки перги и воска. Деловито жужжали пчелы, почуявшие знакомый запах. Дородная бортница тоже пристально смотрела на ведунью. Потом что-то зашептала на ухо высокому бородачу, принесшему еще несколько бочонков с телеги, и показала глазами в их сторону. Но побледневшая Любава уже развернулась и поспешила – едва не бегом – вернуться домой. Как ни пытались братья уговорить мать, что ее так напугало, она только отнекивалась. Хотя было видно, что что-то гложет ее.

Почти сразу она отослала их из дому. Но Вольга, едва ни отошли от дома на приличное расстояние, посмотрел на брата, и, упрямо мотнув головой, проговорил:

– Ты как хочешь, а я возвращаюсь на ярмарку. Надо разобраться, что так расстроило мать.

Мишата согласно кивнул, и братья быстро зашагали туда, где стояли ос своими лотками торговцы. Они остановились около лотка, на котором были разложены ножи и кожаные ножны к ним. Отсюда было прекрасно слышно, что происходит у другого лотка. Полная светлокожая торговка как раз подавала покупательнице горшочек с медом, как бы между прочим спросила:

– Вон те твое рыжих парнишек, что стоят у лавки с ножами… Мне кажется, я их видела с какой-то женщиной?

– Эти-то? Эти двое Любавины будут. Сорванцы.

– Их мать зовут Любавой? Так вот почему ее лицо мне показалось знакомым! Она жила у нас в селении, пока не родила сына…

– Может, ты обозналась? У нашей-то Любавы двое сыновей.

Бортница покачала головой.

– Не могла я ошибиться. Скажи, она ведь травы собирает, отвары делает, да соль заговаривает?

– Да… Но откуда ты…

– А оттуда, что тогда это точно та Любава, которая у нас жила. Я тебе как-нибудь расскажу, чего у нас с ней приключилось. – Торговка всучила покупательнице, у которой от любопытства аж нос задергался, словно у кролика, хороший кусок полных меда сот.

Мишата не выдержал первым. Он дождался, пока тетка с медом отойдет подальше, и подошел к прилавку, словно тоже заинтересовавшись липким лакомством.

– Почем товар, хозяюшка. – В его голосе слышалось жужжание пчел, готовое из мирного гула превратиться в угрожающее гудение.

– А это смотря чем тебе побаловаться захотелось, касатик. – торговка насмешливо смотрела на него.

– Да вот интересно, чего у тебя больше: меда в горшках или сплетен на языке? Что ты там такое про нашу матушку говоришь?

За спиной начавшего горячиться Мишату вырос Вольга. Он тоже смотрел на бортницу неприветливо.

– А вы ничего и не знаете! – Та всплеснула руками, едва не сбив с прилавка глиняный горшочек. – Любава, небось. вам не рассказывала, оттуда сюда пришла? Да которого из вас в подоле принесла, а которого ей лешие подкинули?

Мишата готов был взорваться, но Вольга вовремя перебил его.

– Так ты говоришь, знала нашу матушку по молодости?

– Еще как знала. И многое, ой, многое могла бы про нее порассказать. – бортницанеожиданно повернулась к Мишате, все еще державшему в руках кусок сот, истекающих золотистым медом. – Да ты кушай-кушай, Медведкович. Любишь, поди, медок-то, в тятеньку. – Бортница разразилась громким визгливым смехом, так что все стали оборачиваться на них. Она же утирала брызнувшие от смеха слезы подолом белого вышитого фартука. – Ну, идите, идите отсюда. Всех покупателей распугали мне. А матери привет передавайте от тетки Услады.

Мишата кивнул, и послушно пошагал прочь. Слишком много свалилось на него. Отчего бортница говорила об одном сыне? Откуда-то всплыло детское воспоминание – он лежит на животе на поленнице и смотрит сквозь узкое окошко в комнату, где мать разговаривает с незнакомцем в дорогом алом плаще. Тогда они с Вольгой решили, что все равно будут считать друг друга братьями, что бы там не говорил незнакомец.

Но сегодня он решил расспросить мать, чтобы знать, чем осадить такую вот тетку Усладу. За спиной все еще слышался смех бортницы. И тут за правым плечом он почувствовал успокаивающее тепло – это брат нагнал его в несколько широких шагов. Им не надо было говорить между собой, чтобы понимать друг друга.

Услада же уже рассказывала историю Любавы подошедшему на шум старейшине Перваку. По словам бортницы выходило, что лет семнадцать тому Любава жила в Липках – веси, мед из которой славился в самом Новгороде. Поздней осенью, по первому снегу, жители Липок отправляли в лес Медвежью невесту. В тот злополучный год досталось подносить угощение дочери старосты, лучшей Усладиной подруге, Красе. Накануне обряда Любава пришла в дом старосты и слезно просила позволить ей пойти вместо старостиной дочки. Отец у Любавы умер, жили они с матерью у дядьки в приживалках. И у сиротки не было другого случая получить достойного жениха. Кто ее, бесприданницу, возьмет? Вот удачу в дом заполучить, Медвежью невесту – тут парни зевать не будут.

Ну, разжалобила она старосту просьбами. Позволил он ей вместо дочери в лес пойти. Так та не побоялась Медведя-батюшку рассердить! Пропадала в лесу почти до весны. Небось, со своим миленком и сбежала. В нарядах-то, что всей весью собирали. Она за боярышню сойти могла! А как вернулась, кинулась в ноги дядьке – непраздна, мол. А как Медведкович родился – один у Любавы сынок был, вестимо, один, – батюшка медведь повадился к сыну в гости ходить. Следы стали находить по полям, борти разоренные стоят. А и той зимой так то ли из-за холодов, то ли из-за девкиного самоуправства несколько пчелиных семей погибло. Наконец ослушницу вместе с ее отродьем было решено снова отправить в лес – пусть лесной хозяин сам решит, как ее наказать. Однако наказанной оказалась весь. Погибла подруженька ненаглядная, Краса. Погибло несколько храбрых парней, взявшихся оборонять от медведя весь. А после липовый лесок, где стояли лучшие борти, поглотил лесной пожар. Ни Любаву, ни ее сына с тех пор никто не видел. Все решили, что их и в живых-то нет – сгинули в пожаре.

– Так что смотрите, – заключила Любава – как бы и на вашу весь она не накликала!

Первак покивал, задумчиво покрутил ус. Оно, конечно, от Любавы никто в веси вреда не ведал. Напротив, Любава приняла не одного младенца, избавила от хвори не одного взрослого. Вытащила с того света воеводу. Но было в ней что-то… Вспомнить хотя бы, как она появилась в Рябиновом Логе! Да и сыновья ее тоже непросты. Один с кузнецом знается, железо заговаривает. Второй леший настоящий. Вон, Нечайку сглазил давеча перед охотой. Рыси пожалел!

Тем временем Вольга с Мишатой подходили к дому. Любава сидела на лавке, уронив руки на колени. Корзина с покупками так и осталась неразобраной. Рыжий кот уже жадно принюхивался к свертку со сливочным маслом.

Мишата молча положил перед ней соты. Золотистый пахучий мед вытекал на ломоть хлеба. Любава медленно повернула голову, посмотрела на мед с таким выражением, словно сын положил на сто дохлого паука, и заговорила. Только история ее совсем не походила на Усладину.

Почти двадцать лет назад она и в самом деле жила в небольшой веси Липки. Весь и в самом деле стояла под сенью липовой рощицы, вокруг раскинулись цветущие луга, над которыми деловито гудели пчелы. Почти все в веси занимались бортничеством – разводили пчел, выжигали колоды, где могли поселиться маленькие добытчицы, собирали мед. Единственным, кто не возился с пчелами, был гончар, который лепил сотни больших и маленьких горшочков для меда и сот, формочки для восковых свечей и ароматных медовых пряников.

Чтобы зимой в морозы пчелиные семьи не погибли, а медведь-шатун не разорил бортей, в лес посылали медвежью невесту. Самую красивую девушку в веси наряжали, готовили подношение лесному хозяину – пирог с малиной, горшок меда, горшок масла. Девушка должна была провести ночь в лесу и угостить медведя, когда он придет.

Хозяин леса почти всегда довольствовался только угощением, и когда на утро девушка возвращалась домой, ее окружали заботой и почетом. Считалось, что раз медведь не тронул "невесту", она вела себя достойно, сохранила честь. Такую девушку еще до весны уводили со двора женихи. Но порой девушку находили загрызенной насмерть. И никто о ней не скорбел – сама виновата. Прогневала чем-то лесного хозяина.

В тот год быть невестой выпало дочери старейшины, красавице Загляде. Та скромно поклонилась людям, принимая оказанную честь, и отправилась домой – собираться. Но когда настали сумерки, и пришла пора провожать невесту в лес, мать Загляды со слезами на глазах постучалась в двери к тому самому гончару. У него в дому подрастало сразу пятеро девчонок. Да к тому же осталась после покойного брата его старшая дочка, Любава.

Жена старейшины кинулась гончару в ноги. Загляда призналась, что ее еще летом "спортил" один из парней. Они как раз хотели повиниться перед родителями и сыграть свадьбу. И было бы по сему – парень не из последних. Так ведь задерет медведь кровиночку-то. А вот послать бы вместо Загляды Любаву… Тоже красавица, да к тому же скромная. С нее не убудет. Вернется, никуда не денется. А уж старейшина ей шкатулочку передаст – в приданое – и жениха поможет отыскать хорошего.

Против дядьки Любава идти не решалась. Пошла в дом старейшины, там ее обрядили в праздничный убор, спрятали лицо за покрывалом – алым, до пят, как на свадьбе, и отвели в лес. Зареванная Загляда, которую отец как следует поучил тяжелой рукой, спряталась в погребе.

Долго ждала Любава, когда ее разыщет в чаще лесной князь. Сердце заходилось от страха – а ну как прогневается батюшка-медведь за подмену? А ну как сочтет ее недостойной?

Вдруг затрещали под тяжелой лапой кусты, с потревоженных еловых лап посыпался снег. На поляну, сверкая глазами, вышел медведь. Оробевшая девушка протянула ему угощение. Зверь фыркнул, потянул носом, принюхиваясь, подошел к ней. Любава проговорила слова, которым ее научил старейшина, поставила перед зверем открытый горшок, полный душистого липового меда. Зверь подошел, понюхал мед, взглянул исподлобья на обомлевшую девушку, встал на задние лапы – Любава оказалась чуть не вдвое меньше его – и заревел. Любава, решив, что прогневала лесного хозяина, и он, почуяв подмену, сейчас ее задерет, лишилась чувств.

Очнулась в маленькой хижине. которую и избой назвать то было нельзя. Так, яма в горушке, обложенная бревнами да крыша навалена сверху. Рядом сидел незнакомый мужчина. Невысокий, с темными курчавым волосами, в завитках которых зацепилось несколько сосновых иголок. Маленькие глазки смотрели на девушку без злобы.

– А медведь где? – только и смогла выдавить из себя Любава.

– Ушел косолапый. Я его прогнал, тебя к себе принес. Крынки твои тоже целехоньки. Вон, стоят.

Любава разразилась слезами. Теперь из-за ее трусости медведь осерчает, разорит все борти и не будет меда, которым кормится целое селение!

Незнакомец испуганно смотрел на нее, неловко пытался успокоить. Когда Любава объяснила ему, что случилось, покачал головой. Он, мол, не знал.

– Так ты тут, получается, вместо дочки старейшины?

– Выходит, что так. Уж лучше бы Загляда сама пошла. Она смелая, не побоялась бы.

– Ну, я вон здоровый мужик, и то не знаю, выдержал бы, если бы медведь на меня пошел. Да ты не бойся… Придумаем что-нибудь. А Загляду твою надо бы проучить, чтобы впредь не повадно было другими прикрываться. Отдыхай пока. Я скоро приду.

