КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Рассказы из далекого прошлого [Петр Павлович Суворов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Петр Суворовъ РАЗСКАЗЫ ИЗЪ ДАЛЕКАГО ПРОШЛАГО

Нѣсколько предварительныхъ строкъ

Разсказы, подъ общимъ заглавіемъ «Изъ далекаго прошлаго», печатались въ журналѣ «Русское Обозрѣніе» въ теченіе трехъ лѣтъ, а именно: въ 1896, 1897 и 1898-мъ годахъ. Превосходно поставленный въ литературномъ отношеніи, этотъ журналъ неожиданно пріостановилъ свою дѣятельность на майской книжкѣ 1898 года. Одинъ изъ разсказовъ моихъ, относящихся къ серіи «Изъ далекаго прошлаго» и озаглавленный «Изъ тревожной эпохи», появился въ «Русскомъ Обозрѣніи» въ февралѣ минувшаго года. Хотя онъ занялъ также мартовскую, апрѣльскую и майскую книжки этого журнала, но не былъ въ немъ оконченъ. Такимъ образомъ, послѣдняя глава названнаго произведенія нынѣ впервые является въ печати.

Что сказать объ общемъ характерѣ моихъ разсказовъ? Годы, ими захватываемые, за исключеніемъ одного очерка «Тетушка Прасковья Егоровна», относятся къ самымъ живымъ годамъ русскаго быта и русской литературы. Тургеневъ почерпалъ изъ нихъ «Отцовъ и дѣтей», Чернышевскій — романъ «Что дѣлать»? Болеславъ Маркевичъ — «Переломъ», Писемскій — «Взбаломученное море», Достоевскій — «Бѣсы», Гончаровъ — «Обрывъ». Авторъ «Изъ далекаго прошлаго» не остался, съ своей стороны, пассивнымъ и безучастнымъ зрителемъ великой послѣ-освободительной эпохи. Герои его разсказовъ суть живые люди, съ которыми авторъ встрѣчался во времена своей молодости, былъ съ ними знакомъ, или, въ силу разныхъ обстоятельствъ, сдѣлался участникомъ и свидѣтелемъ ихъ поучительныхъ поступковъ. Но разсказы писались авторомъ, когда онъ пережилъ пору своихъ жгучихъ страстей, когда холодный анализъ горькаго опыта далъ ему возможность относиться объективно къ далекимъ минувшимъ годамъ нашей общественной и государственной жизни. Поэтому, автору, можетъ быть, и удалось сказать что-либо оригинальное и интересное о годахъ, поведшихъ за собою самыя разнообразныя и отрицательныя явленія въ русскомъ обществѣ. Они, эти явленія, измѣнили весь характеръ нашей интеллигенціи, и вырыли духовную пропасть между ней и основнымъ міросозерцаніемъ нашего народа. Только теперь, послѣ множества нравственныхъ и политическихъ ударовъ, испытанныхъ нами и Западомъ въ послѣднее сорокалѣтіе, мы стали сознавать, что разбивали то, что̀ вѣчно присуще душѣ человѣческой. Безъ присутствія въ сердцѣ нашемъ стремленій къ прекрасному, къ возвышенному, идеальному, неизъяснимому, всѣ величайшія открытія, сдѣланныя въ новѣйшую эпоху положительной наукою, не могутъ имѣть настоящей цѣнности. Удовлетвореніе всестороннихъ потребностей духа — вотъ что должно составлять цѣль истинной цивилизаціи. И авторъ будетъ счастливъ, если онъ своими разсказами подниметъ хотя уголокъ таинственной завѣсы съ сердца своего читателя, за которой скрывается вмѣстилище божественныхъ началъ, недоступныхъ толкованію реализма.

П. Суворовъ.

Тетушка Прасковья Егоровна

Памятна мнѣ тётушка Прасковья Егоровна. Она была двоюродная сестра моего отца, но, кажется, старше его годами. Маленькая ростомъ, тщедушная, съ лицомъ какъ печеное яблоко, тётушка имѣла замѣчательную способность — залпомъ выпускать тысячу словъ. На лѣвой ея рукѣ постоянно болтался большой ридикюль, вышитый яркими бабочками. Его хозяйка никогда съ нимъ не разставалась. Отецъ увѣрялъ, что въ этомъ ридикюлѣ готовыми лежали сто жалобъ, сто кляузъ. Если ридикюль уменьшался хотя на одну жалобу, тётушка приходила въ безпокойство, придиралась къ кому-нибудь, чтобы наполнить свой завѣтный мѣшокъ опредѣленнымъ количествомъ бумагъ. Онѣ были ея страстью, ея болѣзнью. Присутственныя мѣста, помѣщавшіяся въ крѣпости города Казани, страшно боялись знакомаго дребезжанія допотопной коляски на стоячихъ рессорахъ, принадлежавшей тётушкѣ. На высокихъ козлахъ возсѣдалъ старикъ Кузьма, худощавый, какъ смерть, мрачный, какъ вельзевулъ, одѣтый въ толстый суконный кафтанъ домашняго производства, порыжѣлый отъ времени. Въ рукахъ Кузьмы дрожали веревочныя возжи. Рядомъ съ нимъ помѣщался въ нанковомъ сюртукѣ такой же старый, какъ и Кузьма, лакей Филатъ съ испитымъ, рябоватымъ лицомъ. Пролетку везли двѣ клячи, съ отвислыми губами, которымъ вмѣстѣ было не менѣе пятидесяти лѣтъ. Тётушка сидѣла важно, не смотря по сторонамъ, и трясла головой. Завидя въ окна ее подъѣзжавшею къ присутственному зданію, писцы бѣжали торопливо къ столамъ и наклонялись низко надъ ними, дабы избѣжать взглядовъ тётушки. Бѣда была несчастному, обратившему ея вниманіе! Прасковья Егоровна тыкала дерзкаго въ плечо и произносила:

— Вставай, крапивное сѣмя! Что уставился на меня, точно быкъ, котораго ведутъ на убой? Не бойся, не съѣмъ. Куда дѣвался секретарь? Отчего онъ не на мѣстѣ? Все, чай, по мамзелькамъ бѣгаетъ. Вы привыкли только обирать всѣхъ. Гдѣ предсѣдатель палаты? Небось, еще глазъ не продралъ послѣ картежнаго вечера? Ахъ, вы, лежебоки дармоѣды этакіе!

Тётушка оглядывалась и высматривала, гдѣ бы удобнѣе присѣсть и разложить бумаги. Неожиданно она подходила къ избранному чиновнику и сгоняла его со стула.

— Ну, ты, разсѣлся, точно важная персона! Слѣзай-ка. Передъ дворянкою можешь и постоять.

Старушка вынимала изъ бездоннаго ридикюля, къ удивленію оробѣвшаго чиновничества, большую кучу документовъ, измятыхъ и истрепанныхъ. Въ нихъ таились жалобы на всю губернію.

Тогдашній предсѣдатель гражданской палаты, Николай Алексѣевичъ Пѣхтинъ, также близкій родственникъ отца, былъ человѣкъ воспитанный, кроткій; съ дамами таялъ, какъ сахаръ. Узнавъ отъ секретаря о готовящемся свиданіи съ тётушкой, онъ тоскливо вздыхалъ въ своемъ роскошномъ кабинетѣ, съ удвоеннымъ усердіемъ курилъ благовонную сигару и пугливо оглядывался на отворявшуюся дверь. Вотъ въ ней показалась Прасковья Егоровна. Но это не обыденная Прасковья Егоровна. Она точно выросла среди предсѣдательской обстановки и, гордо глядя на Пѣхтина, потрясла своимъ ридикюлемъ.

— За правдой къ тебѣ пріѣхала! — произнесла старуха, усаживаясь въ глубокое кресло.

Замѣтивъ у двери стоявшаго чиновника, она прибавила:

— Ты его держи въ строгости. Онъ за мамзельками гоняется. А на нихъ много надо.

Чиновникъ скрылся. Николай Алексѣевичъ сказалъ:

— Чѣмъ могу служить, глубокопочитаемая Прасковья Егоровна?

Гостья замотала головой.

— Правду ищу, ваше превосходительство, да нигдѣ ея не найду. Богатый сосѣдъ мой, Сила Львовичъ Балуевъ, проѣзжалъ какъ-то чрезъ плотину у моей мельницы, четверикомъ, да завязъ. Разсердился онъ и темной ночью велѣлъ своимъ людямъ прорыть плотину и спустить прудъ. Однихъ убытковъ я понесла нѣсколько сотъ рублей. Балуевъ говоритъ, что не боится ни исправника, ни губернскихъ властей. Даже архіерей, по его мнѣнію, не особа. Мнѣ, говоритъ, плевать на всѣхъ! Я самъ владѣтельный принцъ! Разсуди ты. Что я могу подѣлать съ такимъ разбойникомъ? Не оставаться же у него въ долгу? Я приказала людямъ также ночью сжечь у Балуева нѣсколько стоговъ сѣна. Все-таки убытковъ своихъ я пожаромъ не наверстала. Къ тебѣ пришла за совѣтомъ. Можно ли съ Силы Львовича доискать убытки судебнымъ порядкомъ? Я и просьбу приготовила.

Тётушка закопошилась въ своемъ ридикюлѣ, а Пѣхтинъ съ ужасомъ всплеснулъ руками.

— Матушка! Да вы уголовное дѣло совершили! Вѣдь оно Сибирью пахнетъ! Не убытки вамъ искать съ Силы Львовича надобно, а просить его не жаловаться на васъ.

Старушка нервно затряслась на креслѣ и ударила маленькимъ кулачкомъ по столу съ такою силой, что зазвенѣла чернильница и заколебалось зерцало.

— Я къ тебѣ за правдою пріѣхала, а ты говоришь такія вещи! Да слыхано ли, чтобы можно было обижать безнаказанно столбовую дворянку? Онъ мою запруду разрушилъ, а я не смѣй у него сжечь какіе-то грошевые стоженки сѣна. Что же ты за предсѣдатель, коль не можешь толкомъ разсудить того, что не я начала пакостить, а мой сосѣдъ. Онъ первый зачинщикъ, и ему первый кнутъ. А я не только за правду сѣно сожгу, а и тебя самого поджарю!

Пѣхтинъ при этихъ страшныхъ словахъ вскочилъ съ мѣста. Онъ растерянно смотрѣлъ на Прасковью Егоровну и бормоталъ:

— Меня поджарить? Матушка, пощади! Я, ей-Богу, не поросенокъ въ сметанѣ!

И Пѣхтинъ кротко смотрѣлъ на Прасковью Егоровну. Она, въ свою очередь, съ недоумѣніемъ глядѣла на предсѣдателя палаты и укоризненно говорила:

— Вотъ, ты всегда такой странный, Николай Алексѣевичъ. Я тебѣ о своемъ важномъ дѣлѣ докладываю, а ты о какомъ-то поросенкѣ въ сметанѣ толкуешь. Чай, обѣдать еще рано.

Тётушка до крайности была вспыльчива. Въ минуту гнѣва она не сознавала, не помнила, что̀ говорила, и простодушно удивлялась, когда другіе ей передавали ея же рѣчи. Привыкнувъ, въ теченіе долгихъ лѣтъ, властвовать надъ многочисленной дворней и надъ тремя стами душъ крестьянъ, она потеряла ясное сознаніе того, что̀ законно и что̀ незаконно, что̀ дозволительно и что̀ претитъ долгу гражданина. Не бывши злою отъ природы, старушка неразсудительно творила зло и часто искренно въ немъ раскаивалась. Въ ея городскомъ большомъ деревянномъ домѣ отъ каждой вещи пахло стариной. Длинные диваны и высокія кресла были обиты кожею. Краснаго дерева столы, пузатые бюро и комоды по краямъ имѣли мѣдныя украшенія. Диванная комната была уставлена мебелью изъ корельской березы, а ея спальню украшала громадная кровать, рѣзанная изъ дуба и съ ангелами по концамъ. Кровать стояла подъ темно-зеленымъ балдахиномъ. Золоченый кіотъ во всю вышину комнаты былъ уставленъ фамильными иконами, блестѣвшими драгоцѣнными камнями. Тутъ въ ночные часы тётушка молилась о томъ, чтобы Богъ простилъ обиды, содѣянныя ею людямъ, а наипаче дворовымъ, которымъ чаще приходилось отъ нея терпѣть.

— Господи! взывала тётушка съ Евангеліемъ въ рукахъ. — Сегодня я ударила горничную Варьку за то, что, расчесывая голову, она уколола меня гребнемъ. Ей-же, ей, я не совсѣмъ виновна. Боль она мнѣ причинила, боль и я ей причинила. Прости меня, что я велѣла дать пять розогъ старику Филькѣ. Немощенъ онъ, но вывелъ изъ терпѣнія, чуть не уронивъ меня при выходѣ изъ саней. Грѣшна я предъ Тобою, что отдала въ рекруты Ѳомку, оторвавъ его отъ большой семьи. Но что̀ творить мнѣ, Господи, когда приходится сына отправлять на царскую службу, а денегъ нѣтъ?…

Такъ чистосердечно каялась Прасковья Егоровна. Десятки серебряныхъ лампадокъ освѣщали комнату, а старушка все стояла на колѣняхъ предъ образами, и далеко за полночь слышался шепотъ ея грѣшной молитвы. Но, вотъ, она погрузилась въ пухлыя перины, искусно взбитыя горничными. Точно изъ преисподней явились двѣ красивыхъ дѣвушки съ засученными рукавами и стали осторожно тереть пятки своей госпожи. Пожилая экономка Василиса присусѣдивалась у барскаго изголовья и разсказывала тихо городскія или деревенскія сплетни. Слышался сонный голосъ тётушки.

— Ахъ, она мерзкая! Или: Что-жъ ты мнѣ раньше не говорила! Напомни написать мнѣ объ этомъ въ земскій нижній судъ. Или: А ужъ Ѳенька добѣгается, что я прикажу обрѣзать ей косу и сослать на птичій дворъ! Охъ, Господи, прости меня грѣшную!

Въ молодости тётушка была, говорятъ, рѣзвая барышня. Воспитывалась она въ одномъ изъ провинціальныхъ институтовъ и влюбилась въ преподавателя французскаго языка. Она написала ему признаніе и вложила надушенную записочку въ книжку, которую и подала въ классѣ учителю. Французъ прочелъ не заказанное институткамъ сочиненіе и представилъ его начальницѣ. Съ тѣхъ поръ Прасковья Егоровна рѣшила, что всѣ мужчины — подлецы, и больше въ нихъ не влюблялась. Замужъ она вышла совершенно равнодушною за совѣтника уголовной палаты, Акима Степановича Ратищева, человѣка пожилого и грубаго, происходившаго изъ духовнаго званія. Ратищевъ былъ не взяточникъ, но любилъ судебные процессы, какъ мастеръ; наслаждался разслѣдованіемъ преступленій, старался сбить показанія виновнаго, влѣзть въ его душу. Дома онъ только и велъ разговоры съ женою о томъ, что читалъ въ палатѣ, чѣмъ рѣшено такое-то дѣло. Молодая женщина слушала мужа, и такъ втянулась въ судейскія козни, что, когда Акима Степановича постигъ ударъ, то она настояла, чтобы было произведено строжайшее слѣдствіе о причинѣ его смерти. Несмотря на то, что губернаторъ и прокуроръ старались ее увѣрить, что слѣдствіе излишне, что всѣ знаютъ, что покойный былъ счастливъ въ семейной жизни, Прасковья Егоровна сердилась и кричала:

— Правду, мнѣ нужно правду! А ее только чрезъ судъ добудешь. Допрашивайте меня, всю дворню садите въ тюрьму, а правду подавайте.

Началось дѣло и продолжалось долго. Ратищева ѣздила въ палату, подавала многочисленныя бумаги, и такъ запутала простой фактъ о кончинѣ бѣднаго Акима Степановича, что предсѣдатель палаты разъ ей сказалъ:

— А, вѣдь, васъ придется арестовать.

— Сдѣлай, батюшка, милость! Когда прикажешь садиться?

Палата, уставъ читать писанія неугомонной слѣдовательницы, порѣшила предоставить дѣло волѣ Божіей; сенатъ утвердилъ такое рѣшеніе. Прасковья Егоровна не удовольствовалась исходомъ процесса. Она подала прошеніе на Высочайшее имя и высказала, что ея Акимъ Степановичъ всю жизнь искалъ правды, и умеръ, по всей вѣроятности, отъ рукъ тѣхъ, которые не хотѣли выпустить правду на свѣтъ; что губернаторъ, прокуроръ и предсѣдатель палаты состояли скрытыми врагами ея мужа, и что она проситъ вновь пересмотрѣть дѣла. Ратищева получила отказъ на прошеніе, и такъ разсердилась на уголовную палату, что перенесла боевыя дѣйствія въ палату гражданскую.

Мы знаемъ изъ начала разсказа, какого страху задавала тетушка казанскому чиновничеству. Въ это время ея единственная дочь Олимпіада, съ золотушными пятнами на лицѣ, была уже на возрастѣ, а сынъ Василій, малоспособный и лѣнивый, находился въ седьмомъ классѣ гимназіи. Разгоралась Венгерская кампанія. Извѣстія изъ Австріи читались жадно всею Россіей. Молодые дворяне, достигшіе 18-тилѣтняго возраста и находившіеся въ разныхъ учебныхъ заведеніяхъ, просились у родителей отпустить ихъ сражаться за отечество. Отцы и матери, наэлектризованные геройскими подвигами нашихъ солдатъ за границею, съ радостью отпускали своихъ дѣтей воевать съ мятежными мадьярами. Заразилась общимъ чувствомъ и тетушка. Она призвала неуклюжаго Васю и начала такъ:

— Никакихъ радостей отъ тебя не вижу. Въ ученьѣ плохъ, а балуешься съ дѣвками. Ни одну изъ деревни во дворъ взять нельзя. Всякую испортишь. Поѣзжай воевать. Тамъ хоть тебя научатъ дворянскимъ артикуламъ.

Василія живо собрали. При немъ назначенъ состоять тотъ самый Филатъ, который сопровождалъ Прасковью Егоровну въ присутственныя мѣста, и, несмотря на старость, подвергался иногда за пьянство тѣлесному битью. Но Филатъ былъ въ трезвомъ состояніи честнымъ человѣкомъ. Надъ каждою барскою вещью онъ дрожалъ; каждый ржавый гвоздь берегъ. Въ періодъ же запоя Филатъ спускалъ все, что̀ попадало подъ руку. Въ такіе минуты, когда его упрекали въ воровствѣ, онъ говаривалъ:

— Чего лаетесь? Для пьяницы, какъ для вора, нѣтъ запора!

Старушка остановилась на Филатѣ вслѣдствіе того, что запой у него бывалъ рѣдко, и что онъ, кромѣ пристрастія къ вину, не былъ замѣченъ ни въ чемъ дурномъ. Прасковья Егоровна велѣла зажечь предъ кіотомъ всѣ лампады, разостлать по спальнѣ парадный фамильный коверъ, передававшійся изъ поколѣнія въ поколѣніе. На немъ изображенъ былъ рыцарскій турниръ съ фигурами почти въ натуральный ростъ и замѣчательно художественной отдѣлки. На грудь главнаго рыцаря тетушка и поставила колѣнопреклоненнаго Филата. Чувствуя торжественность наступающаго мгновенія, старикъ, блѣдный и взволнованный, мученически смотрѣлъ на иконы и на свою барыню.

— Филатъ! — произнесла она, — я ввѣряю твоей охранѣ молодого барина, служи ему по правдѣ; охраняй его, удерживай отъ мотовства. Не води къ нему всякую дрянь, а старайся разузнать, какого поведенія дѣвушка, понравившаяся барину. Денегъ я присылать буду, и что пришлю, расходуй ты. Я даю тебѣ зашитые въ особомъ кожаномъ мѣшечкѣ пять червонцевъ. Ты ихъ трать, когда барину придется ужъ очень плохо. Василью объ этихъ деньгахъ ничего не говори. Ну, теперь молись!

Старикъ не только клалъ земные поклоны, но и плакалъ отъ умиленія. Онъ ползалъ по роскошному ковру, цѣловалъ руки и ноги Прасковьи Егоровны. Она перекрестила три раза Филата и надѣла на его шею изящный мѣшечекъ съ завѣтными червонцами. Тихо вышелъ Филатъ отъ барыни, и выраженіе лица у него было точно у святого.

Наступилъ день отъѣзда. Стояло холодное осеннее утро; накрапывалъ мелкій дождь. Въ домѣ Ратищевой происходила суматоха. Къ барскому крыльцу былъ подвезенъ двумя кучерами старый рыдванъ на громадныхъ колесахъ. Въ него влѣзали посредствомъ складной лѣсенки, придѣланной къ подножкамъ экипажа. Козлы торчали, какъ эшафотъ. Безпрестанно изъ комнатъ выбѣгали лакеи и горничныя, тащившіе къ рыдвану то подушки и перины, то разные кульки съ съѣстными принадлежностями. Въ воздухѣ разносился рѣзкій голосъ тетушки. Приближался часъ разставанья. Родные и знакомые будущаго героя собрались въ обширной залѣ, обвѣшанной фамильными портретами. На всѣхъ лицахъ виднѣлась печаль, слышались вздохи. Вдругъ послѣдовало восклицаніе:

— Да гдѣ же Филатъ? Зовите Филата!

Тутъ только вспомнили всѣ про драгоцѣннаго слугу, типичнаго отпрыска крѣпостного права. Его искали всюду въ кухнѣ, въ сараяхъ, въ конюшнѣ, въ подвалахъ, даже подъ скамейками и столами. Филатъ исчезъ; нѣтъ нигдѣ Филата.

Прасковья Егоровна кричала:

— Я его, мошенника, велю запороть! Въ солдаты отдамъ! Въ Сибирь сошлю!

Долго горячилась тетушка, но и она утомилась. Нѣкоторые изъ гостей, бывшіе свидѣтелями скандала, поторопились уѣхать. Остались лишь близкіе родные, дѣлавшіе наставленіе юному воину, какъ онъ долженъ себя вести въ арміи, и помнить, что онъ, хотя съ отцовской стороны и изъ поповичей происходитъ, но съ материнской чуть не доходитъ до одного изъ богатырей святого Владиміра.

Въ залу вбѣжала Василиса и доложила, что барыня слегла въ постель, а молодой баринъ сегодня не поѣдетъ. Изъ квартала пришелъ солдатъ сообщить, что въ часть доставили Филата, избитаго, растерзаннаго, въ безчувственномъ видѣ. Когда тетушка сказала, что у мерзавца зашито на шеѣ пять червонцевъ, то солдатъ поспѣшилъ къ квартальному, который и сталъ допрашивать старика о червонцахъ «съ пристрастіемъ».

На другой день воинъ уѣхалъ въ заманчивую даль безъ своего Санхо-Панса.

Намъ ничего неизвѣстно о дальнѣйшей участи Филата, но преданіе говоритъ, что его дочь была взята въ дворовыя дѣвушки, обучена грамотѣ, и что Прасковья Егоровна оставила ей, по завѣщанію, сто рублей.

Другая исторія произошла у старушки при выдачѣ замужъ ея дочери Олимпіады. Мы о ней уже упомянули вскользь. Олимпіада была некрасива, рыжевата, съ веснушками и подслѣповатыми глазами. Талантами не блистала. Воспитываясь въ институтѣ, дѣвушка любила лежать въ лазаретѣ и обожала институтскаго дьякона. Вообще, Олимпіада проявляла наклонности въ родъ отца, оттого и не была любима ни подругами, ни учителями, ни классными дамами. Когда ей минуло двадцать пять лѣтъ, то мать со страхомъ спохватилась: что дѣлать съ дочкой?

— Ахъ, рожа! рожа! — говорила укоризненно Прасковья Егоровна и всплескивала руками. — Въ кого ты уродилась? Отецъ твой былъ видный мужчина, а обо мнѣ говорили, что я хорошенькая!

Печально смотрѣла старушка на Олимпіаду и мрачно задумывалась. Знала она, что изъ такъ-называемаго «общества» никто не возьметъ ея дочери. Стала Прасковья Егоровна всматриваться въ чиновниковъ гражданской палаты, въ которой бывала чуть не каждый день. Замѣтила она, что протоколистъ Терентій Мартыновичъ Новокрещенскій ей старался первымъ подать стулъ, очинить перышко, закрыть окно отъ вѣтра. Онъ былъ вдовецъ, а курсъ окончилъ въ семинаріи. Дослужился онъ до чина коллежскаго ассесора и получилъ право на потомственное дворянство. Извѣстенъ фактъ, что когда Терентій Мартыновичъ баллотировался въ секретари губернскаго предводителя, то въ избирательномъ ящикѣ оказался мѣдный пятакъ. Собраніе разсмѣялось, а Новокрещенскій громко заявилъ, обращаясь къ дворянамъ:

— Еслибъ вы, господа, всѣ положили мнѣ по пятаку, то цѣлый годъ на вашъ счетъ я ѣлъ бы калачи.

Съ тѣхъ поръ Новокрещенскаго стали въ городѣ звать «мѣднымъ пятакомъ». Его-то тетушка и намѣтила въ женихи Олимпіады. Она пріѣхала къ предсѣдателю палаты Пѣхтину, и вела съ нимъ конфиденціальный разговоръ:

— Скажи, много-ли доходишку имѣетъ Новокрещенскій? Думаешь-ли ты его повысить?

Пѣхтинъ, бывши человѣкомъ честнымъ, сконфузился вопроса, поставленнаго слишкомъ безцеремонно.

— То-есть, какъ? произнесъ онъ, заикаясь. Протоколистъ у насъ получаетъ очень немного.

Но Прасковья Егоровна лукаво улыбнулась, нагнулась къ уху предсѣдателя и прошептала:

— Ну, полно, полно скрывать-то. Я знаю, что иные чинюги шкуру дерутъ съ просителя. Такихъ въ зятья никогда не возьму. Мнѣ нуженъ зять съ совѣстью, чтобы бѣднаго не обижалъ, а отъ благодарности богатаго не отказывался бы. Каковъ твой Терентій Мартыновичъ будетъ? Отвѣчай на-прямки.

Николай Алексѣевичъ Пѣхтинъ, оправившись отъ неожиданнаго натиска тетушки, постарался ее успокоить и далъ блестящую аттестацію о Новокрещенскомъ. Смыслъ аттестаціи былъ таковъ, что женихъ притѣсненій никому не чинитъ и себя не забываетъ, съ малолѣтства выучилъ твердо десять заповѣдей, а одиннадцатую «не зѣвай» пріобщилъ къ своимъ познаніямъ, находясь уже на службѣ.

Свадьба Олимпіады вскорѣ состоялась. Прасковья Егоровна успокоилась, встрѣтивъ въ зятѣ почтительность и скромность. Года черезъ четыре, когда у молодыхъ было уже двое сыновей — Евтихій и Иродіонъ — и дочь Мамика старушка передала все свое состояніе въ управленіе Терентію Мартыновичу. Тутъ съ ней и приключилась бѣда. Новокрещенскій составилъ себѣ отъ имени тещи такую довѣренность, которая предоставила ему право закладывать и продавать ея имѣніе. Оно очутилось въ рукахъ зятя. Ратищева, съ юныхъ лѣтъ выучившаяся судебной каверзѣ, ловко была обведена природнымъ протоколистомъ. Тетушка долго не подозрѣвала, что она давно юридически лишилась власти надъ своимъ имуществомъ. Она, какъ прежде, ѣздила въ палату, писала прошенія, тормошила чиновниковъ. Терентій Мартыновичъ помогалъ ей по многимъ бумагамъ. Но какъ-то Прасковья Егоровна получила письмо отъ сына Василія, бывшаго уже въ чинѣ капитана. Онъ сообщалъ, что потерялъ казенныя деньги, и если мать не пришлетъ ему немедленно трехъ тысячъ рублей, то его предадутъ суду и разжалуютъ въ солдаты. Какъ ни была скупа старуха, но скорбная участь единственнаго сына ее тронула. Наличныхъ денегъ у нея не было, и она рѣшила заложить домъ. Онъ неожиданно оказался заложеннымъ Новокрещенскимъ. Прасковья Егоровна взбѣленилась. Она кричала, топала ногами, ругалась, грозилась, призывала въ свидѣтели чертей для того, чтобы они видѣли, куда она запрячетъ своего любезнаго зятюшку. Гнѣвъ окончился тѣмъ, что тетушка безсильно упала предъ иконами, и, можетъ быть, въ первый разъ искренно заплакала. Изъ богатой она стала нищей, изъ барыни обратилась въ приживалку у своей дочери.

Терентій Мартыновичъ повелъ съ ней такую рѣчь:

— Матушка, прошу васъ выслушать меня спокойно. Если вы будете кричать, я уйду; но знайте, къ вамъ никто не придетъ. Въ домѣ я хозяинъ. Я не виноватъ, что вы, посвятивъ жизнь судебнымъ процессамъ, оказались настолько мало знакомыми съ людскимъ сердцемъ, что не постигли, что я за человѣкъ. А я васъ проникъ насквозь. Вы любите смиренство, почтеніе, угодливость. Вотъ я васъ и объѣхалъ. Я знаю, что вы имѣете много яду, и потому предупреждаю васъ: при первой попыткѣ сдѣлать мнѣ и Олимпіадѣ мерзость, вы будете выброшены на улицу и умрете съ голоду.

Новокрещенскій вытянулся во весь ростъ и безучастно взглянулъ на старуху. Онъ прибавилъ:

— Я васъ не жалѣю, и дочь вамъ руку помощи не протянетъ.

Терентій Мартыновичъ повернулся и хотѣлъ выйти изъ комнаты.

Сзади раздался крикъ:

— Извергъ! Я проклинаю тебя и твоихъ…

Прасковья Егоровна не договорила страшнаго слова. Ее постигъ нервный ударъ. Она застыла у кресла, опираясь одною рукой о его ручку, а другую простирая къ комнатѣ внуковъ. Чепецъ слѣзъ съ головы тетушки, открывъ на черепѣ рѣдкія пряди пожелтѣвшихъ отъ древности волосъ. Ротъ былъ открытъ, глаза мертвенно смотрѣли въ пространство, а завѣтный ридикюль съ выпавшими изъ него бумагами валялся на бархатномъ коврѣ. Таковы были послѣднія мгновенія старушки. Много она хлопотала, въ сущности была не злая женщина, что-то совершала, что-то любила, и умерла, не возбудивъ ничьего сожалѣнія.

Съ кончиной Прасковьи Егоровны Терентій Мартыновичъ сдѣлался крупнымъ человѣкомъ въ губерніи. Онъ владѣлъ нѣсколькими стами душъ крестьянъ, имѣлъ до десятка дѣтей, которымъ давалъ самыя странныя имена для того, чтобы они удерживались отъ празднованія своихъ именинъ. Онъ игралъ въ дворянскомъ клубѣ по гривеннику въ проферансъ. Одного не могъ добиться Новокрещенскій: уваженія и довѣрія мѣстнаго столбового дворянства. Въ выборныя должности онъ былъ забаллотированъ; никто изъ заслуженныхъ дворянъ не навѣщалъ «мѣднаго пятака». Даже въ семьѣ своей Терентій Мартыновичъ не пользовался любовью. Его сыновья, окончивъ учебныя заведенія, разбрелись по свѣту, и не переписывались съ отцомъ. Дочь Мамика, дурная, какъ грѣхъ, и злая, какъ вѣдьма, находила отраду въ монастыряхъ, и то въ мужскихъ. Получивъ послѣ смерти старика львиную часть наслѣдства, она распредѣлила его по церквамъ. Братья затѣяли съ нею процессъ, но, кажется, проиграли. Какъ вышелъ Терентій Мартыновичъ изъ праха, такъ и то, что пріобрѣлъ и оставилъ онъ послѣ себя, все обратилось въ прахъ.

Полковникъ Топтыгинъ

Еще и теперь можно встрѣтить, предъ солнечнымъ закатомъ, на Тверскомъ бульварѣ въ Москвѣ, отставного полковника Топтыгина. Плотный, сутуловатый, съ щетинистыми усами, небрежно выбритый, одѣтый въ форменное пальто, съ палкою въ рукѣ, онъ сурово глядитъ изъ-подъ густыхъ бровей по бокамъ главной аллеи, присматриваясь внимательно къ военнымъ. Довольная улыбка показывается на лицѣ старика, когда ему отдаетъ честь солдатикъ. Но грозно сдвигаются брови воина, если вертлявый подпоручикъ пробѣгаетъ мимо него, спѣша на пріятное свиданіе, и не обращая вниманія на штабъ-офицерскіе погоны. Топтыгинъ пристально слѣдить за удаляющимся офицеромъ и громко говоритъ:

— Фанфаронъ! Молокососъ! Не знаетъ никакой дисциплины, не признаетъ старшихъ! Кто въ молодости не умѣетъ повиноваться, тотъ въ зрѣлыхъ лѣтахъ будетъ дурнымъ командиромъ.

Оскорбленный въ своихъ чувствахъ, полковникъ возвращался домой, пилъ чай безъ удовольствія и долго предъ сномъ не могъ угомониться. Въ эти безсонныя ночи событія минувшей жизни длиннымъ рядомъ пробѣгаютъ въ головѣ старика. Онъ — мой товарищъ по кадетской лавкѣ, а потому я могу сообщить читателю кое-что любопытное о Топтыгинѣ. Звали его Степаномъ Спиридоновичемъ. Родился онъ въ дворянской семьѣ, въ самыхъ нѣдрахъ Пензенской губерніи и въ то глухое крѣпостное время, когда объ освобожденіи крестьянъ даже не было намековъ въ нашей литературѣ. Степа былъ кроткій, неповоротливый, угрюмый ребенокъ. Игръ съ братьями онъ чуждался, съ деревенскими мальчишками въ дружбѣ не находился. Но онъ любилъ сидѣть подъ развѣсистымъ старымъ дубомъ, на берегу рѣки, по ночамъ смотрѣть упорно въ звѣздное небо. Что онъ въ немъ видѣлъ? Что чувствовалъ въ тѣ торжественныя минуты, когда земля спала, и тишина царила кругомъ, когда луна дрожащимъ свѣтомъ озаряла поля и лѣса, охваченные легкой дымкой? Душа ребенка — великая тайна; но все, что въ ней совершается, не рѣдко оставляетъ слѣды на всѣ послѣдующіе дни человѣка. Юный Топтыгинъ былъ загадкою въ семьѣ, но онъ имѣлъ доброе, чуткое сердце. Эти мысли подтверждаются слѣдующимъ фактомъ. Какъ-то утромъ, въ началѣ весны, когда деревья только-что одѣлись зеленою листвой, проснувшійся Степа услыхалъ отдаленные, глухіе стоны. Онъ сѣлъ на своей постелькѣ. Стоны раздавались рѣзче. Ребенокъ быстро одѣлся, отворилъ окно и спустился въ садъ. Такую продѣлку Степа дѣлалъ часто, такъ какъ окна дѣтской находились въ первомъ этажѣ дома. На минуту онъ остановился, прислушался въ ту сторону, откуда шли стоны, и побѣжалъ къ конюшнѣ. Тамъ представилась ему страшная картина. Кого-то сѣкли, а старикъ Топтыгинъ съ трубкою въ зубахъ смотрѣлъ на экзекуцію. Степа мгновенно бросился на колѣни предъ отцомъ и, всхлипывая, воскликнулъ:

— Папа, прости его! Высѣки лучше меня! Я все равно когда-нибудь провинюсь!

Ребенокъ упалъ безъ чувствъ. Описанный случай имѣлъ потрясающее вліяніе не только на мальчика, но и на его родителей. Они неожиданно узнали о впечатлительности сына и рѣшили его отдать въ кадетскій корпусъ, чтобы передѣлать бабью натуру. Въ корпусѣ Топтыгинъ пробылъ десять лѣтъ. Въ первые годы онъ никакъ не могъ привыкнуть къ заведенію; къ товарищамъ не лѣзъ, но изрѣдка подходилъ ко мнѣ и говорилъ:

— Пойдемъ болтать о деревнѣ.

Видимо, деревня, со всею ея обстановкой, съ ея радостями и горемъ, глубоко засѣла въ юношѣ. Мы садились на одномъ изъ дубовыхъ дивановъ въ рекреаціонномъ залѣ, и я начиналъ припоминать эпизоды своего дѣтства. Степа молчалъ. Я уставалъ говорить и обращался, наконецъ, къ нему:

— Что же ты звалъ меня бесѣдовать о деревнѣ, а самъ — ни слова?

Топтыгинъ поднималъ сѣрые глаза и задумчиво произносилъ:

— Не мѣшай. Я сижу подъ кустами, близъ рѣчки, и слышу, какъ кричитъ коростель. Удивительно, замѣчательная птица!

Но, вотъ, вблизи насъ раздается шумъ, и два кадетика сцѣпились между собою. Одинъ изъ нихъ лежалъ внизу, а другой насѣлъ на него и безъ милосердія тузилъ своего врага. Топтыгинъ забылъ завѣтныя мечты и кинулся къ сильнѣйшему противнику.

— Меня бей, а его оставь! И здоровою рукой онъ откидывалъ забіяку въ сторону.

Нечего и говорить, что кадеты любили молчаливаго Топтыгина и считали его лучшимъ товарищемъ. Одинъ фактъ сдѣлалъ его даже героемъ среди насъ. Дежурный офицеръ Исаковъ, отличавшійся мелкими придирками къ воспитанникамъ, возстановилъ противъ себя всю роту. Мы рѣшились его проучить и, однажды ночью, закутанные въ простыни, учинили дьявольскую пляску вокругъ спавшаго на дежурствѣ офицера. Онъ пугливо вскочилъ съ дивана, бросился ловить шалуновъ, но въ спальнѣ царила тьма. Лампы были нами потушены. На другой день въ роту явился директоръ и потребовалъ, чтобы виновные вышли впередъ. Рота не шевелилась. Генералъ выхватилъ изъ фронта перваго попавшагося юношу, которымъ оказался Топтыгинъ. Ему приказали назвать виновныхъ. Топтыгинъ молчалъ. Принесли розогъ и кадета жестоко высѣкли. Онъ не издалъ ни звука, и преступники не были выданы. Съ замираніемъ сердца мы, слѣдившіе за экзекуціей, какъ одинъ человѣкъ, послѣ нея бросились къ бѣдному, едва стоявшему на ногахъ, товарищу. Мы цѣловали его и гордились его желѣзною твердостью.

Степа не обладалъ блестящими способностями. Учился онъ ровно и въ 1858 году былъ выпущенъ офицеромъ въ артиллерію. Тутъ начинается его новая и оригинальная жизнь. Въ ту добрую эпоху вся артиллерія состояла почти изъ дворянъ, сплоченныхъ между собою одинаковостью происхожденія, воспитанія, привычекъ. Топтыгину, поэтому, хорошо жилось между офицерами, но онъ былъ съ ними сдержанъ, какъ и съ кадетами. Женщинами онъ не увлекался, или, лучше сказать, боялся ихъ. Онъ говаривалъ:

— Богъ съ ними! Я какъ привяжусь, такъ и не отвяжусь. А можетъ попасть и дурная. Нѣтъ, лучше ихъ остерегаться.

Въ началѣ Польской кампаніи 1863 года, батарея, въ которой служилъ Топтыгинъ, стояла въ Радомской губерніи. Степанъ Спиридоновичъ, находившійся уже въ чинѣ поручика, жилъ въ одной изъ грязныхъ польско-жидовскихъ деревушекъ. Пріятнымъ собесѣдникомъ его, кромѣ товарищей, былъ мѣстный ксендзъ, человѣкъ тихій, искательный, но начитанный. Никогда онъ не высказывалъ своихъ завѣтныхъ идей и всякую фразу кончалъ словами:

— На все воля Божія!

Въ роковую ночь общаго возстанія Топтыгинъ сидѣлъ въ квартирѣ ксендза и мирно бесѣдовалъ съ нимъ о томъ, что всѣ христіанскія исповѣданія, рано или поздно, а должны образовать единую церковь.

— Всѣ люди — братья, объяснялъ ксендзъ, — а поляки и русскіе, кромѣ того, принадлежатъ къ великому славянскому племени. Сама исторія и географическія условія ихъ связали другъ съ другомъ.

Послышался набатъ. Унылые звуки раздавались мѣрно и зловѣще отзывались въ сердцахъ собесѣдниковъ. Они вскочили. Молодой поручикъ произнесъ: «кажется, пожаръ»! И взялъ со стола фуражку, направляясь къ двери. Ксендзъ неожиданно перегородилъ ему дорогу, схватилъ за руку и таинственно шепталъ:

— Погодите, еще мигъ не наступилъ.

За окнами царила тьма; какой-то неопредѣленный гулъ приближался къ дому. Вотъ стали на улицѣ мелькать свѣтлыя точки, точно искры отъ летящей чугунки. Темные силуэты забѣгали по окнамъ дома. И вдругъ, среди царящей тишины зимней ночи, пронесся громовый крикъ:

— Еще польска не згинела! Смерть москалямъ!

Глаза ксендза торжественно блестѣли. Исчезла съ лица дружеская улыбка. Онъ простеръ руки къ небу и дико закричалъ:

— Да свершится воля Божія! За ойчизну! Умри, москаль!

Раздался выстрѣлъ. Пуля пролетѣла надъ правымъ ухомъ Топтыгина, отхвативъ кончикъ. Кровь окрасила щеку и погонъ довѣрчивой жертвы. Тѣмъ не менѣе, русскій поручикъ сохранилъ присутствіе духа. Онъ сбилъ съ ногъ своего бывшаго пріятеля, выхватилъ револьверъ изъ кобуры и сказалъ:

— Да здравствуетъ Русь! Я сохраняю вамъ жизнь, чтобы вы убѣдились въ непобѣдимости моей великой родины!

Топтыгинъ выбѣжалъ изъ предательскаго дома и направился къ своей батареѣ, нисколько не смущаясь врагами, толпившимися на улицахъ пробужденнаго мѣстечка.

Смутное время переживала тогда Россія. Освобожденіе крестьянъ только что совершилось. Наша либеральная партія требовала дальнѣйшихъ коренныхъ реформъ и въ польскомъ возстаніи видѣла помощника своимъ дерзкимъ надеждамъ. Герценъ открыто писалъ за поляковъ, а Бакунинъ въ Швеціи формировалъ баталіонъ изъ международныхъ отщепенцевъ для борьбы съ своимъ отечествомъ. Эти люди, охваченные отвлеченными доктринами о свободѣ, утратили ясное понятіе чувствъ патріотизма. Имъ бы слѣдовало учиться послѣднему у поляковъ. Во всѣхъ обстоятельствахъ жизни, при разности своихъ убѣжденій, они остаются вѣрными своей родинѣ. У насъ за Герценомъ и Бакунинымъ поднялись вожаки радикальнаго направленія литературы. Были случаи, что, начитавшись ихъ, наша молодежь безъ стыда отправлялась въ ряды повстанцевъ. Есть указанія, что въ графа Лидерса въ Варшавѣ стрѣлялъ русскій офицеръ Ф., товарищъ по корпусу Степана Спиридоновича. Этотъ Ф. былъ продуктъ тѣхъ воспитательныхъ идей, которыя насаждалъ среди кадетъ, въ концѣ пятидесятыхъ годовъ, подпоручикъ Ларіоновъ, упоминаемый мною въ «Запискахъ о прошломъ».[1] Ф. былъ другомъ Ларіонова. Роковая судьба свела его съ Топтыгинымъ на полѣ битвы. Недалеко отъ того мѣстечка, въ которомъ жилъ Степанъ Спиридоновичъ, находился лѣсъ, обильный болотами. Въ него забралась польская банда. Въ мѣстечкѣ стояла батарея и одна рота какого-то пѣхотнаго баталіона. Поляки отлично знали приведенныя обстоятельства и открыли по мѣстечку пальбу. Ихъ банда имѣла тысячу человѣкъ, эскадронъ конницы и десять пушекъ. Уже около часа наша батарея выдерживала неровную перестрѣлку. Поручикъ Топтыгинъ, дѣйствовавшій съ своимъ орудіемъ съ холма, прикрытаго деревьями, радовался, какъ ребенокъ, мѣткому выстрѣлу и кричалъ наводному фейерверкеру:

— Валяй на Георгія!

Шагахъ въ двадцати отъ храбраго офицера упала бомба и осколками взрыла окружающую мѣстность. Раздались стоны, а колеса орудія были подбиты. Топтыгинъ спасся, благодаря защитѣ, оказанной орудіемъ. Не успѣли офицеръ и команда оправиться отъ приключившагося событія, какъ вдали показались летѣвшіе, какъ вихрь, непріятельскіе уланы. Они, видимо, имѣли цѣлью захватить бездѣйствовавшее орудіе. Но молодой поручикъ не струсилъ. Онъ скомандовалъ: «Ребята, ко мнѣ!» И, окруженный вѣрными солдатами, бодро ожидалъ скачущаго врага. Послѣдняго отдѣляло отъ Топтыгина пространство саженъ въ пятьдесятъ, какъ картечь другихъ русскихъ орудій раздѣлила польскую конницу. Мгновенно она повернула коней назадъ, оставивъ на мѣстѣ нѣсколько десятковъ всадниковъ. Въ числѣ ихъ было два офицера. Одинъ изъ нихъ лежалъ на полѣ мертвый, а другой раненый въ ногу. Степанъ Спиридоновичъ съ ужасомъ узналъ въ немъ своего однокашника Ф. Блѣдный, дрожащій отъ гнѣва, онъ наклонился надъ плѣнникомъ и по-французски произнесъ:

— Узнаешь меня, презрѣнный негодяй? Бери мой револьверъ! Искупи по-кадетски свое преступленіе! Въ противномъ случаѣ, ты самъ знаешь, что тебя ожидаетъ!

Ф. застрѣлился. Топтыгинъ поцѣловалъ въ лобъ несчастнаго юношу и утеръ катившуюся по лицу слезу. Потомъ онъ обратился къ солдатамъ съ такими словами:

— Ребята! Похороните его и помолитесь за него. Это мой товарищъ по воспитанію, но… онъ изъ поляковъ.

Топтыгинъ не смѣлъ заронить даже мысли въ душу нашего простого воина о томъ, что офицеръ русскаго происхожденія могъ быть измѣнникомъ предъ своимъ монархомъ. Всегда и во всемъ Степанъ Спиридоновичъ былъ вѣренъ себѣ. Онъ не отличался въ обыкновенной жизни ни бойкостью рѣчи, ни энергичностью поступковъ. Но, если обстоятельства выдвигали его на сцену, какъ дѣятеля, онъ не трусилъ, совершалъ даже подвигъ, не подозрѣвая его величія. Вотъ, что съ нимъ произошло уже въ то время, когда онъ находился въ капитанскомъ чинѣ и былъ непосредственнымъ помощникомъ своего батарейнаго командира. У послѣдняго жена любила кокетничать. Обладая молодостью, красотой, образованіемъ, она вертѣла головы военной молодежи, ее окружавшей. Нина Александровна Кривобоцкая не любила мямлей, равнодушныхъ къ жизненнымъ удовольствіямъ. Одинъ ихъ видъ ее раздражалъ, и она злорадно нападала на такого мямлю, тормошила его, требовала его присутствія при своей особѣ. Въ ея батареѣ мямлей былъ Топтыгинъ. Когда онъ находился въ мелкихъ чинахъ, Кривобоцкая мало обращала на него вниманія. Когда же Степанъ Спиридоновичъ сдѣлался капитаномъ и старшимъ офицеромъ въ батареѣ, то ему невольно пришлось чаще видѣться съ полковникомъ. Супруга полковника не могла переносить равнодушія къ себѣ перваго мужняго подчиненнаго. Всѣ удары очарованія были ею направлены на него. У Кривобоцкихъ готовились любимыя блюда Степана Спиридоновича. Даже гречневая каша, которую Нина Александровна не допускала прежде на свой столъ, теперь пріобрѣла въ ея глазахъ уваженіе. Топтыгинъ привыкъ къ кашѣ въ кадетскомъ корпусѣ, а въ зрѣлыхъ лѣтахъ увѣрялъ, что она способствуетъ уничтоженію желудочнаго катарра. Онъ почиталъ также «картофель въ мундирѣ», т.-е. испеченный, но оставленный въ оболочкѣ. И картофель занималъ почетное мѣсто на обѣдахъ Кривобоцкихъ. Такое утонченное вниманіе женщины не могло не пробить брешь въ суровомъ капитанскомъ сердцѣ. Топтыгинъ сталъ задумываться, чаще, и, какъ бы, мимолетно, заглядывать въ лицо командирши. Боже, какое блаженство обѣщали ея глаза! Томные, нѣсколько прищуренные, они тянули къ себѣ встрѣчные взоры съ такою же силой, съ какою Медуза взглядомъ превращала въ камни людей. Но Степанъ Спиридоновичъ боролся съ тайною страстью. Ни словомъ, ни поступкомъ, ни жестомъ онъ не выдавалъ своей любви. Только одна подушка его, перевернутая безконечное число разъ въ безсонныя ночи, знала, что чувствовалъ, что переживалъ ея хозяинъ. Топтыгинъ рѣшилъ какъ-то не посѣщать Кривобоцкихъ, отговариваясь болѣзнью. И что же? Онъ получилъ надушенную записочку, въ которой сообщалось, чтобы онъ обѣдъ не готовилъ у себя дома, что ему кушанья будутъ присылаться отъ полковника. Мало того, въ осенній вечеръ, когда капитанъ сидѣлъ задумчиво передъ самоваромъ въ халатѣ, сшитомъ въ прапорщичьемъ чинѣ, въ кабинетъ вбѣжалъ деньщикъ съ крикомъ:

— Вашескородіе! командирша изволила пожаловать!

Лучезарная, какъ майское утро, прозрачная, какъ мечта прелестной дѣвушки, въ дверяхъ залы показалась Нина Александровна; Степанъ Спиридоновичъ еще не опомнился отъ слышанныхъ словъ, какъ его голова уже была обхвачена тоненькими, ароматными ручками.

— Что, не ожидали? Такъ поступаетъ женщина, которая любитъ! — Топтыгинъ почувствовалъ на щекѣ поцѣлуй. Глядя на чудное созданіе, находившееся къ нему такъ близко, бывшее въ его неограниченной власти, капитанъ дрожалъ, какъ листъ. Но вотъ онъ поднялся на ноги, отстранилъ отъ себя молодую женщину, и, задыхаясь, произнесъ:

— Перестаньте! Ужели вы думаете, что я повѣрю вашимъ словамъ? Люблю я васъ, а не вы! Вы это хорошо и давно знали, хотя я никогда не подавалъ повода вамъ жаловаться на мои неумѣстныя чувства. Я таю ихъ въ себѣ и ясно понимаю, что вы никого любить не можете. Но вы не выносите равнодушія къ себѣ мужчинъ. Васъ привело ко мнѣ оскорбленное самолюбіе. Вамъ нужно покорить открыто меня, чтобъ удовлетворить своему уязвленному чувству. Нина Александровна, я не игрушка! Мнѣ мало страсти, которою вы могли бы меня подарить. О, я люблю не такъ! Всю мою жизнь, все сердце, измученное многолѣтнимъ одиночествомъ, я отдамъ той, которая скажетъ мнѣ искренно, задушевно и просто: я люблю тебя! Такой женщины я не встрѣчалъ. Вы же, возбудивши мою любовь, всегда останетесь легкою, порхающею бабочкой. Я сознаю это и не желаю соединить свою судьбу съ вашею. Кромѣ того, есть еще важное обстоятельство, сдерживающее мои чувства: вашъ мужъ. Я не понимаю измѣны людямъ, оказывающимъ мнѣ довѣріе. И теперь я застрѣлился бы, еслибъ обманулъ расположеніе къ себѣ вашего почтеннаго супруга. Нина Александровна! Покорнѣйше прошу васъ оставить въ покоѣ капитана Топтыгина!

Степанъ Спиридоновичъ повернулся и хотѣлъ выйти изъ кабинета, какъ сзади его раздался странный, громкій хохотъ. Смѣялась Кривобоцкая и кричала:

— Топтыгинъ, остановитесь! Я, кажется, недурно разыграла придуманную мною комедію? Ее слѣдовало вести и дальше въ томъ же родѣ, а не переходить къ серьезной драмѣ. Впрочемъ, вы мнѣ дали хорошій урокъ. Я рисковала, притворившись въ васъ влюбленною, и благодарю васъ за то, что вы оказались тверды и холодны, какъ гранитъ. Вы — благородный человѣкъ, Степанъ Спиридоновичъ, и я перестаю съ вами кокетничать. Скажу болѣе: я недостойна васъ, и прошу извинить мою глупую шутку. Нина Александровна хотѣла протянуть руку капитану, но остановилась на полдорогѣ къ нему. Топтыгинъ стоялъ, упершись головой въ дверной косякъ. Онъ рыдалъ, все тѣло его вздрагивало отъ охватившаго его волненія.

— Господи! — захлебывался онъ. — Да что же я сдѣлалъ, чтобы такъ зло надо мною смѣяться?

Капитанъ оставилъ Кривобоцкую въ кабинетѣ. Онъ проболѣлъ нѣсколько дней, а потомъ уѣхалъ въ Петербургъ и вскорѣ перевелся въ другую артиллерійскуюбригаду. Страшное испытаніе, пережитое Степаномъ Спиридоновичемъ, еще болѣе повліяло на его нелюдимость. Онъ и раньше рѣдко посѣщалъ общественныя собранія, а теперь и совсѣмъ пересталъ выходить изъ дому. Женщинъ онъ просто избѣгалъ. Каждая изъ нихъ ему напоминала Нину Александровну. Рана сердца его никогда не закрывалась.

Когда открылась послѣдняя война съ Турціей, Топтыгинъ былъ уже подполковникомъ и командовалъ батареей. Ему пришлось провести нѣсколько мѣсяцевъ на Шипкѣ, на горѣ Св. Николая. Зарывшись въ снѣгъ, нашъ воинъ стоически выдерживалъ тягости службы, ободрялъ солдатъ, дѣлился съ ними послѣднимъ сухаремъ. Онъ не падалъ духомъ, и въ такой трудный мигъ, когда турки, въ количествѣ тридцати тысячъ, осаждали небольшой отрядъ русскихъ на неприступныхъ каменныхъ высяхъ, Степанъ Спиридоновичъ твердо вѣрилъ, что мы побѣдимъ. Съ биноклемъ въ рукахъ, онъ слѣдилъ по сосѣднимъ вершинамъ за движеніями непріятеля и давалъ орудіямъ соотвѣтствующее направленіе. Душа его скорбѣла, если не были во время доставлены припасы для отряда. Подполковникъ говаривалъ, что сытый солдатъ десяти полуголодныхъ стоитъ.

Однажды Топтыгинъ проснулся особенно рано. Вышелъ онъ изъ землянки и видитъ, какъ стали вырисовываться въ полумракѣ обнаженныя вершины, терявшіяся въ небесахъ. Сѣдыя тучи, какъ гигантскія змѣи, ползли по спящимъ долинамъ и пропастямъ. Нигдѣ ни звука, точно кругомъ были необитаемыя пространства. Между тѣмъ, десятки тысячъ людей находились въ горахъ, и никто изъ нихъ не смѣлъ думать, что наступившій день пройдетъ благополучно. Степанъ Спиридоновичъ уперся ногой въ каменную глыбу, торчавшую надъ обрывомъ, и смотрѣлъ, какъ лучъ солнца прокрадывался въ туманную мглу и постепенно окрашивалъ горы въ прихотливыя, разноцвѣтныя краски. Тяжело было на его сердцѣ. Одиночество, душевная безпріютность чувствовались во всей его сорокалѣтней жизни. Правда, служба не была ему мачихой, но особенно и не баловала его. Служба не захватываетъ всецѣло живого человѣка. Хочется ему теплой ласки, и нѣжнаго участія къ судьбѣ, и частичку нравственнаго довольства. Мелькнулъ на минуту предъ Топтыгинымъ соблазнительный образъ Нины Александровны и тотчасъ же исчезъ, какъ бы сознавая неумѣстность своего появленія. Степанъ. Спиридоновичъ вздохнулъ и поднесъ къ глазамъ бинокль. Солнечный снопъ уже озолотилъ гребень вершинъ, а на нихъ, какъ красныя, густыя пятна, двигались турецкія фески.

— Ну, будетъ жаркій день, — произнесъ подполковникъ и перекрестился. Въ это время на одномъ изъ гранитныхъ утесовъ, занимаемыхъ непріятелемъ, мелькнулъ густой дымъ, а за нимъ загрохоталъ пушечный выстрѣлъ. Онъ эхомъ разнесся по сосѣднимъ горамъ, какъ роковая вѣсть, скорѣе всего доходящая до слуха земного обитателя. Мы отвѣчали, а чрезъ полчаса всѣ горы, всѣ долины уже обливались человѣческою кровью. Нашъ командиръ переѣзжалъ отъ орудія къ орудію, слѣзалъ съ лошади, повѣрялъ прицѣлы, шутилъ съ офицерами и солдатами. Онъ точно переродился и забылъ самъ себя. Молчаливый обыкновенно, онъ сдѣлался болтливымъ и остроумнымъ. Увидя вдали скопившихся непріятельскихъ начальниковъ, Топтыгинъ обратился къ поручику:

— Покажите этимъ господамъ, что русскій офицеръ отдаетъ честь не только своимъ начальникамъ, но чтитъ и чужихъ.

Выстрѣлъ грянулъ, и враждебная кучка исчезла.

— Браво, поручикъ! Вы будете представлены къ ордену.

Степанъ Спиридоновичъ повернулъ лошадь, чтобы переѣхать къ другому орудію, но его конь внезапно поднялся на дыбы, и потомъ тяжело грохнулся на землю съ сѣдокомъ. Одна шальная пуля перебила ногу лошади, а другая пронизала грудь подполковника. Послѣдній успѣлъ только проговорить:

— Не прекращайте стрѣльбы!

Солдатики освободили изъ-подъ сѣдла своего командира и на носилкахъ унесли его на перевязочный пунктъ. Раненый впалъ въ безчувствіе, но пульсъ его бился. Докторъ, осмотрѣвъ Топтыгина, утверждалъ, что рана сквозная, а легкія не тронуты.

Шесть недѣль пролежалъ въ одномъ изъ шипкинскихъ бараковъ нашъ скромный герой, а потомъ былъ отправленъ въ бухарестскій госпиталь. Какъ къ тяжело больному, къ нему относились начальство и доктора съ особымъ вниманіемъ. Степанъ Спиридоновичъ лежалъ въ отдѣльной комнатѣ, и къ нему приставлена была сестра милосердія. Какъ-то Топтыгинъ задремалъ и видитъ сонъ. Нина Кривобоцкая, вся сіяющая, добрая, крѣпко обнявъ его, шепчетъ, какъ въ то роковое свиданіе, когда она пришла къ нему на квартиру, завѣтныя слова страстной мольбы, а онъ… Тутъ больной очнулся отъ страннаго ощущенія въ правой рукѣ, вытянутой вдоль всего тѣла. Топтыгинъ взглянулъ вбокъ, и замеръ отъ изумленія. Сестра милосердія, склонивши колѣна, стояла передъ кроватью и покрывала поцѣлуями его руку. Раненый пробормоталъ:

— Сударыня, что съ вами? Вы, вѣрно, ошиблись, принявъ меня за одного изъ своихъ родственниковъ.

Сестра милосердія подняла голову, а Степанъ Спиридоновичъ застоналъ отъ сильнаго движенія. Глаза его открылись во всю ширину, а губы лепетали:

— Нина Александровна!!!

Да, это была она. Но, что съ нею стало? Блѣдная, изнуренная, она глядѣла мученически на Топтыгина. Затаенная грусть свѣтилась въ ея взорѣ и совсѣмъ не напоминала прежней, беззаботной военной барыни. Ея мужъ скончался лѣтъ десять тому назадъ, оставивъ небольшую пенсію. Нина Александровна, избалованная поклонниками и прихотями жизни, должна была значительно сузить свои требованія. Тутъ только и явилась передъ нею вся пустота ея прошлаго, вся безцвѣтность пережитаго ею веселья. Она замѣтила, что и мужчины относились къ ней неестественно, не придавая серьезнаго значенія ея словамъ, ея поступкамъ. Мало того, она убѣдилась, что замужъ ей вторично не выйти, что всѣ смѣются надъ ея мыслями о бракѣ. И Нина Александровна стала задумываться, стала сознавать, что въ ней чего-то недостаетъ, что ей нужно то, въ чемъ она раньше не нуждалась. Это — внутренней дѣятельности, внутренняго сознанія, что нужно что-то сдѣлать доброе не для себя только, а для тѣхъ людей, о которыхъ она не думала, которые составляли для нея нѣчто, ничѣмъ не связанное съ нею. Въ такія минуты самобичеванія она вспомнила о Топтыгинѣ, о единственномъ человѣкѣ, ее искренно любившемъ. Но гдѣ онъ? Кривобоцкая не имѣла свѣдѣній. Въ началѣ кампаніи, когда формировались отряды сестеръ милосердія, она съ радостью отозвалась на голосъ общественнаго энтузіазма и почувствовала, что, кажется, именно такого святого подвига ей и недоставало.

Такимъ образомъ, Нина Александровна очутилась въ бухарестскомъ госпиталѣ.

Неожиданная встрѣча съ Топтыгинымъ пробудила таившіяся смутно въ ней надежды на неизвѣданное личное счастіе. Ожилъ и бѣдный Степанъ Спиридоновичъ. Онъ, не вѣдавшій женской ласки, чувствовалъ теперь на себѣ всю ея обаятельную прелесть. Онъ даже задавался мыслями: «Какъ же я не зналъ этого прежде! Зачѣмъ я безплодно провелъ лучшіе годы? А въ будущемъ много ли осталось жить? Да и прочно ли чувство Нины Александровны? Не жалость ли къ моей безпомощности заставляетъ ее упорно заботиться обо мнѣ?» И раненый вопросительно взглядывалъ на сестру милосердія, освѣтившую его сумрачный путь.

Въ госпиталѣ Топтыгинъ получилъ радостное извѣстіе о своемъ производствѣ, за военныя отличія, въ полковники и о пожалованіи ему ордена св. Владиміра съ мечами. Но блестящія награды блѣднѣли въ его воображеніи предъ тою высшею нравственною удовлетворенностью, которую онъ испытывалъ съ послѣдней встрѣчи съ Кривобоцкою. Продолжать службу во фронтѣ онъ не могъ, и хлопоталъ о переводѣ начальникомъ артиллеріи въ одну изъ крѣпостей Сѣверной Россіи. Онъ болѣлъ отъ раны долго, а жениться могъ только въ 1879 году. Въ началѣ восьмидесятыхъ годовъ здоровье Степана Спиридоновича пошатнулось отъ случайной простуды, и онъ подалъ въ отставку, не дождавшись генеральскаго чина. Онъ поселился въ Москвѣ, въ одномъ изъ ея захолустныхъ переулковъ. Онъ замѣчалъ, что только въ такихъ переулкахъ можно чувствовать настоящую Москву. Топтыгинъ завелъ штатское платье, съ раздраженіемъ говоря, что не можетъ носить форменной одежды, не имѣющей никакого отличія отъ другихъ военныхъ отставныхъ, не состоящихъ въ генеральскомъ чинѣ. Истинный ему былъ праздникъ, когда вышли погоны отставнымъ штабъ-офицерамъ и генераламъ. Степанъ Спиридоновичъ немедленно пріобрѣлъ погоны и, въ первый же день ихъ полученія, вышелъ гулять на Тверской бульваръ. Онъ, старый боевой воинъ, радовался какъ прапорщикъ, когда встрѣчные солдаты отдавали ему честь. Онъ моталъ головой и тыкалъ себя въ грудь:

— И мы еще чего-нибудь стоимъ! Насъ Царь отличаетъ!

Топтыгинъ занимаетъ маленькую квартирку. Въ ней все такъ комфортабельно, уютно, что сядешь на качающееся кресло и не желаешь оставить комнаты, въ которыхъ заботливо суетится не прежняя, а нынѣшняя Нина Александровна. Она живетъ только мужемъ, его интересами. Она знаетъ всѣ мелкія привычки мужа, понимаетъ его взглядъ, его жесты.

Степанъ Спиридоновичъ обѣдаетъ въ два часа. Садится онъ за столъ и выпиваетъ регулярно двѣ рюмки водки. Закусываетъ каждую изъ нихъ бутербродомъ съ хорошею икрой. Поднимая первую рюмку, онъ говоритъ:

— За твое здоровье, моя милочка, Нина! За здоровье лучшаго друга моего Анемподиста, за дьякона Павла, учащаго усердно ребятишекъ въ школѣ, за храбраго моего фейерверкера Павлушкина, за понамаря Савкина, спасшаго нашъ деревенскій домъ отъ пожара, и за все православное воинство!

Рюмка опрокидывается въ ротъ. Слѣдуетъ обмѣнъ фразъ съ женой или обѣдающимъ пріятелемъ. Затѣмъ наливается вторая рюмка. Произносятся слѣдующія слова:

— За упокой души моихъ незабвенныхъ родителей, рабовъ Божіихъ: Спиридона и Клавдіи! За моихъ товарищей по оружію: Николая и Дормидонта, за столяра Василія, выручившаго меня въ юности изъ критической нужды, и за воиновъ, животъ свой за отечество на брани положившихъ!

Полковникъ аккуратенъ, какъ старинные часы. Годы проходятъ, смѣняя другъ друга, а онъ остается неразлученъ со своими привычками, любуется на Нину Александровну и изрѣдка ей скажетъ:

— А я, вѣдъ, милочка, началъ испытывать настоящую жизнь только съ тѣхъ поръ, какъ женился на тебѣ. Я не добрый былъ прежде. Теперь же, встрѣчая на улицѣ нуждающагося мужичка, я всегда подаю ему что-нибудь; городскихъ же пьяницъ и проходимцевъ обхожу молча. Подавая лепту, я проговариваю:

— Помолись за здоровье рабы Божіей Нины!

Топтыгинъ цѣловалъ жену. Можно сказать, что онъ вполнѣ считалъ бы себя счастливымъ, если бы не встрѣчи съ молодыми офицерами, не отдающими ему честь. Онъ никакъ не можетъ заглушить въ себѣ оскорбленнаго чувства.

— Какъ, — жалуется онъ, — Царь насъ отличилъ! Мы служили и проливали кровь за отечество, а они, молокососы, насъ не хотятъ знать! Такое отношеніе къ намъ, старикамъ, безусыхъ подпоручиковъ, воля ваша, обидно!

У полковника былъ отравленъ день, когда ему приходилось произносить приведенныя фразы. Простимъ ихъ ему, читатель. Мы знаемъ прошлую жизнь почтеннаго Степана Спиридоновича; мы знакомы съ прекрасными качествами его простой, русской души. Ну, а маленькіе недостатки ея можно и простить, тѣмъ болѣе, что мы сами далеко не безгрѣшны.

Философъ Яблонной Дубровы

«Иной какъ звѣрь, а добръ; другой

И ласковъ, а кусаетъ».

I.
Въ тѣхъ привольныхъ мѣстахъ, гдѣ я провелъ свѣтлое дѣтство, Яблонная Дуброва славилась своею красотой. Взобравшись на возвышенность, съ раскидистыми, столѣтними дубами, она виднѣлась кругомъ на десятки верстъ. Когда взоръ мой ее встрѣчалъ, синѣющую на горизонтѣ, тонувшую въ лучахъ утренняго солнца, отрадно дѣлалось на сердцѣ, и рой разнообразныхъ воспоминаній одолѣвалъ душу. Ѣдешь этой волшебной Дубровой въ вечернюю майскую пору, и чувствуешь, какъ сладкая истома охватываетъ тебя. Кругомъ плотно сдвинулись молчаливые дубы, пряча свои верхушки въ далекія небеса. Догарающій лучъ старается прокрасться сквозь густую зелень деревьевъ и освѣтить золотистымъ отблескомъ изумрудныя поляны, пересѣкающія заколдованный лѣсъ. А запахъ дѣвственной, еще нетронутой косою, травы непрошенно волнуетъ грудь и заставляетъ ее усиленно дышать. Да, все хорошо въ Дубровѣ, и не даромъ я ее люблю! По ту сторону ея склона, гдѣ небольшая рѣчка, съ широкимъ прудомъ у мельницы, омываетъ послѣдніе дубровскіе дубы, пріютилась богатая усадьба владѣльца села Яблоннаго. Лѣтъ слишкомъ сорокъ тому назадъ она принадлежала отставному гвардіи поручику Антону Антоновичу Охлопьеву. Это былъ человѣкъ университетскаго образованія, вольномыслящій, увлекающійся, но любившій покутить и творившій иногда неподобающія безобразія. Сосѣди-помѣщики его боялись, а окрестные крестьяне боготворили. Каждый его поступокъ, выходящій изъ предѣловъ законности и общепринятаго приличія, заглаживался имъ великодушнымъ образомъ.

Охлопьевъ появился въ нашихъ мѣстахъ неожиданно. Много годовъ село Яблонное, по довѣрію барина, управлялось какимъ-то нѣмцемъ-агрономомъ. И вдругъ, въ одно утро, сосѣди Яблоннаго узнаютъ, что молодой Охлопьевъ пріѣхалъ въ свое имѣніе и поселился въ немъ навсегда. Пошли толки, пересуды. Они были тѣмъ болѣе разнорѣчивы, что бѣглецъ изъ Петербурга нигдѣ не показывался.

Разсказывали, что богатый помѣщикъ Львовскій, совмѣстно съ исправникомъ, безъ спросу владѣльца, охотились въ Охлопьевскихъ лѣсахъ. Узнавъ объ этомъ событіи, Охлопьевъ посадилъ на лошадей пятьдесятъ молодцовъ, взялъ нѣсколько своръ собакъ и сталъ ими травить исправника и Львовскаго. Онъ загналъ ихъ на барскій дворъ, продержалъ нѣсколько часовъ въ темномъ сараѣ, а вечеромъ учинилъ гостямъ такую генеральную попойку, что они цѣлыхъ три дня не могли добраться къ своимъ домамъ. Что же послѣ переданнаго представляетъ невѣроятнаго разсказъ, что Охлопьевъ былъ высланъ изъ Невской столицы по особому Высочайшему повелѣнію за слѣдующій поступокъ. Онъ волочился за женою одного аристократа, отличавшагося рѣшительнымъ характеромъ. Заставъ какъ-то весною, на разсвѣтѣ, гвардейскаго офицера въ спальнѣ своей жены, оскорбленный обратился къ своему сопернику съ такими словами.

— Вы, милостивый государь, находитесь въ третьемъ этажѣ. Это не высоко и не низко. Вотъ окно, въ которое вы должны уйти въ томъ самомъ видѣ, въ какомъ я васъ засталъ. Въ противномъ случаѣ вы будете жестоко высѣчены. — Хозяинъ квартиры взялся за колокольчикъ и продолжалъ:

— Вамъ дается минута на размышленіе. Опоздаете — безчестіе совершится безъ пощады.

Роковой прыжокъ сдѣланъ. Офицеръ въ одномъ бѣльѣ, со сломанной ногой, очутился на улицѣ. Его подобрала полиція, а въ полдень Петербургъ узналъ о скандальномъ происшествіи.

