Экспедиционный корпус [Павел Федорович Карев] (fb2) читать онлайн

Павел Федорович Карев Экспедиционный корпус

ОГИЗ Куйбышевское издательство 1941 – 152 с.

Редакторы В. Е. Афанасьев и P. X. Гурвич.

Обложка, заставки и концовки худ. С. Я. Зорина.

Воспоминания участника русского экспедиционного корпуса во Франции в Первой мировой войне. Эта история привела к гибели многих русских солдат экспедиционного корпуса. Гибли они в Индийском океане по дороге во Францию, гибли на французском фронте, в лагере ля-Куртин, в африканской ссылке, на островах Средиземного моря. Остатки русских войск, находившиеся в Африке, прибывали в Россию постепенно. Некоторые приехали в Одессу, когда там была уже советская власть.

Следует учесть, где и когда были изданы воспоминания, что наложило определенный отпечаток на толкование некоторых событий.

Часть первая

1

Как только была объявлена русско-германская война, Чернова, владельца кожевенного завода в селе Кевда, Пензенской губернии, вызвали в уездную земскую управу предложили всю продукцию завода сдавать в особую комиссию по снабжению действующей армии.

Чернов воспользовался случаем и начал еще злее эксплуатировать рабочих. Вместо десяти он заставил работать пятнадцать — шестнадцать часов в сутки, заработок урезал, ухудшил и без того плохую пищу. Возражать было нельзя: за каждое слово против заводчика следовало увольнение, вызов к воинскому начальнику и отправка на фронт. Но так как ни один рабочий не хотел воевать «за веру, царя и отечество», люди до поры до времени терпели издевательства Чернова.

В конце концов я не выдержал, поссорился с хозяином, и он меня выгнал. Когда я стал требовать доплатить мне задержанные шесть рублей, Чернов вызвал урядника. Тот «за дебош и угрозу хозяину» посадил меня на три дня в кутузку.

Это было в конце ноября 1914 года.

Жить дома пришлось недолго. В декабре был получен приказ, в котором предлагалось всем лицам мужского пола рождения 1894 года явиться в уездное воинское присутствие.

Пятого января 1915 года я и мои ровесники, в сопровождении сельского старосты, выехали в уездный город и все были зачислены на военную службу. Затем нас отпустили по домам, на сборы в дорогу.

Явившись десятого января на станцию Воейково, я увидел огромное количество съехавшихся новобранцев. Общее внимание привлек солдат, кричавший зычным голосом: «Становись на перекличку!» Новобранцы не знали, как строиться, и собирались группами, в каждой — люди из одной деревни. Когда шум стих, солдат-«дядька» произвел перекличку, и новобранцев начали размещать в холодных товарных вагонах.

Шум и толчея при посадке были невероятные. Залихватские пьяные выкрики, песня «Последний нонешний денечек» — все это слилось с всхлипываниями и причитаниями провожающих жен, матерей и сестер.

Не успели нас в Кузнецке высадить из вагонов, как унтер-офицеры приступили к обработке «серых». Новобранцев строили по уездам. Унтера кричали: «Чембарские сюда, стройся! Ломовские сюда!»

Кое-как построив прибывших, унтер-офицеры произвели перекличку и мелом стали отмечать на груди новобранцев номера рот.

Я попал в третью роту. Старший унтер-офицер Пуганов повел нас в казарму, помещавшуюся в народном доме. Отделению, в которое я был зачислен, отвели верхние нары. Только мы сложили вещи, — была подана команда: «Выходи на улицу». Пришлось спускаться.

На улице, расставив каждое отделение в две шеренги, взводный подводил к нам младших унтер-офицеров и ефрейторов и говорил:

— Вот вам отделенный командир.

Каждому из нас указали место в строю. Продержав на крепком морозе еще с полчаса, нас повели обратно в казарму. Входя в казарму, я и мои товарищи твердили для памяти звания своих начальников: «взводный командир — старший унтер-офицер господин Пуганов», «отделенный командир — ефрейтор господин Петров».

Наши нары находились рядом со сценой. Скатанный и подтянутый к потолку занавес был использован нами вместо портпледа: в него мы сложили некоторые вещи. Разостлав привезенные с собой подстилки, подушки с одеялами, мы легли — шестнадцать человек.

— Вот мы и солдаты, — проговорил мой товарищ и сосед по нарам Митин.

В помещении стоял собачий холод. Для того чтобы немного согреться, мы затеяли борьбу. В этот момент на сцену вышел человек лет тридцати, стройный, с лихо закрученными вверх большими усами. Поблескивали ярко начищенные солдатские сапоги; бросались в глаза добротные брюки защитного цвета. Человек был в нижней рубашке.

— Прекратить шум! — закричал он.

Шум продолжался.

— Кому говорят, серые черти!?

— А тебе какое дело? — закричал Митин, свешивая вниз голову.

Человек на сцене затопал ногами. Отделенный командир Петров, как кошка, забрался к нам на верхние нары и ударил Митина ремнем. Тот вскочил, стараясь вытянуться перед отделенным.

— Как ты смел, серый, орать на господина фельдфебеля? А?

— Я не на фельдфебеля, господин отделенный, а на того вон, что по сцене ходит, — оправдывался Митин.

— Это и есть наш фельдфебель господин Сорока, — отрезал отделенный. — Получи два наряда вне очереди…

Так мы узнали своего фельдфебеля — начальство, стоящее выше всех отделенных и взводных командиров.

Ночью меня кто-то потянул за ногу.

— Собирайся картошку чистить, — приказал дежурный по роте.

Вслед за мной он разбудил все наше отделение.

Мы вышли из казармы и направились на батальонную кухню. Ночь была холодная, снег хрустел под ногами. Дежурный по кухне посадил нас в отдаленный угол и указал на мешки с картошкой. Взяв ножи, мы с усердием приступили к работе, стараясь скорее закончить чистку и уйти обратно в роту.

Работа кипела, каждый взялся на спор очистить по мешку картофеля. Через три часа вся картошка была нами очищена.

Проверив работу, дежурный сказал:

— Идите поколите дрова, тогда пойдете в роту отдыхать.

— Мы урок свой кончили, господин дежурный.

— Молчать! — закричал он. — Марш за мной.

На дворе нам дали колуны и приказали колоть дрова. Работа продолжалась часа полтора. Посмотрев на громадную кучу дров, дежурный сказал:

— Можете итти в роту.

Когда отделение было построено, он обратился ко мне:

— Выходи из строя.

Я вышел.

— Это ты про урок говорил?

— Я.

— Вот и хорошо. Иди-ка за мной.

Дежурный довел меня до мусорного ящика, дал железную лопату и заявил;

— Хорошенько подбери весь мусор и перекидай в ящик, а когда закончишь, доложи мне.

На заре мороз усилился. Чтобы не мерзнуть, я с азартом начал бросать мусор в ящик. За час убрал все и пошел докладывать дежурному.

— Пойдем, я проверю, — сказал он.

Убедившись, что работа выполнена, похвалил:

— Молодец!

Я молчал.

— Когда тебе говорят — молодец, надо отвечать: рад стараться. Понял?

— Так точно, понял, — ответил я.

— Ни черта ты не понял, если бы понял, сказал бы…

— Так точно, понял, господин дежурный, — крикнул я.

— Молодец! — процедил тот сквозь зубы.

— Так точно, понял, господин дежурный! — повторил я.

— Баран серый! Да я же говорю тебе — молодец, как же надо ответить?

— Рад стараться, господин дежурный! — гаркнул я.

— Ну, пойдем, — произнес тот довольный и повел меня на кухню.

Он приказал повару налить мне вчерашних щей. Повар оказался добрым малым; усадил за стол, налил большую кастрюлю жирных щей, отрезал ломоть свежего черного хлеба. Я съел все без остатка, поблагодарил повара и собрался уходить.

На прощанье повар дал мне здоровенный мосол, покрытый мясом, наказав спрятать его и не показывать дежурному.

Наработавшись за ночь, я спал крепко. Отделенному командиру Петрову пришлось долго стегать меня ремнем, прежде чем я открыл глаза.

*

Сразу же начались занятия. До обеда нас учили рассчитываться «по порядку номеров», «на первый-второй», учили поворачиваться «направо», «налево», «кругом». После обеда занимались «словесностью». Сперва обучали титулованию начальства, начиная с царя Николая и кончая «непосредственными начальниками» — взводными и отделенными командирами. В первый же день все у меня в голове перепуталось: все эти «ваши благородия», «ваши высокоблагородия», «ваши превосходительства», «сиятельства», «высочества» и «величества».

После ужина заставили разучивать солдатские песни. Унтер-офицеры пробовали наши голоса и назначали запевал.

На другой день был осмотр одежды и обуви, привезенных нами из дому. Тем, у кого сапоги признавали годными, уплачивали по восемь рублей, остальным выдавали новые. Кроме сапог мы ничего не получили и ходили в штатском.

На шестые сутки вечером на поверку пришел фельдфебель Петр Филиппович Сорока. После переклички он первым затянул молитву «Отче наш». А когда молитва была пропета, скомандовал «смирно», и рота притихла.

— Завтра утром придет ротный командир, его благородие прапорщик Смирнов, — начал Сорока. Он был глуховат от контузии и говорил громко, как многие глухие. — Смотрите у меня — не подкачайте. Отвечать ротному громко, ясно, отчетливо. Если кто неправильно ответит, будет стоять два часа под винтовкой с полной выкладкой. Понятно?

— Так точно, понятно, — ответили мы.

На другой день в восемь часов утра мы стояли развернутым фронтом около казармы. Взводные командиры проходили по рядам, осматривая солдат.

Наконец фельдфебель разрешил нам стоять вольно, оправиться и покурить. Сразу поднялся невероятный шум, мы начали «бег на месте», стараясь разогреть застывшие ноги. Курильщики вынули расшитые деревенские кисеты с махоркой и закурили «собачьи ножки».

Неожиданно раздалась команда:

— Становись! Бросай курить!

Недокуренные цыгарки полетели в снег.

— Смирно! — скомандовал фельдфебель.

Справа показался незнакомый офицер. Он подошел ближе, и фельдфебель отдал ему рапорт. Мы догадались, что это был ротный командир.

Выйдя на середину, прапорщик Смирнов поздоровался:

— Здорово, молодцы!

— Здравь желаем, ваше-родь! — прокричала в ответ рота.

Пройдя по рядам, ротный вызвал к себе фельдфебеля и взводных командиров.

— Много неграмотных? — громко спросил он Сороку.

— Сто десять неграмотных, шестьдесят малограмотных, остальные кончили сельскую школу, из них три человека кончили городскую, ваше благородие, — без запинки ответил фельдфебель.

Вслушиваясь в разговор, я старался получше рассмотреть ротного командира. Это был сухой, выше среднего роста, немного сутулый человек, с большими выпуклыми серыми глазами. Рыжеватые густые усы свисали вниз, закрывая непомерно толстые губы. Продолговатое лицо его с узким подбородком не внушало симпатии.

— А ну, погоняй-ка их немного, да растряси им деревенское пузо, — сказал Смирнов, обращаясь к фельдфебелю.

Тот подал команду, и мы побежали. Вначале нам это нравилось. Подпрыгивая, мы потихоньку смеялись. Но после приятной теплоты стало жарко, от нас повалил пар, мы тяжело дышали.

Фельдфебель то и дело покрикивал на отстающих. Вот кто-то свалился в снег. Прошло полчаса бессмысленной гонки, и более половины роты лежало в снегу. Только тогда Смирнов остановил людей.

Мы с первой же встречи не взлюбили Смирнова. Зато всем нам понравились прапорщики Борисевич и Иотковский. Борисевич серьезно относился к своим обязанностям. Во время занятий он всегда спокойно, без крика и ругани растолковывал плохо усваиваемое солдатом. Иотковский часто беседовал с нами запросто, угощая папиросами.

Сороке не по душе было хорошее обращение Борисевича и Иотковского с солдатами. Фельдфебель потихоньку ябедничал ротному на прапорщиков. Смирнов не решался делать замечаний своим помощникам, зато жестоко отыгрывался на нас.

Однажды утром, в морозный ветреный день, подойдя к роте, прапорщик Смирнов невнятно поздоровался с фельдфебелем. В ответ тот выпалил:

— Сто сорок два ряда, ваше благородие!

— Дурак глухой! — обругал его ротный.

— Рад стараться, ваше благородие! — крикнул Сорока.

Это было похоже на анекдот, и мы захихикали.

— Что за смех? — закричал Смирнов и неожиданно поздоровался с нами.

Мы ответили вразнобой, недружно. Смирнов закрутил ус, — это был признак, что он не в своей тарелке, — но смолчал.

Вышли в поле на учебный плац. Смирнов остановил роту, прошелся вдоль строя и, не подав команды «вольно», подозвал полуротных и фельдфебеля. Они начали о чем-то разговаривать.

Младшие офицеры сперва стояли спокойно, а потом стали подпрыгивать на месте; их примеру последовал фельдфебель.

Кто-то на левом фланге переставил ногу, снег захрустел. Ротный злобно крикнул;

— Смирно! Какая там сволочь ворочается?

У людей стыли ноги, замерзали руки. Раздраженные мы ждали команду «вольно, оправиться». Но офицеры продолжали разговаривать, курили и, согреваясь, подпрыгивали на месте.

Смирнов наблюдал за нами и при каждом услышанном звуке или замеченном движении густой матерщиной восстанавливал нарушенный порядок.

Ветер становился нестерпимым. У некоторых из нас появились на щеках и ушах белые полоски, пальцы ног не двигались. Тут мы не выдержали и, как по команде, нахватав в руки снегу, начали оттирать обмороженные места и топать ногами.

Ротный бросился к нам с командой «смирно». Мы продолжали свое. Тогда Смирнов пустил в ход кулаки и наконец, не помня себя, выхватил из ножен шашку.

Мы рассыпались в разные стороны. Смирнов подобрал левой рукой полы шинели и гонялся по полю, преследуя то одного, то другого солдата.

Вдруг он сделал прыжок и со всего размаха ударил шашкой рядового Колесникова. Тот со стоном упал в снег. Мы кинулись к товарищу.

Смирнов стоял молча и, сняв папаху, вытирал с лица пот. Глаза его бессмысленно блуждали. Спустя минуту, он повернулся и, не сказав ни слова, пошел по сугробам к городу.

Двое солдат раздели Колесникова и перевязали рану.

Прапорщик Борисевич тотчас же построил роту и повел в казарму.

Долго среди солдат шли разговоры о том, что будет ротному командиру за ранение Колесникова. Со дня на день мы ждали, что его отстранят от командования ротой. Но приказа так и не дождались.

Колесников поправился и вместе со всеми уехал на фронт.

2

За несколько дней до отправки нашей роты на фронт был получен приказ по 147-му пехотному запасному батальону. Каждой роте предписывалось выделить молодых грамотных солдат в учебную команду. В числе отобранных был и я.

Рота уехала на фронт. Остались кадровики да мы десятеро, назначенные в учебную команду.

Фельдфебель и взводные бездельничали, помногу спали, пьянствовали, Смирнов в роте не появлялся.

В ожидании отправки в команду мы тоже ничего не делали. Только каждый день по утрам подметали казарму, ходили на кухню за обедом для начальства, по субботам мыли пол.

Нам было скучно. Читать, кроме устава, ничего не разрешалось. По мнению начальства, книги только голову забивали солдатам.

Лежали на нарах и думали каждый о своей деревне, о родных и близких.

Временами я раскаивался, что не попросился на фронт.

А пойти в учебную команду согласился не потому, что захотелось быть унтер-офицером. У меня было горячее желание учиться, знать как можно больше, не пугала даже жесткая дисциплина, которая, как говорили, была в учебной команде.

Была у меня в те дни и мысль о дезертирстве, но я отбросил ее, зная, как туго приходилось пойманным дезертирам.

Наконец пришло распоряжение явиться в учебную команду.

Фельдфебель учебной команды Авдонин встретил нас такой речью:

— Вы — будущие унтер-офицеры, а поэтому должны быть примерными. Все мои распоряжения, а также, взводных и отделенных исполнять быстро и без разговора. Провинившиеся пусть пощады не просят. Взводные и отделенные командиры, если что заметите, немедленно докладывать мне. За покупками ходить только в лавочку, что рядом, в другую — ни-ни. Понятно?

В десять часов вечера была поверка, и фельдфебель разрешил ложиться спать.

В полночь горнист неожиданно заиграл «подъем». Мы проснулись и увидели Авдонина, который стоял около нар с ремнем в руках.

— Слушай сюда, ребята, — начал он. — Вы еще серые. Это — тревога. По моей команде вы должны одеться в три счета. Как скажу «раз» — начинай одеваться… Раз! — вдруг пронзительно закричал фельдфебель.

Солдаты, все как один, бросились к одежде. В руках завертелись портянки, люди обували сапоги.

— Два! — командовал Авдонин.

Руки солдат действовали быстро.

— Три!

После небольшой выдержки фельдфебель подошел к неуспевшим одеться и начал каждого стегать ремнем.

— В ружье!

Мы бросились к пирамидам. Второпях многие похватали чужие винтовки.

— Выходи, стройся!

На улице всех, у кого ружья были не свои, выстроили отдельно. Фельдфебель велел им рассчитаться «на первый-второй», сдвоил ряды, и по его команде они побежали вдоль улицы.

Он гонял людей минут тридцать и, приказав вернуться в казарму, заставил раздеться в три счета.

В конце концов мы все же научились ложиться спать и вставать по команде.

Однажды во время вечерней поверки фельдфебель, кончив читать обычное нравоучение, заявил:

— Слушай сюда, ребята. С завтрашнего дня ни один из вас в лавку к Лариной ни ногой. Она торгует дорого, будете покупать в другом месте, — там дешевле. Наружному дневальному вменяю в обязанность следить за тем, чтобы ни один человек не заходил к Лариной. Поняли?

— Так точно, господин фельдфебель, — ответили мы.

Распоряжение было по меньшей мере странное, но ослушаться мы боялись и каждый раз бегали лишний квартал за табаком, спичками и другими мелочами.

На третий день своеобразного бойкота фельдфебель получил от Лариной закрытое письмо и в тот же вечер на поверке сказал:

— Слушай сюда, ребята. Завтра можете ходить в эту лавку. Ларина теперь будет торговать дешевле.

Утром мы снова покупали все необходимое у Лариной.

За три месяца нашего пребывания в команде фельдфебель несколько раз запрещал и вновь разрешал ходить в ларинскую лавку. Дело объяснялось просто. Ларина ежедневно угощала Авдонина пивом, закуской и папиросами, но он занимался еще вымогательством. Когда торговка в назначенный срок не присылала дани, Авдонин в этот же день говорил нам:

— Слушай сюда, ребята… — и грозил: — если кого в этой лавочке залапаю…

Я и другие солдаты, узнав о фельдфебельских махинациях, возмутились. Сговорившись, мы написали анонимное письмо и послали начальнику команды, подпоручику Сытину.

Получив нашу жалобу, Сытин выстроил команду и потребовал назвать авторов. Мы не сознавались. Тогда Сытин стал упрекать нас, говоря, что будущие унтер-офицеры не должны жаловаться на своих начальников.

— Такие жалобы, — сказал он, — может писать самый паршивый солдат. От таких солдат нечего ждать хорошего, их нужно гнать из учебной команды. А за эту жалобу, — обратился Сытин к фельдфебелю, — ты покажи им, где раки зимуют…

И Авдонин показал. Если гонял бегом, то каждый раз больше прежнего. Ночные тревоги проводил чаще, — случалось, одну сделает в час ночи, а другую — в три-четыре часа утра.

Мы мечтали о возвращении в свои роты.

Наконец настал долгожданный день выпускного экзамена. Казарма была вымыта и вычищена. Приехал командир батальона генерал Лебедев. Экзаменовали сначала по теории, потом в обстановке полевых тактических занятий. Все сто двадцать человек испытания выдержали.

Я снова в третьей роте. Командиром ее, как и раньше, прапорщик Смирнов, а фельдфебелем — все тот же Петр Филиппович Сорока. Помещалась рота в другом здании — на Вокзальной улице, в бывшей школе.

Поздравив с успешным окончанием учебной команды, фельдфебель распределил нас по взводам и отделениям. Мы с Митиным остались в первом взводе. В июле после проверки наших знаний нас произвели в ефрейторы, а в сентябре — в младшие унтер-офицеры.

После отправки на фронт очередных маршевых рот в ноябре к нам прибыло пополнение из ратников ополчения Орловской и Курской губерний. Люди хорошие, серьезные, заниматься с ними было легко. Унтер-офицеры меньше тянули ополченцев, а некоторые проявляли даже уважение к «старичкам».

Из унтер-офицеров нашей роты особенно запомнился Непоклонов, вернее — история, связанная с его именем.

Это был человек, настроенный анархически. С начальством часто вступал в пререкания. При встречах на улице с офицерами старался не отдавать чести, избегал становиться во фронт даже перед начальником гарнизона генералом Фиалковским.

Фиалковского весь Кузнецк боялся. Если во время его проезда по городу какой-нибудь солдат не отдавал ему чести, генерал останавливал его и, узнав, какой части, приказывал бежать за пролеткой или санками, в которые был запряжен чистокровный рысак. Если провинившийся поспевал бежать за рысаком вплоть до канцелярии батальона, то наказание этим ограничивалось; если солдат отставал, генерал останавливал кучера и, подождав солдата, приказывал ему доложить своему ротному командиру, что он, Фиалковский, ставит провинившегося на два или на четыре часа под винтовку…

Не проходило дня, чтобы Фиалковский кого-либо не наказал. Одевался он скромно, как простой солдат, носил погоны защитного цвета. Молодые солдаты, не знавшие его в лицо, часто принимали генерала за своего брата рядового и не отдавали чести.

Однажды Непоклонов встретил Фиалковского на улице и, как обычно, прошел мимо, не встал во фронт. Генерал тотчас же приказал кучеру повернуть рысака и догнать солдата. Когда кучер окликнул Непоклонова, тот бросился бежать. Генерал за ним. Непоклонов добежал до угла, где помещался трактир, нырнул туда и стал в тамбуре меж дверями. Увидев, куда скрылся солдат, генерал остановил рысака и вошел в трактир. Двери отворялись внутрь. Открыв первую, Фиалковский прикрыл ею Непоклонова и не заметил его.

Непоклонов спокойно вышел на улицу и сказал генеральскому кучеру:

— Его превосходительство приказал мне сейчас же съездить в батальонную канцелярию и вызвать сюда адъютанта.

Кучер расправил вожжи, и через две-три минуты Непоклонов уже выходил из санок около батальонной канцелярии. Велев кучеру ждать адъютанта, он скрылся во дворе канцелярии, затем пришел в свою роту.

Генерал, не найдя Непоклонова в трактире, набросился на буфетчика, требуя сказать, куда девался только что вошедший солдат. Буфетчик, узнав, с кем имеет дело, перепугался. Он божился, уверял, что никакого солдата в трактире не было и вообще нижние чины к нему не заходят. Генерал топал ногами, кричал, грозил арестом. И только когда несколько посетителей подтвердили слова буфетчика, Фиалковский успокоился и вышел.

Рысака около трактира не было. Посмотрев по сторонам и обождав немного, генерал тихонько поплелся пешком к батальонной канцелярии. Он увидел своего кучера, восседавшего на козлах.

— Ты, болван, что здесь стоишь? — закричал Фиалковский.

Кучер растерялся.

— Я, ваше превосходительство… по вашему приказанию… унтер-офицер сказал ехать…

— Куда ехать, зачем ехать? — горячился генерал.

— Ехать за адъютантом в канцелярию, ваше превосходительство.

— В какую канцелярию, какой унтер?! Расскажи толком! — зарычал Фиалковский.

Кучер рассказал все по порядку. Выслушав его, генерал заключил:

— Я думал, только я — старый дурак. Оказывается, хоть и молодой, ты глупее меня. Сукин сын! — выругался он и направился в канцелярию.

На следующий день командир нашего батальона генерал Лебедев получил приказ Фиалковского выстроить четырнадцатого декабря весь батальон для смотра на плацу за железной дорогой.

Копии приказа были разосланы всем шестидесяти двум ротам. Командиры рот стали приходить в казармы на час раньше обыкновенного, фельдфебели чуть свет подымали людей, требовали от взводных чистоты и порядка во взводах, те в свою очередь тянули отделенных, отделенные — ефрейторов, ефрейторы — рядовых.

С утра до поздней ночи в казармах была суетня. Все бегали, скребли, мыли полы, потолки, стены, чистили коридоры, дворы и уборные, проверяли обмундирование. Заношенные шинели, папахи, сапоги, гимнастерки и брюки заменили новыми. Порции мяса были увеличены, масла в кашу лили больше обыкновенного. Вместо двух стали выдавать три куска сахару. Выплатили задержанное двухмесячное жалованье, — каждый солдат получил рубль.

Тринадцатого декабря все роты вышли в поле для предварительного смотра. Смотр должен был провести командир батальона генерал Лебедев.

Это был старик, очень полный, с окладистой бородой. В седле он сидел некрасиво, все время держась левой рукой за луку.

Лебедева солдаты уважали. Он никогда ни на кого не кричал, редко кого наказывал. Летом, часто приезжая в лагерь, он запрещал дежурному по лагерю офицеру вызывать батальон на линию. Он сходил с пролетки, садился на стул и подолгу сидел, останавливая проходивших мимо солдат и беседуя с ними. Разговаривал, разрешая стоять вольно. Часто пробовал принесенные из батальонной кухни щи и кашу и спрашивал солдат, довольны ли они пищей.

На смотр Лебедев приехал за несколько минут до назначенного срока. Он поздоровался с батальоном. Потом два офицера помогли ему сойти с лошади, и он стал обходить роты.

После смотра ротные командиры до позднего вечера оставались в ротах, проверяли подготовку, давали последние распоряжения. Десятки раз они здоровались со своими ротами, приказывая отвечать как генералу. Целый вечер только и слышалось:

— Здравь желаем, ваш-дит-ство!

Наконец наступило утро четырнадцатого числа. Только начало светать — все роты были на ногах. Фельдфебели еще раз осмотрели солдат. С восьми часов одна за другой роты потянулись к месту смотра. К девяти часам все были в сборе. Помощник командира батальона капитан Сперанский, проверив все, скомандовал:

— Стоять вольно! Оправиться!

День был солнечный, морозный. Многие, чтобы согреться, награждали друг друга крепкими тумаками.

Наконец показался запряженный в санки серый рысак Фиалковского. Сзади скакали два верховых офицера.

Не доехав до расположения батальона, Фиалковский сошел с санок и сел верхом на ожидавшую его лошадь. Генерал Лебедев, вынув из ножен шашку, скомандовал «смирно» и мелкой рысцой поехал навстречу начальнику гарнизона. Приняв рапорт, Фиалковский приблизился к нам и поздоровался. Мы ответили вызубренными словами:

— Здравь желаем, ваш-дит-ство!

Фиалковский проехал вдоль фронта и, вернувшись с левого фланга, остановился на середине. Затем он вызвал к себе командиров и сказал им:

— Господа офицеры, в ваших ротах есть младший унтер-офицер, который позволил себе насмеяться надо мной, начальником гарнизона. Мне удалось установить, какой он роты и как его фамилия. Назвать вам его я не хочу. Мне хочется узнать, сознательный этот унтер-офицер или нет. Если честный солдат и добровольно сознается, я ему прощу, если же не сознается, я прикажу его здесь же арестовать и отдать под суд. Передайте своим ротам все сказанное мною.

Командиры рот разошлись по местам и дословно передали нам все, что сказал начальник гарнизона. Больше пятнадцати тысяч солдат стояли, раздумывая — кто же этот смельчак?

Прошло несколько минут, виновный не выходил. Генерал вторично передал приказ, — результат был тот же.

— Последний раз обращаюсь, — закричал генерал. — Или прощу или в тюрьме сгною.

Батальон молчал.

Фиалковский поднял руку. Батальон замер, насторожился, ожидая услышать что-то грозное.

— Молодец, сукин сын! — крикнул генерал, потрясая кулаком.

Он повернул лошадь, быстро поскакал к ожидавшему его кучеру, легко соскочил с седла, сел в санки и уехал. На этом и закончился смотр.

На обратном пути весь батальон смеялся над сумасшедшим генералом. Виновник трехдневной суматохи и необычного смотра Непоклонов спокойно шагал в рядах.

После смотра все пошло попрежнему. Ходили на тактические занятия в поле, занимались словесностью, зубрили титулование начальства.

Непоклонов по ночам отлучался без увольнительной записки. Кто-то сообщил об этом ротному Смирнову, и тот ночью проверил. Непоклонов отсутствовал. На следующий день Смирнов вызвал его в канцелярию и объявил, что назначает в маршевую роту. Через двое суток Непоклонов скрылся и больше не возвращался.

3

В конце декабря 1915 года в нашей части и в 148-м запасном батальоне, который также был расположен в Кузнецке, произвели отбор солдат в особые войска. Из гарнизона, насчитывавшего около тридцати тысяч человек, отобрали двести шестьдесят рядовых и унтер-офицеров. Все эти люди были рослые, крепкие, красивые, грамотные. Особое внимание обращалось на вероисповедание: кроме православных никого не принимали, несмотря на все физические достоинства.

Отобрав в своей роте восемь рядовых, Смирнов приступил к подбору младшего унтер-офицера. Митин и я были ростом выше всех остальных младших унтер-офицеров роты. Смирнов остановился на нас. Вызвав в канцелярию, он долго беседовал с нами. На вопрос, кто из нас хочет ехать в Самару в особые войска, мы оба изъявили большое желание.

— Ишь, какие вы храбрые, сволочи, — усмехнулся Смирнов.

— Мы не потому говорим, что храбрые, ваше благородие, — отвечали мы, — а потому, что товарищи с детства, из одного села и хотим ехать вместе. Если же ехать двоим нельзя, то оставьте нас обоих в вашей роте.

— Ни того и ни другого не будет. Поедет один, — сказал Смирнов.

— Покорнейше просим, ваше благородие, не разбивайте нас.

— Молчать! — закричал ротный.

Мы притихли и вытянулись.

— Кругом… марш!

Мы лихо повернулись, щелкнув каблуками, и вышли.

Через несколько минут фельдфебель объявил, что назначен в Самару Митин.

Мне очень хотелось, чтобы назначили меня, и поэтому сообщение фельдфебеля было неприятно. Митин же от радости подпрыгнул. Оба мы, деревенские парни, нигде не были дальше своего села и поэтому обоим хотелось побывать где-либо подальше и увидеть побольше.

Я загрустил и, несмотря на то, что Митин был давнишний мой самый близкий товарищ, в то время, мне кажется, я возненавидел его. Не будь его в нашей роте, думалось, поехал бы только я и никто другой.

Митин старался меня успокоить. Я послал его ко всем чертям и насупился еще больше. «Неужели не сумею вырваться из этого омута? — размышлял я. — Сколько раз мы оба просили отправить нас на фронт вместе. Смирнов и слышать не хотел об этом. Вот теперь уедет Митин, одному мне будет тошнее…»

Я лежал на нарах и думал, чем бы мне уязвить Митина, как поехать вместо него в Самару. Вдруг одна мысль осенила меня. Я бросился в ротную канцелярию. Открыв дверь, закричал что есть силы:

— Ваше благородие, разрешите войти!

— Входи, — ответил Смирнов.

— Ваше благородие, — начал я взволнованно. — Митин в Самару ехать не может.

— Почему? — спросил ротный.

— Он не православный, ваше благородие, он молоканин.

— Как молоканин? — удивился Смирнов.

— Так точно, ваше благородие. Молоканин. Если не верите, посмотрите в списки.

— Тушков, — обратился ротный к писарю, — посмотри в списках.

Тушков достал из папки документы и сказал:

— Так точно, Митин — молоканин, ваше благородие.

— Дай сюда список.

Тушков подал.

— Да, верно, молоканин, — убедился Смирнов. — А тебе очень хочется поехать в Самару? — спросил он меня.

— Так точно. Хочется, ваше благородие.

— Ну, ладно, иди собирайся на смотр в батальонную канцелярию.

Узнав об этом распоряжении, Митин повесил нос.

— Все равно уеду, — сказал он. — Пойду к капитану Сперанскому и добьюсь разрешения.

Проверив обмундирование восьми солдат, назначенных в Самару, я повел их к батальонной канцелярии. Все мы были признаны годными в особые части, и нам было приказано вернуться в роту, собрать свои вещи и ждать распоряжения об отправке на станцию.

Вместо разрешения ехать в Самару Митин получил от капитана Сперанского три дня строгого ареста за то, что явился к нему без позволения ротного командира.

Жалко мне было товарища, но желание ехать в Самару было так сильно, что заглушало жалость.

Все мы, отобранные, прошли на следующий день тщательный медицинский осмотр. Тех, у кого обнаруживали хотя бы незначительные физические недостатки, браковали, заменяли другими.

Сформировав из нас отдельную роту и одев в новое обмундирование, повезли в Самару. В роте не было ни одного фельдфебеля, ни ротного командира, возглавлял ее старший унтер-офицер, который также был назначен в особые войска.

В Самаре нас разместили в кавалерийских казармах, где к этому времени было уже много отобранных солдат из Харькова, Киева, Одессы, Воронежа, Саратова, Пензы и других городов.

На следующий день нашу роту выстроили около казармы, и новое начальство произвело нам первый осмотр. Из двухсот шестидесяти человек двести четыре были забракованы и отправлены обратно. Из двадцати унтер-офицеров оставили лишь пятерых.

Внешним видом и физическим здоровьем я подходил, но комиссию смущала моя работа в продолжение нескольких лет на кожевенном заводе.

— Где этот завод, на котором ты работал, — в городе? — спросили меня.

— Никак нет, не в городе, а в селе, — ответил я.

— Сколько человек было всех рабочих?

— Человек двадцать.

— Ничего страшного нет, подойдет, — сказал один офицер.

— Я то же думаю, — поддержал его другой.

— Можешь итти, — приказал толстый полковник.

Повернувшись по всем правилам, я вышел.

Всех нас, кузнецких, в числе пятидесяти шести человек зачислили в первую роту второго особого полка.

Командовал полком полковник генерального штаба Дьяконов. Командиром первого батальона был подполковник Иванов, командиром первой роты — капитан Юрьев-Пековец. Он был отозван с германского фронта, где командовал полком.

Какое было назначение нашего полка, мы не знали. Одни говорили, что полк направят в Петроград охранять царя, другие пророчили посылку на турецкий фронт, третьи — в Салоники. Официально об этом объявлено не было.

Целый месяц полк учили отдавать честь, ходить гвардейским маршем, отвечать начальству. Вечером учили петь песни. Никаких тактических занятий не производилось, не занимались даже изучением устава полевой службы.

Во второй половине января 1916 года полку был произведен смотр командующим военным округом генералом Сандецким, который также забраковал многих солдат и унтер-офицеров.

Когда всех забракованных заменили солдатами самарского гарнизона, полк сформировали окончательно. Вскоре был получен приказ об отправке его во Францию.

Около двух недель мобилизованные самарские портные и фуражечники перешивали шинели, гимнастерки, брюки и фуражки, подгоняли их соответственно росту солдат. После перешивки обмундирование было занумеровано, номер записан за каждым солдатом. Все уложили в ящики, которые были сданы в хозяйственную часть. Мы остались в том обмундировании, в каком приехали в Самару.

*

Второго февраля полк с музыкой двинулся на станцию. Несмотря на морозный день, все улицы Самары были полны народа. Из толпы слышались выкрики:

— Наверное на своем фронте места нехватает для таких молодцов, вот и вздумали отправить во Францию…

Солдаты действительно выглядели молодцами. Высокого роста, крепкого телосложения, старше тридцати лет не было никого.

Топот более семи тысяч ног заглушал звуки хрипучего оркестра. Впереди полка с развернутым знаменем шел великан-знаменщик, старший унтер-офицер Василий Сабанцев, уроженец Вятской губернии.

На станции нас ожидал состав товарных вагонов-теплушек. Выстроив людей возле вагонов, ротные командиры скомандовали «смирно». С левого фланга послышалось монотонное пение. Полковой поп шел с хвоста эшелона к голове, кропя вагоны и солдат «святой водицей». При выступлении из казармы он дал каждому из нас по евангелию и строго наказал читать каждый день по два часа с таким расчетом, чтобы прочесть все до Харбина. Там поп обещал проверить каждого солдата, как тот усвоил «священное писание».

Поезд отошел вечером часов в шесть. Полк разместили в четырех эшелонах, следовавших один за другим с небольшими промежутками. Головным двигался наш первый батальон.

В Челябинске нам выдали программы занятий. В них было указано между прочим, что на чтение евангелия ежедневно полагается два часа. Солдаты никак не склонны были заниматься в дороге. Они предпочитали евангельской «премудрости» долгие задушевные разговоры об оставленном доме, о неизвестном будущем, предпочитали песни, пляски, картежную игру.

Но и начальство не проявляло рвения и интереса к занятиям; раздав программы, оно выполнило лишь некоторую формальность.

Однако блюсти дисциплину нужно было. И на станции Иннокентьевская (недалеко от Иркутска) командир нашего батальона подполковник Иванов попытался подтянуть солдат. По его приказу на глазах всего эшелона, выстроенного вдоль состава, несколько солдат — любителей картежной игры — получили по шесть пощечин…

С этого времени началось «близкое» знакомство солдат со своими старшими командирами, которые должны были вести их в бой на фронте в далекой Франции. Понятно, что впечатление от этого знакомства было неприятное. Но это оказалось только «цветиками», а «ягодки» были впереди.

На станции Манчжурия эшелон стоял две недели. Китайцы потихоньку от начальства продавали нам спирт. Не видя спиртных напитков с самого начала войны, некоторые любители с жадностью набрасывались на них. В первый же день стоянки многие были пьяны, вечером в вагонах слышались песни, пляски. Спирт развязал языки, то и дело раздавались угрозы по адресу начальства. Офицеры в вагоны не заглядывали. Люди становились смелее и продолжали пить.

Но вот наступило утро. Горнист заиграл подъем. Была подана команда: «Выходи, стройся!» Появился подполковник Иванов со своей свитой. Он приказал нам, старшим вагонов, выйти на пять шагов вперед и потребовал выдать всех, кто ночью пил спирт и ругал офицеров. Это требование Иванов повторил три раза, но мы молчали. Наконец он отсчитал из нашей группы семь человек и в последний раз предложил назвать тех, кто пил. Одни продолжали молчать, другие старались доказать, что у них в вагонах солдаты спирта не пили.

Неизвестно откуда была принесена скамья, и появился фельдфебель с пучком лозы. Стоявшему с правого фланга младшему унтер-офицеру Чинякову Иванов приказал раздеться донага и лечь на скамью. Два подпрапорщика взяли в руки по лозине и принялись поочередно наносить удары Чинякову. Иванов считал. Избиваемый кричал, просил о помиловании, клялся богом и всеми святыми, что спирт у него в вагоне не пили и офицеров не ругали, но крики не остановили гнусного издевательства и положенные тридцать ударов Чиняков получил полностью.

Такая же участь постигла и второго унтер-офицера — Емельянова. Он молча перенес истязание, по окончании порки надел белье и, заскрипев зубами, молча отошел на свое место.

Третьей жертвой был Сидоров. Прежде чем лечь, он подошел к батальонному командиру, вытянулся в струнку и, попросив разрешения говорить, сказал:

— Ваше высокоблагородие! Докладываю вам, как честный солдат русской армии, что у меня в вагоне ни одной капли спирта не было, а также не было ни одного пьяного солдата моего отделения. Это может подтвердить наш взводный командир господин Молчанов.

Иванов обратился к Молчанову, тот подтвердил сказанное Сидоровым. Однако Сидорову все же было приказано лечь на скамью, и он тоже получил тридцать ударов.

Когда был избит последний унтер-офицер, Иванов вызвал взводного Молчанова. Обращаясь к батальону, подполковник сказал:

— Семь мерзавцев получили по тридцать ударов за то, что они не выдали пьяниц и хулиганов, а вот этот негодяй старался защищать одного из мерзавцев. Таким негодяям не должно быть места среди взводных командиров. Такие люди являются внутренними врагами отечества. Он будет разжалован в рядовые. Наказываю его пятьюдесятью ударами.

Гибкие лозины со свистом опускались на вздрагивающее тело Молчанова. После двадцати пяти ударов он потерял сознание, но палачи аккуратно выполнили приказ, закончив порку на пятидесятом ударе.

Оставив полумертвого, истекавшего кровью Молчанова лежать на скамье, Иванов скомандовал батальону: «По вагонам, бегом». Мы сорвались с мест, — словно тысячи чертей двинулись на нас. Через минуту возле состава не осталось ни одного человека, кроме Молчанова. Только когда полковой врач отдал распоряжение, пострадавший был внесен в вагон и приведен в сознание.

Избиение рядовых солдат на станции Иннокентьевская и зверская расправа с унтер-офицерами на станции Манчжурия еще больше озлобили людей против офицеров.

Далее нас привезли в Харбин, где мы стояли пять суток. Здесь было гораздо теплее, чем в Сибири, и солдаты прогуливались по станции. Водка и спирт в Харбине продавались свободно. Пьянствовали многие офицеры. Не отставали и солдаты. По ночам из вагонов летели пустые бутылки, и на месте стоянки образовалась куча битого стекла.

Где-то в городе солдаты избили любимца Иванова — фельдфебеля четвертой роты Гука, прославившегося мордобойством. В другом месте досталось поручику Бибикову. Солдаты вырвали у него шашку и поломали ее. Несмотря на принятые Ивановым меры, установить личность солдат, избивших Бибикова и Гука, не удалось.

На другой день после отъезда из Харбина эшелон прибыл на станцию Куа Чен-цзы. Здесь было много японских солдат, которые встретили нас любезно, угощали сигаретами и мандаринами. Нас пересадили в японский поезд. Длинные товарные вагоны типа американских оказались неприспособленными к перевозке людей, и нам пришлось располагаться на полу на цыновках.

Во время проезда от станции Куа Чен-цзы до порта Дайрен наши офицеры были вежливы, не ругались, иногда даже перекидывались с нами несколькими словами. Кормили лучше. Начальство старалось показать японцам, что у него все гладко. Не раз японские офицеры в сопровождении русских осматривали наши вагоны. Все японцы говорили по-русски.

Наконец нас привезли в порт Дайрен. Утомительный путь закончился. Последние километры поезд шел тихо вдоль берега. Солдаты сбились в дверях, всматриваясь в бушующие волны Желтого моря. Многие из нас, в том числе и я, первый раз в жизни видели море.

