Пасквиль для Пушкина А. С. [Валерий Иванов] (fb2) читать онлайн

Валерий Иванов Пасквиль для Пушкина А. С.

25 января

Яркое зимнее утро. Набережная Мойки. Петербург. У дома № 12 остановилась карета. Из нее норовистым стремительным движением выскочил молодой человек с кудрявой шевелюрой лет тридцати.

– Александр Сергеевич, – послышалось от извозчика.

– Что?! – Пушкин обернулся, будто это был очень важный оклик его в жизни.

– Без головного убора сегодня? – шутливо обратился к нему извозчик съемного транспорта, как жители негласно называли в Петербурге установленное название двуколки. На двух верховых лошадях карету можно было свободно остановить на любой из дорог города, и при ее свободных местах она могла доставить в любую точку северной столицы Петра Первого.

На улице последние дни январского месяца. Недавно спал мороз, но, по народным поверьям, крутые дни еще предполагались в начале февраля.

– Да, простите, – зачем-то поэт и знаменитость города извинился перед кучером.

Он запихнул в карман пальто руку и извлек оттуда несколько монет, их было действительно мало. Цилиндр, которым так дорожил Пушкин, был однажды выкуплен у лавочника на торгах и имел ценность как дубликат некоего молодого, но перспективного демократа, писателя Авраама Линкольна, почитателем которого он был, схожий с шляпой представителей вигов¹ в штате Иллинойс, партии на основе коалиции антимасонской партии. Пушкин про себя протестовал разросшейся анонимной лиге масонского движения в виде тайных обществ. Александр Сергеевич придерживался более оптимального религиозного, в крайнем случае, партийного строения, совершенно не касающегося монархии. Пушкин всегда был за царя и в отношении этого еще ранее задумался над изучением полувековых действий, связанных с бунтом против монархии, а именно, ведущего разбойничий принцип своего лиходеяния, как любил называть таким словом Пушкин воров и разбойников, согласуясь с литературным о них высказыванием, схожего с сообществом Емельяна Пугачева, еще осенью закончив роман «Капитанская дочка».

Пушкин отрицательно относился к вольнодумствам и людям без дела с разбойничьими наклонностями. Хотя в детстве сам не раз попадался надзирателю в Царскосельском лицее за буйный нрав, непослушность и хулиганские выходки. Лишь по окончании лицея, покинув компанию своих сверстников, снизошел к более самостоятельному вспоенному поведению, лишь иногда рассылая своим друзьям по детскому коллективу все более рассудительные письма, получая от них так же сдержанные ответы.

Отдав вознице монеты в благодарность, что тот его окликнул, оставшиеся после вчерашнего гулянья и платы за проезд с Жуковским, он сожалел отчасти, что их было мало отдать за столь важную для него вещь. Забрав цилиндр из крытой двуколки, поспешил покинуть, надев его на себя, но уже считая глупо держать в качестве культового предмета на себе. Войдя в подъезд, Александр поспешил снять головной убор. В его мыслях было совершенно не до сентиментальности, разговор, начатый в лавке закусочной с В. Жуковским, будоражило его. Александр словно повзрослел за эти часы, узнав слух о том, что его жена Наталья Николаевна, в девичестве Гончарова, имеет тайное разрешение к себе от некоего Жоржа Дантеса, французского офицера кавалергарда. Вчера на окраине Невского проспекта, оказавшись в трактирной, Пушкин и Жуковский встретились не более как закадычные друзья, но, скорей, как два обывателя литературной науки.

В трактирной было на удивление пусто, чем в обыденности трудовых дней. Мороз заставил товарищей упиваться в споре о литературном деянии Пушкина, о создании им новой повести. Впрочем, и о том, что она никак у него не получалась из-за поведения его жены, или попросту измены. Путь Жуковского и Пушкина состоял поначалу пешим ходом по Невскому проспекту, лишь угнетенное состояние штатного наставника наследника престола позволило пригубить с поэтом несколько капель игристого.

– Не думай толком, Александр Сергеевич, – Жуковский всегда с уважением относился к незыблемому поэту, поразившему его еще тогда, в Царском Селе, своей сдержанностью, откровением, тактичностью и поддерживающим юмором.

Воздержанный к самооткровению, Василий Андреевич словно нуждался в поддержке юнца Пушкина, в те ранние года он относился к Александру, скорее, как к сыну. Ощущая разрыв в своей личной жизни, неустройство, разрыв открытых чувств к любимой женщине, пытаясь уйти от неудач и не уйти в себя, он много разъезжал, кроме увлечения сочинениями, став поэтом под редакторством юного Александра. После трогательных вещей, произошедших с ним в связи с его женой, боялся потерять, скорее, не друга, но учителя и помощника в его творческом деянии.

– Французский аристократ – просто подонок, но жуль ли отягощаться бабником, Саша? Мало ли что сетует народ, половину всего можно пропустить и мимо ушей, – успокаивал его Жуковский.

Бакалейщик принес вторую тарелку супа для Василия Андреевича.

– Что еще будет велено-с? – услужливо спросил официант, глядя на богато одетого учителя русского языка.

– Пару-две… – заискивающе Василий Андреевич покосился на друга, – беленькой?

Пушкин не спешил с ответом. В его сознании было не только предательство со стороны Натальи Николаевны Пушкиной, но и мысль о том, что все последние его произведения никак не могли войти в печать отдельным тиражом книги: «Впрочем, не это главное, Александр…» Он имел постоянно хладнокровный образ и ко всему желание поступать, что бы ни происходило, легкомысленно, и нынешнее положение его сводило в задумчивость. Он выглядел отрешенно. «…Главное для меня, чтобы все решить одним делом. Но как…»

Александр обратил внимание на ожидавшего его ответ официанта.

– Игристого… – попросил он, вспомнив кавказскую гостеприимность, вино зачастую переполняло его от дум, словно перерождая.

– Только игристое…

С виду можно было решить, что Пушкин преобразился и принял окончательное положительное решение. И только Жуковскому была известна натура того юноши, с которым он подружился еще в Царском Селе.

Обедая, закончив трапезу, Василий Андреевич опустошил две стопки, и только ответственное положение сдерживало его от следующего заказа водки. Тогда, когда Александр Пушкин выпил некоторую часть напитка и не доел суп.

– У меня некоторые новости, – сказал Жуковский.

Пушкина всегда вдохновляли такого рода новости. Подхваченный алкоголем, он тут же навострил внимание, хотя и не настолько был внимателен.

– Получил письмо от Гоголя, – сказал Жуковский.

Пушкин тут же утратил свой пессимизм, заинтересовавшись делами их друга.

– Пишет, что скучает по Полтаве, желает вернуться в Петербург, но работа с Данилевским перетащила его из Швейцарии в Париж.

– À, Paris… – удивился Пушкин.

– Да, по какому роду только?.. – задал вопрос Жуковский, обращаясь больше к себе, чем вспоминая содержания письма их коллеги по перу.

– Впрочем, по приезде в Петербург закончит одно, что-то из рассказов о титульных советниках он обозначил… – Жуковский задумался, – Что-то вроде твоего маленького человечка.

Подытожил писатель. Пушкин сделал знак, что понимает его.

– Он собирается заканчивать том поэмы о тех заносчивых помещиках, о которых он упоминал проездом в читальном сквере, помнишь, Александр? – спросил поэт и переводчик своего коллегу.

Жуковский был также критик и публицист, было ощущение, что его сторонник ушел в себя, он облокотился на стул и, о чем-то задумавшись, глядя в пустоту, делал вид, что слушает собеседника. Жуковский продолжал.

– «Мертвые души», – напомнил он Пушкину.

Поэт тут же осознал, о чем говорит его друг.

– «Мертвые души»? Это направление с его пафосным взглядом?! Il me ridicule!² Василий Андреевич.

Критично, но с дружественным преобладанием Пушкин отнесся к произведению Гоголя.

– Впрочем, Николай Васильевич, как всегда, на редкость утвержден в своей сфере нравственности, – размышлял Пушкин.

– Думаешь, эта книга никогда не будет издана? – спросил его Жуковский.

Пушкин слегка иронично скривился.

– Может… когда… когда у него дела пойдут иначе, чем сейчас.

В иронию слов поэта входило и то, что сейчас период сухости торжеств и застойности литературного жанра в царских покоях. Пушкин, скорее, ориентировался на себя, чем на малую опытность национального гения, как он иногда называл про себя Гоголя, ассоциируя его с величайшим прозаиком культуры Украины. Все больше ориентированного на технологический прогресс, чем на прозаичные творения, отвлекающие своими деталями светские умы от дел, о чем намекнул один раз царь Николай I при встрече с Пушкиным. Отчего тот, пожав про себя плечами, желал видеть себя в тени и только.

Как памятник себе воздвиг я не рукотворный,

И память обо мне останется верна.

Не умолкая, будут литься речи годы…

И будет Пушкин сниться им всегда.

Строки предтечи к стихотворению

«Я памятник себе…». Август 1836.

«Ничего так…» – подумал в тот день на приеме у царя поэт. Он был уверен, что что-либо громкое о себе им будет дано, что его уже ничто не сотрет с истории, так он дорог народу.

Живет пиит, как голос Пушкина…

Сочинял, проходя по коридору Аничкова дворца, разглядывая немые портреты исторических персоналий. Все же, не забывая, что не стоит забывать о милости его судьбы к нему.

В словах свободы треплет муза,

И она одна мне навсегда.

Я не ищу в себе забвенья,

И не оспаривай творца.

«Нет, эти строки надо переделать», – размышлял Пушкин в преддверии новых идей о повести престолонаследия.

Старинный друг Пушкина Жуковский воспринимал слова поэта если не как великого гения, писателя, то лучшего редактора его переводов, к которым он давно не притрагивался. Глядя на соседа по столику, у него не было желания показывать на людях быстротечной формы жизнедеятельности, как он отмечал про себя людей пьющих и ведущих беззаботный образ жизни. Но и пропустить лишнего, хотя бы еще три стопочки беленькой, не отказался бы.

– Крылова давно не видел, Александр Сергеевич? – заискивающе спросил Жуковский, заведомо уже ориентируя его на продолжение распития.

– Иван Андреевич, кстати, как поживает? – как бы невзначай спросил Пушкин.

– Очень замечательно! – сказал захмелевший Жуковский.

– И у меня сего дня выходной вплоть до третьего дня, – сказал Василий Андреевич, слегка наклонившись вперед к собеседнику.

Он уже засунул в жакет руку, чтобы достать оттуда бумажник.

– У Александры Федоровны, да продлятся ее дни, – произнес заговорщицки негромко он и снова выпрямился и вытянулся на стуле. – Весьма хорошие дни. Я все потом подробно расскажу, но так… – поправился он, – как бы между прочим…

Веселый нрав Жуковского малость преобразил Александра Сергеевича, хотя он не сопротивлялся выпивке, был больше против. Но давний компанейский их друг, который питал признание к его творчеству, как никогда, казалось, был нужен для получения его внимания, причем Крылов редко принимал алкоголь, он весьма значительно будет оценивать его творчество.

– Итак, едем! – подумал про себя Пушкин.

Когда Жуковский уже позвал полового, назвав его европейским названием официант, что весьма сошло бы для их заведения с весьма прилично расставленной утварью, он рассчитался с ним, и, накинув шубы, они отправились к выходу. Немного померзнув на выходе, Василий Андреевич молча ловил взгляд Пушкина, ища в нем со времени выхода намек на то, чтобы они разошлись по домам. Но Александр Сергеевич, однако, наперекор судьбе медлил. Наконец они поймали закрытую двуколку и направили извозчика на Томазов переулок за три квартала от их места встречи.

О приходе Пушкина с Жуковским Ивану Андреевичу Крылову сообщила Сашка, юная служанка баснописца, девушка двадцати лет. В его комнате было уютно и просторно, все сохранилось с той поры, когда он переехал сюда из Брянской области.

– А у тебя, дорогой Иван Андреевич, ничего и не изменилось после наших последних встреч, – сказал Жуковский, разглядывая обстановку, сравнивая ее со встреч поэтического кружка.

Все те же два кресла, камин, тумба над камином, на ней старомодные часы, в другие комнаты они никогда не проходили. Пушкин, как всегда, проигнорировав предложение Крылова сесть на кресло, встал у тумбы с камином. Пришла Саша, принесла подсвечник со свечами.

– Сашенька, – обратился Крылов к девке, – будь добра, принеси нам можжевеловой по наборчику.

– Хорошо, – ответила девушка.

Она была ласкова и услужлива. На ней не было рабочего платья горничной, на удивление Жуковскому, но обычное холопское одеяние. Пушкин находился в своих раздумьях.

Налили, распили, пообщались о поэтических взглядах, затронув произведения новых публицистов в «Современнике». Александр Сергеевич, как всегда, был на редкость склонен к употреблению, и все же затронутая Жуковским тема о письме, направленном неким французским корнетом кавалергардского полка жене Пушкина об их тайных встречах, раздулась в свете как о рогоносце Александре Сергеевиче.

– Этот поручик – просто подонок, – проговорил вслух Иван Крылов.

В его руке был приготовлен небольшой фужер, наполненный наполовину полугаром³. Тут же между креслами у камина стоял столик, на нем закусочные яства, принесенные Сашей.

– А что это ты так, Иван Андреич, со служанкой ласков? – спросил его Жуковский, когда девушка скрылась из комнаты.

– Уж не роман ли у тебя с девицей? А? Иван Андреич? – шутил Жуковский.

Крылов молчал, он, не сдерживаясь, наполнил из баронина свой бокал, не дожидаясь других, и выслушал друга.

– Нынче с холопками хлопот наберешься, чуть что – сразу к царю! Вспомним декабристские волнения в 25-м: у одного купца три или пять девок попортили фамилию, не помню, за что, собственно, и увезли по смягченью, так сказать. Попал просто… под одну гребенку. Да ладно! Бог с ними, ты вот, Александр… – Жуковский обратился к Пушкину.

Крылов залпом осушил фужер.

– Зря треплешь себя, шут с ним, с этим кавалергардом-выскочкой, – Жуковский не обратил внимания на Крылова, – кто теперь разберет, кто из нас рогоносец?!

Жуковский имел в виду всем известную историю обер-егермейстера Д. Л. Нарышкина. Его жена была, по слухам света, любовницей Александра I, потому что точно не доказано. Жуковский всегда опирался на слухи, что касались царского тайного переплетения неимоверностью домыслов от забав до сплетен. Однако он старался с осторожностью поднимать этот вопрос при гении, дабы не усилить его скорбь, ему не хотелось удручать негодование поэта. Ему казалась неприятной эта тема, что было уже каким-то эквивалентом нормы и действительной несправедливости и началом всего последнего отождествления. Пушкин после его слов, казалось, рассвирепел. Василий Андреевич тут же предпринял попытку его успокоить.

– К черту эту публицистику! – сказал литературный критик, имея в виду патент на звание рогоносца, полученный по почте Пушкиным в ноябре прошлого года.

Заметив, что Пушкин успокоился. Он был в своем повседневном фраке. В состоянии раздумья Александр Сергеевич перед принятием своих решений складывал руки на груди, но сейчас он потирал большим и указательным пальцами. Жуковский, зная друга, понял, что Пушкин что-то решает предпринять и очень замысловатое.

– Нет, – произнес Пушкин.

Василий Андреевич потянулся к баронину, как слова Пушкина оборвали его движение.

– Только дуэль! – произнес поэт.

Таких слов он от критика и теоретика литературы никак не ожидал.

– Позволь, батюшка, – Василий Андреевич чувствовал свою вину, что возбудил в поэте агрессию, и тут же стал придумывать идеи отогнать от Пушкина противные мысли, впрочем, он также, к своему сожалению, знал и то, что все убеждения Пушкина равны нулю. Жуковский утешать не умел. Его последней надеждой в деле затухания пожара был Крылов, он обронил на него быстрый взгляд. Но тот был упоен какими-то своими мыслями.

– Стоит ли волноваться, Александр Сергеевич, дорогой, – Жуковский заметил за собой, что Пушкин в своем негодовании от критики своей личности стал более дорог ему, он ощущал, что теряет поэта.

Раздайтесь вакхальны приливы!

Полнее стакан наливай!

Ты, Солнце святое, гори!

