А вне – псы и чародеи,
и любодеи, и убийцы, и идолослужители,
и всякий любящий и делающий неправду.
Откр. 22:15
Дисклеймер. Для верящих в случайности и совпадения: все события выдуманы, все совпадения случайны. Это художественное произведение. Поехали!
В одном из районов крупного города, чуть не столицы, произошла нештатная ситуация. В местную думу пролез левый пассажир. Левый не в плане политических взглядов, а вообще, левый. Из партии чего-то гражданского: инициатив или платформы, не важно. Вышло это истинно случайно.
Кандидатом от Правильной партии баллотировался правильный и уважаемый человек, Юрий Владимирович. Нет, не Андропов. С другой фамилией.
Всю жизнь Юрий Владимирович посвятил служению России на ответственных государственных и муниципальных постах. В проклятые девяностые позанимался бизнесом. Естественно, ничего не нажил, поскольку был человеком честным, а таким бизнес денег не приносит. Только управленческий опыт приобрел. В общем – бессребреник. В декларации у него значились голая зарплата, комната в коммунальной квартире и гараж-ракушка.
Слава богу, жена и сын оказались талантливыми бизнесменами. И хорошо, что они не работали на государство. А-то б пришлось декларацию о доходах распечатывать в формате А3.
Были конечно, злые языки. Пытались увязать жирные подряды отпрыска с тем, что от имени бюджета их подписывает папаша. Но, это же глупость! Есть конкурсные процедуры: честные и прозрачные. Поэтому побеждают лучшие, а не свои.
Вот, ведь, интересно: с детей за родителей не спрашивают. А если сын за отца не ответчик, то с какой стати отцу за сына-бизнесмена отвечать? Им только гордиться можно.
Жена – да. Но, с ней Юрий Владимирович давно развелся. А что жить с ней продолжал вместе, так это объяснимо: не хотел возвращаться в коммуналку. Мало ли бывших супругов вынужденно маются на совместных квадратных метрах. Обещал, когда-то, Горбачев с ними покончить, да итог всем известен: не вышло. Правда, на трехстах квадратах, которыми счастливо владела бывшая, можно было месяцами друг друга не встречать. Наверно, только этим и спасались.
Ездить тоже приходилось на машинах экс-благоверной. Своей нет, а она их шесть штук накупила, а права так и не получила.
По традиции, Юрий Владимирович шел по партийному списку и по одномандатному округу. Соцопросы предсказывали ему порядка семидесяти процентов голосов и уверенную победу.
Выдвигали кандидатов и другие парламентские партии. Партии на слуху, а вот кандидаты, – сплошь безвестные личности. И непарламентские не отставали. Их представителей регистрировали пачками, создавая иллюзию политической конкуренции и честной борьбы за мандат.
Шли под пестрыми флагами, а на них: Партия инвалидов, Союз советских диссидентов, Благотворительный фонд «Дай денег!», Общероссийское движение «#ВсёНаше2014», Общество переживших девяностые «Саднящие колени России», Просветительский центр «Православные против леголайна», Зоозащитная вахта «Сбережем кошачьи яйца Live».
Вру. Нет таких организаций. Но, те, что были…
И тут произошла катастрофа. Случайно выяснилось, что у супруги, в смысле, бывшей супруги Юрия Владимировича, есть любовник. Вроде, ничего страшного: она же бывшая и имеет право на личную жизнь. Но, экс-супруг оказался тонкой душевной натурой и за бывших переживал, как за родных.
То ли он желал для нее лучшей, достойной партии, то ли испугался, что она связалась с альфонсом и станет такой же бедной, как он, но сосуды в голове правильного кандидата не выдержали, и его хватил удар.
Выжил, курилка. Но, думское кресло рассчитано на целого, а не половину депутата. И не парализованной половине Юрия Владимировича пришлось с предвыборной гонки сняться. За два дня до голосования. Списочная часть от этого не пострадала: товарищи по партии продвинулись вверх, заменив собою выбывшего. А, вот, на одномандатном округе появилась нездоровая интрига. Теперь и лишних полпроцента могли стать для кого-то проходными.
И дорога во власть открылась перед неправильным кандидатом. Человеком, по фамилии Валежников. Звали его Александр или Алексей. Как именно, мало кто знал, потому что сам себя он называл Алексом, за которым могло скрываться и то, и другое.
Он был местный, что называется, плоть от плоти. Но, при этом, какой-то не укорененный в родной среде. Словно он свалился из города Парижу и видит все глазами сытого буржуа, вынужденного вдруг голодать.
Если сравнивал, то непременно с Европой и Америкой. Если приценялся, – исключительно в долларах и евро. А выпьет в компании, – хоть из-за стола беги! Ни традиций, ни особого пути, ни поиска виноватых и смысла бытия обсуждать не желает. Ему о вечном, а он об акцизах на бензин. Ему о сокровенном, а он про погасшую лампочку в подъезде. Трезвый-пьяный, – все у него об одном: больше работать, самим избирать, а с избранных – требовать. Одно слово: либерал.
Валежников был общественным активистом, довольно известным блогером и, незадолго до выборов, пробивал в администрации установку детской площадки. Сил ушло порядочно, бумаги – не менее трех пачек.
Пробил. Установили. Пришло время перерезать ленточку и поздравить жильцов с обновкой. Побыть человеком с ножницами пригласили Юрия Владимировича. Собрались журналисты, приехало телевидение, а хедлайнера нет!
Любимая собака, хаски Виола, заболела какой-то собачьей болезнью. И пришлось Юрию Владимировичу остаться дома, заботиться о четвероногом друге.
Но, событие не передвинешь, а пресса без сюжета не уйдет. И в кадр попал Валежников с рассказом о том, как он всего этого добивался. Рассказал жестко, неполиткорректно, но ничего! Обкорнали, отредактировали, – стал вполне сносным и лояльным. И вышли сюжеты, а в них Валежников, с рваной, но правильной речью.
Немногие смотрели местное телевидение, но дело, повторюсь, было в нескольких процентах, если не долях. И на этой хилой и мимолетной славе он их добрал. Выиграл с отрывом от ближайшего конкурента в семь десятых процента.
Поначалу, его приход во власть прошел незамеченным, хоть он и выглядел в Думе белой вороной: в местном храме его никто не видел. На шествии бессмертного полка он замечен не был. Концерт, организованный мэрией по поводу годовщины возвращения Крыма в родную гавань, проигнорировал. Когда волонтеры ходили по квартирам, собирая деньги детям Донбасса, вообще не открыл дверь.
Впрочем, не велик грех. Перестроится можно за один день. На это и надеялись.
Вице-спикер думы и, по совместительству, глава районного отделения Правильной партии, уже в первую неделю работы, подошел к нему с соответствующим предложением: мол, заканчивай с глупостями, вступай в настоящую партию и занимайся правильными делами. Валежников рвать рубаху на себе не стал. Ответил мирно, без наездов, но твердо: Нет.
Получалось, враг уже внутри. Можно плюнуть и забыть, – он не первый и не единственный, кто топтал оппозиционную поляну. Активистов и критиков власти без него было достаточно.
Одни заполонили соцсети, вели блоги и ютуб-каналы. Рассуждали на политические темы, силясь родить сносную аналитику. Затевали расследования, выдавая за фактуру домыслы и отсебятину.
Те, что с юмором, добивали пробелы шутками и хлесткими фразами. Без юмора – занудствовали для полутора десятка подписчиков.
Были полевые игроки: устраивали митинги, пикеты, шествия. И все, вроде хорошо, но все как один обладали такой мутной биографией, что на звание совести нации совершенно не годились.
На их фоне, Валежников смотрелся настоящим колоссом. Ютуб-канал у него был добротным и интересным. Максимум фактуры, минимум пустых рассуждений. И с юмором все в порядке, но, в тоже время, все по существу. Депутатский статус и доступ к ранее закрытой информации улучшили его качество пуще прежнего.
И на улице он был своим. Все мог объяснить и обосновать, с людьми общался запросто, провокаторов отшивал элегантно, камеру и микрофон чувствовал прекрасно.
Другое дело, что камеры и микрофоны, мягко говоря, за ним не гонялись. Скорее подсматривали и подслушивали из-под тишка, в поисках компромата. А то, чего нет в телевизоре, считай и в природе не существует!
Поэтому, удостоверение депутата в кармане завелось, а ничего особо не изменилось. Запросы Валежникова либо сразу отправляли в корзину, или отписывали клеркам, которые есть, наверное, в каждой конторе: профессиональным графоманам, неисправимым любителям писать.
Ответить менее, чем на трех листах, они считают ниже своего достоинства. Но объем – единственное, над чем тут по-настоящему трудились.
Абзацами и главами копипастят местный Устав, федеральные и региональные законы, постановления администрации, распоряжения департаментов и отделов. И все это – без какой-либо привязки к поставленному вопросу. А в конце – неизменное и до боли знакомое: «Принятое решение вы вправе обжаловать в суде».
Что обжаловать? Выдержки из законодательства обжалованию не подлежат, а никакого ответа, по сути, нет!
Все-таки, Валежников добирался и до судов, подавая иски в интересах своих избирателей. Хорошо, если выигрывал одно дело из десяти. Остальное тонуло в тягучей процессуальной трясине и отсутствии профильного образования.
Полезные для общества дела, которыми занимался Валежников, не снискали ему ни великой любви, ни подлинного уважения. Граждане верили скорее газетным уткам, чем очевидным улучшениям и добрым намерениям своего представителя.
Поговаривали про него разное. Например, что никакой он не Валежников, а Валежник, еврей. А окончание «ов» приписал его дед или прадед, когда паспорта были проще и достаточно было туши, пера и чутка таланта, чтоб сменить и фамилию, и национальность.
Отсюда дальнейшие умозаключения: мировой сионистский заговор, кровь младенцев в пасхальных опресноках и Третий храм Соломона на месте Московского Кремля.
Другие утверждали, что он внук бандеровца и полицая, который, накануне казни, завещал своим потомкам ненавидеть тогда еще СССР. И, с тех пор, все его отпрыски мужского пола, в день совершеннолетия, накалывают слово «Россия» на причинном месте из пакостных и похабных побуждений.
Никаких доказательств у этих теорий не существовало. Но, когда это слухам требовались доказательства! Такие взгляды были, однако, крайними. Основная часть электората относилась к ним, скорее, с юмором.
Большинство сходилось в другом: активен он какой-то нездешней активностью. Нет, никто не против чистых дорожек и ухоженных газонов. Все приветствовали и детские площадки, и работающие лифты. И ворюги-чиновники всех достали. Да и коммунальщиков люди недолюбливали, чего уж! Но, сами способы, которыми действовал Валежников, были глубоко чужды.
Вот, если бы все это спустилось сверху, директивным указанием… Или стало следствием усилий какого-нибудь чрезвычайного фронта, отмобилизованного, опять же, сверху. Да что там! Достало бы просто призыва, воззвания к гражданам с высокой трибуны, и они сами б, и дорожки почистили, и детских каруселей настроили.
Но, эта низовая активность… Словом, никто не верил, что дело в газонах и лифтах.
Сам Валежников о дальнейших политических амбициях не высказывался. Был слишком умен или просто не имел таковых. Но, это было и не нужно.
Бесчисленные политологи и обозреватели, расследователи и блогеры, представители второй древнейшей профессии и просто сплетники выдумали и раструбили все амбиции за него: парень, никак не меньше, метит в президенты! И картину его будущего президентства тоже расписали в красках. Безрадостных, разумеется, поскольку был в его биографии один подлинный, настораживающий эпизод.
В конце девяностых, когда враг был еще не у ворот, а спокойно жил у себя, за океаном, Валежников стал участником международного форума: ни то айтишников, ни то экономистов. Там он удачно выступил или чем-то еще приглянулся устроителям, и они предложили ему годовую стажировку в одном из ведущих британских университетов, со стипендией и полным пансионом.
Валежников, не будь дурак, согласился и целый год слушал лекции заморских интеллектуалов. О чем эти лекции и чем он там занимался, сам стипендиат рассказал чуть не по дням. Но, его версия рассматривалась в последнюю очередь. Добровольные глашатаи чужих амбиций и здесь поработали на славу.
Общество смотрело на него, в целом, равнодушно. Кто побогаче – чуть с раздражением. Кто победнее – с интересом, но тоже чуть. Все любят стейки, но никто не хочет смотреть, как разделывают корову. И не только смотреть, знать об этом не желают. Правда, стейк становился все более похожим на подошву от ботинка, а лица мясников все довольней и круглее, ну да ладно. Хорошо, хоть такой еще дают.
И тут вылезло реальное шило: к несильно удачливому борцу за правду подтянулась молодежь.
Эти горячие сердца, еще не успевшие понять, в каком месте им довелось родиться, живо отозвались на его расследования. Потянулись к депутату, предлагая свою помощь, сэкономленные на обедах наличные и главное – свою энергию и веру в возможность перемен. А поскольку, со своими идеалами, Валежников сам недалеко от них ушел, союз оппозиции с молодостью состоялся.
То, что отпугивало взрослую аудиторию: нездешний активизм, не в меру свободные взгляды, пресловутая стажировка в тылу врага, все это только притягивало к нему юных.
На базе приемной открылся штаб, вскоре перешедший на круглосуточную работу. А сама работа буквально закипела.
Под возросшие объемы, депутат взял в помощники пару разнополых юристов. Премудрых, но жутко неприятных, чисто по-человечески. Оба картавые и оба Валентины. В приличные места их на работу не брали, а тут как по писанному получилось: камень, что отвергли строители, тот самый встал во главу угла. Вот они и встали.
Начались совсем другие суды. Теперь, стоило кому-то подвернуть ногу на скользком тротуаре или удариться лбом о косяк в неосвещенном тамбуре, как в суд летел иск, а следом Валентины: занудные, дотошные, тошные… но грамотные! Капля по капле, и заскорузлый камень правосудия стал поддаваться. А от мелких претензий Валежников с компанией перешли к крупным искам, где тоже преуспели.
Дошло до того, что Артур Самвелович, хохмач и жизнелюб, в общем, отличный мужик, владеющий через офшор Управляющей компанией «Уютный двор», вынужден был полететь на сайгачью охоту не на собственном хеликоптере, а первым классом Калмыцких авиалиний.
И вот, когда стюардесса наотрез отказалась подать ему любимый Хеннесcи, в этот самый момент он решил: дальше так продолжаться не может.
Ничего смешного здесь нет. Когда эти хохмачи и жизнелюбы принимают подобные решения, впору обзаводиться новой биографией, внешностью и эмигрировать на другой конец планеты. И делать это поскорей. Возможно и Валежников сделал бы тоже самое, если б знал. Но, ему не доложили, а тучи-то сгустились.
Сначала полыхнул депутатский автомобиль – новенькая Киа, просто созданная быть семейной любимицей. Дотла сгорела, намекнув владельцу, что и он, хоть и состоит на семьдесят процентов из воды, запросто может повторить ее судьбу.
Ничего, пережил без последствий. Оказалось, машину он застраховал, в том числе и от поджога. В итоге, Валежников обзавелся новой, которую теперь демонстративно ставил под камерами, у здания думы.
Еще одна каверза случилась у бара, в котором депутат, по пятницам, любил пропустить пару-тройку кружек пива.
Отсидев за стойкой положенное, он вышел на улицу и стал свидетелем драки, устроенной атмосферными персонажами в адидасовских костюмах.
План был простой: при появлении Валежникова, свара должна переместиться поближе к нему, увлечь несчастного и закончиться тяжкими телесными, а может и пером между депутатских ребер.
И времени это требовало немного, но какого-то, все-таки, требовало. Хитрый депутат пацанам его не дал. Поразительно быстро сообразил, что дерущиеся не имеют больших претензий друг к другу, зато имеют их к нему. И, несмотря на хмель, без раздумий, прямо с порога пустился убегать.
Драка сразу прекратилась, но к такому развитию хулиганы были не готовы. Момент стартовать вдогонку был упущен.
Заинтересованные лица сняли происшествие на смартфон. Очевидно, Валежников повел себя неправильно. Как-то не так, не по-мужски, что ли.
Специалисты из отдела информации и связям с общественностью местной администрации взяли запись в работу и устроили мозговой штурм. Накреативили громких заголовков, едких комментариев в том смысле, что вот, народный избранник, вместо помощи пострадавшим, пустился наутек. И какой же он, после этого, борец за справедливость и вообще, какой он, после этого, мужик!
Начали монтировать сюжет, готовить методичку… но, в итоге, признали затею пустой. Кадры удирающего депутата – это конечно здорово, но недостаточно для сенсации.
По закону жанра, за ними должны следовать подбитые лица избирателей, обманувшихся в своем выборе. Но, побитые оказались столь одиозными типами, что записать их в потерпевшие никак нельзя.
Возникла идея снять подставных. Хорошо, не успели. Выяснилось, что инцидент заснят еще с двух точек: камерой самого бара и каким-то студентом на улице. Первую изъяла полиция, и она, в принципе, могла бы исчезнуть. Но, вот, вторая… Увы, попала прямо на ютуб и двоякого толкования не предполагала.
Ничего не получилось и в методичке рекомендовали об истории забыть. А депутат стал заказывать пиво себе на дом.
Повторно эту сценку пытались разыграть в парке, где Валежников бегал по утрам. В этот раз злые гопники драться не стали, а мирно расположились на лавке, поджидая депутата на его маршруте. Утро было прохладным, парк – пустым, спасение – невозможным. Так, по крайней мере, казалось. Так нет! Что-то выдало ребят.
Может, их манера сидеть на спинке, поставив ноги на сидение. Или эти злосчастные три полоски на мастерках. Пади, знай! Но, увидев их издалека, Валежников развернулся и побежал в обратную сторону.
Пацаны, с досады, выбили ногами несколько досок и ушли ни с чем, возвращать заказчику скромный аванс. А Валежников бросил клич в соцсетях и превратил утреннюю пробежку во флешмоб. Желающих бегать с ним набралось немало, и эта лавка, получается, тоже закрылась. Время полумер закончилось.
Осведомленное общество замерло в ожидании. Теперь только пуля, выпущенная откуда-нибудь с чердака, могла заткнуть этот гейзер критиканства.
Те, кто знал Артура Самвеловича покороче, отводили депутату на этом свете не более месяца. Но, время шло, а Валежников был до безобразия жив, здоров и бодр. И активен, разумеется.
Стал сдавать Самвелыч! Так постановили о нем посвященные.
Эти события не образумили депутата. Наоборот, словно подзадорили его. Следующей жертвой стали Концессии теплоснабжения, признанные на одном из экономических форумов лучшим образцом частно-государственного партнерства.
Валежников бравады экономистов не разделил и начал доказывать: государственного интереса тут ноль, а частного столько, что теплотрассы, на эти деньги, можно заново переложить несколько раз. Вспомнил крепостное право, проведя параллель: Концессия-барин – население-холопы.
Выпустил несколько обстоятельных расследований, в которых на пальцах разъяснил: двадцать лет владения сетями принесут концессионерам миллиарды. За такие деньги, где-нибудь в Китае, строят города-миллионники на ровном месте.
Раскрыл имена подлинных интересантов. И конечно, население в их списке не значилось. Значились уважаемые люди из департамента ЖКХ и какое-то продувное жулье: оффшоры, фирмы-однодневки, в хлам проворовавшиеся директора УК. Ни одного с профильным, техническим образованием. Как один, все с судимостями, шлейфом из растрат, афер и скандалов.
Усилия депутата завершились относительной победой. Концессионное соглашение не расторгли, но заморозили фактическую передачу сетей на неопределенный срок.
Собственно, хоть так. С оговорками можно записать в актив.
Потом Валежников прицепился к водоканалу. Здесь концессия была ни к чему, поскольку он давно находился в частной собственности, будучи монополистом, свирепым, как лев.
Единственное, что мешало ему раскрыть пасть на полную, это госрегулирование тарифов – жуткая глупость и ветхий анахронизм.
Чиновники в энергетической комиссии были своими людьми. Всегда шли навстречу, но прыгнуть выше головы не могли: за тарифами присматривала федеральная власть и излишеств не одобряла. Вопрос социально значимый и мог спровоцировать напряженность в обществе.
Но, денег-то хочется, и родилась идея: инвестпрограмма. Удачным в ней было все, начиная с названия. Инвестиции! Кто, в здравом уме, может выступить против них?
На телевидении запустили сюжеты о состоянии дел в царстве водопроводных труб. Из них следовало: в девяностые водоканал не был присвоен ушлыми проходимцами за копейки. По тем временам он вообще имел отрицательную стоимость. Сплошные долги и амортизацию.
Водоснабжение приобрели в собственность альтруисты. Ничего, кроме убытков, они не видят и работают чисто за идею, ради всеобщего коммунального блага. И дальше б работали, но вот беда: износ подошел к критичным семидесяти процентам. А обновлять коммуникации некому и не на что. Коромысло, колодец и ведерко ждут нас всех в недалеком будущем.
А выход один: инвестировать. Навалиться всем миром и отвести беду, как заведено на Руси издревле. Красиво, модно, исторично. В духе одновременно и рынка, и соборных традиций. А уж как рентабельно, сказать страшно.
Цифра в платежку добавлялась небольшая, но, помноженная на количество плательщиков и срок действия программы, обрастала несметными нулями. Просто, вау, как круто!
И тут в дело вступил Валежников. И опять его чертовы расследования. Оказалось, долгами и амортизацией водоканал оброс при новых собственниках, а в девяностые блестел, как начищенный самовар и стоил, как парк из новых аэробусов.
Рассказал о состоянии альтруистов, чем владеют они и их родственники. Так, что само слово «альтруист» превратилось в издевательство.
А подытожил в своем заморском, эгоистично-рыночном духе. Раз, говорит, мы все теперь инвесторы, значит все должны быть и его совладельцами. Акционировать контору, акции сделать именными и раздать всем плательщикам коммунальный платежей, пропорционально оплачиваемым квадратным метрам. О-как!
Даже суд по этому поводу затеял. Проиграл, но нервов и крови людям попортил. Прилично потрепал.
Все сферы общественной жизни Валежников прощупал основательно. Испытал, так сказать, на прочность.
В общем, к концу депутатского срока, линия фронта выровнялась. Стало ясно, что можно изменить, к чему подступаться бесполезно, а к чему и небезопасно. Да и сама война подходила к концу.
Через полгода полномочия Валежникова истекали, а новый срок ему не светил, потому что от Правильной партии собрался выдвигаться правильный и уважаемый кандидат, Борис Николаевич. Нет, не Ельцин. С другой фамилией.
У него и бывшая – честная женщина, и сосуды с нервами – крепкие. И Валежников ему не конкурент.
Так что, сиди, депутат, на попе ровно, досиживай и отправляйся обратно, в киберпространство. Есть у тебя двадцать тысяч подписчиков, вот их и развлекай своими разоблачениями. Многие хотели сказать ему именно так.
Но Валежников, ох уж этот Валежников! Не захотел досиживать ровно и перешел в последнее свое наступление. Напал на районный отдел внутренних дел!
По сравнению с гражданскими чиновниками, полицейские находились в более выгодном положении. От неудобных запросов они отгораживались грифом ДСП, а от инспекций активистов – внезапно введенным планом «Крепость». Но тут, в обороне образовалась брешь.
Поводом для наезда стал пустяк: некий местный житель, убежденный любитель выпить, находился в ОВД и получил травму. С переломом свода и основания черепа его доставили в больницу, где он скончался, не приходя в сознание.
Его супруге и соратнице по истреблению спиртного объяснили: муж травмировался сам, никто, кроме судьбы, не виноват и… вот! Так себе объяснение, но ее устроило.
Все подумали, – пронесло. Ни фига!
Оказалось, сын, уродившийся не в них: успешный молодой человек, живущий в другом городе, – застраховал родителей на круглую сумму в крупной страховой компании. Там изучили документы на выплату. Потом протерли очки и еще раз изучили. Полицейская версия не прошла, и разразился скандал.
История получила огласку. Подключились активисты, правозащитники, и, наконец, Валежников собственной персоной. Началась гуманитарная тягомотина.
Жена покойного, из довольной жизнью выпивохи превратилась в скорбящую, безутешную вдову. И потерян был уже не постылый собутыльник, с которым, наконец, не надо делиться водкой. Утрачен обожаемый супруг, кормилец семьи и смысл всей ее жизни.
Пошли-поехали щемящие душу интервью, за которые давали немного денег. Неожиданный заработок и своя минута славы быстро вошли у нее в привычку, а наигранные страдания вышли в тираж.
Она оказалась неплохой актрисой (талант-то не пропьешь!) и достучалась до сердец обывателей. Домохозяйки пускали на кухне слезу. Главы семейств играли желваками, глядя с ненавистью в одну точку.
Общество отреагировало, и на историю обратили внимание депутаты Правильной партии. Вынуждены были обратить. Раздались тревожные сигналы из прокуратуры и следственного комитета: Решайте вопрос. Или решим мы и уж тогда – не обессудьте.
Деваться некуда, стали решать. Рабочую версию пересмотрели. Теперь алкоголик пришел в отдел сам, уже смертельно травмированный.
Появилась экспертиза, согласно которой, с полученными телесными повреждениями он мог жить и оставаться в сознании от полутора до двух часов. Мог ли он при этом передвигаться, эксперты умолчали.
Чего стоило получить эту экспертизу, можно только гадать. Но, скандалисты не успокоились. Набрали в подельники цвет медицинской мысли вместе с главным патолого-анатомом области и потребовали эксгумации.
И тут их всех ждала настоящая вишенка на торте: в разрытой могиле, лежал неизвестный, подгнивший гражданин, без кистей рук, но с абсолютно целой черепной коробкой.
Общественное мнение встало на дыбы, превратилось в общественную истерику.
В итоге, полиция осталась стоять на своем: кладбищенская история их вообще не касается, а алкоголик пришел к ним сам, уже с проломленным черепом. Не понятно только, почему последние часы жизни он решил провести именно в райотделе, явившись туда добровольно, для составления протокола на себя же самого. Но, спросить было не у кого, а не пойманный не вор. И не убийца.
Постепенно страсти стихли. Правоохранители поработали с активистами в индивидуальном порядке и большинство сменило тему. Не унимался только Валежников.
Правильные СМИ обвинили его в пиаре на крови и обозвали некрофилом. Но, он эти эпитеты пропустил мимо и продолжил активность.
Остаток депутатского срока он посвятил идее реформирования местного ОВД: предлагал сделать его начальника выборным, по примеру американских шерифов и учредить при отделе общественный совет.
Затея пустая, поскольку не районного уровня. Оно и на федеральном никто бы не вписался. Слава богу, у нас не Америка с тупой демократией. А общественные советы давно существуют при главках. Состоят в них, основной частью, пенсионеры МВД. Никому не мешают и неудобных вопросов не задают. Заседают периодически, вспоминают молодость, хлопают по плечу «сынков», вручая им грамоты и благословляя на дальнейшие подвиги.
На кой сдался филиал этой богадельни в районе, знал только Валежников. Да и он, скорее всего, не знал. Надеялся, по простоте душевной, что там заведутся гражданские активисты.
Хотя, дотошные комментаторы сомневались в его слабоумии, усматривая в инициативе депутата либо будущую предвыборную программу, либо личную вендетту. А говоря о вендетте, вспоминали про дедушку-бандеровца, так как других причин для неприязни отыскать не смогли.
Со своей идеей-фикс Валежников несколько раз обращался в ГУВД и имел аудиенцию у генерала. Добрался даже до министерства, побывав на приеме у замминистра. Там его внимательно слушали, вежливо кивали, а проводив, крутили пальцем у виска.
California drЫming – напевал замминистра после его ухода, а начальник главка просто матерился, без мелодии и рифмы.
В общем, оборону пока держали, но обстановка была нервозной. В этой обстановке, прямо в райотделе, все и произошло.
Осажденный ОВД находился на окраине города, в социально гиблом месте. Вокруг серая, панельная застройка. В основном общаги, которые ни с чем не перепутаешь по отсутствию пластиковых окон и облезлой штукатурке в тех местах, за которыми скрывались общие санузлы и душевые.
Нездоровая атмосфера повлияла даже на растительность. Деревья и кусты росли здесь не вверх, а в бок, вкривь и вкось, словно преодолевая невидимые силы, давящие их книзу. Земля неохотно принимала в себя их корни, и они, как узловатые стариковские пальцы, расползались по поверхности, цеплялись за края бетонных обломков и арматур.
Только тополя на все плевали. Торчали ровными свечками, напоминая аллергикам про грядущий май. Но, не только аллергики страдали. Страдали все и круглый год.
Именно эти тополя облюбовали вороны, в несметном количестве летавшие питаться на свалку, с одного конца города на другой. Здесь пернатые устраивались передохнуть и опорожнялись на все, что было внизу, сопровождая процесс своим бесподобным: «Кар-р-р!».
Принимать теплотрассы земля вообще отказалась. Они шли сверху, обмотанные расслоившейся стекловатой, делая услужливые изгибы над въездами во дворы. Сохранившаяся, местами, жестяная обшивка блестела на солнце, отполированная задницами местных пьянчуг.
Дороги, считай, отсутствовали. Когда-то, при царе Горохе, в их качестве уложили бетонные плиты с поверхностью в сеточку. Тогда было неплохо, но время прошло, плиты раскрошились и лопнули. Местами провалились, местами встали раком. Получился отличный трек для мототриала и непроходимая, каменистая пустыня для машин.
Так что, какой-нибудь Некрасовский крестьянин почесал бы голову, да и признал: его-то колея, поровнее будет!
Среди этого уныния, райотдел смотрелся даже и неплохо. Построен в середине восьмидесятых и сразу в целевом исполнении. В смысле, не был приспособлен из заброшенной школы или детского сада.
На полный капремонт денег никогда не было. При каждом новом начальнике, в работу бралась какая-то часть здания и ремонтировалась по его вкусу, доступному бюджету и дизайнерскими трендами соответствующего периода.
При одном обшили сайдингом первый этаж. При другом соорудили крыльцо с черепичной крышей и заменили входную дверь. Третий вставил приличные окна на втором этаже. Следующий положил линолеум, с красавенными, лакированными плинтусами на третьем.
Текущее руководство облагородило дежурную часть. Теперь у них был ламинат, светло-зеленые панели на стенах и подвесной потолок.
И при всех, без исключения, начальниках рос все выше и становился все капитальнее забор.
Пытливый наблюдатель мог бы проследить здесь историю строительной моды и наполнить иллюстрированный атлас. Но, только видами снаружи. Внутри отдела съемка была запрещена.
Раз он такой красавец, к ОВД периодически пытались подтянуть сносную дорогу. Всегда без результата. Земля тут исповедовала бодипозитив и сомнительные улучшения отторгала, ибо нехрен!
Хотя, может, зря я так на землю. Инженерная мысль утверждает, что под асфальтом должен лежать какой-то щебень, а под ним еще что-то. Жонглирует терминами: фракции, гидроизоляция, дренаж и покатый профиль.
Представить не могу, зачем все это нужно. И полицейские начальники тоже не представляли. По их замыслу, асфальт обязан намертво прилипать к дорожной пыли и лежать на ней вечно.
Дело за малым: убедить в этом асфальт. Но он, через два-три месяца, пускался в бега. Хоть в розыск его объявляй!
Теперь вид изнутри.
Обычный отдел, первичное подразделение органов правопорядка. Не хуже и не лучше остальных, все по среднему.
По количеству надзирающих и контролирующих лиц подобен нижнему листу в пачке офисной бумаги. Число им – бесконечность. Имя – легион.
Повсеместно и у всех полицейских это называется одинаково: работать на земле.
Земля… Земля проклята бессонными дежурствами. Изъезжена, по службе, личным автотранспортом. До мозолей истоптана форменными ботинками.
На ней рассыпаны короткие, золотистые гильзы. Не однажды, она впитала крупные, алые капли.
В нее закопан быт, зарыты праздники и выходные. В ней похоронены больничные и отпуска.
Зимой она холодная и мерзлая, летом – горячая и пыльная, в демисезон – грязная и липкая. Земля ужасна!
Но, исключительно и только здесь растут сочные ягоды и сладкие корешки, которых не вырастить в чопорных кабинетах ГУВД и эмалированных министерских кадушках.
Лишь тут вызревают и водятся эти дивные плоды:
Одинокие бабули в трехкомнатных квартирах, словно робкие моллюски в прекрасных раковинах. Наслаждаются тишиной и безвестностью. Посвящают вежливого участкового в подробности приватизации. Сетуют на отсутствие наследников.
Перезрелые колосья бизнесцентров, туго набитые семенами-предпринимателями. Мутят с бухгалтерской отчетностью. Отдают на налоги мякину, складывая жито в закрома. Пересчитывают влажными пальцами купюры в пачках, задвинув плотные жалюзи.
Невзрачные ангары и склады, подобные кедровым шишкам. Скрывают под чешуйками питательные ядра санкционки, неучтенки, контрафакта. Благоухают пряной контрабандой.
Сырые, комариные подвалы, прикинувшиеся пустыми норами. Но, влезь поглубже, – мясистые клубни безакцизного алкоголя. Сладковатый, осетинский спирт. Многоцветие фальшивых марок, ярлыков и тары.
Рынки-муравейники с шапками вощеных яблок на прилавках. А в потаенных подсобках роятся нелегалы-муравьи. Вымачивают тухлятину в марганцовке. Деловито фасуют просрочку, источая зловонные феромоны. Набело зашивают в одежду черный нал.