Охлопьеву было воспрещено выѣзжать изъ предѣловъ своей губерніи. Я еще ребенкомъ слышалъ этотъ разсказъ, и, конечно, заинтересовался таинственнымъ обитателемъ Яблоннаго. Обширный двухъ-этажный домъ, въ которомъ онъ жилъ, носилъ отпечатокъ старины и монументальности. Высокія окна, раздѣленныя бѣлыми полу-колоннами, выходили въ садъ, оканчивающійся длиннымъ скатомъ у рѣчки. Мнѣ всегда казалось, что въ этомъ домѣ, въ этомъ саду должны были происходить необычайныя вещи. Сквозь чащу липъ мелькали мраморныя бесѣдки. Въ одной изъ нихъ, за столомъ, на которомъ лежалъ окаменѣлый каравай хлѣба, сидѣлъ монахъ въ длинной мантіи и съ остроконечнымъ клобукомъ на головѣ. Много десятковъ годовъ онъ наводилъ страхъ ночною порой на людъ, проходящій мимо сада. Колокольчики, подвѣшенные къ вѣтвямъ деревьевъ, окружавшихъ бесѣдку, разносили серебристые звуки по окрестности. Это были странные звуки безъ мелодіи, безъ ритма, но неотразимо дѣйствующіе на нервы. Точно они извлекались изъ самыхъ нѣдръ души. Въ другой части сада, прикрытая старыми вязами, стояла бесѣдка въ иномъ родѣ. Она представляла обширную конюшню, съ высокимъ куполомъ, украшеннымъ гранеными стеклами. Въ конюшнѣ находились десять лошадей, высѣченныхъ изъ камня, и двѣнадцать разбойниковъ, стерегущихъ ихъ вѣчный покой. Массивныя человѣческія фигуры расположились, въ прихотливыхъ позахъ, то у дверей, то въ стойлахъ близъ своихъ вѣрныхъ коней. Яркій свѣтъ, падающій сверху, придавалъ фантастическій видъ бѣлымъ изображеніямъ животныхъ и людей, наполнявшихъ странное жилище. Колоссальный мраморный левъ, съ разинутою пастью, съ выпущенными когтями, лежалъ между двумя рядами колоннъ у главнаго входа въ конюшню. Онъ былъ какъ бы готовый кинуться на непрошеннаго посѣтителя.

Я и мои братья давно добирались до чудесъ Охлопьевскаго сада. И, вотъ, счастливый часъ насталъ. Мы въ Дубровѣ, и съ упоеніемъ дышимъ ея ароматнымъ воздухомъ. Тамъ и сямъ соловьи нарушаютъ лѣсное безмолвіе; двурогая луна плыветъ въ безконечномъ небесномъ просторѣ. Мы подошли къ плотинѣ. Спящая серебристая водная гладь лежитъ передъ нами. Гдѣ-то закричалъ коростель. Сердце мое замерло, когда я перелѣзъ черезъ ограду барскаго сада. Широкія аллеи, будто, не имѣли конца. Мы двинулись тихо по одной изъ нихъ. Вдругъ до слуха нашего коснулись невѣдомые звуки: кроткіе и ласкающіе, они не принадлежали никакому инструменту, но держали насъ въ очарованіи. Мы, шалуны, инстинктивно прижались другъ къ другу и подошли къ полукруглому зданію. Одинъ изъ братьевъ заглянулъ въ двери и со страшнымъ крикомъ бросился назадъ, увлекши за собой другого брата. Среди царствующей тишины волшебнаго сада я остался одинъ. Что-то непреодолимое остановило меня отъ постыднаго бѣгства.

Въ разноцвѣтныя окна бесѣдки пробивались лучи мѣсяца и упадали на женщину необыкновенной красоты, одѣтую во все бѣлое. Она лежала на полу, распростертая, безъ движенія. Длинные, распущенные волосы падали въ безпорядкѣ по ея плечамъ и прикрывали собою часть лица. Передъ столомъ, рядомъ съ каменнымъ монахомъ, сидѣлъ человѣкъ въ поддевкѣ, среднихъ лѣтъ, съ окладистою бородой. Онъ обхватилъ руками свою голову и тяжело дышалъ. Въ сторонѣ валялся большой ножъ. Волосы встали на головѣ моей дыбомъ. Я затрясся и безъ чувствъ упалъ на холодныя гранитныя плиты.

II.
Я очнулся въ обширной комнатѣ, лежа на широкомъ турецкомъ диванѣ. Въ комнатѣ мерцалъ слабый свѣтъ отъ лампы, укрѣпленной въ когтяхъ какой-то птицы. Стѣны были оклеены зеленоватыми обоями, съ золотыми раскидистыми цвѣтами. Персидскій коверъ покрывалъ полъ. На стѣнахъ висѣли охотничьи рожки, ружья, сабли, нагайки, портреты, головы лошадей, оленей, кабановъ, собакъ. Въ вышинѣ парилъ орелъ съ распластанными крыльями и держалъ въ клювѣ люстру, составленную изъ лапъ животныхъ. Вдоль стѣнъ тянулись стеклянные шкафы съ книгами въ старинныхъ переплетахъ. Между двумя окнами помѣщался столъ-бюро изъ рѣзного дуба, а кругомъ разбросаны, въ живописномъ безпорядкѣ, столики, глубокія кресла, кушетки, обитыя тисненою кожей. Въ одномъ изъ угловъ кабинета возвышался особаго устройства столъ со спинкой, достигавшей потолка. На немъ въ нѣсколько ярусовъ помѣщались курительныя трубки съ длинными чубуками и крупными мундштуками изъ янтаря.

Оглядываясь съ любопытствомъ вокругъ, я спрашивалъ мысленно себя: гдѣ я? Что со мной? И на эти вопросы, еслибъ они произносились громко, никто не далъ бы отвѣта. Я былъ одинъ. На головѣ моей лежалъ холодный компрессъ. Одна дверь оказалась полуотворенною. Изъ нея слышался мужской голосъ:

— Странный мальчикъ! Какъ онъ могъ забраться въ садъ? Никакого экипажа по ту сторону пруда не оказалось. Ужели онъ могъ прійти одинъ за три версты, въ то время, когда уже наступила темнота? Что можетъ онъ думать о видѣнной сценѣ въ бесѣдкѣ? Да и, дѣйствительно, она была ужасна. А все виноватъ твой сумасшедшій мужъ. Я бы могъ его предать полиціи, какъ возвращеннаго изъ Сибири и непринятаго яблоновскимъ обществомъ. Но Богъ съ нимъ. Ты передай ему пакетъ съ деньгами и попроси убраться поскорѣе изъ нашихъ мѣстъ. Не ровенъ часъ, и я не могу за себя поручиться. А мальчика завтра самъ отвезу къ его родителямъ. Они уважаемые люди. Я радъ случаю съ ними познакомиться.

Не уяснивъ изъ отрывочнаго разговора ничего цѣльнаго, я, однако, понялъ, что за нимъ кроется нѣчто преступное, таинственное, и что героями неизвѣстнаго мнѣ романа должны быть три лица: сибирякъ, красавица, видѣнная мною, и владѣлецъ Яблоннаго.

Проснувшись утромъ, я почувствовалъ, что струя весенняго воздуха ворвалась въ открытое окно. Птички щебетали на сиреневыхъ кустахъ; цвѣтники у подножія террасы усиленно благоухали. Точно брилліанты блестѣли головки нарциссовъ, омоченныхъ росой. Я быстро одѣлся, и съ замираньемъ сердца ждалъ свиданія съ хозяиномъ дома. Онъ не замедлилъ явиться. Охлопьевъ глядѣлъ человѣкомъ лѣтъ тридцати пяти. Онъ былъ средняго роста, смуглый, съ преждевременными морщинами на лицѣ. Его высокій лобъ говорилъ о недюжинномъ умѣ, а густая подстриженная борода о крутомъ характерѣ.

Черные глаза Антона Антоновича обладали страннымъ, свойствомъ. Они были ласковы и кротки, но вдругъ принимали такой холодный видъ, что производили впечатлѣніе неумолимости. Къ нему шли, надѣтыя на немъ, русская бархатная поддевка и шелковая голубая рубашка. Вступая, онъ прихрамывалъ на правую ногу и опирался на палку.

Охлопьевъ меня привѣтствовалъ такъ:

— Здравствуйте, юноша! Очень радъ познакомиться. По всему видно, что вы молодецъ, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, и баба. Охота-то у васъ есть видѣть все необыкновенное, а смѣлость еще младенческая. Испугались каменнаго монаха! Эхъ, вы! Ну, давайте руку, и будемъ друзьями! Помните всегда: кто деньги потерялъ, — ничего не потерялъ; кто присутствіе духа потерялъ, — тотъ все потерялъ.

Антонъ Антоновичъ сѣлъ на ближайшее кресло и особеннымъ образомъ свистнулъ. Свистъ былъ молодецкій, но рѣзкій и пронзительный. Моментально въ комнатѣ появился человѣкъ съ небольшой черною бородкой, одѣтый чисто и также по-русски. Онъ рабски ловилъ взглядъ своего владыки. Послѣдній закричалъ:

— Подними голову выше, шельма! Ѣшь меня глазами, каналья! Готовы ли лошади?

— Стоятъ у подъѣзда, — почтительно доложилъ слуга.

Напившись чаю, мы прошли длиннымъ рядомъ комнатъ, убранныхъ старинной мебелью съ бронзой и устланныхъ французскими коврами. Вошедши въ двухсвѣтную залу съ хорами, я остановился. Меня заинтересовалъ занавѣсъ, скрывавшій сцену и изображавшій торжество Вакха, сидящаго на огромной бочкѣ. Его окружали пирующіе фавны и нимфы. Парадное крыльцо было обширное, полуциркульное, съ продольными нишами и со статуями въ ихъ глубинахъ. Нѣсколько лакеевъ въ плисовыхъ поддевкахъ и желтыхъ рубашкахъ стояли по ступенямъ лѣстницы. Насъ ожидала четверка вороныхъ лошадей, убранныхъ въ серебряную упряжь съ крупными бляхами и бубенчиками. У дверецъ коляски торчалъ видѣнный мною лакей, надѣвшій круглую шапку съ длиннымъ цвѣтнымъ перомъ спереди. Сзади экипажа скакали двое ѣздоковъ со здоровыми нагайками въ рукахъ.

Мы ѣхали въ наше имѣніе, до котораго было три версты, не болѣе четверти часа. Всю дорогу Охлопьевъ посвистывалъ, или обращался ко мнѣ со словами:

— Вотъ я попрошу вашу маменьку отпустить васъ ко мнѣ погостить. То-то мы съ вами надѣлаемъ чудесъ!

Уже почти при въѣздѣ въ Тагашево, при спускѣ на мостъ черезъ нашу рѣчку, Антонъ Антоновичъ крикнулъ:

— Бомбардиръ!

Лошади были осажены, чуть не на дыбы, и съ козелъ, какъ кубарь, скатился чернобородый человѣкъ.

— Проѣдемъ ли по мосту, шельма, четверкой? — спросилъ Охлопьевъ. Послѣдовалъ утвердительный отвѣтъ, и мы торжественно, при громкомъ лаѣ собакъ, промчались по Тагашевскому селенію.

III.
Въ дневникѣ моей матери сохранился любопытный разговоръ, происшедшій между нею и нашимъ оригинальнымъ сосѣдомъ въ ихъ первое свиданіе. Я приведу здѣсь нѣкоторыя выдержки изъ него. Мать моя, между прочимъ, сказала:

— Вы не сердитесь на моего сына за его поступокъ? Онъ у меня мальчикъ любознательный, съ пылкимъ воображеніемъ, и давно бредилъ о вашемъ садѣ. Я въ немъ не бывала. Ваши родители скончались до нашего пріѣзда въ Тагашево, и Яблоннымъ управляли лица, съ которыми мы не имѣли никакихъ отношеній. А разсказываютъ, что въ вашемъ саду много любопытнаго.

— Прибавьте: было, отвѣчалъ Охлопьевъ. При отцѣ существовалъ звѣринецъ, въ которомъ помѣщались медвѣди, волки, рыси, шакалы, олени, лисицы. Имѣлся небольшой буддійскій храмъ, съ мѣдной статуей Будды. Отецъ совершалъ въ немъ жертвоприношенія, разумѣется, шутя.

Мать строго посмотрѣла на гостя и замѣтила:

— Какъ шутя? Да развѣ религіей, какая бы она ни была, шутить можно? Ея источникъ общій для всего человѣчества. Будда былъ величайшій и добродѣтельный человѣкъ. Онъ проповѣдывалъ любовь къ людямъ; онъ доказывалъ, что черезъ страданіе человѣкъ достигаетъ высшаго блаженства въ небытіи, или, какъ онъ выражался, въ нирванѣ. Конечно, отсюда еще далеко до евангельскаго ученія, но, однако, Будда инстинктивно подходилъ къ этому ученію.

Антонъ Антоновичъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на хозяйку дома, привсталъ съ кресла и проговорилъ:

— Простите, сударыня! Я слышу впервые такія мнѣнія отъ русской помѣщицы. Они такъ любопытны, что я не прощу себѣ никогда, что раньше не представился вамъ. Вы читали много, вы мыслительница. Давайте говорить, давайте спорить. Кто вѣруетъ, тотъ проникается основными принципами своей вѣры. Иначе у васъ не можетъ быть крѣпости убѣжденій. А отецъ мой не имѣлъ христіанскихъ убѣжденій. Иначе сказать, онъ былъ вольтерьянецъ. Онъ любилъ французскихъ энциклопедистовъ: Дидеро, Мармонтеля, д’Аламбера. Руссо онъ не терпѣлъ, какъ мечтателя; Вольтера чтилъ какъ генія, а какъ человѣка — называлъ подлецомъ. Какъ же, послѣ сказаннаго, вы хотите, чтобы мой отецъ уважалъ Будду? Да онъ не признавалъ, вообще, религіи.

— А вы? — робко произнесла мать.

— Я?

Глаза Охлопьева ярко заблистали.

— Я, сударыня, вѣрю въ чорта. Его прекрасно обрисовали намъ: Данте — въ своемъ «Адѣ», Мильтонъ — въ «Потерянномъ Раѣ», Байронъ — въ «Каинѣ», Гете — въ своемъ безсмертномъ «Фаустѣ». Во всѣхъ названныхъ произведеніяхъ чортъ является тѣмъ неукротимымъ духомъ злобы, которому суждено постоянно мучить и тревожить человѣческій разумъ. Этотъ духъ глубоко сидитъ въ насъ, оттого и зло, а не добро торжествуетъ въ мірѣ. Вотъ вы, повидимому, добрая христіанка. А Христосъ заповѣдалъ любить ближняго, какъ самого себя. Однако, ни вы, ни я, въ силу евангельской заповѣди, не въ состояніи будемъ разстаться со своими крѣпостными, отпустить ихъ на свободу? Я скажу вамъ больше. Читали вы «Записки охотника» г. Тургенева, «Антона Горемыку» г. Григоровича?

На утвердительный отвѣтъ встревоженной моей матери Антонъ Антоновичъ безцеремонно продолжалъ:

— Оба писателя, какъ говорятъ, состоятельные помѣщики, а особенно г. Тургеневъ, имѣющій двѣ тысячи душъ. Отлично расписывая страданія мужика въ барской кабалѣ, эти господа нисколько не думаютъ о дарованіи воли собственнымъ крѣпостнымъ. Что же значитъ приведенный фактъ, сударыня? Значитъ то, что ни вы, ни я, ни г. Тургеневъ, ни г. Григоровичъ не проникнуты настолько идеями Христа, чтобы проводить ихъ въ жизнь, отрекшись отъ своихъ личныхъ благъ. Поэтому-то я рѣшился лучше не отягощать себя никакими религіозными обязательствами. «Après nous le déluge», какъ говорилъ Людовикъ XV. А этотъ король былъ тонкимъ знатокомъ эпикуреизма.

Когда Охлопьевъ кончилъ свою рѣчь, то мать моя была уже въ крайне раздраженномъ состояніи. Она, что называется, кипѣла, и, забывъ законы гостепріимства, такъ отвѣчала своему гостю:

— Излишняя ваша откровенность позволяетъ и мнѣ говорить откровенно. Начну съ того, что вы безсильны разбить человѣческія вѣрованія. Вы не вѣрите не потому, что Богъ не существуетъ, а потому, что вамъ легче жить, какъ Людовику XV, безъ всякихъ нравственныхъ обязанностей, отягощающихъ совѣсть. Ваше образованіе коснулось вашей мысли, но не души, а Тургеневъ и Григоровичъ, написавши по очень хорошей вещи, заронили въ читателѣ не мало добрыхъ чувствъ. Крѣпостное право есть зло. Я, какъ женщина, воспитавшаяся въ Германіи, когда въ ней преобладали идеи романтизма, посѣянныя Шиллеромъ, Шеллингомъ, Фихте, никогда не позволю себѣ защищать идеи рабства. Тѣмъ не менѣе, едва ли можно сомнѣваться, что для Россіи крестьянская эмансипація рановременна. Наша жизнь зиждется на старыхъ началахъ, выработанныхъ Екатериною Второю. Для громадной численности крѣпостныхъ, которыхъ и мы имѣемъ съ вами, въ случаѣ ихъ освобожденія, нужно приготовить новыя формы государственной жизни. А о нихъ еще никто хорошенько не думалъ. Далѣе: русское закрѣпощеніе не есть дѣло личной злой воли, а есть результатъ сложившихся извѣстнымъ образомъ историческихъ условій. Разрубить эти условія, какъ разрубилъ Александръ Великій Гордіевъ узелъ, нельзя. Въ Россіи весь правящій классъ состоитъ исключительно изъ дворянства. Отнять у него крѣпостныхъ безъ соотвѣтствующаго вознагражденія — значитъ подписать экономическую смерть дворянскому сословію. Кто же на то рѣшится? Нѣтъ, милостивый государь, одно время совершитъ то, о чемъ мы съ вами можемъ мечтать. Наше дѣло должно состоять въ томъ, чтобы не злоупотреблять властью, дарованною намъ закономъ. Я всякій день, когда ложусь спать, задаюсь вопросомъ: не обидѣла ли кого-нибудь? И засыпаю, когда примирюсь съ обиженнымъ. Говорю вамъ не фразу, а истину. Я никого изъ крестьянъ не задерживаю въ деревняхъ, отпускаю на оброкъ за самую умѣренную плату, не запрещаю выходить на волю, вступать въ бракъ по личнымъ наклонностямъ. Поступайте вы такъ же точно, и благо вамъ будетъ за то. Вы облегчите зло, происходящее отъ невѣжественныхъ баръ, и которое мы можемъ свободно порицать лишь въ гостиной, но безсильны остановить въ дѣйствительности.

Долго, можетъ-быть, продолжалась бы бесѣда между спорившими, еслибы въ дверяхъ, выходившихъ въ залу, не показался мой отецъ, строгій, но честный блюститель Николаевскаго режима.

IV.
Когда, послѣ обѣда, уѣхалъ отъ насъ обитатель села Яблоннаго, то разговоръ о немъ въ домѣ происходилъ до самаго вечера. Выказались слѣдующія интимныя стороны его жизни. Еще при старикахъ Охлопьевыхъ въ ихъ деревенскій домъ была подкинута трехъ-мѣсячная дѣвочка. Никто не могъ объяснить: чья она? откуда? Злые языки увѣряли, что это «бариново дитя», прижитое отъ хорошенькой горничной Кати, сосланной барыней въ дальнюю деревню и вскорѣ умершей. Катя провинилась въ томъ, что подала своей госпожѣ плохо накрахмаленную юбку. Антонъ Григорьевичъ Охлопьевъ былъ въ полномъ повиновеніи у своей жены, а потому только, молча и съ затаенной грустью, разстался съ своей возлюбленной. При всѣхъ разнообразныхъ слухахъ о ребенкѣ, барыня, сверхъ ожиданія, не приказала его отправить на деревню или къ становому, а оставила его на барскомъ дворѣ и велѣла отыскать ему кормилицу. Малютка, которой дали имя Ираида, выростала на правахъ дворовой дѣвочки, пользующейся благосклонностью своихъ помѣщиковъ. Ее выучили грамотѣ, даже французскому языку, дозволили читать разныя книги. Въ восемнадцать лѣтъ Ираидочка была красивою дѣвушкой. Высокая ростомъ, стройная, съ голубыми глазами, застѣнчиво опущенными внизъ, съ русою, густою косой почти до колѣнъ, Ираида отнимала покой у деревенскихъ парней. Они всѣ къ ней, а она отъ нихъ. Не любила она никого и была удивлена, когда ее неожиданно призвала барыня и объявила, что женихъ ей отысканъ. Ираида вздрогнула при этомъ извѣстіи и пытливо подняла свои чудные глаза на барыню. Нехорошій огонь въ нихъ свѣтился, и Охлопьева невольно замѣтила:

— Какъ ты смѣешь такъ дерзко смотрѣть? Ты непремѣнно выйдешь замужъ за мельника Михайлу. На то моя воля. Кланяйся мнѣ въ ноги и благодари.

Ираида съ минуту стояла въ нерѣшительности, но потомъ быстро упала на колѣни и воскликнула:

— Дѣлайте со мною, что хотите, а я не пойду за Михайлу! — Старуха побагровѣла. Она что-то хотѣла сказать, но отъ сильнаго гнѣва лишилась языка и безпомощно махала руками. Непокорную жертву заперли во флигель и приставили къ дверямъ сторожиху. Когда еще не совсѣмъ стемнѣло, у оконъ плѣнницы кто-то постучался. Былъ сентябрь мѣсяцъ въ началѣ. Погода стояла прохладная. Ираида открыла форточку и увидала старика Охлопьева. Онъ сдѣлалъ знакъ рукой, чтобъ она молчала, и робко проговорилъ:

— Ираидочка, покорись! Михайла не дурной человѣкъ; я позабочусь о твоемъ обезпеченіи. Онъ получитъ вольную, а ты хорошее приданое. Ради Бога, не огорчай меня. Противъ барыни идти опасно.

Въ голосѣ старика было столько молящей кротости, много лѣтъ таившейся нѣжности, что на душѣ Ираиды вдругъ стало легко и свѣтло. Она смутно почувствовала, что Охлопьевъ ей не чужой, и не удержалась отъ наплыва рѣдкихъ, но добрыхъ порывовъ. Съ глазами полными слёзъ она душевно прошептала:

— Баринъ, милый, хорошій мой баринъ! Для васъ я перенесу все, все! Идите, Господь съ вами! Усните покойно. Еслибъ даже муки меня ожидали, я ихъ вытерплю за вашу ласку.

Михайла смотрѣлъ коренастымъ человѣкомъ, лѣтъ тридцати. Рябоватое его лицо, бѣгающіе сѣрые глаза, волосы, прилипшіе ко лбу, говорили, что обладатель всего этого былъ нервный, непокойный человѣкъ. И вправду: Михайла все чего-то искалъ, и, уловивъ одно, уже стремился къ другому. Онъ находился, если можно такъ выразиться, всегда въ дорогѣ, но никогда не чувствовалъ себя дома. Женившись на Ираидѣ и поселившись съ нею на мельницѣ, онъ уже чрезъ мѣсяцъ сдѣлался равнодушнымъ къ своей прекрасной женѣ. Михайла получилъ вольную и хорошія деньги. Упомянутое событіе совершилось скрытно отъ барыни. И досталось же за то бѣдному старику! Послѣдніе его годы были отравлены упреками жены за то, что Ираида стала свободною женщиной, и что Михайлу нельзя пороть. Неудивительно, что между барыней и Михайлой отношенія обострились. Старуха къ нему придиралась, но терпѣла его. Когда же Михайла объявилъ женѣ, что уходитъ въ городъ и что беретъ ее съ собою Ираида отвѣчала, что никогда и никуда не уйдетъ отъ своего благодѣтеля. Михайла, вспыливъ, избилъ Ираиду. Барыня, узнавши о побояхъ, безъ всякой церемоніи приказала жестоко высѣчь свободнаго человѣка. Ночью того же дня сгорѣла мельница.

Долго держали Михайлу въ тюрьмѣ, томили разспросами, но не могли найти ясныхъ доказательствъ его преступленія. Лѣтъ черезъ шесть послѣ совмѣстнаго пребыванія съ арестантами, онъ былъ оставленъ въ подозрѣніи и сосланъ на поселеніе въ Западную Сибирь. Въ это время старый Охлопьевъ умеръ, а Ираида осталась въ барскомъ домѣ. Барыня къ ней совсѣмъ измѣнилась. Она сосредоточила на ней всю потребность къ привязанности. Умирая, старуха завѣщала Ираидѣ десять тысячъ рублей. Но и съ этими деньгами послѣдняя не покинула деревни. Женихи даже изъ дальнихъ мѣстностей являлись къ ней, но она обдавала претендентовъ такимъ презрѣніемъ, такимъ властнымъ взглядомъ, что имъ дѣлалось жутко. Мало-помалу Ираидѣ удалось отвадить ихъ. Сосѣди села Яблоннаго и его крестьяне называли гордую красавицу «добрымъ духомъ», стерегущимъ заброшенную барскую усадьбу. Зимой Ираида рѣдко выходила изъ дому, но съ наступленіемъ весны, какъ туманная тѣнь, она бродила по ночамъ то по широкимъ аллеямъ густолиственнаго сада, то по тропинкамъ Яблонной Дубравы, то по плотинѣ забытаго пруда, то по церковной оградѣ у могилъ своихъ стариковъ. Она склонялась къ подножію Ангела, стоящаго съ крестомъ въ рукахъ на мраморномъ пьедесталѣ, сверху прикрытаго кудрявыми вѣтвями двухъ соединившихся между собою дубовъ. Протекали минуты, а Ираида была неподвижна, точно все дорогое для нея таилось подъ той плитой, которая отдѣляла окружающую жизнь отъ неразгаданной вѣчности.

Ираида ходила въ бѣлой блузѣ, съ распущенными волосами по плечамъ. Въ рукахъ ея была нерѣдко книга, и только она знала ея завѣтныя думы. Но что же могло скрывать на душѣ это загадочное, никѣмъ непонятое существо?… Тогда-то въ селѣ Яблонномъ неожиданно появился новый его владѣтель Антонъ Антоновичъ Охлопьевъ. Читатель уже знаетъ, что онъ прибылъ въ свое родовое гнѣздо изъ Петербурга, гдѣ прослужилъ съ небольшимъ десять лѣтъ.

На другой день своего пріѣзда Охлопьевъ поднялся рано и, принявъ ванну, отправился въ садъ. Каждая дорожка ему напоминала далекое прошлое. Онъ заглядывалъ въ заброшенные уголки родныхъ аллей, рѣшилъ возстановить разбитыя статуи, обновить бесѣдки, оживить засохшіе цвѣтники, дать движеніе умолкшимъ фонтанамъ.

V.
Антонъ Антоновичъ дошелъ до павильона съ двѣнадцатью разбойниками и удивился, увидѣвъ женщину, сидѣвшую на сторожевомъ львѣ, погруженную въ чтеніе Услышавъ приближающіеся шаги, Ираида подняла голову. Лицо ея моментально вспыхнуло, но она не смутилась, а быстро пошла на встрѣчу владѣльцу имѣнія.

— Вы, конечно, знаете, кто я? — произнесла она. — Прошу у васъ дозволить доживать мнѣ вѣкъ во флигелѣ, въ которомъ я поселилась съ дозволенія вашей матушки.

Сказавъ это, Ираида скромно потупила глаза. Несмотря на то, что ей было уже тридцать лѣтъ, но ея блѣдное, съ легкимъ румянцемъ, прекрасное лицо, умный взглядъ, женственность движеній производили обаятельное впечатлѣніе. Охлопьевъ стоялъ, словно очарованный, и любовался Ираидой.

Онъ низко поклонился ей и почтительно проговорилъ:

— Я знаю, какъ любили васъ мои родители. Позвольте просить васъ быть, по-прежнему, хозяйкой здѣшнихъ мѣстъ, а во мнѣ видѣть покорнаго исполнителя вашихъ желаній.

Антонъ Антоновичъ поцѣловалъ руку Ираиды. Угрюмая его наружность приняла мягкое выраженіе. Онъ продолжалъ:

— Мы оба провели дѣтство въ этомъ домѣ, и онъ намъ одинаково дорогъ. Девяти лѣтъ меня увезли въ одинъ изъ петербургскихъ корпусовъ, въ которомъ я, впрочемъ, находился недолго. Вслѣдствіе болѣзненнаго состоянія меня исключили изъ кадетъ. Я поселился въ Москвѣ у родной бабушки, ходилъ въ гимназію, а потомъ въ университетъ. Окончивъ въ немъ курсъ, я не захотѣлъ сидѣть по канцеляріямъ. Я поступилъ юнкеромъ въ лучшій гвардейскій пѣхотный полкъ. Въ немъ проведено мною нѣсколько лѣтъ. И теперь продолжалась бы моя служба, еслибы не одно несчастное событіе…

Охлопьевъ провелъ рукой по лбу, разгоняя печальныя мысли, и глухо выговорилъ:

— Съ отъѣзда изъ Яблоннаго я не видѣлъ своихъ родителей. Они отвыкли отъ меня, а я, живя въ Петербургѣ, привязался къ прелестямъ большого свѣта. Я, въ сущности, несчастный человѣкъ. Природа и задачи жизни мнѣ понятны. Много я читалъ и думалъ, но не могу сладить съ собой, съ своими порывами. Когда они овладѣваютъ мною, я забываю всякія условія, даже приличія. Передо мною только одна преслѣдуемая цѣль, одна идея, которую я вижу, чувствую. Я, Ираида, странный, невозможный человѣкъ. Вы меня избѣгайте!

При такомъ неожиданномъ концѣ рѣчи, Охлопьевъ быстро заходилъ между колоннъ бесѣдки, и полною грудью вдыхалъ въ себя утренній воздухъ. Ираида жадно слѣдила за его движеніями, смутно сознавая, что натолкнулась на ту силу, которую такъ тщетно искала ея душа. Она восторженно воскликнула:

— Антонъ Антоновичъ, я ничего не боюсь и отъ васъ не убѣгу! Вы мнѣ завѣщаны вашими родителями, и на мнѣ лежитъ долгъ охранять васъ, пока вы не найдете себѣ подруги по сердцу.

Охлопьевъ подбѣжалъ къ ней, схватилъ обѣ ея руки и покрылъ ихъ поцѣлуями. Слышались слова:

— Никого мнѣ не нужно! Въ одной васъ все мое счастье!

Въ эту минуту показался у бесѣдки лакей и осторожно доложилъ:

— Чай поданъ.

Антонъ Антоновичъ вскипѣлъ мгновенно, какъ буря.

— Вонъ, негодяй! Какъ смѣлъ ты безъ зова явиться? На конюшню тебя!

Спустя четверть часа послѣ описанной сцены, Охлопьевъ подъ руку съ Ираидой направлялся къ дому. На террасѣ, выходящей въ садъ, былъ сервированъ чай. У дверей въ диванную толпилось нѣсколько лакеевъ. Между ними, блѣдный и взволнованный, стоялъ виновникъ нарушеннаго свиданія. Баринъ, проходя мимо несчастнаго слуги, потрепалъ его по плечу и весело сказалъ:

— Получай вольную. Я напрасно тебя обидѣлъ!

Прошло около двухъ лѣтъ съ возвращенія Охлопьева въ Яблонное. Антонъ Антоновичъ жилъ совершенно семейнымъ образомъ. Ираида оказывала огромное вліяніе на его необузданный характеръ. Она умѣла смирять его порывы, защитить провинившагося, заставить сдѣлать доброе дѣло. Такъ жизнь Охлопьева текла до внезапнаго возвращенія изъ Сибири Михайлы.

Свиданіе послѣдняго съ женой произошло въ бесѣдкѣ съ монахомъ и окончилось тамъ трагически въ тотъ самый моментъ, когда мнѣ пришла въ голову сумасшедшая мысль забраться ночью въ Охлопьевскую усадьбу. Несмотря на то, что Михайла не имѣлъ никакихъ юридическихъ правъ на Ираиду, какъ ссыльный, онъ все-таки грозилъ женѣ за ея связь съ бариномъ.

— Смотри, — говорилъ онъ, — проклятыя деньги я отъ тебя беру и ухожу, но со мной уходитъ тайна. Во всякое время она можетъ разбить твое счастье. Михайло исчезъ, точно въ воду канулъ. Но слова его глубоко запали на сердце Ираиды. Что означали эти слова? Несомнѣнно, въ нихъ скрывалось что-то роковое, съ чѣмъ, быть можетъ, связано ея рожденіе. Ни она, ни Антонъ Антоновичъ, ни односельчане не знали, кто ея отецъ.

Всѣмъ было извѣстно, что ея мать, Катя, славилась красотой среди дворовыхъ дѣвушекъ, что за нею ухаживали нѣсколько молодцевъ, что самъ баринъ ее ласкалъ, но чтобы онъ былъ съ нею въ связи, о томъ навѣрняка никто сказать не могъ. Ираидой овладѣвалъ холодный трепетъ при одной мысли, что она дочь старика Охлопьева, и живетъ съ своимъ роднымъ братомъ. Бѣдная жертва невѣдомыхъ обстоятельствъ лишилась сна, вскрикивала по ночамъ и пугала Охлопьева. Любя горячо Ираиду, онъ никакъ не могъ постичь, что съ ней стало со дня свиданія съ Михайлой. Онъ страшно озлобился противъ послѣдняго, кричалъ, что затравитъ его собаками, утопитъ въ пруду, повѣситъ на первомъ деревѣ. Только слезы и ласки Ираиды нѣсколько успокоивали Антона Антоновича. Но время, какъ исцѣлитель всего, шло; о Михайлѣ не было ни слуху, ни духу.

Я пробылъ въ кадетскомъ корпусѣ девять лѣтъ и пріѣхалъ на родину офицеромъ. Въ то лѣто въ Тагашевѣ гостилъ другъ нашей семьи, профессоръ Нордстремъ, даровитый выходецъ изъ Швеціи. Онъ былъ величайшимъ поклонникомъ Шопенгауэра, тогда почти неизвѣстнаго въ русской литературѣ. Услыхавши разсказы о чудачествахъ Охлопьева, Нордстремъ сильно имъ заинтересовался. Мы рѣшили отправиться къ сосѣду, но предварительно послали узнать къ Ираидѣ: въ какомъ положеніи находится Антонъ Антоновичъ? Можетъ ли онъ насъ принять? Отвѣтъ получился благопріятный.

VI.
Сколько свѣтлыхъ воспоминаній тѣснилось въ моей головѣ, когда я проѣзжалъ Яблонною Дубровой! Миновала она, мы спустились къ плотинѣ, и передъ моими очами явился тотъ же зеркальный прудъ, съ нависшими надъ нимъ березами, который я такъ любилъ въ своемъ дѣтствѣ. Вотъ и мельница, но уже новая, и не маленькая, какъ была. Мы ѣхали мимо сада и слышали мелодичные переливы колокольчиковъ у монашьей бесѣдки. Давно, давно знакомые мнѣ звуки! Мой шведъ также восхищался окружающею поэтическою мѣстностью. На заднемъ крыльцѣ дома насъпривѣтствовала Ираида; парадный подъѣздъ, какъ оказалось, со времени роспуска большой дворни, былъ наглухо забитъ. Закрытъ былъ и рядъ парадныхъ комнатъ, уже успѣвшихъ покрыться пылью и паутиной. Антонъ Антоновичъ оставилъ себѣ для житья — столовую, кабинетъ, прилегающую къ нему диванную и комнату для Ираиды. Послѣдняя, несмотря на свои сорокъ лѣтъ, сохранила красоту лица. Только нѣсколько пополнѣвшій станъ выдавалъ годы. Крѣпко пожавъ мнѣ руку, Ираида скороговоркой спросила:

— Кто съ вами?

Я отрекомендовалъ Нордстрема. Ираида обратилась къ нему съ словами:

— Ваше посѣщеніе доставитъ большое удовольствіе Антону Антоновичу. Онъ много читаетъ, слѣдитъ за иностранною печатью, и несомнѣнно вы его оживите.

Охлопьева мы нашли въ томъ самомъ кабинетѣ, въ которомъ я провелъ единственную, но памятную ночь. Онъ былъ въ халатѣ и глядѣлъ опустившимся сибаритомъ. Спина его сгорбилась, лицо стало одутловатымъ. Только взоръ изъ-подъ густыхъ бровей свѣтился прежнимъ огонькомъ. Прошло не болѣе пяти минутъ свиданія, какъ хозяинъ дома уже одушевился, кричалъ на моего друга и на меня. Споръ возникъ по поводу того, что я замѣтилъ объ отсутствіи многочисленной челяди въ комнатахъ. Антонъ Антоновичъ возразилъ:

— А у васъ много осталось лакеевъ? Всѣ они, батюшка, разошлись, бросивъ навсегда насиженныя гнѣзда. Рухнуло крѣпостное право, на которомъ мы съ вами сложили свое міровоззрѣніе. Ваша матушка не ожидала освобожденія такъ скоро, а оно совершилось и уноситъ съ собою въ могилу старое поколѣніе и старые порядки жизни. Идеи развиваются въ человѣчествѣ въ независимости отъ отдѣльной личности. Послѣдняя умираетъ, а идея продолжаетъ жить въ потомствѣ. Да мнѣ-то, чортъ возьми, развѣ легко переносить разныя пертурбаціи общественной мысли, а? Я отчего кутить сталъ? Оттого, что я родился отъ крѣпостника, воспитывался крѣпостникомъ, о трудѣ не имѣю никакого понятія. Веселиться, жить хочу, а средствъ не ма! Кто въ этомъ виноватъ? Вотъ вы, человѣкъ ученый, рѣшите задачу.

Но прежде, чѣмъ Нордстремъ успѣлъ что-либо отвѣтить оригинальному помѣщику, послѣдній уже спрашивалъ:

— Что пьете: водку, вино или наливку?

Охлопьевъ свистнулъ. Вошелъ человѣкъ сѣдой и чрезвычайно растолстѣвшій. Къ удивленію моему, то былъ бомбардиръ. Антонъ Антоновичъ, указывая на слугу, замѣтилъ:

— Вотъ единственная шельма, не покинувшая меня. Десять борзятниковъ еще живутъ со мною. Надѣюсь, что они ужъ до конца останутся при мнѣ. Умру, всѣхъ вознагражу. Бомбардиръ! Живо накрывать столъ, притащи Торквемадо!

Слово «Торквемадо» поразило меня и шведа, но Охлопьевъ любезно намъ разъяснилъ его значеніе.

— Названный мною мошенникъ, сказалъ онъ, сжегъ на кострахъ до двухсотъ тысячъ испанскихъ еретиковъ. Согласитесь, что эта каналья должна быть обезсмерчена. У меня въ честь его сооружена двухведерная бутыль, наполненная спиртомъ и настоенная двадцатью пятью воспламеняющими экстрактами. Вино заслуживаетъ вашего благосклоннаго вниманія.

Я и Нордстремъ со страхомъ посмотрѣли другъ на друга. Гостепріимный хозяинъ не унимался и приставалъ къ шведу.

— Вы что читаете въ университетѣ? Можете ли вы говорить, какъ говорили старые профессора? Я ученикъ Грановскаго; давно онъ спитъ подъ землей, а голосъ его я слышу какъ бы теперь. Онъ училъ насъ любить все прекрасное, носить его въ сердцѣ, воплощать въ жизни, стремиться къ духовному совершенствованію. Ну-съ, а тутъ молодость, жажда наслажденій, обиліе средствъ! И пошла писать! Да и можно ли было въ крѣпостной Россіи держаться на высотѣ идеаловъ, проповѣдуемыхъ намъ съ университетской каѳедры?

Антонъ Антоновичъ поглядѣлъ вопросительно на Нордстрема. Послѣдній не вытерпѣлъ и горячо оппонировалъ.

— Вы затрогиваете общія идеи. Позвольте и мнѣ высказать, относительно ихъ, свое мнѣніе. Недавно умеръ въ Германіи геніальный философъ, не оцѣненный еще ни своими соотечественниками, ни остальными цивилизованными народами. Но я глубоко убѣжденъ, что люди будущаго преклонятся передъ этимъ гордымъ мыслителемъ. Я говорю о Шопенгауэрѣ и о его «философіи воли». Шопенгауэръ утверждаетъ то же, что и вы. Зло господствуетъ въ мірѣ какъ въ физическомъ, такъ и въ нравственномъ. Но признаніе упомянутой истины не значитъ, чтобы все человѣчество, а въ частности и Россія, опустили руки передъ торжествующимъ зломъ. Шопенгауэръ учитъ, чтобы мы не питали стремленій къ земному счастью, а совершенствовались и искали бы счастья въ себѣ самихъ. Отчего же вы, дворянинъ образованный, даровитый, богатый, не хотите возвыситься надъ вашими страстями? Вы оставили во мракѣ не только свою душу, но и другія многочисленныя души, врученныя вамъ судьбой? Вы утверждаете, что въ крѣпостной Россіи нельзя было оставаться на высотѣ идеаловъ? Ну, а Пушкинъ, Гоголь, Лермонтовъ, Жуковскій и другіе писатели Николаевской эпохи развѣ могли бы развить свое творчество до изумительныхъ размѣровъ, еслибъ ихъ давила, какъ свинецъ, окружающая бытовая и политическая атмосфера? А область науки… ужели она мала для васъ? Кто мѣшаетъ вамъ въ нее погрузиться столь глубоко, какъ погрузился въ нее вашъ мѣстный дворянинъ, теперь знаменитый химикъ, А. М. Бутлеровъ? Нѣтъ, если въ крѣпостяхъ образованные арестанты, лишенные пера, чернилъ, бумаги, карандаша, находятъ возможность записывать свои мысли на бездушномъ камнѣ, то люди, охваченные божественнымъ огнемъ, не дадутъ себѣ духовно умереть, застыть ни при какихъ житейскихъ обстоятельствахъ. Я вѣрую въ вѣчный прогрессъ, въ безостановочное движеніе идеи впередъ. Вы, кажется, также высказали упомянутый афоризмъ? Развѣ не идея совершила русскую эмансипацію? Подъ вліяніемъ ея и вамъ слѣдуетъ воспрянуть духомъ, подняться надъ умершимъ барствомъ, снять съ себя халатъ г. Обломова, недавно воспроизведеннаго Гончаровымъ въ своемъ безподобномъ романѣ. Читали вы Обломова?

Трудно выразить, что произошло съ Охлопьевымъ при этихъ словахъ. Онъ поблѣднѣлъ, затрясся, вскочилъ съ кресла и побѣжалъ прямо на профессора. Я думалъ, что онъ обрушится на него съ кулаками, но нѣтъ! Антонъ Антоновичъ только поднялъ кверху правую руку, сжатую въ кулакъ, и ревѣлъ, какъ дикій звѣрь:

— Я Обломовъ? Я Обломовъ? Неправда! Мы, всѣ дворяне, живущіе по деревнямъ, носимъ въ себѣ задатки обломовщины! Развѣ одинъ Гончаровъ подмѣтилъ въ насъ эту типическую черту? А «Лишніе люди» Тургенева? Развѣ они не составляютъ благородной отрасли той же самой обломовщины? Да позвольте: много ли развитыхъ, но неимущихъ людей, скажутъ вамъ, что они не испортились бы при крѣпостной обстановкѣ? Вы указали мнѣ на писателей, подобныхъ Пушкину, на ученыхъ, подобныхъ Бутлерову? Названныя лица выходятъ, по своимъ дарованіямъ, изъ ряда обыкновенныхъ. Ихъ нельзя брать въ примѣръ для характеристики благодѣтельности общественной спячки. Извините, профессоръ, но ваши обвиненія меня въ ничегонедѣланьи не выдерживаютъ критики. Вы указали также, что я не позаботился вывести изъ мрака людей, врученныхъ мнѣ судьбой. Но что же мнѣ оставалось съ ними дѣлать? Ужели обучать грамотѣ? Я скажу, что это была бы не только ошибка, но преступленіе, заслуживающее висѣлицы. Пробужденный духовно рабъ не есть уже рабъ. Онъ врагъ своей среды, онъ страшный врагъ государства. Пусть рабъ лучше спитъ и не сознаетъ своего позора. Вы, конечно, слышали о прошедшемъ петербургскаго профессора Никитенка, вышедшаго изъ крѣпостныхъ графа Шереметева? Передъ самымъ поступленіемъ въ университетъ онъ еще числился слугой своего барина. Какія нравственныя муки долженъ былъ испытывать просвѣщенный юноша, стремившійся къ свѣту, къ свободѣ изъ позорной кабалы? О, господинъ ученый! Васъ пробираетъ трепетъ при этомъ разсказѣ! Такъ знайте же, что только теперь настала для Россіи пора безостановочнаго шествія впередъ по дорогѣ къ умственному, экономическому и политическому развитію. Результатомъ послѣдняго воспользуются не дѣти наши, а внуки и правнуки. Мы же стоимъ на линіи Рудиныхъ. Мы изрекаемъ прекрасныя и громкія фразы объ общемъ благѣ, а поступаемъ какъ свиньи, обманываемъ и позоримъ нашихъ героинь. Эхъ, г. профессоръ! выпьемъ лучше вина, приготовленнаго крѣпостными руками, и къ чорту все, что я наговорилъ!

Охлопьевъ отворилъ двери кабинета, и мы увидѣли столовую большихъ размѣровъ, со свѣтомъ, устроеннымъ въ куполѣ. Большая бронзовая люстра спускалась надъ серединой обѣденнаго стола. Онъ былъ уставленъ бутылями и бутылками самыхъ прихотливыхъ формъ. Въ центрѣ возвышался «Торквемадо», имѣвшій внушительный кранъ изъ серебра. Я не буду описывать подробно яствъ, но гостепріимный хозяинъ былъ въ ажитаціи, пилъ много и безпрестанно подливалъ вина гостямъ. Одна Ираида едва прикасалась къ кушаньямъ, съ грустью смотрѣла на Охлопьева и осторожно останавливала его отъ излишествъ. Мой благородный шведъ едва помнилъ себя, когда вышелъ изъ-за стола. Садясь въ экипажъ, онъ пробормоталъ:

— Необузданный, но несомнѣнно интеллигентный человѣкъ! Гдѣ на Западѣ можно увидѣть подобное сочетаніе двухъ противуположностей въ одной и той же личности?

VII.
Мы ѣхали почти шагомъ, благодаря темной ночи, окутавшей окрестность. Мой собесѣдникъ бормоталъ что-то подъ носъ. Яблоновская Дуброва дышала прохладой. Въ воздухѣ царила такая тишина, что стрекотаніе кузнечиковъ было отчетливо слышно. Мы приближались къ выѣзду изъ Дубровы, когда въ сторонѣ, позади насъ, послышался лай собакъ и не то крики, не то неопредѣленные вопли. Кучеръ Петръ повернулся на козлахъ и съ испугомъ сказалъ:

— Баринъ, а баринъ! За нами Антонъ Антоновичъ гонится; кажись, онъ собакъ взялъ съ собою. Вотъ бѣда, прости Господи!

Петръ, очевидно, растерявшись, попридержалъ лошадей.

Собачій лай становился ближе. Вотъ вдали замелькали какъ бы безчисленные огоньки. Послышался мѣрный, гулкій топотъ лошадей и людскіе голоса. Я растолкалъ дремавшаго Нордстрема и объявилъ ему, что происходитъ наяву. Ученый былъ такъ пораженъ моимъ сообщеніемъ, что мгновенно отрезвился и произнесъ:

— Сумасшедшій… Пожалуй, въ насъ еще стрѣлять будутъ!

Мы очутились во власти нѣсколькихъ стай собакъ, кидавшихся на лошадей и коляску. Среди нихъ гарцовали всадники со вдѣланными въ шапки небольшими свѣтящимися фонарями. Надъ нашими ушами раздался громовый голосъ:

— Что, разбойники, далеко уѣхали? Обломовъ вамъ мститъ за оскорбленіе! Вылѣзайте изъ экипажа.

Обращаясь къ охотникамъ, Охлопьевъ крикнулъ:

— Шельмы, стелите коверъ на лугу! Вино давайте и закуски! Шведъ! будемъ еще веселиться!

Намъ подали по стакану венгерскаго вина. Красный, какъ ракъ, съ вытаращенными глазами, верхомъ на лошади, озаренный пламенемъ горѣвшаго костра, владѣтель Яблоннаго высоко поднялъ свой стаканъ надъ головою и, отчеканивая каждое слово, громко произнесъ:

— На рубежѣ двухъ эпохъ: крѣпостнической и свободной, я, послѣдній изъ могиканъ, пью за Россію прошлую, за Россію настоящую и за Россію будущую! Всѣ три Россіи неразрывно связаны таинственными судьбами между собою. Я презираю безпочвеннаго западника Герцена; я не становлюсь на сторону славянофиловъ, отрицающихъ дворянство, а люблю русскій народъ, въ религію котораго плохо вѣровалъ. Но православіе — основа могущества Россійскаго царства, и съ нимъ Русь будетъ всегда сплоченной, непобѣдимой. Напрасно западники подкапываются у насъ подъ православіе и самодержавіе. Безъ нихъ отечество наше умретъ. Это говорю я, послѣдній могиканъ, послѣдній дворянинъ въ родѣ, чувствующій, что онъ не пригоденъ для своей родины! Но не все же во мнѣ дурное. Я много дурилъ, но никого не сдѣлалъ несчастнымъ изъ крѣпостныхъ. Скорѣе себя обижалъ, нежели ихъ. Нынѣ дарю имъ надѣльную землю — двѣ тысячи десятинъ, и выстраиваю въ селѣ школу. Пусть яркій свѣтъ просвѣщенія прольется въ ту среду, которая цѣлые вѣка была скована цѣпями рабства. Пей, шведъ! Пей, юный офицеръ! И не поминайте лихомъ старика Охлопьева. Ура! Старая и новая — освобожденная Россія!!!

Спящая Дуброва огласилась неистовыми криками кутящаго люда. Собаки громко выли и лаяли. И этотъ концертъ, единственный въ мірѣ, разносился эхомъ по окрестности версты на двѣ. Наши сердца трепетали, а мысли пьянѣли и путались…

Бѣлая заря посеребрила верхушки дубовъ и прокралась на зеленую поляну, представлявшую странное зрѣлище. Подъ деревьями валялись вразсыпную собаки и дремали охотники съ бичами въ рукахъ. Верховыя лошади, спутавшись вмѣстѣ и, положивъ морды на спину другъ другу, забылись также въ сладкомъ снѣ. Профессоръ лежалъ на коврѣ врастяжку, а его голову обнималъ одной рукой Охлопьевъ, а другою сжималъ опороженный стаканъ. Выглянуло уже и солнце изъ-за лѣсной чащи, зазвенѣли между вѣтвями птичьи голоса, въ воздухѣ стало тепло, а воинственный Охлопьевскій лагерь еще не пробуждался. Его спокойствіе нарушилъ верховой, посланный отцомъ изъ деревни, очевидно, безпокоившимся о моей судьбѣ съ Нордстремомъ. Всѣ очнулись разомъ.

VIII.
Года два спустя послѣ описанныхъ событій, Охлопьевъ получилъ большой казенный пакетъ съ бумагами. Въ одной изъ нихъ сообщалось о смерти мужа Ираиды, Михайлы, а въ другой значилась его предсмертная исповѣдь. Въ ней Михайла признавался, что нажилъ честными трудами большой капиталъ, который онъ распредѣляетъ такъ: сумму, данную Охлопьевымъ, возвратить ему съ процентами, такъ какъ чужое добро онъ въ могилу уносить не желаетъ; остальной капиталъ вручить роднымъ племянникамъ, сыновьямъ его родного брата. Объ Ираидѣ Михайла упоминалъ, что въ деньгахъ она не нуждается, но что ей слѣдовало бы быть не за нимъ; что «пава во̀рону не подруга». При исповѣди оказалась приложенною собственноручная записка отца Антона Антоновича. Она относилась къ тому времени, когда Михайла избилъ свою жену, и не хотѣлъ въ томъ раскаяться, несмотря на угрозы барыни — быть высѣченнымъ. Старикъ писалъ:

«Смирись, Михайла. Просить прощенія у жены, оскорбленной тобою, есть дѣло доброе, угодное Богу. Вынужденъ сказать тебѣ, что Ираида не простая баба, а дочь моя, прижитая отъ покойной Кати. Ты долженъ былъ догадаться объ этомъ уже потому, что слишкомъ много получилъ за нею: и вольную, и капиталъ. Я и въ будущемъ не оставлю тебя и Ираиду. Смирись, Михайла, покайся, а безъ воли барыни и пропадешь, и погубишь жену».

Долго сидѣлъ въ раздумьи надъ письмомъ Охлопьевъ. Онъ былъ пораженъ открытіемъ, что Ираида его кровная сестра, и что онъ жилъ, какъ мужъ, съ родною сестрой. Хотя Антонъ Антоновичъ не былъ человѣкомъ религіознымъ, не боялся Божескаго наказанія, но тайный ужасъ охватывалъ невольнаго преступника при одной мысли о поруганіи природы. Въ Охлопьевѣ было оскорблено то нравственное, святое чувство, которое присуще человѣку, имѣющему живую душу, несмотря на то, вѣрующій онъ или нѣтъ. Но инстинкты животной жизни также сказывались въ Охлопьевѣ. Они-то и внушали ему гнусныя думы: скрыть роковое письмо отъ Ираиды и обвѣнчаться съ нею.

Благородныя соображенія, однако, взяли верхъ надъ низменными поползновеніями. Баринъ свистнулъ и приказалъ бомбардиру позвать Ираиду. Ираида читала письмо и сперва ничего не поняла. Строчки мелькали передъ ея глазами, руки тряслись, въ виски било. Наконецъ, когда для нея уяснился весь смыслъ, хранившійся въ ничтожномъ лоскуткѣ бумаги, она вскинула на Антона Антоновича тѣ чудные, голубые глаза, которые такъ рѣдко были видимы. Въ ихъ выраженіи ясно читалась будущая судьба обоихъ существъ, невинныхъ въ своихъ преступленіяхъ. Это напряженное состояніе продолжалось не болѣе минуты. Сильная воля, таившаяся въ Ираидѣ, поборола порывы страха, любви, недоумѣнія. Скрестивши кисти рукъ, она твердо проговорила:

— Несчастные мы оба. Что̀ намъ дѣлать? Что̀ намъ дѣлать? Продолжать жить, какъ мы жили, немыслимо. Я любила и люблю тебя! Божья душа въ тебѣ сидитъ, хотя ты ни во что не вѣришь. А Богъ есть, и это Онъ посылаетъ намъ тяжелое, но заслуженное испытаніе. Я ему повинуюсь, и тебѣ больше не жена! Какъ я могу ласкать тебя; какъ смѣю согрѣвать тебя, добраго, честнаго на своей груди, когда ты братъ мой по рожденію, по крови!

Ираида тихо опустилась передъ растерявшимся Охлопьевымъ, и, увлеченная потокомъ охватившихъ ее чувствъ, продолжала:

— Я люблю тебя! Люблю моего желаннаго, несравненнаго! Безъ тебя я не понимаю прелести жизни, ея сокровенныхъ благъ. Ты раскрылъ передо мною таинственную книгу природы; ты далъ мнѣ новый міръ высшихъ ощущеній. О, благодарю тебя за все! Ты мнѣ больше, чѣмъ человѣкъ, ты для меня что-то высшее послѣ Бога…… Но, Господи! Жить съ тобою послѣ того, что мы узнали, нѣтъ моихъ силъ! Да я и не смѣю этого сдѣлать. Любовь тогда благодатна, когда ея голосъ доходитъ до небесъ, когда всѣми изгибами души мы чувствуемъ Бога!.. Антонъ Антоновичъ! прости меня, но благослови мое рѣшеніе… Я иду въ монастырь! Только тамъ, въ его стѣнахъ я найду необходимое успокоеніе….

Ираида склонила голову на колѣни Охлопьева и плакала слезами, данными намъ для облегченія истерзаннаго сердца. Плакалъ вмѣстѣ съ нею и Охлопьевъ, тотъ Охлопьевъ, который смѣялся надъ всѣмъ, что носило на себѣ печать слабости, мягкодушія. Въ первый разъ въ немъ заронилась мысль о томъ, что есть надъ нами нѣчто Высшее, Неуяснимое, чьей воли ни предвидѣть, ни отвратить нельзя, что тайно управляетъ нашими судьбами, разбиваетъ въ прахъ наши горделивыя мечты и суетные разсчеты. Уста Охлопьева безсильно лепетали:

— Какъ ничтоженъ человѣкъ! Но гдѣ же Ты, Невѣдомый, Незримый, Непостижимый?…

Ку-ку

I.
Капитанъ Гречухинъ стоялъ съ своею ротой въ богатомъ имѣніи отставного генералъ-лейтенанта Циклопова. При ротѣ находилось два младшихъ офицера, изъ которыхъ поручикъ Калитинъ принадлежалъ къ потомственному дворянству и воспитывался въ одномъ изъ московскихъ корпусовъ. Другой офицеръ, по фамиліи Анѳисовъ, быль изъ оберъ-офицерскихъ дѣтей, служилъ юнкеромъ лѣтъ восемь и получилъ эполеты, лишь благодаря наступившей венгерской кампаніи. Анѳисовъ ничѣмъ не интересовался. Онъ жилъ и служилъ равнодушно. Калитинъ подсмѣивался надъ товарищемъ и своимъ начальникомъ, читалъ Бѣлинскаго, Герцена, Конта, Некрасовскій Современникъ, порицалъ существующіе порядки и ухаживалъ за молодыми помѣщицами. Старикъ Гречухинъ принадлежалъ къ типичнымъ людямъ. Ему перевалило за шестьдесятъ лѣтъ, а маіорскій чинъ ему не давался. Капитанъ былъ, какъ тогда говорили, изъ «сдаточныхъ». Онъ прошелъ всю палочную школу, и такъ пристрастился къ военной обстановкѣ, что съ ужасомъ помышлялъ объ отставкѣ. А, между тѣмъ, спина у него побаливала, ноги ломило и голова требовала покоя. Капитанъ пробуждался въ четыре часа утра и училъ роту. Непримиримымъ врагомъ его былъ поручикъ Калитинъ, то опаздывавшій на службу, то отправлявшійся верхомъ съ генеральскою дочерью на охоту въ сосѣдніе лѣса. Поручикъ, такъ-таки, и доносилъ рапортомъ командиру, что «по личному приказанію его превосходительства, владѣльца села Березоваго, онъ, сынъ Калитинъ, вмѣсто обычнаго ротнаго ученья, будетъ сопровождать маркизу Антонину Вавиловну де-Марсельякъ въ ея поѣздкѣ по отцовскимъ землямъ». Гречухинъ злился, но изъ страха передъ генераломъ махалъ только рукой и добродушно ворчалъ:

— Ну его къ Богу! Молодъ еще, авось перебѣсится.

Село Березовое тянулось на версту по крутому берегу извилистой рѣчки Меши. Его домики, выстроенные изъ камня, были тщательно выбѣлены. Между домиками зеленѣлись деревья, насаженныя, по распоряженію владѣльца, у каждой избы. Домики стояли точно солдаты, не смѣя выдвинуться изъ линіи. Чистота на улицахъ въ крѣпостные годы наблюдалась большая. Бѣда была старостѣ, если бумажка попадалась подъ генеральскую ногу. Барскій домъ высился въ концѣ села, пріютясь къ церковной колокольнѣ. Онъ стоялъ въ глубинѣ обширнаго двора, поросшаго травой, охваченный съ обѣихъ сторонъ густолиственнымъ садомъ. Домъ былъ деревянный, оштукатуренный снаружи, покрашенный въ желтый, казенный цвѣтъ. Его поддерживали четыре массивныя колонны съ двумя балконами. Изъ нихъ нижній выходилъ въ палисадникъ. Генералъ, сидя на балконѣ, точно на наблюдательномъ посту, видѣлъ, кто слѣдовалъ мимо открытыхъ воротъ, кто въѣзжалъ на барскій дворъ. Вавила Акиндиновичъ Циклоповъ помнилъ еще Екатерининскія времена. Онъ былъ мальчикомъ, когда великій покоритель Очакова и Измаила посѣтилъ его отца, состоявшаго въ чинѣ преміеръ-маіора. Суворовъ поднялъ на руки ребенка и воскликнулъ:

— Помилуй Богъ! Славный бѣсенокъ! Выростай, Богу молись, царю служи!

Какъ бы исполняя завѣтъ непобѣдимаго старца, Циклоповъ провелъ пятьдесятъ лѣтъ на военной службѣ. Онъ участвовалъ въ кампаніяхъ начала нынѣшняго столѣтія, состоялъ при Аракчеевѣ въ новгородскихъ поселеніяхъ и былъ впослѣдствіи начальникомъ карабинерныхъ полковъ, этихъ достопамятныхъ выправочныхъ академій Николаевской эпохи. Циклоповъ такъ втянулся во фронтъ, что и во снѣ командовалъ. Женился онъ по увлеченію. Супруга его, скончавшаяся послѣ перваго ребенка, была кроткая и любящая женщина. Бывало, она приласкается къ мужу, онъ ее цѣлуетъ, а потомъ кричитъ:

— Смирно! Руки по швамъ! Глаза на-лѣ-во!

Вавила Акиндиновичъ вышелъ въ отставку въ тотъ самый годъ, когда новый военный министръ провелъ законъ объ отмѣнѣ тѣлеснаго наказанія для солдатъ. Циклоповъ торжественно произнесъ:

— Баста служить! Конецъ дисциплинѣ! Старый солдатъ умеръ.

И генералъ заперся въ деревнѣ. Но чтобы ему не было дико и одиноко въ ней, онъ нанялъ десятка полтора выбывшихъ изъ гвардіи сѣдоусыхъ унтеръ-офицеровъ. Они замѣнили у него крѣпостныхъ поваровъ, лакеевъ и кучеровъ. Циклоповъ, окруженный солдатами, какъ бы не прекращалъ своей воинственной дѣятельности. На парадномъ подъѣздѣ дома, по боковымъ выступамъ лѣстницы, стояли четыре мѣдныхъ пушки на высокихъ колесахъ. На гранитной колоннѣ, не доѣзжая крыльца, покоилась громадныхъ размѣровъ бомба, упавшая въ сраженіи подъ Бородиномъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ генерала, и почему-то не разорвавшаяся.

Циклоповъ вставалъ по пушкѣ, въ двѣнадцать часовъ дня по ней обѣдалъ, а въ девять часовъ вечера слушалъ вечернюю зорю, играемую на барабанѣ и рожкѣ.

Вавила Акиндиновичъ былъ старикъ небольшаго роста, приземистый, съ нѣсколько горбатымъ носомъ, съ красноватымъ лицомъ и быстрыми глазами. На головѣ его былъ рыжеватый парикъ съ торчавшимъ хохломъ съ завитушками. Съ генераломъ жила замужняя дочь, оставшаяся въ наслѣдіе отъ рано покинувшей его жены. Онъ не чаялъ души въ дочери, а она любила лошадей, охоту и читала американскіе романы Купера съ захватывающимъ увлеченіемъ. Въ описываемую нами пору, Антонинѣ Вавиловнѣ было уже за тридцать лѣтъ. Обладая соблазнительнымъ бюстомъ, высокая, стройная, она не была хороша собой, но въ ней все было повелительно, задорно. Ея сѣрые глаза смотрѣли смѣло и прямо, ея прекрасный ротъ и губы манили неосторожнаго за заколдованную грань. Воспитывалась маркиза въ Патріотическомъ институтѣ, вышла замужъ потому, что избранный ею, маркизъ де-Марсельякъ, былъ человѣкъ деликатный и податливый. Онъ извинялъ всѣ странности жены, ни въ чемъ ее не стѣснялъ, вѣрилъ ей, но хладнокровно и съ достоинствомъ всадилъ бы пулю въ лобъ тому, кто затронулъ бы его семейную честь. Маркизъ съ похвальною покорностью также переносилъ суровый характеръ своего тестя. Онъ не пожималъ изумленно плечами, когда генералъ, съ бѣлымъ георгіевскимъ крестомъ на пальто, равнялъ со своими старыми служивыми стулья и столы по комнатамъ и командовалъ:

— Осади назадъ! Выдвинь впередъ! Поправь ногу! Хорошо!

— Рады стараться, ваше пре-вос-хо-ди-тель-ство! — слышались солдатскіе клики и эхомъ разносились по генеральскому дому.

II.
Длинный рядъ парадныхъ комнатъ Циклоповскаго жилища отличался замѣчательною простотой въ отдѣлкѣ. Обой нигдѣ не полагалось, а стѣны были окрашены бѣлою клеевою краской. Ковры имѣлись лишь подъ диванными столами; полы представляли сплошную, натертую воскомъ, желтовато-красную площадь. Генералъ терпѣть не могъ, чтобъ его ноги задѣвали за что-нибудь мягкое. Онъ говаривалъ:

— Всякое прикосновеніе къ чему-то рыхлому меня бѣситъ.

Стѣны были увѣшены масляными картинами, гравюрами, изображавшими историческія сраженія и солдатъ въ различныхъ вооруженіяхъ. Въ залѣ, кромѣ портретовъ императоровъ Александра I и Николая Павловича во весь ростъ, красовались закоптѣлыя изображенія: Чесменской битвы, Бородинскаго боя и сраженія подъ Лейпцигомъ. Въ той же залѣ были достойны вниманія и еще два предмета: это почтенныхъ размѣровъ органъ, отлично сохранившій свой тонъ и игравшій маршъ на взятіе Парижа въ 1814 году и патріотическую пѣсню:

«Ѣздилъ русскій добрый царь,
Православный государь,
Изъ своей земли далеко
Злобу поражать.
Грозно онъ каралъ враговъ,
Много побралъ городовъ,
Отъ Москвы и до Парижа
Лавры пожиналъ».
Затѣмъ органъ исполнялъ: «Среди долины ровныя», «Выйду-ль я на рѣчонку», «Боже Царя храни», «Лучинушку», «Стонетъ сизый голубочекъ», «Красный сарафанъ» и другія народныя пѣсни.

Въ дальнемъ углу, у дверей въ лакейскую, помѣщались въ длинномъ футлярѣ часы. Когда они били, то изнутри верхней части ихъ выскакивала кукушка въ натуральную величину и покрытая перьями. Съ виду никакъ нельзя было узнать, живая ли это или искусственная птица? Въ девять часовъ вечера часы играли вечернюю зорю, а на циферблатѣ показывался генералъ верхомъ, принимавшій конныхъ ординарцевъ съ рапортами. Въ кабинетѣ, передъ письменнымъ столомъ находился поясной портретъ А. А. Аракчеева, съ характерною собственноручною внизу надписью графа: «Циклопову, точному исполнителю моихъ распоряженій».

Находясь среди описанной обстановки, генералъ утверждалъ, что ему некогда скучать и что ему дѣла нѣтъ до того, что совершается въ современной Россіи. Когда первый мировой посредникъ, назначенный на свой постъ послѣ освобожденія крестьянъ, пріѣхалъ къ Циклопову для составленія уставной грамоты, Вавила Акиндиновичъ ему вразумительно отвѣчалъ:

— Что такое значитъ ваша уставная грамота? Я знаю одинъ воинскій уставъ, повелѣвающій мнѣ проливать кровь за моего государя и отечество. Вашихъ выдумокъ не признаю. Пишите, что хотите, милостивый государь, а я ничего не подпишу! Крестьяне довольны, чѣмъ они владѣютъ, я доволенъ, чѣмъ я владѣю. Къ чему мнѣ ваши обязательства? Пока живъ, пусть все останется по-старому. Я васъ не задерживаю!

Генералъ кивнулъ головой и исчезъ въ кабинетѣ, оставивъ въ изумленіи посредника. Его выручила изъ дурацкаго положенія маркиза, случайно вошедшая въ залу. Она подала руку гостю и увлекла его на свою половину. Поэтому случилось такъ, что посредникъ не только не уѣхалъ изъ Циклоповской усадьбы, но остался въ ней на цѣлый день. Генералъ, не помня злобы, милостиво съ нимъ бесѣдовалъ за обѣдомъ и угощалъ его водкой, составленною по рецепту, данному хозяину дома фельдмаршаломъ Иваномъ Ивановичемъ Дибичемъ-Забалканскимъ.

III.
Май мѣсяцъ былъ въ началѣ. Деревья, одѣтыя первою зеленью, весело глядѣли на окружающую окрестность, утопавшую въ привѣтныхъ лучахъ весенняго солнца. Соловей свисталъ; гдѣ-то вдали, на горизонтѣ синѣющаго лѣса, слышались однообразные возгласы кукушки. Генералъ ихъ любилъ, увѣряя, что они заставляютъ его испытывать тѣ же позывы къ жизни, тѣ же мысли о тайнахъ гроба, которыя онъ разъ чувствовалъ самолично, лежа тяжело раненый на полѣ оконченнаго сраженія. Каждый вечеръ генеральская семья проводила на балконѣ, выходившемъ въ палисадникъ. Тутъ подавался чай, къ которому обязательно приглашались офицеры пѣхотной роты, квартировавшей въ селѣ Березовомъ. Капитанъ Гречухинъ почтительно усаживался на кончикѣ стула, возлѣ генерала, а поручикъ Калитинъ, съ притворнымъ смиреніемъ, нашептывалъ ядовитыя остроты маркизѣ Антонинѣ Вавиловнѣ. Онъ разъ имѣлъ дерзость просить у нея позволенія звать ее для краткости «мадамъ де-Вавила», и продекламировалъ экспромтъ:

Мадамъ прекрасная Вавила
Меня красой, умомъ дивила,
Но, несмотря на чары тѣ,
Не увлекла меня къ мечтѣ,
И сердца мнѣ не уязвила.
Маркиза вспыхнула и проговорила, грозя пальцемъ:

— Берегитесь! Вамъ эта дерзость не пройдетъ!

И вотъ, что вскорѣ послѣ этого эпизода случилось съ Калитинымъ. Онъ гулялъ съ Антониной Вавиловной въ Березовскомъ саду, и саркастически подчеркивалъ его достопримѣчательности. Аллеи шли правильными линіями, пересѣкая подъ прямымъ угломъ одна другую. Деревья, подстриженныя на опредѣленной высотѣ, были вытянуты, что называется, въ струнку, не смѣя ни кривиться, ни склоняться, ни выдвигаться впередъ, ни вдаваться назадъ. На разстояніи каждыхъ пяти саженей, вмѣсто обнаженныхъ богинь и купидоновъ, торчали каменные гренадеры съ Александровскими киверами на головахъ и держа ружья на караулъ. Генералъ, проходя мимо бездушнаго воина, дѣлалъ, однако, ему подъ козырекъ. Всѣ аллеи имѣли исторически-военныя наименованія. Были аллеи: Бородинская, Тарутинская, Смоленская, Аракчеевская, Суворовская, Румянцевская. Въ отдаленномъ углу сада, близъ обширныхъ конюшенъ, притаилась отъ любопытныхъ взоровъ Бенкендорфская аллея, или тожъ аллея III отдѣленія. Генералъ не любилъ въ нее заглядывать, но заботился, чтобъ о существованіи ея знали добрые поселяне. Изъ этой аллеи было прямое сообщеніе съ конюшней. Поручикъ Калитинъ, на приглашеніе маркизы пройти упомянутымъ мѣстомъ, замѣтилъ ей:

— Я думаю, мы здѣсь идемъ по самой интересной части сада.