Пусть эта лампада бледнеет,

При ясном восходе зари! —

прочитал Пушкин из своих сочинений, но Крылов и Жуковский заметили, что пиитика здесь была нарушена.

Ужель вы несметны богатства

Мне станете излом чинить,

Когда художник примет в грудь

Мучительные яства,

Захочется мне жизнь свою испить, —

продекламировал Пушкин только что вырвавшиеся новые строки. Жуковский, так хорошо знавший своего друга, но ничего не знающий, как помочь ему, разве что советом, денежным подношением, вплоть до того, чтобы вступить в брак с несчастной, а если требуется, то и отцом стать, если та особа выглядит намного младше своих лет. Но в этом взгляде, в этой безумной голове поэта Пушкина Василий Андреевич всегда видел экспансивного молодого человека, с легкостью согласившегося настоять на своем мнении, что казалось лично его.

– Вина! – наконец-то отважился Александр Сергеевич Пушкин.

Но вина у Крылова не имелось, разве что настойки староверские из сиропной закваски малины и бутыль водки, часть которой они еще не распили.

– Соглашусь! – с хитрецой, импонировав другу, ответил Жуковский.

Они выпили по фужеру водки, поговорили о поэзии, о последнем вдохновении Жуковского, он задумал очередной перевод из сочинений Александры Федоровны, из немецкой поэзии на русский, и грамотно поставить речь и рифмы мог только гений поэзии, как говорили в шутку о Пушкине его друзья в пушкинском кружке.

Засидевшись до полуночи, друзья вскоре решили расходиться. Как вдруг разговор у самых дверей зашел о масонской ложе. Так, критично часть сословия относилась к тайному сообществу, но ничего не мог с этим поделать царь Николай I. Он был лоялен к увлечению знати, к тому же, не видя в этом ничего отвратительного для политики, внутренней политики, государства и для устоя отношений заграничных обществ, причем непосредственно, не снимал с таких обществ наблюдения.

– Они, все эти… сообщества, эти лакейские басурмане… – негодовал Пушкин, он изрядно подвыпил, – подстраивают наши сообщества… Куда катится барон Бестужев с его идеологией подвига? Изобретатели!.. Чего он изобрел, эстетику мазюканья?! Где он… тот декабрист?! Под юбочкой затерся… Когда Рылеев и Бестужев-Рюмин болтались!..

Я снова в памяти открою,

Моих не произошедших дней.

Я увековечу только боле,

Не ставьте мне под дом букет.

– О! Браво! Браво, Александр Сергеевич! – похвалил его Жуковский. Крылов в этот момент, заждавшийся от гостей скорого их ухода, отчасти был недоволен, что гости решили продолжить употребление хмельного напитка.

– Еще по маленькой, а, Александр Сергеевич? – умиленно глядел на Пушкина Жуковский.

Пушкин опьяненным взглядом глядел на друга, ощущая неприятность с того, что его как бы спаивают. Но вспомнил о Дантесе, и Александра словно потянуло обратно в кресло, куда присел Жуковский.

И даря мне того не надо,

Когда…

Пушкин задумался, на хмельную голову поэзия шла нелегко. Но мысли его будоражили, измену жены, даже если этот памфлет был всего лишь розыгрышем, считал он про себя дурацким розыгрышем барона Борха из министерства иностранных дел. Дурацким – Пушкин не стеснялся про себя высказываний, коверкая про себя для легкости русский язык. Даже те стишки, что писал он с использованием брани литературной, были ему сейчас противны.

Когда в звезду зашел я сам,

И отмщения не надо,

Когда я сам… Я сам себя создал…

Жуковский уступил ему место. Внезапно Александра Сергеевича одолел сон, он вскоре заснул. Жуковский был рад, что тот уснул, его состояние его волновало. Он предложил жестами Крылову дать отдохнуть поэту там, где им одолел сон. Откровенно говоря, Иван Андреевич, любивший уединение, виду не подал, пусть оставшийся поэт в его апартаментах, да и другой любой запозднившийся гость, и весьма бы раздражал баснописца. Он поступил бы так же, такой Крылов, он, как и Жуковский, сочувственно относился к нуждающимся в помощи. Пушкин, на удивление, быстро заснул в кресле. Жуковский попросил Ивана Андреевича не тревожить поэта.

– Побудет… поспит немного, а там что будет, – словно умоляя, попросил Василий Андреевич друга не тревожить поэта, писателя и сочинителя многих произведений, который своими сочинениями и переводами преобразовал литературную культуру России.

– Не то сорвется еще куда… Ты видишь, в каком он замешательстве, Иван Андреевич? – продолжил Жуковский, ведя с ним разговор в прихожей.

Наставник цесаревича уже собирался домой. Он стоял готовый, в одежде с соболиным воротником, ему осталось лишь застегнуть пуговицы на пальто и надеть шапку из овчины, которую он держал в руках. Но Крылов и так все понимал, он лишь искал слова с сочувственным пожеланием, но у него вышло только одно слово согласия – «да».

– Ну, бывай, Иван Андреевич, увидимся, до скорого, – попрощались деятели письменности и словесности, что объединяло их, но у каждого все же были и другие направления, которые им доставляли уже как довольствующее состояние.

Жуковский, застегнувшись, потянулся к Крылову, они обнялись. Вернувшись в комнату с камином, Крылов понаблюдал за поэтом, тот преспокойно отдыхал в уютном кресле, свесив набок голову. Заглянув в одну из комнат, он попросил девушку присмотреть за гостем. Александра, выйдя через несколько минут из своей комнатки, прикрыв поэта пледом, сменила свечи, оставив одну из догоравших в подсвечнике.

Не наступило еще и семи часов утра, со времени расставания друзей прошло шесть часов. Александр Сергеевич Пушкин, проснувшись и оценив ситуацию, тут же поспешил домой. В прихожей звук двери услышала служанка и со словами тихим голосом: «Подождите минуточку», Сашка, как некогда ее называл хозяин квартиры, проводила гостя, попрощалась с ним, получив в ответ только его молчание. Вернувшись домой, Пушкин в первую очередь начал поиски другой служанки.

– Ноябрина!

Эта девушка – падчерица Глафиры-гувернантки, которая отворяла прибывшему входную дверь, девка была малость осведомлена о тайных делах жены Пушкина и была приставлена к комнате поэта. Пушкин, не дожидаясь, пока Ноябрина поднимется с кровати, уже выдавал ей команды, зная, что у служанок всегда был ранний подъем, несмотря на то, что необходимость в разборе документов в этой комнате была не всегда.

Александр Сергеевич бросил цилиндр на диван, на котором лишь иногда укладывался отдыхать, когда задерживался за тем или иным содержанием работы, чтобы не будить по ночам жену, или же в ее отсутствие. Ныне же, если бы сегодня утром он не вернулся от Крылова, проспавшись, то сидел бы за письменным столом, выдавая новый сюжет, но также не был бы рядом с Натальей Николаевной: какой-то внутренний разрыв произошел в чете Пушкиных. Они что-то друг другу не договаривали, и ни один из них не желал задать вопрос или открыть повисшую меж ними завесу безмолвия и недоверия. Пушкин кинулся к столу в поисках каких-то бумаг. Про служанку он словно забыл. Та же, наспех накинув свои холопские одежды, стояла готовой к выполнению указаний.

За стенами комнаты кабинета Пушкина располагалась спальня Пушкиных. К шести утра Наталья Николаевна Пушкина (Гончарова), едва только расположившись в кровати, заснула. Ей не спалось, она всю ночь лежала и прислушивалась, как кто-то войдет в прихожей. Засуетится Глафира или Ноябрина, но напряжение тишины за дверьми продолжало вытеснять из нее сон и спокойствие. После небольшого ужина украдкой, одной, на кухне с девками Наталья Николаевна делала вид, что все хорошо и ей нужно пообщаться, а Александр Сергеевич будет поздно. Испив чай с плюшкой, она не взглянула даже на пирожное, которое любил Александр и которое ожидало его. Все прошло гладко, доверчивые и обязательные гувернантки со спокойствием приняли ложь Натальи Николаевны. В самом деле, она была насторожена из-за нахождения мужа в неизвестном месте.

– Еще чайку, Наталья Николаевна? – спросила нянька, кивнув со льстивой признательностью на кусок оставшегося торта, больше схожего с пирожным. Пушкина отказалась.

– Прикажите, чтобы пирог убрали, Ирина Кузьминична, мой муж вскоре должен появиться, – сказала Пушкина, не подав виду, что ушла в себя с сомнениями и раздумьями о нем.

– Будет исполнено, госпожа, – не снимая лукавства, но придавая исполнимость, ответила одна из нянек, отвечавшая за продуктовую часть.

– Гинька, подь сюда! – выкрикнула она горничную.

Но что происходило дальше, Наталье Николаевне было недосуг. После рождения полгода назад еще одной дочери на Каменном острове Наталья Николаевна не хотела, чтобы здоровье ее отразилось на ее мучениях от недомолвок с ее мужем Александром Сергеевичем. Но эта женщина – дочь виртуоза-скрипача и Натальи Загряжской, всегда относящейся к правильному образу жизни и питанию, требующей соблюдения требуемых норм для естественного обитания и быта.

Повидавшись с юным Григорием, оставила его с нянькой, которая в этот момент занимала некоторое время вместо кормилицы, Наталья Николаевна доверяла Глафире больше, чем Кузьминичне. Но и по-своему относилась к старшей по годам второй прислуге. Считая, что на ней все хозяйство и держится. Юный Александр – первый сын – и старшая дочь Мария на зимнее время были в Москве у сестры Ольги. Пока они недолгое время там находились выездом из Варшавы, ее супруг служил в польском царстве. Попрощавшись с самой юной Пушкиной, Натальей, семи месяцев от роду, поинтересовалась у нянек ее самочувствием.

– Отдыхает барыня Наташенька юная, посопела, посопела, да и заснула, не переживайте, ступайте, отдыхайте. Чую, с вами недоброе, как бы сами не заболели, Наталья Николаевна, – сердобольная Ненила шестидесяти лет отроду являлась нянькой и надсмотрщицей над гувернантками и кормилицей Натальи Сергеевны Пушкиной, ребенка поэта. Наталья Николаевна Гончарова доверяла и этой женщине, зная, что та и в самом деле была услужлива к хозяевам, хоть и получала оклад на две копейки ниже, чем Кузьминична. Согласившись с ней, Наталья Николаевна Гончарова отправилась в опочивальню по коридору, где звуки могли доноситься в тихое время, что редко нарушало ночную тишину.

Под утро заснув, Наталья Николаевна не слышала шаги в соседней комнате прибывшего мужа. Однако, проспав три часа, она его также не встретила. Пушкин вновь покинул дом.

– Подонок, – выругался Пушкин.

В последнее время его все больше мучали дела, никак не соотносящиеся с его привычной жизнедеятельностью. Но тут они будто врезались в его жизнь. Малый интерес к переезду, женитьба женоподобного француза, так ярко скользящего в общественном признании.

Суть в том, что Жорж Дантес, усыновленный бароном Луи Геккерном, имеет возможность являться в самой квартире Пушкина на Мойке, где ныне в доме княгини Волконской они проживают с семьей.

Дантес и Катерина

Визит сестры Натальи Пушкиной Екатерины Гончаровой и Дантеса вызывал внутренние протесты у обоих новоявленных супругов, но что-то двигало ими, в особенности французским кавалергардом, посетить дом поэта к полудню пятницы накануне Нового года, на неделе, являвшейся насыщенной событиями для новой четы петербургского света. Жорж Дантес де Геккерн в ближайшем времени собирался покинуть Россию на медовый месяц в Швейцарию, однако перед поездкой никак не мог не попрощаться с Пушкиным, обвиненным в пасквиле⁴ грамоты «рогоносцем», который составил его отец о ситуации с его любовницей, но она являлась ему скорее лучшей подругой, это можно бы было твердо сказать, а не то, что у них были тесные взаимоотношения. Идалия Георгиевна Полетика – светская интриганка, такой ее представляли приближенные в окружении царского двора.

Идалия Полетика

В самом деле являясь незаконной дочерью барона Строганова, Идалия де Обертей вынуждена быть таковой из-за своего личного устройства в обществе, проживая среди своих названных братьев у барона, нередко бывая у своей бабушки Е. А. Загряжской, тетки матери Натальи Николаевны Пушкиной.

Заметив однажды на балу у Вяземских, это был 1833, разрумянившуюся Наташу, Идалия Григорьевна быстрым незаметным шагом направилась к сестре матери Натальи Ивановны Гончаровой, в девичестве Загряжской.

– А что Натали так румяна, чай брюхо на нос полезло? – посетовала она, поинтересовавшись мнением Екатерины Гончаровой.

Бал был в самом разгаре, Екатерина Гончарова относилась к своей сестре не меньше не больше, как просто к родной сестре, но и такие слова от миловидной Полетики были остры.

– Не понимаю вас, – разумно ответила Екатерина.

Но всласть похвалиться за сестру, что она беременна, искренне хотелось. Обе дамы высшего света царского двора понимали суть разговора.

– Была бы рада к вам зайти, – кокетливо обронила Идалия с намеком на лучшие пожелания сестрице.

Идалия Полетика с Натальей Гончаровой имела редкие встречи, но честились они только на встречах и балах, кои были соревнованием по модному наряду, манерам и, конечно же, танцам в светском обществе монархии. Екатерина признательным взглядом хотела уже провожать подругу, но та остановила ее.

– Есть слухи, что в кавалергардском полку Ее Величества ожидается прибавление… – поделилась знаниями юная интриганка, на что юная Екатерина всего лишь выслушала ее, но ничего не сказала.

Прошло два года, царский двор уже знал, что Идалия Полетика принимала в своей семье молодого француза как друга ее мужа, полковника кавалергардского полка.

– Ах, балы, балы… – торжествовала Идалия Григорьевна.

Вновь спустя время она словно оживала после смерти умершего от холеры второго ребенка.

– Прошу представить нам вашего отца, – сказала Идалия, обращаясь к Жоржу Дантесу, навестившему однажды их дом с бароном первой Французской Империи, который усыновил его как единомышленника и союзника по отечеству.

Идалия заприметила в нем весьма впечатляющего человека, пусть намного старше возраста щеголя. Кавалергард, уже успев оценить привлекательность светских дам и их яркость, спешил воочию встретить облик одной из них, прихватив с собой покровителя. Слух о том, что брак Полетики был по расчету, тайно ходил по Петербургу.

– Луи Геккерн, – представил Дантес своего компаньона.

Дом на Моховой, где жили Полетики, ничем не отличался от мест проживания столичного света, разве что меньшим количеством комнат и прислуги. Барон Геккерн на ту пору, никогда не имевший романов за всю жизнь, занимался политикой и был зачарован взглядом юной обожательницы света. Первая же мысль его была при встрече «хороша…», но не более. Барон был упертый холостяк. Но в дружбе с Дантесом имел к нему нежные чувства, более желая видеть в нем продолжение рода, и задумался ранее об его усыновлении, к тому же в положение юному Дантесу пришел бы титул барона Нидерландов. На эту авантюру был согласен и настоящий отец юного обер-офицера, угрюмый, крепко державший себя в руках.

В его руках была ее ладонь, и, подчеркивая жест признания, барон прижал ее к своим устам. На ум ей тут же пришли поцелуи ее мужа. Его губы были не столь горячи, как этот, и не столь легки.

В следующем их разговоре Идалия отметила, что барон по отношению к ее мужу моложе, но стариковскими взглядами не отличался от человека старшего, хотя и с молодым взором.

– Барону нравится пребывание в столице Петра? – Идалия спросила на русском, по-французски она говорила, но плохо. В детстве она не обременяла себя стараниями в изучении языка Мольера. Скорей, вопреки, после Отечественной войны изучала, так как велел свет общества. Но перед представителем элиты этого языка она не стала показывать, насколько плохо им владела.

– Oui, Dame et votre avis moi plus captive de la capitale de votre état⁵, – говорил барон, бросая косые взгляды на ее мужа, но Полетика был знаком только с немецким языком и принял значение его взгляда как светское общественное значение этикета.