Серые гаражные боксы, как пчелиные соты, прикрытые сверху крышечками. Приподними – каплями меда блестят запчасти от угнанных машин. Личинки пластиковых канистр с прекурсорами амфетамина. Фиолетово-розовые, висячие сады гидропоника.
Земля прекрасна! Свирепой матерью, сначала оберет. Не сразу и не всем открывает свои богатства. Но терпеливым и смекалистым откроет обязательно. Все возместит и ни в чем не обидит. Конечно, в пределах объективного плодородия.
Зов земли – страшная сила. Именно им объясняется удивительное явление должностного дауншифтинга. Когда крупная шишка в главке, стоящая несколькими порядками над начальником ОВД, страстно мечтает о понижении до его уровня и даже ниже, до начальника отделения.
Что сказать, там их корни. Недовыкопанные.
Вот и этот ОВД, как патриархальная крестьянская община, возделывал свою землю. А с плодородием-то была беда. Урожайные культуры: крупные рынки, вокзалы, офисные центры, производства, бизнес, – не прорастали здесь принципиально.
Росли сплошь сорняки: наркоманы, хулиганы, гопота и пьянь. И, бескрайней степью, жидко зеленела бытовая преступность, которую, сколько не вари в кастрюле, никакого навара не увидишь.
Тем, для кого это важно, не грех посочувствовать.
Но, у местной худосочности была и обратная, положительная сторона: никто тут не прирастал задом к креслу.
Случайные люди быстро отсеивались. Неслучайные старались поскорее сделать карьеру и уйти на повышение. А когда уходили, не испытывали никакой тяги к корням.
Как организм со здоровым метаболизмом, за пять-шесть лет отдел почти полностью регенерировал. А костяк коллектива был профессиональным и сработанным, с правильной мотивацией.
В отсутствие культурных сортов, они добывали другой урожай: палки и галки.
Были сработанными, но, не были дружными.
Дружба. В полиции она реальна, как в любых других местах. Но только в индивидуальном порядке. А между службами и подразделениями никак не клеится. Как лебедь, рак и щука, они тянут один воз, но каждый на себя. Часто за счет и в ущерб другим.
Да и служба у всех разная. Одни условно кайфуют, другие упираются, третьи вовсе – не видят света и страдают.
Подлинный мученик и страдалец ОВД, безо всяких кавычек, это отдел ПДН. Тот, который по делам несовершеннолетних. Как инспектора там работают и выживают, одному богу известно.
По службе, они отвечают за то, к чему вообще не имеют отношения. Например: растет, взрослеет мальчик-одуванчик или девочка-припевочка. Носят из школы пятерки, вечерами танцуют польку в ДК, и все на них не нарадуются. Потом – бах! Пубертатный период. Придурь бьет по голове, и они дубасят одноклассников. Выясняют, что внутри у бездомной собаки или прут товары с полок просто так, из живого интереса.
А отвечает… Правильно, инспектор ПДН. Как он должен прозревать их замыслы, неизвестно, но известна мантра – профилактика. Она, как инвестиции – высшая ценность и смысл всего сущего. Случилось, значит она хромала. Хромала – получите выволочки и взыскания.
Впрочем, визионерство и учет им тоже не помогают. Из доступных профилактических инструментов лишь разговоры в пользу бедных. Ни дать подзатыльник малолетнему подонку, ни даже наорать на него невозможно. Любое общение – в присутствии родителей или опекунов. От них же, потом, клевета, претензии и жалобы. И никогда, никакой благодарности. Ни от кого!
ППС. Эти непосредственно соприкасаются. Настоящая пехота: патрулируют, первыми прибывают, догоняют, пресекают. При них дубинки и наручники и все не для скуки. Стреляют, слава богу, редко.
Умом не блещут ввиду молодости, отсутствия опыта, а более того, от современного ненавязчивого образования. Рапортам и протоколам, которые они сочиняют, место не в ведомственных подшивках, а в потрепанном портфеле старика-Жванецкого! Так и вижу его съехавшие на кончик носа очки и ошалелый от прочитанного взгляд.
Жаль, что нет сюда допуска у филологов. Если б кто задумал составить энциклопедию маразма, удачнее материала бы не сыскал.
Тестирующие их при приеме на службу психологи потом передают анкеты друг другу с соответствующими комментариями. Но забраковать не могут: кто работать тогда будет?!
Есть отделы, в центре города, так там люди с должности ППСника на пенсию уходят. Под прощальные тосты, реально, с лычкам на погонах! Там эту работу есть за что любить. Здесь же это самое дно. Старт для одних, быстро поумневших по ведомственным стандартам, и финиш для других, по всем стандартам безнадежных.
ОБЭП. Их слава не просто бежит впереди, – скрылась за горизонтом, утратив всякую связь с реальностью. Считается, они дико богаты и коррумпированы. Держат за мошонку бизнес и тот, по первому требованию, осыпает их золотом-брильянтами. Еще умны, хитры и изворотливы.
Возможно, где-то так и есть, но здесь – почти все мимо.
Фронт работ отсутствует, а без него нет профита. Какой здесь бизнес? Пустота! Несколько крупных торговых сетей, но ключевое слово «крупных». Вопросы решают не здесь, не выше, а вообще в других ведомствах. Полицейских, тем более местных, на порог не пускают. Только если с витрины украли колбасу.
Поэтому, из перечисленных качеств, лишь изворотливость и хитрость реальны. Без них не разглядеть в банальной краже признаков растраты, а в тупости и безалаберности – квалифицированного мошенничества. Не убедить в их наличии осторожного следователя и дотошного прокурора.
И палки их, не столько заработаны, сколь отжаты у других подразделений с чуть переписанной фабулой. А потом навязаны и втюханы органам предварительного расследования.
Штаб. Прошу не путать с военным аналогом, поскольку общего – ничего. Они соприкасаются с драгоценной статистикой. Планируют и расписывают операции, давно спланированные и расписанные до них. Как служащие банка, ежедневно трогают и видят, но не имеют отношения и не несут ответственность. Если, только, за описки и помарки.
На любом совещании, с них первых спрос и никаких, при этом, претензий. Из-за этого их гладко выбритые лица лоснятся и излучают непривычное жизнелюбие и оптимизм.
Штабной работник, – без пяти минут гражданский служащий. Уйдя на пенсию, он не сидит охранником в супермаркете, а всплывает в самых неожиданных местах: Владельцем мясного ларька на базаре. Штатным помощником депутата заксобрания. Начальником транспортного отдела в цирке. Один вообще, нарисовался на трассе, сутенером при дорожных плечевых.
Страшно представить, о чем они думают, склонившись над штабными документами. Но, очевидно, видят они дальше и шире остальных.
Служба участковых. С момента учреждения, от них все время ждут чудес. Что ни реформа, – усиливают, мотивируют, перевооружают и доукомплектовывают.
Отцы-основатели, мечтатели и идеалисты, отводили им роль милицейского аналога семейного врача. Потекли сопли – к доктору. Буянит сосед – к нему.
С ветхих шестидесятых и поныне, они должны всех знать на участке, вести учеты и профилактические беседы, быть в курсе слухов, сплетен и готовящихся преступлений.
Можно иронизировать, но здесь дел у них хватает: самогонщики, алиментщики, семейные тираны и кухонные боксеры. Пока кого-то не убили и не изувечили, все они – их клиенты. А бесчисленные проверки и материалы – их тяжкий, бумажный крест.
Следствие. Высокомерное племя с высшим юридическим образованием, настоящие пасынки ОВД. Как ни всматриваются приемные родители, не разглядят в них родственные черты. Издалека похожи, а присмотришься: просветы, шевроны, – все другого цвета. По службе, подчиняются собственному руководству, а еще сильнее – прокурору. Местным же видятся, как филиал адвокатской конторы при райотделе: законспирированными пакостниками под погонами!
Все время брюзжат. Кривые и левые материалы заворачивают. Скандалят, как всем кажется, на ровном месте. В их придирках всегда усматривают злой умысел, вредительство и отщепенство. Поэтому в любви и уважении им здесь отказано окончательно и бесповоротно.
Дознание. С натяжкой можно назвать недоследствием: работа та же, – только статьи помягче. Те же процедуры, кодексы на столе, то же благоговение перед прокурором, но отношение к ним иное. Никакой синевы. Просветы в погонах красные, подчиненность единая и прямая.
Вроде, известный орган, а в профиль-то видится совсем по-другому! Если коротко – они здесь свои. Сделают замечание, так к нему прислушаются. О чем попросят – выполнят без критики и оскорбительных подозрений.
ЭКО. Наука на службе правопорядка, а точнее, – прямо в его штате. Со всеми атрибутами умных людей: очками, лысинами, проницательным взглядом… и, при этом, в форме. Кроме перечисленного, отличаются от остальных удивительным свойством: пьют как все, а то и больше, но при этом не пьянеют! Природу этого феномена объяснить не могу. Возможно, дело в форме. Пьют они действительно не так, как все. То к мензурке приложатся или рюмку держат как-то по особенному, двумя пальцами на ножку. Может, в этом дело, а может в науке, которой они и здесь нашли применение.
Лощеными не выглядят, но всегда-то они спокойны, рассудительны, философичны. Зачем-то, им на дежурство выдают оружие. Действительно, зачем?
Работают всегда не спеша. Под чаек, кофеек, телевизор. И вот вопрос: каковы их показатели по службе? По разумению здорового на голову человека? Наверное, срок проведения экспертиз, количество, качество исследований… Да, есть такое. Но главный их показатель другой. И зная его, начинаешь смотреть на экспертов другими глазами. Оху… округлившимися. А вот, что за показатель, – не скажу. Потому, что иногда верить в сказки лучше, чем знать правду. Особенно, если изменить эту правду не дано.
И наконец-то он, самый любимый и родной сынок. Кратчайший путь к служебному росту и такой же короткий, – к полету в тар-тарары. Задиристый и неугомонный, ненаглядный уголовный розыск.
С него многое спрашивают и еще больше прощают. А сам он, не требующий ни большого ума, ни высшего образования, требует от работников главный полицейский контент: раскрываемость. Напутствует законом об оперативно-розыскной деятельности, снабжает стволом и ксивой, а дальше… Кто на что горазд.
Одни ловят науку на лету. Становятся, со временем, сыскарями от бога. Планируют хитроумные оперативные комбинации, вживаются в легенды и роли, терпеливо сидят в засадах.
Другие постигают иной дзен: дать задержанному под дых и раскрыть все на свете, не выходя из кабинета.
Редко эти подходы существуют порознь, – комбинируются, как приемы в MMI. Просто, базовые техники у бойцов разные.
Макиавелли здесь не читали, но, что цель оправдывает средства, знают твердо и без лишней философии. Жестко исповедуют: цель – палки, средства – любые. Но, желательно, все-таки, без скандалов.
Конечно, это не все. Подразделений много и каждое достойно отдельной поэмы. Хочется описать их кратко, хлестко, ухватить самую суть. Но, увы, это невозможно. В реальности все гораздо сложнее, так что никаких слов не хватит и в тоже время, как ни странно, все проще и примитивнее любых, самых общих рассуждений.
На универсальной достоверности тоже не настаиваю. Так было здесь. Как у других – не знаю.
Из-за текучки и разобщенности, традиции редко заводятся в низовых подразделениях. Но тут одна прижилась: здесь помнили день, когда двери ОВД впервые открылись миру и ежегодно отмечали день рождения своего райотдела. Он, как раз, был сегодня.
Был в отделе и собственный мем: Лыткаринский маньяк.
Никто не помнил, откуда он взялся, потому что завелся маньяк давно, еще в девяностые.
Тогда в отдел, в бригаду по поимке серийного убийцы, был откомандирован какой-то опер. Опер как опер, но был он так повернут на маньяках, что поминал их по любому поводу. И вскоре, прозвище Маньяк прилипло к нему.
Потом, в разговоре, как-то выяснилось, что командировочный родом из Лыткарино, и к «маньяку» добавился топоним. Командировка закончилась и опер уехал, а Лыткаринский маньяк остался и зажил собственной жизнью.
К нему могли послать. Он, как хрен, все знал. Его вспоминали, когда что-то пропадало: было сперто или профукано. И конечно, грозной тенью, он стоял за всеми нераскрытыми преступлениями. От кровавых убийств до вброса левых платежек в почтовые ящики.
Сотрудники других райотделов называли Лыткаринскими маньяками всех местных полицейских. В ГУВД этим титулом жаловали каждого, вновь назначенного начальником ОВД. А когда что-нибудь случалось, то и сам отдел обзывали Лыткаринским, хотя, повторюсь, никакого отношения к этому населенному пункту он не имел. Как Басманное правосудие, только в местном масштабе.
Впрочем, его шуточное значение было только для внутреннего пользования. Если о нем слышали посторонние, сотрудники многозначительно кивали, мол, да! Реально есть такой.
На первом этаже, над входом, висели портреты действующих министра и начальника главка в генеральских сюртуках. Под ними полицейский девиз: «Служа закону – служу народу!» Граждане, получается, должны здесь чувствовать себя обслуженными и в полной безопасности.
Внизу, шариковой ручкой, коряво дописано: «Сажать виновных, а не крайних!». Хороший слоган, достойный крупного штифта. В девизы только не годится. Скорее, в пожелания. Благие.
В холле, – стенд с фотографиями руководителей ОВД, от начала и до сего дня, всего семнадцать человек. Реально помнили последних четверых. Кем были остальные, из коллективной памяти истерлось.
Ныне отдел возглавлял полковник Сергей Николаевич Зотов.
Немало уже есть с приставкой «пост»: постиндустрия, постмодерн, постирония, постправда… Сергей Николаевич обладал качеством, которое можно, наверное, назвать постнравственностью. Многое в ней было сродни двоемыслию. Но, последнее, все-таки, требовало от адептов насилия над собой. Волевого преодоления логики перед страхом расправы.
У полковника мысль раздваивалась безо всякого насилия. И не на страх, а на совесть. С одной стороны, он был искренне уверен, что выполняет важнейшую миссию по защите честных граждан от преступных посягательств. Совершенно верное убеждение, наполнявшее жизнь Сергея Николаевича высоким смыслом истинного служения.
С другой стороны, источником посягательств, то бишь преступниками, он считал поголовно всех.
Взрослые были преступниками в силу зрелого возраста и активной фазы жизни. Дети были малолетними преступниками, в невинных шалостях которых угадывались черты будущих бесчинств. Старики были преступниками в отставке, видящими себя во сне молодыми и снова совершающими преступления.
Такого же мнения он придерживался и о своих подчиненных. Они были и боевыми товарищами, за которых не жалко отдать жизнь, и записными отморозками: в лучшем случае, халатными разгильдяями, в худшем – бандитами в погонах.
Из этого дуализма рождались его понятия о добре и зле, хорошем и плохом. Абсолютно невоспроизводимые, надо признаться.
Противоречие – залог развития, утверждали классики. С имеющимися противоречиями Сергей Николаевич развивался стабильно. И теперешняя должность, и звание полковника, суть, явления временные. Он и пост, как минимум, замминистра были созданы друг для друга.
К какому виду граждан относил себя сам полковник определить сложно. Точно можно сказать, что он был прирожденным руководителем, неглупым, внешне видным и подтянутым мужиком. Начальствовал в смешанной манере: когда надо – был демократом, когда не надо – автократом. А, иногда, и диктатором.
Сохранил остатки чувства юмора в количестве, позволительном при его положении. Многое в своей системе не одобрял, но принимал как неизбежность и вплотную подошел к пониманию, что ответ на вопрос: «Кто виноват?» всегда ждет вопрошающего в зеркале.
Накануне, днем, Сергей Николаевич побывал на коллегии в главке. Днем, это весь день, с восьми утра до шести вечера, без перерыва. И до шести вечера было еще по-божески. Подобные мероприятия могли кончаться и за полночь.
Коллегия представляла собой разбор статистических данных: сколько зарегистрировано преступлений, сколько из них тяжких и нетяжких, раскрытых и нераскрытых и т.д. и т.п. Как это соотносится с прошлым отчетным периодом, аналогичным периодом прошлого года и прогнозным планом на следующий отчетный период.
Как прогноз отдельно взятого подразделения относится к среднему по региону и был ли прогноз по региону, сделанный в прошлом году выполнен в году текущем. Плюс, то же самое по месяцам, кварталам и полугодиям, а также по службам и подразделениям.
Может показаться, что это скучнейшее, серое мероприятие, во время которого участники переписываются в мессенджерах или кемарят под занудный бубнеж. Ничего подобного!
За разбором статистики следует персональный разбор и тогда точно бывало не до скуки.
Как описать этот разбор… вообразите, что на одной высокой, пронзительной ноте, на вас орут десять минут, двадцать, полчаса… Выволочка лишена внутренней структуры, а цензура полностью отсутствует.
Матом-перематом проходят не только по служебным вопросам, а вообще по всему: росту разбираемого, комплекции, манере одеваться и говорить, физическим достоинствам и недостаткам, родственникам до пятого колена в прошлом и такого же в будущем.
Задавая вопросы, сами же на них отвечают, потом цитируют, а потом еще и передразнивают!
И все это хором, часто невпопад. Например, когда начальник управления материального обеспечения выговаривает за низкую раскрываемость угонов, а зам начальника по следствию костерит за нечеткую вывеску на здании райотдела.
Иногда, по ходу, суют бумагу с ручкой и требуют немедленно писать рапорт об увольнении. В противном случае прокуратура, следственный комитет, уголовное дело и тюрьма чуть не в конце совещания.
Тяжелее всех приходилось тем, кого разбирали в конце. В плане накала страстей разницы не было. Отрабатывало руководство с утра до вечера на одном дыхании. Бедняги же сидели на иголках, слушали, как орут на других за пустяки и думали: Что же сделают со мной, при моих-то подвигах!
Не раз с совещаний увозили на скорой. Это считалось нормой и рабочими моментами.
Психологическая наука предлагает на такие случаи разную защиту: вообразить невидимый купол, магнитное поле, одностороннюю связь с источником раздражения. Чего-то в себя не впускать, отсекать, фильтровать… Проще говоря, отморозиться.
Хорошие советы. Но, с наукой спорить сложно, а с системой – невозможно в принципе. Отстоять с тупым лицом и посторонними мыслями в голове не удавалось никому. Поток ругательств был плотный, но, иногда, нужно было и ответить. Что б уж совсем потолок не упал или гром не поразил на месте.
Так что, отмораживаться не вариант. За ходом пьесы приходилось следить, морально в ней участвовать и даже, изредка, вставлять слово.
Некоторые надеялись добиться смягчения признанием вины и пытались упредить претензии, заранее во всем сознавшись и раскаявшись. Дохлый номер! Собственное признание – царица доказательств. А руководство не ставило задачей что-то доказать. Целью было проораться, поэтому явка с повинной в зачет не шла и к смягчению не приводила.
А один умник, на требование уволиться, схватил пишущие принадлежности и попытался сбежать. Типа, пошел рапорт писать. Не на тех напал, дурашка! Поймали за шиворот, бумагу с ручкой отобрали, и все продолжилось.
В общем, коллегию надо пережить.
Сергей Николаевич сидел и переживал. В очереди на разнос он был одним из «счастливчиков»: предпоследним, согласно номеру отдела.
Он чувствовал, что, по продолжительности взбучки, поставит сегодня рекорд. После общих нападок, непременно последует тема покойника. Злосчастного, расколотого черепа! И тогда фантазии просто не будет предела.
Около пяти настала его пора, и полковник взошел на трибуну, как на Голгофу. Презентация: «А теперь заслушаем начальника Лыткаринского ОВД!» прозвучала открытой угрозой и подтвердила его опасения. Хищные замы устремили на него кровожадные взоры, а генерал смотрел с каким-то оскорбительным снисхождением, мол, давай-давай, залетчик, бомби!
Глухим голосом, Сергей Николаевич доложил об основных показателях своего отдела. Даже те, что были неплохими, он зачитал виновато, с низко опущенной головой и пылающими краской щеками. И вот, короткий доклад закончился, настало время обсуждения. Казалось, он слышал, как все они набрали воздух в легкие. Но, слово молвил сам генерал:
– Ты, вот что, Зотов. Начинай подбивать дела, будешь скоро их сдавать. На прошлой неделе у меня на приеме был Валежников. Депутат районной думы. В общем, на базе твоего отдела, запускается пилотный проект по выборам начальника ОВД всеобщим голосованием. С министерством инициатива согласована.
Я тоже считаю, – вопрос назрел. Не умеете находить общий язык с гражданами, значит, доверим выбор им самим. Тогда и с доверием к полиции проблем не будет.
Сергей Николаевич не мог поверить своим ушам: Гром его все-таки поразил! Спокойный, повседневный тон, которым это было сказано, лишь добавил жути словам генерала. Таким же тоном зачитывают в суде приговор.
Все внутри полковника сжалось и оцепенело. Вроде, умный человек… Хотя, ему простительно. Это ведь не сорока на хвосте принесла, а руководство главка объявило. При всех! И ни один мускул не дрогнул на генеральском лице.
Несчастный посмотрел на сидящих в президиуме. Они, похоже, были шокированы не менее него. Только начальник управления кадров облизал губы, чтобы скрыть за этим движением чуть промелькнувшую ухмылку. И эта легкая ужимка возвратила полковнику здравый ум: Ба, как можно повестись на такую ахинею!
Теперь задачей Сергея Николаевича было разыграть из себя убитого горем недоумка, для которого прозвучала самая страшная новость на свете. Подавив выдох облегчения, он стоял в позе приговоренного, опасаясь не выдержать и заржать.
Молодец, товарищ полковник. Сдержался!
Экзекуторы тоже молчали. Своим заявлением начальник главка ударил их по губам. Неудивительно: приговор прозвучал, по сути, смертный. А о чем выговаривать без пяти минут мертвецу? Не о чем.
– Присаживайся, Зотов, присаживайся. – подтвердил общее настроение генерал.
Сергей Николаевич сошел с креста без распятия, сел на место и от радости аж не знал, куда себя деть. Такой халявы ему во сне бы не приснилось!
Что это было? – думал он. Собственно, варианта здесь два: либо это искрометный генеральский юмор, от которого у подчиненных трещат чубы, либо старик просто пожалел начальника ОВД, на которого, в последнее время, и так сыпались шишки со всех сторон.
Но, чем бы это ни было… Это гениально! И достойно места в собственном цитатнике.
Досиживал Сергей Николаевич коллегию в расслабленных чувствах. Уже и самому хотелось вставить слово. За ним, по полной программе, отчитывали руководителя соседнего райотдела, который от волнения начал заикаться.
Что ты блеешь, зараза! Где профилактика рецидивных преступлений и семейного насилия?! – так и просилось слететь с полковничьих губ.
Наконец, замучены были все. Совещание закончилось, и Сергей Николаевич поехал к себе в отдел. Настроение у него было отличным. Он успевал на корпоратив, и шутка у него теперь заготовлена просто сногсшибательная!
К приезду начальника, праздник уже начался, поскольку никто не знал, когда закончится коллегия и будет ли полковник в состоянии веселиться после нее.
Подчиненных он застал на третьем или четвертом тосте. То есть, они уже отъехали, но еще недалеко.
Торжество проходило на первом этаже, в просторном зале неустановленного назначения. В другое время, здесь складировали хлам, в основном, старую мебель. Но, один раз в год, помещение расчищалось, прибиралось и принимало в себе редкий, но колоритный сабантуй.
Сравнивая полицейский корпоратив с гражданским, надо отметить, что во многом они схожи, кроме некоторых деталей. Полицейский более зажат вначале и значительно развязнее в конце. Чёс и закуска у них брутальней, развлечения – примитивнее и жестче.
На первой рюмке наблюдается неловкость: подчиненные стесняются выпить быстрее начальников, а тем неудобно намахнуть вперед подчиненных. Совсем беда, если первым говорит любитель длинных вступлений. Горемыки по нескольку раз подносят тару ко рту и опускают обратно. Общей же задачей является выпить первую синхронно.
Вторая заходит чуть более демократично. Начиная с третьей, демократия побеждает, далее перерастая в анархию.
Алкогольный напиток только один: водка. Дешевая. Сегодня она была вообще бесплатной, изъятой в количестве груженой ГАЗели сотрудниками ОБЭП. Паленая, но неплохая. А с учетом безвозмездности – просто шикарная.
Женское раннеалкогольное жеманство: «Ой, я водку не пью, я буду вино, хи-хи», обычное для гражданских, здесь не одобряется и не встречается.
Безалкогольный напиток тоже один: теплая Кока-Кола. Иногда пьют пиво, но только как аперитив, чтобы предварить им употребление основного ингредиента. Легальное обоснование: «Разминаю печень».
Готовить дома и приносить с собой закуску не принято. На столах раскладывают продукцию соседней лавашной: копченых кур, шаурму и хот-доги. Посуда используется одноразовая. Стаканчиков и вилок никогда не хватает. Салфеток всегда в избытке.
В почете квашеная капуста, но ее, обычно, забывают купить. Часто обходятся корейской морковью и спаржей.
Приводить на праздник посторонних – жесткий моветон. Членов семьи так же следует оставлять дома. Появление с гражданскими супругой/супругом воспринимается как вероломство и оскорбление коллектива. Впрочем, более из жалости к посторонним, чем по каким-то другим соображениям.
О развлечениях: все разговоры исключительно про работу. Анекдоты, приколы и байки крутятся вокруг или сводятся к служебным темам.
Залипание в смартфоне бесит. Самыми беспардонными способами, залипших возвращают в коллектив, приводя к общему знаменателю.
Поют с удовольствием, начиная с пятой-шестой рюмки. Без учета слуха и голоса, собственно, как и везде. А вот танцы не очень популярны. Белый танец не объявлялся никогда.
В процессе могут совсем распоясаться: выпустить живую мышь под ноги бухгалтерам или вырвать чеку из учебной гранаты с криком: «Ложись!». Нечасто, но бывало, стреляли в потолок из табельного оружия. Тогда посиделки прекращались, а стрелок искал пятый угол в кабинете начальника.
Пытались здесь разыгрывать и более цивилизованные сценки. По должности, за них всегда отвечал зам начальника по тылу. Разные люди на этом посту подходили к поручению по-разному. Нынешний недавно перевелся в отдел и был, в этом плане, темной лошадкой. Сейчас он отсутствовал и народ решил, что ответственный забил на свою обязанность. Забегая вперед скажу: они ошибались.
Реальный трэш происходил, обычно, в конце. Что это будет сегодня, угадать невозможно, так как готовых сценариев не существует. Универсальна только подводка: некто устает и засыпает. Не лицом в салате, – салатов тут не подавали: просто, где и как придется.
Потом, в результате внешнего воздействия, приходит в чувства, но не в себя. И тогда – ой, мама дорогая!
В прошлом году, под занавес, задремала инспектор отдела ПНД Валентина Петровна, одинокая женщина среднего возраста. Чуть не в себе, но по-доброму. В хулиганстве и разнузданности, до этого, замечена не была.
Она положила под щеку тонкий, армянский лаваш и забылась. Кстати, лаваш – интересный вариант. Очень приятный к телу, как фланель или короткий бархат. Если подложить под него более толстый, азербайджанский, вполне сойдет за подушку.
На музыкальном центре поставили сборник саундтреков к кинофильмам Квентина Тарантино. Дикие, по его мнению, семидесятые наполнили зал характерной музыкой.
Дошло до композиции «After Dark», звучавшей в фильме «От заката до рассвета», в эпизоде с Сэлмой Хайек, когда она засунула Тарантиновский фетиш – свою ногу – ему в рот и, от бедра, заливала туда спиртное.
Музыка была медленной и мелодичной, народ расслабленным и довольным. Мужчины и женщины сально поглядывали друг на друга: нелюбимый здесь Белый танец, возможно, все-таки состоится!
Сидевшая рядом с Валентиной Петровной коллега участливо пихнула ее локтем в бок, мол, не спи! Все пропустишь! И она (О боже!), проснулась…
Поднялась из-за стола и, как завороженная, стала медленно двигаться в такт музыке. Пластика была потрясающей!
Разум к ней не спешил, но, в каких-то отделах головного мозга, нарастало явное возбуждение. Выйдя на оптимальные амплитуды, она сбросила туфли и легко запрыгнула на стол.
Все так и обомлели.
Разумеется, мешать ей никто не стал, а в руках зрителей появились смартфоны. Сцена «Добром это не кончится» разворачивалась прямо у них на глазах.
Если в трезвом уме публичность пугает, то здесь вспышки, словно софиты, только добавили инспектору вдохновения.
Разученным жестом, Валентина Петровна сбросила с себя форменную одежду и оказалась в одном нижнем белье, осматривая окружающих, как свиту королева.
Обвела собрание взглядом и остановилась на заместителе начальника службы участковых, который боролся с гравитацией, исходившей от тарелки со спаржей: обреченно глядел в нее, предвидя неизбежную встречу лица с корейской едой.
Чтоб приободрить коллегу, Валентина Петровна ударила ногой по краю тарелки, и спаржа полетела, большей частью, в лицо зама главного участкового. Тот искренне удивился, что еда сама проявила инициативу, поднял глаза и забыл о спарже: над ним нависала богиня!
Изящным движением, богиня взяла со стола початую бутылку водки и протянула в сторону фаворита свою прекрасную ножку, ловя при этом шаткое равновесие. А дальше, подражая героине Сэлмы, пустила струю водки по ноге, метясь прелестными пальчиками участковому в рот.
В фильме вино, чудесным образом, как по желобу лилось в уста извращенца-Квентина. В жизни так не получилось, и водка стекала по ляжке сразу на стол.
В это время, очнулся от грез сосед избранного, который тоже спал, но, как некоторые умеют, с открытыми глазами.
То ли он счел такое расходование водки святотатством, или хотел помочь прекрасной нимфе на столе, не разобрав, чего она на самом деле хочет.
Так или иначе, но он схватил баклажку с Кока-Колой и залил не менее полулитра сладкой газировки за шиворот участкового, сильно отступив, таким образом, от оригинального Тарантиновского сюжета. Зачем? – спросите у водки.
Истерику, начавшуюся в зале, описать невозможно. Казалось, стекла не выдержат в рамах и вылетят на улицу. Люди кашляли и задыхались, не успевая набирать в легкие воздух.
Валентина Петровна опомнилась и стремительно исчезла. Липкий зам начальника пошел отмываться от неудачной режиссерской задумки. А незадачливый сосед, не известно с чего, превратился в героя.
Пострадавшего, после этого, за глаза стали звать Сладким и Человеком с подмоченной репутацией. Еще, вместо зама, – Спаржем, в смысле, как пажа при своем руководителе.
К счастью, эти прозвища к нему не пристали и вскоре о них забыли. А Валентине Петровне не забыли и за спиной она теперь – Василина Придурошновна: никакой отсылки к голливудским ценностям.
Из оргвыводов: видеозаписи с выступлением Валентины Петровны начальство приказало стереть. А столы впредь решили не сдвигать, чтоб не давать лишнего соблазна любителям подиумов.
Не стану наговаривать, пьянство в полиции давно не в чести. Настолько, что и десятого ноября все ходят трезвые и злые. Поздравленные начальством на сухую.
Даже в выходные, в отпуске страшно выпить. Поднимут по тревоге, унюхают и конец. Освидетельствуют и вон со службы!
Но для этого отдела, один раз в год, было сделано исключение. Все-таки, их традиция – большая редкость. Даже в главке не знали, когда точно заступили на службу впервые.
Эти – единственные в своем роде. Поэтому, никто, в этот день, не сдерживался и не стеснялся.
При появлении начальника, сотрудники замолчали, приосанились и, волевым усилием, сосредоточили на нем помутневшие взгляды. Секунд десять они сканировали Сергея Николаевича на предмет его настроения. Контрольные точки были пройдены, сигналы считаны. Опрос «Свой-чужой» завершился штатно, и веселье возобновилось: Начальник в духе!
Конечно, была музыка. И конечно, это был шансон. И не лирические сопли, не Михайлов с Ваенгой, а забористый, зоновский блатняк, от которого вянут уши.
Под «Хоп, мусорок», женская часть коллектива, дошедшая до кондиции, задорно потрясла сиськами и ягодицами.
«Владимирский централ» высек слезу и посуровевшие лица смотрели себе в рюмки, словно это они шагали этапом из Твери, под холодным ветром северным.
Телом и формой они были здесь, но душой там, на нарах, где гитары играют про свободу и любовь, а седой хозяин, уж которую весну, все никак не откроет лагерные ворота.
Удивительно, но какого-нибудь «мента», оброненного гражданским в разговоре, они не могли ни слышать, ни стерпеть. Здесь же «мент», в их адрес, был самым ласковым словом. А заходило на ура.
Чем объяснить любовь служивых к блатной романтике, ума не приложу. Возможно, общим уровнем культуры. Может – классическими единством и борьбой противоположностей. А может тем, что противоположность эта условна и многим здесь было за что пересесть из теплого кресла на жесткую шконку.
Вопрос философский – лирика с ведомственной спецификой.
Вдруг, кто-то настойчиво постучал в дверь кулаком.
Первый зам начальника поднялся с места и громогласно объявил:
– Товарищи! Сегодня к нам с поздравленьями… сегодня к нам с поздравленьями… Явился лично Лыткаринский маньяк!!!
Двери зала распахнулись, и на пороге появился человек в вывернутом наизнанку овчинном полушубке, с надетым на голову противогазом. Богатырское телосложение маньяка с головой выдавало в нем зама начальника по тылу.
– Б-р-р-р! Б-р-р-р! – грозно послышалось из гофрированного шланга: Я жутко голоден! Здесь подают полицейских на гриле?!
