Дарелл Швайцер
«В былые дни Коммориома»
Darrell Schweitzer
«In Old Commoriom» (2013)
Искуситель посетил Палифара Вуза на одной из оргий, регулярно проводимых в былые дни Коммориома. Да, это случилось в те давно прошедшие дни, когда город ещё не был оставлен в панике и спешке всеми своими жителями, не был предан во власть безымянного ужаса. В те дни, когда упадническое дворянство маялось от безделья долгими и душными джунглевыми вечерами, прощупывая пределы удовольствия и боли, выискивая новые ощущения, что могли бы, подобно одинокой искре, возникающей во тьме при встряхивании тлеющего полена, хоть на миг расцветить их блёклое существование. В те дни, когда не было ничего сильней и отчаянней жажды новых чувственных опытов и переживаний — жажды хоть чего-то нового.
Той знаменательной ночью Палифар Вуз, пресытившись, возлежал на ложе. Подле него ящероглавые демоны, урча от наслаждения, пожирали чей-то труп. Их шеи извивались, когда они отрывали куски плоти, и кровавые брызги разлетались во все стороны; впрочем, похоже, никто не обращал на это внимания. Воздух полнился дымами фимиамов, парами опиатов и миазмами гораздо более редких наркотиков. Тварь, чей уродливый облик совмещал черты человеческой и нетопырьей форм, перелетала из одного конца огромной дворцовой залы в другой, кружась вокруг вспыхивающих ламп, свисавших с потолка на золотых цепях.
Откуда-то раздавался чей-то крик — не то экстаза, не то ужаса. Громады сцепленных обнажённых тел продолжали корчиться на полу и в альковах, ритмично поднимаясь и опускаясь, шелестя, точно прилив.
Мягкая ладонь коснулась плеча Палифара Вуза, вырывая его из погружающей в забытьё порочной атмосферы, а нежный голос прошептал:
— Ты пойдёшь со мной? Есть нечто большее, чем всё это. Тебе предстоит узреть ещё много чудес.
Палифар Вуз обернулся на зов и увидел перед собой что-то, что его осовелые глаза поначалу приняли за столб чёрного сверкающего дыма; однако через миг из дыма возник лик прекрасного юноши, похожий на изысканную мраморную маску, парящую во тьме. Затем он сумел разглядеть стройную фигуру в переливающемся и сияющем чёрном одеянии, похожем на кусок усыпанного звёздами пространства, вырванный с ночных небес.
Фантом протянул руку, и он взял её. Хватка была твёрдой, тёплой, почти обжигающей. Палифар Вуз позволил поднять себя на ноги и, в шутку, пробормотал себе под нос:
— Ну вот, наконец-то моё призвание призвало меня.
Вот только какое из призваний? Палифар Вуз мнил себя поэтом — пусть за всю свою жизнь так и не написал хоть сколь-нибудь наполненных смыслом строк; с гордостью носил он и мантию философа — хотя все его философские изыскания сводились к заученным наизусть истинам, производящим должное впечатление на скучающие толпы и приносящим медные пазуры, поддерживающие дальнейшее лишённое смысла существование.
Но, похоже, происходящее с ним было чем-то большим, поскольку его спутник декламировал нечто в духе: «Узри: врата рождения и смерти отверсты, и маховик времени остановил свой вечный ход…», а также иные пафосные сентенции со схожим смыслом, на которые, стань в его голове чуть яснее, он смог бы ответить тем же.
Но он лишь поскользнулся и рухнул в лужу какого-то отвратительного, не поддающегося определению вещества. Вновь он был поднят, и вновь шёпот, тихий, соблазнительный, донёсся до его слуха:
— Ты пойдёшь со мной?
Подобный сияющей маске лик фантома парил во тьме — лик юноши, лик девушки, лик неведомого демона… и всё же он позволил повести себя в заполненное мраком место, пространство меж пространствами, в котором извивались существа, напоминающие светящихся скелетированных рыб и змей; затем мрак раздвинулся, точно занавес, и он предстал перед великим королём Коммориома, крепко спящим в окружении жён и наложниц на своём огромном золотом ложе. Его сны о величии и крови мерцали словно пламя.