Антонина Вавиловна не осталась въ долгу у собесѣдника и отвѣчала:

— Особенно для васъ, такъ какъ вызываетъ пріятныя воспоминанія изъ кадетскаго времяпрепровожденія.

Внушительно глядѣли на посѣтителя генеральскія конюшни, находившіяся въ непосредственномъ вѣдѣніи маркизы. Это былъ цѣлый языческій храмъ съ гранитными плитами, съ массивными, рѣзными дубовыми дверями, окнами и стойлами, обитыми мѣдью. Она блистала, какъ жаръ, оттѣняя боязливо вытянувшихся черноусыхъ конюховъ. Около сорока лошадей выглядывали изъ-за яслей и ржали, завидѣвъ свою хозайку.

Властная, рѣшительная, она входила самоувѣренно въ стойло. Если лошадь безпокоилась, маркиза гладила ее слегка по хребту, и животное становилось какъ вкопанное. Началась выводка. Каждую лошадь держали подъ уздцы два конюха, но иной жеребецъ поднималъ обоихъ на воздухъ. Передъ Калитинымъ проходили кони вороные, караковые, гнѣдые, сѣрые въ яблокахъ, съ золотымъ отливомъ, съ шелковистыми гривами. Когда они вздрагивали, то будто, волна пробѣгала по кожѣ, отъ хвоста до головы животныхъ. Показался и восьмивершковый бурый гигантъ, съ круглыми бѣлыми пятнами по спинѣ и бокамъ. Онъ фыркалъ, злобно косясь по сторонамъ. Приближаясь къ маркизѣ, конь поднялся на дыбы. Изъ рукъ одного оробѣвшаго конюха вырвался поводъ и запутался между задними ногами лошади. Другой конюхъ пригнулся къ землѣ и едва сдерживалъ грознаго буяна. Антонина Вавиловна повелительно произнесла:

— Калитинъ! Освободите поводъ!

Офицеръ быстро смѣрилъ глазами маркизу, но черезъ мгновеніе находился подъ разсвирѣпѣвшимъ конемъ. Послѣдній продолжалъ бить ногами. Казалось, Калитинъ долженъ быть растоптанъ. Онъ ухватилъ, однако, поводъ изъ-подъ лошади, ударилъ ее по шеѣ кулакомъ и закричалъ:

— Стой, лѣшій! Развѣ не видишь, что нами любуется барыня!

Офицеръ былъ красенъ, какъ ракъ. Громадная голова Калитина, и безъ того вросшая въ плечи, двигалась безпокойно на нихъ. Веснушки на его лицѣ выступили рельефнѣе, сѣрые глаза метали холодный огонь. Но маркиза, какъ бы не замѣчая волненія своего спутника, велѣла осѣдлать шалившаго гиганта. И когда она на него сѣла, когда ея конь захрапѣлъ въ безсильной злобѣ, его владычица была прекрасна, величественна, увлекательна. Она походила на статую, приросшую къ сѣдлу.

Однимъ поворотомъ ея руки смирялось бѣшеное животное, неслось желаннымъ ей аллюромъ. И, о диво! какъ мимолетное видѣнье, амазонка вдругъ рванулась со двора, и исчезла съ глазъ очарованнаго Калитина. Но онъ вскорѣ оправился; онъ побѣжалъ въ конюшню, вскочилъ на первую попавшуюся неосѣдланную лошадь и умчался за тою, которая своимъ задоромъ и безстрашіем подняла доселѣ молчавшія въ немъ чувства.

IV.
А въ это самое время генералъ, маркизъ и капитанъ бесѣдовали на балконѣ барскаго дома. Циклоповъ внимательно слушалъ разсказъ капитана о томъ, какъ онъ производилъ парадные смотры ротѣ.

— Я считаю, ваше превосходительство, повѣствовалъ Гречухинъ, дурнымъ того солдата, который забываетъ своего командира. Солдаты расквартированы по обывательскимъ избамъ. Хорошо они живутъ съ хозяевами, и имъ хорошо. Солдатъ къ молодушкѣ пристроится, и то ничего. Не нарушай только положенной тишины и дисциплины. У насъ на баталіонныя ученія рѣдко собираются. Да гдѣ имъ быть-то, когда рота отъ роты стоитъ на нѣсколько десятковъ верстъ. Ну, солдатъ большую часть года и свободенъ. Работаетъ онъ на сторонѣ и деньги наживаетъ. Какъ же не поблагодарить за всѣ льготы своего ротнаго? Вотъ я и наблюдаю: кто изъ солдатъ радѣетъ о своемъ капитанѣ, тотъ и въ унтеры проходитъ. Смотръ — великая вещь! Тутъ солдатъ является въ новомъ мундирѣ, и сквозь него душа солдатская видна. У хорошаго солдата для капитана въ ранцѣ складено гарнчика по два овсеца, десяточекъ другой яичекъ, фунтика два маслица. Курочка, ваше превосходительство, по зернышку набираетъ, а все сыта бываетъ. Дурной солдатъ выходитъ на смотръ съ пустымъ ранцемъ. И лицо у него плутовское. Значитъ, онъ вмѣсто заработковъ все пьянствовалъ. Какъ же такого лѣнтяя не исправлять? Ну, бывало, и поучишь его!

Старикъ Циклоповъ, слушая капитана, сердито крутилъ усы и хмурилъ брови. Онъ поднялся съ мѣста и рѣзко замѣтилъ:

— При графѣ Алексѣѣ Андреичѣ попадались такіе же гуси, какъ ты. Онъ съ ними расправлялся живо, не доводя до Высочайшаго свѣдѣнія. Снимутъ съ виновнаго офицерскій мундиръ и надѣнутъ на него солдатскую шинель. Щеголяй въ ней, да жалуйся на графа. Теперь времена измѣнились. Солдата сѣчь запрещено, а обижать его не запрещено. И ты смѣлъ разсказывать мнѣ, генералъ-лейтенанту Циклопову, о своихъ гнусностяхъ. Что же ты думаешь: я одобряю ихъ? Я вѣрой и правдой служилъ тремъ царямъ! Я любилъ муштровать, ибо муштровка — душа фронтового успѣха. Безъ муштровки и баба вѣдьмой смотритъ! Но я запрещалъ трогать солдатскую копейку. Она — святая, эта солдатская копейка! Солдатъ служитъ двадцать лѣтъ, въ отставку выходитъ старикомъ. Силы его надорвались и работой доставать хлѣба ему почти не приходится. Понимаешь ли ты, какъ солдату дорога копейка, пріобрѣтенная на службѣ? Вотъ, ты воруешь, и если не попадешь подъ судъ, то въ будущемъ тебя ждетъ пенсія. А неимущаго солдата ждетъ одинокая старость, потому что родные успѣютъ умереть во время его службы. Слышишь ли? Понимаешь ли ты, что тебѣ говоритъ генералъ Циклоповъ? Не смѣй являться на мои глаза, пока не услышу, что ты исправился!

Генералъ оставилъ оторопѣвшаго капитана съ маркизомъ. Послѣдній старался успокоить офицера, у котораго руки и ноги дрожали. Капитанъ бормоталъ:

— За что такъ обидѣлъ меня его превосходительство? Не я первый, не я послѣдній. Солдаты не жалуются на меня. Ей-Богу, они мной довольны и имѣютъ деньги.

Гречухинъ былъ искрененъ въ своихъ словахъ. Онъ не сознавалъ всю ихъ гнусность, всю преступность своего поведенія относительно подчиненныхъ. Бывшій государственный крестьянинъ, видѣвшій, какъ наживались сельскіе головы въ былое время, онъ видѣлъ и въ солдатствѣ, что фельдфебеля и унтеры не забывали себя. Прошедши всю николаевскую фронтовую школу, отдѣленный цѣлою пропастью отъ барина-офицера, Гречухинъ зналъ одно утѣшеніе — это зашибить копейку на черный день. По его скудному умственному пониманію, онъ не совершалъ зла, если, давая солдату заработать, бралъ отъ него часть заработка. Это, по мнѣнію капитана, былъ нѣкотораго рода братскій дѣлежъ общей прибыли. И можно ли было убѣдить въ противномъ человѣка, не видавшаго духовнаго свѣта съ самаго рожденія? Маркизу стало жалко Гречухина, стоявшаго передъ нимъ беззащитнымъ, оплеваннымъ. Затянувшись папироской, г. де-Марсельякъ настоятельно промолвилъ:

— Капитанъ, есть, конечно, люди, совершающіе мерзости, но о послѣднихъ виновнымъ слѣдуетъ молчать. Благоустроенныя общества дорожатъ принципами, завѣщанными имъ религіей, просвѣщеніемъ. Эти общества не могутъ равнодушно относиться къ поступкамъ лицъ, оскорбляющихъ ихъ нравственныя чувства, священныя понятія. Такимъ лицамъ лучше не являться въ чуждое имъ общество. Успокойтесь, капитанъ, и не волнуйте пока своимъ присутствіемъ заслуженнаго человѣка.

V.
Маркиза неслась, какъ ураганъ, жадно вбирая въ себя животворный воздухъ благодатной весны. Отъ быстрой ѣзды шляпка спала съ ея головы, волосы распустились и, подхваченные вѣтромъ, точно покрывало, развѣвались по плечамъ амазонки. Тысячи мыслей толпились въ ея головѣ. Вся жизнь, проведенная безъ горя и безъ радостей, въ сытомъ однообразіи, представлялась ея воображенію. Своего мужа, обладавшаго благороднымъ характеромъ, изящнаго, прилично равнодушнаго ко всѣмъ явленіямъ жизни, Антонина Вавиловна уважала, но не любила. Ея душа, очевидно, спала, но въ глубинахъ ея клокотали, какъ металлы въ горнилѣ, неизрасходованныя чувства. Они жаждали выхода, но были незримы для обыденнаго наблюдателя. Что̀ же удивительнаго, что, встрѣтивъ Калитина, вслушиваясь въ его рѣчи, пропитанныя отрицаніемъ къ тѣмъ идеямъ, которыя она привыкла слышать въ институтѣ, дома, въ гостяхъ, маркиза стала задумываться. Вѣдь, рѣчи эти осмѣивали старыя преданія, надоѣвшія установленія быта, ходячую мораль и обѣщали въ перспективѣ нѣчто новое, нѣчто неиспытанное, освѣжающее. Она вспомнила, что Калитинъ ей однажды сказалъ:

— Вы обманываетесь, воображая себя счастливою и довольною. Быть всѣмъ довольнымъ — это счастье коровы. Человѣкъ мыслящій вѣчно будетъ стремиться обновлять свои впечатлѣнія. Послѣднія подобны перчаткамъ. Они грязнятся, изнашиваются. Чтобъ ихъ сохранить дольше, необходимо ихъ чистить, а еще лучше — чаще мѣнять.

Такіе парадоксы, ложные въ своемъ корню, но соблазнительные по формѣ, имѣли на молодую женщину сильное вліяніе. Они волновали ее, вселяли въ ней недовольство окружающею дѣйствительностью. Маркиза отлично понимала, что Калитинъ не изъ тѣхъ, въ которыхъ влюбляются, но онъ тотъ, который, какъ пропасть, неотразимо притягиваетъ къ себѣ неосторожныхъ путниковъ. Кромѣ того, она переживала потребность мести, потребность покорить человѣка, безпрестанно задѣвающаго ея завѣтный внутренній уголокъ, гордо закрытый для посторонняго міра. Наша амазонка нѣсколько одумалась, когда врѣзалась въ опушку сосноваго бора. Смолистый запахъ пробужденныхъ отъ зимней спячки вѣковыхъ сосенъ пріятно щекоталъ грудь. Она остановила взмыленнаго коня, погладила его и удивилась, увидѣвъ распущенными свои волосы. Не успѣла она ихъ откинуть назадъ, какъ послышался чей-то бѣшеный топотъ.

Съ обнаженною головой, съ дамскою шляпой въ лѣвой рукѣ, приподнятой кверху, мчался Калитинъ и кричалъ:

— Вы, какъ счастье, все бѣжите впередъ и увлекаете людей, тщетно желающихъ его остановить.

Маркиза не была поражена появленіемъ своего постояннаго недруга. Она испытующимъ взоромъ оглядѣла его.

— Это вы меня называете счастьемъ, бѣгающимъ отъ васъ? спросила Антонина Вавиловна. Что̀ вы съ нимъ стали бы дѣлать? Вы не сумѣете счастье запереть въ шкатулку, а выпустите его, и не потому, что вы добрый, а потому, что не созданы его хранить.

Калитинъ усмѣхнулся и продекламировалъ:

Хладна, какъ мраморъ, какъ скала,
Жужжитъ и жалитъ, какъ пчела.
Маркиза прервала:

— Ну, довольно ядовитостей! Вы ими богаты, какъ змій. Хотите сопровождать меня, такъ ведите себя смирно. Проѣдемте къ «святому ключу».

VI.
Всадники въѣхали въ лѣсъ. Въ немъ царило то безмолвіе, та торжественность, которая охватываетъ нашу душу при непосредственномъ прикосновеніи ея къ чудесамъ природы. Каждый посторонній звукъ слышался отчетливо въ лѣсномъ пространствѣ; скромная пѣсня невѣдомой птички затрогивала въ чуткомъ сердцѣ разнообразные позывы и ощущенія. Сосны глядѣли; какъ исполины, столпившіеся вмѣстѣ, къ чему-то чутко прислушивающіеся и чего-то ждущіе отъ судьбы. Солнце едва проникало сквозь иглы деревьевъ и склонялось уже къ закату. Кругомъ было такъ хорошо, что даже Калитинъ задумался. Дорога сдѣлалась узкою, и ему пришлось пропустить свою спутницу впередъ. Онъ любовался ея стройнымъ станомъ и, какъ сатиръ, наслаждался чудесными вожделѣніями. Калитинъ не былъ никѣмъ любимъ. Еще въ кадетскомъ корпусѣ онъ не проявлялъ возвышенныхъ, рыцарскихъ чувствъ, но участвовалъ во всѣхъ скандалахъ, затѣянныхъ задорными товарищами. Онъ находилъ удовольствіе мучить пойманныхъ крысъ, совершать не поддающіяся наказаніямъ непріятности учителямъ и дежурнымъ офицерамъ, подтрунивать надъ робкими кадетами, злорадствовать, когда они нечаянно въ чемъ-нибудь попадались. Такимъ Калитинъ остался и за стѣнами корпуса. Онъ вносилъ пессимистическій ядъ въ ту среду, въ которую вступалъ. Нѣжностей, духовныхъ увлеченій онъ не понималъ и увѣрялъ, что наслажденія есть только внѣшнія, освященныя опытомъ; что неудачи существуютъ для глупцовъ. Калитинъ былъ страшенъ въ своихъ увлеченіяхъ. Если они имъ овладѣвали, то преградой служила одна смерть. Понятно, что, познакомившись съ маркизой, всмотрѣвшись въ ея домашнюю обстановку, нашъ герой пришелъ къ убѣжденію о возможности обладать ею. Но онъ встрѣтилъ достойную соперницу въ молодой женщинѣ. Она вѣрно уяснила натуру своего новаго поклонника, нашла въ себѣ ему отпоръ, но, какъ мы замѣтили выше, была оскорблена и жаждала мести.

Проѣхавъ версты двѣ по лѣсу, всадники выбрались на обширную долину съ густою травой, усѣянную желтыми и лиловыми цвѣтами. Кругомъ горная мѣстность съ разнообразными деревьями. Тутъ и царственный дубъ съ вершины холма озиралъ лѣсное пространство, и старая береза дружески склоняла къ нему свои вѣтви. Въ самой глубинѣ долины, подъ охраной нависшихъ кленовъ, ольхи и плакучей ивы, журчалъ ручей. Тамъ, гдѣ онъ серебряною грудью разбивался о каменистый обрывъ, пріютилась часовня съ металлическимъ крестомъ на крышѣ. Внутри ея помѣщалось нѣсколько почернѣвшихъ отъ времени иконъ безъ всякихъ украшеній. Желѣзный черпакъ для воды былъ прикрѣпленъ на длинной цѣпи.

Маркиза набожно перекрестилась, и въ этотъ мигъ услышала голосъ кукушки, пріютившейся гдѣ-то въ потаенныхъ мѣстахъ вѣковой чащи. Антонина Вавиловна, привыкшая къ этой птицѣ, почему-то вздрогнула и схватилась за сердце.

— Что она нынче такъ грустно кукуетъ? — произнесла она. Точно мнѣпредвѣщаетъ несчастье.

Калитинъ пожалъ плечами и замѣтилъ:

— Ужели вы вѣрите въ предразсудки? Непонятная вы женщина. То въ васъ проявляется сила, желающая пользоваться тѣмъ, что намъ добровольно не дается; то вы молитесь, какъ жалкая нищенка; то придаете таинственное значеніе крикамъ глупой птицы. Ничего не поймешь. Надобно держаться одного чего-нибудь: или быть дуракомъ, — и по дурацки поступать, или жить такъ, какъ не всѣ люди. Обладайте большею крѣпостью духа, и вамъ все будетъ доступно.

Кукушка черезъ нѣкоторые перерывы возобновляла свое унылое ку-ку.

— Странная вещь, продолжала какъ бы про себя Антонина Вавиловна: никогда мнѣ не было такъ тяжело, какъ въ настоящую минуту. Нѣтъ, не къ добру расходилась кукушка. Да и вы говорите все нерадостное. Существуютъ, г. Калитинъ, въ жизни такія вещи, надъ которыми стыдно смѣяться. Вотъ вы замѣтили, что я молилась, какъ нищенка. Что же тутъ достойнаго осужденія? Наука, въ которую вы вѣрите, не доказала, что Бога нѣтъ. А что Богъ есть, мнѣ о томъ говоритъ каждый предметъ, которымъ я любуюсь, каждая мысль, которая освѣщаетъ мою жизнь. Что же вы даете человѣку взамѣнъ того, что вы отрицаете, надъ чѣмъ такъ безжалостно издѣваетесь? Вы все разрушаете, но этимъ занимается и одномыслящій съ вами тургеневскій Базаровъ, пожалуй, и г. Герценъ.

VII.
Во время рѣчи, которую произносила маркиза, Калитинъ иронически улыбался. Когда же она умолкла, онъ отвѣчалъ ей порывисто, отчеканивая каждое слово:

— Вы, сударыня, затрогиваете идеи, которыя выше женскаго пониманія. Что я исповѣдаю, что я признаю или отрицаю, надъ тѣмъ думали люди многихъ вѣковъ. Религія создана людьми, а не Существомъ, котораго никто не видѣлъ. А чего я не видѣлъ, тому не вѣрю. Мой умъ требуетъ объяснительныхъ доказательствъ всему, къ чему я прикасаюсь, чѣмъ хочу владѣть или наслаждаться. А что мнѣ необъяснимо, то не въ области моего знанія. Журавлемъ въ небѣ меня не обманете. Когда я былъ маленькимъ и учился, мнѣ твердили: помолись, и получишь хорошій баллъ; я молился, и получалъ единицы. Теперь я не молюсь, и получаю, что хочу.

— Позвольте, прервала нетерпѣливо собесѣдника Антонина Вавиловна: вы слишкомъ самонадѣянны. Какъ вы можете получить все, что хотите? Напримѣръ, если вамъ понравится женщина, но не будетъ заинтересована вами, вы ее, все-таки, покорите?

Калитинъ въ упоръ смотрѣлъ на маркизу. Его глаза какъ-то странно блестѣли. Онъ нагнулся надъ ея плечомъ и произнесъ съ разстановкой:

— Не-пре-мѣн-но!

И молодая женщина почувствовала жгучій поцѣлуй на своей шеѣ. Вслѣдъ за нимъ раздалась пощечина и чей-то ударъ нагайкой. Калитинъ съ конемъ шарахнулся въ сторону. Одна щека офицера горѣла отъ пощечины оскорбленной женщины, а на другой красовался огненный рубецъ, простиравшійся отъ лба вплоть до праваго уха. Ударъ былъ нанесенъ г. де-Марсельякомъ, долго ожидавшимъ свою жену домой и безпокоившимся о ней. Проѣзжая по окраинѣ долины, онъ видѣлъ всадниковъ, былъ невольнымъ слушателемъ послѣднихъ словъ Калитина и свидѣтелемъ его дерзкаго поступка. Послѣ полученнаго тяжкаго урока Калитинъ въ бѣшенствѣ выхватилъ нагайку изъ рукъ обидчика и ея рукояткой ударилъ его въ правый високъ. Маркизъ опрокинулся мертвый навзничь. Его жена была такъ потрясена происшедшею сценой, что нѣкоторое время, какъ въ столбнякѣ, не могла сообразить, какая драма разыгрывается передъ ея глазами. А офицеръ уже спрыгнулъ съ лошади, стащилъ трупъ своего врага на землю и оставилъ одну ногу запутанною въ стремени. Онъ ударилъ нагайкой коня, который и скрылся въ лѣсной чащѣ съ роковою жертвой. Все разсказанное произошло быстро, по наплыву инстинктивныхъ ощущеній, охватившихъ преступника. Онъ былъ страшенъ. Онъ подтверждалъ собой, что человѣкъ превращается въ звѣря, когда чувство безсознательнаго самосохраненія заглушаетъ въ немъ голосъ совѣсти и сожалѣніе къ участи ближняго. Одна мысль спасти себя руководитъ озвѣрѣвшимъ человѣкомъ. И вотъ, что сказалъ Калитинъ маркизѣ, оставшись съ нею опять вдвоемъ послѣ катастрофы, настигшей ихъ врасплохъ:

— Совершилось подлое дѣло, Антонина Вавиловна! Какъ оно произошло, объяснить не могу. Но виноватъ одинъ я. Поправить совершеннаго нельзя, но васъ изъ неловкаго положенія вывести можно. Если вы согласны молчать о происшедшемъ, то всѣ подумаютъ, что маркиза убила лошадь. Если же вамъ угодно начать уголовное преслѣдованіе, я противъ того ничего не имѣю. Но мнѣ больно будетъ видѣть васъ прикосновенною къ дѣлу. Люди такъ дурны, что трудно бываетъ обѣлить даже самыхъ чистыхъ людей. Позвольте васъ проводить домой, хотя ради приличія.

Маркиза схватилась рукой за лобъ и, точно въ забытьи, произнесла:

— Боже, что со мной? Потомъ, обратившись къ Калитину, она съ ужасомъ крикнула:

— Прочь, негодяй! Прочь, убійца!

И, поправивъ волосы и шляпку на головѣ, бѣдная женщина повернула лошадь и направилась по дорогѣ къ родному селу.

VІІI.
Человѣку суждено переживать неожиданныя событія, выбивающія его изъ обычной колеи, путающія его мысли, парализующія волю. Маркиза, бывшая женщиной съ энергіей, не знала, что предпринять въ настоящую минуту. Ей представлялись три исхода. Первый изъ нихъ былъ легкій, но и позорный. Это — согласиться на послѣдніе доводы капитана и молчать обо всемъ. Тогда она передъ свѣтомъ будетъ незапятнана, но останется навсегда мученицей, влачащею за собой грозную тѣнь неискупленнаго преступленія. Притомъ, она отдавалась, въ силу роковыхъ обстоятельствъ, въ нравственное рабство человѣка, внушавшаго ей теперь одинъ ужасъ. Другой исходъ дѣла не сулилъ ей также ничего свѣтлаго. Оглашеніе всего, что произошло въ дѣйствительности, влекло за собой тяжелый процессъ. Съ нимъ связана душевная пытка, которой, быть можетъ, и конца не предвидится. Судъ не оставитъ въ покоѣ ея отношеній къ Калитину, на самомъ дѣлѣ, безукоризненныхъ, но бездоказательныхъ передъ голосомъ общественнаго мнѣнія. Оставался третій исходъ, заключавшійся въ томъ, чтобы самой явиться передъ властями безпощадною обвинительницей забывшагося офицера, — но кто повѣритъ истинности ея обвиненія? Калитинъ былъ правъ, утверждая, что люди въ большинствѣ такъ дурны, что не вѣрятъ чистотѣ самыхъ лучшихъ намѣреній. Что же дѣлать? Что же дѣлать?

Антонина Вавиловна выбралась изъ лѣса, когда майскій полусумракъ, какъ саванъ, обхватилъ окрестность. Она, повидимому, пришла къ рѣшенію, чтобы о происшедшемъ молчать. И вдругъ ея слухъ былъ пораженъ заунывной пѣснью кукушки. Птица куковала гдѣ-то вблизи, точно совѣсть, стучавшаяся въ потаенныя двери сердца. Извѣстно, что обыкновенная кукушка по ночамъ не кукуетъ, и ея крики ночью составляютъ явленіе необычное, пугающее людей суевѣрныхъ, воспріимчивыхъ по своей натурѣ. Сердце маркизы болѣзненно сжалось, и она проговорила:

— Опять кукушка! Птица точно предостерегаетъ меня отъ чего-то гадкаго, позорящаго. Нѣтъ, такъ жизнь продолжаться не можетъ. Онъ убійца! Я косвенная его помощница. Необходимо покаяніе!

Несчастная дала полный ходъ лошади и вскорѣ была у воротъ отцовскаго дома. Дворъ представлялъ странную картину. Люди кричали, бѣгали, сбивали другъ друга съ ногъ, отдавали торопливо приказанія, запрягали лошадей въ экипажи.

На крыльцѣ Антонину Вавиловну ожидало новое поражающее извѣстіе. Старый гвардейскій служака, съ медалями во всю грудь, сдерживая слезы, почтительно доложилъ:

— Съ генераломъ ударъ. Они лишились правой ноги и руки.

IX.
Въ обширномъ кабинетѣ, подъ портретомъ Аракчеева, лежалъ вѣрный служака трехъ императоровъ, трехъ эпохъ, столь разныхъ по своему содержанію. Брови генерала пасмурны, лицо серьёзно, но безъ тѣни отчаянія. Очевидно, Циклоповъ не зналъ, при какихъ обстоятельствахъ произошло роковое событіе. Онъ видѣлъ изуродованный трупъ своего зятя, принесеннаго конемъ. Старикъ и домашніе полагали, что маркиза убила лошадь. Натура героя, согбеннаго годами, не выдержала ужаснаго зрѣлища. И потрясенный, недвижимый, онъ лежалъ на софѣ, покорно ожидая участи, опредѣленной ему Провидѣніемъ. Какъ же было возможно маркизѣ открыть отцу всю правду? Мало того, она настолько собрала силы, что сдѣлалась разумною распорядительницей въ своемъ домѣ. По ея указанію, одни люди летѣли за докторами и въ городскія лавки за покупками къ похоронамъ, другіе въ церковь и за нужными сосѣдями. Съ параднаго крыльца раздались рѣдкіе выстрѣлы, оповѣщавшіе окрестность о томъ, что въ генеральской усадьбѣ совершилось нѣчто необыкновенное. Самъ генералъ приказалъ стрѣлять, позвать священника и капитана Гречухина.

Циклоповъ долго исповѣдывался и объявилъ служителю алтаря, что сельская церковь имъ обезпечена по завѣщанію на вѣки. При ней должна быть построена, на особый капиталъ, богадѣльня для тѣхъ солдатъ, которые состояли при генералѣ въ качествѣ его вѣрныхъ ординарцевъ.

Съ капитаномъ происходилъ разговоръ иного рода.

Вавила Акиндиновичъ его сурово наставлялъ:

— Я тебѣ прощаю твои глупыя рѣчи. Ты мнѣ долженъ дать клятву, что впередъ будешь служить честно, солдатъ не обижать. Царю и отечеству нужны слуги строгіе, но вѣрные. За десятилѣтнее пребываніе въ моемъ селѣ оставляю тебѣ пять тысячъ рублей. Какъ извѣстишься о моей смерти, наряди ко гробу на дневныя и ночныя дежурства лучшихъ унтеръ-офицеровъ. Они получатъ по десяти рублей. Одѣнь ихъ въ новые мундиры. При выносѣ тѣла изъ дома, орденъ святого Георгія поручи нести офицеру, остальные ордена унтеръ-офицерамъ. Роту въ полномъ составѣ построй у параднаго крыльца. Брать «на караулъ», когда гробъ вынесутъ изъ дома. Въ эту минуту долженъ бить барабанъ, а органъ играть «Коль Славенъ». Наблюди, чтобы, при опусканіи гроба въ могилу моими гренадерами, солдаты стрѣляли разомъ, а не дробью. Я и на службѣ терпѣть не могъ дробной стрѣльбы. То ли дѣло общее: тррра!!! тррра!!! Вели, чтобы выстрѣлы изъ пушекъ производились одновременно съ ружьями. Ну, теперь ступай. Мнѣ еще надо побесѣдовать съ дочерью.

Циклоповъ умолкъ. Онъ крестился лѣвою рукой и смотрѣлъ на Аракчеевскій портретъ. Онъ, какъ будто, бесѣдовалъ съ могучимъ временщикомъ и увѣрялъ его:

— Не безпокойся, не осрамлю малодушіемъ твоей памяти.

Взоръ умирающаго и его духъ были крѣпки до конца. Окружающіе сознавали, что съ генераломъ умирала сила, создавшая Русское царство, служившая опорой трона русскихъ Монарховъ.

Къ утру старика постигъ новый ударъ, отнявшій у него языкъ, а къ вечеру, на третій день, генерала не стало.

Пушки оповѣстили о томъ село Березовое. Траурный флагъ взвился надъ барскимъ домомъ.

X.
Есть въ глубинѣ человѣческаго сердца незримое существо, которое мы привыкли называть «совѣстью». Въ натурахъ испорченныхъ она чуть теплится, но при благопріятныхъ обстоятельствахъ можетъ загорѣться большимъ пламенемъ. Въ натурахъ, забывшихъ въ жизненныхъ успѣхахъ о присутствіи въ себѣ очищающаго чувства, оно вспыхиваетъ ярко послѣ неожиданнаго паденія. Вотъ почему, совершивъ убійство, Калитинъ очнулся, какъ отъ тяжелаго кошмара. Онъ ощутилъ потребность возмездія, и, не дожидаясь, какъ поступитъ маркиза послѣ похоронъ мужа и отца, подалъ рапортъ по командѣ. Онъ изложилъ въ немъ обстоятельства, происшедшія у «святого ключа». Въ рапортѣ лишь обойденъ «фактъ поцѣлуя», а причина убійства де-Марсельяка объяснена ссорой. Калитинъ судился дореформеннымъ военнымъ судомъ, и его разжаловали въ солдаты, но безъ лишенія дворянскаго достоинства. Впослѣдствіи онъ былъ произведенъ въ офицеры, а теперь, чуть ли не въ чинѣ полковника, командуетъ какою-то отдѣльною частью. Говорятъ, что нравственно потрясенный Калитинъ утратилъ дерзость характера и вѣру въ неприкосновенность матеріалистическихъ началъ. Однако, онъ не женился, такъ какъ не чувствуетъ себя способнымъ къ семейной обстановкѣ.

Антонина Вавиловна, о которой злые языки во время процесса толковали, что она была въ интимныхъ отношеніяхъ съ преступнымъ офицеромъ, уѣхала за границу и прожила тамъ около десятка лѣтъ. Ея бальзаковскіе годы прошли подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ двухъ страшныхъ событій. Послѣднія подкосили ее, но не сокрушили. Она нынѣ проживаетъ со своею компаньонкой въ Березовомъ и лично занимается въ школѣ. Маркиза не охладѣла въ привязанности къ лошадямъ, но въ ней уже нѣтъ прежней смѣлости. Она не выноситъ голоса кукушки, и знакомые намъ часы съ этою птицей молчатъ со дня генеральской кончины. Находящіяся въ березовскомъ домѣ бомба и пушки стоятъ въ бездѣйствіи, какъ характерные памятники невозвратнаго прошлаго.

Безпочвенники

(Посвящается Е. А. Капканщиковой.)

На степныхъ водахъ

I.
Слишкомъ тридцать лѣтъ тому назадъ іюльское солнце обливало горячимъ свѣтомъ привольныя самарскія степи. Безбрежная даль раскидывалась по сторонамъ, не давая взору остановиться на какомъ-нибудь отдѣльномъ предметѣ. Ровная земля, покрытая зеленымъ ковромъ, точно океанъ, сливалась на горизонтѣ съ голубыми небесами. Ни малѣйшій шелестъ вѣтерка не колыхалъ траву. Сусликъ, какъ вѣрный стражъ степного царства, торчалъ у своей норки на заднихъ лапкахъ и пронзительно свисталъ, переговариваясь съ своими многочисленными товарищами. Телѣжка моя катится по дорогѣ подъ звонъ колокольчика, а мѣстность остается одна и та же. Она такъ однообразно прекрасна, что, кажется, не мы съ экипажемъ двигаемся, а эта ковыльная степь кружится около насъ. По временамъ глазъ отъ нея переходитъ наверхъ, въ безпредѣльную чистую глубь неба, безсильно томясь проникнуть въ его сокровенныя тайны.

Я человѣкъ прошлаго. Охваченный страстями, я рвусь въ заоблачныя пространства. Мысль о немъ наполняетъ мое сердце неистощимою радостью, окрыляетъ меня, расширяетъ жизненный горизонтъ. Мыслить и страдать, ошибаться и вѣрить въ торжество истины, за одинъ мигъ духовнаго блаженства умѣть переносить годы неудачъ — развѣ въ этомъ не кроется величіе человѣческой природы? Развѣ возможно не любить жизнь, если разумно уяснять себѣ то могучее содержаніе, которое она таитъ въ своихъ глубинахъ?

II.
Въ томъ Бугурусланскомъ уѣздѣ, въ которомъ «тѣсно было жить дѣдушкѣ» С. Т. Аксакова, у безлѣсныхъ отроговъ Уральскихъ горъ, на берегу извилистаго Сургута, пріютились Сергіевскія минеральныя воды. Въ описываемую эпоху онѣ представляли собой небольшую кучу красивенькихъ домиковъ съ садиками, разбросаннымъ тамъ и сямъ у подножія известковыхъ холмовъ. Кругомъ селенія не видно ни одного самороднаго зеленаго кустика. Зато деревья разсажены на большомъ пространствѣ, составляющемъ паркъ минеральныхъ водъ. Въ его привѣтливой тѣни отъ раскидистыхъ липъ пріютились бесѣдки для гуляющей публики, зданіе ваннъ и курзалъ, подъ которымъ течетъ цѣлебный сѣрный источникъ. Онъ настолько силенъ, что въ нѣсколько дней серебряныя вещи, находящіяся при васъ, окрашиваются прочно въ черный цвѣтъ.

У источника по утрамъ и вечерамъ игралъ оркестръ и толпились люди, жаждавшіе исцѣленія или развлеченія отъ томящей ихъ скуки. Среди больныхъ мнѣ указывали на почтеннаго старца, бывшаго тобольскаго губернатора, лишившагося мѣста за торжественную встрѣчу, устроенную имъ извѣстному политическому преступнику Михайлову, другу Чернышевскаго. Находился въ числѣ посѣтителей водъ и петербургскій крупный чиновникъ, старый холостякъ, Николай Ѳеофилактовичъ Костоломовъ, имѣвшій двѣ звѣзды, и критиковавшій громко дѣйствія русскаго правительства. Точно онъ не составлялъ собой одно изъ его звеньевъ. Кто-то изъ водяныхъ остряковъ прозвалъ этого чиновника «вольномыслящимъ Акакіемъ». Будемъ и мы иногда называть его такъ. Нашъ Акакій — одинъ изъ героевъ настоящаго разсказа. Несмотря на пожилыя лѣта и внѣшнюю некрасивость, Костоломовъ былъ падокъ до женскаго пола. Онъ, какъ Чичиковъ, не отличался ни худобой, ни толщиной. На его морщинистыхъ, обвисшихъ щекахъ, на его мясистомъ носѣ, украшенномъ массивными золотыми очками, въ его дерзкихъ, но умныхъ глазахъ отражалось что-то ироническое, язвительное. Этою самою язвительностью Николай Ѳеофилактовичъ и женщинъ побѣждалъ, и составилъ себѣ репутацію выдающейся личности. Все сказанное не мѣшало Акакію двигаться по административнымъ ступенямъ и любить награды. Онъ, какъ бы въ насмѣшку надъ людьми, носилъ постоянно на шеѣ владимірскій крестъ и утверждалъ, что дураки тѣ, которые стремятся къ внѣшнимъ отличіямъ, а особенно ими кичатся.

— Блаженны мыслящіе, проповѣдывалъ онъ, — и не чающіе никакихъ богатствъ и чиновъ. Всеобщее равенство — удѣлъ человѣчества. Надобно стараться устроить на землѣ рай, ибо онъ только и можетъ быть на ней, а не въ небесномъ царствіи, котораго не существуетъ.

Заядлымъ оппонентомъ Акакія на водахъ былъ молодой артиллерійскій офицеръ, Вячеславъ Павловичъ Карабиновъ. Блѣдноватое лицо его съ красивыми тонкими очертаніями, синеватые, смѣющіеся глаза, черненькіе усики, находчивое слово, полное добродушнаго остроумія, привлекали къ нему сергіевскихъ обитателей. Карабиновъ, недавно выпущенный изъ артиллерійскаго училища, уже одержалъ нѣсколько побѣдъ надъ дамскими сердцами. Онъ свободно говорилъ о любви, о жизненныхъ наслажденіяхъ, о томъ, что послѣднія надобно ловить, не заглядывая въ будущее. Обязательствъ и клятвъ юный офицеръ женщинамъ не давалъ, а на ихъ упреки въ измѣнѣ откровенно отвѣчалъ, что онъ въ ней, хотя и виноватъ, но что это небольшая важность. Та, которой онъ измѣняетъ, можетъ и ему измѣнить, и онъ въ претензіи не будетъ. На то жизнь, чтобъ ею пользоваться. Карабиновъ не имѣлъ прочныхъ политическихъ и другаго рода убѣжденій, а къ религіознымъ вопросамъ относился безразлично. Онъ безъ увлеченія не понималъ никакихъ занятій, но дѣла ни одного никогда не кончилъ, а разрушилъ множество. Никто не слыхалъ, чтобы Вячеславъ Павловичъ кому-нибудь сказалъ дерзость. Съ дамами онъ былъ не только предупредителенъ, но и нѣженъ. Для него ничего не стоило, послѣ перваго свиданія съ женщиной, гдѣ бы то ни было, упасть передъ ней на колѣни и молить ее о взаимности. Въ случаѣ отказа онъ также скоро забывалъ о своемъ пораженіи, какъ и о приливѣ любовнаго экстаза.

Къ добавленію описываемаго портрета Карабинова прибавлю, что онъ любилъ открытую борьбу, чуждался интригъ и темныхъ подкоповъ.

По странному стеченію обстоятельствъ, офицеръ и чиновникъ изъ Петербурга ухаживали на водахъ одновременно за дочерью генеральши Мерзляковской. Генеральша была тучная, неповоротливая женщина, исключительно занятая своимъ здоровьемъ. Она жила по росписанію. Вставала въ извѣстный часъ, ходила положенное количество шаговъ, пила привезенныя съ собой эссентукскія воды, бесѣдовала съ докторами о своихъ немощахъ. Ея дочь Елена Борисовна, или, какъ мать ее называла, Элли, представляла собою чудный, загадочный типъ. Въ ней было все миніатюрно, но все прекрасно, начиная съ ея каштановыхъ волосъ, волнистыми прядями разсыпавшихся по плечамъ. Маленькій ротикъ съ пухленькими губками, бѣлые зубки, зеленоватые, какъ морская волна, глаза, изящно выточенный носикъ, нѣсколько приподнятый кверху, — вотъ изображеніе нашей Элли, обо всемъ умѣло разсуждавшей. Въ паркѣ привыкли слышать смѣхъ Элли. Гдѣ у скамейки собиралась толпа, всѣ знали, что тамъ непремѣнно сидитъ генеральская дочка и происходитъ о чемъ-нибудь горячій споръ. Рѣзко выдѣлялся въ воздухѣ пискливый голосъ Акакія, звонкій теноръ Карабинова, бархатныя сопранныя ноты самой Элли, и пріятный баритонъ путейца, сопровождавшаго на воды генеральскую семью. Общественное мнѣніе минеральныхъ водъ сразу зачислило его въ оффиціальные женихи хорошенькой барышни. Путеецъ, русскій по душѣ и по воспитанію, носилъ старинную нѣмецкую фамилію. Его звали Петромъ Александровичемъ фонъ-Эдельманъ. Невзрачный, рыжеватый, лѣтъ тридцати, гражданскій инженеръ имѣлъ цѣнныя нравственныя качества. Онъ всецѣло отдавался тому, что любилъ. Компромиссовъ Эдельманъ не признавалъ. Что освящено обычаемъ и закономъ, то, по его мнѣнію, должно было исполняться безъ разсужденій, безъ протестовъ. Вотъ почему этотъ добрый и честный осколокъ ливонскихъ рыцарей спорилъ до упада силъ, какъ съ Карабиновымъ, такъ и съ Акакіемъ, поднимавшихъ на смѣхъ, какъ они называли, его «отжившую мораль».

III.
Было одиннадцать часовъ ночи. Непроглядная тьма царила надъ паркомъ. Сквозь него мелькали при свѣтѣ фонарей отблески пруда, въ отдаленіи котораго слышались мѣрные удары весла. То Карабиновъ и Элли катались въ лодкѣ; ихъ говоръ и смѣхъ рѣзко разносились въ спящемъ пространствѣ минеральнаго городка. У самаго пруда, на эстрадѣ, примыкающей къ курзалу, въ ожиданіи плавающей молодежи, сидѣли Акакій и Эдельманъ. Они вели оживленную бесѣду. Предметомъ ихъ спора былъ отставленный тобольскій губернаторъ. Петербургскій чиновникъ находилъ его дѣйствія, относительно сосланнаго Михайлова, вполнѣ дозволительными, а нѣмецъ утверждалъ, что они не только беззаконны, но и преступны.

— Позвольте, возражалъ ему Акакій, Николаевскія времена прошли безвозвратно, совершилась эмансипація, и Россія должна догонять Европу дальнѣйшими реформами. Какое право ихъ имѣютъ тормозить отдѣльныя лица, стоящія у кормила нашего правленія? Зачѣмъ тогда начинать было реформы? А если разъ признано, что морда какого-нибудь Ѳомки должна быть неприкосновенна такъ же, какъ и генеральская, украшенная душистыми бакенбардами, то дайте этому Ѳомкѣ остальныя права гражданина. Что ужаснаго въ томъ, что тобольскій губернаторъ приласкалъ политическаго изгнанника? Онъ совершилъ это во имя гуманности, являющейся результатомъ высшаго человѣческаго развитія.

— Вы ошибаетесь, перебилъ нетерпѣливо Эдельманъ. Во всѣхъ вашихъ доводахъ лежатъ ложныя основанія. Прежде, чѣмъ дать гражданскія права вашему миѳическому Ѳомкѣ, его надобно развить до пониманія этихъ правъ. Несправедливо прилагать одно и то же наказаніе, при одинаковыхъ преступленіяхъ, къ двумъ лицамъ, разнымъ по умственному и нравственному развитію. Гдѣ Ѳомку полезно отодрать и отвадить отъ повторенія дурного поступка, виновному интеллигенту довольно сдѣлать публичный выговоръ. Онъ и Ѳомка — несравнимыя величины. Что касается поступка защищаемаго вами губернатора, то я не понимаю васъ. Долгъ — святое дѣло. Если я принялъ присягу на вѣрность службы, то совѣсть моя неразлучна должна быть съ присягой. Нѣтъ благороднѣе для человѣка задачи, какъ служить высшимъ принципамъ жизни. Вашъ губернаторъ нарушилъ присягу, ибо устроилъ обѣдъ лицу, шедшему въ-разрѣзъ съ началами, освященными въ Россіи вѣками. Это лицо было приговорено закономъ къ извѣстному наказанію, и, какъ бы оно тяжело ни было, оно должно совершаться согласно приговору. Тобольскій губернаторъ, поставленный для охраненія закона, самъ его нарушилъ. За то онъ и пострадалъ.

Костоломовъ, выслушавъ рѣчь путейца, поправилъ очки на носу и злобно замѣтилъ:

— Ваши слова имѣли бы силу, еслибъ не существовало идей времени. Но, къ сожалѣнію, онѣ есть, и имъ подчиняются не только личности, но и народы.

Въ эту минуту послышался голосъ съ пруда:

— Эхъ, господа, охота вамъ спорить объ отвлеченныхъ вопросахъ, когда ночь такъ хороша, когда только и хочется думать о любви.

То кричалъ Карабиновъ, приближаясь въ лодкѣ къ берегу.

Его перебилъ серебристый смѣхъ Элли.

— О любви? Да ужъ вы мнѣ надоѣли съ ней. Нельзя ли, господа, оставить, хоть не надолго, разговоры о любви и политикѣ. Пойдемте въ курзалъ, я страшно хочу ѣсть.

Элли выпрыгнула изъ лодки, когда къ ней протянулись руки Акакія и путейца. Руку Эдельмана шалунья подхватила, а руку Акакія неожиданно бросила. Онъ не удержался, и одну ногу окунулъ въ прудъ. Раздался дружный смѣхъ.

Чиновникъ сказалъ:

— А я не смѣюсь. Я буду послѣдній смѣяться.

IV.
Карабиновъ вернулся домой передъ разсвѣтомъ. Щеки его горѣли отъ выпитаго вина, а въ головѣ блуждали смѣлые помыслы. Онъ былъ влюбленъ до самой макушки. Элли въ лодкѣ его свела съ ума. Она смѣялась, острила, подзадоривала, то выставляла свою ножку, то давала ручку для поцѣлуя, то даже позволила поцѣловать обѣ свои ручки.

При этомъ она кокетливо щебетала:

— Ужели есть женщина, которая повѣритъ вашимъ признаніямъ? Поймите вы, что семейная жизнь не похожа на катанье въ лодкѣ при лунѣ, при чудной погодѣ. Вы и въ лодкѣ-то безпокойны, того и гляди, что ее опрокинете. Каково же съ вами проводить всю жизнь?

Вячеславъ Павловичъ не зналъ, обижаться ли ему на слова Элли или нѣтъ?

Онъ восторженно произносилъ рѣчи, похожія на импровизированные стихи.

— Любовь — это одинъ моментъ счастья. Если счастье тянется двѣ минуты, то оно уже не счастье. Но за одинъ моментъ счастья я готовъ отказаться отъ долгой, но безцвѣтной жизни. Жизнь? Она хороша, когда на безоблачномъ небѣ блеститъ луна и освѣщаетъ лицо моей милой. Она хороша, когда я держу въ своихъ рукахъ нѣжную, только что сорванную розу и подношу ее къ устамъ моей милой. Но разъ увяла роза, поблекли щечки моей милой, а съ ними исчезли и мои радости.

— Что вы говорите? прерывала сумасшедшій лепетъ Элли. Удѣлъ каждой женщины рано или поздно поблекнуть. Кто же за васъ пойдетъ замужъ, когда вы, какъ Рауль, Синяя-Борода, безпрестанно измѣняете женщинамъ?

— Однако, у Рауля находились охотницы, возражалъ Карабиновъ.

— Но, вѣдь, вы не Рауль? говорила Элли и заливалась звонкимъ смѣхомъ.

Всѣ эти безконечные споры припоминалъ юный офицеръ, когда легъ въ постель послѣ описаннаго катанья въ лодкѣ, и не могъ дать себѣ отчета: любитъ ли онъ? И что̀ такое, на самомъ дѣлѣ, любовь? Онъ припомнилъ, что ему нравится и другая женщина, пріѣхавшая на воды. Она — жена значительнаго губернскаго чиновника, отличается красотой и эксцентричностью характера. Это она, въ костюмѣ Клеопатры, читала публично «Египетскія ночи» Пушкина и возбудила не только восторгъ слушателей, но и шумную полемику въ печати.

«Что же, думалось Карабинову, я ищу момента счастья, единаго только момента… Она или Элли?»…

Вячеславъ Павловичъ заснулъ. На лицѣ его застыла улыбка, та улыбка, которая говорила о томъ, что отъ него недалеки «два момента счастья».

V.
Евгеніи Ѳедоровнѣ Беклешовой было тридцать два года, когда она посѣтила Сергіевскія воды. Дѣтей она не имѣла, а мужа, занятаго исключительно служебными дѣлами, не стѣснялась. Госпожа Беклешова обладала классическою красотой. Ея строгій профиль напоминалъ статуи греческихъ богинь, а голубые глаза, какъ будто, изнемогали отъ гнетущей ихъ истомы. Они-то и дѣйствовали магнетически на мужчинъ. Карабиновъ находилъ, что эти глаза похожи на глаза Медузы, заставлявшіе человѣка каменѣть. Евгенія Ѳедоровна не была, въ строгомъ смыслѣ, кокетка. Если ей нравился мужчина, она старалась просто его заполучить. Она проповѣдывала равенство двухъ половъ и находила въ новомъ романѣ Авдѣева «Подводный камень», что герои его, Соковлинъ и Комлевъ, «совсѣмъ тряпки». Первый простилъ виновную жену, а второй увезъ ее, а потомъ бросилъ и страдалъ. Ничего этого, по мнѣнію Беклешовой, не должно быть. Нравится мужчина, — и любись съ нимъ; разнравился, — разойдись. Дика та страна, въ которой закабалена женщина. Гдѣ она свободна, тамъ и процвѣтаетъ только благоденствіе общества. Такъ думала Евгенія Ѳедоровна и потому безъ стыда, въ обнаженномъ видѣ, прочла въ одномъ изъ дворянскихъ собраній знаменитыя «Египетскія ночи».

Когда Карабиновъ узналъ о подвигѣ Евгеніи Ѳедоровны, то предвкусилъ блаженство съ такою женщиной. Гуляя, какъ-то, въ курзалѣ, онъ обратился къ ней въ присутствіи Акакія и Эдельмана:

— Знаете, еслибъ я находился на вечерѣ, когда вы читали Пушкинскія ночи, то очутился бы невольно въ костюмѣ Адама.

Беклешова не нашла эти слова дерзкими, но отпарировала ихъ такъ:

— Чтобы владѣть Клеопатрой, нужно быть Цезаремъ или Антоніемъ.

— Нѣтъ, вмѣшался ехидно петербургскій чиновникъ, можно быть и однимъ изъ тѣхъ смѣлыхъ рабовъ, которыхъ она казнила послѣ проведенной съ нею счастливой ночи.

Такіе пикантные разговоры дѣйствовали возбуждающимъ образомъ на мужское общество минеральныхъ водъ, а среди дамъ поселили непріязненность къ Евгеніи Ѳедоровнѣ. Дамы стали сторониться Клеопатры, а когда она задумала устроить спектакль въ курзалѣ, то на женскія роли не нашлось охотницъ. Карабиновъ кричалъ, что дамы поступили предусмотрительно, потому что на спектаклѣ произошелъ бы скандалъ. Онъ, какъ «jeune premier», въ минуту признанія, такъ увлекся бы своею ролью, что никакими силами его не оттащили бы отъ ногъ Беклешовой. Онъ визжалъ бы, какъ сто чертей, и говорилъ бы отъ имени всѣхъ влюбленныхъ въ мірѣ.

Евгенія Ѳедоровна относилась снисходительно къ шалостямъ Вячеслава Павловича, но начинала испытывать не одни чувственныя вожделѣнія къ нему, а нѣкоторое негодованіе за то, что онъ не серьезно къ ней относится.

VI.
Эдельманъ не могъ забыть ночного разговора, происшедшаго между нимъ и Костоломовымъ. Потомокъ крестоносцевъ, онъ глубоко носилъ въ своей душѣ чувство долга. Онъ понималъ, что долгъ безъ самоотверженія немыслимъ, что любовь къ семьѣ, къ отечеству, къ традиціонной власти составляетъ неразрушимый цементъ, благодаря которому государство можетъ стоять цѣлыя тысячелѣтія, развивать свои духовныя и матеріальныя силы до безконечности. Петръ Александровичъ недовѣрчиво относился къ новшествамъ, къ моднымъ идеямъ, столь легко проникающимъ въ нашу интеллигентную среду. Онъ вопрошалъ: «зачѣмъ намъ понадобилось вдругъ проводить десятки коренныхъ реформъ заразъ, когда мы не уяснили себѣ, насколько онѣ переваримы русскимъ народомъ, насколько онѣ родственны ему по своей сущности? Нельзя разбивать основныхъ устоевъ государства Россійскаго. А если вы разобьете ихъ, то у васъ образуется на ихъ обломкахъ другое государство, которое, можетъ-быть, и лучше стараго, но уже россійскимъ духомъ въ немъ пахнуть не будетъ. Костоломовы чужды Россіи, не понимаютъ ея исторіи съ ея внутреннимъ содержаніемъ. Они готовы все это отдать, лишь бы нарядить свое отечество въ тѣ наряды Запада, которые ея лучшими людьми считаются не только изношенными, но даже негодными. Послѣднія мысли высказывали Карлэйль, Тьеръ и Гизо. Но почему же Костоломовы, родившись русскими, находясь у подножія вершины власти, не прониклись духомъ своего народа, не служатъ честно по принятой присягѣ? Ужели ихъ не тревожитъ совѣсть, не спрашиваетъ: зачѣмъ ты получаешь чины, ордена, хорошее денежное содержаніе, когда сознаешь, что душу свою не кладешь за того, кто тебѣ даетъ все сказанное? Ужели господа, подобные „вольнодумному Акакію“, никогда не подумали о томъ, что сталось бы съ ними, еслибъ разомъ палъ существующій русскій порядокъ? Не Акакіи ли очутились бы внизу, подъ разрушенными вѣтвями сверженнаго дуба? При новыхъ порядкахъ имъ нечего было бы дѣлать. Новое вино требуетъ и новыхъ мѣховъ. Новые люди, вышедшіе изъ крамолы, конечно, не нуждались бы въ старыхъ, да еще такихъ, какъ привилегированные Костоломовы, порицающіе хлѣбъ, который ихъ питаетъ». Со вздохомъ перерабатывалъ въ себѣ эти печальныя мысли Эдельманъ и удивлялся, что только у насъ возможны подобныя явленія. Революціонеръ-иностранецъ, все-таки, остается англичаниномъ, нѣмцемъ, французомъ, испанцемъ, а нашъ какъ начнетъ либеральничать, то, прежде всего, валяетъ по шапкѣ свою національность.

Переходя отъ общаго склада идей петербургскаго чиновника къ его частной жизни, Петръ Александровичъ натыкался, прежде всего, на вопросъ: какую роль онъ, Акакій, играетъ относительно Елены Борисовны Мерзляковской? Разсчитываетъ ли онъ сдѣлать ей предложеніе? И будетъ ли оно принято? Хотя казалось бы смѣшно задаваться подобными вопросами, но ихъ появленіе имѣетъ нѣкоторое основаніе. Во-первыхъ, старуха спитъ и видитъ свою Элли сдѣлать генеральшей; во-вторыхъ, Элли не чуждается ухаживаній Костоломова. Его язвительный умъ, начитанность, бойкость рѣчи несомнѣнно вліяютъ на мозгъ неопытной дѣвушки, не задумывавшейся ни надъ чѣмъ серьезнымъ. У ней какъ бы нѣтъ потребности въ глубокой привязанности. Она легко перепрыгиваетъ отъ одного разговора къ другому, много высказываетъ основательнаго, но мимоходомъ, только зацѣпляя предметъ, а не изучая его. «Элли — Карабиновъ въ юбкѣ, если только она окунется въ жизнь», замѣтилъ разъ Акакій, и это выраженіе своею вѣрностью поразило Эдельмана. Ужели то правда? Его сердце болѣзненно сжалось, но неотразимая прелесть дѣвственнаго образа Элли затуманила въ немъ всякія здравыя соображенія.

VII.
22 іюля, въ день тезоименитства императрицы Маріи Александровны, былъ назначенъ балъ въ курзалѣ минеральныхъ водъ. Кругомъ пруда, въ наступившей темнотѣ, горѣли китайскіе фонари, а балюстрады веранды и стѣны курзала украсились разнообразными стаканчиками. Вода, освѣщенная луной, отражая въ себѣ иллюминаціонные огни, представляла плѣнительный видъ. Она тянула къ себѣ гуляющихъ, и потому берега пруда были покрыты таинственно болтавшими парами. Между ними обращала на себя особое вниманіе декольтированная дама въ пышномъ кринолинѣ, только-что входившемъ въ моду въ столицахъ, а на степныхъ самарскихъ водахъ представлявшемъ незнакомое явленіе. Язвительный и удивленный шепотъ прекрасныхъ обывательницъ водъ преслѣдовалъ собой ту, которая прелестью и оригинальностью костюма далеко оставляла за собой своихъ соперницъ. Очаровательная дама была мадамъ Беклешова, а кавалеромъ ея состоялъ Карабиновъ, выступавшій въ позѣ торжествующаго побѣдителя. Его усики съ закрученными кончиками, его синіе глаза сіяли такимъ блескомъ, что вольнодумный Акакій, сидя на одной изъ скамеекъ съ Элли и ея матерью, не удержался и вслухъ произнесъ:

— Какъ хороша нынче наша Клеопатра, и какъ красивъ достойный ея Антоній!

Вячеславъ Павловичъ слышалъ эти слова и, нисколько не сконфузившись, обратился къ Костоломову съ слѣдующею любезностью:

— Привѣтствую Терсита въ ожиданіи, когда онъ будетъ побитъ Ахиллесомъ.

Читатель помнитъ, можетъ-быть, что Терситъ есть тотъ прославившійся своимъ безобразіемъ и трусостью грекъ въ Троянской войнѣ, который былъ сраженъ впослѣдствіи быстроногимъ Ахилломъ. Нашъ Акакій зналъ греческую миѳологію и не остался въ долгу у остроумнаго офицера. Онъ успѣлъ вслѣдъ ему пустить фразу:

— Не забывайте, какъ плохо кончилъ славный Антоній!

Въ танцовальномъ залѣ раздались звуки ритурнеля. Играла музыка самая плохая въ мірѣ. Оркестръ составляли нѣсколько странствующихъ музыкантовъ, думавшихъ больше о предстоявшей имъ выпивкѣ, чѣмъ о своихъ прямыхъ обязанностяхъ.

Впрочемъ, для водяной молодежи и такая музыка была хороша, и она съ особымъ увлеченіемъ принялась за танцы. Евгенія Ѳедоровна изъявила желаніе пройтись кадриль, и потому Карабиновъ отправился отыскивать себѣ визави. Но тутъ произошло нѣчто странное: къ кому изъ мужчинъ и изъ дамъ онъ ни подходилъ, отъ всѣхъ получалъ отказъ. Одни говорили, что уже имѣютъ визави, другіе, что не танцуютъ, а третьи просто заявляли, что не желаютъ танцовать ни съ нимъ, ни съ мадамъ Беклешовой. При подобныхъ откровенностямъ лицо Вячеслава Павловича вспыхнуло, онъ сталъ теряться и безсвязно повторялъ:

— Что такое? Почему? Я ничего не понимаю!

Распорядитель танцами ударилъ два раза въ ладоши, и оркестръ грянулъ. Вся молодежь тронулась съ мѣста. На стульяхъ, расположенныхъ вдоль стѣнъ, остались пожилыя маменьки, и между ними разодѣтая, но прекрасная Евгенія Ѳедоровна. Невдалекѣ отъ нея стоялъ оторопѣвшій Карабиновъ. Не знаю, что было бы съ нимъ дальше, если бы къ нему неожиданно не подскочила Элли. Она схватила офицера за руку и быстро проговорила:

— Берите скорѣе свою даму; я и Костоломовъ будемъ вашимъ визави, несчастный побѣдитель!

Элли захохотала, а Вячеславъ Павловичъ бросился къ Беклешовой. Онъ уже подходилъ къ ней, какъ сзади него раздался грубый голосъ:

— Атанде! Ваша кадриль не состоится! я не позволю г-жѣ Мерзляковской играть мною! Я не позволю мою даму мѣнять на какую-то Клеопатру! Г-жа Мерзляковская и г. Костоломовъ наше визави! Я, чортъ возьми, съ вами и съ г. Костоломовымъ стрѣляться буду!

Карабиновъ очутился лицомъ къ лицу съ высокимъ длинноусымъ гусаромъ, щелкавшимъ усиленно шпорами. Гусаръ былъ мѣстный помѣщикъ Оргѣевъ, извѣстный кутила, ловеласъ и азартный игрокъ въ карты. Въ залѣ произошелъ полный скандалъ. Музыка смолкла, пары перемѣшались, съ Евгеніей Ѳедоровною сдѣлалось дурно. Ее унесли въ уборную комнату, гдѣ присутствующія дамы больше разсматривали невиданный ими кринолинъ, чѣмъ оказывали помощь пострадавшей женщинѣ.

VIII.
Съ Беклешовой нервная горячка! Беклешова умираетъ! Такая вѣсть разнеслась по минеральнымъ водамъ и составила цѣлую эпоху въ жизни тоскующаго провинціальнаго общества. Многія изъ дамъ сожалѣли о причиненной ими непріятности больной, другія находили, что она страдаетъ по заслугамъ. Дѣйствительно, что такое Евгенія Ѳедоровна, и откуда въ ней явилась та дерзость къ принятымъ приличіямъ, которую она столь рѣзко и столь шумно проявила? Дочь зажиточнаго помѣщика одной изъ сѣверо-восточныхъ губерній, Мураева, она росла и воспитывалась, какъ всѣ дворянскія дѣвочки сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ. Въ семьѣ она не видѣла ни разлада, ни нужды. Гувернанткой у ней была француженка, жившая лѣтъ двадцать къ ряду въ Муравьевскомъ домѣ. Тѣмъ не менѣе свою милую Францію она не забывала и охотно разсказывала своей воспитанницѣ характерные и пикантные эпизоды изъ минувшихъ революцій въ Парижѣ.

На одиннадцатомъ году Женю отдали въ одинъ изъ губернскихъ институтовъ, изъ котораго она вышла, когда Россія готовилась къ великой освободительной реформѣ. Юное созданіе впервые услышало въ своей семьѣ, что существуетъ на свѣтѣ Герценъ, ратующій за какую-то свободу; что въ Петербургѣ есть писатели, желающіе избавить нашу женщину отъ брачнаго гнета; что въ Псковѣ полицеймейстеръ Гемпель арестовалъ извѣстнаго литератора Якушкина, какъ бродягу, и что газеты кричатъ о такомъ варварствѣ. Словомъ, кругомъ молодой Мураевой происходилъ кавардакъ мыслей, фактовъ, и голова ея закружилась. Въ ней пробудились новыя желанія, чувство недовольства тою средой, въ которой она жила. Въ мѣстномъ университетѣ нѣкоторые профессора открыли популярныя лекціи для публики, и Евгенія Ѳедоровна бросилась слушать упомянутыя лекціи. Тутъ она узнала, что и семья, и бракъ, и установившіеся обычаи въ русскомъ обществѣ — все это скучныя и отжившія начала. Мураева захотѣла фактически обладать тою свободой, о которой такъ много читала и слышала. Въ это время къ ней подвернулся подъ руку пожилой чиновникъ, обезпеченный, съ положеніемъ и не мудрствующій лукаво. Безъ увлеченія, безъ тревогъ, безъ страданій, прелестное созданіе сдѣлалось госпожой Беклешовой.

Съ первыхъ дней брака она уже раскусила мужа — простака, и дала волю своимъ природнымъ порывамъ. Она сходилась со студентами, завела у себя литературные вечера, выписала Современникъ и Искру. Ей стали смѣшны старики — ея родители, ея тетушки, въ допотопныхъ чепцахъ, ихъ разговоры и привычки. Въ Беклешовой явилась мысль разомъ порвать со всею стариной, завести новыхъ знакомыхъ, жить новыми впечатлѣніями и не вспоминать дореформенной Россіи. Она даже запретила, къ большому огорченію своего вѣрующаго мужа, принимать въ домъ духовенство. Отъ такого поступка до публичнаго чтенія «Египетскихъ ночей» оставалось менѣе одного шага.

IX.
Когда больная Беклешова приходила въ себя, то вся минувшая жизнь преставлялась ей чрезвычайно ясно. Что вынесла она изъ нея плодотворнаго, питающаго душу, дающаго утѣшеніе въ постигшихъ ее страданіяхъ? Евгенія Ѳедоровна не находила отвѣта на поставленный вопросъ. Въ сердцѣ ея царила безусловная пустота. Она никого никогда не любила, она играла своими страстями. Лишь остановясь на Карабиновѣ, Беклешова грустно задумалась и спросила о немъ. Тутъ, впервые, она почувствовала въ себѣ что-то теплое, нѣжное, что освѣтило темные уголки ея бытія и подсказало, что есть въ мірѣ нѣчто, что̀ лежитъ не въ насъ, но дорого намъ, какъ мы сами себѣ. Любовь человѣческая съ ея безграничными терзаніями тѣмъ и благодѣтельна, что, подавляя въ насъ природный эгоизмъ, вливаетъ въ нашу душу благородный родникъ самоотверженнаго добра. Посмотрите на мать, когда она ласкаетъ свое хилое, уродливое, чуждое всему міру дитя! Посмотрите на женщину, искренно прощающую пороки своего мужа, и вы поймете, что есть отблескъ божества на землѣ, что есть въ жизни святыня, приближающая человѣка къ небесамъ.

Беклешова при спросѣ о Вячеславѣ Павловичѣ услышала удивительныя вещи.

Старый гусаръ и холостякъ, Левъ Силычъ Оргѣевъ, имѣвшій деревню недалеко отъ водъ, не былъ образованъ и жилъ по прежнимъ помѣщичьимъ завѣтамъ. Проводя дни то на охотѣ, то за картами, то за попойками, онъ не придавалъ особеннаго значенія женщинамъ. Онъ увѣрялъ, что ему нужна баба, а не супруга. Онъ не церемонился въ дамскомъ обществѣ, а съ незнакомыми мужчинами былъ просто грубъ. Лишь къ пріятелямъ и крестьянамъ онъ относился душевно. Первымъ онъ оказывалъ всевозможныя услуги, а вторыхъ охотно выручалъ въ бѣдѣ, крестилъ у нихъ дѣтей, хлопоталъ по мужицкимъ дѣламъ. Когда на водахъ произошелъ описанный нами скандалъ, то въ Сергіевскѣ всѣ были увѣрены, что безъ дуэли дѣло не обойдется. Дѣйствительно, Левъ Силычъ на слѣдующее утро послѣ бала послалъ секундантовъ къ Костоломову и Карабинову. Насвистывая «Malboroug s’en va-t-en guerre», онъ принялся за чистку залежавшихся въ чехлахъ лепажевскихъ пистолетовъ.

X.
Вячеславъ Павловичъ проснулся послѣ бала въ отвратительномъ расположеніи духа. Онъ вспомнилъ, что ему предстоитъ стрѣляться съ лицомъ, съ которымъ онъ встрѣтился въ первый разъ въ жизни и не обѣщавшимъ, по самой внѣшности, никакой пощады своимъ врагамъ. Карабиновъ не былъ отъявленнымъ трусомъ, но дрожь его пробирала при мысли о стояніи подъ выстрѣломъ пистолета. Въ данномъ случаѣ играютъ немаловажную роль нервы обыкновеннаго человѣка, особенно цивилизованнаго. Прежде, чѣмъ въ немъ пробудятся самолюбіе, чувство чести, воображеніе уже сыграетъ свою роль. Оно огорошиваетъ васъ, а потомъ уже благоразуміе и сила воли заставляютъ васъ быть стойкимъ и даже храбрымъ передъ непріятелемъ. Отважны съ перваго момента лишь люди хладнокровные или страстные, забывающіе въ минуту опасности самую опасность. Это два разряда героевъ, къ которому нельзя никакъ причислить нашего офицера. О вызовѣ своемъ на дуэль онъ раздумывалъ такъ:

— Во имя чего я долженъ рисковать жизнью? Ни я, ни меня въ сущности никто не обидѣлъ. Оскорблена госпожа Беклешова. Но какое мнѣ до нея дѣло? Если она отдалась мнѣ, то получила удовольствіе; я отдался ей, и тоже не безъ удовольствія. Мы квиты, и можемъ разойтись безъ обоюдныхъпретензій. Дуэль, если даже обойдется и благопріятно для меня, можетъ испортить мою карьеру. А передо мной цѣлая необъятная будущность и масса наслажденій. Тутъ Вячеславъ Павловичъ вспомнилъ красивую вдовушку, бывшую на вчерашнемъ балѣ и бросавшую на него недвусмысленно пылкіе взоры.

— Чортъ возьми, ворчалъ Карабиновъ, дѣло уже намази, а я долженъ стрѣляться, и, во всякомъ случаѣ, уѣзжать съ минерашекъ, гдѣ мнѣ такъ хорошо жилось.

Офицеръ позвалъ денщика и началъ укладывать свои чемоданы. Ни разу мысль его не остановилась на соблазненной женщинѣ, ни на томъ, поправилась ли Евгенія Ѳедоровна отъ приключившагося съ нею обморока? Есть ли кто при ней?

— Вотъ, закончилъ свои умствованія Карабиновъ, жаль бросать мнѣ также Элли. Кому-то она достанется? Ужели добродѣтельному и скучному нѣмцу? Встрѣтимъ и ее гдѣ-нибудь. Рыбка не сорвется съ удочки умѣлаго рыбака.

Въ сѣняхъ послышались шаги и голоса незнакомыхъ людей.

Вячеславъ Павловичъ тревожно накинулъ на себя форменное пальто и вышелъ въ переднюю. Передъ нимъ стояли двое мужчинъ. Одинъ изъ нихъ среднихъ лѣтъ, по фамиліи Тузовъ, съ рыжею бородой и въ штатскомъ платьѣ. Другой, князь Махмутовъ, старикъ съ сѣдыми усами и гладко выбритый. Онъ изъ отставныхъ улановъ. Оба рекомендовались помѣщиками и уполномоченными для извѣстныхъ переговоровъ Львомъ Силычемъ Оргѣевымъ.

Карабиновъ нѣсколько поблѣднѣлъ, но сохранилъ видъ приличія. Онъ попросилъ пришедшихъ садиться и, заикаясь, проговорилъ:

— Я отказываюсь отъ дуэли. Она противъ моихъ правилъ и чужда христіанскаго духа. Война — другое дѣло. Прикажутъ, волей-неволей, пойдешь. А подставлять лобъ подъ пулю изъ-за житейскихъ мелочей, согласитесь, господа, глупо. Я не имѣлъ чести знать г. Оргѣева до вчерашняго происшествія. Съ какой стати я буду съ нимъ стрѣляться? Я его не обижалъ, и онъ меня не обижалъ.

— Какъ, г. Оргѣевъ васъ не обидѣлъ? перебилъ князь, онъ на васъ кричалъ при всемъ обществѣ! Онъ намъ самъ объ этомъ разсказывалъ.

— Ну, что же, что кричалъ? — возразилъ нетерпѣливо Вячеславъ Павловичъ. — Я извиняю г. Оргѣева.

Секунданты многозначительно переглянулись между собой и пожали плечами. Г. Тузовъ всталъ и замѣтилъ:

— Но, г. Карабиновъ, Левъ Силычъ нисколько не скрываетъ, что онъ несдержанно выразился о госпожѣ Беклешовой, а она была ваша дама.

— Что же въ этомъ? произнесъ, пожимая плечами, Вячеславъ Павловичъ, у госпожи Беклешовой есть мужъ, пускай онъ вступается за честь своей жены.