На что ожидавший дальнейшего приглашения за стол Дантес только усмехнулся. Идалия ему также нравилась, но лишь своей внешностью, и, зная высокое положение ее мужа, решил бросить мысли о знаменитой вольнодумке тут же. Засидевшись за столом, лица, принадлежащие дворцовым свитам, вели незатейливый разговор о политике, о Бонапарте, где Геккерн словно извинялся за предшественника Людовика XVIII и за поход войной на Москву. Из уст Идалии речь за столом зашла о поэте Пушкине.

– Он решил же, дитя, пардон, не прихотлив, но в состязаниях как щенок, – сказал Геккерн о Наполеоне I.

В действительности же речь его имела в виду Пушкина.

– Пушкин, – переключился на нее Геккерн, – младенец, он дитя. Неплохо пишет сочинения. Как говорят.

За столом прошел легкий смешок.

– При дворе он словно орел, но тут же если бы не «комендант», – так называли во французских сословиях царя не встречавшие Николая I воочию.

– Ему бы быть modeste, – подметил Геккерн.

– Скромнее, – пояснил Дантес.

За столом опять прошелся смешок.

– Не понимаю, отчего вам не нравится Пушкин. Серьезные вещи, между прочим, пишет. Я редко читаю, но журнал «Современник» ныне у всех на устах, – сказал ротмистр кавалергардского полка.

Полетика выглядел старше своих лет, но был младше Пушкина на год. Гости обернулись на него. Жорж Дантес, служивший в полку при ротмистре, продолжил поедание куска жареной курицы и поспешил при этом запить красным вином, юный подносчик вина тут же добавил в его фужер. Дантес кивнул ему в знак благодарности и продолжил жевать пищу.

– О русских не судят, – заметил Геккерн, вновь повеселив присутствующих франтов.

После трапезы для развлечения в семье Полетиков намечался расклад пасьянса, но Идалия уже ощущала скуку. Но после обеда гости как-то еще не спешили их покинуть.

– Гринька! – окликнула прислугу домохозяйка.

И тут же за дверьми, куда крикнула Идалия, послышались шаги, на пороге стоял Григорий.

– Что прикажете, матушка? – спросил он.

Его сапоги были начищены, как налакированы, что составляло впечатление, что в доме Полетиков все должно быть в идеале.

– Прикажи гитару подать, – сказала Идалия.

– Сию минуту, – дворецкий тут же исчез.

Спустя некоторое время появился гитарист, специально державшийся в холопах мастер игры на гитаре. При своей жизни он ни в чем себе не отказывал.

За время его ожидания Идалия как могла развлекала гостей.

– А пока мы станем вокруг, Жорж, милый, – обратилась она к Дантесу.

Дантес поплелся к ней, как ручной, но без особого желания.

– Ваше место, – блистающим взглядом она обратилась к Геккерну, – здесь.

Она предложила ему встать рядом с собой. Игра бы продолжала свое начало, но тут появился Андрей.

– Андрей! Давай нашу старомодную, – сказала она музыканту.

Тот уселся на табурет и начал перебирать струны. По правде, ноты он не знал и лишь три струны задействовал, но звучание их было замечательно в тон его голосу. Андрей к этому моменту уже был слегка поддат. Идалии Григорьевне нравилась игра на гитаре.

– Ульянка, дайте-ка Андрейке стопочку, – приказала она в дверь.

Принесли стопку водки. Виртуоз выпил и продолжил:

Как на горе стоит ольха,

А под горою вишня.

Полюбил да ту цыганку я,

Она замуж вышла.

Ой, да-нэ-нэ, ай, да-нэ,

Ничего б не вышло…

Шли часы. Вечерело. Внутри комнат сохранялось тепло. Истопники топили на славу, два лакея принесли подсвечники. Андрейка исполнял заунывную песню, все слушали. Барон Геккерн с трудом разбирал слова, больше внимания уделял мелодии, размышлял под нее и не заметил возле себя Идалию: слегка опьяневшая хозяйка квартиры пыталась что-то говорить голландскому подданному.

– Весьма трогательно играет, – сказала она.

– Да-да, – поддакивал ей Дантес.

– Не чета Пушкинским рифмолюбствам.

Последние слова барон не понял, но домыслил, лишь когда гости собирались обратно. И, приняв напоследок по русскому обычаю чарку, он обратился к Дантесу.

– Tissage de poèmes⁶, – не без иронии пояснил Дантес.

– Что? Что вы там муркаетесь, господа? – Идалия обращалась, скорее, к Дантесу.

Ее взгляд словно проникал, чтобы обворожить молодого кавалергарда. Он сам был младше Идалии, но она была замужем. Ее кокетство прошло мимо француза. Что мало было сказать о ее муже, он старше жены на семь лет. Служащие в одном полку Ее Величества Александры Федоровны Романовой Александр Полетика и Дантес только по хитросплетению Полетики оказались на их съемной квартире, где они жили вот уже более пяти лет, где в одной из которых они принимали гостей, в другой жили и растили двухлетнюю дочь Элизабет. Гости улыбнулись шутке хозяйки.

– Мсье считает, – пояснил Дантес, выговаривая каждое слово, – удачная шутка у хозяйки.

Дантес поспешил с сарказмом в нужный момент, чтобы улучшить впечатление о себе перед мужем их знакомой.

В очах Идалии Григорьевны Полетики всколыхнулось нечто. Она нашла тех, кого искала: или недоброжелатели, или люди, чье отношение к общественной знаменитости безучастное. Она приблизилась к Дантесу, но в ее желаниях уже не было столь страстного желания быть с ним в отношениях. Ее желание с ним было в объединении своих сил против Александра Сергеевича Пушкина.

В 1826 по 1828 года на Северном Кавказе шли сражения на границе с турками, и большинство галантных офицеров вызвали на бои. Идалия Григорьевна едва ли замечала для себя интерес в обывателях московской молодой элиты, во время развлечений она искала для себя новый вид вдохновения. Но на одном из балов появился Пушкин.

К этому дню Александру Сергеевичу Пушкину в Москве послужила встреча с Петром Вяземским. Будучи в Петербурге, поэт и публицист предложил побывать племяннику своего друга Василия Львовича Пушкина для развлечения на светских встречах, балах. Остановившись зимой 1828 года проездом на Фонтанке, он рассказал другу о танцмейстере Йогеле. В Москве можно было, не переживая, как вести свой круг общения, так и обретать знакомства, в частности, для интересующей поэта темы об объединении поэзии и науки, об их вдохновении, и «дамы… дамы… дамы…». После встреч с одной из привлекательных особ в Михайловском Пушкин словно освободился из объятий женщины в несколько раз старше его, но, получив опыт заботы и нежности, Александр уже торопился в Москву.

Встреча с Наташей

Петр Вяземский – один из лучших друзей поэта, что-то вроде наставника – все реже относился к поэтической сфере, будучи более увлеченным массовыми увлечениями на ту пору 1828 года после сражения с турками на Северном Кавказе, больше уповал на балы, проводимые в расцветающем и спасенном в 1812 году городе от французского лицемера Бонапарта.

Они познакомились в Царском Селе, когда Вяземский с товарищем Василием Львовичем Пушкиным, являясь членами литературного общества «Арзамас», узнав о даровитом племяннике и произведении, затронутом литератором и переводчиком Фонвизиным, коллежским советником, пожелал с ним познакомиться. И в 1816 году юный поэт был принят в литературный клуб.

В один из вечеров уходящего 1828 года, упоенный вдохновением и чертами огней вечерней Москвы, Пушкин остановился у товарища по лицею Нощекина, тогда они отправились к дому Кологривовых на Тверской на адрес московского балетмейстера. Титулярный советник Петр Йогель, мастер танцев, обучал там мастерству балетного искусства, ведя частные уроки. Под Новый год пышность зала включала в себя все виды танцев, словно подведение итога учебных занятий в течение года. Все было в ажуре, прекрасной форме – два зала на пятьсот человек с подсвечниками бра на стенах, свисающими бронзовыми люстрами со светильниками. Внутри помещений в углу стояли горшки с большими растениями. Пушкин обратил на них внимание при своем появлении в зале, он в них не разбирался, поэтому не стал спрашивать следовавшего рядом с ним товарища по лицею Нощекина, к какому они виду относятся.

– А! Вот и Вяземский, – обрадовался Александр Пушкин старому приятелю, узнав его по эполетам, заметив сквозь балюстрады.

– Петр Васильевич! – поэт окликнул князя.

Он был настолько рад ему, что тут же, словно деревенщина, простак, не смущаясь светских гостей, опустив негласно разрешение Нощекина, поспешил по лестнице вниз.

– Друг любезный, вы ли это? А я думал, вы в Петербурге! – не скрывал радости Пушкин.

Друзья обнялись, обменялись любезностями, несколькими словами о том, что лучшее у них из произведений, кто над чем работает. К ним подошел Нощекин. Тот, не меняя великодушия, почтил его своей встречей. Лампады и яркий свет отражались от стен и позолот декора. Нощекин и Вяземский оставили Пушкина за разговором.

– Кстати, а вот, Петр Андреевич, хотел бы у вас спросить о петербургских манерах, – спросил его Нощекин.

Тот тут же был весь во внимании, страсть Вяземского – давать всеобщее прояснения того, что он лучше знал.

– Ого! – Петр Вяземский вошел в раж. – Конечно, Петербург с чертами наивысшего рассвета по сравнению с узкой гранью московского быта весьма и весьма преобразован.

– Вы так считаете? – Нощекин не ожидал открытого ответа от князя. – Москва – это, конечно, череда склок, и большинство в ней не терпимы, но ведь французский деятель не поленился прийти именно на Москву.

– Голубчик, от Московии до парижского Монмартра два аршина, я образно по длине пути, – пояснил Вяземский.

Нощекин внутри себя неистовствовал, когда напыщенный франт вновь преодолевает его в беседе. «Напущу на тебя Пушкина…» – думал лицеист, друг Александра Сергеевича.

Но в самом деле не считая в их разговоре ничего зазорного. Они даже не заметили, как поэт уже исчез с их поля видимости. Друг по лицею, шалопай и картежник, все же знал Вяземского, как уличить его в разговоре.

– Кстати, Петр Андреевич, слух о том, что комедия Грибоедова «Горе от ума» весьма тонко напоминает состязающиеся отношения преобладания общества над вздором и политики, – сказал Нощекин.

Тут Вяземского словно подкосило, он задумался. В самом деле, он никогда не читал Грибоедова, но слышал о нем, и не сказать о писателе и столь грандиозной личности означало, что он был несведущим босяком. А Пушкин в свое время уже отслеживал то, что заставило его вдруг отвлечься от друзей. Вот вновь то личико. А вот его опять закрыли фраками и нарядами, на миг поэту представилось это нестерпимым. И вот Пушкин уже в поисках. И вот снова это личико, милое и детское, тут же захотелось узнать ее имя. Не пользуясь представлением, Пушкин мчался через зал. Как вдруг заиграли фанфары, музыка вошла волной по залу. Объявили танец. Пушкин опять потерял из виду девушку. Но тут его взгляд приковало неведомое существо с голубым взглядом.

– Господин Тегеран?!⁷ – это была Идалия Полетика, онаузнала Пушкина.

О нем она узнала однажды в листке еженедельника «Московская культура», под периодикой газеты «Московские ведомости» в 1830 году его выпуск был прекращен. Очаровательное молодое лицо сразу прельстило поэта, однако обручальное кольцо тут же вывело из соблазна.

– Весьма прельщен, чем могу служить? – сказал Пушкин.

– Ваше лицо, мне думается, знакомо, – схитрила она так же кокетливо, как и остановила поэта, – по очертанию из листка «Московской культуры». Мой муж – ваш поклонник, Александр.

Слова незнакомки весьма льстили поэту, но он не подал вида, так же, как не показал трепетного поиска понравившейся ему другой незнакомки.

– Ходит слух, что вы были и на боевых местах, на обострениях на окраинах Турции с Россией, – удерживала она его, изучая.

Пушкину льстило приписанное ему военное отношение, он едва сдерживал себя от того, чтобы сказать, что это не так.

– Мой друг граф Бенкендорф знает обо мне много. Не буду скрывать мой талант в творчестве и наблюдении, я познавал Кавказ, излазил почти все его стороны, но это было до славной кампании⁸, – и чтобы поднять себя в обществе светской дамы дополнил, – но, по моему мнению, наш государь многозначно бы мог оценить мою фигуру.

Сказал Пушкин, имея в виду его ссылку в Михайловское.

– Можете узнать у Бенкендорфа⁹.

Упоминание российского военачальника, генерала кавалерии, шефа жандармерии и начальника собственной канцелярии Его Величества сразу бы поставило точку в вопросах незнакомки, но разговор зашел о состоянии границ Кавказа и Турции.

– Кажется, я думаю, он мне знаком, в любом случае, мой муж мог бы весьма с ним и встречаться, уж без поддержания кавалергардии ни одно целое войско не смогло выступать, – блеснула Идалия.

– Ну, в горах предпочтительнее передвижение пешим строем, чем конным, – предположил Пушкин, не задумываясь в своих речах, он выискивал понравившийся силуэт.

– Так вы, значит, не были в столь отважных боях при Тифлисе? – спросила Идалия.

– Увы, блистательная моя, я находился на ту пору в ссылке по весьма высокопоставленному для монархии заключению, – ответил Пушкин.

Идалия Григорьевна не понимала собеседника и заискивающе ожидала его пояснений.

– Домашний арест, государь считает, что мне нужен отдых. Да-да, – Александр был в своем репертуаре, – давайте на отдых, Александр Сергеевич, чай, говорит, совсем уморились. Отправляйтесь-ка и творите, творите…

Не снимая улыбки, говорил мало знакомой ему фаворитке из рода особ, приближенных к царскому двору. Та не скрывала удивления и больше гадала: правда это или шутка. Но он ей понравился. При этом Пушкин не забывал оглядывать танцующих. Наконец жена ротмистра Полетика заметила его бегающий взгляд.

– И чем же вы сейчас занимаетесь, пишете очередную повесть? – спросила Идалия.

Полетика считала, что непременно должна подружиться с наглым поэтом.

– О чем она? – спросила она.

– De Madame ce que je écrire bientôt vous amuse serait plutôt que surprise¹⁰, – ответил ей Пушкин.

При этом Полетика перефразировала перевод неправильно, поняв как «…вы забавная», и его шутка не понравилась ей. Тут же она попыталась найти истину его словам. Но, так и не отыскав, еще попыталась задержать его персону рядом со своей, но тщетно.

– Мадам, прошу за беспокойство простить, je dois y aller, – произнес Пушкин, заметив Наталью Гончарову в обществе двух женщин.

Пушкин заметил у юной спутницы кавалера, в нем тут же брызнула мысль о возможном скором знакомстве при помощи этого франта, молодой офицер – шаг к знакомству с юной девицей.

Это был юный поручик Баратынский Сергей, Александр Сергеевич не упустил возможности, дважды найдя себе выгоду.

– Как поживает дорогой Антон Антонович, – Пушкин подкрался, спросив о Дельвиге.

Брат его друга Сергей Баратынский не раз бывал у Пушкина в Петербурге, его друг ныне проживал у брата, снимавшего комнату на время учебы, учась в медицинской академии. Сам Сергей с рассудительным подходом к жизни находился в поисках женского внимания, что привело его на бал. Пушкин в своей манере хулиганских выходок нарочно оборвал знаки внимания поручика к юной девице в виде поцелуя Сергея руки Натальи Гончаровой. Тот не знал, что ответить.

– Воистину, Александр… Сергеевич, все в добром порядке, – ответил, собравшись, Баратынский.

– Прошу представить вашу спутницу, – напрашивался поэт.

Сергей не желал упустить столь прекрасное создание, бывшее рядом с ним. Весь свет обожал Пушкина, ему прощали многое.

– Пожалуйста, Наталия Николаевна Гончарова с маменькой и тетей, – представил дам будущий медик.

Ну что же, цветок бала у Пушкина в руках, брат Евгения Баратынского никак не считался ровней поэту, но был лишь славный юный начинающий франт. Ни распоряжающегося чина, ни эполет, максимум, что медицинский работник для своей губернии, не то что его брат – поэт-мыслитель. Однако Пушкин помнил о маскараде в Благородном собрании, где его спутник Баратынский ухватил перед ним одну из фрейлин, и сейчас он словно получал реванш, и, по мнению Александра Сергеевича Пушкина, тот имел обязанность уступить ему ныне, как он некогда в усадьбе Долгорукого.