В конце концов, впечатлённый уродством и низостью королевских желаний, Палифар Вуз отвернулся от ложа и собрался уходить. Фантом кивнул и осторожно повёл его под локоть прочь. Они вновь шли во мраке, сквозь массивные стены, сквозь комнаты, дома и башни, в пространствах меж пространствами, до конца непостижимых чувствам смертных.
Он видел великие множества Коммориома. Кто-то был погружён в тревожные грёзы; кто-то занимался делами, для которых пригодна лишь ночь; кто-то искал низменных удовольствий или совершал гнусные и мелкие преступления — ибо, хотя король и знать видели спасение от скуки лишь в бесконечном разврате, в стране всё ещё жили простые люди, которые управляли повозками, пекли хлеб, ремонтировали акведуки, разносили доклады, патрулировали городские стены, ловили мародёров и перекладывали черепицу. Эти достойные уважения люди видели мирские сны, и их мирские дела, выполняемые в темноте, были столь же выдающимися, как поднятие с земли кошелька или перерезание горла.
И всё же он испытывал смешанное со страхом беспокойство. Его тревожили не сами видения, но подозрение, что он, как и его спутник, был бесплотен; что он стал призраком, духом, покинувшим своё обездвиженное тело, за которое, возможно, уже принялись крокодилоподобные твари; что он мёртв, и теперь движется в какую-то преисподнюю, до сих пор не обнаруженную не только такими мелкими мошенниками, как он сам, но и настоящими философами.
Спутник заверил его, что это не так, и посоветовал продолжить их странствие, пробудив в нём авантюрные ожидания.
Подобно дыму, они просочились сквозь стены некого уединённого покоя, в коем пребывала его юная, изысканно-прекрасная возлюбленная, пропустившая вечерние торжества, сославшись на сильную головную боль. Сейчас она блаженно спала в объятиях любовника. Это нисколько не задело Палифара Вуза. Любовник мог оказаться сыном пекаря или каким-то синекожим звероглавым обитателем болот за чертой города — сейчас это не имело никакого значения. Его взгляд на вещи изменился.
Он вспомнил, как после великолепной ночи, проведённой с ней — в то время, когда он был ещё молод и полон ожиданий, и ожидания эти, как ему казалось, только что исполнились; в то время, когда у него ещё не развилось воображение, чтобы тосковать о чём-то большем — она, наконец, прогнала его из постели и, поцеловав на прощание в щёку, обронила: «Оставь дверь незапертой».
Тогда эта фраза наполнила его навязчивым желанием, и до той поры, пока они не встретились снова, он не мог думать ни о чём, кроме её плоти. Теперь сцена вновь повторилась, и он, словно актёр, хорошо знающий свою роль, безупречно отыграл её, просто оставив дверь приоткрытой и взяв своего спутника за руку.
— На тот случай, если почувствуешь страх, — сказал фантом, — возьми это.
Он вложил в свободную руку Палифара Вуза заткнутый пробкой, покрытый странными узорами фиал из слоновой кости.
— Сомневаюсь, что он мне пригодится.
— И, тем не менее, прими мой дар. Когда ты захочешь положить конец череде видений и узреть лишь абсолютную и неизведанную истину, ты должен будешь отпить из него.
— Но пока что я хочу двинуться дальше, — сказал Палифар Вуз, поскольку в нём пробудилось искреннее стремление увидеть и познать то, что лежит за пределами привычного восприятия, проникнуть в те глубины, которым поэты и философы должны были посвящать что-то большее, чем вереницы пустых слов. Что же до подлинной природы разворачивающихся перед ним чудес, дававших возможность удовлетворить его стремление, то он и не пытался постичь её, поскольку прекрасно знал, что та часть его мозга, которой до́лжно было отвечать за философское осмысление реальности, была подобна дряблой мышце, непривычной к нагрузкам.
Ему оставалось лишь принимать происходящее с ним как данность.
Они двинулись за пределы человеческого царства, дрейфуя в ночи, словно огромные ленивые мотыльки на горячем ветру. Они скользили под кроной густых джунглей, раскинувшихся за городской стеной, и там Палифар Вуз узрел сны диких зверей; даже стал их частью, поскольку нарушил своим незримым присутствием покой какого-то чудовища — тут же расколовшего ночь заунывным воем, а затем вновь погрузившегося в своё лежбище в грязевой яме; лишь пылающие, точно фонари, глаза продолжали вглядываться в ночь, медленно открываясь и закрываясь. Единственный вывод, что он сделал из этого видения, заключался в том, что пиршества, блуд и грёзы животных не слишком отличны от человеческих, а, значит, не представляют особого интереса.