Князь Махмутовъ шумно поднялся съ мѣста и проговорилъ, отчеканивая каждое слово:

— Пойдемъ, Тузовъ! Здѣсь, брать, новымъ, послѣреформеннымъ духомъ пахнетъ. Наши отцы, и мы съ тобой, считали святымъ долгомъ стоять на барьерѣ за беззащитную женщину. А, вонъ, господинъ молодой офицеръ пользуется любовью госпожи Беклешовой и отказывается драться, когда ее явно оскорбили! Ха, ха, ха! Гости такъ хлопнули выходною дверью, что окна въ домикѣ, занимаемомъ Карабиновымъ, отчетливо зазвенѣли. А онъ стоялъ растерянный среди комнаты и чувствовалъ, къ своему стыду, что онъ не герой въ жизни и не актеръ на сильныя роли.

XI.
Князь Махмутовъ и Тузовъ навѣстили и г. Костоломова. Тотъ оказался такъ же, какъ и г. Карабиновъ, врагомъ дуэли. Только доводы Николая Ѳеофилактовича были почтеннѣе доводовъ его юнаго пріятеля. Вольнодумный Акакій такъ резюмировалъ свои мысли передъ секундантами:

— Я съ роду не бралъ пистолетовъ въ руки. Надѣюсь, что г. Оргѣевъ не захочетъ быть простымъ моимъ убійцей. Я не считаю себя ни въ чемъ передъ нимъ виноватымъ. Мадемуазель Мерзляковская, не спрашивая моего согласія, обратилась къ Карабинову съ заявленіемъ быть его визави и его дамы. Я-то тутъ при чемъ? Съ другой стороны, если бы я провинился въ чемъ-нибудь передъ господиномъ Оргѣевымъ, то стрѣляться, все-таки, не сталь бы. Мои лѣта, положеніе и отличія…

Костоломовъ поправилъ на своей шеѣ владимірскій крестъ, и продолжалъ:

— Да, все это не позволяетъ мнѣ вести себя легкомысленнымъ образомъ, рисковать мѣстомъ и компрометировать правительство, довѣріемъ котораго я пользуюсь.

Гражданскій генералъ важно поклонился секундантамъ, и удалился во вторую комнату, оставивъ двухъ помѣщиковъ въ полномъ недоумѣніи. Они отлично знали по наслышкѣ Костоломова, считали его за либеральствующаго чиновника, котораго типъ сталъ быстро размножаться съ начала шестидесятыхъ годовъ въ петербургскихъ департаментахъ. Но блистательнаго актера, какимъ предсталъ передъ княземъ и Тузовымъ г. Костоломовъ, секунданты никакъ не воображали. По выходѣ съ его квартиры, Махмутовъ обратился къ своему товарищу со словами:

— Каковъ гусь! Живетъ и либеральничаетъ насчетъ правительства, а когда добираются до его шкуры, то онъ прикрываетъ свою ничтожную душонку крыломъ того же великодушнаго правительства! Куда идемъ мы? На какихъ гнусныхъ людишекъ долженъ опираться царь, когда задуманныя имъ реформы перевертываютъ весь строй русской жизни? Костоломовы! Костоломовы! Ужели ихъ въ Петербургѣ много? Служили наши предки безъ разсужденій своимъ государямъ, служили такъ и мы лично. И не далеко, кажется, отошло это время. А какая громадная разница между нимъ и настоящимъ! Откуда вдругъ такое недовольство господъ Костоломовыхъ? Мы, коренные дворяне, у которыхъ взяли половину состоянія, покоряемся смиренно волѣ царя, а Костоломовы, вышедшіе, чортъ знаетъ, откуда, выказываютъ громко свое неудовольствіе на правительственныя распоряженія. Чего имъ нужно? Если смуты, то откажись отъ всѣхъ привилегій своего положенія, и иди открыто по стопамъ Михайлова и Чернышевскаго. Такъ поступать, хотя опасно для себя, но честно. А дѣйствовать, какъ Костоломовы, просто низко и подло!

Князь плюнулъ въ сторону квартиры вольнодумнаго Акакія.

XII.
Костоломовъ и Карабиновъ покинули воды, когда стало смеркаться. Они, точно воры, оглядывались кругомъ, боясь встрѣтить знакомыя лица. Однако, имъ пришлось проѣхать мимо домика, въ которомъ остановился Оргѣевъ. Услышавъ съ улицы дребезжаніе экипажа, послѣдній высунулъ изъ окна голову. Его глаза встрѣтились съ глазами проѣзжающихъ. Офицеръ и штатскій быстро промелькнули мимо злополучнаго жилища, а вдогонку ихъ понеслось вѣское ругательство:

— Подлецы!!

Льва Силыча мутила вся происшедшая исторія. Что̀ ему Костоломовъ и Карабиновъ? Они ему не враги, но они негодные люди, оставившіе на произволъ судьбы больную и одинокую женщину, къ которой одинъ изъ нихъ былъ близкимъ человѣкомъ. Старому гусару сдѣлалось жаль Беклешову, ту Беклешову, которую онъ на балѣ публично назвалъ: «какою-то Клеопатрой». Оргѣевъ теперь стыдился своихъ словъ. Онъ присѣлъ къ столу, взялъ бумагу и написалъ съ усиліемъ слѣдующія строки:

«Милостивая государыня!

„Простите старому служакѣ его неумышленную дерзость. Искренно въ ней каюсь. Вашъ кавалеръ подлецъ и не стоитъ васъ. Мнѣ не удалось всадить Карабинову пулю, но, все равно, кто-нибудь ее ему влѣпитъ. Онъ издохнетъ, какъ собака. Забудьте Карабинова. Вы достойны лучшей участи. Простите еще разъ покорнѣйшаго вашего слугу, Льва Оргѣева“».

Письмо было отправлено по назначенію, и произвело странное дѣйствіе на больную. Она узнала о внезапномъ отъѣздѣ человѣка, только-что съ нею сблизившагося. Ужели онъ бросилъ ее безъ сожалѣнія? Ужели онъ сошелся съ нею безъ всякаго чувства, безъ всякаго уваженія? Эта мысль глубоко язвила Евгенію Ѳедоровну, и заставила ее задуматься надъ своею прошлою жизнью. Что́ она добыла собственно для себя? Что̀ она создала разумнаго, оставившаго свѣтлый слѣдъ въ ея существованіи? Что́ дали ей модныя идеи, за которыми она погналась и пожертвовала, ради ихъ, своею репутаціей, именемъ своего мужа? А онъ, добрый, безотвѣтный, разбитый, все-таки, ею живетъ, высылаетъ аккуратно средства для ея прихотей и молчитъ, затаивъ свои страданія!

Беклешова застонала, упала на подушки и заплакала.

Ея первыя слезы были ея духовнымъ возрожденіемъ.

На Балтійскомъ прибрежьѣ

I.
Я съ большою неохотой переношусь съ читателемъ на берега Невы, въ сумрачную русскую столицу, въ которой столь весело живется современному интеллигентному люду. Почти такой же былъ Петербургъ и тридцать лѣтъ тому назадъ. Разница между новою и старою жизнью не въ людяхъ, у которыхъ дѣла и удовольствія имѣются во всѣ эпохи, а въ экономическихъ условіяхъ быта и въ характерѣ общественныхъ идей. Въ описываемые годы много лучше было жить невскому франту, чѣмъ его позднѣйшему преемнику. Химія не находилась еще въ такой широкой эксплуатаціи у мошенниковъ, какъ теперь. Поэтому, петербургскій обыватель пилъ и питался съ большею безопасностью для своего здоровья. Да и люди были попроще. Входя въ вокзалъ желѣзной дороги, вамъ не приходило въ голову, что вы пріобрѣтаете въ сосѣдѣ цивилизованнаго разбойника. А нынѣ, видя рядомъ съ собою незнакомаго человѣка въ театрѣ, на конкѣ, въ церкви, вы инстиктивно ощупываете свой карманъ. Таковы плоды того порядка вещей, который мы громко именуемъ общечеловѣческимъ прогрессомъ. Мы безъ глубокой вдумчивости хотимъ имъ облагодѣтельствовать «обездоленныхъ и малыхъ», сидящихъ по разнымъ провинціальнымъ трущобамъ и по старинѣ полагающихъ, что воровать грѣшно, что обманывать безчестно, что семью бросать не слѣдуетъ, и что Богъ все видитъ и все знаетъ.

Когда случается вамъ вернуться въ душную комнату съ простора полей, гдѣ ваша грудь жадно дышала ароматнымъ воздухомъ, вы съ неудовольствіемъ глядите на жилище, въ которомъ, при другихъ условіяхъ, вамъ чувствуется недурно. То же самое впечатлѣніе испытывала Элли, когда ѣхала по петербургскимъ улицамъ, возвратившись со степныхъ водъ. Много лѣтъ она жила съ матерью на невскихъ берегахъ, свыклась съ ними, любила ихъ, но никогда не испытывала ощущеній, подобныхъ теперешнимъ. Вѣдь, она уже не m-lle Мерзляковская, а госпожа фонъ-Эдельманъ. И этотъ переворотъ съ нею случился такъ быстро, такъ неожиданно. Элли объяснить не могла, какъ все произошло. Она припоминала, что ей стало скучно въ Сергіевскѣ послѣ отъѣзда изъ него Костоломова и Карабинова. Остался при ней одинъ путеецъ. Онъ былъ деликатенъ и никогда не упоминалъ о своихъ исчезнувшихъ пріятеляхъ, о томъ, съ какимъ срамомъ они удалились съ глухихъ минерашекъ. Эдельманъ понималъ, что Элли лишилась веселыхъ собесѣдниковъ, и что онъ не можетъ такъ острить, какъ острили они, такъ занимать ее, какъ они. Но Петръ Александровичъ любилъ искренно рѣзвое, юное созданіе и сознавалъ, что безъ Элли вся его личная жизнь полна пустоты. Лишь при мысли объ Еленѣ Борисовнѣ въ немъ чувствовался приливъ силъ и энергіи. Что дѣлать? Сердце человѣка есть нерѣшенная загадка. Существуютъ натуры, которыя не могутъ творить, пока не найдутъ предмета, достойнаго ихъ поклоненія. Когда искомый предметъ обрѣтается, онъ дѣлается для творческой натуры точкой опоры, дающей неизсякаемую нить для ея дѣятельности. Боже сохрани, порвать эту священную нить! Вы потушите огонь, горящій на жертвенникѣ. Если бы не существовало Беатриче, Лауры и Элеоноры, то, можетъ быть, міръ на половину не зналъ бы геніальныхъ созданій Данте, Петрарки и Торквато Тассо.

Элли не была глупою дѣвочкой, непонимавшею, что Эдельманъ принадлежалъ къ натурамъ цѣльнымъ, неиспорченнымъ, искавшимъ безкорыстной привязанности. Онъ не возбуждать въ ней тѣхъ тонкихъ ощущеній, которыя такъ непринужденно умѣлъ затрогивать въ женщинѣ, напримѣръ, Вячеславъ Павловичъ. Эдельманъ былъ серьезенъ, однообразенъ и даже скученъ. Но его нельзя не уважать; ему такъ хочется все довѣрить. И вотъ, въ силу сказаннаго, Елена Борисовна не поколебалась отвѣтить Петру Александровичу: да! когда онъ ей сдѣлалъ формальное предложеніе черезъ старушку-мать.

Свадьба произошла на водахъ безъ всякаго шума и торжества.

II.
Молодые поселились въ Николаевской улицѣ. Съ ними устроилась и генеральша, занявшая двѣ комнаты, отдѣленныя отъ инженера и его жены широкимъ коридоромъ. Старушка любила жить самостоятельно, не стѣсняя себя, исполняя привычныя прихоти. Въ крѣпостное время она была строга, умѣла управлять большою дворней, на себя тратила мало, а все нажитое добро копила для дѣтей. У ней ихъ было двое: извѣстная читателю Элли и сынъ Юрій, оканчивающій курсъ въ Московскомъ университетѣ. Онъ вращался въ либеральныхъ кружкахъ древней столицы, ругалъ Каткова, зачитывался Герценомъ и писателями, составлявшими душу тогдашняго Современника. Хотя на языкъ Юрій былъ боекъ, сочинялъ злыя эпиграммы на помѣщиковъ, на государственныхъ людей съ консервативными убѣжденіями, но едва ли его хватило бы на какой-нибудь открытый соціальный подвигъ.

Авдотья Ивановна Мерзляковская, въ виду студенческихъ волненій въ обѣихъ столицахъ и частыхъ арестовъ молодежи, страшно опасалась за судьбу своего сына. Она знала, что Юрій могъ быть легко замѣшанъ въ товарищескихъ сходкахъ, на которыхъ любилъ ораторствовать. Генеральша, столь желавшая видѣть свою дочь за Костоломовымъ, однако, терпѣть не могла слушать его вольнодумныя сужденія. А сужденія эти Николай Ѳеофилактовичъ продолжалъ развивать и въ петербургскомъ домѣ Эдельмановъ, которыхъ навѣщалъ довольно часто. Однажды онъ пріѣхалъ къ нимъ особенно тревожнымъ и объявилъ, что вчера, ночью, арестовали вице-директора департамента министерства финансовъ Іосафата Огрызко.

— Это чортъ знаетъ, что у насъ дѣлается! — передавалъ Костоломовъ. — Развѣ можно подвергать аресту такое важное лицо? Да и въ чемъ заключается преступленіе Огрызки? Онъ полякъ! Мы не можемъ запретить ему любить свою родину. Правительство должно объявить полякамъ, находящимся у него на службѣ, что оно освобождаетъ ихъ отъ присяги и отпускаетъ въ свое отечество. Это будетъ великодушно и достойно могущественнаго государства.

Петръ Александровичъ возмущался подобными сужденіями либеральнаго чиновника и возражалъ ему такъ:

— Съ удивленіемъ вслушиваюсь въ ваши рѣчи. Русскій вы по рожденію и по фамиліи, а говорите, какъ человѣкъ, не сознающій важности предмета, котораго касаетесь. Польша и Россія — двѣ историческія величины. У обѣихъ славянская кровь. Онѣ давно слились бы въ одно тѣло, если бъ ихъ не раздѣляла разность религіозныхъ воззрѣній. Позднѣйшій католицизмъ выработалъ изъ поляка тотъ антипатичный типъ, который своимъ фанатизмомъ оттолкнулъ отъ себя всѣ славянскія расы. Въ эпоху реформаціи, т.-е. до проникновенія въ Польшу іезуитскаго ордена, половина ея аристократіи примыкала къ лютеранскому движенію. При Сигизмундѣ Старомъ и его преемникѣ Сигизмундѣ Второмъ польскій характеръ отличался величіемъ, уваженіемъ къ чуждымъ исповѣданіямъ. Но все измѣнилось, когда при Сигизмундѣ ІІІ-мъ іезуиты укоренились въ Рѣчи Посполитой, овладѣли умомъ короля и воспитали въ народѣ ненависть къ православному Востоку. Эта ненависть преемственно перешла изъ поколѣнія въ поколѣніе и отразилась тяжело на закрѣпощенномъ «русскомъ быдлѣ» и на Россіи, какъ на сильнѣйшемъ оплотѣ православія. Политическія войны въ XVI и XVII столѣтіи были, по моему мнѣнію, только результатомъ религіозной ненависти папистской церкви къ ея вѣковому противнику. Изъ сказаннаго вытекаетъ, что поляки, побѣжденные русскимъ народомъ и считающіе себя, поблизости къ Западу, цивилизованнѣе этого народа, никогда не примирятся съ тѣми политическими условіями, въ которыя ихъ поставила судьба. Ихъ самолюбіе, ихъ религіозныя чувства неустанно раздражаются ихъ же духовенствомъ, тонко воспитаннымъ, талантливо подобраннымъ и дѣйствующимъ, преимущественно, на совѣсть женщинъ. Мы, русскіе, должны благодарить Бога за то, что возвеличены Имъ надъ польскимъ королевствомъ. Мы спасли отъ папизма славянскій Востокъ; мы охраняемъ религіозную свободу у подвластныхъ намъ національностей, и у той же самой Польши, которая періодически возстаетъ на своего владыку и благодѣтеля. Какъ вамъ не стыдно защищать измѣнника Огрызко, нарушившаго присягу, продавшаго Царя и государство, довѣрившихъ ему высшій административный постъ?

Не смѣю скрыть, что вольномыслящій Акакій былъ сраженъ неожиданною горячею импровизаціей Эдельмана и растерянно поправлялъ очки на своемъ носу. Но онъ вскорѣ ободрился и сострилъ:

— Какъ бы то ни было, но Огрызко не проигралъ. Онъ потерялъ департаментъ, а пріобрѣлъ мѣсто на страницахъ исторіи.

III.
Немногіе, я думаю, изъ читателей помнятъ эпоху, затрогиваемую въ настоящемъ очеркѣ. Послѣ освобожденія крестьянъ, либеральная партія требовала дальнѣйшихъ политическихъ реформъ, не справляясь съ тѣмъ, приготовлена ли къ нимъ Россія. Вѣнцомъ реформъ являлась въ нѣкоторыхъ смѣлыхъ умахъ конституція, а въ другихъ даже республика. Польша, поощряемая Наполеономъ ІII-мъ, эмигрантами, во главѣ съ Мѣрославскимъ, и русскими либералами, во главѣ съ Герценомъ и Бакунинымъ, подняла открыто знамя мятежа. Внутри нашего отечества работала революціонная партія Чернышевскаго и волновала студенческую молодежь. Слышались среди нея толки о свободѣ, о правовомъ порядкѣ, и ни одного слова о наукѣ, на изученіе которой юность была призвана въ университетъ.

Юрій Мерзляковскій, сынъ генерала, имѣвшаго Георгіевскій крестъ и самоотверженно павшаго на Малаховомъ курганѣ въ Крымскую войну, не пошелъ по стопамъ своего храбраго отца. Юрій изъ университета вынесъ демократическія понятія. Онъ скрывалъ свое дворянское происхожденіе и подлаживался къ мнѣніямъ товарищей-разночинцевъ. На одной изъ студенческихъ сходокъ онъ произнесъ зажигательную рѣчь, заканчивающуюся громкими словами: «Свобода! Она уже близка! Я привѣтствую первые проблески утренней зари, за которою взойдетъ лучезарное солнце! Привѣтъ тебѣ, божественное свѣтило! Привѣтъ тебѣ, свобода!»

Одушевленные рѣчью пылкаго юноши, товарищи вынесли его на рукахъ изъ университетскаго зданія. Спустя два дня послѣ этого происшествія, Мерзляковскій былъ увезенъ изъ Москвы подъ жандармскимъ конвоемъ и очутился въ Петропавловской крѣпости. Старушка мать такъ была поражена судьбой своего сына, что забыла и свою болѣзнь, и неустанныя заботы о себѣ. Ею всецѣло овладѣло чувство матери. Спасеніе Юрія сдѣлалось единственною нитью ея жизни, единственнымъ ея помысломъ. Она ходила по комнатамъ и шептала дорогое ей имя; она приходила въ спальню дочери и умоляла ее ѣздить, хлопотать, тревожить высокопоставленныхъ лицъ. Элли, обожая свою мать и любя брата, сама была глубоко огорчена обрушившимся на семью несчастіемъ и схватилась, прежде всего, за Костоломова.

— Онъ имѣетъ обширныя связи, шептала она, и поможетъ намъ.

Къ Николаю Ѳеофилактовичу была послана записка. Онъ не замедлилъ пріѣхать къ Эдельманамъ.

Элли сидѣла въ своемъ будуарѣ, совершенно разстроенная, когда ей доложили о пріѣздѣ гостя. Онъ былъ немедленно принятъ.

Вольнодумный Акакій, только что оставившій свой департаментъ, вошелъ со звѣздой на фракѣ въ будуаръ и остановился. Передъ нимъ стояла не беззаботная рѣзвушка Элли, а прелестная молодая женщина въ роскошномъ пеньюарѣ, съ широкими рукавами, открывавшими снѣжной бѣлизны изящныя ручки.

— О, царица! воскликнулъ шаловливо Костоломовъ, я ослѣпленъ! Увлеченъ! Побѣжденъ!

Онъ хотѣлъ поцѣловать протянутую руку, но Елена Борисовна быстро ее отдернула и проговорила:

— Оставьте неумѣстныя нѣжности. Не до нихъ мнѣ! У насъ большое горе. Нашъ Юрій въ крѣпости.

Она передала все, что знала объ арестѣ брата. Николай Ѳеофилактовичъ, къ удивленію хозяйки дома, слушалъ ее равнодушно. Его глаза упорно смотрѣли то на красный башмачокъ Элли, покоившійся на атласной скамейкѣ, то на ея шейку, избавленную отъ всякихъ украшеній. Костоломовъ, какъ старый котъ, не выдерживалъ соблазна и лепеталъ:

— Дайте поцѣловать вашу ручку, и я дамъ вамъ совѣтъ.

И, не дожидаясь отвѣта, Акакій овладѣлъ ручками молодой Эдельманъ и принялся ихъ цѣловать. Онъ такъ увлекся этимъ легкимъ, но пріятнымъ занятіемъ, что даже опустился на колѣни, и все повторялъ:

— О, моя богиня! Что за блаженство васъ любить!

Элли не выдержала и вскочила съ отоманки.

— Какъ вамъ не стыдно! — воскликнула она, говорить пошлости! Развѣ я пригласила васъ сюда для того, чтобы слушать ваши страстныя признанія? Забудьте о прошлой Элли! Передъ вами госпожа фонъ-Эдельманъ!

Николай Ѳеофилактовичъ, какъ школьникъ, пойманный въ шалости, поднялся съ ковра и, пожавъ плечами, произнесъ:

— Боже мой! Какія вы строгія! Ну, хорошо, хорошо! Досказывайте, и я сейчасъ же умчусь, куда надобно, для спасенія Юрія.

Выслушавъ уже со вниманіемъ объясненія Элли, Костоломовъ сказалъ:

— Успокойте вашу маму. Вечеромъ я надѣюсь привезти ей утѣшительныя извѣстія.

IV.
Въ Петербургѣ въ то время былъ военнымъ генералъ-губернаторомъ свѣтлѣйшій князь Александръ Аркадьевичъ Суворовъ-Рымникскій. Онъ смѣнилъ генералъ-адъютанта Игнатьева и отличался въ своихъ административныхъ дѣйствіяхъ большою мягкостью. Кто не помнитъ изъ столичныхъ старожиловъ покойнаго князя? Его величавая, высокая фигура, съ николаевскими усами, внушала просителю бодрость и надежду на исполненіе своихъ жалобъ. Суворовъ жилъ въ небольшомъ собственномъ домѣ въ одинъ этажъ съ мезониномъ, на Большой Морской, почти наискосокъ квартиры министра Государственныхъ Имуществъ. Самымъ приближеннымъ лицомъ къ князю былъ полковникъ Алексѣй Егоровичъ Ивановъ, человѣкъ среднихъ лѣтъ, бѣлокурый, тихій, добрый, честный и благородный. У него, кажется, не имѣлось личныхъ интересовъ. Вся его душа была въ князѣ и въ точномъ исполненіи его порученій. Помѣщался Алексѣй Егоровичъ во дворѣ, въ маленькомъ флигелькѣ, примыкавшемъ къ княжескому жилищу. Здѣсь онъ принималъ своихъ хорошихъ знакомыхъ, а другія лица его находили въ назначенные часы въ генералъ-губернаторской канцеляріи, находившейся рядомъ съ нынѣшнею Адмиралтейскою частью. Правителемъ канцеляріи князя былъ И. Я. Ч―нъ, не вылѣзавшій изъ фрака со звѣздой. Что онъ былъ за человѣкъ, нѣсколько объяснитъ намъ сцена, происшедшая однажды въ офиціальной пріемной залѣ князя Суворова.

Къ военному генералъ-губернатору обратилась пожилая дама съ какою-то бумагой. Князь пробѣжалъ эту бумагу и передалъ ее своему правителю канцеляріи со словами:

— Немедленно удовлетворить просительницу!

Тогда дама громко заявила:

— Ваша свѣтлость, моя бумага составляетъ жалобу на г. Ч―на. Я обвиняю его во взяточничествѣ.

Удивленный Суворовъ обратился въ сторону приближеннаго чиновника и предобродушно его спросилъ:

— Ч―нъ! Правда, что ты берешь взятки?

И, не получивъ отвѣта на свой вопросъ, князь, смѣясь, замѣтилъ:

— Вы видите, сударыня, онъ не подтверждаетъ вашего обвиненія.

Суворова, какъ извѣстно, сильно порицалъ Юрій Самаринъ за униженіе русскаго дѣла въ Прибалтійскихъ губерніяхъ и за потворство въ нихъ нѣмцамъ. Можетъ-быть, Самаринъ былъ и правъ въ своихъ сужденіяхъ, но самая личность князя, мнѣ кажется, стоитъ внѣ всякихъ упрековъ. Онъ былъ рыцарь, не знавшій никакихъ кривдъ, сознававшійся передъ царемъ въ своихъ ошибкахъ, высказывавшій во всеуслышаніе свои порицанія заблужденіямъ другихъ, иногда очень высокопоставленныхъ лицъ. Такъ, князь враждебно относился къ М. Н. Муравьеву, виленскому диктатору; Муравьевъ платилъ Суворову равною ненавистью. Получивъ отъ послѣдняго, какъ-то, въ Вильнѣ телеграмму съ запросомъ: «За что арестованъ такой-то полякъ?»

Муравьевъ лаконически отвѣчалъ: «Отгадайте!»

Князь ни отъ близкихъ знакомыхъ, ни отъ Императора Александра Николаевича не утаилъ муравьевской телеграммы. Одно изъ приближенныхъ лицъ ко Двору, нынѣ уже умершее, мнѣ передавало, что Государь долго смѣялся надъ оригинальнымъ обмѣномъ мыслей двухъ враждующихъ сановниковъ и остроумно замѣтилъ:

— Муравьевъ и Суворовъ на старости лѣтъ принялись играть въ загадки, и, кажется, оба неудачно.

Вотъ къ этому-то благодушному администратору нашъ вольнодумный Акакій посовѣтовалъ генеральшѣ Мерзляковской обратиться за покровительствомъ. Костоломовъ взялъ на себя трудъ переговорить предварительно о ея дѣлѣ съ полковникомъ Ивановымъ, съ которымъ находился въ хорошихъ отношеніяхъ. Результатомъ описаннаго было свиданіе Авдотьи Ивановны съ генералъ-губернаторомъ. Суворовъ ее принялъ у себя на дому въ предобѣденный часъ, въ присутствіи лишь одного Иванова, и оказалъ глубокое вниманіе истомившейся матери. Онъ усадилъ ее въ кресло и сказалъ:

— Вашему дѣлу я прямо помочь не могу. Оно не въ моей власти. Но Царь милосердъ. Память у него громадная. Онъ помнитъ всѣхъ вѣрныхъ слугъ своего отца. Обратитесь помимо всего къ нему. Вашъ мужъ — заслуженный генералъ. Я его, какъ теперь, вижу на смотру подъ Чугуевымъ. Онъ командовалъ дивизіей, и Государь Николай Павловичъ любилъ его громкій голосъ. Вашъ сынъ не особенно виновенъ? А? Не можетъ быть, чтобы у боеваго генерала былъ сынъ нигилистъ. Не такъ ли?

Старуха Мерзляковская успокоила князя, замѣтивъ, что ея увлекающійся Юрій вращался среди либеральной молодежи, много болталъ, но на серьезное политическое преступленіе онъ неспособенъ.

Князь страдалъ небольшою глухотой и слушалъ генеральшу, приставивъ руку къ правому уху. Потомъ онъ ее перебилъ:

— Ну, вотъ, такъ, такъ. Государь на-дняхъ переѣхалъ изъ Царскаго Села въ Петербургъ и всякое утро совершаетъ прогулку по Лѣтнему саду. Постарайтесь его встрѣтить, мысленно помолитесь и вручите ему просьбу. Что вамъ Онъ скажетъ, передайте моему Алексѣю Егоровичу. Онъ не скроетъ ничего отъ меня.

По лицу свѣтлѣйшаго скользнула мягкая улыбка; онъ потрепалъ по плечу своего вѣрнаго друга и полкового товарища.

V.
Было сырое ноябрьское утро. Моросилъ тихо едва замѣтный дождь, столь знакомый истому петербуржцу. Я убѣжденъ, что такой докучливый дождь внесъ свою частичку въ душу невскаго обитателя. Оттого послѣдній — и нервный, и язвительный, и недовѣрчивый. Какъ бы то ни было, а Авдотья Ивановна рано встала въ это утро. Долго молилась она передъ стариннымъ кіотомъ съ фамильными образами, съ которыми никогда не разставалась. Она подошла къ спальнѣ Эдельмановъ, тихо пріотворила дверь и перекрестила спящую крѣпкимъ сномъ молодую чету.

Спустя двадцать минуть, старушка была въ Лѣтнемъ саду. Оголенныя, столѣтнія липы тянулись длинными рядами на протяженіи версты. Сквозь ихъ стройные стволы мелькало безконечное количество обнаженныхъ боговъ и богинь, питающихъ нѣсколько тысячъ лѣтъ фантазію любопытнаго человѣчества. Смотришь на статуи, и радуешься духовнымъ сокровищамъ нашей натуры, дарованнымъ ей столь обильно Провидѣніемъ. Вѣдь, эта вся красота, присвоенная классическому міру, обитаетъ въ насъ самихъ, иначе мы не любовались бы созданіями греческаго генія, не оцѣнили бы ихъ поражающей прелести. Старый садъ былъ молчаливъ и пустыненъ. Кромѣ сторожей и жандармовъ у входа со стороны Цѣпного моста, внимательно оглядѣвшихъ вошедшую старушку, скромно одѣтую во все черное, вдоль аллеи никого не виднѣлось. Опираясь на зонтикъ, Авдотья Ивановна, нервная, взволнованная, направилась по той широкой аллеѣ, которая идетъ вдоль Лебяжьяго канала къ берегу Невы. Ноги ея едва двигались, точно на нихъ десятипудовая тяжесть. Генеральша прошла съ четверть версты и присѣла на скамейку. Въ головѣ ея туманилось, а правая рука судорожно сжимала бумагу, только что вынутую изъ маленькаго сака. Какъ она подойдетъ къ Монарху? Что скажетъ Ему она, мать единственнаго сына, насильно отъ нея отторгнутаго? Святое слово «мать!» Предъ нимъ стираются всѣ человѣческія положенія. Передъ ней, слабою женщиной, изнуренною родами, заботами о здоровьѣ дѣтей, склоняется благоговѣйно и Государь могущественной страны, и бѣднякъ, живущій въ соломенной хижинѣ. И онъ больной, часто покрытый ранами, находитъ ласку и ободряющую улыбку у того единственнаго живого существа, которое мы именуемъ: мать! Мать — это нравственное солнце. Подъ его живительными лучами воспитывается и формируется въ насъ человѣчность, то-есть тѣ возвышеннѣйшія качества нашего сердца, черезъ которыя познается вся сладость и все величіе нашего земного бытія.

Старушка въ задумчивости повернула голову направо и вздохнула. Къ ея скамьѣ неторопливыми шагами приближался Императоръ, одѣтый въ пальто въ рукава и наглухо застегнутый. Сбоку его слѣдовала большая собака, и такъ важно глядѣла по сторонамъ, точно сознавала, съ кѣмъ она удостоилась гулять, кого она сопровождала. Красивая и мужественная фигура Царя дышала спокойствіемъ. Его быстрый взоръ, казалось, проникалъ встрѣчающіеся предметы и пытливо остановился на почтительно склонившейся передъ нимъ дамѣ. Послѣдняя нагнулась еще ниже и протянула впередъ правую руку съ бумагой. Но вдругъ она въ изнеможеніи покачнулась, и онъ, мощный Монархъ, поддержалъ ослабѣвшую женщину. Государь подвелъ Авдотью Ивановну къ скамейкѣ, сѣлъ рядомъ съ нею и спросилъ:

— Кто вы? И въ чемъ ваша просьба?

Услышавъ фамилію генерала Мерзляковскаго, Царь перебилъ:

— Я хорошо помню вашего мужа. Это былъ храбрый и достойный генералъ. Имѣете дѣтей?

Сквозь слезы старушка передала въ краткихъ словахъ свое горе. Государь, держа бумагу въ рукѣ и коснувшись ею своихъ бровей, милостиво промолвилъ:

— Успокойтесь. Вашъ сынъ будетъ вамъ возвращенъ. Я не хочу знать, насколько онъ виновенъ. Я надѣюсь, что память о славномъ отцѣ и ваше руководительство сдѣлаютъ изъ вашего сына въ будущемъ хорошаго слугу отечеству. Возвращайтесь съ Богомъ домой.

Императоръ всталъ и благосклонно простился со старушкой. А она, въ порывѣ овладѣвшихъ ею чувствъ, склонилась передъ Монархомъ, и ея слезы оросили великодушно протянутую къ ней руку.

VI.
Генеральша прямо направилась въ Казанскій соборъ, чтобы поблагодарить Бога за ниспосланное ей счастье. Изъ церкви она проѣхала къ князю Суворову. Остановившись у его дома, она отпустила извозчика и вошла во дворъ. Небольшая деревянная лѣсенка вела во флигелекъ, въ которомъ обиталъ полковникъ Ивановъ. Онъ курилъ трубку изъ длиннаго чубука и пилъ чай, когда раздался звонокъ. Квартира, занимаемая Алексѣемъ Егоровичемъ, состояла изъ трехъ комнатокъ и отличалась простотой своей обстановки. Видимо, ея хозяинъ не придавалъ значенія внѣшнему комфорту. Всѣ думы его прекрасной души были направлены на успокоеніе князя и на то, какъ бы кому помочь. Разсказъ Мерзляковской глубоко растрогалъ Иванова. Слезы показались на его добрыхъ глазахъ отъ радостнаго сознанія содѣяннаго добраго дѣла. Онъ приговаривалъ:

— Такъ, такъ. Добрый Государь! Дай Богъ Ему здоровья! Князь-то какъ будетъ радъ! Мы пройдемъ къ нему.

Генералъ-губернаторъ встрѣтилъ старушку громкимъ восклицаніемъ:

— Слава Богу! Самъ Государь устроилъ ваше дѣло! Вотъ видите, за Богомъ молитва, а за Царемъ служба не пропадаютъ! Вашъ мужъ и за гробомъ хлопочетъ о васъ. Ну, вы пока посидите въ моей пріемной, а Алексѣй Егоровичъ съѣздитъ отъ меня съ записочкой къ шефу жандармовъ, Василію Андреевичу Долгорукову. Онъ не замедлитъ получить Высочайшее повелѣніе, и вы увидите сына на свободѣ.

Черезъ три часа послѣ разсказанной сцены, Авдотья Ивановна, захвативъ съ собою обрадованную участью брата Элли, летѣла на извозчикѣ къ Троицкому перевозу. Она не замѣчала ни сильнаго вѣтра, ни моросившаго дождя, ни холода, царившаго въ воздухѣ. Мысль ея неслась впередъ, къ тому, кто былъ для нея главною радостью въ жизни. Она безпрестанно погоняла извозчика, и ей казалось, что она ѣдетъ, не видя конца.

Но вотъ перевозъ. Нева находилась въ томъ мятежномъ состояніи, которое въ такихъ чудныхъ стихахъ описано нашимъ незабвеннымъ Пушкинымъ. По рѣкѣ съ пѣной ходили сѣрые валы, разбиваясь о темные массивы разведеннаго моста. Кой-гдѣ пароходы ныряли среди набѣгающихъ на нихъ волнъ, или поднимались на ихъ вздымающемся гребнѣ. Прямо за Невой чернѣли граниты знаменитой крѣпости, и поднимался къ небу острый шпицъ съ крестомъ Петропавловскаго собора.

Перевозчики отказывались везти, ссылаясь на клокотавшую на водѣ бурю. Но старушка была настойчива и неустрашима. Она предложила яличникамъ пятнадцать рублей за переѣздъ на ту сторону и обратно.

Ребята почесали затылки, и одинъ изъ нихъ проговорилъ:

— Что же, робя! Деньги хорошія! Богъ не безъ милости!

Мать съ дочерью сѣли въ лодку.

Испытали ли вы, читатель, чувство, когда послѣ продолжительной внутренней борьбы ваша мысль останавливается безповоротно на какомъ-нибудь рѣшеніи? Робости въ васъ уже нѣтъ, впереди ясна одна цѣль, — эти ощущенія теперь переживала Авдотья Ивановна. Она безтрепетно относилась къ волнѣ, то и дѣло заглядывавшей въ ея лодку; она не утирала лица отъ налетающихъ брызгъ отъ веселъ. Элли, это маленькое, легкомысленное, беззаботное созданіе, съ которою мы познакомились на Самарскихъ водахъ, теперь вся была поглощена заботой о матери. Она укрывала ея голову платкомъ отъ вѣтра, она согрѣвала поцѣлуями охладѣвающія руки старушки. У самой у ней разстегнулся ватерпруфъ, но Элли не замѣчала ничего. А Нева все еще велика, берегъ еще далекъ. Вотъ раздался протяжный перезвонъ крѣпостныхъ часовъ, и дрогнули сердца слабѣющихъ женщинъ.

— Да скоро ли переѣдемъ? — шептала, какъ бы въ забытьи, генеральша.

— Мама, мы у берега! — воскликнула продрогшая Элли.

Стала близка столь желанная свобода Юрія![2]

VII.
Костоломовъ не палъ духомъ послѣ урока, полученнаго въ будуарѣ Элли. Благодаря освобожденію ея брата, онъ сдѣлался однимъ изъ близкихъ людей къ семьѣ Мерзляковскихъ. Старушка считала его за вліятельнаго административнаго дѣятеля и души въ немъ не чаяла. Она посвятила вольнодумнаго Акакія въ свои деревенскія дѣла, совѣтовалась съ нимъ и попросила у него чиновника для переписки со своими управляющими. Николай Ѳеофилактовичъ, какъ ловкій стратегъ, предупреждалъ всѣ желанія Авдотьи Ивановны и прочно подводилъ мины подъ ея дочь. Какъ устарѣвшій эгоистъ, онъ полагалъ, что дѣло обойдется легкою интрижкой, безъ серьезныхъ обязательствъ. Къ послѣднимъ онъ былъ непривыченъ, да и не зналъ, какъ ихъ исполнять. Жизнь баловала до сихъ поръ Акакія. Сынъ богатаго московскаго священника, онъ получилъ прекрасное домашнее воспитаніе и поступилъ прямо въ старшіе семинарскіе классы. Также легко досталась ему и академія. Обладая выдающимися способностями, независимымъ состояніемъ, Костоломовъ еще студентомъ сошелся съ нѣкоторыми академическими и университетскими профессорами. Онъ посѣщалъ Кавелина, Соловьева, Грановскаго, и отворачивался отъ погодинской и шевыревской партіи.

Такимъ образомъ, воспринявъ въ себя съ юности либеральныя наклонности, будущій генералъ, по выходѣ изъ академіи, предпочелъ гражданскую службу монашескому клобуку. Онъ опредѣлился по министерству Государственныхъ Имуществъ, которымъ заправлялъ способнѣйшій изъ русскихъ людей — графъ Киселевъ. Бывши ближайшимъ сотрудникомъ императора Николая Павловича, Киселевъ, одинъ изъ немногихъ тогдашнихъ администраторовъ, не чуждался прогрессивныхъ началъ. Онъ завелъ въ своемъ министерствѣ сельскія школы, агрономическія фермы, упорядочилъ крестьянское самоуправленіе. Молодому Акакію очень нравился весь дѣловой строй министра, и онъ постарался сдѣлаться ему извѣстнымъ. Николай Ѳеофилактовичъ выкинулъ слѣдующій фортель. Онъ отправилъ письмо графу и изложилъ въ немъ мысли по вопросу о крестьянскихъ надѣлахъ. Эти мысли настолько были здравы и практичны, что министръ потребовалъ къ себѣ автора проекта, бесѣдовалъ съ нимъ и удивлялся его способностямъ.

Съ этого момента карьера Костоломова считалась упроченною. Онъ получилъ, обойдя всѣхъ сверстниковъ, должность столоначальника, а черезъ пять лѣтъ сѣлъ на мѣсто начальника отдѣленія. Тутъ ужъ Акакій дѣйствовалъ самостоятельно, хотя и сдержанно. Зато, съ воцареніемъ Александра ІІ-го, когда правительственныя вожжи ослабли, нашъ вольнодумецъ закусилъ удила. Онъ, не стѣсняясь, передавалъ своимъ чиновникамъ содержаніе послѣднихъ нумеровъ герценовскаго Колокола и утверждалъ, что безъ коренныхъ реформъ благоденствіе Россіи немыслимо. Онъ носился изъ дома въ домъ съ «Губернскими Очерками» Щедрина и провозглашалъ его величайшимъ писателемъ, стоящимъ выше Гоголя. Костоломовъ доказывалъ, что обличительная литература полезнѣе художественной, и, при докладѣ директору департамента, убѣждалъ его писать резолюціи въ прогрессивномъ направленіи.

— Иначе вы, доказывалъ онъ своему принципалу, непремѣнно попадете въ герценовскую газету. А вы знаете, что обличенныхъ правительственныхъ ретроградовъ у насъ держатъ на дурномъ замѣчаніи.

Такими хитрыми внушеніями Акакій старался совратить съ пути своего сомнѣвающагося начальника.

Николай Ѳеофилактовичъ въ своихъ служебныхъ дѣйствіяхъ былъ честенъ. Онъ не интриговалъ противъ директора, не думалъ садиться на его мѣсто, а просто усердствовалъ увеличить число господъ либеральствующихъ чиновниковъ. Для чего это было ему нужно? — одинъ Господь вѣдаетъ. Костоломовы крайними революціонерами не бываютъ.

VIII.
Прошло два года. Въ это время совершилось не мало событій, волновавшихъ Россію. Каракозовское покушеніе, смѣна Валуева, Суворова, Муравьева — все говорило о неустойчивости нашей внутренней политики и возбуждало неудовольствіе, какъ либеральныхъ, такъ и консервативныхъ людей. Мы не знали, чего хотѣть: итти ли назадъ, остановиться ли, продолжать ли реформаторское шествіе впередъ? Нашъ вольнодумецъ утверждалъ, что намъ нужно выписать на прокатъ государственныхъ дѣятелей изъ Англіи. Онъ проектировалъ послать особую депутацію къ жиду д’Израэли, позже лорду Биконсфильду, и просить его пріѣхать къ намъ въ качествѣ учителя по Министерствамъ Внутреннихъ Дѣлъ и Финансовъ. Въ департаментѣ много смѣялись надъ злыми Костоломовскими выходками. Самъ же ихъ авторъ заканчивалъ успѣшно послѣднюю минную атаку подъ Елену Борисовну фонъ-Эдельманъ. У ней уже была прелестная двухлѣтняя дѣвочка, видѣвшая рѣдко свою мать. Элли вела свѣтскую жизнь. Къ ней приносили дочь по утрамъ и вечерамъ. Она ее цѣловала, произносила нѣсколько ласковыхъ словъ и отпускала въ дѣтскую. Зато послѣднюю по нѣскольку разъ въ день навѣщалъ Петръ Александровичъ. Онъ сажалъ маленькую Лизу къ себѣ на колѣни и занималъ ее игрушками. Ему и въ голову не приходило, что его жена въ тѣ же часы пріятно бесѣдовала съ Николаемъ Ѳеофилактовичемъ, умѣвшимъ занимать молодую женщину разнообразнымъ разговоромъ. Онъ передавалъ ей въ юмористической формѣ пикантные эпизоды изъ великосвѣтской жизни, придворныя новости, чиновничьи и литературныя сплетни. Словомъ, Акакій умѣлъ такъ собою наполнить дневной обиходъ Элли, что безъ него она не только скучала, но чувствовала, что его ей недостаетъ. Поглощенный служебными занятіями даже по вечерамъ, Эдельманъ долженъ былъ отказаться отъ сопровожденія жены на частныя и общественныя собранія. Костоломовъ былъ, поэтому, всегда къ ея услугамъ. Знакомые у нихъ имѣлись почти общіе. И Акакія привыкли видѣть съ Элли въ концертахъ, въ театрахъ и на балахъ. Злые языки свели ихъ гораздо раньше, чѣмъ они сошлись близко между собою на самомъ дѣлѣ. Элли пала какъ-то незамѣтно, безъ особыхъ усилій, борьбы, раскаянія. Она, какъ мы говорили уже, вышла замужъ за Петра Александровича безъ всякаго увлеченія. И послѣ замужества она не была увлечена имъ. Это сознаніе было несчастіемъ для нея и для ея мужа. Отдаваясь Костоломову, Элли не сознавала вины передъ Эдельманомъ.

«Въ чемъ мнѣ измѣнять ему? раздумывала она. Я его не любила, я ему не клялась въ любви».

Элли стала одумываться тогда, когда мѣсяца три спустя послѣ своего паденія, она замѣтила къ себѣ охлажденіе со стороны Костоломова. Послѣдній увертывался отъ частыхъ свиданій съ Еленой Борисовной и возбуждалъ въ ней не только раздраженіе, но и чувство ревности. Старушка-мать, ничего не подозрѣвавшая, неумышленно своими наивными вопросами подливала масла въ горе своей дочери. Она замѣчала:

— Что это, какъ давно нѣтъ нашего Николая Ѳеофилактовича? Скучно какъ-то безъ него.

Элли молчала, но кошки скребли ея сердце.

Гордіевъ узелъ развязалъ Петръ Александровичъ. Этотъ благородный человѣкъ не могъ выносить никакихъ двусмысленностей. Сообразивъ, что съ женой происходитъ что-то странное, что Костоломовъ ни съ того, ни съ сего бросилъ его семью, Эдельманъ пришелъ къ убѣжденію, что между Акакіемъ и Элли произошло нѣчто очень серьезное, что слѣдуетъ вывѣдать непремѣнно у нея.

IX.
Елена Борисовна писала въ будуарѣ какое-то письмо, и слезы изъ ея прекрасныхъ глазъ капали на подложенный платокъ. Петръ Александровичъ вошелъ внезапно въ комнату. Прошла одна секунда. Мужъ и жена взглянули другъ на друга и разомъ поняли, что честное объясненіе между ними необходимо. Эдельманъ поцѣловалъ руку Элли и дрожащимъ голосомъ сказалъ:

— Что съ тобою? не скрывай ничего отъ меня!

Элли не могла снести ни этого молящаго голоса, ни этихъ мягкихъ словъ, въ которыхъ не слышалось ни тѣни упрека, но было одно покорное страданіе. Она не выдержала, упала на коверъ къ ногамъ мужа и, задыхаясь, воскликнула:

— Прости меня! Я тебѣ измѣнила! Я принадлежу ему!

Эдельманъ поблѣднѣлъ и опустился въ кресло.

— Ну, что же дѣлать! прошепталъ онъ глухо. Можетъ быть, и я виноватъ. Не умѣлъ тебя сохранить! Не умѣлъ и удержать отъ увлеченія! Господь будетъ между нами судьей. Но теперь надо подумать, какъ исцѣлить твою сердечную рану.

Инженеръ немного помолчалъ. Онъ прижалъ руки къ головѣ съ такою силой, какъ бы хотѣлъ ее раздавить. Потомъ рѣзко продолжалъ:

— Ты должна выйти замужъ за Костоломова! Другой формы связи между вами я не признаю! Всю вину и всѣ расходы по разводу я беру на себя!

Петръ Александровичъ еще разъ взглянулъ на распростертую Элли, и поспѣшно вышелъ изъ будуара.

Что было въ его душѣ? И въ чемъ онъ былъ виноватъ передъ женою? Для него съ разрывомъ съ Элли оканчивались всѣ прелести жизни. Эдельманы любятъ однажды. Они отдаются любимой женщинѣ безъ громкихъ клятвъ, но беззавѣтно. Любя всѣми силами души, они не анализируютъ, любятъ ли ихъ, въ свою очередь, такъ, какъ любятъ они? Въ этихъ вопросахъ безъ отвѣта — все несчастье Эдельмановъ. Когда Элли выходила замужъ, она не уяснила себѣ, что такое любовь? Да она и не понимала значенія этого слова. Въ ней силы бродили, какъ въ молодомъ винѣ. Ее легко возбуждали: остроумный разговоръ, красота мужского лица, опьяняющій ароматъ прихотливаго цвѣтка, звуки нѣжной мелодіи. Все выходящее изъ творческой природы находило откликъ въ отзывчивомъ сердцѣ даровитой дѣвушки. Мужу требовалось много богатствъ въ своей натурѣ, чтобы разгадать эту дѣвушку и дать правильный исходъ ея духовнымъ стремленіямъ. Въ противномъ случаѣ, такіянатуры безпрестанно будутъ падать отъ неожиданныхъ причинъ, ища тщетно удовлетворенія своимъ порывамъ, не направленнымъ раньше разумнымъ руководительствомъ. Да и теперь: развѣ увлеченіе Костоломовымъ прочно въ Элли? Развѣ оно нормально? Лишь дальнѣйшая жизнь нашей героини можетъ дать отвѣтъ на поставленный вопросъ. Что же касается Эдельмановъ, то въ область ихъ мышленія не входятъ такіе вопросы. Они судятъ обо всемъ по совершающимся фактамъ и, не задаваясь будущимъ, произносятъ рѣшительный приговоръ надъ собственною и чужою судьбой.

X.
Костоломовъ жиль на одной изъ Подьяческихъ улицъ. Окна его квартиры, помѣщавшейся въ первомъ этажѣ, выходили на Екатерининскій каналъ у Львинаго мостика. Николай Ѳеофилактовичъ любилъ, сидя у окна своего кабинета, глядѣть на воду и мечтать о человѣческомъ прогрессѣ. Онъ не чуждался мысли, чтобы людямъ жилось хорошо, но съ тѣмъ, чтобы ему было лучше всѣхъ. Занималъ онъ четыре приличныхъ комнаты съ паркетными полами, каминомъ, съ врѣзанными въ стѣны зеркалами. При немъ находились двѣ прислуги: лакей и кухарка изъ чухонокъ. Вставалъ Акакій рано, по-стариковски, и любилъ за чаемъ смаковать петербургскія и міровыя новости. Въ департаментъ онъ приходилъ уже заряженный, какъ пушка, готовый стрѣлять въ непріятелей только что изготовленными снарядами.

Однажды утромъ онъ прочелъ въ «Голосѣ», что Австрія раздваивается на двѣ равноправныя политическія части: на Цислейтанію и Венгрію. Костоломовъ вскочилъ и воскликнулъ:

— Вотъ такъ Бейстъ! Ухитрился посадить своего государя на два стула. Точно на одномъ стулѣ не лучше сидѣть!

По поводу такой новости нашъ герой готовился изложить цѣлый трактатъ передъ своимъ директоромъ, но его развлекъ звонокъ, раздавшійся въ передней.

Въ кабинетъ шумно вбѣжалъ Петръ Александровичъ и, не подавая руки хозяину, началъ разговоръ такъ:

— Думаете ли вы, почтенный Николай Ѳеофилактовичъ, когда-нибудь жениться?

Костоломовъ пожалъ плечами, развелъ руками и произнесъ:

— Что за странный тонъ? Что за странный вопросъ? Гдѣ же мнѣ, въ мои пятьдесятъ лѣтъ, думать о женитьбѣ? Лицо Эдельмана мгновенно покраснѣло, глаза налились кровью. Нельзя было узнать этого сдержаннаго и вѣжливаго человѣка.

— А вползать, какъ змѣя, въ благородный домъ и красть жену у довѣрчиваго знакомаго въ пятьдесятъ лѣтъ можно? воскликнулъ Петръ Александровичъ. Вы отняли у меня единственное существо, которое я любилъ безумно, безъ разсужденій! Вы разбили мое счастье, которое я готовилъ цѣлыми годами! Вы порвали нить, которою я былъ привязанъ къ жизни. Возврата къ прошлому нѣтъ! Моя семья разрушена, но вы, Костоломовъ, изрекающій такъ легко красивыя фразы, вы должны создать новую семейную жизнь для моей Элли! Для моей бѣдной Элли!

Эдельманъ не выдержалъ и зарыдалъ. Передъ нимъ стоялъ Костоломовъ, блѣдный и растерянный. Очки прыгали по его носу, голова тряслась. Прошла минута роковой тишины. Петръ Александровичъ оправился и продолжалъ:

— Вы должны жениться! Слышите ли? Жениться непремѣнно и немедленно по совершеніи развода!! Иначе я васъ убью гдѣ бы то ни было: въ вашей квартирѣ, на улицѣ, въ департаментѣ,—словомъ, вездѣ, гдѣ на васъ наткнусь. Что же вы молчите? Отвѣчайте, чортъ васъ возьми!

Эдельманъ наступалъ на вольнодумнаго Акакія. Послѣдній проворно отскочилъ отъ гостя и сказалъ:

— Успокойтесь! Если вы такъ настаиваете, я готовъ искупить свое увлеченіе. Я не думалъ, что дѣло можетъ зайти такъ далеко, чтобы заставить меня измѣнить основнымъ принципамъ, по которымъ я разсчитывалъ никогда не вступать въ бракъ.

— Негодяй! раздалось въ комнатѣ. — Ты погибнешь, какъ собака, или спасешь честь оскорбленнаго тобою дома!

XI.
Петръ Александровичъ вернулся къ себѣ и, шатаясь, прошелъ въ дѣтскую. Маленькая Лиза, увидѣвъ отца, прыгнула къ нему на шею и вцѣпилась въ его губы и усы. Эдельманъ сѣлъ съ ребенкомъ въ кресло, слушалъ его лепетъ, и слезы одна за другою повисли на щекахъ страдальца.

— Бѣдное дитя! шепталъ онъ. — Вотъ все, что мнѣ осталось на землѣ. Но, Боже! развѣ этого мало для неизбалованнаго счастьемъ человѣка?

Несчастный мужъ печально опустилъ голову.

Спустя два года послѣ описанныхъ происшествій, Элли сдѣлалась госпожею Костоломовой и уѣхала съ мужемъ въ Восточную Сибирь, въ которой тотъ получилъ выдающійся постъ. Въ Петербургѣ оставаться Николай Ѳеофилактовичъ не хотѣлъ, въ виду громкихъ разговоровъ въ обществѣ по поводу его внезапной женитьбы на разведенной женѣ. Малютка Лиза осталась при отцѣ, также покинувшемъ Невскую столицу и перешедшемъ на службу въ одинъ изъ приволжскихъ губернскихъ городовъ.

Въ дальней Сибири

I.
Я люблю старую Сибирь, не тронутую ни желѣзной дорогой, ни фабриками, ни заводами, ни прочими атрибутами новѣйшей цивилизаціи. Я люблю сибирскій лѣсной просторъ, гдѣ глазъ удивленно созерцаетъ упирающіяся въ небеса столѣтнія лиственницы и могучіе кедры. Я люблю, протянувшіеся на цѣлыя версты, роскошные разноцвѣтные ковры прихотливыхъ цвѣтовъ, радостно, при солнечномъ блескѣ, встрѣчающихъ проѣзжающаго путника. На безконечную нить грустныхъ мыслей наводятъ васъ встрѣчныя партіи арестантовъ, гремящихъ цѣпями и вытолкнутыхъ насильственно на дальній сѣверъ Европейскою Россіей. Это все подонки цивилизаціи, роковыя жертвы сложившихся обстоятельствъ, продуктъ позднѣйшихъ экономическихъ и политическихъ условій нашего общества. Колодники идутъ покорно въ ту страну, которую давно мы привыкли считать громаднымъ пріютомъ преступнаго люда, колоссальною машиной, перетирающею въ себѣ совокупность человѣческихъ страданій и нашихъ духовныхъ недуговъ. О, старая Сибирь много таитъ въ себѣ того, что выработано особыми, лишь ей присущими условіями жизни, и что, конечно, исчезнетъ съ наплывомъ въ нее по открывающимся желѣзнымъ дорогамъ свободнаго люда изъ-за уральскаго и заморскаго пространства. Сибирь уже не будетъ Сибирью, которую коренные ея жители въ шестидесятыхъ годахъ считали колоніей русскаго царства, именуемаго ими иронически «метрополіей». Истый сибирякъ никогда не глядѣлъ забитымъ человѣкомъ. Въ семьѣ его полный достатокъ; крыша дома его не знала соломы; тесовыя ворота его заперты на крѣпкіе засовы; на окнахъ его избы зеленѣли листья фикуса, герани и фуксіи. Гордо оглядывалъ сибирякъ пришлаго человѣка изъ «Рассеи» и, не стѣсняясь, задавалъ вопросъ: «ну, какъ у васъ тамъ?» Страданія физическія и нравственныя составляли столь обыденное явленіе въ сибирскомъ жителѣ, что на нихъ не обращалось никѣмъ никакого вниманія. Сибирякъ зналъ, что его отдаленные предки страдали, страдалъ его отецъ, страдаетъ и онъ, почему же не страдать и другимъ? Въ силу приведенныхъ философскихъ соображеній онъ равнодушно относился къ житейскимъ радостямъ и къ своему житейскому концу. О первыхъ сибирякъ говорилъ, что они кратковременны, о второмъ, — что онъ неизбѣженъ, и надобно быть готовымъ во всякую минуту къ его встрѣчѣ. Поэтому, въ прежнемъ сибирскомъ обитателѣ не было крѣпкой привязанности къ земнымъ благамъ, хотя, съ другой стороны, онъ отличался большимъ скопидомствомъ и даже скаредничествомъ. Но это уже происходило чисто отъ скудости умственныхъ и матеріалистическихъ желаній. Если интеллигентный сибирякъ и любилъ въ свободный часъ почитать, то не свою, а чужую книгу. Коль скоро онъ достигалъ высшаго развитія, то сразу становился либераломъ, не признающимъ никакихъ компромиссовъ со своими противниками и ихъ принципами. Золотой середины, по самой сущности своей натуры, уроженецъ Сибири не признавалъ, такъ какъ и самъ былъ порожденіемъ ненормальныхъ сочетаній суровой дѣйствительности.

Почтенный Николай Ѳеофилактовичъ не имѣлъ никакого понятія о Сибири, когда отправился въ нее съ своею молодою женой. Поѣздка его произошла зимой, въ январѣ мѣсяцѣ, въ самый періодъ трескучихъ сибирскихъ морозовъ.

II.
Первые моменты сибирскихъ дорожныхъ впечатлѣній были уже оглушительны для Костоломова. Съ нимъ случилось необычайное происшествіе. Огромный возокъ его, пріобрѣтенный въ Казани и запряженный въ шесть лошадей, нырялъ по глубокимъ ухабамъ, точно корабль среди безконечныхъ бѣлѣющихъ волнъ. Головы и ноги путниковъ, укутанныхъ въ оленьи мѣха, то поднимались кверху, то опускались внизъ, безпрестанно напоминая о комфортѣ традиціоннаго путешествія въ страну изгнаній и страданія. Подъ возкомъ слышался хрустъ полозьевъ, впереди и сзади звенѣли колокольчики. За благороднымъ сановникомъ слѣдовали троечныя сани съ генеральскою поклажей, поваромъ и горничной. Лакей помѣщался въ будкѣ изъ медвѣжьихъ шкуръ, устроенной на лѣвой сторонѣ возка. Но и при такихъ предохранительныхъ мѣрахъ, на одной изъ станцій за Екатеринбургомъ, при сорока градусахъ мороза, петербургскій нѣжный служитель оказался замерзшимъ. Его оттирали часа три въ Камышловѣ. Но вотъ путешественники начали приближаться къ Ялуторовску. Была полночь. Сѣверный вѣтеръ вмѣстѣ со снѣгомъ налеталъ на движущійся экипажъ и леденилъ глаза лошадей и ямщика. Въ возкѣ горѣлъ фонарь съ выпуклыми толстыми стеклами и освѣщалъ молчаливыя фигуры двухъ супруговъ. Хорошенькое личико Элли скрывалось въ собольемъ воротникѣ, приподнятомъ надъ мѣховою шапочкой. Ея зеленоватые глаза блестѣли не прежнею беззаботностью, а глядѣли задумчиво и грустно по сторонамъ. Около нея тяжело дышалъ Акакій, теперешній ея руководитель и неотвязчивый спутникъ жизни. Что онъ для нея? Можетъ ли вытѣснить онъ ея прошлое, столь свѣтлое, столь радостное? Мать Елены Борисовны, мѣсяца за четыре до ея отъѣзда въ Сибирь, скончалась отъ водяной болѣзни. Дочь Элли осталась съ отцомъ, а сама она неожиданно и насильственно очутилась женой совершенно чуждаго ей по сердцу человѣка. Николай Ѳеофилактовичъ, какъ онъ уже и доказалъ извѣстнымъ намъ разговоромъ съ Эдельманомъ, былъ черствый эгоистъ. Онъ жилъ съ женщинами, пользовался ими, но потребностей въ самоотверженной привязанности не понималъ. Ему чуждо было и состраданіе. Видя частыя слезы жены, онъ внутренно злился, подозрѣвая, что то слезы объ утерянномъ мужѣ. Высшихъ чувствъ Элли о разбитыхъ жизненныхъ идеалахъ, объ исчезнувшихъ надеждахъ на жгучую любовь Костоломовъ не могъ подозрѣвать. Онъ грубо думалъ: «подлецъ Эдельманъ! Навязалъ мнѣ женщину, которая ему надоѣла! Что мнѣ съ нею дѣлать? Амуриться съ женой не приходится, какъ съ постороннею особой. Жена не шевелитъ страсти. Она не кокетлива, скучна, не игрива. А тутъ еще вой дѣтей-котятъ! Не терплю ихъ! Они мѣшаютъ личнымъ удовольствіямъ».

Костоломовъ съ ужасомъ хваталъ себя за голову при одной мысли, что у него могутъ быть собственные щенки. Онъ иногда даже ненавидѣлъ слабый полъ. Среди подобныхъ размышленій вблизи возка раздался неожиданно шумъ. Что-то подъ экипажемъ треснуло, что-то сильно о него ударилось. Колокольчики смолкли, слышалось ржанье лошадей, ругательства, угрожающіе возгласы. Испуганный Акакій безсознательно стянулъ съ себя массивную доху и въ полушубкѣ, крытомъ сукномъ, выскочилъ изъ правыхъ дверецъ возка. Морозъ и вѣтеръ ожгли лицо его мгновенно. Кругомъ не видно ни зги. Чиновникъ защурилъ глаза, хотѣлъ кричать и не могъ. Онъ схватился за щеки, обо что-то стукнулся, потерялъ очки и куда-то полѣзъ. Въ эту минуту около самаго его уха раздался могучій, грозный голосъ:

— А! Разбойникъ! Грабить? Вотъ, я тебя!

Въ воздухѣ раздалась полновѣсная пощечина и выстрѣлъ. Николай Ѳеофилактовичъ съ крикомъ упалъ на снѣгъ.

Странное событіе! Благодаря темнотѣ ночи, столкнулись два встрѣчныхъ экипажа. Ихъ разводы наѣхали одни на другіе, постромки лошадей перепутались. Военный генералъ Б. ревизовалъ сибирскій арестантскій трактъ и возвращался въ Россію, забившись въ просторную кибитку. Отличаясь тучностью, онъ всегда въ дорогѣ спалъ. И вотъ, сквозь сонъ, ему послышался шумъ около кибитки. Онъ подумалъ: напали разбойники! И, не разбирая ничего, какъ храбрый служака, генералъ, прежде всего, постарался разбить морду нападавшему, а потомъ стрѣлять въ него. Жертвой такихъ лукавыхъ комбинацій сдѣлался нашъ герой. Какъ оказалось, онъ совсѣмъ не былъ раненъ, а упалъ отъ удара здоровенной руки. Лѣвый глазъ Костоломова представлялъ одно безобразіе.

Генералъ былъ страшно сконфуженъ, когда распозналъ всѣ обстоятельства приключившагося столкновенія. Онъ вернулся на ту станцію, съ которой отъѣхалъ только пять верстъ, и любезно принялся ухаживать за пострадавшимъ коллегой. Генералъ разсыпался въ любезностяхъ передъ Элли, а къ Костоломову обращался не иначе, какъ съ предварительными словами: «ваше превосходительство!»

ІII.
Описанное происшествіе произошло недалеко отъ Омска. Въ этомъ городѣ Костоломову пришлось пробыть около мѣсяца, пока глазъ его не принялъ приличнаго вида. По своему сану Костоломовъ не могъ укрываться отъ людскихъ взоровъ. У него въ номерахъ перебывали всѣ мѣстные генералы, а полицеймейстеръ, отъ имени начальника края, ежедневно почтительно освѣдомлялся о его здоровьѣ. Нельзя сказать, чтобы упомянутые факты были пріятны нашему путешественнику. Они съ быстротой молніи разнеслись по огромному пространству Сибири. Куда Акакій ни пріѣзжалъ, вездѣ его исторія была уже извѣстна. Не успѣлъ онъ въ Томскѣ встрѣтиться съ губернаторомъ, какъ тотъ спросилъ: не подѣйствовало ли происшествіе на крѣпость зрѣнія пострадавшаго? И вольнодумный Акакій, волей-неволей, долженъ былъ разсказать, при какихъ обстоятельствахъ онъ получилъ нечаянную рану. Въ Красноярскѣ ему губернаторша привезла какую-то мазь для скорѣйшаго свода желтизны у подбитаго глаза. Въ Нижне-Удинскѣ исправникъ робко предложилъ сановнику:

— Не благоугодно ли будетъ вашему превосходительству приказать, во избѣжаніе повторенія подобнаго случая, чтобы сотскіе и десятскіе съ факелами въ рукахъ скакали по ночамъ впереди генеральскаго экипажа?

Николай Ѳеофилактовичъ имѣлъ благоразуміе отклонить ненужныя почести, но морщился при упоминаніи о грустномъ инцидентѣ. На одной изъ ближайшихъ станцій къ Ушаковску онъ былъ свидѣтелемъ слѣдующей сцены. Кь станціи легко подкатили сани съ казачьимъ офицеромъ. На вопросъ пріѣзжаго у стоявшаго на крыльцѣ старосты:

— Есть ли лошади? — получился отвѣтъ:

— Лошади всѣ въ разгонѣ. Придется подождать нѣсколько часовъ.

Офицеръ выскочилъ изъ саней. Онъ былъ высокаго роста, съ выпуклою грудью, съ длинными усами.

Нагайка взвилась въ воздухѣ и заплясала по спинѣ старосты и зѣвавшихъ вблизи ямщиковъ. Офицеръ кричалъ:

— Чтобъ были лошади! Иначе я тебя и смотрителя запрягу въ сани и заставлю везти себя!

Толпа разсѣялась. На постояломъ дворѣ засуетился народъ. Шла быстрая выводка очередныхъ лошадей. Офицеръ въ мѣховомъ пальто съ полковничьими погонами покойно закуривалъ сигару на тридцати-градусномъ морозѣ. Увидѣвъ возокъ и разсмотрѣвъ сквозь стекла хорошенькое личико молоденькой женщины, онъ отворилъ дверцы и развязно проговорилъ:

— Извините, пожалуйста, если я позволилъ въ вашемъ присутствіи невѣжливо вести себя. Къ сожалѣнію, безъ нагайки не проѣдешь по проклятой Сибири. Варварскій народъ ее населяетъ!

Костоломовъ вмѣшался въ разговоръ и замѣтилъ:

— Однако мы двигаемся безъ принудительныхъ мѣръ четыре тысячи верстъ.

Полковникъ возразилъ:

— Вы составляете счастливое исключеніе. А сзади васъ ѣдетъ генералъ Костоломовъ, такъ ему дорогой такую взбучку задали, что онъ лежитъ при смерти гдѣ-то въ Омскѣ или Томскѣ. Рожа у него, слышно, во-какая!

Офицеръ показалъ рукой, какое лицо должно быть въ настоящую минуту у Николая Ѳеофилактовича. Слова полковника привели нашего героя въ совершенное замѣшательство. Онъ что-то промычалъ, захлопнулъ возокъ и скрылся въ дверяхъ станціи.

Лошади полковнику были готовы. Ямщикъ въ бараньемъ кафтанѣ, покрытомъ толстымъ чернымъ сукномъ, съ краснымъ кушакомъ, съ мѣдною бляхой на лѣвой рукѣ, сидѣлъ на козлахъ. Онъ робко посматривалъ на рослаго офицера. А полковникъ, закрутивъ нагайку на руку и надѣвая доху, поданную денщикомъ, грозно выговаривалъ ямщику:

— Если ты, каналья, будешь меня везти менѣе двадцати верстъ въ часъ, закатаю тебя на дорогѣ!

Нагайка предупредительно свистнула по ямщичьимъ ногамъ.

Полковникъ развалился врастяжку вдоль просторныхъ саней. Солдатъ укуталъ ноги своего начальника волчьимъ одѣяломъ до самыхъ плечъ.

Весело заболталъ подъ дугой колокольчикъ; серебристая пыль брызнула съ обѣихъ сторонъ саней, и скоро офицеръ скрылся въ мертвомъ пространствѣ «немшоной» Сибири, какъ называютъ свою страну ея же уроженцы.

IV.
Костоломовы увидали Ушаковскъ раннимъ утромъ. Приблизившись къ многоводной Ангарѣ, кольцомъ обхватывающей городъ, Элли съ удивленіемъ созерцала открывшуюся картину. Передъ ней, точно крѣпости, точно рыцарскіе за́мки, съ остроконечными башнями и стѣнами, выдвинулись со дна рѣки ледяныя глыбы. Безмолвною красотой дышали онѣ, увѣнчанныя на своихъ вершинахъ, какъ коронами, бѣлою пеленой дѣвственнаго снѣга. Каменныя зданія и деревянные домики сибирской столицы прятались въ снѣжномъ покровѣ по ангарскимъ берегамъ, давъ возможность сосѣднимъ церквамъ свободно вознести свои главы въ небесное пространство. Кротко и плавно тянулся къ верху дымъ отъ многочисленныхъ трубъ, и исчезалъ незамѣтно въ невѣдомой выси. Какъ покрывало, окутала воздухъ прозрачная мгла, дробясь игриво въ лучахъ ярко сіявшаго солнца. Холодно было кругомъ, холодно было и на сердцѣ обоихъ путниковъ.

«Вотъ настоящая Сибирь, далекая, непривѣтливая, загадочная! Что обѣщаетъ она мнѣ?» раздумывала Элли. И все, что осталось сзади нея, казалось ей чѣмъ-то особенно дорогимъ, милымъ и какъ бы невозвратимымъ. Подъ наплывомъ этихъ чувствъ бѣдная женщина какъ бы инстинктивно прижалась къ своему мужу, но тотъ поторопился отодвинуться къ боку возка. Онъ, недоумѣвая, прошамкалъ:

— Вамъ, кажется, тѣсно. Я отодвинусь.

Возокъ проѣхалъ по главной улицѣ Ушаковска, ничѣмъ не замѣчательной. Кое-гдѣ встрѣчались на ней прохожіе, укутанные плотно въ шубы. Зданія были старой провинціальной архитектуры, частью окрашенныя въ сѣрый цвѣтъ. Магазины почти отсутствовали. Номера, у которыхъ остановился экипажъ, сдѣлавшій нѣсколько тысячъ верстъ, поражали своею неприхотливостью и допотопнымъ устройствомъ. Къ вечеру весь городъ зналъ, что прибылъ новый важный сановникъ.