На месте остановки поезда нас ожидал японский почетный караул. Японский военный оркестр заиграл марш. По команде ротныхкомандиров мы выскочили из вагонов и выстроились. С правого фланга показалась группа русских и японских офицеров во главе с полковником Дьяконовым и японским генерал-губернатором.

Маленький, с выпяченными вперед желтыми зубами, генерал-губернатор долго стоял на правом фланге полка перед развернутым полковым знаменем, которое держал знаменщик Василий Сабанцев. Голова Сабанцева была на одном уровне с древком знамени, и трудно было понять, на что смотрит генерал — на знамя или на знаменщика. Богатырская фигура Сабанцева, рост которого равнялся трем аршинам и двум вершкам, удивляла всех. Японский генерал был ошеломлен.

Подойдя вплотную к Сабанцеву, он приподнялся на носки и долго глядел на подбородок вытянувшегося в струнку знаменщика, при этом генерал так запрокинул голову, что его фуражка еле-еле держалась на голове, а поднявшийся вверх козырек фуражки был на одном уровне с поясным ремнем Сабанцева.

Осмотрев подбородок Сабанцева, генерал, постепенно опуская вниз голову, тщательно начал осматривать руки и шинель знаменщика, которая была сшита в Самаре по особому заказу, так как ни одна готовая шинель с военных складов Сабанцеву не годилась.

Дольше всего генерал смотрел на ступни ног знаменщика. А на эти ноги действительно стоило посмотреть. Длина следа у Сабанцева, без всякого преувеличения, была равна девяти вершкам, или сорока сантиметрам. Сапоги для него также были сшиты по специальному заказу. Хозяйственной части полка было немало хлопот. Прежде чем сшить сапоги, пришлось делать специальные колодки, так как ни одни колодки у самарских сапожников и в магазинах города не подходили.

Осмотрев сапоги, генерал покачал от удивления головой и рассмеялся. Он снова приподнялся на носки и, вытянув вверх руку, хотел потрепать подбородок русского великана. Но не тут-то было. Вытянутая рука японца лишь пальцем могла касаться второй сверху пуговицы на шинели знаменщика, и, несмотря на все попытки, генерал не мог достать до подбородка Сабанцева.

Сопровождавшие генерала японские офицеры в свою очередь долго с удивлением, улыбаясь, осматривали великана Сабанцева.

Официальная часть встречи русских с японцами на этом была закончена. Офицеры уехали на автомашинах в город, откуда возвратились лишь на следующий день к вечеру с опухшими от пьянки лицами.

Оставшись одни, мы бродили по порту, беседуя с японскими солдатами, которые так же, как и их генерал, немало удивлялись Сабанцеву. Они подходили к нему группами, закидывали назад голову и старались тщательнее рассмотреть его. Многие пытались достать его руки, которые он вытягивал в стороны, держа на уровне плеч, но этого ни одному японцу не удалось.

Японские офицеры и гражданские фотографы беспрерывно щелкали фотоаппаратами, стараясь заснять Сабанцева, и в конце концов так ему надоели, что он плюнул и спрятался подальше от любопытных.

В продолжение двух суток имущество нашего полка и разный другой груз были погружены на французский транспорт «Сантай». Высокие, крепкие, но изнуренные тяжелой работой и плохим питанием (они ели на ходу), китайцы подвозили к судну тюки и ящики на двухколесных тачках. Некоторые из рабочих не всегда были в силах перекатить тачку с грузом через мостик. Наблюдавшие за работой японцы били их резиновыми палками.

Любуясь морем, я сидел на груде ранцев и думал: «Что же меня ожидает впереди? Что придется увидеть и перенести на этом судне среди громадных пугающих просторов Великого и Индийского океанов? Может быть, мы потонем в водной пучине вместе со своими палачами, может быть, судьба выкинет меня на необитаемый остров во время кораблекрушения, а может быть, мы благополучно доберемся до берегов Франции… Может быть, скоро кончится война, и я вернусь на родину. Снова пойду работать на кожевенный завод, — но только не к Чернову, а в большой город, на большой завод…»

Переведя взгляд с «Сантая» на китайских рабочих, я вдруг подумал: «А может быть, там, в Европе, мне тоже придется возить тяжелые тачки и подвергаться избиению резиновой палкой? Нет, этого не может быть! Я еду к друзьям, к союзникам, помогать им в войне против Германии и Австрии. По окончании войны буду с почетом отправлен в Россию…»

Труба полкового горниста оборвала мои мысли. Погрузка подходила к концу. Полк снова был выстроен на берегу против покачивающегося на волнах «Сантая».

Японский почетный караул кричал «ура», мы отвечали криком «банзай». Долго и любезно прощались наши офицеры с японским начальством.

По перекинутым мосткам под звуки оркестра мы поднялись на судно. Вскоре мостки были убраны, якоря подняты, «Сантай» дал третий гудок, и тихо, под канонаду японской береговой артиллерии, начал отходить от берега.

Прощальные крики с набережной замирали. «Сантай» развивал полный ход. Порт Дайрен постепенно скрылся из виду.

4

До того как попасть на «Сантай», я никогда не видел ни одного, даже речного парохода. Поэтому, очутившись на громадном океанском корабле, чувствовал себя как-то радостно и вместе с тем жутко.

«Сантай», рассекая волны, шел вперед полным ходом. Высокие мачты плавно покачивались из стороны в сторону, машины грохотали внутри судна, трубы выбрасывали огромные клубы черного дыма.

Я стоял на палубе и смотрел на отдалявшийся берег. На душе стало тоскливо. Казалось, я уже никогда больше не увижу землю, города, железную дорогу, поля, реки, леса… Но такое настроение продолжалось недолго. Увидев, как товарищи старательно устраиваются на новом месте, я тоже спустился в трюм и начал раскладывать свои солдатские пожитки на нарах второго яруса, где было отведено место моему отделению.

Наш первый батальон был размещен в трюме носовой части корабля. Коек не было, нар нехватало, поэтому некоторым солдатам пришлось устроиться на полу.

Походные кухни, повозки и другое имущество хозяйственной части погрузили куда-то на самое дно. Верхняя палуба судна была забита живым рогатым скотом и птицей, предназначенной для офицерской кухни.

В первый день в трюме было очень тепло, и мы после холодных японских вагонов, после ночей, проведенных в дайренском порту, несмотря на тесноту, хорошо отдохнули. Но на следующие сутки в трюме стало так жарко, что нечем было дышать. Люди начали выбираться наверх, обосновываться на палубе на открытом воздухе. Над палубой был натянут брезент, бояться дождя не приходилось.

Через два-три дня, все, кто нашел свободное место наверху, выбрались из трюма. Каждый старался приспособить себе что-нибудь похожее на койку, используя для этого все предметы, какие находились на пароходе. Кое-кто устроил себе ложе над быками, овцами и курами, некоторые на ящиках и тюках. Но большинство спало просто на полу.

Пресной воды давали нам ограниченное количество, всех мучила жажда.

На палубе ежедневно производились строевые занятия, причем много времени уделялось отданию чести. Тех, кто вяло выполнял команду, ставили под винтовку, давали им внеочередные наряды, заставляли ходить гусиным шагом.

Строевые занятия чередовались со словесностью. Людей по-прежнему принуждали зубрить титулование начальства, вдалбливали им «понятие» о внешних и внутренних врагах. Ежедневно два часа уходило на читку евангелия. Вечером пели песни и плясали.

Корабль вошел в воды Индийского океана. Жара была невыносимая. Муштра продолжалась, а питание было плохое. Кормили негодным соленым мясом и соленой рыбой. Чай был только утром. От соленой пищи еще сильнее мучила жажда, но пресной воды выдавали все меньше. Мы вынуждены были пить морскую воду.

Во время качки мы не находили себе места. Судовой лазарет вскоре был переполнен. Полковой врач просил командира полка Дьяконова отменить занятия, но он отказал. Дьяконов ежедневно был пьян. Каждый вечер он выходил из каюты, садился на открытом воздухе за стол, уставленный бутылками с пивом, вызывал к себе первую роту и, выстроив ее около себя полукругом, заставлял петь и плясать под гармошку.

Мне особенно «везло». Мало того, что я был запевалой, — нелегкая дернула сказать, что и на гармошке играю. Помногу пришлось играть, так что мозоли на пальцах появились. Пробовал гармошку расстраивать, ломать, но это не избавляло от мучений.

Наконец я решился на крайнюю меру. За два дня до прибытия в Сингапур ночью неожиданно разыгралась буря. Волны с ревом заливали палубу, сметая с нее легкие вещи. Воспользовавшись случаем, я бросил гармошку в море и утром заявил подпрапорщику Кучеренко, что ее снесло волной. За ротозейство Кучеренко поставил меня на два часа под винтовку, но я был рад, что отделался от злополучного инструмента.

Число больных росло. После поповской обработки ночью умерших выбрасывали в океан.

На одиннадцатый день судно прибыло в Сингапур. К берегу пристали вечером — часов в шесть. Часть берега, где остановился «Сантай», оказалась огороженной передвижными деревянными щитами, тут же были выставлены английские полисмены. Начальство разрешило нам сойти с корабля на огороженный участок, но предупредило, что если кто из нас попытается удрать в город, тот будет строго наказан. Английские полисмены были заменены постовыми из русских солдат.

Только на следующий день утром солдаты, считавшиеся более благонадежными, были отпущены под командой в город.

Началась разгрузка и погрузка «Сантая». Выгружали товары, взятые в Дайрене, брали уголь.

Черные от угольной пыли рабочие носили уголь на судно в корзинах на бамбуковых коромыслах. Они были нагие, если не считать кушака, повязанного у пояса, и широкой соломенной шляпы на голове. Они не ходили, а бегали. Жара стояла нестерпимая. Пот катился с них градом. Более слабые под непосильным грузом падали на ходу. Англичане-надсмотрщики, одетые в легкие белые костюмы и белые пробковые шлемы, ударами бамбуковых палок поднимали их на ноги.

Наблюдая, как японцы издевались над китайцами в Дайрене, я не особенно удивлялся этому, считая японцев злыми азиатами. Но когда увидел зверское отношение к людям со стороны англичан, о культурности которых мне приходилось читать в книгах, их поведение возмутило меня до глубины души.

Характерен и такой факт.

Отпущенным в город солдатам пришлось обменивать русские деньги на сингапурские доллары, так как наши деньги в магазинах не принимались. Мы не знали об условиях обмена, и этим воспользовались местные менялы: они брали за доллар по полтора рубля, тогда как полагалось по одному рублю семнадцати копеек. Когда выяснилось, что на следующей стоянке сингапурские доллары приниматься не будут, мы поспешили выменять неизрасходованные. На этот раз менялы платили за доллар по рублю, причем только кредитными билетами, категорически отказываясь вернуть золотые монеты.

Несмотря на все принятые начальством меры, люди самовольно уходили в город и возвращались оттуда на рассвете. Солдаты приходили одни или в сопровождении английских полисменов, которым было приказано всех русских направлять в порт.

*

Вечером под звуки английского оркестра корабль отчалил от берега. Этот вечер и ночь мы, отлучавшиеся в город без разрешения, чувствовали себя плохо — ждали наказания. Однако и следующий день прошел спокойно. Мы решили, что начальство не расправляется с нами потому, что стесняется французского судового экипажа или боится еще больше ожесточить людей.

Прошло четыре дня, и все наши предположения разлетелись в прах.

По распоряжению Дьяконова весь полк был выстроен на палубе. Полковой адъютант прочел приказ. В нем говорилось, что такие-то и такие-то унтер-офицеры разжалованы в ефрейторы, в рядовые, а некоторые кроме того подлежат наказанию по тридцать — сорок ударов. Вслед за унтер-офицерами перечислялись наказания для ефрейторов и рядовых. Разжалованных и подвергнутых наказанию оказалось сто сорок человек, среди них был и я.

Тут же заработали ножницы, срезая нашивки на погонах унтер-офицеров и ефрейторов. Перед ротами были поставлены ящики, заменившие скамейки. В руках подпрапорщиков и фельдфебелей появились просмоленные веревки длиною около метра. Начальство, видимо, упустило из виду захватить с берега розги.

Через десять минут началась порка. Дьяконов, окруженный офицерами, смотрел на истязание и хохотал. По окончании расправы избитых собрали в одно место и окатили из брандспойта соленой морской водой, которая причиняла людям новые страдания, разъедая свежие раны.

Позже, в тот же день, как будто ничего не случилось, продолжались занятия, а вечером наша первая рота была вызвана к пьяному полковнику петь песни и плясать…

Ночью во всех углах судна шел напряженный, еле слышный разговор. Солдаты возмущались зверской расправой и строили планы мести. Но мстить было невозможно. Весь полк, за исключением офицеров, подпрапорщиков и фельдфебелей, был без оружия, а несколько допотопных берданок, которые выдавались караулу у полкового знамени, у кассы, были без патронов.

Путь до острова Цейлона солдаты провели в тяжелом душевном состоянии. Вслух почти не разговаривали, опасаясь шпионов и предателей. Не было ни песен, ни плясок, кроме обязательных, которые по ночам веселили командира полка.

Солдаты ходили как тени. Питание еще более ухудшилось. Пресную воду опять стали давать уменьшенными порциями, так как запас был совершенно недостаточный. Этим воспользовался между прочим французский боцман: он продавал солдатам лед и драл с них за это огромные деньги.

Положение наказанных осложнялось тем, что в судовой лазарет их не принимали. Ротные фельдшера не лечили, а если некоторые и оказывали помощь, то под большим секретом. Здоровые солдаты старались облегчить страдания больных товарищей. Всевозможными путями они доставали из лазарета иод и другие медикаменты. Забирались по ночам в сумки фельдшеров и все, что находили, употребляли на лечение больных.

Французские матросы в свою очередь стремились помочь, чем могли. Из своей судовой аптеки они приносили разные мази и потихоньку передавали нашим солдатам. Самодеятельная медицинская помощь принесла свои плоды: больные стали выздоравливать.

Но не все перенесли экзекуцию. Через три дня после порки опустили в океан труп солдата девятой роты Сергеенко, затем так же схоронили Кривопалова и Васильева. В следующие дни опускали за борт по два-три покойника. Пока доплыли до острова Цейлона, в море было сброшено одиннадцать трупов. И каждый раз ни один из офицеров при погребении не присутствовал. Не участвовал в похоронах и полковой поп. Свое отсутствие он объяснял тем, что умершие солдаты неповиновением начальникам прогневали бога, за что их души и пошли в ад…

*

На десятый день после выхода из Сингапура судно прибыло на остров Цейлон в порт Коломбо. Нашим глазам представилась невиданная картина: сотни судов были разбросаны по огромной гавани, баркасы и моторные лодки быстро шныряли по воде.

Порт Коломбо был очень мелок, большие океанские суда здесь не могли подходить близко к берегу, как в Сингапуре, и стояли в открытом море. «Сантай» — крупное океанское судно — также остановился далеко от берега. Быстро был спущен в воду тяжелый якорь. Пароход протяжно заревел, выбрасывая клубы дыма. Матросы забегали по палубе. Машины стали работать все тише и тише.

Через некоторое время к судну подошел баркас, в котором было человек десять англичан, военных и штатских. Все они перебрались на «Сантай» и любезно приветствовали Дьяконова и других русских офицеров. Переговорив между собой, англичане и большинство наших старших офицеров спустились в баркас и отправились на берег.

Затем к «Сантаю» подошел второй баркас, ведя за собой девятнадцать громадных барж. По приказанию начальства мы все сошли на баржи, и баркас потянул их к берегу. Там стояли тысячи мужчин и женщин.

Высадившийся на берег полк в течение нескольких минут построился по-ротно во взводных колоннах. Когда была подана команда «смирно, равнение направо», показался полковник Дьяконов с английским генералом. Поравнявшись с полком, генерал что-то сказал на английском языке. Мы, предупрежденные до этого, ответили стройно, как и полагается отвечать на приветствие полному генералу.

Пройдя вдоль фронта, генерал на обратном пути остановился на правам фланге и внимательно посмотрел на громадную фигуру знаменщика Сабанцева.

Генерал и полковник Дьяконов сели в автомашину и двинулись тихим ходом, вслед за ними пошел полк. По гладко вымощенным улицам города, утопавшим в тропической зелени, стройно проходили колонна за колонной, рота за ротой. На тротуарах стояло множество любопытных. Всякое движение было прекращено.

По распоряжению ротного командира в нашей головной роте грянула веселая русская песня. Ее подхватили другие колонны, и вскоре город наполнился песенным гулом.

От жары и поднятой пыли мы быстро утомились. Петь становилось все труднее, но из автомашины, шедшей впереди, не переставали итти распоряжения полковника продолжать пение.

Весь пройденный путь — в город и обратно в порт — равнялся примерно двадцати километрам. Это расстояние мы прошли без отдыха часа за четыре. Горло у каждого из нас так пересохло, что мы готовы были броситься в море и без конца пить соленую воду.

В порту англичане приготовили для нас несколько котлов с холодным ананасным напитком. На каждом котле висел ковш. Солдаты, не дожидаясь команды, бросились пить. Ковшей нехватало, и люди стали пить, кто как мог — пригоршнями, фуражками, а кое-кто и прямо из котла, прильнув губами к широкой поверхности содержимого. Напиться удалось не всем. Начальство, не обращая внимания на нашу жажду, торопило нас на судно. Незаметно для англичан подпрапорщики и фельдфебели награждали солдат пинками и тумаками, чтобы они проворнее садились на ожидавшие их баржи.

Только на «Сантае» мы все вдоволь напились пресной воды, подвезенной на судно во время нашей прогулки.

В тот же день вечером, часов в девять, первой роте было приказано почистить сапоги, подтянуть покрепче ремни и выстроиться на палубе. Подпрапорщик Кучеренко, обойдя роту и тщательно осмотрев каждого, повел нас к лесенке, около которой стоял баркас с двумя баржами.

Мы снова приехали в порт и двинулись за город на виллу представителя русской чайной фирмы Высоцкого. Там были офицеры нашего полка во главе с Дьяконовым. На террасе, выходившей в прекрасный сад, кроме офицеров было много мужчин в штатском и женщин. Вся эта разодетая компания сидела за громадным столом, заставленным бутылками, графинами и закуской.

Нас выстроили в саду, недалеко от ярко освещенной террасы. После команды «смирно» наши офицеры подводили дам к перилам. Дамы хлопали в ладоши и что-то кричали по-английски. Некоторые из них бросали нам цветы. Но многие из нас были неделикатны.

— На чорта нам ваши цветы! — вполголоса говорили солдаты. — Если бы вот по стакану водки да закуски фунта по три — это было бы другое дело…

На террасе было шумно. Слышались тосты и хлопанье пробок. Лакеи беспрерывно подносили вино и закуски. У нас текли слюнки и подводило животы. Мы ругали начальство, все же целую ночь были вынуждены потешать разгулявшихся господ песней и пляской. На рассвете, когда перепившиеся офицеры ушли отдыхать, каждому из нас выдали по двадцать пять штук дешевых сигарет и приказали отправиться обратно на «Сантай».

Измученные, голодные вернулись мы на судно, проклиная начальство и представителя фирмы Высоцкого.

На следующий день были разрешены отпуска в город. Команда за командой покидали корабль. Старшие получили строжайшие указания, как мы должны вести себя в городе.

Солдаты были отпущены за покупками до определенного часа, когда обязаны были собраться в условленном месте. Люди вздохнули полной грудью. Только теперь бросились им в глаза прелести цейлонской природы, которые они вчера, во время безрадостной четырехчасовой прогулки, не заметили.

На улицах, под громадными пальмами продавали прохладительные напитки, приготовленные из ананасов, бананов и других фруктов. Солдаты с жадностью набрасывались на все. Они выпивали сразу по нескольку бутылок фруктовых вод, съедали по два-три килограмма бананов, с наслаждением ели таявшие во рту ананасы.

Покупки были сделаны скромные. Люди приобрели бритвы, часы, мыло, но больше всего покупали съестного. В городе было много английских солдат и в особенности матросов. Они приглашали нас в кафе и рестораны, угощали вином, пивом и закусками. Мы не оставались в долгу.

Солдатские головы хмелели. Мимика и жестикуляция вполне удовлетворяли людей, не понимающих языка друг друга. Разговоры становились громче. Русские пели песни, англичане подтягивали, хлопали в ладоши, подплясывали.

Вечером на корабль не вернулось и половины отпущенных солдат. Взводные ходили по городу, собирая своих людей. Те, кого они приводили на место сбора, некоторое время ожидали остальных, но потом расходились. И когда взводные возвращались с очередной группой, на месте сбора они никого не находили, и история повторялась. В конечном счете старшие являлись на судно с третьей или четвертой частью команд.

Поздно вечером и ночью оставшиеся в городе все же ухитрились добраться до судна, стоявшего далеко от берега. Иногда утром могучий гудок «Сантая» начал подавать сигналы к сбору, все люди оказались налицо.

В двенадцать часов дня корабль поднял тяжелый якорь и, дав три прощальных гудка, двинулся дальше.

За самовольные отлучки в город, за опоздания и за приход на судно в нетрезвом виде ни один солдат наказан не был.

Десять дней пути от Цейлона до порта Джибути прошли спокойно. В Джибути стояли сутки. Порт был маленький, природа скудная, на берегу высились гигантские ветряные мельницы, которые размалывали соль. В сравнении с Сингапуром и Коломбо Джибути казался захудалой деревней.

«Сантай» погрузил уголь, воду, продукты и тут же дал полный ход.

В пути от Сингапура до острова Цейлона и дальше до Джибути несколько раз по ночам гасили огни на судне. Было строго запрещено в это время курить на палубе, зажигать огонь, петь песни и громко разговаривать. Были получены сведения, что по океану шныряют германские подводные лодки, которые имеют задание топить суда с русскими войсками.

На третий день по выходе из Джибути ночью тоже было отдано распоряжение не курить, не петь, громко не разговаривать, потушить все огни. Высоко на главной мачте в подвешенной корзине поместили наблюдателя с подзорной трубой. Охранявшие «Сантай» миноносцы суетились вокруг с особенной быстротой. Они то заходили далеко вперед, то уплывали вбок, то неожиданно появлялись сзади. Всем нам были выданы спасательные пояса и приказано надеть их на себя и не снимать до особого распоряжения.

Ночью разыгралась сильная буря. Гремел гром, беспрерывно мелькали огненные змейки молний. Судно бросало из стороны в сторону. Волны горами шли навстречу судну, разбивались и заливали палубу соленой водой. Солдаты, спавшие на палубе, промокли до костей. Многие предметы смыло в море. Мы убегали от страха в трюм, но тут же возвращались; в трюме тошнило. Всю ночь никто не спал, и наутро, когда буря утихла, мы чувствовали себя крайне изнуренными.

Наконец мы вошли в Суэцкий канал. По обеим сторонам канала были расположены английские войска, — недалеко отсюда находился англо-турецкий фронт. Пройдя Суэцкий канал, «Сантай» приплыл в Порт-Саид. Здесь стояло так много разных кораблей, что их мачты создавали впечатление леса в воде.

Как только наше судно бросило якорь, к нему начали подходить баркасы с вереницами груженых барж. Все подвозимое немедленно погружалось в трюм «Сантая». Казалось, этому не будет конца: «Сантай» глотал все новые и новые партии грузов, а баркасы с баржами все подходили и подходили. Только на следующее утро погрузка была закончена. «Сантай» вздохнул во всю мощь своих громадных машин. Три протяжных гудка огласили окрестность, и вдали откликнулось тройное эхо.

От Порт-Саида наш корабль шел быстрее обыкновенного. Это был последний переход, скоро должен быть Марсель.

Охрана «Сантая» была усилена, его сопровождали пять военных кораблей. Были приняты меры предосторожности и непосредственно на судне.

Много говорили о какой-то знаменитой германской подводной лодке, свирепствовавшей в Средиземном море. Французские матросы рассказывали, что она потопила не один десяток торговых и военных судов. Для уничтожения этой лодки союзный флот принимал меры, но неуловимый пират продолжал наводить страх на суда союзников, в особенности торговые.

*

Во время пути от Порт-Саида к Марселю занятия в полку усилились. Каждый день с рассветом роты выстраивались на палубе, и начиналась муштра до самого обеда, после обеда до вечера людям забивали мозги словесностью.

Солдаты выглядели плохо. Недостаток пресной воды, скверное питание, качка, морская болезнь, ненужные изнурительные военные занятия — все это сильно отразилось на здоровье. Люди до того были забиты, что на вопросы начальства нередко отвечали невпопад. Начальство награждало нас за это звонкими пощечинами.

Среди солдат нарастал ропот. Все были озлоблены, ждали только удобного момента отомстить озверевшему начальству.

Однажды наши спросили боцмана: а сколько вина выдается матросам? Тот ответил: литр в день. Потом он сообщил, что и русским солдатам французское правительство отпустило виноградного вина из расчета по литру в день на каждого, что бочки с вином находятся в трюме судна, но выдавать его запретил русский колонель (полковник). Далее из слов боцмана выяснилось, что наши офицеры уже давно преспокойно пьют это вино.

Вскоре обо всем этом узнали многие солдаты. Некоторым удалось тайком пробраться в трюм и лично убедиться, что там действительно было большое количество бочек, наполненных виноградным вином. Нашлись специалисты по вскрытию бочек без шума. Они первыми устроили ночную пирушку в трюме. За ними последовали другие, и на следующую ночь было вскрыто и выпито семь бочек. Все это проделывалось сначала только первой ротой, остальные участия в попойках не принимали. Конечно, многие были сильно пьяны, но более или менее трезвые принимали меры к тому, чтобы дебоширства не было.

За два дня до прихода в Марсель Дьяконов отдал приказ: всем побрить головы, усы и бороды, скатать шинели, выдать всему полку перешитое в Самаре обмундирование, а старое сдать в хозяйственную часть, искупаться на палубе и надеть новое белье, вычистить сапоги и пряжки поясов. Подпрапорщикам предлагалось приготовить роты к смотру, назначенному на следующие сутки.

Полк зашумел. У каждого нашлось дело. Всюду можно было видеть груды обмундирования. Заработали сотни бритв. Водокачки беспрерывно подавали воду для купающихся.

К вечеру все как-то преобразилось. Каждый был чисто выбрит. Сапоги у всех ярко начищены. Гимнастерки и брюки — новые, из хорошего сукна. Новые с блестящими пряжками пояса подтянуты туже обыкновенного.

Вечером, после поверки, люди снова спускались в трюм. Каждая группа, человек десять-двенадцать, «обрабатывала» отдельную бочку. Зная, что на «Сантае» они проведут еще только две ночи, солдаты старались попить вволю. Осторожность стали соблюдать меньше, каждый стремился поведать своим товарищам и землякам в других ротах об открытии винного погреба. Когда наступила ночь, казалось, люди хотели выпить все, что им полагалось за сорок три дня пребывания на корабле. Только с пьяных глаз начальство не замечало, что творится кругом.

*

На утреннюю поверку большинство солдат вышло с помятыми лицами и воспаленными глазами. Подпрапорщики недоумевали, почему такой скверный вид у людей. Офицеры на поверке в ротах не присутствовали: после ночных попоек они вставали поздно.

В десять часов был смотр всему полку. При появлении полковника Дьяконова оркестр, состоявший из восьми допотопных, со многими заплатами, инструментов, захрипел марш. Ротные подали команду «смирно». Люди замерли.

Полковник спустился по лестнице на палубу и направился к первому батальону. Как и всегда, вначале он подошел к первой роте, принял рапорт от ее командира Юрьева-Пековца и поздоровался с нами. Мы ответили нестройно и хриплыми голосами. На это Дьяконов, по видимому, обратил внимание. Он не подошел ко второй роте, остановился перед фронтом нашей, помолчал немного, потом произнес речь. Он сказал, что полк завтра будет высаживаться в Марселе. Он говорил, как нужно вести себя во Франции, чтобы не запятнать честь и славу русской армии. Первая рота всегда должна быть примерной — как в мирной обстановке, так и в бою. Он назвал нас «боевыми орлами» и поблагодарил за службу, обещая всегда и всюду чутко относиться к нуждам солдат.

Мы молчали. Полковник хотел итти ко второй роте, но в этот момент солдат второго взвода Петрыкин громко и отчетливо сказал:

— Ваше высокоблагородие! Разрешите задать один вопрос.

Дьяконов разрешил.

— Ваше высокоблагородие! Вы сказали сейчас, что первая рота должна быть примерной ротой полка, и обещаете чутко относиться ко всем нашим нуждам. Я должен сказать, что первая рота была передовой и будет в дальнейшем, если вы действительно сдержите свое слово и будете входить в нужды солдат. Но я осмеливаюсь сказать вам, что вашим обещаниям трудно верить. Нам кажется, что ваши обещания останутся только обещаниями. Это я говорю потому, что вы во время нашего пути не только не старались облегчить наше тяжелое положение, но, наоборот, запретили даже выдавать то, что положено было нам, русским солдатам, от французского правительства…

Дьяконов, наверное, первый раз за всю свою службу в армии услышал такие твердые слова упрека из уст рядового солдата. Его передернуло, он позеленел от ярости, глаза налились кровью, пенсне его готово было соскользнуть на пол. Взбешенный, он подошел к Петрыкину и приказал ему:

— Два шага вперед, марш!

Петрыкин выполнил приказание и, вытянувшись, замер перед полковником.

— Что я запретил выдавать? — заревел Дьяконов.

— Вино, ваше высокоблагородие! — громко ответил Петрыкин.

— Раз! — крикнул полковник, ударяя смельчака по левой щеке. — Два! — и он ударил его по правой щеке.

Кровь потекла из носа и рта Петрыкина, но он не упал и первый момент продолжал твердо стоять на месте, вытянув руки по швам. Затем вдруг его словно взорвало. Он еле успел произнести фразу: «Бабушка мне говорила: «Семен, не спускай никому!» — и тут же, размахнувшись, так хлестнул по уху полковника, что тот отлетел на несколько шагов и, падая, сбил с ног офицера. Пенсне Дьяконова, соскочив с носа, разбилось вдребезги. Он лежал бледный, не шевелясь.

Несколько офицеров бросилось на помощь полковнику, другие, обнажив шашки, кинулись к Петрыкину. Он отбежал на свое место в строй. Офицеры пытались подойти к нему, но моментально были окружены живым кольцом солдат, кричавших: «Долой оружие! В ножны шашки!» Один офицер с перепугу выстрелил из нагана. На выстрел сбежались солдаты других рот. Узнав в чем дело, все единодушно шумно выражали сочувствие Петрыкину.

Офицеры, схватив на руки Дьяконова, быстро скрылись с ним в свои каюты.

Долго волновались люди, оживленно толкуя о необычайном событии и стараясь предугадать, чем все это кончится для Петрыкина.

5

Утром на горизонте показались форты Марселя. Было ясно и тепло, видимость хорошая. В порту сновали моторные лодки, баркасы и маленькие пароходы.

«Сантай» величаво приближался к городу. Вся судовая команда была на ногах. Капитан стоял на мостике и давал распоряжения. Работа кипела. Машины для спуска якорей были приготовлены, палуба чисто вымыта.

Солдаты чувствовали торжественность и ответственность момента. Они прибыли в чужую страну и обязаны не ударить лицом в грязь, не посрамить чести русской армии.

Предстоял смотр нашего полка марсельским генерал-губернатором. Солдаты подтянулись, привели себя в порядок, не дожидаясь особого распоряжения начальства.

Люди продолжали беспокоиться за судьбу Петрыкина, думали, что его арестуют. Но этого не случилось. Заметно настороженные, сдержанные офицеры явились в роты. Без шума, без крика давали они последние указания. О Петрыкине никто из них даже не заикался.

Мы выстроились на палубе без вещей с одними шинельными скатками на плечах. Полковой оркестр играл французский гимн. «Сантай», буксируемый баркасом, медленно подходил к берегу, где стояла огромная толпа. Впереди мы увидели эскадрон конных гусар в красивой форме с саблями наголо. С правой стороны эскадрона — музыканты с серебряными, ярко блестевшими на солнце трубами.

С берега неслись сильные, стройные звуки оркестра, люди кричали «ура», подбрасывая вверх фуражки и шляпы. Мы с судна отвечали на приветствия французов.

Вот «Сантай» подошел к берегу, быстро отдал концы, и тут же были переброшены мостки.

Через несколько минут весь полк выстроился на французской земле. Солдаты с любопытством смотрели на полковника Дьяконова. Как-то он чувствует себя после заслуженной пощечины? Необычно торопливо, почти не глядя на солдат, он обходил ряды.

Наконец показался генерал-губернатор Марселя. Полковник Дьяконов подал команду: «смирно, равнение направо!» — и с обнаженной шашкой пошел навстречу генералу и сопровождавшей его свите.

Затем по команде полк повернулся направо и пошел вдоль берега в две шеренги между двух складов, из которых на ходу нас вооружали французскими трехзарядными винтовками.

Получив винтовки, полк выстроился в колонны и двинулся в город.

В большом городском саду «Мирабо» был разбит лагерь для русских. От порта до сада — километров семь — восемь, и люди, отвыкшие от ходьбы, пришли в лагерь усталые.

Только мы успели составить ружья в козлы, как у палаток появились французские солдаты, которые стали раздавать нам продукты и виноградное вино. Каждый получил по сотне хороших крепких сигарет. Все полученное уничтожалось с большим аппетитом, за исключением сыра, который, несмотря на его хорошее качество, многим не нравился, и его не ели.

Огромная толпа французов, преимущественно женщин, сопровождала нас от порта до сада. Окружив лагерь, люди стали бросать нам через каменную стену разные подарки: коробки сигар и сигарет, шоколадные плитки, апельсины, бутылки с вином.

Среди французов нашлись хорошо говорившие по-русски. Мы беседовали с ними. Французы и француженки протягивали руки, предлагая помочь выбраться из сада в город. Но мы, предупрежденные, что отлучаться никуда нельзя ввиду предстоящего смотра, отказывались от заманчивого предложения. Согласился на это только один Петрыкин, который, перебравшись с помощью французов через стену, ушел в город, и больше мы его не видели.

На другой день нас накормили хорошим завтраком и напоили вкусным кофе. В восемь часов утра полк двинулся на главную площадь Марселя. От лагеря до площади было километров десять, и на этот раз нас сопровождала огромная толпа марсельцев, всячески выражавших нам свои симпатии. Преподнесенными цветами многие солдаты украсили винтовки. Можно было наблюдать, как женщины брали солдат под руку, а ружья несли сами, держа на плече прикладом вверх.

Флагами и гирляндами цветов были убраны улицы города. Мостовая, по которой мы проходили, тоже пестрела цветами. В окнах щелкали фотоаппараты. Киносъемщики вереницей ехали за полком на автомобилях, беспрестанно накручивая ручки аппаратов.

Не доходя двух кварталов до главной площади, полк остановился. Вольная публика покинула наши ряды. Отставшие роты подтянулись. По команде мы взяли винтовки наперевес и тронулись к площади, где генерал-губернатор Марселя с большой свитой военных и штатских ожидал русские войска.

По площади на красивых сытых конях разъезжали жандармы, оттесняя публику.

Полк старался итти молодцевато. Французский военный оркестр играл марш. Ротные командиры подавали команду «в ногу». Люди вытягивали носки сапог и крепче ударяли тяжелой подошвой по ровной асфальтовой мостовой.

Впереди полка шел с развернутым знаменем Сабанцев. Он и французов удивлял своим громадным ростом. За Сабанцевым шествовал солдат, который вел на цепи большого бурого медведя, вывезенного из России.

Ответив на приветствие генерал-губернатора, полк, не останавливаясь, прошел дальше под громкие крики «ура» многих тысяч марсельцев.

Команду «стой» мы услышали на одной из ближайших улиц. Было разрешено стоять вольно и курить. Тотчас же нас снова окружили французы и дарили всякую всячину. Отдых продолжался минут тридцать.

Далее полк сделал остановку около какого-то завода. Здесь стояли столы с обильной закуской и большим количеством бутылок. Сотни женщин, одетых в белые халаты, стояли около столов с подносами в руках. На подносах мы увидели бокалы с вином, какао и кофе, прохладительные напитки и закуски.

Выяснилось, что угощение приготовлено на средства рабочих завода. Представитель рабочих сказал приветственную речь, поздравил с благополучным завершением дальнего, трудного пути и пожелал нам так же благополучно вернуться на родину по окончании войны.

После угощения хозяева дружески попрощались со своими гостями. Каждый рабочий старался пожать руку тому или иному солдату и на прощанье сунуть ему в карман бутылку вина или что-нибудь из закусок.

Пробыв в Марселе трое суток, полк по железной дороге выехал в лагерь Майлли. Здесь мы разместились в деревянных бараках. Для каждого солдата была приготовлена железная койка с матрацем, подушкой, двумя одеялами и спальным мешком, сшитым из двух простыней.

Вскоре смотрели в кино картину, как наш полк высаживался в марсельском порту с «Сантая».

Вслед за нами в Майлли прибыл первый особый полк, который формировался в Москве. Вместе с ним приехал командир первой особой бригады генерал-майор Лохвицкий.

Первое время в Майлли нам было как-то грустно. Вид бараков, хотя и очень удобных, напоминал кузнецкую и самарскую казармы. Но потом жилось в лагере хорошо. Кормили сытно, вдоволь. Ежедневно мы ходили в поле километров за восемь на тактические занятия. В смысле военной подготовки нам пришлось узнать много нового, чего в русской армии не применялось. Новая военная тактика интересовала нас, и мы охотно изучали ее.

Не нравились только частые смотры. Обычно смотры производили французские генералы: командир корпуса Безелер, командующий четвертой армией, в которую мы входили, Гуро, главнокомандующий фельдмаршал Жоффр и президент Пуанкаре. Приезжали также представитель русского командования во Франции генерал Жилинский, русский посол в Париже Извольский и другие лица.

Частые смотры, перед которыми обычно усиливалась муштра, так надоели, что мы кляли их на все лады.

За время пребывания в лагере многих из нас отправляли в разные города для прохождения военных курсов: снайперских, бомбометчиков, минометчиков, курсов по изучению легких траншейных пушек, стреляющих посредством сжатого воздуха. Кое-кто изучал аппарат Вермореля, бросающий огневую жидкость на расстояние пятидесяти-шестидесяти метров.

Кроме наших полков в лагере стояли французские и бельгийские части, подразделения цветных колониальных войск. Вечерами по окончании занятий нас, русских, командами отпускали в расположенное рядом торговое местечко Майлли за покупками. Часы отпуска мы проводили вместе с французскими, бельгийскими и колониальными солдатами, вместе заходили в кабачки и, подвыпив, группами бродили по местечку, распевая песни каждый на своем языке.

6

Простояв в лагере Майлли два месяца, первый и второй полки выступили на фронт, на Мурмелонский участок. Полки были хорошо вооружены. В большом количестве они имели пулеметы, минометы, траншейные легкие пушки. При каждом батальоне — взвод бомбометчиков, у них ручные гранаты и автоматические револьверы. Трехзарядные винтовки были заменены десятизарядными. Каждой роте выдали много ружей-пулеметов, заряжавшихся круглой касеткой в двадцать пять патронов.

Солдаты, побывавшие на русско-германском фронте, говорили:

— Если бы нашему брату дали такое вооружение там, то немцы давно были бы разбиты и нам не пришлось бы приезжать во Францию.

Перед выступлением на фронт почти у каждого из нас оказалась «крестная мать», а у некоторых даже по две. Это были француженки, которым, по их просьбе, из среды русских солдат назначили «крестников». Женщины обещали заботиться о нас.

Из Шалонской снайперской школы я привез с собой хороший аттестат. По приказу командира полка меня снова произвели в младшие унтер-офицеры, и я принял под свое командование снайперское отделение.

До города Мурмелона войска ехали по железной дороге. В Мурмелоне был однодневный отдых. Потом ночью мы выступили на передовые позиции, находившиеся в семи километрах от города.

Наша часть сменила французов. Первый батальон занял первую линию окопов, второй — вторую и третью, третий остался в резерве.

От нашей передовой линии немецкие окопы находились на расстоянии семидесяти-восьмидесяти метров. Фронт был сильно укреплен. Проволочных заграждений насчитывалось до сорока рядов. Местами они вплотную подходили к германским. Окопы были очень глубокие, с боевыми ступенями, с частыми траверсами. Стенки окопов обтянуты проволочной сеткой, чтобы не осыпалась земля, на дне лежали деревянные решетки, предохраняющие от грязи.

Во всех трех линиях имелись хорошо оборудованные глубокие землянки со спуском до пятидесяти ступеней. Стены и потолки землянок забраны тесом, подпираемым прочными столбами и балками. Вдоль стен стояли койки. Офицерские землянки были со всеми удобствами, как в хороших квартирах, кое-где были даже ванные и биллиарды.

Так началась траншейная жизнь русской особой бригады. Для каждого взвода отвели определенный участок и землянку. Каждой роте, взводу, отделению и солдату дали определенное задание. Каждый знал свою боевую задачу, что ему нужно делать и где находиться на случай артиллерийского обстрела или атаки немцев.

Первая рота организовала команду разведчиков из семи охотников. Старшим назначили унтер-офицера Котова, помощником — ефрейтора Калмыкова. В первую же ночь нашего пребывания на позиции Калмыков с тремя солдатами отправился к окопам противника. Они привели двух немецких солдат, снятых с секретного поста, принесли захваченные ими две винтовки с патронами и два ящика ручных гранат. За эту вылазку Калмыков и его товарищи первыми в полку получили георгиевские кресты. Самого его произвели в младшиеунтер-офицеры, а троих рядовых — в ефрейторы.

Первых георгиевских кавалеров начальство окружило вниманием. Их водили к командиру бригады генералу Лохвицкому, к командиру корпуса, к командующему армией, возили даже в Париж.

Во французской армии было принято за правило: если требовалось достать от неприятеля «языка», то определялся участок, на котором по сведениям разведки находились немецкие секреты, и по этому участку предварительно стреляла артиллерия. Снаряды ложились так густо, что совершенно отрезали немцам путь к отступлению, и они вынуждены были сидеть в своих секретах. В этот момент французские охотники и забирали их. Когда французы узнали, что русские привели двух немцев без артиллерийской стрельбы, они были поражены этим.