Александр Сергеевич тут же был покорен юной барышней. Завязался разговор, маменьке и ее сестре понравился молодой человек, однако как мужа своей дочери она его никак бы не предполагала, но и не отрицала бы, поэтому узнавала о нем побольше. Конечно, речи шли о творчестве Пушкина, на которые он охотно отвечал, глядя на шестнадцатилетнюю Гончарову.

– Вы не представляете, Наталья Ивановна, как Кавказ прекрасен, он вдохновляет, я там успел сделать несколько эпитетов. Думаю, их в скором времени разместить в «Современнике», в частности, обещают вынести и в «Московских ведомостях».

У женщин не было слов.

– Это удивительно, – произнесла Наталья Ивановна Загряжская.

– Да, в скором времени мне снова предстоит уезжать, однако в Петербург, но после посещения царских дворов и имений, а после я вновь в вольном странствии. Ищу новых вдохновений.

Наталья Ивановна заметила взгляд интересующегося юноши. Баратынский же уже переключился на новых посетителей, понимая своего друга.

– Это прекрасно, – сказала мать юной Наталии.

– Как было бы замечательно, если бы вы посетили наши края, – безучастно к словам поэта сказала Загряжская.

Этим приглашением Пушкин наконец получил ключ к Наташеньке. Тут объявили бал.

– Это было бы замечательно. Знаете, в Болдино у меня остались некоторые дела в имении, что нужно завершить.

Пушкин украдкой обратил внимание на девицу, что не осталось не замеченным ее теткой.

– Мы из Тамбовской губернии, поместье Карман… Нас пригласила наша родственница, она недавно обручилась с Львом Полетикой и часть имения переходит ей, – она стала грустной, – так сложились дела.

Но вновь выпрямилась, словно ничего и не случилось. Тут Натали пригласил один унтер-офицер, Пушкину стоило бы не пропустить милое дитя, на котором он решил жениться непременно.

– Да вон она, Идалия Полетика, с каким-то молодым человеком, заметили? В зале в левый край выходит?

Пушкин узнал в той молодой особе, что повстречалась с ним первой из женщин на этом балу. В минуту Пушкин даже сожалел, что та особа оказалась замужней, так грациозно она танцует, но милый невинный взгляд юной красавицы успокоил его. Оставалось завести с ней отношения, и если возвращаться в Михайловское, то там его ждет другая, а женатый мужчина для нее будет чужим и ото всех обязанностей повесы он будет свободен. Решено. «Нощекин… Где Нощекин, нужно срочно ехать в Болдино».

Итак, завязав свои дальнейшие связи с Гончаровыми, Пушкин вернулся в Петербург с новыми планами. Теперь у него не было желания спорить, настаивать на своей либерализации с царем или возвращаться в один из легких поселений, обросших своей искренностью.

Шло время, и затхлым усердием свободы, как считал Пушкин, была жизнь в поселении своего имения в тихих и спокойных местах, где супротив его нраву было спокойно и умеренно.

Но не прошло и двух лет, как Наталья Ивановна Гончарова согласилась выдать одну из своих дочерей за поэта и прозаика А. С. Пушкина, и вскоре у них родилась первая дочь Мария.

Вторая встреча

Вторая встреча с Идалией Полетикой произошла по возвращении Александра Сергеевича Пушкина из Москвы, это был 1836 год. Однажды он возвращался с Пушкинских встреч на Пречистенке в доме, где он вырос, но бывал все реже, и часть этих комнат была заполнена новыми обывателями его известной фамилии по дяде Абрама Петровича Ганнибал.

Карета отъехала от дома, где они с бывшими лицеистами Языковым и двумя офицерами гусарского полка, разыграв на Моховой пасьянс в съемной квартире Языкова, двинулись по Фонтанке дальше, в сторону другого доходного дома мадам, чье имя было секретно для дальнего окружения их посетителей. В этом году 1836 году июньская жара предвещала полный разгул. Еще бы, ведь наконец закончена повесть – одна из немногих трудных работ творца и литератора – «Капитанская дочка». Карета с открытым верхом спешила, как только было можно, двигаясь вдоль Охотного ряда. Все четверо пассажиров в ней уселись, как и по направлению первоначального адреса в сторону дома Пушкина, там зачастую были встречи, посвященные его творчеству.

В этот день, 23 июня, не удовлетворившись в разговоре с книгопродавцем и издателем Смирдиным оценкой новой публицистики, компания ехала обсудить эту историю.

– Постой, постой, Александр Сергеевич, – сказал один из друзей поэта, юный Александр Карамзин, друг Языкова, веселый служивый Ахтырского гусарского полка, – а не взять ли нам еще по бутылочке?

Друг Пушкина Языков Николай часто оставался без денег, все денежное пособие тратя на своих друзей. Карета завернула, остановившись у бакалеи. Из нее вышли двое навеселе.

– Ха-ха-ха, Александр Сергеевич, – веселился Языков, – а вот толку непристойностей Смирдина слыхал?! Чаадаева объявили сумасшедшим! Краток век рассуждений, велик мир безмолвия! Чем они себя возомнили! Эй! Красавица! – заметил Языков шедших мимо девиц, он был изрядно выпивший.

– Не трепи так, Николаш, поколение нас рассудит, – сетовал на это Пушкин.

– А ты давай сам не заостряйся внимание царя. Пыл уйдет, все остудит, – съязвил без злобы ему славянофил.

В это время из магазина вышли друг Пушкина, юный Александр Карамзин, поручик лейб-гвардии, и его соратник по службе из конных войск.

– Ха-ха! – вскинул тот, держа кверху в обеих руках игристое шампанское. – Друзья! Теперь с полным комплектом к госпоже мадам де Хоспиталь!

Александр Сергеевич Пушкин не хотел ударяться в распитие спиртного, но отказ в печатании его новой книги испортил ему настроение. К тому же соратник по несчастью Чаадаев писал ему, что объединяло их, ему также было объявлено, что его поэзия никуда не годится, а лишь для умалишенных дураков.

– Господа, предлагаю выпить за то, чтобы наши невзгоды всегда обходили нас стороной. Эй! Кучер, нельзя ли полегче! – Александр Карамзин в очередной раз заметил плохую езду извозчика, тот лишь обернулся, все тут же поддержали негодование их друга.

– Да полно, Алексаша, задираться, едет себе человек, – посетовал на него товарищ, – вспомни, как сам на коне в шпору влезть не мог, едва затяжку нашел…

Поручик тут же вспомнил момент и расхохотался, другие были все во внимании.

– Так и косточки бы твои собирали.

– Так я же тогда на объезженном, думал, поеду, – сказал Карамзин.

– Даешь, жеребец – молодец-таки, не удержался от такого ездока, а галопом бы дернул… – подхватил.

– Ха-ха, выпивать, батенька, надо-ть реже! Вспомни, что подпоручик Гладышев-Дюбон сказывал: нет плохих скакунов, есть пьяные седоки!..

Все засмеялись.

– Ты скажи, зачем, дорогой, к сватье-то на коне собирался, взял бы повозку, да и то приняла бы она тебя… такого лихого-то гусара…

– А то не приняла бы, я же ей заплатил за полгода вперед, – Карамзин сделал глоток.

– Эх, сурок ты, Саша, вон глянь, как Александр Сергеевич на ровном месте любую фрейлину, что там… модистке юбку завернет, – подсказал Языков.

Скромный Пушкин был не доволен такой славой.

– И в постель, и в постель! А? Ха-ха…

Все снова рассмеялись шутке Языкова. Был солнечный яркий день, шумели листья деревьев, солнце, конечно, не настолько было ярко, и прохожие модницы не прятались в этот раз под свои зонтики. Но к началу полудня, наездившись, они вновь решили ехать к дому Языкова, народ в эти часы под конец недели вываливал на прогулки все, кто мог.

В следующий момент они свернули на Моховую.

– До Жуковского бы надо было проехать, Николай! – посоветовал другу Пушкин.

– Завтра заедем, чего там…

– И то правда, Александр Сергеевич, зайти завтра к Жуковскому, заглянем, чего он? – поддержал юный Карамзин.

Александр Карамзин был лично знаком с литературным критиком как наставником по орфографии, юный Карамзин с детства увлекался сочинительством. Как и по ранним годам, он был знаком с поэтом. Пушкин сделал несколько глотков из бутыли, предложенной Александром Николаевичем, с отцом которого Пушкин имел тесное знакомство по литературной деятельности.

– Эх, да, – согласился с ним Пушкин.

И он решил более не сожалеть о беспокоивших его делах и тут же развеять грусть новым четверостишием:

Коль ты к Смирдину войдешь,

Ничего там не найдешь.

– Вот завернул, Александр Сергеевич… – подбодрил его поручик Карамзин.

Ничего ты там ни купишь,

Лишь Сенковского толкнешь

Иль в Булгарина наступишь, —

оживился Пушкин, вспомнив юношеские лихие годы.

– Ой, глядите, кто идет la haute société¹¹, – заметил Пушкин знакомую фрейлину на мостовой.

Все оглянулись. Это была Идалия Полетика с одной из своих подруг из светского общества.

– Останови, останови-ка, – Пушкин навеселе с раскрытыми объятиями выпрыгнул, направившись к Идалии.

– Мое почтение, самая дорогостоящая hetaere, – произнес Пушкин, неправильно трактуя свойство дорогая при всем почтении и заботе. Женщина на этот счет составила свое понимание. Пушкин попытался обнять ее, но та отстранилась, посматривая в сторону выскочившего из повозки и спешившего к ним юного гусара, который в этот раз находился в служебном отгуле.

– Мадам, – поклонился Карамзин, – нижайший поклон, позвольте вашу ручку поцеловать?

Другие оставались в карете, Карамзин не знал, кто перед ним, но она была известна Пушкину, этого было достаточно, чтобы воспользоваться знакомством с приятной особой.

– Мы с моим другом Александром, поэтом и затейником и любимцем женщин, перед вами спешим на бал представить свои кандидатуры. Мадам, вы бы со своей очаровательной спутницей могли бы составить нам потрясающую компанию.

Идалия из далекого прошлого все же симпатизировала Пушкину. Навеселе он попытался увести ее от влияния юнца, обхватить и поцеловать, та вновь отпихнула его.

Поэт не понимал, что происходит, и выругался.

– Flibbertigibbet¹²… – промолвил он и направился обратно в карету.

Идалия также отстранила от приятельницы поручика. Когда до юноши дошло, что у него были непозволительные выходки, он направился обратно в транспорт.

– Tricheuse¹³… Я же знаю как… tu as donné à mon ami des cornes¹⁴!

Пушкина пытался усмирить Языков и друга Карамзина.

– Успокойтесь вы, Александр Сергеевич, стоит ли того… со щеголихами любезничать, – останавливал его Языков, – трогай!

Махнул рукой извозчику.

– Ты знаешь, кто эта модница? – уязвленно озирался Карамзин, будто извиняясь за свои слова и действия.

– Жена командующего эскадрона кавалергардского полка! – Пушкин произнес, будто невзначай.

Младший Карамзин будто сразу бы протрезвел. Языков тут же нашел минуту съязвить над товарищем, сыном петербургского историка.

– Что, Сашка?! Съел! Ха-ха… – с издевкой смеялся будто про себя Языков, – теперь тебя попрут точно из гусар, придется тебе к брату в поселение двигаться, уток гонять. А, ха-ха, – шутил Языков.

Приятель Карамзина унтер-офицер лейб-гвардии второго эскадрона также внимал речи поэта-лейбориста.

– Ладно, брату по пасьянчику раскинем ладошками, и по домам, – предложил Языков, тут же успокаивая молодых гусар.

Карамзин отказался, Пушкин, болтая головой, на сиденье дремал.

– Ну, как хотел по домам, так по домам. Любезный, – обратился Языков к кучеру, заметив состояние друга, – к Мойке, 12 довезем Александра, а потом и я до дому.

Доставили А. С. Пушкина к четырем часам дня. Жена Наталья Николаевна встретила мужа спокойно.

– Кузьминична, уложите Александра Сергеевича.

Прибежала нянька с дворником-истопником. К ночи на вторые дни комнаты остывали. Раздели. Уложили. Наталья Николаевна была у детей.

План Идалии

В доме Полетиков. Проводив гостей и собираясь довести вечер в семейном кругу, Идалия Григорьевна, проведя некоторые часы с детьми, принимала их в детской комнате и читала детские книги. Сегодня 12 октября, она продолжила читать историческую быль из гомеровских историй Илиады «Одиссей, или странствия Уллиса», в которой подходили последние страницы о его приключениях на острове с великаном. Идалия Григорьевна не считала нужным давать детям знания о Библии в столь раннем возрасте: ее дочери Елизавете было всего четыре года от роду, причем под сопение малыша Александра, убаюканного кормилицей Еремеевной, Елизавета под приключения мореплавателя быстро засыпала, не дождавшись очередного продолжения истории. Но так было редко. И в этот раз обнадежена подкреплением для побуждения ко сну Идалия Григорьевна зачитывала с выражением поэму едва слышно, чтобы не разбудить малыша, и уже саму ее клонило ко сну.

– Мама, кто такой дэв? – спросил ребенок.

– Ну, это такой богатырь, но он не человек, что-то вроде… Да какая разница, спи давай, завтра дочитаем, – ответила ей Идалия.

Затушив свечу, женщина укрыла одеялом ребенку, поцеловав, приложила ладони к малышу, не желая его тревожить, и вышла из детской. Сама засыпая на ходу, она заметила, что часы в главной комнате еще показывали половину девятого, до того, как ложиться спать, она зашла в кабинет к мужу. Александр Михайлович достал из стола сигару и, закинув ноги на стол, решил под настроение, оставшееся с вечера, продолжить отдых в уединении.

– Куришь? – спросила спокойно его жена.

Тот, застигнутый в своих мыслях, поспешил остановиться. Он точно бы испугался нрава своей жены, но сам любил порядок в семье, и чтобы его уличили в подобных злострастиях…

– Я, дорогая, и не думал, как дети? – спросил Полетика.

– Спят, – она потянулась к мужу, как давно не делала.

Он обнял ее.

– Что-то не так? – спросил он.

– Нет, все хорошо. Я вот подумала…

– Да-да, дорогая? – Полетика любила свою жену, но больше ее взгляд.

Глубокий и словно бездонный, что уводил его глубоко от повседневности.

– Пушкин, он гений или человек, которому все сходит с рук? – озвучила она мысли, уже не глядя на мужа, но прижавшись к его груди.

– Опять ты про этого писателя? – он нежно отодвинул ее от себя, вглядываясь в ее образ, пытался узнать ее мысли.

– Да что ты… Никто мне так не дорог, как ты, дорогой, – улыбаясь, она успокаивала мужа.

Александр Полетика посчитал, что также погорячился, предъявив упрек жене. Он прижал ее к себе снова, Идалия Полетика была на голову ниже своего мужа, но в рост поэта.

– Прости, ты так сам увлечен им, и мне интересно стало, – сказала Идалия.

– Кстати, – вспомнил воодушевленный поэт Александр Полетика, – намедни я показывал ему свои стихи, он предложил кое-что попробовать в новом амплуа, и я пригласил ему в скором времени к нам, – сказал ротмистр кавалергардского полка.

Приглашение очень удивило его жену, но она не подала вида. Поэт втайне нравился этой женщине, но ни больше, ни меньше, чем ее муж.

На утро 16 октября в дом Полетиков пришло письмо – оповещение о неудобности посещения поэтом их четы и извинения.

– Каков наглец! – к вечеру того же дня Идалия высказала свои мнения по поводу отказа в визите поэта.

– Его приглашает сам кавалергард Его Величества, а он! Да кого он из себя возомнил?! Что он выше самого царя?!

В женщине словно кипел гнев. В самом деле это было только наигранностью, лишь игрой и занятием своей личности. Она развернулась к мужу Александру Михайловичу после того, как ее муж поделился с ней таким известием. Упоенный прошедшими выступлениями конниц и подготовкой манежных выступлений, он был некоторое время в доме. Но в следующий момент ему нужно было отлучиться, поэтому ему соблаговолили стечения обстоятельств.