И незнакомец шагнул в низенькую дверь избушки. Любава какое-то время лежала, отогреваясь. Потом задумала отблагодарить незнакомца. Все-таки он спас ее от медведя. Разыскала где-то под лавкой ведро. Выбралась за дверь – набрать воды или, на худой конец, снега, сварить похлебку. От хижины шла куда-то в лес узенькая тропинка. Любава, рассудив, что, скорее всего тропинка ведет к роднику, отправилась по ней. Как она и думала, узенькая тропинка принимала ее к бессонному родничку.

В хижине, после того, как она растопила маленькую печурку, стало теплей и уютней. Порывшись по узким, полупустым полкам, Любава нашла мешочек с крупой, пару луковиц, кузовок с сушеными грибами. Покрошила все в успевшую закипеть воду. Пока похлебка томилась на огне, девушка вытрясла тяжелую, пропахшую дымом шубу, на которой лежала. Вымыла полы, разогнала успевших устроиться по углам пауков. Похлебку, которая уже успела свариться, щедро сдобрила сметаной, приготовленной для медведя – все равно лесному хозяину она теперь ни к чему. Нашла еще одну посудину, поменьше, разболтала в подогретой воде малиновое варенье – тоже из медвежьего угощения. К тому времени, когда хозяин вернулся в свою хижину, которую, вообще-то, можно было назвать берлогой, там было тепло и уютно, пахло едой. Любава же, свернувшись калачиком, спала, завернувшись в широкую шкуру. Ночь, проведенная в зимнем лесу, не прошла для нее даром. Девушку свалила простуда. Всю она горела в огне, жадно припадала пересохшими губами к кружке с подслащенной медом водой. А под утро ее затрясло в жестоком ознобе. Маленькая печурка горела во всю мощь, но земляные стены, пусть и укрытые бревнами, не могли удержать тепло так же хорошо, как добрая, сложенная на века изба. Девушка схватилась за грудь, закашлялась так, что чуть не свалилась с узенькой лавки. Он вздохнул, осторожно, чтобы не напугать девушку, снял с нее пропитанную потом одежду, скинул рубаху сам и, приподняв шубу, улегся рядом с девушкой. Ничего срамного в мыслях его не было – только желание согреть колотящуюся в ознобе девушку. Та сперва всполошилась, но после, почувствовав живое тепло, отмякла, прижалась плотней. Задышала ровно, засыпая.

Не день и не два пролежала Любава на узкой лавке, то мечась в жару, то впадая от бессилия в сон. Хозяин о ней заботился, поил жирным лосиным молоком, мясом птицы, кормил клюквой, растертой с медом. Неделю Любава пролежала больная. За это время хозяин берлоги стал ей дорог. Наконец настал вечер, когда больше нельзя было не заговаривать о ее возвращении домой. Решено было, что завтра он поводит Любаву домой. Девушка завела было разговор о том, что в селении его кто-нибудь да пристроит, а одному зиму зимовать – трудно. Но хозяин был тверд: в селение он не пойдет. Любава решила, что как-нибудь да устроит по-своему, а пока для виду согласилась, что он просто проводит ее до опушки леса у самой избы гончара, Любавиного дядьки.

В ту ночь Любава никак не могла заснуть. Сама мысль о том, что она может потерять его навсегда, заставляла сердце болезненно биться в груди. Наконец она решилась: скинула рубаху, и прокралась к лавке на которой спал хозяин. Она надеялась, что с помощью женских чар сможет его удержать. Но это была их единственная ночь.

Наутро, когда разомлевшая Любава открыла глаза, было уже светло. Хозяина в берлоге не было. Девушка наскоро прибралась, приготовила похлебку, размышляя о том, кто же будет готовить ему еду, если он все-таки решится остаться зимовать в лесу. Солнце начало катиться к закату, а хозяин все не возвращался. Девушка решила, что он раздумал провожать ее или решил, что не стоит с ней связываться после того, как она сама ночь пришла к нему. Любава собрала свои небогатые пожитки – пара пустых горшков из-под меда, сметаны и варенья, да праздничный убор, в который ее обрядили, провожая в жены к медведю, и тронулась в путь.

Сперва девушка замешкалась – ведь в берлогу она попала без памяти, и не знала, в какую сторону теперь идти. Потом решила направиться по единственной узкой тропинке, уходящей в глубь леса. Авось да выведет к знакомым местам. Но тропинка становилась все уже, все чаще вокруг нее появлялись звериные следы и отметины от огромных когтей – свежие царапины на коре деревьев выше роста взрослого мужчины. Любава взмолилась пращурам, чтобы медведь-шатун, который, видно, повадился шастать вокруг лесного домишки, на нее не наткнулся. А то вдруг затрещат сейчас кусты, да появится из них живая гора в свалявшейся за зиму бурой шерсти и спросит, где угощение, которое готовили всем селением! Что будет тогда она отвечать?

Но то ли боги слишком глубоко спали, то ли прогневала их Любава – пошла в лес вместо другой, да угощение отдала не лесному хозяину, а незнакомому парню. Прямо на девушку из кустов вышел, потряхивая лобастой башкой, медведь. Именно такой, каким она его представляла – громадный, свирепый, с алой слюнявой пастью, в клочьях свалявшейся на загривке шерсти. У Любавы подкосились ноги, она рухнула прямо на снег, протянула к зверю руки с пустыми горшками, умоляя его о прощении, и провалилась в глубокое забытье.

Когда Любава пришла в себя, она оказалась в знакомой клети, в доме у дядьки. Тот стоял над ней с таким лицом, словно она явилась из мира Нави. Впрочем, наверное, для него это так и было – девка на неделю пропала зимой в лесу. Мудрено ли решить, что она умерла. По доброте душевной дядька принес ей кружку теплого парного молока. Три дня она должна будет просидеть в клети, не показываясь ни солнцу, ни домашнему очагу, не смея даже вкусить пищи, которой коснулся огонь. Только после этого будет ясно – Любава ли она, вернувшаяся из лесу, или какой злой дух, принявший знакомое обличье.

Девушка даже не пыталась заговорить с дядькой. Она понимала, что тот все равно слушать не станет. Спасибо и на том, что не поскупился на хоть какую-то еду. Любаве, конечно. До смерти было интересно, пришел ли в деревню ее лесной хозяин. И если пришел, то где он? Тоже томится, проходя обряд очищения, в какой-нибудь клети, или оставил ее у околицы одну, и вернулся в свою берлогу?

Когда Любаве позволили выйти из клети, оказалось, что погибла Загляда. Когда наутро Любава не вернулась, и люди прознали, что старейшина попытался вместо своей кровиночки отправить в лес другую, волхв судил снова собирать медведю невесту. И на это раз прилюдно сам накрыл Загляду покрывалом, чтобы все видели – в лес отправляется именно она. На следующее лето девушку так и не дождались. Обнаружили ее в разодранном платье, замерзшей, с выражением смертельного ужаса на лице. Рядом было много медвежьих следов, на кустах висели клочки бурой шерсти, но девушка была нетронута. Словно зверь хотел только приблизиться и как следует напугать, а она от страха померла. Любаву нашли через несколько дней на том же самом месте. И тоже вокруг были медвежьи следы.

Когда спустя несколько седьмиц Любава поняла, что носит ребенка, она не сразу решилась открыться даже тетке, которая ее очень любила. На нее и так стали коситься после того, как медведь так явно дал понять, что выбрал ее. Спустя положенный срок Любава родила крепкого рыжего мальчишку. Одного. Надо ли говорить, что малыша сразу стали называть Медведковичем.

В конце лета вокруг бортей снова объявился медведь. Волхв нагадал, что Любаву с Медведковичем надо оставить на ночь на пасеке – пусть покажет ребенка отцу. Ночь Любава с сынишкой спокойно продремали в душистом стожке, а наутро нашли задранного медведем парнишку – тот, видно, решил подсмотреть, как будет скидывать бурую шкуру лесной хозяин. Тогда на общем совете решено было Любаву с сыном прогнать, чтобы больше не приманивать к селению злого Медведя.

Со слезами на глазах покидала Любава родную весь. Неужели она виновата в том, что дочь старосты прикрылась ею, побоявшись отправиться в лес? Неужели виноват ее сын в том, что отец его – Любава теперь ни капли не сомневалась в этом – оборотень? Собрав в плетеный кузов нехитрый скарб, устроив сынишку поверх единственной памятки, оставшейся ей от матери – свадебного наряда.

Тетка, не смея поднять на нее глаз, протянула ей узелок с пирожками на дорогу. Любава ушла, не оборачиваясь, не поклонившись высыпавшим проводить ее людям. Только на кладбище остановилась она возле могилы родителей. Был бы жив отец, он ни за что не позволил бы старейшине подменить ею свою дочь. Была бы жива матушка, она бы отстояла ее и сынишку.

Любава вошла в лес. Куда идти? В соседнюю весь? Так ведь и оттуда, прознав о несчастьях. Которые она навлекла на родное поселение, прогонят. Податься в Новоград, что недавно заложил князь Рюрик на реке Мутной? Да ведь до туда надо еще добраться. А далеко ли она сможет уйти с грудным сынишкой на руках? Любава шла, пригорюнившись, и вдруг, оглядевшись, понял, что незаметно вышла на ту самую тропку, по которой зимой уходила медвежьей невестой. Можно было бы найти хозяина лесной берлоги. Показать ему сына. Остаться жить с ним в лесной глуши. Знала бы, как примут ее родные, нипочем не стала бы возвращаться в весь.

Уже уверенней Любава дошла до поляны, на которой ждала лесного хозяина. Но куда идти теперь? Дороги до избушки она не знала! Маленький Медведкович заплакал, проголодавшись. Она успокоила его, дав грудь. Вдруг за спиной Любавы раздался шум. Целая толпа шла за ней следом, перекрикиваясь, стуча трещотками, освещая путь смолистыми факелами. Вся весь вышла на облаву, надеясь, что Любава приведет их к берлоге медведя, разорившего драгоценные борти. Завидев молодую мать, разъяренная толпа с криками и гиканьем погнала ее по лесу. Любава кинулась прочь, желая только одного – уберечь сына. Она вбежала в густую поросль молодых елей, надеясь найти там убежище. Но кто-то приметил ее. В ее сторону полетели горящие ветви. Лес, тщательно оберегаемый, пока служил убежищем пчелам, теперь загорелся от факела, брошенного недоброй рукой.

Сухой бурелом, оставленный как есть, чтобы зверье не слишком беспокоило пчел, занялся. Любава бросилась бежать, продираясь сквозь колючие ветви. Но огонь, казалось, уже окружал ее со всех сторон. Вдруг откуда-то из клубов тяжелого удушливого дыма послышался голос: Сюда! Любава кинулась туда, и увидела незнакомого парня. Казалось, он возник из огня. Алая рубаха, шитый золотом пояс, рыжие кудри, развевающиеся по ветру. Он схватил девушку за руку, и куда-то потащил прямо сквозь огонь, взревевший за их спинами. Когда Любава отдышалась после быстрого бега, незнакомец повел ее известным только ему путем. Порой Любаве казалось, что переходы между деревнями уж больно быстрые. Она опомниться не успела, как незнакомец привел ее в Рябиновый лог. Уже после, разговорившись с местными, Любава рассказала о своих родных Липках, и оказалось, что старики слышали о такой веси. Да только в седьмице пути отсюда. Любаву же незнакомец вел от силы три дня.

Как бы там ни было, ей позволили занять избу, оставшуюся после одного старика – тот после смерти жены уехал к замужней дочери. Избенка была неказистая, на самом краю деревни, так что никому не хотелось ее занимать. Особенно зимой, когда чуть ни у самого тына порой видели волчьи следы. А спустя не больше седьмицы после того, как она поселилась в Рябиновом логе, ей принесли второго сынишку. Принес тот же самый незнакомец, который привел сюда ее. О мальчонке, завернутом в добрый меховой плащ, сказал, что ему грозит опасность. Велел не отпускать далеко от себя, когда в небе бушует гроза.