Въ лентѣ и въ парадной шляпѣ Николай Ѳеофилактовичъ представился генералъ-губернатору, недавно смѣнившему своего предшественника, былъ имъ благосклонно принятъ, и приглашенъ на другой день къ обѣду.

Костоломовы скоро устроились домомъ. Мебель ихъ, отправленная заблаговременно изъ Петербурга, давно ихъ ждала, а среди подчиненныхъ Николая Ѳеофилактовича нашлись такіе усердные чиновники, что не щадили своихъ силъ на украшеніе генеральской квартиры. Прошло два мѣсяца, и Элли сдѣлалась лучшимъ перломъ ушаковскаго общества. Послѣднее было разношерстно. Крупное чиновничество, конечно, играло первую роль въ городѣ. Купечество, составлявшее потомство разбогатѣвшихъ ссыльныхъ людей, блестѣло положительною умственною скудостью. Тѣмъ не менѣе, оно въ большинствѣ носило европейскій костюмъ. Интеллигентныя силы таились въ отдѣльныхъ экземплярахъ, не соединенныхъ между собой внѣшнею связью. Къ нимъ принадлежали нѣкоторые штабные академическіе офицеры, поляки, попавшіе въ Сибирь за участіе въ послѣднемъ возстаніи, и наши политическіе вольнодумцы, мечтавшіе по своему перестроить историческія судьбы Россіи. Николай Ѳеофилактовичъ, какъ старый волкъ, быстро пронюхалъ, въ какихъ трущобахъ обитаютъ однородные съ нимъ звѣри. Онъ сдружился съ ними, и его домъ сталъ притономъ разноплеменной либеральности. Нашъ Акакій неожиданно наткнулся въ Ушаковскѣ на Карабинова. По окончаніи курса въ Артиллерійской Академіи, онъ успѣлъ влюбиться, жениться, измѣнить женѣ, бросить ее, и уѣхать къ берегамъ Байкала, выдавая вездѣ себя за субъекта, свободнаго отъ всякихъ обязательствъ къ женщинамъ. По правдѣ сказать, Элли радостно встрѣтила своего прежняго обожателя. Онъ воскресилъ въ ней лучшіе дни ея юности, онъ задѣлъ ея несбывшіяся иллюзіи, онъ поднялъ нѣкоторыя чувства, начинавшія въ ней замирать.

V.
Вячеславъ Павловичъ жилъ на берегу Ангары, въ небольшомъ домикѣ, изъ котораго виднѣлась вершина зарѣчной Кайской горы. Все бѣло и тихо кругомъ Карабиновскаго жилища. Въ трехъ уютныхъ комнатахъ помѣщался безпокойный человѣкъ, не цѣнившій того, что онъ бросилъ по ту сторону Уральскихъ горъ, безъ вдумчивости надъ тѣмъ, что онъ встрѣтилъ новаго и оригинальнаго въ суровой странѣ насильственнаго изгнанія. Карабиновъ пользовался тѣмъ, что давала ему жизнь. Мы его застаемъ сидящимъ у себя дома, въ красной шелковой рубашкѣ на-выпускъ, съ многострунною гитарой въ рукахъ. Эта гитара прежде принадлежала знаменитому артисту Соколовскому и была, какъ говорятъ, создана по его указанію. Вячеславъ Павловичъ владѣлъ въ совершенствѣ музыкальнымъ инструментомъ; онъ игралъ, импровизировалъ и пѣлъ тѣмъ бархатнымъ, серебристымъ теноромъ, который душу захватывалъ у слушателя. И теперь ему внимали четыре человѣка. Первый изъ нихъ былъ нашъ старый другъ Акакій; второй — высокій красавецъ-брюнетъ, среднихъ лѣтъ, смахивающій своею наружностью на итальянца. Онъ былъ одѣтъ въ сѣрую венгерку съ черными шнурами, имѣлъ грустный видъ, изящныя манеры, показывающія утонченное воспитаніе и знакомство съ хорошимъ обществомъ. Онъ носилъ благородную фамилію Ульямишева, служилъ когда-то въ кирасирахъ и вышелъ въ отставку съ чиномъ полковника. Впослѣдствіи онъ состоялъ уѣзднымъ предводителемъ дворянства въ одной изъ южныхъ губерній, но оказался замѣшаннымъ въ поддѣлкѣ харьковскихъ серій. Ульямишева сослали на житье въ Ушаковскій округъ. Здѣсь, какъ талантливый художникъ, онъ скоро обратилъ на себя вниманіе мѣстныхъ жителей, рисовалъ ихъ портреты и пристроился къ театру въ званіи перваго декоратора. Новый генералъ-губернаторъ, страстный любитель драматическаго искусства, очень цѣнилъ ссыльнаго аристократа. Третьимъ слушателемъ Карабинова былъ старикъ, одинъ изъ немногихъ оставшихся въ живыхъ декабристовъ, и прибывшій на время изъ Забайкалья. Маленькій ростомъ, чрезвычайно живой, съ гладко выбритымъ лицомъ, съ сохранившимися бѣлыми зубами, этотъ старичекъ горячо говорилъ объ общественныхъ вопросахъ, критиковалъ сибирскую администрацію, самую Сибирь считалъ совершенно отдѣльною страной отъ Россіи. Декабристъ, по фамиліи Оглобишинъ, былъ съ широкимъ образованіемъ, разсуждалъ логично, дѣлалъ ссылки на Священное писаніе, на ученые авторитеты. Онъ писалъ много, вмѣшивался въ дѣла своей новой родины, и надобно сказать, что его съ большимъ вниманіемъ выслушивали мѣстныя власти. Правда, они не приводили совѣты Оглобишина въ исполненіе, но признавали ихъ правдивость, цѣнили ихъ, какъ нѣчто хорошее, но на практикѣ неисполнимое; декабристъ, впрочемъ, не унывалъ. Онъ собиралъ разнообразныя этнографическія свѣдѣнія, ѣздилъ свободно по селамъ и деревнямъ, посѣщалъ школы, читалъ рефераты о своихъ наблюденіяхъ. Онъ женился въ семьдесятъ лѣтъ на молоденькой женщинѣ и имѣлъ отъ нея нѣсколькихъ здоровыхъ дѣтей.

Четвертый Карабиновскій гость держался въ сторонѣ отъ прочихъ. Онъ сидѣлъ въ углу залы, облокотившись рукой на столъ, и какъ бы погрузившись въ свои думы. Бѣлокурый, стройный, гибкій, съ тонкими чертами въ лицѣ, онъ ловилъ взглядъ того человѣка, съ которымъ бесѣдовалъ, съ улыбкой его слушалъ и съ улыбкой отвѣчалъ. А, между тѣмъ, бывшій графъ Завадскій, какъ говорятъ, состоялъ въ эпоху послѣдняго повстанья начальникомъ жандармовъ-вѣшателей и славился своею особенною жестокостью. Отбывъ срокъ каторги, онъ проживалъ въ Ушаковскѣ, занималъ приличную квартиру и утѣшалъ городское общество артистическою игрой на роялѣ. Кто слышалъ эту чудную игру, тотъ невольно удивлялся тому, что человѣческая натура можетъ совмѣстить нераздѣльно въ себѣ высшіе дары неба и отличительныя черты сатанинской природы.

VI.
Карабиновъ, не стѣсняясь гостей, перебиралъ струны гитары, и, молча, извлекалъ изъ нихъ задушевные аккорды. Онъ поднималъ глаза къ небу, какъ бы ища вдохновенія, или ловя что-то въ своей памяти. И вдругъ онъ запѣлъ. Тихій и замирающій голосъ заставилъ вздрогнуть слушателей и прекратить ихъ разговоры. Послышалась извѣстная арія изъ «Лоэнгрина»:

«Тамъ есть страна за синими морями»…
Звуки инструмента сливались съ чарующимъ пѣніемъ пѣвца, и уносили присутствующихъ къ тому далекому утерянному прошлому, которое столь ярко возникаетъ въ вообряженіи каждаго невольнаго сибирскаго жителя. Въ мигъ представилась Ульямишеву беззаботная малороссійская жизнь, проводимая въ роскошномъ собственномъ имѣніи. Онъ сидитъ на балконѣ рядомъ съ любимою женой, у ногъ его рѣзвятся маленькія дѣти. А кругомъ:

Тиха украинская ночь,
Прозрачно небо, звѣзды блещутъ,
Своей дремоты превозмочь
Не хочетъ воздухъ. Чуть трепещутъ
Прозрачныхъ тополей листы,
Луна въ сіяньи съ высоты
Надъ бѣлой церковью сіяетъ…
Ульямишевъ прикрылъ лицо правою рукой, и слеза медленно сползла на его сѣдѣющую бороду. Не легко сидѣлось и изстрадавшемуся декабристу. Онъ смутно припоминалъ, какъ вѣчно милое колыханіе синихъ волнъ широкой Камы, большое село, окруженное дубовымъ лѣсомъ, старика генерала, слушавшаго разсказы сына-моряка о заграничныхъ впечатлѣніяхъ, о новой планетѣ, открытой знаменитымъ Лапласомъ. И этотъ юный ученый морякъ былъ никто иной, какъ теперешній, никому не нужный Оглобишинъ, оканчивающій вѣкъ въ забытомъ читинскомъ захолустьѣ. Задумался также и польскій графъ. И у него были въ прошедшемъ не одни кинжалы, не одна революціонная борьба за «ойчизну». Сквозь сумракъ воспоминаній чудились ему беззаботные дни отрочества, златокудрая панна, величественные звуки органа въ родномъ костелѣ. Подъ наплывомъ жгучихъ мечтаній поднялись къ верху прекрасные глаза графа, и съ непримиримою ненавистью окинули все окружающее. Но, вотъ, тѣ же глаза постепенно приняли свой обыкновенный видъ, и кроткая улыбка вновь озарила красивое лицо польскаго изгнанника.

Николай Ѳеофилактовичъ только одинъ бодро выдерживалъ пѣніе своего давнишняго пріятеля. Правда, и ему представлялся его петербургскій департаментъ, споры съ сослуживцами на прогрессивныя темы, но тутъ мысль Акакія какъ-то перескочила къ Элли, къ Эдельману, къ послѣднему объясненію съ нимъ, и Костоломовъ очнулся отъ тревожившаго его кошмара. Оглянувъ новыхъ знакомцевъ, онъ радовался тому, что дѣйствительность гораздо лучше его прошедшаго, и что-то хотѣлъ заговорить. Но гитара уже перемѣнила свой торжественный тонъ; пѣвецъ снизошелъ со вдохновенной высоты и напропалую жарилъ:

Пропадай моя телѣга,
Всѣ четыре колеса!
Ульямишевъ вскочилъ съ мѣста и раздраженно воскликнулъ.

— Перестаньте, Карабиновъ! Какъ вамъ не стыдно такъ опошлять святыя минуты, которыя мы только что испытали.

Вячеславъ Павловичъ не допѣлъ романса и посмотрѣлъ удивленно на бывшаго полковника. Костоломовъ же не удержался, чтобы не замѣтить:

— Въ жизни добро и зло, прекрасное и безобразное идутъ объ руку другъ съ другомъ. Не мѣшайте намъ слушать новѣйшее произведеніе русскаго творчества.

Карабиновъ бросилъ гитару на софу и обратился къ Акакію съ словами:

— Вы правы. Прекрасное и безобразное уживаются вмѣстѣ. Я только что вчера объ этомъ говорилъ вашей супругѣ.

Присутствующіе переглянулись между собой.

VII.
Пѣніе уже не возобновилось. Между собесѣдниками возникъ разговоръ о томъ, насколько сибиряки, вообще, музыкальны?

Этотъ вопросъ диспутировалъ Оглобишинъ. Онъ изложилъ слѣдующее:

— Что такое сибирякъ? Это тотъ же американецъ, бросившій свою родину въ Европѣ и нашедшій ее въ другой части свѣта. Сибирякъ въ крови носитъ непріязнь къ тому, съ чѣмъ онъ насильственно разлучился. Въ Сибири онъ очутился въ борьбѣ съ суровою природой. Онъ долженъ былъ все завоевать самъ. Но войдите въ его положеніе. Начальство на него привыкло смотрѣть, какъ на дойную корову. Вслѣдствіе такого порядка сибиряку приходится работать на себя и на начальство. Понятно, что онъ ненавидитъ послѣднее, ненавидитъ и тѣхъ, кто назначаетъ къ нему его начальство. Вотъ, почему, коренной сибирякъ представляетъ типъ мрачный, скрытый, молчаливый. Ему не до пѣсенъ, а своихъ пѣсенъ у сибиряковъ нѣтъ. Сама природа лишаетъ человѣка голоса. Я не слыхалъ, чтобы птица въ Сибири пѣла. Здѣсь иногда поетъ россійскій солдатъ, услаждая воспоминаніями свою невеселую службу въ надзорѣ за колодниками. Поютъ арестанты, сочиняя злые сюжеты на острожную жизнь, а коренная Сибирь про себя таитъ свои пѣсни.

Декабристъ замолкъ, посмотрѣлъ внимательно на слушателей и продолжалъ:

— Много я пережилъ здѣсь генералъ-губернаторовъ, и ни одинъ изъ нихъ не подумалъ уничтожить въѣвшагося въ сибирскую среду взяточничества. Вотъ, напримѣръ, Муравьевъ безспорно былъ даровитый человѣкъ. Онъ пріобрѣлъ Амуръ, — но мысль о томъ, какъ живется сибиряку? никогда не тревожила графа. Преемникъ его, генералъ Корсаковъ, былъ добрый человѣкъ, но при немъ чиновничество дѣлало, что хотѣло. Такъ, за мою бытность въ Забайкальѣ, собрали съ бурятъ до семидесяти тысячъ рублей на училище для ихъ дѣтей въ Читѣ. Училища этого до сихъ поръ нѣтъ, и денегъ нѣтъ. Слышалъ я, что новый генералъ-губернаторъ — человѣкъ умный, энергичный, честный и опытный администраторъ. Дай Богъ! Сибирь вздохнетъ свободнѣе, тогда и пѣсня, можетъ быть, явится у народа.

Акакій слушалъ старика съ оттопыренными губами. Когда же тотъ окончилъ свою рѣчь, нашъ чиновникъ сказалъ:

— Я здѣсь человѣкъ новый, присматриваюсь кругомъ себя, но вижу, что начальникъ края начинаетъ круто повертывать администрацію. Нельзя такъ поступать. Надо и другимъ дозволять самостоятельно дѣйствовать.

Декабристъ прервалъ:

— Позвольте, ваше превосходительство. Какъ ваше главное управленіе дѣйствовало, какъ дѣйствовали его члены и мѣстные губернаторы? — Мы всѣ знаемъ. Теперь посмотримъ, какъ будетъ дѣйствовать новый генералъ-губернаторъ. Вѣдь, Петръ Первый началъ управлять одинъ, а какихъ чудесъ надѣлалъ? Всю исторію Россіи перевернулъ.

— Экъ, вы куда хватили? — ехидно замѣтилъ Костоломовъ. — Я такъ того мнѣнія, что «одинъ въ полѣ не воинъ». Надобно властью дѣлиться съ другими. Это новѣйшій принципъ, котораго послѣ совершившихся реформъ мы должны обязательно держаться.

Николай Ѳеофилактовичъ взялся за свою соболью шапку, но его остановилъ Оглобишинъ.

— Еще на одну минуту, — промолвилъ онъ. Я когда-то думалъ такъ же, какъ и вы. Горькій опытъ привелъ меня къ другимъ мыслямъ. Двигаютъ исторію не народы, а даровитые вожаки, управляющіе ими. Явился Сперанскій, и Сибирь получила учрежденія на нѣсколько десятковъ лѣтъ. Обрѣтется другой Сперанскій въ лицѣ генералъ-губернатора, и Восточная Сибирь возродится отъ обветшалыхъ сперанцевскихъ формъ. Дѣло въ томъ, что для сибиряковъ нужно все сибирское, не наносное: свой университетъ, свои техническія училища, свои фабрики, свои заводы. Все это ей можетъ дать тотъ талантливый начальникъ края, котораго такъ давно ждетъ моя новая родина.

VІII.
Графъ Завадскій и Карабиновъ, какъ люди музыкальные, увлекающіеся, сдружились между собой, и оба ухаживали за Еленой Борисовной. Послѣдняя обращалась съ Вячеславомъ Павловичемъ, какъ съ своимъ многолѣтнимъ пріятелемъ, а съ польскимъ аристократомъ тонко кокетничала. Но графъ былъ не новичекъ въ амурныхъ похожденіяхъ. Онъ исполнялъ мелкія прихоти Элли, но не подавалъ виду, что желаетъ получить частичку ея сердца. Въ этой частичкѣ сердца польскій графъ нуждался не только для себя, но и для своихъ соотечественниковъ, сосланныхъ въ дальнюю Сибирь. Супруга Костоломова была видная дама въ краѣ. Прекраснымъ воспитаніемъ, образованностью, красотой она привлекала къ себѣ высшее городское общество. Домъ ея кишѣлъ поклонниками. Каждое лицо, занимавшее значительный постъ въ восточно-сибирскихъ областяхъ, непремѣнно являлось къ ней съ данью уваженія. Какъ же было не примазаться къ Костоломовой графу, научившемуся съ дѣтства пользоваться житейскими обстоятельствами для личныхъ выгодъ? Кромѣ того, Сибирь бѣдна хорошенькими женщинами Если онѣ въ ней и встрѣчаются, то никакъ не принадлежатъ къ ея уроженкамъ. Въ окрестностяхъ Байкала всѣ туземки смахиваютъ на бурятокъ. Маленькіе, косые, продолговатые глаза, широкія скулы, большой ротъ — обычный типъ сибирячекъ. Составляетъ ли типъ продуктъ мѣстной природы или онъ происходитъ отъ смѣшенія бурятской и русской крови? — я рѣшать не берусь. Я утверждаю, какъ фактъ, что сибирячки лишены красоты, граціи, женственности, голосовъ для пѣнія. Ихъ можно любить, какъ аккуратныхъ семьянинокъ, но влюбиться въ нихъ не хватитъ смѣлости у самаго невзыскательнаго европейца.

Поэтому, читатель пойметъ, съ какою жадностью схватились за Элли Вячеславъ Павловичъ и графъ Завадскій; ихъ къ ухаживанью поощрялъ Николай Ѳеофилактовичъ, обращавшійся съ своею женой офиціально на «вы», сухо, съ нескрываемою ироніей. Все разсказанное повело къ слѣдующему эпизоду. Новый начальникъ края, задавшійся мыслью кореннымъ образомъ измѣнить жизнь въ Сибири ко благу ея жителей, въ духѣ требованій эпохи, взялся, прежде всего, за интеллигентные классы. У нихъ не было приличныхъ общественныхъ развлеченій. По домамъ шли запрещенныя игры, производилась поголовная попойка. Генералъ-губернаторъ обратился за содѣйствіемъ къ крупнымъ золотопромышленникамъ. Онъ старался въ нихъ пробудить глубоко-человѣческія стороны. Посыпались капиталы, и вскорѣ Ушаковскъ украсился роскошными зданіями благороднаго собранія и городского театра. При послѣднемъ были выстроены флигеля для холостыхъ и женатыхъ актеровъ. Эти мѣропріятія оживили ушаковцевъ, возбудили въ нихъ новые интересы. Субботніе обѣды въ собраніи происходили при участіи начальника края; онъ же остался и «живой душой» для созданнаго имъ театра. На сценѣ появились даровитые артисты въ лицѣ Королева, Кострова, г-жъ Смирновой и Ивановой.

Какъ-то на театрѣ шла «Гроза», и Костоломовы сидѣли въ литерной ложѣ съ правой стороны. Противъ нихъ находилась генералъ-губернаторская ложа. Въ глубинѣ ея виднѣлась величественная фигура маститаго сановника. Вольнодумный Акакій помѣщался сзади Элли, разсѣянно лорнировавшей переднія кресла, бенуаръ и бель-этажъ. Николай Ѳеофилактовичъ бросалъ безпокойные взоры на противуположную ложу. Точно въ ней находилась его совѣсть и видѣла всѣ сокровенныя костоломовскія дѣянія.

IX.
Любопытное зрѣлище представлялъ ушаковскій театръ. Отдѣланный внутри бѣлымъ цвѣтомъ, съ богатою люстрой, спускающеюся съ потолка, онъ былъ наполненъ разодѣтыми по моднымъ рисункамъ дамами. Это не мѣшало представительницамъ прекраснаго пола щелкать въ антрактахъ кедровые орѣшки или пережевывать сѣру, имѣвшуюся всегда въ карманахъ кровныхъ сибиряковъ. Они увѣряютъ, что жевать сѣру очень пріятно и здорово, что она въ иную минуту можетъ вывести человѣка изъ затруднительнаго молчанія. Значитъ, жуй, а глупостей не говори. Что касается кедровыхъ орѣшковъ, то процессъ ихъ грызни почему-то именовался «сибирскимъ разговоромъ». Въ переднихъ рядахъ партера красовались безукоризненные джентльмены во фракахъ, съ англійскими проборами на затылкахъ. Они развязно оглядывали публику, раскланивались съ знакомыми, обмѣнивались съ ними остроумными замѣчаніями. Но эти джентльмены, если поближе къ нимъ присмотрѣться, были ссыльные, вытолкнутые Россіей за разныя преступленія. Вотъ сидитъ въ креслѣ, уперши ноги объ оркестровую балюстраду, маленькій, толстенькій человѣкъ съ еврейскимъ складомъ лица, съ брилліантовыми перстнями на обѣихъ рукахъ. Онъ съ гордою осанкой бесѣдуетъ со своимъ сосѣдомъ о мѣстныхъ новостяхъ, какъ почтенный гражданинъ Ушаковска. А, между тѣмъ, г. Копфтъ судился въ Москвѣ за мошенничество и сосланъ на житье въ отдаленныя мѣста. Сзади него, во второмъ ряду, просматриваетъ театральную афишу, въ палевыхъ перчаткахъ, нѣкто Ратаевъ, когда-то лицеистъ, судебный слѣдователь одной изъ центральныхъ русскихъ губерній, а позже убійца, зарѣзавшій въ театрѣ, у всѣхъ на глазахъ, своего пріятеля Баклажанца. По отбытіи срока въ каторгѣ, и благодаря снисхожденію властей, Ратаевъ мирно занимался воспитаніемъ дѣтей ушаковскихъ обитателей. Черезъ кресло отъ него крутитъ усы бывшій гусарскій штабсъ-ротмистръ, г. Кучковъ, похитившій у казны пятьдесятъ тысячъ рублей, и пойманный на дорогѣ въ Америку. Онъ также учительствуетъ въ г. Ушаковскѣ и, когда случаются деньги въ карманѣ, вспоминаетъ минувшіе годы, ѣстъ устрицы и запиваетъ шампанскимъ. Въ одной изъ ложъ бель-этажа протираетъ золотые очки батистовымъ платкомъ массивный человѣкъ, солидныхъ лѣтъ, внушительныхъ размѣровъ, бѣлолицый, со свѣтлыми волосами. Это г. Ковровъ, одинъ изъ героевъ «Петербургскихъ трущобъ» Крестовскаго и авторъ нѣсколькихъ громкихъ процессовъ, въ коихъ разсматривались подлоги, фальшивыя завѣщанія на милліонныя суммы. Около г. Коврова находилась вѣрная спутница его похожденій, старая, худая и черная, какъ галка. Она, какъ и Ковровъ, владѣла свободно нѣсколькими европейскими языками. Но упомянутыми лицами еще не исчерпанъ весь кругъ уголовныхъ людей, украшавшихъ Ушаковскъ въ началѣ семидесятыхъ годовъ. Посмотрите на бенуаръ съ лѣвой стороны, и вы увидите старца, кроткаго на видъ, но обладающаго волчьимъ сердцемъ. Это г. Бобровскій, былой ростовщикъ, фальшивый монетчикъ, кончившій каторгу и превратившійся въ купца первой гильдіи, владѣтель нѣсколькихъ крупныхъ винокуренныхъ заводовъ. Онъ вздумалъ и при новомъ генералъ-губернаторѣ распоряжаться судьбами Сибири, скупилъ весь хлѣбъ въ краѣ, и поднялъ его цѣну до четырехъ рублей на пудъ. Но тутъ Бобровскій осѣкся. Узнавъ его продѣлку, начальникъ края арестовалъ хлѣбъ, описалъ его и приказалъ продавать народу по тѣмъ цѣнамъ, по которымъ былъ купленъ. Сибирь была спасена отъ искусственнаго голода, созданнаго алчнымъ жидомъ, не избѣгнувшимъ тюрьмы. Нынѣ онъ присмирѣлъ, и кротко созерцаетъ «Грозу» Островскаго, а не грозу, когда-то разразившуюся надъ нимъ.

Элли, съ приходомъ въ ложу графа Завадскаго, беззаботно смѣялась и не обращала вниманія на драму. Завадскій увѣрялъ ее, что главный интересъ не на сценѣ, а тамъ, гдѣ находится Элли. Костоломовъ морщился отъ комплиментовъ, произносимыхъ полякомъ его женѣ, хотѣлъ что-то сострить, но дверь ложи открылась, и въ ней появился генералъ-губернаторскій адъютантъ. Раскланявшись съ Еленою Борисовною, онъ обратился къ Николаю Ѳеофилактовичу и офиціально произнесъ:

— Васъ проситъ къ себѣ его высокопревосходительство.

Элли и графъ остались одни.

X.
Завадскій приблизилъ къ молодой женщинѣ свое кресло, взялъ со стола привезенную съ собой великолѣпную бомбоньерку съ конфетами и, подавая ее Элли, вкрадчиво произнесъ:

— Il est bien agréable de concevoir, что начальникъ края оказываетъ особое вниманіе уважаемому Николаю Ѳеофилактовичу.

Графъ пытливо глядѣлъ на Елену Борисовну; она молчала. Завадскій продолжалъ:

— Новый владыка Сибири, говорятъ, такъ суровъ и честенъ, que tout le monde le redoute. Намъ, несчастнымъ полякамъ, il nous a, cependant, montré quelques marques de son attention. Онъ желаетъ развить ремесленное производство въ Ушаковскѣ и привлекъ къ нему поляковъ. А поляки почти всѣ ремесленники. Если имъ окажутъ денежную помощь, то Сибирь многому научится у поляковъ. Notre civilisation dévance la vôtre.

Графъ иронически улыбнулся и, принявъ молчаніе своей собесѣдницы за то, что она недовольна льстивымъ замѣчаніемъ по адресу ея мужа, вдругъ неожиданно бухнулъ:

— Какъ я ни уважаю вашего супруга, а точно гора свалилась съ плечъ, quand il n’est plus visible.

Графъ дерзко смотрѣлъ на Костоломову и даже слегка дотронулся до ея руки.

— J’ai depuis longtemps compris votre position, продолжалъ онъ, вамъ нуженъ не такой мужъ. Vous souffrez, mais vous en faites un mystère. Это вдвойнѣ возбуждаетъ къ вамъ чувства, je n’oserai dire d’amour mais de révérence.

Элли не выдержала и вспыхнула. Въ ней затронулось оскорбленное самолюбіе, непрошенность чужого участія. Она отодвинулась отъ Завадскаго и холодно произнесла:

— Я, кажется, не подавала вамъ повода говорить со мной такимъ языкомъ. La vie de famille entre des gens réglés est un mystère «à deux». Vous, comte, en homme instruit, deviez-vous faire evidente cette certitude, avant d’y toucher. Подайте мнѣ шаль.

Елена Борисовна встала съ кресла и презрительно взглянула на поляка.

А онъ съежился, растерялся. Изящная шляпа выпала изъ его рукъ, и онъ бормоталъ:

— Pardon, madame. J’ai pensé, j’ai supposé, mais je me suis trompé.

Описанный маленькій инцидентъ возбудилъ въ Ушаковскихъ жителяхъ цѣлую бурю. Многіе изъ нихъ, видя Элли выходившею изъ театра въ сопровожденіи Завадскаго, рѣшили, что она уѣхала съ нимъ. Такъ думалъ и самъ Акакій, не заставшій въ ложѣ своей жены. Онъ чувствовалъ себя дуракомъ и злобно переносилъ любопытные взоры легкомысленной публики. Глубоко была несчастлива и Элли. Графъ съ нахальствомъ затронулъ въ ней тотъ сокровенный міръ, который она тщательно скрывала отъ посторонняго глаза. Она не любила мужа и не могла его любить, но это чувство она не выносила на улицу. Между ею и Костоломовымъ лежала цѣлая пропасть. Костоломовъ былъ сухой матеріалистъ, а ея сердце требовало ласки, обмѣна мыслей, отзывчивости. И Элли вспомнила Эдельмана, кроткаго, благороднаго, хотя однообразнаго и скучнаго. Но огромныя снѣжныя пустыни раздѣляли прежнихъ супруговъ, а Елену Борисовну окружали люди, чуждые ея понятій и быта. Она остановилась на Карабиновѣ. Онъ являлся на ея настоящемъ горизонтѣ единою свѣтлою точкой, напоминавшею ея отрадное прошлое. Правда, онъ легкомысленный, безпрестанно увлекающійся человѣкъ, безпринципный, обманывающій женщинъ безъ злыхъ намѣреній, но онъ герой и богатырь въ сравненіи съ сибирскими джентльменами, не мечтавшими ни о чемъ, какъ о личномъ обогащеніи. Слезы выступили на глазахъ молодой женщины и застыли въ нихъ отъ суроваго мороза, царившаго въ воздухѣ при возвращеніи ея изъ театра.

Элли ѣхала въ каретѣ, ее укутывала ротонда изъ чернобурыхъ лисицъ, но ей было холодно отъ нервнаго состоянія, переживаемаго ею. Вернувшись домой, она прошла въ свою спальню и заперла ее извнутри на замокъ.

XI.
Графъ крѣпко затаилъ въ себѣ злобу противъ Елены Борисовны. Онъ понялъ, что она не такая женщина, которая могла бы служить орудіемъ его не совсѣмъ чистыхъ замысловъ. Холодность къ мужу не отрываетъ ее отъ семейнаго очага, и если что ее въ состояніи покорить,то только сильное увлеченіе. Завадскій съ горестью сознавалъ, что онъ не тотъ избранный, которому Элли отдастся всею душой. Подъ вліяніемъ подобныхъ разсужденій графъ отправился къ Карабинову и разсказалъ ему о томъ, что произошло въ театрѣ между нимъ и Костоломовой. Вячеславъ Павловичъ замѣтилъ:

— Вы, батюшка, хотя тонкій политикъ, но плохой знатокъ женскаго сердца. Ну, для чего вы развели бобы объ ея мужѣ? Вы затронули самолюбіе порядочной женщины, вы укололи ее въ самое больное мѣсто. Знайте, что русская воспитанная женщина тщательно скрываетъ отъ свѣта свои семейныя неудачи. Подъ нее надобно итти, какъ выражаются инженеры, «тихою сапой», не тревожа ея добродѣтели, но искусно шевеля ея страсти. Вы не будете въ претензіи, если я возобновлю ухаживанія за Элли?

Завадскій медлилъ своимъ отвѣтомъ. Ему жаль было разстаться съ планами, разсчитанными на Елену Борисовну, но онъ вспомнилъ ея презрительный взглядъ, брошенный на него. Графъ обрадовался, что можетъ сдѣлать пакость неподатливому существу. Онъ лукаво отвѣтилъ:

— О нисколько! Но, мнѣ кажется, вы слишкомъ самонадѣянны!

Вячеславъ Павловичъ былъ задѣтъ за живое. Онъ сказалъ:

— Я вліяю на женскій характеръ. Онъ разнообразенъ и капризенъ. Тѣмъ не менѣе, я не видалъ ни одной женщины, которая оставалась бы равнодушною къ внезапной дерзости. Парисъ стократъ правъ, что ею побѣдилъ Елену. Со мной былъ случай. Въ одномъ уважаемомъ домѣ я встрѣтилъ особу, поразившую меня красотой. Я сейчасъ же въ нее влюбился, а къ концу вечера уже изнывалъ отъ страсти. Выйдя съ нею по парадной лѣстницѣ, я не выдержалъ, упалъ къ ея ногамъ и сдѣлалъ признаніе. Свидѣтелемъ сцены былъ сонный швейцаръ. Дама такъ сконфузилась моей атакой, что точно окаменѣла. Съ этой минуты она находилась въ моей власти.

Карабиновъ прошелся по комнатѣ, что-то вспомнилъ, приблизился къ Завадскому и съ оживленіемъ повѣдалъ:

— Были два брата, оба женатые на красавицахъ. Они имѣли хорошенькую сестру вдовушку, и у одного изъ нихъ жила преаппетитная свояченица. Я васъ спрашиваю: какъ вы распорядились бы въ подобномъ случаѣ? Вѣрьте мнѣ, или не вѣрьте, этихъ четырехъ дамъ я влюбилъ въ себя, у каждой имѣлъ успѣхъ, и былъ пріятелемъ обоихъ мужей въ теченіе многихъ лѣтъ. Правда, въ концѣ концевъ, мнѣ пришлось бѣжать въ Сибирь отъ излишняго счастья, но я остаюсь при убѣжденіи: нѣтъ абсолютной добродѣтели въ мірѣ. Есть добродѣтель относительная, условная.

По мѣрѣ того, какъ Вячеславъ Павловичъ развивалъ свои идеи, графъ съ удивленіемъ въ него всматривался. При всей своей испорченности ему становилось гадко видѣть человѣка, открывающаго цинично свою душу, не сознающаго нравственнаго паденія. Завадскій не удержался, чтобы не спросить пріятеля:

— Но неужели вамъ все это проходило безнаказанно?

— Какъ безнаказанно? переспросилъ Вячеславъ Павловичъ. Меня двадцать разъ собирались убить, но я врагамъ говорилъ: стрѣляйте въ меня, а я ни въ кого стрѣлять не буду. Я никому зла не желаю, ни съ кѣмъ не ссорюсь. Я миролюбивый по природѣ, извиняю недостатки другихъ, и наслаждаюсь тѣмъ, что даетъ судьба.

XII.
Николай Ѳеофилактовичъ страдаетъ, но страдаетъ совсѣмъ не отъ тѣхъ причинъ, о которыхъ думаетъ читатель. Нашъ чиновникъ страдаетъ оттого, что жена мѣшаетъ жить такъ, какъ ему хочется. Костоломовъ по своему характеру не любилъ никого впускать въ свою семью, а Элли сдѣлала ему семью почти открытою для всего общества. Акакій вѣчно былъ занятъ своими мыслями, состоящими въ оппозиціи чему-нибудь и кому-нибудь. Идеи добрыя и злыя онъ различалъ плохо, но становился мгновенно противъ лицъ и обстоятельствъ, когда они насильственно останавливали либеральное теченіе жизни, хотя бы это теченіе вело къ гибели отдѣльную личность и даже государство. Ходъ послѣднихъ сибирскихъ событій сдѣлалъ изъ вольнодумнаго Акакія скрытаго врага новому генералъ-губернатору. Костоломову не нравилась самостоятельность послѣдняго, его широкія начинанія, крутыя административныя реформы безъ совѣта съ такими помощниками, какимъ былъ, напримѣръ, нашъ герой. Николай Ѳеофилактовичъ незамѣтнымъ образомъ принялъ на себя главенство въ лигѣ, направленной противъ начальника края. Онъ посылалъ безыменныя корреспонденціи въ столичныя либеральныя газеты, искажалъ въ нихъ сибирскіе факты и порицалъ генералъ-губернаторскія распоряженія. Вмѣстѣ съ ушаковскимъ военнымъ губернаторомъ, страдавшимъ разслабленіемъ мозга, Костоломовъ задерживалъ отъ опубликованія знаменитые циркуляры даровитаго администратора, клонившіеся къ благу народному. Такъ, циркуляры объ основаніи сельскихъ школъ, о порицаніи взяточничества, объ ограниченіи пьянства по деревнямъ и на золотыхъ пріискахъ, о закрытіи многихъ кабаковъ долго удерживались подъ сукномъ Акакіемъ и его мѣстными вліятельными друзьями. Послѣдніе называли эти циркуляры «самодурственными» и посылали на нихъ жалобы въ Петербургъ. Понятно, что упомянутыя дѣйствія почтеннаго чиновника не могли долго скрываться отъ генералъ-губернатора. Человѣкъ высоко благородный, чуждый низкихъ эгоистическихъ страстей, старый генералъ возбуждалъ къ себѣ въ людяхъ порядочныхъ чувства безграничной преданности. Они-то и разъяснили начальнику края іезуитскія подкопы дѣйствительнаго статскаго совѣтника и кавалера Костоломова. Находясь въ театрѣ въ описанный нами вечеръ, онъ былъ неожиданно позванъ въ генералъ-губернаторскую ложу. Здѣсь, въ небольшой гостиной, убранной просто, но комфортабельно, освѣщенной боковою лампой, сидѣлъ на диванѣ передъ овальнымъ столомъ старикъ въ военномъ сюртукѣ, съ георгіевскимъ крестомъ, державшійся прямо и величаво. Онъ курилъ папиросу и разговаривалъ съ двумя своими адъютантами. Николая Ѳеофилактовича онъ встрѣтилъ словами:

— А, любезнѣйшій! Милости просимъ! Садитесь, и будьте гостемъ.

Адъютанты вышли изъ ложи.

XIII.
— Вы не удивитесь, началъ безъ лишняго вступленія генералъ-губернаторъ, что я буду вести съ вами разговоръ, которому болѣе мѣсто въ моемъ кабинетѣ. Впрочемъ, я всегда и вездѣ на службѣ моего Государя. Скажите мнѣ, пожалуйста, что васъ заставляетъ вести себя несвойственно ни вашимъ лѣтамъ, ни вашему положенію? Сколько я убѣдился, вы человѣкъ съ солиднымъ образованіемъ, а прибѣгаете къ такимъ средствамъ въ борьбѣ со здѣшнимъ главнымъ начальствомъ, которыя не говорятъ въ пользу вашего сердца.

Генералъ остановился, посмотрѣлъ на трепетавшаго петербургскаго бюрократа, и продолжалъ, взвѣшивая каждое слово:

— Мнѣ доподлинно извѣстно, что всѣ анонимныя корреспонденціи изъ Восточной Сибири, ругающія меня и напечатанныя за послѣднее время въ либеральной петербургской прессѣ, принадлежатъ вашему перу. Вы хорошо знаете, что я не противъ гласности, а, напротивъ, поддерживаю ее, и самъ обличаю мерзости, творящіяся кругомъ насъ. Но я, почтеннѣйшій, не прячусь за чужія спины, а громко говорю: «иду на васъ».

Генералъ вновь прервалъ рѣчь. Николай Ѳеофилактовичъ хотѣлъ что-то сказать, но рука благороднаго собесѣдника слегка его коснулась, а звучный голосъ старика, какъ немолчная совѣсть, нарушалъ тишину, царившую въ ложѣ.

— Что я вамъ сдѣлалъ дурного, и кому я сдѣлалъ дурное?

Генералъ-губернаторъ грустно поникъ головой.

— Я ненавижу взяточниковъ, но ихъ ненавидитъ каждый честный человѣкъ. Я хочу внести умственный свѣтъ въ среду народную, но объ этомъ долженъ заботиться и частный образованный гражданинъ. Я принимаю мѣры, чтобы народъ меньше пьянствовалъ, но, вѣдь, отъ пьянства въ деревняхъ страдаетъ цѣлое государство. Я ограждаю беззащитныхъ людей отъ поголовнаго обирательства, и этимъ исполняю часть своего долга и волю Государя. Онъ послалъ меня въ здѣшній край и сказалъ: «Я увѣренъ, что Сибирь будетъ тобой довольна». Чего же хотятъ мои враги? И чего стоютъ они сами?

Старикъ поднялся съ мѣста и вытянулся во весь свой гигантскій ростъ. Онъ глядѣлъ на собесѣдника, точно съ горы, съ полнымъ сознаніемъ своей нравственной мощи. Быстро вскочилъ со стула, какъ ужаленный, Костоломовъ, и казался такимъ маленькимъ въ сравненіи съ своимъ начальникомъ.

— Я васъ не удерживаю больше, ваше превосходительство, произнесъ протяжно генералъ, и кивнулъ головой. Онъ позвонилъ, и приказалъ режиссеру поднимать занавѣсъ.

XIV.
Шила въ мѣшкѣ не утаишь, и приведенная сцена во всѣхъ своихъ подробностяхъ передавалась на другой день изъ дома въ домъ среди ушаковскихъ жителей. Николай Ѳеофилактовичъ пересталъ появляться въ общественныхъ собраніяхъ. Онъ что-то писалъ и отправлялъ кучи пакетовъ на почту.

Прошло мѣсяца три, и изъ Петербурга получилась бумага о командированіи Костоломова въ распоряженіе министерства. А на дворѣ стояла весна; суровая природа сняла съ себя снѣговые покровы. Солнце припекало, Ангара торопливо катила свои воды въ мутный Енисей; ея лѣсистые берега покрылись молодою листвой. Растворились окна съ тройными рамами на сѣверъ у сибиряковъ, и они жадно пользовались наступившимъ теплымъ временемъ. Вячеславъ Павловичъ проектировалъ увеселительную поѣздку на Байкалъ. О своемъ проектѣ онъ заявилъ восторженно Еленѣ Борисовнѣ, укладывавшей свои вещи для обратной поѣздки въ Россію. Карабиновъ ей говорилъ:

— Какъ же вы уѣдете изъ Сибири, не видавши Байкала? Онъ такъ близко отсюда, и полонъ дикихъ красотъ. Я непремѣнно устрою partie de plaisir; мы взберемся на Лиственничную гору, обхватимъ взглядомъ зеленые хребты, окаймляющіе Байкалъ, и забудемся отъ земныхъ дрязгъ. О, при одной мысли объ этой блаженной минутѣ душа моя молодѣетъ, и я хочу вновь любить.

Вячеславъ Павловичъ схватилъ руку Элли и горячо ее поцѣловалъ. Глаза его метали искры; онъ вѣрилъ въ искренность своихъ словъ.

Элли боязливо отодвинулась отъ своего собесѣдника и сказала:

— Перестаньте, Карабиновъ! Я слышала, что вы отецъ двоихъ дѣтей. Пора вамъ остепениться!

Но Карабиновъ, что называется, закусилъ удила. Міръ для него уже не существовалъ. Передъ нимъ была одинокая хорошенькая, пикантная женщина, и онъ находился на небесахъ.

Вячеславъ Павловичъ схватился за голову, бѣгалъ по комнатѣ и шепталъ:

— Какъ она хороша! Боже, какъ она хороша! И гдѣ же это? Въ нѣдрахъ Сибири, въ которой родятся все какія-то рожи калмыцкія, бурятскія, монгольскія!

Нашъ герой опять хотѣлъ броситься къ Элли, но ея странный голосъ вдругъ остановилъ приливъ его экстаза. Онъ внималъ неслыханной рѣчи:

— Карабиновъ! Ужели вы не сознаете, что около васъ находится несчастная женщина? Жизнь моя разбита. Не до легкихъ развлеченій мнѣ. Вы знаете, какъ я стала женой Николая Ѳеофилактовича? Онъ вынужденъ былъ на мнѣ жениться, или, иначе сказать, гнусная трусость заставила его быть моимъ мужемъ. Я вышла за Эдельмана безъ любви, но онъ былъ вполнѣ джентльменъ, и я не могла его не уважать. Костоломовъ — холодный эгоистъ, либеральный фразеръ, лицемѣръ-чиновникъ, не любящій никого и ничего. Онъ терпитъ мое присутствіе до поры до времени изъ боязни поставить себя въ неловкое положеніе передъ мѣстнымъ обществомъ. Онъ въ немъ играетъ крупную роль. По возвращеніи въ Россію, мужъ броситъ меня безъ сожалѣнія, хотя воспользовался всѣми моими деньгами. Что будетъ со мной? Я и сама не знаю.

Елена Борисовна замолчала и поднесла платокъ къ глазамъ, на которыхъ блеснули слезы.

Вячеславъ Павловичъ стоялъ растерянный. Онъ дрожалъ, онъ забылъ, что хвастался передъ Завадскимъ тѣмъ, что увлечетъ Элли, не любя ее, а лишь играя ею. Нѣтъ, въ данную минуту Карабиновъ любилъ Элли всѣми силами своей легкомысленной души. Онъ думалъ, что будетъ вѣчно ее любить! Вячеславъ Павловичъ кинулся къ ногамъ Елены Борисовны, и страстно ихъ обхватилъ. Но въ швейцарской раздался звонокъ; офицеръ внезапно вскочилъ съ колѣнъ, и старался принять невинный видъ. Языкъ его несвязно ворчалъ:

— Чортъ знаетъ что! Въ который разъ въ моей жизни неожиданный приходъ мужа разрушаетъ самые интимные моменты.

Въ залѣ слышались тяжелые шаги Николая Ѳеофилактовича.

XV.
Когда Пушкинъ прекратилъ свой романъ, оставивъ Онѣгина почти въ томъ положеніи, въ какомъ находился и Карабиновъ, поэтъ зналъ, что читатель не совсѣмъ удовлетворенъ. Но послѣдній не смѣлъ роптать на геніальнаго творца. Онѣгинъ и Татьяна уже ничего новаго не могли дать читателю. Любуйся ими, и все они будутъ изображать собой Онѣгина и Татьяну, какъ законченные, на вѣкъ отлитые типы, безъ прибавленія къ нимъ лишней черточки. Не къ такой категоріи лицъ принадлежатъ герои настоящаго разсказа, перемѣнчивые, какъ время, въ которое они процвѣтали. Никто не можетъ быть увѣренъ, что при однихъ и тѣхъ же обстоятельствахъ Карабиновъ и Элли поступятъ одинаковымъ образомъ. Нѣтъ, они дѣти минуты, и потому судьба ихъ полна разнообразія и неожиданностей.

Вячеславу Павловичу дѣла нѣтъ до того, что такое-то дѣяніе воспрещено нравственными законами, и подлежитъ общественному осужденію. Онъ увлеченъ, и этого довольно для того, чтобы дѣяніе имъ было проведено въ дѣйствительность. Правда, Карабинову приходилось раскаиваться въ своихъ поступкахъ, но онъ продолжалъ ихъ повторять. Воображеніе заявляло ему права прежде, чѣмъ мысль, обсуждающая плоды воображенія. Теперь Вячеславъ Павловичъ всецѣло былъ поглощенъ поѣздкой на Байкалъ. Ему уже чудилась грозная водяная стихія и прекрасный образъ Элли съ распущенными волосами, стоящей на гранитной скалѣ надъ бездной клокочущаго моря. А онъ держитъ трепетное созданіе въ своихъ объятіяхъ. Шелковистые волосы Элли развѣваются по воздуху и прикрываютъ собой стыдливо лицо Карабинова. Въ этотъ святой моментъ нѣтъ жизни въ мірѣ, кромѣ его жизни, нѣтъ въ ней и страданій! Въ ней одно блаженство!

XVI.
Было ясное, теплое, майское утро, когда задушевное желаніе Вячеслава Павловича клонилось къ исполненію. Онъ, Елена Борисовна съ мужемъ, графъ Завадскій, Оглобишинъ и Ульямишевъ въ трехъ экипажахъ пріѣхали въ село Лиственничное, расположенное вдоль берега необъятнаго Байкала. Небольшіе, но опрятные домики жителей тѣсно примкнули къ подошвѣ горныхъ высей. Невзрачная колокольня деревянной церкви съ жестянымъ крестомъ робко тянулась къ небу, какъ смиренная молитва забитаго сибирскаго жителя. Казалось, тихій миръ спустился на путника, когда онъ смотрѣлъ на эти скромные домики, на дѣтей, рѣзвящихся передъ ними. Но стоило зрителю поднять глаза на зеленыя цѣпи горъ, торчащія надъ селеніемъ, — и впечатлѣніе его мѣнялось. Отвѣсныя скалы, съ вѣковыми лиственницами на вершинахъ, упирались въ облака, и своимъ дѣвственнымъ величіемъ давили собой человѣка.

А вправо отъ него разстилался цѣлый океанъ, точно вылитый изъ свинца, и, какъ дикій звѣрь, непрестанно рычалъ, требуя себѣ живой жертвы. Байкалъ никогда не покоенъ. Онъ рокочетъ, и его рокотъ, какъ нѣчто могучее, таинственное, неизбѣжное, слышится на нѣсколько верстъ въ окрестности.

Единственная гостиница, снабженная допотопною мебелью, пріютила наѣхавшихъ гостей. Оглобишинъ, какъ знатокъ мѣстныхъ обычаевъ, заказалъ на завтракъ пельмени, начиненные фаршированною рыбой. Это кушанье, традиціонное въ Сибири, бываетъ спасительнымъ средствомъ для путешественниковъ. Зимой пельмени замораживаются и укладываются въ экипажи въ мѣшкахъ. При остановкахъ на станціяхъ пельмени сто́итъ только распустить въ горячей водѣ, и вкусное кушанье готово. Вотъ такіе-то пельмени ожидали гостей послѣ прогулки, предпринятой ими по берегу Байкала. Оглобишинъ былъ проводникомъ, и разсказывалъ слѣдующее:

— Я неоднократно плавалъ по озеру и всегда его боюсь. Ему нельзя довѣряться. Оно капризно, какъ женщина. Не широко оно здѣсь, всего какихъ-нибудь сто сорокъ верстъ до Посольска, у котораго пристаютъ пароходы. А попробуйте переѣхать озеро! Кротко оно васъ приметъ, даже слегка покачаетъ, точно въ люлькѣ. Но стоитъ подуть вѣтру съ сѣвера, и вы очутитесь въ рукахъ судьбы. Какъ щепку, начнетъ швырять пароходъ изъ стороны въ стороны. Вѣтеръ загонитъ его за сотни верстъ, и тогда уже нечего думать о берегѣ. Сложи руки, и молись Богу! Случалось пароходамъ находиться въ морѣ недѣли по три. Вотъ, почему, до сихъ поръ не удавалось упрочить пароходство на Байкалѣ. По немъ ходятъ, и то не регулярно, два парохода. Глубина моря хорошо не промѣрена. Ссыльные поляки Дыбовскій и Черскій оказали Восточной Сибири серьезные заслуги этнографическими изслѣдованіями ея большихъ рѣкъ. Первый изъ нихъ, слышно, предполагаетъ заняться и измѣреніемъ глубины Байкала. Вода его такъ чиста, что видны горы и деревья на днѣ простыми глазами. А какъ до нихъ добраться? Озеро богато рыбой. Его омуль питаетъ собой цѣлый край. Онъ представляетъ видъ европейской селедки, но крупнѣе, мясистѣе и вкуснѣе ея. Въ Байкалѣ водится нерпъ, измѣненный видъ тюленя. Онъ любитъ солнце и тишину на водѣ. Забавно смотрѣть, какъ онъ, подобно ребенку, плаваетъ на волнахъ, ныряетъ, рѣзвится, морщится отъ солнечныхъ лучей и, при видѣ опасности, исчезаетъ въ пучинѣ.

Путники проходили мимо мѣста, у котораго была привязана многовесельная лодка. Набѣгавшія періодически волны то опускали, то поднимали къ верху судно стариннаго устройства.

— Не хотите ли покататься по озеру? спросилъ Оглобишинъ мужчинъ. Они взглянули другъ на друга, а Карабиновъ замѣтилъ:

— Ну, что за удовольствіе кататься по морю, о которомъ вы наговорили такіе ужасы. Лучше пойдемте на Лиственничную гору. Съ нея, по крайней мѣрѣ, чудный видъ.

Но, увы, и на восхожденіе на гору охотниковъ не оказалось.

Тогда Элли, оживленная окружающею мѣстностью, обратилась къ кавалерамъ:

— Стыдно вамъ, господа, такъ безучастно относиться къ природѣ. Я иду на гору. Кто храбрый и сильный, тотъ пойдетъ за мной!

Послѣ этихъ словъ мужчинамъ стало стыдно. Кромѣ Оглобишина и Костоломова, они двинулись къ верху за быстро бѣгущею Элли.

XVII.
Лиственничная гора почти отвѣсно поднимается надъ Байкаломъ. До половины она была вырублена, но на ея вершинѣ зеленѣли исполинскія сосны и лиственницы. Элли, какъ козочка, легко взбиралась въ высь, а за нею неотвязчиво слѣдовалъ, точно неизбѣжный рокъ, Вячеславъ Павловичъ. Польскій графъ и Ульямишевъ оказались далеко не горными туристами. Они карабкались по оголеннымъ скаламъ съ неловкостью тюленей и завистливо тянулись взорами за смѣлою парой, преодолѣвавшею всѣ трудности подъема. Мало-по-малу Завадскій и его товарищъ стали пріуставать. Обернулись они книзу, и голова ихъ закружилась. Находившіеся на берегу Байкала Оглобишинъ и Костоломовъ казались маленькими точками. Графъ боязливо закричалъ:

— Я дальше не полѣзу.

Ульямишевъ отвѣтилъ:

— Тутъ кости переломаешь! Но, какъ намъ спускаться? На ногахъ невозможно, такая крутизна!

И два героя, обернувшись лицомъ къ землѣ и цѣпляясь за встрѣчные кусты, принялись ползкомъ спускаться съ горы.

А Элли и Карабиновъ неустанно поднимались къ небу. Николай Ѳеофилактовичъ и его товарищъ съ любопытствомъ слѣдили за тѣмъ, что происходило на горѣ передъ ихъ глазами. Долго они молчали, но, наконецъ, Оглобишинъ сказалъ:

— Меня удивляютъ не эти господа, которые ползутъ вспять, а Елена Борисовна, почти добравшаяся до вершины. Какой характеръ, какая настойчивость! Вотъ такъ и въ нашей жизни. Всѣ мы карабкаемся на гору. Одни изъ насъ остаются у ея подошвы и бываютъ счастливѣе тѣхъ, которые добиваются желанныхъ высей. А то являются и неудачники, какъ Завадскій и Ульямишевъ, возвращающіеся со срамомъ въ покинутую долину. Эхъ, жизнь!

Старикъ вздохнулъ, а Костоломовъ раздражительно тыкалъ палку въ песокъ.

— Ну, я вамъ замѣчу, обратился онъ, показывая рукой по направленію горы. Итти вверхъ не бѣда, когда есть цѣль, а какая цѣль у моей супруги лѣзть, чортъ знаетъ, куда и рвать платья о деревья? Это даже неприлично!

Оглобишинъ философски возразилъ:

— А говорить такъ, какъ вы говорите, даже не либерально. Не вы ли ропщете на генералъ-губернатора за то, что онъ не даетъ много разсуждать своимъ подчиненнымъ, стѣсняетъ ихъ дѣятельность? Не то же ли вы проявляете теперь относительно своей жены?

Слова декабриста передернули свободомыслящаго Акакія. Онъ безмолствовалъ и кряхтѣлъ. А Элли съ ея спутникомъ были уже подъ облаками. Они мелькали, какъ два пестрыя пятна на зеленомъ фонѣ, и, навѣрно, чувствовали себя довольнѣе, чѣмъ тѣ, которые внизу обсуждали ихъ участь.

Оглобишинъ продолжалъ разсуждать:

— Когда я нахожусь, какъ теперь, окруженный непосредственно красотами природы, я, прежде всего, думаю о всемогущемъ Зодчемъ, создавшемъ эти красоты. Дарвинъ въ своихъ наблюденіяхъ о происхожденіи міра просмотрѣлъ незримаго Зодчаго.

Костоломовъ злобно прервалъ:

— Потому что онъ съ очевидностью доказалъ, что человѣкъ произошелъ отъ высшихъ животныхъ особей, и что борьба за существованіе является главнымъ закономъ, которому подчинено все живущее на землѣ.

— Неправда! увѣренно протестовалъ декабристъ. Теорія Дарвина никого не разубѣдила изъ вѣрующихъ. Человѣкъ стоитъ особнякомъ отъ животныхъ высшаго типа. Его разумъ, его даръ слова, суть такія двѣ особенности, которыя не повторяются ни въ комъ и ни въ чемъ, и подтверждаютъ присутствіе въ мірѣ творящей, непостижимой силы. Человѣкъ обожествляется, когда мыслитъ объ этой Силѣ, и дѣлается животнымъ, когда осмѣливается Ее обходить. Дарвинъ разсматривалъ міръ, какъ кропотливый естествоиспытатель, копался въ растеніяхъ, присматривался къ способности животнаго царства приспособляться къ разнообразнымъ условіямъ жизни, но онъ не рѣшилъ вопроса: какъ зарождаемся самая жизнь? Какъ образуется красота одушевленныхъ и неодушевленныхъ твореній? Какъ создался законъ жизни, которому подчиняется все во вселенной?

Старикъ снялъ шляпу съ головы, обвелъ рукой «Святое море», ярко освѣщенное солнечными лучами, и благоговѣйно произнесъ:

— Боже! Какъ хорошъ Тобою созданный міръ! Ты не бесѣдуешь лично съ человѣкомъ, но все Тобой сотворенное нспрестанно заставляетъ насъ бесѣдовать о Тебѣ. «Я есмь, конечно, есть и Ты!»

Николай Ѳеофилактовичъ насмѣшливо смотрѣлъ на восторженнаго Оглобишина и презрительно шепталъ:

— Неисправимый идеалистъ!

XVIII.
Въ томъ горномъ пространствѣ, гдѣ очутились Карабиновъ и Элли, былъ царственный покой. Кругомъ дремали, какъ «сторожевые великаны», сосны, лиственницы, кедры и, какъ бы недовольные тѣмъ, что и гора ихъ не сблизила съ небомъ, продолжали къ нему тянуться и задумчиво качали своими вершинами. Изумрудная трава покрывала поляны и, нетронутая человѣческою ногой, говорила о своей дѣвственности. Острый, смолистый воздухъ жадно вдыхался путниками и давалъ имъ удвоенно чувствовать всю прелесть торжествующей жизни. Личико Элли горѣло, какъ пурпуръ; ея глазки блестѣли, какъ два алмаза, отражавшіе въ себѣ всю симпатичность ея увлекающейся души. Но она была женщина и слишкомъ понадѣялась на свои силы. А онѣ ее оставили. Взобравшись на гору, Елена Борисовна упала на лужайку, закрыла глаза и нѣсколько времени тяжело дышала. Ея локоны распустились по плечамъ; верхнія пуговицы, скрѣплявшія платье, оторвались и открыли бѣлоснѣжную шейку необычайной красоты. Вячеславъ Павловичъ, несмотря на усталость, не могъ остаться равнодушнымъ къ волшебной дѣйствительности. Онъ склонился къ головкѣ очаровательнаго созданія и сказалъ:

— Ну, не правъ ли я, утверждая, что счастье — это одинъ мигъ! Что можетъ быть теперь важнѣе для меня на свѣтѣ? Ничего! Я все забылъ, и живу мгновеніемъ! Пройдетъ ли оно вѣчность или минуту, но я живу въ немъ, забывая все земное! Элли! Вы должны меня полюбить безъ разсужденій, безъ клятвъ, безъ засматриванія въ будущее! Мигъ нашъ! Потерять его, и онъ уже никогда не вернется! Но какой мигъ!

Карабиновъ, какъ опьянѣлый, смотрѣлъ на молодую женщину, хотѣлъ ее поцѣловать, но Элли быстро поднялась съ травы, оглядѣлась кругомъ, и крикъ восторга вырвался изъ ея груди. Передъ ней, какъ гигантская золотая чаша, наполненная до краевъ, колебалось водное пространство, пронизанное насквозь солнцемъ. Волны, какъ чешуя, рябили собой воду и, доходя до берега, разсыпались въ серебристыя брызги. На туманномъ небосклонѣ прорѣзывались горныя выси, вздымавшіяся однѣ надъ другими, и вѣнчанныя, въ предѣлахъ Станового хребта, снѣговыми коронами. Элли забылась. Вячеславъ Павловичъ, дотронувшись до ея стана, страстно лепеталъ:

— Наконецъ-то, здѣсь насъ никто не смутитъ! Ты моя, хорошая Элли, моя передъ этимъ океаномъ! Моя передъ сѣнью этихъ сѣдѣющихъ кедровъ! Моя передъ этими синѣющими небесами!

Элли внимала говору Карабинова, какъ чуткій слушатель внимаетъ звукамъ жизнерадостной музыки. Она млѣла и, поднявъ руки къ небу, воскликнула:

— Богъ свидѣтель! Я люблю тебя! Ты, Вяча, не обманешь меня!

И слабѣющая, очарованная дѣйствительностью, Элли упала на грудь Карабинова. Онъ клялся ей въ вѣрности, но старыя деревья не подтверждали Карабиновской клятвы. Они шелестомъ своихъ вѣтвей какъ бы выражали ропотъ противъ совершающагося рокового факта.

XIX.
Когда мнѣ, въ моей продолжительной жизни, приходилось быть свидѣтелемъ человѣческаго счастія, я всегда вспоминалъ слова Льюиса: «есть что-то грустное въ мимолетной прелести удовольствія».

Элли отдалась, поддавшись охватившей ее нѣгѣ, но, очнувшись отъ нея по возвращеніи въ Ушаковскъ, она задалась вопросомъ: какъ поступать ей дальше? День отъѣзда Костоломовыхъ въ Россію былъ назначенъ, а Вячеславъ Павловичъ и не думалъ ей намекать о томъ, чтобы она осталась въ Сибири. Онъ навѣщалъ Костоломовыхъ, хлопоталъ объ укладкѣ ихъ вещей; однажды привезъ огромный мягкій чемоданъ, шнурующійся особыми ремнями внутри, но ни разу не сказалъ, что онъ горюетъ объ отъѣздѣ Элли. Онъ цѣловалъ ея ручки, глядѣлъ ей, улыбаясь ласково, въ глаза и говорилъ:

— Поѣзжайте, поѣзжайте! Я самъ скоро надѣюсь быть въ Петербургѣ.

А стороной Елена Борисовна узнала, что Карабиновъ ввязался въ какую-то золотопромышленную компанію, нашедшую обильное золото на китайской землѣ. Онъ написалъ своимъ роднымъ, что раздѣлитъ съ ними ожидающіяся богатства, и отправляется въ невѣдомую землю въ сопровожденіи нѣсколькихъ предпріимчивыхъ людей. Злые языки узнали, что Вячеслава Павловича верхомъ будетъ сопровождать по непроходимой тайгѣ одна молодая дама, бросившая года три тому назадъ семью, гдѣ была законтрактованною гувернанткой. Она имѣла отъ нашего героя ребенка. И это дитя также осуждено было раздѣлять сумасбродныя приключенія своихъ родителей. Когда Элли сообразила все сказанное, ее охватилъ холодный ужасъ. Только что лучъ свѣта озарилъ темные дни ея существованія, какъ она вновь оказалась погруженною во мракъ, благодаря поступкамъ того человѣка, котораго сама же знала давно за легкомысленнаго. Она сдѣлалась вдругъ безчувственною, безучастною ко всему живому. Ея мужъ, мало обращавшій вниманія на то, весела ли его жена или нѣтъ, теперь сталъ догадываться, что съ Элли совершается что-то неладное. Онъ торопился выбраться изъ чуждой для него Сибири, надѣясь, что за ея границами для него найдется и новое счастье, и новая карьера. Въ началѣ іюня Костоломовы тронулись въ дальній путь. Ихъ провожалъ до первой станціи весь ихъ кружокъ, т.-е. Карабиновъ, Ульямишевъ, Оглобишинъ, Завадскій и нѣкоторые изъ бывшихъ подчиненныхъ Николая Ѳеофилактовича. Въ Боковѣ, при перепряжкѣ лошадей, подали шампанское, и Вячеславъ Павловичъ держалъ такую рѣчь:

— Господа, отъ насъ уѣзжаетъ человѣкъ, поднявшій высоко знамя либеральныхъ воззрѣній, дѣятель государственный, пролагающій новые пути въ сферѣ административной. Его прелестная спутница освѣщала насъ своею лучезарною красотой, согрѣвала насъ своимъ теплымъ привѣтомъ! Пожелаемъ имъ обоимъ, господа, дальнѣйшихъ успѣховъ въ жизни! Будемъ утѣшаться, что мы ихъ увидимъ вновь, вносящими всюду съ собой источники просвѣщенія и добра.

Иначе мотивировалъ чувства сожалѣнія объ отъѣздѣ дружескаго семейства изъ Сибири Оглобишинъ. Онъ сказалъ:

— Мы теряемъ домъ, въ которомъ всегда находили радушный пріемъ, умное слово. Но я, какъ гражданинъ, искренно сожалѣю, что насъ покидаетъ способный дѣятель, который при другомъ сочетаніи обстоятельствъ, былъ бы блестящимъ помощникомъ новаго генералъ-губернатора, этого высоко честнаго и даровитаго администратора!

Костоломовъ поморщился отъ словъ правдиваго декабриста, но перечокался со всѣми присутствующими.

Когда Карабиновъ подошелъ поцѣловать руку Елены Борисовны, то она едва держалась на ногахъ и прошептала:

— Мы больше не увидимся.

XX.
Костоломовы ѣхали медленно, съ разстановками. Іюнь былъ холодный, и Элли, простудившись въ дорогѣ, чувствовала себя весьма плохо. Только сѣвши на пароходъ въ Томскѣ, путники нѣсколько ожили. Переѣздъ изъ Томска до Прикамска по разбитой дорогѣ, изрытой глубокими колеями, до того истомилъ бѣдную страдалицу, что въ Прикамскѣ она окончательно слегла. У нея открылось кровохарканье, боли въ сердцѣ, и доктора сказали Николаю Ѳеофилактовичу, что женѣ его нуженъ абсолютный покой. Такое рѣшеніе разсердило сановитаго чиновника. Жалость была незнакома Акакію. Не вѣдая также, что такое нравственное страданіе, онъ полагалъ, что Элли больше нервничаетъ, чѣмъ болѣетъ. Онъ ворчалъ и не предпринималъ ничего рѣшительнаго. Познакомившись съ губернаторомъ, Костоломовъ узналъ отъ него, что въ городѣ проживаетъ Беклешова съ мужемъ, занимавшимъ мѣсто предсѣдателя одной изъ палатъ. Евгенія Ѳедоровна очень обрадовалась, увидѣвши стараго знакомаго, и немедленно навѣстила Элли. Встрѣча была грустная. Бывшая Клеопатра удивленно вглядывалась въ прекрасныя, но помертвѣвшія черты лица той женщины, которая нѣкогда ей выказала все благородство своей души. Беклешова также не напоминала прежнюю красавицу, прожигавшую жизнь. Вся ея теперешняя наружность дышала смиреніемъ, покорностью судьбѣ. Ея побѣлѣвшіе волосы были гладко причесаны. Ея станъ обхватывало черное шелковое платье безъ лишнихъ украшеній. Говорила она съ Элли о ея болѣзни, о нуждахъ города, о его больницахъ, о школахъ, о церквахъ, о благотворительныхъ обществахъ, и ни разу не упомянула о театрѣ и балахъ. Елена Борисовна, какъ ни была слаба, но не могла утерпѣть, чтобы не спросить Евгенію Ѳедоровну: отчего она такъ измѣнилась?

Беклешова отвѣчала:

— У каждой женщины, живущей чувствами, бываетъ такая точка, на которой страсти дѣлаютъ поворотъ. Для меня поворотомъ этимъ были: открытое презрѣніе общественнаго мнѣнія и любовь къ Карабинову. Когда я убѣдилась, что была лишь его игрушкой, что общество клеймитъ меня за то, что я открыто пренебрегла его обычаями, преданіями, во мнѣ проснулось сознаніе, что виновата я, а не общество, меня казнившее. Нельзя смѣяться безнаказанно надъ тѣмъ, во что вѣровали тысячи поколѣній; что люди чтили прежде, чтутъ теперь и будутъ чтить вѣчно. И вотъ, мой другъ, послѣ тяжкой болѣзни, перенесенной мной на водахъ, я вернулась къ мужу и стала его вѣрною подругой. А тутъ и церковь пришла ко мнѣ на помощь. Я нашла великое утѣшеніе въ забытой молитвѣ.

Элли слушала съ трепетнымъ вниманіемъ свою собесѣдницу и вдругъ схватила ея руку.

— Значитъ, вы сильно любили Карабинова? — спросила она.

— Да.

— И я его любила, и онъ также легко бросилъ меня, какъ и васъ.

Елена Борисовна закашлялась, кровь окрасила ея батистовый платокъ. Немного помолчавъ, она кротко продолжала:

— Я слишкомъ страдаю, и скажу вамъ по секрету: меня скоро не станетъ. Исполните мою послѣднюю просьбу: телеграфируйте Эдельману въ Казань, чтобы онъ торопился сюда пріѣхать. Пусть онъ закроетъ мнѣ глаза. Я много виновата передъ нимъ. У него чудное сердце, которое, по своей молодости, я не умѣла цѣнить.

XXI.
Элли не дождалась Эдельмана. На берегу широкой Камы, въ городѣ, не представляющемъ ничего замѣчательнаго, въ гостиницѣ, лишенной тонкаго комфорта, она кончала свои дни. Убѣдясь въ опасномъ положеніи своей подруги, Евгенія Ѳедоровна привезла въ номера священника со Св. Дарами, чтобы исповѣдывать и причастить больную.

Костоломовъ, увидѣвъ поповскую рясу, пришелъ въ негодованіе. Онъ замѣтилъ Беклешовой:

— Это еще къ чему?

Евгенія Ѳедоровна не выдержала и рѣзко возразила:

— Стыдно вамъ лишать вашу жену послѣдняго земного утѣшенія. Если вы не вѣрите, то это не значитъ еще, что истина на вашей сторонѣ. Кого Богъ наказываетъ за грѣхи, у того Онъ отнимаетъ и вѣру. Жалкій вы человѣкъ!

Елена Борисовна послѣ причащенія сдѣлалась покойнѣе. Она что-то писала, считала часы, прислушивалась къ шагамъ въ коридорѣ; ей чудилось, что скоро она увидитъ того, кто одинъ безгранично ее любилъ, кто никогда ее не обидѣлъ. Элли почти не видала Костоломова. Онъ былъ вѣжливъ, но сухъ; ни разу нѣжное слово не вырвалось изъ его устъ.

Однажды больная передала Беклешовой какую-то бумагу.

— Это для Петра Александровича, сказала она. Пусть онъ прочтетъ мои предсмертныя строки, проститъ и не осуждаетъ меня; пусть онъ внушитъ моей дочери уваженіе къ моей памяти.

Элли скончалась ночью, во снѣ, безъ страданій, отъ разрыва сердца. Николай Ѳеофилактовичъ, убѣдившись въ кончинѣ жены, не пролилъ ни одной слезы. Его глаза только моргали чаще обыкновеннаго. Немедленно онъ занялся похоронными приготовленіями. Но въ то время, когда умершую облекали въ парадные покровы, у дверей занимаемаго номера показался маленькій, сгорбленный человѣкъ съ густою просѣдью въ бородѣ и усахъ. Онъ остановился передъ картиной, представившеюся ему, всплеснулъ руками вверхъ, подбѣжалъ къ хладѣющему тѣлу, впился въ лицо погибшей страдалицы и дико воскликнулъ:

— Моя бѣдная Элли! Что вы сдѣлали съ моею бѣдною Элли?