– Быть может, он сам царю может давать какие-то указания, советы? Кто он, Александр?! – обратилась жена к мужу.

– Дорогая, ты много на себя берешь, считая, что Пушкин манипулирует царем. Ну, писатель, публицист, в крайнем случае, волевой слуга. Дорогая, он обожатель монархии!

Женщине нечего было сказать, да она и переключилась на более существенные дела, словно позабыв о своих высказываниях.

Прошло несколько дней. В доме Полетиков, как ощущалось хозяйкой, давно не было вечеров развлечений. Посетив один из вечерних приемов бала по случаю открытия железной дороги, с которого прошло месяц, царь Николай был увлечен и обрадован такой технологией, после затяжного его несогласования предложенной инженерами Германии «чудо-машины на паровом котле» он долго отстрачивал, но после первого проезда в новеньком вагоне еще долго восхвалял меж светскими людьми.

В доме Полетиков во время осенних холодов было уютно, тепло и светло. Утренний заморозок второго ноября на редкость был морозным по сравнению с предыдущими. Со дня проведения бала спустя сутки Идалия Григорьевна ожидала гостей. Тех же французских аристократов, одному из которых никак не было в отказе во внимании, разводящему офицеру кавалергардского полка, которому имелась возможность подняться по служебной лестнице. Как считал поручик Жорж Дантес.

Проживая в доходном месте на квартире у барона Геккерна, Дантес всегда желал выйти из его поля деятельности, но сохранял свою позицию единственной зацепкой как установкой нужных связей. В комнате до отъезда к Полетикам Геккерн было весьма скромен, вид его съемной комнаты бросался обилием многих книг.

– Да, прошу, милый Жорж, милости прошу, заходи, – сказал обрадованный барон гостю.

Он засиделся за столом и что-то писал в своей тетради, когда Любаша, горничная, предупредила его о появлении соседа по квартире. Дантес зашел внутрь комнаты, как к себе.

– Идалия Григорьевна Полетика дала мне приглашение появиться в ее доме, – Дантес не знал, что делать.

Но решил обратиться к своему другу. Геккерна словно оторвало от прописей, перо так и застыло в его руке.

– О! Величайшая из интриганок всего петербургского света, – пошутил барон, глядя на друга-соседа.

– Да интриганка, но все же весьма интересная особа, – Жорж присел на диван, на нем был домашний халат, он поджимал губы в раздумье.

– Лицо, весьма ничем не вызывающее… Харизма, – предположил Дантес, поручик кавалергардского полка.

Геккерн был на двадцать лет старше Дантеса, испытывал к нему повелительные чувства, терпел его характер лишь из-за того, что он был интересен ему в беседах, страдая от своих попыток переубедить его, после нескольких мнений об обществе России, которые часто затрагивали они при своих беседах в комнате у голландского подданного, кроме случаев увеселительных вечеров, что проводили они зачастую порознь, Геккерн после разговоров о делах Дантеса в тот вечер перешел к тому, что могло принести перелом в судьбе некоторых людей или же нет.

– И вновь эта интриганка, что она хочет, Жорж? – Геккерн вновь увлекся своими записями. Дантес задумчив, но без желания принялся к вольнодумию.

– Вполне возможно, что-то затевает… Быть может, свои любимые занятия… интриги?

Обоих это рассмешило.

– Вполне возможно, – на миг прервался Геккерн.

Далее Дантес не стал ему мешать.

– Увидимся намедни, мсье, – пошутил Дантес по-русски и направился к выходу.

Геккерн ответил ему вслед, не отрываясь от дел.

– Доброй ночи, Жорж.

– Любушка, – окликнул молодой француз гувернантку, выходя, – прикажи подать чаю к постели.

Он вышел, прикрыв тихо дверь.

2 ноября…

После бала и традиционного визита вежливости в намеченный Идалией Полетикой день она ждала особых людей – Жоржа Дантеса и дипломата Голландии Луи Геккерна. После четырех часов дня ближе к вечеру к дому на Моховой подъехала карета, из нее вслед за юным французским аристократом, едва задержавшись, вышел барон Геккерн, следовавший за своим названным сыном. По усыновлению Дантеса сам же Геккерн хитрил: ему нужен был близкий человек, напарник для уединения, чтобы было с кем проводить вечера по интересам и общению. Но юноша был столь увлечен светскими делами, что барышни, как считал барон, его отвлекали от него, он посчитал, что статус «сына барона» мог бы помочь ему в сближении с Дантесом, и предложил быть его «сыном». Его план не удался: Дантес все больше рвался в центр своих амбиций. Теперь на Моховой, 41 он с нетерпением рвался к чете Полетиков.

Внезапный шквал ветра сорвал цилиндр Луи Геккерна, Дантес поспешил отреагировать.

– Болван, – обратился он кучеру, – что ты сидишь, беги…

Указывал он в сторону улетающего головного убора. Извозчик не спеша слез, положил вожжи и, лишь перейдя на бег, ухватил шляпу барона. Вернув, он получил вознаграждение в двадцать копеек, что было больше, чем за провоз их экипажа. Наконец гости прибыли внутрь. Разделись, гувернантка приняла одежды гостей.

– Ви знаете, Идалия Григорьевна, какой сегодня шквал ветра? – высказался хозяйке молодой француз.

Идалия сделала удивленное лицо, в целом, ее не интересовала погода, но лишь приезд нужных ей людей. Потом она подивилась отсутствию барона. Геккерн отказался у входа в дом со словами на плохое самочувствие. Долго уговаривать его не пришлось, Дантес видел скрытые намерения в «отце», его ревность к хозяйке по отношению к приемному сыну.

– А что барон? – спросила хозяйка. – Я же приглашала обоих, – с кокетливой улыбкой она уставилась на поручика-француза.

– Случился болезни синдром хитрости… – пошутил Дантес.

Он рассмешил Идалию Полетику. Она всегда была рада видеть красавца и весельчака Жоржа Дантеса.

– Мне вашей шуткой можно бы увеселить мою кузину, – не без доли кокетства продолжила Идалия.

Полгода назад

Полгода назад Дантес получил анонимное письмо, являющееся объяснением чувств к нему. И о догадывающейся признательности его обладателю анонимки. Дантес в первую очередь решил тогда поделиться письмом со своим другом, соседом и единственным, кому он мог доверять в России.

– Она мне прислала письмо, мой отец, – уточнил Дантес.

Жорж Шарль знал об игривом отношении своего покровителя, что вырастало в весьма узкое обоюдное отношение к нему, за что Дантес недолюбливал своего соотечественника. Они встречались в комнате у дипломата, с трудом сдерживая коммаскуляции одного к другому. Дантес, как всегда, уселся на диван, придав форму преобладания положения, раскинув на спинке руку, держа в другой письмо. Геккерн не знал, что делать. Приемный сын не часто бывал в его апартаментах, и в этот раз он вел себя не так примерно, как желал барон, но ему было трудно в чем-либо возразить. Геккерн знал, о ком идет речь, он встал, походил по комнате. Луи Геккерн был одет в свой домашний халат с биркой герба французской империи с левой стороны, Дантес в своем светском одеянии, как пришел с улицы, тут же направился в общество барона. Кинув на диван пальто, проигнорировал гувернантку.

– Ты никак не успокоишься со своей рыжицей? – спросил Луи.

– Отец, барон! Как ты не понимаешь, это цветок, это ранняя пташка, что блистает среди иголок светской лиственницы. А ее муж сам по себе – «божья коровка», если бы не его положение, я бы давно занялся Идалией Григорьевной, – негодовал Дантес.

Геккерн не знал, что ответить, не показывая вида, он также негодовал. Засунув руки в карманы, покосился на стол, он желал отвлечься в своих листках.

– Не понимаю, что тебе в этой сквернословке. Обожжешься, Жорж! Примет, тебя раскрутит так, что будет не она виновата, а ты из последней двери выйдешь, – учил его барон.

– Вернешься на родину если не с позором, то с очернением в свете России, – негодовал Луи Геккерн.

– Не волнуйся, папаша, – съязвил Дантес.

Геккерн жалел в последнее время о содействии юному франту.

– Рыжая будет моей! Еще раз… – проскользнуло у Дантеса.

Что крайне удивило Луи, он тут же бросился к письменному столу, поскорей уйдя в свои мысли. Дантес понимал его, и ему было жаль пятидесятилетнего барона.

– Зачем только, – размышлял Дантес, – почему анонимка… Чего бояться… Не понимаю.

Дантес ожидал ответа, зачем он, собственно, и пришел к барону. Тот не отвлекался.

– Быть может, не она… – покосился поручик на земляка.

Луи не отвлекался, он, взяв перо в руку, иногда делал какие-то пометки.

– Быть может… Бобринская?.. Милая подружка… Меня к ней тянет, – гадал Дантес, но не стал уповать на воспоминания о фривольности и недоступности жены сахарного промышленника.

– Но она весьма неприхотлива и скучна. Нет, она не способна на интриги, – рассуждал про себя поручик.

Геккерн на мгновение обернулся.

– Быть может, Натали?.. – копался вглубь своих вожделений кавалергард. – Пушкина?

Он обратил внимание на барона, тот вновь ушел в свою работу.

– Наталья Николаевна… Наташа, – сказал он по-русски, – умна, миловидна… И что этому сумасброду Пушкину так везет с красотками?!

Сказал он после некоторого молчания. Геккерн не выдержал, он отбросил перо.

– Разберись уже со своими кокетками, Жорж! – предложил ему барон Луи Геккерн.

«Не то я сойду с ума», – подумал он тут же.

– Довольно же! – Дантес вскочил, сказав это прежде всего себе. – Сегодня все и решится. Я на Моховую!

Дантес, забрав пальто, исчез.

Дантес с Натали

Первая встреча Дантеса с Натали Гончаровой произошла на балу у Вяземских к позднему времени по часам, когда увеселение было в самом разгаре. Жорж Дантес, увлекшись одной из дам светского общества, быстро остыл к ней, заприметив жену Пушкина: та находилась поодаль от танцев в окружении молодых офицеров и дам ее окружения. Перед началом мазурки, где можно было легко передавать партнерам друг другу привлечения – танец своего рода – душа бала, цель влюбленных, Наталья Николаевна отказала унтер-офицеру, вспыльчивому новому красавцу, но лишь от того, что была замужем. Пушкин в то время отсутствовал, был в Болдино.

Тайные письма, посвященные жене Пушкина Дантесом, прекратились лишь по возвращении поэта, однако, скорей, не по воле француза-кавалергарда, но из-за новой подруги – жены ротмистра его полка Идалии Полетики. Общаясь с кузиной, Идалия не раз упоминала о юном Жорже Дантесе после случая, как ненароком обронила жалобу Наталия об Александре Сергеевиче.

– Скучный он, Идалия, – разговор произошел по приезде тетки Наталии Николаевны, поселившейся у Пушкиных в доме Жадимеровского у Красного моста.

– Ах, ах, ах, Натали, будет тебе думать о муже, рядом столько необычайных и талантливых мужчин, и кто-то даже из них весьма юн в своем обществе, а значит, есть шанс нового желания… – позаимствовала Идалия Наталии Гончаровой совет.

Пушкина зачастую сетовала на вольнодумие поэта, едва ли задумывавшегося об идеях, как о целенаправленности и устоях быта, все больше увлекавшегося своим творчества и игнорировавшего ее посвящение в свои планы. Однако же он устанавливал себя в обществе как мужа с семейным бытом, заботами и устойчивым положением поэта.

– Как бы ты, дорогая, за ним в Сибирь не погналась, – откровенничала Полетика о Пушкине.

Сестры общались, оставшись наедине, пока их тетка общалась с детьми в других комнатах. Заходила Кузьминична, принесла чай. Идалия взяла из сервиза конфету на столике. Нянька ушла.

– Да что ты, Идалия, я бы не пережила таких вопросов, – сказала Наталья, – я бы отравилась.

– Дурочка, хи-хи. Ладно, оставайся при своем муже, рожай ему, кстати, как ребятишки-то?

– Хорошо, – ответила Пушкина.

– Ну и хорошо, – сказала Идалия.

На плечах Полетики был велюровый платок, прикрывающий декольте, Натали носила одежду с рукавами, и против сестриной прически ее волосы всегда были в пучке, у Идалии Григорьевны были распущенные до плеч вьющиеся локоны, она тем самым демонстрировала свой редкий цвет волос, а о скрытом корсете она умалчивала. Далее разговор был о светских приемах, нововведениях в образе моды, как на шляпках водились новые украшения. Попытались вспомнить новый гимн, прославлявший царя, и вскоре после недолгого чаепития они переместились в гостиную к детям.

Итак, на Моховой. Ноябрь 1836

Итак, в день приглашениях французов на начало ноября подъехала крытая карета, из нее вышла молодая особа, мать четырех детей Наталия Николаевна Пушкина. Ее ничем не примечательный образ был все же озадачен. Она получила письмо о приглашении к кузине на вечер после бала.

«На балу, – она указала, – ко мне не столь были притянуты взоры, дорогая сестрица, нежели к тебе, а ведь ты замужняя. Прошу, помоги, мне нужны твои советы, прошлое платье мне не идет, нужна твоя помощь.

Целую, сестрица Идалия».

Получила такое письмо Наталья Николаевна.

Конечно, без всякого на то желания жена Пушкина ответила взаимностью Идалии Полетике. На то время Александр, ее муж, скорей, оскорбленно вел себя, нежели просто резко, судя по тому, какое отношение к нему велось со стороны почитателей-пушкинистов. Мало уделяя внимания его творчеству, почти весь слой общества был переключен более как не на традиционное, по мнению поэта, желание, он был не у дел, в общем. Слова хозяйки являлись замысловаты, но та не желала ничему перечить и дала согласие.

В приемной больше, нежели в комнате Александра Михайловича Полетика, было прибрано, еще бы, за тем следила сама хозяйка квартиры. Она всегда трепетно относилась к порядку и к тем людям, к которым питала уважение и, быть даже, некоторую зависимость, но, скорей, это было обычным проявлением заботы по отношению к родным и близким ей людям. Сейчас в ней находился ее муж, в недавнем времени, 15 октября, ставший полковником пятой эскадрильи кавалергардского полка Ее Величества.

– Желаете сигару? – Полетика предложил поручику.

Он очень хотел показать, кто в доме хозяин, пока жена занималась своими делами. Но и к тому, что здесь, в России, отношения между супругами весьма соразмеряемы главой семейства – мужчиной. В Европе, как знал Полетика, женщина имеют гласные политические права. В доме Полетика негласно правила его жена. Дантес отказался от табакокурения, он предложил бы употребить что-либо бодрящее.

– Я, величественный государь мой, как-то не привык баловству знати saviez¹⁵, – признался Дантес.

У него было желание сейчас развалиться в кресле, диване, расположенном возле стены напротив края стола и напротив стеллажа библиотеки. Но хозяин словно и не знаком с моралью гостеприимства. Все же он соизволил, вызвав колокольчиком служанку, которая любит гитариста в доме Полетика, принести прибор.

– Сию минуту, – ответила девушка.

– Разве вы ничего более не желаете? – Александр Михайлович был разочарован потерей напарника по табакокурению. Но тут же посчитал это за хорошее положение: меньше дыма, меньше угрюмого выражения Идалии Полетики.

– Ну-с, думаю, можно приступить к делу, – сказал он, вынул сигарету изо рта, выдохнул дым, снова сунул ее в рот, затянулся, получив удовольствие, вновь вынул и зашел за стол.

– Ее Величество Александра Федоровна пожаловала вам титул поручика кавалергардского полка второго эскадрона.

Полетика встряхнул пепел в рифленую тарелочку, спрятанную в столе.

– Ви, месье, я знаком с указом ее величества, остается приступить к своим обязанностям, – сказал барон де Геккерн Жорж Дантес.

Француз был от радости вне себя.

– Предлагаю за это встряхнуть, а, барон? – лукаво намекнул полковник.

Новое слово ввело в заблуждение француза, полковник прервал намечающий прием сигары.

– Ich meine Feiern, Baron¹⁶,– сказал он воодушевленно.

– Ах да, конечно, мсье.

После некоторого правления новоявленной французской империей голландской буржуазией подростком Дантес был привлечен к иноземному диалекту общения, и немецкий язык был более знаком ему, чем русский.