Через полтора месяца первый батальон ушел в резерв, сдав свой участок третьему батальону. Штаб полка находился в Мурмелоне, а резервный батальон стоял неподалеку в лесу. Солдаты из резерва ежедневно ходили в город за покупками, а иногда просто покутить. Несмотря на близость фронта, Мурмелон жил полной жизнью. Торговали магазины, были открыты кафе и рестораны.

В общем Мурмелонский участок фронта оказался спокойным. За два с половиной месяца пребывания здесь наших частей немцы ни разу нас не атаковали, не было и значительных перестрелок. Солдаты ели да спали, многие располнели. Втихомолку в землянках пили вино, которое приносили из резерва, играли в карты, часто получали посылки от своих «крестных». Моя «крестная мать», некая Бланш Сан-Мари, жила в Ницце. Она аккуратно присылала сигареты, табак, шоколад и нередко что-нибудь из белья.

Потом русские полки были заменены французскими и ушли в тыл на двухнедельный отдых.

В лагере, куда нас привезли на автомашинах, с первого же дня начались занятия. Нашлись офицеры, которые снова почувствовали себя безнаказанно, особенно командир первого батальона Иванов, произведенный в полковники.

Вызывающе вел себя Иванов в нашей первой роте. Он никак не мог забыть рядового Петрыкина, который смело напомнил «их благородиям» о человеческом достоинстве «нижних чинов». Было совершенно ясно, что Иванов решил мстить нам за оглушительную оплеуху, которую получил на «Сантае» командир полка Дьяконов.

Иванов ввел суровый режим в роте. Подъем у нас был на час раньше, занятия кончались на час позже, чем в других ротах. Кормили хуже, в город не пускали, свет в наших бараках тушили раньше обыкновенного. Ежедневно, как только рота выходила в поле, Иванов подъезжал к нам верхом и, не поздоровавшись, начинал пытку.

Он спрашивал о Петрыкине ротного командира и, когда тот отвечал: «Не могу знать, господин полковник», Иванов вызывал из строя других офицеров, и те отвечали то же, что и ротный. После опроса подпрапорщика, фельдфебеля, взводных и отделенных унтер-офицеров полковник обращался к солдатам, требуя указать местопребывание Петрыкина. Каждый раз Иванов получал один и тот же ответ: «Не можем знать, ваше высокоблагородие».

Тогда полковник принимался подолгу гонять роту бегом. Мы были при полной амуниции. От топота пятисот ног, от шума котелков и шанцевого инструмента гул раздавался по всему учебному плацу. Доведя нас до полного изнеможения, Иванов командовал «ложись», но лежать позволял только минуту и снова подавал команду «встать, бегом марш». Измученные солдаты вставали вяло, а некоторые продолжали лежать. Полковник приказывал подпрапорщику записывать фамилии этих солдат, и после занятий они стояли под винтовкой.

За две недели так называемого отдыха люди сильно похудели, обросли бородами, стали грязными и обтрепанными. Многих направили в госпиталь.

Наконец был получен приказ по бригаде: выступить через два дня на передовые позиции. Участок не указывался. Переход был назначен пешим порядком.

Занятия прекратились. Все лишнее имущество было сдано в обоз, солдаты получили полное количество патронов, ручных гранат, консервы, сигареты и галеты.

На пятые сутки к вечеру мы прошли город Реймс, который немецкая артиллерия превратила в груду развалин. Немцы не пощадили даже знаменитого готического собора, построенного в XIII веке. Немало исторических ценностей увезли они отсюда, когда город был в их руках. Немцы не оставляли Реймс в покое, и тяжелые снаряды частенько продолжали залетать сюда. Попадали снаряды и в собор, который был приспособлен под склад боевых припасов, — поэтому французы обложили его снаружи пятиметровым слоем мешков с землей.

После небольшого привала в Реймсе нас вывели в расположение траншей, вырытых в густом винограднике.

Ночью мы были уже на передовых позициях, где сменили французскую часть.

Командование отдало строгий приказ, чтобы никто не показывался из окопов и громко не разговаривал. Все распоряжения передавались шопотом. Солдаты старались ходить в траншеях без шума. Были приняты все меры, чтобы немцы не узнали, какая часть стоит против них. В двенадцать часов ночи все роты были на своих участках. Взводы, выставив наблюдательные посты, расположились в землянках.

Прошло два-три часа после смены французов. Кругом царила тишина. Неожиданно со стороны неприятельских окопов отчетливо прозвучал голос. На чистом русском языке кто-то крикнул оттуда:

— Здорово, молодцы второго особого полка!

Солдаты, находившиеся в окопах, кинулись к брустверам, стремясь увидеть немца через бойницы. Многих из нас немало удивило, что, несмотря на всю предосторожность нашего командования, противнику уже известно, какая часть размещена на передовой линии. Но рассуждать мы не стали и, зная, как коварен враг, насторожились.

После некоторой паузы тот же голос из немецких окопов заговорил снова, произнося слова раздельно:

— Здорово, молодцы второго особого полка! Добро пожаловать! Сдавайтесь! Все равно разобьем французов, куда вы тогда денетесь?

Кто-то из наших не стерпел вызывающего тона немца. Через проволочные заграждения в ответ врагу полетела крепкая брань. Солдаты зашумели винтовками. Из землянок быстро вышли люди нашего взвода и заняли места у бойниц.

Доложили о случившемся ротному командиру. Он подтвердил приказание — без команды не стрелять.

Немец больше не проронил ни слова.

Позже, в эти же дни пребывания на фронте, у нас произошел другой случай, взволновавший всю роту. В секретном посту за первой линией дежурил снайпер моего отделения Корпачев. Часа в два ночи старший команды разведчиков Котов, выйдя из соседнего поста за проволочные заграждения, стал продвигаться ползком вдоль фронта по направлению к Корпачеву. Поравнявшись с его постом, Котов залег в высокой траве в пятнадцати шагах впереди. Корпачев, услышав шорох, тихонько окликнул: «Кто идет?» Ответа не последовало. Он окликнул второй раз и, взяв ручную гранату, снял с детонатора предохранительный колпачок. Знакомый звук снимаемого колпачка понудил Котова быстро ответить: «Свой, Котов». Корпачев узнал по голосу Котова, успокоился и, надев колпачок на гранату, положил ее на место.

Котов приполз на пост и тут же начал придираться к Корпачеву, обвиняя его в намерении убить своего унтер-офицера. Солдат объяснил, что ему трудно было разобрать в темноте, кто ползет, и он лишь на всякий случай приготовил гранату.

— Я окликнул вас два раза, господин взводный, — говорил Корпачев Котову, — полагается спросить только один раз и, если нет ответа, открывать огонь.

Солдат был прав, но, возвратившись в окопы, Котов и ротному командиру сказал, что Корпачев хотел убить своего унтер-офицера. Ротный вызвал Корпачева, обругал ни в чем неповинного человека и в заключение приказал:

— Доложи взводному командиру, чтобы он поставил тебя под винтовку с полной выкладкой на передней линии на шесть часов — по два часа в день.

Корпачева поставили на боевой ступени в неприкрытом сверху окопе. Он был высокого роста, и затылок его и штык оказались на виду у немцев. Почти тут же, едва он успел взять винтовку на плечо, над головой его цокнули немецкие пули. Он соскочил со ступени, переждал немного и снова встал на место. Немцы не унимались, и в первый день стояния под ружьем Корпачеву поминутно грозила смертельная опасность.

К счастью, все обошлось благополучно. Корпачев старался держать голову пониже, чтобы не быть мишенью для противника. Кстати, немцы реже стали стрелять по нему. Корпачев рассказал, что когда его поставили под винтовку в третий раз (дело было вечером), он явственно слышал, как из ближнего немецкого секрета приглушенным голосом крикнули ему:

— Стой, стой, стрелять не будем.

Подпрапорщик и Котов неоднократно проверяли, как выполняется распоряжение ротного относительно Корпачева. Но товарищи по отделению все же ухитрялись облегчить ему участь. Выставив наблюдателей, которые должны были предупредить о появлении начальства, они давали ему возможность посидеть время от времени на боевой ступени.

Полностью отбыв наказание, Корпачев сказал мне:

— Клянусь тебе честью, — не я буду, если в первом же бою не убью этого гада и шпика Котова.

*

Шли дни за днями. Немцы не наступали, французское командование также что-то выжидало.

Иногда на нашем участке возникала артиллерийская стрельба. Какой-либо ротный командир, получив от своих передовых постов сведения о приближающихся немцах, не утруждал себя проверкой донесения и тут же звонил по телефону командиру ближайшей батареи, требуя открыть огонь по определенному месту.

В это время немцы рыли подкоп под французские позиции и закладывали фугасы большой разрушительной силы. Фугасы взрывались и уничтожали значительные полосы траншей, в землянках гибло много солдат.

За время нашего пребывания на Реймском участке немцы произвели две газовые атаки. Первая нанесла нам большие потери. Мы как следует не были подготовлены к обороне в этих условиях, не умели правильно обращаться с французскими противогазами. Во вторую атаку жертв было меньше. Наученные горьким опытом, мы своевременно заметили расстилавшийся по земле зловонный дым, шедший от немецких окопов. Быстро дали газовый сигнал по всему участку, и меры предохранения были приняты.

Запомнился еще один эпизод, который произошел в дни нашего пребывания на Реймском участке. Командир четвертой роты капитан Семенов и фельдфебель Гук решили провести самостоятельную вылазку. С пьяных глаз они не поставили об этом в известность ни штабы полка и батальона, ни соседние роты.

В час ночи сто с лишним солдат под командой ротного командира вышли из окопов первой линии и направились к расположению немцев. Ночь была темная. Линия фронта неровная. Пройдя свои проволочные заграждения, разведка сбилась с пути и напоролась на заграждения второй роты. Думая, что это немецкие заграждения, разведчики тут же начали прорезать проходы.

Секретные посты второй роты услышали характерные звуки и сообщили дежурному по участку, а тот — ротному командиру. Немедленно стрелки вышли из землянок и заняли свои места на боевых ступенях. Пулеметы были наведены в ту сторону, откуда слышался шум перерезаемой проволоки. Минометчики тоже стояли наготове. Снайперы расположились в секретных проходах, чтобы не допустить противника до передней линии. Рота замерла, с волнением ожидая сигнала к бою.

Вдруг шипя взвилась красная ракета, разорвалась в воздухе и повисла на шелковом парашютике, покачиваясь и ярко освещая окружающую местность. Это был условный сигнал. Разом затрещали пулеметы и винтовки, послышался стон минометов, шипение траншейных пушек, полетели ружейные и ручные гранаты.

Ракеты взлетали одна за другой. Тысячи пуль со свистом неслись в сторону мнимого противника. За проволочными заграждениями послышались крики раненых и стоны умирающих, но и по крикам в этом громе и суматохе никто не узнал, что бьют своих.

Стрельба продолжалась около часа. К счастью, командир второй роты решил отбить атаку «противника» своими силами, не прибегая к помощи артиллерии. Этим он спас разведку Семенова от полного истребления. Встретив сильное сопротивление мнимых немцев, она ползком отступила и благодаря простой случайности добралась до своих окопов, не нарвавшись на огонь подлинного противника.

Пьяная затея капитана Семенова и фельдфебеля Гука обошлась четвертой роте в двадцать семь убитых и тридцать шесть раненых.

*

В октябре нашу бригаду сменили французские войска, и мы ушли на отдых в лагерь Майлли. Расположились в тех же бараках, в которых помещались по приезде из Марселя.

Командир батальона полковник Иванов возобновил попытки узнать о местопребывании Петрыкина. Мы ничего не могли сказать о его судьбе. Тогда Иванов заявил, что вынужден принять крутые меры.

Придя как-то в нашу роту, он приказал подпрапорщику Кучеренко отобрать восемь солдат и направить в четвертую роту в распоряжение фельдфебеля Гука. Позже, месяца через три, нам стало известно, что товарищи оказались жертвой гнусной мести зверя-полковника.

Иванов добился суда над ни в чем неповинными солдатами. Обвиняемые были приговорены к расстрелу. Привести приговор в исполнение сначала было предложено французам, потом неграм, но те и другие отказались. Обязанности палачей выполнили унтер-офицеры, окопавшиеся в запасном батальоне в лагере Майлли.

Очевидцы рассказывали, что рано утром приговоренных привели к месту казни и заставили самих вырыть себе могилу. Затем полковой поп предложил им исповедаться и причаститься. Солдаты ответили отказом, бросив по адресу попа несколько крепких русских слов. Раздался залп, некоторые были только тяжело ранены. Из ямы, куда повалились расстрелянные, слышались стоны. По команде офицера в яму был дан второй залп, и стоны прекратились.

Не стоит и говорить, как потрясла нас зверская расправа. Пожалели мы тогда, что так легко отделался полковник при стычке с нашей ротой. Эта стычка произошла как раз в дни нашей стоянки в резерве в лагере Майлли, вскоре после того, как были арестованы расстрелянные потом восемь солдат.

Был полковой праздник. Утром мы ходили в церковь, а после обеда нас отпустили в городок, откуда большинство солдат вернулось подвыпившими, в приподнятом настроении.

Часов в семь вечера в нашу первую роту пришел полковник Иванов в сопровождении ротных командиров первого батальона.

Собравшейся в бараке роте был прочитан приказ о том, что солдаты, замеченные в картежной игре на фронте, подлежат порке. Эффект был совершенно неожиданный для начальства. Мгновенно рота заволновалась. Рядовой второго взвода Михаил Крюков быстро потушил электрический свет, солдат третьего взвода Василий Краснов крикнул:

— Не дадим бить! Довольно! Бей Иванова!

Послышался шум разбираемых из пирамид винтовок. Солдаты напирали на струсивших офицеров. Иванов получил несколько крепких ударов. Еще момент — и он наверное был бы поднят на штыки.

Голос нашего ротного командира Юрьева-Пековца изменил дальнейший ход событий.

— Братцы! Если не жалеете меня, пожалейте мою жену и детей! — закричал он и заплакал навзрыд.

Люди обмякли и расступились. Растерянный, бледный Иванов под солдатский свист и улюлюканье медленно вышел из барака. На другой день он заболел и не выходил на занятия.

О событиях в первой роте узнала вся бригада. Всюду говорили, как намяли бока Иванову. Многие считали, что у полковника надолго отбита охота наказывать солдат за малейший пустяк.

Иванова ненавидели солдаты не только его батальона, но и других. Он придирался ко всем, в том числе к людям из первого полка, где его прозвали «гнусавым Мишкой».

Бригадный командир генерал Лохвицкий, узнав об инциденте в первой роте, вынужден был издать приказ, в котором категорически запрещал наказывать солдат розгами.

*

Простояв в Майлли месяц, бригада в ноябре снова выступила на фронт. Наш участок был расположен перед фортом Бремон и деревней Курси, занятыми немцами. Форт Бремон находился на большой возвышенности, и оттуда немцам далеко были видны французские позиции.

Нам предложили хорошо изучить свой участок, точно запомнить расположение землянок и ходов сообщения. За три месяца пребывания здесь с этой задачей мы справились действительно хорошо, узнали каждую пядь, крепко запомнили, где находятся пулеметы, минометы, секретные, замаскированные от неприятеля ходы сообщения, тайные склады гранат и патронов.

В феврале 1917 года наша бригада ушла в резерв, сдав участок французским войскам. Оба русских полка разместились по соседству в деревнях, окрестности которых очень походили на местность в районе форта Бремон и Курси. Очевидно, учитывая это, командование производило здесь тактические занятия и маневры, уроки которых могли пригодиться нам в дальнейшем.

В последних числах февраля бригаду неожиданно подняли ночью и вывели на новое место стоянки — километров за десять в лес, где находился громадный замок.

Во время этой стоянки мы также усиленно готовились к предстоящему сражению. На заключительном занятии присутствовал командир корпуса, французский генерал Безелер, который остался очень доволен действиями наших частей.

7

Был конец марта, когда бригада выступила из замка и, не дойдя километров десять до передовых позиций, остановилась в деревне. В ясную погоду отсюда хорошо был виден форт Бремон.

Здесь мы получили первые неофициальные сведения о февральской революции в России. Сообщил нам об этом русский эмигрант из Парижа, тайно пробравшийся в расположение наших частей. Пришла и долгожданная почта с родины. Правда, цензура постаралась — в каждом из писем было вычеркнуто не менее двух третей. Но все же было радостно и приятно, что о нас помнили и беспокоились в родных селах и городах.

Весть о революции взбудоражила всю бригаду. Солдаты, которым лично удалось слышать эмигранта, открыто говорить боялись. Точно ничего не зная о событиях, люди все же собирались группами и подолгу тихо толковали. О настроениях солдат шпики доложили высшему начальству. Командир бригады генерал Лохвицкий созвал офицеров на тайный совет. Через некоторое время ротные командиры объявили солдатам, что разговоры о революции — вздорные слухи. В России ничего не случилось. Никаких официальных приказов нет. Есть только предположение, будто царь из-за сильной усталости добровольно отказался от престола и передал царствование своему брату Михаилу. Но и эти сведения не официальные…

Вот все, что мы смогли узнать от своих командиров о февральской революции.

Накануне пасхи, в субботу вечером, полковые попы отслужили молебны, и нам было сказано, что в два часа ночи бригада идет в наступление. Первому полку дана задача взять деревню Курси, второму — захватить форт Бремон.

Мы начали готовиться к предстоящему бою. Каждый старался облегчить свой ранец, раздавая лишние вещи местным жителям, которые угощали нас за это виноградным вином.

Когда мы ушли на позиции, в деревне осталась только хозяйственная часть полков. Из нашей роты, между прочим, остался солдат — поводырь медведя, вывезенного вместе с нами из России. Медведь был всеобщим любимцем. Он бывал даже на передовых линиях и жил в землянках вместе с солдатами. Мишка набаловался пить вино и часто «проверял» солдатские фляги. Особую страсть он питал почему-то к белому виноградному вину.

Он знал все ходы сообщения и частенько пробирался в тыл, к французским артиллеристам, которые угощали его вином. Однажды Мишку так напоили, что, миновав переднюю линию, он забрел к проволочным заграждениям, запутался в колючей проволоке и поднял страшный рев среди ночи. Пришлось вырезать проволоку, чтобы освободить зверя от неожиданных пут.

Во время газовой атаки Мишке хотели надеть противогаз. Он искусал несколько человек, а маску надеть не дал. Почувствовав же запах газов, он выбежал из землянки и быстро забрался на высокую сосну, где и просидел несколько часов. Газовая волна уже давно прошла, а Мишка не спускался с дерева. Слез он только к обеду.

Девять дней уже французская артиллерия била по намеченным объектам. Круглые сутки слышалась канонада. Немцы в долгу не оставались. Их снаряды падали всюду, не миновали, конечно, и расположения наших частей.

Днем в окрестностях Бремона и Курси кружили французские и немецкие аэропланы. Часто происходили воздушные бои. Делала свое дело зенитная артиллерия. Небо покрывалось дымовыми шариками, осколки рвавшихся в воздухе снарядов падали вниз, нередко нанося тяжелые ранения нашим солдатам.

В двенадцать часов ночи нас выстроили для выступления на передовые линии. Командиры полков и батальонов еще раз объяснили боевую задачу.

Была темная весенняя ночь. Артиллерийская канонада усилилась. Роты шли ощупью, курить и громко разговаривать не разрешалось. В три часа утра головные батальоны — второй и третий — дошли до первой линии окопов. Первый батальон занял вторую линию. На этом участке мы в свое время простояли около трех месяцев, тем не менее местность показалась незнакомой, так кругом перерыли ее артиллерийские снаряды. На каждом шагу лежали трупы убитых.

Снаряды продолжали уродовать человеческие тела. Картечь с треском рвалась над головами. Над нашим расположением все время кружил немецкий аэроплан. Благодаря ему немцы взяли точный прицел. Вскоре однако показался французский самолет и меткими выстрелами из пулемета сбил неприятельского разведчика. После этого немецкая артиллерия била не так точно.

В четыре часа утра наши части пошли в наступление.

С большими потерями второй батальон под командой талантливого грузина подполковника Готуа выбил немцев из передней линии их окопов, и они отступили на вторую линию — ближе к форту Бремон. Однако продолжать атаку батальон не мог, он потерял больше половины людского состава. Кроме того немцы открыли ураганный пулеметный и ружейный огонь, их легкая артиллерия жестоко била по участку, занятому вторым батальоном, и по пространству между ним и расположением нашего первого батальона. Из-за сильного артиллерийского обстрела мы лишены были возможности притти на помощь товарищам.

Наконец и первый батальон ринулся в бой. В окопах остались команда бомбометчиков, отделение с аппаратами Вермореля под командованием французского поручика Кюри, хорошо говорившего по-русски, а также снайперское отделение. И вот впереди занимаемого нами окопа разорвался немецкий тяжелый снаряд. Он развалил стенку окопа, и меня засыпало землей.

Когда солдаты освободили меня от земли, я узнал, что полковника Иванова легко ранило в щеку и он немедленно отправился в тыл. Поручик Кюри раненный лежал в землянке. Много бомбометчиков и снайперов было убито.

Собрав всех оставшихся в живых, я повел их на соединение с батальоном. Когда мы добрались до него, выяснилось, что он уже потерял треть своего состава.

Вскоре среди нас появился перевязанный после ранения поручик Кюри. По распоряжению подполковника Готуа он объединил особые команды первого и второго батальонов и получил задание выбить немецких пулеметчиков, которые своим огнем задерживали наше продвижение.

Отобрав самых лучших бомбометчиков, Кюри выслал их вперед по ходам сообщения. Бомбометчик Марченко первыми же гранатами вывел из строя два немецких пулемета. Вслед за этим на немецкую засаду бросились другие наши бойцы, и через несколько минут засада сдалась. Немцы отступили на третью линию своих окопов, что была расположена за каналом перед фортом Бремон.

Целый день гремела канонада. Немцы три раза переходили в контратаку вплавь через канал, но вернуть потерянные позиции им не удалось. Ночью первый батальон окопался около самого канала. Расстояние, отделявшее нас от немцев, было примерно тридцать — сорок метров. Всю ночь трещали пулеметы, рвались ручные гранаты, канал беспрестанно освещался ракетами. Артиллерия молчала, и мы воспользовались затишьем — углубили свои новые окопы, слив их в одну сплошную линию.

Не отрываясь от лихорадочной работы, солдаты делились впечатлениями и новостями. Рассказывали, что на второй линии окопов на боевой ступени был обнаружен застывший в стоячем положении труп старшего команды разведчиков Котова. Голова его, пробитая пулей в затылок, склонилась на бруствер, руки сжимали винтовку. Повидимому, Корпачев сдержал свое слово, прикончил ненавистного человека.

Наш ротный командир Юрьев-Пековец был легко ранен и отправлен в тыл, где вместе с полковником Ивановым вначале отлеживался в землянке бригадного командира. Потом оба они уехали в Париж для «длительного лечения».

Поручика Кюри вторично ранило — на этот раз тяжело. Его отправили в тыл на носилках. Все жалели хорошего командира, чуткого человека.

Временно первой ротой стал командовать подпоручик Чистяков.

От раскаленного стрельбой воздуха в окопах стояла духота. Всем хотелось пить, но воды не было. Подвезти воду и продукты из резерва не представлялось возможности. Немцы ни на минуту не переставали обстреливать весь участок, занятый нами. Некоторые смельчаки пытались ночью достать воду из канала, но попытки их стоили им жизни. Только немногим удалось налить несколько фляг, и эту воду делили по глотку.

Всю ночь люди не смыкали глаз, ожидая новой атаки. Утро наступило пасмурное. Густой плотный туман низко опустился над фронтом. Немцев за каналом не было видно, только слышался шум голосов.

До четырех часов дня на участке царило спокойствие. Обе стороны чувствовали усталость после боя и бессонной ночи. В половине пятого раздались первые выстрелы немецкой артиллерии. Через несколько минут стоял сплошной гул. Земля дрожала от взрывов, покрываясь новыми воронками. Легкие снаряды с пронзительным свистом били по нашим окопам. Тяжелые снаряды с ровным клокотанием пролетали над головой и с грохотом рвались далеко в резерве. Французская артиллерия почему-то молчала. Немцы усиливали огонь. Держаться на берегу канала в окопах без землянок стало невозможно. Взводные унтер-офицеры хотели связаться с командиром батальона, но никто не знал, где он. Телефонисты позвонили в штаб полка. Оттуда сообщили, что вместо раненого Иванова командиром первого батальона назначен подполковник Петров, который скоро прибудет на позиции. Взводные, прождав некоторое время, позвонили в штаб вторично, но определенного ответа не последовало.

Контуженный подпоручик Чистяков не решился взять на себя ответственность за отступление. Только начальник пулеметной команды поручик Быховский, не желая подвергать разгрому свою команду, отвел ее на вторую линию, точно так же поступили наши взводные. Вечером, когда мы успели уже неплохо обосноваться в хорошо укрепленных бывших немецких землянках, по телефону было получено запоздалое распоряжение батальонного командира Петрова о том, чтобы мы отступили от канала на вторую линию.

Все три часа нашего отдыха в землянках немцы усиленно обстреливали оставленные нами окопы на берегу. Они, видимо, не заметили нашего отступления. Если бы мы продолжали сидеть у канала, у нас не осталось бы в живых ни одного человека.

Поздним вечером, прикрываясь дымовой завесой, немцы перешли канал. Обнаружив, что в оставленной нами линии нет ни одной живой души, они стали продвигаться вперед. Наш батальон приготовился к встрече. Немцы вскоре остановились и залегли за всевозможными укрытиями. Стрелять в них из пулеметов и винтовок было бесполезно, а бросать гранаты не позволяло расстояние.

Солдаты волновались: французская артиллерия продолжала молчать.

На всем участке было только два офицера — Быховский и Чистяков. Все распоряжения отдавались взводными.

Переждав, немцы двинулись вперед. Артиллерия и сильный пулеметный огонь из-за канала прикрывали их наступление. Цепи шли одна за другой. Было заметно, что за ночь немцы получили подкрепление.

В этот момент в наших окопах появился поп второго полка, до этого скрывавшийся в ближайшей землянке. В руках у него был крест, которым он усердно благословлял солдат. Когда я заметил, что поп, помахав крестом, направляется обратно в землянку, я сказал ему:

— Вы бы, батюшка, не уходили, остались с нами. Видите — люди волнуются. А вы бы дух подымали…

Поп уловил мою иронию и смущенно зачастил:

— Нет, нет, солдатики… Я не могу здесь оставаться. Это не входит в мои обязанности. Какой я вояка, какой я вояка…

Он скрылся в землянке.

Немцы приближались. Но огня мы не открывали. Взводные решили подпустить их как можно ближе. Немецкая артиллерия стала обстреливать участок позади нас. Бить по линии, занятой нами, она не могла, боясь нанести урон своим частям, близко подошедшим к нам.

Вот немцы бросились в атаку. Наши взводные подали команду «огонь». Грянул залп винтовок, затарахтели по всему участку легкие пулеметы, в сторону наступавших полетели сотни гранат. Справа от первого батальона застрочили десятки тяжелых пулеметов команды Быховского.

Немцы были ошеломлены. В ходах сообщения, куда они проникли, образовалась пробка. Выбраться наверх нельзя, их ожидала верная смерть от огня наших снайперов. Оставляя убитых и раненых, немцы бросились назад к каналу. Очутившись за полосой, поражаемой ручными гранатами, они остановились.

В этот момент из сотен орудий ударила французская артиллерия. Снаряды ложились по обе стороны канала. Немцы попали в смертельную ловушку. Те, кто бросился к русским окопам, падали, сраженные пулеметным и ружейным огнем, а те, кто отступал, гибли от артиллерийских снарядов.

Наш батальон вновь занял окопы на берегу канала. Продвигаться дальше не решались. Начальства не было. Рассчитывать на поддержку второго батальона нельзя, — он сильно потрепан. Связь с третьим батальоном была потеряна.

Поведение начальства казалось по меньшей мере странным. «Почему с нами нет ни одного штаб-офицера? — задавали вопрос солдаты. — Где этот подполковник Петров, назначенный нашим батальонным командиром?»

С десяти часов вечера на участке установилась тишина. Артиллерия с обеих сторон молчала, не было пулеметной и ружейной стрельбы. Воду в канале брали свободно. Наш артельщик Харлашка сумел доставить нам на переднюю линию вино и обед, за что мы были ему очень благодарны. Маленькая доза вина и несколько ложек теплого супа подбодрили нас, и на душе стало немного веселей.

С двух часов немцы начали изредка посылать в нашу сторону снаряды. Я сидел в новом окопе около канала рядом с солдатом своего отделения Горчаковым. Горчаков раньше был рабочим Тульского завода. Солдаты любили его и называли Василием Михайловичем. Он любил петь и часто напевал вполголоса.

Ночь была холодная. Василия Михайловича пробирала дрожь. Я отдал ему свою палатку. Укрывшись ею и осторожно, чтобы немцы не заметили огня, покурив со мной, Василий Михайлович потихоньку, как и всегда, замурлыкал. Он пел, я слушал. Иногда мы перекидывались несколькими словами о погибших товарищах, потом Василий Михайлович снова мурлыкал.

Так прошло около часа. Вдруг возле нашего окопа разорвался тяжелый снаряд. Осколки с визгом полетели в разные стороны. Мы оба плотно прижались к стенке. Минуту спустя, я сказал Горчакову:

— Ну, Василий Михайлович, вставай, пока благополучно.

Горчаков не отозвался. Я бросился к нему и, схватив за плечи, начал трясти. Он был мертв. Осколок снаряда перебил ему шею.

Забыв всякую предосторожность, я плакал навзрыд. Мой плач услыхал младший унтер-офицер Оченин. Он подошел ко мне и, увидев мертвого Василия Михайловича, тяжело вздохнул. Мы зарыли его тело в неглубокой яме рядом с окопом.

На рассвете немцы усилили артиллерийский огонь. Мы вынуждены были отступить и укрыться в землянках.

Французская артиллерия стала громить форт Бремон. В ясном небе кружило несколько аэропланов. Немцы возобновили атаки. Ночью нас сменила бригада альпийских стрелков.

*

В ротах осталось по тридцать — сорок человек. Люди были сильно изнурены трехдневным боем, бессонными ночами и отсутствием питания. Оборванные, грязные, еле волоча ноги, мы плелись в тыл. У каждого из нас было что-либо немецкое: винтовка, карабин, брезентовый или из тюленевой кожи ранец, маузер, револьверы других систем, отнятые у пленных офицеров.

Я отобрал у немецкого полковника парабеллум с сотней патронов. У него, между прочим, были обнаружены открытки с карикатурами на царя Николая Романова. На одной открытке царь был изображен в лаптях, в грубых деревенских самотканных штанах и рубахе с многочисленными разноцветными заплатами; он сидел верхом на заморенном осле, держал подмышкой маленький артиллерийский снаряд; из карманов его штанов и из-за пазухи торчали запечатанные сургучом бутылки с водкой. На другой открытке Николай, в том же костюме, изображался стоящим против японского императора и принимающим от него одну единственную винтовку. Подобных карикатур было несколько, и мы немало посмеялись, разглядывая их.

Пройдя от фронта километров пятнадцать, мы остановились в небольшой деревне. Пообедав у походных кухонь и немного отдохнув, пошли дальше, в глубокий тыл. Ночью прибыли в деревню, находившуюся километрах в тридцати от передовой линии.

Солдаты с возмущением говорили о поведении начальства. Оказалось, что и в других частях многие офицеры участия в бою не принимали. Похоже было, что в свое время при комплектовании офицерского состава наших полков брали во внимание не храбрость и смелость, не военные таланты, а холопскую преданность престолу, «благородное» происхождение, способность держать солдат в ежовых рукавицах.

К началу нашего наступления командир бригады генерал Лохвицкий находился на возвышенности, километрах в семи-восьми от передних линий. Вместе с ним были командир первого полка генерал Нечеволодов и командир нашего второго полка Дьяконов. Здесь обосновались штабы полков и бригады. С возвышенности прекрасно были видны и форт Бремон, и деревня Курси, и весь участок фронта, по которому русские полки должны были наступать.

Когда было получено донесение, что второй полк выбил немцев из занимаемых ими двух передних линий против форта Бремон, а первый полк занял деревню Курси, — генеральская свита отправилась в землянку, где помещался штаб нашего полка. Начальство решило «отметить» удачный день.

Три дня держались полки на занятых ими немецких позициях. Три дня кутили старшие офицеры. И только перед сменой русских частей французскими офицеры оставили землянку и выехали в Париж продолжать «пожинать лавры победы над врагом». Исполнять обязанности командира нашего полка вместо Дьяконова остался подполковник Готуа. Этот офицер не участвовал в попойке у Лохвицкого. Во все время боя он не смыкал глаз, руководя действиями своего батальона, и сам лично неоднократно брал немцев под обстрел из легкого пулемета «Льюис», который он носил за спиной.

8

Через десять дней стоянки в деревне, в которую мы прибыли после боев у форта Бремон, нас перевели в более глубокий тыл. Здесь нам выдали новое обмундирование. На всех гимнастерках, брюках, шинелях и подошвах хромовых сапог стояло клеймо «Лондон».

Вылечившиеся солдаты начали возвращаться из лазаретов. Из запасного батальона что находился в Майлли, пришло пополнение. Но занятий в ротах производить было некому. Большинство офицеров отсутствовало.

Возобновились разговоры о революции в России. Видя, что от солдат правды дольше не скроешь, начальство огласило приказ, в котором сухо и казенно было сказано о февральском перевороте и объявлялось, что начальников теперь надо называть по-новому: господин генерал, господин полковник и так далее.

Солдаты немедленно организовали ротные, полковые и отрядный (бригадный) комитеты. Начались солдатские собрания. Начальству был предъявлен целый ряд претензий.

Вернувшиеся из лазаретов рассказывали, что там их плохо лечили, плохо обращались с ними. Людей, еще не вылечившихся, заставляли колоть дрова, в то время как раненые французские солдаты, вполне поправившиеся, не работали, отдыхали. Под нажимом солдат для проверки этих фактов были созданы комиссии из врачей, фельдшеров и солдат. Эти комиссии полностью подтвердили жалобы, и меры были приняты.

В конце апреля вернулось большинство раненых. А старших офицеров все еще не было. Не было и командира полка Дьяконова, командира первого батальона Иванова и командира первой роты Юрьева-Пековца. Они продолжали «лечиться» в Париже. Большинство младших офицеров не считало нужным присутствовать на солдатских собраниях.

Наконец приехал полковник Иванов. Он вступил во временное командование полком вместо подполковника Готуа, который получил действительно заслуженный отдых.

Иванов собрал всех солдат первого батальона и долго говорил, как нужно держать себя воинам свободной республики. Ни на один острый вопрос он не дал вразумительного ответа, и люди разошлись, не желая слушать болтовню полковника.

Такие собрания и с тем же «успехом» он проводил во втором и третьем батальонах.

Иванов стремился сколотить около себя опорную группу солдат, думал поднять свой авторитет. Он не скупился на награды. Унтер-офицеры и рядовые первого батальона больше других получили георгиевских крестов, медалей и французских крестов «круа де герр». Но это не помогло Иванову.

Полковой комитет вынес постановление: провести демонстрацию в день Первого мая. Солдаты на общих ротных собраниях одобрили это постановление.

Двадцать восьмого апреля был получен приказ бригадного командира генерала Лохвицкого, все тяжелые станковые и легкие пулеметы предписывалось передать французским инструкторам для проверки и ремонта.

Солдаты сразу сообразили, что здесь пахнет не проверкой, а разоружением, и все, как один, заявили, что пулеметы исправны, ремонтировать их нечего, а проверить их они сами сумеют не хуже инструкторов. Несмотря на все уговоры офицеров и в особенности Иванова, ни один пулемет мы не сдали, и французские инструкторы уехали не солоно хлебавши.

По решению общих собраний рот и команд в тот же день во всех местах, где стояли пулеметы, были выставлены круглосуточные вооруженные караулы, которые без письменного разрешения комитета никого к оружию не допускали.

Тридцатого апреля Иванов на общих собраниях батальонов прочитал приказ бригадного командира, запрещавший устраивать первомайскую демонстрацию. Иванов объяснял, что французские граждане не могут спокойно смотреть на красные флаги, ибо они напоминают им французскую революцию, во время которой было пролито много крови их братьев и отцов. Солдаты выступили против приказа, доказывали Иванову, что если русские солдаты имели право умирать на французской земле, то имеют такое же право устраивать на ней демонстрации и митинги, что население знает о предстоящей демонстрации и не возражает против нее.

Во всех батальонах Иванову было заявлено, что демонстрация будет проведена вопреки приказу бригадного командира.

*

Ранним утром первого мая продолжались приготовления к празднику. Люди были в необычно приподнятом настроении. Они старательно чистили винтовки, пулеметы, легкие траншейные пушки, наводили блеск на сапоги, медные пряжки поясов. Портные дошивали красные знамена, плотники заканчивали поделку древков для знамен и флагов. Музыканты начищали инструменты и украшали их красными лентами. По взводам ходили члены первомайской комиссии, проверяя готовность к демонстрации.

Заботливый артельщик первой роты Харлашка встал раньше всех. Походная кухня блестела, сбрую лошадей он украсил красными флажками, в гривы и хвосты коней вплел ленты. Кухня была на полных парах. Харлашка затопил ее с таким расчетом, чтобы сразу после митинга раздать солдатам специально приготовленный первомайский обед.

Прежде всех на место сбора батальона выехал Харлашка с красным бантом на груди. Затем одна за другой стали подходить роты.

Когда весь батальон собрался, вынесли развернутое полковое знамя. Знаменщик Василий Сабанцев встал с ним впереди, окруженный другими солдатами с красными знаменами в руках. Музыканты полка с инструментами, подаренными жителями Парижа, выстроились позади знаменосцев. Особая делегация в составе председателей ротных комитетов пригласила офицеров принять участие в демонстрации совместно с солдатами. Но все офицеры, за исключением капитана Савицкого — командира минометной команды и поручика Быховского — командира пулеметной команды, категорически отказались.

Руководил выступлением батальона член полкового комитета Сапронов. По его команде «шагом марш» ровно, не сбиваясь с ноги, мы пошли под звуки походного марша. За стрелками шагали пулеметчики, которые забрали с собой все до единого пулеметы. За ними двигались минометчики. Шествие замыкали четыре ротных походных кухни с Харлашкой во главе.

Около деревни, в которой помещался второй батальон, был хороший, ровный плац. Здесь и должен был состояться митинг.

Линейные встретили нас около деревни и провели на плац. Вскоре подошли второй и третий батальоны. Полк выстроился в форме буквы «П». В центре расположения полка у всех на виду была поставлена крестьянская арба на высоких колесах. Это была импровизированная трибуна.

После команды «смирно» председатель отрядного комитета Балтайс взошел на трибуну и, поздравив полк с праздником Первого мая, сделал доклад о февральской революции в России.

После Балтайса выступали солдаты. Они проклинали мрачное прошлое, выражали глубокую веру в новую, радостную жизнь. Почти каждый оратор заканчивал речь требованием немедленной отправки всех русских солдат на родину. Собравшиеся горячо и долго аплодировали этим ораторам.

Присутствовавшие на митинге французы — жители ближних деревень и солдаты, находившиеся в отпуску, также дружно аплодировали ораторам, хотя и не понимали русской речи. Совершенно ясно было, что наши красные знамена отнюдь не «напоминали французам тяжелого прошлого», как уверял полковник Иванов, а, наоборот, воскрешали в памяти воспоминания о прежней героической борьбе трудящихся Франции за свободу и звали к новым боям против буржуазии. Французские солдаты брали под козырек, видя красные знамена, а мирные жители почтительно снимали кепи. Когда же наши ораторы, сказав по-русски «Долой войну!», произносили этот возглас по-французски, французы кричали «ура» и подбрасывали вверх свои фуражки.

В самый разгар митинга на дороге к деревне показался конный отряд — около пятидесяти всадников. Как только он свернул с дороги и направился к нам по мягкой весенней траве, мы сразуузнали полковника Иванова, который ехал впереди отряда, состоявшего, как оказалось, из офицеров второго полка.

После переговоров Иванова с представителями полкового комитета Балтайс сообщил с трибуны, что из Парижа приехал назначенный вместо Жилинского генерал Палицын для смотра второго полка и полковник Иванов просит скорей закончить митинг с тем, чтобы он и другие офицеры могли занять свои места в ротах и командах для встречи генерала.

Выслушав Балтайса, солдаты зашумели, и со всех сторон раздались крики: «Не допускать. Обойдемся без них. В бою обошлись, а здесь тем более».

Полк еще шумел, когда показался автомобиль с генералом Палицыным. Из автомобиля вышел старик лет шестидесяти пяти, с седой бородой, грузный, сутуловатый, с обрюзгшим лицом. Адъютант Палицына, подойдя к Балтайсу, сказал ему, что генерал желает побеседовать с героями форта Бремон.

Балтайс передал полку слова адъютанта. Солдаты закричали: «Просим, просим».

Кто-то подал Палицыну лошадь, и он в сопровождении офицеров подъехал к нам. По команде Балтайса полк взял винтовки на караул. Палицын поздоровался. Полк дружно ответил: «Здравия желаем, господин генерал».

Затем Палицын остановил у трибуны лошадь и, не сходя с седла, начал говорить. Говорил он тихо, редко, несвязно. Трудно было понять его. Речь свою закончил в таком смысле:

— Русская армия — теперь не царская армия, а армия революции, армия свободного народа и свободной страны. Но это не значит, что мы не должны воевать. Мы должны теперь, вместе с союзниками, приложить все усилия и разгромить врага окончательно. Победим и будем устраивать жизнь по-новому.

В рядах солдат послышались выкрики;

— Иди сам воюй, старый чорт, а с нас хватит!

— Мы уже навоевались за три года…

— Ты лучше скажи, когда в Россию поедем?

Балтайс спросил, кто хочет высказаться. И генералу пришлось выслушать много неприятных вещей. Люди говорили о бесчеловечном отношении офицеров к солдатам, о возмутительных условиях жизни русских войск во Франции, о плохой связи с Россией, о тоске по родине.

Один солдат сказал:

— Мы здесь оторваны от родины, не знаем, что там творится. Газет из России не получаем, французские читать не умеем, да и не верим им. Солдат нужно обеспечить духовной пищей на родном русском языке.