Бухгалтерия и кадры истерично завизжали. Потом их визг потонул во всеобщем, безудержном хохоте.
– Эй, маньяк! Когда выдашь новую резину на УАЗик? – первым наехал командир роты ППС.
– Хватай за хобот мерзавца! Он нам картриджи на ксерокс зажал! – выкрикнул кто-то из отдела дознания.
– А нам бумагу, две коробки! – подало голос следствие.
– Маньячелло, ты адресом ошибся. Здесь с маньяками все в порядке! – крикнул начальник штаба, покосившись на стол оперативников.
– Граждане! Предлагаю напоить маньяка водкой и отправить в КПЗ, до выяснения! – высказался инспектор службы кадров.
– Да чего выяснять! Кинологов с собаками вызывайте. Затравим овчарками негодяя! – сделал встречное предложение его начальник.
– Слава богу, ты пришел! Мы на тебя всех глухарей повесим! – загоготали за столом уголовного розыска: Романыч! Пихай ему анашу в карманы!
– Не выйдет. У него шуба карманами наружу! – парировал молодой оперативник, единственный подчиненный Романыча.
– А ты с изнанки суй! – назидательно изрек Федор Романыч.
– Сделать из него чучело и отправить в музей ГУВД! – предложил начальник службы участковых.
– А чучело вашими отказными набить! – съязвил командир ППС.
– Вашими протоколами обойдемся! – отбился от хама главный участковый.
И дальше, в том же духе, соревновались собравшиеся в юморе и остроте языка.
Вообще, зам по тылу, Петр Михалыч, был весьма уважаемым человеком. Многие находились у него в прямом подчинении, и почти все зависели в важных служебных вопросах. Поэтому, такая развязность с начальником была немыслима.
Но, это в будний день. Сегодня же происходило что-то вроде обратного юродства. Когда шутом становился не подчиненный, обретая право голоса, а сам руководитель принимал вид карикатуры, над которой можно безнаказанно смеяться.
Зам по тылу разоблачился, вышел из образа и занял место поближе к Сергею Николаевичу.
Ай, красавчик, Петр Михалыч! С юмором мужик. – подумал полковник: Ладно, 1:0 в твою пользу. Но, это пока.
Постепенно хохот стих. Заседание заметно потеплело. Настала благословенная фаза единения, когда каждый, не взирая на должность, звание и служебные отношения, смотрел на соседа, будто он самый близкий и родной на свете, а его лицо – самое симпатичное из возможных.
Сергей Николаевич решил, что время для троллинга настало.
Выждав паузу, он поднялся со стула и кашлянул в кулак. Собрание замерло, обратив свой взор на начальника.
Серьезно посмотрев на подчиненных, Сергей Николаевич заговорил:
– Друзья, хорошо сидим! Да, хорошо… Но, должен доложить, досиживаем мы с вами в таком составе последнее.
Изумленный гул прошел меж столов.
– Полагаю, этот день рожденья у нас крайний. Небезызвестный вам Валежников, депутат районной думы, вышел в главк с инициативой сделать должность начальника отдела выборной. И там ее поддержали.
Избирать будут жители района, прямым голосованием. Депутатский срок у Валежникова подходит к концу. Думаю, он на это место и придет. Сам пойдет или кого-то из своих выдвинет. Так что, коллеги, готовьтесь!
Лучше Гоголя немую сцену не опишешь. Правда, в отличие от жертв ревизорской проверки, не все собравшиеся клюнули на полковничью утку. Опознать их можно было по опущенным глазам и кривящимся ртам. Но, таких набрались единицы. Большинство смотрело на шефа с открытыми ртами.
Изначально, открытые рты и были целью шутки. Дальше полковник хотел посмеяться над генеральской байкой вместе с коллективом. Однако произведенный эффект изменил его планы. Он решил не колоться, а использовать информационный повод в воспитательных целях.
Что? Кто? Да, как это? – начало раздаваться в зале.
– Как это? Вот так! – отчеканил Сергей Николаевич: В ГУВД терпение лопнуло! Распустились уже окончательно. Раскрываемость низкая. Прогноз летит к чертям. В розыске одни отказные. В следствии одни приостановленные. Участковых днем с огнем не найти. В дежурку не дозвониться. Патрульные маршруты бурьяном заросли. Из хороших новостей, только, вот… Лыткаринский маньяк к нам пришел с повинной.
Переведя дух, полковник продолжил:
– Ты, кстати, маньяк, готовься после меня первым. Уж закупками и обеспечением они в первую очередь займутся.
Кто-то из розыска осторожно хохотнул.
– Вы чего ржете? От вас граждане уже из могил бегут. Весь город гудит! Поработали, вашу мать, с задержанным!
– Экспертиза ж показала, он сам…
– Чего-чего? Что там экспертиза показала?
Опера вжали головы в плечи и виновато засопели.
– ОБЭП… Дорогой наш ОБЭП! Слава богу, любят люди халяву. Только левым софтом и спасаемся. А так, у нас и преступлений экономических нет! Все честные бизнесмены стали. Вот, только, левый виндовс с фотошопом победим, и по домам!
Борцы с экономическими безобразиями отреагировали спокойно. Доля тех, кто не купился на сказку о выборном начальнике, была среди них стопроцентной.
– Следствие, наша голубая кровь! Мне, когда прокурор звонит, я уже и трубку не беру. Заранее знаю все, что он скажет. Это надо было, живого козла признать вещдоком и держать в оружейной комнате! Вам никто не рассказывал, что козлы скачут? Владелец его забирать отказывается. Кричит: это не мой Бяша, а черт из преисподней! Скотина в оружейном масле по самые рога!
Группа с синими просветами в погонах осуждающе посмотрела на одного из своих. А тот на них, с вызовом: а куда я должен был?
Все службы помянул Сергей Николаевич, многих вспомнил персонально. И каждому живописал, что с ним станет, когда оппозиция возглавит отдел. Единственным, кто избежал этой участи, был начальник ОБНОНа Федор Романович, поскольку он и его отделение стабильно давали высокие показатели.
Все в отделе догадывались или знали, как он это делает. Но… победителей не судят. Конечно, если считать победой один и тот же коробок травы, изымаемый каждый раз у разных людей.
– В общем, доедайте, допивайте и к работе. Беритесь за ум, если со службы не хотите вылететь. Валежников либерал, но с вами либеральничать не станет. Конец приходит вольнице! – закончил товарищ полковник.
Тирада эта была ни разу не новой. В любой понедельник, с 9.00, она звучала, с небольшими вариациями, из месяца в месяц, из года в год, так что давно превратилась в белый шум. Особо дерзкие вообще надевали наушники и дремали в задних рядах.
Единственной фразой, на которой все оживлялись, было: «Все мы работаем на одну корзину!», звучавшее в назидательной части совещания, ближе к его концу.
Имелась в виду командная игра и баскетбольная корзина. Но, выходило двусмысленно и ничего, кроме мусорной корзины, никто себе не представлял.
Подавленные смешки удивляли полковника. Потом он понял, что к чему, и стал употреблять это выражение в понятном для всех смысле.
Сейчас задумка начальника была, в общем, неплохой: освежить новой вводной старый баян.
Сказанное должно произвести эффект некоего кодирования, когда одна шокирующая новость полностью захватывала сознание, а подсознание оголялось для прямого восприятия шефских наставлений. Психологически выверено безупречно.
И все-таки, Сергей Николаевич ошибся. Мухи не смешались с котлетами, а остались, как им положено, порознь. Критика привычно пролетела мимо ушей подчиненных. Новость же о скором вторжении варягов впечатлила и потрясла. И выводы из нее были сделаны. Но, не в плане: взяться за ум, а сосем иного свойства. Того, о котором начальник-юморист и помыслить не мог.
Конец застолья получился смазанным. Ни петь, ни плясать уже не хотелось. Народ стал разбредаться: кто по домам, кто по кабинетам – доедать-допивать, обсуждать услышанное.
Путь домой пролегал мимо дежурной части, и каждый счел своим долгом зайти и поделиться с дежурной сменой новостями. В изложении, они обрастали невероятными подробностями. Собственные домыслы и суждения выдавались за первоисточник, и слушатели уже не знали, куда дальше вытаращивать глаза.
Брехучий телефон работал прекрасно. События представали, как нечто среднее между Валежниковым с шашкой, скачущим сюда во главе кавалерийского отряда, и Валежниковым с лопатой, роющим под отдел, чтоб заложить термоядерную бомбу!
Запахло, ни больше, ни меньше, мобилизацией. Старший смены уже нашаривал в кармане ключи от оружейного склада. А помощник потянулся к пульту, снимать этот склад с охраны.
Переглянувшись, они немного очувствовались: Приказа-то, соответствующего, не было!
Потом на выход потянулось начальство. С их слов, мобилизация, все-таки, отменялась, но, на стреме теперь надо быть постоянно. Бдеть!
С этого дня, сперва в посетителях надо видеть переодетого Валежникова, а уж потом – все остальные их качества и ипостаси. И исходили рекомендации не только от уверенных в необходимости, но и от тех, кто сразу счел новость собачьей чушью.
Всеобщая истерия на то и всеобщая. Догадался, – молодец! Но, на людях, засунь свою догадливость подальше и будь как все. Они и были. К тому же, все, почему-то, считали дежурных бездельниками и теперь с удовольствием наваливали им дополнительных тягот и забот.
Уехал и Сергей Николаевич. У него настроение было прекрасным и, даже, немного романтичным. Напоследок он оглянулся на свой отдел:
С чем сравнить его? Со вторым домом, где все действительно на месте и под рукой, и где проходит большая часть жизни. А может, с крепостью, за стенами которой нашел себе надежное пристанище господин Правопорядок. Или с айсбергом в холодной темноте, о который разбиваются чужие жизни и судьбы…
Лишь одно сравнение никогда бы не пришло ему на ум. С театром, где казенные декорации и аттестованные лицедеи, классические режиссерские решения и неожиданные импровизации, все замерло в ожидании главного героя. А герой спешил к ним, не подозревая, в какую пьесу его намерились заангажировать.
Пока он не появился, расскажу о тех, кто изготовился его встретить. Их было много, все, собственно, были готовы. Но встретили, в итоге, эти…
Пожалуй, единственным из них, кто ненавидел оппозицию по политическим мотивам, был Андрей Степанович, командир роты ППС. По должности, ему не полагалось много думать, но он думал.
Всю сознательную жизнь, Андрей Степанович придерживался коммунистических взглядов. С их позиций знал, что правильно, а что нет. В партии не состоял, поскольку запрещено законом, но уставные цели разделял всецело и поддерживал горячо. А делал что мог – исправно ходил на все выборы и голосовал там исключительно за своих. Ждал: вот-вот и все изменится. Свои вернутся и заживем!
Голосовал и ждал. Ждал и голосовал. Голождал. Ждалосовал. Да, именно так: голосование и ожидание перестали быть отдельными событиями, смешались в одно пустопорожнее мероприятие.
Перспективы скрылись за горизонтом, и уже закрадывались мысли: не идет ли все как должно? Худо-бедно, но девяностые миновали. Горячие точки остыли и обросли курдюком. Обороноспособность повысилась. Авторитет в мире возрос. Может так, тихой сапой, и вернемся в Советский Союз!
И тут проклюнулись эти. В руках не булыжники, а прямоугольники смартфонов. Не строчат из пулемета Максим, строчат посты и репосты в Интернете. И все как-то несерьезно, все по-детски.
Он не любил их нелюбовью состарившегося революционера, просидевшего молодость на конспиративной квартире, так и не дождавшись призыва: «На баррикады!». Как старый мавр, ревновал к ним правду, готовый, скорее, ее придушить, чем отдать другим, недостойным.
Но хуже всего, тем временем недостойные и отстроили баррикады. Забрались на них и заголосили неокрепшими связками то, о чем самому давно хотелось орать.
Великие истины и смыслы, обмусоленные поколениями гениев, они присвоили без ссылки на источник. Облекли в форму слоганов, мемов, хэштегов и заявили, как свои собственные. Перехватили повестку, предлагая на выходе всю ту же демократию, от которой выгоду получают одни жулики и инородцы.
Подразделение Андрея Степановича входило в непосредственный контакт с недовольными гражданами и выслушивало от них за все беды. Будто они виноваты во всем, от второго слоя тротуарной плитки до войны на Ближнем востоке.
Ребята не железные, поэтому теряли терпение и били кого-нибудь по голове резиновой дубинкой.
И ведь как на зло: те, что более всех напрашивались, успевали улизнуть, а доставалось нерасторопным и молчаливым. Медлительным пенсионерам или студентам, которых эффектное селфи интересовало больше политики. А потом – жалобы, кляузы, справки о телесных повреждениях. Только отписываться успевай!
Своих, с красными флагами, он бы в жизни не тронул. Но, надо сказать, и распоряжений их трогать не было с конца нулевых, а сами красные флаги появлялись все реже, с лозунгами, все более абстрактными и беззубыми.
Кроме его бойцов задействовались сотрудники Росгвардии и ОМОНа. Но, им было несравненно легче. Обезличенная армия Дарта Вейдера анонимно дубасила граждан, а его подчиненные шли с открытым забралом и жетонами на видном месте. Но, самое удивительное и психотравмирующее, это их отношение к происходящему.
Рядовой состав душу ему не изливал, но из обрывков фраз и кусков разговоров Андрей Степанович понял: почти все они на стороне Валежникова! Как так?! Дубинками бьют, а в душе поддерживают. Диалектика!
В общем, досталось мужчине. Командовать бойцами, мечтающими оказаться по другую сторону, то еще удовольствие.
Следующая парочка встречающих: Николай Павлович, майор. Раньше его должность называлась начальник криминальной милиции. Немного мудрено, но, в общем, понятно. С некоторых пор он первый замначальника отдела – начальник полиции. Как был, при царе, сокольничий, так он был полковничьим при Сергее Николаевиче.
Второй – Анатолий Ильич, тоже майор, начальник уголовного розыска.
Почему Толя – Анатолий, а Коля не Анаколий? – пошутили однажды в отделе. С тех пор прозвищеАнаколий стало общим для них обоих. А что б их различать, один стал Анаколием Старшим, другой – Младшим.
Впрочем, часто уточнение и не требовалось. По сути, они делали одну и ту же работу, подходя к ней с разных концов. Так что сторонний наблюдатель с трудом понимал их различия.
Служили два майора, страдали три отдела. В плане субординации между ними было все просто. Николай Павлович имел в подчинении розыск и еще несколько отделов. То есть, он начальник, а Анатолий Ильич – непосредственный руководитель уголовного розыска, подчиненный. Но, отношения их были тоньше и сложнее, чем обычное состояние подчиненности.
Один делал, другой рапортовал. Один поднаторел в погонях и выбивании признаний, другой знал толк в статистических фокусах и редактуре учетной документации. Один мог все, другой за все отвечал. Один заискивал перед начальством, другого уважали подчиненные. Для одного была важна отчетность, для другого нечего, кроме нее, было неважно.
В общем, дули Анаколии в одну дуду: то вместе, то по очереди, а бывало и с разных концов. И не разберешь, кто из них был курицей, а кто яйцом, и кто первичнее и важней.
Из-за этой неопределенности и из желания все-таки определиться, Анаколии, то и дело, вываливали друг перед другом достоинства и выясняли, чье же все-таки длинней и толще и не отросло ли, не усохло ль у кого со времени последних измерений.
Соперничество было за симпатии начальника ОВД. Кроме традиционного лизоблюдства перед вышестоящим, их борьба имела и более дальний прицел. Никто не сомневался: полковник непременно пойдет на повышение, минимум в главк, а возможно и в министерство.
Последние события, конечно, могли этот процесс притормозить, но отменить насовсем не в силах. А иметь наверху благосклонного и благодарного покровителя, ну очень круто и перспективно!
Шло состязание тяжело. Сергей Николаевич был правильным руководителем, исповедовал истинное равноудаление подчиненных и внешне ко всем относился одинаково.
Хотя, между нами, Анатолия Ильича он любил больше. А должность Николая Павловича считал вообще лишней: он и напрямую руководил бы его подразделениями, где б майору выделил место какого-нибудь старшего оперуполномоченного. Но, знал об этом только сам Сергей Николаевич.
Проще всего их описать, как парочку недалеких солдафонов, мухлюющих с отчетностью и оборяющих преступность тапиком и противогазом с заткнутым дыхательным клапаном. Но, этим ограничиться, все-таки, несправедливо. Дураками они не были. Просто, обладали специфическим умом, не понятным гражданскому наблюдателю.
Этого ума им хватило, чтобы не поверить в россказни о грядущих выборах начальника. Здесь вам, майоры, твердый зачет!
Зато дальше мысль свернула совсем в неожиданную сторону. Привыкнув считать всех вокруг дураками, они решили: Сергей Николаевич сам принял фейк за чистую монету. А что? Услышал от генерала и поверил! И далее:
Раз в главке на эту тему уже прикалываются, значит настоящей опасности Валежников не представляет. Можно с ним и его гоп-компанией не церемониться, а прессануть от души, чего душа давно просила.
Прессуя же оппозицию, они бы сделали недалекому начальнику личное одолжение. А такое не принято забывать.
Руки, и без того не сильно связанные, развязывались теперь окончательно. Все, по их мнению, шло в этой истории в плюс. Полезное, очевидным образом, совмещалось с приятным.
Примечательна и еще одна деталь: майоры пришли к этим светлым мыслям независимо, без обсуждений и каждый сам по себе. А друг о друге думали то же, что и о Сергее Николаевиче: тупой дебил!
Теперь о нелюбви к Валежникову и почему так приятно его прессовать. С политикой это не связано. По отношению к оппозиции они придерживались общего мейнстрима: что-то чудно́е, иногда интересное и абсолютно несерьезное.
Сами майоры не были ни коррупционерами, ни подпольными миллиардерами и на вопрос: что хуже, Валежников или воровать? – выбрали бы, все-таки, второе.
Но, вот, чего никак не могли простить депутату, так истории с почившим алкоголиком.
Выше я называл его гибель пустяком, но это не так. Смерть никогда не пустяк. А при таких обстоятельствах – настоящее ЧП. Из тех, которые вспоминают годами, тыча в него носом, как котят. Пустяком была история, сами обстоятельства гибели.
Пьяницу задержали за распитие и посадили в КПЗ, до выяснения. В это время с ним решил поработать дежурный оперативник. Обычная процедура – отработка административно-задержанных на причастность к нераскрытым преступлениям.
Что за отработка? Недружеская беседа, когда тебя спрашивают: «Не ты ли?», а ты отвечаешь: «Не я». И до тех пор, пока один из собеседников не сдастся.
По ходу всячески разводят, могут дать подзатыльник. Ударить под дых или пристегнуть наручниками к батарее. Могут передернуть затвор и засунуть ствол в рот, со словами: «Говори, сволочь. Говори!», подражая герою Дмитрия Дюжева из фильма «Жмурки». Словом, обойтись неприятно, но точно не смертельно. Ни следов, по окончании, ни последствий для здоровья. Только липкий пот на спине.
Но, тут пошло не по сценарию. С перепоя, алкоголик ляпнул лишнего или недостаточно учтиво ответил. Короче, восстановил против себя.
Пытать его армейским телефоном или пакетом на голове, было чрезмерно. Набор рассчитан на матерых уголовников, а этот – так, мелкое хамло. Но и безнаказанным оставлять нельзя: Одному спустишь, завтра все так заговорят.
Для таких случаев имелось приспособление light. С виду, безобидная подшивка обвинительных заключений по делам, возбужденным с подачи оперов. Бумажный памятник собственным достижениям.
Достижений накопилось порядочно и «памятник», по объему, тянул листов на пятьсот. Вот, им и били сзади, по голове, тех, кого считали достойными.
В этот раз удостоился несчастный синебол. Получил с размаху и со свей дури, как получали, до него, десятки, а может и сотни. И все остались в живых, а этот…
Черты его лица вдруг изменились. Будто лоб стал ниже, а сама голова плоской, как у губки Боба. Опера сначала аж глазам не поверили. Потом поняли: больше чуваку признаваться не в чем.
И, вот, кто здесь виноват, скажите на милость! Возможно, пристрастие к алкоголю, приведшее в обезьянник. Или сам этанол, вымывший кальций из костей. Может, физиологические особенности, дефекты костной ткани, о которых не узнаешь, пока они не треснут.
А может, виноват фитнес и тяга прямыми руками сверху вниз, на которой оперативник взял недавно свой рекордный вес. Кто угодно виноват, только не ударивший. И, тем более, не те, что наблюдали со стороны.
Они и в обвиняемые не годились. Настоящий обвиняемый все-таки понимает свою вину. Может не признавать, но сам-то знать о ней должен. Иначе он невменяемый или невиновный.
Эти были психически здоровы, но понятия не имели, чем они согрешили: Несчастный случай, стечение обстоятельств. Не то место, не то время, не тот человек. Сплошь случайности и совпадения.
Так что, обвиняя в случившемся судьбу, они были не правы, но абсолютно искренни. Натурально, как дети, говорят: «Это не мы. Он сам!»
Конечно, можно им сказать: наделали дел, сами и разбирайтесь. Но это было бы, во-первых, не по-товарищески. Все-таки и они прикрывали, если что. А во-вторых и в главных: это суд ограничится исполнителями. А в полиции не ограничатся. Головы до самого верха полетят. Хочешь-не хочешь, а надо впрягаться. И майоры впряглись.
Много нервов и денег ушло, чтоб замять это дело. Усилия приложили титанические. Можно сказать, – нечеловеческие. Только за них бы бронзовый памятник отлить. Так нет!
И роет, и роет, и цепляется, и не отстанет никак. Сначала страховую натравил, потом в СМИ пропесочил. И все с именами, должностями, званиями… В Интернет хоть не заходи. Наберешь свою фамилию в поисковике – первыми ссылками: «Убийцы в погонах!», «Субъекты с проломленной совестью!», «На стук полиции гражданин заперся в гробу!», «Восстал из мертвых, что б во всем сознаться!».
Николаю Павловичу подполковника из-за этого задержали. Срок подошел, а в главке говорят: обожди. Не надо народ будоражить. А-то получится, что за пробитые головы у нас в званиях повышают!
На ровном месте строгий выговор нарисовали. И вот, уже лишних полгода, пару подполковничьх звезд он носил не на своем погоне, а делил с подчиненным.
Про остальных – по ходу дела. Однако, пора! На пятом этаже серой девятиэтажки скрипнула дверь, отдаленно и глухо раздались неразборчивые голоса и вниз побежали шаги, легкие, перескакивающие через ступеньку.
Ужасный антагонист, способный в одиночку перевернуть вверх дном целый райотдел, двинулся в путь. В кармане его куртки лежит смартфон последней модели, готовый снимать немедленно и неумолимо. Как нож-бабочка у хулигана, появляется отточенным движением и фиксирует все в высоком качестве и с нужных ракурсов.
Можно его отобрать или заслонить камеру, но, на этот случай существует план «Б»: В другом кармане куртки, сквозь небрежную дыру, с махрами по краям, скрытно выглядывает экшн-камера, настроенная сразу транслировать видео в ютуб.
Он не обходит полицию за километр, не распивает пиво в общественных местах, у него всегда при себе документ, удостоверяющий личность. Но, попросить для проверки этот документ – реальное проклятье. Сперва сам потребует и изучит служебное удостоверение, потом станет пытать о причинах и целях обращения.
Он чертов умник и знает: цель и причина – не одно и то же. Не приведи бог ему сказать, что цель – проверка документов. Ему известно, что такой цели не существует и научит этому любого, в назидательно-высокомерном тоне, типа: вот она, полиция! Собственных инструкций не читают, а туда же лезут!
Не вариант сказать, что он подходит под описание ориентировки. Негодяй позвонит в дежурную часть и проверит. А проверив устроит вселенский скандал! Сразу за телефонами жены и мамы в его записной книжке номера УСБ, ФСБ, прокурора, следственного комитета, уполномоченного по правам человека. У него на связи сонмы скандалистов, готовых комментировать и тиражировать его приключения в соцсетях.
Он уверен: никакой преступности не существует. А все задержанные – суть невинные жертвы полицейского беспредела.
Любой его вопрос с подвохом. Каждая реплика – провокация. Сзади у него рюкзак, а в нем закон «О полиции», КоАП, распечатки ведомственных регламентов и приказов, которые он знает наизусть, но всегда готов достать первоисточник и подтвердить достоверность цитирования.
Даже если в полиции будут работать сплошь святые, он и тогда найдет в их действиях нарушения и признаки произвола. Уже факт их существования для него личное оскорбление.
Сегодня его имя – Либерал, но оно для него не собственное. Победи завтра либерализм, он назавтра же его возненавидит. Он враг любого государства и любого порядка. А случится беспорядок, – и с ним сцепится в смертельной битве.
Но, этот ли персонаж спускается с пятого этажа?
Судя по силам, готовым ему противостоять, именно он должен был сейчас появиться. Однако дверь подъезда открылась и на пороге нарисовался… мой герой.
Антон Нежданов, двадцать один год, местный, холостой, студент третьего курса технического вуза. Политические взгляды пока не сформировались. До любви к театру еще не дорос.
Из интересов: музыка, компьютерные игры и гаджеты, способные их потянуть.
В криминальном активе: пиратские диски, бесплатные скачивания проприетарного ПО и пирожок с печенью, который он стащил в школьной столовой в десятом классе.
Словом – небогато.
Хотя, в последнее время, все это немного отошло на второй план. И виной тому, разумеется, девочка. Скромная, белокурая студентка с параллельного потока.
Антон заметил ее сразу, но подойти и заговорить не решался целых два года.
Обычно, проблем со знакомствами у него не возникало. Но, здесь он чувствовал, что стандартные подкаты не сработают. Еще он чувствовал, что если она даст ему шанс, то только один. Один единственный, чтобы заявить о себе.
И поскольку ее синие глаза уже завладели его воображением, испортить этот шанс было смерти подобно.
Видно, судьбе надоела его нерешительность, и она, сериальной сценой, чуть не лбами столкнула их в университетском вестибюле. Молодежь покраснела, принесла извинения, помогла друг другу собрать упавшее. Потом перекинулась несколькими фразами, потом еще…
И вот, завтра вечером, они впервые договорились сходить в кино. Что за фильм, никто из них не знал. Не важно это, потому что на экране уже пошли заставки и первые титры их собственного кино. Еще не известно, какого: мелодрамы, драмы или комедии, но с ними двоими в главных ролях. А жанр… Вся жизнь впереди, чтобы выяснить это.
Сердцем, душой, всеми помыслами и желаниями он был уже там, в завтрашнем вечере. Только тело запаздывало.
Вечер и полночи Антон планировал провести у друга, за сетевой компьютерной игрой. Но игра нынче не зашла. Как все влюбленные, он слегка тормозил. А настроение было таким благостным, что даже виртуальных врагов убивать сегодня не хотелось. Хотелось побыстрее оказаться одному, предаться грезам и мечтам, которые, вау! – начинали сбываться. Поэтому Антон распрощался с партнерами по команде и направился домой.
Местный пейзаж я уже описывал. Чтоб сказать помягче – романтики никакой. Но сегодня и пейзаж казался Антону другим. Каким-то даже милым. А главное, за этими мутными окнами, на этих прокопченных шестиметровых кухнях, в комнатах вагончиком, должны, просто обязаны проживать счастливые люди. Все на свете должны быть счастливы. Нет у них права быть несчастными, когда ему, Антону Нежданову, так хорошо!
С этой заочной любовью к человечеству, Антоха двигался в сторону дома, но в одном из дворов наткнулся на сцену, резко диссонирующую с его настроением.
Какой-то мужичонка, интеллигентного вида, лет сорока, стал объектом внимания четверых парней неинтеллигентного вида. Как водится, тот, что поменьше, пытался завести с мужиком тягучий разговор ни о чем, в то время, как остальные выходили на ударные позиции с флангов. Несчастный, судя по всему, понял, что его ожидает и жался к стене дома, чтоб обезопасить тыл. Пытался что-то отвечать нейтрально и уважительно. Однако, что будет дальше, здесь понимали все.
Как надо было поступить студенту в этой ситуации, – вопрос риторический. Но, бойцом он не был, а попытайся вступиться, – точно стал бы вторым терпилой. В тоже время и бросать человека нельзя. Благо отдел полиции находился буквально через дом, в соседнем квартале.
Никем не замеченный, Антон побежал к стражам порядка, надеясь, что мужик дотянет до их прибытия. Пара минут и он уже был внутри.
Сразу за дверьми, у турникета, стоял автоматчик. За стеклом – дежурный Виктор Валерьевич, майор, помощник дежурного старший лейтенант Фомиченко и Макаров, что-то вроде третьего помощника, а по сути – стажер, недавно перешедший в дежурную часть из ППСа.
Как-то Макарова звали, но, с такой фамилией, имя ему было ни к чему. Каламбуры, связанные с одноименным- пистолетом, сидели у него уже в печенках.
– Там, там человека грабят, через два дома! Скорее! – сходу выпалил студент.
– А вы, собственно, кто? – невозмутимо спросил автоматчик, которому волнение Антона как-то не передалось.
– Я? Никто. Просто, гражданин. – ответил Антон.
Наверное, стоило б ему употребить какое-то другое слово. Не знаю, человек, что ли. Человек нейтральней. Оно звучит и гордо, но и как челаэк, тот, который половой в трактире.
А это, гражданин, получилось слишком пафосно и неуместно для данного места. Еще и громко так… Диссонанс с представителями власти задрожал легкой рябью. Ему бы замереть, но увы.
– Гражданин?! О-как! А документики у вас, гражданин, имеются при себе? – строго спросил из-за стекла Виктор Валерьевич.
Документиков у Антона при себе не оказалось.
– Послушайте, причем тут мои документы! Вы слышите меня: человека грабят! Может, вообще убьют или покалечат!
– Где грабят?
– Во дворе пятого дома, в соседнем квартале!
– Кто там у нас? Восьмой маршрут? Сейчас проверим. – недоверчиво произнес дежурный и взялся за рацию: Восьмой Аксаю, восьмой Аксаю, прием!
– Восьмой на связи! – прохрипело из динамика.
– Вы где? Что там у нас во дворе пятого дома? Там, вроде, грабят кого-то?
В эфире зависла пауза. Уже по ней можно было догадаться, что правду с того конца говорить не планируют. Оно и понятно: на восьмом маршруте патрулировали не роботы, а живые люди. На корпоратив рядовой состав не приглашали, поэтому они отмечали день рождения отдела самостоятельно, там, где этот праздник их заставал.
Восьмой маршрут, как истинные патриоты своего ОВД, отмечали в служебной машине, расположившись в тихом гаражном кооперативе. Все как положено: водочка, кола, хот-доги. И еще картишки с копеечными ставками, сообщавшими игре дикий азарт! А тут на тебе: двор пятого дома!
– Только что проезжали, все тихо! – нарочито бодро доложил старший наряда.
– Принято. Отбой.
– Ну? – вопросительно посмотрел дежурный на Антона: Похулиганить захотелось? Нам тут, по-твоему, делать нечего?
– Ну, видимо. Раз вы человеку помочь не хотите! – махнул рукой студент и пошел на выход. Если с «гражданином» было еще фифти/фифти, тот вот этого говорить было точно не надо.
– Гражданин! Ну-ка, вернитесь! – раздалось из-за стекла. Антон обернулся и увидел, что все трое за этим стеклом смотрят на него как-то странно, словно на привидение. А все потому, что в студенте начали подозревать того самого переодетого Валежникова.
Откуда-то из глубины дежурной части появился Андрей Степаныч и тоже строго уставился на визитера:
– Сюда пройдите, гражданин!
Автоматчик жестко взял Антона под руку и препроводил за стекло.
– Ты чего тут бузишь? – встал в позу начальник ППСа: кто такой, почему без документов? Ты не пьяный случаем? А-то, вон уже, черти на улице мерещатся! Наркотики употребляем?
– Нет, но с вами недолго и начать. Правильно Валежников говорит…
Ей богу, я б такое ляпнуть в двадцать лет не сообразил. А он ляпнул. Хотя, наверняка не сам придумал, услышал где-то… Место, только, для цитирования подобрал самое неподходящее. Не знал, не знал бедняга, что крикнуть на борту самолета: «Бомба!» куда уместнее и безопасней, чем помянуть имя Валежникова здесь и сейчас! Однако ж незнание, как известно, от ответственности не освобождает.
Что там правильно говорит Валежников, Антон так и не досказал. Странные взгляды, которые он заметил раньше, стали теперь не удивленными, а какими-то… Для себя бы он не ответил, какими. Но мы-то знаем, в чем дело. Подозрения рассеялись. Теперь уж никто не подозревал, – все были уверены: вот он, чертов негодяй! Пары часов не прошло, а он уже тут!
Зубы и кулаки стиснулись, глаза потемнели от ненависти. Только Макаров смотрел на студента с интересом и нарастающим сочувствием.
В этот момент, в дежурную часть зашли Анаколии. Старший собирался попрощаться и уйти домой, Младший оставался на ночь ответственным. Оба смерили Антона пренебрежительным взглядом:
– А это кто у нас тут? -поинтересовался Анатолий Ильич.
– А это у нас, собственной персоной, «Гражданин». Мозги нам тут делает! – доложил дежурный: Говорит, кругом бандиты, а мы работать не хотим. Валежникова на нас нету, а-то бы он порядок навел!
– Ага. Все по наезженной: как несчастных студентов на митинге дубасить, так полиция первая. А как граждан от настоящих преступников защищать – так в кусты. – подтвердил «делание мозгов» Андрей Степанович.