Дантес плохо говорил по-русски, но знал свое дело. Между ними возникло некоторое молчание. Полетика курил, Дантес осматривал обиход комнаты. Ее уклад составляли окно с подсвечниками, за столом у окна стул, на столе канцелярия, где находился полковник, от него по левую руку портрет царя, по правую домашняя библиотека. Сам полковник бывал здесь редко.

Вскоре пришли Ульяна с прибором для выпивки, что воодушевило Дантеса, однако он был сдержанным и после предложения употребить чарку сделал вид, что, так и быть, согласен. Они выпили, хозяин дома, не докуривая сигару, в последний раз затушил окурок о серебряную гравированную тарелочку. Затем предложил гостю присесть на кресло-скамью.

– Собственно, барон Дантес де Геккерн, – начал полковник, – у нас тут произошло некоторое совещание.

Полетика не уточнял, что совещание прошло семейное.

– Поступило предложение о зачислении вас в нашу эскадрилью, что вы на это скажете? – спросил его Полетика.

Дантес ненавязчиво намекнул взглядом на продолжение банкета. Он уже раскинул по-домашнему руку на спинке скамьи. Серьезное предложение оторвало его от вальяжности, он собрался.

– Мне стоит подумать, мсье, – менять шило на мыло он не желал.

Он привстал, направился к библиотеке, но тут его взгляд направился к полковнику. Полетика снова начислял. Так, ушло чуть менее 250 граммов водки в графине в течение их беседы о политике, о новой железной дороге, о том, что один из них мог лучше придумать гимн, посвященный царю, недавно утвержденный и сочиненный Жуковским.

– К чему эта крылатость, я совершенно с вами согласен, Александр Михайлович. После этих изуверств несчастных декабристов, людей, которые имеют свою точку зрения. Кто в России имеет право не молчать, вы русские? – как мог сформулировал Дантес. – Это великая страна. Когда я сюда ехал, я еще не знал о таких низложениях. С вами опасно связываться, – пошутил Дантес.

Полетика молчал, отчасти француз был прав, и, если и был он, Полетика, словоохотлив, как и Дантес, не стал бы с ним так откровенничать. Француз в действительности уважал Россию такую, как независимую державу, его родина сама переместилась, что называется, из рук в руки, и лишь по венскому соглашению после поражения французов под Москвой страна приняла статус королевства. Конечно, Полетика где-то не соглашался со словами поручика Нидерландов, но тот был для него интересным собеседником, не более, и в противоестественной речи о монархии не уличал в нем бунтовщика, он способен разве что на дебош, считал полковник, но тихий.

– Царь имеет право на все, мой дорогой друг, – он разлил водки и передал чарку гостю, – но, главное, он царь, а мы служим России.

Он поднял перед Дантесом стопку, тот повторил за ним, они выпили. В это время в комнате для приема гостей уже находилась в ожидании Наталья Пушкина, Идалия оставила ее на мгновение, выйдя по делам. Гостья была уже воодушевлена заботой о новом наряде кузины.

– Душновато у вас, Александр Михайлович, – заметил Дантес.

Приоткрытая форточка никак не выветривала запах табака, появившийся из-за затяжного курения хозяина. Полетика употреблял здесь сигары только лишь по случаю.

– Позвольте, выйдем в гостиную, барон, – рукой полковник указал на дверь, желая облегчить состояние гостя.

Дантес улучил момент, чтобы тут же скрыться от ядовитого запаха. Сам Жорж Дантес, изредка бывая в доме Полетика, однажды лишь повстречал там Гончарову Екатерину, сестру Натальи Николаевны, приятный лик Пушкиной более очаровал Дантеса, но внимание он обратил на ее младшую сестру, поскольку переключившись на ее младшую сестру, мог чаще бывать в доме Пушкина, встречая и радуясь образу Наталии, видя уверенный рассудительный нрав и умный взгляд светской особы царского дворцового приближения. Он любил ее и желал быть с ней. Сам Пушкин для Дантеса был простоватым человеком, как казалось ему ошибочно. Взаимность была так же ложна, отношение к нему у Натальи Николаевны носило, скорее, дружеский характер, чем страстный. Тем самым Жорж Дантес обманывал сам себя и, встречая от Наталии Николаевны манящие взгляды, ошибался в ее твердых намерениях. Завернув в гостиную, он чувствовал себя как дома, как и во многих домах светского общества, с кем был хорошо знаком.

Редко, однако, появлялся у Жуковского, тот был человек, к которому он имел стеснение.

Как перед его взором стояла та, о которой он если не грезил, но желал иметь в объятиях. Состояние легкого опьянения было как раз кстати.

– Богиня! – прошептал Дантес. – Наталья Николаевна!

Он ринулся к ней, застыв перед ней, словно боясь дотронуться.

– Я у ваших ног! – он встал на колено, взирая снизу к ее лицу, но тут же вскочил.

– Не стану вашим посмешищем, – водка гуляла в нем, – я люблю вас! И если желаете, я буду стреляться из-за вас!

Тут Дантес вспомнил о пистолете в комнате Полетика на столе, ровно уложенном в наборе для дуэли.

Дуэли были запрещены, и у полковника оружие находилось разве как сувенир. Экземпляр тех лет, когда по любому поводу нижние чины пехотных полков желали высказаться при помощи оружия, отмечая тем самым обиду в том или ином направлении. Дантес, оставив Пушкину одну, ворвавшись в кабинет полковника, взяв пистолет, вернулся в гостиную.

– Вот! – Дантес не думал, заряжен ли был пистолет.

Он поставил дуло к виску. Наталья Николаевна была ошарашена его поведением, она не знала, что ответить глупцу. На оживление в доме поинтересовалась маленькая Елизабет, дочь Идалии Полетики, она следовала из своей комнаты в поисках матери. Идалия в это время хлопотала в поисках нарядов, причем ее план свести своего друга с женой наглого поэта не ожидал маневренности обожателя. Юная Елизавета Александровна Полетика, заметив приоткрытую дверь, поинтересовалась в тот момент, когда поручик решил стреляться. Она закричала:

– М-а-а маменька!

Тут же заспешили в гостиную домочадцы.

Уличенного за своей мнительной выходкой поручика тут же осенило новым проявлением, воодушевленный алкоголем, он продолжал.

– Натали! Натали, я влюблен в вас! Моя жизнь, кажется, теряет смысл. Вы прекрасны!

В дверях столпились домочадцы. Дантес протянул руки к жене поэта, пытался поцеловать Пушкину. Женщина, однако, не могла противиться действиям француза и допустила целовать себя.

– Ну икаково это – обнимать Наталью Николаевну? – Полетика на самом деле хотела сказать, каково это – обнимать чужую жену, подразумевая известную личность Пушкина.

Два состояния было у Натальи Пушкиной: измена на виду у людей общества, что являлось порочащими действиями, и то, что попахивало скандалом вокруг самого поэта. Полетика невзлюбила поэта за холодное его к ней отношение, даже смеющееся над ее личностью, как казалось ей. Конечно, невдомек ее логика для самого Пушкина, мысли которого были заняты творческим наваждением. Отчасти неожиданно было видеть свою сестру в таком положении, и только. Но происшествие не прошло даром: уличенный в домогательстве поручик был немедленно зафиксирован любительницей интриг. Девочку увели, тут же в проеме дверей появился хозяин дома. Для него была забавна выходка поручика, он промолчал. Натали Николаевна тут же поспешила покинуть дом Полетиков.

– Уж, голубушка, ты не расстраивайся, не вышло бы у него свое дело, видишь, он пьян, – успокаивала Идалия кузину.

– Глаша, проводи Наталью Николаевну, – поспешила сказать она гувернантке.

Та наскоро оделась и вышла вслед за Пушкиной. Вернувшись в комнату, Идалия Григорьевна торжествовала, но не подавала вида. Скандал обеспечен. Пушкин – рогоносец. И что явно ожидала она – развод, возможно, Натали в скором времени станет Дантес и только. Но дочь португальской красавицы, незаконно урожденная Идалия де Обертей, даже не предполагала о дальнейшей сложности этого происшествия.

– Что же вы, Жорж Шарль, голубчик, – обратилась она к гостю.

Дантес, уже успокоившись, развалился в кресле. Но следующую чарку он не осмелился спросить у полковника. Но Полетика был умным, имея чин коллежского советника. Махнув рукой, он как бы пригласил его в апартаменты. Понимая состояние положения, Дантес рассчитывал на взаимопонимание мужчины. Однако когда он появился в комнате полковника, тот встретил его сухо.

Супротив этого он сделал удивленное лицо.

– Вы достигли апогея, барон… – сказал он.

– Позвольте выйти вон? – спросил учтивый барон де Геккерн, приняв шутку полковника за издевку.

Дантес поспешил убраться. Но этот случай был не его. Александр Михайлович, питавший уважение к Пушкину, не желая вовлекаться в чужие семейные дела, не стал останавливать поручика, позвав колокольчиком служанку.

– Барон соизволит уходить, – сказал он, так и не придумав, как задержать кавалергарда.

В прихожей с гувернанткой, одевавшей его, остановила Полетика.

– Вы уходите? – удивленно спросила Идалия Полетика.

Она появилась из детской. Юный Александр просил успокоения, ему был необходим сон после паники и крика сестры. Она жалела, что случай произошел в семейном доме, но восторжествовала более яркому свиданию, теперь надо было придумать следующие действия, чтобы разнести новость.

– Да, Идалия Григорьевна, всего наилучшего, – собирался с мыслями Дантес, коверкая слова.

– Не спешите, у меня к вам очень серьезный разговор, – пыталась она его остановить.

Однако Дантес все же, замешкав, отказался от приглашения и покинул дом. Впоследствии не прошло и двух дней, как барон Геккерн получает анонимное письмо от Идалии Полетики на французском:

«Достопочтимый чрезвычайный посланник министр императорского двора барон Луи ван Геккерн ван Беверваард. Довожу до вашего сведения, что ваш подопечный Жорж Карл де Геккерн д'Антес бездумно отнесся к Наталии Николаевне Пушкиной в доме Полетика, что об этом будет объявлено ее мужу, в дальнейшем чтобы такие действия не поступали более из-за нестерпимого характера вашего подопечного».

Получив письмо от неизвестного автора уже сам Геккерн, однако, смолчав перед приемным сыном, в скором времени бросился к дому российских аристократов, но тут же остановился, найдя идею в своих мыслях. Он вспомнил об одном знакомом.

Луи Геккерн, недолго думая после анонимного письма, а это было четыре часа дня, спешно оделся.

– К ужину не буду, – крикнул он появившейся служанке.

Еще раз убедившись, что Дантеса в его комнате не было, застегиваясь на ходу, слетел с лестницы, едва хватаясь за широкие перила. Тут же отыскав повозку, он направился к Каменному мосту. Там в одном из доходных домов остановился его юный друг – неудавшийся паж Петр Долгоруков.

На съемной квартире Долгорукова в комнате было светло от ярких свечей. Постучав три раза по особому коду, Геккерн встретил на пороге Ивана Гагарина, двадцати трех лет камер-юнкера, служившего при канцелярии иностранных дел, в меблированной комнате с мебелью под прокат, весьма соответствующей домашней обстановке.

– Это что?.. Это кто мне подсунул? – по-русски выговаривал Геккерн, не раздеваясь. Иван предложил ему снять верхнюю одежду, заботливо ему помогая.

В скором времени два близких друга обдумывали план действий по выявлению автора анонимного письма.

– Je ne sais pas qui peyt être le provocateur de Van¹⁷, – сказал возмущенно Геккерн.

Его взгляд пылал, ему было не до дружеских деликатностей с русским мыслителем.

Барон объяснил все юному другу, когда тот предложил сесть ему на диван. Геккерн переживал, скорей, не из-за Дантеса, но, скорей, из-за самого себя, влипшего в авантюру с Дантесом.

– Сколько раз я ему говорил, не трогай Пушкина, в особенности обходи дом Полетиков! – выговаривал Геккерн на французском.

– Не понимает, не понимает… А мое честное имя?! Которое я ему дал?

Иван Гагарин присел к нему, похлопав слегка рукой по его плечу.

– Ну-ну, негоже так волноваться. Стоит ли волноваться, уважаемый барон из-за русской шалости, – успокаивал его Гагарин.

– Я даже не представляю кто! Кто мог позабавиться послать анонимку… Явно не из меблированного трактира, где собираются одни пьянчужки. Это из приближенных вашего, господин Гагарин, подданства, – без страха и упрека подчеркнул Геккерн светскую публику.

Гагарин не стал на том задерживаться.

– Возможно, – поджал он губы.

Но в его светлой голове возник уже один план.

– Эх, жаль Долгорукова нет, он в отъезде у Карамзиных, что он там делает, только на одни фантазии готова моя головушка, – сожалел актуариус.

Он встал, его голова была полна другими идеями.

– Вот что я надумал, уважаемый барон… Вам знаком такой Борх?

Геккерн задумался. Он где-то слышал это имя или ему слышалось, но, быть может, и нет, во всяком случае, распространенная фамилия в европейской части.

– Актуариус коллегии иностранных дел, странный малый, – Иван задумался, – есть слушок, что его жена изменяет с царем.

Для Геккерна это была не новость, одно из светских развлечений в Российской Империи – наставить кому-либо рога.

– Муж-рогоносец, – заметил барон, ухмыляясь едва, но больше заинтересовавшись.

– Вот именно, – Гагарин таинственно присел к барону, – рогоносец. А в масонских регалиях имеется особенность одна из затей. Да вам, наместнику европейской жизни, должно быть известно о титуле рогоносца, барон Луи Якоб Теодор ван Геккерн?

Барон на удивление засмущался, хлопнул ладонями по коленям, он не понимал, к чему клонит молодой человек.

– Нет… – выдавил он.

– Ладно, – продолжал Гагарин.

Он встал, подошел к столу с внутренним шкафом, где хранились разные безделушки, в том числе и липовые печати. Он достал одну из них.

– Вот, – показал он, – регалия рогоносцев! Кем-то выдуманная.

– Для меня феерична, – Гагарин повертел, оглядывая печать, – это Долгоруков ее достал, может, даже пользовался, не знаю, но вот теперь-то, дорогой Луи Теодор, мы ее применим по назначению.

Де Геккерн до сих пор гадал, что тот хочет.

– Сейчас нужны листы, – он порылся на столе, приготовил чернильницу и чистые листы бумаги.

– Теперь, – Гагарин задумался.

Барон подошел к нему ближе, пытаясь вникнуть в затею друга.

– Ах, вот! – осенило камер-юнкера. – Вам знаком обер-егермейстер Дмитрий Львович Нарышкин?

Геккерн снова задумался, он также где-то слышал эту фамилию, но не считал нужным ее вспоминать.

– Вижу, что не знаком, однако есть основания полагать, – с хитрецой во взгляде поглядел он на барона, – что дети жены его вовсе не от Дмитрия Львовича, а от сгинувшего так с неизвестностью Александра, нашего батюшки царя, почитай блуждающего сейчас по глубокой местности. Но об этом тоже слухи.

– Итак, пишем. Разожгите, пожалуйста, сургуч. Благодарствую вас, мсье де Геккерн, – с улыбкой на лице обратился Гагарин к барону.

Сам продолжал составлять пасквиль, обращенный на имя Пушкина, мужа Натальи Николаевны. При этом проговаривая каждое слово.

– Les grand-croix, commandeurs et chevaliers du serenissime ordre des cocous…¹⁸– Гагарин задумался. – Еnsuite, ont nomme a l'unanimite mr. Alexandre Pouchkine coadjuteur du grand-maitre de l'ordre des cocus…¹⁹

– Коадъютором? – спросил его барон.

– Ну, всем преосвященством его не назовешь… – снизошел снисходительно Гагарин к Пушкину.

– Для его жены это всего лишь маленькая шалость по сравнению, чем у Борха, – пояснил юноша.

Геккерн ожидал ответа, вглядываясь в серые очи Гагарина.

– Он дурак, жена спит с царем, он сам встречается с Уваровым, – пояснил юноша.

Такие познания о президенте Академии наук весьма удивили голландца, по своему размышлению он тут же посчитал воспользоваться содержанием этой новости. Далее он стал заинтересовываться завязкой судебного писца.