Палицын обратил внимание на выступление этого оратора и, когда вторично взял слово, говорил:

— Да, братцы, я знаю, что у вас мало духовной пищи. Постараюсь просьбу вашу удовлетворить, сделаю так, чтобы у вас на каждый полк было не по одному священнику, а по два, и вы…

Генералу не дали договорить, и он наверное слышал, как кричали по его адресу:

— Долой старого дурака!

Он съежился и, зажав уши руками, поворачивал голову из стороны в сторону.

Полк продолжал шуметь. Генерал быстро повернул лошадь к автомобилю, сошел с коня, сел в машину и покатил прочь. За ним поскакали верховые офицеры. Вслед им долго несся оглушительный свист солдат.

Балтайс объявил митинг закрытым, и батальоны пошли по своим деревням. До поздней ночи в полку царило необычайное оживление.

В последующие дни общественно-политическая активность солдатской массы продолжала нарастать. Собрания рот, заседания полковых и отрядного комитетов устраивались почти ежедневно. Но нельзя сказать, что это было похоже только на митинговщину, на заседательскую суетню.

В конце мая после долгих споров с командованием удалось добиться согласия генерала Лохвицкого на посылку делегации в Россию. Делегатам был дан наказ немедленно по прибытии в Петербург сообщить там подробно о событиях и настоять на возвращении всех нас на родину. Делегация выехала в Россию — и словно в воду канула.

Наши полки перевели на другое место стоянки — тоже в деревни, где разместили по крестьянским дворам и чердакам. Солдаты остались недовольны этим и в знак протеста отказались выходить на занятия. Через отрядный комитет мы настойчиво требовали перевода в другой лагерь. В конце концов это было сделано, и мы перебрались в ля-Куртин. Здесь были хорошие каменные двухэтажные казармы, рассчитанные каждая на одну роту, баня, прачечная и водопровод. Рядом железнодорожная станция и торговое местечко с театром, несколькими кино, кафе и магазинами. Вокруг — лес и кольцо гор, недалеко — река, близ реки отличный плац для занятий.

В ля-Куртине были размещены также пятый и шестой полки. О местонахождении в тот момент четвертого я не помню. Но вот что рассказывали о судьбе третьего полка.

В то время, когда наша первая особая бригада находилась в лагере Майлли, вторая была в пути. Путь ее лежал тоже через Дальний Восток и Индийский океан.

В дороге солдаты третьего полка, так же как и мы, подвергались издевательствам со стороны офицеров. Кормили их плохо, пресной воды давали недостаточно. В Марсель полк прибыл в состоянии, близком к мятежу.

Несколько дней солдаты находились в саду «Мирабо», откуда их в город не пускали. Потом неожиданно поздним вечером полк был отправлен в порт и погружен на пароход. Дальше он попал в Салоники, а оттуда был брошен на фронт. Людям не дали даже отдохнуть с дороги, немедленно послали на передовые позиции в бой. Солдатам пришлось сражаться в совершенно незнакомой местности, без какой бы то ни было ориентировки и учета неприятельских сил. В первом же бою полк был почти полностью уничтожен.

Так погибли тысячи отборных русских солдат вдали от родины. Семьям убитых в Россию было сообщено, что их отцы, сыновья и братья пропали без вести.

*

Когда мы обосновались в лагере ля-Куртин, правительство Керенского прислало к нам из России группу молодых офицеров. По приезде они всячески рекламировали себя революционерами. Некоторым из них удалось войти в состав ротных, полковых и отрядного комитетов. Однако прошло немного времени, и мы убедились, что «революционеры» в золотых погонах по сути дела стоят за политику старого офицерства.

Особенно резко разногласия между ними и солдатами проявились при обсуждении вопроса о предоставлении русским солдатам отпусков с бесплатным проездом по железным дорогам Франции, на одинаковых правах с французскими солдатами. Посланцы Керенского были против отпусков.

Отрядный комитет большинством голосов вынес постановление предоставить отпуска. Генерал Лохвицкий, назначенный к этому времени командиром дивизии, созданной из первой и третьей бригад, не соглашался на это. Комитет отправил делегацию к фельдмаршалу Жоффру. Тот разрешил, и наши солдаты начали выезжать в отпуск во все города Франции.

Все эти и подобные им удачные действия своих ротных, полковых и отрядного комитетов солдаты встречали с неописуемым восторгом. В то же время солдаты все яснее видели пропасть между ними и офицерством, которое все больше отдалялось от них.

Часть вторая

1

Июнь был жаркий. Солнце палило нещадно. Часть солдат отсиживалась в кафе, любители спорта играли в городки и футбол. Кое-кто в тени деревьев занимался чтением. Большинство же уходило в лес, где изо дня в день происходили оживленные споры о революции в России и о том, скоро ли Временное правительство пришлет приказ об отправке на родину.

Занятия в лагере почти совершенно прекратились. Многие офицеры, забросив военные дела, кутили в ресторанах и офицерском собрании. Высшее начальство без конца заседало в штабе под председательством генерала Лохвицкого. Придумывались способы вернуть солдат «на истинный путь» и снова бросить на фронт. Штаб часто слал телеграммы в Петроград, требуя инструкций для дальнейших действий и прося командировать во Францию полномочного представителя Временного правительства, который сумел бы убедить солдат в необходимости продолжать войну.

В одноэтажном каменном доме, недалеко от офицерского собрания, происходили заседания отрядного комитета. Присутствовали обычно только солдаты. Офицеры, избранные в комитет, на заседания не являлись.

Помнится, отрядный комитет обсуждал вопрос о немедленном возвращении всех русских солдат в Россию. Столкнулись две точки зрения. Председатель комитета Балтайс горячо доказывал, что мы не имеем права нарушать договор с союзниками, обязаны остаться во Франции и итти на фронт.

— В противном случае, — говорил он, — нас разоружат, как бунтовщиков, и все равно пошлют на передовые позиции рыть окопы.

Противоположную точку зрения отстаивал его заместитель Глоба:

— Договора с союзниками мы не подписывали, поэтому нечего нам и выполнять его. Солдаты не хотят воевать против таких же, как они, рабочих и крестьян Германии и Австро-Венгрии. Солдаты не хотят защищать интересы буржуазии, не желают поддерживать Временное правительство, состоящее из помещиков и капиталистов. Нам незачем воевать, нечего здесь защищать, у нас нет сейчас ничего. Нужно не просить Временное правительство о нашем возвращении в Россию, а требовать, и требовать настойчиво!

— Балтайс и его сторонники, — продолжал Глоба, — боятся того, что нас здесь обезоружат и отправят на фронт рыть окопы. Этого бояться нечего. Винтовки, залитые нашей кровью под Бремоном и Курси, мы не сдадим и вернемся с ними в Россию, где они еще пригодятся. Наши русские братья, погибшие во Франции, своей жизнью расплатились за эти винтовки, и отнять их у нас никто не имеет права.

Глоба предложил послать телеграммы Временному правительству, Совету рабочих и солдатских депутатов, французскому правительству и командующему фронтом с требованием о немедленном возвращении русских войск на родину.

За предложение Балтайса голосовали пять членов отрядного комитета, за предложение Глобы подняли руки семь человек. Телеграммы тут же были посланы в четыре адреса.

На следующий день все роты и команды были поставлены в известность о телеграммах. Члены комитета сообщили солдатам подробности заседания, происходившего накануне. Большинство солдат возмущалось поведением Балтайса и требовало замены его Глобой, хотя Глобу знали немногие: он был незадолго до этого выбран в отрядный комитет от первого особого полка и выступать перед солдатами ему еще не приходилось.

Время шло. Балтайс часто посещал генерала Лохвицкого и подолгу с ним беседовал. О чем они говорили — оставалось тайной. Иногда Балтайс рассказывал членам отрядного комитета о своих беседах с Лохвицким. Он сообщил, например, что Лохвицкий будто бы очень жалеет солдат и советует им одуматься, пока не поздно, что представитель русского командования во Франции, назначенный вместо генерала Палицына, генерал Занкевич собирается якобы принять самые суровые меры против вышедших из подчинения войск.

Возможно, Балтайс говорил правду, но ему уже мало верили, солдаты считали его генеральским приспешником.

А грозные тучи все больше сгущались над ля-Куртином, Офицеры все реже показывались в своих частях. Даже те, которые были присланы Временным правительством, так называемые «революционные офицеры», стали избегать встреч с солдатами.

Прошел июнь. Положение оставалось прежним. Большинство офицеров продолжало пьянствовать, высшие чины заседали и слали тревожные сигналы в Петроград.

Отрядный комитет никак не мог найти общий язык. Некоторые солдаты, чувствуя полное безвластие, стали вести себя недопустимо. Участились случаи краж из военных складов, которых в ля-Куртине было много. Начало кражам положили кое-кто из офицеров. Командиры, зная, в какой день стоят в карауле их любимчики и приверженцы, посылали в склад денщиков, и те тащили оттуда сукно, хром на сапоги и прочее. Крали также продукты и продавали их местному населению, которое в это время очень нуждалось.

Сознательные, честные солдаты боролись против этих безобразий и сдерживали многих.

*

Пятого или шестого июля в ля-Куртин приехал из Петрограда представитель Временного правительства. В первые дни пребывания в лагере он совещался с генералом Лохвицким и другими высшими офицерами дивизии. На одном совещании присутствовал и Балтайс. Что было решено тогда, — солдаты и даже члены отрядного комитета не знали. Только спустя некоторое время представитель Временного правительства заехал в отрядный комитет и договорился о дне и часе общего собрания дивизии, на котором обещал сделать доклад о положении в России.

В тот же день отрядный комитет разослал извещения полковым и ротным комитетам. На общее собрание дивизии предлагалось явиться в полном вооружении под командой ротных командиров и начальников команд, а в случае отсутствия их — под командой председателей ротных комитетов, которым вменялось в обязанность подготовить людей к смотру и собранию по всем воинским правилам.

К назначенному часу вся дивизия была в сборе. Каждая рота, каждая команда в полном вооружении заняла свое место на плацу. Солдаты с нетерпением ждали представителя Временного правительства, от которого надеялись услышать много нового и радостного о жизни и событиях на далекой родной стороне.

Собрание было назначено на пять часов вечера, но время шло, а представитель не показывался. Солдаты начали возмущаться.

В половине седьмого из офицерского собрания вышло более сотни офицеров. Подойдя к своим частям, они заняли места в строю. Все были одеты в парадную форму. Почти у каждого на груди сверкали кресты и медали, полученные «за геройство» под Бремоном и Курси.

Около семи часов к войскам подъехал закрытый автомобиль, и из него вышли генерал Лохвицкий и долгожданный представитель. Полковник Дьяконов подал команду. Войска взяли винтовки на караул.

Здороваясь с дивизией, представитель Временного правительства, в сопровождении Лохвицкого и группы офицеров из штаба дивизии, прошел вдоль фронта. На вид представителю было лет пятьдесят. Он был выше среднего роста, очень тучный, лицо и голова чисто выбриты. Одет в черный фрак. В одной руке — фетровая шляпа, в другой — толстая трость с серебряным набалдашником, на которую он грузно опирался. Внешний вид представителя сразу же вызвал у солдат иронические реплики по его адресу.

На трибуне появился Балтайс. Он объявил, что представитель Временного правительства сделает сообщение о революции, о положении в России и на фронтах.

— Просим! Просим! — закричали со всех концов солдаты, громко хлопая в ладоши.

Представитель отдышался, вытер несколько раз носовым платком лицо и шею и тяжело поднялся на трибуну.

— Солдаты! — послышался наконец его голос.

Вся дивизия притихла, насторожилась.

— Разрешите передать вам горячий привет от нашего Временного правительства. Как представитель его, я могу сообщить вам, что до созыва Учредительного собрания, которое решит участь русского народа, мы будем продолжать войну против Германии до полной победы… Полученные мною сведения о том, что ваша боевая дивизия отказывается от продолжения войны, я считаю необоснованными. Уверен, что вы все, как один, преданы хозяину России — Временному правительству. Если же среди вас есть люди, внушающие вам неподчинение командованию, уговаривающие не итти на фронт, имейте в виду: это говорят изменники и предатели. Таких людей надо предавать военно-революционному суду… Солдаты, не верьте шпионам, которые сумели влезть в ваше доверие, — они ведут вас по ложной дороге, сбивая на то, чтобы вы требовали немедленной отправки в Россию… Путь в Россию теперь очень опасен: во всех морях шныряют германские подводные лодки, которые нападают на суда союзников. Временное правительство ценит и уважает вас и никогда не допустит того, чтобы храбрая и заслуженная дивизия была отправлена на дно морское. К тому же, должен вам сказать, в настоящее время в России ощущается большой недостаток продуктов, а здесь вы питаетесь хорошо… Я уверен, что не пройдет трех — четырех месяцев, — и мы будем встречать вас на родной земле, как победителей.

На этом представитель закончил свою речь. Офицеры, делавшие вид, что внимательно слушали оратора, долго и громко аплодировали ему. Хлопки заглушил шум тысяч солдатских голосов.

Начались споры и пререкания. Одни соглашались со словами оратора, другие — нет, и сразу трудно было понять, на какой стороне большинство.

Балтайс рьяно поддерживал представителя Временного правительства, но его речь впечатления не произвела.

После, выслушав нескольких ораторов, взял слово солдат первой роты первого полка Коваль. Он сказал, что представитель, несмотря на свое обещание, ни словом не сказал, как произошла февральская революция, как свергли царя, как образовалось Временное правительство. Из кого оно состоит? Кто такой Керенский и что он делает для русского народа? Почему Ленин против Временного правительства, за Советы рабочих и солдатских депутатов?

Короткая, простая речь Коваля, состоявшая почти из одних вопросов, действительно волновавших солдатскую массу, заставила всех насторожиться.

Так как желающих говорить больше не было, представитель выступил с заключительным словом.

— Солдаты, — сказал он, — я не хотел затягивать собрание в виду позднего времени, поэтому мало коснулся переворота…

— Сам виноват! — раздались крики. — Почему вместо пяти приехал в семь?

— Я думал, что вы уже осведомлены об этом, — оправдывался представитель. — На следующем собрании я расскажу вам о перевороте.

Люди из задних рядов постепенно начали уходить с плаца.

Представитель предложил проголосовать: кто подчиняется Временному правительству? Тысячи рук взметнулись вверх. Затем был поставлен вопрос: кто по приказу Временного правительства немедленно отправится на фронт? Не поднялось ни одной солдатской руки.

— Как это понимать? — спросил представитель.

— Как хочешь, так и понимай! — кричали солдаты. — Временному правительству подчиняемся, а на фронт не пойдем!

Надвигалась ночь. Солдаты стали уже большими группами покидать плац, и Балтайс поспешил закрыть собрание.

Приезжий из Петрограда прожил в ля-Куртине еще некоторое время и, не созвав второго собрания, куда-то исчез. Это еще больше возмутило солдат, и число недовольных политикой Временного правительства росло изо дня в день.

Вскоре был получен приказ генерала Занкевича — немедленно приступить к занятиям. Ротные командиры и начальники команд прочли приказ солдатам. Но, несмотря на уговоры и угрозы, люди не желали выполнять распоряжение Занкевича. Упорствовавших командиров, которые по старой привычке вели себя грубо, солдаты выводили из казарм и требовали больше не показываться.

*

Во второй половине июля в ля-Куртин приехал из Петрограда другой представитель Временного правительства по фамилии Рапп. Ко дню встречи с ним вся дивизия почистилась, привела в порядок амуницию и оружие. Солдаты постриглись и побрились, надели суконные брюки и гимнастерки, начистили сапоги.

В день смотра по сигналу горниста роты вышли на плац, отбивая чеканный шаг.

Офицеры в части не явились, за исключением командира минометчиков капитана Савицкого. Роты вышли под командой преимущественно председателей ротных комитетов. Мне, следовательно, пришлось командовать первой ротой второго полка.

Рапп оказался аккуратным и приехал на собрание в назначенный час. За несколько минут до него пришли офицеры во главе с генералом Лохвицким. Они построились возле трибуны.

Рапп, сопровождаемый генералом Занкевичем, принял рапорт Лохвицкого и, поздоровавшись с солдатами, прошел по фронту дивизии. Стройные ряды шестнадцати тысяч отборных рослых солдат представляли красивую картину. На плацу стояла мертвая тишина. Солдаты старались держать себя примерно. Большинство почему-то было уверено, что Рапп приехал специально для того, чтобы отправить войска в Россию.

Новый посланец Временного правительства был лет пятидесяти, с седеющими волосами и небольшой бородкой, высокого роста и очень худой. Одет был в поношенный серый костюм, на голове — кепка.

Не успел Рапп с трибуны сказать несколько фраз, как по солдатским рядам побежал легкий шумок разочарования. К удивлению своему солдаты услышали те же слова, что говорил им первый представитель.

— И если вы не хотите воевать на французском фронте, — заявил Рапп, — то это равносильно тому, что вы вообще не хотите драться против общего врага. Это бунт, и с такими частями Временное правительство поступит как с изменниками родине, то есть обезоружит и пошлет на принудительные работы, как недостойных носить оружие и звание революционного солдата…

Солдаты молчали. Из шести выступавших только один Балтайс поддержал Раппа. Остальные пятеро требовали немедленной отправки в Россию.

Степан Коваль и на этот раз допытывался, почему докладчик не сказал солдатам, из кого состоит Временное правительство из помещиков и капиталистов или из рабочих и крестьян, почему он, Рапп, молчит о Ленине.

Когда говорил последний оратор, к трибуне подошел высокий красивый унтер-офицер и попросил слова. Это был Глоба. Он произнес большую речь, уничтожившую все доводы Раппа. Заканчивая свое выступление, Глоба сказал:

— Мы ждали закона о немедленном отобрании земли у помещиков и о передаче ее в безвозмездное пользование трудовому крестьянству. Мы ждали немедленного прекращения войны. Но Временное правительство продолжает вести царскую политику и проповедует войну до победного конца. Мы воевать не будем, мы не хотим защищать интересы помещиков и капиталистов и их правительство! Довольно проливать кровь в угоду капиталистам!

— Правильно! Правильно! — кричали тысячи солдат. На плацу загремело «ура».

Когда шум стих, Глоба внес такое предложение: «Обязать представителя Временного правительства добиться от французского правительства немедленной отправки русских войск на родину; поручить господину Раппу от имени всей дивизии заявить французскому правительству, что русские войска категорически отказываются итти на фронт, и заявить также, что оружие, залитое нашей кровью под Бремоном и Курси и окупленное смертью наших братьев в бою, мы не сдадим, а вернемся с ним в Россию».

Возгласы одобрения, аплодисменты, крики «ура» слились в продолжительный гул после того, как в напряженной тишине солдаты выслушали предложение Глобы.

Я был глубоко взволнован, и в первый момент у меня было горячее желание взойти на трибуну и бросить в лицо Раппу и офицерам: «Довольно издеваться над нами! Довольно считать нас серой скотиной!» Но, увидев, что Рапп снова поднялся на трибуну, я отказался от этой мысли, — мгновенно у меня зародился другой план действий.

— Господа солдаты! — послышался голос представителя, когда люди затихли. — Я уверен, что ни один человек не поверит словам, сказанным сейчас немецким шпионом, изменником родине и революции, уверен…

Я не выдержал и подал команду:

— Первая рота, смирно!

Рапп замолчал. Офицеры насторожились. Головы солдат всей дивизии повернулись в сторону первой роты.

— Напра-во! — продолжал я командовать. — Влево отделениями стройсь! На пле-чо! Равнение направо, шагом марш!..

Когда наша рота проходила с песней мимо трибуны, ошеломленные офицеры со злобой молча смотрели на нас. Солдаты, оставшиеся на месте, горячо хлопали в ладоши, подбрасывали вверх фуражки, кричали:

— Браво, браво! Молодцы!

Примеру первой роты последовала сначала вторая, потом третья и четвертая, за четвертой двинулась минометная команда, впереди которой ехал капитан Савицкий.

Через несколько минут на огромном плацу не осталось ни одного солдата.

На другой день во многих ротах состоялись собрания. Солдаты требовали отстранить Балтайса и вместо него утвердить председателем отрядного комитета Глобу, который всех поразил смелым выступлением против Временного правительства.

Рапп некоторое время оставался в лагере. Он устраивал собрания случайно встреченных солдат и уговаривал их раскаяться, пока не поздно. Люди вступали с ним в спор, настаивая на немедленной отправке домой.

Провалившись с обоими представителями Временного правительства, командование решило пойти на хитрость. Опираясь на подпрапорщиков, фельдфебелей и переодетых в солдатские шинели офицеров, приехавших в этот момент из России, оно всячески стремилось взять в руки непокорных солдат.

Переодетым офицерам было дано задание войти в доверие солдатской массы и добиться своего избрания в ротные, полковые и даже в отрядный комитеты. Куртинцы на удочку не шли. Они тщательно обсуждали и прощупывали каждую кандидатуру в члены комитета. Решено было не выбирать ни одного человека из тех солдат, которые прибыли в наши части после бремонского боя, как новое пополнение. Наша первая рота стала еще более популярной и авторитетной. Меня выбрали членом полкового комитета.

2

Через несколько дней после отъезда Раппа приехал в ля-Куртин генерал Занкевич. Отрядный комитет получил от него распоряжение собрать на плац всю дивизию, чтобы выслушать важный и срочный приказ Временного правительства.

Когда полки собрались, Балтайс подал команду «смирно», и Занкевич поднялся на трибуну.

— Солдаты! — начал он. — Сегодня мною получен приказ за подписью главковерха Александра Федоровича Керенского. Временное правительство приказывает всем штаб- и обер-офицерам, всему низшему командному составу и всем солдатам безоговорочно подчиняться всем моим распоряжениям, как представителя русских войск во Франции. Все офицеры и солдаты, которые выполнят мои распоряжения, будут считаться верными Временному правительству. Все остальные признаются бунтовщиками и изменниками. На основании этого приказа я предлагаю: в двадцать четыре часа всем войскам, верным Временному правительству, оставить лагерь ля-Куртин и выступить во вновь назначенный для русских лагерь Фельтен, в двадцати километрах от ля-Куртина. Все, кто после указанного срока останется в ля-Куртине, будут объявлены вне закона. Никаких разговоров по этому приказу я открывать не разрешаю. В вашем распоряжении двадцать четыре часа, и каждому предоставляется право самостоятельно решить: или подчиниться приказу главковерха или остаться здесь. Командиры отвечают за вывод своих частей.

Занкевич сошел с трибуны, сел в машину и уехал.

Был уже поздний час, солдаты хотели тут же обсудить создавшееся положение. Балтайс однако предложил расходиться, и роты двинулись в казармы.

Всю ночь в офицерском собрании шло совещание генерала Занкевича с офицерами и командиром дивизии Лохвицким.

Не спали и мы: во всех ротах и командах происходили общие собрания. Заседание отрядного комитета продолжалось до самого утра. Одна часть комитета, возглавляемая Балтайсом, настаивала на подчинении генералу Занкевичу и на выводе войск в назначенный срок в Фельтен. Другая же часть, с Глобой во главе, твердо стояла на том, чтобы не подчиняться приказу. Когда вопрос был поставлен на голосование, большинство приняло второе предложение. Сторонники Балтайса тотчас же покинули заседание комитета.

Солдаты волновались больше, чем когда-либо. Малодушные изъявляли желание итти в Фельтен и уговаривали товарищей и земляков последовать их примеру. Подавляющее большинство было решительно против оставления ля-Куртина.

Первыми в Фельтен уехали офицеры со своими денщиками и вестовыми. За ними потянулись подпрапорщики и фельдфебели, потом писаря из штабов, нестроевые команды.

Всего из шестнадцати тысяч войск, расположенных в ля-Куртине, перекочевало в Фельтен около четырех тысяч человек. Из пятого и шестого полков третьей бригады ушло около трех тысяч, остальные — из первого и второго полков первой бригады.

В ля-Куртине остались отборные бойцы, не раз нюхавшие порох. Среди них были минометчики во главе с капитаном Савицким, который категорически отказался подчиниться приказу Временного правительства.

На третью ночь в Фельтен ушли председатель отрядного комитета Балтайс и с ним несколько его единомышленников. После ухода Балтайса председателем комитета был избран Глоба.

Пять человек из первой роты второго полка были направлены в Фельтен с определенным заданием: организовать там наблюдение за действиями начальства и установить постоянную связь с ля-Куртином. Главную роль в этом деле играл рядовой третьего взвода Василий Краснов.

Из младших командиров в ля-Куртине остался только подпрапорщик третьей роты второго полка. Солдаты его уважали. За время пути во Францию и в период пребывания здесь он никого не наказал напрасно, а мордобойством вообще не занимался.

Опираясь на свой авторитет, подпрапорщик стремился воздействовать на солдат своей роты и всех их вывести в Фельтен.

У меня в этой роте были товарищи и земляки. Полковой комитет поручил мне выступить на ротном собрании и расстроить план подпрапорщика. Это удалось мне сделать с помощью товарищей, и подпрапорщик ушел в Фельтен, уведя с собою всего лишь человек десять.

*

Когда уход из ля-Куртина в Фельтен прекратился, отрядный комитет созвал общее собрание. На этом собрании был объявлен приказ комитета, предлагавший всем ротам и командам немедленно приступить к занятиям. Руководство ими было возложено на ротные комитеты, взводных и отделенных унтер-офицеров. Был выработан месячный план, в котором указывалось, в какие часы делать подъем рот и команд, когда выходить в поле, кончать учения, производить общую вечернюю поверку, сколько часов затрачивать на занятия словесностью.

Приказом категорически запрещалось пьянство, хулиганство, а также ссоры с местным населением. Замеченных в краже отрядный комитет постановил предавать военно-революционному суду, который был организован в лагере. Суду предоставлялось право за кражу военного имущества или имущества местного населения, за дебош в населенных пунктах выносить приговор с применением высшей меры наказания — расстрела.

Приказ был одобрен и принят подавляющим большинством. Этим приказом комитет вводил в дивизии твердую и разумную дисциплину.

На следующий день в семь часов утра все роты и команды в полном боевом снаряжении вышли в поле на тактические учения.

Как только начались занятия, сразу же прекратились всякие неполадки. Караулы стали добросовестно относиться к своим обязанностям, часовые на постах не спали, как это было раньше. Начальники караулов и дежурные по лагерю часто проверяли посты. Прекратились хищения военного имущества, пьянство, нелады с местным населением.

Французские рабочие и крестьяне стали чаще посещать наш лагерь и подолгу беседовали с солдатами. Из этих бесед французы узнали, что русские солдаты не подчиняются начальству не потому, что они якобы лодыри и хулиганы, а потому, что не желают продолжать войну и требуют возвращения домой, к мирному труду. Поняв истинный смысл требований русских, французы быстро сдружились с солдатами и часто присутствовали на собраниях в лагере, открыто выражая нам сочувствие.

Лагерь стал неузнаваем. В каждой казарме при входе стоял дневальный, хорошо и опрятно одетый. Внутри казармы в каждом взводе были дневальные, которые следили за чистотой и порядком в роте и за сохранностью винтовок, стоявших в пирамидах.

В ля-Куртин начали приезжать представители рабочих организаций крупных заводов и фабрик. Они хотели собственными глазами убедиться в том, что русские войска, оставшись без командования, сумели наладить порядок и дисциплину в своих частях.

Приезжавшие рабочие немало удивлялись чистоте и порядку как на улицах лагеря, так и внутри казарм. Их поражала твердая товарищеская дисциплина в войсках. Все распоряжения отрядного, полковых и ротных комитетов, а также приказания взводных и отделенных унтер-офицеров выполнялись солдатами быстро и безоговорочно. Теперь уже не видно было в местечке праздношатающихся русских солдат, как это наблюдалось раньше. В кино и театр ходили ротами, поочередно, в полном порядке.

Нашлись любители искусства, организовали свой театр. Ежедневно ставили спектакли. Солдаты охотно посещали их. Вскоре были созданы музыкальный и хоровой кружки. На сцене часто можно было видеть русские и украинские пляски.

Время шло. Ля-Куртин жил своей жизнью, а Фельтен — своей. Там все было наоборот: несмотря на то, что на четыре тысячи сборных солдат приходилось пятьсот-шестьсот офицеров, занятия не производились, от безделья люди пьянствовали, играли в карты. Солдаты-фронтовики, узнав о порядках в ля-Куртине, потянулись обратно к нам. Мы встречали их с радостью, без упрека. Некоторые куртинцы, продолжавшие колебаться, с приходом фельтенцев перестали думать об уходе из лагеря.

Часто приезжали к нам французские фронтовики, обычно те, кто получил отпуск. Они также считали своим долгом побывать в ля-Куртине и посмотреть, как живут русские солдаты без начальства. Нередко фронтовики посещали нас целыми группами. Они проводили с нами по нескольку дней, присутствовали на наших занятиях, на собраниях, осматривали казармы. Обо всем виденном они по возвращении на фронт рассказывали своим товарищам. Куртинский «скверный душок» распространился по всему фронту. В некоторых французских частях происходили восстания, солдаты отказывались итти на передовые позиции. Восставших разоружали и пачками ссылали на разные острова Средиземного моря и в другие места.

Французское командование требовало от русского убрать «бунтовщиков» в Россию или укротить их на месте. Генерал Занкевич продолжал слать в Петроград телеграмму за телеграммой, запрашивая Керенского, как быть с «куртинской республикой». Главковерх молчал. Очевидно, он боялся перебрасывать куртинцев в Россию, где и без того изо дня в день росло число недовольных буржуазно-помещичьим Временным правительством.

Не получая ответа из Петрограда, Занкевич метался из стороны в сторону: то плакался во французском военном министерстве, то заседал в Фельтене с офицерами, ломая голову над вопросом, как преодолеть упорство «несознательных» куртинских солдат. Но дело вперед не двинулось ни на шаг: куртинцы держались стойко.

*

Наконец командование пошло на хитрость. За подписью полковника Котовича, который временно исполнял обязанности командира первого полка, нами был получен приказ объединиться с фельтенцами и выработать общий план дальнейшего пребывания русских войск во Франции. Отрядный комитет послал делегацию для предварительных переговоров. Котович предложил созвать общее собрание в Фельтене, куда все должны явиться без оружия. На собрании по его мнению можно будет договориться обо всем окончательно. Наша делегация согласилась с этим предложением.

Накануне общего собрания отрядный комитет провел совещание совместно с представителями полковых и ротных комитетов. Было решено: предложение Котовича принять, но на всякий случай оставить в ля-Куртине третью часть войск для охраны лагеря и оружия, а на дорогах, ведущих к лагерю, выставить сторожевые заставы и посты из надежных, проверенных людей.

В заставы были назначены пулеметчики, гранатометчики и снайперы. Снайперам нашей первой роты, под командой унтер-офицера Оченина, было поручено охранять дорогу из ля-Куртина в Курно. В лагере был также оставлен член отрядного комитета старший унтер-офицер Симонов, на котором лежала ответственность за поддержание порядка. К Симонову было прикомандировано несколько самокатчиков (мотоциклистов) для связи с войсками, ушедшими в Фельтен, со сторожевыми заставами и постами.

В назначенный день рано утром около восьми тысяч куртинцев выступили из лагеря.

Шоссейная дорога, ведущая в Фельтен, проходила лесом. Отряд шел по всем правилам военного похода. По обеим сторонам дороги, а также впереди и сзади отряда двигалось сторожевое охранение, которое в свою очередь выслало вперед и в стороны дозоры и секреты. Такая предосторожность была принята потому, что куртинцы не доверяли фельтенскому начальству, ожидая от него всякой пакости.

Пройдя двенадцать километров, отряд остановился на привал. Солдаты сторожевого охранения привели в отрядный комитет девять фельтенцев с двумя легкими пулеметами системы Льюис. Фельтенцы были обнаружены в засаде в лесу, недалеко от шоссейной дороги.

Вскоре сторожевое охранение правого фланга задержало вторую группу фельтенцев с двумя пулеметами; потом была захвачена третья засада. Солдаты поняли, что их подло обманули и хотят загнать в ловушку.

Недалеко от места встречи с фельтенцами охранение натолкнулось на три пулемета, скрытые густой листвой. Фельтенцев обнаружили наши военно-санитарные собаки.

Из рассказов задержанных солдат мы узнали, что полковник Котович другой дорогой выслал в ля-Куртин несколько грузовых автомашин с пулеметами, рассчитывая обезоружить оставшихся в лагере людей.

Руководители отряда не растерялись. Глоба немедленно написал Симонову распоряжение и отправил с самокатчиками в ля-Куртин. Симонов тут же выслал нам винтовки и легкие пулеметы. Весь лагерь был поднят на ноги. Вскоре лучшие лошади, запряженные в военные повозки, мчались по дороге к Фельтену. Вместе с тем Симонов усилил охрану лагеря.

В нескольких местах были выставлены приготовленные к бою пулеметы.

И действительно, недалеко от ля-Куртина показались грузовые автомашины, которые средним ходом осторожно приближались к лагерю. В каждой машине рядом с шофером сидел офицер с биноклем в руках, внимательно осматривая местность.

Ля-куртинские пулеметчики ждали «гостей» с большим нетерпением, и как только первая автомашина фельтенцев вошла в зону пулеметного обстрела, наши открыли по ней огонь. Машина повернула назад и быстро исчезла. Шедшие по другим дорогам автомашины, услышав пулеметные выстрелы, приблизиться к ля-Куртину не решились и также удрали.

*

Когда прибывшие из ля-Куртина пулеметы были расставлены на указанных местах, а винтовки розданы солдатам, Глоба запросил сторожевое охранение, как обстоит дело с охраной отряда.

Выяснилось, что куртинцы заняли очень хорошие позиции. Пулеметы были установлены на всех возвышенностях и держали под угрозой всю окружающую местность.

Мы решили, что приняли все необходимые меры предосторожности, и двинулись дальше. Выйдя на опушку леса, выстроились на плацу вблизи Фельтена. Собрание было назначено на десять часов, но мы пришли к одиннадцати, так как задержались в связи со снятием фельтенских застав. Но и в момент нашего прихода на плацу не было ни одного фельтенца. Это возмутило нас еще больше.

— Наставить вот пулеметы да разгромить змеиное гнездо, — раздавались голоса.

Но мы терпеливо ждали.

Прошло полчаса, и из фельтенского лагеря прибыл к нам офицер. Он просил Глобу и членов отрядного комитета пройти в Фельтен для предварительных переговоров.

— Никаких предварительных переговоров вести не будем, — ответил офицеру Глоба. — Здесь вся дивизия, с ней и надо вести переговоры. Поторопите полковника Котовича.

Офицер уехал. В это время из лагеря вышла в нашу сторону группа офицеров. Мы узнали своих ротных командиров и ждали, что они подойдут к нам и по старой памяти заведут беседу с солдатами. Но офицеры остановились поблизости, даже не поздоровавшись с нами.

Время тянулось медленно. Собирались тучи, день становился пасмурным. Вскоре начался дождь.

Прошел час, из Фельтена не было ни привета, ни ответа.

Стоявшие против нас офицеры то уходили, то вновь приходили, но ни в какие разговоры с нами не вступали.

Дождь усиливался. Солдаты мокли и ворчали. Некоторые обращались к Глобе:

— Скажи им, какого чорта они нас держат! Если хотят мириться, пусть идут, если не хотят — не нужно.

Глоба успокаивал людей и терпеливо ждал ответа.

Вскоре из Фельтена выехала группа всадников. Впереди был полковник Котович в кавказской бурке.

Доехав до офицеров, всадники остановились.

Переговорив о чем-то с офицерами, Котович в сопровождении адъютанта и нескольких вооруженных вестовых приблизился к нашим ротам.

— Здорово, братцы! — закричал он.

Ля-куртинцы ответили неохотно и недружно, а некоторые совсем промолчали. К Котовичу подошел Глоба и сказал, что идет дождь, солдаты мокнут и нервничают, надо скорее приступить к делу.

— Не господа, не размокнут! — очевидно, нарочно громко бросил Котович.

Это взорвало солдат. Раздалась ругань по адресу полковника.

— Пока не научитесь вести себя в присутствии офицеров, разговаривать с вами не желаю, — заявил Котович.

— Но мы и не просим, — отвечали ему. — Не хочешь — не надо!

Котович побагровел.

— Когда будет нужно, я заставлю вас говорить! — крикнул он.

— Попробуй, заставь. Не таких видали! Говори о деле, а то уйдем.

— Посмотрим, как вы уйдете, — продолжал грозить Котович.

— А вот повернемся кругом, ты и смотри тогда, сколько хочешь.

После этих слов Котович обратился к Глобе:

— Я приказываю призвать эту банду к порядку, в противном случае мною будут приняты другие меры.

— Во-первых, это не банда, а боевая дивизия, — спокойно ответил Глоба, — во-вторых, сначала призовите себя к порядку, господин полковник, и будьте повежливее в обращении с солдатами…

— Прошу меня не учить, я к вам приехал не учиться, а приказывать, ваша обязанность — подчиняться мне.

— Не вы к нам приехали, а мы к вам пришли за восемнадцать километров, — продолжал Глоба, — и пришли не для того, чтобы выслушивать ваши угрозы, а для разрешения важного вопроса.

— Никаких важных вопросов я с этой бандой разрешать не намерен! Приказываю сию же минуту направиться в Фельтен и расположиться в приготовленных палатках. Кто не подчинится моему приказу, пусть пеняет на себя. Предупреждаю, что лес в руках верных мне войск, им приказано открыть огонь в случае вашего обратного ухода в ля-Куртин.

Оглушительный свист и смех были ответом наших солдат на слова разъяренного полковника. Раздались возгласы:

— Дураков нет, они ушли в Фельтен!

— Айда домой! Пусть он в Куртин придет, там и поговорим!

— Домой! В Куртин! Пошли, ребята! Становись!

Несмотря на свой авторитет, Глоба не сумел удержать ля-куртинцев. Роты, быстро выровнявшись, с гиканьем и свистом двинулись мимо Котовича.

Взбешенный полковник дико смотрел на солдат. Лицо его побагровело еще больше, руки рвали поводья, раздирая удилами рот лошади. Он что-то тихо сказал своему конному вестовому, и тот вскачь понесся к Фельтену. Вскоре там затрещалпулемет: это был условный сигнал для приготовления к бою.

Полковник не знал, что высланные им пулеметчики сняты нами и находятся под надежной охраной. Наши солдаты громко смеялись над ним, и чуть не каждый считал необходимым, поравнявшись с Котовичем, или свистнуть что есть духу, или загоготать, или скорчить рожу…

Дойдя до леса, мы остановились под деревьями. Глоба распорядился выдать хлеб и консервы.

Закусывая, солдаты вели оживленный разговор.

— Вот и объединились! — пошутил рядовой Марченко, вызывая общий смех.

— Да разве с таким чортом сговоришься! — сказал пулеметчик Гаврилов. — У него и глаза-то не человечьи, а бугая…

— Откуда такой фрукт взялся? — спросил кто-то.

Действительно, ля-куртинцы почти не знали Котовича, — появился он в дивизии недавно.

— У него все замашки старые остались, — заметил снайпер Рязанов. — Вот окружить бы его, стащить с седла да хорошенько попестовать…

— А пестуном бы назначить Антона Билюка! — крикнул Гаврилов.

Все так и покатились со смеху, повернувшись лицом к здоровенному солдату Билюку, который стоя уплетал вторую банку консервов.

Каждый старался отпустить по адресу Котовича крепкую шутку.

Обед на привале закончился. Глоба отдал распоряжение итти к ля-Куртину.

Сторожевое охранение было заменено, и отряд двинулся.

Не доходя километра полтора до лагеря, мы остановились на последний привал. Глоба дал отряду хорошо отдохнуть и затем, выстроив роты, повел их в ля-Куртин. Оставшиеся в лагере солдаты вышли нам навстречу и приветствовали криками «ура».

Вечером в ротах и командах был получен приказ за подписью Глобы, которым он отменял на завтра обычные занятия, разрешая солдатам отдых на весь день.

3

Ля-Куртин зажил по-старому. Аккуратно в семь часов утра мы выстраивались около своих казарм и с песнями шли в поле на занятия.

Захваченные в засадах фельтенские пулеметчики остались у нас в лагере.

Через Краснова мы узнали, что за провал «объединения» полковник Котович поручил от генерала Занкевича строгий выговор. Это привело полковника в бешенство. Он ежедневно совещался с высшими офицерами, предлагая то один, то другой план усмирения ля-куртинских «бунтовщиков». С младшими офицерами он при встрече не здоровался, считая их главными виновниками своего провала.

Генерал Занкевич, как видно, придавал огромное значение «объединительной» затее. Это был его последний козырь. Он имел в виду или уговорить ля-куртинцев добровольно перейти в Фельтен или, в случае неудачи, силой заставить безоружных солдат подчиниться своему начальству.

Грубый, недалекий Котович сорвал осуществление задуманного плана, и снова от Занкевича полетели телеграммы в Петроград на имя Керенского с запросом, что делать дальше, снова он обивал пороги французского военного министерства, добиваясь помощи в укрощении ля-куртинцев.

Ля-куртинский «скверный душок» продолжал жить и распространяться во французской действующей армии. Дело доходило до братания французов с немецкими солдатами.

Французские власти все настойчивее требовали от Керенского немедленно взять обратно в Россию «мятежные» части. Главковерх струсил и, вместо того чтобы приказать отправить нашу дивизию на родину, отдал такое распоряжение генералу Занкевичу: ля-куртинский мятеж ликвидировать во что бы то ни стало, не останавливаясь ни перед какими мерами, в помощь взять французскую артиллерию.

Так была решена судьба двенадцати тысяч отборных русских солдат, героев Бремона и Курси, которые добивались перед Временным правительством осуществления их законных прав.

*

Утром двадцать седьмого августа в бинокли с крыш казарм мы увидели на расположенных вокруг лагеря возвышенностях группы людей. Сначала они показались в одном месте, потом в другом, третьем. Видно было, что они целый день рыли землю.

Поздно вечером, когда было уже совсем темно, среди куртинцев нашлись особенно любопытные. Вооружившись револьверами и ручными гранатами, они вышли посмотреть, что за люди появились в горах и что они там делают.

Охотники вернулись в лагерь на рассвете. Они выяснили, что на возвышенностях находилось большое количество французских солдат, которые рыли окопы и устанавливали в них пулеметы.

Следующей ночью отрядный комитет выслал специальную разведку под руководством члена комитета. Разведчики принесли те же сведения и кроме того добавили, что они слышали в некоторых местах русскую речь.

На заре двадцать девятого августа часовые, охранявшие ля-Куртин, слышали в горах ржание лошадей, крики людей и грохот повозок. Утром часов в семь хорошо было видно, как французские войска спустились с гор и продолжали рыть окопы ближе к нашему лагерю.