С тех пор незнакомец являлся несколько раз. И однажды открылся Любаве. Рассказал, что он не кто иной, как сам Семаргл, бог огня. Теперь-то ей ясно стало, как он невредимым проходил сквозь пламя.

Когда Любава умолкла, в избе сгустились сумерки. Погас огонь в очаге – лишь алел последний уголек. Мальчишки сидели перед ней, ошарашенные рассказом. Им представилась Любава – молоденькой девчонкой, чуть старше, чем они сейчас. Наконец Вольга решился задать ей вопрос, который уже давно мучил и его, и Мишату.

– Так кого же из нас тебе принесли?

Любава посмотрела сперва на одного парня, потом на другого, широко улыбнулась, и взлохматила обоим непослушные вихры.

– А я уже и забыла. Вы оба маленькие были, рыженькие… Придет пора, вспомню.

– А чего от тебя этой тетке надо? Усладе?

– Услада была подругой Загляды. Видно, до сих пор считает, что она погибла из-за меня.

– Может, ей объяснить? – Мишата сжал кулак и выразительно на него посмотрел.

– Она не поймет. Это только настроит ее против меня.

– Так что же нам теперь, придется и из Рябинового лога уходить? – Мишата был расстроен.

– Зачем? Только от того, что она говорит обо мне гадости? Так ярмарка закончится, и она уедет.

Тёплым солнечным вечером парни и девушки собрались на лугу у реки и решили играть в Змея. Бросили жребий – кому быть «Змеем». Первым выпало водить Нечаю. Он надел клыкастую размалёванную личину, и все кинулись от «Змея» врассыпную. Как ни быстр, ни ловок был Нечай, а попробуй – поймай кого-нибудь, если под личиной ничего не видать.

Лишь одна стройная фигурка не ускользала от «Змея», а, казалось, наоборот, хотела попасться. Она крутилась вокруг него, едва не задевая пёстрой понёвой. Нечай пару раз почти схватил её, но девушка всякий раз со смехом ускользала. Вот наконец ему удалось ухватить рукав рубашки. Если бы не широкое медное запястье, на белой коже остались бы синяки. Нечай снял личину, чтобы разглядеть: кто же ему попался. Это была Забава. Отец девушки был кузнецом, и, видно, поэтому волосы у Забавы удались рыжими, как язычки пламени, по светлой коже рассыпаны искры веснушек, а глаза, обрамлённые длинными тёмными ресницами, чернели, как угольки. Забава смотрела на Нечая дерзко и весело, словно это она поймала его. А под этим весёлым, искрящимся взглядом, как тёмные камни под озёрной водой, прятались тоска и надежда. А рука послушно лежала в жёстких пальцах сына старейшины.

– Ну, можешь требовать выкуп… – проговорила красавица. Если уж «Змей» схватил тебя, остаётся либо откупиться, либо искупаться в холодной воде.

– Что с тебя взять-то – проговорил Нечай насмешливо. – Нет уж, не удастся тебе от купания увернуться.

С этими словами он бросил наземь личину, подхватил девушку и понёс её к берегу речки. Забава пыталась вырваться, но сильные руки держали крепко. Нечай подошёл с пленницей к самому берегу. Здесь, среди высоких стрел камышей, на тёмной воде уже появились бледно-зелёные листочки ряски. У берега, не обращая внимания на людей, кормились утки. Когда Нечай приблизился, они, возмущено крякая, убрались подальше от берега.

Нечай помедлил немного, Забаве даже показалось, что он просто решил её попугать. Но нет, парень безо всякой жалости кинул её в грязную холодную воду. Забава вскрикнула, и попыталась встать на ноги. Нарядная понёва намокла и испачкалась в иле и глине. В рыжей косе запутались зелёные листья водорослей. По лицу стекали капельки воды, а может быть, слёзы. Под намокшей тканью вышитой рубашки стали видны маленькие крепкие груди. Глядя на них, на всю ладную фигурку девушки, Нечай вдруг пожалел, что не дал Забаве откупиться поцелуем. Что-то впервые зашевелилось в его душе. Но, продолжая пялиться на девушку, он даже не пытался помочь ей. Насмешливо улыбаясь, Нечай наблюдал, как она под всеобщий смех бредёт к берегу по колено в воде.

Заметив пристальный взгляд Нечая, Забава обхватила себя руками. Стыдливость боролась в ней с желанием зажать ладонями уши, чтобы не слышать насмешек. Как же ей хотелось оказаться где-нибудь далеко-далеко от злосчастной поляны! Оскальзываясь на глинистом дне, Забава с трудом выбралась на берег и, закрыв лицо руками, убежала в рощу. Нечай заливисто свистнул ей в след, и этот залихватский свист подхватило ещё несколько парней. Может быть, дочь кузнеца ещё вернулась бы, но после этого издевательского свиста она больше не показывалась на лугу, где веселилась молодёжь. Никто не заметил, как вслед за девушкой поспешил Вольга. Забава неслась от Нечая, как от смерти. Пролетела мимо батюшкиного дома, и дальше, бегом, по знакомой тропке к реке и скрылась в камышах. Любавич чуть было не пронесся мимо, да вовремя заметил круги на воде. Сердце у парня замерло – в воду бросилась, глупая! Но в полинявшей, начинающей набирать густоту, темноте, заметил покачивающуюся на волнах белую лодочку и невредимую беглянку, свернувшуюся калачиком на дне. Как был, в плаще, штанах и новеньких сапогах, Вольга шагнул к ней сквозь камыши. Подхватил на руки, вынес на берег, и понес, сам не зная куда. Забава сначала что было сил колотила крохотными кулачками по широкой груди, вырывалась. Потом затихла, и только слабо всхлипывала. Вольга дивился про себя легкости ее тела, тому, как уютно, словно отроду не знала другого места, лежала пушистая рыжая головка на его плече. И себе, так переживающему из-за слез какой-то девчонки.

Вольга остановился на поляне, где под защитой темных великанов-сосен росли тонкие березки, доверчиво тянущие белые руки в золотых украшениях листвы. Усадил свою легкую ношу на поверженный ветром ствол, укутал своим плащом. Развел костерок, весело затрещавший и озаривший полянку теплым светом. Сел рядом с Забавой. Укутал ее, мокрую, продрогшую, своим плащом, укрывшим ее до пят. Молча отошел в сторону, срезал три ветки – две рогулины и одну длинную тонкую. Забава тем временем повозилась под плащом, вынула из-за пазухи мокрую рубаху, повесила у огня.

– Ну рассказывай. – хмуро проворчал Вольга.

Был бы рядом с ней кто другой, Забава бы ни за что не заговорила бы. Подруги, которых у кузнецовой дочери почитай и не было, в глаза выслушали бы сочувственно, а после на посиделках зубы скалили бы. Парни… да Забава со стыда сгорела бы, а не призналась бы никому из парней! Иное дело Вольга – сколько себя помнила, он был рядом. Играл с ней, защищал от страшного дворового пса, стучал с батюшкой молотом в кузне. Утешал, когда умерла матушка. Словом, был вроде брата. Забава вздохнула, поплотнее укуталась в плащ, и заговорила.

– Люблю я его. А он… он и не смотрит на меня. Правильно, что ему какая-то кузнецова дочка! Батюшка невесту сыщет завидную.

Вольга вздрогнул, будто его обдало горячим паром. Не надо было большого ума, чтобы догадаться, что Забава говорит о Перваковиче. Вон, как старалась, чтобы "Змей" ее поймал! Еще весной Вольга заметил, как поглядывает на Нечая рыжеволосая красавица. То и дело встречается им на пути: проплывет мимо с коромыслом на плечах. Или быстрой тенью мелькнет возле двора, на котором живет Нечай. А на посиделках Забава так жарко краснела при одном только взгляде на сына старосты, что о чувствах девушки не догадался бы только слепой! Нечай, однако, даже не смотрел в ее сторону. Вольга покосился на девушку – не заметила ли чего, и проговорил:

– Ну да. Зави-и-идную. Чудь белоглазую. Вроде сестриц его! Такую сам не полюбишь, так она приворожит.

Забава прыснула в кулачок. Сестры Нечая и в самом деле уродились лицом в мать-чудинку – светлоглазые, русоволосые, белокожие. Но тут же загрустила. Старейшина, похоже, и впрямь думал сосватать за сына девушку из соседней, чудской веси.

– Что же мне делать, Вольга? Как счастье приманить? Не батюшку же выковать просить.

– Зачем же батюшку… Можешь меня попросить. – Вольга как всегда усмехался, но сердце в груди колотилось – а вдруг и впрямь попросит. И вскинет руки на плечи. Неужели не сумеет он понравиться девушке? Но Забава со смехом пихнула его кулачком в бок. Потом вдруг ахнула. – А если… А если твою матушку попросить! Она не откажет! Сварит зелья приворотного! Вольга, миленький, попроси ее! Все, что хочешь, для тебя сделаю!

– Нет уж. – Вольга ни за что не признался бы, как больно ему слышать эти слова – Сама придумала, сама и проси.

Сварила ли Любава зелье для Забавы, или просто добрая Леля услышала девичьи жалобы, да и заронила в сердце Перваковича чувство, да только с тех пор когда Забава дала Нечаю поймать себя во время игры в «Змея», он изменился. Когда он снял личину и увидел чёрные глаза девушки, его поразила весёлая дерзость, искрившаяся в них. Парень вдруг подумал, что ни одна девушка никогда ещё так на него не глядела. У Нечая словно раскрылись глаза! Как он мог раньше не замечать этой своевольной красавицы? На следующий день он, как бы ненароком, заглянул к кузнецу Огнезару – Забавиному отцу. Поговорил с ним о том, о сём. Перемигнулся с девушкой…

А вечером Забава, счастливая и нарядная, появилась на лугу об руку с Нечаем. Вскоре все заметили, что Нечай всё чаще стал появляться на людях с Забавой. Уже завистницы начинали поговаривать, что кузнецовой дочери след бы поменьше вертеться рядом с парнем. Уже младшая Перваковна – первая невеста в Руссе – зло косилась карими глазами на счастливицу… Но та ничего не замечала. Даже когда Любава попробовала её остеречь по матерински, Забава лишь беспечно махнула рукой. Не для того добивалась она Нечая, чтобы оставить его по первому слову.

Красное лето катилось по Новоградской земле, щедро рассыпая свои дары. Ребятишки целыми днями не вылазили из многочисленных рек и речушек. В лесу слышались песни девушек, собиравших ягоды. Молодёжь чуть не каждый вечер затевала на лугу игры. Ярко горели костры, никто не расходился по домам до первых звёзд. То одна, то другая пара порой исчезала в ближайшей роще. Кому не хочется помиловаться с ладой в стороне от строгого материнского взгляда?

Только Вольга все чаще угрюмо сидел один, скрывшись в летних сумерках. Однажды мимо него промелькнуло что-то светлое. Послышался тихий плач, треск веток в кустах и ещё кто-то, сильный, разгорячённый, пробирался по лесу. Девушки, едва ощутившие в себе силу женской красы, пробуют её на парнях. Пылкий взгляд, нежная улыбка… И порой случается всякое, когда горячая кровь ударяет парням в голову… Сколько несчастных лило слёзы из-за собственной глупости. Вольга кинулся вслед за беглянкой и ее преследователем. Остановить разошедшегося парня, не дать сгоряча наделать глупостей.