– Продолжай, – сказал Геккерн.

Юноша развернулся снова к столешнице закончить клеветническое сочинение, являвшееся шуточным содержанием письменного известия с издевкой.

– …Еt historiographe de l'ordre…²⁰ – сочинял Иван Гагарин.

– Ха-ха, вот как ты его так возвысил? – рассмешил текст барона.

– А что? – задумался его друг. – Господин поэт, только и слышно, Пушкин то, Пушкин се, под родословную царей копает, а кто у нас самый Дон Жуан лучших красоток валяет? – с загадкой посмотрел на европейского гостя молодой человек.

– Ну, Николай, – гадал Геккерн, имея в виду царя российского, и попал в точку.

Гагарин продолжал.

– Непременный секретарь барон Юзеф Борх, – закончил составитель пасквиля.

Геккерн взял лист и прочитал его снова, Гагарин его ожидал.

– Готово? – спросил его актуариус, когда тот прочитал.

Геккерн сомневался в содержимом шутке пасквиля. Но затея ему еще больше нравилась, удивленный ловкости юноши, он передал ему лист.

– Барон, я прошу помочь мне, – с улыбкой подьячий обратился к напарнику, – вот два листа, заполните их, и мы уладимся к вечерней почте. Часть я снесу завтра утром. Весь Петербург будет гоготать над поэтом и над его женушкой, она вмиг забудет нашего Дантеса!

Геккерн с азартом кинулся переписывать сочинение Гагарина на чистые листы. Вскоре письма были подписаны для каждого адресата. Было мнение, что канцелярист сам и выдумал эту забаву с печатью, так ловко у него получалось придумывать, что тут же создавалось впечатление, что он с Идалией Полетикой заодно. Но шутка – светской львицы, и зачастую клеветница не задумывалась о последствиях своей игры в «влюбленных». Для нее сам факт измены и удар по высокомерию, как казалось ей, Пушкину был совершен. Для ее сестрицы видеть воздыхателя не впервой, ей это даже льстило. Однако, получив 4 ноября, клеветническое письмо, Полетика была изумлена, и, посовещавшись об этом с мужем, они оба, гадая и зная почерк Геккерна, пришли к выводу, что пасквиль писал именно он. Идалия Григорьевна была озадачена. Многие из аристократии, кто получил пасквиль, гадали, чьих рук это дело. На адрес Пушкина также пришло это письмо, и за этим также последовала цепь судьбоносных связей, закончившихся происшествием у Черной речки в городе Петербурге.

Поэт Пушкин тут же отреагировал на увлечение его женой Дантеса, вызвав письмом его на дуэль, и только благодаря его другу Соллогубу дуэль отменили. Утихомирили поэта, подытожив венчанием сестры его жены Екатерины Николаевны с Дантесом. Вечером 4 ноября Пушкин зашел в дом к своему товарищу Владимиру, чиновнику по русской дипломатии, их партнерские связи исходили из департамента Российской Империи. Они познакомились еще после возвращения Пушкина из Михайловского. Соллогуб был в некотором роде редактор отношений между поэтом и царем. И в трудную минуту в удовлетворительной ситуации Александр Сергеевич часто прибегал к его советам. Но в этот день он был решительно настроен. Слухи о том, что Дантес тайно делает знаки внимания его жене, подтвердились случаем. К тому же его негодование росло еще больше с тем, что служащие лица при государе робко замечали об изменах их жен с царем. Конечно, слухи были никакими доводами не поддержанными. Но и не спешившими быть незаметными. В этой очереди никак не хотел быть писатель. Вопреки своему здравому смыслу отнюдь не считал, что это невозможно по отношению к его жене. Однако с объездами-переездами лишь отодвигал он эту мысль. Предел, однако, настал.

В комнате, где родился и вырос чиновник, было светло, дневной свет шел через арочные окна, но уже вечером комнату освещала круговая люстра из подсвечников под потолком в колбах, за освещением которой следила прислуга. Пушкину нравилась такая обстановка, напоминая чем-то обширность Вселенной, он также со временем планировал такую обстановку после того, как уладит дела в Москве. Чаадаев, его друг, предложил поселиться ему вскоре там со своей семьей, и в 1840 году Александр Сергеевич планировал быть поближе туда, где бы он продолжал мысль о «Полтаве», написанной в 1828 году, где главной сюжетной линией было бы жизнеописание Петра I и память о двадцатилетней войне России со Швецией.

Соллогуб решил не приглашать поэта в свой кабинет, там после неудачной перекладки камина в комнате присутствовал запах гари, что прогнало бы рогоносца, сам хозяин ни с кем туда не заходил, это были его личные апартаменты, как комната личного отдыха.

– Не стоит, дорогой Александр Сергеевич, – Владимир Соллогуб был младше Пушкина, но его манера уже была требовательна к самосознанию, – это провокация со стороны Дантеса, он разжигает политическую инициативу, не более.

Он сам разжег свечи на камине, стоявшие в ряд. Пришел служитель, проконтролировал затухавшее пламя огня. Однако кто и мог содействовать сейчас вздорному драматургу, так это сдержанный, но привыкший к бреду лиц великих и выполнению их затей.

– Мне нужно стреляться, – нервничал Пушкин и сказал так, когда истопник-служитель покинул комнату, Соллогуб впервые посчитал, что серьезные романтические отношения с детьми ему заводить еще рано.

«Снова?!» – задумался Соллогуб.

– Помилуйте, Александр Сергеевич, в который раз мне известно о ваших свойствах таким образом прибегать к таким наказаниям, – Соллогуб понял, что от него требуется, ему нужно было отговорить поэта от затеи, столь опасной для карьеры.

Пушкин глядел на него, у него не было слов от негодования.

– Ну, сделаете выстрел, раз-два, потом развод? – Соллогуб был прямолинеен.

Иногда поэт не понимал ход его мыслей, что чем-то отрезвляло Пушкина от своих тяжелых мыслей.

«Причем тут развод?..» – формулировал слова Пушкин.

– Володя, этот выскочка Дантес, он давно у меня на хвосте, напирает и напирает! Теперь из-за моей жены решил стреляться на виду у ребенка! – пытался достучаться до друга Пушкин.

Соллогуб думал.

– Ребенка!.. – далее углублялся в мысль Владимир Александрович, на лице нарастала улыбка.

Он неотрывно смотрел на собеседника, тот внимал ему, как что-то затронуло вдруг драматурга, разбудив его товарища.

– Он сам как ребенок. Я тебя умоляю, Александр Сергеевич, дорогой! – пытался вразумить его прозаик.

В этот же миг пылкость поэта куда-то исчезла, он едва пытался ее сохранить.

– Я не понимаю, чего тут смешного? Он решил стреляться! Это ребячество. А вот Наталья Николаевна посчитала меня немыслимым повесой при моей неопытности, и это мягко сказать. Мне не дано быть в гусарских эполетах, что здесь такого, пришлось сказать ей, что она чересчур в своих высказываниях. Что, опять меня вызовешь на дуэль, Александр Сергеевич? Я к Наталье Николаевне при всем уважении, но с легкостью вести речи вашей супруге, мой друг, тоже, знаете, нужно уметь держать себя… А что этот пасквиль… рогоносца, —последнее слов произнес поэт едва слышно, словно стесняясь его.

– Что приставал, да! Подло к чужой жене. А стреляться, я думаю, бы Дантес не стал, легок на нрав самодур, он, наверное, и к службе относится так с легкостью, – разоткровенничался Соллогуб.

– Да, – подумал Пушкин, поразмыслив, – слышал я, дважды он в наряд заступал по своей расхлябанности. Уверен, его бы вообще выкинули из армии, если бы не его покровители. Этот гомосексуалист Геккерн, – предположил Пушкин.

– Хо-хо, так он из тех?.. – удивился Соллогуб.

– А то, что же он живет с Дантесом в одной квартире, – сказал Пушкин.

– Хо-о, забавно. И что же они там?.. – мнение его друга развеселило графа.

Пришла горничная, Соллогуб попросил прибор с чаем.

– Так сам понимаешь, что там делают эти голландские масоны?.. Эти… псевдомужики. Зачем он, думаешь, его своим сыном сделал? – спросил драматург.

Собеседник молчал.

– Вот… – подытожил Пушкин.

Соллогуба рассмешил вывод поэта. Но ему эта тема была не интересна, и он быстро к ней охладел. Однако он боялся, что Пушкин вновь вспомнит о дуэли с французом, в этот раз затея его друга ему не нравилась.

– Это их дело, Сергеевич. Голландцы – народ учтивый и тонкий, чего с них взять. Однако эта страна существует, – пошутил Соллогуб.

Пушкин не стал уточнять, по какой причина он сделал такое умозаключение, в комнату вошла служанка, принесла чай. Они еще поговорили о политике, затронули речь о царе. Потом они вспомнили о жене Пушкина, где речь у них быстро зашла о его детях. Соллогуб поделился с коллегой по творчеству, вспомнил, что два года назад у него был роман в Вене. В конце разговора, словно забыв, зачем Пушкин наведал старого приятеля. Но, покинув дом Соллогуба, все же мысль отомстить Дантесу он унес с собой. Пушкин после их разговора словно ушел в себя.

К вечеру 17 ноября состоялся разговор Пушкина с женой. Он в ярости подскочил с постели от услышанной новости.

– Что?! Каков наглец, а?! Натали, ты знаешь, для чего он хочет жениться на Катерине?! – у Пушкина появилась новая навязчивая мысль.

Наталья Пушкина недоумевала ярости мужа. Яркий лунный свет едва проникал сквозь зашторенные окна в их спальню.

– Нет. Однозначно стреляться, – писатель вновь настаивал на своих манерах решения проблемы.

– Дуэль!

Наталья Николаевна давно привыкла к нелепым, по ее мнению, идеям мужа. Она развернулась, ей не о чем было разговаривать с Александром. Он, немного походив по комнате, потеряв цель своим высказываниям, улегся обратно в кровать. Но не мог успокоиться.

– Нет, ну какова наглость. Вчера к моей жене, – повернул он голову, Натали едва ли спала, развернулся обратно на потолок, – сегодня сестра моей жены…

И лишь внезапный сон успокоил Александра.

Наутро следующего дня Пушкин направился по делам. Он зашел в департамент. Поработал над опросами интеллигенции, представив отчет бургомистру внутренних дел. После поработал над периодикой «Современника». После посетил «Московские ведомости» и в таком плане провел неделю в поисках, редактировании, сочинении, поправках, переводы Жуковского оставив на другое время. Наконец приехали Наталья Ивановна и тетка Натали Загряжская Екатерина Ивановна, как фрейлина высшего света поселившись в доме Пушкиных. В том же ноябре, на удивление всем, когда в их доме происходила подготовка к венчанию Екатерины Николаевны Гончаровой на втором сроке беременности, что Екатерина скрывала от всех, удачное предложение Дантеса помогло сыграть тот факт, что женится он на несчастной из-за сострадания и любви к Екатерине Николаевне, при всем этом завоевывает и утерянное уважение Пушкиных.

Дантес не терпел открытого расположения к драматургу за его упрямство, но уважал за дела, и с ним было весело. Однажды, встретившись на лестничной площадке до свадьбы, француз предъявил все обаяние поэту, воспользовавшись по поручению тетки Екатерины поводом встретить невесту, когда тот направился по делам к Жуковскому. Оба героя глядели, друг на друга, не решаясь на разговор.

– Александр Сергеевич… – произнес Дантес учтиво, но не серьезно, он желал высказать что-либо, что само бы потянуло на дружелюбие будущего свояка.

Пушкин лишь тем терпел и сдерживался, что к началу Нового года тот собирался жениться на сестре его жены.

– Нет, нет, пусть только он по-своему по католическому, а Катерина по славянскому обряду венчаются в Исаакиевском… – требовал Пушкин от жены по поводу брака молодых.

– Не надо тому, чтобы европейское ханжество распространялось по России, – высказался поэт в своей семье.

Пушкин имел в виду распространение масонских идей, буквально заполонивших светское общество.

Денег у Пушкиных было мало, на налоги, пожертвования по венчанию в обеих церквях, на это мероприятие им выделили мать и тетка Натали, уступив поэту. Он лик Отечества, он, значит, прав.

Свадьба планировалась публичной, открытой, от жениха – по католическому обычаю, венчание начиналось с Дантеса в церкви св. Екатерины.

С площадки горделивый взгляд словно вытолкнул Пушкина, не произнося ни слова, он все же принимал нелепость случая в доме Полетики, поэт и сам был пылко влюблен в юности и, разочаровавшись в женщине, которая была старше его, пытался простить француза. Проводил его молчаливым приветствием, и они разошлись. Беременность Екатерины, открывшаяся на время помолвки Дантеса и Катерины Гончаровой, оказалась неудачна. Дантес считал, что беременность Екатерины была от некоего кадета, с которым Жорж Дантес видел ее на балу, она оказалась ложной, отчего поручик желал поговорить с Пушкиным о скором венчании, но, встретив холодность его в доме на Фонтанке при их случайной встрече, стал дожидаться до времени на начало недели первого месяца 1837 года.

Прошел декабрь, в Новый год Пушкин планировал отъезд в Москву к Вяземскому на период свадьбы, но изменил решение.

У супругов на тот момент не утихало безмолвие ревности Пушкина. Рождался новый переворот, оборвавший дни поэта, драматурга и писателя, редактора журнала «Современник».

После дня свадьбы 10 января 1837 года наступила пятница, счастливые молодожены должны были отправиться до двадцатого числа на родину Екатерины Николаевны, ныне Дантес. Неожиданная хворь по приезде в поместье Кариан заставило вернуться новую чету обратно в Петербург. Освобожденный от праздных дел Пушкин в последнее время стал появляться на балах, зачастую с Данзасом, Жуковским, нередко навещая с друзьями Ивана Крылова. По приезде юного Карамзина, остановившегося в Адмиралтейском районе, в доходном доме, отправился 25 января к Жуковскому, отметив одну из публикаций литературного листка «Московской ведомости». После чего Жуковский в одиночестве с Пушкиным решает о чем-то с ним поговорить. Накануне он общался с юным Карамзиным, отчего спешил встретиться со своим другом по Царскому Селу, но, скорей же, просто поделиться новостью, удивив, и узнать его реакцию. Поводом для встречи была публикация литературного листка в «Московских ведомостях». Итак, встретившиеся друзья далее после трактира отправились на квартиру Ивана Крылова, давнего их друга и почитателя. Зная о безразличии к светским делам баснописца, Жуковский рассчитывал, что их тайны не уйдут за пределы его комнаты.

Снова у Крылова

– Ха-ха-ха, – Александр Сергеевич был навеселе.

Случай, произошедший с Крыловым на его родине, забавил поэта.

– Иван Андреич, а вы еще тот шутник. Нет, с вами не соскучишься, – сказал Пушкин.

Жуковский, наблюдая за редактором басен Крыловым, не мог перейти к главной теме.

Он еще подлил в чарку водки.

– Мастак, прям дело мастак, – радовался Пушкин, у него появилось настроение, – ну а вот скажем, «сказ» и «небывальщина» – как вам разложить такое? – спросил Пушкин.

– Ну, можно случившееся, – подумав, сказал Крылов.

Пушкина вновь позабавил ответ Крылова, Жуковский только ухмыльнулся.

– Ох-ох-х, эй. Ну а как басни твои, Иван Андреевич? Новое что-нибудь наскреб? – поинтересовался у него Пушкин.

Кресло, на котором сидел поэт, казалось единственным местом, что в удрученный быт баснописца вносило изысканность комнаты.

– Я бы посоветовался бы с тобой, Саша, – сказал вдруг Крылов, – ту басню о двух извозчиках не додумаю никак, что-то стих не ложится.

– А о чем сие нравоучение? – заметил, улыбаясь, Пушкин.

В самом деле Иван Крылов жаждал, когда гости разойдутся, но гнать не мог лишь потому, что редко кто приходит сюда, а тут сам критик и публицист перед ним.

– Та… о двух… один спорит, что у него табун не прокормить, но хвалится, – наклонился для убеждения к Пушкину Крылов, – мол, не подведут…

Имея в виду, что больше всегда лучше, чем мало.

Подмигнул он заговорщицки. Пушкин понял Крылова на свой манер, расхохотался.