Тридцатого августа разведчики привели в отрядный комитет захваченного ими фельтенца. Задержанный сообщил, что все фельтенские солдаты и офицеры находятся в горах, окружающих ля-Куртин. Ближние окопы заняли фельтенцы, за ними, выше, расположились французские части с пулеметами. За горами стоит французская легкая артиллерия. Фельтенцам отдан приказ сидеть в окопах, не обнаруживая своего местонахождения, стрельбы по ля-Куртину без приказания не открывать, но в случае появления «мятежников» около окопов принять бой.

В тот же день в ля-Куртин приехал самокатчик. Он привез приказ за подписью генерала Занкевича. Всей дивизии предлагалось в течение двадцати четырех часов оставить оружие в казармах и выйти из лагеря по разным дорогам, численностью не более батальона по каждой. В случае неподчинения, говорилось в приказе, лагерь ля-Куртин будет подвергнут артиллерийскому обстрелу.

Этот приказ был оглашен на экстренном совещании председателей полковых и ротных комитетов. Кроме того он был обсужден на общем собрании дивизии.

Не оказалось ни одной роты, которая согласилась бы подчиниться приказу. Решение было одно: оружия не сдавать, из ля-Куртина не выходить. Ответ был передан самокатчику.

В пять часов вечера в лагерь явился новый гонец, верхом на лошади, и привез второй приказ генерала Занкевича. В нем предлагалось ровно через час начать выступление войск по указанному в первом приказе направлению, в противном случае артиллерия откроет огонь по лагерю.

У здания отрядного комитета в это время собралось около двух тысяч солдат. Глоба прочел собравшимся только что полученное приказание Занкевича. Выслушав его, толпа закричала:

— Не пойдем, не пойдем! Пусть стреляют! Всех не перебьют!

Наступило роковое время — шесть часов. Артиллерия молчала. Ля-куртинцы все подходили и подходили к зданию отрядного комитета.

Пробило семь часов. Комитет в полном составе, захватив с собой все дела из канцелярии, ради предосторожности перешел в казарму третьей роты второго особого полка, где и расположился в нижнем этаже.

Разбившись на группы, солдаты оживленно толковали о создавшемся положении.

— Вы думаете, Занкевич откроет огонь! Чорта с два! Французское правительство не разрешит громить дорого стоящие казармы, — говорил один солдат.

— Да и Керенский не разрешит расстреливать солдат. Это тебе не царское время, — сказал второй.

— Закройся ты со своим Керенским! — возразил третий. — Одинаковая сволочь — что царь, что Керенский. Нашел защитника!

— Вся надежда на Советы. Это — настоящая наша власть, — рассуждал кто-то. — Вот на днях сказывал один солдат про Ленина, — всю жизнь борется за народ. Царское правительство за это и гоняло его с каторги на каторгу…

— Я слыхал, у Ленина брата царь повесил…

— Значит, у них весь род такой — за народ…

— Одного брата повесили, на его место встал другой…

Время подходило к восьми часам. Лагерный театр был битком набит народом. Вместе с солдатами на скамьях сидели французские девушки и молодые парни из местечка ля-Куртин. На сцене выступали два комика, один из которых изображал генерала Занкевича. Публика задыхалась от смеха.

Недалеко от театра, на самой середине лагеря, стояли все четыре полковых оркестра. В восемь часов они должны были начать играть для солдат, как это делалось ежедневно. Окна казарм были открыты настежь, из них выглядывали сотни людей, приготовившись слушать музыку. По знаку капельмейстера трубачи заиграли марш. Он сменился пляской. Началось общее веселье. Сразу забыли о Занкевиче, о его приказах, о наведенных на ля-Куртин орудиях и пулеметах…

В самый разгар веселья в горах рявкнули пушки, а через секунду раздался зловещий свист летящих снарядов.

Первый снаряд разорвался около музыкантов, несколько человек было убито, многие ранены.

Окна казарм моментально опустели. Солдаты с верхних этажей бросились в нижние, захватывая на бегу винтовки и патроны.

Улицы лагеря опустели. Люди начали рыть окопы за казармами. Пулеметчики выкатывали пулеметы и устанавливали их в укрытиях, в кустах, канавах и на чердаках.

Через несколько минут раздался второй залп, и снаряды кучно грохнули в здание, в котором до этого помещался отрядный комитет. Потом артиллерия била по казармам, разрушая их верхние этажи.

Вооружившись, мы расположились в приготовленных окопах, в скрытых местах или нижних этажах казарм, которым артиллерия вреда не приносила.

Вскоре стрельба прекратилась. В лагерь был прислан генералом Занкевичем третий гонец с приказом. Занкевич снова предлагал немедленно оставить лагерь и без оружия выйти по указанным дорогам.

Когда гонец передавал Глобе приказ, солдаты сбежались со всех сторон к казарме третьей роты и кричали:

— Гони эту сволочь, пока его не избили! Скажи, холуй, Занкевичу, чтобы стрелял почаще, а то редко бьет.

Гонца вытолкали из отрядного комитета и предложили немедленно убраться из лагеря. Так и уехал он без ответа.

Прошло еще некоторое время, артиллерия снова начала бить по ля-Куртину. Выбросив снарядов триста и разбив несколько казарм, батареи замолчали.

С наступлением темноты с гор открыли сильный пулеметный огонь. Мы не спали всю ночь. Озлобленные, многие солдаты просили разрешения отрядного комитета выступить и перебить всех офицеров, засевших в горах.

Прожив в ля-Куртине продолжительное время, мы прекрасно знали его окрестности, знали каждую дорогу, каждую тропинку, балку, гору или возвышенность. Нам не составляло никакой трудности тайно пробраться в тыл фельтенцам и захватить их, как мышей в ловушке. Тем более, мы знали, что фельтенские солдаты сидят в окопах только из страха перед начальством. Драться они с нами не хотели, да и не могли бы в силу того, что не были организованы, как мы.

Тысячи наших бойцов, не раз нюхавших порох, умевших хорошо ориентироваться в боевой обстановке, сильно озлобленных против своих врагов, представляли в этот момент грозную силу в сравнении с фельтенцами.

Кроме того на военных складах лагеря имелись тяжелые мины, с помощью которых мы были в состоянии уничтожить фельтенцев в короткий срок.

Но отрядный комитет не разрешил выступать, ибо это не было для нас выходом из положения: если бы мы разбили фельтенцев, то нас обезоружили бы другие.

Утром следующего дня артиллерия возобновила обстрел. Снаряды рвались главным образом около казарм пятого и шестого полков.

Было много убитых и раненых. Повсюду слышались стоны умирающих. Санитары (врачи ушли в Фельтен) работали день и ночь без отдыха, перевязочных средств и медикаментов было очень мало.

В этот день приезжал еще один гонец от Занкевича с предложением подчиниться и выйти из ля-Куртина. Глоба и члены отрядного комитета, не желая брать на себя ответственность за тяжелые последствия, обходили роты и команды, говоря, что комитет предоставляет право каждой роте действовать самостоятельно: кто хочет уходить к фельтенцам — пусть уходит.

В ротах и командах снова начались споры и разговоры. Некоторые настаивали на сдаче фельтенцам, но большинство и слушать об этом не хотело.

А положение осложнялось. С момента раскола дивизии прошло много времени. В наш лагерь продукты не подвозились, мы питались запасами, которые были завезены на склады раньше. К концу августа на складах ля-Куртина осталось незначительное количество муки, крупы и макаронных изделий. Мяса давно не было, его заменяли мясные консервы, но теперь и они кончились.

Весть о том, что лагерь остается без продуктов, угнетающе подействовала на солдат. Кое-кто стал открыто выражать недовольство, обвинять во всем отрядный комитет, но подавляющее большинство не обращало внимания на эти разговоры.

Совместная жизнь в продолжение года так крепко спаяла нас, что каждый считал преступлением оставить товарищей в ля-Куртине, а самому уйти к фельтенцам, чтобы спасти свою шкуру. Поэтому ни тридцатого, ни тридцать первого августа из нашего лагеря ни один солдат не ушел.

Ночью пулеметный огонь фельтенцев усилился. Из казарм нельзя было носа показать. И мы были удивлены, когда узнали, что в полночь группа смельчаков, вопреки запрещению отрядного комитета, ушла в горы на разведку и, захватив троих фельтенцев, быстро вернулась в лагерь.

Оказалось, что наши солдаты еще днем высмотрели в бинокли скрытый в горах пост фельтенцев и ночью сняли его без единого выстрела.

Вскоре после возвращения разведчиков в лагерь пришел Василий Краснов, тот, что был послан нами в свое время для тайной связи в Фельтен. Он пробирался в ля-Куртин густым лесом и все лицо ободрал сучьями. Краснов передал отрядному комитету список ля-куртинцев, которые считались главными зачинщиками «мятежа». В списке были фамилии всех членов отрядного и полковых комитетов, а также фамилии председателей ротных комитетов. Это был список «первой категории». Кроме него имелся список «второй категории», гораздо больший, чем первый. В нем указывались фамилии членов ротных комитетов и солдат, которые часто выступали на общих собраниях с требованием отправки в Россию. Все остальные ля-куртинцы были отнесены «к третьей категории».

По предварительному решению фельтенского начальства наказания для нас назначались: первой категории — военно-полевой суд, второй — ссылка в Африку и на дальние острова, третьей — принудительные работы внутри Франции.

От Краснова и трех захваченных фельтенцев мы узнали, почему Занкевич не открыл артиллерийского огня по ля-куртинцам в шесть часов вечера тридцатого августа, а начал обстрел на два часа позже.

Когда второй гонец привез ответ отрядного комитета, Занкевич ровно в шесть часов распорядился открыть огонь по лагерю. Приказание было передано французскому офицеру, командиру батареи. Получив распоряжение, командир батареи в свою очередь подал команду французским солдатам. Но артиллеристы не сдвинулись с места. Офицер повторил:

— По ля-Куртину огонь!

Картина та же. Тогда офицер спросил, почему солдаты не выполняют его приказания.

Артиллеристы ответили:

— Когда нас отправляли сюда, нам говорили, что по русским войскам стрелять не придется, а посылают затем, чтобы наведенными на лагерь пушками, не стреляя, заставить ля-куртинцев сдаться. Оказывается, нас обманули… Русские солдаты дрались вместе с нами, защищая нашу родину, поэтому мы никогда не посмеем их расстреливать, не зная, какое преступление они совершили в нашей стране.

Выслушав солдат, командир батареи доложил обо всем генералу Занкевичу. Тот хотел сам заставить артиллеристов подчиниться приказанию, угрожая в противном случае пожаловаться военному министру. Но никакие уговоры и угрозы не подействовали. Артиллеристы к орудиям не подошли.

Потеряв на уговоры около двух часов и ничего не добившись, Занкевич приказал русским офицерам стать к орудиям. Они-то совместно с французскими офицерами и открыли стрельбу по ля-Куртину.

Первого сентября, когда пулеметная стрельба стихла, а артиллерийская еще не начиналась, мы получили известие, что фельтенцы закрыли водопровод, снабжающий ля-Куртин водой. Это окончательно подавило настроение осажденных солдат. Всем стало ясно, что Занкевич принимает крутые меры, не гнушаясь никакими средствами, лишь бы добиться нашей сдачи.

Весь день гремела канонада, и на этот раз артиллерия стреляла главным образом по казармам пятого и шестого полков. Пробравшийся вечером в лагерь Краснов объяснил, что таково было распоряжение Занкевича, который уверен, что эти полки менее стойки и скорее сдадутся, а их примеру последуют остальные.

Продуктов не стало. Солдаты питались галетами и сахаром. Начали есть конину. Давало себя знать отсутствие воды. Людей мучила жажда, все стали нервны и злы.

А стрельба все усиливалась. От казарм пятого и шестого полков остались почти развалины. Пороховой дым окутал весь лагерь. Занкевич не ошибся в своих расчетах. Отсутствие воды и продуктов, вид разрушенных казарм, трупы лежащих на улицах и в казармах изуродованных солдат, стоны раненых и умирающих, изнуренный вид здоровых — все это сильно подействовало на пятый и шестой полки. Люди не выдержали дальнейшей осады и второго сентября, часов с четырех дня, эти полки стали выходить из лагеря.

Пока они выходили, стрельбы не было. Занкевич, видимо, ждал сдачи остальных. Но первый и второй полки решили держаться. Ночью солдаты рвались в бой, им очень хотелось встретиться лицом к лицу с офицерством. Председателям ротных комитетов с трудом удалось удержать людей от выступления.

В эту же ночь был произведен обыск в офицерском собрании, которое артиллерийскому обстрелу не подвергалось, хотя и стояло на видном месте, в центре лагеря. Здесь в кладовых были найдены продукты и вино. Эта находка подкрепила осажденных, солдаты хорошо поужинали и получили по кружке вина.

Третьего сентября с самого утра артиллерия направила огонь по казармам первого и второго полков. Мы перебрались на территорию, которую прежде занимала третья бригада, и укрылись здесь в разрушенных зданиях. Фельтенцы не поняли маневра и продолжали громить помещения первой бригады.

Вечером в офицерском собрании было проведено совещание отрядного комитета с представителями полковых и ротных комитетов. На этом собрании решался вопрос о дальнейших наших действиях.

Глоба первый выступил с речью. Он сказал, что дальше держаться бесполезно. Добившись сдачи третьей бригады, фельтенское начальство еще больше озвереет и уничтожит нас без всякой пощады. Это одно. Второе то, что мы не имеем ни воды, ни продуктов. Голод может заставить солдат или громить местечко ля-Куртин или пойти в наступление на фельтенцев, что может привести к очень тяжелым последствиям.

— Поэтому, — говорил Глоба, — я полагаю, нам надо сдаться. Это у нас единственный выход из положения… Как передал нам Краснов, мы все намечены в первую категорию. Нас ожидает тяжелое наказание и преследования со стороны озверевшего начальства. Наша судьба наверное уже решена. Мы должны быть готовы стойко встретить новые испытания. Но надо быть благоразумными. Если наш маневр будет открыт, то под развалинами казарм третьей бригады погибнут тысячи людей. Я уверен, что все мы учтем это и согласимся лучше пожертвовать собой, чем допустить бесцельное уничтожение товарищей. Возможно, что это совещание отрядного комитета с представителями полковых и ротных комитетов первой особой русской бригады будет последним. Поэтому предлагаю: первое — дать клятву друг другу ни в коем случае не брать в руки оружие на французской территории, какие бы меры к нам ни были приняты; второе — провести сегодня же в каждой роте и команде общие собрания солдат и вынести на этих собраниях решения об отказе итти на фронт.

С напряженным вниманием слушали мы речь Глобы, и с каждым словом все ниже опускались наши головы…

Желающих высказаться не нашлось, говорить было нечего. Предложение Глобы наскоро было проголосовано и принято единогласно.

Совещание закрылось, и мы стали расходиться. Лагерь в это время подвергался усиленному пулеметному обстрелу. Фельтенцы заметили свет от керосиновой лампы, горевшей в офицерском собрании, где было наше совещание. Они выпустили по окнам пулеметную ленту, разбили несколько стекол и легко ранили двух участников совещания.

Через час в каждой роте и команде происходили общие собрания, на которых обсуждалось решение отрядного комитета. Солдаты также прекрасно понимали, создавшуюся в ля-Куртине обстановку и беспрекословно согласились с вынесенным решением. Все роты единогласным голосованием подтвердили, что на фронт они ни под каким предлогом не пойдут.

Только пулеметные команды долго и упорно не соглашались сдаться фельтенцам, но в конце концов они также присоединились к решению большинства.

После полуночи мы зарывали трупы еще не похороненных товарищей. Затем спрятали в землю револьверы и ручные гранаты.

Утром четвертого сентября в ля-Куртин приехал гонец с предложением сдаться. Ему заявили, что полки сдаются, и приступили к сборам.

После этого стрельба по лагерю прекратилась.

Покидали ля-Куртин с тяжелым чувством. Целый час шел спор, какая рота должна итти впереди. Указывали на первую, но она отказалась.

— В бой пойдем впереди, — заявили солдаты первой роты, — но сдаваться пойдем последними.

Перед самым выходом, когда уже все роты были выстроены, получилась задержка. Пулеметчики снова уперлись и не хотели выходить. Глоба долго их уговаривал, и наконец они согласились.

*

Выбитые из лагеря, мы проходили по местечку ля-Куртин. Герои форта Бремон и деревни Курси, когда наступали на немецкие позиции, шли в бой не сгибаясь. Им не страшна была смерть, их ничто не пугало. Теперь же люди плелись с низко опущенными головами, с тяжелым чувством на душе. Каждый думал: неужели все кончено? Неужели опять начнутся издевательства офицеров? Из-под надвинутых на лоб стальных касок блестели злые воспаленные глаза.

Стоявшие на улицах местные жители с грустью провожали своих соседей, к которым они так привыкли. Зная, что последние дни мы страдали от жажды, французы выставили около домов ведра с холодной водой. Француженки выносили хлеб, сыр, фрукты, угощая голодных солдат.

На окраине нас встретили вооруженные фельтенцы, среди которых было много подпрапорщиков, фельдфебелей и младших офицеров. Они обыскивали ля-куртинцев, отбирая скрытое в карманах и ранцах оружие.

Капитан Савицкий ехал верхом впереди своей минометной команды. Когда он доехал до заградительного отряда фельтенцев, ему предложили сдать оружие. Не сказав ни слова, он сошел с лошади, вынул шашку из ножен и ударил ею о согнутое колено. Хрупкая тонкая сталь переломилась. Бросив в сторону обломки шашки, Савицкий сорвал с плеч капитанские погоны. Не обращая ни на кого внимания, он быстро пошел дальше. Офицеры не посмели обыскать его. Они молча смотрели вслед капитану. Позже нам стало известно, что Савицкого объявили психически больным.

С последней группой пулеметчиков вышел из лагеря Глоба. Когда он показался в местечке, офицеры набросились на него с обнаженными шашками. Находившиеся тут же французские солдаты отбили Глобу, вывели его под усиленным конвоем из местечка и передали французскому начальству. Глобу судил военно-полевой суд и приговорил к ссылке в Африку.

После обыска нас выгнали в поле. Целый день мы пробыли голодными, только вечером нам дали хлеба и рыбных консервов — граммов по сто. Не успели поесть, явился к нам человек в полковничьих погонах. Его сопровождала группа младших офицеров. Полковник начал выкликивать ля-куртинцев по фамилиям. Первыми вызвал членов отрядного и полковых комитетов и председателей ротных комитетов. Их отвели в сторону. Затем были вызваны члены ротных комитетов, унтер-офицеры и рядовые, которые часто выступали на общих собраниях против Временного правительства.

На следующий день, пятого сентября, солдаты «первой категории», в количестве семидесяти двух человек, были отведены под усиленным конвоем на станцию ля-Куртин. Нас увезли в город Бордо.

4

В Бордо мы ехали в большом товарном вагоне, в который кроме нас сели двенадцать конвойных. В вагоне была ужасная теснота. Многие из нас болели. Плохо чувствовали себя и остальные, хотя и здоровые, но обессиленные голодовкой и бессонными ночами во время артиллерийского обстрела ля-Куртина. Продуктов на дорогу нам не дали. Французы-конвойные делились с нами своими пайками.

Когда мы были доставлены в тюрьму, осматривавший нас врач нашел нужным отправить в больницу трех человек — Оченина, Макарова и меня. В больнице нас вымыли в ванной и выдали чистое больничное белье и халаты. Сестры милосердия всячески старались облегчить наши страдания, кормили усиленно, потихоньку от врачей приносили сигареты. Хороший уход дал свои плоды: мы быстро начали поправляться. Нам разрешили выходить гулять в больничный сад.

Чувствуя, что нас скоро должны выписать из больницы и отправить в тюрьму, мы решили бежать. Через сестер нам удалось получить из кладовой свое обмундирование, которое мы припрятали под постель.

Наконец нам представился случай бежать. Как-то вечером погас свет в больнице. Быстро сбросив с себя больничные халаты, мы надели русскую военную форму и через несколько минут были уже на улице. Тотчас же двинулись на вокзал.

Нам удалось этой же ночью сесть в какой-то товарный поезд. Сойдя на одной незнакомой станции, мы встретили большую группу французских солдат, возвращавшихся из отпуска на фронт. Они были очень любезны: пригласили нас к себе в вагон и угостили вином и консервами. Услышав, что мы из ля-Куртина, французы засыпали нас вопросами, желая узнать подробности всей нашей истории. Мы рассказали охотно, не скрыли и того, как совершили побег из больницы. Французам понравилась наша проделка, они предложили ехать с ними в одном вагоне. Поезд шел через станцию ля-Куртин, и мы согласились. В дороге французы накормили нас обедом и ужином.

На станции ля-Куртин, простившись с французами, мы вышли из вагона. До лагеря было недалеко, и вскоре мы уже вели разговор с охранниками его, бывшими фельтенцами. Они потребовали предъявить пропуска, но у нас их не было. Зная все ходы и выходы, мы направились знакомой тропой вдоль реки и вошли в лагерь, обойдясь без пропусков.

Нам удалось найти друзей в казармах, которые не так давно занимала третья бригада. Товарищи очень обрадовались, увидев нас. Мы стояли в плотном кольце и не успевали отвечать на расспросы. В ля-Куртине ходили слухи, что всех солдат «первой категории» расстреляли, и товарищам хотелось знать, правда ли это. Однако сказать что-нибудь об остальных куртинцах мы не могли, ибо сами ничего не знали о них.

Переговорив о новостях, солдаты накормили нас и уложили спать. Ночь проспали хорошо. Стали думать, что делать дальше. Записываться в число находящихся в лагере товарищи не советовали. Предложили жить нелегально, так как со дня на день ожидалась проверка людей и отправка неблагонадежных в северную Африку и на разные острова.

В ля-Куртине в это время работа кипела день и ночь: ремонтировали разбитые казармы, засыпали ямы, вырытые снарядами, мостили улицы. Из-под развалин извлекали солдатские трупы и по ночам зарывали их в разных местах. Сколько солдат было убито во время ля-куртинского расстрела, точно сказать никто не мог. Фельтенское начальство держало это в строгом секрете. По приблизительному подсчету убитых было не меньше тысячи, из них большая часть — солдаты пятого и шестого полков.

*

Прошла неделя. Лагерь привели в надлежащий порядок. Было создано сорок номерных рот. В каждую роту зачислили солдат разных полков.

Все было тихо и спокойно. Ротные командиры заглядывали в казармы очень редко, а некоторые совсем не показывались. В лагере можно было видеть новых молодых офицеров, присланных в ля-Куртин Керенским. Они старались уговорить солдат снова пойти на фронт, пробовали создать добровольческие отряды, обещая всякие блага. На все уговоры и обещания, на все угрозы и запугивания ссылкой в Африку и на острова куртинцы отвечали одним и тем же:

— Отправьте нас в Россию!

В начале октября в казармы пришла проверочная комиссия из пяти человек: трех «керенских» офицеров и двух старых, кадровых командиров. С ними были три солдата из фельтенцев, назначенные в помощь для установления личности проверяемых.

Комиссия созывала солдат, брала поименный список и начинала исповедывать каждого: где родился, где крестился, чем занимался и т. д. Унтер-офицеров допрашивали особо, на них составляли отдельный список.

Во время проверки казармы, в которой жили Оченин, Макаров и я, мы не присутствовали. Предупрежденные товарищами, мы с утра ушли в другое помещение и просидели там весь день.

Когда проверка была закончена, пришли фельтенцы и по списку вызвали группу солдат, которой предложили собрать вещи и выстроиться. Их вторично проверили по общему списку и отправили на вокзал.

Всего таким образом было отобрано тысячи полторы солдат. Потом мы узнали от французов, что эту партию повезли в Африку через порт Марсель.

Затем приступила к работе вторая комиссия. Она отобрала более тысячи солдат, которых отправили по железной дороге на юг Франции.

Несколько позже отобрали третью группу. Сюда вошли якобы благонадежные люди. На самом же деле тут были более «неблагонадежные», чем в первых двух: солдаты, активно участвовавшие в работе комитетов и открыто выступавшие на общих собраниях с требованием немедленной отправки русских войск на родину. Новое начальство о них ничего не знало, солдаты помалкивали и посмеивались над комиссией. И так, под видом «благонадежной», третья группа была направлена на работы внутри Франции.

Фельтенское начальство создало в ля-Куртине суд, в состав которого вошли три офицера и два солдата. К суду были привлечены почти все унтер-офицеры, которые оставались в ля-Куртине после раскола дивизии. Каждому взводному и отделенному предъявили обвинение в том, что они не приняли мер к выводу своих взводов и отделений из ля-Куртина во исполнение приказа генерала Занкевича.

Всех осужденных разжаловали в рядовые. Некоторые унтер-офицеры являлись на суд без погон, и, когда оглашался приговор, осужденный говорил: «Вы опоздали, я еще вчера сам себя разжаловал». За такие выходки смельчаков сажали на пять суток на хлеб и воду.

Наша тройка — Макаров, Оченин и я — спокойно продолжала жить в ля-Куртине. Мы ежедневно ходили слушать суд, давно срезав свои унтер-офицерские нашивки. Но вот неожиданно в лагерь приехал бывший подпрапорщик Кучеренко. Однажды мы наскочили на него, и он тут же остановил нас.

— Как вы сюда попали? — закричал Кучеренко.

— Нас из госпиталя направили, — ответил Оченин.

— Когда?

— Только сегодня приехали, господин прапорщик, — сказал Макаров, увидев на плечах Кучеренко погоны прапорщика, которые он получил после ля-куртинского расстрела.

— Где ваши вещи?

— У нас нет никаких вещей, они оставались здесь, — ответил Оченин.

— Идите за мной.

Мы пошли.

Войдя в штаб, который помещался в бывшем офицерском собрании, Кучеренко передал нас дежурному офицеру и сказал, что мы унтер-офицеры бывшей первой роты, самые главные зачинщики беспорядков, и что нас необходимо отправить в самые отдаленные места Африки.

Нас взяли под конвой и отвели в какой-то подвал.

Когда тяжелая железная дверь подвала захлопнулась за нами и проскрипел заржавленный запор, мы молча посмотрели друг на друга.

— Влопались, дураки, — огорченно проговорил Оченин, — и откуда его чорт вынес, этого проклятого Кучеренко! Наверное никогда не удастся избавиться от него…

Оченин щелкнул зажигалкой и, подняв ее вверх, осмотрел стены и потолок подвала. Помещение оказалось очень большим, в нем было несколько отделений. Все они, за исключением первого, в которое посадили нас, были завалены пустыми винными бочками.

Тщательный осмотр помещения занял порядочно времени и был прекращен, когда снаружи снова заскрипел запор. Открылась дверь, и в подвал вошел солдат, принесший ужин. Оставив небольшой бачок с супом и немного хлеба, он ушел, обещав притти за посудой завтра утром.

После ухода фельтенца Макаров сказал:

— Ну, давайте ужинать.

— Нет, Гриша, подожди, — остановил его Оченин, — пойдем вон в тот угол, я, кажется, что-то нашел…

— Что нашел? — спросили мы.

— Пойдемте, посмотрим и узнаем…

Освещая путь двумя зажигалками, мы забрались в самый дальний угол подвала.

Указывая на небольшой бочонок, Оченин обратился к Макарову:

— Качни-ка вот эту бочку…

Тряхнув бочонок, Макаров услышал бульканье.

— Неужели вино?

— Кажется, так…

К нашей радости, в бочонке действительно оказалось немного вина.

Ночью нас доняли крысы. Их было целое стадо, мы вооружились железными прутьями и отбивались, как могли. Всю ночь провели без сна, заснули лишь на рассвете.

В восемь часов утра открылась дверь. Охранник принес завтрак. Попытка узнать от него, когда нас освободят или отправят в Африку, результатов не дала.

На пятый день нашего пребывания в крысином царстве в подвал явились три охранника и предложили собраться. Собираться долго не пришлось — все имущество было на нас.

Охранники повели нас в суд. Придя туда, мы слушали, как судили старшего унтер-офицера первой роты второго полка Логачева, георгиевского кавалера. Кроме четырех георгиевских крестрв и четырех медалей Логачев имел французский крест «круа де герр» и черногорскую медаль с надписью «За храбрость», подаренную ему королем Черногории Николаем во время смотра русских войск.

По возрасту Логачев был самым старым солдатом в наших войсках, находившихся во Франции. Звание старшего унтер-офицера и знаки отличия он получил не за то, что хорошо знал военную службу, как другие, а за отличия в боях. Как совершенно неграмотный, он не был ни взводным, ни отделенным командиром, — он был сам себе хозяин и никаких обязанностей в роте не нес.

— Какой ты роты? — спросил его председатель суда.

— Первой роты второго особого полка, — ответил кряжистый Логачев.

— Сколько тебе лет?

— Сорок два года.

— Взводный командир?

— Нет, не взводный.

— Отделенный командир?

— Нет, не отделенный.

— Кто же ты тогда?

— Никто, — ответил Логачев.

— Ты же старший унтер-офицер? — снова спросил председатель.

— Да, так точно, старший унтер-офицер.

— Чем же ты командовал? Взводом, отделением?

— Ничем! Сам собой. Я неграмотный.

— Почему ты не вывел из ля-Куртина своих людей?

— У меня не было никаких людей. Я кругом один.

— В каком ты взводе числился?

— В третьем взводе, в первом отделении.

— Почему же не принял мер к выводу хотя бы первого отделения?

— Узды не было, а без узды никого не обратаешь, — ответил Логачев.

— Прошу отвечать без шуток! — сердито крикнул председатель.

— Я не шучу, я серьезно говорю… Попробуй без узды, выведи…

— А почему сам не вышел из ля-Куртина и не выполнил приказа представителя русских войск во Франции генерала Занкевича?

— Я неграмотный, приказов читать не умею, а из Куртина в Фельтен не ушел потому, что не хотел, — спокойно заявил Логачев.

— Значит, сознательно не вышел из Куртина? — спросил председатель.

— А вам какое дело? Не пошел — и вся недолга, значит, не хотел…

— Вопросы имеются к обвиняемому? — обратился председатель к членам суда.

Они отрицательно покачали головами. Суд ушел на совещание и через несколько минут был оглашен приговор:

«Старшего унтер-офицера первой роты второго особого пехотного полка Логачева, за неисполнение приказа генерала Занкевича, за невывод солдат первого отделения третьего взвода первой роты и за невыход лично самого Логачева из ля-Куртина, — суд постановил разжаловать в рядовые».

В зале стояла тишина.

— А как быть с крестами и с медалями? — спросил вдруг подсудимый.

— Кресты и медали можете продолжать носить, — ответил председатель суда.

— А почему вы меня крестов не лишили?

— Не имеем права, — сказал председатель.

— Ежели кресты снять права не имеете, значит и разжаловать меня не можете, — заключил подсудимый.

— Военно-революционный полевой суд имеет право судить и разжаловать! — раздраженно сказал председатель.

— Ну, раз разжаловали, так берите и кресты! — крикнул Логачев.

С этими словами он сорвал с груди тяжелую колодку крестов и медалей и бросил ее в лицо председателя. Потом, схватив со стола чернильницу, ударил ею о стол и, выругавшись, выскочил из залы суда, на ходу срывая погоны с нашивками. За эту выходку суд дал ему дополнительное наказание: пять суток темного карцера.

Собравшиеся у помещения суда солдаты устроили Логачеву шумную овацию.

Следующая очередь была моя. Проделав обычную процедуру, суд вынес решение: разжаловать меня из унтер-офицеров в рядовые.

Этой же участи подверглись Макаров и Оченин. Последний, выслушав приговор, вынул из кармана пятисантимовую монету и, положив ее на судейский стол, сказал:

— Вот вам за хорошую службу.

Взбешенный председатель крикнул:

— За оскорбление суда пять суток темного карцера, на хлеб и воду!

— А какая разница — карцер или крысиный подвал! — бросил Оченин.

Нас вывели из зала суда и снова упрятали в подвал.

*

На восьмой день ареста нам объявили, что сегодня же нас отправят в Африку с группой ля-куртинцев в пятьсот человек.

В двенадцать часов дня два охранника повели нас на вокзал. Товарищи позаботились о передаче нам вещей, оставленных в казарме. Получив на вокзале шинели и ранцы, мы распростились с друзьями и сели в указанный охранниками вагон, до отказа набитый солдатами. Вскоре к поезду был прицеплен паровоз, и эшелон двинулся на юг.

Наша охрана состояла из французских солдат во главе с аджютаном (подпрапорщик). За все время пути ни на одной станции выходить из вагона не разрешали. Кормили очень плохо, кофе и чаю не давали. Не было выдано ни сигарет, ни табаку. Мы были возмущены, и будь на месте охранников-французов фельтенцы, этих бы всех выбросили из вагонов.

До Марселя ехали полтора суток и прибыли туда на рассвете. Немедленно нас высадили из вагонов и направили в порт, там посадили на пароход, отправлявшийся в Алжир.

Погрузили нас в трюм, где стояла такая жара, что через полчаса дышать стало нечем. Трюм был грязный, пропитан зловониями. Мы попробовали заявить протест, но над нами только посмеялись. Мы требовали кофе или чаю, нам не дали даже и воды.

Пароход грузился часов двадцать после нашей посадки, и все это время мы парились в трюме, как в бане, голодая и мучаясь от жажды.

Вспомнили мы, как встречали нас в этом же Марселе полтора года назад, сравнили свой отъезд отсюда и долго кляли все на свете…

Виновниками наших мытарств мы считали Временное правительство и Керенского. Но не могли простить и французским правителям, которые действовали заодно с нашим начальством и не только не облегчали наше положение, а, наоборот, ухудшали.

Однако мы не падали духом. Все пятьсот человек горели желанием бороться до конца и при первой возможности жестоко отомстить угнетателям. Нас не страшили африканская ссылка и ожидающие нас невзгоды — голод, холод, жара и издевательства начальства. Мы боялись лишь одного: умереть не отомстив.

Не зная истинного положения в России, мы как бы чувствовали, что там происходит что-то особенное, это особенное нас страшно интересовало и волновало. У всех было огромное желание быть в этот момент в России, дышать родным воздухом, сражаться бок-о-бок со своими братьями по духу и крови против извечных угнетателей и эксплоататоров, засевших во Временном правительстве.

Куртинские события открыли нам глаза, показали, что в России правительство хотя и не царское, но и не наше. Это правительство не хотело видеть нас на родине, боялось нашего приезда домой. Испугавшись ля-куртинских «бунтовщиков», оно распорядилось уничтожить нас, но в Россию не перевозить.

Солдаты, которые до ля-куртинского расстрела возлагали какие-то надежды на Временное правительство, а потому и не принимали активного участия в нашей борьбе, теперь окончательно убедились в своих ошибках. Все их иллюзии рассыпались в прах. Они так же, как и мы, горели желанием скорее вернуться на родину и биться с буржуазным правительством Керенского и со всеми его приспешниками.

Но мы были бессильны. Зловонный трюм корабля крепко держал нас, не давая не только свободы, но и свежего воздуха. Свободны у нас были лишь мысли, которые мы высказывали теперь вслух, никого не остерегаясь. Среди нас не было ни предателей, ни шпионов, мы были одна крепко спаянная большая семья, затерявшаяся среди чужих морей и городов и окруженная усиленной охраной.

Кончилась погрузка корабля. Нам выдали на дорогу по нескольку галет и по котелку горького черного кофе.

Послышался третий гудок, и пароход повез нас с одного материка на другой, где нас ждало еще больше мучений.

Прощай, Франция с широкой «демократической свободой», которой за полтора года мы ни разу так и не почувствовали!

Прощайте, товарищи, погибшие в боях под Бремоном и Курси! Прощайте, товарищи, павшие в ля-Куртине, безвинные жертвы гнусной и подлой сделки французской и русской буржуазии. Придет время — мы отомстим за вас, отомстим жестоко, но справедливо…

Корабль вышел в открытое море. Нам разрешили подняться на верхнюю палубу подышать свежим воздухом. И вскоре зазвучала русская песня. Грустную песню сменила веселая, залихватская. Нашлась двухрядная гармонь, и мое искусство вновь пригодилось. Играл я не по приказу подпрапорщика Кучеренко, как на «Сантае», и поэтому всю душу вкладывал в знакомые мелодии. Под гармонь русские ударили «камаринского», украинцы загремели «гопаком».

Песни и пляски развеселили приунывших ля-куртинцев. Забылись все перенесенные невзгоды, будто бы не пугала никого африканская ссылка. Молодость брала свое…

Французские матросы выбрались из кают на палубу и, подойдя к нам, шутили и смеялись вместе с нами. Вечером они угостили нас вином, табаком и сигаретами. В трюм нас больше не загоняли.

Благодаря хорошему отношению матросов и охранников наше путешествие по морю прошло без особых трудностей и лишений.

5

В алжирском порту мы простояли день. Пароход забрал груз и отправился дальше на запад. Высадили нас в порту Оран, куда судно пришло ночью. Охрана передала наш отряд оранскому конвою.

Разместили нас далеко от порта за городом, в бараках воинского лагеря. Накормилискверным ужином и приказали ложиться спать. Коек в бараках не было, нар также, пришлось лечь на полу.

Рано утром нас погнали этапом на юг. В первый день мы прошли километров пятьдесят. Итти по песку было очень трудно, но конвоиры торопили, не позволяли отдыхать.

Ночевали около небольшой деревни под открытым небом.

Конвоиры предупредили: кто осмелится войти в деревню, тот будет там убит. После такого предупреждения охотников заглянуть туда, конечно, не нашлось.

На следующее утро нас разбили на две группы. Одна пошла в одну сторону, вторая — в другую. Наша группа направилась на юго-восток. Все мои товарищи были со мной, так как французские конвоиры посчитались с желанием солдат быть в той или другой группе.

Распростившись со второй группой, мы вскинули ранцы на спины и пошли по указанному конвоем пути. Шли очень быстро. Пройдя километров двадцать пять, расположились на обед. Обедали всухомятку, горячей пищи не было. Еду запивали водой из колодца, около которого был привал. К вечеру итти стало трудней, пришлось заночевать на сорок пятом километре.

Утром нас подняли очень рано. Конвоиры хотели во что бы то ни стало в этот день добраться до места назначения, до которого оставалось еще сорок пять километров. К вечеру мы окончательно выбились из сил. Солдаты снова проклинали всех виновников своих мучений.

На новое «местожительство» мы пришли ночью. Большой и трудный переход дал себя чувствовать. Сильно болели спины и плечи, кружилась от истощения голова, ноги от тяжелой и непривычной ходьбы по песку невольно сгибались в коленях.

Простояв под ночным холодным небом минут тридцать, мы вошли в бараки — деревянные постройки, сколоченные на скорую руку из необстроганных досок.

В бараках было темно. Вскоре однако принесли керосиновые лампы, но они плохо освещали наше новое жилье. Ни коек, ни соломы или сена не было.

Сонное начальство объявило, что сегодня нас не ждали, а поэтому ужин не приготовили. Уставшие солдаты сняли ранцы, разостлали походные палатки и, завернувшись с головой в шинели, заснули как мертвые.

Часов в восемь утра дали завтрак — вареную фасоль и по двести граммов хлеба. Этот скудный завтрак был закончен быстро, и французский капрал повел солдат за деревянными койками и матрацами. Но вместо матрацев принесли спрессованную в тюки заплесневевшую, полусгнившую солому. Достали железные лопаты, счистили грязные кочки на полу барака, вымели мусор. Обзавелись длинными, сбитыми из трех досок стеллажами и такими же длинными скамьями, принесли умывальники, которые поставили около бараков. На этом меблировка была закончена.

Вечером французы сделали перекличку и объявили, что утром пойдем на работу — рыть песок. Вторую ночь спали плохо. Запах заплесневевшей соломы отгонял сон. Кроме того какие-то никогда не виданные русскими комары, несмотря на довольно холодную погоду, жужжали всю ночь напролет до самого рассвета, забираясь в нос, рот и уши.

Утром солдаты встали измученные, кое-чем позавтракали и, вооружившись железными лопатами, отправились на работу километра за три от бараков. Протекавшую там извилистую речушку отводили в прямой и глубокий канал. Мы должны были рыть в песке этот канал. В этом заключалась наша каждодневная работа, которой мы были заняты с утра до вечера.

В первое же воскресенье солдат повели в церковь. Во главе колонны шел французский сержант-мажор (старший унтер-офицер).

— Куда ты ведешь нас, чортов сотник? — говорили ему солдаты. — Мы в своего-то бога не верим, а в вашего тем более, — на чорта он нам нужен?..

— Не понимаю, — ответил сержант-мажор.

Он разместил нас в задней половине церкви, так как передняя была занята французскими колонистами. Гнусавый голос кюре (священника) наполнял церковь, смешиваясь с душу раздирающими звуками органа. Кюре на каждом слове поминал бога. Сидевшие на скамейках наши солдаты также поминали его, но только руганью…

Когда колонисты вставали со скамей и стояли с опущенными головами, шепча молитвы, мы продолжали сидеть.

По окончании службы все стали подходить к кюре и целовать распятие. Подошел и сержант-мажор. Кюре что-то шепнул ему. Вернувшись в барак, сержант-мажор заявил нам, что если в следующий раз будем вести себя так, как сегодня, то кюре не разрешит больше посещать церковь. К удивлению сержант-мажора солдаты очень обрадовались такой новости. Мы тотчас же решили добиться, чтобы кюре запретил нам ходить в церковь.

Работа наша была тем тяжелее, чем глубже становился канал. Песок на берег вывозили тачками. А пища была попрежнему плохая, солдаты жили впроголодь. Стало трудно возить тачку.

Дни были жаркие, а ночи холодные. В наши бараки пришла страшная гостья — африканская тропическая лихорадка. Заболевшие бились в тяжелом бреду и умирали. Это навеяло на солдат страх, люди стали сумрачны, злы. Каждый сознавал, что рано или поздно и его не минует участь, которая постигла многих товарищей.

По вечерам в бараках придумывали способы, как бы вырваться из проклятого лагеря. Но придумать ничего не могли. Одно время решили перебить ночью охрану и бежать. Но куда бежать — не знали. Кругом пески, население редкое. Где и в какой стороне было море, также никто не знал. Наверняка поймали бы всех и услали еще дальше вглубь Африки.