Слушая их сбивчивые рассказы, Анаколии навострили уши: пришел, что-то там сказал, произнес вслух ужасное имя! Вроде, ничего такого. Да, ничего не было, но предчувствие у господ-жополизов появилось. Предчувствие триумфа и блестящей возможности выслужиться!
– Встань нормально, стоишь тут! – крикнул на Антона Андрей Степанович и дал ему затрещину. Было не так больно, сколько неожиданно и унизительно, а реплика, по своей смысловой нагрузке, походила на «Чё, кого?» от любителя спортивного костюма и кепочки.
Следом, почти без паузы, звонкий подзатыльник прилетел Антону от Фомиченко. И столько ненависти, столько души было вложено в него, что все опешили и уставились на помощника дежурного. Никто не ожидал от этого тюфяка такой прыти и с чего бы это?
Когда заходили разговоры о политике, Фомиченко никогда в них не участвовал. Было бы странно, если б оказалось, что он вообще слышал о Валежникове и оппозиции. А тут выясняется… какой-то криптогосударственник притаился за пультом!
От удивленных взглядов старлей стушевался и вернулся на рабочее место. Потребуй с него сейчас объяснений, он не нашелся бы что сказать. Да, он испытывал к гражданину Нежданову резкую неприязнь, но публично пояснить ее происхождение невозможно. Она иррациональна, и будь озвученной, вызвала бы сомнения в душевном здоровье ненавистника: в задержанном Фомиченко бесила… его молодость.
Старлею было тридцать. Прекрасный возраст, как не посмотри. Но, сам Фомиченко уже от него страдал, потому что молодость, черт ее дери, молодость стала вдруг чем-то не про него.
От сидячей работы, объемные акценты его фигуры сместились книзу, а на голове стала пробиваться плешь. Но не благородная, а-ля Брюс Уиллис, а нелепая, клоками, так что в зеркало лишний раз было больно смотреть. Но, что хуже того, – молодые превратились в каких-то инопланетян, разговаривающих на тарабарском языке, увлекающихся хрен знает чем и в то же самое одевающихся.
Еще три-четыре года назад он был с ними на одной волне. Знал, чем они живут, понимал их шутки, интересы. И вдруг, в какой-то момент, поймал себя на том, что ему с ними не интересно. Приколы их стали казаться глупыми, шутки – неуместными, устремления – мелкими. Их компании стали тяготить, и это было взаимно.
Страшное дело – вариться в собственном соку, не видя себя со стороны. Потому как не в молодости дело. Тридцатник, конечно, не юность, но уж точно не старость. Все дело в службе, которая, вроде как, работа, а по факту – образ жизни. Словно радиация, она въедается в кровь и кости и вылезает наружу профессиональной деформацией.
Будь у Фомиченко возрастные гражданские друзья, он бы заметил, что и с ними ему говорить стало не о чем. Вот, только, кто бы все это ему объяснил…
Своим же умом он дошел до смертельной тоски по молодости и черной ненависти к молодым. Жуткий человек! И тот факт, что этот молокосос занимается неведомой ему политикой, знаком с каким-то там Валежниковым, все это еще раз напомнило старлею, как же сильно он от них отстал. Полоснуло серпом по одному месту. И звон его леща звонил именно по этой невыносимой тоске.
– Фамилию, имя, отчество, дату и место рождения называем! – по-солдафонски проорал дежурный.
Антон продиктовал свои установочные данные и Виктор Валерьевич стал пробивать его по базам: Так, розыск, база паспортов, судимости… О-о! А вот и наш «Гражданин»!
В базе ГАИ за Антоном оказалось два неуплаченных штрафа. Все подошли к монитору с таким выражением на лицах, словно Чекатило, не меньше, случайно попался в их сети!
– Да вы, гражданин Нежданов, злостный неплательщик у нас! – победно произнес Анатолий Ильич: Нарушаем, стало быть!
Да, конечно, «Нарушаем!» Куда ж в вашей конторе без этой фразы!
– Макаров! Пойди, посмотри, Наталья Ивановна на месте? – скомандовал дежурный.
Макаров встал и пошел искать Наталью Ивановну, инспектора по административной практике.
– Что, Антон Леонидович! Нарушил, а платить Пушкин будет?! – с укоризной высказал Анаколий Старший: придется штраф административным арестом заменить. Посидишь у нас до завтра, а с утра в суд. Вот так!
– Какой арест? Вы о чем? Я ничего не нарушал… – пролепетал злостный неплательщик: Это какая-то ошибка…
– Да неужели? – злорадно спросил Фомиченко: Ошибочка, стало быть, вышла!
И сделал замах для очередной затрещины, но, на этот раз, сдержался.
Ошибки и правда не было. Несколько лет назад, его двоюродный дядя, вечно должный всем и вся, оформлял на племянника машину. Вот и накатал на ней пару штрафов, которые повисли на номинальном владельце. Антон понятия о них не имел, но, как в песне поется: «Компьютеры, в памяти, прочно хранят…»
В дежурку вошли Макаров с инспектором.
– Молоденький какой! – осмотрела студента Наталья Ивановна.
– Ага. Как на папиных машинах гонять, так они взрослые, а как штрафы платить, – так детишки молоденькие. – недобро отозвался начальник ППСа.
Инспектор села за монитор, просмотрела профессиональным взглядом базу и повернулась к сослуживцам:
– Ребят, вы чего хотите-то? Сроки исполнения давно вышли! Вон, они все приставам переданы, а те их прекратили еще год назад.
Недоверие и досада смешались на лицах собравшихся.
– Антон Леонидович! Вы уж, в следующий раз, оплачивайте вовремя, а-то, видите, какая неприятность может случиться. Вот так, остановят для проверки документов и окажитесь в спецприемнике. Поаккуратней с долгами, тем более, перед бюджетом.
Валерич, старый ты крокодил! Отпусти студента. Его, пади, девчонка уже заждалась! – примирительно сказала Наталья Ивановна.
– Угу. Давай, всех к девчонкам отпустим. Иди давай, мать Тереза. Глазищи-то загорелись уже!
– Тьфу на тебя, извращенец! – с чувством ответила инспектор и ушла.
В дежурной части зависло немое напряжение.
– Так что, я пойду? – осторожно спросил Антон.
– Пойдешь-пойдешь… – сухо отозвался дежурный: Стой где стоишь! Разберемся, куда ты пойдешь.
Если что-то и читалось теперь на лицах полицейских, так это категорическое нежелание отпускать гражданина Нежданова из райотдела. Это нежелание было таким явным, что казалось, его можно ощутить физически. Буквально, потрогать руками!
Макаров осторожно встал с кресла и быстро вышел из дежурной части. Путь он держал в кабинет административной практики, к Наталье Ивановне.
Здесь продолжалось празднование в узком женском коллективе. Появление стажера вызвало у дам воодушевление:
– Макаров, опять ты! Ну, что ты встал, Макаров? Заходи, раз пришел!
– Да, заходи! Доставай свой Макаров, расстреляй нас. – зажгла Василина Придурошновна, которая, видимо, о таком могла уже только мечтать.
Стажер покраснел и остался в дверях:
– Наталья Ивановна, можно вас на минутку.
– Ну, чего на этот раз? – вышла к нему инспектор.
– Наталья Ивановна, там такое дело… Что-то, по-моему, пацана там крепануть хотят.
– Какого пацана?
– Ну, этого, на которого вы материал составлять отказались. Что-то там сейчас будет. Не отпустят они его просто так.
– Я-то что могу?
– Вы бы это… Может, составите, все-таки. Они хоть успокоятся. А утром сменятся, и он домой уйдет.
– Так состава нет. Его отменят, а мне в минус пойдет. Мне это зачем?
Невозможно было объяснить, зачем ей это. Это либо знаешь сам, либо не можешь понять в принципе. Поэтому Макаров глядел в пол и молчал, но его молчание говорило обо всем без слов. Так, что яснее некуда.
Поглядев на него и немного подумав, Наталья Ивановна направилась в дежурную часть.
– Давай-ка, Виктор Валерич, составлю я все-таки протокол на вашего неплательщика. – подступила к дежурному инспектор.
– Составляй. Сразу бы так!
Действо получилось уникальное. В кои веки, административный материал был составлен на невиновного для его же пользы, во имя его же спасения. Вот, только, опоздала Наталья Ивановна. И с ней спасение… Опоздало.
– Ну что, готово! – отрапортовала она, закончив с бумагами.
– Хорошо. – равнодушно отозвался дежурный: Вон, Макарову на пульт положи.
– Парня-то отпусти. Все ведь сделали как начальство хотело. Ну, чего он тут ночь будет куковать?!
– Ты занимаешься административной практикой, вот и занимайся. А куда не просят – не лезь. – строго отозвался Виктор Валерьевич.
Наталья Ивановна с чувством посмотрела на Макарова, пожала плечами и вышла из дежурки.
Тем временем, на Антона уже составили протокол за мелкое хулиганство и поместили в КПЗ. На резонный вопрос: «Что происходит?» он получил ответ: «У Валежникова поинтересуйся!»
КПЗ или обезьянник. Если кто не знает, от остальных камер он отличается отсутствием передней стены. Вместо нее сплошная решетка от пола до потолка и обитатели здесь реально смотрятся питомцами в зоопарке: всегда на виду и на слуху.
Серьезных преступников сюда не определяют, а содержат мелкую шваль: административно задержанных, которые отправляются с утра в суд за несколькими сутками ареста или квитанцией для уплаты штрафа.
К моменту, когда Антон переступил его порог, здесь уже ютились три обитателя. Граждане Повлоцкий и Смыслоедов, завсегдатаи, задержанные за распитие спиртных напитков в общественном месте. И гражданин Копытин, из той же оперы, но сегодня пойманный за драку с последствиями. Видимо, из-за этих последствий, он чувствовал себя здесь главнее остальных. Без малого, – настоящим з/к!
Появление студента вызвало в обезьяннике настоящий фурор. Приличный, да еще юный, ну, как же тут не постебаться!
– Ничего себе! – начал Копытин: У нас тут группу продленного дня решили открыть!
– Старшую группу детского сада! – понизил планку Смыслоедов.
– И за что теперь сажают детей? – съязвил в свою очередь Повлоцкий.
– Да, за что? – повторил вопрос Копытин.
Желание показаться крутыми сидельцами было столь нелепым, что даже не нюхавшему пороха студенту это стало очевидно.
– Рекомендовали поинтересоваться у Валежникова! – запросто ответил он соседям.
На Повлоцкого и Копытина фамилия впечатления не произвела. Только Смыслоедов присвистнул: О-о, идейный!
Да уж, идейный. – с горьким сарказмом подумал Антон. Валежникова он сейчас реально ненавидел: И в чем идея? В том, что все воруют? Н-да, революционное открытие…
– Ладно, идейный. Натворил-то ты что? – продолжил расспросы Копытин: За хулиганку, небось, закрыли?
– Я, вообще-то, не хулиганил. Я сам пришел, хотел человеку помочь…
– Это ты брось, не хулиганил. Товарищу майору виднее, хулиганил ты или нет. – строго отрезал Копытин.
– Ага! В институте сказки свои рассказывай! – хохотнул Повлоцкий.
Стало ясно, что оправдаться в глазах алкашей не получится. Да и надо ли?…
– А что будет-то теперь? – обратился Антон к более насущной теме.
– Да, ничего! Десять суток в спецприемнике и на волю! Арестантская жизнь всем идет на пользу. И от баланды еще никто не умер. Книжки там почитаешь, радио послушаешь, с интересными людьми пообщаешься. – сделал прогноз Копытин, явно наслаждаясь ролью бывалого.
Сказанное повергло Антона в шок: Какой спецприемник! У меня свидание завтра, мне нельзя сидеть, никак нельзя!
Пожалуй, он бы и двадцать суток отсидел. Но, только не завтра, – в любое другое время. О, только не завтра!
– Что ты жути нагоняешь! Не бзди, студент. Никто тебя по первому разу не арестует. Ты ж ранее не привлекался? – сжалился над новичком Смыслоедов.
– Нет.
– Ну и все! Выпишут штраф и домой. Еще в университет успеешь, ко второй паре. Ха-ха-ха.
– А если я в суде скажу, что ничего на самом деле не было?
– Э-э, вот этого я тебе точно не советую. Здесь ты никому ничего не докажешь. В суде – тем более. Кайся, говори: бес попутал, больше так не буду, простите-извините.
– Проси наказание, не связанное с этим… ну, с изоляцией от общества. А вот рогом в эти ворота лучше не упираться. – уже серьезно подтвердил Повлоцкий.
– Да студент, не переживай. Считай, на экскурсию попал. Пацанам завтра расскажешь, какой ты герой! – подсластил пилюльку Копытин, ощутив себя еще и милосердным судьей.
На этой мажорной ноте, дверь обезьянника открылась, и в него вошел персонаж, на котором стоит остановиться поподробней:
Василий Иванович Водченко, местный алкоголик и натуральный бич, поскольку и правда, в прошлом, был интеллигентный человек, а теперь, – блаженный дурак, которого что-то озарило или осенило. И он, осененный, фанатично исполнял какую-то, одному ему известную миссию.
Василий Иванович был из бывших. Но, бывших очень давно. Единственным, кто застал его на службе, был один местный ветеран МВД. Он-то, собственно, о нем и рассказал, поскольку сам гражданин Водченко о милицейском прошлом никому не докладывал. Наоборот, всегда желал быть задержанным на общих основаниях, безо всяких поблажек к себе.
Со слов ветерана, Василий Иванович работал следователем, но недолго, потому что с ним произошла какая-то история. Какая именно, понять невозможно: то он кого-то застрелил, то пытался, то его самого пытались, а то и застрелили, все-таки!
Сам ветеран ни хрена не помнил и каждый раз выдавал разные версии. От их обилия ему перестали верить. Даже решили, что он выдумал все, что б прикрыть соседа-собутыльника.
Попросили кадры проверить: мент Водченко или не мент? Те проверили, оказалось, да. Действительно служил, с восемьдесят восьмого по девяносто третий год и уволился по собственному желанию.
О причинах увольнения прояснить не удалось. А сам он, все-таки, свой.
Но, вот, миссия у «своего» Василия Ивановича была удивительная: он профессионально оговаривал бывших коллег! Нарочно распивал там, где побольше народа, откровенно напрашивался, а когда его принимали – строчил заявления, как ужасно с ним обошлись.
Сюжеты брал из газет, радио и телевизора. Как только появлялись новости о полицейском беспределе, он записывался в потерпевшие, с такой же фабулой.
Пытали кого-то током – и ему провода на тело вешали. Пристегивали наручниками под потолок – и у него теперь руки отваливаются, всю ночь провисел на решетке.
Только историю с бутылкой в заднем проходе решил не воспроизводить. Коллеги-то, бывшие, люди с юмором. Так, возьмут, и отправят на освидетельствование!
Остальное все на себя примерил.
Поначалу, к его жалобам относились серьезно. Дел не возбуждали, но проводили внутренние расследования: с воплями, матом, подобием очных ставок. Все-таки, своих, хоть и бывших, не принято пытать. Это уже точно беспредел!
Но, проверки ничего не выявили и стало ясно, – у товарища такая маничка.
Решили просто не обращать внимания. Преступлений-то он не совершает, а так, – пьет себе и пусть пьет. Не трожь дерьмо – оно не воняет. И чуши всякой не несет!
Однако время шло, личный состав обновился и уже никто не помнил, что Василий Иванович из себя представляет. Толерантность сменилась раздражением, желающих терпеть от него поклеп не осталось.
В царствование позапрошлого начальника ОВД, его жалобам дали настоящий ход: возбудили уголовное дело за клевету и заведомо ложный донос.
Расследование сложностей не представляло: все доказательства на лицо. Дело быстро двигалось к суду, видимо, суровому, поскольку обвиняемый был не сдержан на язык и там тоже, наверняка бы, ляпнул что-то лишнее. Оскорбительное для судьи и прокурора. А уж те с ответом не задержат. Определят, куда надо, на раз!
Но… не вышло. Знакомясь с делом, Василий Иванович спросил у следователя, не замечал ли тот, что отражение в зеркале иногда не успевает за смотрящимся.
Чего-чего? – переспросил следователь и заговорил с обвиняемым на отвлеченные темы. А поговорив, продлил срок следствия и назначил психиатрическую экспертизу.
Выводы ее были неутешительны: шизофрения, в отношении содеянного – невменяем. При этом не агрессивен, для общества не опасен и в принудительном лечении не нуждается.
Вот так, гражданин Водченко. Свободен!
Теперь он действительно стал свободней. Василию Ивановичу дали группу и положили пенсию. Небольшую, но лучше, чем ничего. А доставлять его в отдел стало чем-то вроде дисциплинарного проступка. Совсем не комильфо.
В общем, появиться здесь он мог только в результате ошибки, по незнанию молодых. Сегодня они ошиблись, и он появился.
Вспоминают, когда актер Андрей Миронов появлялся в каком-то обществе, там все внутренне подтягивались и замолкали. В КПЗ произошло то же самое. Это врачи знали, что он невменько, другие-то, – не знали!
На вид Василий Иванович был не лучше остальных. Возможно, даже хуже. Но внутренняя сила все равно присутствовала и читалась в нем.
Пьяницы-дебоширы сдвинулись в дальний угол, а Василий Иванович сел на скамейку, посередине, отделив собой Антона от маргинальных соседей.
– Здравствуйте! – сказал он присутствующим: Я Василий Иванович, кто не знает.
– Здравствуй, Василь Иваныч. – ответил из угла Копытин. И остальные сказали: «Зрассьте». Судя по реакции, там знали, кто он такой.
– Давно ты здесь не появлялся, уже соскучились. Что на этот раз? Шокером ударили или ласточкой скрутили?
– К идиотам подсадили! – пресек смешки новосел.
– Вот студент, знакомься. – отрекомендовал Копытин: Василь Иваныч, бывший мусор и стукач наоборот. Стучит не ментам, а на них. Во все инстанции пишет, не стесняется. Пальцем ни разу его не тронули. Сам все придумывает, сам отправляет. Когда помрет, менты объявят выходной день!
– А тебе что за печаль? Или ты за полицию переживаешь? – невозмутимо спросил Василий Иванович.
– Я? Далась она мне! Хотя, и здесь люди работают. Обидно им, наверное. Просто не пойму, как тебе все с рук сходит? Если б я такое нес, меня бы со свету сжили. А тебе по барабану. Все как с гуся вода!
– А если б и тебе было можно, без последствий?
– О-о! Уж я б, тогда, залился соловьем.
– Тогда в чем ты лучше, чем отличаешься от меня?
– Что тебе можно, а мне нет! Этим отличаюсь.
– Так радуйся. Я твои желания исполняю.
– Нет, этого не переспоришь. – обреченно вздохнул Копытин.
Их узкий алкоголический кружок уединился, и они повели разговоры между собой. Но значительно тише обычного, почти шепотом.
– Вы что, правда оговариваете полицейских? – изумился Антон.
– Да, оговариваю. Но нет такой напраслины, такого навета и поклепа, которые, в итоге, не оказались бы правдой. Еще и приукрашенной. Не существует индивидуального ума, хоть близко способного выдумать то же, что придумает коллективный мозг системы. И если тебя не били, не пытали, то делали это с другими, лишенными возможности говорить.
Я вижу их по ночам. Они сидят по тюрьмам, лагерям. Сидят, никем не услышанные и требуют: расскажи правду за нас!
Расскажи, и баланда покажется нам чуть вкуснее. Дни в тюремном аду – чуть короче. Свобода покажется нам ближе, если правду услышат. Твоя ложь станет нашей правдой, потому, что она и есть правда.
Глубокая мысль Василия Ивановича с трудом дошла до Антона. Но, суть он, вроде, уловил:
– То есть, если я скажу, что меня здесь, например, били током, то я угадаю?
– Нет, не угадаешь. Будет еще хуже.
– Хуже кому-то другому?
– Может, другому. А может и нет.
– Извините, но бьют и пытают какие-то люди, а не система. О них нужно рассказать правду. Разве нет?
– Нет. Каким-то людям можно дать сдачи. Отвести за угол и открутить башку, частным порядком. Заявление на них подать, в конце концов.
Но попробуй, дай сдачи полицейскому при исполнении. Или заяви на него, попробуй! Ничего не выйдет. Они часть системы и безобразничают не сами по себе. От его имени.
Все замолчали. В углу тоже перестали шептаться. Почему «его»? – подумал Антон. Система женского рода!
Василий Иванович продолжил:
– У них, тут, есть местная шутка, Лыткаринский маньяк. Не слыхал про такого?
– Нет… А почему он Лыткаринский?
– Просто так, для хохмы. Перед ним любое прилагательное ставь, – не ошибешься. Считают, они его выдумали, юмористы. Вспоминают, когда надо поржать, людям голову заморочить. Маньяк, это ж так весело!
А я его видел. Собственными глазами, близко, как тебя сейчас.
– Вы его поймали?!
– Кого, маньяка? Нет, конечно. Его нельзя поймать, невозможно. Это он может поймать. Схватить за самую душу, заставить делать зло.
Антон скептически посмотрел на рассказчика. Видно, надо объясниться поподробней:
– Я работал здесь. В восемьдесят восьмом, после армии пришел. Сначала опером, потом заочно выучился и стал следователем. Молодым был, горячим. За справедливость стоял горой. Как все, поначалу.
И вот, дежурю как-то, на сутках, вызывают нас на происшествие. Приезжаем, – там убийство. Чуть обгоревший дом, а в нем пять трупов. Хозяева и трое детей, от четырех до восьми. Убийца поджечь пытался, да, видно, не занялось.
По закону, на такое должны были ездить прокурорские. Но, они ж ленивые, черти. Дежурили на дому, по ночам спали, как белые люди. Говорят: ты поезжай, все оформи, а потом передашь, по подследственности.
Все дерьмо за них выгребешь, а начнешь передавать, еще и выскажут: То не так сделал, да это не эдак. Тьфу!
Стал я оформлять, писать протокол осмотра. Часов на пять работы. Пока писал и подозреваемый отыскался. Двоюродный племянник, семнадцати лет. Остался сиротой, они его и приютили, на свою голову.
Потомвернулись в отдел. Опера с племянничком поработали, чистосердечное приняли и ко мне, на допрос.
Я тогда и разговаривать с ним не стал. Сижу, все из объяснений в протокол переписываю, а сам поглядываю на него, выродка. И вдруг понимаю: не могу видеть эту мразь. Представить не могу, что пятеро убиты, а он останется жить.
Несовершеннолетний, вышку не дадут. Десятка – край.
Быстро так все в голове сложилось. Сейчас, думаю, я ему наручники расстегну, что б он протокол подписал. А как он руки протянет, выстрелю ему в лоб. Потом напишу рапорт, что он на меня напал. Кто с этой мразотой разбираться будет! Только перекрестятся все.
Сижу, кобуру потихоньку расстегиваю, взвожу курок. Патрон-то у меня всегда был дослан. Реально, никаких сомнений тогда не было. Только встал зачем-то, по кабинету пройтись. Как раз, прикидывал, в какую сторону его мозги разлетятся.
У меня в кабинете, на двери, висело зеркало. Прямо в рост. Так я и посмотрелся в него. Стою, волосы взъерошены, под глазами черные круги: сутки не спал. А в руке пистолет на взводе. Прямо, ангел мщения. Потом как-то повернулся, а отражение в зеркале осталось прямо стоять. Ясное дело, почудилось. Еще подвигался: нет, все верно отражает, не тормозит.
Обошел я парня еще раз, посмотрел и не стал брать грех на душу: Пускай бог наказывает мерзавца. А я бумаги дописал и домой, с суток отсыпаться.
– А кто маньяком-то был? Тот парень?
– Да ты не понял, что ли? Я им был. Я сам. Через три дня выяснилось, что парень не виноват. Знакомый их порешил из-за какой-то ерунды.
Начал я вспоминать наши «железные» доказательства, а там все белыми нитками шито. Отпечатки его в доме. Да, как им не быть, он ведь жил там! Показания соседей про мужчину в фуфайке… Да, была у пацана фуфайка, как у всех остальных на районе. С чего же взяли, что это он? Его признания, явка с повинной? Мне ли не знать, как их добывают! Как пелена с глаз упала. А главное, ведь я б его пристрелил!
Антон слушал, затаив дыхание. Ничего не произнес, но в глазах читалось ясно: Что ж тебя остановило?
– Дед-покойник уберег. Серафим Евграфыч, мой дед, по матери. Я его никогда не видел, только на фотографии. Одна единственная от него осталась. Стоит, в косоворотке и черном пиджаке. Красивый был мужик, чернявый, с закрученными усами. А спереди, слева, среди черной шевелюры белый клок. Седина или просто белые.
Его, в тридцатые, обвинили во вредительстве. Дело в три дня закончили и в расход. Родню заставили от него отречься. Бабка девичью фамилию вернула. А через год выяснилось – не при делах он был.
Сосед чего-то мутил, а когда почуял, что могут заподозрить, – написал донос на деда. От себя подозрения отвел.
А я, когда парня кругом обходил, смотрю: у него такой же клок на голове. Стрижка короткая, сразу не заметил. А теперь вижу – такое же пятно на том же месте. Молодой, а уже с сединой.
И тогда уж дед встал перед глазами. Не в зеркале, а так. Смотрит со своей желтой фотографии: Что, внучёк, и ты пальнешь? Давай, солдатик, нам не привыкать.
Вот, тогда и передумал. Да, получается, не сам, – покойник маньяка одолел. А сам бы я с ним не справился.
Теперь Антон подумал, что, может, и не зря здесь оказался. Возможно, даже выгоду получится извлечь. Мистику и маньяка он пропустил мимо ушей. А, вот дед, которого расстреляли в тридцатые… Самое оно!
В универе, на факультативе по истории, задали написать реферат. Про репрессии в тридцатые годы. И, желательно, что-нибудь биографичное, из семейной хроники. А у него в семейной хронике – ничего!
Бабушка до смерти Сталина боготворила. Говорила: никогда так хорошо не жили, как до войны. Прадед всю Отечественную прошел. Вроде и не хвалил те времена, но станет выпивать, первый тост за Генералиссимуса. По любому поводу, хоть день рождения чей.
Сначала за своего усатого кумира, а уж потом за именинника и всех остальных. Вот и пиши, что хочешь!
Что? Обошла беда стороной. И так бывает. А тут такая история: тридцатые, вредительство, донос…
Эх, Антоша! Молодо-зелено. Не про тридцатые его рассказ и не о сталинских репрессиях. Да, что с тебя, студента, взять…
– И как же вы дальше?
– Уволился к чертям. Маньяка я тогда победил, но он никуда не делся. Он и сейчас здесь, я его спиной чую. Злится, ждет реванша и дождется. Обязательно дождется. Но, только, теперь уж без меня.
– А как звали парня? – спросил Антон, чтобы только не заканчивать разговор.
– Как звали? Ни в чем не повинный человек его звали. У этого парня много имен. Тогда, вроде, Антоном был, как ты. Когда-то, вон, Серафимом звался. Кем он только не был, да суть всегда одна.
– Как же спастись от маньяка?
– Никак. Чудом. Жертва не может спастись сама, – только через своего мучителя, того, в кого маньяк вселился. Я же, вон, спасся. И парень, через меня, остался в живых. Может, и у других получится.
– А с дедом вашим что? – попытался вернуться к нужной теме Антон: Его реабилитировали, извинились?
Василий Иванович с интересом посмотрел на молодого:
– Студент, очнись! Ты в какой стране живешь? Извинились… с ног сбились, пока бежали с извиненьями.
Бабка всю жизнь запросы писала, что б хоть могилку его найти. А в ответ одни отписки: не проходит, не числится, не значится.
Деревенская была, наивная. Кто ж ему отдельную могилу выроет! Свалили в общую кучу, да заровняли. Или сожгли в противочумном институте. Пепел с навозом перекопали и на удобрения. Вот, такая реабилитация с ним вышла. Можно сказать, рекультивация. Хе-хе.
У нас реабилитируют одним макаром: признали невиновным, вот и радуйся, если жив остался. Здесь и награда тебе, и извинения, и компенсации.
«А на большее ты не рассчитывай» – пропел Василий Иванович.
Теперь уже Антон посмотрел на него с интересом. С остальными тут все было ясно. Люди на своем месте. А этот что здесь делает? Да, выглядит убого, несет пургу, но все равно очевидно: птица не из этой клетки.
Жутко неудобно было спросить, но, подобрав слова помягче, он решился:
– Скажите, почему вы так опустились? Ведь вы образованный человек. Что случилось с вами?
Василий Иванович молчал. Антон почувствовал, что уши у него горят: Не надо было спрашивать о таком. А теперь, хоть в землю провались! Всей камере было стыдно за него. Наступила неловкая пауза.
– Когда маньяк уходит, он что-то забирает с собой. Не знаю, как тебе объяснить. Наверное, интерес к собственной жизни. Все становится неважным и приходит покой. Как будто ты совершил свой подвиг, исполнил предназначение. А что дальше – до фонаря.
– А что-то оставляет? Маньяк?
Василий Иванович хитро прищурился:
– Оставляет. Вас, вон, с открытыми ртами! Хе-хе.
– Хорош подвиг, кого-то не пристрелить! – влез в диалог Копытин.
– А что, по-твоему, не потянет? У парня все сложилось. Женился, троих детей народил. Наверное, в память о тех, убитых. И назвал их почти так же.
Там три девчонки было: Вера, Надя и Люба. А у него две дочки, Надя с Любой. А третий сын, Василий. Не знаю, может, в честь меня назвал? Хе-хе.
Взрослые уже давно, у самих семьи. Когда их вижу, все думаю: а ведь я мог их всех, тогда, из табельного-то пистолета…
– Получается, надежда с любовью возродились, а вера так и умерла? Ты теперь вместо нее? – неожиданно философски заметил Смыслоедов, который ни до, ни после в разговор не влезал.
– Не знаю. – задумчиво произнес ненормальный рассказчик: Интересная мысль. С этой стороны я не рассматривал. Я-то, точно не гожусь, но вера… вера – да, умерла тогда окончательно.
– Но, это же не повод теперь… – начал Антон.
– Повод! – перебил его Василий Иванович: И повод, и причина, и следствие. Там галочку поставили, а большего мне не надо.
Я не опустился. Я поднялся. Когда дойдет, что действительно важно, поднимаешься над неважным и пустым. Правда, со стороны это не всегда красиво выглядит. Так что ж? Знаешь, в чем апостолы ходили? В рванине. И были счастливы!
– Хо-хо! Апостолы. Они в пустыне бога узрели! Сравнил… – воскликнул Копытин.
– И я узрел. Когда его первую, Наденьку, в коляске увидел, тогда узрел. Того же самого, что и они, в пустыне.
– И вы счастливы? – спросил Антон.
– Я обрел покой. И да, я счастлив.
– Ну-ну, покой ты обрел. Все кляузы пишешь, на полицию наговариваешь! – опять вставил Копытин.
– Не то. От моих кляуз никто не пострадал. К хорошему человеку грязь не пристанет. А негодяям – наука! Я им иммунитет прививаю. Что б они боялись до того, как встретятся с Ним. Чтобы были начеку.
Правдивым ли был его рассказ, поручиться не могу. У шизофреников бывают ремиссии, и они становятся нормальными людьми, с ясным умом и осознанной речью.
А бывают обострения, но сочиняют они, при этом, не менее убедительно.
В какой фазе Василий Иванович находился сейчас – бог его знает.
Из сказанного Антон постарался запомнить про деда, Серафима Евграфыча. Конец только, не очень: перекопали пепел с навозом. Такого в реферате не напишешь. Но, хоть какая-то тема теперь есть.
Еще его удивило, что под сутяжничество, оказывается, можно подвести целую доктрину. Да так, что не придерешься!
Тем временем, на третьем этаже, в кабинете Анатолия Ильича, работали над другой доктриной. И кто здесь был действительно шизофреником, – большой вопрос.
О том, что ничего серьезного Антону не грозит, тут знали не хуже обитателей обезьянника: Разумеется, уйдет из суда домой и начнется. А этого «начнется» нельзя допустить ни в коем случае.
– Может, в главк позвонить, ЦПЭшникам? Оппозиция – их тема. – начал Анаколий Младший.
– Э-э… – протянул Старший Анаколий и задумался: Оно, вроде, да. Их тема, но делиться с посторонними не очень хотелось. С другой стороны, опера в главке не претендовали на палки в статистике. Раскрытие можно записать себе, а они пусть разбираются. Пожалуй, да!
– Звони! – уверенно ответил Николай Павлович.
Дозвониться до нужного абонента оказалось непросто. Суточных дежурств там не было, а с работы все давно ушли. Кое-как, с десятого раза, Анатолию Ильичу дали телефон оперативника по имени Виталий.
Тот взял трубку не сразу и не сильно обрадовался позднему звонку. Выяснив данные Антона, надолго завис на линии. Анатолий Ильич даже подумал, что он отключился или забыл про него. Наконец он ответил:
– А вы с чего взяли, что он оппозиционер?
Анатолий Ильич рассказал эшнику о своих мыслях. На выходе получалось, кроме смутных подозрений у него ничего нет.
– Н-да, вы его конкретно разоблачили! – усмехнулся Виталий: По нашим учетам такой не проходит. Ладно. Полицейская чуйка тоже не пустой звук. В смартфоне у него покопайтесь. Что он там пишет, кто у него в контактах. Может и зацепитесь. В общем, найдете чего, – звоните.
И положил трубку.