– Ну а второй что же? – спросил он.

– А то, что у него по численности мало, но всегда в сытости… ну мол, дольше протянет. А вот первый только позря лошадей губит.

– То есть? – спросил Пушкин.

– Ну что имеешь: большее – оно ли надо, ведь когда меньшее, гораздо лучше хранить, – пояснил как мог Крылов, он сам до конца не мог разъяснить, что хочет высказать в этой басне, он разъяснялся только стихами.

Это рассмешило поэта. Жуковский, вникая в басню, решил отложить разговор на потом. Он опустошил чарку, прежде столкнув ее с друзьями. Пушкин пропустил.

– Ну, неси, Иван Андреевич, намедни ее посмотрю, проредактирую, – произнес воодушевленно литературный критик.

Крылов оживился, с трудом поднялся, у него оказалась одышка, но, так как он был ростом высок, можно было думать, что его подъем сойдет за вечность.

Баснописец ушел из комнаты, Жуковскому не терпелось поделиться новостью, он медлил.

– По чарочке? – предложил педагог русского языка.

– Как же не по чарочке, дорогой Василий Андреевич! – они столкнули рюмки.

Пушкин предложил подождать третьего. Его друг согласился.

– А помнишь наши годы, дорогой Александр Сергеевич? – Жуковский положил ладонь на спинку ненового кресла.

– Как ты, будучи еще юнцом, предложил мне послушать одно из твоих произведений в Селе? – Крылов задерживался. – Как же оно называлось?

– Это на французском? – гадал Пушкин.

– Да, да, что-то напоминало мне тогда… Хотя я французским не очень-то был и увлечен. Но, Саша, мне нужно кое-что тебе сказать, – решился Жуковский.

– Да, да, старина, – Пушкин оглянулся, он искал его лицо, – я знаю, что ты мне хочешь сказать.

– Тут как-то э… – вспоминал его друг.

Я говорю: промчатся годы,

И сколько здесь ни видно нас,

Мы все сойдем под вечны своды —

И чей-нибудь уж близок час.

– Эта тема мне близка, но глубь ее мне далека… – задумался царский учитель.

– Я знаю, кто сочинил пасквиль, – наконец едва слышно произнес Василий Жуковский, стоя за креслом, где сидел поэт.

Пушкина словно вырвало с места, он взлетел как на долго сжатой пружине.

– Что?! – он направил свой взор на друга. – Кто этот мерзавец, друг?! Василий Андреевич, скажи мне qui est cet enfoiré²¹?!

Жуковский не спешил.

– Впрочем, я знаю, я догадываюсь, кто это. Но как он мог?! Как хитер… Мaudit français… – додумывал Пушкин.

Жуковский не понимал, о ком он, но решил не затягивать, зная вспыльчивый характер друга, как бы он по ошибке не натворил лишнего.

– Это Геккерн, – сказал наставник цесаревича.

– Барон?! – Пушкин был удивлен.

– Да, намедни я был извещен о приезде Карамзина, нашего стихоплета, как ты говоришь, – улыбнулся Жуковский в попытке развеять обстановку, сожалея в том, что открыл правду, но Пушкин теперь от него не отстанет.

– Он общался с актуариусом неким Иваном Гагариным, тот поведал ему по секрету, что был свидетелем личной рукописи Геккерна.

– Ах, подонок, ах, шалопай! – высказался Пушкин.

Тут появился высокий Крылов, по его вальяжному состоянию супротив вида его комнаты и неряшливо одетой одежды трудно было сказать, что это издатель сатирико-просветительских журналов. Он отвлек ненадолго придворного поэта.

– Вот, Сергеич, – Крылов протянул ему частично испачканный каплями чернил листок и поспешил завалиться на свободное место.

Тут же принял из рук Жуковского чарку с водкой. Пушкин попытался вникнуть в сюжет басни, но ему было трудно сориентироваться, он терял терпение.

– Хорошо, Иван Андреевич, – он собрался его сложить, – можно его с собой, дома подумать надо?

Крылов дал ответ небыстрый, подобно своей должности библиотекаря, который не спешит с делами.

– Да, Александр, конечно. Это мой первый вариант переделки, если что, – ненавязчиво обратился он к поэту, глядя на друга, – тебе, дорогой Александр Сергеевич, придется начинать все сначала, – шутил Крылов, натянув улыбку.

Его редкая улыбка утешала Пушкина, но в голове уже засияла мысль о голландце. Литератор, не глядя на часы на камине, заспешил вдруг домой. Но друзья его уговорили остаться. Но затем, слегка отдохнув к утру, Александр Сергеевич Пушкин двинулся обратно.

26 января

Наутро, когда на улице еще было темно, но брезжил рассвет, даже не заглянув в спальню, Александр Пушкин не медлил с ответом барону Геккерну. Он прекрасно выспался в кресле Крылова. Теперь же он был полон энергии и решительности, но вскоре, опуская перо в чернильницу, в спешке сделал кляксу, смял бумагу и на новом чистом листе принялся выводить, не задумываясь, слова на французском.

«Baron, – начал он без преамбулы обращения, – к делу, мне стало известно о являющемся оскорбительным пасквиле по отношению ко мне. Что задевает честь моей семьи, и к этому притронута ваша рука. Сие письмо клеветническое я считаю также неприемлемым по отношению к российским государственным деятелям. Посему требую встречи с вами. Вызываю вас на дуэль!»

Для Пушкина дуэль как прогулка по горам Кавказа – и трудна, и завораживает. Он с нетерпением ожидал встречи. Свернув письмо, тут же окликнув горничную, выскочил из дому.

Холодный ветер из открытой двери подъезда обрушился на него. Несмотря на непогоду, Пушкин самолично решил доставить письмо на почту. Закончив дело, он направился к Данзасу, товарищу по лицею. Прирожденный воин, овеянный порохом и закаленный в боях, ныне адъютант департамента морского отдела Константин Карлович Данзас принял Пушкина у себя в кафедре, причем спокойно, можно сказать, с каменным лицом, отдаваясь прихоти товарища, не задумываясь. На счету у поэта дуэлей более пяти, прямо испытывал азарт стреляться. «Что же, юнец пороху не нюхал, пускай испытает на себе его снаряд», – шутил про себя Данзас. При их встрече он только уточнил место и время дуэли.

– Я тебе обязательно дам знать, Костя, – Пушкин, покидая его, все же иронично отнесся к своему желанию. Данзас должен был что-то ему сказать.

– Подумай, Саша, пуля – дура, попадет не туда, пиши пропало, – как в точку глядел бывалый капитан вооруженных сил Империи.

Но Пушкин был уверен в том, что пройдет гладко, как и в то, что Геккерн трус и не осмелится быть на дуэли. Это все, что нужно было ему, – уронить блудливого голландца. Но все пошло не так. Пришли к вечеру в дом Пушкина, принесли письмо. В нем указывались дата и время дуэли, а также замена стрелка, им был подопечный Луи Геккерна – Жорж Дантес. Негодование пронеслось в уме поэта, он был готов к сражению.

27 января того же года. Зима. Свежий морозный день предвещал устойчивую безветренную погоду, по народному поверью, еще дня два-три. К февралю обещали усиление морозов. Александр Сергеевич Пушкин остановил карету вблизи Невского притока вдоль немногочисленных заснеженных дачных домов царского повара Ф. Миллера. И, прогуливаясь неспешным шагом, оценивающе оглядывал снежные покрывала вдоль Ивинской улицы, некоторые дороги мостовых, тянущиеся к речке, были также занесены снегом. Зажмурившись от солнца, он решил, что, отомстив голландцу, займется одой о первом кораблестроителе. Заметив далее справа от дороги экипаж, дуэлянт увеличил шаг. Невдалеке от моста через Черную речку суетились двое. Секундант Пушкина запаздывал. «Странно, не в его стиле», – подумал Пушкин.

На месте поединка один из них утаптывал место возле куста от крутого спуска к реке.

– Не понимаю этого русского, – утаптывал снег Дантес.

– В нем играет африканская кровь, чего уж боле, – сказал секундант Дантеса.

Виконт д'Аршиак готовил пистолеты для выстрелов. Все было честно, подданный Франции, атташе, был твердым военным деятелем, на своей родине являясь директором МВД Франции, требовал прежде всего от себя соблюдения солдатского устава, от чего, он считал, и существует порядок в любом из ведомств государственного значения, а значит и в стране.

– Да уж, братец, – виконт состоял в родстве с дуэлянтом Пушкина, – нам такие афрорусских не надо. Хватает колоний для Бразилии. Вот только русских все же не понимаю. Это же надо, человек с черным лицом… – остановился Дантес. – Ты знаешь, Оливье, кто был у него прадед?

– Что-то из приближенных к царю? – гадал атташе. – Быть может, сарафан носил для забав, – пошутил д'Аршиак.

Оба засмеялись.

– Да нет, его прадед был инженером при государе Петре, мне Катрин рассказала, – поделился Дантес.

Он отмерял шаги. Вытоптанная площадка была неровной, однако поручиком двигала больше ярость, чем стремление: «Раз тебе надо, вот и сделаю».

– О, как! И что он там разрабатывал? – поинтересовался с иронией секундант.

– Этого мне не известно, знаю, что тот наградил его, сделав генералом-аншефом, – сказал Дантес.

– Видимо, много чего хорошего и полезного. Петр – очень умный царь, знаю по истории, – виконт не стал углубляться в историю, он закончил свое дело.

– Тот? Да, у Петра все люди были при работе… – не договорил Дантес.

– А вот и он, легок на помине. Идут… – заметил виконт, оборвав речь дуэлянта.

Дантес оглянулся, он увлеченно заканчивал свое дело. У него не было желания делать грязную работу за Луи Геккерна, но тот настаивал.

Подождав, когда выйдет прибывший Данзас, Пушкин обнял подполковника.

– Все будет хорошо, старина! – сказал поэт.

Они тронулись к месту поединку для двоих. Дантес встречал дуэлянта холодным взглядом, не зная, что сказать, рассчитывая на отмену встречи. Пушкин остановился напротив французского подданного, который стоял возле березы напротив него. Следующая березка словно разделяла их, но стояла ближе к противнику литератора.

– Messieurs, je vous prie d'examiner les armes²², – произнес секундант француза.

Данзас, словно был вторым д'Аршиаком, безмолвно подошел к набору для дуэли. Осмотрел, проверил оружие, кивнул в знак согласия виконту. Оба начали заряжать пистолеты. Оба дуэлянта не сводили друг с друга взоры. Слегка усилился ветер, задрав воротник Пушкина. Но отчего-то только дуэлянтам было не столь холодно, сколь их напарникам.

– Прошу взять оружие, – скомандовал Оливье д'Аршиак.

Нисколько не колеблясь, видимо, для него эта работа была естественным занятием, Данзас искренне верил, что Дантес промахнется. Соперники взяли оружие и разошлись по местам. Мысли офицера прервал первый выстрел, пуля угодила в живот поэту. Александр Сергеевич немедля, оседая, сделал ответный выстрел. Затем упал на снег. Снежный покров быстро стал багроветь возле поэта. Все, кроме д'Аршиака, бросились к Пушкину.

– Александр Сергеевич! Александр Сергеевич! Сашка! – пытался привести в чувство теряющего сознание Пушкина Константин Данзас.

На Дантеса словно что-то низошло, только после того, как он побежал звать кучера, лишь тогда осознал, как ему чудом повезло. Рикошет отдал от пуговицы его мундира. Перед тем как стрелять, Дантес скинул шубу, готовый на все. Даже если Пушкин выстрелит первым. Однако русский мороз, казалось, начался ранее, чем по народному поверью, или же воспитанный на балах и в довольстве молодой человек почувствовал усиливавшийся мороз своими руками. Дантес стрелял, не целясь, Пушкин желал, чтобы пуля хотя бы задела заступника голландского интригана.

Речь, которую бы он придумал на месте дуэли, так и не была произнесена. От того что пуля ушла, он получил рану, сознание его еще больше погрузилось в негодование.

Затем наскоро, как могли, его привезли домой, вызвали лекаря, извлекли пулю. Но был задет организм, который могли восстановить лишь сильнодействующие препараты, изобрести которые могут лишь спустя сто лет. 29 января 1837 года к полудню поэта не стало.

Эпилог

Дантес, желая в скором времени помочь раненому им же, едва лишь осознавал, что помочь он ему ничем не может. Карета увезла Пушкина.

– Вот и все, Жорж, не стало больше поэта, – сказал д'Аршиак так же безучастно, как и наблюдал, как Жорж Карл Дантес берет пистолет.

– Нам надо ехать, – сказал виконт, пожал плечами, – миссия выполнена.

д'Аршиак уложил комплект, пошел за Дантесом, где он оставил свою верхнюю одежду. Взяв ее из рук задумавшегося поручика, понимал его, как и понимал то, что ввязался в эту авантюру со стрельбой, но было поздно. Они разъехались по домам. Дантес, вернувшись на Михайловскую улицу в квартиру, снимаемую им с Геккерном. Кавалергард только к вечеру навестил своего названного отца. Просидев молча у него на диване. От предложенной бароном французской водки поручик отказался и вернулся в свою комнату и пробыл там до утра.

Спустя время после смерти поэта состоялся суд над участниками дуэли. Указ был подписан царем Николаем I, Геккерна и Дантеса попросили покинуть Россию. Данзаса взяли под арест, но вскоре отпустили по служебной выслуге, которую ему не раз пришлось доказывать своей верностью Отечеству, тем самым Константин Карлович заглаживал свою вину в допущенном преступлении, в котором он обвинялся. До нового замужества Наталья Николаевна, которое было только спустя три года, вновь переехала из семейного поместья в Петербург.

Начало весны. Жуковский, наставник юных дочерей Александры Федоровны, в день занятий по русскому языку заприметил царицу, вошедшую в учебную комнату.

– Ничего, ничего, продолжайте, милостивый государь, – она доверяла Жуковскому и любила его, он был вторым после мужа человеком.

– И снова день чудесный… – диктовал Василий Андреевич.

Княжна старалась выводить буквы с каждым разом все лучше и лучше. Ей легко удавался и русский, и французский. Царица подошла к окну, задумавшись.

– …Дремлешь, друг прелестный. Bien²³, конечно же, так, госпожа княгиня Александра Николаевна.

Вдруг Фредерика Луиза Шарлотта Вильгельмина повернула голову от окна в их сторону.

– Скажи, Василий Андреевич, какое последнее сочинение было у Александра Сергеевича? – вдруг спросила она.

Жуковский, наблюдая за выведением слов на бумаге юной княгиней, сложив за спину руки, задумавшись, обернулся к царице.

– Я памятник себе воздвиг нерукотворный… – процитировал он Пушкина.

Для изготовления обложки использована художественная работа автора

Примечания

1

Политическая партия США.

(обратно)

2

Он уже мне смешон.

(обратно)

3

Водка 38º.

(обратно)

4

Произведение, содержащее в себе оскорбительное, клеветническое сообщение.

(обратно)

5

Да, барыня, и ваш взгляд меня больше пленил, чем столица вашего государства.

(обратно)

6

Плетение стихов.

(обратно)

7

Столица Ирана при Персидских войнах (1826-1828 гг.), не уступающая часть Кавказа.

(обратно)

8

Военные действия в период Кавказской войны.

(обратно)

9

Шефом жандармов Пушкину было отказано в участии в Кавказской войне.

(обратно)

10

О, мадам, то, о чем я пишу, скорей, вас позабавило бы, нежели удивило.

(обратно)

11

Светская куртизанка (имел в виду Пушкин).

(обратно)

12

Сплетница.

(обратно)

13

Изменщица.

(обратно)

14

Ты наставила моему другу.

(обратно)

15

Знаете ли…

(обратно)

16

Я имею в виду отпраздновать, барон.

(обратно)

17

Я не представляю, кто может быть провокатором, Ваня.

(обратно)

18

Кавалеры первой степени командоры и кавалеры светлейшего ордена рогоносцев…

(обратно)

19

Далее, единогласно избрали г-на Александра Пушкина коадъютором великого министра ордена рогоносцев…

(обратно)

20

И историографом ордена.

(обратно)

21

Кто этот подонок.

(обратно)

22

Прошу, господа, к осмотру оружия.

(обратно)

23

Очень хорошо.

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***