Теперь перед ними раскинулось безграничное небо. Фантом, резко оттолкнувшись от тверди, повлёк его за собой. В мгновение ока и Коммориом, и вся Гиперборея исчезли где-то внизу. Одна из его туфель сорвалась с ноги и, вращаясь, унеслась в космическую тьму.
Лунный серп, столь огромный, что заполнил собой окоём, предстал перед Палифаром Вузом, ослепив своим сиянием. Его чувство направления было сбито с толку, когда он и его спутник опустились среди лунных гор, в окружении огромных утёсов чистого золота и серебра, которые, как он помнил из рассуждений философов — услышанных им в редкие минуты снисхождения к обсуждению подобных материй — ценились жителями Луны столь же сильно, как жителями Земли — дорожная грязь.
Это было существеннее любой из грёз. Они держали долгий путь по лунным хребтам, время от времени сталкиваясь с огромными прожорливыми чудовищами, напоминавшими гигантских червей или насекомых и иногда имевшими человекоподобные лица, возмущённо верещавшие из-за вторжения двух чужаков в их укромные владения.
Поскольку Палифар Вуз остался без туфли, его босая ступня вскоре изрезалась на острых камнях и стала кровоточить. Он хромал, опираясь на плечо своего спутника, крепкое и надёжное, несмотря на то, что само его тело казалось сложенным из прутьев, грозящих рассыпаться под собственным весом.
В таком слегка растрёпанном виде они явились во дворец Короля Луны, встретив в этом месте исключительное гостеприимство. Они пробыли там дни, месяцы или даже целые столетия — стоило им откинуться на подушках из какого-то мягкого, податливого камня, а увешанному драгоценностями и обряженному в фантастические одеяния лунному народу обступить своих гостей (или воспарить над ними, поскольку часть лунных жителей была крылата), чувство времени немедленно оставило их. Палифар Вуз пил амброзию яснейшего лунного света и, как подобает истинному философу, выступал перед восторженной публикой лунного двора. Возможно, сейчас, когда он рассказывал о трудах и свершениях человечества, описывал великие царства и города, долгие странствия по дальним морям, добытые сокровища и накопленные земными философами знания, он впервые в жизни был достоин своего призвания. Король Луны и его придворные внимали ему, изредка вежливо кивая. Но стоило Палифару заговорить о мудрости человечества и, в попытке продемонстрировать красоту людского искусства, продекламировать строки величайшего из земных поэтов, как аудитория разразилась воем и хрюканьем, лающим смехом, столь же оглушительным, как гром, и столь же какофоническим, как стая бабуинов. В него полетели объедки и огрызки, а Лунный Король немедленно призвал своих стражников с пылающими кнутами, чтобы выдворить мошенников из дворца.
Потеряв вторую туфлю и изорвав одежды в ходе яростной схватки, кривясь от боли и держась за плечо своего мраморноликого спутника, Палифар Вуз хромал на вершину лунного пика, устремив свой взгляд вовне, во тьму космоса, к далёким звёздам.
— Возможно, стоит двинуться дальше, — сказал фантом, повернувшись к нему.
— Да, ты прав, — отозвался Палифар Вуз. Он вновь взял своего спутника за руку; в другой его руке всё ещё был зажат покрытый странными узорами фиал из слоновой кости, который он пока что не спешил открывать.