По воскресеньям нас продолжали водить в церковь. Измученные шестидневной работой, мы вынуждены были плестись туда и обратно двенадцать километров по труднопроходимой песчаной дороге.

Наконец терпение наше лопнуло. Мы решили раз навсегда избавиться от церкви и кюре. По жребию Оченин должен был закурить в церкви, что он и сделал. Увидев это, колонисты ахнули, кюре перестал петь, а перепуганный насмерть органист дико смотрел на Оченина, забыв про свой хриплый инструмент.

За эту проделку нас сейчас же вывели из церкви, а кюре наконец запретил нам посещать службу.

Иногда к нам приезжал начальник лагеря капитан Манжен. Это был высокого роста француз, много лет проживший в Африке. Он считался очень злым человеком, вся охрана лагеря боялась его. Мы учитывали это и, когда капитан наведывался, старались вести себя примерно. Манжен был доволен порядком, но с русскими никогда ни о чем не разговаривал, даже как будто избегал встреч с нами.

Как-то капитан приехал с подозрительной торопливостью. Вызвал к себе сержанта и капралов и после разговоров с ними зашел в барак. В это время как раз начинался обед. Ни с того, ни с сего Манжен стал ругаться и грозить нам сокращением нормы довольствия, если мы не исправимся. Мы глядели на него, ничего не понимая.

Оказалось, что капитан, проезжая по местечку, был остановлен кюре, который рассказал ему о проделках русских солдат в церкви.

Больше всего тогда попало сержант-мажору за то, что он не доложил обо всем капитану. Наругавшись досыта, Манжен сел в машину и уехал.

Через несколько дней рано утром капитан опять приехал в лагерь. На этот раз не один, а с инженером. Инженер осмотрел произведенную солдатами работу и сказал капитану, что положенная норма выполнена. Солдаты спросили Манжена:

— Почему за эту каторжную работу ничего нам не платят?

Капитан покраснел. Он бросил злой взгляд на солдат, потом на инженера. Услышав вопрос русских, инженер насторожился и хотел что-то сказать, но в этот момент капитан быстро встал и, взяв инженера под руку, вышел с ним из барака, ничего не ответив. После обеда оба они уехали.

Вечером капрал передал русским подслушанный им разговор капитана с инженером. Последний настаивал на немедленной выплате русским за работу, капитан заявил, что будет платить после, когда найдет это нужным.

*

Время тянулось медленно. Каждый день казался годом. Однообразная изнурительная работа с лопатой или тачкой в руках опротивела. Пища все ухудшалась. Силы людей убывали, лихорадка трепала почти всех, смерть чаще навещала нас.

Наша дружная пятерка помещалась в углу барака. Мы были одногодки, унтер-офицеры, хотя и разжалованные в ля-Куртине «революционным» фельтенским судом, товарищи из второго особого полка, только разных рот. Кроме меня и Макарова с Очениным в пятерку входили Владимир Станкевич из Смоленской губернии и Андрей Карпов из-под Саратова.

Мы держались как-то обособленно от остальных солдат. Чаще всего бывали вместе, всегда вели тихий разговор между собой. Мы никак не могли мириться с условиями ссылки и искали какого-либо выхода.

В следующий приезд Манжена Оченин спросил его, привез ли он деньги за работу. Капитан торопливо ответил:

— Я никаких денег не привез и привозить не собираюсь. Французское правительство бунтовщикам денег не платит. Скажите спасибо за то, что вас всех не расстреляли в ля-Куртине, и за то, что вас кормят.

— Расстреливать нас не за что, — сказал Оченин, — мы Франции ничего плохого не сделали. За бремонский бой мы заслуживаем лучшего отношения.

— А кормят нас здесь не даром, а за нашу работу, — добавил Макаров. — Кроме пищи нам полагается три франка в день…

— А вы откуда это знаете? — спросил Манжен, зло посмотрев на наших охранников.

— Если вы нам сегодня денег не выплатите, то завтра мы на работу не пойдем, — громко сказал Оченин.

— Посмотрим, как вы не пойдете, — бросил капитан.

— Очень просто, не пойдем и все, нам терять нечего…

— Плати деньги, капитан, иначе бросим работу, — вдруг закричало несколько голосов.

Капитан сердито повернулся и ушел.

После утреннего подъема солдаты собрались завтракать. Во время завтрака возник спор: итти или не итти на работу. Когда раздался сигнал, произошло замешательство. Многие солдаты, вспомнив ля-Куртин, тут же пошли по дороге к каналу, а некоторые стояли в нерешительности. Мы всей пятеркой решили на работу не итти. К нам присоединилось человек пятьдесят.

Через полчаса пришел капитан. Зло оглядев нас, он приказал нам сию же минуту отправиться к каналу. Мы продолжали стоять молча на одном месте.

— Я в последний раз приказываю выйти на канал! — закричал капитан.

— Мы до тех пор не пойдем, пока не получим причитающиеся нам за работу деньги, — заявил Оченин.

— Вам никаких денег не причитается, — сказал капитан. — Кто не подчинится моему приказанию, тот будет строго наказан. Не забывайте, здесь — Африка!

— Наказывайте, как хотите, а на работу мы не пойдем.

Видя, что говорим с ним только мы — пятерка, стоящая отдельно от других, капитан приказал нам следовать за ним.

Дойдя до барака, в котором помещалась охрана, капитан еще раз приказал итти на работу. Мы отказались. Манжен был окончательно взбешен. Дрожащей рукой он открыл дверь комнаты, которая служила вместо гауптвахты, и, введя нас туда, запер дверь на ключ. Но эта мера не подействовала на остальных: на работу они не пошли.

Очутившись под замком, мы стали обдумывать свое положение.

— Начинается, — проговорил я, обращаясь к товарищам.

— Да уже началось, вызов сделан, — ответил Оченин.

— Началось не плохо, не знаю, чем кончится, — поддакнул Станкевич.

— Все хорошо, что хорошо кончается, — заключил Карпов.

— Чем бы ни кончилось, но отступать не будем, — сказал Макаров.

— Посмотрим, как поступит с нами Манжен.

— Двум смертям не бывать, а одной не миновать.

Весь день мы просидели голодные. На следующее утро всех отказавшихся работать заперли в один из бараков. Нашу пятерку вывели к «доске отдыха».

Нас посадили на ребро прибитой между двумя столбами доски, вытянули во всю длину ноги и руки и закрепили их в деревянном заборе. Кисти рук и ступни ног оказались по другую сторону забора.

Сидеть на ребре доски с вытянутыми вперед руками и ногами было ужасной пыткой. Согнутые в этом положении, намученные работой, спины ныли нестерпимо и даже трещали. Когда же нас освобождали, мы, прежде чем встать на ноги, вынуждены были крутиться волчком, чтобы разогнуть спину.

Это наказание длилось четыре дня подряд. Каждый день утром и вечером нас сажали на два часа на доску. Пища выдавалась в половинном размере.

*

Вскоре в наш лагерь пришло пополнение. Оно состояло из ста пятидесяти русских солдат с македонского фронта. Они прибыли из лагеря, находившегося у границ Испанского Марокко.

«Македонцы» оказались славными ребятами. Они быстро сдружились с ля-куртинцами. В Африке за один месяц пребывания они уже успели увидеть и испытать кое-какие «прелести». «Доска отдыха» для них была не новостью.

Измученные трудностями македонского фронта и издевательством своих офицеров, они, услышав об Октябрьской революции в России, отказались итти на позиции. После репрессий со стороны начальства, которые не сломили их волю, македонцы были направлены в африканскую ссылку.

Будучи в прежнем лагере, македонцы работали на строительстве тоннеля для железнодорожного пути. Им также ничего не платили. Узнав, что за работу им полагается три франка в день, они потребовали объяснений. В ответ на это начальство запретило выдавать им горячую пищу в течение трех дней. Македонцы настаивали на оплате своего труда. Тогда был отдан приказ посадить на «доску отдыха» тех, кто первым поднял голос протеста. Так македонцы ничего и не добились.

Охранники оказались людьми не плохими. По воскресным дням они отпускали русских солдат в ближние деревни. Население относилось к солдатам сочувственно, всячески старалось помочь, кто чем мог, главным образом снабжая продуктами питания.

В один воскресный день начальник охраны отпустил группу македонцев в деревню. Они задержались там и вернулись поздно. В этот вечер в лагерь приехал офицер. Увидев возвращавшихся русских, он пошел им навстречу.

— Вы где были?

— Гулять ходили, господин капитан.

— Кто вам разрешил?

— Никто не разрешал, сами пошли, — ответил один солдат.

— Вас капрал отпустил? — допрашивал офицер.

— Никак нет, господин капитан. Капрал не видел, как мы ушли. Мы старались, чтобы он не заметил нашего ухода.

— По десять часов «доски отдыха» каждому! — закричал офицер.

После отбытия наказания и отъезда офицера все восемнадцать македонцев ночью ушли в Испанское Марокко. Французские власти потребовали выдачи бежавших русских. Через несколько дней беглецов привели обратно, а потом отправили неизвестно куда.

С тех пор офицер начал придираться к солдатам по всякому пустяку. Обвинял в плохой работе, в плохом поведении. Часто наказывал, ухудшил и без того плохую пищу. Македонцы терпели. В конце концов офицер довел их до того, что они чуть не убили его кирками. После этого ссыльных перевели в наш лагерь.

Мы быстро нашли общий язык с македонцами и через несколько дней после их приезда снова предъявили капитану Манжену требование платить за работу. Капитан отказал, как и раньше. Мы твердо настаивали на своем. Грозили бросить работу, к которой опять было приступили. На наши требования и угрозы Манжен не обращал внимания. Мы привели угрозу в исполнение, и на следующий день на работу не вышло человек двести.

Весь красный от гнева, капитан вбежал в наш барак. Он ругался, топал ногами, стучал кулаком по столу.

— Если вы не выйдете сейчас на работу, я прикажу охране морить вас голодом до тех пор, пока не образумитесь, — заявил Манжен.

— Нам все равно подыхать придется, поэтому чем скорей, тем лучше, — сказал Оченин.

— Вы главный бунтарь и зачинщик! — крикнул Манжен.

— Лучше быть честным бунтарем за правое дело, чем красть у нищих суму, — спокойно ответил Оченин.

Капитан смешно выругался по-русски. Мы расхохотались. Капитан, не поняв причины нашего смеха, рассвирепел окончательно. Но никакие новые угрозы на нас не подействовали, и он ушел.

Через несколько минут в барак явился сержант-мажор и предложил нашей пятерке итти в канцелярию. Мы поняли, что Манжен опять хочет арестовать и наказать нас, поэтому итти отказались.

— Арестовывайте всех, а одних не дадим, — заявили товарищи сержант-мажору.

Сержант сказал, что он будет вынужден во исполнение приказа капитана применить оружие, поэтому просил не обострять отношений. Мы согласились и пошли.

В канцелярии Манжен предложил нам выйти на работу и уговорить всех остальных. Пятерке он обещал платить деньги. Мы категорически отказались. Платить требовали всем.

Нас снова заперли на гауптвахте. Капитан уехал.

Часов в шесть вечера в лагерь прискакали двое верховых. Они привезли сержант-мажору письмо от капитана. Видимо, исполняя приказание Манжена, сержант-мажор вывел нас из арестного помещения и передал верховым.

Мы пошли. Один верховой ехал впереди, второй сзади. В полночь мы пришли в какой-то лагерь с бараками, похожими на наши. В них помещались негры. Усталых, измученных, со стертыми в кровь ногами, нас поместили в арестантскую с железными решетками.

Рано утром, когда негры были на работе, нас вывели из арестного помещения. За лагерем, метрах в двухстах, было видно какое-то громадное колесо. Когда нас подвели к нему, мы начали рассматривать, что это за штука. По виду колесо было очень похоже на мельничное. Вокруг него снаружи были устроены ступени. Колесо висело на двух железных столбах, нижняя часть его находилась метрах в семи от земли. К одному из столбов была приделана лестница, которая доходила до небольшой площадки на самом верху столба.

Сопровождавший нас капрал поднялся на площадку и приказал следовать за ним, потом велел перейти с площадки на одну из ступеней колеса. Ступеньки были длинные — около двух метров, и мы, вся пятерка, свободно уместились на одной.

Пока мы устраивались, недоумевая, к чему эти фокусы, капрал сошел с лестницы вниз и нажал незаметный рычаг. Площадка и лестница опустились, и громадное колесо начало тихо вертеться. Мы приближались к земле. Еще минута, и мы слетели бы с большой высоты. Необходимо было переступать вперед со ступеньки на ступеньку. Потом мы узнали, что это колесо было орудием наказания негров.

Ровно десять часов крутилось колесо, и все это время мы не имели ни одной минуты отдыха, топтались на одном месте. Последний час ноги совершенно отказывались повиноваться, они были как налитые свинцом, и с большим трудом мы поднимали их вверх на очередную ступеньку.

На следующий день мучение продолжалось. Колесо также без остановки прокрутилось десять часов. Мы еле добрались до арестного помещения.

Так прошло пять дней. На шестой, несмотря на все угрозы, мы категорически отказались итти на колесо. Рассвирепевший Манжен приказал охранникам отвести нас в другое место.

Метрах в пятидесяти от колеса на земле лежали чугунные решетки, которые покрывали цементные чаны, врытые в землю. Нас подвели к этим чанам и, дав в руки по ведру, спустили каждого в отдельный чан, закрыв сверху чугунной решеткой.

Чаны были вышиной в два метра, шириной метра в полтора. На дне каждого чана было сделано отверстие и такое же отверстие имелось в стене чана на расстоянии метра с небольшим от дна.

Очутившись в прохладном цементном чану, я даже обрадовался подобного рода наказанию. Поставив ведро на пол вверх дном, я сел на него, недоумевая, зачем нам выдали пустые ведра.

Прошло минут пятнадцать могильной тишины. Вдруг где-то под землей послышался шум, который с каждой секундой становился все слышнее и слышнее. Я насторожился. Через несколько томительных секунд из нижнего отверстия в чан хлынула вода.

Мысли мои спутались, я растерялся, раза два крикнул, подняв голову вверх, но на мой крик никто не отозвался.

Вода быстро прибывала. Убедившись, что тяжелая чугунная крышка чана была заперта на замок, я стал ломать голову, как избавиться от неожиданной холодной ванны.

Взглянув на верхнее отверстие и на плавающее в воде ведро, я понял, что нужно делать. Схватил ведро и быстро начал отливать воду в верхнее отверстие. Подача воды в чан была так рассчитана, что человек должен захлебнуться, если хоть на минуту перестанет отливать воду.

Десять часов, не разгибая спины, я отливал воду из чана, работая как автомат. Пот с лица лил градом. Мокрая гимнастерка прилипала к телу.

Освобожденные из адских казематов, мы еле добрались до арестного помещения и только успели переступить порог, грохнулись на грязную солому и тут же заснули мертвым сном.

На следующий день работа в «чанах смерти» повторилась. В полдень измученный Андрей Карпов начал кричать о помощи. Он не мог больше отливать воду, руки и ноги от холодной воды свело судорогой. Скоро крики превратились в отчаянный вопль. Но кроме нас четверых его никто не слышал.

Мы знали, что Карпов погибает, но что могли сделать, когда сами были заперты, как дикие звери, в цементных клетках?

Крики Карпова так подействовали на меня, что руки мои невольно опустились, ведро выпало и плавало на поверхности. Силы оставляли меня. Я был в отчаянии.

Лишь страх перед ужасной смертью привел меня в сознание. Руки рывком схватили плавающее ведро. Мускулы снова напряглись, и упорная работа отрезвила меня.

Вечером французская охрана, выпуская нас из чанов, вынула посиневший и скрюченный труп Карпова. Мы глядели на товарища и плакали. Французские охранники сняли кепи. Пользуясь отсутствием офицеров, они рассказали нам, что такие случаи нередки среди арестованных негров.

Невзирая на нашу убедительную просьбу разрешить похоронить товарища, Манжен распорядился ночью зарыть труп Карпова без всяких церемоний. Где был похоронен Андрей, для нас осталось тайной.

Несмотря на ужасную усталость, мы долго не могли заснуть. В ушах застыл вопль Андрея. В глазах мерещился его посиневший труп.

Много видел я убитых и умирающих товарищей в бою под Бремоном и во время ля-куртинского расстрела. Жуткие были картины! Но все эти изуродованные артиллерийскими снарядами, изрешеченные пулями и искалеченные удушливыми газами трупы не производили на меня такого тяжелого впечатления, какое произвел труп Андрея.

Во мне все бушевало и горело. Казалось, вот-вот откроется дверь и покажется всегда веселое, улыбающееся лицо Андрея в шапке кудрей.

Товарищи мои переживали потерю Андрея не легче моего. Они разбрелись по углам и молчали. Никто из нас не находил слов для разговора. Сон бежал прочь.

За десять дней пребывания в негритянском лагере мы неузнаваемо изменились. Вместо крепких, здоровых людей бродили теперь какие-то скелеты с выпученными глазами, осунувшимися лицами, трясущимися руками и ногами.

Мы с ужасом думали о завтрашнем дне, который не обещал ничего, кроме того же «бассейна смерти».

Владимир Станкевич до того ослаб, что совершенно не надеялся на свои силы. Уходя к чану, он со слезами на глазах прощался с нами и просил, если нам удастся отсюда выбраться, написать о его ужасной смерти старухе-матери.

Как-то вечером в арестантское помещение пришел Манжен и предложил нам или оставаться и продолжать отливать воду или записаться добровольцами, чтобы ехать во Францию на передовые позиции. Выхода у нас не было, и мы записались в «батальон смерти», который, по словам капитана, формировали во Франции из фельтенцев.

Манжен достал из планшета печатный бланк, заполнил его нашими именами и фамилиями и дал нам расписаться. Положив подписанный бланк обратно в планшет, Манжен ехидно улыбнулся. Его несимпатичное холеное лицо выражало довольство. Серые холодные глаза говорили: я оказался сильнее вас, вы побеждены.

На следующее утро мы вышли из негритянского лагеря в сопровождении французского солдата. Мы до того были слабы, что единственный наш груз — шинели — и тот казался нам в тягость. С трудом добрались до нашего первого лагеря.

Встретивший нас сержант-мажор был поражен нашим видом. Он всплеснул руками и широко открытыми глазами смотрел на живые трупы. Он не выдержал и заплакал.

Дня через три, собрав пожитки и крепко пожав руки товарищам, а также сержант-мажору и всем остальным французским солдатам, мы тронулись в путь под охраной одного верхового француза.

Придя в город Оран, мы встретили там других русских солдат, которые также записались в «батальон смерти» и ехали во Францию. Всего собралось нас человек пятьдесят. Из них не было ни одного действительного добровольца. Каждый был вынужден ехать на фронт, спасаясь от верной гибели в Африке.

Вскоре мы сели на пароход и отправились в Марсель. В пути ля-куртинцы строили разные планы. Одни решили пойти на фронт, чтобы в первую же ночь сдаться в плен. Другие предполагали пробраться в Испанию. Третьи хотели просто скрыться внутри Франции и прожить где-либо в лесу. Четвертые стремились удрать в Швейцарию. Но воевать охотников не было, каждый старался найти какой-либо способ, чтобы как можно скорее выбраться домой, в Россию.

Собравшись небольшими группами человек по пять-шесть, солдаты делились своими переживаниями. К нашей четверке присоединилось еще несколько человек, побывавших в других африканских лагерях. Усевшись в полутемном трюме на полу, мы вспоминали родные села и деревни. Каждого из нас очень интересовало настоящее положение в России. За время пребывания в Африке мы не видели ни одной газеты.

— Нет уж, наверное, не придется нам увидеть родную деревню, — сказал кто-то из солдат. — Судьба наша несчастная…

— Брось ты, — возразил Оченин. — Всякая судьба от самого себя зависит. Если рот разинешь, обязательно жук влетит, а если зубы крепко сожмешь, и комар не пролезет…

За ночь мы хорошо выспались. Поднявшись, стали завтракать. С большой жадностью пили сладкий кофе, ели сыр и жареный картофель. Моряки потихоньку от начальства дали нам немного виноградного вина, и завтрак получился праздничный.

Моряков интересовало отношение их офицеров к русским солдатам в Африке. Когда мы им рассказали все подробно, они возмущались, трясли кулаками. Моряки советовали не итти на фронт. Они уверяли нас, что война скоро кончится. Они сообщили новость о России: там уже Советское правительство, которое отказывается от продолжения войны.

В Марселе судно стояло три дня. Шла разгрузка привезенных из Африки продуктов. Русских солдат на берег не высадили. Моряки передали, что нас повезут в Тулон.

Из окон трюма мы поглядывали на громадный марсельский порт, в который нам приходится приезжать третий раз.

6

В тулонском лагере, который находился за городом и был обнесен несколькими рядами проволочных заграждений, мы встретили своих земляков, прибывших сюда раньше из Африки и с острова Эльдекс. Они были записаны в «батальон смерти».

В лагере мы прожили три дня, нас никуда не выпускали. На четвертый день весь наш отряд отправили на железнодорожную станцию.

Как-то сразу стало заметно лучшее отношение со стороны охраны и даже французского офицера. В пути разрешали заходить в вокзалы и магазины. Кормили лучше, чем в Тулоне, выдали по пятидесяти сигарет.

Поздно вечером приехали в Марсель, где нас накормили хорошим ужином. После ужина офицер проходил по вагонам и спрашивал: все ли наелись?

Еще будучи в тулонском лагере, Макаров, Оченин, Станкевич и я уговорились бежать при первой же возможности. Мы строили разные планы побега и в конце концов решили, что бежать надо во время пути, не доезжая до нового лагеря. Поэтому, как только сели в вагон и поезд тронулся, мы надели чистое белье, сменили брюки и гимнастерки.

В Марселе поезд стоял долго. После сытного ужина солдаты быстро заснули. Пользуясь этим, мы стали потихоньку, без шума одеваться. Вышли никем не замеченные. Вагон стоял в тупике, в плохо освещенном месте. Мы направились в противоположную сторону от громадного, сверкавшего огнями вокзала. Наконец дошли до последнего железнодорожного пути и, перебравшись через каменную стену, которая отделяла станцию от города, очутились в темной и узкой улице.

В эти времена почти во всех городах Франции можно было встретить русских солдат, так как после ля-куртинских событий очень много русских было оставлено внутри Франции на разных работах. Поэтому-то попадавшиеся нам на улице в Марселе французы не обращали на нас никакого внимания.

Но вот у одного уличного фонаря шедший навстречу человек спросил нас по-русски:

— Вы русские?

Сначала мы опешили, не зная отвечать или молчать. Незнакомец повторил свой вопрос. Мы ответили: да, русские.

— Ну, здравствуйте, здравствуйте, земляки, — неожиданно весело проговорил незнакомец. — Я тоже из России, поляк Войцеховский, но живу здесь, в Марселе, более двадцати лет. Пойдемте ко мне в гости.

Войдя в свою квартиру, которая состояла из двух небольших комнат и кухни, Войцеховский познакомил нас с женой, дочкой и ее мужем — французом.

Жена Войцеховского говорила по-русски неплохо, дочка немного понимала, а зять не знал ни одного слова. Зятю было на вид лет тридцать, он был очень бледен и худ.

Войцеховский предложил раздеться. Хозяйка подала ужин, и все сели за стол.

— Я работаю на литейном заводе слесарем, — рассказывал Войцеховский, — дочь работает на швейной фабрике, зять — чертежником на нашем заводе, а старуха дома хозяйничает. И все-таки еле-еле тянем. До войны было хорошо жить, мы себе ни в чем не отказывали. Всегда были сыты, а теперь стало очень плохо. Если эта проклятая война протянется еще год, то… — Войцеховский не договорил, махнул рукой. — А теперь, дорогие гости, расскажите, как вы попали в Марсель, по какому делу и надолго ли.

Мы переглянулись, как бы спрашивая друг друга, что отвечать. Хозяин заметил наше смущение.

— Да вы не смущайтесь, здесь люди свои.

— Мы из ля-Куртина, — сказал Станкевич.

— По какому же делу прибыли сюда? — спросил снова хозяин.

Мы молчали.

— Да что вы, друзья мои, русский язык забыли во Франции? Или вы думаете, что в жандармское управление попали?

Войцеховский производил впечатление простого, вполне искреннего человека. Так и хотелось рассказать ему всю правду. Но мы все еще не решались быть откровенными. После всего пережитого каждый из нас старался быть осторожным.

— Будьте как дома, — сказал хозяин. — А если надо в чем помочь, к вашим услугам. Что могу, все сделаю.

Станкевич не утерпел и в кратких словах все объяснил Войцеховскому, добавив, что теперь мы стремимся попасть в Испанию, а оттуда в Россию.

Выслушав рассказ Станкевича, Войцеховский заметил:

— Да, ваш путь не легок… Но впереди еще тяжелее.

Помолчав, хозяин спросил:

— Деньги у вас есть?

— Нет ни гроша, — за всех откровенно ответил Станкевич.

— Это осложняет положение.

Ужин закончился, и дочь с мужем ушли в свою комнату. Когда вслед за дочерью ушла и жена, Войцеховский сказал:

— Мой совет: в Испанию бежать вам не следует. Вас могут выдать французам. Пробирайтесь лучше в Швейцарию. Согласно существующим там законам, оттуда не выдают никого из перешедших границу. А в отношении расстояния — в Швейцарию, пожалуй, будет ближе, чем в Испанию. Да и границу здесь лучше перейти. Альпийские горы густо покрыты лесом, в них легче скрыться от пограничной охраны. Кроме того из Швейцарии вам ближе до России.

Разговор наш закончился далеко заполночь. Мы совместно выработали план побега.

Выкрасив наше обмундирование в черный цвет, Войцеховский снес его знакомому старьевщику и выменял на рабочие блузы, пальто, кепи. Кроме того торговец дал ему в придачу семьдесят пять франков.

Через день, одевшись в штатское платье, позавтракав с гостеприимным хозяином и поблагодарив его и хозяйку за радушный прием, мы вышли на улицы Марселя в последний раз.

*

Ярко светило полуденное солнце. Блестели железнодорожные рельсы. Тихо и ясно было кругом, лишь легкий зимний ветерок иногда налетал на высокую насыпь и поднимал пыль, да временами проходил поезд в ту или другую сторону, разрезая воздух могучим гудком. И опять воцарялась тишина.

По обеим сторонам железной дороги раскинулись поля, но на них не было видно ни одного человека. Несмотря на январь, снега нигде не было.

Мы шли вдоль железнодорожного полотна, шли налегке и, сами того не замечая, по-военному отбивали шаг, широко и свободно махая руками.

Когда солнце спускалось к закату, сели отдохнуть под деревом около насыпи.

— Много мы отмахали от Марселя? — спросил Оченин.

Макаров прожевал сыр, подумал и ответил:

— По-моему километров тридцать, не меньше, мы здорово шагали.

— Володя, а в кепке и пальто ты настоящий французский мастеровой, и усы, как у француза. Занкевич не узнал бы, что ты русский солдат, — пошутил Макаров, обращаясь к Станкевичу.

— А ты что думаешь, мне особенно хочется, чтобы меня Занкевич или какая-нибудь подобная собака узнала? — ответил Станкевич.

Мы снова тронулись в путь. Придя ночью на небольшую станцию, застали здесь товарный поезд. Когда состав тронулся, мы заметили порожний с открытой дверью вагон и бросились к нему. Подсаживая друг друга, быстро забрались внутрь, закрыли дверь и с удовольствием растянулись на полу.

Первое время было как-то жутко. На остановках мы осторожно заглядывали в дверную щель и прислушивались, но потом успокоились, осмелели и, доев запас хлеба и сыра, крепко заснули, утомленные дневным переходом.

Проснулись, когда было уже светло. Как узнали потом, поезд подходил к городу Лиону. За ночь мы проехали километров триста.

— На дворе-то день! Всё мы проспали и пропали, — сказал Оченин. — Теперь нам отсюда выбраться не удастся. Нас обязательно арестуют…

В открытую дверь вагона были видны заводские и фабричные трубы. Мы договорились: как только поезд убавит ход, сейчас же будем прыгать, не доезжая станции.

Поезд влетел в сотни перепутанных рельсов. Замедляя ход, он вошел в гущу товарных вагонов.

— Прыгай! — крикнул Макаров.

Оченин прыгнул, не удержался, упал, но тут же встал. За Очениным прыгнул я, выбрав свободное, ничем не заваленное место. Последним выскочил Станкевич. Прыгая, он упал неловко и зашиб раненую ногу. Макаров бросился к нему на помощь. Станкевич встал, постоял минуту и, подергав ногой из стороны в сторону, проговорил:

— Пойдем, Гриша. Пройдет. У меня так часто бывает.

Стряхнув с себя песок и грязь, оглядываясь по сторонам, мы пошли в город. Зашли в самую дешевую столовую, пообедали, купили на дорогу хлеба и табаку и отправились пешком по железнодорожному пути, который вел на восток. Сесть в поезд на ходу, несмотря на неоднократные попытки, не удалось.

Всю ночь продежурили на одной небольшой станции, но безрезультатно. Проходившие поезда останавливались редко, а те, которые задерживались, тщательно охранялись.

Перед рассветом, поспав немного на сложенных в штабели досках, мы снова тронулись в путь. Придя к вечеру на станцию, мы почувствовали себя голодными и чрезмерно уставшими. Итти дальше не могли. Решили непременно сесть на поезд.

Прождав часов до двенадцати ночи, мы ухитрились в конце концов сесть на товарный поезд. Ночь была холодная, дул сильный, пронзительный северный ветер. Несмотря на то, что нам хотелось спать, целую ночь пришлось трястись на тормозах, не смыкая глаз.

Так продвигались несколько суток: днем шли пешком, а ночью ехали поездом. Хлеба у нас уже не было. Просить стеснялись, да и боялись вызвать подозрение. Нас мучил голод. А тут еще стало холоднее, бесснежный юг был отсюда далеко. Мы зябли.

Приехав в город Безансон, мы решили во что бы то ни стало достать хлеба. Пошли на рынок, ходили, присматривались, на пробу кое-что брали у торговцев. Но это нас не удовлетворяло. Опустевшие за двое суток желудки нестерпимо требовали не пробы, а основательной «закладки». К тому же надо было сделать некоторые запасы еды, потому что приближалась граница, Альпийские горы, которые мы собирались перейти. Однако с рынка вернулись на вокзал почти с пустыми руками.

Уже стало темно, в вокзале было много народа, и мы решили выспаться здесь. После двух бессонных ночей спали отменно. Утром снова безуспешно ходили на рынок. Вернулись и нетерпеливо стали ждать поезда к швейцарской границе.

Когда подошел какой-то пассажирский поезд, Оченин, забыв всякую осторожность, вдруг крикнул:

— Ребята! Наши, русские приехали!

Действительно, из вагона выбегали русские солдаты. Мы кинулись к ним.

— Товарищи, вы куда едете? — спросил Макаров стоявших у вагона солдат.

Они были удивлены, услышав «француза», изъясняющегося на чистом русском языке, но тут же охотно сообщили:

— Едем на работу.

— Возьмите нас с собой, — проговорил Оченин.

— А сколько вас?

— Вот все здесь, четверо, — ответил Оченин.

— Лезьте живо, чтобы никто не видел, — сказал один солдат.

Через минуту мы были в вагоне. Солдаты смотрели на нас, недоумевая, что надо «французам» в их вагоне. Но вошедший за нами сказал:

— Не удивляйтесь, один из них говорит по-русски, вот мы и пригласили их к себе.

Солдаты обступили нас. Каждому хотелось скорее узнать, который же из «французов» говорит по-русски. А мы все молчали, обрадованные неожиданной встречей с соотечественниками.

Паровоз дал отходный свисток, и поезд тронулся.

— Ну, теперь здорово, землячки! — весело проговорил Оченин. — Вы считаете нас французами, а мы такие же солдаты, как и вы… из второго полка…

— Как из второго полка? — спросил солдат, стоявший рядом с Очениным.

— Очень просто, — ответил Макаров. — Мы из…

Но Макарову не дал договорить раздавшийся с верхней полки крик:

— Гриша!

Лежавший на полке солдат, как бомба, слетел сверху и бросился обнимать Макарова. Это был Петров, друг и товарищ Макарова. Нашлись люди из бывшей первой роты, которые также узнали нас. Радости не было конца.

Когда волнение от неожиданной встречи немного улеглось, приступили к расспросам. Петров оказался старшим вагона. Он сейчас же распорядился накормить нас. Пока мы ели, он рассказал, что отряд в двести человек работал небольшими группами на разных французских фермах. Теперь полевые работы закончены, и солдат перегоняют на лесоразработки на станцию ля-Жу, где уже работает много русских.

Всем вагоном было решено и нас включить в список, доказав начальству, что все мы едем из одного места.

Петров сейчас же подписал внизу списка четыре новых фамилии, и все было в порядке. В вагоне оказалось немало запасных шинелей, гимнастерок, брюк, сапог. Солдаты наперебой предлагали нам запасное обмундирование. Через полчаса мы снова стали солдатами. Штатскую одежду выбросили из вагона, чтобы не было никаких подозрений.

Вечером приехали на станцию ля-Жу. Сопровождавший русских солдат поручик Дюбуа выстроил отряд и повел его в лагерь. Прибывших ожидал хороший ужин, в приготовленных бараках были койки, матрацы и по два одеяла на человека.

*

Между городами Безансоном и Понтарлье, в густом сосновом бору раскинулось несколько каменных построек, крытых черепицей. Среди них выделялось двухэтажное здание, стоявшее ближе всех к железнодорожному пути. В здание беспрестанно входили люди. Это был вокзал станции ля-Жу.

Сошедший с поезда пассажир, приехавший впервые в ля-Жу, мог подумать, что он попал в мало населенную лесную местность. По не так было в действительности.

Вокруг станции ля-Жу, невидимые за громадными соснами, расположились в разных местах леса около сорока лесопильных заводов. Заводы были построены во время войны английскими инженерами, а работали на них главным образом солдаты, прибывшие из Канады.

В трех километрах от вокзала, около двух рядом расположенных лесопильных заводов стоял деревянный дом, крытый тесом. В этом доме помещался начальник лагеря английский полковник Кольден с девятью английскими офицерами и одним офицером русской армии, поручиком Бушико.

В лесу же близ заводов были построены бараки, в которых жило несколько тысяч канадских солдат и отдельно триста русских, привезенных в ля-Жу в октябре 1917 года из лагеря ля-Куртин после подавления «мятежа».

Вот что рассказали нам товарищи о жизни лагеря ля-Жу, о событиях, предшествовавших нашему приезду туда.

…Начальник русского отряда поручик Бушико приехал из России во Францию после ля-куртинских событий. Хорошо владея русским и французским языками, Бушико выдавал себя за французского дворянина, прожившего много лет в России и окончившего там военную школу.

Бушико был маленького роста с кривыми, как ухват, ногами, длинным носом и маленькими подслеповатыми, всегда мокрыми глазами. Лицо его было покрыто веснушками и рыжей растительностью. Говорил он быстро, брызгая слюной.

В первый же день пребывания в ля-Жу поручик Бушико издал распоряжение, чтобы его называли «господин капитан». Ля-куртинцы, раскусив своего начальника, добросовестно выполняли приказ и громко называли его при встречах и разговорах «господин капитан», а в его отсутствие — «Мартышка, длинный нос».

Первое время Бушико вел учет работ аккуратно, и солдаты своевременно, каждую неделю, получали заработанные деньги. Потом деньги стали выдавать два раза в месяц, а дальше — один раз в месяц и то не полностью.

Солдаты заявили протест своим десятникам. Те уверяли, что сведения о работе они дают своевременно, точно указывая в ведомостях количество проработанных часов. Солдаты потребовали от Бушико объяснений.

— Наша группа в двадцать человек работала в продолжение недели ежедневно по десяти часов, а получила из расчета восьми часов, — говорил капитану десятник — младший унтер-офицер Андриянов.

То же самое заявляли и другие десятники.

Вначале Бушико старался оправдаться ссылкой на штаб округа: там, мол, в Безансоне, все перепутали и выслали денег меньше, чем требовалось. Но в конце концов вынужден был сознаться, что он окончательно запутался в денежных делах, и просил выделить ему хорошо грамотного человека для ведения учета работы и выдачи заработанных денег.

Тут же был выделен на работу по учетной части бывший ротный писарь Ананченко, который в несколько дней наладил учет, и в дальнейшем солдаты получали заработанные деньги полностью.

Освободившись от канцелярских дел, Бушико начал часто захаживать в бараки по вечерам и вести с солдатами беседы. Главной темой бесед была отправка на родину. Бушико всегда отвечал: «Скоро поедем». Один и тот же ответ надоел солдатам, и они в конце концов перестали разговаривать с Бушико, не веря ни единому его слову.

После Октябрьской революции в России французское начальство урезало норму продуктов для русских, работавших в ля-Жу. Поэтому полковник Кольден, ранее кормивший их из одной кухни вместе с канадцами, предложил Бушико организовать питание русских отдельно. Узнав об этом, солдаты запротестовали и грозили бросить работу. Бушико растерялся, он немедленно выехал в Безансон. По возвращениив ля-Жу он вел переговоры с Кольденом, и русские солдаты остались на довольствии канадской кухни.

Никто из солдат не знал, что делается в России. Писем из дома попрежнему не получали, газет не давали. Единственно, что можно было читать, это парижскую газету «Русский солдат-гражданин во Франции», которую издавал Бурцев на русском и французском языках. Эта газета писала о России всякие небылицы, распространяя зловонную ложь о большевиках. Солдаты не верили бурцевским писакам и не читали этой грязной газетки.

Километрах в семидесяти от ля-Жу, в сторону швейцарской границы, недалеко от города Понтарлье, работал второй русский отряд в пятьсот человек, также на лесоразработках.

Ездивший в Понтарлье за канцелярскими принадлежностями Ананченко рассказал, что он встретился там с солдатами из второго отряда. Они сообщили ему, что из их отряда в продолжение двух месяцев убежали в Швейцарию сто пятьдесят человек. Солдаты уходили поодиночке и группами. Один унтер-офицер за неделю до этого увел в Швейцарию группу в шестьдесят человек.

Рассказ Ананченко взбудоражил солдат ля-Жу. Они потихоньку стали собирать сведения об Альпийских горах, о расстоянии до швейцарской границы и ее охране. Крестьяне соседних деревень, может быть даже догадываясь о планах русских, охотно рассказывали об Альпах и границе.

Собрав необходимые сведения, группа солдат под руководством Андрея Крылкова, который хорошо говорил по-французски, в первых числах января 1918 года сделала первую попытку пробраться в Швейцарию.

В ночь под воскресенье пять человек исчезли из лагеря. День был нерабочий, и это событие прошло незамеченным. Лишь в понедельник во время выхода на работу было обнаружено отсутствие пяти солдат. Вечером десятник сообщил об этом Бушико. Тот пришел в ярость, сейчас же явился в бараки и, собрав солдат, начал упрекать их в несознательности.

— Я принимаю все меры, чтобы скорее отправить вас домой, — врал Бушико, — а вы стараетесь делать мне неприятности по службе. Что я должен теперь сказать начальству? Если Крылкова поймают на границе и приведут обратно, я с него шкуру спущу. Предупреждаю об этом и всех остальных, кто вздумает бежать.

Солдаты успокоили «Мартышку», дали слово не убегать и следить друг за другом.

На третий день два французских солдата, вооруженные винтовками, привели Крылкова и его товарищей, которых они задержали в Альпийских горах.

Вид задержанных беглецов был ужасный. Шинели и сапоги изодраны сучьями и камнями, лица и руки в царапинах. Не успели беглецы перешагнуть порог барака, как попросили есть. Солдаты досыта накормили неудачников, а вместе с ними и пограничников. Последние потребовали, чтобы ведомость о приеме приведенных солдат обязательно подписал начальник отряда.

Пока носили ведомость на подпись к Бушико, пограничники разговорились с русскими солдатами. Они рассказали, что ежедневно задерживают на границе русских, удирающих в Швейцарию. Многие погибают в Альпийских горах: срываются в пропасти, разбиваются насмерть, другие остаются калеками, переломав себе руки, ноги и ребра. Отправляясь в горы, беглецы берут с собой продуктов дня на два — на три, но кое-как добравшись до Альп, где совершенно нет дорог, они начинают блуждать, теряют всякую возможность куда-либо выйти из лабиринта гор и, выбиваясь из сил, умирают с голоду. Счастливы лишь те, которые попадаются пограничникам.

Французы не советовали солдатам подвергать себя смертельной опасности, хотя и сочувствовали русским товарищам, желавшим скорее пробраться домой.

— Подождите, — говорили французы, — не может же эта проклятая война продолжаться вечно. Ваше Советское правительство хорошо делает, прекращая войну с Германией.

Французским пограничникам было лет по пятидесяти, это были добродушные, словоохотливые люди. Наши солдаты снабдили их хлебом, продуктами и канадским табаком.

Получив ведомость и тепло попрощавшись, французы ушли.

Крылков и его товарищи рассказали об ужасных ночах, проведенных в Альпах. Они были очень рады, что попали к пограничникам, иначе им пришлось бы, как и другим, погибнуть с голоду в непроходимых горах.

Внимательно выслушав неудачных альпинистов, солдаты затужили. Померкла надежда пробраться в Россию. Те, которые собирались последовать примеру Крылкова, вынуждены были отказаться от своих планов.

Вечером в бараки пришел Бушико. Он набросился на Крылкова и его товарищей, обвиняя их в дезертирстве.

Крылков оправдывался. Он старался доказать Бушико, что они не дезертировали, а заблудились по дороге к товарищам, которые работают километрах в двадцати от станции ля-Жу.

Бушико, конечно, не поверил и распорядился посадить беглецов на пять суток под арест.

7

На другой день после нашего приезда в ля-Жу французский офицер Дюбуа, передавая нас Бушико, доложил, что доставлено двести человек. Но когда стали проверять по спискам, оказалось двести четыре. Бушико решил показать себя начальником. Убедившись еще раз, что в строю действительно двести четыре человека, он сделал французскому офицеру замечание. Офицер так смутился, что даже не нашел слов в свое оправдание.

Нас разбили на десятки и сотни. Одну сотню оставили при лагере, вторую отправили в глубь леса, километров за пять, к лесопильным заводам. Я и Макаров остались в первой сотне, а Станкевич и Оченин были зачислены во вторую. Всех нас, как унтер-офицеров, назначили десятниками, и на следующий же день мы приступили к исполнению своих новых обязанностей.