Въ комнатѣ раздались такія страшныя, искреннія рыданія, которыя современному міру, погрязшему въ матеріализмѣ, все рѣже приходится слышать.

Насытившись изліяніемъ горя, Эдельманъ мутнымъ взглядомъ обвелъ окружающіе предметы и остановился на Костоломовѣ.

Онъ подбѣжалъ къ нему, схватилъ его за руку и, не давъ опомниться, притащилъ его къ трупу, когда-то вмѣщавшему въ себѣ живую, чуткую душу.

— Это вы ее уморили! кричалъ изступленный человѣкъ. Для того ли я вручилъ ее вамъ? Для того ли я отказался отъ счастья обладать ею, чтобы видѣть ее безвременно въ когтяхъ всепожирающей смерти? Боже, она навсегда осталась бы чистою, если бы не вы, бездушный фарисей либерализма, со своими ложными теоріями, не нарушили ея нравственный покой! Вы, отрицающіе вѣковыя установленія государства, преданія семьи, завѣты церкви и высшіе идеалы жизни, вы свернули съ прямого пути и мою Элли! Но вы ей обѣщали новое счастье! Вы ей открывали новые міры самостоятельности и свободы! Что же вы не исполнили своего обѣщанія? Гдѣ этотъ новый міръ счастья, самостоятельности и свободы? Отвѣчайте мнѣ, безкровный убійца!!

Забывши все на свѣтѣ, Петръ Александровичъ съ адскимъ хохотомъ потрясалъ за плечи оторопѣвшаго Николая Ѳеофилактовича.

XXII.
Я кончилъ свое повѣствованіе. Не много мнѣ приходится добавить къ нему. Послѣ происшедшей сцены между Эдельманомъ и Костоломовымъ, послѣдній поспѣшилъ тихонько ночью на пароходѣ отправиться внизъ по великой рѣкѣ, по направленію къ Петербургу. Распоряжались похоронами Петръ Александровичъ и Беклешова. Послѣ отпѣванія тѣло Елены Борисовны было отправлено въ ея родовое имѣніе, Пензенской губерніи, гдѣ лежатъ ея предки, гдѣ похоронена и ея мать. Эдельманъ повезъ дорогіе останки на томъ пароходѣ, на которомъ отправился и самъ. Онъ остался навсегда вдовцомъ, говоря, что не было никого въ мірѣ прелестнѣе его Элли; что если она измѣнила своему долгу, то остальныя женщины и подавно ему измѣнятъ.

Прощаясь съ Беклешовой, онъ поцѣловалъ ея руку и сквозь слезы произнесъ:

— Да будетъ благословенна минута, возвратившая васъ семьѣ. Нѣтъ ничего въ жизни выше семьи. Она ячейка, изъ которой образуется благоденствіе и счастье цѣлаго человѣчества.

Читатель, быть-можетъ, спроситъ меня: что сталось съ Костоломовымъ и Карабиновымъ? Позволяю себѣ отвѣтить: вотъ уже слишкомъ тридцать лѣтъ, какъ не только Россія, но и прочіе европейскіе народы находятся подъ давленіемъ матеріалистическихъ идей. Результатомъ сказаннаго явились тѣ отрицательныя отношенія къ существующимъ условіямъ общественной жизни, послѣдователями которыхъ явились среди насъ Костоломовы, Карабиновы и ихъ многочисленные собратья. Мы еще и нынѣ не уяснили себѣ всѣхъ болячекъ нашего государственнаго организма, завѣщанныхъ намъ теченіемъ мысли шестидесятыхъ годовъ. Несостоятельность старыхъ идеаловъ совсѣмъ не доказана точною наукой, да у нея не существуетъ и доказательствъ этой несостоятельности. Только религія, красота, философская мысль опредѣляютъ собой наши вѣковѣчныя стремленія къ постиженію божественной тайны. Поэтому, будущность человѣчества не задохнется въ тискахъ нынѣ торжествующаго реализма. Духъ нашъ, по своей сущности, тяготится земными условіями. Его стремленія, а не требованія матеріализма, обусловливаютъ окончательную цѣль мірового бытія. Мы должны постепенно совершенствоваться. Лишь благодаря нравственному, а не умственному, развитію, мы избавимся отъ отрицательныхъ доктринъ и отъ такихъ отрицательныхъ типовъ, какъ Костоломовъ и Карабиновъ. Не одна земля, но и небо открыты грядущему человѣчеству.

Изъ тревожной эпохи

Посвящается В. В. Байковой-Семигановской.

Глава I. На этапѣ

I.
На большой сибирской дорогѣ, между городомъ Приволжскомъ и уѣзднымъ городомъ, Крутогорской губерніи, Урайскомъ, находится большое село Чегулино. Оно издавна принадлежало казнѣ, а его населеніе состояло изъ большинства старовѣровъ. Лѣтъ тридцать пять тому назадъ Чегулино было богато. Черезъ него проходили безконечные обозы съ чаемъ изъ Китая и съ колоніальными товарами, направлявшимися изъ Приволжска въ отдаленныя части Сибири. Обозы останавливались на ночлегъ въ селѣ и тѣмъ обогащали его жителей. Въ просторныхъ тесовыхъ избахъ спали возчики, а хозяева тѣмъ временемъ умѣло похищали чай и прочія вещи, нагруженныя на тяжелыхъ подводахъ. Село жило широко при подобныхъ условіяхъ. Случались въ немъ и убійства, но на свѣтъ Божій рѣдко выходили. Я помню хорошо Чегулино. Въ немъ находился этапъ, на которомъ жилъ офицеръ съ пѣшею и конною командой. Едва ли кто изъ современныхъ читателей знаетъ, что такое «этапъ» старой, дореформенной эпохи. Вся Россія, отъ балтійскихъ прибрежій до рѣки Амура, была испещрена этими этапами. Черезъ ихъ посредство проходили круглый годъ арестантскія партіи ссыльнаго и каторжнаго люда. Грустно съ ними было встрѣчаться въ глухомъ сосновомъ бору, когда партія обступала проѣзжаго помѣщика, не слушаясь ударовъ конвоировъ, и просила что-нибудь дать «несчастненькимъ». Бритыя головы, цѣпи на рукахъ и ногахъ, клейма на лбу и на щекахъ, дерзкіе или молящіе взгляды производили на васъ потрясающее впечатлѣніе. Свободный и сытый путешественникъ охотно раскошеливался, лишь бы поскорѣе избавиться отъ тяжелаго зрѣлища.

Чегулинскій этапъ былъ большой. Въ немъ арестанты имѣли днёвку и два ночлега. Его деревянныя зданія, окрашенныя въ желтый цвѣтъ, стояли на открытомъ, ровномъ полѣ, примыкавшемъ къ одной изъ окраинъ села. Непривѣтливо было кругомъ. Глазу нечѣмъ любоваться. Старыя березы, прикрывавшія этапные флигеля, имѣли печальный видъ. Ихъ чахлыя вѣтви почему-то склонялись къ землѣ, точно онѣ плакали о томъ, что на нихъ выпала участь вѣчно созерцать слезы, страданія и преступленія людскія. У этапныхъ воротъ торчала будка съ бѣлыми и черными полосами, а возлѣ нея находился день и ночь часовой.

Офицерскій флигель примыкалъ къ самымъ воротамъ, а его окна были обращены на дорогу. На нихъ стояли горшки съ геранью и съ китайскими розанами. Этапные начальники не претендовали на помѣщичью обстановку. Они въ большинствѣ принадлежали къ выслужившимся изъ солдатъ и не обладали никакимъ образованіемъ. Присылались они изъ мѣстнаго гарнизоннаго баталіона, этой муштровочной команды, въ которую изрѣдка попадали офицеры изъ провинившихся кадетъ или шалуновъ-гвардейцевъ.

II.
Чегулинскій этапный начальникъ былъ изъ кадетъ, и вдобавокъ изъ поляковъ. Его звали Адамомъ Казиміровичемъ Кочубовскимъ, а чинъ онъ имѣлъ подпоручика. Средняго роста, бѣлокурый, съ голубыми глазами, съ родимыми пятнышками на румяномъ лицѣ, Кочубовскій производилъ впечатлѣніе недалекаго человѣка. Голосъ его былъ тихій, вкрадчивый, даже сладковатый. Говорилъ онъ мало, но безпрестанно улыбался. Адамъ Казиміровичъ принадлежалъ къ сдержаннымъ людямъ, но обладалъ недюжиннымъ умомъ и развитіемъ. Въ его кабинетѣ, на письменномъ столѣ, можно было найти новую книжку Современника и Dsziennik Polsky, издающійся во Львовѣ. Въ потаенныхъ ящикахъ стола всегда имѣлся свѣжій номеръ герценовскаго Колокола. Какъ получалось послѣднее изданіе? — никто не зналъ, но офицеръ охотно разсказывалъ сосѣднимъ помѣщикамъ непріятныя свѣдѣнія, какія вычитывалъ въ заграничныхъ изданіяхъ о Россіи. Послѣднюю Кочубовскій считалъ страной дикою, еретическою, нуждающеюся въ коренной реформѣ, а православіе называлъ «мужицкою вѣрой». О Польшѣ онъ не могъ говорить хладнокровно. Слово «ойчизна» вмигъ измѣняло обыденное состояніе его духа. Адамъ Казиміровичъ воодушевлялся, разглаживалъ свои свѣтлые мягкіе волосы и начиналъ спорить съ собесѣдниками. Онъ пискливо выкрикивалъ слова и страшно краснѣлъ. Глаза пана дѣлались большими, а самъ онъ, точно рѣпу, рубилъ въ воображеніи головы русскимъ солдатамъ. Затѣмъ наступалъ моментъ реакціи, и нашего героя можно было свободно сажать въ экипажъ, отправлять домой или на гауптвахту. Онъ дѣлался покорнымъ и трусливымъ.

На бѣду Кочубовскаго, недалеко отъ чегулинскаго этапа находилось богатое имѣніе стараго князя Виктора Никитича Опочиньева. Оно называлось сельцо Дарьино. Въ немъ проживалъ князь съ женой и взрослою дочерью. Опочиньевъ былъ въ отставкѣ съ военнымъ генеральскимъ чиномъ, настоящій русакъ по понятіямъ и привычкамъ. Старшимъ оберъ-офицерамъ онъ говорилъ «ты», называлъ ихъ «братцами», а подпоручиковъ и прапорщиковъ именовалъ «фендриками» и шалопаями. Такія существительныя имена имѣли, впрочемъ, дружескій характеръ, и никто изъ офицерской молодежи, бывавшей въ домѣ Опочиньевыхъ, не обижался на генерала. Что же касается Кочубовскаго, то къ нему старикъ неоднократно обращался, шутя;

— А что, панъ, не пора ли тебѣ до лясу? твои уже дерутся.

Описываемыя здѣсь событія происходили лѣтомъ 1863 года, когда польское возстаніе было въ полномъ разгарѣ, а газеты читались въ деревняхъ помѣщиками съ поглощающею жадностью. Московскія Вѣдомости лежали въ каждой гостиной мало-мальски зажиточной дворянскойсемьи, и имя Каткова произносилось съ гордостью и уваженіемъ. У Опочиньева катковскій органъ нетерпѣливо вырывала изъ рукъ его жена, Прасковья Яковлевна, красивая, умная и образованная женщина, чуть перешагнувшая сорокалѣтній возрастъ.

III.
Князь когда-то командовалъ гусарскимъ полкомъ, участвовалъ въ штурмѣ Варшавы и любилъ вспоминать, какъ при взятіи предмѣстья Воли, его солдаты, несшись въ атаку, пѣли пѣсню:

«Ахъ, на что жъ было огородъ городить».

Опочиньевъ получилъ за храбрость георгіевскій крестъ, былъ произведенъ въ генералы, командовалъ кавалерійскою бригадой и дивизіей, а въ половинѣ сороковыхъ годовъ оставилъ службу по непредвидѣннымъ непріятностямъ. Непріятности состояли въ томъ, что князь влюбился въ падчерицу своего корпуснаго командира, которою увлекался и самъ вотчимъ. Послѣдній не хотѣлъ никому отдавать свою «милую дочку», но Опочиньевъ ее похитилъ и немедленно обвѣнчался. Похищенная была Прасковья Яковлевна, дочь извѣстнаго генерала Ошметкова-Осоргина, убитаго подъ Силистріей въ 1827 году. Эта дѣвушка воспитывалась на романтическихъ и историческихъ книгахъ, боготворила Шатобріана, Гюго, Альфреда де-Мюссе, Гете, Шиллера, Пушкина, Жуковскаго, Карамзина, Тьера. Въ Прасковьѣ Яковлевнѣ крѣпко сидѣли семейныя преданія. Она помнила, что ея предки, доходившіе до Іоанна Калиты, участвовали въ многочисленныхъ войнахъ, играли видную роль при московскомъ дворѣ, и никогда не измѣняли ни своей вѣрѣ, ни присягѣ, данной царямъ. Свои патріотическія чувства и воспріимчивость ко всему прекрасному и возвышенному Опочиньева старалась передать и своей единственной дочери, Наташѣ, существу молоденькому, простоватому на видъ, съ круглымъ бѣлымъ личикомъ и съ пріятнымъ выраженіемъ сѣрыхъ глазъ. Но что-то глубокое, рѣшительное, загадочное сулилъ взоръ княжны, когда она задорно откидывала назадъ свои распустившіеся по плечамъ роскошные каштановые волосы, тогда ею хотѣлось безмолвно и долго любоваться. Хотя при Наташѣ съ дѣтства состояла француженка пожилыхъ лѣтъ, хотя съ нею занимались разные учителя, но на нее непосредственно во всемъ вліяла мать. Прасковья Яковлевна сама производила экзамены учителямъ, вывѣдывая ихъ политическія мнѣнія, ихъ нравственныя основы. Въ одномъ учителѣ исторіи она открыла сочувствіе къ идеямъ соціализма, только что укоренявшагося въ Германіи подъ вліяніемъ ученій Маркса и Лассаля. Княгиня долго не могла успокоиться отъ мысли, что въ ея домѣ находился человѣкъ, исповѣдывавшій вражду къ монархическому началу. Она призвала Наташу и учинила ей доскональный допросъ:

— Какъ тебѣ опредѣлялъ учитель исторіи, спрашивала Опочиньева, Русское государство? Какъ онъ относился къ царямъ и къ православной вѣрѣ?

Наташа отвѣчала правдиво:

— Онъ говорилъ, мама, что мы отстали во всемъ отъ Западной Европы; что наша исторія — это исторія царей, а не народа; что наши попы невѣжественны, а католическіе священники образованы. Онъ объяснялъ еще, что Іоаннъ IV былъ тиранъ, и что Петръ I не уступалъ ему въ варварствѣ. Но ты, мама, не безпокойся. Я ему не вѣрю. Я такъ и сказала учителю, что не вѣрю его словамъ, а спрошу обо всемъ тебя.

Прасковья Яковлевна всплеснула руками и произнесла:

— Спасибо тебѣ, Наташа, за откровенность. Всегда будь такая. Чти и люби то, что̀ чтутъ и любятъ твои папа и мама. Безъ прошедшаго нѣтъ исторіи; безъ него нѣтъ и настоящаго. Мы родились русскими, православными, и должны оставаться ими до гроба. Если ты измѣнишь этимъ мыслямъ, ты не будешь русская, ты не будешь Опочиньева. Я тогда и знать тебя не захочу, Наташа!

Такова была Прасковья Яковлевна.

IV.
Въ Чегулинѣ въ Троицынъ день происходилъ храмовой праздникъ. Народъ съ ранняго утра наполнялъ обширную церковную площадь, покрытую густою травой, обсаженную деревьями и обрамленную высокою зеленою рѣшеткой. Множество лошадей съ телѣгами стояли привязанными къ оградѣ, а на нихъ сидѣли мальчишки съ дѣвчонками и грызли подсолнухи или муслили пряники. Бабы и мужики, пестро разодѣтые, слонялись между раскинутыми въ видѣ шатровъ лавочками и покупали разные яства и наряды. Неопредѣленный гулъ стоялъ вокругъ приходской церкви. А въ ней, въ свою очередь, народъ тѣснился сплошною толпой. Потемнѣвшія отъ времени и пыли паникадила горѣли тусклымъ пламенемъ. Вдоль окрашенныхъ бѣлыхъ стѣнъ и у потемнѣвшихъ образовъ иконостаса торчали большія вѣтки березы. Деревянный полъ былъ прикрытъ свѣжею травой и полевыми цвѣтами. У праваго клироса, за бронзовою рѣшеткой, на разостланномъ коврѣ, молилась семья Опочиньевыхъ. Генералъ на военномъ сюртукѣ имѣлъ георгіевскій орденъ. Онъ то крестился, то пытливо озиралъ церковь.

Прасковья Яковлевна, ни на кого не обращая вниманія, была погружена въ благоговѣйное созерцаніе. Наташа, одѣтая въ бѣлое платье, безъ всякихъ украшеній, съ косою, заплетенною позади, вся пылающая отъ застѣнчивости, напоминала ту ликующую весну, которую столь радостно праздновалъ русскій народъ. Торжественную минуту ощущалъ и самъ старикъ-священникъ, дѣлавшій вразумительно возгласы изъ алтаря. Сѣдой діаконъ дребезжащимъ голосомъ по окончаніи службы провозгласилъ многолѣтіе заслуженному генералу.

У лѣваго клироса въ скромномъ гарнизонномъ мундирѣ пріютился подпоручикъ Кочубовскій и робко бросалъ взоры на княжескую семью. Онъ былъ рожденъ католикомъ, ни во что не вѣрилъ, но считалъ нужнымъ посѣщать православную церковь, какъ командиръ отдѣльной части россійскаго воинства.

Я не знаю, какъ вы, читатель, но я люблю деревенскую церковь съ ея старинными иконами, съ ея скромною обстановкой, съ ея книгами павловской эпохи, обернутыми въ рыжую кожу. Есть что-то умиляющее, говорящее особо сердцу, когда темная, сѣрая толпа, проникнутая единымъ чувствомъ вѣры, вздыхаетъ, шепчетъ, плачетъ и тянется инстинктивно въ тѣ невѣдомыя небесныя сферы, въ которыя не можетъ проникнуть никакой высокій умъ, никакая научная мысль. Одно сердце ясно постигаетъ Бога. Оно это совершаетъ успѣшно тогда, когда даетъ волю своимъ природнымъ влеченіямъ, подавляетъ заносчивый анализъ разсудка, никогда безъ участія чувства не доставлявшій счастія человѣку.

Когда князь приложился ко кресту, Адамъ Казиміровичъ подошелъ къ нему и почтительно поздравилъ его съ праздникомъ. Генералъ благосклонно протянулъ указательный палецъ правой руки офицеру и проговорилъ:

— Ну, фендрикъ, какъ поживаешь? А мы къ тебѣ отъ обѣдни думаемъ заѣхать чаю напиться. Радъ будешь гостямъ, а?

Кочубовскій растерялся отъ такой неожиданной благосклонности и пробормоталъ:

— Я никакъ не могъ ожидать такого счастья.

Прасковья Яковлевна, у которой офицеръ успѣлъ поцѣловать ручку, сказала:

— Я съ дочерью давно собиралась посмотрѣть арестантскія помѣщенія на этапѣ; надѣюсь, что вы будете любезны и покажете намъ ихъ.

Наташа вмѣшалась въ разговоръ.

— Ахъ, мамочка, мы, можетъ-быть, стѣснимъ мосье Кочубовскаго. Арестанты? это такъ страшно! Скажите, они всѣ закованы? Вы ихъ не боитесь?

Вопросы княжны были наивны, но она задавала ихъ такъ мило, что офицеръ не могъ не улыбнуться, и успокоилъ ее словами:

— Нѣтъ, арестанты такіе же люди, какъ и мы. Вчера только что пришла партія. Вы увидите, княжна, что среди нея есть люди, сдѣлавшіеся случайно преступниками и не потерявшіе еще совѣсть. Повѣрьте, княжна, людей дѣлаетъ преступниками больше случай, чѣмъ ихъ испорченность. Никто не родится преступникомъ.

Кочубовскій раскланялся съ княжескою семьей и отправился впередъ на этапъ, чтобы приготовить его къ пріему дорогихъ гостей.

Выходя изъ церкви и направляясь къ фамильному склепу, Прасковья Яковлена не могла не замѣтить своему мужу:

— Какимъ образомъ такой хорошо воспитанный человѣкъ, какъ Кочубовскій, могъ попасть въ гарнизонъ?

— Очень просто, матушка, отвѣтилъ добродушно генералъ. Онъ изъ кадетъ. Ну, нагрубилъ какому-нибудь учителю-нѣмцу, или обругалъ громко сгоряча дежурнаго офицера, и кончено. Его высѣкли и выпустили въ гарнизонъ.

— Но это жестоко!

Фамильный склепъ князей Опочиньевыхъ состоялъ снаружи изъ мраморной часовни безупречной бѣлизны. У входа въ нее, по обѣимъ сторонамъ, на особыхъ пьедесталахъ стояли двѣ колѣнопреклоненныя темно-бронзовыя фигуры, изображающія плачущихъ женщинъ. Памятникъ былъ оцѣпленъ массивною мѣдною оградой, съ металлическими фамильными гербами, занимающими ея средину. Внутри ограды были роскошные цвѣты.

Князь склонился къ травѣ головой и сказалъ:

— Вотъ и мы у себя дома. Умирать не страшно, когда съ вѣрой умираешь. Здѣсь лежатъ двадцать моихъ предковъ. Всѣ они были царскими слугами. У меня нѣтъ сына, но я буду просить Государя передать мою фамилію твоему мужу, Наташа. Выбирай только добраго, а главное благороднаго и храбраго. Трусовъ и подлецовъ въ моей фамиліи не было.

Княгиня прервала краснорѣчивый потокъ мужа.

— Что ты кричишь, Викторъ Никитичъ! Посмотри, кругомъ тебя люди слушаютъ.

— А что же? Пускай слушаютъ. Я говорю все вразумительное и никого не обижаю.

Къ церковнымъ воротамъ была подана запряженная сѣрою четверней старинная коляска, на круглыхъ рессорахъ. Пожилой, внушительной наружности лакей въ военной ливреѣ, съ тремя красными басонами на капюшонѣ и съ каской на головѣ, ожидалъ у экипажа своихъ господъ.

Генералъ выразительно произнесъ:

— На этапъ!

V.
При приближеніи генеральскаго экипажа чегулинскій этапъ представлялъ военную картину. У открытыхъ воротъ, съ правой стороны, были выстроены на коняхъ конные конвоиры, а съ лѣвой — пѣхота въ двѣ шеренги. Панъ Кочубовскій гарцовалъ верхомъ на гнѣдомъ конѣ, съ рапортомъ въ правой рукѣ, и училъ солдатъ, какъ привѣтствовать генерала. Завидѣвъ коляску, свернувшую съ большой дороги къ этапу, подпоручикъ выхватилъ саблю изъ ноженъ и скомандовалъ:

— На-ка-ра-улъ!

Барабанъ забилъ встрѣчную дробь, а офицеръ подъѣхалъ къ остановившемуся экипажу и передалъ генералу почетный рапортъ.

Старикъ Опочиньевъ былъ польщенъ оказанною ему честью. Привыкшій издавна приказывать, онъ съ подобающею важностью спустился съ колясочной лѣсенки, и, сбросивъ съ плечъ пальто, поздоровался съ людьми. Въ воздухѣ отчетливо раздалось:

— Здравія желаемъ, ваше сі-я-тель-ство!

Обошедши команду, Опочиньевъ уже забылъ, что онъ находится въ отставкѣ, и молодецки скомандовалъ:

— Стройся къ церемоніальному маршу!

Подпоручикъ Кочубовскій на-лету подхватилъ генеральскія слова и мигомъ перестроилъ пѣшій и конный фронтъ. Подъ бой барабана, люди безукоризненно прошли мимо заслуженнаго воина.

— Молодцы! не удержался онъ, и правый глазъ его моргнулъ слезой. Воспоминанія о своемъ прошломъ военномъ величіи цѣлымъ роемъ пронеслись въ головѣ князя.

Опочиньевъ вошелъ въ квартиру этапнаго начальника въ отличномъ расположеніи духа.

Помѣщеніе состояло изъ четырехъ просторныхъ комнатъ съ блестѣвшимъ, какъ зеркало, поломъ и со стѣнами, выкрашенными синеватою краской. Кругомъ безукоризненная чистота. Въ залѣ висѣли двѣ клѣтки съ канарейками, посрединѣ стояли круглый столъ, стулья съ короткими спинками, а на окнахъ горшки съ цвѣтами. Вторая комната играла роль гостиной, съ мебелью въ чехлахъ, бѣлыхъ, какъ снѣгъ. Кабинетъ Кочубовскаго служилъ также библіотекой. Книги находились въ шкафу липоваго дерева. На письменномъ столѣ, между бумагами, стояли два большихъ дагерротипа, изображавшихъ пожилую даму съ симпатичнымъ лицомъ и старика-мужчину, одѣтаго въ штатскій сюртукъ съ высокимъ чернымъ галстукомъ. Изъ-подъ него выглядывалъ аннинскій крестъ, осыпанный брилліантами. То были отецъ и мать молодого Кочубовскаго.

Генералъ, осмотрѣвъ все помѣщеніе Адама Казиміровича, не удержался, чтобы его не похвалить.

— Ты, фендрикъ, нынче превзошелъ мои ожиданія. Твоя команда — одна прелесть, и тебѣ надобно быть бы, по крайней мѣрѣ, гвардейскимъ прапорщикомъ.

Генералъ попросилъ позвать фельдфебеля.

Явился высокій, сѣдоусый солдатъ съ золотымъ шеврономъ на лѣвой рукѣ и со знакомъ военнаго ордена на груди. Онъ не всталъ у дверей зала, а замеръ у ней. Опочиньевъ смѣрилъ его съ головы до ногъ, покачалъ головой и обратился къ Кочубовскому:

— У нашего Царя нѣтъ негоднаго войска. У него и гарнизонъ въ случаѣ нужды можетъ замѣнить гвардію.

Генералъ спросилъ фельдфебеля:

— Гдѣ получилъ Георгія?

— Подъ Карсомъ съ Муравьевымъ бился, ваше сіятельство!

Опочиньевъ задумался.

— Карсъ взяли и Карсъ отдали. При Николаѣ Павловичѣ этого не случалось. У него что забрано, то на вѣкъ становилось русскимъ.

— Такъ точно! неожиданно отозвался фельдфебель.

Опочиньевъ любовно взглянулъ на стараго служиваго и вручилъ ему красненькую бумажку.

— Это для команды, сказалъ онъ, а это вотъ тебѣ!

И золотая монета изъ рукъ князя перешла въ руки воина.

Фельдфебель поблагодарилъ, повернулся красиво налѣво кругомъ и счастливый вышелъ изъ командирской квартиры.

Кочубовскій не удержался.

— Вы, ваше сіятельство, балуете солдатъ.

— Это не баловство. Нашъ солдатъ проводитъ лучшіе свои годы въ службѣ. Для него гривенникъ — крупныя деньги. Не поощрить его при случаѣ — грѣшно.

На накрытый въ залѣ столъ денщикъ подалъ какъ золото вычищенный самоваръ. Чашки, стаканы, сдобныя булки, густыя сливки выглядывали такъ заманчиво, такъ аппетитно, что Прасковья Яковлевна невольно замѣтила:

— Адамъ Казиміровичъ! Да вы совсѣмъ по семейному живете! Извините за нескромность, кто у васъ хозяйничаетъ?

— Моя старая няня. Она полька. А вы знаете, княгиня, что особенность польки — это хозяйство.

Опочиньева улыбнулась.

— Не одно хозяйство. Каждая полька отъявленная патріотка.

— Что же это, по вашему мнѣнію, дурно или хорошо? — спросилъ Кочубовскій, и глаза его заблистали зловѣщимъ огонькомъ.

— Какъ для кого, отвѣтила сухо Прасковья Яковлевна. Исторія противопоставила вашъ патріотизмъ нашему патріотизму. А пора бы уже имъ слиться въ одно чувство любви къ общему отечеству.

— Этому никогда не бывать! запальчиво воскликнулъ офицеръ. Польша не будетъ Россіей! Развѣ вамъ, княгиня, неизвѣстно изъ газетъ, что переживаетъ моя родина?

Присутствующимъ сдѣлалось неловко. Опочиньева машинально играла чайною ложечкой. Наташа съ испугомъ смотрѣла на мать, на Кочубовскаго и отца. Послѣдній нахмурилъ брови.

— Кто такъ говоритъ? спросилъ онъ. Кажется, мы находимся на русскомъ этапѣ и въ гостяхъ у русскаго офицера?

Адамъ Казиміровичъ поблѣднѣлъ. Онъ дрожащимъ голосомъ проговорилъ:

— Да, генералъ, у русскаго офицера. И я, бывши полякомъ, не измѣню принятой мною присягѣ.

У всѣхъ лица просіяли. Князь, вздохнувши, замѣтилъ:

— Фу! Отлегло отъ сердца!

Гости усердно принялись за чай.

VI.
Длинные, широкіе корридоры. По сторонамъ ихъ видны громоздкія двери, ведущія въ большія камеры. Камеры мрачны, какъ и корридоры. Тусклыя, никогда не моющіяся окна, окованы желѣзными рѣшотками. На просторныхъ подоконникахъ, на голыхъ нарахъ, тянущихся вдоль комнатъ, и даже между проходами, валяются арестантскія вещи, въ узлахъ, мѣшкахъ или въ деревянныхъ сундукахъ. Въ камерахъ, несмотря на растворенныя рамы, царитъ удушающій запахъ. Въ воздухѣ стоитъ не-то шумъ, не-то стонъ, а сами люди кажутся какими-то привидѣніями. Нѣкоторые изъ нихъ лежатъ и читаютъ, другіе спятъ, третьи пьютъ чай, заваренный въ металлическихъ чайникахъ. Часть арестантовъ сидитъ группами, озирается по сторонамъ и играетъ въ такія засаленныя карты, которыя при другой обстановкѣ и въ руки противно взять. Женщины, никѣмъ не стѣсняясь, кормятъ грудью дѣтей. Молодые парни или старики, осужденные на каторгу, гремятъ кандалами, присосѣдиваются для бесѣдъ къ привилегированнымъ арестантамъ. Къ послѣднимъ относятся бывшіе дворяне, чиновники и купцы, ссылаемые на житье въ Сибирь. Имъ головъ не брѣютъ, ихъ не заковываютъ на походѣ ручною соединительною цѣпью и позволяютъ ходить въ партикулярной одеждѣ.

Непривѣтливо глядятъ отверженцы общества. Испитые, желтые, съ землянаго цвѣта лицами, они несутъ въ себѣ длинный рядъ непрерывныхъ страданій. Съ ними арестанты свыкаются, никому не жалуются и отъ постороннихъ не требуютъ себѣ сочувствія. Непрерывныя муки, какъ и частыя радости, вырабатываютъ въ людяхъ апатичное отношеніе къ жизни.

Съ удивленіемъ арестанты услышали команду: смирно!

Зашевелилась камера, словно пчелы въ ульѣ, и стала присматриваться къ тому, что происходило у входныхъ дверей. Семья генерала въ сопровожденіи начальника этапа и конвойныхъ солдатъ вошла въ арестантскія помѣщенія. Княгиня и ея дочь не ожидали того, что ихъ встрѣтило. Промозглый воздухъ, пахнувшій имъ въ лица, одурманилъ ихъ. Дамы отшатнулись назадъ, въ корридоръ, и попросили здѣсь представить имъ нѣкоторыхъ женщинъ, слѣдовавшихъ со своими дѣтьми. Прасковья Яковлевна сѣла на поданный стулъ и участливо разговаривала съ будущими сибирячками. Она нашла для нихъ слова утѣшенія и говорила:

— Безъ раскаянія нѣтъ искупленія. А раскаяніе и искренняя молитва смягчаютъ самыя тяжелыя страданія. Ваша доля не такъ мрачна, какъ вамъ кажется. У васъ есть дѣти, которыхъ вы обязаны охранять и сдѣлать добрыми. Черезъ нихъ вы узнаете сладость ласки, забытую вами; Богъ милостивъ для всѣхъ. Онъ не осудилъ раскаявшуюся грѣшницу, а простилъ ее, и сказалъ: «Ступай, и впредь не грѣши». Васъ покаралъ законъ, безъ котораго не существуетъ ни одного государства, но тотъ же законъ можетъ и помиловать васъ, если вы съ христіанскимъ терпѣніемъ перенесете свое заслуженное наказаніе. Будьте добры, и молитесь. Истинно несчастенъ только тотъ, кто лишенъ благодати молитвы.

Княгиня растрогалась, ея голосъ нѣсколько дрожалъ, растрогались и нѣкоторыя арестантки. Ихъ разсказы, правдивые и лживые, носили на себѣ печать драматизма, разладъ съ общественными и экономическими условіями дореформенной Руси. Одна молодая женщина, съ красивыми чертами лица, изможденными муками и болѣзнями, чистосердечно призналась княгинѣ, что она изъ ревности отравила свою госпожу, мужъ которой жилъ съ преступницей. Виновную наказали плетьми и сослали въ каторгу.

Наказали плетьми! Эти слова какъ-то странно звучатъ теперь въ нашихъ ушахъ. Почти съ четверть вѣка прошло съ той эпохи, какъ отмѣнены у насъ тѣлесныя наказанія за уголовныя преступленія, отмѣнена и торговая казнь, отдававшая на народный позоръ человѣческую личность. Но что же? Улучшился ли человѣкъ, вообще, оттого, что его не мучаютъ физически? Положительный отвѣтъ на поставленный вопросъ невозможенъ. Въ русскую жизнь вошли новые факторы, невѣдомые старымъ поколѣніямъ, творившимъ преступленія, въ большинствѣ случаевъ, подъ непосредственнымъ вліяніемъ грубыхъ страстей. Нынѣ владѣютъ нами тѣ же страсти, но онѣ маскируются какими-то высшими побужденіями, не существовавшими прежде желаніями. Мы совершаемъ гадости гораздо худшія, чѣмъ въ старину, а отвергаемъ наказанія, практиковавшіяся въ ту же старину. Справедливо ли это? То, что мы именуемъ цивилизаціей, еще не перевоспитало человѣка. Все нравственно-драгоцѣнное осталось лишь въ Евангеліи. Заповѣдь о любви къ ближнему молчитъ въ современныхъ людяхъ, въ ихъ положительной наукѣ, стремящейся самостоятельно, безъ помощи религіи, довести насъ до совершенства. Мы продолжаемъ блуждать въ душевной тьмѣ. Человѣкъ образованъ, и не стыдится быть подлецомъ. Его слѣдовало бы карать за злыя дѣянія, а мы стараемся увѣрить себя, что далеко отошли отъ варварскихъ эпохъ, что ненужно насилія даже относительно завѣдомыхъ негодяевъ. А въ итогѣ человѣчество духовно не прогрессируетъ.

VII.
Генералъ, не привыкшій отступать ни предъ какими препятствіями, хотя поморщился отъ арестантскаго воздуха, но бодро продолжалъ свой путь. На немъ съ любопытствомъ остановились сотни бритыхъ головъ, въ грубыхъ сѣрыхъ халатахъ и курточкахъ съ желтыми тузами на спинахъ. Опочиньевъ нѣкоторыхъ разспрашивалъ, за что они подверглись наказанію. Онъ услышалъ отвѣты, напоминавшіе анекдотъ о Николаѣ первомъ. Послѣдній посѣтилъ какъ-то провинціальный тюремный замокъ и на свой вопросъ арестантамъ: за что они сидятъ? получилъ отвѣты: «за напраслину», «по наговору», или «не могу знать». Только старый отставной солдатъ упалъ къ ногамъ Государя и со слезами на глазахъ произнесъ:

— Виноватъ, Царь-батюшка, грѣхъ попуталъ, за воровство сижу!

Императоръ въ негодованіи воскликнулъ:

— Вонъ, негодяй, изъ тюрьмы! Тебѣ не мѣсто среди честныхъ людей!

Князь улыбнулся при мысли о приведенномъ случаѣ и не замѣтилъ, что на него пристально смотрѣлъ какой-то старикъ съ подслѣповатыми, лукавыми глазами, съ ястребинымъ носомъ, съ изрытыми морщинами на бритыхъ щекахъ. На его головѣ былъ длинный чубъ, какой носили въ старину казаки и шляхетскіе представители. Онъ неожиданно обратился къ генералу по-польски:

— Не была ли ваша милость въ Польшѣ?

— Какъ же, охотно отвѣтилъ Опочиньевъ. Я штурмовалъ Варшаву.

Старикъ, задрожавъ, продолжалъ свою рѣчь:

— Ваша милость, ваше сіятельство! Я зналъ князя, носившаго вашу фамилію. Онъ стоялъ долгое время со своимъ гусарскимъ полкомъ въ Ломжѣ, въ моемъ домѣ, и коханился съ моею дочерью Жозефиной. Она прижила съ нимъ сына Станислава. Князь любилъ мальчика, и, уѣзжая изъ Польши въ Россію, обѣщался скоро вернуться и жениться на моей дочкѣ. Съ тѣхъ поръ мы ничего не слыхали о немъ. Станиславъ воспитывался въ католической семинаріи и сдѣлался добрымъ полякомъ. Въ 1848 году онъ воевалъ противъ русскихъ въ венгерскихъ войскахъ, а въ повстанье 1863 года сражался съ вашими солдатами. Онъ дослужился до званія «довудца» и былъ уполномоченъ Народовымъ жондомъ убить Муравьева. Въ Гроднѣ схватили моего Стася, привезли въ Вильну и повѣсили. У него нашли мои письма, арестовали меня и на старости лѣтъ выслали въ Сибирь. Не родственникъ ли вамъ, ваше сіятельство, тотъ князь? Запамятовалъ, какъ его зовутъ.

Полякъ жадно пожиралъ глазами Опочиньева, въ свою очередь, оторопѣвшаго отъ разсказа старика. Лицо генерала то блѣднѣло, то краснѣло. Въ головѣ его проносились далекія воспоминанія.

О, онъ не забылъ красивой, бѣлокурой Жозефины, осыпавшей его жгучими ласками. И онъ, Опочиньевъ, не разъ ей клялся въ любви, въ вѣрности, и даже посѣщалъ, ради нея, польскій костелъ. Много лѣтъ генералъ хранилъ память о своей Жозѣ, мелькала въ немъ мысль и о сынѣ, но позже все стерлось въ вихрѣ новаго житейскаго водоворота. Князь женился; у него образовалась другая семья, заставившая забыть преступное прошедшее. Прасковья Яковлевна и не подозрѣвала, что оно было.

Простой случай, приведшій Опочиньева въ старческомъ возрастѣ на глухой этапъ, внезапно воскресилъ въ немъ когда-то такъ сладко пережитое и такъ грустно и трагично кончившееся.

Генералъ-воинъ былъ смущенъ. Онъ торопливо, по-польски, отвѣтилъ старику:

— Нѣтъ, я не знаю того Опочиньева, о которомъ вы говорили.

Послѣ этихъ словъ князь внезапно повернулся къ Кочубовскому. Польской рѣчи, конечно, кругомъ никто не понялъ, кромѣ Адама Казиміровича. Но что былъ за взглядъ, брошенный этапнымъ начальникомъ на заслуженнаго генерала! Въ немъ сказалось все: вражда къ князю, какъ представителю ненавистнаго русскаго имени, презрѣніе къ нему, какъ къ человѣку, поступившему гадко относительно женщины и бросившему на произволъ судьбы своего ребенка. Кочубовскій ни на минуту не сомнѣвался, что старый Опочиньевъ есть именно тотъ Опочиньевъ, который смутилъ сердечный покой когда-то хорошенькой Жозефины, а теперь никому ненужной старухи.

Глаза князя и Адама Казиміровича встрѣтились. Они поняли другъ друга, и, не говоря ни слова, вышли изъ арестантскаго помѣщенія.

Генералъ шелъ машинально по корридору, натолкнулся на жену и дочь, и сказалъ имъ, что у него разболѣлась голова отъ дурного тюремнаго воздуха.

Садясь въ коляску, князь передалъ офицеру двадцать пять рублей для раздачи партіи. Экипажъ тронулся, а сердце Опочиньева ныло. Всего за четверть часа тому назадъ онъ могъ еще считать себя счастливымъ, покойнымъ, въ ладахъ со своею совѣстью. Теперь же всѣ предметы ему представлялись въ другомъ видѣ. Проѣзжая мимо этапныхъ воротъ, возлѣ которыхъ стояла конвойная команда, ему казалось, что солдаты эти знаютъ о его преступленіи. Генералъ опустилъ глаза и не крикнулъ командѣ: «прощайте, братцы!»

Поля и лѣсъ, мелькавшіе мимо Опочиньева, не занимали его; присутствіе жены и дочери въ одной съ нимъ коляскѣ его почему-то стѣсняло.

Да, тяжело было князю Виктору Никитьевичу! Случай ли — великій вершитель судебъ человѣческихъ, или Провидѣніе? На этотъ вопросъ никогда не отвѣтятъ положительныя науки. Но мы видимъ въ дѣйствительности, что часто ничтожные факты влекутъ за собою величайшія послѣдствія. Внезапно падаютъ могучія царства, изъ маленькихъ государствъ возникаютъ сильныя политическія единицы. Если бы Ньютонъ не задумался надъ упавшимъ яблокомъ, можетъ быть, не былъ бы открытъ законъ тяготѣнія. Если бы Блюхеръ не поспѣлъ на помощь къ Велингтону при Ватерлоо, то сраженіе выигралъ бы Наполеонъ I, и судьбы Европы были бы иныя. Если бы Антоній не увлекся чарами Клеопатры, то возможно, что Августъ не торжествовалъ бы битву при Акціумѣ и не сдѣлался бы всемогущимъ Кесаремъ.

Для Опочиньева непредвидѣнная встрѣча на чегулинскомъ этапѣ съ неизвѣстнымъ полякомъ была тѣмъ же рѣшительнымъ сраженіемъ, какимъ было Ватерлоо для перваго Бонапарта, и Акціумъ для Антонія. Заснувшая совѣсть заговорила въ генералѣ. Онъ былъ причиной гибели трехъ жизней: бѣдной Жозефины, ея сына отъ него и отца Жозефины, безпомощнаго старика, шедшаго пѣшкомъ въ дальнюю Сибирь. Три роковыхъ жертвы — слишкомъ тяжелый грузъ для человѣка, думающаго, что онъ жилъ честно, что онъ былъ рыцаремъ по мыслямъ и поступкамъ. Князь страдалъ еще болѣе отъ того, что онъ долженъ былъ скрывать свое душевное состояніе отъ жены. Онъ зналъ, что Прасковья Яковлевна въ нравственныхъ вопросахъ не пойдетъ ни на какія сдѣлки. Непоколебимая вѣра въ Бога, любовь къ семьѣ, къ долгу, къ родинѣ составляли основу ея существованія. Никому она не позволяла касаться тайника своего сердца, и сама себя казнила бы, еслибы совершила что̀ противъ своей совѣсти.

Все это передумалъ и пережилъ генералъ, пока коляска не въѣхала въ широкую, густую кленовую аллею, ведущую къ родовой княжеской усадьбѣ. Тутъ только нашъ воинъ очнулся.

Глава II. Сельцо Дарьино

I.
Всего въ двухъ верстахъ отъ села Чегулина находилось живописное сельцо Дарьино. Оно и церкви не имѣло оттого, что его родовитые владѣльцы изстари любили сосѣдній чегулинскій храмъ. Къ послѣднему дорога тянулась черезъ дубовые перелѣски и зеленые холмы, рѣзко отдѣляющіеся отъ засѣянныхъ окрестныхъ полей. Красивъ былъ подъѣздъ къ Дарьину. Передъ каменныхъ двухъ-этажнымъ барскимъ домомъ, стоящимъ на возвышенности, съ восемью массивными колоннами, колыхалась громадная водная площадь. Ее окружали постройки въ видѣ отдѣльныхъ флигелей и бесѣдокъ, тонувшихъ въ густой чащѣ липъ и тополей. Аллеи изъ старыхъ клёновъ съ двухъ сторонъ пруда вели посѣтителя къ парадному крыльцу княжескаго жилища.

Домъ былъ старъ и имѣлъ множество комнатъ. Семья Опочиньева помѣщалась въ нижнемъ этажѣ, покинувъ бель-этажъ съ прадѣдовскою мебелью тотчасъ же послѣ крѣпостного освобожденія. Несмотря на относительное благосостояніе, князю не представлялось надобности продолжать ту широкую жизнь, которую онъ велъ въ до-реформенную эпоху. Его сосѣди-помѣщики побросали усадьбы и разъѣхались на жительство, кто въ столицы, а кто и за границу. Время было смутное. Вводились уставныя грамоты; поселяне, подстрекаемые въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ злонамѣренными людьми, доходили до открытыхъ бунтовъ; въ Царствѣ Польскомъ началось повстанье. Провинція переживала нервно и тяжело то, что такъ легко вырабатывалось въ петербургскихъ канцеляріяхъ, и еще легче разрѣшалось нашими либералами въ газетахъ и журналахъ.

Въ уютныхъ нижнихъ комнатахъ дарьинскаго дома, обставленныхъ наслѣдственною мебелью изъ дуба, корельской березы, чернаго и краснаго дерева, живо интересовались тѣмъ, что представляла тогдашняя міровая жизнь. Опочиньевы жадно читали Московскія Вѣдомости, громившія польскій вопросъ и герценовскія дѣянія. Междоусобная американская война за освобожденіе негровъ также занимала генеральскую семью. Прасковья Яковлевна и ея дочь давно уже ознакомились съ «Хижиной дяди Тома» и поплакали надъ многими ея страницами. Русская литература прогрессивнаго пошиба озлобленно говорила о нашемъ крѣпостномъ правѣ, какъ объ учрежденіи варварскомъ, а помѣщиковъ третировала, какъ безпощадныхъ кровопійцъ. Между тѣмъ, въ самый разгаръ Николаевскаго царствованія, русскій народъ нисколько не оскудѣлъ духовно, хранилъ въ себѣ пытливый умъ, природный юморъ и выпустилъ на общественную арену такихъ высоко-даровитыхъ людей, какъ академикъ Никитенко, актеръ Щепкинъ, профессоръ Погодинъ, доблестный воинъ Скобелевъ-дѣдъ, графъ Евдокимовъ, поэтъ Кольцовъ, Никитинъ и др. Указанные факты интересны потому, что рѣзко оттѣняютъ крѣпостное право православной и католической Россіи.

Въ первой изъ нихъ, благодаря отсутствію религіознаго фанатизма, установились терпимыя отношенія между помѣщиками и ихъ крестьянами, во второй, подъ вліяніемъ папистскаго духовенства, создалось «быдло», умертвившее на вѣки душу и способности польскаго простолюдина.

II.
Генералъ сидѣлъ въ кабинетѣ, окруженный гравированными портретами своихъ именитыхъ сослуживцевъ, и машинально смотрѣлъ на бронзовый бюстъ фельдмаршала Паскевича, стоявшій между двухъ оконъ, на черномъ мраморномъ пьедесталѣ. Князь не могъ себѣ объяснить, что съ нимъ совершалось. Закроетъ онъ глаза, и передъ нимъ стоитъ живая, молодая Жозефина, протягивая къ нему маленькаго ребенка, и говоритъ:

— Это твой сынъ, возьми его!

То вдругъ онъ видитъ висѣлицу съ качающимся на ней трупомъ, и кто-то кричитъ:

— Смотри! на ней виситъ твой сынъ!

Викторъ Никитичъ вздрагивалъ, вставалъ съ кресла, крестился и шепотомъ произносилъ:

— Да воскреснетъ Богъ, и расточатся врази его!

Генералъ отиралъ холодный потъ со лба и задумывался о прошломъ.

Давно это было, еще передъ польскою компаніей 1831 года. Онъ, молодой полковникъ, послѣ какого-то смотра, подъѣзжалъ къ своей квартирѣ, въ городѣ Ломжѣ, а у ея подъѣзда сидѣла юная панна Жозефина.

Она улыбнулась ему и сказала:

— Какой ты красавицъ, Витя! Я, любуясь тобой, думаю: что мнѣ дороже: ты, или «ойчизна»? И рѣшаю: ойчизна! Что дѣлать! Пріятно мнѣ тебя ласкать, а раздайся набатъ, который призываетъ поляковъ къ повстанью, и я тебя перваго заколю!

Тонкія, бѣлыя руки польки горячо обхватывали голову русскаго воина, а розовыя, свѣжія уста еще горячѣй его цѣловали.

Почему приведенная сцена вспомнилась князю, и какое она имѣла отношеніе къ той позднѣйшей дѣйствительности, когда онъ переживалъ давно уже годы старости? Такой вопросъ не разрѣшается обыкновенно минутой. Часто мысль не вызывается разумомъ, а сама внезапно въ немъ рождается и даетъ направленіе послѣдующимъ размышленіямъ.

Вращаясь въ заколдованномъ кругу идей, Опочиньевъ почувствовалъ потребность съ кѣмъ-нибудь подѣлиться ими. Но Боже сохрани открыться Прасковьѣ Яковлевнѣ! Ей, воспитанной въ строгихъ православныхъ преданіяхъ, и думать было нечего говорить о томъ, что должно возмутить ея душевный покой. Оставалось одно: взять въ пособники начальника чегулинскаго этапа, того Кочубовскаго, которому онъ протягивалъ одинъ палецъ правой руки! И, однако, только этотъ Кочубовскій могъ помочь ему въ данномъ дѣлѣ. Онъ и свѣдѣнія дастъ о томъ, куда идетъ старикъ, гдѣ онъ будетъ имѣть жительство въ Сибири, гдѣ осталась его дочь.

Князь сѣлъ къ столу и дрожащею рукой написалъ этапному подпоручику слѣдующія строки: «Любезный сосѣдъ, было бы пріятно, еслибъ ты запросто пріѣхалъ къ намъ отобѣдать, а также привезъ бы мнѣ свѣдѣнія о томъ старикѣ, который заинтересовалъ меня своимъ разсказомъ. Куда онъ назначенъ въ ссылку? Гдѣ и съ кѣмъ осталась его дочь»?

Генералъ позвонилъ. Вошелъ человѣкъ, бѣлый, какъ лунь, въ сѣроватомъ сюртукѣ, съ округленными полами съ металлическими на немъ гербовыми пуговицами. На ногахъ его были штиблеты съ маленькими мѣдными пуговками. То былъ Пахомычъ, старый камердинеръ, служившій еще отцу Виктора Никитича.

— Слушай-ка, Пахомычъ, обратился Опочиньевъ къ почтенному слугѣ, вели-ка осѣдлать Мишкѣ «Султана» и отвезти это письмо немедленно на этапъ. Да чтобы получилъ отвѣтъ отъ начальника.

Генералъ глубоко вздохнулъ. Точно тяжелый грузъ свалился съ плечъ.

III.
Еслибъ читатель, хотя въ щелку двери, могъ заглянуть, какъ входилъ въ обширный залъ Опочиньевскаго дома Адамъ Казиміровичъ, онъ несомнѣнно прочелъ бы на лицѣ послѣдняго выраженіе: «Я сегодня именинникъ!» Лицо пана Кочубовскаго блистало побѣдоносно. Покручивая усики и прислушиваясь къ голосамъ въ сосѣднихъ комнатахъ, этапный офицеръ чувствовалъ и понималъ, что старый князь сильно въ немъ нуждается. Офицеръ, послѣ отъѣзда генерала съ этапа, подробно разспросилъ ссыльнаго поляка о томъ, какой Опочиньевъ имѣлъ связь съ его дочерью, и шепнулъ арестанту, что этотъ самый Опочиньевъ съ нимъ разговаривалъ. Бѣдный поселенецъ вручилъ Кочубовскому для передачи князю письмо, въ которомъ просилъ денежной помощи себѣ и дряхлѣющей дочери. Такимъ образомъ, Адамъ Казиміровичъ, благодаря сложившимся обстоятельствамъ, дѣлался повѣреннымъ самыхъ интимныхъ тайнъ заслуженнаго воина. Скромный начальникъ этапа начиналъ мечтать, нельзя ли подвести мины подъ сердце княжны? Чѣмъ чортъ не шутитъ! Совѣсть генерала въ его рукахъ, почему же въ нихъ не можетъ очутиться и княжна?

Появившійся лакей прервалъ горделивыя мысли гарнизоннаго вольнодумца и доложилъ, что княгиня ожидаетъ гостя въ диванной. Комната эта имѣла оригинальный видъ. Диваны, съ высокими спинками, обитые коричневою кожей, шли непрерывно вдоль трехъ стѣнъ. Передъ диванами стояли овальные столы съ масляными лампами, подъ зелеными зонтами, развернутые картежные столы и столики съ досками для шахматной игры. Прасковья Яковлевна сидѣла въ вольтеровскомъ креслѣ у окна, выходившаго въ садъ, и держала въ рукахъ свѣжій нумеръ газеты. На ея лицѣ отражались два чувства, два впечатлѣнія. Первое изъ нихъ было результатомъ только что прочитаннаго, второе — удивленіе, вызванное неожиданнымъ появленіемъ Кочубовскаго въ Дарьинѣ. Панъ почтительно поцѣловалъ руку хозяйкѣ и выпустилъ цѣлый рядъ любезностей. Между прочимъ, онъ сказалъ:

— Вы нѣсколько поражены, княгиня, моимъ скорымъ появленіемъ у васъ? Но могъ ли я медлить благодарностью за ваше вниманіе къ маленькому человѣку, какимъ несомнѣнно представляюсь я!

Адамъ Казиміровичъ, по приглашенію княгини, помѣстился на сосѣднемъ креслѣ.

— Вы очень любезны, отвѣчала Прасковья Яковлевна, хотя я не могу всецѣло отнести посѣщеніе этапа желанію посмотрѣть на ваше хозяйство. Меня давно трогала судьба арестантовъ, осужденныхъ на цѣлый годъ скитальческой жизни. Ихъ участь ужасна. Одна капля ея облегченія даетъ не мало радостей сердцу.

Опочиньева грустно улыбнулась, а Кочубовскій возразилъ:

— Что бы ни привело васъ въ мою скромную хату, но одна мысль, что вы удостоили меня своимъ посѣщеніемъ, дѣлаетъ меня уже счастливымъ.

— Довольно любезностей. Ваша нація неистощима на нихъ. До обѣда остается еще цѣлый часъ. Не хотите ли чаю или кофе?

Адамъ Казиміровичъ не успѣлъ отвѣтить на этотъ вопросъ, какъ на порогѣ комнаты показалась Наташа. Въ ея рукахъ была соломенная шляпа съ широкими полями, и она задыхалась отъ усиленной ходьбы. Ея кисейное бѣлое платье, съ черными мушками, было перетянуто кожанымъ кушакомъ. Дѣвушка хотѣла броситься къ матери, чтобы ее обнять, но повернулась въ сторону, увидѣвъ Кочубовскаго. Княжна подошла къ гостю.

— Очень рада васъ видѣть, произнесла она, и не удивляюсь, что вы такъ скоро насъ посѣтили.

— Я исполнилъ только повелѣніе моего сердца.

— Повелѣніе сердца! Какъ громко сказано! Вы поберегите эту фразу для той, которая возьмется повелѣвать вашимъ сердцемъ. А я не царица, я повелѣвать не умѣю. Наташа засмѣялась и подбѣжала къ матери.

— Правда, мамочка, я твоя шалунья дочка! Мое дѣло рѣзвиться и любить свою милую мамочку и своего папочку.

Дѣвушка опустилась на колѣни передъ Прасковьей Яковлевною и принялась цѣловать ея руки. Кочубовскій растерялся передъ описанною сценой. Его душу охватило сладостное чувство мирной семейной жизни, хотя и далекой отъ его понятій и влеченій. Въ немъ бродили другія потребности, другія мысли, чуждыя русскому быту. Ему досадно было, что русскіе имѣли свои радости въ то время, когда его родина переживала политическое возстаніе, когда его соотечественники тысячами гибли отъ пуль и штыковъ проклятыхъ москалей. Адамъ Казиміровичъ съ ненавистью смотрѣлъ теперь на княгиню и ея дочь. Прасковья Яковлевна уловила его взглядъ и какъ бы поняла происходившее въ душѣ заядлаго поляка. Она поцѣловала Наташу въ голову и поднялась съ кресла, протянувъ Московскія Вѣдомости Кочубовскому.

— Прочтите, что пишетъ Катковъ по польскому вопросу. Вы, конечно, съ нимъ не согласитесь, но намъ, русскимъ, нельзя не сочувствовать его мыслямъ. Онѣ слишкомъ правдивы.

Княгиня вышла изъ комнаты. Офицеръ не зналъ, что дѣлать. Его страшно интересовало, что пишетъ новаго ненавистный и сильный врагъ его ойчизны. Адамъ Казиміровичъ забылъ, что находится въ чужомъ домѣ и что вблизи его стоить юное и прелестное созданье, тщательно наблюдавшее за нимъ. Кочубовскій читалъ слѣдующія строки, написанныя кровью и нервами лучшаго русскаго публициста: «Изъ человѣколюбія, изъ доброжелательства къ краю, не польскимъ его жителямъ, писалъ Катковъ, не слѣдуетъ поощрять въ немъ польскую національность, не слѣдуетъ вступать въ сдѣлку съ польскими національными стремленіями, какъ бы ни умѣренно и какъ бы ни благоразумно они высказывались. Невозможно жертвовать этимъ несбыточнымъ стремленіямъ тѣми народными силами, которыя доказали свою живучесть въ недавней схваткѣ съ отчаяннымъ натискомъ. Эти силы — наши народныя силы. Отказываясь отъ нихъ, мы отказались бы отъ самихъ себя, мы добровольно отринули бы элементы прочности нашего государства. Возможно ли подчинить эти живыя, свѣжія, поднявшіяся русскимъ духомъ силы тѣмъ чужеяднымъ элементамъ, которые могутъ быть въ нашемъ государствѣ только зародышемъ другого государства, да къ тому же государства ни въ какомъ случаѣ неспособнаго существовать?»[3]

Адамъ Казиміровичъ внезапно смялъ газету и бѣшено кинулъ ее на полъ. Лицо его перекосилось отъ гнѣва.

Испуганная Наташа воскликнула:

— Что съ вами? Вы забылись!

IV.
Кочубовскій очнулся отъ давящаго его кошмара. Онъ провелъ рукой по мокрому лбу, силился улыбнуться и кротко проговорилъ:

— Простите меня. Я полякъ. Можно ли мнѣ хладнокровно читать оскорбленія, наносимыя моему отечеству писателемъ, котораго такъ чтутъ ваши консерваторы? Катковъ! Не мы одни, поляки, его ненавидимъ, его ненавидятъ и русскіе либералы.

Офицеръ торопливо поднялъ брошенныя на полъ Московскія Вѣдомости, а Наташа спросила его:

— Покажите мнѣ, что вы обиднаго прочли у Каткова?

Адамъ Казиміровичъ молча указалъ на передовую статью.

Княжна помѣстилась въ креслѣ, на которомъ сидѣла ея мать, и принялась за чтеніе Вѣдомостей. Кочубовскій ходилъ по комнатѣ въ тяжеломъ раздумьѣ. Вошедшая въ диванную Прасковья Яковлевна посмотрѣла на дочь, на офицера и подумала: «ужъ не сдѣлалъ ли онъ предложеніе?»

Увлеченная статьей, Наташа изрѣдка кивала головкой.

— Ничего нѣтъ обиднаго! Катковъ долженъ такъ писать. Навѣрно и ваши поляки, не стѣсняясь, высказываются о Россіи! Я не читаю иностранныхъ газетъ, но убѣждена въ этомъ.

Княгиня съ удивленіемъ слушала дочь. Она никогда не разсуждала съ нею на политическія темы, а потому замѣтила:

— О чемъ ты такъ горячо говоришь, Наташа?

— Ахъ, мамочка, Адамъ Казиміровичъ сейчасъ прочелъ статью Каткова о Польшѣ и разсердился на рѣзкость его мнѣній.

Княгиня молчала, а Кочубовскій мигомъ оцѣнилъ деликатный отвѣтъ Наташи и находился подъ обаяніемъ ея прекрасной души. Адамъ Казиміровичъ готовъ былъ забыть свою «ойчизну» и только желалъ, чтобы она не уходила отъ него, свѣтила ему, согрѣвала его.

Вошелъ лакей съ докладомъ:

— Кушать готово. Генералъ изволили выйти изъ кабинета.

Княгиня сказала:

— Дайте мнѣ вашу руку, мосье Кочубовскій.

Офицеръ, какъ школьникъ, повиновался.

V.
Посрединѣ столовой, отдѣланной дубомъ и увѣшанной картинами съ охотничьими сценами, находился круглый столъ, накрытый на шесть приборовъ. Генералъ стоялъ у дверей возлѣ широкаго корридора и разговаривалъ съ господиномъ среднихъ лѣтъ, одѣтымъ въ темно-синій пиджакъ, съ чернымъ галстукомъ на шеѣ. Лицо господина было некрасиво и нервно передергивалось. Глаза его, прикрытые золотыми очками, безпрестанно пялились впередъ, точно впивались въ говорившаго. Незнакомецъ произносилъ рѣчь скороговоркой, не слушая собесѣдника. Онъ возвышалъ голосъ, не обращая вниманія на присутствующихъ. Это былъ Левъ Львовичъ Драницынъ, богатый мѣстный помѣщикъ, только-что вернувшійся на короткій срокъ во-свояси изъ Парижа. Онъ окончилъ курсъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ въ Геттингенскомъ университетѣ, былъ усерднымъ поклонникомъ Фейербаха и другомъ Лассаля. Драницынъ имѣлъ жену и двухъ мальчиковъ, жившихъ постоянно за границей, читалъ запоемъ книги, бѣгло просматривалъ иностранныя газеты и торопился облагодѣтельствовать Россію прогрессивными учрежденіями, которыми давно пользовалась Западная Европа. Левъ Львовичъ приходился роднымъ племянникомъ Прасковьѣ Яковлевнѣ, сердился, видя въ ея рукахъ Московскія Вѣдомости, и увѣрялъ, что они накличатъ на наше отечество нашествіе чуть ли не всѣхъ свободомыслящихъ государствъ. И теперь Драницынъ пугалъ генерала разсказами о томъ, что Наполеонъ III непремѣнно объявитъ намъ войну за Польшу и вынудитъ насъ дать ей отдѣльную конституцію. Старикъ Опочиньевъ терпѣливо слушалъ горячую болтовню племянника, но когда въ концѣ столовой показалась его жена, дочь и Кочубовскій, онъ воскликнулъ:

— Это ты, братецъ, ужъ врешь! Этому не бывать!

Драницынъ подошелъ къ теткѣ и поцѣловалъ у нея руку. Княгиня ласково спросила:

— Когда же это ты, Левъ, пріѣхалъ?

— Я прямо изъ города. Погода прекрасная, версты за двѣ до васъ я вышелъ изъ экипажа и шелъ до Дарьина пѣшкомъ. Чудо, какъ хорошо въ лѣсу! Прохладно! Идешь и мечтаешь!

АдамъКазиміровичъ и Драницынъ познакомились. Викторъ Никитичъ, не подавая вида, что вызвалъ самъ офицера, далъ ему по обыкновенію одинъ палецъ правой руки, но ласково проговорилъ:

— Ты, панъ, садись около меня, а то онъ уши мнѣ прожужжитъ.

Опочиньевъ указалъ гостю глазами на племянника.

Обѣдъ проходилъ весело. Левъ Львовичъ, любившій хорошо покушать, сообщалъ кучу новостей. Между прочимъ, онъ передалъ, что у польскаго военачальника, Лангевича, есть хорошенькій адъютантъ, въ которомъ всѣ заподозрѣваютъ женщину. Драницынъ разсказывалъ:

— Былъ такой случай. Въ кабинетъ Лангевича вошелъ безъ доклада за спѣшнымъ приказаніемъ какой-то генералъ, и попятился невольно назадъ. Лангевичъ держалъ на колѣняхъ своего адъютанта и съ увлеченіемъ его цѣловалъ.

Прасковья Яковлевна прервала племянника.

— Ты эти подробности могъ бы оставить про себя.

Къ ея удивленію, Кочубовскій вмѣшался въ разговоръ.

— Это не секретъ, замѣтилъ онъ. Адъютантомъ у Лангевича состоитъ г-жа Пустовойтова, знаменитая своею красотой.

— Вы тоже слѣдите за политикой?

— А почему вы присвоиваете себѣ исключительное на нее право?

— Гмъ! промычалъ эхидно Драницынъ. Къ пониманію политики нужно быть подготовленнымъ.

— А почему вы думаете, что я менѣе приготовленъ къ ея пониманію, чѣмъ вы?

Кочубовскій остановилъ на Драницынѣ вопрошающій взоръ.

— Браво! произнесъ князь. Что, Левъ? Нашла коса на камень.

Наташа съ любопытствомъ прислушивалась къ пикировкѣ бесѣдующихъ. Ей было пріятно, что Адамъ Казиміровичъ не уступаетъ ея кузену, котораго весь уѣздъ считалъ самымъ образованнымъ и умнымъ человѣкомъ.

Драницынъ продолжалъ ораторствовать:

— Польская война, затѣянная нами, несправедлива. Польша должна быть свободна. Ея культура выше нашей. Но бѣда въ томъ, что она фанатически предана папизму. Страной управляютъ іезуиты въ лицѣ мѣстныхъ ксендзовъ. Если Польша не сброситъ съ себя авторитета папизма, она пострадаетъ отъ послѣдняго больше, чѣмъ отъ Россіи. Чтобы воскреснуть духовно, Польша должна забыть свое прошедшее, полное междоусобицъ. А это почти невозможно. Мой другъ Фейербахъ говоритъ: «Только въ томъ случаѣ, если ты можешь примирить самого себя съ твоимъ прошедшимъ, если ты можешь согласить его съ твоимъ настоящимъ, — только въ такомъ случаѣ ты можешь допустить, чтобы оно воскресло».

— Прекрасно сказано, пояснилъ иронически Драницыну Кочубовскій, но вашъ другъ, въ предисловіи къ первому изданію своихъ сочиненій, замѣтилъ: «я употреблю книжную пыль моего прошедшаго въ видѣ удобренія для новаго произращенія, которое должно въ главныхъ чертахъ пополнить мою тему». Примѣняя эту мысль къ моей родинѣ, примите въ соображеніе, что прошедшее Польши не можетъ повториться. Если ей суждено вновь стать большимъ политическимъ государствомъ, то она имъ сдѣлается, лишь усвоивъ «начала», провозглашенныя великою французскою революціей.

Послѣднія слова Адамъ Казиміровичъ почти выкрикнулъ. Видимо, онъ надрывался, лицо его побагровѣло. Княжна прикрыла свой ротикъ салфеткой и прошептала на ухо двоюродному брату:

— Что взялъ?

Но не такъ разсуждала Прасковья Яковлевна. Она нахмурила брови.

— Вы оба очень легко обсуждаете предметы, сказала она, которые требуютъ не только знанія, но и справедливости. Философія Фейербаха не поможетъ разрѣшить спора между Польшей и Россіей. Споръ этотъ разрѣшитъ мечъ. Кто рожденъ русскимъ, пусть имъ и останется; кто рожденъ полякомъ, пусть имъ и будетъ. Ну, а ты, мой батюшка, неожиданно обратилась княгиня ко Льву Львовичу, ты кто такой? Къ какой ты націи принадлежишь?

Энергическій натискъ тетки совершенно выбилъ изъ колеи Драницына. Онъ смущенно промолвилъ:

— Какъ я кто такой? Я вашъ племянникъ, русскій дворянинъ, Левъ Львовичъ Драницынъ!

Въ столовой раздался единодушный взрывъ хохота.

VI.
Послѣ обѣда генералъ пригласилъ пана Кочубовскаго въ свой кабинетъ. Онъ еще находился подъ впечатлѣніемъ эпизода за столомъ со Львомъ Львовичемъ, и былъ въ веселомъ настроеніи духа. На время отъ Опочиньева отошла дума о другомъ эпизодѣ, происшедшемъ на этапѣ. Князь говорилъ:

— Нѣтъ, каковъ нашъ либералъ! Какъ онъ важно трактовалъ объ этомъ, какъ его? — вашемъ философѣ Бахѣ, а кончилъ тѣмъ, что онъ тётушкинъ племянникъ. Чортъ знаетъ, что такое! Выходитъ и философія и ерунда. Какъ ты полагаешь, такой камуфлетъ только съ русскимъ бариномъ можетъ случиться?

Адамъ Казиміровичъ молчалъ, но ядовито улыбался. Онъ таилъ нѣчто про себя, что сейчасъ же передалось и его собесѣднику. Викторъ Никитичъ вздрогнулъ и опомнился. Онъ показалъ на кресло офицеру, закашлялся и началъ рѣчь, путаясь въ словахъ:

— Ты, панъ, получилъ мое письмо? Я сообщалъ тамъ объ этомъ бѣднякѣ… не знаю, какъ его фамилія?.. Кажется, онъ полякъ?

Кочубовскій, видя затрудненіе генерала, всегда отличавшагося увѣренностью и достоинствомъ, рѣшилъ разомъ выяснить щекотливый вопросъ. Онъ вынулъ изъ бокового кармана мундира запечатанное письмо.

— Прочтите, князь, что пишетъ этотъ несчастный, на которомъ вы изволили остановить вниманіе.

Старикъ взялъ пакетъ.

Содержаніе письма намъ уже извѣстно. Оно облегчало положеніе Опочиньева и указывало, чѣмъ и гдѣ онъ могъ оказать помощь двумъ лицамъ, когда-то ему не чуждымъ. Пробѣжавъ письмо, генералъ вдругъ облегчительно вздохнулъ. Онъ всталъ и подошелъ къ пузатому бюро изъ краснаго дерева, отодвинулъ верхнюю крышку и вынулъ изъ бокового ящика пачку бумажекъ.

— Вотъ тутъ, фендрикъ, тысяча рублей, произнесъ Опочиньевъ твердымъ голосомъ. Изъ нихъ пятьсотъ рублей ты передашь поселенцу, а пятьсотъ рублей перешлешь его дочери. Ты меня очень обяжешь, если не откажешься сообщаться письмами съ Жозефиной. Не упоминай ей обо мнѣ, но увѣрь ее, что въ нуждѣ она не останется. Черезъ тебя она будетъ получать отъ меня аккуратно шестьсотъ рублей въ годъ.

Генералъ замолкъ. Онъ не хотѣлъ прибавить болѣе ничего, но чувствовалъ, что и то, что сказано, отдаетъ его въ руки хитраго пана. Поэтому, Викторъ Никитичъ сдѣлалъ дополненіе къ своимъ словамъ:

— Пожалуйста, чтобы это все оставалось между нами. Не нужно лишнихъ разговоровъ. Мало ли что могутъ выдумать, особенно если вмѣшаются женщины!

Этапный начальникъ поднялся съ мѣста.

— Ваше сіятельство, торжественно проговорилъ онъ, Кочубовскій не измѣнялъ никогда ничьему довѣрію.

Опочиньевъ неожиданно притянулъ къ себѣ Адама Казиміровича и поцѣловалъ въ щеку.