Анаколии поспешили в дежурную часть. В изъятых вещах быстро отыскался смартфон, включить который оказалось невозможно. Подойдя к клетке, майоры почти в унисон потребовали от студента пароль.
– Варкрафтер файтер, без пробела.
– Чего? Слышь, ты, фрайер, на, сам вводи. Только попробуй мне удалить чего-нибудь!
Антон снял телефон с блокировки и передал Николаю Павловичу, чем обидел Анатолия Ильича, не успевшего первым протянуть за ним руку.
Старший Анаколий стал копаться в телефоне, не особо понимая, как там можно что-то найти.
– Посмотри телефонную книгу! – со знанием дела подсказал Младший. На букву «В», прямо под собственным именем, оказался Валежников!
Майорские глаза вспыхнули недобрым огнем:
– Ага, дружок, попался! – воскликнул Анатолий Ильич.
– Приплыл, сволочь! – отозвался Николай Павлович.
Телефоны Валежниковских юристов также отыскались в контактах Антона.
От обнаруженных номеров, майоры пришли в необъяснимое возбуждение. С чего? Ведь номер в телефоне – не преступление. Пока. Но, в их головах уже все сложилось: галка за экстремизм, почитай, в кармане!
– Да вы журнал посмотрите. Я им ни разу не звонил даже. – попытался оправдаться студент.
– Ага, за дурака меня держишь? Журнал почистить можно. Нахрена тогда их телефоны себе забивать, а? – включил Шерлока Холмса Старшенький.
Хороший вопрос, кстати. На самом деле, именно Антону-то и незачем. Их номера оказались у него в телефоне чисто случайно. Поделился однокурсник по имени Марк. Шустрый паренек, неизменная затычка во всех общественных делах и начинаниях. Один из лидеров студенческого профсоюза и, разумеется, ярый поклонник Валежникова и его расследований.
Однажды, оказавшись с ним в одной компании, Антон пару часов слушал об оппозиции и о том, чем она занимается. В его пересказе выходило, это чуть ли не единственное достойное занятие для порядочного человека. Рассказчиком он был талантливым и на какой-то момент заинтересовал. Настоятельно рекомендовал посмотреть канал Валежникова и раздал всем его телефон и контакты этих его Валентинок, с уверениями: если что, никто лучше не поможет. Антон и забил их в телефон.
Придя домой, честно залез на ютуб, погрузился в расследования. Не сказать, чтобы было совсем не интересно, но… Все эти вагоны наворованных денег были сродни рассуждениям о бесконечности вселенной. Совершенно не ясно, где эти миллиарды хранить, а еще непонятней, – что с ними делать? В своих фантазиях, тысяч сто – сто пятьдесят Антон считал пределом мечтаний, до копейки знал, куда бы их потратил. Но миллиарды? В итоге, сетевая игра оказалась куда интереснее! А номера… так и остались в телефоне неизвестно для чего.
Тем временем Анатолий Ильич достал свой телефон и машинально отшатнулся от Старшего: тот выглядел, будто сейчас вцепится в его аппарат мертвой хваткой. Реально, стало не по себе.
– Дай, я позвоню! Какой у него номер? – решительно спросил Николай Павлович.
– Да ладно, я сам наберу, мне не сложно. – жеманно ответил Младший Анаколий, увеличив дистанцию от конкурента.
– Это опять я. Нашли! Контакты Валежникова и его юристов! – скороговоркой сообщил Анатолий Ильич, ожидая с другого конца: «Вау!».
Но, эшник, судя по голосу, уже окончательно отошел в царство Бахуса или Морфея. Или к обоим сразу. Вместо «Вау», прозвучало нечленораздельное:
– У меня тоже, в телефоне… есть их контакты… Вы, коллега, по-моему, загребаете… это, перегибаете слегка.
Дальше в трубке послышалась какая-то возня, и он отключился.
Анатолий Ильич с чувством посмотрел на Николая Павловича. Тот все понял: фиаско. Вопрос «Что делать?» завис в воздухе.
Неловкое молчание нарушил командир ППСа, вошедший в дежурку своим стремительным манером.
Увидев коллег в удручающем расположении, он поинтересовался, что произошло. Майоры вкратце пересказали разговор с эшником.
Андрей Степаныч нахмурился, потом взял их под руки и отвел в сторонку.
– Есть одно предложение! – деловито начал он.
Предложение было следующее: недавно, на митинге, некий активист обозвал росгвардейца чудаком на букву «м». Эпизод попал на видео и оказался в сети. Кто надо это видео просмотрел, вычислил хама, и комитет возбудил уголовное дело за оскорбление представителя власти.
Натурально, за одно слово, негодяй теперь может даже присесть. А нам и подавно, – все карты в руки. Он один – нас много. Сейчас составим рапорт, пара-тройка человек подтвердят и готово!
Майоры слушали, и уныние стало их отпускать.
– Не дурно, Андрей Степаныч, не дурно! – одобрил идею Старший Анаколий: Давай! А кто напишет? Кто подтвердит?
– Да вон, Макаров! Толковый парень, у меня работал. Сейчас все оформим! А подпишут парни с восьмого маршрута. Утром придут сменяться и сделают.
Получив одобрение, начальник ППСа подскочил к стажеру:
– Макаров! Такое дело, Макаров… В общем, тебе надо рапорт написать по Нежданову, а-то уйдет отсюда чистеньким. Ты же сам видел, что он тут устроил. Им раз спусти, на шею сразу сядут. Слышал, что Сергей Николаевич сказал: скоро прямо сюда заявятся! Ты ж не хочешь под началом Валежникова работать?
Макаров промолчал.
– Пиши, что он тебя обматерил, при исполнении. Все подтвердят. Хорош с ним вошкаться!
Трудно было не поддаться его напору. Держись, стажер!
– Не могу. Мне тут срочно надо… – хотел быстро что-нибудь соврать Макаров, но сходу не сообразил, что, и возникла неловкая пауза.
Андрей Степаныч удивленно осмотрел его сверху донизу: неправильно ведешь себя, бывший подчиненный!
– Смотри-ка, брезгует, чистоплюй хренов! – зло процедил Анатолий Ильич: А-то, в ППСе, левых протоколов не составлял!
Прав был майор. Составлял. Не раз составлял, не два и не десять. В конце каждого месяца добирали палок на местной алкашне.
Подлетали на УАЗике к их месту силы, пивной, и оформляли всех подряд за мелкое хулиганство, распитие в общественном месте, нахождение в нетрезвом состоянии. Пьяных, трезвых, без разницы. Там уже и не удивлялись, не возмущались. Досадовали только, что опять забыли про «эти дни» у полиции.
Но, чем это грозило? Мелким штрафом, парой суток административного ареста. Небольшими каникулами для перегруженной печени.
Возможно, со временем, он перешел бы на более серьезные вещи. Но душа отторгала. Не хотел. Это и стало одной из главных причин перевода в дежурную часть: Да, видно, нет здесь мест без мути фиолетовой.
– Где ж не составлял. Еще как! А тут звезды нацепил и зазвездился! – укоризненно подтвердил бывший Макаровский командир.
Как тяжело молча сидеть под их взглядами. И как же было легко сейчас согласиться. Успокоить совесть чем-то вроде: «Всего раз, последний» и принять участие в паскудном спектакле. Стать ближе и доверенней начальству. Повязаться с ними еще одним гнусным делом.
Но, кто-то внутри отрезал: Нет. Последний раз уже был. Мы с тобой договорились. Не-то: живи как знаешь, без меня.
Кто сказал это, кто здесь? Пресловутый честный мент? Раскаявшийся грешник? Все они, Макаров. Все хором. А с ними – человек, которым надо оставаться везде и всегда.
– Ладно. Принуждать не будем. Только, попомни мое слово: придет время, и ты пожалеешь, что сразу не ставил таких к стенке. Без суда и следствия.
Он что, прикололся? – опешил Макаров: Если шутишь, капитан, то это не смешно. А если серьезно, то либо тебе пора в дурдом, либо мне вставать на лыжи!
– Ты подожди. Вот, придут такие к власти, узнаешь, откуда в хлебе дырочки. Слышал, что они устроить хотят? Люстрацию. Ага! – добавил ужаса Младший Анаколий.
– Лю… Люстрацию? Это что такое? – спросил дежурный, рефлекторно сжав ноги вместе.
Это движение не ускользнуло от взгляда Анатолия Ильича, и он усмехнулся:
– За них не переживай! Не тронут. Люстрация, это когда тебя, только за то, что ты полицейский, ссылают в Сибирь на вечное поселение. С волчьим билетом. И никем, кроме дворника, ты не устроишься. И все, кто тебя знал, едут за тобой.
Честно, Макаров не знал, что означает слово «люстрация», но все равно не поверил ни одному слову начальника розыска. Главное, что от него, вроде, отстали и он выдохнул с облегчением.
– Фомиченко, не помнишь, тебя оппозиционер не оскорблял? По-моему, по матушке послал. – переключился Андрей Степанович на помощника дежурного.
– Все может быть! – заговорщически откликнулся тот.
– Вот, это другое дело! И чего ты тут штаны просиживаешь? Шел бы ко мне, в ППС, я б тебя замом своим поставил. На, вот. Пиши рапорт. Знаешь, как писать?
Писарь из Фомиченко был неважный, и он написал донос под диктовку.
Макаров слушал и искоса смотрел на них: Да, капитан, бери его к себе в замы. Доведется, он и на тебя напишет, глазом не моргнет. Как ты не понимаешь этого!
Сейчас он не представлял, что пять минут назад мог сам писать эту мерзость. Переспрашивать про падежи и запятые. Мять один испорченный лист и начинать новый.
На смену неловкости пришла гордость за себя. Как бросивший курить, преодолев первую, мучительную тягу к сигарете, он испытывал подъем. Желание немедленно пойти дальше, доказать себе и другим, что возврата к вредной привычке не будет. Спалить фуру с сигаретами!
И тут его впервые посетила дикая, совершенно безумная мысль: Отпустить парня.
Как безмассовое нейтрино, пролетела справа налево, не встретив сопротивления, и исчезла. Сейчас ей не за что было зацепиться. Потому, что как? Каким образом? С чего? Лишь одно ощущение осталось, что полетела она дальше не по прямой, а по замкнутой траектории.
Сейчас же Макаров встал и потихоньку вышел в коридор с камерами. Здесь, в углу, были свалены в кучу пожитки задержанных. Среди хлама и рванья он отыскал запечатанную бутылку минералки и картонную коробку с нетронутым гамбургером. Взяв их, подошел к обезьяннику и протянул студенту:
– На, вот, возьми. Чем могу, как говорится.
– Спасибо. – отозвался Антон.
– О! Сейчас поедим! – потер руки Копытин.
– Не поедим, а поест. Не тебе подгон! – осадил его Василий Иваныч.
– Ладно. Я чё? Я ничё. – обиженно отозвался Копытин.
– Вот то-то!
– Ну что, звоним комитетским? Пусть приезжают, оформляют, как положено! – бодро начал Николай Павлович.
– А как же свидетели? – обеспокоился Анатолий Ильич.
– Скажем, ушли на маршрут. Завтра придут, все подпишут. – разрулил вопрос начальник ППСа.
Старший Анаколий набрал дежурного следователя следственного комитета.
– А, привет-привет! Как вы там, все празднуете? – громко отозвались из трубки.
– Отпраздновали уже. У нас тут по вашей части. Оскорбление сотрудника при исполнении.
– Да? Что исполняли?
– Задержали человека, а он матом попер. Оскорбил.
– Вас можно оскорбить? Ха-ха, шучу. И что, свидетели, кино есть?
– Кино нет, а свидетели – да. Сослуживцы.
– Понятно. – сказал собеседник без энтузиазма: Собирайте материал и присылайте. Разберемся.
– А вы сами не подъедете?
– Зачем?
– Ну, задержание оформить…
– Материал, говорю, присылай. С задержаниями потом видно будет.
На этом разговор со следаком закончился.
– Что, слышал говнюка? – с раздражением спросил Николай Павлович.
– Слышал. Говнюк не впечатлился. – отозвался Младший: Состряпает отказной или дело на тормозах спустит. Сначала на подписке побегает, потом условным отделается.
Еще немного и майоры впали бы в уныние, но Андрей Степаныч снова пришел на помощь:
– Мужики, ничего страшного. Ну, да, оскорбление… Жидковато конечно. Это уж если кого в главке закажут, так из пальца статью высосут. Есть другая тема!
Анаколии жадно изготовились слушать.
– Вот что! – продолжил капитан: Применение насилия к представителю власти! За это точно укатают. Метода та же: Фомиченко доложит, ребята подтвердят. Там, собственно, какого-нибудь толчка достаточно, а условняк по этой статье манной небесной покажется!
Майоры смотрели на него с неподдельным восхищением. Так-то, и ППС, и его начальника они считали законченными тупицами, а тут такой самородок оказался. Красавец-мужчина!
Стремительно подойдя к пульту, они попользовали Фомиченко вторично. И опять под диктовку.
Забрав рапорт, Анаколии поднялись в кабинет Николая Павловича. Из дежурки решили не звонить. Должное Андрею Степанычу они отдали, но дальше, милый друг, мы уж без тебя. А-то, гляди, еще и этот примажется!
По-хорошему, им бы немного обождать, но так свербило в одном месте, что уже через полчаса Старший звонил следователю с новой вводной.
– Майор, что непонятно? – с раздражением спросил следак: Я же сказал: присылай материал, будем смотреть. Разберемся!
И положил трубку.
– Говнюк!
– Опять, это его «Разберемся!» За версту ясно, – ни в чем он разбираться не будет.
– Да и будет… стремно как-то. Наши дураки двух слов связать не смогут. Начнут их на допросах крутить-вертеть, они и запутаются. Вон, этот, Фомиченко! Много ему надо, что б поплыть?
– Да, может и к лучшему. А-то, расколют, как детей. И будет оппозиционер еще и потерпевшим ходить. Про полицейский беспредел рассказывать! – согласился Анатолий Ильич: Ну его в баню!
– Что делать будем?
– Давай отпустим. Завтра он сюда вернется с Валежниковым и всем кагалом. Опять на всю область прославимся.
Майоры пристально посмотрели друг на друга. Одна мысль посетила их сейчас на двоих. Звали мысль Федор Романыч.
Не могу сказать, что они бросились к телефону наперегонки. Смутное ощущение, что это перебор и форменная дичь, все-таки было у обоих. Что это даже не из пушки по воробьям, а прямо ядерной ракетой в муравейник!
Думаю, принимай они решение в одиночку, отделался бы Антон подпиской и условным сроком. А может и просто испугом обошелся. Но, коллективное сознание отличается от индивидуального. И показаться перед коллегами жестче, чем ты есть, всегда предпочтительнее славы размазни.
В общем, пара минут на принятие решения у них ушла.
Наверное, когда-нибудь, кто-то или что-то, раздающее всем по заслугам, тоже задумается перед отправкой их в кипящий котел. Даст и им пару минут на позднее раскаяние.
Но, минуты истекли, и Николай Павлович набрал по внутреннему телефону начальника ОБНОа.
Гудков десять прошло, прежде чем Федор Романыч ответил. Не привыкший скромничать на мероприятиях, он сразу взял с места в карьер, приговорив на корпоративе флакон водки и теперь спал богатырским сном у себя в кабинете. Проснулся он, соответственно, тяжело и не в лучшем расположении духа.
– Слушаю!
– Романыч, спускайся в дежурку, началось! От Валежникова человек явился. Всех по матушке обложил, права качает, провоцирует, короче. Наши сладить с ним не могут. Давай, спускайся. Гражданин Нежданов. Твой клиент!
Будто Вию, подняли Анаколии тяжелые веки начальника ОБНОНа, указав, в каком углу притаился горемыка Хома.
– Провоцирует? Это он зря. Как обычно? – уже чуть бодрее осведомился тот.
– Как обычно – мало. Заряжай-ка, Романыч, по тяжелой!
Что такое «по тяжелой» майоры не разъяснили и даже думать об этом не хотели. Словно это нежелание оправдывало их, переводило стрелы на Романыча.
Да, на него. Федора Романовича Луценко.
Нет никакого желания копаться в его личности, а придется. По мне, так это он не должен отражаться в зеркале. Потому что всему живому, включая тени и отражения, надо бежать от Федора Романыча, как черту от ладана.
Он и политика никак не пересекались. Валежников, оппозиция и прочие малопонятные слова были ему до лампочки. Романыч просто любил котиков и не любил остальных. Людей, оленей, дятлов… Всех!
Но, можно просто не любить. А он не любил активно, с использованием служебного положения и нехитрых манипуляций руками. И показатели из своей нелюбви делал отличные.
Будь я у них штатным психологом, посоветовал бы Федору Романычу терапию: представлять граждан милыми, пушистыми котами.
Начальство его не жаловало. В открытую не презирало, но стояло в шаге. Никто не считал его методы нормой.
Каждый раз, получая продукты его жизнедеятельности, они внутренне содрогались. Молились, чтоб их собственные оболтусы не повстречали, где-нибудь, такого же Федора Романыча.
Его жертвы тоже не безмолвствовали. Но, их вопли не могли разрушить заговор молчания.
Ибо палки, палки… Палки, как деньги – не пахнут. А в отчетности смотрятся не хуже, чем добытые законным путем.
Поэтому, неприязнь загнали внутрь, а на поверхности были грамоты, благодарности и поощрения. Блестящий, олимпийский рубль!
Так, посмотришь: к чему пустая интрига? Федор Романыч и есть Лыткаринский маньяк. Индивидуальное воплощение коллективного безумия. По всем показателям проходит.
Завел в практику людоедские приемы. Ломал судьбы и калечил жизни. Действовал, в терминах Уголовного Кодекса, с особой дерзостью и исключительным цинизмом.
Не проходит он по одному, единственному признаку. Но, по тому, без которого звание маньяка не присвоишь: никто не умер от его делишек.
Хуже или совсем плохо, но все остались жить на этом свете. Скрежетали зубами, отбывали срок и возвращались. Были даже те, кто умудрялся оформить дубль.
Писали, орали… Но, выйдя, никто из подшефных ему не мстил и не преследовал. Ни в коем случае не призываю, но как-то странно для истинно невиновных людей.
Так может, и не все на ровном месте?
Наркоманы – граждане ушлые: проглотил чек с героином, скинул пакетик с травой и ву-аля! Попробуй, докажи! Теперь они случайные люди в случайных местах. А обществу все равно, как именно они исчезнут. Фокусы Федора Романыча оно стерпит и простит скорее, чем разбитые стекла машин и похищенные из них барсетки.
Выходит, это подлое и бездушное, но, все-таки, орудие.
Вот, только, в чьих руках…
Да, хорошо рассуждать о нем издалека. Но, когда Федор Романыч поблизости, на философию перестает тянуть. И, чем он ближе, – тянет все меньше и меньше.
Дверь открылась и на пороге появился невысокий, коренастый мужик, одетый по гражданке, с пистолетом в оперативной кобуре. Лысая голова, с коротко стриженными остатками растительности, была похожа на стенобитное орудие. И очевидно, что стену бы он пробил не только лбом, но и лицом, так что б оно не пострадало.
Тяжелый, немигающий взгляд впился в Антона, и у него внутри все сжалось. Что-то, однако, было в этом образе необычное. Виновато поглядывая на визитера, Антон заметил, что на руках у того надеты синие медицинские перчатки.
Первой пришла мысль, что это как-то связано с предстоящим избиением. Но, как перчатки могли поспособствовать экзекуции, было совершенно не понятно: Может, заразу какую боится подцепить?
Федор Романыч остановился в дверях и перемялся с ноги на ногу, подгадывая, чтобы на ходу выбить из-под задержанного стул, сразу указав на его место в предстоящем диалоге. Но, рассмотрев Антона, счел это лишними хлопотами: Очевидно, доминировать здесь будет несложно.
Пройдя к столу, он сел напротив, достал из кармана увесистый целлофановый сверток с чем-то белым, перевязанный сверху черной ниткой, и положил перед задержанным:
– Знаешь, что это такое? – начал без вступления Федор Романыч.
Тон его был таков, что ответить «Да» само просилось на язык. Но, Антон правда не знал и растерянно ответил:
– Нет…
– Ты не спеши, рассмотри получше.
Антон взял сверток, покрутил его в руках и положил обратно.
– Нет. Понятия не имею. А что это?
– Так я и думал.
Начальник ОБНОНа встал, забрал со стола сверток и молча ушел. Но отсутствовал он недолго. Взяв из обезьянника Повлоцкого и Смыслоедова, он вернулся уже через несколько минут. Теперь, у него в руках были ручка, бумаги и папка.
Войдя в комнату, он деловито положил это все на стол, и подошел к студенту. Подтянутый и строгий, как конферансье:
– Я Луценко Федор Романович, начальник ОБНОН.
Что-то неуловимо знакомое почудилось Антону в этой презентации. Старинное имя какого-то древнего персонажа. Но, чье именно, он не вспомнил. Сейчас его больше занимало, что вообще происходит. Только был здесь, не представлялся, а теперь так официально…
– Нечаев Антон Леонидович?
– Да…
– Сейчас, в присутствии понятых, будет произведен ваш личный досмотр. Перед его началом предлагаю добровольно выдать предметы и вещества, запрещенные к гражданскому обороту. У вас есть при себе что-нибудь запрещенное?
– У меня? Меня уже обыскивали… Нет.
– Ясно. Лицом к стене, ноги шире, руки ладонями к себе.
Антон неловко принял требуемую позу.
Не особо-то и виртуозным движением, Федор Романыч засунул что-то ему в карман, после чего тут же вынул и, победным жестом, продемонстрировал понятым.
Ей богу, даже неудобно. Испанский стыд какой-то! Хоть бы на какие курсы походил. К тем же братьям Сафроновым.
Антон обернулся и увидел, что начальник ОБНОа держит двумя пальцами сверток, который показывал ему накануне.
– Это не мое! Вы… Я… я его и в руках-то не дер… – осекся Антон на полуслове. Предыдущий спектакль вмиг обрел смысл: Боже мой!
– Не твое, говоришь? Ничего, экспертиза покажет, чьи на нем пальчики! Понятые, все видели? Только что, в вашем присутствии, у гражданина Нежданова был обнаружен и изъят сверток с веществом белого цвета, предположительно, героином. Нежданов, что-то можете пояснить по данному факту?
Нежданов был не в силах что-либо пояснить. Несмотря на молодость, давление у него подскочило и перед глазами плавали яркие круги.
– Ваше право! Так и запишем: от объяснений отказался. Понятые, подойдите!
Федор Ромыныч быстро заполнил протокол досмотра, положил сверток в пакет, перевязал его канцелярской ниткой и приклеил бирку. Понятые расписались на этой бирке, в протоколе, и они покинули комнату для допросов. Все действо заняло не более пятнадцати минут. Зато последствия вытягивали совсем на другой срок.
– Привет Валежникову, гаденыш! – прорычал Федор Романыч перед тем, как дверь за ним закрылась.
– Я не… – начал Антон уже в пустоту.
– Конвой, в камеру его! – послышалось снаружи.
Он остался один. Затянувшийся балаган становился уже немного забавным. Никто ведь не объяснял, какими последствиями грозят ему эти незатейливые сценки.
Выйдя из комнаты для допросов, Федор Романыч взял объяснения с понятых.
Что сказать? Оба прекрасно видели, какой неловкий фокусник начальник ОБНОНа. Но, объяснения нужные дали. То есть, не дали, – не глядя подписали то, что он написал за них.
Как соучастники подлости, они достойны осуждения. Но достойны, если не видеть их вживую. А если видеть… Два несчастных алкаша в состоянии, когда им надо спать мертвецким сном. А, вместо этого, их все терзают, таскают куда-то.
Яркий свет и громкие голоса для них хуже любой пытки. В правозащитники они совершенно не годились, а перед Федором Романычем смотрелись чисто детьми. Куда им спорить!
Вернувшись в полумрак КПЗ, они почувствовали себя рыбой, отпущенной в реку.
– Чем занимались, соколы? – строго спросил Василий Иванович.
– Понятыми были на обыске. У нашего студента какой-то сверток изъяли.
– Значит, верно я его учуял. Началось!
Кого он учуял и что началось, горе-понятые решили не уточнять. Но, рассказали, чему были свидетелями в комнате для допросов. Василий Иванович молча выслушал их.
Федор Романыч составил рапорт об обнаружении признаков преступления, сколол материал и положил на пульт: Регистрируйте.
– Давай, Макаров, регистрируй. – продублировал его слова дежурный. Бери журнал, штамп в верхнем ящике. Тренируйся!
Пока ОБНОНовский начальник подбивал бумаги, никакого конвоя так и не появилось.
Федор Романыч с чувством схватил ключи и сам повел Антона в камеру, картинно одев на него наручники. В браслетах не было никакого смысла, кроме свербящего желания унизить. Намекнуть, мол, привыкай! Теперь это твои аксессуары надолго.
Провел мимо КПЗ, уже в персональную конуру. Из-за решетки обезьянника вытянулись руки и молча передали Антону бутылку минералки и гамбургер. Студент стал опасным преступником, совершившим особо тяжкое преступление, и в КПЗ ему больше не место.
В камере, Федор Романыч снял наручники и пошел обратно, желая, не хуже тех пьяниц, поскорее оказаться в темном кабинете на диване.
Но, проходя мимо КПЗ, был остановлен самым бесцеремонным образом.
– Эй ты, лысый! А-ну, подойди сюда. Ты что творишь? Ты присягу, вообще, давал? Неужто, там о таком написано!
От такой наглости Федор Романыч опешил и застыл на месте. Потом пришел в себя:
– Чего ты там сказал? Ах, ты, бомж вонючий. Сейчас я тебе расскажу про присягу. Сейчас!
С этими словами он бегом устремился в дежурку, схватил ключи и вернулся к обезьяннику:
– Сейчас-сейчас. Ах ты, сученыш! Думаешь, раз дурак, то все можно? Я на твои справки плевал. Будешь пятый угол у меня искать!
Заедающий замок открылся и Федор Романыч влетел в КПЗ. Василий Иванович встал ему навстречу.
Подскочив к нему вплотную, начальник ОБНОНа стал изрыгать ругательства, дыша перегаром и внутренними нечистотами. Группировался, готовясь дать наглецу в морду.
Василий Иванович брезгливо поморщился, но, в остальном и бровью не повел, глядя Федору Романычу прямо в глаза.
Алкоголики с ужасом забились в угол: сейчас это ходячее стенобитное орудие всю камеру разнесет!
– Что, ударишь? Давай, попробуй. Только сразу убивай. Останусь жив – тебе не жить. Найду, зубами жилы перегрызу. Мне терять нечего. Напоследок еще одну галочку заработаю. – с гробовым спокойствием сказал бывший следователь: Тогда не победил и сейчас обрыбишься!
В немой дуэли антагонисты смотрели друг на друга: странный праведник и воплощенное зло. Секунды шли, но удара не последовало.
И тут обитатели КПЗ увидели чудо. Громила, с пистолетом подмышкой, огромными кулаками и литым, лысым черепом, словно стал уменьшаться в размерах. Поза его скрючилась. Наглый взгляд потух, а брови выгнулись домиком.
Неистовый носорог обратился мерзкой жабой. И стоит на нее наступить, она квакнет и превратится в липкую лужицу.
Стало нестерпимо стыдно, что минуту назад они испугались его. Жалкого, нескладного сморчка, хватающего теперь ртом воздух.
Василий Иванович тоже преобразился. Словно просиял, увеличился в линейных размерах. Нависал теперь над Федором Романычем, как гранитная глыба.
Они увидели вдруг, что он совсем не старый. А его немытые волосы, дырявые ботинки и потертая одежда – лишь мишура. И он, в любой момент, может скинуть ее с себя. Стать чем-то иным. Любым, кем сам пожелает.
– Послушай, ты, подобие мента! Встань ровно, когда говоришь с офицером!
Под каким забором ты зарыл свою честь? – прогремел он уже совсем другим голосом:
Мерзавец! Ты что наделал? Зачем пацана погубил?!
Молчишь? Иди, проспись. И зубы почисти. Дышать стало нечем, когда ты зашел!
Бессовестный. Дурак! Вон из моей камеры! Вон!!! И дверь за собой закрой! И что б я больше тебя здесь не видел!
Федор Романыч попятился назад, будто боясь повернуться к говорящему спиной. В дверях быстро развернулся и, вороватым движением, защелкнул замок камеры.
– Чертов идиот. – прошипел он уходя. Но так, что б Василий Иванович этого не расслышал.
Несколько минут все просто молчали. Потом Копытин не выдержал:
– Вот, это ты его умыл!
– Толку-то! Поздно. Он своих дел уже наделал.
– Василь Иваныч, да ты… ты нереально крут!
– Я не крут. Я человек! А со мной скотина заговорила…
Больше ни у кого никаких слов не нашлось.
В кабинете Анатолия Ильича раздался звонок:
– Готово. Материал в дежурке. – проворчал из трубки начальник ОБНОНа: Все, я спать.
Ни радости, ни облегчения майоры не испытали. Теперь они как-то странно поглядывали друг на друга, мол это ты, ты, а не я все придумал. А я просто, пошел на поводу. А сам бы сроду такого не сделал!
Как Понтий Пилат, хотели умыть руки. Впрочем, если хотели, то мыло – вот оно! Отмени приказ и гоняй дальше в белых одеждах. Отмены, однако, не последовало.
Вместо этого они начали подначивать и урезонивать друг друга.
– У меня да, сын раздолбай. Но, вот с «этими» никогда не свяжется. Может наркоманом стать, тьфу-тьфу, может с гопниками или фанатами… Но, только не с этими. – горячился Анатолий Ильич, у которого сын учился в консерватории и был таким же гопником и фанатом, как его папа виолончелистом.
– А у меня дочь, с серьгой в носу, вся из себя неформалка. Музыку слушает – уши в трубу сворачиваются. Друзья приходят – как будто похоронная процессия собралась. Все в черном, мрачные как демоны. Везде кресты, сплошной Rest-in-Peace. Никаких авторитетов не признают.
Но, власть-то не критикуют! Понимают: она дала им свободу. Сегодня свергнут, завтра сами пожалеют!
Рассказывая о дочери, Николай Павлович не врал. Просто, выдавал за современную, историю семилетней давности, когда его дочка увлекалась готической субкультурой. Пару лет она действительно проходила в черном и серьгой в носу, но быстро переросла. Атрибуты неформала давно остались в прошлом, а в друзьях завелись жизнерадостные молодые люди.
Прибеднялись они, в плане собственных детей, с единственной целью: доказать друг другу, что прямо сейчас терпят от молодежи все. Толерантны к любым кошмарам, но оппозиционная ересь – это уже за гранью.
Постепенно, пафос их словоблудия повышался. Вспомнили скрепы, традиции, нумерованных родителей вместо папы и мамы. Ротшильдов, масонов, МВФ, – всех врагов, столпившихся у ворот и жаждущих развала страны. И, наконец, постановили, что находятся на переднем краю борьбы и быть сейчас слюнтяем – значит стать предателем!
Это было словоблудием, потому что ни один из Анаколиев, в действительности, так не считал. В другое время и другой компании, каждый из них посмеялся б над такими рассужденьями. Но, сейчас,они уговаривали друг друга и самих себя и, на какое-то время, уговорили.
Совесть или что там у них, вместо нее, замолчала. Рефлексия прошла, и в майорах очнулся Его подлейшество Карьерист. На переднем-то краю они оказались, но вдвоем здесь тесновато. Поскольку победить и доложить о победе – вообще не одно и тоже.
Теперь их разговоры утратили эмоциональность, стали вымученными и натянутыми. И все потому, что каждый был занят собственными мыслями, которые у них, в очередной раз, совпали: как избавиться от конкурента и захапать победу себе!
Формально, возможностей у Николая Павловича было больше. Как первый зам, он имел первоочередное право доклада. Но, райотдел – не королевский двор. Церемониймейстера тут не держали. Право-то он имел, а Младший Анаколий был шустрее. И не собирался сдаваться без боя.
Просто поразительно, насколько совпадали их помыслы и желания.
– Что, схожу в дежурку, за материалом. – как бы нехотя произнес Николай Павлович. Бежать сломя голову, ему было не по чину, но, что б этого не сделать, пришлось натурально сдержаться.
И, с этой фразой, он всего на миг опередил Анатолия Ильича, открывшего рот сказать то же самое.
Младший Анаколий сглотнул слюну, проглотив запоздавшие слова.
Ладно, забирай. Я и без него доложу. А как – увидишь!
Тем временем, в дежурной части, себя уговаривал другой человек. Но, мотивация и аргументы у него были совсем другие.
Материал лежал перед Макаровым. «Регистрируй!» – многократно отзывалось у него в голове, но он все никак не решался. Боялся дотронуться этих бумаг, будто это порча, к которой нельзя прикасаться.
Стажер был наслышан о начальнике ОБНОНа, но, не во все верил. Говорят-то разное, а теперь… Сам стал свидетелем. Чего-то отвратительного, ужасного, но пока неизвестно, насколько.
Пересилив себя, он взял материал в руки. Четыре бумажки и опечатанный пакет на скрепке. Увесистый, такой… и он понял: это не материал, – больше материала! Судьба паренька оказалась у него в руках. И он (О-да!), точно знает, что с ним делать: вышвырнуть блевотину к чертям собачьим. Сжечь, утопить, изничтожить!
Сотворить добро от собственного имени он был пока не готов. Но и сидеть сложа руки не собирался. От анонимности добро не перестанет быть добром. Ведь, результат важен.