В кустах действительно было двое. В бледном свете луны мелькнули рыжие пряди. Забава? В склонившемся над ней парне Вольга признал Нечая. Он жарко целовал девушку, уже почти готовую уступить его ласкам. Смущённый Вольга сперва хотел было уйти незамеченным в тень. Ещё не хватало помешать двум влюбленным и выставить себя на посмешище! Но тут он заметил следы слёз на щеках Забавы. Девушка ещё раз всхлипнула. Не миновать бы Забаве позора, если бы не подоспел Любавич.

– Оставь её! – Выпалил он, и отшвырнул Нечая в кусты.

– Вот же леший – Прорычал поверженный сын старейшины. – Она же… Она же сама! Почему ты вечно суёшь нос не в своё дело! – В сердцах Нечай едва не набросился на Вольгу с кулаками.

– Да, откуда ты знаешь, что я не сама за ним пошла? – с этими словами Забава схватила за руку Нечая, которого только что гнала от себя. Тот самодовольно улыбнулся.

Потом, когда Забава придёт в себя, она будет благодарна Волльге за участие. Поймёт, что он отвёл от неё беду. Сейчас же она понимала только одно: непрошенный спаситель помешали ей привязать к себе Нечая. Сейчас Забаве уже казалось, что она сама хотела остаться с ним.

Вольга пожал плечами. Забава успокоилась и уже успела поправить ворот рубахи. Нечай остыл, и не станет больше слишком распускать руки. В конце концов, их действительно никто сюда не звал. Любавич ещё раз с сомнением посмотрел на Забаву, на Нечая, и зашагал прочь. Пусть сами разберутся. Лес вдруг потерял для него свою прелесть. Полная луна, освещавшая каждый листочек, скрылась за тучами. Умолкли соловьи, устав выводить свои нежные трели. Заухал филин, отправляясь на ночную охоту.

Хлопотливые летние дни пролетели быстро. В золотой листве, в самоцветах ягод пришла осень. Темнели опустевшие поля, сгибались под тяжестью поздних яблонь ветви в садах. В лесах, под опавшей листвой, стояли последние грибы. На болотах трубили жирные, откормившееся за лето гуси.

Однажды хмурым осенним утром Вольга, шедший к реке с ведёрком и удочкой, заметил Забаву, пробиравшуюся огородами. Он сперва встревожился: не случилось ли чего, но разглядел счастливые глаза девушки, и понял, что расспрашивать её не стоит. Верно, спешит вернуться домой с затянувшегося до свету свидания.

А вскоре Вольге встретился и Нечай. Лицо у Перваковича было словно у кота, вдосталь нализавшегося сметаны, а в русых кудрях запуталась соломинка. Вольга горько усмехнулся: не трудно было догадаться, с кем провела эту ночь кузнецова дочка.

Любавич едва сдержался, чтобы не выговорить Нечаю. Рано ещё им, безусым, на сеновалах с девчонками ночевать. Зимой, после того, как они пройдут посвящение, другое дело. Тогда они уже будут называться мужчинами и через год-другой смогут привести в дом молодую жену. Он уже двинулся к Нечаю, но подумал, что не стоит затевать спор с сыном старейшины, который и так его недолюбливает. Да и не его это дело – встревать между Нечаем и Забавой. А потом, кто сказал, что после праздника посвящения, до которого оставалось всего ничего, они не ударят челом родителям. Вольга хорошо знал мастера Огнезара, отца Забавы, и подумал, что такой не отдаст дочку первому встречному-поперечному. Пусть хоть и сыну самого старейшины. Да и Первак как-то ещё приголубит сына, раньше срока приведшего в дом невестку.

Настали хмурые осенние дни. Повеяло холодом. Казалось, ветры выстудили не только поля, но и душу Нечая. Всё реже стал он видеться с Забавой. Первак купил сыну охотничьего пса, и парень целыми днями пропадал с ним в лесу, как раньше с Забавой. Девушка страдала, темнела лицом.

В начале зимы Забава, спавшая с лица, заплаканная, явилась к ведунье просить заговоренной соли. Вольга случайно перехватил взгляд Забавы. Взгляд предназначался не ему, но тёмные глаза девушки были полны такой тоски и отчаянья, что он помимо воли едва не кинулся выручать девушку от неведомой напасти. Забава, словно почувствовав, что на неё смотрят, поглядела на Вольгу, и чёрная тоска спряталась на дно глаз, как в глубокий колодец. На бледном лице появилась жалкая улыбка. Девушка улучила момент, когда Вольга и Мишата уйдут из дома, и призналась Любаве, что вот уже три месяца непраздна. До сих пор удавалось скрывать от батюшки. А теперь приходится потихоньку надставлять поневу. Вставлять прошвы в рубахи.

Любава всплеснула руками.

– А с Нечаем-то говорила?

– Говорила – разрыдалась Забава. – Он теперь и слышать не хочет про меня. Сама мол, на шею вешалась.

– Так пусть твой отец с Перваком поговорит – вмешался Вольга. – Отца Нечай не ослушается.

Забава испуганно смотрела на парня, Любава же покачала головой.

– Ну заставит он сына жениться, а дальше что? Каково тебе будет жить, и знать, что не любит он ее. Да и не это самое главное. Сына Нечай никогда не полюбит, из-за которого его жениться заставили.

– Раз так, не нужен он мне. – Вскинулась Забава. – Не хочу ребенка.

– Что говоришь, глупая. – В голосе Любавы слышалась искренняя жалость, так могла бы говорить с ней мать. – Любовь девичья – облако легкое. Пролилось дождем слез, развеялось ветром, и нет ее. Материнская любовь – как гора крепкая, как дубрава могучая, как река полноводная. Ты еще встретишь хорошего человека, который будет тебе любящим мужем. А вот ребенок с тобой останется навсегда.

Забава, спохватившись, обняла начинавшее округляться чрево ладонями. Что-то изменилось в ее глазах.

– Что же, ты права. А коли так, мне надо сегодня же поговорить с батюшкой. Я думаю, он не будет против растить внука. Или внучку.

Слезы на глазах Забавы высохли. Кажется, она уже смирилась с тем, что никогда не сможет привязать к себе Нечая. Она вышла из домика знахарки, и тихо побрела вдоль берега к дому.

Сколько минуло времени, куда несли её ноги, Забава не помнила. В себя пришла на льду реки. Девушка вспоминала их с Нечаем летние ночи. Нет, Забаву никто бы не осудил за них. Такое часто случалось в славянских селениях. Никто не возбранял славнице одарить понравившегося парня благосклонностью до свадьбы. Случалось, после летних праздников появлялись и детки. И мужем молодой матери становился не обязательно отец ребёнка. Многие девушки вьюном вились вокруг воинов, мечтая залучить в дом благословение Перуна, лежащее на них. А парни наперебой сватали невесту, сумевшую родить сынка от витязя. Так что Забава нашла бы себе мужа, даже родись у неё дитя.

Но, видно, крепко любила дочь кузнеца темноглазого красавца Нечая. Никто другой не был мил её сердцу. А для сына старейшины она была лишь забавой. Ах, как она ненавидела в этот момент свое имя, принесшее ей несчастье!

Горе, стыд захлестнули Забаву с головой. Она опустилась на колени. И внезапно поняла, что склонилась над полыньёй. Яркая полная луна смотрела на неё из воды. Дробилась множеством ярких самоцветов на лёгком снегу. Вот оно! Добрая мать-река примет её в свои объятья, убаюкает на широких коленях. Спеленает зелёными лентами водорослей. Пучеглазые рыбы будут рассказывать ей сказки, а волны донесут до лады, сгубившего её, тихий шепот умолкших навсегда губ.

От Огнезаровой кузницы до Любавиной избушки – рукой подать. Вольга, зная, что Забава в гостях у его матери, все оглядывался: не мелькнет ли где пестрая понева. Конечно, в родной веси никто девушку не обидит, даже ночью. И все-таки дядька Огнезар не погладит, что его подмастерье не присмотрел за дочкой. Внезапно что-то заставило Вольгу посмотреть на реку. Острый взгляд молодого кузнеца приметил маленькую чёрную точку на белом полотне реки, над крохотным кружком проруби. Вольга какое-то время раздумывал, кому бы это понадобилось ходить за водой среди ночи. Но потом его словно кипятком обдало: он догадался, что произойдёт через мгновение.

Вольга скачками понёсся к берегу: успеть бы! Последние несколько саженей он просто съехал с горы на заднице. Хорошо, что нынче одел прочные кожаные штаны! Как ни торопился Вольга, он всё равно не успел. Тонкая чёрная тень пошатнулась, словно под порывом ветра, и канула в жадную пасть полыньи. Самым краем слуха парень уловил последний сдавленный вздох.

Наскоро скинув обувь (от куртки он освободился ещё раньше), Вольга кинулся в воду. Он чувствовал, как набрякшая одежда тянет его вниз. Как увлекает под толстую ледяную корку равнодушное течение, которому всё равно, чем играть – мёртвым деревом или умершим человеком. В груди жгло, словно её зажали в тисках. Вольга шарил перед собой в ледяной воде, понимая, что у него всего одна попытка. Того и гляди самого утащит под лёд.

Наконец парню удалось ухватить длинную девичью косу. В ладонь тут же врезалась острым углом медная подвеска, вплетённая в толстую рыжую косу. Вольга отчаянно рванулся вверх, понимая, что силёнок его на долго не хватит. Он наматывал косу на руку как верёвку. Несколько ударов сердца спустя перед ним оказалось бледное лицо Забавы. Чёрные глаза с отчаяньем и страхом глянули на него.

Вольга вздрогнул, тут же пришёл в себя. Медлить нельзя! В несколько мощных гребков он поднялся наверх. Течение уже достаточно далеко отнесло их от полыньи. И парень отчаянно забарабанил рукой о лёд, такой надёжно прочный, когда идёшь по нему сверху, и такой предательски несокрушимый, если довелось оказаться под ним. Упираясь в белый панцирь, Вольга двинулся туда, где виднелось око полыньи. Забава, которую он упорно тащил за собой, не двигалась. Руки Вольги окоченели, он с трудом удерживал её.

Последним, отчаянным рывком Вольге удалось выкинуть вверх из полыньи ставшее неподъёмным девичье тело. От этого усилия, выжигающего последний воздух, опрокидывающего ело куда-то вглубь, огонь в груди, стал совсем нестерпимым. И захотелось вдохнуть холодную воду, чтобы залить, погасить этот пожар. Перед глазами мелькнуло лицо матери, брата… Вольга улыбнулся: даже если ему не выбраться из подо льда, он успел совершить что-то стоящее.

Последним усилием воли парень заставил себя вынырнуть, и жадно втянул в себя бесконечный глоток ледяного ночного воздуха. Сильные руки помогли ему выбраться. Это подоспел на выручку Мишата. Он как раз подходил к дому, когда увидал, как Вольга прыгнул в воду.

Мишата уже хотел сам нырять под лёд, спасать брата, когда наконец над водой показалась голова Забавы. Вытащив на прочный лёд девушку, парень помог выбраться Вольге.

Любава, вышедшая встречать сыновей, и видавшая все, склонилась над Забавой, которую уже успели устроить на Мишатиной куртке. Немного отдышавшись, Вольга поднялся на ослабшие ноги и подошёл к матери, склонившейся над девушкой. С облегчением заметил струйки пара над губами Забавы. Она глубоко и часто дышала. Тёмные брови и посиневшие от холода губы были отчётливо видны даже в неверном свете луны.

Вольга, стуча зубами, стянул с себя липнувшую к телу мокрую рубаху, отжал её, и, поёжившись, надел снова. Любава накинула на плечи сыну его куртку. Мишата подхватил на руки Забаву, и широко зашагал к городу. Любава быстро шла рядом, поглядывая на поникшую голову девушки.

– Что же ты, Забавушка, учинить над собой вздумала? – осторожно поправив свесившуюся почти до земли косу, вздыхала она.