VII.
Кочубовскій вернулся домой подъ сильнымъ впечатлѣніемъ всего имъ испытаннаго въ княжескомъ домѣ. Онъ имѣлъ основаніе предполагать, что Наташа начинала имъ интересоваться, что ея отецъ сдѣлался къ нему расположеннымъ и нѣсколько зависимымъ отъ него. Оставалась одна мать княжны. Она, правда, неумолимая патріотка, но она русская, а русскія, вообще, отличаются добрымъ характеромъ и незлобивостью. Кромѣ того, чего не сдѣлаетъ мать ради ребенка, котораго она любитъ и который составляетъ ея единственное сокровище! Кажется, все слагалось къ тому, чтобы ничтожный гарнизонный офицеръ завоевалъ знатный дворянскій домъ, бывшій въ недалекомъ прошломъ для него недоступнымъ. Но Адамъ Казиміровичъ продолжалъ раздумывать. Что̀ такое онъ представляетъ изъ себя? Воспитанный въ русскомъ кадетскомъ корпусѣ, онъ остался чуждымъ всего русскаго. Нося военный русскій мундиръ, онъ не сроднился съ духомъ русскаго солдата. Днемъ и ночью, въ обществѣ и наединѣ, на ложѣ, его тянетъ въ ту сторону, которая воюетъ съ Россіей, которую онъ мало знаетъ, но которую на духу каждый ксендзъ наставлялъ его любить беззавѣтно, не жалѣть для нея послѣдней капли своей крови. Такія мысли онъ слышалъ съ малолѣтства, и онѣ вгнѣздились въ его сердце. Кочубовскій не былъ подлецомъ по природѣ. Его искренно тянуло къ княжнѣ, но тайный долгъ, принятый имъ относительно своей ойчизны, пересиливалъ въ немъ личныя влеченія. Теперь онъ переживалъ тяжелыя минуты внутренней борьбы. Въ его рукахъ была тысяча рублей, врученныхъ генераломъ ему, какъ честному человѣку, для передачи ссыльному поляку и его дочери. Несомнѣнно, онъ долженъ доставить деньги по назначенію. Но его мутитъ бѣсъ. Онъ шепчетъ: «рубли москаля ты обязанъ отдать городскому ксендзу для пересылки въ „Народовой жондъ“. Что значитъ жизнь и благополучіе какого-то ссыльнаго нищаго и его, быть-можетъ, полоумной и никому ненужной дочери, въ сравненіи съ судьбой и величіемъ цѣлой націи? Ради ея спасенія извинительна даже подлость, предательство и измѣна русскому знамени».

Кочубовскій легъ въ постель и взялъ въ руки только-что полученный имъ отъ приволжскаго ксендза свѣжій нумеръ Колокола. Въ немъ описывалась съ ужасающими и вымышленными подробностями казнь, произведенная, по приказанію Муравьева, надъ графомъ Платеромъ, знаменитымъ польскимъ магнатомъ. Графа повѣсили. Герценъ выливалъ цѣлый потокъ ругательствъ на виленскаго проконсула. Читая ихъ, Адаму Казиміровичу сдѣлалось гадко за русскаго эмигранта.

— Нѣтъ, произнесъ онъ громко, полякъ не способенъ наносить удары своей родинѣ, какъ бы она ни была передъ нимъ виновата. Полякъ изъ самолюбія скроетъ недостатки своихъ соотечественниковъ. Одни русскіе либералы думаютъ иначе. Они ненавидятъ то, что создано ихъ исторіей. Они хотятъ обновить Россію европейскою цивилизаціей, и умерщвляютъ въ ней ея историческій духъ. А мы, поляки, стоимъ на почвѣ. Мы мечтаемъ о возстановленіи древней Посполитой Рѣчи, отъ моря и до моря, и не намъ ли надѣяться на успѣхъ? Препятствія должны пасть передъ нашими гигантскими планами.

Кочубовскій заснулъ, убаюканный мыслями о грядущихъ событіяхъ, имѣющихъ совершиться, по его мнѣнію, въ ближайшемъ будущемъ.

VIII.
А утро для честолюбиваго поляка наступило самое прозаическое. Денщикъ разбудилъ его, когда чуть-чуть свѣтало. Сырой туманъ, окутывавшій окрестность, обмывалъ лица выходившихъ съ этапа арестантовъ, выстраивавшихся длинными рядами за воротами. Пѣшіе и конные конвоиры съ ружьями на плечахъ и съ обнаженными саблями оцѣпляли партію и нецеремонно вталкивали въ строй зазѣвавшихся каторжниковъ. Крупная ругань, плачъ дѣтей, крики подводчиковъ, укладывавшихъ на телѣги арестантскія вещи, звонъ цѣпей и кандаловъ, все смѣшивалось въ воздухѣ въ неопредѣленный гулъ. Вотъ раздалась команда: «Смирно! Направо! Маршъ!» Послышался бой барабана, и партія неторопливо двинулась въ походъ. Передъ ней лежала длинная дорога, полная тяжелыхъ впечатлѣній и душныхъ, развращающихъ ночей на этапныхъ ночлегахъ.

Прежній, пѣшій арестантскій путь былъ печальнымъ фактомъ, къ испытанію котораго слѣдовало бы приговаривать людей за особо крупныя преступленія. Прохожденіе этого пути не считалось наказаніемъ, и ему подвергались не только ссылаемые по суду арестанты, но и ни въ чемъ неповинныя семьи, слѣдовавшія за виновными отцами, женами и братьями. Чего только бѣдныя дѣти не слышали на Сибирской дорогѣ? Чего они не видали на ней? Къ мѣсту ссылки ихъ родныхъ они являлись уже глубоко испорченными нравственно и физически изнеможденными. Жизнь имъ не представлялась заманчивымъ призракомъ, люди имъ не казались добрыми. Грязными чувствами забивалась душа малолѣтокъ, пошлыми мечтаніями проникалась ихъ мысль.

Адамъ Казиміровичъ ѣхалъ съ боку партіи верхомъ на рыжемъ конѣ, какъ вѣрный исполнитель служебнаго долга. А голова его была далека отъ дѣйствительности. Во-первыхъ, онъ уже порѣшилъ съ княжескими деньгами. Имъ передано изъ нихъ ссыльному поляку лишь полтораста рублей, его дочери послано также полтораста рублей, а семьсотъ рублей отправлено съ нарочнымъ въ городъ Приволжскъ къ пріятелю ксендзу на поддержку польскаго возстанія. Себѣ лично Кочубовскій не оставилъ ни гроша, и считалъ, что онъ честно поступилъ съ капиталомъ, врученнымъ ему на совѣсть старымъ генераломъ. Далѣе онъ разсудилъ, что ему не выдержать службы. Въ его отечествѣ русскія войска одолѣваютъ повсюду банды, братья его гибнутъ въ лѣсахъ и болотахъ, а онъ здѣсь мирно живетъ и пользуется привилегіями офицера, враждебнаго его родному государству. Мысль «бѣжать до лясу» крѣпла въ сердцѣ непримиримаго поляка, затемняя собою даже плѣнительный образъ княжны.

Колодники приближались къ густому сосновому бору, тянувшемуся на многіе десятки верстъ. Боръ пересѣкали глубокіе пески, вздымавшіеся, точно холмы, на широкомъ историческомъ трактѣ. Арестанты шагали тяжело, отставая другъ отъ друга и тянувши на общей цѣпи своихъ усталыхъ товарищей. Вдругъ случилось что-то необычайное. Изъ самой середины партіи одинъ каторжникъ, закованный по рукамъ и ногамъ, бросился по направленію лѣса. Его подвигъ былъ удивительный. Песокъ, достигавшій почти до колѣнъ человѣка, не существовалъ для бѣглеца. Онъ несся, какъ тѣнь, и только звонъ отъ его цѣпей и кандаловъ слышался отчетливо въ воздухѣ. Начальникъ этапа первый увидалъ бѣглеца. Ни одинъ изъ конныхъ конвоировъ не успѣлъ еще повернуться на сѣдлѣ, чтобы преслѣдовать преступника, какъ Кочубовскій помчался за нимъ и у самой грани вѣковыхъ сосенъ, караулившихъ непроходимую трущобу, положилъ на мѣстѣ смѣльчака выстрѣломъ изъ револьвера въ упоръ. Въ партіи раздался неясный ропотъ и проклятія на кого-то. Адамъ Казиміровичъ, весь пылавшій отъ волненія, скомандовалъ: «стой!» и приказалъ солдатамъ рубить безпощадно всякаго арестанта, который выдвинется хоть немного изъ строя. Такимъ образомъ, партія была покорена въ самомъ началѣ возмущенія. Неудачную жертву побѣга, убитую наповалъ и искавшую какого-то призрака свободы, свалили, какъ трупъ животнаго, на самую заднюю подводу. Въ лѣсу наступила роковая тишина. Точно шли не живые люди, а мертвецы. Каждый переживалъ по своему происшедшее событіе. Иные говорили, что такъ и слѣдуетъ быть; другіе находили, что начальникъ поступилъ варварски; третья, что онъ не имѣлъ права убивать каторжника, что для его наказанія есть царскій судъ. Какъ бы то ни было, но Кочубовскій, сдѣлавшійся неожиданнымъ убійцей, ѣхалъ самъ не свой. Ему противною показалась его обязанность, его настоящее существованіе. Онъ рѣшилъ взять продолжительный отпускъ и воспользоваться имъ для задуманнаго бѣгства къ своимъ роднымъ повстанцамъ.

Партія пришла на полуэтапный ночлегъ поздно, когда уже смерклось и когда звѣзды, эти молчаливые свидѣтели человѣческихъ дѣяній, замигали въ безконечной вышинѣ синѣющихъ небесъ.

IX.
Въ эту же ночь было послано Адамомъ Казиміровичемъ экстренное донесеніе въ гор. Приволжскъ о совершившемся происшествіи. Когда онъ къ вечеру на другой день вернулся въ Чегулино, то его ждалъ уже военный слѣдователь, сослуживецъ по баталіону, старый капитанъ Кастальскій, полякъ, участвовавшій въ прапорщичьемъ чинѣ въ возстаніи 1831 года противъ Россіи. Онъ разжалованъ былъ въ рядовые и вновь дослужился до офицерства.

Допросивъ солдатъ и записавъ, ради формы, какъ произошелъ побѣгъ арестанта, Кастальскій отпустилъ людей съ квартиры начальника и остался съ нимъ наединѣ. Онъ заперъ на крючки всѣ двери, заглянулъ въ окна и подошелъ близко къ офицеру.

— Панъ ничего не знаетъ, проговорилъ таинственнымъ голосомъ по-польски капитанъ, что дѣлается въ Приволжскѣ?

Кочубовскій съ удивленіемъ смотрѣлъ на собесѣдника.

Кастальскій оглянулся, какъ бы не довѣряя своему осмотру, и продолжалъ:

— Мы, поляки, добрые патріоты. Мы обрекли на гибель Симбирскъ, открыли въ Приволжскѣ отдѣлъ «Народоваго жонда» и готовимъ возстаніе. Подъ казначейство подводимъ подкопъ. За наше дѣло стоятъ много офицеровъ и солдатъ. Панъ, конечно, съ нами будетъ?

Голосъ капитана сдѣлался сладкимъ и замирающимъ, но глаза его ѣли молодого подпоручика. Однако, послѣдній не смутился и горячо произнесъ:

— Вы только разрѣшили мое сомнѣніе. Если бы не вашъ разсказъ, я убѣжалъ бы на дняхъ къ повстанцамъ. Я такъ и рѣшилъ. Теперь я въ вашемъ распоряженіи. Приказывайте!

Кастальскій былъ полный мужчина. Его одутловатое лицо, маленькіе, сѣрые, ожирѣвшіе глаза, толстый, мясистый носъ, большая лысина на головѣ и сѣдые усы, опущенные къ низу, напоминали польскаго заговорщика XVI или XVII вѣка. Капитанъ благосклонно выслушалъ слова своего земляка и сказалъ:

— Славный полякъ вы, панъ! Завтра ѣдемъ въ Приволжскъ. У ксендза Бонифація соберутся всѣ наши. Обсудимъ подробно, какъ и когда мы поднимемъ наше знамя на Волгѣ. Въ Симбирскѣ мы здорово похозяйничали. Если намъ удастся тоже въ Приволжскѣ, то мы не на шутку обезсилимъ врага и облегчимъ повстанье. Ну, панъ, распорядись выпивкой.

Двери квартиры начальника этапа были раскрыты настежь, и солдаты могли видѣть и слышать, какъ старый капитанъ выпивалъ стаканъ за стаканомъ въ честь русскаго царя и его вѣрной арміи. Впрочемъ, могли ли солдаты и подозрѣвать о томъ, о чемъ говорилось по секрету въ кабинетѣ Кочубовскаго?

День возстанія въ Приволжскѣ близился, но рука Провидѣнія, хранившая съ самаго основанія Русь, спасла ее и теперь отъ внутреннихъ волненій, давъ ей возможность сосредоточить свои военныя силы на усмиреніи Сѣверо-Западнаго края и мятежныхъ губерній царства Польскаго.

Глава III. Заговоръ

I.
Въ городѣ Приволжскѣ, въ одной изъ отдаленныхъ его частей, на углу такъ называемаго Боярскаго поля, въ описываемое время совершенно пустыннаго, стояло скромное, каменное зданіе польскаго костела. Оно было въ одинъ этажъ, со стрѣльчатыми окнами и съ небольшимъ мраморнымъ крестомъ на переднемъ фасадѣ. Невдалекѣ отъ костела, подъ кущей молодыхъ тополей, пріютился деревянный флигелекъ въ пять оконъ, въ которомъ обиталъ ксендзъ Бонифацій. Въ его квартирѣ царила простота. Бѣленькія сторы, съ вышитыми концами, блистали безукоризненною чистотой. Крашеные полы, покрытые цвѣтною дорожкой, глядѣли весело. Кожаные диваны и кресла, распятіе изъ свѣтлой бронзы, стоявшее въ углу зальцы, гравированные портреты папы Пія ІХ-го и генераловъ іезуитскаго ордена — все говорило о томъ, что вы находитесь у одного изъ мелкихъ, но вѣрныхъ столповъ католическаго міра, его необходимыхъ пружинъ для управленія человѣческою совѣстью. Ксендзъ Бонифацій не былъ изъ молодыхъ прелатовъ, но не называлъ себя и старикомъ. Его экономка, богобоязненная панна Гертруда, красивая женщина среднихъ лѣтъ, убѣдительно доказывала своимъ прихожанамъ, что панъ ксендзъ никогда не устаетъ, что онъ всегда въ помышленіяхъ о благоденствіи своей паствы и своей дорогой «ойчизны». И теперь — шуточное ли дѣло, которое принялъ на себя любвеобильный патеръ?

Въ шумномъ городѣ, расположенномъ въ центрѣ могущественной имперіи, подъ его руководствомъ устроился заговоръ, съ цѣлью подорвать Россійское государство и вывести на Божій свѣтъ изъ ничтожества царство Польское. Ксендзъ Бонифацій служилъ мессу съ особымъ усердіемъ въ тотъ день, когда должны были собраться въ послѣдній разъ въ его квартирѣ лица, рѣшившіяся поднять возстаніе въ мирномъ русскомъ городѣ.

Была темная августовская ночь. Подобно дантовскимъ тѣнямъ, съ разныхъ сторонъ сходились гости у привѣтнаго домика ксендза. Около него не виднѣлось фонаря. Окна были плотно прикрыты ставнями, а изнутри заставлены вкладными досками.

Приходящіе звонили условнымъ образомъ, и являлись не вмѣстѣ, а порознь. Ксендзъ лично встрѣчалъ каждаго въ передней и пристально въ него всматривался. Замѣчательно, что въ этой спеціально польской средѣ находились люди, принадлежавшіе къ кореннымъ русскимъ семьямъ. Эти господа утѣшали себя тѣмъ, что у поляковъ и русскихъ есть одинъ общій врагъ — правительство; что они борятся совмѣстно за освобожденіе народа. Поляки охотно поддерживали такіе взгляды русскихъ отщепенцевъ, братались съ ними, но не стѣснялись имъ ставить условіемъ, что Польша должна отдѣльно существовать отъ Россіи и быть ея старшею сестрой. Наши либералы и на это соглашались, лишь бы, сообща съ поляками, имъ удалось пошатнуть историческій строй ихъ отечества.

Читатель, быть можетъ, удивится, если въ числѣ гостей у ксендза Бонифація я назову Льва Львовича Драницына, находившагося въ секретной перепискѣ съ Бакунинымъ. Послѣдній писалъ Драницыну, что находится въ Стокгольмѣ и формируетъ легіонъ, во главѣ котораго лично явится на помощь къ храбрымъ потомкамъ Стефана Баторія и Яна Собѣсскаго. Тотъ же Бакунинъ указалъ Льву Львовичу на возстаніе, задуманное поляками въ Приволжскѣ. Драницынъ, явившись въ родной городъ изъ-за границы, прежде всего, увидѣлся со своимъ товарищемъ по гимназіи, профессоромъ Уральцевымъ, и открылся ему во всемъ. Уральцевъ согласился, что пора въ Россіи поднять революцію, что онъ готовъ, со своей стороны, сформировать изъ первокурсниковъ-студентовъ команду на помощь возстанію.

— Старокурсники, замѣтилъ онъ, не очень поддаются на революціонные подвиги. Въ нихъ начинаютъ шевелиться практическія соображенія.

Уральцевъ и Драницынъ вошли въ сношенія съ поляками города Приволжска.

II.
Ксендзъ-хозяинъ любезно встрѣтилъ двухъ россійскихъ либераловъ.

— Голуби мои! Паны добродзеи! воскликнулъ онъ и горячо облобызалъ Льва Львовича и его друга профессора. Но голуби, очутившись въ пестрой и чуждой толпѣ, не особенно чувствовали себя пріятно. Точно ножами ихъ рѣзали пронзительные взгляды незнакомцевъ, составлявшихъ разноплеменную толпу. Тутъ были офицеры, штатскіе франты, студенты, простыя чуйки, солдаты-поляки унтеръ-офицерскаго званія и даже два татарина. Всѣ эти лица, несмотря на относительное многолюдство, вели себя сдержанно и деликатно. Они тихо разговаривали между собой и ждали, очевидно, что скажетъ ксендзъ Бонифацій.

Драницынъ и Уральцевъ стали въ сторонѣ. Къ нимъ незамѣтно подкрался Кочубовскій. Онъ тронулъ слегка за рукавъ Льва Львовича и шепотомъ произнесъ:

— Пройдемте въ другую комнату.

Нашъ либералъ съ недоумѣніемъ послѣдовалъ за человѣкомъ, почти ему незнакомымъ. Они остановились въ комнатѣ въ одно окно, въ которой находилась чья-то кровать, два стула и некрашеный столикъ, на коемъ возвышалась гипсовая статуетка Мадонны.

Адамъ Казиміровичъ заговорилъ по-французски:

— Извините меня, началъ онъ, что я позволилъ себѣ васъ обезпокоить. Много распространяться некогда, а спрошу прямо: зачѣмъ вы здѣсь? Я глубоко уважаю семью князя Опочиньева, съ которою вы состоите въ близкомъ родствѣ. Опочиньевы — истинно русскіе люди. Мы, поляки, боремся сѣ вашимъ отечествомъ, но отдаемъ должную дань чужому патріотизму. Что будетъ съ вашею благородною тетушкой, когда она узнаетъ, что вы очутились въ рядахъ враговъ ея родины? Она не переживетъ фамильнаго позора, а вы погибнете безславно на эшафотѣ! Слушайте: вы не приготовлены къ тому, что васъ ожидаетъ. Уходите отсюда! Я васъ незамѣтно проведу изъ дому.

Драницынъ оторопѣлъ отъ слышанныхъ словъ и не нашелъ въ себѣ мужества протестовать противъ нихъ. Онъ, молча, послѣдовалъ за Кочубовскимъ и черезъ кухню, въ которую были принесены его калоши и шляпа, вышелъ за пустынную ограду церкви. Было холодно въ воздухѣ. Голова его посвѣжѣла, а мысли бурлили, какъ кипятокъ.

«Кочубовскій правъ», раздумывалъ Левъ Львовичъ. Для чего я и Уральцевъ замѣшались въ польскія затѣи? Поляки, борясь съ Россіей, остаются поляками, а мы, братаясь съ ними, перестаемъ быть русскими! Гдѣ же тутъ логика? Или патріотизмъ есть выдумка людей? Однако, поляки, консерваторы или либералы, всѣ до одного готовы лечь за идею, отрицаемую лишь нами, русскими западниками! Гдѣ истина? Слѣдуетъ ли любить безразлично все человѣчество, или, прежде всего, свою родину, а потомъ человѣчество?

Драницынъ почти цѣлую ночь проходилъ по кабинету въ квартирѣ Уральцева, у котораго онъ остановился, и успокоился лишь тогда, когда заблаговѣстили къ ранней обѣднѣ.

IIІ.
Ксендзъ Бонифацій былъ высокаго роста, полный, румяный, гладко выбритый и съ животомъ, выдвинувшимся замѣтно впередъ. Волосы его коротко подстрижены, а остроконечный носъ, какъ будто, обнюхивалъ все окружающее. Голубые глаза ксендза улыбались даже тогда, когда онъ сердился. Голосъ его былъ сладокъ, какъ въ минуту спокойствія, такъ и въ минуту гнѣва. Что это? Есть ли такое состояніе организма продуктъ природы, или результатъ систематическаго воспитанія съ дѣтства?

Мы, русскіе, не знаемъ управленія своею волей. Поэтому, мы находимся въ увлеченіи разнообразными и часто другъ другу противоположными идеями. Не прочное творчество руководитъ нами, а «плѣнной мысли раздраженье». Понравились намъ слова: «свобода», «права человѣка», «равенство», «наука», мы и давай низвергать все, чему не только покланялись, но чѣмъ были живы дѣды и прадѣды. Мы осмѣяли свое родное, свое историческое, свою религіозную святость, а все новое, извнѣ принятое, не въ силахъ усвоить настолько, чтобы перестать быть русскими. Оттого нашъ либералъ не есть вполнѣ русскій, но онъ и не французъ, и не англичанинъ, и не нѣмецъ. Онъ европеецъ, или, если читатель позволитъ погрубѣе выразиться: «ни Богу свѣчка, ни чорту кочерга».

Ксендзъ Бонифацій зналъ, чего онъ хочетъ, что долженъ сказать и о чемъ обязанъ промолчать. Онъ и въ квартирѣ своей собралъ людей, которые понимали его духовный строй. Когда ксендзъ Бонифацій тихо сказалъ: «Дѣти мои!» многоголовая, шумливая толпа разомъ умолкла и собралась вокругъ своего пастыря. А онъ, среди воцарившейся тишины, простеръ крестообразно руки впередъ и пригнулъ къ нимъ свою голову.

Въ такой позѣ и остался надолго служитель алтаря.

Присутствующіе инстинктивно опустились на колѣни. Начался торжественный «отпустъ», то-есть отпущеніе не только содѣянныхъ, но и грядущихъ грѣховъ кающихся.

Плавная рѣчь, точно ѳиміамъ, разносилась въ воздухѣ.

— Какія времена настали, говорилъ по-польски патеръ, схизматики насъ поработили. Мы не смѣемъ свободно молиться въ своихъ церквахъ. Наша дорогая «ойчизна» лежитъ у ногъ еретическаго государства, надъ которымъ мы неоднократно торжествовали. Нынѣ наши братья, по волѣ Божіей и при сочувствіи всѣхъ просвѣщенныхъ народовъ, подняли знамя возстанія противъ своихъ притѣснителей. Мы, собравшіеся здѣсь, живя вдали отъ дорогихъ намъ повстанцевъ, не можемъ лично проливать свою кровь въ открытыхъ битвахъ со старымъ соперникомъ Рѣчи Посполитой. Но это не мѣшаетъ намъ помогать нашимъ братьямъ обезсиленіемъ нашего врага внутри его имперіи. Катихизисъ, одобренный святѣйшимъ папой, намъ разрѣшаетъ относительно русскихъ такія мѣры, которыя непростительны въ отношеніи къ нашимъ друзьямъ. Катихизисъ глаголетъ: «Памятуй всегда, что Россія есть главный твой врагъ. Русское правительство есть еретическое. Не стѣсняйся лицемѣрить предъ сильными русскими, увѣряй ихъ, что они твои кровные братья, а самъ старайся имъ мстить, ненавидѣть ихъ». Руководствуясь этимъ памятнымъ завѣтомъ, мы, при молитвахъ угодниковъ нашихъ Игнатія и Іосафата,[4] наложимъ руку на схизматическій городъ Приволжскъ. Именемъ Господа Іисуса и панны Маріи, прощаются грѣхи, какъ содѣянные въ прошедшемъ, такъ и тѣ, которые совершатся въ теченіе года отъ сей минуты, всѣмъ вамъ, поднявшимъ свой мечъ за возстановленіе нашей «ойчизны!» Боже, храни Польшу во вѣки вѣковъ!

— Аминь! — произнесли единогласно присутствующіе, и поднялись на ноги.

Капитанъ Кастальскій игралъ видную роль у собравшихся соотечественниковъ. Онъ мгновенно очутился среди толпы, вынулъ изъ ноженъ саблю, поднялъ ее надъ головой и воскликнулъ съ азартомъ:

— «Еще Польска не сгинѣла!!!»

Этотъ крикъ, точно призывная боевая труба, оживилъ заговорщиковъ. Глаза ихъ заблистали, щеки разгорѣлись. Въ скромномъ жилищѣ неизвѣстнаго ксендза разнесся возгласъ:

— Смерть москалямъ!!!

Никто не думалъ объ опасности. Точно въ Христово Воскресенье всѣ привѣтствовали съ наступившимъ торжествомъ другъ друга и крѣпко лобызались. Тутъ же рѣшено было ровно въ полночь, на 27 августа, взорвать казначейство, зажечь городъ и произвести, по возможности, смуту вь войскахъ.

Среди ликующаго полячества тяжело и безотрадно было положеніе ученаго Уральцева. Несмотря на свой крайній либерализмъ, онъ почувствовалъ, что вокругъ него происходитъ что-то ему чуждое, ненужное для него. Ему дѣлалось досадно за тѣ чувства, которыя проявляли его друзья-поляки къ своему отечеству, и которыхъ онъ не ощущалъ къ собственному отечеству. Дѣйствительность говорила, что онъ вторгся въ польское общество и игралъ роль Іуды въ отношеніи своей родины. Профессоръ краснѣлъ, когда его обнимали паны, и искалъ глазами по всѣмъ угламъ своего товарища молодости, Льва Львовича Драницына.

Иванъ Павловичъ Уральцевъ былъ сынъ казака Оренбургской губерніи. Его отецъ служилъ офицеромъ въ Орской крѣпости, когда въ нее были высланы рядовыми въ 1848 году нѣкоторые изъ участниковъ Петрашевской исторіи. Отъ нихъ пятнадцатилѣтній сынъ степей впервые услышалъ вольныя рѣчи и отрицательныя мысли въ области религіи. Въ Приволжскомъ университетѣ юноша очутился въ самый разгаръ наплыва въ него новыхъ идей, протестовавшихъ противъ до-реформеннаго періода Россіи. Съ каѳедры гремѣли освѣжающія свободомысленныя лекціи И. К. Бабста, Ешевскаго, Чебышева-Дмитріева; на студенческихъ сходкахъ громко диспутировались политическіе и научные вопросы. Студенты старшихъ курсовъ, во главѣ съ Н. А. Демертомъ, бойко пописывали подъ разными псевдонимами въ Искрѣ и въ «Свисткѣ» Современника. Либералы, а за ними и общество, устремлялись куда-то впередъ, гдѣ не было ни твердой подготовленной почвы, ни ясной цѣли, но гдѣ вырабатывалась безотчетная ненависть ко всему прожитому могучею Русью. Мы хотѣли чего-то новаго, невѣдомаго, не понимая святости разрушаемаго. Юный профессоръ Уральцевъ, занявшій каѳедру русской исторіи, явился выразителемъ сказаннаго. Онъ быль средняго роста, тонкій, прямой. Черты лица его отличались правильностью. Сѣрые глаза его ярко блестѣли изъ-подъ золотыхъ очковъ, а на плечи его спускались волнистые русые волосы, откинутые небрежно назадъ.

IV.
Иванъ Павловичъ вышелъ отъ ксендза одинокимъ. Никто изъ бывшихъ на сходкѣ къ нему не присталъ, не присталъ и онъ ни къ кому. Въ душѣ его самъ собою возникъ вопросъ о кровномъ родствѣ. Никакія умствованія, никакія теоріи не могутъ поколебать связей, исходящихъ изъ кровныхъ союзовъ. Въ нихъ таится корень для крѣпости семьи, для крѣпости государства. Изъ свойства крови выходятъ всѣ людскія отношенія. Она, эта кровь, требуетъ для себя питанія изъ окружающихъ ее условій и обстоятельствъ. Вотъ, почему, слагаются національныя особи, религіозныя воззрѣнія, привычки, характерныя черты народа, отличающія его отъ другихъ народовъ. Каждый изъ нихъ сидитъ, какъ будто, въ какой-то скорлупѣ, которую если разбить, то все изъ нея въ безпорядкѣ вывалится.

Уральцевъ мучился имъ же возбужденнымъ вопросомъ и старался проникнуть въ историческую даль: «почему я, Драницынъ и вообще русскіе западники отшатнулись отъ прошлыхъ завѣтовъ своей родины, и хотятъ одарить ее новыми политическими порядками, господствующими въ Европѣ? Вѣдь то, что мы ненавидимъ въ прошломъ Россіи, переживали всѣ образованныя государства, и, однако, они сохранили связь со своимъ прошлымъ, не отвернулись отъ него, подобно намъ. Такъ, у всякаго народа должно быть свое дорогое, что составляетъ его душу, что переходитъ неизмѣнно изъ рода въ родъ, изъ вѣка въ вѣкъ, что и у насъ силятся отстоять славянофилы, но что мы, ихъ противники, находимъ отжившимъ. Кто правь?»

Иванъ Павловичъ шелъ по спящимъ улицамъ, погруженнымъ въ кромѣшную тьму и роковую тишину. Но не онъ ли сейчасъ былъ на сходбищѣ людей, задумавшихъ обагрить кровью ни въ чемъ неповинный городъ, во имя какой-то призрачной ненависти къ власти, управлявшей слишкомъ тысячу лѣтъ судьбами Россіи и, въ концѣ концовъ, содѣлавшей изъ нея міровую державу? А что либералы хотятъ ей дать въ будущемъ? «Свободные штаты», увѣряетъ Герценъ. «Возстановите намъ историческую Польшу», кричатъ поляки. Вновь создаваемая Польша, на старыхъ началахъ, и новая Русь безъ своего прошлаго не есть ли это двѣ аномаліи, отрицающія одна другую?

«Какъ же я и Драницынъ ввязались во всю эту исторію? Куда онъ убѣжалъ? Неужели тотъ свѣтъ, который озарилъ меня теперь, пришелъ къ нему раньше, чѣмъ ко мнѣ?»

Уральцевъ сталъ присматриваться къ окружающимъ домамъ, и убѣдился, что находится въ незнакомой части Приволжска. Онъ подошелъ къ будкѣ, стоявшей невдалекѣ, и спросилъ: какъ пройти въ Ласточкину улицу?

Охранитель мирныхъ обывателей подозрительно оглядѣлъ запоздалаго пѣшехода, но указалъ, куда надобно пройти. Иванъ Павловичъ тронулся въ дальнѣйшій путь, стараясь отвлечь отъ себя докучливыя мысли. Онъ оглянулся назадъ сквозь мерцающій утренній разсвѣтъ. Уличный стражъ все стоялъ на одномъ мѣстѣ и упорно смотрѣлъ въ слѣдъ бѣдному «интеллигенту».

«Ужъ не догадывается ли онъ», подумалъ съ тревогой профессоръ, «что я заговорщикъ?»

V.
Левъ Львовичъ проснулся удивленнымъ, увидѣвъ себя нераздѣтымъ, лежащимъ въ залѣ на диванѣ съ ногами, положенными на креслѣ. Квартира Ивана Павловича была небольшая. Она состояла изъ трехъ низенькихъ комнатъ, набитыхъ больше книгами, чѣмъ мебелью. За то изъ нея представлялся великолѣпный видъ на зарѣчныя поля, окаймленныя лѣсами на горизонтѣ. Рѣка Волжанка дѣлала нѣсколько изгибовъ по зеленому лугу и уходила въ даль подъ самый монастырь съ бѣлѣющею стѣной, съ золотыми главами, окруженными яркою зеленью. Этотъ простой и родной видъ особенно тронулъ въ настоящую минуту Драницына. Ему совѣстно стало за вчерашнее происшествіе. Онъ подошелъ тихонько къ дверямъ кабинета Уральцева и заглянулъ въ него. Ученый сидѣлъ у письменнаго стола и что-то читалъ. Увидѣвъ своего друга, онъ иронически произнесъ:

— Хорошъ заговорщикъ, нечего сказать! Что, струсили, убѣжали? Стыдно вамъ!

Левъ Львовичъ прервалъ его:

— А ты до конца былъ?

— Конечно. Только, если тебѣ правду говорить, я раскаиваюсь, что связался съ поляками. Чужіе они намъ. Да и цѣли у насъ разныя.

Драницынъ передалъ, почему и какъ онъ исчезъ неожиданно съ роковой сходки. Иванъ Павловичъ съ любопытствомъ слушалъ о томъ, что говорилъ Кочубовскій его другу, и замѣтилъ:

— Онъ поступилъ благородно. Справедливо то, что намъ нечего дѣлать среди поляковъ. Но они, братъ, насъ учатъ многому. У нихъ сплоченность, любовь къ прошлому, а оттого и сила. Мы же что съ тобой изображаемъ?

— Представь, этими проклятыми вопросами и я задавался всю ночь, возразилъ Драницынъ, и пришелъ къ выводу, что мы стоимъ на дорогѣ, едва ли имѣющей прямое направленіе.

Уральцевъ всталъ и началъ ходить.

— На дорогѣ? разсуждалъ онъ, какъ будто, самъ съ собою. Для интеллигентнаго человѣка существуетъ всего одна дорога: идти впередъ, вѣчно развивая свой умъ и обогащая его новыми знаніями.

— Въ такомъ случаѣ ты дойдешь до отрицанія національности? перебилъ Левъ Львовичъ.

— Для науки нѣтъ національности. Она единственная область, куда человѣкъ можетъ укрыться, забывъ о своемъ происхожденіи. Я, братъ, замыкаюсь отнынѣ въ нѣдра науки и отрекаюсь отъ политическихъ химеръ. Ну, а ты?

Драницынъ поправилъ очки на носу.

— Я? я не ученый, а дилетантъ. Люблю Европу и свыкся съ ея порядками, обычаями, съ ея людьми. У себя, въ Россіи, я живу наѣздомъ. Первые мѣсяцы мнѣ въ ней весело, много воспоминаній оживаетъ. Ну, а какъ подольше въ ней побудешь, — скучно сдѣлается, опять потянетъ въ Парижъ или въ какой-нибудь Дюссельдорфъ. Навѣрно, я такъ и умру скитальцемъ.

Иванъ Павловичъ не выдержалъ и остановился передъ своимъ другомъ:

— А отечество какъ же? Еслибы всѣ такъ разсуждали и жили, какъ ты, то оно должно было бы распасться. Эхъ, Левъ, не такіе люди нужны современной Россіи. Не интеллигенты ее спасутъ. Ее спасутъ Муравьевы, Катковы и Филареты.

— И это говоришь ты, отчаянный западникъ?

— Да, я! Въ Муравьевыхъ, Катковыхъ и Филаретахъ, какъ и въ полякахъ, сидитъ сила національности и исторіи, а въ насъ одна безцвѣтная европейщина.

— Ужели у тебя явился такой радикальный переворотъ въ идеяхъ оттого, что ты побывалъ среди поляковъ?

— Именно. Былъ въ чужомъ пиру, а похмѣлья испробовалъ. Опомнись и ты, Левъ Львовичъ.

Но Драницынъ махнулъ рукой.

— Поздно! сказалъ онъ. Après nous le déluge!

VI.
Все, что выше разсказано, не могло остаться тайной для жителей Приволжска. Въ немъ начали бродить смутные толки, что въ городѣ готовится какое-то возстаніе, что откуда-то идутъ на него революціонныя вооруженныя силы; что подъ губернаторскій дворецъ ведется подкопъ. Словомъ, въ обществѣ возникли разныя сомнѣнія, въ клубахъ члены и гости передавали шепотомъ тревожныя новости. Слышались извѣстія объ арестѣ то студентовъ, то офицеровъ, то о привозѣ въ крѣпость изъ сосѣднихъ провинцій политическихъ преступниковъ. Говорили о назначеніи временнаго генералъ-губернатора.

Надобно здѣсь замѣтить, что въ этотъ тяжелый годъ Приволжская губернія уже пережила одно крупное трагическое событіе. Возстаніе раскольника Антона Петрова, усмиренное при селѣ Безднѣ, у всѣхъ еще было памятно. Упомянутый раскольникъ собралъ вокругъ себя нѣсколько тысячъ человѣкъ, недовольныхъ освобожденіемъ крестьянъ, вооружилъ ихъ топорами и косами, и дерзко двинулся на большой губернскій городъ. Войска, во главѣ съ графомъ Апраксинымъ, встрѣтили бунтовщиковъ и положили изъ нихъ нѣсколько сотъ. Антонъ Петровъ былъ выданъ, судимъ и разстрѣлянъ. Послѣ его смерти, долго еще простодушный народъ ходилъ на могилу, по его мнѣнію, великаго мученика и зажигалъ на ней свѣчи, какъ у нѣкоей святыни. Университетскіе заправилы, въ родѣ Уральцева, не замедлили воспользоваться Безднинскимъ дѣломъ съ цѣлью протеста противъ, будто бы, существующаго государственнаго гнета. Нѣкоторые профессора, вмѣстѣ со студентами, отслужили панихиду по крестьянамъ, павшимъ при Безднѣ, и произнесли зажигательныя рѣчи. Иванъ Павловичъ спасся отъ ареста вслѣдствіе случайности. Возвращаясь наканунѣ панихиды, вечеромъ, домой со студенческой сходки, онъ нечаянно оступился на неосвѣщенной лѣстницѣ и сломалъ правую ногу. Лежа въ гипсѣ, онъ слышалъ, что схватили нѣкоторыхъ его товарищей, участвовавшихъ въ демонстраціи, и радовался, что съ нимъ произошло несчастье. Что же удивительнаго, что приволжцы испуганно ожидали новыхъ бѣдствій? Одно городское начальство благодушно покоилось въ своемъ невѣдѣніи. Старый жандармскій генералъ и губернскій жандармскій штабъ-офицеръ принадлежали къ мѣстному дворянству и сидѣли на своихъ мѣстахъ чуть ли не по тридцати лѣтъ. Они утверждали:

— Тридцать лѣтъ у насъ не произошло ничего важнаго. Можетъ ли что случиться на тридцать первый годъ?

Военный губернаторъ былъ не глупый человѣкъ, но жилъ особенною отъ общества жизнью. Онъ командовалъ когда-то гусарскимъ полкомъ, отличался кутежами, считался добрымъ товарищемъ. Въ Приволжскъ онъ явился безъ жены, со взрослою дочерью, но вскорѣ забылъ объ этомъ обстоятельствѣ. Думая воспользоваться второю молодостью, генералъ находился въ пріятномъ плѣну у нѣсколькихъ барынь высшаго круга. Онъ катался съ ними въ англійскихъ шарабанахъ, съ жокеями, съ арапами, и не подозрѣвалъ, что его дни сочтены, что кругомъ него готовятся роковыя жертвы въ искупленіе вѣковыхъ заблужденій человѣчества. Что дѣлать? Такъ почти всегда бываетъ въ жизни. Горючіе матеріалы въ ней скопляются исподволь, незамѣтно, какъ въ горѣ, которая, рано или поздно, а должна ихъ выбросить. Рѣдко кто изъ насъ приготовленъ къ воспринятію грядущихъ событій. Для этого надо родиться Бисмаркомъ или Макіавелли; надобно глубоко вдумываться въ поступки людей, въ мысли, которыя они высказываютъ, а еще лучше, о которыхъ они молчатъ. Русская почва, русскій характеръ не имѣютъ свойствъ для выработки подобнаго предвидящаго типа. Оттого у насъ и пословица существуетъ: «Русскій человѣкъ заднимъ умомъ крѣпокъ».

VII.
Какъ ни былъ легкомысленъ Левъ Львовичъ, но чувство самосохраненія въ немъ заговорило, когда онъ вернулся въ свою родовую вотчину, именуемую «Радушино». Въ немъ все имѣлось, что могло доставить обезпеченное и мирное житье русскому помѣщику, не мыслящему лукаво. Но среди дѣдовскихъ обширныхъ комнатъ, увѣшенныхъ историческими портретами, Драницыну не сидѣлось покойно. Европа его забрала въ руки. Съ какимъ-нибудь мелкимъ событіемъ изъ міра германскихъ соціалистовъ Левъ Львовичъ возился, какъ съ роднымъ дѣломъ, близко его касавшимся. Гарибальдійскіе подвиги его съ ума свели: онъ самъ участвовалъ въ качествѣ волонтера при осадѣ Гаэты. Онъ даже пари держалъ, что захватитъ въ плѣнъ несчастнаго короля Франциска II и представитъ его къ Гарибальди. Послѣ такихъ дѣйствительныхъ или сомнительныхъ подвиговъ, нашъ герой явился въ свои палестины, и сразу наткнулся на готовящееся возстаніе въ Приволжскѣ. Уральцевъ увлекъ его въ возстаніе, но онъ же и отрезвилъ. Что же дѣлать далѣе? Бѣжать! рѣшилъ нашъ европеецъ, бѣжать «dahin, wo die Zitronen blühen!» Неужели за польское дѣло, не симпатичное русскому сердцу, сидѣть и гнить въ затхлыхъ стѣнахъ какой-нибудь крѣпости?

Когда коляска Драницына подлетѣла къ крыльцу его деревенскаго дома, то онъ сказалъ встрѣтившему его французу-камердинеру:

— Jacques! Ayez la complaisance de faire vite vos paquets. Dans trois jours nous débarquons!

— Très bien, monsieur, — отвѣтилъ сѣдой, но вѣчно веселый Jacques, высаживая, со всѣми предосторожностями, изъ экипажа своего барина.

— Partons-nous à Paris?

— Ce n’est pas la question, pour le moment. Nous filons au diable!

— Oh, pourquoi si loin, monsieur!.. J’yvais, tout de même!

Левъ Львовичъ, вошедши одинокимъ въ домъ, испыталъ тѣ же впечатлѣнія, какія нѣкогда пережилъ пушкинскій Евгеній, очутившись въ деревенскомъ жилищѣ своего покойнаго дяди:

Господскій домъ уединенный,
Горой отъ вѣтровъ загражденный,
Стоялъ надъ рѣчкою; вдали
Предъ нимъ пестрѣли и цвѣли
Луга и нивы золотыя,
Мелькали села здѣсь и тамъ,
Стада бродили по лугамъ,
И сѣни расширялъ густыя
Огромный, запущенный садъ,
Пріютъ задумчивыхъ дріадъ.
Посмотрѣвъ равнодушно въ окно изъ своего кабинета на открывшуюся роскошную картину природы, Драницынъ бросился къ кучѣ иностранныхъ газетъ, валявшейся на кругломъ столѣ и полученной въ его отсутствіе. Но вошелъ Jacques и доложилъ о приходѣ управляющаго.

— Пусть подождетъ, крикнулъ Левъ Львовичъ, не отрываясь отъ «Liberté», которую издавалъ его пріятель Жирарденъ.

А въ этой газетѣ сообщалось, что Наполеонъ ІII, прочитавъ извѣстную ноту Горчакова, рѣзко отстранявшую вмѣшательство Запада въ русско-польскую борьбу, совсѣмъ растерялся и пересталъ принимать въ Тюльери семью князей Чарторыйскихъ.

Сердце нашего вольнодумца неожиданно возрадовалосьпри чтеніи этого извѣстія.

— Наша взяла! проговорилъ вслухъ онъ. Не все жъ Европѣ надъ нами брать верхъ. Есть и у насъ свое «raison d’être». Вотъ порадуется тетушка! Надобно къ ней съѣздить проститься.

VIII.
На другой день, вставъ, по обыкновенію, въ двѣнадцать часовъ дня, Левъ Львовичъ выпилъ стаканъ кофе и отправился къ Опочиньевымъ.

Семья князя сидѣла на террасѣ, выходившей въ садъ, и завтракала. У конца стола, возлѣ генерала, помѣщался Кочубовскій. Онъ почтительно повѣствовалъ о томъ, при какихъ обстоятельствахъ ему пришлось застрѣлить убѣжавшаго арестанта. Наташа съ ужасомъ слушала разсказъ и простодушно спросила:

— И вамъ не жаль было убивать человѣка?

— Что же дѣлать, княжна, отвѣчалъ, опустивши глаза, Адамъ Казиміровичъ, долгъ — святое дѣло. Я его исполнилъ, какъ офицеръ, вѣрный присягѣ.

— Конечно, подтвердилъ Опочиньевъ, долгъ — святое дѣло. Это ты, панъ, правду говоришь. Въ военной службѣ бабамъ нѣтъ мѣста. Что въ мирное время считается варварствомъ, то на войнѣ бываетъ доблестью. Въ 1831 году на моихъ глазахъ былъ такой случай. Мы взяли Прагу, предмѣстье Варшавы, и разсыпались по улицамъ. Изъ оконъ домовъ, съ крышъ, изъ-за воротъ въ насъ стрѣляли. Какъ-то я поднялъ глаза вверхъ и увидѣлъ, что на меня направила дуло ружья молодая женщина. Я ей поклонился, а ея пуля ударила въ мою правую руку, ниже локтя. Я привскочилъ невольно на сѣдлѣ, слѣзъ съ лошади и съ двумя солдатами ворвался въ домъ. Тутъ уже не помню, что происходило. А когда я очнулся, то мы насчитали въ одной комнатѣ убитыми трехъ мужчинъ, двухъ женщинъ и четырехлѣтнюю дѣвочку. Подъ чью она попала пулю — такъ мы и не допытались. Можетъ быть, и я ее сразилъ. Война ничего не разбираетъ. Такъ-то.

Старикъ грустно задумался и забарабанилъ пальцами по столу.

Глаза Кочубовскаго бѣгали, какъ огоньки у фитиля, зажженнаго для взрыва фейерверка. Онъ, видимо, удерживался, чтобы не сказать чего-нибудь лишняго. Прасковья Яковлевна, не замѣчая внутренняго состоянія гостя, сдѣлала поправку къ словамъ мужа.

— Ты разсказываешь, что совершилъ въ азартѣ, слишкомъ тридцать лѣтъ тому назадъ. А меня удивляютъ поляки нынѣшняго времени. Они нашихъ плѣнныхъ офицеровъ и солдатъ подвергаютъ такимъ истязаніямъ, о которыхъ страшно говорить. И такія варварства называются войной за возстановленіе своего отечества. Какъ вы полагаете, мосье Кочубовскій, можно признавать Польшу за цивилизованную націю?

Княгиня была полна негодованія. Адамъ Казиміровичъ мгновенно поблѣднѣлъ.

— Гдѣ вы прочли эту клевету на моихъ братьевъ, воскликнулъ онъ пискливо и вставъ со стула. Это враги выдумываютъ на насъ. Мы гуманнѣе русскихъ, мы культурнѣе ихъ!

— Вы гуманнѣе и культурнѣе насъ? перебила Опочиньева, все болѣе горячась. А кто сжигалъ нашихъ предковъ въ мѣдныхъ быкахъ? Кто насильно обращалъ православныхъ крестьянъ въ унію и подвергалъ ихъ мучительнымъ пыткамъ въ случаѣ сопротивленія. Кто изъ своего народа, изъ литовцевъ и бѣлоруссовъ, сдѣлалъ идіотическое «быдло?» Польскіе паны! А у насъ, несмотря на многовѣковое крѣпостное право, мужикъ сохранилъ свои духовныя богатства. Нѣтъ, лучше молчите. На вашей совѣсти лежитъ, относительно насъ, много кровавыхъ грѣховъ. Мы, русскіе, неспособны къ звѣрству. Оно у насъ является, какъ исключеніе. Въ Польшѣ звѣрство было систематически воспитано іезуитами. Вы никогда не примиритесь съ Россіей, что бы она вамъ ни дала. Вамъ нужно не только ея униженіе, вамъ нужна ея душа, ненавистная католицизму. Но великъ Богъ земли русской! Онъ содѣлалъ ее непобѣдимою, Онъ и смиритъ вашу гордыню. Мы добрѣе, мы простѣе, мы великодушнѣе васъ, оттого мы и торжествуемъ надъ вами.

Прасковья Яковлевна совсѣмъ увлеклась. Въ ней сказалась благородная русская кровь, выработанная вѣками въ одной преемственной идеѣ: любви къ своей родинѣ. Ее можно назвать послѣднею могиканшей, послѣднею представительницею стараго дворянскаго поколѣнія. Послѣдующее поколѣніе интеллигентныхъ женщинъ не знаетъ чувствъ, которыми мучилась Опочиньева.

Слушая ее, Кочубовскій, какъ будто бы, смирился. Онъ сдержанно поклонился и проговорилъ:

— Я понимаю васъ, княгиня, и считаю излишнимъ продолжать разговоръ. Богъ, о которомъ вы упоминали, рѣшитъ споръ между Россіей и Польшей.

Присутствующіе молчали. Въ это время доложили о пріѣздѣ Драницина. Князь поднялся съ кресла и обратился къ Адаму Казиміровичу:

— Пройдемся, панъ, по саду; тебѣ полезно охладиться а Левъ пока побесѣдуетъ съ женой и Наташей.

IX.
Опочиньевъ, при помощи палки, спустился по каменнымъ ступенямъ террасы. Княгиня съ тревогой глядѣла ему въ слѣдъ. Она давно стала замѣчать, что съ мужемъ совершается что-то неладное. Онъ утратилъ свой веселый, беззаботный характеръ, и жаловался то на безсонницу, то на сердцебіеніе, то на головную боль, прежде ему незнакомыя. Разъ онъ проговорился даже: отчего такъ долго не ѣдетъ Кочубовскій?

Умная Прасковья Яковлевна все соображала и пришла къ заключенію, что между княземъ и этапнымъ начальникомъ образовалась какая-то таинственная связь. Опочиньева не позволяла себѣ допытываться: что именно образовалось? Тѣмъ не менѣе, она начинала тревожиться за дорогого ей человѣка.

Генералъ шелъ торопливо по главной аллеѣ, точно что неудержимое гнало его по ней. Онъ молчалъ, а желанный вопросъ такъ и вертѣлся на языкѣ. Старикъ неопредѣленно спросилъ:

— Ну, что новенькаго?

Кочубовскій перегнулся заискивающе къ князю и, какъ будто, не понимая вопроса, сказалъ:

— О чемъ вамъ угодно будетъ знать?

— О чемъ? переспросилъ нѣсколько раздраженно генералъ, ну… нѣтъ ли отъ нея какихъ-нибудь извѣстій?

Слово «отъ нея» произнеслось съ удареніемъ.

— Нѣтъ еще. Но, можетъ-быть, ея и въ живыхъ нѣтъ.

— Какъ въ живыхъ нѣтъ? воскликнулъ Опочиньевъ. Да ты шутишь? Генералъ испуганно смотрѣлъ собесѣднику въ глаза.

Странныя бываютъ душевныя явленія. Женщина, о которой Опочиньевъ не думалъ въ теченіе нѣсколькихъ десятковъ лѣтъ, благодаря ничтожному случаю, вдругъ воскресла въ его памяти и стала ему мила. Его сынъ, погибшій на висѣлицѣ и совершенно ему невѣдомый, терзалъ его совѣсть, отравлялъ послѣдніе дни его жизни. Кто и что вызываетъ въ человѣческой натурѣ подобныя чувства? Въ силу какихъ законовъ они управляютъ и дѣйствуютъ на насъ то разрушительно, то созидательно?

Адамъ Казиміровичъ пропустилъ мимо ушей вопросъ князя, а тотъ растерянно бормоталъ:

— Ты не замедли сообщить, что узнаешь о ней.

Нѣчто робкое слышалось въ голосѣ нѣкогда гордаго, а нынѣ отживающаго русскаго барина.

Они уже гуляли, молча. Густыя высокія липы и широкія аллеи Дарьинскаго сада дышали вѣковымъ величіемъ. Они точно поглощали въ себя личность человѣка. Панъ Кочубовскій ежился, глядя вверхъ на зеленыя верхушки, въ которыя кой-гдѣ пробивалась желтизна, и обрадовался, когда вдали мелькнула бѣлая фигура Наташи. Она торопливо бѣжала и кричала:

— Папочка, папочка! Удержи брата Льва Львовича! Онъ уѣзжаетъ за границу!

— Какъ за границу? Когда?

Князь и Кочубовскій остановились. Наташа продолжала:

— Черезъ три дня, папочка! И не хочетъ пробыть мои именины! Такой гадкій!

Наташа надула губки и посмотрѣла лукаво на Адама Казиміровича.

— А вы будете у меня на именинахъ? — спросила она.

Тотъ поклонился и что-то произнесъ двусмысленное. Наташа не унималась.

— Я не принимаю никакихъ резоновъ и танцую съ вами мазурку.

Генералъ не вытерпѣлъ и вмѣшался.

— Что ты, Наташа? Развѣ можно такъ безцеремонно навязываться къ кавалеру?

Но панъ Кочубовскій вошелъ уже въ роль элегантнаго поляка. Онъ изысканно проговорилъ:

— Княжна такъ милостива, что мнѣ только остается покорно исполнить ея приказанія. Но дѣло въ томъ, что я не могу быть до конца бала. Рано утромъ я вывожу партію арестантовъ.

Князь сказалъ:

— Ты правъ, панъ. Мы тебя не задержимъ. Можно мазурку танцовать раньше ужина. А что касается Льва, то какъ онъ смѣетъ уѣхать до твоего бала? Я его попросту арестую.

Генералъ, Наташа и Адамъ Казиміровичъ направились къ дому. Этапный начальникъ думалъ:

«Драницинъ, очевидно, труситъ. А, впрочемъ, онъ легко можетъ и попасться. Его видѣли на сходкѣ. Ему, конечно, лучше заблаговременно уѣхать отсюда. Ну, а какая судьба ждетъ меня?»

Сердце Кочубовскаго заныло. Онъ украдкой взглянулъ на княжну, ведшую подъ руку отца и говорившую ему что-то беззаботно на ухо. А счастье, кажется, такъ близко, такъ возможно…

Человѣкъ нерѣдко стоить въ раздумьѣ надъ пропастью. Солнце ярко свѣтитъ на синемъ небѣ. Зеленѣющія горы, журчащіе ручьи блестятъ кругомъ него и кричатъ о ликующей жизни… А путникъ все глядитъ въ пропасть… И въ ея неизмѣримыхъ таинственныхъ глубинахъ есть, должно-быть, нѣчто притягательное и увлекающее. Иначе человѣкъ не кидался бы въ пропасть.

Глава IV. Наташинъ день

I.
Да, это наступилъ, дѣйствительно, Наташинъ день! Утро было ясное, кроткое, теплое. Деревья еще стояли въ своемъ зеленомъ уборѣ, и только одинъ старый вязъ имѣлъ кое-гдѣ желтые листья, мелькавшіе между его густыми вѣтвями. Генеральскій домъ проснулся съ разсвѣта. Окна бель-этажа открылись настежь. По комнатамъ бѣгали лакеи и снимали чехлы со старинной мебели, обитой тяжелою матеріей съ прихотливыми рисунками. Въ люстрахъ, канделябрахъ и кенкетахъ были заправлены восковыя свѣчи. Угловыя лампы, стоявшія на мраморныхъ колоннахъ, блистали своею древностью и не подозрѣвали, что на свѣтѣ есть керосинъ. Тропическія растенія изъ княжескихъ оранжерей оживляли собой прадѣдовскіе покои, давно не знавшіе веселья въ своихъ стѣнахъ. Съ верхнихъ балконовъ дома представлялся на широкій прудъ заманчивый и поэтическій видъ. Воды, какъ-будто, утопали въ сіяньи солнечныхъ лучей, проникшихъ въ самую глубину пруда. Всѣ зданія, принадлежащія къ усадьбѣ, были украшены безчисленными китайскими фонарями и шкаликами. Посрединѣ пруда, на большомъ, огороженномъ съ четырехъ сторонъ, плоту, красовался роскошный транспарантъ съ вензелемъ именинницы. Ночью же плотъ долженъ былъ изображать изъ себя пылающій домъ, выкидывающій вверхъ, въ необъятное пространство, сотни ракетъ и разсыпчатыхъ цвѣтныхъ огней. Въ ночь на Наташинъ день прибылъ въ Дарьино изъ Приволжска знаменитый хвостовскій оркестръ, состоявшій изъ шестидесяти музыкантовъ, прославленныхъ своею артистическою игрой по берегамъ прикамскаго края. Основателемъ оркестра былъ Сила Силычъ Хвостовъ, родовитый баринъ, рано овдовѣвшій и всю жизнь прожившій въ селѣ Муравьятинѣ. У него также имѣлся балетъ, который, кромѣ своихъ спеціальныхъ занятій, производилъ на свѣтъ и будущихъ музыкантовъ. Всѣ они воспитывались въ хвостовскомъ домѣ, на правахъ баричей, потомъ получали образованіе въ пансіонахъ, гимназіяхъ и даже проникали въ университетскія стѣны. Тѣмъ не менѣе, дальнѣйшую жизнь они проводили въ хвостовскомъ оркестрѣ. Я не могу сказать: добровольно ли они совершали такое дѣло, но помню, что многіе изъ нихъ давали успѣшно концерты въ городѣ Приволжскѣ и на афишѣ выставляли свою принадлежность къ описываемому оркестру. Значитъ, послѣдній былъ для талантливыхъ музыкантовъ дорогимъ гнѣздомъ, къ которому они считали за гордость принадлежать.

И вотъ, этотъ оркестръ, съ самаго ранняго утра, въ одномъ изъ флигелей надъ Дарьинскимъ прудомъ, уже репетировалъ піесы, которыя должны были исполняться за имениннымъ обѣдомъ. Наташа проснулась подъ звуки бальной музыки. Свободною волной они неслись въ открытыя окна, посылая ей свой привѣтъ и говоря о томъ, какъ молодая жизнь прекрасна, какъ она беззаботна, какъ несетъ она радости для себя и послѣднюю улыбку для поколѣнія, доживающаго свои дни.

II.
Нѣкоторые изъ родныхъ и дальнихъ сосѣдей еще наканунѣ появились въ Дарьинѣ. Они размѣстились во флигеляхъ, приспособленныхъ исключительно для гостей. Длинные коридоры шли вдоль зданій; направо и налѣво находились отдѣльныя комнаты съ необходимою меблировкой, напоминавшею провинціальные номера. Поздно вечеромъ, гремя колокольцами и бубенчиками, вихремъ подкатилъ къ одному изъ княжескихъ флигелей отставной полковникъ Василій Алексѣевичъ Ошметковъ-Осоргинъ. Онъ былъ родственникъ Прасковьи Яковлевны и когда-то служилъ въ армейскихъ кирасирахъ. Холостякъ, игрокъ въ карты, лихой танцоръ, любитель женскаго пола, Ошметковъ шумно вылѣзъ изъ брички и, не отрывая трубки отъ густыхъ усовъ, весело кричалъ:

— Есть свободные номера?

Полковникъ проходилъ по коридору, и голосъ его разносился по всѣмъ комнатамъ. Двѣ пожилыхъ сестры-барышни, попавшія рано въ Дарьино, только что улеглись рядышкомъ на широкую кровать и засыпали въ мечтахъ о завтрашнемъ днѣ. Ихъ неожиданно разбудилъ крикъ Осоргина. Старшая сестра со страхомъ проговорила:

— Il parait que la maison prend feu! Entends-tu la voix du sous-chef des pompiers?

— Quelle absurdité, ma chère. Pas même question d’un sous-chef!

— Oh, que si! Entends-tu cette voix terrible, elle me fait sauter du lit!

— C’est, ton affaire, laisse-moi tranquille. Point d’intérêt dans tout cela. Si c’était un chevalier qui voudrait m’enlever, je serais en hâte de le suivre, mais…

— Penses-tu qu’il t’enleverait — toi, et non moi?

— Certe! Toi? Non, jamais!

Сестры непремѣнно разсорились бы, если бъ ихъ не смирилъ новый возгласъ кирасира:

— Есть кто изъ гостей?

Послышался отвѣтъ управляющаго:

— Какъ же-съ! Пріѣхалъ г. Луганьевъ изъ Еланьева.

— Знаю! Шельма продувная, корчитъ изъ себя француза, воспитаннаго на русской конюшнѣ. Еще кто?

— Княжна Кассимовская!

— А! Допотопная мумія! Я встрѣчался съ ней сорокъ лѣтъ тому назадъ.

— Двѣ барышни Бекасовы!

— А! Двѣ вѣчныя невѣсты! Помню ихъ. И отца ихъ знавалъ, дивизіоннаго генерала. Кремень былъ, покойникъ! Объ его дочеряхъ говорили: кто ихъ возьметъ, тотъ въ нихъ пустой орѣхъ найдетъ!

Управляющій прошепталъ Ошметкову что-то на ухо, полковникъ понизилъ голосъ.

— Что же вы раньше меня не предупредили? Да онѣ, навѣрно, спятъ. А, впрочемъ, чортъ съ ними! Онѣ меня едва ли помнятъ, а если и помнятъ, то хуже того, что обо мнѣ думаютъ, ничего не скажутъ.

Въ сосѣднемъ съ барышнями номерѣ послышался шумъ.

А онѣ лежали, какъ оцѣпенѣвшія. Ихъ охватилъ ужасъ не столько оттого, что дошло до ихъ слуха, сколько оттого, что ихъ ближайшимъ сосѣдомъ сталъ, по ихъ мнѣнію, извѣстный невѣжда и картежникъ.

III.
Наташа лежала на своей постелькѣ подъ голубымъ атласнымъ одѣяломъ, когда къ ней въ комнату вошла Прасковья Яковлевна. Мать горячо обняла дочь и, быть-можетъ, думала:

Я пришла къ тебѣ съ привѣтомъ,
Разсказать, что солнце встало,
Что оно горячимъ свѣтомъ
По листамъ затрепетало.
Княгиня отдернула шелковую драпировку отъ дверей, выходившихъ на балконъ, и открыла ихъ. Въ комнату разомъ ворвалась благодатная струя лѣтняго воздуха.

— Посмотри, какое утро встрѣчаетъ день твоихъ именинъ, проговорила Опочиньева. Дай Богъ, чтобы и жизнь твоя была свѣтла, подобно этому утру. Княгиня присѣла къ письменному столу, раскрыла альбомъ дочери и взяла перо въ руки. Она написала слѣдующія строки:

Дитя мое, жизнь хороша,
Когда ты день, любя, встрѣчаешь,
Когда чиста твоя душа,
И ты покойно засыпаешь.
Прасковья Яковлевна улыбнулась.

— Твой дорогой день сдѣлалъ изъ меня поэтессу. Я разрѣшилась четырьмя риѳмованными строчками. Сбереги ихъ на память.

Наташа въ это время расчесывала свою длинную косу. Она была похожа на русалку, утопавшую въ волнахъ своихъ собственныхъ волосъ. Надѣтый на ней бѣлый пеньюаръ, отдѣланный тонкими кружевами, сливался со свѣжестью ея невиннаго личика. Дочь бросилась къ матери и ея руками обвила свою шею.

— Милая моя мамочка, какая ты у меня умница, промолвила Наташа и прочла вслухъ написанные стихи.

Какъ поздно мы уясняемъ себѣ то, что слышимъ и испытываемъ въ своемъ дѣтствѣ. А оно, какъ фундаментъ, крѣпнетъ въ насъ съ годами и становится основаніемъ для всей нашей многолѣтней и многострадальной дѣятельности. Благо тому, кто имѣлъ беззаботное дѣтство, облитое родительскою лаской, богатое разумными фактами, освѣщенное встрѣчей съ честными и добрыми людьми.

Кажется, подобныя мысли пробѣгали и въ головѣ княгини, когда она глядѣла на ласкающуюся къ ней дочь. Но было что-то и грустное въ ея взглядѣ. Она, въ самомъ дѣлѣ, думала:

«Наташа слишкомъ нѣжное дитя. Ей не нуженъ мужъ ученый, ей не нуженъ и чиновный, богатый мужъ. Наташа имѣетъ потребность въ благородномъ другѣ, который берегъ бы ея здоровье, цѣнилъ бы ея прекрасное сердце. Ей нуженъ мужъ изъ одного класса съ нею, одинаковаго съ ней воспитанія и привычекъ. Новые люди проповѣдуютъ мезальянсы. Можетъ-быть, послѣдніе ведутъ государство къ политическому благу, сваливая интересы разнообразныхъ единицъ въ общую массу. Но въ семьѣ мезальянсы едва ли дадутъ счастье, Такая семья будетъ напоминать басню „Лебедь, щука и ракъ“. Теперь новые люди не признаютъ ни старыхъ основъ страны, ни религіи, въ которую вѣровали ихъ отцы. Они хотятъ жить по-своему. Жена въ одну сторону, а мужъ — въ другую. Это, по ихъ понятіямъ, значитъ: пользоваться взаимною свободой. Нынѣшняя женщина, не довольствуясь семейнымъ кругомъ, претендуетъ на обязанности общественныя. Точно послѣднія выше семейныхъ? Ну, а откуда же будутъ выходить хорошіе граждане, если семья упадетъ? Всѣ нынѣшнія вѣянія туманны, непрочны, неубѣдительны. Въ крѣпостное время было много грубаго, невѣжественнаго, самодурственнаго, но все стояло на гранитахъ, вросшихъ прочно въ землю и поросшихъ вѣковымъ мхомъ. Отдѣльныя лица знали, что они въ силахъ дѣлать, и государство сознавало, чѣмъ оно держалось».

IV.
Наташа не была въ мать. Ея головка не обременяла себя серьезными идеями. Княжна легко воспринимала то, что давала ей дѣйствительность, и инстинктивно отстранялась отъ всего дурного. Не зная нужды, видя вокругъ себя порядочныхъ людей, она не могла думать и о другихъ, что они нехороши. Поэтому, Наташа довѣрчиво смотрѣла на жизнь и охотно поддавалась ея теченію. Встрѣтила она на своемъ пути пана Кочубовскаго, и онъ завоевалъ ея симпатіи. Во-первыхъ, по ея мнѣнію, онъ глядѣлъ какимъ-то «сиротой», безпріютнымъ скитальцемъ среди русскаго населенія. Во-вторыхъ, онъ занятъ былъ всегда отвлеченными вопросами, чуждался мелочей, обыденности, ни къ кому не навязывался съ личными надобностями. Все это княжна давно сообразила и спрятала въ затаенныхъ уголкахъ своего сердца. И теперь, когда она чесалась передъ зеркаломъ и слушала однимъ ухомъ, что говорила ея мать, въ ея воображеніи рисовалась мазурка, въ которой она неслась въ первой парѣ съ Адамомъ Казиміровичемъ. А онъ, по общей молвѣ, считался однимъ изъ лучшихъ и увлекательныхъ мазуристовъ. Головка Наташи подъ вліяніемъ плѣнительной картины отуманилась. Она невольно улыбнулась. Княгиня замѣтила это и спросила:

— Ты чему смѣешься, мое дитя?

Наталья Викторовна, пойманная на мѣстѣ преступленія, покраснѣла какъ іюньская роза, но тотчасъ же схитрила.

— Ахъ, мама, мнѣ пришла въ голову пресмѣшная мысль. Вообрази, какой фуроръ произведетъ на балѣ княжна Касимовская, когда, несмотря на свои семьдесятъ лѣтъ, появится въ костюмѣ, въ которомъ ходила молоденькою дѣвушкой. Вѣдь, какъ хочешь, а это преуморительно!

Опочиньева покачала головой.

— Нехорошо, замѣтила она, смѣяться надъ слабостями пожилыхъ людей. Жизнь обошла княжну. Ты не понимаешь, что значитъ быть старою дѣвой. Назначеніе женщины — семья. Я съ сожалѣніемъ смотрю на женщинъ, лишенныхъ материнства. Одиночество и отсутствіе семейнаго свѣта и теплоты дѣлаетъ ихъ эгоистками. Надъ ними грѣхъ смѣяться. Старушка Касимовская ребенокъ по уму, но у ней есть воспоминанія. Они для нея такъ же дороги, какъ для тебя твое настоящее. Это законъ природы.

Княгиня долго разсуждала бы на возбужденную дочерью тему, если бъ не вошла экономка и не доложила, что старшій поваръ ожидаетъ приказаній.

Прасковья Яковлевна поднялась съ кресла и добавила:

— Ты не медли туалетомъ, Наташа. Пора ѣхать въ церковь. Тамъ тебя будутъ ждать гости и крестьяне.

Спустя полчаса именинница, въ сопровожденіи своей бывшей гувернантки, катила по гладкой дорогѣ къ обѣднѣ, а въ утреннемъ воздухѣ протяжно гудѣлъ благовѣстъ деревенскаго колокола.

V.
Помѣщичьи обѣды описываемой эпохи фигурируютъ въ романахъ добраго стараго времени. Эта эпоха и эпоха дореформенная настолько близко соприкасались другъ съ другомъ, что черты ихъ были почти одинаковы. Хотя крѣпостные крестьяне не числились уже офиціально за дворянами, но они, все-таки, именовались временно-обязанными. Дворовые сохраняли у дряхлѣющихъ баръ свои традиціонныя клички: Ѳомокъ, Петрушекъ, Мишекъ, Николокъ и проч. Все сказанное не относится къ дому князя Виктора Никитича. Далеко до освобожденія служащіе у него люди получали жалованье. Поэтому, мы не будемъ утруждать вниманіе читателя подробнымъ описаніемъ имениннаго дня Наташи и самаго характера празднества. Отмѣтимъ только, что полковникъ Ошметковъ, не потерявшій охоты выпить и подъ старость, сосредоточивалъ на себѣ вниманіе гостей, которыхъ набралось болѣе ста человѣкъ. Между ними были и наши знакомые: панъ Кочубовскій, Левъ Львовичъ Драницынъ и профессоръ Уральцевъ, представленный своимъ другомъ княжеской семьѣ. Двумъ сестрамъ Бекасовымъ, одѣтымъ въ одинаковыя платья, съ большимъ количествомъ всевозможныхъ цвѣтовъ и лентъ, какъ разъ пришлось сидѣть за обѣдомъ противъ ненавистнаго имъ человѣка. Ошметковъ говорилъ громко, грубо, остро, пронизывая орлинымъ окомъ сидящихъ противъ него барышень. Онъ перебивалъ музыкантовъ, помѣщавшихся на зальныхъ хорахъ, и заставлялъ ихъ безпрестанно повторять тушъ при провозглашеніи тостовъ въ честь именитыхъ лицъ. Одинъ изъ тостовъ полковника былъ такого рода:

— Я поднимаю бокалъ за здоровье своей племянницы Наташи, но не той, которую вы видите. Я имѣю въ виду будущую Наташу, которая представитъ на смотръ нашему царю двѣнадцать дочерей и двѣнадцать богатырей! Вотъ за здоровье какой Наташи я пью, и хочу быть пьянымъ. Желаю, господа, и вамъ того же!