Стажер поставил на рапорте крупный, прямоугольный штамп и вписал регистрационный номер. Филькина грамота превратилась в официальный документ, повод для возбуждения уголовного дела. Но, не совсем превратилась.
Запись в книгу учета Макаров вносить не стал. Склонился над ней с ручкой, сделал вид, но ничего не написал.
После «регистрации», он положил материал перед собой. Потом отодвинул, подальше от дежурного с помощником. Потом – еще дальше. Достал из нижнего ящика амбарную книгу, повертел в руках и отложил в сторону, поверх опуса Федора Романыча. Приготовления этим завершились.
Теперь оставалось ждать удобного момента. Разный народ сновал в дежурку и обратно, но, это было и неплохо. Визитеры что-то приносили, забирали. Ничего не объясняли, нигде не расписывались. В суматохе, материал запросто мог исчезнуть. А кто взял – потом ищи-свищи!
Наконец, хождения закончились. Дежурная смена впала в оцепенение, глядя стеклянными глазами в маленький телевизор. В нем главная героиня мелодрамы, с глазами печальной коровы, безбожно тупила, чем создавала все новые и новые повороты сюжета. Судя по лицам соседей, эти повороты уже не рождали у них никакого душевного отклика. Макаров осторожно потянулся к бумагам… И тут произошла катастрофа. В дежурную часть, ураганом влетел Николай Павлович!
Ничего не объясняя, как гончая с феноменальным нюхом, он сразу подскочил к амбарной книге и выхватил из-под нее материал. Победно тряхнул им и также стремительно исчез.
Вскоре, в дежурку заглянул Анаколий Младший. Спросил, забрал ли Николай Павлович бумаги и тоже ушел. Не понятно, на что он надеялся.
Стажер был раздавлен. Разъяренный тигр прорычал внутри него: Да, что ж вам, скотам, все неймется!
Упрекнуть себя ему было не в чем: времени он не тянул. Возможность уничтожить материал действительно появилась только сейчас. До этого – никак. Но, все равно, досада захлестывала его с головой: Как же так? Как же так?! Прям не судьба! Что же делать теперь?
Ответ пришел мгновенно: Отпустить парня.
О боже, опять! Да, опять. Но сейчас эта мысль не показалась ему такой дикой. Молотком в виски еще не стучала, но и безумной уже не казалась. Просто, была пока сырой, требовала осмысления и перевода в практическую плоскость.
Он стал осмысливать и переводить:
Чем же так согрешил студент? Покусился на устои, нормы? Нет. Не может быть мертвечина нормой. Говорят: стабильность, но и стабильности никакой нет. Все ужимается, урезается, сокращается. Ряды врагов все множатся, а в друзьях такие, что враги не нужны.
И никого не сыщешь, кто бы это одобрял. Но все молчат. Все, кто может, кто должен, кто просто обязан говорить, кричать! Все: якобы оппозиция, переплюнувшая в панегириках штатных подпевал. Интеллигенция, совесть нации, взболтнет что-то со хмеля, а потом кается, извиняется, лебезит.
Один Валежников не молчит. И неприятный он, и на Западе учился, и достал всех. Вон, и к отделу уже подобрался. Но, не молчит ведь!
Да, отпустить парня. И с ним – идею. Дать ей хоть где-то продыху, хоть где-то дать зеленый свет! Пусть знает: ее здесь слышат, хотя толком и не понимают.
И самого пацана жалко. Все ж из пальца высосано.
Пока народ дремлет и тупит в телевизор, пойти и вывести с черного хода. До рассвета могут не заметить. А студент едва ли пустится в бега. Уже наутро вернется, с адвокатами, правозащитниками, может, и самим Валежниковым в придачу. И что тогда будет с этими писульками? Выкинут, порвут. Скажут: Гражданин, мы вас впервые видим!
Макаров поднялся, осторожно взял с пульта связку ключей, и двинулся вглубь темного коридора, где в ряду серых, одинаковых дверей, была особенная, которую необходимо отпереть.
Сейчас он был на грани. В шаге от того, чтобы решиться. Не хватало какой-то малости, легкого толчка, откровения: Каким же видят они этот прекрасный новый мир? Кто и где окажется, когда он наступит? Какую цену за него придется заплатить? Парень, расскажи…
Макаров чуть слышно стукнул в дверь шестой камеры. Шаги с другой стороны приблизились и остановились.
– Ты, это, только не думай. Здесь не все такие. – начал он дрожащим голосом: Мне, например, Валежников нравится. И пацаны из роты, тоже, почти все за него. Реальный мужик и вещи правильные говорит. И не боится. Вообще – красава…
Макаров, милый Макаров! Богом клянусь, он бы все тебе рассказал.
Разгоряченным, торопливым шепотом рассказал бы, что храм не может быть военным, а демократия – суверенной. Что мускулы надо иметь, но не обязательно ими трясти. Что враг снаружи не повод для концлагеря внутри. Что богатство может приходить от труда и таланта, а не от близости к дряхлеющему телу. Что нищие в стране, это не стыдно, а немыслимо. Что критика улучшает власть, а не наносит ей смертельное оскорбление. Что невиновность и честь мундира, как параллельные, никогда не должны пересекаться. Что глобальные проекты и великие стройки прекрасны, но человек живет однажды и имеет право на счастье при жизни. Что свобода не меняется на пряник, ибо пряник съедят, а свобода не вернется.
И всей своей историей мы заслужили, чтоб государство не смотрело на нас голодным ястребом, а доброй, синей птицей оберегало, как своих птенцов.
И еще, он сказал бы большое человеческое спасибо, но отказался от твоего благородного предложения. Потому что крест, который взвалили на него, соструган не вами, а от века уготован каждому, кто хочет что-то изменить. Что он не только скорбь, боль и мука, но и величайшая честь, и самая блистательная доблесть. И путь через него не обрывается на краю могилы, но ведет прямиком в бессмертие.
Все бы рассказал он тебе, Макаров. Но, имей он об этом, черт побери, ну хоть какое-то представление!
А он не имел. Был всего лишь напуганным ребенком, запертым в темном углу.
– Извините, вы не можете дать мне телефон. Никто не знает, что со мной. Я хоть матери позвоню. Или сами позвоните, я номер продиктую.
На откровение это явно не тянуло. Тянуло на ушат холодной воды, приводящей в чувство.
Позвонить матери… Он мог позвонить в штаб Валежникова. Мог и его самого набрать. Рассказать, что здесь творится, позвать на помощь, сдать негодяев с потрохами. И не скрываясь, от собственного имени. Впустить их сюда, несмотря на запреты начальства.
Хотел причаститься их правдой, поклониться в ноги Справедливости. Но, это…
Снаружи возникла пауза. Антон не знал, что за ней скрывалось. Не мог знать, что тот, за дверью, стоит сейчас перед выбором: остаться просто хорошим человеком, которым он и так был, или стать Человеком с большой буквы. Пойти на повышение, но не по службе, – по жизни…
– Нет, братан, этого не могу. – виновато прозвучало с той стороны: Узнают, – с работы попрут. А у меня ипотека и жена беременная. Прости.
А у меня ни того, ни другого. И, видно, уже и не будет. – подумал Антон, но вслух ничего не сказал, отойдя от двери. Лишь одним откровением он уже устал делиться: что не имеет решительно никакого отношения к Валежникову. Но, как видно, здесь в этом никого не убедишь.
Макаров вернулся в дежурку. Сейчас он, наверное, и в зеркало постеснялся бы взглянуть: Вот уж, воистину, разбег на рубль – удар на копейку. Это надо, так себя переоценить!
Уязвленное самолюбие требовало себе оправданий: Может, ничего страшного не произошло? Одноклассника, вон, ловили как-то, с понюшкой кокоса. Дали условняк и ничего, живет кем жил. Уже и судимость давно сняли.
С надеждой, что не так все плохо, он повернулся к дежурному:
– Так что с Неждановым?
– Попал!
– Его осудят? Какой-то срок дадут? Что будет-то теперь?
– Сбыт будет. – буднично отозвался дежурный: От десяти лет.
– От десяти?!! За что? – ошалел Макаров от услышанного.
– А нечего было языком мести! – уверенно отрезал дежурный, вроде, и говорить-то больше не о чем.
Макаров смотрел, выпучив глаза: на дежурного, на Фомиченко, который явно все слышал, но и ухом не повел.
Десять лет за «мести языком»? А дальше что, пожизненное за косой взгляд? К стенке за неправильную прическу?
Сколько раз он видел их, был с ними знаком, но сейчас будто перестал узнавать. Словно эти люди сдернули с голов латексные накладки, а под ними… под ними что-то невообразимое! Вурдалаки какие-то. А они сидят, как прежде, и ничуть не стесняются своих вскрывшихся образин!
– Что? – с раздражением спросил дежурный под сверлящим взглядом стажера.
– И вы считаете, это нормально?!
– Я ничего не считаю. Что б считать, на это начальство есть. Им за это деньги платят, они пусть и считают.
– И часто, Романыч, вот так…
– Я откуда знаю? Он здесь не приходящий – в штате состоит. Каждый день кого-то ловит, оформляет. А сколько там левых, сколько правых, мне почем знать! Я вообще, сутки-трое работаю. А он пометок на материалах не оставляет.
Дежурный отвернулся, но тут же повернулся опять:
– Макаров, откуда ты взялся, такой совестливый? И давно ли? Зыркаешь тут на других, а сам?
– Я на десять лет никого не приговаривал.
– Ясен пень! У тебя полномочий таких нет. А были б – все то же самое. Тут не в сроках дело, а в принципе: могёшь ты, или нет.
– А вы могёте?
– Если б мог, здесь бы не сидел. Каждый должен заниматься своей работой и за нее отвечать. А за других я не ответчик.
Господи, как удобно все устроились! Конечно, виноват и отвечает кто-то. Кто угодно, только не мы.
Виктор Валерич, с усами, бравый, подтянутый. Такой правильный, крепкий мужик. За версту ясно: отличный семьянин, рукастый хозяин, заботливый отец и дед. Вот так, сядет, обнимет внучка за плечи и расскажет, какова она, эта жизнь. И все будет правильно и складно.
А здесь, – включает дурака. Досиживает до пенсии и какова она, жизнь, – знать не желает.
Фомиченко, исполнительный и недалекий. Делегировал право думать другим, послав туда же любую ответственность. Сказали – сделал. Сделал – забыл. Красота! Дадут наган – пойдет ставить к стенке неугодных. Вручат связку гранат – крикнет «Ура!» и бросится под танк. Для любых целей годится. Универсальный человек!
Конечно, никакие они не вурдалаки. Здесь все, – неплохие люди. В другое время были бы героями. А сейчас… так, поле с жиденькими цветами. Невзрачными, но не ядовитыми. А посередине, черной дырой: смертоносный борщевик, отравляющий округу своими фитонцидами.
Как он смог здесь прорасти? Почему его не задавили в зародыше? Дали впитать живые соки, позволили разрастись до гигантских размеров. Ведь здесь полиция, а не логово Минотавра! Как он умудрился тут завестись?
И что же я? Как все, цветочек полевой?
Пустой взгляд стажера жестко сфокусировался на мигающем светодиоде.
Бросивший курить курильщик, анонимный расхититель материалов, незадачливый освободитель, – все это умерло в нем. Засохло и прилипло к стулу, когда он встал с пониманием, что действительно может и должен сделать.
Макаров нащупал сбоку кобуру и двинулся к выходу. Прошел мимо зеркала, взглянул и отправился дальше. А отражение… как положено, последовало за ним. Как иначе? Теперь он был равен самому себе. Был цельным и, наконец-то, настоящим. И никакие тени с отраженьями не вправе от него отставать.
Он стал человеком, вспомнившим прописные истины, известные каждому с детства, но забытые во взрослой жизни. Что Василиса Прекрасная – добро, а Кощей Бессмертный – зло. И ничего среднего между ними нет и быть не может.
Что зло коварно и вероломно, а добро прекрасно и беззащитно. И нуждается в Иване Царевиче, его крепкой руке и остром мече. И пока он готов прийти на помощь, злу не удастся победить.
Так было и будет всегда. Теперь его очередь. Иван Царевич – он. Без коня, с кобурой вместо ножен, в серой, полицейской форме вместо кольчуги. Но, тот же самый. И добро, все то же. Оно в беде и нуждается в его оружии. В его пистолете Макарова.
Да, Макаров решил застрелить Федора Романыча. Решил, решился, – не важно. Теперь все неважно: чего хочет оппозиция, какое будущее ждет его и всех остальных…
Прямо здесь и сейчас поселился страшный, черный паук и нет никакого будущего, пока он тут.
Дверь налево выводила из дежурной части. Проход направо – в коридор с камерами для задержанных. Почти классическая развилка, только без дороги прямо.
Подобно добру молодцу, стажер остановился на распутье: слева был его долг, справа ничего не было. Но, именно туда его сейчас потянуло. Сырые камеры желали с ним говорить. Повинуясь их зову, Макаров прошел в коридор.
Уже скоро, одна из них станет его домом. И еще множество таких же, мрачных, с шагреневой штукатуркой на стенах. Но сейчас, их голос был о другом. Они благословляли его. Хотели поделиться черной, но праведной решимостью. Передать ему ужас и боль своих обитателей, превратив их в силу и железную волю. Крикнуть ему вслед: «С богом!», а когда уйдет, облегченно выдохнуть: «Совершилось».
И выйдя из их мрака, он уже не остановится. Не оглядываясь пойдет и сделает то, что должен сделать.
Едва различимая тень придвинулась к прутьям обезьянника.
– Лейтенант! Подойди. – негромко позвал Василий Иванович.
– В сортир вывести? – рассеянно спросил Макаров.
– Не делай этого.
– Что не делать?
– Того, что задумал. Не делай.
Лейтенант отвлекся от своих мыслей. Каким-то образом, человек в клетке заговорил им в такт. Получилось необычно, но продолжать разговор в подобном духе он не собирался. Однако и уходить не спешил.
– Он не сам. Зло – не он.
– Тогда кто? – неожиданно для себя спросил стажер.
– Кто… Он тебе не по зубам. Не впускай его. Этого будет довольно.
Теперь точно получалось, – они говорят об одном и том же.
Макаров внимательно посмотрел на Василия Ивановича. Он уже слышал о нем. Слышал, как дежурный орал на полицейских, доставивших его в отдел. Был в курсе его истории, диагноза и уверен: Водченко придурок и скандалист.
Но сейчас, шизофреник словно видел его изнутри. Человек, которого не должно здесь быть, говорит, чего ему не следует делать. Наваждение какое-то: Если он больной, кто тогда здоровый?
Дав высказаться всем внутри, стажер будто забыл кого-то. И теперь этот кто-то взял слово, пригласив неожиданного спикера.
– Как вы узнали? – спросил Макаров тоном человека, который все понял.
– Я это видел уже. А когда увидишь, потом ни с чем не перепутаешь. Иди к себе. Здесь не твоя вина. За студентом, только, присматривай.
Опять в цвет. Но все равно, услышанное не укладывалось у стажера в голове. Захотев вернуться в реальность, он резко и с вызовом спросил:
– На меня, теперь, тоже жалобу напишешь?!
В ответ Василий Иванович устало улыбнулся:
– Мне нечего писать. О тебе в другом месте напишут. Галочку поставят.
Кровь ударила Макарову в лицо: Стыдобища-то какая. Зачем я это ляпнул!
Он виновато поднял глаза на человека в клетке:
– Разве, я ее заслужил?
– Да, сынок, уже заработал. Иди.
– Спасибо.
Макаров повернулся и ушел, а Василий Иванович остался стоять у решетки со своими мыслями: Тебе спасибо, лейтенант. Не знал, что здесь такие остались.
В углу камеры завозились.
– О чем ты с ним? – поинтересовался спросонья Копытин.
– Лейтенант хотел героем стать. Я его отговорил.
– А зачем отговорил-то?
– Герой хорош под обелиском, а ему жить. Не стоит говно хорошего человека.
– Кто хороший человек? Макаров?! Да он, пока ППСником был, всю кровь из нас выпил! Задолбал своими протоколами, гнида!
– Ну-ну, кровь… Вашу кровь комары пить не станут. А этот, сейчас, был на пороге величия. Я-вон, в свое время, не додумал сходить туда, где явку с повинной принимали…
– Василь Иваныч, ты дурак что ли? Какого величия? Он даже в сортир тебя не выгнал!
– Нет, он выгнал. Всех, кого был должен. И закрыли тему.
Опустошенный, Макаров вернулся за пульт. Разболелась голова, выглядел он совсем плохо.
Дежурный с сочувствием посмотрел на него:
– Слышь, стажер! Иди, поспи пару часов, пока все тихо.
Сил спорить не было. Макаров пошел в комнату отдыха и рухнул на раскладушку.
Казалось, ему ни за что не уснуть. Такого обилия мыслей и впечатлений он никогда не испытывал. Они сменялись перед глазами: лица, обрывки фраз, лампочки на пульте. Все это прыгало, скакало и, наконец, стало причудливо перемешиваться, превращаясь в цветной калейдоскоп.
Дыхание Макарова стало ровным и глубоким. «Присматривай за студентом» – пронеслось напоследок, и стажер провалился в забытье.
Минут через двадцать у Антона появился сосед. Леонид Чернышов, чрезвычайный и полномочный посол Республики Кича.
При высоком дипломатическом ранге, у него было три судимости за имущественные преступления, две – за насильственные, а сейчас его задержали по чужому розыску за злостное хулиганство.
При наличии пустых камер, его могли бы заселить отдельно, но подсадили к студенту. Естественно, не из гуманистических побуждений.
Войдя в камеру, Леня сразу перешел к любимому занятию всех неудачников, – самоутверждению за чужой счет. Он уселся посередине нар таким образом, что на них сразу стало тесно даже вдвоем. Без спроса взял гамбургер, махом откусив от него половину. Потом набрал в рот минералки, прополоскал его и сплюнул в угол. Отпил еще, прополоскал горло и, на этот раз, сглотнул, смачно отрыгнув углекислоту. Не дать не взять, король периода реставрации: вернулся с помпой, захватил власть над пространством и едой и теперь был готов захватить все остальное.
О чем была его вступительная речь, даже передать невозможно. Ругань на жизнь, проклятия в адрес мусоров и прочие оригинальные суждения, не понятные посторонним, лились из него мощным потоком, и Антон заподозрил, что все это говорится вообще не по-русски. Знакомыми были только союзы и предлоги, остальное – реально китайский. И при том, никакой матерщины!
Закончив с преамбулой, Леня перешел к выяснению личности сокамерника. Любые ответы вызывали в нем смесь высокомерия и саркастического смеха:
Студент – ха-ха-ха, плевок сквозь зубы.
Двадцать один год – хе-хе-хе и опять плевок.
Первый раз за решеткой – ох-хо-хо и громкая отрыжка.
Услышав, что Антон задержан за наркотики, Леня принял вид негодующего праведника и начал ему выговаривать с высоты прожитых лет и подобия человеческой морали:
– Что вы за идиоты! Выпей водки. Что ж вас на эту дрянь тянет!
– Вообще-то я не употребляю. – попытался оправдаться Антон.
Потом, между поучительных реплик, рассказал про Федора Романыча и театральный кружок в комнате для допросов.
Леонид слушал, и дерзкое выражение стало покидать его лицо. Оно теперь вытягивалось, глаза округлялись в орбитах, а речь почти пришла к литературной норме:
– А сколько порошка-то было?
Полусжатым кулаком Антон показал примерный размер свертка.
– Да это, наверное, грамм сто будет!
– Наверное. – легко отозвался молодой.
И эта легкость бритвой полоснула Леониду по сердцу. Черствому, но не каменному: Боже мой! Студент, похоже, не понимает, в какую тему его вписали!
Дальнейшие расспросы подтвердили эту догадку, а кроме нее – еще более ужасную: парень здесь реально ни за что.
Что-то отеческое, так и не нашедшее выхода в его бесшабашной жизни, теперь настойчиво попросилось наружу. Где-то у него самого рос сын, с которым он виделся всего лишь дважды, но всегда желал ему добра. Чуть помоложе был сынок, но, в общем, дети. И тот, и другой.
– На, вот, возьми. – протянул Леонид почти полную пачку сигарет, из которой оставил себе две штуки.
– Не курю я.
– Бери. Это здесь как валюта. Обменяешь на что-нибудь. Бери!
Пораженный такой резкой переменой и неподдельным участием, Антон взял сигареты и засунул в карман.
Леня пошарил у себя в одежде, пытаясь найти еще что-нибудь полезное, но больше ничего не нашлось. Очень хотелось обнять пацана, прижать к себе. Но, конечно, здесь это неуместно.
Вот уж, чем было не удивить Леонида, так это невиновными за решеткой. За свои четыре ходки он насмотрелся на них вдоль и поперек.
Одни все отрицали тупо, без огонька. Другие – с фантазией, с задором!
Спер немного – менты сделали на нем показатели. Воровал вагонами – политический страдалец и жертва режима.
Мошенников подставляли коварные конкуренты. Насильников оговаривали алчные подруги. Педофилов – похотливые падчерицы в сговоре с мамашами.
Разбойники честно забирали свое с подлых должников. Убийцы сами отбивались от чудовищ, стоя перед выбором: или их, или они. И все, как один, оказались не в то время не в том месте.
Так что, куда не плюнь, обязательно попадешь в невиноватого.
Что говорить, Леня сам безвинно страдал. Но, если честно, положа руку на сердце: Да, бывало, что давали сверх меры. Вешали лишнего: украдешь раз, а тебе, вдогонку, три чужих эпизода. Но, чтоб совсем на ровном месте…
Что же он натворил, этот Антон? Дочку начальника обрюхатил или любимую собаку переехал скутером?
– У меня брат, в прошлом году, сюда загремел. – начал Леонид: Брательник, – оторви и выбрось. Дерзкий до одури. Чего-то там набурогозил, короче, ментов вызвали. Он на них с ножом стал кидаться. Всех их отцов-матерей по матушке вспомнил. В бобике стекло выбил. Труба короче. Реально – убить мало. Сам бог велел крепануть. Так ему коробок с травой подсунули. Год отвисел братан, за хранение, и на свободу. Я к чему говорю: ты что такого сделал, что тебя так загрузили?
– Ничего. Не знаю… Говорят, что я оппозиция.
– Оппозиция? Не слышал про такую статью.
– А много дадут за хранение? – спросил Антон после некоторой паузы.
– Хранение? – переспросил Леня. Хорошо, что в камере полумрак и не видно глаз. Не привык этот человек распускать нюни. Давно забыл, что это такое. Если и наворачивалась у него слеза, то от ветра в лицо или мошки, попавшей в глаз. Еще мог рассмеяться до слез.
Здесь не было ни мошек, ни ветра. И смешно не было, а картинка расплылась: Что ответить сопляку? Сказать: три года, пять… Смысл? Не спасет его святая ложь и ничем не поможет.
Отвратительная роль нежданно выпала ему. Роль врача, объявляющего безнадежному больному кошмарный диагноз.
Наверное, лет пять он отсидел бы сверху, только б ее избежать. Ждал, что в коридоре послышатся шаги и его заберут. Все равно, куда, лишь бы отсюда. Но нет, тихо за дверью. Ваш выход, маэстро!
– Антох, тут это… В общем… не будет у тебя хранения. С таким весом хранение не шьют. Будет сбыт в особо крупном. От десяти до двадцати или пожизненно.
– Почему сбыт? У меня ж изъяли… – начал Антон, до которого названные числа пока не дошли.
– Студент, очнись! Десятка – край. – прозвучало зловещим рефреном: Все, сынок. Кончилось детство.
Леня закурил, сделал пару затяжек:
– У Романыча все районные наркоманы на крючке. Завтра прибегут и под присягой подтвердят, что это ты им говно продавал. Фото им твое покажет, будут пальцами в тебя тыкать, как в родного.
Пыжик, конечно, не дадут. Двадцать тоже. Десятка твой трамплин и до пятнадцати. Девять, если уж совсем звезды сойдутся.
– От чего это зависит? – неожиданно серьезно спросил Антон, впервые посмотрев на Леонида в упор.
– Он еще и с обыском приедет. А порожняком Романыч не ездит. И весы отыщет со следами, и тару. Сегодня уже не поедет. Завтра. Да… завтра. – продолжил Леня, словно не заметив вопрос.
– От чего зависит срок? – повторил Антон.
Леонид посмотрел на него. Все тот же человек сидел рядом, но это был уже не ребенок. Еще не видевший ни СИЗО, ни зоны, он будто сравнялся с ним, перестал быть Антохой, студентом, сынком…
– От разного. – отозвался он: Привлекался – не привлекался, иждивенцы, характеристики, болезни. С какой ноги встал судья, какое настроение у прокурора. От мутатени всякой, короче.
– А если я ни в чем не виноват? Если я не признаю?
– А если я не признаю, что сижу сейчас с тобой в этой камере, так что? Просочусь в отдушину и окажусь дома, на диване? Все уже произошло. И от тебя больше ничего не зависит. Пойми это, Антон. Теперь все за тебя решают другие. Все. Херово это звучит, но… Хочешь, сказок тебе понарассказываю?
– Не хочу.
– И я не хочу.
Оба замолчали и погрузились в свои мысли. Антоновы были скорее не мыслями, а попытками прийти в себя. Словно он пропустил серию ударов от боксера-тяжеловеса и теперь огромные гематомы заслоняли ему глаза, в ушах звенело и пол поменялся местами с потолком.
А вот Леня гонял конкретные мысли о конкретном человеке:
Романыч – гад! Старая, плешивая крыса! Если есть железное доказательство отсутствия бога, так это ты! Как же носит тебя земля? Чем оправдывает мироздание то, что ты существуешь? Когда и чьи идолы и истуканы могли бы тебя простить?
Честно скажу, не в этих фразах размышлял Леонид о Романыче. Но, смысл был этот.
Собственно, размышлять можно было по-разному и мысли, говорят, материальны. Но, видимо, не настолько, как хотелось бы.
А из полезного… Единственное, что приходило на ум: поделиться с пацаном опытом. Хоть как-то помочь вписаться в новую жизнь. Хоть от чего-то защитить, оградить. Но как это сделать? Как объять необъятное в столько короткий срок? Это ж, как «Войну и Мир» написать на одном дыхании!
И Леня начал свои наставления, перескакивая с темы на тему, запинаясь и углубляясь в ненужные подробности. Вот некоторые из них:
– На адвоката особо не надейся. Со следователем не спорь, подписывай все что даст. Все равно по его выйдет, а станешь палки вставлять, он тебе свиданья с передачами запретит. Будешь на голой баланде сидеть и спать на казенных простынях.
Зайдут посылки, – как с ними поступать дело твое. Можешь сам съесть, хочешь – часть отдать на общее, а можешь все. Это только на твой выбор. Будут разводить – не слушай. На этап себе откладывай, там ой как пригодится. А заедут к вам с этапа, – не жлоби. С этими бог велел делиться. Знаешь, как говорят, лучше лишний год отсидеть, чем один раз этапом скататься.
Спорно, но понять Леонида можно. Сам-то он всегда заезжал по делу и с полным раскладом. Откуда ему знать, что должен говорить следователю ни в чем не повинный человек? И передачки следователь, если что, запретить не может. А про этап – да. Все точно.
– Фильтруй базар. Не «спасибо», а «от души». Не «спросить», а «поинтересоваться». Не «сесть», а «присесть». Матом не ругайся. Это здесь можно, между делом, кого-нибудь обозвать или послать, а там, скажешь: Твою мать! А тебе: Когда это ты был с моей матерью? Ты вообще, с ней знаком? Схватят за язык, предъявят. А не обоснуешь, – спросят. Могут жрачкой, могут деньгами, а могут и ртом с задницей! Вообще, поменьше болтай, побольше слушай.
Если про кого что услышишь, дальше не передавай. Не угадаешь, откуда и как потом вылезет. С расспросами к людям не приставай. Что надо – сами расскажут. А будут к тебе привязываться, скажи: Ты мент, что ли, пробиваешь?
Все верно, Леня! Оно и на свободе сплетничать и сквернословить нехорошо. А в обществе сложных и нервных граждан с биографией, которой можно пугать графа Дракулу – тем более! Принимается. Одного только, Леонид, ты не знаешь: как же надо его, блин, фильтровать в дежурной части этого ОВД!
– Будут в стукачи вербовать, тут думай сам. Администрация к тебе получше будет относиться, но зоновские опера – не агенты 007. Конспирации хватит максимум на месяц, а потом все узнают, какой ты масти. Станешь очень неуважаемым человеком, а из козлов и в петухи – рукой подать. И дорога эта в один конец, опустишься один раз и на всю оставшуюся.
А вот, приедешь на зону, в СДП будут предлагать, записывайся не размышляя. Тут без вариантов, не пойдешь по-хорошему, запишут по-плохому. Или весь срок по ШИЗО и СУСам просидишь, почки с печенью там оставишь.
Сам стукачей не бойся. Не болтай лишнего и все будет в ажуре. В каждой камере будет стукач. Обычно из тех, кому много светит. Будут тебе рассказывать о своих подвигах, как они грабили-убивали, а менты их так и не поймали. Не верь! Все сказки или они за это уже отсидели. А рассказывать будут, что б ты им в ответ про свои дела рассказал. Операм цинканут, те запрос сделают и вот тебе еще эпизодик. Обставят, вроде они сами раскрыли, а реально от длинного языка прилетит.
Здесь не поспоришь. Если мечтал в детстве стать разведчиком, то в тюрьме для этого не лучшее место. И плакат «Не болтай!» очень милый. Винтажный, но всегда актуальный. Ты бы еще объяснил, что такое СДП, ШИЗО и СУС – цены б твоим проповедям не было!
– Пока чалишься, переписку с кем-нибудь замути. Если с фантазией плохо, слова там, нужные, подобрать не можешь, попроси соседей. Это не западло. Бабы на зеков падкие. На воле-то, вон, одни педики да маменькины сынки. А женщину подсознательно к настоящему мужику тянет. Жесткому, такому, что б без сантиментов.
Пиши: по ошибке попал, оговорили, подставили. Спишь и видишь семью, детей и ее, самую лучшую на свете, своей законной женой.
Выйдешь – теплый угол и бабенка под боком. А повезет, еще и посылками завалит, на длительные свидания приезжать будет. Хоть какие-то телесные радости.
Жизненно. Но с учетом возраста обучаемого… До мечты о бабенке под боком он не дорос. Ей богу, пока нет. О другом мысли и чувства в двадцать один год. Жаль, Леня, что ты об этом забыл.
– И еще, запомни: обязательно набегут всякие решалы, мутные типы. Будут обещать условно-досрочно, актировки, помилования, смягчения, – не верь! На деньги разведут, в кредиты вгонят, жилье заставят продать. Последнее выдоят, а ничего не сделают.
Не бывает по твоей статье смягчения. Никогда! Скорее убийцу амнистируют, чем тебя. Пусть, лучше, передачку лишнюю зашлют или администрацию колонии подогреют. На зоне, кого греют, тот и в почете. И у заключенных, и у администрации.
Верю, Леонид, ты это из добрых побуждений. Только что хуже: остаться без денег или потерять надежду? Да, денег надежда не стоит, но она дороже. Лишь две вещи на свете равноценны ей. Как она, не сводимы и не оценимы в материальных благах. Как сэкономить на надежде ты рассказал. Но, вот, как жить без нее, попробуй, научи!
Говорил-говорил бывалый и остановился: Господи, что я несу!
И правда, Леня, что ты несешь! Усади перед собой пятиклассника и растолкуй ему за час азы квантовой физики. Что останется у него в голове? Наверное, что кванты живут в Африке, по соседству с Бармалеем, и чем дальше от них держаться, тем лучше. Вот, то же самое получилось, Леня. Один в один!
– В общем, если совсем будет туго, скажи, что с Чернышом в близких, сидели вместе. Это погоняло мое, Черныш. Нормальные поймут, а от беспредельщиков никакими именами не спасешься. Я тоже замолвлю перед людьми. Как фамилия у тебя?
– Нежданов.
– Держись, Нежданов Антон. Длинная дорога впереди. И на блатную романтику не ведись. Чушь это все. Постарайся остаться человеком.
Странно это напутствие прозвучало именно от него. Как если б черт рогатый заблажил «Отче наш» и осенил крестным знаменем. Но, что сказано, то сказано.
Метаморфоза не изменила отношение Антона к Лене. Отвращение никуда не делось, но… Можно его презирать, ненавидеть, за человека не считать, – невозможно ему не верить.
Как гонец, принесший плохую новость, он подлежал утилизации. Только, от новости уже не отделаться. Теперь она твоя, Антон. Осмысливай, принимай.
Маэстро закончил и, по закону жанра, вскоре за ним пришли.
С операми из соседнего отдела Леонид встретился тепло. Сразу начали кого-то вспоминать, обсуждать. Смех, шутки, сплошной позитив. Только не облобызались. Даже не верилось, что сейчас его потащат за решетку, а не на веселую пьянку.
Настало время немой сцены. Немой на языке, но многословной внутри.
Сколько времени сейчас? Между трех и четырех, наверное. Глухая, темная ночь. Все звуки стихли. Только стартер от ртутной лампы гудит в коридоре. Слышно, как в туалете журчит вода, а больше ничего.
Еще час-полтора и начнет светать. Для всего мира настанет новый день. Но, этот мир больше не захочет знать наркоторговца. И завтра для него не наступит.
Завтрашний день умер. А вместе с ним еще бесчисленное множество дней. Будто поздний октябрь дунул ледяным ветром, и они осыпались за одну ночь.