Однажды Бушико сообщил, что скоро прибудет большая партия нового обмундирования. Это сообщение не особенно обрадовало нас, — мы поняли, что быстро выбраться отсюда нам не удастся.

— Обмундирования нам не надо, господин капитан, — заговорили солдаты, — вот как бы поскорее поехать домой — это дело другое.

— Сейчас об отправке в Россию говорить не приходится, — категорически заявил Бушико. — В настоящее время на западном фронте идут усиленные бои, союзники решили нанести немцам окончательное поражение, и все силы брошены на фронт. Несмотря на то, что новое русское правительство изменило союзникам и воевать с Германией не хочет, союзники и без России до весны разобьют германскую армию, а потом через Германию пройдут в Россию, посчитаются с большевиками — изменниками родины. Если вы благоразумны, то должны воевать вместе с союзниками, а потом отправиться в Россию для свержения большевиков.

— В Россию приедем, увидим, кто прав, кто виноват. На месте, господин капитан, нам виднее будет, — отвечали солдаты.

— Видно и отсюда, чего добиваются большевики, раз изменили союзникам, — настаивал Бушико.

— Вам, может быть, и видно, а нам пока нет, мы народ темный, издалека не видим, а дома как-нибудь размозгуем, с кем итти…

— Говорят, Ленин приказ издал: всю помещичью землю мужикам отдать, паши, сколько хочешь. А Керенский почему-то такого приказа не написал, — не сдавались солдаты.

Значит, он не мужицкую руку тянул, а помещичью. А раз так, как же мы, мужики, за него воевать пойдем? Конечно, не пойдем. В Россию приедем, узнаем — кто землю нам передал, за того и воевать будем. За землю и за свободу мы до смерти драться будем.

— Вы ничего не понимаете! — горячился Бушико. — Ленин не имел никакого права раздавать крестьянам помещичьи земли. Союзники восстановят в России настоящую власть, и все декреты Ленина будут отменены. Кто дал ему право распоряжаться чужой землей? Она испокон веков принадлежала помещикам, а чужая собственность неприкосновенна, об этом вы хорошо знаете.

— Знать-то мы знаем, господин капитан, только это нам не нравится. Земля у помещиков, а как воевать, — ты, мужик, вперед лезь. А за что? За чужую землю! Нет уж, пусть помещики воюют с немцами, а мы не будем.

— Были вы мужики, мужиками и остались, — сердито сказал Бушико, направляясь к выходу.

— Это верно, господин капитан, нас в помещиков не переделаешь! — бросил кто-то вслед уходившему поручику.

— Ох, и хитер «Мартышка»! — говорили солдаты после ухода Бушико. — О чем бы речь ни шла, он обязательно свернет на свою дорогу, чтобы снова сунуть нас в бой с немцами. Нет уж, дудки! Повоевали, хватит, пусть кто другой повоюет…

— Бушико говорит, что Ленин насильным путем взял власть у Керенского, — рассуждал один из солдат. — Да как же так? Керенский — главный правитель, у него вся власть и армия в руках, а Ленин приехал один и власть захватил! Тут что-то другое. Один власть не возьмешь. За Лениным, наверное, рабочие, солдаты и мужики пошли, — вот он и взял власть. Солдаты тоже не дураки, знают, за кем итти.

— Неужели это правда, что помещичью землю всю мужикам задарма отдали? — спросил другой солдат.

— А ты верь! — ответил ему какой-то неверующий Фома. — Этого никогда не будет. Помещики землю не отдадут. Что они без земли будут делать? Только и живут ею: сдадут нашему брату в аренду втридорога, да и поплевывают себе в потолок…

— Теперь, пожалуй, и отдадут… — раздумчиво произнес первый солдат. — Раз царя спихнули, Керенского тоже, — это что-нибудь да значит…

— Теперь в каждой деревне есть солдаты с фронта и все с винтовками, — сказал кто-то, — вот и взяли помещиков в переплет…

— Эх, домой бы поскорее вырваться! — послышался возглас.

Собеседники смолкли, перенесясь мыслями в родные края.

*

В воскресенье Оченин и Станкевич пришли навестить меня и Макарова. Мы отправились в деревню посидеть в кафе. Время было дообеденное, и в кафе народу оказалось немного. Французы больше бывали здесь по вечерам, а русские и канадцы — после обеда.

Поделившись впечатлениями о своем житье-бытье на новом месте, мы снова заговорили о побеге в Швейцарию. Эта мысль не давала нам покоя. Собранные нами сведения мало сулили надежд на благополучный побег. Поэтому было решено переговорить с Андреем Крылковым.

В условленный день Макаров, Крылков и я пошли в деревню, там ожидал нас Оченин и Станкевич. Последний сообщил нерадостную новость: у него открылась старая рана на ноге, что сильно мешает ему в ходьбе.

Сначала были самые невинные разговоры, а потом мы незаметно перешли к делу. Осторожно мы спросили Крылкова о неудачном его побеге. Он поведал нам все свои похождения: где и как он шел, как попался в руки пограничникам. Подвыпив, Крылков сказал, что скоро снова пойдет в Альпы. Но на этот раз он собирается итти один. На вопрос Оченина, не возьмет ли он его с собой, Крылков ответил отрицательно. На этом закончился наш разговор, мы скоро разошлись.

Общаясь с солдатами других национальностей, изредка заглядывая в газеты, мы знали о положении в России несколько больше, чем многие остальные наши лагерники, и старались рассказать им, что знали. Солдатам такие беседы нравились. Они жадно слушали и все тесней сближались с нами. Это заметили капитан Бушико и его помощник Дюбуа. Они стали больше обращать внимания на нас, старались войти к нам в доверие. При встречах вели разговоры о России, пытаясь узнать наши симпатии, взгляды. Мы догадались, в чем дело, поняли заигрывание офицеров и держали, как говорится, ушки на макушке.

Иногда офицеры вызывали к себе меня или Макарова, угощали вином, сигаретами, стараясь подробнее узнать о настроении солдат. Изредка Бушико заводил речь о фронте и спрашивал, как мы смотрим на это. Мы отвечали, что солдаты на фронт не пойдут.

— А если бы вы начали их уговаривать? — вдруг спросил Бушико. — Они послушают вас?

— Кажется, нет.

Мы понимали, чего добивался поручик. Да он и сам не скрывал своих намерений. Однажды он прямо сказал:

— Если сумеете уговорить солдат пойти на фронт, будете произведены в офицеры.

Все слышанное от Бушико мы передавали Оченину и Станкевичу, соблюдая всяческую осторожность. Мы знали, что офицеры следят за нами, и очень жалели, что оказались на особом счету у начальства.

*

В конце февраля Крылков опять исчез. Все были уверены, что он второй раз решил попытать счастья — пробраться в Швейцарию. Четыре дня о нем ничего не было известно. На пятые сутки его привели французские пограничники. Он был страшно измучен; видно, попытка к побегу стоила ему немало трудов.

Бушико посадил беглеца на десять суток под арест.

Неудача Крылкова угнетающе подействовала на нас, но мы все же продолжали обсуждать план побега, тем более, что нашлось немало желающих бежать вместе с нами.

Наконец подготовка была закончена. Нам помогали канадские шоферы и денщики. Через заведующего оружейным складом мы достали девятнадцать автоматических браунингов, двадцать два военных складных ножа с длинными и прочными лезвиями, которые походили на небольшие кинжалы, раздобыли несколько банок консервов. Все это мы спрятали до подходящего момента в лесу.

Обстоятельства складывались в нашу пользу. Бушико вслед за поручиком Дюбуа переехал в город Салинс, где он поместился со своим денщиком Безуглым в гостинице. В лагере они стали бывать только наездами. Каждую субботу вечером Макаров отвозил поручику сведения о произведенных за неделю работах.

Переговорив с товарищами, мы решили назначить побег на воскресенье, когда в лагере не бывает ни Бушико, ни Дюбуа. При этом очень жалели, что придется оставить Станкевича: у него сильно разболелась рана на ноге, и он не мог свободно передвигаться.

Наша группа состояла из двадцати одного человека. Все мы с нетерпением ждали воскресного дня.

Неожиданно Макаров заболел гриппом. В первую же ночь температура поднялась до сорока градусов, пришлось отправить его в госпиталь. А в субботу, в неурочный час приехал Бушико. Взяв у канадских офицеров автомобиль, он завернул в канцелярию. Тут он узнал о болезни Макарова. Вызвал меня, посадил в автомобиль и направился в госпиталь. Макаров бредил, и мы не смогли поговорить с ним.

Выйдя из госпиталя, Бушико приказал шоферу ехать во вторую сотню. Дорогой он не проговорил ни одного слова, несмотря на свою словоохотливость. Эта непредвиденная поездка беспокоила меня. Я решил, что, видимо, что-то случилось, и готовился ко всяким неожиданностям.

Приехав во вторую сотню, Бушико разыскал Оченина и Станкевича. Идя с ними по лагерю и разговаривая о работе, мы незаметно миновали бараки и очутились в лесу. Бушико предложил нам троим встать под густой сосной и приготовил свой фотографический аппарат, с которым никогда не расставался. Мы, признаться, были очень рады получить бесплатно фотографические карточки, тем более, что аппарат Бушико был очень хороший и карточки всегда выходили удачно.

После того как наши лица были запечатлены на пленке, поручик повесил аппарат на плечо, закурил сигарету и, обращаясь к нам, сказал:

— А теперь можно с вами поговорить, господа беглецы. Снимок с вас есть, удрать вам вторично не удастся. Это вам не Африка. Вы теперь находитесь в руках не у какого-либо ротозея, а у капитана Бушико…

При этих словах у нас задрожали руки и ноги. Кто ему передал, что мы были в Африке и бежали?!

— Вы хотели провести капитана Бушико! — продолжал офицер. — Нет, этого не случится. На свете еще не родился такой человек. Недаром Керенский меня направил во Францию, — он знал, кого послал… Жаль, что поздно сюда приехал, я бы показал вам куртинскую республику!

Мы стояли молча. В голове проносилось множество мыслей. Все наши планы побега сразу рухнули, и вместо трепетно ожидаемого воскресенья теперь нужно было ждать того страшного часа, когда нас вновь посадят в арестантский вагон и отправят в далекую страшную ссылку.

Невольно вспомнились «чортово колесо», «чаны смерти», крики Андрея Карпова и злое лицо капитана Манжена.

А Бушико не унимался:

— Да, придется вам прогуляться снова в Африку. Там, наверное, вас еще не совсем забыли и ждут с большим нетерпением…

Поручик стоял против нас, широко расставив кривые ноги и подпирая руки в бока. Он жевал сигарету и нахально обшаривал нас взглядом.

— Я считал вас порядочными людьми и храбрыми солдатами, я доверил вам хорошие должности и поручил очень важную работу — воздействовать на темных солдат и вывести их на верную дорогу… А вы оказались преступниками, каторжниками, беглыми из Африки… Чем я гарантирован, что вы при побеге из Африки не убили двух — трех, а может быть и больше охранников?

— Господин капитан, разрешите сказать несколько слов, — первым заговорил Оченин. — Вы не ошиблись в том, что мы порядочные люди и храбрые солдаты. Но вы ошиблись в другом. Вы назвали нас преступниками. Вы даже предполагаете, что мы во время побега могли убить охранников.

— А разве нет? Чем вы докажете?

— Выслушайте меня, господин капитан, до конца и вы поверите, что я говорю правду.

— Хорошо, хорошо, говори, я слушаю, — сказал Бушико.

Оченин продолжал:

— Мы никакого преступления не совершили. Нас в Африку отправили не на каторгу, а на работу. Поэтому нам незачем было оттуда убегать да еще убивать своих охранников. Мы в Африке записались добровольцами в «батальон смерти» и хотели итти на фронт. Вернулись в Тулон. По дороге, на станции Лион, мы вышли из вагона. Там стоял второй поезд с русскими солдатами, который шел сюда к вам. Второпях мы ошибочно сели в него. По приезде в ля-Жу нас это очень беспокоило, и мы не раз хотели пойти к вам, господин капитан, и рассказать всю правду. Но когда мы увидели ваше хорошее и внимательное отношение к солдатам, нам не захотелось расставаться с вами, как с хорошим начальником. Мы решили подождать еще некоторое время. Потом мы получили от вас задание — уговорить солдат итти на фронт. Решили выполнить ваше задание, а потом уже и сознаться. Мы надеялись в течение недели уговорить солдат и от лица всех просить вас, господин капитан, быть командиром нашей части. Мы надеялись, что вы в этом нам не откажете и будете таким же чутким и внимательным, как в данное время…

Оченин сделал паузу и договорил:

— Вот все, что я вам хотел сказать, господин капитан. Мои слова — одна правда. Товарищи могут это подтвердить. А когда поправится Макаров, вы можете и его спросить, — он вам скажет то же самое.

Меня поразила неожиданная и ловко придуманная хитрость Оченина. Некую долю правды он перемешал с выдумкой, подслащенной похвалой личных качеств поручика, которых тот не имел, а лесть, видимо, доставила Бушико большое удовольствие, и он сразу переменился. Его постоянно мокрые подслеповатые глаза радостно заблестели, грозная поза исчезла, — и он стал таким же, как и раньше, внешне простым и скромным.

— Хорошо, — сказал Бушико, — я вам верю. Но я запрошу кое-кого… чтобы подтвердили.

— Хорошо, — ответил Оченин, — запросите в Африке капитана Манжена, запросите русский лагерь под Бордо, где формируется «батальон смерти», и вам оттуда ответят, что мы действительно состояли в списках батальона.

— Вот это мне и нужно. Если это верно…

— Ручаемся головами, — заявили мы в один голос.

Бушико еще больше размяк.

— Я требую от вас, чтобы через десять дней все приготовления к отправке на фронт были закончены. Я остаюсь по отношению к вам таким же, каким был до сих пор. Просьбу вашу я также принимаю и возьму на себя командование отрядом. Вас произведут в офицеры и вы будете моими ближайшими помощниками. Довольны?

— Покорнейше благодарим, господин капитан! — гаркнули мы по старой привычке, смеясь в душе над офицером.

На этом все объяснения, вначале показавшиеся трагическими, были закончены. Оченин и Станкевич пошли в барак, а Бушико и я сели в машину и поехали обратно в первую сотню. Сидя в машине, Бушико сказал мне, что он получил анонимное письмо, в котором было описано, как четыре «африканца» попали в ля-Жу, но о подробностях умолчал.

*

Вечером, после отъезда Бушико в Салинс, Оченин и Станкевич передали своим товарищам во второй сотне, что побег в воскресенье не состоится. Вместе с Ананченко я пошел проведать Макарова. Тот еще не знал, что произошло сегодня, в лесу. Надо было рассказать ему об этом, потому что Бушико мог потребовать объяснений и от него. Однако все наши попытки увидеть Макарова не увенчались успехом. Дежурный по госпиталю канадец сообщил, что больной чувствует себя плохо.

В понедельник утром Бушико опять приехал в ля-Жу. Зайдя в канцелярию, он приказал Ананченко составить ведомость на выдачу солдатам денег за работу из расчета десять часов в сутки с оплатой по три франка семьдесят пять сантимов в день.

— А как быть с теми солдатами, которые работают не десять, а восемь часов? — спросил Ананченко.

— Сколько бы они ни работали, ты проставляй всем без исключения десять.

— А какую же тогда сумму им выдавать, господин капитан? — вновь спросил Ананченко.

— Ты совершенный болван, а еще ротный писарь, — сказал Бушико. — Выписывай всем по три франка семьдесят пять сантимов в день, а выдашь ту сумму, которая солдатом заработана. Если он работал десять часов, выплатишь за десять, а если работал восемь, выплатишь за восемь. Понятно?

— Так точно, господин капитан, — ответил Ананченко и добавил: — А за какую же сумму солдат должен расписаться, если ему причитается три франка в день?

— Видал дураков на свете, но такого, как ты, мне видать до сих пор не приходилось! — закричал Бушико. — Я же тебе русским языком говорю, козлиная твоя голова: выписывай всем по три франка семьдесят пять сантимов ежедневно. За эту сумму и должен каждый солдат расписаться. А получит столько, сколько он действительно заработал. Если он работал восемь часов, то выдашь ему три франка, если работал четыре, выдашь полтора франка. Если же он болел и на работу не выходил, то ничего не выдавай, а расписываться он все равно должен за три франка семьдесят пять сантимов. Понятно?

— Так точно, господин капитан! Тогда лишние деньги окажутся…

— Лишние деньги будешь сдавать мне, а я их буду пересылать обратно в Безансон, как излишек. Понятно?

— Никак нет, господин капитан, не понятно. По ведомости будет копейка в копейку или сантим в сантим, а на самом деле будет излишек. Я такой бухгалтерии никогда не видал. Это, наверное, французская, господин капитан?..

— Да, болван, это русско-французская… Да помни: если напутаешь, пойдешь в лес пилить сосны, а на твое место возьму другого, — заявил Бушико.

Когда поручик уехал, Ананченко долго занимался вычислениями по методу «русско-французской бухгалтерии». Оказалось, что излишек, который Бушико собирался «переслать в Безансон», составлял солидную сумму — больше одиннадцати тысяч франков…

Через несколько дней Макарову стало лучше. Приехавшему в госпиталь русскому фельдшеру было разрешено навестить больного. Фельдшер сообщил ему, что побег сорвался.

Макаров поспешил выписаться из лазарета и в пятницу пришел в канцелярию лагеря, как раз в тот момент, когда здесь были все, кто готовился к побегу. Снова начали обсуждать этот вопрос и после долгих споров решили во что бы то ни стало бежать в воскресенье.

Оченин и фельдшер пытались уговорить Макарова остаться в лагере на некоторое время, чтобы хорошенько поправиться после болезни. Но Макаров твердо заявил, что идет с нами.

— Завтра утром, — сказал он, — я еду в Салинс. Вернусь в шесть часов утра в воскресенье. Пусть Ананченко предупредит всех старших сотен, чтобы пришли в канцелярию за получением денег в воскресенье не позднее семи часов утра. Завтра вечером заготовьте на каждую сотню расписки, — надо утром быстрее отпустить старших. Передайте Станкевичу, пусть дурака не валяет и собирается без всяких разговоров. Объясните ему, что он пропадет в тюрьме или в ссылке после нашего побега, если только останется здесь.

— Будь покоен, уговорим Володьку, пойдет, — ответил Оченин.

В одиннадцать часов дня в субботу Макаров уехал в Салинс к Бушико. Он потом рассказывал, что, приехав, поручика не застал в гостинице. Бушико вернулся только вечером. Узнав, что его ждут, он тотчас же попросил Макарова к себе. Войдя в комнату начальника, Макаров заметил, что Бушико куда-то спешит. Он был одет в новый китель и ходил быстро по комнате, позвякивая шпорами. Поздоровавшись на ходу с Макаровым, он, опрыскивая себя духами, сказал:

— Я очень тороплюсь. Вон на письменном столе возьми деньги и проверь. Напиши расписку. Я вернусь только завтра утром… Ну, а как твое здоровье?

— Пока еще плохо, господин капитан, — ответил Макаров, передавая ему расписку в получении денег.

Как видно, Бушико был в хорошем настроении. Он даже предложил Макарову переночевать в его номере.

Взяв расписку и положив ее в карман, поручик пожелал Макарову спокойной ночи и вышел. В десять часов вечера денщик Безуглый, предупредив Макарова, также ушел из гостиницы, сказав, что он придет часа в два ночи.

Макаров воспользовался случаем. Найдя штамп и печать начальника отряда, он заготовил двадцать пять бланков. Потом прилег на кушетку, но спал тревожно, часто просыпался. Взглянув в последний раз на часы (было четыре часа утра), он оделся и вышел из гостиницы.

Около семи часов утра Макаров был в ля-Жу. Войдя в канцелярию, он увидел там всех старших сотен, которые ждали получения денег. В несколько минут деньги были розданы, расписки оформлены и подшиты Ананченко к делу. Старшие разошлись по баракам. После их ухода Оченин сообщил Макарову, что все готово, все предупреждены, а к десяти часам придут люди из второй сотни вместе со Станкевичем, который без лишних уговоров согласился бежать. Макаров запер дверь канцелярии и, вынув из кармана привезенные бланки, сказал фельдшеру:

— Садись и пиши пермиссьоны (отпуска).

Фельдшер написал по-французски двадцать две отпускных записки. В каждой говорилось, что такой-то русский солдат отпускается в город Понтарлье сроком на двое суток. Внизу пермиссьона Макаров подписывал по-французски фамилию капитана Бушико.

В девять часов все были в сборе. Солдаты заходили в канцелярию и незаметно получали пермиссьоны. В десять часов по предъявлении пропусков в железнодорожную кассу были куплены билеты до станции Понтарлье и обратно, чтобы меньше было подозрений. Вслед за тем группа русских в числе двадцати двух человек села в поезд, шедший на Понтарлье.

Приехав в город, солдаты разбились на несколько мелких групп по три-четыре человека и пошли по улицам, не теряя друг друга из вида. Потом, купив на дорогу съестного, а главное — сигарет и табаку, мы снова собрались вместе и решили пообедать. Деньги были у всех.

Часа в два мы вышли за город, туда, где начинается подножье Альпийских гор. День был сырой, снег валил крупными хлопьями и слепил глаза. Кругом никого не было. Встретились только двое французов. Чтобы рассеять всякое подозрение, мы остановили их и, угощая сигаретами, спросили, далеко ли до самой высокой вершины и с какой стороны к ней лучше подойти. Мы рекомендовались туристами, любителями гор. Французы подробно рассказали нам об Альпах и добавили, что самая высокая горная вершина — это Монблан, но она далеко и добраться до нее трудно, на это надо потерять несколько дней и иметь с собой хороших проводников-альпинистов.

Поговорив еще несколько минут и еще раз покурив, мы со смехом и шутками, бросая друг в друга комья мокрого снега, пошли потихоньку в горы.

8

Альпийские горы от самого подножья и до вершин густо покрыты лесом. Встречаются места, сплошь поросшие кустарником, через который только с большим трудом может пробраться человек.

Поднявшись в горы, мы почувствовали сильный ветер, совсем незаметный внизу. Мокрый снег шел гуще. Целыми ворохами сваливался он с деревьев, осыпая нас с ног до головы.

Мы спешили, стремясь уйти как можно дальше до наступления темноты. Но чем выше поднимались, тем труднее становилось итти. То и дело мы вязли в снегу и, чтобы не упасть в пропасть, цеплялись за кусты.

Горный ветер ревел подобно раненому зверю. Деревья стонали от бешеных порывов ветра. Наступала темнота. Зимней ночью в лесу, да еще когда густо падает снег, настолько темно, что в двух шагах не видно человека. Мокрые шинели давили на плечи и спины. По горячему телу струился пот.

Итти дальше нельзя было. Каждый неосторожный шаг грозил смертью. К этому времени мы очень утомились. У Макарова поднялась температура, а на ноге Станкевича открылась рана. Было решено сделать привал до утра или до того момента, когда перестанет итти снег. Для этого пришлось вернуться назад и укрыться под нависшей громадной скалой.

На наше счастье площадка под скалой была ровная и большая. Сбросив с себя тяжелые шинели, мы начали дружно утаптывать мокрый снег.

Выровняв площадку, мы решили с помощью мягкого, липкого снега возвести стену, которая закрыла бы площадку от ветра. Получилось нечто вроде шалаша. Под скалой стало тихо.

Принесли сухих сучьев. Вскоре запылал костер. Несколько человек вышли посмотреть, видно ли со стороны пламя костра. Оказалось, что огонь снаружи совершенно не был заметен. Это очень обрадовало нас. Заделав последний проход, мы по очереди грелись у костра и сушили мокрую одежду. Только Макаров и Станкевич все время лежали возле огня.

Предусмотрительно купленным в Понтарлье вином мы окончательно согрелись. Немного отлегла и усталость. Выставив дежурных, мы завернулись в просохшие шинели, палатки и заснули.

Дежурили по два человека. В их обязанность входило постепенно подбрасывать в костер дрова и прислушиваться ко всякому шороху в горах. Люди сменялись каждый час.

Мартовская ночь в горах очень длинна, и всем нам удалось хорошо отдохнуть и выспаться. Перед рассветом, позавтракав и потушив костер, мы двинулись дальше. Снег перестал, ветер утих, и ясное утро внушало радужные надежды.

Но по глубокому снегу итти было тяжело, и в полдень мы вынуждены были остановиться на отдых. Однако задерживаться надолго нельзя было, и через час мы снова тронулись, держа курс на восток (у нас был компас, подаренный канадцами).

В этот день остановку на ночлег пришлось сделать раньше, потому что Макаров до того ослаб, что не мог двинуться с места. У него опухло горло, ему трудно было дышать. Приходилось нести его на развернутой палатке.

Такой удобной площадки, как в первую ночь, найти не смогли. Остановились под густыми деревьями, под которыми сравнительно было тихо и тепло. Развести костер на открытом месте не решились, боясь привлечь внимание пограничной стражи.

Ночь без костра показалась намного длиннее. Макаров не спал, он сидел в полузабытье, прислонившись к дереву. Я и Оченин сели по бокам, поддерживая больного плечами. Фельдшер предложил ему выпить кружку вина и принять аспирин. После этого он почувствовал себя несколько лучше и попросил есть. Перед тем как пойти дальше, фельдшер смазал ему горло йодом и хорошо забинтовал шею. Со Станкевичем также было немало хлопот. На каждой остановке ему тщательно смазывали рану и накладывали бинт.

После третьей ночевки мы тронулись без завтрака. Но шли бодро, будучи уверены, что в этот день обязательно дойдем до швейцарской границы, где надеялись на хороший обед и отдых. Однако наступил и четвертый день, а границы все еще не было.

Мы шли гуськом — след в след. Впереди Оченин, за ним я, после меня Макаров, за ним Станкевич, фельдшер и остальные. Во время обхода одной очень крутой скалы фельдшер, наблюдая за шедшим впереди Макаровым, сорвался вместе с кустом, за который он держался, и полетел в пропасть. Все мы сочли его погибшим, но минут через пять снизу раздался тихий крик. Услышав крик, Оченин, я и еще несколько человек начали осторожно спускаться вниз. Оказалось, пролетев немного, фельдшер счастливо зацепился ремнем за острый выступ скалы и спасся.

*

Голод давал себя чувствовать, всем страшно хотелось есть. Но Оченин разделил остатки хлеба и сыра между Макаровым и Станкевичем, и мы продолжали двигаться вперед, стараясь не думать о голоде и напрягая последние силы.

Наступил рассвет. Люди были сильно измучены, в особенности двое больных. Они еле-еле волочили ноги. Макаров до того ослаб, что двигался поддерживаемый товарищами. Сильный Оченин шел впереди. Итти первым — это было очень трудно, пробираться по следам несравненно легче. Некоторые товарищи хотели заменить его, но он отказался от этого.

Пройдя по лесу метров пятьдесят, Оченин вдруг остановился и спрятался за большое дерево, подавая нам знак соблюдать тишину. Когда мы подтянулись к нему, он указал рукой вперед.

Метрах в сорока под деревом стояли четыре койки. На койках лежали люди во французской военной форме и как будто крепко спали.

Мы присели за деревьями в снег и думали, что дальше делать. Некоторые предлагали подойти как можно ближе и открыть стрельбу из револьверов. Другие советовали осторожно отступить назад и стороной обойти пограничников.

Оченин ни с одним предложением не согласился. Он выдвинул свой план. Четыре человека из нас должны осторожно подобраться к пограничникам и, если удастся, быстрым налетом отобрать у них винтовки. Остальные товарищи должны быть на чеку. План Оченина был принят. Желающих итти разоружить французов нашлось больше, чем нужно. Оченин взял с собой меня и еще двоих. Он предложил нам: револьверы держать в руках, но спрятанными в карманах, стрельбу без его команды не открывать, стараться без шума отобрать винтовки у пограничников.

Когда до спящих осталось несколько метров, Оченин, шедший впереди, остановился и подал знак. Мы начали осторожно выходить влево на одну линию с ним. Затем он махнул рукой и мы бросились к французам.

Винтовки были в наших руках. Проснувшиеся французы поднялись на койках и встретили наведенные дула. Они сразу не могли понять, в чем дело, и растерянно смотрели на нас, не произнося ни слова.

В этот момент оставшиеся в засаде восемнадцать товарищей подбежали к нам. Наконец пограничники пришли в себя, и один из них проговорил:

— Что такое? Русские солдаты?

— Да, товарищи, русские солдаты, — ответил Оченин.

Французы встали с коек и подняли руки вверх. Это были старые, лет по пятидесяти пяти, солдаты, которых обычно на фронт не отправляли, и они несли гарнизонную службу внутри страны.

Оченин передал мне винтовку, а сам подошел к французам и начал отстегивать у них пояса с патронташами. Французы не сопротивлялись. Похоже было, что они не особенно удивились своему разоружению и пленению неожиданно появившимся в родной стране «неприятелем».

Французы начали спокойно складывать свои легкие походные железные койки. Прикрепив к ранцам, они закинули их за спины. Переговоры повел фельдшер, — он лучше всех нас говорил по-французски.

Солдаты рассказали нам, что они из форпоста, который находится в девяти километрах на запад. Мы узнали, что граница со стороны французов охраняется слабо, а со стороны Швейцарии еще слабее. По словам охранников, до границы оставалось километров шесть, но путь очень труден. Чтобы пройти в Швейцарию, нужно переплыть быструю горную речку.

Французы оказались очень хорошими стариками, они угостили нас хлебом, сыром и вином. Кроме того они согласились проводить нас до границы с условием, что мы вернем им отобранные винтовки.

Путь, по которому вели нас французы, был хорошо знаком им, он был самым коротким, но и самым трудным для перехода. С восьми часов утра до одиннадцати мы шли без отдыха. Больные чувствовали себя немного лучше, и частых остановок не требовалось. В одиннадцать часов сделали привал. Теперь, по словам французов, река была уже близко.

Последний километр пришлось итти по очень крутой горе.

Лес крупный, кустарника, за который можно было бы держаться, мало. Опасные скаты мы обходили, иногда ползли на животе, держась друг за друга. В одном месте использовали все имевшиеся у французов веревки и порвали несколько палаток, чтобы надвязать веревки.

Наконец в ущелье показалась река. Она была до того быстра, что несла вместе с водой и крупные камни. С большим трудом спустились мы к ней и стали обсуждать способ переправы. Больше всего беспокоились за Макарова и Станкевича. Без посторонней помощи переплыть бурную реку они не могли.

Французские пограничники считали свою миссию оконченной и попросили вернуть им винтовки. Фельдшер ответил, что винтовок пока не отдадим, ибо опасаемся, как бы французы не открыли стрельбу. Пограничники сказали, что им и в голову не могло это притти. Наоборот, они считают себя счастливыми, что смогли оказать помощь русским солдатам, стремящимся к себе на родину, от которой их оторвала ужасная война.

Французы говорили искренно, но Оченин все же не выдал им винтовок. Он вернул их несколько позже, вынув однако затворы для большей безопасности. Через фельдшера он объяснил, что затворы будут переброшены через реку после переправы. Пограничники успокоились.

Связав четыре веревки, Оченин снял шинель и, взяв один конец веревки в зубы, бросился в холодную воду бурлящей речки.

Двадцать лет жизни на Волге выработали из Оченина хорошего пловца, он без особого труда переплыл речку и выбрался на берег. Сейчас же он привязал конец веревки к дереву и предложил проделать то же самое на другом берегу. Веревка туго, натянулась. Четыре человека, умеющие хорошо плавать, также сняли шинели и подошли к речке, подведя Макарова. Положив его на разостланную палатку, четверо вошли в воду. Они поплыли, держа одной рукой палатку с лежавшим на ней товарищем. Макаров что есть силы перехватывал веревку, облегчая пловцам передвижение. Они уже были недалеко от противоположного берега, как вдруг силы оставили Макарова, и он отпустил веревку. Сопровождавшие его растерялись, не бросились на помощь товарищу, а крепко вцепились в веревку. Оставшиеся на берегу закричали:

— Макаров тонет!

Не растерялся только один Оченин, который зорко наблюдал с другого берега за переправой больного. В одну секунду он снова был в речке и быстро подплыл к Макарову, уже терявшему сознание. Схватив утопающего за волосы, Оченин увлек его к берегу.

Четверо, сопровождавшие Макарова, добрались до противоположного берега в тот момент, когда Оченин вытаскивал из воды почти полумертвого Макарова. Восемь рук подхватили их обоих и вынесли на берег, где Макаров пришел в себя.

Переправа Станкевича прошла благополучно. После него перебрались и все остальные.

Французские пограничники отцепили от дерева конец веревки и связали им оставленные нами шинели и палатки. Получился большой тюк, который оказалось не так легко перетащить на другой берег, — его тянули человек десять. Но все обошлось благополучно, и мы получили свои мокрые шинели.

Закончив переправу, Оченин перебросил французам веревку, а потом и винтовочные затворы.

Пограничники сняли кепи и долго махали ими, прощаясь с нами.

*

Морозный день клонился к вечеру.

Простившись с французскими солдатами, мы быстро пошли в гору, чтобы хоть немного согреться во время ходьбы. В мокрой одежде итти было очень холодно, да и неудобно. Но главное, главное — нас подгоняла огромная радость. Наконец-то мы вырвались из Франции, где пережили столько мытарств и мучений! Наконец-то мы в Швейцарии, откуда, думалось, не трудно будет выехать на родину! Скоро увидим родные деревни, обнимем милых и близких людей…

Местность на швейцарской стороне оказалась менее гористой, продвигаться было легче. А вскоре мы вышли и на дорогу, которая вела на юг.

Когда начался спуск, уже в темноте мы увидели около дороги первый домик, за ним второй, третий. Огня в окнах не было. Мы прошли дальше. Наконец показался и освещенный домик. Оченин постучал.

Вышедшая на стук девушка предложила войти в помещение. Оченин спросил по-французски:

— Виноват, барышня, здесь французская деревня?

— Нет, здесь Швейцария, — ответила девушка.

В помещении нас встретил молодой человек, одетый в штатское платье. Он был очень любезен и согласился проводить до кафе.

Когда мы вошли в зал, кто-то из сидящих за столиками громко спросил, обращаясь к нам:

— Русские дезертиры?

Услышав наш утвердительный ответ, швейцарцы захлопали в ладоши.

Мы сели за стол. К нам подошли сразу трое — два официанта и сам хозяин. На двух больших подносах они принесли белый хлеб, кастрюли с горячим молоком и стаканы.

Поздоровавшись, хозяин тихо сказал, что он кое-что понимает, и предложил выпить горячего молока с коньяком, — это самое лучшее средство после трудного перехода через Альпы и переправы через речку. Нас всех удивила догадливость хозяина. Видимо, таких, как мы, он встречал не впервые.

Все поданное официантами было быстро уничтожено нами, но сыт от этого никто не стал. Убирая посуду, хозяин сказал:

— Теперь вы можете заказать, что вам угодно, а пока заказанное сготовят, я советую выпить еще стаканчика по два моей прекрасной и полезной для вас смеси.

Мы согласились с предложением любезного хозяина.

— Я надеюсь, деньги у вас есть? — как бы между прочим спросил он.

— Денег много, — ответил фельдшер.

Плотно поужинав и выпив виноградного вина, мы совсем повеселели.

К нам подсели швейцарцы, стали расспрашивать, как мы шли через Альпы, сколько дней блуждали в горах. Они угощали нас сигаретами и поздравляли с благополучным переходом границы. Они говорили, что переплывать речку в такой мороз могут только русские люди.

Все мы чувствовали себя хорошо. Словно и не было тяжелого пятидневного горного перехода. Но это наше настроение испортилось, когда в кафе вошли два жандарма и сели в стороне за свободный столик. Как только мы расплатились, они сию же минуту предложили следовать за ними. Пришлось подчиниться. Взяв с собой мокрые шинели, мы двинулись из кафе вслед за жандармами.

По крутой дороге спускались более получаса. Остановились около двухэтажного здания, которое оказалось жандармским отделением пограничной охраны. Нас ввели в большую комнату — канцелярию. Находившиеся в ней жандармы тотчас же приступили к тщательному обыску. Взяли все, что было у нас, кроме одежды. После этого разместили в небольшие комнаты по два человека.

Комнаты были похожи на номера плохой гостиницы. В каждой стояло две железные кровати с матрацами, одеялами, простынями и подушками. Кроме кроватей было два стула, маленький столик и на стене висело небольшое зеркало.

Я был в одной комнате с Макаровым. Мы быстро разделись, потушили свет и легли спать. Больной, измученный тяжелым переходом, Макаров моментально уснул крепким, спокойным сном. Но я, несмотря на сильную усталость, спать не мог.

Мозг мой усиленно работал. Я снова вспомнил первые дни военной службы в Кузнецке. И особенно тот момент, когда принимал все меры, чтобы попасть в Самару вместо Митина.Вспомнил весь путь от Самары до Марселя, те минуты, когда я мечтал о Франции, в которую так стремился попасть. Франция в то время представлялась мне какой-то особенной страной, совершенно не похожей на Россию.

Что же дала мне эта «особенная» страна? Много ли светлых воспоминаний о ней сохранится в моей памяти? Нет, немного. Это — встреча в Марселе, путь от Марселя до Майлли, первомайская манифестация — вот, пожалуй, и все. Остальное было тяжелыми воспоминаниями. Жизнь в окопах, бремонское наступление, перекочевывание из деревни в деревню после боя, ля-куртинский расстрел, ссылка в Африку, издевательства Манжена.

Я не задумывался над тем, что ожидает нас в Швейцарии. Мне было радостно и весело в этот момент. Казалось, что путь, пройденный нами через Альпийские горы, приблизил нас к родине сразу на несколько тысяч километров. Я радовался этому и за себя, и за спящего рядом Макарова, и за остальных товарищей.

Мы оставили неблагодарную Францию, которой мало было нескольких тысяч наших товарищей, погибших на полях Шампани: она «отблагодарила» нас ля-куртинским расстрелом, африканской ссылкой.

Но вот мы вырвались из западни, вырвались из когтей смерти, которая подстерегала нас на каждом шагу. Мы покинули «свободную» Францию, к которой так рвались два года назад и из которой теперь бежали, не останавливаясь ни перед какими препятствиями.

Теперь наш взор устремлен на Восток, туда, где наша родина, туда, где творится действительно что-то особенное, новое, совершенно до сих пор невиданное нигде в мире. Туда, где наши отцы и братья борются за новую, свободную, действительно светлую и радостную жизнь.

Мы еще не представляли себе ясно, что это за борьба. Но все, стремившиеся на Восток, — и те, которые перешли Альпы раньше нас, и те, которые идут вслед за нами, и те, которые собираются итти, — чувствовали своим нутром, что борьба на родине происходит небывалая в истории, и нам надо туда спешить, нас там ждут…

Утром шестнадцатого марта нас подняли в восемь часов. Всех повели в столовую, а затем к врачу на медицинский осмотр.

В полдень, в сопровождении двух жандармов, нас отправили на железнодорожную станцию, посадили в отдельный вагон и повезли в город Невшатель, в тюрьму. Такого оборота дела мы никак не ожидали. На вопрос, за что нас посадили в тюрьму и долго ли намерены держать, охрана отвечала незнанием.

В тюрьме, на шестом этаже, нас разместили в разных камерах по три-четыре человека. Камеры были очень маленькие, с деревянными нарами, прикрепленными к каменной стене большими железными болтами. В нашей камере мы вчетвером еле могли поместиться, в остальных была такая же теснота. Нары на день поднимались одним концом вверх и прикреплялись к стене замком. Табуреток или скамеек не было, поэтому с утра и до вечера мы вынуждены были стоять или сидеть на голом цементном полу.

Пять дней нас продержали взаперти. Это был карантин. Только на шестые сутки выпустили гулять в коридор.

На пятнадцатый день нас освободили и отправили в город Фрейбург. Там поместили в казармы, где в это время было человек сто ранее прибывших из Франции русских солдат. Среди них нашлись товарищи, и начались бесконечные расспросы о знакомых и земляках.

Из Франции ежедневно прибывало несколько человек. Пришел и Андрей Крылков, ему все же удалось благополучно перейти Альпийские горы, он привел с собой пять человек.

В Фрейбурге прожили дней десять, в город нас не отпускали, гулять разрешали только возле казармы. Кормили плохо.

Вскоре в Фрейбург начали приезжать какие-то агенты, хорошо говорившие по-русски. Они набирали рабочих и небольшими партиями, человек по тридцать-сорок, отправляли в разные места. Многие поехали на торфоразработки, на осушку болот, на строительство шоссейных дорог, каналов. На заводы никого не брали.

9

Приехавший в Фрейбург представитель одной швейцарской фирмы отрекомендовался нам русским солдатом, пробывшим долгое время в германском плену. Он отобрал несколько десятков рабочих, на которых подписал договор с начальником казармы. Они были разбиты на две группы. В одну попали я и Оченин, в другую — Макаров и Станкевич. Пришлось расстаться с товарищами: нашу группу отправили в Рейнах, на строительство шоссейных дорог.

За десятичасовой рабочий день нам платили семь с половиной франков, а старикам-швейцарцам, местным жителям, — десять, хотя они работали вдвое меньше, чем русские солдаты. Продукты мы получали по карточкам.

Проработав две недели, стали просить прибавки. Хозяин отклонил нашу просьбу. Мы настаивали. Тогда он заявил: если еще раз услышит о недовольстве работой в его фирме, то вынужден будет совершенно отказаться от русских и направит их обратно в Фрейбург.

Вечером мы устроили собрание. Было решено послать меня в Берн, к русскому консулу, чтобы через него добиться помощи. Кое-как собрали пятьдесят франков на дорогу.

Утром я выехал на трамвае в Аарау, где пересел на поезд, с которым к вечеру прибыл в Берн. Разыскав консульство, я пытался тут же попасть на прием, но это мне не удалось. Швейцар в ливрее сказал, что прием посетителей бывает от одиннадцати до трех часов дня. Я ушел на вокзал.

Купить что-либо съестное без карточки в то время в Берне было невозможно. Карточки у меня не было и пришлось пробыть на вокзале всю ночь голодным.

Утром я снова был в консульстве и попросил швейцара доложить консулу, что прошу принять меня по важному и неотложному делу. Швейцар вернулся и спросил, откуда я прибыл в Швейцарию. Я ответил, что из Франции. Возвратившись, швейцар заявил, что консул принять не может. Такой неожиданный ответ удивил меня.

— Почему не может принять? — спросил я.