Оригинальный тостъ произвелъ цѣлую бурю среди присутствующихъ. Кто восторгался тостомъ, кто находилъ его неприличнымъ. Княжна Касимовская и Бекасовы прикрыли свои лица вѣерами. До нихъ долетѣли слова Ошметкова-Осоргина, произносившаго вслухъ кому-то:

— Не могу же я пожелать того же моимъ vis-à-vis!.. княжна и двѣ сестрицы — это три безплодныхъ смоковницы!

Дѣйствительно, странное впечатлѣніе производила Касимовская. Ей было ни болѣе, ни менѣе, какъ шестьдесятъ три года. Высокій ростъ, прямая фигура, красивый съ небольшимъ горбомъ носъ, бѣлые зубы, замѣчательно сохранившіеся, совсѣмъ не выдавали ея преклонныхъ лѣтъ. Она держала себя величественно, слегка бѣлилась и румянилась. Княжна была одѣта въ бѣлое шелковое платье временъ первой имперіи, съ перехватомъ почти на груди; на лѣвомъ плечѣ ея сіялъ брильянтовый вензель супруги Александра Перваго, при дворѣ которой она состояла фрейлиной. Въ началѣ шестидесятыхъ годовъ старушка Касимовская не считала себя еще отжившею, и любила вспоминать о своемъ рыцарѣ. Кто онъ былъ? Конечно, для потомства лицо миѳическое. Но княжна помнитъ хорошо, что въ Таврическомъ дворцѣ происходилъ великолѣпный балъ, музыка играла полонезъ, а она, точно пава, выступала подъ руку съ графомъ Аракчеевымъ. Всѣ любовались красавицей-фрейлиной, а ея душа была на небесахъ. Касимовская застыла на этомъ моментѣ, сдѣлавшемся единственною темой ея позднѣйшихъ разсказовъ.

VI.
Обѣдъ окончился тогда, когда густая ночь окутала сельцо Дарьино и его окрестности. Съ обширной террасы дома гости восхищались растилавшеюся передъ ними картиной. Широкій прудъ утопалъ въ разноцвѣтныхъ огняхъ. Посреди нихъ, на спящихъ водахъ, возвышался гигантскій вензель Наташи. Прикрытый снаружи темнымъ покрываломъ, онъ казался какою-то таинственною тѣнью, за которою пряталось нѣчто, невѣдомое еще никому.

Драницынъ и Уральцевъ, куря папиросы, спустились въ садъ. Какъ бы по обоюдному согласію, они избѣгали встрѣчи съ Адамомъ Казиміровичемъ. Роковой вечеръ положилъ грань между ихъ русскими сердцами и сердцами ихъ прежнихъ друзей-поляковъ. Каждый изъ нихъ съ волненіемъ думалъ: что-то произойдетъ сегодня въ полночь въ городѣ Приволжскѣ? Они не смѣютъ нарушить тайны, которую знаютъ, и предотвратить грозный моментъ, приготовленный поляками ихъ родному городу. На эту тему, въ отдаленной части Опочиньевскаго парка, прилегавшаго непосредственно къ саду, и вели бесѣду наши друзья.

Иванъ Павловичъ говорилъ тихо, какъ бы боясь и самой темноты, у которой могли быть уши.

— Ты обратилъ вниманіе, Левъ, на торжествующій видъ Кочубовскаго? Онъ точно самъ именинникъ, или его колятъ иголками со всѣхъ сторонъ. Такъ онъ оживленъ и непокоенъ. Очевидно, онъ занятъ и увлеченъ не тѣмъ, что видитъ здѣсь, а тѣмъ, что ему предстоитъ испытать нынче въ Приволжскѣ. Онъ выше насъ съ тобой. Онъ одушевленъ любовью къ своей «ойчизнѣ», и выставитъ ее въ полночь, какъ знамя. А, вотъ, мы не смѣемъ проявить своихъ чувствъ. Мы не пойдемъ съ доносомъ къ правительству на то, что затѣяли приволжскіе поляки. Мы считаемъ такой доносъ подлостью, а въ сущности, онъ-то и есть патріотическій подвигъ. Интеллигенція только разсуждаетъ и анализируетъ, а ничего не чувствуетъ. А Русь спасло въ междуцарствіе и въ 1812 году народное одушевленіе. Нѣтъ, ты замѣть, Левъ Львовичъ, какъ мы далеко отошли отъ норода и отъ естественнаго сознанія гражданскаго долга.

Уральцевъ бросилъ на землю погасшую папиросу и вынулъ изъ портсигара новую. Когда онъ зажегъ спичку и взглянулъ на Драницына, то былъ пораженъ его блѣдностью. Нашъ западникъ молчалъ, а профессоръ спросилъ:

— Что жъ ты не возражаешь?

— Что мнѣ возражать! Ты безусловно правъ. Наше положеніе подлое. Я, все-таки, доносчикомъ не буду. Я не завидую славѣ Герострата. Любить отечество — высокая доблесть, но не благовидно спасать его посредствомъ доноса.

— Дрянь мы! воскликнулъ съ негодованіемъ Уральцевъ. Я презираю тебя за то, что ты высказываешь подобныя мысли, и презираю себя самого за то, что не владѣю дерзостью самоотверженно спасти свою родину!

Иванъ Павловичъ круто повернулся отъ своего друга и оставилъ его одного въ глухомъ мѣстѣ парка.

VII.
Онъ шелъ въ раздумьи, и очнулся тогда, когда услышалъ впереди чьи-то шаги и тихіе голоса разговаривающихъ. Уральцевъ свернулъ съ дорожки и всталъ за деревомъ. Мимо него проходили Наташа и Кочубовскій.

Княжна говорила:

— Я васъ никогда не видала такимъ веселымъ, какъ сегодня. Что съ вами?

— И вы, княжна, спрашиваете, что со мной? Во-первыхъ, нынче день вашихъ именинъ, который составляетъ праздникъ для всѣхъ вашихъ поклонниковъ, въ томъ числѣ и для меня. Во-вторыхъ… ну, пока я ничего не скажу, а въ концѣ вечера вы узнаете все.

— Что все? Можетъ-быть, что-нибудь непріятное?

— Какъ для кого. Въ жизни всегда одни плачутъ, а другіе радуются.

— Не понимаю васъ. Вы говорите загадками.

Въ голосѣ Наташи послышалось раздраженіе, а Адамъ Казиміровичъ старался ее успокоить.

— Полноте, княжна, произнесъ онъ. Не будемъ заглядывать впередъ. Мнѣ такъ хорошо теперь, что я навѣкъ сохраню воспоминаніе объ этой минутѣ.

Лицо Наташи вспыхнуло, но окружающая мгла ея не выдала. Она совладала съ собой и невиннымъ тономъ проговорила:

— Да, здѣсь очень, очень хорошо, но мы далеко зашли отъ дома. Меня будутъ искать. Вернемтесь назадъ.

Бесѣдующіе молчаливо прослѣдовали во второй разъ мимо Ивана Павловича. Онъ вышелъ изъ-за деревьевъ только тогда, когда совершенно замерли шаги молодой Опочиньевой и ея спутника.

Прошелъ Драницынъ, дымя усиленно своею папиросой. Но другъ не хотѣлъ узнать своего друга. Подслушанный Уральцевымъ случайно разговоръ давалъ ему богатый матеріалъ для размышленія.

«Тутъ, несомнѣнно, разыгрывается романъ», думалъ онъ, «романъ въ самомъ началѣ; онъ не доживетъ до завтрашняго дня. Кочубовскій самъ себя осудилъ на погибель. Княжна еще не уяснила своихъ чувствъ къ нему. Въ противномъ случаѣ, она отвѣтила бы ему иначе. А онъ любитъ, или только такъ играетъ своими чувствами? Нѣтъ, онъ не любитъ. Любовь сказалась бы въ борьбѣ его съ патріотическими увлеченіями. А его голосъ не дрогнулъ при намекѣ на то, что должно произойти въ сегодняшнюю ночь. Натура поляка эгоистична и не подходитъ къ семьѣ Опочиньевыхъ. Цѣлая пропасть лежитъ между нею и Кочубовскимъ».

Нашъ ученый продолжалъ двигаться по парку медленно. Вдали замелькали торжествующіе огни, изъ оконъ дома неслись мелодичные звуки вальса «Il bacio», а профессоръ продолжалъ свою тяжелую думу:

«Ну, какъ сердце княжны не глубоко ранено? Не попробовать ли мнѣ тамъ завоевать маленькое мѣстечко? Усталому путнику можно и отдохнуть. Книги, книги и книги! Хороши онѣ, потому что увлекаютъ мозгъ въ такія дебри научныхъ изысканій, въ которыя погружаешься, какъ въ океанъ, и видишь въ немъ все новыя и невиданныя сокровища. Но владѣть этими сокровищами, забывая другіе законы жизни, невозможно. Жизнь тебѣ предъявитъ свои требованія. Черезъ сердце она тебя спроситъ: дай и мнѣ свою долю пищи. И давай!»

Уральцевъ очутился у пруда, въ полосѣ, сіяющей свѣтомъ и радостью. Звуки оркестра сливались съ говоромъ и смѣхомъ сотни голосовъ. А съ прозрачной вышины глядѣла на ликующій людъ луна, точно блѣдный призракъ, явившійся смутить общее веселье и оторопѣло остановившійся на одномъ мѣстѣ.

VIII.
По обширной залѣ, освѣщенной висячими люстрами и боковыми жирандолями, пары неслись и кружились въ вихрѣ разгорающейся мазурки. Бились усиленнѣе сердца молодежи; пожилые люди вздыхали, точно кузнечные мѣха. Толпа была наэлектризована и безсознательно куда-то неслась. Наташа, одѣтая въ газовое платье цвѣта vert-pomme, имѣя на головѣ и на груди вѣтки живыхъ ландышей, напоминала собою юную фею, порхающую плавно по цвѣтному паркету стариннаго замка. Ея головка то склонялась къ плечу ея кавалера, то кокетливо закидывалась назадъ, томясь въ неизъяснимомъ восторгѣ. Адамъ Казиміровичъ горячился, какъ конь, закусившій удила и вдобавокъ подхлестанный своимъ сѣдокомъ. Онъ стукалъ каблуками, звенѣлъ шпорами, подпрыгивалъ отъ полу, какъ резиновый мячикъ, рвался неудержимо впередъ, увлекая за собой вдохновенную Наташу и всѣхъ танцующихъ. Его фантазія была неутомима. Онъ создавалъ такія фигуры, такія положенія, которыя поражали своею картинностью, неожиданностью и изяществомъ выполненія. Вотъ, онъ стоитъ посрединѣ пляшущаго люда съ головой, поднятою кверху, съ кружевнымъ платкомъ, развѣвающимся въ воздухѣ. Прошелъ мигъ, и панъ уже очутился съ своею дамой въ концѣ залы, стоялъ передъ ней на колѣняхъ, жадно ловилъ ея горячій взоръ, а она, какъ мотылекъ, трепетно вертѣлась вокругъ своего огонька. И еще прошелъ мигъ. Панъ несся побѣдоносно съ величавымъ видомъ въ первой парѣ съ Наташей мимо толпы, удивленно слѣдившей за его движеніями. Его стройный станъ изгибался змѣей то направо, то налѣво. Его дама, точно лебедка, покорно плыла за нимъ и вдругъ, по его волѣ, кидалась въ его объятія и кружилась въ такомъ вихрѣ, въ которомъ, какъ-будто, мелькало одно недѣлимое цѣлое. Но всему бываетъ конецъ. Звуки мазурки замерли, и толпа очнулась, какъ отъ кошмара. Она разбрелась по княжескимъ комнатамъ и террасамъ, или спустилась къ пруду, съ котораго въ небо поднялось нѣсколько сигнальныхъ ракетъ.

На балконѣ измученнаго Кочубовскаго обступили мужчины, они поздравляли его съ бальнымъ успѣхомъ. Подошелъ къ нему старикъ Опочиньевъ.

— Ну, фендрикъ, проговорилъ онъ, много я видѣлъ ловкихъ поляковъ, танцевавшихъ мазурку, а такого, какъ ты, не видалъ. Исполать тебѣ!

Адамъ Казиміровичъ, весь сіяющій, почтительно поклонился князю и успѣлъ ему шепнуть:

— Мнѣ необходимо вамъ сообщить нѣчто важное.

Опочиньевъ и Кочубовскій прошли въ одну изъ отдаленныхъ комнатъ дома. Въ ней никого не было. Этапный офицеръ, отбросивъ всякія церемоніи, не далъ Виктору Никитичу произнести ни одного слова, а сунулъ проворно въ его правую руку запечатанный пакетъ. При этомъ онъ замѣтилъ:

— Должно-быть, письмо «отъ нея». На немъ значится штемпель: Ломжа. Но, ваше сіятельство, дадите мнѣ слово, что письмо вы распечатаете не раньше, какъ наступитъ часъ ночи.

Генералъ удивленно взглянулъ на Кочубовскаго.

— Даю слово. Но что же это значитъ?

Офицеръ, молча, пожалъ плечами.

Письмо было спрятано княземъ въ боковой карманъ сюртука. Онъ возвратился на террасу въ то время, когда вспыхнулъ Наташинъ вензель, утопавшій въ пышныхъ гирляндахъ цвѣтовъ. Вмѣстѣ съ его появленіемъ, тысячи бураковъ взлетѣли на воздухъ, какъ змѣи, шипя и бороздя темное пространство августовской ночи. Музыка играла тушъ. Кавалеры съ бокалами шампанскаго тѣснились около Наташи. Раздались голоса, требовавшіе, чтобы было выпито и за ея кавалера.

— За здоровье Кочубовскаго! Гдѣ Кочубовскій?

Крики переносились изъ зала въ залъ, проникли они и въ чащу сада, но желаннаго офицера призвать не могли. Онъ неожиданно исчезъ безъ слѣда, какъ только что потухшій фейерверкъ.

IX.
Былъ второй часъ ночи. «Le bal continuait, mais la fête n’était plus». Обществу кого-то и чего-то недоставало. Наташа была въ тревогѣ, которую тщательно желала скрыть отъ посторонняго взора. Она отказывала кавалерамъ подъ видомъ того, что очень устала, но безотчетная тоска щемила ея сердце. Ей желалось, чтобы все скорѣе кончилось. Княжна нѣсколько разъ подходила къ матери, игравшей въ карты въ диванной, и удивляла ее своею разсѣянностью. Она не могла себѣ дать отчета въ переживаемыхъ чувствахъ. Наташѣ было такъ хорошо, когда возлѣ нея находился Адамъ Казиміровичъ, что, сдѣлай онъ ей предложеніе, она не въ состояніи была бы ему отказать. Но гдѣ же онъ? Что съ нимъ? Какъ все это совершилось непостижимо и какъ скоро! Княжна готова была заплакать, но ее развлекъ голосъ Ошметкова.

— Наташа! кричалъ онъ, откатаемъ вторую мазурку. Я въ молодости не хуже Кочубовскаго плясалъ. Авось, и теперь въ грязь не ударю!

Музыка заиграла безсмертную мазурку Глинки, и пары опять понеслись по залѣ въ бѣшеномъ танцѣ. Фигура полковника, несмотря на нѣкоторую полноту, двигалась быстро, и не безъ граціи. Его длинные усы, закрученные въ кольца, его лѣвая рука, подпертая о бокъ, были характерны. Старикъ заставлялъ молодыхъ любоваться собой.

А въ это время Опочиньевъ, посмотрѣвъ на свой хронометръ, поспѣшно прошелъ въ кабинетъ, въ который не любилъ пускать постороннихъ людей. Онъ заперъ дверь на замокъ и приблизился къ столу. Сердце его билось, какъ у юноши. Викторъ Никитичъ прошепталъ:

— Не разберу, что со мною творится. Сроду этого не бывало, даже когда приходилось итти въ атаку на непріятеля.

Князь дрожащею рукой вынулъ пакетъ изъ сюртука и взглянулъ на печать. Она была взломана и вновь заклеена.

Генералъ покачалъ головой, послалъ мысленно «подлеца» Кочубовскому и распечаталъ конвертъ. Въ немъ оказалось письмо на польскомъ языкѣ. Начиналось оно такъ:

«Пшеклентый москаль! ужели это ты прислалъ мнѣ деньги и извѣстіе, что живъ? Я давно тебя забыла, какъ ты забылъ и бросилъ меня и твоего ребенка. Что тебѣ до насъ, сытой свиньѣ? Ты осужденъ Іисусомъ и панной Маріей на погибель уже за то, что обрѣтаешься въ еретической вѣрѣ и допустилъ, чтобы твой сынъ былъ, какъ собака, повѣшенъ! Не нужно мнѣ твоихъ денегъ! Я снесла ихъ въ костелъ и просила ксендза молиться за себя и за душу нашего сына, умерщвленнаго тираномъ Муравьевымъ. Будь ты проклятъ, ненавистный москаль!»

Приведенныя строчки рябили глаза бѣднаго старика. Онъ читалъ и что-то бормоталъ, бормоталъ и опять читалъ. Но, вотъ, онъ внезапно и грузно опустился въ кресло, поднялъ отяжелѣвшую голову кверху, сорвалъ лѣвою рукой галстукъ съ шеи и страшно захрапѣлъ…

Генерала Опочиньева не стало.

Роковое письмо крѣпко было сжато въ правой рукѣ, точно «отпускная» на тотъ свѣтъ, данная князю женщиной, такъ вѣроломно имъ когда-то брошенною.

X.
Балъ продолжался до трехъ часовъ утра, когда стали накрывать ужинъ. Никому и въ голову не приходило, что въ домѣ тихо совершилась роковая катастрофа. Окончивъ играть въ бостонъ, Прасковья Яковлевна спросила, гдѣ Викторъ Никитичъ. Она пошла къ нему въ кабинетъ, долго стучалась, и, не получая отклика, стала тревожиться. Были позваны Ошметковъ-Осоргинъ и Драницынъ. Они сдѣлали нѣсколько громкихъ возгласовъ и, наконецъ, рѣшили взломать дверь. Мы не будемъ передавать впечатлѣнія присутствующихъ, увидѣвшихъ ужасную картину. Но, странно! Всѣхъ не такъ смущала смерть генерала, какъ письмо неизвѣстной женщины, найденное въ рукѣ мертвеца. Очевидно, именно въ немъ таилась причина неожиданной кончины старика Опочиньева. Но кто эта Жозефина? Когда была связь между нею и княземъ? Никто рѣшить не могъ. Вѣрно одно, что Кочубовскій былъ прикосновенъ къ тайнѣ, унесенной съ собой въ могилу генераломъ. Левъ Львовичъ и Уральцевъ боялись сообщить, что они знаютъ, гдѣ находится офицеръ, а больше изъ княжескихъ гостей никто ничего не вѣдалъ.

Прасковья Яковлевна потеряла голову. Ее, какъ гвоздь, пробивала мысль, что фанатическая полька, ненавидѣвшая все русское, владѣла когда-то сердцемъ ея мужа, бывшаго заядлымъ руссопятомъ. А, можетъ-быть, она владѣла имъ даже тогда, когда Опочиньевъ былъ женатъ и имѣлъ дочь? Княгиня не была ревнива, но ее смущалъ обманъ, разыгрывавшійся искусно въ теченіе длиннаго ряда годовъ. Она, главнымъ образомъ, заботилась теперь о томъ, чтобы ея дочь ничего не знала о таинственномъ письмѣ и о романическимъ прошломъ своего отца.

Было офиціально объявлено, что Викторъ Никитичъ скончался отъ удара, вѣроятно, происшедшаго отъ крайней усталости послѣ безпокойно проведеннаго дня.

Гости, съѣхавшіеся на именины, отдали послѣдній долгъ старику, имѣвшему, среди своихъ недостатковъ, не мало и высокихъ душевныхъ качествъ. Во время похоронъ передавались среди присутствующихъ слухи, что въ Приволжскѣ открытъ польскій заговоръ, что много офицеровъ, лицъ изъ общества и студентовъ арестовано, въ томъ числѣ Кочубовскій и капитанъ Кастальскій. Къ разсказамъ добавляли, что въ г. Приволжскъ назначенъ временный генералъ-губернаторъ, генералъ N., съ громадными полномочіями, что онъ прибываетъ на-дняхъ. Словомъ, вѣсти разносились самыя грозныя.

Драницынъ, выхлопотавшій себѣ заблаговременно заграничный паспортъ, поспѣшилъ къ вечеру, въ день отпѣванія тѣла Опочиньева, выѣхать изъ деревни. Минуя Приволжскъ, онъ сѣлъ на пароходъ на одной изъ пристаней выше губернскаго города. Левъ Львовичъ столько пережилъ въ короткое время на своей родинѣ, что разсчитывалъ никогда въ нее не возвращаться. Онъ сомнѣвался въ правотѣ своихъ убѣжденій и въ убѣжденіяхъ своихъ друзей, въ родѣ Герцена и Огарева.

«Не намъ перевернуть Русь», думалось ему. «Перевернетъ ее тотъ, кто овладѣетъ тайною народной души, кто сроднится съ ея вѣковыми идеалами. А наше дѣло — жить европейскими привычками. Мы съ ними сроднились, и безъ нихъ намъ жизнь не въ жизнь. Въ Парижъ! Въ Парижъ! Тамъ есть мѣсто разнымъ убѣжденіямъ. Насъ французы считаютъ за дикарей. Ну, зачѣмъ же я себя буду выдавать у нихъ за русскаго? Кто же я? А, вѣдь, Иванъ Павловичъ правъ, что я европеецъ!!»

Драницынъ горько улыбнулся.

Глава V. Перстъ Божій

I.
Именинная ночь, столь трагически окончившаяся для княжескаго дома, была роковой ночью и для города Приволжска. Богъ знаетъ, какое утро встрѣтилъ бы этотъ городъ, еслибъ его не спасла случайность. Военный губернаторъ, за день до 26-го августа, получилъ безыменное письмо, раскрывшее глаза не только ему, но и высшему начальству. Въ письмѣ были поименованы приволжскіе заговорщики, описанъ, гдѣ и какъ подведенъ подкопъ къ губернскому казначейству, пороховая мина подъ дворецъ, въ какихъ частяхъ войскъ состояли участники мятежа. Поднялась таинственная и безшумная суматоха среди правящихъ лицъ. Заговорщиковъ хватали въ разныхъ мѣстахъ и по одиночкѣ привозили въ крѣпость, до сихъ поръ бывшую безучастнымъ памятникомъ далекаго прошлаго. Такимъ образомъ, къ моменту возстанія его вожаки находились въ рукахъ администраціи. Послѣдняя, благодаря горькому опыту, сдѣлалась настолько осторожною и предусмотрительною, что не довѣряла принятымъ секретно мѣрамъ. Въ ночь на 26-го августа площади города были заняты войсками. Послѣднія расположились на нихъ бивуакомъ, выдвинули пушки на передовые пункты и зажгли костры. Тишина царила среди солдатъ. О пѣсняхъ и говорѣ было забыто. Все ждало сигнала, чтобы куда-то ринуться, что-то бить. Въ эти страшныя минуты, къ одной изъ городскихъ заставъ города приближался верхомъ на взмыленномъ конѣ панъ Кочубовскій въ сопровожденіи унтеръ-офицера изъ своей команды, котораго ему удалось увлечь въ заговоръ. Унтеръ-офицеръ былъ полякъ, изъ шляхтичей, а потому охотно примкнулъ къ своему начальнику. Проѣхавъ Барское поле, всадники направились къ польскому костелу. Привязавъ лошадей къ оградѣ, они подошли къ домику, занимаемому ксендзомъ Бонифаціемъ. Въ его квартирѣ рѣшено было собраться заговорщикамъ. Всадники постучались въ калитку и удивились, что никто къ нимъ не выходилъ. Офицеръ усилилъ стукъ, калитка отворилась. Два жандарма съ фонарями стояли по ея сторонамъ. Адамъ Казиміровичъ отступилъ и хотѣлъ бѣжать, но на крылечкѣ домика показался голубой мундиръ полковника, популярнаго въ Приволжскѣ. Старый служака привѣтливо кликнулъ:

— А, панъ Кочубовскій! Милости просимъ!

Адамъ Казиміровичъ зашатался. Еслибъ не жандармы, онъ навѣрное упалъ бы. Одновременно съ нимъ арестовали и его унтеръ-офицера.

Кочубовскій былъ введенъ въ ту небольшую зальцу, въ которой еще недавно поляки столь шумно праздновали свою грядущую побѣду надъ русскими. Въ комнатѣ царилъ безпорядокъ, на полу виднѣлись раскрытые чемоданы, наполненные книгами и бумагами. Слышался громкій разговоръ. Въ немъ принимали участіе губернскій прокуроръ, судебный слѣдователь, губернаторскій чиновникъ и самъ полковникъ. Онъ обратился къ Кучубовскому:

— Ну, панъ, предпослѣдній актъ трагедіи оконченъ. Занавѣсъ опущенъ, и вы поздно явились въ качествѣ актера. Намъ все извѣстно. Грустно, что приходится васъ арестовывать. Вы, кажется, кадетъ?

Адамъ Казиміровичъ молчалъ, мысли скакали въ его головѣ съ быстротою пушечнаго ядра. То ему мерещился ярко освѣщенный княжескій домъ, увлекающая мазурка съ Наташей, то мрачный казематъ въ крѣпости, то висѣлица съ качающеюся веревкой. Онъ, наконецъ, едва выговорилъ:

— Полковникъ, везите скорѣе меня куда-нибудь. Я ничего не скажу.

II.
Надъ рѣкою Волжанкою высится двухъэтажный дворецъ, окруженный съ трехъ сторонъгустымъ садомъ, а съ четвертой выходящій на соборную площадь. День и ночь около дворца происходитъ суматоха. Экипажи подъѣзжаютъ и отъѣзжаютъ отъ него. У широкаго подъѣзда толпятся лакеи въ красныхъ ливреяхъ, у будокъ стоятъ парные часовые. Вотъ уже нѣсколько дней, какъ во дворцѣ поселился генералъ Зетъ, съ званіемъ временнаго генералъ-губернатора и облеченный почти неограниченной властью. Онъ занялъ царскія комнаты, и къ мѣстному военному губернатору относился оффиціально. Генералъ Зетъ былъ лѣтъ сорока, высокаго роста, поджарый, съ рыжеватыми волосами, съ небольшимъ завитымъ хохолкомъ, съ висками, причесанными напередъ. Лицо его было нѣсколько красновато, а сѣрые глаза блистали холодной сталью. Никто не слышалъ, чтобы генералъ Зетъ возвышалъ голосъ, дѣлалъ кому-нибудь выговоръ, а, между тѣмъ, кругомъ раболѣпно исполнялись только его воля, только его слово. Генералъ не былъ нелюдимымъ. Онъ сдѣлалъ визиты значительнымъ лицамъ города и охотно посѣщалъ нѣкоторые дома по вечерамъ. Въ Приволжскѣ даже ходила такая каррикатура. Богатый залъ съ колоннами. Молодая, красивая хозяйка встрѣчаетъ генералъ-губернатора. Въ отдаленіи, изъ-за колоннъ, выдѣляется обезьянья фигура мужа, смотрящая со страхомъ на шествующаго гостя. И какъ было его не страшиться! День и ночь привозились изъ сосѣднихъ губерній военныя и штатскія лица и препровождались на крѣпостную гауптвахту, находившуюся недалеко отъ дворца. Арестованные разсаживались по отдѣльнымъ камерамъ, къ которымъ былъ приставленъ самый строгій караулъ. Въ казематѣ очутились не только Кочубовскій, капитанъ Кастальскій, но и профессоръ Уральцевъ, и нашъ Левъ Львовичъ, задержанный на пароходѣ въ г. Василь-Сурскѣ.

Въ тюрьмѣ Драницынъ потребовалъ бумаги, писалъ трактаты о судьбахъ Россіи въ ея прошедшемъ, настоящемъ и будущемъ. Говорили, что генералъ Зетъ, прочитавъ мечтанія Льва Львовича, сдѣлалъ помѣтку:

«Легкомысленъ, болтливъ, но безвреденъ».

Навѣрно, въ силу приведеннаго, Драницыну было сдѣлано облегченіе въ тюремномъ заключеніи. Ему позволили имѣть свой столъ, читать книги, вести переписку съ семействомъ, принимать родственниковъ. Арестованный широко пользовался даннымъ снисхожденіемъ, по цѣлымъ часамъ составлялъ меню завтраковъ и обѣдовъ, пилъ неисчислимое количество содовой воды, поручалъ Жаку разыскивать высокаго качества старый рейнвейнъ. Такіе любопытные факты даютъ намъ право ознакомить читателя съ біографіей Льва Львовича. Вотъ, что онъ о себѣ показалъ слѣдственной комиссіи:

ІII.
«Отецъ мой былъ родовитый, богатый дворянинъ, занимавшій кресло московскаго сенатора. Я его не помню, но молва о немъ говоритъ, какъ о добромъ, хотя и властномъ человѣкѣ. Меня воспитывала мать, женщина суровая и фанатически преданная церкви. Она отнимала у меня волю, подавляла во мнѣ самостоятельную мысль, задерживала естественные порывы возраста. По окончаніи мною гимназіи, мать не желала пускать меня въ университетъ, а увѣряла, что я буду впослѣдствіи хорошимъ архіереемъ. Чтобы подойти къ задуманной цѣли, она купила мнѣ келью въ пустынѣ, близъ Приволжска, и требовала, чтобы лѣтомъ, вмѣсто дачи, я обязательно въ ней проживалъ. Судите, что происходило въ моей душѣ. Не могу дать отчета, какое чувство во мнѣ преобладало въ отношеніи къ матери. Высокая, статная, худощавая, всегда въ черномъ платьѣ, въ бѣломъ чепцѣ на головѣ, она казалась мнѣ грознымъ призракомъ, имѣвшимъ назначеніе терзать мою молодость. Я трепеталъ при одномъ ея видѣ. И вдругъ она скоропостижно умерла. Я получилъ не только свободу, но и богатство. Жизнь, со всѣми ея благами, широко раскрылась передо мною. Первымъ моимъ дѣломъ было бросить ту страну, въ которой я столько выстрадалъ. Оставивъ свои имѣнія на руки управляющихъ, я умчался за границу, гдѣ и пріютился въ скромномъ Геттингенѣ. Во мнѣ явилась жажда проглотить разомъ то, что мною было упущено. Въ Геттингенѣ я встрѣтилъ много русскихъ людей, бѣжавшихъ, подобно мнѣ, изъ Россіи. Мы говорили о ней, какъ о больномъ организмѣ, а наши профессора сравнивали порядки моей родины съ турецкими порядками. Мы всѣ читали Герцена, знакомились съ философіей Фейербаха, съ соціалистическимъ ученіемъ Маркса, Лассаля, Прудона, Конта, съ матеріализмомъ Бюхнера, съ новыми взглядами на происхожденіе человѣка Дарвина. Что изъ меня должно выйти? Я и до сихъ поръ думаю, что, такъ называемые, западники правы въ своихъ сужденіяхъ. Старые порядки должны умереть. Россіи слѣдуетъ сдѣлаться европейскою державой. Цивилизація одна: это — цивилизація Запада. Другой цивилизаціи, двигающей впередъ человѣческую мысль, нѣтъ. Искусство и наука создались въ Европѣ. Какъ же мы, русскіе, можемъ ея избѣжать и, вмѣстѣ съ тѣмъ, прогрессировать въ политической и духовной жизни? Я этого не понимаю. Отмѣна крѣпостного права дала толчокъ нашему государству, пробудила въ немъ новыя надежды, открыла новые горизонты желаній. Какъ же вы ихъ остановите, когда они вызваны вами самими? Я не революціонеръ. Правда, я имѣлъ глупость разъ попасть на польскую сходку, и радъ былъ, что во́-время изъ нея удалился. Оставаясь въ предѣлахъ легальности, я полагаю, что не дѣлаю преступленія, если желаю, чтобы мое отечество безповоротно вступило на цивилизованный путь! Впрочемъ, признаю, что на Западѣ совсѣмъ не знаютъ Россію. Передъ послѣднимъ моимъ пріѣздомъ на родину, русскіе эмигранты меня увѣряли, что жить въ ней опасно, что крестьяне въ ней бунтуютъ, что безъ оружія помѣщикъ не можетъ проѣхать по проселочнымъ дорогамъ. Попавъ въ Приволжскъ, я, до отправленія въ деревню, запасся револьверомъ и вооружилъ имъ своего камердинера, француза Жака. Ѣду съ нимъ въ свое Радушино, а револьверъ все время держу въ рукахъ. Дорогой съ нами ничего не случилось, но близъ своего села мы завидѣли толпы народа. Мой Жакъ обратился ко мнѣ и сказалъ:

— Monsieur, une revolte! le peuple sest assemblé… quʹ allons nous faire?

Я поднялся въ коляскѣ и обратился къ камердинеру:

— Жакъ, мы будемъ защищаться!

— О, мосье! французъ умѣетъ защищать свою свободу и свою жизнь!

Мы двигались тихо, сохраняя свою боевую позицію. Экипажъ приблизился къ громадной толпѣ. Къ моему удивленію, вмѣсто проявленія непріязненныхъ чувствъ, она обнажила головы, и кто-то изъ среды нея выдвинулся, держа въ рукахъ деревянное блюдо съ хлѣбомъ и солью. Въ тотъ же мигъ на колокольнѣ раздался торжественный звонъ. Это бунтовщики встрѣчали своего барина, проживавшаго нѣсколько лѣтъ на чужбинѣ.

Признаюсь, нашъ мужичокъ еще далекъ отъ заморской культуры, но онъ величавъ въ своихъ прадѣдовскихъ обычаяхъ.»

IV.
Комната, занимаемая Драницынымъ въ тюрьмѣ, была небольшая, всего семь шаговъ въ длину и пять въ ширину. Стѣны ея, когда-то окрашенныя въ бѣлый цвѣтъ, отъ времени закоптились и покрылись въ разныхъ мѣстахъ пятнами. Единственное окно, освѣщавшее казематъ, находилось высоко надъ деревяннымъ поломъ и на половину было замазано мѣломъ. Солнечный свѣтъ, точно воръ, робко заглядывалъ въ верхнія стекла. Въ комнатѣ находились: собственная кровать арестованнаго съ тюфякомъ, одѣяломъ и подушками, два стула и два стола, тоже принадлежавшіе Драницыну. На одномъ изъ столовъ валялись книги и письменныя принадлежности, а на другомъ стояло нѣсколько закупоренныхъ бутылокъ содовой воды. Левъ Львовичъ то и дѣло пилъ воду и бѣгалъ, какъ мышь, изъ угла въ уголъ, закинувши назадъ руки. Голову онъ, какъ гусь, вытягивалъ кверху. Нерѣдко онъ разговаривалъ въ слухъ самъ собою. Увѣренный въ томъ, что за нимъ нѣтъ особенной вины, кромѣ того, что онъ посѣтилъ польскую сходку и не донесъ о ней правительству, Драницынъ не особенно печалился за свою судьбу. Самое большое, что его ожидало, это административная ссылка въ какую-нибудь дальнюю губернію Европейской Россіи. Главнымъ образомъ, его терзала невозможность скоро увидѣть заграничную жизнь. Онъ привыкъ къ постоянному обмѣну своихъ мыслей съ людьми; привыкъ ежедневно слышать новости изъ общечеловѣческой дѣятельности, трактовать о нихъ, какъ о собственномъ личномъ дѣлѣ. Въ Германіи у него осталась жена, хотя русская по рожденію, но иностранка по убѣжденіямъ и наклонностямъ. Ему и думать нечего было о томъ, чтобы она рѣшилась раздѣлить съ нимъ грядущую ссылку. Все это, конечно, раздражало Льва Львовича и пробуждало въ немъ сознаніе, что гдѣ рубятъ лѣсъ, тамъ и щепки летятъ.

«У насъ, разсуждалъ онъ, хоть и казнятъ, но не въ такомъ количествѣ, какъ на Западѣ. Въ 1848 году, за венгерскій мятежъ, въ Австріи разстрѣляли и повѣсили нѣсколько тысячъ человѣкъ. А можетъ ли быть то же въ Россіи? Духъ нашъ не выдержитъ систематическихъ жестокостей. Но отчего? Таится ли мягкость въ природныхъ качествахъ русскаго, или является результатомъ его православной вѣры? Вотъ вопросы, надъ которыми я никогда не думалъ, а о которыхъ интересно поговорить бы съ Уральцевымъ. Гдѣ онъ, бѣдняга? И что его ждетъ? Не сидитъ ли онъ, какъ и я, въ этой крѣпости, основанной когда-то совсѣмъ не для помѣщенія арестантовъ, а для защиты отъ нашего же „Россійскаго царства“».

Драницынъ выпивалъ содовой воды, сдабривая ее рейнвейномъ, глядѣлъ на свой хронометръ и переходилъ отъ отвлеченныхъ вопросовъ и мыслей къ самымъ прозаическимъ:

«А, что нейдетъ мой Жакъ и не несетъ мнѣ завтрака? Что-то онъ принесетъ?» Левъ Львовичъ крѣпко потиралъ руки, предвкушая удовольствіе сладко поѣсть. Онъ увѣрялъ, что ѣсть умѣютъ только въ Россіи, а за границей народы живутъ впроголодь. Это обстоятельство настолько имѣло для него важность, что, соскучившись иногда о своемъ отечествѣ, Драницынъ мечталъ, что въ Россіи онъ отомститъ иностранцамъ за голодъ, который у нихъ испытываетъ. И, вотъ, нашъ западникъ, проѣздомъ черезъ Москву, бѣгалъ, какъ сумасшедшій, по ея отдаленнымъ закоулкамъ, жадно вдыхалъ родные міазмы, а день кончалъ за обѣдомъ въ купеческомъ клубѣ. Послѣдовательно, не торопясь, онъ обходилъ громадный закусочный столъ, оказывая тщательное вниманіе всѣмъ предметамъ русскаго объяденія. Послѣ сытаго стола, отдыхая въ клубномъ саду за бокаломъ старушки Клико, Левъ Львовичъ произносилъ соннымъ голосомъ:

«Хорошо въ Россіи ѣдятъ, но оттого и мало думаютъ».

V.
Однажды, когда Драницынъ сидѣлъ за кровавымъ ростбифомъ и запивалъ его подогрѣтымъ лафитомъ, онъ услышалъ, что тяжелый замокъ у его двери кто-то отпираетъ. Вошелъ юный караульный офицеръ и сказалъ, что пришла посѣтительница, княжна Опочиньева. Арестованный вскочилъ съ непрожеваннымъ кускомъ и съ обвязанной шеею салфеткой.

— Можно ее сюда просить? обратился онъ къ офицеру. Тотъ съ любезностью пожалъ плечами.

— Для васъ можно, но въ моемъ присутствіи.

— Сдѣлайте одолженіе, у насъ секретовъ нѣтъ. Это моя кузина.

Вошла Наташа, нѣтъ… не Наташа! Блѣдная, исхудавшая, съ желтоватымъ лицомъ, съ лихорадочно горящими глазами, въ глубокомъ траурѣ, съ длинной вуалью на высокой шляпкѣ, княжна представлялась какимъ-то таинственнымъ привидѣніемъ. Давно ли она была беззаботною рѣзвушкой, и что горе сдѣлало съ нею? Драницынъ невольно воскликнулъ:

— Наташа, что съ тобою? Что тетушка?

Опочиньева сѣла въ кресло.

— Мама моя очень больна, отвѣтила она. И мнѣ нездоровится что-то. Ну, а ты, кузенъ, какъ?

Княжна машинально бросила взглядъ на закусочный столъ и грустно улыбнулась.

— Тебѣ, кажется, и здѣсь не дурно живется? Не такая участь выпала на долю Кочубовскаго.

— Да, подхватилъ офицеръ, онъ одинъ изъ самыхъ важныхъ преступниковъ и содержится въ секретной. Къ нему никого не допускаютъ. Его будутъ судить за измѣну. Мы съ нимъ товарищи по корпусу. Кто могъ предполагать, что изъ него выйдетъ государственный преступникъ? Его смутилъ Кастальскій, котораго еще въ 1831 году слѣдовало повѣсить.

Наташа испуганно взглянула на говорившаго.

— Ужели и Кочубовскаго повѣсятъ? спросила она.

— Хорошо было бы, еслибъ его разстрѣляли, а то могутъ и повѣсить. Это будетъ позоръ для мундира, который онъ носитъ.

Княжна откинулась на спинку кресла и вскрикнула, схватившись за сердце.

Офицеръ и Левъ Львовичъ подбѣжали къ ней. Одинъ поднесъ стаканъ съ виномъ, а другой принялся откупоривать бутылку съ содовою водой.

— Оставьте меня, произнесла тихо Опочиньева. Мнѣ легче. Эти схватки, послѣ кончины папы, у меня часто бываютъ. Но ужели можетъ сбыться то, что вы сказали?

Глаза Наташи вопросительно остановились на офицерѣ.

— Вотъ, видите ли, отвѣчалъ онъ, мнѣ слѣдовало бы молчать о Кочубовскомъ. Что его казнятъ — это мое предположеніе. Заговоръ, въ которомъ онъ участвовалъ, имѣлъ громадные размѣры. Если Приволжскъ не взлетѣлъ на воздухъ, то только благодаря случайному безыменному доносу, открывшему глаза во̀-время начальству. Да-съ. Дворца не было бы, казначейство ограбили бы, взорвали дворецъ, городъ выжгли бы.

Драницынъ растопырилъ ноги.

— Ужели все это правда?

— Такіе слухи ходятъ. Нѣкоторые изъ арестованныхъ поляковъ не скрываютъ своихъ замысловъ. Они не раскаиваются въ нихъ, а сожалѣютъ, что имъ помѣшали ихъ исполнить. Кастальскій на допросѣ въ комиссіи закричалъ: «Еще польска не сгинѣла»!

— А Кочубовскій какъ себя держитъ? спросилъ Левъ Львовичъ.

— Онъ упалъ духомъ, на-дняхъ попросилъ Евангеліе.

У Наташи на глазахъ показались слезы. Она встала и обратилась къ Драницыну:

— Что передать отъ тебя мамѣ?

— Я желаю, чтобъ она скорѣе поправилась здоровьемъ. Обо мнѣ не думала бы. А ты, кузина, тоже побереги себя. Посмотри, на кого ты стала похожа? А, вѣдь, передъ тобой цѣлая жизнь!

— Цѣлая жизнь! машинально повторила Опочиньева. Зачѣмъ она мнѣ, если въ ней одно страданіе?

Наташа поцѣловала Льва Львовича, поблагодарила офицера за вниманіе и хотѣла выйти изъ камеры. Но вдругъ она что-то вспомнила и сказала караульному офицеру.

— Да. Позвольте васъ спросить, если это не секретъ. Есть среди арестованныхъ нѣкій господинъ Челевичъ?

— Его привезли на-дняхъ.

Княжна передала слѣдующее:

— Недавно мама послѣ сорокадневной панихиды по отцѣ легла уснуть. Въ это время на дворъ вбѣгаетъ деревенскій староста и кричитъ, чтобы доложили барынѣ, что крестьяне у кабака бунтуютъ. Ихъ напоилъ неизвѣстный человѣкъ, оказавшійся потомъ Челевичемъ, бывшимъ офицеромъ генеральнаго штаба. Челевичъ объявилъ, что привезъ съ собою «Золотую грамоту», по которой вся господская земля должна быть отдана крестьянамъ. Вообразите, что произошло въ деревнѣ!

Пьяные хотѣли итти на барскій дворъ, но хорошо, что староста предупредилъ ихъ. Бѣдную маму разбудили, она послала верхомъ дворецкаго за становымъ, который живетъ недалеко отъ Дарьина. Бунтовщика связали и отправили къ исправнику.

Офицеръ замѣтилъ:

— Такъ Челевичъ въ вашемъ имѣніи пойманъ? Онъ одинъ изъ серьезныхъ польскихъ агитаторовъ. Его давно ловятъ. Онъ разъѣзжалъ по губерніямъ Симбирской и Пензенской и произвелъ нѣсколько крупныхъ бунтовъ. Черезъ него много народа погибло и пошло въ Сибирь. Какое тяжелое время мы переживаемъ!

Прапорщикъ, очевидно, хотѣлъ казаться серьезнымъ въ глазахъ Наташи. Но она, молча, ему поклонилась, и, спустивъ вуаль, вышла изъ камеры.

VI.
Несмотря на свою относительную малую виновность, Драницынъ продолжалъ содержаться въ крѣпости. Какъ-то разъ, отъ скуки, онъ взобрался на окно и сталъ глядѣть въ верхнія стекла. Они выходили на небольшой дворъ съ разнообразными постройками. Передъ носомъ торчалъ двухъ-этажный фасадъ зданія изъ краснаго кирпича, а къ нему примыкала одноэтажная каменная пристройка, выкрашенная въ бѣлый цвѣтъ. Узникъ уставился въ противоположныя окна. Сквозь нихъ виднѣлись заключенные. Были окна съ желѣзными рѣшетками, были окна и безъ рѣшетокъ. Левъ Львовичъ живо сообразилъ, что за рѣшетками, навѣрно, сидятъ преступники важные, передовики въ возстаніи. И вотъ, насколько возможно, онъ присмотрѣлся къ зарѣшетчатымъ обитателямъ. Между ними онъ узналъ ксендза Бонифація и капитана Кастальскаго. Первый читалъ какую-то книгу, второй въ военномъ пальто прохаживался изъ угла въ уголъ по камерѣ. Драницынъ съежился на подоконникѣ, чтобы не обратить на себя вниманіе нелюбимыхъ людей, и повернулся къ окну, не украшенному желѣзомъ. Къ своему удивленію и радости, въ одномъ окнѣ онъ увидалъ фигуру Уральцева, маршировавшаго вдоль комнаты. Левъ Львовичъ готовъ былъ кричать, лишь бы на него посмотрѣлъ другъ. Но послѣдній, точно загипнотизированный, самъ подошелъ къ окну, замазанному мѣломъ въ нижнихъ стеклахъ, влѣзъ на него и поглядѣлъ на дворъ. Въ одинъ мигъ онъ замѣтилъ Драницына и послалъ ему нѣсколько воздушныхъ поцѣлуевъ. Пріятели принимались говорить посредствомъ пальцевъ, но, видимо, не понимали другъ друга. Такой разговоръ продолжался нѣсколько часовъ и страшно измучилъ обоихъ. Наконецъ, Иванъ Павловичъ догадался изъ пальцевъ дѣлать цифру, а въ воздухѣ чертить соотвѣтствующую ей букву. Эту азбуку Драницынъ усвоивалъ постепенно, терпѣливо. Спустя нѣсколько дней пріятели могли свободно обмѣниваться интересными новостями. Между прочимъ, Уральцевъ просилъ своего пріятеля немедленно послать къ его знакомому П… и предупредить, что у него на-дняхъ будетъ произведенъ обыскъ. Левъ Львовичъ обѣщалъ исполнить желаніе профессора. Послѣдній также передалъ, что былъ вызванъ въ кабинетъ генералъ-губернатора и искренно передъ нимъ изложилъ свои политическія убѣжденія. Иванъ Павловичъ высказался такъ:

«Я не скрою, что пришелъ на польское сходбище врагомъ нашего правительства, а вышелъ изъ него разочарованный въ мечтахъ и разбитый въ своихъ предпріятіяхъ. Изъ рѣчей поляковъ я понялъ, что у нихъ есть ясно выработанный идеалъ: это — возобновленіе своего королевства въ его историческихъ границахъ. Тутъ ощущаешь почву, и на почвѣ этой стоящихъ людей. Мы же, руссскіе либералы, отрицая до-Петровскую Россію, хотимъ создать изъ нея новое государство на такихъ началахъ, которыя еще неизвѣстно, на сколько примѣнимы къ нашему національному характеру, къ нашему духовному складу. Къ сказаннымъ мыслямъ, я, къ сожалѣнію, пришелъ слишкомъ поздно, чуть не наканунѣ своего ареста, но пришелъ безповоротно. Я достоинъ наказанія, такъ какъ не донесъ на извѣстный мнѣ заговоръ, но я перенесу съ покорностью ожидающую меня кару. Здѣсь ли, или въ Сибири, но я уже не врагъ правительства, я глубоко сознаю, что оно, а не либералы хранятъ въ себѣ истинныя требованія народа своего и удовлетворяютъ ихъ, соображаясь съ духомъ эпохи. Это не слова страха, а результатъ идей, выстраданныхъ мною».

Къ моему удивленію, генералъ въ отвѣтъ мнѣ сдѣлалъ нѣсколько замѣчательныхъ возраженій, поставившихъ меня въ совершенный тупикъ. Мы привыкли думать, что генералы только приказываютъ, а они и разсуждаютъ, да не хуже насъ.

Послушай генералъ-губернатора:

«Вы, вотъ, все такъ торопитесь, господа. Давай вамъ конституцію. А по моему мнѣнію, и освобожденіе крестьянъ у насъ не глубоко продумано. Его надобно было совершить, не торопясь, и не въ той формѣ, въ какой оно явилось. Помѣщики разорены, а крестьяне не удовлетворены. Вы — человѣкъ ученый. Скажите, въ какомъ государствѣ, помимо революціоннаго способа, отнималась вѣковая собственность у одного изъ сословій? Такого государства нѣтъ. А у насъ дворянство, по волѣ Царя, подѣлилось своею землею съ крестьянами. И что же за эту жертву оно отъ васъ, господа, заслужило? Съ пѣною у рта либералы травятъ въ печати дворянство. Теперь, какъ и вамъ, конечно, извѣстно, подготовляются еще двѣ коренныхъ реформы: судебная и земская. Кто же является ихъ проводниками? Опять таки Царь и его дворяне. Какъ вы ни воюйте противъ привилегированнаго положенія послѣднихъ, а они люди почвы, исторіи и тѣсно связаны съ народомъ. Ну, а вы, вольнодумцы, можете ли управлять судьбами государства? Ваши политическія теоріи, взятыя на прокатъ у Запада, не примѣнимы къ намъ. Парламентаризмъ тамъ хорошъ, гдѣ народъ умѣетъ своихъ представителей заставить уважать свои преданія. Такова Англія. А вы, господа, хотите навязать чужія учрежденія нашему народу; хотите въ немъ уничтожить то, что онъ отъ отцовъ воспринялъ съ плотью и духомъ. Я говорю о православной вѣрѣ и Царѣ. Чѣмъ безъ нихъ станетъ матушка Русь? Вы ступайте-ка, посудите и подумайте объ этихъ вопросахъ». Генералъ слегка привсталъ съ кресла, давая мнѣ тѣмъ знать объ окончаніи аудіенціи. Я вернулся въ свою камеру и всю ночь не могъ заснуть. Слова: «православная вѣра, русскій Царь» — не выходили изъ моей головы. И, вотъ, я пришелъ къ какимъ выводамъ:

Многовѣковыя народныя вѣрованія большого государства и соединенные съ ними обычаи и наклонности создаютъ, если можно такъ выразиться, физіономію національности, составляютъ ея основныя черты. Разрушать ихъ опасно, потому что безъ нихъ національность теряетъ присущія ей качества, отдѣляющія ее отъ другихъ народностей. Мы, интеллигенты, дѣлаемъ величайшую ошибку, относясь къ православію съ пренебреженіемъ, точно къ вѣрѣ, стоящей ниже нашихъ умственныхъ требованій. Если наша вѣра въ теченіе вѣковъ удовлетворяла геній русскаго народа, сплотила его въ могущественную, непобѣдимую многомилліонную массу, то, значитъ, именно въ этой вѣрѣ таится неизсякаемый родникъ русской мощи и ея славы. То же самое приходится сказать и о царской власти. Ореолъ Царя не отдѣлимъ отъ православія. Царь и православіе объясняютъ и дополняютъ другъ друга. Но наше православіе не есть православіе греческое, румынское, сербское. Наше православіе — русское. Грекъ, румынъ и сербъ могутъ имѣть короля, а мы не можемъ. Намъ присущъ только Царь, рожденный изъ нѣдръ народнаго духа и служащій истиннымъ выраженіемъ его мощи. Я вижу, ты махаешь руками, думаешь, что я заврался. Нѣтъ, братъ, я не даромъ сижу въ крѣпости второй мѣсяцъ и сдѣлался мудръ, яко змій.

Въ отвѣтъ на эти слова Драницинъ показалъ своему пріятелю такой жестъ, при видѣ котораго Иванъ Павловичъ плюнулъ и отошелъ отъ окна.

VII.
Наташа вернулась въ номера, находившіеся на Бѣломъ прудѣ. Здѣсь остановилась она съ своею матерью. Княжна, молча, прошла черезъ маленькую залу, не замѣтивъ Прасковьи Яковлевны, сидѣвшей у окна въ креслѣ. Вошедши въ спальную, Наташа не выдержала и заплакала. Въ комнату вошла мать. Дочь кинулась къ ней на шею.

— Прости меня, мама! Я не видала тебя! Но знаешь, мама? Его повѣсятъ, или разстрѣляютъ! Это ужасно!

Генеральша ничего не понимала. Печальная, убитая, одѣтая, какъ и дочь, въ глубокій трауръ, она машинально спросила:

— Кого повѣсятъ? Кого разстрѣляютъ?

— Кочубовскаго!

Глаза Опочиньевой вспыхнули. Она строго замѣтила:

— Онъ измѣнникъ и врагъ нашего отечества. Онъ долженъ понести наказаніе. Но ты? Ужели ты плачешь о немъ?

Прасковья Яковлевна взяла Наташу за руку.

— Да, мама, о немъ. Но развѣ нельзя плакать о знакомомъ человѣкѣ, который погибаетъ?

— Сядь и побесѣдуемъ, проговорила княгиня. Люди плачутъ только о тѣхъ, кого они любятъ. Значитъ…

— Что, мама, значитъ?

— Ты его… любишь?

Мать странными глазами смотрѣла на дочь. Наташа безъ замѣшательства и просто отвѣтила:

— Я не знаю, мама! Должно быть, нѣтъ. Я не чувствовала особаго волненія, когда съ нимъ разговаривала. Я не мечтала о немъ, какъ о своемъ героѣ. Но теперь, узнавъ, какая участь ему готовится, мнѣ его такъ стало жалко, что я готова на все, лишь бы его спасти!

Наташа опять заплакала. Прасковья Яковлевна покачала головой.

— Нѣтъ, произнесла вдумчиво она. Ты ничего не предпримешь безъ разрѣшенія матери. Между тобою и Кочубовскимъ бездонная пропасть. Онъ непримиримый полякъ; ты дочь русскихъ дворянъ, непримиримыхъ съ фанатическими поляками. У васъ ничего не можетъ быть общаго, даже чувства жалости другъ къ другу. Пусть онъ умретъ! Какъ ни ужасно это слово, а я его произношу! Однимъ врагомъ у Россіи будетъ меньше. Родина прежде всего, а потомъ личныя страсти. Опочиньевы не могутъ иначе разсуждать. Опомнись, Наташа! И затверди мои слова: я — русская и тебя воспитала какъ русскую. Дочь-измѣнница — не моя дочь!

Опочиньева оставила княжну наединѣ съ собою. Послѣднія слова матери звучали въ ушахъ Наташи, а сердце оставалось далеко отъ этихъ словъ. То, что она переживала, было совершенно ей незнакомо. Юное сердце охватывалъ порывъ спасти Кочубовскаго! Наташа не могла опредѣлить, зачѣмъ ей нуженъ этотъ человѣкъ. Будетъ ли онъ, въ свою очередь, занятъ ею? Но ей желательно было, чтобъ онъ жилъ, чтобъ она могла о немъ имѣть свѣдѣнія, какъ о существѣ, которое не было ей чуждымъ, съ которымъ она не разъ проводила пріятно время. И такія мысли настолько окрѣпали въ княжнѣ, что затемняли собою любовь къ матери и самый ужасъ къ ея разсужденіямъ о Кочубовскомъ. Наташа находила мать жестокою, несправедливою. Она, нѣжное дитя, выросшее и взлелѣянное Прасковьей Яковлевной, привыкшее не имѣть отъ нея никакихъ собственныхъ тайнъ, теперь глубоко затаила въ себѣ сознаніе, что испробуетъ все для спасенія дорогого ей человѣка. Пусть мать сердится на нее, пусть даже отречется отъ нея, но она дойдетъ до генералъ-губернатора, будетъ имѣть съ нимъ объясненіе, даже скажетъ ему, что Кочубовскій — ея женихъ! О, чтобы спасти жизнь человѣку, можно рѣшиться и на ложь! Головка княжны работала, точно паровозъ на полномъ ходу. Со дня рокового разговора съ матерью, она закупорилась въ себя и отказалась отъ возвращенія въ деревню. Наташа завела знакомства съ лицами, соприкосновенными къ слѣдствію о польскомъ заговорѣ, и отъ нихъ искусно выпытывала все, что дѣлалось въ комиссіи и во дворцѣ. Такое поведеніе молодой Опочиньевой повело къ тому, что въ городѣ появились слухи, что она невѣста Кочубовскаго и хлопочетъ объ его спасеніи.

VIII.
Намъ слѣдовало бы теперь заглянуть въ ту камеру, гдѣ томился Адамъ Казиміровичъ. Пріятна ли будетъ эта экскурсія читателю? Я глубоко уважаю всякую національность, всякаго человѣка, беззавѣтно любящаго свою національность. Но человѣкъ образованный, къ какому бы народу онъ ни принадлежалъ, долженъ быть джентльменомъ и рыцаремъ душою. Иначе его патріотизмъ ничѣмъ не будетъ отличаться отъ грубыхъ чувствъ какого-нибудь дикаря. Глядя съ такой точки зрѣнія на поляковъ въ повстанье 1863 года, мы мало въ нихъ видимъ благороднаго, возвышеннаго. Обливать кислотами и нечистотами изъ домовъ проходящихъ русскихъ офицеровъ и русскихъ женщинъ; истязать плѣнныхъ солдатъ, заворачивая кожу на ихъ груди въ видѣ отмѣненныхъ гвардейскихъ отворотовъ, согласитесь, что это варварство. Учить мести, какъ училъ Мицкевичъ и Лелевель, вѣчно ненавидѣть и не умѣть прощать — безотрадныя и недостойныя задачи для цивилизованнаго человѣка. Въ Европѣ есть единственная нація, воспитывающая систематически въ себѣ упомянутыя качества: нація польская. Едва ли кто глубже ее понималъ Николая І-го. Недаромъ онъ произнесъ въ 1835 году, бывши въ Варшавѣ, знаменательныя слова, обращенныя къ польскому дворянству:

— Я воздвигъ здѣсь Александровскую цитадель, и я вамъ объявляю, что при малѣйшемъ бунтѣ велю разгромить городъ. Я разрушу Варшаву, и ужъ, конечно, не я ее снова воздвигну!

Крутая рѣчь, но какъ она характерна, открыта, честна! Она не ставитъ врага въ двусмысленное положеніе. Въ рѣчи какъ бы повторяется знаменитый возгласъ Святослава: «Иду на васъ!»

Не такъ дѣйствовали и дѣйствуютъ поляки. Хитрость и обманъ, клятвопреступленіе, измѣна — благословляются ксендзами, когда дѣло касается отношеній поляка къ русскому.

Вспомните Костюшку, составляющаго гордость польской національности. Императоръ Павелъ лично освободилъ его изъ крѣпости, чествовалъ, какъ героя, подарилъ ему нѣсколько тысячъ душъ крестьянъ. И чѣмъ Костюшка отблагодарилъ великодушнаго государя? Онъ уѣхалъ въ Америку и прислалъ царю оскорбительное письмо.

Кочубовскіе суть также маленькіе Костюшки. Они воспитываются на русскій счетъ, принимаютъ присягу на вѣрность своему монарху, пользуются привилегіями наравнѣ съ нашими коренными чиновниками, и, при первомъ удобномъ случаѣ, во всей яркости проявляютъ ненависть къ русскому народу, къ самодержавной православной державѣ. Не знаю, судить ли послѣ сказаннаго старуху Опочиньеву за то, что она напрямки называла поляковъ врагами Россіи; что она и мысли не допускала о какомъ-либо сближеніи между своей дочерью и офицеромъ-полякомъ? Въ истинно русскомъ сердцѣ польская ненависть непремѣнно отзовется эхомъ. Поэтому, нечего утѣшаться мыслью, что между русскими и ихъ покоренными соплеменниками можетъ установиться дружба, или искреннее сліяніе. Для нихъ довольно взаимной терпимости и сознанія необходимости совмѣстно жить въ политическихъ условіяхъ, завѣщанныхъ тяжелымъ прошлымъ.

IX.
Не такъ думала Наташа. Она видѣла въ Кочубовскомъ ни русскаго, ни поляка, но человѣка, котораго нужно спасти. Увлекшись этой идеей, она, быть-можетъ, и полюбила того, кто возбудилъ въ ней столь сильное чувство, кто сосредоточилъ на себѣ столько ея заботъ, столько думъ въ безсонныя, длинныя ночи. Княжна была au courant всего политическаго дѣла, разсматривавшагося въ Приволжскѣ. Оно тянулось всю осень, всю зиму, все лѣто, и только въ іюлѣ будущаго года наряженъ былъ военно-полевой судъ надъ виновными лицами. Судъ происходилъ въ одной изъ дворцовыхъ комнатъ нижняго этажа, гдѣ мрачно нависли каменные своды. Комната была въ три окна, а посреди ея стоялъ длинный столъ, покрытый краснымъ сукномъ. На столѣ лежали двѣ скрещенныя сабли. Шесть штабъ и оберъ-офицеровъ съ генераломъ во главѣ, въ полной парадной формѣ, сидѣли за столомъ и чинили разборъ надъ преступниками. Ни день, ни ночь для нихъ не имѣли значенія. Роковыхъ двадцати четырехъ часовъ было довольно, чтобы рѣшить участь нѣсколькихъ десятковъ человѣкъ. Но изъ нихъ къ смерти приговорено только семеро. Между ними находились: Кастальскій, Кочубовскій и Челевичъ. Уральцеву и Драницыну судъ нашелъ смягчающія обстоятельства. Ихъ подвергли высылкѣ на два года въ Вологодскую губернію. Казнь черезъ повѣшеніе генералъ-губернаторъ собственноручно вычеркнулъ и замѣнилъ ее разстрѣляніемъ.

Въ ночь подписанія приговора Наташа знала о немъ и задумала остановить его исполненіе. Рано утромъ, въ день казни, она проснулась и быстро привела въ порядокъ свой туалетъ. Прасковья Яковлевна спала глубокимъ сномъ, и не подозрѣвала, что ея дочь зашла въ ея спальную и со слезами на глазахъ остановилась надъ спящимъ дорогимъ существомъ. Княжна долго смотрѣла на мать, потомъ поклонилась ей до земли.

— Прости меня, мама! шептали уста Наташи. Я не могу совладѣть съ собою!

Она приказала горничной доложить княгинѣ, что отправилась къ ранней обѣднѣ. Въ ближайшей церкви она приложилась къ иконамъ и поѣхала во дворецъ. Внизу, въ пріемной, Опочиньева спросила дежурнаго адъютанта:

— Всталъ ли генералъ Зетъ?

Услышавъ, что онъ сидитъ въ кабинетѣ, она просила о себѣ доложить. Наташа поднялась по широкой каменной лѣстницѣ и вошла въ небольшую комнату. Прошло минутъ пять томительнаго ожиданія. Вдругъ одна половинка дубовыхъ дверей шумно распахнулась и въ ней показался стройный мущина среднихъ лѣтъ въ генералъ-адъютантской формѣ. Онъ подошелъ къ княжнѣ, поклонился и рукою пригласилъ ее въ свой кабинетъ. Громадный письменный столъ занималъ середину помѣщенія. Съ трехъ сторонъ его разбросаны массивныя, низкія кресла, обитыя зеленымъ сафьяномъ. Окна, выходившія къ рѣкѣ Волжанкѣ, драпированы тяжелыми бархатными занавѣсями, также темно-зеленаго цвѣта. Генералъ придвинулъ кресло своей гостьѣ, и, когда она сѣла, помѣстился противъ нея.

Наташа откинула вуаль. Ея блѣдное и измученное лицо было, все-таки, прекрасно. Глаза нѣсколько опухли отъ слезъ, но лихорадочно блестѣли. Она долго молчала и прижимала лѣвую руку къ груди. Видя ея волненіе, генералъ спросилъ:

— Чѣмъ я вамъ могу служить, княжна?

Металлическій звукъ голоса рѣзко коснулся ея уха.

Наташа втянула въ себя сильно воздухъ и судорожно произнесла:

— Генералъ! Пощадите его! Онъ такъ молодъ! Онъ можетъ еще исправиться!

— Кто онъ? И какое отношеніе вы лично имѣете къ нему?

Генералъ-губернаторъ принялъ сумрачный видъ и пытливо смотрѣлъ на молодую дѣвушку.

— Онъ… онъ… полякъ… Кочубовскій!

Генералъ поднялся съ кресла.

— Вы просите, княжна, за измѣнника? Я не имѣю права его пощадить. Онъ воспитывался въ Россіи, нарушилъ присягу, увлекъ за собою солдата своей команды. Но позвольте… Вы родственница ему?

— Нѣтъ.

— Что же заставляетъ васъ принимать въ немъ такое горячее участіе?

— Я его… невѣста!!

Послѣднее слово, подобно выстрѣлу, вылетѣло изъ груди несчастной. Генералъ не удержался и протянулъ руки по направленію княжны.

— Вы, княжна Опочиньева, дочь заслуженнаго, извѣстнаго русскаго генерала, и невѣста измѣнника?.. двуличнаго человѣка! Эгоиста! По душѣ чужестранца! Быть не можетъ! Я ослышался!

— Вы не ослышались! Да, я невѣста этого человѣка! Кто бы онъ ни былъ, но я его люблю и молю васъ, спасите его, дайте ему жизнь! Еще не поздно!

Наташа растерянно обвела глазами комнату и остановила ихъ на большихъ часахъ въ стеклянномъ футлярѣ, висѣвшихъ на стѣнѣ.

— Въ которомъ часу казнь? лепетала она. Его увезли, но вы пошлите приказъ объ отмѣнѣ казни.

Княжна опустилась на колѣни передъ генераломъ.

Послѣдній смутился и бросился къ звонку.

Явился адъютантъ. Генералъ-губернаторъ шепнулъ что-то на ухо. Офицеръ, какъ молнія, исчезъ изъ кабинета. Генералъ, между тѣмъ, успокоивалъ княжну.

— Я послалъ офицера съ приказаніемъ остановить казнь надъ Кочубовскимъ.

Наташа тихо плакала. Прошло ужасныхъ четверть часа. Она машинально слушала, что говорилъ генералъ-губернаторъ, а говорилъ онъ слѣдующее:

— Еслибъ и удалось вернуть жизнь Кочубовскому, то только для вѣчной каторги. Таковъ законъ, и самъ государь его не нарушитъ. Вамъ придется, во всякомъ случаѣ, разлучиться съ женихомъ.

— Никогда! Я пойду за нимъ въ рудникъ! Я буду работать съ нимъ рядомъ! Я готова нести его цѣпи!

Шляпка упала съ головы юной дѣвушки. Она смотрѣла не то мученицей, не то вакханкой.

Генералъ снисходительно качалъ головою.

Въ это время въ кабинетѣ появилась княгиня Опочиньева въ сопровожденіи адъютанта. Поздоровавшись съ генераломъ Зетъ, Прасковья Яковлевна спросила:

— Моя дочь у васъ? Что это значитъ?

Генералъ, въ свою очередь, съ удивленіемъ взглянулъ на Опочиньеву.

— Навѣрно, княгиня, вы знали, отвѣчалъ онъ, что ваша дочь отправилась ко мнѣ съ просьбой о помилованіи Кочубовскаго.

Княгиня затряслась отъ негодованія и подошла къ Наташѣ. Но тутъ она вдругъ упала духомъ.

— Что съ тобою? воскликнула бѣдная мать. Гнѣвъ, вспыхнувшій въ ней при соединеніи имени ея дочери съ именемъ ненавистнаго преступника, мгновенно въ ней улегся. Но словъ утѣшенія Прасковья Яковлевна не находила.

Наташа, какъ бы въ забытьи, ей сказала:

— Мама, не суди меня! Прости! Я люблю его! Мнѣ обѣщано помилованіе Адама Казиміровича.

Генералъ-губернаторъ молчалъ. Очевидно, все происходившее его страшно тяготило. Онъ чего-то ждалъ, къ чему-то прислушивался. Вскорѣ въ сосѣдней комнатѣ раздались громкіе, торопливые шаги. Вошелъ приволжскій военный губернаторъ. Онъ отчетливо доложилъ:

— Казнь совершена надъ всѣми приговоренными, согласно указаніямъ вашего высокопревосходительства!

Раздался страшный, раздирающій крикъ. Вслѣдъ за нимъ наступило гробовое молчаніе. На рукахъ обезумѣвшей княгини лежала бездыханная дочь…

─────
Прошло тридцать четыре года. Сельцо Дарьино, послѣ кончины Прасковьи Яковлевны, поступило во владѣніе Льва Львовича Драницына. Онъ посѣдѣлъ, согнулся, предводительствуетъ въ своемъ уѣздѣ, и на земскихъ собраніяхъ произноситъ консервативныя рѣчи, надъ которыми когда-то зло смѣялся.

Профессоръ Уральцевъ долго скитался изъ университета въ университетъ, пока не осѣлъ на югѣ. Онъ скончался въ прошедшемъ году, оставивъ за собою безупречное имя ученаго, искренно любившаго свое отечество. Онъ говорилъ, что шестидесятые годы были только налетомъ на Россію. Разсѣялся туманъ, и очистилось небо, и все, пережитое Русью въ теченіе тысячелѣтія, стало ясно представляться передъ нашими духовными очами. Мы нынѣ цѣнимъ свое прошлое, слѣдовательно, стоимъ на естественной почвѣ. А она незыблема. Незыблема и будущность Русскаго государства.

─────

Примечания

1

См. «Записки о прошломъ». Глава II. Русское Обозрѣніе, іюнь, 1893 г.

(обратно)

2

Описанный фактъ — есть фактъ историческій. Мною измѣнена только фамилія старушки, сынъ которой и до сихъ поръ состоитъ предводителемъ дворянства одного изъ уѣздовъ центральной Россіи. Авторъ.

(обратно)

3

Московскія Вѣдомости № 169, 1863 года.

(обратно)

4

Игнатій Лойола — основатель іезуитскаго ордена въ XVI вѣкѣ. Іосафатъ Кунцевичъ — польскій епископъ, извѣстный мучитель православныхъ въ XVII столѣтіи.

(обратно)

Оглавление

  • Нѣсколько предварительныхъ строкъ
  • Тетушка Прасковья Егоровна
  • Полковникъ Топтыгинъ
  • Философъ Яблонной Дубровы
  • Ку-ку
  • Безпочвенники
  •   На степныхъ водахъ
  •   На Балтійскомъ прибрежьѣ
  •   Въ дальней Сибири
  • Изъ тревожной эпохи
  •   Глава I. На этапѣ
  •   Глава II. Сельцо Дарьино
  •   Глава III. Заговоръ
  •   Глава IV. Наташинъ день
  •   Глава V. Перстъ Божій
  • *** Примечания ***