Завтра не будет ничего. Свидания не будет. А белокурая девочка, самая заветная мечта, словно утратила живые черты. Образ ее померк и выглядел теперь потемневшим ликом на треснувшей доске. Лишь крохотная лампадка памяти станет ее освещать, пока другие, более яркие, но менее приятные воспоминания не задуют свечу окончательно.
Что там завтрашний день… Сама жизнь закончилась. Как-то странно было подводить ее итоги в двадцать один год. Дико! Но именно там, в этих итогах, шокированная психика надеялась найти нечто, опору, которая поможет пережить предстоящее. Что же видел студент за это время?
Рос без отца, с матерью и бабушкой, безумно любившими его. Мать волновалась за него, контролировала, но всегда признавала за ним право на личное пространство. Этим пространством была его комната, его вещи, в которые никто никогда не лез.
Здесь он впервые услышал рэп и проникся его энергетикой, увлекся, как казалось, на всю жизнь. Пытался писать тексты, рвал листы, переписывал, уверенный, что никто не станет заглядывать ему через плечо.
Здесь он освоил компьютер. Стал заядлым геймером, погружаясь, сквозь монитор, в иные, выдуманные миры. Перебил мириады врагов вместе с друзьями и партнерами по игре.
В этой комнате он чувствовал материнскую любовь и здесь же, впервые, ощутил другую любовь, уже свою собственную.
Это был его мир. Маленький мир, который, со временем, расширится, прирастет новыми обитателями, станет для них таким же своим. Теперь этот мир сжимался до размера тюремной камеры. А обитатели, когда заведутся, будут хуже тараканов и крыс. Один поусатее, другой порыжее, вот и вся разница.
А там, в теперь уже недосягаемом месте, осталось лежать нечто особенное. То, что принадлежит только ему. Его стихи, написанные в семилетнем возрасте, на тетрадном листке в клеточку. Выведенные крупным детским почерком, не очень складные, с ошибками. Они посвящались однокласснице, его первой любви.
Она их не читала, и никто не читал. Наверное, случись такое, Антон сгорел бы со стыда. Потом были средние классы, старшие и если б это сочинение попалось ему на глаза, то непременно было разорвано в клочья.
Но, листок исчез. Ушел туда, куда уходит детство, и Антон о нем забыл. А как-то летом, после первого курса университета, он основательно прибирался у себя в комнате. Перебирал школьные тетрадки, дневники и вдруг нашел его!
Сундуку с золотом он бы не радовался так, как этой страничке в клетку. Будто это старый школьный друг, уехавший с родителями на Север, посреди учебного года. Пропал надолго, а потом вдруг вернулся. И ты стоишь в неловкости, не знаешь, о чем говорить. Нет больше общих тем, нет общих интересов, но связь с ним так сильна, что слова не нужны.
Он застал тебя на старте, когда ты был самым искренним и настоящим. Когда вся жизнь была впереди, а чувства… еще стеснялись самих себя, не ведали, как выйти наружу и выводились крупными буквами на тетрадном листе.
И далее, через годы, весь вонюче-волосатый, брутальный, внешне бесчувственный мужской мир, как клубок, намотается на этот листок, как на ось. И что б там ни было, на поверхности, он будет зарыт внутрь, как Толстовская Зеленая палочка. Пока он там, ничего плохого не может случиться. И счастье обязательно прибудет в срок, чтобы остаться с Антоном навсегда.
Но, теперь… Ужасающе живо предстала перед ним картина: животные, с черными, как ночь, сердцами, педантично перерывают его имущество. Упраздняют само понятие личного и сокровенного. Дешевыми трюками извлекают припасенные заранее наркотические «артефакты», пишут каракули в протоколе. И после их паскудного шапито, – распахнутые дверцы шкафов, вывернутые полки, разбросанные вещи… А на полу – тот самый листок в клетку со следом грязного ментовского ботинка.
Антон подумал о матери и внутри все сжалось. Вот, она стоит на подгибающихся ногах, оперевшись о косяк его комнаты. Сзади соседи-понятые, прижимают руки к груди, повторяя: «Да что же это?» Смотрят на происходящее, не веря собственным глазам. Не веря… А поверят ли ему? Она поверит, повинуясь материнскому инстинкту, как верят в невиновность своих чад матери всех преступников. А если не как мать? Если без инстинктов? Ведь все обстряпают «по закону». Слава богу, бабушка до этого не дожила…
Друзья… поверят ли они? Наверное, но не до конца. А вскоре и вовсе забудут.
Вот и все. Ось вырвана. Вместо нее – полуграмотный протокол, подписи понятых, грязь, от которой никогда не отмыться.
Эта гнилая сердцевина никогда не обрастет ничем человеческим. От грязи уродится грязь. Жизнь пойдет под откос, и Зеленая палочка потеряет свое волшебство.
Разбор прожитого закончился и вычисленный итог поразил Антона: Рэп и гаджеты. Вот и весь его багаж перед отправкой в ад. Любовь лишь поманила пальцем, так и оставшись несбыточной мечтой. Боже, как мало! По сути – ничего!
Но, этого не может быть. Было еще что-то. Что? Ну, конечно, конечно. Было. То, без чего нет ни рэпа, ни гаджетов, ни любви. Без чего вообще ничего не бывает: Свобода. Как воздух, незаметная, пока она есть. А теперь – самый главный актив, внезапно съеденный казенной инфляцией.
Когда-то о ней мечтали, погибали за нее. Но, когда это было? В стародавние времена в тридевятом царстве?
Не так давно, Антоха, не так давно. И «мечтали-погибали» я бы не спешил использовать в прошедшем времени. Впрочем, теперь он и сам это понимал.
Не раз он слышал, что безвыходных ситуаций не бывает: Но, где сейчас этот выход? В каком углу камеры его поискать?
С этими мыслями студент сидел, тупо рассматривая крупную вязку на своем свитере.
А через три стены, в обезьяннике, у Василия Ивановича кольнуло сердце. И он знал, о чем этот укол: Студент…
Бездна разверзлась перед Антоном, дыхнув терпким запахом табака и пота. И вся обитающая там мерзость замерла и подняла на него свой взор:
Передачки, собранные на последние деньги и вскрытые письма со штампом цензора; Столыпинский вагон и овчарки, харкающие пеной на снег; расписные сокамерники с синюшными, голыми черепами и алюминиевые кружки с чифирём; баланда из брюквы с соевым мясом и коричневая мокрота на бетонном полу; ледяной ветер на промерзшем плацу и жара в душной, закопченной промке; тюремные доктора, скупые на таблетку аспирина и пустые надежды на УДО, амнистию, помиловки.
И дни: пустые, похожие друг на друга, как опавшие желтые листья, сливающиеся в недели, месяцы, годы. Отупляющую беспросветность и безысходность…
Сама смерть, но не сиюминутная, а отложенная и разнесенная на уйму лет, открылаперед ним свой хавальник, который не закроется, пока не съест его разум, молодость, здоровье и все, ради чего люди живут на этом свете.
А сзади – медленный, но верный, неумолимый каток правосудия. С коробкой без задней передачи, не умеющий ни свернуть, ни затормозить. И его водители, механизаторы от бога: забронзовелый судья, подражающий своей языческой богине, с вечной повязкой равнодушия на глазах, балагур-прокурор, переписывающийся с кем-то в вотсапе, пусторечивый адвокат с потными ладонями и бездонным карманом.
Где-то глубоко, в его чреве, проскочила искра, и неубиваемый двигатель ожил, зашевелил поршнями. Прогреваясь и урча все ровнее, выходил на рабочие обороты. Его низкий гул, словно раскаты далекой грозы, донесся до камеры номер шесть, отразился от стен, задребезжал стеклами в узком, зарешеченном окне.
И этот гул не стихнет. Будет нарастать и приближаться, пока кости не хрустнут под его многотонным колесом.
Если есть духи предков, ангелы-хранители, добрые феи, все ходатаи за нас перед чем-то высшим, поспешите. Ваше время пришло. Когда еще вам следует появиться, если не сейчас! Ведь, только что-то невероятное, сверхъестественное, способное отменить гравитацию и ход времени, было в силах переписать ужасный сценарий.
Задернуть занавес над сценой и объявить: это все неправда. Это глупый спектакль, фарс! А в жизни такого не было и нет. И никогда не будет!
Да, все подвластно высшим силам, одно плохо: неизвестно, существуют ли они. И как наладить с ними коммуникацию, когда их вмешательство – последняя надежда.
В общем, можно верить в их причастность, можно нет. Но, маховик других событий и лиц, случайных и аполитичных, уже давно набирал обороты, чтобы отменить беспросветный мрак этой ночи.
Самая скромная роль выпала Александру, обычному парню из обычной многоэтажки.
Сколько себя помнил, Сашка занимался спортом, отслужил срочную в ВДВ и посмотреть на него было любо-дорого чисто эстетически. С румяными щеками, наливной, как яблоко, сгусток молодой энергии. Сжатая пружина из мышц. Не сильно умная пружина, но это поправимо.
Машины у Александра не было, да она ему и не нужна. Невозможно представить, что он тошнит в заторе, в бесконечной веренице полуживых черепах.
Когда-нибудь, энергия, направленная в правильное русло, усадит его на сиденье бизнескласса. Но это позже, а сейчас… Велосипед! Вот транспорт молодых и неуемных.
Ветер в лицо, нет пробок, не нужен бензин. И парковка не нужна. Двухколесного друга Саня хранил в подъезде, пристегнутым тросом к батарее.
Здесь все знали, чей велосипед и на транспортное средство не покушались. Санек уж думал, его и пристегивать не обязательно, но ошибся. Вышел однажды, поутру, а переднего колеса нет!
Первым порывом стало пойти и разобраться самому. Вероятный воришка был ему известен: сосед с седьмого этажа, шестнадцатилетний, рыжий охламон с завидущими глазами и шилом в заднице.
Во все ему надо было плюнуть или поцарапать ключом, или подпалить зажигалкой. А оставленное без присмотра, – реквизировать вне зависимости, нужно это или нет.
Однако, зная свой характер, закаленный битыми о лоб бутылками и кирпичами, Санек решил этого не делать: Мало ли! Вдруг, украл не он? А шанс доказать невиновность малолетнему подонку может и не выпасть. И вообще, все шансы в жизни могут пресечься.
Поэтому он позвонил в 02, где его переадресовали в дежурную часть местного ОВД. Там посоветовали написать заявление участковому и дали адрес опорного пункта полиции, куда он незамедлительно отправился.
На двери висело объявление, что участкового сегодня не будет, а если сильно надо, – приходите в райотдел. В райотделе сказали, что участковый у них не появлялся и его стоит поискать на обслуживаемой территории, в опорном пункте полиции.
Сначала, закольцованность этих обстоятельств была Саньку неочевидна, и он честно пытался застать служивого то там, то тут. Но, вскоре он осознал роль цирковой лошади и вернулся к мысли про самосуд.
Точку в его метаниях поставила подруга. Говорит: кроме вас, конечно, никто, но отнеси-ка ты заявление в райотдел и сдай под роспись. Прямо секретарю начальника занеси, и порочный круг разорвется.
С утра, Александр пришел в полицию, поднялся на третий этаж и постучал в канцелярию. Из-за двери ему ответили «Ожидайте!» тоном, которому позавидовал бы его армейский командир. И Саша стал ожидать, воткнув наушники в уши и прогуливаясь по коридору взад-вперед. Потом подумал, что может не услышать приглашение и вынул один наушник из уха.
Через некоторое время мимо прошел полковник, спросил, что ему нужно, смерил подозрительным взглядом и скрылся за дверью с табличкой «Начальник ОВД». Потом к нему зашел майор, вышел, еще раз зашел. Потом оба выскочили, и майор чуть не сбил его с ног.
Вот и все, что сделал Александр для Антонова спасенья.
Вторым орудием судьбы выступил Михал Михалыч.
Он сам был сотрудником органов, но, контактировал по службе не столько с полицией, сколько со смежными спецслужбами. Встреча же с полицейскими не сулила последним ничего хорошего: Михал Михалыч был старшим оперуполномоченным управления собственной безопасности и занимался отловом нечистых на руку коллег.
Работа приносила ему удовлетворение, хотя добрая половина задержанных оставалась при должностях и даже шла потом на повышение. Некоторые передавали ему привет, кто поумней, – демонстративно не замечали при встрече. И ни один не прекратил заниматься тем, за что попал к Михал Михалычу в разработку.
Но и тех, кого все-таки осудили, ему доставало. Крестниками он гордился, поскольку был честным. И ментом, и человеком.
У Михал Михалыча шел льготный стаж и пенсия не за горами, однако со службы пришлось уйти досрочно.
В последнее время он разрабатывал группу взяточников, обиравших пассажиров на вокзале. Устроили оперативный эксперимент – контрольную дачу взятки. Пометили деньги, наставили микрофонов, видеокамер и заняли места поблизости.
Подставной узбек гулял с клетчатым баулом, привлекая мздоимцев, как блесна щуку. Пяти минут не прошло, как они появились. Проверили документы, к чему-то придрались и предложили решить вопрос на месте.
Узбек помялся, поторговался для достоверности. Купюры перекочевали из кармана в карман, и оперативники бросились задерживать хапуг. Двое из них обреченно застыли на месте, но старший наряда, прапорщик, отказался принимать такой конец.
Швырнул деньги в толпу, выхватил табельный пистолет и выстрелил в подбегавшего Михал Михалыча.
Пуля пробила ему легкое и застряла в позвоночнике. Спинной мозг, к счастью, не задела и ее извлекли, вроде как, без последствий. Тем не менее, ВВК признала Михал Михалыча негодным к дальнейшей службе и его комиссовали.
В денежном содержании не обидели и теперь он, уже месяц как, оформлял пенсию и привыкал к неожиданной роли домохозяина.
Несмотря на брутальную профессию, Михал Михалыч был не кровожадным и вообще, не злым. Был женат на своей жене и на своей работе и никого из них не обманывал.
Поэтому, когда друзья пригласили его на охоту, такой, разухабистый мальчишник с антисемейными развлечениями, замаскированный безобидным словом, он прихватил с собой и супругу.
На природе он ограничился водкой и шашлыками, саму охоту намеренно проигнорировав.
Зато, неожиданно, это занятие увлекло благоверную. Она выпросила у кого-то карабин и выстрелила вслед убегавшему кабану. Кабан спасся, оглушенный восторженными визгами, но, вот, само ощущение стреляющей палки в руках, жене Михал Михалыча понравилось. Образ человека с ружьем прочно застрял в воображении.
Вернувшись домой, она заявила, что желает быть охотником и иметь собственное оружие. Это показалось Михал Михалычу блажью, и он не обратил на нее внимания. Но, время шло, а любимая не унималась.
Первым тревожным звонком стало ее вступление в общество охотников и рыболовов. Не знаю, что подумали в правлении этой организации, но, гендерных ограничений у них нет, и новоиспеченный охотник в юбке получил свой членский билет.
Затем спутница жизни приобрела металлический сейф, обклеила его пленкой, в цвет мебели, и прикрутила рядом с центром женской вселенной – спальным комодом.
Говоря «приобрела» и «прикрутила», я, конечно, не имею в виду саму хрупкую женщину. Все это сделал Михал Михалыч, поставленный в такие условия, что не приобрести и не прикрутить уже не мог.
Идя на поводу у лучшей половины, супруг рассчитывал, что до финала этот марафон не дойдет: впереди были курсы владения огнестрелом. Увы. Жена и их прошла, и вопрос о покупке встал в полный рост.
Хоть это Михал Михалыч сделал на свой вкус. Купил супруге карабин Сайга, крутой сходством с автоматом Калашникова, но совершенно негодный для настоящей охоты.
Жена в баллистических тонкостях не разбиралась, а он заверил: Прекрасный карабин! Теперь кабан от тебя не уйдет, поскольку ты сможешь палить в него очередями!
Приврал, конечно, поросенок.
На охоту жена так и не собралась. Но, вылезло другое: она стала буквально нянчится с Сайгой. Каждый день доставала из сейфа, чистила, смазывала, полировала. Вскоре к ней присоединилась дочь, и они углубились в это занятое вдвоем, доставая карабин теперь дважды на дню. Как секта, с ружьем-божеством. Выглядело это мило и по-идиотски одновременно.
Чем бы дитя не тешилось, – философски решил отец семейства. Патроны Михал Михалыч предусмотрительно отнес к себе на работу.
Но, оружие и без патронов детям не игрушка. Он это понял, когда вернулся домой и застал дочь за увлекательным занятием: Его подрастающий ребенок, обладающий вкусом птицы-сороки, аккуратно обклеивал приклад Сайги стразами Сваровски.
Никакой опасности для ее жизни и здоровья это не представляло, но угрожало психическому здоровью уже самого Михал Михалыча. Будучи офицером и постоянно имея контакт с оружием, ничего более противоестественного, что можно сделать с карабином, он представить не мог. Точнее мог: видимо, дальше последует переплавка ювелирных украшений и обкладывание идола золотыми пластинами.
Михал Михалыч проявил твердость, отобрал Сайгу и запер ее в сейф. А ключи, вслед за патронами, отправились к нему на работу.
Не сразу, но страсти улеглись. Истукан скрылся в своем капище, и паломничество к нему прекратилось. На крышке сейфа организовалась полочка для кремов, на двери запестрели магнитики.
Прошло несколько лет и о Сайге забыли. Но, на днях, раздался звонок из разрешительной службы: Лицензия заканчивается. Необходимо продлевать!
Михал Михалыч надеялся, что супругу давно отпустило. Однако психоз возобновился вперед лицензии.
– Ты на охоте один раз в жизни была. В первый и последний раз. В кого ты собралась стрелять? – пытался он уговорить жену.
– Соберусь! Просто ты меня еще как следует не достал! – то ли в шутку, то ли всерьез ответила она.
В общем, спорить бесполезно, разрешение надо переоформлять.
Как человек под погонами, Михал Михалыч смутно представлял гражданские процедуры, связанные с этим делом. Знал только, что это муторно и хлопотно, а как именно – не знал.
Установленный порядок можно было выяснить в Интернете. Но, теперь доча припомнила отцу историю со стразами и наотрез отказалась ему помогать: демонстративно вставила наушники в уши и, подпевая кому-то, закатила глаза в потолок.
Михал Михалыч понял, что проще сходить в отдел и на месте узнать, что к чему. Жил он недалеко и с утра, прямо к открытию, отправился выяснять.
В 9.00, в кабинете инспектора никто не появился, и он стал ожидать, рассматривая окружающую обстановку.
На стене висели стенды, призванные разъяснить гражданам порядок получения государственной услуги. На них замысловатые схемы, наподобие программных алгоритмов: квадратики, ромбы, стрелки. Если не то, то это. Не получается так, попробуйте эдак. Все равно не получается – вернитесь ко второму пункту и по новой. В общем, пока не спросишь, – хрен поймешь!
Вскоре, мимо него прошел начальник ОВД, с которым они, когда-то, начинали вместе службу. Начальник остановился, перекинулся с Михал Михалычем парой слов и направился дальше, к себе. А Михал Михалыч остался ждать.
Это все. Не сделав ничего особенного, он внес свой вклад в спасательную операцию, которую и представить себе не мог.
Самыми важными участниками вызволения Антона стали Иван Петрович с напарником и их транспортное средство, а более всего, антенна у него на крыше.
Петрович был работягой и опробовал множество профессий, пока не нашел себя и стабильный доход в чистовой отделке квартир.
Пара лет ушла у него на сбор бригады. Перебрав кучу пустой породы: лентяев, ворюг, алкоголиков и криворучек, Петрович нашел свой алмаз: Игоря. Работящего, смышленого малого, без вредных привычек и задних мыслей в голове.
Вторым, подлинным алмазом Петровича, была его машина. До нее он ездил на старой ГАЗели, сменившей перед этим дюжину владельцев и отработавшей на маршрутах, не поддающихся количественному учету.
Из достоинств у нее была элементарная конструкция и возможность ремонта на коленке, а недостаток один: усталость от людей и от жизни. Трудно сказать, кто из них на ком ездил, но страдания были обоюдны.
И тут, на Ивана Петровича свалился неожиданный подарок. Его шурин, это который брат жены, работал завгаром спецгаража в какой-то спецконторе.
Однажды он зашел в гости, принял лишнего на грудь и размяк под жалобы и причитания свояка. Словом, проникся и предложил Петровичу, за недорого, приобрести списанный из их конторы минивэн: тонированный в ночь, черный Фольксваген Каравелла.
Передавая ключи и документы, шурин хитро подмигнул ему на прощание. Иван Петрович влюбился в машину с первого взгляда. И дальнейшее знакомство только укрепляло это чувство.
Подвеска микроавтобуса подходила больше танку, чем легковому автомобилю.
Спереди, под подобием капота, стояло вообще что-то невообразимое: V-образная восьмерка аж с двумя турбинами.
Одна из них оказалась мертвой, вторая жалобно подвывала на ходу, добавляя не столько мощности, сколько высоких тонов в низкое урчание мотора. Сам же мотор был великолепен и прекрасно тянул безо всяких турбин.
Кузов Фольксвагена, похоже, чем-то напугал коррозию, и она боялась близко к нему подойти.
Салон отлично сохранился. Убрав задний ряд сидений, Иван Петрович превратил его в грузопассажирский вариант.
Из обшивки торчали многочисленные жгуты из проводов. Видно, в свое время, он был под завязку напичкан какой-то аппаратурой. Все это, естественно, перед списанием демонтировали. Осталась только небольшая антенна, прикрученная так, что ее не смогли отодрать. Петрович, было, подключил к ней магнитолу. Но, ни одна радиостанция не захотела на нее ловиться, и осталась антенна торчать бесполезным украшением.
Следующий сюрприз ждал Ивана Петровича, когда он заехал к товарищам, в автомастерскую.
Здесь его друг пытался победить несговорчивую гайку, соорудив приспособление из воротка и нескольких удлинителей и прикладывая к ним максимум своих сил. Конструкция пошла наперекосяк, рука соскочила, и девятнадцатая головка картечью полетела в тонированное стекло Фольксвагена. Ба-бах! И стеклу, по всем показаниям, пришел конец.
На ватных ногах, побледневший Петрович подошел и с изумлением увидел, что на нем не осталось ни царапины.
Озадаченные мастера стали выдвигать гипотезы, предположив, что стекла в машине бронированные. Кто-то предложил проверить с помощью кувалды. Иван Петрович покрыл их матом и уехал, в душе оставшись очень довольным.
Была у минивэна и еще одна приятная особенность. За полгода, что Петрович на нем ездил, ни один инспектор ни разу его не остановил. Доходило уже до смешного.
Как-то, заговорившись по телефону, он не заметил красный свет и выехал за стоп-линию метра на три. Да еще и поворачивать собрался не с того ряда. И конечно, владелец полосатой палки оказался тут как тут.
Полицейский строго посмотрел на Петровича и перехватил жезл в руке, очевидно намереваясь им махнуть. Но, потом, повернулся спиной и, дунув в свисток, остановил поперечный поток.
Этот демарш поверг Петровича в ступор. В зеркалах заднего вида он пытался разглядеть кого-нибудь, достойного таких привилегий. Но, серый поток позади него стоял и не было в нем видно ни крякалок, ни мигалок.
Не поняв, что это было, Петрович дождался зеленого сигнала и уехал. Еще три квартала он прислушивался, не нагоняет ли его машина ДПС. Но, никто за ним не увязался.
Для нового владельца феномен был непостижим, хотя, никакой особенной загадки тут не было. Просто бескомпромиссный черный цвет и антенна спецсвязи на крыше до сих пор делали Фольксваген похожим на самого себя в молодости. А Петрович и Игорь, оба любители черных спецовок, дополняли образ спецгруппы, спешащей на секретное задание. Номера при этом никакой роли не играли. В былые времена они кучей валялись в багажнике и менялись как перчатки.
Последнюю неделю минибригада Петровича занималась ремонтом ванной комнаты у одной фифы, жившей далеко, на другом конце города. Заказчица оказалась с претензиями и постоянно меняла техническое задание, так что работники сбились с ног и сломали голову, пытаясь ей угодить.
Была она одинокой, тридцати пяти лет, и настроение у нее скакало, как кардиограмма у инфарктника. Усугублялась проблема соглашением об оплате по факту. Предоплатой прошла только стоимость материалов. Остальное при приемке, которая должна была состояться сегодня утром.
Петрович по этому поводу встал пораньше, принял свой самый презентабельный вид и вышел во двор, прогревать машину, ждать напарника. Подходя к Фольксвагену, он заметил, что с машиной что-то не так, обошел ее вокруг и понял в чем дело. Ночью, какие-то скоты скрутили с нее номера.
Передать нельзя, как это было не кстати. Скрестив пальцы на затылке, Петрович ходил вокруг, размышляя, что же теперь делать. Понятно, надо было писать заявление, оформлять бумаги и ждать. Ждать! Без номеров-то ездить не вариант.
Были, конечно, и такси, и общественный транспорт. Но, общественным они бы добрались только к обеду, а давать клиентке лишний повод для недовольства не хотелось.
Такси… нет. К нему просто не лежала душа. Любимый микроавтобус был для Ивана Петровича не только средством передвижения, но и особым пространством, где он приводил в порядок мысли и набирался сил, если предстояло что-то психологически трудное. Как раз такое, как сегодня.
А честно сказать, и денег на такси у Петровича не было. Совсем все под завязку.
Вскоре появился Игорек. Узнав, что случилось, он не расстроился и нашел выход из положения:
– Не унывай, Петрович! Поехали, сейчас решим проблему. Тут не далеко.
По его указанию они проехали дворами и оказались в гаражном кооперативе. У одного из боксов с открытыми дверьми Игорь скомандовал остановиться.
В гараже, можно сказать проживал, его знакомый, некто Виктор Матвеич.
Как джинн был рабом лампы, так Матвеич был неразрывно связан со своей бетонной коробкой. На заклинание, состоящее из его имени и трехэтажного мата, он появлялся, исполнял желание в виде мелкого авторемонта и возвращался обратно.
За рулем Матвеич почти не ездил, а если ездил, то на таких ведрах, что после они шли исключительно в утиль. В память о гнилых тазах оставались лишь кучки запчастей по углам и номера, вывешенные на левой стене гаража.
Игорь вылез из машины и подбежал к воротам. На волшебный набор слов обитатель бокса вышел наружу.
– Матвеич! Матвеич, дружище, выручай. Номера на машину нужны. Любые.
– А ваши где? – прищурил глаз Матвеич.
– Ночью скрутили, а ехать надо позарез.
– Ладно. Иди, выбирай. Справа, внизу, самые свежие, от серого Москвича.
– Игорь, они же левые! – наконец сообразил в чем дело Иван Петрович.
– Да ладно! Ты сам видел, менты твою тачку в упор не замечают. Лишь бы что-нибудь висело. Сгоняем туда-обратно, а потом свои восстановишь.
Петрович проворчал что-то нецензурное, отвернулся и махнул рукой, в значении: Черт с тобой! Делай, что хочешь.
Игорь быстро прикрутил номера, и напарники поехали на трудный разговор с трудным клиентом.
Места для парковки в ее дворе не оказалось. В ближайших – тоже. Пришлось оставить Фольксваген довольно далеко, у забора местного ОВД.
Чем же помогла Антону парочка ремонтников? Парочка – ничем. Помог их черный минивэн, оказавшийся в нужное время в нужном месте, где и сыграл отведенную провидением роль.
Но, как выяснилось, это было не все, поскольку для роли хватило бы и двадцати минут. Как раз, дойти туда и вернуться обратно. Однако разговор с заказчицей затянулся.
Дамочка, как назло, оказалась не в настроении, и началась приемка на манер полицейских совещаний: Почему швы между плитками неровные? (От себя скажу, они были идеальными) Почему панели на потолке приделаны вдоль, а не поперек? Почему плинтусы наклонены не под тем углом? Почему крепеж труб не того цвета?
Лейка душа оказалась слишком широкой. Барашки на кранах – слишком мелкими и неудобными. Перекладина для шторки – слишком низкой. Зеркало над раковиной – слишком высоким. Точечные светильники на потолке – слишком тусклыми и не в тех местах.
Работники переминались с ноги на ногу, краснели и потели, лишенные возможности что-то возразить. Оба понимали, к чему дело идет: набор недочетов был так велик, что не им, – они сами вот-вот окажутся должны взбалмошной заказчице. С замиранием сердца ждали они конца приемки.
И вдруг, как по щелчку, ее настроение кардинально изменилось. Выговорилась уже, что ли… Словно, кто-то сверху приказал: Хватит! Им пора! Пора им, троим, закончить еще одну, последнюю миссию.
– Хотя, неплохо вы поработали. – сменила она гнев на милость: Даже, наверное, хорошо. Можно сказать – отлично, не считая мелочей! Нинке вас порекомендую. А-то, ей такую ванную сделали, она в нее лишний раз боится зайти. Наняла таджиков, теперь у нее минарет вместо ванной! Ха-ха-ха. А вы молодцы. Хорошо сделали. Я довольна!
С этими словами клиентка полностью рассчиталась с работниками, чем безумно их обрадовала. Радоваться ли ее рекомендации Нинке, Иван Петрович с Игорем так и не поняли: Домой! С чистой совестью и честным заработком. – вот все, что было у них в голове. И еще, номер, который не мешало б восстановить.
Итак, утром, все причастные оказались на месте: в отделе или поблизости от него. Солнце встало, на горизонте замаячил новый рабочий день.
Сразу за воротами, в своей машине, расположился Анатолий Ильич. Жутко хотелось спать и разложенное кресло к этому располагало, но спать было нельзя.
Здесь, на дальних подступах, он ожидал начальника, прокручивая в мыслях свой доклад. Именно таким, нехитрым способом он намеревался обскакать своего конкурента, прикидывая, как будет сидеть на голове лавровый венок, а Старший Анаколий – пускать слюни и скрежетать зубами.
В какой-то момент, мысли начали превращаться в грезы, мышцы – подергиваться. Морфей, зараза, стал одолевать, и план оказался на грани провала. Но тут, из кармана, громко запело «Ау, ау, ау-у! Я тебя все равно найду-у…» и начальник розыска очнулся.
Звонил коллега из соседнего райотдела.
– Алло, Анатолий? Это тебе сосед звонит. Слушай, к нам тут гражданин обратился. Ему негодяи лицо начистили и телефон отработали. Прямо рядом с вашим отделом, вчера, часов в одиннадцать вечера. Так он это, сначала домой сходил, умылся, а потом к нам за каким-то хером приперся. В общем, мы у него заяву приняли, материал собрали, сегодня вам передадим. Ты пока прикинь, кто из ваших мог. Он их там подробно описывает. Один такой, смуглый, высокий, сутулый…
Алло, Толь, ты меня слушаешь?
Толя слушал, но мысли уже унеслись далеко. Туда, в камеру, где сидел несчастный гражданин Нежданов, «оппозиционер», оказавшийся просто честным и неравнодушным парнем. Боже мой! Мерзость содеянного, словно оглобля, ударила Анаколия по голове.
Что делать с виноватыми Анатолий Ильич знал досконально. Но, – что с невиновным? Здесь не было ни алгоритмов, ни готовых решений. Из глубины веков, не тронутым протянулся архетип: «Тащить и не пущать!». Но, ни бренные кости ушедших держиморд, ни луженые глотки ныне здравствующего начальства не знают слов «Отпустить и извиниться». Оно, вроде, само собой разумеется. Да только не в его ведомстве.
К чему случился этот звонок? Ну, прислали б материал, сам бы все увидел. В нем не было практического смысла, а он состоялся. Возможно там, далеко и высоко еще не определились, какой же он человек, Анатолий Ильич. Подонок ли майор по жизни, или просто плыл по течению и заплыл не туда?
Про «далеко и высоко» Анаколий, конечно, не думал. Но ощущение некоего распутья было. Из «высокого» пришла идея выставить дураком Николая Павловича: Недоумок! Сознательного человека принял черт знает за кого! Но собственная роль в этом идиотизме была слишком велика и очевидна. Не подходит идея…
Единственное, что передумал делать Анатолий Ильич, это докладывать о «победе» начальнику отдела. Хотя бы в этом смог переступить через себя.
Пожалуй, дальше без меня, – принял окончательное решение начальник уголовного розыска и резко стартанул с места в сторону дома. Если и были у кого сомнения на его счет, все теперь стало ясно.
В девять с небольшим появился Сергей Николаевич. Зашел ненадолго в дежурку, в коридоре перекинулся парой фраз со старым знакомым и поднялся к себе в кабинет.
Опытный служака давно отрастил недюжинную интуицию, и теперь она подавала ему слабые сигналы. Вроде, все как всегда, но что-то не так. Что-то неуловимое, но давящее на подкорку.
Через несколько минут, с докладом о происшествиях, пришел Николай Павлович. Обычно это было рутиной, но сегодня – привилегией, за которую пришлось побороться. Беспокойство патрона он почуял сразу и был уверен, что скоро его развеет.
– Так, что у нас? – начал полковник.
Майор положил на стол сводку происшествий, и Сергей Николаевич углубился в чтение, сопровождая его высокоинтеллектуальной беседой с подчиненным:
– Так-так. Гражданин Нежданов не оплатил административный штраф в установленный законом срок. Ах, негодяй какой!
Граждане Повлоцкий и Смыслоедов непристойно выражались… Смыслоедов?! Это что, опечатка?
– Нет.