— Этого не знаю. Его превосходительство так сказал, — ответил швейцар.

Я написал консулу записку и уговорил швейцара отнести ее. Через несколько минут он принес ответ. На моей записке красными чернилами было написано: «С дезертирами не разговариваю и не принимаю».

Это меня окончательно взбесило. Я порвал записку в клочки, бросил на пол приемной, крепко выругался и, хлопнув дверью, вышел из консульства. Проходя по улице, я увидел над одной дверью вывеску на русском языке: «Комитет помощи русским военнопленным». Я зашел в здание.

Неожиданно я встретил здесь унтер-офицера Попова и моего друга Макарова. Они познакомили меня с председателем комитета Карлом Яковлевичем Варкальсом.

Макаров и Попов приехали в Берн, так же, как и я, с полномочиями от своих групп в надежде получить помощь. У консула они еще не были и с возмущением выслушали мой рассказ, как тот отказался принять меня.

Варкальс заявил, что помочь нам чем-либо без разрешения консула не может. У него было распоряжение оказывать помощь только тем солдатам, которые прибывают в Швейцарию из германского и австрийского плена.

Варкальс оказался очень любезным, он накормил нас и напоил чаем. После этого мы втроем отправились в консульство.

Там сначала произошел разговор с швейцаром в прежнем духе. Тогда, отойдя в сторону, мы посовещались и решили пройти к консулу во что бы то ни стало.

Попов, здоровенный парень, подошел к рьяному служаке, взял его за локти и отвел от двери кабинета консула. В этот момент мы с Макаровым проскользнули в кабинет, а вслед за нами вошел и Попов.

Увидев нас, консул отложил в сторону папку с делами.

— Здравствуйте, господин консул, — проговорили мы, взяв руки под козырек.

— Здравствуйте, — ответил тот. — Что вам надо?

— Мы пришли просить вас оказать нам какую-либо помощь. Мы находимся на тяжелых физических работах, а получаем очень мало. Мы голодаем.

— Как вы сюда попали? — спросил консул.

— Я приехал из местечка Рейнах, кантона Аарау, а товарищи из других мест.

— Я не это спрашиваю, я хочу знать, откуда вы приехали в Швейцарию.

— Мы прибыли из Франции, — ответил я.

— Из войск генерала Лохвицкого? — спросил консул.

— Так точно, из войск генерала Лохвицкого.

— Это вы безобразничали в лагере ля-Куртин?

— Мы не безобразничали и не бунтовали, мы требовали отправки на родину, но нас не отправили, а расстреляли артиллерией и пулеметами…

— Жаль, что не всех вас перебили, — с раздражением сказал консул.

— Мы пришли не пререкаться с вами, — оборвал Макаров, — а просить о помощи.

— Бунтарям, не подчиняющимся приказам правительства, да плюс к этому дезертирам, никакой помощи не оказываю и оказывать не собираюсь. Можете итти, — заявил консул.

— Вы обязаны помочь… — заметил я.

— Я вам ничего не обязан и разговаривать с вами дальше не желаю! — взвизгнул вдруг консул. — Предлагаю оставить меня в покое, иначе будут приняты другие меры…

— Нас не запугаете, мы не из трусливого десятка, — сказал Макаров.

Консул заметно побледнел, нажал кнопку электрического звонка, и в кабинет вбежали три швейцара и четверо штатских.

— Вывести их! Арестовать немедленно! — крикнул консул.

Швейцары двинулись на нас, стремясь схватить за руки.

— Прочь, холуи продажные! — гаркнул на них Попов, угрожающе подняв кулак.

Они остановились, и мы тут же с руганью вышли из консульского кабинета.

Простившись с Поповым, мы с Макаровым поехали в Аарау. Не успели выйти из вагона, к нам подошли два жандарма и велели следовать за ними.

В жандармском управлении у нас спросили пермиссьоны.

— У нас нет пермиссьонов, — ответили мы.

— Кто вам разрешил ехать по железной дороге без пермиссьонов?

— Мы не солдаты и не заключенные, а вольнонаемые рабочие, поэтому нам никаких пермиссьонов не надо, — сказали мы.

— Вы не имеете права разъезжать по стране, — заявили жандармы.

Нас тщательно обыскали. Отобрали деньги, даже сигареты и спички. Сняли ботинки, брюки и гимнастерки, оставив в одном нижнем белье. После этого посадили в одиночные камеры.

Просидели мы здесь двенадцать суток, испытав все «прелести» швейцарской тюрьмы.

На тринадцатый день утром мне принесли одежду и приказали собираться. В канцелярии жандармерии я встретил Макарова. Вид его напугал меня. Он оброс бородой, воспаленные глаза ввалились.

Получив какие-то бумаги, жандармы довели нас до трамвайной остановки. Макаров с жандармом сел в один трамвай, а я — тоже с жандармом — в другой.

Мой спутник привез меня в Рейнах, доставил в контору фирмы, в которой я работал, и сдал хозяину под расписку.

Отобранные у меня при аресте деньги вернули за вычетом двадцати шести франков, которые были удержаны жандармерией за «квартиру и питание» по два франка в сутки…

Наконец я вернулся к товарищам. Встреча с ними доставила мне большую радость. Они собрали денег на усиленное питание и предложили отдыхать до тех пор, пока не поправлюсь.

Через несколько дней мы прочли в газетах, что в Берн приехала советская миссия в числе тринадцати человек, во главе с полномочным представителем. Вечером мы созвали собрание и рассказали товарищам о новостях, прочитанных в газетах. Решили послать одного человека в полпредство просить материальной помощи.

Выбор опять пал на меня, и я начал собираться в дорогу, чтобы завтра же выехать в Берн.

В Берне я зашел в комитет помощи русским военнопленным, к Варкальсу. Он сказал мне адрес полпредства и добавил, что на днях советская миссия перейдет в здание консульства, о чем полпред ведет переговоры с президентом республики.

На этот раз Варкальс был гораздо любезней, он отпустил мне несколько пар рабочих ботинок, брюк и курток, дал тысячу сигарет. Расписавшись в получении вещей, я пошел разыскивать помещение советской миссии.

Подойдя к парадному подъезду полпредства, я увидел дежурного швейцара, как и в консульстве, но этот швейцар был в обыкновенном гражданском костюме. Он сказал мне, что прием в полпредстве закончен.

— Пройдите через садовую калитку. Полпред сейчас находится на террасе по ту сторону дома. Может быть, он вас примет.

На террасе в кресле-качалке сидел человек с газетой в руках. Вытянувшись по-военному и взяв под козырек, я спросил, не он ли будет полпред. Человек отбросил газету в сторону и, поднявшись с кресла, сказал:

— Да, я полпред. Садитесь, пожалуйста, товарищ.

По его просьбе я в кратких словах рассказал, как мы попали в Швейцарию, где теперь работаем.

— Я собираю сведения о всех русских солдатах, бежавших из Франции, — заметил полпред, — но о вашей группе у меня сведений пока не было.

Расставаясь со мной, он сказал:

— Вы хорошо сделали, что приехали. Завтра я вышлю к вам товарища, и он на месте окажет вам необходимую помощь. Вот вам записка, идите по этому адресу в гостиницу, там вам за счет миссии предоставят комнату и стол. Завтра к началу занятий приходите сюда.

Утром следующего дня я снова был в миссии. Полпред познакомил меня с товарищем, который должен был ехать со мной.

В Рейнах мы прибыли вечером. Товарищ из полпредства всю ночь рассказывал солдатам об Октябрьской революции и положении в России. Слушали его все с огромным вниманием. Это первое живое, правдивое слово о событиях на родине произвело на нас сильное впечатление.

Спать легли на рассвете. Утром на работу не пошли.

Представитель полпредства повел нас по магазинам и на отпущенные средства одел всех с ног до головы, израсходовав по триста франков на каждого. Он добился у нашего хозяина заключения договора на сдельную работу. Мы были очень довольны.

Распростившись с нами, представитель уехал обратно в Берн.

На сдельщине мы зарабатывали по пятнадцати франков в день. Такой заработок давал возможность улучшить питание.

Мы стали чувствовать себя гораздо свободнее, уверенные в том, что Советское полпредство всегда окажет нам нужную поддержку.

*

В июне 1918 года швейцарские газеты сообщили, что Ленин ведет переговоры с германским правительством о разрешении проезда через Германию русских солдат, бежавших из Франции в Швейцарию. Прочитав об этом, солдаты обрадовались. Никто не сомневался, что Советское правительство добьется скорого разрешения волновавшего нас вопроса.

Несколько позже наш переводчик Рамзайер объявил нам, что завтра утром все должны быть готовы к отъезду в город Шаффгаузен, находящийся около швейцарско-германской границы. Вечером были получены все заработанные деньги, мы стали собираться в дорогу.

Рано утром все тридцать три человека направились к железнодорожной станции. Нас провожало очень много рабочих и работниц рейнахских табачных и сигарных фабрик. При отходе поезда кто-то из них крикнул:

— Да здравствует Ленин! — и все подхватили этот возглас.

Прибыв в Шаффгаузен, мы направились в специально отведенный барак, который находился недалеко от вокзала, на берегу реки Рейна. Там не было ни коек, ни соломы, мы расположились на голом полу. В этот же день в Шаффгаузен приехало еще человек триста под охраной швейцарских жандармов.

Утром прибыли последние группы солдат. После завтрака всех нас вывели на окраину города, где был произведен тщательный обыск. Жандармы отбирали швейцарские монеты, выдавая вместо них царские кредитные билеты, уже вышедшие из обращения в Советской России, несмотря на протесты солдат.

По окончании обыска всех отправили на вокзал, где нас ожидали представитель Советского правительства, председатель комитета помощи русским военнопленным и переводчики.

Вскоре прибыл германский поезд под военной охраной. Представитель швейцарского правительства передал всех отъезжающих по акту представителю Советского правительства, а последний — также по акту — германскому капитану. После оформления передачи капитан приказал проверить людей и посадить в вагоны.

Проехали мы несколько станций, и поезд остановился недалеко от границы. Здесь нам было предложено взять с собой все свои вещи и выйти на платформу. Там нас выстроили по четыре человека в ряд и по очереди вводили в одну из комнат вокзала, где снова тщательно осмотрели наши вещи. Немцы отобрали у нас карандаши, самопишущие ручки, бумагу, блокноты, почтовые открытки и альбомы. Если у солдата был кусок туалетного мыла в упаковке, то ее снимали, а мыло возвращали владельцу. Так же поступали с сигаретами. Никакие просьбы солдат оставить им снимки Франции, Африки, карточки товарищей во внимание не принимались. Все было отобрано и тут же сожжено. Это вызвало в нас досаду и недоумение, но нисколько не омрачило огромной радости, которая билась в нас, взволнованных столь близким возвращением на родину.

После осмотра вещей люди были снова посажены в вагоны, и поезд двинулся дальше. По Германии мы ехали около трех суток. В пути кормили нас очень плохо.

В Двинске прибывших из Швейцарии пересадили в отлично оборудованный русский санитарный поезд. Здесь солдат впервые за время пути накормили горячим обедом и напоили сладким чаем.

Железная дорога до самого Пскова была занята немецкими войсками. Дальше от Пскова все станции находились в руках красногвардейских частей.

На четвертые сутки мы прибыли в Петроград.

Поезд тихо подошел к Финляндскому вокзалу. На платформе был выстроен почетный караул. Оркестр играл «Интернационал». Когда поезд остановился, две шеренги красногвардейцев взяли «на караул». Мы вышли из вагонов и построились вдоль поезда.

Один из встречавших нас сказал приветственную речь. После этого под звуки марша мы прошли в вокзал, где нас ждал обед. После обеда мы, также с музыкой, направились в 177-й сводный госпиталь. Там мы должны были отдохнуть после полуголодного пути по Германии.

Наши сердца переполняла радость. Всюду и во всем мы видели и чувствовали свое, близкое, родное. Встречавшиеся нам по пути рабочие кричали «ура», высоко подбрасывая фуражки. При виде всего этого мы забыли тяжелые переживания за границей. Нам хотелось итти все дальше и дальше, пройти весь Петроград. Нам хотелось сказать всем и каждому, что мы вернулись на родину и счастливее нас нет никого на свете.

Так мы шли по улицам Петрограда до самого госпиталя, где ожидал нас заслуженный отдых после всех перенесенных мучений.

Утром шестого июля в палату вошел, — вернее, вбежал человек, вооруженный с ног до головы. Он обратился к нам с небольшой речью:

— Товарищи, левые эсеры подняли контрреволюционное восстание. Они убили в Москве германского посла Мирбаха. Этим убийством они хотят спровоцировать новую войну между Германией и Советской Россией. Они хотят свергнуть рабоче-крестьянскую власть, которая, забрав у капиталистов фабрики и заводы, а у помещиков — землю, передала все это рабочим и крестьянам. Если среди вас есть желающие участвовать в подавлении контрреволюции, прошу за мной, — всем будет выдано оружие…

Не успел пришедший закончить речь, как его окружили люди, выкрикивая свои фамилии.

Через несколько минут из госпиталя выходил отряд в сто пятьдесят человек. Под командой пришедшего он направился в арсенал за винтовками и патронами. Получив оружие, бывшие ля-куртинцы влились в отряды рабочих, которые участвовали в подавлении попыток контрреволюционеров поднять восстание также в Петрограде. Кроме того ля-куртинцы были использованы для гарнизонной службы: выполняли поручения по охране важнейших военных и промышленных объектов в городе.

*

Вскоре мы были вызваны к коменданту Петрограда. Он выдал каждому из нас два килограмма хлеба, полкилограмма селедки, пятьдесят рублей, литер на право проезда домой.

Большая часть ля-куртинцев, в том числе и я, поехала в Москву. Здесь мы были встречены на вокзале человеком в военной форме. Он был вооружен кавказской, в серебряной оправе, шашкой и длинным маузером в деревянной кобуре.

— Кто из вас члены ля-куртинских солдатских комитетов? — спросил военный.

Макаров вышел вперед.

— Я был членом комитета первой роты второго особого полка и членом полкового комитета.

— Вот и хорошо, — заметил военный. — Как ваша фамилия?

— Макаров.

— А кто еще комитетчики, товарищ Макаров?

Тот указал на троих: Оченина, Власова и меня.

Записав фамилии всех четверых, военный пригласил нас пойти за ним и, обратившись к остальным ля-куртинцам, сказал:

— До свидания, товарищи, идите, кому куда нужно.

Мы четверо недоумевали.

— А нас куда? — спросил Макаров военного.

Тот улыбнулся.

— Не беспокойтесь, товарищи, — ответил он, — вы не во Франции… Все будет в порядке…

Военный усадил нас в легковую автомашину, стоявшую у вокзала, сел рядом с шофером и приказал ехать. Всю дорогу он не проронил ни слова. Мы также молчали, не понимая, куда и зачем нас везут.

Наконец машина остановилась. Мы вышли на большой двор, окруженный высокой каменной стеной. В тот момент никто из нас и не подозревал, что мы находимся в Кремле.

Военный шел впереди. Не успели мы осмотреться, как очутились в старинном, пасмурном на вид, каменном здании. Проходили через светлые и темные коридоры, миновали несколько больших комнат, где стучали пишущие машинки, звонили телефоны и громко разговаривали сидевшие за столами люди.

Подойдя к закрытой двери, у которой стояли двое вооруженных винтовками красногвардейцев, военный остановился и, попросив нас обождать, скрылся за дверью. Он скоро вернулся и пригласил войти.

В комнате, в которую мы вошли, было пятеро военных. В следующей увидели большой письменный стол, заваленный газетами, книгами и бумагами. На столе стояли телефоны, возле него было несколько кресел, у стены диван.

Мы остановились посредине комнаты. Сидевший за столом человек быстрым движением отложил в сторону газету, которую он только что читал, низко нагнувшись над нею, и поднял голову.

Я невольно вздрогнул, взглянув на него. Мгновенно мне представился громадный портрет, который мы видели на Финляндском вокзале в Петрограде.

— Ленин! — прошептал я, и сердце мое радостно забилось.

С улыбкой сказав: «Здравствуйте, товарищи», Владимир Ильич предложил нам сесть.

— Ну, расскажите, как вы доехали, — произнес Ленин после неловкого нашего молчания.

Я был настолько взволнован, что мысли мои перепутались, я не мог проговорить ни одного слова. Макаров смотрел на Владимира Ильича широко открытыми глазами.

— Расскажите, как все произошло в ля-Куртине, как вам удалось выбраться из Франции, — сказал Ленин.

Первым пришел в себя Макаров. В кратких словах он рассказал о ля-куртинских событиях и о дальнейших наших мытарствах. Владимир Ильич слушал с большим вниманием, иногда что-то записывая в блокнот.

Во время рассказа Макарова мы также осмелели и, почувствовав себя свободно, дополняли повествование товарища.

Когда мы рассказали обо всем, Владимир Ильич спросил:

— Вы все были зачислены в первую категорию после ля-куртинского расстрела?

— Да, все четверо — первокатегорники, — ответили мы, удивленные тем, что Владимир Ильич знает о разбивке ля-куртинцев на три категории после событий в лагере.

Закончив делать пометки в блокноте, Ленин сказал:

— Ну, вот вы и на родине. Сегодня поедете в деревню. Что вы там намерены делать?

— Сами еще не знаем.

— Это плохо, — заметил Владимир Ильич и вслед за тем стал говорить о больших трудностях, которые еще придется пережить рабочим и крестьянам. Враг еще очень силен и с ним предстоит длительная, тяжелая борьба. Но победа будет обеспечена, потому что беднейшее крестьянство идет рука об руку с рабочим классом.

В заключение беседы Владимир Ильич пожелал нам так же успешно вести борьбу за интересы рабочего класса и деревенской бедноты, как мы боролись в ля-Куртине со ставленниками Временного правительства.

Прощаясь, Владимир Ильич крепко пожал нам руки.

Выйдя из Кремля, я думал: «Вот он какой — самый главный, любимый вождь рабочих и крестьян!» Мне было стыдно оттого, что раньше я ничего не знал о нем. Мне захотелось снова появиться в ля-Куртине и крикнуть всем товарищам:

— Вперед, за Ленина! За пролетарскую революцию!.

При одной мысли об этом радостные слезы покатились по моим щекам. Я понял, что мы, ля-куртинцы, находясь за тысячи верст от родины, окруженные врагами, не зная истинного положения в России, боролись за интересы народа. Я понял, что ля-куртинцы показывали французским рабочим, крестьянам и солдатам пример, как нужно бороться против буржуазии, за дело Ленина, за диктатуру пролетариата, за свободную, светлую и радостную жизнь.

Эпилог

Но печальная история ля-куртинцев еще не кончилась.

1919 год. Гражданская война разгоралась. В поисках живой силы белые генералы вспомнили о русских солдатах, разбросанных по разным местам Франции и ее африканским колониям.

Французское командование несказанно обрадовалось представившемуся случаю избавиться от революционно настроенных русских войск. Оно немедленно дало согласие на переброску их в Россию, причем расходы интервенты взяли на свой счет. От белогвардейских генералов требовалось лишь одно: выслать в Африку своих представителей, которые должны уговорить солдат добровольно пойти на фронт против Красной армии.

*

Условия жизни ссыльных в Африке с каждым днем ухудшались. Как французские, так и русские офицеры жестоко обращались с солдатами, издевались над ними. Ежедневные избиения, плохое питание, тяжелые каторжные работы — все это усиливало гнет, испытываемый русскими солдатами, переполняло чашу их терпения. Участились побеги в Испанское Марокко и в другие места. Солдаты бежали группами и в одиночку. Однако испанское правительство возвращало беглецов во Французское Марокко. Возвращенных сурово наказывали, применяя «чортово колесо», «доску отдыха», «бассейн смерти».

Офицеры придерживались худших традиций царской армии и пороли розгами, сажали в карцер, а иногда даже лишали арестованных хлеба, выдавая им вместо него соленую рыбу. Воды нехватало, и некоторые солдаты, наевшись рыбы, сходили с ума от жажды.

Бывали случаи, когда солдаты, чтобы спасти свою жизнь, женились на туземных девушках, и те укрывали их от озверевших преследователей. Тогда вместе с пойманным беглецом наказанию подвергались также лица, которые его приютили. Некоторым солдатам все же удалось пробраться в Алжир и Оран и попасть на корабли, шедшие в Европу или Америку.

Лагерь № 3 был расположен в пустынной части Африки, в двухстах пятидесяти километрах от порта Оран. Люди здесь были размещены в однотипных, плохо оборудованных сорока бараках, в каждом бараке находилось по пятидесяти человек.

Охрана лагеря состояла из негритянских солдат, вооруженных винтовками со штыками, напоминавшими длинные тяжелые ножи. Вместе с охранниками жили бывшие фельтенцы, на которых была возложена хозяйственная работа: на кухне, складах, в канцелярии.

Лагерем управляли два русских офицера, хорошо говорившие по-французски, в помощь им были даны семь фельдфебелей, которые фактически распоряжались всей жизнью лагеря. Они следили за своевременным подъемом людей, за ходом работ, за поведением солдат в бараках.

Начальник лагеря капитан Терехин и его помощник поручик Стромский редко показывались на работе, но каждый их приход обязательно заканчивался наказанием кого-либо из солдат. Оба они беспробудно пьянствовали.

Однажды утром, в августе 1919 года, ля-куртинцы, окончив завтрак, шли на работу в сопровождении охраны и нескольких фельдфебелей. Около офицерского барака солдаты увидели легковой автомобиль, который, судя по густо осевшей на нем пыли, прошел немалое расстояние. Посторонние посетители в лагере бывали очень редко. Поэтому появление кого-либо постороннего всякий раз вызывало среди ля-куртинцев разговоры и догадки. Находясь в Африке около двух лет, они за это время не получили ни одного письма, не прочли ни одной, хотя бы старой газеты. Лагерь был совершенно изолирован от остального мира.

В полдень, когда солдаты вернулись в бараки на обед и увидели, что машина все еще стоит на прежнем месте, любопытство разгорелось. Каждый хотел узнать, кто и зачем приехал на машине. Некоторые не выдержали и заговорили с охраной, стараясь получить от нее какие-либо сведения. В это время в бараке не было фельдфебеля и охранник-негр, предварительно осмотревшись кругом, тихо сообщил, что прибыли два офицера из России, но он не знает зачем.

До самого вечера на работе только и говорили о приезде офицеров. Большинство было уверено, что они всех солдат отправят домой.

— Что же иначе они будут здесь делать? — рассуждали куртинцы. — Не может же быть, чтобы мы всю жизнь провели в Африке, ведь знает же наше правительство, что мы заброшены сюда ни за что, ни про что. Вся наша вина лишь в том, что мы отказались итти на фронт, а хотели ехать домой.

Вечером после ужина капитан Терехин, поручик Стромский и приехавшие офицеры прошли по нескольким баракам. В одном из них задержались, и Терехин велел созвать солдат из других бараков на беседу.

— Братцы, — сказал капитан. — К нам приехали из России два представителя, они посланы нашим правительством для обследования положения русских в Африке и для того, чтобы нас информировать о положении в России. Говорить будет капитан Прощенко.

— Братцы! — начал Прощенко. — Я недавно приехал из России. Правительство поручило мне обследовать ваше положение, а вместе с тем выявить более честных и добросовестных из вас, которые будут достойны отправки на родину в первую очередь. Кроме этого на мне лежит обязанность выявить среди вас и недостойных, то есть таких, которые совершенно не будут отправлены в Россию, а останутся в Африке навечно. Из разговора с капитаном Терехиным я уже примерно знаю, кто из вас является достойным и кто недостойным, но я решил лично в этом убедиться.

— В России сейчас два лагеря, — продолжал Прощенко. — В одном под руководством генерала Деникина собрался весь честный русский народ, который желает мира и счастья нашей несчастной родине. В другом лагере засели большевики. В настоящее время вооруженный народ наступает на большевиков со всех сторон: с юга, севера, запада, востока, и недалек тот час, когда большевики будут окончательно уничтожены. Так вот, — заключил Прощенко, — теперь вам, я думаю, вполне понятно, какое положение в России. На этом мы сегодня закончим, а с завтрашнего дня начнем отбирать наиболее достойных для отправки на родину в первую очередь.

— Господин капитан, а землю помещичью Деникин мужикам отдал? — спросил один солдат.

— Отдал, всю отдал.

— А большевики тоже отдали землю мужикам? — спросил другой.

— Нет, большевики крестьянам землю не дали, они ее всю себе забрали.

— А кто же тогда засевает землю?

— Никто не засевает, большевики никому не дают сеять, вот земля и лежит незасеянная. Поэтому и свирепствует голод по всей Совдепии.

— А что это за Совдепия, господин капитан? — спросил солдат Комаров, бывший член полкового комитета в ля-Куртине, не раз активно выступавший на солдатских собраниях против Временного правительства.

— Совдепия? — переспросил капитан. — Это сов… это союз всех дикарей и головорезов.

— А по-моему это неверно, — сказал Комаров, — такого союза никогда и нигде не существовало. Я думаю, что Совдепия — это скорей похоже на Совет депутатов, а не на союз всех дикарей и…

— Ну, братцы, до свидания, — перебил его Прощенко, — завтра еще поговорим, а теперь уже поздно, спать пора.

Офицеры и фельдфебели поспешили уйти.

— Я и вперед чувствовал, что это приехали не нашего брата защищать, а такие же брандахлысты, как и те, которых нам в ля-Куртин Керенский присылал, — говорил Комаров. — Держи ухо востро, братва, иначе сгнием здесь, как падаль. Будьте уверены, они приехали веревки из нас вить да зубы заговаривать.

Разошлись ля-куртинцы по баракам недовольные.

На следующий день в обычный час все вышли на работу. Фельдфебели никого не ругали, не кричали, не били. Часов в одиннадцать к месту работ явились офицеры. Посмотрев, как работают ля-куртинцы, они, не сказав ни слова, удалились.

Прошло еще три дня. Приехавшие ни разу больше ля-куртинцев не собирали, на работу к ним не приходили, бараки не посещали. Некоторые солдаты уже стали посмеиваться над капитаном Прощенко и его проверкой достойных и недостойных.

На пятый день утром, когда ля-куртинцы выстроились на работу, присутствовавший здесь фельдфебель скомандовал «смирно!» и начал по списку выкликать фамилии. Вызванных отвели в сторону и объявили им об отправке в Россию. Всего было отобрано двести шестьдесят человек.

Собрав свои пожитки, пообедав и горячо распростившись с остающимися в лагере товарищами, счастливцы выстроились около бараков в ожидании команды.

К стоявшему в первой шеренге солдату Михаилу Крюкову подошел его товарищ Комаров, который не был намечен к отправке.

— Счастливый путь, Миша, — сказал он, крепко сжимая руку товарища, — желаю тебе благополучно добраться до дома и, если потребуется, покрепче бить буржуев. Черкни там несколько слов моим родным в Тулу.

— Первым долгом исполню твою просьбу, — обещал Крюков.

Товарищи обнялись и расцеловались.

Отправляемых не конвоировали, офицеры были уверены, что никто не сбежит. Команду провожал лишь один фельдфебель, который должен был ехать с ней в Россию.

Фельдфебель взобрался на верховую лошадь и, скомандовав «шагом марш», повел за собой по горячему песку двести шестьдесят оборванных и измученных солдат.

*

Из разных мест Северной Африки в порт Алжир собралось около тысячи ля-куртинцев, и из них был сформирован батальон.

Дорогой в Россию с ля-куртинцами обращались хорошо, кормили сносно, никаких обязанностей солдаты не несли. Сделав остановку в Константинополе, пароход направился в Черное море и вскоре причалил к одесскому порту.

Солдаты ожидали какой-то особенной встречи, которую они, как им казалось, заслужили своим трехлетним отсутствием. Но ничего подобного не случилось: их приезд в Россию и вступление на родную землю прошли никем не замеченными. Встретивший их офицер не счел нужным даже поздороваться. Он подошел к фельдфебелю и дал ему несколько распоряжений. Тот выстроил батальон и повел в город в казармы.

Ля-куртинцев сводили в баню, выдали им чистое белье, военные брюки, летние гимнастерки и тяжелые ботинки английского образца. В тот же вечер ля-куртинцы из разговоров с местными солдатами узнали многое о действительном положении в России.

Среди солдат гарнизона были насильно мобилизованные, а также захваченные в плен красноармейцы, под страхом расстрела или повешения вынужденные вступить в белогвардейские части. Они с нетерпением ждали отправки на фронт, где надеялись перейти на сторону красных. Умевший прикидываться ничего не понимающим чудаком Михаил Крюков узнал новостей больше всех. С одним бывшим красноармейцем, тульским рабочим Кондрашевым, он очень подружился. Они ежедневно беседовали, вырабатывая план побега. Крюков ввел ля-куртинцев в курс дела, и все они с нетерпением стали ждать отправки на фронт, откуда было решено бежать к красным при малейшей возможности.

Наконец долгожданный день настал. Ля-куртинцев разбили по взводам, влили в разные части и отправили на фронт.

За время пребывания в Одессе, а также в пути на фронт, на железнодорожных станциях, ля-куртинцы видели, как белогвардейцы расправлялись с народом. На одной станции, где эшелон остановился на обед, ля-куртинцы были свидетелями, как один офицер бил нагайкой старика-крестьянина за то, что тот вошел в зал первого класса. Крестьянин упал на колени и просил помиловать его. Но офицер продолжал бить его по лицу. Старик закрыл руками глаза и упал ничком на землю. Тогда озверевший офицер начал нагайкой наносить удары по обнаженной шее старика, которую иссек в кровавые рубцы.

Такая же картина представилась ля-куртинцам на другой день. Около вокзала стояло несколько женщин, торговавших молоком. Вышедший из офицерского вагона начальник эшелона приказал женщинам перелить молоко из кринок в ведро, которое его денщик держал в руках. Женщины, выполнив требование, попросили расплатиться, но офицер, не сказав ни слова, начал хлестать их по лицу гуттаперчевым стэком. Женщины, оставив кринки, с визгом бросились бежать.

К месту назначения эшелон прибыл ночью. Полусонных людей вывели из вагонов и отправили в город. По улицам шли тихо, каждый был так углублен в свои мысли, что не находил слов для разговора.

Вдруг вдали ухнуло. Люди встрепенулись, все поняли, что это за гул.

— Значит, фронт рядом? — проговорил тихо Крюков, обращаясь к шедшему рядом Кондрашеву.

— Как видно, да, — отозвался Кондрашев. — Как, Миша, думаешь, сегодня пойдем на передовые позиции?

— Я думаю, нам дадут дня два пробыть в тылу, чтобы хорошенько изучить местность, — ответил Крюков.

— Это было бы неплохо, мы бы за это время кое-что узнали от местных жителей, — заметил Кондрашев. — В незнакомой местности куда пойдешь? Пожалуй, нарвешься на чей-нибудь пулемет.

— Это верно, — сказал Крюков. — Ну, ладно, посмотрим, что дальше будет, тогда и решим.

В этот момент послышалась команда «стой».

— Закуривай! — крикнул офицер.

Через несколько минут подошли остальные части. В продолжение получаса люди стояли, не зная причины задержки. А гул с северной стороны все усиливался, вспышки зарева становились ярче.

— Как видно, крепко жарят из пушек, только не узнаешь кто: белые или красные, — проговорил молодой солдат, недавно мобилизованный и не имевший представления о войне.

— А для тебя что лучше: чтобы наши пушки били или красные? — спросил стоявший рядом подпрапорщик.

— А для меня все равно, чьи бы ни били, лишь бы меня не убили, — ответил солдат.

Подпрапорщик подошел ближе и ударил солдата по щеке. Тот, как сноп, повалился на землю. Подпрапорщик стал его избивать ногами. Солдат застонал. Люди, что были рядом, не выдержали. Один схватил подпрапорщика за шиворот, другой ударил по лицу, кто-то ткнул в бок ножом… Зная, что дело может кончиться плохо для них, солдаты отнесли труп на пустырь и бросили.

Вся эта сцена произошла так быстро и неожиданно, что другие роты об этом ничего не узнали.

Вскоре пришли из штаба офицеры и повели солдат на запасные пути железной дороги, где всему батальону были выданы английские винтовки и патроны.

Когда батальон был вооружен, солдатам разрешили сделать небольшой привал, во время которого объяснили, что сейчас их отправят на передовые позиции. Стоял октябрь. Ночи были долгие, поэтому офицеры рассчитали, что еще до рассвета они сумеют привести батальон на первую линию.

По мере продвижения на север грохот пушечных выстрелов и гул рвущихся снарядов становились все слышнее. Иногда с той или другой стороны раздавался треск пулемета, чередовавшийся с ружейными залпами.

Ночные переходы, тем более по незнакомой местности, быстро утомляют людей. За два с половиной часа был сделан один привал, поэтому солдаты с нетерпением ждали второго, а некоторые, более слабые, начали отставать. Офицеры подали команду, чтобы роты подтянулись. Усталые солдаты, напрягая последние силы, пошли быстрее.

Перед рассветом первая рота вошла в деревню, казавшуюся вымершей. Посредине деревни батальон остановился, солдатам запретили курить и громко разговаривать. Распоряжения передавались шепотом. После этого роты были выведены разными улицами из деревни, за околицей которой находились временные окопы.

Только в окопах офицеры нашли нужным объяснить солдатам возложенную на них задачу.

Плохо оборудованные окопы не понравились ля-куртинцам, они видели на французском фронте траншеи, сильно укрепленные, с глубокими теплыми землянками. Окопы белых представляли собой наскоро вырытые канавы, в которых не было ни траверсов, ни ходов.

Офицеры разместили свои роты и, дав некоторые указания унтер-офицерам, возвратились в деревню.

В полдень в окопы принесли обед, приготовленный из мясных консервов.

Первый день на передовых позициях, если не считать артиллерийской перестрелки, прошел тихо и спокойно. Красных войск совершенно не было видно. Вечером, когда стемнело, приехали офицеры. Они еще раз предупредили солдат, чтобы сидели тихо, не выдавали своего местопребывания. «Красные недалеко, они могут в любой момент нагрянуть», — заявили офицеры, уезжая в деревню.

Находясь в одном окопе, Кондрашев и Крюков возобновили разговор о побеге. Некоторые солдаты предлагали подождать, рассчитывая получше ознакомиться с местностью и наметить путь перехода к красным. После долгих споров все согласились с предложением о переходе фронта в два часа ночи.

Об этом сообщили сорока солдатам первой роты, участвовавшим в заговоре. Предупредить о побеге другие роты не удалось, так как взводные командиры запретили хождение по окопам.

После полуночи взводные, сделав последний обход, ушли на отдых. На линии никто из начальства больше не показывался. Вокруг было тихо.

Осмотревшись и прислушавшись к ночной тишине, Кондрашев толкнул Крюкова и тихо сказал: «Пошли!»

Солдаты начали бесшумно выбираться из окопов. Они осторожно проползли сотню шагов, не теряя друг друга из виду, и остановились. Убедившись еще раз, что кругом спокойно, они встали и пошли вперед, прислушиваясь к каждому звуку.

Опасность преследования миновала. Теперь перед беглецами встал вопрос, как лучше и безопаснее подойти к расположению красных войск, чтобы не понести ненужных потерь. Было решено итти дальше и в случае стрельбы ложиться на землю и ждать до рассвета. В безмолвной тишине солдаты прошли около двух километров, но красных войск не было. Им уже казалось, что они сбились с пути и идут не туда, куда надо. Вдруг совсем недалеко раздался оглушительный свист и за ним окрик:

— Кто идет?

— Свои! — радостно отозвались перебежчики..

— Какой части? — спросили из темноты.

— Перебежчики от белых.

— Оружие есть?

— Есть.

— Клади на землю и проходи вперед.

Солдаты сложили винтовки и подсумки с патронами и один за другим пошли вперед, откуда слышался разговор красноармейцев.

— Сколько вас всех перешло? — спросил человек в кожаной куртке, с маузером.

— Сорок два, — ответил Кондрашев.

— Все с оружием?

— Да, с английскими винтовками, — сообщил Кондрашев.

Куртинцев повели в штаб дивизии, где их подробно расспросили, кто они и что их заставило убежать от белых. После этого все они были отпущены по домам. Им дали литеры для бесплатного проезда по железной дороге до ближайшей к месту жительства станции.

*

Белогвардейские офицеры, посланные в Африку, свое задание выполняли аккуратно. Через несколькодней после первой партии была отправлена в Россию еще тысяча ля-куртинцев. С этим батальоном ехали три подпрапорщика и один офицер, бывшие ранее на французском фронте.

На судне начальство вело себя вызывающе, придиралось к солдатам на каждом шагу. Ля-куртинцам это не понравилось, они начали протестовать. Однажды подпрапорщик ударил солдата за то, что тот не козырнул ему. На помощь подбежали товарищи.

— Брось бить, сволочь! — закричал один солдат.

— Кто сволочь? — рассвирепел подпрапорщик и кинулся на говорившего, но был сбит с ног подошедшим сзади солдатом Ковалем.

— Бей шкуру! — закричал Коваль и, схватив подпрапорщика, бросил в самую гущу собравшихся ля-куртинцев.

Избитого оставили на палубе, и все разошлись по местам.

Коваля вызвали в каюту офицера. После допроса офицер распорядился посадить его под арест. Через час Коваль выбил дверь помещения, где он сидел, и ушел в роту. Его снова потребовали к офицеру, но он отказался и заявил:

— Если я нужен, пусть он сам придет сюда.

Через несколько минут офицер в сопровождении трех подпрапорщиков, вооруженных шашками и наганами, вышел из каюты и приказал привести Коваля. Солдаты не выполнили приказания. Офицер выстрелил вверх, но и это не подействовало.

— Последний раз требую выдачи Коваля или откроем огонь! — закричал офицер.

— Попробуй!

Раздалось четыре выстрела, которыми был убит один солдат и ранены двое. Солдаты разоружили офицеров, избили и выбросили за борт.

Возле Константинополя судно было встречено миноносцами, которые проводили транспорт до одесского порта. Здесь ля-куртинцев высадили и под конвоем увели в город.

Спустя некоторое время больше половины солдат было расстреляно, а остальных присудили к тюремному заключению и каторжным работам. Очень многим удалось бежать и пробраться на родину.

*

Таким образом ни первый, ни второй транспорты не только не оказали никакой помощи белым, но, наоборот, причинили им много хлопот. Поэтому третий транспорт белогвардейское командование решило отправить в Россию не из Африки, а из Франции, включив в него кроме ля-куртинцев еще и отряд фельтенцев.

Командование надеялось, что при фельтенцах ля-куртинцы не решатся устроить бунт или перейти на сторону красных на фронте.

Войска погрузили в Марселе на пароход «Петр Великий», который, взяв курс на Новороссийск, вскоре вышел в открытое море.

Среди фельтенцев находился наш «старый знакомый», бывший подпрапорщик, произведенный в офицеры, Кучеренко.

— Шкура! Скольких солдатских зубов стоят твои золотые погоны? — кричали ему солдаты.

Кучеренко злился, но молчал. Он боялся, как бы солдаты не отомстили при случае.

В пути Кучеренко старался как можно больше и вежливее беседовать с солдатами, чем хотел расположить их к себе, заставить забыть его выходки во Франции. Но солдаты избегали встреч с ним или разговаривали на такие темы, от которых у него все внутри переворачивалось.

Чем ближе подходило судно к Новороссийску, тем больше «разлагались» фельтенцы. Они осознали нечестность своего поступка во время памятных событий в лагере ля-Куртин и всеми силами старались загладить перед ля-куртинцами свою вину, подружиться с ними. Поэтому и здесь белогвардейские генералы просчитались. И в тот момент, когда «Петр Великий» входил в новороссийский порт, все солдаты были единодушны в своих стремлениях.

Судно причалило к берегу. Началась подготовка к высадке. На берегу выстроили белогвардейскую команду с винтовками на караул, а рядом с ней оркестр, исполнивший военный марш. На правом фланге стояли офицеры в парадной форме. Впереди всех, ближе к судну, генерал с большими седыми усами.

Офицер, сопровождавший отряд, отдал генералу рапорт. Тот приказал приступить к высадке. В несколько минут тысяча пятьсот человек сошли с судна и ротными колоннами построились вдоль берега.

Генерал подошел к строю. Солдаты были хорошо одеты и неплохо упитаны, все высокого роста, крепко сложены.

Полюбовавшись строем, генерал взял под козырек в крикнул:

— Здорово, молодцы!

Гробовая тишина была ответом генералу.

— Вы, наверное, во Франции разучились отвечать на приветствия, — возмутился он. — Так мы вас здесь научим. Где вы набрали таких оболтусов? — обратился он к офицеру. Но тот не нашелся что ответить.

— Мы не оболтусы, а граждане свободной России! — послышался голос из солдатских рядов.

— Молчать! Кто говорит? — крикнул генерал.

Мертвая тишина.

Пройдя вдоль фронта взад и вперед, генерал несколько успокоился и, остановившись, снова заговорил:

— Эх, солдаты-то какие — кровь с молоком, да только красные все, сволочи…

После этого он отдал какое-то приказание офицеру, сел в автомашину и уехал.

Через несколько дней прибывших разбили на отряды и направили в разные города Северного Кавказа, занятые белыми. Наученные горьким опытом, белогвардейцы не отправили на фронт ни одного солдата из этой партии. Все они несли гарнизонную службу в тылу.

Одна рота, которая была направлена в Армавир, во время наступления Красной армии разбила военный склад и, вооружившись, ударила белым в тыл. Эта небольшая часть ля-куртинцев внесла смятение в ряды белогвардейцев, чем оказала большую помощь Красной армии.

После занятия Армавира Красной армией все ля-куртинцы были собраны и по распоряжению командира дивизии отпущены домой.

Прапорщик Кучеренко исчез еще в Новороссийске и его больше никто не видел…

*

Гнусная сделка царя с французской буржуазией привела к гибели многих русских солдат экспедиционного корпуса. Гибли они в Индийском океане по дороге во Францию, гибли на французском фронте, в лагере ля-Куртин, в африканской ссылке, на островах Средиземного моря.

Остатки русских войск, находившиеся в Африке, прибывали в Россию постепенно. Некоторые приехали в Одессу, когда там была уже советская власть.

Вернувшись домой, подавляющее большинство ля-куртинцев тут же заняло места в рядах рабочих и крестьян, героически боровшихся против контрреволюции, за дело Ленина — Сталина, за счастливое будущее горячо любимой родины.

Оглавление

Часть первая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

Часть вторая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

Эпилог