– Ты, матушка, иди скорей домой, да затопи баньку. Ей бы попариться… Там и расспросишь. – проговорил Вольга, с трудом сдерживая стучащие зубы.

– А ты как же? Тоже ведь мокрый до нитки? – всполошилась Любава. – Тебе бы тоже отогреться как следует…

– Да я пока до дому бегу, уж всё и высохнет. – попробовал отшутиться Вольга.

Мишата внес Забаву, уже начинающую ворочаться, в мыльню. Внутри маленького темного помещения было сыро и тепло – накануне праздника вся семья всласть попарилась. Он положил девушку на полок, запахнул поплотнее свою куртку у неё на груди.Пошарил в темноте, закладывая в печку сухие дрова. Любава вошла в дом и вскоре вернулась оттуда с сумкой, полной сушеных трав. Той самой, которую всегда таскала с собой к больным. В другой руке мать несла свёрток сухой одежды, который сразу вручила Вольге – переодеться. Не забыла она и свою кое-где заплатанную, но чистенькую рубашку для Забавы. Пощупала лоб, тронула живчик на тонком запястье.

– Как она? – спросил Вольга шепотом, как будто мог разбудить девушку.

– Ничего. Обеспамятела, но уже приходит в себя. Ты… ты займись ей, а я скоро вернусь.

Любава пропарила Забаву в баньке до розового свечения, напоила отваром душистых трав, щедро сдобренным медом. Однако, несмотря на все усилия знахарки, девушка угасала. До утра она то металась в жару, то тряслась от озноба и жестокого кашля.

Мишата сбегал к мастеру Огнезару, предупредил, мол, дочка заночевала у них. О том, что произошло на самом деле, решил не говорить. Любава обещала, когда девушка придет в себя, порасспросить ее, что случилось.

Однако на следующий день Забаве стало хуже. Встревоженный Огнезар пришел к Любаве за дочерью, но та не решилась отпустить ее домой – по морозу, больную. К тому же, кто там за ней ухаживать будет? Огнезар, скрепя сердце, согласился. Но обещался наведываться каждый день.

К вечеру третьего дня случилась беда. Мишата и Вольга снова стояли, растерянные, около бани. Любава с окаменевшим лицом вышла оттуда в облаке легкого душистого пара. В руках – гора окровавленных тряпок. Велела Вольге заварить крапивы с мятой, да покрепче, а Мишате – бежать за Огнезаром.

После Вольга перенес ослабшую, обмякшую, побледневшую девушку в комнату. Та в беспамятстве простонала имя Нечая, схватилась за живот, и снова обмякла.

Когда в избушку ведуньи едва ли не вломился Огнезар, Любава отослала сыновей из дому. И они, разумеется, ушли… чтобы через минуту оказаться на поленнице, у заветного оконца.

– Ты что над моей дочерью учинила, старая? – Огнезар обрушил на стол тяжелый кулак.

– Жизнь я ей спасла. А вот внука твоего уберечь не смогла. За то вини.

Голос Любавы был тих и тверд. Она не опустила глаз, когда кузнец, пораженный, посмотрел ей в лицо.

– Внука? То есть Забавушка была…

– Была. Да что-то у них с Нечаем не сложилось, и она утопиться решила. Если бы не мои Мишата с Вольгою…

– Э-э-э, милая, да у тебя самой не помутилось ли в голове от жара? Нечая приплела… Полынью…

Мишата чуть не кинулся на выручку матери, но Вольга его удержал.

– А ты сам у Нечая спроси, коли не веришь мне. Ступай. А мне пора отвар для Забавы готовить. Крови она много потеряла.

Огнезар словно только сейчас заметил покрытые бурыми пятнами тряпки в углу комнаты.

– Забавушка… Доченька… Да разве ж я знал… Ах, была бы жива твоя матушка. Огнезар, всегда казавшийся братьям выкованным из той самой стали, которую с таким умением превращал в мечи и посуду, осел на скамью, спрятал лицо в широкие ладони.

– Ну, а вот теперь пойдем. – Вольга дернул за рукав брата. – Надо с Нечаем поговорить.

Оставив Забаву на руках матери, Мишата побежал к корчме дядьки Мала, где всё ещё слышались голоса припозднившихся гуляк. Он очень боялся опоздать. И, как оказалось, не зря. Одним из последних, кто ещё оставался в общинном доме, был именно тот человек, с которым Русаю надо было поговорить.

Нечай как раз спускался с крыльца.

– Домой торопишься? – спокойно спросил его Мишата. Он сдерживался, не желая ошибиться.

– А ты что, проводить меня надумал? Так я не красна девица. – небрежно, с издёвкой протянул сын старейшины.

– Это верно. – кивнул Мишата, и ухватил Нечая за плечо. Тот попытался скинуть руку, но Мишата держал крепко. – А вот проводить я тебя всё-таки провожу. Только не домой, а к баньке, где тебя ждёт Забава.

– Какая такая забава? Что ты ещё надумал, Мишата? – удивлённо приподнял брови Нечай. Он был немного хмелён, весел и разгорячён нынешним празднеством. Ему не было дела ни до чего, кроме новенького пояса, стянувшего нарядную рубаху. Но спустя миг в глазах сына старейшины мелькнула быстрая тень, подтвердившая догадку Мишаты. Он прошипел, наклоняясь к уху растерявшегося Нечая:

– Да та Забава, которая летось с тобой гулять ходила, а нынче в прорубь прыгнула. Не знаешь, почему?

– С чего бы мне это знать? – оттолкнув Мишату, сказал Нечай. Но уже не так громко и совсем не так задиристо. Он бы явно был ошарашен неожиданной вестью.

Вместо ответа Мишата, так и не выпустивший рукав Нечаевой куртки, потащил его за собой. Спустя малое время они уже были около двора солевара. По пути Мишата ещё раз прикидывал, не свершает ли он ошибки.

– Почем мне знать, что это мой ребенок? – хотел ответить Нечай. Братья не дали ему договорить. Подхватив под локти, повели домой. Огнезар все еще сидел на лавке, держа бледную, беспамятную Забаву за руку.

Увидев в окошко Любавичей, ведущих Нечая, Огнезар с мрачным видом вышел из маленькой избушки.

– Почем мне знать, что это мой ребенок? – Нечай, уже набравшись смелости, смотрел кузнецу прямо в глаза. Огнезар только что рассказал ему о своем разговоре с дочерью. Мишата и Вольга стояли рядом с кузнецом. – Эти вон, двое, тоже ошивались на кузне чуть не каждый день. Может, кто из них Забаву спортил, а теперь все на меня свалить хотят.

Мишата потряс головой – неужели Нечай только что обвинил в том, что это из-за него едва не погибла Забава? Вольга тоже стоял с открытым ртом, выслушав этакую нелепицу.

Огнезар же покосился на парней с подозрением. Они и впрямь бывали на кузнице каждый день, и не раз он замечал, как оба брата о чем-то болтают с Забавой. Может, и впрямь… Но Любава ясно сказала, что отец ребенка – Нечай.

Неизвестно, чем бы кончился этот разговор, если бы не пришла взволнованная Любава. Огнезар встрепенулся – не стряслось ли чего с дочкой. Нечай под строгим взглядом ведуньи как-то сжался, притих. Любава же кивнула Вольге – идем, мол. Тот поспешил за ней. Мишата остался с Огнезаром и Нечаем. Один против двоих.

– Дядька Огнезар, да вы ж меня знаете. Меня же железо слушаться перестало бы. И Забава на меня не смотрела. Зато вон на посиделках только около него и вертелась. – Мишата кивнул на Нечая.

– Да мало ли девок вокруг меня крутится! Это я что, на каждой буду жениться должен! – Нечай возмущенно вскочил со скамьи. Вокруг красавца Перваковича и в самом деле постоянно собиралась стайка хихикающих в кулачок девчонок.

Огнезар, казалось, их не слышал. Он смотрел в след Любаве и Мишате. Что-то там еще приключилось с его доченькой?

– Хватит вам, пустобрехам. – Неожиданно резко одернул он парней. – Была бы Забавушка жива-здорова… А там уж разберемся. – Ты, лучше, малый, сходи, посмотри. как она там. – Огнезар просительно посмотрел на Мишату. Но сам же не выдержал и пошел вслед за ним. Нечай потоптался в одиночестве, и, видя, что его никто не держит, пожав плечами отправился восвояси.

Огнезар и Мишата остановились, не решаясь войти в баньку, хотя дверь была приоткрыта. Из жарко натопленной бани валил пар. По свежему белому снегу тянулась голубоватая цепочка следов. Любава, с распущенными волосами, с чащей питья в руке, казавшаяся воплощением богини в неверном освещении очага стояла над Забавой, вытянувшейся на лавке.

Рядом с Любавой стоял Вольга, изменившийся не меньше матери. Любавич был сосредоточен, как некогда на охоте, когда шел с братом по следу Хромого. Мишата невольно залюбовался братом. В чертах лица проступила неведомая сила. В глазах отражалось яркое пламя, фигура скрывалась в клубах душистого пара, валившего из котла на каменке. Вольга казался духом, пришедшим из мира Нави. А Любава – его жрицей. Забава лежала перед ними на скамье в длинной белой рубахе, вышитой по вороту отгоняющими болезнь узорами. На запястьях мерцали широкие медные браслеты, украшенные чеканкой – оберег от недоброго глаза, который Огнезар принес в первый же день, как заболевшая Забава оказалась в доме у ведуньи.

Пот пропитал легкую белую ткань рубахи, и стали видны острые плечи, маленькие груди девушки, тяжело и часто вздымавшиеся. Лицо ее было бледно, глаза ввалились, по высокому чистому лбу стекали капельки пота. Было видно, что Забава борется с болезнью из последних сил, но та одерживает верх. Словно в подтверждение этого над банькой с хриплым карканьем взмыл ворон.

Огнезар вздрогнул, сотворив обережный знак, и все не мог отвести глаз от зловещей птицы. Мишата же смотрел только на мать и брата. Любава тоже заметила ворона. На лице ее отразилась мрачная тень тревоги.

– Проси же! Скорее, пока не поздно!

– Кого? Кого просить, матушка? – Незнакомый Вольга обернулся к Любаве. Заметил на пороге Мишату.

– Дубина! Родича своего проси! Семаргла. – Мишата не знал, как вырвались у него эти слова. Однако они оказались верными.

Словно осенний лист слетела с Вольги тревога. Теперь он знал, что делать. Прикрыл глаза, протянул руки к ярко пылающему в печи огню. И заговорил на незнакомом, хриплом и отрывистом наречии. Мишате эти слова напомнили речь купцов с севера, жилистых и светловолосых, с кусочками зимнего льда вместо глаз. На поясе они носили мечи, а их корабли порой ощеривались головами морских змеев.

Огонь вспыхнул, словно кто-то подкинул в него сухой бересты. Языки пламени словно шарили вокруг – кто посмел потревожить огненного бога. Вольга замер, словно в потрескивании пламени слышал внятную речь. Кивнул и снова заговорил. Он просил, убеждал, угрожал. Мишате, хоть он и не понимал ни слова, было ясно, о чем просит брат. Унять жар Забавы. Вернуть ее в мир живых. Быть может, Вольга даже догадался сказать, что отнял девушку у водяного. Тогда Семаргл точно решит помочь – они с дедом водовиком давние неприятели.

Наконец Вольга замолчал. Он стоял опустошенный, словно только что оставил раздувать меха, пока дядька Огнезар доводит до белого каления заготовку меча. Потом медленно, словно бы нехотя, подошел к Забаве и положил ей на грудь ладони. От влажной рубахи повалил пар, девушка тяжело закашляла, беспокойно заметалась, словно стараясь скинуть с груди непрошеный жар. Но потом успокоилась, задышала ровнее. На щеках заиграл румянец.

Когда Огнезар опомнился и подлетел к дочери, она уже спала крепким сном завершившего тяжкий труд человека.