– Господи, это что? Зачем ему такая фамилия! Гм, прокурору нашему подошла бы. А-то, всю административную практику съел. Нигде смысла не видит! Иван Никодимыч Смыслоедов. Звучит, ведь. А?
Николай Павлович улыбнулся и кивнул: В точку!
– Ладно. Гражданин Нежданов громко выражался нецензурной бранью, размахивал руками, чем совершил административное правонарушение, предусмотренное… Он еще и хулиган! Точно, настоящий негодяй!
Гражданин Копытин, в ходе семейной ссоры, выбил супруге глаз. Ну, с такой-то фамилией!
– Допрыгался, слава богу.
– Слава богу, что выбил глаз?
– Слава богу, что сядет, наконец. Каждый день на их семейные разборки выезжали. Хоть отдохнем пару лет.
– Ага. Особенно, его окосевшая жена отдохнет!
– Ну, хоть одним глазом на нормальную жизнь посмотрит.
– Н-да. Кто тут следующий? Гражданин Нежданов, в помещении ОВД, выразился в непристойной форме в адрес сотрудника, находящегося при исполнении. В действиях Нежданова усматриваются… Нет, ты только посмотри! Это не негодяй – монстр какой-то!
Гражданин Водченко доставлен за распитие в общественном месте… Это что такое?! Он зачем тут? Сколько раз вам повторять: человек больной! Пьет свою водку, никого не трогает и пусть дальше пьет! Что, давно отписками не занимались?
– Ребята молодые задерживали. Не знали, кто это. Протокол составили, а он номерной. Теперь не выбросишь.
– Чего? Ты не знаешь, что с такими протоколами делать?!
– Ну…
– Вот и ну. Отпустить! Там, в ОБЭПе, левая водка еще осталась?
– Оставалась, вроде…
– Дашь ему бутылку, пусть идет с богом. Скажи, не нарочно вышло. Перепутали с кем-то. За этого, за Лыткаринского маньяка приняли!
– Ясно.
– Ясно тебе… Ладно, водку отставить. Звони сейчас, пусть немедленно нагоняют. От него каждую минуту неприятностей жди.
Николай Павлович снял трубку и дал соответствующие распоряжения.
Выслушав приказ, дежурный поспешил в КПЗ.
– Водченко, на выход!
Василий Иванович вышел и впился в него взглядом, который невозможно выдержать:
– Что, дружочки, с обновкой вас!
– С какой обновкой? – удивился дежурный.
– Ничего, душегубы. Скоро узнаете, с какой!
– Василий Иваныч, извини, погорячились. С преступником спутали. Виновных накажем сами, по всей строгости, не беспокойся. Всех благ! Надеюсь, больше не увидимся.
– Не сомневайся, не увидишь! – зло ответил бывший мент: Больше капли в рот не возьму. Теперь я знаю, чем он воняет. Водкой, оружейным маслом и гнилыми зубами.
– Кто он?
Василий Иванович промолчал. Плюнул под ноги, развернулся и ушел. И походка у него была, словно он лет двадцать сбросил.
– Эй-эй! Плеваться-то зачем? – крикнул дежурный ему в след. Но, ни взглядом, ни ответом его не удостоили.
Тем временем, наверху, продолжался разбор происшествий:
– Гражданин Чернышов задержан по розыску, объявленному… Чернышов, Чернышов. Леня, что ли?
– Он.
– А как его задержали? Он разве на свободе был?
– Да. Месяц, как откинулся.
– Батюшки! Пошел на рекорд. Раньше недели не проходило. Ну, он нам в зачет не пойдет. Кто тут следующий… гражданин Нежданов применил насилие к представителю власти…
Что-то зачастил Нежданов, не находишь? Нам бы пару-тройку таких Неждановых, и преступность не нужна. Всю статистику бы сделали, не выходя из отдела.
Зам начальника неопределенно хмыкнул.
– А дальше, наверное, он изнасилует всех в извращенной форме! Что, угадал? Сейчас проверим: ага! Ну, точно, опять он! У гражданина Нежданова, в ходе личного досмотра, обнаружен и изъят сверток с веществом белого цвета весом 92,056 грамма…
Начальник с первым замом уставилась друг на друга.
– Ничего не хочешь рассказать? – спросил Сергей Николаевич у майора.
Николай Павлович, в ответ, развел руками. Полковник задумался и поднял вверх бровь:
– А как вы определили вес вещества?
– Так… взвесили, …на весах.
– Да? Где ж вы взяли весы с точностью до тысячной доли грамма? В отделе таких нет. И, по-моему, я эти цифры уже видел. Перед Новым годом, у цыганского барона, столько же изымали. А?
Николай Павлович принял виноватую позу.
– Так, майор, давай-ка еще раз, по пунктам: наркодилер разгуливал ночью со ста граммами на кармане, размахивал руками и громко матерился. Потом оскорбил полицейских, потом на них напал, а в отделе у него нашли героин. А, и штрафы он не оплатил. Я ничего не пропустил?
Заместитель принял позицию «На старт!», поскольку был давно готов к разоблачению. Ждал его, вообще-то:
– Из Валежниковских он, провокатор! Никто его не задерживал, – сам в отдел пришел. Говорит: я гражданин, а вы дерьмо собачье! – выпалил он наконец.
– Что, прямо так и сказал?
– Ну, не дословно, но, в общем, да. Начал тут права качать, пришлось его приструнить. Романыча задействовали.
А что, ровная тема получилась! Вот вам и оппозиция, гроза коррупции. Днем нас жизни учат, деньги в чужих карманах считают, а вечером смертью торгуют, молодежь сажают на иглу. Показали, наконец, истинное лицо! Только в руководстве полиции их не хватало! – запальчиво отрапортовал майор.
Этот доклад не был экспромтом. Николай Павлович давно его заготовил. В первоначальном варианте он планировал ударение на своей роли в разоблачении оппозиционной напасти.
Однако напряженность шефа подсказала ему с бахвальством повременить. Тему собственных заслуг можно развить и позже, когда прояснится причина раздражения Сергея Николаевича. Хотя, он и сейчас предвкушал неизбежную похвалу.
Но, похвалы не последовало, а беспокойство начальника нарастало.
– Сводку передали уже? – мрачно спросил он.
– Нет. Хотели за вашей подписью…
– Фу-у-х, перевел дух Сергей Николаевич: Ты давай, давай, садись, Анаколий! Второй Анаколий тоже руку приложил?
От удивления заместитель приоткрыл рот: Одна фраза, а вопросов на целый клуб «Что? Где? Когда?»
Конечно, он знал о своем заочном прозвище. Относился к нему ровно, с юморком. О кличке Анатолия Ильича тоже знал. Но, ни разу не слышал, что бы их употреблял начальник. Ни во время самых задушевных разговоров, ни при самых жестких выволочках. Ни в глаза, ни за глаза. Никак. Майор даже думал, что он вообще о них не знает.
Получалось, – произошло что-то экстраординарное. Но что и с каким знаком? Плюсом или минусом? Без ответа на этот вопрос невозможно ответить и про второго Анаколия, Анатолия Ильича. Приложил он руку или нет…
Делиться с ним славой Николай Павлович не собирался. А пилюля́ми – с удовольствием. Бо́льшую часть готов уступить, даже все. Но, сейчас-то, он, накануне чего? Величайшей признательности и безграничного доверия или самого грандиозного скандала?
Ошибиться было нельзя, и майор просто молчал, потупив взгляд.
Сергей Николаевич будто угадал его мысли. Вздохнул и не стал настаивать на ответе.
– А что случилось? – осторожно спросил Николай Павлович.
– Сейчас, подожди.
Начальник сдернул галстук и расслабил ворот рубашки: Дай это… – потянул он руку в сторону холодильника: Господи, да водки дай уже!
От души глотнув из стакана, он откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.
– Да что случилось-то, товарищ полковник?
Сергей Николаевич вновь потянулся к графину, но потом махнул рукой.
– Да вот, случилось… Ты знаешь, что на Валежникова заказ был?
– Да. Машину ему, вроде, спалили.
– Не машину. Его заказывали. Знаешь об этом?
– Не-ет. А кто?
– Неважно. Он многим дорогу перешел. Здесь другое: поручали сделать спецам из ЧОПа «Круиз по Стиксу». У них, там, пара бывших ГРУшников, с навыками.
– И что?
– А ты не видишь? Ничего! Бегает, вон. Жив-здоров.
– Повезло, значит. Пока…
– Повезло. Только не ему, а исполнителям. Директор ЧОПа, из бывших, конторских, оказался. Нашлись добрые люди из старых связей. Сказали: думать забудь. Не дай бог волос с головы упадет!
– А он что, по заказам со старыми связями советуется?!
– Гм, ты сказал! Кто по таким вопросам советуется! В этом и фокус: они сами отзвонились. В тот же день, когда заказ поступил. Он после этого звонка две недели в запое был. По такому краю прошел человек, подумать страшно. Мне с похмелья рассказал, под великим секретом.
– Как же это?…
– А вот так! Пасут Валежникова. Плотно пасут и берегут, неизвестно для чего. Одной рукой в лоб бьют, а другой по загривку гладят.
– Странно. Товарищ он неудобный. Но, что такого он раскачал, чтобы ЭТИ его опекали? Шума много, – толку мало.
– А водоканал с инвестпрограммой? Что, не раскачал? А в суд их как ловко вытянул! И все четко, как по написанному.
– Так, у него же есть какие-то умники.
– Умники есть, но где они саму инвестпрограмму взяли?
– Ее же на общественных слушаниях обсуждали. Публично, так сказать. И на сайте она висела.
– Фуфло там висело! Нарисовали специально, к слушаниям. Ты мне скажи, где они настоящую раздобыли? О ее существовании знали единицы. А читали вообще двое или трое. Секретность была с тремя нолями. Как она к ним попала?
– Не знаю. Толку все равно ноль! Ее ж утвердили…
– А-а, так ты не в курсе! Программу утвердили, там без вариантов. Но, главный учредитель после этого сменился. Был из команды бывшего, местоблюстителя, а стал из нынешней, правильной. Комитет, по искам Валежникова, проверку начал. Сколько, по закону, длится процессуальная проверка?
– Три дня…
– Вот! Прежнему владельцу их и дали: успеешь, говорят, сдать активы и умотать – будет отказной. А не уложишься – уголовное дело со всеми вытекающими. Он, я слышал, два дня из дому не выходил. Все дозвониться кому-то пытался. А потом за день управился. Теперь, в Лондоне, пивной ресторан открыл. Каких-то денег ему оставили, но свою долю он, считай, подарил.
– Так Валежников, что, на НИХ работает? – поднял Николай Павлович кверху глаза и постучал себя по плечу двумя пальцами.
– Этого сказать не могу. Может, работает. Может и в штате состоит. А может – понятия не имеет, кто ему покровительствует. Думает, просто, везет по жизни. Там, знаешь, любят в темную разыграть, а лишнего болтать не любят.
– Ну, хорошо. Валежникова трогать нельзя. Это понятно. Но, этот прыщ здесь причем? Думаете, и его выпасают?
– Не знаю. Совпадений много. Я сейчас, на первом этаже, знаешь кого встретил?
– ?
– Михал Михалыча, старшего опера УСБ. Помнишь такого?
– Конечно помню. Он же у нас начинал. Скользкий такой, неприятный. Бывало, пуговичку последнюю на рубашке застегнет и сидит, граждан принимает. И всех на «Вы»: здрасьте, до свиданья, присаживайтесь. Один раз, только, пинка кому-то дал. И то, как-то интеллигентно. А что?
– Стоит, стенд разглядывает. Говорит: в разрешительную пришел. У жены лицензия на ружье заканчивается. Хоть бы поумней чего придумал: У жены на ружье! Нормально, да?
– Может, правда заканчивается?
– Разрешение на ружье? Ну да. Потом поднимаюсь к себе, а здесь какой-то тип трется. Жилистый такой, шея с ногу толщиной, и наушник в одном ухе. Спрашиваю: вы к кому? Говорит, бумагу хочет сдать в канцелярию. Я ему: так проходите! А он: я заходил, сказали ожидать. Набрал Маринке, – клянется, что никто к ней не заходил.
– Так я сейчас документы у него проверю! – вскочил с места Николай Павлович.
– Сядь! Документы… Он тебе паспорт предъявит. Там должность не написана. Не обыскивать же его!
– Может, просто совпало? Ну, пришли. К нам кто только не ходит. Михалыча, я слышал, комиссовали по состоянию здоровья. А этот… Может, так и было. Маринка, она ж пока по телефону поговорит, пока чаю попьет, пока с кадрами посплетничает. А спроси у нее чего, никогда ничего не знает и не помнит.
– Комиссовали, говоришь, Михалыча… Из их управления только на тот свет комиссуют! Легенда это, оперативная. Ладно. Иди сюда. – подозвал Сергей Николаевич майора к окну: Еще кое-что есть.
Сам он очень надеялся, что кое-чего уже нет. Не угадал.
– Смотри, вон там, за забором, черный минивэн стоит. С антенной на крыше.
– Вижу, стоит. Антенну только не вижу.
– Конечно, не видишь. Маленькая такая, антенка. Авторадио на нее не ловится.
– И что?…
– Дежурный пробил номер. Числится за списанным Москвичом!
Несколько секунд Николай Павлович постоял в замешательстве. Потом глаза его округлились:
– Так, вы думаете…
– Дошло, наконец! Пока вы этого гаврика пригружали, вас самих обложили. Читай – и меня, вместе с вами. Сейчас, только, сводку в главк передадим, двери минивэна и откроются!
– О-черт!
– Давай, пулей за материалами и обратно. Где бандяг с герычем?
– У меня, в сейфе.
– Беги скорее, в унитаз его. Несколько раз промой. И кулек туда же. Посмотри, чтобы сверху плавать не остался!
Этот, Федор Романыч, позвони ему. Пусть исчезнет на пару дней. Водки попьет, с бабами покувыркается. В общем, чтобы здесь не отсвечивал. Я ему потом командировку оформлю, задним числом. И вообще, подчисть там.
– Сделаем! – выпалил Старший Анаколий и побежал вниз.
Тем временем, в дежурке находился, по крайней мере, один счастливый человек: участковый, на чьей территории проживал гражданин Копытин. Этот засранец с лошадиной фамилией реально его достал. Ездили к нему по вызовам разные люди, но разгребать в итоге всегда приходилось участковому. Выяснять, кто же на этот раз начал первым, а кто был вторым. Кто нападал, а кто держал оборону, а главное, заканчивалось разбирательство всегда одинаково: милые мирились, на целый день, а то и два, и все разбирательство отправлялось коту под хвост.
Зайдя с утра в отдел и прочитав справку Скорой о телесных повреждениях, участковый испытал подлинный катарсис: наконец-то Копытин станет клиентом следственных органов и его, даст бог, упекут года на два-три. Но, влетевший в дежурку тайфун все ему испортил.
– Кто понятыми у Нежданова были? – с порога начал майор.
– Кто были… Задержанные. – отозвался дежурный.
– Нагоняй из отдела. Всех, без составления. Их день сегодня!
– Копытина нельзя отпускать. Он же глаз жене выбил! Тут тяжкие телесные корячатся… – попытался спасти свою удачу участковый.
– Ничего тут не корячится! Отказной напишешь. Может, она сама себе копытом в глаз заехала. Что смотришь?! Давай, лейтенант, не тупи!
Лейтенант тупить не стал и пререкания с начальством прекратил. Недолгим было его маленькое счастье.
Расправившись с белой смертью и зачистив учетную документацию, Николай Павловичвернулся в кабинет начальника.
– Избавился? Молодец! Давай сюда бумаги! – поспешил ему навстречу полковник.
Пропущенные через шредер, протоколы превратились в длинные тонкие полоски, которые Сергей Николаевич перемешал рукой, озабоченно осмотрел и скомандовал:
– Сожги-ка это дерьмо тоже. И пепел смой, от греха подальше.
Что и было незамедлительно исполнено.
Через двадцать минут все вещественные следы пребывания в отделе гражданина Нежданова исчезли. Никаких претензий у правоохранительных органов больше к нему не имелось.
– Ничего не забыл? – поднял полковник взгляд на майора.
– Вроде, все…
– А фигурант?
– Твою мать!
– Лучше, свою! Что у него с физиономией?
– Огурцом! Так, лещей надавали. Ничего серьезного.
– Пинками его из камеры. Проследи, чтобы за ворота. Вещи верни и что б духу его здесь не было. С заднего выхода нагоните. И ни одной души что б поблизости. Все понял?
– Так точно!
– Исполнять!
Майор пулей вернулся на первый этаж:
– Где вещи Нежданова? – гаркнул он на дежурного.
– В камере хранения, вот.
– Здесь все? Деньги были?
– Ну…
– Так, ясно. Сколько?
– Две тысячи. Ребята после смены забрали. Им, поесть там, на бензин…
– Какими купюрами?
– По тысячи, вроде.
Николай Павлович начал судорожно хлопать себя по карманам:
– Есть наличка?
– Есть, но…
– Давай сюда! Сюда давай, живо! Потом зайдешь, верну.
Собрав вещи Антона в охапку, майор и дежурный отправились за задержанным.
Свобода, чуть не бегом, спешила к нему в лице самых неожиданных своих представителей. Ключи нетерпеливо звякали на связке. Секунда, щелчок замка и дверь камеры номер шесть открылась.
Освобождаемый находился у дальней стены, по пояс голый, и выглядел сильно выше ростом. Распущенный свитер его валялся на полу.
Все-таки Антон преодолел гравитацию, но высшие силы тут были не причем. Отрыв от земли произошел по объективной причине: на его шее туго затянулась петля из перекрученной шерстяной пряжи, привязанная к оконной решетке…
Дальнейшие события можно описать, как попадание камня в пчелиный улей. В движение пришли все: сменившиеся и заступившие, причастные и непричастные и даже те, кто вообще не понял, что произошло. Запах жаренного и возможной расплаты разлетался по отделу, придавая ускорение его обитателям.
– Как вы проглядели?!! – орал на дежурного майор: Видеонаблюдение в каждой камере! У вас глаза на жопе что ли?!!
– Как проглядели… Петр Михалыч просил подключить камеру с торца здания, где он машину ставит. У него, там, на прошлой неделе, дворники скрутили. А свободных видеовходов в регистраторе нет. Вот и отключили шестую. Да, он, вроде, тихий-спокойный был. Кто ж мог подумать…
– Да! Кто ж мог подумать! Ему всего-то пятнарик светил. С чего ему беспокоиться!
Неотложка, вызванная в самых непечатных выражениях, прибыла через несколько минут, и бригада, вооруженная всем, что может вернуть мертвого к жизни, быстро проследовала в отдел. Их тяжелые, поспешные шаги прогремели мимо дежурной части и замерли в камере номер шесть.
Доктора склонились над телом, но начинать реанимацию не торопились. Высокие, в бирюзовых костюмах, с диковинными, округлыми чемоданчиками в руках, они походили на добрых инопланетян, рассматривающих труп гуманоида.
Печальных, словно они опоздали за ним. Не успели забрать маленькое разумное существо в звездолет и умчать в свои дивные миры с планеты, где ему нечем было дышать.
– Так это и есть Лыткаринский маньяк? – с сарказмом поинтересовалась старшая бригады, интеллигентная с виду тетечка в очках, с белым крашеным каре.
– Какой маньяк, дура! Это обычный гражданин. По ошибке здесь оказался. Да не стойте! Делайте что-нибудь! Дыхание, массаж сердца, не знаю, что там у вас…
– Ты на меня не ори! – неожиданно резко ответила врач: Сам дурак! Мне ваши жмуры по ночам уже снятся! На родителей его орать будешь, понял? Как раз, про ошибки им расскажешь. А этот все, свое отбегал. Перевозку вызывай, нам здесь делать нечего.
Возразить на эту отповедь тоже было нечего. Только сейчас майор рассмотрел лицо, на котором, вместо здорового юношеского румянца, проступила мертвенно-бледная синюшность, а душа была так далеко, что о возврате ее к земной жизни не могло быть и речи.
Сопливый дурак, что ж ты наделал! – тяжко подумалось ему: Вся жизнь была впереди, а ты…
Поразительные рассуждения.
Да, разве, не вы, не вы ли, растоптали его будущее, походя записав в отбросы общества. Не вами ли состряпано, что смерть в петле оказалась привлекательней той жизни, что вы ему уготовили. Не саму ли его жизнь вы отменили, подсунув, вместо нее, пухлое личное дело осужденного.
Все отобрали ни за что! То немногое, наивное, что успел он увидеть за свои двадцать лет: рэп, гаджеты, беззаботную студенческую юность. Мечты о скором счастье. Надежду на взаимность полюбившегося человека.
То большое и прекрасное, чего ждет от жизни каждый: крепкую, дружную семью, карьеру. Осознание себя полезным, уважаемым членом общества. Спокойный конец честного человека, тот, что в собственной кровати, в окружении любящих людей.
Всего лишился парень по вашей воле. Лишь свободу он отказался вам отдать. Не счел возможным, чтоб вы лапали ее своими грязными граблями. Вот так, вот, майор, не счел! Наотрез отказался.
Проходя мимо дежурки, Николай Павлович застал удивительную сцену. Весь наличный состав, кто где мог, пристроился с бумагой и ручкой и строчил рапорта, общим смыслом которых было: не видел, не слышал, в душе не е… не знал.
Лишь Макаров ничего не писал. Застыл перед пультом и рассеянно смотрел на мигающие лампочки.
Совесть, редкий в этих местах гость, жестко вела свой допрос: Спас бы несчастного тот звонок? Как бесплотная идея оказалась ценней живого человека, попавшего в беду? А еще что-то про «Приспал ребеночка…»
Оправдания у Макарова были под рукой: все же, он и помочь пытался, и что просьба позвонить была последней в жизни, не знал. Но, не было желания оправдываться.
Посреди скопища мерзавцев, лихорадочно придумывающих себе отмазки, только он, несмелый, но порядочный человек, не отрицал вину. Хотел лишь знать: простил ли его парень. Хотел знать больше всего на свете. Словно от этого прощения теперь зависела вся его жизнь. И тем невыносимее было, что ответ он никогда не узнает.
Николай Павлович быстро поднялся по лестнице и, запыхавшийся, вбежал в кабинет к шефу:
– Звездец! Не выдержал оппозиционер. Вздернулся в камере!
– Как?!! – вскочил с кресла полковник: Откачать пытались? Скорую вызвали?
– Без толку. Он уже синий весь.
– Синий… – проговорил Сергей Николаевич. Лицо его побагровело, глаза забегали. Потянувшись опять к графину, он снова махнул рукой и заходил по кабинету: Синий, синий…
– Так, я в санчасть! – резко остановился полковник: Кто спросит – на больничном со вчерашнего дня. Всем передай. Понял?
С этими словами он быстро вышел из кабинета, бесцеремонно вытолкнув перед собой майора, так что тот налетел на Николая, все еще ожидавшего секретарской милости. Оба на мгновенье остановились, ошарашенно глядя на визитера. Потом пришли в себя и поспешили в разные концы коридора: Николай Павлович в свой кабинет, а Сергей Николаевич к лестнице, на выход.
– Зайцев, подъем! – громко скомандовал полковник, походя по первому этажу.
Водитель, старший сержант Зайцев, выглянул из комнаты отдыха, зевнул и ошалело уставился на суматоху, царившую вокруг.
– Давай-давай! Хватит дрыхнуть. Уезжаем! – взбодрил его начальник и быстрым шагом направился во двор. Сержант поспешил за шефом, на ходу застегивая рубашку и одевая галстук.
Автоматические ворота медленно отъехали в сторону, и служебный Хундай Гранд, без люстры, но в боевом синем раскрасе, рванул с места.
А вдоль забора, наперерез ему, не менее бодро, набирал скорость черный микроавтобус с довольными работягами. Траектории их явным образом пересекались. Еще секунда, и…
Нет, они не столкнулись физически. Оба резко затормозили, остановившись друг перед другом, под прямым углом. Но, это было ДТП пострашнее. Ментальное, я бы сказал.
Выругавшись, сержант занес руку над рулем, чтоб посигналить наглецам. Но, начальник перехватил ее: Не надо.
Взгляд полковника был устремлен сквозь лобовое стекло минивэна, за которым Петрович с Игорьком, оба в черных робах и вязанных шапочках с отворотом, напряженно смотрели на него с немым вопросом: прибьет или нет?
Вот и конец. Сейчас откроются двери… – пронеслось под фуражкой у Сергея Николаевича и, вдруг, все стало далеко и неважно. Перед глазами побежали яркие картинки: детство, покойники-родители, первый звонок.
Первая влюбленность, жена, выходящая из роддома с перевязанным кульком. Вручение диплома, первое назначение, первое дело…
И еще много первого пробежало, чем не принято гордиться и не хочется вспоминать. Кадры прожитой жизни мелькали, стремительно подходя к сегодняшнему дню, по всей видимости, последнему.
Слева, за грудиной, в такт сердцебиению, быстро нарастала щемящая боль: Раз, два, три… И нет сил ее терпеть. Четыре, пять, шесть… И не стало возможности с ней жить.
– Как больно, старшой! Как больно-то. Все, сынок. Вот и все…
Сергей Николаевич выгнулся вперед, хватая ртом воздух, тело его напряглось и задрожало. Потом глаза закатились, руки опали плетьми, и он обмяк в кресле.
– Что с вами, товарищ полковник? – растерянно спросил старший сержант. Но, с ним уже ничего не было, как не было уже и самого товарища полковника.
Водитель посмотрел на звезды на погоне шефа: Звезда и смерть Хоакина Мурьеты. – почему-то вспомнилось ему.
Постояв немного перед застывшим на месте Грандом, Петрович осторожно тронулся и медленно проехал мимо полицейских ворот. Потом прибавил газу и выдохнул с облегчением:
– Ну вот, все полицию ругают. А они, смотри, какие вежливые. Ведь, явно спешил, а пропустил!
Дома его ждали жена, старая, одноглазая кошка и сын Володька. Нескладный, прыщавый подросток. На уме ничего, кроме рэпа, гаджетов и свободы.
Вскоре после этих событий, Федора Романыча со службы попросили. Напрямую ни с чем не увязывали, но дали понять. Прозрачно, как это умеет делать руководство.
Старая, как мир, история повторилась: козел отпущения принял на себя грехи и был изгнан за ворота.
Успокою зоозащитников: козел при этом не пострадал. Переводом ушел во ФСИН, сохранив звание и получив равноценную должность. Чем он там занимается, точно сказать не могу, но он доволен, хоть и не имеет теперь отношения к наркотикам.
Новое начальство тоже довольно. О Лыткаринском маньяке здесь никогда не слышали. У Федора Романыча идет льготная выслуга и место, наконец, полностью соответствует его мировоззрению.
Макаров, после смены, сдал однофамильца в оружейку, и больше его в отделе никогда не видели. Удостоверение, жетон и заявление об уходе он прислал по почте.
Как теперь он выплачивает ипотеку и содержит жену, доподлинно не известно.
Известно только, что однажды придет день. Солнечный, хороший. И какой-то невзрачный пьяница, чье лицо покажется смутно знакомым, улыбнется ему и скажет:
– Будь счастлив, Макаров, и не переживай!
Он тебя простил.
P.S.
Через год, в отделе произошел любопытный случай.
По традиции, Николай Павлович, новый начальник ОВД, затеял частичный ремонт. В этот раз краски и сухие смеси добрались до левого крыла четвертого этажа, в кабинеты уголовного розыска.
В одном из них находился сейф, весом под двести кило, с залитым между стенками бетоном. За счет этого он был несгораемым, неразрезаемым и неподъемным и стоял на одном месте со времен открытия райотдела.
За рабочими присматривал Денис, тот самый молодой опер из бывшего отделения Федора Романыча. Сейф отодвинули, и оперативник увидел на полу тонкий, пожелтевший лист. На бумаге оказался машинописный текст следующего содержания:
КОДЕКС МАНЬЯКА
1. Истинная цель маньяка – смерть жертвы.
2. Сущность маньяка и Истинная цель не тождественны. Истинная цель не поддается анализу и не может быть описана в известных терминах.
3. Действия маньяка иррациональны. Случайный выбор жертвы единственно соответствует Истинной цели и освобождает маньяка от любой ответственности.
4. Произвольный выбор жертвы противен Истинной цели и низводит маньяка до убийцы, достойного сгнить в тюрьме и сгореть в Аду.
5. Нападение на жертву должно быть немотивированным и молниеносным. У жертвы не должно возникать иллюзий и надежд на спасение.
6. События для жертвы должны развиваться от плохого к худшему и безусловно заканчиваться смертью.
7. Страдания жертвы могут служить к эстетическому удовлетворению, но не могут подменять Истинную цель.
8. Самоубийство жертвы нежелательно, поскольку допускает проявление жертвой собственной воли, что не в полной мере соответствует Истинной цели.
9. Сущность маньяка трансцендентна и не зависит от физического тела.
10. При отсутствии физического тела, маньяк существует в виде функции, и вероятность его воплощения в любой точке времени стремится к единице.
11. Маньяк всегда отражается в зеркале, но никогда не равен смотрящему.
Л. М.
От прочитанного ему стало не по себе. Чего только не находили под сейфами, шкафами и холодильниками… Заявления, рапорты, вещдоки, отказные материалы, письменные указания прокуроров и собственных начальников, засохшие куриные ножки, патроны, бычки, зажигалки. Пару раз даже уголовные дела, одно из которых – арестантское.
По сути, все, что физически пролазило, могло там лежать. Но, это… Этого просто не могло быть, а оно было!
Денис показал бумагу соседям по кабинету, те дальше, и вскоре весь отдел обсуждал находку.
Начальник участковых, уже по традиции, предложил отправить Кодекс в музей главка. Но, подумав, сам же от этой идеи отказался: Нет, это точно не их экспонат.
Общим ощущением было, что писанина стара, как сам райотдел, а возможно, и еще старше. Что Лыткаринский маньяк лично написал это. И подпись «Л. М.» соответствовала. Но, Лыткаринский маньяк – фикция и в авторы не годился. И «Л. М.» могло расшифровываться иначе.
Какой-то другой реальный маньяк тоже не подходил. Последний, кого можно так назвать, водился здесь и был пойман лет двадцать назад. Но, действовал он очень даже произвольно, выбирая в жертвы светловолосых дам с пышными формами. К тому же, многие, после встречи с ним, остались живы, так что и он не вариант.
Да и как бы преступник напечатал такое в отделе!
Выходит, это чья-то шутка, но чья? Мрака нагоняло, что в «шутке» не было ничего шуточного. Напротив, – лапидарный и изощренный педантизм параноика.
Кто-то предположил: это не собственное сочинение, а цитата. Залезли в Интернет, забили в поисковик несколько фраз. Но нулям. Текст был оригинальный.
Что же получается? Маньяк работал здесь?!
Стали вспоминать, кто сидел в этом кабинете и поняли, что попали в тупик: людей здесь пересидело бесчисленное множество. До розыска тут было дознание, до него – ПДН. Воспоминания заканчивались на середине нулевых, а кто раньше – черт его знает!
И потом, Кодекс отпечатан на пишущей машинке. Значит, не позднее конца девяностых, когда компьютеры окончательно вытеснили эти стрекочущие недоразумения. И язык, ну совсем не подходил ни операм, ни вообще кому-то из сотрудников органов.
Наибольшее обсуждение вызвал восьмой пункт. В отличие от остальных, он не был категоричен. Допускал, а не предписывал прямо. И вообще, выглядел откровенно притянутым за уши.
– Где это видано, чтобы жертва маньяка самоубивалась! – рассуждал Анатолий Ильич, исполнявший обязанности первого зама и ожидавший полноценного назначения на эту должность.
– Действительно, где это видано… Разве что, у нас, в прошлом году. – задумчиво произнес Денис.
Народ косо посмотрел на него. Возникло подозрение, что артефакт не такой и старый, а всего лишь мистификация и новодел в его исполнении: Ах ты, мелкий тролль! Это ж надо так всем мозги запудрить!
Спустились в ЭКО, на второй этаж. Эксперт посмотрел в лупу, помял край листа, потер пальцем текст. Потом чем-то капнул, еще потер и твердо заявил: документу не менее трех и не более пятидесяти лет, когда начали выпускать такую бумагу. Так что, ищите автора в этом промежутке. Подозрения с Дениса были сняты, и все окончательно запуталось.
Однако, проведенная им параллель пришлась сотрудникам по вкусу. По отделу поползли шуточки, которые взбесили Николая Павловича:
– Что б я этого дерьма больше не видел и не слышал! – таким был его окончательный приговор.
Поразительно! Почти весь ОВД подержал у себя эту бумагу. Кто посмеялся, кто призадумался, кто-то отксерил ее на память, кто-то брезгливо передал другому. Но ни одному не пришло в голову смять ее и бросить в урну. Словно, это некая черная истина, отменять которую никому из них не по рангу.
И вот, пройдя по рукам, она снова оказалась у Дениса. Все, де факто, признали право распорядиться ею за первооткрывателем.
Он положил листок в файлик, для сохранности, и закинул обратно, под сейф: Пусть другие, грядущие решат, что с ним делать. А чтоб до времени не забрали – рассказал коллегам, что выбросил бумажку.
Когда придет это время? Когда случится очередной ремонт и железного монстра опять потревожат. А может и тогда ничего не изменится, и она долежит до той заветной поры, когда настанет срок, и день, и час, и всякая мерзость будет исторгнута вон.
А пока… В отделе Лыткаринский мем вышел из употребления.
Август 2020
Для подготовки обложки издания использована художественная работа автора.