Они наклонились вперёд, начали падать вверх, в небо, и его чувство направления вновь было напрочь потеряно. Непроглядная тьма и жуткий холод космоса сомкнулись вокруг них, а их падение длилось, возможно, тысячелетия, в то время как он, погрузившись в странные грёзы, прожил, должно быть, сотни тысяч невозможных жизней в чужих мирах. Каждый раз, когда он резко просыпался среди ночи, отрывая голову от подушки — если только такие вещи, как подушки, существовали в очередном мире, и если у очередного его воплощения были хоть сколь немного человекоподобные очертания или хотя бы голова — он судорожно размышлял о том, действительно ли он был тем, кем казался себе ещё не так давно, или же являлся инородной сущностью, вторгшейся в чужой разум; а может — что хуже всего — был лишь мелькнувшим в чьём-то сне сумасшедшим пятнышком, принявшим форму псевдофилософа, кувыркающегося в межзвёздных безднах. Большинство существ, ставших его воплощением, немедленно отметали эти мысли как слишком абсурдные. Некоторые поспешили за советом к докторам и шаманам. Одно из существ, обитавших в мире, освещаемом тремя сапфироцветными солнцами, основало религию, зиждущуюся на видении Кувыркающегося Философа; впрочем, она так и не снискала успеха, хотя и послужила причиной разразившейся вскоре революции, принёсшей катастрофические разрушения. Иные сошли с ума. Иные наложили на себя руки.
Некоторое время Палифар Вуз и его спутник жили среди разумных, но крайне злобных грибов на чёрной планете Юггот. Они взмывали ввысь двумя световыми потоками, стремясь избежать гибели в плотоядных пламенных джунглях, покрывавших всю поверхность умирающей кроваво-красной звезды где-то на краю вселенной. Они вели долгую беседу с огромными существами, плывущими, подобно китам, во тьме за пределами последних солнц, подлинной внешней бездне, в которой их тела неизмеримой массы, раскинувшиеся на тысячи световых лет, были равноценны крохотной частице пылевого облака.
И, всё же, происходившее с ним могло оказаться лишь сном. Он пытался убедить себя в этом, когда достиг обители богов. Не только известные ему человекоподобные боги Земли пребывали там, но и бесчисленные божества иных миров, чудовищные создания, многообразие форм которых не могли постичь его ограниченные земные чувства. И хотя некоторые из них являлись наделёнными разумом газами, а иные существовали в большем количестве измерений, чем привычные три, он бродил меж ними как равный, ибо сам стал в какой-то степени богом для жителей расколотого войной мира, освещаемого светом трёх сапфироцветных солнц. Беседуя с каждым из богов, вплоть до самых непостижимых, он вскоре пришёл к прискорбному выводу: все их пришествия и исходы, все их распри и прелюбодеяния ничем не отличаются в своём величии от таковых у диких тварей из джунглей за стенами Коммориома.
В жалком рубище, прикрывающем обожжённую пламенем десяти миллионов солнц кожу, он всё же совершил медленное и мучительное восхождение на высочайшую многорогую вершину мира богов, Ось Миров в самом центре всего Сущего.
Где-то вдали переливались демонические свирели, бездумно, безумно и пронзительно; но эти звуки были подобны далёкому шуму волн во время отлива, и он не позволил себе отвлекаться на них. Достигнув вершины, он обнаружил там павильон из чистейшего хрусталя, внутри которого находилась только высокая кафедра, на которой покоилась одна-единственная толстая книга.
Он пробыл там целую вечность — а, может, несколько секунд, ибо времени для него больше не существовало — и его прекрасноликий спутник, на котором, казалось, все их приключения не оставили никакого отпечатка, направлял его, когда он переворачивал страницы. Он осознал, что это — та самая книга, в которой записаны имена богов и названия миров, и, когда он открывал новую страницу, то призывал из небытия к существованию нового бога или новый мир; когда же он переворачивал страницу, то этот бог или этот мир вновь погружались в небытие, словно день, сменяющийся ночью, свет, поглощаемый тьмой, тьма, расточаемая светом, жизнь, прерываемая смертью, и смерть, попираемая жизнью. Иногда, переворачивая страницы, точно во сне наяву, он слышал крики исчезающих богов и мириад обитателей гибнущих миров. То, что они взывали к нему, поклонялись ему, как своему создателю, больше не имело значения. Всё завершалось в одно мгновение. Он мог бы вечно упиваться чудесами, которые открыл для себя в этой книге.
Но вот он перевернул последнюю страницу, и увидел свой портрет. Взирая на него, он спрашивал себя, кто же именно запечатлён здесь: бог, философ, поэт или дурак?
Была ли в том какая-то разница?
Всё, что ему оставалось, это сидеть, смотреть, размышлять и отчаянно надеяться, что, всё же, это только сон, затянувшийся странный сон.