– Вот теперь, Огнезар, можешь забирать дочку домой. – с гордостью глядя на сына, заговорила Любава. – На поправку Забавушка пойдет. А уж если и Семаргл не помог, значит ничто не поможет.

Огнезар, бочком протиснувшись мимо Вольги – а это было сложно – при ширине кузнецовых плеч. Скинул тулуп, укутал в него дочь, поднял на руки, благо вес был не больше ковадла, которым он правил в кузнице острия кос. Да так и понес, не проронив ни слова.

Нечай куда-то делся, незамеченный.

Любава смотрела на сына со смесью страха и гордости. Вольга смотрел на огонь, на свои руки, словно впервые видел их. Первым пришел в себя Мишата.

– Ну что, понял теперь, кто из нас Медведкович, а кого Семаргл Сворожич принес.

Почему-то это показалось обоим братьям смешным. Загадка, мучившая их вот уже десять лет наконец разрешилась. Они рассмеялись в голос – сперва Вольга, после Мишата. Любава тоже рассмеялась, глядя на сыновей. В тот вечер они легли спать только под утро. Сперва Вольга съел почти полный горшок каши, который Любава приготовила на троих. Да еще половину каравая хлеба. Любава, никогда не баловавшая сыновей сверх меры, нынче знай подкладывала ему. Видно, много сил ушло у него на исцеление Забавы.

Потом они втроем улеглись, но сон не шел. Мишату словно прорвало. Он наконец рассказал матери и брату про рысь, которая вышла на священную поляну в день, когда ему и Вольге нарекали взрослые имена. Вольга тоже рассказал о том, том случилось в тот день с ним. Любава диву давалась, как смогли мальчишки столько лет хранить тайну.

Под утро только умолкли в темной избушке разговоры. На следующий день солнце стояло уже высоко, когда Мишата проснулся. Проснулся от громких криков на улице. Впереди толпы шагал Нечай. За ним, едва поспевая, плелся на неверных ногах Огнезар, видимо, успевший долгонько посидеть у дядьки Мала за кружкой хмельного.

Увидев на пороге Мишату, он утробно зарычал и кинулся бы на парня, если бы его не удержал Первак – он, как и положено старейшине, шел в первых рядах, вместе с сыном и кузнецом. Русаю сразу бросилось в глаза, что старейшина словно ожидает чего-то. У него будто бы не было решимости, смелости сказать что-то важное. Возможно, дело было в том, что кроме местных – жителей Рябинового лога и окрестностей – было несколько чужаков. Русаю показалось, он узнал круглое лицо Услады и темную клокастую бороду ее мужа.

За плечом Мишаты раздался шорох – это появилась в дверях Любава. Увидев ее, Огнезар вновь предпринял попытку освободиться из рук Нечая. Но неожиданно обмяк и разрыдался. Стянул с головы помятую, грязную шапку. Стали видны тронутые сединой, заметно поредевшие волосы на макушке. У Мишаты заколотилось сердце. Неужели…

– Доченька моя! Кровиночка! – Как-то нелепо, по-бабьи запричитал могучий кузнец. – Почто меня горемычного оставила! А все она, ведьма, виновата. – Огнезар обвиняюще ткнул пальцем в сторону Любавы. – Решила прикрыть, знать, своих нублюдков. Снасильичали дочку, а теперь отвечать не хотят.

Из задних рядов подала голос Услада:

– Да за этой ведьмой беда так и ходит по пятам! Молодая была, двоих девок сглазом до смерти уморила в веси! Медведя привадила да сына от него прижила!

– На честных людей напраслину возводит – Нечай выступил вперед.

Дальше все для Мишаты слилось в какой-то пестрый хоровод лиц, криков, шума…

Любава допытывалась у Огнезара, что все-таки случилось с Забавой. Тот, сквозь пьяные слезы, отвечал, что ее лечение не помогло и Забавушка умерла нынче поутру. Нечай вещал что-то о причиненной ему обиде, Первак со скорбным видом стоял за спиной сына. Мол, я хоть и могу вмешаться, но предоставляю сыну самому разбираться. Услада каждому рассказывала о напастях, которые Любава навлекла на родную весь.

На шум из избы вышел заспанный, босоногий Вольга. Он быстро понял, что происходит, и попытался было успокоить собравшуюся толпу, когда в Любаву полетел первый камень. Не камень даже, кусок льда, который врезался женщине в живот, от чего та согнулась пополам. Это не выдержал кто-то заведенный словесной перепалкой.

Мишата оглянулся на упавшую, скорчившуюся мать. Удивленно обернулся, когда увидел еще один кусок льда, летящий прямо в него. В ушах глухо зашумело, он ринулся на обидчика матери не слыша, что кричал сзади Вольга. Схватка – стремительная, жестокая, но и какая-то желанная, захватила его целиком. Мышцы горели огнем, глаза успевали в общей свалке выхватывать малейшее движение. И быстро ушедшего куда-то в сторону Первака, и Нечая, кинувшегося на него с нескрываемым злорадством – наконец-то выпал случай поквитаться с давним недругом! И Вольгу, стоящего над упавшей матерью, оберегающего ее. И яркий факел в руках у кого-то. Вот он полетел, словно диковинный яркий цветок на длинном стебле, упал прямо у поленницы, заботливо укрытой от снега промасленным холстом… Дом, в котором они с Вольгой прожили недолгую жизнь, нехотя, словно изумленно, крякнул, когда по его бревнам – добрым, сложенным на века, поползло жадное пламя. Увидал плачущую простоволосую мать, и повалился в тяжелое забытье.

Огнезар разрыдался. Стянул с головы помятую, грязную шапку. Стали видны тронутые сединой, заметно поредевшие волосы на макушке. У Мишаты заколотилось сердце. Неужели…

– Доченька моя! Кровиночка! – Как-то нелепо, по-бабьи запричитал могучий кузнец. – Почто меня горемычного оставила! А все она, ведьма, виновата. – Огнезар обвиняюще ткнул пальцем в сторону Любавы. – Решила прикрыть, знать, своих нублюдков. Снасильичали дочку, а теперь отвечать не хотят.

Из задних рядов подала голос Услада:

– Да за этой ведьмой беда так и ходит по пятам! Молодая была, двоих девок сглазом до смерти уморила в веси! Медведя привадила да сына от него прижила!

– На честных людей напраслину возводит – Нечай выступил вперед.

Дальше все для Мишаты слилось в какой-то пестрый хоровод лиц, криков, шума…

Из-за крови, забившей разбитый нос, дышалось с трудом. Один глаз заплыл – кто-то все-таки сумел засветить в него ледышкой. Руки, связанные за спиной, затекли. Хорошо хоть спина и ноги не болели – они онемели от холода.

Рядом застонал Мишата. Тому досталось еще больше. Все лицо – сплошной синяк, рыжие волосы стали темно – красными от крови, правое плечо торчит, как крыло у подранка. Не иначе вывернул в драке. Задним умом Вольга поразился силе, с которой брат кинулся на обидчиков.

О том, что случилось с матерью, Вольга старался не думать. Слишком ярко виделось алое пятно на белом снегу. И коса, выбившаяся из-под платка. Того самого, с голубыми цветами, который он выиграл когда-то для нее. Вольга усилием воли прогнал видение, и в который раз попытался ослабить путы на руках.

После того, как Мишата кинулся на того, кто бросил в него камень, на братьев навалились едва не всей весью. И разумеется, подмяли. Еда живых приволокли в баню – ту самую, где еще ночью Вольга старался спасти Забаву. Что их ждало, что случилось с Любавой, Вольга не знал. В бане было темно – только из-под стрехи сочился тусклый лучик света. Изредка холодный ветер заносил сквозь эту щель пушистые снежинки.

Может быть из-за повалившего снаружи снега, как Вольга не вслушивался, слышно не было ничего кроме тяжелого дыхания Мишаты. Когда наконец в ушах зазвенело, словно его летом в парком лесу окружила стая комаров, Вольга закрыл глаза и попытался задремать.

Тут-то снаружи и послышались голоса. Потянуло дымом. Но не тем вкусным утренним дымком, который заставляет жалобно урчать голодный желудок. а сиротским дымом горящего дома. Словно разбуженный голосами снаружи, застонал Мишата. Вольга обрадовался. Подполз ближе к брату .пихнул локтем вбок.

– Эй, не спи, замерзнешь.

– Вольга… ты что ли?

– Я, я. Ну и напугал ты меня! Полдня без памяти лежишь.

– Холодно. – Пожаловался вдруг Мишата. В животе у него забурчало, поэтому он добавил. – И голодно.

Голоса снаружи становились все громче. все отчетливей пахло дымом. А потом вдруг повеяло теплом. Иззябший Вольга привалился к стене, наслаждаясь теплом. Прикрыл глаза. И вдруг понял, что произошло: в конец обозлившаяся толпа подожгла баньку! Дом, который стоял сто лет, и простоит еще столько ж, трогать не стали. Баня же что… придет лето – другую поставят. И не вспомнит никто о двух мальчишках, которых спалили сгоряча.

– Горим? – Спросил Мишата, который, видно, тоже понял, что происходит.

– Ага. Я как раз вчера сухих дров натаскал… Быстро возьмутся. – Отрешенно ответил Вольга, и расхохотался. Громко, яростно, словно это он стоял около пылающего костра, в котором на пепел исходили обидчики.

– Спасибо, люди добрые! Не дали замерзнуть! А то я совсем было замерз здесь!

– Молчи ужо, ведьмино семя! посмотрим, как запоешь, когда красный петух клюнет. – голос показался Вольге знакомым. Нечай? Или кто-то из его дружков?

– А мне не страшно. Спроси у дядьки Огнезара. Я Семарглу Сварожичу братучадо. Небось, не забидит.

Под стеной баньки недоверчиво умолкли. Обострившийся слух Вольги различил поскрипывание снега под тяжелыми сапогами. Видно, кто-то и впрямь к дядьке Огнезару направился. Может, тот опамятуется, да вызволит их? Если, конечно, огонь к тому времени не разгорится как следует.

Между тем Мишата пришел в себя. Поднялся, пошатываясь, на ноги. Помог брату высвободиться из пут. Самого его, еле живого, беспамятного, связывать не стали. И очень кстати.

Можно было попытаться выбить дверь, но ее наверняка заложили поленьями. Выбраться через крышу тоже не дадут. Небось, нечаевичи с луками наготове стоят. От деревянного сруба уже явственно веяло теплом. Не лежал бы вокруг снег, не набрякли бревна, из которых была сложена банька. многолетним паром. братья ни почем не спаслись бы. Любавичи сидели спиной к спине и молчали. Время от времени кто-нибудь из них вздыхал, собираясь что-то сказать, и второй поворачивал голову, но слова так и оставались несказанными. От стены, из проконопаченных мхом щелей, повалил густой удушливый дым.

– Видно, мало мы банника улещивали – ухмыляется Вольга. – и пар ему оставляли, и ковшечек с водой. Сроду третьим паром не ходили.

– Мать ему, помнится, сметану носила, кашу с маслом. Травки запаривала. – подхватил Мишата

Словно в ответ на эти слова в углу баньки – самом темном, дальнем от двери, за печкой-каменкой, послышалось недовольное ворчание. Вольга и Мишата всматривались, как могли, в темноту. Им казалось, вот-вот в углу появится невысокий мужичок с бородой, больше всего похожей на веник. Рубаха на нем чистая, новая в потертостях – пропрела от сырости. Но банник так и не показался. Зато снаружи до них долетел голос Огнезара.

– Нет, говорю вам, своими глазами видел. Он Семарглу родич – как пить дать.

– Вот-вот! – Вольга вскинулся. – Подожгите баньку, да пожарче пусть горит! Прямо к дядьке отправите меня с братом.