Тогда его прекрасный спутник протянул свою казавшуюся высеченной из безупречнейшего мрамора руку и захлопнул книгу.
— Пора идти, — сказал он.
* * *
И тут Палифар Вуз с криком проснулся. Он сел, истекая потом и недоумевая, как он, уснув в зале для оргий, очутился в этом уединённом покое, в одной постели со своей возлюбленной, чьему облику заполнявший помещение тусклый свет вернул всю нежность и красоту прошедших дней. Она стала такой, какой он знал её в пору юности — а он так и остался тощим, нагим стариком, обожжённым пламенем миллионов солнц.
По крайней мере, таким он себя ощущал. Он больше не мог адекватно воспринимать реальность. Возможно, он всё ещё был тем мальчишкой, что, полон самых сладостных ожиданий, впервые возлёг на это ложе, а вычерненный солнцем старик был не более чем кошмаром. Возможно, не произошло ничего необычного. Возможно, ничего и никогда не произойдёт в принципе, и он заключён, словно насекомое в безвременный янтарь, в этот единственный миг иллюзии.
Он сел на край кровати, плача и пытаясь вызволить из недр памяти что-то, что он не мог до конца постичь, что-то, что он, возможно, видел в какой-то книге, один совершенный образ, идею или фразу, наиболее точное выражение совокупности всех его видений, с помощью которого философ мог достичь полного просветления.
Но всё было столь же тщетно, как пытаться вспомнить какую-то незначительную деталь в угасающем сне.
Его возлюбленная села рядом с ним и ласково погладила его по плечу.
— Что случилось?
— Ничего, — ответил он. — Думаю, всё-таки, ничего.
Он встал. Он обернул вокруг талии ткань, хотя в Коммориоме никогда не порицалась нагота.
Возлюбленная нежно поцеловала его в щёку.
— Оставь дверь незапертой, — сказала она.
Снаружи ждал его мраморноликий спутник. Они взялись за руки, и всё вновь переменилось. Теперь они находились в гигантской пещере; и внезапно он понял — поскольку за все минувшие сны и жизни ему удалось усвоить определённые знания — что разлитая перед ним пузырящаяся бесформенная протоплазма, маслянистая масса, подобная вздыхающему во время отлива бескрайнему живому океану, была не чем иным, как Уббо-Сатла, Безначальным Источником жизни на Земле и во всей вселенной, лишённым разума и находящимся вне существования — и, в то же время, тем единственным, что существует на самом деле.
Он прочёл об этом в книге творения и нетворения, на самой последней её странице.
Его спутник медленно погружался в массу Уббо-Сатла, растворялся в ней.
В последний раз этот прекрасный, словно высеченный из мрамора лик, что мог принадлежать юноше, девушке или неведомому демону, обратился к нему, поведав, что иногда капли Уббо-Сатла, рудиментарные частицы целого, разбрызгиваются среди миров, обретают форму и даже иллюзию сознания, считая себя людьми, чудовищами или богами.
Он пожал плечами, грустно улыбнулся и подытожил:
— Но всё это не более чем фанаберия. Они лишь обманывают сами себя.
А затем добавил:
— К слову, у тебя всё ещё есть тот фиал, что я отдал тебе. Сейчас самое подходящее время, чтобы воспользоваться им.
Он исчез. Палифар Вуз схватился за фиал в последнем безумном приступе ужаса и отчаяния — или, быть может, нелепой надежды. Как знать, если он отопьёт из фиала, не заставит ли его заключённая в сосуде неведомая магия вновь оказаться в постели рядом с возлюбленной, проснувшимся и с облегчением осознавшим, что ничего не произошло?
Он выгрыз пробку и отбросил её в сторону.
Но фиал был пуст. Он припал к нему, пытался высосать хоть что-то — но внутри не было ничего, даже воздуха.
Ничего.
И тут он осознал, что не чувствует ног, ибо по колено погрузился в массу Уббо-Сатла; осознал, что он тоже лишь частица этой маслянистой массы, обманывавшая сама себя до самого последнего мгновения.
И это мгновение прошло.
Перевод — Андрей Бородин
Оглавление
Дарелл Швайцер
«В былые дни Коммориома»
Darrell Schweitzer
«In Old Commoriom» (2013)