На улице снова примолкли. Дядьку Огнезара все признавали разумным мужиком, с головой на плечах. Раз говорит – видел, значит, и впрямь что-то было. Вольга закашлялся от дыма. Из того угла, где, как им казалось, сидел банник, уже оказались языки пламени. Еще немного, и огонь доберется до веников, всегда в достатке висевших о стенам, и тогда вспыхнут береста и солома. которыми была крыта банька.

Вольга запоздало вспомнил про бадью с водой – сам же наполнял ее только вчера. Подхватился, кинулся… но бадья была в щепки разбита. И только мокрое пятно о полу. Словно в насмешку немного – в жару не напиться – воды оставалось в ковшике на скамье. Вольга хотел выплеснуть ее, передумал. Сделал несколько глотков. Подал ковшик Мишате.

– Пей. Слаще точно уже не попробуешь.

С Мишатой было что-то не то. Если бы Вольгу еще вчера спросили. что предпримет брат, если их задумают сжечь в собственной бане, ответил бы – да по бревнышку ее раскатает. Обидчикам накостыляет, а потом обратно баньку сложит, чтобы матушка не ругалась. Сейчас же Мишата был как никогда тих, молчалив. Словно вынули хребет, на котором он держался.

– Помирать не страшно, братка. – Проговорил вдруг Мишата, отдавая Вольге пустой ковш. – Страшно, что мы так и не знаем, кто на самом деле мой отец.

– Да и про моего-то мало что знаем. – Вольга прикинул, не попытаться ли затушить огонь мочой, но во рту и так пересохло, и, как он ни старался, не мог выдавить ни капли.

Между тем в бане становилось жарко. Языки пламени подкормились щепой, подготовленной для растопки каменки, и окреп. Еще недавно зябший, теперь Волга с удовольствием протягивал к огню руки. Так охотник, принесший домой волчонка, играет с ним, пока зверь не заматереет и не отрасти настоящие зубы.

– Ну вы, двое, выметайтесь, пока не передумал. – Огнезар отворил дверь.

Сперва Вольга и Мишата не поняли, что произошло. Потом Вольга подхватил Мишату за шиворот, и поволок прочь из бани – как раз вовремя. Зря парни ворчали на банника. Стоило им выйти, домишко вспыхнул, соломенная крыша провалилась внутрь. Мишата еле передвигал ноги мимо собравшихся вокруг обозленных людей.

Хмурый Огнезар широко шагал впереди, не поворачивая головы, словно боясь оглянуться, встретиться глазами с недавним учеником. Старейшина Первак восседал на покрытом коврами стольце. За правым плечом его стоял Нечай, всем своим видом старавшийся показать как ему скучно ожидать, пока отец примет очевидное решение. Огнезар, едва поравнявшись с Перваком, поспешил скрыться в толпе. Зато внимательный взгляд Вольги наткнулся в толпе на Усладу с мужем – значит, нее показалось вчера. Бортница и в самом деле почему-то оказалась в Рябиновом Логе.

Вольга спокойно смотрел на Первака, на ухмыляющегося из-за отцовского плеча Нечая. Его беспокоила только странная слабость, охватившая брата. Мишата едва мог стоять, навалившись на Вольгу.

– Давно мне не приходилось вершить суд в нашей веси. – проговорил наконец Первак. – Но Боги не оставят меня своей милостью, и не позволят осудить невиновного.

– За что же нас собираются судить? Кто и в чем нас обвиняет? – Под взглядом зеленых глаз Вольги потупился Огнезар, спрятавшийся было в толпе. – В том, что мать наша пыталась пасти Забаву? В том, что мы успели спасти из проруби девушку, обиженную Нечаем?

Мать ваша ведьма, и неизвестно еще, не она ли плод в утробе кузнецовой дочери сгубила. – выступила вдруг из толпы Услада. В пушистом платке, накинутом на голову, она напоминала разъяренную дворовую собачонку, что решилась облаять прохожего, только потому, что знает за собой лаз в подворотне. – Рассказать ли вам, люди добрые, какое зло причинила ведунья в нашей веси?

Услада, раскрасневшаяся от всеобщего внимания, вновь поведала историю Липок, откуда была родом Любава.

– Но ведь все было не так! – вырвалось у Вольги. – Мать нам рассказывала!

–Конечно, рассказывала. Да только трудно поверить, что у ведьмы не было злого умысла против кузнецовой дочери. – проговорил Первак. – А посему мы должны устроить испытание. Тела ведьмы и замореной ею девушки сожжем вместе с домишкой – все равно честному человеку жить на таком месте не захочется. Коли примут ее чуры, отпустим вас с миром. А нет, так и вас в живых оставлять незачем.

Вольга вздрогнул. Даже Мишата, равнодушно стоявший перед Перваком, и, казалось, не слышащий ничего, встрепенулся. Братьев больше ошарашило известие о смерти матери, чем предполагаемая казнь их самих. Вольга невольно оглянулся на их домишко, где, должно быть, лежали их мать и Забава. Сердобольные старушки, из тех, без которых не обходятся ни одни похороны в веси, запричитали. Одна из них неожиданно подошла к братьям.

– Не тревожьтесь, родимые, не забидили вашу матушку. Умыли, причесали, в одежды нарядные одели. Достойно предстанет она перед навьими.

Вольга благодарно поклонился, на сколько позволяли связанные руки. А старушка, обращаясь уже к Перваку, продолжила:

– Ты бы, батюшка, позволил бы им проститься с ней. Чай, одни остались в целом свете, сиротинушки.

Вольга ожидал, что старейшина осерчает, чего доброго вообще прогонит старуху. Но тот, покосившись на Нечая, кивнул. Вольга толкнул Мишату, по прежнему безучастно стоявшему рядом. Братья вошли в знакомые двери, как делали это несчетное число раз. Только вместо запахов свежего печева, рассыпчатой каши или трав в лицо пахнуло смертью – железом и нежитью, холодом. Вольга задержал дыхание ,словно в доме свирепствовал черный мор.

В клети, где мать развешивала под потолком сушеные травы, стоял огромный сундук. Мать складывала в него вышитые рубахи, нарядные поневы, расшитые бисером кики и все шутила, что собирает себе приданое. В клети же хранилась и кой-какая теплая одежонка. И копченый гусь в нарядной плетеной сеточке. И головка сыра в глиняной мисе, заполненной маслом. И несколько лепешек, которые мать всегда пекла про запас, а потом выдавала мальчишкам с собой, когда они отправлялись в лес. Такую лепешку стоило лишь недолго подержать над огнем, и она становилась мягкой и душистой, словно только что из печи. А самое главное в клети стояли лыжи. Вольга рассудил, что одежда и съестные припасы из клети, вполне помогут им с братом продержаться первые дни, пока они не найдут себе пристанище.

Вольга распахнуть дверь, и тут же отскочил – от материного сундука поспешно отскочили две расторопные кумушки из тех, которые вечно оказываются в избе, где кто-нибудь умер. Они начинали причитать над покойником, помогали родне обряжать его, готовили поминальное угощение. В памяти этих старух хранилось немыслимое количество самых разнообразных примет и поверий. Они точно знали, как обрядить покойного, какие милодары положить ему, провожая в мир нави. Родня щедро одаривала их за помощь, и старушки, поклонившись, отправлялись в следующий дом.

Любаве порой приходилось сталкиваться с ними. Плакальщицы часто являлись в дом, где она пыталась бороться с болезнью. Порой они ухаживали за больным, когда мать не могла больше ничем помочь, помогали добрым советом. Но чаще они злобно косились во след молодой ведунье. И вот теперь, когда ее не стало, эти старухи, как вороны, слетелись на оставшееся от нее добро – немногие наряды Любавы, снадобья, которые она составляла.

У каждой из кумушек уже был в руках объемистый узелок. Русая поднял голову, оглядел их больными покрасневшими глазами, и вдруг рявкнул:

– А ну, пошли прочь, стервятницы. Мать еще похоронить не успели, а вы тут уже…

Неожиданно ода из старух подошла к Русаю и поклонилась ему в ноги:

– Ты уж не гневайся, Медведкович. Да только сам посуди: кабы не мы, кому и позаботиться о вашей матушке. А мы уж справим все, как положено, честь по чести. И проводим, и помянем, как полагается. Вон, гляди, какой наряд я ей выбрала. – суетливая старушка раскинула перед примолкшими парнями пожалуй, самую любимую Любавину рубаху – длинную, до пят, из беленого льна. Любава рассказывала, как еще девчонкой сама выделывала лен, пряла нити, ткала и белила полото, кроила рубаху. вышивала ее… Если присмотреться, было видно, что вышивка начата неумелыми полудетскими руками, но эти огрехи делали рубаху еще милее. Она словно привет от девчонки, которой когда-то была мать.

Поверх рубахи легла понева – ее Русай с Вольгой подарили матери с первого заработка в кузнице. Кику Любаве вышила молодая мать, которой ведунья помогла сохранить новорожденного сынишку. Башмаки – подарок от скорняка, много лет мучившегося чирьями, пока Любава не научила его заваривать крапиву и зверобой. Монисто принес Огнезар. Еще вчера. Пока Забава была еще жива.

Как могла старуха угадать все это? Выбрать именно те вещи, с которыми были связаны воспоминания? Вольга не знал. И для ему вдруг стало все равно, что старухи возьмут себе какие-то тряпки, побрякушки… Чего стоит все это, если взамен мать получит достойное погребение.

Мать и Забава лежали на лавках под легкими белыми покровами, сквозь которые без труда можно было различить черты лица. Вольга узнал платье, что выбрали старухи для матери. Ярко-алое, с нарядно расшитым воротом и подолом – единственное, что захватила Любава, когда чуть не бегством спасалась из Липок. Вышивка была сделана старательно, но не слишком умело. Ясно представлялась молоденькая – младше, чем они с братом сейчас, – девчонка, склонившаяся над лоскутом в предрассветных потемках, пока не проснулись сестрицы. Пока не пришла пора начинать многохлопотный день.

Братья бок о бок опустились подле тела матери на колени. Слез не было. Они смерзлись где-то в груди, не давая сердцу биться привычно-ровно. На Забаву Вольга не решался даже глянуть. Видел только ровные темные дуги бровей и легкую улыбку, не сошедшую с губ. Если бы он пригляделся к ней пристальней, не смог бы найти в себе сил выйти. Если бы он был хоть немного смелей! Уже давно, приходя в кузницу к Огнезару, он первым делом иска милое лицо. Склонившись над очередным очельем молодой подмастерье думал о рыжих кудрях и темных газах огнезаровой дочки. Как больно ему было видеть Забаву, когда она тосковала по Нечаю! Еще больнее – счастливой рядом с Перваковичем. Когда мать выхаживала Забаву, ей пришлось рассказать сыновьям о том, чего вообще-то парням знать бы не полагалось. Вольга тогда всю ночь пролежал без сна, думая, что, будь он посмелее, Забава сейчас носила бы его сына. И он ни за что не позволил бы ей потерять его.

За спиной раздался оклик – это Нечай пришел поторопить Любавичей. Вольга наконец отвел взгляд от матери, потянул за рукав Мишату. Тот послушно двинулся за братом.

Вокруг домишки уже сложили хворост. Несколько парней с Нечаем во главе стояли с горячими углями и смолистыми ветками наготове. Огнезар, с которого слетел последний хмель, не отрываясь, смотрел на избушку, которая станет последним домом для его ненаглядной Забавушки. Рядом с ним, опершись на тяжелый посох, стоял волхв – ему надлежало наблюдать за погребальным костром и после вынести решение: чиста ли была перед богами вещунья из Рябинового Лога.

Огонь охотно ухватился за сухой хворост, обижено зашипел, наткнувшись на снег, лежавший на низенькой к крыше. Темный дым поднялся в серое зимнее небо. Вскоре огонь уже бушевал во всю. Если бы не речушка, отделявшая весь от дома Любавы и кузнецы Огнезара, не миновать бы большого пожара. Люди постепенно пятились от костра. Мишата, словно только проснувшись, смотрел на торжествующе ревущий огонь. Вольга сделал несколько шагов к дому. Ему вдруг показалось, что в пламени кто-то движется. Забава? Неужели они ошиблись, и сейчас перепуганная девушка мечется в сужающемся круге огненных стен? Ее еще возможно спасти! Не раздумывая, он ринулся прямо в огонь. Мишата не успел остановить брата, только кусок рубахи остался в руке. Толпа ахнула.

Вольга одним прыжком преодолел огненную стену. Кожу обдало нестерпимым жаром, но ему, кузнецову подмастерью, к этому было не привыкать. Он кинулся к лавке, на которой лежала Забава. Тонкая кисея начинала тлеть. Пламя еще только сочилось внутрь домишки через щели. За спиной обрушилась балка, перекрывая выход. Что же, пусть будет так. Он останется здесь, рядом с матерью и девушкой, которую так и не осмелился назвать любимой. Когда бревна прогорят, кто сможет различить, какой горсткой пепла обратились люди, жившие здесь. Спокойно, словно привычно готовясь лечь спать, Вольга снял сапоги и пояс, стащил через голову рубаху. Сперва сел, положив голову матери на колени, но после вскочил и склонился над Забавой. Сдернул легкий покров с милого лица. Впервые за шестнадцать лет коснулся губами девичьих губ. Теплых, мягких, словно девушка уснула, а не ушла навсегда в мир Нави. Глаза слезились – то ли от нахлынувшего горя, то ли от дыма, быстро заполняющего домишко. Пламя уже ковром стелилось по стенам, жадно лизало соломенную крышу.

Сквозь рев пламени до Вольги долетал шум толпы за стеной. Вот уже начала рушится крыша. Вольга закрыл глаза, ожидая скорой смерти, но вдруг почувствовал, что вокруг что-то изменилось: стало легче дышать, кожу овеял прохладный ветерок. Смолк гул пламени и шум толпы. Вольга осторожно приоткрыл глаза. Проморгался. С силой потер ноющие веки. Но картина от этого не изменилась.

Вместо тесного маленького домишки он находился в просторной зале, отделанной не то начищенной медью, не то чистым золотом. Высоки потолок, из-под которого струился солнечный свет, поддерживали гладкие столбы, вверху и внизу утопающие в пышной резьбе. Вдоль стен стояли широкие каменные лавки, крытые коврами с многократно повторяющимися знаками огня и солнца. По чеканному, переливающемуся узором наподобие булатного, только не черно-серого, а золотисто-бурого, фону были рассыпаны друзы самоцветов кроваво-красного, темно-оранжевого, бледно-желтого цвета. Они ярко сверкали или таинственно мерцали, едва угадывались в тени или притягивали взгляд искусной огранкой. Там, где под потолком были сделаны световые оконца, стены становились белым даже с каким-то синеватым оттенком. В зале – или рукотворной пещере – не было видно очага, но даже без рубахи Вольге было тепло.

– Ну здравствуй, братучадо. – послышалось вдруг из-за спины.

Вольга быстро развернулся. Руки, помимо воли, вскинулись к груди, сжатые в кулаки. Ему навстречу шел незнакомец – тот, которого принимала когда-то мать. С той поры прошло не менее дести лет, но тот ни капли не изменился. такие же золотисто-русые, как спелая рожь, кудри без единого седого волоска. Почти мальчишеская улыбка, прячущаяся в короткой русой бородке. Светло-карие глаза, искрящиеся смехом. Даже одежда – дорогая, в золотисто-красных тонах, та же… Незнакомец неспешно подошел к Вольге, положил руку – тяжелую, горячую, на плечо.

– Ты что над собой сотворить удумал? – говорил незнакомец строго, и Вольга почему-то почувствовал, что он имеет на это право. Вспомнилось, как сам он шептал почти то же самое Забаве, которую только что вынул из полыньи.

– Кто ты? Где мы? – смог наконец вымолвить Вольга.

– А сам-то ты как думаешь? – Незнакомец озорно улыбнулся, и опустился на лаку, жестом приглашая Вольгу сесть рядом. – Где я? Кто ты?

Вольга надолго задумался. Перед ним проходила череда бессвязных видений последнего дня. До того самого момента, когда в горящем доме обрушилась крыша. Обрушилась прямо на него.

– Я… Я умер. Сгорел – твердо проговорил он. – А ты, верно, один из моих предков, присланный проводить меня в Ирий, где ждут мать и Забава.

Незнакомец, с любопытством рассматривающий парня, расхохотался. Потом, утерев набежавшие слезы, помотал головой:

– Нет, Вольгаст. Ты не умер. Я всего лишь на время забрал тебя в свои чертоги. Уж что-что, а сгореть тебе точно не грозит. Что же до меня, я тебе и вправду прихожусь дядькой. Я Семаргл. А ты – сын моего брата, Локи. Он повелевает огнем на севере, там, где живут данны, свеи, норманны.

Вольга недоверчиво смотрел на назвавшегося Семарглом. Смутно вспомнился разговор, невольно подслушанный Мишатой. Разговор с этим самым незнакомцем, когда выяснилось, что кто-то из них не родной сын Любаве.

– Значит, подкидыш вовсе не Мишата! – наконец пришел в себя Вольга. Но почему он…

– Брат твой тоже не прост – покачал головой Семаргл. – Но ему еще предстоит узнать собственную природу. Узнать и подчинить. Или подчиниться.

– Но если я прихожусь сыну какому-то богу, почему я ничего не…

– Не какому-то, а богу огня – строго поправил Вольгу собеседник. – И как это ты ничего не умеешь! Помнишь, в детстве ты видел в пламени огня дивные картины, разве не так? А в день наречения имени разве не в гуле пламени ты услышал его? А разве не постиг ты кузнечное мастерство? Чуть ли не с первого удара научился чувствовать металл? Разве не я показывал тебе все в тех же языках пламени твои лучшие работы – цепи, очелья, обручья?

Вольга молча кивал, соглашаясь с каждым словом. Он никогда не считал себя особенным, а теперь, глядя на свою недолгую жизнь, сам дивился, как много всего в ней было связано с пламенем.

– Если я не должен бояться огня земного, стало быть, мне нечего бояться и огня небесного? – Вольга помнил, как тревожилась мать, когда начиналась гроза, они с братом были не дома.

Семаргл покачал головой.

– Тут другое дело. Любава боялась грозы, и справедливо. Твой отец не спроста спрятал тебя здесь, где за людьми приглядывают другие боги. Он опасалсчя мести. И, если он мог попросить о помощи меня, почему бы и двум громовержцам не сговориться?

– А кто моя настоящая мать? Нет… погоди… Не отвечай. Меня вырастила и выкормила Любава, а ту женщину я не помню совсем. Тогда… Что тогда будет со мной теперь? Я навсегда останусь здесь? Или попаду в какое-то другое место?

Семаргл пожал плечами.

– Это уж как сам пожелаешь. Остаться здесь тебе, конечно, не позволено. Но вот вывести тебя отсюда я могу в любом месте, где сейчас горит хотя бы лучина. Что скажешь?

Вольга задумался. Было бы заманчиво очутиться где-нибудь за тридевять земель от постылого Рябинового Лога, где они с братом были чужаками. Может быть, в этом далеком далеке ему удастся забыть косые взгляды, перешептывания за спиной? Стать не Любавичем, ведуньиным выкормышем, а просто Вольгой. Мастером кузнецом. Нет, не обрести ему дом, выйдя через костер где-то, где его не знают. Не успеют узнать. Вольга представил себе, как вываливается из очага в какой-нибдь бане, полной голых девок. Или плюхается в хлебной печи прямо на карави, только что начавшие покрываться румяной корочкой. После такого явления его вряд ли захотят выпустить из костра. Но ведь все равно придется возвращаться – за Мишатой. Вольга со стыдом вспомни как оставил брата, едва пришедшего в себя от какой-то не то хвори, не то порчи. Семаргл ждал, с любопытством читая на лице Вольги все его метания.

– Верни меня в Рябиновый Лог. – со вздохом проговорил Вольга.

– Мне казалось, тебе не нравится это место – удивился Семаргл.

– Не нравится. – Согласился Вольга. – Вот я и уйду оттуда. С братом.

– Ну, как скажешь.

Огненный бог взмахнул плащом, на миг у Вольги перед глазами замелькали всполохи пламени, и вот он уже стоит на свежем пепелище, в которе превратися их домишко. Тяжелый столб серого дыма таял в небесах.

Мишата невидящими глазами смотрел на головешки, по которым все еще бегали последние отблески жаркого огня.

Спиной к пожарищу стоял волхв в длинной белой рубахе, перепоясаной кушаком, к которому было привешано великое множество амулетов и оберегов. Над толпой летел его звучный голос, каким можно утешать ребенка и останавливать на скаку коней.

– … а посему ясно, что сын ведуньи, добровольно принесший себя в жертву огню, искупил вину матери. Теперь ты можешь отпустить пленника.

Волхв с удовольствием видел, как лица людей озарились изумлением. Они буквально разинули рты, пораженные его мудростью и справедливостью. Только по лицу Мишаты расплылась счастливая улыбка. Ну, оно и понятно. Рад, что скоро сможет унести отсюда ноги.

– Не выпускайте его из огня! – вдруг закричал Нечай, первым пришедший в себя.

Толпа ринулась на волхва, тот попятился в ужасе, и вдруг уперся спиной в грудь невесть откуда взявшегося Вольги. Старику пришлось запрокинуть голову, некрасиво вытянув тонкую морщинистую шею. чтобы рассмотреть, кто этот оказался у него на пути. На мгновение в его глазах мелькнуло недоумение и страх, но волхв не был бы волхвом, если быне имел острого ума и не мел быстро принимать решения.

– Правильно молвишь, Первакович! Нечего нежить из пламени выпускать. Мнится мне, не спроста его не принял всеочищающий огонь. Хватайте его,вяжите, да закопайте в землю живьем!

Мишата, к которому только что вернулся сгоревший на его глазах брат, вернулся живой и невредимый, совершенно не хотел, чтобы Вольгу вновь связывали и тем более закапывали. Он ухватил Вольгу за руку, и с яростным кличем промчался сквозь опешившую толпу.

Конечно, далеко им убежать не дали. Второй раз за день им пришлось схватиться с Нечаевичами, чтобы остаться в живых. Правда, в этот раз им пришлось немого легче. За спиной не стояла перепуганная мать, а суеверный страх перед вышедшим живым из огня Вольгой удерживал людей на расстоянии. Братьям удалось пробиться. Вольга одернул ощетинившегося, как сторожевой пес, Мишату. Заскочил в сарай, где они с братом всегда держали наготове лыжи и кой-какую нехитрую снедь. Неглядя покидал все, что попалось под руку в два заплечных мешка. Подхватил лыжи. Время истекало. Пока еще людей сдерживал страх – а ну. как и впрямь навлекут на себя гнев Огненного бога? Но скоро, очень скоро они опомнятся, и увидят перед собой просто двух мальчишек. только что надевших воинские пояса. И хорошо, если не кинутся за ними в погоню! Вольга покосился на брата, снова впавшего в тягостное оцепенение.

Пришлось снова тянуть Русая за руку, под смех толпы помогать одевать лыжи, одевать на него мешок – сперва Вольга хотел нести оба, но потом понял, что не выдержит быстрого бега с двойным грузом на плечах.

В конце концов братья под крики и улюлюканье толпы прошли мимо последнего дома вес. Рябиновый лог остался позади. Вместе с матерью. Вместе с домом. Вместе с другой жизнью, которая могла бы быть, если бы Забава не умерла…